Законы отцов наших
Скотт Туроу


Округ Киндл #04






Жена сенатора Эдгара застрелена среди белого дня прямо у собственного автомобиля.

Дело рук гарлемской уличной банды? В этом убеждена полиция.

Однако главный подозреваемый по прозвищу Хардкор утверждает — преступление заказал сын жертвы, Нил Эдгар!

Но зачем состоятельному молодому человеку убивать собственную мать?

Возможно, его просто хотят подставить.

Так считает многоопытный адвокат Хоби Таттл, умеющий выигрывать самые безнадежные дела. И он намерен доказать это в зале суда.






Скотт Туроу

Законы отцов наших


Рейчел, Габриэль и Иву







Те из нас, кто родился в щедрые годы после Второй мировой войны, знают, что мы выглядели совершенно иначе по сравнению с предыдущими поколениями американцев. Прижатые к стене насущными ежечасными нуждами, они взрослели и становились совершеннолетними в рамках более узких обязательств: восславлять Бога, ликовать при приумножении своего состояния или же просто-напросто выживать. Однако мы серьезно отнеслись к обещанию, содержащемуся в Декларации независимости: родившиеся в Америке имеют неотъемлемое право не только на жизнь и свободу, но и на поиски счастья.

Лично я еще с детства считал, что только ради этого стоит становиться взрослым. Чтобы почувствовать себя более счастливым.

И это оставляет нас наедине с ужасными, вечными вопросами средних лет, которые задает вкрадчивый голос. Он шепчет в наших снах, на восходе солнца, во время непредвиденных моментов мучительного одиночества: «Это то счастье, к которому я вечно стремился? Имею ли я право на чуточку большее? Или на лучшее мне теперь нечего и надеяться?»

    

Майкл Фрейм



    

«Путеводитель уцелевшего»



    

7 сентября 1995 г.








Часть 1

Обвинение





7 сентября 1995 г.

Хардкор


Рассвет. В воздухе стоит противный привкус соли, хотя отсюда до воды уйма миль. Над унылым ландшафтом из приземистых кирпичных зданий, гудрона и потрескавшегося тротуара, поросшего травой, на котором валяются смятые пробки из-под кока-колы, конфетные обертки и листы старых газет, громоздятся четыре высотки. Рыбьей чешуей сверкают мелкие осколки, остатки разбитых бутылок — еще одно фальшивое обещание.

Непривычно спокойно. Ночью здесь жизнь бьет ключом: женский визг, пьяные вопли, надсадно ревущие моторы. Иногда перестрелка. День приносит с собой голоса детей, прохожих, бездельников, шаркающих ногами по мостовой или сидящих на корточках у стены… короче говоря, приносит человеческую породу и, зачастую, не в самых лучших ее проявлениях.

Поднялся ветер. Он со свистом прорывается сквозь широкие щели в заборе и бьет в кирпичные стены. Идущий по улице человек вздрагивает, резко вскидывает опущенную голову и осматривается. Однако беспокоиться не о чем. Из живых существ здесь только собака, свернувшаяся клубком на земле в проходе между домами. Безошибочное звериное чутье подсказывает ей, что лучше остаться там, где она есть, за сотню ярдов, и не встревать ни в какие разборки. На черной крыше маленького домика, на игровой площадке лежит неизвестно как туда попавшая старая автомобильная покрышка.

Орделлу скоро стукнет тридцать шесть. Он все еще не утратил силы и ловкости, приобретенных за годы тюремных отсидок или вбитых в него, как он сам сказал бы о себе, хотя со времени последней ходки прошло уже четыре года. Одет просто: черные рубашка и брюки. «Не носите золота, если вы на работе», — часто советует Орделл будущему поколению — восьми-, девяти-, десятилетним ребятишкам, которые ходят за ним гурьбой, лестно отзываются о его внешнем виде и наперебой предлагают свои услуги, когда он приходит сюда днем.

— Хардкор, — клянчат они, — принести тебе ко-о-орейской кока-колы-ы-ы? — Как будто ему невдомек, что они надеются прикарманить сдачу.

Этим утром Орделл Трент, блатная кликуха Хардкор, один-одинешенек. Здание, к которому он приближается, самое высокое из четырех, что составляют новостройку. Грей-стрит с годами стали называть Башней-IV. Причина здесь скорее всего не в чьем-то пристрастии к римским цифрам, а в мрачном юморе жильцов, имевших немалый опыт общения с полицейскими, которые между собой именовали этот дом башней из слоновой кости.[1 - Англ. Ivory Tower — башня из слоновой кости; первые две буквы слова «Ivory» идентичны с римской цифрой IV.] Открытые части башни — окна, лоджии, переходы между этажами — забраны густой сеткой из толстой проволоки. Раньше частенько случалось, что жильцы, которым по тем или иным причинам было не с руки выносить мусорное ведро из квартиры, опорожняли его с балконов. Иногда оттуда же по врагам довольно метко метали кирпичи, совсем как в Средние века, или пьяные и обкурившиеся до чертиков падали и расшибались вдребезги. Кое-кто, в частности имевшие грешки перед своими соратниками рядовые гангстеры, превращался в птицу весьма неохотно, и их приходилось слегка подбадривать путем дружеских толчков и пинков. Некоторые истории оставили ни в чем не повинные маленькие дети.

Три-четыре окна окружены языками копоти, следами прошлых пожаров, и на уровне первого этажа, на кирпичах — закругленными буквами фосфоресцирующей краской, а по краям — черной, выведена аббревиатура «УЧС» — «Ученики черных святых». Прославляется и филиал этой банды, шайка «Роллеры Ти-4», возглавляемая самим Орделлом. Оставили здесь свои метки и особо дерзкие члены конкурирующей банды под названием «Гангстеры-Изгои». То там, то здесь встречаются надписи черной или белой краской, сделанные, очевидно, с целью зафиксировать самоутверждение: «Д'Рон — классный парень», «Люцифер».

Оказавшись внутри, Орделл кивает охраннику Чаку, туповатому полицейскому из отдела вневедомственной охраны жилищного управления округа Киндл, который дежурит здесь на платной основе: сидит в бетонной будке с маленьким окошечком из пуленепробиваемого стекла. Каждый месяц Чак получает от Орделла полтину — пятьдесят долларов. И тот, ясное дело, внушает ему симпатию. «Нет, ты только посмотри, Чак даже отдает мне честь. Вот это да, черт возьми!» — думает Орделл.

В фойе сумрачно, единственный источник света, и притом очень тусклый, — автомат, который продает пепси. На нем тяжелый замок. Все электрические детали освещения либо украдены и проданы за крошечную дозу какой-нибудь самодельной дряни, либо их вывел из строя какой-то «Святой», предпочитающий вершить свои дела в темноте. Со стен пучками свисают оборванные, оголенные провода. Затхлый воздух насквозь пропитан острым запахом испражнений — следствие прохудившейся и давно не ремонтировавшейся канализации. Трубы с облупившейся краской, пятнами ржавчины и следами сварки проходят под потолком. Такое впечатление, будто ты в сильно обветшавшем бункере, сооруженном лет сто назад на случай атомной бомбардировки. Бетонный пол, шлакобетонные стены. Все поверхности — нет ни клочка свободного пространства — исписаны буквами, словами, кличками, эмблемами, означающими принадлежность к банде. Нимб «Святого», «4» — знак группировки «Ти-4», «Роллеры» и имена: Д-таун, Майк-о-Майт, Бэйби Фейс, Прист — написаны школьными маркерами или, что гораздо чаще, копотью на штукатурке или краске с помощью зажигалок.

Лифт — их тут несколько — сегодня работает, и Хардкор поднимается на семнадцатый этаж. Первые пять этажей здания практически пустуют. Они брошены жильцами, для которых тридцать восемь с половиной долларов в месяц — слишком высокая цена за жизнь, когда приходится стелить на полу, чтобы в тебя не угодила шальная пуля во время перестрелки, да и вообще самое безопасное спальное место — ванна. Входя в квартиру, Хардкор слышит хриплое дыхание старухи, у которой в горле, натруженном слишком долгой жизнью, скопилось столько мокроты, что старуха вечно хрипит и булькает, даже когда спит. Хардкор сдает ей две задние комнаты.

Себе он оставил две передних, из которых наблюдает. Отсюда сверху видна вся операция. Иногда «тик-таки» — так «Святые» называют опергруппу муниципальной полиции округа Киндл, — те, кто не берет у Хардкора деньги, и те, кто поступает наоборот, сидят внизу и наблюдают. Он знает, что они удивляются. Почему это проклятый ниггер так хладнокровно, нагло обделывает свои делишки, когда все замирают при первом же намеке на появление полиции? Да потому что Орделл видит. Отсюда. Все эти маленькие гангстеры — соглядатаи, как их обычно называют, — у него в руках. Они землю роют носом, высматривают и вынюхивают. Стоит любой полицейской машине, агентам в штатском или какой-либо еще подозрительной твари направить свои стопы в сторону высоток, Хардкору тут же донесут.

На улице, которая подходит сюда перпендикулярно, стоят два трехквартирных дома, и около них на ступеньках постоянно сидят маленькие гангстеры, которые обслуживают подъезжающие автомобили. У них есть крэк, виски, травка, иногда таблетки. В машинах гангстеры высшего ранга, ветераны «УЧС», все они отмотали самое малое пару сроков. Ребята ушлые, берут у них по одной-две унции. Парням нужно подзабалдеть немного, чтобы быть в форме. Да и вообще — это все, что им нужно.

Но не Орделлу. У него есть дома́́́, и женщины, и блейзер, и «БМВ-755», классная тачка. Черт, у него есть золото, но он не хочет оплывать жиром и прирастать задницей к креслу, когда в руках есть настоящее дело. Все раскручено и поставлено. Диджеи смешивают эту хрень, скрэмблеры толкают ее и получают зарплату натурой, мулы занимаются доставкой: подвозят наркоту два раза в день из гаражей и квартир, где она хранится. И его артиллерия — Хонго, Горго и вооруженные до зубов тупые мудилы, чтобы ни у кого и в мыслях не шелохнулось покатить бочку на Орделла. Семьдесят пять человек, а иногда их число переваливает за сотню. Хардкор присматривает за ними: поди туда, мать твою, иди сюда, держи ухо востро — везде полно полицейских осведомителей! — не нюхай и не ширяйся, падла; не напяливай на пальцы никаких колец, не обвешивайся золотом; видишь деньги, парень, делай их! Вот что ему надо — чтобы дело двигалось и чтобы результаты были каждый день.

Едва миновало шесть часов, как звучит сигнал мобильника. Посмотрев на дисплей, Хардкор вслух ругается. Нил.

— Слишком поздно для такой херни, — говорит он сам себе.

При звуках его голоса храп старухи на короткое время стихает. Наверное, проснулась и теперь прислушивается, почесывая пятерней всклоченные волосы, сопя и откашливаясь в надежде, что Хардкор уйдет. Здесь, в передней комнате, нет ничего. Два стула и старые газеты. На бетонном полу угадывается тусклое мерцание занимающегося дня. Ковер украли давным-давно.

Это была ее квартира. Она вырастила здесь своих детей. Один парень в Редъярде… хотя нет, думает Орделл, двое парней и девчонка, глупая сучка, торгующая всем, чем можно. В тюряге ребята пришли к Богу и вроде как раскаялись. Может, у них крыша поехала или еще что, но они бросили «УЧС». Вот Орделл и решил обосноваться здесь, устроить наблюдательный пункт и штаб, или диспетчерскую.

Старуха оказалась крепким орешком.

— Можете прикончить меня. Стреляйте хоть все разом и убейте меня, делайте что хотите, но я отсюда не двинусь. Это мой дом, и я не собираюсь отдавать его просто так, за здорово живешь, какой-то шпане, молокососам обосранным.

Ти-Рок, один из двух главарей «УЧС», присвоивший себе пышный титул вице-лорда, сказал Хардкору сразу же:

— Делай, как она говорит, шеф, или замочи ее, старую стерву.

Хардкор работал на «УЧС» как вол и был готов на все, никто не смел упрекнуть его, что он не настоящий «Святой», что у него кишка тонка, однако он никогда не опустится до убийства безоружной полоумной старухи. Он позволил ей остаться.

— И я не потерплю, чтобы тут устроили притон с наркотой и шлюхами или еще что-либо такое. Чтобы тут шатались всякие засранцы и творили черт знает что, — заявила она тогда Орделлу.

— Нам это ни к чему. У нас другие дела, — ответил Хардкор.

— Гм, — недоверчиво промычала старуха.

Теперь она спит. Уже 6.15, и в этот момент Хардкор видит из окна какое-то движение, какой-то «шеви» — куча дерьма, ему лет сто, не меньше — выворачивает из-за угла. «Ладно, — думает Орделл, — если что-то затевается, сейчас им вставим». У Хардкора есть полевой бинокль, но и без него ему хорошо все видно. К машине подходит Баг, с мобильником в кармане куртки. Затем она отходит на положенное расстояние, как учили. Начинает пищать мобильник Хардкора.

— Ну, — отвечает он. — Что там?

— Десять-два, — говорит Лавиния.

Они пользуются радиокодом, перемешивают его, и это здорово бесит «тик-таков», пытающихся разгадать переговоры и терпящих неудачу. Десять-два означает неприятности.

— Требуется помощь. Ты слышишь? — добавляет она.

«Ох уж эта Лавиния! Никакой почтительности. Наглая девчонка!» — негодует про себя Орделл, а вслух произносит:

— Отвяжись, сучка, слышу! И я что-то не вижу никакого десять-два, мать твою! На широкой авеню, на Грей-стрит все тихо. Одни машины. Белые проносятся мимо в своих тачках. Нет даже толкачей. Не вижу я ничего. Стой спокойно, сучонка, приклейся к стене и заткнись!

— Само собой, не видно. Оттуда, где ты находишься, ничего не разглядишь, а по этому блядскому мобильнику я ничего не могу сказать толком. Десять-два. — После этого она умолкает.

Подстава, думает Орделл. Он часто так думает о девушке, известной под кличкой Баг. Чертова Баг хочет подставить его. Кан-Эль, Ти-Рок, кто-нибудь из них, а может быть, и «Губеры» — так «Святые» зовут «Гангстеров-Изгоев», — кто-то из них переманил ее.

Потом он стал перетирать в мозгу эту парочку, Кан-Эля и Ти-Рока, командира и вице-лорда «УЧС». Да, они на самом верху, бляха-муха, однако все время ставят Орделлу капканы. Их беспокоит, что у Хардкора под началом своя сила, свои ребята, и он не собирается лизать им задницы. Он что, хочет отколоться от банды или как? А может, и того хуже, подмять под себя всех? Наверняка они так думают. К тому же он гонит в тюрьму восемь сотен каждую неделю, а «УЧС» оказались вроде не при деле и гребут под себя. Чтоб он сдох. Заглушить его, и все дела. Такой ход мыслей привел Орделла в сильное раздражение, и он зарычал от злости.

Ладно, нужно валить. За железной решеткой вентиляционной трубы припрятан девятимиллиметровый пистолет. Хардкор достает его, запихивает за пояс, а сверху прикрывает черной шелковой рубашкой навыпуск. В лифте он продолжает барахтаться в обрывках сердитых мыслей, и тут ему вдруг приходит в голову, что зря он не взял с собой Хонго и пару-тройку ребят. Нужно было кликнуть их. Наделал в штаны, думает Хардкор, потому что достаточно повидал на своем веку всякого и знает, чем это пахнет. Только сопляки бахвалятся и гонят всякое фуфло типа: «Еще не родился тот ниггер, который меня завалит». Со смеху сдохнуть. Страх — он всегда с тобой. Просто привыкаешь к нему, вот и все. Пусть будет что будет.

У него три сына. Дормэн по кличке Крутой, имеющий уже двух своих ребятишек, сейчас в отсидке, мотает пятнадцать лет за какой-то идиотский гоп-стоп и без права на условно-досрочное освобождение. Рэклид тоже на улицах, а младший, Дел, еще слишком юн, чтобы знать слишком много о чем бы то ни было. А их мамаши — каждая за спиной Орделла твердит парням одно и то же:

— Не торгуй дурью, не ошивайся на улице, не нюхай и не трахайся с первыми же сучками, попавшимися под руку, не то отхожу тебя по хребту чем попало, и плевать мне, сколько тебе лет и какой ты вымахал.

Вот что они говорят. В свое время Орделл дал каждому из этих парней совет:

— Ты должен быть кем-то. Твое место здесь, с этими людьми, и ты должен делать то, что нужно этим разнесчастным ниггерам: порцию счастья на пять долларов, которую белые парни и всякая шваль хотят у них отнять.

Торопясь в сторону от Башни-IV и окон, откуда его провожали удивленные глаза — неужели он действительно ушел? — Хардкор думает — так уж часто получается — о своих сыновьях. Он проходит мимо одного из зданий, где треснул бетонный угол и из плохо заделанной трещины пузырится дешевая строительная пена розового цвета. На расположенной рядом игровой площадке из аттракционов остались только качели, и то без сидений, которые были сокрушены вдребезги местными подростками в порыве беспричинной злобы.

Навстречу, пошатываясь, бредет какой-то пьяный с мутными, похмельными глазами. Нажрался и дрых на скамейке или под забором, а теперь идет домой, думает Орделл. Помятое, грязное пальто и шляпа набекрень, лицо в рамке из седых бакенбард. Когда он замечает Хардкора, то хочет посторониться и дать дорогу, но ноги не слушаются. Забавно.

— Привет, мужик! — бросает ему Хардкор, проходя мимо.

Всем им что-то нужно, думает он, продолжая мысленно разговор с сыновьями. Ублюдки, мать их, просто с катушек съехали от своих нужд. Вот девчонка, ей нужна доза. А этой мамаше нужно держать своего малыша. А тому старому облезлому котяре нужно что-то пожрать. Нужно. Иногда Хардкору кажется, что он идет не по тротуару, а просто двигается поверх того, что всем им нужно.

Он проходит по Грей-стрит и сворачивает на Лоуренс-стрит. Здесь стоят старые жилые трехэтажные дома, прочные, как крепостные стены, с плоскими гудронированными крышами и известняковыми плитами, белеющими для красоты среди темных кирпичей над подъездами и в карнизах. Кое-где окна выбиты и забиты досками. Внизу некое подобие цветника, выложенного по краям железнодорожными шпалами. Грязный, пыльный, истоптанный пустырь, где даже сорняки чахнут.

— Эй! — окликает его Лавиния, выскакивая, как кошка, из своего укромного местечка.

Ох уж эта Лавиния. Черт, да вы взгляните на эту худющую как щепка девчонку, мать вашу, глазам своим не поверите. Где только душа держится? На ней серая куртка и твидовые штаны, из-под вязаной шапочки, закрывающей лоб и уши и сползающей на нос, сверкают глаза. И все-таки не смотри, парень, что она такая. Туго придется тому, кто захочет с ней связаться. Девица выскользнет из любого переплета. Нет, при ней нет ничего, у нее мозги на месте. Если «тик-таки» вздумают обыскать ее, у них будет полный облом, гарантирую. Однако бьюсь об заклад, что пушка у нее где-то поблизости, под почтовым ящиком или в дупле дерева, мало ли где. Только тронь, и она поджарит твою задницу. Проверено. Ти-Рок думает, что Хардкор совсем спятил, имея дело с Баг, но она девчонка до жути смышленая.

Лавиния подходит к машинам и сразу принимает другое обличье: она притворяется, и очень ловко, малолетней проституткой. «Не желаешь ли поразвлечься, парень?» Главное, заставить их разговориться. К примеру, срисует она «тик-така» — а у нее глаз-алмаз, не ошибется, — и тот ей:

— Принеси-ка мне дозу.

А она ему:

— О, парень, я не торгую дурью, у меня есть кое-что получше. — Будто и на самом деле думает, что они заехали сюда снять проститутку.

Теперь она показывает на белую «нову», стоящую у бровки в сотне футов.

— Я уже сказала ей: «Леди, вы попали не туда».

— Леди? Что еще за хренова леди? — удивляется Хардкор.

— Я же сказала тебе, десять-два. Он не пришел. Приехала она. Ищет Орделла.

После этого Баг улыбается в сторону дорожки. Лавиния — ребенок, несмотря ни на что. Ей всего пятнадцать, и она любит поиграть.

— Леди, — повторяет Хардкор несколько раз. — Будь оно неладно. — Он направляется к машине. — Леди, вам лучше уехать отсюда. Здесь не место таким, как вы. — Просунув голову в полумрак салона, Хардкор ощущает аромат мыла, которым она умывалась, и сырой, кислый запах собственного перегретого дыхания. — Чем быстрее вы уберетесь отсюда, тем будет лучше для вас.

— Мистер Трент? Я — Джун Эдгар.

Она протягивает ему руку, а затем медленно выбирается из машины.

Старуха! К тому же еще и жирная. Рослая толстуха. Не то хиппи, не то фермерша, хрен разберешь, ляжки в джинсах похожи на кисель. У нее простое лицо и длинные рыжеватые волосы, которые только начали седеть. Сдвинутые в одну сторону и связанные в пучок, они, похоже, уже несколько дней не знали прикосновения расчески.

— Я думала, мы могли бы поговорить хотя бы минуту.

— Леди, нам не о чем разговаривать.

— Вообще-то я думала… я — мать Нила.

— Я сказал ему, чтобы он сам пришел. Я не просил присылать вместо себя мамашу.

— Я подумала, будет лучше, если приеду я.

— Уезжайте. Сюда могут нагрянуть нехорошие, крутые парни. Честное слово. Уезжайте! — Орделл делает шаг назад, резко машет рукой.

— Послушайте, я знаю их обоих. По-моему, здесь какое-то недоразумение.

— Единственное недоразумение состоит в том, что вы торчите здесь вместо того, чтобы уносить ноги.

— Но я в самом деле думаю…

— Леди, у вас могут быть крупные неприятности, слышите? А ну, живо ныряйте в свой ржавый драндулет и дуйте отсюда! — Он резко машет рукой и уходит.

Лавиния выступает из укрытия.

— Горго! — громко говорит она и тычет рукой куда-то вбок.

— А-а, чтоб мне… ублюдок, — произносит Хардкор.

Из переулка напротив стремительно вырывается Горго на горном велосипеде с черной рамой, быстро крутя педалями. На нем маска — синий носовой платок на лице. Вот сучонок, в ковбоев играет, хотя скорее похож на подростка, который спешит домой к мамочке. Синий рюкзачок на спине, куртка из красного атласа, бейсболка задом наперед — короче, ребенок, если не обращать внимания на пушку, которую он держит низко, параллельно раме. У него «Тек-9», полуавтоматический карабин. Со стороны кажется, что он волочится за велосипедом. Баг продолжает махать рукой и кричать, в то время как Горго мчится вперед, не видя ее. Он ни хрена не видит, понимает Хардкор. Шестьдесят футов. На этом расстоянии хорошо видны глаза Горго, выпученные так, словно его голову накачали насосом. Все, что он испытывает сейчас, — это страх. «Ты должен сделать это, — буравом сверлит в мозгу у Горго, — ты должен сделать это, парень». Хардкор понимает. Внутри все сжалось в крохотный комочек величиной с горошину, в котором сосредоточилась вся его сила воли, и нет места больше ни для чего. Карабин поднимается и нацеливается в их сторону, превращаясь на мгновение в маленький серебристый кружочек, и Орделл видит только этот кружок и страшную черную пустоту внутри его.

— Горго! — кричит Лавиния.

Распластавшись на тротуаре, Хардкор хватает ее за край куртки и тянет вниз.

— Ложись, дура! — кричит он, и Баг валится на него, невесомая, как упавший с дерева лист.

Как раз в этот момент воздух распарывают первые выстрелы.

Чертовы пушки, чтоб их, бухают всегда громче, чем ожидаешь. Бах-бах-бах-бах! Очень быстро, так, что Орделл не успевает толком сосчитать: пять или шесть выстрелов. И после, как всегда, наступает тревожная, звенящая тишина — птицы взвиваются с деревьев, радиоприемники умолкают, люди в близлежащих домах падают на холодный пол и боятся пошевелиться. Внезапный порыв ветра, и сразу же разносится острый запах пороха. Уже отъехав почти на целый квартал, Горго вдруг разражается диким воплем, выражающим радость и облегчение.

«Дыши, — приказывает себе Орделл, — теперь дыши, ниггер. — Внутри у него все пусто, в сердце — один страх. — Все в порядке. Ты не ранен, сохраняй хладнокровие, руки в ноги и двигай отсюда». И тут он замечает на тротуаре расплывшееся темное пятно крови.

В Хардкора раньше уже дважды попадали. Первый раз, когда ему было шестнадцать. Дело оказалось дрянь, еще хуже, чем он предполагал. Он хотел проучить одного парня. Нельзя давать спуску никому. Если почуют слабину, твоя песенка спета. Так вот, не успел он тогда толком взяться за дело, как мать того типа вытащила игрушку тридцать восьмого калибра и — бум!.. Этот случай наделал шума в округе.

Хардкор ощупал свое тело дважды, проверил все. Странно, хрень какая-то. Ведь в него же наверняка попала пуля, а раны нигде нет. Зато Лавиния держится за колено и стонет.

— Что с тобой, Баг?

Она плачет, и слезы ручьями катятся по гладкому лицу и извиваются серебристыми змейками вокруг рта.

— Больно, Хардкор. Дьявол, мне плохо, мне совсем худо.

— Мы поможем тебе, подружка.

Он подползает поближе. Баг лежит на боку, подтянув к себе колено. Руки испачканы кровью, от которой правая штанина ее твидовых джинсов уже стала коричневой. Вблизи кровь пахнет как-то странно, по-звериному. Все ясно, девчонку нельзя трогать с места. Ему одному не справиться. Нужны носилки. Но как она ухитрилась попасть под пулю? Непостижимо. Наверное, рикошет. Ребята, раненные в ногу, чаще всего умирают. Хардкор сам видел это не раз. Перебита бедренная артерия. Не исключено, что задета кость. Нет смысла кричать и звать на помощь кого-либо из его людей, маленьких гангстеров или еще кого. После первого же выстрела все они смылись.

— Горго, мразь вонючая! Будь я проклят, если не разделаюсь с этим пидором!

Между тем Горго давно уже исчез, проскочил между домами и растворился в переулке. Притормозив на минуту где-нибудь на помойке, он разобрал «Тек-9» и аккуратно положил в рюкзак. Теперь он просто тощий, жилистый подросток, раскатывающий на своем велике, каких тут сотни, и ничем не выделяющийся из массы.

Где-то вверху скрипит оконная рама.

— Надеюсь, вы все, вонючие бандитские ублюдки, перестреляли друг друга и подохли! Мерзавцы! Жду не дождусь этого. — Голос женщины очень хорошо слышен в холодном утреннем воздухе. — Надеюсь, вы сдохли. Только посмотрите, что вы натворили!

— Вызови «скорую», сучка! — кричит он.

— Я уже сделала это, а заодно вызвала и полицию. Они упрячут твою сраную задницу в тюрьму, туда, где ей и положено находиться, Хардкор.

При упоминании его имени окно захлопывается. Так быстро, что Хардкор не успевает заметить, откуда именно кричала женщина. Лавиния по-прежнему стонет.

— Я помогу тебе, девочка, — повторяет он.

Белая леди, он теперь хорошо видит это, мамочка Нила, тоже валяется на земле. Голова вся в крови, половина рыжеватых волос отсутствует. Она совсем не двигается. Все, кранты, думает Орделл. Он уже видел мертвецов и знает, когда и что. Без балды.

Баг совсем плохо. Она разваливается на глазах. А чего еще ждать при таком ранении? «Тик-таки» как-то раз забрали ее в участок, ну и дальше все, как положено, по полной программе. Приковали руку выше головы наручниками к водопроводной трубе и так продержали девчонку весь день, тыкая в нее иногда своими дубинками. А она хоть бы хны, держалась молодцом, даже не пискнула, как будто это ее вовсе и не касается. А теперь вон рыдает, как грудной малыш. В ней словно что-то сломалось. Она не выдержит, нет. И Нил тоже. Нил в первую очередь. Его папаша, должно быть, уже знает обо всем, дерьмо собачье! Когда «тик-таки» начнут приставать с вопросами, все сразу выползет наружу. Все рухнет, мать твою!

— Полиция скоро будет здесь, — говорит он Баг.

Нужно быстро соображать, что делать. Чертовой бабе известно его имя.

Позвонить адвокату. Позвонить адвокату Айресу, думает Хардкор. Теперь нужно позаботиться о себе.

Он встает. На белую «нову» страшно посмотреть. Все окна, кроме того, что было открыто, прострелены; часть стекол выпала, а оставшиеся покрылись сетью мелких трещин. Колеса с той стороны, откуда стрелял Горго, спустили, и машина накренилась. В передней дверце под окном виднеется отверстие от пули с посеревшей по краям белой краской. Чтоб он сдох, думает Хардкор. Проклятый недоносок, этот Нил, из-за него заварилась такая каша.

— Лучше отдай мне дурь, подружка. Тебе и так досталось.

Баг открывает рот и пытается залезть в него рукой, но сильная боль не дает ей это сделать.

— Здесь? — спрашивает он и, запустив на секунду палец между зубом и десной, достает оттуда маленький пакетик из фольги. Черт, как бы не подцепить какую-нибудь заразу, мало ли что там у нее во рту. — Короче, слушай. Была какая-то разборка, — говорит он ей. — Слышишь? «Изгои» решили продемонстрировать силу. Полиция начнет расспрашивать. Вот что ты должна сказать: просто появились «Губеры» и принялись косить всех, кто попался им под руку. — Он прикоснулся к ее щеке. Вряд ли она выдержит. «Тик-таки» раскрутят ее. — Ладно, мне нужно бежать. Пока.

— Пока, — повторяет она.

Больше всего в жизни Орделл ненавидит именно такие ситуации, когда приходится уходить помимо своей воли.




12 сентября 1995 г.

Сонни


Ее честь судья Сонни Клонски входит в свой кабинет, отягощенная разными пакетами и грустными раздумьями об одиночестве, посетившими ее во время ленча. В приемной она застает двух полицейских, которых, как обычно, в отсутствие судьи принимает секретарь, Мариэтта Рэйнс. Оба полицейских, дюжие ребята, пыхтят над желтым бланком, заполняя аффидевит для получения ордера на арест. Белый, Любич — человек застенчивый, любитель бодибилдинга. Он превратил свое тело в настоящий ландшафт мускулатуры с гороподобными плечами и шеей, похожей на обрубок дерева. Любич снял спортивную куртку и устроился за письменным столом Мариэтты. По мере того как Любич пишет, его напарник Уэллс смотрит через его плечо и различными звуками выражает свое согласие или несогласие.

Проходя мимо, судья бросает беглый взгляд на лицевую сторону ордера, который полицейские уже заполнили и который теперь ждет ее подписи. Из двух коричневых бумажных мешков исходят соблазнительные ароматы выпечки, свежего хлеба и других продуктов, которые судья купила, мотаясь от одного магазина к другому среди маленьких лавчонок, коими изобилуют обшарпанные улочки в районе, где находится центральный суд округа Киндл. Ленч — самое важное время дня для Сонни, единственное время, когда она не несет никакой прямой ответственности перед другими. До пяти часов она должна сменить няню, сидящую с Никки, и тогда начинаются часы кормления, купания, разговоров — обычные материнские заботы. По мнению Сонни, это и есть настоящий труд. Теперь, еще не успев освободиться от своей ноши, она начинает думать о… точнее, где-то на задворках ее сознания сохраняются расплывчатые образы шести нектаринов, которые она выбрала своей рукой, чья прохладная гладкая кожица и чувственные расщелины почему-то, как ни смешно, вызывали в ней подобие желания.

В ордере значится некий Делил Лав, проживающий в квартире 9-Джи, 5327, Грей-стрит, Дюсейбл. В субботу, десятого сентября, указано в ордере, обвиняемый совершил преступление, выразившееся в сексуальных домогательствах по отношению к некоей Суните Коллинз, двенадцать лет, несовершеннолетней. Его действия следует характеризовать как растление. Обвиняемый Делил Лав прикасался к грудям, ягодицам и влагалищу вышеназванной Суниты Коллинз, несмотря на ее сопротивление.

Уэллс тычет пальцем в имя обвиняемого.

— Сдается мне, этот парень полностью оправдывает свое имя, — говорит он.

Коренастый здоровяк Уэллс улыбается слишком широко. У него темные венозные десны и зубы неправильной формы. Любич продолжает писать. Значит, он уже слышал эту ремарку.

В последний раз Уэллс был здесь пару месяцев назад. Тогда он долго рассказывал Сонни о своем сыне, который принимал участие в школьных олимпиадах. Однако преступление и связанные с ним последующие формальности тут же заставили судью повернуться лицом к реальности. Есть полицейские, которые напоминают Сонни о дяде Мойше, в доме которого ей приходилось часто и подолгу жить в детстве. Эти люди представлялись воплощением всего спокойствия, какое только есть в мире. Они тихо и уверенно отделяли зерна от плевел, никогда не теряя оптимистической убежденности в полезности и необходимости своего труда. Однако ни Уэллс, ни Любич на них не похожи. Сразу видно, что каждое дело, каждое преступление воспринимаются ими как нечто личное, будя раздражение и неудовольствие.

И в этом они, конечно, больше похожи на нее, Сонни. Раньше, когда она работала прокурором, а затем адвокатом, казалось вполне естественным ощущать непосредственную связь с каждым делом, со вселенской необходимостью наказать преступников, защитить пострадавших и их право на получение компенсации в любой форме, какой бы скудной она ни была. Становясь судьей, Сонни надеялась, что ей удастся дистанцироваться от этой вовлеченности, однако, напротив, она нередко не только проявляет личный интерес, выходящий за рамки профессионального, но и ощущает глубокую сопричастность, что озадачивает ее саму. Бывают случаи, когда она глубоко сопереживает пострадавшим. Хотя гораздо чаще — слишком часто, чтобы это не тревожило ее, — именно обвиняемые, подсудимые, бедняки, всегда вызывающие жалость, пользуются ее симпатиями. Они каким-то неуловимым образом напоминают Сонни ее саму.

Судья делает жест, из которого следует, что полицейские могут продолжить заполнение ордера. Их присутствие не вызывает у нее раздражения. Скорее наоборот, поскольку из всех посетителей этого здания они принадлежат к числу немногих, кто, похоже, полностью доверяет ей. Служащие канцелярии, судебные приставы, прокуроры и судьи видят в Сонни чужака, бывшего федерального прокурора из числа полудюжины юристов, чья неподкупность не вызывала сомнений и кто был назначен на должность судьи штата решением комиссии по судебной реформе, созданной в результате последнего скандала с взятками. Тогда в коррупции были изобличены четыре различных суда. Сонни подозревает, что коллеги считают ее недостаточно опытной — ведь у нее за плечами всего двухлетний судейский стаж, — чтобы рассматривать дела о тяжких уголовных преступлениях. С их точки зрения, это жирный кусок. Само собой разумеется, что здесь, среди людей, которые годами доверяли друг другу свои секреты, она белая ворона.

Во внутреннем офисе помощница шерифа, прикомандированная к суду Энни Чан, разбирает ворох разноцветных бумажек — результат бурного совещания с кандидатами в присяжные заседатели. Такие совещания Сонни проводит каждый вторник по утрам. При виде судьи Энни встает и спешит помочь ей избавиться от пакетов. Пользуясь моментом, она незаметно заглядывает в один из них. Энни мечтает о юридическом факультете и — Сонни в этом уверена — уже представляет себя в пышной судейской мантии, на возвышении в зале суда, облеченной могущественными полномочиями и внушающей трепет. Нельзя сказать, чтобы эти надежды были совсем беспочвенны. Несколько месяцев назад Энни вышла замуж за прилизанного, богатого юношу из Гонконга, с куда более традиционными наружностью и манерами, чем у нее. Временами Сонни видит, как Энни пристально смотрит на свадебное и обручальное кольца на левой руке, любуясь ими на свету. При этом на ее лице появляется выражение страха с примесью удивления и печали, причину которого Сонни не может определить.

— Приходили репортеры, — сообщает Энни.

— По какому поводу?

— Вам поручили новое дело. Орделл Трент, известный также под кличкой Хардкор. Предварительное слушание назначено на 14.00. — У нее отчетливый китайский акцент, который смягчает «р» до такой степени, что эта согласная становится неразличимой: Ау-делл, Хаад-код. — Убийство первой степени.

— Стало быть, эта птичка досталась вам, судья? — Любич появился на пороге, заслонив свет. — Сегодня утром его доставили к нам в участок. В банде «Святых» он не из последних. По-моему, я говорил тебе о нем? — Последний вопрос был обращен к Уэллсу. — Судья, дело дохлое.

Сонни встряхивает головой. У нее длинные, густые, темные волосы до плеч. Такую прическу она носит со студенческих лет. Правда, теперь там пробивается все больше седины. Впрочем, в ее профессии седина считается признаком зрелости и добавляет авторитета.

— Прекрати, Фред. Мне не нужно сведений, полученных закулисным путем. Я все узнаю от обвинителя и адвоката в суде.

— Ладно, — говорит он, — но дело действительно непростое.

— Непростое, — повторяет Сонни и жестом показывает Энни, чтобы та закрыла дверь.

Она уселась в кресло, стоящее за огромным письменным столом с многоярусными краями. Этот стол из красного дерева напоминает Сонни пароход. Из узких высоких окон за спиной открывается великолепный вид на пригород Дюсейбла. На столе лежит судейский молоток в три фута длиной, подаренный Сонни коллегами, когда она уходила из федеральной прокуратуры. В шутку они сделали на нем надпись: «Мисс Юстиция Клонски». Там же стоят фотографии двух детей: ее дочери Никки, которой скоро будет шесть, и двенадцатилетнего Сэма, мальчика, которого она помогала растить все те годы, когда была замужем за его отцом. Около трех лет назад Сонни ушла от этого человека, от Чарли.

— На прошлой неделе сообщали по радио, — произносит Энни. — Какие-то чертовы гангстеры устроили между собой разборку. А эта женщина случайно оказалась в том месте. Белая.

— Белая? — спрашивает Сонни. — И где же это произошло?

Энни берет со стола папку с бумагами из прокуратуры и читает:

— 6.30 утра, седьмого сентября, и опять злополучная Грей-стрит.

— Что она делала там, на Грей-стрит? — спрашивает Сонни.

— Может быть, она имеет какое-то отношение к службе УДО или инспекции по делам несовершеннолетних?

— В такую рань? — Сонни протягивает руку за иском и тут же вспоминает. Она кричит в соседнюю комнату полицейским, чтобы те уведомили инспекцию по делам несовершеннолетних о Суните Коллинз.

— Уже сделано, — отвечает Любич.

— Сделано что? — спрашивает Мариэтта, вернувшаяся после ленча. На ней все еще солнечные очки, в руке пакет.

Оба полицейских дружно встают, чтобы освободить ей место. Каждую вещь, каждую пылинку в этом помещении, где она провела почти два десятка лет в качестве клерка и делопроизводителя, Мариэтта Рэйнс считает едва ли не своей собственностью. Она бросает кошелек и пакеты в ящик стола и сразу же принимается читать бланк, заполненный полицейскими.

— О Боже! — восклицает Мариэтта, качая головой над именем Суниты Коллинз. — Я не желаю и слышать о том, что кому-то удалось провести уик-энд лучше, чем мне. — Тяжело ступая, Мариэтта направляется во внутренний кабинет, делая при этом вид, что не замечает косого взгляда, который бросила в ее сторону судья.

Мариэтта толкает дверь, и та захлопывается перед двумя улыбающимися полицейскими. На Мариэтте длинная хлопчатобумажная летняя юбка, но в этом здании, где всегда очень тепло, она будет носить ее еще долго. Несмотря на то что они проработали вместе уже девять месяцев, Сонни не в состоянии определить, что там на голове у Мариэтты. Очень густые, курчавые и жесткие, как проволока, волосы сильно смахивают на парик.

Не желая затевать спор со своим клерком — занятие бесперспективное, — судья опять принимается читать иск об убийстве, который подала ей Энни, где упоминается опасный рецидивист Хардкор.

— О Боже! — произносит Сонни. — Не может быть! Джун Эдгар? Я знаю Джун Эдгар. Это та, которую убили? Боже мой! Ее сын работает инспектором в отделе условных наказаний, верно? Нил Эдгар… Помните, когда он был здесь, я сказала вам, что знаю его семью?

Мариэтта кивает. Демонстрируя безупречную память, она подробно докладывает обстоятельства дела, по которому Нил появился здесь в мае. Насколько помнит Сонни, это высокий молодой человек неряшливой наружности с противной козлиной бородкой и бегающими глазками. Не в меру суетливый, он почему-то ни единым словом не дал понять, что помнит ее с давних пор.

— О Боже! — опять говорит Сонни. — Джун Эдгар. Может быть, мне взять самоотвод?

— Из-за чего? — спрашивает Мариэтта. — Она что, ваша подруга или знакомая? Откуда вы ее знаете, судья? Вы жили по соседству с самого детства?

— Нет-нет, это было в Калифорнии. Мы жили в одном многоквартирном доме с Эдгарами. Мой бойфренд и я. Он частенько оставался сидеть с Нилом. Давно, лет двадцать назад, если не больше. Черт побери, какое странное совпадение! — Сонни пробирает дрожь. Она мгновенно распознает это чувство, нечто ужасно холодящее в глубине сердца, заставляющее его замирать.

Смерть. Ее приближение. Двенадцать лет назад у Сонни был рак груди, и все, что хотя бы еле слышно нашептывало ей о собственной смертности, наполняло ее диким ужасом.

— Отец Нила в законодательном собрании штата, я не ошибаюсь?

— Сенатор. — Мариэтта, которая обязана этой должностью своему советнику, ходит на все обеды, знает всех завсегдатаев официальных и полуофициальных тусовок. — Тридцать девятый избирательный округ. Похож на университетского профессора. И у него какое-то забавное имя…

— Лойелл Эдгар, — говорит Сонни, и все три женщины начинают смеяться. Имена здесь служат неисчерпаемой темой разговоров. Африканские имена, испанские, гангстерские клички. Вымышленные имена. — Люди звали его просто Эдгар. По крайней мере так было раньше. По-моему, одно время он преподавал в Истоне. И уже оттуда перебрался сюда. Когда я знала его в Калифорнии, он был маоистом. Да, горячие были времена, голова шла кругом, — добавляет Сонни и на миг погружается в суматоху тех лет. Они кажутся такими далекими, и все же, как и большая часть ее жизни, определяют ее настоящее, как почва, из которой произрастает все, что в нее посеяно. — А теперь он сенатор штата.

«Ух ты!» — хочет она сказать. Лексикон минувшей эпохи. «Ух ты!» За время ее жизни произошли некоторые изменения и в этой сфере.

— По-моему, они с Джун давным-давно разошлись, — говорит Сонни. — Насколько мне известно, она даже не живет здесь. — Подробности развода ей не запомнились. Память Сонни функционирует с перебоями, когда дело касается сплетен. Она нередко все путает, оговаривается и попадает в неудобное положение.

— А что это за бойфренд, с которым вы жили? — спрашивает Мариэтта. — Не тот, у кого сейчас своя колонка в газете?

Судья в очередной раз бросает неодобрительный взгляд в сторону секретаря, полноватой темнокожей женщины средних лет, которая, как всегда, упорно делает вид, будто ничего не замечает. В канцелярии суда, если там нет посторонних, между тремя женщинами возникает какая-то странная близость, особенно когда разговор заходит не на профессиональные темы, а сворачивает на домашние дела, мужчин, детей — царство женщин с его таинственным равенством. И все же Мариэтта не знает никаких рамок. Как она выражается! Словно Сонни подала ей некий документ, отчет о связях с мужчинами за всю свою жизнь. 1969–1970: Сет Вейсман, или Майкл Фрейн; 1970–1972: разные джентльмены с Филиппин; 1972–1975: продолжительный сухой период; 1977–1992: Чарльз Брейс. По правде говоря, эту информацию Мариэтта собирала по крупице, проявляя не только любопытство, но и настойчивость, переходящую в назойливость, что буквально парализует волю Сонни к сопротивлению. Вообще-то у Мариэтты вроде бы есть муж, Реймен, но у них свои проблемы. Поэтому для Мариэтты главный вопрос жизни: что происходит с любовью?

— А что это за парень, который ведет колонку? — спрашивает Энни.

— Ты разве не слышала? Ну, тот, с которым раньше жила наша судья. Как его зовут, судья?

— Мариэтта, это было еще во времена Средневековья.

Однако на миниатюрном личике Энни уже появилось восторженное выражение. Она восхищалась достижениями Сонни на любовном фронте.

— Он подвизается в «Трибюн», — говорит Мариэтта. — О чем он пишет, судья?

— О стиле жизни. Я бы назвала это так. Точка зрения человека — осколка шестидесятых.

— Верно. Знаете, какими забавными бывают люди в своих увлечениях.

— Если не ошибаюсь, его колонка называется «Путеводитель уцелевшего», — говорит Сонни. — Он печатается под именем Майкла Фрейна. Его статьи публикуют в других газетах, — добавляет она и тут же, к своему ужасу, осознает, что угодила в силки, расставленные Мариэттой, и откровенно хвастается связью с парнем, который появился в ее жизни и затем исчез из нее еще до того, как отплыл Ноев ковчег.

— О, я читала, — говорит Энни. — Очень забавно. Так, значит, этот обозреватель был вашим бойфрендом?

— Очень недолго. Вообще-то его зовут не Майкл Фрейн, а Сет Вейсман. Майкл Фрейн — литературный псевдоним. По правде сказать, тут получилась некоторая путаница. В тот период мы знали человека по имени Майкл Фрейн. Он жил в том же доме.

— С Нилом Эдгаром и прочими?

— Правильно. Нил и его родители жили в одной квартире, а мы с Сетом в другой. И еще Майкл Фрейн. Ну и другие люди, конечно.

— Да у вас там целая коммуна была, — говорит Мариэтта.

У Сонни нет больше сил сдерживать смех. Иногда Мариэтта может выдать нечто вроде: «Ну, с вами, белыми ребятами, не соскучишься. У вас точно не все ладно с мозгами».

— И все-таки в те годы чувствовался какой-то радостный, оптимистический настрой, — продолжала Сонни. — Все были молоды, еще не отгородились друг от друга стенами и разными другими границами, видимыми и невидимыми. У нас в квартире вечно торчал лучший друг Сета, учившийся на юридическом факультете. Кажется, его звали Хоби. Большой, смешной малый, черный. У него был неугомонный, живой характер заводилы.

Энни подняла голову и теперь изучающе смотрела на судью, пытаясь осмыслить все это — имена, связи. У нее тонкие черты лица. Глаза кажутся слишком маленькими на фоне широких, скуластых щек.

Сонни начинает повторяться:

— Майкл не был моим бойфрендом. Моего бойфренда звали Сет. Это тот парень, который ведет колонку в газете. Однако он пользуется литературным псевдонимом Майкл Фрейн.

Мариэтта с недоверчивым видом искушенной в таких делах жительницы большого города задает наконец вопрос, который давно уже вертится у нее на кончике языка:

— Ну а что случилось с Майклом Фрейном?

— У меня нет ни малейшего представления, — отвечает Сонни. — Клянусь Всевышним! К тому времени мы с Сетом уже расстались. — Иногда, когда Сонни видит это имя и рисунок вверху колонки, ее охватывает внезапный приступ любопытства. Как Сет стал Майклом? Куда девался Майкл? Эти вопросы даже сейчас вызывали у нее чувство неловкости и тревоги.

Разговор о Сете, о газетах опять направляет мысли Сонни в сторону Джун Эдгар и убийства. В зале суда наверняка будут репортеры. Белая леди убита выстрелами из проезжавшего автомобиля. Мать инспектора отдела условных наказаний. Бывшая жена видного политика. А Любич-то прав. Дело пахнет скандалом.

— Я хочу оставить это дело себе, — говорит она Мариэтте.

Вовсе не потому, что Сонни любит находиться в центре внимания. Поскольку всем судьям-новичкам приходится через шесть лет после назначения проходить процедуру повторного утверждения в должности, они, как правило, стараются избежать публичности, чтобы у выборщиков не было повода проголосовать против. Сейчас Сонни притягивало к себе именно прошлое, оно манило и завораживало. Не извлеченные из-под глубины лет остатки ее собственного существования. Что-то там, далеко позади — возможно, просто ее молодость, — возбуждало любопытство, смутное, волнующее кровь желание поразмышлять о том пути, какой она прошла с тех пор.

— Хорошо, оно будет числиться за вами, — отвечает Мариэтта.

Тем более что председатель суда не любит, когда приходится менять судей. Судьи — юристы, крючкотворы, бюрократы по призванию и образованию — нередко ловчат, стараясь спихнуть запутанные и скользкие дела более совестливым и простодушным коллегам. В результате председатель суда Брендон Туи вынужден был установить строгие правила. От одной мысли о Туи и его эдиктах Сонни бросает в дрожь. И вообще, выросшая в семье без отца, Сонни неизменно тряслась и робела перед мужчинами определенного возраста. А Туи — прожженный политикан, чья честность давно уже под вопросом, — всегда испытывал неприязнь как к Сонни, так и к комиссии по судебной реформе, которая прислала ее в его вотчину. В общении с Сонни он, как правило, вежлив, даже до приторности. Однако Сэнди Штерн, старый друг Сонни, время от времени исполнявший роль ее наставника, зашел в своих измышлениях слишком далеко. Он предположил, что Туи назначил Сонни в уголовное отделение, несмотря на ее ограниченный юридический опыт — год в отделении бракоразводных процессов и несколько месяцев в уголовных судах низших инстанций, — в надежде, что там выявится ее полная несостоятельность и некомпетентность.

— Ладно, мне все же придется хоть что-то записать для проформы. Хотя бы то, что Джун мне лично известна. Когда слушается дело? Сейчас?

Разумеется, о том, чтобы отпустить Хардкора под залог, и речи быть не может. Как правило, обвиняемые из числа гангстеров-рецидивистов либо уже осуждены условно, либо имеют условно-досрочное освобождение и по закону должны в обязательном порядке содержаться под стражей. Сонни интересуется пробационным статусом Хардкора, и Энни идет в приемную, чтобы пробить Хардкора по компьютеру Мариэтты. Сама же Мариэтта укладывает папки от утреннего заседания на тележку из нержавейки, чтобы отвезти их назад в канцелярию.

— Хардкор находится под надзором. — Распахнув дверь чуть более энергично, чем следовало бы, на пороге появляется Любич, а рядом с ним Энни. Полицейского буквально распирает от радости. Очевидно, узнал нечто важное и неожиданное и теперь выдерживает картинную паузу.

Сонни делает ему знак рукой.

— Нил Эдгар, — говорит Любич. — Хардкор — его подопечный.

Снаружи по коридору между служебными помещениями и залами судебных заседаний проходит некто достаточно могущественный, чтобы позволить себе неслыханную вольность нарушить строгий покой столь солидного учреждения, весело насвистывая какую-то мелодию.

— Этот бандит убил мать своего инспектора по надзору из проезжавшей машины… или откуда там? — спрашивает Сонни. — Совпадение?

— Нет, не совпадение. И никто там не стрелял из машины. Может быть, «Святые» хотят представить дело таким образом. У нас самое настоящее заказное убийство.

Дурное предзнаменование. Уличная банда учиняет наглую расправу над членом семьи инспектора службы условных наказаний. В уличной войне открывается новый фронт.

— Хотите узнать остальное? — спрашивает Любич, все еще сияя.

— Узнаю в суде, Фред. Что касается вашего ордера, я подпишу его после заседания.

— Как скажете, — отвечает он, но не может удержаться от того, чтобы еще раз не покачать головой. — Дело дохлое.

Сонни хватает черную мантию с вешалки, стоящей позади ее стола, и до половины застегивает на ней молнию. Следуя процессуальному ритуалу, Мариэтта и Энни спешат опередить судью и войти в зал судебных заседаний первыми.

Дело вдвойне дохлое. Все захотят урвать себе кусочек. Мэр будет раздавать направо и налево телеинтервью, в которых потребует от правоохранительных структур активизации борьбы с уличной преступностью. В зале суда воцарится гнетущая, нервная атмосфера публичной истерии. Сонни, которой еще не приходилось вести дел с таким публичным резонансом, начинает испытывать некую внутреннюю дрожь и растерянность.

В коридоре Мариэтта красивым контральто внушительно и с такой гордостью, что можно подумать, будто она произносит нараспев свое собственное имя, объявляет:

— Председательствующий судья, ее честь Сонни Клонски.

Два часа дня. Поступает ходатайство об освобождении из-под стражи под залог. Председатель суда Брендон Туи устанавливает сумму залога в соответствии с порядком, предусмотренным для всех дел, по которым вердикт выносит большое жюри. Однако по закону штата, в случае если подсудимый арестован на основании санкции прокурора, он имеет право на подачу ходатайства об освобождении под залог, которое должно быть рассмотрено судьей, назначенным вести процесс. Обязанность сообщать людям, нередко очень молодым, сокрушительное известие, что они потеряли свободу, подобно какому-то предмету, выпавшему из кармана, пропажу которого обнаруживают лишь по возвращении домой, для Сонни является весьма тягостной.

Элиот сказал, что апрель — самый жестокий месяц. Однако если бы он задался целью отыскать самое жестокое место, ему лучше было бы прийти сюда, в верховный суд округа Киндл. Вместе с подсудимыми из криминогенных кварталов и грязных трущоб в зал суда приходит также атмосфера варварства, мрачного запустения и вонючих скотобоен. Здесь бесплатно торгуют секретами, которые никто не хочет знать. В прошлом месяце в суде шли четыре разных процесса об убийствах детей, причем на скамье подсудимых сидели их родители.

Нынче утром Сонни предъявила обвинение шести членам уличной шайки, которые затащили упорно сопротивлявшегося им девятнадцатилетнего подростка в лестничный колодец строящегося дома и там принялись избивать его обрезками стальных труб. Они били несчастного по голове до тех пор, пока не размозжили череп и оттуда не вывалились мозги. Эти повествования о невероятной жестокости, о трупах, исколотых ножами, об изнасилованиях, о перестрелках и ограблениях, о неизбежных преступлениях дня — столь отвратительных, что, подобно некоторым видам порнографии, они не поддаются осмыслению нормальным человеческим мозгом, — становятся обыденными и привычными, рутиной. Их мерзкая подлость и низость находит свой аналог лишь в самой системе, истинная, скрытая суть которой, как кажется Сонни, состоит в том, чтобы ловить, судить и сажать самых бедных и беззащитных.

Примерно раз в месяц, составляя требования, она в поисках Энни или помощника шерифа, отвечающего за транспорт, спускается вниз, в помещение для содержания подсудимых. За толстой решеткой в ожидании, пока их под конвоем не отведут в зал суда, томятся двенадцать-четырнадцать молодых мужчин — обычная дневная норма. Вполне естественно и логично было бы предположить, что они восстанут, поднимут бунт, однако в большинстве своем задержанные ведут себя спокойно, слоняются по камере, курят. Если кто-то из них решается посмотреть в ее сторону, то в этом взгляде нет никакого вызова, злобы, но нет и надежды. Их унизили. Приручили.

В судейской среде, однако, жалость и сострадание — чувства почти неизвестные. И вот в этой атмосфере страха и ненависти Сонни трудится, пытаясь следовать голосу разума и совести там, где существует большой соблазн поддаться власти чувств и эмоций. Зал заседаний похож на большой шатер маркитантки, где главным товаром является убийство — бандиты убивают бандитов, люди убивают людей. Для этого они используют главным образом огнестрельное оружие, но не только его. В ход идут ножи, кинжалы, бейсбольные биты, бритвенные лезвия, автомобили, ломы, а в одном нашумевшем случае даже наковальня. Молодые люди убивают друг друга по причинам, которые зачастую невозможно понять: потому что кто-то поставил свой знак не на том углу, или из-за порванной куртки. За девять месяцев Сонни усвоила всю терминологию: райд-бай (стрельба в движении, на ходу); драйв-ап (стрельба в стационарном положении, например, из остановившейся машины); драйв-тру (орудием убийства является сам автомобиль); чейз-эвэйз (преследование банды соперников, обратившейся в бегство).

Поколение постарше также живет в мире, откуда исходят отчаяние и ожесточенность. Да, люди по-прежнему убивают друг друга, поссорившись во время игры в кости, из-за наркотиков и, естественно, из-за того, что кто-то положил глаз на чужую девушку. Что можно сказать о заряженном пистолете в руке вдрызг пьяного мужчины, которому предпочли другого? На здешних улицах неразделенная любовь и смерть идут рука об руку почти так же часто, как в драмах Шекспира.

Сейчас в зале повисла сонная послеобеденная атмосфера. Еще утром здесь и в коридоре толкались истцы и ответчики, защитники, полицейские и прокуроры, раздраженные свидетели обеих сторон, охранники, конвоировавшие подсудимых, и жены последних, заплаканные, убитые горем. Шли яростные прения. Теперь здесь царят печальная тишина и спокойствие. Через открытые двери в конце зала в желтеющем свете видно, как уборщица моет полы.

Мариэтта сильно ударяет молотком. Адвокат, обвинитель, репортеры и помощники шерифа медленно поднимаются со своих мест, в то время как Сонни преодолевает четыре ступеньки, ведущие к помосту, на котором стоит стол председательствующего судьи. Старшие судьи восседают в роскошных палатах, которые находятся в главном здании, на третьем и четвертом этажах. В архитектурном отношении здания суда преследуют ту же цель, что и соборы, — подавить индивидуума величием мраморных колонн, огромными картинами в золоченых рамах, разными безделушками из орехового дерева в стиле рококо и необъятными потолками, уходящими ввысь на два с половиной этажа. Человек должен ощутить себя никчемным карликом. Залы в пристройке к зданию центрального суда построены в восьмидесятых, когда федеральное правительство не жалело денег на правоохранительную систему, и главная проблема была в том, как их успеть истратить.

Зал же, в котором работает Сонни, представляет собой разительный контраст, образчик рачительной экономии и строгой функциональности конца века. У Сонни, впрочем, он вызывает такие же ассоциации, как и ее гостиная, однако, как и в случае с некоторыми детьми, его достоинства не являются очевидными для посторонних. Помещение имеет форму пирога, расширяясь от судейской кафедры в сторону выхода. Все сделано кое-как: государство не стало раскошеливаться, и строители приложили минимум усилий. Штукатурка местами уже потрескалась, коричневое ковровое покрытие кое-где разорвано и разлохмачено. Скамья присяжных и место для дачи свидетельских показаний повторяют строгие, однообразные линии судейского стола. Освещение весьма странное и, скорее, подходит для номера какого-нибудь мотеля. Яркого света удостаиваются лишь главные действующие лица — судья, свидетель, прокурор и адвокат.

После того как несколько лет назад прямо в зале суда застрелили судью, который вел бракоразводный процесс, места для посетителей отгородили стеной из пуленепробиваемого стекла. Здесь установлены динамики, которые транслируют весь процесс и даже дыхание каждого участника — подсудимых, адвокатов, обвинителей и самой Сонни в интервалах между словами. Она смотрит туда каждый день — в сторону друзей, родственников, подающихся вперед, чтобы лучше разглядеть своих близких, одетых в тюремные робы. Специально для них Мариэтта приклеила скотчем к стеклу написанное от руки объявление.






Строго запрещается:

Есть

Пить

Общаться с подсудимыми в помещении для арестованных или в зале суда





Теперь репортеры, которых здесь наберется с дюжину, опять занимают места в кожаных креслах с круглой спинкой, стоящих в кабинете для присяжных, куда они забрались, чтобы лучше слышать. Аппаратура по эту сторону стеклянной перегородки то и дело барахлит, а акустика такая, что искажается каждое слово. Почти все журналисты — мелкие репортеришки, беспринципные и подлые. Есть, правда, и пара сотрудников местного телеканала, которые напоминают приличных людей. Стэнли Розенберг, маленький хорек с пятого канала, в пятисотдолларовом блейзере и потрепанных синих джинсах (они не попадают в объектив камеры), спешит усесться рядом с художником, рисующим эскизы. Присутствие прессы неизбежно, особенно в послеобеденное время, когда репортерам позарез нужно сдавать материал в номер.

Мариэтта первым объявляет дело об убийстве Джун Эдгар.

— Народ против Орделла Трента!

Обвиняемого ведут из изолятора временного содержания в зал суда. Он в синем спортивном костюме. Руки в наручниках, на ногах кандалы. Сонни узнает адвоката, который входит и становится рядом с Хардкором, и в ее душе поселяется смутная тревога. Джексон Айрес. Айрес — закаленный ветеран этих войн и стреляет, полагаясь на инстинкт. Черный мужчина потасканного вида, с нездоровым цветом лица и убеленными сединой африканскими волосами, Айрес явился сюда в старом спортивном пиджаке цвета бургундского и лоснящихся замшевых брюках. В присутствии репортеров он устроит настоящий спектакль и потребует для своего подзащитного освобождения под залог.

Сначала представляются адвокат и обвинители. Затем Сонни делает заявление о том, что двадцать пять лет назад она была знакома с семьей Эдгаров, однако с тех пор потеряла с ними связь и не поддерживала никаких контактов, лишь Нил Эдгар однажды появлялся в этом зале в качестве сотрудника службы условных наказаний.

Обвинение поддерживал Томми Мольто, заместитель начальника убойного отдела окружной прокуратуры, невысокий крепыш, который когда-то поднялся на одну из высших ступенек служебной лестницы, а затем попал в неприятную историю, получившую огласку и закончившуюся серьезным понижением в должности.

— Мистер Айрес или мистер Мольто, если у кого-либо из вас имеются хотя бы малейшие возражения против моей кандидатуры в качестве судьи, председательствующего на этом процессе, я с радостью верну дело на переназначение.

Айрес качает головой:

— Нет проблем, судья.

Мольто повторяет те же слова.

Она знала, что прокуратура не выдвинет никаких возражений. В этом зале у них 106 дел, подлежащих рассмотрению. Ежедневно на руках у Сонни находится от 98 до 112 дел, переданных из прокуратуры. Они не собираются ставить под сомнение ее принципиальность. Во всяком случае, официально. Если с их стороны и будут какие-то претензии, Сонни узнает об этом от друзей.

Сонни зачитывает обвинения, предъявленные в иске прокуратуры. Подсудимый Хардкор настороженно слушает. Обычно обвиняемые очень напуганы и, сильно волнуясь, теряют самообладание под воздействием таинственной ауры судопроизводства. Однако Хардкор, мужчина средних лет, плотного телосложения, темнокожий, с непроницаемыми глазами, держится спокойно, с достоинством. Он прекрасно понимает, что происходит. С невинным видом, словно и не подозревая, что нажимает на кнопку, подающую сигнал боевой тревоги, Сонни спрашивает:

— Мистер Айрес, вы хотите заявить ходатайство?

Длиннорукий, с худощавым и гибким, несмотря на возраст, телом, Джексон Айрес опускает руки, которые скрестил было на груди, и подается к микрофону, что висит под углом на железной подставке, вырастающей из дубового подиума перед судейской кафедрой. Для Джексона Айреса уголовное законодательство в действительности не имеет никаких категорий, только цвета: белый и черный. Он умеет играть в эту игру, разговаривать на вашем языке, цитировать прецеденты, однако в его сознании давно уже вызрело убеждение, что все это не может оказать никакого влияния на окончательный исход дела, который заранее предрешен. Он уверен, что каждое правило, каждая процедура — всего-навсего еще один способ замедлить другими средствами эмансипацию рабов. Теперь он мрачно смотрит перед собой.

— Нет, судья, никаких ходатайств.

В атмосфере, наполняющей зал, происходит явная перемена. Оба юриста испытующе, точно гончие в ошейниках и на поводке, смотрят на Сонни в надежде на понимание. Они не хотят говорить что-либо еще в присутствии репортеров. Тем не менее у последних, хоть и не у всех, ответ Айреса вызвал удивление. Репортеры, почуяв, что здесь что-то не так, навострили уши. Стэнли Розенберг встает и подсаживается к Стью Дубински из «Трибюн», который сидит через два стула от него. На аккуратную прическу Стэнли падает пятнышко света, оно скользит по ней, когда Стэнли потряхивает головой в такт объяснению Дубински.

— Пусть советники подойдут ко мне, — говорит Сонни.

Жестами она показывает Сюзанне, судебному докладчику, чтобы та отошла в сторону.

— В чем дело? — произносит она шепотом. — Если я правильно понимаю, обвиняемый пришел к соглашению с обвинением?

Айрес смотрит на Мольто. Мольто говорит:

— Совершенно верно, судья. У нас тут наметилось согласие по некоторым вопросам. Если суд не против. — Адамово яблоко двигается под вторым подбородком, лицо сильно помечено оспинами. — Мы пока уточняем детали, судья. У следствия еще много работы. Однако если показания обвиняемого подтвердятся, то… В общем, мы сошлись на двадцати годах, судья.

— За убийство с применением огнестрельного оружия? — Сонни невольно повысила голос, затем снова перешла на шепот: — При хорошем поведении Хардкора выпустят из тюрьмы через десять лет.

— Он не организатор, судья. И он нам кое-кого сдает. Был еще один человек, который поручил ему это дело.

— Мэр?

Оба юриста разражаются смехом. Очень необычный звук в зале суда, где все остальные присутствующие, затаив дыхание, уставились на них, желая понять, что же происходит у судейского стола. Сонни тем временем обдумывает услышанное от Мольто. Хардкор раскололся и сотрудничает со следствием, что совсем нехарактерно для закоренелого рецидивиста. Интересное развитие событий.

— Послушайте, — предлагает она, — когда вы сможете говорить об этом деле более конкретно, позвоните мне.

Сонни не покидает смутное подозрение, что ее хотят подставить. Это может быть кто угодно — копы, прокуратура, Брендон Туи. Они надеются, что Сонни допустит какой-нибудь крупный ляп, и тогда ее выставят отсюда.

Она приподнимает мантию, собираясь подняться по ступенькам и опять занять свое место за судейским столом, но задерживается, чтобы узнать у Мольто, не намеревается ли тот объединить дела Хардкора и его сообщника. Мольто утвердительно кивает, желая сообщить ей нечто важное.

— Судья. — Его голос понизился настолько, что стал почти неразличимым. Он даже напряг губы, чтобы репортеры не могли по ним прочитать. — Судья! Чтобы вы знали. Это Нил Эдгар. У обвинения нет никаких проблем. Просто чтобы вы были в курсе.

Короткая пауза, все трое застыли в немом молчании.

— Подождите. — Сонни сняла ногу со ступеньки и опять поставила на пол. — Подождите. Я играю в открытую. Давайте не будем напускать излишней таинственности, Томми. Вы хотите сказать мне, что клиент мистера Айреса, то есть Хардкор, собирается дать показания на своего инспектора службы условных наказаний Нила Эдгара по поводу того, что последний вступил с ним в сговор с целью убийства собственной матери?

Прежде чем ответить на вопрос, Мольто поворачивает голову и долго смотрит на репортеров.

— Более или менее, — наконец говорит он.

Взгляды обоих юристов устремлены на нее. Их лица безучастны. Они ждут, что будет дальше. В голове у Сонни воцаряются путаница и растерянность, но она быстро справляется с собой.

— Мы еще не взяли его, — говорит Мольто. — Ордер получим, наверное, только завтра. Это секрет, — добавляет он.

Оцепенев от услышанного, Сонни несколько раз тупо кивает.

После звонка она возвращается к себе. В кабинете в ожидании томятся Уэллс и Любич. Ордер они положили к ней на стол. Однако, как только Сонни появляется на пороге, Любич резко поворачивается к ней и делает жест рукой в сторону зала.

— Средняя американская семья, так? — спрашивает он ее. — Яблочный пирог, хот-дог и «шевроле», верно?

Это злорадство, обычное самодовольство копа — мы и они — просто бесит Сонни. Ведь еще вчера Фред Любич назвал бы Нила своим соратником, тем, кто с ним по одну сторону баррикад. Она подписывает ордер и отпускает полицейских.

Примерно через час в кабинет осторожно, почти крадучись, входит Мариэтта, которая уже отвезла на тележке утренние папки в главное здание. Естественно, ей не терпится узнать, как прошло первое слушание, и когда Сонни рассказывает, из горла у нее вырывается тихий, сдавленный звук, выражающий, должно быть, изумление. В остальном Мариэтта не выказывает почти никаких эмоций. За двадцать лет в суде она навидалась всякого.

— Может быть, мне все-таки отказаться от дела? — спрашивает Сонни.

— Потому что вы были знакомы с этой семейкой двадцать пять лет назад? Черт побери, кому же тогда передать дело, судья? Да здесь, в уголовном отделении, все знают этого Нила Эдгара если не как облупленного, то, во всяком случае, лучше, чем вы сейчас. Вы здесь новичок, судья. А другие судьи не раз встречались с Нилом, работали с ним, брали у него показания под присягой. Многие знакомы с его отцом. Пару лет назад он баллотировался в контролеры, не так ли? Он присутствовал на всех обедах.

Расовый вопрос. Вот что она имеет в виду. Великий, неупоминаемый. Таков внутренний смысл этого дела. Черные против белых. На улице. На месте для дачи свидетельских показаний. Да и в комнате, где совещаются присяжные. Пресса будет смотреть на процесс через огромное увеличительное стекло. Коллеги наверняка подумают, что Сонни решила отказаться от этого дела из политических соображений, а не из моральных. На нее будут бросать косые взгляды в коридорах, будут поворачиваться к ней спиной без всякого повода. Безусловно, и Туи так просто этого не оставит.

— Черт побери, судья! — говорит Мариэтта. — В процессе участвуют присяжные заседатели. Прокурор наверняка погрозит пальцем и поинтересуется, как можно верить гангстеру-рецидивисту, который старается всю вину свалить на другого. Все это мы уже видели тысячу раз. Вам и делать-то ничего не придется, разве что вынести приговор. Почему бы вам не подождать? Послушать, что скажут стороны? Пусть выкладывают все. Если их самих это не особенно волнует, чего ради вы будете портить свои нервы?

Сонни все еще колеблется, однако правда в том, что Нил не захочет, чтобы дело вела она. Она слишком близко знала его семью, особенно отца. Эдгар в те годы был очень опасен и хитер — фанатик, который, как утверждали некоторые, даже спонсировал убийства. Что ж, каков поп, таков и приход, яблоко от яблоньки недалеко падает. Нил наверняка будет опасаться, как бы кто-нибудь не озвучил эту мысль. Махнув рукой, Сонни закрывает дискуссию:

— Ладно, пусть будет по-вашему, Мариэтта. Посмотрим, что скажет защитник. В конце концов, прошло двадцать пять лет.

— Конечно, — говорит Мариэтта и затем в течение одной секунды, так ей по крайней мере кажется, прокручивает в уме все эти сложные, размытые временем связи, о которых говорила Сонни. Она оборачивается со слабой улыбкой на лице, по которой нетрудно угадать, о чем она думает. — Стало быть, ваш дружок смылся, разбогател и стал знаменитым, а вы, молодая и глупая, отпустили его?

— Выходит, так, — смеется Сонни.

Мариэтта давно уже давала Сонни понять, что у нее слабо развит любовный инстинкт, и часто намекала, что судье не мешало бы активизировать личную жизнь.

— И вы больше никогда не видели его и не получали от него никакой весточки?

— Ни разу за все двадцать пять лет. У нас было очень странное расставание. — Она слегка улыбается, утешая если не себя, то хотя бы Мариэтту, а затем ее взгляд случайно падает на часы. — Черт! — Она опаздывает к Никки. — Черт! — повторяет она и начинает бегать по кабинету, запихивая в портфель бумаги, которые нужно прочитать вечером. Затем стремглав летит по холлу, проклиная себя на чем свет стоит и ощущая смутное предчувствие чего-то нехорошего; зловещее опасение, что несуразица с Никки может оказаться предвестием еще худшего промаха.

Пробежав по переходу, соединяющему пристройку с главным корпусом, Сонни опять задает себе вопрос, не совершает ли она ошибку, капитулируя перед щекочущими, приятно возбуждающими воспоминаниями о давно минувших днях, капитулируя перед надеждой возобладать над тем, что когда-то внушало ей страх. Именно с этим ассоциируются мысли Сонни об Эдгарах и тем периодом ее жизни. Теперь, когда она работает здесь, очень часто бывает трудно принять правильное решение. Куда чаще, чем она могла вообразить студенткой, а затем стажером. И в некотором отношении это ощущение неприспособленности, ощущение, что она занимает не свое место, стало клеймом ее жизни. Сонни часто думает, подобно людям, которые верят в астрологию, что ее жизнью управляют таинственные небесные силы. В прежние годы ее отличала необыкновенно быстрая смена настроений. Она быстро загоралась энтузиазмом и так же быстро охладевала, без видимых причин оставляя мужчин, резко обрывая связи. На последнем курсе Сонни обучалась по трем разным программам и сменила полдюжины работ, прежде чем попасть в юридическую школу.

И даже теперь у Сонни нет уверенности, что именно к судейской должности она стремилась все эти годы. С прагматической точки зрения переход из прокуратуры на судейскую работу отвечал острой потребности матери-одиночки в нормированном рабочем дне и в то же время позволял Сонни оставаться в сфере юриспруденции. В ней накопилась страшная усталость от бешеной гонки, в которой побеждал самый агрессивный и хитрый. После рождения Никки — после Чарли — Сонни хотелось иметь такую работу и вести такую жизнь, когда не приходилось бы постоянно хитрить, ловчить, изворачиваться. Неужели эта серьезная темноволосая женщина с увядающими чертами лица, та Сонни, которую она представляет в своем воображении за судейским столом, женщина, которая выносит приговоры озлобленным и несчастным, — неужели это она?

Теперь она спешит по странному вечернему миру центрального суда с опустевшими коридорами, где навстречу иногда попадаются такие же завсегдатаи этого заведения: поручители под залог, полицейские. Под высокими сводами разносится эхо от ее высоких каблуков, цокающих по мраморному полу. В этот час сюда свозят арестованных со всего города. На гранитной скамье за ограждением, где установлены металлодетекторы, сидит молодая женщина испанской наружности с пышной грудью, в вызывающем платье из набивного ситца. С отсутствующим взглядом она обнимает ребенка трех-четырех лет, который спит, прижавшись к ней одной щекой. По другой щеке рассыпались влажные черные локоны. Они всегда здесь: матери, дети, семьи, изнуренные свалившейся на них бедой. Они ждут, тщетно надеясь, что их мужей и отцов отпустят под залог, оправдают — так или иначе, но освободят.

Пробегая мимо, Сонни изображает на лице сострадательную улыбку. Мимолетная связь с другой матерью будоражит ее ум, и в воображении возникают видения Никки, которая манит ее к себе ручонками. Никки, одинокая, последняя из всех детей, оставшаяся у Джеки, а Сонни просит прощения, извиняется и клянется, что этого никогда больше не повторится. Джеки снисходительно успокаивает ее, ничего страшного, мол, не произошло. Что хуже всего, так это вид самой Никки, уже в куртке и с рюкзачком за плечами, вытирающей нос рукавом. Она хватает Сонни за пальцы и дергает, тащит ее, требуя отложить извинения и немедленно уходить, а Сонни гложет встречная мысль: сколько раз Зора точно так же поступала с ней? Сколько тысяч раз? Оказывается, боль никуда не исчезла, она врезалась в память и всегда под рукой, стоит только едва слышно позвать ее. Все те случаи, когда мать уходила, оставив ее, предстают перед Сонни с кристальной ясностью. Уходила на собрания. Уходила, чтобы организовать что-нибудь. Уходила, исполненная великими, важными устремлениями. К свободе. К достоинству.

Так вот, значит, кто она такая, ее честь судья Сонни Клонски. Подхваченная вихрем страстных, мучительных переживаний, она буквально слетела со ступенек крыльца и прыгнула в машину. Вечер уже вступил в ту стадию, когда свет испаряется, словно по волшебству превращаясь в сумерки, когда небо бурно протестует в предчувствии драматической развязки — поглощения тьмой. И все здания, фигуры людей, деревья, кружащие в воздухе птицы, центр города, смутные очертания которого вырисовываются вдали, словно наслаиваются поверх друг друга в уходящей перспективе диорамы. Неоновые рекламы над входом в ломбард на противоположной стороне улицы соблазнительно заманивают: «Деньги под залог. Быстро. На самых выгодных условиях». Не в силах вырваться из тисков размышлений о собственной жизни, запутанных обстоятельств дела и почти осязаемых страданий, которыми был пронизан даже воздух, окружавший здание суда, Сонни мчится вперед. Она мчится, и ее сердце готово выскочить из груди. Но вдруг оно замирает, пронзенное серебряным осколком счастья. Сонни думает о своем ребенке.




14 сентября 1995 г.

Сет


Когда электронный засов отходит в сторону, позволяя пройти к столу, за которым сидит охранник, Сет Вейсман обнаруживает, что они с Хоби Таттлом не единственные посетители тюрьмы округа Киндл. Вместе с ними здесь и посыльный из «Пиццы-Домино» — тощий парень, которого все звали Кирк. Он доставил ленч.

— Пока, — говорит посыльный сотрудникам исправительной системы и спешит убраться, на ходу пересчитывая чаевые.

Засов снова щелкает: сильный металлический звук, резкий, как ружейный выстрел, и Кирк уже по другую сторону. К двери привинчен лист пуленепробиваемого стекла, однако взгляд Сета останавливается не на нем, а на металлической решетке внизу. Ровные квадраты из металлических прутьев, покрытых толстым слоем антикоррозийной краски бледно-бежевого цвета. Этот цвет доминирует везде — на стенах, на полу. Бежевый даже стол дежурного охранника из прочной стали.

— На любое интервью для прессы нужно сначала получить санкцию у начальника тюрьмы. — Охранник тычет пальцем, лоснящимся от жира — он тоже ест пиццу, — в бланк заявления, который Хоби только что заполнил.

— Никто не собирается брать интервью, уважаемый, — возражает Хоби.

— Но ведь здесь же написано: «Майкл Фрейн. Профессия: журналист». — Охранник дважды переводит взгляд с Сета на заявление, словно сличая указанные данные с оригиналом.

— Нет-нет, послушайте, что я скажу, — торопливо вступает в разговор Хоби. — Этот молодой человек — ваш заключенный, Нил Эдгар. Он попросил мистера Фрейна помочь ему найти адвоката, и тот решил обратиться ко мне. Ясно? Поэтому он является участником этого посещения в качестве посредника.

Охранник в который уже раз хмуро перечитывает заявление и вызывает капитана. Тот с тоской смотрит на пиццу, однако проявляет выдержку и дисциплину, решив сначала разобраться с посетителями. Хоби держится с уверенностью и опять излагает свою версию. Капитан, то ли не желая ссориться с прессой, то ли просто изнывая от желания побыстрее приняться за пиццу, пропускает их. Они идут от одного поста к другому. У посетителей отбирают кошельки и запирают в маленький сейф. Еще один сотрудник службы исполнения наказаний с мрачным видом обыскивает их.

Затем они оказываются уже внутри, в небольшом, огороженном со всех сторон приемнике. За спиной зловеще захлопывается дверь из толстенных металлических прутьев с мощным замком, похожим на большую книгу. На лице Сета гримаса отвращения. Взглянув на него, Хоби улыбается.

— Номер сорок семь сказал номеру три, — начинает он с саркастической усмешкой. Хоби напевает куплет из песни «Тюремный рок». — Номер сорок семь сказал номеру три, что ты самый хитрый зэк из всех, кого я видел.

По дороге сюда из аэропорта Хоби провел исчерпывающий инструктаж:

— Если мы пойдем по мосткам, парень, держись перил, не подходи близко к камерам, иначе эти подонки ухватят тебя за галстук, просто чтобы повеселиться, намотают его на решетку и будут смотреть, как ты дергаешься и вопишь: «Помогите!» Смеха им хватит на целую неделю. — Сказав это, он издал несколько хрюкающих звуков, которые означали смех.

Очередной охранник ведет их по двору. Со всех сторон надвигаются угрюмые стены — семь зданий красного кирпича, памятник универсального стиля американской архитектуры. Эти постройки могли использоваться под фабрики или, по нынешним временам, под школы, тем более что каждое окно забрано мощной металлической решеткой. Вся территория заасфальтирована, и единственная растительность — трава, пробивающаяся между брусчаткой дорожки, по которой они идут. По всему периметру поверх мощных стен витки колючей проволоки.

— Как думаешь, у него здесь нет проблем? — спрашивает Сет. — Знаешь, Хоби, твоей броне нисколько не повредит, если ты проявишь к клиенту хоть чуточку участия.

— Слушай сюда, — говорит Хоби, повторяя одно из любимых выражений своего отца. Со времени их знакомства, которое состоялось двадцать пять лет назад, Хоби, прирожденный мим и пародист, кого только не пародировал, от Тимоти Лири до Луиса Фаррахана. Однако теперь чаще всего он копирует своего отца, Гарни Таттла. Он резко остановился, взмахнув большим кейсом. — Слушай внимательно. Ты срываешь меня с места в самый, можно сказать, критический момент моей личной жизни.

— То есть от телевизора, где в который уже раз показывают «Даллас»?

— Парень, ты будешь и дальше перебивать меня или выслушаешь до конца? Я говорю тебе, как все было на самом деле. Я превосходно проводил время с очаровательнейшей леди, а ты звонишь и начинаешь втирать мне очки. Как будто меня облизывает щенок. «Черный брат, ты должен помочь тому маленькому старому мушкетеру, помнишь Нила? Ты — лучший из всех, кого я знаю, и ты должен сделать это ради меня». Ну что, правильно я излагаю?

— Более или менее.

— Поэтому я здесь. — Хоби, с бородкой, в элегантном костюме, назидательно выговаривает Сету, помахивая пальцем: — Но я следую совету жены. Помнишь Колетту? Кто сказал, что ты должен быть счастлив? Делай свою работу. Это обо мне, парень. Я работаю. Мне за это платят. Я не влюбляюсь в них. Кто-то выходит из зала суда без конвоя и без наручников, кто-то — нет. Я принимаю за свой счет все звонки из мест заключения, но на этом мое сочувствие заканчивается. А тебе просто нечего делать, и от безделья ты обзавелся хобби — жалеть некоего молодого человека. Ладно, дело твое, только не спихивай его на меня.

— Эй, он не мое хобби. Я время от времени поддерживал с ним контакт, вот и все. Ему периодически нужна была помощь, правда, по мелочам. Да и, кроме того, как бы ты почувствовал себя? Парень звонит мне из телефона-автомата, за ним охотятся копы. Они хотят повесить на него то, чего он не делал, а обратиться за помощью к отцу он не может, потому что тот — мерзавец, каких на свете мало. Короче говоря, положение отчаянное.

— Послушай, братишка. — Хоби делает широкий жест рукой. — В этом чертовом городе каждый может рассказать такую историю. Ты можешь. Люси может. Сколько людей, столько и историй. Восемь миллионов легенд. Вас мне жалко. А вот ребят в этой дыре? — Он фыркает с презрением. — Почти всегда на поверку выходит, что они сами залезли в дерьмо.

Охранник, который должен встретить посетителей и отвести в седьмой блок, где содержится Нил, уже ждет и с интересом наблюдает за их приближением.

— Который из вас репортер? — спрашивает он. — Ты приехал взять у меня интервью, парень? Кому-нибудь из вашей братии давно пора это сделать, дружище. Я не шучу. Двадцать три года я здесь тяну лямку, вот уже двадцать четвертый пошел. Навидался такого, что никто и не поверит.

Охранник, высокий, костлявый мужчина, добродушно усмехается своей шутке и, пристроившись сбоку, идет с ними. Для такой работы он кажется слишком миролюбивым. Он жует зубочистку, которая в начале каждого словоизвержения высовывается наружу. Тем временем до посетителей начинают доноситься вопли, гиканье и улюлюканье. Они видят впереди огороженную высокой металлической сеткой спортплощадку, где заключенные, и не пара дюжин, а сотни, одетые в синие комбинезоны и свитера, метают обручи, играют в баскетбол или приплясывают под музыку, разбившись на множество групп. Площадка разделена на три корта, и везде шум, гам, толкотня. С обеих противоположных сторон деревянные скамьи, на которых сидят те, кто предпочитает наблюдать. Сет окидывает взглядом здешнее население. Высокие — есть дылды с телеграфный столб — и коротышки, толстые и костлявые, доходяги и качки, играющие мускулами. Всякие. Одни смотрят на визитеров с мрачным презрением, другие повисают на сетке и кричат им вслед:

— Эй, адвокат, адвокат, ты должен взять мое дело! Слышишь, хрен моржовый, я невиновен, парень, невиновен!

Одна особенность: все они черные. Дальше, во втором загоне, играют латиносы, а за ними, присмотревшись получше, Сет видит кучку белых парней, в большинстве своем с бритыми головами и татуировками. Здесь, в муниципальной тюрьме округа Киндл, факты говорят сами за себя.

Поэтому засечь Нила не так-то и сложно. Он в самом далеком загоне и, похоже, потолстел с тех пор, как Сет видел его в последний раз три года назад. У всякого парня его возраста такой животик показался бы признаком слабости. У Нила длинные, спутанные волосы мышиного цвета, он курит сигарету. Беседуя с тремя-четырьмя молодыми черными, покачивается с пятки на носок. Как всегда, вид у Нила совсем не тот, какого можно ожидать. Где же мрачное, упавшее настроение, вполне естественное для человека, попавшего в тюрьму по ложному обвинению или пережившего внутреннюю драму после организации убийства собственной матери?

Так или иначе, этот высокий молодой человек чувствует себя здесь как дома. Однако это же Нил. Да и, кроме того, Сет по собственному опыту знает, что из всех великих эмоций самой непредсказуемой в своих проявлениях является скорбь.

Охраннику Эдди приходится окликать Нила дважды. Сотрудник тюремной администрации в форме цвета хаки открывает запертую калитку и выпускает его.

— Привет! — говорит Нил. Он смущен. Порывается было обнять Сета, но тут же отказывается от этого намерения. Сет представляет его Хоби; прошла целая эпоха с тех пор, как они с адвокатом виделись. — Рад встрече, — говорит Нил.

— Я тоже.

Нил слишком уж усердно трясет руку Хоби. Даже Сет не знает, с чего начать в такой ситуации. С выражения соболезнований по поводу смерти матери? Солидарности и возмущения допущенной несправедливостью?

— Ну как ты? — спрашивает Сет. — Как тебя здесь приняли?

— Он великолепно проводит время, — отвечает Эдди, — ведь здесь город забав. — И смеется, чрезвычайно довольный собственным юмором.

Нил — человек особенный, почти неописуемый. Вблизи он выглядит самим собой, до болезненности нерешительным. Где-то в глубине глаз его душа всегда казалась легко и быстро скользящей по льду сублимированного ужаса. Теперь Нил пожимает плечами.

— Я здесь работал, — произносит он. — С большинством своих подопечных в первый раз я встречаюсь именно здесь. Я знаю правила.

Эдди проводит их в седьмой блок. Стены и лестницы покрыты блестящей красной краской. Здесь стальные двери открываются ключом, и посетители попадают в огражденное решеткой фойе, где сидят несколько охранников — среди них две женщины. За стеной из железных прутьев видны ярусы, мостки. В нос бьют запахи казенной кухни и хлорки. Играет радио. Где-то вверху хлопает дверь камеры, слышны звуки шагов по металлическому полу. Единственным и притом скупым источником естественного света служит одинокое окно в дальнем конце блока. Отсюда Сет может разглядеть ближайшие камеры, через которые протянуты бельевые веревки. С обратной стороны решеток прикреплены почтовые открытки и семейные фотографии. Они красуются также над узкими откидывающимися от стены кроватями, здесь именуемыми нарами. На одной из них лежит темнокожий мужчина в шортах, на которого заключение, очевидно, действует угнетающе.

Заключенный, обнажая мощный торс с бугристыми мускулами, подходит к решетке и, исступленно сверля взглядом охранников, издает пронзительный вопль. Сет ничего не понимает. Нечесаные и давно не мытые волосы этого существа превратились в огромный ком, испещренный гнидами.

— Убери свою задницу от решетки, Туфлак, — говорит ему кто-то. — Мы тебя уже три раза предупреждали.

Эдди разводит руки жестом гостеприимного хозяина, приглашая Нила, Хоби и Сета войти в кафетерий — место свиданий. За столиками уже сидят четверо или пятеро заключенных, к которым пришли гости. Один мужчина в галстуке явно адвокат, остальные — родственники и подружки, почему-то выбравшие для посещения рабочий день недели.

— Хорошо, теперь нам нужно поговорить, — заявляет Хоби. Он жестом просит Сета удалиться, объясняя: — Беседа должна быть строго конфиденциальной, чтобы не нарушать право подзащитного на сохранение в тайне информации, сообщаемой им адвокату.

Сета отсылают к маленькому столику, намертво привинченному к полу, а Хоби с торжествующим видом отводит Нила в дальний угол компактного кафетерия с глазурованными кирпичными стенами, на которых нет ни единого пятнышка грязи. Да и вообще здесь царит практически идеальный порядок, если не считать символов различных банд, вырезанных на белой ламинированной поверхности столиков. В условиях тюрьмы это место можно считать почти приятным. Из ряда зарешеченных окон вливается дневной свет, мягкий и успокаивающий, как теплое молоко, а три-четыре торговых автомата несколько разнообразят цветовую гамму.

За соседним столом сидят сухощавый, смуглый мужчина, похожий на испанца, и приехавшая его навестить подружка или жена. Пышная высокая прическа из взбитых кверху кудрявых, черных как смоль волос должна была, очевидно, произвести на него неотразимое впечатление, особенно если к этому добавить красный в обтяжку топик без рукавов и черные джинсы, которые, казалось, трещат по швам, не в состоянии выдержать напора здорового женского тела. Ее глаза накрашены так сильно, что невольно вспоминается театр Кабуки. Этой женщине не сидится спокойно. Она то и дело встает и бегает за всякой ерундой: кофе, сигаретами, кока-колой. Каждый раз, проходя мимо своего приятеля, она старается потереться об него, а тот тискает ее между ляжками. Это страстное блудодейство не может пройти незамеченным. Они явно нарушают правила, однако четверо охранников в хаки остаются безучастными. Удовольствие, тем более такое короткое, заслуживает прощения.

Эдди, который тоже не знает, как убить время, подходит к Сету.

— Так о чем все-таки вы пишете? — интересуется он.

Сет выдает обычное клише: статьи для одновременной публикации, распространяющиеся через агентства печати, в этом городе публикуются в «Трибюн».

— О да, да, — говорит Эдди, но по всему видно, что он никогда не слышал о Майкле Фрейне и слегка разочарован.

Оба понимают, что их беседа зашла в тупик. Порывшись в уме в поисках темы, Сет спрашивает, не было ли у Нила здесь каких-либо неприятностей.

— Не похоже. Он поступил к нам только вчера, и я поместил его в отдельную камеру, однако он сам попросил перевести его туда, где побольше людей. Конечно, если бы он был во втором блоке… Я называю его крылом гладиаторов. Но здесь парень в полном порядке. Похоже, он ладит с «УЧС». Они не дают никому приставать к нему, отнимать у него еду.

— «УЧС»?

— «Ученики черных святых», будь они неладны. Знаете, у нас тут как в семье, ничего не скроешь. Мы тут все родственники. — Эдди, очевидно, любитель пошутить, опять испытывает приступ веселья и хохочет. Затем вынимает зубочистку и катает ее между пальцев, прежде чем продолжить рассказ. — Понимаете, инспекторы по надзору, копы, ну и мы, охрана — в общем, все могут находить общий язык с этими птичками, если они знают, что ты за человек, чего от тебя ждать. Когда я начинал, только пришел в систему, я работал в федеральной тюрьме, в Редъярде. Так вот тамошние ребята, ну не все, понятное дело, любят подначивать зэков. К примеру, приходят к тем бабы на свидание, охранник обязательно подойдет, потискает ее за корму, ощерится, как будто ему поставили новые зубы, а парень, который сидит по другую сторону стекла, все видит, а сделать ничего не может. Так можно когда-нибудь и заточку в спину схлопотать. Что же до меня: «Не давай слабину, но и сам не будь дерьмом», — вот мой девиз. Предположим, я сам попаду сюда. Так вот, у меня все будет в порядке, как у Нила. Кто-нибудь из них, «УЧС» или «ГИ» — «Гангстеры-Изгои», — кто-нибудь да прикроет меня. Как мы ни стараемся, а эти банды все равно здесь заправляют. Вы понимаете?

Сет согласно кивает головой. Он не хочет ничего говорить, чтобы не сбивать Эдди с темы. Пусть продолжает, здесь есть за что зацепиться. Колонка, где он напишет об Эдди и тюрьме, будет иметь бешеный успех.

— Так вот. — Эдди кладет на стул одну ногу, и Сет замечает на его брюках коричневый кант. Охранник подается вперед, принимая доверительную позу. Он чувствует, что тема заинтересовала собеседника. — В первый же день, когда ты заявляешься сюда на работу и проходишь инструктаж, тебе говорят, что это учреждение может существовать, только если заключенные будут с нами сотрудничать. Если возникали проблемы, мы находили среди «Святых» или «Изгоев» авторитета и договаривались с ним. Зачем нам лишний шум, верно? Мы хотим, чтобы все было тихо и спокойно. Чтобы никого не порезали в душевой, чтобы не было войны во дворе, чтобы тройка зэков не оттяпала какому-нибудь охраннику башку, как это случилось в Редъярде. Вот что нам нужно.

— А что нужно им? Что они хотят? — Сет по реакции Эдди, речь которого до этого лилась без задержки, понимает, что сейчас должна начаться самая интересная часть рассказа.

— Им? — Эдди опять смеется, но уже тише. — Послушайте, вы ведь не собираетесь об этом писать, верно?

Сет поднимает обе руки вверх, показывая, что у него нет ни бумаги, ни ручки — дескать, даже мысль такая ему в голову не приходила. Эдди поворачивает стул и садится верхом, облокачиваясь на спинку. У него продолговатое лицо и красивая улыбка, несмотря на чернеющий провал на месте переднего зуба. Коротко стриженные волосы.

— Дело вот в чем. Гангстеры не хотят, чтобы кто-то совал к ним нос и мешал им получать их дерьмо.

— Дерьмо?

— Контрабанду. Не смотрите на меня такими глазами. В этой тюрьме каждый скажет вам то же самое. Видите ли, мерзавцам без этого дерьма никак не обойтись. Понимаете, они совсем еще дети, и тюрьма для многих из них вроде школы: это то место, куда ходят большие ребята. Думаете, я пудрю вам мозги? Нет, без шуток.

Эдди оглядывается на Хоби, словно надеясь, что тот подойдет и подтвердит его слова. Однако Хоби и Нил по-прежнему заняты разговором. Кейс Хоби, дорогая вещь темно-коричневого цвета из итальянской кожи, лежит на столе, а Хоби, как обычно, что-то втолковывает своему клиенту. Рядом с каждым маленький бумажный стаканчик с кофе.

Эдди продолжает:

— Ну вот, когда они еще на свободе, половина этих юнцов уже думает: «Что банда сделает для меня, когда я загремлю в тюрягу? Ведь кто-то должен помочь мне, прикрыть, спасти мою задницу, а кто? Да братишки из той же банды. А как иначе?» Хорошо, дальше. Половина этих юнцов, даже больше половины, сидят здесь за сбыт наркотиков, и многие уже подсели на иглу. Значит, банда должна позаботиться о них, верно? Кое-кто не прочь подзабалдеть, рассеять скуку. В общем, как ни крути, без банды не обойтись. Как говорится в телерекламе: «Членство дает свои привилегии». Дает им деньги. Дисциплинирует. Соображаете? Но бандам нужно как-то протаскивать свое дерьмо сюда.

— На входе нас тщательно обыскали.

— Черт возьми, ну конечно же. А как иначе? Мы обязательно обыщем вас, потому что здесь пенитенциарное заведение, и мы не собираемся помогать никому, кто нарушает закон. Вы же знаете, что у шерифа скоро перевыборы. Да и у мэра тоже. Однако эти бандиты находят способ. Наркота поступает сюда, равно как и деньги, чтобы ее покупать. Короче говоря, идет своего рода взаимовыгодное сотрудничество.

Эдди опять улыбается, однако теперь вид его показывает, что он несколько встревожен: не проявил ли он излишнего откровения в разговоре с репортеришкой? Он опять сует в рот зубочистку, которую долго крутил между пальцев, и переводит разговор на свои обязанности.

Округ Киндл, думает Сет. Всегда здесь происходит что-то грязное, повергающее его в ужас и изумление. Удастся ему когда-либо сбежать отсюда? Нет. Он задавал себе этот вопрос в течение тридцати лет и теперь знает ответ: нет. Это место, где родились его мечты. В тусклом зимнем свете, густом, как шеллак. В воздухе детства, приправленном запахом мазута и угольной золы. Никуда от него не деться. Нет спасения. Спасения нет. Они с Люси жили везде: в Сиэтле, Ротакете, Бостоне, Майами и опять в Сиэтле в течение последних одиннадцати лет. Теперь, когда его жизнь только начала налаживаться и появилась возможность хорошо зарабатывать; теперь, когда мрачный период печали и скорби, пришедшийся на середину жизни Сета и слишком продолжительный, чтобы его можно было называть кризисом, казалось, миновал и заставил его подумать о том, чтобы начать все заново. Но когда контролер на трапе самолета спросил: «Домой?» — он ответил «да».

Проходит еще десять минут или около того. Хоби и Нил закончили свои дела. Нил выглядит более задумчивым и печальным. Хоби говорит, что увидится с ним завтра, и Сет торопливо обнимает Нила, прежде чем тот возвращается под опеку Эдди. Охранник, по-прежнему улыбаясь, машет им рукой на прощание.

— Ладно, лягушонок, — говорит Хоби. — Можешь бренчать на своей волшебной гитаре. Линяем отсюда.

— Итак? — спрашивает Сет, как только они выходят во двор.

— Что — итак?

— Итак, что ты думаешь? Ты ему поможешь?

— Трудно сказать. Забыл хрустальный шар дома.

— Да, но как выглядит дело?

— Не знаю, что тебе ответить. Я не разговаривал с ним об этом.

— О чем же ты болтал с ним добрых сорок минут?

— О чем я разговаривал с моим клиентом — не твое дело. Однако когда я встречаюсь с клиентами в первый раз, то прежде всего обсуждаю с ними размер гонорара.

— Гонорара?

— Да, черт побери, гонорара. Я же спросил тебя первым делом… разве я не спрашивал тебя? Он может позволить себе нанять адвоката? И ты ответил мне: «Нет проблем». Дьявол, да, я говорил с ним о своем гонораре. Я плачу алименты трем отвратительнейшим женщинам.

— Сколько?

— Тоже не твое дело. Я сказал ему, сколько получаю, а это чертовски большая сумма, и он ответил, что вполне потянет. Приятная музыка для моих ушей. Я не спрашиваю, откуда у них берутся деньги. Если они, конечно, не ограбят мою мать. Все, что меня волнует, — это чек, который можно предъявить к оплате. Деньги вперед, на остальное плевать!

— Господи Иисусе! — воскликнул Сет. — Зачем ты вылез из своего гроба на свет божий?

— Хочешь услышать истории о надувательстве? Я расскажу. У меня их навалом. Например, был случай, когда один сукин сын приковал подругу к батарее наручниками, просто чтобы доказать, что он вернется с деньгами сразу, как только мы покончим в суде. И знаешь, что я получил в конце концов? Счет за гребаную ножовку.

Сет громко хохочет. Никто не умеет травить байки лучше Хоби. Правды там ни на грош.

— Оплата вперед, — повторяет Хоби. — Из рук в руки. Точка. Если найдешь ему другого адвоката, который будет работать без аванса, пожалуйста. Только скажу тебе, что такого адвоката нанимать бессмысленно, потому как он ни хрена не знает.

— Никто ничего не говорит насчет другого адвоката. Я же сказал тебе: ему нужен кто-то нездешний, чтобы он был уверен в его добросовестности. Он опасается, что здесь все, кого ни возьми, чем-то обязаны Эдгару или зависят от него. Я обещал, что с тобой он может быть абсолютно спокоен.

Хоби умолкает на некоторое время, очевидно, чтобы пораскинуть мозгами. Гора, а не человек. С возрастом по краям глубоких глазных впадин начали появляться темные пятнышки меланина. Несколько отступил и волосяной покров на черепе, правда, не так радикально, как у Сета, но все же обозначились благородные залысины, признак зрелости возраста и характера. Модная прическа с раскиданными то там, то тут метками проседи, в сочетании с бородкой и дорогим, прекрасно сидящим костюмом придавала его непоседливой, кипучей натуре оттенок солидности.

— Видишь ли, вот это как раз то, чего я не могу взять в толк, — говорит Хоби. — Эдгар-то вроде не точит зуб на Нила. Он утверждает, Нил сразу после всей этой заварухи ударился в религию и отказывается с ним беседовать.

— Откуда ты узнал? От Дубински?

— От Эдгара. Он позвонил мне прошлой ночью. Начальник тюрьмы сказал ему, что я буду защищать его сына.

— Боже правый! Почему же ты не сказал мне, что разговаривал с Эдгаром?

— Послушай… — Хоби опять останавливается как вкопанный, резко прервав свое стремительное движение вперед. — Знаешь, у тебя сложилось неправильное представление о сути дела. Ты не так все понял. Знаешь, кто ты такой здесь? Какая тебе отводится роль? Ты вроде свахи. Что значит это слово?

— На идише? Шадкин.

— Вот именно. Ты шадкин. Так вот, шадкин не ложится в постель вместе с невестой и женихом. Ты хочешь, чтобы я представлял этого молодого человека? Хорошо. Но не собираюсь обсуждать с тобой все подробности. Я должен оберегать права подзащитного. Усвой правила с самого начала. Тут тебе не школа. Поэтому не приставай ко мне с расспросами насчет того, что сказал мой клиент. Судебный процесс, — втолковывает Хоби, — это война. Ты должен думать на четыре шага вперед. На четырнадцать шагов. Прокуратура обязательно вызовет тебя в суд, и я не хочу, чтобы ты знал то, что могло бы повредить моему подзащитному, если бы тебе пришлось давать показания под присягой. Это же убийство, черт возьми! Дерьмовое дело.

Хоби обожает позу. Знает, как напустить на себя вид человека, которому известно то, что недоступно пониманию других, дать понять свое превосходство, подчеркнуть особую значимость своей миссии. Ну да ладно, по крайней мере речь не идет об убийстве первой степени. Обвинение инкриминирует ему участие в сговоре с целью совершения убийства второй степени. Смертный приговор парню не грозит. Сет заставил себя успокоиться.

— И что же тогда хотел Эдгар?

— Ну ты даешь, — вздыхает Хоби. — О чем я тебе только что толковал?

Время прогулки в тюремном дворе вышло, и он опять обрел унылый, мрачный вид. Заключенных загоняют на дневную перекличку. Однако из окон, расположенных высоко вверху, доносятся крики, обращенные к ним:

— Эй, красавчик! Ну и прикид у тебя!

— Эдгар хочет попытаться освободить Нила под залог, — сообщает наконец Хоби. — По этому поводу он и звонил. Говорит, что собирается выставить на продажу семейный особняк стоимостью триста тысяч долларов. Сегодня я должен с ним увидеться. Как это тебе?

Совсем не похоже на Эдгара, думает Сет.

— Меня он тоже сбил с толку, — признается Хоби. — Даже Нил удивлен.

— Может, в Эдгаре заговорила-таки совесть. Или на него подействовала ирония ситуации. Приходило тебе такое в голову? Нил в тюрьме за убийство, а Эдгар преспокойно гуляет на свободе вот уже двадцать пять лет. Уму непостижимо.

— Возможно, такая наследственность, — роняет Хоби.

— Очень проницательно, — иронически произносит Сет. — И это говорит человек, который должен думать, что Нил невиновен.

— Нет, парень, тут ты ошибаешься. Такое в мои обязанности не входит. Моя работа заключается в том, чтобы вытащить его из тюрьмы. Точка. Я не знаю, что произошло, и, если смогу, не буду даже интересоваться. У моих подопечных есть выбор: снять бремя со своей души и рассказать все как на духу — или придумать сказку. Мое дело — слушать. Однако вся суть дела в том, может ли прокурор доказать их вину. А кто это сделал, они или какой-то тип по имени Морис, меня совершенно не занимает.

— Он невиновен.

— Нет. Он сказал, что невиновен. Разница огромная.

Когда между ними было полконтинента, Нил, бубня гнусавым голосом в трубку платного телефона, начисто все отрицал:

— Чушь собачья, бредятина. Они говорят, я заплатил этому парню десять тысяч долларов, чтобы все устроить. Но это ложь, все подстроено. Никаких десяти тысяч я не платил. Никому. Ничего подобного не было.

Яростный, безапелляционный тон обескуражил Сета настолько, что он даже в мыслях не позволил себе предположить, будто уверения Нила могут не выдержать и развалиться, как карточный домик. Теперь он подбадривает Хоби так же, как в последние дни подбадривал себя.

— Он слишком слаб и ленив. Ему не хватило бы для такого дела ума и решительности.

— Послушай, приятель, тебе стоит принять таблетку реальности. Ни один приличный прокурор не позволит какому-то черному дерьму, отъявленному рецидивисту называть белого парня убийцей, если на то нет веских причин. Если даже не принимать в расчет, что папаша Нила состоит в той же политической шайке, что окружной прокурор, и они не упустят шанса полизать ему задницу. Готовься, дружище, обвинение наверняка предъявит суду серьезные улики.

Сет внимателен. Впервые он услышал от Хоби, как тот представляет себе истинное положение дел. Когда они ехали в машине из аэропорта, разговор шел в основном о старых и новых временах: о Люси, о последних новостях, о детях Хоби. Теперь, когда они здесь, в самом страшном месте на Земле, Хоби выдает ему: Нил виновен. Прокуратура не стала бы просто так возбуждать дело.

— Ладно, но у него есть шанс, верно?

— Сет, дружище. — Хоби останавливается и смотрит ему в лицо. Темные глаза налиты кровью. Между ними возникает редкий момент откровения. — Я сделаю все, что в моих силах.

— А как быть с Сонни? Разве не поможет то, что процесс будет вести судья, которая с ним знакома? А ты?

— Я больше ее не знаю. Даже ты больше не знаешь ее. И я не знаю, что она думает о Ниле, и есть ли в этом совпадении для него хоть что-нибудь хорошее. Кроме того, — бормочет Хоби, — она может запросто взять самоотвод.

— Ты хочешь сказать, что Сонни, возможно, не будет судьей на этом процессе?

— Не исключено. Даже если она решит не брать самоотвода, возможно, я заявлю ей отвод.

— В самом деле?

— Подохнуть можно от смеха, — говорит Хоби. — Вы только посмотрите на него. Да чтоб мне провалиться! Я знал, что ты запсихуешь, что тебе не терпится увидеть свою старую подружку в судейском кресле. Скажи мне, что я не прав! Ты же весь светишься, приятель, насквозь прозрачный. Должно быть, в прежней жизни ты был витринным стеклом.

Сет смеется.

— Гребаная удача… Дерьмо. — Хоби кривит рот, словно собирается сплюнуть. — Я вижу, приятель, ты не меняешься. По-прежнему не можешь стряхнуть с себя путы тех калифорнийских лет, сквозь сито которых прошли мы все: Нил, Сонни, Эдгар. Ты все так же балдеешь от тех времен. Ты должен написать об этом. Мне следует называть тебя Прустом. Честно, без вранья.

— У каждого есть юность, Хоби.

— Слушай сюда, Пруст. Держись от нее подальше, пока все концы не будут в моих руках. Мне плевать, что ты умираешь от любопытства. Я не хочу рассчитывать на то, что ее председательство на процессе — лучший вариант для Нила, а затем оказаться у разбитого корыта, потому что ты спугнешь бедную бабу, когда она увидит, что в зале суда собрались ее однокашники. Пока что делай, как я, приятель: сиди тихо и не высовывай носа до той поры, когда я не вычислю то, что должен вычислить настоящий адвокат.

— А что он должен вычислить?

— Как, черт возьми, воспользоваться ситуацией!

Запоры отходят в сторону, и Хоби с Сетом оказываются там, где свет не стеснен никакими стенами. Лейтенант не упускает случая поприветствовать Хоби на обратном пути. Братство черных. Рукопожатие и пара фраз на тему пиццы. Затем Хоби и Сет выходят наружу и идут к последнему КПП у мощных железных ворот, которые, очевидно, предназначены для отражения танкового вторжения.

— Пруст, — говорит Хоби снова, лукаво покачивая головой, — я обязательно куплю тебе пирожные к чаю, клянусь Богом. Это поможет тебе крепче держаться за всю херню, которую ты никак не можешь забыть.

— Эй, я и за тебя держался, так что полегче, приятель, — ответил Сет. Визит к Нилу потребовал от них обоих некоторого напряжения нервных сил.

— Это уж точно! — с чувством произносит Хоби и комически неуклюжим движением внезапно сгребает Сета в объятия и целует его в лоб. Затем кладет тяжелую руку ему на плечо и увлекает вперед по дорожке, с облегчением вдыхая свежий воздух за пределами тюрьмы. Он смеется раскатистым смехом и повторяет: — Это уж точно.




Часть 2

Свидетельские показания


Люди моего возраста застряли в шестидесятых. Все это знают и рассматривают как своего рода проблему для нас: поколение, которое никак не расстанется с расклешенными джинсами. Как только в динамике автомобильного приемника звучит какая-нибудь битловская мелодия, мой сын начинает стонать из страха, что я буду подпевать. Послушайте, хочется иногда мне напомнить, мы обещали изменить порядок вещей, и порядок вещей изменился. Прибавилось свободы — и у женщин, и у меньшинств. Люди уже не ведут себя так, словно все они вышли из-под одного и того же штамповочного пресса. А теперь я говорю, что вот перестану оставлять свое нижнее белье на полу в ванной — и все равно никак не отвыкну. Поэтому я думаю, что в шестидесятых произошло нечто особенное. Или просто я был в том возрасте, когда все еще возможно, в том времени, которое в ретроспективе кажется пролетевшим так быстро?

    

Майкл Фрейн



    

«Путеводитель уцелевшего»



    

4 сентября 1992 г.









Много лет назад я жил с одной девушкой, которая ушла с последнего курса философского факультета сразу же после того, как прочитала высказывание Ницше: «Каждая великая философия — это личная исповедь ее основателя, своего рода невольные и бессознательные мемуары». В свете этого замечания, как мне думается, моя подружка решила, что она в буквальном смысле ошиблась местом.

Ницше и эта девушка вспомнились мне совсем недавно, когда я присутствовал на неком сборище в Вашингтоне, где столичные остряки-самоучки, ученые мужи и политики анализировали итоги первичных выборов и повторяли, как «Отче наш», изречение, которое любил приводить Тип О'Нил: «Вся политика делается на местах». Однако мне это изречение всегда казалось блеклым. Именно Ницше нажал на кнопку. Я думаю, что он сказал бы: «Вся политика делается личностями».

    

Майкл Фрейм



    

«Путеводитель уцелевшего»



    

20 марта 1992 г.








4 декабря 1995 г.

Сонни


Моя мать была революционеркой. По крайней мере она так себя именовала, хотя слово «фантазерка», пожалуй, характеризует ее точнее. Пистолеты и бомбы, политическое маневрирование и жестокий механизм войны за власть почти не имели влияния на ее воображение. Ее вдохновляла утопия, стоявшая за всем этим, земля обетованная, где человечество освободится от уродующей его тяжелой необходимости бороться за материальное существование. Кипучая энергия матери просто завораживала меня, и, проникаясь ее верой, я всегда сердцем воспринимала ее высокие надежды. Однако мы с ней никогда не могли прийти к полному согласию. У матери был импульсивный и даже немного эксцентричный характер во всех смыслах, и я не могла в этом с ней сравниться.

С мыслями о Зоре и о наших спорах и расхождениях я так и приехала на работу в суд. Я опоздала. Такое уж выдалось утро. Никки никак не хотела одеваться. Она ложилась, когда я говорила, что нужно вставать, снимала кофточку сразу же после того, как я ее застегивала, требовала одеть ее во все голубое, хотя это требование не поддавалось никакому мало-мальски разумному объяснению. А когда я в конце концов не выдержала и накричала на нее, Никки, естественно, расплакалась и принялась за старое. Знакомые уговоры и слезные просьбы: она не хочет идти в школу. Не сегодня. Она хочет остаться дома. Со мной.

Ох уж эти понедельники! Настоящее мучение с расставаниями, упрашиваниями поверить, что она для меня — самое дорогое на свете существо. Когда-нибудь, обещаю я ей, все будет так, как она просит. Я позвоню Мариэтте и прикажу ей вести дела дальше. К сожалению, не сегодня. Сегодня у меня очень ответственный день, я не могу отказаться от исполнения своих обязанностей. Сегодня начинается процесс Нила Эдгара. Я должна уйти в другой мир, ломать комедию с переодеванием и притворяться. Я начинаю неделю в привычных мучениях, говоря себе, что я не моя мать, что я уже встала на путь исправления и скоро уничтожу в себе то, что еще от нее остается.

Ради нас обеих я позволила Никки не ехать с остальными детьми, которых мы — родители, живущие по соседству, — возили по очереди, и отвезла ее в школу сама. В общем, вся эта возня отняла у меня лишних двадцать минут.

— У вашей работы есть одно огромное преимущество, — сказал мне один ветеран, когда меня приводили к присяге. — Без вас не начнут.

И все же битком набитый зал суда и пустое судейское место — верх наглости. Так я всегда думала и думаю. Я влетаю в зал через заднюю дверь и устремляюсь к кафедре. Яркий, почти ослепительный свет. Жарко. Очевидно, отопление работает на полную мощность. За пуленепробиваемой перегородкой все места уже заняты профессиональными судебными завсегдатаями и другими гражданами. Некоторых влечет сюда нездоровое любопытство ко всему, что связано с убийством. Другие приходят поглазеть так, от нечего делать. Последняя категория самая непостоянная. В глубине помещения у стен лениво прохаживаются помощники шерифа, ребята в форме, рослые как на подбор. Места для присяжных должны оставаться пустыми в ожидании судебного приказа о сформировании состава, который будет вскоре оглашен. А пока Энни соорудила импровизированную галерею для прессы, поставив с ближней стороны ложи для присяжных, отделанной желтоватыми дубовыми панелями, несколько рядов стульев с откидывающимися сиденьями. Лучшие сиденья в переднем ряду заняты тремя художниками, делающими наброски пастелью, коробки с которой они положили у ног, на полу.

Как только я появляюсь в поле зрения Мариэтты, та мигом открывает рот и провозглашает:

— Встать, суд идет!

Помещение наполняется шумом: сотни людей встают, двигая стульями, шаркая ногами и шелестя бумагами. Разговоры сливаются в приглушенное жужжание.

— Народ против Нила Эдгара! — восклицает Мариэтта, когда мы все садимся.

Слова эхом отдаются у меня в животе. Два художника тут же начинают рисовать; их глаза в постоянном движении между мной и блокнотами. Как-то раз я видела рисунок судьи Сонни по телевидению — это был шумный бракоразводный процесс, — и меня встревожил слишком суровый вид, который мне придал художник: лицо с правильными чертами, омраченное тенью необходимости обрушить карающую десницу закона. Наверняка я симпатичнее и не такая сверхсерьезная. Или?..

Тем временем обе состязающиеся стороны медленно шествуют к дубовому подиуму в центре зала: Джина Девор из коллегии адвокатов штата в сопровождении дородного черного мужчины. Должно быть, это адвокат из Вашингтона, который, как она говорила, появится на процессе. От другого стола приближается Томми Мольто, начальник убойного отдела прокуратуры, который решил сам выступить обвинителем в деле, что для него редкость в последнее время. У него тоже есть напарник, Руди Сингх, стройный, невероятно симпатичный молодой человек с мягкими манерами и музыкальным индийским акцентом, которого прикомандировали сюда только на прошлой неделе для решения второстепенных вопросов. Позади всех с некоторой робостью стоит Нил Эдгар. Он высокого роста, более шести футов, гораздо выше своего отца, и маячит теперь над Мольто и Джиной. Когда он был здесь в последний раз для предъявления обвинения, его не очень чистые волосы были завязаны сзади хвостиком. С тех пор он побрился и радикально сменил прическу, хотя последняя не слишком ему идет. Нил выглядит так, будто решил сэкономить деньги и просто попросил парикмахера убрать половину волос. Каштановые волосы свисают с ушей, словно елочные игрушки. Тем не менее я, как представитель судебных властей, довольна тем, что Нил сделал уступку респектабельности.

Со стороны камеры временного содержания доносятся звон ключей и возбужденные громкие голоса. Помощники шерифа, отвечающие за доставку подсудимых в суд, ударились в панику, не найдя в камере своего подопечного, однако вскоре сообразили, что его там и не должно быть, поскольку он выпущен под залог. И тогда до зала суда долетают дружные раскаты смеха.

Обе стороны называют свои имена для занесения в протокол.

— Ваша честь, — говорит Джина, — разрешите мне представить мистера Таттла из Вашингтона, округ Колумбия. — Ее ходатайство о замене адвоката и доверенность Таттла на ведение дела вместе с его документами передают мне через Мариэтту. При предъявлении обвинения я разрешила защитнику из коллегии штата продолжать выполнять свои обязанности, пока Нил будет искать собственного адвоката. Человек из другого города или штата предпочтительнее, поскольку это поможет избежать неприятных конфликтных ситуаций, если выявится, что Нил был пробационным инспектором у других клиентов своего адвоката. Я замечаю вслух, что у Таттла есть местный регистрационный номер, и это означает, что он допускается к юридической практике в нашем штате.

— До того как переехать в Вашингтон, я практиковал здесь, ваша честь.

— Значит, с возвращением вас. — Я принимаю ходатайство, и Джина, худенькая и необычайно подвижная, тут же покидает зал, стремясь обежать еще с полдюжины залов, где идет слушание дел. — Мистер Таттл, — говорю я, — пожалуйста, подскажите мне, как следует правильно произносить ваше имя, чтобы представлять вас присяжным. Тарик?

Вопрос застает его врасплох. Он резко вскидывает голову и пристально смотрит на меня, затем произносит имя.

— Оно указано в лицензии, судья, и, кроме того, теперь я не придаю этому большого значения. Второй слог — «рик». Как в слове «старик».

Он снисходительно улыбается. Все ясно. Таттл дает понять, что не щепетилен и к пустякам не цепляется. Великолепно ухоженная внешность, солидная комплекция, превосходно сшитый костюм из безумно дорогой итальянской шерстяной ткани зеленоватого цвета. Все линии тела сглажены, все гармонично. Типичные для афроамериканца курчавые волосы на полголовы и короткая борода, повторяющая контуры нижней части широкого самоуверенного лица. У него все ухватки ловкого адвоката из большого города, вальяжного, беззастенчивого, циничного типа, который стоял на многих подиумах, привык к вниманию прессы и может позволить себе любые вольности. На пару секунд его лицо озарилось ослепительной, обезоруживающей улыбкой, рассчитанной на то, чтобы снискать доверие и симпатию. Однако долго так продолжаться не может. Очень скоро все станет на свои места. Между судьей, стремящимся установить истину и вынести справедливое решение, и защитником, всегда критикующим ее ради красного словца, апеллирующим к публике, постоянно будет существовать естественное соперничество. Процесс начинается.

— Если суду будет угодно, у меня есть ходатайство. — Таттл медленно достает газету. Он делает это так, будто собирается показать спрятанное оружие.

— Прежде чем вы начнете, мистер Таттл, позвольте огласить для занесения в установленном порядке в протокол некоторые сведения. — Я начинаю повествовать о моих прошлых отношениях с семьей Эдгаров, однако Таттл спокойно качает головой.

— Мы благодарны вам за информацию, ваша честь, однако не видим здесь никаких проблем. Мистер Эдгар признает факт своего знакомства в прошлом с председательствующим судьей и не выдвигает никаких возражений. Как, впрочем, и я.

— Вы тоже были знакомы со мной? — искренне удивляюсь я.

Мне никогда не удавалось прятать свои эмоции. Наоборот, заняв место судьи, я стала выражать их с определенной уверенностью, как бы говоря тем самым: стоит дожить до сорока семи лет, чтобы знать, что с собой делать. Но даже тогда меня частенько выбивает из колеи собственное импульсивное поведение. Я все еще глубоко переживаю неумение контролировать себя, особенно когда вижу свой промах. Несмотря на решимость показать присутствие духа, я чувствую, что мой рот помимо воли открывается. «Это же Хоби. Хо-би!» — говорю я сама себе.

— Прошу прощения, мистер Таттл. Прошло столько времени!..

— Контактные линзы, судья, — говорит он. — Имя. Борода.

— Брюхо, — слышится откуда-то со стороны ложи присяжных негромкий голос, который тем не менее отчетливо выделяется в тишине, наступившей вдруг в зале.

Несколько репортеров начинают дружно смеяться, однако удар молотка Энни по блоку, который она специально держит на нижней ступеньке подиума, тут же кладет конец веселью.

Наверное, можно написать докторскую диссертацию на тему о том, что происходит с человеком, всю жизнь подвергавшимся этническому угнетению, когда вы даете ему судейский молоток и форму пристава. Энни поддерживает неумолимый декорум. Она не позволяет читать, разговаривать, жевать жвачку. Даже юные бандиты, которые приходят сюда, чтобы хотя бы мельком взглянуть на своих дружков, вынуждены снимать головные уборы. Сейчас она испепеляет провинившегося репортера взглядом столь яростным, что тот, устыдившись, закрывается рукой. Оборачивается и Хоби, укоризненно разводя руками и покачивая головой. Наконец репортер осмеливается опять посмотреть вперед, и я узнаю Сета Вейсмана. Он слегка приподнимается в кресле, взявшись руками за подлокотники, и тихо произносит:

— Прошу прощения.

У меня опять начинает непроизвольно открываться рот. Сказать по правде, меня не шокирует неожиданное появление Сета в этом зале. Он так часто приходит ко мне в мыслях, что я почти готова к его присутствию. Меня поражает то, как он выглядит. Первое впечатление — он болен. Однако это, как я тут же распознаю, всего лишь мое отвратительное инстинктивное желание низвести всех до своего уровня. Годы милосердно распорядились с обликом Сета, сделав его черты благородными, однако он сильно облысел. Гладкий розовый череп придает какой-то дешевый, мещанский вид человеку, который раньше носил длинные волосы цвета мыльной воды. В остальном он не слишком изменился. Разумеется, чуть потолстел, и по-прежнему его тонкие конечности кажутся неестественными на фоне высокого роста. У Сета продолговатое лицо, доминирующей чертой которого является нос, и более увесистая, чем раньше, нижняя челюсть. Перипетии жизни сделали свое дело.

— Мистер Мольто, — говорю я, приведя наконец свои чувства в порядок, — не изменилась ли ваша позиция по отношению к председательствующему судье в связи со вновь открывшимися обстоятельствами — моим предыдущим знакомством с представителем защиты?

Мольто стоит, скрестив на груди руки. Обкусанные ногти выдают его обычное нетерпение. Мы обсуждали этот вопрос уже не один раз.

— Нет, — отчетливо произносит он.

Тем временем мой боязливый взгляд украдкой скользит в сторону ложи для присяжных, где сидит Сет. «Что он здесь делает?» — задаю я наконец себе вопрос. Ответ слишком очевиден. Журналист. Он будет писать о совпадении. Об инстинктивной прозорливости. О поворотах судьбы, о том, как персонажи из его прошлого появляются вновь, но для каждого уже написана другая роль, и это производит странное впечатление. Будто все они занимают какое-то не то, не свое место, словно в кошмарном сне.

— Ваша честь, — напоминает Таттл, — мое ходатайство… Полагаю, ваша честь уже видела утренний выпуск «Трибюн»?

Все новости я обычно узнаю по телевизору, когда три раза в неделю отвожу детей в детский сад. Иногда, поздно вечером, уложив Никки спать, я делаю себе огромную поблажку. Беру стакан вина, ложусь в горячую ванну и листаю «Трибюн» или национальное издание «Нью-Йорк таймс». И все же вечерами я по большей части слишком занята размышлениями о событиях прошедшего дня и сотнях дел, которые постоянно не успеваю сделать как дома, так и в суде. Думая о мелочах вместо того, чтобы думать о главном, я начинаю дремать.

И вот я открываю газету, которую мне передали, и сразу же бросается в глаза заголовок на первой странице: «Обвинение утверждает, что сын политика намеревался убить его, а не мать». Процесс начинается сегодня — сообщалось в короткой строке над заголовком, набранной мелким кеглем. Автор статьи Стью Дубински. Эксклюзив для «Трибюн». Я быстро пробегаю глазами.






«Из источников, близких к следствию. Процесс по делу Нила Эдгара, обвиняемого в убийстве по предварительному сговору, начинается сегодня. Окружная прокуратура намерена предъявить неопровержимые улики, свидетельствующие о том, что жертвой преступников должна была стать не мать инспектора надзора за условно осужденными суда высшей инстанции округа Киндл, Джун Эдгар, застреленная седьмого сентября, а его отец, сенатор штата Лойелл. Как полагают, путаница произошла, когда миссис Эдгар взяла тем утром на время автомобиль своего бывшего мужа».





К тому времени я уже терла рукой лоб. О Боже! Расчетливое и преднамеренное убийство. Эдгар! Известие обескураживает, и прежде всего потому, что внезапно, как гром среди ясного неба, в мой мозг вонзается мысль: вероятность того, что странный молодой человек передо мной действительно виновен, очень велика. Наконец я киваю Хоби, чтобы он начинал.

— Ваша честь, — произнес он хорошо поставленным басом и схватился за кафедру обеими руками, совсем как оперная звезда, которая вот-вот возьмет невероятно низкую ноту. — Ваша честь, я выступаю в суде вот уже двадцать с лишним лет. Мне приходилось сталкиваться с самыми коварными ухищрениями обвинения. Против меня пускали в ход и дымовые завесы, и закулисные интриги, и прямой обман. Однако устроить утечку столь провоцирующей информации в прессу в тот самый день, когда мы намереваемся выбрать присяжных, зная, что сведения, касающиеся видной личности, обязательно попадут на первые страницы и будут способствовать формированию предвзятого мнения по отношению к моему клиенту…

Хоби не заканчивает мысль. Он резко ударяет рукой по второму экземпляру газеты, который поднял на всеобщее обозрение, и гневно трясет головой, демонстрируя горькое разочарование. Далее он рисует яркую картину, из которой у десятков граждан, кандидатов в присяжные, находящихся в главном здании, формируются твердые представления об этом деле, в то время как мы даже еще не начали рассматривать его по существу. Большинство этих людей, предсказывает он, располагая свободным временем и имея особый интерес к тому, что происходит в суде сегодня, обязательно прочтут эту одностороннюю версию случившегося, изложенную обвинением в тех самых газетах, которые по иронии судьбы доставляются им безвозмездно.

Риторика Хоби перенасыщена эмоциями, однако у меня нет почти никаких сомнений в его правоте и в том, что большинство кандидатов в присяжные прочитают статью.

— Ваша честь, в самом деле, — завершает он, — как можно надеяться на объективный процесс? Я должен, я обязан, да у меня просто нет выбора!.. В общем, я ожидаю, что уважаемый суд отклонит обвинительный акт. — Громкое фырканье выражает его крайнее негодование.

Я прошу Мольто объяснить происшедшее. Дешевенький черный костюм и плохо причесанные, редеющие волосы придают Мольто весьма обыденный, непритязательный вид. Он выглядит изумленным.

— Судья Клонски, я не получал никакого уведомления об этом ходатайстве. Я явился сюда, чтобы участвовать в выборе присяжных. Я уже разослал повестки свидетелям. И вот в последнюю минуту…

Я решаю спасти Томми от него самого.

— Мистер Мольто, давайте начнем сначала. Соответствует ли сообщение истине? Собирается ли обвинение доказывать, что жертвой преступления должен был стать отец Нила Эдгара?

Томми делает глубокий вдох и растерянно оглядывается на Руди Сингха, который сидит за столом обвинения. На ламинированной поверхности стола отчетливо вырисовывается кружок света. В конце концов Мольто пожимает плечами.

— В общих чертах — да, — говорит он.

В зале слышится шум, в особенности среди репортеров, которые из чувства корпоративной солидарности не хотели, чтобы Дубински сел в лужу.

— Значит, если я правильно понимаю, отец подсудимого, сенатор Эдгар, выступит здесь в качестве свидетеля?

Мольто недовольно морщится. Как обычно, я задаю слишком много вопросов.

— Мы ожидаем, что он даст показания на стороне обвинения, — отвечает прокурор.

После этих слов на местах для прессы начинается настоящий ажиотаж. Сенсационная новость: папаша, занимающий высокое положение, должен дать показания против сына-убийцы. Где-то рядом звякают наручники.

— И в качестве человека, который должен был стать жертвой планировавшегося покушения, он — сенатор Эдгар — тоже не имеет возражений против состава суда? Несмотря на наше знакомство в прошлом? Вы поднимали с ним этот вопрос?

— Никаких возражений, судья. — Очевидно, Томми неукоснительно следует полученным инструкциям. Муллы в прокуратуре собрались и, посовещавшись, решили, что обвинителем при любом раскладе должен быть Томми, а судьей — я. Медленно, но верно я начинаю соображать, что ни та ни другая перспектива не слишком радует Мольто.

Я протягиваю руку с экземпляром «Трибюн» в направлении Томми.

— А теперь посмотрите на заголовок, мистер Мольто. Я не буду скрывать своего большого разочарования. Ведь и вы и ваше начальство прекрасно понимаете всю недопустимость подобных действий. Как можно давать материал в прессу, если вы знаете: кандидатов в присяжные еще не предупреждали, что они не имеют права получать сведения о деле из средств массовой информации? Вы ставите суд в затруднительное положение.

— Судья, как участник процесса я не вел с прессой никаких разговоров на эту тему, и мне неизвестно, чтобы кто-то с нашей стороны делал что-либо подобное. Могу вас в том заверить.

— Мистер Мольто, благодарю вас за объяснение. Разумеется, я принимаю его. Однако мы с вами взрослые люди и должны сознавать, что организатор утечки информации не будет просить у вас разрешения по телефону.

Репортеры находят подобное весьма забавным. Существует с десяток способов устроить утечку. Возможно, дохлую кошку в колодец подбросил какой-нибудь коп, имеющий отношение к этому делу, или кто-то из начальников Томми. Так или иначе, материал пришел в простом конверте без каких-либо надписей, и мы никогда не узнаем имя отправителя. В соответствии с законом о печати источник Дубински останется анонимным.

— Судья, защита располагала этой информацией, — говорит Томми. — У них были показания свидетелей. Наша теория очевидна.

Томми отличается настырным характером и не способен вовремя выйти из игры, хотя всем уже ясно, что он проиграл. Мое терпение истощается.

— Послушайте, мистер Мольто, неужели вы хотите сказать, что подсудимый посчитал бы выгодным для себя, если бы выборы присяжных состоялись в тот же день, когда обвинительный акт прокуратуры будет во всех подробностях опубликован на первой странице «Трибюн»?

В зале раздается очередной взрыв хохота, причем самые громкие рулады доносятся со стороны мест для репортеров.

— Res ipsa loquitur, мистер Мольто. Наверное, помните еще со студенческой скамьи?.. Эта вещь сама говорит за себя. Не так ли? Да, я уверена, что вы здесь ни при чем. Однако вам следует предупредить коллег, что в случае если нечто подобное повторится, будет назначено слушание. — Хмурый, притихший Мольто непроизвольно корчит кислую мину, выслушивая мое замечание. — Сейчас же я предлагаю, чтобы мы рассмотрели вопрос, как нам разрешить возникшую ситуацию. Согласны ли вы с ходатайством мистера Таттла отклонить обвинительный акт?

Руди Сингх встает с места и подходит к Томми. Он энергично нашептывает что-то ему на ухо. Очевидно, советует принять предложение и начать все сначала.

— Нет, — запинаясь, произносит Томми.

— Тогда какая у меня альтернатива, мистер Мольто?

— Судья, я не знаю. Мы пришли сюда сегодня утром в полной готовности к процессу. Я думаю, вам следует делать то, что мы всегда делаем. Приказать привести кандидатов в присяжные. Спросить их, читали ли они газету, а у тех, кто прочитал эту статью, поинтересоваться, не могут ли они выбросить ее из головы.

Хоби, конечно же, все это отвергает. Проблема, указывает он, состоит в том, что его подзащитный рискует оказаться жертвой предубеждения присяжных, сформировавшегося в результате халатного отношения прокуратуры к соблюдению служебной тайны, что привело к утечке информации. Хоби продолжает гнуть свою линию и требует отклонить обвинительное заключение. В молодости Хоби отличался претенциозностью, и в этом отношении его характер, как видно, не изменился. Никакой подсудимый, получивший публичную известность благодаря СМИ еще до начала процесса, — ни О. Дж. Симпсон, ни Джон Хинкли, который стрелял в президента США прямо перед объективами телекамер, — не мог добиться удовлетворения подобных правопритязаний.

— А что, если мы продолжим работу? — спрашиваю я наконец. Это то предложение, которое я ожидала услышать от Мольто. Через пару недель история будет забыта, и любая выгода, какую может получить обвинение в результате утечки, сойдет на нет.

— Ваша честь, — говорит Таттл, — оставляя в стороне личное неудобство — я прибыл из Вашингтона и уже обосновался здесь, — мой клиент имеет право на безотлагательное рассмотрение дела. Суд нельзя откладывать из-за грубой оплошности прокуратуры.

Искушенный Хоби знает, что преимущество на его стороне, и старается использовать его с наибольшей выгодой. Мольто, про упрямство которого ходят легенды, похоже, твердо решил не помогать никому: ни мне, ни себе. Он опять требует начать опрос кандидатов в присяжные прямо сейчас. Сингх стоит позади Томми, положив руку на рукав его пиджака, и явно не знает, что делать: стоять с Мольто до конца или отступить?

— Джентльмены, — говорю я наконец, — необходимо прийти к соглашению. Я не собираюсь продолжать работу в обстановке возражений с обеих сторон. Я не собираюсь отклонять обвинительный акт. В то же время я не собираюсь оставлять без внимания факт публичного разглашения прокуратурой сведений, составляющих служебную тайну, и вынуждать подсудимого выбирать присяжных из числа лиц, ознакомившихся с этими сведениями еще до начала процесса.

Я окидываю внимательным взглядом всех троих мужчин — Томми, Хоби и Сингха с его большими, как у оленя, глазами, которые уставились на меня с явным удивлением. В зале суда воцарилась тишина, та особенная тишина, которая бывает, когда умолкают одновременно две сотни человек.

Наконец Хоби просит дать ему пару минут, чтобы посовещаться с клиентом. Нил напряженно слушает его, то и дело нервными жестами приглаживая волосы. Чтобы произвести хорошее впечатление, он снял серьгу, которую обычно носил, и теперь мне отчетливо видна темная точка в мочке уха.

— Существует лишь одна альтернатива, которую мы можем предложить суду, чтобы выйти из тупика, — объявляет Хоби. Возвратившись на подиум, он своим массивным телом как бы невзначай отодвигает Томми в сторону. — Мой клиент согласен продолжать, но только в том случае, если дело будет рассматриваться судом без участия присяжных.

Для меня это подобно удару электрическим током: шок, смятение. На сей раз мне все же удается сохранить невозмутимое выражение лица.

— Мистер Мольто, — произношу я, стараясь, чтобы мой голос звучал ровно, — как вы относитесь к процессу без присяжных?

— Ваша честь, — вмешивается Хоби, — у противной стороны нет права на позицию. Если вы отклоните предложение, подсудимый, разумеется, не может вас заставить. Мы это осознаем, однако обвинение в данной ситуации не имеет права на свое мнение.

— Безусловно, вы правы, мистер Таттл. Однако, принимая во внимание все обстоятельства, мне не хотелось бы воспользоваться своим правом принять предложение защиты, если обвинение по каким-либо причинам сочтет такое решение неправильным. Мистер Мольто?

— Судья, сегодня утром я встал с желанием и готовностью начать процесс. Я согласен с мистером Таттлом, что у нас нет права на позицию. Но если бы такое право у меня было и если бы ваша честь захотела приступить к слушанию и допросам свидетелей, я был бы очень рад.

Слушая, как Томми упорно твердит свое, я наконец улавливаю, в чем суть проблемы. Очевидно, у прокуратуры возникли какие-то затруднения. На данный момент их версия вполне удобоварима, но только на данный момент, а со временем она может затрещать по швам. Возможно, один из их свидетелей вдруг передумал и изменил показания. Кто? Хардкор? Должно быть, от его показаний зависит очень многое.

Однако означает ли это, что я должна согласиться на процесс без присяжных? Судьи с большим стажем всегда говорят: «Никогда не принимай скоропалительных решений. Стенограмма судебного репортера — это не спортивный секундомер с остановом. Федеральный апелляционный суд — не та инстанция, где можно получить разрешение на переигровку».

Мой взгляд случайно падает на открытые страницы судейской книги с корешком из красного бархата и тяжелыми страницами из плотной бумаги с зеленым обрезом. Обложка из черной марокканской кожи. По корешку золотыми буквами вытиснено мое имя. По здешней традиции эту книгу подарили мне, когда я стала судьей, — дневник судьи, место для личных заметок о каждом процессе. Чистые страницы передо мной такие же нерешительные, как и я сама.

«Решай», — говорю я себе. На этой работе ценят осмотрительность и осторожность, но не нерешительность. В конечном счете именно к этому и сводятся мои обязанности: сказать «да» или «нет». Однако для человека амбивалентного по своей природе это тяжелый труд. Я не знаю никакой другой профессии, кроме судейской, где так отчетливо проявлялись бы недостатки личности. Раздражительные становятся еще более вспыльчивыми; затаившие душевную травму становятся одержимыми властью или склонными к ее злоупотреблению. Человека, ежедневно мучающегося в раздумьях перед гардеробом, не зная, какое платье выбрать, эта работа может довести до умопомрачения.

Предполагается, что формулировки будут слетать с моего языка в окончательном виде и без задержки, как будто мой мозг штампует их автоматически. Однако сейчас я выжидаю, надеясь в глубине души, что на ум придет какая-то альтернатива, какая-то действенная мысль. Годы катятся под гору, и жизнь кажется все более однообразной в том смысле, что выбора действительно больше не существует, по крайней мере такого, каким я представляла его себе в детстве, ожидая, что вместе с королевской властью, которую дает взрослый возраст, придут ясность и проницательность. Вместо этого выбор и необходимость выглядят неразличимыми. В конце концов меня охватывает та злость, которая, по-моему, присуща только женщинам; я злюсь на то, что слишком часто оказываюсь жертвой обстоятельств и времени.

— Мистер Эдгар. — Я прошу его выйти вперед, затем объясняю Нилу, что такое процесс без присяжных, что я одна буду решать, виновен он или нет, и спрашиваю, согласен ли он отказаться от своего права на суд присяжных.

— Именно этого мы и хотим, — отвечает он. Возможно, потому, что голос Нила звучит впервые с начала этого процесса, его ответ вызывает у меня некую оторопь.

— Итак, суд постановляет, что процесс будет проходить без участия присяжных. Каковы ваши предложения относительно регламента, джентльмены?

Посовещавшись между собой, Хоби и Мольто решают, что смогут посвятить остаток утра урегулированию различных оговорок, надеясь прийти к согласию по некоторым фактам теперь, когда нет необходимости апеллировать к чувствам присяжных.

— Если вы захотите выступить со вступительными речами, я заслушаю их сразу же после обеденного перерыва в два часа, — говорю я и делаю жест в сторону Мариэтты, сидящей ниже меня на первом ярусе скамьи. Перерыв.

Зал суда оживает разноголосым гудением. Процесс без присяжных!.. Завсегдатаи, копы и репортеры вперемешку, обмениваясь репликами, направляются в коридор. Я инструктирую Мариэтту насчет роспуска кандидатов в присяжные. Таковых вызвано семьдесят пять человек. Затем беру со стола судейскую книгу и папку с документами. Уже изрядно утомленная, спускаюсь по ступенькам.

— Судья! Могу я поговорить с вами?

Я оглядываюсь в сторону Сета Вейсмана, который, робко ссутулившись, стоит у переднего угла кафедры. Сердце слегка сжимается. Непонятно почему. Но больше всего меня поражает, как он ко мне обратился. Такое обращение звучало бы гораздо уместнее лет тридцать назад, когда иерархия власти была более абсолютной. Теперь же услужливая почтительность может показаться совершенной бессмыслицей. Люди, которые были взрослыми во времена моего детства и стоящие на несколько ступенек ниже меня по социальной лестнице, естественно, в большинстве случаев обращаются ко мне: «Судья». Однако слышать это от человека, который первым не из членов моей семьи сказал: «Я тебя люблю» — так же неестественно, как именовать свою маленькую дочь «мисс».

— Сет! — говорю я. — Как поживаешь?

Что-то в выражении его лица ассоциируется в моем восприятии с сожалением о мимолетности времени.

— Облысел, — отвечает он.

Одного слова хватает, чтобы передо мной предстал тот прежний юноша: смешной, уязвимый, всегда готовый принять руку помощи.

Я пытаюсь надеть на себя маску невозмутимости; та, однако, быстро слетает с моего лица. Должна ли я сказать: «Я не заметила»?

— Так оно и есть, Сет.

— Хорошо. — В воздухе повисает небольшая пауза. Затем Сет продолжает: — Я просто хотел извиниться. Понимаешь, никак не ожидал, что в зале такая акустика.

Я делаю небрежный жест рукой. Дескать, пустяки, о чем тут говорить. Он спрашивает, как мне живется.

— Очень занята. Просто с ума сойти. Впрочем, все так живут. А ты, Сет? Можно представить, как ты гордишься своим успехом!

Он вздыхает и морщится, точно от зубной боли. Такая реакция должна означать, что это его давно уже не волнует. Колонку с подписью Майкла Фрейна я впервые увидела десять с лишним лет назад. Я была уверена, что это совпадение. Майкл, которого я знала, никогда не мог бы стать мастером быстрых и точных зарисовок повседневной жизни или разящих наповал острот. Затем, год спустя, я увидела фотографию, и тут уж сомнения рассеялись. Вот так чудо, подумала я. Как такое могло произойти? Вопрос, ответ на который я до сих пор желаю знать.

С тех пор я иногда посматривала на несколько причудливое фото (оно обрезано как раз над бровями) и, размышляя о мужчине, с которым рассталась, испытывала обычные смешанные чувства. Глубоких сожалений среди них, однако, не было. Сет мне нравился. Я потеряла его. Было еще с полдюжины других, о ком можно сказать то же самое, даже если сделать поправку на то, что с годами я становлюсь мягче. Временами — особенно если писанина Сета вызывает у меня смех — я отчетливо вспоминаю его протяжный монотонный голос, типичный для уроженца Среднего Запада. Твердые согласные он произносил, слегка заикаясь. Бывает, что Сет разочаровывает меня. Всегда способный вызвать легкую, беззаботную улыбку, он порой неразборчив в выборе объектов для насмешек и упражняется на темах, изрядно потрепанных публичным презрением, или выражает политические мнения, характерные для дремучего ретрограда; бывший левак стремится доказать, что он давно поумнел. В те моменты, когда Сет находится на высоте, он может быть очень зорким и проницательным и в одной-двух строчках выразить всю печаль мира. Но даже общие, избитые рассуждения часто ставят меня в тупик. Откуда это в нем? Или, что еще хуже, я начинаю думать, что все изначально было заложено в том симпатичном, забавном юноше, который вихрем пронесся по моей жизни. Наверное, я просмотрела эти качества, потому что была слишком занята копанием в себе самой.

— Ты всегда был забавный, — говорю я ему. — Я и не знала, что у тебя столько ума.

— Можно создать уйму иллюзий с помощью всего-навсего восьми сотен слов.

— О, ты великолепен, Сет! Всем нравится то, что ты пишешь. Мой секретарь, которая ведет протоколы, теперь смотрит на меня так, словно я была подругой Мика Джаггера.

— Подожди, пока она не услышит, как я пою.

Я смеюсь.

— Да, ты все такой же находчивый.

Похоже, он польщен тем, что мне хорошо запомнились некоторые черты его характера.

— Я всегда говорю Люси, чтобы она написала на моей надгробной плите: «Ну а теперь что, хитрожопый?»

Я не успеваю засмеяться, потому что обе половинки двери в конце зала с треском распахиваются и в помещение стремительно влетает Мариэтта. С пачкой бланков ордеров она направляется к судейскому столу, однако, заметив нас, останавливается как вкопанная. Затем резко поворачивается и уходит, оставляя зал суда таким же пустым и притихшим, каким он был до ее прихода.

— Значит, если я правильно понимаю, можно рассчитывать на колонку? — спрашиваю я, тыча указательным пальцем в пустое пространство.

— Большой Чилл встречается с Перри Мейсоном? — Такая параллель вызывает у него смех. — Возможно. Любопытное совпадение. Изумительный курьез, не так ли? Все вместе… Я должен был увидеть это своими глазами.

— Судя по тому, что ты явился сюда с Хоби, вы по-прежнему близки?

В ответ Сет опять смеется. У меня мелькает догадка, что именно от Хоби он и услышал об этом деле. Однако теперь, когда я стала задавать вопросы об адвокате, я, очевидно, зашла дальше, чем следует. Сглаживая возникшую было некоторую неловкость, говорю Сету, что мне пора.

— Ты не подумаешь, что я спятил, если приглашу тебя на чашечку кофе? — спрашивает он.

— Нет, вполне здравая идея, но в данный момент абсолютно неподходящая. Вот почему я собираюсь распрощаться. Закончится дело, тогда и побеседуем.

— Разве на сей счет есть какая-то инструкция?

— Можно сказать и так. Существует неофициальная практика, которой я стараюсь следовать. Нужно вести себя так, чтобы не давать никому повода ни о чем беспокоиться. В суде я все время имею дело с юристами, которых знаю очень хорошо, но обычно, пока идет процесс, не провожу время с ними или их близкими друзьями.

— Сонни, я ничего не знаю об этом деле. Честное слово. Хоби держит меня в полном неведении.

Мы оба резко оборачиваемся. В пустой зал опять вошла Мариэтта, на сей раз через передние двери. Она подходит к столу с другой стороны и с подчеркнутым безразличием и деловитостью начинает рыться в бумагах и перекладывать с места на место папки. Тем не менее ее выпуклые темные глаза то и дело косят в нашу сторону. Лисья хитрость Мариэтты не приносит плодов. Наши взгляды встречаются, и она, отвернувшись в сторону, спешит к выходу, живая как ртуть.

— В самом деле, Сет, здорово, что мы встретились. Кажется, у тебя все отлично. И я с нетерпением буду ждать окончания процесса, чтобы посидеть где-нибудь и рассказать друг другу о том, как все эти годы жили.

— Ну а как ты сейчас?

Отвечаю, что все в порядке.

— Замужем?

Я мямлю что-то нечленораздельное. Пожалуй, лучше просто попрощаться и уйти, однако что-то удерживает меня.

— Ну а дети? У тебя есть дети?

— Дочь, которой только что исполнилось шесть лет.

— Шесть! — На него это производит впечатление.

— Запоздалый старт, — отвечаю я. — А как твои дела на семейном фронте? Судя по тому, что я узнала из твоих статей, у тебя двое детей, верно?

На продолговатом лице Сета появляется отстраненное выражение. Очевидно, ему почему-то не слишком нравится, когда я перебрасываю мяч на его поле. Он говорит, что его старший ребенок, дочь — студентка четвертого курса. Учится в Истоне, добавляет Сет, его alma mater, — признание, которое сопровождается все той же недоумевающей, застенчивой улыбкой.

— Прекрасный колледж. Плата за обучение умопомрачительная, зато образование превосходное. Это еще одна причина для моего приезда сюда. Надо почаще видеться с дочерью.

Я опять киваю и говорю какую-то вежливую банальность.

— Просто… — выдавливает он из себя и умолкает, делая шаг вперед.

— Что?

— Со сколькими людьми мы становимся близки за свою жизнь? — спрашивает Сет. — Я потерял твой след, и у меня кошки скребут на сердце.

— Мы все поправим. Только не сейчас.

— Конечно.

Я подаю ему руку. Он с озадаченным видом берет ее и держит чуть дольше, чем следует.




Процесс без присяжных все равно процесс, и когда он заканчивается, подсудимого точно так же признают виновным или оправдывают, и срок заключения, к которому его приговаривают, может быть столь же долгим. Вынося приговор, я испытываю такое же огромное волнение, как и в тот момент, когда присутствую при оглашении вердикта присяжных.

Однако процесс без участия присяжных проходит в иной атмосфере, для нее нехарактерны высокопарный стиль или софистика. Зачастую процесс без присяжных — это прибежище особо техничного юриста. Аргументы, которые приводят обе стороны, слишком сложны и запутаны, чтобы их могли понять непрофессионалы. Когда решение о виновности подсудимого принимает судья, а не какой-то уличный сброд, слушания отличаются большей сдержанностью и стремлением к соблюдению буквы закона, иногда переходящим в крючкотворство.

Тем не менее после перерыва в зале суда витает дух настороженности. Секция для зрителей по-прежнему набита битком, однако по другую сторону перегородки стало более свободно, так как журналисты перебрались в ложу для присяжных. Все шестнадцать мест заняты репортерами и художниками; те же, кто пришел позже, довольствуются стульями, которые Энни предусмотрительно расставила по углам помещения рядом со стеклянной перегородкой, отделяющей зрительскую галерку. В переднем ряду Стью Дубински никак не может отделаться от двух коллег, которые явно подначивают его. Нетрудно представить причину: Стью достается больше утечек, чем слесарю-сантехнику. Рядом со Стью сидит Сет Вейсман в мятом блейзере. Человек, статьи которого появляются во влиятельнейших общенациональных газетах, Сет, безусловно, — центр внимания. Несмотря на предупреждающий окрик, один телерепортер прокрался вдоль барьера ложи присяжных, чтобы пожать ему руку и обменяться парой словечек, развеселивших обоих.

Мариэтта объявляет о начале слушаний. Три юриста выходят вперед. Нил держится поближе к столу защиты, где лежат два кожаных кейса с документами.

— Все готово? — спрашиваю я.

Каждый из участников процесса дает утвердительный ответ. Удовлетворяется совместное ходатайство об удалении свидетелей из зала суда. Я перевожу дыхание.

— Вступительное слово.

— Ваша честь, — говорит Хоби. — Мне бы хотелось воспользоваться правом на вступительное слово после того, как обвинение представит свои доказательства.

Его ходатайство, вполне законное, удовлетворяется.

Властным жестом, одним из тех, которыми, к моему изумлению, я владею совершенно естественно, я даю знак Мольто.

— Если так угодно уважаемому суду, — говорит Томми и ждет, пока в зале не уляжется шум.

Другие участники процесса уже сидят, и Томми оказывается полновластным хозяином пространства. В мощном потоке света, падающем на подиум, хорошо видно, как сквозь редкие волосы, зафиксированные спреем, просвечивает розоватый череп.

— Судья, поскольку мистер Таттл решил на время воздержаться от вступительного слова, я могу сделать краткое заявление. Я знаю, что вы захотите сами выслушать показания свидетелей. Поэтому разрешите мне просто в общих чертах изложить основные пункты обвинения. Мы будем доказывать, что обвиняемый Нил Эдгар… — При упоминании своего имени Нил слегка вздрогнул и поднял голову. В этот момент Мольто оборачивается, и их взгляды встречаются. Меня поражает сходство глаз Нила и его отца. Такие же пронзительно-синие, только охваченные страхом и бегающие. — Мы докажем, что Нил Эдгар был не только соучастником преступного сговора с целью убийства, но и главным вдохновителем. Осуществлению сговора помешало трагическое стечение обстоятельств, тем не менее убийство, которое имело место, является его следствием. Как покажет допрос свидетелей, Нил Эдгар попросил своего соответчика, сообвиняемого Орделла Трента, убить отца Нила, доктора Лойелла Эдгара. Мистер Трент — член организованной преступной группировки «Ученики черных святых», судья. Он член банды и торговец наркотиками. Он был неоднократно судим в прошлом и, следовательно, является рецидивистом. И он был другом Нила Эдгара.

— Протестую, — говорит Хоби.

К своему удовольствию, я вижу, как он берет на себя труд встать — знак уважения, которым представители защиты и обвинения часто пренебрегают в отсутствие присяжных. Перед ним на легком столе овальной формы лежит желтый блокнот. Нил, сидящий позади и ведущий свои собственные записи, отрывает взгляд от бумаги и пытливо смотрит на адвоката. Вина в соучастии?

— Удовлетворяется, — произношу я негромко. Придирка пустяковая. Просто Хоби хочет сбить Томми с ритма. Даже Мольто понимает это и безразлично соглашается.

— Нил Эдгар и мистер Трент, известный в преступном сообществе под кличкой Хардкор, познакомились, — продолжает Мольто, — потому что мистер Эдгар — Нил, как я буду называть обвиняемого, чтобы не путать его с его отцом, — курировал мистера Трента в качестве инспектора службы условных наказаний. Он был, и я уверен, что этого никто не станет оспаривать, пробационным инспектором в этом самом суде. Случилось так, и вы услышите это сами от мистера Трента, что между ними, Хардкором и Нилом, возникли личные отношения, своего рода дружба. В результате этого близкого знакомства в конце концов все пришло к тому, что Хардкор познакомился с отцом Нила, сенатором штата от тридцать девятого округа, доктором Лойеллом Эдгаром. Доктор Эдгар, являющийся священником и профессором университета, а также лицом, представляющим интересы населения в выборном органе, будет выступать в качестве свидетеля обвинения.

Может быть, он еще и глава скаутской организации и помогает старушкам переходить улицу? Хвалебная ода, пропетая Томми своему свидетелю, вызывает у меня внутреннюю ухмылку.

— Знакомство доктора и сенатора Эдгара с Хардкором носит сложный характер и будет описано в свидетельских показаниях. Имеет оно и политические аспекты. Скажу вам со всей откровенностью, здесь замешана политика. В любом случае, поскольку мистер Трент был знаком и с сенатором, последний стал темой частых бесед между Нилом и мистером Трентом. Со временем выяснилось, что Нил Эдгар, подсудимый, недолюбливал отца. По правде говоря, он ненавидел отца.

Так вот, из свидетельских показаний явствует, что однажды — в сентябре на той неделе, когда мы празднуем День труда, — Нил Эдгар обратился к сенатору Эдгару с настоятельной просьбой встретиться с Хардкором. Нил сказал отцу, что Хардкор должен сообщить ему нечто важное. И сенатор Эдгар дал согласие. Он не знал, что его сын, Нил Эдгар, пообещал заплатить Хардкору двадцать пять тысяч долларов, если Хардкор организует убийство отца. Он не знал, что Нил Эдгар уже выплатил десять тысяч долларов авансом. — Впервые с момента начала своей речи Томми отрывает взгляд от записей в желтом блокноте и переводит его на меня. — Судья, обвинение представит соответствующие вещественные доказательства в виде наличных денег, которые Орделл Трент получил от Нила Эдгара. На денежных купюрах обнаружены отпечатки пальцев, которые по заключению дактилоскопической экспертизы принадлежат Нилу Эдгару.

Новость. Движение в ложе для присяжных. В своей судейской книге я делаю первую запись: «Отпечатки пальцев». В зале начинается жужжание. Обмен комментариями. Свистящие шепотки переходят в разноголосое гудение.

Раздается мощный удар молотка Энни. Она обводит помещение угрожающим взглядом. Тем временем Томми сделал паузу и теперь горделиво поводит плечами, наслаждаясь произведенным впечатлением.

— В действительности, судья, соответствующие показания мистера Трента подтверждаются не только уликой в виде отпечатков пальцев, но и данными телефонной компании, из которых видно, что между ним и Нилом Эдгаром велись частые телефонные разговоры, причем последний звонок был сделан за двадцать минут до того, как произошло убийство. Вы узнаете подробности этого спланированного убийства не только от Орделла Трента, от Хардкора, но и от девушки, являющейся членом преступной вышеупомянутой группировки, малолетней правонарушительницы по имени Лавиния Кэмпбелл. Судья, мисс Кэмпбелл пятнадцать лет, и вы услышите от нее то, что ей тогда рассказал Хардкор, а именно, что по просьбе Нила Эдгара…

Хоби опять встает со стула.

— Заявляю протест.

— Основания?

— Нам неизвестно, что покажет допрос свидетелей. Мистер Мольто ввязывается в прения, приводя аргумент…

— Протест отклоняется. Я не могу знать, аргумент это или нет. Мистер Мольто, я уверена, вы помните, что должны просто описать доказательства.

Я улыбаюсь, что на несколько секунд вызывает у Томми замешательство. Хоби садится на место, довольный тем, что ему удалось обозначить спорный вопрос.

— Мисс Кэмпбелл расскажет вам, что Хардкор ознакомил ее с этим планом. Планом, в котором, как покажут доказательства, — он на короткое время поворачивается к Хоби, — имя Нила Эдгара действительно было упомянуто. Суть плана, судья, заключалась в следующем: мисс Кэмпбелл, входившей в структуру розничной торговли наркотиками, которые поставлял Хардкор, надлежало встретить сенатора Эдгара. Она должна была ждать, пока сенатор Эдгар не подъедет на машине к условленному месту. При появлении машины ей следовало позвонить по сотовому телефону и произнести кодовое слово. Затем она должна была подойти к сенатору и попросить его подождать, пока она не вернется с Хардкором. Далее она должна была на короткое время покинуть этот район. В то время, когда сенатор Эдгар ждал бы в своей машине «шеви-нова» белого цвета, из-за угла должен был выехать велосипедист и открыть огонь по машине сенатора Эдгара из автоматического оружия. Затем мисс Кэмпбелл должна была приблизиться к автомобилю, делая вид, что хочет помочь сенатору Эдгару. На самом деле она должна была убедиться, что он мертв. Наклонившись над телом, мисс Кэмпбелл должна была незаметно вложить в руку сенатора Эдгара пакетик с наркотиком. Потом стала бы распространяться легенда, что сенатор Эдгар был одним из белых клиентов, приобретавших наркотики, и что его приезды в этот район не имели никакого отношения к политике. Убит же он был, дескать, случайно во время перестрелки двух соперничающих уличных группировок.

Томми опять делает паузу, чтобы дать аудитории время осмыслить подробности, ужас и коварство этих планов. Он знает, что его версия звучит весьма убедительно. В наши дни велосипед, способный легко проскочить по узкой тропинке в кустах, стал орудием убийства. Установить владельца невозможно, так как номерных знаков на велосипедах нет.

— Таков был план, судья. Однако он не сработал. Сенатор Эдгар не смог приехать в назначенное время, поскольку ему пришлось участвовать в решении неотложных вопросов в законодательном собрании штата. И к несчастью, на месте преступления оказалась миссис Эдгар. Она живет в Марстоне, штат Висконсин. Жила. Несмотря на то что много лет назад супруги развелись, она продолжала поддерживать с бывшим мужем нормальные отношения и как раз в это время приехала сюда, чтобы навестить его и сына. Тем утром сенатор Эдгар, когда его позвали другие дела, договорился с покойной, с миссис Эдгар, что она возьмет его автомобиль и съездит на Грей-стрит. Как я уже заметил, судья, знакомство сенатора Эдгара с мистером Трентом носило политический характер, и ему не хотелось обижать мистера Трента своим отсутствием. Он не мог дозвониться до него; Джун Эдгар согласилась съездить и принести личные извинения за сенатора.

Вот при каких обстоятельствах она отправилась туда и погибла, — продолжал Томми. — Нами установлено, что когда Джун Эдгар прибыла на место и преступники поняли, что в машине она, а не ее муж, все — и Лавиния Кэмпбелл, и Орделл Трент — пытались убедить ее немедленно уехать, однако было уже поздно. Механизм плана, приведенного в действие Нилом Эдгаром, заработал. К месту, где должно было совершиться убийство, уже подъезжал велосипедист. Он мчался слишком быстро, чтобы заметить знаки, которые подавала ему мисс Кэмпбелл. В результате мисс Кэмпбелл получила ранение, а Джун Эдгар была убита. И я уверен, судья, мистер Таттл скажет вам, что Нил Эдгар не намеревался убивать миссис Эдгар. Мы предъявим заявление, сделанное Нилом Эдгаром сотруднику коммунальных служб, который явился к нему с известием о гибели матери. В этом заявлении Нил Эдгар почти признает, что намеревался убить отца.

— Протест! — гулким голосом бухает Хоби, воздев кверху обе руки. — Почти признает? Ваша честь, это уже домысел, явный домысел. Мой подзащитный ничего подобного не делал!

— Принимается, — прерываю я комментарий Мольто.

— Прошу прощения, судья, — говорит Мольто, прежде чем я успеваю сделать ему замечание. Его крошечные, стреляющие глазки упорно прячутся, не желая встречаться с моим взглядом. Он знает, что попался. — Дело в том, судья, что мы признаем: обвиняемый потерял свою мать, и это, несомненно, причинило ему определенные душевные страдания. Что, впрочем, как вам известно, не может являться оправданием перед законом.

Мое внимание опять занимает Нил. Утром по дороге в суд я на какой-то момент почувствовала родство с ним, думая о своей матери и детстве, прожитом под сенью политических страстей. Однако сейчас меня поражает более отдаленная перспектива: Нил ведет себя как-то странно. В данный момент он всецело погружен в блокнот. Защитники нередко стараются найти своим клиентам некую точку приложения умственных усилий, зная, что будет лучше, если те останутся безучастными к ходу процесса. Но ощущения подсказывают мне, что Нил сейчас находится вне рамок какого-либо плана или дисциплины. У него неизменно неуклюжий, нескладный вид. Заметное брюшко делает его походку — тем более что он ступает с пятки на носок, словно перекатываясь, — сонной, неуверенной. Глядя на Нила, недоумевающего и сбитого с толку, никак не подумаешь, что он зарабатывал себе на жизнь в этих же стенах, следя за исполнением решений, принимаемых судьями. Когда он предстал передо мной нынешним утром, голова у него дергалась, как у курицы, расхаживающей по заднему двору. Он явно чувствовал себя неуютно в костюме, надетом специально для суда. Слишком большой и косо повязанный узел галстука вкупе с выбившимся из-под пиджака воротником рубашки добавляли неряшливости. И все же Нил — загадка, которую мне предстоит разгадать. Что он сделал? Каковы были его истинные намерения? Самая главная, элементарная задача судьи сейчас, в этом деле, кажется ужасающе трудной.

Мольто заканчивает выступление:

— Собранные нами доказательства покажут, что Нил Эдгар составил план убийства и предпринял серьезные шаги к его реализации. Таков вывод обвинения, судья. Как только вы ознакомитесь со всеми доказательствами, мы уверены, что вы убедитесь в их абсолютной неопровержимости и в том, что обвиняемый Нил Эдгар действительно виновен в сговоре с целью совершения убийства. — Томми вежливо кланяется мне, убежденный, что поработал на совесть, чего, впрочем, нельзя отрицать.

Тем временем в ложе для присяжных зреет еще один сговор. Несколько журналистов сбились в кучку и лихорадочно перешептываются, пытаясь сообща определить, какие части выступления Мольто достойны отражения в новостях. Достижение консенсуса позволит им избежать претензий со стороны редакторов, которые не могут в таком случае упрекнуть репортеров в том, что они что-то не поняли или упустили. Нетрудно представить, о чем они сейчас спрашивают друг друга: «Что вы думаете по поводу упоминания прокурором о политическом характере отношений между отцом и этим наркоторговцем?», «Какого вы мнения об отпечатках пальцев на деньгах?»

Я сама задаю себе похожие вопросы и делаю несколько пометок в дневнике.

— Мистер Таттл, сторона защиты опять воздерживается?

Хоби утвердительно кивает, сидя, затем встает и кивает снова. Мы договариваемся приступить к допросу свидетелей завтра. Мольто обещает представить свидетеля, допрос которого займет не меньше пары часов, пока у меня не начнется совещание. После того как все окончательно согласовывается, Энни опять грохает молотком. Первый день процесса над Нилом Эдгаром подошел к концу.

— Я вижу, вы принялись возобновлять старые знакомства, — говорит Мариэтта, когда я прохожу через маленькую секретарскую по пути в свой кабинет. Большую часть пространства здесь занимает письменный стол со столешницей из красного дерева, почти такой же громоздкий, как и мой. Он стоит торцом к стене, освобождая место для компактного картотечного шкафа такого же цвета. Рядом с регистрационным журналом, под медной настольной лампой — фотография ее детей и внуков. В одном углу стола красуется искусственный филодендрон, вырастающий из бугорков белого торфянистого мха. Рядом с ним тоже искусственная рождественская елка высотой в один фут, украшенная сосульками и леденцами, — она появилась здесь на прошлой неделе. На регистрационный журнал Мариэтта поставила крошечный портативный телевизор с экраном не больше компакт-диска, на котором двигаются цветные пятна. Весь день она слушает «мыльные оперы», если, разумеется, находится в своем офисе, причем в буквальном смысле одним ухом, от которого к телевизору идет тонкий черный провод, теряющийся в ее густых темных локонах. С тех пор как Мариэтта влетела в зал суда сегодня утром, мы с ней еще не разговаривали, однако точно рассчитанного бокового взгляда, который она позволяет себе метнуть в мою сторону, достаточно, чтобы определить волнующую ее тему.

— Мариэтта, ну что за дела? — говорю я. — По какому поводу вся эта суматоха, беготня туда-сюда? Что это значит?

— Просто мне нужно было забрать кое-какие дела, судья, — отвечает она. — Я хотела сказать вам, что видела его там, снаружи, да только вы сегодня пришли слишком поздно, и у меня не было возможности. — После упоминания о моем опоздании круглые коричневые глаза Мариэтты поднимаются, искусно изображая недоумение. Она опять берет инициативу в свои руки. — Сдается мне, в вас заговорила тоска по прежним временам.

— Прежние времена тут ни при чем, Мариэтта. Так, поговорили накоротке, перекинулись парой слов. Он извинился за свое нетактичное поведение по отношению к Таттлу, а я объяснила, что сейчас, пока идет процесс, я не могу с ним разговаривать.

Она изумлена.

— Но вы должны встретиться и поговорить!

— Мариэтта, он близок с Хоби. Они дружат с детства.

— Фу-ты ну-ты, знакома с представителем защиты… Такое нигде не записано, судья. Это случается сплошь и рядом. В этом здании все между собой давным-давно перезнакомились и даже породнились. Все кузены, мужья, любовники и любовницы.

В техническом смысле она, конечно же, права. Однако в этом деле я иду по тонкому, очень тонкому льду. Что же касается моральных норм, то Мариэтте до них явно нет дела. Мне нетрудно понять ее. У себя в голове Мариэтта сочинила уже целую драму. Тем более что пособие у нее круглый день перед глазами. Некий Ретт Батлер верхом на коне возвращается на сцену и объясняет, что последние двадцать пять лет находился в плену.

— Мариэтта, вы не так все поняли. Он женат. Он женился раз и навсегда. Кстати, я знаю и его жену. Она тоже была в Калифорнии.

Энергично мотая головой, Мариэтта настаивает, что я ошибаюсь.

— Мариэтта, я читаю эту колонку каждый день. Он все время пишет о своей жене. Вот и сегодня утром в разговоре со мной упомянул о Люси.

— Ну-ну, — недоверчиво протянула Мариэтта. — А вот в «Пипл» или где-то еще, по-моему, писали, что он разводится. Я сама читала.

— Нет, наверняка это было в «Стар», Мариэтта. Или, может быть, в «Инкуайерер» — сразу после статей о двухголовом младенце или о том, как Джордж Буш подцепил СПИД.

Обиженная Мариэтта надувает губы и опять смотрит в телевизор. Раздираемая злостью и раскаянием, я крадучись переступаю порог своего кабинета.

— Все кончится тем, что вы выйдете замуж за копа, — говорит она очень тихо мне в спину.

— Что?

— Вы прекрасно слышали. Я чувствую это всеми фибрами своей души. Я околачиваюсь в суде вот уже двадцать пять лет, судья, четверть века, и видела с полдюжины девиц вроде вас. С мужчинами отказывались знаться наотрез. Ни с какого бока к ним не подступиться. И каждый раз находился коп, который не принимал «нет» в качестве окончательного ответа. — Она начинает перечислять: — Джанет Фаджин из коллегии защитников по апелляционным делам, Марджи Лоу из прокуратуры…

Хочется завизжать или завыть от отчаяния. Некоторые люди, даже многие люди поддерживают сердечные отношения со своим персоналом, однако это не предусматривает советов в любовных делах. Что же такое случилось со служебными рамками? Так или иначе, я все равно уже миновала ту грань, когда Мариэтту еще можно было поставить на место.

Даже когда я совсем уже готова дать Мариэтте отповедь, где-то на задворках сознания вдруг вырастает образ, похожий на Любича — один из тех смуглых, гороподобных мужчин вроде Чарли, которые, как я всегда думала в прежние годы, были моей судьбой. И меня охватывает страх, жуткий, парализующий, предчувствие, из которого рождается предрассудок, что эти слова окажутся пророческими, как иногда случается с глупыми, случайными предсказаниями. Наука пока не в состоянии объяснить подобное явление, но мне от этого не легче. Когда я открыла для себя мальчиков или, наоборот, когда у меня прошли прыщи и в последних классах средней школы я вдруг оказалась привлекательной для противоположного пола, самым шокирующим для меня открытием стало то, что объятия, поцелуи, тисканья разного рода доставляли мне невероятное удовольствие. Всех мужчин я представляла смуглыми и атлетически сложенными, чуть ли не богатырями. Даже если они в действительности были светловолосыми и тощими, как Сет, я все равно видела их другими. Вот еще одна причина, почему Чарли меня околдовал.

— Мариэтта, вы переходите всякие рамки. Не доводите меня до белого каления.

— Я просто говорю, судья.

— Вы и так уже сказали более чем достаточно, и лучше будет, если вы дадите своему языку хоть немного отдохнуть.

Она начинает крутить нижней челюстью — признак неудовольствия, однако молча кивает, признавая за мной право на замечание. По этому поводу мы препирались не один десяток раз. Склонная к спорам, я пытаюсь задеть ее за живое. Неужели она думает, что женщине для того, чтобы жить полной жизнью, обязательно нужен мужчина? Высказывая различные точки зрения, мы тем самым выражаем глубокие противоречия, раздирающие целый социальный класс. Феминистские истины, которые я считаю такими же непреложными, как и законы физики, похоже, неприменимы на противоположной стороне барьера, на той, где стоит Мариэтта. Когда она читает мне назидательную нотацию, ее округлые формы — подбородок, груди, бедра — сотрясаются от негодования.

— О, я уже слышала все это, судья. Однако неужели вы хотите сказать, что воспротивились бы тому, чтобы какой-нибудь парень любил вас всю, от пяток до ушей, каждый дюйм вашей кожи?

«Дело обстоит гораздо сложнее», — всегда отвечаю я. Я стряхнула с себя узы брака, не испытывая в то же время стойкого отвращения к мужчинам. Скорее наоборот. До рождения Никки у меня были тайные моменты, когда мне казалось, что я принадлежу к числу тех женщин, которым гораздо удобнее в обществе мужчин с их добродушными насмешками и соперничеством. Но появилась дочка, и мне в трудную минуту на помощь пришли другие матери — их умелые руки, их сочувственные слова, вселявшие бодрость и уверенность. И все равно даже теперь я задаю себе вопрос: не это ли толкнуло меня на стезю юриспруденции и в жестокий, грубый мир судебной практики?

В некоторых отношениях я так и не начала еще думать о себе как о незамужней женщине. Не то чтобы я ощущаю даже самую отдаленную связь с Чарли. Но я не могу с готовностью и охотой проникнуться духом борьбы и состязательности, который часто присущ женщинам, свободным от каких бы то ни было обязательств. В автобусе я часто езжу с молодыми образованными женщинами, которых объединяет одна общая особенность — все они одиноки. Как правило, они уделяют большое внимание различным деталям своей внешности: глаза и брови аккуратно подкрашены, волосы причесаны и опрысканы спреем со скульптурной точностью. Все идеально отглажено: каждый шов, каждая каемочка. Такие женщины, как правило, каждый день не меньше часа проводят в бутиках и во всех смыслах выставляют себя напоказ, как бы предлагают себя. Наблюдая за ними, я испытываю огромное облегчение, зная, что я к этому абсолютно непричастна. Но не потому, что дала какой-то обет, за который цепляюсь бессознательно, как за некий религиозный ритуал, за постулат, согласно которому о женщине нельзя судить по этим критериям. А потому что я нахожусь в другой стадии, в другом месте, на другом уровне, где твои связи известны, зафиксированы, где ты в отличие от этих девушек не атом, который жаждет стать частью молекулы. Покончив с Чарли, я тем не менее не спешу вернуться к прежнему опыту, словно это какая-то досадная зубная боль, которая, слава Богу, прошла и о ней можно не вспоминать.

Кроме того, оказалось, что такие понятия, как мать-одиночка и женщина, назначающая свидания, абсолютно несовместимы. Предположим, я захотела встретиться с мужчиной: как мне найти для этого время? Вечера и уик-энды я провожу с Никки. Больше я ей уделить не могу. Несколько не совсем удачных попыток отмечены печатью вины перед дочерью и не принесли мне особой радости и удовольствия. Жизнь без секса, на самом деле не так ужасна, как я себе представляла. Меня начинают посещать старомодные мысли — что половое воздержание женщинам дается легче, чем мужчинам. И все же бывают минуты, особенно в автобусе, когда я нередко нахожусь рядом с незнакомыми мужчинами, касаясь их своим телом, когда во мне возникает настолько сильное желание, что его можно сравнить со звучанием чистой и легкой музыкальной ноты.

— Давайте-ка лучше поговорим о завтрашнем дне, Мариэтта. Что там у нас с вызовами?

Она смотрит на монитор. Если мы начнем пораньше, скажем, в девять часов, у нас будет пара часов на заслушивание свидетельских показаний, прежде чем мне придется уйти для разбора различных текущих дел. Ходатайства об освобождении под залог и другие срочные вопросы я рассматриваю каждый день. А всякая мелочь, рутина — назначения наказаний, предъявления обвинения, заявления о признании вины без рассмотрения в суде, — все это планируется на вторник, на утро или на после обеда, так, чтобы в другие дни процессы могли идти, не тормозясь постоянными перерывами.

— Похоже, Мольто собирается запросить санкцию на содержание под стражей, — добавляет она, — той девчонки, которая должна была подбросить наркотики.

— Томми неплохо выступил для начала, — говорю я ей.

Мариэтта корчит недовольную мину.

— Томми не в вашем стиле?

— Он из тех парней, которые спотыкаются о собственные ноги. Как сегодня утром. Какую пользу ему это принесло?

Вне сомнения, она имеет в виду утечку в «Трибюн». Не просто низкий прием, но еще и глупый, поскольку легко он у меня не отделается. Очевидно, Мариэтта ни на секунду не поверила, что Томми не давал Дубински никакой информации.

— Кроме того… — продолжает она и тут же умолкает, посчитав преждевременным сообщать мне то, что собиралась сказать.

Мариэтта наделена редким профессиональным чутьем и осторожностью, несмотря на то что позволяет себе бесцеремонно вмешиваться в мою личную жизнь. Она никогда не высказывает мнение по делам, находящимся в стадии рассмотрения. Я прошу ее продолжать, однако даже тогда Мариэтта старается тщательно выбирать слова.

— Судья, он говорит, что этот парень пытался убить своего отца. Но разве не отец внес за Нила залог? Разве это не значится в судебном деле? Да, залоги вносят часто, однако разве был какой-то случай, когда отец заложил свой дом, чтобы собрать необходимую сумму? Вы можете вспомнить?

— Нет, такого на моей памяти пока не было.

— Какой смысл во всем этом, судья? — спрашивает Мариэтта. — Сын пытался убить его, а отец платит деньги, чтобы вызволить сына? Да люди в такой ситуации десять раз подумают! Парень убил свою мать, а отец выкупил его под залог в течение двадцати четырех часов. С какой стати?

Он думает, что Нил невиновен. Таков логический ответ, предполагаю я, однако оставляю эту мысль при себе и уклончиво отвечаю, что, возможно, мы услышим об этом от защиты.

— А что вы думаете о Хоби? — интересуюсь я. — Ловкий тип, не так ли?

— О, этому выжиге палец в рот не клади. Парень ушлый, сразу видно. Интересно получается, судья. Вы и с ним знакомы?

— Да, и с ним. — Я покачиваю головой, как бы удивляясь сама себе.

— Богатый парень, не так ли? — спрашивает Мариэтта.

— Хоби? Был богаче меня. — Богатство в понимании американцев — это когда у кого-то больше денег, чем у вас. — Его отец владел аптекой «Гарнис» на Университетском бульваре, которая до сих пор остается знаменитым местом встреч. Там стоит газетный киоск, где можно купить почти любое издание, а в наши дни добавился экспресс-бар.

— Сразу видно, — кивает Мариэтта, — сразу видно, черт возьми. Ноги даже не касаются земли. Расхаживает по залу суда как хозяин. «Как поживаешь, девочка?» — как будто ему действительно есть дело до того, как я поживаю. Думает, никто не замечает, как он балдеет, когда встает в суде и говорит, как белый.

А я думаю то же, что и всегда: «О Боже, если эти двое сцепятся, их не растащишь!»

— И его вы тоже много лет не видели, судья?

— Нет, вы же знаете, как устроен мир, Мариэтта. Как только расстаешься с парнем, постепенно перестаешь видеть и его друзей.

Секундная пауза.

— А почему именно вы с ним расстались, судья? Он дурно с вами поступил? Значит, что-то такое было, если вы не разговаривали с ним целых двадцать пять лет. — Ее взгляд с деланной озабоченностью устремляется на мерцающий экран в надежде, что я не замечу, как мы снова затронули любимую тему Мариэтты.

Боясь ее обидеть, я мотаю головой, что можно истолковать в любом смысле, однако от Мариэтты легко не отделаешься.

— А может, все было наоборот?

— Нет, Мариэтта. Вовсе нет. — Так ли? На мгновение меня охватывает страх, и холодеет сердце, пока прошлое не предстает передо мной вновь зримо и отчетливо. — Нет, все дело в том, Мариэтта, что Сет постепенно исчез из виду. А я вступила в Корпус мира. Последнее, что я слышала о нем, что его вроде бы похитили.

— Похитили? — Энни, которая только что вошла в канцелярию, испуганно вздрагивает и делает несколько шагов вперед. Ключи на ее широком черном поясе позвякивают.

— Да, похитили, — произносит Мариэтта и недоверчиво фыркает. — Судья, каждую пятницу вечером мне впаривают истории и похлеще этой.

— Здесь другой случай, Мариэтта. Мне толком ничего не известно.

Я смотрю на них с безнадежным видом, внезапно чувствуя себя беззащитной перед странной дугой, которую описала моя жизнь. Обе женщины, в немалой степени зависящие от моего настроения, внимательно всматриваются в меня.

«Время, — думаю я. — Мой Бог, время». И вслух произношу:

— Мы были молоды.




1969–1970 гг.

Сет


В двадцать три года я оказался в гуще событий, происходивших в сумасшедшее время. Тогда я устроил свое собственное похищение. Вообще-то меня не похищали. Я пошел на обман, схитрил, однако в конечном счете это имело для меня печальные последствия. Один человек поплатился жизнью, а я взял себе другое имя. В последующие годы меня не покидало ощущение, что меня похитили от самого себя.

Шел 1970 год. Движение шестидесятых находилось тогда в наивысшей точке своего подъема. Америка вела войну, связанные с этим беспорядки и волнения достигли апогея. Сражения шли не только во Вьетнаме, но и здесь, дома, где на протестующую молодежь открыто вешали ярлыки врагов нашего образа жизни. Повседневное существование было отравлено атмосферой, которая создавала вокруг меня ауру ренегата.

В апреле 1970 года я получил повестку о призыве на действительную военную службу. Пришлось выбирать между вероятностью получить пулю во вьетнамских джунглях и бегством в Канаду. Каждый вариант казался неприемлемым. Моя оппозиция войне была бескомпромиссной. С другой стороны, я был единственным ребенком в семье, на которого родители возлагали большие надежды, превратившиеся в тяготившие меня обязательства. Даже находясь за 1900 миль от них и моего дома в округе Киндл, я чувствовал, что они где-то рядом, дышат мне в спину.

Мои родители познакомились в Аушвице. У мамы там погиб муж, а у папы — жена и ребенок. Сейчас моему отцу без малого семьдесят. Все еще крепкий душой и телом, он лишь в последнее время начал постепенно сдавать. Зато состояние матери, боязливой и хрупкой женщины, которая раньше только и жила тем, что я был рядом с ней, внушает гораздо больше опасений. Все болезни и страдания матери с детства глубоко отдавались в моем сердце, и я вырос, вынашивая в себе непоколебимую решительность не приносить ей лишних огорчений. Мой отъезд с подружкой в Калифорнию предыдущей осенью вызвал у матери глубокую депрессию. Бегство в Канаду наверняка причинило ей — им обоим — невыносимые муки, и отец никогда не уставал напоминать мне об этом.

Необходимость принятия того или иного решения давила на меня все сильнее, и я, растерявшись, позволил обстоятельствам взять надо мной верх, поплыл по течению. Все пошло наперекосяк. Я серьезно поссорился со своим лучшим другом еще с детской поры, Хоби Таттлом, который учился на первом курсе юридического факультета. Однако наибольшие разочарования, как это всегда бывает, принесла мне любовь. Весной 1969 года я безнадежно влюбился в чудесную девушку, темноволосую и красивую, которую звали Сонни Клонски. Я познакомился с ней в автобусе, когда ехал из округа Киндл в Вашингтон, чтобы принять участие в антивоенном походе, организованном студенческим мобилизационным комитетом. В то время мы оба были на четвертом курсе, и до выпуска оставалось всего ничего. Она училась в городском университете, а я — в Истонском колледже, славящемся именитой профессурой. Смуглое лицо с правильными чертами в обрамлении пышных черных волос, закрывавших плечи, длинные стройные ноги, в меру полный бюст и, что самое важное, полная и серьезная откровенность во всем, что касалось ее лично, — все это ворвалось в мою жизнь как шторм. Сонни свела меня с ума.

Я еще никогда не влюблялся. По правде сказать, я не пользовался особым успехом у женщин. Холодный, безразличный вид и саркастические манеры, несомненно, обращали на меня внимание, однако в атмосфере повышенного интереса со стороны женщин я не умел пользоваться своими преимуществами и приобрел репутацию чудаковатого малого. Все мои связи заканчивались в течение пары-тройки недель. Поэтому страстное увлечение Сонни стало для меня источником феноменальных чувств — накаляющегося возбуждения, щенячьего желания быть все время рядом, удивительного открытия, заключавшегося в том, что человеческое одиночество, которое воспринималось мной как естественное состояние, может исчезнуть, подобно реагентам в пробирке. Чудесные совпадения еще больше вскружили мне голову и сердце: мы оба придерживались левых убеждений, оба знали «Хэппи Джека» до последнего слова. Когда мы оставались наедине, она называла меня «бэби». Сознание, что я занимаю значительное место в жизни обладающей бешеным интеллектом, безумно привлекательной женщины, которой, несомненно, суждено оставить свой след в этом мире, стучалось ко мне в двери трижды в день с захватывающим дух божественным откровением.

Моя преданность, похожая на ту, что можно встретить в легендах, была бы идеальной, получи она лучший отклик. Сонни нравилось бывать в моем обществе, нравился мой своеобразный юмор, моя упрямая, безоглядная приверженность тем идеям, которые она считала справедливыми, пытливая и непоседливая сторона моего характера. Однако она запрещала говорить мне о любви под каким бы то ни было видом. В сентябре 1969 года она должна была уехать в Зону Залива, так как ее приняли в университет для старшеклассников Миллер-Дэмона. Там Сонни предстояло прослушать курс «Современная критическая мысль и философия» — по ускоренной межпредметной программе, дававшей право на защиту докторской диссертации по философии. Я терся возле нее, пока она в конце концов не предложила мне поехать с ней в Калифорнию. Я и сам втайне уже размышлял над этим, тем более что туда же собрался и Хоби.

— У тебя тяга к перемене мест? — то и дело пытался я поймать ее в ловушку.

— Нет.

— Кем мы там будем, товарищами по комнате?

— Мы будем жить вместе.

В этих опасных словах заключался соблазн, подрывавший устои морали. От такого соблазна я не мог отказаться. И вот мы отправились на Запад в моем желтом «фольксвагене», в караване из двух машин. Во второй машине ехал Хоби со своей юной подружкой Люси Макмартин. Рослый здоровяк, симпатичный, с хорошо подвешенным языком и забавными манерами, Хоби пользовался бешеной популярностью у женщин, и Люси бросила Истон, где училась уже на втором курсе, только ради того, чтобы следовать за ним. Люси была смышленая, остроумная — на манер Бетти Буп — белая девушка, немного веснушчатая, узкая в кости. Она всегда стильно одевалась — кожаные жилетки и кепи с маленьким козырьком, вроде тех, что носили «Битлз» в фильме «Хэлп». Правда, все это она приобретала в магазинах подержанной одежды. Хоби находил Люси сговорчивой, добродушной и вполне развитой, хотя и не без определенной доли хронической наивности, но все это становилось незаметным на фоне жизнерадостности Хоби, его бесцеремонности и напористости. У Люси за спиной мы звали ее «клевая», потому что таков был ее неизменный ответ на любой вопрос, начиная от «Как дела?» и кончая наступлением Вьетконга в сезон дождей.

Въехать в калифорнийский город Дэмон было все равно что пересечь государственную границу. За пределами университетского городка обитали мужчины, выглядевшие так, словно они стригли волосы карандашными точилками, и женщины в платьях с поясами. Молодежная культура процветала в атмосфере восточного базара. Подозрительные городские элементы — студенты, наркоманы, бродяги, хиппи — значительно превосходили по численности местное население. Семьи преподавателей и разных сварливых латиноамериканцев наблюдали за тем, как расползался во все стороны бульвар кампуса, плодя книжные магазины, места студенческих тусовок, лавки, где торговали курительными трубками, благовониями, бусами и прочей дребеденью, и новые бутики, продававшие одежду из макраме. Здесь в любое время дня и ночи было полно праздношатающегося народа: туристы-простофили и просто зеваки, взявшиеся невесть откуда, бродили туда-сюда, а уличные артисты — клоуны, барабанщики и волынщики — забавляли их в меру своих способностей. Жители Дэмона в парусиновых костюмах и широких бабушкиных платьях из цветастого ситца расхаживали по авеню среди босоногих хиппи, и у каждого была дворняжка, но не на поводке, а на веревке. На стенах зданий красовались эмблемы пацифистского движения и сердитые лозунги, иногда с нецензурными выражениями. Кое-где можно было увидеть даже призывы, прославляющие Вьетконг и Хьюи Ньютона, который тогда сидел в тюрьме якобы за убийство полицейского. Среди граффити очень часто встречались надписи округлыми буквами, которые приказывали: «Будь свободен!»

Атмосфера нонконформизма и презрения к вечным ценностям американского образа жизни воистину пленяла. Я воодушевился этими лозунгами, и мне казалось, что я держу руку на пульсе моего поколения — исторического, динамичного, эпохального, — которое стремительно летит куда-то вперед. Отважный новый мир с еще не определившимися пока очертаниями наверняка будет лучше, чем тот, который дали нам родители.

В первый же уик-энд Хоби повел нас в «Дионисий-69» на театральное действо в жанре хепенинга, где среди зрителей ходили абсолютно голые актеры. В следующий вечер там выступал Филлмор Уэст. Беснующаяся толпа, скрежет гитар, усиленный мощной аппаратурой в тысячи раз, одуряющий запах пота и наркотики, предлагаемые со всех сторон. На огромных экранах мелькали цветные амебообразные изображения со слайдов. Рок-фанаты расхаживали с видом: «Я, парень, покруче тебя». Хоби был без ума от этой жизни: столько клевых штучек, столько новых наркотиков, которые нужно обязательно попробовать! Первый гражданин антикультуры, он носил рубашки с цветными пятнами размером с грейпфрут, джинсы-колокола неимоверной ширины и авиационные очки с темными стеклами. А вдобавок отрастил могучую, как крона дуба, шевелюру, правда, без особой радости, потому что еще в Истоне постоянно не ладил с парнями, близкими к «Черным пантерам», которые называли его Томом из-за того, что он водил дружбу с белым.

Мы с Хоби выросли вместе с Университетским бульваром — единственным районом в Три-Ситиз, который любой мог назвать космополитическим и, наверное, одним из немногих в Америке, которые в годы нашего детства могли считаться интегрированными. Черные появились на Университетском бульваре и быстро попали в изоляцию благодаря четырем городским паркам, разбитым вокруг небольшого квартала, где их поселили. Однако начиная с 1930-х годов положение дел стало постепенно меняться. Негры, добившиеся определенного положения в обществе — врачи, дантисты, адвокаты, некоторые антрепренеры, — получили возможность селиться на белой стороне парковой зоны. Это привело к тому, что стоимость земли несколько понизилась, и мой отец, вечно искавший выгодной сделки, не мог противостоять соблазну. Таким образом я вместе с родителями перебрался в другой дом, поближе к центру и подальше от Хоби Таттла. Мы стали видеться реже. Хоби ходил в католическую начальную школу и, выделяясь среди сверстников ростом и физической силой, стал там заводилой. Мы снова встретились в младших классах средней школы и как бы заново открыли друг друга. Хоби-подросток открыто признавал, что его посещают странные мысли о науке, девочках и родителях.

В средней школе мы вместе преодолевали различные фазы взросления. Какое-то время мы были битниками и каждый день появлялись в беретах, солнечных очках и черных водолазках. Друг друга мы называли «Дэдди-о». По выходным в вечернее время мы сидели в подвале дома Хоби, обшитом досками, ели пиццу, слушали пластинки Тома Лерера и вели философские дебаты о половом возмужании, например, не является ли каждое женское влагалище уникальным и неповторимым, наподобие снежинки. В колледже мы приобрели репутацию чудиков, изображая из себя менестрелей. На спортивной неделе мы устраивали свое собственное представление: негр и еврей распевали песенки и торговали сколотыми вместе фото Джонсона и какой-нибудь светловолосой девушки, избранной королевой вечера или бала — Маффи, Баффи или Бетти. Немилосердно гнусавя, мы выводили старую мелодию Бинга «Я мечтаю о…».

Хоби о Белом.

Сет о Христианине.

Мы думали, что истерическое веселье помогает нам выделяться на общем фоне. Люси и Сонни встречали это как должное и терпимо относились к нашим идиотским выходкам.

Так мы оказались в Калифорнии. Не прошло и года, как я почувствовал довлеющий надо мной рок. Я иногда оглядываюсь на того молодого человека с головной повязкой из кожи ручной выделки, усами а-ля сержант Пеппер и гривой вьющихся светлых волос до середины плеч, которые мой отец с его правильным венским произношением никогда не уставал сравнивать с шевелюрой Иисуса. И мне хочется провалиться на месте от стыда. Несмотря на степень, полученную в престижном университете Среднего Запада, я чувствовал неприкаянность бытия. Год-другой меня посещали мысли о сцене. «А не стать ли нам с Хоби комиками в жанре конферанса?» — думал я. Однако для этого не хватало данных. Я не был смешным в той степени, чтобы развеселить публику. Тогда я переключился на другой профиль. Стал поговаривать о том, чтобы писать сценарии для фильмов в стиле андеграунд, и побил все рекорды повторных просмотров — Жюля и Джима и фильмов Жан-Люка Годара.

Призыв на военную службу стал для меня досадной помехой, огромным неотесанным бревном на пути к самореализации. Бывали моменты, особенно если я накачивался спиртным, когда я осознавал, насколько огромна и недифференцирована моя вселенная, насколько я заблудился, потерялся внутри самого себя. Я легко попадал под влияние любой волевой личности или теории, казавшейся мне верхом совершенства, и тогда мое поведение отличалось крайней беспечностью. Наверняка я знал очень немногое: то, что я влюблен, что я хотел, чтобы мир стал лучше, чем он был. И все же мои страстные чувства и переживания казались столь могучими, что этой энергии должно было хватить для освещения всей планеты. А теперь, когда земля несколько потускнела, я оглядываюсь назад с одиноким сердцем, которое увяло не только от грусти и печали, но и от сильного желания.

Сонни получала стипендию, а я кормился за счет случайных, разовых заработков, что было вполне в стиле той эпохи. Время от времени удавалось раздобыть продовольственные купоны. В число случайных заработков входила также продажа газеты «Гуд таймс» на Университетском бульваре. Затем меня переманили в конкурирующее издание под названием «После наступления ночи». Фактически это был порнографический журнальчик, на обложке которого каждую неделю помещалась не слишком четкая цветная фотография обнаженной красотки с огромным бюстом, чьи томные с поволокой глаза взирали на покупателей из прорези автомата, куда я закладывал газеты. Однако мое главное занятие заключалось в том, что я присматривал за шестилетним мальчуганом, которого звали Нил Эдгар. Его родители жили в том же многоквартирном доме, где нашли приют и мы с Сонни.

Это было здание с крышей из коричневой черепицы в викторианском стиле, с круглой башенкой, увенчанной острым шпилем тремя этажами выше основного корпуса. Внутри здание давным-давно обветшало и нуждалось в капитальном ремонте. Штукатурка потрескалась, а линолеумные полы протерлись до основания. Словом, типичная третьеразрядная студенческая общага. Однако наша квартира обладала скромными, но все же достоинствами в виде просторной кухни и многих викторианских мелочей, включая лепной карниз под потолком.

Работа сиделки подвернулась мне совершенно случайно. В первый же день, когда мы вселились сюда, я отправился на поиски молотка и постучал в дверь единственной квартиры, находившейся наверху. Мне открыл отец Нила, Лойелл Эдгар, сразу поразивший меня своей внешностью: ни дать ни взять — настоящая кинозвезда, что в немалой степени способствовало его харизме. Это был вылитый Брюс Дженнер, популярный олимпийский спортсмен того времени, только чуть тоньше и пониже ростом. Те же прямые, длинные, аккуратно расчесанные волосы и слишком правильные черты лица, как у куклы Барби. Меня поразили его глаза, голубые и на удивление прозрачные, придававшие взгляду мистическую окрашенность. В то же время Эдгар не блистал непринужденностью в общении. Он постоянно был напряжен, словно его только что ударило электрическим током. Все то время, пока я объяснял ему, что мне нужно, он стоял на пороге и мрачно смотрел на меня. Если бы не тихий голос с южным акцентом, раздавшийся в глубине квартиры, Эдгар наверняка бы захлопнул дверь перед самым моим носом. Из комнаты вышла миловидная женщина в джинсах и рубашке из шамбре. Прямые волосы бронзового цвета были завязаны сзади хвостиком, а в ее спокойной улыбке чувствовались умение владеть собой и безупречные манеры.

— Может быть, присядете? — предложила Джун Эдгар после того, как мы представились друг другу.

Позже выяснилось, что это было скорее предложение работы, чем попытка сгладить неприязненное отношение Эдгара. Джун объяснила, что они с мужем, преподававшим теологию, бывают заняты в течение всего рабочего дня. Их прежняя няня, наш сосед по этажу, Майкл Фрейн, внезапно оставил эту работу за день до моего появления, так как получил предложение возглавить лабораторию в Центре прикладных исследований. Джун была со мной совершенно откровенна и не скрывала, что находится в безвыходном положении. Она надеялась, что я соглашусь сидеть с Нилом после школы, а иногда и по вечерам.

Мне было трудно представить себя в роли няньки. Идея выглядела нелепой прежде всего потому, что у меня нет младших братьев и сестер, и, естественно, я всегда считал, что возиться с малышами — удел противоположного пола. С другой стороны, как раз в этот момент я оказался без каких-либо средств к существованию, да еще вдобавок за полстраны от отчего дома. Материальная зависимость от отца, который дрожал над каждым центом, висела надо мной дамокловым мечом и постоянно давила на психику. Отец был экономистом, одним из лучших специалистов по денежному рынку, и в этом отношении деньги являлись для него смыслом жизни. В результате они питали многие наши конфликты. Только приняв предложение Джун, я узнал, во что вляпался.

— Дружище, так, значит, ты теперь будешь вкалывать на председателя «Одной сотни цветов»? — весело объявил мне в тот же вечер научный руководитель Сонни, Грэм Флорри.

Мы с Сонни присутствовали на первой для нас вечеринке старшекурсников и аспирантов, одном из тех мероприятий, которые вскоре стали восприниматься мной как кошмар. Здесь выпускники старались поразить друг друга эрудицией и оценивали, кто чего стоит. Грэм — высокий румяный англичанин со светлыми, подстриженными, как у женщины, волосами, концы которых завивались внутрь, — носил хилую бородку, обрамлявшую челюсть, и узкие тонированные желтые очки, намекавшие на психоделическую ориентацию. Мне было невдомек, что он имел в виду под «Одной сотней цветов» и что его так развеселило.

— Поинтересуйся в ФБР, приятель, у службы безопасности Дэмона, у городской полиции. Сдается мне, они должны неплохо знать «Одну сотню цветов». Эти ребята, по-моему, именуют себя Революционным советом. «Черные пантеры», «Белые пантеры», «Метеорологи», «ПЛП», «Коричневые береты» — кого там только нет. Всякой твари по паре. «Племя Красной горы», «Движение белых за освобождение Хьюи». Мелкие ячейки, группы, организации, всякий сброд, который начинает хлопать в ладоши, как только слышит разговоры насчет того, что, мол, давно уже пора браться за оружие. Опасный тип этот Эдгар, уж поверь мне. В прошлом году по его приказу казнили человека. Ты не знал? Один дурачок, который связался с ним, случайно мне обмолвился… Боже, что я болтаю? Надеюсь, ты не из ФБР?

Я заверил его, что не имею отношения к сей почтенной организации. Грэм сделал солидный глоток виски, чтобы рассеять тревогу.

— Короче говоря, укокошили какого-то парня из «Пантер», которого приняли за осведомителя. Полицейские нашли его в канаве у залива. Бедолаге сделали смертельный укол героина и подсунули в карман пакетик с порошком, чтобы навести полицию на мысль о передозировке. Человеческая жизнь для них гроша ломаного не стоит. Полиция не стала дальше копать. Во всяком случае, пока.

Затем Грэм вкратце набросал основные вехи биографии Эдгара. Отпрыск южных плантаторов; его дедушка вырос вместе с рабами. То было прошлое, в котором милосердие соседствовало с алчностью, что Эдгар охотно признавал и регулярно обличал. Он был посвящен в духовный сан и, оставаясь священником, преподавал на факультете богословия. Вместе с тем Эдгар занимался сравнительным изучением Евангелия и марксистского учения. Однако с наступлением в середине шестидесятых эры свободы, больше смахивавшей на анархию с жаркими дискуссиями у буфетных стоек, он стал ориентироваться скорее на маленькую Красную книжечку председателя Мао, чем на Священное Писание. Эдгара подозревали в том, что через свою радикальную организацию он инспирировал массовые беспорядки прошлой весной, когда отдельные группы белых и черных студентов захватили университетские корпуса, угрожая сорвать учебный процесс. Фаланга полицейских, прибывших из города, приступила к штурму, во время которого огнестрельное ранение получил университетский охранник. В него стреляли с противоположной стороны главной площади кампуса.

В первые дни после нашего приезда в Дэмон до Сонни дошли те же слухи об Эдгарах — что они принимали участие в планировании побега заключенных из тюрьмы в Соледаде, что часть членов ученого совета выдвинула предложение уволить Эдгара из университета. Она то и дело уговаривала меня уйти от них. Кстати, Сонни сама родилась в красных пеленках. Ее мать, Зора Клонски, профсоюзный функционер, во время Второй мировой войны занимала пост председателя комитета профсоюза слесарей-сантехников, правда, недолго. Мой взгляд на Зору был более прозаическим. Я видел в ней прежде всего единственного живого коммуниста, с которым я когда-либо был знаком, и — скажу под строжайшим секретом — человека, помешавшегося на почве своих убеждений. Тем не менее Зора хотя и била окна на заводе, но не устраивала побега заключенным из тюрьмы и никогда не стреляла из пистолета. Эдгары, с точки зрения Сонни, были экстремистами.

— Они увязли в дерьме по самую макушку, — предупредила Сонни.

На меня это никак не подействовало. В тот первый день, когда Джун прощупывала меня, я узнал, что оба супруга были выпускниками Истона, странствующими южанами, которые с трудом вытерпели четыре зимы на Среднем Западе. Наивная сентиментальность внушала мне надежду, что дух землячества не даст Эдгарам причинить мне какой-либо вред. Кроме того, меня подзуживало любопытство. В то время я находился в подавленном состоянии из-за удручающих результатов, которые принес политический процесс, протекавший в предыдущем году: расправа полицейских над демонстрантами у здания, где проходил съезд демократической партии, избрание Ричарда Никсона и его последующий отказ положить конец войне во Вьетнаме. Многие приверженцы левых убеждений пришли к выводу, что пора переходить от гражданских форм неповиновения к силовым действиям. На Манхэттене взрывами бомб были сильно повреждены призывной пункт вооруженных сил на Уайт-холл-стрит и здание уголовного суда.

Вопрос об использовании насилия вызвал раскол в рядах СДС, самой влиятельной организации левого толка, имевшей свои отделения во многих университетских городках. Осенью 1969 года отколовшаяся от СДС фракция «Везерман» организовала в Чикаго Дни ярости, когда десятки радикалов устроили уличные погромы. Вооружившись цепями, они разносили вдребезги магазинные витрины, стекла автомобилей и вступали в рукопашные схватки с полицией. В южной Калифорнии какие-то экстремисты, назвавшиеся Армией освобождения, похитили Хуаниту Райс, дочь видного промышленника, занимавшегося сбором пожертвований в фонд республиканской партии. Они схватили девушку, когда та возвращалась из школы домой, и, угрожая ей оружием, увезли в машине. Позднее похитители потребовали за Хуаниту выкуп. Все эти действия я считал контрпродуктивными и экстремистскими, однако сама идея переустройства мира не могла не затронуть в моей душе сочувственную струну. В атмосфере блужданий и неопределенности Эдгары, казалось, представляли реальность жизни, то обновление, которое, как я думал, было не за горами.




Вот уже много лет я задаю себе вопрос: почему у нас с Сонни так ничего и не получилось? Что помешало? Времена? Может быть, я отпугнул ее своими сумасшедшими страстями? Пытался ли я удержать ее? Понимание этого, хотя бы на интуитивном уровне, остается для меня соблазнительно недоступным. Однако почему-то наша совместная жизнь складывалась непросто. Всякий раз, когда прожитый вместе день подходил к концу, возникало странное чувство, похожее на облегчение. Никто из нас двоих не имел ни малейшего представления, как строить совместную жизнь. Мать Сонни, Зора, не жила с мужчиной после рождения дочери, а я, с раннего детства росший в обстановке нервных, натянутых отношений между родителями, естественно, не желал переносить их на свой личный опыт. В результате все между нами решалось на основе договоренностей: кто отвечает за стирку, кто планирует развлечения, кто убирает квартиру. И мы придирчиво следили за тем, как каждый исполняет свои обязанности.

И кое-что из того, что затем возникло, нельзя было отнести на счет взаимного приспособления, притирки. Я всегда думал о Сонни как о самом важном для меня человеке. Она не теряла самообладания в любых обстоятельствах, ее поступки всегда были логичными, а манеры благородными. Сонни ценила юмор, хотя мастером шуток не была; легко общалась с незнакомыми людьми, доброжелательно и приветливо относилась даже к уличным люмпенам и их собакам. Мой главный вклад в наши отношения заключался в том, что я внес в ее жизнь, до того слишком организованную, размеренную и логичную, легковоспламеняющийся элемент.

И все же, живя с Сонни, я обнаружил в ней уйму загадочных мощных эмоций, которые во многом противоречили и ее, и моему пониманию жизни. Временами ею овладевали приступы меланхолии, когда она отрешенно, будто зомби, смотрела невидящими глазами и почти не реагировала на слова. Для Сонни были характерны по-детски непостоянные привязанности: если на одной неделе она восхищалась определенными писателями, товарищами по группе, предметами одежды, то на следующей уже о них и не вспоминала. А еще ей была присуща обидчивость. Любая критика со стороны преподавателей, касавшаяся ее работ, или даже несогласие с ее мнением, высказанным на семинарских занятиях, могли привести к тому, что на Сонни находила хандра, и она начинала со мной препираться. Посещая вместе с ней отвратительные факультетские вечера, я довольно скоро обратил внимание на то, как она себя подавала — sui generic, ни одного упоминания о родном городе, или о детстве, или об отце, Джеке Клонски, секретаре местного отделения докеров, умершем в результате несчастного случая в порту. Эта трагедия произошла, когда Сонни не было и двух лет. Малышке приходилось жить в доме тети Генриетты чаще, чем с матерью, которая постоянно была в разъездах. Подобно скульптуре, Сонни являла собой замкнутое пространство, куда невозможно войти. Отчаявшись отыскать хоть какую-то зацепку, я иногда, конечно же, в ее отсутствие, просматривал конспекты или проверял книги, которые она читала, в поисках пометок на полях или выделенных абзацев. Как расценить этот восклицательный знак? Какой внутренний голос подсказал ей написать «ясно»?

Ее отношение к учебе отличалось крайним непостоянством и противоречивостью. Временами Сонни была целиком поглощена делами факультета, подводными течениями, острыми конфликтами и оригинальными взглядами своего молодого научного руководителя Грэма Флорри или погружалась в царство мысли, готовясь к семинарским занятиям. Затем наступали периоды, когда она объявляла, что все это пустая трата времени. Философия — не более чем жонглирование словами, говорила она или повторяла мысль Ницше, отвергавшую философию как науку. Согласно модному термину тех дней, философия больше не была релевантной. С точки зрения Аристотеля, философия и наука — одно и то же. Теперь, говорила Сонни, существуют тысячи других областей науки, от психологии до физики, исследования в которых помогают в поисках истины.

— Меня больше привлекают реальные вещи. Нечто конкретное, а не представления о них, — сказала она однажды.

Довольно часто, желая подбодрить ее, помочь воспрянуть духом, я просил пересказывать мне в упрощенном, так сказать, переваренном виде суть прочитанного, вроде того как птица-мать, пережевав тяжелую, грубую пищу, отрыгивает ее своему птенцу постепенно и в легкоусвояемых количествах.

Чтобы ускорить работу соискателей ученой степени, руководители программы «Современная критическая мысль» потребовали от всех аспирантов представить развернутый план диссертации к концу первого семестра. Это означало, что работа должна идти сумасшедшими темпами.

Темой диссертации Сонни избрала взгляды философа Брентано, который учил, что созидание в своей основе есть не что иное, как образы, лишенные всякой абстракции. Она собиралась рассматривать его творчество в неожиданном ракурсе — в виде мостика между глубинными философами, такими как Фрейд, и экзистенциалистами, такими как Сартр. В этой связи она принялась перечитывать труды немецких философов девятнадцатого века и незаметно для себя увлеклась Ницше. Очень большое влияние на нее оказало одно его произведение, по-моему, «Грезы». Там Ницше утверждает, что все понятия — религия, любовь — лишь мечты и грезы, которые не поддаются обоснованию ни с моральной, ни с научной точки зрения. «В действительности, — сказал Ницше, — мы покачиваемся на волнах своих ощущений, не имея твердого якоря. Мы свободны, но полны страха, как астронавты, плавающие в открытом космосе. Наши жизни, — утверждал он, — наши обычаи являются механическим познанием».

— Ты понял? — спросила она меня.

Стоял солнечный воскресный день. Мы, несмотря на то что было уже далеко за полдень, как частенько бывало по воскресеньям, оставались в постели — в нашем временном убежище перед началом рабочей недели с ее лихорадочно-бессмысленной суетой. Весь день Сонни ходила раздетая. Мы позавтракали и даже пообедали, сидя на полу на матрасе. Все время, свободное от принятия пищи, мы посвящали чтению работы Сонни и любви. Когда она дремала, я брал исписанные листы и продолжал чтение. В послеобеденное время Сонни стала просматривать литературу из рекомендованного списка.

— Сильно сказано, — произнес я по поводу поразившей меня мысли. — Очень сильно. Однако все это чушь собачья!

— Почему чушь собачья, бэби?

— Да потому, что все не так. Не для меня. Все между собой связано. Призыв в армию. Мои родители. Война. Я не плыву. Совсем нет. А ты?

В нашей спальне было круглое окно, напоминавшее иллюминатор. Его существование казалось бессмысленной викторианской вычурностью, пока однажды ночью, в полнолуние, комната не наполнилась таким призрачным, но интенсивным светом, что я не смог заснуть. Погрузившись в раздумья, Сонни смотрела теперь именно туда.

— Как раз это я и чувствую, — сказала она. — Многообразие.

— Грезы?

— Грезы. Временами меня охватывает любопытство. Ты слышал о Декарте? Иногда, как Декарт, я поражаюсь всему. Откуда я знаю, что мир существует не только в моем воображении? Как я могу быть уверенной, что есть что-либо помимо меня? И даже если есть, то могу ли я в действительности протянуть руку и дотронуться до того, что находится вне меня? Мне кажется, существует ужасная пропасть. Даже между тем, что я чувствую, и тем, что могу об этом сказать.

— Я не могу.

— Чего?

— Понять. Однако передает ли это смысл того, что я хочу выразить?

Сонни пытливо посмотрела на меня своими пронзительными темными глазами.

— Я выражаюсь слишком туманно?

— По этой части мне с тобой не сравниться.

— В самом деле?

— В самом деле, — ответил я. — Послушай, я здесь, честное слово, — сказал я и упал на нее.

Секс часто служил ответом. Он по-прежнему остается самой интенсивной физической взаимосвязью из всех, которые мне известны. Для Сонни слова являлись инструментами критического исследования, и беседовать с ней было так же опасно, как играть в ножички. В постели она вела себя более раскованно, приоткрывая ту часть своей внутренней сути, которая в другой обстановке оставалась недоступной. Она охотно участвовала в экспериментах, которые я изобретал, вернее, заимствовал из далекого царства неудовлетворенных фантазий: перья и скрубберы, огромный красный фаллос, вошедший на короткое время в нашу жизнь.

Нашей излюбленной забавой была «трогательная игра», как мы ее сами назвали. Обнаженные и слегка одурманенные легким наркотиком, мы сидели в темноте друг напротив друга, подобрав под себя ноги, в позе йоги. По правилам прикасаться друг к другу можно было лишь кончиками пальцев. Наши тела не должны были встречаться. Никакого поглаживания колен, никаких поцелуев. А гениталии объявлялись вне игры вплоть до того момента, пока нараставшее желание не становилось непреодолимым. И вот в течение долгого времени наши руки совершали путешествия по телам. Меня охватывала сладкая дрожь, когда Сонни трогала мою кожу с обратной стороны коленей и подушечки пальцев на ногах. Мы парили над бездной любви, и нам доставляло огромное наслаждение оттягивать миг падения, доводить экстаз предвкушения до наивысшей точки. Все мысли, заботы, суета, тревоги — все таяло, раскалывалось, исчезало. И наступало абсолютное блаженство, когда мы трепетали, ощущая тепло, исходившее от наших тел.




В квартире Эдгаров жизнь била ключом: одни деятели будущей великой революции сменяли других. Члены Прогрессивной трудовой партии в рабочих комбинезонах, лидер коллектива служащих кампуса Мартин Келлетт с вечно растрепанными рыжими кудрями и, конечно же, легендарные «Черные пантеры» из Окленда, щеголявшие в черных очках, беретах и блестящих черных куртках на три кнопки. Самым известным из них был Элдридж Кливер. Однако чаще вместо него являлся Кливленд Марш, не менее известная личность в Дэмоне, где он раньше был футбольной звездой в составе университетской команды. У «Пантер» он числился министром юстиции. Вечно мрачный Кливленд грозно посматривал на окружающих. Вообще-то у него была, что называется, наглая рожа. Он учился вместе с Хоби на вступительном курсе юрфака, и Хоби, не упускавший случая выставить напоказ свое знакомство со знаменитостью, всегда влетал в зал, когда там появлялся Кливленд, и, пожимая его руку, кричал:

— Привет, дружище!

Члены «Одной сотни цветов» приходили к Эдгарам на собрания или наведывались туда в индивидуальном порядке в разное время, чтобы пошептаться с Эдгаром на заднем крыльце насчет темных делишек, которые опасно доверять телефону. Эдгар был одержим конспирацией и безопасностью. Он считал, и скорее всего не без оснований, что его организация является объектом пристального внимания и инфильтрации со стороны спецслужб. Вот почему Эдгар забрал Нила из кооперативного детского сада, где родители дежурили по очереди, и не хотел впускать меня в дом в первый день нашего знакомства.

Раз в день супруги проверяли всю квартиру на предмет «жучков». Джун пользовалась прибором под названием «Прайвит сентри», который был похож на вольтметр с присоединенной к нему электрической лампочкой, а Эдгар дублировал ее, подключив микрофон к всеволновому радиоприемнику и телевизору. Он постоянно произносил что-нибудь, обычно изречения из Красной книжки, переключая телеканалы в диапазоне УВЧ, или крутил настройку радиоприемника на всех волнах, ожидая специфического звукового эффекта, признака обратной связи.

По кампусу ходила молва, что Эдгар никогда не отдает никаких приказов и не выпускает революционные директивы напрямую. Даже самые коварные приказы — убить осведомителя в Окленде или содействовать побегу заключенных из Соледада — передавались членам «Одной сотни цветов» через уста Джун.

Когда я приходил за Нилом, чтобы вывести его на прогулку, или приводил его с улицы, или обсуждал с Джун поведение мальчика, то часто становился невольным свидетелем сборищ «Одной сотни цветов». Революционеры вели ожесточенные диспуты по тем или иным вопросам теории революции, обращаясь друг к другу «товарищ» и ссылаясь на такие авторитеты, как Грамши, Фанон, Сорель, Роза Люксембург и Бакунин. Они спорили о Линь-бяо и роли Китая. Тем временем Джун незаметно исчезала из квартиры с разными членами организации, чтобы покружить по городу в машине, где общение могло протекать в более безопасной обстановке. Перед тем как сесть в автомобиль, Джун и ее спутник обыскивали друг друга на предмет выявления записывающих и подслушивающих устройств. Их руки скользили по телам друг друга с величайшей осторожностью, и при этом они продолжали вести непринужденную беседу, чтобы на другом конце ничего не заподозрили.

И все же был случай, когда Эдгар пошел на уступку в вопросе о конспирации. Причиной стал его собственный сын. Джун сказала, что у Нила очень чуткий сон, и настояла на том, чтобы мальчика укладывали спать каждый вечер в его собственную постель. Я догадывался, что у супругов вышел серьезный спор из-за этого, однако Джун, очевидно, посчитала, что мне можно доверять, и я оставался в их квартире совершенно один, если не считать Нила, в те вечера, когда оба супруга отправлялись на собрания своих ячеек или групп сочувствующих. Эдгар подчеркнуто держался подальше от меня, видимо, не желая, чтобы я даже случайно чего-нибудь не пронюхал.

По правде говоря, Эдгар избегал знакомств и связей с людьми случайными — непросвеченными. Он читал лекции и выступал на митингах и собраниях. Особой эмоциональностью отличались речи, которые он произносил на ученом совете. В отношении их продолжительности и тона надо признать, что без влияния Фиделя Кастро тут явно не обошлось. В повседневной жизни Эдгар вел себя отчужденно. Можно было считать признаком его особого расположения или хорошего настроения, если он хотя бы слабым кивком показывал, что узнал меня, когда я по утрам являлся на отделение теологии для участия в заседаниях дэмонского филиала студенческого мобилизационного комитета. Обсуждали вопросы координации совместных действий: осенью по всей стране должна была прокатиться мощнейшая волна демонстраций за окончание войны во Вьетнаме.

В начале ноября я находился там и печатал на множительном аппарате инструкции для уклоняющихся от призыва. Внезапно аппарат перестал работать. Бормоча под нос ругательства, я принялся дергать за рычаги — безрезультатно. Я уже был готов опустить руки, как кто-то протиснулся мимо меня к установке и очень быстро все наладил.

Оглянувшись, я узнал Эдгара. Отдавая формальную дань условностям, он надел рубашку из шотландки и вязаный галстук контрастирующего цвета. Все это выглядело безвкусно и почти пошло. Под мышкой он зажимал папку с материалами лекций, которую нес с собой на занятия. Эдгар выслушал мои благодарности молча и с равнодушным лицом, однако, прежде чем уйти, наклонился над аппаратом и попытался прочитать листовку, которая все еще лежала на валике, куда капала краска из емкости вверху. Читать буквы в обратном порядке непросто, тем не менее он, похоже, уловил основной смысл. Когда Эдгар повернулся ко мне, на его лице была усмешка, вызвавшая у меня раздражение.

— Здесь нет ничего смешного, черт возьми! — сказал я. — Вы не согласны? Ваше право, но ничего смешного здесь нет.

По всему было видно, что Эдгар никак не ожидал от меня подобной реакции. Его бледная рука примиряюще поднялась вверх.

— Я вижу ваши добрые намерения, Сет. — Он натянуто улыбнулся и процитировал изречение Мао: — «Тот, кто становится на сторону революционного народа, становится революционером».

— Однако вы не думаете, что этого достаточно, верно? Добрых намерений?

Отступив немного назад, Эдгар внимательно посмотрел на меня.

— Сет, — наконец сказал он после довольно продолжительной паузы, — у меня складывается впечатление, что вы пытаетесь втянуть меня в спор, который ведете с самим собой.

Я сразу же почувствовал, что он попал в точку. Позднее я узнал, что от Эдгара не ускользал ни малейший нюанс в поведении человека, в выражении его лица. Теперь он сделал шаг вперед, приблизившись ко мне.

— Я понимаю вас, Сет. Я наблюдал за вами, когда вы якшались с ребятишками из мобилизационного комитета. Я вижу, чем вы тут занимаетесь. И должен вам признаться, что подумал о себе. Я вспомнил о листовках и прокламациях с воззваниями и молитвами в церковных подвалах Миссисипи. Если бы вы были христианином, я бы сказал, что вы заново заставляете меня мысленно пережить все те страсти, которые испытывает юный христианский активист.

Думаю, это была одна из редких потуг Эдгара на юмор. Возможно, он понимал, что я все же выделял себя из ряда прочих людей, и пытался найти ко мне подход, сыграв именно на этом. Однако его слова имели несколько неприятный оттенок. Я всегда испытывал чувство неловкости, если кто-то упоминал о моем еврейском происхождении даже просто так, без задней мысли. Мне тут же приходят на ум постоянные напоминания родителей, что никакие отношения с иноверцами не дадут мне забыть эту разницу. Кроме того, патриархальные нравы и обычаи маленького южного городка, для которого бытовой антисемитизм являлся естественной составной частью, наверняка оставили в его сознании определенный след. Эдгар нахмурился, очевидно, недовольный собой, и заметил, что сказал вовсе не то, что имел в виду. Мы замолчали, так как оба опасались быть неправильно истолкованными.

— Что же случилось? — спросил я. — Я имею в виду юного христианского активиста. Почему он изменился? — В двадцать два года выслушивать повествование о чужой жизни, о том, как произошел в ней крутой перелом, было все равно что читать триллер. Во всяком случае, для меня.

— Что случилось?.. — спросил Эдгар самого себя.

Погрузившись в мысли, он вышел в коридор и оттуда во двор. Я последовал за ним. Хотя стояла уже глубокая осень, в Миллер-Дэмоне здания были увиты разросшимся декоративным виноградом и плющом, листья которого поблескивали сочной зеленью на фоне стен из темно-красного кирпича и черепичных крыш. Цвели кактусы. Такое изобилие растительности воспринималось мной как нечто неестественное. На окраине кампуса росли высокие эвкалипты с волосатыми стволами, на которых отслаивалась кора. Даже самый легкий ветерок доносил ментоловый аромат их листьев. Позади университетского городка, ближе к Заливу вырастала цепь холмов желтого цвета от выгоревшей на солнце травы. Кое-где виднелись одинокие раскидистые дубы. Создавалось впечатление, что каждое отдельно стоящее дерево выращено специально на тот случай, если вдруг понадобится кого-то повесить.

— Случилось преподавание, — ответил наконец Эдгар. — Знания. Ведь я упорно грыз гранит науки. Однако главным образом, я бы сказал, — Миссисипи. Вот главная, определяющая сила. — Он выглядел слегка удивленным, вспоминая о том давнишнем Эдгаре, которого теперь так явно осуждал.

— Вы утратили веру? — спросил я словно невзначай, как человек, который сам никогда и ни во что особенно не верил.

По изумленному выражению, появившемуся на лице Эдгара, стало ясно, что я затронул самое уязвимое место в его душе. Некоторое время мы молча брели по эспланаде, выложенной карарским мрамором и окруженной колоннами.

— Каждый семестр, — произнес он наконец, — находится студент, который после второго или третьего занятия проникается уверенностью, что он способен без труда доказать несостоятельность моих взглядов. «Как вы можете утверждать, — скажет этот студент, — как вы можете утверждать, что христианство, которое свято чтит духовную жизнь, имеет общую почву с марксизмом, который признает только материальный мир?» Однако марксизм учит нас совсем не этому. Думаете, Че лишен духовности? Думаете, Мао или Маркс не верили в жизнь духа и не почитали ее? Марксист считает, что дух может найти выражение лишь в этом материальном мире. И в Миссисипи я начал медленно, но верно становиться на эту точку зрения.

Повторяю, медленно. В ту ночь, когда в 1964 году был принят закон о гражданских правах, в ту ночь я ощутил экстаз. Я подумал, что годы, десятилетия сознательных усилий дали свои плоды, что мир в конце концов изменился. И знаете, два года спустя я опять побывал в Миссисипи и увидел, что для этих бедолаг ничего не изменилось. На самом деле мне вовсе не обязательно было ехать в Миссисипи; я мог пройти по дороге, ведущей к дому отца, и увидеть людей, которые как работали поколениями на табачных плантациях, так и работают. Те же маленькие, хилые хибары. То же застиранное до дыр белье на веревках. Босоногие детишки, купающиеся в больших жестяных корытах. Никакого водопровода, только колодцы. Тот же тяжелый, изнуряющий труд на полях по десять часов в сутки. Та же почти поголовная неграмотность, потому что ближайшая школа в десяти милях.

Я боролся с самим собой. Я старался изо всех сил. Видя убожество, грязь и нищету, глядя на малышей, я задавал себе вопросы: «Как я могу сказать вам, что при вашей жизни вам не станет лучше? Где мне взять право сказать вам, что нужно ждать и терпеть?» Видите ли, я не мог тешиться надеждами на то, что в будущем другие поколения заживут счастливой жизнью, потому что это означало принять как должное обездоленность ребенка, которого я вижу сейчас. И я не мог согласиться на подачку в виде блаженства на небесах, которую предлагает религия, — проговорил Эдгар с презрением, — потому что в конечном счете Иисус сказал, что бедные и кроткие получат не только небесное царство. Он сказал, что они унаследуют и эту Землю. Он что, просто насмехался над ними? Вот в чем состоял вопрос. Как мне заключить компромисс с этим поколением? С любым ребенком? В каких учениях Христа или Маркса, или Адама Смита — где объясняется, что правительство присваивает себе моральное право приказывать беднякам томиться в грязи и нищете, ждать и ждать элементарных благ, которые должны принадлежать им по праву, но их у них нет, потому что всем, что есть на Земле, распоряжаются богатые? Вот и случилось со мной то, Сет, что моя вера, или мое сознание, или моя моральная чувствительность сказали мне, что в этой жизни нет иной логики, кроме революционной.

Серьезные и почти белые, как у волка, глаза Эдгара были широко открыты. Я никогда не питал никаких сомнений относительно него. Театральные, напыщенные манеры Эдгара были для меня слишком очевидны. Но когда он закончил повествование о своем пылком энтузиазме и личной боли, когда повернулся и зашагал прочь, один под арками эспланады, у меня захватило дух от неожиданности.

Ежедневно примерно в 15.30 упитанный, полнощекий малыш Нил Эдгар, с трудом волоча ноги, приходил домой из первого класса и поступал под мою опеку. Джун обкорнала его прямые и светлые с каштановым оттенком волосы, что называется, «под горшок». Это был неулыбчивый ребенок с замедленными движениями, тугодум. Рубашка, вечно выбивавшаяся из штанишек, перемазанные щеки и грязные кончики ногтей — таким он мне запомнился с той поры. Быстро умяв подобие обеда, оставленное мамой, Нил, дитя революции, проводил большую часть времени, сидя перед моим телевизором. Его родители объявили телевидение под запретом и даже пошли на такую крайнюю меру, как изгнание этого вредоносного рупора буржуазной пропаганды из своего дома. И все же я был бессилен оттащить Нила от ручек и кнопок. Он обычно сидел как завороженный, поглаживая одну из немногих игрушек, которую ему разрешалось иметь, — симпатичного медвежонка с блестящей синтетической шерстью. Очень редко мне удавалось заинтересовать его каким-нибудь развлечением или видом деятельности из перечня, рекомендованного Джун: парк, библиотека, школьные проекты. Друзей у Нила, похоже, не было. В немалой степени этому способствовал Эдгар, опасавшийся правительственных соглядатаев и не разрешавший общаться с семьями, которые не пользовались должной репутацией в его глазах. И вместо того чтобы устраивать веселые проказы со сверстниками, Нил погружался в хандру и рассказывал мне, как хорошо и вольготно ему было с Майклом Фрейном, выпускником физического факультета, который жил в соседней квартире и последние два года присматривал за Нилом. Нередко Нил ускользал от меня и прятался в квартире Майкла в ожидании, пока тот не придет домой с работы, после чего ходил за ним хвостом, отбиваясь от всех моих попыток поймать его и вернуть на место.

Я понимал, что воспитатель из меня никудышный. В качестве оправдания перед самим собой я мысленно ссылался на свое сложное детство, и все же в памяти у меня не осталось от той поры почти никаких воспоминаний о том, чем живет и дышит маленький ребенок, о его увлечениях и интересах. Зато Майкл, замыкавшийся в себе от робости и красневший от смущения всякий раз, когда ему приходилось общаться со взрослыми, мог легко окунуться вместе с Нилом в ритмы детской игры. Я находил их то в игрушечном домике на заднем дворе, то в парке. Они издавали разные забавные звуки и корчили друг другу рожи, носились сломя голову по спортплощадке и затевали игры, где правила менялись каждую минуту.

— В общем, я — парень, которому нужны сокровища, а ты — плохой парень. Ну ладно, мы оба хорошие ребята, а те другие парни… Нет, подожди-ка…

Так как Нил души не чаял в Майкле, тот постепенно входил и в нашу жизнь. Он был родом из захудалого городишка в Айдахо и, казалось, носил в себе молчаливую тайну высоких пустынных равнин. Говорил Майкл медленно, тщательно обдумывая каждое слово, произносимое монотонным, поскрипывающим голосом. Легкое заикание наводило на мысль, что в детстве этот недостаток мог стать темой для обидных насмешек дома или в школе, и поэтому Майкл в конце концов решил, что в такой ситуации наилучшим выходом для него является молчание. Он был немного похож на меня — во всяком случае, мне об этом порой говорили, — высокий и худой, с выступающим вперед носом, однако ему была присуща хрупкость, какой я никогда не замечал в себе. Его голова выглядела изящной, как ваза китайского фарфора, — череп, туго обтянутый кожей, извилистая розовая жилка, пульсирующая у виска. Длинные, светлые, вьющиеся волосы уже начинали редеть.

Сначала я считал Майкла напыщенным зазнайкой, индюком. Однако со временем это мнение пришлось пересмотреть. Он был покладистым и отзывчивым малым и никогда не отказывался посидеть за меня с Нилом, если располагал временем. Кроме того, Майкл помогал мне поддерживать нелепый миф, созданный в угоду старомодным представлениям моей матери об отношениях мужчины и женщины. Этот миф заключался в том, что мы с Сонни якобы живем в разных квартирах. Мысль о моем внебрачном сожительстве с женщиной была бы непереносимой для матери. Непреложность брачных уз являлась для нее аксиомой, не подлежащей обсуждению. В данном случае о моей женитьбе не могло быть и речи. Во-первых, из-за нееврейского происхождения Сонни, и, во-вторых, это означало бы ослабление тесных отношений между матерью и сыном. Поэтому я поставил в нашей квартире второй телефон, трубку которого, когда звонили родители, снимал я один. С разрешения Майкла я дал матери его адрес и каждый день проверял его почтовый ящик, забирая ее письма, если таковые были.

Тем не менее мы с Сонни сблизились с Майклом на почве преимущественно кулинарного характера. Он отлично готовил — навык, которого нам решительно не хватало. С кастрюлькой и газовой плитой Майкл был на ты. Он мог определить температуру горячего масла с погрешностью в пару-тройку градусов. Способ очень прост: бросить перышко зеленого лука на поверхность масла и ждать, пока оно не увянет. Поскольку довольно часто в мои обязанности входило также кормить Нила обедом, а тот предпочитал компанию Майкла, мы обычно обедали вчетвером. Я бегал за продуктами, Майкл был шеф-поваром, а Сонни мыла посуду. Мы делали покупки в складчину, используя для этого студенческие продовольственные купоны, и еще выгребали остатки из холодильника Эдгаров. По выходным к нам частенько присоединялись Хоби и Люси. Последняя сама была превосходным поваром и любила привносить экзотические оттенки — различные смеси перцев и трав, которые она покупала на рынках на Мишн-стрит. Кое-что дарила нам природа. Так Люси, к своей радости, обнаружила, что рядом с площадкой для игры в гольф в парке Золотые ворота в изобилии произрастает водяной кресс.

Майкл также начал иногда приходить к нам на «час Дуби» — наше с Хоби изобретение. В колледже мы с ним всегда проводили конец дня вместе, забивая косячок с соседями по комнате, и в Дэмоне старались по мере возможности поддерживать эту традицию. Расположившись в гостиной с засаленными, поблекшими обоями и ободранной мебелью, мы смотрели в половине двенадцатого ночи повторение комментария Уолтера Кронкайта, следовавшее после местных новостей. Мы курили или пили вино, отпуская оскорбительные реплики в адрес Никсона и других политиков, когда те появлялись на телеэкране. Майкл не курил и вино не пил, но, похоже, ему нравилась раскованная атмосфера наших посиделок в поздний час.

В те первые месяцы жизни в Калифорнии после окончания программы новостей эпицентром развлечения становился обычно я с пересказами тех причудливых, коротких историй в стиле научной фантастики, которые преследовали мой мозг, словно наваждение, и которые, как я самонадеянно полагал, могли послужить основой для кинофильмов. В одной фантазии рассказывалось о факире, который почему-то потерял способность ходить босиком по раскаленным углям; в другой главным героем был безжалостный наемник из Вьетнама, ставший правителем южноазиатской страны и встретивший ужасную смерть, когда местные жители прозрели и разоблачили его магию.

Однажды Майкл рассказал нам, что Вселенная расширяется, однако в один прекрасный день расширению наступит предел, и тогда она сожмется, как резиновая лента; согласно теории, в этот момент время пойдет в обратном направлении. Я провел несколько бессонных ночей, придумывая рассказы о повернутой вспять Вселенной, где следствие предшествовало причине, где люди при рождении выскакивали из могил, как тюльпаны, и становились все моложе и моложе; где уроки жизни познавались раньше, чем приходил опыт, и где вы погибали в тот миг, когда ваши родители находились на вершине страсти. Мои сумасбродные импровизации на тему законов физики доставляли Майклу немало удовольствия.

Большую часть времени Майкл проводил в Центре прикладных исследований Миллер-Дэмона — ЦПИ, который располагался в горах, своими очертаниями напоминавших слона. В стенах Центра лучшие ученые проводили эксперименты в области физики высокой энергии. Многие работы осуществлялись по заданию и при финансировании министерства обороны. Из сообщений, появлявшихся изредка в СМИ, можно было сделать вывод, что речь шла о разработках портативных ядерных устройств, о создании высокоэффективных лазерных систем наведения для артиллерийских снарядов и авиационных бомб. Проекты вызывали массу слухов в кампусе, причем самые противоречивые ходили о боевом применении микроволн. Это позволило бы нашему экспедиционному корпусу во Вьетнаме значительно сократить потери, которые он нес при попытках выкурить вьетконговцев из подземных туннелей. Американские солдаты спускались туда с большой неохотой, опасаясь различных сюрпризов в виде растяжек, автоматов-самострелов или острых колышков, намазанных растительным ядом и вбитых в пол и стены. Вместо этого им теперь достаточно было бы поднести портативное устройство к зеву туннеля и поджарить гуков заживо. Зловещие слухи, от которых несло трупным смрадом, никто не опровергал, и в результате перед ЦПИ стали устраивать антивоенные митинги и демонстрации. Демонстранты перекрывали дорогу, и тогда являлись университетские охранники в касках и со щитами. Выстроившись фалангами, они оттесняли и рассеивали протестующих пацифистов.

— Послушай, дружище, — сказал Хоби во время одной из таких посиделок, — правда ли все то, что болтают насчет какого-то хитрого оружия, которое якобы может без огня спалить партизан в туннелях? Больше смахивает на сказку.

— Это засекреченная информация, военная тайна, — мгновенно ответил Майкл, после чего в комнате повисла мертвая тишина. Через пару минут Майкл отважился нарушить ее: — Я немного подрабатываю там. Совсем немного. В одной лаборатории. И знаю лишь то, что мне необходимо знать для выполнения своих обязанностей. Но исследования в сфере использования микроволн ведут с необычным размахом, и кое-что просачивается.

— Дьявольщина! — пробормотал Хоби. — А как же ты, приятель? — спросил он Майкла. — Твое дерьмо тоже засекречено?

— Конечно, засекречено, — ответил Майкл, и в его устах это прозвучало как мрачный юмор.

Будучи апологетом антикультуры, Хоби всегда с подозрением относился к правильным парням, и теперь он был уверен, что расколол Майкла.

— Эдгару известно, что вокруг его сына крутится фашистский ученый? — спросил меня Хоби сразу же, как только Майкл ушел к себе.

— Фашистский? Откуда ты взял, что он фашист? — удивился я.

— А ты не слышал, как он говорит: «Это засекречено»? Готов побиться об заклад, что Эдгар будет не в восторге. — Хоби присвистнул.

Все, кто занимался политикой, становились объектами его издевательских насмешек, и Эдгар представлял собой особенно соблазнительную мишень. Отец Хоби, Гарни Таттл, был членом окружного комитета Ассоциации содействия прогрессу цветного населения. Когда я учился в старших классах средней школы и в колледже, мне частенько приходилось шагать на демонстрациях и маршах протеста рука об руку с ним и мамой Хоби, Лореттой, требуя доступного жилья, принятия закона о гражданских правах и т. д. В те незабываемые романтические дни мы свято верили, что для уничтожения всех барьеров достаточно хороших законов. Хоби смеялся над всеми нами. Областью его интересов являлось царство души. Он прочитал «Тибетскую книгу мертвых», «Ночное дерево» и романы Германа Гессе. Он слушал пластинки Чарльза Мингуса и перепробовал все виды наркотиков. Кредо Хоби состояло в следующем: мысль — это культура, а культура — порок, который всех нас сдерживает. Всякие традиционные формы борьбы, любая деятельность, уже испробованная людьми, будь то сидячая забастовка или даже революция, не имеют никакого смысла, все это — нудное повторение прошлого.

— У Майкла башка здорово варит, — заметил я.

Люси, у которой вообще никогда не было врагов, тоже высказалась в пользу Майкла.

— Он Водолей, — добавила она.

Это был комплимент, хотя я не знал почему. Люси нашла себе работу в киоске на Рыбацкой пристани, где занималась составлением астрологических карт. К занятию этому она относилась с дельфийской серьезностью, что Хоби находил совершенно смехотворным.

— Он просто тихоня, — сказала Сонни о Майкле.

— Тихоня? — переспросил Хоби. — Когда я нахожусь в его обществе, у меня порой возникает впечатление, что я в фильме Бергмана.

Как бы мне ни хотелось защитить Майкла, элемент таинственности выступал слишком зримо, чтобы с ним можно было не считаться. Майкл был радиолюбителем-коротковолновиком, и его квартира ломилась от радиоаппаратуры. Это увлечение и натолкнуло его впервые на размышления о движении волн и их энергии, невидимом царстве самой дальней части светового спектра. Мать Майкла умерла, когда ему было десять лет. Он никогда не говорил об этом, но я часто рисовал в своем воображении одинокого мальчика-полусироту в маленьком, заброшенном городке в Айдахо, который засиживается далеко за полночь у своей радиостанции, принимая и выстукивая на ключе морзянкой радиограммы, слушая в потрескивающем эфире голоса на разных языках. Однажды в поисках Нила я постучал в дверь Майкла и, не получив ответа, вошел без приглашения. Майкл сидел у рации с наушниками на голове, безраздельно поглощенный тайнами невидимых жизней и звуками, которые они испускали чуть ли не с небес.

В пятницу, 14 ноября 1969 года, погода на нашей стороне Залива стояла теплая и ясная. Национальный студенческий мобилизационный комитет запланировал на этот день демонстрации по всей стране, надеясь разжечь интерес к мощным маршам протеста, которые должны были состояться на следующий день в Сан-Франциско и Вашингтоне. Моя собственная заинтересованность в прекращении войны приобретала все более личный и отчаянный характер. Ночью меня одолевали гнетущие телефонные звонки из дома. Мать с очень сильным акцентом зачитывала мне извещения и повестки, приходившие на мое имя из призывной комиссии. Сначала меня извещали, что мое заявление о предоставлении статуса отказника по морально-этическим причинам рассмотрено и отклонено. Затем пришла повестка, в которой мне предписывалось явиться для прохождения предварительного медосмотра. В ответ я начинал говорить о намерении уехать из страны, а моя мать, находившаяся за две тысячи миль от меня, начинала плакать. Выхватив у нее трубку, отец приказывал мне выбросить такие мысли из головы. Затем мы оба орали друг на друга.

Наверное, нет смысла пытаться объяснить страсти, господствовавшие в одну эпоху, тем, кто родился и живет в другую. Сейчас я могу сказать, что, возможно, мои взгляды на вьетнамскую войну были ошибочны. Но это будет уже задним числом, и причиной такого кардинального пересмотра может стать зрелость мышления, не обязательно сопутствующая возрасту, и открытость для всех точек зрения. Однако я вовсе не это имею в виду. Мои взгляды сформировались именно тогда и стали твердыми, как алмаз. Из того времени я позаимствовал совсем немногие образы Вьетнама, которые всегда присутствуют во мне. Я не видел его влажной, пышной красоты, его гор, покрытых зеленой растительностью. Не видел морального разложения войск, накачивавшихся наркотиками, и отупевших от бессилия взводных лейтенантов; не видел позорных борделей, где американские солдаты развлекались с бывшими крестьянскими девушками, которые превратились в сексуальных зомби, продававшихся на городских рынках, как живое мясо. Для меня Вьетнам — это прежде всего сюжеты вечерних теленовостей: пропотевшие насквозь пехотинцы в камуфляжной раскраске, озираясь по сторонам, продираются через непроходимые джунгли. Хижины, объятые пламенем, и крестьянки в черных одеяниях, бегущие куда-то, прижимая к себе малышей с безволосыми головами. На их лицах смертельный ужас, а вокруг на дороге фонтанчики пыли от пуль самолетов, проносящихся на бреющем полете. Беда Вьетнама была не на земле, а в воздухе. Я мысленно видел черное сердце, джунгли, окутанные перманентной ночью, где сознание и разум не в силах оставить хотя бы такой след, как трассирующая очередь в воздухе.

Я не обманывал себя: содержание главной схватки той эпохи определялось не только тем, чье предсказание будущего Юго-Восточной Азии будет более точным. Или вопросом о праве местного населения самому решать свою судьбу, или даже не спором о том, кто легитимнее — Хо Ши Мин или поддерживаемые США головорезы. В моем собственном уме, в моих костях протест против войны олицетворял борьбу целого поколения против окостеневшего мировоззрения родителей, в особенности это касалось точки зрения на роль мужчин — их обязанности быть воинами, патриотами, конформистами, бездумными последователями выживших из ума генералов. Самый животрепещущий вопрос стоял так: что произойдет со всеми нами, родителями и детьми, если законы наших отцов будут преданы забвению?




14 ноября, вздымая ногами пыль на сухой дороге, колонна, насчитывавшая около пяти тысяч человек, двинулась из университетского городка к Центру прикладных исследований. Мы резвились на теплом воздухе, размахивая знаменами и скандируя лозунги: «Этой войны мы не хотим ни за что в мире!», «Уйди, Никсон, помни о своем отце!», «Сбрасывайте монпансье, а не бомбы!» Несмотря на перегруженность занятиями, Сонни отправилась со мной. Движение за равноправие женщин достигло впечатляющих успехов, и все же эта война выявила особый род неравенства, поскольку в армию призывали только мужчин. Девизом дня было: «Девушки, скажите „да“ ребятам, которые говорят „нет“». Я никогда не забывал тот момент, когда покорил Сонни. Это случилось весной, когда я признался ей, что серьезно подумываю перебраться в Канаду. Она поклялась сделать все от нее зависящее, чтобы мой план удался.

Поданный нами судебный иск был удовлетворен, и университету пришлось предоставить допуск на территорию ЦПИ. Поэтому теперь, когда мы подошли к тяжелым кованым воротам с острыми наконечниками, выкрашенными в золотистый цвет, они распахнулись перед нами. Людской поток неудержимо устремился вперед по извилистой асфальтированной дороге мимо аккуратно подстриженных газонов и кустарников на просторную, выложенную бетонными плитами площадку перед главным зданием исследовательского центра. Само здание, которое обычно можно было увидеть только с расстояния, теперь предстало перед нами во всем своем великолепии. Построенное в футуристическом стиле, оно было украшено колоннами с каннелюрами. Огромные окна были защищены от солнца консольным козырьком. Между зданием и толпой демонстрантов тремя равными рядами расположились охранники из службы безопасности. Посредине площадки находился квадратный фонтан, из которого била одинокая струя, рассеивавшаяся вверху мелкими капельками. На охранниках были белые ремни с поясами, покрытые светоотражающей краской, чтобы лучше узнавать друг друга в свалке, и специальные шлемы с плексигласовыми забралами, поднятыми наподобие щитков на масках сварщиков. Сбоку у каждого висела длинная дубинка, а у ног, словно послушная собака, стоял большой пластиковый щит.

Явка оказалась куда большей, чем ожидали члены мобилизационного комитета. После продолжительного периода холодов наступило долгожданное потепление, и, казалось, сама погода призывала пренебречь лекциями и наслаждаться приятным теплом. Для людей моего возраста участие в массовых мероприятиях в то время стало чем-то вроде образа жизни. Поколение, узнававшее обо всем из вторых уст, через телевидение, теперь само творило события, которые могли повлиять на ход истории, и это доставляло особое удовольствие, впрыскивало адреналин. После дня моратория в октябре, когда в знак протеста против войны прекратились занятия в университетах по всей стране и приостановили свою деятельность многие фирмы, Ричард Никсон выступил с вызывающей речью; он заявил, что молчаливое большинство американцев поддерживает его отказ уйти из Вьетнама. На той неделе бессмысленная, звериная жестокость войны предстала с еще большей очевидностью, когда в СМИ появились сообщения о молодом лейтенанте Уильяме Келли, который содержался под арестом в Форт-Беннинге по подозрению в расправе над пятьюстами вьетнамскими крестьянами.

Под звуки музыки толпа расположилась на просторной лужайке. Расстелив чуть поодаль пляжное полотенце, мы с Сонни улеглись на него. Позади нас люди бросали фрисби своим собакам, а обычный контингент из национальной организации за легализацию марихуаны вовсю забивал косячки, и весьма специфический аромат относило ветерком в сторону представителей закона, которые были бессильны пресечь это возмутительное нарушение общественного порядка, поскольку не могли покинуть свой пост. Кроме того, у них был приказ избегать конфронтации всеми возможными способами.

Около 15.30 начались выступления. Демонстрации имели целью показать широкий диапазон оппозиции к войне. С кратким словом выступили представители всех участвовавших организаций: религиозных объединений, факультетских комитетов, профсоюзов, групп бизнесменов, феминисток, национальных меньшинств, студенческих союзов всех мастей от радикалов до республиканцев Макклоски. В этот пантеон попала и «Одна сотня цветов», несмотря на возражения, что цели, которые ставила перед собой эта организация, не имели ничего общего с миром. В качестве импровизированной сцены ораторы использовали эмблему ЦПИ, представлявшую собой массивный железобетонный блок высотой футов шесть, на который они залезали по очереди. К концу дня там появился и Лойелл Эдгар. Разного рода личности, состоявшие в «Одной сотне цветов», выделялись в толпе благодаря красным нарукавным повязкам с китайскими иероглифами; когда объявили о выступлении Эдгара, эти типы начали протискиваться через толпу поближе к трибуне. Рядом с тем местом, где сидели мы с Сонни, прошли члены Прогрессивной трудовой партии — одетые в форму цвета хаки, шесть десятков человек двигались вперед, наклонив головы и положив руки на плечи впереди идущего. Они скандировали:

— Мао — красный!

— Красные — сильнее всех!

— Мао разнесет вдребезги машину войны!

Я никогда еще не присутствовал на публичных выступлениях Эдгара, и сначала у меня сложилось впечатление, что я стал жертвой оптической иллюзии, видя издали человека, которого до этого знал только вблизи. На бетонном кубе стояла тощая фигура, одетая в рубашку, застегнутую на все пуговицы, и твидовые штаны, оставшиеся, наверное, еще со студенческих лет. Густые темные волосы блестели от пота. Когда Эдгар говорил, было видно, как двигаются сухожилия и мускулы у него на шее. Стоя на трибуне и размахивая мегафоном, который усиливал его дыхание, Эдгар, охваченный революционным пафосом, преобразился до неузнаваемости. В духе «культурной революции» он призвал к уничтожению всех элит.

— Мы должны сделать университет местом, где мир улучшают, а не уничтожают. Нам не нужны исследования, которые позволят заживо изжарить наших врагов. Мы должны знать, как накормить обездоленных, и помочь им кормить самих себя. Мы должны положить конец такой практике, когда образование доступно лишь детям правящего класса, когда люди с черным, коричневым, красным и желтым цветом кожи появляются в наших аудиториях, чтобы убирать их, а не сидеть за столами в качестве студентов.

Подстегиваемая примером членов «Одной сотни цветов», которые все еще проталкивались в передние ряды, толпа начала издавать во время пауз, точно рассчитанных Эдгаром, крики «Верно!».

— Мы должны взять власть в свои руки, чтобы самим принимать решения, касающиеся наших жизней, вместо того чтобы подчиняться людям, которых волнует только их собственная жизнь! — с надрывом прокричал в мегафон Эдгар. — Мы должны поступать, как учит Мао: «Восстать и терпеть поражение, снова восстать и снова терпеть поражение, и так до тех пор, пока им не придет конец».

Внезапно в первых рядах раздался тревожный крик. Кричала женщина. Истошно, пронзительно. Ее крик тут же захлебнулся. Что-то было не так. Что-то явно назревало. Мы все это поняли.

— Пахнет бедой, — сказала Сонни и, схватив меня за руку, заставила подняться на ноги.

Люди, сидевшие вокруг нас, тоже забеспокоились и начали вставать.

Эдгар, который как раз сделал очередную паузу, прокричал в мегафон еще одну цитату:

— «Если на нас нападают враги, это очень хорошо, так как подтверждает, что мы провели четкую разграничительную линию между врагом и нами!»

И тогда я увидел в воздухе первый камень, который описывал длинную пологую дугу по направлению к окнам первого этажа. Закрытое пространство, охранники, облаченные в спецодежду и со спецсредствами для борьбы с беспорядками; мрачная, гнетущая атмосфера сродни той, что повисает над передним краем накануне боя. Все это вызвало во мне такое возбуждение, что какая-то частичка меня, выброшенная сердцем, будто взмыла в воздух, слившись в полете воедино с этим камнем.

Огромного окна не стало в одно мгновение. Водопад осколков рухнул на охранников. Позднее они утверждали, что последовали и другие хулиганские выходки со стороны толпы, однако я знаю, что именно тогда увидел строй дубинок, взметнувшихся в воздух. Наступило всеобщее замешательство, раздались душераздирающие вопли, и люди, толкая и давя друг друга, устремились в противоположную от охранников сторону.

Мы с Сонни находились сзади, как я уже упоминал, поэтому суматоха, возникшая близ импровизированной трибуны, достигла нас лишь через несколько секунд. На наших глазах толпа отхлынула назад на двадцать-тридцать рядов в глубину, когда фаланга копов двинулась на них и стала теснить щитами и охаживать дубинками. Затем внезапно волны этого движения оказались поблизости, а еще через секунду-две вокруг нас искаженные злобой и страхом лица, пронзительные голоса и растрепанные волосы. От топота бегущих ног содрогалась земля. Кое-кто из демонстрантов хватал на бегу камни и банки из-под пива и, оборачиваясь, бросал их в стражей порядка.

Мы с Сонни побежали. Когда я выбрался на дорогу, ведущую к воротам, то увидел перед собой молодую женщину, споткнувшуюся и упавшую на асфальт. Я помог ей встать. На лбу у нее зияла глубокая царапина, из которой стекала кровь. Волосы уже были перепачканы кровью, успевшей загустеть. Женщина осторожно потрогала их и, увидев свою руку, громко всхлипнула, а затем побежала дальше, явно опасаясь, что ее опять ударят. Толпа продолжала накатываться паническими волнами на ворота, и из этого можно было заключить, что копы по-прежнему наступают, по-прежнему молотят дубинками всех, кто попадается под руку.

На мгновение, когда все ринулись к воротам, паника, похоже, немного улеглась. В этом столпотворении мы с Сонни потеряли друг друга, и, стоя на дороге, я начал выкрикивать ее имя. Мне вторили криками еще с дюжину человек, которые, как и я, пытались отыскать тех, с кем были разъединены. Затем внезапно воздух опять заполнился истерической какофонией. Раздался вой гранат со слезоточивым газом. Когда они падали на землю, вверх поднимались небольшие струйки дыма, на расстоянии казавшиеся совершенно безобидными, тем более что затем они растворялись в воздухе. Однако студенты уже обладали достаточным опытом, чтобы отреагировать должным образом, и побежали еще быстрее. Спустившись к подножию холма, я увидел, как люди начали перелезать через железную ограду, цепляясь одеждой за острые копьеобразные наконечники. В воздухе принялись тревожно галдеть птицы, очевидно, отведавшие слезоточивого газа. Они метались как сумасшедшие, описывая беспорядочные круги.

У ворот произошла ужасная сцена. Женщину прижали головой к железобетонному столбу так, что она не могла пошевелиться. Затем она внезапно исчезла. Оказавшись за воротами, люди продолжали с воплями, изрыгая проклятия и угрозы в адрес копов, бежать дальше. Добежав до гравийной дороги, я остановился и стал всматриваться в лица пробегавших мимо меня людей, надеясь разглядеть Сонни. Я заметил, что у некоторых, очевидно, более смекалистых, носы и рты замотаны влажными тряпками, препятствовавшими проникновению слезоточивого газа в дыхательные пути. У трех или четырех человек в полувоенной форме прогрессивной Трудовой партии на головах были резиновые противогазы. Одно такое существо с зеленым лицом монстра приблизилось ко мне, остановилось и, сорвав маску, поцеловало меня. Это была Люси.

— Мы были с Кливлендом. Я не знаю, где теперь они с Хоби.

Она принялась шарить взглядом во всех направлениях.

— Кливленд Марш? — спросил я.

Товарищ Хоби по юридическому факультету. Я никак не ожидал от лидера «Пантер» появления на Марше мира. Да и Хоби, презиравшему классические методы борьбы, здесь тоже делать было нечего.

Люси запечатлела на моей щеке еще один поцелуй и, шагнув в сторону, опять слилась с течением людской массы.

Я подождал еще минут десять или около того, надеясь увидеть Сонни. Вскоре ветер подул в другую сторону, и у меня сильно защипало в глазах и запершило в горле. Закашлявшись, я побежал в сторону кампуса. Через несколько минут я был на том месте, где припарковал своего «жука», однако Сонни и там не оказалось. Постояв еще немного, я пошел дальше, подумав, что она могла поехать домой с кем-нибудь из знакомых. Позже выяснилось, что она была далеко впереди и оставила машину для меня.

Не зная этого, я брел по дороге и утешал себя мыслью, что с Сонни все в порядке. За яркими огнями Университетского бульвара на улицы, где находились оштукатуренные снаружи жилые здания, отбрасывавшие мягкие тени, опускался нежный тихий вечер. Теперь, когда я был вне суматохи и паники, я вдруг почувствовал, как сильно, упругими толчками ударяя в грудную клетку изнутри, бьется мое сердце. Почему-то побаливало плечо. Вечерняя прохлада воспринималась все острее. Вот-вот должен был появиться туман. Это ощущалось без труда: воздух становился густым, плотным, и его приходилось заглатывать вязкими кусками. Надышавшись газом, я теперь ощущал последствия: болело, даже жгло в животе, сильно слезились глаза. Я знал, что их нельзя растирать, и поэтому брел дальше, подставив лицо прохладному вечернему бризу с его приятной свежестью. Слезы, скатывавшиеся по щекам, я осторожно вытирал рукавом рубашки.

Когда я добрался до нашего дома, то услышал какой-то шорох: быстрые шаги, чей-то голос, нарочито приглушенный. Мне показалось, что в тени кто-то прячется, и даже не один. Я попятился, подняв руку, и громко спросил:

— Кто там?

Из-под наружной деревянной лестницы, предназначавшейся для эвакуации жильцов во время пожара, выступил Эдгар. Он остался в тени, перед полоской света, падавшего от фонаря, установленного над входом. Эдгар тяжело дышал. На висках поблескивали капельки пота. Выбираясь из охваченной паникой толпы, он лишился рубашки, и теперь на нем была лишь цветная безрукавка. Он выглядел еще более тонким и хлипким, чем мне казалось раньше. Эдгар откуда-то убежал. Из такого места, где ему не полагалось быть, подумал я. У меня мелькнула мысль, что он бежал, чтобы опередить полицию и заявить, что во время беспорядков находился дома. Наверное, пробирался сюда окольными путями, петляя по переулкам и задним дворам, опасаясь, что полиция, которой наверняка известны номера машин членов «Одной сотни цветов», может задержать его как зачинщика беспорядков. А может, он не хотел попасть в пробку на дороге в час пик и отправился пешком.

— Сет, — произнес Эдгар. Казалось, он целиком во власти переполнявших его чувств. — Все в порядке, — бросил он через плечо. Затем посмотрел на меня и повелительно кивнул в сторону лестницы.

Я медленно поднялся по ступенькам и остановился на площадке перед дверью нашей квартиры, однако не мог заставить себя войти. Какая-то неведомая сила удерживала меня. Я обернулся и посмотрел.

Эдгар, стоявший внизу, постучал по обшивке дома. Это был сигнал. Из-за угла вышли двое — Мартин Келлет, лидер студенческого профсоюза, в тяжелых мотоциклетных ботинках и какое-то бледное худенькое существо, которое я принял за женщину. У нее были растрепанные волосы цвета грязной воды, от холода защищала фланелевая рубашка, расстегнутая на груди. Женщина и Келлет несли свернутые носилки, вызвавшие у меня ассоциацию со скаутским лагерем, и кусок парусины, натянутый между двумя палками. Эдгар отступил в сторону, и они, согнувшись, зашли под пожарную лестницу.

Келлет успокаивающе заговорил с кем-то:

— Все в порядке, Рори. Потерпи немножко, товарищ. Вот так…

Кто-то вскрикнул от боли, а затем Келлет и женщина вышли из темноты. На носилках лежал человек. Несмотря на очень тусклый свет, я смог разглядеть, что его стопа вывернута под совершенно неестественным углом.

— Мы должны спешить, — сказал Келлет Эдгару. — Грузовик необходимо вернуть как можно скорее.

Эдгар пошел с ними. Калитка забора захлопнулась, щелкнув щеколдой. Взревел мотор грузовика, послышался хруст гравия под колесами. Затем в освещенном проеме входной двери опять появился Эдгар. Заметив меня на площадке, он стал медленно подниматься по лестнице.

— У него сломана нога, — пояснил он.

Я понимал, что сейчас не время и не место спрашивать, как это случилось. Произошло нечто. Нечто ужасное. И полиция Дэмона начнет расследование. Однако больше всего меня тронуло то, что Эдгар похлопал меня по плечу и двинулся дальше, даже не потрудившись оглянуться. Он знал, что ему не нужно меня опасаться.




5 декабря 1995 г.

Сонни







Рапорт и оценка службы предварительного заключения по арестованному Нилу Эдгару.

Арестованный: Нил Т. Эдгар

Судья: Клонски

Обвинения: Нарушение статей № 3 и № 76610 уголовного законодательства штата (участие в сговоре с целью совершения убийства).

В соответствии с ходатайством адвоката арестованного передали в ведение службы предварительного заключения (в дальнейшем именуемой аббревиатурой СПЗ) для оценки его состояния и поведения и рекомендаций относительно возможного освобождения под залог до начала судебного процесса. Арестованный являлся сотрудником Управления исполнения условных наказаний и надзора за досрочно освобожденными округа Киндл. Поэтому дело передано в Управление исполнения условных наказаний и надзора за досрочно освобожденными округа Гринвуд и поручено сотруднику, который с арестованным лично не знаком.





По вторникам, когда детей в детский сад отвозит Синди Холман — правильнее было бы сказать, руководит доставкой детей, — мы с Никки всегда управляемся без задержки. Приехав на работу загодя, я улучила минутку и ради удовлетворения собственного любопытства вытащила из судебной папки рапорт СПЗ, о котором Мариэтта упомянула вчера вечером. Документ так и лежал там непрочитанным с тех пор, как Эдгар внес залог за Нила, — еще один пример того, как энергия, израсходованная на сбор информации и составление требуемой бумаги, оказывается потраченной напрасно в силу быстрого хода событий в суде.






Общие сведения:

Арестованный был допрошен в тюрьме округа Киндл тринадцатого сентября 1995 года в присутствии государственного защитника Джины Девор. В настоящее время арестованный пытается нанять частного адвоката, однако подписал форму 4446-СПЗ — отказ от прав, чтобы дать своему новому адвокату возможность подать ходатайство о сокращении залоговой суммы.

Арестованный — белый мужчина в возрасте 31 года. Его рост составляет 6 футов 1 дюйм, а вес — 245 фунтов. Производит впечатление осторожного и сообразительного человека и в ходе допроса с готовностью отвечал на все поставленные вопросы. Состояние своего здоровья признает хорошим. Замечен в курении сигарет, от которых, по его словам, страдает хроническим бронхитом. Анализ образцов мочи, взятых в тюрьме округа Киндл, дал отрицательный результат на присутствие опиатов и других наркотиков. Анализ показал остаточные следы тетрагидроканнибинола (ТГК), что после допроса арестованного позволяет предположить, что он употреблял марихуану.

Образование: обучение с перерывами в колледже закончилось три года назад. Арестованный утверждает, что у него имеется сертификат об окончании муниципального колледжа округа Киндл (подтверждается), и перечисляет сданные им зачеты по социальным дисциплинам, необходимые для получения степени бакалавра. В последней ему было отказано ввиду отсутствия зачетов по естественным наукам. Арестованный утверждает, что у него имеется сертификат об окончании двенадцатого класса истонской средней школы (подтверждается).

Трудовая деятельность: в течение почти двух лет арестованный работал инспектором Управления исполнения условных наказаний и надзора за досрочно освобожденными. Его обязанности заключались в надзоре за поведением бывших заключенных, освобожденных из мест лишения свободы условно-досрочно по решению суда. Арестованный осуществлял контроль за адаптацией освобожденных к условиям семейной жизни, их трудоустройством, прохождением курса лечения от наркозависимости и т. д. Его годовая зарплата составляет тридцать восемь тысяч долларов. Предыдущая трудовая деятельность носила случайный характер, так как арестованный завершал свое образование (см. выше).

Из личного дела арестованного, хранящегося в отделе кадров Управления исполнения условных наказаний округа Киндл, явствует, что он в целом пользовался неплохой репутацией. При этом следует указать, что арестованный проявлял небрежность при оформлении служебной документации, часто нарушая сроки ее подачи, что вызывало нарекания у некоторых судей, однако неплохо ладил с подопечными. Один старший инспектор заявил, что арестованный временами бывал излишне доверчив и попадался на удочки подопечных. На первом году службы в Управлении арестованный получил взыскание за серьезное нарушение дисциплины: в течение месяца трижды не являлся на работу. После этого подобных случаев больше не было.

Джозеф Томар, начальник Управления исполнения наказаний округа Киндл, заявил, что арестованный в настоящее время находится в административном отпуске. За ним сохраняется зарплата, однако он не будет допущен к исполнению обязанностей, пока с него не будут сняты настоящие обвинения. В случае оправдания арестованный, по словам Томара, вернется на прежнее место работы.

Происхождение и семейное положение: арестованный холост. После поступления на работу в Управление исполнения наказаний он постоянно проживал по адресу: 2343, Дюхани в Дюсейбле (подтверждается). Арестованный показал также, что на выходные он, как правило, уезжает к своему отцу, проживающему в округе Гринвуд, и нередко ночует у него в течение недели. Арестованный показал, что родился в городе Дэмон, Калифорния, 19 ноября 1963 года. Его отец был преподавателем университета, а мать работала вне дома в различных качествах.

В 1971 году родители развелись, после чего арестованный переехал с матерью в город Марстон, штат Висконсин. Мать арестованного вышла замуж повторно в 1975 году за доктора Уильяма Чайкоса, специалиста в области ветеринарии. Арестованный сообщил, что процесс адаптации к школьным условиям продвигался у него с трудом, и к тому же он не совсем хорошо ладил с отчимом и двумя его детьми от предыдущего брака. Арестованный показал, что в это же время у его матери возникли личные проблемы неизвестного ему характера. Позднее в разговоре с отцом он выяснил, что все сводилось к злоупотреблению алкоголем. Поэтому в возрасте 11 лет арестованный перебрался в округ Гринвуд для совместного проживания со своим отцом, который стал профессором Истонского университета. Арестованный сказал также, что в школе он по-прежнему учился весьма посредственно, и к нему были претензии другого характера (см. ниже).

Отец арестованного, сенатор штата Лойелл Эдгар, был допрошен по телефону тринадцатого сентября. Доктор Эдгар характеризует сына как человека чрезвычайно способного, однако нередко совершающего поступки, не имеющие достаточной мотивации. Отец говорит также, что ему пришлось приложить немалые усилия, чтобы убедить Нила закончить образование. Несмотря на проблемы в школе, Нил поддерживал стабильные отношения с обоими родителями. По словам сенатора Эдгара, Нил испытывал определенные трудности, связанные с адаптацией, однако с момента поступления на работу в Управление исполнения наказаний округа Киндл он стал более продуктивен, и похоже, что это занятие приносило ему удовлетворение. Сенатор Эдгар помог Нилу при устройстве на работу. Лойелл Эдгар отказался давать какие-либо комментарии по поводу настоящего преступления, несмотря на просьбу прокуратуры округа Киндл.

Допросить мать арестованного Джун Эдгар не представилось возможным по причине ее смерти, наступившей в результате преступления, в котором в настоящее время обвиняется арестованный.

Криминальное досье: были сделаны запросы в архивы муниципальной полиции округа Киндл, ФБР и Бюро по борьбе с незаконным оборотом наркотиков. Везде получены отрицательные ответы. Во время допроса арестованный признал, что в подростковом возрасте у него было два привода в полицию за мелкую кражу в магазине и один за нанесение ущерба живой природе.

Финансовое положение: адвокат арестованного заявляет, что арестованный через нового адвоката будет пытаться добиться освобождения под залог в адекватной сумме. Нил Эдгар сам доложит суду о своих возможностях во время рассмотрения его ходатайства.

Вывод: СПЗ приходит к выводу, что арестованный является подходящим кандидатом для освобождения под залог. Несмотря на то что ему предъявлено обвинение в очень серьезном преступлении, подкрепленное вескими уликами, у арестованного имеются прочные связи с обществом, за ним не числится никаких серьезных подростковых правонарушений и нет криминального досье.

Мария Гузман Томар, начальник службы предварительного заключения.

Управление исполнения условных наказаний и надзора за досрочно освобожденными.

18 сентября 1995 года





Арестованный, думаю я, всегда подходящий кандидат для освобождения под залог. СПЗ — пережиток, доставшийся в наследие от КЕТА, учебной программы, укомплектованной сотрудниками, которые сами балансируют на грани нищеты. Их симпатии часто находятся на стороне заключенных. Суть выводов, изложенных иногда очень корявым языком, предельно ясна, как требование Моисея: «Отпустите мой народ».

Объем этого документа — три страницы, и скорость, с какой он был составлен — неделя, — дань тонкому политическому характеру рассматриваемого дела и не слишком большой загруженности в округе Гринвуд, преимущественно сельском. Здесь, в Киндле, мы нередко целый месяц ждем какого-нибудь единственного параграфа. Непонятно, то ли мисс Томар не слышала, что Нила уже выпустили под залог, то ли решила, что с политической точки зрения все же лучше завершить рапорт. Однако совершенно очевидно, что у нее не было ни малейшего представления, что Эдгар выложит за Нила кругленькую сумму. Так почему же тогда он это сделал?




— Мы готовы, судья, — говорит Мариэтта, заглядывая в кабинет через заднюю дверь.

В зале суда сразу же начинаются препирательства защиты и обвинения. Хоби обвиняет Мольто в том, что тот изменил порядок вызова свидетелей. Перед этим Томми сказал Хоби, что первым свидетелем будет Лавиния Кэмпбелл, совсем еще молоденькая девушка, которая сама стала жертвой покушения, однако в последний момент выяснилось, что у транспортной службы случилась накладка и свидетельницу еще не привезли. Хоби считает, что это всего лишь отговорка.

— Мистер Таттл, — говорю я, — должна заявить вам, что здесь такие накладки происходят все время.

Энни уже на телефоне, жалуется на нерасторопность тюремной охраны, которая не смогла доставить нужных заключенных вовремя. Почему-то в этом деле царит вечный беспорядок. Сотни заключенных проходят туда-сюда каждый день по подземному переходу, который связывает тюрьму с Дворцом правосудия. Кого-то выпускают под залог. Кого-то так и не привозят из полицейского участка, куда доставляют после ареста. И в системе, в которой отношение к рецидивистам — освобождение под залог, содержание в тюрьме, вынесение приговора — ужесточается, нередки случаи, когда задержанный не называет своего подлинного имени. Очень часто в результате дактилоскопической экспертизы, которую проводят в Макграт-Холле, где находится штаб-квартира полиции, выясняется, что у задержанного целый ворох вымышленных имен. Например: Камал Смит, он же Кивал Шарп, он же Кевин Шарп, он же Шарпстафф.

— Ваша честь, — говорит Хоби. — Я думаю, что они не готовы представить нам свидетельницу. Очевидно, у них с ней возникли проблемы.

— Судья, — отвечает Мольто, — никаких проблем не было, пока она не встретилась с мистером Таттлом. И мы с радостью представим вам Лавинию Кэмпбелл. К сожалению, ее здесь нет. То ли помощники шерифа затеряли требование, то ли наша контора; так или иначе, свидетельницу не доставили сюда из тюрьмы для несовершеннолетних. С этим уже ничего не поделаешь. Сейчас мы можем зачитать несколько согласованных пунктов и допросить другого свидетеля, который здесь.

— Мистер Таттл, вы не готовы к допросу свидетеля, которого намеревается вызвать обвинение?

— Я не возражаю, — небрежно бросает он.

— Тогда в чем дело?

Хоби пожимает плечами так, словно ему невдомек, о чем речь, и молча удаляется к столу, перелистывая блокнот и делая вид, что не замечает моего раздраженного взгляда. В нескольких футах от него о чем-то совещаются Мольто и Сингх. Неужели у Томми действительно возникли проблемы с Лавинией? Может быть, она заартачилась, и поэтому он так спешит начать слушания? Может быть, он надеется, что за это время ее удастся приструнить? Не исключено, что так оно и есть.

После некоторой заминки к подиуму выходит Руди Сингх. На нем не по сезону легкий серый костюм.

— Если суд не возражает, я зачитаю несколько пунктов, но которым мы пришли к обоюдному согласию.

У Руди музыкальный голос и претенциозные манеры. Цветом кожи он немного темнее Хоби, гибкий и стройный, с густыми черными бровями и правильными чертами лица. Эдакий испорченный инфантильный принц.

Руди зачитывает то, что занесено в протокол с согласия обеих сторон. Рапорт полицейского врача-патологоанатома был принят без возражений. Джун Эдгар скончалась от множественных огнестрельных ранений в голову. Анализ газов в крови и ткани легких показал, что смерть наступила практически мгновенно. Различные подробности, относящиеся к состоянию органов пищеварения, и факты, сообщенные полицейским, прибывшим на место преступления, дают основание предположить, что смерть наступила между 6.15 и 7.00 утра седьмого сентября. По заключению патологоанатома, в момент попадания в нее пуль миссис Эдгар смотрела в ту сторону, откуда стреляли.

— Так оговорено, — произносит нараспев Хоби.

— Обвинение и подсудимый Нил Эдгар пришли далее к обоюдному согласию, что останки, исследованные доктором Расселом, действительно принадлежат Джун Лаваль Эдгар, родившейся 21 марта 1933 года.

— Так оговорено.

Затем Руди зачитывает список телефонных междугородных звонков. В эпоху компьютеров и числового кодирования населенных пунктов телефонные компании регистрируют на магнитоносители каждый звонок с каждого номера. Из распечаток видно, что в августе и начале сентября у Нила и дня не проходило, чтобы он не посылал сообщения на некий пейджер. Не приходится сомневаться, что Руди запасся справкой, подтверждающей принадлежность номера этого пейджера Хардкору. Сообщения на этот номер посылались неоднократно как с домашнего, так и со служебного телефона Нила, а также по вечерам и уик-эндам из дома его отца.

Потом Руди зачитывает согласованный пункт насчет заключения дактилоскопии. На одной из гильз, подобранных на месте преступления, обнаружены частичные отпечатки пальцев, которые, как следует из заключения, принадлежат Гордону Хаффингтону, известному также под кличкой Горго. Взять для сравнительного анализа отпечатки пальцев у мистера Хаффингтона не удалось.

— Он скрывается от закона? — спрашиваю я.

Прежде чем ответить, Сингх смотрит сначала на Томми, а потом на Хоби. Небрежным жестом Хоби показывает, что ему абсолютно все равно, что скажет Руди.

— Да, ваша честь, — отвечает Руди.

— И версия обвинения утверждает, что стрелявшим является он?

Опять повисает пауза. Мольто встает, недовольно сморщив нос. Очевидно, мои частые вопросы пришлись ему не по вкусу.

— В своем вступительном слове вы не затронули этот вопрос, — объясняю я, — и я пытаюсь составить более полную картину.

— Горго является участником преступного сговора, — отвечает Томми. — И он пока на свободе.

Я киваю. Однако в версии обвинения зияет дыра. Истинный убийца, исполнитель заказа, пока не пойман и не предстал перед судом. Защите будет где развернуться.

Сингх опять читает. Теперь в его голосе появляются многозначительные нотки, предвещающие кульминационный момент. Группа вещественных доказательств обвинения 1 состоит из вещдоков 1А и 1Б. Вещдок 1А представляет собой пластиковый пакет. Сингх держит его на весу, показывая нам длинный полиэтиленовый рукав синего цвета, похожий на обертку воскресной газеты. Вещественное доказательство 1Б состоит из 177 дензнаков валюты Соединенных Штатов — двадцати трех стодолларовых купюр и ста пятидесяти четырех пятидесятидолларовых. Как и синий пакет, денежные купюры помещены в упаковку из толстой полиэтиленовой пленки и обмотаны крест-накрест скотчем, на котором в нескольких местах написано: «При сдаче в криминальную лабораторию купюры в вещдоке 1Б были перевязаны одной обычной латексной лентой и содержались в вещдоке 1А, синем пакете. Исследованию на предмет обнаружения отпечатков пальцев подверглись восемьдесят девять купюр из вещдока 1Б: верхняя и нижняя купюры пачки — стодолларовая и пятидесятидолларовая — и восемьдесят семь купюр, взятых наугад, серийный номер каждой указан в акте».

Далее голос Руди опять тускнеет и становится монотонным. В акте говорится о точках сравнения и различных деталях изображения и особенно подробно описывается так называемый суперглю — метод на основе цианоакрилата, который был использован для обнаружения отпечатков на полиэтиленовом пакете. Однако пропустить мимо ушей главное невозможно: отпечатки пальцев Нила идентифицированы на двух внешних купюрах пачки денег, и его же отпечатки, равно как и отпечатки Хардкора, обнаружены на синем пластиковом пакете, в который были завернуты деньги.

За годы работы прокурором я хорошо усвоила, что с согласованным актом куда спокойнее. Он помогает избежать многих неприятностей, когда подводят свидетели — провал памяти или обмолвка, фатальное, случайное слово, вырвавшееся во время перекрестного допроса. Тем более когда процесс идет без участия присяжных заседателей. Очевидно, Томми делает именно то, что ему следует делать. Однако он, сам того не желая, дает Хоби возможность использовать ситуацию к своей выгоде, сведя до минимума значение чрезвычайно веских вещественных доказательств. Какое объяснение, в конце концов, можно найти тому, что сотрудник пробационной службы передает крупную сумму денег одному из своих подопечных? Даже репортеры, перешептывавшиеся в начале выступления Руди, довольно быстро умолкли, когда тот стал выкладывать все подробности насчет отпечатков пальцев. Всем в зале суда стало ясно, что дело вышло из стадии обвинения. Не важно, в какой манере, но прокуратура предъявила серьезные улики против Нила Эдгара.

В качестве первого свидетеля обвинение вызывает детектива-лейтенанта Льюиса Монтегю, сотрудника седьмого отдела, занимающегося расследованием убийств. Он руководил следствием по этому делу. Закончив давать показания, Монтегю будет снова то покидать зал суда, то возвращаться. Он будет помогать обвинителям: контактировать со свидетелями, приносить вещдоки. Он коп, который вел дело. Руди Сингх допрашивает его деловито и энергично. Монтегю описывает сцену, которую увидел утром седьмого сентября: полицейских в форме, желтую ленту машины «скорой помощи» и полицейские автомобили. Предъявляются фотографии. Снимки трупа передают мне. Я листаю их один за другим и записываю номера вещдоков. Боже, от лица ничего не осталось: сплошное кровавое месиво! Ужасное, отвратительное зрелище, думаю я. Но это не Джун. И только после четвертого снимка восемь на одиннадцать мне приходит в голову, что она, должно быть, сильно располнела. В ворохе бумаг, уже накопившихся на моей кожаной книге для записей, я нахожу рапорт патологоанатома. Семьдесят семь килограммов! Я готова умереть от удивления. Женщина, которую я знала, была эстеткой и обладала гармоничной фигурой, вызывавшей чувственные ассоциации, на которые она рассчитывала даже в разгар революции.

— Вы осмотрели тело? — спрашивает Руди.

— Мы ждали ПП — полицейского патологоанатома. — Монтегю утруждает себя взглядом в мою сторону и доверительно добавляет: — Она уже отключилась, судья.

Другими словами — умерла. Копы всегда выражаются очень витиевато, если речь идет о смерти. У них сотни эвфемизмов. Когда я слышу выражение «откинулся», то с трудом подавляю усмешку. Значит, жертва была обнаружена с высунутым изо рта языком.

— Детектив, вы, случайно, не заметили молодую женщину, которую впоследствии идентифицировали как Лавинию Кэмпбелл?

— В тот момент, когда я прибыл туда, мисс Кэмпбелл лежала на тротуаре, примерно в пятидесяти футах от миссис Эдгар. Медики, уже находившиеся там, собирались положить ее на носилки и увезти.

Монтегю уточняет ее положение. Предъявляется снимок, на котором видна лужа крови, а затем схематический рисунок улицы. Монтегю проводит линии координат X и Y, чтобы обозначить местонахождение Лавинии и Джун Эдгар. Показания даются в сухой, бесстрастной манере. Монтегю рассказывает о работе, которую проделали его подчиненные. Они тщательно обыскали салон машины и багажник. Найдя кошелек Джун, обработали порошком для снятия отпечатков пальцев, а затем проверили его содержимое. Полицейский в форме сообщил по рации номер «новы» и получил ответ, что машина зарегистрирована на имя Лойелла Эдгара в городе Истоне. В довершение всего Монтегю говорит, что распорядился обойти близлежащие дома и опросить жильцов. После того как ему доложили о результатах, он приказал дознавателям из отдела по расследованию убийств принять меры к установлению местонахождения одного лица.

— И каково же имя этого лица? — спрашивает Руди, обходя правило показания с чужих слов.

— Орделл Трент.

— А был ли Орделл Трент идентифицирован под каким-либо другим именем?

— Хардкор, — говорит Монтегю. — Это его гангстерская кличка.

— Я хочу привлечь ваше внимание, сэр, к одиннадцатому сентября 1995 года. Четыре дня спустя вы имели случай встретиться с Хардкором?

— Я встретился с ним в тот день в седьмом отделе.

— Присутствовал ли на этой встрече кто-либо еще, и если да, то кто именно?

— Его адвокат. Джексон Айрес.

— И вы получили что-либо в тот день от Хардкора?

Руди вернулся к столу и теперь роется в картонной коробке, где обвинение держит свои вещественные доказательства. На белом картоне сотрудники прокуратуры написали название дела: «Народ против Эдгара». И большими буквами, как на уличной вывеске, явно в расчете на присяжных, вывели: «СГОВОР С ЦЕЛЬЮ УБИЙСТВА». Руди опять держит в руке вещественное доказательство № 1, десять тысяч долларов, на которых обнаружены отпечатки пальцев Нила. Монтегю говорит, что принял эти деньги от Хардкора, пометил инициалами и передал на дактилоскопическую экспертизу.

— Не соблаговолите ли сообщить нам, лейтенант, каков был результат экспертизы?

Рассерженный Хоби вскакивает:

— Ваша честь, я уже оговорил это. К чему весь этот спектакль?

— Ваша честь, — торжественно отвечает Руди, — я пытаюсь восстановить ход расследования, предпринятого лейтенантом Монтегю.

В действительности он пытается нажить дополнительный капитал на своем главном доказательстве, почему Хоби и принял оговорку. Я удовлетворяю его возражение, и на этом Сингху приходится закончить.

Монтегю поворачивает голову, ожидая вопросов Хоби. Сидящий ниже меня в нескольких футах Льюис Монтегю являет собой картину безмятежности и спокойствия. Он одет в синий блейзер и рубашку с отложным воротником. Длинные темные волосы аккуратно причесаны. Монтегю производит впечатление человека, отягощенного опытом, человека, годами выскребавшего кровь и кишки с улиц близ новостроек. В свидетельском кресле он сидит в очень непринужденной позе. Что касается допросов всех видов, то он подвергался им раз в неделю на протяжении как минимум десяти лет и в совершенстве овладел языком жестов и тела, чтобы внушать к себе доверие. Его невозможно вывести из себя. Он никогда не повышает голоса. Его ответы будут лаконичны. Такой коп, как Монтегю, на месте для дачи свидетельских показаний чувствует себя как рыба в воде и может засудить любого, кого ему заблагорассудится, обосновать теорию флогистона или сожжение ведьм на костре.

— Всего лишь несколько вопросов, — произносит Хоби.

На нем другой костюм, не менее шикарный, чем прежний; бородка аккуратно подстрижена, а ногти пальцев сверкают как полированные. Он делает несколько шагов в сторону Монтегю, затем, словно ему в голову внезапно пришла какая-то мысль, возвращается на прежнее место. Берет пластиковые пакеты с деньгами, вещдок обвинения № 1 из руки Руди. На мгновение из-под отложной манжеты рубашки Хоби показывается массивный золотой браслет часов.

— Ну а когда вы послали эти деньги в полицейскую лабораторию штата, вам не пришло в голову попросить их проверить купюры на наличие еще чего-либо, помимо отпечатков пальцев?

Монтегю едва заметно нахмурился. Он сразу же раскусил, куда клонит Хоби. Мой друг Сэнди Штерн часто говорил мне, что защитник похож на человека, идущего в темноте вдоль стены и нащупывающего выключатель. Хоби явно стремится найти процессуальные нарушения, надеясь, что обвинение выполнило научные тесты, о которых его по той или иной причине не уведомили. Всегда есть смутная, но все же надежда, что подсудимого освободят, и не потому, что он невиновен, а потому, что обвинение сыграло нечестно.

— Нет, — отвечает Монтегю на вопрос о других тестах.

— Значит, вы не проводили тест на присутствие, например, следов крови на этих деньгах?

— Нет.

— И вы не пытались узнать, не было ли там следов пороха?

— Пороха? — Монтегю стоит некоторого усилия сдержать свое удивление. — Нет.

— Могли вы провести подобные тесты?

— Я не видел в этом никакой необходимости.

— Однако могли?

— Конечно.

— Могли бы вы сделать это сейчас?

— Нет, — говорит Монтегю. — Подождите… Да, это возможно. Я хотел сказать «нет», потому что деньги были обработаны нингидрином — сильно пахнущим веществом лилового цвета, после обработки которым отпечатки становятся видимыми. Но мы послали только половину денег. Дело в том, что в лаборатории… — Кислое выражение лица говорит само за себя.

— В лаборатории вещдоки иногда теряются?

— Ну… — неопределенно отвечает Монтегю, обрадовавшись, что больше ему ничего не нужно говорить.

— А этот тип, Орделл — Хардкор, — говорит Хоби, меняя тему, — вы указали, что он был известен вам как член организованной преступной группировки. Что это за группировка?

— Вы имеете в виду, к какой банде он принадлежит? Башня-IV на Грей-стрит относится к зоне влияния так называемых «Учеников черных святых». От них отпочковалась шайка под названием «Роллеры Ти-4», в которую входит большинство этих «учеников».

— И Хардкор — главарь шайки?

— Советник, банда не организована по типу управления полиции или корпорации. Кто у них главарь — зависит от многих факторов. Наверх выбивается тот, кто способен не теряться в сложной ситуации, сбить с толку копов, метко стрелять и безжалостно расправляться со своими жертвами, хорошо планировать и осуществить ограбление. Откровенно говоря, это не мое дело. Пусть поубивают друг друга.

Монтегю принадлежит к школе Джо Фрайдея: только факты. То, о чем спрашивает Хоби, предназначается для социологов и репортеров, людей, которые полагают, что, помимо обычных низменных мотивов, существуют и какие-то другие, достойные изучения. Хуже всего — эти вопросы наталкивают на мысль, что Монтегю питает некий абстрактный интерес к людям, которых он, по правде говоря, в значительной степени презирает.

В возникшей короткой паузе детектив как бы невзначай бросает взгляд на прокурорский стол. Мольто, в своем мешковатом костюме, толкает локтем Руди в бок, и тот встает, слегка наклонившись и продолжая слушать то, что Томми нашептывает ему в ухо.

— Судья, ответы на подобные вопросы требуют домыслов со стороны свидетеля. Детектив Монтегю не является членом банды.

— Это имеет прямое отношение к досье Хардкора? — спрашиваю я Хоби, и тот энергично кивает, обрадованный тем, что мной уловлена суть дела.

Я отклоняю возражение. Защита имеет право показать, что главный свидетель обвинения является в зал не со школьной скамьи.

За прокурорским столом Мольто комментирует мое решение пожатием плеч. Он всего лишь хотел успокоить Монтегю, который уже чувствует себя не слишком уютно.

Обеспечив себе, таким образом, некоторую свободу действия, Хоби перефразирует последний вопрос: просит Монтегю описать структуру управления «УЧС» в том виде, в каком тот ее себе представляет. Монтегю реагирует точно так же, как и прежде, высказывая свои суждения со сдержанной досадой:

— Советник, я повторяю, что эти ребята не посылают нам на утверждение свое штатное расписание. Банда, о которой мы сейчас говорили, имеет определенное отношение к другой банде под названием «Ночные святые», распавшейся в результате арестов многих ее членов, осужденных затем на различные сроки. Те, кто остался на свободе, создали новую организацию, которая по размерам значительно превосходит прежнюю.

— И как велика она, лейтенант?

— Господи! — Монтегю поправляет прическу, из которой выбилась прядь волос, приглаживает рукой черные волосы, отсвечивающие мерным блеском под ярким светом мощных ламп. — Все это весьма приблизительно, но, по нашим оценкам, «УЧС» насчитывает от пяти до шести тысяч членов.

В ложе для прессы раздается ропот. Я перевожу туда взгляд и, что меня немного пугает, сразу же натыкаюсь на Сета Вейсмана, которого сегодня еще не замечала. Обе его руки лежат на спинках соседних стульев, и он пристально и даже с какой-то тревогой смотрит на меня. Поймав мой взгляд, Сет приветствует меня улыбкой, и я тоже едва заметно улыбаюсь ему.

— И этот самый Хардкор заправляет всеми шестью тысячами?

— Насколько мне известно, нет. Главарем «Ночных святых» был некий Мелвин Уайт, рецидивист с тремя судимостями, которого на улицах знали под кличкой Харукан. Предполагается, что сейчас организацию возглавляет один из его сыновей, Харукан-Эль, то есть сын Харукана. Однако Кан-Эль давно уже, много лет сидит в тюрьме штата в Редъярде. Поэтому всеми текущими делами заправляет некий Джеффри Уилсон, Джефф Ти-Рок.

— Если я не ошибаюсь, Кан-Эль является кандидатом на условно-досрочное освобождение?

— На освобождение под строгий надзор. Как кандидат на освобождение он проходит под другим именем. Так я слышал. Насколько помню, он уже дважды подавал прошение. Ну, вам порядок известен: он подает прошение, а ему отказывают. Его кандидатура не вызывает особых симпатий.

— То есть существует некоторая оппозиция со стороны правоохранительных органов?

— Возможно, — сухо отвечает Монтегю.

— Судья, — вмешивается Томми, — какое отношение все это имеет к делу?

Я говорю Мольто, что протест может заявлять лишь тот представитель обвинения, который допрашивал свидетеля, то есть Сингх, а затем прошу Хоби объяснить, какую цель он преследует своими вопросами. Он говорит, что всего-навсего пытается установить, какое место в преступной группировке относительно Кан-Эля и Ти-Рока занимает Хардкор.

— Тогда задайте именно этот вопрос, — говорю я Хоби.

— Где-то сразу после них, — отвечает Монтегю, когда Хоби следует моему совету. — Хардкор поставлен смотрящим. То есть он отвечает за сбыт наркотиков и заправляет шайкой «Ти-4».

— Значит, он был, если можно так выразиться, непосредственным начальником мисс Кэмпбелл, юной леди, которую подстрелили?

— Насколько я понимаю, да. — Монтегю, невозмутимый с виду, не может удержаться от ремарки: — В последнее время вы видитесь с ней гораздо чаще, чем я.

После этих слов Хоби замирает на месте. У каждого адвоката, выступающего в судах первой инстанции, свои привычки. Хоби не может устоять на месте. Он двигается. Создается впечатление, что его крупная фигура занимает все пространство в зале суда, что гарантирует ему внимание. Он лавирует между столами, подлетает к свидетелю и, выразительно жестикулируя, отходит. Он весьма эффектен. Временами небрежен, как в тот момент, когда он возился с деньгами. Однако ему нельзя отказать в пластичности и стильности. Теперь он использует промах Монтегю на полную катушку, буквально сверлит глазами свидетеля, готовясь к последнему удару. Я удовлетворяю ходатайство, и он переходит к другой теме:

— А теперь, детектив, я хотел бы выяснить еще одну деталь. Мистер Сингх задал вам пару вопросов насчет расследования, которое вы провели седьмого сентября, после убийства миссис Эдгар. Помните?

— То, что я приказал опросить всех, кто проживал поблизости от места совершения преступления?

— Верно. После опроса никто из ваших подчиненных не сообщал вам, что кто-либо упоминал имя Нила Эдгара, не так ли?

— Не припоминаю.

— Зато упоминалось имя Хардкора?

— Верно.

— Но не Нила?

— Нет.

— Там ведь была и Лавиния Кэмпбелл. Та юная леди на тротуаре… Как ее зовут в банде?

— Баг, — говорит Монтегю.

— Баг… Вы побеседовали с ней?

— Очень коротко.

— Вы спросили у Баг, что произошло?

— Разумеется.

— И Баг сказала вам, что Нил Эдгар принял участие в сговоре, целью которого было убийство его отца или его матери, или кого бы то ни было еще?

Томми толкает локтем Сингха, который заявляет протест: мол, это свидетельствование с чужих слов. Я отклоняю протест. Обвинение открыло тему, когда подозреваемые были названы на месте.

— Нет, не сказала, — отвечает Монтегю, и в его тоне чувствуется усталость.

— В действительности, лейтенант, она сказала вам, что это было нападение конкурирующей банды. Преступники подъехали на автомобиле или на чем-то еще и открыли огонь. Миссис Эдгар оказалась в эпицентре перестрелки. Разве не это вам сказала Баг?

— Полагаю, что именно это. Вы знаете, она была в шоке.

— В шоке? Это ваше мнение как специалиста в области медицины, детектив?

Томми вскакивает с места:

— Судья, он спорит со свидетелем!

— Если это спор, то, по-моему, скорее свидетель спорит с ним, мистер Мольто. И позвольте напомнить вам, что это свидетель мистера Сингха, и даже на процессе без присяжных я говорила вам, что не нуждаюсь в навешивании ярлыков. — Я киваю Хоби, чтобы тот продолжал.

— Следовательно, лейтенант, необходимо признать как факт то, что эта Лавиния — Баг не упоминала о Ниле Эдгаре в тот день, не так ли?

— Она упомянула о Ниле несколько дней спустя, когда разговаривала с нашим сотрудником Фредом Любичем в муниципальной больнице.

В припадке раздражения Хоби сникает. Вопрос заключается в том, что она сказала седьмого сентября. Монтегю с неприязнью, даже с яростью смотрит на Хоби. Теперь уже нет никакого сомнения, что Лавиния Кэмпбелл является проблемой для обвинения или что Монтегю считает Хоби виновником их бед. В теории защитник имеет право на опрос любого свидетеля обвинения, хотя обычно, когда свидетель заключил сделку с обвинением, его собственный адвокат не советует ему сотрудничать с обвиняемым. Это радует обвинителей, так как помогает избежать очень неприятного положения, если на суде свидетель вдруг изменит свои показания на противоположные. Очевидно, Хоби каким-то образом умудрился обойти адвоката Баг или даже склонил его на свою сторону, а копам и прокуратуре это, конечно же, не по нраву. Я уверена, что именно поэтому Хоби привел имя Лавинии сегодня утром — чтобы у меня была ясная картина, если бы Монтегю оказался на высоте.

— Да будет вам, детектив, — говорю я, отмахиваясь от его последнего ответа как от не слишком умной уловки.

Монтегю гримасничает, но быстро берет себя в руки. Тем временем я делаю пометку: «Любич!» Неудивительно, что Фред предупреждал тогда, что дело скользкое. Значит, ему что-то известно.

— Баг не упоминала имя Нила в тот день, — говорит наконец Монтегю, когда судебный секретарь вновь зачитывает последний вопрос Хоби.

— Правда в том, — произносит Хоби, — что когда вы были там, на месте происшествия, то слышали в основном только одно: Хардкор и налет другой банды, верно?

Хоби слегка ухмыляется, подзадоривая Монтегю дать отрицательный ответ, несмотря на мои предупреждения. Детектив моргает несколько раз, затем отвечает:

— Правильно.

— Так, пойдем дальше, лейтенант. Тут у вас указан сотрудник коммунальной службы… Кратцус? — Хоби ищет у себя на столе полицейский рапорт.

— Кратцус, — подтверждает Монтегю.

— Кратцус отправился к Нилу, чтобы сообщить ему о смерти матери, а вы поехали к сенатору Эдгару выяснить, как получилось, что его машиной управляла миссис Эдгар, так?

— Правильно.

— И в конечном итоге нашли сенатора Эдгара у него дома в округе Гринвуд?

— Именно.

— Где он проявил себя большим мастером по части лжи, не правда ли?

— Протест! — Оба обвинителя выскочили разом.

— Ваша честь, — с невинным видом говорит Хоби, — я всего лишь читаю рапорт Монтегю. Тут сказано…

— Судья! — кричит Томми. — Судья, сенатор Эдгар не находится на месте для дачи свидетельских показаний. Когда он даст показания, — продолжает Томми, — он разъяснит недоразумение с полицией.

Томми, конечно же, прав, однако я не могу не полюбопытствовать в уме, о чем же лгал Эдгар. То есть почему Хоби сделал это. Очень умно. Он всегда таким был. Я говорю ему, что он пока опережает события, и он кладет рапорт на отделанный светлым дубовым шпоном стол защиты. Нил с растрепанной прической и странствующими мыслями наблюдает за утренней частью судебного заседания, слегка открыв рот, словно все происходящее здесь для него в большую диковинку.

— Хорошо, — говорит Хоби. — Суть дела такова: седьмого сентября в рамках вашего расследования, лейтенант, вы задались целью найти Хардкора, не так ли?

— Я не задавался никакой целью. Я просто хотел найти его, верно. — Темные глаза Монтегю осторожно крадутся ко мне, чтобы удостовериться в том, что я заметила, как он принял к сведению мой упрек и сделал должные выводы.

— И вы нашли его?

— В конечном счете. По улицам пошел слух, и одиннадцатого сентября он явился в седьмой отдел для допроса.

— Со своим адвокатом? С мистером Джексоном Айресом? Таковы были ваши свидетельские показания на прямом допросе?

— Таковы были мои показания.

— И вы разговаривали с мистером Айресом до того, как увидели Хардкора?

— В то утро у меня было несколько бесед с мистером Айресом.

— Вы и Айрес разговаривали в общих чертах о том, что́ Хардкор мог сообщить, если бы явился с повинной, и на какое снисхождение он мог бы рассчитывать, правильно?

— Да. Дело обстояло именно так, — отвечает Монтегю таким тоном, словно хочет напомнить Хоби, какова обычная практика в таких делах.

— И адвокат Айрес дал вам знать, что Хардкор изъявил готовность сотрудничать с властями? То есть дать показания, что убийство заказал его пробационный инспектор Нил Эдгар? Верно?

— Достаточно близко.

— И это в немалой степени заинтересовало вас, не так ли?

— Заинтересовало?

— Вы же знали, что убийство Джун Эдгар широко освещается в средствах массовой информации…

— Лично я не очень-то заглядываю в газеты.

В устах Лью Монтегю, прожженного циника, такое утверждение звучит вполне убедительно. Во всяком случае, ему я склонна поверить в этом более, чем кому-либо другому. Его лицо с грубыми, словно вытесанными на скорую руку, чертами абсолютно непроницаемо. Монтегю, похоже, не испытывает никакого энтузиазма. Ловить преступников необходимо потому, что это лучше, чем отпускать их. Сомневаюсь, что даже во сне к нему являются мысли о более совершенном мире.

— Это было важное дело? — предполагает Хоби.

— У нас все дела важные, советник.

— Ох, так уж и все, детектив? Вы ведь понимали, что прокуратура предложит Хардкору очень выгодную сделку, если тот даст показания на Нила Эдгара, не так ли? Сына видного политика? Все узнают об этом из газет. Парни из прокуратуры никак не возражали бы, верно?

Томми толкает Руди, чтобы тот заявил протест, однако Монтегю уже отвечает:

— Вы не так все представили, советник. Мольто одобрил договоренность по своей собственной инициативе. Думаю, что его начальству это не слишком понравилось. Кое-кто предпочел бы, чтобы все дело ушло в песок.

Мольто буквально обмяк в кресле. Стремясь посчитаться, Монтегю вышел за рамки дозволенного. Теперь всем нам ясно, почему Томми застрял в этом деле. Он сунулся туда, не спросив политиканов в прокуратуре, и теперь они предоставили ему отдуваться за все.

— Значит, Мольто хотел, чтобы его имя появилось в газетах? — спрашивает Хоби.

Руди вскакивает на ноги. Поднятая рука сигнализирует о намерении заявить очередной протест, однако Монтегю себе на уме.

— Он хотел сделать то, что требовал закон.

— Сделка была вам нужна, — говорит Хоби.

— Сделка была мне нужна, — соглашается Монтегю.

Хоби тоже не дурак и избегает вопроса о причинах такой откровенности Монтегю. Он понимает, что это добавит правдоподобия показаниям Хардкора. Кроме того, для ветеранов зала заседания мотивы Монтегю и так вполне очевидны. Падение сильных мира сего всегда приятно щекочет нервы полицейским, которые обычно видят себя в роли недооцененных вассалов, обеспечивающих покой и благополучие тех, кто сидит наверху.

— Ясно, — говорит Хоби. Добившись нужной ему уступки, он теперь, искрясь от возбуждения, расхаживает по залу. — Вы хотели заключить сделку с Хардкором, даже несмотря на то что расследование первоначально не давало вам никаких оснований думать, что Нил Эдгар причастен к преступлению.

— Я бы этого не сказал, — сухо отвечает Монтегю.

Хоби замирает на месте, стоя спиной к свидетелю. Весь поглощенный мыслью о достижении цели, которая кажется ему такой близкой, он не сразу переваривает слова Монтегю.

— Вы подозревали Нила Эдгара? То есть одиннадцатого сентября вы уже посматривали на него?

— То есть я думал о нем? Да, я бы сказал, что думал.

Весь хитроумный план Хоби, проработанный до мельчайших подробностей и направленный на то, чтобы показать, что до появления Хардкора ничто не изобличало Нила, дал сбой. Я уже давно уловила, куда он клонит — продемонстрировать, что все расследование велось неправильно. Чтобы подтвердить информацию Хардкора. Хоби хотел, чтобы прокуроры и копы, жаждавшие громкого дельца, которое принесло бы им славу, отнеслись к словам Хардкора менее скептически.

— Вы подозревали Нила Эдгара, — повторяет Хоби. — Почему? Потому что он болтал с сотрудником коммуникационной службы, когда тот пришел сообщить Нилу, что его мать мертва? Но ведь вас там не было, верно?

— Я слышал об этом.

— И именно из-за этого вы стали подозревать его?

— Частично.

Монтегю хладнокровен и уверен в себе. Он чуть выпрямился в кресле и выглядит собранным, в то время как Хоби осунулся и стал неуклюжим. Таттл потерял всю форму. Он перескакивает с темы на тему, ссорится с Монтегю и забывает о наводящих вопросах. Хоби похож на терьера, который цепляется за манжету брюк и которого каждый раз отбрасывают ударом ноги.

— А как же насчет другой части? — спрашивает Хоби. — Ведь вы не услышали ничего от Лавинии Кэмпбелл, не так ли? И от жителей близлежащих домов, которых опрашивали?

— Мы поговорили с его отцом.

— Его отцом! Сенатором? Так, значит, то, что отец рассказал вам, и сделало Нила подозреваемым?

— По существу, — говорит Монтегю, — да.

В зале суда происходит быстрое превращение. Как в театре, в то особое мгновение, когда актер после спектакля выходит на сцену, чтобы поклониться зрителям, и роль, которую он играл в течение нескольких часов, внезапно сбрасывается, как вторая кожа. Вот и с Хоби происходит нечто подобное.

Он склоняет голову набок, и его губы раздвигаются в загадочной, напряженной улыбке. Змеясь, как ящерица, улыбка мгновенно пробегает по его лицу. Очевидно, он получил тот ответ, который был ему нужен, и, добиваясь этого, ввел меня в заблуждение, как и Монтегю, как и всех прочих.

Хоби еще несколько секунд смотрит на свидетеля, затем переводит взгляд на меня и безмятежно произносит:

— Больше вопросов не имею.




Раз в месяц я встречаюсь со своей подругой Гвендолин Райс. Обычно мы завтракаем или обедаем вместе, без детей. Гвендолин — крупная жизнерадостная женщина с настойчивым, целеустремленным характером; из тех людей, которые с гордостью ощущают в себе большие жизненные силы. Она все делает чересчур: чересчур сильный аромат духов, чересчур много косметики, чересчур много драгоценностей. Сегодня на ней гаучос и шерстяной жилет южноамериканской вязки с массивными золотыми пуговицами в форме ящериц.

После того как восемь лет назад у нее родился сын Ави, Гвен, по профессии радиолог, перешла на облегченный четырехдневный график работы. Сегодня она отпросилась с работы до обеда, чтобы побегать по магазинам — ее любимое времяпрепровождение. Выскочив из такси, Гвен устремляется в ресторан. В обеих руках у нее сумки, набитые золотыми и серебряными коробками. Мы договорились встретиться в «Джилси», известном местечке неподалеку от Дворца правосудия. Из всех заведений в округе здесь кормят лучше всего. Когда-то в прошлом это место было известно под названием «Бар», чему немало способствует и интерьер столетней давности. Просторное, прекрасно отделанное помещение представляет собой деревянную коробку: стены, полы, потолки и столы из дубовых брусьев, тщательно отшлифованных и покрытых лаком. Это великолепие гармонично дополняют разнообразная фурнитура из полированной меди и огромные канделябры из литого чугуна, подвешенные к высокому потолку на массивных цепях. Одно из немногих реальных достоинств судейской жизни заключается в том, что я всегда могу найти здесь свободный столик. Как только Гвен подходит ко мне, нас быстро проводят мимо длинной очереди адвокатов, прокуроров и других судебных завсегдатаев, которые томятся перед красным бархатным канатом, и усаживают за один из квадратных столиков, стоящих двумя рядами в центре ресторана. Для создания некой имитации уединенности столы разделены изящными деревянными перегородками желтоватого цвета, на которых искусные мастера выжгли красивые изображения горных пейзажей в немецком стиле. Бесцеремонные официанты и деловые клиенты изъясняются громко, не обращая внимания на соседей. Поскольку никаких мягких, звукопоглощающих поверхностей здесь нет, то должно пройти некоторое время, пока адаптируешься к разноголосому шуму.

Гвен открывает каждую коробку. Я восхищаюсь всеми ее покупками, несмотря на то что мы с Гвен знаем: я ни за что на свете не стала бы носить большую часть этих экстравагантных нарядов, даже если бы они мне достались даром. Мы уже давно привыкли к расхождению во вкусах, и я дорожу и наслаждаюсь этим или, в зависимости от настроения, терплю с застенчивостью человека, который и в сорок семь лет все еще думает, что он учится быть другим. Мне никогда не удавалось сойтись с кем-либо из своих сверстников достаточно близко. Моя мать, вечно находившаяся в состоянии войны с домовладельцами и их управляющими, меняла квартиры как перчатки, и в результате каждую осень я начинала учебный год в новой школе. Став подростком, я пошла своим собственным извилистым путем, полным проб и ошибок, набивая шишки и синяки и навсегда оставив дружбу в прошлом. Естественно, есть коллеги и знакомые. Думаю, меня считают дружелюбной, чистосердечной, возможно, даже очаровательной. Я — желанный гость во многих местах. Должность судьи подобна маяку, потому что к ней стекаются приглашения на разные официальные и полуофициальные мероприятия: заседания коллегии адвокатов, политические обеды, встречи выпускников юридического факультета. И хотя я была единственным ребенком, ощущение покоя и уюта семейной жизни мне удалось испытать только благодаря кузену Эдди, старшему сыну моей тетушки Хен и дяди Мойше, которые всегда относились ко мне как к родной дочери. Я и сейчас постоянно разговариваю по телефону с Эдди или его женой Гретхен, а по праздникам мы с Никки всегда гостим у них, тем более что в компании пятерых отпрысков Эдди моей дочери скучать не приходится.

Однако, положа руку на сердце, должна признать, что мне было непросто сходиться с людьми. По этой причине материнство, альянс матери и ребенка, стало для меня сладкой отдушиной. То ли мне кажется, то ли действительно женщины начинают лучше относиться друг к другу, достигнув этой стадии своей жизни, я точно сказать не берусь. Похоже, в родильной палате все мы узнаем какой-то важный секрет о доброте, который открывается нам только после того, как мы начинаем выкармливать грудью своих детей. Особенно близко я сдружилась с Мартой Штерн, дочерью Сэнди. Марта — моя коллега, но теперь она сидит дома с двумя малюсенькими дочками. Есть и еще пара подружек.

Однако путешествия в прошлое я совершаю только с Гвен, мы знакомы еще со школы. Она была жизнерадостной, сметливой, одной из тех громогласных, экспансивных хохотуний, которые всегда восхищали меня. У Гвен установились прекрасные отношения со всеми учащимися Ист-Кевани, представлявшими собой хоть что-то неординарное. Я невероятно гордилась дружбой с ней и годами старалась не замечать, что Гвен ни разу не пригласила меня к себе домой. В конце концов, через других ребят, живших с ней по соседству, я узнала, что ее мать страдала рассеянным склерозом и уже находилась в последней стадии болезни. Когда я начала самостоятельно водить машину, обычно это был «вэлиент» моего дяди, мне случалось несколько раз подвозить Гвен до ее дома, и я мельком видела миссис Райс через окно. Изможденное лицо, иссохшие кисти рук с синими, узловатыми венами; грязные, спутанные волосы. Она сидела в кресле, закутанная одеялом. Но больше всего миссис Райс поразила меня своим тоскливым, загнанным взглядом, от которого исходило предчувствие скорой смерти. Контраст с дочерью был ошеломительный. У меня до сих пор в памяти медленные шаги Гвен, когда она приближалась к своему дому, — девушки, по большей части не ходившей обычным шагом, а стремительно летевшей вперед. Я видела в ее походке отражение роковой необходимости принять тяжкий груз беды, находящейся в центре ее мира, беды, которую никто не может с ней разделить и которую она не в силах предотвратить.

И помню, как совершенно отчетливо представляла себе, что нас объединяет. В те годы я надеялась втайне, что никто не будет знать, что я — дочь Зоры Клонски, скандалистки и крикуньи, самого дорогого мне человека, которого понимала только я. Женщины, получившей в начале шестидесятых печальную известность безобразной выходкой на заседании городского совета, когда она ударила одного из членов совета, выступившего против фторирования воды.

— Дерьмо, — произнесла Гвен, когда мы уже заканчивали есть.

Раздается сигнал пейджера у нее на поясе, и, посмотрев на дисплей, она делает гримасу — больница. Гвен тут же исчезает в поисках телефона. Как всегда, за ленчем мы в основном болтали о наших детях. Мы с ней — самые поздние мамы из нашего класса, и обе — мамы-одиночки. Никки ходит в подготовительный класс или в детский сад, как мы его называем; Ави — во второй класс. Меня беспокоит то, что миссис Лагери, с ее кротким и ласковым нравом, разговаривающая со взрослыми в той же глупой манере, произнося слова нараспев, в какой она разговаривает с детьми, недостаточно строга с Никки. Видимо, она немного запоздала родиться, и, похоже, у нее не все дома. Никки умеет читать простые предложения, делать в уме сложение и вычитание. Гвен сказала, что особых причин для беспокойства нет, раз Никки и Вирджиния Лагери ладят между собой, и посоветовала мне не забивать голову пустяками.

В это время я слышу голоса, доносящиеся с другой стороны перегородки справа от меня. Двое мужчин. Внезапно до меня доходит, что они разговаривают о моем деле. Один только что отчетливо произнес:

— Мольто.

— Почему здесь что-то не так? — спрашивает первый.

— Говорю тебе, что-то здесь не так. Я о парне, который слишком часто проходил через металлодетектор.

— Он все делает правильно, — говорит первый.

— И вчера он все делал верно.

Голоса мне знакомы. Юристы, догадываюсь я. Без сомнения. По-моему, первый, которого мне часто приходилось слышать, вел одно дело до меня. Хороший специалист. Очень хороший. Вспышка положительного чувства — единственный результат поиска информации, когда я направляю запрос в свою память.

— Э-э… — говорит второй. — Температура в зале определяется коэффициентом умственного развития. Мольто! Господи, да ведь в восьмидесятые его чуть не лишили права выступать в суде. Ты работал здесь в те времена, когда окружным прокурором был Нико Гардия? Тогда Мольто сидел по правую руку от Господа Бога. Они учились в одном классе, и Мольто давал Нико списывать контрольные работы. А когда Нико занял кресло прокурора, Томми стал его заместителем. И вот они вдвоем просрали одно дело об убийстве. Начисто. И так обгадились, что несло на весь штат. Черт возьми, не припомню, что это было за дело…

Я слышу, как кто-то из собеседников барабанит пальцами по столу.

— Сабич.

— Кто?

— Слишком долго объяснять, да и нет необходимости. В общем, обнаружилось, что они состряпали доказательства. Сам понимаешь, этим борзописцам только дай шанс. Пресса подняла такой хай, что Нико пришлось срочно уходить в отставку. Дали под зад коленом. Тем более что он испортил отношения с мэром. А Мольто перевели в отдел выдачи адвокатских лицензий и дисциплинарных расследований. Ты знаешь, что это такое? Типичный отстойник. Они могут вести расследование четыре, шесть, восемь, десять месяцев. Два года. И ничего не происходит. Поэтому он до сих пор здесь, простой помощник прокурора. Дворняжка. Как ему заработать себе на достойную жизнь? Кто он такой? Зовут его «Никто», и имя ему «Никак». Все, что ему остается, — обналичивать зеленый чек. Это и есть Мольто. А теперь скажи мне: такого парня ты пошлешь в суд, чтобы выиграть дело? Да он же спит на ходу!.. Я пробил его по компьютеру. Он три года уже не выступал в суде. Сдавшийся, озлобленный, плюнувший на все человечек, мысли которого заняты одним — как бы ему дотянуть до пенсии.

— И к чему ты?

— Думаю, дело хотят развалить. Разве ты не слышал, что сказал сегодня коп? Окружной прокурор и его дружки хотят, чтобы все кончилось пшиком. Этого недоделка Мольто и прислали сюда только для того, чтобы он заблудился в поисках сортира.

— О Господи, Дубински! — говорит первый голос.

Стью Дубински! Судебный репортер «Трибюн», человек, который в результате утечки информации из прокуратуры узнал, что жертвой убийства должен был стать сенатор Эдгар, и написал сенсационную статью. Мне захотелось немедленно встать и уйти. Я не имею права слушать разговоры о моем деле, да еще от тех, кто мог сделать из нечаянного подслушивания мной жареный факт для репортажа. Однако поблизости нет свободных столиков, да и на тарелке Гвендолин еще лежит недоеденный палтус. Кроме того, она просто убьет меня, если я не посмотрю все ее новые сокровища. Ну что ж, стало быть, придется смотреть прямо перед собой, сохраняя на лице непроницаемое выражение.

Однако мои соседи должны разговаривать громко, чтобы слышать друг друга в шумной атмосфере ленча, и их голоса по-прежнему отчетливо слышны по нашу сторону перегородки.

— Господи, — повторяет первый, — развалить. Хорошо бы. Тебе никто никогда не говорил, что ты параноик?

— Постоянно говорят, — отвечает Стью. — Вот откуда мне известно, что они — участники сговора.

— Черт побери! Сходи и в очередной раз посмотри «Джей Эф Кей».

Незнакомец раскусил Стюарта. Противный репортеришка вечно шныряет по Дворцу правосудия и в своих репортажах дает понять, что истинные факты скрыты непроницаемой завесой заговора молчания.

— Как тебе салат? — интересуется друг Стью.

— Дерьмо, — отвечает Дубински. — Разве это настоящая жрачка? И зачем я только позволил тебе заказать ленч? Шпинат и родниковая вода! У меня такое ощущение, будто я — гребаный эльф.

— Ну уж на эльфа ты никак не похож, так что давай жуй.

Стью давно стал жертвой своего ненасытного аппетита. У него уже не животик, а настоящее брюхо, как у женщины на последнем месяце беременности, а лица почти не разглядеть из-за жирного подбородка. Должно быть, его компаньон — старый приятель, раз он так бесцеремонно намекает Стью на его вовсе не грациозную фигуру.

— Итак, что ты думаешь о сегодняшнем заседании? — спрашивает незнакомец. — Как тебе понравилась концовка насчет Эдгара?

— Шесть-ноль за артистизм. Ноль-ноль за содержание. Ты не наблюдаешь за этими уличными котами изо дня в день, как приходится делать мне. Стандартная мелодрама защиты. Выпускать зайцев из мешка в зале суда. Эдгар — это имя в мире местной политики, поэтому Хоби смекнул, что нужно поднять большую суматоху, спекулируя на любых инсинуациях, которые могут возникнуть в данной связи. Имей в виду, это дымовая завеса. Поверь мне. Уж я-то знаю, о чем говорю.

Немного поразмыслив, я пришла к выводу, что моя оценка ситуации отличается немногим. Искусство исполнения впечатляло, однако едва ли приходилось удивляться тому, что предполагаемый объект покушения мог в разговоре с представителем органов дознания высказать нечто такое, что бросило тень подозрения на Нила. Собеседник репортера все же продолжает сомневаться. Теория Хоби, утверждает он, не лишена убедительности.

— Послушай, почему ты спрашиваешь меня, что он делал? — удивляется Стью. — Поговори с Хоби.

— Я твержу тебе уже битый час: он не скажет мне ничего. Ни единого слова. Я проехал две тысячи миль… Чтобы сидеть по вечерам в своем номере в отеле «Грэшем» и убивать время за компьютерными играми?

Это же Сет! С Дубински? Как интересно! В разгар моего не совсем приличного занятия я вдруг слышу в глубине души робкий стыдливый голосок, нотку несогласия, призывающую к последующему переосмыслению.

— Знаешь, — говорит Дубински, — вот ты называешь меня подозрительным…

— Я назвал тебя параноиком.

— Ладно, параноиком. Но учти, избиратели горой стоят за этого парня.

— Чушь собачья, — отвечает Сет, — вся эта болтовня об американском электорате. Я думаю об Эдгаре в сенате штата и не могу избавиться от впечатления, что мы в Сумеречной зоне.

Дубински излагает историю появления Эдгара в местной политике. Лет десять назад Эдгар стал «зеленым»: сколотил разношерстную коалицию из идейных противников капитализма, экологов и защитников прав животных. Когда крупная компания по производству косметики дала грант одной университетской лаборатории, он возглавил демонстрации.

— Студенты колледжа заявляли, что они против умерщвления кроликов ради производства косметической туши. Чтоб мне провалиться, они перестали покупать косметику и краситься, — продолжает Дубински. — После этого он с триумфом проходит в городской совет Истона, а затем его избирают мэром. Вскоре открывается вакансия в сенате штата.

— А разве люди не знают о нем? Я имею в виду его прошлое? — спрашивает Сет.

— Ну, ты меня удивил. Я писал статьи. Дважды. Однако быть бывшим радикалом очень — что?

— Модно?

— Точно, и в определенной степени внушает доверие. Полагаю, в этом и есть секрет популярности Эдгара, которая, без сомнения, накладывает на него обязательства добиваться реформ. Люди думают, что он не отступит от своего. Да и вдобавок Эдгар ничего здесь не натворил. Если он и набедокурил, то в других местах, а местным жителям наплевать. В конце концов, в шестидесятые все сходили с ума. Тем более что он не представляет округа Оранж. Его избирательный округ — университетский городок и несколько новостроек в Ист-Киндл. Если бы Эдгар выступал там от республиканцев, его наверняка прокатили бы.

— Я никак не могу представить себе этого парня похлопывающим избирателей по плечам и пожимающим им руки перед телекамерами.

— Он дерьмо на палочке. Я встречаю его иногда на больших тусовках, когда все дышат друг другу в спину, выискивая самое большое кольцо для поцелуя. Эдгар обычно стоит у стены, кусая губы. С другой стороны, его сдержанность нетрудно понять: ведь он профессор, человек из мира науки. В общем, его считают занудой.

— Ну а как насчет женщин? Он когда-либо показывается с представительницей прекрасного пола?

Наступает пауза. Наверное, на лице Дубински, который, насколько мне припоминается, давно развелся, появляется выражение дискомфорта. Его собственная жизнь в плане светских развлечений, очевидно, далеко не блестяща.

Сет не отстает:

— Ходят какие-либо слухи?

— Да так, ерунда, зацепиться не за что, — отвечает Стью, — мало ли что болтают от скуки. То болтают, то не болтают. В общем, ничего существенного. Я не знаю — мальчики, девочки, пигмеи… Да что там, из него уже песок сыплется. Ему ведь, наверное, далеко за шестьдесят? Шестьдесят пять-шестьдесят семь. Сдается мне, по этой части он ушел в отставку, и окончательно.

— Ладно, я просто спросил. А ты не пробовал прощупать Джун?

— Разумеется. Ты дал мне наводку, и я ее нашел. Джун жила в маленьком городишке в Висконсине. Я сказал ей, что хочу поговорить насчет Эдгара. И после этого — гробовая тишина. Она молчала минут пять. Я уже забеспокоился, не окочурилась ли она. И вдруг ее голосок: «Это было так давно, что я уже ничего не помню». Впрочем, Джун говорила довольно дружелюбно и о многом — кроме того, что мне было нужно. По манере разговаривать — старая пропойца, ни дать ни взять. Во всяком случае, раньше она наверняка крепко зашибала. А потом звонок от пресс-секретаря Эдгара: я, дескать, вторгаюсь в его личную жизнь. Ну, на меня где сядешь, там и слезешь. Короче говоря, у этого парня определенно есть секреты, которые он хочет унести с собой в могилу. Без ЦРУ тут не разберешься.

— Секреты у него есть, точно, — задумчиво говорит Сет.

— Ты мне уже все уши прожужжал. Лучше скажи, что тебе нужно? Может, он был запойным пьяницей похлеще, чем капитан Хук, но теперь завязал… К тому же у него есть награды. Черт, забыл, от каких-то женщин…

— Лига женщин-избирателей?

— Точно. И даже дважды. Как лучшему законодателю. Кровоточащее Сердце Года. Века. Ты когда-нибудь видел его в конгрессе штата? Там он в своей стихии. Просто обалдеть! Восседает в своем кабинете, важный, насупленный. На столе перед ним четыре телефона, и все звонят одновременно. Помощники, секретари бегают туда-сюда, политики, представители разных групп по интересам. Одни заискивают, другие угрожают, третьи спешат засвидетельствовать почтение. Вот он, настоящий Эдгар. Махинации, интриги. Зато обратная сторона этой темной, некрасивой деятельности — какая? Избрание, верно? Заставлять их любить себя? Думаю, что он ненавидит избирательные кампании. Однако зайти куда-то с заднего хода? Пошептаться в задних комнатах? Обтяпать втихую какую-нибудь политическую сделку? Мы тут распинаемся, произносим высокие слова, а он упорно лезет вперед. Мы получили новую схему правосудия для несовершеннолетних преступников. Теперь действует программа сенатора Эдгара, в рамках которой штат платит по двести пятьдесят баксов тем ребятам, которые оканчивают среднюю школу. Награды за хорошую подготовку к поступлению в колледж, так он называет их. Детские сады, группы продленного дня, интернаты для умственно отсталых. И это не все. Знаешь, он ведь еще и повелитель реформы пенитенциарной системы тюрем. Не успеет Эдгар подъехать к воротам, а начальники тюрем уже начинают стонать. Он их замучил своими требованиями: «Профессиональная подготовка! Профессиональная подготовка!»

Когда Дубински, сидящий по другую сторону перегородки, разражается смехом после своей же шутки, самой тупой из всех, что я когда-либо слышала, появляется Гвендолин. Я тут же встаю и встречаю ее в нескольких футах от стола со словами:

— Все в порядке?

Она хочет кофе, и я предлагаю выпить его у стойки бара.

— А почему нельзя выпить за столом?

Я подношу к губам палец. Мы забираем сумки и пакеты с покупками и переходим в знаменитый бар «Джилси», где каждую пятницу вечером собираются пропустить по рюмочке и пообщаться представители всех ветвей нашей правоохранительной системы. Здесь тоже шикарное помещение, хотя и с несколько более тусклым освещением. В центре — дубовый бар с огромным зеркалом в резной раме из двух вертикальных колонн, соединенных вверху и внизу виноградными ветвями. Он простирается в длину на сорок футов, сверкая батареей бутылок с виски, коньяком, водкой, ликерами и другими напитками. Сумки мы ставим под стойку бара, у медной подставки для ног, а сами забираемся на высокие табуреты. Мое объяснение о посетителях за соседним столиком на короткое время прерывается по вине официанта-грека с мохнатыми бровями, который летит к нам в уверенности, что мы решили удрать, не расплатившись.

— Ты имеешь в виду обозревателя? — спрашивает Гвен. — Твоя старая зазноба? Значит, и он здесь околачивается?

Пару раз Гвендолин интересовалась у меня о деле, потому что на глаза ей попались статьи в газете, однако она ничего не слышала об этих событиях из других источников.

— Ух, прямо как в кино. А как он выглядит?

Гвен встает на табурет коленками и пытается заглянуть через перегородку из цветного стекла, отделяющую бар от ресторана. К любовным авантюрам и сексу у моей подруги самое дерзкое отношение. Она совокуплялась с коллегами прямо в комнате отдыха врачей. Лично я считаю это неубедительной феминистской бравадой еще и потому, что в течение последнего года несколько раз следовала ее совету и каждый раз находила подобный опыт чуждым и печальным. Гвен была замужем три раза, в последний раз за врачом из Израиля, который у нее стажировался. Он был моложе ее на несколько лет. Она родила от него ребенка и через восемнадцать месяцев — ровно столько времени длился их бурный роман — выставила его за дверь.

— Сет выглядит лет на пятьдесят, примерно так же, как и я.

— Не будь такой угрюмой, дорогуша.

— Извини. Я излишне чувствительна. Мариэтта достала меня своими глупостями. Ей до смерти хочется, чтобы я снова с ним сошлась.

Гвен закатывает глаза:

— Ты единственная известная мне женщина, которая развелась и не испортила отношений со свекровью.

Я смеюсь от всей души. Это уж точно. Мать Чарли очень покладистая и добродушная женщина. Общаться с ней одно удовольствие.

— Идиотизм, — говорю я. — Все достаточно запутано. Сидя на этом деле, я чувствую себя как Шалтай-Болтай, который вот-вот свалится со стены.

Красноватое лицо Гвендолин удивленно вытягивается над чашечкой, из которой она маленькими глоточками пьет кофе.

— Прежде всего как ты оказалась в таком положении? Все равно потом кто-нибудь может заявить, что на твое решение повлияли чувства, которые ты испытывала к этому мальчику или его семье, не так ли?

Я объясняю обстоятельства. Да, я могла отдать дело. За неделю до начала процесса я даже решила обезопасить себя в этом отношении и объяснить ситуацию Брендону Туи, председателю окружного суда. При моих словах о том, что я могу попасть в щекотливое положение, на его узком розовощеком лице на мгновение появилась довольная ухмылка. Во всяком случае, мне так показалось. Однако он принялся успокаивать и подбадривать меня.

— Ты настоящий судья, Сонни, — сказал он мне. — Вспомни поговорку: «Если ты не знаешь разницы между своей работой и друзьями, значит, ты не стоишь ни того ни другого». Кроме того, если ты не возьмешь дело, мне некому будет его передать. Каждый судья постарается найти благовидный предлог для отказа. Тогда Верховный суд вынудит меня пригласить кого-то со стороны. И как всегда, приглашенный будет ужасный растяпа. Да еще нам придется платить за него из своего бюджета. Вот так.

Последовало долгое и нудное повествование о наших бешеных расходах, когда Верховный суд назначил судью из какого-то сельского округа, Фаррела Смедли, председательствовать на процессе Марчелино Болькарро, брата бывшего мэра. Его обвиняли в мошенничестве.

— Сонни, ты не поверишь, этот парень не знавал ничего вкуснее омара. В конце концов я не выдержал и спросил его: «А почему бы вам хотя бы раз не отведать рубленого бифштекса?» И когда этот бедняга из медвежьей глуши посмотрел на меня, я подумал, что он вот-вот заплачет. «Малютка Эбнер» — так звали его за глаза. — Туи презрительно мотнул головой.

— Но почему? — спрашивает Гвен.

— Что почему?

— Почему ты все же взяла это дело?

Ее темные глаза, размалеванные карандашом красноватого оттенка — Гвен, как всегда, постаралась, — смотрят на меня неотрывно. Она подпирает подбородок рукой, на запястье которой красуется желтый бакелитовый браслет, реликвия пятидесятых, найденная в антикварном магазине.

— Может, тоска по прошлому?

— Сонни, ты не похожа на сентиментальную дуру. Я не знаю другого человека, который был бы так счастлив, став взрослым. Стоит мне вспомнить школу, как у тебя начинается нервный тик. Ты и меня-то узнала с трудом.

Это, конечно, преувеличение, но я действительно потеряла тогда связь с Гвен. Затем в 1983 году я проходила очередное медицинское обследование, и мне сделали маммограмму. По странному стечению обстоятельств рентгенологом в Бетезде, прочитавшим мой снимок, оказалась Гвендолин. Она лично явилась ко мне домой, взяла меня за руку и плакала вместе со мной после биопсии, пообещав, что мы вместе переживем это время. Так оно и случилось. Еще одна часть прошлого, о которой меня не тянет вспоминать.

— А ты знаешь кого-нибудь нашего возраста, кто не оглядывался бы назад и не испытывал при этом чувства, что он совершает нечто изумительное, наподобие участия в крестовом походе? — спрашиваю я.

Я часто слышала воспоминания Гвендолин о ее похождениях в Мэдисоне. Она голой выходила на сцену в рок-постановках и до сих пор вспоминает об этом с оргиастическим удовольствием.

— Знаешь, что это? — Гвен тычет в меня пальцем с длинным ногтем, покрытым лаком перламутрового цвета. — Это в тебе говорит Зора. Ты идешь ей на уступки.

— Я всегда иду на уступки Зоре. И прежде всего тогда, когда утром отправляю Никки в школу.

Она пожимает плечами. Внешне я остаюсь спокойной, однако Гвендолин со своей обычной бесцеремонностью уже разбередила рану. Упав духом, я запихиваю подругу вместе со всеми ее покупками в такси. Опять возникает впечатление, что я попала в водоворот таинственных сил, и теперь меня крутит и швыряет как щепку, и я начинаю жалеть, что взяла это дело. Все кругом что-то знают — обо мне, о деле или о том, чем должен закончиться процесс.

Дубински со свойственным ему сарказмом выдал предсказание. Это было последнее, что мне удалось услышать с соседнего столика. Он говорил о роли Эдгара в проталкивании пенитенциарной реформы.

— Эдгар посещает тюрьмы два раза в месяц, везде сует там нос, наводя ужас на начальство, — сказал Стью, после чего раздался смех, невероятно гнусавый, с ироническим оттенком. Он смеялся так громко, что слышно было даже по нашу сторону перегородки. Очевидно, ему в голову пришла очень забавная мысль. — А теперь он может ездить туда и по воскресеньям, — добавил, продолжая смеяться, Дубински.




Осень, 1969 г.

Сет


15 ноября на Молле собралось свыше миллиона демонстрантов, протестовавших против войны. Конгресс, встревоженный этим событием, принял закон о лотерейной системе призыва. Теперь молодые люди призывного возраста вместо того, чтобы трястись от страха, годами находясь в подвешенном состоянии, должны были перетерпеть лишь одну ночь, в течение которой решалась их судьба. Одних заберут, другие останутся.

Я быстро разглядел в лотерее ее истинную суть, позорную попытку разделить молодежь, лишить ее боевого духа. Однако в душе я был близок к ликованию. Ведь еще несколько дней назад я понуро ждал своей очереди, почти смирившись с участью пушечного мяса, а теперь появился шанс избежать ее.

Лотерея была назначена на второе декабря в 17.00 по нашему времени. Мы смотрели ее по телевидению в своей квартире. Вместе с нами были Хоби и Люси. Пришел и Майкл Фрейн. Сонни сидела рядом со мной и держала меня за руку. После местных новостей на экране появился Уолтер Кронкайт в прямой передаче из Вашингтона. Именно таким я и представлял себе военный трибунал — точь-в-точь кучка стариканов на помосте. Какой-то конгрессмен вытащил первую маленькую капсулу из вращающегося барабана. Пожилой полковник прочитал дату — четырнадцатое сентября — и повесил бумажку на доску, находившуюся за ним. Цель лотереи состояла в том, чтобы расположить все дни года наугад, в том порядке, в каком капсулы будут выниматься из барабана. И в этом же порядке будут призываться призывники. Если родился четырнадцатого сентября, тебя призовут первым. С другой стороны, если бумажка с днем рождения Хоби или моим будет вытащена гораздо позже, то она, по нашим подсчетам, должна оказаться двухсотой. Двести было тем барьером, перевалить за который означало получить свободу.

Члены молодежной комиссии по отбору юношей для военной службы, сформированной по приказу президента Никсона, выхватывали из барабана капсулы. Дело у них спорилось. Это были парни призывного возраста с очень короткими стрижками, открывавшими оттопыренные уши. Такие ребята чуть ли не с детства отираются близ влиятельных людей, мечтая попасть в систему. Я презирал подобных типов. Один из этих жополизов вытащил мой день, двенадцатое марта. Он оказался по счету пятнадцатым. Я получу повестку о явке на призывной пункт к началу апреля.

— Редкое везение, — заметил я, однако шутка прозвучала невесело и глупо.

Не зная, что делать, я зачем-то встал с пола. Сонни обняла меня сзади и прижалась лицом к моей спине. На экране все еще суетились ушастики, запускавшие руки в барабан, но меня это уже не интересовало.

Возобновилась передача местных новостей, а номера из Вашингтона шли бегущей строкой внизу экрана. Я смотрел новости и, потрясенный случившимся, пытался представить себе свое будущее. В тот момент я ненавидел в Америке все. В Хартфорде двух студентов судили за преступный пасквиль: они опубликовали в университетской газете неприличную карикатуру на Никсона. В Чикаго за Дни ярости суду были преданы Марк Радд и «Метеорологи». А сага Хуаниты Райс, всколыхнувшая всю Калифорнию, продолжалась. В поисках девушки время от времени устраивали широкомасштабные облавы в пределах штата, а ее похитители выпускали различные воззвания, требуя, чтобы им предоставили возможность выступать по общенациональному телеканалу в течение пяти вечеров подряд.

С момента похищения девушки это дело стало предметом безрассудных тревог моей матери. Узнав о моих знакомствах в радикальной среде, она вбила себе в голову, что экстремисты могут похитить и меня. Думаю, так ее психика отреагировала на стрессовую нагрузку. В отличие от этой мнимой опасности, которая существовала лишь в ее болезненном воображении, Вьетнам был более чем реален.

Тем временем Хоби молча сидел перед телевизором, напряженно наблюдая за пробегавшими числами. Он не меньше моего хотел увильнуть от призыва, но избрал иной подход. Он поклялся, что явится на медкомиссию в женском платье и скажет, что находится в гомосексуальных отношениях со всеми видными черными коммунистами, начиная от Патриса Лумумбы и кончая Гэсом Холлом. Он также периодически привязывал свою ногу к шлакобетонной плите, пропустив веревку через лобок, чтобы усугубить последствия футбольной травмы, полученной еще в школе. Когда число извлеченных капсул перевалило за двести семьдесят пять, мы поняли, что ему больше нет необходимости во всех этих ухищрениях. Безутешно завидуя ему, я тем не менее заставил себя поцеловать его в лоб.

— Ведь хоть кому-то должно повезти, — сказал Хоби.

Из маниакальной осторожности он решил не ликовать, пока не извлекут трехсотую капсулу. Последним оказался Майкл — его дата рождения была трехсот сорок второй, и к тому же у него была категория 1-Y. Несмотря на то что Майкл вырос на ферме и все детство провел на свежем воздухе, помогая отцу косить траву, стоговать сено, пасти коров и выполнять прочие работы, его здоровье не отличалось особой крепостью. Он страдал от астмы и сенной лихорадки, включенных в расписание болезней, утвержденное министерством обороны, и поэтому его освободили от военной службы.

Мои родители возлагали на эту лотерею огромные надежды и отважились позвонить мне лишь на следующий день. Как сейчас помню, звонок раздался в 6.01 по центральному времени, в ту самую минуту, когда тариф на междугородные разговоры сокращался. Каковы бы ни были обстоятельства, отец никогда не нарушал своей догмы относительно денег.

Когда родители звонили мне по воскресеньям, мы с отцом почти не разговаривали. Обычно он задавал пару дежурных вопросов о моем здоровье или о погоде в Калифорнии, а затем передавал трубку матери, которая начинала тщательно выведывать у меня все, что ее интересовало, и следовала при этом списку тем, который она, как я знал, составляла целую неделю. Я живо представил себе мать, нервно комкавшую в руке носовой платок, и отца, сидящего достаточно близко, чтобы слышать все, но при этом делающего вид, что это его не слишком интересует. Сердце сжалось от боли. Для отца настал момент конфронтации с сыном-ренегатом, вызов, от которого он никогда не уклонялся.

— Полагаю, это решение слишком поспешное и непродуманное, — сказал он наконец, когда я сообщил ему, что теперь у меня нет иного выхода, кроме Канады. — Есть альтернативы.

— Например?

— Один знакомый врач прекрасно знает всю систему изнутри…

— О, здорово. Выходит, мне нужно дать взятку какому-нибудь члену медкомиссии, чтобы у меня обнаружили физический недостаток. В этом суть?

— Суть в том, что у этого человека такие же убеждения, как и у тебя, и он тебе поможет.

— Понятно. Ну а какие еще варианты у тебя в запасе?

Наверное, едва он явился домой, как мать сразу же потащила его к телефону, не дав снять тяжелый шерстяной пиджак. Рядом с собой отец наверняка поставил старый, знакомый мне с детства портфель, который у меня всегда ассоциировался с ковбойскими чересседельными сумами.

— Я разговаривал с Гарольдом Блоссманом. Его сын записался в резерв ВМФ. Несколько месяцев — ну полгода, год от силы — учебки, а потом ты свободен и делай что хочешь. Пиши свои киносценарии, книги, что угодно.

— А если меня призовут?

— Призовут?

— Например, переведут часть в разряд боевых, и все. Если в таком случае дать деру, это будет уже статья о дезертирстве или измене.

— Ну, такое случается редко.

— А если все-таки?

— Вот тогда и будешь думать, Сет. Господи, да ты что, собираешься распланировать всю оставшуюся жизнь, ориентируясь только на это обстоятельство?

Разговор о компромиссе, против которого было трудно находить возражения, ужаснул меня. В своем страстном отрицании войны я открыл одно обстоятельство — возможно, единственное, которое полностью соответствовало моим убеждениям. Слова не должны расходиться с делами. Капитулировать перед просьбами и мольбами родителей означало обречь себя на бессмысленное и пустое существование, где я просто растворюсь как личность.

— Ты не понимаешь. Я против военной машины. Я хочу сопротивляться. Я не хочу ловчить и молча радоваться, как мне удалось обмануть систему, в то время как какой-нибудь пуэрториканский парнишка из Норт-Энда отправится умирать вместо меня. Я не хочу притворяться, корчить из себя ура-патриота и позволять издеваться над собой в учебке, а затем сделать ноги, если меня вздумают отправить во Вьетнам. Участие в войне, которая нужна только корпорациям, наживающимся на оборонительных подрядах, достойно раба, добровольно надевающего на себя ярмо. Есть только одна альтернатива.

— Это не альтернатива.

— Папа, это то, против чего нужно бороться всеми силами. Уж кому, как не тебе, знать это.

Я понимал, что мои аргументы тщетны. Мы с отцом были согласны в том, что из истории необходимо извлекать уроки, но не насчет того, кто есть кто. Он с презрением отвергал параллели, которые я проводил между нашим правительством и нацистской Германией. А вот студентов в Колумбии мой отец охотно сравнивал с участниками пивного путча. «Пантеры» же, по его мнению, были коричневорубашечники в беретах.

— Жизнь для твоей матери превратится в бесцельное существование, — сказал он напоследок. — Ты должен хоть немного пожалеть ее. Неужели тебе нужно об этом напоминать?

Когда я повзрослел, все споры с отцом стали вестись под знаком заботы о матери. Он настаивал не ради себя, а ради нее. Он был ее представителем, ее защитником. Я попросил его не заводить старую пластинку.

— А Хоби? — спросил отец. — Что он будет делать? Драпанет вместе с тобой?

Между моим отцом и Хоби всегда существовало некое духовное родство; они общались на какой-то особенной волне, длина которой была известна только им одним. Как и полагалось венскому снобу, отец питал уважение к высокому интеллекту и выслушивал остроумные реплики Хоби с одобрительной улыбкой, которой никогда не находил для меня. Когда я сказал ему, что Хоби достался удачный номер, в его голосе прозвучало удовлетворение.

— Стало быть, этот шаг ты сделаешь в одиночку, — констатировал отец. — И когда же?

— Не знаю. Во всяком случае, не в ближайшее время.

— Понятно. Значит, мы можем надеяться, что в тебе еще проснется здравый смысл, не так ли?

Я не ответил. К тому времени в комнату уже вошла Сонни. Она стояла и напряженно прислушивалась к нашему разговору. Положив трубку, я посмотрел на нее.

— Есть альтернати-фы, — произнес я, подражая акценту моего отца.

Всю свою жизнь я подшучивал над плохим произношением родителей даже в их присутствии и никогда особенно не вникал, почему они мирились с моим поддразниванием. Однако для них всегда было очень важно, чтобы я стал настоящим американцем, чувствовал себя здесь как дома — в безопасности. В моем присутствии они всегда говорили только по-английски и даже дали мне имя, которое, к моему неувядаемому изумлению, никто из них не мог правильно произнести. Мать, со своим чешским акцентом, выговаривала — Сед, а отец — Сесс. Страстное родительское желание, чтобы их чадо пришлось к месту, было моим единственным островком спасения в доме, где сухая корректность отца и вечные страхи матери не оставляли никакой другой отдушины. Если я хотел иметь какую-то игрушку — например, пистолет с пистонами, когда мне было шесть лет, или поступать по-своему — сидеть у телевизора до глубокой ночи и ссылаться на то, что это — по-американски, — в данном случае во мне говорило своеобразное чувство юмора, — они почти всегда уступали. Вот почему родители так сильно переживали: мое решение покинуть Соединенные Штаты перечеркивало все их планы относительно моего будущего.

— У него появились какие-то новые идеи? — спросила Сонни.

— Я пролетел, — ответил я.

По правде говоря, были и другие пути, не расходившиеся с моими моральными принципами. Я мог перейти на нелегальное положение. Для этого требовались ксивы и главное — номер социальной страховой карточки, но тогда пришлось бы вечно скрываться, жить с постоянным чувством страха перед разоблачением. Это казалось мне непосильным испытанием. Была еще и более достойная альтернатива: отдать себя на милость правосудия. Именно так поступил Брэд Коларич, парень, которого я знал в Истоне. Теперь он отбывал срок в федеральной тюрьме в Терреоте. Однако рассказы об отвратительной стороне тюремного быта — гомосексуальных домогательствах и насилиях — не давали мне спокойно спать по ночам, и я считал, что правительство не имеет права сажать меня в тюрьму за свои ошибки. Но это была единственно достойная альтернатива.

— Может, мне следует предложить себя в обмен на Хуаниту Райс? Может быть, меня похитят цыгане? Увезут с собой. Мама всегда говорила мне, что они крадут детей.

Сонни слышала то же самое от тети Генриетты.

— Как думаешь, у них есть возрастной ценз? — спросил я.

— Не исключено.

— Дьявол! А я уж подумал, что дело в шляпе. С ними можно было бы добраться до Канады. — Я посмотрел на Сонни. — В общем, куда ни кинь, везде клин, — мрачно произнес я.

— Ответа нет, бэби.

— Похищение? — предложил я.

Сонни грустно улыбнулась:

— Вряд ли. Не вижу смысла.

— Почему же? Послушай, я знаю, что меня гложет. Дело не в Канаде, а в том, что я выступаю в роли дезертира. Так они смотрят на это. Если бы власти знали, что я нахожусь в безопасности, в замечательной и спокойной стране, но меня там удерживают помимо моей воли. — Я выдвинул руку вперед. — Безупречный вариант.

Мне нужно было спастись не столько от карающей десницы государства, сколько от молчаливого осуждения родителей: я осмелился забыть то, о чем никогда нельзя забывать.

Не приходится удивляться, что той ночью мне снились цифры. Хрупкие создания, они являлись ко мне во снах, когда я был ребенком. Обычно я в ужасе обнаруживал их где-нибудь на своем теле: под манжетами брюк, посреди лба, когда я случайно видел себя в зеркале. В отличие от отца, который всегда носил рубашки с длинным рукавом, даже в летний зной, и, насколько мне помнится, никогда не купался на людях — в отличие от него моя мать никогда не пыталась скрыть сине-зеленые символы, вытатуированные у нее на руке, в нескольких дюймах выше запястья. Эти метки, такие отчетливые, всегда имели для меня особое значение: не поддающиеся выведению и слегка уродливые, но вызывающие прилив самых теплых чувств, потому что они принадлежали только ей. Помню, как в раннем детстве я часто слюнил палец во рту и при полном попустительстве с ее стороны пытался стереть эти цифры. Когда я спрашивал, что это означает, она всегда отвечала очень просто: «Это? Это номер». А когда я рисовал цифры ручкой — скорее каракули — на своем теле, она сразу же тащила меня к раковине умывальника.

Помню, когда я научился читать, мне бросилось в глаза, что цифры имеют особую форму. Написанные от руки, они казались какими-то чужими, враждебными. У пятерок были странные хвостики, а семерки были перечеркнуты посредине косой черточкой. И примерно в том же возрасте я начал наконец каким-то странным образом, инстинктивно, находить взаимосвязь этих цифр с великим, неописуемым ужасом, темным туманом, который остался где-то в прошлом. О нем в доме родителей всегда говорили только намеками.

Отец не терпел разговоров о концентрационных лагерях. Если об этом шла какая-то передача по телевидению, он смотрел ее очень внимательно, но молча. При этом он не делал никаких собственных пояснений, а если мать пыталась что-либо сказать, останавливал ее своим тяжелым, укоризненным взглядом. И все же те немногие образы, которые я видел, — обнаженные тела, похожие на скелеты, синюшные трупы, сложенные штабелями и, казалось, насквозь пропитанные смертью, — остались в моей памяти призраками. Они жили со мной неизменно, являясь частью высокого напряжения, царившего в нашем доме. Атмосфера там во все времена была подобна туго натянутой струне музыкального инструмента, которая только и ждала, чтобы ее коснулись.

Многое из того, что я знал, пришло ко мне с чтением книг — причем их выбор был почти бессознательным — или из рассказов матери. Немногие подробности из того, что мне было позволено знать в весьма незрелом возрасте, стали известны в основном из ответа на мой собственный вопрос, который я задавал ей снова и снова: что случилось с ним, с этим человеком, моим отцом? Истории, которые мне повествовали скупыми мазками, были совершенно чужды спокойной, безопасной среде Университетского бульвара — его улицам, прятавшимся под сенью старых, раскидистых вязов, его вечным, непреходящим ценностям и прочному социальному этносу спокойных интеллектуальных дебатов. Мне понадобились годы, чтобы осмыслить их: своеобразное титрование моего собственного опыта происходило бесконечно малыми порциями, как физраствор из капельницы, слезинка за слезинкой в кровь. И даже в этом случае они остаются для меня квинтэссенцией ужаса: как муж моей матери исчез навсегда, когда их, заключенных, только что прибывших в Биркенау, рассортировали по половому признаку. Как шестилетнего сына моего отца застрелили прямо у него на глазах в Бухенвальде. Нечеловеческая работа. Вместо нормальной еды — запаренная в котле трава. Непостижимая глубина переживаний, оставшаяся у тех, кому удалось вынырнуть из этой кромешной тьмы.

Я изо всех сил старался думать о том, что мои родители стали жертвами варварского обращения, и никогда не принимал во внимание следа, оставленного их опытом на моем сознании.

Сонни взяла с собой из дома сотни книг. В этом отношении я безнадежно отстал от нее. У меня было всего-навсего четыре, ну максимум пять книжек: «Дневник Анны Франк», «Взлет и падение Третьего рейха», «Талкотт Парсонс» и «Биография Гитлера» Алана Буллока. Одинокие, жалкие томики, они стояли неприкаянно на запыленной полке одного из нескольких книжных шкафов, которыми были уставлены все свободные стены нашей квартиры в Дэмоне. Даже если они стояли рядышком, я никак не мог взять в толк, что их объединяло. Просто увлекательное чтиво, которое я пожирал в колледже в часы временной передышки от яростного дыхания жизни. Я не видел никакой связи между прошлым родителей и моими политическими пристрастиями. Я не мог распознать тщетную сделку, которую молча заключил с самим собой. Она заключалась в том, что если бы мир можно было преобразить, исправить, если бы я знал, что второго холокоста никогда больше не будет, я освободился бы от бремени, которое они возложили на меня. Для меня все это было невидимой тканью. Наоборот, все эти годы я страдал необъяснимой фобией, которая наполняла меня таким бешеным страхом, что всякий раз, когда в ковбойских вестернах я видел, как клеймили скот, мне приходилось выходить из комнаты.




После разгона демонстрации у Центра прикладных исследований ее участники — и в первую очередь те из них, кто имел нарукавную повязку члена «Одной сотни цветов», — выместили злость и отчаяние на университетском городке. Они разбили окна почти всех зданий, окружавших главную площадь, и залили кирпичные стены бараньей кровью, принесенной в больших стеклянных банках. В подвал библиотеки, которой пользовались студенты последних курсов, кто-то бросил дымовую шашку. Библиотеку пришлось закрыть на четыре дня и вынести оттуда несколько сотен тысяч книг, чтобы не дать им пропитаться противной вонью. Другую шашку бросили в трубу штаб-квартиры полиции Дэмона. По свидетельствам нескольких очевидцев, злоумышленник в спешке поскользнулся и, скатившись с черепичной крыши, грохнулся о землю ногами вперед прямо перед окнами полицейской штаб-квартиры. Полицейские утверждали, что его тут же унесли другие радикалы с нарукавными повязками, так как он получил серьезную травму стопы, лодыжки или нижней части голени. Были проверены все пункты оказания «скорой помощи» в районе Залива, однако обнаружить пострадавшего злоумышленника так и не удалось.

В кампусе и на бульваре в течение последующих дней только и было разговора, что о беспорядках. Высказывались самые различные предположения насчет породивших их причин. Все искренне недоумевали о том, как мирный митинг мог вдруг обернуться своей полной противоположностью. Полиция объявила, что Эдгар находится под следствием по подозрению в подстрекательстве к уличным беспорядкам. По версии следователей, именно его громогласное чтение цитат из маленькой Красной книжки и стало сигналом к битью стекол. Однако десятки людей, находившихся в первых рядах и с которыми мне удалось побеседовать, в один голос утверждали другое. Они считали, что виной всему были действия полиции, начавшей избивать дубинками женщину, чья собака подбежала к шеренге копов. Когда же я пытался выяснить подробности, почти все свидетели признавали, что видели лишь ее лицо, залитое кровью. Никто, похоже, не мог припомнить, чтобы ее били дубинками. Одни говорили, что у нее была нарукавная повязка «Одной сотни цветов», другие столь же категорично опровергали их. Саму женщину так и не смогли найти. Что же до Эдгара, то он напрочь отрицал свою причастность к провокации.

— Неужели вы принимаете меня за круглого идиота, Сет? — спросил он, когда я попытался наконец заговорить с ним об этом на следующей неделе. — Неужели готовы поверить аппаратчикам из ученого совета? Версия администрации просто смехотворна. Я не притворяюсь. Они выставляют меня главным махинатором, великим авантюристом, который управляет многочисленными шайками деклассированных элементов. И при этом заявляют, что я принародно подавал сигналы толпе. Неужели это похоже на хорошо продуманную и тщательно спланированную подрывную акцию?

Я знал, что его речь неплохо отрепетирована и что я далеко не первый, кому он повторял эти доводы. На прошлой неделе я слышал, как Эдгар цитировал Джун отрывки из Сунь-Цзы.

— Война — это обман, — сказал он.

Эдгар не объяснил, правда, а я и не осмелился спросить его, как получилось, что злоумышленник, бросивший дымовую гранату, оказался со сломанной ногой на заднем дворе нашего дома. Однако мне хотелось верить ему, когда он отрицал свою роль в организации беспорядков.

Сонни проявила куда больший скептицизм. Эдгар стал причиной наших частых ссор.

— По крайней мере, — объяснил я ей как-то вечером, — он не такой, как эти тупоголовые на Университетском бульваре, которые только и знают, что твердить: «Как мне сделать этот мир лучшим для меня?» Он не говорит: «Давайте изменим все!» Но при этом позаботился, чтобы ЛСД продавался на каждом шагу, и демонстрировали клевые фильмы про Джеймса Бонда, и кто-то убирал мою квартиру, и стирал мою одежду. Вот что он сказал мне: «Если бы я был бедняком, если бы я был неимущим, если бы я был, как выражается Фанон, одним из самых жалких нищих на этой земле, как бы я реагировал? Если мой котелок варит как следует, что мне нужно делать? Должен ли я мириться с этим дерьмом хотя бы секунду?» И он поступает совершенно честно, когда дает отрицательный ответ. Он захотел бы разнести вдребезги все, что мешает ему быть равным и свободным.

— И ты согласен с ним?

— Согласен? Нет. Не совсем. Но я хочу сказать, что я скорее с ним, чем против него. Тот, кто становится на сторону революционного народа, — революционер. Правильно? — Я плутовски улыбнулся, а Сонни скорчила гримасу. — Черт возьми, — сказал я, — почему я должен объяснять все это тебе? Ты ведь с детства воспитывалась в коммунистическом духе.

— Меня не воспитывали как коммунистку. Это совсем не одно и то же, что быть баптистом, бэби. Моя мать была членом партии. Но не я. И она вовсе не была такой твердолобой сталинисткой, как Эдгар. Он наверняка повесил бы на нее ярлык троцкистки.

Сонни всегда яростно защищала мать. Зора, в бытность свою во время Второй мировой войны председателем местного отделения профсоюза слесарей-водопроводчиков, даже появилась на обложке журнала «Лайф» — «Венди-сварщица». На опущенном забрале ее маски отражался факел ацетиленовой горелки, чем-то напоминавший факел в руке статуи Свободы. Тогда она была знаменита. Однако вскоре ее оттеснили от руководства. Удивляться этому не приходилось: женщина, да еще член компартии. Эти два обстоятельства не внушали особого доверия ни властям, ни консервативно настроенным рабочим. А когда с фронта вернулись мужчины, Зоре и вовсе пришлось оставить профсоюз. В разгар маккартистских преследований дело дошло до того, что она всегда держала наготове два чемодана с консервами и одеялами, ожидая, что в любой момент могут явиться солдаты и отвезти их с дочерью в концлагерь.

Сонни относилась к эксцентричности матери со стоическим терпением. Зора имела обыкновение звонить именно в тот момент, когда этого ждали меньше всего. Она часами держала Сонни у телефона. Та сидела, запершись в спальне, пусть даже у нас в квартире были гости или же нас где-либо ждали люди. У Сонни уже выработалась привычка никогда не перечить матери. Она молчала, а Зора говорила.

— Ну и что она сказала? — спрашивал я.

— Ничего особенного.

— За полтора часа?

Сонни качала головой. Она была бессильна объяснить.

— Ты ведь знаешь ее.

Знал ли я Зору? Не думаю. Я видел ее всего лишь несколько раз. Невысокая женщина, ее рост вряд ли превышал пять футов, она вечно дымила сигаретами. Обычно «Честерфилдом». С бельмом на одном глазу, она носила очки с толстыми линзами. Отрезное платье спортивного покроя болталось на ней как на вешалке. Помню, что меня поразила развитая мускулатура ее предплечий. «Этой птичке палец в рот не клади», — сказали бы вы. Несколько раз Сонни приводила меня к себе домой, и каждый раз Зора не адресовала мне ни единого слова, даже «хэлло». Вместо этого она начинала тут же жаловаться Сонни на несправедливости, которые ей приходится терпеть, — безработицу, притеснения со стороны домовладельца и профсоюзного казначея, ставшего прислужником администрации. Маленькая и стремительная, бегающая взад-вперед Зора напоминала мне хомяка в клетке. Она визжала, выплевывала слова, ожесточенно жестикулируя и тараторя как пулемет.

Сонни неустанно утешала Зору и помогала ей чем могла. Посылала ей деньги всякий раз, когда могла себе позволить, и поддерживала связи с многочисленной польской родней матери — Микловски, с которыми Зора давно рассорилась и не разговаривала. У меня сложилось твердое мнение, что эта женщина с безумным видом, сумасбродным поведением и эгоцентричными привычками просто выжила из ума. Однако вскоре стало ясно, что я не мог свободно разделять мнение о ней с кем бы то ни было.

Однажды поздним вечером, когда мы с Сонни были уже в постели и, выкурив по сигарете с марихуаной, занимались любовью, в квартире Эдгара закончилось очередное партсобрание. Чтобы сбить с толку полицейское наблюдение, радикалы, выйдя за двери, обычно расходились в разных направлениях. Трое или четверо протопали в тяжелых ботинках по задней лестнице и прошли под нашим, распахнутым настежь окном. Мы затихли, ожидая, пока громкие голоса не растают в тихой ночи. Последнее, что я расслышал, была брань одного из соратников Эдгара, очевидно, желавшего показаться особенно крутым. Он грозился в первый же день революции расправиться со всеми стукачами. Несмотря на легкий дурман, вызванный марихуаной, я не мог отделаться от мысли, что жизнь рядом с Эдгарами постепенно, помимо моей воли, начинает захватывать меня в свой круговорот.

— Как ты думаешь, будет ли революция? — спросил я. — Я имею в виду настоящую революцию со всеми ее атрибутами?

Лежавшая рядом со мной Сонни простонала:

— Конечно же, нет.

— О!

— Сет, я говорю серьезно, малыш. Я выросла с этим. Ты задаешь глупый вопрос. Если в тридцатые годы, когда в Соединенных Штатах без работы оказалось пятнадцать процентов рабочей силы страны, не произошло никакой революции, то с какой стати ее ожидать сейчас?

Я повторил то, что говорил Эдгар о росте сознательности рабочего класса:

— А как же эти парни, которые работают на сборочных конвейерах? Неужели кто-то всерьез может думать, что они любят Джорджа Уоллеса? Да они бегут от отчаяния собственной жизни!

— Сет, это люди, которых моя мать пыталась организовать всю свою жизнь. Я слышала, как она объясняла им, что они просто не понимают Степени отчаяния своего положения, а они взяли и выгнали ее из города.

— Но ведь это Зора.

Сонни внезапно резко оттолкнула меня от себя.

— Что ты имеешь в виду?

— Ну, знаешь, дело в том… и только не нужно обижаться, но дело в том, что твоя мать ведет себя немного странно.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Что я хочу сказать? Черт побери, не дуйся на меня. Я имел в виду, что все эти работяги, они скорее отвергали Зору, а не то, что она говорила.

Щелчок выключателя. Яркий, до боли ослепительный электрический свет. Сонни, для которой теплота была едва ли не органическим качеством, стала холодной как камень.

— Не трогай мою мать! — сказала она резко.

Я заслонился от света ладонью.

— О'кей.

— Никогда!

— Я понял.

Она выключила свет и повернулась ко мне спиной.

— Сонни.

Она отбросила мою руку.




Новообретенный альянс Хоби с Кливлендом Маршем, который привел их обоих на демонстрацию у Центра прикладных исследований — весьма нехарактерный поступок для них, — зародился в один осенний вечер, когда Хоби зашел к нам пообедать и заодно поужинать. Поднимаясь по лестнице в квартиру Эдгаров, Кливленд заметил Хоби, стоявшего у наших дверей. Хоби, как обычно, притаился в надежде обменяться парой слов со своим знаменитым однокашником. Кливленд в черной водолазке и черных очках проскочил мимо, но затем почему-то передумал и, остановившись несколькими ступеньками выше, ткнул пальцем в сторону Хоби. На шее у Кливленда болтался патрон от пистолета сорок пятого калибра — своеобразный амулет.

— Эй, чучело! — сказал он. — У нас тут есть одна штучка, с которой было бы неплохо поэкспериментировать. Ты знаешь, что это такое? Когда-нибудь пробовал?

Лично у меня мимолетные контакты с Кливлендом вызывали смутное чувство тревоги. И не потому, что он вел себя вызывающе агрессивно. Если даже не брать в расчет Хоби, то все равно каждый молодой черный, с которым я был знаком, казалось, исходил ненавистью. Такая позиция не требовала особых объяснений. В 1969 году, всего лишь через год после убийства Мартина Лютера Кинга, каждый восьмой американец на президентских выборах проголосовал за Джорджа Уоллеса, отъявленного расиста. Однако я вырос рядом с черными парнями, принимал вместе с ними участие в маршах протеста, держась за руки. Я бегал на свидание с черными девушками, ходил в их церкви и знал их молитвы. Но однажды мне повстречался один черный парень, который наотрез отказывался принимать в расчет любые мои качества, кроме цвета моей кожи. Он смотрел на меня мрачным, бесчувственным взглядом, каким можно было бы смотреть на змею.

Тем не менее дружба с Кливлендом приводила Хоби в состояние эйфории. Кливленд вырос в Марин-Сити, районе новостроек у подножия Золотых ворот, и стал лучшим защитником Конференции Западного побережья, выступая за Дэмон. Весной 1968 года о нем несколько раз упоминали в общенациональных теленовостях. Первый раз это было, когда он объявил о своем вступлении в партию «Черных пантер». Затем он привлек к себе внимание СМИ, когда его приняли на юридический факультет Дэмонского университета, несмотря на протесты многих преподавателей и студентов, которые возражали против его знаний. Для Хоби всякий, кого показывали по телевидению, был существом высшего порядка. В этом он, думается мне, пошел в своего отца, Гарни, у которого на стене висели фотографии знаменитостей, бейсбольных звезд, джазовых музыкантов и боксеров. Кроме того, отношения Хоби с Кливлендом вскоре вошли в предсказуемое русло. Через пару дней после разгона демонстрации у Центра прикладных исследований Хоби прибежал к нам на балдежный час с небольшим пакетиком, который открыл сразу после того, как Майкл ушел к себе.

— Называется кокаин, — сказал он Сонни и мне и высыпал белый порошок из пакетика на карманное зеркальце.

Сонни всегда была слишком серьезна, чтобы получать истинное наслаждение от каких бы то ни было наркотиков. Она рассказывала о том, как медицинская карьера Зигмунда Фрейда чуть было не закончилась крахом, когда он случайно дал своим пациентам отведать этого чудесного зелья и затем испытал настолько сильное отвращение, что даже покинул помещение. Однако мы с Хоби решили, что должны испробовать все виды наркотиков хотя бы по разу. В целом кокаин не произвел на меня сильного впечатления.

— Клевая штука, — сказала Люси. — Вот только соломинка. Каждый сует ее себе в нос. Фу, как это неприятно!

— Где ты раздобыл эту штуку? — поинтересовался я у Хоби.

— «Пантеры» затеяли одно крутое дельце, — произнес он, втягивая в нос порошок и покручивая головой, чтобы не выпал ни один кристаллик. — Вот это, парень, то, что ты видишь перед собой, — это новая форма финансирования политической деятельности. У них есть один тип, башковитый малый, доложу я тебе. Он выпускает таблетки в упаковке с большой буквой В. Такие маленькие целлофановые пузырьки. На первый взгляд ничем не отличаются от аспирина. Здорово придумано.

— Хоби даже побывал у Кливленда дома, — сказала Люси. — Они как дети, которые играют в войну. Все так туманно, таинственно. Ты рассказывал Сету? Обо всех этих пистолетах, автоматах? И…

Хоби сжал своей огромной ручищей ее колено и окинул меня испытующим взглядом.

— От всего этого рехнуться можно. Эти ребята настоящие параноики. Конспиративные квартиры… Игры в шпионов. Ты знаешь их припев: «Я стою за правое дело, и я — брат, но на всех остальных мне наплевать. Я должен был поклясться богами Зулу». — Хоби улыбнулся сам себе.

Лишь через несколько секунд до меня дошло: он дает понять, что не хочет об этом разговаривать. Обычно у нас с Хоби не было секретов друг от друга, в особенности когда дело доходило до его похождений. Однако все, что касалось Кливленда, оставалось скользкой темой, с которой Хоби быстро сворачивал.

Как-то днем, ближе к вечеру — это было вскоре после начала нового года, — в нашу дверь позвонили. Я открыл и увидел Хоби. Он стоял внизу, завернувшись в зеленую плащ-палатку, купленную в магазине армейских излишков. Начался довольно продолжительный период дождей. Ливни, приносившие с собой значительное похолодание, сменялись мелким, моросящим дождиком, сопровождавшимся сильным туманом, который пронизывал чуть ли не до костей. В такие дни мы практически не выключали в холле газовый камин.

— Ну что, ты поедешь, или как? — гаркнул Хоби.

Еще раньше мы условились с ним поиграть в баскетбол в спортзале. Когда мы шлепали по лужам к моей машине, я бросил взгляд на старенький «додж-дарт» Хоби. Весь ржавый и помятый, он приткнулся в уголке парковочной площадки. Это была старая модель с автоматической коробкой переключения передач и наполовину раскрашенная в психоделическом стиле. Оба передних крыла представляли собой нагромождение каких-то цветных пятен.

— Что у тебя с машиной? — поинтересовался я.

— Ничего. Просто там полно всякого хлама.

У Хоби было такое несвойственное ему кислое выражение лица, что я отвел в сторону его руку, когда он попытался было меня задержать, и подошел к машине. Переднее и заднее сиденья были завалены мокрыми джутовыми мешками. Последовавший за мной Хоби показал на небо и сказал, что идет дождь.

— Хоби, не строй из себя тупицу. Что за хреновина у тебя тут напихана, парень?

— Мешки с песком.

— Мешки с песком?

— Тяжелые, черт бы их побрал. Я даже начал сомневаться, что Неллибелл одолеет тот подъем в Шаттуке. — Неллибелл было прозвище его машины, которое он дал ей в честь джипа Роя Роджера.

— У тебя что, сведения от самого Ноя? Нам грозит еще один вселенский потоп?

— Меня попросили оказать маленькую услугу, парень. Вот и все. Вчера после бейсбольного матча я немного потусовался с Кливлендом, и он спросил у меня, когда я собираюсь навестить тебя. Ну и потом он поинтересовался, нет ли у меня времени заехать по дороге в какую-нибудь лавку автозапчастей, и заодно дал мне пару адресов, где нужно купить канистру кислоты для аккумулятора и двадцать мешков с песком. Дал мне деньги, и все дела. Странно, правда? А еще он сказал, чтобы я оставил машину незапертой. Кто-нибудь придет и заберет груз.

— Эдгар?

Ни с каким другим жильцом нашего дома Кливленд знаком не был.

— Послушай, я об этом не спрашивал. Да и какое мне дело? Ну попросили меня об одолжении. Что здесь такого? Он мне, я ему. Рука руку моет.

— Хоби, ты бы лучше поберег свою задницу.

Услышав это, Хоби присвистнул. Дескать, кому бы говорить такие слова, но только не тому, кто работает у Эдгара и в некоторой степени симпатизирует его взглядам.

— Да будет тебе! Аккумуляторная кислота и мешки с песком? Не поднимай паники, дружище. С какой стати я должен беспокоиться?

— Послушай, что они будут с этим делать?

Хоби недоуменно пожал плечами:

— Единственное, что приходит на ум, — езда зимой. Знаешь, мой папаша в это время года всегда доливает электролит с запасом и бросает в багажник несколько мешков с песком. Но если он готовится к этому, то, стало быть, в Калифорнии должны ударить резкие холода. Такого здесь не бывает.

— Наверное, Кливленд получил долгосрочный прогноз погоды от метеорологов.

Это предположение заставило нас расхохотаться. Вот был бы сюрприз, если бы метеорологи действительно разбирались в погоде. Или могли изменять ее.

Когда мы вернулись, Хоби попросил меня не подъезжать близко к его машине. Я смотрел, как он идет к своему драндулету. Все так же моросил дождь. Он завел мотор и опустил стекло. Проезжая мимо меня, Хоби произнес лишь одно слово:

— Пусто.




В январе произошло событие, в общем-то соответствовавшее нравам того времени, но тем не менее немало изумившее меня. Днем в среду я зашел в поисках Нила в квартиру Майкла Фрейна и застал последнего в постели Джун Эдгар. Было около четырех часов дня. Перед этим я присутствовал на очередном заседании студенческого мобилизационного комитета, и у меня внезапно мелькнула мысль: а что, если Джун забыла, что я взял сегодня выходной, и тогда Нил останется совсем без присмотра. Пронзенный страхом, я ринулся домой и, заглядывая во все места, где он мог быть, начал громко звать его по имени. Из спальни — во всяком случае, мне так показалось — явственно послышался голос Майкла. Он здесь.

Когда я распахнул дверь, Джун сидела в кровати, придерживая одной рукой простыню на груди, а другой рукой потирая переносицу. Рядом с ней, спиной ко мне, лежал Майкл Фрейн. Я видел лишь его худые, костлявые плечи, бледно просвечивавшие кожей сквозь рассыпавшиеся длинные локоны. Однако даже этого мне хватило, чтобы узнать его. Ведь, в конце концов, это была его квартира.

Ошарашенный, я пару секунд тупо взирал на эту сцену, а затем с восклицанием «Ух ты!» сделал поворот кругом. Растерявшись, я не мог придумать ничего лучше, как еще раз окликнуть Нила, что было, конечно же, верхом глупости.

— Его здесь нет, — ответила Джун за моей спиной.

Теперь она стояла в дверном проеме, абсолютно голая. Она выглядела спокойной и совершенно уверенной в себе, беззастенчиво обнажая передо мной все тайны своего тела: полные, сильные руки, темноволосый треугольник между ног, нижнюю часть живота, чуть покатую и со складками, оставшимися после рождения ребенка. Этим она обнажала свой смелый, бескомпромиссный характер. Бронзовые волосы не были собраны, как обычно, на затылке в пучок, а рассыпались по округлым женственным плечам.

— Нил остался с Эдгаром, — добавила она.

Произносить имя мужа при таких обстоятельствах было едва ли не кощунственно, но, судя по ее поведению, Джун прекрасно это осознавала. После этих слов она закрыла дверь.

Джун всегда представляла для меня загадку, ускользавшую от моего понимания. По кампусу ходили слухи, в которых она изображалась революционеркой-начетницей, синим чулком, слепо преданной Эдгару и всем положениям революционной теории. Чего только не болтали о ней: и что она по приказу Эдгара переспала со всей верхушкой «Черных пантер» в Окленде, и что выполняла смертельно опасные задания, связанные с переправкой оружия в тюрьму округа Марин, и что руководила организацией побега заключенных. Я давно уже подозревал, что в этих слухах — добрая половина вранья.

Это была женщина, которая, проходя мимо зеркала, никогда не упускала случая полюбоваться своей стройной фигурой. Она поправляла воротник блузки, приглаживала выбившийся из прически локон, все еще оставаясь королевой южной кадрили. В Истоне Джун училась на факультете искусствоведения и посещала занятия в театральной студии. Теперь же, совершенно в духе культурной революции, она работала упаковщицей на рыбоперерабатывающем заводе в Ист-Бэй, производившем лососевые консервы. И все же бывали моменты, когда она продолжала излучать загадочное, неотразимое обаяние кинозвезды. Она часто брала меня за локоть, и как-то само собой получилось, что я делал ей одолжения: бегал в магазины, закладывал свежевыстиранное белье в центрифугу и т. д. — хотя мы оба знали, что эти поручения никак не входят в мои обязанности. Даже Эдгар временами, казалось, немного ревновал ее. Время от времени я видел их вместе на кухне. Они стояли там, прижавшись друг к другу бедрами, и тихо обсуждали что-то рядом со старой, громоздкой радиолой, которая была включена на случай подслушивания. Эдгар внимательно наблюдал за ней суровыми немигающими глазами, плотно сжав костлявые челюсти. Очевидно, он опасался, как бы его мужской репутации не был нанесен какой-либо урон.

Границы отношений между супругами всегда оставались для меня неясными, но теперь я и вовсе не мог их постигнуть. Однако, как оказалось, никто не был так потрясен моим открытием, как я сам. Когда я позже рассказал обо всем Сонни, та весело рассмеялась.

— Ты хочешь сказать, что в этом нет ничего особенного? — налетел я на нее. — Ты не считаешь это извращением? И не смотри на меня так. Это же противоестественно. Ведь она — мать, у нее ребенок, который уже ходит в школу. Она на пятнадцать лет старше его. То есть… я имею в виду… — Я не мог найти слов, чтобы выразить свое возмущение.

— О Боже, да ты просто сексуально озабочен!

Меня всегда раздражало то, что язык Сонни, когда заходила речь на сексуальные темы, отличался гораздо большей выразительностью, чем мой. Девочки, в обществе которых я рос, придавали огромное значение своей девственности, однако Сонни в этом отношении была очень продвинутой женщиной, и, достигнув половой зрелости, она, похоже, прекрасно понимала, чем вызвано повышенное внимание к ней мужчин, и даже находила в этом удовольствие.

— Да при чем тут моя сексуальная озабоченность? — возмутился я. — Как отнесется к этому Эдгар? Ведь он наверняка узнает!

— А что Эдгар? Может быть, ему все равно. Может быть, его это вполне устраивает.

— Эдгара? — В Дэмоне не было нехватки приверженцев свободной любви, однако я никак не мог представить Эдгара в их числе. — Подумай об этом. Я готов побиться об заклад, что она убедила Эдгара в том, что Майклу можно доверять. Так оно и было. И ты это знаешь. Даже несмотря на то, что он работает в Центре прикладных исследований. Говорю тебе, она очень ловко все устроила.

— Ну и что?

— Да то, что все ее революционное движение у нее между ног.

Несколько дней я раздумывал над тем, стоит ли сообщать об увиденном Хоби и Люси. Моему другу было опасно доверять секреты, в особенности если он мог их использовать против третьих лиц, таких, например, как Эдгар, которого ему очень хотелось укротить. Однако новость была слишком сенсационной, чтобы я нашел в себе силы промолчать и не поделиться ею. Так я и сделал в балдежный час. Оказалось, что оба давно уже знали об этом.

Люси с серьезным видом покивала головой.

— Печально для него. Можно только посочувствовать, — сказала она.

Майклу?

Со временем Люси удалось расположить к себе Майкла и снискать в какой-то степени его доверие. Со всеми остальными он был лишь вежлив и приветлив, но не более того. Вообще-то к Люси невозможно было относиться без симпатии. Этого не позволяла ее простодушная искренность. Люди, чаще всего мужчины, изливали Люси свои сердца, побуждаемые к этому ее маленькими, искрящимися неподдельным участием, карими глазами, всей ее натурой, которая, казалось, целиком отдавалась сопереживанию, что бы они при этом ни говорили. Майклу, такому застенчивому и замкнутому, этот искренний дружеский интерес, должно быть, немало импонировал. По выходным они с Люси обычно колдовали вместе над кастрюльками и сковородками на кухне. В то время как мы делали всякую грязную работу, они весело трудились там, что-то бормоча друг другу, как дети. У Люси речь лилась естественно и непринужденно, так журчит свежая вода в ключе. До сих пор мне и в голову не приходило, что они могли разговаривать в эти минуты о чем-то глубоко личном, интимном.

— Он хочет, чтобы она ушла от Эдгара, — объяснила Люси.

— Ушла?

— Я хочу сказать, что ее не связывает с Эдгаром ничего. Ни-че-го, — повторила она раздельно, давая понять, что это включает также и секс. — С того времени, как родился Нил, — добавила она.

Эта интимная подробность повергла меня в изумление. Я сразу заподозрил, что Джун или Майкл просто изобретали предлоги.

— Какой в этом смысл? — спросил я. — Почему она держится за него?

Люси передернула своими хрупкими плечами и произнесла:

— Она сказала Майклу, что ее муж величайший актер, какого ей когда-либо доводилось видеть.

— Актер? — Я уже не раз слышал подобные отзывы об Эдгаре, что он был хамелеоном, человеком с двойной душой. Но от Джун я такого никак не ожидал.

— Думаю, это был комплимент, — сказала Люси. — Знаешь, вроде того, как великий актер делает Шекспира еще более великим! Или, может быть, лучшие качества в нем проявляются, когда он чувствует себя как на сцене.

— Этот тип даже не знает, кто он такой, если он не на сцене, — сказал Хоби, который слушал наши рассуждения, растянувшись, как обычно, на ковре.

Все это оставило у меня в сердце очень неприятный осадок. Ни Майкл, ни Джун в разговорах со мной ни единым словом не обмолвились о своих отношениях, но у меня возникло такое чувство, будто молчание, которое мы все храним, сделало нас — меня в особенности — участниками сговора против Эдгара и даже, возможно, против Нила. Такой оборот событий предполагал нечто, связанное с любовью, с миром женщин и мужчин, нечто, чего я не понимал или, может быть, даже не желал знать. После того случая всякий раз, когда я видел Майкла и Джун вместе, мне становилось не по себе.




— Я слышала, Грэм устраивает у себя просто классные вечеринки, — сказала мне однажды Сонни, когда мы приближались к маленькому викторианскому коттеджу в центре города, где жил Грэм.

Январь близился к концу, как, впрочем, и семестр. Я чувствовал, что Сонни взвешивает каждое слово, прежде чем произнести его. В руках у меня был бумажный пакет с большой бутылью вина. Наряд Сонни состоял из черной шали и длинной, до пят, юбки, сшитой из старого американского флага. Ветер взметал ее свежевымытые, легкие, как пух, волосы. Я подумал то же, что и всегда в подобных случаях: она восхитительна.

— Мы посмотрим, ладно? Возможно, мне не захочется торчать там слишком долго.

— Он же твой приятель.

Я полагал, что принять приглашение меня побудила простая вежливость. Правда, Грэм обещал, что это не будет обычной факультетской вечеринкой, где люди разговаривают о Фуко так, словно он их личный знакомый. Сонни находила Грэма весьма интригующей личностью. Ей импонировали его тонкая ирония и сложный характер, а также эгалитарные манеры. Она восхищалась его инновационными структуралистическими теориями. Грэм утверждал, что западные общества переживали бурный период изменения эпистемы — конечной генерирующей структуры, являющейся отправной точкой развития мысли в культуре, своего рода уздечкой на мозге, которая ослабляется и изменяет форму лишь в критические моменты истории, наподобие того, который мы переживали сейчас.

— Сонни! — воскликнул Грэм, как только мы переступили порог.

Он уже был немного навеселе, о чем свидетельствовали воздетые кверху руки и дымящийся окурок между пальцев, от которого исходил аромат марихуаны. Подскочив к Сонни, он заключил ее в тесные объятия и, не удостоив меня даже взглядом, повлек в гостиную, где собралась многочисленная галдящая компания.

Постепенно до меня дошло, что Грэм по-своему был прав, обещая не совсем обычную вечеринку. Она была не похожа на те вечеринки, которые мы посещали. Казалось, воздух там был уже заряжен высоковольтным напряжением, и гости были гораздо экстравагантнее — длинноногие женщины в мини-юбках и с завитыми волосами и мужчины с множеством мелких косичек, поблескивавших стеклярусом. Из колонок, скрывавшихся где-то в глубине комнаты и незаметных в этой толкотне, разливалось заунывное звучание гитар.

В тот вечер публика почти не говорила о политике — о войне или о Лойелле Эдгаре — вещах, без которых не могла обойтись ни одна беседа в университете. Здесь господствовала одна тема с различными вариациями в виде ссылок на имевшие место прежде вакхические похождения. Гости без устали судачили о внебрачных половых связях и неизменно приходили к выводу, что всякий, кто отказывается принять в них участие, позорит всех хиппи и даже опасен.

Девушка, которую я встретил, когда вешал наши куртки, изрекла знаменитую догму, гласящую, что одной из целей революции является уничтожение моногамии. Эта молодая женщина, Дагмар, студентка третьего курса, занималась в семинаре Грэма. Почему-то получилось так, что почти весь вечер она оказывалась рядом со мной. Блондинка с бесцеремонными манерами, она не носила бюстгальтер, очевидно, чтобы еще более усилить впечатление от своих внушительных грудей, выпиравших наружу из платья с очень тонкими бретельками. Лишь значительно позже у меня возникло предположение, что Грэм, возможно, заранее отвел ей роль моего эскорта или объекта отвлечения моего внимания.

Всякий раз, когда я находил глазами Сонни, она была в месте, которое казалось недосягаемым. Вокруг Грэма всегда толпилось не меньше дюжины человек. Его длинное туловище, увенчанное белокурой головой, постоянно оставалось скособоченным в сторону Сонни, а его рука то и дело ложилась ей на плечи. И все же однажды я улучил удобный момент и прорвался сквозь плотную людскую завесу, чтобы предложить Сонни чего-нибудь выпить. Там было несколько сортов вин и текила, не говоря уже о неистощимых запасах марихуаны. В первый миг, когда Сонни взглянула на меня через плечо, мне показалось, что она испугалась. Но затем она дотронулась до моей руки таким нежным и примирительным жестом, как бы извиняясь за то, что заставила меня волноваться, что я успокоился и тут же поспешил назад к Дагмар.

Ближе к полуночи, как раз перед тем, как пробил первый удар, в гостиной появилась группа совершенно голых мужчин и женщин. Темные волосы в области половых органов и подрагивающие члены и груди плохо гармонировали со звоном бокалов и полифонией разговоров. Через несколько секунд кто-то выключил почти все лампочки, и в гостиной стало довольно темно.

— Ты готов? — спросила Дагмар.

— К чему?

— К тому, что сейчас произойдет. Да будет же тебе, Сет. Расслабься. Не лишай себя удовольствия.

Она дотронулась до массивной пряжки моего ремня, и я инстинктивно отшатнулся. Дагмар восприняла мою реакцию враждебно. Пронзив меня презрительным взглядом, она занялась собой. Сначала на пол соскользнуло коротенькое платье, затем трусы, упавшие сверху на платье. В причудливых отсветах цветомузыки ее обнаженная фигура выглядела еще более соблазнительно. Опьяненный вином и слегка одурманенный марихуаной и всей атмосферой вечеринки, я не нашел в себе сил противиться мощному зову страсти, исходившему от Дагмар, от ее огромных грудей с торчащими сосками в густом переплетении синеватых прожилок. Не говоря ни слова, мы прильнули друг к другу, но затем через несколько секунд Дагмар отодвинулась от меня и призывно мотнула головой, отчего ее белокурые волосы разметались у нее по спине. Решительными шагами она устремилась вверх по лестнице.

Пошатываясь, я прошелся по первому этажу. Сонни и Грэма нигде не было. Отчаявшись, я посмотрел на лестницу, которая вела на второй этаж, где находились спальни. Не зная, что еще предпринять, я кое-как, хватаясь за перила, поднялся наверх. К моей великой радости, в спальне Грэма Сонни также не оказалось. Зато там были почти все те мужчины и женщины, которые совсем недавно разгуливали голыми по гостиной, всего шесть-семь человек. Теперь они раскрашивали друг друга краской, используя вместо кисточек пальцы. У одного парня наступила эрекция, и какая-то юная леди, весело хохоча, прыскала на его огромный член салатной краской из пластмассовой бутылки. Две другие группки находились в различных стадиях полового акта. На водяном матраце я увидел сплошное переплетение рук и ног и не сразу различил двух мужчин и одну женщину. Судя по их неподвижной позе — это была передышка после очередного оргазма. Зато чуть поодаль на коврике вовсю трудилась парочка. У мужчины, который елозил сверху, было такое огромное брюхо, что со стороны казалось, будто между ним и женщиной, лежавшей внизу, широко раскинув ляжки, находится какое-то чужеродное тело. Когда она повернулась лицом ко мне, я узнал Дагмар. Она улыбнулась мне глазами, подернутыми дымкой, и подняла руку с пухлыми, как у маленького ребенка, пальцами, в то время как ее тело сотрясалось от яростных толчков толстяка. Сначала я подумал, что она помахала мне рукой в виде приветствия, но затем понял, что Дагмар приглашает меня принять участие. Очевидно, она предпочитала групповой секс.

— Либо ты садишься в автобус, либо остаешься на остановке, мой мальчик, — произнес Грэм, схватив меня сзади за локоть.

У него был просто невероятный вид: трусы и темные эластичные носки с подвязками на голенях. На голой груди Грэма торчало несколько редких волосинок. Он попытался как бы невзначай вытеснить меня из дверного проема, однако я прислонился спиной к косяку, и у него ничего не вышло. Из комнаты несло кошачьей мочой, а на водяном матраце двигались какие-то смутные формы. Грэм куда-то исчез. Когда он появился снова, за моей спиной прозвучал голос Сонни:

— Иди сюда, бэби. — Она стояла в узком холле, освещенном желтым светом, исходящим от единственной лампочки в китайском бумажном абажуре. Несмотря ни на что, Сонни выглядела собранной и едва ли не чопорной в своей юбке из флага.

— Одна из тех девушек просила меня переспать с ней. — Я уже был в таком состоянии, что не отдавал себе отчета в том, что подобное объяснение моего поведения звучало очень странно.

— Женщин. И которая же из них?

Я повернулся к спальне, чтобы показать, но теперь дверь оказалась закрыта, а Грэма уже не было.

— И ты согласился?

— Нет, черт возьми. — Я туго соображал. — А как насчет тебя и Грэма? — поинтересовался я.

Она отрицательно покачала головой. Или мне показалось?

Мы решили, что с нас хватит. Куртки оказались на месте, а вот шали не было. Поискав как следует, мы обнаружили ее в одной из комнат первого этажа. Сонни набросила шаль, и, не попрощавшись ни с кем, мы покинули этот праздник плоти. Пройдя несколько футов, я внезапно остановился и, подняв голову, уставился на звездное небо. Влажный воздух ночного города приятно холодил лицо. Это было похоже на прикосновение холодного полотенца, отрезвляющее облегчение после спертого, пропитанного табачным дымом воздуха коттеджа.

— Бог мой, — сказал я, — какой же я остолоп! Этот парень приглашал меня на свои вечеринки четырнадцать раз, и я никак не мог догадаться, что у него на уме.

— Относительно чего?

— Относительно того факта, что в твоем случае у него свои собственные соображения насчет того, как преодолеть дихотомию ума и тела. — Она ничего не сказала. — А ты точно не спала с ним?

— Нет, я же сказала тебе, нет.

— Но ты думала об этом?

— Ты играешь у меня на нервах, Сет. — Сонни, наклонив голову, быстро пошла вперед. Я последовал за ней. Шум и музыка вечеринки вскоре утихли, оставшись позади в глубине ночи.

— Предполагается, что я должна быть против этого? — спросила она. — Я должна думать, что это аморально, некрасиво? А мне просто не хочется спать с ним. Он уже стар. Он странный тип. В общем, не в моем вкусе. Ясно?

— Да, но я имею в виду наши с тобой отношения и пытаюсь определить их.

— Это сделать совсем несложно, бэби. Я живу с тобой. Я сплю с тобой в одной постели. Тебе что, этого мало? Тебе нужен пояс верности?

— Но я серьезно… ну, послушай, — начал я несколько косноязычно. — Я люблю тебя.

— Почему ты всегда говоришь об этом?

— То есть как почему?

— Что это значит?

— Значит? Это значит, я думаю, что ты очень умная. Это значит, что быть с тобой для меня все равно что совершить полет на Марс и даже интереснее. Это значит то же, что и всегда.

— Это пугает меня. Ведь тебе только двадцать два года.

— И поэтому ты хочешь обвести меня вокруг пальца, верно? Ты говоришь мне, что я не знаю своих чувств и мыслей?

Молчание. Естественно, меня не удовлетворяло то, что я выиграл раунд таким образом.

— Так, значит, расклад такой: я люблю тебя, а ты меня не любишь.

— О, Сет! Только не это. Не начинай опять эту бодягу.

У нее бессильно повисли плечи, и конец шали упал на тротуар. Это было хорошо заметно, потому что мы стояли под фонарным столбом. Наши голоса звучали очень отчетливо на совершенно безлюдной улице, где маленькие одноэтажные домики лепились ярусами на склоне горы.

— Это правда. Я говорю на полном серьезе, девочка. Что же тогда у нас с тобой? Приятное развлечение?

— Такова жизнь, Сет. Во всем ее многообразии. Я хочу сказать, что мне очень нравится быть с тобой. Ты мне нравишься. Ты мне небезразличен. — Сонни медленно двинулась вперед и, очевидно, подыскав более подходящие слова, остановилась опять. — Сет, ты сводишь меня с ума, заставляя сказать, что я тебя люблю, потому что ты не можешь сказать это себе.

— О да, здорово, — сказал я. — Блестяще. Я просто без ума от того, что ты мне сказала. Теперь я могу спать спокойно.

— Сет, ты не хочешь и не можешь понять этого. Иногда кажется, что ты требуешь от меня столь многого, потому что хотел бы оказаться на моем месте. — Она резко кивнула, уверенная в том, что теперь поквиталась со мной, и, повернувшись, сделала шаг вперед. Однако я поймал ее за руку и удержал на месте.

— Ну и что? — произнес я внезапно. — Ну и что? Допустим, это так. По крайней мере я знаю, чем восхищаюсь. Ты самая близкая, самая умная.

— Вот именно! — раздраженно воскликнула Сонни. — Вот в чем проблема! Ты не знаешь обо мне самых простых вещей. Я для тебя воображаемый человек.

— Черт возьми! — возмутился я. — О чем ты говоришь? Я же изучал тебя как гребаный идиот. Я слушал твою сумасшедшую мамашу. Я встречался с ее друзьями. С твоей тетушкой. Я читал твои школьные дневники. Я пытаюсь разузнать все о твоем детстве. И ты думаешь, что все это зря? Что я бью мимо цели? Проблема в другом, леди. Ты боишься, что я узнаю тебя. Ты не хочешь, чтобы кто-то открыл в тебе то дерьмо, которое ты сама не хочешь знать.

— Какая глубокая мысль! — презрительно сказала Сонни.

Очевидно, все это было для нее настолько неожиданно, что она не могла поверить ушам. Дальнейший путь мы проделали молча и врозь. Я нарочно немного отстал от Сонни, и поэтому она подошла к машине первой. Я почти ожидал, что она уедет без меня, однако этого не случилось. В машине мы тоже все время молчали, и единственным звуком было урчание мотора моего «жука». На высоких оборотах он так тарахтел, словно в карбюратор попали мелкие монетки. В конце концов я не выдержал и включил радио. Передавали фортепианную аранжировку песни «Что это за штука, которую называют любовью?».




6 декабря 1995 г.

Сонни


Из камеры временного содержания помощники шерифа приводят Лавинию Кэмпбелл. На ней тот же голубой рабочий комбинезон с короткими рукавами, какие носят и заключенные-мужчины. Лавинию вводят в огороженную часть зала и дальше к месту для дачи свидетельских показаний; она идет одна, развинченной походкой, выражая протест против всего, что здесь происходит. Это худая черная девушка с безупречной кожей и большими красивыми глазами. Неудивительно, что ей дали кличку Баг, что означает «клоп», если не считать того, что это прозвище вступает в противоречие с ее привлекательностью. У нее экзотический, самоуверенный вид современных фотомоделей, избалованных вниманием и гордящихся тем, что им удалось поймать удачу за хвост. Правда, эта молодая женщина, похоже, еще почти не осознает потенциальных возможностей своей поразительной внешности.

На вопросы Томми, чей тяжелый серый костюм выглядит так, словно он пролежал скомканным в ящике комода целые сутки, девушка отвечает, что ей пятнадцать лет и скоро исполнится шестнадцать. Когда Мольто задает вопрос, она устремляет глаза в потолок зала суда, словно там написана точная дата ее рождения. Сейчас она сидит на стуле для свидетелей и держит руки сложенными между коленей. У нее тихий голос.

— Каков адрес вашего места жительства в настоящий момент? — спрашивает Томми. — Где вы живете?

— Иногда я ночую у матери.

— Нет, я имею в виду прямо сейчас. Вы находитесь в изоляторе для малолетних преступников?

— Угу, в тюряге для малолеток.

— И как долго вы там находитесь? С сентября?

— Угу, — отвечает Лавиния. — С тех пор как меня выписали из больницы.

Ее рот слегка приоткрыт. Она почесывает нос и настороженно смотрит на Томми, немного подавшись вперед, чтобы лучше слышать вопрос. Однако теперь говорит не Томми.

— Ваша честь, — обращается ко мне Хоби. Глубокий бас. Театрально воздетые к небесам руки — хорошо отработанный жест. — Если мистер Мольто не может выяснить местожительство свидетельницы без наводящих вопросов, мы могли бы заодно напомнить ему и про клятву.

— Хорошо, мистер Таттл.

Хоби знает, что здесь Томми ждет ухабистая дорога, и предупреждает, что не даст ему легко отделаться. Я напоминаю Томми, что он не должен задавать свидетелю вопросы, которые заранее предполагают ответы.

Томми согласно кивает. Затем они с Лавинией кое-как продираются через детали ее сделки с обвинением. Она признала свою ответственность — имеется в виду заявление подсудимого о признании своей вины — за участие в сговоре с целью убийства и была объявлена в судебном порядке делинквентом. Пока ей не исполнится восемнадцать лет, она будет содержаться в пенитенциарном заведении для несовершеннолетних. Однако ее не будут судить как совершеннолетнюю, и даже когда она выйдет на свободу, за ней не будет числиться судимость. Это очень выгодная для Лавинии сделка, и Хоби наверняка использует данное обстоятельство. Затем Томми обращается к преступной группировке «УЧС», уточняя кличку подсудимой, ее место в структуре и характер их знакомства с Орделлом Трентом.

— И каковы же были ваши отношения с Хардкором в рамках «УЧС»?

— Кор мне не родственник, — отвечает она. — А к «УЧС» я имею отношение только со стороны моего брата Клайда, который сейчас в нижнем штате.

Нижний штат — один из многих эвфемизмов для обозначения тюрьмы строгого режима в Редъярде.

— Нет, — говорит Томми, — нет, что вы делали по заданию Хардкора, как одного из главарей шайки?

Осознав свою ошибку, Лавиния опускает взгляд в пол.

— Толкала дурь, — тихо отвечает она.

— Что это значит?

— Продавать.

— Продавать что?

— В основном травку и крэк. Иногда порошок. — На их жаргоне это означает сигареты с марихуаной и героин, временами кокаин.

— Вы хотите сказать, что по заданию Хардкора осуществляли розничную продажу наркотиков?

— Наводящий вопрос, — возражает Хоби, после того как Лавиния дает утвердительный ответ.

— Поскольку он проясняет предыдущие ответы, я отклоняю ваше возражение, — говорю я.

Томми кивает. Очко в его пользу.

— И вы продавали наркотики в каком-то определенном месте?

— В районе «Ти-4». В основном на Грей-стрит и Лоуренс-стрит.

— Напротив Четвертой Башни?

— В общем, там.

— Хорошо, — произносит Томми. Обретя некоторую уверенность, он выходит из-за Стола обвинения и прохаживается по ковровому покрытию. — А теперь, мисс Кэмпбелл, скажите нам, вам известен человек по имени Нил Эдгар?

— Угу, — отвечает она. На лице у этой девушки, соучастницы в убийстве, появляется улыбка, и она сразу же становится той, кем ей и положено быть по возрасту: пятнадцатилетней девчонкой, радостной и даже немного глупой. Она поглядывает искоса. — Я уже давно знаю Нила.

— А вы видите его здесь, в зале суда? Укажите на него, пожалуйста, и скажите, во что он одет.

Несмотря на то что все глаза в зале суда уже обращались к нему, на Нила, очевидно, нашел один из особенных моментов, когда он испытывал неизъяснимый приступ веселья. Он сделал полный оборот в крутящемся кресле из черной кожи, показав всем присутствующим свои поношенные ковбойские сапожки — только подумать, ковбойские сапожки! Его лицо расплывается в абсолютно дурацкой ухмылке, словно эта юная женщина явилась сюда исключительно для того, чтобы его поразвлечь. Указывая на него рукой, Лавиния все же не решается встретиться с ним взглядом.

— Он вон там, рядом с тем здоровенным мужиком, — говорит Баг.

Это описание Хоби всколыхнуло всю аудиторию. Взрыв хохота потряс стены. Волна веселья захватила и меня. Все произошло так мгновенно, что Баг даже не успевает еще опустить тонкую, изящную руку и, залившись краской смущения, поникает головой. Подобно большинству домашних девочек, она носит прямые волосы с матовым оттенком, жесткие, как иголки ежика, которые фиксируются на месте с помощью спрея. Прическа в стиле афро, обязательная принадлежность периода Освобождения, давно уже исчезла, став забытой модой прошлого, к которому теперь не питают никакого уважения.

— Мисс Кэмпбелл, — говорю я, — он действительно здоровенный мужик. Вы не солгали.

Хоби с достоинством выпрямляется.

— Я согласен с этим пояснением, ваша честь. Здоровее, чем следовало бы.

Лавиния кивает. Очевидно, такое доброжелательное отношение ее немного успокаивает. Подобно многим детям этой расы, она оказывается на поверку неплохим подростком, почти не защищенным по своей внутренней сути.

Томми возобновляет допрос:

— Откуда же вы знаете Нила?

— Он крутится там, — отвечает она, — он все время там ошивается.

— Где — там?

— Около Четвертой башни, — говорит Лавиния.

— И когда же вы впервые увидели его около Четвертой башни?

Она опять закатывает глаза к потолку. Ей сдается, что это должно было быть в марте.

— А как часто после марта вы видели там Нила? Раз в неделю? Два раза? — спрашивает Томми.

— Похоже на то.

— Судья Клонски, — возмущается Хоби, — он опять задает наводящие вопросы.

Томми делает еще одну попытку, упростив вопрос:

— Как часто?

Баг не может ответить точно. У Томми на секунду закрываются глаза — признак рассеянности. Он говорит что-то Руди, который сидит практически под ним, и пожимает плечами. Думаю, они дебатируют вопрос, стоит ли продолжать усилия в этом направлении, пытаться выжать из нее прежние показания. Но это всегда последнее прибежище обвинения. Если только они начинают придираться к свидетелям, которых вызвали сами, это значит, что у них нет прямой дороги к истине. Томми решает перейти к следующему вопросу:

— А Нил был один или с кем-то, когда вы видели его?

— Да он вроде забивал стрелку с Хардкором.

— Он был с Хардкором?

Что-то пробегает по лицу Лавинии, и ее глаза стреляют куда-то в сторону, наверное, на стол защиты.

— Знаете, он вроде бы проверял разные там отговорки, — добавляет она.

Томми хмурится, наклоняется и опять совещается с Руди. Затем он открывает папку с документами, лежащую на столе обвинения, и какое-то время смотрит туда.

— Мисс Кэмпбелл, вы не припоминаете данную вами характеристику Нилу как, цитирую, «поводырь Хардкора»?

Этот вопрос Лавиния обходит молчанием и неясным жестом.

— Разве поводырь не лучший друг? — настаивает Томми.

— Не знаю я ничего насчет поводырей, — говорит Лавиния.

Руди, сидящий за столом, машет своей длинной, тонкой рукой. Дальше, говорит он. Это пустяк, да и к тому же она дала на предыдущий вопрос ответ, который был нужен Томми. Однако Мольто мрачно смотрит на Лавинию еще несколько секунд, прежде чем последовать совету младшего коллеги.

— Позвольте мне, мисс Кэмпбелл, оживить в вашей памяти шестое сентября 1995 года. Вы не припоминаете разговор, состоявшийся в тот день между вами и Хардкором?

Хоби заявляет стандартный протест по поводу свидетельства по слуху. Они с Мольто затевают долгие препирательства насчет того, был ли в ходе предварительного следствия выявлен сговор, однако, учитывая отпечатки пальцев Нила на деньгах, я в конце концов разрешаю этот вопрос в пользу обвинения.

— Вы помните тот разговор с Хардкором? — спрашивает Томми, начиная снова.

— Вроде того, — отвечает она.

— Вроде того, — повторяет Томми и устремляет свой взгляд к Богу. Теперь у него под ногами появилась твердая почва. — Где вы разговаривали с Хардкором?

— Не иначе как в блат-хате на семнадцатом.

— То есть в квартире на семнадцатом этаже Башни-IV?

— Угу.

— И что же Хардкор сказал вам?

— Сказал, что следующим утром, очень рано, едва рассветет, мы должны пришить одного типа на моем углу.

— Что за типа? Он описал внешность типа, которого вы собирались пришить?

— Белый.

— Он говорил, что ваша шайка собиралась расправиться с каким-то белым?

— Угу.

— А он сказал, кто этот белый?

— Сказал, что он приходится Нилу каким-то родичем, что-то вроде того.

— Каким именно родственником? Он сказал, в каком родстве с Нилом находился этот белый?

Она неопределенно мотает головой. Мольто, прохаживавшийся по ковру перед столом, замер на месте, втянув губы. Теперь ему все понятно. Она собирается посадить его в лужу. Руди тоже это понимает. Он уже взял папку, которую перед этим держал Мольто. Возвратившись к столу, Томми выхватывает ее у Руди и резко открывает.

— Мисс Кэмпбелл, — говорит он, — вы помните вашу беседу с сотрудниками полиции двенадцатого сентября? А четырнадцатого сентября? А двадцатого сентября? Вы помните?

— Да я вообще все время только и делала, что разговаривала с полицейскими.

— Вы помните, как двенадцатого сентября вы разговаривали с полицейскими Фредом Любичем и Салемом Уэллсом в муниципальной больнице округа Киндл? А четырнадцатого сентября вас выписали, и вы разговаривали с ними в приемнике изолятора для несовершеннолетних правонарушителей. И вы видели их снова там же двадцать девятого сентября. Вы помните все это?

В молчаливом недоумении плечи Лавинии поднимаются и падают.

— И вы помните, как на каждой такой встрече вы заявляли, что Кор предупредил вас о предстоящем покушении на отца Нила?

— Может быть, я сказала, что это был какой-нибудь родственник типа отца или что-нибудь вроде того.

Во время этого короткого обмена вопросами и ответами юность Лавинии куда-то улетучилась. Девушка, устыдившаяся смеха аудитории и запуганная происходящим, исчезла. Теперь на ней опять ее уличная маска. Баг сидит на своем стуле прямо, не горбясь.

— Мисс Кэмпбелл, вы не встречались с мистером Таттлом две недели назад?

Хоби мигом вскакивает с места:

— Ваша честь, это явная инсинуация!

— Сначала вы должны дать мне выслушать вопрос.

— А разве не после встречи с мистером Таттлом у вас, мисс Кэмпбелл, появился такой странный провал в памяти, и вы вдруг изменили предыдущие показания и начали утверждать, что не можете припомнить, насчет какого родственника Нила говорил Кор?

— Я могу говорить только то, что помню. Вы сами повторяли мне это сотню раз, — отвечает Лавиния.

— Я спрашиваю вас еще раз. Разве вы не говорили неоднократно полицейскому Любичу, что Хардкор упоминал об отце Нила в качестве жертвы предстоящего нападения?

Свернув протоколы допросов, Томми теперь возмущенно потрясает этой трубкой в воздухе. Он уже неоднократно показывал Лавинии эти протоколы и рапорты. В комнатах для допросов изолятора для несовершеннолетних с зарешеченными окнами и облупившимися радиаторами центрального отопления состоялось не меньше десятка разгоряченных бесед. Угрожающим тоном Томми напоминал Лавинии слова, сказанные ею полицейским, и совал ей под нос эти бумаги. Она хочет кинуть его. Теперь о сделке не может быть и речи, ее будут судить как взрослую: она получит срок за убийство и, возможно, ей еще добавят за лжесвидетельство. Мольто ждет, сверля взглядом подсудимую и надеясь, что сейчас эти угрозы всплывут в ее памяти и окажут нужное воздействие.

— Я не могу вспомнить точно, — говорит Лавиния. — Может быть, я это и говорила.

— Ладно, — с едва заметным вздохом облегчения произносит Томми. Все же и это результат, пусть и не такой солидный. — Хардкор говорил вам, кто будет участвовать в покушении на отца Нила?

— Возражение по поводу отца Нила, — заявляет Хоби. — У нас до сих пор нет таких показаний.

Возражение отклоняется.

Хоби просто несносен. С самого начала было ясно, что у обвинения достаточно доказательств, что целью планируемого покушения должен был стать Эдгар. Однако Хоби, догадываюсь я, напортачил с этим пунктом в показаниях Лавинии, чтобы попортить нервы прокуратуре. Я до сих пор не могу раскусить Хоби. Он уже сотворил кое-что впечатляющее: дал щелчок по носу Монтегю и обработал Лавинию. И вместе с тем в его действиях не видно никакой общей стратегии. Стью вчера выразился правильно: тактика отвлекающего маневра и более ничего. Несмотря на весь его талант, пока что я вижу в нем ловкого и обаятельного адвоката, привыкшего купаться в лучах внимания публики и склонного к театральным эффектам. Он все время рисуется, чувствует себя актером на сцене и больше заинтересован в том, чтобы производить фурор, а не дирижировать симфонией.

— Горго, — произнесла Лавиния, — сказал, что какой-то белый тип подкатит на машине и будет спрашивать Хардкора. И дальше я должна была подойти к нему и сказать, что пойду и приведу Кора, а затем вместо этого должна была позвать Горго.

— Как вы должны были сообщить Горго о прибытии жертвы?

— По мобиле.

— То есть у вас был сотовый телефон для наркобизнеса?

— Угу.

— И какой был номер?

Лавиния сообщает номер.

— А после того как вы позвали Горго, что вы должны были делать?

— Слинять, — отвечает она.

— То есть уходить оттуда?

— Ну да, делать ноги.

— Каков был дальнейший план? То есть было ли у вас какое-либо еще поручение?

— Угу, — произносит Лавиния. — После того как они его чиркнули бы и смылись, я, как мне сказал Кор, должна была вернуться к машине и подкинуть ему мерку, ну, положить на труп.

— А под меркой вы подразумеваете маленький пакетик из фольги, в котором содержится доза наркотиков?

— Угу, — подтверждает она. — Пыль. Кокаин.

— Хардкор говорил вам, что замысел состоит в том, чтобы придать всему вид, будто белый человек был убит в перестрелке между двумя соперничающими бандами, в то время как он покупал кокаин?

— Протест. Наводящий вопрос.

На этот раз Томми понимает, что допустил ошибку. Немного поникнув, он умолкает и обдумывает следующий вопрос.

Лавиния продолжает сама:

— Хардкор сказал мне, что все должно выглядеть так, как вроде пока этот тип покупал дозу, налетели «ГИ» и принялись палить почем зря.

— То есть ваша задача состояла в том, чтобы дать полиции именно такие показания? Что это дело рук «Гангстеров-Изгоев»?

— Угу.

Довольный собой Томми шагает назад к Руди, который напоминает ему, что остался еще один вопрос.

— И под выражениями: пришить, чиркнуть, шлепнуть — вы понимали дело так, что белого собираются прикончить из огнестрельного оружия?

— Угу.

— Ну что ж, ладно, мисс Кэмпбелл, а теперь вот что, после того как Хардкор объяснил вам все, вы с ним имели какой-либо разговор там, в той квартире на семнадцатом этаже?

— Нет, сэр. Насколько я помню, нет.

Томми делает резкий вдох через нос.

— А вы не спрашивали его, почему было необходимо убивать родственника Нила?

Она трясет головой с такой энергией, какую до сих пор еще не выказывала.

— Разве он не говорил вам, что делает это по заказу Нила?

— Протест! — Хоби грузно поднимает свою тушу из-за стола. — Протест, ваша честь! Нет никаких веских оснований задавать этот вопрос.

Он уже выражал подобную точку зрения во время вступительной речи Мольто. Томми смотрит на Хоби и буквально испепеляет его взглядом. Его мнение очевидно: Хоби с помощью взятки или каким-либо другим способом склонил свидетельницу к даче ложных показаний. В столь критический момент я решаю вмешаться и наклоняюсь в сторону Баг:

— Вы слышали мистера Мольто, мисс Кэмпбелл? Он утверждает, что Хардкор сказал вам, что делает это по просьбе Нила. Он говорил вам об этом?

— Нет, — отвечает Лавиния. — Я не собираюсь ничего говорить против Нила.

В зале суда воцаряется тишина. Свидетельница Томми переметнулась на другую сторону. Готовый ко всему Мольто проявляет решительность:

— Разве вы не утверждали в своих показаниях, данных четырнадцатого сентября полицейскому Любичу, цитирую: «Я спросила Хардкора, зачем нам поступать так с отцом Нила, и он ответил: „Мы делаем это по просьбе Нила“». Вы говорили это?

— Н-нет, — отвечает Лавиния.

— Вы узнаете этот протокол? — Томми подходит к ней, размахивая бумагами как флагом.

— Я этого не писала. Это не мой почерк.

— Это почерк дознавателя Любича, не так ли? И разве он не записал все в точности с ваших слов? И разве потом вы не подписали протокол? Разве не ваша подпись здесь внизу?

— Да, это написала я, только вот здесь свою фамилию. Остального я не писала.

— Но под всеми словами стоит ваша подпись, не так ли?

— Это просто моя фамилия, вот и все.

— А как раз перед вашей фамилией значится следующее: «Я подписываю этот протокол по своей собственной воле и желанию, без какого-либо принуждения с чьей-либо стороны, и заверяю, что все вышеизложенное записано с моих слов верно и без исправлений».

— Я в этом ничего не понимаю, — говорит Лавиния. Ее красивые темные глаза широко открыты, изображая абсолютную невинность. Вряд ли она могла бы сыграть лучше, даже если ей будут обещаны гречишные оладьи.

— И еще, мисс Кэмпбелл, разве не после вашей встречи с мистером Таттлом вы вдруг решили дезавуировать ту часть ваших показаний, в которых говорилось, что Хардкор сказал вам, что все делается по просьбе Нила?

— Я не понимаю, о чем вы говорите.

— О том, что вы лжете.

— Не-а, — возражает Лавиния. — Вот, стало быть, то, что я говорю сейчас, и есть истинная правда. И я никогда и ничего не имела против Нила.

— А вчера, мисс Кэмпбелл, вчера в присутствии мистера Сингха, детектива Любича и меня, когда мы встречались с вами в изоляторе для несовершеннолетних, разве вы фактически не сказали, что вспомнили, как Хардкор говорил, что это делается по просьбе Нила?

— Когда вы все начали уличать меня, кричать, что я вас подвела, и теперь мне не отделаться от М-1? — От обвинения в убийстве первой степени.

С закрытыми глазами Томми останавливается посреди зала. Сбылись самые худшие ожидания обвинителя: главный свидетель заупрямился и наотрез не хочет давать нужные показания. За столом защиты Хоби быстро делает какие-то пометки в своем блокноте. Его бестолковый клиент, сидящий рядом, по-прежнему пристально смотрит на девушку, и на его лице все та же дурацкая ухмылка. Баг, оставленная на время в покое, вдруг чувствует на себе взгляд Нила и, смутившись, опускает глаза.

— Перерыв на ленч? — спрашиваю я Мольто.

С явным облегчением он кивает.

Энни бухает молотком, объявляя перерыв, и зрители встают, шумно обмениваясь впечатлениями. Запахло первой крупной сенсацией. Я остаюсь на своем месте, чтобы занести в судейский дневник несколько очередных пометок касательно Баг. В то же время я осознаю, что еще не составила окончательного мнения ни о ней, ни о сражении, которое вели законники из-за ее показаний.

Появляется Мариэтта. В руках у нее папки с делами на двух новых подсудимых. В обоих случаях выступает государственный защитник, и в обоих случаях поданы ходатайства об освобождении под залог. Слушания назначены на два часа дня, однако Джина Девор уже перехватила Руди Сингха на выходе и уговаривает его. Ей во что бы то ни стало нужно покончить с этими делами сейчас, потому что после обеда у нее слушание по делу о сокрытии преступления, которое будет рассматривать судья Ноланд. Я удовлетворяю просьбу Джины, после чего бряцают ключи, хлопают двери, и транспортные помощники шерифа ведут заключенных.

Мы сразу же получаем преступление дня. Из камеры временного содержания, сутулясь, является Розита Роббинс — маленькая, полная женщина с волосами оранжевого цвета и большим количеством черных отметин на лице. Когда я слушаю описание дела, меня начинает тошнить.

Розита и ее сожитель Фидель принадлежат к группировке «Гангстеров-Изгоев» из Филдерс-Грин. У них была назначена встреча с их подружкой Таней, у которой они хранили многочисленные дозы кокаина, источник дохода и наслаждений. Когда Фидель и Розита явились к Тане на квартиру, то оказалось, что их подружка исчезла, и вместе с ней исчез и весь запас наркотиков. Фидель выместил свою злобу на детях Тани, мальчике восьми лет и девятилетней девочке. Он изнасиловал обоих в задний проход. Насильник содержится под арестом вот уже несколько месяцев. Припертый к стене неопровержимыми доказательствами в виде анализа спермы и данных дактилоскопической экспертизы, он признал себя виновным, и судья Саймон приговорил его к шестидесяти годам заключения. Затем Саймона перевели в канцелярский суд, а я заняла его место. Розита ударилась в бега и попалась совсем недавно на магазинной краже. Скорее всего она не пойдет на сделку с правосудием, объясняют Джина и Руди, так как обвинение, предъявленное ей, незначительно. По делу об изнасиловании в распоряжении прокуратуры нет иных свидетелей, кроме мальчика и девочки. Будучи сама матерью двоих детей, Розита держала несчастных малышей Тани, пока Фидель их насиловал.

— Миллион наличными, — говорю я.

Джина с удивлением уставилась на меня. И ста тысячи долларов вполне хватило бы, чтобы оставить Розиту за решеткой.

— Миллион и ни центом меньше, — подчеркиваю я.

Она встряхивает своей волнистой прической, которая делает ее похожей на школьницу, однако я сомневаюсь, что решение было бы иным, если бы мы поменялись местами. Мне нравится Джина. Это невысокая женщина, стройная и подтянутая. Когда-то она занималась гимнастикой, если мне не изменяет память. Несмотря на маленький рост, не превышающий пяти футов даже в туфлях на высоком каблуке, она держится просто молодцом, и когда видишь Джину в камере временного содержания, беседующей с клиентами, которые нависают над ней своими тушами, невольно начинаешь восхищаться ее мужеством и выдержкой. И все же в прошлом месяце случилось так, что она расплакалась у меня в кабинете. Она потратила уйму времени, которого у нее и так в обрез, чтобы наскрести сумму, требовавшуюся для освобождения под залог Тимфони Вашингтона, с виду приличного молодого человека, которого арестовали за то, что он поджег заднее крыльцо дома своей девушки. Джина уговорила подрядчика, у которого Тим работал подсобником, выплатить авансом полторы тысячи долларов в качестве компенсации за полагавшиеся ему, но неиспользованные льготы. Вечером в пятницу она передала эти деньги матери и сестрам Тимфони, строго-настрого приказав им внести залог в восемь часов утра в понедельник. Однако получилось так, что после уик-энда денег и след простыл. Украли их или растратили — неизвестно; можно было строить любые догадки, потому что члены семьи понаплели Джине всякие небылицы. Тимфони же, оставшийся в тюрьме, обвинил Джину в том, что она попросту обворовала его, и начал грубо оскорблять ее, да так, что пришлось силой уводить его в камеру.

К тому времени как мы закончили с этими делами, зал суда уже почти опустел. За стеклянной перегородкой осталось лишь несколько беседующих между собой завсегдатаев довольно пожилого возраста. Очевидно, пенсионеры, которым некуда спешить. Сет остался в ближнем углу ложи для присяжных. С озабоченным видом он смотрит куда-то себе на колени, и его руки как-то странно снуют. В памяти у меня всплыл вопрос, который я задала себе вчера, после того как нечаянно подслушала его разговор с Дубински, и направляюсь в его сторону.

— Что случилось? — спрашиваю я, увидев в его левой руке иголку, и тут же понимаю, что он пришивает к спортивной куртке оторвавшуюся пуговицу. Портной из него никакой, и он тыкает иголкой так, будто зашивает дырку.

— Теперь ты понимаешь, почему я не стал хирургом? — Он перекусывает нитку зубами. — Я думал, что мы не разговариваем, — произносит он.

— А мы и не разговариваем.

— А…

— Просто я хотела задать тебе один вопрос.

— Я так и думал. Ответ: я и в самом деле ничего не знаю. Это все, что я могу сказать. — Зеленовато-серые глаза загадочно сужаются.

«Что он имеет в виду?» — теряюсь я в догадках.

— Ладно, проехали, — говорит он, — мне нужно обдумать материал для следующей колонки.

— Разумеется.

Он поднимает руку — знак готовности выслушать мой вопрос.

— Я не могла не обратить внимания на то, что ты каждый день сидишь здесь рядом со Стью Дубински. Интересно, хорошо ли ты его знаешь?

— Стью? С детского сада. Мы все росли вместе на Университетском бульваре.

— Все? Ты хочешь сказать — Стью, Хоби и ты?

Я не имела ни малейшего представления, как подступиться к этой теме, но, похоже, все прошло достаточно удачно, и Сет вроде бы не насторожился. Мой интерес можно принять за случайное любопытство. Жизнь полна забавных, пустяковых совпадений.

— Хоби не учился с нами в начальных классах. Он ходил в школу Святого Бернара.

— Святого Бернара, — повторяю я, чтобы выиграть время.

Когда я училась в четвертом классе, моя мать впервые покинула город на довольно продолжительное время. Затем эти отлучки стали регулярными. Тогда она прожила три месяца в Северной Каролине, где пыталась организовать профсоюз на горно-обогатительной фабрике. На это время тетка устроила меня в школу Святой Маргариты, находившуюся в следующем квартале. В физическом развитии я уже значительно опережала своих сверстниц, что было заметно по моей коже, ставшей просто ужасной. Я была в восхищении от школьной формы и возможности выглядеть как все остальные девочки. Всякие неудобства вроде дисциплины, катехизиса, монахинь, сурово стучавших линейками по партам, казались пустяками. Когда вернулась Зора, ее чуть было кондрашка не хватила. Дочь члена компартии и в католической школе? Неужели Генриетта совсем спятила?

— Так, значит, Хоби — католик? — спрашиваю я, изображая неподдельное удивление.

— Нет, у них в семье только мать исповедует эту веру, зато ее фанатизма хватает на всех с избытком. И он тоже получил по полной программе. Я помню, когда мы с ним только познакомились — это было в шестом классе, — у нас состоялся феноменальный спор, потому что он ни за что не хотел поверить, что родители зачали его в результате полового сношения. — Вспоминая это, Сет смеется. — Я его так огорчил, что он даже заплакал.

— Однако все вы ходили в одну и ту же школу — ты, Хоби и Стью?

— Да, в Ю-хай, — отвечает он, — в те славные дни, когда Ю-хай была вопросом, а не местом.

У меня по коже пробегает приятный холодок, предчувствие бывалого прокурора, полагающего, что ему удалось ухватиться за ниточку. Стью и Хоби — старые друзья. Стараясь по-прежнему казаться ненавязчивой, я улыбаюсь в ответ на шутку Сета.

— Если ты побываешь в наркосуде, — говорю я, — то увидишь, что эти дни далеко не закончились. Я живу по соседству. И теперь в средних школах работают полицейские под прикрытием.

— Да, — говорит он, — знаешь, это хорошая колонка. Я пишу ее три раза в год. Поскольку принадлежу к первому поколению, которое приняло дозу нашего собственного лекарства: «Послушайте дети, папа имел в виду вовсе не то, когда он говорил насчет секса, наркотиков и рок-н-ролла».

— И выключи, пожалуйста, магнитофон, когда я разговариваю с тобой.

— Не магнитофон, а CD-плейер.

— CD. Вот так, спасибо, — говорю я.

— Всего-то? О Боже, не убегай так сразу! А почему это ты заинтересовалась Стью?

— Ничего особенного. Так, одна мысль пришла мне в голову, когда я сидела там.

Он наверняка скажет Стью о моем вопросе и, возможно, Хоби. Чего я, собственно, и добивалась. Если это то, чего я опасаюсь, пусть они знают, и в особенности Хоби, что я их раскусила.

— Да нет же, в самом деле, — говорит Сет. — Дай ногам отдохнуть. Скажи мне, что я упустил за последние двадцать пять лет. Что-нибудь драматическое?

Зал суда к этому времени совершенно опустел и наполнился тишиной. По коридорам суда ходит здоровенный увалень-уборщик, приветливый поляк с располагающим к себе простым, открытым лицом — он практически не владеет английским языком. В данный момент поляк опоражнивает мусорное ведро, стоящее за кафедрой.

— Не думаю, что моя жизнь протекала драматически, Сет. Все, что угодно, только не это. А как жил ты? Ведь ты теперь богат и знаменит. Какие драмы тебе довелось пережить?

— Я не знаменит. Во всяком случае, не слишком. И очень скоро, возможно, не буду так богат, как ты полагаешь. — Когда Сет произносит это, его глаза тускнеют, а лицо становится серым, словно он внезапно вспоминает о чем-то печальном, затем берет себя в руки и смотрит мне в глаза. — Мы с Люси разошлись, — говорит он потухшим голосом.

— Жаль, — говорю я. А что еще можно сказать?

— Вот так, — отвечает Сет. — Жизнь. Любовь. Большой город. Мы говорили о том, чтобы сойтись снова. Думаю, что сойдемся. Однако на этом пути мы набили много шишек. — Он печально вздыхает.

— Как у нее дела? У Люси? С ней все в порядке?

Он кивает:

— Думаю, да. Она до сих пор выглядит пятнадцатилетней девочкой. Бывает, что и ведет себя соответственно. С моей точки зрения, разумеется. С другой стороны, двадцать пять лет со мной ей тоже нелегко достались, так что ее можно понять. — Сет невесело улыбается. — Так, значит, ты живешь на Университетском бульваре? — продолжает он. — А знаешь, мой отец до сих пор обитает там.

— Твой отец? О Боже, мне трудно даже представить его! Я помню, что двадцать пять лет назад он казался мне пожилым.

— Вот именно. Ну а теперь он совсем древний старец, настоящая рухлядь. И не трудись подыскивать для него более приличное слово. Ему ведь девяносто три. Он рассыпается чуть ли не на глазах, однако все еще пару раз в неделю ходит в свой офис. И в нем еще немало дерьма.

Отношения Сета с отцом всегда были сложные. Старик отличался колючим и упрямым характером. Выжившая жертва холокоста. Уцелел физически, но психика явно надломилась.

— А мать? — спрашиваю я.

— Ее больше нет. Умерла в хосписе. Прогрессирующая болезнь Альцгеймера. Страшная вещь. Одно тело в кровати и больше ничего.

— О да! — Я стукаю себя по лбу. — Этому было посвящено несколько колонок, не так ли?

— Колонок? Какого черта! На это ушло два года лечения.

Сет забавен, он всегда был таким: мягкий, ранимый мальчик. При этом слишком болезненно для мужчины той эпохи воспринимал свою духовную ущербность. И вдруг совершенно неожиданно для себя я, все еще стоя над Сетом, обнаруживаю, что моя рука каким-то неизъяснимым образом уже легла ему на плечо. В свою очередь, он, конечно же, интересуется насчет Зоры, и я сообщаю ему печальное известие: она тоже скончалась. Хочу выглядеть при этом мужественной и умудренной жизненным опытом, однако всякий раз, когда заходит речь о матери и я вынуждена говорить о смерти, к горлу подкатывает ком и возникает почти непреодолимое желание всплакнуть.

— Она умерла четыре года назад от рака легких.

Сет вздрагивает:

— О Боже! Я помню эти сигареты. «Честерфилд» — верно? Рак, — задумчиво произносит он.

— У меня у самой был рак, — сообщаю я. — Ты спрашивал, что драматического было в моей жизни?

— Ты это серьезно? — ошарашенно переспрашивает он. — Рак? Паршивое дело.

— Да, дело было действительно хуже некуда, но я не шучу.

— Рак легких?

— Нет-нет. Груди. Мне удалили грудь почти двенадцать лет назад.

Когда я делюсь этими глубоко интимными, личными переживаниями с другими людьми, особенно с мужчинами, мне не удается оставаться полностью безучастной. У меня возникает такое ощущение, будто я выдаю предупреждение. Очевидно, его мне не вытравить из себя ничем, даже несмотря на то, что я забрала свои взносы из пенсионного фонда, когда ушла с федеральной службы, и под воздействием неустанных уговоров Гвендолин потратила их на реконструкцию груди. Из-за этого меня мучили постоянные сомнения. Я ненавижу даже саму мысль о том, что нужно извиняться за свой физический недостаток. И привыкла. По дому я расхаживаю в естественном виде, то есть не надеваю под бюстгальтер искусственную грудь. Затем я опять стала одинокой женщиной. И так было легче для Никки. Она начала все замечать, и всякие объяснения на сей счет доставляли мне немало беспокойства. Даже малыши быстро смекают, что к чему. А ведь я должна быть для дочери опорой.

Сет говорит то, что и положено говорить в таких случаях, приводит примеры со своими знакомыми, которые вполне адаптировались, подкрепляет это обнадеживающей статистикой выздоровления, с которой он хорошо знаком. Совершенно очевидно, что он искренне огорчен той бедой, которая выпала на мою долю.

— Все говорят, химиотерапия переносится очень тяжело. Это так? — спрашивает он.

— Мне не делали химиотерапию. Так что мне еще повезло. При обследовании у меня не обнаружилось лимфатических узлов. И кроме того, мне очень хотелось иметь ребенка. Хотя бы сделать попытку. Поэтому мне назначили курс лучевой терапии. Очень интенсивный. Это был настоящий кошмар. Однако хирургическая операция внушала мне больший страх. Она кажется такой варварски примитивной. Отрезать часть твоей плоти. От всего этого можно было сойти с ума. И я немного разочаровалась в себе, так как думала, что жизнь уже достаточно закалила меня, чтобы я могла вынести любые испытания.

— Здесь не должно быть иллюзий. — Он поднял палец. — Мы все такие же безумно наивные, какими были когда-то, Сонни. Просто сейчас меньше возможностей выразить это.

Такой подход мне по душе. Мой смех ударяется о пустые ряды стульев и отскакивает от них. Стоя над Сетом, одетая в мантию, я ощущаю, едва ли даже не осязаю эхо тех обычных отношений в зале суда, где многие мужчины взирают на меня с надеждой на снисхождение того или иного рода. Сет тоже в чем-то нуждается. Я это чувствую и уже замечала пару раз. Как он подается вперед, подперев подбородок рукой, локоть которой покоится на полированном дубовом барьере ложи присяжных, и наблюдает за мной с таким глупым, радостным и — нужно честно сказать — детским выражением на лице, что у меня замирает сердце от боли и жалости, и я отвожу глаза в сторону. Просто, на свою беду, он в некоторых отношениях оказался взрослым ребенком и не всегда может держать в узде свои чувства, как маленький мальчик, который шмыгает носом вместо того, чтобы вытереть сопли платком. Несмотря на это, я испытываю к Сету симпатию. Меня радует, что в нем сохранилась, пусть и не полностью, прежняя притягательная сила. Было бы катастрофой думать, что время, прожитое с ним, было потрачено напрасно, особенно после того, как я сделала подобный вывод относительно Чарли.

— Ладно, вернемся к нашим баранам, — произносит он. — Я думаю, ты хочешь узнать, что произошло с Майклом Фрейном. Когда ты сказала, что у тебя есть ко мне вопрос, я подумал, что ты рано или поздно спросишь об этом.

— Так, значит, я могу спросить?

— Я уже дал тебе ответ. Я не знаю, — сказал он.

— Значит, это все, что ты можешь сказать по этому поводу, Сет? Я всегда думала, что ты выбрал очень странное — если не сказать больше — имя в качестве литературного псевдонима.

— Это целая история, — отвечает он. — Когда-нибудь я тебе расскажу.

— И ты никогда не получал от него известий?

— Сомневаюсь, что он жив. — Сет произносит это таким угрюмым, безжизненным голосом, что мне становится не по себе.

— Ладно, — говорю я и на прощание поднимаю руку.

— Ты и в самом деле собираешься избегать меня все то время, пока будет длиться процесс?

— Буду стараться.

Когда я снова машу рукой, он хватает мои пальцы и другой рукой легонько постукивает по моим костяшкам — этим незначительным жестом он выражает стремление к более продолжительному общению. Я решаю пока оставить все как есть и ставлю точку лаконичной улыбкой. Повернувшись, я, к своей досаде, сталкиваюсь с Мариэттой, которая только что вошла в зал суда через заднюю дверь.

— Звонят из канцелярии председателя суда Туи, — говорит она.

И спрашивают, приду ли я на совещание судей, которое состоится сегодня позднее. Я сама беру трубку телефона в своем кабинете и заверяю Ванду, секретаря канцелярии Туи, что обязательно приду.

К тому времени когда я покончила со всеми делами и вернулась в канцелярию, Мариэтта уже приняла свою типичную для ленча позу за столом в секретарской. Ее взгляд устремлен на экран переносного телевизора, который она держит на коленях, одновременно поедая сандвичи из коричневого бумажного мешка. В густых, курчавых волосах поблескивает металлическая дужка наушников, а полная грудь, туго обтянутая свитером, посыпана крошками, на которые Мариэтта не обращает никакого внимания. Тем не менее не успеваю я показаться в проеме открытой двери, как становлюсь объектом ее пристального внимания. Цепкий взгляд оценивающе пробегается по моей фигуре, затем упирается мне в лицо.

— Ни слова, — говорю я ей.

Мариэтте удается хранить молчание только в течение нескольких секунд.

— Люди никогда не забывают того времени, когда они были влюблены, — произносит она внезапно, притворяясь, что разговаривает сама с собой.

— О, хватит об этом, Мариэтта, — бросаю я в ее сторону сердитый взгляд.

Она отворачивается, однако ее челюсти упрямо сжаты. Этим Мариэтта показывает свою непоколебимость.

— Это не была любовь, — поясняю я, — во всяком случае, для меня.

На лице Мариэтты появляется легкая гримаса. Я богохульствую. Однако вскоре моему пониманию открываются иные аспекты.

— Он обожал меня, — объясняю я, — и отвратительнее всего то, что мне нравилось именно это.

Я никогда не чувствовала себя так замечательно, никогда не была так боготворима, как в те месяцы, которые провела с Сетом. Однако его внимание шло на убыль, потому что такая любовь иссушает. В этом отношении Сета можно было сравнить с человеком, у которого открылось кровотечение из носа. Так близко, слишком близко. Жизнь с ним всегда несла с собой опасность задохнуться в его любви, утонуть в ней.

— Вообще-то я думала, что вы не разговаривали, — выдвигает Мариэтта аргумент в свое оправдание.

Входит Энни и молча садится на стул с прямой спинкой, который стоит в углу офиса Мариэтты. В одной руке у нее школьный учебник, а в другой — яблоко, которое она с аппетитом грызет.

— Я должна была спросить у него кое о чем. — И объясняю им, что мне удалось выяснить, что Хоби и Дубински друзья еще со школьной скамьи.

— Ну и что? — удивляется Мариэтта.

— А то, что объяснение, которое предложил Мольто два дня назад и которое я подняла на смех, вполне реально. Именно Хоби мог быть источником той самой утечки, в которой он обвинял прокуратуру в первый день процесса. То есть он сплавил эту информацию своему дружку Дубински, а тот написал статью, где сообщалось, что объектом покушения должен был стать Эдгар.

Предположение кажется обеим женщинам не лишенным оснований. Мариэтта даже снимает наушники, а Энни тут же соглашается со мной и говорит, что дело нечисто и кто-то — скорее всего именно те люди, о которых я упомянула, — ставит палки в колеса обвинению.

— Этот Дубински, — говорит она. — Он плохой. Он змея.

Она вспоминает инцидент двух- или трехлетней давности, происшедший во время процесса Термолли, на котором рассматривалось дело вице-президента одной нефтяной компании и его любовницы, обвинявшихся в убийстве жены первого. Судья Саймон Норфолк поймал Дубински с поличным, когда тот, приложив ухо к двери комнаты присяжных, подслушивал их дискуссию. Норфолк посадил Стью в камеру временного содержания на несколько часов за неуважение к суду. После того как в суд явилась целая свора адвокатов, нанятых «Трибюн», и принялась кричать о нарушении первой поправки, репортера, конечно, пришлось отпустить.

— Да, — говорит Мариэтта, — но тогда вы задали правильный вопрос, судья. Какую выгоду получает он от этой защиты? Вот здесь концы не сходятся.

Энни возражает ей, пытаясь найти логическое объяснение, и тихо произносит:

— Но может быть, это имеет какое-то значение для процесса без присяжных?

Мне это тоже пришло в голову.

— Подумайте, Мариэтта, — говорю я. — Томми сидит на раскаленной сковородке — ему нужно начинать побыстрее, потому что он надеется удержать Лавинию в узде. Хоби знает это, так как он и есть тот человек, который создает связанные с ней проблемы. Поэтому он проталкивает историю в газету, кричит «Караул!», потому что теперь, дескать, нельзя добиться объективного отношения со стороны присяжных, а затем великодушно соглашается на суд без присяжных, мол, только ради того, чтобы мы могли начать. Хоби прекрасно понимает, что в нормальных условиях я вряд ли пойду на это в деле, где лично знакома со многими фигурантами. Вы помните, что сказал Нил, когда я разъяснила ему, что влечет за собой отказ от суда присяжных: «Это то, чего мы хотим».

— О-о-о! — произносит Энни, и ее лицо растягивается в гримасе изумления. — О-о-о, очень хитро придумано!

— Чего я не могу пока взять в толк, так это на что он надеется и что думает выиграть при таком раскладе, когда все решает судья.

Мариэтта смеется:

— Судья, я не подначиваю вас и не дразню, нет, ничего подобного, но, судья, знаете, многие из тех защитников, которые работают в этом здании, могли бы сказать ему: «Устрой так, чтобы она вела процесс без присяжных, и у тебя будет неплохой шанс». Именно так, судья.

В этом здании судьи, раньше работавшие в прокуратуре, очень часто проявляют качество, которое можно сравнить с верностью бывшего морского пехотинца своему прежнему роду войск. Многие уподобляют работу прокурора здесь боевому опыту. Каждый зал суда для них — еще один театр военных действий, проводимых цивилизацией против варваров. После еженедельных совещаний я часто слышала, как надзиратели просили прокурора произвести подсчет боевых трофеев, имея в виду количество заявлений подсудимых о признании вины. Однако риторика, к которой я привыкла, работая в федеральных судах, имела отношение к конституции, а не к армии. Я до сих пор думаю о правах, о нерушимых первых принципах в отношениях между отдельными гражданами и государством. Защитники считают меня своим естественным союзником, а Мариэтта — перевертышем.

Она встает, стряхивая крошки со свитера и с плиссированной юбки в клетку с преобладающим светло-коричневым цветом, достающей ей чуть ли не до щиколоток, и бросает пустую банку из-под газировки в урну. Затем меряет меня колючим взглядом, давая понять, что меня легче убедить оправдать Нила, чем присяжных. Кто будет испытывать больше сочувствия к Нилу — двенадцать равнодушных зевак с улицы или я, человек, знавший Нила ребенком и, что еще важнее, понимающий переживания ребенка, который в чаяниях родителей занимал второе место, где первое было отдано политике? Такова ставка, которую сделал Хоби. Я здесь потому, что я — дочь Зоры. Всегда. Неизменно.

Мариэтта уходит, будучи не в состоянии удержаться от осуждающего покачивания головой. Она никогда не перестает изумляться моему нежеланию понять или принять непреложные истины.




Процесс возобновляется при препирательстве обеих сторон. Хоби требует, чтобы деньги, которые обвинение предъявило вчера, передали на экспертизу в лабораторию. Он ссылается на показания Монтегю, подтвердившего, что денежные купюры не подвергались исследованию на присутствие следов крови или же пороха. От имени обвинения возражает Руди:

— Ваша честь, такие анализы должны проводиться до начала процесса.

— Я уже позвонил кое-куда и навел справки, — говорит Хоби. — Эти анализы могут быть выполнены за двадцать четыре часа. Монтегю сказал, что обвинению не нужны купюры, которые не были сданы в лабораторию. Так в чем загвоздка?

— А какой в этом смысл? — спрашивает Томми. — Даже если на купюрах и обнаружат следы пороха или крови, что это изменит?

— В таком случае, — говорит Хоби, — обвинению придется объяснить, каким образом они туда попали.

— Пойди туда, не знаю куда, и принеси то, не знаю что!

Томми, безусловно, прав. Однако я удовлетворяю ходатайство. Вреда от этого никакого, а накопленный опыт подсказывает, что лучше всего позволить защитнику одержать бессмысленную победу. В апелляционном суде это производит впечатление объективности и беспристрастности.

Дальнейший допрос Лавинии обвинением происходит пока без особых затруднений. С завидным спокойствием Баг описывает события седьмого сентября: то, как она увидела подъезжающий автомобиль Джун и предупредила Горго, и затем как стекло в двери «новы» опустилось и из машины выглянула женщина, а не мужчина, и попросила прийти Хардкора. Она находилась наедине с женщиной около пяти минут.

— А вы беседовали с ней?

— Леди спросила, может ли она поговорить с Ор-деллом. — С трудом выговаривая имя Хардкора, Баг застенчиво улыбается. — Хардкор не заставил себя ждать, — продолжает она, — и поговорил с женщиной. Их разговор был очень коротким. А затем из переулка выскочил Горго на своем велосипеде. Меня ранило, — добавляет Лавиния с хладнокровием солдата.

Завершив свою эпопею, Томми возвращается за стол обвинения. На его лице напряженное ожидание: что будет дальше? Ведь сейчас его свидетеля начнет допрашивать этот хлыщ.

Хоби встает и выходит из-за стола.

— Баг! — говорит он. В своем шикарном сером костюме, сшитом из дорогой ткани — наверняка кашемировой, я готова побиться об заклад, — и у модного портного, Хоби расхаживает по залу, держа руки в карманах. — Баг, — так он обратился к ней. Даже не притворяется, что они знакомы. — Позвольте мне задать вам несколько вопросов относительно того, что произошло тогда, ранним утром седьмого сентября. Вы говорите, что не слышали разговора между Хардкором и этой леди, не так ли?

— Не-а. Мне показалось, что они никак не могли сговориться.

— Стало быть, это было препирательство, спор?

— Вроде того.

— Она уехала из этого района?

— Как она могла уехать? Она стояла там, знаете, выйдя из машины, и разговаривала с Кором.

— А потом появился Горго и открыл огонь. Ну а теперь скажите: когда это произошло, где находился Хардкор?

— Он подошел ко мне.

— Он подошел к вам, оставив миссис Эдгар у ее машины? Верно?

— Да, сэр, — отвечает она.

На подставке уже висит схема части улицы, на которой Монтегю с помощью иксов и игреков изобразил положение тел. Это доказательство обвинения № 3. Хоби сам повесил этот план и теперь показывает, что Лавиния стояла на мостовой примерно в пятидесяти футах от машины Джун Эдгар, а Хардкор находился рядом с Баг.

— И что он сделал?

— Вроде как старался заставить меня лечь на землю.

— До того как Горго начал стрелять?

— Похоже на то. Все произошло так быстро, завертелось, закружилось перед глазами, что я и сообразить ничего не успела.

— Однако дело выглядит так, как если бы Хардкор пытался заставить вас лечь на землю потому, что знал, что Горго будет стрелять.

— У Горго с его «Т-9» был такой свирепый вид, что я чуть было не обкакалась от страху.

Все смеются.

— Однако вы видели, как Хардкор пытался остановить Горго?

— Он был у меня за спиной.

— Хорошо, Баг, вы можете припомнить, не пытался ли Хардкор каким-либо образом остановить Горго? Может быть, вы слышали что-нибудь или видели?

Лавиния смотрит на Хоби с опаской. И если в ее отношениях с обвинением наметилась трещина, то ее лояльность Хардкору не вызывает никаких сомнений.

— На этот счет я ничего не могу сказать, — произносит она.

— Но вы, лично вы пытались остановить Горго?

— Да, сэр.

— И тем не менее он начал стрелять?

— И попал в меня.

— Вы уже говорили об этом. А Хардкор был ранен?

— Не-а.

— Он вовремя укрылся?

— Бросился на землю за машинами.

— Хорошо.

Хоби поднимает брови, всем видом показывая, что он задумался. Пока неясно, то ли он следует уже намеченному плану действий, то ли бродит в потемках, как делал до сих пор. Таинственность, окружающая непонятную линию защиты, на короткое время повисает в зале суда, будто дымовая завеса. Затем Хоби смотрит в свой блокнот и меняет тему:

— А теперь, Баг, вот что. Мистер Мольто, то есть Томми, который сидит вот там, рассказывал вам о том, какие беседы вел Хардкор с вами. Позвольте мне спросить вас сначала вот о чем: о чем бы с вами ни говорил Хардкор, всегда ли он говорил вам правду?

— Нет, сэр.

— То есть он не всегда был откровенен с вами?

— Куда там. Все зависит от того, в каком он настроении. Бывает, что он как с цепи сорвался. Толку от него не добьешься. Посылает всех к такой-сякой матери.

Эмоциональный ответ Баг сопровождается взрывом смеха на зрительских местах.

— Мистер Мольто заявил, что вчера вы сказали ему, сотрудникам полиции и мистеру Сингху, что шестого сентября Кор сообщил вам, будто убийство осуществляется по заказу Нила. Вы помните, как Мольто сказал это?

— Да они все навалились на меня так, что не продохнуть.

— Они разозлились на вас?

— Еще бы, — отвечает Баг и осмеливается хихикнуть. Ей это начинает нравиться — подыгрывать немного своей аудитории. — Они совсем офонарели, — говорит она.

— Однако давайте проясним одну вещь, Баг. Когда вы говорите, что Хардкор делал что-то ради кого-то, значит ли это, что он действительно делал все для данного человека?

Этим вопросом Хоби, сам того не желая, сбивает свидетельницу с толка. Она начинает шарить глазами по залу суда, не зная, как ответить. Затем в Лавинии опять просыпается ребенок, которым она, по сути, и является.

— Может быть и так. Знаете, люди болтают всякое.

Не получилось. Хоби дал первую осечку. Он делает еще одну попытку:

— Однако могло это означать что-либо другое?

— Протест, — говорит Томми. — На вопрос уже дан ответ.

— Ладно, давайте как следует проясним этот вопрос, — говорит Хоби. Он взгромоздился на стол защиты и сидит на нем, наклонившись вперед, как птица на насесте. Подняв обе руки, он продолжает: — Внесем полную ясность, Баг. Хардкор никогда не говорил вам, что он делает это ради Нила, не так ли?

— Нет, сэр. Я никогда не говорила ничего против Нила.

— Однако вы разговаривали с полицейскими?

— Слишком часто, — печально произносит она.

— Слишком часто, — повторяет он. — То есть в действительности вы не помните, что вы говорили полиции каждый раз? Так или не так?

Узкие плечи поднимаются кверху.

— Вы должны отвечать «да» или «нет», — напоминает он ей.

— Ну, похоже, я вроде как говорю то, что говорят они.

— Именно это и случилось вчера? Эти четверо мужчин рассердились на вас и сказали, что вы показывали прежде то-то и то-то, и добавили, что вы отправитесь в тюрьму, если не повторите этого снова. Так?

— Угу, — говорит Лавиния. — Мольто и эти. Он говорит: «Скажи правду». А потом начинает зачитывать разные протоколы и говорит, что если я не скажу то же самое здесь, значит, я лгунья и мне придется тянуть срок за соучастие в мокрухе.

Мокруха на жаргоне Лавинии означает убийство первой степени.

Подобные сцены не редкость для судебного зала и вряд ли могут кого тронуть. Однако интересно то, что Хоби идет на попятную. Несмотря на обвинения Томми, Баг зашла дальше, чем было нужно Хоби. Он знает, что я ни в коем случае не приму показаний Баг, которые идут в полное противоречие с показаниями, запротоколированными Любичем в больнице, на которых стоит ее подпись.

— Итак, давайте вернемся к тому, как это все начиналось, — говорит Хоби. — Значит, мистер Мольто напомнил вам о той сделке, которую ваш адвокат, назначенный органами опеки, заключил от вашего имени с обвинением. Вы это помните? Для вас это была выгодная сделка, не так ли?

— Да уж куда лучше, чем М-1.

По рядам прокатывается легкий смешок.

— Просто я хочу удостовериться, что судья Клонски понимает, что вы испытывали, когда пошли на эту сделку.

Он поднимает голову и подчеркнуто смотрит в мою сторону, как бы желая привлечь мое внимание. Вряд ли для Хоби, в каком бы суде он ни выступал, это являлось серьезной проблемой.

— Значит, вы сказали мистеру Мольто, где живете, когда вас арестовали? Иногда у вашей мамы, так вы сказали?

— Ну да, иногда я остаюсь у матери. Иногда у тетушки или у подружек. Их у меня хватает.

— А мать навещала вас после того, как вы попали в больницу, а затем оттуда в тюрьму?

— Не-а, — отвечает Лавиния. — Мы с ней давно уже не разговариваем. Скорее всего она даже не знает, где я. Да, похоже на то. Может, она сама сидит в каталажке, кто ее знает?

Лавиния пожимает плечами, стараясь выглядеть абсолютно безразличной. Впрочем, как она ни старается, эта маска равнодушия вовсе не является совершенно непроницаемой. У меня достаточно опыта, чтобы сказать: это дети знают. Они знают, что являются той мерой, вспоминая о которой даже те, кто находится в отчаянном положении, благодарят Всевышнего за то, что у них есть.

— Вы с ней не ладите?

— Знаете, это тупая упертая сучка, которая за дозу готова на все.

Баг отводит глаза в сторону. Теперь в ней не чувствуется никакой внутренней нежности. Из последних слов — пусть они и сказаны тихим, спокойным голосом — брызжет злоба. Они пропитаны ненавистью. Хоби молчит. Он специально делает небольшую паузу, чтобы я еще раз воочию представила себе жизнь бедняков. Это сопереживание — самое лучшее и благородное, что мне досталось в наследство от Зоры Клонски, то, что делает меня ее дочерью, и я полностью отдаюсь в его власть, размышляя о том, что значит не иметь. Дело не в отсутствии роскоши и тех вещей, без которых мы, как нам всем известно, можем спокойно обойтись. Нет никакой трагедии в том, что мы ездим на покрытых ржавчиной машинах или едим сандвичи с дешевой колбасой, а не копченую индейку и камамбер. И дело не в недостатке самоуважения, в ощущении себя вечно вторым, которое иногда на короткое время охватывает меня, когда я сталкиваюсь с бывшими однокашниками по юридическому факультету. Они избрали для себя беззаботную, сытую жизнь в частных адвокатских фирмах и могут позволить себе как бы между делом небрежно упомянуть о поездке в Тоскану и Арубу, о второсортных курортах где-нибудь в Скандинавии, о различных восхитительных излишествах, которые мы с Никки никогда не увидим. Бедность для матери Лавинии, как, впрочем, и для многих других жителей нашей страны с черным, красным, желтым или белым цветом кожи, означает вечную борьбу за то немногое, что нужно их голодным, несчастным детям.

— Вы уже провели некоторое время в исправительном заведении для несовершеннолетних, не так ли? — спрашивает Хоби. — Пару недель в прошлом году за торговлю наркотиками?

— Угу.

— И когда вы опять принялись за старое и стали продавать наркотики, вы понимали, что теперь ваши шансы вернуться в тюрьму возросли, верно?

Хрупкие плечи опять бессильно повисают. Похоже, никому еще не удавалось обмануть свою судьбу.

— Поэтому сделка с мистером Мольто показалась вам вполне нормальной?

— Да, — отвечает она, — вполне нормальной.

Хоби кивает. Он опять двигается, только теперь медленнее. Да, это самый искусный ход, который он сделал с начала процесса. Крыша над головой, трехразовое питание, короче говоря, ей там самое место — у Лавинии есть все основания испытывать симпатию к исправительному заведению для несовершеннолетних.

— А когда представители обвинения впервые заговорили с вами о сделке? Может быть, это было двенадцатого сентября, когда к вам для снятия показаний пришел детектив Любич?

Хоби с раздраженным видом делает знак Нилу, чтобы тот подал ему копии полицейских рапортов. Нил, который ведет себя точно загипнотизированный, пробуждается и начинает рыться в большой папке с материалами дела.

— О да. Он пугал меня. Говорил, что эта сделка — наилучший выход для меня.

— Вы давно знали Любича?

— Он «тик-так». И уже дважды упрятывал меня в клоповник.

— Арестовывал вас?

— Угу.

— И он хорошо обходился с вами, Баг?

На ее лице появляется озабоченное выражение, которое следовало интерпретировать как эквивалент того, что она могла бы свободно передать при иных обстоятельствах.

— Ну, вообще-то он никогда не бил меня и вообще не делал ничего такого, — говорит она.

С мест для публики раздаются сдержанные смешки.

— Он лучше некоторых других полицейских, не так ли?

— Это точно, — отвечает Лавиния.

— Двенадцатого сентября вы были в больнице. Именно туда и пришел Любич, чтобы повидаться с вами, так?

— Угу, — говорит Баг, — потому что у меня был огнестрел.

Огнестрел — огнестрельное ранение на жаргоне полицейских и преступников.

— Потому что у вас был огнестрел, — медленно, с расстановкой повторяет Хоби и при этом опять бросает в мою сторону взгляд влажных темных глаз. — У вас была высокая температура?

— Высокая температура? Угу.

— Вам сделали обезболивающий укол?

— Чего мне только не делали.

— И полиция все равно подвергла вас допросу?

— Угу.

— Ваш адвокат присутствовал при этом?

— Нет, сэр.

— Тогда, может быть, с вами была ваша мать? — спрашивает Хоби.

— Нет, ее не было.

— Они приглашали инспектора по делам несовершеннолетних?

— Я не знаю, кто там был. Никто мне об этом не говорил.

— Значит, Любич пришел поговорить с вами. И он сказал, что они могут устроить вам сделку. Именно это он вам сказал?

— Да, если я все выложу. Ну, знаете, все насчет того, как эта леди попала туда, и прочее дерьмо. — Лавиния стреляет глазами в мою сторону и затем бормочет: — Извините.

— И вы рассказали ему сразу же, как только он спросил, что произошло?

— Не-а. Я говорила, что ничего не знаю. Просто наехали какие-то «Губеры».

— Однако в конце концов вы сказали нечто совсем иное, не так ли? Мистер Мольто зачитал часть ваших показаний.

— Похоже, мне пришлось это сделать, — говорит она.

— Похоже, вам пришлось это сделать, — произносит Хоби.

Он знает, куда мы идем. Он повелитель этого ребенка и вертит им как хочет. Со мной происходило подобное пару раз, когда я была обвинителем. Ты сидишь и корчишься в бессильной злости, в то время как защитник водит твоего свидетеля, как собаку на поводке, куда ему заблагорассудится. В голове невольно всплывают заунывные мелодии в стиле кантри или вестерн, когда певец гнусавым голосом жалуется, что его девушка уходит с танцев у него на глазах с другим парнем.

— Я хочу спросить вас об этом, но сначала скажите, Баг, прежде чем вы поняли, что вам ничего не будет, детектив Любич говорил, что Кор явился в полицию и дал показания?

— Угу. Он сказал мне, что Кор переметнулся к ним, ну и все прочее, что он у них болтал.

— То есть они сообщили вам, что теперь он является свидетелем обвинения. И рассказали вам все, что он сообщил об этом преступлении?

— Угу. Вроде того.

Хоби опять смотрит в мою сторону. Теперь он быстро набирает очки и хочет удостовериться, что все это производит должное впечатление.

— А теперь, Лавиния, давайте поговорим о вашей шайке, «УЧС». Когда вас окрестили?

Он спрашивает, когда Лавиния стала членом банды, и пользуется при этом жаргоном уголовников не для того, чтобы ей было легче понять его вопрос, а чтобы еще раз показать, что он провел с ней некоторое время.

— Так давно, что я уже точно и не припомню.

— Несколько лет?

— Пять лет, самое малое.

— Хорошо. А какой у вас статус? Вы все еще «тайни джи» или полноправная «хоумгерл»? — Хоби имеет в виду, является ли его подзащитная крошкой, то есть малолеткой с ограниченными правами, по сути, почти бесправной, или же домашней девочкой, то есть пользующейся одинаковыми правами наравне с остальными рядовыми членами банды.

— «Хоумгерл», — отвечает она.

— Однако Хардкор принадлежит к высшему рангу, не так ли?

Лавиния молча кивает. Она явно не желает показаться излишне словоохотливой. Любое неосторожное слово насчет банды и ее деятельности может потом дорого обойтись ей.

— Если он говорит: «Иди продавай наркотики на Грей-стрит или Лоуренс-стрит», вы подчиняетесь, верно?

— По большей части, — отвечает Лавиния.

— Если он говорит, что кого-то нужно избить, вы говорите «нет»?

— Нет, сэр.

— Вам когда-нибудь приходилось участвовать в избиении «хоумгерл» по приказу Хардкора?

Лавиния съеживается и отводит глаза в сторону. Ее голос становится едва слышным.

— Один раз. Это была маленькая девочка, которую звали Трэй Уилл. Она нарушила наши законы.

— Вам когда-нибудь приходилось обслуживать какого-нибудь клиента по приказу Хардкора?

Тема секса ей совершенно не по вкусу. Взгляд намертво упирается в дверь камеры временного содержания, откуда Баг привели сюда, в зал суда. Хоби зашел в своих вопросах слишком далеко.

— Об этом я ничего не знаю, — отвечает Баг наконец. Ее глаза по-прежнему смотрят отсутствующим взглядом в никуда.

— Но вы действовали по наводке Хардкора, не так ли?

— Он — большая шишка, — говорит она.

— И поэтому, когда Любич сказал, что Хардкор стал оказывать содействие следствию, и сообщил вам содержание его показаний, вы повторили в точности то, что, по их словам, сказал Хардкор, верно?

— Ну, вроде того.

За столом обвинения Томми развлекается. Он подбрасывает ручку в воздух, а затем ловит. Старый, избитый прием, предназначенный для отвлечения внимания судьи. Разумеется, мне следовало бы сделать ему замечание, однако после двадцати лет работы в прокуратуре эта привычка стала его второй натурой, и нет сомнения, что все, что здесь происходит сейчас, выводит Томми из себя и он частично теряет над собой контроль.

Все это чистейшей воды выдумка, фантазия, ловко разыгранный спектакль, сценарий которого написал Хоби, а Лавинии отведена роль попугая. И Томми хорошо понимает опасность. Показания, которые Лавиния дала полицейским дознавателям, ничего не значат, если удастся доказать, что она повторяла то, что, по словам полицейских, сказал Хардкор.

— Они говорили вам, что это отличная сделка, что они добьются для вас разрешения отбывать наказание в исправительном заведении для несовершеннолетних, если вы будете говорить то же, что и Хардкор?

— Вроде того.

— Значит, у вас не было выбора, не так ли?

— Нет, сэр. Особенно после того, как меня пропустили через ящик лжи.

Хоби замирает на месте, стоя вполоборота к Лавинии.

— Вы хотите сказать, что они проверяли вас на детекторе лжи?

— Угу.

— Там же, в больнице, двенадцатого сентября?

— Прямо там, где я лежала на кровати.

Хоби смотрит на меня.

— Ваша честь, я требую объяснений со стороны обвинения.

Томми и Руди подаются вперед.

— Мне об этом ничего не известно, — говорит Мольто. Его глаза на пару секунд закрываются, и он жалобно вздыхает.

— Судья, если свидетельница проходила проверку на полиграфе, я имею право знать результаты проверки. Ваша честь, налицо случай явного сокрытия имеющихся документов по делу.

У меня имеются сильные сомнения относительно притязаний Хоби на полную неосведомленность. Он слишком хорошо поработал с Баг, чтобы упустить такой вариант. Подозреваю, что его возмущение сильно наиграно. Однако у него хорошая зацепка.

— Судья Клонски, я имел бы все основания просить объявить показания Лавинии Кэмпбелл недействительными.

— Да, правильно, — говорит Томми. — Я поддержу это ходатайство.

— Что вы хотите? — спрашиваю я Хоби.

— Рапорт об отчетах проверки.

— Никакого рапорта нет, — отвечает Мольто.

— Тогда я хочу допросить того, кто производил эту проверку, — говорит Хоби. — Мы не можем закончить допрос, не зная результатов обследования на полиграфе.

Я встаю, выхожу вперед на пару шагов, чтобы лучше видеть Баг, и спрашиваю, кто проверял ее на полиграфе.

— Любич, — к моему изумлению, говорит она. И не только моему. Редкие брови Мольто также изогнулись дугой.

— Но Фред Любич не может производить таких проверок, — говорит Мольто.

Тут вмешивается Руди, отводя Томми в сторону. Они оживленно перешептываются, в то время как мы с Хоби смотрим друг на друга и молчим, обеспечивая представителям обвинения некоторое подобие уединенности. В конце концов пауза затягивается настолько, что дальнейшее молчание становится неприличным, и я спрашиваю Хоби, женат ли он.

— В настоящее время нет, судья. Три попытки и все неудачные, — отвечает он. — Теперь я в одиночной камере.

Он коротко усмехается, но тут же опять становится мрачно-серьезным. Непонятно каким образом, но этот короткий обмен фразами заставляет меня посмотреть на Хоби по-другому. Сейчас я вижу в нем явное сходство с Сетом и не только в том, что у обоих не сложилась семейная жизнь, но и в облике: те же мрачные, потухшие глаза, та же туманная недоговоренность относительно неудач. Неужели мы, питавшие такие радужные надежды найти свое уникальное место в мире, — самое несчастное поколение взрослых? Хоби говорит мне, что у него две дочери, старшая — студентка третьего курса Йельского университета. Больше он ничего не успевает сказать, потому что возвращаются Сингх и Мольто.

— Утром сюда явится Любич, — сообщает Мольто.

— Значит, объявляем перерыв до завтра?

Обе стороны соглашаются. К месту дачи свидетельских показаний подходят помощники шерифа и уводят, точнее, уносят Лавинию, которая по-прежнему не желает смотреть на Нила, несмотря на его пристальный взгляд и глупую улыбку.




Зима 1970 г.

Сет


Первые месяцы 1970 года были просто ужасными. Наша первая зима в Калифорнии, хотя вряд ли этот сезон можно было назвать зимой. Акации уже отцвели, после них начала цвести ледяника, росшая вдоль скоростных автострад. Однако все, кого я знал, были несчастны.

В доме Эдгаров царила суматоха. Ученый совет принял решение начиная с первого апреля провести слушания, чтобы определить, подлежит ли Эдгар увольнению за подстрекательство к беспорядкам, имевшим место на территории Центра прикладных исследований. Роль мученика подходила Эдгару как нельзя лучше. Здесь требовались все его излюбленные атрибуты: злость, самопожертвование, дисциплина. Его появления на публике характеризовались небывалым нервным возбуждением. Эдгар резко обличал ученый совет, обвиняя последний в преследовании инакомыслия. Однако дома его настроение было более двусмысленным и неопределенным. Во всеуслышание он высказывал свои опасения насчет осведомителей.

Что касается Джун, то у нее было еще более мрачное настроение. Неизвестно, что могли раскопать власти при более или менее тщательном расследовании, и такая перспектива ее отнюдь не радовала. Когда на Джун нападала отчаянная хандра, она принималась сыпать цитатами из различных древнегреческих трагедий, в инсценировках которых принимала участие в колледже.

Я по-прежнему выступал в роли няньки Нила и сделал кое-какие успехи в «Афтер дарк». Теперь я подметал офис и еще вставал спозаранку, в пять часов утра, четыре раза в неделю, чтобы набить газетами автоматы, разбросанные повсюду. Издателем «Афтер дарк» был лысый толстяк, всегда ходивший в брюках из полиэстра, которого звали Харли Минкс. Он внушал мне симпатию, и я даже находил Харли несколько забавным в его отчаянных попытках испытать жизнь из сплошной похоти и страсти, которая в столь ярких красках описывалась в его газете. В свободные от работы минуты я пересказывал ему кое-какие свои фантазии, посещавшие меня в балдежный час, и Харли убедил меня изложить парочку историй на бумаге. Он решил поместить их в виде серии комиксов. Каждая история растягивалась на три-четыре выпуска и сопровождалась рисунками в стиле Р. Крамба. Колонка получила название «Кинопутешествия» и, помимо теплого участия и поддержки издателя, не принесла никаких результатов, так как не привлекала внимания. Однако было чертовски приятно видеть свои строчки в газете. От этого даже немного кружилась голова.

В первом сериале рассказывалось о лидере А.В.1 и его сыне I.B.2. Описываемые события происходили в 2170 году. К тому времени, предполагал я, медицина одержит окончательную победу, и люди будут жить вечно. В результате Земля и обитаемые планеты превратятся в сплошное месиво из человеческих тел. Воспроизведение будет иметь место только с разрешения соответствующих органов и при обязательном условии, что один из родителей даст согласие на свою смерть, которая должна будет последовать через двадцать один год после рождения ребенка. В моей истории А.В.1 — человек, занимавший довольно высокое положение, решил, что ему не стоит выполнять такое условие, и поэтому у него осталась единственная альтернатива, допускаемая законом: пожертвовать ребенком. В конце первой части А.В.1 убеждает 1.В.2 поступить на службу в сороковую дивизию космического флота, зная, что на этом пути его сына, как и других воинов галактической милиции, поджидают смертельные опасности и потому возникшая проблема разрешится сама собой.

— Похоже на притчу или что-то в этом роде, — сказала Люси, когда я принес первый выпуск домой в балдежный час.

— Что-то в этом роде, — ответил я.

Сонни грустно положила газету на пол. Когда мы встретились взглядами, я увидел в ее глазах боль участия.

— А что произойдет с сыном? — спросила она.

— Скоро узнаем.

К этому времени в моей игре с призывной комиссией наметился эндшпиль, выражаясь шахматным языком. В надежде, что на парижских мирных переговорах произойдет внезапный прорыв, который позволит Никсону закончить войну, я стал хвататься за каждую соломинку. Так я подал заявление об освобождении от военной службы по религиозным мотивам и одновременно опротестовал вывод медкомиссии, признавшей меня годным. Когда все это не дало никаких результатов, я решил встать на воинский учет в Окленде. Уловка дала бы мне несколько недель отсрочки. Однако суть была не в этом. Главное — то, о чем я никогда не переставал думать, даже когда я развозил газеты по автоматам или смеялся вместе с Сонни, — мой побег. Окончательное решение было принято. Как только получу повестку о явке на призывной пункт, в тот же день сажусь в свой «жук» и беру курс на север.

По моим расчетам, это должно было произойти самое позднее в конце апреля. Я уже запасся дорожными картами и навел справки в организации Сопротивления. На границе я должен был сказать, что еду в гости к друзьям. Затем я остаюсь безвозвратно. Я знал одного парня, который, в свою очередь, знал другого парня, и этот другой обещал нанять меня поденщиком в сельхозпитомник неподалеку от Ванкувера. Мне предстояло копать землю и сажать саженцы до самого конца войны. А затем… кто знает? Мысль о том, чтобы на долгое время оставить США, пребывавшие в состоянии сумасшедшей турбулентности, органической частью которой я себя ощущал; предстоящий отказ от друзей, любимых блюд, своей музыки, от возможности навещать родителей, которые стремительно старели, — все это сводило меня с ума. Далекий мир политических абстракций вот-вот должен вторгнуться в мою жизнь и произвести в ней реальные и глубокие изменения. Однако я не мог свернуть с пути, на который, как мне тогда казалось, встал окончательно и бесповоротно. Я даже отказался поехать домой во время каникул, зная, что родители будут то устраивать невыносимые сцены, то подлизываться ко мне, пытаясь не мытьем, так катаньем заставить отказаться от своих планов. То, что я смог противостоять их мольбам и уговорам приехать повидаться, похоже, впервые убедило стариков, что я действительно готов действовать.

Сонни переживала свой собственный кризис. Предварительная защита ее диссертации была намечена на первое марта. Она без конца пропадала в библиотеке и возвращалась оттуда невероятно изнуренная и упавшая духом. По ее словам, она попала в безнадежную ситуацию. Главная беда была не столько в отсутствии идей, сколько в том, что у нее пропал интерес к работе. Под глазами появились мешки, а пальцы и края рукавов бесформенного свитера были запачканы чернильной пастой. Пару раз в неделю я помогал Сонни готовиться к защите и старался подбодрить ее, напоминая, что она талантлива и подает большие надежды. Однако от всех этих разговоров было мало толку. В феврале она попросила, чтобы предварительную защиту перенесли на более поздний срок, а затем, к моему беспредельному изумлению, два дня спустя Сонни бросила работу над диссертацией. Когда я прочитал ее письмо Грэму, в котором она отказывалась от стипендии аспиранта, у меня потемнело в глазах.

Я принялся ходить за Сонни по квартире.

— Да ведь ты же знаешь философию как свои пять пальцев! Гюссерль. Хайдеггер. Я смотрю на тебя и вижу, как на ЮНИВАКе вспыхивают все маленькие лампочки.

Пальцами я изобразил мерцание индикаторов, и Сонни улыбнулась.

— Именно к этому пониманию я и пришла, — сказала она. — Я здесь потому, что мне все легко дается. Но это же не причина, не стимул к деятельности, к тому, чтобы оставить пусть маленький, но свой след. Это не мое.

Она была в гостиной, где аккуратно расставляла на полках книги, наводя порядок в той части своей жизни, которая ныне была объявлена бесполезно потерянным временем.

— Ну и что теперь?

Сонни пожала плечами и скользнула отсутствующим взглядом по нашей обшарпанной обстановке. На полу лежал бельгийский палас из хлопка, имитация персидского. Краски на нем сильно поблекли после того, как мы несколько раз мыли его с помощью стирального порошка. Еще была старая двуспальная кровать с твидовым матрацем, которую сдвинуть с места можно было только усилиями двух человек, и кресло с подголовником и подушкой, обитое цветастым гобеленом, истертым и разошедшимся во многих местах, откуда через бахрому пузырилась тиковая основа. У стен неприступными бастионами стояли книжные шкафы.

— Я хочу путешествовать. Побывать в других городах и странах.

— Тогда почему бы тебе для начала не отправиться в Канаду?

По-моему, ей очень хотелось улыбнуться, однако Сонни сочла это неуместным, так как я говорил серьезно.

— Да, я могла бы, — согласилась она. Мы оба помолчали немного. — Я могла бы, — повторила она. — Я могла бы сделать многое, Сет.

Когда я попросил Сонни уточнить, что именно она имеет в виду, она достала из своей парусиновой сумки для книг информационный буклет Корпуса мира, глянцевую брошюру, которая попала ей на глаза где-то в кампусе. На обложке, в окружении красно-бело-синих цветов американского флага, красовалась цветущая, полнощекая молодая женщина. Я увидел в ней легкое сходство с Сонни.

— Еще неизвестно, примут ли меня туда, — сказала Сонни. — Ты же знаешь, в чем дело: программу основал Кеннеди, поэтому Никсон сокращает финансирование. По-моему, было бы просто здорово поехать в какую-нибудь отсталую страну, где все совершенно иначе. Я думаю об этом, и, не знаю почему, в меня вселяется оптимизм. — Говоря об этом, она держала руки скрещенными на груди.

— Но зачем? Чего ты добиваешься?

— Я хочу увидеть, в чем разница. Исследовать. Выбраться отсюда. Оказаться в иной среде. Я не желаю подводить свою жизнь под теоретическую базу. Ты понимаешь?

— Да, конечно. — Я насмехался над ней. — Делай то, что ты хочешь, девочка. Знаешь, а ты хуже меня. Я не могу разобраться во всем этом дерьме. Однако признаюсь в этом. Я чувствую, как меня шарахает сначала в одну сторону, а затем в другую. Но даже не могу представить себе, где ты. Ты traumhaft, мечтательница. Ты в Серф-Сити. Похоже, ты просто боишься сделать решительный шаг.

— Ну а если так? Боже, Сет, ты никак не можешь расстаться с обветшавшими, отгнившими понятиями среднего класса.

— О, только не нужно глубокомысленного теоретизирования. Думаешь, плохо быть преданным каким-то ценностям? Я другого мнения.

— Я по-прежнему верна своим идеям, Сет. Однако пойми, сейчас я нахожусь в состоянии духовного кризиса. Я хочу разобраться: кто я, что я и в чем мое призвание?

К этому времени мы уже перешли в спальню с круглыми окнами и покрытыми блестящей желтой глазурью узорами в виде ирисов на стенах. В холле работал обогреватель. Я рухнул на постель, отчего заскрипели все пружины матраца.

Наступила пауза, в течение которой мы никак не решались взглянуть друг на друга. Наконец я нарушил молчание:

— Послушай, Сонни. А как же мы с тобой? Ты об этом не подумала?

— О Боже, бэби! Я думала, думала. Конечно же, я думала об этом. Сет, я плетусь за тобой. Я поступаю так, как нужно только тебе, а не мне. Но я сама должна разобраться. Прости меня, Сет, я одна должна все осмыслить. Ты ведь понимаешь?

Я никак не мог поверить. Будущее. Ужасное место, где моя жизнь распадалась на части. Наконец я был там.

После Нового года прошла пара недель, и вот как-то посреди ночи вдруг зазвонил телефон. Проснувшись, я сначала подумал, что стряслась беда с кем-либо из моих родителей. Однако это был телефон, которым они не пользовались. Звонила Люси. Она просила меня приехать. В ее голосе звучала неподдельная тревога.

— Дела плохи, — объяснила она. — Совсем плохи. Похоже, у него поехала крыша.

Я никогда не замечал за Хоби пристрастия к алкоголю. Он учился на четвертом курсе и вовсю экспериментировал с галлюциногенами — ЛСД, грибами. Еще он любил брать напрокат мотоцикл и гонять по лесистым горам Гринвуд-Каунти. Однажды я закинулся тоже и испытал нечто невероятное: мне показалось, будто моя душа покинула тело и поселилась в кронах дубов, таинственно мерцая там, когда листва трепетала на ветру, показывая свою обратную сторону. Однако, как правило, я все же держался подальше от синтетических наркотиков.

Чертыхаясь, я вскочил с постели, наскоро оделся и побежал на Гранд-стрит, где они снимали квартиру. Люси стояла за дверью, съежившись не то от страха, не то от холода, и отгоняла их собаку, большую рыжую эскимосскую лайку по кличке Майти Уайт. Внутри квартиры все выглядело так, будто там прошелся смерч. Так всегда бывало в конце семестра, когда Хоби начинал готовиться к сессии.

В течение всего срока пребывания в колледже Хоби морочил голову отцу, старому Гарни, байками, будто он собирается поступать на медицинский факультет. Гарни, считавший, что лучше профессии фармацевта никакой другой нет и что сын должен идти по его стопам, естественно, был на седьмом небе от счастья. Те из нас, кто хорошо знал Хоби, понимали, что он интересовался фармацевтикой лишь в той степени, в какой это было необходимо, чтобы самому себе выписать рецепт. В конце концов он выбрал юридический факультет, чтобы хоть немного успокоить родителей и так как слышал, что учиться там не слишком обременительно и по каждому предмету только один экзамен. Ожидая призыва в армию, Хоби окончательно забросил учебу и перестал сдавать зачеты и письменные работы. Однако теперь, когда в лотерее ему выпал счастливый номер, требовалось срочно наверстывать упущенное, а до первого экзамена оставались считанные дни. По гостиной — на полу, подоконниках, столе, диване — были разбросаны учебники и конспекты, а в воздухе смердело застоявшимся табачным запахом от сигарет, которые он начинал курить в конце каждого семестра. По его просьбе все друзья, летавшие домой на каникулы, забирали с собой небольшие пачки сигарет — по четыре штуки в каждой, — которые на борту самолета приносили вместе с обедом. Примеры подобного попрошайничества я неоднократно наблюдал еще в Истоне. Хоби вечно клянчил у студентов в общежитии конспекты лекций, которые он пропустил, или учебники, на которые у него почему-то никогда не находилось денег. В результате ему всегда удавалось закончить сессию с лучшими, чем у меня, результатами.

Теперь Хоби сидел на диване напротив двери. Этот предмет мебели с мягкими истертыми боковинами и обивкой из простой плотной ткани видал виды и сменил немало хозяев, прежде чем попал к моему другу. Хоби плакал. Щеки блестели от слез, руки бессильно свисали между коленями. Он смотрел на экран телевизора, который в соответствии с требованием его стиля жизни стоял очень близко. Показывали старый фильм с участием Хэпберн и Трейси.

Люси объяснила, что ее друг стал жертвой экспериментов, для проведения которых он избрал в качестве химлаборатории собственную голову: Хоби вколол себе дозу какой-то синтетической дури, а затем на гарнир понюхал порошок, взятый у Кливленда.

— Он впал в безумие. Стал бросаться всем, что попадало под руку, и плести всякую околесицу.

— Он въехал в тему?

— Послушай сам. — В редком для нее приступе отчаяния Люси закатила глаза.

У дивана валялась разбитая вдребезги рамка с фотографией, на которой была запечатлена вся семья Хоби. Я осторожно подсел. Хоби был одет в безрукавку с дизайном, разработанным им самим — анатомически правильное изображение сердца и легких, ярко выделяющихся над надписью черными буквами: «Будь моим донором». Эти безрукавки он лично изготавливал и продавал в Истоне.

— Итак, мистер Гордон, вам удалось обнаружить какой-либо след существования злого императора Мина?

Я посмотрел другу в глаза и увидел, что мой вопрос разлился в его мозгах на множество мелких шариков, наподобие ртути. Мне всегда доставляло удовольствие беседовать с Хоби, когда тот был в трансе, а я, наоборот, чист как стеклышко; тогда на короткое время ко мне переходила роль лидера в наших запутанных отношениях.

— Ну, что там мелькает на экране, дружище? Что так удручает тебя?

— Эй, парень, ты знаешь.

Под воздействием наркотиков он становился мягче и спокойнее, терял обычную резкость и колючесть. Круглое лицо казалось распухшим от слез.

— Ты в теле? — спросил я.

Ранее Хоби испытывал интересные ощущения во время галлюциногенных путешествий, становясь другим человеком. Так он был женщиной, которая жила в четырнадцатом веке во французском городе Авиньоне и ткала гобелены для папы, а затем его душа переселилась в тело непальского крестьянина Притви Прадиямны, жизнь которого была переполнена злобой и досадой. Изо дня в день, шагая за быками, он проклинал судьбу, не позволившую ему в отличие от брата стать монахом. Теперь в глазах Хоби появились огоньки.

— Все плохо, — сказал он мне.

— Ты имеешь в виду кокаин?

— Кокаин? Угу. И кокаин тоже. Все, буквально все. В моей башке такая мешанина, что можно с ума сойти. Наркотик.

Он действительно перестарался. Я сказал ему об этом, и он тут же ополчился на меня.

— Нет! Ты знаешь, почему я вот уже пять лет балуюсь наркотиками? Знаешь? — Хоби вскочил на ноги и навис надо мной. — Я убивал боль, парень, хотел избавиться от нее! Я игнорировал факты! Ты знал?

— Нет.

— Ты не знал?! — надсадно прокричал он, простирая свои длинные руки. Люси, сидевшая на кухне, с тревогой заглянула в гостиную. После того как я пришел, она спряталась там, предпочитая не вмешиваться. Ее лицо было перепачкано разводами от туши для ресниц.

— Дружище, есть нечто, о чем я никогда не хотел разговаривать с собой. И ты знаешь это. Знаешь, что это?

— Нет.

— Он не знает, что это! — заорал Хоби, запрокинув голову к потолку. Там вверху он приклеил один из своих журналов, из уголка которого торчала бумажка с надписью: «Закон превыше всего».

Хоби повернулся ко мне так резко, что я отшатнулся.

— Я — черный человек, — объявил он и тут же был охвачен бурным приступом рыданий, который, впрочем, быстро прекратился. — Ты знаешь, что значит быть черным? Знаешь?

Поскольку я вырос в доме жертв холокоста, страдания, являющиеся результатом расовой ненависти, всегда вызывали в моей душе особый отклик. Я стал напоминать Хоби о своих усилиях, митингах, маршах, в которых я принимал участие вместе с родителями. Это еще больше распалило его.

— Ерунда! Думаешь, если ты расхаживал по улицам с плакатами, призывающими людей к доброте и милосердию, так я должен послать тебе гребаную открытку с выражением благодарности? Что это могло изменить, парень? Просто прогулка на свежем воздухе.

Хоби лягнул ногой кофейный столик — безвкусную, аляповатую вещицу с поцарапанной поверхностью. Столик подскочил в воздух и стукнул меня по коленям.

— Я знаю, что этот долбаный мир жесток и несправедлив, дружище, — сказал я. — Однако он меняется. Он изменился, честное слово. Через двадцать лет в этой стране не останется трущоб. Бедные негры!

— Черные! Черные, парень!

Справедливости ради следует отметить, что именно отец Хоби, Гарни, как-то раз, когда мне было еще семь лет и я зашел к нему в аптеку, научил меня, что лучше говорить «негр», а не «цветной».

— Хорошо, черные. Бедные черные все равно что иммигранты, которые сошли с корабля в 1964 году. Они вновь прибывшие. Ты думаешь, что они не прыгнут в котел, который их переварит? Они перестанут говорить на диалекте, они…

— Диалект? Это наш язык, дружище. Это наша культура. Дерьмо! Знаешь, я просто не могу разговаривать с тобой на эту тему.

Хоби, тяжело ступая, вышел из комнаты. Люси и собака прижались к стене, когда он проходил мимо. Последовав за Хоби, я обнаружил его на задней веранде, деревянной пристройке, примыкавшей к кухне. Там стояла стиральная машина. Хоби принялся вынимать из нее мокрое белье. Достав три-четыре вещи, стал швырять их в ярко освещенную кухню наугад, не целясь. Рубашка прилипла к холодильнику. Носок повис на часах. Пара джинсов шмякнулась на пол, оставив мокрую полосу.

Увидев меня, Хоби выпрямился. В нем по-прежнему клокотала ярость.

— Америка — нация, зачатая в первородном грехе, и этот грех — рабство!

— Ладно, хватит, — сказал я. — Перестань капать мне на мозги своим нытьем насчет тяжелой доли негритянского населения. Мне все понятно. Кроме того, страдать пришлось не только неграм.

— Ты еще будешь тут рассуждать, кому пришлось хуже?

— Кому? О, пошел ты знаешь куда? Ведь я тут не стоял бы, если бы…

— Ах вот ты о чем! Ну да! Если бы весь этот белый гребаный мир не поднатужился и не дал Адольфу Гитлеру под зад. Ну а теперь давай-ка посмотрим сюда, на Соединенные Штаты Америки, парень. У нас тут суды Линча, изнасилования, поджоги. У нас Ку-клукс-клан и Советы белых граждан. У нас Булл Коннер спускает своих сторожевых псов на черных подростков, которые хотят посидеть в закусочной и съесть по сандвичу. А что сказали все они, эти европейские лидеры? «Мы получили очередную угрозу цивилизации». Не говори мне, приятель. Я уже тысячу раз слышал, что дело меняется к лучшему.

— Но ведь действительно так. Происходят изменения к лучшему. Даже рабство нельзя сравнить с полным уничтожением.

Люси, сидевшая в углу, сказала, что хрен редьки не слаще, и спросила, почему нужно выяснять, что из них хуже. Ни я, ни Хоби не обратили на ее слова никакого внимания.

— Наше рабство никогда не кончалось, — сказал Хоби. — Здесь мы всегда будем только рабами или детьми рабов. Мы никогда не будем свободны. Никогда! И об этом нельзя забывать. — Он стоял, опершись обеими руками о стиральную машину, и тяжело дышал, хватая ртом воздух.

— Мы с тобой никогда об этом не вспоминали.

— Дерьмо собачье! — выкрикнул он.

— Хоби, это в тебе говорит наркотик. Ты галлюцинируешь.

Очевидно, это было самое обидное из всего, что я сказал. Он схватил меня за рубашку и начал трясти. Я попытался вырваться — ничего не получилось. Я лишь сильно стукнулся челюстью о лоб Хоби. Из губы потекла кровь. Люси принесла мне полотенце и лед. Сев к кухонному столу, я приложил к губе лед, завернутый в полотенце. Хоби не обратил на это никакого внимания. Он подошел ко мне и заорал:

— Это не галлюцинации! Это моя долбаная жизнь!

Позже, рассказывая о случившемся Сонни, я как бы заново пережил все. Однако больше всего меня поразила не вспышка агрессивности Хоби, а та инстинктивная легкость, с которой я ухватился за жизненный опыт своих родителей, как за свой собственный. Меня возмутило, что именно Хоби посмел забыть о печальных моральных уроках моего наследия.

Отношения между нами не то чтобы испортились, но в них вкрался холодок, который так там и остался. Я уже достаточно изучил Хоби, чтобы не ждать от него извинений, однако он даже пальцем не пошевелил, чтобы я опять почувствовал себя другом. Он стал все реже наведываться к нам с Сонни на балдежный час, и Люси часто приходила без него. Мы плыли по течению времени. Двенадцатого марта был мой день рождения, и вечером мы снова попытались залатать течь в корабле нашей дружбы. Вчетвером мы отправились в небольшой вьетнамский ресторанчик, который Хоби обнаружил в Сан-Франциско. Фирменными блюдами этого заведения, находившегося в дыре стены на Ван-Несс, были весенние булочки и острые супы. Владельцы, католики, по случаю Марди-Гра — вторника на масленицу — украсили зал ветками с позолоченными листьями.

— Три великие кухни, — возвестил Хоби. — Китайская, индийская, французская. И только одно место, где они встретились. Мы бомбим лучших в этом гребаном мире поваров.

Специально ради этого случая Люси украсила волосы блестками, а для каждого из нас принесла обернутые в фольгу цепочные колеса. Сонни подарила мне последний альбом «Битлз» «Эбби-роуд». Мы все пили китайское пиво. Хоби сказал, что такого хорошего настроения у него не было с тех пор, как он бросил нюхать кокаин. Эта новость чрезвычайно обрадовала нас, в особенности Сонни.

— Без балды, парень, — сказал Хоби. — Я стряхнул с себя эти шоры, полностью выскочил из мешка, на котором написано: «За правое дело белых».

Несмотря на то что внутренний голос советовал мне не делать этого, я все же не удержался и спросил, что он имеет в виду.

— Американские пакости, парень. Белые люди уничтожают цветных людей по всему земному шару начиная с шестнадцатого века, захватывают их земли, убивают их или превращают в рабов. Война во Вьетнаме и война на американских равнинах — это одно и то же, дружище. Думаешь, чистая случайность, что наши вояки во Вьетнаме называют территорию, находящуюся под контролем Национально-освободительного фронта, «Страна индейцев»? Думаешь, мы сбросили атомную бомбу на желтых ребят в Японии, а не на белых в Германии, тоже волей случая? А теперь, дружище, получается, что одной планеты мало и вы собираетесь колонизировать гребаную Луну!

Империалистические козни, сказал Хоби, видны везде, и не только в больших масштабах, как во Вьетнаме, но и в типично мелких, с виду безобидных моментах повседневной жизни. Теперь Хоби был убежден, что рафинированный сахар является продуктом коварной политики олигархов, угнетателей Кубы и Гавайских островов. Именно они подвергли сахар очистке, превратив его из коричневого товара в белый. Ведь это соответствовало основному расистскому подтексту американской жизни. То же самое относилось к кокаину.

— Белый, — сказал Хоби. — Пристойность, чистота и достоинство. Нам все время вдалбливают в мозги: белое — правильное. Посмотри на этих недоносков, которые каждый день ходят на работу в белых рубашках и моют руки белоснежным мылом. Подумай, — сказал Хоби повелительным тоном. — Подумай, парень!

Довольно долго я смотрел на него, а затем сказал, что он, как попугай, повторяет пропагандистские штампы «Черных пантер». Это его сильно задело.

— Да это же могучие, черные, богатые силы духа! — вскричал он. — Пораскинь своими жалкими куриными мозгами. «Пантеры» — это то, что Америка не хотела видеть целых четыреста лет. Это американские мужчины с огромными мощными ружьями, которые не бегут, не прячутся, но говорят: «А ну, посторонись, ублюдок, мать твою, я хочу взять то, что принадлежит мне по праву».

— Оказывается, ты полный идиот, Хоби, если не хуже, — сказал я. — Неужели ты окончательно спятил?

— Парень, — ответил Хоби, — ты даже не можешь увидеть меня таким, какой я есть. Если я не просто смышленый негр с ушлыми повадками и хорошо подвешенным языком, то ты уже в тупике, не зная, что думать и как меня воспринимать. Ладно, пойдем. Здесь нам больше нечего делать, — сказал он Люси и вышел из ресторанчика.

Я посидел с полминуты, проклиная себя за черствость и невыдержанность. Молча, глазами попросил у Сонни и Люси сочувствия и поддержки и, не дождавшись никаких комментариев, выскочил на улицу. По обе стороны улицы располагались приземистые здания серовато-коричневого цвета. Хоби стоял на тротуаре среди людского потока и наблюдал за извивающейся нескончаемой змеей из сотен машин, вползавшей на гору Ван-Несс. На углу улицы находился бар, стилизованный под девятнадцатый век.

— Если я высказался в духе, оскорбительном для твоих убеждений, то должен извиниться перед тобой. Прости меня, дружище, — сказал я ему. — Сейчас на меня навалилась куча проблем, ты же знаешь. Но я понимаю тебя. Я с тобой. Я всегда был на твоей стороне.

— Ты не будешь там вечно, приятель. Никто, ни один белый не будет с нами навсегда.

— Почему же?

— Эта страна для тебя, парень. Для тебя.

— Вот как? Так, значит, поэтому мне приходится убегать из нее?

— О, ты знаешь. Проходит время и…

Я не мог поверить своим ушам. С языка у меня сорвалось обидное слово.

— Ладно, — сказал он. — Я говорю, как оно есть. Я знаю, что в данную минуту ты против существующего порядка, потому что тебя хотят призвать в армию и подставить твою задницу под пули.

— Правильно, а ты играешь роль объективного философа. Тебя волнует дискриминация, которой подвергается цветное население, потому что ты негр — или черный, как ты любишь говорить. Хотя не знаю, какое слово ты предпочитаешь на этой неделе.

— Все равно будет так, как я сказал, парень. — Он стукнул кулаком по ладони. — Через двадцать лет ты будешь богатым, толстым и белым, а я по-прежнему буду негром или как там это называется.

— А я буду долбаным канадцем.

Я понял все и сразу. Теперь пелена спала с моих глаз. Мы вместе учились в колледже, мы везде были вместе. Мы были детьми, играли в обычные мальчишеские игры — в футбол в осенний ветреный день, боролись, — и он неизменно одерживал верх, сев мне на горло или пустив мне из носа кровь. Мы хвастались друг перед другом первыми лобковыми волосами, когда учились в младших классах средней школы. В старших классах мы подружились с Джоном Савио по прозвищу Чудак, который катал нас по сельским дорогам в принадлежавшем его матери «фарлене» — с трехступенчатой коробкой передач. Он никогда не смотрел на спидометр и гнал вперед, пока из-под капота не начинал идти дым. В колледже мы по меньшей мере дважды в неделю всю ночь напролет дискутировали на различные темы, начиная от лезвия Оккама и кончая разными доказательствами существования Бога. Особенно нас интересовали гипотетические последствия открытия такой формы жизни на Земле, которая действительно была бы Адом. Мы гордились тем, что были инициаторами легендарного водного сражения в Истоне между первокурсниками и второкурсниками. Мы экспериментировали с большими дозами анаши и бензедрина в надежде увидеть в своих умах то, что имел в виду Эйнштейн, когда сформулировал постулат об отношениях материи и времени. Мы прошли через все это вместе. Однако теперь наша дружба дала трещину, которую вряд ли можно было залатать. И мне было очень больно.




Я превратился в настоящего зануду, постоянно приставая к Сонни с уговорами поехать со мной в Канаду, которая в моем воспаленном мозгу стала вожделенной целью. Это был фетиш, без которого я не мыслил себе своего существования. Я нуждался в утешении любовью, мне было нужно тело Сони, которое я мог бы держать в руках. Мне нужен был человек, которому я мог бы верить, на которого мог бы беспредельно положиться. Если бы она согласилась, я бы поехал в ту же минуту.

Сонни по-прежнему не давала мне определенного ответа. Я знал, что ей хотелось предстать в своих глазах отважной и справедливой. Однако вскоре она устроилась на работу официанткой в бар «Робсон», где умели готовить только яичницу на ветчине, и продолжала ждать ответа на заявление, отосланное в Корпус мира. Времени у меня оставалось все меньше и меньше, и я настаивал на окончательной ясности. Реально лишь то, твердил я ей снова и снова, насколько крепко она ощущает связь со мной. А Сонни обычно сидела в гостиной с закрытыми глазами, стараясь не потерять самообладание из-за моей тупости.

— Сет, дело не в том, какие чувства я испытываю к тебе. Мне двадцать два года. Если бы мне было тридцать два или сорок два и мы бы все время жили вместе, это было бы совсем другое дело. Однако я хочу жить своей собственной жизнью. Я никогда не лгала тебе. Никогда не изменяла тебе. Правильно?

— Сонни, сейчас у меня нет выбора.

— Я знаю, бэби, и именно поэтому мне тяжело принимать окончательное решение. Потому что ты совершаешь мужественный поступок. И я поддерживаю тебя. Однако я много думала об этом. Часами и даже днями. И вот что хочу сказать тебе. Да, это очень важно, но если бы ты принимал какое-то другое важное решение — ну, например, поступил где-нибудь в аспирантуру или нашел какую-то интересную и перспективную работу, — неужели ситуация в таком случае была бы иная? Например, кто-то предложил бы тебе работу сценаристом в Голливуде. Ведь ты бы поехал. Верно? И ты бы ожидал, что я, не говоря ни слова и не думая о своих планах, последую за тобой.

В большинстве случаев такие дискуссии заканчивались острыми ссорами. Дело доходило до обвинений в эгоизме и оскорблений. Без Хоби я чувствовал себя одиноким, а мои родители сходили с ума, волнуясь за меня. Как-то раз — это было в конце марта — мы с Сонни вернулись домой довольно поздно из кино и услышали еще на пороге, как жалобно тренькает телефон на второй линии. Это была мать, которая все еще надеялась повлиять на меня. Она не давала мне покоя, звонила почти каждый день, то упрашивая вернуться домой, то просто интересуясь, не нашел ли я каким-то чудесным образом альтернативу отъезду в Канаду.

— О, черт возьми! — У меня совершенно не было настроения разговаривать с ней.

— Не снимай трубку, — предложила Сонни.

Однако я все же подошел к телефону. Как ни странно, но на другом конце оказалась не мать, а отец. После обмена дежурными фразами он приступил к делу:

— Твоя мать сказала мне, что если ты приведешь в действие свой план, то у нас не будет выбора, кроме как последовать за тобой, где бы ты ни обосновался. Так она считает.

Последовала довольно продолжительная пауза. Идея показалась мне абсолютно нелепой и бессмысленной. Мои родители никогда не ездили в отпуск, никогда не покидали пределов округа Киндл. Путешествия давно уже потеряли для них всякую притягательность.

— Ты шутишь.

— Напротив, я никогда еще не был так серьезен.

— Она сошла с ума, — выдавил я из себя.

— Разделяю твое мнение, — ответил отец.

Мать, вне всякого сомнения, стояла поблизости и с тревогой вслушивалась в наш разговор, прикрыв рот рукой.

— Ты пытался отговорить ее?

— Неоднократно.

— Но ведь ты не поедешь, не так ли?

— Я? У меня здесь бизнес, как хорошо тебе известно. Начать все заново в другом городе — не говоря уже о другой стране — в моем возрасте немыслимо.

О том, чтобы отойти от дел и жить на пенсию, не могло быть и речи. Без потока доходов отец чувствовал бы себя как рыба, выброшенная на берег.

— Ну и что же тогда?

— Твоя мать полна решимости.

— Но она не может ехать без тебя. Кто будет заботиться о ней?

Отец ответил не сразу.

— Я не знаю, как именно она представляет себе это. Вероятно, думает, что рядом с ней будет ее сын.

Капкан, который я поставил сам себе, захлопнулся. Впору было завыть от безысходности.

— Она будет разговаривать со мной?

Осведомившись у нее на этот счет, он сухо сообщил мне:

— Нет. Дело решенное и обсуждению не подлежит. Точка.

У меня голова шла кругом, и все же во мне теплилось некое подобие сочувствия или даже жалости к отцу. Он казался собранным, почти беззаботным, однако если бы мать покинула его, он — я был уверен в этом — погрузился бы в океан невеселых переживаний. Всякий выход из дома был бы сопряжен для него с гневом и паранойей.

— Сет, я надеюсь, это служит наглядной иллюстрацией. — Отец умолк на несколько секунд, а затем заговорил снова. Его голос дрожал то ли от ярости, то ли от унизительной необходимости упрашивать меня. Однако все же он нашел в себе силы закончить: — Надеюсь, ты пересмотришь свое решение.

Немного помолчав, я сказал ему наконец то же, что и всегда:

— У меня нет выбора.

— Это не план! — вскричал он. — Это сумасшествие! Ты совсем не отдаешь себе отчета в своих действиях. На что ты будешь существовать? Как будешь жить? — спросил он. Для него этот вопрос всегда был главным. — Ты не сможешь прокормить даже себя, а не то что двух человек.

— Мама не поедет, — сказал я. — Ты же знаешь, что она не поедет.

— Наоборот, — возразил он. — Разве ты не видишь, что происходит?

Разумеется, я был в состоянии понять это, пусть и не сразу. Тридцать с лишним лет мать безоговорочно признавала непререкаемый авторитет отца, его тысячу правил, но это признание было своего рода платой за то, что он гарантировал безопасное существование ей и мне. Теперь же, если он не мог соблюдать дальше это соглашение, она считала себя жертвой обмана. Апеллировать к ее благоразумию, говорить, что она подвергла опасности собственную жизнь, было бесполезно, потому что ее жизнь не имела для нее значения. Она давно уже согласилась на существование, в котором для нее не было никакого удовлетворения, причитавшегося ей в силу естественного права. Ее кредо было простым: «Моя страна — это мой ребенок. Он — мой долг. Моя жизнь». Она выжила только ради будущего. Каким бы мрачным оно ни казалось, я знал, что она последует за мной. В то время как я все глубже осознавал эту реальность, отец выливал на меня ушат обличений:

— Знаешь ли ты, что такое быть эмигрантом без единого цента в кармане, без всяких средств к существованию, да еще в стране, которая для тебя чужая? У меня есть кое-какой опыт по этой части. Война — не единственная поганая вещь в жизни, Сет. Я скажу тебе то же, что сказал твоей матери: если ты выберешь этот курс, если ты перейдешь эту границу, не рассчитывай потом на какую-либо помощь с моей стороны.

— Я вовсе не так глуп, папа. Поверь мне.

— Конечно. Ведь ты у нас всезнайка, Сет.

— Я никогда не буду просить у тебя денег. — Теперь обнажилась абсолютная суть того, что было между нами. — Подчеркиваю: никогда. Ты слышишь меня?

Он не слышал. Он уже положил трубку.

Кто-то сказал, что деньги — это корень всех зол. Для моего отца они имели не только это, но и гораздо большее значение. Первоначально он был заурядным профессором экономики в университете, но затем начал консультировать банки и брокерские фирмы, стал одним из лучших специалистов страны по находящейся в обращении денежной массе. В результате всю жизнь я слышал от отца теоретические рассуждения: как деньги являются средством, манипулируя которым каждый старается получить то, что он хочет, и чем больше ты чего-то хочешь, тем более заплатишь. Это своего рода могучая, полноводная река жизни, куда вливаются все желания. Слишком идеальная, с моей точки зрения, теория, которая игнорирует такие вопросы, например, как: сколько каждому нужно для начала или что имел в виду автор слов песни, заявив, что лучшие вещи в жизни достаются бесплатно. Однако эта теория хотя бы признает, что если вам нужны деньги, значит, вам действительно нужно что-то еще. Что было нужно моему отцу, я не мог толком понять.

Его имя было Бернгард, и поэтому его часто путали с Бернардом Вейсманом, сказочно богатым человеком, которому принадлежали Башни Моргана в Дюсейбле и несколько крупнейших в стране супермаркетов.

— Нет, я бедный Вейсман, — обычно отвечал отец, и меня поражало то, с каким смехотворным смирением он произносил эти слова.

Я знал, что дела у отца шли отлично — это явствовало из комментариев его деловых знакомых, с которыми мы встречались на улице, однако он не желал признавать этот факт и каждый раз, когда ему приходилось вынимать из кошелька хотя бы доллар, казалось, будто внутри у него что-то умирало.

Когда я учился в колледже, у нас в общежитии регулярно устраивались легендарные «дешевые» соревнования. Это была своего рода клоунада, когда мы, кривляясь и паясничая, выставляли напоказ нищету родителей. Моими главными соперниками были представители других этнических меньшинств, славянского и греческого. От англосаксонских протестантов, то есть от янки, выступал только один студент. Победителем всегда оказывался я. Мой отец был вне конкуренции. Наши товарищи по общежитию покатывались со смеху, когда я рассказывал разные истории, реальные и выдуманные. Как отец, вместо того чтобы посадить новые вечнозеленые растения перед нашим простым бунгало с односкатной крышей, покрасил их зеленой краской, после чего они погибли, когда зимой ударили очень сильные холода. Как отец возвращал в магазины товары через два, а то и три года после покупки, если на пиджаке отскакивала пуговица или истерся воротник, и требовал, чтобы ему вернули хотя бы часть первоначальной цены. Как он заставлял ждать важных клиентов-банкиров только потому, что ему нужно было сбегать на распродажу и купить по бросовой цене коробку туалетного мыла. Как он поздним вечером, бывало, разглаживал для повторного использования пакеты из плотной коричневой бумаги из-под ленча, которые я, следуя его инструкциям, приносил назад домой из школы в кармане куртки. Как отец приладил таймер к лампочке в санузле, потому что в детстве, когда я был еще совсем маленьким, я часто забывал выключить свет. В результате я нередко чуть не умирал со страху — когда я еще сидел на горшке, не успев справить нужду, выключался свет и воцарялась кромешная тьма.

И все же дело было не в материальном недостатке, а в атмосфере, наполнявшей наш дом. Мой отец совершенно не признавал духовного отношения к материальному: ему не были знакомы радости людей со скудными средствами, которые наслаждаются теми немногими вещами, которые они могут позволить себе приобрести. В отказе отца тратить деньги я видел упорство человека, который, сжав кулаки до боли в пальцах, стремился к своей цели, невзирая ни на какие препятствия, и потому держал домашних на туго натянутом поводке, который я всегда пытался перетереть. Именно это и привело к моей первой серьезной размолвке с родителями, случившейся в канун Рождества в 1963 году.

У нас в доме практически не отмечали никаких праздников ни летом, ни зимой, ни в какое другое время года. В Вене отец воспитывался в духе свободомыслия. Он не скрывал еврейского происхождения и всегда проявлял бдительность в отношении антисемитизма, который, по его мнению, был очень заразителен и живуч. Однако даже после того, что ему довелось испытать во время войны в концлагере, и, возможно, именно поэтому он отвергал любые формы религиозной практики. Что касается матери, то здесь дело обстояло несколько иначе. Потеряв всех своих близких в крематориях концлагерей, став свидетельницей крушения всех моральных ценностей, она отчаянно цеплялась за обычаи и традиции, правда, весьма скромно и ненавязчиво для других, так как избегала вступать в споры с моим отцом. Мать покупала кошерную еду, не добавляла в тесто молоко и молочные продукты, а вечером по пятницам зажигала свечи. Праздники она отмечала в сдержанной и тихой манере: строго постилась на Йом Киппур, например. А отец уходил на работу. По настоянию матери мне дали религиозное образование в синагоге Бет Шалом. Туда даже университетские профессора посылали своих детей.

На Хануку мы зажигали менору, и отец с матерью давали гельт — не завернутые в фольгу шоколадные монеты, а настоящие деньги. В глазах отца это был подарок со смыслом. Самое близкое подобие праздника случалось у нас в канун Рождества, когда мы катались на машине по заснеженным улицам и любовались электрическими гирляндами, украшавшими елки во дворах наших добропорядочных соседей. Отец, разумеется, не возражал против любых развлечений, если на них не нужно было тратить деньги. Горящие гирлянды всегда порождали у меня приподнятое настроение: яркие, разноцветные огоньки, праздничность и веселье — время, когда все заботы и проблемы отступали на задний план и можно было тратить деньги, не думая ни о чем. Время беззаботной щедрости.

В общем, как бы то ни было, но в тот год, перед тем как мне должно было исполниться шестнадцать лет, я взял десять долларов, подаренные мне отцом на Хануку, и, повинуясь какому-то безотчетному импульсу, купил искусственную рождественскую елку в дешевом местном магазинчике. Я принес ее домой и, быстро собрав, вставил нижним концом в зеленое деревянное основание. Мать первая увидела елку на небольшом столике в моей спальне и начала распекать меня на всех четырех языках, которые знала.

Я полагал, что отец, не отличавшийся особой наблюдательностью, не обратит на елку никакого внимания. Дальнейшие события показали, что я глубоко заблуждался. Конечно же, получилось так, что он появился в моей комнате, едва успев вернуться домой с работы. Отец был человеком среднего роста. Я же уродился в мать, а у нее в роду не было никого ниже шести футов. Как мне кажется, ни он, ни я никак не могли привыкнуть к тому факту, что я был выше его уже на три-четыре дюйма. Отец принадлежал к числу тех лысых мужчин, которые отращивают длинные волосы на одной стороне черепа и затем зачесывают их через лысину. Он носил очки в металлической оправе и костюм-тройку из тяжелой шерстяной ткани. Глядя на елку, он покачивался с носка на пятку.

— Ну что ж, понятно, — сказал отец с сильным акцентом. Во всем он мог видеть лишь только прозаическую сторону, и поэтому не приходилось удивляться, что он добавил: — Вот как ты тратишь деньги, которые мы тебе дали?

— Я думал, это был подарок, — ответил я, лежа на кровати с книгой. — Если человеку дарят деньги, это значит, что он может купить на них то, что считает нужным.

— Нет, — сказал отец, не сводя пристального взгляда с рождественской елки. Он задумчиво покачал головой. — Деньги дарят не для этого.

На следующий день, когда я вернулся из школы, рождественской елки на моем столе уже не было. Ни мать, ни отец не стали ничего объяснять. И отец никогда больше не дарил мне деньги. Смысл этой воспитательной меры заключался, как мне думается, в том, чтобы я сделал какие-то шаги к исправлению. Однако я не стал их делать. В ретроспективе мне теперь понятно, как они восприняли мой поступок. Это была не просто глупость, но акт эмоционального вандализма. Я игнорировал боль, которую они испытали, не посчитался с их чувствами, в этом не приходилось сомневаться. Однако это не доставляло мне никакой радости. Дело было во мне самом. Я хотел вырваться из этого темного царства, мертвящего воздуха страданий и тишины, наполнявших дом моих родителей. Я хотел сделать ставку на жизнь, в которой каждый момент не окутан памятью о самых страшных преступлениях в истории человечества, и попросить их признать за мной право на это желание, дать мне свое благословение быть не таким, как они, отличаться от них в фундаментальном отношении. Однако они уготовили мне совсем иную судьбу, и такое признание или разрешение, как оказалось, мне никогда так и не было суждено получить.

После того происшествия дом родителей стал для меня лишь местом, где я жил и питался, но не более того. Во многих случаях я сам обеспечивал себя всем необходимым. Окончив школу и во время летних каникул я перебивался случайными заработками: работал продавцом в магазине скобяных изделий, автобусным кондуктором, поваром на гриль-кухне. Когда отца не было поблизости, мать всегда совала мне в карман двадцать долларов, однако она не решалась перечить ему напрямую. Поступив в колледж, я сам платил за обучение, взяв ссуду за счет федеральной субсидии. Чтобы досадить отцу, я пошел в его банк, где знали, насколько он богат, и открыл там счет. Когда на нем образовалась сумма, достаточная для покупки автомобиля, я купил «фольксваген», зная, что это приведет отца в бешенство. Однако со временем я осознал, что, сделав выбор, казавшийся невозможным, все равно проиграл. Я потворствовал отцу в его фундаментальной эгоистичности. И я так и не смог снять с себя узду их ожиданий. Мать не сводила с меня умоляющего взгляда, постоянно суетилась вокруг меня, молчаливо умоляя пожалеть ее, спасти ее жизнь. Я никогда не был свободен. И теперь после звонка отца все это снова навалилось на меня и придавило тяжелым грузом.

На глазах Сонни, молча наблюдавшей за мной, я положил трубку и сел на палас. Затем я лег и закрыл руками лицо.

— О Боже, сделай так, чтобы меня кто-нибудь похитил! — воскликнул я. — Похитил, похитил. Кто-нибудь должен украсть меня.

Открыв глаза, я увидел Эдгара. Он стоял на пороге прихожей, а за ним была Джун. Дверь в квартиру была открыта. В руке у него были деньги — несколько ассигнаций, сложенных пополам. Он принес мне мою недельную зарплату. Не говоря ни слова, Эдгар стоял и смотрел на меня, лежащего на полу и стонущего в бессильной агонии. Его безумные глаза впились в меня и даже не мигали.

— Что вы имели в виду? — поинтересовался у меня Эдгар. — Вы говорили что-то насчет вашего похищения?

Они с Джун только что возвратились домой после очередного долгого вечернего совещания со своими адвокатами. В общем-то Эдгара защищали старые соратники, известные леваки, которые годами отстаивали в судах интересы «Пантер». Однако теперь к ним присоединились еще и некоторые юристы из ассоциации защиты гражданских прав и с юридического факультета Дэмонского университета, которые вызвались оказать Эдгару помощь добровольно и безвозмездно. У меня сложилось впечатление, что в этой команде законников возникли серьезные разногласия относительно того, какую тактику следовало избрать: превратить ли предстоящие слушания в политическое мероприятие или же направить все силы на то, чтобы спасти Эдгара от увольнения? После таких совещаний супруги часто казались совершенно измотанными и не ладили между собой.

Вот и теперь, когда Эдгар не сводил с меня пристального, настороженного взгляда, весь его внешний вид говорил об усталости. Под глазами у него красовались такие темные круги, что их можно было принять за синяки.

Я часто рассказывал Джун о своих сложных отношениях с родителями, но сейчас у меня не было никакого настроения затрагивать эту тему. Однако Эдгар продолжал сверлить меня глазами. Я чувствовал, что ему доставляет особое удовольствие копаться в не слишком приятных подробностях чужой жизни. Такое чувство посещало меня уже не впервые.

— Значит, если кто-то вдруг захотел бы похитить вас, вы бы не стали сопротивляться? — спросил он.

— Не думаю, что нашлись бы такие похитители.

— Думаю, что навряд ли, — сказала Джун.

Уставшая, в простом ситцевом платье, с волосами, зачесанными назад и собранными в пучок, перевязанный разноцветными шерстяными нитками, она выглядела скромной молодой женщиной, женой фермера.

— Разумеется, возникли бы подозрения, — сказала она.

Эдгар выпятил нижнюю челюсть. С таким же успехом на его груди могла загореться надпись: «Я строю козни».

— Ну а если бы кто-то потребовал выкуп? — спросил он. — В состоянии ли твой отец уплатить его?

— В состоянии ли? Несомненно. Он мог бы позволить себе многое. Однако, зная этого скрягу, я могу с полной уверенностью сказать, что он не станет платить. Ни за что.

Джун рассмеялась:

— Сет, ты напоминаешь мне Эдгара, когда начинаешь говорить об отце.

Отец Эдгара получил медицинское образование, однако зарабатывал на жизнь выращиванием табака на своей ферме. Если верить их описаниям, то он был человеком безжалостным, крутым, не прощавшим обид, твердолобым христианином, которого больше привлекало проклятие зла, нежели вечная благодарность спасенных. Как Джун, так и Эдгар упоминали о нем не иначе как с издевкой, называя его «Мудрость Юга».

Мое предсказание относительно возможного отказа отца заплатить выкуп озадачило Эдгара, и он пропустил мимо ушей слова Джун. Вскоре он всплеснул руками и произнес:

— Тогда вы свободны!

На мгновение мне показалось, что моя свобода обрела форму некоего поля, находящегося между открытыми ладонями Эдгара. Затем я вновь оказался во власти страшной, слишком хорошо знакомой реальности.

— Если он и заплатит, то только в пику мне, чтобы я не стал дезертиром.

Оба рассмеялись. Хлопнув руками себя по бедрам, Джун сказала, что она так устала, что ног под собой не чует. Я пожелал им спокойной ночи. Через несколько минут меня окликнули сверху. Это был Эдгар. Он вышел из своей квартиры и стоял на верхней площадке, залитой ярким электрическим светом.

— А они обратятся в ФБР, если что? — негромко спросил он.

— Родители? — Меня сильно удивило, что его мысли все еще заняты этой темой, однако я отрицательно покачал головой.

Прошлое моих родителей было таково, что они страшились любого контакта с полицией. Я сам не раз был свидетелем, как обычная проверка документов дорожной полицией приводила к тому, что отец погружался в состояние, близкое к панике. Руки у него начинали трястись так сильно, что он даже не мог подать полицейскому водительское удостоверение, а потом требовалось не меньше получаса, чтобы он пришел в себя, и, естественно, все это время мы стояли на обочине. Нечего было и думать, чтобы он или моя мать вдруг решились встать под защиту закона.

— Ни в коем случае, — ответил я Эдгару.

Он улыбнулся, стоя там, на площадке верхнего этажа. В куче собственных проблем, из которой ему было нужно выкарабкиваться, это было для него своего рода полезным развлечением. Он постучал указательным пальцем по виску, показывая, что постарается не забыть об этом.

Четыре дня спустя после того, как я получил повестку о призыве в армию, Сонни сказала мне, что собирается съехать с квартиры. На дворе уже была середина апреля.

— Все бесполезно, Сет, — сказала она. — Я должна уехать отсюда. Иначе дело кончится тем, что мы возненавидим друг друга.

Мы все время ссорились. Это были жестокие битвы, в которых я говорил о любви, а она о независимости.

— Так, значит, ты покинешь меня сейчас, а не позднее?

Сонни поежилась, чтобы показать, что ей это неприятно и приходится прилагать определенные усилия, чтобы сдерживать себя. Она не должна забывать о главной цели, сказала она. Какой именно, Сонни не уточнила, однако я понял, что мне не удастся убедить ее остаться. Теперь у меня не было иного пути. Если бы она осталась в квартире, я бы продолжал надеяться, все откладывал бы и откладывал отъезд, вместо того чтобы посмотреть в лицо фактам и принять их как неизбежность.

— Кроме того, я должна подыскать себе какое-то другое жилье, — сказала Сонни. — Эта квартира мне одной не по карману.

— И куда же ты переселишься?

Она дернула плечом, как бы говоря, что это ее не слишком заботит.

— Пока поживу у Грэма. Он давно уже пытается сдать комнату. Вот я и буду его новым жильцом.

Это был удар молотом, хуже, чем простой уход. Через неделю он заберется к ней в постель, если только уже не побывал там.

— Это не то, что я думаю, верно?

— Нет, — ответила она. — И вообще это тебя не касается.

Разумеется, мы опять вдрызг разругались.

В конце концов я помог ей переехать. Книги Сонни я отправил почтой на адрес ее тети. Остальные вещи оставлял у двери Грэма, когда направлялся в редакцию «Афтер дарк». На моих глазах она исчезала из квартиры постепенно, как тает мороженое.

В последнее утро — это был понедельник — мы положили вещи в машину и установили на крыше багажник, чтобы загрузить и его. Но пару коробок все же пришлось оставить, и я пообещал завезти их попозже. Затем я повез Сонни через Залив по мосту, из яркого солнечного света в туман. Она обняла меня на улице, но я не сделал никаких ответных движений. Я стоял, опустив руки и повернув голову в сторону. Так вот, значит, какие дела, думал я, вот как все вышло. Такой эпохальный момент в моей личной жизни, о котором я всегда потом буду вспоминать с удивлением. Вот как, оказывается, это случается: буднично и просто, как и все прочее, и, стало быть, он ничем не отличается от любых других моментов вездесущего настоящего времени…

Я увидел, запомнив его на всю жизнь, худого бородатого парня в расклешенных брюках и свитере с отложным воротником, который спускался по крутому склону холма, сильно откинувшись всем корпусом назад. Внезапно я представил себе, как когда-нибудь подойду к нему, встретив его на другой улице, и скажу: «Я видел тебя, когда прощался со своей девушкой навсегда».

— Позвони мне, — сказала Сонни. — В любое время. Обещай, что я увижу тебя до твоего отъезда.

Я взял ее за руки и внимательно посмотрел на них — широкие крепкие ладони безупречной формы, словно вышедшие из-под резца искусного скульптора. К концу недели я должен был отчалить в Канаду. Моя последняя тактическая хитрость удалась. Призывная комиссия удовлетворила мое ходатайство о постановке меня на воинский учет в Окленде. Я должен был явиться на призывной пункт лишь четвертого мая, однако теперь не было никакого смысла ждать.

— Люди не расстаются друг с другом так просто. Это совсем не то, что сойти с одного поезда и сесть в другой, — сказал я. Зачем, я не знал. То ли в качестве протеста, то ли в ответ.

— Это другая фаза, бэби. Мы оба переживаем. И никто не говорит, что это навсегда.

Сонни часто заговаривала, правда, очень неопределенно, о том, что в будущем мы опять будем вместе — после того как она поработает в Корпусе мира и после того как я смогу вернуться домой. Всякий раз, когда она выражала это мнение, которое должно было породить несбыточные надежды — я был уверен в том, что оно было насквозь фальшивым, — у меня к горлу подкатывал ком.

— Спасибо тебе.

— За что?

«За то, что утешаешь меня таким невыносимым враньем, — хотел я сказать, — и поэтому у меня появилось желание уехать как можно скорее». Однако такого я не мог заставить себя сказать. Случайно мне удалось найти ноту, на которой я и закончил:

— Просто спасибо. Я люблю тебя. Это было нечто потрясающее.

Я сел в машину и, отъехав от коттеджа Грэма, направился в редакцию. Я всегда знал о неизбежности нашего расставания. Некий внутренний аппарат в прочнейшей оболочке, черный ящик, расположенный рядом с сердцем и неизменно регистрирующий истину, никогда не упускал из виду фундаментальные факты: она не любит меня, она не любит меня так безраздельно и возвышенно, как я ее. Я знал это, но продолжал двигаться по этому пути, невзирая ни на что, теша себя бессмысленными надеждами, и теперь расплачивался большой ценой. Было ли в жизни что-либо больнее, чем это неравенство?

Проехав несколько кварталов, я остановил машину напротив огромного парка с дорожками для катания на роликовых коньках, расположенного рядом с миссией Долорес. Я знал, что опять оказался там, откуда начал, и опять утопал в невыносимой агонии молодости. Тогда я не мог выразить это словами, однако по прошествии времени стало возможно различить крик внутри меня: «Кто полюбит меня ради меня самого? Чья любовь позволит мне познать себя?»

Я смотрел на пальмы, круто взмывавшие вверх над разделительной полосой, и плакал.




7 декабря 1995 г.

Сонни


— Эти показания не имеют смысла, — говорит Мольто, стоя перед скамьей.

Ох уж этот парень! Он обладает удивительной способностью раздражать меня.

— Мистер Мольто, вы ведь сами предложили пригласить сюда сотрудника тактического подразделения полиции Любича и заслушать его показания. Мы устроили дискуссию, и, насколько я помню, вы положили ей конец, сделав именно такое предложение.

— Судья, у нас было время подумать. Никакого полиграфа не было. Поэтому не может быть и речи о сокрытии какой-либо информации. Следовательно, показания Любича не имеют смысла.

— Мистер Мольто, свидетельница под присягой показала, что полиграф был, и если она ошиблась, то обвинение, полагаю, должно было бы стремиться к установлению этого факта. — Я поворачиваюсь к Хоби, стоящему рядом с Руди: — Мистер Таттл, вы все еще хотите добиться ясности в этом вопросе?

Хоби, до этого времени помалкивающий, мрачно кивает.

— Вызовите свидетеля.

— Судья!

— Хватит, мистер Мольто.

Томми делает несколько шагов, затем возвращается.

— Кстати, судья, а как же быть с результатами научно-технической экспертизы? Ведь вчера он сказал нам… — Томми тычет пальцем в сторону Хоби. Он настолько возбужден, что не в состоянии назвать защитника по имени. — Он сказал нам, что собирается подвергнуть эти деньги анализу на присутствие крови или следов пороха и представить данные сегодняшним утром.

Хоби обрывает его, желая избежать затяжки с вызовом Любича.

— Ни пороха, ни крови не обнаружено. Я отдам им деньги прямо сейчас.

— Вот вам ответ, мистер Мольто. Ни пороха, ни крови. Кто пригласит Любича? Это ваше ходатайство, мистер Таттл, — говорю я.

Томми угрюмо, исподлобья взирает на меня. Смуглое, изборожденное морщинами лицо скривилось, словно от зубной боли. Два десятка лет проработал он в прокуратуре, однако так и не научился держать удар.

— Мы вызовем его, судья, — говорит Томми. — Одна секунда. — Он машет рукой Руди.

В зал суда быстрой, энергичной походкой входит Фред, являя собой картину настоящего мачо. На нем ковбойские сапожки, джинсы с огромной серебряной бляхой, цветная рубашка в клетку с расстегнутым воротом и спортивная твидовая куртка. Поговаривают, что когда он был помоложе, одного его появления на улице было достаточно, чтобы те, кто чувствовал за собой грешки, старались скрыться подальше от этого громилы, на котором полицейская форма трещала по швам. У государственных защитников он пользуется репутацией копа с тяжелой рукой, которому ничего не стоит отбить арестованному почки. Однако Мариэтта, достоверный источник, говорит, что после женитьбы Любич изменился. Его жена Анжела тоже занимается бодибилдингом. Они познакомились на одном показательном выступлении, где спортсмены натираются маслом и позируют. Она была чемпионкой, знаменитой личностью в определенных кругах, и Любич время от времени хвастается своей женой, открыто восхищаясь ею. Я нахожу это довольно трогательным. У них один ребенок. Я согласна с Мариэттой в том, что Любич из тех людей, которые с возрастом становятся лучше.

— Привет, судья, — говорит он, проходя мимо скамьи.

Это уж слишком фамильярно.

— Вы клянетесь говорить правду? — произношу я в ответ.

Фреду не впервой давать показания в суде. Несмотря на определенные рамки, которых полицейские придерживаются в показаниях, — обычно каждый коп видел все то, что заметил его партнер, — Фред все же производит на меня впечатление более или менее правдивого человека, не слишком связанного обязательствами профессии.

Когда он занимает место для дачи показаний, я замечаю, что в одной руке он держит свои рапорты, свернутые в трубочку.

Томми выжидает, пока Любич не устроится как следует, а затем располагается прямо перед скамьей. Он рассчитывает произвести драматический эффект. Один-единственный вопрос. Он даже не требует: «Назовите ваше имя», — а просто поднимает красноватую руку с обкусанными ногтями.

— Детектив Любич, двенадцатого сентября 1995 года или же в какой-либо другой день производили ли вы проверку на полиграфе Лавинии Кэмпбелл в муниципальной больнице округа Киндл или в каком-либо другом месте?

— Нет, сэр, — отвечает он.

Томми направляется к столу обвинения.

— Отпустите свидетеля, — произносит он через плечо.

Такой гамбит вызывает у меня улыбку. Наша игра на всех ее стадиях предполагает участие двух игроков.

— Мистер Таттл, вы отказываетесь от перекрестного допроса?

Прежде чем ответить, Хоби, сидя в кресле, некоторое время пристально смотрит на Любича. Адвокат поджал губы, и теперь их совсем не видно в серой щетине бороды. Он явно озадачен. Впервые с начала процесса он не встает с места, чтобы обратиться к свидетелю.

— Мисс Кэмпбелл показала, что ее подвергли допросу с использованием полиграфа. Вы это знали, детектив?

— Я слышал об этом.

— И она лжет?

— Она не права. Это я знаю точно.

— Так она лжет?

— Протест, — говорит Томми с места.

Он крутит в руках блокнот, и с виду кажется, что допрос свидетеля адвокатом его не интересует, однако он с ходу приводит ряд обоснованных возражений против вопроса Хоби. Во-первых, вопрос поставлен таким образом, что ответ предполагается заранее, а во-вторых, вопрос требует от свидетеля высказать его мнение, что недопустимо. Хоби не сводит с Любича тяжелого взгляда.

— Детектив, вы хотите сказать, что свидетельница, возможно, ошиблась?

— Могло быть и так.

— Она что-нибудь неправильно интерпретировала?

— Возможно.

В зале суда стоит тишина. Наконец Хоби встает и не спеша поправляет лацкан своего двубортного пиджака из серой в белую полоску шерстяной ткани.

— Может быть, она думала, что ее проверяют на полиграфе?

Мольто возражает на том основании, что Любич не вправе комментировать мысли Лавинии.

Хоби повторяет вопрос в иной формулировке:

— Кто-нибудь сказал ей, что ее будут проверять на полиграфе?

— Да, сэр, не исключено.

— А кто именно мог сказать ей, что ее собираются подключить к ящику?

Любич ерзает во вращающемся кресле.

— Думают, что я?

— На самом деле вы не подключали ее к полиграфу?

— Нет.

— Однако же она изменила свои показания. Ведь в этом вся суть, правильно? Эта девушка говорила вам одно, когда вы были там, а когда вы уходили, она говорила другое.

— Иногда с этими людьми… — Фред умолкает. — Имея дело с правонарушителем… — он вытирает рот двумя пальцами, — у меня достаточно опыта, и порой я считаю, что безошибочно могу определить, правду мне говорят или ложь.

— Ну и?..

— Мы не всегда отвозим их во Дворец правосудия, чтобы подключить к ящику.

— К детектору лжи?

— Верно. В данном случае мы не могли это сделать. Она лежала на койке, вся опутанная разными трубками.

— И что же вы сделали, детектив?

— В таких случаях мы говорим им, что подключаем их к полиграфу, хотя на самом деле мы этого не делаем.

— Вы создали такое впечатление у подследственной?

— Вот именно.

— А каким образом вы этого достигли?

— Надели ей на голову одну штуку.

— Какую именно?

— Ту, что мы одолжили у одной из медсестер.

— Что?

— Ну, такая вещь, которая пристегивается, когда проверяют работу сердца.

— ЭКГ?

— Правильно, ЭКГ.

— И вы надели это ей на голову? Чтобы можно было узнать, что она думает?

Любич не ответил. Подняв голову, он смерил Хоби недобрым, мрачным взглядом, предназначенным для улицы.

— Вы просто надели ей на голову повязку с датчиками? Это и был весь аппарат?

— Нет. К нему крепился кусок телефонного шнура.

— К чему именно крепился?

— Ну, к той повязке у нее на голове.

— И к чему еще?

— К машине. — Любич пристально смотрит на Хоби. Очевидно, с точки зрения детектива, в этих вопросах нет никакого смысла. — К копировальной машине.

— Фотокопировальной машине?

— Вот именно. Ее мы тоже взяли у медсестер.

— И?..

Любич пожимает плечами:

— А потом мы нажали кнопку на машине.

— Зачем?

— Чтобы получить ответ.

— Вы получили ответ от машины?

— Так мы всегда говорим в таких случаях.

— Значит, и Баг вы сказали то же самое?

— Совершенно верно.

Хоби не задает больше вопросов. Вместо этого он просто делает жест рукой, показывая, что ждет от Любича дальнейших пояснений.

— Понимаете, перед тем как начать, мы закладываем в аппарат лист бумаги. А затем, когда мы нажимаем на кнопку, он выскакивает наружу и мы показываем его ей. Ясно?

— И что было написано на листке?

— «Она лжет».

В зале раздается смех, причем самые громкие раскаты звучат в ложе для присяжных, занимаемой репортерами.

— Стало быть, эта молодая женщина сидела там у вас с резиновой повязкой на голове и куском телефонного провода, который был присоединен к ксероксу, а затем вы нажали на кнопку и оттуда выполз лист бумаги, на котором было написано, что она лжет, и вы показали это ей, верно?

— Именно так.

— И она поверила вам?

— Поверила. Потому что врала.

Хоби смотрит на меня и даже не считает нужным заявлять протест. Я аннулирую последний ответ Любича, а Хоби испускает театральный вздох, долженствующий выразить отвращение, и возвращается к столу защиты, покачивая головой и наверняка думая: «Копы, что с них взять».

— У вас больше нет вопросов? — спрашиваю я.

Хоби требует считать показания Лавинии недействительными. Он характеризует такие действия полиции как мошенническую проделку с целью получить желаемые результаты, словно Верховный суд давным-давно не принял решение считать подобные приемы допустимыми во имя эффективного функционирования правоохранительных органов.

Когда к подиуму подходит Томми, мой кислый взгляд не обещает ему ничего хорошего. Утром он хотел было отказаться от предыдущей договоренности и чуть не подставил меня. Одно из железных правил в моем зале суда, и в первую очередь для прокуроров, состоит в том, что ты не выйдешь сухим из воды, если пытаешься кинуть судью. Прокуратуре только сунь палец в рот, и она откусит всю руку. Будучи женщиной, я чувствую необходимость проявлять особую твердость. Изрядно помучив Томми, чтобы преподать ему урок на будущее, я в конце концов отклоняю ходатайство Хоби.

Хитрость полицейских при снятии показаний с Лавинии никак не нарушила права Нила. Поскольку Баг имеет статус несовершеннолетней, она могла на законном основании потребовать, чтобы показания, данные ею Любичу и Уэллсу, не использовались против нее. Вообще-то теперь я понимаю, как Хоби убедил Баг и ее адвоката, что она могла проигнорировать угрозы Мольто аннулировать сделку, если она откажется от прежних показаний. В таком положении Мольто ни в коем случае не рискнул бы заводить против Баг новое дело, так как она могла полностью дезавуировать свою прежнюю позицию.

Хоби, профессионал до мозга костей, не упускает ни малейшей возможности. После того как я отклоняю его ходатайство, он говорит:

— В качестве альтернативы, ваша честь, мне бы хотелось приобщить показания детектива к делу, чтобы не пришлось вызывать его еще раз.

Мольто, вздохнувший с облегчением, не выдвигает возражений, однако заявляет, что в этом случае ему хочется задать свидетелю еще несколько вопросов. Он стоит у стола обвинения.

— Детектив Любич, после того как мисс Кэмпбелл признала, что она солгала…

— Протест. Это он сказал ей, что она лжет.

— Перефразируйте вопрос.

— После проверки на этом лжеполиграфе, — говорит Томми, — мисс Кэмпбелл сделала заявление, правильно? И оно полностью отражено в вашем рапорте?

Любич отвечает, что в каждом его рапорте показания Лавинии записаны дословно.

— Вернемся к тому, что произошло двенадцатого сентября в больнице. Вы проинформировали мисс Кэмпбелл о том, что Хардкор уже сообщил следствию?

— Я не знал, что сказал Хардкор. Это было не мое дело. Монтегю попросил меня поговорить с Баг, потому что мы знакомы. Вот и все. Она рассказала мне свою историю, мы устроили спектакль с полиграфом, и она дала показания.

— Значит, вы не передавали ей того, что сказал Хардкор?

— Ни в коем случае. Это противоречит правилам оперативно-розыскной деятельности.

Томми кивает. Ему только что удалось восстановить свои позиции. Разбирательство было тяжелым и нудным. Как оценивать показания Баг? Следует ли приобщать их к делу или исключить? Ответы на эти вопросы зависят в первую очередь от того, правду ли она сказала копам или нет. В то, что она сказала им именно то, что они хотели слышать, я могла поверить, и не потому, что Баг кажется такой застенчивой и податливой. Даже в пятнадцать лет она уже достаточно опытна и упряма. У нее хватило бы ума поступить именно таким образом. Однако если Баг не было известно, что сказал Кор, тогда ее собственноручно заверенные показания, данные Любичу, могли совпасть с версией событий Хардкора только в одном случае: если именно так все и произошло тогда на улице. Такой вывод напрашивался сам собой. Томми, безусловно, придерживается того же мнения. Вразвалку, что не слишком идет ему, он возвращается к своему столу, явно довольный тем, что удалось наконец поставить Хоби на место.

Хоби сидит в кресле и не спешит с вопросом. Теперь он поджал нижнюю губу, спрятав ее полностью под верхней, и как-то странно смотрит на Любича. Судя по всему, он не сдастся так просто и попытается что-то придумать.

— Детектив, вы рассчитывали, что вам придется давать показания на этом процессе? — внезапно спрашивает Хоби.

— Что? — спрашивает удивленный Любич.

— Вы думали о том, что в ходе процесса вам, возможно, придется принять в нем участие в качестве свидетеля?

— Не знаю. Вообще-то такая мысль, наверное, приходила мне в голову.

— Так, значит, все же думали? — Хоби роется в ворохе бумаг на столе. — Вас не было в списке свидетелей обвинения.

По всему видно, Любич никак не ожидал, что ему придется отвечать на такие вопросы. Его глаза на несколько мгновений закрываются, как у ящерицы.

— На прошлой неделе я встретил Монтегю в седьмом отделе. Он сказал, что если свидетельница будет давать ложные показания, я должен буду явиться в суд лично, чтобы засвидетельствовать точность своих рапортов.

— То есть это было всего-навсего предупреждение?

— Именно.

— И в тот момент вы не стали просматривать заново рапорты?

— Нет. Я всегда живу сегодняшним днем, советник. Текучка. Я бы никогда не подумал, что она станет изворачиваться и лгать в суде. Впрочем, век живи — век учись.

Явный выпад в сторону защитника. Очевидно, Любич уже прослышал о том, как Хоби удалось окрутить девчонку.

— А каким образом вам стало известно, что сегодня вы должны были явиться сюда для дачи показаний?

— Когда я пришел на работу в восемь часов, мне позвонил Монтегю.

— А вы, случайно, не посвятили весь вчерашний день подготовке к сегодняшней даче показаний?

— В среду у меня выходной. Я приводил в порядок документацию.

— А когда вы разговаривали с Монтегю утром, он объяснил, почему сегодня ваше присутствие в суде будет необходимо?

— Не помню, — говорит Любич, и в его голосе чувствуется неуверенность. — Вроде того.

— Вроде того… — повторяет за ним Хоби. — Хорошо, ну а сегодня кто-либо — Мольто, Монтегю, мистер Сингх — кто-нибудь объяснил вам, что Лавиния показала, будто, убеждая ее изменить первоначальные показания, вы информировали ее о показаниях, данных Хардкором?

— Я слышал об этом.

— И вы поняли, не так ли, что обвинению вовсе не помешает, если вы покажете, что этого не было?

— Никто мной не манипулировал, я сам знаю, что я должен говорить и чего не должен.

— Я понимаю, детектив. Но вы человек опытный, бывали на многих процессах, не так ли? И вы осознаете, какое значение имеют ваши показания, то есть что вы не говорили Баг о том, что сказал Хардкор, верно?

Краешком глаза Любич косит в моем направлении. У меня возникает такое ощущение, что, находись Фред в другом зале, с другим судьей, он мог бы попробовать сжульничать.

— В общем, я представляю себе эту картину.

— А теперь, детектив, я хочу вручить вам копию вашего рапорта от двенадцатого сентября, помеченную как вещдок защиты № 1, и собираюсь попросить вас зачитать вслух ту его часть, где говорится, что вы не информировали Лавинию Кэмпбелл о том, что сообщил следователю Хардкор.

Любич сидит молча с отрешенным взглядом. Всем своим видом он опять показывает: «Перестань делать из меня дурака, ты, гребаный залетный адвокатишка». Он даже не дотронулся до рапорта, который Хоби положил на поручень свидетельской кафедры, а лишь бегло взглянул на него и через пару секунд снова поднял голову.

— Там этого нет.

— Да, там этого нет, — повторяет Хоби. — Значит, это то, что вы помните?

— Я же сказал: такое противоречит правилам оперативной работы.

— То есть правила оперативной работы не допускают такого. Нельзя одного свидетеля знакомить с показаниями другого. Я вас правильно понял?

— Абсолютно.

— И именно поэтому вы утверждаете, что не знакомили Баг с показаниями Хардкора?

— Я утверждаю, что не говорил ей этого, потому что вообще не помню такого случая в моей практике.

— Хорошо, — говорит Хоби. — Не помните.

Он опять принимается ходить по залу. Я уже научилась интерпретировать его поведение. Если Хоби начинает передвигаться туда-сюда, это плохой знак для обвинения. Будь я прокурором, который готовит свидетеля к перекрестному допросу, я бы сказала ему: «Внимание. Если Таттл начинает двигаться, значит, он подготовил тебе ловушку». Однако Любич не знает этого и сидит себе, благодушествует, заполнив своим мощным корпусом все кресло, которое кажется очень хрупким. Он думает, что все прекрасно.

— И у вас почти не было времени просмотреть заново рапорты или хотя бы постараться восстановить в уме картину того, что происходило, когда вы допрашивали юную мисс Лавинию?

— Я помню то, что происходило, советник.

Хоби скребет себя по щеке. Он изо всех сил старается оставаться если не кротким, то хотя бы доброжелательно-вежливым в ответ на подчеркнутую враждебность Фреда. Кто-то — скорее всего Дубински — осведомил его, что Любич частенько появляется здесь и до некоторой степени пользуется моим благорасположением.

— Ну что ж, давайте поговорим о вашем визите в больницу к Баг двенадцатого сентября. Вы утверждаете, что сделали это по просьбе Монтегю, и суть дела в том, что вам уже приходилось сталкиваться с мисс Кэмпбелл по роду вашей деятельности, не так ли?

— Да уж не потому, что мы друзья-приятели. Я дважды арестовывал ее.

— Однако в конечном итоге у вас с ней установились хорошие отношения?

— Хорошие отношения? Не понимаю, на что вы намекаете. — Фред откидывается в кресле, затем опять подается немного вперед, когда до него доходит, что адвокат хочет заставить его противоречить самому себе. — Я вовсе не пытаюсь острить, советник, но можно сказать, что у нас были профессиональные отношения. Она знала, что я действую по отношению к ней в рамках закона. Первый раз там, где она продавала наркотики, мы почти взяли ее с поличным: обычно, когда мы, ну, вы знаете, оперативники, являемся туда, в зону влияния «УЧС», они очень ловко прячут концы в воду. Однако в тот раз я заметил какую-то отъезжающую машину, которая резко набрала скорость, и мы с Баг устроили забег на короткую дистанцию, в котором я победил. Я схватил ее и объяснил, какие бывают последствия, и она послушалась меня.

— Вы объяснили ей, какие бывают последствия?

— Обычно, когда подростки продают небольшие дозы, они держат их во рту. Пакетики из фольги. Если вдруг нагрянет полиция с облавой, они всегда могут проглотить их. Доза достаточно мала, чтобы не вызвать летального исхода. Поэтому они глотают. И я схватил Баг и сказал ей, что если она попытается проглотить дозу, мне придется слегка придушить ее или устроить промывание желудка, и, чтобы избежать этих неприятных процедур, ей лучше выплюнуть пакетик, что она и сделала.

— И вы подружились, — говорит Хоби.

Эта фраза произносится в комической манере, так, чтобы вся ситуация сразу же предстала в смехотворном свете. Усилия Хоби не остаются втуне, а вознаграждаются дружным всеобщим смехом, который оказывается заразительным и для меня. И все же во всем этом есть горькая правда. В «Ти-4» насчитывается около двух сотен подростков, с которыми у Любича и Уэллса такие же отношения. Они знают их матерей и двоюродных братьев, их положение в банде, может быть, даже их текущие оценки в школе. Они не считают этих ребят закоренелыми преступниками и в какой-то мере им сочувствуют.

У Фреда есть все причины быть сердитым, и он бросает в сторону Хоби враждебный взгляд.

— Я не наехал на нее. Я мог бы предъявить ей такие же обвинения, как и взрослой, и она получила бы по полной программе, но я не стал этого делать. Мы оформили ее как малолетнюю правонарушительницу. Она отбыла небольшой срок в исправительном заведении для несовершеннолетних, и ее выпустили.

— Вы поступили с ней по справедливости.

— Стараюсь, — отвечает Любич и крутит массивной шеей.

— И, зная о том, что в прошлом у вас с ней установились доверительные отношения или что-то вроде того, Монтегю попросил вас навестить ее в больнице?

— В общем, верно.

— И вы отправились туда со своим напарником… — Хоби начинает просматривать рапорт.

— Уэллсом.

— Вы с Уэллсом пошли туда и посоветовали ей выложить все, что она знает, пойти на сделку с законом, не так ли?

— Верно.

— И она рассказала вам то, что вы сразу же определили как ложь, а именно, что убийство миссис Эдгар было случайным и явилось следствием налета конкурирующей уличной банды?

— Да, она сказала именно это.

— Случаются ли в этом районе подобные разборки?

— Сколько угодно.

— Но вы были уверены, что она привирает?

— Лгала на все сто процентов.

— Даже несмотря на то, что эта девушка была в той или иной степени у вас в долгу? Несмотря на то, что она в прошлом охотно шла вам навстречу, вы не поверили ей?

Любич позволяет себе слегка улыбнуться. Этак свысока, с позиции опытного, повидавшего виды копа. «Вам еще дорасти до меня нужно», — скорее всего хочется ему добавить.

— Нет, не поверил.

— Помните, почему именно?

Любич смотрит в потолок и говорит:

— Слишком складно и просто. Так поют с чужого голоса.

— А не могло случиться так, — медленно произносит Хоби, — что Монтегю уже ознакомил вас с показаниями Хардкора?

Затем он останавливается и пытливо смотрит на Фреда. Вот момент, когда решается все. Или пан, или пропал. Любич делает вдох, и в очередной раз его глаза устремляются к потолку. Какое-то время он балансирует на грани отказа. В моей памяти прокручивается картина тех событий. День, когда Уэллс и Любич сидели у меня в канцелярии. Тогда кто-то из них, кажется, Любич, намекнул, что это дело с душком. А еще он, Любич, сказал, что ему нужно ехать в муниципальную больницу. И он злорадствовал, потому что к тому времени ему уже все было известно. Он знал, что Хардкор дал показания на Нила. «Фред, — хочу я сказать, — ради Бога, Фред». Однако вместо этого я начинаю покашливать. Наши взгляды встречаются, Любич оседает в кресле, и ему вдруг все становится ясно, он прозревает так же, как и я. Фред едва заметно кивает, словно его долг говорить правду проистекает из личных обязательств передо мной.

— Ваше предположение не лишено смысла, — отвечает он.

— Вы припоминаете это?

— Да, у меня возникают какие-то ассоциации.

— Значит, вы знали, что Хардкор стал сотрудничать со следствием. И значит, вы собирались получить у этой девушки подтверждение его показаний, не так ли?

Любич довольно долго размышляет, нет ли в вопросе подвоха, и лишь потом соглашается.

— А теперь вспомним о том, какое положение в «УЧС» занимает Хардкор. Ведь он один из главарей этой банды, верно?

— Насколько я понимаю.

— И младшие члены банды выполняют его приказы?

— Они торгуют наркотиками, которые он им поставляет. Да, Хардкор играет важную роль. А какая тут связь? — удивляется Любич.

Он явно не понимает, куда клонит адвокат. Так часто бывает с копами, когда они теряют контроль над ситуацией.

Хоби умело пользуется преимуществом.

— А связь тут такая, детектив. Вы знаете, что свидетелям по делам, затрагивающим интересы организованных преступных группировок, часто угрожают, их запугивают, наносят телесные повреждения или даже убивают.

— Я слышал об этом.

— Часто?

— Возможно.

— Очевидно, вероятность такого развития событий еще более высока, если кто-то дает показания против главаря банды? Что говорит на сей счет ваш опыт?

Теперь Любич улавливает, к чему клонит Хоби. «Какой вопрос будет следующим?» — думает он, прежде чем ответить.

— Да.

— Хорошо, детектив. Теперь, признавая, что вы явились сюда почти сразу же после того, как вас вызвали, и поэтому у вас практически не было времени просмотреть рапорты или освежить в памяти события двенадцатого сентября; признавая, что вы обычно не знакомите одного свидетеля с показаниями другого, — признавая все это, я спрашиваю вас: разве не было бы легче склонить девушку — члена банды — к даче нужных показаний? Наверняка она знала, что ее босс уже сделал то же самое и что она ему нисколько не повредит.

Переваривая услышанное, Любич опустил плечи и вообще совсем обмяк. Он понял наконец, что адвокат умело манипулирует им и он пока что бессилен что-либо изменить, так как вынужден говорить правду, выгодную защите. И опять его глаза почти невольно двигаются в моем направлении, а затем следует ответ:

— Теоретически в этом есть смысл.

— Чтобы убедить ее, вам пришлось бы раскрыть подробности того, что сказал Хардкор. Вы бы хотели, чтобы она удостоверилась в том, что вы уже знаете ту историю, которую она вам Собиралась рассказать, не так ли?

— Думаю, я утаил бы от нее кое-какие детали, ну, для проверки. Конечно, мне пришлось бы рассказать ей достаточно, чтобы она поняла: Хардкор с нами сотрудничает.

— И если она заявляет, что Нил является организатором покушения на своего отца, то есть повторяет то, что вы сообщили ей из показаний Хардкора, вы же не можете, сидя здесь сегодня, вы не можете сказать, что это неверно?

Лицо Любича искажает непроизвольная гримаса. Сморщив лоб, он погружается в мучительные раздумья. Его тело, покоящееся на локтях, будто приросших к подлокотникам, подалось вперед в тревожном предчувствии.

— Я не могу припомнить в точности. Все может быть. Она могла бы сказать правду, а могла и соврать.

— Значит, она могла сказать правду? — спрашивает Хоби.

Любич игнорирует вопрос. Мольто, сидящий за столом обвинения, рассеянно трет висок, уставившись пустым взглядом на дубовые панели, которыми отделана противоположная стена. Панели предназначены для поглощения звука. Хоби сейчас безраздельный хозяин положения. Он снисходительно улыбается свидетелю, и в то же время у него, конечно же, хватает ума, чтобы покончить на этом и не сыпать Любичу соль на рану. Однако всем ясно, что Хоби одержал еще одну важную победу, в очередной раз блеснул мастерством. Теперь показания Баг, данные полиции, будут рассматриваться как попытка угодить главарю. Сам Хардкор может быть признан свидетелем, порочащим участника процесса. Возможно, найдутся подкрепляющие доказательства или какие-либо другие факты вины Нила. Однако в данный момент Хоби свою работу сделал. Лавиния Кэмпбелл вычеркнута из списка свидетелей обвинения.




В управлении шерифа есть раздевалки и душевые кабинки. Все просто и примитивно: проржавевшие шкафчики, бетонные полы, застоявшийся запах дезинфицирующих средств. Судьи, которые имеют сюда свободный доступ, иронически называют это место «клубом». Здесь я храню свою спортивную одежду для бега. Как бывший раковый пациент, который прочитал все, что только есть на свете о дополнительных путях к выздоровлению, я как минимум дважды в неделю отказываюсь от ленча. И в старом, вытянувшемся свитере с обрезанными по локоть рукавами и лосинах из спандекса — прочной, бросающей вызов времени чудо-ткани девяностых — выхожу из здания суда и минут сорок бегаю трусцой по бульвару. В судейском подъезде обычно дежурит Розарио, коротышка в синей форме помощника шерифа, который взял за правило провожать меня фразой:

— Покажите им, на что вы способны, судья. — Когда я возвращаюсь, он распахивает передо мной дверь и говорит: — Добро пожаловать на остров Фантазий.

Мне всегда кажется, что он подшучивает над своеобразной, отчасти жуткой атмосферой, наполняющей Дворец правосудия, где мы всегда близко сталкиваемся с людьми, с которыми в иных обстоятельствах предпочли бы не встречаться и во избежание каких бы то ни было контактов, перешли бы на другую сторону улицы. Я имею в виду парней, которые разговаривают слишком громко и расхаживают, посматривая исподлобья, а в их глазах тлеют огоньки звериной ненависти ко всему роду человеческому. От них всегда исходит враждебность, они окружены ею, как темным нимбом. В федеральном здании было полно всяких клерков и судебных приставов, которые напускали на себя непомерно важный, чванливый вид, как бы говоря: «Мы олицетворяем собой грозную силу, карающую десницу федеральной власти». Зато в суде округа Киндл среди адвокатов, прокуроров, помощников шерифа и клерков царит атмосфера добродушия и предупредительности, потому что мы ощущаем необходимость постоянно доказывать себе, что имеем право называть себя приличными людьми.

Обычно я бегаю с включенным плейером. Вот и сейчас в моих наушниках звучит музыка Малера, и гулко бьется сердце, когда я бегу по тротуару, лавируя между присяжными, адвокатами, следователями и семьями, идущими на ленч. Пара юристов, имена которых я не могу вспомнить или же вообще не знаю, когда я проношусь мимо, машут мне: «Привет, ваша честь».

Сегодня стоит сравнительно хорошая погода. Солнце тускнеет, зловещие зимние облака, тяжелые, как стеганое одеяло, надвигаются из дальних уголков неба и на короткое время омрачают день с внезапностью примитивного ругательства. Однако иногда появляются просветы, в которые врываются солнечные лучи. Температура вполне сносная, около сорока по Фаренгейту. Скоро матушка природа покажет свой характер злой ведьмы. Зима на Среднем Западе. Когда бы она ни нагрянула, ты к ней вечно не готов. Неподалеку от выхода слышу, как кто-то произносит мое имя.

— Сонни, — доносит до меня порыв злого ветра.

Сдвинув на шею наушники, я поворачиваю голову, ожидая увидеть коллегу, однако передо мной вырастает фигура Сета, который пытается догнать меня.

— О, ради Бога, — бормочу я, запыхавшись.

Да, конечно, дело во мне. Это я начала все вчера, я первой сделала шаг навстречу, однако мне совсем не хочется чувствовать себя школьницей, назначающей свидания. На Сете все та же синяя спортивная куртка и потертые туфли, в которых он каждый день является на процесс. Его лицо растянулось в неуверенной, почти заискивающей улыбке. Ветер треплет бесцветные кончики волос над ушами.

— А я уж боялся, что упустил тебя. Твой секретарь… Марианна сказала, что ты должна выйти отсюда.

Мариэтта?

— Ах так? — свирепею я.

Медленная смерть. Китайские пытки. Я ее точно убью, когда вернусь. Я стою там, приплясывая, и отвечаю ему в изысканнейшей, официальной манере, словно сижу за столом у себя в кабинете:

— Чем могу служить, Сет?

Слегка отпрянув назад, он недоуменно смотрит на меня своими влажными глазами. В последние дни у него почему-то всегда немного растерянный вид. Он опешил и, наверное, обиделся.

— Я задерживаю тебя, — произносит он наконец. — Тогда вперед. Я побегу с тобой.

Он отбегает на несколько шагов и жестами приглашает меня присоединиться к нему. В уличных туфлях и блейзере Сет бежит впереди меня так уверенно, словно для него это привычное дело.

— Я не буду тебя долго беспокоить. Одна секунда, и все. Я просто хотел, чтобы ты знала. Вчера ты задала мне вопрос насчет Хоби и Дубински. И я думал об этом всю ночь и понял. Мне кажется, я знаю, почему ты спросила.

— Забудь об этом, Сет. — Я догадываюсь, в чем дело. Он встречался с Хоби за обедом, и они подготовили ответную реакцию. Сет здесь играет роль управляемой ракеты. Вот почему я дала себе клятву не иметь с ним никаких дел. — Не будем обсуждать это заново.

— Нет, я хочу, чтобы ты поняла. Я не знаю, что задумал Хоби. Я люблю его как друга, но поверь мне, Хоби Таттл может быть очень опасен. В нем достаточно коварства. Однако, что бы он там ни заварил, я в этом не участвую. Ему помогает Стью, а я тут ни при чем. Хоби и Нил со мной даже не разговаривают. Вот так. Вот что я хотел сказать.

— Этого достаточно, — говорю я.

Еще одно предложение, еще одно слово, и мне придется сделать что-нибудь. Например, остановиться и закричать, позвать на помощь полицию. Однако Сет больше ничего не говорит, и мы бежим дальше в молчании, тяжело топая ногами по тротуару. Мы уже добежали до Гомер-парка, который славится отличной беговой дорожкой. В прежние времена парковый район пользовался печальной известностью лакомого кусочка, где все должности раздавались за взятки или в награду за услуги и беззастенчиво разворовывались ассигнования на общественные проекты путем заключения контрактов с подставными фирмами. Это был рай для таких бандитствующих политиканов, как Тутс Нуччо, который иногда приносил на заседания городского совета автомат в футляре для кларнета. Теперь городская казна пустеет, и соответственно в запустение приходят и парки. Исчезли программы, которые были ярким пятном в моей детской жизни: кружки, где нас учили делать что-то своими руками, и летние лагеря. Не выделяется средств даже на поддержание парков в минимально приличном состоянии. В этом парке по какой-то необъяснимой причине со всех деревьев спилили макушки. Они стоят вдоль гудронированной дорожки, похожие на инвалидов с ампутированными конечностями. Давно сняты фонари, и вечерами жизнь тут замирает. Однако в дневное время при естественном освещении здесь вполне безопасно. Молодые мамы, преимущественно латиноамериканского происхождения, в пальто и кашемировых куртках, катают коляски с закутанными в одеяла младенцами. По парку деловито спешат пешеходы, которым нужно пересесть на другой автобус, чтобы попасть в центр города.

Сет по-прежнему бежит рядом со мной, и ему не составляет никакого труда поддерживать заданный мной темп. Я же тем временем предаюсь размышлениям. «Хоби Таттл может быть опасен. Что бы он там ни заварил…» Трудно представить Сета в роли эмиссара Хоби, да еще передающего подобную информацию. Я даже едва не поддаюсь соблазну спросить у него, что же, по его мнению, замышляет Хоби, однако голос здравого смысла вмешивается вовремя. Общаясь с Сетом, нужно держать себя в руках и соблюдать дистанцию.

— Черт побери, да здесь так холодно, что уши могут отвалиться. — Он пытается шуткой разрядить неловкую тишину и проводит рукой по лысеющей голове. — Никакой естественной защиты, — произносит он.

— Сет, я что, должна выразить сожаление по поводу того, что ты лысый?

— Ну, еще не совсем лысый, — говорит он. — Я лысею. И ничего с этим не поделаешь.

— Позволь мне быть с тобой откровенной на этот счет, Сет. После сорока женщине приходится беспокоиться обо всем. Сверху донизу. У нее обвисает грудь. Наступает менопауза. Становятся мягкими кости. Если она рожала, и не один раз, то ее зад вряд ли влезет в те джинсы, которые она носила двадцать лет назад. Сюда следует добавить еще слабый мочевой пузырь, но это не обязательно. Вообще-то я рада, что женщинам есть о чем беспокоиться. Но самое главное — я не думаю, что все так уж мрачно. На этом фоне мужчина выглядит просто зрелым, что, по правде говоря, у большинства представителей твоего пола является редким качеством. Поэтому я не испытываю к тебе жалости, Сет.

— О Боже, да ты так накалилась, что от тебя прикуривать можно, — говорит он. — Что с тобой?

— И ты еще спрашиваешь? Ты преследуешь меня на улице, не даешь мне покоя в тот единственный час, когда я могу быть свободна от всего. И потом, всякий раз, когда я разговариваю с тобой, ты постоянно плачешься на судьбу. Как будто мне больше нечего делать, кроме как утешать тебя, в то время как я должна исполнять свои обязанности, за что мне платят зарплату. Впрочем, я уже объясняла.

Странное дело, Сет не приводит никаких оправданий, которые я ожидала услышать.

— Ты права, — говорит он и опускает глаза.

Внезапно до меня доходит, и я чувствую за собой вину, что пыталась спровоцировать между нами ссору и тем самым избавиться от его присутствия. По лицу Сета видно, что его мучают какие-то глубокие переживания.

— У меня умер сын, — говорит он. — Ты спрашивала, что в моей жизни было драматичного. Это и есть моя личная драма.

Он, похоже, пытается найти тот тон отстраненности и бесстрастия, в каком мы вчера беседовали о наших жизнях. Однако его голос не выдерживает и местами срывается. Я сразу же останавливаюсь, а Сет пробегает дальше еще шагов двадцать. Он некоторое время не находит в себе сил посмотреть на меня и поэтому не сразу замечает, что меня нет рядом. Мы уже добежали до того места, где дорожка начинает закругляться, и теперь он устало тащится назад ко мне; поникшая на фоне уродливо обрезанных вязов фигура говорит о том, что ему уже заранее обрыдли вопросы, которые, как он знает, должны сейчас последовать.

— Когда? — спрашиваю я.

— Уже почти два года, — отвечает он.

— Боже мой! Он болел? Хроническое заболевание?

— Он был совсем еще маленький мальчик. Семь лет. Не хочу врать, он был довольно трудным ребенком и погиб в результате дорожно-транспортного происшествия.

Сет умолкает на минуту и смотрит на свинцово-серое небо, плотно закрытое облаками, которые выхолостили из дневного света всю жизненную силу.

— Я был за рулем.

— О Господи!

— Тут не было моей вины. Так все говорят. Тот парень был пьян, упился до чертиков. Он в четыре раза превысил допустимый предел скорости и вдобавок проскочил на красный свет. Его машина ударилась о бордюр, и затем ее отбросило прямо на нас. Я увидел это краешком глаза и попытался проскочить вперед, избежать столкновения, но не успел. Он врезался в нас под углом. Мою машину разрезало пополам как ножницами. Только что я сидел там и ругал Исаака за то, что он ковырял пальцами в носу, а в следующий миг… Единственное, за что я благодарен Богу, — это за то, что я не слышал его криков. Он погиб мгновенно, не успев понять, что происходит, и все же как твой ребенок может умереть, не издав ни звука?

Я непроизвольно обхватываю себя руками, чтобы справиться с болью, внезапно пронзившей сердце. И когда я начинаю мямлить какие-то невразумительные слова утешения, Сет тут же поднимает руку, и до меня доходит, что, наверное, хуже всего слушать, как люди пытаются подыскать слова, чтобы выразить мучения, которые испытывает только он, но не они. Однако, несмотря на это, я не могу удержаться от повторения одних и тех же ненужных слов. Мне жаль. Искренне жаль.

— Прости. Я понятия не имела, Сет. Когда читаешь твои колонки, то твоя личная жизнь выглядит в них абсолютно прозрачной. Там ведь не было ни слова об этом, не так ли?

— Ненавижу говорить об этом. Я и так уже весь сгнил от жалости к себе. Ты видишь это. Все это видят. Я стал ходячей раной.

Я беру его за руку. Она вся влажная от пота, которым пропитался даже ремешок его часов. Другой рукой Сет трет переносицу, пытаясь привести в порядок чувства.

— А что с тем типом, который врезался в вас? Его посадили?

Глупый вопрос, понимаю я задним умом. Глупый, потому что я все пытаюсь втиснуть в свои собственные рамки, потому что от одной мысли о том, что ему пришлось пережить, у меня мурашки бегут по коже.

— О да, конечно. Ему дали пятнадцать лет. У него богатое криминальное прошлое. А вообще-то это был обычный черный, гребаный бедолага. Решил покататься в угнанной машине. Он признал себя виновным. Я больше его и не видел. Не хотел и не мог. Когда выносили приговор, в суде была Люси. Наверное, она плакала и все такое. Ну а я… хочу сказать — какой в этом смысл? Я никогда не думаю о том парне. Знаешь, мне часто приходит в голову: если бы только я ехал хоть чуточку быстрее, если бы сильнее надавил на акселератор… Если, если, если… — Он окидывает взглядом парк.

Мимо нас лихо проносится тринадцатилетний подросток на роликовых коньках. Кепка задом наперед и сигарета во рту.

— Мы здесь точно околеем, — говорит Сет.

Он трогается с места и бежит вперед. Я следую за ним трусцой. Сет замедляет бег, чтобы я могла догнать его.

— Ну а Люси? Это несчастье ее тоже, наверное, здорово подкосило?

— Она просто с ума сходит. Я не в том положении, чтобы как-то критиковать ее. Мы оба сошли с ума. Но по-разному.

Вот что разделяет их, Сета и Люси, доходит до меня. Дальше половину дистанции мы бежим молча, однако он может выразить словами то, что думаю я.

— Не то чтобы она винит меня, — говорит он. — Во всяком случае, не так, как виню себя я. Однако как-то нужно жить дальше. Как? Бегать? Шесть месяцев назад мы начали вместе делать пробежки перед обедом. Брали с собой собаку. Купили светоотражатели такие же, что у тебя на локтях. У нас были одинаковые тренировочные костюмы. Однако можно ли этим вылечить душу, успокоить ее? Нет, нельзя. В голову вечно лезут мысли, что наша жизнь должна была быть не такой. Ведь если бы все было нормально, мы были бы дома. У нас бы даже не было времени заниматься такой чепухой. Мы бы кричали на Исаака, чтобы он выключил телевизор и принимался за уроки. Дело не в том, что мы разочаровались в жизни или ожесточились. Просто мы не можем найти способ жить дальше.

— Я не могу себе представить, что Люси может ожесточиться.

— Ни в коем случае.

— Она все такая же невероятно добродушная?

— Вот именно.

— Наверное, она нашла себе занятие помимо астрологии?

— Да. Однако по-прежнему верит в нее. И в реинкарнацию. И в музыку сфер. Ты бы назвала ее нью-эйджевкой. — Он удивляется, мотает головой.

В прошлом году, рассказывает Сет дальше, Люси заведовала бесплатной столовой в Сиэтле. Он рисует ее иронический портрет. Неизменно радушная, она привечает всех неудачников, бродяг, наркоманов, алкоголиков и просто психов. Люси — человек безграничной щедрости, покровительница беспризорников и бездомных животных. Она мать каждому, кто в беде: будь то птица с подбитым крылом, ее косметолог, которому потребовались уроки английского языка, или их служанка, для дочери которой Люси после неустанных восьмимесячных хлопот выбила место в Беллингхэм-Кантри-Дэй, куда ей не удалось устроить даже собственных детей.

— Наверное, я рассказываю так, что можно подумать, будто мне все это очень не по душе?

— Возможно, — отвечаю я.

— Значит, я взял не ту ноту. Я восхищен тем, что Люси готова распахнуть свое сердце перед людьми, которых она совсем не знает, в то время как у меня вечная каша в голове, и я пытаюсь научиться хоть немного сострадать тем людям, о которых пекусь.

— Надеюсь, у вас все наладится, Сет.

— Я тоже. А пока что все так перепуталось. Тебе это знакомо. Друзья. Дом. Я имею в виду то, что вдруг ты понимаешь, что все это тебе больше не принадлежит. То, что всегда было твоим. У людей при твоем приближении появляется на лицах выражение, будто ты их здорово подвел. В общем, я рад, что мне удалось хотя бы на время вырваться оттуда.

Друзья Чарли работали в университете. Рэй Нейпо отличался резкостью в суждениях и очень любил выставлять всех, кроме себя, в забавном свете. Картер Мелк был мягок и покладист, однако принадлежал к той породе людей, из которых, как говорится, клещами слова не вытащишь. Мне не хватает обоих, но к университету с его подспудным, никогда не затухающим соперничеством и даже враждой, напоминающей интриги средневекового двора, я не питаю ничего, кроме неприязни.

— Ну и что делал твой недотепа? — спрашивает Сет.

— Чарли? Почему же он недотепа?

— Но ведь он не смог удержать тебя, не так ли?

— Я сама ушла от него. В конце концов. А вообще-то всякое бывало. Это тянулось годами. То он бросал меня, то я его. Однако последнее слово осталось за мной.

Чарли! Внутри меня раздается крик. Мысли о нем по-прежнему мучительны. Это похоже на травму, от последствий которой я никак не могу полностью оправиться — неудачное падение, избиение. То, что я когда-то увидела в нем, теперь никак не могу вспомнить. И лишь одно помню так же точно, как столицы всех пятидесяти штатов, — в течение многих лет я находилась в плену его обаяния. А он был грубиян, невежа и хам. Автократ. Вечно погруженный в собственные мысли. И я твержу себе об этом по сто раз на дню. Проснувшись сегодня утром, я отчетливо вспомнила, как он ночью часто царапал меня ногтями ног. Несмотря на все мои уговоры и мольбы, Чарли наотрез отказывался обстричь их.

— И что же он делал?

— Ты имеешь в виду, как он доставал меня?

— Нет. Этот список обид весьма короткий, верно? Мужчины так предсказуемы: он недостаточно любил тебя, уделял тебе мало внимания, положил глаз на другую.

— Верно, верно и еще раз верно, — говорю я.

— Нет, я не про то. Как он зарабатывал деньги? Врач, юрист, вождь индейского племени?

— Поэт.

— Не может быть!

— Правда. А денег у него было немного. Сейчас он получил место преподавателя в университете близ Цинциннати. Однако был довольно долгий период во время нашей совместной жизни, когда он отказался от преподавательской работы. У него не сложились отношения с деканом филологического факультета. Тогда он пошел работать почтальоном.

Мы уже пробежали полный круг по парковой дорожке. Отсюда до Дворца правосудия три квартала. Совсем рядом — приходящая в упадок южная окраина города с низкими силуэтами жилого района: рынками, барами, каркасными домами, крытыми дранкой; красивым позолоченным крестом на куполе сербской церкви, который кажется ключом от райских ворот.

— Стало быть, он решил подцепить богатую женщину-юриста, так?

Это предположение вызывает у меня усмешку.

— Нет, Чарли был вовсе не в восторге от того, чем я занимаюсь. Правила. Формы. Он всегда думал, что такие детали тривиальны. «Отходы жизнедеятельности» — это из одного его стихотворения. Даже когда я работала прокурором, он не видел смысла в моей деятельности.

— Он хотел, чтобы преступники гуляли на свободе?

— Я думаю, он предпочел бы выслать их. Отправить всех куда-нибудь подальше и забыть о них. Обычный подход Чарли к любой проблеме.

Я всегда думала, что смотрела на жизнь глазами Чарли. И меня потрясло, когда вдруг мне стало ясно, что юриспруденция и есть то, к чему у меня дар. Когда я училась на последнем курсе юридического факультета, мне приходилось бывать в суде. Я проходила практику в отделе государственных защитников и в соответствии с законодательством штата могла выступать в суде по мелким преступлениям, граничащим с административными правонарушениями. Однажды, освободившись, я отправилась из суда в бакалейную лавку. Стоя там и глядя на банку смородинового компота с блестящими черными ягодами, я вдруг осознала то, что делала всего лишь несколько минут назад. Непринужденность, с какой я обращалась к судье, моля о снисхождении к слабым и обездоленным, была недоступна для Чарли, который вечно мучился, подбирая слова не только для своих стихотворений, но и для лекций восемнадцатилетним студентам, которых по большей части нисколько не интересовали всякие премудрости. Все, что им было нужно, — это сдать экзамен по английскому языку за первый семестр. Почему-то раньше мне никогда не приходило в голову сравнивать наши способности именно таким образом. В действительности я привыкла думать о Чарли как о человеке в какой-то степени не от мира сего, одержимом чем-то эмпирейским и магическим, характерным если не для гения, то для способного художника. Но теперь, после моего успешного выступления с кафедры, после резкой перепалки с неряшливым обвинителем и почтительного кивка судьи, который приговорил моего несчастного, упавшего духом клиента всего к трем месяцам, и то условно, на меня вдруг снизошло прояснение. Это было естественное, неизбежное продолжение предыдущей мысли. Значит, в определенном, житейском смысле я сильнее Чарли, я круче, чем он, и у меня больше шансов добиться успеха. Самой примечательной была обыденность, с какой эта мысль пришла ко мне. Она не удивила меня. Я всегда знала это. И сама потворствовала, создав себе кумира.

— Расставание было для тебя болезненным? — спрашивает Сет.

Я неопределенно пожимаю плечами. На противоположной стороне дорожки появилась еще одна бегунья. Я узнаю Линду Ларсен, клерка судьи Бейли, и машу ей рукой.

— Я очень переживала из-за Чарли. Но не из-за того, что наш брак рухнул. По правде говоря, я начинаю воспринимать его как полезную фазу для нас обоих. Он помог Чарли окончательно порвать с Ребеккой. Его первой женой. С Ребеккой абсолютно невозможно ужиться. И мне удалось оправиться от болезни именно благодаря браку с Чарли. Он сделал мне предложение, когда у меня после лучевой терапии выпали волосы.

— У тебя не было волос, а у него была жена?

— Именно так.

— Модерн, — говорит он.

— Постмодерн, — отвечаю я. — Иногда, когда на меня находит хандра, я удивляюсь, конечно.

— Чему?

— Да тому, что я уже заранее знала, что мне придется расстаться с Чарли. Наверное, я всегда жила с сознанием того, что мой брак обречен.

Сет в замешательстве. Он, похоже, ничего не понимает.

— Я имею в виду свою мать, — говорю я. — Эта женщина вырастила меня в одиночку. И вот теперь я делаю то же самое. И мне приходит в голову: а может быть, это было предопределено мне судьбой? Чем больше я старею, тем больше похожу на нее. Так мне кажется.

— Ты совсем не похожа на нее, Сонни! Никакого сходства. — Даже когда мы продолжаем двигаться, Сет хватает меня за руку и сильно сжимает запястье, точно так же, как я недавно сжимала его руку. Его зеленые глаза широко открыты. — Она была сумасшедшая.

Напоминание о том, какой странной все считали Зору, пронзает мое сердце болью, появляющейся внезапно, словно копье, прилетевшее ниоткуда. Я никогда не решалась сказать даже себе самой, что Зора не такая, как все. Маленькая, худенькая, с бельмом на глазу — результат детской шалости с шутихами на Новый год, — она всегда говорила громко и страстно, неизменно потчуя меня заученными наизусть цитатами из произведений писателей левого толка, от Уолта Уитмена до Мода Гона, и слухами о деятелях профсоюзного движения. Она вечно суетилась, вечно что-то искала. Она рыскала по лавкам старьевщиков и букинистов в поисках сокровищ — аптекарских флаконов, шкатулок для швейных принадлежностей, канцелярских скрепок с причудливыми завитушками; библиографических редкостей: старого перевода книги Рубена Дарю «Песни жизни и духа», Феликса Холта, Джорджа Элиота. Обращаясь ко мне, она всегда употребляла очень нежные и ласковые слова: «моя любимая крошечка», «мое сокровище», «мое солнышко», — и это было правдой. Быть объектом всей гальванической страсти Зоры означало находиться в центре мира. Однако бывали и другие времена, когда ее, что называется, заносило.

Однажды она потеряла меня в бурю, которая разразилась на общешкольном родительском собрании, где Зора выразила протест против включения в текст «Клятвы верности» слов о Боге. В эпоху, когда мужчины не сидели дома с детьми, а работавшие женщины не тратили своих заработков на ясли или детские сады, мне часто приходилось таскаться с Зорой на митинги и заседания разных комитетов. Я играла с куклами под столами и пила колу, которую мне покупали сердобольные друзья матери, а в это время она и другие яростно обсуждали вопросы стратегии и тактики рабочего и коммунистического движения и курили сигареты без фильтра. Однако в тот вечер Зора, очевидно, забыла, что находится не среди друзей и единомышленников. Она была там совершенно одна, если, конечно, не считать меня, и противостояла огромному, враждебно настроенному большинству, состоявшему из мелких торговцев, в среде которых она в свое время выросла в Кевани. Я, щупленькая девочка в джемпере, доставшемся мне от кузины, стояла там, прижав к груди тряпичную куклу и вцепившись в подол платья матери. Зора бурно жестикулировала; голос у нее то и дело срывался на хрип. В конце концов ее вытолкали из зала, провожая криками: «Убирайся отсюда, ты, польская идиотка, безбожница, продажная коммунистическая тварь! Возвращайся к себе в Москву!»

С перекошенными от злобы лицами люди потрясали кулаками, вскакивая с мест, и даже плевались. В этой кутерьме я оторвалась от Зоры и осталась одна. Меня толкали со всех сторон, и я боялась, что она даже не заметила моей потери. Я стояла и хныкала: «Мама!» А затем внезапно пришло спасение, когда Зора повернулась, чтобы ответить какому-то особо рьяному обидчику еще более изощренным ругательством, и, увидев меня, подхватила на руки.

Мы оба, Сет и я, повзрослели вместе с родителями, которые не шли в ногу со временем, оказавшись выброшенными из общего потока.

— Расскажи мне о своей дочери, — говорит он наконец.

Мы долго обсуждаем с ним эту тему. Привередливость Никки в одежде. Ее настроение. Подвиги в детском саду. На обратном пути мы пробегаем под железобетонным переходом через шоссе и потом бежим по небольшому итальянскому кварталу, где до сих пор сохранились пекарни с темными навесами и лавчонки с распятием над прилавком. Рестораны, которые здесь встречаются на каждом шагу, полны публики. Это в основном адвокаты и служащие Дворца правосудия. За некоторыми столиками сидят мужчины и женщины, которых занесло сюда по неизвестной прихоти судьбы. Для них главное — скоротать несколько часов за стаканчиком виски или вина. Седоволосый мужчина в рубашке с короткими рукавами, несмотря на холод, стоит на тротуаре перед своим маленьким домиком и с наслаждением покуривает сигарету, подозрительно посматривая на прохожих.

Через несколько дверей встречается замечательная овощная лавка «Молинарис». В нынешнем сезоне Джоко выложил красивые пирамиды из цитрусовых. Под прилавками, здесь же на улице, стоят электрокамины с раскалившимися докрасна спиралями. Провода от них уходят в глубь лавки. Мы покупаем горную воду и два огромных яблока.

— Черт возьми, посмотри на меня, — говорит Сет, когда мы уходим с покупками.

Его рубашка насквозь промокла от пота, и влажное темное пятно появилось даже на спортивной куртке, под мышкой. Ему придется вернуться в отель «Грэшем», говорит он, чтобы отдать куртку консьержке. Мы уже не бежим, но просто идем шагом по направлению к Дворцу правосудия.

— Я вижу, ты очень мужественная женщина, если так стойко переносишь удары судьбы, — говорит Сет. — Ведь тебе тоже крепко досталось. Развод, рак. Мать-одиночка. А ты выглядишь собранной и решительной.

— Развод, — отвечаю я, — был неизбежностью. А Никки — моя радость. Оказаться сраженной болезнью, да еще такой, было для меня, конечно, страшным ударом, однако думаю, что в основном я уже выкарабкалась. Раз в полгода или чуть реже у меня бывают кошмары, когда мне кажется, что я опять переживаю критический момент, когда нужно начинать все сначала. Но это длится всего лишь несколько часов. А так я по большей части — как ты сказал? — решительная, собранная? Может быть. Но мужество и героизм здесь ни при чем. Больше всего меня радует, и я горжусь этим: я не стала болезнью. Знаешь, как начинается в больнице? Там к тебе относятся так, словно у тебя нет имени. Тебя идентифицируют по процедурам. «Вы — мастэктомия». «Вы — колостомия». Невольно начинаешь думать, что болезнь, угрожающая твоей жизни, и есть твоя жизнь. И я прошла через это. И у меня появился ребенок. Я стала работать судьей. Да, в жизни бывает всякое. Не только хорошее. Случаются и плохие вещи. Например, рак или развод. Что поделаешь? Конечно, все эти катаклизмы оставляют след в твоей душе. Я узнала о себе, наверное, больше, чем все остальные люди. Последние десять лет, когда мои однокашники по колледжу уже обзавелись коллекцией привычек и избранных рефлексов, которые они называют жизнью, — для меня этот же период был похож на налет бомбардировщиков: один сюрприз за другим, как взрывы бомб, ложащихся рядом. Болезнь. Знакомство с Чарли. Окончание юридической школы. Рождение ребенка. Развод. Должность судьи. И я задаю себе вопрос: когда же для меня наступит покой и я окажусь в таком месте, где буду чувствовать себя вольготно или хотя бы смогу перевести дух?

— Да, случаются и плохие вещи, — повторяет Сет, и только теперь мне становится ясно, что именно содержалось в его замечании насчет моей решительности.

Мной овладевают вялость и безжизненность, несмотря на то что я продолжаю испытывать к нему сострадание, переходящее в какую-то странную боль, словно что-то изнутри распирает грудную клетку, стремясь вырваться из нее.

— Столько времени нужно, Сет.

— Люди говорят… — Он ловит мой взгляд. Сет уже слышал все это.

Я начинаю извиняться, но он перебивает:

— Я вовсе не хотел упоминать об этом. Я действительно ненавижу.

— О, Сет, просто я…

У меня разрывается сердце от мысли, что мой старый друг, человек, который занимал так много места в моей жизни, мог замкнуться в себе, остаться один на один с горем. Я не слезлива по характеру. У меня глаза никогда не были на мокром месте, но, к своему изумлению, я обнаруживаю, что по щекам текут слезы. Сет на мгновение прижимает меня к себе одной рукой за плечи, и я вытираю нос о рукав свитера, из которого торчат нитки. К счастью для нас обоих, мы находимся позади Дворца, там, откуда стартовали.

— Ну вот ты и размялась немножко, — говорит он просто потому, что больше нечего сказать. Я могу лишь улыбаться в ответ. — Ты когда-нибудь приведешь сюда Никки? Мне бы очень хотелось познакомиться с ней.

Невинная просьба, но, как и все прочее в этот момент, она переворачивает мне сердце, заставляя думать о том, что́ Сет должен испытывать при виде детей своих друзей. Очевидно, для него это и пытка, и утешение, и вновь обретаемое мужество.

— Заходи как-нибудь, Сет. Когда будешь навещать отца. 338, Гроув.

— Ради этого стоило ехать сюда, — говорит он и смотрит на меня.

— Все будет хорошо. У тебя надежная репутация, и у меня тоже.

— Тогда, может быть, в этот уик-энд?

— Ты можешь и не застать нас. Мы иногда уходим гулять, и нас не бывает дома по нескольку часов кряду.

— Тогда в другой день.

Я быстро обнимаю его. Будучи на полфута ниже, мне приходится слегка закинуть голову, чтобы посмотреть Сету в лицо. Теперь я знаю, что была права, когда он впервые встал в зале суда и мне показалось, что я заметила в нем какую-то внутреннюю надломленность. Опустошенность. Боль. У входа для судей я расстаюсь с ним и произношу при этом наш старый девиз: «Ты хороший человек, Чарли Браун!»




Апрель 1970 г.

Сет


На третьей неделе апреля в совете университета начались слушания по делу Эдгара. Ему грозило увольнение с волчьим билетом. Заседания начинались в четыре часа дня и заканчивались в десять вечера, так чтобы члены ученого совета успели прочитать свои лекции и нормальному ходу учебного процесса не чинилось никаких помех. После того как вечером объявлялся очередной перерыв, супруги Эдгар и их адвокаты оставались на совещания, которые обычно затягивались далеко за полночь. Они обсуждали тактику и стратегию защиты и делились информацией о свидетелях, которым предстояло выступать. Эдгар и Джун редко приходили домой раньше двух, а то и трех часов ночи, то есть всего за пару часов до того, как я должен был вставать, чтобы ехать в редакцию «Афтер дарк» за журналами и развозить их по торговым точкам. В результате я стал забирать Нила к себе и укладывать спать на диване в гостиной. Весь на нервах из-за предстоящего побега в Канаду и разрыва с Сонни, я плохо спал и обычно слышал, когда кто-то из родителей прокрадывался на цыпочках в мою квартиру, чтобы забрать Нила.

Моя жизнь в те недели казалась мрачной, безнадежной, лишенной смысла. Я не мог объяснить себе, почему продолжаю работать, почему до сих пор еще не уехал. Единственной причиной, которую можно привести в мое оправдание, было то, что я не мог предпринять столь серьезный шаг в угнетенном психологическом состоянии. Явка на призывной пункт была назначена на четвертое мая, и до нее оставалась пара недель. Мы по-прежнему ужинали втроем — Майкл, Нил и я, однако за столом, как правило, царила унылая атмосфера. Тишину нарушала лишь работа телевизора, который мы включали для Нила. Я очень остро ощущал отсутствие Сонни, а Майкл вел себя отчужденно. Он ссылался на то, что работа в лаборатории полностью изматывает его, отбирая все силы без остатка, однако, по-моему, в его любовной интрижке с Джун наступила новая, критическая стадия. В последние дни и тот, и другая явно чувствовали себя скованно в присутствии друг друга.

После того как Нил засыпал, я ложился на матрац на полу спальни — где я теперь спал один — и, прижав к уху транзисторный радиоприемник, слушал разбирательство дела Эдгара в совете университета. По требованию Эдгара слушания транслировались по университетскому радио. Это напоминало мне старые добрые времена, о которых я теперь вспоминал с тоской. Тогда мне было семь или восемь лет, и я, лежа дома под одеялом, слушал трансляцию бейсбольных матчей, выкрутив регулятор громкости до минимального уровня, при котором еще можно было разобрать слова спортивного комментатора.

В деле, возбужденном против Эдгара, многое, если не все, зависело от улик, собранных службой безопасности кампуса. В то время ходили самые разные слухи об осведомителях или, как их чаще называли, стукачах. Однако если таковые и были, на слушаниях они не выступали ни в качестве свидетелей, ни в качестве кого бы то ни было. Да и, похоже, в их услугах вообще не было никакой надобности. У копов имелось достаточно фотографий, на которых были видны эдгаровские радикалы в противогазах. Один снимок, который стал основным вещдоком, запечатлел выбирающуюся из толпы таинственную женщину, которая закричала и исчезла. Сначала она ничем не отличается от остальных. Затем она подносит руку к своему лицу. На снимке видно, как с макушки на лицо стекают струйки темной крови, однако, сказал обвинитель, что-то падало из ее руки на землю. Флакон? Ее личность удалось идентифицировать. Это была Лора Ланси, служащая фирмы «Бэйсайд пакерс», в чьей собственности находился консервный завод, на котором работала Джун. Как говорили адвокаты Эдгара, это еще не доказывало, что она не подвергалась избиениям; данные снимки никак не изобличали Эдгара, даже если предположить, что он был знаком с этой молодой женщиной, что Эдгар категорически отрицал. Однако из последовательности снимков — университетские власти предъявили фотопленки с пронумерованными кадрами — явствует, что Эдгар дважды смотрел через правое плечо, в сторону широкой, усыпанной мелким гравием площадки, где затем и появилась Лора Ланси. Словно он знал, что там что-то должно произойти. Адвокаты Эдгара утверждали, что последовательность снимков была нарочно изменена на обратную.

В дискуссиях, развернувшихся в кафе на Университетском бульваре, характер Эдгара почти не обсуждался. Люди затруднялись дать ему какую-либо характеристику. Никто не считал, что насилие несовместимо с его моральным обликом или же что он не мог дать ложные показания. Ведь, в конце концов, он революционер, посвятивший жизнь подрыву буржуазных институтов. Однако если университетские власти были намерены придерживаться стандартов системы, которую они защищали, то доказательная база, на которую они опирались, выглядела довольно шаткой. Речь, произнесенная Эдгаром, была всего лишь речью, и не более того.

Обвинитель, выдвинутый университетом из числа преподавателей, пытался доказать, что Эдгар был на территории кампуса и оказывал помощь зачинщикам беспорядков. Два копа утверждали, что видели, как Эдгар якобы помогал злоумышленнику, который скатился с крыши полицейского участка, однако они признавали, что в тот момент находились в нескольких сотнях футов. Полиция также представила в качестве улики рубашку, найденную в мусорном баке на территории кампуса. На одном из ее рукавов сохранилась повязка члена «Одной сотни цветов», а на внутренней стороне воротника — остатки меток, которые, по мнению обвинителя, были инициалами Эдгара. Они якобы остались еще с тех лет, когда он отдавал свои вещи на стирку в китайскую прачечную. Сомнительность этой улики была очевидна всякому.

Я знал, что Эдгар лжет. До начала слушаний я не слишком задумывался над этим, да и теперь осознание этого факта не явилось для меня чем-то неожиданным, не вызвало в моей душе никакого отклика. Где-то в подсознании у меня все же теплилась смутная надежда, что ему удастся выпутаться тем или иным образом, хотя я до сих пор не мог с уверенностью сказать, на его ли я стороне. Хотя если принять во внимание мои настроения в тот момент, должен честно признаться, что сочувствовал всякому человеку, попавшему в такие обстоятельства, когда он вынужден противостоять жестокому прессу властей.

За прошедшие месяцы мы с Нилом выработали наш собственный ритм. Иногда мы рисовали мелом на тротуаре, в другой раз он заставлял меня притворяться злобным стариком, который никак не мог поймать его, а он бросал в меня песком и камешками из игрушечного бревенчатого домика на детской площадке. Ему по-прежнему нравилось смотреть телевизор в моей квартире, но теперь он время от времени забрасывал меня вопросами, которые ставила перед ним жизнь:

— Почему парень обозлился на девушку из-за другой девушки?

Иногда он просто хотел, чтобы я подтвердил то, чему неустанно учил его отец.

— Вся реклама — это сплошная ложь, верно?

— По большей части.

— Они хотят заставить тебя купить их товар. Они просто жадные, верно?

— Может быть, они думают, что те вещи, которые они продают, принесут тебе пользу, приятель?

— Они жадные, — повторяет Нил. Жадность относилась к числу тех грехов и пороков, которые Эдгар обличал особенно страстно. — Они не хотят помогать народу, приносить ему пользу. Им наплевать на народ. — В глазах Нила загорался огонек. Это означало, что он обдумывает какое-то суждение о мире и, возможно, о себе самом.

Несмотря на то что Джун постоянно старалась уберечь сына от всех этих дрязг, слушания по делу Эдгара не могли не отразиться на Ниле.

— Мы переезжаем, — сказал мне Нил однажды апрельским вечером. — Ты знаешь, что мы будем жить в другом доме, где-то еще?

Напустив на себя беззаботный вид, я попытался успокоить его и сказал, что, может быть, до этого дело и не дойдет.

— Джун говорит. — Он выразительно покачал головой. — А ты тоже будешь жить с нами в другом доме?

По настоянию Джун я не посвящал Нила в свои планы, ограничиваясь лишь общими намеками. Она считала, что Нилу будет трудно перенести расставание со мной, тем более что сами Эдгары находились в подвешенном состоянии и не знали, что с ними будет завтра. Кроме того, мнение Джун нашло подтверждение в реакции Нила на исчезновение Сонни. Мальчик стал очень мрачным и замкнутым, а ведь она встречалась с Нилом только за столом, и то вечером. Правда, Сонни всегда относилась к нему очень доброжелательно и с самого начала куда лучше, чем я, улавливала изменения в его настроении. Как-то раз — это было еще зимой — я посетовал на то, что Нил почти все свое свободное время проводит у экрана телевизора, совершенно растворяясь в нем, и его ничем нельзя отвлечь.

— Разве ты не видишь, что у него депрессия? — ответила Сонни. Она сидела на нашей кровати, поджав под себя ноги и обложившись книгами.

— Депрессия? Да ведь он еще ребенок, малыш. С какой стати ему впадать в депрессию?

— А разве ты не испытывал депрессию в детстве? Разве не об этом ты постоянно вспоминаешь?

— Это был страх, девочка. Вряд ли в моем случае можно говорить о депрессии. С какой стати? А ты? Тебе приходилось маленькой испытывать это состояние?

Сонни пожала плечами и перевернула страницу, сделав вид, что целиком погрузилась в чтение. Однако было нетрудно заметить, что какая-то мысль не дает ей покоя. Ее глаза смотрели куда-то перед собой, не видя текста.

— Думаю, ты должен понять, что я имею в виду, — сказала она. — Посмотри на этот дом. Подумай, каково это — быть ребенком революционера, человека, который вечно разглагольствует о светлом будущем, о главной цели. И по сравнению с этой целью все остальное, включая тебя, не имеет для него значения.

— Ты хочешь сказать, что у Нила появилось нечто вроде ревности к председателю Мао? — Собственное остроумие, как всегда, немало потешало меня. И я не мог понять, почему на лице Сонни появилась кислая мина или почему она так резко оборвала разговор со мной и опять с подчеркнутым безразличием уткнулась в свои книги.

И все же она была права. Нил принадлежал к числу тех детей, для которых взросление — процесс мучительный. В школе он вечно попадал в какие-нибудь переделки и часто воспринимал себя как жертву ужасных физических недомоганий. Любая царапина, пусть даже самая микроскопическая, доводила его чуть ли не до истерии. Временами у него на руках и ногах красовалось с полдюжины нашлепок из пластыря.

Однажды осенней ночью, когда мы с ним были одни, я вдруг услышал, как Нил прошлепал босыми ногами в туалет. Это удивило меня, потому что раньше он никогда не просыпался ночью. Мальчик снял с себя всю одежду и стоял, дрожа от холода. На нем была только простыня, в которую он завернулся с головы до пят.

— Я описался, — сказал он, что, впрочем, не требовало пояснений. Запах не оставлял никаких сомнений. Я мыл его, а он все дрожал, и его глаза, темные, как у матери, сонно хлопали ресницами. — Скажи маме, что я сходил в туалет, — произнес он.

На тот период, пока шли слушания, я решил подстилать под простыню на диване кусок полиэтиленовой пленки. Чтобы Нил не переживал, я сказал ему, что ничего страшного не произойдет, если он и описается. Вскоре мне предстояло покинуть эти места надолго, если не навсегда, и меня не волновало, если здесь после меня будет немного попахивать детской мочой. За все те месяцы, что я проработал у Эдгаров, Джун ни разу не поднимала эту тему в разговорах со мной. Она просто настаивала, чтобы Нил спал в своей собственной кроватке. Это был еще один секрет их дома, который, подобно всем прочим секретам, ставшим мне известными, не должен был покидать их квартиры, а от меня ожидалось, что я не стану источником их разглашения.

В тот вечер, когда Эдгар закончил давать показания, он сам пришел за Нилом. Я слушал трансляцию заседания совета по университетскому радио, жадно ловя каждое слово, и пришел к выводу, что Эдгар прекрасно справился с задачей. Он напрочь отвергал всякое обвинение в подстрекательстве к беспорядкам, заявил, что никогда не был знаком с Лорой Ланси, и утверждал, что вернулся домой сразу же после того, как демонстрация на территории Центра прикладных исследований перешла в беспорядки. Эдгар заявил, что не имеет никакого отношения к последующим хулиганским выходкам в кампусе. Из динамика радиоприемника звучал голос уравновешенного, спокойного человека, голос разума. Я подумал, что многое из того, что сказал Эдгар, очевидно, было правдой — в частности, то, что он, соблюдая правила конспирации, постарался лично не встречаться с Лорой Ланси и в ее случае действовал через длинную цепочку посредников. Эдгара нельзя было упрекнуть в недостатке самообладания. Голос ни разу не подвел его, даже когда он — и я это знал точно — говорил явную и заведомую ложь. На перекрестном допросе обвинителю пришлось довольствоваться текстами лекций и публичных выступлений Эдгара.

— Обращаясь к слушателям, вы когда-либо повторяли изречение: «Политическая власть вырастает из дула винтовки»?

— Разумеется. Но это же вопрос теории.

— Вы призывали к вооруженной борьбе, к насилию?

— В должное время.

— А кто будет решать, наступило это время или нет, доктор Эдгар?

Представитель защиты заявил протест, и вскоре президент совета прекратил слушание.

Я сказал Эдгару, что, с моей точки зрения, все прошло отлично, и с юридической точки зрения властям вроде бы не…

— В этом нет никакого проку, — перебил он. — Все предопределено заранее. Должен признать, это всегда было одной из моих любимых теологических загадок. Почему Иисус сказал те слова, когда его распяли на кресте? Вы знаете, конечно, о чем я. Он сказал, что отец оставил его, забыл о нем. А разве бедняга не знал, что ему предстоит? Чем все кончится? Разве отец послал его сюда, не предупредив ни о чем? Какие отношения были между ними?

Эдгар тихо засмеялся.

Я поинтересовался у него насчет завтрашнего дня, который должен был стать завершающим в процессе, однако Эдгара это, похоже, уже нисколько не волновало. Его взгляд упал на две картонных коробки, в которых лежали вещи Сонни. Он наверняка принял их за мои вещи, и это натолкнуло его на мысль о моем скором отъезде.

— Когда вы уезжаете? — спросил он.

— На следующей неделе.

Вот уже вторую неделю подряд я назначал этот срок. Временами я опасался, что так и не заставлю себя двинуться с места, что буду находиться в состоянии сонного оцепенения, пока какой-нибудь мощный вихрь — ФБР или тайные агенты военного ведомства — не засосет меня и не унесет навстречу страшной судьбе. В тот момент, однако, я воспользовался слушаниями в качестве предлога. Я говорил себе, что отправлюсь в путь сразу же, как только в судьбе Эдгаров наступит ясность.

— А ваши родители — они все еще не дают вам покоя? — спросил он.

— Ежеминутно.

Мать забрала деньги — ее собственные сбережения, ее knipple, то, что она сэкономила на домашних расходах, — и купила билет без даты до Ванкувера. Отец сказал, что она уже и вещи упаковала. Насколько мне было известно, у нас в доме имелся только один чемодан, из коричневой лакированной кожи, твердой, как ракушка, и теперь он, наверное, стоял у передней двери.

— Возможно, вам следует вернуться к идее киднеппинга.

Мы рассмеялись. Иногда я и в самом деле думал об этом. Когда я воображал, как моего отца будут раздирать противоречивые страсти и он должен будет сделать выбор между своим ребенком и деньгами, то начинал испытывать какое-то нехорошее удовольствие. Античная тема. На ум приходило сравнение с Мидасом, хотя я лично предпочитал проводить параллель с Джеком Бенни, одним из любимых героев моего отца, в знаменитом фрагменте, когда грабитель в маске и с пистолетом в руке подходит к Джеку.

— Деньги или жизнь? — угрожает бандит, и Джек, выдержав невероятно долгую паузу, отвечает:

— Я думаю, я думаю.

Следуя по маршруту доставки и перебирая в уме различные варианты, я думал, что следует взвесить реальные возможности. Каждый раз я заставлял воображение заходить все дальше и дальше в цепи предполагаемых событий. Мой отец слишком хитер, чтобы не заподозрить подвоха. В этом не приходилось сомневаться. Он вряд ли будет рассматривать похищение как простое совпадение. Слишком удобный случай, чтобы выманить деньги. Однако у матери никогда не возникнет никаких подозрений — не важно, какой бы невероятной ни выглядела опасность для моей жизни и благополучия. Она начнет плакать, опустит рукава платья и, заламывая руки, станет ходить за отцом по всему дому. Она примется умолять его на немецком языке, будет становиться на колени, плакать, рыдать, кричать. И в конце концов он сдастся. Он расстанется с деньгами, не переставая в то же время подозревать, что они являются ценой, назначенной мной за его спокойствие.

— Скорее всего получится так, как я уже говорил. В конце концов он заплатит, а я окажусь с тем же, с чего и начал. Вряд ли здесь можно что-то придумать.

— О, выход всегда есть. Остаются лишь детали, — добавил Эдгар с таким видом, словно жизнь не состоит из конкретностей.

Я сел в кресло, стоявшее в гостиной, и почувствовал под собой пружину, которая выскочила наружу.

— Ну а если честно? Неужели вы и вправду думаете, что мне стоит пойти на это?

— Сет, не буду скрывать от вас свои истинные мысли. Думаю, вы должны принять участие в вооруженной борьбе на стороне народа. Однако я не настолько глуп, чтобы полагать, будто взрыв народного недовольства произойдет в настоящий момент. — Он подобрал с пола плюшевую игрушку Нила и одеяло и положил их на диван, где все еще спал малыш, ничего не ведавший о нашем разговоре, который мы вели приглушенными голосами. — Можно мне рассказать вам одну историю, худшую из всех, что я знаю? Отвратительнейшую. Мне противно даже вспоминать об этом. Однако я должен рассказать ее, чтобы объяснить вам кое-что.

Он сел на ящик из-под молочных бутылок, который служил нам кофейным столиком, и подтянул брюки на коленях. Эти приготовления усугубили атмосферу таинственности.

— Когда мне исполнилось четырнадцать лет, — произнес Эдгар, — мой отец начал брать меня с собой в охотничий клуб «Прекрасная долина». Жизнь на Юге протекает довольно неспешно и имеет одну характерную особенность. Если на площади размером в пятьдесят квадратных миль проживают хотя бы шесть процветающих белых семейств, то они обязательно организуют или охотничий клуб, или сельский клуб, или еще что-либо подобное с пасторальным душком. Что их толкает на это, я так и не смог до конца понять, однако мой отец, как и его отец, состоял в таком клубе. И днем по субботам, когда рабочая неделя заканчивалась и он готовился к нашему священному дню отдохновения, в общем, нашей субботе, которая у христиан бывает по воскресеньям, он отправлялся в клуб и накачивался теннессийским виски до самого заката, пока не напивался вдрызг. Я всегда очень смущался, когда видел отца в таком состоянии. Его лицо наливалось красным цветом, ярким, как герань. Это было вопиющим нарушением его собственных религиозных принципов, однако отец ни разу не раскаялся в этом и даже ни единым словом не выразил сожаления. Мне очень не нравилось ездить с ним, однако я вырос в такой семье, где принято было говорить: «Да, папа», — если тебе что-то приказывали, и я часто сопровождал его по субботам. Наверняка отец делал это с целью воспитать меня в духе собственных традиций, привить мне вкус к ним. Я должен был впитать их в плоть и кровь, наблюдая за тем, как здоровенные детины с характерными кличками Медведь, Псиное Рыло и Билли Скат пьют бурбон с мятой и сахаром и хвастаются оленями, которых им удалось подстрелить, и женщинами, с которыми они переспали. Банально до тошноты, не так ли?

Рассказывая эту историю, Эдгар погрузился в свою стихию — во всех смыслах. Изменился его лексикон, и более отчетливым стал акцент. Я догадывался, что он рассказывал эту историю не один раз и с каждым разом все более совершенствовал мастерство, однако Эдгар сумел овладеть моим вниманием, и я быстро кивнул ему, соглашаясь с ним и ожидая продолжения.

— Так вот, клуб находился на окраине маленького городишки Оверлук, и на обратном пути нужно было проехать через весь город. Он ничем не отличался от большинства южных городков: белые и цветные кварталы, а между ними железная дорога. Там даже уличного освещения не было, потому что мы не попали в программу сельской электрификации. И вот в один из таких вечеров мой отец напился до беспамятства, став красным, как те грязные дороги, — видно, выпитое нагрело его, как уголья в печке. Он сел за руль и, вылетев на скорости из-за угла, врезался прямо в лоб какому-то старому драндулету, который стоял, как и положено, под знаком, разрешающим парковку, в квартале для цветных. Должен сказать, нам здорово досталось, мне и моему папаше. Он стукнулся головой о ветровое стекло и расцарапал лоб. Из раны потекла кровь, заливая глаза. Когда мы в конце концов все очухались и выглянули наружу, то увидели, как из машины вылезает какой-то негр, натуральная деревенщина в клетчатой рубашке и промасленном комбинезоне. Бедняга выходит вперед и в бессильном ужасе и изумлении взирает на кучу металлолома, в которую в один миг превратился его «форд». Всю переднюю часть машины вмяло внутрь, а из искореженного радиатора с жалобным свистом вырывалась тонкая белая струйка пара.

И как всегда, по закону подлости, который, как видно, в Оверлуке действовал безотказно, на улице в тот момент не оказалось ни одного свидетеля происшествия. Ни души, кроме этого бедолаги, моего папаши и меня, который видел, как отец вывернул из-за угла на такой скорости, словно за ним гнался сам дьявол. Отец вышел из машины и подошел к этому человеку — он был мне незнаком, просто какой-то насмерть перепуганный черный парень. Так вот, отец посмотрел на него, показал на свою голову и сказал: «Ниггер, видишь, что ты натворил? А теперь у тебя есть одна минута, чтобы сбегать за ребятами, которые живут поблизости, и с их помощью отволочь эту рухлядь в сторону и дать мне дорогу, иначе я позову Билла Клейберга, и тот задаст тебе жару».

Вообще-то, если рассуждать теоретически, я должен был бы привыкнуть к этому. Мне даже не передать словами, как дурно мой отец обращался с издольщиками. Когда я был еще малышом, один парень по глупой случайности убил корову. Мой отец, шериф Билли Клейберг и еще несколько белых связали этого парня по рукам и ногам и окунали в реку, держа под водой по нескольку минут так, что тот чуть было не захлебнулся. Естественно, несчастный быстро сознался в убийстве коровы и согласился, чтобы ее стоимость вычли из той жалкой суммы, которая называлась его зарплатой. Однако здесь была не плантация, это был город, где мой отец еще держался в кое-каких рамках. Но он не мог не показать своего истинного лица. И стоял там и грозным взглядом окидывал этого беднягу, сверху вниз и снизу вверх. А тот, наверное, думал: «Неужели такое может случиться? Неужели этот пьяный в стельку белый, от которого разит так, что в пяти футах от него нельзя стоять, неужели он выскочил из-за угла и, расколошматив вдрызг мою машину, на которую я с таким трудом скопил деньги, не возместит мне ни цента? Может ли он поступить так со мной, или все же в мире есть справедливость, хотя бы мизерная ее часть, которая не даст этому свершиться?» И затем он посмотрел мимо моего отца и заметил меня на переднем сиденье. Наши взгляды встретились. В его глазах не было мольбы, потому что этот человек был достаточно умен и наверняка обладал чувством собственного достоинства. Он смотрел и как бы спрашивал меня взглядом: «И ты тоже? Ты гоже принимаешь во всем этом участие? Неужели этому никогда не будет конца?» Я понял, что он хотел, и мой папаша тоже. Он сказал: «Не смотри на него, он видел то же, что и я». А я не сказал ни слова.

В общем, у того парня не осталось никакого выбора, и вскоре он поступил так, как сказал мой папаша. Он стал бегать по домишкам со стенами, обитыми рубероидом, и собирать родственников и друзей. Они подходили один за другим, и наконец собралось около десятка человек, которые оттащили разбитую машину в сторону, и мы двинулись дальше. А моему отцу этого было мало. Он опустил стекло, высунул голову наружу и крикнул: «Смотрите у меня, паршивые ниггеры! Не дай Бог, если это повторится».

И я говорю, что эта история — худшая из всех, что я знаю, потому что я смотрел и молчал. Мне было четырнадцать лет. Однако я мог отличить зло от добра. Грубый произвол от справедливости. Но я не сказал ни слова. И не потому, что мое сердце не стремилось к этому, нет, мне не хватило мужества. Я еще не продумал как следует план побега. Я еще не подготовил путь к своей собственной свободе. О, я выплакал все глаза в ту ночь, и слезы бессилия душили меня еще несколько ночей подряд. И во мне окрепла решимость. Я поклялся себе: что бы ни случилось, я больше никогда не буду держать язык за зубами из страха перед отцом или кем бы то ни было, если они будут творить неприкрытое зло. За годы, прошедшие с тех пор, я часто слышал, как отец говорил, что пригрел змею на груди, и я радовался, слыша его слова.

Эдгар поднял голову и посмотрел на меня, словно желая удостовериться, что я по-прежнему внимательно его слушаю. В квартире был слышен звук соседского телевизора — реклама сети закусочных, совершенно не соответствовавшая моменту.

— Я не знаю ничего ни о тебе, ни о твоем отце, Сет. Однако вот что я могу сказать тебе: «Освободись!» Если ты решаешься на такой экстраординарный поступок, как бегство из страны, и даешь тем самым повод большому жюри вынести тебе приговор, а ФБР — открыть на тебя охоту от побережья до побережья, то ты должен быть уверен, что все это не зря и что ты свободен на своих собственных условиях. Если ты не можешь принять участие в моей революции, тогда сотвори свою собственную революцию — и восторжествуй в ней. Вот что я тебе говорю.

Он взял спящего сына на руки и едва заметно прикоснулся к его лбу губами, в то же время не сводя с меня глаз. Он знал наверняка, что произвел на меня глубокое впечатление.

На следующий день, тридцатого апреля, Эдгара уведомили, что университет разрывает контракт с ним и, следовательно, он уволен. За решение проголосовало более трех четвертей членов ученого совета. Когда ректор университета возвращался домой с совещания, его освистали члены «Одной сотни цветов», выстроившиеся на улице с плакатами, осуждавшими увольнение их лидера. Прибывшие вскоре стражи порядка затолкали демонстрантов в машины и увезли. Эдгар на какое-то время стал популярной личностью на всех калифорнийских телеканалах. У него постоянно брали телеинтервью, его часто приглашали на ток-шоу.

— Свобода речи и мысли, — говорил он, — считавшиеся непреходящими ценностями университетской жизни, оказались фикцией, бессовестным обманом, ширмой, за которой скрывалось железное лицо политической косности и реакции.

И все же, несмотря на весь свой драматизм, этот телесюжет не занимал ведущей роли в теленовостях. В тот день, в 11 часов вечера, когда мы с Майклом уселись в спальне, куда я перенес телевизор, чтобы не мешать Нилу спать, главной новостью оказалось обращение Ричарда Никсона к нации, с которым президент выступил за несколько часов до этого. В газетах сообщалось о предстоящем обращении, но никто, в том числе и я, не знал и не догадывался, чему оно будет посвящено. И вот теперь Никсон объявил о вторжении американских войск в Камбоджу с целью изгнания оттуда северовьетнамских формирований и уничтожения баз снабжения Вьетконга. Он сказал также, что американская авиация будет наносить удары по той части Хошимина, которая проходила через Лаос. Наглая морда Никсона, навевавшая ассоциации с оруэлловскими персонажами, расплылась по всему экрану. Он нахально уверял народ, что такие меры не приведут к эскалации конфликта.

— Ты можешь этому поверить? — спросил я у Майкла, а тот в ответ лишь вяло пожал плечами.

Затем диктор перешел к другим новостям — увольнению Эдгара, расследованию обстоятельств аварии в Копечке, в ходе которого судья подверг сомнению достоверность показаний Эдварда Кеннеди: предположению полиции, что Хуанита Райс и ее похитители ограбили еще один банк в западном Лос-Анджелесе. Майкл вскоре после этого встал и, ступая на цыпочках, двинулся к выходу, сказав, что у него слипаются глаза, а я никак не мог успокоиться и в душе метал громы и молнии в адрес федерального правительства. Сначала Никсон успокаивал всех, говоря, что война подходит к концу, а теперь он посылает войска в другую страну, не спросив согласия у ее правительства. Стало быть, он вешал всем лапшу на уши. Несмотря на все протесты, антивоенные марши, организованное движение диссидентов — несмотря на все мои страдания! — Никсон по-прежнему находился под влиянием генералов и в плену собственной паранойи. Как всегда, он отказывался пойти на поклон к коммунистам и изо всех сил старался выиграть войну, которую мог только проиграть, посылая на смерть молодежь ради эго стариков и прибылей военно-промышленного комплекса.

В течение часа я слышал громкие голоса снаружи. На Университетском бульваре протестующие завладели микрофоном в ресторане для автомобилистов, и из мощных динамиков на всю округу разносились скандируемые ими лозунги: «Долой Никсона! Долой войну!» Другая группа демонстрантов вышла на проезжую часть улицы, полностью блокировав все движение автотранспорта, и хором вторила первой группе. Я высунулся в открытое окно и принялся орать во всю глотку: «Долой Никсона!» Я кричал, пока не проснулся Нил и в горле у меня не запершило так, что я даже испугался, как бы не порвать голосовые связки.

Следующим утром, когда я встал, у меня было такое ощущение, будто ночью я уже просыпался. На очень короткое время меня вырвал из объятий сна гулкий удар. Мне показалось, что начинается гроза. Этот звук, громкий и раскатистый, рухнувший единожды с неба, до сих пор остался в моей памяти. Впрочем, я не уверен.

Как обычно, я проснулся в пять часов и сразу же пошел в душ. Примерно в это же время, минуты две-три спустя, на лестнице раздался сильный топот. Судя по всему, по ней поднималось несколько человек в тяжелой обуви, которым было явно наплевать, что они могут разбудить кого-то в столь ранний час. Затем вверху раздался грохот, от которого, как мне показалось, затряслось все здание. После я услышал крики. Выключив воду в душе, я бросился к входной двери. Когда открыл ее, то увидел на площадке трех копов в полном боевом снаряжении, шлемах со щитками, черных блестящих берцах и пуленепробиваемых жилетах. В руках у них были дубинки. Один из них увидел меня и приказал:

— А ну, живо назад в квартиру!

Из всей одежды у меня было только полотенце, которым я наспех обмотался вокруг талии. Однако даже в таком полуобнаженном виде я не оробел, что удивило меня самого. Все мое обычное инстинктивное уважение к представителям власти куда-то улетучилось.

— Пошел ты к гребаной матери! — ответил я.

Это было верным признаком утраты мной чувства реальности. Коп отшатнулся, словно его ударили, и поднял руку с дубинкой.

Сверху послышались громкие возбужденные голоса, и деревянная лестница опять затряслась от тяжелого топота. Я поднял голову и увидел, как два копа в таком же снаряжении ведут вниз Эдгара. Они держали его за руки, заведенные за спину. На запястьях поблескивали наручники.

— Какого черта? Что здесь происходит? — спросил я.

Проходя мимо меня, Эдгар улыбнулся. Во всяком случае, так мне показалось. У него был растерзанный вид: темные встрепанные волосы и босые ноги. Очевидно, второпях он успел лишь натянуть брюки. Носки и туфли ему уже не дали надеть. Трое копов на площадке, включая того, который уже замахнулся на меня дубинкой, повернулись и вышли из подъезда, чтобы дать дорогу своим коллегам и арестованному. Эдгара вывели наружу и запихнули на заднее сиденье патрульной машины, припаркованной внизу. В ней все это время работала рация, чей шип и потрескивание я слышал с самого начала, однако не придал этому значения. Когда я опять взглянул наверх, то увидел Джун. В длинной белой ночной сорочке она стояла в нескольких шагах от порога квартиры и крепко прижимала к себе Нила, завернутого в большую пеленку. Только теперь он начал плакать. Позади них я увидел сорванную с петель дверь. Расщепленная светлая древесина в местах, где раньше были петли, напоминала расколотое ударами молнии дерево.

— Что произошло, ради всего святого?

Я завел их в свою квартиру. Джун вся тряслась от нервного возбуждения. Я одел Нила и уложил его на диван. Пеленка, разумеется, была уже мокрая. Мне не сразу удалось успокоить мальчика. Джун вскоре все же пришла в себя и тоже принялась утешать сына. Очевидно, он мало что видел, так как проснулся в тот момент, когда его отца, закованного в наручники, уже выводили из квартиры. Мы с Джун уверяли его, что с Эдгаром все будет в порядке. В конце концов Нил внял нашим уговорам и опять заснул. Мы удалились на кухню, где я заварил свежий чай. Фарфоровые чашки забрала Сонни, поэтому пришлось наливать чай в стаканы. Прихлебывая мелкими глоточками горячий ароматный напиток, мы стали шепотом обсуждать происшедшее.

— Так, значит, они вломились к вам без предупреждения? Просто взяли и выбили дверь?

— Они сказали, что у них есть ордер на арест, однако я его так и не увидела.

Джун зажгла сигарету. Природная женская стыдливость, очевидно, взяла верх, и, прежде чем покинуть свою разоренную квартиру, она накинула себе на плечи старую зеленую вязаную шаль, и вот теперь сидела в моей кухне в одной хлопчатобумажной ночной сорочке, придерживая руками шаль.

— Но за что? Какое обвинение они ему предъявили?

Она глубоко затянулась сигаретой, очевидно, обдумывая мой вопрос.

— Бомба, — ответила затем она. — Вчера вечером. Если точнее, около часа ночи в Центре прикладных исследований взорвалась бомба. Уничтожено все западное крыло здания. Там находилась большая часть лабораторий. — Она описала сцену взрыва: осколки стекол и кирпичи разлетелись в радиусе полмили от эпицентра.

Я поинтересовался, не было ли пострадавших.

— Здание было… — начала она, но умолкла. — Здание было пустым. Хотя говорят, — голос Джун опять дрогнул, — что кто-то припозднился в лаборатории. Один из университетских профессоров. Его госпитализировали. Еще говорят, что бедняге пришлось ампутировать то ли кисть, то ли даже всю руку.

— О Боже! И они увидели в этом повод арестовать Эдгара?

— Скорее всего именно так и обстоит дело. Я постоянно твержу ему об этом. Именно так поступил с нами ученый совет, и никто из коллег Эдгара не поднял голос в его защиту. Они с самого начала намеревались сделать это. А теперь сбросили с себя последние покровы приличия, последний плюмаж классовой принадлежности. Это будет происходить снова и снова. Был бы повод. Любой. А если его не найдется, то его изобретут. Какими бы осторожными мы ни были. Ведь вы же понимаете, не так ли?

Она наклонилась ко мне и схватила меня за руку. Со временем мои отношения с Джун приобрели оттенок конфиденциальности. Думаю, это началось в тот день, когда я увидел ее во всем великолепии в спальне Майкла. В те вечера, когда она возвращалась домой раньше Эдгара, она наливала себе в бокал бурбон на два пальца. Подобное удовольствие она доставляла себе частенько, особенно в отсутствие мужа. В такие моменты Джун разговаривала со мной о своей семье. С бокалом в руке она обычно садилась за кухонный стол и, облокотившись на него, начинала с томным видом рассуждения. Иногда высказывала вслух беспокойство о Ниле. Она считала, что процесс его адаптации к школьной среде протекает слишком медленно и со значительными отклонениями. Время от времени отпускались довольно откровенные ремарки в адрес Эдгара. При этом Джун многозначительно смотрела на меня поверх бокала, и я понимал, что все услышанное предназначалось только для моих ушей. Однако откровения были взаимными. Я тоже делился с ней своими чувствами и переживаниями. Рассказывал о родителях и, конечно же, как и всем прочим своим друзьям, о Сонни. Однако теперь она разговаривала со мной так, как разговаривала бы с кем-то еще, кто знает ее гораздо лучше, чем я.

— Нам нужно уехать отсюда. И чем быстрее, тем лучше, — сказала Джун. — Я об этом уже все уши прожужжала Эдгару. А он не хочет и слушать. Ему наплевать. Он думает, что готов ко всему, что только может произойти. Он хочет, чтобы такое с ним произошло. Эдгар до сих пор верит, что страдания полезны для души. Его по-прежнему обуревают безумные идеи. Я то и дело говорю ему: «Подумай о сыне». А он все время спрашивает меня, люблю ли я революцию, и повторяет, что правда не может сделать ребенку зла.

Она сначала бросила окурок в пепельницу, но затем передумала и, взяв большим и указательным пальцами, тщательно затушила. После этого Джун помассировала себе шею и выразила вслух предположение, не стоит ли ей выпить немного, чтобы собраться с силами, но тут же отвергла эту мысль, сказав, что лучше не заводиться, ведь предстоящий день и без того обещает быть нелегким.

Погрузившись в собственные мысли, она встала и принялась босиком ходить по квартире. Кисточки шали слегка подрагивали у нее под подбородком. Меня поразило то, что загадочная душа Эдгара даже Джун казалась еще более непостижимой, чем эти странные события. Она остановилась перед пустыми книжными шкафами, стоявшими вдоль стен и напоминавшими об уходе Сонни. Мысль о чужих бедах, очевидно, на некоторое время отодвинула на задний план ее собственные несчастья.

— Как ваше сердце? — спросила она.

— Куча мелких осколков.

Днем я пристрастился слушать на своем проигрывателе ужасную версию «Я тащусь от тебя» в исполнении Ваниллы Фадж. Включив проигрыватель на полную мощность, я орал что было мочи под гомон цимбал и завывание гитар. О моих душевных страданиях узнали, должно быть, все, кто жил в радиусе трех кварталов от меня.

— Вы разговаривали?

— Она звонит мне. Чтобы я окончательно тронулся. Каждый второй вечер.

Сонни была серьезной, ответственной девушкой, которая не могла бросить калеку на произвол судьбы. Поэтому она и заставила меня пообещать, что я увижусь с ней до отъезда. Обычно наши телефонные разговоры длились недолго, и в это время меня разрывали противоречивые чувства: бешеная злость и ужасная тоска.

— Любовь в молодости такая вещь, которая потом больше никогда не повторяется, — задумчиво произнесла Джун.

На какое-то время я попытался представить Эдгаров на этой стадии, юными любовниками, которые еще стоят на пороге познания друг друга. Что он увидел в ней, мне было более или менее ясно: отважную девушку, в которой под маской благовоспитанных манер скрывалась непокорная мятежница. Он заключил брак с мужеством и отвагой. Нельзя сказать, что мужчины обладают этим качеством в избытке. Но почему она выбрала его? Ведь тогда Эдгар собирался стать проповедником, а значит, ей была уготована участь жены духовного лица. И она, должно быть, представляла себе, что это вовсе не означает жизнь светскую, с ее развлечениями, котильонами и салонными чаепитиями. Так почему же именно он? Почему Эдгар? Наверное, осознание им своего духовного предназначения, его жертвенность. Этими качествами он, должно быть, уже тогда резко выделялся в ряду других молодых людей, с которыми она была знакома. Наверняка ей пришлось выдержать нелегкую схватку с самой собой. Может быть, Джун решила, что очистится в огненном горниле веры Эдгара. Нелепые догадки, но они почему-то вызрели во мне в уверенность.

Джун наконец надоело слоняться по квартире, она опять подсела к маленькому столику, на котором стоял ее стакан с недопитым чаем, и закурила еще одну сигарету.

— И все же я не могу понять реакции копов, — сказал я. — С какой стати им обвинять Эдгара после того, что произошло вчера вечером?

Я рассказал ей, что творилось на Университетском бульваре. Там собралось больше сотни человек, прежде чем копы приехали и разогнали всех.

— Люди сильно обозлены. Так сильно, что дальше некуда. Ведь это могло случиться с кем угодно, правильно?

— Правильно, — уныло повторила Джун. Ее глаза смотрели куда-то в сторону. Между нами медленно поднимались к потолку и таяли кольца сигаретного дыма. — Послушайте. Это же просто курам на смех. Всем известно, что Эдгар под наблюдением. А им плевать. Хотя уж кому, как не им, знать, что за ним установлена слежка. Пусть думают, что им заблагорассудится. Что угодно. Те же самые люди, которые собираются внести за него залог, могут засвидетельствовать его алиби. В полиции наверняка знают об этом, но им все равно. — Она вытерла уголком шали глаза. — Как знать, может быть, они и за мной скоро придут. Надо считать, что мне еще повезло, если меня не забрали. Но если вдруг это случится, вы присмотрите за Нилом?

— Разумеется, но вряд ли в этом будет необходимость, — попытался я утешить ее.

Однако она прочно вбила себе в голову, что ей теперь угрожает опасность и что они с Эдгаром стали объектами необоснованных репрессий.

— А вы тоже были на совещании с адвокатами? — поинтересовался я.

— Большую часть времени. Я ушла оттуда около полуночи.

Бомба, сказала она, взорвалась в час ночи. Мы посмотрели друг другу в глаза, и через пару секунд Джун отвела взгляд в сторону.

— Ну и?.. — спросил я. — Вы лично сможете доказать свое алиби? — В эту минуту я, наверное, был похож на отца.

— Если потребуется, — ответила она, а затем кивком показала на стену, за которой жил Майкл. Джун на мгновение закрыла глаза, и ее рот искривился, как от боли. Очевидно, это было следствием мысли, промелькнувшей у нее в голове. — Наверное, вам нелишне будет знать, — сказала она. — Майкл был очень расстроен. Очень. Эта новость просто ошарашила его. Он упал духом. Вся его жизнь в этих лабораториях. Майкл мог быть там. И он знает этого человека. — Она охватила голову обеими руками и замолчала. Затем Джун встрепенулась и, подняв голову, посмотрела мне в глаза. Ее лицо осунулось от тревог. — Он думает, что его предали, — сказала она.

По пути на работу я решил сделать небольшой крюк и завернуть к Центру прикладных исследований, чтобы собственными глазами оценить масштабы разрушений. Ворота из кованого чугуна были закрыты, и около них снаружи стояли несколько полицейских. Подъехать туда не удалось, так как примерно в четверти мили от ворот на дороге находился полицейский кордон, который не пропускал посторонние машины к Центру. Впрочем, тех, кто решил двигаться туда пешком, стражи порядка не трогали. Выйдя из машины, я, к своему удивлению, обнаружил, что сейчас, в шесть утра, когда еще только начали пробиваться первые, слабые лучи солнца, я оказался не единственным зевакой. На гравийной подъездной дороге уже было припарковано не меньше полутора десятков машин. Десятка два, а то и три человек стояли, вцепившись руками в прутья железного забора, как в зоопарке, и смотрели внутрь. Я последовал их примеру. Это были люди, приехавшие из центра города и Аламеды, спального пригорода, посмотреть, что здесь случилось.

После взрыва в земле образовалась воронка внушительных размеров, в которой беспорядочно громоздились друг на друга остатки стен, кирпичи, битое стекло, штукатурка, искореженные трубы, большие куски линолеума. Несмотря на то что прошло уже несколько часов, в воздухе висели частицы пыли. Мелкие, микроскопические, они были невидимы для глаз, но ощущались при дыхании. Было полностью разрушено целое крыло здания. Если бы не знать, что все это результат взрыва бомбы, можно было бы запросто подумать, что строение пустили на снос. Местами из стен между этажами торчали изогнутые стальные балки, и такая же балка, только одиночная, торчала из стены уцелевшей части здания. Оттуда же, словно растрепанная прядь волос, свисали концы оборванных кабелей и проводов. В воздухе под углом в сорок градусов висели остатки третьего этажа: стояки, перекрытие и часть стены с тремя выбитыми окнами, а также половина лабораторного стола. Крыша отсутствовала напрочь даже там, где стены выглядели целыми, и поэтому здание напоминало лысого человека. Место взрыва было обтянуто желтой лентой на металлических стержнях.

Дородный седоволосый мужчина в рубашке из шотландки показывал жене рукой на обломок кирпича, валявшийся на лужайке, которую давно уже пора было скосить.

Я опаздывал, но меня это уже не волновало. Завтра мой последний день. Я взял с собой транзистор и в начале каждого часа останавливался, где бы я ни очутился, развозя журналы по точкам, и слушал новости. Речь Никсона вызвала бурную реакцию в кампусах по всей стране. В университете штата Огайо имели место серьезные волнения, для прекращения которых власти пустили в ход национальную гвардию, открывшую огонь резиновыми пулями по антивоенной демонстрации. В ходе последовавшего затем столкновения трое студентов получили серьезные ранения, семьдесят отделались легкими ушибами и сто были арестованы. В Нью-Хейвене должно было состояться массовое ралли, в котором, как ожидалось, примут участие около двадцати тысяч человек. Они намеревались выразить солидарность с Бобби Силом, сопредседателем партии «Черных пантер», которого судили там вместе с двадцатью другими «Пантерами». Их обвиняли в сговоре с целью убийства осведомителя Алекса Рэкли.

В местных новостях главной темой был взрыв здания Центра прикладных исследований. Пострадавший ученый-физик находился в хирургическом отделении дэмонского медицинского центра. Кроме того, сообщалось, что для допроса задержано более десяти человек. Слушая все эти сообщения, я чувствовал себя в какой-то степени отмщенным и почти радовался. Мир заставили платить за свое сумасшествие. Когда я был в городе, в Нью-Вэлли, заполняя журналами автомат на 18-й улице, по радио прозвучала новость, от которой у меня мурашки по коже побежали. При осмотре места происшествия специалисты из ФБР, военной контрразведки и полиции обнаружили ряд предметов, которые, как они считали, использовались для изготовления взрывного устройства. В их числе обгоревшие и деформированные остатки емкости из-под электролита.

Я не знал, как быть с Хоби. Мы не разговаривали вот уже несколько недель. Снова и снова я говорил себе, что он здесь ни при чем, что это дурацкое совпадение, но, конечно же, не мог заставить себя поверить в полную непричастность Хоби. По дороге домой, когда время уже близилось к трем, я остановился у коттеджа Грэма. В моей машине лежали последние пожитки Сонни. Первоначально я намеревался оставить эти две коробки у двери, но теперь Сонни была для меня единственным человеком, способным дать дельный совет, как поступить в такой ситуации. Я несколько раз нажал на кнопку звонка. Небо было чистым, без единого облачка, а воздух — прозрачным и свежим, и на большой клумбе между домом и гаражом к солнцу тянулись яркие цветы, названий которых я не знал.

— Сахиб. — Грэм открыл дверь и потер глаза. Очевидно, мой звонок прервал его сон. На нем были американские шорты. — Что угодно?

— Я хотел бы перекинуться парой словечек с Сонни.

— Клонски? Я не видел ее целую неделю, дружище, если не больше. Порхает, как мотылек. То здесь, то там. Она работает официанткой в баре «Робсон». В две смены. Хочет подкопить деньжат к отъезду. У нее вроде бы что-то вырисовывается с Корпусом мира. Ей предложили работу на Филиппинах.

Во время нашего последнего разговора по телефону Сонни поделилась со мной этой новостью.

— Красочное место действия, — продолжал между тем Грэм, словно анализируя литературное произведение. — Хотя в целом гамбит мне не совсем ясен, должен признать. Состояние крайнего возбуждения. Несмотря на все внешнее хладнокровие. По моей оценке, во всяком случае.

Несмотря на всю мою неприязнь к этому человеку, для меня было утешением услышать суждение, столь близкое моему. Со временем я научился воспринимать Грэма более объективно. Он вновь щеголял своим британским происхождением, стараясь казаться большим англичанином, чем сама королева. Для его речи было характерно почти полное отсутствие заимствований из американской лексики. Напротив, он старался везде, где только можно, употреблять англицизмы, словно в нем засела непоколебимая убежденность, что на культурном уровне исход войны за независимость так и не был решен. Иногда его голос буквально вибрировал, когда он произносил «р» с оксфордским акцентом, но бывало и так, что он говорил на чистейшем кокни, как лондонский трубочист. У него было больше лиц, чем у Калибана. Он очень ловко умел перевоплощаться, принимая облик, соответствовавший моменту. Грэм ставил себя выше американской культуры, и в то же время, как я теперь отчетливо представляю себе, он наверняка ударился бы в бега, если бы кто-нибудь предложил ему вернуться на родину. Он ценил и обожал американскую свободу. Это была транспозиция в царство равенства, где никому не было ровным счетом никакого дела до его произношения, выдававшего принадлежность к среднему классу.

— Заходите, Кемосаб. А то эти типы, мои соседи, завязывают свои бриджи узлом, когда я начинаю разгуливать в трусах на свежем воздухе.

Он предложил мне кофе, однако я не двинулся дальше холла, где поставил коробки с вещами Сонни. Теперь, когда здесь не было и намека на экзотическую вечеринку, дом приобрел довольно симпатичный вид. Маленький, но уютный, в котором обстановка свидетельствовала о том, что его хозяин человек не слишком бедный и со вкусом: простые диваны и большие картины на стенах, дышавшие эмоциями, уйма мексиканских безделушек и ковры на полу, лежащие под разными углами друг к другу. Простая, но подобранная со вкусом обстановка диссонировала с жизнью сибарита, которую вел здесь Грэм. Я ожидал, что почувствую запах спермы, въевшийся в обои и ковры и витающий в воздухе, подобно запаху, остающемуся на улице после проезда мусоровозки.

Естественно, в числе прочих тем был упомянут взрыв в Центре прикладных исследований. Преподавателей и профессоров университета в этот день вряд ли могло интересовать что-либо другое. Утром на Университетском бульваре трое хиппи, накачавшиеся дешевым вином, шатались взад-вперед и гнусавили песни о том, что революция уже началась.

— Я слышал, на месте взрыва нашли остатки канистры из-под электролита. Что бы это могло значить, дружище? Как вы думаете?

— Электролит, — повторил Грэм. Очевидно, он еще не слышал об этом. — Я бы сказал, что ничего удивительного в этом нет. Химический термин — серная кислота. Одна из главных составных частей, применяющихся для изготовления нитроглицерина, который затем смешивают с парафином, нитроклетчаткой и кое-какими другими химикатами и получают пластиковую взрывчатку. — Он кивнул, как всегда довольный своими обширными познаниями.

— А как насчет мешков с песком? — спросил я. — Ведь они вряд ли могут иметь к этому какое-либо отношение?

— Как раз напротив, приятель. Предположим, вам удалось изготовить мощную взрывчатку, вы должны куда-то ее заложить, сделать отверстие для взрывной силы. Для этой цели лучше всего подходят мешки с песком. Если их правильно расположить, это может существенно повысить эффективность взрыва. Вот так. — Грэм почесал нос.

Я не мог сдвинуться с места. «О, Хоби, — подумал я. — Боже мой, Хоби, куда ты вляпался?» Грэм внимательно наблюдал за мной.

— Уж не затесался ли в эту историю с электролитом и мешками с песком какой-нибудь маленький проказник, которого мы холим и лелеем? — спросил он.

Свою революцию Грэм творил в спальне, где присутствующие лица могли стать вселенной без правил, где их поведение могло выражать всю их уникальность так же, как если бы это было во сне. Во всех других отношениях он предпочитал мир и покой. Еще при первой нашей встрече он ясно дал мне понять, что Эдгары ему глубоко антипатичны.

— Грэм, я услышал случайно одну историю.

— Ах вот оно что, милейший? Тут множество всяких историй. Долбаный городишко просто пучит от слухов, я бы сказал. Миротворчество в разгаре. Эра психоделии, не так ли? Трудно отделить фантазию от действительности и наоборот. Мало ли что болтают люди. Всему цена — ломаный грош, да и то в базарный день. — В его глазах читалось равнодушие презрения. — Удобный момент шагнуть вперед, думается мне. Либо выложить все начистоту, либо жить с оглядкой. Выбор уже сделан, дружище. Лучше всего признать это.

Я так и не понял до конца, на что он намекал. То ли хотел выудить у меня все, что мне было известно, то ли оказать мне услугу. Грэм окинул меня проницательным взглядом, как бы предупреждая, а затем кивнул своей белесоватой головой с длинными волосами. На прощание Грэм пообещал уведомить Сонни о моем визите.

К тому времени, когда я вернулся домой с работы, то есть часов около четырех пополудни, Эдгара уже выпустили. Как выяснилось, дэмонская городская полиция действовала наобум. Они решили задержать обычных подозреваемых — каждого радикала, члена «Одной сотни цветов», местонахождение которого было им известно. Келлета, Ядгара, Кливленда Марша. Еще шесть-семь человек. Члены организации Эдгара почти весь день пикетировали полицейский участок, скандируя лозунги, и я некоторое время чувствовал угрызения совести из-за того, что не присоединился к ним. Около двух часов дня адвокаты Эдгара подали в суд петицию, и полиция, не желая втягиваться в судебное разбирательство, предпочла освободить его и большинство остальных задержанных. При освобождении представитель прокуратуры объявил Эдгару и репортерам, что подозрение с него по-прежнему не снято. Под стражей остался один Кливленд. При аресте полицейские произвели обыск и обнаружили в его квартире четыре фунта кокаина и более тысячи доз ЛСД в целлофане. Ему собирались предъявить обвинение. Когда Эдгар рассказывал мне все это, меня опять посетила тревожная мысль о Хоби. Я прекрасно отдавал себе отчет, что нет никакого смысла расспрашивать Эдгара о роли Хоби, так как революционная дисциплина запрещала признавать что-либо. В то же время меня бросало в дрожь от одного предположения, что мне, возможно, придется звонить Гарни Таттлу и сообщать ему неприятную новость.

Ближе к обеду я зашел в соседнюю квартиру повидать Майкла. Он сидел в полутьме в старом кресле-качалке. Из одежды на нем были только синие джинсы, из которых торчали длинные костлявые ступни. Как и предполагала Джун, катастрофа подействовала на него очень угнетающе.

— С тобой все в порядке?

Подняв руку к выключателю, он включил свет. Потухшие, покрасневшие глаза были полны неизбывной грусти. Длинные соломенные локоны разметались по спинке кресла, на которую он откинул голову.

— Какой ужасный день, — сказал Майкл.

У меня вдруг мелькнуло в голове, что, должно быть, он просидел в этом кресле без движения несколько часов подряд. Я всегда считал, что Майкл видел в себе нейтралиста. Он любил возиться с Нилом, он обожал физику. Я не сомневался, что он был влюблен в Джун. Во всем этом он принадлежал к высшему, более эфемерному миру, где простая чистота чувств вполне приемлема. Теперь же он против своей воли оказался втянутым в этот грубый, жестокий мир политики. Будучи еще одной душой, искалеченной любовью, я, конечно же, питал к Майклу огромную симпатию.

— Ты не хочешь разговаривать об этом? — спросил я.

Он покачал головой: нет. Весь день я размышлял над тем, насколько права была Джун, сказав мне, что Майкл чувствует себя преданным. Я не сомневался, что она будет уверять меня в полной непричастности себя и своего мужа к взрыву. Однако, перебирая в уме случайные ремарки Джун и пытаясь связать их логически, я увидел, что, как обычно, сказано было больше, чем мне показалось первоначально. Около полуночи Джун оставила Эдгара, который совещался с адвокатами, и отправилась к Майклу. Наверное, так было запланировано заранее. Они уже все предусмотрели. И в результате он ушел из лаборатории, где должен был бы работать в момент взрыва. Ни я, ни он не могли поверить в случайное совпадение. И вот теперь, стоя в его убогой квартире с голыми стенами, я пытался утешить его как мог.

— Послушай, я вот что хочу сказать. Ведь если подумать об этом, — я понизил голос, — то получится, что она защитила тебя, дружище. Она спасла тебя.

Он ударил себя ребром ладони по лбу и опять начал плакать. Физика, который пострадал при взрыве, звали Патрик Ланглуа. Он был родом из Квебека. Патрику не повезло. Ему ампутировали почти все пальцы на правой руке, за исключением указательного — жуткий рудимент, приросший к культе. Майкл, должно быть, неплохо знал его.

Из слов Люси я заключил, что Майкл разговаривал с Джун о любви, преданности и совместной жизни. И все же, рисуя себе их будущие отношения, я сомневался, что Джун интересуют такие вещи. Она просто искала себе какое-то пристанище, временное прибежище в царстве чистого чувства, покоя за пределами революционной доктрины. И часть Майкла, должно быть, приняла эти условия, даже с радостью. Тем более что это было его истинной обителью. Однако теперь он остался наедине с размышлениями о моральной стороне своих мотивов. В разговорах с Джун Майкл мог случайно обмолвиться, ненароком выдать какие-то секретные сведения, которые через членов «Одной сотни цветов» передали ловким коммандос, пронесшим в темноте пластиковую взрывчатку и детонаторы. А что, если бы Джун не смогла по какой-то причине дозвониться до него? Что, если бы он решил задержаться на работе? Ведь Майкл всегда наслаждался работой в те часы, когда огромная лаборатория пустела и целиком оставалась в его распоряжении. Ему не могли не прийти в голову мысли и об Эдгаре. Руководила ли последним идейная революционная необходимость, или он просто хотел отомстить любовнику жены? Я понимал, что в этой тяжелой истории было для Майкла хуже всего. То, что Джун знала. Знала и подчинилась воле Эдгара. Самым красноречивым, самым наглядным образом она продемонстрировала всем свою истинную преданность. Какие бы надежды в Майкле ни пробудила Джун, она не могла более явно показать, что предпочла ему Эдгара. Его предали.

— Может, пообедаешь у меня?

— Нет настроения, — ответил он.

— Ладно. Смотри, парень, я тут рядом, если что — заходи.

Как уже часто бывало, Джун спросила, не мог ли бы я посидеть с Нилом, пока они с Эдгаром прокатятся на машине. Это означало, что им нужно уединиться в автомобиле, где нет подслушивающих устройств. Они имели обыкновение часами кружить по улицам, поглядывая в зеркало заднего вида и обсуждая планы дальнейших действий. Мы с Нилом почти весь вечер играли в войну на Марсе.

— А куда эти свиньи забирали Эдгара? — спросил Нил.

— В участок.

В который уже раз он задавал одни и те же вопросы, а я давал одни и те же ответы.

— Но ведь они не арестовывают детей, верно?

— Ни в коем случае. Никто не может арестовать ребенка. А с Эдгаром все в порядке. Он вернулся домой. Ты же сам видел.

— Он очень зол. Потому что судья сказал, что его могут посадить. Когда я вырасту, то обязательно стану полицейским.

— В самом деле?

— Тогда я смогу арестовать тех, кого нужно.

— Послушай, с Эдгаром все в порядке. С ним ничего не случилось, ведь так? С ним хорошо обращались, его не били. Просто ему задали несколько вопросов и отпустили.

— Я бы не арестовал Эдгара! — Нил вдруг расплакался.

У него часто бывали такие срывы, когда он начинал думать об Эдгаре. Между тем мальчика никогда не наказывали физически. Эдгар редко повышал на него голос. Однако, будучи отцом, он не мог перестать быть собой и вечно поучал, наставлял сына, всегда поправлял его, переходя к следующему уроку, как только предыдущий был усвоен.

На Рождество я стал свидетелем ужасной сцены, когда Эдгар пытался убедить Нила отдать одну из его немногих игрушек — плюшевого поросенка — в фонд помощи неимущим в Окленде. Поросенок был весь засален и протерт чуть ли не до дыр и больше походил на продолговатую тряпичную шишку цвета десен. Нил редко играл с ним теперь, когда у него был Бабу, красивый новый медведь со шкурой из блестящего синтетического меха. Однако когда Эдгар объяснил сыну, как следует поступить с поросенком, Нил сграбастал игрушку и, крепко прижав к себе, принялся заунывно хныкать. Эдгар же, привыкший все свои намерения доводить до конца, тоже ухватил поросенка за ногу и стал тянуть к себе, не переставая в то же время рассказывать сыну о других детях, у которых совсем нет никаких игрушек.

— Я хочу его, — упрямо отвечал Нил, — я хочу его.

Изо всех сил он тащил поросенка к себе, упираясь ногами в пол. Наконец раздался негромкий треск, и на пол упало несколько пыльных тряпочек, которыми была набита игрушка.

В этом противоборстве бедный поросенок потерял ногу. Изумившись, Эдгар некоторое время стоял и молча взирал на изуродованную игрушку. Затем отдал туловище поросенка Нилу, а сам сходил в детскую и принес оттуда Бабу. Держа медвежонка над головой, он направился к выходу.

— Теперь дети бедняков получат вот это, — объявил Эдгар.

Его высокий лоб весь сморщился от гнева. Таким я его, пожалуй, никогда не видел, даже тогда, когда он произносил страстные речи на митингах. Нил, шлепнувшийся на пол, не осмелился встать на ноги. Он сидел совсем беззвучно, пока отец не закрыл за собой дверь, после чего сразу же завыл. Не помня себя от жалости, Джун бросилась на колени и прижала сына к груди. Они застыли неподвижно в своем горе, словно высеченная из камня скорбная скульптура.

Внезапно плачущий Нил заполз ко мне на колени. Обычно его было очень трудно успокоить. Он бился в припадке и отталкивал руки любого, кто хотел его утешить. Однако теперь малыш не стал капризничать и приник ко мне. Постепенно он утих и задремал. Трудно объяснить почему, но я был ужасно растроган тем, что именно сейчас, когда я переживал не самый легкий этап в жизни — будущее, полное неопределенности, чувство вины из-за Хоби, вляпавшегося в историю со взрывом, мои переживания по поводу разрыва с Сонни, — Нил выбрал как раз этот момент, чтобы довериться мне. Я сидел в темноте, боясь пошевелиться, и держал в руке его пальчики, шершавые от грязи. Этот малыш породил в моей душе желание защитить его юную жизнь, которая только еще заявила в нем о себе едва слышным шепотом.

Во снах ко мне являлись и исчезали женщины, фигуры с неясными очертаниями, с которыми я совокуплялся и чье томление почему-то не мог отделить от своего собственного. Я был участником красочной сцены, в которой одного из нас преследовали и должны были вот-вот настигнуть, однако не мог определить, кто и за кем гонялся. Я открыл глаза и увидел Джун Эдгар, сидящую на моей постели. Ее рука едва касалась моей груди, нежно поглаживая ее.

— Вы проснулись, Сет? — прошептала она.

Я понял, что она уже не в первый раз произносит мое имя. Я сел на постели. Как обычно, я спал голым, и мне пришлось сгрести рукой угол простыни и накрыть им бедра. Дело в том, что я почувствовал позыв к мочеиспусканию, и это вызвало у меня эрекцию. Несмотря на то что я проснулся, Джун нисколько не смутилась и продолжала как ни в чем не бывало сидеть рядом со мной.

Я спросил, где Нил.

— Наверху. Я забрала его несколько часов назад. Я лежала и никак не могла уснуть, все думала. Я должна поговорить с вами. Сет. Я хочу, чтобы вы выслушали меня.

Слегка привстав, Джун устроилась на кровати поудобнее и оказалась еще ближе ко мне. На ней была хлопчатобумажная ночная сорочка, и, когда Джун двигалась, ее полные груди чувственно колыхались.

— Нам нужны деньги, — сказала она. — Большие деньги.

По-прежнему придерживая простыню на бедрах, я потянулся к выключателю торшера, стоявшего у изголовья. При этом мой не прикрытый ничем голый зад предстал во всей красе взору Джун, которая пристально уставилась на меня немигающими глазами. Быстро смочив кончиком языка губы, она ждала, пока я, закрывшись рукой от яркого света, больно ударившего в глаза, не сяду на место. Почему-то мне вдруг пришла в голову мысль, что в течение многих лет она, будучи ребенком, а затем подростком, смотрела на себя в зеркало и пыталась представить, как будет выглядеть в расцвете сил. Наверное, именно такой она и представляла себя. Ее красивое лицо было лицом зрелой женщины и говорило об уме и целеустремленности. Я видел в Джун человека, который в отличие от меня уже прошел отмеренный ему путь и стал тем, кем должен был стать. В том, что она придерживалась такого же мнения, сомневаться не приходилось.

— Эти деньги очень важны для нас, — сказала она. — Без них нам никак не обойтись. Мы должны помочь Кливленду выйти на свободу. В самом скором времени.

— Что, опять бомба?

— Сет! — произнесла она строгим голосом. Это был точно такой же тон, какой время От времени пробивался в Джун против ее воли, когда она ругала Нила. Она сделала паузу, чтобы собраться с мыслями. — Ходят слухи… конечно, не исключено, что их распускает дэмонская полиция, и скорее всего так оно и есть. Ходят слухи, что Кливленд заговорил. Что начал выдавать второстепенные детали в надежде добиться снижения залоговой суммы. Я лично не верю этому. Однако после того как Элдридж перебрался в Алжир, в рядах «Пантер» началось брожение, которое привело к тому, что партия раскололась на несколько фракций. Мы попросили его мать повидаться с Кливлендом в тюрьме. И адвоката. В общем, весь уикэнд у него не будет отбоя от посетителей. Однако для всех, кто к этому причастен, лучше всего было бы добиться его скорейшего освобождения. Хотя бы на следующей неделе. Мы должны внести за него залог и вырвать его из лап, прежде чем он запоет, как канарейка. Вы слышите меня?

— Да, конечно.

— На кон поставлены судьбы многих людей. Их жизни могут быть искалечены. И не только членов нашей организации. Понятно? Речь идет о многих людях, о людях, которые в действительности не имели… ну, вы понимаете. Среди них, кстати, и один ваш близкий друг.

При мысли о Хоби мое сердце опять сжалось в маленький комочек.

— Сет, нет никакого смысла объяснять. Это бесполезно. Однако все образуется. Я уверена, выход найдется. Если мы сможем достать деньги.

Я спросил, сколько им нужно.

— Тысячи. Как минимум десять тысяч. Пятнадцать было бы лучше.

От изумления у меня глаза чуть не выскочили из орбит. Джун смерила меня понимающим взглядом.

— А теперь послушайте.

Подавшись вперед, она опять дотронулась рукой до моей груди и несколько раз слабо провела по ней ладонью, очевидно, с целью успокоить. Уверенность, с какой она прикоснулась ко мне, зажгла во мне искру некоего неуправляемого возбуждения, похожего на трепетное ожидание, и это не совсем мне понравилось.

— А теперь выслушайте меня. Я подумала, и у меня возникла мысль. В общем, одним выстрелом можно убить двух зайцев. Мне пришло в голову, что, может быть, вы вернулись бы к своему плану, к той идее, что мы обсуждали.

Джун замолчала и стала ждать, пока я не скажу первый.

— Инсценировать похищение?

Она утвердительно кивнула, по-прежнему не говоря ни слова, как будто говорить об этом вслух было опасно.

— О Боже… — сказал я.

— Похоже, вы уже были готовы к этому.

— Я не знаю…

Мысль о том, чтобы оставить отца с носом, вызывала у меня естественное отвращение, однако иногда я испытывал от нее дикое, непреодолимое веселье. Не было никакого сомнения в том, что отец заслужил такое наказание. Тем не менее я отрицательно мотнул головой:

— Не думаю, что я вправе подвергать родителей таким мучениям. Особенно мать.

— Мне кажется, мы в состоянии справиться с тем, что вас беспокоит. Честное слово. И дураку ясно: вы должны предпринять что-то, сделать какой-то решительный шаг. Ведь у вас в запасе только два дня. — В понедельник, четвертого мая, я уже должен был явиться на призывной пункт. — Если бы они знали, что вы в безопасности, Сет, что вашему благополучию ничто не угрожает, им пришлось бы для этого на время как бы забыть о вас, отпустить вас, что было бы для вас сейчас очень кстати, не так ли? Я права?

Я не ответил. Меня охватил страх: во что я втягиваюсь?

— Вы подумаете об этом? Пожалуйста. Но времени осталось совсем немного, так что, ради Бога, думайте быстрее. Мы должны знать точно.

— Я понимаю. Я не хочу подводить вас.

Мы посмотрели друг другу в глаза.

— Я имею в виду, — сказал я, — вас. То есть Эдгара и вас. — Я запнулся. — И Нила. Я хочу сказать, вам сейчас очень трудно. Вы в беде. В большой беде. Правильно?

— Сет… — Она смешалась и замолчала. — Если Кливленд… — начала она и опять умолкла. — Да, верно, — сказала она наконец и печально вздохнула. — В большой беде.

Она заглянула мне в глаза. Ее взгляд был недвусмысленным. Только теперь я заметил, что она крепко держит меня за плечи. В жизни Джун Эдгар было много молодых мужчин. К тому времени я уже знал об этом. Она вполне могла бы сказать вслух. Я не имел ни малейшего представления, какое значение это имело для нее. Все равно между нами ничего бы не произошло. Тем не менее возникла какая-то связь; пусть даже лишь какой-то небольшой осколок меня, маленькая крупица на короткое время пробудились к осознанию того факта, что существуют и другие женщины помимо Сонни. Джун босиком прошлепала к выходу. Прилипшая к телу сорочка повторяла все изгибы ее тела, создавая в полутьме впечатление почти полной обнаженности. На какое-то мгновение я, завороженно глядя ей вслед, забыл обо всем на свете, и тогда реальной и единственной вещью в мире для меня казалось плотское вожделение.




8 декабря 1995 г.

Сонни


В пятницу утром перед началом судебного заседания я задерживаю представителей обеих сторон у себя для обсуждения дальнейшего расписания. Обвинению, очевидно, потребуется еще пара дней, чтобы завершить изложение своей версии. Вчера Мольто производил утомительный, нудный, повторный допрос Лавинии, зачитывая выдержки из ее показаний, которые она никак не могла вспомнить. Вслед за этим Руди допросил Мейбл Дауни, пожилую женщину, которая стала свидетельницей убийства Джун, наблюдая за происходившим из окна своей квартиры в доме на противоположной стороне улицы. Ее показания по внешней стороне дела совпали с изложением событий, которое дала Лавиния. Теперь Томми сообщает мне порядок допроса оставшихся свидетелей обвинения. Первым на очереди сегодня будет Эл Кратцус, сотрудник отдела по связям с общественностью, который сообщил Нилу о гибели его матери. После него Хардкор. В понедельник мы доберемся до Эдгара, и, покончив с ним, обвинение будет отдыхать. Стратегия прокуратуры вполне очевидна и легко предсказуема — подкрепить достоверность показаний Хардкора, доказав, что они совпадают с показаниями свидетелей — белых людей, чьим словам, как правило, придается больше предпочтения.

— Защита начнет излагать свою версию, если таковая имеется, скорее всего не раньше среды, — информирую я Хоби, который воспринимает эту новость совершенно невозмутимо. — И каковы же ваши планы, мистер Таттл? Я имею в виду — хронологически. Я не прошу защиту представлять мне доказательства, конечно. Мне нужно знать сроки, чтобы спланировать дальнейшую работу. У меня ведь не одно ваше дело.

— Два дня.

— Значит, мы приступим к прениям сторон в конце следующей недели или в понедельник через неделю?

Все три юриста, стоящие перед подиумом, согласно кивают. Скоро мне придется выносить приговор. Тревожная перспектива. В деле по-прежнему много неясностей. И надо же было этому убийству свалиться на мою голову, приходит внезапная мысль. Нахмурившись, я жестом показываю представителям сторон, что они могут занять места. Пора начинать. Мольто повторяет тот же жест, делая отмашку Сингху, который приглашает следующего свидетеля.

Алоизий Кратцус, кряжистый, седоволосый, с мощным затылком и бычьей шеей ветеран полиции, немного поерзав в свидетельском кресле, устраивается поудобнее. У Кратцуса вид человека, который пошел в отдел по связям с общественностью по своей охоте. Это один из тех копов, которые вначале имеют задатки героя, но кончают бюрократами. В отделе по связям с общественностью тебе не грозит опасность попасть под пулю в перестрелке. Не нужно ходить в морги или присутствовать при эксгумации трупов на кладбище. Твоя задача — сообщать печальные известия, посещать школы, зачитывать по телефону сообщения для печати, произносить от имени полиции речи на похоронах и присутствовать на тех мероприятиях, когда перерезают ленточки. Это либо тупик, либо тепленькое местечко, в зависимости от того, как вы смотрите на жизнь. Похоже, Кратцуса это вполне устраивает.

Руди задает Кратцусу формальные вопросы, касающиеся его должности и характера исполняемых им обязанностей. В конце концов они добираются до утра седьмого сентября. Он только пришел на работу, говорит Кратцус, в восемь утра, как зазвонил телефон. Я уже мысленно рисую себе эту картину: письменный стол Кратцуса и на нем дымящаяся чашка кофе и пирожное или кекс в белом пакете из кондитерской.

— Я взял трубку. Это был лейтенант Монтегю.

— Хорошо. Скажите, сержант, со стороны лейтенанта Монтегю были ли к вам какие-либо приказы или просьбы?

— Монтегю сказал, что он находится на месте преступления. Белая женщина в возрасте приблизительно от шестидесяти до шестидесяти пяти лет, умершая в результате многочисленных огнестрельных ранений. Ее труп обнаружили рядом с машиной, зарегистрированной на ее бывшего мужа. Монтегю с еще одним детективом как раз собирался съездить к нему, чтобы выяснить кое-какие детали. При обыске тела погибшей был найден бумажник со страховым медицинским полисом, где в качестве ближайшего родственника значился Нил Эдгар. Кто-то вспомнил, что он работает инспектором пробационной службы. Монтегю полагал, что пресса разнюхает об этом преступлении в две минуты, и попросил меня срочно связаться с Нилом и сообщить ему новости, прежде чем он включит радио или телевизор и узнает обо всем по каналам СМИ.

Весь ответ — это свидетельство по слухам. Слушая свидетеля, Хоби поглаживал бороду в ожидании подходящего повода для протеста, однако придраться было не к чему, и он решил пока промолчать.

— И вы оказали лейтенанту эту услугу? — спрашивает Руди.

Его высокопарный стиль звучит здесь довольно забавно. Прежде чем появиться в нашем городе, Руди довольно долго жил в Англии и целых три года учился в закрытой частной школе. Его отец принадлежал к числу тех образованных индийцев с учеными степенями, которые ни в одной стране не могут найти применение своим способностям. По словам Мариэтты, его семья держит винную лавку в Ист-Бэнке.

— Он продиктовал мне адрес, и я отправился туда вместе с детективом Виком Эддисоном. Это было здесь, в городе.

В городе — значит, в Дюсейбле.

Эл Кратцус из тех старожилов, которые, как и мой дядя Мойше, помнят еще те времена, когда здесь прозябали три маленьких поселка, а не один мегаполис. В те дни между обитателями этих трех городков, или Три-Ситиз, был очень развит дух если не враждебности и зависти, то острого соперничества. Мойше, которому уже за восемьдесят, до сих пор вспоминает жестокие футбольные схватки, происходившие в студеную погоду в конце декабря между командами средних школ из Кевани, Морленда и Дюсейбла.

Томми жестом подзывает коллегу. Руди подходит к столу обвинения и наклоняет голову, чтобы Мольто мог шепотом дать ему указание.

— Да, — громко произносит Руди. — А когда Монтегю возлагал на вас это поручение, сэр, с его стороны последовали ли какие-либо указания или намеки на то, что Нил подозревается в причастности к данному преступлению?

Хоби заявляет протест, однако мотивирует его вопросом, когда и почему Монтегю начал рассматривать Нила в качестве подозреваемого. Я отклоняю возражение.

— У нашей службы есть специфика, знаете ли, — отвечает Кратцус. — Отдел по связям с общественностью не участвует в оперативно-розыскных мероприятиях. Наша задача — доводить до сведения организаций и граждан смысл нашей работы. Если кто-то попадает под подозрение, Монтегю поручает это дело своим детективам.

— Вы действительно встретились с Нилом Эдгаром?

— Конечно. Мы с Эддисоном отправились к нему на квартиру… — Кратцус вздыхает, очевидно, проклиная свою забывчивость. Да, с возрастом память начинает подводить. Он лезет в карман за рапортом и, достав его, опять запускает туда же увесистую руку и выуживает очки для чтения. — 2343, Дьюхэни.

— Сколько времени было, когда вы явились к нему?

— Где-то после восьми утра, около половины девятого. Я опасался, что в этот час мы его можем не застать. Пришлось довольно долго стучать в дверь, однако он все-таки услышал и открыл нам. Я представился. Пройдя внутрь, мы попросили его приглушить музыку, а затем я спросил, не является ли он родственником Джун Эдгар. Он ответил, что приходится ей сыном. Я сказал ему, что очень сожалею. — Кратцус щелкает пальцами два раза. — И дальше я сообщил ему печальное известие. Все, что мне рассказал Монтегю. Ну, вы знаете о чем, что ее застрелили на Грей-стрит.

— И с его стороны последовала какая-либо реакция, которую вы смогли заметить?

— Очень странная, черт побери! — отвечает Кратцус.

— Возражение! — провозглашает Хоби и извивается всей верхней частью своего туловища, выражая отвращение.

Я аннулирую ответ и объясняю Кратцусу: он должен точно сказать суду, что именно делал и говорил подсудимый.

Мои наставления доходят до него не сразу. В нашей системе немало полицейских, бюрократов, технических специалистов, начальников структурных подразделений, которым за всю тридцатилетнюю службу в полиции если и довелось побывать в суде в качестве свидетелей, то не более одного раза за пять лет. Кратцус, похоже, один из них.

— Эдгар смотрит на нас. Прежде всего взгляд. Очень странный. Какой-то дикий. Не то чтобы он не верит страшному известию, но впечатление такое, будто он ожидал услышать нечто иное.

— Ваша честь! — вмешивается Хоби.

— Мистер Таттл, я придам этим показаниям ровно столько значения, сколько посчитаю нужным.

Кратцус повернулся в кресле на сто восемьдесят градусов и теперь смотрит прямо на меня. Он слишком дороден и неуклюж, поворот вышел отнюдь не легким и непринужденным. Форменная куртка топорщится пузырями на животе, на макушке торчат в разные стороны непослушные волосы. Судя по всему, он намеревается обратиться ко мне напрямую. Так оно и происходит. Несмотря на возражение защиты, Кратцус продолжает объяснять теперь уже мне:

— Мне часто приходится это делать, судья. Обстоятельства бывают самые разные. Одинокие старые леди, умершие в своих постелях. Самоубийства. Автомобильные катастрофы. И люди реагируют по-разному. Я первый, кто сообщает им об этом. Но тут что-то было не так.

— Сержант, — обращаюсь я к нему, — пожалуйста, ограничьтесь описанием внешнего поведения. Что он сказал, что сделал? Как он выглядел?

— Знаете, судья, меня поразил его остекленевший взгляд. И еще у него отвисла нижняя челюсть. Потом он пытается что-то сказать и не может. Наконец он берет себя в руки. Садится на диван и говорит: «Но ведь туда должен был поехать мой отец». Вроде как объясняет что-то. И все. А секунд через десять внезапно начинает плакать.

Руди опять берет нити управления в свои руки.

— А что было после того, как подсудимый заявил: «Но ведь туда должен был поехать мой отец»? Ваш разговор с ним продолжился, сержант?

Удачный вопрос со стороны обвинения, позволяющий довести до логического завершения допрос свидетеля в соответствии с намеченной линией.

— Да, продолжился. Мы объяснили подсудимому, где будут находиться останки его матери и каков порядок востребования. Потом мы дали ему карточку с номером телефона полицейского патологоанатома. Он был сильно потрясен случившимся, и поэтому мы вскоре ушли.

— Каковы были ваши дальнейшие действия после разговора с подсудимым?

— Вернувшись к себе в кабинет, я оставил сообщение для Монтегю по голосовой почте, что мне нужно срочно переговорить с ним относительно того дела, которое он расследует.

— А какова же ваша обычная практика? У вас часто возникает потребность в беседе с детективом, ведущим дознание по делу?

— Возражаю, — опять говорит Хоби усталым голосом.

Он даже не потрудился встать. Немой язык тела означает, что обвинение допустило очередной ляпсус. Обычно возражения Хоби всегда по существу и делаются в нужный момент, и к этому времени у меня уже выработался рефлекс на его правоту. Однако теперь я понимаю, что он пытается перехитрить меня.

— Нет, я хочу выслушать ответ на этот вопрос.

— Обычно мы не испытываем такой необходимости, — отвечает Кратцус. — Знаете, конечно, бывают случаи, когда я оставляю сообщение типа: мы сделали то, о чем вы просили, и я пришлю вам пятерку. — Пятерка — полицейский рапорт, получивший такое название в те дни, когда отчеты печатали на машинках в пяти экземплярах через копирку. — Однако по большей части нам вовсе не требуется связываться с ними, чтобы отчитаться о выполненном поручении.

— Значит, ваш звонок лейтенанту был мотивирован?

— Судья! — Хоби уже не требует, он умоляет.

— Протест удовлетворяется.

Однако цель достигнута. Каковы бы ни были профессиональные качества Кратцуса, чутье не подвело его. Парень вел себя неадекватно, и у Кратцуса, пусть это и не входило в его обязанности, все же зародились сомнения. Он подумал, что Монтегю стоит послать детектива к Нилу с заданием выяснить, что тот имел в виду, сказав, что там должен оказаться его отец.

Руди садится. Кивком я даю Хоби понять, что он может начинать перекрестный допрос.

— Всего несколько вопросов, — как бы успокаивая, произносит он.

На поверку оказывается, что их гораздо больше, однако защите не удается извлечь из этого допроса никакой выгоды. Кратцус признает, что люди реагируют по-всякому, когда им сообщают о смерти близких, и не всегда их поведение при этом укладывается в рамки обычных понятий. Он говорит, что ему пришлось повидать уйму странных реакций. А Хоби пытается свести к минимуму значение вопроса Руди о времени визита, наводившего на мысль, что Нил опаздывал на работу, потому что, очевидно, ждал дома звонка. Хоби говорит, что его подзащитный включил магнитолу на полную мощность, однако зачем бы он стал это делать, если бы ждал звонка, который при такой громкой музыке услышать очень трудно?

— И вы утверждаете, что вас не посылают разговаривать с подозреваемыми, не так ли?

— Как, правило, нет.

— А с кем собирался поговорить Монтегю?

— С отцом, — отвечает Кратцус. Поняв, куда клонит защитник, он добавляет: — Ведь Джун Эдгар приехала на его машине. Он должен был узнать, что она там делала.

— Хорошо, — говорит Хоби, не желая вдаваться в подробности.

Еще несколько вопросов, и он заканчивает допрос. Весьма показательно, что он не ставит под сомнение память Кратцуса и, следовательно, точность его показаний. Это означает, что Кратцус составил рапорт в тот же день и что его напарник Эддисон в случае необходимости даст идентичные показания. Кратцус важно, с достоинством шествует к выходу, но по пути останавливается у стола обвинения, чтобы выслушать похвалу в свой адрес. Он действительно оказался на высоте.

Если не считать отпечатков пальцев на деньгах, показания Кратцуса — лучшее доказательство из всех, что смогло представить обвинение до сих пор. Одно утверждение, одна линия. Из сказанного Кратцусом совершенно недвусмысленно явствует, что Нил ожидал, что там будет его отец. Ясно, что он удивился не тому, что было совершено убийство. Его потрясло, что жертвой преступления оказалась именно его мать, а не кто-то другой. Результат, противоположный ожидаемому. Люди, оказывающиеся в подобной ситуации, несмотря на шок, обычно задают иные вопросы: кто застрелил его или ее? почему? как это случилось? Я сижу некоторое время с закрытыми глазами, осмысливая значение этого доказательства, просеивая его через сито здорового скептицизма, отбрасывающего шелуху эмоционального восприятия. Такая реакция с моей стороны заставляет участников процесса притихнуть в напряженном ожидании. Открыв глаза, я вижу, что оба представителя обвинения испытующе смотрят на меня.

В этот момент я объявляю перерыв на ленч, но сама не покидаю своего места. Еще раньше я посовещалась с Мариэттой насчет вызова, назначенного на два часа дня. Мольто стоит перед скамьей. Хоби все же нашел способ нарушить его спокойствие. Томми возбужден, он покраснел. Хоби представил ему вещдоки защиты: налоговую декларацию Нила за 1994 год, справку о его доходах за 1995 год, его банковскую книжку, выписки из текущего счета. Мольто долго отмахивается от него, но в конце концов сдается и кладет бумаги передо мной, чтобы я могла принять окончательное решение.

— Судья, ведь эти документы должны были быть представлены нам до начала процесса, верно?

— Какова их цель? — спрашиваю я.

— Вообще-то меня нисколько не интересует цель, преследуемая защитой. Просто поезд ушел. Нужно было предъявить эти вещдоки раньше, в установленные сроки. Он, кстати, не говорит, в чем их смысл. Мы уже шесть раз спрашивали его об этом.

— Мистер Таттл?

— Да, ваша честь, — говорит он, приторно улыбаясь.

— Вы отказываетесь пояснить смысл этих документов?

— Нет, почему же… Я скажу. Я скажу… Просто мне казалось, что все и так ясно, и уж эти обвинители должны были бы понять. Однако они или не захотели, или не смогли. Ваша честь, суть в том, что за весь 1995 год сумма, снятая с текущего счета, не превышает трехсот долларов, чему не приходится удивляться, поскольку сбережения моего клиента никогда не превышали трех тысяч двухсот долларов.

Все ясно. Хоби хочет доказать, что у Нила не было таких денег — десяти тысяч наличными, чтобы заплатить Хардкору.

Томми опять взрывается. Тактика проволочек, так называет он действия Хоби. Именно так оно и есть, и я в этом тоже не сомневаюсь. Томми повышает голос и чуть ли не кричит, несмотря на все попытки Руди успокоить его.

— Мистер Таттл! — говорю я — Я не могу взять в толк, как вы не подумали об этих документах раньше.

— Ваша честь, а как же они? — Он показывает на представителей прокуратуры. — В самом деле, судья Клонски. Вот они здесь собираются предъявить суду свидетеля, утверждающего, что мой клиент заплатил ему десять тысяч долларов наличными, и при этом даже не утрудили себя вопросом, а откуда он мог взять такие деньги. Разве секрет, что мой клиент, как и все граждане этой страны, подает декларацию о доходах? Они тоже должны были бы подумать об этом. В ответе защиты по поводу раскрытия всех имеющихся по делу документов было сказано об уведомлении их о том, что мы могли представить именно эти бумаги.

Хоби подает мне стандартный бланк заявки государственной защиты о регистрации документов по делу. Действительно, у него есть определенные основания для такого ходатайства. Банковские и налоговые документы упоминаются здесь в качестве возможных вещдоков защиты наряду с четырьмя-пятью десятками других категорий документальных доказательств — от заключения патологоанатома до результатов баллистической экспертизы. Мольто по своей рассеянности никогда не уделял должного внимания второстепенным деталям, а Хоби, сумевший это понять, только и поджидал удобного момента. Вот она, неприглядная сторона состязательности в судебном процессе, думаю я.

— Хорошо. Мистер Таттл, я хочу, чтобы вы отнеслись с большей ответственностью к своим обязанностям в той их части, которая касается представления вещественных и иных доказательств обвинению. Сверьтесь, пожалуйста, с заявкой и представьте все доказательства, которые могут вам понадобиться, к концу недели. Это последний сюрприз, вы меня слышите? Учитывая халатность обвинения, проглядевшего этот момент, я не буду отклонять ваше ходатайство о приобщении данных документов к делу. Однако в следующий раз я не буду столь снисходительна.

Когда я объявляю о решении, Томми издает громкий стон. Сингх пытается оттащить Мольто, который, несмотря на свой никак не спортивный вид, принял бойцовскую позу посредине огороженного пространства, подняв руки, согнутые в локтях, и выпятив грудь, словно вызывая Хоби на поединок. Он слишком разъярен и потому не видит, что Хоби опять обыграл его. Хороший адвокат всегда хочет, чтобы о самом сильном доказательстве обвинения забыли как можно быстрее.

Вместо того чтобы переварить результаты допроса Кратцуса, я теперь ухожу на ленч, спрашивая себя, где Нил мог достать деньги, которые он, как утверждает обвинение, дал Хардкору. Одолжил их? Украл? Хоби прав. Мольто должен был подумать об этом. Но опять-таки на деньгах обнаружены отпечатки пальцев Нила.

Зал оживает многоголосым шумом. Публика расходится, а я все еще сижу в кресле, оценивая происходящее, а затем обнаруживаю, когда начинаю собирать вещи, что опять смотрю в ложу для присяжных. Сет ждет, чтобы я его заметила. Теперь выработался некий ритм, словно он чувствует, что мы сможем встретиться и поговорить не раньше, чем кончится процесс. Вчера после обеда я не увидела его, и это меня почему-то встревожило. Оставалось лишь строить догадки о причинах его отсутствия. Может быть, Сету было неудобно являться сюда в насквозь мокрой от пота спортивной куртке, или же его удержал тяжелый груз переживаний, которыми он поделился со мной. Из этих двух предположений последнее более вероятно. Я и сама чувствовала некую тяжесть на сердце. Потерять ребенка! Эта мысль мучила меня всю ночь.

Однако теперь Сет выглядит вполне нормально. Он приветствует меня бодрой улыбкой, а затем и подмигиванием. Как и все его поступки на этой неделе, такое поведение слегка фамильярно, но оно почти не выходит за рамки приличий и потому вряд ли может мне повредить. «Привет, — будто говорит он. — Теперь я здесь, со мной все в порядке. Мы — друзья». И самое удивительное для меня то, что, не успев ничего сообразить, я подмигиваю ему в ответ.




— Орделл Трент!

Маленький, осунувшийся и взъерошенный, как после двухдневного запоя, Томми Мольто блеющим голосом громко выговаривает имя и фамилию, когда я прошу обвинение вызвать следующего свидетеля. В это время мы только еще рассаживаемся по местам после ленча.

— Орделл Трент! — повторяет Энни.

Имя звучит еще пару раз, уплывая все дальше и дальше. Помощник шерифа кричит своему товарищу, который находится в изоляторе временного содержания. Тот кричит в клетку Орделлу, чтобы он подошел к двери. Звенят ключи. Мы слышим, как за стеной гулко рокочет дверь изолятора, которую опять закатывают на место, и второй помощник шерифа громко предупреждает какого-то заключенного из тех, чье ходатайство об освобождении под залог должно быть рассмотрено сегодня, чтобы тот отошел подальше. Затем, через пару минут, в зал суда входит Хардкор. Он уже был здесь, когда в конце сентября рассматривалось его заявление о признании вины. Однако тогда я знала о нем гораздо меньше. Сейчас Орделл, подобно льву, вышедшему из темной пещеры, несколько секунд часто моргает, адаптируясь к яркому освещению, и с олимпийским спокойствием обводит взглядом зал, полный людей, которые в определенной степени устрашены тем, что они о нем слышали. Смотрите: убийца.

— Мистер Трент.

Я движением руки предлагаю ему занять свидетельское место. В этот, момент к Хардкору подходит помощник шерифа, чтобы снять наручники, которыми все еще скованы его запястья. Затем Хардкор, крепкий, но склонный к полноте детина с мощной мускулистой грудью, подается всем телом в мою сторону.

Этой самоуверенностью он наверняка желает заставить меня испытать определенный дискомфорт.

— Вы клянетесь говорить правду, только правду и ничего, кроме правды?

— Конечно, клянусь. — Он роняет руку и усаживается в свидетельское кресло.

На подиуме Томми. Он слегка кашляет, и этот негромкий кашель эхом отдается в зале, где десятки людей застыли в напряженном ожидании. Даже Нил, который надел синий блейзер, выглядит сегодня достаточно внимательным и, даже можно сказать, сосредоточенным.

Хардкор называет свое имя и фамилию и в качестве местожительства — тюрьму округа Киндл.

— Вы известны под каким-либо другим именем?

— Гангстерское погоняло. — Он цедит слово сквозь зубы: — Хардкор.

— Почему бы вам не назвать его по буквам для судебного секретаря? — предлагает Томми.

— Пожалуйста, — отвечает Хардкор. — Оно пишется по-разному. Например: Ха, а, эр, дэ, ка, эр, пэ, эс. Это слово я сам видел. На стенах.

Наверное, у него никогда не было нужды писать кличку самому. Странная мысль: это имя, это слово не имеет параллельного существования в литературном языке. Его можно сравнить с некоей субсубатомной частицей, которая существует лишь в расчетах физиков. Гангстерская жизнь где-то там, в другом месте: напряженная, физическая реальность, не имеющая никакой связи с рафинированным царством символов.

Хардкор чувствует себя здесь вольготно. Разваливается в кресле, закинув ногу за ногу, и напускает на себя беззаботный вид. Вся эта бравада рассчитана не столько на нас, служителей правосудия, сколько на рядовых членов банды, которых, как я уверена, сегодня здесь немало среди прочей публики. Он это знает и потому не может позволить себе выглядеть испуганным, жалким и растерянным. Правда гангстерской жизни состоит в том, что многие играют роли прихвостней, послушных шестерок, соглядатаев, составляющих серую массу, опираясь на которую истинные головорезы создают себе имя. Другими словами, все как у детей: один плохой актер и десять наивных зрителей, в глазах которых он звезда первой величины.

Хардкор хорошо подготовлен и куда более охотно, чем Баг, идет на сотрудничество. Томми работает с ним очень тщательно. Стратегия обвинения проста. Как и в случае с Лавинией, Томми и Руди не стали пытаться приводить подсудимого в божеский вид, хоть как-то приодеть его. Он сидит в обычной синей тюремной робе — постоянном напоминании о добровольном признании им вины и о его соучастии в убийстве. Как и Баг, Хардкора наверняка проинструктировали быть самим собой, держаться естественно. Он изъясняется на том же языке, на котором говорит на свободе. Томми хочет, чтобы я ни на минуту не забывала, что это матерый и жестокий преступник, которого Нил Эдгар взял себе в друзья. Очевидно, он рассчитывает, что я буду руководствоваться старинной поговоркой: «Скажи мне, кто твой друг…»

В соответствии с планом первым делом Томми поднимает весь солидный уголовный послужной список Хардкора за тот период, когда он числился еще несовершеннолетним преступником. Затем ко всем этим подвигам присовокупляются два приговора за уголовные преступления уже в зрелом возрасте. В обоих случаях он был осужден за распространение наркотиков. Свой первый тюремный срок — три года — Хардкор получил в девятнадцать лет. Вторая ходка была за владение четырнадцатью унциями кокаина, обнаруженными в машине, за рулем которой он находился. Тогда ему впаяли десять лет без права на условно-досрочное освобождение. Он вышел четыре года назад. Подобно Лавинии, Хардкор заключил выгодную сделку со следствием: двадцать лет за участие в сговоре с целью убийства. Из этих двадцати он проведет в тюрьме лишь десять. Как говорят в нашей системе: раньше сядешь — раньше выйдешь. Тот, кто тебе помогает, должен иметь стимул.

— Хорошо. А теперь, мистер Трент, назовите вашу профессию. Я имею в виду, чем вы занимались до того, как попали в тюрьму в этот раз?

— Я — гангстер, — следует ответ.

— Вы принадлежите к какой-либо организованной преступной группировке?

— «УЧС» всегда со мной, — произносит он.

Знакомый слог. Хардкор забавляется. Ему весело. Его рот, обрамленный рыжеватой растительностью, скорее похожей на недельную щетину, чем на бородку, раздвигается в зловещей улыбке, обнажая большие зубы, на которых заметен желтоватый налет.

— Какое положение вы занимали в «УЧС»?

— Высший ранг.

— То есть вы были одним из главарей криминальной организации, так называемым вором в законе?

— Похоже на то.

— А кто выше вас?

— Джей Ти-Рок. Кан-Эль.

Томми расшифровывает клички.

— Объясните нам, мистер Трент, как вы зарабатывали себе на жизнь до своего теперешнего ареста?

— Сленговал.

— Сленговал?

— Сленговал дурь.

Толкать, бухать и сленговать — типичные выражения гангстерского быта. На этом уличном жаргоне сленг, первоначально означавший арго — язык преступной среды, теперь приобрел новое значение — торговля наркотиками. Многозначительная перемена.

— Какую же дурь вы сленговали?

— В основном крэк. Иногда проволоку.

Проволока — еще одно название СПИДа, наркотика из группы стимуляторов.

— Что-нибудь еще?

— О да, — не сразу откликается Хардкор.

Его суд еще впереди, и ему не хочется усугублять положение. Он начинает мямлить что-то невразумительное, однако Томми упрямо гнет свою линию и в конце концов заставляет Хардкора признать, что он сбывал также ЛСД, метадон, кристаллический кокаин, героин и некоторые краденые наркосодержащие лекарства, отпускающиеся только по рецептам. У него была организация, говорит он, которая состояла человек из десяти, работавших на него. В их число входила и Лавиния.

— А вы знакомы с Нилом Эдгаром?

На лице допрашиваемого появляется кривая улыбка. Тяжелый взгляд перемещается в сторону подсудимого. Хоби толкает своего клиента локтем в бок, и Нил, опираясь руками на подлокотники, словно у него больные ноги, встает для формальной процедуры опознания. Показав на Нила, Хардкор продолжает улыбаться. Нил садится на место. Его голова низко опущена. Он явно потрясен.

— Каким образом вы познакомились с подсудимым?

— Он мой пробационный инспектор.

— То есть осуществляет надзор за вами?

В этом штате условно-досрочное освобождение в большинстве случаев отменено. Вместо этого по статьям, предусматривающим наказание за изготовление и сбыт наркотиков и некоторые другие преступления, назначается надзор в течение определенного периода после освобождения.

— Как долго он был вашим пробационным инспектором?

— Почти целый год. До него у меня была пара других инспекторов.

— И как часто вы видели Нила?

— Ну, знаете, наверное, раз в месяц, не чаще.

— И где же вы встречались?

— В «Ти-4».

— И какова же была причина его визитов?

— Ясно какая. Он вроде как проверял меня.

— Однако со временем вы стали видеться чаще?

— Да. Дело в том, приятель, что ему подкинули еще кучу таких клиентов, как я, и все из Башни.

— То есть ему поручили осуществлять надзор за другими членами шайки «Ти-4», которая структурно входит в группировку «Ученики черных святых»?

— Точно, — отвечает Хардкор.

— А вы, случайно, не знаете, как это получилось?

— Похоже, ему нравилось балдеть с нами.

Я удовлетворяю протест Хоби, считающего недопустимым задавать свидетелю вопросы о душевном состоянии подзащитного. Томми пытается подойти с другой стороны:

— Может быть, он сам напросился? Он вам ничего не говорил на этот счет?

Хардкор напряженно думает, наморщив лоб.

— Да, приятель, потому что так оно и было. Помню, как он приканал однажды.

— Когда? — спрашивает Томми.

— По-моему, в декабре, ну и, значит, я подступаю к нему и говорю: «Мать твою, начальник, ты уже на пятки наступаешь, все дерьмо тут истоптал. Я вижу тебя чаще, чем свой член». А он мне в ответ: «Понимаешь, Кор, у наших ребят твоя Башня-IV пользуется не шибко хорошей славой; им не очень-то хочется получить ненароком пулю в задницу или кирпичом по башке, а мне, мол, все равно». Так он гонит мне фуфло, значит. Ну, вот он и толкнул своему боссу, или кому там, идею, мол, отдайте всю эту шваль мне. Я их всех беру на себя. А ваши, стало быть, рады стараться.

— Именно так он и сказал? То есть он сказал коллегам, что возьмет дела, потому что не боится ходить в Четвертую Башню?

— Угу. У него под крылом оказались Шустрила, Таракан, Колдун, Костлявый и Обжора.

Вместе — Томми и Хардкор — пытаются с ограниченным успехом вспомнить имена остальных членов шайки, за которыми надзирал Нил.

— Что за хрень? — удивляется сам себе Хардкор. — Ну полный шиздец, никак не вспомню еще одного придурка.

Когда Томми решает, что пора переходить к следующему вопросу, Хардкор испускает вздох облегчения.

Сейчас, когда Хардкор находится довольно близко от меня, во всяком случае, ближе, чем раньше, я могу лучше рассмотреть его черты. Разумеется, он не ребенок. Ему нет еще и сорока, однако все следы молодости уже исчезли. Непроницаемое, мрачное лицо с широкими черными слезящимися глазами, которые двигаются медленно. С этого лица не сходит дерзкий, вызывающий взгляд. Таких заключенных, как он, тюремные надзиратели, как правило, опасаются — и не без причин. Когда Хардкор поднимает руку, чтобы почесать щеку, я замечаю, что у него отросли длинные ногти, кончики которых окрашены в янтарный цвет. Это вносит в представление о Хардкоре элемент неординарности и даже непредсказуемости.

— И когда к Нилу перешли дела всех этих поднадзорных, как часто он стал появляться в Башне?

— Почти каждый день. Редко, когда его не бывало.

— Понятно. Каков был характер ваших отношений?

— Он не прижимал нас, нет, но я знаю таких чудиков. Хладнокровный, спокойный. Ему все до балды. Он просто ошивался там большую часть времени.

— Как следует правильно понимать — ошивался?

— Да очень просто. Кантовался по подъездам, болтая с бродягами, проститутками, слушал, как они несут всякую ахинею. Короче, забавлялся. Ни к кому не приставал, и его тоже никто не трогал.

— Он требовал от вас заполнения ежемесячных пробационных отчетов?

Хардкор улыбается и делает ленивый жест рукой. Это означает, что на его памяти такого не было.

— За время знакомства с Нилом вам приходилось встречаться с другими членами его семьи?

— Угу, — отвечает Хардкор.

— И с кем же?

— Я познакомился с его папашей.

— Сенатором Лойеллом Эдгаром?

— Лойеллом, хо? У него такое имя? — Хардкор втягивает щеки. — Странные люди, эти белые. Не могут имени человеческого себе выбрать.

— При каких обстоятельствах эта встреча имела место?

— Ну, вообще-то в двух словах не расскажешь, это целая история.

Хардкор смеется и усаживается в свидетельском кресле поудобнее, привалившись к спинке и вытянув ноги вперед. Затем приступает к рассказу:

— Так вот, приятель, как-то раз сидим мы, значит, ну, на скамейке возле Башни. И я, стало быть, травлю разные байки Нилу. Понятное дело, надо же быть в хороших отношениях со своим пробационным инспектором, верно? Ну и дальше, сидим, значит, болтаем, и вдруг взбрело мне в голову пожаловаться. Говорю я ему, мол, эти ребята в УИУ — Управлении исправительных учреждений — совсем оборзели, они, мать их так, не по понятиям обращаются с нашим братишкой Кан-Элем. Дважды отказывали ему в условно-досрочном освобождении, а он уже отбарабанил положенный срок, против этого никак не попрешь. А они внаглую наплевали на свои же законы, потому что знают, что он в самом верху «УЧС» кантуется и братва его уважает. А в тюряге за ним ничего не числится. Никто про него худого слова не скажет, даже если бы он что и сделал. Вам понятно, о чем я говорю? И вот Нил мне отвечает, вроде того, что, мол, тебе бы лучше перетереть это дело с моим папашей, тебе и твоей братве. Ну а я типа того — а кто твой папаша? «О, чтоб мне провалиться, ниггер, мой папаша — он, стало быть, большая шишка, он сенатор, и на эту работу меня устроил тоже он».

Томми прерывает его:

— Нил сказал вам это? Что сенатор выхлопотал ему эту должность?

Для Томми это утверждение Хардкора имеет определенное значение, и он бросает красноречивый взгляд в сторону репортеров, сидящих в ложе для присяжных.

— Да, он все хвастался папашей. Говорит, он там в каком-то комитете или типа того, ну, короче, эти парни из УИУ, они должны, дескать, прислушаться к нему. Он, мол, на них надавит, и все будет путем. Никуда они не денутся. Вам надо забить с ним стрелку. Без балды. Может быть, он поможет. Ему, дескать, не впервой такие дела обтяпывать.

— И вы согласились встретиться с сенатором?

— Ну, нет, не с ходу. Такие дела так просто не куются. Тут надо прикинуть хрен к носу. Стало быть, я потихоньку перетираю это своим чердаком, но Нил, знаешь, не отстает от меня. Втемяшилось ему, понимаешь, в башку. Тебе, мол, кровь из носу, но надо потусоваться с моим папашей. Мой папаша не прочь познакомиться с тобой. Я, мол, пробил уже с ним эту тему. И вот как-то раз балдеем мы с Ти-Роком, и я ему все выкладываю насчет того, что мой ПИ — пробационный инспектор — предлагает забить стрелку с его папашей, чтобы выдернуть на свободу братишку Кан-Эля. А Ти-Рок говорит типа того, что, мол, надо бы попробовать. Кто знает, может быть, что и выйдет из этого дерьма. И тогда я говорю Нилу: «Мы тут перетерли это дело между собой и решили, что не худо бы и повстречаться с твоим папашей».

— Так, значит, вы в конце концов встретились с сенатором Эдгаром?

— Само собой.

— Когда?

— В мае. Похоже, вроде как в ту пору, потому что уже было тепло. Точнее не могу вспомнить, потому как не помню.

— А где же происходила встреча? Место вы помните?

Хардкор переводит взгляд вниз на кончики своих ботинок и смеется, перебирая в памяти события не столь уж давнего прошлого.

— Понимаешь, приятель, выбрать место — дело непростое. Мы тут долго шевелили мозгами и прикидывали, как и что, потому что Ти-Рок, он, типа того, не часто тусуется с белыми ребятами, да и Нил мне весь котелок прожужжал, что, дескать, его папаша сильно занят и прочее. В общем, перетерли мы это дело и решили в конце концов, что лучшего места, чем тачка Ти-Рока, нам не сыскать.

— То есть, если я правильно вас понимаю, вы встретились в «мерседесе» Ти-Рока?

Томми опять окидывает торжествующим взглядом репортерскую ложу. Подобно таможенным ищейкам, которые вынюхивают наркотики, даже если те находятся в стальной оболочке, репортеры навострили уши. Похоже, назревает скандальное разоблачение. Политик на заднем сиденье лимузина в компании с главарями организованной преступной группировки. Самые памятные истории, всплывающие в ходе судебных разбирательств, — это те, в которых фигурируют люди, оказавшиеся в необычных для них местах и совершающие поступки, которых от них нельзя было бы ожидать. Из-за своей мелочной суетливости Мольто никак не может скрыть то, чего ему нельзя проявлять столь явно — неприязнь к Эдгару. Сенатор может стать свидетелем обвинения, однако обвинитель с удовольствием окунает его в грязь, показывая прилюдно, как он якшается с лидерами преступного мира нашего города. Вряд ли сенатору понравится такой удар по его репутации борца за общественные интересы.

— А где находился автомобиль, когда вы встретились?

— В Норт-Энде, приятель, где точно, припомнить не могу, на каком-то углу.

— И как долго продолжалась встреча?

— Ну, примерно с полчаса.

— А кто присутствовал?

— Нил, я, Ти-Рок и папаша.

— Сенатор Эдгар?

— Да, он, — отвечает Хардкор, на пару секунд ощерившись недоброй ухмылкой. Очевидно, и он недолюбливает Эдгара.

— Можете вы сказать нам, что обсуждалось на этой встрече?

Хардкор пыхтит от натуги, роясь в памяти.

— Приятель, мы соображали, как нам выдернуть Кан-Эля из тюряги, добиться, чтобы его выпустили по закону. А этот ханыга, папаша, он, видно, чокнутый или вроде того. Он, понимаешь, упертый, дальше некуда. У него своя собственная программа. Мы, значит, толкуем ему: «Вы и мы должны покумекать, за какие веревочки дернуть, чтобы Кан-Эль вышел на свободу». А он нам в ответ: «О нет, нам лучше всего организовать людей и все такое». То есть насчет власти, которую надо бы, дескать, взять в свои руки. В общем, гнет свое.

— То есть сенатор Эдгар выдвигал идею, что «УЧС» должна стать основой для создания политической организации, верно?

— Ну а я о чем говорю?

— А как вы и Ти-Рок отреагировали на его предложение?

— Ти-Рок? Ну, мы еще немного погоняли эту тему, а потом этот гребаный фраер и говорит нам: хватит с меня вашей туфты, вы все равно в этих делах ничего не сечете, делайте, как я вам советую, не то пальцем не шевельну, и ваш братишка будет париться в камере до самого звонка. Совсем охренел, пидер гнутый! Ти-Рок покосился на меня, дескать, что за баклана ты подкинул? Ну вот и весь базар. И тогда этот долбаный мудак, мать его расперемать, вылезает из нашей тачки и канает в свою машину. Ну и чудила! — возмущается Хардкор, и на его лице появляется презрительная ухмылка. — Они с Нилом, стало быть, слиняли оттуда в своей тачке, а Ти-Рок поворачивается ко мне и спрашивает, типа того, можешь ли ты поверить этому педриле долбаному? Ти-Рок так офонарел, что прямо кипятком ссал. Ну и фраер! Хотел охмурить нас!

— А после этого вы разговаривали с Нилом?

— О да. Конечно.

— Где и когда?

— Да в следующий раз, когда он гонял балду у Башни. На следующей неделе. Я вроде как стал базланить Нилу, слушай, парень, да он же псих, в натуре, твой гребаный папаша. Он нас за нос водит, пердун старый. Мы для него как презерватив. Трахнул и выбросил. Ну а Нил, стало быть, пожимает плечами и отвечает: да, он такой. Он, мол, хитрый жучила, все равно настоит на своем и подомнет вас под себя. А я говорю: меня на этом не возьмешь. Никакому долбаному ублюдку меня не подмять: ни твоему папаше, ни кому бы то ни было. Да он своим дерьмом подавится, недоносок. Пусть только попробует кинуть меня. Мигом мозги из него вышибу, и глазом моргнуть не успеет. Да я не знаю, что с ним сотворю.

— Хорошо. А что сказал вам Нил?

— Ну, он, понимаешь, уставился на меня обалделыми зенками. В его дурьей башке никак не умещается, что кто-то оборзеет, типа, рогом переть на его хитрожопого папашу. А я, стало быть, и на него понес, типа, мать твою разэтак, ублюдок гребаный, паяльником тебе в жопу. Насрать мне на тебя вместе с твоим папашей, ну и все такое, значит.

Временами, с трудом выуживая смысл в этом мутном потоке косноязычной похабщины, я испытывала острое желание укоротить Хардкору язык. Ведь все-таки это зал суда, официальное учреждение, где присутствует публика. Однако такое поведение для него было абсолютно естественным, и ему совершенно неведомы иные способы выражения мыслей. Если бы я прервала его, он скорее всего не понял бы меня и глубоко оскорбился. Реакция у таких преступников самая непредсказуемая. Он мог замолчать и вообще отказаться давать показания. Даже Хоби, который до этого момента очень ловко обращал слова свидетелей обвинения в свою пользу, сейчас молчит и не решается прервать Хардкора, желая, очевидно, дать ему выболтаться до дна и затем уже попытаться поймать его на перекрестном допросе. Хардкор же явно в ударе. Ему очень нравится быть в центре всеобщего внимания.

За те месяцы, что я сижу здесь, в суде по уголовным делам, мне не раз приходило в голову, что присутствие многих молодых людей на скамье подсудимых было вызвано детским желанием обратить на себя внимание. Эти ребята в подавляющем большинстве растут, обделенные лаской и все тем же вниманием со стороны отцов, бросивших семьи, матерей, озабоченных материальными проблемами, учителей, работающих в переполненных классах, мира, который они постигают из телепорнографии и на улице с ее жестокими законами. В этом враждебном мире они чужие, и с ними никто не считается. Совершаемые ими преступления обеспечивают им пусть хотя бы на короткое время, но внушительную аудиторию. Это судья, выносящий приговор, адвокат, посещающий их в тюрьме, копы, охотящиеся за ними, и даже сама жертва, которая в течение мгновений, кажущихся ей бесконечными, не может сбросить их со счетов.

— А после этой встречи, когда вы информировали Нила о сильном раздражении, которое вызвал у вас его отец, у вас был какой-либо другой разговор с Нилом о сенаторе Эдгаре?

— Нет, — отвечает Хардкор, и Томми белеет от страха. — Не сразу. А потом. Значит, как-то раз, должно быть, через месяц после того базара мы все вроде как тусуемся около Башни, и вдруг откуда ни возьмись нарисовался Нил. Подходит ко мне и первым делом спрашивает: «Ну как ты, все обмозговал? Мой папаша, дескать, дал вам дырку от бублика. Почему бы, мол, тебе не замочить старикана?» Вот сучий потрох! Своего же папашу. Ну, сказал он это, а я про себя кумекаю: ну все, ниггер, шиздец тебе, этот инспектор наверняка хочет устроить тебе ловушку. «Да тут и толковать нечего, все это туфта», — говорю. И только я это сказал, вижу, он враз в лице переменился. Какой-то смурной стал.

— Огорчился? — спрашивает Томми.

— Точно, — соглашается Хардкор. — Сильно расстроился. А уже недели через две, приятель, я вроде как сам говорю: «Ну так что, парень, ты и в самом деле хочешь, чтобы я замочил твоего папашу?» А он и отвечает, типа того, что — да, хочу.

— Кто — он? — спрашивает Томми. — С кем вы разговаривали?

— С Нилом.

— С подсудимым?

— Ясное дело. А с кем же еще?

Посмотрев в сторону стола защиты, я вижу, что Нил повернулся к Хоби и, почти уткнувшись подбородком тому в плечо, что-то втолковывает ему с таким оживлением, какого до сих пор за ним не отмечалось. Хоби выразительно и быстро пишет ручкой в желтом блокноте.

— Где вы были? Когда у вас произошел этот разговор? Кто-нибудь был рядом?

— Только я и он. Ну, он, типа, обошел с другой стороны Башню и увидел меня. А потом я пошел с ним назад к его тачке, чтобы по дороге его случайно на пику не посадили или еще что.

— То есть вы решили проводить его и пошли с ним по улице, на которой стоит Башня, к его машине?

— Точно, — говорит Хардкор. — Он, значит, мне: «Я тебе дам двадцать пять тысяч долларов, только завали его». А я ему в ответ: «У тебя что, крыша поехала, парень?» «Угу, — говорит он. — Только мне все равно, что ты думаешь. Я отвечаю за базар. Ты делаешь, я плачу деньги». Ну, я, типа: «Ты, мать твою, сначала покажи свои гребаные баксы, чтобы мы знали, что ты не берешь нас на понт». Хо, да он прямо взвился, когда услышал это. Весь зашипел от злости. Я еще никогда не видел его таким, приятель. Тычет мне кулаком в нос и говорит: «Я знаю, что ты тут толкаешь наркоту и все такое, Хардкор. Думаешь, не знаю? Смотри у меня, а то я живо упрячу твою черную задницу обратно в Ярд. Мне это раз плюнуть. Ты и так под надзором, Хардкор. Я закрою тебя в любое время, стоит только захотеть. И хватит пудрить мне мозги. Это твоя идея с самого начала». «Ничего, — сказал я, — у тебя не выгорит, мать твою, этот ниггер мокрухой не занимается». «Значит, найди мне, — говорит он, — человека, который сделает это. Но если он напортачит, я с тебя шкуру спущу».

— И вы согласились сделать это, лишь бы он не вернул вас за решетку? — спрашивает Томми.

— Он говорит потом, дескать, даю тебе время подумать, но не тяни, мол. И после этого каждый раз, когда я вижу его, он пристает ко мне: «Ты сделаешь это, ниггер, или нет? Я думал, что ты действительно крутой пахан, авторитет и тут все под тобой ходят, а оказывается, ты простой фраер, тряпка, как все эти старые ниггеры в обоссанных штанах, которые вечно толкутся у винной лавки и лакают паленое виски».

Томми останавливается и хмуро смотрит на своего свидетеля, явно испуганный тем, что Хардкор очень уж увлекся и переборщил.

— Так, значит, вы в конце концов согласились убить сенатора Эдгара?

— Нет, я, типа, тянул и не соглашался, пока однажды он не приходит, и при нем вот этот бумажный пакет. — Хардкор показывает рукой, и Томми берет с обвинительского стола вещдок № 1 — деньги и синий бумажный пакет, в который они были завернуты. — Ну, он и дает мне это.

— Где вы были в тот момент?

— У Башни, на Грей-стрит. Он прикатил на своей тачке и даже не вышел из нее. Он подъехал туда и сказал Баг: «Сбегай, приведи Кора». Ну, я, типа, спускаюсь вниз, а он, значит, сидит в машине и подает мне эту штуковину через окно. При этом говорит: «Остальное получишь, когда мое дело будет сделано».

— Когда это было?

— В августе. Тогда еще жарища стояла.

— И что вы сказали ему?

— Я говорю: «Мать твою, неужели ты всерьез надумал заказать мне своего папашу?» А он мне: «А ты, долбаный ниггер, только что допер?» Ну, я соображаю, типа, ладно, значит, придется завалить старого придурка, не то его сын-недоделок точно закроет меня.

Томми заканчивает построение доказательной базы под деньги. Хардкор объясняет, что потом отвез пакет с деньгами в дом Дорин Мактэни, матери его сына Дормэна, у которой этот задаток и хранился вплоть до убийства Джун Эдгар. Он опознает свои инициалы на бирке, прикрепленной к вещдоку. Они там стоят после инициалов Монтегю. Теперь, когда деньги и пакет прочно привязаны к подсудимому и преступлению, Мольто ходатайствует о приобщении этих вещдоков к делу.

— У защиты есть возражения? — спрашиваю я Хоби.

Он поджимает губы и произносит:

— Я могу воздержаться от ответа, пока не будет проведен перекрестный допрос.

Хоби знает все уловки. Поскольку у него нет реальных оснований исключить деньги из числа доказательств, он хочет отсрочить их приобщение к делу в надежде, что обвинители, выясняя другие подробности, увлекутся и в сумбуре забудут повторно предложить приобщить к делу деньги. Томми бросает через плечо неприязненный взгляд в сторону Хоби. Теперь он знает, что от Хоби можно ожидать всего. Я удовлетворяю просьбу защиты отсрочить приобщение данной улики к делу, и Томми продолжает допрос Хардкора. Он расспрашивает его о подготовке к убийству.

— Я связался с Горго и другими пацанами. Сказал Горго, чтобы тот достал хороший, чистый ствол. — Чистый ствол означает оружие, которое раньше нигде не засветилось и баллистическая экспертиза не поможет выйти на его владельца. — Короче, нам пришлось немного повозиться. Потом я подключил к этому делу Дули Баг.

— Вы имеете в виду Лавинию Кэмпбелл?

— Угу.

— А что вы сказали ей?

Очевидно, желая сбить Хардкора с избранной им линии и внести разброд в его же показания, заставить путаться, Хоби заявляет протест, хотя у него нет к нему оснований. Томми начинает было объяснять, однако Хардкор, обладающий богатым судебным опытом, сразу же понимает, в чем дело, и прерывает обвинителя.

— Это было за день до того, как мы должны были завалить папашу Нила. В Башне. Там были только я и она. — Он смотрит на Хоби и ухмыляется: «Дескать, думай, что тебе заблагорассудится, мудила хренов, но у меня котелок тоже варит».

Сомневаюсь, однако, чтобы в этом зале нашелся хоть один человек, который бы превратно истолковал столь изящные речевые обороты Хардкора.

— И что же вы сказали ей?

— Сказал ей, что нужно делать. Типа, нарисовал ей общую картину.

— Что конкретного вы сказали ей о Ниле?

— Ну, что Нил и я, стало быть, договорились замочить его папашу.

— Что она ответила на это?

— А что, мать ее разэтак, могла сказать эта мартышка? Вздумала было перечить, сучонка. Дескать, зачем нам такое? Ну, типа того.

— А вы?

— «Умолкни, падла! Тебя никто не спрашивает, тварь!» — Неприукрашенная точность и ярость, с которыми Хардкор вспоминает свой ответ, вызывает взрыв смеха в зале суда. Хардкор улыбается, словно заранее предвидел такую реакцию аудитории.

— А Баг лично знакома с Нилом?

— Ну ты даешь, приятель! Ей да не знать Нила! Стоит ему только нарисоваться здесь, мать его, как она бежит к нему на цыпочках. Он ей вроде патронажной сестры. Только посмотреть, мать ее, как она часами сидит с ним на скамейке и травит баланду. Ну, типа того. Она знала Нила. Верняк.

Томми бросает взгляд в мою сторону удостовериться, что я отметила у себя в сознании этот факт: Нил был добр к Лавинии. Неудивительно, что девушке захотелось как-то помочь ему.

Оставшаяся часть прямого допроса проходит в обстановке, когда напряжение заметно спадает. Хардкор объясняет план, рассказывает, как Лавиния позвонила ему, когда подъехала Джун. Когда же он добирается до того места в повествовании, когда была убита Джун, то сокрушенно крутит головой, сожалея об ошибке.

— А когда вы разговаривали с Нилом Эдгаром в последний раз?

— Да в то утро, когда вся эта хрень приключилась. Он прислал, типа, ну, сообщение мне на пейджер, мать его, как раз когда я уходил, и потому я перезвонил ему с платного телефона там внизу, у Башни.

Томми берет распечатку звонков с сотового телефона Нила и обращает внимание Хардкора на сигнал на его пейджер в 6.03 утра. Хардкор подтверждает, что это и есть сообщение, на которое он ответил из платного телефона-автомата, находящегося рядом с Четвертой Башней. Затем с помощью все той же компьютерной распечатки Томми очень ловко вновь прокручивает основные моменты допроса:

— Этот звонок четырнадцатого мая был сделан в то время, когда вы согласились встретиться с сенатором Эдгаром? А этот звонок седьмого августа был сделан тогда, когда вы согласились убить его?

Когда он заканчивает, время близится уже к половине пятого, и мы объявляем перерыв. Помощники шерифа надевают на Хардкора наручники и выводят его из зала. Его адвокат Джексон Айрес, который наблюдал за ходом заседания, сидя на складном стуле по эту сторону плексигласовой перегородки, подходит к Хардкору у двери изолятора временного содержания и кладет руку ему на плечо. Выразительно кивая, Айрес, очевидно, говорит Хардкору, что тот все сделал правильно, и хвалит его. Хоби быстро собирает коробки и выталкивает из зала Нила, который на языке жестов пытается объяснить что-то Хардкору. Томми, Руди и Монтегю стоят кучкой у стола обвинения и вполголоса обмениваются репликами по поводу закончившегося допроса. На лицах довольные улыбки. Были взлеты и падения, но в целом неделя закончилась для них хорошо. Репортеры исчезли как по мановению волшебной палочки, спеша сдать в номер сенсационный материал: арестованный преступный авторитет показал сегодня в суде, что сговор с целью убить сенатора Лойелла Эдгара возник после того, как лидеры преступной группировки с негодованием отвергли предложение Эдгара превратить «Учеников черных святых» в политическую организацию.

Странная история, но именно поэтому она и кажется правдивой. Помещение наполняется приглушенным шумом расходящейся аудитории, а я продолжаю сидеть за столом с ручкой в руке, уставившись на страницы судейской книги, исписанной торопливым почерком, — заметки, которые я сделала сегодня. На самом верху левой страницы важное предложение из показаний Кратцуса: «Но ведь туда должен был поехать мой отец». Оно подчеркнуто два раза. Поразмыслив, я поневоле прихожу к удручающему выводу: очевидно, мне придется признать Нила Эдгара виновным.




Никки любит наряжаться. Она предпочитает расшитые красивыми узорами жилетки и платьица, украшенные стеклярусом. От матери я унаследовала органическую неприязнь к гламурности и вообще всякому шику и экстравагантности, и поэтому такая черта в характере дочери вызывает у меня тревогу. «Откуда у нее эта страсть? — удивляюсь я. — Неужели в наказание за мое недостаточное внимание к ней, за то, что я не бываю рядом все двадцать четыре часа в сутки?» Когда я прихожу за ней сегодня, то вижу, что Никки щеголяет в пластиковых туфлях на высоком каблуке, одетых не на ту ногу, и в короне.

— Я выхожу замуж! — громко пищит она.

Замуж! От этого слова у меня холодеет на сердце, однако я крепко прижимаю ее к себе и покрываю поцелуями, зная, что этот миг, когда мы опять вместе и нам предстоит прожить, не разлучаясь ни на минуту, целый уик-энд, для меня самый важный, потому что я стремилась к нему всю неделю.

— На ужин у нас будет тушеное мясо. Такое, как ты любишь.

— И никакого гороха? — недоверчиво спрашивает она.

— Ни единой горошинки.

После того как родилась Никки, я решила, что мне нужно упорядочить свой быт, например: готовить обед заранее и ставить еду в холодильник, как делает моя подруга Грейс Томасек. Я буду делать большие закупки сразу, по заранее составленному списку, чтобы мне больше не приходилось бегать по магазинам по три раза на дню. Одежду я намеревалась заказывать по каталогам и покупать за сезон вперед, чтобы не рвать на себе волосы от отчаяния при изменении погоды. Надо же, в конце концов, осознавать себя взрослой и смотреть на жизнь через призму предусмотрительности, а не поддаваться переменчивым настроениям и мимолетным капризам. Я изо всех сил стремилась к этому. Такой образ жизни был для меня признаком собранности, доказательством способности любого человека сделать свою жизнь хоть чуточку более сносной.

И до некоторой степени мне это удалось. О, конечно же, у меня хватает забот — уголовные дела, ссоры с Чарли по тому или иному поводу. Мое внимание постоянно переключается на какое-либо событие, например, на резню в Боснии. Я могу стать рассеянной, когда меня посещают воспоминания о матери или когда нахожусь в состоянии нервного возбуждения. Я знаю это, но ничего не могу с собой поделать. Однако все же элемент непредсказуемости в моей жизни уменьшился. У нас с Никки выработалась определенная система. В морозильнике всегда есть еда, которую я чаще всего не забываю размораживать. Пакет с ленчем для Никки всегда готов с вечера. В сумбуре забот, типичных для матери-одиночки, мне часто кажется, что я похожа на маленьких старушек Старого Света, которые ковыляют, переваливаясь с ноги на ногу, как волчок, который вот-вот упадет.

Бывают случаи, когда меня мучает неопределенность моего положения. Несколько месяцев назад, когда я слушала, как Ави, сын Гвендолин, пиликает на скрипке, немилосердно фальшивя, меня охватил страх. Что же мне делать с уроками музыки? Ведь я еще об этом даже не задумывалась. Весь вечер я обзванивала преподавателей игры на фортепиано. Недавно меня стали мучить угрызения совести из-за того, что Никки ничего не знает о религии. Вот так все и происходит. В моей жизни есть все, к чему необходимо стремиться: цель, груз ответственности, смысл. Любовь.

Любовь. Мне так повезло! И я всегда с благодарностью думаю об этом. Не в обычном, прямом смысле, который люди обычно вкладывают в эту фразу. В конечном счете и у меня были глупые проколы, временные умопомрачения и черные полосы. Однако мне здорово повезло, что есть Никки, есть существо, которое я люблю без конца и всей душой и кого моя любовь никогда не предаст. Любовь, что бы она ни значила, прежде была в моей жизни чрезвычайно коварной штукой. В отношении с матерью. С мужчинами. В молодости я не придавала никакого значения тому, что одно и то же слово употребляется для обозначения и половых сношений, и отношений внутри семьи. Понимание таких вещей приходит только с возрастом. Все сводится к одним и тем же понятиям: глубине чувств, преданности, некой святости, на которую твоя душа всегда может молиться.

После ужина у нас по плану купание в ванне. Никки резвится и шалит, придумывая разные игры с куклами Барби, которые в остальное время лежат на краю ванны в абсолютной наготе, оплакивая печальную судьбу, постигшую их пластиковые волосы, которые после частых модных причесок руками Никки превратились в массу узловатых комков.

— Дженна мне нравится больше, чем Мэри, — говорит Никки, — но они обе черные.

И опять во мне возникает страх, который нужно уметь предвидеть и побеждать. Учить. Всегда учить.

— Знаешь, Никки, люди бывают хорошими и плохими, но это не зависит от цвета их кожи. Все дело в том, что у тебя внутри, а не снаружи.

Она надувает губы и выкатывает глаза.

— Мамочка, я это знаю. — Некоторые истины слишком очевидны даже для шестилетнего ребенка.

В конце концов я вынимаю ее из ванны. Я часто ловлю себя на мысли, что скучаю по той малютке, которая исчезла совсем недавно, трех-четырехлетней девчушке, так забавно коверкавшей слова. «На уисе темо» — вместо «на улице темно» или «фатит» — вместо «хватит». Теперь она иногда кажется существом неизвестного происхождения, со вкусами и физическими качествами, которых я никогда не замечала ни за собой, ни за Чарли. Откуда у нее эти пальцы? — удивляюсь я, вытирая ее полотенцем. Они похожи на свечи, тающие на вечеринке.

— Я говорила тебе, какая ты замечательная? — спрашиваю я, становясь на колени рядом с кроватью Никки.

— Нет, — сразу же отвечает Никки. У нас так заведено каждый вечер.

— Ну так вот, ты замечательная, чудесная девочка. Ты самая замечательная из всех, кого я знаю. Я говорила тебе, как сильно я тебя люблю?

— Нет, — отвечает она, уткнувшись головой мне в грудь.

— Я люблю тебя больше всего на свете.

Я держу ее, прижав к себе, пока она не засыпает. Баловство, которого следовало бы избегать, однако это драгоценный момент, простейший атом, ядро и частица.

От заснувшей Никки так приятно пахнет детским шампунем.

Теперь, когда квартира наполнилась тишиной, я располагаюсь в гостиной, где провожу время в праздности и безделье. Между пальцами у меня ножка бокала с белым вином. Наконец-то наступает та блаженная минута, когда можно снять колготки. Утомительный день позади, и я роюсь в мыслях, пытаясь определить, что же там затаилось, прежде чем из этого вырастет что-то новое в оранжерее мечтаний. Снаружи проникают обычные звуки ночного города: ветер, завывающий в вентиляционных трубах, шум проезжающих машин, вопли резвящихся подростков, доносящиеся из соседнего квартала. Над имитацией камина висит копия Модильяни «Узколицая девушка», в чьем загадочном взгляде я всегда узнавала себя. Когда здесь жил Чарли, я могла часами взирать на эту картину, поскольку мне не хотелось шататься по квартире, в то время как поэт переживал муки творчества. Из кабинета Чарли, который мы превратили в спальню, в гостиную вплывали облачка синего дыма от крепких сигарет, которые он свертывал вручную. Чарли курил табак тех марок, которые встречаются в вестернах — «Баглер» и «Флаг», и мог запустить свои толстые пальцы в кисет и свернуть самокрутку, даже не отрывая глаз от страницы. Он настолько уходил в себя, когда писал, что становился абсолютно глухим ко всему, что творилось вокруг. Даже взрыв атомной бомбы остался бы им незамеченным. Однако Чарли требовал, чтобы в доме было тихо, пока он не закончит писать, то есть пока у него не пройдет вдохновение, — и только одному Богу было известно, когда это произойдет. Поэтому я обычно работала здесь, с чашкой чая, съеживаясь от страха всякий раз, когда чашка звякала о блюдце, зомбированная любовью, несчастная беженка в собственном доме.

А когда суета рабочей недели отступает на задний план, и зал суда разжимает свои отвратительные щупальца, и исчезает страх, эти воспоминания подобны отравленной стреле, которая вонзается в мое сердце и наполняет его ядом простейшей истины. Я слишком занята, суетлива и перегружена заботами. Все это верно. Но я знаю и другой секрет. В глубине души, там, где рождаются чувства и желания, я ощущаю голод и жажду. Я жажду близкого общения с другими людьми. Я одинока. И это не просто послеразводный синдром. Даже когда я жила с Чарли, это чувство годами не покидало меня, и я жила, задаваясь вопросом, сколько же это будет продолжаться.

А затем, совершенно неожиданно, по-воровски крадучись, в мое сознание возвращается мысль, окруженная ярким нимбом искренности и чистосердечия, с которыми она была высказана.

— Сколько людей становятся тебе по-настоящему близкими в твоей жизни? — спросил у меня как-то Сет. И теперь я его поняла.




2 мая 1970 г.

Сет


После того как Джун ушла к себе, я так и не смог заснуть. Было уже полчетвертого утра, и я лежал с открытыми глазами и говорил себе: нет, не может быть, — а затем через минуту: да, это возможно. Ближе к пяти, когда я уже собирался уходить, мне вдруг пришло в голову позвонить Хоби. Разбуженная Люси зевала в трубку.

— Его нет дома, — прошептала она.

Хоби привык все делать шиворот-навыворот. Он обычно читал всю ночь напролет и все время, пока учился в колледже, пропускал утренние лекции. Я был уверен, что Люси, послушная, как всегда, следует инструкции Хоби, который приказал ей отвечать мне, что его нет дома. Однако когда я не поверил ей и стал добиваться своего, в ее голосе появилась нотка отчаяния.

— Он всю неделю не бывал здесь по ночам! — воскликнула она, но затем успокоилась. Люси сказала, что я могу передать ему сообщение на телефон Кливленда. — Если кто-нибудь там поднимет трубку, — добавила она.

Я попытался придумать что-нибудь.

— Как ты себя чувствуешь? — спросил я ее наконец.

— Дерьмово.

Пояснений не требовалось. Я сказал, что мне нужно повидаться с ней хотя бы для того, чтобы попрощаться, и мы договорились встретиться на Полк-стрит, где у Люси после обеда была назначена деловая встреча. После работы я с черепашьей скоростью полз по субботним улицам, загруженным автомобилями. Настроение у меня было довольно мрачное. Я только что распрощался с работой в «Афтер дарк». Моя деятельность в качестве ведущего научно-фантастической рубрики — единственное достижение, которым я гордился, — подошла к концу. На прощание я обнялся с Харли. Он дал мне путеводитель по Ванкуверу. Затем я вышел через заднюю дверь-вертушку с резиновыми бамперами, которые защищали стеклянные створки от ударов ручных тележек. Сердце тоскливо сжалось. Оставалась позади еще одна часть моей жизни, и я знал, что если бы можно было прожить ее заново, то мой выбор был бы иным.

Полк-стрит являла собой обычную красочную картину. Ангелы ада, трансвеститы и педерасты в дешевых костюмах, а также ковбои в кожаных куртках и джинсах лениво прогуливались по тротуарам. Между магазинами с экзотическими товарами и барами сновали туристы. На углу стояла блондинка в плотно облегающем фигуру свитере и с белым как снег австралийским попугаем на плече.

Увидев Люси, я резко остановил машину. Даже тормоза завизжали. Она стояла на углу, всматриваясь в ту сторону, откуда светило солнце, и, очевидно, выискивала меня взглядом. По ее щекам струилась кровь.

Я высунулся из окна и стал подзывать ее криками и жестами. В конце концов я решил подъехать к самой бровке. К тому времени когда я впихнул Люси в машину через правую переднюю дверь, за мной уже скопилась целая очередь автомобилей, нетерпеливыми гудками выражающих возмущение задержкой. В боковом зеркале я увидел полицейского, который направлялся к нам, и тогда я рывком тронул «жука» с места и выехал на середину улицы. Мысль о том, что придется объясняться с полицией, почему-то меня напугала.

— Бог мой! — сказал я. — Боже, что происходит? Что с тобой случилось? — спросил я так, словно ей срочно требовалось в травмпункт.

Люси вынула из глаз контактные линзы, и теперь они лежали у нее на открытой ладони. Ее голова была откинута далеко назад.

— Такое со мной часто бывает, — сказала она. — Я забываю, что у меня в глазах линзы. Я плачу, а потом тру глаза, и происходит порез. Прямо на поверхности глазного яблока. Скоро все это пройдет. О Боже! — И она опять принялась плакать.

Слезы, теперь уже светло-розовые, снова заструились по ее лицу. Я сделал разворот и припарковал машину на Русской горке.

Люси должна была зайти к торговцу лекарственными травами, которого ей порекомендовали. Это был какой-то хиппи, державший крошечную лавку на третьем этаже.

— А что ты забыла у этого типа?

— Мою кожу, — запинаясь, ответила она. У Люси были веснушки, но в остальном ее кожа была просто восхитительна.

— Свою кожу? У тебя что, сыпь?

Она закатила глаза, поражаясь моей тупости. Прежде чем ответить, Люси пришлось выплюнуть на ладонь контактную линзу, которую она положила себе в рот, чтобы почистить языком.

— Две недели назад Хоби избавился от собаки. Понимаешь, он вывел ее на Университетский бульвар и привязал к дорожному знаку. Он сказал, что не хочет жить с большим белым животным. — Она посмотрела мне в глаза, ожидая понимания. — Я слышала, что есть такая штука, которую жуешь. Понимаешь? Ну, может быть, месяц. То есть она действует постепенно. И твоя кожа темнеет. Вроде как приобретает другой оттенок. Пигмент или что-то в этом роде. Как бы то ни было, но у того парня нужного мне товара не оказалось. Он сказал, что слышал об этом средстве, но у него его нет, и где достать, он не знает. И когда я вышла оттуда, у меня внутри словно что-то рухнуло, и возникло такое чувство, типа, знаешь: «О Боже, значит, у меня так-таки ничего не выйдет!» Мне кажется, вся моя жизнь летит кувырком, Сет. Что же мне делать?

Моей первоначальной реакцией было, разумеется, что Люси немного тронулась. У нее были мелкие, но правильные черты лица, весьма привлекательные, и вообще она выглядела как белая женщина, переборщившая по части создания искусственного загара с помощью разного рода кремов. Очевидно, сейчас ей изменило чувство реальности. Меня очень растрогала ее огромная, бескорыстная любовь к Хоби, готовность пожертвовать ради любимого человека даже принадлежностью к белой расе. Разительный контраст по сравнению с тем, как Сонни отнеслась ко мне.

Я опять поинтересовался насчет местонахождения Хоби. Люси совершенно не представляла себе, куда он мог деться. Сначала у нее возникло предположение, что он с Кливлендом, но затем она позвонила в полицейский участок, и ей ответили, что среди задержанных такого не значится. Вот уже несколько недель Хоби появлялся дома лишь на очень короткое время, и то, как ей казалось, только для того, чтобы сказать, что он больше не может жить с белой девушкой. Очевидно, Люси просто не желала понять, что он приходил выяснить, ушла она или нет.

— Что он делает? Где, по-твоему, он мог бы находиться? — спросил я.

— Не знаю. Он все еще ходит в университет.

— А что там с этой бомбой в Центре прикладных исследований? Он имеет какое-то отношение к тому, что там случилось? — Люси быстро отвернулась к окну. Очевидно, ей было тяжело отвечать. — Так, значит, ты не знаешь насчет тех вещей, которые он купил?

— Да. Аккумуляторная кислота и мешки с песком. Я знала об этом. Я думаю, он в конце концов сообразил, для чего все это предназначалось. Вряд ли его посвящали в суть дела. Просто он связал все вместе, ну и вывод напросился сам собой. Я не знаю, Сет. Он почти ничего не говорил.

— Но ведь он не закладывал бомбу, верно? Не участвовал в подготовке взрыва?

— Хоби? Нет! Боже правый, нет. Он не способен на такое, не так ли?

Я вспомнил предупреждение Джун. Возможно, она хотела сказать, что если в полицию попадают поочередно, то Хоби окажется в беде. Один арест приведет к другому. Образ Хоби возник вдруг передо мной с невыразимой ясностью, и сердце наполнилось еще большей тревогой. Тем временем Люси опять принялась плакать.

— Боже, Сет, что же мне теперь делать?

Люси была родом из распавшейся семьи. Родители развелись, когда ей было три года. Отец Люси, известный адвокат, не жалел денег для дочери, однако навещал ее не часто. Мать была легкомысленной светской дамой: мартини в одной руке, сигарета в другой, и рядом мужчина с зажигалкой наготове. Люси выросла в обстановке, где на первом месте были безупречные манеры, и поэтому она в детстве всегда терялась, будучи не в состоянии правильно истолковать сдержанность и невозмутимость — то ли как утонченность нравов, то ли как безразличие. Став повзрослее, она попыталась выяснить это. Когда Люси исполнилось шестнадцать лет, она сбежала из дома в вегетарианскую общину в Вермонте. Затем, когда все думали, что она встала на путь истинный и образумилась, она взяла и связалась с Хоби. Люси рассказала матери все о своем приятеле, кроме того, что он — черный. Впрочем, ей не пришлось долго ломать голову, как сообщить будущей теще эту новость, потому что та увидела все собственными глазами, когда однажды вечером явилась домой в необычно раннее для себя время и застала дочь в процессе совокупления с Хоби в гостиной. Любовники находились в кресле, и стройные веснушчатые ножки Люси обвивались вокруг коричневой задницы Хоби.

Поступив в колледж, Люси с первого курса попала в безнадежную зависимость от Хоби. Он выбирал ей факультативы, диктовал стиль одежды, давал книги для чтения. Ее рабская покорность и беспредельное обожание, похоже, доставляли ему огромное наслаждение. Регулярно, раз в два-три месяца, он заставлял ее мучиться. Им заинтересовывалась какая-нибудь девушка, и он исчезал с ней в комнате Люси, нередко пропадая там по нескольку суток кряду. Тогда Люси большую часть времени проводила со мной. Мы пили кофе и играли в бридж в две руки, причем Люси обыгрывала меня с потрясающей легкостью. Я никак не мог взять в толк, как ей это удавалось, потому что не знал еще, что скрывается за ее неуверенностью в себе.

И все же она очень скучала и оживлялась, только когда возвращался Хоби. Однажды она стояла под дверью комнаты, где Хоби занимался любовью с очередной подружкой, и громко стонала, выражая тем самым свою физическую страсть к нему. После Хоби откровенно признался мне, что эти стоны сильно возбудили его во время полового акта с другой девушкой. Похоже, Люси никогда не задумывалась над тем, что в сексе может существовать определенный предел, перепрыгнуть который не может даже половой гигант. Она начинала стонать от одной мысли о том, что она может потерять Хоби.

— Послушай, через несколько дней моя квартира освободится. Почему бы тебе не перебраться туда?

— Господи, — сказала она, — Господи, я не хочу быть о-о-одна, Сет.

Слово «одна» было произнесено нараспев. Таким тоном поют в храмах по великим праздникам. Горькие сетования на несчастную судьбу. Я взял ее за руку:

— Тогда перебирайся сегодня. До понедельника я составлю тебе компанию. Утром я должен буду явиться на призывной пункт, однако вместо этого я отправлюсь на великий Север.

Тут я вспомнил Джун, их план освобождения Кливленда под залог и то, каким способом они намеревались добыть деньги для реализации этого плана. По коже у меня, как уже часто случалось со времени взрыва ЦПИ, пробежал неприятный холодок. Я ощутил себя кораблем, который штормом сорвало с якоря и бросает по волнам. Власть Эдгаров казалась беспредельной, потому что только они показывали неизменность избранного направления.

— Может быть, я тоже поеду? — сказала Люси. — В Канаду?

— Конечно, — ответил я.

Больше мне все равно нечего было сказать, однако она заметила, каким тоном я произнес это. В моем голосе звучало полное отсутствие энтузиазма, абсолютное безразличие. Она отвернулась к окну, стараясь не заплакать снова. Внезапно я схватил Люси за плечи и заговорил с ней почти так же, как разговаривал с собой с самого утра:

— Послушай! Ты должна оставить все это позади. Мы оба должны это сделать. Распрощаться со всем. С Хоби. С прошлым. Все меняется. Все без исключения. То есть мы чего-то хотели, к чему-то стремились, а теперь достигли этого. Оно у нас есть, оно произошло, и хорошо это или плохо, но мы должны жить дальше. Мы должны жить дальше.

Я крепко держал Люси за плечи, почти так же, как Джун держала меня, и вглядывался в ее небольшие яркие глаза, надеясь увидеть в них какой-то знак, какую-то искру, чтобы знать, удалось ли мне убедить ее и одновременно себя.




Я позвонил отцу на работу. Он ходил в офис исправно, все шесть дней в неделю без исключения. Даже в субботу он никогда не покидал контору раньше пяти часов.

— Папа, тебе никто не звонил и не молол всякую чепуху? Какие-нибудь здешние ребята?

По телефону слышно было, как щелкает арифмометр на его столе. Тихо звучала классическая музыка из небольшого радиоприемника, встроенного в письменный стол.

— Звонки? О чем ты, Сет? Я что-то не пойму тебя.

— Ну, тут появились какие-то чудики. Из тех, что не дружат с головой. Я видел, как они шатались около дома, в котором я живу. Я не знаю, кто они и что они. Говорят, колдуны.

— Колдуны? — Похоже, новость ошарашила моего отца, который в округе Киндл никогда не сталкивался с подобными вещами.

— Не знаю. Сатанисты. Они называют себя «Революцией Тьмы». Ты просто не поверишь, какие тут встречаются шизики, папа. Просто с ума сойти. У одного прическа в стиле афро и волосы окрашены во все цвета радуги. Я не шучу. Красные, оранжевые, фиолетовые.

Отец недоверчиво хмыкнул.

— Во всяком случае, парень, которого я хорошо знаю, пришел ко мне вчера и предупредил, что эти ребята из «Революции Тьмы» поговаривают насчет того, чтобы взять меня в качестве заложника и потребовать выкуп, потому что я — сын Бернарда Вейсмана.

— О, ради Бога! — произнес мой отец. — Ради Бога! Ты объяснил их ошибку?

— Естественно. Я объяснил: Вейсман, но не тот. И никакой не родственник. Я сказал все как есть. Однако у меня нет уверенности, что тот другой парень мне поверил. Он сказал, эти ребята давно уже вынашивали такой план, понимаешь? И они занервничали, потому что до них дошел слух, будто я собираюсь уехать. Я подумал, что они могут предпринять что-нибудь.

— А ты сообщил в полицию?

— В полицию? А что полиция сделает?

— Полиция сделает то, что должна сделать. Проведет расследование. Разберется.

— Папа, черт возьми, да если они начнут проверять всех жителей Дэмона, которые говорят подозрительные вещи, им придется работать с восхода солнца и до заката, и они никогда не доберутся до конца Университетского бульвара. Все, что я смогу сделать в такой ситуации, — это перехитрить их. Просто собрать манатки и свалить из этой страны.

Последовала непродолжительная пауза, затем мой отец сказал:

— Это не решение.

Джун сидела у телефона и наблюдала за мной. Она была достаточно близко, чтобы шепотом подсказать что-либо. В руках у нее были блокнот и ручка, однако она не добавила пока ни единого слова. На ее лице играла улыбка. Я с успехом сыграл роль в диалоге, который мы заранее отрепетировали. На меня снизошло вдохновение, и, кроме того, я испытывал злорадное удовлетворение от того, что мне удалось переиграть отца.

— Послушай, давай не будем ссориться. Через пару дней я тебе позвоню, папа.

— Сет, я хочу, чтобы ты пообещал мне, что обсудишь все со мной еще раз, прежде чем примешь бесповоротное решение. Я ожидаю от тебя такого обещания.

— Хорошо, я обещаю тебе. Однако к понедельнику что-нибудь да высветится. Послушай, папа, не говори ничего маме, ладно?

Он фыркнул:

— Конечно, нет. В ее состоянии!.. Требование выкупа!.. Такого ей не выдержать. Для нее это прямая дорога в сумасшедший дом, — сказал он.

— Здорово. Просто нет слов, — прокомментировала Джун, взяв у меня трубку. — Ну так что?

Последняя фраза отца насчет сумасшедшего дома полоснула меня по сердцу как ножом.

— Мы уже обсудили эту сторону дела, — сказала Джун. — Ваша безопасность ни на секунду не будет ставиться под сомнение. Они будут знать, что вам ничто не угрожает. Речь будет идти об освобождении.

Меня охватило ощущений безумия происходящего, бесстыдной и порочной суетливости как во мне, так и повсюду. Через несколько минут в мою квартиру спустился Эдгар. Все было как всегда: его не бывало в тот момент, когда вершилось нечто значительное. Все передавалось через Джун. Эдгар сел рядом с ней, хрупкий, как стекло, с желваками, перекатывающимися под кожей. Время от времени, когда требовалось что-нибудь обсудить, эта парочка выходила из комнаты.

— Все в порядке, — сказала Джун.

Он кивнул с рассеянным видом. Казалось, даже теперь невозможно было сказать наверняка, понимает ли он, о чем говорит его жена.

На лестничной площадке раздались шаги, затем что-то тяжелое и мягкое стукнулось об пол, и в дверь постучали. Эдгар с тревогой поспешил к двери, однако когда он распахнул ее, нашим взорам предстала Люси, поправляющая волосы и шмыгающая носом. За плечами у нее был рюкзак, а у порога стояла внушительных размеров туристическая сумка, набитая всякой всячиной. Под мышкой она держала подушку. Люси окинула всю нашу троицу, застывшую в немом изумлении, взглядом, выражавшим решимость совершить отчаянный поступок.

— Я еду с тобой в Канаду, — заявила она.




«Ваш сын у нас», — говорилось в записке. Она представляла собой коллаж из букв, вырезанных из газеты и наклеенных на лист бумаги. Как в детективных фильмах. Оказалось, что можно найти целые слова. В рекламе «Сирс», помешенной в «Кроникл», извещалось: «У нас есть ваш размер! Пятничная распродажа». Джун встала над раскрытыми страницами и сказала:

— Судьба.

Это было в субботу вечером. Люси сидела внизу с Нилом. Эдгар, следуя своим правилам конспирации, нигде не показывался. Перед тем как наклеивать буквы, Джун натянула на руки желтые резиновые перчатки. Они с Эдгаром проявляли чрезвычайную скрупулезность во всем, даже несмотря на то, что я то и дело объяснял им, что мои родители ни за что не станут обращаться за помощью к властям.

— Необходимо исключить элемент случайности, — сказала она.

Упаковав записку, Джун вышла из квартиры и, сев в автомобиль, направилась в «Рэйлуэй-экспресс». Отправленная авиапочтой бандероль, маленькая белая коробочка для подарков, будет доставлена в офис моего отца к полудню в понедельник. Внутри он найдет записку и мезузу, которую мне вручили от нашего прихода в синагоге в день, когда мне было сделано обрезание. Крошечный цилиндр из серебра с выгравированной на нем звездой Давида. Внутри его свернутый в трубочку кусочек пергамента, на котором написаны слова молитвы. Второзаконие предписывает всем евреям произносить ее каждый день. Я носил этот цилиндр, не придавая ему никакого значения. Для меня это было своего рода данью, моей вещью, которая как бы уравнивала меня с другими ребятами. Когда на уроках физкультуры я бегал в спортзале, на шее у меня тоже болталось украшение, которое помогало мне чувствовать себя на одном уровне со сверстниками-христианами, которые носили крестики и медальоны с изображением святого Христофора. Теперь мне казалось вполне логичным, что родители воспримут эту вещь как мой символ, как доказательство истинности записки. Эта мысль, совершенно неожиданная, была единственным проблеском подлинных чувств, которые я испытывал. Я отдал мезузу Джун с тем же безразличием, какое сопутствовало всему, что я делал в последнее время. И опять во мне возникло какое-то странное ощущение бренности, мимолетности происходящего. Время идет, и все это становится абсолютно бессмысленным. Traumhaft. Когда это слово пришло мне в голову, я внезапно просиял. Джун посмотрела на меня с удивлением, однако не стала спрашивать, не передумал ли я.

— И вот вчера он приходит домой, — объясняла Люси Майклу за ужином в воскресенье вечером, — и сразу принимается собирать вещи. И никаких объяснений. «Черт возьми, да что же это такое?» — думаю я. «Где мои вещи? Где мой рюкзак?» Он носится по квартире как сумасшедший и ничего не отвечает. А я хочу поговорить с ним спокойно. «Хоби, что здесь происходит? Поговори со мной, милый». А он ведет себя так, словно меня там и нет вовсе. Я хожу за ним…

Люси не могла больше говорить. Она плакала. На это не стоило обращать внимания. Вот уже целые сутки она только и делала, что плакала.

— Он сказал, — продолжала она, — «тебе тоже не мешало бы убраться отсюда. Дерьмо воняет все сильнее, и скоро запах доберется и сюда. Тебе тоже может не поздоровиться».

— Что он имел в виду? — Эту историю я слышал от Люси уже несколько раз, однако каждый раз добавлялись какие-то новые детали. — Копы сели ему на хвост?

Она ничего не знала.

— Он был взволнован. То и дело подбегал к окну. А я пытаюсь расспросить его, узнать, что он собирается делать, как нам быть дальше. Тогда он посмотрел на меня как на пустое место. Дескать, а мне какое дело? Я говорю ему: «Господи, Хоби, куда же мне деться? И вообще, что мне теперь делать, как я буду без тебя?» А он… — Плача, она никак не могла найти подходящие слова, чтобы передать его безразличие.

— Где он? — спросил Майкл. — Ему известно, где ты?

В ответ она беспомощно всплеснула руками. В отличие от Люси Майкл не проявлял такой явной растерянности и беспомощности. Он по-прежнему казался несчастным и осунувшимся, но держался более собранно.

— Трудно сказать. Может быть. Я сказала ему, что хочу помочь Сету добраться до Канады. — Она взглянула на меня. — Думаешь, он позвонит?

— Нет, — ответил я. — Не думаю.

Мне уже давно надоело утешать ее. Веселенькое будет путешествие на Север: дезертир, которого якобы похитили, и хиппи, у которой глаза все время на мокром месте. Нельзя сказать, чтобы мне не улыбалась перспектива повидаться с Хоби перед завтрашним отъездом. Вот только скользкая сделка, которая должна была состояться между Эдгарами и моим отцом, отбрасывала тень на эту встречу, в которую я мало верил. Эдгары предупредили меня, что вся наша затея должна оставаться в строжайшем секрете. Впрочем, стыд, который я испытывал, был и так слишком велик, чтобы я решился поделиться своей тайной с кем бы то ни было. В остальном мои планы не были секретом для Хоби, так как в них ничего не изменилось. Эдгарам достанется выкуп, а я в это время буду уже далеко.

Мы втроем пили вино. Последняя ночь перед тем, как я уже должен был перейти в разряд лиц, скрывающихся от правосудия. Мы зажгли свечу, вставленную в бутылку из-под кьянти, и принялись есть крабов, заедая кусочками большого батона из дрожжевого теста, который купила Люси за день до того в надежде на сентиментальное примирение с Хоби. Наша беседа так и застряла на этой теме. Весь вечер Люси вспоминала о том, как ее планы потерпели фиаско. Каждому из нас, я имею в виду себя и Майкла, эти воспоминания навевали грустные мысли о собственных неудачах на любовном фронте.

— Хорошенькое трио у нас получилось, — вырвалось случайно у меня.

Я вспомнил вдруг сказку, которую много раз читал Нилу перед сном. В ней рассказывалось о трех музыкантах: слепом, глухом и немом. Они находят друг друга, и дела у них идут на лад. Они создают бродячий оркестр. Закончив читать, я закрывал книгу и всегда думал, какие же они несчастные. Теперь меня распирало от смеха. Наконец я не выдержал и рассмеялся вслух:

— Жертвы угасшей любви.

Майкл отреагировал на эти слова усталой молчаливой улыбкой и доел остатки крабового салата, аккуратно вытерев тарелку кусочком булки, который затем отправил себе в рот.

Настало время последнего выпуска вечерних новостей. Люси прикорнула на диване и незаметно для себя заснула крепким сном. Несколько раз я пытался разбудить ее, чтобы поделиться своими чувствами по поводу самых последних событий. В субботу во время ралли в Нью-Хейвене в поддержку Боба Сила организаторы этой акции призвали к общенациональной студенческой забастовке протеста против войны. Никсон обозвал студенческих радикалов бродягами, однако идея забастовки получила широкую поддержку. План одобрили студенческие газеты одиннадцати крупных университетов, в том числе Принстона, Сары Лоуренс и Дэмона.

С другой стороны, вторгшиеся в Камбоджу американские войска обнаружили весьма немного следов присутствия Северного Вьетнама.

В качестве оперативной базы — термина, употреблявшегося Эдгарами, — Джун выбрала мотель «Кэмпу тревел», находившийся на восточной окраине Дэмона, где Университетский бульвар переходил в автостраду. Именно там наша затея должна была облечься в реальную форму, и оттуда же я должен был отправиться в Канаду. В понедельник около полудня там меня должна была ждать Джун.

В то утро я, как всегда, поднялся наверх, чтобы отвести Нила в школу.

— Привет, — сказал я ему.

Он сильно сжал мою руку. Джун попросила меня не прощаться с Нилом, опасаясь, что мальчик может устроить сцену. Я объяснил ему, что уезжаю в путешествие и поэтому не смогу его сегодня забрать из школы.

— Я обязательно пришлю тебе кучу красивых открыток.

— Я люблю конфеты, — сказал Нил, немного насупившись и таким тоном, будто я этого не знал.

Затем я погрузил свои сумки в машину и поехал к «Робсону». В шкафу я заметил вещи, которые Сонни надевала на работе: накрахмаленный белый фартук и белые туфли. В этом наряде она немного смахивала на медсестру. Когда я увидел ее, у меня от грусти сжалось сердце. Возникло такое чувство, будто с момента нашего расставания прошло несколько лет, а не недель. Ее волосы были заплетены в аккуратные косички, уложенные под сеткой на затылке, а сверху, как птица на гнезде, сидела маленькая белая шапочка. Она вся засветилась радостью, увидев меня в дверях ресторанчика. Буря эмоций нахлынула на меня, и я подошел к ней, стоявшей у старой стойки, куда повар ставил тарелки с ленчем.

— Добрый день, Сонни! Очень рад видеть тебя! — Чтобы не выдавать волнения, я засунул руки в карманы джинсов.

— И я очень рада. — Она, конечно, рассчитывала на то, что я заеду к ней попрощаться. — Я боялась, что ты уже уехал. Ты ведь давно не звонил. Гэс, я выйду на минутку.

Гэс стоял по другую сторону прилавка. Он вытер руку о засаленный фартук и молча кивнул. Во рту у него торчал окурок настолько маленький, что я удивился, как он только еще не обжег себе губы. Сонни Сорвала куртку с вешалки у стойки и повела меня через кухню на задний двор. Бетонный пол, покрытый красной краской, не блистал особой чистотой. Несмотря на все усилия, уборщицы не могли отскрести въевшуюся в него грязь.

— Я скоро вернусь! — крикнула Сонни в ответ на чей-то протестующий возглас и, распахнув железную решетку, вышла в переулок.

От мусорных баков, переполненных кухонными отходами, исходила характерная вонь. На деревянной ступеньке у дверного проема лежал кот. Он растянулся на солнце и, зажмурив глаза, водил лапой в воздухе, очевидно, наслаждаясь воспоминаниями, доставшимися ему в генах по наследству от славного предка, родившегося тигром.

Как только мы оказались наедине, Сонни подошла и обняла меня. Она прижалась ко мне, положив голову мне на грудь так, словно между нами все по-старому и не было никаких взаимных обид и ссор. Ощущение ее тела, такого знакомого, повергло меня в бездну противоречивых эмоций.

— Ты ждал до последней минуты, — сказала она.

— Да, это точно. Вот уже целый час, как я являюсь кандидатом на отсидку. Какой-нибудь офицер на призывном пункте смотрит на мою фамилию в списке, сверяясь с данными дорожной полиции о пострадавших в авариях за последние двое суток, и надеется, что ему не придется заводить дело на дезертира и заниматься всей этой писаниной. — Несмотря на всю неопределенность момента, мое решение по-прежнему казалось мне единственно верным.

Разговор зашел о Корпусе мира. Заявление, поданное Сонни, прошло все инстанции с неслыханной скоростью. В следующем месяце она должна была отправиться в Манилу. Ее прикомандировали к Центру планирования семьи, находившемуся в северной части страны. Сонни рассказывала об этом без заметного воодушевления. Это было конкретное место, обычная работа. В ее первоначальном представлении Корпус мира был окружен аурой романтики. Она рисовала себе непроходимые девственные леса и джунгли, встречи с культурами далекого, чуть ли не доисторического прошлого. Однако при упоминании об этом Центре в памяти оживали картины кишащих людьми и похожих на муравейники азиатских городов — Бомбея, Бангкока: отчаянная нищета, поголовная неграмотность, грязь, коррупция, поразившая все слои населения сверху донизу. Теперь в Сонни уже не было прежней уверенности, что, проделав путь в десять тысяч километров, она обретет вечную истину или что ее будут ждать необыкновенные приключения, которые, как ей казалось, она могла упустить, оставаясь со мной.

— Классная работенка, — сказал я.

— Надеюсь, что так. Грэм цитирует Горация: «Они меняют свои края, но не умы… те, что стремятся через моря». — Вяло пожав плечами, она меланхолично вздохнула.

На Сонни были белые колготки и дешевые белые туфли. Рукава черной джинсовой куртки, видимо, взятой у Грэма, доставали ей едва ли не до кончиков пальцев.

— Знаешь что? Ты, наверное, сейчас сильно удивишься, — сказал я, — Люси собирается поехать со мной.

— Вот как?

— Они с Хоби разошлись. Ты же ее знаешь. Компанейская девушка. Моральная поддержка. Ну и все такое.

— Вот именно, моральная поддержка, — с улыбкой произнесла Сонни. — Она так привяжется к тебе, что ей расхочется расставаться с тобой.

— Ерунда.

— Эй, кому, как не нам, женщинам, судить об этом.

Это доставляло Сонни удовольствие. Я знал. Такой флирт. Она делала вид, будто у меня уже наладилась своя, счастливая жизнь.

— Ведь я — перекати-поле, Сонни.

— А как же твои родители?

— Думаю, они к этому готовы, — ответил я стоически.

Однако Сонни прожила со мной слишком долго, чтобы не заметить изменения в моем голосе, пусть даже самого незначительного. Она смерила меня проницательным взглядом, и я в полной беспомощности опустил глаза. Сонни познала меня в гораздо большей степени, нежели я ее, что и продемонстрировала еще раз.

— Ты что-то задумал, бэби?

— Кое-что, — ответил я.

Меня окончательно сразило ее обращение. Она назвала меня «бэби». Я намеревался держаться отчужденно, настороже, чтобы ни в коем случае не проговориться. Например, Люси я сказал, что мы отправимся в путь из мотеля, на случай если за мной явятся люди из призывного пункта. Глупая выдумка, поскольку при любом раскладе меня могли объявить в розыск не раньше чем через несколько недель, когда военные поймут, что поиски зашли в тупик, и передадут мои данные в ФБР.

— Перекрестись, что никому не скажешь, — попытался пошутить я.

Сонни сделала шаг назад и испуганно посмотрела на меня.

— Меня должны похитить, — с глупой ухмылкой заявил я, несмотря на то что внутри меня при одной мысли о следующем шаге разверзалась пропасть.

— Похитить? — Она начала соображать. — Что это значит?

— Не спрашивай, — произнес я с мольбой в голосе. — Все равно ты не поверишь.

Сонни схватила меня за рукав:

— Хоби тоже замешан в этом?

— Забудь об этом. Все хорошо. Просто небольшой финт ушами, однако опасности никакой, ни для кого. Держи язык за зубами, ладно?

Сонни не отпускала мой рукав. Расстояние между нами опять сократилось так, что явственно ощущалось ее дыхание.

— Сет, не своди меня с ума, пожалуйста.

— Такие уж времена настали, — сказал я. — Вот если бы мы родились чуть раньше или позже. Не повезло нам. — Я ни единым словом не упрекнул ее, но мы оба прекрасно понимали друг друга, несмотря на все недомолвки.

— О Господи… — тихо произнесла она. Ее голос звучал очень жалобно. — Ну почему у меня кошки скребут на сердце? Неужели я и в самом деле поступила подло по отношению к тебе?

— Конец мог бы быть и лучше. Однако все получилось, как в тех рассказах, которые я сочиняю. Так уж сложилось.

— Мне нравятся твои рассказы, — сказала Сонни, прижавшись ко мне.

И все опять началось заново, подобно эху, затерявшемуся в тумане: «Я хочу быть с тобой, я не могу без тебя…» У меня не было никакого понятия, что держало ее внутри самой себя, словно на поводке. Я знал лишь то, что она натянула этот поводок и, значит, вся надежда потеряна.

— По-настоящему плохо тебе будет лет через двадцать пять, когда будешь вспоминать об этом.

— Мне плохо уже сейчас. Так плохо, что дальше некуда. — Сонни глубоко вздохнула. — Позвони мне, как только будешь в безопасности. Обещаешь?

— Разумеется.

— Я желаю хотя бы знать, где ты.

— На случай если вдруг передумаешь?

На ее лице появилась слабая улыбка.

— Еще не слишком поздно, — добавил я.

— Я знаю.

Это было единственное, чего мне удалось добиться.

— Я буду ждать.

После этих слов я повернулся и зашагал прочь. Во мне теплилась надежда, что сейчас, как в кино, я услышу стук ее каблучков и она догонит меня. Однако она не побежала за мной. Пока еще нет. Я повернулся, чтобы проверить и помахать рукой на прощание. Сонни стояла у мусорных баков на пятачке, куда падал луч солнца, и смотрела мне вслед.




Ровно в десять утра мы позвонили в офис отца. В его голосе звучал неподдельный ужас. Только сейчас я понял, что он всегда гнездился сразу же под тонким покровом внешнего спокойствия и хладнокровия.

— О Боже, Сет!

— Папа, со мной все в порядке. Честное слово. Я в безопасности.

— Где ты?

— Я не могу сказать. Они рядом со мной. Пришлось немного поволноваться.

— Все. Этого пока хватит, — сказала Джун достаточно громко, чтобы отец услышал.

Номер в мотеле поражал своей убогостью. Единственным его достоинством была чистота. Мотель явно дышал на ладан. Он размещался в здании, которое скорее всего было построено во время войны и первоначально являлось казармой. Стены до половины отделаны пластиковыми панелями цвета сандалового дерева, за которыми, очевидно, скрывались выемки. Тяжелые зеленые шторы Джун задвинула сразу же, как мы вошли в комнату.

— Они поняли, что взяли не того, кто им нужен, — сказал я отцу. — Во всяком случае, теперь это им ясно. Мне удалось уговорить их отвести меня в библиотеку. Сегодня утром. И я показал им Бернгарда Вейсмана в справочнике «Кто есть кто». И твою биографию в «Американских экономистах». Ну и потом потребовалось некоторое время, чтобы доказать документально, что я — твой сын, а не того Вейсмана.

— И они отпустили тебя?

— Не совсем.

— О'кей, — вмешалась Джун. — Он жив. Он дышит. С ним ничего не случилось. Пока, — сказала она в трубку, выхватив ее у меня.

Голос Джун звучал неестественно хрипло, и я чуть было не рассмеялся. После рассказов о театральной студии, в которой она занималась, я ожидал вдохновенного исполнения, чего-то уникального, метода Станиславского, например. Вместо этого она просто позаимствовала манеру радиопостановок, от которых уже набило оскомину, таких, как «Тень» или «Джонни Доллар», которые звучали в эфире, когда я был еще маленьким мальчиком. Однако эффект она просчитала правильно. В конце концов, это реальная жизнь, в которой переборщить не означает сделать что-то подозрительно неестественное. Ведь преступники и отличаются от прочих людей тем, что нередко выходят за рамки нормальной сдержанности.

Отец перепугался не на шутку.

— Кто это?! — вскричал он.

Я хорошо слышал его голос, потому что приставил ухо к трубке с другой стороны.

— «Революция Тьмы». Голос правды. Ясно? Когда я позвоню вам в следующий раз, я скажу, что́ вы должны сделать, чтобы мы отпустили вашего сына. Прежде всего выслушать правила. И повиноваться им. Правило номер один: продолжительность телефонных звонков не более одной минуты. Ни в коем случае. И ваша минута уже истекла. До свидания.

После того как она положила трубку, отец, должно быть, еще сидел некоторое время и пытался восстановить нормальный ход мыслей. Возможно, он уставился на отражение своего грубого бледного лица в стекле какого-нибудь диплома или благодарственного адреса. И как всегда, он наверняка разговаривал с собой. Мир, думал он, перестал быть местом, где царствовал разум. Люди бродили, как звери, охваченные непредсказуемыми эмоциями, давая выход безобразным фантазиям. Спал ли он, бодрствовал ли, но теперь дневной свет был единственной мембраной, которая отделяла его от бурных снов. Однако какая-то часть его, должно быть, оставалась безмятежно спокойной и ясной. Ведь отец столько лет готовился к этому. Он всегда знал, что ему придется пережить это снова.

Через пятнадцать минут Джун перезвонила ему и сказала, что они требуют выкуп.

— У вас есть деньги. Вы можете заплатить.

— Я университетский профессор. Я стеснен в средствах и едва свожу концы с концами, хотя живу очень скромно.

Эти хитрые нотки я слышал уже тысячу раз у магазинных прилавков, когда отец критиковал качество и цену в надежде выторговать хоть какую-то скидку. С горькой улыбкой я точно предсказал его действия. Но даже после этого что-то во мне надломилось. Надежды не было.

— Что я должен заплатить? Как? Поймите меня правильно. Ведь я совсем не тот Вейсман.

Он продолжал сетовать на бедность еще несколько секунд, пока Джун не прервала его:

— Вы хотите знать, где ваш сын сейчас? У вас есть соседи, у которых была бы собака? Вот где ваш сын. У него на шее собачий ошейник. Мы посадили его на цепь, другой конец которой прикреплен к стене. На руках у него наручники. И на ногах тоже. Он беспрекословно исполняет наши приказания. Когда мы говорим ему: «Встать!» — он встает. «Сидеть!» — значит, он садится. Мы водим его в туалет каждые четыре часа. Может быть, мы отпустим его в следующем году. Может, подержим еще год. Мне все равно. Собачья пища дешевая. Вы понимаете меня? Это ваш выбор. Вам решать. Если это то, что вы хотите, так и скажите нам. Вот и все. Таково правило номер два. Вы говорите мне, что вам нужно. Вы этого хотите? Хотите, чтобы мы обращались с вашим сыном, как с шелудивым, блохастым псом, который спит на собственном дерьме? Ради Бога! Мы так и сделаем. Просто скажите нам. Это то, чего вы хотите? Я хочу, чтобы вы сказали нам. Давайте же. Следуйте правилам.

Я еще никогда не слышал, чтобы отец плакал. Из горла у него вырвался хриплый стон, а затем он зарыдал. Я согнулся и обхватил голову руками.

— Мне нужно двадцать тысяч долларов. Всего-то. Только двадцать. Мы разработали операцию в расчете на миллион. Вышла накладка, согласны, но ведь и мы поиздержались. Подготовка к операции обошлась нам недешево. У них тоже есть рты, которые нужно кормить. Мы подвели кучу людей, которые очень недовольны нами. Ясно? И нам нужно время для разработки новых планов. Так вот, либо вы поможете нам, либо мы не будем помогать вам. Ясно? Это тоже правило. Смекаете?

Отец продолжал рыдать.

Не дождавшись ответа, Джун продолжила:

— И не вздумайте обращаться в полицию, ФБР или к частным детективам. Гребаным пинкертонам. Никаких контактов с властями. Ясно? Условия устанавливаем мы, — жестким тоном произнесла Джун.

Прижав трубку к уху, она кивнула, очевидно, в знак согласия с собеседником на другом конце, словно тот мог ее видеть. В тусклом свете дешевого светильника Джун выглядела серой и безликой. Я сел на кровать и поэтому не мог больше слышать голоса отца.

— Вы выплачиваете нам эту сумму, и он свободен. Разумеется, если нас не схватят. Правда, такого с нами еще не случалось. Вот так обстоят дела. Я не доверяю вам, вы не доверяете мне. Поэтому мы устанавливаем условия.

— Какие условия? — должно быть, спросил отец.

— Ждите следующего звонка. — Джун бросила трубку и закрыла глаза. Ей нужно было некоторое время, чтобы овладеть собой, опять войти в свою реальную жизнь.

Через пару минут она встрепенулась и посмотрела на меня.

— Все идет отлично, — сказала она.




9 декабря 1995 г.

Сонни


Мы с Никки живем на Университетском бульваре в узком реконструированном доме, отделанном серыми гранитными плитами. Подвал подрядчик переоборудовал в гараж, куда машины заезжают по наклонной подъездной дорожке. Зимой во время оттепели она обычно бывает залита водой. Под выступающими карнизами высоких с двойной аркой окон верхних этажей висят цветочные ящики из литого чугуна, где стоят терракотовые горшки, в которых растет высокая герань, к этому времени уже увядшая. Нам с Чарли пришлось как следует раскошелиться, чтобы приобрести эту квартиру, и если вдруг возникнет нужда продать ее, вряд ли мне удастся вернуть потраченные деньги. Эта мысль часто приходит мне в голову. Очень соблазнительными мне кажутся пригороды Ист-Бэнка с их хорошо финансируемыми муниципальными средними школами, в которых преподавание, да и вообще весь учебно-воспитательный процесс находятся на довольно высоком уровне. Уже не меньше четверти тех семей, дети из которых начали заниматься вместе с Никки по программе «школа — детский сад», перебралось в этот более безопасный мир. Однако как только я начинаю размышлять о переезде, в сознании раздается предостерегающий голос Зоры.

— Пригороды! — с презрением восклицала она. — Уж лучше лоботомия.

Нынешнее субботнее утро выдалось чрезвычайно хлопотным. Сначала пришлось печь блины: Никки заартачилась и сказала, что ничего больше есть не хочет. А потом я буду — никуда не денешься — смотреть вместе с ней мультики. Еще мне нужно отогнать машину в мастерскую: опять подтекает масло. На полу гаража вчера утром я заметила лужу типичного серого цвета с красноватым отливом. Домой из авторемонтной мастерской Бойса мы обе возвращались в мрачном настроении. Меня пробирает дрожь, когда я начинаю думать о вечных муках работающей женщины — субботнем шоппинге. Без машины эта проблема кажется вообще неразрешимой. Никки очень нервничает и подгоняет меня, потому что боится упустить Сэма, сына Чарли от первой жены, который должен зайти к нам, чтобы отвести сестренку в Дриз-Сентер на спектакль «Принцесса на горошине».

Я часто говорю, что мне было бы гораздо труднее в психологическом отношении расстаться с Сэмом, чем с Чарли. С детства Сэм бывал у нас каждый уик-энд. Он особенный ребенок и даже больше значит для меня, чем для Чарли, потому что оказался единственным существом в мире, благодаря которому я в конце концов поверила в то, что из меня получится настоящая мать. С матерью Сэма, Ребеккой, у меня сложились натянутые отношения. Даже десять лет спустя она ненавидит меня как разрушительницу ее домашнего очага. После того как мы с Чарли расстались, я была уверена, что Ребекка больше не разрешит Сэму приходить к нам. Однако Сэм был решительно против каких бы то ни было перемен. Он по-прежнему навещает Никки по меньшей мере раз в неделю, приезжая к нам на велосипеде из дома матери, который в нескольких кварталах от нас. Он заходит в квартиру и сидит с Никки, пока я бегаю по своим делам. Сэм делает бутерброды либо готовит какую-нибудь простейшую еду вроде яичницы с ветчиной или салата. Они с Никки проводят время за компьютерными играми. Вернувшись домой, я обычно застаю их уставившимися в монитор. Никки сидит у него на коленях.

Для меня это непостижимо. Как могла столь неуравновешенная и брюзгливая женщина, как Ребекка, вырастить такого парня? Он добродушный и открытый, с отважным сердцем и проницательным умом. Он прекрасно играет на пианино и участвует в спектаклях. В двенадцать лет Сэм обладает очень чувствительной и ранимой натурой. В конце концов, он сын Ребекки, которая жалит своим злым языком всех без разбора, в том числе и самых близких людей. Хуже всего то, что Чарли совершенно забыл о мальчике. Я думаю, что он так сильно привязан к Никки, потому что их объединяет не столько голос крови, сколько обстоятельства. Дело не в генах, которые заложил в них Чарли, но в тоске, которую оба они испытывают, скорее, подсознательно. Сэм, как мне кажется, решил воспитать себя, став для Никки лучшим мужчиной, чем его отец был для них обоих.

Сегодня он приходил к нам в зимней куртке, которая теперь на нем сходится с трудом. Чарли, бывший спортсмен-борец, обладает мощным телосложением. Он не слишком высок, зато широкий в плечах и коренастый, и Сэм тоже уродился в него. У него мускулистое тело, но он вовсе не выглядит неуклюжим увальнем, подобно другим сверстникам-здоровякам. В то же время от него исходит, пусть не слишком заметный, дух акселерации. Он смуглый и очень симпатичный, и знает об этом. Теперь Сэм постоянно носит с собой расческу и прихорашивается перед зеркалом всякий раз, когда приходит с улицы.

Я открываю дверь, чтобы выпустить их, и, к немалому своему изумлению, едва не сталкиваюсь лоб в лоб с Сетом Вейсманом, который стоит за порогом, подняв руку к звонку. Как и я, он в джинсах. На этом сходство в одежде кончается. На Сете кожаная летняя куртка с меховым воротником и широкополая австралийская шляпа. Очевидно, Сет принадлежит к числу тех лысых мужчин, которые питают слабость к разнообразным головным уборам. По-моему, они совершают большую ошибку. Ведь когда они снимают шляпу, лысина, обнаруживающаяся внезапно под ней, шокирует еще больше.

— Никки, это мой друг, мистер Вейсман. А это брат Никки, Сэм.

Я сдергиваю с головы Никки меховой капюшон, чтобы Сет мог лицезреть ее во всей красе. Сет, естественно, восхищается красотой Никки. В то же время ему хватает тактичности уделить несколько секунд внимания и Сэму. Смущенные, мы не можем подыскать нужных слов и молча смотрим вслед детям. Весело болтая, они идут мимо выстроившихся ровными рядами отреставрированных домов, многие из которых уже украшены рождественскими гирляндами. Никки, как обычно, подбирает с земли палку и проводит ею по прутьям железных заборов, как по ксилофону.

— Говорят, их растишь для того, чтобы они ушли от тебя, — изрекаю я наконец. — С первого шага.

— Однако ты никогда не уходишь от них, — отвечает Сет.

Его глаза опускаются вниз, и я молча проклинаю свой язык, а затем, переступив порог одной ногой, хватаю с вешалки куртку. Хотя я приглашаю его войти в коридор, Сет отказывается переступить порог.

— Моя миссия выполнена, — говорит он. — Никки неподражаема. Да и, кроме того, я уже должен идти к отцу. Надо помочь ему пережить небывалую катастрофу. У него угнали машину. Все эти годы я постоянно ругал его за то, что он разъезжает в «каприсе» 1973 года, ну а теперь проклятый драндулет, должно быть, стал раритетом.

Я сознаюсь, что ничего не имею против, если кто-нибудь угонит мой мини-вэн, и тогда на страховку можно будет купить машину, которую не придется ремонтировать чуть ли не каждый день.

— Тебя подвезти куда-нибудь? — спрашивает он.

— Я хочу сходить в «Грин эрз».

Чтобы перебиться день-два, я покупаю столько, сколько смогу унести. Потом на неделе прошу кого-нибудь посидеть вечером с Никки, а сама делаю все закупки, какие только нужны для семьи из двух человек. Меня всегда поражает, как много посетителей нынче в магазинах после девяти часов вечера.

— Это в конце Четвертой улицы? Значит, нам по пути. Поехали.

Он упрашивает настойчиво, но вежливо, и я в растерянности: не лучше ли отказаться? В «камри», взятой напрокат, Сет разговаривает очень возбужденно, как начинающий радиокомментатор, которому нужно заполнить эфирное время хоть какой-то словесной шелухой. Словно я не замечаю, что моя решимость начинает таять. Он называет наши местные достопримечательности, мимо которых мы проезжаем: спорткомплекс «Филипс», где он научился играть в баскетбол и теннис; начальная школа Святого Бернара, где учился Хоби, унылое громоздкое здание из темно-вишневого кирпича, занимающее четверть квартала.

На площадку для парковки у супермаркета не въехать. Мало того что она вся уставлена автомобилями, так еще образовался и хвост из семи-восьми машин, ждущих своей очереди. Те, кто уже сделал покупки, лавируют между машинами, толкая перед собой по асфальту тележки из нержавейки, нагруженные банками, коробками, пакетами. Мы пристраиваемся в очередь на Университетской авеню и почти моментально оказываемся не последними. Одна за другой, едва ли не наперегонки, подкатывают еще с полдюжины машин. Эта очередь, похоже, растет быстрее, чем противоположная, из выезжающих машин. Сет предостерегающе поднимает руку, когда я собираюсь выйти.

— Подожди. Если у тебя хватит терпения на то, чтобы пообщаться минуту-другую с моим отцом, то я бы и сам на обратном пути заехал сюда и кое-что купил, а то от еды, которую приносят в номер, меня уже начинает тошнить. А потом я могу подкинуть тебя до дома, и тебе не придется тащиться со всеми этими огромными сумками.

Соблазнительное предложение. Я смогу сделать все покупки сразу и не должна буду морочить себе голову на неделе, тратя драгоценные часы из того немногого времени, которое отпущено мне на общение с дочерью. Кроме того, мне даже интересно повидаться со старым мистером Вейсманом, железным тигром моей молодости.

— Это уже дача взятки или оказание услуг, которые могут быть квалифицированы как таковые, лицу, находящемуся при исполнении служебных обязанностей, — говорю я Сету, и мы оба смеемся.

Однако на душе у меня не слишком весело. Я устанавливаю эти рамки ради собственного удобства, так в чем же разница? Но мне хорошо известно, что лучшие судьи редко меняют свои решения. Если они ошибаются, их поправит суд высшей инстанции. Из этого я извлекаю полезный урок для себя.

Отец Сета живет в доме, который я мысленно именовала не иначе как бунгало округа Киндл. Мне нигде больше не доводилось видеть подобных домов: одноэтажная, похожая на гриб постройка из коричневого кирпича с шатровой крышей и окнами из витринного стекла, типичными для двадцатых годов, когда такие дома строили здесь тысячами. Они располагались кварталами, в центре которых находились церкви, школы, магазины. Это был своеобразный местный вариант одноквартирных домов с общими боковыми стенами, в которых могли содержать свои семьи те, кто имел постоянную работу. Тяжелая дубовая передняя дверь, покрытая темным лаком и оборудованная маленьким зарешеченным окошечком, открывается, когда мы нажимаем кнопку звонка, и на пороге возникает высокая молодая женщина. Ее стиль одежды сразу же бросается мне в глаза, заставляя почувствовать себя старухой. Жилетка без карманов, шерстяная юбка свободного покроя, цвет которой соответствует сезону, и черные носки, спускающиеся на высокие ботинки-берцы военного образца, выше которых видны небритые ноги. Сет сразу же заключает ее в объятия.

— Я уж и не думал, что мы застанем тебя, — говорит он.

— Я забежала на минутку. У меня назначена встреча с Филом в музее.

— Задержись, пожалуйста, чтобы я хоть представил тебя.

Сет знакомит меня с дочерью Сарой, студенткой четвертого курса Истонского университета.

— Судья Клонски, — произносит Сет.

Я тут же поправляю его:

— Просто Сонни.

Сара — высокая, цветущая девушка, для красоты которой характерна свежесть молодости. Ее сухощавое телосложение невольно наводило на мысль, что она совсем недавно еще миновала ту подростковую стадию, через которую проходят все рослые девочки; тревожный период, когда не знаешь толком, на каком расстоянии твоя кисть от плеча, когда ты на четыре дюйма выше всех мальчишек. Каштановые волосы Сары свободно падают на плечи. За ее спиной видна гостиная, прозябающая в тусклом свете: потертый ковер с восточными узорами на полу, тяжелые шторы из шелка-сырца, когда-то бывшие зелеными, но теперь почти совсем выцветшие, и старая мебель с протертой до ниток обивкой. Двадцать пять лет назад я была здесь, и хотя такие вещи плохо сохраняются в моей памяти, я почему-то уверена, что здесь ничего не изменилось. Сара накинула на себя куртку и взяла рюкзак.

— Он слышал звонок и ждет тебя. Хочет, чтобы ты еще раз позвонил в полицию.

— О Господи… — уныло вздыхает Сет и без особого энтузиазма спрашивает, как себя чувствует его отец.

— По-разному, — отвечает она. — Я сходила за продуктами и подготовила счета к оплате.

— Ты умница. Этот ребенок просто сокровище, — сообщает мне Сет.

— Он тебя заслуживает.

— Почему ты всегда говоришь это? — произносит Сара.

— Правда — оружие защиты. Не так ли? — обращается он ко мне. — Ведь так нам обычно говорят.

— Все зависит от характера обвинений, — отвечаю я.

Сара недовольно кривит губы:

— Он очень стар. Нужно быть снисходительными к его возрасту. — Она целует отца. — Веди себя хорошо, — предупреждает Сара и уходит, выпрастывая рукой длинные волосы из-под воротника куртки.

Мне приходит в голову одна мысль, и я не могу сдержать улыбку.

— О чем ты? — спрашивает Сет. Я трясу головой, но он не отступается, пока я не отвечаю.

— У нее твои волосы, — говорю я.

— А-а… Я думал, ты насчет «веди себя хорошо».

Мы все еще смеемся, когда вдруг клацает дверная ручка и в дверном проеме опять показывается Сара. Она вернулась сообщить, что приехали полицейские. Сет просит дочь составить мне компанию. Я протестую и говорю, что она должна идти, не то опоздает в музей на свидание. Однако Сара — первый ребенок в семье, который уже познал все условности общения взрослых и, похоже, вовсе не возражает, чтобы задержаться еще на пару минут. Когда Сет выходит, она спрашивает о наших планах.

— Планы? — удивляюсь я и объясняю, как я здесь оказалась, отправившись кружным путем в бакалейный магазин.

— О! — Она нервно закусывает губу. — Значит, я все перепутала. Наверное, я не так поняла дядю Хоби, с которым разговаривала позавчера вечером. — Нарисовав пальцем окружность в полутьме старого дома, Сара спрашивает: — Стало быть, у вас двоих ничего такого не намечается?

— У твоего отца и меня? — Я смеюсь и в то же время начинаю понимать, откуда возникло неправильное представление о моих теперешних отношениях с Сетом. — Мы встречались, — осторожно выражаюсь я, — но это было много лет назад, еще до того, как твои родители сошлись и решили пожениться.

— О! — еще раз произносит Сара, и на сей раз на ее лице играет слабая улыбка. — Ну, что касается моих родителей, то в истории их отношений для меня нет особых секретов. Вообще-то немного странно, когда начинаешь думать о своих родителях как о друзьях, — добавляет она.

Сначала у меня возникает впечатление, что она подразумевает некую слишком фамильярную близость, которую допускают родители в отношениях с ней. Я знаю это по себе. Даже когда мне было всего восемь-девять лет, Зора обращалась со мной как с ровней, товарищем. Я думала, что это чудесно — называть ее по имени, выслушивать ее беды. Но, повзрослев лет на десять — двенадцать, почувствовала себя обманутой. На дороге оказался поворот, в который все остальные сумели вписаться, а я проскочила. В конце концов до меня доходит, что Сара имеет в виду нечто иное: Сет и Люси изводят себя такой же неопределенностью и нерешительностью, как и молодые люди, которым едва перевалило за двадцать.

— Вы знаете мою маму? — спрашивает она.

— Да, я знала ее, но это было давно, очень давно.

— Готова держать пари, она была такой же, как и сейчас. Она очень серьезная, понимаете, и невероятно искренняя. А мой папа, он всегда любит сказать что-нибудь смешное. Они так замечательно дополняют друг друга. Другой такой пары просто не найти. Я не могу представить их врозь, живущими отдельно друг от друга.

Она отвела взгляд куда-то в сторону, пытаясь осознать собственную противоречивую реакцию на событие, ставшее результатом тех потрясений, которые, словно волны от брошенного в воду камня, распространились после смерти ее брата.

Вскоре Сет возвращается и говорит, что, по мнению полиции, машину угнали подростки, решившие покататься, и что скорее всего машина найдется. Сара обнимает отца, а заодно, под влиянием момента, и меня. Затем Сет на минуту исчезает и, появившись вновь, ведет меня в маленькую комнату справа от гостиной. Там за огромным старинным письменным столом, на котором высятся стопки пожелтевших от времени бумаг, восседает старый мистер Вейсман. Похоже, ему стоит огромного труда собраться с силами, чтобы поприветствовать гостью. Он поднимает голову и настороженно смотрит на меня. Сквозь редкие бесцветные волосы просвечивает череп. Тусклые, безжизненные глаза слегка косят. И все-таки, несмотря на все эти признаки упадка и разрушения, от него веет той же суровостью и рациональностью, как и в последний раз, когда я его видела. На нем та же одежда, что и сорок лет назад: серый шерстяной пиджак с тонкими лацканами, припорошенными на плечах перхотью, надетый поверх желтого кардигана. Косо повязанный галстук торчит набок под воротником рубашки, слишком широким для его усохшей шеи.

— Ты помнишь Сонни, папа? — пытается завести с ним разговор Сет. — Калифорния. Давние дела.

Старик не в состоянии продраться сквозь дебри воспоминаний. Он думает, что Сет имеет в виду недавнюю поездку, да к тому же я оставила слишком бледный отпечаток в его памяти, чтобы сохраниться там.

— А где же Хоби? — спрашивает старик. У него очень сильный венский акцент. — А кте Хопи?

— Он скоро наведается, папа. Хоби был здесь на днях, помнишь? У него теперь дел по горло. Он выступает сейчас адвокатом в здешнем суде. Сара подготовила счета для тебя. Можешь просмотреть их и оплатить, если хочешь. Я хотел поговорить с тобой насчет машины. Полиция разыскивает ее.

— Полиция? Ты разговаривал с полицейскими?

— Они только что были здесь. Я разговаривал с детективом. Очень толковый парень. Дело у него на контроле.

— Ты разговаривал? А почему не я?

— Я взял это на себя.

— Нет-нет. Это же мой автомобиль, значит, разговаривать с полицией должен был я.

— Какая разница, папа? От этого быстрее машину не найдут.

— О-хо-хо, — горестно выдыхает старик.

Он слегка поворачивается в старом дубовом вращающемся кресле и что-то ищет взглядом. В углу на металлическом столике стоит черно-белый телевизор с антенной, напоминающей уши кролика. На экране мерцают какие-то блики. Видимо, кабинет хозяина дома давно уже не проветривался, потому что шторы на окне плотно задернуты и пахнет затхлостью, какой-то кислой похлебкой или тушеными овощами — запахи, типичные для жилищ выходцев из стран Центральной Европы. Точно такими же ароматами наполнен польский дом моей тетушки. Поднимается хрупкая, иссохшая рука, испещренная темными точками, и старик иронически улыбается:

— Думаешь, я совсем спятил?

— Спятил?

— Думаешь, я не понимаю? Мне нужна машина.

— Поиски ведутся, папа.

— О да, ведутся. — Он презрительно фыркает. Скрюченный желтый палец направлен в сторону сына. — Мне нужна машина. Мне нужна машина.

Лицо Сета вдруг озаряется догадкой.

— Ты думаешь, я ее взял?

Он поворачивается ко мне, в беспомощности разводя руками. Обращаясь к отцу, Сет сильно наклонился и теперь по-прежнему стоит согнувшись.

— Ах-х-х! Какая невинность. Но ведь именно ты, Сет, говорил, что мне нельзя садиться за руль.

— Папа, все так думают. Да, я говорил это. Люси говорила это. Сара говорила. Господи, папа, и полицейские сказали то же самое. Люди, которым девяносто три года, садясь за руль, создают опасность и для себя, и для окружающих.

— Нет, нет, — говорит старик. — Это ты взял машину. Никаких полицейских тут не было. Это ты.

— Папа, мне не хватило бы ума додуматься до этого.

— О да. Это хитрый трюк. Ты большой мастер на всякие проделки. Ты хочешь завладеть моими вещами.

— О Боже!

— Ты всегда хочешь мои вещи. Думаешь, я не знаю? Думаешь, я совсем выжил из ума? Я не дурак. Я хочу машину.

Старик откидывается на спинку кресла. Уголки рта и руки начинают у него дергаться от возбуждения.

— Папа…

— Уходи!

— Папа!..

— Уходи прочь, уходи! — Рука, обтянутая пергаментной кожей, трясется в воздухе. — Прямо сейчас. Я хочу свою машину. Сейчас. Сию минуту!

Сет, схватив меня за рукав, тащит через весь дом к выходу. Выскочив наружу, он отпускает мою руку и медленно бредет по дорожке к калитке. Дойдя до нее, останавливается и ловит ртом свежий морозный воздух. При этом он покачивает головой, словно не веря увиденному. За машинами, стоящими у бровки, поднимаются вверх огромные голые стволы старых деревьев.

— Забавно, не правда ли? — спрашивает Сет. — Почти как в юмористическом телесериале.

— Не совсем.

Он закидывает голову далеко назад и смотрит в небо, по-прежнему глубоко вдыхая свежий воздух.

— Боже мой! — говорит он. — Больше десяти минут здесь я не выдерживаю. Никогда. Это всегда нечто.

Я легонько трогаю его за плечо.

— У тебя замечательная дочь. — Мне кажется, что я нахожу нужную ноту.

— Лучшая в мире, — отвечает он. — Всякий раз, когда я с ней, меня прямо распирает от гордости. Это грешно.

— Вряд ли такое можно считать грехом.

— Она умница. И очень добрая. — Он смотрит на меня, и я вижу в его глазах боль. — Однако моей заслуги здесь нет. Все, что есть в ней хорошего, она взяла от Люси.

— Я уверена, что это не совсем так.

— Ну да, ну да. Ведь у нее мои волосы.

— О, перестань.

— Может быть. Сострадание матери, сила страсти отца. Ребенок, как средоточие неврозов каждого из родителей. Ты читала эту книгу?

— «Путь к безумию»? Но она совсем не похожа на сумасшедшую.

— Наверное, я прочитал не ту книгу. А вот Исаак был сумасшедшим. Ну, в том смысле, что он вел себя неадекватно. Это был мой сын.

В отчаянии Сет мотает головой и, почувствовав наконец прохладу, застегивает куртку. Вздохнув в последний раз, встряхивается и говорит, что в магазине нас уже давно заждались.

Несколько кварталов мы проезжаем в полном молчании. Университетская улица, главная транспортная артерия этого района, как всегда по субботам, забита машинами. Сет резко берет влево, чтобы не наехать на мужчину с желтым галстуком, который, выскочив на проезжую часть, отчаянно машет рукой, пытаясь поймать такси. Рождество не за горами, и улицы кишат теми, кто бегает по магазинам в поисках подарков для близких и друзей. Учителя, ученики, обитатели здешних кварталов — преимущественно иностранцы — всех их притягивает к себе космополитическая атмосфера Университетского бульвара, наполненная предвкушением предстоящих праздников. Люди заходят в маленькие, залитые светом магазинчики, где стоят искусственные елки, украшенные золотыми и серебряными шарами, мишурой и мигающими разноцветными гирляндами. Сет, сидящий за рулем в своей широкополой шляпе, напряженно смотрит на дорогу. В конце концов он не выдерживает и опять начинает извиняться за то, что по его вине я стала свидетельницей неприятной сцены.

— Да ладно тебе, Сет. Не переживай. Ведь мы старые друзья. — Я пытаюсь говорить легко и непринужденно, но в душе сама потрясена. Отцы и дети. Извечная проблема.

— Ты потеряла друзей, когда заболела? — спрашивает он.

— Некоторых. Просто мы постепенно перестали встречаться. Да и потом с самого начала у меня было меньше друзей, чем хотелось бы. Однако двое из них вели себя так, что я поневоле предположила, что они боятся заразиться. Очевидно, не все знают, что рак не заразен.

— Да, — говорит Сет и, чуть помолчав, продолжает: — Так оно и бывает. Оказывается, что если в тебе больше дерьма, чем казалось многие годы, и это дерьмо внезапно вылезает наружу, некоторые друзья решают свалить от греха подальше. Больной ты им ни к чему. С полдюжины друзей изменили отношение ко мне после того, как я рыдал на их глазах, не в силах вынести гибель Исаака. — Он бросает взгляд в мою сторону. — А что будет с нами, когда мы постареем лет на десять — двадцать? — продолжает Сет.

Я не могу ответить на этот вопрос.

— Жаль, что меня не было тогда, — говорит он. — Когда ты заболела. Я друзей не бросаю.

Я согласна с этим утверждением. В нем заключается фундаментальная истина, которая всегда связывала меня по рукам и ногам и держала рядом с ним долгое время после того, как я твердо решила уйти. Верность — отличительное качество Сета. Он надежен. Это не подлежит сомнению.

— Вот так и мы с Хоби, — продолжает Сет. — Это единственное, что нас объединяет. Верность друг другу. Готовность появиться рядом в нужный момент. Он пережил три развода и сменил четырнадцать религий, и я всегда поддерживал его. И он тоже был со мной, когда я сломался после смерти Исаака.

— Тебе повезло, — говорю я, и он тут же соглашается.

— Несмотря на все его заскоки, я считаю, что мне действительно повезло с таким другом, — говорит Сет.

— Он по-прежнему сильно чудит в компании?

— Дает копоти, только держись, — отвечает Сет и водит подбородком для большей эмоциональности.

— В суде по нему этого никак не скажешь. Бьюсь об заклад, что у него превосходная практика. Клиенты, наверное, валят к нему как мухи на мед.

— Надо думать. Однако посмотри на его способности, его образование. Он уже давно должен быть на полпути к тому, чтобы стать председателем Верховного суда Соединенных Штатов. А вместо этого тычется туда-сюда. Хоби сменил уже шесть юридических фирм, крупных и не очень. И всегда находился кто-то, кто ставил ему палки в колеса, не давал получить заслуженные лавры. Знаешь, — продолжает Сет, — я смотрю вокруг и в этом возрасте вижу одно и то же. Где сейчас все эти умные, талантливые ребята, которых я знал, когда мне было двадцать — тридцать лет? Ведь они собирались творить чудеса в мире и мечтали только о том, чтобы подвернулся подходящий шанс. Слава Богу, многие из них так и сделали. Но ведь есть и такие, и их тоже немало, у которых был шанс, но они не смогли им воспользоваться, перешагнуть через самих себя. Понимаешь, что я имею в виду? Они не могут найти точку приложения своим способностям, потому что им сорок восемь лет и они все еще никак не разберутся в собственном дерьме.

— Прямо обо мне, — говорю я. Моя внезапная откровенность пугает нас обоих на какой-то момент. — Несомненно, — добавляю я.

— Почему это вдруг? Ведь ты судья. Ты большая шишка.

— Но не в мире юриспруденции. Я государственный служащий. Бюрократ чуть выше среднего уровня. Я не зарабатываю триста тысяч долларов в год. Я не тот фактор, с которым нужно считаться в политическом плане. У меня даже нет уверенности, что в силу каких-то рокировок в верхах те силы, которые поставили меня на эту должность, потеряют влияние, и меня просто-напросто вышибут, чтобы освободить место своему человечку. Среди моих коллег есть люди, которые скажут тебе, что я в тупике, что у меня нет никаких перспектив дальнейшего роста, что я удовлетворилась малым.

— Не верю, — говорит он.

Тем не менее я думаю о себе именно так: не как о сильной личности, звезде, а как о женщине, которая прошла не более половины пути, отмеренного ей судьбой. Да, я могла бы достигнуть гораздо большего, если бы мне не нужно было тратить столько сил и времени на борьбу с собой. В молодости я считала, что середина — опасное болото, из которого, если засосет, не выбраться. Я твердо верила, что нужно стремиться к чему-то. Не обязательно к заоблачным высотам, но хотя бы к какой-то небольшой возвышенности за обреченной серой серединой. Возможно, это внушила мне Зора. Однако вера исчезла во мне. Это произошло в разгар болезни. А став матерью, я окончательно сделала выбор между инь и ян в пользу первого. Я показываю Сету на магазин, который в квартале от нас, и пытаюсь напомнить себе, что как только мы расстанемся, меня начнут одолевать сомнения насчет целесообразности откровенных размышлений о своей юридической карьере.

— А почему Хоби так бесится? — спрашиваю я. — Из-за семейных неурядиц?

— Хоби? Это ДСМ 3004.

— Что это такое?

— Яркая индивидуальность, маринованная в собственном дерьме. — Как всегда, Сет воспринимает свой смех с явным удовольствием. — Нет. С семьей у него все в порядке. Я всегда завидовал ему в этом. У него прекрасный отец. Я иногда не мог заснуть, все ворочался и думал: «Эх, если бы только мой отец хоть чуточку был похож на старого Гарни Таттла».

— А как же наркотики, к которым он тогда пристрастился? Может быть, это оказало свое влияние?

— Я бы не стал использовать прошедшее время. И думаю, что в его случае речь идет о симптоме, а не о причине. Нет, всякий раз, спрашивая себя, что с ним, я прихожу к очевидному выводу: Хоби слишком остро осознает свою ущербность, вернее, то, что он считает ущербностью — быть черным в Америке. Думаю, Хоби ощущает себя человеком без родины. Он не принадлежит полностью никому. По-моему, у него хватает честности признать, что он относится к элите. Прекрасное образование. Большой доход. Однако ты черный, и эта среда если и принимает тебя, то не полностью. Ты в ней никогда не почувствуешь себя без оглядки на цвет кожи, никогда органически не сольешься с ней.

Мне в память врезался один случай, — продолжает Сет. — Когда учились в восьмом классе, мы играли в футбол с одним верзилой, которого звали Кирк Трухейн. И вот этот самый Кирк как-то раз ни с того ни с сего обозвал Хоби ниггером. Ну, ты знаешь, Хоби — крепкий малый. Одним ударом в зубы он свалил Трухейна с ног. Тот встает и опять произносит это слово. Я растерялся и не знал, что делать. «Боже, как такое могло случиться?» — думал я. К тому времени Хоби был моим лучшим другом. Сначала я продолжал играть, даже после того, как Хоби ушел. Однако совесть в конце концов заговорила во мне, и я тоже ушел с поля и обнаружил Хоби за углом школы. Он плакал и повторял одно и то же: «У меня болит душа». Будь это в иных обстоятельствах, Хоби измочалил бы Кирка Трухейна так, что пришлось бы вызывать «скорую помощь». Однако одного этого слова хватило, чтобы отнять у него всю силу. Оно сразило его наповал. Вот что такое — знать, что ты никогда не сорвешь с себя эту бирку.

И я действительно думаю, что вот так оно и бывает. Семья? Конечно. Она всегда на первом месте. Однако история тоже меняет людей. Не так ли? Я имею в виду исторические силы — твое место, твое общество, его правила и институты. Это то, что называется политикой, верно? Попытки убрать пяту истории с горла людей. Позволить им быть теми, кем они хотят. В концептуальном виде это может быть и костыль. Вот почему так много людей сегодня хотят быть жертвами. Ведь тогда им не нужно принимать на себя бремя развития вне рамок исторических катаклизмов, таких как война или голод. Им нужно как-то оправдаться в том, что они никак не могут найти свое счастье. Однако в этом тоже заключается реальность. Время и обстоятельства могут сорвать твои планы. Они могут свести тебя с ума — постепенно, незаметно, так, как они свели с ума Хоби. Или судьбоносное для всего человечества время, которое сделало моего отца таким, какой он есть. И возможно, Зору. Я всегда думал об этом, — говорит Сет, въезжая на парковочную площадку перед магазином. Он смотрит на меня, и в его взгляде я вижу осмысленную решимость. — Я всегда думал, что среди прочего, вклинившегося между нами, была история.

«Грин эрз» — это гастроном, где продают экологически чистые продукты. По размерам его вполне можно считать супермаркетом, в котором покупатели ходят по огромному торговому залу, залитому ярким светом. Вдоль полок протянулись транспаранты и таблички, украшенные по уголкам серебряными рождественскими колокольчиками. На них указаны даты изготовления и питательная ценность. Сет, отличающийся острой наблюдательностью и пытливым умом аналитического склада, благодаря чему ему всегда есть что сказать в своей колонке, выходящей три раза в неделю, сравнивает «Грин эрз» с теми маленькими макробиотическими заведениями на Университетском бульваре в Дэмоне, где мы часто спорили об Адель Дэвис и пользе рафинированного сахара. Он считает этот магазин их метастазой, гигантской раковой опухолью. Это уже другая тема, которой он уделял слишком много внимания: торговля революцией. Первой коммерциализации подверглась музыка. А затем капитализм всосал в себя все составляющие — одежду, язык, — взяв форму, но не содержание. Теперь каждый может быть хиппи за определенную цену.

В торговом зале обычная для выходных сутолока. Приходится встать в очередь только для того, чтобы снять с полок нужные товары. По проходам текут нескончаемые вереницы покупателей — учеников, студентов, дедушек, бабушек, молодых мам. Мы с Сетом расходимся по разным проходам. Он возвращается, нагруженный яблоками, сухофруктами, арахисовым маслом, всем тем, что помогает внести хоть какое-то разнообразие в быт человека, проживающего в номере отеля. Посмотрев в мою корзину, он высказывает справедливую догадку, что я — вегетарианка. После болезни, объясняю я ему. Время от времени Никки просит мяса, которое я ей охотно покупаю, но обычно мы предпочитаем макаронные изделия. Бог еще не создал такого шестилетнего ребенка, которому не нравились бы лапша или вермишель. Сет вспоминает о кулинарных вкусах Сары пятнадцатилетней давности. Вермишель и фасоль, тушенная в томатном соусе.

— Я так и не спросила, чем она занимается в колледже, на чем специализируется.

— Сара? Ты не поверишь, — с гордостью произносит он. — Изучает иудаизм.

Один из тех редких моментом, когда у меня от изумления отвисает челюсть.

— Она пишет дипломную работу, посвященную феминистским нововведениям в литургии. «Как правильно говорить: Бог наших отцов, или отцов и матерей, или родителей, или предков? Традиция, власть и пол в религиозном контексте». Интересно, — добавляет он.

— Ты советовал ей заняться этим, Сет?

— Нет, Люси, — отвечает он.

После того как они поженились, Люси пообещала матери Сета, что создаст образцовую еврейскую семью. Она перешла в иудейскую веру и даже избиралась старостой их прихода, причем дважды. А четыре года назад она прошла обряд инициации — Гат-митцвах.

— Ну а ты как относишься к этому? — спрашиваю я.

— С двойственным чувством. Знаешь, сказывается возраст. Сейчас уже по-другому воспринимаешь людей, с которыми сталкиваешься. И начинаешь проникаться уважением к тем моральным ценностям, которые они чтили и за которые умирали. Например, холокост с каждым годом приобретает для меня все большее значение, особенно теперь, когда матери больше нет. Я даже собирал пожертвования для музея. Однако религиозные ритуалы оставляют меня равнодушным. В синагогу я практически не хожу. Люси и Сара всегда говорят, что молятся за меня. Иногда я чувствую себя кем-то вроде тех католиков, которые в шестнадцатом веке заставляли других людей проходить через чистилище. А вот Сарой я горжусь. Я очень рад ее серьезному отношению к вопросам действительно важным.

Мы потихоньку продвигаемся вперед вместе с тележками. Сет слегка морщится и двигает нижней челюстью. Это означает, что в голову ему пришла какая-то не совсем приятная мысль.

— Не знаю, одобряет ли Сара меня в данный момент, но она знает, что я ее всегда поддержу.

— Я уверена, она одобряет все, что ты делаешь, Сет. И любит вас обоих. Судя по всему, она сильно переживает вашу размолвку. Только представь, что значит для девушки ее возраста оказаться в подобной ситуации…

Он поворачивается ко мне и изумленно взирает на меня через очки, съехавшие на середину носа.

— Откуда тебе это известно?

— О! — Я выкладываю товары из тележки на конвейерную ленту. Контролером здесь молодой человек азиатского происхождения. В свободное от работы время он носит кольца в носу и бровях. Всякий раз, когда мы с Никки встречаем его на улице, дочь не может сдержать чувств и радостно визжит, показывая на него пальцем. — Ну, она спросила у меня, нет ли между нами чего.

— Нами? О Господи! И это ребенок, чьей рассудительностью я хвастался.

Он делает гримасу и смотрит в сторону на полку рядом с кассовым аппаратом, где лежат стопки таблоидов и женских журналов.

— Она, похоже, неправильно интерпретировала слова, сказанные Хоби, — ответила я.

— О… Мне все ясно. На днях мы, то есть Сара, Хоби и я, обедали вместе, и он все время подначивал меня. Дурачился. И вот он сказал, что каждый раз, когда он обводит глазами зал суда, то не может понять, зачем я там нахожусь.

Мы встречаемся с Сетом взглядами, и я нахожу в его глазах особенное выражение, а затем, словно между нами вдруг случился какой-то физический контакт, он резко отводит глаза в сторону — так кролик быстро прячется в свою норку. Совсем как в тот момент, когда он говорил об истории.

Мы расплачиваемся за покупки раздельно, а затем катим тележку через выход на улицу, где нас сразу же покусывает легкий морозец, который начинает усиливаться с приближением темноты. Солнце превращается в бледный диск, быстро тускнеющий в беловатой мути неба. Между нами стеной стоит странное, неловкое молчание, которое с каждой секундой все больше давит на нас.

— Могу я спросить тебя, Сет? — внезапно срывается у меня с языка. — Зачем ты сюда приехал?

Он перекладывает пакеты в багажник и, не разгибаясь, бросает на меня короткий взгляд через плечо.

— Острая психологическая нужда.

Сет улыбается, чтобы озадачить меня, но здесь ему приходит в голову другая мысль, и он выпрямляется и поворачивается ко мне лицом.

— Послушай, Сонни, я здесь по многим причинам. Этот процесс — он как звезда над Вифлеемом. Своего рода парад планет. Я связан личными мотивами со всеми, кто в нем участвует — Нилом, Хоби, Эдгаром и тобой. То есть я хочу сказать, если ты спрашиваешь об этом, то да, Хоби тут прав. Я много думал о тебе, Сонни. И всегда думаю. Хотя, наверное, от этого отдает приторной сентиментальностью.

Мы добрались до Рубикона. Я вижу и чувствую, как в моих глазах что-то плывет. Сет замечает это. Его бледное лицо становится грустным. Закрыв багажник, он идет к левой передней двери, а я обхожу машину справа.

Половину пути до моего дома мы проезжаем в молчании.

— Скажи что-нибудь, — наконец говорит он мне.

— Сказала бы, если бы могла придумать что.

— Плохо, что я до сих пор сохну по тебе? — спрашивает он.

— Не плохо.

— Это шокирует тебя?

— Возможно. Во всяком случае, удивляет.

— Потому что ты не сохнешь по мне?

— Потому что жизнь продолжается, Сет. Это прошлое. Доисторическое время, когда еще даже не было динозавров. Моя голова занята теми ошибками, которые я сделала уже гораздо позднее.

Домой мы приезжаем вовремя, как раз в тот момент, когда возвращаются Никки с Сэмом. Им остается пройти не более полусотни футов. Я стою на крыльце в зеленой куртке и машу им руками. Заметив меня, они бегом устремляются к крыльцу. Дети рассказывают о пьесе и даже разыгрывают несколько наиболее понравившихся сценок. Они прекрасно запомнили слова. Наверняка дети по пути домой делали то же самое. Затем Сэм целует сестру и меня и хватает велосипед, прикрепленный противоугонным устройством к столбу, на котором висит железная створка ворот. Помахав нам всем, он уезжает. Сет тем временем идет к крыльцу от машины, нагруженный моими покупками. Я опять вспоминаю о его присутствии, и это глубоко тревожит меня. Он сильно постарел, мелькает вдруг мысль. Какая чушь, думаю я в следующую секунду. У него по-прежнему живые, серьезные глаза и широкий лоб, за которым скрывается интенсивно работающий мозг, однако время оставило свой след, огрубив его кожу и забрав большую часть детской непосредственности. Еще десять лет, и лицо его станет одутловатым, а под глазами появятся мешки. Однако это внешние признаки, ощущение груза прожитых лет. Хороший человек Сет. И опять меня посещают мысли о боли, засевшей в его сердце, и волей-неволей хочется упрекнуть себя. Ведь даже сейчас я проявила черствость. В магазине.

— Послушай, Сет. А почему бы тебе не остаться и не подождать, пока я не приготовлю обед из наших покупок?

— Нет-нет, — отвечает он. — Мне нужно еще поработать над статьей.

— Я серьезно. Будет вкусно, обещаю тебе. Наверняка лучше того, чем тебя кормят в отеле.

— Не нужно делать этого из жалости ко мне, Сонни.

— Нет, Сет, нет. Я хочу узнать о тебе. В самом деле. Мы же проходим мимо друг друга. А нам нельзя этого делать. Останься. Расскажи Никки, что такое газета. — Я спускаюсь с крыльца и забираю у него последнюю часть пакетов. — Давай помиримся, Сет.

Он разводит руками. Мир так мир. Ну что ж, прекрасно. Посмотрим, что из этого выйдет.

Обычно, когда гости заходят ко мне в квартиру впервые, у них создается впечатление, что они попали в дом, построенный совсем недавно, в последние годы. Стены и потолки окрашены в белый цвет, и от этого комнаты кажутся более просторными, чем они есть на самом деле. Потолки в прихожей и жилых помещениях поражают высотой. Даже в это сумрачное время года здесь достаточно приятного естественного освещения благодаря высоким и широким окнам. Радуют глаз поблескивающие светлым лаком полы персикового цвета из березовой паркетной плитки. Мебели немного — например, у Чарли была только кушетка, — однако на полках и стенах полно всякой всячины, накопившейся за многие годы. Африканские маски, горшки индейцев, рисунки абстракционистов и представителей других модернистских течений. Улыбаясь, Сет переступает через кубики и разноцветные игрушки, разбросанные по всей гостиной. Ему это хорошо знакомо, говорит он. Вечно под ноги попадает какая-нибудь пластмассовая игрушка или детали от нее, если в доме есть маленький ребенок.

После ухода Сэма Никки вдруг теряет веселость и непосредственность. Ею овладевает робость. Пока я раскладываю по шкафам и полкам купленную провизию, она пугливо прижимается к моему бедру и уже из этой зоны безопасности бросает любопытные взгляды в сторону нашего гостя. У нее немного старомодная прическа — конский хвостик и челка на лбу. Сет обращает внимание на ее глаза — яркие и умные, говорит он, как у ее матери.

— А ты можешь отпустить бороду? — спрашивает Никки.

— Отпустить бороду? — удивляется Сет.

— Чарли всегда с бородой.

— А…

Он становится на колени и позволяет ей погладить бритую щеку. После этого Никки быстро проникается к нему доверием. Сет поднимает ее к верхним полкам, и она ставит банки с компотом в полутемную глубину дубовых шкафчиков. В конце концов это занятие утомляет ее, и она пытается заставить меня поиграть с ней в шахматы.

— Никки, мне нужно готовить обед.

— Давай я помогу тебе, — предлагает Сет, — дай мне какое-нибудь задание.

— Никки, а что, если ты поиграешь в шашки с Сетом?

Сет уговаривает ее. Дескать, он опытный игрок, играющий в шашки еще с пеленок. Он научит ее всяким хитростям. Они раскладывают доску на полу гостиной. Никки легко поддается уговорам. Она разговорчива, полна радостного возбуждения и, подобно всем малышам, настроена только на выигрыш. Я слышу их, когда открываю кран, чтобы набрать воды в кастрюлю.

— Не ходи туда, — советует Сет.

Он показывает ей свои ходы заранее. Даже в этом случае Никки то и дело приходится брать ходы назад, прежде чем ей удается обыграть Сета. Затем они играют в топл. Побеждает тот, кто построит пирамиду из большего количества пластмассовых кубов.

— Знаешь что? — спрашивает она. — У меня зашатался зуб.

— Не может быть. Так рано?

— На, попробуй. Вот этот. Видишь, он шатается?

— Возможно.

Я выхожу из кухни, чтобы предупредить Сета взглядом. Мы с Никки повторяем это упражнение каждый вечер. Тот, кому шесть лет, хочет казаться семилетним, а пятидесятилетний хочет сбросить десять лет. Мы вечно недовольны своим возрастом.

— А рядом? — говорит Никки. — Попробуй этот.

Сет опять терпит неудачу.

— Нет! — визжит Никки и бросается на пол.

Она катается по нему. Как щенок, стуча руками и ногами, и подкатывается к Сету, который берет ее на руки. Она хватает его за обе щеки, как когда-то делала с Чарли.

Я возвращаюсь на кухню, стараясь не пускать в себя чувство тревоги. Моя маленькая дочь, робкая и всегда недоверчивая и настороженная ко всем незнакомым людям, мгновенно дает себя развеселить взрослому мужчине и ведет себя с ним так непринужденно, будто знает его с пеленок. Когда я вхожу в гостиную объявить, что обед готов, то вижу, что Никки усадила Сета к камину и поет ему песни из рождественского утренника. Вместо забытых слов она мычит мелодию. Сет бурно аплодирует.

— Обед. Обед. Всем умываться.

В ванной, сидя на унитазе, Никки спрашивает:

— А мальчикам нужно подтираться?

— Иногда да, иногда нет.

Я опять объясняю ей разницу.

— Некоторые вещи имеют большое значение, — говорю я Сету, когда, выйдя из ванной, вижу его с улыбкой во весь рот, поджидающего у двери.

Тетя Генриетта, сестра Зоры, утверждает, что Никки — моя копия во всем. Она вечно восхваляет нас обеих, однако увиденное беспокоит меня. Когда ее рассеянный отец звонит в понедельник или во вторник и извиняется за то, что не позвонил в воскресенье в полдень, как должен был сделать, Никки утешает его.

— Ничего страшного, папа, — говорит она. — Но ведь ты же не нарочно.

Однако там, внутри, что происходит? Я все время росла добрым и покладистым ребенком и сохранила эти черты даже в колледже. Я на удивление легко находила общий язык со всеми. И только когда мне было уже под тридцать и я училась на юридическом факультете, я стала размышлять о своей резкости и вспыльчивости, о буйной, неконтролируемой части своего характера, так часто проявлявшейся в спорах. Теперь меня волнует то, что и Никки иногда овладевает ярость, которая еще не выплеснулась на поверхность.

На кухне, накладывая каннеллони из большой тарелки, окутанной облаком пара, я стараюсь подавить в себе знакомое чувство вины. У меня не было выбора. С Чарли. И я пережила это, не так ли? В отношениях с мужчинами у меня были периоды умопомрачения и депрессии, особенно в юности, однако я неизменно возвращалась к душевному равновесию. Я нормальный человек. А у Никки есть отец. Хоть что-то. Фотография. Телефонный звонок. И все же, когда я осознаю, что моя дочь растет с той же болью в душе, как и та, что обжигала мне сердце в детские и юношеские годы, меня охватывает чувство безысходности и внутри появляется абсолютная пустота. Многие годы я жила с убеждением, что рассказы матери о смерти Джека Клонски в доках Кевани являлись легендой с целью скрыть мое истинное происхождение, как в сказках. На ум приходила сказка о Спящей красавице, которой солгали, чтобы она не узнала, что в действительности является принцессой. Я тоже была дочерью другого человека, уверяла я себя. Эти фантазии увлекали меня в диковинные путешествия, совершавшиеся в моем воображении. Так в течение нескольких месяцев я полагала, что моим отцом был профсоюзный лидер, Майк Мерсер, добродушный черный толстяк, приятель Зоры. У него было пятеро собственных детей, но я думала, что его отцовство скрыли, чтобы никто не знал о моем негритянском происхождении.

Гораздо чаще я представляла себе отца неким далеким, едва знакомым человеком, имеющим огромное влияние и власть. Этот человек однажды явится и будет нежно заботиться обо мне. В моем воображении он принимал черты отца из фильма «Отцу лучше знать». Смелый, умный, нормальный человек. Американец. Понимала ли я, будучи маленькой девочкой, какое отвращение вызвал бы у Зоры этот образ? Однако именно его я лелеяла. Мудрый, заботливый, вездесущий. Его недостатки исправлялись сами собой за полчаса, а его любовь к своим дочерям была такой же простой и всеобъемлющей, как и его целомудренные объятия. Размышляя обо всем этом, я испытываю невероятную жалость как к Никки, так и к себе самой.

Сет не скупится на похвалы приготовленным мной блюдам.

— Кто говорит, что люди не могут меняться? — игриво спрашивает он.

Никки по-прежнему возбуждена, и это мешает ей есть. Чтобы вызвать у нее интерес к еде, Сет прибегает к трюку.

— В конуру, собачка, — говорит он, отправляя макаронины одну за другой в рот.

Мы с Никки стонем от восхищения.

— Я хочу щенка, — сообщает ему Никки.

Она часто говорит мне об этом, но ее мольбы натыкаются на мое сопротивление. Я объясняю ей, что это выше моих сил. Мысль о том, что в доме опять будет беспорядок и запах мочи, особенно невыносима теперь, когда я все еще ликую. Радуюсь тому, что наконец-то избавилась от пеленок.

Сет рассказывает, как однажды вечером он вернулся домой, когда Исаак был еще совсем маленький, и застал Люси пытающейся научить их щенка испражняться в определенном месте. Она была снаружи дома, на гравийной дорожке, где они обычно прогуливали щенка, и испражнялась, сидя на корточках и задрав юбку. Щенок и Исаак, изумленные, наблюдали за этой сценой, прильнув носами к стеклу задней двери. Пойманная в столь компрометирующей позе, Люси еще некоторое время так и сидела на корточках, заливаясь смехом. Интимная, своеобразная сцена, безобидная в семейном кругу.

Никки находит эту историю невероятно забавной.

— Она сходила, как собачка! Мамочка, она сходила, как собачка…

Она слезает со стула с явным намерением разыграть эту сцену и никак не хочет возвращаться за стол, несмотря на все мои требования. Ее уже зациклило. После нескольких безуспешных попыток восстановить спокойствие я отвожу Никки в кабинет и включаю видеомагнитофон. Уж лучше зомби, чем бездумный попугай.

— Я должен был подумать об этом, — говорит Сет, когда я возвращаюсь на кухню.

— Хорошо, что сейчас зима. А то бы нам пришлось выйти на улицу, чтобы разыграть эту сцену.

Сет виновато смотрит на меня, в то время как я накладываю на его тарелку еще каннеллони.

— История — просто класс. Люси, как всегда, неподражаема в своей святой непосредственности.

— Именно так и говорят: Люси неподражаема. Она просто прелесть! — произносит он.

— А что говорит ее муж?

— О! — Он издает стон. — Неужели тебе хочется услышать от меня жалобы на Люси? Поверь мне, не всякая эксцентричность восхитительна. То есть я хочу сказать, что невозможно привыкнуть к совместной жизни с человеком, который всерьез озабочен тем, подходит ли столовый сервиз к обоям в комнате для завтраков. — Он обводит рукой вокруг себя. — Даже постоянно бодрое настроение, слова поддержки и утешения за двадцать лет приедаются и кажутся наигранными, неестественными. Возникает чувство, что тебе постоянно лгут. Однако по десятибалльной шкале доброты, если вспомнить, какие ничтожества нас часто окружают и сколько их, конечно, Люси окажется на самом верху. Девять и пять десятых с тенденцией в сторону увеличения.

— Это не так уж и плохо, Сет. Я не уверена, что Чарли даже его родная мать даст больше семи баллов. И то в хорошем настроении.

— Да, но дело не в Люси. Не только в ней. В нас обоих.

— Из-за вашего сына?

— Это лишь часть проблемы. Но пожалуй, самая большая. Я знаю, что если бы не его смерть, если бы Исаак был жив, мы были бы вместе, и это больше всего сбивает меня с толку. Сделка, или как это лучше назвать, которую я заключил, точнее, заключили мы оба, казалась если не замечательной, то вполне приемлемой. Однако когда умирает ребенок — это самое загадочное, и любовь, я не знаю, наверное, тоже может умереть. Мы пытались, каждый по-разному, справиться с этим. Люси ударилась в идиотскую мистику. Она изучает каббалу, читает талмуд. Да еще тут появился этот молодой раввин… ну, я не хочу сказать, что между ними что-то происходит. В любом случае я не собираюсь бросать камень первым. Однако мы за миллион миль друг от друга. И даже если нам удастся преодолеть это огромное расстояние, я должен буду разобраться в самом себе.

— Что ты имеешь в виду?

— Послушай, Сонни, почему ты ушла от этого… забыл, как его зовут?

— Чарли? Как тебе объяснить? Не сразу. Но до меня дошло, что с детства, а ведь мы начали жить с такой матерью, как Зора, у меня выработалась привычка капитулировать перед жесткими, колючими людьми, позволять им творить все, что угодно, садиться мне на голову, в то время как я пыталась быть рассудительной, взывая к их разуму. Чарли продемонстрировал, что даже моя чаша терпения может быть переполнена. Особенно после того, как мне стало известно о существовании подружки школьных лет по имени Бренди.

— Мне все ясно. Значит, ты подумала, что одной тебе будет легче, и указала ему на дверь. Думаю, именно поэтому и распадается большая часть браков. Люди просыпаются и думают: «Да ведь я заслуживаю гораздо лучшего. Я могу быть более разумным. Более великодушным. Может быть, мне больше повезет и я не буду так мучиться, если дам себе еще один шанс». Иногда они обманывают сами себя, тешат несбыточными надеждами. Но иногда, и даже довольно часто, они бывают правы. Я принадлежу к числу вторых. Я размышляю о том, что между нами было не так. То есть мы с Люси всегда устраивали эту, — он подыскивает подходящее слово, — игру… Дискуссию… Обычно это выглядело комично и помогало разрядиться во время ссоры. Мы спрашивали друг друга: «А что, если бы ты встретил кого-то, кто был бы идеальным, с твоей точки зрения? Кто был бы личностью? Что, если бы ты встретил именно такого человека?»

— Ты все еще должен выговориться, излить свою душу, не так ли, Сет?

— Мне уже лучше.

— Сомневаюсь. Хорошо, и что же дальше?

— Ответы бывали разные. И у нее, и у меня. Иногда, если мы доходили до крайней точки, мы говорили: «Я бы сбежал» или «Я бы завел связь на стороне». В общем, примерно одно и то же в большинстве случаев. Понимаешь, это при том, что существовала оговорка насчет идеального варианта. Иногда мы говорили, что ради этого не стоит рисковать семьей. Однако мы никогда не обманывали друг друга до такой степени, чтобы сказать: «Ты и есть тот человек, тот идеальный человек. Для меня он — это ты…» — Никогда. Ни на минуту.

Я перевариваю сказанное Сетом, сидя на табуретке из темного мореного дуба у крошечного кухонного столика, где мы с Никки почти всегда завтракаем и ужинаем: утром — овсянка, вечером — вермишель. Я больше не верю в эту чушь, в идеального человека. Именно за такого человека я и приняла в свое время Чарли, смуглого, огромного, этакого Дон-Кихота, полного импульсивности, которую я считаю чисто мужским качеством. Я прошла через это. Стоило мне посмотреть на Чарли, и я начинала таять. У меня тут же возникало такое дикое желание, что я чуть было не достигала оргазма. Сплошное мучение. Я не хочу опять переживать такое. Однако когда повествование Сета подходит к концу, на его лице появляется хорошо знакомое мне выражение: тот робкий, испытующий взгляд, который я замечала на себе пару раз в бакалейном магазине. Я реагирую моментально.

— Не нужно, Сет.

— Не нужно что?

— Не начинай. Не усложняй все. Не притворяйся.

— «Не притворяйся»?

— Да, да, ты правильно расслышал. Я произнесла именно это слово. Не обольщайся. Не веди себя так, словно у нас с тобой была самая романтическая любовь со времен Тристана и Изольды, или что самой судьбой нам было предназначено жить вместе и только нелепая случайность разлучила нас. Моя память говорит мне иное.

На лице Сета появляется гримаса, и он отодвигает тарелку в сторону.

— Почему ты так жестока ко мне?

— Почему? Да потому, что ты сидишь тут и хнычешь. И это невыносимо.

— Стало быть, я должен спрашивать у тебя, можно ли мне и дальше жить осточертевшей жизнью и предаваться своим извращенным мелким фантазиям, не так ли? Это не освобождение под залог, и в твоем разрешении я не нуждаюсь.

— Не говори так со мной, черт тебя побери!

— А как же, по-твоему, мне следует разговаривать с тобой? — спрашивает он. — Послушай, ты хочешь от меня честности? Хорошо. Я буду честен. Я был влюблен в тебя до безумия. И никогда не думал, что мы с тобой дошли до самого конца, что наша любовь исчерпала себя, прежде чем вмешалась эта вонючая история. Была бы наша любовь великой? Не знаю. Может быть, мы устроили бы Третью мировую войну. Однако все было бы по-другому, и я жил бы не так, как сейчас, верно? Готов поставить на кон свою жизнь. Знаешь, именно сейчас я не могу не думать об этом.

— Ну и что?

— А то, — отвечает он, — что мою голову сверлит исступленная мысль, как было бы замечательно побыть с тобой, хотя бы чуть-чуть. Посмотреть, что получится. Сколько бы времени ни прошло, я не думаю, что в глубине души люди так уж сильно изменяются. Вот куда я клоню. Но если ты скажешь мне: «Пошел вон!» — я мигом уберусь. Да, мне будет очень плохо, но я пойду на риск. Однако ты дважды начинала этот разговор, и нам придется упомянуть и о тебе. Ты все время ведешь себя так, словно бессильна что-либо изменить, — продолжает Сет, — словно выбор только за мной. А где же твое место, Сонни? Что ты будешь делать, если тебе не удастся разубедить меня?

Мне кажется, что мы опять на стоянке у магазина, хотя я никак, хоть убей, не могу сообразить, как мы попали сюда. На кухне становится так тихо, что я слышу, как гулко бьется мое сердце. Я смотрю на Сета, и, наверное, мои глаза сейчас огромные, как у изумленного ребенка. Я моргаю.

В этот момент меня спасает появление Никки. Она входит в кухню со Спарком, плюшевым щенком, которого держит за единственную, наполовину оторванную лапу. Она трет кулачком глаза и тихонько хнычет. Обычно в это время Никки принимает ванну, однако возбуждение от общения с Сетом отняло у нее слишком много сил, и, вспомнив о предстоящей процедуре, она упрямо мотает головой.

— Книжка и постель, — говорю я.

— Ты читай.

Никки показывает на Сета. Уставшая, она, похоже, забыла его имя и вообще все о нем, кроме того, что крепко подружилась с ним.

Из детской слышны их голоса, которые словно кувыркаются вниз по лестнице. Я перехожу в гостиную и, устроившись в кресле, открываю «Нэшнл», однако мои глаза не видят букв. Говорить и быть услышанным, слушать и понимать. Что нам еще нужно? Моя душа так жаждет этого — почему же я тогда сопротивляюсь? На верху лестницы Сет желает Никки спокойной ночи.

— Знаешь что? — спрашивает Никки, оттягивая его уход под любым предлогом. — Моя учительница, мисс Шульц, ей почти пятьдесят лет… и она так и не научилась свистеть.

Сет насвистывает несколько тактов песенки «Спокойной ночи, Ирен», после чего меня призывают для исполнения последнего ритуала. Я прохожу мимо Сета по лестнице, и мы обмениваемся сдержанными улыбками. Общение с Никки нам обоим доставляет удовольствие. Сет говорит, что он подождет, чтобы попрощаться со мной. Когда я спускаюсь по лестнице назад, то вижу его внизу, на старой скамеечке, на которую мы с Никки садимся, чтобы надеть теплые сапоги в холодную погоду. Он уже надел куртку и крутит в руке шляпу.

— Ты произвел огромное впечатление на мою дочь, — говорю я ему.

— Эй, — произносит он, — одно из двух.

— Сет, все вовсе не так.

— А как?

У меня из груди вырывается усталый вздох.

— Мне трудно ответить. У меня в голове каша, — отвечаю я и знаю, что это самое откровенное из всего, что я ему сказала.

Он задумчиво покачивает головой, а затем застегивает молнию на своей куртке. Благодарит меня за ужин и опять на все лады восхваляет Никки, прежде чем я провожаю его наконец к двери.

— Я стараюсь не сводить тебя с ума, — говорит он там.

— Нет, ты делаешь это, — отвечаю я. — Ты всегда сводил меня с ума. Однако это в тебе и подкупает.

Я протягиваю Сету руку, однако от этого жеста веет фальшью, ибо он слишком далекий и холодный для той ситуации, в которой мы с ним теперь оказались. Мы держимся за руки, окруженные атмосферой покоя и уюта маленького дома. Из кухни едва слышно тихое урчание холодильника. Внезапно в маленьком пространстве, оставшемся между нами, рождается ощущение умиротворенной нежности, которая проникает в наши исстрадавшиеся сердца.

— Сделай это, — шепчет он мне.

— Что?

— Поцелуй меня.

— Поцеловать тебя? — Я громко смеюсь.

Однако он приближает ко мне лицо, как в фильмах, и я вижу его крупным планом. Я подставила щеку, но он поворачивает мою голову, подставив к подбородку палец, и прикасается своими губами к моим. Ощущение мужского тела в такой близости парализует мою волю и одновременно наполняет желанием. Все во мне пробуждается и трепещет: сердце и грудь, бедра и кончики пальцев. Острая боль — особенное предчувствие близкого наслаждения — вонзается в меня глубоко-глубоко. Единственное, на что у меня сейчас хватает сил, — это не застонать. Рука Сета ползет вниз и сжимает мои бедра. Я делаю шаг назад, и в течение нескольких секунд мы стоим, соприкасаясь лбами. Я беру обе его руки и накрываю своими ладонями.

— Давай разберемся в наших чувствах после процесса.

— Послушай, этот процесс ничего не изменит.

— Так мне будет гораздо легче. Мы увидимся после. — Я кладу руку ему на плечо и легонько подталкиваю к выходу.

После того как Сет уходит, я еще некоторое время стою, прислонившись лбом к лакированной поверхности входной двери и ощущая приятный холодок. Безумие, думаю я снова. Что происходит в моем мозгу? Неужели это только потому, что мне его так жалко? Я вешаю куртку Никки на крючок у порога и задвигаю засов. Внезапно меня осеняет. Ведь все дело в том, что я знаю. Знаю, что, какие бы чувства он ни вынашивал, он приехал сюда не ради меня. Знаю, что он ранен и процесс выздоровления затянулся. Что его жизнь идет по кругу. Что он будет здесь, но потом уедет. Знаю, что — да и разве это не одна из тех неприятных истин, которые мы всегда знаем очень хорошо о себе? — так будет спокойнее.




11 декабря 1995 г.

Сонни


— Мистер Трент, — отчетливо выговаривает каждое слово Хоби, отчего они звучат несколько зловеще.

Похоже, выходные пошли ему на пользу. Он выглядит отдохнувшим и набравшимся сил. Прическа носит следы недавнего визита в парикмахерскую, а признаки напряженной недели — покрасневшие, нервно бегающие глаза и мешки под ними от недосыпания — исчезли. Он широкими шагами выходит в центр зала и становится лицом к лицу с Хардкором, который усаживается в кресло для свидетеля.

— Ну, — отвечает Хардкор.

В этом ответе чувствуется нотка презрения черного к черному. Хоби платит ему той же монетой, высоко задрав подбородок и усмехаясь уголком рта.

Сегодня утром я потратила целый час на совещание с адвокатами перед началом судебного заседания. Адвокат Хардкора, Джексон Айрес, играл роль ширмы для обвинения. Он просил ограничить перекрестный допрос своего клиента адвокатом Нила Эдгара, ссылаясь на то, что Хардкора нельзя вынуждать давать показания против себя по вопросам, которые выходят за рамки его заявления о признании вины. В ответ Хоби стал распространяться насчет конституционного права клиента на очную ставку со свидетелем обвинения без каких-либо ограничений. Чтобы не выслушивать нудного перечисления всех криминальных деяний Хардкора, я постановила, что во время перекрестного допроса эпизоды должны обсуждаться поочередно. Каждое событие будет обрисовываться в общих чертах, а затем Айрес и представители обвинения и защиты другого подсудимого могут вести дискуссию о его значении.

Теперь Айрес сидит в напряженной позе на краешке складного стула, стоящего за столом обвинения примерно в шести футах от него, у низкой дубовой перегородки, на которой установлен экран из пуленепробиваемого стекла. Джексон, которому уже давно перевалило за шестьдесят, по-прежнему строен и подтянут. Его поджарая фигура в красной спортивной куртке говорит о здоровом образе жизни, который ведет этот достойный представитель черного меньшинства с ярко выраженной африканской внешностью и упругой, энергичной походкой. Всем своим поведением он решительно дает понять, что никто не в силах повлиять на его взгляды, которые формируются абсолютно независимо. В канцелярии дискуссия между ним и Хоби приобрела разгоряченный характер, на что в немалой степени повлияло то обстоятельство, что Айрес, как оказалось, был одним из старейших друзей отца Хоби. Как-то раз во время летних каникул Хоби, учившийся тогда на третьем курсе, даже подрабатывал у него в качестве помощника. Джексон, никогда не упускавший случая воспользоваться хотя бы малейшим преимуществом, постоянно называл Хоби «юным Таттлом» и не раз указывал ему, что тот не имеет никакого понятия о том, что говорит.

То ли сказывается стресс ситуации, когда ему приходится состязаться со старым наставником, то ли принятое мной решение, изменившее порядок, которого намеревался придерживаться Хоби первоначально, но сейчас, с самого начала допроса, дела у него явно не ладятся. Он действует слишком резко и прямолинейно.

— Вы заключили отличную сделку с обвинением, не так ли? — начинает Хоби.

Он бросает Хардкору в лицо различные варианты возможного развития событий, когда ситуация могла бы сложиться для наркодилера гораздо хуже. В обмен на заявление о признании вины обвиняемым прокуратура согласилась не предъявлять ему обвинения в нарушениях закона о противодействии незаконному обороту наркотиков, которые он совершал ежедневно. В мире современного уголовного законодательства, где многое поставлено с ног на голову, обвинение в убийстве зачастую влечет за собой менее суровое наказание в реальных сроках, нежели наркопреступление, за которое в этом штате с недавних пор были отменены все виды условно-досрочных освобождений. В последнем случае Хардкору пришлось бы отбывать восемнадцать лет и ни днем меньше. А если бы представители обвинения вздумали привязать смерть Джун к торговле наркотиками, то по статусу они были бы обязаны требовать для обвиняемого смертного приговора.

Хорошо подготовленный Хардкор обыденным тоном признает, что сведения, сообщенные им о Ниле, значительно улучшили его положение. По мере того как Хоби выпытывает у него подробности сделки с прокуратурой, выводы обращаются против Хардкора. В одной из спонтанных реакций аудитории, типичных для зала суда, мы все, похоже, признаем, что его показания приобрели гораздо большую достоверность после того, как он пошел на сделку с обвинением. Закоренелый рецидивист, Хардкор в любом случае оказался бы в тюрьме хотя бы только потому, что у него не было другого выбора. Простая логика подсказывала, что единственным человеком, которого Хардкору следовало опасаться, был Нил. После того как в результате досадной накладки была убита Джун — мать, которую Нил, как подчеркивал Хоби, очень любил, а не Эдгар — отец, которого он явно ненавидел, Нил, объятый то ли горем, то ли гневом, в конце концов мог бы отомстить Хардкору, и последний признал высокую вероятность такого развития событий. Таков вывод, к которому я прихожу. Так же как и в пятницу, выявляются дальнейшие нюансы, указывающие на вину Нила, и это продолжает удручать меня.

— Некоторые женщины торгуют своими телами, чтобы покупать ваш крэк, не так ли? — спрашивает Хоби, подчеркивая серьезность преступления, от предъявления обвинения в котором Хардкору удалось отделаться. — Некоторые люди совершают кражи?

Свидетель вступает в споры с адвокатом едва ли не из-за каждого подобного утверждения — он никому и ничего не приказывал красть, — однако признает хорошо отработанным тоном то, что нельзя не признать. Из этого тона можно совершенно справедливо заключить, что все это не является ни для кого новостью. Нередко, когда я сижу здесь за скамьей, то есть за судейским столом, я пытаюсь представить себе, как живут на воле те добывающие средства к существованию ожесточившиеся молодые люди, которые предстают здесь передо мной. Ведь каждое утро они встают, не имея никакой уверенности, что им удастся дожить до вечера целыми и невредимыми. Кто-то может всадить в тебя пулю, и хорошо еще, если не в сердце или в голову; кто-то во время разборки полоснет тебя ножом, который ты вовремя не заметил. Или ты не подчинишься приказу копов остановиться, и, открыв по тебе огонь футов с шестидесяти, они сделают в твоем теле несколько отверстий, и хорошо, если пуля не угодит в позвоночник и ты не останешься калекой на всю жизнь. В таком существовании должны преобладать животные рефлексы. Жара и холод. Секс. Интоксикация то ли алкогольная, то ли наркотическая. Каждая минута — это борьба за свое право на кусочек чего-то, борьба за власть и влияние на малюсеньком клочке территории. Для достижения цели необходимо запугивать всех, кто тебя окружает, держать их в страхе, а для этого нужно применять силу и иногда с крайней жестокостью. И никаких планов на будущее. Никаких перспектив. Смутное представление о том, что ты будешь делать завтра, и никаких мыслей о том, что будет с тобой через месяц, не говоря уже о годе. Выжить. Обмануть. Ударить первым. Жизнь как импульс.

Почти ничего не добившись таким путем, Хоби решил зайти с другой стороны. Хитро прищурив глаз, он слегка наклоняется в сторону свидетеля и спрашивает:

— А теперь, мистер Трент, не могли бы вы сказать нам, сколько других людей вы убили?

Айрес и оба представителя обвинения мгновенно вскакивают с мест, бурно протестуя. Вопросам такого рода была посвящена наша сегодняшняя утренняя дискуссия в канцелярии.

— Имеет это отношение к достоверности показаний свидетеля, мистер Таттл? — спрашиваю я.

Он энергично кивает — да, а я качаю головой — нет.

— Я не думаю, что в этом есть необходимость. Мистер Трент признал, что он — наемный убийца. Одно убийство он совершил или двадцать, в данном случае не имеет значения. Тот факт, что он сознался в деяниях такого рода, дает мне возможность составить адекватное мнение о его характере. Протест принят.

Хоби, до сих пор принимавший мои решения с безупречной корректностью, теперь не может удержаться от того, чтобы не скорчить недовольную гримасу. Он опять высказывает претензии насчет нарушения конституционного права Нила на конфронтацию со свидетелем обвинения. Впервые совершенно четко просматривается стремление найти повод для апелляции и, может быть, даже подать жалобу на необъективное судебное разбирательство. Дескать, мое решение настолько несправедливо, что он лучше начнет процесс сначала, с нуля. Обычная истерика защитника, терпящего неудачу и пытающегося оказать воздействие на суд. Я отвечаю одним словом:

— Отказать.

На лице Хардкора, внимательно вслушивающегося в нашу перепалку, появляется широкая улыбка, Ему это напоминает уличную разборку один на один: схватки, к которым он привык. Он думает, что победа ему уже обеспечена. Рассматривая его лицо, я замечаю слезинку, вытатуированную под уголком правого глаза. У Хардкора настолько темный цвет кожи, что татуировка едва видна. Она означает, что он убивал собственноручно. Вряд ли среди гангстеров высшего ранга есть хоть один, кто не застрелил или не зарезал кого-нибудь.

Следующий заход Хоби посвящен преступлениям, за которые Хардкор подвергался аресту, но не был судим, как в несовершеннолетнем возрасте, так и уже будучи взрослым. Я позволила Хоби вцепиться в обвинение в нападении, связанном с применением сексуального насилия. Это преступление Хардкор совершил еще в начале своей карьеры в «УЧС». Тогда он заманил одну проститутку в квартиру на Грей-стрит, избил ее и затем заставил обслужить несколько десятков клиентов, естественно, не бесплатно. Все деньги он забрал себе, а проститутку еще раз избил и выгнал вон. Хоби пытается перелистать весь каталог предыдущих преступлений Хардкора — от прогулов занятий в школе до разбойных нападений с применением огнестрельного оружия. Теперь я начинаю постигать смысл категорических возражений Айреса, и представителей обвинения. Несправедливо заставлять Хардкора описывать весь его путь. Это не имеет никакого отношения к его честности. Джексон Айрес встает и подходит к скамье. Он желает заявить протест.

— Судья, защитником Трента по всем этим делам был я, — говорит Джексон, — и могу заявить суду, ваша честь, что в каждом из них были те или иные подтасовки либо иные небрежности.

В послужном списке Хардкора значилось двадцать два ареста, и в каждом случае Джексону удавалось если не освободить его, то добиться уменьшения срока заключения путем перевода на более мягкую статью или же затянуть дело настолько, что оно распадалось. Для возражений он использовал технические поводы, например, территориальную неподсудность, давал отводы присяжным и даже судьям. Нередко он шел на сделки с полицией. Так, например, ходили слухи, что он согласился, чтобы его подзащитный забыл о полутора тысячах долларов карманных денег, которые имел при себе на момент задержания в седьмом отделе, если из коллективной памяти стражей порядка исчезнут некоторые инкриминирующие детали. По мнению Джексона, не существовало причин, по которым черные гангстеры не должны были пользоваться теми же уловками, которые с успехом применяли их белые собратья. Он говорил вам об этом в любом месте, нисколько не таясь, прямо в лицо, с суровым, без тени юмора выражением лица. Весь его вид означал: «Только попробуйте сказать мне, что я не прав».

К тому времени, когда мы возвращаемся в зал суда после утреннего перерыва, здесь воцарилась вялость и скука. Места для зрителей, где в девять утра яблоку негде было упасть — ведь газеты обещали, что перекрестный допрос превратится в театральное действо, — сильно поредели. Горделивая осанка Хоби должна свидетельствовать о его прежней уверенности, однако я знаю, что последние десять минут он постоянно твердил себе, что либо расколет Хардкора сейчас до самой задницы, либо ему капут.

— Давайте поговорим об убийстве с применением огнестрельного оружия, — произносит Хоби неторопливо, вразвалочку похаживая по залу. — Если не ошибаюсь, миссис Эдгар застрелил Горго, а он ведь из вашей банды, верно?

— Так оно и есть, — бодро отвечает Хардкор. Грустным его поведение никак не назовешь.

— А полиция обращалась к вам с просьбой помочь найти Горго?

Поразмышляв немного, Хардкор пожимает плечами:

— Он как сквозь землю провалился, мать его. Понятия не имею, куда гребаный ублюдок мог подеваться.

— Ну что ж, помогите мне, Хардкор. Сдается мне, вы должны бы захотеть найти Горго. Ведь это еще один свидетель, который мог бы дать показания в вашу пользу, подтвердить подлинность всего сказанного вами. Или это не так? Возможно, он показал бы совсем другое?

Мольто заявляет протест на том основании, что вопрос косвенный, ответ на который требует рассуждения. Однако я и так уже наложила определенные ограничения на перекрестный допрос, и потому протест его отклоняется.

— Он не пойдет против меня, — говорит Хардкор со слабой улыбкой на лице. Не совсем ясно, то ли Хардкор отстаивает правдивость своих показаний, то ли констатирует реалии гангстерской жизни. — Понимаешь, парень, — добавляет он, — этот ниггер не хочет, чтобы его нашли, ясно? Он ударился в бега не только от полиции. Я спущу своих псов на поганого недоноска, и когда его найдут, засранца, тогда посмотрим.

Хардкор, очевидно, рассчитывает на симпатию к себе. По мере того как продолжается допрос, он становится развязнее. Ответив на вопрос, он нагло ухмыляется в сторону Хоби. Между ними возникли неприязнь, соперничество, которые берут начало за пределами зала суда. Наглый и непокорный Хардкор на каждом шагу словно утверждает, что он и есть настоящий черный, из самых что ни на есть низов, выросший сам по себе в неприкаянности, полный справедливого негодования угнетенных. Хоби, по мнению Хардкора, — дешевка, человек, который не испытал по-настоящему, каково это быть негром. Свидетель обвинения бросает вызов адвокату противника, и Хоби, похоже, чувствует себя в какой-то степени беззащитным. Возможно, это как раз и отнимает у него силы.

— Этот Горго, я смотрю, здорово достал вас, не так ли?

— Не то слово, — отвечает Хардкор и при дальнейшей мысли о Горго с отвращением покручивает головой.

— Потому что он застрелил миссис Эдгар в то время, когда вы там стояли, верно? Вы и Баг? И именно из-за него вы угодили в эту передрягу?

— Так оно и есть, — отвечает Хардкор.

Я перевожу взгляд со свидетеля на Хоби и вижу на его липе мимолетную улыбку. Впервые с начала сегодняшнего заседания. Неужели ухватился за что-то?

— Хорошо, скажите нам, на каком расстоянии от миссис Эдгар находился Горго на своем велосипеде, когда он застрелил ее?

Пальцем с длинным ногтем Хардкор описывает расстояние между собой и Хоби. Достаточно близко, чтобы не промахнуться. Эта же мысль, очевидно, пришла в голову и Хардкору, потому что на его лице появляется натянутая улыбка. Хоби, уловив ход мыслей свидетеля, тоже улыбается:

— Но ведь он мог видеть, что это женщина, не так ли?

Мольто заявляет протест на том основании, что Хардкор не может давать показания о том, что мог или не мог видеть Горго.

— Достаточно справедливо, — говорит Хоби. — Но вы-то могли видеть, что это была женщина, находясь от нее в двенадцати футах, верно?

— Я же не такой тупой, как он.

Хоби задумывается. Хардкор ловко парирует удары.

— Хорошо, ну а Баг махала рукой Горго?

— Конечно.

— Пыталась остановить его?

— Точно.

— Однако вы не делали никаких попыток остановить Горго? Не махали ему?

— Нет.

— Вы не кричали ему?

— Нет.

— Вы сразу бросились на землю?

— Именно так.

Хоби постепенно приближается к Хардкору. Он подходит совсем близко и осмеливается прикоснуться к барьеру, ограждающему место для свидетеля.

— Вы же знали, что он ни в коем случае не остановится, не так ли?

— Туфта, парень! — Хардкор машет тыльной стороной руки всего в нескольких дюймах от носа Хоби. — Послушай, я не знаю, что ты там о себе думаешь! Посмотри этому сучьему выродку, этому долбаному ниггеру в глаза, парень, и ты увидишь, что гребаный недоумок выстрелит во что бы то ни стало. Я таких навидался на своем веку.

— Сэр, вы знали, что Горго уже не остановить, что он выстрелит в любом случае, верно? Несмотря на то что там стояла женщина, а не мужчина? И в результате вы бросились на землю?

— Я уже ответил на этот идиотский вопрос.

— Судья!.. — с некоторым запозданием вмешивается Томми.

Я принимаю протест, и Хоби, уткнувшись в записи, пытается найти какую-то другую тему, но опять безуспешно. Естественно, я раскусила его замысел — однако чего он добьется этим? Чем это поможет Нилу, даже если он докажет, что объектом покушения должна была стать Джун, а не Эдгар?

— Сенатор Эдгар, — произносит Хоби. — Давайте поговорим о нем. Вы уже встречались с ним однажды, если верить вашим показаниям.

— Похоже на то.

— Похоже? Так вы виделись с ним один раз или больше?

— Сдается мне, парень, что ты и сам хорошо знаешь, что у нас с ним была всего одна встреча.

— А может, больше?

Хардкор презрительно поводит головой и молчит, считая, что и так уже дал исчерпывающий ответ. Хоби буравит его сердитым взглядом, однако по здравом размышлении решает оставить эту тему.

— А теперь, Хардкор, скажите, для вас и для Ти-Рока идея вытащить Кан-Эля из тюрьмы имела огромное значение, не так ли?

— Понятное дело, — отвечает он. — Все остальное — туфта.

— И значит, поэтому вы согласились встретиться с сенатором? Я прав? Потому что вытащить Кан-Эля из тюрьмы для вас все равно что трахнуть государство. Верно?

— Это ты трахаешь своих клиентов, — отвечает он и усмехается, презирая Хоби за попытку перейти на его лексикон.

— И вы сказали нам, насколько я помню, что когда выяснилось, что сенатор Эдгар выдвигает идею превратить «УЧС» в политическую организацию, вы здорово разозлились?

— Черт возьми, да он нам просто все мозги запудрил этим дерьмом. У старого пердуна, видно, башку заклинило. Это же нереально.

Хоби кивает, расхаживая по залу, напряженно обдумывает что-то. Затем вдруг резко поворачивается и спрашивает тихим голосом:

— Как вы думаете, зачем сенатор Эдгар собирался приехать туда?

Хардкор молчит. Я вижу, как он оглядывается на Айреса.

— Нил заказал нам своего папашу. Вот и все.

— Все ли? Давайте расставим все по местам, Хардкор. Вот перед нами два гангстера. Воры в законе. Черные. Оба закоренелые рецидивисты, верно? А еще у нас важный белый политик, председатель сенатского комитета по уголовному судопроизводству, который бросает все и едет черт знает куда, в северный конец Дюсейбла. И забирается на заднее сиденье лимузина, принадлежащего местному авторитету, чтобы пообщаться с такими, прямо скажем, сомнительными личностями, как вы. При этом ему прекрасно известно, что все, к чему вы стремитесь, — это освободить вашего кореша Кан-Эля из редъярдской тюрьмы. А теперь я еще раз спрашиваю вас, Хардкор: с какой целью, по вашему мнению, сенатор собирался приехать туда? Как вы думаете, какую выгоду для себя он собирался извлечь из этого?

Мрачный и неподвижный Хардкор смотрит куда-то вдаль и молчит. Хоби наконец-то нащупал слабое место.

— Ну так что? — спрашивает Хоби. — Вы с Ти-Роком уже обсудили этот вариант, не так ли?

Хардкор отрицательно машет головой.

— Вы поехали туда, думая, что вам удастся всучить сенатору Эдгару взятку, верно?

Встрепенувшись, Айрес легко и непринужденно бросает свое поджарое тело вверх и поднимает руку.

— Судья, — говорит он, — я попрошу выслушать меня.

Внезапно на меня снисходит просветление. Мне ясно, что здесь делает Джексон. Он не только защищает Хардкора. Он следит за тем, чтобы не пострадали интересы Ти-Рока, Кан-Эля и всей его клиентуры из «УЧС». Я жестом прошу Айреса занять свое место, а Хоби просит меня отдать распоряжение судебному секретарю зачитать вопрос снова.

— Ничего подобного, — говорит Хардкор. — Это твои выдумки.

Ноздри Хоби раздуваются, как у гончей, почуявшей след. Впервые с начала перекрестного допроса я почувствовала, что Хардкора уличили во лжи. Очевидно, Хардкор и Айрес решили начисто отрицать этот пункт. Если бы Хардкор сознался в участии, в сговоре с целью дачи взятки официальному лицу, условно-досрочное освобождение Ти-Рока оказалось бы под большим вопросом. И что еще хуже, Хардкору пришлось бы самому отказаться от надежды ограничить свое пребывание в Редъярде десятью годами.

— Значит, вы говорите нам, Хардкор, что никогда не предлагали денег сенатору Эдгару ни прямым, ни косвенным образом и не получали таковых через него? Вы это хотите сказать? Вы понимаете, о чем я вас спрашиваю?

— Ниггер, я понимаю тебя отлично.

Хоби стоит со спокойствием паралитика. Единственная движущаяся часть тела — кончик языка, который непроизвольно высовывается между зубами. Слово. Оно вонзилось в него как стрела. Между ними вдруг на мгновение разверзлась вся пропасть жизни черных, вековое наследие презрения.

— Прочитайте вопрос еще раз, — говорит он, наконец очнувшись, судебному секретарю и в то же время не сводит глаз с Хардкора.

Вообще-то отдавать такие приказания имею право только я, однако при данных обстоятельствах я не вмешиваюсь и не поправляю защитника, а киваю Сюзанне.

— Никаких денег я ему не передавал, — говорит Хардкор — ничего подобного не было.

— Ничего подобного, — повторяет Хоби.

Сейчас он перебирает бумажки, стоя на подиуме. Ему нужно выиграть несколько секунд, чтобы собраться. Хоби поводит плечом и опять расстегивает пуговицы на своем шикарном костюме зеленоватого оттенка. В ложе присяжных на журналистской псарне сейчас царит настроение, близкое к переполоху. Репортеры оживленно перешептываются. Взятка! Коррупция в верхних эшелонах власти. Дело выбивается из разряда ординарных, преподнося сюрпризы почти каждый день. Я вижу, как Дубински и Стюарт Розенберг что-то горячо обсуждают, едва не ударяясь головами. Почувствовав, что Сет старается поймать мой взгляд, резко поворачиваю голову.

— Послушайте, Хардкор, ведь для большей части того, что вы говорите о Ниле, нет никакого документального подтверждения, никаких звукозаписей, не так ли?

— Звукозаписи? Какие еще, к дьяволу, гребаные звукозаписи? Я что, диск-жокей, что ли? Звукозаписи ему еще подавай, — возмущенно пыхтит Хардкор.

— Значит, никаких документов. Ничего, что могло бы подтвердить подлинность всего, что вы тут говорите. Например, телефонный звонок, который вы, по вашим словам, сделали Нилу в то утро, когда уже произошло убийство. Нет никакой записи состоявшегося между вами разговора, да и был ли он?

Обвинение уже согласилось на подобную оговорку, и Хоби знает, что здесь он действует наверняка.

— А как же деньги? Это что, не доказательство? — удивляется Хардкор.

— Правильно, — соглашается Хоби. — Деньги. Единственная весомая вещь, на которой держатся ваши показания, не так ли?

Хоби прав, но это уже аргументация, а не вопрос, и я принимаю протест обвинения.

— Хорошо, но разве обвинители не говорили вам, Хардкор, какое огромное значение имеют деньги?

— Деньги — это деньги, парень. Они правят миром.

— А я думал, любовь, — говорит Хоби через плечо.

Он опять начинает расхаживать по залу своей пластичной крадущейся походкой. Модные туфли из крокодиловой кожи почти неслышно касаются истертого коврового покрытия.

— Вы же понимаете, что мешок с деньгами, который вы предоставили в распоряжение прокуратуры, был ключом к подтверждению ваших показаний, верно? Вряд ли вам удалось бы выторговать для себя столь выгодные условия сделки без этих денег, которые так кстати оказались у вас под рукой, не так ли?

— Не гони фуфло. Не было тут никакой подставы, потому что я в натуре получил эти гребаные деньги от него, ясно?

— О да, деньги у вас были, это точно, — насмешливо произносит Хоби. — Сколько денег, Хардкор, вы выручали ежедневно от продажи наркотиков — пять тысяч долларов?

Хардкор увиливает от прямого ответа. Он не знает.

— Две тысячи?

Хардкор пожимает плечами.

— Сколько людей, вы сказали, работали на вас? Из ваших слов получается, что их было пятеро. А может быть, семьдесят пять? Наверное, это ближе к истине?

— Ну уж нет, парень. Ты здорово преувеличиваешь.

— В самом деле? Давайте-ка поговорим о ваших машинах, Хардкор.

Хоби принимается выворачивать свидетеля наизнанку. Драгоценности. Недвижимость. Женщины, которых он содержит. Хоби запасся копиями рапортов из подразделения, занимающегося наркопреступлениями. В них содержится информация, полученная от осведомителей, и результаты регулярного наружного наблюдения. В год Хардкор тратит сотни тысяч долларов. Как говорится, факты — упрямая вещь.

— Послушайте, Хардкор! Выходит, у вас под рукой наличными всегда есть десять тысяч долларов, в любой день недели, верно?

Айрес насторожился и цепко ловит каждое слово. Почувствовав, что ему опять готовят ловушку, Хардкор взрывается:

— Вот что, ниггер, это он дал мне деньги! Понял? Так что заруби себе на носу!

Хоби опять замирает на месте. Он бросает молниеносный взгляд в мою сторону. Для меня этого вполне достаточно.

— Мистер Трент, если вы еще раз обратитесь к мистеру Таттлу в подобной манере, я оштрафую вас за неуважение к суду. Вы хотите посоветоваться с мистером Айресом?

— Именно так, судья.

Джексон опять встает и, точно классный руководитель в школе, укоризненно качает головой и помахивает пальцем.

— Следи за языком, — говорит он, и слова его хорошо слышны всем по эту сторону перегородки.

Сидящий в кресле Хардкор опускает голову. Он что-то бубнит себе под нос. Я могу разобрать лишь несколько слов: «Липучка гребаная!» Безусловно, он имеет в виду Хоби. Его настырность.

Хоби подходит к столу обвинения и забирает оттуда вещественное доказательство № 1 — деньги, разделенные на две части, которые находятся в двух чистых конвертах, и полиэтиленовый мешок, в котором они, по словам Хардкора, были принесены.

— Так, значит, вы показали, что этот мешок и десять тысяч долларов вам в конце августа вручил Нил Эдгар?

— Там же есть отпечатки пальцев, парень. — Хардкор ехидно улыбается.

— И это не удивило вас, нет?

— Чему же тут удивляться, парень, ведь я знал, кто отстегнул мне капусту и за что.

— Вы ожидали, что на деньгах и на мешке будут отпечатки пальцев, не так ли?

Хардкор пожимает плечами:

— Возможно.

— Наверняка ожидали. Ведь вы хранили эти деньги и даже не прикасались к ним, верно? Даже не вынули их из мешка, чтобы пересчитать. Так вы сказали на предварительном следствии?

— Все верно.

— И вы не потратили ни цента из этих денег, не так ли?

— Ни одного.

— У вас были другие деньги на расходы, правильно?

— Правильно.

— И вы не перемешивали их с другими вашими деньгами, не так ли?

— У тебя есть уши? Ты хорошо слышишь, что я тебе говорю? Это те деньги, которые он мне дал.

Хардкора проинструктировали очень тщательно. И Айрес, и Томми. Деньги — главная улика. Он знает, что от этих показаний ни за что нельзя отходить ни на йоту.

— Вы держали мешок с деньгами в целости и сохранности, потому что понимали: случись какая накладка, у вас будет возможность подставить Нила и отвести от себя удар. На этот случай вы и припасли его отпечатки. Чтобы у вас было что предъявить полиции. Правильно? Разве не так?

Хардкор долго думает, прежде чем ответить. Когда он почесывает свою короткую козлиную бородку, становятся заметными ногти непривычного желтого цвета, вызывающие ассоциацию с китайским мандарином. Я вижу, как его глаза косятся на Джексона. Перед свидетелем сейчас встает нелегкая дилемма. Признав, что такой циничный расчет с его стороны действительно имел место, он может объяснить, почему сохранил деньги. И тогда его показания будут подкреплены реальной уликой. Вместе с тем, допуская, что Хардкор с самого начала был готов пожертвовать Нилом, он подтверждает центральную догму защиты. А вдобавок наносит серьезный ущерб своей репутации в собственных глазах, что, возможно, еще хуже. Для гангстеров, испытывающих муки раненого эго, это невыносимо. Тем не менее Джексон едва заметно, не больше чем на четверть дюйма, опускает подбородок, и Хардкор безошибочно интерпретирует сигнал.

— Возможно, — произносит он наконец.

Хоби не ожидал такого ответа и теперь изо всех сил старается скрыть разочарование.

— Ясное дело. У вас сразу появилась эта мыслишка, точно? Если у меня будет этот мешок, если будут его отпечатки, стало быть, Нил у меня в кармане. И если мне вдруг прищемят хвост, всегда будет что предложить властям. — Хоби пожимает плечами. — Да или нет? Ответ — да?

— Да!.. — шипит Хардкор.

— А не случилось ли так, Хардкор, что вы просто взяли мешок и несколько купюр, побывавших в руках Нила, вложили между ними десять тысяч своих наркодолларов и сварганили всю историю? Что скажете?

Голова Хардкора резко отклоняется назад. Он негодующе фыркает:

— Да у тебя просто крыша поехала, парень! Ты совсем спятил!

Хоби, занявший место на подиуме, складывает бумаги в аккуратную стопку и засовывает ее в папку. Закрыв, облокачивается на нее и, слегка наклонившись вперед, обращается к свидетелю:

— А теперь, Хардкор, я собираюсь сделать то, чего не будет делать ни один адвокат, выступающий в суде. Я собираюсь дать вам возможность объяснить все это, хорошо? Я хочу быть по отношению к вам более честным, чем были вы по отношению к Нилу.

В зале повисает гробовая тишина, и Мольто забывает опротестовать упражнение Хоби в риторике. Для пущей важности Хоби выдерживает многозначительную паузу и медленно, с сознанием собственного достоинства направляется к месту для дачи свидетельских показаний. В руках у него все три части вещдока обвинения № 1 — синий полиэтиленовый мешок и две пачки денежных купюр. Встав перед Хардкором, Хоби некоторое время внимательно и грустно смотрит на него.

— А теперь я хочу, чтобы вы посмотрели на судью Клонски. Я хочу, чтобы вы сказали ей, почему, если это те десять тысяч долларов, которые Нил Эдгар дал вам в августе, если это деньги, которые вы никогда не вынимали из этого мешка, скажите судье, почему вест-сайдская лаборатория судебной экспертизы утверждает, что почти на всех купюрах сохранились остаточные следы кокаина. Как вы можете это объяснить?

Мольто и Сингх в мгновение ока срываются с мест. Томми восклицает:

— О Боже! — и подскакивает к скамье, прежде чем я успеваю его заметить. Он ревет как белуга: — Протест, протест, протест, судья! Судья, ведь я должен был получить результаты. Судья, я так и не получил заключения экспертов. Судья, что это? Что это?

Неожиданно для себя я хватаюсь руками за голову. Хоби по-прежнему стоит перед свидетелем и держит в вытянутой руке вторую упаковку денежных купюр, ту самую, которую он отправлял в лабораторию, однако при этом он повернулся в мою сторону. На его лице невинное, как у малыша, выражение.

— Ваша честь, я не знал, придется ли мне этим воспользоваться.

— Судья! О Боже! Судья! — вопит Томми.

Я жестом показываю Сингху, стоящему в десяти футах от Мольто, чтобы подошел и успокоил своего коллегу.

— Мистер Таттл, вы считаете, я должна поверить этому? Правила представления суду вещественных доказательств вполне ясны. А мой приказ был еще яснее.

— Судья Клонски, но ведь они знали, что я отправил деньги на экспертизу. Вы же сами разрешили.

— Судья! — У Томми начинает срываться голос, и он переходит то ли на визг, то ли на крик. — Я просил его представить нам результаты. Я стоял вон там.

— И я ответил вам, — спокойно говорит Хоби. — Присутствия крови не обнаружено. Вы ведь упоминали кровь. Они не нашли следов крови. Вы упоминали порох. Следов пороха тоже не обнаружено. Вот о чем вы спрашивали меня.

— О, мистер Таттл, — говорю я.

— Что? — спрашивает он с деланно-простодушным видом.

Руди, которому удалось сохранить самообладание, подходит к скамье и просит внести предложение вычеркнуть вопрос из протокола. А результаты экспертизы к делу не приобщать. Я объявляю десятиминутный перерыв и предлагаю Хоби передать в распоряжение суда заключение, полученное в лаборатории. Мольто и Руди разрешается посовещаться со свидетелем. Во мне все кипит от ярости. Боже мой, каким же подлецом оказался Хоби! Среди адвокатов попадаются люди, не гнушающиеся ничем ради оправдания своих клиентов. Они даже получают удовольствие от жульнических проделок, нанося удары из зоны, находящейся за пределами правил. С этой стороной их деятельности я никогда не могла примириться. Так что там Сет сказал о Хоби? Что он мог бы добиться гораздо большего в жизни. А вместо этого стал заурядным прощелыгой, подвизающимся на ниве юриспруденции. Порывшись на столе в бумагах, он находит заключение химика — оно у него, как и положено, в нескольких экземплярах, — берет копию, предназначенную для суда, и направляется к скамье. Я встречаю его с высоко поднятой головой и вкладываю во взгляд все презрение, какое только могу в себе найти. Теперь мне нечего стесняться. В ответ он напускает на себя глубокомысленный философский вид.

Тем не менее я обязана иметь дело с фактами. Удалившись в кабинет, внимательно изучаю заключения экспертов. Восемьдесят восемь денежных знаков валюты США из вещественного доказательства обвинения 1Б, идентифицированные каждый по серийному номеру, подверглись исследованию путем промывания, а затем исследования полученного осадка с помощью спектрометра. На каждой купюре было выявлено присутствие гидрохлорида кокаина, причем вес остатков на каждой купюре составил от 390 до 860 микрограммов. В том, что это был результат, на который Хоби надеялся с самого начала, сомневаться не приходилось. Именно поэтому он и хотел послать купюры на экспертизу. И он рассчитал верно. Закон ведет свою собственную игру с целями и способами их достижения. Если наркотики обнаружены в результате несанкционированных действий, суды, как правило, оправдывают нарушение правил чрезвычайными обстоятельствами. Так и сейчас изыскания Хоби в обход существующих правил находят свое оправдание: Хардкор солгал. Хоби уличил его, он доказал это. Никто, даже в наши дни, не станет ставить необходимость придерживаться определенных статей уголовно-процессуального кодекса выше права подсудимого опротестовать лжесвидетельство, на котором строится обвинительное заключение. Когда возня насчет дактилоскопии утихнет, я все же приобщу данные лабораторных анализов к делу. А когда уляжется гнев, постараюсь осмыслить в как можно более полной мере то, что уже чувствую: версии государственного обвинения, которая базируется в основном на деньгах, нанесен серьезный ущерб. На более глубоком уровне я по-прежнему придерживаюсь теории мотивации. Если уж на то пошло, нет никаких причин, по которым Хардкору вдруг могло понадобиться убивать Лойелла Эдгара или Джун. Гораздо более вероятна причастность к этому преступлению Нила. Однако прояснить дело теперь будет невероятно труднее, ибо Хоби сделал большой шаг к тому, чтобы посеять разумное сомнение.

Когда мы собираемся вновь, Мольто выступает с повторным ходатайством обвинения о не приобщении к делу результатов лабораторной экспертизы. К настоящему времени, утверждает он, следы кокаина можно обнаружить почти на всех денежных купюрах, находящихся в обращении внутри Соединенных Штатов, поскольку наркодоллары физически контактируют с другими дензнаками, не имеющими отношения к торговле кокаином. Это вполне логично, однако экспертиза утверждает, что концентрация, выявленная на купюрах, превышает в пятьдесят-сто раз пределы допустимого.

— Я воздержусь от принятия решения, пока защита не предъявит его, выступая со своей версией.

Хоби отыгрывает свою роль до конца, выражая недовольство, словно он действительно принимает мою угрозу всерьез. Впрочем, может быть, он и побаивается отчасти, однако бесстыдный подхалимаж является органической частью поведения адвоката-проходимца. Я предоставляю обвинению шанс еще раз допросить Хардкора. В течение нескольких минут они совместно пытались объяснить причину столь сильной остаточной концентрации кокаина на деньгах. Тем не менее, как и предвидел Хоби, им так и не удалось найти внятное объяснение.

— Понимаешь, парень, — говорит Хардкор, когда Томми просит его объяснить, — должно быть, в том ящике у Дорин рядом с ними лежало немного дури. Да и, кроме того, откуда мне знать, чем занимается Нил, когда ему нужно кайф поймать?

Томми кивает с таким видом, будто эти ответы его полностью удовлетворяют, и заявляет, что у него нет вопросов. Наступает очередь Хоби.

— Вы знаете, что в первый же день, когда вас привозят в тюрьму, у вас берут мочу на анализ, не так ли?

— Угу.

— Известно ли вам, что анализ мочи Нила показал полное отсутствие следов употребления кокаина?

Обвинение протестует, и я принимаю протест. Однако Хоби достиг цели. Обе стороны говорят, что у них больше ничего нет, и я объявляю перерыв на обед. Я встаю из-за стола, но затем мне в голову приходит одна мысль, и я жестом прошу Сюзанну, секретаря суда, задержаться.

— Я хочу сказать вам одну вещь, мистер Таттл. Для протокола. Еще какие-либо нарушения правил регистрации вещественных доказательств с вашей стороны — и будут два последствия. — Для пущей убедительности я даже загибаю пальцы на руке. — Во-первых, мистеру Мольто абсолютно не понадобится заявлять ходатайство об исключении какого-либо вещественного доказательства. Пусть даже сам папа римский будет заявлен в качестве свидетеля защиты. Мне все равно. Если обвинение не будет знать о нем заранее, его показания в этом зале заслушаны не будут. И второе: к вам лично будут приняты самые строгие санкции. И я не шучу.

Все огромное тело Хоби слегка подается вперед, изображая послушный поклон.

— Да, ваша честь, — говорит он.

Я не свожу с него неприязненного взгляда все то время, пока он продолжает бормотать свои заверения.

— Что у нас там дальше? Кто следующий? — спрашиваю я Мольто.

— После обеда? — Мольто удивленно моргает, озадаченный тем, что после неприятного утреннего сюрприза меня подвела память. — Сенатор, — отвечает он.

Типично для меня. То, чего опасаешься больше всего, вспоминаешь в последнюю очередь.

Тем временем к свидетельскому месту уже подошли конвоиры в коричневой форме, чтобы отвести Хардкора назад в камеру временного содержания. Один из них, Джозетти, крупный мужчина, весь заросший седеющими волосами, к которым, очевидно, уже с год как не прикасались ножницы парикмахера, успокаивает свидетеля. Хардкор поднимается в полный рост и, повернувшись в сторону защиты, устремляет на Хоби испепеляющий взгляд. Адвокат ловит его и, ссутулившись над заваленным бумагами столом, отвечает своим взглядом, пристальным и тяжелым. Дело не столько в личном триумфе, сколько в уроке, который преподал Хардкору Хоби. Это декларация веры: «Мой путь лучше. Разве ты не видишь, что он лучше?» Момент противостояния затягивается. В конце концов именно Хардкор, олицетворяющий изначальное зло и жестокость, отворачивается первым, используя в качестве предлога требовательный жест конвоира.

Когда я вхожу в канцелярию, то вижу, что Мариэтта, как всегда, сидит, уткнувшись в телевизор. На ее щеках серо-голубые отблики от светящегося экрана. Полдень — обычное время «мыльных опер». Тем не менее ее глаза на мгновение стреляют в мою сторону.

— Что?

Она даже не удостаивает меня ответом, а молча подает маленькую полосатую коробочку для подарков с пришпиленным к ней конвертом. Усевшись за письменный стол, я сначала открываю конверт.






Сонни!

Еще раз спасибо за ужин. Я бы сказал больше, но не хочу нарушать правила.

Мне пришло в голову, что Никки эти вещи могли бы понравиться. Надеюсь, они на какое-то время займут ее. Пожалуйста, передай Никки, что знакомство с ней стало для меня самым приятным событием за последние несколько недель. (Я не шучу!)

Сет.




P.S. Копы все-таки нашли машину отца. Она была припаркована за углом. Никаких повреждений, и даже двери были закрыты. Полицейские побеседовали с соседкой, которая знает моего отца, и та сказала, что видела, как он ставил свою машину на это место три дня назад. Она уверена, что с тех пор машина не трогалась с места. Очевидно, он все перепутал.

Думаю, мне придется что-то предпринять.





Сет. Подобно лошади, на которую надели шоры, я все утро подавляла в себе жгучее желание посмотреть на ложу присяжных. Все равно, даже когда я остаюсь одна, стоит подумать о нем, как во мне рождаются противоречивые чувства. Такое творится со мной вот уже два дня: какое-то юношеское влечение с привкусом романтической любви и упорный страх на грани обреченности. В субботу вечером после поцелуя, который едва не свел меня с ума, я пребывала в состоянии умственного паралича. Я сидела в гостиной в потоке чистого, белого света, исходящего от галогенного светильника на длинном кронштейне, и пыталась читать. Примерно раз в десять минут мои пальцы непроизвольно прикасались к губам, затем, очнувшись, я тут же отдергивала руку.

Внутри коробочки, которую оставил Сет, лежит большой пластмассовый зуб размером с яблоко. Он открывается вверху, и в нем я обнаруживаю несколько предметов, продаваемых обычно в дешевых магазинчиках: заводные игрушечные челюсти, которые щелкают и прыгают по столу, и набор фальшивых торчащих зубов вроде тех, с которыми Джерри Льюис сделал свою карьеру. Никки будет вне себя от восторга!

— А куда подевался тот забавный дядя? — поинтересовалась она утром в воскресенье таким естественным, непосредственным тоном, словно само собой подразумевалось, что он до сих пор мог быть еще в нашей квартире.

— Отправился домой, глупышка. Он тебе понравился?

Темные косички взметнулись в воздух: так сильно она встряхнула головой. Закусив губу, Никки замолчала, стараясь побороть обиду. Он ушел и оставил ее.

— Ему нужно отрастить бороду, — произнесла она наконец.

Возможно, ему и стоит сделать это. Я представляю себе Сета с пышной растительностью на щеках и подбородке, последним прибежищем лысеющих мужчин, и мне становится очень весело. Однако приступ веселья быстро проходит, и мной опять овладевает серьезное, почти грустное настроение. Каждый раз, когда я размышляю над этим, прихожу к одному и тому же заключению. Это ведь взрослая жизнь, не так ли? Небольшие приступы безумия и очередное собирание сил перед долгим, ответственным путем. Перечитывая записку Сета, я качаю головой, удивляясь такой забывчивости его отца. А затем кладу назад в коробку подарки Никки. Чтобы лишний раз не мозолить глаза Мариэтте, я ухожу на обед через заднюю дверь.




Все мы — Хоби, Сет и я — в той или иной степени понесли урон. Время оставило на нас свои отметины. Один облысел, другой потолстел. Все изменились, но сохранили узнаваемые черты. Что же до Лойелла Эдгара, то он просто потряс меня своим видом. Я видела его фото в газете, однако они, должно быть, были сделаны лет десять, если не больше, назад, когда Эдгар только начал карьеру в местной политике. Мне даже в голову не приходило, что ему теперь уже под семьдесят. Волосы, естественно, стали короче, сильно поредели и поседели. За эти годы он прибавил в весе фунтов тридцать — сорок и во многом потерял прежнюю осанку. Эдгар, которого я всегда видела жестким и угловатым, теперь стал мягче и приобрел округлость манер.

Он стоит перед скамьей в ожидании инструкций. Уже одно его появление здесь носит значительный оттенок драматичности — отец, которого намеревался лишить жизни родной сын. Репортеры навострили уши. Места на галерке забиты до отказа. Напряженные, любопытные лица за пуленепробиваемым стеклом кажутся далекими и отстраненными, словно изображения человеческих фигурок на экране телевизора. Энни поставила у входа еще одного помощника шерифа, чтобы тот поддерживал порядок, следя за правильным распределением зрителей на стоячих местах, справа и слева, так как проход всегда должен оставаться свободным. Пришел даже Джексон Айрес. Его обязанности уже исчерпаны, однако любопытство, очевидно, пересилило. Он сидит в переднем ряду на одном из мест, которые обычно резервируются для сотрудников прокуратуры.

Эдгар стоит на потертом сероватом ковре у подножия скамьи. Он явно чувствует себя не в своей тарелке, оказавшись в фокусе столь пристального, живейшего интереса. Он принес с собой газету, которую держит обеими руками. Это пожилой упитанный мужчина в спортивной шерстяной куртке. Никто не удивится, если он скажет, что в свое время был университетским профессором. Внешность у него самая подходящая. Забыв, очевидно, о том, где находится, он фамильярно кивает мне.

— Доктор Эдгар, — произношу я громко вслух. После этого Мариэтта провозглашает:

— Слушаются свидетельские показания, — и я жестом приглашаю Эдгара занять место в свидетельском кресле.

Он садится и наклоняет лицо к микрофону. Робкая и даже жалкая улыбка производит тягостное впечатление, словно он молит о защите и надеется на нее. Он готов. Приводя Эдгара к присяге, я обращаю внимание на его глаза, по-прежнему такие же пронзительно-голубые.

— Клянусь, — отвечает он твердо и расстегивает пуговицу на спортивной куртке, когда опять садится.

— Мистер Мольто, — говорю я, — можете начинать.

Томми встает, надув губы. Он не смотрит на свидетеля. Тон первых нескольких вопросов подтверждает мое предыдущее впечатление: Эдгар и Томми, оба фанатики своего дела, недолюбливают друг друга. Для их общения характерен подчеркнуто формальный тон, что позволяет Томми сохранять хладнокровие и не увлекаться до полной потери контроля над собой. К сожалению, такое с нами бывает.

— Каков характер вашей трудовой деятельности?

— Я — выборное лицо, представляющее в сенате штата интересы граждан, проживающих в тридцать девятом избирательном округе.

— Вы совмещаете эту деятельность с какой-либо другой?

— Да, я совмещаю ее с преподаванием в Истонском университете, где занимаю должность профессора богословия.

Эдгар описывает свой округ, включающий университетский городок и микрорайон многоквартирных домов, стоящих на балансе муниципальных властей. Эти дома были построены в самом начале реализации программы строительства жилья для малоимущих семей и располагаются на границе округов Киндл и Гринвуд, на территории бывшей военной базы. Он избирался в сенат на семь двухлетних сроков подряд и теперь занимает должность председателя сенатского комитета по уголовному законодательству. Все ассигнования на содержание правоохранительных органов и пенитенциарных заведений проходили через его комитет, так же как и некоторые назначения на руководящие должности в Управлении исполнения наказаний. Четыре года назад он баллотировался на пост контролера от партии демократических фермеров, однако проиграл выборы.

После этого краткого экскурса в биографию сенатора начинается наконец допрос свидетеля по существу.

— Сэр, — спрашивает Мольто, — вы знакомы с обвиняемым по этому делу, мистером Нилом Эдгаром?

— Да, знаком.

— В какой степени знакомства с ним вы находитесь?

— Он мой сын.

Ответ тяжело дается сенатору. Он теряет самообладание, которое до этого момента было безупречным, и последнее слово произносит невнятно, с сильной дрожью в голосе. Из горла вырывается рыдание. Эдгар хватается за передний поручень места для дачи свидетельских показаний. В зале наступает тишина. Все ждут, пока к сенатору не вернется выдержка.

— Вы видите здесь сегодня вашего сына? — спрашивает Томми, оборачиваясь к Хоби.

После ловкого трюка, который выкинул сегодняшним утром Хоби, между обвинителем и защитником возникло состояние глубокой и непримиримой процессуальной вражды, сродни той ненависти, которую питают друг к другу мужчины на войне, сходясь один на один в рукопашной схватке. Томми хочет, чтобы Хоби пощадил Эдгара, избавив того от необходимости указывать на Нила в процедуре опознания, необходимой для протокола. Однако Хоби притворяется, что ищет что-то в большой белой коробке, стоящей на столе защиты. Он роется там и не смотрит в сторону Томми. Вскоре, правда, он бормочет что-то Нилу, и тот начинает вставать, схватившись руками за подлокотники кожаного кресла.

Сознание вины настолько явно отпечаталось на его лице, что если бы даже он и захотел выглядеть более виноватым, вряд ли у него что-либо получилось бы. Он даже не может оторвать глаз от пола и посмотреть на отца. Нил постепенно поднимает голову, но отводит взгляд в сторону и смотрит на дубовые панели, которыми обшита стена перед ним. Сенатор пытается поднять руку, но вместо этого закрывает ею рот. Он начинает громко плакать. В зале повисает буквально мертвая тишина. Все присутствующие затаили дыхание и с замиранием сердца следят за разворачивающейся на их глазах жизненной драмой.

— Отразите в протоколе, что опознание состоялось, — говорю я секретарю, не сводя при этом с Хоби пристального взгляда.

Он что, совсем спятил? Как это ему поможет? Человек, от внимания которого не ускользает ничего в этом зале. Он, наверное, даже может сказать, на какой высоте от пола установлен кондиционер и сколько шагов от двери изолятора временного содержания и до места для дачи свидетельских показаний. Однако он продолжает делать вид, что ничего не произошло, хотя его клиент, побелевший как мел, буквально рухнул в кресло рядом с ним.

Эдгар достает носовой платок и вытирает им глаза. Томми задает ему несколько вопросов о воспитании Нила, затем меняет тему.

— Вы знаете человека, которого зовут Орделл Трент? — спрашивает он.

— Да, знаю.

— Каким образом вы с ним познакомились?

— Меня представил ему Нил.

— Кто из вас проявил инициативу?

— Я попросил Нила выступить в роли посредника.

— Вы можете объяснить, зачем вам это потребовалось?

— Протест.

— Я разрешаю обвинителю задать этот вопрос. Вы упомянули об этом в разговоре с Нилом, доктор Эдгар?

— Я говорил об этом в различных формах в течение нескольких лет. И мы, конечно же, обсуждали этот вопрос после встречи. Определенно.

— Продолжайте, — говорю я.

— В общих чертах суть дела такова: я полагал, что уличные банды вроде той, которой заправляют Хардкор и его друзья, сделали то, что не удавалось сделать никому, а именно — организовали сообщество униженных и оскорбленных, отринутых нынешней системой. И если бы деятельность такой организации можно было бы обратить в положительное русло — в частности, для выражения политической воли беднейших слоев населения, вместо того чтобы направлять эту энергию на достижение преступных целей, — это стало бы огромным завоеванием для всех. Как для членов преступных группировок, так и простых бедняков и города в целом, на жизни которого сосредоточение этих усилий в ином направлении сказалось бы весьма благотворно.

Несмотря на обилие затасканных формулировок и типичную для южанина манерную медлительность речи, Эдгар, похоже, произвел на представителей прессы выгодное впечатление. Его ответ, явно рассчитанный на публичное выступление, прилежно заносится в блокноты, листы которых они поспешно переворачивают. Повернув голову, я разрешаю себе осторожно взглянуть на Сета. Однако впервые с начала этого процесса не достигаю цели. Его внимание целиком сосредоточено на Эдгаре. Он так поглощен происходящим, что начинает напоминать мне человека, которого я знала несколько десятков лет назад.

Томми переходит к встрече между Хардкором, Ти-Роком и Нилом. Эдгар отдал обвинителю листок из своего ежедневника, в котором значится дата встречи — одиннадцатого июня, — это ранее, чем указал Хардкор. Очевидно, бандитского авторитета подвела память. Скупыми словами Эдгар описывает раздражение и недоверие, с которыми Ти-Рок и Хардкор встретили его предложение превратить банду в политическую организацию.

— И чем же закончилась встреча? — спрашивает Томми.

— Мы договорились, что они будут поддерживать контакт со мной через Нила.

— Хорошо, сэр, — говорит Томми.

Руди жестом подзывает его к прокурорскому столу, где Мольто подает записку. Томми читает ее и затем наклоняется к коллеге. Оба недолго обсуждают что-то, после чего Мольто выпрямляется в полный рост в своем дешевеньком безвкусном костюме.

— Во время этой встречи, в лимузине Ти-Рока, сэр, Ти-Рок или Хардкор, кто-либо из них, предлагали вам взятку?

— Нет, — отвечает Эдгар.

Томми поворачивается к Хоби. На лице обвинителя злорадно-самодовольное выражение. «Ну что, утер я тебе нос?» — легко читается в его взгляде. Но тут Эдгар откашливается и добавляет:

— Вообще-то денег они мне не предлагали.

Голова Мольто делает резкий поворот на сто восемьдесят градусов к свидетелю, а затем он смотрит вниз, на записку Руди, и раздраженно пихает ее через стол партнеру. Обвинители действовали наобум, очевидно, забыв в обеденной спешке обговорить эту тему с Эдгаром сразу же, как только тот явился. Наступает очередь ухмыляться Хоби, который на секунду отрывает глаза от своих записей. Томми начинает снова:

— Я хочу обратить ваше внимание на первую неделю сентября 1995 года. Вам представился тогда случай еще раз побеседовать с Нилом о Хардкоре?

— Да, сэр, мы разговаривали о нем.

— Можете вы сказать нам, где находились в то время?

— Мы разговаривали по телефону. Я был у себя дома в Гринвуде.

— Хорошо. А теперь, пожалуйста, расскажите нам, что и кто говорил.

— Нил сказал мне, что Хардкор хочет еще раз поговорить со мной.

— И как вы отреагировали?

— Я сказал ему, что это очень хорошая новость и что я буду рад встрече с ним в любом месте по его усмотрению.

— Каким образом были определены время и место встречи?

— Ну, насколько я могу припомнить, я придерживался той позиции, что выбор места и времени встречи остается за тем, кто просил о ней. Хардкор хотел встретиться на Грей-стрит, а Нил высказал мнение, что ехать туда лучше всего рано утром.

— Нил предложил это?

— Именно так и было.

Очко в пользу обвинения. Нил подставил папашу, заказал его. За столом защиты как Хоби, так и его клиент выглядят спокойными. Томми немного продвигается вперед и попадает в зону направленного света. Все тем же стоическим тоном, который он взял в начале допроса, Томми спрашивает:

— А кем, сэр, вам приходилась Джун Эдгар?

— Это моя жена. — Чуть помедлив, Эдгар поясняет: — Бывшая жена. — И опять ему отказывает выдержка, и он подносит платок к глазам. Его голос дрожит.

Томми разбирает историю отношений Эдгара с Джун, делая это вполне корректно. В 1971 году они разъехались. В 1973 году это было закреплено формальным разводом по обоюдному согласию. Между обоими супругами сохранились дружеские отношения, и они продолжали встречаться. В 1975 году Джун опять вышла замуж. На сей раз за Уильяма Хайкоса, ветеринара из города Марстон, штат Висконсин. Их брак через десять лет, в 1985 году также распался. В этот период она регулярно посещала Гринвуд и помогала Эдгару в его политических кампаниях — в 1980 году, когда он баллотировался в городской совет, в 1982 году, когда его избрали мэром Истона, и несколько раз после этого, когда он избирался и переизбирался в сенат штата. Эдгар отвечает спокойно, несмотря на слезы, время от времени выступающие у него на глазах. Я нахожу его неспособность полностью сдерживать свои чувства трогательной. Двадцать пять лет назад он посвятил себя делу борьбы за изменение хода истории в этой стране. И вот за это время с ним случилось то, что мне всегда казалось невероятным: он изменился.

— А миссис Эдгар время от времени навещала вас или Нила?

— Да, она не забывала нас.

— Когда она приезжала в округ Киндл в последний раз?

Сенатор сморкается в платок и, подняв голову, сообщает, что она приезжала на День труда и осталась на несколько дней, чтобы сделать покупки в городе.

— Миссис Эдгар по-прежнему проявляла интерес к вашей политической карьере?

— Ее дом находится в Висконсине. Она предпочитала сельскую местность. Однако я всегда прислушивался к ее советам. Она была в курсе моих дел.

— Вы обсуждали с ней предстоящую встречу с Хардкором?

Хоби возражает, и вполне справедливо, на том основании, что ответ на этот вопрос является показанием с чужих слов. Затем Томми переходит к событиям шестого и седьмого сентября, и Хоби постоянно ставит ему палки в колеса, ссылаясь на свидетельство по слуху. Большинство протестов обосновано, и мне придется их удовлетворять. Положения уголовно-процессуального кодекса, позволяющие свидетелю давать показания относительно намерений, высказанных другим человеком, но запрещающие делать это относительно того, что сам человек рассказывал о своих действиях в прошлом, кажутся репортерам и зрителям бессмысленной казуистикой. Эдгару разрешается сказать, что утром седьмого сентября его вызвали в сенат, но в то же время ему нельзя передавать содержание разговоров с сотрудниками канцелярии или свидетельствовать о том, что он попросил Джун встретиться с Хардкором вместо себя.

Я разрешаю приобщить к делу записку, найденную в ее сумочке, где были записаны инструкции Эдгара. В уголке бумажки — пятно ржаво-коричневого цвета — засохшая кровь. Этот вещдок мне подают в полиэтиленовом файле. На листке из отрывного блокнота неровными линиями нарисована схема улиц и написаны слова: «Хардкор. Орделл Трент. 6.15». В конце концов, исходя из того, что свидетелю разрешается давать показания относительно своего психического состояния, я разрешаю Эдгару объяснить, почему он попросил Джун встретиться с Хардкором, несмотря на то что ему нельзя передавать содержание разговора с ней.

— Я полагал, — говорит Эдгар, — что она осознает потенциальное значение встречи с Хардкором и поймет, что очень важно, чтобы кто-то увиделся с ним лично.

— А почему вы считали, что это очень важно?

— Я не хотел оскорблять его, — отвечает Эдгар, стараясь держать себя в руках.

— Утром седьмого сентября вы увиделись с миссис Эдгар примерно в половине шестого и больше ее не видели? То есть это была ваша последняя встреча?

— Последняя.

Томми делает паузу, чтобы аудитория как следует прониклась трагизмом ситуации.

— Хорошо, а теперь я хотел бы выяснить следующее: в тот день, седьмого сентября, вас допрашивал детектив-лейтенант Монтегю. Вы помните беседу с ним?

— Да, помню.

— И, сэр… — Томми кладет файл на стол и скрещивает на груди руки. — Вы были до конца откровенны с лейтенантом Монтегю, когда разговаривали с ним? В чем именно вы были с ним не до конца откровенны?

Хоби возражает.

— Мистер Мольто выражает недоверие к собственному свидетелю, — говорит он.

Вот уже сорок лет, как адвокатам и обвинителям в этой стране разрешается подвергать сомнению достоверность показаний собственных свидетелей. Хоби прекрасно знает об этом. Он просто хочет сбить Мольто с набранного темпа, и я жестом показываю ему, чтобы сел, поскольку его возражение в данном случае совершенно необоснованно.

— Он спросил меня, знаю ли я, с какой целью Джун отправилась на Грей-стрит… И сначала я ответил ему, что мне об этом ничего не известно.

— А почему вы дали такой ответ?

Хоби опять заявляет протест. Теперь он реабилитирует своего собственного свидетеля.

— Вы намереваетесь подвергнуть свидетеля перекрестному допросу на эту тему, мистер Таттл?

Хоби отводит взгляд в сторону. Он ищет зацепку и никак не может найти.

— Разумеется, — произносит он наконец.

— Тогда вы можете выслушать полный реабилитирующий ответ. Продолжайте, доктор Эдгар.

— Мне очень не хотелось раскрывать свою политическую связь с Хардкором. Я осознавал, что отношение к этому будет весьма противоречивым. И я не думал, что это имеет какое-либо отношение к смерти Джун.

У меня нет сомнений, что Мольто подробно обсуждал со свидетелем ответ на этот вопрос, однако он очень удачный. Политическое самосохранение, говорит Эдгар. Он не хотел, чтобы его имя публично связывали с «УЧС». Однако в какой бы красивой упаковке это ни преподносилось, здесь впервые узнается Эдгар той, прежней, поры. Он был всегда способен принять холодное, расчетливое решение. Так и теперь. Джун мертва, ей все равно уже ничем не поможешь, так зачем пачкать свою репутацию?

Томми прохаживается некоторое время в молчании, устремив взгляд вниз.

— Сенатор, разрешите мне затронуть одну из последних тем. Я уверен, что мистер Таттл все равно поднимет ее. Насколько мне известно, вы сказали полиции, что вам не известны мотивы, которые могли бы побудить вашего сына причинить вам какой-либо вред. Это верно?

— Такова моя точка зрения.

Томми ритмично кивает так, словно ответ его полностью удовлетворяет.

— Сенатор, позвольте мне еще раз вернуться к вашей встрече с лидерами группировки организованной преступности в лимузине. Вы проинформировали вашего сына, что собираетесь предложить Ти-Року и Хардкору придать их деятельности политический характер…

— Он заявил, что я ничего не упоминал об этом. Как я уже сказал, я достаточно часто обсуждал с ним эту тему за последние годы, однако нужно думать, что он оказался менее внимательным, чем мне хотелось бы.

— Впоследствии он говорил вам, что ваше намерение оказалось для него совершенно неожиданным?

— Да, говорил.

— И каково было его эмоциональное состояние, когда он сказал вам это?

— Он был вне себя.

— Вы не можете припомнить, что он сказал?

Эдгар немного напрягается. Очевидно, эта линия у них с Томми не была обговорена заранее.

— Он сказал, что я использую Хардкора. Это я помню точно.

— Вы вступили с сыном в спор?

— У нас с Нилом всегда бывали моменты разногласий. Там, на улице, между нами произошел довольно возбужденный обмен мнениями, но через день-другой мы оба успокоились.

— Но в тот момент он очень рассердился на вас?

— Сначала.

— Сначала, — повторяет Томми.

Хоби перестал делать пометки в блокноте и теперь напряженно наблюдает за Мольто. Похоже, не только для Эдгара, но и для него такой поворот в допросе оказался неожиданным. Нил, сидящий рядом с ним, опустил голову и уставился на свои руки, играющие с резинкой для бумаг. Трудно определить, слушает ли он вообще.

— Хорошо. Сенатор, вы сказали нам, что с Хардкором вас познакомил Нил. Правильно?

— Да.

— А чья была идея?

— Думаю, моя. Как-то раз мы с Нилом завели разговор о его профессиональной деятельности, о том, чем ему приходится заниматься. Я интересовался его успехами, короче говоря, обычный разговор между отцом и сыном. И тогда он упомянул об озабоченности по поводу условно-досрочного освобождения Кан-Эля. Я сказал: «Нил, а почему ему не поговорить со мной? Вдруг я смогу помочь?» Что-то в этом роде.

— И как он отреагировал на это предложение?

— Я уже не помню.

— Вы поднимали эту тему снова?

Эдгар смотрит в потолок.

— Думаю, что да.

— Значит, вы не один раз высказывали предположение, что было бы неплохо встретиться с Хардкором?

— Да. Наверняка так оно и было. У меня своя теория насчет организованной преступности. Я уже упомянул о ней в предыдущих показаниях.

Томми делает шаг в сторону свидетеля.

— Нил часто разговаривал с вами о своей работе?

— Все время. Как я уже говорил, эта тема интересовала меня.

— Нил говорил вам, что он попросил передать ему все дела по Грей-стрит?

— О да.

— Вы, случайно, не припомните, сенатор, не вы ли предложили ему объединить в своих руках все пробационные дела?

— Возможно, и я. — Эдгар кивает безмятежно, однако на него уже снизошло определенное просветление. Он пытается вспомнить все, о чем мог необдуманно поведать Томми в их беседах, которых было не так уж и мало. — Думаю, это была моя идея.

— А теперь относительно его работы в качестве инспектора по пробации. Сенатор, вы не припоминаете, кто посоветовал Нилу выбрать именно эту профессию?

— Как не припомнить, если это был я.

— Вы?

— Да. Нил находился на перепутье. Как и многие другие молодые люди, которые не могут в начале своего жизненного пути найти себя. И тогда я предложил ему это. Я сказал: «Возвращайся в колледж на отделение социальной работы. Тебе понравится».

— И сколько же времени ему понадобилось для завершения образования?

— Восемнадцать месяцев, насколько я помню.

— Он писал дипломную работу?

— Да, он написал ее.

— Какова была тема работы?

— «Уличные организованные преступные группы».

Мольто внимательно смотрит на Эдгара.

— Да, именно я предложил ему эту тему.

— И вы помогли ему устроиться на работу, не так ли?

— Пришлось сделать пару звонков.

Томми по-прежнему не сводит взгляда с Эдгара.

— И могу я спросить у вас, сенатор, не возникало ли у вас когда-либо чувство, сэр, что Нил пошел по этому пути — колледж, работа, курирование пробационных дел на Грей-стрит, контакты с Хардкором с целью устройства вашей с ним встречи — в определенной степени потому, что хотел угодить вам? То есть оправдать надежды, которые вы на него возлагали?

В то время как Эдгар обдумывает ответ, Хоби вскакивает из-за стола:

— Ваша честь, я сижу здесь и думаю — на чьей же он стороне, в конце концов? — Его рука, огромная, размером, наверное, с булыжник, негодующе указывает на Томми.

— Это протест, мистер Таттл?

Хоби пытается подать Эдгару сигнал: «Будь осторожен! Это ловушка». Сенатор до сих пор не соображает, что обвинение набирает очки за его счет.

— Я бы сказал, замечание, ваша честь. Суть же моего протеста заключается в том, что сенатор Эдгар не может давать показаний относительно мыслей и чувств моего подзащитного.

— Хорошо, мистер Таттл. Тогда я скажу вам следующее: держите свои замечания при себе. Вопрос поставлен иначе. Обвинение хочет знать мнение сенатора. И я считаю, что линия допроса направлена на опровержение предыдущих показаний. Продолжайте, мистер Мольто.

Эдгар достаточно владеет нашей профессиональной лексикой, чтобы уловить, куда дует ветер. Привыкнув повелевать, он поворачивается вместе с креслом в мою сторону. Он выглядит растерянным и в то же время не лишенным властности. Вопрос зачитывается снова.

— Я не уверен, что мне приходилось когда-либо задумываться об этом.

Томми окидывает его оценивающим взглядом, затем кивает с тем же глубокомысленным видом.

— А теперь позвольте вкратце подытожить все, что я сейчас услышал от вас, сенатор. Ваш сын потратил более трех с половиной лет на выполнение ваших рекомендаций относительно его образования, дипломной работы, выбора профессии и пробационных дел. А затем, судя по тому, что он сказал вам внезапно, когда он сидел в том лимузине, ему стало ясно, что во всем, что вы предлагали ему, вы преследовали собственные политические цели, верно? — Томми задает вопрос с олимпийским спокойствием.

В его голосе звучит даже некоторое уважение, в остальном же в его манерах сквозит каменная холодность. Я понимаю, что сейчас происходит. Мольто — один из тех серьезных, безликих человечков бюрократического мира, вся жизнь которых проходит в услужении у таких, как Эдгар, ловких политиков с обходительными манерами, сладкоголосых краснобаев с безудержной страстью к личной славе. По прихоти таких людей Томми сначала возвысился, а потом его столкнули, и он рухнул в грязь. Никто из них палец о палец не ударил, чтобы помочь ему встать хотя бы на четвереньки. А теперь у него появилась возможность поквитаться с одним из сильных мира сего. В этот, возможно, самый странный момент в совершенно неординарном деле Томми Мольто, прокурор по жизни, выступает в суде, защищая точку зрения подсудимого и изобличая того, кто должен был стать жертвой преступления, с профессиональным спокойствием хирурга, беспощадно кромсающего тело пациента. Эдгар, находясь во власти своих чувств, долгое время не может понять, что происходит. Прозрение пришло к нему слишком поздно.

— О, ради Бога! — произносит он внезапно с отчетливо выраженным оттенком южного старомодного высокомерия. — Ради Бога. Вы путаете яблоки с апельсинами. Нил был заинтересован во всем этом не меньше меня.

— Вы сказали, он рассердился, очень рассердился, когда вы покинули лимузин?

— Он сердился недолго. День-два.

— Он сказал, что кого-то использовали?

— Хардкора. Он сказал, что Хардкора используют. — Эдгар поводит плечами, чтобы расправить куртку, съехавшую на одну сторону. — Вы просто не в состоянии представить себе всю картину, — говорит он Мольто.

— Разве? — спрашивает Мольто и с этим садится за стол обвинения.




4 мая 1970 г.

Сет


В промежутках между звонками, которые Джун делала моему отцу, мы с ней почти не разговаривали. Так как мои родители никогда не ездили в отпуск, мне до этого редко приходилось бывать в мотелях, от силы раза три-четыре за всю жизнь. Крохотные брусочки бесплатного мыла, бумажные колпаки, надетые на стаканы, гигиенические прокладки на сиденье унитаза по-прежнему приводят меня в состояние радостного детского возбуждения. Ведь все это предназначено для меня. Особенная атмосфера купленной уединенности, царящая в крошечном номере, еще больше усиливала необычность происходящего. Обе кровати застелены изношенными фениловыми покрывалами, а пол покрыт кафельной плиткой. У кроватей ночные столики в стиле пятидесятых, со стеклянным верхом и лакированными дверцами кремового цвета. Чувствовалось, что владельцы до сих пор сохранили остатки гордости, однако очень скоро они лишатся и ее, и вынуждены будут взимать почасовую оплату.

Номер был оборудован узким, не более ярда шириной, балкончиком, на котором стояло одно-единственное складное кресло-шезлонг. Отсюда хорошо просматривался большой участок скоростной автострады на Аламеду. На ленч Джун принесла немного фруктов. Я сидел, наслаждаясь весенним солнцем, и грыз грушу, наблюдая за проносящимися мимо автомобилями, в которых сидели счастливые калифорнийцы, стремившиеся в неизвестную мне даль. Я решил, что, как только доберусь до Канады, сразу же напьюсь вдрызг. Конечно, лучше бы забить косячок, однако об этом пока не могло быть и речи. Теперь следует избегать всякого столкновения с законом, всего, что могло бы привести к депортации. Я сидел в тупой рассеянности и строил планы, в осуществление которых мне самому не слишком верилось.

Мы находились в районе Дэмона, примыкающем к Окленду, населенном людьми с низкими доходами или социально обездоленными, как сказал бы Эдгар. Неприглядный вид запустения и упадка производил тоскливое впечатление. Армия пришла и ушла из этой части города четверть века назад, оставив после себя временные щитовые постройки, которые быстро обветшали. Магазинчики, расположенные на микрорынке внизу, не выдерживают никакого сравнения с теми, что я видел всего лишь в миле отсюда к востоку. Над дверями владельцы повесили аляповатые вывески, поскольку неоновые буквы им не по карману. Ассортимент товаров, выставленных в витринах, которые на ночь закрывались решетками, поражал своей убогостью. Наблюдая за транспортным движением, я уже в тысячный раз отметил, что черные все еще ездят на этих ужасных американских машинах, огромных грудах металла, которые коррозия съедает за пять лет, на каковой срок службы они и были рассчитаны. Угнетенным и обездоленным знания даются труднее всего. Так сказал бы Эдгар. В разрывах между перенаселенными жилыми домами можно было увидеть солончаки, болотистые низины, а за ними воды залива, с которого ветер доносил неприятный, тухлый запах. Там все еще гнездились морские чайки. Очевидно, соседство окрашенных в белый цвет трубопроводов и емкостей нефтеперерабатывающего завода, который находился в миле отсюда, в Ричмонде, вовсе не мешало им.

Внизу показался негр плотного телосложения с характерной энергичной походкой. На нем была большая шляпа. Я подумал, что это Хоби, и у меня вдруг радостно и тревожно забилось сердце. Я встал, чтобы помахать ему, и понял, что ошибся.

— Как вы думаете, можно ли выяснить, где сейчас находится Хоби Таттл? — спросил я у Джун. Я стоял на пороге балконной двери. Наверняка им что-то известно. Ведь они держат в своих руках все связи с Кливлендом. — Для меня имеет большое значение, увижу я его или нет перед отъездом.

Джун приставила ладонь ко лбу, закрываясь от яркого полуденного солнца. На ней было простое отрезное платье спортивного покроя, в котором она выглядела достаточно неприметно и обыденно. Волосы украшали две заколки-пряжки. Движением нескольких пальцев она поманила меня вовнутрь.

— Мы думаем, что вам, Сет, не следует показываться на улице. Трудно сказать, что может случиться, если вас увидит кто-либо из знакомых. Нужно предусмотреть элемент случайности, — повторила Джун.

Должно быть, эта фраза запомнилась ей из революционных пособий: какое-то изречение Сталина или Мао Цзэдуна. Эдгары серьезно воспринимали все рекомендации по тактике революционной борьбы. Я знал, что лучше не вступать с ней в споры по вопросам дисциплины и конспирации. Это была часть революции.

— Послушайте, я буду очень осторожен. В самом деле. Но поймите, для меня это очень много значит.

— Хорошо. Посмотрим.

Меня приободрило то, что Джун не стала наотрез отвергать такую возможность. Она не сводила с меня взгляда, пока до меня не дошло: она ждет, чтобы я вернулся на балкон. Ей нужно было поговорить с кем-то — Эдгаром или другим членом «Одной сотни цветов» — по телефону, сказать несколько условных фраз.

Когда я вернулся в номер минут десять спустя, Джун уже сидела на стуле с прямой спинкой, положив ноги на кровать, и читала книгу в твердом переплете. «Планета мистера Саммлера». Странное чтиво, мелькнуло у меня в голове. Однако Джун была непредсказуемой личностью. Она охотно следовала моде. Сообщив мне, что о Хоби пока не удалось ничего выяснить, она закинула свои полные красивые руки, державшие книгу, назад и сладко потянулась, издав негромкий стон. Меня опять охватило внезапное и мощное чувство интимной близости, которое, казалось, отражалось от Джун, исходило от нее, как тепло от нагретого солнцем камня. Я представил себе, как легко было бы нам обоим, будь мы чуточку другими, заполнить это время сексом. Эта связь не имела бы абсолютно никаких последствий — безвредное развлечение, забава, напоминающая о том, что жизнь усложняется только тогда, когда людей становится больше двух.

Некоторое время я сидел спокойно, привыкая к перемене света. На стене одиноко и косо, под углом в десять градусов, висела картина. Лесной пейзаж. Нечто успокаивающее нервы для тех, кому не давал заснуть шум автострады. Мне тоже захотелось почитать. В выдвижном ящике ночного столика лежала Библия. Я стал листать Второзаконие, пытаясь отыскать в нем слова, которые были написаны на моей мезузе. Я прочел: «…итак, Израиль, слушай постановление и законы, которые я научаю вас исполнять, дабы вы были живы, и пошли и наследовали ту землю, которую Господь, Бог отцов ваших, дает вам». Эти слова не пробудили во мне никакого отклика. Громыхание риторики, груз слов, которые, казалось, были связаны с миром навязываемых обязательств и долга, то есть с тем, чего я пытался избежать.

— Патриархат, — сказал я.

Джун улыбнулась. Ведь она как-никак была женой богослова.

Около полудня Джун позвонила моему отцу и ознакомила его с планом передачи выкупа. Он должен был немедленно позвонить в Лас-Вегас, в крупное казино под названием «Римская монета» и сообщить им, что желает открыть счет для сына, который намерен отправиться в путешествие. Люди делают так постоянно. Затем он переведет деньги на счет казино из своего банка.

— Завтра Сет отправится в тамошнюю кассу и возьмет двадцать тысяч долларов фишками, — сообщила отцу Джун. — В качестве документа, удостоверяющего личность, он предъявит водительские права. И не думайте, что какие-нибудь герои из ФБР спасут его, потому что на животе у него будет заряд из пластика с детонатором, который приводится в действие по радио. Вы знаете, что это такое?

— Нет.

Я стоял рядом, наклонив голову к трубке, и вслушивался.

— Это очень мощная взрывчатка, — пояснила Джун.

— О Боже!

— Это вполне безопасно, — сказала Джун, когда мой отец еще раз произнес «О Боже!». — Ничего страшного не произойдет, если никто не нажмет на кнопку. И этого никто не сделает. Потому что мы хотим получить деньги. Правильно?

— Конечно.

— Вот именно. Конечно.

Я должен был отправить фишки срочной заказной бандеролью в одно из почтовых отделений в Сан-Франциско. После этого меня отпускали. Затем кто-нибудь заберет бандероль и обменяет фишки на деньги, но не в казино «Римская монета» в Лас-Вегасе, а в другом, в Лейк-Тахо. Мера предосторожности на случай, если фишки пометят. Я не сомневался, что, придумывая столь хитроумные трюки, Эдгар находился на грани бредового состояния. Ведь эта операция, не имевшая ничего общего с маоистской тягомотиной, заставляла его соприкоснуться с мирами, в которые он никогда не был вхож. Азартные игры. Казино. Откуда Эдгару знать обо всех этих премудростях? Как получилось, что он усвоил так много правил и условностей той жизни, от которой отрекся? Движущей силой революции была зависть, решил я.

— Как только мы получим деньги, отпустим Сета на все четыре стороны. Он вам перезвонит. Только одно условие. Мы его отпускаем под честное слово.

— Под честное слово?

— Вот именно. Под честное слово. Вроде того. Ну, то есть с ним все будет в порядке, если он будет себя вести хорошо. Понятно? Мы не хотим из-за всей этой долбаной путаницы влипнуть в дерьмо по уши, верно? Мы думали, что если парень и не сын Рокфеллера, то что-то типа того, а оказалось чуть ли не наоборот. Мы не горим желанием попасть в клоповник только потому, что мы ошиблись и у нас хватило глупости признаться в этом. Вы меня понимаете? Мы покрываем свои издержки. Что прошло, то быльем поросло. Но только в том случае, если не мы вместо него. Понятно?

— Вы тоже хотите уйти на все четыре стороны?

— Совершенно верно.

— Такому желанию не приходится удивляться, — сказал мой отец.

— Ирония судьбы, не так ли? — сказала Джун. — Да, именно этого мы и хотим. Никаких сюрпризов. Мы не хотим, чтобы Сет описал, как мы выглядим. Или сделал какие-то наброски. Или чтобы вы развязали свой язык.

Отец ответил не сразу. Он размышлял. Было слышно, как в трубке потрескивает статическое электричество. Внезапно до меня дошло. Это был великий матч. Эдгар против моего отца.

Наконец отец нарушил молчание:

— Даю вам слово чести, что мы оставим все в тайне.

— Ну что ж, спасибо. Это здорово. Великолепно. И все же нам нужно нечто более весомое. Хотя бы чуть-чуть. — Джун злобно рассмеялась. Как всякий мало-мальски хороший актер, она уже вошла в роль. — И не обращайтесь со мной, словно я слабоумная. Потому что я не такая. Ведь я не обращаюсь с вами подобным образом, не так ли? — Он не ответил. — Как видите, у нас проблема. И она осложняется. Потому что, насколько я понимаю, если ваш сын не соврал, а скорее всего это правда, он должен был явиться сегодня по повестке на призывной пункт, где ему сделали бы модную прическу, выдали смокинг цвета хаки и отправили в романтическое путешествие куда-нибудь в Юго-Восточную Азию. А раз его там нет, то скоро его начнут искать ребята в синих костюмах и начищенных до блеска черных ботинках. Улавливаете?

— Думаю, что да. — Отец опять сделал паузу, чтобы просчитать ситуацию. — При таких обстоятельствах Сет, надо полагать, не больше вашего заинтересован во встрече с людьми из ФБР.

— Теперь вы попали в точку, мистер. Что там говорят насчет великих умов? Вот только дело еще и в том, что ему очень хочется посмотреть на северное сияние. Ведь это его заветная мечта, верно? Все равно он собирался сбежать. И как только он пересечет кордон, ему не будет страшно поговорить по телефону с ФБР. И вам тоже болтать что-нибудь вроде: «Эй, привет, ребята, давайте я расскажу вам о злодеях, которые похитили моего ребенка». Вот так и получится, что он будет отпущен под честное слово. Помните, что я вам говорила?

— Да.

— Я говорю быстро, потому что у меня кончается время. Не хочу нарушать правила. Наши условия таковы: на следующие шесть месяцев он поедет туда, куда мы скажем. Мы подберем ему местечко. Где-нибудь в прекрасной Америке. Где-нибудь от моря и до моря. Где-нибудь там, где мы сможем присмотреть за ним. Он сможет жить и работать. Делать все, что ему заблагорассудится. Мы снабдим его кое-какими документами, дадим карточку социального страхования, ну и все такое. Он сможет существовать под чужим именем. Все будет хорошо, пока он будет помнить, что его могут проверить. Он знает, чего мы ожидаем. Он не должен исчезать, не поставив нас в известность, где его искать. Даже на десять минут. И ему никогда, повторяю, никогда нельзя контактировать с полицией. Местные копы или ФБР, все равно. То же самое относится и к вам. Абсолютно. Если к вам явятся ищейки из Бюро, у вас нет ни малейшего представления, куда он подевался. Если что-то не так, то Сет у нас всегда под рукой. Мы звоним в ФБР и сообщаем, куда им явиться за своим клиентом. Мы линяем в Алжир, а он следует прямым ходом в казенный дом, где Дядюшка Сэм будет его холить и лелеять месяцев восемнадцать как минимум, а может быть, и все три года. Улавливаете ход моих размышлений?

— Я достаточно ясно представляю себе картину, — ответил отец.

— Тогда до свидания.

Джун перезвонила через сорок минут.

— Какие-либо вопросы?

— Никаких, — ответил отец.

— Денежки наготове?

— Я поговорил напрямую с банкиром. Перевод будет сделан к концу дня. Казино уже предупреждено и обслужит Сета, когда бы он ни прибыл.

— Никаких проблем?

— Абсолютно. Банкир, правда, немного удивился, однако я объяснил ему, что вот уже некоторое время в качестве хобби изучаю законы вероятности применительно к игре в блэк-джек. Он проявил живой интерес и даже порекомендовал мне книгу.

— Отлично. Передаю трубку вашему сыну.

— Папа! Прости меня…

Нет, я не притворялся. Несмотря на то что я практически добился своего, я чувствовал себя отвратительно. Меня мучили угрызения совести.

Отец не ответил. Он терзался противоречивыми чувствами. Я знал это. Он весь исходил злобой и в то же время испытал облегчение, услышав мой голос.

— Я хочу удостовериться, что ты понимаешь, что произойдет потом, — сказал я.

— Ты позвонишь нам.

— Я имею в виду — после этого. Меня будет разыскивать ФБР. Меня объявят в розыск в течение ближайших недель. Ты не сможешь ни позвонить мне, ни написать. Ты это понимаешь? Ничего, что могло бы хоть как-то навести их на мой след.

— Твоя мать не вынесет этого.

— Я буду звонить. С платного телефона. Просто чтобы вы знали, что со мной все в порядке. Это все, что я могу сделать.

— Мы будем знать, где ты?

— Для вас гораздо безопаснее, если не будете. В самом деле. Ты честно скажешь: «Я не знаю». Я не хочу, чтобы у вас из-за меня были неприятности.

— Неприятности, — повторил отец. — Мой Бог, Сет.

Однако теперь, когда контуры будущего уже были определены и пути назад отрезаны, в его голосе не звучало никаких жалобных ноток. Такой вариант вполне устраивал его. И он никогда и ни о чем не догадается. Если бы не боль в душе из-за утраты денег, отец рассматривал бы все это как идеальную сделку.

— Как мама?

— Она ничего не знает.

— Ну и прекрасно. Послушай, все утрясется.

— Я буду молиться, — ответил отец.

Разговор закончился, но я долго еще сидел у телефона. Я чувствовал себя выжатым как лимон. Все было кончено. Во всех отношениях. Я сделал самую грязную часть работы, и все остались живы. Ни к кому не пришлось вызывать коронера. Никто не узнал, что его предали. Теперь я ждал, когда же наконец во мне родится доселе неизведанное чувство свободы, избавления. В комнате слегка пахло выхлопными газами, которые заносил сюда ветер, трепавший шторы.

— Знаете, Сет, в жизни много жестокости, может быть, даже чересчур, — сказала Джун. — Вот, например, хирург, который спасает тебе жизнь — в нем тоже есть небольшая частичка, которая получает удовольствие от вида крови, появляющейся из-под скальпеля.

— О ком из нас мы сейчас говорили? — спросил я, хотя у меня и так не было никаких сомнений на сей счет.

Отчаянная хандра перешла в неврастению. Я сделался опасен. Я должен был осознать этот факт, и никакого удовольствия мне это не доставило. Я уже ощущал тот мрачный груз, который будет давить на меня всякий раз, когда я буду вспоминать данный эпизод, сколько бы лет ни прошло. Однако для Джун, насколько я мог видеть, эпохальные события были насущной потребностью. Она не могла жить без них: яркие огни рампы, она на сцене, гром аплодисментов. Вещи, которые взрываются. Резкие перемены. Катастрофы. Новый любовник. Ее натуру оказалось постигнуть легче, чем я думал раньше.

— Я пыталась объяснить вам свое отношение к происходящему, — сказала Джун. — Когда я думаю об этом, у меня возникает какое-то невероятное ощущение причастности к чему-то очень важному, прежде всего для очень многих людей, а потом уже для меня. Я знаю, это вызывает у вас отвращение. И вижу, как вам нелегко все далось, и вы мучаетесь, изводя себя сомнениями. Да, это очень болезненно. Однако все мы должны приносить жертвы на алтарь революции.

Зазвонил телефон. Джун подняла трубку и, не сказав ни слова, молча выслушала сообщение. Положив трубку, повернулась ко мне.

— Вы можете найти Таттла в Африканском доме, — сказала она. — И будьте осторожны. Кливленд ведет себя в тюрьме крайне безответственно. Он всю камеру поставил на уши. Это еще одна причина, по которой мы хотим побыстрее вытащить его оттуда. Часа, я думаю, вам хватит. — Она посмотрела на свои часы.

Порывшись в кармане, я вытащил ключи от машины и уже направился было к двери, но затем повернулся.

— А какую жертву приносит Эдгар? — спросил я. — На алтарь революции?

Смерив меня долгим и пристальным взглядом, она ответила:

— Веру.

В наступившей тишине мне показалось, что я слышу тиканье своих наручных часов. К действительности меня вернул вой клаксона, доносившийся с автострады. Ответ Джун имел большее значение для меня, чем для нее, и она интуитивно догадалась об этом.

— А в чем состоит ваша жертва? — поинтересовался я.

— Я остаюсь с Эдгаром, — ответила она не раздумывая и потянулась за книгой, которая лежала все там же, на постели. В мою сторону она больше не посмотрела.

Проходя по кампусу, я, к своему удивлению, обнаружил, что он погрузился в праздничную атмосферу. Нынче утром члены ученого совета большинством голосов приняли решение о присоединении к общенациональной забастовке университетов. Занятия были приостановлены на неопределенное время, чтобы студенты могли принять участие в кампаниях по сбору подписей под обращениями к конгрессу и Белому дому. Однако те, похоже, обрадовались законной возможности повалять дурака и не спешили заниматься общественной деятельностью. Несмотря на некоторую взвинченность, здесь по-прежнему присутствовали обычное веселье и раскованность уик-энда. Из распахнутых окон доносилась громкая музыка, а на улицах и лужайках, как всегда, было полно людей, слоняющихся без всякой цели. На стенах общежитий висели огромные транспаранты, изготовленные на скорую руку из простыней. На них красным был изображен сжатый кулак внушительной величины, под которым было написано всего одно слово: «Забастовка».

Когда я пробирался к площади, мне в руку сунули отпечатанную на мимеографе листовку.






Остановим военную машину Никсона!

Штат Огайо. Лаос. Нью-Хейвен. Камбоджа. Вьетнам.

Общенациональная студенческая забастовка.

Бастуй, пока не слишком поздно!

Бастуй за знания!

Бастуй за здравый смысл!

Бастуй за самого себя!

Бастуй за мир!

Забастовка! Забастовка!! Забастовка!!!





На главной площади уже шел марафон у микрофона: антивоенные ораторы сменяли друг друга через каждые пять минут; преподаватели и студенты клеймили позором политику Ричарда Никсона под восторженные овации толпы. Мощнейшие усилители, которые обычно используют на своих концертах рок-музыканты, разносили над головами многотысячной оравы лозунги, эхом отражавшиеся от стен зданий, и были слышны, наверное, в радиусе полутора-двух миль.

— Мы объявили о прекращении нашей обычной деятельности! — надрывался профессор, лицо которого было покрыто столь обильной растительностью, что издали его свободно можно было бы принять за орангутана. — Хватит сидеть сложа руки и мириться с тем, что наши руководители продолжают позорную войну!

Это был член ученого совета, один из тех парней, которые два дня назад с радостью дали Эдгару под зад коленкой. Теперь он выступал в роли страстного борца за мир, и толпа вторила ему.

— Весь мир смотрит на нас! — начала она скандировать в конце его выступления.

На какой-то миг я даже поддался всеобщему порыву, больше смахивавшему на массовый психоз. Я лелеял свою страсть и надежду, как драгоценную игрушку, — я цеплялся за них, дышал ими. А затем посмотрел на часы и забыл обо всем этом. У меня оставалось только сорок минут.

Африканский дом находился в одном старом общежитии из красного кирпича. Афроамериканские студенты, как они с недавних пор начали называть себя, путем обмана, лести, хитрости, запугивания, то есть всеми правдами и неправдами добились того, что в их распоряжении оказался блок из тридцати комнат. Места для проживания в Африканском доме выделялись исключительно лицам, принадлежавшим к негритянской расе. Он был задуман в качестве отдельного рая, где все ходили в дашики, мужской рубашке с круглым вырезом и короткими рукавами, называли друг друга «брат» и могли вести дебаты по политическим и культурным вопросам, имевшим значение только для членов этой общины. Всякий раз, когда я проходил мимо этого здания, из его окон звучала хорошая музыка — Мириам Макеба, Джуниор Уокер и «Мираклз», — будившая во мне воспоминания о школьных годах. В ежедневной газете, выходившей в кампусе, регулярно печатались редакционные статьи, в которых обсуждалась целесообразность подобного разделения. Усвоив с раннего возраста, что нет способа глупее, чем судить о человеке по цвету его кожи, я относился к образованию Африканского дома как к иррациональному и крайне деструктивному явлению. Однако к этому времени его существование уже было общепризнанным фактом. Над дверью здания на ветру трепетал флаг Ганы. Здесь тоже из окон свисали забастовочные транспаранты — неожиданное проявление солидарности.

В коридоре у первого попавшегося человека, которым оказалась духовная сестра в темных очках, с ярко выраженной афроамериканской внешностью, я спросил, где можно найти Хоби Таттла. Девушка не сразу ответила на вопрос. Она сидела за старым ученическим столом школьного образца, который притащили сюда не иначе как из аудитории, и читала Кейна. На стенах красовались лозунги, в которых были использованы цитаты из Фредерика Дугласа и Мартина Лютера Кинга.

— Кто ты?

Я ответил ей:

— Друг. Товарищ по комнате.

— Ты наркоман?

— Если хочешь обыскать меня, пожалуйста. Я не возражаю. — Я поднял руки.

Комната, где я спустя десять минут нашел Хоби, была целиком отделана черной и белой кафельной плиткой в шахматном порядке, размером восемнадцать на восемнадцать дюймов. Плитка покрывала не только пол, но также стены и потолок. Сначала у меня зарябило в глазах. Впечатление было такое, будто я смотрю в калейдоскоп. Распахнув дверь, я увидел Хоби, который сидел в углу у простой тумбочки стандартного образца, оклеенной черной бумагой. На нем была длинная кожаная куртка. Сначала я подумал, что он болен или пьян, однако Хоби улыбнулся вполне осмысленно, и мне стало ясно, что он в здравом уме. На полу рядом с ним, в нескольких дюймах от его руки лежал большой вороненый пистолет. Я никогда еще в своей жизни не видел пистолета, кроме как в кобуре у полицейского, и поэтому с удивлением воззрился на него.

— Ты что, хочешь застрелить меня? — Он слегка улыбнулся и жестом пригласил меня войти. Я обвел рукой стены. — Психоделия?

— Эта штука действует.

— Если посмотришь через увеличительное стекло. Как поживаешь, дружище?

— Все зашибись, — ответил он.

В действительности вид у Хоби был неважный. Несмотря на темный цвет кожи, было заметно, что у него покраснели переносица и ноздри. Похоже, его предубеждение против кокаина в трудную минуту дало трещину. Хоби сказал мне, что в свое время здесь была берлога Кливленда, где он проводил большую часть свободного времени.

— Да, твой приятель Кливленд угодил в переплет. Дело пахнет сроком, и притом серьезным.

— Понимаешь, какая штука, все было подстроено. Копы сами подкинули ему дурь. Просто кое-кому очень не по душе, что черный, который умеет постоять за себя и за своих ребят, учится не где-нибудь, а на юридическом.

Такова была официальная версия «Пантер». Тот, кто заменил у «Пантер» Элдриджа Кливера на посту министра информации, в выступлении по радио назвал арест Кливленда грязной провокацией. Однако подобные напевы все мы слышали уже далеко не раз, и они не производили впечатления. Все то, что встало между Хоби и мной, что мешало нам вернуться к прежним дружеским отношениям, выразилось теперь в его одухотворенном пересказе этой грустной маленькой лжи.

— Я уезжаю в Канаду, — сообщил я ему.

— Да, — сказал он. — Старушка Люси говорит, что собирается составить тебе компанию.

— То же самое она говорит и мне. Ей нужно сменить обстановку. После всего, что у вас там было, она просто сама не своя.

— Да, вот такие дела, — произнес Хоби безжизненным голосом.

— Вот такие дела, — ответил я. — Так что, если вдруг услышишь, как канадцы говорят «клево» вместо «все путем», — тебя это не удивит.

Мне очень хотелось немного развеселить его, вселить в него хоть чуть-чуть бодрости. Я хотел, чтобы он был тем, кем был всегда, моим другом. Хоби криво усмехнулся:

— Вообще-то я надеялся, что ты забежишь на минутку попрощаться.

— Ну вот, хотя бы теперь я оправдал твои ожидания, дружище. Знаешь, тут у меня появились кое-какие серьезные проблемы. Надо залечь на дно.

— Тебя уже начали искать?

— Не исключено. Хотя говорить что-либо определенное еще рано.

Я не знал, насколько мог ему доверять. Обладавший прекрасным слухом, Хоби в совершенстве усвоил произношение и обороты речи городских низов. Его отец, я был уверен, не раздумывая, дал бы ему затрещину, услышь он его речь. Наверное, в этом и загвоздка, думается мне. Хоби взял все, чем, по мнению его отца, он должен был обладать, и положил это в обертку другого поколения. Оказавшись за две тысячи миль от отчего дома, вне тени, которую отбрасывало на него влияние Гарни, он учился быть в ладу с самим собой. Как часто бывало, я примерял ситуацию на себя, и итоги сравнения не могли меня утешить.

Издалека со стороны площади донесся восторженный рев толпы. Забастовщики разошлись не на шутку. Хоби с усталой неподвижностью оглянулся на окно, задернутое черной шторой, и закряхтел точно старик:

— Ребятишки устроят Трики веселенькую жизнь. Ему точно придется прекратить войну, а то они никогда не вернутся за парты. — Эта мысль вызвала у Хоби усмешку.

— Они делают то, что в их силах, Хоби.

Он поднял руку. В действительности ему было все равно. Мы замолчали.

— Может быть, поговорим насчет ЦПИ? — предложил я немного погодя. — Наверное, это беспокоит тебя больше всего?

Он даже не шелохнулся. Медленно прожевывая слова, выползавшие из его рта, как фарш из мясорубки, Хоби ответил:

— Я тут ни при чем, но раз уж ты спрашиваешь, скажу тебе еще раз: я ничего не сделал, кроме того, о чем ты уже знаешь. Однако и этого может хватить, чтобы оказаться в дерьме. Ты же слышал насчет отпечатка пальца, обнаруженного на остатке?

— О, Хоби! Господи Иисусе! — Только теперь до меня дошло, что Джун, должно быть, имела в виду именно это.

— Меня держит в курсе один из этих долбаных товарищей Кливленда. Эти скоты устроили взрыв и в моей голове. С другой стороны, — Хоби взял пистолет и приставил его к своему виску, — эта игрушка может пригодиться. — Он улыбнулся. — Или пристрелить кого-нибудь? — сказал он, и дуло пистолета повернулось в мою сторону.

— Давай не будем спешить. Авось обойдется.

Хоби пожал плечами, признавая мою правоту.

— Так что же тебе снится в твоих дурных снах? — спросил я. — Что у Кливленда развязался язык? Это тебя страшит больше всего?

Если у Кливленда начнется ломка, копам не составит труда выпытать у него все, что им нужно. Возможно, он уже раскололся, хотя Эдгары утверждали, что посетители Кливленда, навещавшие его в выходные, смогли передать ему кокаин.

Хоби считал, что с этой стороны ему нечего опасаться.

— Кливленд, парень, такой орешек, который им не по зубам.

— Значит, он заговорил?

— Он заговорит, только когда сам захочет. Но дело в том, что, может быть, он и сказал кое-что, ну так, самую малость. Может быть, он хочет привлечь внимание некоторых идиотов.

Судя по всему, подобные мысли не выходили у Хоби из головы в последние дни, с такой готовностью он выкладывал эти предположения.

— Понимаешь, приятель, в организации сейчас идет внутренняя борьба, соперничество, если хочешь. Элдридж и Хьюи. Этот Хьюи — странный ублюдок, не такой, как все. Считает себя самым умным. Теоретик долбаный. Только и знает, что пускаться в такие абстрактные рассуждения, что просто глаза на лоб лезут. Он вот-вот должен выйти из тюрьмы. Кливленд больше тусовался с Элдриджем и его ребятами. А теперь Хьюи говорит, что сбыт наркотиков нельзя считать революционной борьбой, что это чистой воды уголовщина. Понимаешь? А все сводится к тому, что гребаный мудак хочет захапать все баксы для себя и своих козлов. Через них он распускает слухи, что, дескать, партию обманывают. Она, дескать, недополучает денег от операций с наркотой. Вот мразь!

Я слушал и кивал.

— Ну так вот. Кливленд чувствует нехватку солидарности. Никто не спешит поддерживать его. Ведь что получается, в Нью-Хейвене партия вывела на улицы двадцать тысяч человек в поддержку Бобби, а здесь никто пока что и пальцем не пошевелил, чтобы собрать деньги и внести залог за Кливленда. Вот такие дела. Может быть, братишка и выложил копам чуть-чуть, чтобы намекнуть кое-кому. Это диалог, приятель. Диалектика. Идеологический спор, понимаешь? Сталин и Ленин.

— А который из них заложит тебя, Хоби? Сталин или Ленин?

Кривая улыбка, появившаяся на его лице, означала, что шутка пришлась ему не по вкусу. Хоби вообще не любил, когда над ним подшучивали.

— Значит, если Кливленд ссучится, тебе нужно будет спасать свою задницу, так ведь?

— Кливленд не ссучится. Он не предаст своих братьев. Ни за что.

Я понимал, что он говорит это прежде всего для собственного самоуспокоения. Однако даже если предположить, что версия Хоби соответствует действительности и Кливленд мог сдать нескольких статистов, не посвященных в подробности, или сообщить кое-какие второстепенные детали, у Эдгаров имелись причины для беспокойства.

— Ты мог бы опередить события, Хоби.

— Я не стукач. — Он понизил голос и ткнул пистолетом куда-то вдаль. — Все равно они возьмут меня за жопу, достанут, где бы я ни спрятался. И никакая полиция не поможет. Именно за это в Нью-Хейвене судили Бобби — за убийство полицейского осведомителя.

Я мог бы побранить Хоби, упрекнуть его в том, что он сам своим безответственным поведением поставил себя в такое положение, однако сегодня это было бы полным лицемерием с моей стороны. Поведай я ему о своих делишках с Эдгарами, он принялся бы поносить меня на чем свет стоит. Мы оба добровольно пошли по дороге, которая завела нас в тупик. А ведь начиналось все, казалось бы, очень хорошо. Это как вечеринка со всеми надлежащими атрибутами — хорошей музыкой, танцами, девочками, предвкушением приятных удовольствий, — которая заканчивается полным провалом, причину которого не может объяснить никто. Мне было жаль нас обоих.

— К твоему сведению, у Эдгаров, похоже, созрел план освобождения Кливленда под залог. Так что тебе, наверное, можно будет спрятать оружие подальше. Скоро его выпустят.

— Эдгары, — произнес Хоби. — Дерьмо собачье. Не хочу иметь с ними ничего общего.

— Но тогда тебе не придется больше ни о чем беспокоиться, верно?

Хоби передернул плечами, как делал всегда, если ему было нужно выразить неуверенность. Он действительно не знал. Может быть, все и образуется. Наступило молчание, тягостное для нас обоих.

— Тебе страшно? — спросил я его.

Размышляя об ответе, он смотрел на меня в упор немигающими карими глазами. «Пантеры» не знали страха.

— Здесь тоже Вьетнам, приятель. Это как в дурном сне, когда идешь над пропастью по очень узкому выступу и надеешься, что не сорвешься вниз. За последние двое суток я если и сомкнул глаза, то на час, ну два часа от силы. Вдруг в эту дверь войдет плохой парень? Это при нашей жизни, бубба, — пропел он.

— Ну так уноси свою задницу отсюда, черт возьми! Руби концы, тебе нечего терять. Поехали со мной в Канаду. Что скажешь?

В глазах Хоби вспыхнул и тут же погас знакомый огонек живого воображения. Он решительно затряс головой. Нет. Ни в коем случае.

— Мне и здесь неплохо. Братья не дадут меня в обиду.

Когда я повернулся к выходу, он встал и после недолгих колебаний — Хоби в этот момент сделал вид, что у него немного закружилась голова, и пошатнулся — все же поднял руки и ответил на мое объятие. Пистолет по-прежнему находился в его руке, что вносило в сцену прощания элемент гротеска. Когда я открывал дверь, он произнес мне в спину несколько слов по-французски. Хоби знал, что я не владею этим языком, однако такой вычурный жест был в его стиле. Мне удалось разобрать лишь слова — mon ami. Это была фраза из какого-то фильма, но из какого, я, хоть убей, не мог вспомнить.




Когда я вернулся в мотель, меня там уже поджидал Эдгар. Едва я переступил порог и оказался внутри, меня охватило странное ощущение, будто я стал невольным свидетелем чего-то интимного, хотя в позах, в каких я застал Джун и ее супруга, не было ничего сладострастного. Они сидели на кроватях лицом друг к другу, спустив ноги на пол и едва не соприкасаясь лбами. Они явно обсуждали что-то шепотом, желая оставить с носом невидимого и неизвестного бойца ФБР или полиции. Как всегда, элемент случайности был предусмотрен. Когда я вошел, голова Эдгара резко повернулась в мою сторону. В его голубых глазах я прочитал раздражение и подозрение.

— О Боже, Сет! Мы тут совсем извелись от страха. А вас все нет и нет. Мы не знали, что и подумать. Оставалось только надеяться, что они не наскочили на вас.

— Кто «они»?

Эдгар посмотрел на Джун. Судя по количеству окурков в пепельнице и сильному запаху табака, можно было заключить, что они беседуют тут довольно долго. Может быть, даже с тех пор, как я ушел.

— У нас дома были гости, которые наводили кое-какие справки, — сказала она.

— Что за гости? — удивился я.

— Я их не видел, — сказал Эдгар. — С ними разговаривал Майкл, а я уже потом говорил с ним по телефону. Он сказал, что эти люди расспрашивали о вас. Когда вас видели в последний раз? Кто был тогда с вами? Были ли слышны прошлой ночью какие-либо необычные звуки? Например, драки?

— Чушь несусветная, — сказал я.

— Хотелось бы, чтобы это было так, — невесело произнес Эдгар.

— Что он сказал им?

— Ничего, — ответил Эдгар. — А что он мог им сказать? Ему ведь ничего не известно. Он собирался на работу в свою лабораторию, поэтому ему было некогда с ними рассусоливать. Вы ведь его знаете. Из него и в обычном-то состоянии слова не вытянешь. Однако мне ясно одно: они думали, что вас кто-то похитил.

— Черт побери! А кто, кто это был?

— Майкл сказал, что они предъявили удостоверения. — Эдгар мельком взглянул на Джун, а потом на меня. — Это были агенты ФБР, — пояснил он.




11 декабря 1995 г.

Сонни


Нередко случается, что я должна проводить вечера вне дома. Избежать этого никак нельзя, и в такие дни после работы я опрометью мчусь домой, чтобы забрать Никки из группы продленного дня, покормить и, если повезет, переодеть в пижаму. После этого наступает очередь Эверарды, няни, которая живет у Марты Штерн. Это никарагуанская эмигрантка — кипучая натура, у которой в руках все горит. Она вот уже несколько лет подменяет меня, если у Марты нет иных планов. Не любительница засиживаться за полночь, Эверарда предпочитает ночевать в небольшой спальне для гостей, расположенной на первом этаже за кухней. На рассвете она возвращается к Марте, для чего ей приходится идти пешком три квартала. Меня такое решение проблемы вполне устраивает. Никки дружит с Эверардой. Малышке нравится в няне все, включая ее акцент, который Никки копирует со сверхъестественной точностью даже в ее присутствии. Эверарда не обращает на это внимания. Она из тех женщин, которые знают, что самое главное в мире не наряды от кутюрье, не рэп и не политические интриги в мужской комнате клуба «Деланс», а воспитание детей, и что в этой важной сфере ее мудрость остается непревзойденной. Она называет Никки Ниной и так искусно проводит ее через всю вечернюю рутину вплоть до сна, словно та — марионетка на веревочках.

Эверарда входит с сумкой, где лежат ее ночные принадлежности, и стряхивает с себя снег, который только что повалил крупными хлопьями. Он лежит толстым слоем на воротнике из искусственного меха. Прямо с порога Эверарда принимается выкладывать свежие сплетни. Марта, которая дохаживает последние месяцы третьей беременности, страдает варикозным расширением вен, и у нее распухли ноги. Она постоянно капризничает и придирается к своему мужу Соломону, консультанту по менеджменту. «Соломон, куда он подевался?» Она вопит во всю глотку, вы же ее знаете. А он всегда спешит домой. Он ее целует. Он посылает ей цветы. Он только улыбается. Эверарда тоже улыбается. Ее забавляет терпение Соломона. Это худой, очень смуглый мужчина, выходец из семьи экспатриантов, кубинских евреев, которые прибыли на Кубу в семнадцатом веке. У него столь темный цвет кожи, что его иногда принимают за уроженца Шри-Ланки. В его жилах коктейль из крови многих наций.

Сегодняшнее событие имеет значение и для меня лично. Это обед в честь ухода на пенсию Сайруса Ринглера, бывшего председателя Верховного суда штата, у которого я работала секретарем суда пару лет сразу после окончания юридической школы. Обычно начинающие юристы первые год-два — период их интенсивного формирования — проводят рядом с опытным судьей, постигая на практике механизм воплощения голой теории, которую они изучали в университете, в реальную жизнь. Они видят, как скелет из сухих статей и параграфов обрастает плотью и кровью. Так же как скаковых лошадей всегда отличают по именам их наездников, клерков навечно запоминают по именам судей, у которых они служили, и, наверное, то, что меня помнят как ринглеровского клерка, и есть самый большой предмет гордости за всю мою юридическую карьеру.

Разумеется, такое событие я пропустить никак не могу. Я еду быстрее, чем следовало бы в такой снегопад, и, добравшись до отеля «Грэшем», оставляю машину на крытой стоянке. Затем перехожу улицу и вхожу в ресторан Паркера, где городская элита и юридическое сообщество чествуют судью Ринглера. Коктейльная часть уже подошла к концу, и приглашенные — а их тут не меньше пяти сотен — начинают рассаживаться по местам. Я стараюсь не вступать в долгие разговоры с коллегами и знакомыми, чтобы подобраться поближе к помосту, на котором стоит стол юбиляра, и привлечь к себе его внимание. Мне это удается. Сай Ринглер замечает меня. Он машет рукой и посылает воздушный поцелуй. У Сая побагровело лицо, и я понимаю, что он уже немного навеселе. Он явно растроган этим последним в его жизни официальным торжеством в его честь. Бывший окружной прокурор, судья, как я всегда буду называть его, Сай относится к числу тех замечательных юристов, которые снискали бесспорный авторитет непреклонным служением закону и никогда не пытались его обойти в угоду политической конъюнктуре. Нет, он не фантазер или заплесневелый крючкотвор. Он всегда был реалистом и трезво оценивал любую ситуацию, но при этом никогда не терял чувства границы, рамок, за которые нельзя выходить. В то же время у Сая репутация судьи, склонного к разумным компромиссам. Он ненавидит особые мнения, считая, что они подрывают авторитет судебных решений, и любит отыскивать процедурные уловки, позволяющие передавать спорные вопросы в суды низших инстанций. Рядом с ним Марджи, которой за последние пять лет дважды делали операцию по удалению раковой опухоли. Несмотря на довольно измученный вид, она бодрится и вообще держится молодцом. Ну и прическа у нее! Должно быть, выписывает парикмахера самолетом из Кукурузного пояса. А кто же еще может так ловко уложить волосы, что они издалека смахивают на шляпку, надвинутую по самые уши?

Как ни странно, но именно в этой среде, окруженная местными столпами юриспруденции, я больше, чем где бы то ни было, ощущаю экстраординарное внимание, которое привлек к себе процесс Нила Эдгара. Соседи по Университетскому бульвару достаточно тактичны, чтобы в разговорах не касаться моей работы. А на газеты и новости из электронных СМИ у меня просто нет времени. Настолько плотно составлен график моей ежедневной жизнедеятельности, если выражаться канцелярским языком. Время от времени мне попадаются на глаза газетные заголовки, однако только сегодня вечером я в полной мере осознала, какой общественный резонанс получило это дело. Все, с кем приходится перекидываться парой словечек, обязательно упоминают о нем.

— О-о, у вас горячее дельце, — говорит мне Мэнни Эскобедо, член Верховного суда штата.

— Очевидно, я не должен спрашивать у вас, чем вы в настоящее время занимаетесь, — замечает Кэл Тафт, президент гильдии адвокатов.

Я чуть ли не купаюсь в лучах славы. Все судьи сочувственно интересуются, как это приезжему ублюдку удалось заставить меня согласиться на судебное разбирательство без присяжных. В ответ я улыбаюсь и отделываюсь общими фразами, что здесь, в причудливом мире манерностей, воспринимается как идеальный ответ.

Усевшись за стол, где разместились бывшие судебные секретари Ринглера и их супруги, я, как всегда, вступаю в перепалку с официантами, желая заказать какое-либо вегетарианское блюдо. Эти ребята в смокингах смотрят на меня как на язычницу. Они отказываются понять, как можно не испытывать желания отведать жареной курицы, жесткой, как хоккейная клюшка. Я попросила, чтобы меня посадили рядом с Миланом Дорничем, с которым мы целый год работали у Ринглера. Когда я рассталась с Чарли, первый, о ком я вспомнила, был Милан — спокойный, угловатый, остроумный. Однако получилось так, что однажды вечером у Марты, наблюдая за тем, как Никки играет с Кларой, старшей дочерью Марты, я поделилась с ней этими мыслями. Марта встревожилась не на шутку.

— О Боже, Сонни, — прошептала она, — да ведь он гей.

И тут я сразу же поняла, что она права, и изумилась своей близорукости. Дело в том, что мы вечно смотрим на других сквозь призму своих собственных нужд. Мы с Миланом всегда рады видеть друг друга. Вот и теперь сближаем головы и шепотом критикуем раздутый масштаб этого мероприятия. Многие из тех, с кем мы начинали вместе, давно уже оставили государственную службу и являются партнерами в преуспевающих юридических фирмах. Так Даниэла Гриззи, моя непосредственная предшественница на службе у Ринглера, зарабатывает каждый год по нескольку миллионов и на это торжество пожертвовала десять тысяч долларов. Лишь Дорнич, занимающий нынче второй по значению пост в апелляционном суде штата, и я остались в бюджетном секторе — нищие мыши на пиру жирных крыс.

Разносят десерт, и начинаются славословия в адрес юбиляра. Дело близится к концу. Каждый норовит ускользнуть побыстрее, ведь завтра рабочий день, и неплохо бы успеть добраться домой и выспаться. Я целую Милана на прощание и выскакиваю первой, еще до того как дружная толпа повалит к выходу. В просторном баре, устланном мягкими коврами, где гости угощались коктейлями, натыкаюсь на председателя суда Брендона Туи. Пропустив три порции виски с содовой, он пребывает в очень радушном настроении и весело помахивает рукой другим беглецам, кто сорвался из-за стола пораньше. Виски уже успело оказать свое обычное воздействие на его нос, который теперь похож на морковку. Туи так счастлив, что у меня возникает опасение, как бы он от избытка чувств не принялся целовать меня.

— Сонни, Сонни, — произносит он, — как поживаешь? — Туи берет меня за руку, а другой рукой обнимает за плечи, и в этом жесте нет ничего, кроме показного дружелюбия начальника по отношению к подчиненной. — Я хотел было позвонить тебе, да все некогда. Стало быть, твой процесс продолжается, Сонни?

— Да, шеф, — отвечаю я, досадуя в душе на смехотворность такого обращения. Что за чушь! Все судьи обычно называют друг друга по имени. Это не панибратство, а традиция, признание особых уз, связывающих нас. Однако я никак не могу заставить себя называть этого человека Брендоном.

— Грязное дельце. Найти концы будет непросто. Помнишь процесс Доннибрука?

— Да, сэр.

Туи трясет головой, словно восхищаясь разнообразием человеческих распрей. Изобразив на лице бодрую улыбку, я прощаюсь с ним и спешу в маленький коридорчик, где спрятаны гардеробная и туалеты. Перед тем как забрать пальто, смотрюсь в зеркало. Ну что ж, вид еще вполне приличный. Черное узкое платье и жемчуга. Все эти годы поиска своего собственного стиля — не спортивного, не банального и не коммерческого — вылились в нечто, что я называю «остаточной модой». И эта мода говорит: у меня нет времени на шикарную прическу или макияж, так что я обойдусь частицей былой роскоши и славы.

Когда молодая гардеробщица подает мне пальто, я слышу, как сзади меня кто-то окликает по имени. Опять Туи. Я испытываю тревогу, которую способен возбудить только председатель суда. Брендон Туи может превратить даже залитый светом коридор в мрачное подземелье. Он делает шаг вперед и оказывается совсем рядом, слишком близко.

— Как хорошо, что я успел, а то боялся, что ты уже ушла. — Он говорит вполголоса, почти шепотом. — Ты, случайно, не видела сегодня Мэта Галиакоса?

Галиакос — руководитель местного отделения Партии демократических фермеров. По мнению Брендона Туи, люди должны знать Галиакоса не меньше, чем папу Иоанна XXIII.

— Он интересуется твоим процессом, — говорит Туи. — Сдается мне, Мэт следит за тем, как все освещается в прессе и по телевидению. Он очень уважает Лойелла Эдгара. Ну конечно, мы все его уважаем. — Туи кончиком языка облизывает пересохшие губы. — Вот он и говорит мне: «Послушай, что там творит эта девчонка? Разве она не знает, что мы состоим в одной партии? Я думал, она его хорошая знакомая…»

Туи смеется — он навеселе. Затем поворачивается и уходит бодрой, уверенной походкой, стараясь не смотреть мне в глаза. Не потому, что побаивается того, что сделал. Он может вывернуться из любого, даже самого неудобного положения, делая такие па, которым позавидовал бы сам Нижинский. И не потому, что надеется, будто я припишу его намек, от которого исходит невидимая, но внушительная угроза, алкогольным парам. Нет, ему бояться нечего. Просто он хочет дать мне время. Чтобы я сообразила: следовать его совету — в моих интересах. Способности пройдохи и приспособленца развиты у этого человека с хитрым, морщинистым лицом и с синеватыми прожилками, порозовевшими от выпитого виски, до степени гениальности. Даже если бы он репетировал сцену заранее, и то вряд ли бы у него получилось лучше. А доверительный тон, от которого за версту отдает фальшью: «Мы все уважаем Лойелла Эдгара. Мы в одной партии. Ты его хорошая знакомая»!.. Я не первый год служу Фемиде — прокурором, судьей, — и в каждой роли мне приходилось видеть всякое в работе механизма нашей системы и даже самой идти на некоторые компромиссы, не поступаясь принципами в целом, но с таким откровенным лоббированием еще не приходилось сталкиваться. Я стою в холле одна, в глубокой тени между настенными бра, и чувствую, как нарастающее возмущение отбирает у меня последние силы.

Я начинаю надевать пальто и, засунув одну руку, никак не могу попасть другой в рукав. Окончательно разозлившись, сдаюсь и спускаюсь вниз на эскалаторе, прижав сумочкой свободный рукав к телу. Подобно жертве мошеннической проделки, я чувствую себя преданной и обманутой.

Месяц назад именно Брендон Туи вешал мне лапшу на уши: «Ты тот судья, который нужен, Сонни. Ситуация очень щекотливая, однако если уж надел судейскую мантию, будь готов ко всему. Взялся за гуж, не говори, что не дюж». Иного я тогда и не ожидала от него услышать. А теперь он знакомит меня с истинной причиной: оказывается, я в состоянии помочь моему другу Эдгару выйти сухим из воды. Черт возьми! Меня даже начинает тошнить, словно я только что ступила на берег с корабля после сильной качки. Я вижу свое отражение в стекле вращающейся двери «Паркера», и до меня наконец-то доходит: я скомпрометировала себя. Взялась за дело, от которого должна была отказаться, и теперь получается, что у меня нет иного выхода, кроме как помалкивать, пока Брендон Туи, как драный уличный кот, не оботрет об меня всю свою грязь.

Я перебегаю улицу, громко цокая высокими каблуками по блестящей мостовой Мерсер-авеню, покрытой солью и снегом. К тому времени, когда добираюсь до вестибюля «Грэшема», меня уже трясет. Я прикладываю руку к груди и сжимаю пальцами жемчужное ожерелье. В прежние времена судью, выполнившего такую просьбу, через пару-тройку недель обычно навещал посредник, представлявший заинтересованную сторону — в этом качестве, как правило, выступал адвокат или юрисконсульт, — который передавал конверт. В наши дни на взятки чаще всего уже не раскошеливаются. Теперь в качестве стимулирующего фактора используется дисциплинарная палка. Например, Брендону Туи ничего не стоит перевести меня в жилищный суд, где придется разбирать нудные тяжбы между квартиросъемщиками и домовладельцами, или в ночное отделение суда по наркопреступлениям, и тогда я буду видеться со своей дочкой только по выходным. Он сошлет меня на эту каторгу, не приводя никаких других объяснений. Вот о чем я должна, по его мнению, думать, в то время как он ускользает прочь, чтобы уведомить Галиакоса, что нужный намек сделан.

В состоянии ли я вести машину? Я отчаянно нуждаюсь в собеседнике. Нужно выговориться, излить кому-то душу. Но кому? Саю Ринглеру сегодня звонить бесполезно. Сэнди Штерн! Он знает, что делать. Вообще-то он предвидел такую ситуацию. Когда пошли слухи, что ко мне заходил Рэй Хорган, чтобы прощупать мое отношение к процессу без присяжных, среди некоторых моих коллег и друзей начался переполох. Штерн — единственный из всех, чьим советам я придавала значение, — предупреждал меня об опасности.

— Не обращай на них внимания, — сказал он мне. — Что бы там ни обещали тебе Рэймонд Хорган и комиссия по реформам, наплюй на них и забудь.

Мягкое, добродушное лицо Штерна с маленькими, глубоко посаженными глазами внезапно посуровело и стало жестким, когда я упомянула об обещаниях Хоргана. Перевод в суд по особо опасным преступлениям, полная независимость… Наверное, в тот момент я была похожа на Ширли Темпл. Он перегнулся через накрытый льняной скатертью стол в «Мэтт-бук», где мы обедали, наверняка с трудом подавив желание помахать пальцем у меня под носом.

— Сегодня Брендону Туи как воздух нужны ты и твоя безупречная репутация. А через два года эта комиссия станет забавным атавизмом, напоминающим о кратковременных и вынужденных реверансах возбужденному общественному мнению, и они заставят тебя сделать выбор между прекрасной новой должностью и твоими принципами. Тебе придется или прогнуться под них, или остаться прежней Сонни. В последнем случае ты увидишь кукиш с маслом. Не ты первая, Сонни. Это, позволь напомнить тебе, округ Киндл, где недюжинные умы век трудились над созданием систем, абсолютно неуязвимых для реформ.

Приблизившись к телефонам, висящим на стене, я начинаю рыться в сумочке. Из вестибюля «Грэшема» — высотного здания, возведенного в позолоченном веке, — доносятся звуки, свидетельствующие о том, что жизнь здесь, несмотря на поздний час, в полном разгаре. Вверх вздымаются мощные мраморные колонны размером с секвойю, между которыми висят длинные шторы из зеленого бархата. Высокий потолок — в пять этажей — украшен позолоченными фигурами херувимов и росписью в стиле Возрождения, изображающей Венеру и Купидона. Я принимаюсь выкладывать содержимое сумочки на мраморную полку у телефонов. Да куда же запропастилась проклятая записная книжка? Когда я была помоложе, мне не составляло труда запоминать телефонные номера. Штерна нет дома. Можно позвонить Марте, но та реагирует на подобные вещи слишком жестко, прямолинейно. Она будет убеждать меня обо всем сообщить. Но кому, черт побери? И каким образом я могу помешать этому факту обернуться против меня? Туи скользкий, как налим. Он вывернется в любом случае. Изменит пару слов и изобразит свои замечания в совершенно безобидном свете, а я буду выглядеть истеричкой и интриганкой. Через неделю его прихлебатели потребуют моей отставки.

И тут я вспоминаю, что в этом отеле остановился Сет. Сет! Мысль о нем — надежном, открытом, готовом помочь — вдохновляет меня.

— Мистера Вейсмана, — говорю я телефонистке, перейдя в третью кабинку, где установлен внутренний телефон.

— Никакого Вейсмана тут нет, — отвечают мне.

— Мистера Фрейна, — спохватываюсь я.

В трубке раздается два гудка, а затем я внезапно вешаю трубку. «Сет? — удивляюсь я. — Неужели я сошла с ума? Рассказать Сету? Другу Хоби?» Я дотрагиваюсь холодной, бескровной ладонью до лба. Он горячий. Нужно прийти в себя, успокоиться, говорю я себе и облокачиваюсь о маленькую полочку под телефоном. В мыслях полный разброд. Обоняние улавливает приятный запах. О Боже, это же мои собственные духи! Затем я постепенно начинаю мыслить логически. Если позвонить в офис Штерна, мне кто-нибудь да ответит. Адвокат по уголовным делам всегда ждет вызова. Вдруг кому-то потребуется ночью устроить освобождение под залог или нужно явиться на место совершения преступления. С ним обязательно свяжутся. Разумеется, Штерн в мягкой форме напомнит, что он, дескать, предупреждал меня, но затем начнет искать выход из ситуации.

И вдруг — жизнь странная штука и иногда преподносит сюрпризы, которые могут иметь двойную подкладку, — я замечаю в другом углу вестибюля Сета. Он одет по-простому, в белую рубашку и зеленовато-желтые брюки. В одной руке у него несколько журналов и, по-моему, плитка шоколада. Издали, с расстояния в сотню футов он выглядит скромным и обаятельным: высокий, стройный мужчина, блондин с благородной лысиной, довольно-таки симпатичный. Сет болтает с портье. Прожив здесь полторы недели, он, очевидно, успел перезнакомиться с персоналом отеля. Насколько мне видится, он в нормальном состоянии, собран и общителен. Сет смеется, а затем, словно во всем этом есть какое-то волшебство, ощущает на себе тяжесть моего взгляда с расстояния и, заметив меня, вздрагивает. Рванувшись ко мне, проходит несколько ярдов и только потом вспоминает, что не кивнул портье, с которым беседовал, и, повернувшись, машет ему рукой. Подойдя ко мне, Сет замирает на месте.

— Привет, — говорю я. — Я была на обеде. В ресторане напротив.

— Черт возьми, ты выглядишь просто потрясающе! — Он с открытым ртом пробегает по мне взглядом с головы до ног и обратно, потом прикладывает руку к сердцу и застывает в немом восхищении. Словно грим и спрей для волос превратили меня в Елену Прекрасную.

Я изображаю на лице снисходительно-скептическую улыбку.

— В настоящий момент я чувствую себя вовсе не потрясающе. Как раз наоборот, такое впечатление, что меня извозили в дерьме по полной программе.

Сет удивленно буравит меня своими зеленоватыми глазами. Я поднимаю руку, которая дрожит, как у паралитика. Это зрелище приводит в замешательство нас обоих.

— Послушай, а не пропустить ли нам по стаканчику?

Немного виски мне в таком состоянии и в самом деле не помешало бы. Мы вместе идем в салун, вход в который находится в противоположной стороне холла, и вскоре оказываемся перед вращающейся дверью. Из полутемного зала доносятся приглушенные голоса и джазовая композиция, исполняемая на фортепиано. Когда мы входим, я сначала не могу различить ничего, кроме огромного аквариума с электрической подсветкой. В нем среди воздушных пузырьков плавают тропические рыбки с яркой окраской. Вскоре здесь появится не меньше четверти всех юристов округа Киндл. Прежде чем подняться по эскалатору за своими машинами на крытую стоянку, они придут сюда выпить по последней рюмке на ночь, чтобы лучше спалось. Среди них наверняка будет и Брендон Туи, многолетний завсегдатай этого заведения. Нет, такая компания да еще прямо сейчас мне никак не подходит.

— Брось, — говорю я. — Плохая мысль.

— А в чем дело?

— Нужно соблюдать приличия.

— Ну так поднимемся ко мне. В номере есть мини-бар. Пора проверить его содержимое. Пошли.

Я пытаюсь напустить на себя чопорный вид.

— Не будь смешной!

Подхватив за локоть, Сет заводит меня в старый, отделанный фальшивой позолотой лифт — шикарную клетку из меди и зеркал.

— Что случилось? — спрашивает он, пока мы поднимаемся.

— Не знаю, — отвечаю я, и это почти правда. — У меня был неприятный разговор с другим судьей. По поводу процесса.

— Вот как? — Сет поджимает губы.

Молча мы входим в его номер. Там я падаю без сил в кресло с плетеной круглой спинкой, которое стоит у самой двери. У Сета просто шикарные апартаменты — реликвия великой эпохи, когда номера в отелях были прибежищем богатых людей, а не игрушкой для менеджеров, предлагаемой в качестве поощрительной премии. Стены оклеены атласными обоями в зеленую классическую полоску. Сет чувствует себя здесь как дома. На углу письменного стола открытый ноутбук. Подойдя к нише, в которой спрятался встроенный шкаф, Сет открывает створки орехового цвета, и я вижу мини-бар внизу и телевизор с потухшим экраном на верхней полке. На полу по всей комнате лежат газеты из разных городов. В спальне широченная кровать с пологом на четырех столбиках, увенчанных резными деревянными шишками. На одном из них висит пара брюк все того же зеленовато-желтого цвета.

— Мне просто нужно перевести дух и прийти в себя. — Я залпом выпиваю больше половины бокала вина.

— Ты не хочешь говорить об этом, да?

— Мне просто нужно с кем-то побыть. Понимаешь, один человек сказал мне кое-что насчет Эдгара. Лучше не влезать в эту историю.

— Да, — кивает Сет, — то, что ему место в седьмом кругу ада, верно? — Он горько усмехается. — Боже, я презираю его. От одного вида этого гнусного, беспринципного карьериста мурашки по коже ползут.

Я не отвечаю, не осмеливаюсь. Чего от меня ждут покровители Эдгара? Я ведь не знаю, что именно им нужно. Меня охватывает страх от одной мысли, что я могу совершенно случайно, благодаря чистому совпадению сделать то, чего желает Туи. От такой перспективы у меня даже стон вырывается из горла. Однако теперь выбора нет. За те несколько минут, что имелись для осмысления ситуации, я начинаю понимать: пути к отступлению отрезаны. В сторону не вильнуть. Мой поезд — это экспресс, который может сделать только одну остановку в конце пути. Я должна закончить то, за что мне никогда не следовало браться, причем закончить на совесть.

Пока я обдумываю свое положение и действия, которые следует предпринять, Сет наблюдает за мной, и в его глазах я вижу недоумение. Я не могу поведать ему всю историю, не могу посоветоваться ни с ним, ни с кем-либо еще. Это единственное, в чем я согласна с Туи: «Если уж надел судейскую мантию…»

— Мне пора, Сет.

— Ну и ну, — удивляется он. — Ты что, собираешься поставить рекорд краткости визитов для Книги Гиннесса?

— Я же сказала. Просто мне нужно было перевести дух на секунду. Я благодарна тебе за то, что ты стал тихой гаванью во время шторма. — Я уже стою у двери, держась за витую медную ручку. — Спасибо.

— Постой. Секундочку. Я поцелую тебя на прощание.

Сет сидит в деревянном кресле с атласной обивкой в тон обоям и пока не делает попытки встать. Он смеется надо мной, точнее, над нами обоими.

— Думаю, последнего раза мне хватит надолго, — говорю я.

— После таких слов парню ничего не остается, как вообразить себя настоящим принцем.

— О, только не притворяйся оскорбленным в лучших чувствах, Сет.

— Я вовсе не чувствую себя оскорбленным.

Он поворачивается к стеклянному столику рядом с креслом и наливает себе еще вина.

— Знаешь, когда я вернулся сюда, у меня было такое чувство, словно я летаю на крыльях. Хочешь знать почему?

Любая женщина, которая предпочитает остаться в стороне и не запутываться еще больше в неопределенных и непонятных отношениях с мужчиной, сказала бы: «До свидания». И была бы такова.

Я знаю это, но, конечно же, меня одолевает любопытство. Сет делает глоток вина, чтобы успокоиться, а я, не совсем против своей воли, слегка киваю в знак согласия.

— Когда я думал об этом, — начинает он, — я взвешивал все, и мне показалось, что ты до сих пор так и не нашла никого лучше. Ну, в смысле лучше меня.

От неожиданности у меня из горла вырывается смех, который мячиком отскакивает от высоких старых стен. Ну и самоуверенность! Он окончательно потерял голову.

Однако Сет не шутит. Он действительно говорит то, что думает.

— Ты не понимаешь…

— Нет, не понимаю. Мне трудно понять. То есть я хочу сказать, Сет, что тебя иногда чудовищно заносит.

— Послушай… — Его голос звучит умоляюще.

— Нет, это ты послушай! — говорю я и чувствую, как во мне вспыхивает злость, которая доселе дремала в неведомом уголке души. — Мне сорок семь лет. И я такая же, как ты. Такая же неприкаянная. Я тоже не нашла своего счастья. Иногда мне даже кажется, что моя жизнь не удалась. Я оглядываюсь на прожитые годы и спрашиваю себя: что случилось на пути к тому будущему, которое виделось мне таким же радужным и многообещающим, как и тебе? Я завидую тем, кто сейчас молод. Ты не единственный, Сет, кто испытывает подобные терзания. Меня достала гребаная беспросветность. Надоело наступать на одни и те же грабли. Подчас я противна самой себе. И теперь, когда мы встретились и стоим рядом, но ничего не произошло, я думаю, что шутить с этим не стоит. Все кончится гораздо хуже, чем в первый раз, по крайней мере для меня. Времени для ошибок и для их исправления уже не осталось. Весь уик-энд я только и делала, что думала о том, как все могло бы получиться, если попробовать еще раз. У меня до сих пор мелькает это в голове: доброе старое время, да, и оно было потрясающим, а затем… но ведь у меня только одна жизнь.

— Сонни!

— Это идиотизм, — повторяю я.

— Вовсе нет. — Сет ставит бокал и встает, чтобы успокоить меня. — Понимаешь, я очень рад, что ты здесь, со мной. И минуту назад ты выглядела так, словно я вовсе не неприятен тебе, а даже наоборот.

— Да, я почувствовала облегчение. Мне был нужен — и сейчас нужен — друг. Однако пытаться испытать ту первую настоящую любовь… это глупо.

— Да, мы были молоды, но не были детьми, — отвечает он сразу же, — и это совсем не глупость. Знаешь, я сделал для себя один вывод: все, что нам посылает судьба, мы должны принять с благодарностью, смирением и любовью. И то, что мы с тобой снова встретились — особая милость Бога.

Он убежден в своей правоте и, пытаясь передать убежденность мне, делает шаг вперед.

— Послушай. Я хочу, чтобы ты сделала глубокий вдох. Ладно? Ты меня знаешь. Наверное, я уже не такой безумный, как раньше. Сумасшествия во мне поубавилось, видимо, на четверть. Однако у меня все та же искренняя эйфория. По-моему, я знаю, что делаю. Я подвожу итоги, произвожу переоценку ценностей. Какие-то вещи имели приоритет, значили для меня больше, чем другие. Некоторые люди значили больше. Ты можешь оказаться в полном дерьме со мной, так же как и со всяким другим. И не исключено, что так оно и произойдет. Однако в игре со мной ставки куда больше, чем с кем бы то ни было. Я знал Зору. Я видел все эти сцены. Видел твою коллекцию черных крестьянских блузок, так что тебе не пришлось бы ломать голову, что надеть. Я помню, как ты перепугалась, когда у тебя выступила сыпь на коже. И я видел, чего ты достигла, начав с пустого места, а это чертовски много, тебе есть чем гордиться. На этой планете около трех миллиардов мужчин. Найдутся и поумнее меня, и посимпатичнее. И у большинства из них больше волос. Однако у меня есть одно преимущество перед всеми, перед каждым из них: я знаю, какая ты прекрасная. И я не уверен, что ты когда-либо встречала другого мужчину, которому это было бы известно.

Сет вынимает у меня из руки бокал из-под вина, который я в забывчивости все еще держу, и пристально смотрит на меня. У всех спаривающихся приматов, как я уже давно знаю, в этот особенный момент расширяются зрачки и взгляд становится тяжелым и даже липким.

— Знаешь, что сейчас будет? — спрашивает он.

— Ты поцелуешь меня на прощание…

— Как бы не так, — говорит Сет.

Когда он наклоняется, я издаю какой-то сдавленный вздох. Но не сопротивляюсь. Во мне начинает пробуждаться звериный голод. В захлестывающих волнах желания я окончательно теряю волю к сопротивлению. «А кто же будет здесь потом?» — мелькает у меня в голове.

Вот так неожиданно все и происходит. За окнами по-прежнему падает снег, и городские улицы становятся белыми, как зимнее небо после обеда. Свет, вливающийся в спальню через окна и прошедший стадию многократных преломлений, приобретает мягкость пуха и синеватый оттенок. Между нами все сложилось удивительно гладко. На помощь приходит память. Общее прошлое приносит свои утешения. Одежда осталась в гостиной, где мы раздевались, не переставая обниматься. Частичка моего сознания, недоверчивая и расчетливая, все еще настороже, однако в целом я теперь рабыня чувственности. Даже тот страшный момент, который вызывал во мне онемение всякий раз, когда я мысленно репетировала его — расстегивается бюстгальтер, и взгляду моего партнера предстают не груди, но результат достижений современной хирургии, — проскальзывает незаметно в потоках страсти. Сет сдержал обещание. Он не боится ничего: ни того, как мое тело выглядит теперь, ни того, что настоящее — это не прошлое. Черт возьми, секс — великая вещь! Тело делается слугой духа! Его язык повсюду. Наконец он укладывает меня на ту самую кровать, которую я заметила сразу, как только вошла. Я лежу на спине, но мои ноги достают до пола. Сет осторожно поднимает их на кровать. А затем медленное, постепенное раскрытие, ощущение парящего полета, нарастающее давление и восхитительное смятение.

— Тише, бэби, — шепчу я, — тише.

Я не в состоянии вспомнить, было ли это на самом деле или мне просто кажется, что я шептала ему то же самое много лет назад.

Наконец я достигаю оргазма, и мое тело содрогается в конвульсиях. Потом мы лежим, сжимая друг друга в объятиях. Сет хватает стеганое одеяло, которое мы впопыхах забыли откинуть в сторону, и оборачивает его вокруг нас. Я ощущаю запах постельного белья. Почему-то в отелях оно пахнет совсем не так, как дома.

— Не так уж много времени для этого потребовалось, — нарушаю я первой молчание. — Чтобы опять вернуться туда.

— Я бы сказал, что я оказался прав во всем.

— А я бы сказала, что я тебя изнасиловала.

Мы смеемся. Так легко, что даже кружится голова. Оказывается, жизнь просто прекрасна.

— Как ты думаешь, в чем состоит биологическая функция женского организма? — спрашиваю я.

— Что ты имеешь в виду? Как это происходит?

— Ну, в свете дарвинской теории. Мужчины должны испытать оргазм, чтобы вылить свое семя. Это имеет прямое отношение к продолжению рода. Однако что, по-твоему, получает природа взамен того удовольствия, которое она дает женщинам?

— Ну, я думаю, это то, что называют стимулом.

— Однако раз уж мужчины имеют такую склонность, то женщины испытывают глубокое желание стать матерями. — Задумавшись, я умолкаю на несколько секунд, затем продолжаю: — Какой бы вид мы ни взяли, его представители занимаются сексом не ради удовольствия. Вот хотя бы кошки, пантеры — у них самец выпускает что-то вроде жала в конце полового акта, и когда он вынимает член, самка рычит и визжит от боли. Именно благодаря этому и происходит оплодотворение. Я узнала это давным-давно. Разве мы тогда были не вместе?

— Ты, наверное, перепутала меня с кем-то.

— Нет! Я точно знаю, что мы ходили в зоопарк и наблюдали за тем, как спариваются эти большие кошки.

Сет смеется. Он просто подначивал меня.

— Вот уж не думал, что вуайеризм может стать возбуждающим фактором. Насколько мне помнится, судья, мы брали с собой Нила.

— Черт возьми! — бормочу я сквозь зубы.

Он прав. Сердце замирает, и я умолкаю, понимая, что запуталась в своих рассуждениях. Под одеялом пальцы Сета бережно исследуют следы, оставленные на моей здоровой груди периодом бурного развития, который пришелся на мое детство, когда мне было десять — двенадцать лет. Я спрашивала у всех врачей, которые лечили меня, не может ли быть связи между тем гормональным скачком и раком. Они только пожимали плечами.

Сет садится, свешивая ноги с кровати. Вид постаревшего мужчины по-прежнему остается для меня отчасти непривычным. Он все такой же поджарый, стройный, однако кожа потускнела. Нельзя не заметить и неизбежных складок на талии, да и спина стала слегка сутулой. Я вижу это, когда Сет, сидя, наклоняется вперед. Как и я, он выглядит задумчивым, теперь, когда свершилось то, что должно было свершиться.

— Знаешь, я не слишком высокого мнения о теории Дарвина, — говорит он. — А что сказал бы Дарвин о музыке? Какое отношение имеет она к функции выживания? А она существует во всех культурах.

— Она делает меня счастливой.

— Как оргазм.

— Может, природа хочет, чтобы мы в конце концов были счастливы, Сет. Как ты думаешь, такое возможно?

Он не колеблется ни секунды:

— Нет.

— Разве счастливые люди не живут дольше? Ведь даже научные исследования подтверждают это. Разве наслаждение, которое испытывает организм от всего этого грандиозного шоу, не тонизирует его?

— Тогда я обречен, — говорит Сет, — свое время я уже прожил и теперь живу в долг.

От шутки у меня становится легко на сердце, и я смеюсь.

— Ты все еще думаешь, что способна достигнуть нирваны? — спрашивает он.

— Не нирваны.

— Но ты счастлива?

— Да, сейчас я счастливее, чем тогда, когда мы с тобой были молоды и думали, что молодость непреходяща. Как ты сам сказал, я чувствую, что кое-чего достигла. Я люблю своего ребенка. Горжусь тем, что я хорошая мать. Я — неплохой судья.

Затем я делаю паузу, чтобы проверить, верю ли своим собственным словам, не запротестует ли внутренний голос, однако ничто во мне не шелохнулось. Сет спокойно и упрямо мотает головой.

— Мне еще не доводилось встречать счастливцев, Сонни. Ни среди юристов, ни среди журналистов, ни даже среди индейских вождей.

— Ты не в состоянии оценить это, Сет. После того, что тебе пришлось вынести. Прошло слишком мало времени.

— Два года… Когда это случилось… — Сет делает глубокий вдох и только затем продолжает: — Когда он погиб, меня долго мучили всякие кошмары. Ну, вроде того, что ты стремишься куда-то внутрь, чтобы ухватиться за ту частицу своей души, которая твердит тебе, что все это лишь страшный сон. Да, конечно, ко мне приходило осознание призрачности, нереальности такого существования, но я не мог заставить себя выйти из этого состояния, потому что в мире реальных вещей не было ничего, что могло бы привлечь меня, ради чего стоило бы пробуждаться. Месяцами я жил как во сне, почти не обращая внимания на то, что творилось вокруг. Да и сейчас мне порой кажется, что этот период так и не закончился.

Даже теперь, в Сиэтле, он не может заставить себя пройтись пешком по улице к северу от своего дома. В том же квартале находится дом, владельцы которого четыре года назад заливали бетоном новую дорожку, и Исаак, который в то время раскапризничался — скорее всего у него был очередной приступ, — взял и написал, точнее, выдавил палкой в еще не застывшем растворе свое имя. То было типичное для него выражение силы и ярости. Соседи настолько разозлились, что даже перестали разговаривать с Сетом и Люси. Теперь ребенка уже нет, а имя его еще живет. Пару раз Сет проходил мимо этого места, и психика не выдерживала. Ужасное, должно быть, зрелище: взрослый мужчина, стоящий на пустом тротуаре перед домом, жильцы которого относятся к нему с неприязнью, и рыдающий так сильно, что любому случайному прохожему становится ясно — человек настолько не в себе, что без посторонней помощи ему из этого состояния не выйти.

— Я пытался утешить себя самыми нелепыми способами. Я говорил себе: «Твое личное горе ничто в сравнении с катаклизмами мировой истории». Думал о том, что пришлось пережить моим родителям. И все же, знаешь, — Сет смотрит на меня, — личное горе нельзя соотнести ни с чем.

Я обнимаю его и бережно держу в объятиях. Затем он осторожно высвобождается и идет в гостиную, откуда вскоре возвращается с двумя бокалами вина.

— А ты пробовал психотерапию?

— На этих психотерапевтах я поиздержался больше, чем Вуди Аллен. А как ты?

— Операция… Развод… Мне тоже пришлось обращаться к ним. Помогло.

— Помогло, — повторяет он и скептически покачивает головой.

Затем ставит бокал с вином на ночной столик в стиле Людовика какого-то там и идет в гостиную, а вернувшись, поет несколько строчек из Стили Дэна: «Золото Куэрво, чистейшее, колумбийское, сделает сегодняшнюю ночь чудесной». Разжимает кулак, и я вижу на его ладони сигарету с марихуаной. От неожиданности я чуть было не подскакиваю к потолку.

— Откуда это?

— Хоби, — отвечает Сет.

Одного этого слова вполне хватает, чтобы все встало на свои места.

— Как насчет пары затяжек? Ради доброго старого времени?

— Шутишь?

— Почему? Я возьму гитару, и мы с тобой побалдеем, как когда-то.

— Не забудь красную лампу и полотенце, чтобы запихать под дверь.

Он уходит, и я начинаю опасаться, что Сет и в самом деле пошел за лампой, однако когда он возвращается, в руке у него всего-навсего коробок спичек. Он окружает себя клубами дыма. Я уже много лет не бывала так близко к источнику этого аромата. Иногда ощущаю нечто похожее, но в довольно слабой степени, когда на улицах пробегает мимо какой-нибудь подросток и делает тайком пару затяжек. Или ветер донесет этот запах откуда-нибудь издалека в парке или на концерте.

— Не буду, — говорю я, когда он протягивает мне сигарету. — Я не пробовала травку с тех пор, как получила адвокатскую лицензию.

— Какая чушь, — отвечает Сет с явным неодобрением. В его глазах я конформистка.

— Чем-то нужно жертвовать.

— Знаю, — говорит он и кладет подушки одна на другую.

Затем усаживается позади меня на постель, откинувшись на подушки, и притягивает меня к себе. Я приваливаюсь к Сету спиной, в то время как он кайфует, медленно втягивая дым. Мне тепло и уютно между его ног, и наша обнаженность придает этому моменту естественность. Но чем нужно жертвовать? И что имеет непреходящую ценность? Какую абсолютную величину я могу назвать? Эти вопросы внезапно возникают у меня в голове. То, что никак не должно было случиться — и я твердо обещала себе это, — все же случилось. В новый великий век я нашла способ опозорить себя подобно героиням старомодных романов. Удовлетворяя свою похоть, я запятнала свое имя, как Эстер Принн и Анна Каренина. Но сейчас это, похоже, не имеет значения. Нет, неверно. Даже сейчас имеет значение то, что я не лучше и не достойнее. Значение имеет то, что всю свою жизнь я пыталась чего-то достичь, и всегда меня преследовали неудачи, хоть и не в полной мере. Данный момент — это просто факт в ряду прочих. Такой же, как мерцание луны или маршруты перелетных птиц.

Когда Сет подносит сигарету к моим губам, я не отказываюсь. Едкий, острый дым, от которого я давно уже отвыкла, ударяет в голову, и я начинаю смеяться.

— Ну вот, я все-таки соблазнил тебя, — говорит он.

— Сдается мне, ты большой специалист по этой части.

— Да ну, что ты.

— Ты, наверное, трахал женщин налево и направо, Сет?

Он отвечает, что между нами сейчас происходит не трах.

— Я хотела сказать — раньше.

Сет еще раз затягивается, а затем хитро заглядывает через мое плечо:

— Это что, проверка на СПИД или оценка характера?

— Последнее, я надеюсь.

— И что ты думаешь? — спрашивает он.

— Не знаю. Наверное, я не могу избавиться от стереотипов. Знаешь, типа: знаменитый, богатый. Я всегда думала, что такие люди ведут себя слишком свободно, даже развязно, и часто предаются разврату. Ты тоже?

Ярко-красный уголек сигареты похож на светлячка.

— Сначала ты, — говорит он.

— Мне нечего рассказывать. Однажды, когда я была прокурором, я чуть было не влюбилась в адвоката, который выступал в суде по одному моему делу, однако это было временное умопомрачение и продолжалось всего пару дней. И ничего из этого не вышло. Он толстый и намного старше меня, а я была тогда беременна.

Я рассказываю это, и мне вдруг приходит в голову: что происходит сейчас, вполне вписывается в модель моего поведения. Я попадаю на мужчин только в самые неподходящие моменты — словно мне нужно время, когда мои собственные системы безопасности бездействуют.

— Класс?

— Класс!

Он опять затягивается.

— Рассказывай, — прошу я.

— Среди многих глупостей, сотворенных мной за последние двадцать лет, была и пара бессмысленных связей с женщинами, которые не давали мне почти ничего, кроме восхищения публики и обычной животной похоти. Я обнаружил, что в жизни нет ничего более удручающего, чем отношения между мужчиной и женщиной, протекающие исключительно в пределах номера в дорогом отеле.

— Люси знала?

— Да, но тут все непросто. Это случилось еще до рождения Исаака. Мы тогда переживали очень трудный период в наших отношениях.

— Как сейчас?

— Это не одно и то же. Огромная разница. Мы не рассорились. Просто в нас что-то умерло.

— А почему вы ссорились тогда?

— Почему я был зол на нее? — повторяет он. — По многим причинам. Но главная из них заключалась в том, что, как бы тебе это сказать помягче, руки Люси — не единственные конечности, которые открыты для человечества.

— А-а, понятно. — Их проблемы становятся мне все яснее. — От этого еще никто не приходил в восторг.

— Надо думать. Но я стал изменять ей вовсе не для того, чтобы посчитаться. Мне нравилась сама идея. Грехопадение. Ради кого-то. Я до сих пор думаю, что это самое захватывающее ощущение в жизни. Наверное, звучит мерзко? Или это слабость?

— Слабость.

— Да. — Сет знает это. Он смотрит куда-то вниз, между коленей. — Это был урок, который я усвоил от тебя. Сладкое предвкушение.

— Правильно.

— Я действительно думаю так, — говорит Сет и опять приставляет к моим губам уже наполовину выкуренную самокрутку. — Как в песне. Забыл, как его звали… «Все это так волнует и приводит в дрожь, я скажу им, я помню тебя».

— Фрэнк Айфилд.

Он откидывается на спину.

— Как бы мне хотелось… Ладно, помнишь? «Когда ангелы попросят меня вспомнить».

Я отворачиваюсь. Я не позволю ему. Откуда этот старый страх? Мне по-прежнему это неизвестно, но внезапно я ощущаю присутствие всех мужчин — Сета, Чарли и некоторых других, которые были между ними, от которых я отворачивалась с таким же отвратительным трепетом сердца. Я смотрю ему прямо в глаза.

— Я не знаю человека, который верил бы в ангелов меньше тебя.

— Но я верю в тебя, Сонни, — отвечает Сет и, взяв мою руку, кладет ее между своих красноватых бедер, чтобы я сама оценила преходящую эмблему его веры.

Я отвыкла от волшебного возбуждения, вызываемого марихуаной, когда желание в тебе столь велико, что оно стремится вырваться наружу. Оно подобно горному потоку. Им исходит все тело вплоть до кончиков пальцев. Потом я чувствую себя совершенно обессиленной и не могу даже пальцем пошевелить. На меня наваливается сон. Через какое-то время я просыпаюсь, и мне тут же становится стыдно. Мое лицо и даже, наверное, все тело горят румянцем смущения. Я лежу в скомканных простынях, и от меня исходит сильный запах нашего мускуса. На мне ни клочка одежды. Ноги широко раскинуты. Наверное, сейчас я похожа на вдрызг пьяную проститутку, обслужившую подряд с полдюжины клиентов. Глаза немилосердно слепит яркий свет, падающий от матового старомодного светильника.

— Два пятнадцать, — говорит Сет, когда я спрашиваю, сколько времени.

Я стону, накрывшись простыней, и сажусь на постели. Мне приходит в голову, что я забыла позвонить домой и спросить у Эверарды, как там Никки. Обычно я всегда звоню ей, если задерживаюсь.

Сет, все еще голый, сидит, скрестив ноги, на кровати. Он вытряхнул содержимое моей сумочки на покрывало и теперь просматривает его, пытаясь составить представление о моей жизни по ее осколкам. Кредитные карточки. Фотографии. Визитки, которые я забыла выкинуть. Чековая книжка. Сет грызет яблоко джонатан. Похоже, из того запаса, что он купил пару дней назад, когда был вместе со мной в бакалейном магазине «Грин эрз». Уставившись на него, я вдруг чувствую, что дурман марихуаны исчез. Во рту у меня так сухо, что язык превратился в засохший, покоробившийся лист.

— Могу я спросить тебя?

— Я развлекаюсь, — говорит он. — Я был один.

Я могла бы сказать ему, что он вторгается в частную жизнь. Однако это было бы лицемерием. Я ведь знала, что он давно собирался это сделать.

— Ну и как? Развлекся?

— Немного.

Он подносит к моему рту яблоко, и я откусываю кусок.

— Ты занимался этим, когда мы жили вместе?

— Конечно, нет.

— Какие-нибудь сюрпризы?

— Тут у тебя карточки двух туристических агентств и буклет из третьего о Филиппинах. Интересная деталь. Ты любишь путешествовать?

— С шестилетним ребенком?

— Мне очень хочется вернуться, снова побывать там, где мы были вместе. Мне бы хотелось побывать везде. Когда-нибудь.

Я содрогаюсь от этой мысли. Путешествовать. Свободной. Свободной от традиций, языка, от всего. Эта мысль всегда будила во мне восхитительные, неописуемые фантазии, которые дремали в моем подсознании. Дразнящая, недоступная тайна, постигнуть которую не дано было никому, даже мне. Другая жизнь!

— Ведь ты отправилась именно туда, когда мы расстались, верно? На Филиппины?

— Да, я была там с Корпусом мира. Я надеялась, что меня пошлют в какую-нибудь деревню, однако мне пришлось работать в городе Оланпаго на берегу залива Субик-Бэй. Программа контроля рождаемости. Временами я сильно хандрила. Мне казалось, что я занимаюсь ненужным делом. Обучая этих женщин пользоваться противозачаточными средствами, я, по сути дела, помогала многим из них стать проститутками. Однако я полюбила эту страну и ее народ. Несмотря на влияние колонизаторов, в филиппинцах сохранилось невероятно сильное чувство собственного достоинства. Революция не удивила меня. — На миг в памяти возникают кинотеатры, где демонстрировались фильмы на английском языке, влажная духота, рыба, стройные, смуглые юноши. — Меня это просто ошеломило, если уж на то пошло.

— В самом деле? Когда ты поступила? Я даже представить себе не мог, что тебе взбредет в голову такая идея.

— Вдобавок я подала заявление в отряд астронавтов.

— Шутишь?

— Нет, я хотела побывать на других планетах. На Венере, на Марсе. Я говорю совершенно серьезно. Я была уверена, что межпланетные полеты не за горами. И вот теперь мне становится как-то не по себе, когда я думаю, что мне так никогда и не удастся побывать там. А ведь мне казалось, что это вполне реально.

Почему же все изменилось? Когда мне было двадцать два года, судьба казалась единственной и уже предопределенной. И вдруг все исчезло, улетучилось. Зато явилось желание, необходимость стать матерью, оставить после себя на Земле еще одного представителя человеческого рода и все, что сопутствует этому — дом и другие вещи, работа, поглотившая и свободное время, и мысли. Так бывает с каждым. Однако разве я когда-либо прощалась с той девушкой в космосе, которая собиралась совершить нечто, захватывающее дух, оказаться за миллион миль от своей матери? Впрочем, это не имеет значения, думаю я. Сейчас я пойду домой, а не полечу к звездам.

Сет обнимает меня, когда я одеваюсь. Нелепая пародия. Он считает, что ему обязательно нужно притвориться, будто он ни за что не отпустит меня. Затем все быстро становится на свои места, и, когда я собираю вещи, он уже ждет у двери. И вдруг будущее протягивает к нам свои щупальца. Нужно сделать следующий ход. Я приглашаю Сета к нам завтра на обед. Никки будет в восторге. Затем он обнимает меня еще раз, напоследок. И я, находясь почти в полном беспамятстве от усталости, к своему ужасу, ощущаю внезапный прилив страсти, и не только моей собственной, но и его тоже.

— И как ты чувствуешь себя теперь? — спрашивает он, выпуская наконец меня из своих объятий.

На размышления мне хватает одной секунды. Я отвечаю:

— Лучше, чем я думала до этого.

Он улыбается. О Боже, он улыбается!

— Класс! — говорит он.

Я закрываю за собой дверь.




4 мая 1970 г.

Сет


Я хотел позвонить отцу и получить разъяснения, однако Эдгар сказал, что в этом нет никакого смысла.

— Он все равно будет все отрицать, — пояснил Эдгар. — В любом случае. Если он обратился в ФБР, эти ребята уже проинструктировали его.

— Он никогда бы не обратился к ним за помощью.

Нечто подобное я твердил им с самого начала, но теперь даже мне пришлось признать некоторую вероятность того, что мой отец в отчаянии то ли из-за возможной потери такой огромной суммы денег, то ли из-за опасности, якобы угрожавшей мне, мог решиться на столь нехарактерный для него поступок. Однако, поразмыслив, я все же решил, что это скорее роковое стечение каких-то неизвестных нам обстоятельств.

— Так откуда же ветер дует, Сет? — спросил у меня Эдгар. — Откуда у ФБР эти сведения? Похоже, они думают, что вас похитили. Наверное, вы все же рассказали кому-нибудь. Люси? — предположил он. — Что ей известно?

Как Джун, так и он были неприятно поражены тем, что я решил взять попутчицу. С их точки зрения, это свидетельствовало о слабой дисциплине. Ведь я изменил первоначальный план, поддавшись слепой прихоти. Впрочем, у них все равно не было иного выбора, как принять мои условия. Я вполне искренне твердил, что Люси ничего не известно.

— Так кто же? — спросил Эдгар.

Он буравил меня недоверчивым, пристальным взглядом. При слабом свете, исходившем от маломощной лампы, лицо Эдгара приобрело оттенок болезненной желтизны. Я, понурившись, сидел на кровати и взвешивал факты.

— Может быть, все дело в том, что я не явился на призывной пункт. Наверное, они уже начали меня искать.

Ведь нельзя было исключить возможности того, что я на особой заметке у властей из-за активного участия в антивоенных акциях и обращениях саботировать призыв в армию. Возможно, кто-то из стукачей системы селекционного призыва донес о моем плане бежать в Канаду, и Бюро решило принять меры. Однако такой вариант никому из нас не показался убедительным.

— Я уже трижды прокрутил в голове разговор с Майклом, — сказал Эдгар. — Он позвонил мне, так как у него возникли опасения, что с вами случилась какая-то очень неприятная история.

Майкл мог, конечно, истолковать что-то не так. Существовали и другие возможности. В памяти всплыл субботний разговор с Грэмом. Я сказал ему достаточно, чтобы он понял: я знаю о взрыве в Центре прикладных исследований больше, чем говорю. У Грэма могли быть связи в правоохранительных структурах. Это вполне соответствовало бы его многомерному восприятию мира, концепции жизни за рамками условных граней. Однако в действительности теперь, когда я сидел, обхватив голову руками, и лихорадочно думал, меня беспокоила совсем другая перспектива.

— Ну? — В голосе Джун звучала почти неприкрытая холодная враждебность.

Что-то насторожило ее. Возможно, она уловила что-то в моих глазах. Эдгар тоже не сводил с меня взгляда.

— Проклятие! — произнес он. — Он что-то скрывает от нас, и это в такой сложный момент. О Боже! Боже! Мы по уши в дерьме! Как вы могли проболтаться, Сет?

Когда я пересказал им содержание своего разговора с Сонни, Эдгар застонал и схватился за голову, а Джун сморщилась, как от зубной боли.

— Послушайте, но ведь я ни единым словом не упомянул вас. Я не посвятил ее в наш план. Сонни просто хотела знать, как я обошелся с родителями. Ну я и сказал ей только одно слово, понимаете? Я сказал: «Киднеппинг». Но она здесь ни при чем. Это немыслимо. Она никогда бы не заложила меня. Черт возьми, да ведь ее мать — Зора Микловски. Сонни с детства пугали ФБР.

— Половина бывших коммунистов сейчас пашут на Бюро, — сказал Эдгар. — Компартия в этой стране плотно нашпигована гуверовскими ищейками.

— Только не Сонни.

Эдгар напрочь отверг все мои возражения. И его сомнения, разумеется, проделали пусть и небольшую, но все же брешь в моем доверии к Сонни. Может быть, я испугал ее своим предстоящим отъездом в столь далекие края. Может быть, она сделала это, потому что считала, что так будет для меня лучше.

Эдгар между тем принялся ходить по комнате, время от времени перебрасываясь с Джун короткими фразами.

— Вряд ли мы сейчас что-либо проясним, — проговорил он наконец. — Ничего определенного пока сказать нельзя. Возможно, это ваши родители. А может быть, Сонни или кто-нибудь еще. Или призывная комиссия. Однако если предположить худший вариант, — продолжил он, — тогда ФБР будет поджидать вас, когда вы придете забирать деньги. Как только они удостоверятся в отсутствии взрывного устройства или в том, что таковое дезактивировано, вас схватят.

Эдгар описывал этот сценарий с некоторым презрением, которое, как я был уверен, вызывала у него предсказуемость действий полиции. Наверняка на этот счет в Красной книжечке имелась какая-нибудь инструкция. Например, чтобы успешно бороться с врагом, нужно знать его тактику, или что-нибудь в том же духе. Тем временем я обдумывал его слова. Я пытался успокоиться, призывал себя не впадать в панику и трезво анализировать случившееся. Передо мной почему-то маячил образ Хоби, сидящего на полу у стены в обшарпанной дыре, похожей на шахматную доску, его отечное лицо с красными глазами. В сознание все больше проникало чувство вины за необдуманные слова, сказанные Сонни. Я был обязан найти способ выкрутиться из положения, в которое попал по собственной же вине.

— Ну что же, тогда мне придется сознаваться в том, что я придумал всю эту аферу, верно? Скажу, что мне нужны были деньги, чтобы добраться до Канады и обустроиться там. Они же не упрячут меня за решетку за то, что я устроил собственное похищение, не так ли?

Эдгар смерил меня презрительным взглядом.

— Да они отдадут вас под суд только за то, что вы пытались уклониться от призыва на военную службу. На сей случай есть соответствующая статья. Если вас сцапают фэбээровцы, казармы вам не миновать. Или тюремной камеры.

Странно, но до этого момента я не испытывал страха. Преобладали чувства вины и стыда. Очевидно, причина в том, что мой образ мыслей был настроен на волну Эдгара и Джун, хладнокровно перебиравших различные варианты. Теперь же меня охватил страх, который начал вытеснять все остальное.

— Я выхожу из игры, — сказал я.

— Подождите, — сказала Джун, — подождите. Под тем ли углом мы смотрим на происходящее? По-моему, мы переоцениваем риск. Сет, вы с самого начала говорили, что ваши родители не станут обращаться за помощью к закону. Значит, ФБР пронюхало что-то с другого конца. Даже если предположить, что язычок развязался у Сонни, все равно у них нет никакой конкретной информации. Правильно? Ведь вы, по сути дела, ничего ей не сказали. Люди, приходившие вечером, уже разошлись по домам. Они продолжат расследование утром, если у них будет время. И даже если в силу каких-то особых обстоятельств ваши родители все же побывали в ФБР, мы ведь сказали им, что вы заберете деньги завтра. И значит, Бюро устроит засаду именно завтра. — Джун повернулась к Эдгару: — Сет должен вылететь в Лас-Вегас сегодня вечером.

— Вылететь? А деньги на билет? Может быть, взять в долг у ребят из ФБР?

— Вы можете достать кредитную карточку? — спросила у меня Джун.

— Вы имеете в виду — чужую? — Когда-то должен был наступить такой момент, когда Джун уже не могла захватить меня врасплох.

— Слишком рискованно, — сказал Эдгар. — Элемент риска для Сета очень велик.

— Хорошо, предположим, Сет не станет забирать деньги, — сказала Джун. — Что, если это сделает кто-то другой?

— Но ведь мы же договорились, что я предъявлю водительское удостоверение.

— Значит, мы должны найти человека, который был бы похож на вас, — пояснила она. Фотоидентификация находилась тогда еще в стадии зарождения.

— Например?

— Как насчет Майкла? — Она с надеждой посмотрела на Эдгара.

— Майкла? — удивился я. — С какой стати Майкл захочет впутываться в это дело?

— Ему нужно отвлечься, — сухо пояснила Джун.

У меня не хватило смелости бросить взгляд в сторону Эдгара, чтобы увидеть его реакцию.

— А что, если там действительно будет засада и Майкла схватят? — спросил я.

— Его не заберут в армию, — ответила Джун.

— Его задержат за киднеппинг, — сказал Эдгар.

Наступила пауза. Мы с Джун напряженно смотрели на Эдгара, пока тот перебирал в уме различные варианты.

— Ну, — сказал Эдгар, — я согласен с Джун. Риск минимален. Минимален. Однако мы должны сделать так, чтобы его не было вовсе.

Между ними тут же завязался спор относительно методов достижения цели. В то время как они ставили вопросы и сообща находили на них ответы, у меня опять появилось ощущение, схожее с тем, что я испытывал, войдя сюда. Мне опять казалось, что я наблюдаю нечто глубоко личное и интимное в тот момент, когда они были поглощены сами собой. Их откровенность в моем присутствии имела оттенок извращенности, словно они бесстыдно обнажались передо мной. Всякий третий наверняка почувствовал бы себя в такой ситуации совершенно лишним.

В конце концов из этого обмена репликами родился план. Майклу следовало сказать, что ФБР разыскивает меня в связи с неявкой на призывной пункт и что деньги, находившиеся в лас-вегасском казино, нужны мне, чтобы начать новую жизнь в Канаде. Больше он ничего не будет знать, поэтому, если Майкла и схватят, следователи ФБР не добьются от него никакого толка на допросах. Чтобы против него не выдвинули обвинений в похищении, на случай если сотрудники ФБР все же окажутся проворнее нас, я должен был отправиться в Лас-Вегас вместе с ним. Меня будут видеть в его обществе, радостного и довольного, на том же самолете, в том же мотеле, в той же фирме, где дают автомобили напрокат. Однако в целях личной безопасности процедура получения денег будет происходить без моего непосредственного участия, и я буду наблюдать за происходящим с расстояния, смешавшись с толпой посетителей казино «Римская монета». Если вдруг что-то пойдет не так, если в момент получения Майклом денег на сцену выступит Бюро или служба безопасности казино, или полиция Лас-Вегаса, я тут же постараюсь покинуть казино и сразу же возьму курс на канадскую границу. Если дойдет до худшего, если Майкла арестуют, я позвоню в ФБР и родителям и объясню все, что потребуется объяснить, но не раньше, чем окажусь по ту сторону границы.

И даже после того как мы уточнили в плане все до мельчайших подробностей, обсудив различные варианты развития основных ситуаций и состыковав действия мои и Майкла, во мне не унимался внутренний голос. «Безумие, — твердил он, — это безумие».

— Майклу такая затея покажется сумасбродством, — сказал я.

— Он сделает это, — уверенно произнесла Джун. Она встала и провела руками по бедрам, разглаживая складки на платье. Лицо ее приняло непроницаемое выражение. — Я поговорю с ним.

Когда я добрался до «Робсона», уже начиналась обеденная толчея. Сонни стояла за раздаточным прилавком с кофейником в руках и в безобидной манере флиртовала с пожилым мужчиной во фланелевой рубашке, кряжистым здоровяком с обветренной кожей. Внимание Сонни явно льстило ему: он жадно ловил ее слова и был похож на цветок, тянущийся к солнцу. Скорее всего вдовец, подумал я. Увидев меня, Сонни дотронулась до его руки успокаивающим жестом. Мой взгляд встревожил ее.

— Ты меня подставила, — сказал я ей.

— Что? Что я сделала?

Она поставила кофейник назад на электронагреватель. Сонни выглядела несколько бледнее обычного, ведь она уже двенадцать часов была на ногах и, как всегда, не желала принимать никакой критики в свой адрес. Она поинтересовалась, почему я еще не уехал.

— Ты сообщила кому-то все, что я рассказал тебе сегодня утром. И теперь я угодил в бочку с дерьмом.

— Что сообщила? О чем ты?

— Ты знаешь, о чем я.

Пожилой мужчина у прилавка перестал помешивать кофе и повернул голову в нашу сторону.

— Что с тобой случилось? — спросила Сонни. Ее густые брови изогнулись над глазами, выражая обиду и недоумение. Она явно не ожидала услышать от меня такое.

Мы опять вышли на задний двор, но теперь отошли подальше, в переулок, посыпанный гравием. Джун и Эдгар отнеслись к этой идее крайне неодобрительно. Они считали, что приходить сюда во второй раз было очень опрометчиво. Однако я настаивал на своем, говоря, что логика событий диктует именно такой ход. Сонни не будет врать, сказал я. Если она сделала ошибку, то постарается исправить ее. Эдгары капитулировали только потому, что отчаянно нуждались в кредитной карточке, не имея никаких других источников финансирования поездки в Лас-Вегас. Тяжба с университетскими властями оставила как их лично, так и всю их организацию совершенно без денег. Что касается меня, то я руководствовался другими мотивами. Мне нужно было знать это для себя.

— У тебя неприятности?

— Не то слово. — Я сказал ей, что она, должно быть, сболтнула кому-то о киднеппинге.

— Никому. Ни-ко-му.

— А Грэму?

— Грэм? Да он уехал еще вчера вечером. Пробудет в Сан-Рафаэле всю неделю. Ты слышал когда-нибудь о терапии первобытного крика?

Эдгар предупреждал меня. «Она не скажет вам правду, — сказал он. — Она будет отрицать все. Будьте осторожны». Я проникся его подозрительностью, но сейчас ее смыло как волной, и я был не в силах не верить Сонни.

— Понимаешь, за мной охотится ФБР.

— Вот как? Уже? О Господи!

Естественно, она предполагала, что причиной повышенного интереса ФБР к моей особе явилась неявка на призывной пункт, и не могла понять, какое отношение к этому имеет киднеппинг. Я не стал вдаваться в объяснения, лишь отрицательно покачал головой: я не хотел повторять одну и ту же ошибку дважды.

Из глубины переулка тянуло вечерней прохладой. Сонни поежилась и засунула руки себе под мышки. На ее лице было все то же обиженное выражение.

— Так что тебе нужно, Сет? Ты явился сюда, потому что хочешь, чтобы я тебе чем-то помогла, или же просто чтобы потрепать мне нервы, обвиняя в том, что я тебя заложила?

— Мне нужна кредитная карточка.

— Кредитная карточка?

— Да. Зайди в ресторан и, когда кто-нибудь будет расплачиваться кредитной карточкой, вынеси ее мне сюда. Я обернусь за пять минут, даже меньше.

В конце переулка, за углом меня ждала Джун в машине. Для маскировки она повязала на голову платок и надела темные очки. Турагентство, где она намеревалась заказать билеты, находилось рядом, на Университетском бульваре, и вот-вот должно было закрыться. Она уже позвонила туда и объяснила, что ей придется оставить детей дома одних, без присмотра. Ей пообещали, что оформление заказа займет не больше пяти минут. План, по которому мы должны были расплатиться за авиабилеты чужой кредитной карточкой, казался мне почти разумным. Я еще не просчитывал воздействие различных психологических нюансов, возникающих, когда переступаешь черту закона и оказываешься в положении изгоя. Еще меньшее значение я придавал чьим-либо суждениям обо мне, включая мое собственное.

— Ты с ума сошел, — сказала Сонни.

— Так нужно. Говорю тебе. Без этого никак не обойтись.

— Но зачем?

— Не спрашивай зачем. Ты всегда говорила, что я тебе небезразличен. Так вот сейчас наступил момент, когда нужно спасти мою жизнь.

— Ты не можешь объяснить? Ты хочешь заплатить за что-то по чужой кредитной карточке?

— Мне нужно купить билет на самолет, Сонни. Я должен убраться отсюда, и как можно быстрее.

Я едва не выложил ей сгоряча весь план, но вовремя прикусил язык. В моей голове сейчас царила полная неразбериха: Кливленд и Хоби, мои родители и армия, моя свобода — все это сплелось в какой-то идиотский клубок. Поэтому единственное, о чем я мог думать, заключалось в словах «я и Сонни». Мои намерения были слишком очевидны. Я пытался разжечь страсть, поставив ее в безвыходное положение: либо она докажет на деле свои чувства ко мне, либо полный разрыв. С таким же успехом я мог бы сидеть с ней на заднем сиденье «шевроле» лет десять назад и говорить: «Если ты меня действительно любишь, то сними сейчас же свои трусики».

— Послушай, я все возьму на себя, — сказал я. — Если вдруг случится прокол и доберутся до тебя, ты скажешь им, что я скорее всего вытащил карточку из кармана твоего фартука, когда ты вышла поговорить со мной. Ты выкрутишься.

— Разве дело в том, выкручусь я или нет, Сет?

— А в чем же тогда?

— Это настоящее безумие.

Внезапно налетевший порыв ветра сорвал с ее головы маленькую бумажную тиару. Сонни посмотрела ей вслед. Ветер подхватил тиару и покатил ее по дорожке. Сонни распустила свои роскошные темные волосы и встряхнула ими. Затем опять собрала их в аккуратнейший пучок и натянула сетку. Вся процедура заняла у нее около минуты. Когда она покончила с этим, я вдруг почувствовал какую-то отчужденность, которая исходила от нее. Передо мной, несмотря на белоснежный фартук, вздувавшийся кверху, опять стояла та темноволосая, ослепительно красивая девушка, с которой я познакомился год назад в автобусе и которая сначала не хотела иметь со мной ничего общего, а теперь поняла, что была тогда права. Ее всегда интриговало во мне нечто иррациональное, не укладывающееся в обычные стереотипы, то, что я мог пожертвовать большим, нежели она. Однако сейчас Сонни стала свидетельницей полного хаоса, краха, происшедшего по моей вине. Ее холодная отстраненность заставила меня ужаснуться. В душе громкой сиреной прозвучало раскаяние. Несмотря на все, что я сделал своим родителям, только сейчас ко мне пришло осознание того, что я совершил какую-то непоправимую ошибку; что дикая, бесконтрольная часть моего характера уничтожала то, в чем нуждалась здравомыслящая его часть.

— Послушай, я дам тебе деньги, — сказала она наконец.

— Это слишком большая сумма. Тебе не по карману. Дело в том, что я не один.

— Не один? О Боже, Сет, во что ты влип?

— Речь идет о почти шести сотнях баксов. Поэтому мне нужна кредитная карточка.

Сонни ответила не сразу. Ее лицо приняло озабоченное выражение. Она что-то обдумывала. Затем приняла решение.

— У меня есть деньги. Их должно хватить. Я все время откладывала, потому что хотела оставить Зоре немного денег перед отъездом. Но теперь думаю, что она может и подождать.

— Деньги нужны мне прямо сейчас.

— Ты их получишь сию минуту. Гэс обналичит чек. Подожди немного.

Когда Сонни подала мне комок ассигнаций, я понял, что мы свели счеты. Она сделала для меня все, что могла, и теперь ее совесть была чиста.

— Я беру их в долг.

— Ладно, отдашь, когда сможешь, — сказала она. — Послушай, мне нужно идти. У меня скопилось уже с полдюжины заказов. Гэс убьет меня.

Она поцеловала меня в щеку. Поцелуй получился каким-то сухим, формальным.

— Я волнуюсь за тебя.

— Для этого у тебя есть все основания.

Дальнейшее промедление могло дорого обойтись нам обоим, поэтому Сонни быстро забежала во внутренний дворик и, закрыв за собой сетчатую металлическую калитку, заторопилась на кухню. Еще миг, и фигурка в белом исчезла за дверью. Навсегда.




— Старайтесь предусмотреть всякие случайности, — сказала Джун.

Пока она подробно наставляла нас с Майклом, Люси ждала в машине на стоянке у мотеля. Мы с Майклом сидели рядом на кровати в номере, а Джун стояла перед нами, не сводя с нас глаз. Эдгар, разумеется, отсутствовал, и его роль ощущалась лишь в распоряжениях, которые Джун передавала в характерной для нее властной, деловитой манере.

— В течение следующих двенадцати часов один из вас будет Сетом, а другой — Майклом. Все наоборот. Запомнили? Крепко зарубите это себе на носу. Будьте серьезными. Как тебя зовут?

— Сет Вейсман, — ответил Майкл.

Она ткнула пальцем в меня. Я не мог сдержать улыбки, получившейся довольно вызывающей. Она повторила жест.

— Майкл Фрейн, — сказал я.

— А теперь поменяйтесь удостоверениями личности. Прямо здесь.

Мы обменялись бумажниками. Портмоне Майкла оказалось сильно потрепанным и с ручным тиснением. Джун дала мне авиабилет на имя Майкла.

Затем она прошлась по остальной части операции. Сроки, отводимые на различные этапы. Способы проверки наличия наблюдения ФБР. Как поступить с деньгами. Методичный и дотошный Эдгар предусмотрел каждую мелочь, уподобившись архитектору, возводящему все сооружение в своем воображении.

— Никаких сложностей быть не должно. Все пройдет как по маслу, Сет, — сказала она Майклу. — Однако если все же возникнет непредвиденная ситуация, помни: ни слова. Не вступай с ними в драку, не спорь с ними. Не давай предлогов для придирок. Молчи, и все. Когда тебе дадут воспользоваться правом на телефонный звонок, мы придумаем, как тебя вытащить. Майкл, — обратилась она ко мне, — вы тоже слушайте и наматывайте на ус.

Я слушал внимательно, но избегал смотреть на Джун. Мне неприятен был ее повелительный тон, ее апломб. Полковник Джун. Сколько же раз — в подвалах, брошенных складских помещениях, конспиративных квартирах — она стояла вот так и отдавала приказы своим коммандос? Акции протеста. Забастовки. ЦПИ. На ее лице, в ее поведении нет ни тени волнения или сомнений. Об этом же свидетельствуют горделивая осанка, слегка откинутые назад плечи и широко расставленные ноги. Было бы гораздо лучше, подумал я, если бы она не так открыто наслаждалась этим.

— Давайте побыстрее покончим с делом, — сказал я.

Внизу в «жуке» ждала Люси. Как всегда в это время, начала опускаться вечерняя прохлада. Мне вдруг пришло в голову — доселе эта мысль витала у меня где-то на заднем плане, — что я прощаюсь навсегда и с горами, с туманом, с торжественным величием Калифорнии, которое всегда завораживало жителей равнин. Мне стало немного грустно.

— Я совсем потерялась в догадках, — сказала Люси. — Никто ничего мне не говорит.

— Нам с Майклом нужно решить одну проблему, — сказал я. — Вот и все. Без его помощи мне никак не обойтись. Не волнуйся. Ничего страшного.

Мы направились в аэропорт, где Люси должна была высадить нас и вернуться на главную магистраль. На третий билет денег не хватило, но самое главное заключалось в том, что машина мне еще должна была понадобиться в Канаде. Поэтому мы договорились, что Люси поедет в Лас-Вегас сразу же после того, как высадит нас в аэропорту. Она должна была добраться туда утром. Встреча была назначена в дешевом мотеле, номер в котором забронировал для нас агент турбюро. План, составленный наспех, совсем не принимал в расчет, что Люси никогда не доводилось сидеть за рулем всю ночь. Я постарался, как мог, вселить в нее уверенность в своих силах. Говорил ей, что она справится, что я не сомневаюсь в ее способностях, и это, похоже, немало подбодрило ее. Правда, Хоби никогда не разрешал ей садиться за руль его машины.

— Просто включи четвертую передачу и жми вперед без остановки, — сказал я ей, наклонившись к окну автомобиля, перед тем как идти в зал ожидания в аэропорту. Над нами пролетел, надсадно воя турбинами, огромный пассажирский самолет, и мне пришлось чуть ли не кричать ей в ухо.

— Хорошо. — Она закусила нижнюю губу. — Я уже говорю себе, что придется терпеть до самого Лас-Вегаса. Надеюсь, мой мочевой пузырь выдержит.

Я хлопнул Майкла по плечу, чтобы удостовериться, что с ним все в порядке. Что касается Джун, то она решила попрощаться с нами в мотеле, когда мы выходили из номера. Она опасалась проявления излишнего любопытства со стороны Люси. Мы сказали, что Джун заехала сюда только на минутку, чтобы попрощаться со мной.

— Подойди сюда, Сет! — окликнула Джун, когда мы вышли из номера.

Я еще не успел привыкнуть к своему новому имени и поэтому обернулся вместе с Майклом. На моих глазах она бросилась к нему на шею и спрятала голову у него на груди. Несмотря на все мое воображение, зрелище произвело на меня впечатление. Жена Эдгара. Молчаливый Майкл. Он подошел к ней по своей воле и обнял с очевидным отчаянием. Несмотря на то что Джун тесно прижалась головой к груди Майкла, ее глаза остались открытыми, и я оказался в поле ее зрения. Она смотрела на меня в упор, абсолютно спокойно и без тени смущения. Мне даже показалось, что ее больше интересовала моя реакция, чем ее собственная.

Маршрут, которым следовала Люси на «жуке», пролегал через Тулар, Бейкерсфилд и Барстоу. Затем, уже в кромешной тьме, она помчалась по пустыне, между отрогами невысоких гор. Люси рассказывала мне эту историю много раз. Время от времени она видела свет фар встречных машин, и это создавало иллюзию общения. Она уже не чувствовала себя одинокой и покинутой с того момента, когда замечала свет. А затем машины, рассекая воздух, со свистом проносились мимо и исчезали насовсем. Некоторое время ей чудилось, что она видит в пустыне какие-то странные вещи, причудливые силуэты на капотах встречных автомобилей. Она даже принимала их за тела людей, привязанных поверх бамперов. В конце концов Люси догадалась, что это были мешки со льдом, привязанные к облицовке радиаторов в качестве меры предосторожности против перегрева двигателей в пустыне.

Но по большей части Люси была одна. Она слышала ветер, звук собственной скорости. Обонянием ощущала запах сухой пыли, запах пустыни. Люси старалась сохранять хладнокровие и не думать о том, что может случиться, если вдруг забарахлит мотор и машина встанет как вкопанная в пустыне, где до ближайшего населенного пункта несколько десятков миль. Мы должны были подумать об этом прежде, чем посылать ее одну. В те дни автомобильные приемники имели диапазоны лишь длинных и средних волн, но не УКВ, и поэтому она была лишена возможности скрасить одиночество музыкой. Из динамиков доносилось лишь потрескивание атмосферных помех и голоса, сначала четкие, но затем слабеющие и сходящие на нет. Люси крутила ручку настройки то в одном направлении, то в другом, надеясь поймать хоть какую-то передачу, и в то же время не спускала глаз с дороги. Она летела вперед по огромной, совершенно плоской равнине между гор, где нет почти никакой растительности, кроме редкого, чахлого кустарника, вялой травы и полыни, а очень немногие представители фауны обитали на уровне корней. Изредка у дороги вдруг вырастали огромные кактусы с колючими боковыми побегами и драконники, а также огромные, похожие на роботов мачты высоковольтных линий. Когда наступил рассвет, она увидела, как на открытых пространствах собираются слабые лучики света, и издалека эти свечения можно было принять за выпавший снег.

Накопившаяся усталость, усугубленная галлюциногенным однообразием ландшафта, настолько притупила ее восприятие, что Лас-Вегас буквально шокировал ее. Этот город находится неподалеку от полигонов, где совсем еще недавно производились испытания атомных бомб, прекращенные в эпоху Кеннеди. Он появился на горизонте внезапно. Люси увидела там, где небо смыкалось с землей, розовую полосу от зарева его огней, которая протянулась миль на пятьдесят. Это явление можно было принять за свечение радиоактивного гигантского призрака, который встает с корточек в пустыне.

Я увидел такое же зрелище несколькими часами раньше с воздуха. Наш самолет, снижаясь, прошел над пестрым ландшафтом из неоновых реклам, возвышавшихся над приземистыми казино. В глазах зарябило от буйства красок. Их неестественные сочетания ассоциировались в моем восприятии с симфонией звуков.

— О Господи… — произнес Майкл, приникший к иллюминатору. — Не позавидую тому, кто получает счет за электричество.

Наша миссия заключалась в том, чтобы как можно быстрее получить деньги. По этой причине из аэропорта мы сразу же направились в «Римскую монету». Прикинув в уме расходы на такси, решили, что самое разумное будет взять машину напрокат. Никогда в жизни мне еще не приходилось этого делать. Заказ был сделан на мое имя. Майкл предъявил мое водительское удостоверение. Я стоял рядом.

— Я выросла в Дюсейбле, — сказала нам девушка-клерк, оформлявшая документы. — Но не знаю Шейдидейла. — Она кивнула на права. — Где это?

По лицу Майкла, которое вмиг посерело, я понял, что если бы ему представилась возможность исчезнуть мгновенно, он не преминул бы воспользоваться ею. Если бы в этот момент отправлялся обратный рейс в Калифорнию, он наверняка бросил бы все и от стойки ринулся прямо к трапу.

— Это на Университетском бульваре, — пояснил я — На стороне Стони. Мы выросли вместе.

Молоденькая итальянка из Саут-Энда, которую звали Дибелла, имела самое смутное представление о том, где находится Университетский бульвар. У нее было продолговатое лицо и прямые, темные волосы. Очень симпатичная. Невольно напрашивалось предположение, что она приехала сюда, чтобы попытать счастья в каком-нибудь шоу, однако вместо этого пришлось довольствоваться скучной работой в третьеразрядной фирме.

— Черт возьми! — произнес Майкл, плюхаясь на сиденье автомобиля. Я включил передачу и тронулся с места. — Черт возьми! А вдруг кому-нибудь взбредет в голову навести у меня еще справки?

Я попытался предугадать вопросы, которые могут задать ему, когда он предъявит мое водительское удостоверение кассиру казино. Нет, он не тот Вейсман. Просто однофамилец. Заехал сюда на денек попытать счастья в очко. Я рассказал ему кое-что о нашей школе, чтобы у него было хоть какое-то представление о нравах и обычаях состоятельных людей, о детях интеллектуалов и о черных подростках, которые в мои дни хотели одного — не быть изгоями.

Мы совершили короткую прогулку по Парадизу, а затем поехали в южном направлении по дороге, идущей вдоль Лас-Вегасского бульвара. Проспект с обеих сторон был застроен зданиями в экзотическом архитектурном стиле — в форме параболоидов и конусов. Расположенные перед ними ослепительно яркие неоновые рекламы с названиями отелей хвалились именами остановившихся в них знаменитостей. Город почтили своим присутствием Пол Анка и Вик Деймон, певцы, чьи гомогенизированные американские голоса вызывали у меня отвращение своей приторной слащавостью, как и музыка, которую я воспринимал как вражеский гимн. Проспект пестрел изображениями обнаженных французских красоток. Этот упадок нравов, с моей точки зрения, производил менее удручающее впечатление.

Мы проехали мимо «Римской монеты», чтобы составить о ней представление. Это было сооружение величиной со стадион средних размеров, огромное железобетонное здание с вогнутой крышей, издали напоминавшее гуся с огромными крыльями. Оно стояло в стороне от дороги, а перед ним раскинулась красивая лужайка с густой и сочной бермудской травой. Должно быть, непросто было вырастить ее здесь, посреди выжженной солнцем мертвой пустыни, подумал я. Среди завсегдатаев заведения была, разумеется, и своя знаменитость — Джерри Вейл, о чем горделиво извещали четырехфутовые неоновые буквы. В соответствии с инструкцией я высадил Майкла за полквартала от казино, чтобы сбить со следа агентов ФБР. Мой спутник выглядел достаточно спокойным и собранным. Я до сих пор не мог понять, как Джун удалось уговорить его принять участие в этой авантюре. Однако поведение Майкла говорило о том, что он хорошо представлял себе весь риск.

— Говорю тебе в последний раз, — сказал я ему. — Подумай, стоит ли тебе рисковать ради меня?

В ответ Майкл пожал плечами все с тем же стоическим безразличием, как и когда я задал ему этот же вопрос в самолете. Он был не в силах противостоять влиянию Джун. На нем были джинсы и желтая шерстяная рубашка с перламутровыми кнопками, воротник которой был не виден сзади из-за длинных светло-русых волос. Здесь, в пустыне, Майкл выглядел более естественно, чем в Дэмоне, где он жил на краю вулкана. Он пристально посмотрел на меня в машине, взятой напрокат. Как обычно, речь давалась ему с трудом. Нам досталась шикарная машина, «шевроле», в пять раз больше моего «фольксвагена». У меня было такое чувство, словно я веду танк.

— Я думаю, — сказал он наконец, — я думаю, что и ты сделал бы это ради меня, если бы мы поменялись местами.

Это была клятва.

Майкл клялся в дружбе, хотя я вовсе не был уверен в том, что наши отношения подходили под такое определение. Я ничего не сказал в ответ, и он вышел из машины, захлопнул дверь и широкими шагами направился навстречу своей судьбе по широкой дорожке, которая вела к отелю.

Я проехал мимо него и въехал в «Римскую монету» по круговой дорожке, за швейцарами и коридорными в красных жилетах и с галстукам и бабочками, и, следуя указателям, обогнул здание и оказался на заднем дворе, залитом асфальтом и превращенном в огромную стоянку. Меня трясло от страха. Я должен это сделать, сказал я себе. Это испытание на смелость: я должен доказать, что не хочу попасть во Вьетнам вовсе не из трусости. Я должен знать, что могу заставить себя сделать все. Эта идея, которая только что приняла в моем сознании окончательную форму, целый день крутилась, подобно рекламному ролику, среди других мыслей. Побрякивая ключами от машины, я прошел через задние двери в огромный холл.

Добравшись до казино, я увидел, что жизнь здесь бьет ключом. В залитом ярким светом просторнейшем зале сверкали никелированными частями электрические игральные автоматы, блестели полированными поверхностями деревянные столы, покрытые зеленым сукном и разделенные на секторы, в которых лежали столбики фишек золотого цвета с изображением головы Цезаря. Игроки, сделавшие ставки, затаив дыхание, следили за тем, как металлическая лошадка двигается по кругу, постепенно замедляя движение. Я расхаживал от стола к столу, мурлыча под нос мелодию, которую услышал несколько минут назад из музыкального автомата в холле. Негромкий звук, производимый мной, тонул в общем шуме и гаме. Тысячи восклицаний, охов и ахов, сливавшихся в крещендо в момент остановки рулетки; звонки и гудки, доносившиеся со стороны автоматов, где старые куклы с мелочью в бумажных стаканчиках разъяренно лупили кулаками по игральным автоматам. Я слышал кое-что об этом безумном мире от друзей в школе и колледже, от парней, чьи отцы выросли в Норт-Энде и любили наведываться сюда, чтобы потом как бы между делом упомянуть о том, как они лихо просаживали здесь деньги. Ни единого окна. Часов тоже нигде нет. Время суток никак не влияло на качество освещения, однако сейчас, когда ночь была уже на исходе, начинали действовать биологические часы. Игроки расслабляли галстуки и расстегивали воротники. Одетые в древнеримском стиле официантки скользили между столами с подносами, на которых стояли бокалы с напитками. Небрежно повязанные тоги почти не скрывали грудей и упругих ягодиц, плавно переходивших в стройные ноги в туфлях на шпильках. Временами со стороны одного из фойе, где шло шоу, доносились звуки духового оркестра.

Это была Америка люмпенов, тех, кого я всегда считал ниже себя. Женщины расхаживали здесь в облегающих, с разрезами внизу брюках-капри и с высокими, замысловатыми прическами. Восток встречался здесь с Западом, а Север с Югом. В этот момент в казино скопилось около двух тысяч человек, и все они чувствовали себя здесь великолепно. Они бесконечно наслаждались проводимым временем. После девяти месяцев, прожитых в Калифорнии, в Дэмоне, эти американцы — народ, с которым разговаривал Никсон, одновременно игнорируя меня, — казались странными, как пришельцы с другой планеты. Толстяки с животами, переваливающимися через ремни с пряжкой размером с мой кулак, и стройные, прилизанные красавцы из Лос-Анджелеса в кителях в стиле Неру. Раскрашенные женщины, которых я в Дэмоне практически не встречал — фотомодели, девушки из кордебалета или дорогие проститутки, — проходили мимо меня, виляя бедрами. Волосы до плеч, поношенные грязные кроссовки и потертые джинсы с такой же курткой делали меня здесь гадким утенком. Не то чтобы на меня обращали внимание. Люди в этом заведении целиком заняты своими собственными делами. И это хуже всего. Вот они, американцы Божьей милостью. И чего же они жаждут? Не пушек и не бомб, не расовых войн и не убийства людей в джунглях. Просто дешевого возбуждения, щекотания нервов и развлечений в виде шоу, стриптиза или выступления знаменитых певцов, — они хотели видеть Элвиса и получить шанс рискнуть большей суммой, что могли себе позволить. «Да ведь это же Джун!» — внезапно пришло мне в голову. Она наверняка бывала здесь раньше и в глубине души лелеяла воспоминания о том, от чего она теперь отреклась, как от особо извращенной формы капиталистической эксплуатации.

Вдоль дальней стены располагались полки и стойки огромного бара, где стояли высокие горки тарелок и блюдец и контейнеры с разнообразной горячей пищей. Это место было отгорожено красным бархатным канатом, висевшим на столбиках из нержавейки. Во мне вдруг заговорил голод, и с такой силой, что даже потекли слюнки. На моих глазах какой-то детина в костюме ковбоя и сапожках на высоких каблуках со шпорами ковыляющей походкой направился к контейнеру, из которого исходил очень соблазнительный аромат, и положил себе на тарелку два здоровенных куска жареного мяса. Я последовал за ним, но многозначительного взгляда сотрудника службы безопасности в темно-бордовом пиджаке оказалось достаточно, чтобы я ретировался в обратном направлении, почувствовав себя бездомным бродягой, как в романах Диккенса.

Обводя взглядом зал, я наконец-то заметил Майкла, который слонялся, испуганно озираясь, между колоннами, увитыми виноградом. Позади него находился длинный ряд кабинок с окошечками в медной оправе, как в старомодных банках, где сидели кассиры. Увидев меня, Майкл, как его учили, постарался не подать виду. Не давать ФБР никаких зацепок. Я был от него примерно в двухстах футах. После того как я кивнул ему, он подождал еще немного, а затем двинулся к кассам. Похоже, касса, к которой он подходил, была выбрана им заранее. На чем основывался выбор, мне было не понять — счастливый номер или же внешность кассира показалась ему более располагающей. Возможно, по оценке Майкла, тот человек устал больше своих коллег.

Я старался не привлекать к себе внимания и постоянно переходил с места на место, в то же время не теряя из виду Майкла и поглядывая вокруг, чтобы удостовериться, что никто не следит за нами. Неподалеку был стол, где играли в кости. Одному из игроков — рослому здоровяку в сапожках из крокодиловой кожи и с галстуком в виде шнурка с орнаментальным зажимом из горного хрусталя — везло раз за разом. К нему подошел охранник и попросил снять со стола ковбойскую шляпу. Рядом с ковбоем молча стояла полная женщина в кримпленовом платье, слишком тесном для ее пышущей здоровьем фигуры. Оглянувшись в сторону Майкла, я увидел, как темноволосая женщина, сидевшая за стеклянной перегородкой, кивнула ему, и он полез в карман за своим портмоне.

Я знал, что наступил самый главный, решающий момент. Именно сейчас кассирша могла подать сигнал. Если агенты ФБР уже на месте, ей достаточно посмотреть на нужного человека. А соглядатаев, которые могли принять условный сигнал, здесь хватало: крупье, вышибалы, парни, которые с оружием в руках наблюдали из потайных отверстий вверху за тем, чтобы служащие казино не поддались соблазну пригреть крупную сумму. Внутренне я уже был готов к худшему. В таком случае мне следовало, не спеша, идти к заднему выходу и далее на стоянку, к нашему «шевроле». Джун предупредила меня: немедленно покинуть казино и не предпринимать никаких действий. Они сами позаботятся об остальном. Однако пока я не чувствовал никакой особой опасности. Это было все равно что наблюдать с трибуны большого стадиона за футбольным матчем. Тем временем Майкл, стоявший у кассы, повернулся и стал вглядываться в даль, стремясь различить мою фигуру в клубах сизого табачного дыма, плававших над столами. Поймав мой взгляд, он устало вздохнул и едва заметно улыбнулся. У меня сразу отлегло от сердца. Рядом со мной опять раздался дружный вой. Техасец выиграл в очередной раз.

Через пару секунд я опять посмотрел в сторону касс. Майкла там уже не было. Меня на мгновение охватил страх: «А вдруг ему отказали?» — но затем я увидел, как он несет в своей большой руке две стопки фишек. Выйдя из казино в холл, Майкл зашел в мужской туалет, на двери которого красовалась надпись из позолоченных букв: «Сатиры». Зайдя в кабинку, он должен был пересыпать фишки в конверт, адресованный в Сан-Франциско, на главпочтамт, где его должны были забрать из абонентского ящика. На конверте уже были марки и наклейка «Срочное». Если ФБР намеревалось задержать его, то, по словам Эдгара, это должно было произойти именно сейчас, когда улики, изобличавшие преступника, находились при нем. Однако вскоре Майкл вышел из туалета с небольшим пакетом из плотной коричневой бумаги под мышкой.

Джун объяснила нам, что ФБР не станет вести слежку, как в фильмах тридцатилетней давности: какой-то тупой агент медленно едет у самой бровки, а Майкл идет по тротуару. Они наверняка будут в нескольких машинах, постоянно чередуясь, то обгоняя его, то отставая далеко позади, и меняя направления. Я должен вести наблюдение за агентами ФБР. Запоминать номера машин. Задача Майкла — найти почтовый ящик. Он должен был идти в южном направлении. Мы не имели права вступать в контакт друг с другом, не убедившись в том, что опасность полностью миновала. Сев в машину, я выехал со стоянки и вскоре увидел Майкла, который спокойно шел по широкой полосе для пешеходов, запруженной парами, вышедшими из казино и отелей развеяться и подышать вечерней прохладой. Под рекламным щитом одного отеля стоял мужчина с портмоне в руках и озабоченно пересчитывал оставшиеся деньги. Жена, стоявшая рядом, упрямо смотрела в противоположную сторону. Очевидно, она уже вошла в азарт и не желала слушать никаких возражений. Майкл исчез в одном из отелей. Когда он появился снова, коричневого пакета под мышкой уже не было. Завтра деньги будут в Сан-Франциско. Кливленда выпустят из тюрьмы под залог, и Хоби сможет вздохнуть с облегчением. А затем нам останется лишь побыстрее забыть то, что мы сотворили во имя свободы.

Вся дорога была забита машинами, которые ползли как черепахи в обоих направлениях. Очевидно, в Лас-Вегасе час пик приходился на вечернее время. Временами Майкл, двигаясь пешком, успевал уйти далеко вперед. Однако минут через десять на дороге стало посвободнее, между машинами появились разрывы, и я, втискиваясь в них и лавируя, начал продвигаться вперед. Пока в поле моего зрения не попадало ничего, что могло бы внушить тревогу. Ни один из пешеходов, которых я окидывал придирчивым взглядом, не вызывал подозрений. В разнообразной палитре одежды преобладали оттенки голубого цвета, а туфли чаще всего были белые. В моду тогда только что вошли ткани из полиэстра, засилье которых сразу бросалось в глаза. Однако на костюмах не было никаких пометок, которые указывали бы на принадлежность их владельцев к ФБР. Добравшись до мотеля «Райский сад», я поставил машину на стоянку на заднем дворе и поспешил назад на бульвар, чтобы контролировать ситуацию, когда Майкл будет подходить к мотелю. Земельный участок, прилегавший к мотелю, был огорожен невысокой, облицованной плиткой стеной, на которую я и уселся. Теперь нам ничто не угрожало. Во всяком случае, так мне показалось в тот момент, и я хотел сказать Майклу, чтобы он перевел дух и расслабился, однако тот прошел мимо, даже не посмотрев в мою сторону.

— На стоянке справа, — сказал я ему. — Ключ под ковриком.

Майкл свернул на дорожку, которая вела на стоянку за мотелем, и через пару минут рядом со мной притормозил «шевроле». Слегка кивнув мне, Майкл тронул машину с места и, набрав скорость, пристроился за серым «фордом» с орегонскими номерами. За ним не последовала ни одна машина. Когда я ждал Майкла, из мотеля вышел какой-то мужчина с немецкой овчаркой, которая тут же, подняв заднюю ногу, помочилась на дорожный знак. После этого он куда-то исчез вместе со своей собакой и больше не появлялся. Если бы кто-то следил за Майклом, ему вряд ли позволили бы сесть в автомобиль и удрать. Десять минут спустя Майкл вернулся. Теперь мы оба знали, что все в порядке.

Мы встретились на заднем дворе, освещенном прожекторами, установленными на крыше трехэтажного мотеля. В вечернем воздухе было тихо, ни единого ветерка. Майкл обнял меня, что для такого стеснительного и сдержанного в проявлениях своих чувств человека было совсем нетипично и объяснялось лишь экстраординарными обстоятельствами. Его тело оказалось еще более тощим и костлявым, чем я мог предположить. Он уже несколько дней не принимал душ. Это явствовало из сильного запаха пота. Мне пришло в голову, что Майкл кое-что усвоил из того образа жизни, который вели Люси, Сонни, Хоби и я. И у него были свои прорывы.

— Боже всемилостивый! — произнес я. — С тобой все в порядке?

— Меня немного трясет.

Номер в мотеле был забронирован на имя Майкла. По правилам, выработанным Эдгарами, явиться к портье за ключом должен был я.

— Понапридумывали глупостей, перестраховщики несчастные, — сказал я.

Он грустно кивнул, когда я уходил, однако ничем не выразил намерения ослушаться.

Номер в мотеле был недорогим — девятнадцать долларов за сутки. Я пристроился в конец довольно длинной очереди у конторки портье. Донельзя измотанный, я уже не мог в полной мере испытать чувство радости. Я вспомнил о Люси. Одна в пустыне. Вопросы, которые до этого не приходили мне в голову, теперь обрушились на меня лавиной. А что, если сломается мотор или она заблудится? А вдруг ФБР разослало ориентировку на мою машину? Я понял, что мне предстоят тяжелые испытания.

Мотель представлял собой образец не совсем удачного смешения архитектурных стилей: имажинизма пятидесятых и лас-вегасского излишества на итальянский лад. В холле росло лиственное дерево с мощным стволом, которое упиралось макушкой в потолок, расположенный тремя этажами выше. У его основания искусно уложенные большие камни образовывали подобие грота, из которого бил фонтан. Присмотревшись, я разглядел в небольшом бассейне золотых рыбок, которые, шевеля хвостами, оставались неподвижными в циркулировавших потоках воды. На бетонном дне лежали монеты, казавшиеся черными на светлом фоне. На диване, который окружал бассейн, сидели два уставших постояльца, судя по одежде, коммивояжеры. У них был понурый, отрешенный вид людей, которые большую часть своей жизни проводят в дороге. Они вели меж собой неспешную беседу, показывая пальцами на рыбок.

Из смежной гостиной высыпала куча ньюйоркцев, с шумом и гамом ввалившаяся в холл. Судя по всему, они были твердо намерены повеселиться так, чтобы потом было о чем вспомнить на родине. Они громко, на весь холл, окликали друг друга по именам.

— Поли, Джоуи, Джоани! Посмотрите-ка сюда!

Кричащая публика, безвкусная одежда и ароматы дешевой парфюмерии. Они рассказывали примитивные анекдоты, скорее всего сальные, потому что женщины дружно взвизгивали и били мужчин по рукам, правда, несильно, только для виду. Когда мы въезжали, я увидел имя Вики Карр на неоновой рекламе. Теперь все они поминали ее к месту и не к месту, называя только по имени, будто были знакомы с ней накоротке, в чем я сильно сомневался. Мужчины, все как на подбор плотные и кряжистые, точно лесорубы, по своим габаритам могли поспорить с холодильниками. Женщины, несмотря на упитанность, щеголяли в юбках не просто коротких, но даже вызывающе коротких. Американцы, подумал я снова. Вряд ли жизнь лишит меня удовольствия общения с такими людьми, констатировал я с грустью. Один мужчина в желтой куртке поставил на пустующую конторку стакан с коктейлем и вышел на улицу.

Наконец наступила моя очередь, и я представился портье Майклом Фрейном.

— Хорошо, — сказала девушка и ушла.

Она вернулась через полминуты в сопровождении болезненно худого мужчины в спортивной куртке и с небрежно подстриженными усами. На носу у него были очки с толстыми линзами. Он сделал едва заметный жест рукой, адресованный кому-то за моей спиной.

Когда я оглянулся, то увидел, что коммивояжеры, сидевшие у фонтана, мгновенно преобразились. И куда только подевалась их усталость. Они подскочили, словно в ногах у них были пружины, и скорым шагом двинулись к конторке портье. Все, что происходило в тот момент передо мной, я воспринимал с какой-то сверхъестественной четкостью. Я наблюдал за тем, как они идут по ковровому покрытию, и знал, что именно такую сцену рисовал себе там, в «Римской монете». Один из них потянулся во внутренний карман пиджака за удостоверением, и прежде чем он произнес эту аббревиатуру, я прочитал ее по его губам: ФБР.

До меня им оставалось пройти еще футов тридцать. Я показал портье один палец — дескать, секундочку, тут у меня одно неотложное дело, я обернусь мгновенно, — и, повернувшись, пошел к выходу быстрее, чем следовало бы, но все же не бегом. Миновав стеклянный вестибюль, вышел на автостоянку и тут же припустился во весь дух. Через несколько секунд позади раздался крик:

— Стой! Эй ты! Парень! Стой!

К удивлению для себя, я опередил их на полсотни ярдов. Чтобы добраться до места, где я оставил машину, мне нужно было пробежать всю площадку. Майкл должен был ждать меня в машине. Все обойдется. Я приказывал себе сохранять хладнокровие и выдержку. У нас еще есть время убраться отсюда.

Когда я добежал до того места, где была припаркована машина, меня ждало горькое разочарование: «шевроле» там не оказалось. Это так поразило меня, что я застыл на месте и в течение нескольких секунд не мог сообразить, что же случилось. Затем понял наконец, что обежал здание не с той стороны, и решил исправить ошибку. Под надрывные крики агента ФБР, требовавшего остановиться, я устремился к противоположному крылу здания. Забежав за угол, увидел стену, у которой было припарковано с полдюжины машин. Со стороны пустыни площадку отгораживал высокий забор из металлической сетки.

— Задержите его! — завопил агент. — ФБР! Задержите его!

Мне показалось, что он еще больше отстал от меня. Очевидно, он потерял меня из виду, когда я забежал за угол.

— Кого? Этого?

Внезапно в темноте раздался еще один голос, и за ним последовали звуки шагов. Кто-то шел ко мне между машинами. Когда этот человек подошел поближе, я разглядел его. Это был один из ньюйоркцев.

— Тони, будь осторожен! — крикнула женщина.

Тони шел ко мне уверенно. Очевидно, его подбадривало присутствие друзей, находившихся неподалеку. Обесцвеченные перекисью водорода волосы женщины поблескивали в свете прожекторов, освещавших стоянку.

— И куда это ты собрался, дружище? — спросил у меня Тони.

На нем был костюм свободного покроя песочного цвета и рубашка с узорами в виде ломаных линий, похожих на молнии.

— Тони, ради Бога! — истошно взвизгнула женщина. — Вдруг у него пистолет? — Повернувшись к друзьям, она пояснила: — Он всегда при исполнении.

— Да нет у него никакого пистолета, — сказал Тони. — Подойди сюда. Этот джентльмен хочет перекинуться с тобой парой слов. В чем дело? — деланно удивился он. — Ты не хочешь разговаривать с ФБР?

Я ничего не ответил. Я не двигался. Время — те немногие драгоценные секунды, которые я машинально отсчитывал, — таяло, уходило безвозвратно, пока мы с Тони напряженно всматривались друг в друга.

У Тони было грубое лицо с челюстями, как у моржа, выражавшими спокойную уверенность. Особого злорадства я не заметил. Оно просто говорило: «Я мужчина, а ты нет; я уже достаточно пожил на этом свете, чтобы знать, что мне здесь делать, а ты еще сопляк». И незримое присутствие его опыта меня обезоружило. Я попался. Меня схватили. Эта мысль меня окончательно сразила. Тяжело дыша, подбежал гнавшийся за мной агент.

— Ты настоящий придурок, сукин ты сын! Да понимаешь ли ты, что вот так погибают люди? Ты запросто мог схлопотать пулю в спину или в затылок. Скажи спасибо, идиот, что я пожалел тебя, сопляка. — Грубо схватив меня за плечо, он толкнул вперед и приказал: — А ну, лечь на землю! Вон туда! Живо!

Он ощупал руками мои ноги с внешней и внутренней стороны, в то время как я лежал, уткнувшись носом в асфальт, от которого почему-то пахло не битумом, а землей. Вытащив у меня из кармана бумажник с удостоверением Майкла, он схватил меня за волосы и рванул голову вверх.

— Так как же мне тебя называть? Черт возьми, ну и воняет от тебя, — сказал он мне.

Я принял ванну за сутки до этого. Вспомнив инструкции Джун, я решил молчать. Фэбээровец приказал мне встать.

«Я попался», — не выходило у меня из головы. Я понял, что вступил на новый уровень, в другую действительность. Каждое мгновение теперь будет отрезком нового времени. Кто-то из этих двоих подтолкнул меня в спину, и я зашагал вперед. Они повели меня в мотель. На всякий случай агент держал меня за воротник.

По дороге Тони представился ему:

— Из Нью-Йорка.

— Ты, случайно, не знаешь Джека Берка? Из Уэст-Оринджа, Пенсильвания?

— Джека? Мы с ним вместе учились в Квонтико.

— Не врешь? Он мой шурин.

— Вот тебе и раз! Мир тесен. Ну и как поживает старина Джек?

— Живет, хлеб жует. Раздобрел как боров. У себя дома повесил на стену портрет Гувера.

Второй агент наблюдал за нами из окна голубого «форда» с черными шипами, внутри которого светился потолочный плафон. На голове у него была соломенная шляпа, а из окна свисала рука с сигаретой без фильтра, которую он покуривал со скучающим видом. Машина стояла у мотеля, перегородив выезд со стоянки. Разумеется, они уже предусмотрели такой вариант, и вряд ли бы у меня был шанс. Мой преследователь представил Тони коллеге, и оба фэбээровца некоторое время рассыпались в комплиментах. Вдали прозвучала полицейская сирена.

— Кавалерия на подходе, — произнес второй. — Скоро тут соберется половина округа.

— Нам это нужно? — задал риторический вопрос его напарник.

— Ладно, забирайте его, а я останусь и объясню им. А ты точно взял того, кто тебе нужен?

Агент достал из отобранного у меня бумажника удостоверение.

— Майкл Фрейн, — сказал он.

— Тот самый.

Агент опять схватил меня за воротник и повернул лицом к себе.

— Мы уже давно поджидаем тебя здесь, Майкл, — с веселым злорадством проговорил он.




12 декабря 1995 г.

Сонни


Утро вторника. Определение статуса задержанных. Суд превращается в камеру пыток. Поспать удалось от силы два часа. Вместо крови по жилам течет горячая смола. Временами кажется, что сознание бодрствует отдельно от тела. Эмоции, доселе защищенные той удобной броней, потеряли ее и оказались беззащитными, обнаженными. Слова и события бьют прямо по моему нутру, не встречая никакой перегородки. Я абсолютно не готова к той процессии, которая проходит передо мной.

Обстановка в зале суда постоянно меняется. На смену одним клиентам и семьям, сопровождаемым адвокатами, приходят другие. Полицейские и сотрудники прокуратуры, инспекторы по пробации, государственные защитники, в общем, все те завсегдатаи суда, без которых не обходится предварительное рассмотрение уголовных дел, приветствуют друг друга в коридорах и смежных помещениях для адвокатов и свидетелей. Они договариваются о сроках следующей явки их подопечных в суд или проясняют детали сделок, в результате которых подследственные делают заявления о признании вины. Таков обычный исход большинства этих дел. Энни следит за порядком в местах для зрителей, направляет подсудимых к скамье, указывает имена юристов или сотрудников суда, которые им требуются. Мариэтта же выкликает номера дел, подает папки с делами и напоминает мне причину их явки в суд — предъявление обвинения, заявление о признании вины, определение статуса или вынесение постановления по ходатайству. У нее феноменальная память, точные и четкие указания. «Этот парень должен был принести справку, подтверждающую его трудоустройство, а вон той леди нужно до конца недели сдать мочу на анализ согласно предыдущему приказу судьи Симоны».

Некоторые сегодняшние дела имеют оттенок комичности. Один незадачливый извращенец заплатил сотруднице полиции, выступавшей в роли уличной проститутки, пятьдесят долларов только за то, чтобы она разрешила ему пососать пальцы на ее ноге. Когда она показала ему свой значок, бедолага, плача, стал умолять ее забрать у него четыреста долларов и отпустить его. Поскольку в одежде сотрудницы был мини-передатчик — это позволяло избежать обвинения в провокации, — у нее не оставалось иного выбора, кроме как предъявить бедняге обвинение в попытке дать взятку должностному лицу при исполнении последним своих обязанностей. Однако в большинстве случаев приходится не улыбаться, а пребывать в грусти и печали.

— Ты уже слишком стар для такой работы, — говорит охранник из конвойной службы, выволакивая обвиняемого из изолятора временного содержания.

У этого типа вид алкоголика или наркомана. Совершенно седая голова не оставляет сомнений относительно возраста. Его обвиняют в попытке вооруженного ограбления: пытался отобрать деньги, приставив к горлу жертвы лезвие бритвы.

— Будто я не знаю, — отвечает арестованный и предстает передо мной с тоскливо-обреченным взглядом.

Пробежав глазами полицейский протокол с описанием незаурядного криминального прошлого — девять ходок, по моим приблизительным подсчетам, — я задаю ему вопрос:

— Мистер Джонсон, сколько дней прошло с тех пор, как вы последний раз вышли из тюрьмы?

Кого только не бывает здесь: старший вице-президент банка «Ферст киндл» — арестовали в Норт-Энде за попытку приобрести дозу героина. Или вот другой интересный случай: семидесятилетняя бабушка, которая сорок четыре года проработала продавщицей в магазин садово-огородных принадлежностей и пользовалась безупречной репутацией, вдруг ни с того ни с сего принялась подделывать накладные. И присвоила себе почти тридцать две тысячи долларов. Иногда у меня мелькает мысль, что если я проработаю здесь еще несколько лет, то увижу в этом зале представителей всех профессий, какие только существуют на планете.

Очень часто мне приходится видеть перед скамьей молодых черных мужчин. До боли знакомая история, отраженная в протоколе или в ходатайстве об освобождении под залог: нищета, насилие, безотцовщина, исключение из школы, безразличие со стороны окружающих. Нередко я ощущаю особую неприязнь, которая исходит от них, когда они видят в судейском кресле женщину. Всю их короткую жизнь на них пытались надеть узду: дома, в школе, матери и сотрудницы органов опеки, пробационные инспекторы и дознаватели, которые вечно поучают. Но никогда не могут ответить на один вопрос, сжигающий их изнутри: «Что значит быть мужчиной, есть ли у него в этом мире место, которое принадлежало бы ему по праву?» Иногда мне хочется им сказать:

— В моем доме тоже не было отца. Я понимаю вас.

Эти слова так и остаются несказанными. Я работаю, как на конвейере, едва успевая закручивать одну гайку за другой. Некоторые подсудимые ведут себя вызывающе, почти не скрывая ненависти ко всему аппарату власти. Однако в большинстве своем они очень напуганы и растеряны. Вот конвоиры вводят черного девятнадцатилетнего паренька, голова которого настолько заросла мелкими кудряшками, что ему не хватает только рогов, чтобы походить на барана. На нем футболка с надписью «Расстегни мне ширинку», которая вряд ли может произвести на суд благоприятное впечатление, тем более что парню вменяется ограбление ювелирного магазина. Он разбил камнем витрину, схватил драгоценности и бросился наутек. Зато опытные рецидивисты чаще всего ведут себя довольно миролюбиво и даже с оттенком фамильярности.

— Судья, она тут говорит, что мне нужно согласиться на шесть лет. — Тощий, костлявый подсудимый в безрукавке, из которой торчат руки, испещренные татуировками и шрамами, презрительно тычет указательным пальцем в сторону Джины, его защитника. — Судья, как же так, ведь я только прятался в том магазине, когда меня повязали! Судья, я же ничего не взял, судья, шесть лет — это уж слишком.

— Мистер Уильямс, вас и так совсем недавно освободили условно-досрочно. Предыдущий срок вы тоже получили за вооруженный грабеж.

— О, судья, да какое там оружие? Это даже не нож, а консервная открывашка. Нет, как хотите, судья, но шесть лет — это несправедливо.

— Справедливо или нет, решать мне, — говорю я.

Мы оба понимаем, что если бы он выбрал процесс, то получил бы всю десятку. Даже я, кто, прежде чем вступить в должность судьи, дала клятву всегда помнить о конституционном праве каждого гражданина на открытый судебный процесс, чаще всего использую лазейку, предоставленную мне законом, и, несмотря на изобилие улик, выношу сравнительно мягкие приговоры: семь-восемь лет вместо двенадцати. У меня нет иной альтернативы, кроме как учитывать в качестве смягчающего обстоятельства добровольное признание подследственным вины, которое тот дает в результате договоренности с судебными органами. Благодаря этому я смогу довести до завершающей стадии около тысячи дел в году, а количество дел, подлежащих рассмотрению в обычном порядке, не превысит пятидесяти.

Преступники, призванные к ответу, не любят сознаваться в своих преступлениях, они не повествуют о них с гордо поднятой головой; никто не верит, что подобные поступки возвеличивают их. Гнусные деяния, пусть даже совершенные всего лишь несколько часов назад, кажутся им чем-то почти нереальным, едва ли не мифами. Здесь, в суде, когда наступает пора нести расплату, все они цепенеют, не в силах осмыслить случившееся. Забывается все: и злоба, и неприкаянность, и чувство собственного достоинства, которое они жаждали обрести, — пусть на время, но забывается целиком. Как правило, они ничего не могут объяснить. Только бормочут: «Не знаю, судья», когда я спрашиваю их «Почему?». Попадая сюда, оказывается, что все они крепки задним умом.

Сегодня я выношу приговор Леону Маккандлессу. Шесть недель назад в таверне «Ивнинг шейд» Леон познакомился с некоей Шанитой Эдисон, которая пришла туда со своим трехлетним ребенком. Насколько мне известно, такие заведения не что иное, как притоны самого низкого пошиба. Там постоянно крутятся сомнительные личности с вечно пустыми карманами. Перегоревшие лампочки в люстрах и бра заменяются от случая к случаю, и в зале вечно царит полумрак. Но даже при таком свете обстановка поражает убогостью: грязные, колченогие столы и стулья; стены, обшитые старыми, покоробившимися панелями; вонючий туалет в глубине помещения с расколотым деревянным сиденьем и вечно текущим бачком. Преобладают запахи мочи и прокисшего пива. За столами сидят вдрызг пьяные посетители. Они торчат здесь постоянно, чуть ли не круглые сутки, время от времени стуча кулаками по столу и изрыгая пустые угрозы, на которые никто не обращает никакого внимания. В дальних углах идет успешная торговля марихуаной, героином и кокаином. Из рук в руки переходят крошечные пакетики из фольги и деньги.

После пары порций паршивого контрабандного виски Шаните захотелось покурить, и она попросила Леона сбегать за сигаретами, В корейских бакалейных лавчонках сигареты продаются россыпью, по двадцать центов за штуку. Галантный кавалер не стал возражать и отправился в ближайший магазинчик, находившийся за углом. Вернувшись, он увидел, что его место уже занято другим парнем, который и без всяких сигарет успел запустить Шаните руку под юбку. Классический случай: Фрэнки и Джонни. Оскорбленный в лучших чувствах, Леон потянулся за пистолетом, и секунду спустя трехлетний ребенок, по-прежнему сидевший рядом с матерью, уже был мертв. Я не знаю, какими способами сотрудники седьмого отдела добиваются этого, но, как правило, три четверти попадающих туда арестованных с черным цветом кожи раскалываются и откровенно рассказывают обо всем, несмотря на древнюю истину, гласящую, что от признания подследственному лучше не станет — во всяком случае, в полицейском участке.

В участке Леон честно сказал, что сам не понимает, как все произошло.

— Гребаная штуковина выстрелила сама, — сказал он.

И данное утверждение — «гребаная штуковина выстрелила сама» — его адвокат Билли Уитт повторяет теперь, пытаясь добиться снисхождения. Никому из нас не дано проникнуть в психику Леона и узнать, намеревался он выстрелить или нет. Я даю ему пятьдесят лет.

— У людей такое не укладывается в сознании. Они не понимают этого. — Так всегда говорят полицейские и прокуроры.

В первые дни моего пребывания здесь я презрительно фыркала, слыша эти слова, но теперь сама говорю то же самое. Люди думают, что они понимают. Они таращатся в экраны телевизоров и, развалившись в уютных креслах своих гостиных, погружаются в дремоту сонных, ленивых мыслей — если таковые у них вообще остаются к концу дня. И думают, будто знают, что это такое — испытывать животный страх, видеть насилие, ощущать антагонизм между черными и белыми. Да что они знают?..

* * *


После короткого перерыва на ленч мы наконец добираемся до преступления дня. В зал вводят четырех членов банды под названием «Диггеры пяти улиц», которая в организационном плане входит в группировку «Гангстеров-Изгоев». Этой четверке должно быть предъявлено официальное обвинение, которое поддерживает Руди Сингх. Рядом с ним сидят два копа из оперативного подразделения в джинсах, свитерах и кроссовках. Защиту представляет адвокат Джина Девор.

Сингх объясняет суть дела. Когда Рути-Ту, также член банды «Диггеров», выходила из тюрьмы, где навещала своего брата, отбывающего там срок, на нее напали отморозки из соперничающей банды — «Хипстеров». Сингх начинает было зачитывать длинное заключение судмедэксперта о травмах, полученных Рути-Ту, но я жестом останавливаю его и прошу ознакомить суд лишь с основными моментами. Руди сообщает, что девушка госпитализирована с сотрясением мозга, многочисленными ушибами и разрывами ткани в области влагалища — характерными признаками группового изнасилования. «Диггеры» воспылали жаждой мести. Они похитили одного «Хипстера», звезду гетто по кличке Роми Так, избили его до полусмерти, а затем вооружились мачете и отрубили ему обе руки. Преступники были задержаны в квартире на Филдерс-грин. Там же в кухне полиция обнаружила и бесспорную улику — окровавленную руку, которая лежала на газете, на столе, покрытом клеенкой. Подсудимые демонстрировали ее другим членам банды в качестве боевого трофея.

— Вы хотите заявить ходатайство об освобождении под залог? — спрашиваю я.

— Судья, — говорит Джина, — мои подзащитные являются несовершеннолетними. Обвинение подало петицию с просьбой судить их, как взрослых. — «И очень правильно сделало», — чуть было не слетает у меня с языка. — Судья, их держат в тюрьме. Вы ведь знаете, что это такое.

Да, вопрос сложный. По понятиям преступного мира ребята подняли руку на своего, и в тюрьме их за это могут серьезно наказать. Ни один из них еще не вытянулся в настоящего мужчину. Двое — поджарые парни чуть выше среднего роста, однако довольно тонкие в кости. Крайний слева вообще недомерок, на вид лет тринадцати-четырнадцати, не больше, хотя по документам ему все шестнадцать. Ну что ж, все понятно.

— Судья, если бы вы рассмотрели ходатайство насчет освобождения под залог… Они не могут ходить в школу. Их права принимать посетителей ограничены. Один из этих молодых людей, Маркус, — мой клиент. Маркус Твитчелл. — Глаза Джины украдкой скользят вниз по файлу, который она держит в руках. Она хочет быть уверенной на сто процентов, что правильно произносит его фамилию. — Маркус — отличник учебы. Прошлым летом его кандидатура была выдвинута на соискание гранта в рамках проекта «Возрождение». Он был…

Маркуса, которого арестовали последним, привели сюда прямо из полицейского участка и не успели подвергнуть обычной процедуре. Поэтому он все еще одет в типично гангстерском стиле: атласная куртка цвета морской волны и сидящие как влитые черные кожаные брюки, которые держатся на бедрах, и потому пряжка его ремня приходится как раз между ног, на уровне члена, а над поясом на несколько дюймов выступают полосатые трусы. Из бокового кармана куртки все еще торчат коричневые садовые перчатки, которые надевают, чтобы удобнее было стрелять и заодно не оставлять отпечатков пальцев. Он старается не поднимать взгляда и размеренно двигает челюстями. Очевидно, во рту у него жевательная резинка. Я интересуюсь его криминальным прошлым.

— Три привода в полицию, — читает Руди.

За Маркусом числятся две кражи — вид преступления, которому я не придаю особого значения. Что же еще остается беднякам, как не воровать? Третье правонарушение гораздо серьезнее. Нанесение телесных повреждений средней тяжести. Еще одно избиение в отместку.

— Как давно это было?

— Две недели назад, ваша честь.

Я качаю головой и назначаю залог — сто тысяч долларов наличными. Многовато для Маркуса. Такова цена его шанса выйти на свободу. Даже после бессонной ночи, когда мои глаза слипаются и чресла горят после долгого, ненасытного совокупления, а сердце беременно тем, что ум считает ложной надеждой, я не могу сделать столь серьезную уступку. Другие адвокаты не стали бы даже тратить время на подобные ходатайства.

Во время слушания в зал суда вошел Лойелл Эдгар, одетый в ту же самую спортивную шерстяную куртку, что и вчера. У него мрачный вид. Судя по красным, воспаленным глазам, он, как и я, не спал всю ночь. Логично было бы ожидать, что влиятельного политика и пользующегося славой реформатора будет сопровождать свита, однако Эдгар явился один. Быть судьей и быть сенатором штата, наверное, одно и то же. Эдгар уселся на стул, одиноко стоявший за обвинительским столом. Этот стул время от времени занимает Джексон Айрес. После вчерашнего заседания Эдгар и Мольто явно избегают друг друга. Пока что все внимание Эдгара, похоже, поглощено преступлением дня. В то время как конвоиры выводят четверку несовершеннолетних преступников из зала, Эдгар осмысливает мой вердикт, и его лицо озабоченно хмурится. Это то же самое выражение лицемерного сочувствия, которое Зора всегда приберегала для своих противников, презрение высшего духа. Эдгар, так ловко и недвусмысленно выразив свое отношение, отводит взгляд в сторону, а я чувствую себя сильно уязвленной.

«Эй ты, не смей отворачиваться! — хочется мне крикнуть ему. — Ведь именно ты науськивал эти меньшинства на систему, подбивал их к восстанию, рассчитывая, что вот так, одним махом, с помощью обычного насилия удастся изменить мир. Глупые и вредоносные грезы. Война, которая началась в 1965 году — война на улицах, за которую выступали и ты, и Зора, — она никогда не кончалась. Ужасное насилие, выражение всепоглощающего недовольства и вечных обид, оказалось тем джинном, или демоном зла, которого уже невозможно загнать назад в бутылку».

«Однако ошибались ли они? — внезапно пронзает меня вопрос. — Эдгар? Моя мать? Готова ли я отказаться от их обязательств?» Миллионы раз я напрягала свой ум, чтобы дать ответ. Я сужу их обоих с огромной тоской в душе. Давным-давно я узнала их самую грязную, самую непостижимую тайну, которая состоит в том, что их страстное желание изменить мир рождается из неумения изменить себя. Однако это эклектицизм, попытка отождествить охотника с ружьем, из которого он стреляет. То, о чем громко кричала моя мать, против чего она всю жизнь боролась — дискриминация цветных американцев, бессовестная эксплуатация наемной рабочей силы, незаконное присвоение себе привилегий, ненасытная алчность и безразличие к бедам и скорбям тех, чьим трудом создается благополучие верхов, — все это действительно заслуживает осуждения, и здесь она не ошиблась, нет. В летописи века наши величайшие достижения те, которые явились ответом на эти проблемы.

Определение статуса близится к концу, и в тот момент, когда трансвестит в оранжевом платье, украденном, очевидно, из ящика для пожертвований, объясняет, почему пошинковал своего любовника, в зал суда врывается важная личность. Не кто-нибудь, а Рэймонд Хорган собственной персоной, бывший окружной прокурор, а ныне председатель комиссии, ведающей судебными реформами, человек, который сыграл решающую роль в моем назначении судьей. Он небрежно кивает судебным приставам, стоящим у входа, и шествует к скамье. Его сопровождают два сравнительно молодых юриста: афроамериканка с очень светлой кожей и высокий худой мужчина с сильно выпирающим вперед адамовым яблоком. Последнее обстоятельство невольно наводит на мысль, что он страдает заболеванием щитовидной железы. Рэймонд подает Мариэтте уведомление о ходатайстве и поворачивается к двери. Судя по всему, он кого-то ждет. Сильно располневший в стране корпоративных излишеств и не привыкший отказывать себе ни в чем — его лицо похоже теперь на резиновую маску, — Хорган по-прежнему импозантен и умеет произвести впечатление на публику. Он состоятельный человек, и это видно по его манере одеваться: рубашка, сшитая на заказ, темно-серая с белыми обшлагами и воротником, модный серый костюм, мохеровое пальто, переброшенное через ту же руку, в которой он держит дипломат. Запахи дорого мужского одеколона и лака для волос ощущаются даже на таком расстоянии. Наконец прибывают те нерадивые люди, которых он ждет: Томми Мольто, как всегда, запыхавшийся, и Хоби, который, судя по выражению лица, чем-то встревожен. Мольто и Хорган, хорошо знакомые еще с тех пор, когда Рэймонд был боссом Томми, о чем-то недолго совещаются. Мольто не осмеливается подойти к своему бывшему начальнику ближе чем на полфута. Когда смотришь на них со стороны, то возникает впечатление беседы между родителем и ребенком. Затем Мариэтта громко объявляет дело Нила.

— Рэймонд Хорган от имени неназванной стороны, вступающей в процесс, — произносит Хорган, когда все участники процесса собираются кружком передо мной. — Ваша честь, у меня ходатайство, которое мне хотелось бы заявить в судейской комнате и при закрытых дверях.

Другими словами, не в присутствии прессы. Хоби делает шаг вперед, чтобы возразить, но для меня, уже наученной опытом, это является достаточным основанием для удовлетворения просьбы Хоргана. Я приглашаю всех пройти в судейскую. Дубински, единственный из репортеров, кто успел на данный момент явиться сюда, буквально дрожит от негодования и, оставив ложу присяжных, чуть ли не бегом направляется к выходу, очевидно, чтобы проконсультироваться по телефону с адвокатами «Трибюн». Для прессы нет ничего более важного, чем то, куда ей не разрешают сунуть нос.

Мы ждем Сюзанну, секретаря суда; она пошла за бумагой. Сюзанна — высокая, стройная, тихая женщина — не заставляет себя долго ждать. Она входит со стенографическим аппаратом под мышкой и садится. Стульев на всех не хватает, и поэтому из присутствующих сидим только мы с ней. Остальные — Рэймонд со своими прихлебателями, Томми, Руди, Хоби, Мариэтта и Энни — стоят вокруг полукруглого стола в углу судейской. Нил решил остаться в зале суда. Помощник Хоргана достает из дипломата кучу бумаг и передает их Мариэтте, а Рэймонд зычным баритоном излагает мне суть дела.

Я не сразу приняла предложение Хоргана занять должность судьи. Последовали довольно долгие уговоры, и бывший окружной прокурор показал себя хитрым и изворотливым политиком, хорошо разбирающимся в психологии людей, прекрасно знающим их слабости и умеющим сыграть на них. Благодаря специфическому кельтскому обаянию он умеет внушить симпатию. Волнистые седые волосы аккуратно расчесаны на пробор. Возраст оставил на лбу отметины в виде глубоких морщин. Вчера, объясняет Хорган, в конце рабочего дня банк «Ривер нэшнл» получил повестку, предлагавшую его представителю явиться в суд с выпиской из счета относительно чека на десять тысяч долларов. Он явился сюда с просьбой аннулировать эту повестку.

— Кто выписал повестку? — спрашиваю я.

— Я, — отвечает Хоби.

— Он опять за свое, судья, — взволнованно произносит Томми. — Хочет обойти правила приобщения к делу вещественных доказательств, и не в первый раз.

— Мистер Таттл, хочу сразу предупредить: лучше бы это оказалось недоразумением.

— Судья, но ведь я передал Мольто копию повестки.

— Ну да, после того как о ней меня уведомил мистер Хорган.

— Ваша честь, мне только что стало известно о существовании этого доказательства, — говорит Хоби с безучастным выражением лица, какое бывает у него в тот момент, когда он лжет.

Я даже не утруждаю себя ответом.

— Судья! — завывает Томми. — Судья, послушайте, это же несправедливо! Он предъявляет новый документ для перекрестного допроса. Я не могу разговаривать со свидетелем.

— Идите и беседуйте с ним, — говорит Хоби. — Я не возражаю.

— Сегодня он не очень-то расположен к разговору со мной.

— Не моя вина, — насмешливо отвечает Хоби.

— Напротив, мистер Таттл, — вмешиваюсь я. — Это ваша вина. Мистер Мольто принял тактические решения, основывающиеся на имевшихся в его распоряжении доказательствах. Если вы обнаружили что-то в последнюю минуту, то обязаны были уведомить о своем открытии суд и мистера Мольто перед началом его прямого допроса. Я предупреждала вас. Я говорила вам, что не потерплю больше ничего подобного. Это не было пустым звуком.

Я встряхиваю головой, откидывая волосы назад. Секундной передышки вполне хватает удостовериться в том, что я принимаю это решение осмысленно, а не под влиянием раздражения, вызванного недосыпанием и обнажившего мои нервы.

— Ходатайство мистера Хоргана удовлетворяется.

— Судья! — Хоби в буквальном смысле взвивается в воздух. Двухсотпятидесятифунтовое тело отрывается от пола легко, словно пушинка, и затем оказывается на целый фут дальше от того места, где было только что. — Судья Клонски, но это же вся моя защита. Главный камень преткновения в моем деле.

— Который вы обнаружили только вчера.

В моем взгляде столько откровенной неприязни, что Хоби умолкает. Он смотрит с жалостливым, душераздирающим видом, какой бывает у зарвавшихся наглецов, получивших достойный отпор.

— Ваша честь, я умоляю вас. Я прошу вас, судья. — Он тянется к металлическому шкафу, в котором хранятся дела, делая вид, что хочет ухватиться за него, чтобы не упасть, и со скрипом в коленях начинает оседать на пол.

— Не смейте, мистер Таттл.

— Ваша честь, делайте со мной что хотите. Накажите за неуважение к суду. Однако клиент не должен пострадать из-за меня. Ваша честь, если вы мне позволите, я все объясню насчет этого чека.

— Послушайте, Хоби, — я намеренно называю его только по имени, давая понять, что мой гнев вышел за все рамки, — я же сказала вам, что не потерплю второго такого эпизода. Я не желаю слышать никаких объяснений.

— Судья!

— Ни слова больше!

— Ну хотя бы взгляните на этот чек, ваша честь. Все, что от вас требуется, — это просто посмотреть на него. Пожалуйста. Хоть одним глазком. На нем строится вся защита. Вы сразу поймете, что здесь поставлено на карту. Пожалуйста, ваша честь. Судья, пожалуйста!

В деланном отчаянии Хоби сцепил свои руки перед собой, у него опять начали сгибаться колени. Несмотря на бороду и шикарный двубортный костюм, который на нем сегодня, он, как и любой мужчина, оказывающийся в безвыходном положении, превратился в мальчишку, потерявшего всякую надежду. Я вздыхаю и закрываю глаза, словно его вид мне невыносим, что, впрочем, недалеко от истины.

— Дайте мне чек.

Мольто пытается что-то возразить, его голос срывается на фальцет, но я уже протянула руку к Хоргану, который нехотя поворачивается к двум молодым юристам, стоящим позади него. Когда листок бумаги с розовым оттенком попадает мне в руки, я вижу, что это обычный бланк размером восемь на восемь дюймов. Чек выписан на счет Партии демократических фермеров на сумму в десять тысяч долларов. Получатель — организация под названием «Законопослушные граждане за Эдгара». На нем стоит дата — 27 июня 1995 г. и четкая подпись: «Мэттью Галиакос».

Имя отзывается в моей груди громким эхом. Брендон Туи — хитрейший лис. Мэттью Галиакос. У меня холодеют руки. На какое-то время я отключаюсь от действительности и ничего не помню. Наверное, я чем-то выдала себя. Ахнула или вздрогнула. Все пристально смотрят на меня.

— Мистер Хорган, — говорю я и надеюсь, хотя надеяться уже не на что, — назовите, пожалуйста, вашего клиента для занесения данных в протокол. Вы представляете здесь банк?

— Я здесь по поручению Мэттью Галиакоса, председателя местного отделения Партии демократических фермеров.

Так вот, значит, как разыгрывается эта партия. Мяч для первого удара кладет Брендон Туи. Затем на площадку выходит ведущий игрок, звезда, и наносит удар. Все получилось именно так, как я боялась. Чисто случайно я сделала то, что они хотели. Лучше не придумаешь. После выкрутасов Хоби ни один апелляционный суд в мире не пересмотрит мое решение. Если применить формальный подход, я имею полное право не увидеть в этом чеке ничего, что могло бы повлиять на ход процесса. Здесь нет ничего противозаконного. Вышестоящая партийная инстанция финансирует проведение предвыборной кампании, выделяя деньги выборному штабу своего кандидата. Все, что требуется от меня, — покачать головой и произнести: «Ходатайство удовлетворяется», — и я на долгие годы надежно закреплю за собой место в уголовном суде, а может быть, даже сделаю первый шаг на пути в вышестоящий суд. Однако относительно того, как мне следует поступить в этой ситуации, у меня, даже в моем хрупком состоянии, нет ни тени сомнения. Как я уже сказала себе нынче утром, я — дочь Зоры Клонски.

— Мистер Таттл!

— Да, ваша честь? — Он вытягивается в струнку. Язык на миг появляется между губами.

— По вашей просьбе, мистер Таттл, я исследовала чек. — Я описываю его для протокола. — Будучи практикующим адвокатом, вы, мистер Таттл, утверждаете, что этот чек и другие документы, на которые вы послали запрос в банк, имеют существенное значение для вашей защиты, не так ли?

При виде явной и резкой перемены в настроении судьи все присутствующие замирают в шоке. Первым приходит в себя Хоби.

— Я подтверждаю это, судья Клонски. Дело обстоит именно так.

— Ну что же, с учетом того, что процесс проходит без участия присяжных, я принимаю ваше заявление о существовании данного факта, отменяю свое постановление и отказываю в ходатайстве об аннулировании повестки. Мистер Хорган, передайте мистеру Таттлу документы, о которых идет речь. Мистер Таттл, ознакомьте с ними мистера Мольто. Я рассмотрю возражения, когда документы будут официально представлены суду.

Хорган медленно опускается в единственное свободное кресло, которое стоит рядом со мной, и простирает ко мне полную, веснушчатую руку.

— Ваша честь… — начинает он.

— Решение принято, мистер Хорган. — Я встаю.

Хорган настолько ошарашен происходящим, что ему требуется несколько секунд, чтобы последовать моему примеру.

— Судья, мне хотелось бы думать… я надеюсь, что буду иметь шанс по меньшей мере…

Это просто попытка ввести в заблуждение тех, кто не имеет к делу никакого отношения, попытка привнести политику в заурядное уголовное дело.

— Вопрос рассмотрен, мистер Хорган. Я вынесла по нему решение. Было приятно повидаться с вами.

Если начну копать глубже и поинтересуюсь, какое отношение к делу имеет чек, я только усугублю свое положение.

— Судья, тогда нельзя ли хотя бы не делать достоянием гласности, то есть сохранить в тайне от прессы, стенографический протокол этого закрытого заседания?

— Думаю, это только подольет масла в огонь, мистер Хорган. Нет никакого смысла держать это в секрете. — Я с огромным трудом заставляю себя улыбнуться. Мне бы очень хотелось думать, что он просто чье-то послушное орудие и, не будучи полностью посвященным во все нюансы, слепо выполняет просьбу, например, того же Галиакоса, однако никакой уверенности на сей счет у меня нет. — Мистер Таттл, — говорю я, — я доверяю вам, несмотря на то что весь мой предыдущий опыт предостерегает меня от этого. Я ожидаю, что вы будете действовать в рамках ваших обещаний. В противном случае горькое разочарование постигнет нас обоих.

Мариэтта пялится на меня с нескрываемым изумлением. Ей редко доводится видеть то, что находится за пределами ее понимания.

Когда я прохожу мимо нее, она едва слышным хмыканьем выражает свое восхищение то ли моей авторитетностью, то ли смелостью.

— Взялся за гуж, не говори, что не дюж, — шепчу я ей.




— Сенатор, у меня складывается впечатление, что между вами и Мольто существует какое-то недопонимание. Так ли это?

Сидящий неподалеку от меня в кресле для дачи свидетельских показаний Эдгар выглядит сегодня каким-то болезненно-хрупким. Ему требуется некоторое время, чтобы осмыслить вопрос защитника, и лишь через минуту он дает утвердительный ответ. На Эдгаре серая спортивная куртка из плотного твида и очки в квадратной золотой оправе, которых вчера я не видела.

— Может быть, причина в том, что вы не сразу сказали правду полиции? Ведь именно тогда между вами и представителями обвинения возникли разногласия?

— По правде говоря, думаю, когда я согласился с вами, что следует обеспечить связь моего сына с моим домом, а сделать это можно, лишь добившись его освобождения под залог…

— И это вызвало у Мольто раздражение?

— Еще какое, — отвечает Эдгар. — Очевидно, у него нет детей.

Естественно, Мольто не может стерпеть такой обиды и тут же вскакивает с места. Что ж, зал суда не то место, где рассыпаются во взаимных комплиментах. Томми ведет чрезвычайно скрытную и замкнутую жизнь, в которой страсть подвергается сублимации. Никаких подружек. Бывший семинарист, он получил кличку — Сумасшедший Монах. Я приказываю секретарю вычеркнуть последнюю ремарку Эдгара, и Хоби опять приступает к допросу:

— Доктор Эдгар, мой вопрос таков: представители обвинения, полиция, вы когда-либо обсуждали имеющиеся по делу доказательства?

— Полагаю, что на ваш вопрос я могу дать отрицательный ответ. Я думаю, что мы все вели себя осторожно.

— Потому что вначале пытались ввести их в заблуждение, верно?

— Они сказали мне, что поскольку я сам прохожу по этому делу свидетелем, нам нельзя вести разговор о показаниях других лиц.

Мольто, который уже начал было вставать, чтобы заявить очередной протест, улыбается и снова занимает свое место.

— Хорошо, — говорит Хоби, — но давайте внесем окончательную ясность в этот вопрос: вы ведь действительно солгали полиции, не так ли?

— Как я уже сказал вчера мистеру Мольто, я был не до конца откровенным во время первого разговора с лейтенантом Монтегю.

Я смотрю на сенатора со смешанным чувством удивления и восхищения. Ведь еще только вчера, менее двадцати четырех часов назад, после немилосердной, жестокой пытки, учиненной ему обвинителем, он выглядел как выжатый лимон. Можно только догадываться, что довелось ему пережить, став свидетелем той свистопляски, которая поднялась в газетах и на телевидении, а сегодня он сидит здесь спокойный и невозмутимый, словно задавшись целью явить образец самообладания. Он ничем не выдает своих чувств. Тело абсолютно неподвижно, а на лице застыло выражение каменного безразличия.

— Хорошо. Однако в полицейских рапортах, с которыми я ознакомился, указано, что в первый день, седьмого сентября, вы сказали детективу, что ваша жена уехала, а куда и зачем, вам неизвестно. Правильно? Именно это вы сказали им, сенатор?

— Да, суть сказанного мной сводилась к тому.

— Но ведь это была ложь?

— Вопрос, заключающий в себе ответ, — протестует Томми.

Я отклоняю возражение. С моей точки зрения, адвокат, ведущий перекрестный допрос, имеет право устроить проверку свидетеля на искренность.

— Это была ложь, — произносит после долгой паузы Эдгар. Сейчас он не может удержаться от того, чтобы не бросить быстрый взгляд на ложу присяжных, где сидят газетчики.

— Понятно, — говорит Хоби. — И если я правильно понял суть ваших вчерашних показаний, то вы солгали в первую очередь потому, что считали, будто признание связей с такой личностью, как Хардкор, может нанести серьезный ущерб вашей репутации политического деятеля, не так ли?

— Это было лишь одной из причин. Я должен также сказать, что в тот момент мне и в голову не пришло, что мое предполагавшееся присутствие там имело что-то общее с этим инцидентом. Ведь первоначально все было представлено мне как случайная гибель в перестрелке между уличными хулиганами.

— Ладно, давайте поговорим о том, что смущало вас, сенатор. Вы же не думали, что оказывать помощь обездоленным меньшинствам предосудительно, не так ли?

— Моя позиция по этому вопросу общеизвестна, мистер Таттл.

— Так в чем же проблема? — Хоби задирает голову к потолку, и его вопрос на секунду повисает в воздухе. — Или ваша попытка придать деятельности преступной группировки «УЧС» политическую направленность могла, как вы опасались, быть истолкована в невыгодном для вас свете? А может быть, вы предприняли какие-то конкретные шаги, о которых вам не хотелось говорить?

Впервые с начала сегодняшнего заседания Эдгар заерзал в кресле.

— Последнее ближе к истине, я думаю.

— Последнее, — многозначительно повторяет Хоби. Он делает несколько шагов, глядя себе под ноги, а затем резко поворачивается и пристально смотрит на свидетеля. — Сенатор, дело в том, что до сих пор вы так и не сказали всей правды о ваших отношениях с «УЧС», верно?

— Я ответил на вопросы, которые мне были заданы, мистер Таттл.

— И эти вопросы, как вам хорошо известно, основывались на показаниях, данных Хардкором, правильно?

— Я не знаю, на чем они основывались. Полагаю, что существует лишь одно основание.

— Хорошо. Давайте перейдем к конкретным деталям, сенатор. Вот, например, та встреча. Вы помните ее? Прошлым летом? Нил. Хардкор. Ти-Рок. И вы. Ваша четверка удобно устроилась в бронированном лимузине Ти-Рока. Припоминаете?

— Я видел реконструкцию этой сцены по всем трем местным каналам, мистер Таттл. Так что теперь имею о ней очень хорошее представление.

В ложе для присяжных раздается громкий смех. Эдгару также удается изобразить на лице подобие улыбки.

— И там, в том лимузине вы читали им проповедь, верно? Ведь вы же священник по образованию, сенатор, не так ли?

— Совершенно верно.

— И вы пытались им втолковать нечто, правильно? Пытались объяснить, что если им удастся организовать избирателей, провести кампании в поддержку своих кандидатов, то они добьются власти законным путем. Я правильно излагаю события?

— Более или менее.

— Они смогли бы стать легальными лидерами, такими же, как и другие политические деятели. И располагать влиянием. Потому что их объединяет один и тот же источник. Голоса и деньги. Я ничего не перепутал?

— Да, в этом заключалась суть моих предложений.

— Хорошо, а теперь скажите, пожалуйста, вы выдвигали эти предложения о внесении политической составляющей в деятельности «УЧС», о мобилизации голосов черного меньшинства, руководствуясь чисто альтруистическими побуждениями?

— Простите, я не понимаю вас, — отвечает Эдгар.

— Хорошо. Тогда поставим вопрос несколько иначе. Какую личную выгоду вы собирались извлечь в случае вашего предложения, сенатор?

— Я? Никакой.

— То есть все дело в ваших прогрессивных убеждениях?

— Не стану этого отрицать.

— Когда четыре года назад вы баллотировались в контролеры штата, вам не хватило для победы пятидесяти тысяч голосов, верно?

— Примерно так.

— А не мог бы более высокий процент явки среди избирателей, принадлежащих к афроамериканскому меньшинству, решить проблему недостающих голосов, особенно если опыт с «УЧС» удалось бы распространить и на другие гангстерские группировки?

Мольто вскакивает на ноги:

— Судья, вы же видите, что это уводит нас в сторону от сути дела. Именно этого я и опасался, когда мы совещались с вами в судейской.

Мне самой становится любопытно, что же Хоби думает о своих действиях. Я жестом предлагаю ему объясниться.

— Ваша честь, версия обвинения утверждает, что жертвой покушения должен был стать доктор Эдгар. Разве не так?

— Полагаю, что прежде всего об этом сообщили газеты, — произношу я многозначительным тоном.

Намек производит должный эффект. Хоби отводит глаза в сторону, и наполовину произнесенное слово закатывается ему назад в глотку с каким-то странным бульканьем. Лишь потом он осмеливается опять посмотреть на меня.

— Ладно, это не столь важно, — говорит он, — однако доктор Эдгар признал, что ему неизвестны мотивы, которые могли бы толкнуть его на совершение подобного преступления. Так неужели я должен быть лишен права показать, что мог быть и иной мотив, такой, который не имеет никакого отношения к Нилу Эдгару?

— Значит, вы сейчас преследуете именно эту цель?

— Да, именно этим я и занят в данную минуту.

— Он имеет право на подобные действия, мистер Мольто?

— Судья, мне ничего не известно о другом мотиве.

— Вот почему каждой стороне предоставляется свой шанс, мистер Мольто.

Я не нахожу в этом рассуждении ничего забавного, однако зал, реагируя на резкую смену атмосферы, разражается смехом. Томми часто заслуживает того, чтобы над ним немного поиздевались, однако у меня не было в мыслях выставлять его в смешном виде. С насупленным лицом он принимает мои извинения.

— Давайте заслушаем еще несколько вопросов, — предлагаю я.

Хоби отходит к подиуму, где, поглаживая свою бородку с проблесками седины, просматривает бумаги.

— Сенатор, давайте проясним одну вещь. Хардкор и Ти-Рок, они предлагали вам взятку за содействие в освобождении Кан-Эля или нет?

Эдгар недовольно жует челюстями.

— Не в столь витиеватой формулировке.

— Хорошо. Можно ли суть того, о чем они говорили, свести к предложению взятки?

— Мне показалось, что они пытались затронуть эту тему, заговорив о том, что дело могло бы быть выгодно для меня. И я сразу же прервал разговор. Я сказал им, что они могли бы сделать что-то для себя, для своего сообщества, и помочь этим улучшить ситуацию, в которой находится Кан-Эль.

— И что вы тогда сказали им, сенатор? — Хоби делает паузу и закидывает голову назад с хладнокровным, самоуверенным видом; он знает: то, что произойдет сейчас, понравится ему в гораздо большей степени, нежели свидетелю. — Разрешите мне помочь вам. Вы объяснили Хардкору и Ти-Року, что им следует понять, как по-настоящему влиятельные и могущественные люди подходят к таким вещам, не так ли? Разве вы не сказали, что в вашем мире они могли не только содействовать освобождению Кан-Эля, но и заработать деньги, а не отдавать их? Я прав?

На короткое время Эдгар закрывает глаза.

— Да, — произносит он наконец.

— И вы воодушевились, не правда ли? Вы сказали им, что если они зададутся целью организовать своих собратьев, вы походатайствуете перед центральным комитетом Партии демократических фермеров о выделении вам средств на осуществление проекта. Верно? А как только они станут игроками на политическом поле, их возможности оказать влияние на ключевые фигуры, от которых зависит освобождение Кан-Эля, увеличатся многократно.

— Судья! — визгливо кричит Томми. — Что он мелет? Это абсолютно не относится к делу.

За его спиной я замечаю фигуру Рэймонда Хоргана, который находится по ту сторону прозрачной перегородки. Он тоже встает со стула, словно я нуждаюсь в намеке. Мгновенно оценив обстановку, в которой конечный расклад может оказаться неблагоприятным, Хоби делает несколько шагов вперед и оказывается прямо перед скамьей.

— Ваша честь, это называется дискредитацией. Хардкор сказал, что он никогда не говорил о деньгах с сенатором Эдгаром.

Уже одного этого достаточно, чтобы понять, куда он клонит.

— Насколько я помню, вы собирались отыскать иной мотив, — напоминаю я Хоби.

Уличенный повторно, Хоби смотрит на меня с видом нашкодившей собаки. Тем временем я листаю судейскую книгу, проверяя вчерашние записи: «Хардкор отрицает предложение взятки». Я прошу Хоби поторопиться.

Он повторяет вопрос:

— Вы говорили Хардкору и Ти-Року, что могли бы добиться выделения им средств со стороны партии? Да или нет?

— Да, — смиренно отвечает Эдгар.

Репортеры наперегонки строчат в своих блокнотах.

— И они с презрением отвергли предложение, не так ли?

— Да, это выглядело как отказ. Что касается презрения, то все зависит от интерпретации. В действительности же они сказали, что поверят, лишь когда увидят деньги.

— И тогда, сенатор, вы обратились в комитет ПДФ с просьбой выделить деньги на политизацию этой уличной банды?

Подобно прожектору, вспыхивающему в нужный момент, Рэймонд Хорган опять встает. Увидев это, Томми следует его примеру.

— Судья, это уже становится смехотворным, — говорит Томми.

Хоби, стоящий перед скамьей, жалобно простирает ко мне руки:

— Еще пара вопросов.

Лойелл Эдгар повернулся вместе с креслом на девяносто градусов и теперь с тревогой наблюдает за мной. Каково же будет мое решение? Непроизвольным движением он подносит руку ко лбу и потирает его, а его голубые глаза, загадочные, как лунные камни, светятся жалобным блеском, в котором можно угадать призыв о помощи. Я тут же приказываю себе оставаться непоколебимой, не поддаваться никакому чувству жалости, если таковое вдруг во мне заговорит. «Я думал, что она его хорошая знакомая», — звучат у меня в голове слова Туи.

— Хорошо, но только два, — отвечаю я.

Мольто хлопает себя по ляжкам и в отчаянии поворачивается сначала к Руди, а затем к Хоргану. В зале слышится жужжание голосов. Зрители перешептываются и иногда переговариваются вполголоса. Энни ударяет своим молотком.

— Продолжим, — произношу я.

Сюзанна снова зачитывает предыдущий вопрос:

— Просил ли Эдгар денег у ПДФ?

— Да. Однако я не конкретизировал суть запроса, то есть я не объяснил, для чего именно нужны эти деньги. Я сказал, что мне нужно профинансировать один организационный проект, над которым я работал в рамках своей собственной кампании.

— И вы получили деньги?

— Да.

— И сколько же?

— Десять тысяч долларов. — Хоби поворачивается ко мне своим широким лицом, чтобы посмотреть, какое впечатление он производит.

Все ясно. Чек. Однако некоторых звеньев в цепи все же не хватает. Мольто пока почему-то воздерживается от протестов. Вместо этого они с Руди шепчутся о чем-то, склонив друг к другу головы.

— И вы придумали, как передать деньги лидерам «УЧС»?

Эдгар подпирает рукой подбородок опущенной головы. Мучения для него все еще не кончились. Он уже не может различить ничего в зале суда. Одни голоса.

— Поскольку чек предназначался для моей кампании, необходимо было обналичить его и доставить деньги «УЧС».

— И кого вы попросили сделать это?

— Сына.

— Обвиняемого, проходящего по этому процессу, Нила Эдгара?

— Да, обвиняемого.

На столе у Хоби лежит конверт, который отдал ему Хорган. Хоби наклеивает на чек стикер. Вещественное доказательство защиты № 7. Он шлепает им о барьер свидетельского места, и Эдгар опознает чек на десять тысяч долларов, полученный им от ПДФ. Хоби спрашивает, индоссирован ли он. Эдгар медленно достает из внутреннего кармана другие очки, для чтения, надевает их вместо первых и смотрит на чек. Затем возвращает его Хоби.

— Чек индоссирован.

— И чьи же подписи здесь стоят?

— Моя, а под ней — Нила.

— Стоит ли там штамп кассира, отмечающий факт получения денег?

— Да.

— Есть ли на передаточном поле чьи-либо инициалы?

— Да, есть.

— Чьи?

— Нила.

— Есть ли на штампе дата?

— Седьмого июля.

Хоби подходит к столу обвинения и показывает рукой на картонный ящик с доказательствами. Сингх подает ему вещдок обвинения № 1 — синий полиэтиленовый мешок с двумя пачками денег.

— Перед тем как вы с Нилом договорились, что он обналичит чек, как ранее и предполагалось, у вас с ним был разговор именно седьмого июля?

Томми заявляет протест на том основании, что это показание со слов. Я отклоняю протест, так как разговор касался будущих действий Нила.

— Да, мы побеседовали об этом.

— Вы видели когда-нибудь Нила с синим полиэтиленовым мешком, подобным этому, вещдоку обвинения № 1А?

— В такой упаковке доставляется подписчикам «Трибюн». Насколько мне известно, он получает «Трибюн».

— Он имел при себе такой пакет седьмого июля, когда вы передали ему чек?

Эдгар опять опускает голову, правда, ненадолго.

— Мне хотелось бы ответить утвердительно на этот вопрос, — говорит он. — Но я не могу в точности припомнить.

— Хорошо, сэр. Тогда скажите, Нил когда-либо говорил вам, что отвез деньги Хардкору?

— Судья, — запинаясь, произносит Томми, — вопрос требует показания со слов.

Хоби тоже понимает это и снимает вопрос.

— Хорошо, сенатор. А теперь давайте внесем ясность в один немаловажный вопрос. У Нила имелось когда-нибудь на каком-либо банковском счете десять тысяч долларов, о которых вам было бы известно?

— Нет.

— А вообще он брал у вас деньги в долг, скажем, время от времени?

— В прошлом довольно часто. Особенно до того, как устроился на работу. В последнее время это бывало гораздо реже.

— А о каких суммах идет речь?

— Пятьдесят долларов. Сто. Пятьсот, когда ему нужно было заплатить страховку за квартиру.

— Отлично! — Хоби с торжествующим видом прохаживается перед своим столом. Все идет как по маслу. Он уже ухватил за хвост птицу удачи и не намерен выпускать ее из рук.

Все произошло так быстро и почти без всякой подготовки, что мне хочется объявить перерыв, чтобы осмыслить случившееся. Однако Хоби стремится закрепить успех. Теперь он превращается в танк, сминающий все на своем пути.

— Кстати, какие шаги вы предприняли относительно Кан-Эля? Вы что-нибудь делали по этому поводу?

— Я сделал несколько звонков.

— Какой-то прогресс вами был достигнут? Вам удалось помочь?

— Не знаю, можно ли назвать это помощью. Ситуация там очень сложная, требующая значительных усилий и постоянного внимания.

— Вы проинформировали «УЧС» о том, что начало вами уже положено?

— Да, я сделал это.

— Когда и с кем вы разговаривали на эту тему?

— С Хардкором. Как раз накануне Дня труда.

— Вы лично беседовали с ним или по телефону?

— Я позвонил ему из своего офиса и договорился о встрече.

— И где же вы встретились?

— Это была очень короткая встреча. Мы встретились в моей машине на том же углу, где и раньше.

— То есть в той самой белой «нове», которую на следующей неделе взяла миссис Эдгар?

Вздрогнув, Эдгар дает утвердительный ответ.

— Хорошо. А в то время, сенатор, «УЧС» занималась какой-либо организационной деятельностью политического характера, каковая должна была развернуться после получения ими этой суммы?

— Если и занималась, то я об этом ничего не слышал и никаких доказательств не получил.

— А вы обсуждали этот вопрос с Хардкором: деньги ПДФ для «УЧС», деньги, которые вы им обещали и которые по вашей просьбе были переданы им Нилом?

— Да.

— Вы были очень возмущены и не скрывали этого, сенатор?

— Да, я был очень, очень расстроен.

— Вы сказали Хардкору, что он воспользовался этой ситуацией, чтобы погреть руки?

— Я сказал ему, что, с моей точки зрения, он поступил нечестно.

— Вы угрожали ему репрессиями со стороны прокуратуры?

— Да.

— А вы сказали Нилу, что дело приняло нежелательный оборот и что вы припугнули Хардкора обращением в прокуратуру?

— Нет. Я считал разговор на эту тему нежелательным. Как я уже говорил мистеру Мольто вчера, у нас с Нилом с самого начала возникли разногласия по поводу моих планов относительно Орделла.

— Но тем не менее, сэр, несколько дней спустя, когда Нил передал вам просьбу Хардкора о встрече, вас это не удивило?

— Нет, не удивило.

Диалог между адвокатом и свидетелем лишен эмоций и протекает почти механически. Безыскусная, не приукрашенная истина вступает в аудиторию во всей своей обескураживающей неприглядности, уныло и безрадостно, как осиротевший ребенок. Однако эта обыденность никак не преуменьшает впечатления, которое факты производят на меня и на всех прочих, — впечатления взорвавшейся бомбы. За десять лет, что мне довелось проработать в качестве обвинителя, а затем судьи, мне еще не приходилось сталкиваться с чем-либо подобным. Представитель защиты в ходе перекрестного допроса убедил меня в том, что его клиент, возможно, невиновен. Отпечатки пальцев Нила на мешке и на денежных купюрах, которые Хардкор предъявил следствию, теперь получили объяснение. Установлен и личный мотив Хардкора, который мог побудить его спланировать убийство Эдгара, — угроза натравить на него прокуратуру. Это был вызов как эго Хардкора, так и его благополучию. Опыт подсказывал мне, что во второстепенных деталях может выявиться некоторое противоречие или несовпадение. Но так обычно и бывает. Во всяком случае, все звучит очень логично, и услышанного сейчас мной более чем достаточно, чтобы вызвать сомнение в выводах следствия. В ложе для присяжных царит возбуждение. Дубински что-то говорит Стэнли Розенбергу, оживленно жестикулируя. Судя по всему, предметом их разговора являются деньги, которые Хоби только что бросил на стол обвинения с такой брезгливостью, словно это грязный мусор.

Тем временем я украдкой бросаю взгляд на Нила. Несколько дней назад, когда свидетельские показания давал Кратцус, я посмотрела туда и увидела, что Нил сидит, упершись подбородком прямо в столешницу, и бросает бумажные шарики в мишень, в качестве которой он приспособил стаканчик от чая, поставив его на край стола. В тот момент он казался столь отчужденным от всего, что происходило вокруг, что мне даже пришла в голову мысль, а нет ли где-нибудь в его шевелюре, полностью закрывавшей уши, наушников. Лишь теперь, когда были представлены доказательства его невиновности, он не сдержал эмоций, которые, впрочем, проявил очень странным образом. Повернувшись к стене, а не к свидетелю, Нил закрыл лицо руками. Хоби, почти всегда остающийся в центре моего внимания, медленно, как бы фланируя, идет в ту сторону и, сделав вид, будто ищет что-то в своих бумагах, локтем бьет Нила в плечо, да так сильно, что тот от боли и неожиданности разевает рот. Придя в себя, Нил выпрямляется и роняет руки на стол, однако по-прежнему отказывается посмотреть на отца, несмотря на то что Хоби готовится к продолжению допроса свидетеля.

— Судья! — вскрикивает Мольто. Его слипшиеся от высохшего пота волосы взъерошены, а глаза, под которыми темные круги, то открываются, то закрываются, так как он на несколько секунд теряет нить мысли. Он настолько взволнован, что даже забывает встать. — Судья, могу я получить обоснование доказательства? Присутствовал ли Нил при этом разговоре? Когда сенатор пригрозил Хардкору обращением в прокуратуру?

Глядя на Томми, Хоби снисходительно улыбается:

— Вы понимаете, о чем в действительности спрашивает мистер Мольто, доктор Эдгар? Он хочет знать, как получилось, что я знаю обо всем, а он нет. — Хоби переводит взгляд на свидетеля. — А ведь он прав, не так ли, сенатор? Давайте начистоту. Вы ведь ничего не упомянули обо всем этом, когда беседовали с мистером Мольто, верно?

— Я ответил на вопросы, которые он задал. Как вы уже подметили, мы были очень сдержанны друг с другом.

— Но ведь вы понимали, какую роль играли деньги, которые ваш сын передал Хардкору, не так ли?

— Ни представители прокуратуры, ни полиция ничего не говорили мне о деньгах. И даже когда я начал узнавать детали, мне сначала и в голову не приходило, что здесь есть какая-то связь. К тому времени Нилу уже предъявили обвинение, и я поднял эту тему в разговоре с вами — как вам известно, — и вы сказали мне, что линию защиты выберете сами и что… — Эдгар внезапно осекся.

— Продолжайте.

— Вы сказали мне, что, может быть, вам вообще не понадобится упоминать об этом.

— То есть я одурачил вас, верно? — спрашивает Хоби.

У него хватает выдержки, чтобы изобразить на лице ослепительную улыбку, а затем, словно этого недостаточно, Хоби делает шаг вперед и отвешивает поясной поклон. Потрясающая сцена. Выпрямившись, Хоби буквально на секунду бросает на Эдгара взгляд, полный испепеляющей ненависти. Эдгар переносит это с гораздо большим спокойствием и выдержкой, чем я могла бы подумать. Он дотрагивается пальцем до верхней губы и молча смотрит на Хоби изучающим взглядом. Я вдруг осознаю, что перейден некий рубеж. Несколько секунд назад судебный процесс перешел в новую стадию, неподвластную мне, и теперь тяжба идет только между этими двумя людьми.

— Мистер Таттл, вы закончили? — спрашиваю я.

Ему осталось забить несколько последних гвоздей в крышку гроба с версией обвинения и, возможно, этим самым поставить точку в политической карьере Эдгара. Борзописцы просто затравят Эдгара. Они вцепятся в него и будут терзать до тех пор, пока не разорвут в клочки.

В ответ Хоби поворачивается и довольно долго смотрит на меня. Еще одна впечатляющая сцена: непроницаемое коричневое лицо, грустные и многозначительные глаза. На миг в его облике мелькает что-то если не внушающее жалость, то хотя бы делающее его похожим на человека. Затем он негромко произносит:

— Нет, ваша честь, я еще не закончил.

Я холодно прошу Хоби поторопиться, и он начинает прохаживаться, обдумывая следующий вопрос, а затем останавливается перед Эдгаром.

— Вы сказали здесь Мольто вчера, что вам не известен мотив, который мог бы побудить сына желать вашей смерти, верно, сенатор?

— Насколько я могу судить об этом, такого мотива не существует.

— Хорошо. А теперь скажите, сенатор, с той поры, как ваш сын научился говорить, он когда-либо высказывал угрозы в ваш адрес или же предпринимал какие-либо действия, которые можно было бы расценить как физическое насилие?

— Нет.

— А как насчет матери?

— Да он и мухи не обидит, мистер Таттл.

Сингх толкает Мольто в плечо. Томми отмахивается — какая теперь разница? Тогда Сингх сам возражает против ответа Эдгара как данного не по существу. Я принимаю его возражение.

— Сенатор, как вы уже упомянули, вы согласились внести залог за вашего сына, так?

— Да, согласился.

— Мистер Таттл! — вмешиваюсь я. — Я вижу, куда вы клоните. Если я не ошибаюсь, то лучше и не помышляйте об этом.

Он собирается спросить, считает ли Эдгар Нила виновным. Определять вину — моя прерогатива, а не Эдгара.

— Ваша честь, я собирался задать вопрос получше. — Он внимательно смотрит на Эдгара: — Разве не факт, сенатор, что вам лично известно, что Нил Эдгар не совершал этого преступления?

Взглядом через плечо он как бы говорит мне: «Ну что? Как тебе? Ай да Хоби! Ай да сукин сын! Что теперь ты сделаешь?»

— Вы можете ответить, — объясняю я Эдгару, — но только на основании того, что вам лично известно.

— Откуда же мне знать? — удивляется он. — У меня есть мнения.

— Никаких мнений. Ваши мнения мне не нужны.

— Позвольте мне снять вопрос и начать заново, но издалека, — предлагает Хоби. Стоя неподвижно в самом освещенном месте зала, он поднимает руку поближе к глазам, словно рассматривая свой маникюр. — Сенатор, вернемся к Монтегю. Он снова навестил вас одиннадцатого сентября, и вы сказали ему, что предыдущие ваши показания, данные ему седьмого сентября, не соответствовали действительности, верно?

— Да, именно это я ему и сказал.

— Одиннадцатого сентября вы сказали Монтегю, что должны были находиться на Грей-стрит в утро, когда была убита миссис Эдгар. Вы рассказали ему, как пытались вовлечь «УЧС» в политику, правильно?

— Да, правильно.

— Каким же образом ему удалось заставить вас изменить свою позицию?

Эдгар неопределенно пожимает плечами:

— Полагаю, во мне заговорила совесть, мистер Таттл. Он задал мне те же вопросы, и из этого я сделал вывод, что он дал скептическую оценку моим предыдущим ответам.

— Скептическую? Хорошо. А теперь давайте нарисуем целостную картину, чтобы увязать все события. Вы председатель сенатского комитета по уголовному законодательству, так?

— Да.

— Ваш комитет принимает решения по финансированию правоохранительных структур всего штата?

— Да.

— Монтегю — лейтенант полиции, то есть служит в этих самых правоохранительных структурах. Опыт у него немалый, и, стало быть, он знает, чего стоит портить отношения с такими, как вы, не так ли? Ведь он вел себя с вами отменно вежливо и тактично, верно?

— Всегда.

— А он, случайно, не обмолвился вам, сенатор, что у них есть свидетель, чьи показания противоречат вашим?

— Я этого не припомню.

— Но ведь вы изменили свои показания.

— Так получилось.

Хоби расхаживает взад-вперед. Смочив кончиком языка пересохшие губы, он произносит:

— Вот что, сенатор. Меня неотступно преследует одна мысль. Если Монтегю не осведомил вас о показаниях Хардкора, не значит ли это, что вы получили данную информацию из какого-то другого источника, скажем, от какого-либо высокопоставленного полицейского чиновника? Ведь у вас достаточно связей на самом верху, верно?

Эдгар отвечает не сразу. Он вздыхает, и с каждым вздохом верхняя часть его туловища то поднимается, то опадает.

— У меня имелось представление в целом об этих показаниях. Мне позвонил один человек. Один друг из законодательного собрания штата. Мне бы очень не хотелось называть его имя.

— Мне оно и не нужно, сенатор, — говорит Хоби, делая великодушный жест. — Однако этот ваш друг — он пересказал вам содержание рапорта?

— В некотором роде.

— Он зачитывал его вам?

— Да. Частично.

— Значит, одиннадцатого сентября вы уже знали, что Хардкор дал показания на Нила?

— Да.

— Вы знали, что Хардкор передал детективам деньги, которые, по его словам, получил от Нила?

— Правильно.

— И вы знали, что Хардкор рассказал о встрече с вами в лимузине Ти-Рока?

— Да, знал.

— Следовательно, вы знали и о том, что жертвой покушения должны были стать вы, а не ваша жена?

— Все это было мне известно.

— Именно потому вы и изменили свои показания, верно?

— Узнав подробности, мистер Таттл, я понял, что обстоятельства моей предполагавшейся встречи с Хардкором, запланированной на седьмое сентября, имели существенное значение для расследования преступления, и когда Монтегю повторил свои вопросы, я дал на них правильные ответы.

— Значит, вы решили сказать то, что они уже услышали от Хардкора?

— Я сказал правду.

Снова погрузившись в свои мысли, Хоби умолкает и начинает мерить широкими шагами пол.

— И все же вы не сказали о деньгах, полученных вами от ПДФ, не так ли? Даже несмотря на то что к одиннадцатому сентября вам уже точно было известно — ведь вам зачитали рапорт — утверждение Хардкора, что он получил от Нила десять тысяч долларов за то, чтобы убить вас. И вы продолжали держать информацию о десяти тысячах долларов ПДФ при себе, не делясь ею ни с кем, и в первую очередь со следствием, верно?

— Но ведь этот вопрос уже закрыт, мистер Таттл.

— Так ли? Вы сказали, что сначала не видели связи, потому что Мольто и детективы не давали вам информацию о деле. Но ведь потом информация у вас появилась.

Томми заявляет протест на том основании, что защитник выходит за рамки своих полномочий и просто придирается к свидетелю. Томми делает это не из жалости к Эдгару, а главным образом из неприязни к Хоби. Наверное, было бы лучше, если бы он не перебивал Хоби, у которого сейчас проявляются типичные симптомы хронической болезни процессуальных адвокатов — переусердствование. Выполнив свою задачу, они пытаются перевыполнить ее. Теперь он хочет показать, что Эдгар не может претендовать на звание Отца года. Это еще вчера раскопал Мольто. Но даже после того как я приказываю ему перейти к другой теме, Хоби по-прежнему упорствует в своей личной неприязни.

— А разве не вы, сенатор, предложили полиции побеседовать с Нилом? Разве не вы сделали это седьмого сентября?

— Не думаю, что это была моя идея. В первой беседе я сказал, что не знал, почему Джун оказалась на Грей-стрит в моей машине, и тогда Монтегю попросил меня поразмышлять. Ну, то есть не могли бы я дедуктивным путем, или как там еще это называется, вычислить причину ее поездки туда. Я не знал, как ответить. Я сказал ему, что мой сын работает инспектором по надзору за условно-досрочно освобожденными, то есть по пробации, и у него там есть несколько подопечных. И наверное, по какой-то причине они должны были там встретиться. Что я могу сказать еще, мистер Таттл? Я лгал. Это и есть та самая паутина, о которой нас предупреждал Шекспир.

— Хорошо, сенатор, но в беседе, которая состоялась седьмого сентября, есть моменты, которые я никак не могу понять. Я несколько раз прочитал полицейские рапорты, но, похоже, вас об этом не спрашивали. Когда вы в первый раз разговаривали с Монтегю, то есть седьмого сентября, этот разговор имел место у вас дома в округе Гринвуд. Правильно?

— Правильно.

— Но я думал, что в то утро у вас была важная встреча в вашем офисе в сенате штата. Ведь именно это вы показали на прямом допросе. Что у вас возникла срочная необходимость явиться туда. Разве не по этой причине Джун отправилась вместо вас на встречу с Хардкором?

— По-моему, я сказал, что должен быть в своем офисе.

— Для чего?

Эдгар откидывается в кресле. Закрывает глаза и озабоченно хмурит брови.

— Если не ошибаюсь, было запланировано совещание. Должен признаться, мистер Таттл, этот момент не слишком хорошо отложился в моей памяти.

— Запланировано совещание? Но ведь вы не выходили из дома?

— Нет.

— А с кем вы разговаривали, сенатор? Кто должен был присутствовать на совещании?

Эдгар отрицательно качает головой:

— И здесь память опять подводит меня. Думаю, в последнюю минуту произошла какая-то накладка. Возможно, тех, кто должен был принимать участие в селекторном совещании, не удалось отыскать. В общем, я не могу точно вспомнить, как и почему, но совещание не состоялось.

— Никакого звонка. Никакого совещания. Никакой экстренной необходимости. Тем не менее Джун поехала на Грей-стрит. Верно? Я правильно изобразил картину?

— Слова правильные, но, боюсь, общую картину вы все-таки изобразили неверно.

— Не картину, — риторически произносит Хоби и кивает, как бы соглашаясь с поправкой. — Ладно, скажите-ка мне лучше, сенатор, вот что: ваша бывшая жена Джун Эдгар в прошлом отличалась систематическим пристрастием к алкоголю или наркотикам?

Томми, у которого нет в зале суда худшего врага, чем он сам, спрашивает, какое отношение это имеет к делу.

— Судья, я свяжу это, — отвечает Хоби.

Для адвоката, практикующего в суде, это все равно что сказать: «Чек пришлите почтой». У меня, однако, создается впечатление, что он идет на слишком большой риск, хотя это — его право. Я жестом прошу Мольто сесть.

— Я уверен, что на момент смерти она была свободна от наркозависимости. Если вы намекаете, что, поехав туда, она находилась под воздействием наркотиков или алкоголя…

— У нас есть результаты вскрытия, сенатор. Это неоспоримый факт. Я спрашиваю вас о другом: в прошлом у нее были проблемы с наркотиками или алкоголем?

— Временами.

— Наркотики?

— Когда она разводилась со вторым мужем, то да, по-моему, она пристрастилась к кокаину.

— Она проходила курс лечения?

— Да, групповую терапию. Если это так важно, то вы все найдете в ее истории болезни.

— Вот это мне и было нужно, — говорит Хоби. — Есть люди, которым известно, что в прошлом у Джун были проблемы с кокаином. — Ошеломленный Эдгар теряет дар речи. — А как же вы, сенатор? У вас когда-либо были проблемы с химической зависимостью?

— Мой отец был алкоголиком. Как вам, мистер Таттл, должно быть известно, некоторые из детей, выросших в таких семьях, избегают алкоголя.

— А наркотики?

— Судья, — говорит Томми, — это уже слишком.

— Мистер Таттл, мне придется удовлетворить протест.

Я теряюсь в догадках. Хоби поворачивается ко мне лицом, на котором изображено изумление. Он не подвергает сомнению мое решение. Дело в другом. Я удивила его своей непонятливостью. Он поправляет пиджак и обращается к Эдгару:

— Ну что ж, сенатор, тогда напрашивается следующий вывод: если кто-то хотел подбросить вам, мертвому, наркотики, это было бы чрезвычайно подозрительно, верно? Ведь если рассуждать объективно, то никто не поверил бы, что в шестьдесят шесть лет человек, никогда не пробовавший наркотиков, вдруг взял и ни с того ни с сего пристрастился к ним, не так ли?

Теперь нам с Эдгаром все ясно. Все вернулось на круги своя. Хоби без обиняков говорит, что с самого начала убить намеревались Джун, а не Эдгара. Раздался последний щелчок. Вот почему Хоби организовал утечку версии обвинения, и Дубински с готовностью ухватился за нее. Отвлечь внимание. Ввести всех в заблуждение. Потому что в конце он все равно собирался опровергнуть эту версию. Репортеры, до которых тоже дошло подлинное значение последнего тезиса Хоби, камня на камне не оставившего от версии обвинения, возбужденно задвигались. Зашевелилась и публика, почуявшая неожиданный, крутой поворот в деле. Эдгар замер в не совсем удобной для него позе, словно на него нашел столбняк.

— Джун? — спрашивает он, наконец придя в себя. — Но ведь Хардкор не знаком с Джун. О чем вы говорите? Он пытался поквитаться со мной.

Эдгар схватился обеими руками за передний барьер свидетельского места. В полном замешательстве он бросает на меня короткий взгляд через плечо. Хоби стоит перед ним всего лишь в нескольких футах.

— Ну, вы же наверняка читали газеты, сенатор, по мере того как шел процесс. Вы знаете, что как Хардкор, так и Лавиния показали, что когда к месту совершения убийства подкатил на велосипеде Горго, Хардкор бросился на землю и вел себя так, как если бы ему заранее было известно, что стрелять будут по Джун. Вы читали это?

— Но с какой стати Хардкору убивать Джун? — возражает Эдгар. — И у Нила не было никаких причин. Господь наш Всемогущий свидетель. Никто не мог желать этого.

Он уже несколько раз проделывал это, задавал свои собственные вопросы. Находясь в состоянии стресса, Эдгар забывает, что он не у себя в кабинете, где может говорить повелительным тоном. Однако Хоби это не волнует. Он предлагает свой вариант ответа.

— Сенатор, мы не нуждаемся в подробностях, но разве не факт, что существуют поступки, события, вещи, совершенные вами в браке много лет назад, которые могли бы нанести ущерб вашей репутации? И поэтому вам не хотелось бы, чтобы ваша бывшая жена Джун Эдгар каким-либо образом, случайно или нет, но предала их гласности, так ведь?

В зале повисает мертвая тишина, на фоне которой кашель какого-то пожилого любителя судебных процессов звучит резким диссонансом.

— О Боже… — произносит наконец Эдгар. — О Господь наш Всемилостивый, святой Иисус, — бормочет он.

Хоби, который теперь находится в пятнадцати футах от свидетеля, спокоен, и это спокойствие человека, уверенного в своей правоте на сто процентов, особенно впечатляет.

— Пока Джун Эдгар была жива, сенатор, ваша политическая карьера, а по сути, даже ваша свобода находились под угрозой, не так ли?

— Господи, Хоби, да что вы такое несете? Это же просто чудовищно! — Эдгар явно потерял контроль над собой, что отчетливо видно по прорезавшемуся у него протяжному акценту южанина. — Кто, будучи в здравом уме, поверит этому? Каждый, кто знает меня, если им хоть что-либо известно… Нил знает, вы знаете… Я считал, что Джун была самым святым созданием на этой планете.

— Теперь вы чувствуете себя в гораздо большей безопасности, сенатор, чем тогда, когда она была жива?

— Двадцать пять лет спустя? Да разве после того, как прошло столько лет, кто-нибудь мог бы поверить, что я стал бы придавать этому значение?

— Сейчас ее нет с нами здесь, а ведь только она могла бы рассказать нам, что именно происходило между вами двумя — почему она приехала в город. Все, что нам известно, — это то, что вы послали ее на Грей-стрит. Потому что, по вашим словам, у вас возникла срочная необходимость отлучиться, которая в действительности так и не была реализована.

— Господи… — опять произносит Эдгар.

— Мне кажется, сенатор, на той встрече, которая состоялась у вас с Хардкором накануне Дня груда, на той встрече, когда вы угрожали ему неприятностями со стороны прокуратуры, у вас все же была достигнута договоренность с ним. Я думаю, вы договорились с ним, сенатор, что он сможет оставить себе те десять тысяч долларов, а вы обеспечите условно-досрочное освобождение Кан-Эля, если «УЧС» ликвидируют вашу бывшую жену. Я не ошибся?

Вот оно. Мы уже заранее, за минуту до этого знали, что сейчас будет, но, даже несмотря на предчувствие, мое сердце едва не выпрыгивает из груди. В ряду, где сидит пресса, одна женщина-репортер начинает протискиваться к выходу, чтобы успеть первой к телефону. Для этого ей порой приходится в буквальном смысле шагать по коленям коллег. Затем за ней следуют и другие. Энни, которая ставит порядок выше первой поправки, подходит, чтобы цыкнуть на них, в то время как они протискиваются мимо нее. Сет подался вперед и стоит, облокотившись о барьер, ограждающий ложу присяжных. Он настолько поглощен происходящим, что ни единым движением не показывает, что в его сознании отражается тот факт, что в этом же помещении нахожусь я, женщина, с которой он еще несколько часов назад занимался любовью. Эдгар повернулся ко мне лицом и взирает на меня с открытым ртом. Его челюсти несколько раз беззвучно дергаются, прежде чем он находит в себе силы задать вопрос:

— Я что, должен отвечать на эти обвинения?

Повинуясь голосу совести, я утвердительно киваю головой.

Тогда Эдгар медленно, в несколько приемов поворачивается в кресле и выбрасывает руку в сторону Хоби.

— Это настоящий абсурд, — говорит он. — Почему, почему… это же бессмысленно. Это галлюцинации, Хоби. Вы же знаете правду. Если бы я действительно совершил такое чудовищное преступление, то объясните мне, почему Хардкор, сидя на этом же самом месте, не указал на меня пальцем? Ведь у него была такая возможность.

— А какой смысл, сенатор, если его цель — обеспечить освобождение Кан-Эля? Вряд ли Хардкор мог выговорить для себя лучшие условия сделки, чем те, которые вы ему гарантировали в обмен на оговор Нила. А для изголодавшегося по громким делам обвинителя все равно, какого Эдгара сожрать — старого или молодого. Таким образом, сенатор, они могут постоянно держать вас на поводке и быть уверенными, что вы выполните обещание насчет Кан-Эля. Готов побиться об заклад, что не позже чем через шесть месяцев его освободят.

— И я пожертвовал бы сыном? В этом и состоит ваша версия? Вы же знаете, что это неправда. О Господи! Это зло, то, что вы, Хоби, творите сейчас. Это истинный лик зла!

Его возглас отдается эхом в тишине, поразившей как громом изумленную аудиторию. Вне себя Эдгар судорожно хватается за лацканы пиджака и озирается вокруг, шаря взглядом по полу у свидетельской трибуны, словно там скрывается нечто, могущее его выручить. Затем он тычет пальцем в Хоби.

— Я понимаю это, — говорит он. — Я понимаю, что вы творите со мной.

— Это называется правосудие, Эдгар, — шепчет Хоби.

И все то время, пока он устало, как после тяжелейшей работы, шагает к своему месту, взгляд Хоби остается прикованным к лицу Эдгара. Нил опустил голову на стол и охватил ее обеими руками.

После заседания в судейской воцаряется атмосфера хрупкого ожидания, предзнаменующая окончание процесса. Близится день вынесения приговора. Энни и Мариэтта соблюдают дистанцию в отношениях со мной. Завтра обвинение будет отдыхать. Хоби, если ему не втемяшится в голову какая-нибудь блажь, не станет предъявлять особые доказательства. Скорее всего он постарается капитализировать сегодняшний успех и будет способствовать скорейшему завершению процесса.




Мне нужно рассмотреть ходатайства по некоторым другим делам, и у меня есть еще несколько минут до ухода, но я, вместо того чтобы расслабиться и дать своим мыслям отдохнуть, по-прежнему, сама того не желая, прикована к процессу. Сегодня я стала свидетельницей краха. Все равно как если бы на моих глазах произошла автокатастрофа с человеческими жертвами. Нечто леденящее душу. Деструктивное. Признать Нила виновным теперь никак невозможно. Моя оценка дела изменилась кардинально и так быстро, что я начинаю сомневаться в себе. От недосыпания все еще гудит голова и преобладает ощущение, словно я слегка отравилась чем-то и мое сердце качает не кровь, а электролит. Однако выводы обретают четкую форму. Хардкор дал ложные показания, которые могли иметь непоправимые последствия. Что касается денег, десяти тысяч долларов, которые, по его словам, дал ему Нил, то это откровенная клевета и оговор. Следы кокаина на купюрах. Чек, который обналичил Нил. Сомнения более чем веские. Я раздумываю над тем, сразу ли вынести решение или же для виду потянуть несколько дней.

Однако это только формальности. Вопросы все еще мучают мою душу и сердце. «Кто хотел убить и кого? Неужели такое действительно возможно? — продолжаю я удивляться, просеивая факты через сито скептицизма. — Неужели Эдгар и в самом деле решился на невообразимо гнусный поступок в духе Медеи: убил свою жену и обставил все дело так, что подозрение пало на сына?» Из того, что я знала о нем много лет назад, в это вполне можно поверить. И то, что он промолчал о десяти тысячах долларов, тоже говорит о многом. Очевидно, он обратился за помощью к Мэттью Галиакосу и Брендону Туи в надежде, что они помогут увести судебное разбирательство в сторону от денег ПДФ. И он сможет спасти свою шкуру. Перебирая все это в уме, я вдруг испытываю странное чувство нереальности истины, которая все время ускользает от меня. Подобно дыму правда плавает незримо где-то там, в душах каждого участника процесса. Что-то произошло. Что-то объективное, однако не поддающееся проверке. Когда я была еще ребенком, большой популярностью пользовалась теория, согласно которой вся история познаваема. Для этого необходимо лишь поймать свет, который испустило тело и который совершает свой вечный путь в космосе. Световые отпечатки, о которых тогда говорили, куда более надежное доказательство, чем отпечатки пальцев. От этой идеи дух захватывает, однако Эйнштейн сказал, что такое невозможно. Прошлое всегда остается прошлым и оживает только в свете памяти.

Мариэтта стучит в дверь. На ней шляпка и пальто. Я бросаю взгляд на часы. Без нескольких минут пять. Перевожу взгляд на Мариэтту и по улыбке, играющей у нее на щеках, сразу же понимаю: Сет здесь. Она внимательно всматривается в мое лицо, надеясь увидеть предательский румянец. О, разве во мне нет такой частички, которая не хотела бы похвастаться? «У нас была сказочная ночь, — хочу я сказать ей, — он чудесный, великолепный мужчина, он любит меня всю, до последнего мизинца». Вместо этого я говорю с непроницаемым выражением на лице:

— Пусть войдет.

Сет проскальзывает мимо Мариэтты, рассыпаясь в благодарностях и безобидных шутках, — они, оказывается, уже на короткой ноге. Я киваю ему, и он аккуратно закрывает дверь, а затем подходит к столу с моей стороны и берет меня за руку.

— Как ты? — спрашивает он.

— Все болит, — отвечаю я.

— Принимаю это за комплимент. — Он оглядывается, а затем наклоняется, чтобы поцеловать меня. Поцелуй оказался быстрым, но я получаю от него огромное удовольствие. Секундное молчание. — Я не хотел беспокоить тебя, но сегодня вечером ничего не получится. У меня совсем вылетело из головы. Ведь ко мне должна прийти Сара. Мы с ней поужинаем, и она останется у моего отца, чтобы помочь ему завтра в одном деле.

Мы переносим встречу на завтра. Я трясу его запястье.

— Ну а как ты? С тобой все в порядке?

— Со мной? — Он выпрямляется и потягивается. Он весь сияет. — Последние двадцать четыре часа были лучшими в моей жизни за последние годы. За много лет, — добавляет он. — Я говорю это вполне серьезно. — Как и у меня, у него от недосыпания бледное лицо, однако это не мешает ему пребывать в приподнятом настроении. — Я принял лекарство, — поясняет он. — Как граф Монте-Кристо: любовь и месть.

— Месть? — удивляюсь я, однако вопросительная интонация тает у меня в голове, в то время как я еще не успеваю произнести это слово до конца, потому что меня вдруг осеняет: Эдгар, вот кого он имеет в виду. — Ты действительно ненавидишь его так сильно? После стольких лет?

— Но ведь ты не знаешь всей истории.

— И ничего не хочу слышать об этом. Во всяком случае, не сейчас.

— Я понимаю тебя. Однако у меня отлегает от сердца, когда я вижу, как с ним сводят счеты, как он получает то, что заслужил. Поверь мне. Он отвратительный, мерзкий тип. — В глазах Сета вспыхивают нехорошие, злые огоньки. — Теперь до меня наконец дошло, почему Нил наотрез отказывался от адвоката из числа вашей местной своры. Ведь Эдгар наверняка знает их всех как облупленных и к каждому смог бы подобрать ключик.

В его словах какой-то оттенок, который встревожил меня. Я несколько раз прокручиваю их в голове, пока наконец не улавливаю скрытое в них значение.

— Он сказал тебе? — Сет удивленно смотрит на меня, и я поясняю: — Тебе это сказал Нил?

— Правильно. Именно я и послужил тем звеном, которое соединило Нила и Хоби.

— Подожди, Сет. — Я встаю. — Ты и Нил. Ты до сих пор держишь с ним связь?

— Не то чтобы близкую, но из виду его не терял. Ты же меня знаешь. Сентиментальное сердце. А что ты подумала?

— Я подумала, что он был малышом, с которым ты нянчился бог весть когда. С тех пор минул целый век. О Боже, Сет! Обвиняемый? Ты в близких отношениях с обвиняемым? Почему я этого не знала? Почему ты мне ничего не сказал?

— Ничего не сказал? Черт возьми, да ведь ты же сама говорила мне, что ничего подобного делать нельзя.

— Господи!

У меня такое чувство, будто я окунулась в грязь. Обвиняемый! Сет якшался не только с защитником, адвокатом с весьма сомнительными методами, но и с человеком, которому я должна вынести приговор. Я провела сегодня ночь с другом Нила, его ангелом-хранителем.

— Послушай, Сонни, это вовсе не то, что ты думаешь, — говорит Сет. — Я не могу даже поговорить с Нилом. Хоби не подпускает меня к нему.

— Боже! — говорю я снова. — Чего еще я не знаю?

А затем вместе с этим вопросом пришла мысль, способная родиться только в воспаленном мозгу, в котором после бессонной ночи какие только причудливые комбинации не возникают. Я с тревогой и заискиванием смотрю на Сета. Он должен успокоить меня.

— О чем ты? — спрашивает он.

— Хоби водит меня и всех остальных за нос. — Сейчас я пытаюсь побороть что-то в себе. — Скажи мне, что ты не заодно с ним во всем этом.

— В чем?

— Скажи мне, что ты не был частью его замысла с самого начала.

— Бог мой! Конечно, нет. Я даже не знаю, о чем ты говоришь.

Однако теперь передо мной нарисовалась полная и ясная картина. Я поняла, почему Хоби хотел процесса без участия присяжных и чтобы я решила это дело; почему он предпринял такие ловкие ходы, чтобы все устроилось как бы естественно и даже якобы против его воли, и, наконец, самое худшее — почему Сет опять ворвался в мою жизнь. Жюри присяжных, другой судья наверняка видели бы в Эдгаре лишь достойного, солидного гражданина: уважаемого законодателя, скорбящего отца, верного супруга. Они бы с презрением отвергли последнюю гипотезу Хоби, которая возлагала всю вину в убийстве Джун на Эдгара. Они никогда бы не позволили ему заронить хоть малейшее подозрение. Зато я восприимчива, чувствительна, отзывчива. У меня тоже были сложные отношения с матерью. Я знаю прошлое Эдгара. А теперь я узнаю еще больше от Сета: «отвратительный, мерзкий тип». Страшная мысль, смертельная. Потому что кажется таким вероятным, что они оба, Сет и Хоби, давнишние друзья, могли провернуть эту аферу, разыграв замечательный спектакль. А если так, тогда ожившая романтическая любовь, неустанные страстные домогательства — не что иное, как просто часть хитроумных махинаций с целью пустить мне пыль в глаза. В этих рассуждениях есть логика, которая, однако, начинает рушиться, когда я опять смотрю на Сета и вижу его недоумение. Аура искренности всегда действует на меня умиротворяюще, будто целебный бальзам. Он кажется надежным, как скала.

— Просто скажи, что ты не заодно с ним.

— С Хоби? Ты с ума сошла! Да за последние две недели он мне и двух слов не сказал. Он весь вечер работает на квартире у Нила, а ночевать едет к родителям. Ты же знаешь его. Он балдеет оттого, что я не в курсе дел.

Искренность или игра? В любом случае он сказал бы то же самое. Я так устала, и в голове у меня сплошная мешанина. На миг в воображении ярко вспыхивает сцена, подобная тем, что я вижу иногда в снах: мир рушится, и вдруг становится ясно, что он был жульничеством, мошеннической проделкой, декорациями. Картонные стены разваливаются, и за ними предстает режиссер с мегафоном, и люди-актеры, которым вы верили, стирают с себя грим. Меня наполняет страх такой же старый, как и я сама. Все эти люди — Туи, Хоби и Сет — способны манипулировать мной, потому что видят то, чего я не могу распознать в себе. Я сижу здесь и мучаю себя сомнениями. Ощущение уязвимости и неполноты. Кажется, стоит засунуть руку внутрь, и я найду в себе место, где чего-то недостает. Я знаю чего или, точнее, кого. Именно так я всегда думаю в последний момент. И виню в этом Зору. Полусирота, я не могу быть целостной.

— Что? — спрашивает он. — Ты мне не веришь? О Боже! — Сет стремительно направляется к выходу, огибая стол. Посредине комнаты он вдруг останавливается и поворачивается ко мне. — Мне очень жаль, что я нарушил твои правила, Сонни. Прости меня. Но у тебя их столько, что сам черт ногу сломит. И, честно говоря, это то, чего ты ждешь. Это же твой выбор, верно, судья? Держаться от всех на безопасном расстоянии. Не подпускать никого слишком близко.

Он прав: он знает меня. И как мне сделать больно тоже. От его обиды у меня перехватывает дыхание.

— Пошел к черту, Сет!

Он раздраженно отмахивается и, распахнув дверь, выскакивает в коридор, едва не сбивая с ног Мариэтту, которая в пальто и шляпке притаилась за порогом.




5 мая 1970 г.

Сет


Приехал еще один автомобиль. Агент, который поймал меня, запихивает меня на заднее сиденье и сам с размаху шлепается рядом.

— Эй, Рудольф, да ты никак захомутал самого Фрэнка Заппу. — Водитель смотрел в зеркало заднего вида и улыбался.

— Мне еще здорово повезло, что он бегает, как Фрэнк Заппа. Хорошо еще, что там случился какой-то парень из Джерси, вроде бы из наших, который остановил его.

— Пришлось попотеть? Так, значит, ты заставил попотеть специального агента Рудольфа, а, Фрэнк? Как его зовут?

— Майкл.

— Майкл, зачем ты бегал наперегонки со спецагентом Рудольфом? Он уже не такой молодой, как когда-то. А вдруг его хватил бы инфаркт, тогда на тебя повесили бы убийство. Это как дважды два.

— Хватит, Доленс. Это ему ты должен перемывать косточки, а не мне.

Мы медленно двигались по широкому проспекту. Было уже за полночь, но для Америки, которая любит развлечения, это детское время. На тротуарах еще много гуляющей публики. Сотни гостей Лас-Вегаса фланировали туда-сюда или стояли, покуривая под рекламными щитами. Доленс снял правой рукой трубку с рации и сообщил кому-то, что они произвели задержание по ориентировке из Сан-Франциско. Агент Рудольф, сидящий на заднем сиденье, вполоборота повернулся ко мне, очевидно, чтобы получше рассмотреть мое лицо. Его белая нейлоновая рубашка почти вся промокла от пота. Странно, подумал я, ведь бежать ему пришлось не так уж далеко. Должно быть, это от страха. Он испугался, что упустит меня.

— У тебя не так уж много друзей, как ты думаешь, приятель? Кто-то настучал на тебя. Понимаешь? Мы оказались тут не случайно. Подумай об этом. — Он внимательно следил за моей реакцией. — А знаешь ли ты, что Большое жюри выписало на тебя приказ о явке в суд?

— На меня?

Гримаса на его лице означала, что мое удивление было расценено им как насмешка.

— Агенты во Фриско пытались вручить его тебе сегодня. — Он посмотрел на свои часы. — Точнее, вчера.

Я смутно вспомнил инструкции: «Не говори ничего».

— По-моему, ты должен был знать об этом, Майкл. Иначе мне придется изрядно поломать голову, чтобы сообразить, зачем ты петлял, как заяц, по той автостоянке.

У Рудольфа была не слишком привлекательная внешность: плотно сбитый, увесистый детина с короткой стрижкой, которую требовал от своих подчиненных Гувер. Виски покрыты капельками пота. Отдавая дань тогдашней моде, он отпустил баки подлиннее, так что они сползали ниже мочек ушей. Оценивая свое состояние, я обнаружил, что не сильно испугался. Во всяком случае, меньше, чем можно было ожидать. Присутствие второго агента немного успокаивало. Он обладал чувством юмора. Я никогда не слышал, чтобы в ФБР били задержанных. От полиции этого можно ждать. Но не от ФБР.

— Куда вы меня везете? — спросил я.

— Подожди, Майкл, — сказал Рудольф. — Ты еще не ответил на мой вопрос, не так ли?

— Он ответил на твой вопрос, Рудольф, — сказал Доленс. — Тебе просто не понравилось то, что он сказал.

Доленс — парень помельче. Судя по всему, у него благодушное настроение. То ли ему нравилось мчаться сейчас по залитому огнями ночному Лас-Вегасу, то ли он был рад, что они выполнили задание, то ли он любил подначивать Рудольфа. На Доленсе дешевый голубой спортивный пиджак и галстук.

— Мы везем тебя в местное отделение ФБР, Майкл. Для оформления.

— Я арестован?

Никто из них сначала не ответил мне.

— Я же сказал тебе, Майкл, — пояснил Рудольф. — На тебя выписан ордер.

Потом мы некоторое время ехали молча. После короткого разговора с дежурным Доленс оставил рацию включенной, и теперь из динамика изредка слышались сонные голоса и атмосферные помехи. В конце концов мы свернули в какой-то переулок с невысокими строениями прямоугольной формы. К этому времени мы уже покинули страну ярко освещенных витрин и буйства неоновой рекламы. Обычный деловой центр города, каких много в западных штатах. В этих местах здания растут скорее вширь, чем в высоту: ведь земля здесь дешевая. Судя по стилю, все дома были сооружены в последние годы. Вскоре мы въехали внутрь небольшого подземного туннеля с пологим спуском и, проехав несколько десятков футов, остановились перед стальными воротами с ребристой поверхностью. Доленс высунулся из окна и вставил в прорезь в боковой стене пластиковую карточку. Ворота медленно, со скрежетом поползли вверх. Я подумал о разверзшейся пасти, вспомнив Иону и кита. Эту историю мне часто читали в детстве, и всякий раз у меня появлялось чувство безотчетного страха. Мы вышли из машины в подземном гараже, и агенты повели меня по лабиринту железобетонных коридоров.

— Дело о пластинках? — поинтересовался Доленс. — Тот парень, который выпускал контрафактную продукцию?

— Нет-нет. Здесь, похоже, пахнет терроризмом.

— Черт возьми, значит, я все перепутал. Вот почему я называю его Фрэнком Заппой. А какая статья?

— Девять-двадцать один, — ответил Рудольф.

— О Боже! — воскликнул Доленс. — Кто бы подумал! А по виду обычный хиппи.

Когда мы вышли из лифта, свет везде был выключен, однако луна, ярко сиявшая за окном, позволила мне оглядеться. Мы находились в небольшой приемной, где стояло несколько дешевых стульев. Пол был мягкий. Очевидно, ковровое покрытие, подумал я. На стене напротив я различил эмблему ФБР — клекочущий орел со знаменем правосудия в когтях. Возможно, их учреждение на ночь закрывалось, и это удивило меня, потому что мне всегда казалось, что ФБР работает круглые сутки. У меня в сознании даже выработался стереотип: мужчины в серых костюмах и очках, которые никогда не спят. Рудольф больше смахивал на учителя физкультуры. Кто-то из них щелкнул выключателем, и меня сразу же втолкнули в другую дверь.

Я оказался в ужасном казенном помещении. Пол покрыт серой асбестовой плиткой в черно-бело-голубую крапинку, чтобы не так явно бросалась в глаза его обшарпанность. Повсюду ряды зеленых металлических письменных столов. Здесь не было ни одной вещи, которая могла бы хоть немного радовать глаз, за исключением американского флага в самом дальнем углу. На стене висели фотографии Ричарда Никсона и министра юстиции Джона Митчелла. Стол Рудольфа стоял посреди комнаты.

— Присаживайся, Майкл. Давай-ка взглянем, что тут говорится в ориентировке из Фриско. Буди-би, бидри-бам, — напевал он, читая про себя. — Так-так. «Ожидается прибытие в отель „Райский сад“ приблизительно в 23.00 по стандартному тихоокеанскому времени». Здесь они ничего не наврали. Все так и оказалось, правда? — Он улыбнулся. — Город у залива, прекрасное место. Меня должны были туда перевести, однако у жены обнаружился ревматический артрит. И вот я здесь. Жизнь иногда поворачивается не тем боком, которого ждешь, верно? А где ты там живешь, Майкл?

Он рылся в бумагах на своем столе, но я понял, что вопрос был задан вовсе не из праздного любопытства.

— В Дэмоне, — ответил я.

— Знаю. Это где девчонки ходят без бюстгальтеров. Наверное, есть за что подержаться.

Я неопределенно повел плечом. Дескать, дело житейское.

— Какое отношение ты имеешь к тому взрыву, Майкл? — Он внимательно смотрел на меня.

Я ничего не сказал в ответ. Остатки адреналина, которые еще оставались у меня в крови, хотя следовало думать, что весь его запас был израсходован в неудачной попытке бегства, сейчас оказались в сердце. У Рудольфа были светлые глаза, и эта особенность несколько обезоруживала.

— Какой еще взрыв? Правильно? Ты этот вопрос хотел задать? Лаборатория, где ты работаешь, взлетела на воздух четыре дня назад. Ты знал об этом? Или тебя в тот момент не было в городе?

Я пробормотал, что мне это известно.

— Что?

— Я сказал: мне это известно.

— Ясно. Я хотел удостовериться. Так вот, Майкл. Дело сводится к следующему: ребята во Фриско думают, что специалистам из нашей штаб-квартиры не мешало бы взглянуть на твои отпечатки. Потому что если они совпадут с теми, что мы обнаружили на крошечных кусочках взрывного устройства, я тебе не позавидую. Уяснил?

— Да, сэр.

— А теперь слушай дальше мою разгадку. В следующем месяце исполнится шестнадцать лет, как я начал отгадывать всякие загадки, и, скажу тебе не таясь, здорово поднаторел в этом деле. Я думаю, что ты, наверное, сделал ноги сразу, как только узнал насчет повестки в суд. По-моему, ты опасаешься, что твои отпечатки могли остаться на взрывном устройстве. Думаю, ты пронес его по частям. Потому что именно так думают во Фриско. — Он помахал бумагой, которую читал, у меня под носом.

— Нет, сэр, — сказал я.

— Ты хочешь пройти проверку на детекторе лжи?

Я пожал плечами с безразличным видом, дескать, делайте что хотите, мне все равно. Я знал, что мне следует потребовать адвоката. Либо это, либо рот на замок. Однако у меня было чувство, что я все делаю правильно.

— Что ты тут делаешь, Майкл?

Я опять пожал плечами. Рудольф вздохнул с явным отвращением и уткнулся взглядом в правую половину стола, где не было абсолютно ничего.

— А зачем мне выписали судебную повестку? — спросил я.

— Я уже сказал тебе. Большое жюри хочет видеть твои отпечатки пальцев, Майкл.

— А разве можно по судебной повестке получить чьи-либо отпечатки пальцев?

— Да, сэр. Вот как раз тут лежит одна такая с твоим именем. Отправляйся назад во Фриско, и у тебя будет шанс все увидеть.

— Я должен согласиться?

— Я не твой адвокат, Майкл. Насколько я понимаю, тебе придется согласиться. — Он немного расслабил узел своего галстука и откинулся на спинку стула. — Кто-то поднял этот вопрос в Верховном суде несколько лет назад, и они сказали, что ты должен сделать это.

Он прочитал ориентировку еще раз. Кроме нас в этом огромном помещении никого не было. В стене сбоку было широкое внутреннее окно, за которым была видна ярко освещенная комната, уставленная радиоэлектронным оборудованием. Блондинка средних лет говорила что-то с абсолютно равнодушным лицом в микрофон, стоявший на столе перед ней. Она поймала мой взгляд и в ответ буквально пронзила меня своими недобрыми глазами.

Рудольф засмеялся. Он взял другую бумагу, желтый листок с неровно оборванным краем.

— Знаешь, кто настучал на тебя? Мне это нравится. Догадайся.

Я решил не доставлять ему удовольствия. Мне стало ясно, что он обрабатывает меня.

— Твоя собственная мамочка.

Я не ответил.

— Да-да. Добрая старая мамочка. Очевидно, кто-то из ваших соседей поговорил с ней после того, как агенты ушли. Твоя мамаша была здорово расстроена. Вот здесь, в сообщении, полученном нами по телетайпу, агент говорит, что он заключил с ней сделку. Она говорит нам, где ты, и мы берем у тебя отпечатки пальцев. Если ты чист, тебя отпускают на все четыре стороны. Если нет, — он поднял руку, — значит, нет. Обычная сделка, — сказал он. Глаза с зеленоватым оттенком опять пытливо смотрят на меня, пытаясь понять, насколько мне было больно. — Не обижайся на маму. Сдается мне, что она старалась вырастить из тебя хорошего человека.

Мать Майкла похоронена в Айдахо. Теперь передо мной вырисовывалась вся картина.

— Вот тебе мое предложение, Майкл. Ты сделаешь так, как сказала твоя мамочка? Дашь мне откатать твои пальчики, и посмотрим, сможем ли мы прояснить это прямо сейчас? Или ты хочешь отправиться назад в Сан-Франциско и там раскручивать эту канитель?

— Вы хотите сказать, что я могу взять и поехать назад в Сан-Франциско?

— Нет. Не совсем так. Послушай, что я тебе говорю. Ты сдаешь свои отпечатки мне и прямо здесь. Я отправляю их в Вашингтон. Посмотрим, что скажет дактилоскопия. Может быть, все рассосется само собой. Иначе мне придется разбудить среди ночи помощника министра юстиции и рассказать ему, как ты изображал из себя Боба Хейеса на той автостоянке. Я скажу ему, что тебя нужно арестовать. За отказ подчиниться требованию властей. А затем я все равно сниму с тебя отпечатки пальцев. Через пару дней тебя, возможно, выпустят под залог. В тюрьме округа Клерк условия не такие уж плохие. — Почесывая щеку, он в то же время не сводил с меня своих немигающих глаз.

— Вы говорите, что у меня нет выбора?

— Думай сам. Для того у тебя и голова на плечах. Если хочешь, можешь позвонить мамаше.

— А что, если я потребую адвоката?

Он ответил не сразу:

— Делай как знаешь. Ты выкладываешь свои карты, я свои. Ты вызываешь своего адвоката, я своего. Но пока тебе придется переночевать в тюрьме. Мне нечего скрывать от тебя, Майкл. Хочешь — верь, хочешь — нет. Вот такие дела. Давай шевели мозгами, и поживее.

Фраза насчет освобождения под залог, сказанная вскользь Рудольфом, навела меня на мысль о возможности позвонить родителям и попросить у них денег под залог. Затем передо мной предстала неизбежная логическая последовательность всех дальнейших событий, ведь тогда мне придется рассказать им обо всем, и не только им, но и ФБР, — и у меня душа ушла в пятки. В лихорадочных мыслях я пытался вырваться из этого тупика, однако у меня ничего не получалось. Со своим дьявольским хладнокровием Эдгар рассчитал все на восемь, а то и на девять ходов вперед. Я мог положиться лишь на животный инстинкт, который убеждал меня в бесполезности моих усилий. Ведь я должен поставить себя на его место и думать так, как он. Однако для этого необходимо иметь его хладнокровие и изощренный ум, а поэтому его намерения всегда оставались для меня тайной за семью печатями.

Рудольф отвел меня в другую комнату, поменьше размером. По сравнению с той, где мы только что сидели, она имела еще более спартанский, уныло-казенный вид: белые стены и серые шкафы. Здесь, насколько я понял, у задержанных снимали отпечатки пальцев. Он достал голубую карточку и приказал мне написать свои имя и фамилию печатными буквами, а затем расписаться. По словам Рудольфа, он еще в детстве решил не иметь дела с именами, которые не мог бы прочитать. Раннее проявление простодушной и несколько примитивной логики, которой он всегда следовал. Макая кончики моих пальцев поочередно в подушечку с мастикой, он затем тискал ими в соответствующие клеточки. Один оттиск смазался, и Рудольф, скомкав карточку, выкинул ее в корзину и начал все заново. Когда мы покончили с пальцами, Рудольф намазал мастикой низ каждой ладони и сделал оттиск под всеми остальными отпечатками. Затем отвел меня в туалет, где я помыл руки, после чего мы вернулись в большую комнату к столу и уселись на свои прежние места. Рудольф принялся заполнять различные бланки. Работая, он продолжал разговаривать со мной:

— В ориентировке из Фриско говорится, что ты живешь в одном здании с главным подозреваемым. Любопытное совпадение, не так ли?

— Мало ли кто там живет. В этом доме много квартир.

— Готов побиться об заклад: ты думал, что никто не заметит. Шестьсот служащих. Уйма имен. Множество подозреваемых. Но у нас теперь есть компьютеры. А с ними все гораздо проще. Так что мы, сыщики, вовсе не такие уж тупые, как вы, ребята, думаете. — Подняв голову, он опять бросил на меня взгляд, которым старался как бы определить, удалось ли ему нанести мне укол, и надеясь при этом увидеть, как течет кровь. — Вот ведь какая штука, — сказал он. — Все вы, великие революционеры, герои, а на поверку оказываетесь вовсе не такими великими, и даже совсем не революционерами, стоит вас только запереть в камеру.

Кливленд сдался и выложил все, что знал. Вот что это означало.

Рудольф ухмыльнулся. Ухмылка получилась широкой, во весь рот. Теперь было видно, что именно ему нравилось в его работе. Покончив с бумажной рутиной, он объяснил мне суть следующего этапа. Бандероль с моими отпечатками отправят в штаб-квартиру ФБР утром, первым же самолетом. Рудольф предупредит своих коллег там заранее, по телетайпу. Если мне повезет, то дактилоскопическую экспертизу сделают еще до конца рабочего дня.

— У меня тут есть комната для гостей, Майкл, на случай если тебе вдруг захочется прикорнуть немного.

— Вы хотите сказать, что мне придется остаться здесь?

— Уж кому бы удивляться, но не тебе. Если бы ты был на моем месте, сынок, и мы бы начали наше знакомство — назовем это так — с того, что ты стал бы гоняться за мной по автостоянке, выпустил бы ты из рук перышки на моем хвосте так скоро? Думаю, вряд ли.

— Но ведь вы же сказали, что я не нахожусь под арестом.

— Послушай, Майкл. Конечно, мы можем поступить по-твоему или по-моему. Выбор, он всегда есть. Но я думал, что мы обсудим этот вопрос. Не правда ли? Так что теперь тебе пора отдохнуть. И может быть, если тебе повезет, ты отделаешься легким испугом.

Так называемая комната для гостей в действительности оказалась чуланом. Я лежал там на грубом, колючем одеяле, разостланном поверх узкой армейской койки, и чувствовал спиной каждую пружину. Мне казалось, что я безнадежно заплутался в жизни. К своему удивлению, довольно скоро я провалился в бездну глубокого и крепкого сна. Иногда мне являлся мужчина в длинном темном пальто. Я подумал, что это мог быть мой отец. Или Эдгар. Когда я проснулся, просторное помещение, еще несколько часов тому назад совершенно пустое, теперь кишело людьми. Сотрудники ФБР с деловым видом сновали взад-вперед, перебрасываясь короткими репликами. То на одном, то на другом столе вдруг начинал звонить телефон. Иногда телефоны надрывались долгими трелями, но к ним никто так и не подходил. Некоторые агенты расхаживали по комнате в белых рубашках, без пиджаков. Под мышками у них висели потертые кожаные кобуры, из которых выглядывали хромированные рукоятки пистолетов. Да, вчера ночью я запросто мог получить пулю в спину или еще куда-нибудь, мелькнуло у меня в голове. Стало быть, Рудольф меня не пугал.

Выйдя из чулана, я встал около стола, за которым сидела и печатала на машинке женщина лет пятидесяти. Заметив, что я в нерешительности озираюсь по сторонам, она сказала:

— Кофе вон там, если хочешь. Только возьми стакан.

Рядом с кофеварочным аппаратом стояло несколько торговых автоматов. Я купил себе сигареты, чтобы было чем занять время, и пачку печенья.

— Это ты числишься за Рудольфом?

Я оглянулся. В проходе стоял один из здешних фэбээровцев. Я только что засунул в рот почти целый кекс и потому мог лишь кивнуть в ответ.

— Он просил передать тебе, что вернется часам к пяти, когда будет ясно, что с тобой делать. Рудольф оставил тут немного денег, чтобы купить тебе что-нибудь перекусить. Гамбургер пойдет? — с доброй улыбкой произнес он.

Целый день я провел в комнате для допроса свидетелей — небольшом помещении без окна с оштукатуренными стенами. Там на подставке кремового цвета, покрытой толстым слоем пыли, стоял черно-белый телевизор с тринадцатидюймовым экраном. Один ус комнатной антенны, очевидно, отломался, и его починили, обмотав алюминиевой фольгой. От нечего делать я смотрел всякую чепуху вроде «мыльных опер», пока не нашел в туалете брошенную кем-то газету. Меня ошарашила заметка на первой странице: «Студенты Кентского университета погибли от пуль американских войск. Девять человек ранено. Национальные гвардейцы, вызванные для разгона студенческих волнений, открыли огонь по толпе невооруженных демонстрантов. Гвардейцы ссылались на то, что по ним открыли огонь из снайперской винтовки. Якобы они слышали выстрелы».

Я принялся щелкать переключателем каналов, надеясь узнать подробности трагедии. Это подлое злодеяние казалось мне куда более важным и возмутительным, чем предательство, которое совершили по отношению ко мне Эдгары. Я даже чувствовал какую-то отстраненность, словно это произошло не со мной, а с кем-то другим. Наверное, в моем подсознании всегда присутствовала возможность того, что дело примет именно такой оборот. Однако пока я был бессилен изменить что-либо в своем положении. Все, что мне оставалось, — сидеть и ждать. Вскоре я должен был узнать, куда повернет моя жизнь. С каждым проходящим часом туман в голове все больше рассеивался. Майкл и бомба. Майкл и Джун. Изощренный план, который Джун и Эдгар разработали в номере мотеля, пока я был у Хоби. Наверняка он пришел, чтобы рассказать ей о судебной повестке на имя Майкла, о том, что за ним охотится ФБР. Я не знал, получили ли они деньги моего отца. Однако трюк со мной был исполнен мастерски. Расчет оказался точным. Вряд ли на роль Майкла кто-нибудь подошел бы лучше меня. Будучи на таком крючке, я, как они справедливо полагали, вряд ли мог выдать их ФБР. У меня был только один выбор — сдать отпечатки пальцев и мучиться в ожидании разрешения шарады.

В пятичасовом выпуске теленовостей появились первые подробные репортажи с места трагедии. Америка всколыхнулась. От берега и до берега. В конгрессе зазвучали возмущенные речи насчет убийства собственных детей. Ректоры тридцати семи колледжей и университетов обратились к Никсону с призывом прекратить войну. Расследование, проведенное в Кентском университете, не подтвердило факта выстрелов из снайперской винтовки по гвардейцам. В Мэдисоне демонстрация, в которой принимало участие около трех тысяч студентов, чуть было не переросла в открытое восстание. На все это Никсон отреагировал обещанием вывести войска из Камбоджи, на что, по его словам, должно было уйти от трех до семи недель. Занятия были отменены уже более чем в восьмидесяти колледжах, и в течение следующих сорока восьми часов к ним должны были присоединиться как минимум еще двести. В телесюжете студенты ходили по домам и собирали подписи под антивоенными петициями.

Я вдруг почувствовал, что у меня за спиной кто-то стоит. Оглянувшись, увидел Рудольфа, теперь уже одетого в серый костюм, а не голубой. Насупившись, он молча смотрел на экран. В его глазах были боль и гнев.

— Неужели ты и в самом деле думаешь, что от всего этого будет толк? — сказал он.

Я не знал, что думаю по этому поводу. Не знал, будет ли от всего этого толк. Не знал, будет ли толк от бомбы. Однако думал, что на этой неделе таких взрывов, как в Дэмоне, могло быть и больше. Если по всей стране поднимутся гетто, если восстанут студенты, тогда кто знает? Может быть, начнется революция. Или еще одна гражданская война. Но самое главное, я не имел ни малейшего представления, где мое место. Я попеременно ощущал то радость, то сожаление по поводу своего отъезда.

— Мой младший брат сейчас там, — сказал Рудольф. — Где-то под Чо-Лаем. Вся эта заваруха — она ни черта не помогает. Я тебе могу точно сказать. Ведь там у них нет свободного общества. Они принимают все за чистую монету. Чарли видит, что вы, ребята, творите. И это ему на руку. Что ты скажешь?

— Война — ошибка, — ответил я.

Истина эта оставалась одной из немногих, известных мне.

Рудольф крепко сжал челюсти. Так крепко, что побелели скулы. Очевидно, ему стоило немалого труда сдержаться. Затем он бросил вещи, которые были у него в руках — бумаги, кожаную папку и большую связку ключей, — на старый ободранный стол.

— А почему ты не в армии, Майкл?

— Астма, — ответил я.

— Не было бы счастья, да несчастье помогло.

Я улыбнулся, хотя знал, что лучше было этого не делать. Настроение у Рудольфа не из лучших. Он раздраженно выпятил губы.

— Ты чист, — сказал он и, достав из конверта портмоне с удостоверением Майкла, подал его мне.

Я уже и так сообразил, что проверки бояться не стоило. В этом-то и была вся фишка. Именно потому я и нужен был Эдгарам. Единственное, что меня беспокоило, — это подпись. Что, если вдруг кто-то заметит несходство наших почерков? Однако Эдгар — я был уверен в этом — учел все нюансы. Каким-то образом, то ли из книг, то ли от какого-либо своего соратника, который раньше служил в армейской контрразведке, но он, должно быть, знал, что вероятность прокола здесь ничтожно мала. Правда, иногда я испытывал тревогу иного рода. А что, если Эдгар преследовал другую цель: подставить меня, взвалить вину за взрыв на меня? Однако смысла в этом я не мог разглядеть. Такой расклад не был выгоден никому, и прежде всего самим Эдгарам. Ведь в таком случае я не стал бы запираться, и ФБР очень быстро вышло бы на них. Так что во мне вызрела довольно-таки сильная уверенность в благополучном исходе. Тем не менее в моем теперешнем состоянии я был готов абсолютно ко всему.

— Я могу идти?

— С Богом! — ответил он. — Или без него. Знаешь, — продолжал он, — если бы я действительно был таким засранцем, каким, по-твоему, я являюсь, я бы все равно арестовал тебя. За то, что ты пытался сбежать. Тебе неплохо бы подумать об этом. Однако я сдержу слово.

Он сделал шаг в сторону, освобождая дверной проход. Я взял со стола свои сигареты и затолкал их в карман джинсов.

— Почему ты убегал? — тихо спросил он, когда я выходил из комнаты.

Мне хотелось сострить, иначе я не был бы самим собой, и все же я поступил так, как мне говорили: промолчал. Я пожал плечами, как бы говоря, что и сам не могу взять этого в толк. Сделав несколько шагов по коридору, я оглянулся. Рудольф стоял и смотрел мне вслед.

— Надеюсь, ваш брат скоро будет дома, — сказал я ему напоследок.

Лишь после того как вышел из здания ФБР на улицу, я вспомнил, что у меня теперь нет машины. Солнце уже клонилось к закату, однако воздух еще обжигал кожу и легкие своей раскаленной сухостью. Пройдя несколько десятков футов, я был вынужден снять джинсовую куртку. Я не имел никакого представления о том, куда иду. Далеко впереди за лужайками, поросшими скудной, чахлой травой, и песочными пустырями виднелся проспект. Добравшись до бульвара, я зашел в холл какого-то второразрядного отеля, где внутри царил полумрак, и позвонил родителям. Несмотря на довольно ранний час, отец уже был дома. Я не хотел разговаривать с ним в то время, когда рядом с телефоном могла оказаться мать, однако я знал, что он наверняка давно уже не находит себе места и его силы уже на пределе. Он снял трубку после первого же сигнала.

— Со мной все в порядке. Все получилось, как вы договаривались.

Отец издал громкий стон. В трубке послышался голос матери, стоявшей неподалеку. Она тут же стала осаждать отца вопросами:

— Что случилось? Что с ним? Где он?

Отец ответил, что это Сет, однако она не унималась.

— А почему он звонит?

— Потом, Дена, — сказал он ей наконец сурово и возобновил разговор со мной: — Я рад тебя слышать, очень рад. Ты цел?

— Чувствую себя вполне нормально. Только сильно устал, и еще у меня мало мелочи на телефон. Поэтому перезвоню вам через несколько часов. Хотел, чтобы вы знали, что со мной все в порядке.

В трубке раздалось потрескивание, похожее на то, когда барахлят контакты. Отец не задал тех вопросов, которые на его месте мог задать кто-нибудь другой: «Каково тебе было? Что они сделали с тобой?» Потому что он уцелел в сорок пятом. Вот почему. Он и так знал, что это такое.

— Мне очень жаль, что так все получилось. Очень жаль, — сказал я.

Отец не ответил. Должно быть, он плакал, или собирался с силами, или успокаивал мать. Прежде чем положить трубку, я повторил, что скоро перезвоню.




Наступило время веселья, и, кажется, постояльцы отеля тоже были навеселе. Они хохотали и что-то тараторили громко и бессвязно, пытаясь перекричать звуки оркестра, исполнявшего музыку в стиле кантри. Я подошел к буфету и, нанизав на длинную вилку восемь маленьких копченых сосисок, плававших в подливке, проглотил их одним махом, прежде чем кто-либо успел это заметить. Затем меня осенило: а почему бы не позвонить в мотель? Я вернулся к телефону и, позвонив в «Райский сад», осведомился, не остановились ли у них Сет Вейсман или Люси Макмартин. К моему радостному изумлению, оказалось, что последняя числится среди их постояльцев. Они позвонили в номер, однако никто не ответил. Я посчитал за лучшее не оставлять никакого сообщения и отправился в мотель.

Чтобы попасть в «Райский сад», мне пришлось пройти больше полумили пешком по огромному песчаному пустырю, поросшему чахлым кустарником и кое-как огороженному забором из колючей проволоки. Очевидно, это была часть территории какого-то военного объекта, потому что на одном столбе висела табличка с надписью: «Запретная зона. Вход строго воспрещен». Даже в этот уже довольно поздний час солнце еще давало о себе знать, и в конце пути у меня было такое чувство, словно моя кожа превратилась в пергамент. Подходя к мотелю, я задумался над тем, как найти Люси. Пораскинув мозгами, решил, что лучше всего будет подождать ее в «жуке», если последний припаркован у мотеля. Однако как только я начал рыскать по стоянке, Люси тут же попалась мне на глаза. Она сидела у бассейна в цветастом старомодном платье из ситца с преобладанием зеленых тонов. Сняв туфли, она подставила свое маленькое веснушчатое личико заходящему солнцу.

— Не произноси моего имени вслух, — сказал я, когда она открыла глаза, и спросил, где ее номер.

Люси подняла с земли книгу — пособие для желающих практиковать йогу — и повела меня в мотель. Мы молча шли по коридорам мотеля и не проронили ни слова, пока не вошли в номер. Когда я оказался внутри, мой организм испытал нечто вроде шока — настолько резким был переход от жары к прохладе, — отреагировав легким головокружением. Очевидно, кондиционер был отрегулирован на слишком низкий уровень температуры. Кожу стало покалывать иголочками, а в ушах зазвенело от внезапной тишины, наступившей после шума и гама улицы. Единственными звуками были жужжание кондиционера и трепетание листов газеты, лежавшей на подоконнике.

Я сел на кровать рядом с Люси, и мне вдруг стало ясно, что детство закончилось. Я перестал думать о собственной жизни как производной жизни моих родителей. И ужаснулся самого себя. Этот ужас, проникший глубоко в меня и от которого мне потом так и не удалось полностью избавиться, заставил по-другому взглянуть на все, что произошло. В этот момент — сам не знаю почему — передо мной вдруг возник образ Сонни. Я задавал себе вопрос, не лучше ли было бы посвятить ее в то, что я собирался сделать и в конце концов сделал. Ведь тогда я, возможно, и не загнал бы себя в тупик. Во всяком случае, хуже, чем сейчас, наверное, не было бы.

— Он уехал? — спросил я.

— Майкл? Уехал после того, как приехала я.

— Что он тебе сказал?

— Да так. — Она пожала плечами. — Ничего. Сказал, что ты можешь оставить его бумажник себе.

— Великолепно, — произнес я с горькой иронией. — Просто блеск. Огромное ему спасибо. — Я покачал головой в притворном восхищении, а затем сказал Люси, что бомбу в здании ЦПИ скорее всего установил Майкл.

Глаза Люси маленькие и темные. Иногда они поблескивают, как у куклы, и тогда кажутся стеклянными. В тот момент в них что-то быстро промелькнуло, а затем в контактных линзах сфокусировались яркие точки-огоньки. Лицо Люси не выразило никакого восхищения. Это был стоический сосредоточенный взгляд, устремленный вперед. Однако главное, что меня поразило в нем, — это проницательность, глубину которой я начал постигать лишь недавно.

— Неужели я так глуп? — спросил я.

— Он ничего не сказал, — ответила Люси.

Это было очевидно для всех, и лишь я, со своей обычной рассеянностью, удосужился просмотреть то, что бросалось в глаза. Причина переживаний Майкла заключалась не в Джун и не в несчастье, постигшем его коллегу. Он беспокоился прежде всего о своей участи.

— Это она подбила его на такую глупость?

— Ну а кто же еще? — ответила Люси.

Испытание любовью. Так мы оба тогда подумали. Люси знала не больше моего. Только то, что Джун потребовала и Майкл согласился.

— Вот блядство! — сказал я.

— А где ты был? Майкл сказал мне, что если ты завтра не появишься, я должна буду позвонить по этому номеру.

Она достала из книги, которую читала у бассейна, отрывной блокнот с логотипом мотеля, где был записан номер телефона. Он был мне неизвестен. Ясно было одно — его владелец жил где-то в районе залива. Я рассказал Люси о том, как меня задержали, о Рудольфе и о подмене отпечатков.

— Я там чуть не подох со страха, а он, видите ли, великодушно оставляет мне свое портмоне.

Я достал его из кармана куртки, и мы вместе стали изучать содержимое. Три ветхих ассигнации достоинством по доллару каждая и пятидолларовая. Пересчитав их, я громко рассмеялся, но Люси взяла у меня бумажник и запустила палец внутрь отделения с целлофановым окошечком. Помимо студенческого билета, там оказались водительские права, карточка социального страхования и карточка призывника.

— Ну что ж, — сказала она. — Мне кажется, теперь я поняла, что он имел в виду, сказав, что оставляет тебе свой бумажник. Свое имя — вот что он тебе оставил. Ясно? У тебя есть его лотерейный номер. Ты можешь и дальше быть Майклом Фрейном. Тебе совсем не обязательно ехать в Канаду.

Эта идея не сразу прижилась в моем сознании. Лишь через пару десятков секунд до меня дошло, что у него действительно не было выбора, кроме как сменить имя. Он не хотел быть Майклом Фрейном хоть бы потому, что никто не мог дать гарантии, что ФБР не захочет взять повторные отпечатки у Майкла Фрейна, на сей раз у настоящего. Первоначальные радужные надежды растаяли, когда я увидел, что выгоды такого перевоплощения во многом ограничены. Я по-прежнему не мог появиться там, где знали меня и Майкла. Получалось, что я должен вести жизнь, о которой Эдгары рассказывали моему отцу по телефону.

— Если я — это он, то кем же тогда будет Майкл? Мной?

— Он не может быть тобой.

— Да, ты права, — согласился я. — ФБР будет искать Сета Вейсмана, уклоняющегося от призыва в армию. Ну и куда же он поедет?

Ответа на этот вопрос никто из нас не мог дать.

— Вот гребаные скоты, облапошили меня как лоха, — сказал я. — И все это время ты сидела здесь? — удивился я. — Ну и натерпелась же ты страху, наверное.

Она пожала плечами с полным безразличием к своей участи. Впервые за все время нашего знакомства я стал серьезно присматриваться к Люси. Спросите любого из нас, и мы ответим, что прошло много месяцев, прежде чем мы поняли, что у нас есть перспектива взаимной любви. И она, эта перспектива, еще очень долго брезжила в тумане.

Понадобилось шесть месяцев совместной жизни в Сиэтле, чтобы между нами возникла интимная близость, и даже тогда мы сначала не были уверены в серьезности отношений. Однако тогда, в мотеле, достоинства, которые воплощала в себе Люси — постоянство и верность дружбе, — казались мне самыми важными в мире. Глядя на ее крошечное, симпатичное, серьезное личико, я с волнением думал, что из всех моих знакомых и друзей Люси — единственная, кому можно верить без оглядки.

— Ты просто сама не знаешь, какая ты отважная.

— А что такого особенного я сделала? Сидела здесь и ждала.

— Да знаешь ли ты, что любой другой на твоем месте скорее всего взял бы ноги в руки и смылся отсюда? И далеко не всякий человек согласился бы ехать по пустыне всю ночь. Ты золото, а не девушка. Ты знаешь это?

Люси покраснела. Румянец залил все ее лицо. Она взяла меня за руку и закрыла глаза, стараясь не поддаться соблазну наслаждения моим — да и чьим бы то ни было — восхищением.

Мои родители так и не узнали ни о чем. Впрочем, они и не старались узнать и никогда не расспрашивали меня о подробностях моего «похищения» и «освобождения». Даже моя мать, которая все последующие годы не уставала восхвалять Бога за мое спасение, никогда не спрашивала ни о чем. Время от времени при упоминании об этом событии я намекал отцу, что, возможно, все обстояло вовсе не так, как он думал, но он явственно предпочитал не углубляться в эту тему, так как ничто уже не могло изменить наших отношений, навсегда отравленных взаимной неприязнью. И по сей день я корю себя за то, что подверг его таким жестоким испытаниям. Однако вместе с тем во мне вызрело убеждение, что у меня были на то причины. И мне воздалось по моим делам, Бог тому свидетель. В 1978 году, через год после того, как Джимми Картер объявил амнистию дезертирам и всем, кто уклонился от призыва, я смог вернуть себе имя, с которым родился и от которого уже начал отвыкать. И тогда же я вручил своему отцу чек на 32 659 долларов — мой долг плюс набежавшие проценты по тогдашнему курсу. Он взял деньги и сурово кивнул. Я понял, что все эти годы мысль о такой огромной сумме никогда не выходила у него из головы.

В Сиэтле первые несколько месяцев я жил в соответствии с инструкциями Джун. Два раза в неделю звонил родителям из телефона-автомата и уверял их, что со мной все в порядке, но при этом не раскрывал своего местонахождения. Мы выбрали Сиэтл, потому что он рядом с границей. Если бы вдруг возникла хоть малейшая опасность разоблачения, через час мы уже могли бы оказаться по ту сторону границы, в Британской Колумбии. Конечно, первые недели прошли под знаком страха. Я часто ездил в Канаду посмотреть на Ванкувер. Однако довольно скоро привык к Сиэтлу и обустроился там. Вещи, похоже, обретали привычные формы, и можно было перевести дух. Насколько мне удалось узнать, розыски Сета Вейсмана ФБР длились не больше недели в августе. Мои родители, да и все, кто знал меня в Дэмоне, заявили, что я уехал в Канаду. Нередко у меня возникали опасения, что ФБР заинтересуется Майклом Фрейном, уже попавшим однажды в их поле зрения, возьмет его в разработку и поймет, что в Лас-Вегасе произошла накладка. Однако в газетах, выходивших в Дэмоне и Сан-Франциско, которые я внимательно прочитывал всякий раз, когда они попадали ко мне в руки, писали, что дело о теракте на территории ЦПИ так и осталось нераскрытым. Через год-полтора о нем и вообще перестали упоминать в прессе.

Обосновавшись в Сиэтле, я устроился на работу в альтернативную газету «Сиэтл уикли», существовавшую в основном за счет доходов от рекламы: объявлений о продаже личного имущества и недвижимости. Ее услугами пользовались мастера макраме и все магазины грампластинок, какие только существовали в городе. Я служил там дворником. Для меня было, конечно, ударом, что я не мог предложить напечатать мои статейки, однако все же опасался, что по ним могут выйти на Сета Вейсмана. При приеме на работу мне был сделан прозрачный намек о возможности карьерного роста, и я решил потерпеть. Такая тактика оправдалась. Через некоторое время мне стали поручать репортажи на второстепенные темы и небольшие комментарии к различным событиям местного значения. Мне удалось соединить интуицию с игрой воображения. Редактор сказал, что у меня талант, и ряд моих статей был опубликован в других газетах за пределами штата через агентство «Либерейшн ньюс сервис».

К марту следующего года я уже обрел уверенность в себе и, посчитав, что опасность разоблачения минимальна, позволил матери навестить меня. Отец, как я и ожидал, остался дома. Мне хотелось, чтобы мать познакомилась с Люси.

— Эта девушка? — спросила она у меня в первый же вечер. — А ее фамилия?

— Гой, мама. Ее фамилия — Гой.

В целом моя мать вела себя с большим апломбом, чем я мог предположить.

Прошел почти год, прежде чем я спохватился, что мой «фольксваген» по-прежнему зарегистрирован на Сета Вейсмана, и когда один мой знакомый собрался ехать на восток, я договорился с ним, что он отгонит машину в Киндл. Этот человек оставил «фольксваген» у тетушки Сонни дожидаться возвращения ее племянницы с Филиппин. Я попросил лишь передать на словах, что Сонни сама будет знать, как поступить с машиной, имея в виду те деньги, что я у нее одолжил. Я не знал, что хотел показать или доказать этим. А может быть, я поосторожничал. Ведь власти могли через «жука» выйти на мой след. Как бы то ни было, я не велел говорить что-либо еще, а тем более давать мои координаты. Словом, вроде бы обрезал все концы. В двадцать три года я начал считать себя реалистом. Подобно многим другим американцам, я стал таковым в Лас-Вегасе.

Как ни удивительно, но мы с Люси не только не перестали видеться с Хоби, а, наоборот, встречались с ним довольно часто. В первый раз это было в начале сентября 1970 года в Гумбольдте, в Калифорнии, на полпути между Сиэтлом и Сан-Франциско. Тогда мы провели целый вечер вместе. Хоби при каждом удобном случае подчеркивал, что очень рад, что мы с Люси сошлись, и рисовал наше будущее в чрезвычайно радужном цвете. Лето он провел дома, в округе Киндл, где работал помощником у известного адвоката по уголовным делам, Джексона Айреса, который в то время часто защищал в суде черных мусульман. Хоби взял себе имя Тарик и подумывал о том, чтобы и самому принять ислам.

Мы встретились не столько с целью восстановить прежние отношения, сколько чтобы обсудить то, о чем предпочитали не говорить по телефону: о смерти Кливленда Марша, случившейся в июне. Не прошло и месяца после освобождения Кливленда под залог, как однажды утром его нашли мертвым в комнате отдыха, которую он снял в Чардисе — сауне для гомосексуалистов на Кастро-стрит. На нем не было никакой одежды. Рядом с ним обнаружили карманное зеркальце, на котором лежал скальпель, следы белого порошка и один грамм кристаллизированного кокаина. Анализ показал, что в кокаине содержались примеси стрихнина. Репутация Кливленда, странные обстоятельства его смерти и перспектива появления на улицах отравленного наркотика — все вместе эти факты способствовали тому, что его смерть обсасывали в прессе много дней. В заключении судмедэксперта говорилось, что причиной смерти стало случайное отравление, в котором не усматривалось признаков преступления или чьего-то злого умысла.

— Это убийство, парень, чистейшей воды, — сказал Хоби. — Никакого сомнения.

После двух месяцев работы в адвокатской фирме, специализировавшейся по уголовным делам, в его голосе появились авторитетные нотки человека, считающего своей вотчиной ту сферу, в которой он, как я доселе полагал, раньше разбирался, как свинья в апельсинах. Хоби даже навестил бюро судебно-медицинской экспертизы, чтобы лично взглянуть на результаты.

— Понимаешь, синюшность указывает, что Кливленд умер лицом вниз, ничком, но полиция обнаружила его труп лежащим навзничь. Температура тела и пищеварительные ферменты говорят о том, что смерть наступила всего лишь за два часа до обнаружения тела, а сауна закрывается в четыре часа утра. И ты мне скажи, как они, во-первых, могли закрыть заведение и оставить клиента лежать там? Что-то концы никак не вяжутся. Каждый дурак на улице понимает, что тело кто-то подкинул. Но главная фишка, парень, вот в чем. Полиция думает: а на хрена нам потеть? С этим Кливлендом они и так натерпелись, а потом, когда в мае взяли его за жопу, он им начал плести околесицу насчет той бомбы и что отпечатки, оставшиеся на осколках, принадлежат, дескать, тому белому парню. Они объявили охоту на него по всей стране, потратили уйму сил и средств, и что? Все без толку. А затем туда являются Эдгар и его дружки-адвокаты и, посмеиваясь над копами, вносят залог, и — бац, Кливленд на свободе, а копы кусают локти. Они думают, что Кливленд пудрил им мозги с самого начала. А раз так, какая разница, как он загнулся — сам или ему помогли. Одним наглым ниггером меньше, и то хорошо. Вот что думают копы.

При упоминании о Майкле и отпечатках пальцев между нами вдруг возник невидимый мостик. К тому времени я уже рассказал Хоби о том, что случилось со мной в Лас-Вегасе, и мы оба почувствовали себя связанными узами везения. Это была радость спасения, которое мы заслужили. После недолгой паузы я спросил его наконец, не знает ли он, кто это сделал. Хоби по-прежнему якшался с «Пантерами». Правда, его связи с ними были уже не такими тесными. И все же он не мог не попытаться найти ответ на этот вопрос.

— Кто это сделал? — переспросил Хоби.

— Кто убрал Кливленда?

— Ты знаешь столько же, сколько и я. Пораскинь мозгами: Кливленд выдал Майкла, но Эдгар все равно не пожалел денег и выдернул его из тюрьмы. Так? Зачем он это сделал? Объяснение только одно: Эдгар хотел, чтобы Кливленд опять оказался на улице, потому что там с ним было рассчитаться легче, чем в тюрьме. Как думаешь, кто мог стать следующим после Майкла? Думаешь, Эдгар этого не понимал? О, конечно, когда Кливленда выпустили, они все превозносили его, сделали из него героя революции. А Кливленд, этот несчастный ублюдок, развесил уши и верил всей этой туфте. Он купался в аплодисментах и думал, что так и будет всегда. Я тут подкатился к Джозите, подружке Кливленда, и знаешь, что она мне сказала? Оказывается, после того как нашли Кливленда, к ней несколько раз приходили Хьюи и прочие деятели и компостировали ей мозги. Не говори ничего, партийная дисциплина и тому подобное, — продолжал Хоби. — Ну, она все равно девчонка-кремень, в огонь бросай, ничего не скажет. Но вот что мне удалось у нее выудить: именно Эдгар позвонил Кливленду посреди ночи, и именно к Эдгару направился Кливленд, никогда больше не возвратясь домой. Это дело рук Эдгара, парень. Должно было выглядеть как несчастный случай. Всем было известно, что Кливленд баловался наркотиками, а кто ими не балуется? Вот и все. Тем более Эдгар знал, что власти горевать по Кливленду не станут, скорее наоборот. Так что списать его со счетов — раз плюнуть. Эдгар проделывал такие штуки не один и не пару раз. Почерк его.

Когда мы вернулись в Сиэтл, я позвонил Эдгарам. Мне и раньше приходило в голову сделать это, но тогда мне было нечего сказать, кроме как потребовать объяснений, которые я вряд ли бы получил. А теперь эта новость — темное месиво подлости, на которой была замешена смерть, и моя роль в ней — взбудоражила меня. Я хотел сделать Эдгару нечто подобное тому, что он проделал со мной. Я не стал бы называть своего имени, но сказал бы только несколько слов: «Я все знаю о Кливленде. И знаю, зачем вам нужны были деньги». Его охватил бы животный страх. Он сначала парализовал бы Эдгара, а затем заставил бы метаться, как загнанного зверя.

Однако у меня ничего не получилось. Трубку снял Нил. Его слабый голос сразу же оживил во мне ощущение невосполнимой потери, которое мальчик всегда будил во мне. Когда я наконец заговорил, он мгновенно узнал мой голос, хотя я всего-навсего попросил позвать Эдгара.

— Привет, — сказал он. В голосе Нила звучала неподдельная радость, что я звоню ему. — Где ты сейчас? — спросил он.

Я попытался сказать ему все то, что он хотел бы услышать от меня.

— Я скучаю по тебе, Нил. Будь хорошим мальчиком. Мы все любим тебя. Я думаю о тебе и обязательно напишу тебе письмо.

В трубке послышался голос Джун, которая несколько раз спросила у сына, с кем он разговаривает.

— Майкл тоже там? — поинтересовался Нил.

— Майкл? Нет, его пока нет.

— О! — Он размышлял после этого недолго. Всего одну секунду, один миг, а затем, не сказав больше ни слова, положил трубку.




13 декабря 1995 г.

Сонни


Раз в месяц или около того Реймен и Мариэтта клянутся начать все снова. Как правило, разрабатывается новый план. Этим летом она подсыпала ему в кофе порошок, который ей дала золовка, чтобы привить Реймену отвращение к спиртному. Порошок должен был вызвать у него сильную рвоту, как только он сделает глоток виски. На прошлой неделе они поклялись отказаться от кредитных карточек и сигарет. Они собираются расплатиться с долгами, говорит она мне. Нужно выбираться из беспросветной нужды. Мариэтта вся светится энтузиазмом, хотя и сама признает, что подобная задача трудновыполнима. Бросая в очередной раз курить, он начинает слишком много пить, а может быть, и оба они закладывают лишку.

— Наверное, вы действуете друг другу на нервы?

— Нет-нет, — уверяет она. — Он говорит, что так хорошо ему давно уже не было, лет десять. Он счастлив. Вчера вечером дочка целый час проболтала с ним по телефону. Она думает, что он изменился, стал другим.

Уходя вчера с работы, я была полна решимости отчитать утром Мариэтту, пропесочить как следует. Назвать ее кумушкой, сплетницей, шпионкой, приказать прекратить совать нос не в свои дела. Однако, выспавшись, я подобрела и передумала. Поздним вечером мне вдруг захотелось позвонить Сету, но затем я вовремя вспомнила, что он повел Сару ужинать. Слушая разглагольствования Мариэтты о начале новой жизни, я чувствую себя растроганной чуть ли не до слез. Надежда, думаю я, вот главное. Надежда. Каждому нужна надежда.

— Потрясающе, — говорю я, когда мы встаем и направляемся в зал суда. — Я хочу знать, что из этого получится.

У дверей судейской, с обратной стороны, стоит, переминаясь с ноги на ногу, Фред Любич. Очевидно, он поджидает меня здесь не слишком давно, иначе не стал бы терять времени, а вошел в судейскую. В руке у него несколько желтых бланков — ордера на обыск.

— Судья, время не терпит, честное слово.

Я рада видеть Любича. Мне приятно думать, что он понимает: данные им честные показания нисколько не уронили его в моих глазах. Они с Уэллсом хотят обыскать квартиру одного уличного грабителя, которого взяли час назад. По их мнению, у него должно храниться немало вещей, добытых в недавних уличных грабежах с применением оружия.

— Подозреваемый арестован в пиццерии «Джи энд Джи», 4577 Норт-Грили, — читаю я вслух. — Странно, почему ты все время задерживаешь их в пиццериях, Фред?

— У них волчий аппетит, судья. Они все время голодны. — Бросив взгляд в сторону зала суда, он спрашивает: — Процесс все еще идет?

— Угу, — отвечаю я, продолжая читать ордер.

— Значит, хорошие ребята выиграют?

— Кто бы они ни были.

Не говоря больше ни слова, смотрю ему в глаза, подписываю ордер и иду своей дорогой. Я должна буду взять пример с Мариэтты. Учиться на своих ошибках. Из зала доносится голос Мариэтты:

— Встать, суд идет!

Нынче Хоби вырядился как на свадьбу. Из-под полурасстегнутого жилета слегка выглядывают шикарные шелковые подтяжки, а из нагрудного кармана темного пиджака эффектно торчит уголок желтого носового платка. Он явно и решительно настроен на победу. Ходячий праздник. Приближаясь к скамье, Хоби, вальяжный адвокат, привыкший быть в фокусе внимания, напускает на себя самый высокопарный вид, на какой он только способен. При свете мощных ламп желтый платок начинает походить на яркий цветок.

— Если достопочтенный суд соизволил заметить, мой клиент запаздывает. — Он кивает подбородком на стол защиты, за которым никого нет. — Я попросил, чтобы ему позвонили.

В то же время мистер Мольто говорит мне, что обвинение закончило предъявление доказательств.

— Возможно, пока мой клиент отсутствует, мы начнем с выступлений, предшествующих вынесению вердикта, а после его явки вернемся к версии защиты. Если в том возникнет необходимость.

Его большие покрасневшие глаза, слезящиеся и загадочные, встречаются с моими. Эта встреча длится мгновение, которого достаточно, чтобы передать сообщение: «Я считаю, что заслуживаю того, чтобы дело закончилось моей победой прямо сейчас». Хоби предпочел бы, чтобы я оправдала обвиняемого за недостатком улик. Его расчет строится на том, что ни один здравомыслящий судья не станет выносить приговор на основании доказательств, предъявленных обвинением.

Даже Мольто не видит особых причин возражать против повестки дня, предложенной Хоби. Он вновь перечисляет свои доказательства, затем нехотя встает и объявляет:

— Обвинение закончило предъявление доказательств.

Рядом с ним сидят Монтегю и Руди. Я смотрю на них, и в воображении возникает образ революционного трио: горнист, барабанщик и знаменосец; израненные, в бинтах, они ковыляют под напеваемую ими мелодию строевой песни навстречу роковой неизбежности.

— Обвинение закончило предъявление доказательств. Слово для заключительного выступления предоставляется представителю защиты, мистеру Таттлу.

Хоби, не спеша, подходит к дубовой кафедре и занимает за ней место. На нем небольшие очки для чтения в восьмиугольной оправе, которые я нередко видела во время процесса.

— Прежде всего, судья Клонски, я хочу сказать о критерии доказанности сейчас, после того как обвинение официально заявило о завершении предъявления своих доказательств. Я знаю, что вы не объявите нам сейчас свой вердикт. Вы будете решать, достаточно ли доказательств, предъявленных обвинением и изложенных в чрезвычайно субъективном свете, для признания подсудимого виновным. Поэтому я не собираюсь объяснять вам, что, по нашему мнению, здесь произошло. Вчера вы получили об этом неплохое представление, однако я отдаю себе отчет в том, что в данный момент вы не можете вынести приговор на этом основании.

В то же время, ваша честь, вы можете и должны прийти к выводу, что версия обвинения провалилась и не выдерживает никакой критики. И она провалилась по одной причине, одной гигантской причине, которая заключается в том, что они сделали основную ставку на показания существа, оказавшегося невероятным лжецом, человека, которого мы все тут видели: Орделла Трента по кличке Хардкор.

Разумеется, я понимаю, что, как правило, в выступлениях сторон, предшествующих вынесению приговора, не затрагиваются вопросы о достоверности показаний того или иного свидетеля. Однако всем нам известны случаи, когда такие вещи случаются, когда неоспоримые факты, объективная истина говорят, что свидетелю верить нельзя, и я заявляю вам совершенно ответственно, что мы имеем дело именно с таким случаем.

Давайте не будем ходить вокруг да около. Абсолютно ясно, что версия обвинения строится исключительно на показаниях Хардкора. Мисс Баг, мисс Лавиния, не добавляет к этой версии ничего, решительно ничего, потому что, ваша честь, как мы узнали от детектива Любича, она была способна лишь повторять то, что ей говорили полицейские. Клиент говорит ей: «Ложись», — она ложится; полиция поет: «Эй-би-си», — и она поет вместе с ней. Но ведь мисс Лавиния и сама сказала, по-своему правдиво, что никогда и ничего не говорила против Нила.

Итак, что же у нас остается в конечном счете? Только этот тип Хардкор. И я не буду отнимать у вас зря время, объясняя вам, какой он закоренелый и опасный преступник. Не буду утомлять вас словами о том, что он не уважает правду, потому что она ему не нужна, что он не может быть частью нормального общества, потому что они органически несовместимы. Я не буду делать ничего подобного, потому что, ваша честь, мы доказали, что он лжет. — Когда Хоби стоит на подиуме и поднимает глаза, чтобы бросить взгляд на меня, то я вижу через стекла его очков, как двигаются его зрачки.

«Мы» — эвфемизм для приличия. «Я» подходит в самый раз. Хоби вывел Хардкора на чистую воду сам, без чьей-либо помощи, и теперь, хотя бы на миг, желает вкусить плоды своей победы.

— Хардкор говорит, ваша честь, что мой клиент, то есть Нил, дал ему десять тысяч долларов, чтобы он убил его отца. Ну что ж, судья, мы теперь знаем, что мой клиент действительно дал ему десять тысяч. Вчера нам удалось это выяснить наконец. Однако Хардкор получил их не в августе, а в июле. И не в качестве платы за убийство отца мой клиент передал их ему, а, наоборот, по просьбе отца. И это было сказано не свидетелем защиты, а свидетелем обвинения, по сути, даже главным свидетелем, сенатором Эдгаром. И вот этот главный свидетель обвинения говорит нам, что Хардкор — лжец.

Хоби театрально потрясает чеком. Он опять касается схемы финансирования избирательной кампании сенатора, повторяя то, что мы уже слышали вчера: как местное отделение Партии демократических фермеров выделило деньги Эдгару со своего счета в виде чека, в результате чего деньги оказались в руках у Нила Эдгара.

— А откуда еще может взять такую большую сумму инспектор по надзору УДО? Ваша честь, его годовая зарплата составляет тридцать восемь тысяч, на его счету в банке сейчас не наберется и трех тысяч долларов.

Томми вполне справедливо возражает на том основании, что эти документы до сих пор не представлены суду.

— К тому же его отец сказал, что Нил неоднократно брал у него в долг деньги на квартплату, на страховку. Следовательно, мистер Трент лжет. Мой Бог, ваша честь, на этих деньгах следы наркотиков.

— Почему? — спрашиваю я. — Этот момент требует объяснения.

— Он специально не стал выбрасывать мешок, он сохранил несколько денежных купюр с отпечатками пальцев Нила Эдгара. В этом нет и не может быть никаких сомнений. Судья, человек, занимающийся мелкооптовой и розничной торговлей наркотиками, вроде Хардкора, прекрасно осознает весь связанный с этим риск. Опасность ареста постоянно висит над ним подобно дамоклову мечу, и он старается быть готовым и планирует свои контрмеры. Это такая же часть его профессии, как то, что вы совещаетесь с мисс Рэйнс по поводу дела, которое возьмете на следующей неделе.

При упоминании ее имени Мариэтта слегка вздрагивает и поднимает усыпанную густыми кудряшками голову.

— Хардкор сохранил мешок, денежные купюры, чтобы иметь какой-то козырь на руках, если он опять попадет в беду. И когда это случилось, а это было так же неизбежно, как и то, что на смену дню приходит ночь, и Хардкор попал в переделку, он положил в этот мешок, ваша честь, деньги, которые взял из выручки за продажу кокаина. Орделл — лжец, распространяющий не только наркотики, но и клевету; и эти деньги — клевета наркодилера. Это очевидно. — Хоби уделяет еще несколько минут другим моментам, а затем уступает место Мольто.

Томми и Руди напряженно следили за выступлением Хоби, делая пометки у себя в блокнотах. Если я последую букве закона и приму во внимание показания Хардкора, процесс продолжится. Однако многие судьи на моем месте положили бы ему конец именно сейчас, тем более что решение, принятое на этой стадии, не в пользу обвинения и апелляции не подлежит. Как и положено, Мольто посвящает объемную преамбулу правовому критерию, применимому к данной ситуации, а затем уже переходит к доказательствам:

— Судья, я знаю, что вы внимательно следили за предъявлением доказательств, поэтому не буду повторяться ad nauseam.[2 - До отвращения (лат.).] Позвольте мне лишь сказать, что, по моему мнению, мы сдержали обещания, данные во вступительной речи. Неоспоримо то, что миссис Эдгар была убита, нет сомнения, что это было сделано по приказу мистера Трента. Мистер Трент заявляет, что заказчиком убийства выступил мистер Эдгар, его пробационный инспектор. Мистер Трент — конечно же, обвинению это известно — вовсе не безупречная личность. Мистер Трент — преступник, мистер Трент — убийца. Однако вы знаете обстоятельства, судья, и это правда: не мы выбрали мистера Трента, его выбрал Нил Эдгар.

И показания мистера Трента подтверждаются, судья. Сначала их подтверждает Баг, Лавиния Кэмпбелл, которая показывает, что мистер Трент сказал ей, что это убийство, жертвой которого должен был стать отец Нила, и что убийство было организовано по поручению Нила. Я знаю, что некоторые аспекты ее показаний оспариваются, однако, принимая решение, судья, вы должны рассматривать их в свете, благоприятном для обвинения. А это означает, что показания Хардкора подтверждаются.

Кроме того, судья, эти показания подтверждаются обстоятельствами. Мистер Трент говорит, что у него не было выбора. Ему пришлось пойти на это, потому что в руках его пробационного инспектора, по сути, находились ключи от тюрьмы. И это не лишено смысла. В том, что он не захотел портить отношения с Нилом Эдгаром, есть логика. Но что еще важнее, судья, так это то, что мистер Трент утверждает, будто получил от подсудимого Эдгара десять тысяч долларов, и фактом является то, что он предъявил деньги с отпечатками пальцев Нила Эдгара. Обнаружено три отпечатка, принадлежащих обвиняемому. И мы знаем, судья, что обвиняемый сказал сенатору Эдгару, что последнему назначена встреча. Нам известно, что обвиняемый знал об этом. А из распечатки телефонных разговоров нам известно, что он позвонил мистеру Тренту за несколько минут до убийства. Наконец, судья, — я отмечаю, мистер Таттл не упомянул об этом, — мы знаем, что Нил Эдгар сказал Эллу Кратцусу, когда услышал о смерти своей матери: «Там должен был быть мой отец». Поэтому мы можем сделать вывод, совпадающий с тем, что сказал нам Хардкор, а именно: Нил Эдгар заранее знал обо всем.

Что касается показаний сенатора Эдгара, судья, это, конечно же, не простая тема.

Дальше Мольто делает паузу, размышляя о проблеме, которую ему предстоит затронуть. Верный дурной привычке, он подносит руку ко рту — мне кажется, что я даже отсюда вижу его обкусанные ногти, — но затем спохватывается и опускает ее.

— Судья, я думал всю ночь о том, что скажу сегодня. И позвольте мне сначала сказать лишь одно: я был удивлен. Сенатор признал, что никогда не говорил обвинению ничего о чеке на десять тысяч долларов. Почему? Конечно же, мне хочется найти ответ на этот вопрос. Трудно говорить, но все же разрешите сказать. Он — искусный, могущественный политик, однако, судья, возможно, он манипулирует этой системой так, как может сделать лишь человек, занимающий его положение.

Мольто внезапно бросает в мою сторону пронзительный взгляд: лазер абсолютной правды. Томми знает, что Рэй Хорган появился вчера в зале не случайно, не из простого любопытства. Он понимает, что начальство в окружной прокуратуре ставило ему палки в колеса, о чем упомянул Монтегю, отнюдь не по своей инициативе, а скорее всего в результате давления из внешнего источника. Однако почему бы не предположить, что Эдгар пытался обезопасить себя? Что Хоби прав?

— Я не совсем улавливаю ход вашей мысли, мистер Мольто, — говорю я.

— Судья, я не могу сказать вам, какова повестка дня сенатора Эдгара. И я знаю, что мы вызвали его сюда в качестве свидетеля. Однако, судья, он солгал полиции в самом начале. Поэтому, может быть, вам стоит трижды подумать, прежде чем принять все то, что он наговорил вчера, за чистую монету. Я бы сказал, что седьмого сентября он лгал, чтобы выгородить сына. И может быть, именно это он делает сейчас. Возможно, судья, он считает, что обвинение обошлось с ним слишком круто, а он этого не заслужил. Возможно, он даже думает, что раз уж жертвой покушения должен был стать он, ему принадлежит право прощать и предавать забвению. Не знаю, судья. Я не могу сослаться на непререкаемый авторитет.

Тактика, продиктованная отчаянием — выступить с нападками на своего же собственного свидетеля. И все же я уважаю Томми за то, что он не сдается, а борется до самого конца, за верность своему видению истины. В ходе всего выступления я чувствовала силу личного убеждения, исходившую от него: «Не диктуй мне. Не отмахивайся от меня. Не говори, что дело было тухлое. Дай мне возможность проиграть достойно, по очкам. Скажи, что доказательства породили слишком много вопросов, которые уводят нас за рамки допустимых сомнений. Однако не говори, что нам вообще не стоило приходить сюда с самого начала. Не позволяй политиканам из окружной прокуратуры укрыться за удобной фразой: „Мы же вас предупреждали“».

Он бьется до последнего не только из-за гордости, но еще и потому, что уверен — с точки зрения правовых норм, следуя правилам, которые он боготворит и которые стали частью его характера, вошли в его плоть и кровь, — он прав. Томми — законник до мозга костей. Его безграничная вера в правила — это одновременно и его сильная сторона, и его уязвимая точка.

— Однако есть один момент, требующий прояснения, судья, — говорит Томми. — Я имею в виду чек ПДФ на десять тысяч долларов. Так вот, я видел этот чек. И знаю, что он настоящий. Однако мы не услышали в показаниях то, что Нил действительно доставил наличные, полученные по этому чеку, Хардкору. Мы этого не слышали.

— Ваша честь! — Хоби резво срывается со своего стула. — Я пытался задать именно этот вопрос.

— Сядьте, мистер Таттл.

Как обычно, Хоби пускает в ход отвлекающую тактику. Он бы предпочел, чтобы я не придала значения тому, куда клонит Томми, а тот явно не прочь усадить Нила в кресло для дачи свидетельских показаний. Томми готов поставить все, что у него имеется, до последнего доллара, что входе перекрестного допроса Нила ему удастся повернуть дело на сто восемьдесят градусов. Хороший ход при данных обстоятельствах. Однако я не думаю, чтобы Хоби попался на этот крючок. Я прерываю Томми:

— Раз уж мы заговорили о деньгах, мистер Мольто — я уже слышала версию мистера Таттла, — так почему бы вам не ознакомить меня со своей версией следов кокаина на денежных купюрах?

— Судья, опять-таки это не доказательство. И я бы сказал, что с учетом нарушения правил приобщения доказательств к делу, с учетом того, что мистер Таттл укрывал результаты лабораторной экспертизы, это доказательство не должно было приниматься судом. Однако поскольку вы спросили, позвольте мне сказать только следующее. Я думаю, если вам заплатят за то, чтобы вы убили кого-то, вы будете хранить эти деньги в том же месте и таким же способом, где храните и другие деньги, полученные незаконным путем, или какие-то вещи, не подлежащие приобретению и хранению. Именно в этом и состоит моя версия. Я не думаю, что вы понесете их в банк. Если у вас есть место под половицей или домашняя аптечка, за которой в стене вы прячете наркотики, то деньги вы скорее всего положите туда.

— А вот ваш свидетель Хардкор заявил, что он эти деньги держал отдельно.

— И наверняка сделал ошибку, сказав это, — говорит Томми и старательно отводит глаза в сторону. — Он ведь не служит в ФБР, судья, и не ведет журнал записи вещественных доказательств. И опять-таки, судья, на данный момент защита в действительности так и не доказала, что на денежных купюрах был кокаин.

В этом он прав. Если я закончу дело сейчас, для Хоби это станет наградой за его наглое поведение. Помня об этом, я все же отказываю в ходатайстве вызвать Нила на допрос в качестве свидетеля обвинения. При этом я делаю осторожную оговорку, что мое решение никак не отражает оценки достоверности чьих бы то ни было показаний и, следовательно, не может предопределить окончательный приговор по делу. В момент объявления мной решения представители сторон сидят за своими столами, и я поочередно внимательно смотрю на каждого, желая удостовериться, что мои слова восприняты правильно. Я предоставила Томми возможность, которую он заслуживает, и он уйдет отсюда с почетом. Сингх в восхищении пожимает коллеге руку.

— А теперь вернемся к версии защиты. Где же ваш клиент, мистер Таттл?

Хоби просит объявить короткий перерыв, чтобы он смог навести справки. Когда четверть часа спустя я возвращаюсь к скамье, моим глазам предстает невероятная картина: рядом с Хоби за столом защиты сидит Сет. Тесно сдвинув головы, они о чем-то возбужденно шепчутся. Сначала мое сердце при виде Сета совершает немыслимый пируэт от радости, но затем, когда до меня доходит зловещее значение этой сцены, оно сжимается в нехорошем предчувствии. А ведь только еще сегодня утром я освободилась от вчерашних подозрений, отнеся их на счет параноидальной депрессии, вызванной недостатком сна.

При моем появлении Сет вскакивает на ноги. У меня возникает впечатление, что они очень недовольны друг другом. Сет тычет в Хоби пальцем, сопровождая этот жест резким движением подбородка вниз, а затем поворачивается и уходит. Он подходит к ложе для присяжных, однако не заходит в нее, а ждет у бортика. На нем плохо выглаженные желто-зеленые брюки и блейзер. Воротник рубашки расстегнут, и узел галстука сдвинут вниз на несколько дюймов.

— Ваша честь, — говорит Хоби. Он встает, но проходит чуть ли не целая минута, прежде чем он решается говорить дальше. Свет, падающий от мощного светильника, образует яркое пятно на голове Хоби чуть выше лба. — Нам придется отложить заседание, если суд не возражает. Местонахождение моего клиента в настоящий момент установлено быть не может.

Нам всем требуется некоторое время, чтобы переварить сообщение.

— Но ведь я удовлетворила ваше ходатайство о его освобождении под залог, мистер Таттл. Разве вы не считаете, что уже одно это дает мне право требовать от вас более полных сведений?

— Ваша честь, сегодня утром я звонил ему три раза. После того как он не явился сюда, я попросил его друга съездить к нему на квартиру, однако его там не оказалось. Ваша честь, — продолжает Хоби, — я бы осмелился предположить, то есть мне в голову пришла мысль… в общем, я думаю, что он, возможно, на радостях после вчерашнего заседания решил устроить преждевременный праздник. Разумеется, это всего лишь догадка.

Внезапно меня осеняет: Хоби опять что-то задумал. Исподтишка я бросаю взгляд на Сета. Он напряженно наблюдает за мной и Хоби.

— Судья, — подает голос Томми, — я не собираюсь соглашаться на отсрочку. Наш распорядок подсудимому известен. Я полностью не согласен. Он не явился сюда вполне сознательно, не представив никаких уважительных причин, и поэтому мы должны продолжать рассмотрение дела в его отсутствие.

— Ваша честь, — говорит Хоби, — я не знаю, где сейчас находится Нил Эдгар, как не знает этого и мистер Мольто. У него нет оснований утверждать, что мой клиент умышленно не явился на сегодняшнее заседание. Может быть, он попал в автомобильную аварию или подрался с кем-нибудь в баре. Может быть, он сейчас в больнице или в полицейском участке. Господи, да ведь он мог стать жертвой грязной инсценировки. Его лицо показывали по всем местным каналам. Кто знает, что могло случиться?

Однако я слушаю его вполуха. Все мое внимание сейчас обращено на Сета, который стоит, насупив брови и не двигаясь с места. Вспомнив то, что он говорил мне вчера о продолжении своих отношений с Нилом, я наконец начинаю соображать.

— Мистер Таттл, кого вы послали на поиски вашего клиента? — Застигнутый врасплох, Хоби не отвечает. — Я думаю, мне лучше услышать все от него самого без посредников. Вы так не считаете, мистер Таттл?

Хоби напоминает мне литавру, такую же большую и пустую. Его рука с ногтями, поблескивающими маникюром, повисает в воздухе.

— Хорошо, — выдавливает он из себя наконец.

Сет уже двинулся вперед.

— Мистер Мольто, — говорю я, — мистер Вейсман вот уже двадцать пять лет является моим близким другом. Я уверена, он может помочь суду внести ясность, если только вы, конечно, не возражаете.

Томми пожимает плечами:

— Поступайте, как вам угодно, судья.

И вот наступает очень важный момент. О, мне кажется, я просто схожу с ума. Неужели это мечта каждой женщины — взять со своего любимого клятву под присягой и заставить его говорить правду? Увидеть, поставит ли он ее выше других?

С понурым видом, шаркая ногами, Сет проходит в центр зала суда. Как он сказал? «Держаться от всех на безопасном расстоянии»? Это уже небезопасно. Сердце у меня бьется, как у зайца во время погони. Когда Сет обращается ко мне, я всматриваюсь в его глаза, прозрачные и печально-спокойные. С первых же слов мне становится ясно: он говорит правду.

В нескольких предложениях Сет обрисовывает дело. Ему удалось побывать в квартире Нила, куда его впустил дворник. В спальне все было перевернуто вверх дном. На кровати стояли две сумки из плотной ткани, а ящики и полки шкафов были пусты.

— Похоже на то, что он в спешке покинул город, — добавляет Сет.

Хоби вскинул руку в надежде предупредить его, но тщетно. Теперь мы все погружаемся в глубокое молчание.

— Значит, он сбежал?

Эти слова неожиданно для меня самой соскакивают с моего языка. Они повисают в воздухе, повергая в оцепенение немногочисленных зрителей, ряды которых сегодня поредели.

— Ладно, пусть будет — сбежал, — соглашается Хоби. — Очевидно, это была своего рода эмоциональная реакция на вчерашнее слушание. Во всяком случае, я бы оценил это так.

— Если я не ошибаюсь, вы только что давали иную оценку. Вы сказали, что скорее всего ваш клиент решил отметить почти выигранное дело, — говорю я.

Уличенный во лжи, Хоби плотно сжимает челюсти, однако нельзя сказать, чтобы он испытывал какой-то стыд или раскаяние. Теперь мы оба знаем, что к чему. Он считает разного рода трюки неотъемлемой частью своей деятельности, даже своим долгом.

Томми поднимает руку.

— Судья, я требую продолжения слушаний по делу, — говорит он.

— Да будет вам, — отвечает Хоби.

— Судья, мы должны делать свое дело, даже несмотря на отсутствие подсудимого.

У Мольто не было времени на размышления. Ситуация изменилась. Это все, что ему известно. И если учесть, куда шло дело, то хуже от этого ему никак не будет, а скорее наоборот.

— Я уверен, что он появится, — говорит Хоби. — Почему бы не дать ему денек, ваша честь?

Томми рвется в бой, развернув знамена. Терять ему абсолютно нечего. Защиту нужно вынудить к продолжению процесса.

— Ради Бога, ваша честь, — умоляет Хоби. — Он мой единственный свидетель. У меня осталось несколько пунктов, несколько вещественных доказательств и Нил. Я не могу продолжать без него.

— До двух часов. Я даю вам время до двух часов. Или вы находите вашего клиента, мистер Таттл, или мы продолжим в его отсутствие.

Между тем Сет незаметно ретировался в глубину зала и теперь с мрачной сосредоточенностью наблюдает за происходящим, стоя у задней стены. Он ждет моей реакции, моего приговора.

Во время перерыва на ленч я никуда не ухожу, сижу в судейской и подписываю ордера. Энни все еще убирает папки, оставшиеся после вчерашнего утреннего разбора дел. Мариэтта, сидящая за дверью, как всегда, смотрит свой портативный телевизор. Она уже успела сходить в кондитерскую за пиццей, которая теперь лежит на салфетке, аккуратно разостланной на телевизоре. Я по-прежнему возбуждена.

— Он что-то задумал, — говорю я Мариэтте из-за своего стола.

Она вынимает из уха один наушник.

— Кто?

— Нил Эдгар. Что у него на уме, Мариэтта?

Некоторое время она задумчиво покачивает головой.

— Знаете, судья, этот парень неправильный. Подсудимый. У него крыша едет. Это же сразу видно, без увеличительного стекла.

Мы все это знаем. Наблюдая за Нилом изо дня в день, невозможно отделаться от этого впечатления. Инфантилен. Без внутреннего стержня. Эксцентричен.

— Это очередной трюк. Как с Дубински. Как с заключением экспертизы, как с чеком. Хоби не может идти по прямой. Если Нил сбежал, кто, по-твоему, посоветовал ему сделать это?

Я посматриваю на Энни, которая, как всегда, внимательно вслушивается в нашу беседу, стараясь извлечь что-нибудь полезное и для себя как для будущего правоведа. Одновременно она продолжает складывать папки в стальную тележку из офиса главного клерка.

— Возможно. Вот только одно мне непонятно, судья, — говорит Мариэтта, — какая ему от этого выгода? Ведь Мольто в доску расшибется, но добьется своего. Он не может не понимать этого.

Так вот в чем дело! Хоби знал, что Томми потребует продолжения процесса.

— Разве вы не поняли, Мариэтта? Это предлог, чтобы избавить Нила от перекрестного допроса. Вы слышали, как он разводил демагогию насчет того, что Нил — его единственный свидетель?

— Он пытается поставить вам палки в колеса, судья. Вряд ли этот молодой человек теперь здесь появится. О-хо-хо, — добавляет Мариэтта, представляя себе Нила на перекрестном допросе.

Однако, возможно, здесь скрывается рациональное зерно. Нил не обязан давать показания, и закон запрещает мне использовать каким-либо образом против него его отказ давать показания. Однако Мольто уже бросил вызов: он укажет на все пункты защиты, которые не подкреплены доказательствами. А эта уловка дает Хоби возможность нейтрализовать такую опасность. Но что бы он там ни задумал, черта с два я теперь позволю ему вытаскивать на свет божий всякое старье, пропахшее нафталином.




После ленча слушания возобновляются, но теперь атмосфера напряженная. Утром, когда выяснилось, что подсудимый по каким-то причинам не явился, многие репортеры даже не стали заходить из коридора в зал суда. Теперь же, после того как распространились слухи, что назревает какой-то скандал, ложа для присяжных забита до отказа. Здесь я вижу все знакомые лица, кроме Сета, который, наверное, стоит на улице, изображая толпу из одного человека. Художники уже сидят наготове с открытыми блокнотами и карандашами в руках. Хоби пребывает в одиночестве за столом защиты, на котором стоят большие коробки из белого картона.

— Мистер Таттл?

— Ваша честь, я вынужден ходатайствовать о продлении отсрочки.

— Вы не нашли его?

— Пока еще нет, ваша честь.

Он крутит своей крупной головой, бросая взгляды по углам зала, словно Нил мог притаиться где-то там. На меня он предпочитает не смотреть.

— А вы, мистер Мольто, все еще желаете продолжать?

Томми занимает место на подиуме, за трибуной.

— Обвинение выступает с предложением вновь открыть прения по существу дела, — говорит он. — Я считаю, что уклонение мистера Эдгара от явки в суд следует истолковать как побег, как осознание им своей вины.

Очевидно, они с Руди состряпали этот тезис во время перерыва на ленч и поступили очень умно. Закон предполагает, что невиновный останется, чтобы защищать себя. На побег решается лишь преступник. Лично я не могу разглядеть здесь логики. Кто, будучи облыжно обвиненным, сохранит в себе достаточно веры в систему, чтобы не побояться выйти на процесс? Это атавизм давних времен, в которые большое значение придавалось форме, когда люди жили такими представлениями, как честь и послушание. И все же правило остается, хотя давно и безнадежно устарело.

Хоби взрывается:

— Сознание вины! Да любой человек, у которого есть глаза, мог видеть, что происходило в этом зале вчера. Просто смехотворно, ваша честь.

— Мистер Таттл, вы знаете закон не хуже меня. Скажите мне, почему обвинение не вправе придать отсутствию обвиняемого традиционного толкования?

— Потому что это не имеет смысла. Судья Клонски, в слушаниях дела наметился благоприятный для моего клиента оборот. Ваша честь знает это. У него нет причин для побега. Никаких.

— Тогда почему же он исчез, мистер Таттл?

Хоби возмущается настолько, что у него возникают проблемы с дыханием и он начинает почти судорожно ловить ртом воздух. Сейчас он похож на рыбу, выброшенную на берег. Впервые с начала процесса Томми, похоже, обыгрывает его. После всех проделок Хоби трудно не насладиться этим возмущением. Мистер Таттл делает еще одну попытку:

— Ваша честь, со всем уважением к вам хочу сказать, что вы должны подумать об эмоциональных аспектах дела. Мой подзащитный находится в состоянии ужасного стресса. Его психика истерзана. У него погибла мать. И вчера ему довелось пережить тоже не самый приятный момент в жизни. Страшный момент. У него эмоциональная реакция. Однако эта реакция не вызвана сознанием вины. Его реакцию, мне думается, можно выразить следующим образом: «Я не могу вынести этого, я не могу ничего поделать». Ваша честь, насколько трудно для вас, для каждого из нас понять его чувства таким образом?

Очень красноречиво и во многом подтверждает подозрения, возникшие у меня, когда я размышляла над этим в судейской. Хоби вряд ли посоветовал бы Нилу податься в бега, предварительно не состряпав убедительное и трогательное объяснение, такое, которое заставило бы меня захотеть отменить приказ о конфискации залога, когда Нил появится. А в том, что он появится в течение часа, после того как процесс будет объявлен завершенным с благоприятным для него исходом, — только в этом случае, разумеется, — сомневаться почти не приходилось. Я говорю Хоби, что он может обратиться с этой аргументацией в конце слушаний.

— Судья, — говорит Томми, — позвольте мне предположить, что обвиняемому было невыносимо видеть, как на его отца взваливают обвинение за преступление, которое совершил он сам. Я думаю, в этом гораздо больше смысла, чем в том, что говорит Таттл.

— Мистер Таттл, почему обвинение не имеет права на такое предположение? Скажите мне — почему?

Я делаю жест рукой в сторону Томми. Хоби опять озирается вокруг, словно в поисках поддержки.

— Ваша честь, вы не можете, — произносит он наконец, — вы просто не можете так поступить.

— Мистер Таттл, после окончания юридического факультета я несколько лет работала клерком у судьи Ринглера и многому научилась у него. Один из главных уроков, который я усвоила и никогда не забываю, состоит в том, что в английском языке существуют четыре самых опасных слова. Это: «Судья, вы не можете». Я могу и сделаю это.

— Судья Клонски! Пожалуйста!

— Мистер Таттл, даю вам срок до завтрашнего утра на поиски вашего клиента. Если он не объявится, мы обойдемся и без него. А в настоящий момент я собираюсь позволить обвинению возобновить выступление по существу дела. Я отмечу отсутствие обвиняемого и позволю сторонам оспаривать выводы, проистекающие из этой неявки, включая использование традиционной презумпции, согласно которой побег предполагает сознание вины. Решение мной принято. Это все.

Я решительно киваю. Хватит ломать комедию. Хватит манипулировать правосудием. Больше никому не удастся сделать из меня дурочку.

Хоби, разъяренный, подходит к скамье и вскидывает голову.

— Ваша честь, если вы позволите им возобновить…

— Мистер Таттл, никаких «если». Я уже постановила.

— Судья, значит, у меня нет выбора, кроме как подать жалобу о неправильном судебном разбирательстве и ходатайствовать о повторном слушании дела.

Мне вдруг показалось, что прямо передо мной разверзлась пропасть. Что Сет сказал о Хоби? Что «он не может преодолеть себя». Он стремится добиться своего, невзирая ни на что, и, похоже, совсем не замечает, насколько я разозлена. И конечно же, он никогда бы не почувствовал, какую благоприятную возможность предоставляет мне своим ходатайством о повторном слушании дела. Без этого ходатайства процесс будет продолжаться до своего логического завершения. Однако Хоби утверждает, что, позволив обвинению извлечь выгоду из отсутствия Нила, я проявила предвзятость и нанесла такой ущерб защите, что он лучше назовет процесс фарсом и начнет с нуля после того, как появится Нил, когда бы тот ни появился. Я почти физически чувствую на себе тяжесть взглядов многих десятков глаз, обладатели которых заметили, что со мной что-то происходит. Пауза слишком затянулась, и все понимают, что это неспроста.

— Ваше ходатайство принимается, мистер Таттл.

Пронзительная до звона в ушах тишина. Она охватила весь этаж, все восемь залов. Наступил один из тех напряженных моментов, когда все ждут развязки, затаив дыхание, а затем она наступает, но по инерции все продолжают сидеть без малейшего движения, боясь шелохнуться. Хоби сверлит меня взглядом, пытаясь найти разгадку. Такого поворота он явно не ожидал. Тщательно продуманный сценарий, в котором каждый персонаж действовал так, как было нужно Хоби, оказался нарушенным и вот-вот полетит ко всем чертям. Лихорадочные размышления ни к чему не приводят. Он понимает, что загнал себя в тупик и теперь нужно срочно попытаться дать задний ход.

— Судья, я снимаю свое ходатайство.

— Я только что удовлетворила его.

— Ваша честь, я сказал, что собирался заявить такое ходатайство. Я лишь обдумывал такой шаг и окончательное решение намеревался принять завтра утром. Однако я не заявлял ходатайства.

— Ваше ходатайство считается заявленным и удовлетворенным.

— Тогда я ходатайствую о пересмотре вами этого решения. Прошу вас подумать еще раз и принять окончательное решение не сейчас, но через день. Я оскорбил вашу честь. Вижу это и приношу свои извинения. Покорнейше. Покорнейше, судья Клонски. Однако подумайте еще раз.

И я думаю — но не целый день. Мне хватает одного мгновения. Где-то в глубине сознания я вечно буду сидеть здесь, вынося приговор самой себе, выступая от имени своих убеждений, страшась своих собственных слабостей, борясь со своим прошлым. Объективность, конечно же, относительна и может проявляться лишь в той или иной степени. Однако, подвергнувшись воздействию всех враждебных внешних сил, которые давили, толкали, разрывали на части — после Брендона Туи, Сета, самого Хоби и его афер с Дубински, — я больше не нахожусь в той комфортной зоне, которая в значительной мере гарантирует беспристрастность. Наверное, я должна была еще в самом начале знать, чем все закончится. Я бы довела дело до конца, если бы чувствовала себя обязанной сделать это. Однако такого ощущения во мне нет, и поэтому не буду — не могу — упускать эту возможность. Самое печальное в жизни — совершать одну и ту же ошибку дважды.

— Мистер Таттл, дело закрыто. И поскольку я председательствовала на слушаниях по нему уже единожды, то не считаю себя вправе делать это повторно. Дело будет передано председателю окружного суда, который назначит нового судью. Соответственно будет издан судебный приказ о новом слушании дела.

— Ваша честь! — скулит Хоби. От отчаяния у него начинает дрожать голос. — Пожалуйста, не делайте этого.

Я даже не утруждаю себя ответом. Мольто от изумления онемел. Когда я начинаю вставать из-за стола, он наконец приходит в себя и подходит к подиуму, чтобы заявить ходатайство.

— Обвинение ходатайствует о конфискации денежного залога.

Маленький человечек с желтовато-болезненным лицом, в котором постоянно теплится огонек неприязни или даже ненависти к сильным мира сего, требует лишить Лойелла Эдгара крова.

Я удаляюсь в судейскую. В течение часа непрестанно звонит телефон, что хоть немного скрашивает атмосферу унылого разочарования, воцарившуюся в моем офисе. Обе моих подчиненных упрямо молчат, очевидно, считая, что либо у меня сдали нервы, либо я сошла с ума. Мариэтта отвечает на все звонки в однообразной манере:

— Судья интервью не дает! — и раздраженно, чуть не с размаха бросает трубку.

Теперь каждую минуту на другом конце провода может оказаться Брендон Туи. Однако мне уже наплевать. Я ликую. Свободна! И радуюсь не по поводу избавления от ответственности. У моей радости иной источник. Ибо нет на свете большего удовлетворения, чем то, которое испытываешь, когда счастливый случай спасает тебя от собственной ошибки, вероятность совершить которую была очень велика.

Смотрю на часы. Почти четыре. Пожалуй, на сегодня я с делами покончила, и пора бы идти домой. В духе сезона судебные приставы повесили по венку на каждый металлодетектор, которыми оборудованы все проходы. Проходя по крайнему с правой стороны, я замечаю худую фигуру Томми Мольто, который тоже покидает здание. Мы подходим к единственному выходу практически в один и тот же момент.

Он приносит свои извинения за ходатайство об обращении залога за Нила в доход казны. Я даже не стала рассматривать его и только, прежде чем сойти с платформы, на которой стоит скамья, бросила на Томми сердитый взгляд.

— Я вовсе не имел в виду поставить вас в затруднительное положение, — оправдывается он.

— У нас у всех были взвинчены нервы.

— Итак, что вы думаете обо всем этом, судья? Думаете, Таттл приказал Нилу лечь на дно, чтобы не пришлось выводить его на перекрестный допрос.

Это одна из догадок, которую высказывают здесь, внизу. Приличие и благоразумие тут же накидывают на меня свою узду. В ответ я неопределенно шевелю пальцами, давая понять, что такая мысль еще не приходила мне в голову.

— Руди думает, что он покончил с собой.

— В самом деле? — Это предположение наполняет меня тревогой. — Причина?

— Он странный парнишка. Хотя какой он, к черту, парнишка! — фыркает Томми. — Ему уже за тридцать. Он объявится. Готов побиться об заклад.

— Увидим, Томми. Как говорится, события приняли странный оборот. Непредсказуемый.

— Да уж.

— При ваших ограниченных возможностях вы проделали отличную работу.

Я говорю ему, что прямой допрос Эдгара он провел просто блестяще. Услышав комплимент, он весь начинает сиять, как маленький мальчик. Бедный Мольто! Он так редко слышит добрые слова в свой адрес. Я бы сказала что-либо подобное и Хоби, но вряд ли он когда-либо станет разговаривать со мной снова.

— Обе стороны хорошо показали себя, — добавляю я справедливости ради.

Томми мрачно смотрит в сторону.

— Он достал меня до самых печенок, — произносит Мольто и мотает осунувшимся, усталым лицом из стороны в сторону. Затем устремляет пытливый взгляд на меня. Им овладела уже другая мысль. — Почему вы сделали это, судья?

— Повторное слушание? Это был единственный выход, — отвечаю я. — С учетом всех сложившихся обстоятельств.

— Зато я вроде как отвел душу. — Он смеется над своей готовностью согласиться на ничью. — Я думал, что у меня появились отличные шансы выиграть дело, когда мы начали.

— Может быть, в следующий раз.

Такая мысль тоже вызывает у него смех. Все тот же тихий, самоуничижительный, кхекающий смешок, выражающий обиду и скептицизм разуверившегося во всем человека.

— Это уже буду не я. На роль послушной обезьянки они могут подыскать кого-нибудь еще, — говорит он и опять погружается в свои мысли. Секунд десять спустя добавляет: — Возможно, и вообще никого не будет. Ни Хардкора, ни папашу Нила второй раз на свидетельское место не посадишь. Не то чтобы я верил в демагогию Таттла. Нет, совсем нет. Я думаю, что парень ошибся, судья.

— Вы не доказали этого, Томми.

Наступил момент откровения, которого мы оба хотели. Он дергает плечом.

— Ладно, я выбрался из этой передряги без потерь. И то хорошо.

Я так зациклилась на собственных успехах и неудачах, что совсем упустила из виду, что у других людей тоже есть свои интересы в этом деле. Все они оказались в победителях: прокуратура, Нил, которому, очевидно, не грозит повторное судебное разбирательство. Наверное, и Хоби. Меня пронзает страх: такое решение может прийтись по вкусу и Брендону Туи. Возможно, он даже сделает комплимент моим дипломатическим способностям. Остается Эдгар. Его положение такое же незавидное, как и на начало сегодняшних слушаний. Такой расклад никак не спасает его репутацию.

— Я так рада за вас, Томми. Как замечательно, что хоть кто-то становится героем.

Томми, пребывающий в задумчивом настроении, только иронически покачивает головой. Эта система стала для него жестоким испытанием, догадываюсь я. И хорошо понимаю его. В мою бытность в прокуратуре бывали дни, когда казалось, что не существует никаких закономерностей, просто случайные результаты и логические обоснования, построенные уже после того, как факт имел место.

— Герой, — говорит он. — Вы знаете, кто я? Я болван. Обычный мелкий винтик, который делает свою работу, тянет лямку, каждый день ходит на завод и вкалывает изо всех сил, а затем приходит домой, и его пилит жена, и одолевают дети своими причудами. Я делаю свою работу. И всегда делал ее. «Расследуй это дело, Томми». Хорошо, я его расследую. Я читаю полицейские рапорты, допрашиваю свидетелей, выступаю в суде. Что они там в анфиладах власти думают или делают, останется недоступным для моего понимания. Я никогда не был политиком. В этом и заключается моя проблема. Я не умею думать так, как они. У этих парней в мозгах шестеренки внутри шестеренок, колесики внутри колесиков. Они сидят в задней комнате с окружным прокурором и строят свои козни, попивая скотч. Им доставляет большое наслаждение обсуждать, что и кто замышляет и насколько можно верить тому, что говорят люди. Я не знаю, какие там принимаются закулисные решения. Я занимаюсь делом, которое мне поручили. Они думают, я не понимаю, что я уже отработанный пар, мальчик для битья, ширма. Они послали меня сюда, чтобы проиграть дело. Я знаю это, знал с самого начала. Но все равно взялся за него. Я был настроен биться до самого конца и победить.

Томми опять бросает на меня пытливо-пронзительный взгляд — взгляд человека, который сознает, что ему никогда не спастись от самого себя, — и выходит на улицу, где колючий, слегка морозный воздух сразу же напоминает о зиме.




А затем начинается моя личная жизнь. Я забираю Никки и привожу ее домой. Около шести вечера звонит телефон. Сет. Он разговаривает на фоне каких-то шумов, которые ассоциируются у меня с аэропортом или железнодорожным вокзалом. Стук и лязг, распространяющиеся в каком-то большом пространстве, заглушают его голос.

— Послушай, Сонни, я не смогу прийти сегодня.

— О?! — «Не думай об этом», — приказываю я себе. Мне хочется запустить руку внутрь грудной клетки и сжать сердце в кулак.

— Я в больнице. — Он вздыхает.

— Нил? — следующее, что мне приходит в голову.

— У моего отца случился инсульт, — объясняет он.

— О Боже!

— С ним была Сара. Они закончили приводить в порядок его бумаги, и Сара пошла на кухню, чтобы приготовить ему бульон на обед, а когда вернулась, отец уже лежал на полу. Когда мы привезли его сюда, он был уже весь серый.

— Как он?

— К сожалению, ничего хорошего сказать нельзя. Он еще не умер, но на грани между жизнью и смертью. В себя он не приходит. «Медленная смерть», — вот что говорят мне врачи.

— Сет, мне очень жаль тебя.

Никки при упоминании имени Сета прибегает из детской.

— Я тоже хочу поговорить с ним.

Я шикаю на нее, пытаясь отогнать от телефона, но Сет просит меня дать Никки трубку, и они с минуту разговаривают об игрушках, которые он ей послал в подарок.

— Процесс окончен, — сообщаю я, когда Никки отдает мне назад трубку.

— Я видел это по телевидению в местных новостях.

В разговор вторгается безжизненный механический голос, сообщающий, что оплаченное время истекло. Слышно, как звякает монетка, которую Сет бросает в прорезь. После этого мы больше ни единым словом не упоминаем о процессе. Наверное, он навсегда покинул нашу жизнь. Существует лишь один реальный вопрос.

— У нас с тобой все в порядке? — спрашивает он.

— Думаю, что да.

— Потому что, послушай, я — прямой человек. Ты знаешь, список моих достоинств очень невелик, но эта черта там точно есть.

— Мне очень жаль тебя, Сет. Знаю, ты этого не заслужил.

— Я хочу, чтобы ты доверяла мне.

— Я постараюсь, Сет.

— Ну вот и хорошо. Ладно, мне нужно идти к Саре.

Мы не сразу кладем трубки, а выжидаем немного, пытаясь придумать, что еще сказать. Однако ничего больше не приходит в голову ни мне, ни ему. Но у нас есть время. Мы успеем.




Часть 3

Приговор


Взгляд на шестидесятые — это чаще всего взгляд на шторм, который налетел и скрылся; ураган, который постепенно растерял всю свою силу, растаял, как весенний снег. Убытки подсчитали, и ущерб давно ликвидирован. И все же кое-что от той эпохи досталось в наследство последующим поколениям. Прежде всего молодежный стиль, мода на молодость. Она выражается во многом: то ли в оборотах речи — использовании слова «вроде» или вездесущего «приятель», — то ли в рваных джинсах, волосах до плеч, похожих на испанский бородатый мох, то ли в риске беспорядочных половых связей, употреблении наркотиков и рок-н-ролле.

Сами собой сформировались ритуалы, обладающие удивительной способностью успешно противостоять тлетворному влиянию времени. Слушая свою дочь, я часто чувствую себя немного сродни тем коренным жителям Америки, которые страшно удивились, когда Колумб сказал им, что он открыл Новый Свет.

Все это лишь еще больше подчеркивает фундаментальную дилемму бумеров. Оказавшись неспособными преобразовать мир, многие из нас решили обзавестись семьями, в надежде создать более совершенный порядок дома. И дети нам были нужны, скорее, как союзники в этом деле. Таким образом, шестидесятые стали девяностыми, связанными вместе мотивом обожания детей. И в результате невозможно найти поколение, которое было бы так абсолютно не подготовлено к неизбежному осознанию того факта, что мы, уподобились собственным родителям.

    

Майкл Фрейн



    

«Путеводитель уцелевшего»



    

16 мая 1990 г.








1 апреля 1996 г.

Сонни


Бернгард Вейсман готовится обрести вечный покой и последнее обиталище прекрасным весенним утром, таким благоухающим и теплым, что зима, злобствовавшая всего лишь несколько дней назад, кажется теперь дурным сном. На церемонию прощания с усопшим явилось не так уж много людей, десятка три, ну, может быть, с половиной. Они сидят на складных стульях, расставленных рядами на еще не успевшей просохнуть, а потому мягкой лужайке. У мистера Вейсмана не было ни братьев и сестер, ни родных, ни двоюродных, которым удалось бы пережить его. Он пережил и всех своих друзей. Однако те, кто, как знает Сонни, должны были прийти, те, в чьем присутствии нуждались Сет и Сара, явились. Люси прилетела из Сиэтла, Хоби из Вашингтона. Люси с Сарой весь вчерашний вечер и ночь провели в доме покойного, ведь поминки шива, которые будут справлять здесь после похорон, дело непростое. Сет помогал до самой полуночи в уборке дома: чистил, мыл, переставлял мебель. Заодно он просматривал бумаги отца, погружаясь в воспоминания и размышления. Утром, чтобы они все втроем смогли уединиться в похоронном бюро, где стоял гроб с телом покойного, к ним на помощь пришла Сонни, которая выехала сегодня гораздо раньше из дома. Она включила автоматические кофеварки и получила некоторые заказы, доставленные из ресторана. Затем села в машину и помчалась по оживленной утренней улице на службу, которая начиналась за несколько секунд до ее прибытия.

Гроб, по сути, простой ящик из сосновых досок с еврейской звездой — «образец экономии», как назвал его Сет. Бернгард Вейсман видел в скромности и непритязательности главные добродетели человека и хотел пройти свой последний путь так же, как и жил. Гроб с его телом стоит на подставке из стальных труб, напоминающей козлы, над мрачной сырой ямой. По обе ее стороны лежат кучи рыхлой земли и аккуратно сложенные пласты дерна. Небольшая гранитная плита с именем Дены Вейсман наполовину засыпана комками земли. Несколько скатившихся с кучи комков глины лежат под ногами сидящих в первом ряду. Сет и Хоби сидят не шелохнувшись, как каменные. Сара плачет, уткнувшись лицом в плечо матери, которая обнимает ее одной рукой. Издали Люси выглядит именно так, как ее описал Сет: небольшая, все еще по-девичьи стройная фигурка в черной узкой юбке и туфлях на низком каблуке. По миниатюрному, усыпанному веснушками лицу с покрасневшим носом и припухшими глазами струятся слезы.

Заупокойную службу совершает раввин Гершель Енкер из синагоги Бет Шалом, который, по словам Сета, производил над ним обряд бар-митцва. Сет отозвался о нем как о чудаковатом и неискреннем человеке, однако его витиеватые обороты речи и особая манера произношения молитвы с закрытыми глазами кажутся Сонни очень уместными здесь и даже успокаивающими. С надгробным словом выступают Сет и Хоби. Они говорят так, что разрывается сердце, эмоционально и в то же время без ложных прикрас. Ни тот ни другой не утверждает, что покойный был кротким, добрым, располагающим к себе человеком. Он был суровым, гневным, талантливым, и зло, которое он пережил, оставило на нем неизгладимый отпечаток в виде подсознательного страха. Ужасные испытания и мучения, выпавшие на долю военного поколения, теперь предстают перед Сонни с неимоверной отчетливостью, и она, как и многие присутствующие, не может удержаться от слез. Она попеременно думает то о своей матери, то о Сете. Сердцем она чувствует: Сет — хороший человек, настоящий мужчина, который всегда подставит плечо. И все же, несмотря на все успехи и достоинства, он, как и другие люди, способен на глубокие страдания. Когда церемония заканчивается, Сет пробирается к ней. На нем синий костюм, в котором он чувствует себя неловко, и белая рубашка со слишком узким, вышедшим из моды галстуком. Он отрастил новую бородку, которая придает его внешности элемент уверенности. Остановившись перед Сонни, Сет жадно всматривается в нее.

— Что я пытаюсь изо всех сил вычислить, — шепчет он, — так это свободен ли я или же навечно проклят.

— И то, и другое, — говорит Сонни.

Однако он и сам все это знает. Затем делает шаг в сторону и, повернувшись, идет в сторону лимузина из похоронного бюро, который доставит Сару, Люси и его в дом родителей. Стоящая у края тротуара Люси все еще плачет, чуть ли не навзрыд, прощаясь и обнимаясь с родителями Хоби, которых она знает целую вечность. Сет, поддерживая Люси за локоть, помогает ей сесть в машину.

Сонни придется еще перемолвиться словечком с Люси, и, если сказать откровенно, у нее совсем не лежит к этому душа. Не важно, какими потрепанными жизнью они при этом будут притворяться, но обеим будет неловко. Сонни не знает, что именно сказал Сет своей жене об их отношениях. Скорее всего: «Встречаемся иногда» — это великолепное, неопределенное выражение девяностых. Разумеется, она не знала, что сама скажет. Нередко в трудную минуту у Сонни возникает чувство, словно они с Сетом произрастали на одной и той же почве. Двадцать пять лет — возраст вполне взрослого человека, то есть большой срок, в течение которого они практически не существовали друг для друга, и все же необъяснимым образом у них появились одни и те же привычки. Они оба подписываются на «Нэшнл» и «Сайнтифик Американ», оба обожают холодный клубничный йогурт и китайскую лапшу. Часто в их жизни вторгается какая-то забытая мода или событие четвертьвековой давности — проблемы Крайслера, любимые рок-н-роллы, Уилбер Миллс, каменные плиты на кухонных полах, — и они реагируют на них идентичными ремарками. «Точь-в-точь», — всегда говорят они друг другу.

И все же в целом им предстоит пройти огромное расстояние. Сдержанность и осторожность — вот слова, которыми Сонни охарактеризовала бы тот уровень, на котором находятся их отношения в настоящее время, разумеется, с ее стороны. Она слышала это от тех, кто делал вторую попытку. Либо ты повторяешь те же самые ошибки, либо каждую минуту только и думаешь о том, чтобы их избежать.

В прошлом месяце Сет посвятил колонку двум канатоходцам, которые в своей профессии руководствовались правилами в духе китайских мудрецов: «Ты все время смотришь только вперед, но не вниз. Ты веришь в то, что канат будет там, куда ты поставишь свою ногу». Это их совместная жизнь в данный момент. Если вести отсчет с начала процесса, получается, что Сет провел в округе Киндл более шестнадцати недель, однако болезнь его отца, который умирал в течение четырех месяцев, позволила им избегать каких-либо четких и ясных деклараций. Обычно Сет ночует у Сонни, однако свои вещи держит в «Грэшеме», куда ходит каждый день писать свою колонку. Все равно за номер платит газета, говорит он. Однако она подозревает, что он мигом перебрался бы к ней со всем скарбом, если бы с ее стороны последовало такое предложение. Но она сделает его только в том случае, когда у нее появится твердая уверенность в том, что она точно хочет этого.

Сияющий черным лаком длинный «кадиллак» медленно отъезжал, оставляя после себя густой шлейф выхлопных газов. Оказавшись в одиночестве, Сонни направляется к микроавтобусу. Ее каблучки вязнут в сырой почве. У дома покойного, в конце забетонированной дорожки стоит старомодный столик для телевизора со складными алюминиевыми ножками. На нем Сонни видит кувшин и таз.

— Чтобы смыть кладбищенскую грязь, — поясняет Стью Дубински, поднимаясь по ступенькам. Его брюхо размером со здоровенный глобус выпирает так, что на пиджаке, который виден из-под расстегнутого пальто, трещат пуговицы.

Зайдя в дом, Сонни направляется в старую спальню Сета и по пути замечает Сару, которая сидит в кабинете деда, где старый мистер Вейсман просматривал выписки счетов и извещения о брокерских сделках. При этом он всегда запирал дверь, даже если был один. Сонни, у которой сегодня еще не было возможности переброситься парой словечек с Сарой, входит туда. Сара простирает к ней руки. На ее лице выражение безграничного горя. Она замечательная девушка, наделенная разнообразными способностями, искренняя, рассудительная. Сара серьезно относится ко всем своим обязанностям, начиная от посещения тренировок студенческой волейбольной команды, за которую она играет, и кончая преподаванием английского языка для русских эмигрантов. По субботам, побывав у деда, Сара часто заходила к Сонни и жаловалась на усталость. Она говорит, что не высыпается и ей постоянно хочется спать. Сонни думает, что, наверное, Сара чувствует себя обязанной достичь всего, что могли бы достичь они вдвоем с братом. Теперь доля Исаака упала на ее плечи.

На письменном столе, за которым сидит Сара, стоит какое-то недостроенное игрушечное здание. Замок?

— Это трехмерный пазл. — Сара показывает ей крышку коробки с рисунком. — Вчера вечером мы собирали его. Родители и я. — Всякий раз, когда Вейсманы вместе, они начинают собирать пазлы. — Сара поясняет с беспомощной улыбкой: — Исаак обожал их.

Она берет маленькую детальку с зубчатыми краями и вставляет в парапет. Сонни мысленно рисует себе картину: Люси, Сара и Сет трудятся сообща здесь, за шведским бюро, на которое падает свет от старомодной металлической настольной лампы с отражателем в форме жука на гибкой ножке. Они работали в основном молча, изредка обмениваясь скупыми словами. Каждый из них знал, чем они занимаются, и остальное было не важно — они нуждались в единении, памяти. Так живет Исаак, когда они все вместе. Сара подает Сонни пригоршню деталей из пенопласта, однако та не может заставить себя притронуться к ним, как если бы это были кости погибшего мальчика.

На кухне всем распоряжается Люси, она деятельно хлопочет, отдавая приказания Сету, Хоби и Дубински. Мужчины сняли пиджаки и закатали рукава. Люси называет Сета Майклом — привычка, родившаяся в их параноидальной, грозной молодости в начале семидесятых, когда любая случайная оговорка могла стоить Сету свободы. Под этим именем Сет женился на Люси. В свидетельстве о рождении Сары до сих пор написано: Сара Фрейн. Теперь такая практика дорога им как воспоминание о счастливо пережитой опасности. Сонни время от времени называет Сета «бэби». Это получается у нее совершенно непроизвольно. Что в этом имени? Старый вопрос. Однако сегодня ей придется следить за языком и называть его только Сет.

Сонни просит дать ей какое-нибудь поручение, но Люси, стоящая у кухонной мойки, говорит, что все дела уже переделаны. Потом, спохватившись, поворачивается и, увидев Сонни, радостно восклицает. Поднявшись на цыпочки, обнимает ее и, повиснув у нее на шее, говорит, что та прекрасно выглядит. От Люси пахнет какими-то травами. У нее крепкое, мускулистое тело, куда крепче, чем можно было подумать. Может быть, причиной тому — ее маленькая фигурка, производящая впечатление хрупкости, или сохранившееся в памяти Сонни представление о ней как о совсем юной девушке, почти подростке.

Дом довольно быстро наполняется гостями. Сначала приходят соседи, несколько мужчин и женщин почтенного возраста, убеленные сединами, которые дружили с матерью Сета. Затем приезжают братья Люси с семьями. После них является стайка юношей и девушек из студенческого общежития в Истоне, предводительствуемая бойфрендом Сары. Они держатся вместе и ведут себя несколько настороженно. Девушки одеты заметно лучше ребят. Видно, что они немного растеряны. Их жизненный опыт невелик, и для некоторых это, возможно, первые похороны, на которых им приходится присутствовать. Сонни беседует с родителями Хоби. Это импозантные старички, обаятельные и забавные. Груз прожитых лет сказывается в их спокойном, мудром отношении ко всему, хорошему и не очень. Теперь каждому из них уже далеко за семьдесят. Они сильно растолстели и страдают артритом, однако сохранили живость ума. Они постоянно поддразнивают друг друга.

Затем входят Соломон Аугуро и Марта Штерн, которые оба прониклись к Сету симпатией, и Сонни, покинув на время родителей Хоби, подходит к ним. Сонни замечает в противоположном углу комнаты Джексона Айреса. Что он делает здесь? Ей так и не представляется возможности выяснить это, потому что прибывает издатель «Трибюн» Мае Фортунато, присоединяющийся к Дубински и группе своих редакторов, которые находятся здесь некоторое время. Они уже несколько недель обхаживают Сета, надеясь, что он сделает «Трибюн» своей родной газетой, так как со дня на день должен истечь его контракт с «Пост интеллидженс» в Сиэтле. В последнее время Сет каждый вечер ведет долгие переговоры по телефону со своим адвокатом в Сиэтле Майком Морицом.

В глубине гостиной Сара, которую позвали выслушать соболезнования Фортунато, бросает на Сонни отчаянный взгляд, и та начинает рыскать по дому в поисках Сета. Наконец, посмотрев в эркер столовой, видит его прохаживающимся по заднему двору с Люси, которая держит его под руку. Они доходят до дальнего угла, где стоит узкий деревянный сарай. Откуда-то, скорее всего из-за стрехи, Сет достает ключ и на какое-то время исчезает внутри вместе с Люси. Через довольно широкие щели между досками Сонни может разглядеть странное движение, похожее на мелькание фигур между деревьями. У нее возникают самые невероятные ассоциации.

Как-то раз, это было давным-давно, одним солнечным воскресным днем в Калифорнии они собирали абрикосы в саду, и Сетом вдруг овладело нестерпимое желание заняться любовью. В этот интимный момент их увидел Хоби, находившийся в роще примерно в ста ярдах. Он, как всегда, был уже под кайфом и громко, во всю глотку подпевал стереопроигрывателю, стоявшему на подоконнике. Стройные голоса группы «Кинкс» исполняли «Солнечный денек».

Хоби заорал:

— Нимфа! Сатир!

Подхватив свою одежду, висевшую на дереве, Сонни, пристыженная и сердитая, убежала прочь. Сейчас ей пришла в голову шальная мысль: а что, если попробовать крикнуть то же самое? Однако вскоре Сет выходит из сарая. Он несет на голове пластмассовую лейку, а Люси смеется. Веселья ради Сет опять ставит лейку на голову, и из нее льется вода, попадающая ему на другое ухо. С Сонни он никогда не бывает таким по-детски непосредственным. С Никки дело другое, но если бы это не происходило на ее глазах в данную минуту, она никогда бы и не подумала, что он может вести себя так со взрослым человеком, тем более с другой женщиной.

— Как ты себя чувствуешь?

Голос, раздающийся за ее спиной, регистрируется в сознании Сонни как приятный еще до того, как она оборачивается. Это Хоби.

— Бывали и лучшие времена. Как и у всех нас.

Он расслабил и приспустил вниз узел галстука. Без пиджака фигура Хобби кажется еще огромнее. Белая рубашка, расходящаяся у него на здоровенном брюхе, напоминает кожу, натянутую на большой барабан. От него исходит запах дорогого одеколона, тот же запах, который сопровождал его в зале суда, когда он во время слушаний подходил к трибуне.

— Разговаривать будем?

— Ну а почему бы и нет? Я же не на службе. Ты делаешь свою работу, я свою. Вот так я смотрю на это.

— И я тоже.

— Но держи в уме, — говорит Хоби с такой же интонацией, которую она слышала час назад в голосе его отца, — я не сказал, что мне все равно. Как раз наоборот. Или что я согласен. Ни в коем случае.

— Я слышала, что ты сказал. И тоже могу предъявить тебе счет, ты это знаешь. У меня есть свои причины, и я не буду приносить извинения.

Пока еще у Сонни почти не было времени предаться размышлениям о только что закончившемся процессе. Все, что она сейчас испытывает, — это чувство счастливого избавления. Теперь Нил Эдгар всего лишь один из тысяч молодых людей, которые проходят перед ней по пути к моральному небытию. В любом случае теперь уже не установишь, что же произошло в действительности. На процессе лгали все. И это ей известно доподлинно. Ложь — как снежный ком, который в движении неудержимо разрастается. Для Сонни процесс — еще одна часть побежденного прошлого. В то же время она чувствует, что это было лишь прелюдией к другим вещам, к чему-то более твердому в ней самой. К новому началу с Сетом и еще, конечно же, к тому скупому, схематичному описанию безумных событий двадцатилетней давности — его похищение, смерть Кливленда, исчезновение Майкла Фрейна. Сет говорит, что временами пытался записывать все это для Сары, словно это могло убавить или совсем развеять его гнев на самого себя и на Эдгара, который живет и горит в нем, несмотря на годы.

Она оглядывается, чтобы убедиться в должном воздействии своих слов, а затем говорит Хоби, что была очень тронута его надгробной речью. Тот устало пожимает плечами.

— Слова, — говорит он.

— Это были не просто слова.

— Надеюсь. Знаешь, я всегда думаю, что если бы моя матушка была той средней черной баптисткой, то я наверняка бы стал проповедником и, наверное, на этом поприще преуспевал бы гораздо больше, чем в юриспруденции. Я католик и регулярно посещаю церковь, и тем не менее жизнь клириков никогда не прельщала меня. В ней недостает кое-чего весьма существенного. — Слегка кашлянув, он многозначительно улыбается, и они вместе смеются.

В характере Сонни нет религиозной составляющей. Религия была одной из любимых тем Зоры, на которую она любила разглагольствовать. «Опиум для народа» — так Зора обычно называла ее. Обманутые люди на коленях перед кусками дерева. Умирая от голода, они вместо того, чтобы купить картошки, покупают свечки. Инквизиция, крестовые походы, война за войной. Зора утверждала, что именем религии в истории человечества было сотворено гораздо больше зла, чем от имени любой другой силы.

Однако сегодня, присутствуя на церемонии на кладбище и слушая, как многие нараспев вторили раввину, читавшему молитву на древнееврейском языке, который Сонни всегда казался голосом самой тайны, она в значительной степени прониклась величием духа, который и призван был внушить этот ритуал. Не то чтобы она поддалась ему. Она реагировала по-своему, думая о первозданных лесах и гигантских горных хребтах. В то же время ей хотелось оставить эту дверь открытой для Никки. Пока смерть старого Вейсмана не привела в действие всю эту круговерть, Сонни вела с Сарой разговоры о том, чтобы на этой неделе устроить в доме Сонни седер. Ей хотелось, чтобы Никки узнала, что такое религиозная церемония, не важно, какого толка. Кроме того, Пасха, праздник Освобождения, была единственным еврейским праздником, который Сет всегда отмечал с большим удовольствием.

Тем временем Хоби издает многозначительное хмыканье. В поле его зрения наконец-то попала сцена на заднем дворе, которая привлекла ее внимание.

— И что ты думаешь об этом, Хоби?

— Не думаю, чтобы у него были большие шансы на пасхальном шествии.

— А у меня? — спрашивает она с внезапной решимостью. — Какие шансы есть у меня?

Сонни сама отчасти шокирована своим вопросом, в котором прозвучало не столько задетое женское самолюбие, а тот элемент безрассудства, который в нем есть. Сет задал бы точно такой же вопрос о ней? Какие у нее шансы? Однако это может быть воспринято как нездоровое любопытство. Сет и Хоби перезваниваются раз в неделю или около того и ведут эти странные мужские разговоры. Полчаса болтают о баскетболе. А затем, словно обрадовавшись, что им удалось усыпить бдительность окружающих, начинают делиться самым сокровенным. Однако Хоби поворачивается спиной к окну. Судя по его лицу, он так же озадачен, как и она. Огромный и печальный, он кладет ей руку на плечо.

— Лишь одно могу тебе сказать, — произносит он совсем негромко. — Нет в жизни более загадочной вещи, чем любовь.




Сет


— У Эдгара огромные связи, но не думаю, чтобы даже ему такое сошло с рук.

Проходя по холлу, Сет узнает гнусавый голос Дубински.

— Превратить какую-то гребаную уличную банду в политическую организацию? — спрашивает Стью. — Ну и нахлебались бы мы тогда дерьма. Сет только что побеседовал с Сарой в кабинете покойного отца. Его дочь глубоко переживает смерть деда, которая послужила детонатором, всколыхнувшим в ее памяти все потери недавних лет. Она постигает сложные уроки дающей натуры, узнает, что великая страсть — это прежде всего великая боль.

Подойдя ближе, Сет, к немалому удивлению для себя, видит, что собеседником Стью является не кто иной, как Джексон Айрес.

— Мои соболезнования, мои соболезнования, — произносит Джексон и пожимает Сету руку. — Мне как-то и в голову не приходило, что Бернгард — ваш отец. Только теперь начинаешь понимать, что мир воистину тесен. — Оказывается, Айрес и мистер Вейсман познакомились много лет назад благодаря отцу Хоби, который и представил их друг другу. Джексон часто обращался к Бернгарду за советом относительно помещения своего капитала и теперь очень тепло отзывается о нем, что, как понимает Сет, означает одно: советы Бернгарда помогли адвокату приумножить капитал. Последняя встреча Айреса и Сета происходила в обстановке, когда они оба выполняли свои профессиональные обязанности на процессе Нила. Представившись как Майкл Фрейн, Сет выразил желание взять интервью у Хардкора. Айрес посмотрел на него с нескрываемой враждебностью и, не сказав ни слова, отошел в сторону.

— Я же говорил, что помню вас, — говорит Сет. — Вы живете по ту сторону Университетского бульвара.

— Я жил на стороне черных, — отвечает Айрес.

Поправка не играет никакой роли, и каждый из них отлично это понимает. В пятидесятые годы негритянские врачи, адвокаты, инженеры и преподаватели думали, что им наконец-то удалось переправиться через реку и выйти на берег настоящей Америки.

— Вы всегда крутились у Гарни на кухне. Вот что я помню. Я помню вас хорошо. — Айрес с помпезностью Санта-Клауса отступает на пару шагов назад, чтобы получше рассмотреть Сета и поразмыслить над тем, удалось ли ему произвести выгодное впечатление этой демонстрацией своей сильной памяти. На нем кирпично-красный пиджак спортивного покроя с залоснившимися до блеска плечами и старый пестрый галстук. — Знаете, что меня сбило с толку? Ваше имя. Когда я знал вас, вы не были Майклом Фрейном. Да, могу представить, каково приходилось вам с вашим отцом. Это был очень жестокий человек. Наверное, вам показалось, что жить под другим именем будет легче. Сдается мне, вам просто надоело быть евреем, не так ли?

Ошеломленный Сет не знает, как ему отреагировать на такое предположение, и полминуты удивленно смотрит на Айреса, а затем разражается горьким смехом. За все эти годы еще никому не приходило в голову объяснять смену имени таким мотивом. Меланхолия, овладевшая им, способствует тому, что Сет чуть было не поддается соблазну предаться самобичеванию. В конце концов он не соглашается с трактовкой Айреса, но тот, уверенный в своей правоте, продолжает гнуть свою линию:

— Я знавал пару еврейских парней, которые поступили именно так. С одним я учился вместе на юридическом факультете — как же звали того проходимца? Ах да, Абель Эпштейн. Он стал Арчибальдом фон Эппсом. Можете себе представить? Я даже завидовал ему, должен сознаться. Время от времени. Не смотрите на меня так. Черт возьми, да я тоже сменил бы имя и покончил с этим. Вы правы, я бы сделал это. И не боюсь признаться в этом. Все дело в том, что черный не может сменить имя. Правильно? Как бы я ни назывался — Тайрон, Малькольм, Икс или «Сбегай туда, принеси это», — все равно любой белый за три квартала увидит цвет моей кожи. Одна их половина боится того, что я есть тот, кто я есть, а другая — что я сам такой же бандюга, как и те, чьи интересы защищаю. И ничего здесь не изменится, сколько бы веков ни прошло. Веков.

Сет понимает, что спорить с ним бессмысленно. Эта тема не выходит из головы у Джексона всю его жизнь.

Сета выручает Дубински. Никогда не перестающий думать о деле, Стью хочет поговорить о процессе, надеясь застать Айреса врасплох. Стью и в голову не приходит, что для такого разговора следовало бы выбрать если не другое место, то другое время уж точно. Жизни обычных людей, даже в наиболее трагические моменты, имеют для него меньшее значение, чем новости, особенно те, что пахнут жареным.

— В политическом плане это не имеет никакого смысла, — говорит он Айресу, возвращаясь к их спору насчет Эдгара. — Неужели губернатор одним прекрасным утром освободит Кан-Эля из каталажки, а на следующее уже встретится с ним за деловым завтраком? Невозможно. И всегда было невозможно.

— Ничего не могу сказать на сей счет. Наверное, вам виднее. Все вы, журналисты, — Джексон произносит последнее слово с насмешкой, — все вы сильны задним умом.

Настроенный, как всегда, на конфронтацию, Джексон начинает покачиваться с пятки на носок, возвышаясь над Дубински. Неожиданный и безрезультатный конец процесса остается темой сплетен и пересудов. У каждого своя теория насчет того, куда подевался Нил, жив ли он еще и кто мог убить его, а также насчет той роли, которую сыграл Эдгар в том преступлении, и его будущего в политике. Согласно одной теории, автором которой, по мнению Сета, является Дубински, Эдгар вряд ли будет выдвигать свою кандидатуру на следующий срок.

Однако странно то, что все это Сет слышит как некий посторонний шум, вроде разговора, свидетелем которого стал случайно. Никто не разговаривает с ним напрямую. У Сонни, Хоби, Дубински — у всех есть секреты, размышления, которыми они не хотят делиться. Что же до самого Сета, то его посещали причудливые фантазии. Например, они с Эдгаром случайно встречаются на улице в Дюсейбле. Возможно, они просто будут смотреть друг другу в глаза до тех пор, пока кто-нибудь не потупит взгляд первым. А может быть, Сет не выдержит и ударит его. Однако скорее всего у них состоится короткий, но исчерпывающий разговор, в котором будет подведена черта. Сет стремится к этому четверть века. Желание свести счеты с Эдгаром то утихает, то загорается с новой силой, но никогда не оставляет Сета совсем. Нил занимает в его мыслях гораздо меньше места, но все же Сета часто тревожит: в безопасности ли он?

— Так, значит, вы думаете, Эдгар действовал не в одиночку, а вышел с этой инициативой на самый высокий уровень? — спрашивает Дубински. — Вообще-то в этом деле что-то не так. Мой редактор советует мне: «Брось ты его», — но, знаете, от него отдает специфическим душком округа Киндл.

Сет думает о Дубински. Он подает лучшее блюдо в городе. Вы читаете его, вы думаете: «Боже мой, может быть, все так и обстоит в действительности». Однако это не так. Сет с удовольствием жил бы в мире Стью Дубински, считая, что все зло — результат козней, которые строят мерзкие старики, сидящие в задних комнатах. Было бы чудесно, если бы люди действительно были такими всемогущими, если бы доминирующей силой Вселенной не являлся хаос. Однако Сет на собственном опыте постиг обратное. Ты останавливаешься на углу улицы, а тридцать секунд спустя маленький мальчик, сидевший рядом с тобой, уже мертв.

Слушая Стью, Джексон Айрес фырканьем выражает свое несогласие.

— Нет? — спрашивает Стью. — Тогда что же было на самом деле?

Он делает шаг вперед. Однако Джексон играл в кости на многих углах и видывал игроков почище Дубински. Он просто качает головой:

— Я скажу вам, как все было. Так же, как бывает всегда. Мой клиент сидит в тюрьме, отбывая двадцать лет за убийство, а белый парень начинает нести всякую околесицу. Вот такие дела. — Джексон опять поднимается на мыски и затем, чтобы окончательно развеять сомнения относительно несправедливости обвинений, предъявляемых Хардкору, добавляет: — Если этот малый невиновен, тогда скажите мне, почему он сбежал?

Сказав это, Джексон отходит в сторону, и Сет следует его примеру. Несколько минут он проводит в обществе Сонни и ее друзей, Соломона и Марты. У Марты огромный живот. Она ждет ребенка и вся лучится радостью по этому поводу. Здесь, в переполненной людьми гостиной, слишком жарко и душно, и Марта чувствует себя не слишком комфортно. Когда она обнимает Сета, он видит, что ее лицо густо усыпано капельками пота. Сет принимает их соболезнования и двигается дальше, обходя гостиную по кругу и выражая благодарность другим гостям.

Дик Бэрр, один из влиятельнейших людей в редакции «Трибюн», тоже здесь. Конечно, ему хочется переманить Сета, и он будет обещать ему золотые горы, но в то же время он порядочный человек, и его соболезнования звучат вполне искренне. Бэрр говорит, что Дубински отдал ему тексты надгробных речей и они обязательно поместят некролог в газете. До того как к ним подошел Сет, Бэрр и его помощник Форчун Рейл беседовали со старшими братьями Люси — Дугласом, или попросту Диком, банкиром, и Джиффордом, управляющим пенсионным фондом. Оба живут в округе Гринвуд и являются членами организации WASP — белых протестантов англосаксонского происхождения. Эта организация когда-то ставила перед собой грандиозные цели и задачи, но теперь дышит на ладан. Сет дружит со своими шуринами и дорожит этой дружбой. Несмотря на то что Сет в своей колонке иногда позволяет себе пройтись насчет их любви к дорогим яхтам, эксклюзивным клубам, их непреодолимого пристрастия к алкоголю, который каждому мужчине открывает дорогу в океан эмоций.

Когда родители Хоби встают и идут к выходу, Сет тут же спешит к ним. Они опять обнимаются, после чего Сет провожает их до калитки и долго смотрит им вслед. Затем поворачивается и смотрит на маленький кирпичный домик своего отца. Странное дело — наследство, думает он. Тебе вдруг достаются стены, которые когда-то хотел покинуть навсегда. Через маленькое окошечко в двери он смотрит на крошечную прихожую. Мрачные стены коридора, где вечно стоит спертый воздух, вот уже сорок лет не знали краски благодаря маниакальной тяге его отца экономить на всем. Теперь они приобрели музейную ценность, как бы проистекающую из того простого факта, что их почти полувековой возраст имеет какое-то особое значение.

Постояв на крыльце, Сет опять спускается по ступенькам, движимый внезапным импульсом совершить обход своих владений. На клумбе, расположенной на южной стороне у маленьких подвальных окон, начинают всходить нарциссы. Эта клумба в детстве напоминала ему его собственный рот с редкими зубами. Март на Среднем Западе — время волшебных превращений. На расстоянии деревья кажутся совершенно голыми, но вблизи видно, что ветки уже покрылись набухшими почками. Если теплая погода простоит еще денек-другой, эти почки взорвутся зеленью, и воздух наполнится свежестью.

Зайдя за угол, Сет видит Люси, которая сидит на верхней ступеньке обшарпанного заднего крыльца, поддернув юбку повыше и задрав голову с закрытыми глазами к небу. Она похожа на юную девушку, которая ждет поцелуя.

— Жительница Сиэтла, онемевшая при виде солнца, — беззлобно острит Сет.

Открыв глаза, она безмолвно улыбается и поднимает правую руку, в которой зажата сигарета. После гибели Исаака она усвоила эту дурную привычку, однако покуривала тайком от Сета. Он ничего не подозревал, пока у Люси не появились одышка и хрипы. Это стало бросаться в глаза, когда они возвращались домой после вечерних пробежек. Пойманная с поличным, Люси конфузится и тщательно тушит сигарету каблуком. Затем поднимает бычок и прячет в ладонь, чтобы потом выкинуть куда-нибудь. Сет тоже садится на крыльцо, но ступенькой ниже. Они говорят о том, какой чудесный выдался нынче денек и что чистое голубое небо обещает неплохую погоду на завтра.

— Я так и не сказала тебе, Сет, каким замечательным и проникновенным было твое надгробное слово. Ты говорил от души.

— Да. Слова. Фундаментальное средство общения между людьми. Они незаменимы. А что затем? Меня волновала реакция Сары. Я боялся, как бы она не подумала, что я совершаю профанацию, оскорбляя ее священную память о деде.

— Сара уже разбирается в таких вещах.

— В такой же степени, как и я.

— Тебя действительно устраивают ее планы? — спрашивает Люси.

— Меня нисколько не удивит, если она их изменит.

Вчера вечером Сара, которая часто говорила о намерении поступать в аспирантуру и даже грезила о сане раввина, сказала им, что вместе со своим другом Филом записалась в Американский корпус для участия в программе подготовки учителей для школ в негритянских гетто. После обучения они либо останутся здесь, либо их направят в какой-нибудь другой город на Среднем Западе.

— По-моему, это здорово. Я горжусь ею. Тем, что она именно такой человек. Я никогда не ожидал, что она станет журналисткой.

— Но тебе ведь хотелось, чтобы она стала профессором, преподавала в университете. Одно время ты носился с этой идеей.

— Я всегда любил интеллектуалов. Они казались мне такими далекими, не от мира сего.

Он вспоминает о Сонни, какой она была двадцать пять лет назад, и о том, как он попал в тенета философии, в которой почти ничего не смыслил.

— Твой отец был профессором, — говорит Люси.

Да, вот такая она, Люси. Всегда умеет ударить по больному месту. И как только он не замечал этого раньше? Сет встает, намереваясь продолжить осмотр заднего двора. Он предлагает Люси руку, и она принимает ее для совместной неторопливой прогулки. Этого у них не отнять. Они нравятся друг другу. И даже несмотря на то, что их жизнь в течение последних двух лет была невыносимой, Люси остается для Сета самым милым человеческим существом из всех известных ему.

Когда Сара училась в школе, Сет не переставал удивляться и восхищаться Люси. Она просматривала все тетради, не отставала от дочери, не выяснив досконально, что конкретно делали на уроке и какие вопросы задавал учитель. Она знала наизусть обеденное меню, имена всех друзей и какое влияние родители оказывают на дочь, даже если нога этого ребенка никогда не ступала в их дом. Она помнила каждую ноту для трубы или балетное па. В шесть часов утра Люси была уже на ногах и принималась гладить и штопать одежду для всей семьи. Она всегда знала, что Сара и Исаак захотят надеть сегодня, вплоть до трусиков и маек. Жизни ее детей стали ее жизнью: все трое сплелись в неразрывную ткань. Люси настолько понимала их, переживала, ставя себя на их место, что другие женщины часто робели перед ней, чувствуя ее неоспоримое превосходство как матери.

И все это позволяло Люси забыть о самой себе. Приехав сюда, Сет, увидев Сонни в судейском кресле, полную уверенности в своем праве и способности отделять добро от зла и воздавать по заслугам, решать судьбы других, снова осознал, что этих черт в Люси ему не хватало. Ему нужна была женщина, которая боялась бы своих желаний и устремлений меньше, чем Люси, всегда угнетаемая необходимостью угождать и нравиться. Даже сейчас, когда ей уже за сорок, вопрос «Чего ты хочешь?» причиняет ей боль. Смерть Исаака стала как бы логическим звеном этой цепи, что часто доводило Сета почти до бешенства. Разве она не знала, что с этим нельзя примириться, что это не является частью всеобщей гармонии? Это сводило Сета с ума, потому что в нем не хватало той положительности и широты натуры, чтобы дать то, что ей требовалось. В минуты отчаяния, когда он думал, что все кончено, ему часто приходило в голову, что следующим мужем Люси будет своего рода оракул — священник или ясновидец. То, что она начала путаться с мужчинами, внешне похожими на Хоби, не было случайностью.

— Ну как ты? Выдержишь? — спрашивает он, когда они огибают внешнюю границу маленького дворика. Ветки старых деревьев, формирующих живую изгородь, покрыты узловатыми наростами, которые напоминают ему руки отца в конце его жизни.

— Думаю, что да. Смерть до сих пор остается для меня загадкой. Она завораживает до жуткого трепета. Это противоречит всем моим представлениям.

Сет криво улыбается. Для него смерть — постоянный фактор в жизни человека. В ее первой половине ты закладываешь фундамент, строишь на нем здание, а затем во второй половине наблюдаешь за тем, как оно постепенно рассыпается. Однако Сет не имел в виду обмен философскими взглядами. Он просто хотел спросить, как ей живется в настоящее время. Вскоре после его отъезда Люси сошлась с двадцатишестилетним мужчиной, директором бесплатной столовой для неимущих. Однако их связь распалась. Люди, особенно другие женщины, были жестоки с ней до невыносимости. Одна соседка спросила Люси, собирается ли та устраивать вечеринку для своего юного друга, когда он закончит школу. Теперь она одна, говорит Сара. На это замечание Сет никак не отреагировал, несмотря на то что ему всегда хочется сказать Саре, что все образуется и будет по-прежнему.

Сету действительно очень не хотелось, чтобы его дети росли в одной из этих фальшивых американских семей, где папаша женится на бывшей секретарше, классной девчонке-транссексуалке, а мамаша пристрастилась к наркотикам и тайком спит с епископом. Брат же промышляет игрой в наперсток на углу и грабежами магазинов самообслуживания. В День благодарения все встречаются за праздничным столом, пожимают друг другу руки, обнимаются и говорят: «Слава Богу, у нас есть наша семья». Сету хотелось, чтобы его дочь и сын знали, что есть настоящий очаг, что некоторые вещи непреходящи. А затем Исаака не стало.

Они идут дальше, и мысли Сета обращаются к статье, которую он должен написать завтра. Его работа всегда с ним, она — часть его души и сердца, навсегда поселившаяся в том каркасе мироздания в Сиэтле, где человек, известный в ста шестидесяти семи ежедневных газетах под именем Майкла Фрейна, продолжает свое существование. В воображении Сета этот Майкл приобретает некоторые определенные черты наружности. Он ниже ростом, плотнее, со скептически невозмутимым лицом, то есть физически воплощает тот идеал, к которому Сет стремился, когда учился на первом курсе и думал, что перед ним открыты все возможности.

Завтрашняя колонка будет первой из целой серии, концепция которой родилась в его голове во время посещений отца в различных больницах и реабилитационных заведениях. Центральной темой будут брак и отношения, вытекающие из него. Речь пойдет о худом, лысом мужчине из Кентукки, который отдал свою почку жене. Сет не знал, что такое возможно. Он думал, это нечто вроде пересадки костного мозга, когда возникают почти неразрешимые проблемы, если только у больного, нуждающегося в трансплантации, нет брата или сестры-близнеца. Этот мужчина, работающий инженером на оборонном предприятии в Даннинге, не особенно разговорчив. Он не из тех, кто любит разглагольствовать о мотивах своих поступков. Однако сейчас эта пара лежит в одной палате больницы «Синайские кедры». У каждого из них в левом боку разрез длиной четырнадцать дюймов. Они принимают одни и те же обезболивающие средства. Похоже на сюжет из мифологии, когда герой какого-либо мифа запускает руку к себе в тело и достает какой-либо орган. Несколько минут назад эта почка была в его теле, а теперь она уже покоится в теле его жены — эхо ветхозаветного Адамова ребра.

Главным достоинством своей работы Сет считает общение с людьми. По сути, это — интервью, в которых он просит людей рассказывать о таких вещах. Ему пишут и звонят в редакцию сотни людей. Он может находиться за полторы тысячи миль и сказать в телефонную трубку традиционную фразу: «Я хочу познакомиться с вами, мне бы хотелось рассказать вашу историю в своей колонке», и люди, отчаянно нуждающиеся в понимании, страдающие от недостатка внимания, рассказывают ему почти все.

Лежа на больничной койке, мужчина сначала отпил из стакана немного воды.

— Дело в том, — сказал он Сету медленным, протяжным говором, типичным для жителей Среднего Запада, — дело в том, что мне даже в голову не приходило, что я могу поступить как-то иначе.

Эти слова могли стать сногсшибательным заголовком. Когда-то они с Люси тоже были связаны подобными узами безграничной взаимной преданности, да и теперь по-прежнему готовы на все ради друг друга, то ли по привычке, то ли из благодарности. Однако, слушая того мужчину, Сет вдруг осознал: в нем нет уверенности, что его будущие отношения с Сонни расцветут таким же пышным цветом. Да, в них были мир, юмор, чувствительность и изумительное сладострастие. Но он сомневается, что Сонни, столкнувшись с необходимостью принести жертву, сможет когда-либо убедить его, что она просто не может поступить иначе.

У ног Сета небольшой клочок лужайки, который очень давно его мать заняла под огород. Сет тогда еще и в школу не ходил. Она прилежно возделывала эти пятнадцать квадратных футов и выращивала здесь чудесные овощи: салат, помидоры, горох, фасоль. Однажды, непонятным образом, за последней грядкой, у травянистой кромки вырос огромный кабачок, который они заметили не сразу, а когда все же обратили на него внимание, то приняли его за енота. Он до сих пор помнит, как отец боязливо крался вперед с кочергой в руке, напоминая фехтовальщика. А еще в памяти Сета всплывают те воскресенья, когда он трудился здесь с лопатой, мотыгой и граблями, делая грядки, пропалывая их. Он выполнял ту мужскую работу, которую должен был выполнять отец. На лужайке стоял включенный транзистор, и Сет был в курсе последних событий в НБА, слушая репортажи без отрыва от работы. У Люси на огороде всегда царил образцовый порядок, и Сет очень уважал ее за это.

Весь садово-огородный инвентарь его мать держала в узком сарайчике, который отец построил в заднем углу огорода. Ясное дело, Бернгард опасался воров. Там висит большой и ржавый замок. У Сета возникает желание заглянуть внутрь. Что же все-таки отец оставил? Он уже хочет снять дверь с петель, но потом вспоминает, где должен лежать ключ. Достав его за стрехой, он открывает замок и, сняв его, входит в сарай. Внутри темно, пахнет гнилым деревом, удобрениями и суглинком. В беспорядке валяются старые инструменты, металлические части которых почти сплошь покрылись ржавчиной. Все углы затянуты паутиной, внутри которой висят передушившие друг друга пауки.

— О Боже! — внезапно говорит он. — Какой сегодня страшный день!

За открытой дверью, защищенной от ветра и любопытных глаз, он впервые за многие месяцы остается по-настоящему наедине с Люси и безмолвно принимает ее утешение. Вот она, в его объятиях. Ее голова лежит на изгибе его руки. Сет крепко обнимает эту миниатюрную женщину, с которой он прожил больше, чем без нее.




Сонни


— Ты еще не уходишь? Я надеялась, у нас будет шанс поболтать, — говорит Люси, когда Сонни с сумочкой в руке направляется к передней двери.

Гости в большинстве своем разошлись. Стараясь не выдать волнения, Сонни объясняет, что ей нужно забрать Никки из детского сада, который в нескольких минутах езды отсюда, а затем она с ней вернется. О том, что эту обязанность вот уже несколько недель выполняет Сет, Сонни, конечно, умалчивает.

— Я бы тоже с удовольствием выбралась отсюда на минутку, — говорит Люси. — Ты не против, если я съезжу с тобой?

Пока она семенит за своим пальто, Сонни не отказывает себе в желании дать ей оценку. Люси принадлежит к тем женщинам, которые рождаются в свое время. Появись она на свет в эпоху Боттичелли и Рубенса, ее внешность сочли бы самой заурядной и не заслуживающей внимания. Зато в конце двадцатого века ее хрупкая миниатюрность пришлась в самый раз. У Люси жгучие черные глаза, густые темные волосы и узкое, с тонкими чертами лицо. Рядом с ней, с ее кажущейся уязвимостью и беззащитностью, Сонни всегда чувствовала себя почти коровой. И сейчас, четверть века спустя, наблюдая за ее фигуркой, легко и грациозно снующей по дому, Сонни не в состоянии сдержать свое изумление. Неужели женщина после двух родов может иметь такую тонкую талию?

Сет не часто рассказывал о Люси, о том, как она выглядит, и в его скупых описаниях ее моложавость воспринималась как недостаток, как признак некой инфантильности. В то же время он совершенно не упоминал, что она во многом сохранила прежний шик. Суметь вскружить голову молодому мужчине на двадцать лет моложе ее — это ли не говорит о многом! Люси из числа тех женщин, на которых мужчины, будь то на тротуаре или при входе через вращающуюся дверь, всегда оглядываются с идиотским выражением на лице, словно рассчитывают на то, что им удастся совершить прелюбодеяние прямо здесь, на улице. Завидует ли ей Сонни? Слегка. Есть и другие аспекты молодости, которые привлекают ее куда сильнее: например, согнуться до пола и при этом не испытывать боли в спине или способность запомнить семизначное число.

В машине Люси принимается болтать. В своих основных чертах люди остаются самими собой, легко узнаваемыми. По словам Сета, у Люси светлая голова, однако ее заедает неверие в собственные силы. Это чувствуется по тому, как она восторгается профессией Сонни. «Как здорово! Как интересно! Должно быть, это очень трудно!» Поддержка и лесть, риторика женщин их возраста, думает Сонни. Однако она знает, что Люси говорит искренне. Сонни отвечает, что ее работа куда более прозаична, чем это может показаться непосвященным.

— Возможно, — говорит Люси, — но она имеет большое значение для других людей, изменяя весь ход их жизней. И ты сделала это, будучи женщиной. Я знаю, каково тебе пришлось, ценой какого тяжелого труда. Когда Майкл сказал мне, что ты судья, я ощутила гордость. Может быть, это и смешно, но я очень горжусь всеми вами, женщинами, которые смогли достичь того, о чем их бабушки или даже матери не смели и мечтать. Когда мы только еще начинали учиться в колледже, были совсем юными студентками, в наших головах был туман. Мы совершенно не представляли себе, кем мы станем, чем будем заниматься. Это можно сказать о многих. Обо мне в первую очередь. Мы не знали, на что мы способны, как нам реализовать себя. И то, что сделали ты и все наши подруги, — это очень много. Я думаю, Сара не в состоянии понять, сколько здесь потребовалось творческого воображения, сил духовных и физических.

Ветки деревьев проносятся совсем близко, отражаясь на ветровом стекле. Сонни качает головой.

— Это не моя заслуга, — говорит она. — У меня это от матери.

— В самом деле?

— Да. Это было очень необычно для того времени. Я обязана ей в огромной степени. «Ты самая хорошая, самая умная, — шептала мне Зора. — Ты бесценное сокровище». Каждый день это вдалбливалось в голову с пылом, не оставлявшим сомнения в истинности ее слов. Бывали моменты, когда такое безудержное восхваление моих способностей скорее отягощало, чем восхваляло, однако в конце концов именно оно послужило тем фундаментом, на котором строились все мои достижения.

Сонни паркует машину у небольшого кирпичного здания, которое использовалось для различных муниципальных нужд и несколько раз подвергалось реконструкции. В час пик Университетская авеню обычно бывает забита машинами, но сегодня движение не такое интенсивное, и им удается приехать раньше, чем нужно. У них есть еще немного времени, и Сонни предлагает посидеть в кофейне, находящейся в квартале отсюда. Люси, которая сама из здешних мест, прекрасно ориентируется в городе. Они сидят друг напротив друга за столом с гранитной столешницей, на стульях с высокими спинками и тонкими ножками из нержавеющей стали. Совсем рядом в обоих направлениях снуют люди, спешащие сделать покупки. Какая-то женщина с длинным батоном из французской булочной налетает на Люси, и та едва не падает со стула. Суматоха, смех и бурные извинения. Когда они снова остаются одни, Люси наклоняется к своей чашке и, высунув по-кошачьи язык, слизывает пену.

— Значит, это любовь? — спрашивает она.

Сонни, совершенно не подготовленная к такой прямоте, пытается сделать глубокий вдох.

— Я знаю, что Сет влюблен в мою дочь. Насчет себя не уверена.

— О, я думаю, он всегда сох по тебе. Это почему-то напоминает мне статую Свободы с вечно горящим факелом. Символ любви. Любви, которая никогда не умирает. Ты не согласна со мной? Я думаю, что любовь никогда не заканчивается. Она вечна.

Сонни уже знает заранее все, что будет дальше. Нервная беседа, в которой они будут касаться главного лишь вскользь, окольными путями, говоря одно, а подразумевая совершенно другое. Если любовь не кончается, то каковы же тогда должны быть отношения между Люси и Сетом? Заметив, что разговор Сонни не по душе, Люси просит прощения. Она вовсе не хотела совать свой любопытный нос в то, что ее не касается, говорит она.

— Вряд ли это можно назвать любопытством, — успокаивает ее Сонни. — Все естественно. Тебе небезразличны мои отношения с Сетом, а мне — твои. Здесь нет ничего необычного.

Люси молча помешивает ложечкой кофе.

— Жизнь — запутанная штука, — произносит она внезапно. — Не так ли? В людях столько всяких закоулков, о которых узнаешь через много лет, а можешь и совсем не узнать. Чужая душа — потемки.

Она имеет в виду себя и Сета? Сонни недоумевает. Или же она хочет этим сказать, что даже тогда, четверть века назад, они с Сонни не были близки по-настоящему?

— Мне объяснения не нужны, — говорит Люси наконец.

После недолгой паузы она тихо, едва слышно, бормочет имя погибшего сына и всхлипывает, будучи не в состоянии сдержать чувства.

— Разумеется, — произносит она, быстро овладев собой. — Я хочу сказать, что это самое сложное. Исаак. Майкл не сможет пережить это несчастье. Обреченность. Боже, я не знаю нужного слова. Но он не изменится. Это горе будет в нем вечно. Смех, шутки, веселье — все это не для него. Ну а я другая. У меня другой характер. И думаю, что я все же отзывчивый человек.

— Конечно, ты очень добрая и отзывчивая, — соглашается Сонни, понимая, что глупо уверять в чем-то человека, которого ты не видела двадцать пять лет. И все же она уверена, что поступает правильно.

— Но ведь это и меня касается. Исаак был и моим ребенком. Я не могу жить с молчаливым обвинением, что предала забвению память о сыне, а Сет нет; он страдает, а я нет.

Краска на ресницах тут же тает, и на щеках Люси остаются сероватые разводы. Она вытирает их бумажной салфеткой, выдернутой из салфетницы, стоящей на столе, и качает головой. «И зачем я только тратила время и накрашивалась?» — спрашивает Люси себя. Весь день она только и делает, что плачет по тому или иному поводу и потом подкрашивается.

Соприкосновение с великой болью оставляет тяжелый осадок на душе у Сонни. Это все равно что перекапывать землю в саду и ненароком вывернуть корень растения, белый и корявый, не предназначенный для солнечного света. Она ждет, пока Люси оправится.

Между тем жизнь вокруг продолжает идти своим чередом. Посетителей в кафе прибавляется. Женщины и мужчины по пути домой, имея в своем распоряжении несколько минут, выстраиваются в очередь у сверкающей хромированными поверхностями стойки. Несколько малышей трутся о бедра своих мам. Кофеварки шипят и урчат, распространяя восхитительный аромат, какой бывает у кофе, сваренного из свежеобжаренных и только что размолотых кофейных зерен. Юные официантки бегают между столиками, радуясь наплыву клиентов, потому что он дает им возможность куда-то деть свой нерастраченный задор молодости. У Сонни возникает такое чувство, словно ее что-то связывает с каждым посетителем кофейни, хотя они ей абсолютно незнакомы. Не скованные официальными условностями, люди ведут себя довольно свободно. Вот мать с младенцем на руках. Все это Сонни уже видела. Почему прошлое предстает перед ней так зримо, так отчетливо? Почему она не может, как ни бьется, заглянуть в будущее?

— Я хочу сказать, что Исаак не может заслонить собой всю нашу прошлую жизнь, — говорит Люси. — Мы ничем не отличаемся от любой другой супружеской пары. Конечно, мы не были ангелами, и в наших отношениях бывало всякое.

— Я тоже была замужем, — говорит Сонни.

— Вот именно, — произносит Люси и робко, испытующе улыбается, опасаясь показаться бестактной. — Однако для Майкла, для меня, понимаешь, вопрос сейчас стоит так — сколько нужно еще вобрать в себя горя и печали, прежде чем ты скажешь: «Я должен начать все сначала»? В общем, есть вещи, в которых очень трудно разобраться. В браке? Можно одним предложением, одной фразой разрушить отношения, строившиеся годами. Об этом даже не подозреваешь. Просто живешь, живешь и вдруг: бац! — хотя уже лет десять прошло. Вот так и получается. — Люси, быстрые глаза которой никак не могут сосредоточиться, теперь смотрит прямо на Сонни. — Он никогда не говорил тебе об этом, нет?

Пытаясь уловить нить ее мысли, Сонни не отвечает. Люси подпирает лоб изящной рукой с тонкими пальцами, ногти которых коротко, но аккуратно подстрижены и покрыты красным лаком.

— Черт возьми, я сейчас просто умру, если не выкурю сигарету, — заявляет она и, взяв бумажный стаканчик с кофе, пересаживается за другой столик в углу.

Пока Сонни идет к ней, она уже успевает зажечь сигарету и теперь сидит, окутанная легким облачком дыма. Люси прекрасно знает, что ее мать умерла от эмфиземы легких. Сонни вспоминает рассказ Сета об этой женщине со сморщенным лицом, как у Лилиан Хеллман. Она курила с кислородной маской на лице. Сигарета торчала во рту, ниже маски, и вся семья кричала от страха, умоляя ее подумать если не о своей жизни, то хотя бы о том, что она может спалить весь дом.

— Это точка, конец — называй как хочешь, — говорит Люси. — Наш второй большой кризис. У нас был и первый большой кризис. Лет десять назад. Ты о нем слышала?

— Немного, — отвечает Сонни.

— Мать Майкла была при смерти. И он очень переживал, не находил себе места. Болезнь Альцгеймера. Они исчезают у тебя на глазах. Сначала душа, потом тело. Как раз тогда его дела здорово пошли в гору, и это тоже явилось для него испытанием. Люди изменили к нему свое отношение. Ведь теперь он не был неизвестным журналистом, который пытался предать гласности свои бредовые мысли. Его жизнь преобразилась как по мановению волшебной палочки. Все вдруг затихали, когда он входил, и почтительно его слушали. Он здорово ошалел с непривычки и спутался с какой-то девушкой, которая работала там же в редакции. Он всюду с ней разъезжал, а мне парил мозги, что между ними ничего нет и она — его помощница. Однако даже когда они встречались и говорили друг другу «привет», было видно невооруженным глазом, что между ними словно искра проскакивала. До мужчин никогда не доходит, что женщины безошибочно чуют все нутром. И я мирилась с этим. Для меня это была одна из моих проблем. Я всегда терплю все его выходки и делаю вид, что ничего не происходит, но ведь всякому терпению есть предел, а это уже перешло всякие рамки. Ну вот, в конце концов после одной вечеринки я устроила скандал. Со мной случилась истерика. Я поняла, что имею на это право. Это так ранило меня, словно кто-то всадил мне нож в сердце и повернул там несколько раз. А он вел себя как трусливый скунс: начал пороть всякую чушь, выдумывать небылицы, а напоследок выдал: «Ты не понимаешь, это для меня ничего не значит». Вот тут я и не выдержала и сказала: «Нет, я понимаю, и не говори, что это ничего не значит». Сама не знаю, как сорвалось у меня с языка, но я сказала: «Да ради Бога, только имей в виду, что я спала с Хоби еще целый год после того, как мы с тобой поженились».

Она умолкает и сосредоточенно смотрит на тлеющий кончик своей сигареты.

— Даже когда это происходило, — продолжает Люси, — мне многое было непонятно, однако я сказала себе: «Если ты это делаешь, это для тебя и только для тебя, и он может никогда не узнать». И Сет не узнал. Это были две совершенно разные сферы, как, например, сон и бодрствование или пьяный и трезвый, и казалось абсолютно невероятным, что они могли хотя бы соприкоснуться. Однако они соприкоснулись.

Я хочу сказать, что это было для меня древней историей, которая закончилась давным-давно, и с тех пор прошло много-много лет. Мы оба — и Хоби, и я — поняли, что все бессмысленно и абсурдно. И одна из проблем заключалась в том, что я стала матерью; у нас с Сетом появился семейный очаг, свои семейные традиции, наши вещи, мебель и овсянка на завтрак. Если честно, огромная проблема заключалась в том, что я сама не могла больше ничего понять. Я оглядываюсь назад, и те годы кажутся мне прожитыми где-то на Луне. Я не в состоянии даже объяснить, что я думала, когда мне был двадцать один год. Мы забываем, какими были и как все было. Кажется, что тогда были иные категории во всем, понимаешь? Кто понимает, что такое обязательства взрослого человека, когда тебе двадцать один год? Я думала, что могу спать с Хоби и быть женой Майкла. Сначала в этом был какой-то смысл, а потом его не стало. Я хочу сказать, что это — жизнь, это реальность, и я не могу извиняться за нее.

Понимаешь, психиатры объяснили все правильно насчет сложных, запутанных отношений между Майклом и Хоби. Почему Майкл — Сет, почему ему вдруг захотелось подцепить подружку Хоби? Мы все сыграли свои роли. Однако в этом клубке было очень непросто разобраться. Не то чтобы он когда-то тронул меня хотя бы пальцем. Но он года два не мог даже разговаривать с Хоби. А тот спрятал в карман свое самолюбие и бесконечно унижался, только что на коленях не ползал, чтобы выпросить прошение. И я простила Майкла, а Майкл простил нас. Он великодушный человек. А вот у отца его великодушия не было. У меня никак не получалось забеременеть во второй раз, и мы решили сделать искусственную беременность. У нас родился Исаак. И мы стали жить дальше. Однако есть такое выражение: «умудренный горьким опытом», верно? Страшные слова, если вдуматься в них как следует, ты не считаешь? И вот Сет стал именно таким, умудренным горьким опытом. Смерть Исаака сделала опыт слишком горьким. Но есть ли выход? Не знаю.

Люси закрывает глаза и тушит сигарету.

Кафе пустеет. Посетители разошлись уже больше чем наполовину. В воздухе появляется вечерняя свежесть. Слезящимися глазами Люси решается еще раз посмотреть на Сонни. Она говорит:

— Ну вот, теперь ты все знаешь.




Сет


День, похожий на тихие, жалобные стенания, катится к концу. Сет и Никки сидят на серых ступеньках заднего крыльца лицом к покосившемуся штакетнику, который Бернгард Вейсман поставил на границе участка лет сорок тому назад. Неистово щебечут птицы, а издалека доносится тарахтение газонокосилки. Очевидно, какой-то добросовестный гражданин пытается освободить себе уик-энд, решив привести лужайку в порядок в пятницу вечером. Это первый в нынешнем году покос. Небо являет собой великолепное зрелище, переливаясь различными оттенками голубого цвета и постепенно темнея. Люси и Сонни отправились вместе в магазин купить чего-нибудь на ужин. Сара осталась в доме. Она только что прочитала траурную молитву на иврите и теперь прощается с теми из своих друзей, кто еще не ушел. Никки с благоговейным страхом и живым интересом наблюдает за Сарой, говорящей на непонятном языке, и просит Сета тоже поговорить с ней на иностранном языке, правда, ее собственного изобретения. В течение нескольких минут они вдвоем издают булькающие и квакающие звуки.

— Знаешь, что я сказала? — спрашивает малышка. На ней джинсы и водолазка с цветочками на груди. — Я сказала: «Да, я хочу покататься на лошадке».

— Значит, я не понял. Я думал, что ты говоришь: «Спасибо тебе, Сет, что ты возишься со мной, ты такой славный парень». Я мог бы поклясться, что именно это ты и хотела сказать.

— Неееет! — восклицает она и с деланной злостью щиплет его за щеки, а затем запускает пальцы в его молодую бороду, которую все трое — Сет, Сонни и Никки — в своем кругу называют не иначе как бакенбарды для Никки. Девочка заливается звонким смехом, но через несколько секунд ее темные глаза опять становятся серьезными. Это означает, что в ее голове созрел какой-то вопрос. — А все-таки почему она говорила по-испански?

— По-испански? Кто?

Никки показывает ручонкой в сторону гостиной. Она никак не может запомнить имя Сары или описать ее внешность. Сет уже тысячу раз объяснял ей, что Сара — его дочь, однако Никки не в состоянии поверить, что дочерью может быть не такая маленькая девочка, как она, а взрослая женщина.

— Ты имеешь в виду, когда Сара молилась? — спрашивает он. — Это был иврит. По-ис-пан-ски, — дразнит он Никки и, сграбастав ее под мышки, начинает подбрасывать в воздух.

Малышка в восторге визжит. Затем Сет ловит ее в последний раз, и Никки прижимается к нему. От нее исходит невыразимо приятный запах, какой бывает только у маленьких детей. Сету кажется, что этот запах проникает во все клетки его тела. Исаак был вечно угрюмым и сторонился всех, поэтому Сет был практически лишен возможности испытывать удовольствие от общения с маленьким ребенком. Играя с Никки, он как бы опять возвращается в те времена, когда ему было под тридцать, а Сара была такой, как Никки.

Сара была сюрпризом во всех отношениях, начиная с зачатия, которое оказалось совершенно неожиданным. После того как она появилась на свет, в их жизни произошли коренные изменения. Все было подчинено ее нуждам. Сету и Люси пришлось здорово помучиться, прежде чем они научились кормить ее. У девочки была аллергия на молочные продукты, и, кроме того, в течение нескольких лет она могла принимать пищу только вперемешку с жареными бобами. Каждый день становился для них испытанием. Ведь нужно было ломать голову над меню Сары. В то же время Люси должна была готовиться к занятиям в колледже, который она хотела закончить во что бы то ни стало, а Сет работал в газете.

Одну его статью купил синдикат из пятидесяти газет. Она имела успех, и синдикат выразил желание распространять колонки Сета на постоянной основе. Теперь он должен был работать еще больше. Искать материал. Брать интервью. Засиживаться допоздна за письменным столом. Интернета и ноутбуков, которые здорово помогли бы сэкономить время, тогда еще не было. Идеи, приходившие в голову, он записывал на отдельные листы бумаги, которые в беспорядке кучей валялись на столе. Сет работал над ними вне всякой последовательности, повинуясь наитию и вдохновению, и питал органическое отвращение ко всякому порядку в своей творческой деятельности. Разрываясь на части дома и на работе, он вдруг обнаружил, что все, чем он занимается в течение дня, о чем думает — Сара, Люси, его статья, — дает ему ощущение глубокой цели. Куда это могло привести, кто знает, но он опять стремился к чему-то, пусть даже цель заключалась всего лишь в создании самого себя. Трудное, но славное было время, думает он теперь.

Предаваясь этим реминисценциям, Сет крепче прижимает к себе Никки и принимается качать ее взад-вперед. Ее длинные темные волосы сегодня заплетены в косички, которые теперь разлетаются в разные стороны. Играя с ней, Сет всегда испытывает некоторое смущение. Добро пожаловать в нашу эпоху. Однако шестилетний малыш в любую эпоху остается малышом и нуждается в ласке и внимании. Его нужно тискать и тормошить, подкидывать к потолку и бегать с ним наперегонки. Когда его дети были маленькими, Сет больше всего любил прикорнуть вместе с ними, держа их за руку. Ему казалось, что их тела составляют единое целое и что так будет всегда. Наконец Сет отпускает Никки, чтобы объяснить ей, что делала Сара.

— Иногда люди чувствуют, что им нужно попытаться поговорить с Богом. Это называется молитва. И Сара молилась за своего дедушку. Ты помнишь того очень старого человека? Я показывал тебе его фотографию. Я часто навещал его. Вот его мы и поминаем сегодня.

— А он умер?

Сет знает, что Сонни подробно ей все объясняла, однако наверняка они еще будут возвращаться к этой теме.

— Ему было больше девяноста лет. Он был почти на девяносто лет старше тебя.

Его отец был ровесником века, этого покрытого мраком, изумительного века, думает Сет. Он еще не плакал, но слезы пару раз уже подступали к горлу, вставая комом, и теперь, когда в его голове родилась эта новая мысль, он едва слышно всхлипывает, но усилием воли заставляет себя сдержаться. Никки будет расстроена. Если бы она была его ребенком, дело другое. Ничего страшного не произошло бы, если бы она немного и взгрустнула. Он бы прослезился и потом сказал ей, что это тоже жизнь. Никакого раболепия перед алтарем детской уязвимости. Однако она не его ребенок.

— Он уже в земле?

Сет объясняет ей, как умеет. Что так и должно быть, что каждый человек должен уйти в землю, чтобы затем опять возродиться в цветах и траве. И все же в нем остается осадок неудовлетворенности. Он подозревает, причина в том, что ни Сонни, ни он никогда не говорили Никки, что у Сета был маленький сын ненамного старше, чем Никки сейчас, который умер. Даже если бы Никки была втрое менее смышленой, чем она есть, и обладала лишь частью того удивительного проницательного ума, которым она оценивает взрослый мир, она бы почувствовала, поняла бы. Кто же такой, в конце концов, этот человек, думает она, о котором постоянно упоминают они с Сарой? Если все будет идти так и дальше, думает Сет, придется объяснить ей все откровенно, не виляя вокруг да около. Он не поступит так, как поступили с ним, и не построит семейный очаг, отравленный тайным страхом, о котором нельзя упоминать.

— Ну, так вот это и делала Сара. Она молилась. А когда молятся евреи, они говорят по-еврейски, на иврите. Понятно? Мы с Сарой — евреи, поэтому она говорила на иврите.

— А я еврейка?

Вопрос заставляет его задуматься. Ее дедушка Джек Клонски, если верить семейной легенде, был евреем. Если рассуждать в духе реформы, то, пожалуй, этого достаточно.

— Думаю, что нет, Никки. Дело в том, что твоя мама не еврейка. Обычно у людей все зависит от того, кто их матери. Или отцы. А Чарли и твоя мама, по правде говоря, не любят ходить в церковь. Некоторые люди не любят молиться. Да я и сам, если честно, не слишком большой любитель.

— Дженнифер Два ходит в церковь.

В группе Никки в детском саду есть три девочки, которых зовут Дженнифер.

— Вот как? Значит, она, наверное, любит молиться. И Саре это тоже нравится.

— Ладно. А как мне сказать?

— Что?

— Если мне это нравится. Бог, — добавляет она с благородным пренебрежением, достойным шестилетней девочки.

— Я уверен, твоя мама поможет тебе. Может быть, ты когда-нибудь сходишь в церковь с Дженнифер Два. Или знаешь что? Ты могла бы сходить с Сарой. И потом могла бы поговорить насчет этого с Чарли и своей мамой. Может быть, ты захочешь стать католичкой, как твоя тетя Хен, или будешь иудейкой, как я. Возможно, ты решишь, что тебе лучше быть как Чарли и твоя мама. Большинство людей поступают именно так. Однако все это в будущем, и какую бы веру ты ни решила принять, сейчас тебе еще рано беспокоиться об этом.

— Я уже решила.

— Что?

— Я хочу быть иудейкой. — Она кладет свою ручку на ладонь Сета. И придвигается к нему чуточку поближе.




Сонни


— Ну вот, мы опять все вместе, — говорит Хоби, и его глаза иронически поблескивают, когда он обводит взглядом старый обеденный стол из красного дерева, за которым сидят Сонни, Никки, Люси, Сет и Сара.

Гости уже разошлись. Кое-кто, возможно, еще заглянет чуть позже, но, памятуя о том, что покойный в течение всей своей жизни в Америке не слишком стремился обзаводиться близкими друзьями и знакомыми, семья решила, что на этом официальная часть поминок и закончится. Самолет Люси улетал в Сиэтл поздно вечером. На столе стояли тарелки с едой, купленной в китайском ресторанчике. «Пища еврейской боли», как выражается Сет, одна из тех его шуток, смысл которой до Сонни не доходит. По всей гостиной распространяются ароматы восточных пряностей и слегка пригоревшего растительного масла.

«И как только можно было успеть проголодаться?» — удивляется Сонни. Эти евреи ничем не отличаются от поляков. Тоже не дураки поесть. Им только дай повод, и будут жевать с утра до вечера.

Огромный заряд нервной энергии, израсходованный утром, и общение с гостями днем вызвали прилив аппетита. Все жадно накинулись на еду, накладывая ее на бумажные тарелки из пластиковых контейнеров-коробок, стоящих тут же на столе. Между ними стоят большие запотевшие пластиковые бутылки с газированной водой, с вмятинами от пальцев. Никки откусывает кончик пирожка с яйцом и рисом и, прожевав кусок, с недовольной миной кладет пирожок на стол. Затем прячет руки в рукава, всунув между пальцами пару зубочисток, и бегает вокруг стола, уверяя всех, что это ее пальцы.

Сонни сидит рядом с Сарой, обсуждая ее планы на следующий год. Прежде чем окончательный выбор Сонни пал на юриспруденцию, она сама некоторое время работала в школе и теперь делится своим опытом. Пока она изучала теорию, все было чудесно. Но затем наступил тот первый день, когда она, переступив порог классной комнаты, оказалась одна против тридцати восьми учеников третьего класса. Семейные и прочие неурядицы оставили свои печати на их лицах столь же явственно, как если бы это были боевые шрамы. Теперь Сонни со смехом вспоминает о том, как она намучилась с одной восьмилетней девочкой, у которой были различные отклонения в поведении.

— Я возненавидела ее, и не потому, что она была неуправляема. Больше всего она доводила меня тем, что ела цветные мелки. Откусывала кусочки и глотала. А у нас этих мелков почему-то вечно не хватало, и она поедала все хорошие цвета. К концу учебного года остались только черные и белые.

Слушая свою мать, Никки на минуту представляет себе девочку, поедающую мел, и ей становится весело. Однако ненадолго. Вскоре она начинает хныкать и дергать Сонни за рукав.

— Мне скучно, — стонет она.

Эти стенания стали настойчивее с тех пор, как Никки увидела в кабинете покойного мистера Вейсмана черно-белый телевизор, который Сонни не разрешает ей включить. Горестно вздыхая, Сонни тут же в гостиной достает из ранца Никки маркеры и книжки, которые та брала с собой в детский сад. Они вместе читают «Маугли», а затем берут раскраски и начинают раскрашивать. Никки, капризно надув губы, говорит, что справится и без помощи матери, и та возвращается к столу в тот момент, когда Сет и Люси хвалят друзей Сары, особенно выделяя их доброту, отзывчивость и зрелость.

— Я бы на твоем месте совсем не удивлялась этому, — говорит Сара. — Ведь мы как раз в том возрасте, в каком были вы четверо, когда началась ваша дружба.

Наступает тишина, которая нарушается дружным смехом, когда Сет неожиданно икает и разводит руками.

— Так, значит, вот чем вы занимались, когда собирались вместе? — спрашивает Сара. — Ели китайские блюда и рассказывали клевые истории с приколами?

— Мы пили вино и слушали твоего отца, — говорит Хоби.

Сара хочет знать, что именно слушали. Люси пускается в подробные объяснения насчет научно-фантастических новелл Сета, которые тот когда-то сочинял.

— Прикольно, — говорит она. — А почему же ты перестал их сочинять, папа?

— Кто сказал, что я перестал? Да в моем компьютере их полно.

— Я этого не знала, — говорит Люси.

Ее слова успокаивают Сонни, которая тоже не имела об этом ни малейшего представления.

— Всякий раз, когда я, работая над колонкой, натыкаюсь на препятствие — ну, например, ничего не идет в голову, хоть ты плачь, — я начинаю придумывать разные небылицы. Тем более что на фронте научной фантастики сейчас затишье. Генная инженерия. Компьютерная наука. Всем этим странным маленьким мыслям нет конца.

— Например? Давай. Расскажи мне хоть одну такую историю. — Сара кладет руку на руку отца.

— Да это так, глупости. Нечто вроде тематических притчей. Я даже не знаю, как их лучше назвать.

— Давай же начинай, — требует Хоби. — Пусть Сара убедится, что ее отец может дать фору самому Клиффорду Саймаку. Готов держать пари, у тебя есть такие крутые вещицы, от которых глаза на лоб полезут. Только не отнекивайся, я тебя знаю. А черные в твоих произведениях тоже фигурируют?

— Естественно. Я никого не щажу.

— Ясно. — Хоби выбрасывает свои длинные руки вперед и затем складывает их на груди. — А ну-ка попробуй!

Незримый дух старинного соперничества. Минут за десять до этого Хоби подтрунивал над жидкой бородкой Сета. Сет продолжает упрямиться и сдается лишь под одновременным натиском Люси и Сонни. Он откидывается на спинку стула и кладет руки на стол. Даже Никки решает последовать примеру прочих и, подойдя к Сонни, забирается к ней на колени.

— Скоро, — говорит он, как всегда начинались его рассказы, — во всяком случае, в недалеком будущем, как всем нам хорошо известно, клонирование станет реальным фактом. Из одной клетки — то ли из перхоти, то ли из обрезка ногтя — можно будет создать целое существо. Когда на эту тему размышляют писатели, они говорят о клонировании выдающихся личностей, например, о целой лиге Майклов Джорданов или Де Кунингов. Однако я полагаю, что люди будут больше всего заинтересованы в клонировании самих себя. Мы станем похожими на червяков или бабочек, воспроизводя самих себя в бесконечном ряду. Вы станете родителем самого себя. У ребенка не будет ваших ночных кошмаров и галлюцинаций, но во всем остальном он будет таким же: он будет иметь абсолютно такую же внешность и ваши идиотские вкусы, например, пристрастие к персиковому мороженому, и, к сожалению, те же генетические дефекты.

— Такие, как лысина? — спрашивает Сара.

За столом раздается взрыв смеха. Сидящая на коленях у матери Никки тоже заливается смехом, просто так, за компанию.

— Ну а дальше, что же дальше? — спрашивает Сара. — Начало прикольное. Я хочу послушать еще.

— Ладно, — отвечает Сет. — Конечно, не трудно предсказать, что на следующем этапе люди захотят улучшить свои копии путем генной инженерии. Они не захотят, чтобы их ребенок развивался, скажем, односторонне, как они. И родители скажут: он будет как мы, но с музыкальными способностями моего дедушки и математическими — моей матери. И с другой стороны, станет возможным отремонтировать плохие гены. Никому не нужна раковая клетка, например. Разумеется, существует потенциальная опасность злоупотреблений. Кое-кто может начать ужасные эксперименты. Создавать Гитлеров из своих собственных ДНК. И поэтому вся работа по подбору генов и их ремонту производится под контролем Администрации биомедицинской генной инженерии, которая будет рассматривать все просьбы о генетических изменениях.

И вот отсюда и начинается наша история.

Практически все афроамериканцы носят в себе белые гены. Это досталось нам в наследие от рабства. Вскоре после того, как была учреждена АБГИ, пошли слухи, что некоторое количество черных родителей подало заявления о желании иметь белых детей. В стране невероятное возбуждение. Расисты не хотят, чтобы черные прошли через эту лазейку, несмотря на то что они будут белыми во всех смыслах. В то же время многие афроамериканцы считают, что эти родители поворачиваются спиной к их наследию. Некоторые белые лидеры из числа тех, что обычно пользуются репутацией прогрессивных, призывают всех афроамериканцев сделать этот шаг и, таким образом, в течение жизни одного поколения покончить с расовой проблемой, разделяющей нацию. Черные в своем большинстве относятся к этому резко отрицательно, как, впрочем, и многие белые. Часть белых в пику этой инициативе обращаются в АБГИ с заявлениями, в которых выражается желание иметь детей с черным цветом кожи. На конгресс оказывается давление с целью предотвратить скрещивание рас. Принимается закон, однако Верховный суд выносит постановление о его неконституционности, подчеркивая, что конституция гарантирует американцам право иметь любой цвет кожи по своему усмотрению. Наступает кризис. Нация раскалывается. Здание Администрации биомедицинской генной инженерии подвергается нападению и разграблению. Имена черных родителей, подавших заявления, предаются гласности. Озверевшие расисты линчуют четверых из них. В лабораториях, где производятся генные изменения, устраиваются диверсии. Вспыхивает гражданская война. Белые расисты сражаются бок о бок с мусульманскими экстремистами. Города окутаны дымом пожарищ. — Сет щелкает пальцами. — Ужасная сцена. Верно? — спрашивает он.

Наступает продолжительное молчание.

— Те истории, что ты сочинял раньше, мне нравились гораздо больше, — говорит Сонни.

— Дядя Хоби прав, — произносит Сара. — Ты слишком лихо закрутил. У тебя мрачный, пессимистический взгляд на будущее.

— Эй, — говорит Сет, — вы, ребята, сами напросились.

— От такого рассказа опускаются руки, Сет, — укоряет его Сонни. — Он провокационный.

Хоби, почесывая в задумчивости бороду, говорит:

— А я думаю, что в рассказе нет ничего плохого. С точки зрения развития науки и общества все это может оказаться очень даже реальным.

— Вот он, мой приятель, — говорит Сет.

— Господи! — отзывается Люси. — Вы оба никак не можете взять в толк, что у других людей могут быть иные вкусы. Это страшный рассказ.

— Ясное дело, — соглашается Хоби. — Зато правдивый. Дело в том, что никто в нашей стране — ни белый, ни черный — не может определить своего отношения к этому различию. Здесь уйма белых, может быть, даже большинство, которые говорят себе, что для них цвет кожи не имеет никакого значения. Хорошо, все вроде бы о'кей, но дайте им в соседи какого-нибудь приличного черного из тех, что постоянно мелькают на телеэкране — Клинта Хакстебла, Вупи Голдберг или Майкла Джордана, — ну, то есть тех, кто ведет такой же образ жизни, правильно говорит по-английски. Однако кто бы это ни был, ты не смей жениться на моей дочери, потому что мне не нужны темнокожие внуки. То есть положение не стало лучше ни на чуточку. Мы все гордимся тем, что мы разные, мы хотим быть другими, но только не тогда, когда нам об этом говорят белые. Пусть никто не приводит тут количество черных игроков в НБА. Потому что тогда мы чувствуем, что это проклятие, словно эта разница попадает с кожи прямиком в душу, пронзая ее. В нас все перепуталось, мы все в тенетах и лучше не становимся, нет.

Люси смотрит на Сонни и произносит:

— Они оба думают, что мы обречены.

— Не обречены, — возражает Сет. — Но мы очень глубоко увязли в трясине. Очень глубоко. — Люси корчит удивленную гримасу, и Сет повторяет: — Очень глубоко.

Люси, по-прежнему в узком черном платье, нервно одергивает рукав и всем телом подается к Сету.

— Я не хочу это слушать. Тем более в такой день, как сегодня. Не хочу слышать этих размышлений: что жизнь в городах превратится в кошмар. Улицы окончательно перейдут во власть хулиганов, вооруженные банды будут воевать с гражданским ополчением, а мы будем прятаться и от тех и от других.

— Так, может быть, тебе стоит съездить на Грей-стрит, Люси, или посидеть денек рядом с Сонни и послушать те дела, которые ей приходится разбирать ежедневно, — говорит Сет.

Сонни бросает на него суровый взгляд, и ее губы беззвучно произносят:

— Не впутывай меня в этот спор.

— Это же не улица с односторонним движением, Сет, — продолжает Люси. — Почему ты не хочешь этого видеть? Много лет назад ты решил внести свой вклад в улучшение жизни. И она, эта жизнь, то есть отношения между людьми, действительно стала лучше. Мы — все мы в этой стране — сделали огромный прорыв. Почему об этом никто никогда не говорит? Почему никто хотя бы минуту не порадуется достигнутому? Назови мне другой век, когда было бы столь же много выступлений против разного рода тирании, которой одни человеческие существа подвергали других.

Она наклонилась над столом. В ее позе мольба. Сонни видит, что она вот-вот расплачется. Это суть того, что Люси может предложить Сету. Кем он был и к чему он стремится, если он опять возродит в себе свою отвагу и свою веру. Эта сцена заключает в себе слишком много интимного, и Сонни чувствует себя очень неловко, став ее свидетельницей. Никки перебралась на колени к Сету, сказав, что скоро вернется.

Сонни направляется на кухню, где достает из сильно гремящего холодильника «Шельвадор», которому уже лет сорок как минимум, бутылку родниковой воды. Вся кухня — памятник старины. Пластик на белых шкафах и полках покоробился, так же как и черно-белый линолеум на полу. Сонни находит стакан из тех, что в продовольственных магазинах дают бесплатно — Сет, оказывается, не врал, когда говорил об этом, — и, наполнив его доверху, выпивает залпом.

«Кто сказал, что мы можем выразить наши чувства словами?» — думает Сонни. Это старая загадка, оставшаяся из прошлой жизни философа в Миллер-Дэмоне. То смутное возбуждение, ощущение, словно кто-то запустил руку в твое сердце и ищет что-то там, перебирая пальцами. Оно существует само по себе — это то, что есть: сосредоточение дня, жизни, и все это абсолютно уникально. Кто имеет право называть это любым известным словом, будь то «любовь», «жалость», «боль»?

Из столовой слышится гулкий голос Хоби. Он рассказывает об одном происшествии, которое произошло с ним много лет назад во время празднования Дня независимости, четвертого июля. Тогда он еще жил со второй женой. Несколько секунд спустя в кухню заглядывает Сет, просовывая голову через дверной порог.

— Не убивай меня, хорошо? Я все-таки включил Никки телевизор.

— Вот это да, Сет! Как прикольно! Здесь же нет цвета.

Сонни слегка улыбается ему в ответ. Она все время твердит Сету, что он должен научиться говорить Никки «нет», перестать изображать из себя потакающую тетушку. Однако затевать спор по этому поводу сейчас нет никакого смысла.

— В чем дело? — Он переступает порог. — Тебя расстроила моя история?

— Надо думать. Нам о многом нужно поговорить. Для всех нас сегодня день был трудным.

Сет оглядывается, а затем быстро делает несколько шагов по кухне и сжимает Сонни в объятиях. Он спрашивает, все ли в порядке. Сонни не отвечает, а просто приникает к нему. Они стоят рядом с окном, которое до сих пор открыто, несмотря на вечернюю прохладу, становящуюся все ощутимее. Его открыли специально, чтобы проветрить дом, когда здесь было много гостей. Время от времени в окно врывается ветер, донося мяуканье кота, который, судя по дикому реву, давно уже не знает, куда ему деть свою мужскую силу. Весенний воздух, звуки пробуждающейся природы, требующей оплодотворения, вызвали в Сонни к жизни первый, пока еще слабый импульс зова плоти.

Несмотря на всю неопределенность отношений между ними, моменты интимной близости приносили обоим огромное удовлетворение. Она уже переживала это и раньше с парой других мужчин, одним из них был Чарли, — когда ты уходишь в секс с головой: великий секс начинает казаться центром мира. Все другие связи ослабевают и отдаляются. В этот последний час суток, когда Никки уже в постели, Сонни обращается к Сету, как прежде обращалась к самой себе. Он приносит ей стакан вина. Они пьют. Они занимаются любовью. Иногда это продолжается долго. Затем он на время уходит из нее и начинает ласкать ее. Ласкает лодыжки, икры, колени и потом опять ложится на нее сверху, весь пропитанный запахом ее тела. По мере того как уходят минуты, Сонни кажется, что они проникают все глубже и глубже друг в друга. Переплетенные пальцы. Точки возбуждения. Вершина экстаза, сопровождаемая приглушенным криком, непроизвольно вырывающимся у нее из горла. Словно они близнецы, разделившиеся половинки, в которых оживает память о том, что они вышли из одного и того же ядра. Нахлынувшие воспоминания будоражат ее, поднимая бурю чувств. Она возненавидит себя, если сейчас расплачется.

— Как ты? — спрашивает она.

— Трудно сказать, — отвечает он. — Такое чувство, словно внутри комок льда, который никак не может растаять.

— Вчера вечером я чуть было не написала тебе письмо.

— Вот как? И что за письмо? Признание в любви?

Сет слегка отстраняется от нее, и на его лице появляется озорная улыбка. Вечные шутки. Не слишком удачная попытка уйти от действительности.

— Нет, это были соболезнования, Сет.

— О!

— И я порвала письмо потому, что не знала, что сказать.

— Я не уверен, что и у меня нашлись бы нужные слова.

— Нет, я имею в виду нас. Я не знала, что сказать о нас. Я не знала, в какой роли буду выступать, утешая тебя завтра или послезавтра, или по какому праву.

— О! — Сет отпускает ее. — Значит, об этом мы должны поговорить?

У него такой невинный вид, что Сонни с трудом подавляет в себе желание ущипнуть его. Его выдают глаза, водянистые от страха.

— Сейчас, наверное, не самое подходящее время.

Он оглядывается на столовую. Хоби рассказывает о бенгальских огнях, подражая голосу своей жены Халиды, когда та умоляла его не зажигать их рядом с девочками. Хоби — способный пародист. Люси и Сара заходятся смехом.

— Продолжай, — говорит Сет. — Это волнует тебя. Давай выкладывай, что у тебя накипело на душе.

— Ладно, Сет. Я уже все сказала. Что ты будешь делать, ну, скажем, завтра? Ты остаешься? Или уходишь?

— Завтра? Послушай, ты же знаешь, что я уже две недели обещаю Морицу приехать в Сиэтл, чтобы встретиться с людьми из «Пи-Ай» лицом к лицу. Я ведь сказал, что уеду сразу же после похорон. И ты это знаешь. Ну и вдобавок Пасха на носу. Сара хочет провести ее с Люси. Она интересовалась моими планами, потому что хочет, чтобы этот праздник, который она считает семейным, мы провели вместе. Я скорее всего вылетаю завтра.

— А потом? Как долго ты там пробудешь?

У Сета чуть-чуть отвисает нижняя челюсть. С понурым видом он приваливается к старому кухонному столу, покрытому черным линолеумом, закрепленным по краям стальной окантовкой.

— Я имею право задать такой вопрос, Сет, ты не считаешь?

— Разумеется, — отвечает он, однако почему-то отводит глаза. — Послушай, если уж на то пошло, я должен выразиться прямо. Я знаю, что у нас все получится. Только я хочу быть уверенным, что ты отдаешь себе отчет, что дело не только во мне. Ты это понимаешь?

За те два года, которые Сонни прожила без Чарли, она, похоже, совсем забыла о его главных претензиях и обидах. Он утверждал, что в душе она холодна как лед и скользкая, как налим. В приступе злости Чарли написал стихотворение: «У всех людей сердца из четырех камер, а у тебя три для самой себя». Эти строки сразили Сонни, а затем она заставила себя забыть о них, и вроде бы ей это удалось, но теперь Сет начал осторожно намекать в том же духе.

— Я это знаю, — ответила она.

— Потому что, — говорит он, — есть область, в которой мы не продвинулись ни на шаг с прошлого декабря, когда ты назвала это романтической любовью подростков. Что-то вроде того. Точно не помню. Есть уровень, на котором ты мне не доверяешь. Или не воспринимаешь меня серьезно.

— Я воспринимаю тебя серьезно, Сет. Просто я боюсь.

— Чего?

— Не знаю. Трудно выразить это словами.

Он начинает перечислять ее возможные страхи, и каждый раз она отвечает «нет». Она не боится, что ей станет больно или что ее опять бросят. Не боится даже депрессии, которая с каждым разом угнетает ее все сильнее.

— Так что же тогда?

Прохладный воздух струится из форточки прямо в спину Сонни. Она зябнет и засовывает руки под мышки. Яркий свет кухонного светильника режет глаза.

— Сет, я не знаю. Я слышу, как Хоби время от времени называет тебя Прустом, и содрогаюсь. Это пугает меня. Ты помнишь все об однокашниках по колледжу, все, до мельчайших деталей. Ты все еще точишь зуб на Лойелла Эдгара за то, что он сделал тебе двадцать пять лет назад, словно все случилось только вчера. Я не могу не думать, что по этой же причине ты опять здесь со мной, пытаясь начать с того места в наших отношениях, где они прервались.

— А какова причина? Я что-то не улавливаю.

— Меня страшит то, что скрывается за всем этим. Сет, ты пытался вычислить, как тебе будет лучше. Каким образом ты обретешь большее счастье. Если бы ты остался со мной, если бы ты рассчитался с Эдгаром, сложилась бы твоя жизнь по-другому? Появилось бы у тебя ощущение более полной удовлетворенности в жизни? Достигнутой грандиозной цели? Сложилась бы она, если бы ты был круче или удачливее? Сложилась бы она, если бы Исаак не должен был умереть?

Сонни умолкает на секунду, чтобы посмотреть, не зашла ли слишком далеко. Глаза Сета потухли и налились какой-то свинцовой серостью. Нижняя челюсть слегка задвигалась. Однако пока еще у него хватает выдержки выслушивать все эти неприятные вещи.

— Вот почему я боюсь, — говорит она. — Потому что в конце концов, Сет, рано или поздно тебе придется решать: ты увидишь то, что должен видеть каждый. Ты скажешь: «Я не могу пренебрежительно относиться к той жизни, которой я до сих пор жил. Я не могу притворяться, что у меня нет этих связей. У меня могла бы быть другая жизнь, но у меня ее не было». Я думаю, что эти мысли приходят тебе в голову именно сейчас.

— Послушай, — говорит Сет, его голос прерывается. Он стоит в одной белой рубашке, без пиджака. Ему тоже зябко, и он скрестил на груди руки. — Это очень сложный вопрос. Не обсудить ли нам его как-нибудь в другой раз? Почему бы тебе сейчас не отвезти Никки домой? А как только мы тут закончим, я сразу же примчусь.

Он подходит к Сонни, закрывая спиной окно, и она ощущает, как ее ноги обдает теплым воздухом, устремившимся из коридора. Однако еще больше тепла исходит от его тела. Он хочет близости с ней, отдается эхом в ее сердце. Когда вся эта боль перегорит, когда этот пыл переплавится в движение, контакт, удовольствие и связь, оставляя после себя нечто. Когда утром он уйдет, останется волна нежности и боли, которая еще долго будет напоминать о нем.

— Мы еще поговорим, ладно?

— А как же.

В столовой гулко бухает голос Хоби:

— И вот я зажигаю первую искрящуюся штуковину, и она начинает крутиться, разбрасывая вокруг искры и всякую там хрень, и вдруг закатывается прямо под мою машину, мой новенький «Мерседес-560», и я клянусь Богом, клянусь, вся эта долбаная машина вспыхивает, как молния. Можно было подумать, что за рулем сидел сам Господь Бог.

Из столовой доносится смех Люси и Сары. Мать и дочь смеются совершенно одинаково, на одной и той же очень высокой ноте. Смех Хоби походит скорее на хрюканье, которое быстро прекращается.

— Забавная история, — говорит Люси.

— Истерическая, — поправляет ее Сара. — Было бы гораздо забавнее, если бы такое произошло в действительности.

Сонни внимательно смотрит на Сета, размышляя о том, насколько они разные, эти двое друзей. Никто — ни Сет, ни она, — похоже, пока не испытывает желание сдвинуться с места.

— Послушай, — говорит он снова, — я не хочу спорить с тобой насчет того, права ты или нет. Потому что кое в чем ты права. Я даже уверен. И должен как следует поразмыслить об этом. Однако в твоих словах проступает элемент самореализации. Ты используешь то, что, как тебе кажется, ты видишь во мне, как предлог, чтобы избежать разговора о себе. Конечно, это очень хорошо и даже замечательно, что ты беспокоишься по поводу преходящего характера моих жизненных установок. Мне это по душе. Однако я не уверен, что все обстоит так, как ты думаешь. В самом деле, Сонни. Подумай, о чем ты толкуешь. Тебя волнует то, что я собираюсь делать. Однако в действительности ты ни разу не попросила меня вернуться сюда на следующей неделе и не сказала мне ничего насчет того, как мы будем жить, если я вернусь. Я несколько месяцев потратил на поиски волшебного слова, которое заставило бы тебя сделать шаг навстречу. Я сделал все, что мог. Я весь твой.

— Сет, я — та, кто я есть. Ты это знаешь. Я не собираюсь писать тебе любовные письма.

— И я принимаю это. Пусть и с большой неохотой. Однако у меня есть право на нечто большее. Это же так просто. И теперь, если я позвоню тебе из Сиэтла, если я скажу: «Я остаюсь здесь» или «Я не вернусь», — вот только тогда мне станут ясны твои истинные чувства ко мне.

— Бог мой, Сет, а что, по-твоему, я должна испытывать к тебе?

— По-моему? Я бы хотел, чтобы ты почувствовала себя опустошенной. Я хотел бы, чтобы ты почувствовала себя оторванной от того, что было для тебя жизненно важным.

Из столовой доносятся звуки отодвигаемых стульев, шарканье подошв. Голоса приближаются. Очевидно, убирают посуду, догадывается Сонни. Она стоит, не в силах сдвинуться с места, словно загипнотизированная взглядом Сета. Его светлые глаза под очень тонкими бровями пронизывают ее насквозь. Сонни понимает, что сама напросилась.

И сейчас она осознает: придется смириться с тем, что она, жившая до этого всю жизнь в скорлупе, созданной ею самой и защищавшей ее от буйных и стремительных ветров, теперь должна будет расстаться с этой уютной оболочкой. Однако существо, которое выйдет из нее, будет незнакомо не только другим, но и ей самой.

— И знаешь, чего я боюсь больше всего, Сонни? Того, что в глубине души ты будешь рада, если тебе удастся избежать всего этого, если тебя оставят в покое. Боюсь, что ты почувствуешь огромное облегчение.




Сет


После обеда или, точнее, ужина возвращается миссис Бейтлер, работавшая у отца Сета в течение последних двадцати лет секретаршей. Очень худая, костлявая женщина, которая безропотно терпела своенравный, неуживчивый характер мистера Вейсмана. Она приводит с собой мужа Айка, чтобы тот также смог выразить свои соболезнования. Приходят еще несколько соседей по кварталу. В основном это пожилые люди, все общение которых с Бернгардом Вейсманом сводилось к обмену кивками или рукопожатиями, а также репликами насчет только что отбушевавших метелей невиданной силы или идиотского решения муниципальных властей запретить парковку автомобилей в центре квартала. Самыми последними приходят Котилы, живущие через два дома от Вейсманов. Они помоложе, и жена, в меру полная блондинка с миловидным лицом, говорит, что Бернгард был славный старичок.

К девяти часам поминальная часть траура заканчивается. Сонни забирает Никки и едет укладывать ее спать. Хоби загружает складные стулья, позаимствованные у Таттлов, в машину и медленно отъезжает от дома по дорожке. Ночь он проведет у родителей.

Люси, Сара и Сет принимаются наводить порядок. Они перетаскивают старый диван из столовой назад в гостиную и ставят его посредине. Затем моют и вытирают насухо посуду, удивляются старинным вещам, которые обычно привлекают к себе внимание лишь после смерти владельца. В гостиной на столике в углу под стеклом лежат семейные фотографии, которые мать Сета собирала годами. Остановленные мгновения жизни. На первых цветных снимках преобладают зеленые тона. Центральное место везде занимает Сет: полный озорной радости на пляже; в матросской шапочке и с совком; в ковбойской шляпе, с серьезным лицом, когда ему исполнилось семь лет. Годы катятся вперед: вот он уже в академической шапочке с квадратным верхом в Истоне. Затем начинает появляться Люси. Сара резвится в детской ванночке. Люси, Сет, Люси, Сара уже в семь лет, и его родители, все с альпенштоками и рюкзаками смотрят в объектив в тропическом лесу. Есть и пара снимков, на которых запечатлен Исаак. Их отец добавил уже после смерти матери: малыш в ползунках и мальчик лет шести, незадолго до трагической гибели.

Еще утром было решено, что по пути в Истон Сара поедет по дороге № 843 и отвезет Люси в международный аэропорт Киндл. У бровки, в призрачном, лиловатом свете от висящей на столбе ртутной лампы, Сет поднимает маленький саквояж жены и ставит его в багажник. Перед тем как сесть в машину, Люси позволяет себе объятие. Она поднимается на цыпочки и обнимает его за шею гибкими, сильными руками. Прижавшись к Сету, она быстро целует его в губы, а затем ее щека появляется рядом с его щекой, и Люси шепчет как можно тише, чтобы не услышала их дочь, которая стоит где-то там, в темноте, совсем рядом:

— Приезжай домой.

Он предчувствовал, что она скажет это. Сет не успевает ответить, потому что Люси отстраняется от него и, сделав пару шагов, садится в машину. В окне мелькает бледная ладонь, на которую падает свет, и через несколько секунд машина исчезает в темноте.

Он стоит у кромки тротуара и смотрит вслед удаляющимся красным огонькам. Затем поворачивается и начинает грузить в «камри» оставшиеся складные стулья Таттлов, которые не поместились в машину Хоби. Подъехав к их бунгало, которое является почти стопроцентной копией дома покойного Бернгарда Вейсмана, Сет стучит в дверь. Через пару минут начинают звякать и лязгать многочисленные замки и запоры, и на пороге появляется мама Хоби, Лоретта, которая сразу заключает его в объятия, наверное, уже в десятый раз за сегодняшний день.

— Как самочувствие, малыш? — спрашивает она.

Подхватив складные стулья, Сет осторожно спускается по лестнице в подвал, где на ночь расположился Хоби.

Все время, пока шел процесс, Хоби обитал здесь, в помещении, стены которого обшиты сосновыми досками. В подвале они провели лучшие дни своего детства и юности. Здесь в возрасте четырнадцати лет Хоби открыл то, что он важно именовал своим «офисом». Они повесили на стене плакаты с голыми красавицами из «Плейбоя», поставили в углах колонки от стереопроигрывателя, обтянутые твидом. У стены напротив стоял аквариум с подсветкой и компрессором, отчего в подвале пахло сыростью.

С другими друзьями Сет обычно ездил на автобусе в центр Дюсейбла, где они смотрели кино, шатались взад-вперед по улицам и всей стаей ныряли в переулок, увидев полицейского, даже если до него был целый квартал, словно они совершили нечто такое, отчего им действительно нужно было опасаться стражей порядка. Хоби редко бывал в этой компании. Он никогда не говорил почему, хотя Сет знал. Там всегда находился кто-то, кто неприязненно косился на него, говорил ему грубости, толкал его, не отвечал на его вопросы. Может быть, это случалось всего один раз за поездку. Всего лишь на секунду. Однако этого было достаточно, чтобы Хоби предпочитал оставаться дома на Университетском бульваре.

Здесь, в этом подвале, он был единственным властителем. Сет до сих пор помнит холодные прикосновения пола, как помнит и узорчатые плитки, которыми был выложен цементный отлив с обеих сторон несущей балки. Он слушал, как Хоби, молодой негр с оригинальной внешностью, излагал свои мысли, которые взвивались ввысь, будто ракеты. Тогда Сет был уверен, что перед ним неординарная личность с ярким будущим. Да, все это было задолго до того, как жизнь накинула на Хоби крепкую узду.

Во время процесса Хоби, у которого был неспокойный сон, предпочитал спать здесь, а не шлепать по дому всю ночь и будить родителей. Он располагался на кушетке с валиками, обтянутыми клетчатой шерстяной тканью. Эта кушетка стояла здесь всегда, с самого основания «офиса». Хоби приходил сюда поздно, часов в одиннадцать или даже в полночь. Они с Сетом частенько встречались вечером, чтобы выпить по бокалу пива или же выкурить по сигарете с марихуаной. Хоби предпочитал последнее. Он никогда не обсуждал дело. Вечера он проводил в квартире Нила, где, по его словам, готовился к очередному слушанию. Правда, Нил утверждал, что большую часть времени Хоби сидел на телефоне, решая вопросы, касавшиеся его адвокатской практики в Вашингтоне.

Спускаясь по лестнице, Сет замечает четыре коробки, в которых лежат материалы дела — копии полицейских рапортов, вещественные доказательства. Они находятся на двух полках рядом с камином. Хоби полагает, что их лучше хранить здесь, а не в Вашингтоне, на случай ареста Нила, несмотря на то что Хоби считает перспективу повторного процесса маловероятной.

В знак приветствия Хоби высовывает голову из своего обшитого панелями закутка и издает неопределенный звук, нечто вроде урчания. На нем старая рубашка, из-под которой выглядывает безрукавка оливкового цвета. Обе испещрены яркими пятнами акриловой краски. Рубашка, как всегда, топорщится на животе. В руке у Хоби кисточка. Занятие живописью — его любимое времяпрепровождение. Вот уже много лет он отводит душу за мольбертом. Сейчас на мольберте небольшое полотно, этюд в духе Поллока, который он начал во время процесса и никак не может закончить. На той же подставке, где лежат тюбики с красками, стоит портативный телевизор. Сет восхищается произведением искусства друга, но Хоби остается недовольным.

— Иногда я думаю, дружище, и почему только я не занялся этим раньше? А теперь ничего, кроме дешевых комплиментов от профанов, я не заслуживаю. — Он грустно потряхивает головой и бросает взгляд на экран телевизора.

— Профессиональная борьба?

— Величайшее шоу на Земле.

— Хоби, я смотрю, у них ничего не изменилось с тех пор, как мы с тобой отрабатывали двойной зацеп Бадди Роджерса тридцать пять лет назад.

— Вечно, как скала, — отвечает Хоби. — А вот это опера для рабочего класса. Баллада о добре и зле.

Рядом с ним стоит открытая железная банка с жареными орешками. Зачерпнув оттуда целую пригоршню, он сразу отправляет ее в рот. В низкой комнате акустический потолок находится где-то рядом с курчавой головой Хоби. Сет поводит носом, принюхиваясь. Явно доминирующий запах красок все же не полностью вытесняет другие ароматы, присутствующие в подвальной атмосфере.

— Ну да, конечно, я уже под балдой, — говорит Хоби. — А что, это проблема?

Хотя риторический тон вопроса предполагает отрицательный ответ, на деле все обстоит наоборот. В теле Хоби накопилось столько отравы, что его кровь, наверное, давно уже превратилась в концентрированный раствор героина, кокаина, морфия, ЛСД и многих других наркотиков и сама по себе, будучи перелитой в организм здорового человека, подействовала бы как наркотик. Во взгляде Сета Хоби видит молчаливое неодобрение.

— Послушай, парень, — обращается он к нему. — У наркотиков — светлое будущее. Это бурно развивающаяся индустрия. Пока существуют человеческие беды и горести, пока люди подвержены всяким стрессам, а они им будут подвергаться всегда, вряд ли они смогут найти лучшее средство для их снятия. Помни мои слова. Да что слова. Факты говорят сами за себя. Мы же все выросли на наркотиках. В Америке нет человека, который бы не прошел через это. Да разве дело только в героине или марихуане? Ты когда-нибудь присматривался к ребенку, сидящему у экрана телевизора?

— К сожалению, слишком часто.

— Скажи мне, разве он не напоминает зверька, попавшего в капкан?

Сет смеется, но Хоби гнет свою линию:

— Ведь я прав? Я знаю, что прав. Против правды не попрешь, — произносит он, соглашаясь с самим собой. — Это будет свобода двадцать первого века. Люди смогут совершать путешествия внутри своих душ, познавать свое подсознание, знакомиться со своим предрациональным разумом, который существует и главенствует над миром рациональных знаков и символов. Это там, где люди обитают в действительности. Это мир, который не подвластен никаким политическим проходимцам. Люди должны осознать это. Да здравствует свобода, бэби!

— Ну, вы только послушайте его, — говорит Сет. Вдохновение, с которым Хоби рисует будущее человечества, вызывает у него улыбку. Он хватает Хоби за обе руки. — Хоби Т. Таттл, — обращается он к другу. — Ты и в самом деле заблудился где-то там, внутри себя, и никак не можешь найти дорогу назад?

В ответ Хоби слегка покачивает головой. В его взгляде сожаление человека, умудренного опытом.

— Ты же знаешь, я не гоню тебе всякое гребаное фуфло.

— Да, ты всегда был серьезен, — подтверждает Сет.

Удовлетворенный ответом, Хоби опять хмыкает и отворачивается.

— Я надеюсь, что ты пришел сюда вовсе не затем, чтобы задавать мне какие-нибудь глупые вопросы, вроде того, может ли мужчина любить двух женщин.

— А он может?

— От людей я все время слышу отрицательный ответ на этот вопрос. В свое время я пытался это сделать и теперь расплачиваюсь алиментами, которых хватит, чтобы набить сотенными деньгами ночной горшок, заметь, ежемесячно.

Семейная эпопея Хоби. У закона свой собственный мир, и Хоби правит балом в любом зале суда. Здесь ему не на что жаловаться. Зато если речь заходит о его личной жизни, превратившейся в сплошную цепь неудач, Хоби становится ужасным нытиком и пессимистом. Сету нравилась его вторая жена, Халида, последовательница Магомета. Будучи серьезной, сложной личностью, она в отличие от других женщин Хоби имела некоторое представление о неординарности его духа. Однако он, являясь рабом своего члена, распутным поведением разрушил их брак. Он очень переживал по этому поводу. Вряд ли эта рана когда-либо заживет.

— Разве это является нарушением биологического закона? — удивляется Сет. — Или же здесь возникают непреодолимые психологические трудности, как, например, когда хочешь мысленно пронаблюдать за своей собственной смертью?

— Ладно, парень, — говорит Хоби, — так и быть. Давай выкладывай все свое шизоидное дерьмо. Ты же ведь за этим пришел, верно? Рассказывай, что тебя мучает?

— Сейчас я настолько устал, что меня можно пытать на дыбе и я ничего не почувствую. Мучиться я буду завтра. Я хотел закинуть тебе стулья и поблагодарить за надгробное слово. Молодец. Слушая тебя, я даже украдкой прослезился.

Хоби принимает благодарность благосклонно, издавая негромкое урчание. При этом он вытирает кисточку о подол рубашки. Впрочем, для него не в новинку выслушивать комплименты по поводу неотразимого впечатления, которое он произвел, выступая публично.

— Да, вообще-то сегодня я был в ударе. Я уже начал подумывать, а не перейти ли мне в вашу иудейскую веру, а то католик из меня вышел никудышный, а мусульманин и того хуже. Может, в третий раз что-нибудь и получится.

Одержимость Хоби религией остается для Сета загадкой. Однажды он объяснил это, используя терминологию, позаимствованную у Великого Инквизитора. Если все позволено, сказал он, значит, и веровать тоже не запрещено. Так почему бы и не поступить подобным образом, раз уж в экзистенциальном смысле это требует тех же усилий? Сет никак не мог уловить здесь логику. Однако теперь мысль о том, что Хоби еще раз поменяет веру, настраивает Сета на веселый лад.

— Да, я думаю, что вот тогда бы Джексон Айрес наверняка опупел, — говорит Сет. — Ты слышал, как он пытал меня насчет моего псевдонима?

— Послушай, этот Джексон всю жизнь был мелким подлипалой, и выше этого уровня ему не подняться. Мозги не те. И, честно говоря, мне его ахинея давно уже опротивела. То он начинает загибать салазки насчет того, что, дескать, у обездоленного молодого негра нет ничего, кроме его гнева и его самого в качестве виновника, поскольку с каждым преступлением, ограблением и разбоем жизнь других черных становится еще хуже. То через минуту он говорит, что черные угодили в Америке в переделку сразу, как только первому рабу в порту велели снять штаны, и, узрев огромный пенис, белые решили, что за всеми парнями с таким цветом кожи нужен особый присмотр в виде надсмотрщика с плетью. А то, не ровен час, эти члены начнут вытворять такие чудеса с белыми женщинами, что белые мужчины останутся не у дел и сами могут попасть в рабство. В общем, Джексон такой же мудак, как и все остальные. Ему бы только пердеть в кресло и срывать деньги с клиентов практически за безделицу, ведь работать по-настоящему он не умеет и не хочет.

Хоби берет тряпку и, подняв подбородок, убирает с бороды каплю зеленой краски.

— Не обращай на Джексона никакого внимания. Он всех уже достал своими причудами. На процессе он мне всю плешь проел, что я, дескать, придираюсь к этому мешку с говном, его клиенту, первостатейному злодею, по которому электрический стул давно плачет. А сам он прекрасно знал, что тот рассказывает сказки.

— Какие сказки? — тихо спрашивает Сет.

— Не начинай. — Хоби с раздражением швыряет на пол тряпку, измазанную краской. — Не хватает еще тебя тут.

Они никогда не разговаривали о процессе, даже после его окончания. Хоби обрывал Сета всякий раз, когда тот пытался завести такой разговор.

— Но ведь это была ложь, верно? От начала и до конца? Нил не хотел никого убивать? — спросил Сет.

— Ты же сам был там и слышал показания.

— В том зале было сказано столько всего, что не знаешь, кому и верить, Хоби.

— Да, но все зависит от доказательств.

В глазах Хоби мерцают шаловливые огоньки. Он явно доволен своей проделкой.

— А вся шумиха насчет денег, которые Нил дал Хардкору? Это тоже сказка?

— Бальзам для моих ушей.

— Сначала это были наркодоллары. А затем оказалось, что это были деньги на предвыборную кампанию.

— Точно.

— А в действительности?

— Эй! — Хоби поворачивается к нему на секунду. — Вопросы задаю я. А отвечать на них должен Мольто или как там его, обвинитель. Это его дело. А я тот, кто во всем сомневается.

— Однако послушай. А как же банковские документы? Ведь ты же собирался предъявить все выписки со счетов Нила, чтобы доказать, что Нил не мог дать Хардкору столько денег, правильно?

— Ловкий ход, не правда ли?

— Подожди, насколько я понимаю, Нил заплатил тебе твой гонорар. Ты же сам сказал мне об этом. Откуда же взялись деньги?

Хоби ничего не отвечает. Он озирается в поисках чего-нибудь подходящего подстелить на старый, вконец расшатанный, деревянный стул, испачканный краской. Заметив на полу у кушетки газету, поднимает ее и, положив на стул, садится.

— Это мне известно наверняка, — говорит Сет. — Нил сказал мне сразу, без околичностей, что никогда не давал Хардкору никаких десяти тысяч. Не важно, из выборного фонда или еще откуда. Он сказал, что это ложь чистейшей воды. Помнишь? Я говорил тебе в тот день, когда мы ездили в тюрьму.

Хоби внимательно смотрит на Сета, подперев подбородок рукой.

— Послушай, — начинает он, — послушай меня. Сказал обвиняемый. Понятно? А это совсем другое дело. В 1972 году меня наняли защитником по делу одного парня по кличке Коротышка Рохас. У меня не было даже времени на подготовку, все произошло так быстро. В общем, я пришел туда, в зал суда, стою и думаю, что же мне делать. Дело слушалось в ускоренном порядке, и в таких случаях тебе дают только две минуты на то, чтобы посовещаться с клиентом. А мне, как назло, попался тип, который и говорить-то не умеет. Невозможно понять, что он там несет. Черт его знает, какая кровь текла в нем. Начинает что-то балаболить, и я думаю: что это за гребаный язык такой? На уличный жаргон никак не похоже. Пуэрториканцы так не разговаривают. Какая-то глоссолалия, хрен поймешь.

А дело у него нехорошее, и срок ему светит будь здоров. Нанесение тяжких телесных повреждений, покушение на убийство. Короче говоря, он пырнул прохожего на улице ножом так, что у того выпала селезенка, то есть он вырезал ее. Хорошо еще, что пострадавший не загнулся. И этот бедняга без селезенки находится там, на свидетельской трибуне, а обвинитель говорит ему: «Покажите, пожалуйста, судье, что с вами сделал Коротышка». И вот этот дурачок начинает размахивать настоящим ножом в двух дюймах от носа судьи, ну прямо Зорро, ни дать ни взять. А Коротышка, у которого я смог разобрать от силы два слова, заладил свое: «Это ложь. Все ложь. Неправильный. Неправильный».

Я слышу это, и вдруг меня осеняет. Боже праведный! Ну, теперь держись! Мой клиент невиновен! Я так рьяно начал перекрестный допрос, что с меня потом полил пот в три ручья. И проиграл. Вполне естественно. Предварительное разбирательство никогда не выиграешь, если пострадавший указывает на подозреваемого и кричит: «Ату его! Вот он!» Но я все равно уверен в своей правоте. Дескать, я защищаю невиновного человека. В общем, вечером я отправляюсь в тюрягу. Приводят в комнату для свиданий с адвокатом моего подзащитного, и я его утешаю: «Послушай, Коротышка, ты уж не очень огорчайся. Не падай духом, приятель. На процессе мы возьмем свое. Все будет путем». А он снова заводит свою волынку: «Неправильный. Неправильный. Неправильный».

Ладно, попрощался я с ним и уже иду по коридору, и тут до меня доходит. Он же трясет передо мной одной рукой. И я возвращаюсь назад и спрашиваю у него: «Ты хочешь сказать, что он врет, потому что ты ударил его не правой рукой, а левой?» Ублюдок сразу заулыбался и обрадовался, словно его уже выпустили из тюрьмы и даже нож отдали. «Да, да, левой, левой, левой. Не правой».

Так что не говори мне, мол, обвиняемый сказал, что это ложь. Понятно?

— Что ты хочешь сказать?

— Именно то, что сказал.

Хоби встает и задумчиво смотрит на свою картину.

— Нил лгал мне? Нил действительно заплатил ему? Как же так?

— Вот видишь? Именно поэтому я и не хотел, чтобы ты совал нос в это дело. Ведь я же знаю тебя. Так что успокойся. Что было, то прошло.

— Хоби! Убит человек. Я знал Нила почти всю свою жизнь.

— Послушай, я не собираюсь передавать тебе то, что он сказал мне. Я не могу. Правило действует-, пока он жив. А он не умер.

— Ты уверен?

— Еще как! — Хоби ударяет по полотну кистью. — А ты боялся, что Эдгар и его укокошит?

— Не могу сказать, что такая мысль не приходила мне в голову.

Хоби с шумом втягивает воздух через нос.

— Ты единственный мудак на планете Рибок, который ненавидит Эдгара больше, чем я.

— Может быть, у меня есть на то свои причины.

— Знаешь, в чем твоя проблема?

— У меня ощущение, что ты собираешься объяснить мне это.

— Валяй, братишка.

— Ты завидуешь ему.

— Ну ты и сказанул!

— Да, я думаю, что все дело в этом. Видишь ли, я ненавижу его за то, что он натворил. А ты ненавидишь его и за это, и еще за то, кем он стал теперь. Ты вспоминаешь все, что тебе пришлось пережить двадцать пять лет назад, и говоришь: «Ух, как это было здорово! Тогда я интересовался политикой, был идеалистом, принимал активное участие в молодежном движении. Но потом я разочаровался и отошел в сторону». И ты винишь в этом его, потому что думаешь, что из-за него оставил политику, хотя, возможно, добился бы там кое-чего. А он тут как тут — старый, смердящий пес, и опять проповедует бодягу, которую ты так обожаешь слушать, и это задевает тебя за живое.

— Нет, — говорит Сет. — То есть я хочу сказать, да, я понимаю. И я знаю, что до сих пор верю во многие вещи. Ну, конечно, не совсем. Тогда был крестовый поход детей, и вообще от всего, что мы делали, здорово попахивало ребячеством. Теперь я голосую за хороших парней. И все же мне так не хватает той бурной, бескрайней надежды. Тогда, в то время, казалось, что не существует разницы между любовью и справедливостью. Можно было иметь и то, и другое, без конфликта. Мы собирались перетряхнуть жизнь до самого основания. Собирались отменить печаль, грусть, невзгоды. Да, славные были времена!

— Это точно, — соглашается с ним Хоби. — Мы задавали извечные, глобальные вопросы: сколько дорог должен пройти человек, прежде чем вы вызовете ему такси?

— Спасибо за поддержку.

— Да пошел ты! — отвечает Хоби.

Наступает короткая пауза.

— Хоби, как ты думаешь, Эдгар заказал Хардкору Джун?

В ответ Хоби лишь надувает губы и молчит.

— Черт возьми! — злится Сет. — Хочешь быть святее папы?

— О, да пошел ты, ублюдок гребаный! Думаешь только о себе. А в моей профессии, да и вообще в этой жизни хранить чужие тайны — единственное, за что могу уважать сам себя, если это что-то для кого-то значит. И будь я проклят, если я наплюю на это только потому, что на тебя накатила хандра или ты волнуешься за судьбу парня, за которым присматривал, когда он еще писал в штаны. Делай что хочешь, но я тебе ничего не скажу.

Они стоят друг против друга в позах, которые постороннему человеку могут показаться угрожающими, и враждебно смотрят друг другу в глаза. Первым отворачивается Сет. Тяжело шаркая ногами, он выходит из комнаты и садится на ступеньку подвальной лестницы, держась за металлический поручень. Хоби бросает на него злой взгляд через плечо и направляется к камину, где стоят картонные коробки с документами. Сбросив на пол две верхних коробки, он роется в нижней и, найдя там нужную бумагу, идет с ней к Сету.

— Не торопись, — говорит он, прижав бумагу к груди, — не торопись.

Он садится ступенькой ниже Сета, занимая своим громоздким корпусом всю ширину лестницы.

— А теперь послушай, ведь ты у нас гений журналистики, — говорит Хоби, — так, может быть, покумекаешь мозгами. Понимаешь, вот этот обвинитель, как его зовут, Мольдо?

— Мольто.

— Я раскусил его с самого начала. Ведь у него на лбу написано, что он приговорен пожизненно гнить в прокуратуре. Ну а раз так, значит, он должен быть сердитым парнем, он должен сразу узнавать правильных людей и добиваться, чтобы неправильным давали на всю катушку. Так уж у него устроена голова. И вот я начинаю доводить его, подкидывая ему то одно, то другое, разные сюрпризы. Довольно скоро он начинает точить на меня зуб и даже не думает о Ниле, потому что, с его точки зрения, я самый мерзкий лгун и проходимец, какой когда-либо представлял защиту в суде. Это мне как раз и нужно. Верно?

— Ты можешь говорить более вразумительно?

— Слушай сюда, — говорит Хоби, — просто сиди и слушай. Так вот, процесс подходит, стало быть, к концу, и тут я вытаскиваю козырь из рукава. Обвинение утверждает, что мой клиент отдал этому мафиози десять тысяч баксов в качестве платы за убийство. И вдруг я выхожу и показываю, что да, так оно и есть: Нил передал ему десять тысяч наличными, однако это были деньги Партии демократических фермеров. Помнишь?

— Ты ждешь аплодисментов?

— Если будешь издеваться надо мной, я могу встать и уйти. Меня ждет моя картина.

— Хорошо, приношу свои извинения. Так в чем же смысл?

— Ну так вот, если я знаю с первого дня, еще даже до начала процесса, что этот подлец, скунс вонючий, Хардкор, нагло врет насчет десяти тысяч, и я знаю наверняка, так почему же мне не выйти и не сказать: «Мистер обвинитель, вы допустили большой ляпсус, вот чек, сходите поговорите с ребятами из ПДФ»? Почему бы мне не сделать так? Что скажет Мольто?

— Скажет, что ты самый мерзкий лгун и проходимец, какой когда-либо представлял защиту в суде?

— Вот именно. Я нарочно припас этот документ в пику ему. Вот что он думает.

— А где же правда?

— Вот ты и скажешь мне.

Сет размышляет.

— Дымовая завеса, верно? Я бы сказал, что ты ждал, потому что не хотел, чтобы он успел разобраться в сути вопроса. С этими деньгами что-то было не так.

— Ты делаешь успехи, братишка. А теперь я скажу тебе правду, дружище. Не просто что-то, а очень многое не так, и я могу приоткрыть тебе лишь небольшую щелочку.

— Ты не хотел, чтобы Мольто спросил об этом у Хардкора?

— Нет. Хардкор и дальше должен был вешать всем на уши ту же лапшу, что и раньше. Сценарий ему дал Джексон, и он не должен был отступать от него ни на шаг. Тут настолько явно чувствуется почерк Джексона, его топорная работа, что даже зевать хочется. Хардкор меня не беспокоил. Дело в другом. Мне очень не хотелось, чтобы Мольто со своими ребятами отправился в тот банк и побеседовал с кассиршей, которая обналичивала тот чек. Потому что она могла бы рассказать им то, что рассказала мне.

— Именно чек? Или это тоже не подлежит разглашению?

— Вовсе нет.

— Так что она рассказала?

— Она запомнила Нила. Запомнила его, потому что он вел себя в своей идиотской манере, как последний рохля. Она подала ему десять тысяч наличными, — кстати, там были только стодолларовые купюры, никаких полусотенных или двадцаток. А он взял и засунул их в почтовый пакет для бандеролей. Она ему и говорит: «Вам не стоит делать этого. Ведь в инструкции говорится: „Пересылка денег в письмах и бандеролях запрещается“. Они не несут никакой ответственности в случае пропажи ваших денег». А он отвечает: «Ничего страшного, мы уже делали это и раньше. — И прежде чем уйти, спрашивает: — Где здесь федеральная почта?»

— Значит, он не отдал деньги Хардкору? В этом суть дела?

— Нет.

— Он все же отдал их ему?

— Я же говорю, суть не в этом.

— Хорошо, но кому тогда он отправил деньги?

— Вот теперь в точку.

Бумага, которую он держит в руке, — не что иное, как распечатка с микрофиши, где содержатся данные об отправке бандероли срочной почтой в июле прошлого года. На одной стороне бланка в качестве отправителя значится Нил. На другой — адресат:






Майкл Фрейн

РР 24

Марстон, Висконсин





Сет поворачивает голову и видит, что Хоби изучает его реакцию, как бы желая знать, сколько ему потребуется времени, чтобы переварить информацию.

— Что это? Первоапрельская шутка? — спрашивает Сет.

— Какие уж тут шутки.

— Значит, в деле замешан Майкл?

— В противном случае это было бы чрезвычайно забавное совпадение.

Сет снова смотрит на листок. Он чувствует в руках противную слабость.

— И сколько же ты собирался ждать, чтобы сообщить мне об этом?

— Наверное, всю жизнь. Скорее всего я делаю ошибку. Не следовало посвящать тебя в это. Но ты уже и так достал меня до самых печенок своим дерьмовым попрошайничеством в духе Оливера Твиста: все выпытываешь и выпытываешь. И помни, парень, никому не слова. Сделай зарубку себе на носу. Судья не должна знать об этом ни под каким видом. Я уже и так на всю оставшуюся жизнь наслушался нотаций о несвоевременном представлении доказательств. — Хоби кивает. — Ты забыл спросить у меня, когда я получил эту распечатку.

— И когда же?

— За сутки до того, как Нил сбежал. Вот был сюрприз. Прошло несколько недель с тех пор, как я сделал запрос на почту. Я уже и не надеялся, и вдруг — на тебе.

— А Нил сам тебе не говорил?

Хоби опять трясет головой. Это не ответ, а знак, что он не может ответить.

— Он не мог сказать тебе, — замечает Сет. — Ты же только что сказал, что это было для тебя сюрпризом.

Хоби просто смотрит: безучастное, каменное лицо, настолько выразительное в своей безучастности, что, наверное, было бы достойно резца скульптора.

— Что еще я упустил? — спрашивает Сет.

— Название города тебе знакомо?

— Марстон. Это там, где жила Джун?

— В яблочко.

— Майкл жил там с ней?

— Не с ней. Во всяком случае, насколько мне известно. Однако Майкл прожил в тех краях двадцать пять лет. Столько же, сколько и она. У него был маленький магазинчик, где он торговал аудио- и видеоаппаратурой. В конце концов он не выдержал конкуренции с крупными фирмами, регулярно снижавшими цены, и разорился. У него остались большие долги.

— Так вот, значит, для чего предназначались деньги?

Хоби делает красноречивый жест рукой.

— Очевидно, банкротство не было его выбором. Просто кому-то в банке пришлась не по душе идея выдачи кредита Майклу. Как видишь, он даже вроде как сохранил свою фамилию, заменив в ней всего одну букву. Он сделал это на случай, если ему пришлось бы столкнуться с кем-то, кто знал его раньше. Помнишь, в свое время ты взял его номер социального страхования. Стало быть, у него теперь поддельный номер. Им очень не хотелось, чтобы кто-то вздумал копаться в прошлом Майкла. Во всяком случае, так я себе представляю это. Похоже, что у него довольно тонкая натура. Стрессовые ситуации не для него. У него случился нервный срыв. Сначала он батрачил на ферме, и вот, это было еще в 1971 году, угодил ногой под дисковую косилку, и ему отхватило полступни. По-моему, именно тогда там и появились Джун с Нилом. Они его и выходили.

— Откуда тебе известно? — удивляется Сет. — Уж наверняка не от Нила, так?

— Нет, иначе я бы не стал тебе рассказывать. Пришлось довольно долго посидеть на телефоне, начиная с обеденного перерыва в последний день процесса. Пока ты шатался по улицам, я успел переговорить с банкиром, риелтором, торговой палатой. Никто не отозвался о нем плохо. Приятный, спокойный парень. Только немного странный, замкнутый в себе, молчун. В общем, тот, кого мы знали раньше. Сдается мне, он поддерживал тесные контакты с моим клиентом все последующие годы или хотя бы не терял с ним связи. Вроде тебя, верно? Правда, меня в основном интересовал мой клиент. Я всегда думай, что если Нил даст деру, то направит свои стопы именно туда. Он хотел предупредить Майкла, что его легенда разоблачена.

— Так вот почему он сбежал?

— Частично, я бы сказал. Главная причина, как мне думается, в другом. Но это опять-таки мои домыслы, хочу сразу оговориться. Так вот, Нил был очень недоволен линией защиты. К тому времени, когда я показал ему эту распечатку, его уже тошнило от меня. Я думаю, он дал матери слово хранить историю Майкла в тайне. Я на сто процентов уверен, что ему очень не хотелось, чтобы я вытащил все на свет божий. И я, конечно, был бы обязан сделать это, если бы он позволил. Кроме того, его сильно беспокоило то, что я мог проговориться тебе.

— Мне? Ну и что бы я сделал?

— Эй, парень, я ведь прекрасно помню, как Майкл подставил тебя. Вполне логично предположить, что ты захочешь смешать его с дерьмом, как только узнаешь, где его искать.

— Я никогда не винил его ни в чем. И ты это знаешь. А вообще-то я был бы не прочь повидаться с ним.

— Пруст, — говорит Хоби.

— Верно, — соглашается Сет.

Его воображение, имеющее прочный якорь в прошлом, начинает исподволь рисовать образ Майкла. Сету приходилось бывать в городишках, подобных Марстону. Насколько лет назад он написал серию статей о девушке из Падунка, штат Миннесота. Она хотела играть на трубе в духовом оркестре, который состоял сплошь из юношей. Сет провел там целую неделю. У всех тамошних жителей были диковинные прически: у девушек — ирокезы, а у ребят, чьи отцы когда-то колошматили хиппи, — длинные, грязные волосы до плеч. Все они по пятницам вечером накачивались спиртным и гоняли на машинах по окрестным дорогам, сшибая бамперами почтовые ящики, висевшие на столбиках на обочине. Их родители, в подавляющем большинстве фермеры, были очень обеспокоены усилившимся влиянием городской жизни. Их дети пристрастились к наркотикам и ошивались по разного рода притонам на межштатной дороге, надевая бейсболки козырьком назад и называя друг друга «хулами».

И вот в таком месте, где люди когда-то думали, что они и есть настоящая Америка, и поселился Майкл Фрейн. Сет представляет его себе на главной улице, мрачно вглядывающимся в витрину своего магазина. Вверху — потухшие неоновые буквы вывески. Какая-нибудь популярная марка — «Сони» или «Филипс». Внутри пыль и прочие признаки захиревшего бизнеса: какие-то бумажки, в беспорядке разбросанные по полу, две картонные коробки и несколько мотков провода на подоконнике. Углы, заросшие паутиной. Электропроводки и арматуры уже нет, как нет и полок для товаров. Сам Майкл все такой же угловатый и нескладный, хотя у него и появился небольшой животик. На нем застиранная клетчатая шерстяная рубашка навыпуск поверх твидовых брюк. Он выглядит потрепанным жизнью, о чем говорят шишковатые колени и локти. У него еще сохранилась кое-какая шевелюра, хотя и не такая буйная, как раньше. И ходит он теперь с трудом. Ведь каждый шаг вызывает у него боль. При ходьбе он заносит верхнюю часть туловища влево, а затем неуклюже выбрасывает вперед правую ногу. В конце улицы, рядом с новым кирпичным рестораном, стоит некрашеная деревянная церковь, крытая дранкой, и здание фермерского бюро из рифленого железа. Проходя мимо, Майкл бросит в сторону Сета взгляд своих глаз, все таких же блестящих и неопределенных, и тут же отведет их в сторону, как обычно отводит их от всех незнакомцев. Он не узнает Сета. Сет делает некоторое усилие, чтобы нарисованная его воображением картина рассеялась, растаяла, исчезла, как утренний туман.

— И ты нашел его?

— Кого именно?

— Нила.

— Нет, конечно, нет.

— А как насчет Майкла?

— Нет. Потому-то я и принялся расспрашивать местных жителей. Он куда-то подевался. Никто не мог найти его в тот день. Или с того дня.

— Они теперь вместе?

— Скрываются? Да. Скорее всего. Я почти уверен в этом. У Майкла хорошая практика по части переделки своего имени и прошлого. И теперь он передает опыт Нилу.

В наступившей тишине из подвальной комнаты доносится голос одного из борцов, похожий на выхлоп двигателя. «Я надеру задницу Майти Уэлдеру», — сообщает он репортеру, берущему интервью.

— И ты не собираешься поведать мне об остальном? Как мы добрались до этой точки?

— Не могу, приятель.

— А кто может? — спрашивает Сет. — Кто это сделает?

Хоби кладет свою тяжелую руку Сету на колено. От него пахнет краской, слезящиеся глаза затянуты какой-то дымкой. Он смотрит на Сета, а тот на него, и между ними возникает мостик длиной в целую жизнь.

— Сам сообразишь, — отвечает Хоби.




Лето 1995 г.

Нил


«Слабаки», — всегда думал Нил, входя в тюрьму. Чертовы охранники похожи на сонных мух. Все, что их интересует, — бумаги и формуляры. Капитан требует, чтобы вся документация была в полном порядке. Всего лишь в двух сотнях футов от них неудавшиеся актеры и крутые клиенты, убийцы и жестокие громилы, а для этих бездушных винтиков главное, чтобы каждый посетитель аккуратно проставлял время прибытия и тюремный номер заключенного. Оформление пробации осуществлялось точно так же. Оно ничем не отличалось от обычного посещения, словно на свободу условно-досрочно выходил не какой-нибудь опасный рецидивист, а простой гражданин, который перебрал лишку, заснул где-нибудь на скамейке в парке и угодил в полицию.

— О Боже… — Нил вздохнул и подумал о девушке.

Нил был влюблен. Он вечно в кого-нибудь влюблялся, но теперь все было иначе. Впрочем, каждый раз все было иначе, потому что он любил девушек не так, как их любят другие мужчины. В школе он не был похож на сверстников, которые только и мечтали о том, чтобы оттрахать всех девушек из группы поддержки школьной баскетбольной команды. Нилу нравились девушки красивые, тихие, спокойные; девушки, в которых было нечто особенное; девушки, которые, наверное, чем-то напоминали ему самого себя. Но сейчас он влюбился по-настоящему. Серьезнее, чем когда-либо. Он был как тот парень из песни, который любил влюбляться. Он любил Лавинию.

— О, Нил, мой мальчик, мой мальчик, — сказал лейтенант. Он говорил это каждую неделю. Нил специально приурочил визит к тому времени, когда должен был дежурить Эдди, у которого вместо мозгов прямая кишка. Он редко обыскивал Нила. — Как там на улице? Дождь?

— Да так. Моросит немного, — ответил Нил. — Скорее похоже на туман.

— Вот дьявол, чертов разносчик пиццы не очень-то торопится. Всегда найдет, что сказать в свое оправдание. Ладно, заходи в мой офис. Скорее, похоже на туман, — повторил Эдди, тыча пальцем со слегка распухшими от артрита суставами в сторону смотровой комнаты. — Мать его за ногу, это уже черт знает что. Целый месяц вот так моросит без передыху. Загрязнение окружающей среды и все такое прочее. Человек постепенно уничтожает самого себя. Думаешь, я шучу? Я не шучу. Моросит. Вот гадство. Весь год не могу избавиться от долбаного кашля. — Он похлопал Нила по бокам, затем по внутренней поверхности ног от ступни до колена. — Ладно, все в порядке. Кто тебе нужен?

— Генри Даунс. Хитрая Молния.

— Мистер Хитрая Молния. Да, сэр, на этой неделе, перед тем как отпустить, мы скажем еще одному матерому бандиту, что он должен быть пай-мальчиком. Ну а ты уж позаботься, чтобы он прислушался к нашим словам.

Эдди рассмеялся и, хлопнув Нила по руке, добавил, что сейчас распорядится привести Молнию.

Нил продолжил путь. У входа сунул руку под ультрафиолетовый датчик, и охранники контрольно-пропускного пункта открыли дверь, впуская его. Затем дверь со скрежетом вползла назад. Нил чувствовал ее за спиной. Он опять вспомнил Баг; каждый шаг, каждое движение заставляли думать о ней. Она всегда была с ним, точно наваждение. Увидев какую-нибудь худенькую, хрупкую девчонку на улице, Нил тут же вспоминал о ней. Точно так же происходило, когда он видел вязаные шапочки или серые твидовые брюки. У него сразу же начинало учащенно биться сердце. Все равно что оказаться в городе, где все дороги вели в одно место. К Лавинии.

Девушки всегда заводили Нила вот так, до упора. Когда он просыпался утром, то первым делом старался вспомнить, в кого он влюблен. Его сердце постоянно находилось в полете, на крыльях тайной любви. Он все время сходил с ума по кому-то, кто даже не знал об этом.

Одно время его тайной пассией была Эмма Перес, клерк из управления по надзору за исполнением наказаний. У нее были два маленьких ребенка от двух разных мужей. Нил безмолвно любил эту женщину с тощими короткими ножками и бодрыми глазами. На смену ей пришла Марджори, работавшая в выборном штабе его отца. Она прихрамывала в результате то ли болезни, то ли травмы, перенесенной в детстве. После Марджори была еще одна негритянка, Намба Гейтс, с которой он познакомился в колледже. Ей он тоже вроде бы нравился. Нил думал, она ждет, чтобы он пригласил ее куда-нибудь, и почти уже созрел, но вдруг понял, что не сможет. Когда он учился в последнем классе школы, то вместе с ним факультатив по геометрии посещала Нэнси Франц — пухленькая, розовощекая хохотунья, которая была к нему неравнодушна. Она то и дело норовила задеть его плечом в коридоре, прятала его учебники. Даже пятнадцать лет спустя Нил иногда вспоминал о ней. В общем, вспомнить было о ком.

Но Баг лучше всех. Она такая милая. Просто очаровашка. Это слово подходило к ней как нельзя лучше. И робкая. Она так стеснялась, что никак не могла заставить себя поднять свои огромные глаза вровень с твоими. Именно поэтому ее и прозвали Баг, то есть Жук, из-за глаз. У Нила сердце замирало, когда она робко опускала глаза, словно ей семь лет, а не пятнадцать.

— Ты признаешься, что ты моя девушка? — спросил он сегодня утром, когда они готовили передачу.

— Никому. Ни одному человеку. Ни за что.

— А мне сказала бы?

Она опять опустила глаза и шлепнула его по руке.

— Ты просто псих, — сказала она.

— Нет, я не псих. Я думаю, что ты моя девушка. Вот что я думаю.

— Мои слова ничего не изменят.

И она ускользнула от него, ускользнула, как всегда. Не телом. Но душой. Неуловимый призрак души. Не робость, а что-то другое, сокровенное, что невозможно выразить словами.

— Чего приуныл, дружище? — участливо поинтересовался Рункулес, охранник, сидевший за столом.

— Я не приуныл, — ответил Нил. — Наоборот, я в хорошем настроении. Я счастлив. — Он поднял руки, чтобы показать, что у него ничего нет. На лице появилась глупая улыбка. — Генри Даунс, — сказал он, и охранник крикнул:

— Даунс! — Имя эхом катилось с одного яруса на другой, выкрикиваемое коллегами Рункулеса. — Ну вот тебе и Генри Даунс, — сказал Рункулес. Оба рассмеялись, потому что сцена действительно была забавной.

— Комнату для допросов, — сказал Нил.

— Там сейчас какие-то адвокаты, парень. Может, побеседуешь с ним в кафетерии? Все равно ленч у нас раньше одиннадцати не бывает.

— Кафетерий не подойдет. Только комната для допросов. Такова инструкция. Я должен прочитать ему лекцию на дорожку один на один в комнате для допросов.

Орделл посоветовал Нилу сделать именно это, сослаться на мифический пункт инструкции. Он ответил Хардкору, что это чистое безумие. Кто ж поверит? Кто поверит в существование такого идиотского правила?

— Чушь! — презрительно отверг его сомнения Орделл. — Ты там сидел?

Охранник-мексиканец покачал головой, однако улыбка не сходила с его лица. Все они относились к Нилу с симпатией. Ведь он простой, покладистый парень, пусть и немного чудаковатый. Рункулес обратился к другому охраннику, сидевшему в нескольких футах:

— Сходи к той адвокатше и скажи, что нам срочно потребовалось помещение. Пусть переберется в кафетерий.

Через минуту из комнаты для допросов вышла женщина-адвокат с кейсом. Охранник подошел к ней и начал было объяснять, но она даже не дослушала его, сказав, что уже побеседовала со своим подзащитным.

Комната для допросов представляла собой мрачное помещение с голыми бетонными стенами и потолком, где стояли складной стол и старомодные пластмассовые стулья. На одном из них были когда-то написаны символы какой-то банды, но затем их стерли наждачкой вместе с краской, и теперь там было серое пятно. Над головой мощная лампа дневного света. Ее свет заливал все помещение и выходил в холл через маленькое стеклянное окошечко в двери, предназначенное для наблюдения снаружи. В него время от времени поглядывали охранники, прохаживавшиеся по коридору.

Молния явился в сопровождении двух хмурых надзирателей. На нем, помимо наручников, были еще и ножные кандалы. Здесь, в тюрьме, у половины охранников устанавливаются своего рода приятельские отношения с той или иной шайкой, и они обычно обмениваются добродушными шутками, подначивают друг друга. Особенно это касается главарей «УЧС» вроде Молнии. Охранники, несмотря на запрет, болтают с ними на всякие пустяковые темы, например, о погоде. Однако Молния упрямо отказывался идти на какие-либо контакты. Твердый орешек. Наручники были соединены с кандалами цепью, которая обвивалась вокруг пояса. Когда надзиратели вышли и закрыли за собой дверь, Молния сел на стул. Нил сразу же прошел в ближний угол, где его нельзя было видеть из смотрового окошечка, и начал говорить:

— А теперь я должен провести с тобой, Генри, предварительный инструктаж, хорошо? Я хочу, что ты усвоил правила, действующие на той дороге, по которой ты пойдешь, выйдя отсюда. Ты отбарабанил здесь восемнадцать месяцев и теперь еще двенадцать месяцев будешь находиться на пробации. Понятно?

Хитрая Молния приходился Хардкору кузеном. Одним своим видом он мог навести страх на кого угодно. Рыжий детина с широченными плечами и огромным брюхом. Нил слышал где-то, что в школе этот парень неплохо играл в бейсбол и даже выступал за сборную города, откуда, наверное, и произошла его кличка. Однако, глядя на него сейчас, в это было трудно поверить. Он был похож на огромный валун.

— Я знаю, мы уже три раза говорили об этом, но сегодня ты подпишешь официальную бумагу. Это контракт между тобой и мной. Пока ты его соблюдаешь, ты на воле. Как только ты его нарушаешь, то в мгновение ока оказываешься в Ярде. Ясно? Ты меня слушаешь, Генри?

Не переставая говорить, Нил расстегнул поясной ремень и, засунув руку под резинку трусов, отодрал скотч со своего заднего прохода. Он побрил задницу. Вообще-то не он сам. Это сделала Баг недели три назад. Они оба тогда смеялись и шутили по этому поводу. Опасная шутка, подумал Нил и, спрятав комочек скотча в карман, опять засунул руку в трусы, чтобы достать упаковку. Это был презерватив, набитый кокаином и завязанный на одном конце. Колбаска длиной около четырех дюймов. Хардкора это тоже немало позабавило.

— Белый порошок для черных в белой заднице, — сказал он.

Нил осторожно засунул палец в задний проход и вытащил оттуда презерватив с наркотиком. Повернувшись спиной к двери, подошел к Молнии и бросил презерватив на стол.

— А теперь давай пройдем по пунктам. Никаких пистолетов, никакого оружия. Мне все равно, как вы его называете: «пушка», «волына», «Т-9». Любая такая игрушка, и тебя опять засадят.

Одним движением руки Молния убирает презерватив со стола себе на колени, под стол. Ему удается сделать это, даже не звякнув цепью, уходящей от наручников вниз. Нил продолжает говорить. Вновь затянув ремень на брюках, он стал спиной к смотровому окошечку.

— Запрещается выезжать за пределы штата без разрешения суда, — сказал он. — Тебя могут посадить даже за административное нарушение. И никаких связей с организованной преступностью, — продолжал Нил. — Я знаю, что это твои друзья, кореша. Однако если ты увидишь их, лучше перейди на другую сторону улицы. Если я застану тебя в обществе этих ребят, ты опять будешь за решеткой. Не создавай проблем, и с моей стороны тоже проблем не будет. Понятно?

Опустив руки под стол, Молния мял пальцами презерватив, делая колбаску тоньше и длиннее. Затем резко закинул голову назад, поднял руки, скованные наручниками, и разжал пальцы. Презерватив с кокаином упал точно в глотку. Готово. Это напомнило Нилу рассказ Джун о том, как ее однокашники по колледжу глотали золотых рыбок. Обычно враждебно-хмурый, Молния улыбнулся.

— Ты понимаешь меня, Генри? — снова спросил Нил. — Мне не нужно потом болтовни, что ты, дескать, не слышал ничего о том или о сем. Я тебе тут не байки травлю. Это очень серьезные вещи.

— М-м-м… хм-м… — произнес Молния, держась обеими руками за живот и закрыв глаза.

Ему было нужно сосредоточиться, чтобы не отрыгнуть драгоценный и опасный груз, который он должен был пронести таким образом в камеру. Если этот шарик — так Орделл назвал презерватив — если этот шарик лопнет у Молнии в желудке, полный белого порошка высшего качества, его просто не успеют доставить в тюремную больничку. Он умрет в течение нескольких минут. Да он и не стал бы требовать врача. Неписаные правила запрещали ему поступать подобным образом. Ведь он принадлежал к высшему кругу «УЧС». Он бы просто улыбнулся. Они все смеялись над этим.

— Мать его! Вот это будет смерть. Позавидовать можно. Откинет копыта под кайфом. Такой шорох поднимется, что только держись.

Да, шорох поднимется. Это уж точно, думает Нил. Изнутри комбинезона Молния достал деньги, свернутые в трубочку, дань, которую он собрал здесь за наркоту. Нил не мог поверить, что в тюрьме циркулируют деньги, однако все, что можно передать из рук в руки: таблетки, бритвенные лезвия, денежные купюры, — все, что могло пригодиться, находило свой путь сюда. На свободном стуле валялся синий полиэтиленовый пакет, обертка от местной газеты, которую, должно быть, читал какой-то охранник. Нил положил туда деньги и запихнул пакет в брюки. На обратном пути его обычно не обыскивали.

Он продолжал говорить в прежней манере еще минут десять, а затем вышел наружу и, окликнув надзирателей, сказал им, что они могут уводить заключенного. Через несколько секунд послышалось звяканье кандалов. Молнию повели в камеру. Он даже не оглянулся на Нила. Вернувшись в камеру, он возьмет картонную коробку и будет ждать.

Заключенные, которым Нил передавал презервативы с наркотиками, менялись каждую неделю. Некоторые шептали:

— Ты молодец, парень.

Нил чертил рукой в воздухе тайные знаки «УЧС». В конце сообщения тыкал указательным пальцем себе в сердце. Это пугало их и вызывало недоверие. Белый парень в их шайке? Не может быть. Зачем он так рискует? «Какого черта ты это делаешь? Рискуешь жизнью?»

Люди всегда относились к Нилу как к чудаку. Например, он никогда не садился за руль своей машины в дождь. И люди думали, что это странно. Не то чтобы он вообще не выходил из дома, когда шел дождь. Просто он думал, что дождь вреден для полировки. А еще его считали странным, потому что он не смотрел людям в глаза, но ведь таких, как он, много. И Майкл тоже не любил смотреть в глаза. Однако в отношениях с Хардкором, с Баг все обстояло иначе.

«Я увлекся, — хотел он объяснить „Святым“, которые косились на него. — Я просто увлекся. Я влюблен, — сказал бы он. — Мне нравится влюбляться». Он думал о Баг, когда шел по тюремному коридору.

Как все это началось, как он стал «конем» — наркокурьером, регулярно доставлявшим дурь в тюрьму, Нил и сам не мог связно объяснить. Вина Эдгара, оправдывался он. Однако так ли уж она была велика? Он и сам сплоховал. С самого начала взял неверный тон с Хардкором. Когда Нил понял это, было уже поздно. От Орделла исходила сила, темная и страшная, огромная и непреодолимая. Она питала его, подобно силе природы, которая пронизывает растение от корня до листьев. Нил не раз был близок к тому, чтобы сказать Эдгару: «Этот парень, Орделл, он напоминает мне тебя».

Раз в месяц он составлял рапорт на Хардкора и постепенно смирился с тем, что Хардкор стал подсказывать ему, что написать. Сидя в закутке Нила, во Дворце правосудия, где размещалась служба пробации, Хардкор, бывало, спрашивал его шепотом, чтобы голос не разносился над перегородками из рифленого пластика:

— И что это ты там калякаешь обо мне?

Хардкор начинал кривляться, смеяться, протягивать руку за рапортом, и наконец Нил уступал, разрешая ему повернуть к себе бумагу и посмотреть. Какие тут секреты, в конце концов? Хардкор читал, почесывая свою тощую козлиную бороденку пальцами с длинными, как у черта, ногтями.

— Не надо писать этого, парень, не нужно рассусоливать насчет того, какой я долбаный ублюдок, и что я, дескать, не порвал связей со своей бандой.

— Ну а что же тогда я должен написать в рапорте?

— Ты же знаешь, братишка. Будь человеком. Напиши, что я нашел себе хорошую работу, и все дела.

— И какая же это работа, приятель?

— Организация сообщества. — Хардкор рассмеялся, потому что еще раньше Нил упомянул об Эдгаре. Отец уже был невероятно возбужден.

«Это возможность, которую нельзя упускать, Нил, — говорил он обычно. — Величайшая возможность».

— Укажи здесь, что я провожу организационную работу, — сказал Хардкор.

Он и в самом деле был отличным организатором. Даже слишком. Когда Нил приезжал в Четвертую Башню с проверкой, Орделл неизменно лично встречал его, стоя на улице. Он суетился перед Нилом с преувеличенным подобострастием, как бы посмеиваясь то ли над собой, то ли над Нилом. Возможно, над обоими.

— Ставь машину прямо здесь. Вот так. Отлично. Никакая тварь ее здесь не тронет.

Он всегда приберегал лучшее место для Нила. Хардкор был мастак по части спектаклей, умел пустить пыль в глаза. Вся ударная сила, все быки не мозолили никому глаза, а, повинуясь приказу Хардкора, сидели в огромном черном «линкольне», стоявшем в полуквартале от Башни. Рядом с Хардкором, как правило, не бывало никого, кроме нескольких подростков, которых он никак не мог отогнать, и маленькой худенькой Лавинии, которая была у него на побегушках.

— Сбегай, скажи Молнии, чтобы разобрался, — сказал ей как-то Хардкор в присутствии Нила.

— А в чем дело? — спросил Нил.

— Да так. — Хардкор рассмеялся.

У него был широкий рот, и когда он смеялся, то изнутри с одной стороны показывались золотые коронки. Он так и не ответил. У него хватало ума не врать. Они уже не прятали от Нила пейджеры и оружие. «Т-9» и «АК-47».

— Ты главный, — говорил Хардкор Нилу. — Ты главный, и ты мне просто говори, если я наехал не на тех людей: «Стоп, хватит». И я оставляю их в покое. Но ведь это же бизнес. У меня же должен быть какой-то бизнес.

— Тебе нужно послушать моего отца. Ты должен поговорить с ним, — сказал Нил.

Почему он сказал это? Тем более что очень часто бывали дни, когда его воротило от одной мысли о разговоре с Эдгаром. Наверное, ему хотелось заключить своего рода сделку.

«Поговори с ним, и тогда это не придется делать мне».

Эдгар всегда думал за Нила о его будущем и старался решать, чем ему заниматься. В колледже, когда у Нила не было настроения сидеть на занятиях и смотреть всякую чушь по учебному телевидению, у него всегда был выход. У него была работа, которая ему очень нравилась. Он был курьером. Нил был без ума от нее. У него был мотоцикл, кожаная куртка с жилеткой из светоотражающей ткани и небольшой дешевенький пластмассовый шлем. Нил носился по городу с наушниками от плейера в ушах и рацией на поясе, включенной на полную мощность. Он все равно не услышал бы вызова, но «уоки-токи» была снабжена еще и вибратором, и когда Джек начинал орать в микрофон на пульте, она прыгала на поясе. Классная была работенка. Больше всего ему нравился в ней ее быстротечный характер. Ты вроде бы и был на работе, а с другой стороны, и не был.

— Черт возьми, где же курьер? Куда он подевался, бездельник?

И тут ты подкатываешь, рыча двигателем.

— Да вот же курьер, успокойтесь, примите таблетку.

Однако Эдгар работу не одобрял. Нил чувствовал, что отец пока выжидает, рассчитывает, что Нил сам быстро разочаруется в ней, когда наступит зима. Больше всего Эдгара раздражало не то что сыну грозило исключение из колледжа за неуспеваемость, а то, что тот был доволен. Наверное, оттого работа нравилась Нилу еще больше.

Затем наступило второе лето, и у Нила от горячего мотора начало зудеть в промежности, которую заливало соленым потом. Он взял и брякнул что-то насчет того, что неплохо было бы организовать профсоюз курьеров, который отстаивал бы их права. Эдгар сразу насторожился, как легавая, почуявшая дичь. Он каждый день в течение двух месяцев приставал к Нилу с расспросами, не говорил ли тот на эту тему со своими товарищами, и Нил начал проклинать себя за неумение вовремя прикусить язык. Вскоре он уволился и вернулся в муниципальный колледж округа Киндл. В качестве специализации выбрал социальную работу, на чем всегда настаивал Эдгар. Так было проще.

Время от времени Хардкор вставал и уходил по своим делам. Он хлопал Нила по плечу и говорил:

— Отдохни пока, парень. Все в порядке. Я мигом обернусь.

Обычно они сидели на какой-нибудь поломанной скамейке за Четвертой Башней, напротив отгороженной части. С одной ее стороны был забор, а с другой — кирпичная стена самой Башни.

Здесь безраздельно властвовали «Роллеры», личная шайка Хардкора. Они собирались тут, чтобы побалдеть, поиграть в кости, попить безалкогольного пива или просто покурить, прислонившись спиной к стене. Нил сидел и наблюдал за ними с благословения Хардкора, однако для «Роллеров» его как бы не существовало. Он был белым, ничем и никем, на которого стоило обращать не больше внимания, чем на пустую банку из-под кока-колы, одну из тех, что валялись в немалом количестве под стенами Башни. Правда, ему все равно пришлось натерпеться страху.

Как-то раз ближе к вечеру сюда на «форде», сверкавшем хромированными дисками, подкатил Горго — высокий, тощий. Из открытых окон машины на всю округу разносился рэп. Резко распахнув дверцу, Горго выскочил наружу. На нем были черные, давно не стиранные, обвисшие джинсы, державшиеся на бедрах, и черная безрукавка. По каким-то признакам, неясным Нилу, «Святые», ошивавшиеся на своей площадке, мигом определили, что Горго пришлось от кого-то удирать.

— Эй, «Святой», что случилось? — встревожились они.

Горго, как и положено настоящему мачо, сначала пренебрежительно отмахнулся:

— Ерунда.

Однако вскоре его все же уговорили поделиться свои подвигами.

— Просто цапанул у одного мудака десять кусков.

— На ходу?

Вокруг собралась уже целая куча малолетних членов банды — маленькие гангстеры. Они никак не могли поверить, что Горго совершил ограбление на своем собственном автомобиле. Стало быть, его легко будет опознать, и он очень скоро станет объектом мести.

— Чепуха, наплевать. Не собираюсь прятаться от каких-то там вонючих «Губеров». Мое имя — Горго.

— Ну ты даешь! — восхитились все эти малолетки.

А через минуту они уже разбегались в разные стороны. В двух машинах примчались «Губеры». Остановившись на авеню примерно в ста ярдах от того места, где сидел Нил, они открыли огонь из автоматического ружья прямо из окон машин. Пули летели через промежутки между зданиями. Нил услышал громкие щелчки. Пули ударялись о стену Башни и рикошетили в разные стороны. Неизвестно откуда вдруг взлетели и громко закаркали вороны.

— Спасайся! — орали малолетки.

Нил продолжал сидеть на скамейке как завороженный. Он не успел толком сообразить, что произошло. Действительность оказалась гораздо драматичнее, чем можно было ожидать. Лишь потом к нему пришло понимание того, что следующего свиста пули или щелчка он может не услышать, потому что предыдущей пулей ему разнесет голову. Раздался истошный крик Горго:

— Ложись!

«Война!» — подумал Нил и распластался на земле за скамейкой.

Обстрел продолжался несколько минут и прекратился после того, как «Роллеры» Хардкора открыли ответный огонь из верхних этажей Башни. «Губеры» сочли, что лучше убраться восвояси, и их машины, взревев мощными моторами, умчались прочь.

— Они думали, нас так легко взять! Недоноски с куриными мозгами! Не на тех напали!

Оживленно жестикулируя, Горго расхаживал взад-вперед по скамейке.

Он периодически бил себя кулаками в грудь и издавал победный клекот. Полы атласной куртки, надетой поверх черной безрукавки, разлетались в разные стороны. На шее болтался массивный золотой брелок в виде пистолета сорок пятого калибра с бриллиантом в стволе. Одна доска скамейки белела с торца оторванной щепкой. Туда попала пуля. Посмотрев вниз, Горго объяснил Нилу:

— Видишь, они сразу трухнули, нарвавшись на отпор. Теперь они, конечно, будут гнать всякое фуфло своей братве, как, дескать, нагнали на меня страха. Зато их денежки-то у меня.

Горго запустил руку в оттопыривавшийся карман и вытащил оттуда большой пук ассигнаций, которые он отнял у «Гангстеров-Изгоев», угрожая оружием. Когда Горго улыбнулся, оказалось, что у него не хватает переднего зуба.

— Ну, теперь начнется, — сказал он, имея в виду разборки со стрельбой, которые в таких случаях могли продолжаться, то вспыхивая, то затухая, много недель.

На вид Горго было лет шестнадцать-семнадцать. Так думал Нил. Его поразили глаза Горго, остекленевшие и не выражавшие ничего, кроме наслаждения опасностью. Очевидно, у этого парня уже давно поехала крыша, мелькнуло у Нила в голове. Внезапно у Горго в руках появился автомат, который он повесил на плечо дулом вниз, как солдат в военном фильме. Бешеная жизнь. Именно так называли ее «Роллеры». Бешеная жизнь. Нилу она нравилась.

Настоящая война. Так думал Нил в течение многих дней после этого события. Когда он был маленьким и каждый вечер сворачивался крошечным клубочком под одеялом, мысли о войне пугали его больше всего. Настоящая война шла где-то далеко, но Нил зримо представлял ее себе: огонь артиллерии, взрывы авиабомб, пунктиры трассирующих пуль и снарядов, вспышки яркого света, гигантские клубы дыма, затмевающие солнце. Война заберет его, исковеркает его маленькое тельце. Войну нельзя укротить, ее нельзя остановить у порога и не пустить в дом. Эдгар желал войны. Нил же был очень испуган.

А теперь здесь, среди этих храбрых бойцов, Нил думал: «Вот это да. Клево». Просто дух захватывало. И Горго, с бесшабашным видом стоящий на скамейке и колотящий себя в грудь, словно заявляя: «Мне плевать, умру я или нет, мне все равно».

В этом был главный смысл и ни в чем больше. Никакого будущего. Будущего нет. Вот что орал Горго. Нет будущему. Для него оно даже не существовало. Клево! Эта мысль не покидала Нила много дней. Клево.

После того как в тот день Нил чудом остался жив, Хардкор приказал Лавинии присматривать за ним, когда он уходил по своим делам. Она, если можно так выразиться, выполняла обязанности секретаря Хардкора. Передать конфиденциальные поручения, которые нельзя доверить телефону. Уладить что-нибудь. Шустрая, сообразительная и робкая.

Нил всегда старался завести с Баг разговор. Сначала ему с трудом удалось заставить ее сказать свое имя. Обычно они сидели на какой-нибудь поломанной скамейке у Четвертой Башни, словно две лягушки на камне. И как назло, невозможно было зацепиться за что-то, чтобы начать разговор. Вообще-то у Нила всегда не ладилось знакомиться с девушками. Он робел и терялся.

Даже на работе Нил не мог перебороть себя и тушевался, словно страдал запором речи. Его коллеги по большей части умели обращаться со своим контингентом. Девяносто девять процентов этих парней и девушек не хотели вешать им лапшу на уши. Они опасались, что позднее те выведут их на чистую воду. Кроме того, они понимали, что не в состоянии сочинить более или менее убедительную ложь. У Нила же они все сидели, жуя жвачку или разглядывая свои пальцы. Они пытались сообразить, что же им такое придумать, чтобы побыстрее покончить с этой не совсем приятной процедурой. Нил всегда держал радио включенным, чтобы тишина не давила его подопечным на нервы. Он зачитывал им вопросы из стандартной анкеты:

— Посещали ли вы психиатра? Искали ли вы работу? Занимаетесь ли спортом? Есть ли у вас хобби?

Рекомендаций тьма. Однако толку от них для Нила было мало. Вот и с Баг он продвигался через пень-колоду, тычась, как слепой, то в одну сторону, то в другую.

— Школа? — спросил он. — Ты ходишь в школу?

— Почти не хожу. Учителя так себе. Дисциплины никакой. Когда какой-нибудь идиот начинает возникать, я поворачиваюсь и говорю ему: «Закрой варежку, придурок, мы тут собрались, чтобы чему-нибудь научиться». Однако, понимаешь, надоело мне это до тошноты. Потому что они все время пытаются выпереть меня. По той причине, что вокруг шастают «Губеры».

Нил не понял, что Баг имела в виду.

— Ну, понимаешь, они требуют, чтобы я не носила с собой в школу волыну. Но я ведь тогда и квартала не пройду, выйдя из школы, чтобы мне не поджарили задницу. Ведь «Губеры» уже тут как тут, поджидают меня. Из-за моего старшего брата Клайда.

— А он тоже в «УЧС»?

— Высший круг «УЧС», — ответила она. — Но он сейчас отдыхает. Его закрыли.

— В Ярде?

— Угу. Припаяли двадцать четыре. Сюда явилось несколько гребаных «Губеров», которые начали творить беспредел. Вот прямо здесь, в двадцати футах от того места, где ты сейчас сидишь. Срань Господня. Клайд всыпал им по первое число. Когда увидела, что он достает пушку и собирается их всех мочить, я упрашивала его: «Что ты делаешь, дурак? Этот „Губер“ уже наширялся. Он ничего не соображает». А он отвечает: «Успокойся, девочка, и не мешай мне. Я не могу позволить какому-то членососу борзеть на моей территории». Настоящий «Святой». Он никому не даст спуска. Что я могла ему сказать? Теперь я часто навещаю его там. Езжу по выходным. Все девушки ездят туда. Он вроде как держится молодцом, но я здорово скучаю по нему. Он выйдет в 2007 году, и мне хочется плакать, когда я думаю об этом, а он говорит о 2007-м так, будто это будет завтра. Ну, в общем, так вот и получилось, что «Губеры» охотятся за мной.

Нил даже не стал предлагать ей тот выход, который для постороннего был бы слишком очевиден: выйти из «УЧС». Они все говорили одно и то же: «„УЧС“, парень, — это же я сам».

И Нил прекрасно понимал их. Другие люди — белые, взрослые — просто не врубались. Им было невдомек, что такое дух братства, ощущение поддержки за спиной, даже когда ты один. Да, такие, как Баг, нуждались в «УЧС». Кто-то мог посмотреть на нее и сказать: «Ты клевая девчонка, своя в доску. Мы будем с тобой, мы встанем за тебя грудью. Какая бы ты ни была, некрасивая или глупая, мы с тобой, мы — это ты, ты — это мы».

Люди не видят этого. Они говорят: «Банда», — и дрожат от страха.

Нил не знал, когда начал думать о Баг. Это было почти совпадение. Он заговорил о ней на работе. Она находилась на пробации. Нил знал инспектора, которая ее курировала, Мэри Лер. Баг попалась на продаже наркоты. Коп по фамилии Любич поймал ее с поличным, но не стал передавать дело в суд, потому что она была лишь маленьким винтиком. Несовершеннолетняя с испытательным сроком. Почти ничто.

Однажды они сидели там, на скамейках, и Баг рассказывала Нилу о своем отце, который заметил ее вчера на Лоуренс-стрит и сводил в «Беттиз-Райт», где купил ей ленту для волос.

— А кто такой Эдгар? — спросила она затем. — Твой папаша? Ты все время только и гудишь о нем.

— Чушь собачья. Я не говорю о нем все время.

— Угу, — ответила она.

Кто такой Эдгар? Черт возьми. Вопрос из ряда тех, на которые Нил никогда не мог найти ответа.

— Да, он мой отец, — ответил в конце концов Нил.

— Наверное, какая-нибудь шишка?

— Да, он большая шишка. Он вроде как политик. Но сначала был проповедником.

— Проповедником?

— Ага. Он получил духовное образование. Ну, то есть выучился на проповедника, но в церкви никогда не служил.

— У меня есть тетушка. Она тоже проповедница.

— Вот как?

— Угу. В церкви евангелических баптистов. Сестра Серита. Может быть, ты слышал о ней?

— Возможно.

— Ее многие знают. Она сильная. Очень сильная. Она кричит во всю глотку: «Хооо!» А потом начинает читать молитву. Знаешь, она все время зовет меня в ту церковь. Хочет уберечь меня от этих противных, грязных улиц, от драк, ругани, наркоты. Чтобы все было как тогда, когда я была совсем маленькая и пела в хоре.

Баг на миг закрыла глаза.

Иногда Нил задумывался о религии. Вообще-то ему нравились церкви, в особенности католические с их таинственными темными фресками, Девой Марией с ее невинным скорбным взглядом, почти таким же, как у Лавинии. Нравились в церквях невероятные росписи, изображенные на стенах: Иисус, которого распинают на кресте; святой Себастьян с большим количеством стрел, чем у дикобраза иголок; Иоанн Креститель, голова которого с вывалившимся языком лежит на блюде.

Нил знал, что его отец прекрасно разбирался в таких вещах. Джун не хотела и слышать о религии как об осмысленной форме существования человеческого сознания. Для нее она была собранием легенд, важных и интересных; легенд, которые она любила слушать, как сказки. И все же это были легенды, в которых изображалось то, о чем люди страстно мечтали, но не то, что было на самом деле.

Религия в конце концов стала тем камнем, о который разбились отношения Эдгара и Джун. Когда они начали бороться за свободу, она решила, что Бог, вера, ссылки на Библию являлись частью замшелой традиции, которая держала под своей пятой всех и каждого. Джун отвергла религию и фактически заставила Эдгара сделать выбор между ней и Богом. Иногда Нилу приходила в голову мысль: а не сложилась бы его жизнь совсем по-другому, если бы он действительно был сыном проповедника, а не того человека, каким стал его отец? Но кем был сам Эдгар, Нил затруднялся сказать.

Перед тем как встретиться с Эдгаром, Хардкор допустил ляп. Он слышал, что Эдгар занимал место сенатора, и поэтому стал расспрашивать Нила о Вашингтоне.

— Ты специально прилетел сюда на эту встречу? А где в Вашингтоне ты ошиваешься, приятель? У меня там есть родственники.

Нил объяснил ему, когда они собирались сесть в лимузин, где их ждал Ти-Рок.

— Понимаешь, он совсем не тот сенатор.

— Ты хочешь сказать, что его не выбрали?

— Нет, он избран, но он сенатор штата. Существуют два типа сенаторов, дружище.

— Понятно, — сказал Хардкор, а затем добавил: — Все равно не говори ничего Ти-Року.

В тот день Эдгар был в ударе. Он был окрылен новой идеей. Его охватило невероятное возбуждение. У него выкатились глаза, и он так размахивал руками, что Нил стал опасаться, как бы его отец ненароком не высадил стекло в лимузине. Эдгар проникся самыми теплыми чувствами к этим парням, Хардкору и Ти-Року; они были для него вроде приемных детей. Сидя там, в углу, окруженный всей этой роскошью — дорогой деревянной отделкой внутренних поверхностей, хрустальными графинами и фужерами, сиденьями с мягчайшей бархатистой кожей, Нил подумал, что в Эдгаре скрывается источник неистовой, неиссякаемой ярости, которой ему никогда не понять.

Незабываемая была сцена: Нил и Эдгар друг напротив друга на задних сиденьях, и два быка, Ти-Рок и Хардкор, на переднем. От одного из них исходила ужасная вонь. Очевидно, этот бандит не мылся по меньшей мере с полгода. Эдгар ораторствовал, словно стоял на трибуне перед многотысячной толпой:

— Будущее, я вижу будущее.

Они не хотели и слышать об этом.

— Братишка Кан-Эль страдает за всех нас, нужно подумать о нем, приятель, — нудно бил в одну точку Ти-Рок. — Мы тут хотим договориться насчет него. Если от нас что-то нужно, за нами дело не станет, только скажи.

Эдгар сказал:

— Вы думаете, мне нужны деньги? Нет, дело не в этом. Если речь о деньгах, то вы сами заработаете на этом деньги.

Тогда Ти-Рок подался вперед всем телом. Колоритный тип с окладистой бородой, в котелке и шелковой жилетке, на которой были вышиты игральные кости и рулетка. Глаза скрыты за непроницаемыми черными очками. Смертельными, как они их называли. Хардкор посмеивался над ним, но за спиной, а не в лицо. Ти-Рок из тех парней, которые способны на любую гадость и жестокость. Зло плещется в нем постоянно, как грязная вода в корыте, где полощут белье. Он всегда мог вытащить на свет самую подлую и низменную часть своей душонки, если это было ему нужно. Ти-Рок отличался невероятной выдержкой и самообладанием. Он мог смотреть человеку в глаза и тут же всадить ему пулю в голову. При низком росте у него были толстые ляжки, настолько толстые, что черные брюки, казалось, трещали по швам. Ти-Рок смерил Эдгара недоверчивым взглядом. Отец Нила все больше производил на него впечатление психа.

— Деньги? Каким же образом мы заработаем на этом гребаные деньги?

Эдгар объяснил, что все можно устроить. В этом и заключается политика.

— Ладно, принеси мне эти гребаные деньги, и тогда посмотрим, — сказал Ти-Рок и жестом приказал им выметаться из лимузина.

Хардкор выразил Нилу свое недовольство:

— Все это дешевка, фуфло. Старый мудак хотел надуть нас. — Нил пробормотал, что его отец не мог вынашивать такие намерения. — Я этого не потерплю. Да я так проучу любого ублюдка, который вздумает использовать меня, что мало не покажется, и наплевать мне, чей он там папаша. Вмиг вышибу из него мозги. Ти-Рок, мать его! Ти-Рок обосрал меня с ног до головы. Говно вонючее, как он только меня не обзывал. — Хардкор был глубоко расстроен.

Что Нил мог сказать? Такие выкрутасы были Эдгару по душе. Он наслаждался ими. Его воодушевляла идея потрясать систему, обрушить ее стены. В таких случаях Эдгара всегда отличал особый, напыщенный тон. Что-то вроде: «Теснее ряды, товарищи. Я принимаю командование на себя, я генерал революции, готовый умереть за наше дело». И поэтому не приходилось удивляться тому, что две недели спустя Эдгар сказал ему, что с деньгами вопрос улажен, и Нил постарался обнадежить Хардкора.

А затем три ночи подряд шли телефонные звонки от Джун. Нил догадался, что дело касается Майкла. После третьего ночного разговора по телефону с Джун Эдгар, который уже собирался ехать в Капитолий штата, передал Нилу чек от ПДФ и приказал обналичить его, а деньги переслать Майклу срочной почтой.

— Майклу? — удивился Нил.

Приходилось ли другим людям расти в подобных условиях? Когда все вокруг пропитано секретами. И речь здесь не идет о тетушке Нелли, которая тайком потягивает клубничное вино, или дядюшке Германе, который иногда трахает малолетних проституток. Это секреты совсем другого рода. Никому ни слова. «Если ты скажешь, то разверзнется черная дыра, и все туда провалятся. Мы не просто погибнем, это будет хуже, чем смерть, в тысячу раз». Вот в какой обстановке воспитывался Нил. Когда они перебрались в Висконсин, Джун повторила ему несколько раз: «Слушай, Нил. Ты никогда и ни под каким видом не должен никому рассказывать о Майкле. Ты слышишь меня? Никогда. Это очень важно, Нил. Так важно, что дальше некуда. Ты никогда не должен говорить, что знал его раньше. Если кто-либо допустит оплошность и проговорится — ты, я, Майкл или Эдгар, — нас всех разлучат и очень надолго. Ты понимаешь? Это очень важно!»

Вот какое детство было у него, черт побери.

— Он попал в неприятную ситуацию, Нил, — сказал Эдгар.

— А что мне сказать Хардкору?

— С Хардкором мы разберемся. Мы разберемся со всеми. Дай только срок.

На Эдгара накатило особое настроение — демократия проблем, которая решается за пять минут и затем ставится на контроль. Сессия законодательного собрания близилась к концу, и Эдгар до глубокой ночи сидел у телефона. Факс, стоявший наверху, казалось, не переставал работать ни на минуту, безостановочно выдавливая из себя нескончаемый лист. Нил едва успевал снимать трубку, и каждый раз это были разные люди, которым срочно требовался Эдгар, — избиратели, коллеги-законодатели, разъехавшиеся по всему штату, репортеры, сотрудники офиса, помощники с мест. Эдгар отвечал на каждый звонок и, прежде чем дать лаконичный ответ, отводил себе на раздумье не больше пары секунд.

— Мы разберемся, — сказал он снова и вышел со своим маленьким саквояжем.




Как-то раз они с Баг предавались своему обычному занятию, то есть сидели на скамейке у Башни-IV и болтали.

— Не слушай его, парень, — произнесла она тихим голосом. — Он продаст тебя с потрохами.

— Хардкор?

— Он точно продаст тебя, будь уверен.

Нил пожал плечами. Он и сам это понимал и давно уже опасался, однако от того, что это сказала вслух какая-то худенькая невзрачная девчонка, ему стало не по себе.

— Я так не думаю, девочка.

— Угу. Я видела его.

— Он ведь рубаха-парень, свой в доску.

— Хрен с ним! — Баг вяло махнула рукой и пошла прочь. Нил последовал за ней. — Не обращай на меня внимания, приятель. Мужчины не должны слушать каких-то там сучек.

— Я этого не говорил. Разве я сказал это?

— Девушки способны догадаться, о чем ты думаешь. У тебя все на лице написано, парень. — Она повернулась, и в ее огромных глазах Нил увидел весь мир. — Я просто пытаюсь помочь тебе.

— Я знаю.

Баг шагнула к нему и встала совсем близко.

— Ничего не говори ему, парень, ничего. Не то мне несдобровать.

— Ни за что на свете, — ответил он.

К тому времени было уже слишком поздно. Лавиния глубоко запала Нилу в душу. Ей было пятнадцать лет. Иногда эта цифра приводила его в экстаз. Кто бы мог подумать? Он грозил сам себе пальцем. Пятнадцать лет. Растлитель малолетних. Кандидат на отсидку. Впрочем, все это уже не имело значения. Он был весь во власти чувств. Голова шла крутом. Он зациклился на ней. Не то чтобы он был девственником. Нил переспал с четырьмя девушками. Он помнил их имена и как все было. До встречи с Баг он пересчитывал их каждый день, словно могла произойти какая-то счастливая неожиданность. Как минимум раз в день он перебирал в памяти подробности каждого соития, за исключением одной девушки, Ланы Рамирес. Это был полный отпад для Нила. Их связь продолжалась несколько месяцев, и в памяти у него остались только самые общие представления о ней. Это была крупная рыжеволосая девушка, которая работала в офисе той же фирмы, где Нил служил курьером. Они встречались после работы. У нее была своя квартира, где они обычно и трахались. Для Нила это была любовь, потому что захватывала его целиком, без остатка. Затем она переехала в Майами. Он писал ей и пару раз пытался звонить. Однако ничего путного из этого не вышло. «Какого черта? — удивлялся он. — Почему она ушла от меня?» Это казалось невозможным. Ведь он был ее рабом. Рабом.

Иногда ночью, когда всех посещают странные мысли, Нил думал об Эдгаре и знал, что отец совершенно свободен от них. Нил в этом уверен. Эдгар ни о чем таком не думает. Кто сказал это Нилу? А зачем кому-то говорить? Он находится рядом с этим человеком почти двадцать лет, и, насколько ему известно, Эдгар никогда не проявлял интереса ни к девушкам, ни к юношам, ни к горным козлам. Наверное, у него что-то вроде импотенции. Ну и черт с ним. В конце концов, это проблема Эдгара, а не его.

Его проблема заключалась в деньгах. Хардкор не забывал о них. Это было похоже на заколдованный круг. Нил почти слово в слово повторял Хардкору то, что ему объяснил Эдгар. Сначала «УЧС» станут хотя бы для виду политической организацией, зарегистрируются в качестве таковой и будут иметь легитимное присутствие на политической арене. У них будет свой голос. И тогда Эдгар сможет сделать так, чтобы этот голос был услышан. В первую очередь о Кан-Эле. И опять речь заходила о деньгах.

— Ну и где же эти гребаные баксы, приятель?

Хардкор представлял себе это как работу, которую он выполнит, когда получит десять штукарей. Не было никакого смысла говорить ему, что деньги предназначались не для него, а на организационные расходы, потому что организация у него уже была. Он мог щелкнуть завтра пальцами и сказать: «Эй, вы все, а ну живо зарегистрируйтесь в качестве избирателей». Однако он не собирался ничего предпринимать, не увидев живых денег. Хардкор начал открыто издеваться над Нилом. Если тот обещал внести изменения в рапорт на Хардкора или какого-нибудь другого члена «УЧС», Хардкор презрительно хмыкал и говорил:

— Так же, как ты принес нам деньги?

И вот однажды Нил, доведенный до белого каления, совершил опрометчивый шаг. Он знал, что это безумие, но уже ничего не мог поделать с собой. Он сказал Хардкору:

— Потребуется некоторое время, чтобы найти деньги, потому что нам пришлось потратить имевшуюся у нас сумму на другие цели. Почему бы тебе пока не заняться делом, тебе и Ти-Року, — поработать над регистрацией своих людей в качестве избирателей? Осенью будут выборы. Лучше начать подготовку к ним сейчас. Я уверен, что все получится, а там и деньги подоспеют.

В ответ Хардкор долго смотрел на него ледяными глазами. Это был взгляд хладнокровного убийцы, привыкшего к своему ремеслу.

— Нет, — сказал Хардкор. Он сказал много раз: — Неееет! Ты растратил мои деньги. Как это понимать? Ты растратил мои деньги. Никто не имеет права тратить мои деньги. Только я сам.

Нил попытался урезонить его. Он говорил, что это были не его деньги, что они предназначались на политическую работу, на создание легальной организации, а Хардкор еще ничего не сделал, и Эдгар не давал ему денег. Однако Хардкор был уже похож на гончего пса, или москита, или акулу. Он почуял запах крови.

— Куда, дьявол побери, подевались мои деньги? — Он задавал этот вопрос, должно быть, раз семьдесят.

— Орделл, ты хочешь денег, я достану их тебе. — Пожалуй, более смехотворных и бессмысленных слов Нил не произносил никогда за всю свою жизнь, и Хардкор знал это, как знал и все остальное.

— Вот это в самую точку, мать твою. Верни мне мои баксы. А сейчас убирайся с глаз моих долой, парень, и больше не показывайся, пока не принесешь деньги. А я попрошу, чтобы мне назначили нового инспектора. Дружбе между нами конец. Раньше я думал, что ты свой парень, но теперь ты для меня никто. И уноси свою задницу отсюда, пока цел, а то я за себя не ручаюсь.

Чем все это могло закончиться? Когда несколько дней спустя Нил вернулся, Хардкор опять пристал к нему:

— Что ты здесь делаешь? Я не вижу денег у тебя в руках. Я же сказал тебе — уходи.

— Я не хочу уходить, — ответил Нил.

Они находились перед Башней-IV, где Хардкор устраивал осмотр своих сил. Здесь были все: молодняк — коротко стриженные, с бритыми затылками, напоминавшими наждачную бумагу, и три четверти «Роллеров». Они внимательно наблюдали за тем, что происходило между их главарем и Нилом. Хардкор не сводил с Нила тяжелого взгляда. Лицо у Хардкора было примечательное, густо усеянное морщинками и маленькими коричневыми отметинами, похожими на оспины. Нос обезображен шрамом, и под глазом постоянно висела слезинка.

— М-м-м… хм-мю… — промычал Хардкор, и Нилу стало ясно, что он сказал ему сейчас слишком много.

— Короче говоря, есть тут одно дельце, — сказал Хардкор несколько дней спустя. — Я хотел попросить тебя сделать мне одно маленькое одолжение. Мне нужно, чтобы ты передал кое-что в тюрьму.

У Орделла была такая привычка: если ему было что-то нужно, он опускал лицо так, что его глаза поднимались на собеседника, как темные солнца. Точно так же поступал и Эдгар. Забавное совпадение. Хардкор находился у себя на семнадцатом этаже. Он называл это помещение «центральная», словно речь шла о командном пункте армейского соединения или полицейской штаб-квартире. В действительности же это была квартира какой-то старухи, которую «УЧС» присвоили себе.

— Всего-навсего один раз, — сказал Хардкор. — Мы в безвыходном положении, понимаешь? Ну и потом, вся эта хрень с деньгами, которые мы должны были получить. Короче, как только деньги будут у нас — а ты сказал, что это не займет много времени, — мы проведем всю эту долбаную организаторскую работу и проголосуем за твоего папашу и тех парней, каких вам нужно. Верно?

Хардкор так и не сказал конкретно, что должен был сделать Нил. Однако Нил понимал, что он еще вернется к этому вопросу. Он догадывался, о каком одолжении просил Хардкор. У Нила холодок пробежал по коже, однако он сделал вид, что ничего не случилось, и, сказав: «Ладно, там посмотрим», — пошел к своей машине. Разумеется, на следующей неделе Хардкор снова заговорил о своей просьбе.

— Баг тебе покажет, — сказал он на этот раз, когда Нил спросил у него, что он имел в виду.

Хардкор поскреб щеку и отвернулся. Он должен был контролировать свой бизнес, который делался на улице. Из этой квартиры на семнадцатом этаже он прекрасно видел все, что творилось на перекрестке Грей-стрит и Лоуренс-стрит. И с какой бы стороны ни примчались машины оперативного подразделения полиции или тик-таки, они не могли не быть замеченными Хардкором. Внезапно Нилу стало ясно, почему Хардкор решил расположиться именно здесь. Этот гангстер в своем роде гений, подумал Нил.

— Покажи мне.

— Хоумгерл покажет тебе, я же сказал.

— Я не говорю, что берусь. Просто хочу посмотреть, понимаешь?

— Хочешь примериться, не заиграет ли у тебя очко?

— Мне нужно знать все. Как я буду себя чувствовать? Мне нужно продумать все от начала и до конца.

— Тебя не заловят. Если тебя поймают, то первое же слово, которое вылетит из твоего рта, будет «Хардкор», правильно? Груз должен быть доставлен, и я все сделаю так, чтобы тебя не взяли за жопу, приятель.

— Я хочу посмотреть.

— Лавиния покажет тебе.

И вот она повела его по улице к одному из заброшенных кирпичных зданий на Лоуренс-стрит с окнами, забитыми досками, и лужайками с вытоптанной травой. Это был один из притонов наркоманов. Лавиния шла в трех шагах впереди Нила.

— Я же говорила, — сказала она. — Ты думал, ты самый умный, думал, тебе удастся выкрутиться, а я предупреждала тебя.

Она грустно покачала головой.

В здании никого не было. На первом этаже одна квартирная дверь была выбита. Кто-то ударил в нее снаружи с такой силой, что она развалилась на две части, одна из которых упала внутрь, в прихожую, а вторая осталась висеть на петлях. Тик-таки регулярно, не менее одного раза в месяц устраивали здесь рейды и облавы. Пахло специфически. Так пахнет везде, где постоянно курят марихуану. Дым въедается в стены и потолок и остается в них навсегда. Однако, судя по всему, здесь забивали косячки совсем недавно, несмотря на то что со времени последней облавы прошла всего пара дней. Электричества здесь, конечно, уже не было, и широкий лестничный проем освещался благодаря свету, поступавшему из окна лестничной клетки на четвертом этаже, которое не было заколочено досками. Они стали подниматься вверх. Все, что могло пригодиться, было разворовано: осветительная арматура с проводами, дверные ручки и замки, анкеры, оконная фурнитура. Кое-где выломаны и унесены даже доски из пола. Все стены были испещрены гангстерской символикой. На четвертом этаже Баг остановилась и приложила к губам палец. Она хотела узнать, нет ли за ними «хвоста». Выждав некоторое время, Лавиния повела Нила назад, на второй этаж. Там на всех четырех квартирных дверях висели тяжелые навесные замки. Баг открыла одну дверь имевшимся у нее ключом.

Внутри было прохладно и пусто. Линолеумное покрытие покоробилось от сырости. Отчетливо выделялись его участки, находившиеся под встроенной мебелью, которой теперь здесь не было. Баг порылась в шкафчиках, оставшихся еще на кухне, и нашла шарик. Кто-то оставил его несколько часов назад, наверное, сам Хардкор. Они вдвоем стояли и смотрели на то, что лежало у нее на ладони. Полфунта чистейшего кокаина в презервативе, определил Нил. Десять лет как минимум.

— И где же я это понесу?

— А разве он тебе ничего не сказал? Ты должен положить эту штуку туда, где ее не нащупают. Эти ублюдки обшмонают тебя с головы до ног.

— Само собой.

— Да, парень, тебе нельзя попадаться с этим дерьмом.

— Это мне известно.

Он рассмеялся.

— Ты должен спрятать ее так, чтобы они ничего не нащупали.

— И куда же именно?

Лавиния застеснялась и быстро отвела глаза в сторону.

— О, приятель, — сказала она. — Ну почему я должна делать все это сама?

В кармане у нее оказался скотч и несколько презервативов. Она положила их на маленький деревянный стол рядом с белой колбаской кокаина.

— Это поместится в твоей попке. Верно?

— Нет.

— Только не говори «нет». Раз уж ты здесь.

— Ладно, я сделаю. Все в порядке.

— Хорошо, я покажу тебе как. Я помогу тебе. Гребаный Хардкор иногда заставляет меня делать это. Ладно, парень, давай.

— Что, давай?

— Спусти брюки.

— О Боже!

Она взяла презерватив с кокаином и принялась мять его, катая между двумя маленькими, хрупкими ладонями. Помяв его длинными пальцами, она опять заработала ладонями. Это зрелище подействовало на Нила возбуждающе.

— Ну, давай же. Сколько еще ждать?

Нил расстегнул пояс и спустил брюки до бедер. Баг зашла ему за спину и сама стянула с него трусы.

«Подожди еще немного, — мысленно умолял Нил, — ну еще немного». Он помнил, что сказал Хардкор о его желании просто посмотреть. Однако теперь сказать было нечего. По пути сюда все уже было сказано. Баг права. Она ведь предупреждала его, и Хардкор шкуру с нее снимет, если Нил вдруг заартачится.

— Отлично. А теперь нагнись. Вот так. Возьмись руками за свои щечки. — Очевидно, Баг имела в виду ягодицы. — Зашибись. — У нее ужасно холодные пальцы. Она начала смеяться. — Знаешь, я никогда не думала, что мне придется засовывать эту штуку в белую задницу. Как-то странно все это, будто в каком-то сне.

— В самом деле?

— Ууу, еще как! Мне даже не по себе. Черт, да ты же весь бледный. Испугался?

— Нет, все в порядке. Просто с непривычки, — ответил Нил.

— А вообще-то ты парень что надо, — Она едва заметно, ласково провела по его ягодицам рукой. — Мне это тоже в новинку. А ты когда-нибудь трахал черную девушку?

— Да.

Он не лгал. В школе у него была одна негритянка.

— Как ее звали? А теперь разведи их пошире. Вот так. Эта штука войдет туда.

Она засунула в задний проход Нила кончик пальца, и ему стало щекотно.

— Однако сейчас заклеивать скотчем нельзя, иначе резинка порвется и порошок разлетится по всей комнате, и тогда тебе шиздец. Поэтому между скотчем и резинкой нужно положить прокладку. Обычные нитки.

Баг объяснила Нилу, что он должен будет делать и с кем встретиться. Хардкор все уже спланировал.

— Значит, ты баловался с черной курочкой, да? И не пожалел об этом? Черные девочки самые лучшие, верно?

Нил так не считал, однако не стал разубеждать ее. Холодные тонкие пальцы уже осторожно массировали его ягодицы, потихоньку пробираясь в промежность. Она заигрывала с ним. Он понимал это, и она тоже. Его член обретал твердость. «Ну и влип же я! — подумал Нил. — Вот дерьмо». Однако он не хотел останавливать ее. Спереди на нем еще были трусы, но он был уверен, что Баг обратит на это внимание.

— Значит, та курочка пришлась тебе по вкусу, а?

Она сжала ягодицы очень сильно, и ему даже стало немного больно. Наверное, она сама не знает, что делает, подумал он.

— Это было очень давно.

— И ты ничего не можешь вспомнить?

— Нет.

— Да ты никак заигрываешь со мной?

— Похоже, ты не против. — Нил промолчал. — Да, по-моему, тебе это нравится.

Баг встала перед ним и, несмотря на всю свою робость, осмелилась взглянуть ему в глаза.

— А ну-ка посмотрим, что у тебя там. Что ты прячешь от меня?

Баг потрогала его член через трусы, и Нил вздрогнул. Она залилась смехом.

— Я знала, что понравлюсь тебе.

Он не шелохнулся и опять промолчал.

— Думаешь, я никогда не видела? Да если б ты знал, что мне довелось увидеть!.. А это меня не удивит.

С этими словами она запустила руку в его трусики.

— Ты по-прежнему боишься? — Она хихикнула и дотронулась до его пениса. Просто дотронулась и тут же убрала руку, опять хихикнув. — И ты ничего не хочешь сказать?

Член стал твердым, как сталь.

— Разве тебе не приятно?

— Приятно.

Оба посмотрели вниз, на член Нила, торчавший из кулака Баг. Оральный секс. Такого Нил еще никогда не пробовал. Лавиния опустилась на колени на грязный пол в холодной, нежилой квартире и взяла его член в рот. Охватив руками ягодицы Нила, она сделала несколько движений взад-вперед, показывая ему, как он должен двигаться. Нилу потребовалось не больше трех-четырех минут, чтобы кончить. Баг поднялась с колен и, пройдя в другую комнату, выплюнула там сперму.

— Я слышала от подружек, что через сперму можно заразиться. Это правда?

Наверное, она имела в виду СПИД. Однако Нил был здоров. Все муниципальные служащие раз в год проходили медицинскую проверку.

— Вряд ли. Я кое-что знаю об этом. Не думаю, что ты заболеешь.

— Только не говори никому, — сказала она, прежде чем открыть дверь.

— Ну что ты.

Баг улыбнулась:

— Я знала, что понравлюсь тебе.

Ему удалось пронести кокаин в тюрьму. На второй или третий раз он начал доставлять обратной ходкой деньги. Хардкор отдавал ему половину. Сначала Нил отнекивался и даже положил деньги назад на скамейку.

— Не упрямься, парень, — с отвращением проговорил Хардкор и засунул деньги в карман брюк Нила. — Ты слишком задаешься, мать твою, — добавил он.

Нил держал деньги в коробке, которая стояла на полке встроенного шкафчика. Может быть, они пригодятся Майклу, подумал он. Или купить что-нибудь Баг.

Иногда они с Лавинией совокуплялись. В той квартире был матрац, и Баг обычно садилась сверху. У нее были крошечные, похожие на мешочки груди и ребра, туго обтянутые кожей. Баг была настолько хрупкая, что Нил сначала даже опасался повредить ее внутренности. Казалось, она делала это не ради удовольствия, а просто выполняла работу, на которую способны только женщины. Он мужчина, а это то, что нужно мужчинам. Баг уже достаточно познала жизнь. Ей нравилось, когда после секса он говорил:

— Класс!

Нилу хотелось расспросить ее о сотне вещей. Знал ли Хардкор? Хотя Нил был уверен, что ему ничего не известно. Может быть, причина в том, что ей хотелось попробовать секс с белым? Слишком грубо. А что, если он ей просто понравился? Ведь именно это Баг говорила всегда. Занималась ли она когда-либо сексом за деньги? Может, делала это по приказу Хардкора?

— Ты хочешь меня? — спросила она его в следующий раз, едва они успели войти в квартиру.

Нила тянуло задать ей сотню вопросов, и прежде всего он спросил бы: «Что это значит для тебя? Ты думаешь обо мне все время так, как я думаю о тебе? Ты чувствуешь, как у тебя холодок идет по коже, как ноют твои бедра и сердце? Что это значит для тебя?»

Он так и не узнал.




— А, чтоб мне лопнуть, — с раздражением произнес Эдгар. Он стоял возле холодильника, приложив руку ко лбу. Так обычно говорил Эдгар в домашней обстановке, когда Нил был дома, словно сын по-прежнему оставался трехлетним малышом. Только подумать, взрослый человек, на склоне лет, с положением в обществе и вдруг произносит: «Чтоб мне лопнуть», — словно он Гомер Пайл или что-нибудь в этом роде.

Иногда Эдгар мог подавать такие же признаки жизни, как и все прочие смертные, показывая этим свою тупую бесчувственность. Он сопел, ковырял в зубах, чесался в разных местах, и тогда Нил ненавидел его больше любого другого человека, потому что он не мог освободиться от его присутствия, не мог уйти. Иногда Нил чувствовал себя как несчастная дворовая собака на цепи, которая бегает туда-сюда, гавкая и бросаясь на хозяина, а потом вспоминает: «Эй, да я же привязана к чертову колышку». Так и Нил с Эдгаром.

— Я то и дело забываю об этом, — сказал Эдгар.

В руке у него было несколько листков, которые он достал из кармана рубашки. Нил никак не мог привыкнуть к тому, что его отец превратился в старика. Теперь Эдгару приходилось записывать все на бумаге, чтобы не забыть. Бумажки он рассовывал по разным карманам и потом часто забывал, где какая лежит.

— О чем?

— О деньгах. Нужно передать Орделлу, что я их обязательно достану. Просто я не знаю пока, где их взять.

— С ним все в порядке. Можешь не беспокоиться.

— Но ты не сказал ему?

— Нет. Ты имеешь в виду, куда подевались те деньги? Нет. Я сказал, что дело займет чуть больше времени, чем мы ожидали. По правде говоря, он немного нервничает. Ладно, это не страшно, тем более что я тут малость помог ему.

— Помог?

— Вроде того.

— Что за помощь ты ему оказал?

— Ну, помог, да и все тут.

— В качестве его инспектора?

— Ну да. Это не важно.

— Подожди, подожди, Нил. Не уходи от ответа. Посмотри на меня.

Его отец сидел за кухонным столом.

— Что происходит?

— Эдгар.

— Подожди. Что происходит, Нил?

«Да пошел бы ты! Вот заладил! — пронеслось в голове у Нила. — Я теперь в геенне огненной. Что происходит, мать твою? Мне полный шиздец, вот что происходит».




Эдгар


Ни в коем случае нельзя судить об Эдгаре, не зная его жизни в домашних условиях. Именно это он всегда говорил себе. Те, кто презирал его, а таких было достаточно: репортеры, лоббисты, отиравшиеся в сенате штата, — отвратительная клоака, которая теперь хихикала и показывала на него пальцем, — все они не могли дать Эдгару истинную оценку, не посмотрев на его жизнь, на то, как он жил здесь, в трехкомнатной квартире, выделенной из большого дома.

Эдгар купил этот дом для Джун двадцать пять лет назад. С его стороны это был грандиозный жест щедрости и благородства, который должен был отразить перемены, происшедшие в нем самом. Однако для Джун дом не значил ровным счетом ничего. Она все равно уже собиралась уйти от Эдгара. Оставшись в одиночестве, он решил выкроить себе пространство достаточно маленькое, чтобы в нем можно было чувствовать себя вполне уютно. Остальные комнаты Эдгар сдавал студентам на учебный год, а в подвальном этаже зимой открывал приют-ночлежку для бездомных. Однако уединенность и покой по-прежнему имели для него превалирующее значение, и поэтому он отгородился от остальных жильцов.

Обстановка в комнатах Эдгара была почти спартанская. Он не выносил ковров ни на стенах, ни на полах. Ничем не накрытая древесина давала приятную прохладу. Устав, он любил прилечь на тот же обитый гобеленом диван, который стоял у них в Дэмоне и затем совершил переезд сюда вместе с ними. На стенах ничего не было. Единственная фотография в рамке стояла на кофейном столике из клена: Нил, Джун и Эдгар, которому уже далеко за пятьдесят — старый мальчик с седыми локонами и рукой, поднятой по-детски вверх. В книжных шкафах и на стеллажах, которые шли вдоль стен, плотно аккуратными рядами стояли книги и лежали газеты. Безупречно заправленная постель — завернутый край покрывала строго соответствовал краю лежавшей на нем подушки — не выдавала никаких признаков пребывания на ней человека, который в тяжелом сне то и дело ворочался и метался, комкая простыню и одеяло.

Что он думал тогда? Просыпался от тоски? Но по кому? Именно это и хотели знать люди, дошло наконец до Эдгара. Однако он не мог до конца сознаться в этом себе. Он приходил в себя и тут же ощущал какую-то преграду и стыд. Тогда Эдгар обращался к Господу, как делал это всю жизнь, когда им овладевало чувство полного одиночества. В течение многих лет… худших лет — так он думал о них, когда ему были неподвластны многие обстоятельства, — Эдгар скрывал от себя факт собственной религиозности. И тогда осознание того, что он до сих пор тайно ведет разговор с Ним, обрушивалось на Эдгара внезапно из ниоткуда. Он думал: как такое может быть? Однако это никогда не прекращалось. По одной причине. Господь слушал.

Однажды, душной южной ночью, когда страстный писк саранчи сливался в сплошной свист в ушах — ему было тогда лет пять или шесть, — на Эдгара снизошло просветление. Он понял, что там, наверху, есть Вездесущий Некто, который благожелательно воспринимает внутренние мысли Эдгара. Бог слушал его. Не всегда с восхищением и терпеливо. Временами Эдгар боролся с Богом, как Яков боролся с ангелом. Иногда в снах Эдгар видел себя и Бога, сомкнувшихся в тесных объятиях и старающихся положить друг друга на лопатки. Их бока блестели от пота. Он чувствовал жаркое дыхание Бога, сжавшего его с такой силой, что почти вся жизненная сила уходила из тела. Невероятная боль переходила в экстаз.

Сегодня, едва встав с постели, Эдгар начал продумывать план действий на день, еще один день его мирской жизни. Он вспоминал, какие на сегодня назначены встречи. Ленч с помощниками, беседы с членами комитета, звонки членам Союза фермеров в глубинке штата, прием избирателей, просивших о содействии в решении тех или иных вопросов. Вечером ему предстоит выступить на официальном обеде в Центре юридической помощи в Саут-Энде. Эдгар вот уже много лет откликался на их приглашения. Хорошие, толковые люди — ирландцы, итальянцы и мексиканцы — объединились вокруг одного приходского священника, отца Хэллорана, сухощавого и энергичного человека шестидесяти четырех лет, который работает там тридцать лет и до сих пор полон надежды. Он зажигает искру доброты в жизнях, которые без его участия оказались бы обездоленными и одинокими. Хэллоран основал этот Центр на добровольные пожертвования состоятельных прихожан. Здесь малоимущие могли получить бесплатные консультации, как им противостоять притеснениям домовладельцев, разделить имущество при разводе, помочь детям, если у тех нелады с законом. Эдгару нравилось бывать здесь и общаться с людьми, простыми людьми, секретаршами и менеджерами торговых залов, которые хотели внести свой пусть и маленький, но все же вклад в дело улучшения жизни. Они хотели, чтобы мир стал чище и добрее. Их чувства простирались за рамки собственной жизни. С ними приходили и дети, по большей части уже взрослые и теперь жившие в своих собственных домах или квартирах в дальнем пригороде.

Он будет говорить о добре, семена которого сеет в душах их деятельность. Никакой сентиментальности. Но он скажет, что вера в добро и воспитание человечности не являются заботой лишь одного правительства. А они спросят: «Сенатор Эдгар, что еще мы можем сделать? Что мы можем сделать?» И на минуту в зале, находящемся в подвальном помещении, обитом потемневшими деревянными панелями, воцарится тишина. «Что мы можем сделать?» Жизнь бедняков, пронизанная страданиями и лишениями, обретет почти зримые очертания. Эдгар еще не знал в точности, что он скажет, но уже предвкушал этот момент. И пусть в законодательном собрании штата над ним смеются сколько угодно. Пусть канцелярские крысы и акулы из СМИ обвиняют его в популизме, но это — его работа, где он знает, кто он такой; где он, чувствующий глубину страданий людей, всю свою жизнь воюющих с бедностью и презрением, отдает им всю яростную силу своей преданности.

Они никогда не понимали, такие люди, как Хардкор, как Хьюи, что Эдгар бескорыстен в своем страстном желании видеть их — черных — сильными и несгибаемыми. Он смотрел на них и с трепетом в душе думал, что эти люди были наследниками, преемниками тех забитых, донельзя униженных батраков, которые на его глазах резали табак; мигрантов, которые непрестанно кочевали с места на место, уныло плетясь по пыльным дорогам. Эдгар любил этих людей, которых так жестоко угнетали его отец и ему подобные. Он восхищался ими. Его любовь к ним была могуча и беспредельна.

Он не любил Хардкора или Хьюи. Они не нуждались в его любви и по этой причине вызывали у Эдгара страх, такой же, как и у всех прочих. И все равно он был воодушевлен, потому что их сила, их гнев давали им энергию для движения вперед в этом мире. И об этом он тоже скажет сегодня вечером. «Мы должны продвигаться по пути к ответственности, благодарности и творению добра как призвания души». Ночь уже близилась к концу, а Эдгар по-прежнему бодрствовал, уставившись на светильник с рифленым стеклом, рассеивавшим яркий свет двух мощных ламп. В этой яркости он видел осязаемый признак своих собственных обязательств.

Снизу послышались шаги, стук дверей, шум воды. Несмотря на раннее время — часы совсем недавно пробили пять, — Нил уже встал и теперь собирался на работу. В последнее время он старался пораньше выйти из дому, чтобы избежать пробок, неизбежно возникавших позднее. Иногда на дорогу от Гринвуда до работы уходило целых полтора часа. Нил сделался лучше, подумал Эдгар, зная, что говорит себе это чуть ли не с рождения сына. Однако сейчас это было похоже на правду. Нил стал более коммуникабельным, не таким угрюмым и колючим. Очевидно, положительное, дисциплинирующее влияние на него оказала работа, настоящая работа, к которой он вроде бы почувствовал вкус. Хотя, разумеется, он все еще нуждается в отеческих наставлениях. Иной раз Нилом овладевали апатия и нерешительность, и тогда нужно было тормошить его. Однако он работал там, где предоставлялась возможность приносить людям много пользы и добра. Спустившись вниз, Эдгар увидел, как его сын, одетый в джинсовую рубашку с кожаным галстуком, ест овсянку и смотрит телевизор.

— Привет, — произнес Нил.

Сын по-прежнему ночевал здесь два-три раза в неделю, если Эдгар не уезжал по своим делам в какой-нибудь глухой угол штата. Квартира Нила в городе была пропитана духом холостяцкой неприкаянности, и он чувствовал себя там еще более неуютно, чем здесь. Уик-энды он также проводил здесь. Мальчик превратился в рослого мужчину, шесть футов и один дюйм, обросшего жирком, который по выходным валялся небритый и немытый на кушетке в гостиной внизу, пил дорогое пиво и смотрел телевизор. Они почти не разговаривали. Эдгар не знал, что нужно Нилу. Бесплатное питание? Крыша над головой и уверенность, что о тебе позаботятся? Можно было дать сотню саркастических ответов. Однако Эдгар радовался тому, что сын часто бывал здесь. Ему хотелось, чтобы Нил был постоянно у него на виду. Им обоим от этого лучше.

Эдгар надел вчерашнюю рубашку, в кармане которой обнаружил свои записки.

— А-а, чтоб мне лопнуть! — проговорил он и потрогал свой лоб. — Я все время забываю. Деньги. Обязательно передай Орделлу, что я их раздобуду. Просто еще не знаю, где их взять.

— Ну, он пока особенно не возникает, — отозвался Нил, не сводя глаз с экрана телевизора.

Эдгар почувствовал тревогу, пока еще слабую и неосознанную. Жизненный опыт подсказывал ему: здесь что-то не так. Он принялся теребить Нила, пока тот не сказал, что оказал Хардкору какую-то помощь.

— Подожди, подожди, Нил. Не уходи от ответа. Посмотри на меня. — Эдгар присел к кухонному столу. — Что происходит?

Как он узнал? У Нила на лице было особое выражение: хитрый, пристыженный взгляд гончего пса, осознающего, что внутренний мир, в котором он пребывает, никак не согласуется с тем, который существует помимо его воли в объективной действительности. Это всегда настораживало Эдгара. Не стал исключением и этот случай.

— Я помогаю ему.

— В чем ты ему помогаешь? Составляешь благоприятные рапорты? Или выбрасываешь его файлы?

— Ничего подобного. Я делаю свою работу.

— Где? Что ты делаешь?

— В тюрьме, — ответил нехотя Нил.

Постепенно Эдгару удалось выудить из него основные подробности. Эдгар всегда считал себя сильным и стойким и гордился этим, однако к концу разговора он все же не выдержал и опустил голову на стол, обхватив ее руками. Снова и снова он просил Нила сказать, что это шутка. Подростком Эдгар каждый день думал об Иисусе, распинаемом на кресте. Как гвозди сначала вонзаются в его руки, а затем в ноги. Как дробятся кости и пронзаются нервы. Он, должно быть, радовался этой боли, зная, что в скором будущем принесет миру спасение. Всю свою жизнь Эдгар пытался радоваться боли, но эту он не мог принять.

— Ловко придумано, — сказал Нил, стараясь утешить его.

— Нет, вовсе не ловко. Это самый глупый, самый отвратительный, самый опасный поступок, который ты когда-либо совершал. Это безумие.

— Не согласился бы я, они запросто нашли бы другого. Там все давно уже продано и перепродано. Ради Бога, не будь так наивен. Ты просто не представляешь, сколько там крутится денег. Ведь заключенным не разрешается иметь ни цента, а я за неделю выношу оттуда пять тысяч баксов.

— О, Нил… — умоляюще произнес он.

На какое-то время Эдгар погрузился в прострацию. Затем подумал, что у него нет иного выхода, кроме как позвонить Джун. От этой мысли ему стало тошно.

То, что он расскажет, станет для нее кошмаром, а ведь жизнь и так ее изрядно потрепала, и до сих пор ей нет покоя. Он скажет дежурные фразы, которые звучали не раз на протяжении многих лет: «У нас проблема. Кризис. Тебе нужно приехать сюда. Мы должны все уладить».

Он должен будет опять просить ее участвовать в этом своим личным сопереживанием. А сейчас следует запереть в дальнем уголке души собственные страдания и сосредоточить все мысли на спасении Нила.

— О Боже, Нил… — сказал Эдгар. Ему стало плохо.

Однажды к Эдгару явилось ужасное видение самобичевания, которое затем время от времени повторялось, ввергая его в дрожь и рыдания. Ему восемьдесят пять лет, и он на пороге смерти. И ломает голову, что делать с Нилом, как защитить его от брутальности мира, так же как в свое время он пытался защитить его от наглых, грубых мальчишек, которые били Нила и отнимали у него вещи, не боясь отпора. Охваченный страхом, Нил постоянно жался к отцу, рассчитывая на его защиту, и тогда казался Эдгару самым драгоценным существом на свете.

Однако в этой фантазии Эдгар, поразмыслив, приходил к выводу, что Нилу нет спасения, что он не поумнеет и не станет сильнее. И тогда в качестве акта милосердия Эдгар решает, что у него нет иного выхода, кроме как убить их обоих, себя и Нила. Разумеется, это был всего лишь сон, но и его было достаточно, чтобы Эдгар заплакал. Он увидел в своей руке пистолет и себя, ждущего, пока его сын не повернется к нему затылком, потому что он был не в состоянии заставить себя сделать это, глядя ему в лицо. «Стреляй быстрее», — всегда думал он, когда пытался отогнать прочь это видение, где он не мог выстрелить так, чтобы между двумя выстрелами не было даже самого мизерного промежутка, в котором ему самому была бы отведена жизнь.

— Мы должны разобраться с этим, Нил. У нас есть шанс сделать что-то еще до того, как ситуация станет непоправимой. Я хочу знать, как мне установить контакт с Хардкором. И твоя карьера в качестве доставщика наркотиков окончена. Больше ты не будешь проносить их в тюрьму. С этого момента.

— Нет, — возразил Нил.

Он встал. То, что сказал сейчас Эдгар, похоже, повергло Нила в ужас.

— Да, с этого момента.

— Да пошел ты! — ответил Нил. Через несколько минут он вышел из дома и больше не возвращался.




Хардкор


Есть ублюдки, белые гребаные ублюдки, которые думают, что им принадлежит весь этот гребаный мир. И можно делать с ними все, что угодно: отбирать у них деньги, избивать их, надеть на них ошейник, но они все равно не откажутся от своего. Ему хоть кол на голове теши, но этот ублюдок до самой последней секунды своей жизни думает: «Черт тебя побери, негр, я хозяин этого гребаного мира». И что ты тут поделаешь с таким ублюдком?

В час дня на виду у всех подкатывает папаша Нила. Маленькие гангстеры подскакивают к нему сразу же, как только он вытаскивает свою задницу из машины и начинает переть рогом: где тут ваш Хардкор, ребята? Я, дескать, не хрен с бугра, а сенатор и все такое прочее и желаю побеседовать с его задницей.

Хардкор приказал Баг:

— Приведи этого идиота сюда. Этот ублюдок меня насмешил.

А когда он вошел в дверь «центральной», там, на семнадцатом, то вместо того, чтобы по-человечески спросить, что там, дескать, у тебя, как поживаешь, он сразу накидывается на Хардкора и предъявляет тому ультиматум. Дескать, он не потерпит больше ничего подобного.

— К моему сожалению, вы думаете, что я вас подвел или каким-то образом ввел в заблуждение, однако то, что делает для вас Нил, должно прекратиться, это не может и не будет продолжаться. Я приношу свои извинения.

Он толкует о каких-то там извинениях. Хардкор потряс головой. Такая наглость изумила его.

— Черт побери, приятель, ты на моей земле. — Он показал на цементный пол, где не было ничего, кроме трех телефонов с отходящими от них шнурами. — И здесь не нужно указывать мне, где сидеть или стоять. Потому что это моя земля. Этот твой сын, он ведь взрослый человек, правильно?

— Вы знаете Нила.

— Вот именно. Он мой пробационный инспектор. — Хардкор не мог удержаться от мимолетной улыбки. Очевидно, его рассмешила бюрократическая косность государственной машины, в силу которой на ответственных должностях в правоохранительной системе могут оказаться столь жалкие и неспособные людишки вроде Нила. — Он может сам решать за себя.

— Это сделал я. Все кончено, Орделл. Теперь я знаю обо всем и, значит, тоже становлюсь в своем роде соучастником. Я не могу рисковать. И уж конечно, не потерплю, чтобы риску подвергался мой сын.

— Черт возьми, приятель, так что же я, по-твоему, должен делать? Просто пойти и сказать: «Эй, парни, на этой неделе дури для вас не будет, и когда у вас начнется ломка, скажите за это спасибо папаше Нила»? И как же мне тогда делать мой бизнес? Как мне прикажешь поступить? Нет, мать твою! Если я говорю «отвали», значит, отвали к гребаной матери, не то будет хуже. Я все сказал и повторять не буду.

Папаша Нила стоял и целую минуту сверлил его глазами. Какой-то педрила, маленький белый шибздик, но глаза у него как у привидения, словно он говорит ими: «Смотри у меня, мудила, я не позволю какому-то ниггеру так обращаться со мной».

— Орделл, если я услышу, что вы пытаетесь использовать моего сына в ваших грязных делишках, я возьму Нила и лучшего адвоката, какого мне только удастся найти, и пойду прямиком в прокуратуру.

Хардкор рассмеялся и подошел совсем близко к Эдгару, не сводя взгляда с его лица.

— И ты собираешься рассказать окружному прокурору, в какую бочку с дерьмом окунулся Нил? Сильно сомневаюсь в этом, мудила ты хренов. Ты сдашь этим живоглотам родного сына? Не думаю. Да это все равно как если бы он сознался в убийстве. Ты хоть представляешь себе, какое количество наркоты он туда пронес? Оно измеряется фунтами. Он пойдет как организатор, разве это тебе не ясно? Он — наркодилер, и если что, ему припаяют пожизненное. Вот так, дружище.

Пока Хардкор говорил, папаша Нила покачивал головой.

— Все будет по-другому, Орделл, если он даст показания. Если он поможет им упрятать вас за решетку.

Хардкор чуть было не заехал Эдгару в челюсть. Ему страх как хотелось дать выход злости и забить этого ублюдка до смерти. Однако он сдержался. Не сейчас. Всему свое время. Сначала нужно подумать.

— Нет, — сказал Хардкор, — тут ты прав, черт тебя раздери. Он мигом закроет меня на пожизненное, без права на условно-досрочное. Если адвокат очень постарается, мне дадут только пятнадцать лет, опять же без права на условно-досрочное освобождение. Это все по минимуму. Можно пришить кого-нибудь и получить меньше. Ведь это вы там, наверху, выдумали все это дерьмо, верно? Вот такие ваши законы, приятель.

— Орделл, ради Бога, но ведь вам-то известно, кто я! Если я сниму трубку этого телефона, то на другом конце провода окажется сам окружной прокурор, не ниже. Неужели вы думаете, что я не могу все уладить? Вы знаете это, Орделл, и я знаю. Поэтому давайте не будем обманывать себя на этот счет. Потому что мы оба достаточно умны.

Вот так. Это уже было слишком. Хардкор приказал Баг проводить Эдгара. Устремив на Эдгара свой палец, он сказал ему на прощание:

— Проваливай отсюда, ублюдок, и запомни: если ты появишься здесь еще раз, у тебя в голове будет отверстие для вентиляции твоих гребаных мозгов. Я не привык бросать слова на ветер.

Только подумать, этот педрила заявился сюда, в его дом, и осмелился угрожать ему. Он ответит за базар. Лучше бы ему сразу заказать себе гроб. Гребаный хозяин гребаного мира!

Хардкор приказал Баг связаться с Нилом, который в это время должен был находиться у себя на службе. Пришлось ждать целых три дня, но все же он приехал. Хардкор знал, что он приедет. Не успел Нил выйти из машины, как Хардкор набросился на него с руганью. Он устроил разборку прямо там, на улице.

— Ты что натворил, мать твою? — заорал он.

И Нил, этот тупой ублюдок с немытыми и нечесаными волосами вроде гребаного хиппи, начал мяться и лепетать что-то невнятное.

— Хардкор, — сказал он, — я рассказал ему. Мне пришлось.

— Что пришлось? Он что, до сих пор наказывает тебя ремешком по попке? Знаешь что? Хватит вешать мне лапшу на уши. Я в толк не могу взять. Твой папаша, мать его, он просто дурак, который околачивается на углу, и если я вижу его, то отворачиваюсь и прохожу мимо. Что ты тут мне гонишь, а?

Хардкор сложил губы трубочкой и смачно сплюнул на грязный, потрескавшийся тротуар. Да, Нил и его папаша стоят друг друга. Такие идиоты, что у него зачесались руки разделаться с обоими.

— Твой папаша способен вывести из себя любого. Ты слышишь меня? Он один из тех наглых ублюдков, которые думают, что могут безнаказанно кинуть кого угодно. Тоже мне, кидала нашелся. Тупой мудак. Стоит передо мной и угрожает закрыть меня. Ни один ублюдок на улице не осмелится сказать мне такое. Я на месте замочу любого. — Сделав несколько шагов в сильном возбуждении, Хардкор повернулся к Нилу: — Значит, ты заложил меня, козел?

— Конечно, нет.

— Так какого дьявола сюда приперся твой папаша? Ты ненавидишь этого ублюдка или как?

— Эдгара?

— Вот, мать твою, недоумок! А кого же еще? Чарли Шина? Ты ненавидишь его? Ты позволишь ему и дальше так обращаться с собой?

— Нет, — тихо ответил Нил. — Однако я хочу сказать… — Его голос пресекся. На Нила навалилось какое-то оцепенение. Он не мог ни думать, ни говорить, ни двигаться. — Я хочу сказать, какой у меня выбор?

На улице каждый, кому не лень, заявляет, что он настоящий мужчина. На словах они готовы пойти на все ради своих братанов. Однако на деле половина из них — трусливые твари. И в тюрьме видишь то же самое. Все эти гордые, крутые ублюдки называют себя «Губерами». Все они трусы гребаные. Стоит только вздуть их слегка, и они уже умоляют: «Не надо, не бейте меня, я никого не представляю, я сам по себе». А Нил, ну и гаденыш, слабак долбаный. Можно подумать, что он гомик, однако этот сексуально озабоченный ублюдок сейчас трахается с крошкой Баг, у которой только кожа да кости и тех немного. Она сосет ему член. В этом деле она не супер. Она делает это так, будто чистит туфли, но Нилу и такое сойдет.

— Так вот, парень. Передай своему папаше, чтобы был здесь завтра в шесть пятнадцать утра. Скажи, что Хардкор предлагает забить стрелку. Мы встретимся на улице.

— Но зачем? Что ты собираешься делать?

— Хочу сказать ему кое-что, парень. Я не дурак. Он думает, что он хозяин этого гребаного мира, и даже не знает, что у меня свои собственные планы. Он меня держит за тупого придурка. Парень, ты теперь моя страховка. На всех тех деньгах, что ты переправил из тюрьмы, твои отпечатки пальцев. Я храню их как в банке. И мне ничего не стоит сдать тебя. Окружной прокурор будет называть меня сэром. Поэтому лучше делай, как я скажу. А твой папаша, ублюдок старый, говорит, что ты можешь заложить меня с потрохами. Чушь собачья! Какие у него есть доказательства?

Нил скорчил гримасу и произнес:

— Не будь идиотом, приятель. Я же помог тебе. Ты не должен так поступать со мной.

— Я не шучу. Я никого не кидаю. Я не трахаю твою мамочку. Все будет так, как должно быть. Без базара. Это все, что я хочу сказать твоему папаше. Скажи ему: «Отец, слишком поздно. Слишком поздно». Либо доверься мне, либо заложи меня. Но ведь ты не собираешься закладывать меня, приятель? Слышишь?

Нил посмотрел на него страдальческими глазами, похожими на ползающих жуков. Хардкору стало противно.

— Послушай, парень. Ты ненавидишь этого ублюдка гораздо больше, чем я. И нечего тут вилять. Настала пора говорить прямо. Все, что ты делал до сих пор, ты делал по своей воле. Никто тебя не заставлял. А сейчас ты будешь делать так, как говорю я. Теперь ничего другого тебе не остается. Понял?

Хардкор взял Нила за подбородок и заставил посмотреть себе в глаза.

— Слушай сюда, — сказал он. — Теперь я буду твоим папашей.




Джун


Безотчетный страх овладевал Джун, когда она на огромной скорости неслась по автостраде. Ну что же, это для нее не в новинку. Сидя в машине, Джун ощущала свой пульс в самых необычных местах: выше локтей и на шее, под подбородком. Он бился слишком часто и неровно. Тревога и опасность, эти постоянные спутники ее жизни, всегда вызывали в ней противоречивые чувства. Растолстевшая пожилая женщина, бодрая и собранная, крепко держала в руках руль «новы» Эдгара, тщательно следя за тем, чтобы стрелка спидометра не превышала установленный лимит скорости.

Где-то очень глубоко внутри у нее спрятался, сжавшись в комочек, страх. Да, все это ей хорошо знакомо. Адреналином пропитались корни ее волос, соски грудей и кончики пальцев. Джун включила приемник, надеясь услышать какой-нибудь прекрасный хит начала семидесятых, а затем подумала: нет, необходимо самой справиться с растущей в душе тревогой. Призвав все свое мужество и успокаивая себя, она продолжала ехать дальше в тишине. Вскоре она была уже в Дюсейбле, где на перекрестке свернула в сторону Грей-стрит. Громады городских кварталов после ровных, плоских пространств прерий. Как могут люди жить в таких условиях, существовать подобно муравьям, налезая друг на друга, топча ногами закованную в асфальт священную землю, которая является началом всех начал? Оглушительно ревя мотором, ее обогнал старый, изъеденный коррозией «форд», в котором за рулем сидел юноша, судя по виду, проведший бессонную ночь. Он выкрикивал какие-то ругательства по-испански. На спинке заднего сиденья через стекло виднелась бахрома старого покрывала.

Неужели это были лучшие годы, спросила она вдруг себя, годы, проведенные под знаком опасности? Не может быть. И все-таки это были самые лучшие годы. Ведь в конце концов она оказалась у разбитого корыта, страшась всего — Эдгара и себя, и того, что она натворила. Именно Джун в свое время потребовала позаботиться о Майкле, не бросать его одного на произвол судьбы. По этой причине она ушла от Эдгара, сказав в качестве оправдания, что нельзя оставлять следов. Неужели теперь, спустя долгие годы, прошлое, наполненное вечными тревогами, борьбой, страхом, может казаться таким чудесным? Несколько лет назад, когда Джун приезжала в город — кстати, тогда у нее не было абсолютно никакого повода для визита, — она спросила Эдгара:

— Ты когда-нибудь думаешь о том времени?

Он ответил:

— Нет. — Сразу же, без запинки, ни секунды не колеблясь.

Нет. Все ушло. И назад ничего не вернуть. Все растаяло вдали, в дымке тех лет, так же как его детство, как их брак, как многие события прошлого, которые имеют значение только тогда, когда они происходят.

Когда Джун оглядывалась назад, на годы, проведенные с Эдгаром, она обнаруживала в себе целый мир сублимированных чувств, целую вселенную. Здесь в городе есть планетарий, где можно сидеть и видеть, как звезды вращаются вокруг тебя, когда Земля проходит сквозь череду сезонов в течение года. Вот так и жизнь с Эдгаром. Он всегда казался ей единственной точкой, вокруг которой совершали обращение все небесные тела. Джун никогда и ни с кем не говорила об Эдгаре. Все равно никто не понял бы ее. Ни сейчас. Ни тогда. Возможно, она сама не понимала себя. В постели с разными мужчинами она иногда упоминала о его проблемах, как бы стараясь запастись чьим-либо мнением. Всегда повторялось одно и то же. Джун лежала, курила сигареты и смотрела в потолок, потому что ей не хотелось думать о том, кто именно лежал рядом с ней. И в этом настроении небесной отрешенности она иногда роняла замечание о половом бессилии Эдгара, которое наступило почти сразу после рождения Нила. Может быть, она хотела, чтобы ее партнеры поняли, что она испытывает меньшую нужду в сексе, чем это могло им показаться. Конечно, в те дни Джун просто расхохоталась бы, если бы ей предъявили обвинение в супружеской неверности. Революционная доктрина запрещала приватизацию личных отношений. Она не была вещью Эдгара, его имуществом. Лишь отъявленный, махровый реакционер мог сказать, что она не имеет права удовлетворять сексуальные потребности своего женского организма по собственному усмотрению. Джун вспоминала все это, когда спала с коллегами Эдгара, с которыми была знакома лишь поверхностно. Теперь ей было стыдно, потому что Эдгар знал и молчал. И она это прекрасно понимала.

Она никого не любила так, как его. Ни до, ни после. И была благодарна за это Богу. Эдгар казался божественным, чудесным созданием тогда, в самом начале их отношений; она любила его с пылом девушки-подростка, делающей из своего любимого предмет беспредельного обожания и поклонения, культ и фетиш. Это был красивый молодой человек с удивительными глазами, который говорил о Боге с необыкновенно подкупающей откровенностью. Джун воспитывалась в религиозной семье. Ее мать часами сидела на веранде с Библией на коленях и стаканом ледяного чая на столике. Она так и скончалась в том же кресле-качалке, пытаясь проникнуть в смысл строф, которые читала на протяжении всей своей жизни. В глубине души Джун еще в детстве разуверилась в религии. И все же, слушая Эдгара, говорившего с пафосом, она поверила в то, что встретила своего мужчину — ведь это должен был быть мужчина, — который выведет ее на широкие просторы настоящей жизни. То был некий вариант рая на небесах, только земной. И здесь, на этом свете, можно построить новую, светлую и радостную жизнь. Эдгар был вдохновлен идеей, весь горел ею. Страстное стремление построить лучшую жизнь бурлило в нем, выливаясь наружу и увлекая других. «Научи меня, — думала Джун. — Поделись со мной!» Она ревновала его к вере. И ревность с годами лишь усиливалась, когда она все отчетливее понимала истинную направленность этой веры, которая выражалась в любви Эдгара к абстрактной массе обездоленных, сирых и убогих, к простому народу в целом, а не к конкретным людям, тем более к своим близким. Эдгар любил бедняков как марионеток, как кукол, как материал для социальных экспериментов, которым можно было распоряжаться по своему усмотрению. По отношению к ней, к Нилу Эдгар был равнодушен. Наиболее точным словом, характеризующим это отношение, было — импотент. Его страсть была подобна солнечному теплу. Джун всегда знала, что он хотел любить их, но только в своем понимании любви.

Она хотела проникнуться его верой, но у нее ничего не получилось. И тогда Джун сказала: «Верь во что-нибудь еще так, чтобы я разделила с тобой эту веру». Революция. О, она верила в нее! Жизнь, освященная революцией, преображенная революцией. Все неправильное в ее жизни будет исправлено. Она бросила вызов бедному Эдгару. Потому что он всегда был для нее примером. «Насколько глубоко ты можешь поверить? Ты по-прежнему чист?» — хотела она знать. Он никогда не интересовался интимными подробностями, но считал, что ее половые связи должны служить делу революции. И в этом смысле Эдгар со своей абстрактной любовью по-прежнему оставался недосягаемым.




— Думаю, это может быть опасно, — сказал Эдгар, вручая ей утром ключи от машины.

— Но ведь Нил и мой сын.

— Я не подвергаю сомнению твою родительскую преданность, Джун. Однако считаю, что это небезопасно. Людьми, которые обитают там, движут эго и невероятное самомнение. Я думаю, мы должны сделать то, о чем я говорил Орделлу. Следует взять Нила и пойти в прокуратуру. Я знаю окружного прокурора. Он поможет.

— Эдгар, прекрати. Прекрати строить из себя героя. Это не ответ. Это катастрофа. Для тебя. И особенно для Нила. Даже Майкл может попасть в неприятное положение, если ты проявишь беспечность. Дамоклов меч висит над каждым. Прежде чем предпринять что-либо, ты должен посоветоваться с адвокатом, но только после того, как я поговорю с этим типом.

— Джун, это опасно. Я не удивлюсь, если окажется, что он уже наполовину решил убить меня. Может быть, даже больше, чем наполовину. Это слишком опасно для любого.

— Для меня не столь опасно, как для тебя. Я — толстая старая женщина. Я не собираюсь кому-либо угрожать. Дай мне ключи. Я позвоню сразу, как только мы покончим с делом.

И вот теперь она снова выполняет задание Эдгара. О Боже, где она только не перебывала в этой жизни! Джун вспомнила о конспиративных квартирах «Пантер», которые ей нередко приходилось посещать по приказу Эдгара. Вот это было зрелище. Квартиры были нашпигованы оружием. Вдоль стен стояли полностью снаряженные автоматы и карабины. Кое-где можно было увидеть даже ручные пулеметы. Окна были заклеены газетами, чтобы внутрь не проник взгляд полицейского или агента ФБР. После налета на армейские склады в Окленде появились десятки, если не сотни «М-6» и «М-79», ящики с боеприпасами, тротиловые шашки в брезентовом зеленом мешке с надписью «Рота А, 92-я инженерная бригада», дымовые гранаты «М-18» и пластиковая взрывчатка «Си-4». Иногда на столах лежали горы кокаина, как будто это была мука, приготовленная для замешивания теста. И всегда там были женщины и малыши, крутившиеся под ногами мужчин в беретах и берцах.

Визиты в такие места были сопряжены с опасностью для жизни. Раз пять или шесть Эдгара чуть было не пристрелили. Кто-нибудь вечно наводил на него пистолет. Их раздражали не столько его мнения, сколько манеры. Однако он невозмутимо смотрел в дуло. Не только Джун, но и все их ближайшие соратники, все, кроме Эдгара, видели в нем одно и то же: мальчика с Юга, который отказывался прогнуться, стушеваться. То, что о нем думали, мало волновало Эдгара. Он думал о своей смерти, о необходимости умереть за революцию, о том, что нужно быть готовым к этому каждый день. И никогда не оставлял виновников таких инцидентов безнаказанными. Эдгар был сторонником строжайшей дисциплины. Беднягу Кливленда выпустили из тюрьмы округа Аламеды после того, как они внесли за него залог. Они спешили, потому что Кливленд уже выдал Майкла. Эдгар изнывал от нетерпения расправиться с предателем. Они устроили ему торжественную встречу, как герою, но это был спектакль для усыпления бдительности. Последний раз они видели Кливленда в утро, когда тот уже был мертв. Эдгар взял пистолет сорок четвертого калибра, разрядил из него в воздух целую обойму и затем сразу, не медля ни секунды, прижал пистолет раскаленным дулом к виску Кливленда. Он оставил клеймо и не сказал ни слова. Каинова печать, подумала сейчас Джун. Все это было сплошным безумием.

Многое из того, что случилось в те годы, и в частности смерть Кливленда, стало предметом переосмысления с ее стороны и затем сожаления и раскаяния. Джун скатилась в пропасть, подняться из которой наверх было уже невозможно, и это падение сломило ее. По глупости она вышла замуж за красивого, но пустого мужчину, который даже отличался некоторой жестокостью. Он давал ей наркотики, а она приняла это за любовь. Они расстались. Джун прошла курс лечения, но семь лет назад пристрастилась к алкоголю. Теперь она каждый день пила, и довольно много. Обычно Джун до поздней ночи сидела в компании литровой бутылки дешевого бордо и играла на компьютере.

Повернув направо, Джун оказалась в начале Грей-стрит, неподалеку от новостроек. Они уже были видны, эти неуклюжие, безобразные башни, возвышавшиеся над рядами промышленных построек. За ними начинался пустырь. Окраина. Джун проезжала мимо старых литейных с высокими дымовыми трубами, похожими на руки, поднятые в предупреждении, мимо ангаров с огромными воротами. Все производственные здания были обнесены заборами, поверх которых шла колючая проволока. Интересно, что же оттуда можно украсть? На улице начинало светлеть, и в полумгле она уже могла рассмотреть лица тех редких прохожих, которые попадались навстречу. Все они были черными.

На Джун накатили воспоминания; она подумала о Миссисипи в давние-давние времена и тех простых богобоязненных людях, которым они хотели помочь, о людях, которые были так добры и беззлобны, что казались почти ангелами, терпеливо и безропотно несущими свой крест в виде жизни, полной лишений и адского труда. Ей так нравилось выходить из церквей и молельных домов летними вечерами, когда южный воздух пропитан сыростью, как влажный носок, и неровный свет луны серебрит макушки деревьев и кустов. Она любила слушать стройное пение, когда голоса сливались воедино и держались на одной ноте, подобно голосу истории. «Как могли мы пройти такой огромный путь и достигнуть столь немногого? Как могли мы вырастить этих отчаявшихся детей, не имеющих за душой ничего, детей, которые с первых минут своей жизни уже знали, что на земле для них нет места? Они были неприкасаемыми и не находились под защитой традиций человеческого благородства. Как могло такое случиться? Мы были правы, — внезапно пришло ей на ум. — Мы были правы». Вот почему она сейчас здесь, в холодных объятиях смертельной опасности. Она делала то, что делала до этого сотню раз, спасая Эдгара, спасая Нила, этого прекрасного, неистового мальчика, потому что она должна была спасти все, во что он верил, потому что у нее самой не было никакой веры. Но когда-то она верила в Эдгара, в революцию, и осколок этого чувства вдруг зашевелился в ее сердце, больно задевая его острыми краями, именно сейчас, когда она подъезжала к Башням.

Остановив машину, Джун открыла окно и улыбнулась.

— Леди, — сказала молодая девушка, красивая девушка с безупречной кожей шоколадного оттенка. На голове у нее была вязаная шапочка, которая закрывала большую часть лица. — Леди, — сказала она, — вы не туда заехали.




2 апреля 1996 г.

Сет


«Так вот, значит, как это бывает, — думает Сет. — Двадцать пять лет ты вынашиваешь в голове мысль о мести одному человеку, а затем ты подходишь к двери его дома утром, стучишь, и вот он тут как тут, с очками в полукруглой оправе и сегодняшней газетой в руке».

С невозмутимым лицом Эдгар стоит по ту сторону стеклянной двери.

— Вы насчет Нила? — спрашивает он. — С ним опять что-то стряслось?

— Надеюсь, что нет.

Эдгар некоторое время размышляет. Серая тень раннего утра не позволяет судить о каких-либо изменениях в выражении его лица. Сет ждет на крыльце незастекленной веранды.

— Я как раз собирался выпить чашечку чая, — произносит наконец Эдгар таким тоном, что его можно с некоторой натяжкой истолковать как своего рода приглашение войти.

Он приоткрывает дверь на несколько дюймов. Внутреннее устройство дома поражает своей примитивностью: длинный, кажущийся нескончаемым коридор, из которого несет ароматами пищи, приготовляемой на растительном масле, и прочими запахами, характерными больше для совместного проживания сравнительно большого количества людей и слегка напоминающими казарму.

— Вы получили от него известие? — спрашивает Эдгар, когда они входят в маленькую кухню.

Сет достает бумажку, которую вчера вечером ему дал Хоби, — распечатку квитанций почтовой компании, где указан адрес Майкла. Эдгар включает электрочайник, чтобы вскипятить воду, и надевает очки.

— Вы мне угрожаете? — спрашивает он затем.

— Я пытаюсь сопоставить некоторые факты, Эдгар. Это не угроза.

— Вы не кривите душой? Не планируете возобновления знакомства с ФБР? Никаких откровений в вашей колонке? Видите ли, я хочу быть уверенным, что мы не разыграем еще один акт той нравоучительной пьесы, начало которой было положено в зале суда. «Трагедия мстителя». Разве нет драмы под этим названием? По-моему, Джун изучала ее. — В этот момент Эдгара начинает бить кашель, пронимающий его до самых легких. Он прикрывает рот ладонью. — Однако я полагаю, что ваша жажда мщения нашла свое удовлетворение, и даже с лихвой, по крайней мере на данный момент. — Эдгар улыбается, довольный удачной формулировкой. — Что вы хотите узнать, Сет?

— Правду. В зале суда я ее не услышал. Все, что там говорилось, — это сплошное нагромождение лжи.

— Но не с моей стороны, — возражает Эдгар. — Скажите спасибо своему другу Таттлу, который исказил факты.

Он с некоторым усилием встает, рыщет глазами по кухне в поисках второй чашки и выключает закипевший чайник. Когда он открывает холодильник, чтобы достать молоко, Сет, сидящий напротив, видит, что он почти пуст. Эдгар быстро захлопывает дверцу, но цепкий взгляд Сета успевает заметить пакет молока, галлон воды в прозрачной пластиковой емкости и банку с зеленоватым соусом, в котором плавают одна зеленая оливка и красный перец.

— Он что, слегка помешанный или очень любит мелодраматические эффекты? — спрашивает Эдгар.

— Хоби? Скорее актер в стиле хепенинга. Это мое личное мнение. Слово как жест.

— Он очень коварный человек. — Эдгар покачивает головой и ставит обе чашки, от которых курится легкий парок, на стол. — Уверен, вы получили изрядное удовольствие, наблюдая за тем, как Хоби играл моей жизнью. Думаю, что, с вашей точки зрения, я заслуживал этого. Потому что вы считаете, что я играл вашей жизнью.

— А разве не так?

Эдгар не спешит отвечать. Он кладет руки на стол, аккуратно сцепив их.

— Я воспользовался обстоятельствами, Сет. К сожалению, все планы, так тщательно разработанные, рухнули, и пришлось импровизировать. Одного человека арестовали, совершенно случайно, и у него развязался язык. Поэтому я ухватился за первую же возможность, которая подвернулась. Жестоко? Наверное. И все же я был уверен и, как оказалось, не ошибся, что в конечном итоге это поможет всем нам отделаться сравнительно легким испугом.

— Как можно больше добра для как можно большего количества людей, Эдгар? Включая человека номер один?

— Это было очень давно, Сет.

— Вы вводите в действие срок давности? А я-то до сих пор думал, что на убийства он не распространяется.

Глаза Эдгара сужаются и превращаются в узкие щелочки, а Сет, сидящий на старой, расшатанной табуретке, подается вперед. Собеседников разделяет лишь маленький кухонный столик из кленового дерева с пятном от клубничного сока, занимающий почетное место среди реликвий в домашнем хозяйстве Эдгара.

— Я хочу, чтобы вы поняли кое-что, Эдгар. Я теперь в том же возрасте, в каком вы были тогда. Даже старше, наверное. И я виню себя прежде всего и главным образом. То, что сделал, сделал я. Не вы. Однако если бы я был царем Вселенной или главным палачом, вы понесли бы наказание. Вам повезло. Вы избежали наказания. И это не дает мне покоя, убивает меня. Как получилось, что пострадали все, кроме вас, Эдгар? Неужели вы не задавали себе такого вопроса? Вы думаете о них, Эдгар? О жизнях, которые вы забирали? О тех, чьи жизни вы оставили, но превратили в кошмар? — Сет тычет пальнем в бумажку. — Как вы спите по ночам?

У Эдгара на лице появляется неестественная, странная улыбка. По ночам он совсем не спит. Он этого не сказал, но Сет прочитал эту мысль в его глазах. В скудном сером свете, проникающем в кухню через небольшое окно за спиной Эдгара, его лицо выглядит изможденным. Утренний свет оседает на его щеках, подобно сахарной пудре на булочке.

— Вы знакомы с людьми, которым пришлось побывать на войне, Сет? Так вот, я тоже был на войне. А на войне без потерь не обходится, и я сожалею о них, я скорблю по ним. Однако я не повернулся спиной к Майклу. Это достаточно очевидно. — Он кивает подбородком на листок бумаги на столе. — Я оказывал ему всю поддержку, какую только можно было оказать. На протяжении многих лет. Жена и сын покинули меня, чтобы присматривать за ним. С моего согласия. Но это не было актом раскаяния, потому что я ни в чем не раскаиваюсь.

Эдгар поднял голову, слегка запрокинув ее. Очевидно, этим он желал продемонстрировать свою моральную неуязвимость. Однако подобная трактовка, вне сомнения, в какой-то степени справедлива. Сет думал об этом всю ночь и понял, что забота Эдгара о Майкле была мотивирована не жалостью и состраданием. Нет. Майкл был тем, кем не мог быть сам Эдгар. Для Джун — любовником, умевшим удовлетворить ее, а для Нила — опорой, заботливым и внимательным опекуном. Он был затерявшимся осколком самого Эдгара. Тот не мог бросить Майкла, не бросив самого себя. Но Эдгар не видел этой части и искал себе оправдание в истории.

— У меня было против чего бороться, — говорит Эдгар, — и я боролся. И война, которую я вел, с моей точки зрения, имеет гораздо больше смысла, чем многие войны, которые вела эта страна: индейские войны, испано-американская война, мексикано-американская. Вьетнам. Я считаю, как считал тогда и боялся сказать это себе — я считаю, что меня должны предать суду истории, и не боюсь этого. Однако не смейте думать, что я не страдал. Тогда или сейчас. Я выпил свою чашу страданий. До дна. Я заплатил такую цену, какую вы не можете себе представить.

Череп Эдгара начинает багроветь. Это хорошо заметно через редкие седые волосы, кое-где взъерошенные. Он резко выпрямляется и даже скрипит зубами, делая усилие, чтобы сдержать гнев.

— И не думайте, что я говорю о том, что вы и ваш друг сделали со мной в зале суда. Что касается моей репутации, то я забочусь о ней куда меньше, чем вы могли бы предположить.

Джун, вот где загвоздка, догадывается Сет. Джун была главной болью Эдгара. Смерч мучений подхватил его и будет теперь нести до ужасного конца.

— Что же мы сделали вам в зале суда? — спрашивает Сет.

— О, пожалуйста, Сет. Я стар, но еще не потерял способность размышлять трезво. Вы наверняка имели к этому отношение.

— К чему?

— Вы же знаете эту историю. Вы должны. — И Эдгар начинает вываливать на него подробности в виде вызова. — Вы должны знать, — говорит он. — О наркотиках. О тюрьме. О Ниле и Хардкоре. Вы должны знать, — повторяет он.

Сет говорит, что ничего не знал. Его реакция — бледность, неуверенный голос — заставляет Эдгара придержать язык, и когда Сет начинает расспрашивать его, он отвечает более сдержанно, но все же отвечает. Клубок начинает разматываться: об отправке денег ПДФ Майклу, об этой молодой девушке, Лавинии, и — самом драматичном — о конфронтации Эдгара с Хардкором. Лишь в самом конце Эдгар решается снова посмотреть Сету в глаза. Несмотря на возраст, его глаза нисколько не изменились, но оставались все такими же особенными. Сет где-то слышал или читал, что такие глаза бывают у волков — голубые с ледяным оттенком, смесь красоты и спокойствия, за которыми скрывается гордый, неприрученный дух.

— Значит, все это было вам не известно? — опять спрашивает Эдгар.

— Не известно, — подтверждает Сет.

Все еще сомневаясь, Эдгар с трудом встает, чтобы налить вторую чашку, и, стоя, начинает описывать дилемму, которую пустили в ход Хардкор и тот, кто подавал ему советы. Они были заложниками друг друга — Нил и Хардкор. Когда убили Джун, Эдгар тут же понял, что это не случайность. Однако что он мог сказать? Правду? Тогда Нил угодил бы в тюрьму, и надолго. Эдгар хранил молчание, не догадываясь, что полиция сможет предъявить обвинение Хардкору и что тот предпримет ответные шаги. После того как Хардкор обвинил Нила, который отверг его инсинуации, не было такого адвоката, с которым не советовался бы Эдгар. В результате ему стало ясно, что Нил получит гораздо меньший срок за преступление по семейным мотивам, чем за распространение наркотиков во время исполнения служебных обязанностей. Не говоря уже о том, что в таком случае у Нила появлялся шанс на оправдательный приговор. Иного выхода не было.

— И естественно, я подумал об этом, — говорит Эдгар. — Я долго размышлял над тем, что сделал Хардкор, и сомневаюсь, что он хотел наказать Нила. Я сомневаюсь, что такая мысль была у него вообще или что он только хотел с наименьшими потерями выйти из очень плохой ситуации. Хардкор хотел рассчитаться со мной. Дать мне понять, что я не единственный игрок на этом поле и что, несмотря на все мои громогласные заявления и плохо продуманные угрозы, я все же не в состоянии защитить Нила.

Эдгар бросает короткий взгляд на Сета, а затем опять смотрит в свою чашку с синей печатью какого-то учреждения.

— В общем, я нажил себе единственного настоящего врага. Вот почему я с самого начала говорил Хоби: «Валите все на меня». Именно так я и сказал ему. И не в качестве акта ложно понимаемой отваги. Знаете, на протяжении десятилетий меня считали монстром. Тогда, в Калифорнии, люди полагали, что я не в себе. Возможно, так оно и было. То есть я не совсем осознавал самого себя. Зато я вижу себя со стороны, хотя бы частично. И вполне серьезен, когда говорю, что вину следует возлагать на меня. Я виноват. В том, что самонадеянно полагал, будто могу контролировать то, что в действительности выходило за рамки моих возможностей. В том, что без нужды выступил против Хардкора. В том, что не принял здравую идею об ограниченности способностей моего ребенка. В том, что переложил на него свои собственные проблемы. Я видел это. Я это предвидел. Есть люди, которые видят такие вещи. Только это не гарантирует от ошибок.

И я совершил эти ошибки и с десяток других. Я был доволен, что судьей назначили Сонни. И вот тогда все и началось. Ладно, это кстати, подумал я. Я сразу же разглядел представившуюся возможность и сказал Таттлу при первой же нашей встрече: «Сонни всегда меня недолюбливала. Вините во всем меня. Придумайте какую-нибудь другую причину, по которой Хардкор мог захотеть расправиться со мной. Она поверит».

Я начал это. Я знаю. А Хоби, конечно же, все исказил. Он воспользовался мной. Он сказал: «Вы будете отвечать положительно на невыгодные для вас вопросы, которые я буду задавать?» Я ответил: «Лгать я не буду. Просто не могу. Я не могу дать клятву Богу и затем нарушить ее. Однако на правильные вопросы, заданные должным образом, я могу ответить утвердительно». Хоби сказал: «Слушайте мои вопросы очень внимательно, потому что я собираюсь кое-что сделать. Вам не придется лгать, просто будьте внимательны».

И я заранее согласился. Я знал, что Хоби воспользуется теми деньгами, десятью тысячами от ПДФ, и представит все дело так, будто именно их Нил и отдал Орделлу. Потому что, в конце концов, так было задумано. И ведь Нил действительно обналичил чек. И никому не было никакого дела, никто не стал бы допытываться, куда же на самом деле делись деньги. И конечно же, конечно, Хардкор лгал. Никто и никогда не давал ему десяти тысяч долларов. Поэтому Хоби против лжи боролся ложью, придуманной не мной. Естественно, я согласился. Он ведь очень хорошо разбирается в людях, ваш друг Таттл, не так ли?

— Да уж. В этом ему не откажешь.

— Вот именно, — мрачно соглашается Эдгар.

Он надел старые, стоптанные шлепанцы, и, когда ходит, по кухне, они стучат по полу. На нем клетчатая шерстяная рубашка, и он иногда крутит головой, пытаясь приспособиться к неудобному жесткому воротнику. Эдгар считал, что поступал благородно не только по отношению к Нилу, но и к людям из ПДФ, Галиакосу и его окружению. Они насели на него с той минуты, как арестовали Нила, и Эдгар обещал им сделать все, что в его власти, пустить в ход все свое влияние, чтобы исключить всякое упоминание о тех десяти тысячах долларов. Их тревога была вполне объяснима. Попробуйте убедить людей делать взносы в фонд партии после того, как на первой странице «Трибюн» они прочитают, что их деньги достаются уличной банде. Вину за все — за деньги, за Нила — Эдгар хотел взять на себя.

— «Валите все на меня», — сказал я. И Хоби выдернул ковер из-под ног и перевернул столы. Он сделал день ночью, а ночь днем. И я — я, тот, кто любил Джун сильнее, чем кто-либо другой на этом свете, — я предстал в роли ее убийцы. И вот тогда появляетесь на сцене вы, Сет. Во всяком случае, я всегда представлял себе, что вы должны появиться именно в такой момент. Потому что смеется хорошо тот, кто… Ну а последними оказались вы. Вы и Хоби. Когда я сидел там, я все понял. Я увидел параллели. Я согласился на участие в обмане ради блага того, кого я любил, так же как согласились вы много лет назад, Сет, а затем оказались обмануты. Око за око. Я понял. Эта странная театрализованная месть. Вы сказали, что считаете меня человеком, которому удалось ускользнуть от правосудия, не понеся наказания за убийство. Так почему бы мне публично не принять на себя вину за то убийство, которого я не совершал? Я был абсолютно уверен, что вы оба считаете такое вполне справедливым.

— Да, с моей точки зрения, это совершенно справедливо, — подтверждает Сет. — Однако Хоби ничего мне не сказал.

— Нет? — Эдгар опять искоса смотрит на Сета. — Ну что ж, ему это доставило немало радости, скажу вам точно. Потому что он поимел меня. Хоби смеялся надо мной, используя для этого тысячу способов, и главным образом потому, что он говорил: «А вот это за твоего ребенка. Хватит? Еще? Ну а как тебе вот это? Ну, будет с тебя, ублюдок, или добавить?» Он наслаждался, как садист.

— Нет, — не соглашается Сет. — Он не садист.

— Однако он здорово смахивал на него.

— Нет, — еще раз говорит Сет.

Он размышляет о том, какой оборот приняли события. Непостижимая загадка души Хоби Т. Таттла, который похож на Будду, возникающего из тумана. Импульсивный, порывистый, да. Сложный. Гениальный. Однако Хоби никогда бы не стал развлекаться таким извращенным способом ради собственного удовольствия. Сама мысль об этом наверняка развеселила бы его. Он бы всю ночь просыпался и хихикал. Была лишь одна причина, по которой он сделал это.

— Он сделал это ради меня, Эдгар, — говорит Сет, — но не со мной. Он сделал это потому, что он мой друг. И он был другом Кливленда. В сокровенной глубине сердца он мстил за нас. И одновременно помогал Нилу. Я уверен, он имел в виду и это тоже.

Эдгар обмозговывает услышанное и затем низко опускает голову. Груз этих слов окончательно раздавил его. Со стороны подъездной дорожки слышится хруст гальки. Кто-то идет к дому. Нил, думает Сет. И Майкл. Это было бы замечательно, просто здорово. Они ввалятся сюда небритые, уставшие с дороги. Но когда Эдгар возвращается из прихожей, Сет видит в его руке большой коричневый конверт с бумагами из Капитолия, присланными для ознакомления.

— Вы говорили с Нилом? — спрашивает Сет.

Эдгар уныло и беспомощно разводит руками.

— У меня нет возможности связаться с ним. Я знаю, что они вместе. Он и Майкл. Как я догадываюсь, вы уже успели это вычислить, — говорит Эдгар и опять бросает взгляд на бумажку, которую прошлой ночью Хоби отдал Сету. — Однажды я получил весточку от Майкла. День-другой спустя после того, как этот процесс закончился так неожиданно. Мне показалось, что он звонил из платного телефона на заправке. У меня буквально камень свалился с души. Я уверен, что Майкл не даст Нилу захандрить и опуститься. Вместе они способны на многое. Они настроены на одну волну и всегда прекрасно понимали друг друга. Они позаботятся о себе. Я не сомневаюсь, что если они попадут в какую-то экстраординарную ситуацию, Майкл свяжется со мной.

Вы должны понимать, — говорит Эдгар, — что при желании я мог бы найти их. Они где-то неподалеку. Максимум день езды. Майкл вряд ли склонен к большим переменам. Он плохо переносит их. Скорее всего он до сих пор живет под тем же именем и с тем же номером социального страхования, который мы сварганили ему, когда он отдал свои документы вам. У меня нет сомнений, что они поселились в другом городке.

Потягивая чай, Сет пытается представить себе Нила и Майкла вместе, так, как описал их Эдгар. Возможно, они живут на маленькой, арендованной ферме, в крошечном щитовом домике, который зимой насквозь продувается ветрами. Днем работают в городке клерками или что-то в этом роде, а по выходным и летними вечерами, когда световые дни становятся достаточно длинными, трудятся у себя на огороде. Наверное, они мало разговаривают между собой. Майкл скорее всего рыщет в Интернете, как когда-то пытался поймать далекие станции в коротковолновом диапазоне. Нил по вечерам сидит у телевизора. Они наверняка снисходительно относятся к слабостям и недостаткам друг друга и неплохо уживаются вместе. Для посторонних они отец и сын, одна из тех неполных семей, которым теперь несть числа. Нил стал тем, кем всегда хотел быть: перед глазами у него лучший пример для подражания — Майкл, такой же беглец.

— Я мог бы найти их, — повторяет Эдгар. — Однако не собираюсь выслеживать Нила, как охотник за беглым преступником. Я увижу его только тогда, когда он сам захочет этого. Я должен войти в его положение. Ведь если я начну искать его, он опять ударится в бега, верно?

— Думаю, так оно и будет.

— По-моему, ему стыдно, — говорит Эдгар. — Только этим можно объяснить его побег. Во всяком случае, лично я нахожу только такое объяснение.

— А по-моему, он скорее мотивирован гневом.

— Гневом? — спрашивает Эдгар. С того момента как он увидел Сета на своем крыльце, это первое открытое выражение удивления.

— Я готов держать пари, — говорит Сет, — что видеть вас на свидетельской трибуне, лгущего и унижающегося в соответствии со сценарием, разработанным Хоби, было выше его сил. Насколько я понимаю, никто из вас не потрудился поставить его в известность о вашей договоренности.

Оба они слишком своевластны для этого, думает Сет. Да, Эдгар был прав, мелькает у него в голове. Инстинкт — это еще не все. Потому что он редко дает возможность видеть все. Эдгар мог видеть в себе патерналистскую фигуру, которая избыточным вниманием портит ребенка, однако он никогда не признает, что своим отношением к Нилу он невольно внушал ему сознание ущербности, неспособности и непригодности к чему-либо серьезному.

— Ну как тут не изумляться? — говорит Эдгар. — Я ломаю голову каждый день. Часами. И я в тупике. Возможно, к концу процесса в нем действительно, как вы говорите, взыграла обида. Конечно же, между нами могло иметь место недопонимание. Это старая история. Однако чего он хотел добиться? Влипнув в такое с Хардкором. Приняв непосредственное участие в наркобизнесе. Чего?

Сет не спешит с ответом, хотя знает его с того момента, как Эдгар рассказал ему обо всем.

— Мне думается, он хотел быть одним из тех, кто вам действительно небезразличен.

Это замечание, в котором не больше милосердия, чем в ударе молота, на первый взгляд не вызывает у Эдгара особой реакции. На мгновение он подносит руку ко рту. На стене висят большие часы с белым циферблатом, издающие слабое тиканье при движении минутной стрелки. Десять минут девятого. Как бы не опоздать на самолет, думает Сет. Однако у него нет желания уходить.

— Все так сложно и запутанно, — произносит наконец Эдгар. — Он водит пальцем по запотевшему кружку, оставшемуся на поверхности стола от донышка кружки. — Не мне рассуждать о прошлом и выносить приговор, Сет. Но когда я думаю о тех временах, самой странной и мрачной загадкой для меня является Нил. Ведь я так сильно и нежно любил его. Я до сих пор вспоминаю момент, когда мне сообщили о его рождении, как самый волнующий в своей жизни. Я могу описать, как выглядели приемные покои роддома — в те дни мужьям не разрешалось присутствовать при родах. — На лице Эдгара появляется едва заметная задумчивая улыбка. — Я помню, как там сидели другие отцы. Один из них ел сандвич с арахисовым маслом и беконом. Он принес его из дома завернутым в сильно измятую фольгу, очевидно, использовавшуюся уже не раз. Я могу вспомнить все. Даже запах дыма, какие кто курил сигареты. То, что у меня, кто так страдал от своего собственного отца и до сих пор боролся с ним, как Иаков в том восхитительном стихе из Священного Писания боролся с Ангелом Смерти всю ночь, мог родиться сын, казалось мне идеальным вознаграждением. Я думал… — Он запнулся в поисках подходящего слова, глядя в далекое прошлое. — В общем, это казалось очень важным.

— Это и было очень важно, — замечает Сет.

— Да, было. Конечно же, было. Разумеется. Путь казался ясным и прямым. Для меня он казался вполне предопределенным: что я должен делать и чего не должен. Я ужасно боялся сына, был напуган им. Устрашен. Появление на свет этого крохотного живого комочка не давало мне покоя. Конечно, я не мог сказать себе, что чувствую страх. Просто на меня нашло какое-то оцепенение. Казалось, я действовал не по велению души, а следовал каким-то заученным рефлексам. О Боже!

Наступает один из тех невероятных моментов, которые Сет впервые наблюдал в суде. Лойелл Эдгар плачет. Наверное, он имеет право на утешение, осознает Сет. Будучи отцом, Сет хорошо понимает его. Но этого человека он не собирается утешать. Он сидит по другую сторону стола в тишине, слушая всхлипывания Эдгара, которые, впрочем, продолжаются очень недолго. Сенатор быстро овладевает собой.

— И я наблюдал за ним, когда он бывал с вами и Майклом. Вы помните, как он вел себя в обществе Майкла? Я смотрел, как они играли на той площадке, заливались смехом, размахивая руками, — и у меня на душе скребли кошки. Мне было очень не по себе. Потому что я по-прежнему любил его слишком сильно. Любовь переполняла меня. Оглядываясь назад на те годы, я прихожу к выводу, что чувства, которые я испытывал к сыну, были бесхитростными и чистосердечными. В них не было и тени лицемерия и лжи.

И меня все время мучил и мучил один вопрос, — продолжает Эдгар. — Этот вопрос преследовал меня, доводил до бешенства. Я был одержим им. Если бы я должен был отказаться от него, отдать его, пожертвовать им, смог бы я сделать это?

— Отказаться от Нила? — удивляется Сет.

— Да. Пожертвовать им ради революции. Если настанет такой день. Если бы я был вынужден позволить ему принять участие в борьбе. Подвергнуть его жизнь опасности. И мне это казалось немыслимым. Можете думать, как вам угодно. Я уверен, вы сомневаетесь, поскольку мотивация такого вопроса может показаться вам надуманной. Да я и сам усомнился бы, но что касается риска для нас самих — Джун и меня, — то он воспринимался совершенно спокойно, в порядке вещей. Внутренне я был готов ко всему. Я уже заранее вжился в роль мученика. Вы, наверное, читали кое-какую тюремную литературу, созданную революционными деятелями, попавшими в буржуазные застенки. Пытки. Одиночное заключение. Я хорошо представлял это себе.

И уже примерял ореол славы, думает Сет. Эдгар наклонил голову, глядя вниз на свои сложенные руки, и прядь редких волос свалилась на лоб.

— Быть родителем, — продолжает он, — сложнейшая задача, и я находился в совершеннейшем неведении относительно того, как наилучшим образом исполнить отцовский долг. Как мне показать Нилу все, чем я дорожил и во что верил — а я считал себя обязанным сделать это, — а затем несколько десятилетий спустя встретить день, когда я должен буду пожертвовать им? Смогу ли я отпустить его, моего сына, мою любовь, мою жизнь, мое будущее? Месяцами я старался не думать об этом, а затем вопрос этот опять стучался в мое сознание с еще большей силой, чем раньше. Он был сильнее любого страха, который я когда-либо испытывал за себя, и я не находил никакого утешения, но снова и снова по какому-то наитию меня влекло к словам Священного Писания, говорящим, что величайшую любовь Господь проявил тем, что отдал нам жизнь своего единственного сына. Словно та мысль могла действительно помочь, словно она могла сделать еще что-то, а не только усугубить тайну.

Эдгар встает и допивает последний глоток чая, затем хлопает по карманам рубашки и, не найдя того, что искал, снимает очки и вытирает глаза рукавом. Шлепая изношенными тапочками, проходит по яркому пятну света на полу, представляющему собой вытянутый параллелограмм, разделенный тенями от оконных переплетов, и останавливается у порога. Он кивает Сету, и тот теперь явственно видит, что Эдгар совсем не такой, каким запечатлелся в его памяти. Он сильно постарел и усох. Он делает слабый жест. Это и прощание, и приказ убираться.

Сет уходит. Ему сильно повезет, если он успеет на свой самолет, улетающий в Сиэтл. Он мчится, нарушая все правила дорожного движения, превышая скорость и иногда даже выскакивая на встречную полосу. Час пик. Все спешат на работу. «Всё? Теперь ты доволен?» — спрашивает Сет самого себя. Какая-то его часть все еще доблестно сопротивляется желанию поставить точку, которое довлеет над ним с того момента, как он вышел из дома Эдгара. Сет сомневается в искренности своего недавнего собеседника. Слезы. Мучения. Подобно всем великим актерам, Эдгар улавливает настроение аудитории и становится тем, кем должен, по ее мнению, быть. Однако и Сет уязвим с той же стороны, и этого уже нельзя изменить. Все предопределено давным-давно, звездами, генами, природой. «Так в чем же смысл? — спрашивает себя Сет. — У каждого своя история, своя правда? Своя печаль?» Он знал это. Уж он это знал. О любви и справедливости. Может быть, нет никакой разницы. По крайней мере в идеале. Может быть, любовь и справедливость — одно и то же.

Он гонит машину вперед.

«Теперь с тебя хватит?»




4 апреля 1996 г.

Сонни


Кто теперь пишет письма? Наверное, это признак помутнения рассудка. Однако Дубински завез копии соболезнований, которые напечатали сотрудники «Трибюн».

Прекрасно, не правда ли? Трогательный жест, Сет. Я слишком практична, чтобы оставить их у себя в надежде, что ты вернешься. И я не могу засунуть их в конверт, не добавив несколько слов от себя. Сейчас половина десятого. Горячее время, как ты говоришь. То время, когда мы бывали вместе большую часть вечеров. Я скучаю по тебе. Смех, близость. У меня рождаются неприличные мысли. Тело изнывает.

К чему я это говорю? Я прокручиваю все в уме: просматриваю каждый клип, чтобы выбрать наиболее подходящий вариант окончания к нашему фильму, и ничего не могу найти. Однако я подумала, что поймаю тебя на слове и выскажу все, что у меня наболело на сердце, хотя бы то, что знаю. Мы оба относительно честны. Я считаю, это один из наших плюсов.

Когда в сорок три года я рассталась с Чарли, мне пришлось сознаться себе самой, что я из той неугомонной породы людей, которые никак не могут найти свою нишу в мире, такую, чтобы она была им в самый раз, точно по размеру. Моя жизнь в теперешнем ее виде будет некоторое время и дальше идти по инерции, ни шатко ни валко, а затем я начну выбираться на ощупь из этой тьмы, как и всегда. Мне придет в голову, что это не совсем правильно, что, наверное, можно найти что-то получше или по крайней мере не хуже, где-нибудь за следующей горой, и я пойду в ту сторону.

Бывают времена, когда я думаю почти абстрактно о том, как на протяжении моей жизни одни навязчивые идеи сменялись другими, и во мне поднимается волна стыда. Четыре специализации на выпускном курсе. Все работы, которые я перерабатывала. И мужчины. И тысяча хобби, которым я отдавалась с таким пылом, впрочем, быстро угасавшим. Все они были призваны спасать мой дух вечерами, в то время как днем мое тело истощалось в рабском труде ради будущего. Эти реликвии хранятся в подвальном чуланчике, куда я не позволю тебе заглянуть: огромный ткацкий станок, пластиковые бутыли, бочки для солений, стеклянные емкости (я пыталась делать собственное вино), поводья, мундштук и седла, оставшиеся от того периода, когда я решила сделать явью детскую мечту и заняться верховой ездой. Не говоря уже о коробках с эзотерической литературой и книгами о различных диетах и здоровой пище. Каждое из этих увлечений приходило и уходило, растаяв как туман и не оставив никакого следа, если не считать сопутствующих аксессуаров, гниющих в подвале, или единственного одеяла, которое я выткала для Никки и которым она все еще любит накрываться, когда ложится спать. Когда мне совсем лихо, я начинаю подозревать, что и Никки-то я родила, чтобы у меня был какой-то якорь.

И даже после этого я никогда не чувствую себя правой, я вечно стесняюсь чего-то, смущаюсь. Я знаю, что в конце концов может случиться так, что я окажусь здесь совсем одна, на том же берегу реки, с которого сходила в воду, пытаясь доплыть до противоположного берега. Кстати, я все еще плыву, но течение сносит меня назад. Очень больно осознавать тщетность своих поступков. Тем более если это неопровержимый факт. И все же бывают моменты, такие, как сейчас, когда я нахожусь более или менее в ладу сама с собой и хочу сказать: может быть, это я. Если мы, если у нас… в общем, если у нас ничего не получится, со мной все будет в порядке. Я это знаю. Это один из главных уроков, которые мне преподала Зора: я знаю, как защититься. Я умею с головой уйти в работу. И дело здесь не в моей бесхарактерности. Возможно, это даже предупреждение.

Все сказанное мной сейчас вовсе не означает, что я не сержусь. Напротив, я очень рассержена. Меня бесит, что ты уехал и что из-за тебя теперь должны страдать две женщины. Я задаю себе вопросы, которые слышала в своей голове все время, когда жила с Чарли: ну почему все, что только есть в мире по-настоящему ценного, почему все это должны отстаивать женщины? Прежде всего, разумеется, детей. Домашний очаг. И да, даже любовь. Я знаю, это не совсем справедливо. Иногда я с изумлением наблюдаю, как ты возишься с Никки — снимаешь с нее ранец, вынимаешь оттуда книжки и игрушки, делаешь ей бутерброды. Я предоставляю тебе гораздо больше пространства, где ты можешь развернуться, дать выход своим чувствам, чем Люси. Однако больше всего поражают твои доверие и удовлетворенность, то, как ты относишься к домашнему очагу и всему, что с ним связано. Для тебя это не поле битвы. Не сфера взаимного соперничества. Не какое-то затянувшееся взросление, в котором путешествуют партнеры, каждый сам по себе. Для тебя это семья. Но даже твои замечательные качества вызывают у меня двойственную реакцию. Мне тяжело, потому что я остаюсь наедине с самым трудным вопросом: кто тебе нужен больше — я или Никки? В конечном счете мы оба должны признать как непреложный факт, что ко мне тебя привела трагедия, потеря близкого человека.

История. Обстоятельства и события. Они до сих пор стоят между нами. Я никогда бы не поверила, что общее прошлое может так неотступно преследовать меня. Казалось бы, двадцать пять лет. Подумаешь! Мы были детьми. Однако один неверный шаг мог иметь фатальные последствия. Но какое это может иметь значение сейчас? Вот что интересует меня. Если нас постигла неудача четверть века назад, то значит ли это, что мы застрахованы от чего-либо подобного сейчас? Сдается мне, такие вопросы вряд ли приходят тебе в голову, Сет, или же ты от них усердно отмахиваешься. Недаром существует поговорка: «В теле каждого циника бьется разбитое сердце романтика». Ты все еще веришь в великую преобразующую силу Воли и Любви. Так трогательно. Мне очень хочется позволить тебе победить, восторжествовать в этом стремлении. Я знаю, как важно это для тебя.

Однако меня очень беспокоит то, что я могу предать тебя так, как предала четверть века назад. Ведь тогда ты очень нуждался в моей преданности. Наверное, именно ее тебе не хватало, чтобы обрести подлинную независимость от родителей. И я не смогла тебе ее обеспечить. Думаю, дело не в том, что ты боялся моего скепсиса, боялся, что я не верю в тебя, не восхищаюсь тобой. Во всем мире не найдется, наверное, и десяти человек, которые верили бы так, как я, или сомневались бы меньше моего, что твой талант пробьет себе дорогу и найдет достойную оценку. Нет. Дело в другом. Что меня беспокоило, так это твоя безграничная преданность мне, студентке философского факультета, звезда которой должна была ярко вспыхнуть на небосводе Миллер-Дэмона. Потому что я знала, что являюсь не той, за кого меня принимают. Пустышка. О, разумеется, у меня были определенные способности. Я всегда высоко оценивала свои способности. Еще в школе я увлекалась Платоном. И соглашалась с Сократом, считавшим, что познание является главным предметом поисков в жизни. В моей душе была струна, которая отзывалась резонансом на мысль о замене страсти разумом. Однако со временем я узнала, что различные философские школы своими разнящимися — и иногда весьма резко — позициями были обязаны местам, где они зародились. Неподдающиеся рациональному осмыслению исходные посылки силлогизмов. Начальные предпосылки. Разница в том, кто начинает. И в этом свете Платон если и не ошибался, то, во всяком случае, заслуживал поправки. Все знания являются производными страстей. А в чем состоял предмет моей страсти, для меня было во многом загадкой. Уж явно не в философии. Я читала первоисточники, и они не будили во мне никакого интереса или волнения. Внезапно я решила, что веду жизнь не свою, а чью-то еще. Но чью? Тогда у меня не было ни малейшего представления. Моя мать знала, как дважды два, тяжеловесных немецких философов, труды которых я изучала. И по сей день я живо помню, как на каком-то партийном собрании она кричала своим резким голосом: «Нет, это вовсе не то, что подразумевал Энгельс! Ни в коем случае!»

И я сбежала от философии, теряясь в загадках относительно мотивов, побудивших меня ее изучать.

Всю свою жизнь я опасалась нехватки во мне здравого житейского смысла и практичности. У матери, несмотря на весь ее ум, эти качества отсутствовали напрочь. Я хочу сказать, что она, похоже, забывала, что люди имеют свойство обижаться, если их обзывают разного рода нехорошими словами вроде оппортуниста и ренегата; что маленького ребенка нужно время от времени кормить и что она не может совместить работу в Южной Каролине с исполнением своих материнских обязанностей здесь. Дело не только в том, что временами собственные нужды захватывали ее всю, без остатка, заставляя забывать даже о собственной дочери, — по правде говоря, у нас у всех бывают такие моменты, — но и в том, что она совершенно не осознавала, когда такое случалось. И даже теперь меня мучит подозрение, что она оставила мне в наследство те же черты. «Ты ведешь себя, как Зора» — этот упрек или предупреждение я могу бросить себе в лицо, науськать на себя как ругательство, как проклятие, когда я стараюсь не совершать некоторые поступки или не произносить определенные слова. Оказывается, что ключиком к двери, за которой находилась моя взрослая жизнь, была эта клятва, этот секрет, о котором я не осмеливалась говорить себе вслух: быть не такой, как моя мать.

Не пойми меня превратно. Я люблю, да, люблю свою мать. И потребовались годы, потребовался этот процесс, чтобы только к его концу я почувствовала в себе готовность и желание принять то лучшее, что было в ней. Думаю, Зора гордилась бы мной. И я уверена, что она обожала бы Никки. Обе эти мысли много значат для меня. Только в молодости мне хотелось гораздо большего. Я хотела, чтобы она стала моим спасением, моим идеалом. Боже, как я нуждалась в ней! По пятьдесят раз на дню мне приходило в голову, как бы пригодилась мне сила, рожденная сознанием того, что я могла бы сформировать себя по ее образу и подобию. И это — мой крест, который я несла и буду нести вечно. Я всегда сознавала и ясно видела — пусть мне было невыносимо выразить это словами, — что она, моя мать, временами погружалась в бездну эгоизма, что иногда все ее страсти, тревоги и заботы доводили меня до бешенства, которое сублимировалось во мне, не находя выхода. И вот мне скоро стукнет пятьдесят, но бывает так, что утром я просыпаюсь и вспоминаю счастливый сон, в котором мне снились мы обе, я и она. Я совсем маленькая, иду рядом с ней и знаю, что она самая, самая лучшая, что я люблю ее больше всех на свете, так отчаянно, что у меня сердце готово выпрыгнуть из груди и нести меня в воздухе. Мне просто и легко. А затем, когда до меня доходит, что это был сон, что это нереально, невозможно, я чувствую себя раздавленной. Часами я не могу обрести душевное равновесие.

Она любила меня. Страстно. Когда на нее находило такое настроение, такая блажь. В ответ я научилась соблюдать дистанцию. (Вот так сюрприз!) И преисполнилась решимости, навеянной отчаянием моей любви к ней, постараться сделать все возможное, чтобы не быть такой несчастливой, как она. Потому что я знала наверняка, что взбалмошная Зора, с ее приступами гнева и неистовством, разглагольствованиями, теплым, задушевным шепотом в минуты перед сном, запахом огуречного лосьона, косоглазием, хождением из угла в угол по ночам, собраниями и постоянными сетованиями на несовершенное устройство мира, — что она вращалась как атом вокруг пульсирующего ядра боли.

В своей жизни я преследую цель бережно хранить в памяти все лучшее, что было в ней, и в то же время не быть ни бездумной ее подражательницей, ни ее добровольной жертвой. Я всегда буду почитать ее свирепую независимость. Однако я скорее соглашусь быть приговоренной к пожизненному заключению в подземелье, чем жить в такой изоляции, как мать.

Я хочу, чтобы ты понял, как мне тяжело. Быть той, кто пишет это письмо. Той, кто говорит первой. Той, кто просит. Я должна сказать «да», зная, что ты можешь сказать «нет», и это кажется мне незаслуженно жестоким. Однако я слышала, что ты сказал позавчера вечером, и знаю, что по-другому ничего не выйдет. Ты имеешь право знать, что ты мне нужен. Более того, что без тебя нельзя жить. Ты нужен не только Никки, но и мне. Я не могу без тебя. Мне потребовалась вся жизнь, чтобы сказать это, но я заслуживаю того, чтобы жить с человеком, на которого можно положиться. Что бы ни случилось. Я знаю, ты можешь быть этим человеком, Сет. Если я позволю тебе. Я хочу попытаться. Это любовное послание.

Сонни.




1 апреля 1996 г.

Надгробное слово Бернгарду Вейсману, произнесенное Сетом Дэниелом Вейсманом


Когда я думаю о своем отце, мне всегда на ум приходит история об Аврааме и Исааке. Частично причиной тому — наш покойный сын, которому мы дали имя последнего. Однако истинная причина, разумеется, лежит гораздо глубже. Не приходится сомневаться, что все мы помним эту историю. Авраам был основателем западных религий, первым евреем, кто познал Бога, которому теперь молится большинство народов мира. Он был провидцем, пророком и, конечно же, бунтарем, который смог отстоять свои убеждения, несмотря на всеобщую неприязнь и презрение.

Однако, несмотря на это, Бог Авраама решил испытать его. Он попросил Авраама принести в жертву Исаака, единственного сына, который был у них с Сарой, чудо-мальчика, который родился у них, когда Саре было уже девяносто лет, а Аврааму — сто. И, как повествуется в легенде, Авраам согласился. Он не сказал того, что, как мы надеялись бы, мог сказать сегодняшний отец: «Я слышу страшные голоса, я нуждаюсь в помощи». Он не стал спрашивать, с какой стати Богу вдруг вздумалось требовать крови, или сомневаться в том, достоин ли Он почитания. Как утверждает Библия, Авраам даже не попросил Бога передумать и сохранить Исааку жизнь, не заступился за своего собственного сына, как заступился за жителей Содома. Авраам повел сына на гору и, по-моему, даже заставил мальчика нести дрова для костра. Когда Исаак спросил, где же ягненок для жертвоприношения, которое они собрались совершить, Авраам сказал ему, что Бог сам принесет ягненка.

Откровенно говоря, история эта много лет казалась мне очень странной: мрачный рассказ о том, как отец хотел принести в жертву сына ради собственной веры, собственных видений. Какое здесь начало, точка отсчета для нас, для всех западных религий? Почему мы снова и снова рассказываем эту историю? Неужели для того, чтобы напомнить себе, что родители с тех пор стали лучше?

Вначале я задавал эти вопросы, терзаясь муками. В последний раз я был в синагоге на Новый год. Другие прихожане пришли туда, чтобы выразить свою преданность тому, о чем говорится в Писании как о Боге — вере и законам наших отцов. Я явился туда прочитать молитву скорби, поскольку совсем немного времени прошло с тех пор, как умер мой собственный сын, которого звали Исаак. Для нас — Люси и Сары, и, естественно, для меня — теперь до конца наших жизней любые похороны, на которых мы будем присутствовать, будут похоронами Исаака. Я прошу прощения за то, что мне пришлось поделиться с вами этим глубоко личным горем. Однако чтобы говорить о моем отце, я должен упомянуть о моих детях — нашей замечательной, необыкновенной дочери, за чье присутствие я каждый день возношу благодарность Богу и всему, что есть во Вселенной, и нашем сыне, которого мы потеряли.

Я не знаю, сколь многим из вас знакома эта подоплека. Я имею в виду, как получилось, что мы дали нашему сыну такое имя. Однако это весьма кстати, ибо имеет отношение к истории жизни моего отца. Вспоминая о ней, мы все содрогаемся от ужаса.

В марте 1938 года германская армия вошла в Австрию, которая стала частью Третьего рейха. Австрийские евреи сразу же стали подвергаться преследованиям. Магазины и предприятия, принадлежавшие евреям, были помечены специальными знаками. Их либо разграбили, либо конфисковали. Двенадцать тысяч еврейских семей были выброшены на улицу из своих домов. Нацисты превратили синагоги в курилки. На любого еврея, проходившего по улице, могли напасть и избить, хорошо еще, если не до смерти. 23 апреля в субботу в Вене, самом культурном из всех городов Европы, родине Зигмунда Фрейда и Густава Малера, группу евреев отвели в Патер, знаменитый венский парк с аттракционами. И там, в присутствии толпы гуляющих горожан, эсэсовцы заставили евреев стать на колени и есть траву с землей. К июню более пятисот венских евреев совершили самоубийства. Шестнадцатого числа того же месяца мой отец, его молодая жена и их маленький сын были задержаны на улице, когда они возвращались из магазина. Всех троих доставили в гестапо, где им сообщили, что их дом конфискован в пользу государства.

На протяжении следующих трех лет им пришлось раз шесть менять место жительства, так как все новые и новые районы Вены объявлялись закрытыми для проживания евреев. Евреев в массовом порядке увольняли с работы. Выходя из дома на улицу, они были обязаны носить желтую шестиугольную звезду. Те, кто мог, бежали из Австрии. Однако мой отец остался. У его тещи случился инсульт, и она была нетранспортабельна. По мере того как шло время, эмигрировать из страны становилось все труднее, потому что страны Восточной Европы закрыли границы, боясь того, что их затопит поток австрийских евреев, которых насчитывалось около ста восьмидесяти тысяч. Кроме того, их власти боялись испортить отношения с Германией. Однако побег в корне расходился с жизненной позицией моего отца и его видением своего места в жизни. Он был сыном ювелира, который, насколько я понимаю, мечтал, чтобы его сын стал ученым, пользующимся большим авторитетом. И отец хотел стать им.

Депортация еврейского населения Вены в концлагеря разворачивалась довольно медленно, но к октябрю 1941 года набрала темпы. При содействии лидеров еврейской общины, среди которых первенство, несомненно, принадлежало раввину Мурмельштайну, евреев отправляли на восток партиями по тысяче человек в каждой, в запломбированных товарных вагонах. Отец вместе с семьей оказался в числе первых. Он был доволен хотя бы тем, что его отправили в концлагерь в Бухенвальде, где к тому времени уже собрались сливки еврейской общины Вены.

Его маленький сын, мальчик, которому к тому времени уже было семь лет, по пути заболел. У него воспалилось ухо. Когда их выгрузили, как скот, в Бухенвальде, он постоянно плакал от дикой боли. Мать умоляла охранников разрешить ей сходить с мальчиком в лагерный лазарет. Наконец через три дня охранник сделал вид, что сжалился над матерью. Он взял ребенка за руку и, выведя из барака, застрелил тут же за дверью. Мой брат Исаак умер мгновенно, почти на глазах у матери.

Эти события, о которых мой отец ни разу не упоминал в моем присутствии, определили его судьбу. Они были с ним каждый день. Они трансформировали его — точнее, прошу прощения за это слово, деформировали его, как дерево может быть изуродовано, если его туго перевязать в раннем возрасте. Он помнил об этом постоянно, ибо такое не забывается. О трагедии я узнал от матери, которая приоткрывала мне завесу над тайной постепенно в коротких, тяжелых беседах в течение многих лет. Как вы знаете, она страдала болезнью Альцгеймера, которую усугубляли страшные воспоминания о лагерях, жившие в ней дольше других, наверное, они были даже сильнее, чем мысли обо мне. На той стадии, когда мать могла еще говорить о тех или иных событиях с достаточной ясностью, она повторяла фразу, которую я время от времени слышал от нее еще раньше. «Лучшие не выжили, — говорила она, — те, кто не пресмыкался и не обманывал, кто делился с больными». Я думаю, ими восхищались в какой-то степени, однако восхищение в таких обстоятельствах — преходящее чувство. После этого моя мать, хрупкая, изможденная болезнью, практически бесплотная, с неподвижными глазами, однако со взглядом таким глубоко знакомым и дорогим для меня, поднимала голову, что стоило ей немалых усилий, и смотрела мне в лицо. «Всю свою жизнь я прожила с памятью о них, — сказала она как-то раз. Откашлявшись, она добавила: — Это мои герои».

Смерть еще более высвечивает мое отношение к ней. Мать, безусловно, ошибалась, ибо мое сердце не допускает сомнений, что она принадлежала к лучшим. Однако я осознаю, что в своей тонкой, деликатной манере она намеревалась предложить мне снять обвинения с отца, обвиненного в том, что он уцелел по другой причине. Не важно, кем они были, когда оказались в этом ужасном месте, потому что ни она, ни он, ни какое-либо другое человеческое существо не могли столь долго подвергаться такому унижению и невероятно жестокому обращению, лишениям и постоянному давлению страха быть отправленными в газовую камеру и сохранить свои прежние свойства неизменными. Я принимаю это. Для меня это вполне очевидно, хотя вы можете проехать в любой конец этого города к многоэтажкам на Грей-стрит или Филдер-Грин и убедиться, что люди так ничему и не научились.

Из истории об Аврааме и Исааке можно вывести тысячу моралей. Одна из них состоит в том, что тяжелые испытания, через которые проходят родители — а мы все проходим через них, — неизбежно становятся испытаниями и для их детей. И тот крест, который несли мои отец и мать, стал моим крестом, и, вне всяких сомнений, мой крест стал крестом Сары и Исаака. Однако это также повествование о выживании и милосердии. В конце концов Авраам услышал глас Божий, предписывавший ему не поднимать руку на своего собственного сына. Исаак был пощажен. Он выжил и преодолел все трудности. Он стал родителем, который больше не делал попыток совершать жертвоприношения.

Я выражаю безмерную благодарность отцу. Я бесконечно признателен ему. Однако, конечно, от нас обоих можно было ожидать лучшего. Здесь, когда уже наступил естественный конец, все можно выразить очень просто. Мы с отцом часто бывали несправедливы и даже жестоки друг к другу. Я сгораю от стыда, вспоминая о своих выходках, и чувствовал бы себя больше в ладу с собой, если бы заметил в отце какой-либо намек на подобное же раскаяние. Жаль, что мы не смогли заключить перемирие, прийти к какому-то взаимно приемлемому соглашению. Однако переговоры, если таковые состоялись бы, были бы невероятно трудными. Вне всякого сомнения, отец зачислил бы меня в категорию страдальцев, тем более что во многих моих страданиях был виноват я сам, что люди его возраста и опыта отказываются признавать болью. И все же разве мы не могли бы посчитаться жертвами, душа на душу, этими двумя маленькими мальчиками, его сыном и моим, Исааками, чьи отцы не смогли спасти их? Разве нельзя достичь абсолютного равенства в отчаянии и тщетности? И все же мы учимся, мы растем, мы приобретаем опыт. Сара, конечно же, у нас с тобой дела обстоят гораздо лучше. И в том великий смысл.

И бот я думаю об Исааке — моем сыне, моем брате, сыне моего отца, первом сыне западных религий, — и я думаю о легенде, которую рассказывают снова и снова. Мы слышим ее сначала детьми и затем повторяем всю нашу жизнь. Мы рассказываем ее в виде апологии. И предупреждения. Мы рассказываем ее с определенной долей надежды. Мы рассказываем ее потому, что все мы были тем ребенком, все мы были Исааком, и нам известна та часть истории, которая никогда не упоминается. Ибо в Библии нет ответов Исаака. Мы не знаем, спрашивал ли он, подобно Иисусу: «Отец, почему ты оставил меня?» Нам известно лишь одно: что он повиновался. Что он был ребенком. Что он поступил так, как приказывал ему отец, потому что не знал ничего больше в своей жизни. Мы знаем, что он безропотно дал себя связать веревкой. Мы знаем, что он безропотно дал отцу положить его на алтарь из вязанок с хворостом, который они соорудили вместе для Бога. Мы знаем, что он спокойно наблюдал за тем, как отец занес над ним нож. Мы знаем, что он был ребенком, сыном человека с Большой Идеей, который в тоске и смятении, даже в те секунды своей жизни, которые могли стать для него последними, мог лишь смотреть на своего отца с той известной, пусть даже терпящей крах, надеждой на любовь.




1 апреля 1996 г.

Надгробное слово Бернгарду Вейсману, произнесенное Хобартом Тариком Таттлом


Аллах, Иегова, прекрасный Иисус — под каким бы именем мы ни знали Тебя, Господь, прими душу Бернгарда Вейсмана: Ты послал ему жизнь, полную страшных испытаний, и он заслужил вечный покой. Пусть его душа упокоится с миром.

Если бы здесь каждый из нас стал делиться воспоминаниями о Бернгарде Вейсмане, то Ты, Господь, услышал бы уйму разных мнений, настоящее разноголосье. Здесь есть те, кто может сказать Тебе, что в своем деле он был непревзойденным специалистом. Он сиживал за одним столом с лауреатами Нобелевской премии по экономике, которые считали его равным себе. Его внучка, наша замечательная Сара, сказала бы Тебе, что он был прекрасным стариком, ее дедушкой, который сторицей платил ей за доброту. И Ты уже слышал Сета, который сказал, каким крутым отцом он был, и я скажу Тебе, что сам был тому свидетель, и подтверждаю, что все это чистая правда.

Я могу говорить только за себя. Мне нравился этот человек. Я нахожусь здесь в качестве его друга. Я понимаю, вам может показаться несколько странным такое заявление. Как это я мог дружить с человеком, который в два с лишним раза старше меня? Однако мы действительно были друзьями. Когда я был несмышленым малышом, он наводил на меня страх. Я помню, как он носил ужасные очки, которые сжимают переносицу как прищепкой — пенсне? — и говорил с этим чудным венским акцентом. И я никак не мог понять, то ли он говорит со мной, то ли откашливается.

Однако к тому времени, когда я начал ходить в школу, я раскусил его. Я могу рассказать вам много хорошего о мистере Вейсмане. Оригинальный был человек. Он мог поразить вас совершенно неожиданным ходом мысли. Помню, несколько лет назад я был у него в гостях, и мы обсуждали обычные темы, так сказать, дежурные: политика, расовый вопрос, Америка и т. д. Я сказал, что правительство вроде бы смягчило свою позицию и собирается разрешить группе еврейских негритянских лидеров посетить несколько столиц на Ближнем Востоке с целью дать дополнительный импульс делу урегулирования.

— Послюшай, Хопи, ф том, что прафительстфо хочит, чтопы они уехали, нет никакого сомнения, — сказал он мне, — фот только Фашингтон не хочит, чтопы они фернулись назат.

Этот человек относился ко мне с симпатией. Частично, и я всегда знал это, причиной тому был Сет. Бернгард старался изо всех сил наладить отношения с главным приятелем сына. Однако я интересовал его и сам по себе. В этом я нисколько не сомневался. Я мог заставить его смеяться. И у него не было никаких проблем со смышленым негритянским парнишкой. Он не родился американцем, поэтому наши расовые распри не оставили на нем ни малейшего отпечатка. Должен сказать, я очень ценил это. И еще должен признаться, что мне было куда легче найти общий язык с ним, чем со многими другими белыми, потому что он заплатил свою цену. Я даже не мог сказать ему: «Ты не знаешь, что это такое». Он знал. Он понимал, каково оказаться в такой ситуации, когда на тебя постоянно вешают ярлык и считают последней тварью; когда на тебя постоянно давит груз непонятно какой вины за то, чего ты никогда не совершал.

Понимаете, я такой же, как и все прочие на этой планете. Я насквозь пронизан своими собственными страданиями. Правда, ужасная правда состоит в том, что личность уходит корнями в кровь мучеников, и этот феномен наблюдается во всем мире. Повсюду люди объединяются под этническими знаменами, и все они в свое оправдание ссылаются на жестокое обращение с их сородичами в прошлом. Армяне, курды, палестинцы. Список почти бесконечен. Все предъявляют счета своим угнетателям. Даже пилигримы, белые протестанты-англосаксы, празднуют День благодарения, вспоминая о том, как дурно обошлись с ними их собратья-католики в Англии. И дело в том, что никто не принимает всю эту чушь всерьез. Мы не можем достойно чтить тех, кто воспроизвел нас, не признавая их страданий. Однако это печальный урок, пусть даже мы так часто отдаем дань уважения нашим корням из опасения, что те, кто когда-то ненавидел нас, могут опять проникнуться этим чувством.

Однако я такой же, как остальные. Во мне всегда была жива боль черных. Всю мою жизнь. Она проникла в меня, пропитала меня до мозга костей. Даже у меня дома ее можно было почувствовать. Уже в раннем детстве я начал замечать, как трудно живется многим моим собратьям по цвету кожи. И вот я, наверное, первый, кто говорит вам, что у меня не было ни малейшего понятия, в чем первопричина и что этому противопоставить. Будучи молодым человеком, я не желал нести это бремя. А затем обнаружил, что никогда не познаю самого себя, никогда не приму самого себя, если не брошу в ответ вызов. И самое удивительное, когда я вспоминаю об этом, оказывается, что человеком, который преподал мне главные уроки, научил меня, что делать, как бороться, — самым важным человеком в моей жизни был Бернгард Вейсман. Если бы до сегодня дожил какой-нибудь бывший раб, который обитал бы где-нибудь в нашем квартале, то я сиживал бы у его ног вместо того, чтобы проводить время с Бернгардом Вейсманом. Однако такого раба, разумеется, не было, и Бернгард Вейсман был ближе всех к этому идеалу. Другого я не мог найти. Жертва ужасных преследований, тот, кого я мог спросить, и я всегда спрашивал его, пусть даже никогда не произносил этого вслух: «Как же вы примирились?»

В последний раз, когда я видел Бернгарда, я опять задал тот вопрос. По правде говоря, я тогда находился в затруднительном положении. Я выступал в суде по очень сложному делу. Оно было сложным, ибо то, что я вижу каждый день, представало передо мной в новом свете. Обычно я смотрю на жизнь обитателей гетто как профессионал. Она воспринимается мной в форме того или иного дела: преступления, следствия, этот клиент что-нибудь украл, тот полицейский погрел руки. Я оказываю помощь, делаю все, что могу, раз за разом. Однако в родных пенатах почему-то утрачиваю хватку с точки зрения профессиональной перспективы. Я опять увидел более масштабную картину, и она была безотрадной. Страшные вещи происходят здесь, среди нас. И я увидел, как всех грозят поглотить ненависть и отчаяние.

Я разговаривал с Бернгардом на эту тему. Мы решили прогуляться, вышли из дома и пошли по Мидуэй, великолепной эспланаде, обсаженной деревьями, на западной стороне Университетского бульвара. В тот осенний день стояла обычная для здешних мест погода. Серое, свинцовое небо с редкими проблесками солнца; большие голые деревья с черными стволами; дорожки, усыпанные гниющими желтыми листьями. Бернгард внимательно слушал меня, когда я делился с ним своей болью, и вдруг задал странный вопрос:

— Хопи, тепе исфестно, откуда фсялось это насфание, Митфэй?

Конечно же, я этого не знал. И тогда он рассказал мне историю. Во время Гражданской войны, после того как янки освободили долину Миссисипи, здесь был устроен лагерь для пленных конфедератов, которых гнали сюда пешком от самой линии фронта. Территорию, где сейчас Мидуэй, обнесли забором, построенным на скорую руку, и поставили часовых. Город к тому времени был уже разорен. Запасов продовольствия не осталось, все было давно реквизировано для нужд федеральной армии. Не было ни пищи, ни теплой одежды, ни одеял. И в разгар зимы эти пленные, парни с Юга, которые никогда в жизни, наверное, и заморозков не нюхали, начали болеть и умирать. Они просто-напросто замерзали до смерти. Всего там, на Мидуэе, погибло больше двенадцати тысяч пленных, которых хоронили прямо на месте. После разгрома Конфедерации отцы города, желавшие забыть побыстрее ужасы войны, перепахали кладбище и посадили деревья, вместо того чтобы поставить надгробные плиты или хотя бы один общий памятник.

Все это — пища для размышления. Те красивые каменные особняки на Гран-бульваре, ведь они уже стояли там в середине прошлого века, к началу Гражданской войны. Это была модная улица. Леди в юбках с кринолинами каждый день гуляли там со своими детьми. А совсем рядом, за забором в снегу стояли пленные конфедераты. Абсолютно окоченевшие, они кричали, взывали к лучшим чувствам победителей, молили о милосердии — и гибли. Каждый день несколько пленных убивали при попытке к бегству.

Мне сложно было думать обо всем этом, потому что афроамериканцы дают неоднозначную оценку как самой Гражданской войне, так и ее результатам. Лично я до сих пор придерживаюсь трактовки событий, которая дается в школьных учебниках, потому что, с моей точки зрения, в своей основе она верна. В умах многих из тех, кто принимал в ней участие — наверное, большинства, — это была война за освобождение рабов. Конечно же, там были и другие мотивы, уйма. Я читал книги. Однако главная суть заключалась в следующем. Немало американцев, которые, несмотря на приукрашивание конфликта болтовней о правах штатов или о хлопковой экономике, были готовы умереть за право владеть ниггером. А другие американцы, сотни тысяч американцев, были готовы положить свои жизни, потому что Бог хотел, чтобы все его дети, не только с белым цветом кожи, но и с черным, были свободны. Мне часто приходит в голову, что мы в нашей стране жили бы лучше, если бы помнили об этом. Лично я никогда не забываю. Одна часть моей души, сраженная рассказом Бернгарда, отказывалась верить, что я миллион раз топтал ногами землю, в которой зарыты тысячи молодых солдат, бесславно и бесполезно умерших в своей собственной стране. Другая же часть моей души, должен сознаться, воспринимала эти слова с радостью, с жаждой мести, которая так и не была утолена в полной мере. Ибо мне сразу же пришло в голову, что эти люди, которых обрекли на смерть от голода и холода, были рабовладельцами или их подпевалами. И я подумал: вот и поделом им. Так и должно было случиться. Тогда мы разделяли этот взгляд, Бернгард и я, он — бывший узник фашистских лагерей смерти и я — праправнук рабов. Он прочитал эту мысль в моих глазах так же безошибочно, как если бы я выразил ее вслух. Мы повернули и медленно побрели домой. На обратном пути не было сказано ни единого слова.

Бернгард допускал ошибки, что, впрочем, вполне естественно. Однако мы не вправе предать его погребению, не восхитившись силой его характера. У него хватило смелости сказать мне все, что он хотел, там, на Мидуэе, а именно, что это никогда не кончится. Вряд ли такую точку зрения можно поставить ему в вину. И не только по причине его собственного опыта, но и с учетом всего того, что имело место с тех пор — десятков леденящих душу эпизодов, которые говорят о том, что человечество так ничему и не научилось, не сделало никаких выводов из всех страданий. Миллионы замученных палачами Пол-Пота. Иди Амин. Зверства китайских войск в Тибете. Хомейни. Геноцид тутси. Тысячи пропавших без вести в Аргентине. Резня в Бангладеш. В Биафре. В Боснии. Остается лишь молиться, чтобы этого не случилось и здесь.

Нельзя винить Бернгарда за пессимизм. Бывают дни — очень много таких дней, — когда я всеми фибрами души чувствую, что он был прав. Однако, наверное, есть и другой способ принять его наследство. Возможно, во всех этих миллионах смертей, которые кажутся бессмысленными, все же есть смысл. Возможно, Дарвин или Господь Бог посылают видам столь грозные знаки, чтобы те не могли не обратить на них внимание. Возможно, наше выживание зависит от признания того факта, что мы можем быть чудовищами, чтобы это самосознание укрепило в нас преданность более светлым сторонам наших характеров.

Еще при жизни Бернгарду довелось стать свидетелем торжества свободы в Южной Африке, ликвидации колониальной системы, расцвета демократии во многих странах, где раньше свирепствовали тоталитарные режимы, и бурного роста человеческого интеллекта, который привел к небывалому подъему уровня жизни и благосостояния огромных масс на всей планете. Возможно, именно это Бернгард и пытался мне сказать: мы объединяем в себе и тех, и других. В каждом из нас уживаются тиран и демократ, охотник и дичь, рабовладелец и раб. Мы кровные наследники всего. И Бернгард хотел бы, я уверен, чтобы мы никогда не забывали об этом.




1 сентября 1996 г.

Сонни


Сонни больна. У нее свое представление о болезни. Рак — это огонь, случайная искра, которая начинает чадить и скоро гаснет; уголек размером с атом, который раскаляется и прожигает плоть насквозь. Этот процесс сопровождают ужасные запахи и невыносимый жар, которых она почему-то не чувствует. Огонь разрастается. Рак жжет. Во сне свет огня усиливается до тех пор, пока ее грудь не начинает светиться, как сердце инопланетянина в фильме, который всегда смотрит Никки. Свечение все время меняет оттенок, отражая пульсирующую силу жизни, и тогда жизнь начинает походить на смерть. Внезапно огонь взрывается гигантской вспышкой света, совсем как при взрыве атомной бомбы, под страхом которой прошло все ее детство, и наступает конец света.

— Нет! — кричит она в темноту. Сет, мгновенно проснувшись, закрывает ей рот рукой и крепко прижимает ее к себе.

Некоторое время их тела дергаются, словно обожженные страшным дыханием кошмара. Она предупреждала его. Такие сны приходят к Сонни регулярно, каждые полгода, и дикий страх, который она испытывает во сне, отнимает у нее разум. Страх не уходит потом, он оседает глубоко в костях, подобно боли, остающейся после того, как курс лечения закончен. Сонни позвонит Гвен утром. Если все сложится удачно, сегодня ей, возможно, сделают снимок. Сет целует ее в щеку, а затем в губы, из которых доносится несвежее дыхание сонного человека.

— О, как я ненавижу это! Ну просто сил нет, — произносит Сонни в темноте. — И даже если Гвен позвонит и скажет, что все в порядке, я все равно буду волноваться. Потому что я не знаю, что мне делать в тот день, когда окажется, что не все в порядке.

— Такого не будет.

— Не обращайся со мной, как с ребенком, Сет. Не в твоих силах что-либо обещать.

— Сонни, послушай, мы просто будем жить дальше, согласна? Ты не знаешь, и я не знаю. Но мы будем жить дальше. Ничего страшного не случилось и, я верю, не случится.

— Никки, — говорит она. — Получается, что я бросаю ее, оставляю одну. Это хуже всего. Просто пытка. Думать, что, несмотря на все мои старания… что она останется одна.

— С Никки все будет в порядке. Обещаю.

Сонни садится на постели, вся мокрая от пота, и ей тут же становится холодно. Нагнувшись, она хватает одеяло, которое свалилось на пол, когда она металась в бреду, и, подняв, закутывается в него.

— Оставить ее с Чарли? О Боже! — произносит Сонни.

— Только через мой гребаный труп будет она с Чарли. Забудь об этом.

— Но ведь он ее отец.

— И когда же он в последний раз звонил, чтобы узнать, как поживает родная дочь? Тополь и тот питает больше чувств к своему пуху, чем Чарли к своим детям.

Сонни смеется. Это ужасно. Похоже, Сет доставляет ей больше всего удовольствия в те моменты, когда говорит о Чарли с презрением и гневом.

— Если я скажу Чарли, что позабочусь о ней, что я удочерю ее, он будет только рад. И ты это знаешь.

Удочерить ее. Да, Сет мог бы это сделать. Закон. Слава Богу, закон предусматривает такой вариант. Чарли может дать согласие, а Сет ее удочерит.

— И ты действительно удочерил бы ее?

— Хоть сегодня.

— Ты серьезно?

Сонни чувствует, как он отодвигается в сторону, и свет торшера, стоявшего у кровати, ослепляет ее. Когда она убирает руку, Сет уже сверлит ее взглядом.

— Посмотри мне в глаза, — говорит он с особой интонацией. — Я вполне серьезен. Если ты согласишься и если Никки не против, мы можем подать заявление в любой момент. Она мне очень дорога. Ты это знаешь.

Она думает вслух:

— А если Чарли не согласится?

— Ты только скажи Чарли, что ему больше не придется платить алименты на содержание ребенка, — убеждает ее Сет, — и он приползет сюда из самого Цинциннати на коленках, чтобы подписать бумагу об отказе от родительских прав.

Тишину ночи разрывает звонкий смех Сонни. Да, лучше не скажешь. Сет попал в самую точку.

— Значит, ты все обдумал и говоришь абсолютно серьезно?

— Ну конечно же. А как еще? Разве такими вещами шутят?

Сет может удочерить ее дочь.

— Я хочу, чтобы ты понял, насколько это важно для меня, — говорит Сонни. — Вот сейчас я здесь, и, что бы ни происходило между нами, это происходит именно между нами, тобой и мной. Однако если меня не будет… Обещай, — говорит она. — Обещай мне, что ты полностью отдаешь себе отчет в своих словах и что действительно хочешь поступить так.

— Ты зря паникуешь. У тебя все будет в порядке. Вот увидишь.

— Твое обещание. Вот что мне нужно сейчас. Как воздух. Мне страшно подумать, что Никки будет жить в чьем-то доме и чувствовать себя там чужой. Я не хочу, чтобы ей казалось, будто она болтается где-то посредине, как неприкаянная, как было со мной всякий раз, когда мне приходилось жить с дядей и тетей. Понимаешь, инстинкт подсказывал мне, что мое место не там. Дядя и тетя прекрасно ко мне относились, но я не чувствовала себя связанной с ними прочными узами. Такого я не хочу. Сделай Никки частью своей жизни. Чтобы она не считала тебя чужим. Ты обещаешь? Да?

— Разумеется, — отвечает он. — Хорошо.

— Я должна знать, Сет.

— Сонни, я все прекрасно понимаю. И не способен шутить такими вещами.

— Потому что, если ты пообещаешь и не выполнишь своего обещания, я буду преследовать тебя. Буду являться к тебе в виде отвратительного призрака. Честное слово. Ты должен впустить ее к себе в душу. Дать ей почувствовать, что она принадлежит тебе. Так, как принадлежит мне. Я хочу, чтобы ты пообещал, что будешь для нее отцом. Не чужим. Не тем, кто просто восхищается ею и говорит, какая она милая. Но человеком, для которого ее жизнь станет главной заботой; человеком, который не будет скрывать от нее ничего, даже самых потаенных мыслей. Вот что ты должен обещать мне. Передать ей все, что есть в тебе хорошего.

— Конечно, я обещаю тебе это. Я знаю, что такое быть отцом, Сонни. С этой секунды, говорю тебе прямо сейчас, она — моя дочь.

— Я хочу знать, что ты действительно желаешь этого.

Довольно долго он смотрит на торшер и думает.

— Что бы ты сказала, если… — Голос Сета прерывается. Волна чувств захлестывает его. Немного успокоившись, он начинает снова: — Если это устроит вас обеих… — Он опять умолкает.

— Скажи, Сет. Я должна услышать.

Он поворачивается к Сонни лицом и предстает перед ней прежним, упрямым и своенравным. И в то же время в его глазах она видит знакомый скептицизм, с которым Сет воспринимает самого себя.

— Мне бы хотелось вырастить из нее настоящую еврейку, — говорит он.


notes



Примечания





1


Англ. Ivory Tower — башня из слоновой кости; первые две буквы слова «Ivory» идентичны с римской цифрой IV.




2


До отвращения (лат.).