Перо динозавра
Сиссель-Йо Газан








Анна, дипломница биологического факультета, ждет не дождется, когда она наконец через две недели защитит магистерскую диссертацию, освободится и у нее появится время и для маленькой дочки, и для друзей. Ее научные интересы связаны со спором о происхождении птиц, вокруг которого кипят такие страсти, что, когда научного руководителя Анны находят мертвым с ее дипломом в руках, она начинает опасаться за свою безопасность. Однако правда страшнее и проще, и Анне предстоит разгадать немало тайн и узнать ошеломляющие вещи о себе, своих близких и друзьях.






Сиссель-Йо Газан

Перо динозавра





Глава 1


Зольнхофен, Южная Германия, 5 апреля 1877 года




Анне Белле снилось, что это она нашла археоптерикса, доисторическую птицу из Баварии. Экспедиция продолжалась уже шестую неделю, тонкий слой земли покрывал лица всех участников, царило уныние. Руководитель экспедиции Фридеман фон Мользен был единственный, кому удавалось сохранять хорошее настроение. Утром, когда сонная Анна, дрожа от холода, вышла из своей палатки, Фридеман уже сидел у костра и пил кофе, и, судя по каше в котелке, он давно приготовил завтрак и уже поел. Анна устала от каши, устала от пыли, устала от необходимости стоять на коленях и рыться в земле, но находить там только более-менее современные кости, которые, хоть и представляли определенный интерес, не могли бы побудить ее заняться биологией и уж точно не были достаточной наградой за то, что она провела в этих ужасных условиях уже пять недель своих каникул. Шел 1877 год, и на этом месте в своем сне Анна почувствовала: что-то не так. На ней был ее пуховик камуфляжной расцветки и теплые меховые сапоги на резиновой подошве, чем Фридеман фон Мользен, который курил трубку, облаченный в вельветовый костюм-тройку с жилетом и часами на цепочке и в надвинутой на уши шерстяной фуражке, совсем не был удивлен.

В тот день дело наконец стронулось с мертвой точки. Они находились в Зольнхофене, к северу от Мюнхена, экспедиция состояла, кроме Анны и Фридемана фон Мользена, из двух студентов-дипломников, двух местных носильщиков и ретривера, суки коньячного цвета, которую привез с собой Фридеман и которую тоже звали Анна Белла, — эта деталь ужасно раздражала Анну во сне. Они снова, как и вчера, брели по холму, и фон Мользен рассказывал анекдоты. Или не анекдоты, не важно, Анна уже успела наслушаться здесь столько всего, что ей не доставляло никакого удовольствия быть участником этих событий, хотя любой ученый-естественник не раздумывая отдал бы правую руку, чтобы оказаться на ее месте. Фридеман фон Мользен собирался что-то сказать, он вынул изо рта трубку и ткнул пальцем в сторону Англии. В последнее время он потерял покой, и все из-за Дарвина.

Эволюционное учение уже входило в силу, но горячие споры о том, какой именно механизм приводит эволюцию в движение, продолжались, и сколь сильно фон Мользен был увлечен идеей эволюции, столь же категорически он отвергал тезис Дарвина о том, что движущей силой эволюции является естественный отбор. Когда страсти достигли точки кипения, фон Мользен обозвал Дарвина колюшкой, хотя Анна с трудом понимала, почему в качестве самого страшного ругательства он выбрал именно слово колюшка.

В самом начале экспедиции Анна несколько раз поспорила с фон Мользеном, и это заложило основу его симпатии к ней. Фон Мользен был человеком, всячески поощрявшим любопытство к естественно-научным явлениям, и он не видел ничего плохого, и сам об этом говорил, в том, чтобы выступить в роли адвоката дьявола с целью запалить интересную дискуссию — лишь бы человек не верил в то, что, как утверждает эта колюшка, еще на нашем веку станет общепринятым знанием: что все живые организмы, мыши и люди, птицы и жужелицы якобы произошли от одного существа, а все различия в морфологии, физиологии и поведении индивидов являются следствием адаптации и конкуренции.

— Что из этого следует? — поинтересовался фон Мользен и внезапно указал на Анну трубкой, но прежде чем она успела раскрыть рот, он сам ответил на свой вопрос.

— Из этого следует, — весело продолжил он, — что совокупность наследуемых признаков не является законченной величиной. Что она может изменяться и никто не может предсказать, что именно ее изменит, как будто все то, что нас окружает, природа и бытие, совершенно случайны и непродуманны, и знаете ли, это просто сумасшествие!

Дарвин как раз утверждал в своей пресловутой речи в Оксфордском университете, что большие пробелы в характеристиках окаменелостей птиц объясняются исключительно тем, что недостающие окаменелости до сих пор не найдены. Как только их найдут — и это только вопрос времени, — эволюционный пасьянс сложится, станут понятны соответствия и для всех без исключения, а не только для Дарвина и его ближайшего окружения, станет очевидно, что важнейшей движущей силой эволюции является естественный отбор. Да он ненормальный, — заключил фон Мользен и настороженно посмотрел на Анну.

Пятый день экспедиции Анна начала с попытки произвести на руководителя впечатление своей игрой в шахматы. Фон Мользен выудил из левого нагрудного кармана (в правом всегда лежала трубка) маленькую доску с роговыми фигурками и хлопком раскрыл ее у себя на правом бедре. Анна почти сразу же умудрилась попасть в идиотское положение, потому что в попытке поддержать точку зрения Дарвина упомянула окаменелость, которую найдут еще только через семьдесят четыре года, а потом, стараясь загладить оплошность, увязла еще глубже, вспомнив пернатого динозавра из Китая, которого два китайских палеонтолога найдут и опишут и вовсе сто двадцать три года спустя. Фон Мользен так опешил, что выкинул с доски собственного ферзя, и Анне ужасно захотелось спрятать голову в песок.

— Мы здесь занимаемся наукой, а не чушью собачьей, — сказал фон Мользен, подбирая ферзя, и Анна сдалась. В конце концов, это всего лишь сон.

С тех пор ее настроение все ухудшалось и ухудшалось, так что в то утро, когда фон Мользен, будучи в отличной форме, снова принялся грозить Англии трубкой, Анна решила, что для нее это будет последний день экспедиции. Она вернется в Мюнхен, по-человечески поужинает, потом сядет в поезд и доедет сначала до Берлина, а оттуда — домой в Копенгаген. Она сощурилась и попыталась проснуться, но ветер продолжал продувать баварские степи, фон Мользен развернулся на девяносто градусов к северу и снова засунул трубку в рот, а вдалеке Анна увидела кролика, который долго стоял на задних лапах и принюхивался, прежде чем исчезнуть в зарослях. Анна вздохнула.

Когда Анна проснется, будет 2007 год и она будет дипломницей естественно-научного факультета Копенгагенского университета, если еще точнее — отделения клеточной биологии и сравнительной зоологии кафедры биологии. Весь прошлый год у нее ушел на то, чтобы написать диплом о научном споре, продолжающемся уже больше ста пятидесяти лет: являются ли птицы потомками динозавров или происходят от еще более древних примитивных рептилий? Она только что сдала свою работу, и через две недели ей предстояла защита.

История говорит нам, что научные споры велись всегда. Ученые спорили о том, является ли Земля круглой или плоской, ученые спорили о родстве человека и обезьяны и о том, каков статус Млечного Пути во Вселенной. И какими бы ожесточенными ни были эти дискуссии, они всегда мгновенно утихали, как только накапливалось достаточно доказательств. Земля круглая. Человек является приматом, а Млечный Путь действительно состоит преимущественно из красных звезд. Но спор о происхождении птиц почему-то выбивался из общего ряда. Он все продолжался и продолжался, хотя с научной точки зрения спорить давно было не о чем.

Фон Мользен заново набил трубку, и Анна почувствовала сладкий запах табака, к которому добавился запах кофе, ей было видно и слышно, как Даниэль, один из двух студентов, гремит кастрюлями, одновременно говоря что-то фон Мользену и постоянно подтягивая спадающие штаны. Пять недель назад, когда раскопки только начались, Даниэль быль упитанным молодым человеком, но все это время ему, как и остальным, приходилось довольствоваться фасолью, кашей, капустой и кофе. Анна подозревала, что Даниэль в глубине души тоже скептически относится к отрицанию фон Мользеном естественного отбора. В тот день, когда она спорила с фон Мользеном и так глупо подставилась, впутав в разговор две не найденные еще окаменелости, она на секунду поймала взгляд Даниэля, затягивавшего веревки одной из палаток, и ей показалось, что в этом взгляде промелькнуло нечто особенное. Какой-то намек на то, что он, вообще-то, сомневается, что идеи Дарвина действительно такие уж дикие, как утверждают пожилые состоявшиеся ученые.

Анна прекрасно понимала, что представления об эволюции тогда просто не укладывались в голове. Столетиями считалось непреложным, что Бог собственноручно создал всех животных и все растения и что мышь и кошка или бук и клен были не больше связаны между собой, чем пустыня с небосводом или солнце с росой на траве. Все в мире было творением Божьим, и одно не могло превратиться в другое, а животные или растения не могли ни исчезнуть, ни вымереть без воли Господа, решившего снять их с производства. Если смотреть с этой точки зрения на птиц, получалось, что воробей не был родственником ни скворцу, ни фламинго, ни буревестнику, ни какой-либо другой птице и что птицы вообще как класс не были связаны ни между собой, ни с динозаврами, ни с пресмыкающимися, ни с какими-нибудь другими животными. Они, со всеми их аэродинамическими способностями, были помещены на землю Богом уже в совершенно приспособленном для летания виде — получите-распишитесь!

Эволюционное учение полностью порывало с доктриной о том, что Земля и все живое на ней были созданы одномоментно по единому божественному замыслу, и для многих это оказалось слишком. Как им было смириться с тем, что развитие происходило само по себе, без божественного участия, по собственным законам?




Сон продолжался. Солнце высоко стояло над Зольнхофеном. После короткого совещания, определившего задачи на предстоящий день, и чашки черного, как смерть, кофе все принялись за работу. Анна трудилась на пологом склоне позади остальной группы, но ей стоило лишь поднять голову, чтобы увидеть, где остальные и что они делают. Литографический зольнхофенский известняк ширился под Анной как огромная табличка. Она скребла, сметала несколько слоев, осторожно убирала кистью песок и землю, возилась с камнем; в процессе работы она сняла куртку и закатала рукава. Одинокий порыв ветра налетел с юга, и Анне пришлось закрыть глаза, чтобы их не запорошило песком. Когда она открыла их снова и посмотрела вниз, она увидела окаменелость. Ветер смахнул все лишние слои, и хотя осталось убрать еще два слоя, прежде чем она обнажится полностью, ошибки быть не могло. Перед ней, купаясь в желтом свете солнца, лежала Archeopteryx lithographica, одна из самых ценных мировых окаменелостей, о которой она столько всего знала из книг. Чуть меньше современной курицы, с одним красиво изогнутым крылом. Анна сразу поняла, что именно она нашла, и здесь сон, конечно, грешил против истины. Она знала эту птичку по сотням рисунков, она совсем недавно работала в Зале позвоночных Зоологического музея с копией именно берлинского экземпляра, которую одному из датских палеонтологов любезнейше разрешили сделать во время поездки в Германию. Ей было прекрасно известно это маховое перо, идеальное и распущенное, на темном фоне оно выглядело как пластинка, это относительно большое хвостовое перо, уникальное идеальное расположение задних и передних конечностей и безупречный наклон черепа, все то, что отличало этот экземпляр от уже известного: в 1861 году был найден так называемый лондонский экземпляр, позже проданный лондонскому Музею естествознания за семьсот фунтов. Но Анна нашла самую красивую и самую важную из всех десяти окаменелостей, которые миру еще предстоит найти. Берлинский экземпляр.

Она хотела было уже завопить от радости и позвать фон Мользена, который стоял чуть поодаль, задумчиво отставив руку с трубкой, но удержалась: сперва нужно было выработать правильную стратегию поведения. Анна должна подозвать руководителя экспедиции так, чтобы было понятно — она нашла что-то экстраординарное, но в то же время ей следовало быть растерянной, чтобы у фон Мользена не сложилось впечатления, будто она знает, что именно нашла. Иначе он точно заподозрил бы неладное.

Фон Мользен немедленно обернулся на ее зов и охотно направился к ней. Подойдя, он опустился на колени и долго пристально изучал показавшуюся окаменелость. Он осторожно убрал с известняка оставшиеся слои, после чего благоговейно опустил пальцы на совершенное тело маленькой птицы. Анна знала, что ее находке сто пятьдесят миллионов лет.

— Молодец, девочка, — что-то особенное было во взгляде фон Мользена, когда он посмотрел на нее. Она заметила, что один его глаз почти сиреневый. Он был потрясен ее находкой.

— Мам?

Фон Мользен положил на землю дымящуюся трубку, вынул свое увеличительное стекло, и именно теперь, когда Анне ни за что не хотелось, чтобы этот сон заканчивался, он потихоньку начал растворяться.

— Мама, я хочу к тебе, — попросил детский голос. Анна сжала кулаки и проснулась в своей копенгагенской квартире.

В спальне царил полумрак, Лили стояла на полу возле кровати в пижамке и с полным подгузником, который Анна Белла подтянула чуть выше, забирая ребенка к себе в постель. Девочка прижалась к ее груди. Еще не было шести. Бледный утренний свет просачивался в комнату, но еще не меньше получаса все кошки всё еще будут серыми. Свежее постельное белье поскрипывало на кровати. Между окном и закрытой дверью в гостиную стоял Фридеман фон Мользен. Она не видела его лица, но узнала широкополую фетровую шляпу, которую он надевал, когда солнце начинало палить совсем немилосердно. Сердце Анны тяжело колотилось о грудную клетку, ей хотелось, чтобы он исчез. Сон был очень правдоподобным, и фон Мользен стоял теперь как живой в углу ее спальни и молча рассматривал Анну.

Нужно просто подождать, подумала она, скоро рассветет и он исчезнет.

Она знала, что ей иногда являлись призраки, прекрасно знала. И все-таки в этом сером утреннем свете он казался не менее настоящим, чем высокий комод с другой стороны двери, или зеленая ваза, стоящая сверху, или очертания лилий, которые она купила и поставила в воду накануне.

Некоторое время спустя, вспомнив то утро, она поняла, почему ей явился фон Мользен.

Он был предвестником.




Глава 2


Наступило утро понедельника восьмого октября. Кафедра биологии располагалась в здании в форме буквы «Н», зажатом между Зоологическим музеем и Институтом Августа Крога в Университетском парке на Эстебро. Основной корпус, узкий желтый пятиэтажный прямоугольник, выходил на улицу Ягтвай и в мощеный двор. Анна Белла припарковала велосипед перед входом в двенадцатый корпус, на третьем этаже которого находилось отделение клеточной биологии и сравнительной зоологии. Утро выдалось ужасным. Анна отвела Лили в детский сад, но там Лили не захотела ее отпускать и очень долго плакала. Они стояли в раздевалке, и Анна видела через стеклянную дверь, как в группе остальные дети ищут свои подушечки и готовятся к утреннему собранию. Лили же никуда не собиралась. Она вцепилась в Анну и заливала ей куртку соплями и слезами.

В конце концов одна из воспитательниц вышла ей помочь. Лили заплакала еще громче, и Анна почувствовала, как отчаяние потихоньку начинает пробирать ее до нутра. Она посмотрела на воспитательницу умоляюще, и та осторожно подняла Лили, чтобы Анна смогла стянуть с нее комбинезон.

Анну постоянно мучили угрызения совести. Почти все время Лили проводила у своей бабушки Сесилье, мамы Анны. Сесилье сама предложила помощь полгода назад, когда написание диплома стало отнимать у Анны все время.

— Ты не можешь уходить домой в четыре часа, чтобы забрать ребенка из сада, если ты хочешь защититься в срок, — сказала она.

На том и порешили. Лили любит бабушку, говорила себе Анна, почему бы и нет? Вполне естественно, что она поживет пока у Сесилье.

Последние несколько месяцев Анна действительно работала практически круглосуточно, и теперь, когда диплом наконец-то был сдан, ей все еще оставалось подготовиться к защите и следующему за ней экзамену. И как бы Анна ни скучала по дочери, как бы прекрасно она ни осознавала, что мама помогает ей уже сверх всякой меры, но в том уравнении, в которое превратилась сейчас ее жизнь, для Лили места не было. И потом, Лили прекрасно жилось у бабушки.

— Прекрати, Лили, — сказала она. — Мне нужно идти. Тебя заберет бабушка, ты переночуешь сегодня у нее. Да отпусти ты меня! — ей пришлось вырваться из рук дочери.

— Идите-идите, — сказала воспитательница. — Я сама.




Закрывая на заднем дворе у здания кафедры замок своего велосипеда, Анна заметила Ханне Моритцен в окне ее кабинета на первом этаже. Анна пыталась поймать ее взгляд, но Ханне сидела, склонившись над письменным столом, и не поднимала глаз.

Паразитологу Ханне Моритцен было теперь под пятьдесят, четыре года назад она преподавала на летних курсах в Брорфельде, где и познакомилась с Анной. Однажды ночью они обе не могли заснуть и случайно встретились на большой кухне при столовой, относившейся к кафедральной террестриальной лаборатории. Ханне заварила ромашковый чай, и между ними завязалась беседа. Сначала они говорили на профессиональные темы, но Анна быстро поняла, что Ханне, в отличие от других знакомых профессоров, не очень-то заинтересована в разговорах о работе. Вместо этого они обсудили некоторые книги и фильмы, и Анна поняла, что Ханне ей нравится. К тому времени, как начало светать, они обе отчаялись заснуть хоть ненадолго, и пришедшие на работу сонные кухонные дежурные застали их за игрой в карты.

С тех пор они несколько раз натыкались друг на друга на факультете, здоровались, обменивались общими фразами и пару раз обедали вдвоем. Ханне отличалась целеустремленностью и спокойствием, и Анна восхищалась сочетанием этих качеств. Прошло уже немало времени с тех пор, как они обедали вместе в последний раз. Как только она защитится, она сразу примется наверстывать упущенное. Будет больше времени проводить с Лили, встретится с Ханне Моритцен, вспомнит о себе, в конце концов.

Ханне наконец-то подняла взгляд, улыбнулась и помахала Анне рукой. Анна кивнула в ответ и вошла через вращающуюся дверь в двенадцатый корпус.

Отделение клеточной биологии и сравнительной зоологии занимало длинный коридор без окон, по обе стороны которого располагались кабинеты и лаборатории. Кабинет в самом начале коридора принадлежал Ларсу Хелланду, научному руководителю Анны, высокому худому мужчине без единой морщины — что очень странно для биолога, поскольку среди них не принято защищать кожу от солнца и ветра во время полевых работ. Его возраст — а ему было уже под шестьдесят — выдавали только белые вкрапления в мягкой бороде, растущая лысина и фотография улыбающейся женщины и дочери-подростка с брекетами на зубах на рабочем столе.

Анна была уверена, что Хелланд терпеть ее не может, — и это чувство было взаимным. В течение тех десяти месяцев, что он был ее научным руководителем, он так и не собрался с силами заняться этим руководством, говорил с ней отрывисто и всячески демонстрировал свою незаинтересованность, а когда она наконец прижала его к стенке и спросила о чем-то конкретном, он моментально съехал на отвлеченную тему и болтал ужасно долго, и его невозможно было остановить. В начале работы над дипломом это раздражало Анну, и она даже всерьез собиралась написать на него жалобу, но потом смирилась и просто пыталась избегать его по мере возможности. Даже в минувшую пятницу она положила диплом на его полку вместо того, чтобы передать его ему лично в руки, и четыре раза выходила проверить, забрал ли он его, прежде чем убедилась, что полка опустела.

Дверь в кабинет Хелланда была приоткрыта, и Анна постаралась проскользнуть мимо нее бесшумно. Сквозь щель в двери она успела рассмотреть часть кресла-шезлонга, края двух серых штанин, пару носков и один ботинок, валяющийся на полу подошвой вверх. Это было так похоже на Хелланда — все время, которое он проводил у себя в кабинете, он лежал и читал, окруженный Колизеем из книжных стопок и журналов, в ужасном беспорядке громоздившихся вокруг кресла. Даже те считанные разы, когда она пыталась добиться от Хелланда какой-то помощи, он полулежал перед ней, как вельможа, принимающий просителей.

Ой, кажется, он не один. Анна услышала приглушенный голос и инстинктивно замедлила шаг. Кто это с ним, Йоханнес? Или нет? Она навострила уши, чтобы понять, о чем они говорят, но слова разобрать было невозможно. Ну что же, узнает чуть позже. Анна прибавила ходу и пошла дальше по коридору.

Анна и Йоханнес делили кабинет. Йоханнес уже окончил естественно-научный факультет, но ему позволили сохранить за собой рабочий стол на кафедре, потому что он писал статью в соавторстве с Ларсом Хелландом, который был и его научным руководителем. Анна в подробностях помнила тот январский день — первый ее день на кафедре в качестве дипломника, — когда Ларс Хелланд привел ее в кабинет, где уже сидел Йоханнес. Анна сразу поняла, что они когда-то пересекались по учебе, и невольно подумала «о нет!», а потом сама удивилась своей реакции. Почему «о нет!», они ведь даже не разговаривали никогда. Все из-за того, что Йоханнес был странным и выглядел странно. Эти его морковные волосы и немного липкий взгляд за круглыми стеклами старомодных очков — казалось, что он постоянно на нее таращился. Первые три недели ее ужасно раздражало, что приходится работать с ним в одном кабинете. Его письменный стол, заставленный чашками с недопитым чаем, был похож на поле боя, он никогда не проветривал и не убирал и каждый день забывал отключать звук на телефоне, и хотя он извинялся, ее это все равно выводило из себя. Йоханнес же, казалось, был, напротив, чрезвычайно рад заполучить в свой десятиметровый кабинет соседку и болтал без умолку. О себе, о том, над чем он работает, о мировой политике.

Поначалу Анна сознательно держала его на расстоянии. Она вставала и шла обедать одна, хотя принято было спрашивать соседа, не хочет ли он составить компанию, на все его вопросы отвечала коротко, чтобы не дать ему повода завязать разговор, и без всякого энтузиазма встретила его восторженное предложение по очереди покупать сладкое к чаю. И все-таки Йоханнес не сдавался. Он как будто бы не замечал ее холодности. Он продолжал болтать и громко смеяться над собственными рассказами, приносил занятные статьи, которые ей, может быть, интересно будет прочесть, всегда заваривал две чашки чая, одну из них с молоком и медом, как она любила, и в конце концов Анна растаяла. Йоханнес был смешной и милый, он заставлял ее смеяться так, как она не смеялась уже… эх, да уже несколько лет. Йоханнес был блестяще одарен, а она позволила его странному внешнему виду ввести ее в заблуждение. Взгляд был вовсе не липким, как ей поначалу казалось, а внимательным и открытым. Как будто бы Йоханнес старался ей понравиться. Как будто бы то, что она говорила, имело значение и смысл.




— Ты что это, красишься? — удивленно воскликнула она как-то весенним утром, вскоре после того, как они стали друзьями.

Когда Анна вошла в кабинет, Йоханнес уже сидел за своим столом, в кожаных штанах и гавайской рубашке, волосы были зачесаны назад и уложены гелем, длинные белые пальцы застыли на клавиатуре. Очки увеличивали его карие глаза в полтора раза, поэтому, когда он взглянул на нее, никаких сомнений не осталось — вокруг глаз были следы косметики.

— Я гот, — сказал он с таинственной улыбкой.

— Кто-кто? — Анна поставила сумку на стул и посмотрела на него непонимающе.

— В пятницу мы очень круто зажгли. Я был в костюме женщины, — загадочно ответил он. — Я думал вообще-то, что смыл всю косметику. — Он поманил ее рукой: — Иди сюда, я покажу.

Он начал рассказывать, одновременно открывая фотографии в Интернете. Клуб называется «Красная маска», в честь рассказа Эдгара Аллана По «Маска красной смерти», и в первую пятницу каждого месяца здесь собираются готы со всей Скандинавии.

— Это субкультура, — пояснил Йоханнес, видя непонимающее выражение лица Анны, и указал на фотографию. Сначала Анна не поняла, кто это. Рыжая женщина, похожая на андрогина, с черными губами и драматически накрашенными глазами, одетая в тугой черный корсет, майку в сетку и кожаные штаны с заклепками. Под фотографией была подпись «Орландо». Анна вопросительно посмотрела на Йоханнеса.

— Это я, — сказал он.

— Да ну?! — воскликнула Анна и подумала, какая же она идиотка. Конечно же, Йоханнес гей!

— Почему «Орландо»? — поинтересовалась она.

Йоханнес строго посмотрел на нее:

— В честь главного героя романа Вирджинии Вульф «Орландо», естественно. Орландо сначала мужчина, но потом превращается в женщину. Как я с наступлением темноты.

Он рассмеялся. Анна изумленно посмотрела на него и сказала:

— Понятно.

— Но я не гей, — продолжил он, как будто прочитав ее мысли.

— А кто же ты? — невольно спросила Анна.

— Я сплю с женщинами, — сказал он, подмигивая ей. — И еще я гот и прихожу на наши вечеринки в женской одежде.

— Вы трахаетесь там, что ли, на этих вечеринках? — вырвалось у Анны.

Йоханнес посмотрел на нее лукаво:

— А если окажется, что мы трахаемся, ты захочешь, чтобы я взял тебя с собой?

— Да ну тебя, — Анна запустила в него ластиком, но все-таки не смогла не улыбнуться. — Я не поэтому спросила, просто интересно. Ты тут похож на… — она кивнула в сторону экрана.

Йоханнес проследил ее взгляд.

— Да, я тут вырядился, конечно, — довольно сказал он. Потом молча посмотрел на Анну, барабаня пальцами по столу, как будто решая, стоит ли объяснять ей подробнее. — Нет, в «Красной маске» не бывает никакого секса, — сказал он наконец. — Но некоторые готы вхожи как в гот-тусовку, так и в фетиш-тусовку. Вот как я, например. — Он смотрел на нее изучающе. — Фетиш-клуб называется «Инкогнито», он собирается два раза в месяц. — Он почесал бровь. — И вот тут мы трахаемся. Там есть специальные темные комнаты, и все приходят одетые в лакированную кожу. Здесь тебя могут повесить на стену и пару раз хорошенько шлепнуть, если ты изъявишь такое желание.

Анна вытянула вперед руку:

— М-м-м, спасибо. Хватит, Йоханнес, дальше не надо.

— И скромницы очень популярны в фетиш-тусовке. Очень, — Йоханнес развел руки в приглашающем жесте. Анна швырнула в него журналом, но он успел оттолкнуться от пола и отъехать на кресле назад. Он расхохотался, и Анна вдруг тоже не смогла больше сдерживать смех. С Йоханнесом было так легко.




Эта гармония между ними нарушилась только однажды, когда разговор зашел о Ларсе Хелланде. Вскоре после того как они стали друзьями, Анна спросила Йоханнеса, какая муха укусила Хелланда. Почему он постоянно какой-то затравленный, злой и рассеянный. К ее огромному изумлению, Йоханнес был искренне удивлен и переспросил, что она имеет в виду. Хелланд был для него отличным руководителем диплома, у Йоханнеса не было к нему ни единой претензии.

— И тебе не кажется, что он невнимательный, вялый и рассеянный? — уточнила она.

Нет, Йоханнесу вовсе так не казалось.

Однажды они едва не поссорились из-за Хелланда. Анна сказала вслух, что ей часто хочется дразнить Хелланда. Спрятать, например, справочник, которым он пользуется чаще всего, или слегка повернуть важную маленькую гайку в том стереомикроскопе за бешеные миллионы крон, который профинансировал фонд Карлсберга и который стоит теперь на его столе, — просто какой-то маленький винтик, чтобы резкость никогда больше нельзя было настроить или чтобы расстояние между окулярами нельзя было отрегулировать так, как надо. Или подсадить грибок ему под обои. Или запустить пару мышей в его книжный шкаф. Сделать что-нибудь, что будет ему мешать, но не повредит серьезно. Точно так же, как он сам мешал ей, не причиняя при этом никакого вреда. У них с Йоханнесом был перерыв на чашку чая, они только что обсудили фильм, который оба смотрели, они только что смеялись, но как только она озвучила свои фантазии, Йоханнес побледнел.

— Это не смешно, — сказал он. — Зачем ты это говоришь? Это ни капельки не смешно.

— Эй, я же шучу, — сказала Анна, невольно смутившись, потому что она вдруг оказалась наедине с совершенно и очевидно неуместной фантазией.

— Совать людям палки в колеса нехорошо, — пробормотал Йоханнес.

— Я шучу! — повторила Анна.

— Это звучало вполне серьезно, — возразил Йоханнес.

— Послушай, о чем мы вообще говорим? — обиженно спросила Анна, разворачивая свой стул поближе к стулу Йоханнеса, который сидел, склонившись над своей клавиатурой. — Ты что, действительно считаешь, что я хочу как-то серьезно повредить Хелланду?

— Ну нет, конечно, — голос Йоханнеса вдруг звучал неуверенно.

— Я просто не понимаю, почему ты всегда так его защищаешь, — возмущенно продолжила она.

— А я не понимаю, почему ты постоянно на него нападаешь, — Йоханнес посмотрел на нее с любопытством. — Ну правда, Анна, дай же ему шанс.

— Его ничего не интересует, — сказала она, и тут же сама почувствовала, как нелепо это прозвучало.

— И поэтому он заслужил грибок под обоями? Чтобы у него болела голова, слезились глаза и воспалялись слизистые?

— Да я же пошутила!

Йоханнес вдруг посмотрел на нее испытующе:

— Почему ты иногда такая злая? Ты говоришь таким тоном… лучше уж сразу ножик всади. А Хелланд вовсе не плохой. Он хороший человек во многих отношениях.

Анна повернулась к своему компьютеру и застучала по клавишам. Она чувствовала, что вот-вот расплачется. Йоханнес вскипятил воду и сделал чай.

— Держи, красавица, — ласково сказал он, ставя чашку на ее стол. Он мягко похлопал ее по плечу.

— Я пошутила, неужели ты не понимаешь, — пробормотала она.

— Но это не было смешно, — ответил он и пошел к своему столу.




С тех пор они с Йоханнесом избегали разговоров о научном руководителе, хотя Анна считала, что Хелланд становится все более и более странным. Однажды вечером Анна завезла Лили к Сесилье и поехала на кафедру поработать. Начинало темнеть, и парковка позади здания была полна танцующих синих теней. Пахло листвой и концом невероятно холодного лета. Несколько голубей клевали землю у велосипедной парковки и вспорхнули, когда ее велосипед накренился и упал. Йоханнес наверняка давно уже ушел домой, а жаль.

Вдруг откуда-то из сумерек вышел Ларс Хелланд. Он стоял спиной к ней, не шевелясь, на том месте, где только что семенили птицы, и был похож на восковую куклу. Хелланд не обращал внимания на птиц и не оборачивался. В этот момент она забеспокоилась и медленно пошла по направлению к нему. Темнело, Анна специально дала круг по стоянке, надеясь, что он по крайней мере с ней поздоровается. Но он по-прежнему не оборачивался. Просто стоял оцепенев. Анна поискала глазами его машину, но ни машины, ни велосипеда нигде не было видно. Да у него и не было в руках ни ключей от машины, ни портфеля, ни куртки. Наконец она боком вошла в поле его зрения и откашлялась. Хелланд повернул голову, посмотрел на нее пустым взглядом и открыл рот, чтобы что-то сказать, но оттуда раздался только булькающий звук, и на губах проступило немного белой пены.

— С вами все в порядке? — испуганно крикнула Анна.

— Ойдите, — промямлил он и ударил воздух рукой. Он смотрел разъяренно и явно собирался отмахнуться от Анны, но рука ударила воздух в метре от нее.

— Оодите, — сказал он снова, и с его губ сорвалась и исчезла в темноте капля пены.

— Мне уйти? — переспросила Анна.

Хелланд кивнул.

— Да, уходите, — сказал он вдруг четко.

И Анна ушла. Ее сердце громко стучало все время, потребовавшееся ей для того, чтобы подняться на третий этаж и закрыться в копировальной комнате, выходящей на парковку. Она стояла у темного окна и следила за Хелландом. Он еще постоял на месте, потом все его тело как будто сотряслось в страшном приступе озноба, он покачал головой, поднял сначала одну ногу, потом вторую, а потом пошел к большой парковке и исчез за углом.

На следующий день она решила рассказать Йоханнесу о том, что видела, и хотя поначалу он был раздражен, что она нарушила их негласный уговор не обсуждать Хелланда, но потом, к большому удивлению Анны, признал, что тоже заметил, что Хелланд не в лучшей форме. Они с Хелландом как раз писали статью на основе дипломной работы Йоханнеса, и Йоханнес нехотя подтвердил, что Хелланд в профессиональном смысле действительно не в лучшей форме. Анна вдруг спросила:

— А что у него с глазом?

Йоханнес посмотрел на нее непонимающе.

— У него что-то есть в глазу, — сказала Анна, указывая на край собственного правого глаза. — Какая-то маленькая твердая выпуклость. Может, он чем-то болен?

Йоханнес пожал плечами. Анне так и не удалось рассмотреть, действительно ли у Хелланда было что-то с глазом, потому что с тех пор она видела его только мельком, когда он быстро проходил по коридору как порыв беспокойства и тревоги, бросал «здрасть!» сквозь полуоткрытую дверь в их учебную келью и исчезал в лифте. Йоханнес снова склонился над своей клавиатурой, и Анна решила больше не поднимать эту тему.




Анна переехала в Копенгаген в 1999 году, когда поступила в университет. Йенс, ее отец, к тому времени уже жил здесь, и именно он помог ей найти квартиру на Флорсгаде. Йенс и Сесилье развелись, когда Анне было восемь лет, и она осталась с мамой на острове Фюн, в маленькой деревне Брендеруп, недалеко от Оденсе. В деревне было всего пятьдесят домов, семьи были тесно связаны между собой, лучше места для того, чтобы провести детство, не придумаешь. Со времени развода прошли годы, но Анна так и не знала точной его причины, да и Йенс продолжал регулярно к ним приезжать, как поклонник, надеющийся на лучшее. Анна знала, что это очень раздражало женщин, с которыми Йенс встречался после развода. Не то чтобы они с Йенсом регулярно говорили об их чувствах, но он как-то упомянул об этом в разговоре. Женщинам, с которыми он встречался, не очень-то нравилось, что он предпочитал встречать Рождество с Сесилье (и Анной), а не с ними, ездить в отпуск с Сесилье (и Анной), а не с ними, и что он ни разу не забыл про день рождения Сесилье (хотя дважды забывал день рождения Анны). Анна знала, что отец ее любит. Но Сесилье он боготворил, это было очевидно всем и каждому.

Анна однажды поделилась с Карен наблюдением, что родители обычно больше любят друг друга, чем детей. Карен была ее лучшей подругой, им обеим тогда было по десять лет. Они играли в дочки-матери, и Анна спросила у Карен, почему взрослые любят друг друга сильнее, чем детей, и Карен ответила, что ничего подобного. Ее мама говорила ей, что любит ее больше всех на земле. Что взрослые могут влюбиться друг в друга, а потом разлюбить, но детей они любят всегда, всю жизнь и никогда не раскаиваются в том, что их завели. Они уже почти поссорились, но тут Йенс позвал их из кухни, где он поджарил тосты и поставил на стол молоко и банку какао. Это, очевидно, было уже после развода, но Йенс тем не менее был у них дома и читал газету, стоя перед кухонным окном. И поджаривал тосты. Девочки вышли на кухню, и Карен вдруг спросила Йенса:

— Вы больше любите Сесилье или Анну?

Йенс опустил газету и посмотрел на нее удивленно. Карен, в отличие от маленькой и темненькой Анны, была золотоволосой и кудрявой.

— Почему ты спрашиваешь? — сказал Йенс, и Анне стало очень неловко. Карен не должна была об этом спрашивать, это не предназначалось для ушей Йенса.

Анна упорно рассматривала клеенку на столе. Она не помнила в подробностях, что случилось дальше в тот день, но точно помнила, что она расхотела играть с Карен дальше и даже отобрала у нее марку, которую сама же и подарила, хотя Карен протестовала и говорила, что так нельзя. Но вечером Йенс рассказал Анне, что, когда она родилась, у Сесилье начались большие проблемы со спиной. Она мучилась от ужасной боли, часто лежала в больницах, и ей даже нельзя было брать Анну на руки, хотя та и весила всего три килограмма. Сесилье из-за всего этого ужасно расстраивалась. Йенс подоткнул одеяло вокруг Анны и поцеловал ее в лоб.

— Вот почему я так забочусь о Сесилье, — сказал он. — Больше обычного.

Анна кивнула. Она тоже всегда старалась радовать Сесилье.

— Но тебя я люблю больше всех, Анна, — сказал он и вдруг посмотрел на нее очень серьезно. — Все родители любят так своих детей. Такой порядок.

На следующий день Анна все-таки отдала Карен марку. И маленького резинового зверька, который умел спускаться по стеклу.




Когда Анна весной 2004 года рассказала Йенсу, что она беременна и они с Томасом решили оставить ребенка, Йенс спросил:

— Почему?

Это было в день рождения Сесилье, они только что купили ей в подарок мягкий банный халат и пили теперь кофе в кафе в Оденсе, собираясь ехать в Брендеруп, где их ждал праздничный обед.

Анна разозлилась:

— Мне начать с цветов и пчелок, или с какого именно места тебе непонятно?

— Прости, мне просто казалось, что у вас с Томасом сейчас не лучшие отношения.

— У нас все налаживается.

— Как давно вы знакомы?

— Почти год.

— Сколько тебе лет?

— Ты не помнишь, сколько мне лет?

— Двадцать шесть?

— Двадцать семь.

— И сколько тебе осталось учиться?

— Три года.

— И почему ты хочешь завести ребенка сейчас? — спросил он снова. — Когда мы виделись в прошлый раз, ты говорила, что подумываешь порвать с Томасом, потому что он… как ты сказала… слишком сосредоточен на себе. Что ты не уверена, что сможешь долго это терпеть. И что он слишком много работает. Ты разве забыла?

— Он тебе не нравится.

— Я его плохо знаю.

— Но все-таки он тебе не нравится.

Йенс вздохнул:

— Да нет, Анна, неправда. Он хороший парень.

Они помолчали. Анна почувствовала, как ногу сводит судорогой, и сжала зубы, чтобы не закричать. Йенс неожиданно притянул ее к себе.

— Поздравляю, — прошептал он ей в волосы. — Поздравляю тебя, маленькая моя. Извини, пожалуйста.

Из кафе они прямиком отправились в детский магазин и купили внуку Йенса темно-синюю коляску. На капюшоне был закреплен такой же темно-синий зонтик, который Анна осторожно крутила из стороны в сторону, пока Йенс расплачивался. Коляска успела немного выгореть с одного бока, потому что стояла в витрине, но, если бы они хотели купить новую, нужно было бы ждать, пока ее доставят со склада. А Йенс заявил, что он, черт побери, не собирается ждать. За то время, которое они провели в магазине, он успел произнести слова «мой внук» не меньше десяти раз. Продавщица все косилась на плоский, как доска, живот Анны, и Анна не могла не смеяться. Когда они приехали к Сесилье, жаркое из баранины пахло на весь дом, а она сама стояла на кухонном столе и вешала гирлянду из флажков на окно, выходившее в сад. Йенс завез коляску на кухню.

— Что это? — спросила Сесилье.

— Ну а ты как думаешь — на что это похоже?

— На коляску.

— Именно!

— У меня климакс, — сказала Сесилье, выплюнув булавки, которые зажимала губами.

Анна расхохоталась, а Йенс обошел с коляской кухню по кругу и прокричал Сесилье:

— Давай слезай со стола, бабушка, бери свои ходунки и доставай из холодильника лучшее шампанское. Можешь теперь называть меня «достопочтенный дедушка».

Тут до Сесилье дошло наконец, в чем дело, и она спикировала со стола как рок-звезда, прямо Анне на шею. Только через полчаса, когда бутылка шампанского опустела — Анна не выпила ни капли, а у Йенса и Сесилье было отличное настроение, — Сесилье внезапно спросила:

— А кто отец?

Анна почувствовала движение под столом и поняла, что Йенс пытался толкнуть Сесилье ногой. Она посидела немного, переводя взгляд с матери на отца и обратно.

— Вы меня доконаете, — сказала она наконец и ушла в свою старую комнату смотреть телевизор.

Когда она проснулась на следующее утро, Йенс и Сесилье сидели на кухне за компьютером.

— Я переезжаю в Копенгаген, — довольно объявила Сесилье. Йенс продолжал смотреть на экран, а Сесилье встала и поджарила Анне булочки.

— Садись, — сказала она, ставя на стол масло, молоко, сыр, домашнее варенье и огурец. Она заварила чай, налила Анне чашку, поставила заварочный чайник на стол и подняла на нее взгляд.

— Прости, что я спросила, кто отец. Томас, конечно Томас. Мне просто казалось почему-то, что у вас какие-то проблемы. И что все идет к тому…

— Я тебя поняла. Но ты ошибалась, — перебила ее Анна.

Сесилье мимолетно улыбнулась.

— Он мне очень нравится, — сказала она с нажимом.




Правда же заключалась в том, что их с Томасом отношения зашли в совершеннейший тупик. Они были знакомы уже месяцев девять, но до сих пор не жили вместе, и только теперь, узнав о беременности, собирались съехаться. Они познакомились случайно, в баре в районе Вестербро. Анна увидела Томаса у окна, выходящего во двор, он стоял скрестив руки, выпрямив спину и поставив ноги в позицию «без десяти два» — пятки вместе, носки слегка врозь, в одной руке он держал сигарету, и она подумала, что он для нее чересчур красивый. Футболка, кажется, была на размер меньше нужного, но сложно противостоять соблазну носить обтягивающую одежду, когда ты хорошо сложен — а он был отлично сложен.

«Противный тип», — подумала Анна. Томасу было за тридцать, он работал врачом в больнице Видовре и получал сейчас специализацию. Коротко стриженный, очень светлая гладкая кожа, веснушки, очень яркие глаза. Он ушел домой без нескольких минут два, пятки вместе, носки слегка врозь, подумала Анна, глядя ему вслед.

Он позвонил через два дня. Она ведь говорила, как ее зовут, вот он и нашел ее телефон в Интернете, поужинаем? Давай. С тех пор они были вместе.

И почти сразу же начались проблемы. Анна так и не понимала толком, в чем дело, но факт оставался фактом — она никогда в жизни не была так несчастлива. Одному богу известно, как это могло сочетаться с тем, что она была так горячо влюблена. Томас говорил, что любит ее, но она в это не верила. «Ты параноик», — смеялся он. Анна же любила его до сумасшествия. Чем рассеяннее он к ней относился, тем сильнее она влюблялась. В ноябре, через полгода после их знакомства, она совсем перестала понимать, что происходит. Она не могла с уверенностью сказать, встречаются они или нет, любит он ее (как он говорил) или не любит (как следовало из его поведения — он мог опоздать на свидание на несколько часов, не прийти вообще, подолгу не звонить). Она не понимала, есть ли у них общее будущее, не знала, где он сейчас, зачем он сказал то, что сказал, почему иногда ей можно было приходить в компанию его друзей, а иногда он говорил «нет, лучше я пойду один, что тебе там делать?». Ей нечего было ответить на этот вопрос. Она просто хотела быть с ним.

Томас просил ее относиться ко всему проще. Говорил: «Не разрушай то, что между нами есть». Она честно пыталась, но у нее ничего не получалось. Томас был знаком с ее родителями, но они виделись всего пару раз, и все участники этих встреч чувствовали себя не в своей тарелке. Родителей Томаса Анна не видела никогда.

Весной Томас взял паузу в отношениях на две недели.

— Я люблю тебя, Анна, в этом ты можешь не сомневаться, у меня просто нет больше сил выносить эти постоянные скандалы, — сказал он и посмотрел на нее раздраженно. После последней ночной ссоры, затеянной Анной, он был таким уставшим, что чуть не прописал пациенту не то лекарство.

В один из тех четырнадцати дней, пока они не виделись, Анна сделала тест на беременность.

— Ну что, значит, у нас будет ребенок, — сказал он, улыбаясь, когда они встретились после перерыва.

Анна пристально всматривалась в него:

— Ты рад?

— Я бы предпочел, чтобы это случилось в другое время, — ответил он.

Они съехались незадолго до рождения Лили. Это было почти три года назад.




Зоологический музей находился сразу за кафедрой биологии, его здание высилось над остальными корпусами торжественно, как украшенный к празднику пароход. Доступ на два верхних этажа был открыт для всех, на нижних этажах вокруг огромного несгораемого хранилища, в котором находились все коллекции насекомых, моллюсков и позвоночных, собранные, описанные и сохраненные датскими учеными на протяжении сотен лет, симметрично располагались лаборатории и кабинеты. Зал позвоночных с его огромной коллекцией находился на четвертом этаже, под ним было два Зала беспозвоночных, а в самом низу, в подвале, располагался Китовый зал, в котором, помимо прочего, хранился скелет огромного усатого кита.

Внештатного научного руководителя Анны звали Эрик Тюбьерг, он был специалистом в области морфологии позвоночных животных (изучал развитие верхнего нёба у птиц) и полной противоположностью Ларса Хелланда, — маленький, ловкий, с тонкими русыми волосами и темными глазами. Для работы он всегда надевал очки с очень толстыми стеклами, и эти очки всякий раз заставляли Анну улыбаться, потому что только в них Тюбьерг казался самим собой. Тюбьерг был застенчив и очень серьезен. Он никогда не отменял их встреч, всегда приходил на них подготовленным, приносил книги, которые упоминал в прошлом разговоре, или обещанные копии статей. Он тщательно выговаривал каждый слог, у него долго были сложности с тем, чтобы смотреть Анне в глаза, и он добавлял в свой угольно-черный чай невообразимое количество сахара. Те несколько раз, когда Анна пыталась выудить из него какую-то информацию, не имеющую отношения к биологии, он просто захлопывался, как устрица.

Именно Тюбьерг впервые привел Анну в Зал позвоночных.

— В костях невозможно разобраться, только разглядывая учебники, — говорил он, пока они шли по коридору к залу. — И ни в коем случае нельзя, — добавил он, строго глядя на Анну, — делать какие-то выводы о костях, основываясь на рисунках или фотографиях, ни в коем случае!

Тюбьерг открыл дверь в хранилище и исчез между рядами шкафов. Анна постояла немного в дверях, ошеломленная непривычным запахом законсервированных животных, и наконец решилась войти. В зале не было ни темно, ни светло — как в туалете с защитой от наркоманов, где туалетную бумагу видно, но вену на руке не разглядишь.

Зал позвоночных представлял собой одно большое помещение, разгороженное шкафами со стеклянными дверцами и ящиками. За стеклянными дверцами стояли чучела животных, ящики были полны коробок разных размеров, в которых лежали очищенные и продезинфицированные кости. Тюбьерг прошел между рядов и остановился в центре зала. Он явно чувствовал себя здесь как дома.

— Тут у нас птицы, — довольно сказал он. Вытяжка издала странный звук, в зале воняло. Анна взглянула на шкафы, в которых чучела птиц вытягивались друг за другом в шеренги. Страусообразные, дронты, маленькие воробьинообразные всех мастей. Тюбьерг прошел чуть дальше, свернул налево и исчез за поворотом.

— Это священное место, — сказал он откуда-то из темноты, и Анна услышала, как он хлопает дверцами шкафов. Она подошла вплотную к одному из шкафов, прижала нос к стеклу и попыталась разглядеть стоящую за ним большую коричневую птицу с крупными хвостовыми перьями. Крылья были расправлены, как будто в момент смерти птица как раз собиралась взлететь или садилась на землю, и Анна заметила чучело мыши, живописно торчавшее у птицы в клюве. Размах крыльев составлял по меньшей мере два метра, так что все соседи по шкафу рядом с ней были похожи на стаю перепуганных кур.

— Беркут, — сказал Тюбьерг, и Анна вздрогнула.

Он обошел шкафы и незаметно подошел к ней со спины. Под мышками он держал два продолговатых ящика. Она потянулась вперед и оперлась на один из шкафов.

— Осторожно со стеклами, — предупредил он. — Это настоящий хрусталь, поэтому они такие выпуклые.

— Почему здесь так темно? — спросила Анна.

— Пойдемте, — сказал он, игнорируя вопрос. Анна вышла за ним в коридор и только тут почувствовала, что у нее дрожат ноги.




— Ну, давайте посмотрим, — сказал Тюбьерг, с размаху опускаясь на стул у окна. — Это Rhea americana, — он осторожно вынул из коробки птичий череп.

— Это нелетающая птица, вторично утратившая способность к полету, так что ее скелет во многом напоминает скелет хищных динозавров, а значит, отлично подходит для упражнений. Кости проще изучать на нелетающих, — пояснил он, — у летающих птиц все смешано. Кости нелетающих птиц, вторично утративших способность к полету, похожи тем не менее на кости примитивных птиц. Давайте попробуем вместе.

Анна устроилась поудобнее и наблюдала за тем, как Тюбьерг вынимает из коробки все части скелета и кладет их на стол. Комплект для сборки птицы. Она с любопытством следила, как он раскладывает кости парами. Сама она совершенно не разбиралась что к чему, но ей нравились бережные движения его рук.

Они просидели у окна почти два часа. Тюбьерг пару раз продемонстрировал, как собирается скелет, после чего предложил Анне попробовать сделать это самой. Он подчеркнул, что ей придется освоить множество превращений и приспособлений в птичьем скелете, чтобы она могла понять суть спора. Ведь все те ученые, которые по-прежнему отказываются признавать, что птицы — это современные динозавры, являются специалистами в области орнитологии, а их лидер — знаменитый орнитолог Клайв Фриман.

— Вы что-нибудь слышали о нем? — спросил Тюбьерг, и Анна кивнула. Клайв Фриман был профессором орнитологии в отделении эволюции, палеобиологии и систематики птиц Университета Британской Колумбии, кроме того, он автор нескольких фундаментальных и получивших широкое признание работ, посвященных птицам.

— Он очень талантливый орнитолог, — продолжал Тюбьерг, — и прекрасно разбирается в своем предмете. Если вы хотите владеть материалом и надеетесь разбить его аргументацию, вы должны разбираться в тех областях анатомии и физиологии птиц, к которым Фриман постоянно отсылает оппонента и из которых исходит в своем совершенно абсурдном выводе, что птицы не являются динозаврами.

Тюбьерг замолчал, глядя перед собой.

— Позиция Клайва Фримана и его команды не имеет под собой никаких научных оснований, — продолжил он, — потому что все, включая и окаменелости, и признанные систематические методы, подтверждает близкое родство между птицами и динозаврами. Но они все-таки не унимаются, — Тюбьерг выдержал взгляд Анны, его глаза сузились. — Почему?

Анна держала в руках вороньевидную кость и пыталась угадать, какая ее часть соединяется с грудиной. Тюбьерг протянул ей лопатку, подтверждая тем самым правильность ее догадки. Протягивая ей кость, он посмотрел на нее проникновенно:

— Двести восемьдесят шесть синапоморфий.

— Что-что?

— Двести восемьдесят шесть синапоморфий, они плюют на двести восемьдесят шесть синапоморфий.

Анна вздохнула. Черт побери, что значит «синапоморфия»? Тюбьерг вертел в пальцах маленькую острую кость.

— Вы должны пройти один за другим все их аргументы и все наши аргументы, — сказал он наконец. — Последовательно разбить все их аргументы нашими, один за одним, ничего не пропуская. Тогда мы вместе его замочим, — это выражение в устах Тюбьерга звучало очень странно.

Анна выглянула в окно на Университетский парк.

— Мы издадим небольшую книгу, — добавил он. — Своего рода манифест. Окончательный перечень доказательств, — он триумфально посмотрел перед собой.

Анна поднялась, чтобы идти, и вдруг Тюбьерг сказал:

— Да, вот еще что, — и бросил на стол серебристый ключ — казалось, что он выудил его из рукава. Анна подняла ключ, и Тюбьерг сказал, не глядя на нее: — Я не давал вам только что никакого А-ключа.

Анна быстро спрятала ключ в карман и подтвердила:

— Чего не было, того не было.

Тюбьерг доверил ей ключ, которым обычным студентам пользоваться было запрещено. Теперь она могла открывать любые двери.




Анна вышла из музея, чувствуя, что ее любопытство разбужено. Она спросила у Йоханнеса, что он думает о Тюбьерге.

— Его многие не любят, — без паузы ответил Йоханнес.

— Почему? — искренне удивилась Анна.

Йоханнес, казалось, тут же пожалел о том, что сказал.

— Я вообще-то терпеть не могу сплетничать, — попытался выкрутиться он.

— Да перестань, Йоханнес, я тебя умоляю, — перебила Анна. Он немного подумал.

— Ладно, — сказал он наконец. — Но только коротко. Говорят, что Тюбьерг невероятно способный ученый. Его еще школьником взяли на работу в музей, чтобы он следил за коллекциями, у него цепкая, как мухоловка, память. Но у него проблемы с социализацией, поэтому его не любят. Тюбьерг и Хелланд годами составляли какое-то подобие команды… — он наморщил нос. — Когда он был моложе, он преподавал у бакалавров. Я сам ходил на его лекции. Но потом на него стали жаловаться.

— Почему?

— Он не умеет преподавать, — ответил Йоханнес.

— Странно, — удивилась Анна. — Мы с ним занимались сегодня, и мне показалось, что он очень хорошо все объясняет.

— Только не перед большой аудиторией. Во-первых, он страшно нервничает, а во-вторых, говорит монотонно. Как будто читает наизусть длинные непонятные научные книги. Мне, если честно, кажется, что он немного чокнутый. Единственная причина, почему его до сих пор не уволили, — он знает все о коллекции позвоночных. Больше, чем кто-либо другой на земном шаре. Как тот аутист, который отвечал за коллекцию пластинок на датском гостелерадио. Он знает, где что находится и как что называется. Но он никогда не получит постоянную ставку. Человек должен быть в состоянии преподавать, чтобы работать в Копенгагенском университете. — Йоханнес помолчал и потом добавил: — Тюбьерг все-таки с очень большими странностями.

Анна уронила голову на клавиатуру:

— Да уж, повезло так повезло, а?

— В смысле?

— Мой основной научный руководитель ни на что не годен, а внештатный — чокнутый.

— Ну только не начинай, — попросил Йоханнес. — Мы же договорились. В Хелланде нет ничего плохого.

— Я ничего и не говорю.

— Ну вот и перестань.




Поначалу все понятия и все точки зрения в споре о происхождении птиц были гладкими и тяжелыми, как камни. Анна признала, что ей придется принять позицию Хелланда и Тюбьерга за исходную, чтобы вообще быть в состоянии хоть как-то осмыслить эту огромную сеть научных взаимосвязей и суметь со временем выработать свою собственную точку зрения. Однако пока она совершенно не понимала, почему Хелланд с Тюбьергом правы, а Клайв Фриман, если верить тем же Хелланду с Тюбьергом, ошибается.

Анна записала на листке бумаги: «Птицы произошли от динозавров». И добавила ниже: «Птицы являются прямыми потомками динозавров». Потом обвела этот текст кружком, нарисовала под ним две комиксовые головы, которые более-менее походили на Хелланда и Тюбьерга, и повесила листок на стену. На втором таком же листке она нарисовала только одну голову, которая должна была принадлежать Клайву Фриману, и написала: «Птицы не являются прямыми потомками динозавров» и ниже: «Современные птицы и вымершие динозавры являются представителями сестринских групп и связаны друг с другом исключительно через общих предков»… — так, еще раз, как называются предки? Она сверилась со справочниками, дописала на листке «архозавров» и повесила его на стену.

— Архозавры — группа диапсидных пресмыкающихся, — заученно повторила она и раздраженно закрыла глаза. Диапсидные? Что значит диапсидные? Она сверилась со справочниками. Это значит, что их череп имеет две височные ямы. В отличие от синапсидов и анапсидов, у которых… Она закусила губу. Так, а что такое височные ямы? Она сверилась со справочниками. Отверстия в задней части черепа для выхода челюстных мышц, при этом различают подвисочные и надвисочные ямы, а это значит — что? Она сверилась со справочниками.

Дни за чтением проходили так быстро, что Анна не успевала оглянуться и в конце концов заметила, что в ней нарастает разочарование. Она же диплом пишет, черт побери, а не сочинение на вольную тему. И ожидается, что она сделает какой-то вклад в изучаемый предмет, а не просто перескажет суть спора, переписывая чужие статьи. Она пыталась как-то объяснить Сесилье, что потратила три дня на то, чтобы прочитать четыре страницы, и Сесилье уставилась на нее, как на инопланетянку. Но это правда! Каждое слово было незнакомым, она лезла узнать его значение — и натыкалась на еще несколько незнакомых слов, и в конце концов, переходя от справочника к справочнику и от ссылки к ссылке, просто-напросто забывала, с чего начала. Слова никогда не бывали однозначными, потому что описывали сложнейшие природные процессы, и хотя со всеми этими понятиями Анна наверняка встречалась на младших курсах, большинство из них она забыла, поэтому ей приходилось постоянно сверяться со справочниками. По истечении месяца разочарование сменилось страхом: может, она просто дура? Но факт оставался фактом: она неприлично мало понимала в сути того спора, который так волновал и Тюбьерга, и Хелланда.

В припадке отчаяния она взялась прочесть книгу Клайва Фримана «Птицы» от корки до корки. Тюбьерг упоминал ее несколько раз и сухо сказал, что, когда Анна сможет разгромить доводы, в ней приводимые, она будет готова к защите. Все эти недели книга лежала у нее на рабочем столе, и каждый день, уходя домой, Анна бросала ее в сумку, собираясь почитать вечером, и каждый вечер успевала прочитать семь строчек, после чего засыпала. Теперь пути назад не было. Уповая на то, что, как только она ее прочтет, все тут же встанет на свои места, Анна вдохновенно принялась за чтение.

Книга Фримана была шедевром, полным отличных цветных иллюстраций, и на какой бы странице Анна ее ни открывала, везде Фриман аргументировал свою позицию содержательно и трезво, он опирался в своих выводах на взвешенные научные оценки, пользовался разнообразными научными источниками и оставлял место для щекочущих нервы сомнений там, где еще предстояло найти ответы на вопросы. Если бы не убедительная уверенность Хелланда и, в особенности, Тюбьерга в том, что Фриман ошибается, Анна стала бы последователем фримановской гипотезы сестринских групп тут же, не сходя с места. Фриман, без всякого сомнения, знал, о чем говорит, — и этого самого человека она должна была «замочить раз и навсегда»? Когда она закончила читать «Птиц», у нее на руках было восемьдесят две страницы рукописных заметок, и она ни на шаг не приблизилась к понимаю сути спора, наоборот — теперь она по-настоящему боялась стоящей перед ней задачи. С «Птицами» в руках и громко бьющимся сердцем она решила признаться во всем Тюбьергу.

Тюбьерг ждал ее в столовой Зоологического музея, и Анна вывалила перед ним все свои переживания, как только успела опуститься на стул напротив него.

— Тюбьерг, я не понимаю, почему гипотеза Фримана ошибочна… Мне кажется, что его аргументация выглядит более чем убедительно.

Тюбьерг вытянул губы трубочкой, словно хотел произнести букву «у».

— Это значит только, что вы мало прочли, — нейтрально сказал он.

— У меня ушло три недели на то, чтобы прочесть «Птиц», — отчаянно возразила Анна.

— Господи, зачем вы вообще читали «Птиц»? Могли бы просто пролистать, этого было бы более чем достаточно. — Тюбьерг взял из ее рук книгу. — Эта книга — из тех, которые производят хорошее первое впечатление, но стоит копнуть поглубже — всё, от него и следа не остается, — он быстро перелистал страницы и вдруг легко улыбнулся. — Но я понимаю, что это может казаться немного неясным. Аргументация Фримана выглядит более чем убедительной, потому что он сам убежден в том, что прав. А нет никого хуже уверенных в своей правоте, — Тюбьерг положил книгу на стол перед Анной и посмотрел на нее взглядом, говорящим, что у него вдруг появился план. — Бросьте эту книгу, — предложил он. — Прочтите вместо этого пятнадцать статей, написанных учеными, которые считают, что птицы произошли от динозавров, и пятнадцать статей, написанных учеными, полагающими, что птицы и динозавры являются родственными классами. Это должно прояснить для вас ситуацию. И держитесь пока подальше от книг. Среди них есть много хороших, к которым вы потом можете вернуться, но вот эта, — Тюбьерг приподнял «Птиц» и снова опустил их на стол, — не что иное, как закамуфлированная пропаганда.

Анна выпустила воздух через нос.

— Да, и последнее, — резко сказал он. — Вам придется исходить из того, что я прав. Вы потом наверняка придете к этому сами, но, пока этого не случилось, вам придется принять мою позицию за исходную. Иначе вы просто утонете во всем этом.

Тюбьерг вопросительно посмотрел на нее, явно желая закончить встречу, и Анна согласно кивнула.




Три следующих дня Анна провела в библиотеке естественно-научного и медицинского факультетов на Нёрре Алле, просматривая каталог статей. Все это время она ни на минуту не забывала о том, что Тюбьерг прав.

В первый день это было скучное и утомительное занятие. Существовали тысячи статей «за» и «против», однако среди этих тысяч она так и не нашла ничего, что заставило бы ее считать аргументы Хелланда и Тюбьерга более убедительными, чем аргументы Клайва Фримана. Но на второй день лед наконец тронулся. На тот момент она отобрала около сорока статей, отксерила их, разложила на столе перед собой и уже готовилась в который раз разочароваться, когда в темноте вдруг сверкнул зеленый огонек.

Если Тюбьерг прав, если родство птиц и динозавров действительно настолько очевидно, как утверждают Хелланд, Тюбьерг и… она быстро сосчитала статьи… примерно двадцать пять других специалистов в области зоологии позвоночных со всего мира, это должно было бы означать, что их научная позиция и была, собственно, наиболее доказанной в настоящее время — как и утверждал Тюбьерг. Если же это так, тогда очень странно, что такие уважаемые научные журналы, как «Nature», «Science», и особенно «Scientific Today», которые никак не могли рисковать своей безупречной научной репутацией, продолжали предоставлять спору о происхождении птиц место на своих полосах. Анна все еще не была уверена в том, что здесь есть какая-то связь, но это вдруг отошло на второй план. Ситуация выглядела бы по-другому, если представить, что в ней все еще оставалась какая-то доля сомнения. Если бы птицы возможно были динозаврами, если бы все еще недоставало каких-то доказательств в виде окаменелостей, как было в 1970-х и 1980-х, или если бы в 2000 году не был найден пернатый синозавроптерикс, а в 2005 году — пернатый тираннозавр. Но ученые располагали множеством окаменелостей, пернатые динозавры были действительностью, и авторы всех статей, отстаивающих гипотезу о близком родстве птиц и динозавров, были уверены в том, что птицы произошли от динозавров. Совершенно уверены.

Анна уставилась перед собой.

Тюбьерг рассказывал, что редакторский комитет в научных журналах, отбирающий статьи для печати, состоит обычно из пяти редакторов-ученых. Это значит, если немного утрировать, что примерно пятнадцать человек, распределенных по редакциям трех ведущих научных журналов «Nature», «Science» и «Scientific Today», самолично решают, какие темы достойны внимания широкой публики. Пятнадцать человек. Не много, подумала Анна. Чтобы избежать обвинений в предвзятости и следовании личным интересам при отборе статей, эти пятнадцать человек должны относиться к своей работе со всей ответственностью и внимательно следить за тем, чтобы тематика статей в журналах отражала действительное положение вещей в современном научном мире. И в этом-то и заключалась проблема. Все эксперты сходились на том, что птицы произошли от динозавров, и все-таки Анна находила статью о происхождении птиц как минимум в каждом втором журнале. Она почувствовала, как внутри нее нарастает волнение, быстро рассортировала статьи, разделила их на две стопки, подчеркнула желтым маркером имя автора в каждой из статей и довольная откинулась на спинку стула. В стопке, отстаивающей гипотезу происхождения птиц от динозавров, лежали двадцать четыре статьи и заметки, в стопке, эту гипотезу отрицающей, статьей и заметок было двадцать три. Эрик Тюбьерг и Ларс Хелланд написали всего пять статей из первой стопки, остальные девятнадцать были написаны шестнадцатью другими учеными-орнитологами, работавшими в университетах всего мира, — вполне убедительная расстановка сил.

Потом она пролистала вторую стопку. Двадцать три статьи, лежащие в ней, были написаны всего тремя авторами: Клайвом Фриманом, Майклом Креймером и Сянь Ченлю. При этом девятнадцать статей были написаны Клайвом Фриманом и Майклом Креймером. Анна поднялась и подошла к компьютеру. Сначала она искала на имя Сянь Ченлю и узнала, что китайский палеонтолог умер год назад. Оставались только Клайв Фриман и Майкл Креймер. Через восемь переходов по ссылкам Анна знала, что Майкл Креймер в марте 1992 года окончил магистратуру Университета Британской Колумбии, где специализировался по отделению эволюции, палеобиологии и систематики птиц, в 1993 году получил аспирантскую стипендию для работы на той же кафедре и закончил свое образование, защитив там же докторскую диссертацию, над которой работал с 1997-го по 2000 год, после чего сразу получил ставку младшего профессора. Анна быстро пробежала глазами его CV и нашла здесь то, что искала: научным руководителем диплома и кандидатской диссертации Майкла был Клайв Фриман, и руководителем докторской диссертации был Клайв Фриман, и старшим профессором отделения эволюции, палеобиологии и систематики птиц был Клайв Фриман. Впервые с тех пор, как Анна начала работать над дипломом, она почувствовала, что дело сдвинулось с мертвой точки.




Анна едва успела снять куртку и включить компьютер, когда ее внимание привлек странный шум. Она знала все кафедральные звуки: как выключается вытяжка, как срабатывает на запахи сигнализация, понедельничный, вторничный и четверговый галдеж студентов, пришедших на практические занятия, деловую поступь Хелланда, черепаший шаг Йоханнеса, мягкий шорох резиновых подошв Свена и цоканье каблуков Элизабет — двух других профессоров отделения. Но то, что слышала сейчас Анна, не было похоже ни на один из привычных звуков.

Сначала кто-то пробежал и остановился, потом она вдруг услышала, как Йоханнес приглушенно зовет Элизабет и снова кто-то бежит, потом почти одновременно заговорили Элизабет и Свен. Анна оттолкнула стул и с любопытством высунула голову в коридор. Перед лабораторией Свена стоял Йоханнес и отчаянно жестикулировал:

— Он там лежит у себя… я думаю, он умер. Он так ужасно выглядит, господи. Они сейчас приедут, «скорая», они сказали, сразу, они сказали, чтобы я оставался на месте, но я не мог на него смотреть. Язык… это же его язык.

Анна вышла в коридор и пошла по направлению к этой тройке, которая как раз начала двигаться в противоположном от нее направлении. Теперь они бежали. Анна побежала за ними, и через десять секунд они остановились перед открытой дверью в кабинет Хелланда.

На мгновение они замерли, как парализованные. В шезлонге лежал Хелланд. Одетый в серые брюки, которые Анна пять минут назад, проходя мимо, заметила в приоткрытую дверь. Одеревеневшие руки свисали по обе стороны кресла, глаза вытаращены. У него на коленях лежала закапанная кровью распечатка диплома Анны, как будто он продолжал ее читать. Потом она увидела язык.

Язык лежал у Хелланда на груди. Один конец его выглядел как обычный шершавый мясного цвета язык, другой был продолговатый и жилистый, как препарированная мясная вырезка, и напоминал отрезанную окровавленную конечность. Йоханнес стоял позади всех и жалобно скулил. Анна, Элизабет и Свен, не сговариваясь, выскочили обратно в коридор.

— Господи! Боже мой!

— Мы договорились встретиться, чтобы обсудить нашу статью, — заикаясь, объяснил Йоханнес. Он не знал, куда деть руки, его взгляд блуждал по коридору. — Я пришел вовремя. Постучал, никто не ответил, тогда я толкнул дверь и увидел Хелланда. Он хрипел, язык лежал на груди, похоже было, что он только что вывалился у него изо рта. Я вцепился руками ему в плечи, Хелланд закатил глаза, и тут я запаниковал, отпустил его, выбежал в коридор, добежал до последнего кабинета и набрал «один-один-два».

Свен кинулся в туалет прямо напротив кабинета Хелланда, его вырвало.

— Мы должны зайти в кабинет, — сказала Анна. — Вдруг он жив. Вдруг он все-таки не умер. Мы должны ему помочь.

— Я пойду, — решительно сказала Элизабет.

— Только не трогайте ничего! — крикнул Йоханнес. — Они сказали, чтобы мы ничего не трогали!

— Успокойся, Йоханнес, — сказала Анна. У нее кружилась голова.

Свен вернулся из туалета, он был белее мела. Тут они услышали нарастающий шум сирен.

— Боже мой, — сказал Свен и стал тереть ладонью глаз.

Сирены были теперь совсем близко, и через несколько мгновений на лестнице послышались быстрые шаги. Врач «скорой помощи» и двое полицейских в форме вбежали в коридор, через тридцать секунд к ним присоединились еще двое. Врач исчез в кабинете Хелланда. Один из полицейских последовал за ним, а трое остальных попытались разобраться в ситуации. На вопрос о том, что произошло, Свен и Элизабет начали отвечать одновременно, перебивая друг друга. Анна опустила взгляд и упорно разглядывала пуговицу, валяющуюся на линолеуме. Один из полицейских увел Элизабет и Свена в другой конец коридора. Анна продолжала таращиться на пуговицу, чувствуя затылком, что Йоханнес за ней наблюдает.

— Мне нужно задать вам несколько вопросов, — сказал один из оставшихся полицейских Анне и Йоханнесу.

Они говорили около пяти минут. Йоханнес повторил то, что уже рассказывал раньше, Анна коротко рассказала о себе и о том, что она видела штанины Хелланда сквозь приоткрытую дверь, когда проходила мимо, и что из кабинета доносились встревоженные голоса, и да, может быть, это был только один встревоженный голос, нет, она не смогла разобрать ни слова. Йоханнес не сводил с нее глаз. Анна осторожно вытянула руку, чтобы проверить, дрожит ли она. Рука дрожала.

В дверях снова появился врач и что-то тихо сказал двоим полицейским, те закивали. Один из них отвел Анну и Йоханнеса немного дальше по коридору и усадил на стулья.

— Подождите здесь несколько минут, — сказал он и вернулся к двери кабинета Хелланда. Анна наблюдала за тем, как двое полицейских перегораживают вход в кабинет и часть коридора красно-белыми целлофановыми лентами.

Подтянулся еще один отряд полицейских, и в форме, и в гражданском. Двое из них натянули тонкие белые комбинезоны и маски и исчезли в кабинете Хелланда. К Анне и Йоханнесу подошел высокий мужчина и представился начальником отдела убийств Сёреном Мархаугом. Он был коротко стриженный, веснушчатый и кареглазый и приветливо смотрел Анне в глаза.

По предложению Анны они зашли в маленькую библиотеку между лабораториями Свена и Хелланда, и снова проговорили все с самого начала. У Сёрена Мархауга был мягкий голос и своеобразная медлительная манера речи, как будто ему необходимо подолгу осмыслять все по отдельности, прежде чем в конце концов разобраться что к чему. Анну это ужасно раздражало. Ей казалось, что он снова и снова спрашивал ее об одном и том же, и к концу двадцатой, не меньше, минуты, когда стук в дверь прервал их разговор, она окрестила его главным занудой датской полиции. Один из его коллег просунул голову в дверь, тихо что-то сказал, и разговор был окончен. Главный зануда датской полиции исчез где-то в коридоре, а Анна вернулась в свой кабинет. Перед входом толпились полицейские. Анна схватилась за голову — ровно через две недели она должна защищать диплом, перепачканная кровью распечатка которого лежит сейчас в кабинете Хелланда.




Глава 3


Было раннее утро понедельника, восьмого октября, и Сёрен все никак не мог обогнать красную «Хонду» на пути к Копенгагену. Он был самым молодым начальником отдела убийств в истории Дании, и работал в копенгагенской полиции, отделение А, третий участок в Беллахой. Все знали, что Сёрен взлетел по карьерной лестнице, потому что умел «отматывать назад». У него было невиданное чутье на связи между событиями, и к большинству наиболее невероятных выводов, к которым пришли в отделении А, пришел лично Сёрен. В тридцать шесть лет он был назначен начальником отдела убийств. Это было семь лет назад.




Сёрен опаздывал, поэтому и пошел на обгон «Хонды», а опаздывал потому, что останавливался в Вангеде, чтобы позавтракать с Вибе. Вибе и Сёрен встречались в течение двадцати пяти лет, но расстались три года назад, когда Сёрену было сорок. Пока они жили вместе, у них была квартира в районе Нёрребро, теперь же Сёрен переехал в дом в Хумлебеке, а Вибе жила вместе со своим мужем в Вангеде, возле парка Нюмосе.

Пока Вибе и Сёрен были вместе, они все делали вместе. Собирали клубнику, путешествовали на поездах, ездили в Индию, жили в комнате в общежитии. У них был даже общий счет, хотя без этого вполне можно было обойтись. Они носили кольца в знак того, что состоят в гражданском браке. В течение тех двадцати пяти лет, когда они были вместе, Сёрен не допускал даже мысли о том, что Вибе — не любовь всей его жизни. Вибе была его девочкой. Точка. Они встретились на первой же дискотеке в первом классе гимназии, их подростковая любовь переросла потом во взрослое чувство, и никому не приходило в голову ставить подлинность этого чувства под вопрос — и уж тем более самому Сёрену. Но однажды утром, лет тринадцать назад, когда им обоим было около тридцати, Вибе проснулась и сказала, что хочет ребенка. Они никогда толком об этом не говорили, так что Сёрен поначалу даже не воспринял это всерьез, но механизм был уже запущен. К власти в их отношениях пришли биологические часы Вибе, и вскоре после первого разговора тема ребенка стала для них болезненной. Сёрен не хотел детей. Он объяснил Вибе почему: ему совершенно не хотелось детей. Сёрен считал, что это вполне достаточное основание. Вибе кричала. Вибе, которая всегда была такой спокойной и милой, Вибе, которая ни при каких обстоятельствах не выходила из себя. Она кричала, что это смешно, что это не причина, что их двое в этих отношениях. Сёрен попытался объяснить еще раз, с самого начала, но это, конечно, не могло помочь. Однажды днем он вышел прогуляться и обдумать все еще раз. Он не хочет детей — но почему? И тогда, впервые с тех пор как он встретил Вибе, он задумался: не потому ли это, что он не любит ее достаточно сильно? Вечером она сказала ему то же самое, без всякого крика. Просто спокойно сказала, что, если она так сильно хочет ребенка, а он не готов пойти ей навстречу, это значит, что он ее не любит.

— Я люблю тебя, — в отчаянии сказал Сёрен.

— Ты любишь меня недостаточно сильно, — ответила Вибе. Она стояла спиной к нему и снимала сережки, и Сёрен задумался. Вибе медленно повернулась к нему.

— Ты молчал слишком долго, — сказала она. — Я думаю, нам надо разойтись.

В ее взгляде был вызов. Конечно, они не должны расходиться. Вибе его лучший друг, у него нет никого ближе Вибе, он никому не доверял так, как Вибе. Она знала Эльвиру и Кнуда, она знала, почему он рос у своих бабушки и дедушки, она была частью семьи, и он любил ее. Сёрен крепко обнял ее тем вечером, и они договорились немного подождать. На самом деле эта договоренность значила, что, если Сёрен не передумает в ближайшее время, он должен будет съехать с квартиры.




Сёрен родился в Виборге и прожил здесь вместе с родителями первые пять лет своей жизни. Недалеко от них жили родители его мамы, Кнуд и Эльвира. Они продолжали жить в том доме, в котором выросла мама, рядом с маленьким городком, дом стоял на взгорке, сад за домом спускался вниз под уклон, траву на лужайке было сложно косить, а сад был полон мест, в которых можно было прятаться, и в нем росла высокая спутанная трава. Сёрен почти ничего не помнил из раннего детства, зато прекрасно помнил этот красный дом Кнуда и Эльвиры — может быть, потому, что именно здесь, в саду, Кнуд рассказал ему, что его родители погибли в автокатастрофе. Он гостил у бабушки с дедушкой в те выходные, а родители одолжили их машину и уехали куда глаза глядят. Это было единственное его воспоминание из раннего детства — как он узнал об их смерти летним вечером, на краю сада, и как собака Спиф стояла рядом и гавкала. Все остальные воспоминания относились уже ко времени после того, как они переехали в Копенгаген и поселились в доме на Снерлевай. Кнуд и Эльвира были школьными учителями, так что они оба устроились работать в ближайшую частную школу, в которую отдали Сёрена. На Снерлевай Сёрен прожил все оставшееся детство. Далеко-далеко от красного дома.

Сёрен и Вибе встречались уже около года, когда она узнала, что между Сёреном и теми, кого она привыкла считать его родителями, не хватает одного поколения. Подозрения зародились у нее однажды летним днем, когда они собрались пообедать в саду и Сёрен смешивал в кувшине воду с сиропом. Эльвира была уже там, было слышно, как она возится, расстилая скатерть на столе в саду, и как шумит нестриженая трава. Пока Сёрен разводил сироп, Вибе рассматривала свадебную фотографию его родителей, стоявшую на серванте в столовой. Вдруг темное удивление разлилось по ее лицу, и она взглянула на фотографию так, как будто впервые разглядела ее в деталях. Похоже было, что она собирается что-то сказать, но потом передумала.

Позже в тот же день они лежали в комнате Сёрена и слушали пластинки.

— Кто это на фотографии? — спросила Вибе наконец.

Сёрен перевернулся на спину и положил руки под голову.

— Мои мама и папа, — ответил он.

Вибе немного помолчала и вдруг резко села на кровати.

— Но этого не может быть, — горячо сказала она.

— Почему? — спросил Сёрен, глядя на нее.

— Как почему? Потому что цвет глаз просто так не меняется, а у Кнуда на этой фотографии карие глаза, и… — рассерженно сказала она, — …и… — Вибе внезапно отвела глаза в сторону, — теперь у него голубые глаза, — сказала она наконец. — У них у обоих голубые глаза… — она повернулась к Сёрену и внимательно посмотрела на него, — …а у тебя карие, — прошептала она.

Сёрен развернулся, приподнялся на локте и подпер щеку кулаком. Ему нужно было немного времени, чтобы решиться и вытащить этот пыльный сундук на свет божий и раскрыть его перед Вибе. Не то чтобы это было тайной, что Эльвира и Кнуд — его бабушка и дедушка. Об этом просто никогда не говорили. Это было чем-то само собой разумеющимся.

— Кнуд и Эльвира — родители моей мамы, — сказал он. — Мои родители погибли, когда мне было пять. В автокатастрофе. Это их фотография стоит в столовой. Мама и папа в день свадьбы. Их звали Петер и Кристине.

Вибе лежала не шевелясь.




Полицейским Сёрен решил стать по примеру Хермана, отца Якоба Мадсена. Якоб был ровесником Сёрена, жил в нескольких домах от него, на Снерлевай, и они часто играли вместе. Херман Мадсен работал в отделе убийств, и Сёрен им восхищался. У Якоба были две старшие сестры и мама, которая работала библиотекарем на полставки. Его семья вообще была мало похожа на семью Сёрена. Родители Якоба не имели никакого отношения к движению хиппи. Эльвира и Кнуд не были настоящими отвязными хиппи, но леваками были, и в их гостиной часто проходили шумные собрания, на которых договаривались об акциях протеста и делали плакаты. Особенно шумно они протестовали против войны во Вьетнаме, и хотя Сёрен гордился своими бабушкой и дедушкой, ему очень нравилось проходить те пятьдесят метров, которые отделяли его от дома Якоба, и погружаться в мирную атмосферу. Отец Якоба возвращался с работы и устраивался в кресле с газетой, Якоб валялся на своей кровати с ящиками под ней и читал комикс, мама Якоба готовила на кухне овощную запеканку или говяжьи котлеты с луком. Дома Сёрена частенько кормили кашами, странными вареными блюдами и салатами из всего, что обнаружилось в холодильнике.

Когда дома у Якоба наступало время ужина, мама звонила в маленький колокольчик, и все садились за стол. Как только отец Якоба опускался на свой стул, Якоб с Сёреном замолкали, надеясь, что сегодня он будет в настроении рассказывать истории. Опыт показывал, что, если они болтали перед едой, Херман мог так и не проронить ни слова в течение всего ужина, но если они сидели тихо, говорили только «передайте перец, пожалуйста» и давали Херману в тишине и покое утолить первый голод, он приходил в отличное расположение духа и становился словоохотливым.

— Херман, не за столом же! — просила мама Якоба, дети сидели затаив дыхание, а он рассказывал об убитых женщинах, похищенных детях, спрятанных трупах и жаждущих мести бывших мужьях. Когда он расходился, мальчишки сидели и слушали как пригвожденные. В какой-то момент Херман начал задавать им загадки про убийства, и тогда приходить к Якобу стало так интересно, что Эльвира немного беспокойно спрашивала, не возражают ли родители Якоба против того, чтобы Сёрен ужинал у них три раза в неделю. Все в порядке, отвечал Сёрен. Это было как игра «Cluedo», только по-настоящему. Херман знал, кто убийца, где совершено убийство, каким орудием и каков был мотив, но мальчики должны были сами найти убедительные связи между всеми этими фактами. Херман подсказывал им, в каком направлении нужно размышлять, и Сёрен проявлял недюжинные способности. Несмотря на то что ему было всего пятнадцать, он хорошо видел связь между событиями и ловко выдвигал свои версии, которые иногда бывали притянуты за уши, но довольно часто — к удивлению Сёрена и Хермана и к раздражению Якоба — соответствовали действительности. Сёрен сам толком не понимал, как это у него получается — казалось, в его голове складывалось пересечение дорог, которые, отматываясь назад, приводили к разгадке тайны. Он мог вычленить из всех героев загадки, в которую Херман, чтобы запутать мальчиков, часто добавлял людей, которые были ни при чем, всех замешанных в преступлении и как непревзойденный мастер блефа задавал самые бесхитростные вопросы, чтобы потом вдруг прийти к отгадке.

Якоб окончил школу, Сёрен поступил в гимназию и познакомился с Вибе, походы в гости сошли на нет, и все это отошло на второй план. Но по воскресеньям Херман всегда мыл перед домом свой «Пежо», и тогда Сёрен подходил к нему, и Херман предоставлял ему короткий отчет о случившемся в полицейском участке за неделю и загадывал загадку. Только когда Сёрен повзрослел, он впервые задумался над тем, сколько вымысла было во всех тех состряпанных Херманом историях. Он ведь давал подписку о неразглашении.

Когда Сёрену было девятнадцать, однажды в среду он зашел поужинать к Кнуду и Эльвире на Снерлевай, и увидел перед домом Якоба грузовик. Никто из семьи не показывался, только четверо одетых в желтое грузчиков выносили из дома картонные коробки и кровати без матрасов. Когда он в следующий раз зашел на Снерлевай, двое чужих детей бегали по лужайке у дома Якоба. Сёрен остановился, рассматривая их, и решил, что будет полицейским.




Сёрен очень рано стал домашним сыщиком, к которому обращаются за помощью, что бы ни пропало: очки, инструкция к технике, налоговые декларации. Он задавал множество наводящих вопросов и в девяти случаях из десяти находил пропажу. Очки Кнуда — забытыми на ботинках в прихожей, где тот нагнулся, чтобы почесать щиколотку; инструкцию к сифону — в машине, в ящике со старыми телефонными книгами, приготовленными на выброс, а остатки налоговой — в золе в камине, куда Эльвира бросила ее в минуту рассеянности, предварительно скомкав.

— Как ты это делаешь? — удивленно спросила Вибе однажды вечером, когда Сёрен путем странного перекрестного допроса пришел к выводу, что калькулятор Вибе выбросили в мусорное ведро вместе со стопкой бумаги. Он как раз предложил Вибе спуститься к мусорным ящикам — не исключено ведь, что их еще не вывозили. Через пять минут он протянул ей калькулятор.

— Я отматываю назад, — сказал Сёрен. Вибе смотрела на него с любопытством. — Когда ты разгадываешь загадку, — пояснил Сёрен, — нельзя удовлетворяться первым подходящим объяснением. Делая так, ты просто гадаешь. Тогда мужчину с окровавленными руками автоматически должны обвинить в убийстве, а женщину с карточным долгом — в мошенничестве. Конечно, часто все именно так и оказывается, но не всегда. Если ты отматываешь назад, тебе не приходится гадать.

Вибе кивнула.




В декабре 2003 года Вибе поехала в Барселону со своим партнером по консалтинговой фирме, и Сёрен остался дома один. Вскоре после ее отъезда он поймал себя на том, что наслаждается одиночеством. Вибе теперь смотрела на него взглядом человека, которого предали в самом главном, и Сёрен неделями мучился угрызениям совести. Он ведь как раз не хотел ее предавать. Пока ее не было, он ходил на работу, перебирал старые фотографии в коробках и смотрел фильм «Подозрительные лица», который Вибе смотреть никогда не хотела, читал в туалете про Кельвина и Хоббса, а в пятницу играл в сквош со своим коллегой Хенриком.

На первый взгляд Хенрик казался парнем совсем простецким. Он качался, был весь покрыт татуировками (включая одну противоречащую уставу, на горле выше воротничка, которая чуть не закрыла ему дорогу в полицейскую школу), а длина его волос никогда не превышала четверти сантиметра. Над верхней губой топорщились маленькие усики, смысла которых Сёрен никогда не понимал. Хенрик женился на Жанетте еще во время учебы, и они быстро завели двоих дочерей. Теперь девочки выросли, стали подростками, и Хенрик всегда жаловался на то, что в их квартире в районе Эстербро невозможно шагу ступить, столько там девичьего барахла, одежды, обуви и сумок, а в школу они ходят одетые как проститутки, мы таких останавливаем для проверок на Вестербро, а Жанетте говорит, чтобы я заткнулся, сейчас такая мода, какая мода, к черту? Теперь Жанетте начала еще все время ходить на йогу и не хочет ему давать, на что это вообще похоже, надо было ему оставаться холостяком… Ну и так далее. Собака лает — ветер носит. Сёрен прекрасно знал, как сильно Хенрик любит трех своих девочек и что он готов за них пойти в огонь и воду.

Сёрен ничего не сказал Хенрику о том, что у них с Вибе проблемы, и когда Хенрик пытался выведать что-то вопросами вроде «ну что, дают тебе или нет?», он уходил от разговора. Его отношения никого не касались. Он не рассказал и о том, что остался соломенным вдовцом, но когда они сидели и остывали в раздевалке после сквоша, Сёрен вдруг сказал, что Вибе на курсах в Барселоне. Он тут же прикусил язык, но было уже поздно. Хенрик засиял, как чертово колесо.

— Уж теперь-то мы точно пойдем гулять! — воскликнул он.

Хенрик позвонил Жанетте из раздевалки, Сёрен слышал, что они немедленно начали цапаться из-за каких-то проблем с младшей дочерью, и втайне надеялся, что из их затеи ничего не выйдет. Но Хенрик не сдавался.

— Чертова курица, — сказал он, закончив разговор, — сходишь на свою идиотскую power-йогу как-нибудь в другой раз. Ну что, давай по пиву.

— Да я не знаю вообще-то, — сказал Сёрен, просовывая голову в горловину свитера. — Я собирался просто заказать пиццу и посмотреть фильм. Я какой-то разбитый сегодня.

— Ты зануда, вот ты кто, — сказал Хенрик, и Сёрен не стал с ним спорить.

Они зашли в небольшой ресторанчик в районе Вестербро и сильно напились. Хенрик начал разговаривать очень громко, Сёрену хотелось домой, и тут Хенрик завязал вдруг беседу с двумя женщинами за соседним столиком. Одну из них звали Катрине, она была из Орхуса, но уже несколько лет жила в Копенгагене, училась в педагогическом институте и должна была окончить курс после Рождества. Она была очень смуглая, как цыганка, и совсем не похожа на Вибе. Сдержанная и экзотичная, хоть и с самым обычным ютландским выговором. А ты, Сёрен, чем занимаешься? Они разговорились и по инициативе Хенрика сдвинули столы. Потом поехали в ночной клуб, в котором Сёрен никогда раньше не был. Он впал в какую-то прекрасную пузырящуюся эйфорию. Будни отодвинулись куда-то далеко-далеко.

В два часа он собрался уходить и вызвал такси. Катрине сказала, что поедет с ним, она жила на Х. К. Орстедсвай, и ей было по пути. Он не возражал. Они сели в такси, и Сёрен не мог потом вспомнить, как получилось, что они начали целоваться. Это было так случайно. Когда такси остановилось у дома Катрине, она спросила, не хочет ли он подняться. Он кивнул и заплатил таксисту.

Катрине жила в трехкомнатной квартире в мансарде, у нее были кокосовые коврики, домашние растения и много книг. Она пошла почистить зубы, и он, конечно, мог бы уйти, но он продолжал сидеть и перелистывать книгу с фотографиями церквей. Потом она развесила выстиранное белье на сушилке в гостиной, как будто нарочно давала ему шанс обдумать все еще раз. Он рассказал ей о Вибе. О том, что его девушка в Барселоне по работе. Катрине на это только улыбнулась и сказала, что в Барселоне очень красиво. Он остался. Они занимались любовью, и это ему нравилось. Все было иначе, чем обычно, потому что он делал это не с Вибе. Сёрен изменял Вибе пару раз в самом начале их отношений, но это было уже сто лет назад. Катрине ощущалась и пахла иначе.

Он остался у нее на ночь, и утром Катрине поджарила тосты и сварила кофе. Все было очень мило. Они не обменялись телефонами, и Сёрен уехал домой.

Позже в тот день его пронзило острейшее чувство вины, он не подозревал, что оно бывает такой силы. Он принял душ, но это не помогло. Хенрик звонил и вел себя невыносимо. А она ничего себе телка, правда? Ты ведь не упустил свой шанс? Какой шанс, о чем ты говоришь? Сёрен разыграл оскорбленную невинность и закончил разговор. Оставалось три дня до возвращения Вибе, и все эти три дня он пытался заново обдумать все насчет ребенка. Дело было совершенно не в Катрине, о ней он уже забыл. Дело было в том, что он переспал с ней, потому что был подавлен всеми этими мыслями о Вибе и о ребенке и решил, что ему станет легче, если он сделает что-то глупое и запретное. Но быть таким примитивным мужиком ему не хотелось. И вдруг ему стало ясно, что он должен или завести с Вибе ребенка, или отпустить ее, чтобы она могла родить ребенка от другого мужчины.

Вибе вернулась домой загорелой и отдохнувшей, и Сёрен подумал, не изменяла ли она сама ему там, в Барселоне. В первое время после ее возвращения казалось, что они оба выиграли от разлуки. Вибе вдруг перестала смотреть на него таким обиженным взглядом, как раньше, она была так занята новым проектом на работе, что у нее совершенно не было времени на то, чтобы думать о ребенке или о сложившейся ситуации. Потом наступило Рождество, они провели уютный праздничный вечер в доме на Снерлевай, обнимаясь у камина и разворачивая подарки, в Новый год они долго сидели обнявшись, под грохот фейерверков, ничего особенного не говоря, но молчать так было приятно и уютно. Утром первого января Сёрен проснулся и подумал, что кризис миновал.

Но как-то вечером Вибе сказала, что им придется поговорить об их проблеме снова. Что время, проведенное в Барселоне, вдохновило ее на рабочие подвиги, поэтому, когда она вернулась домой, она с головой ушла в работу. Но проект, над которым они работали, сдан, и она вернулась к обычным будням.

— И я опять чувствую то же самое, — тихо сказала она. — Я хочу ребенка. Мое тело хочет ребенка. Я ничего не могу с этим поделать.

Сёрен сел рядом с ней на диване и обнял ее.

— Похоже, нам пора разойтись, — сказал он наконец.

По щекам Вибе покатились слезы.

— Ты по-прежнему не хочешь? Ни при каких условиях? — спросила она.

— Нет.

Вскоре Вибе пошла спать. Она не поцеловала его на ночь, просто закрыла за собой дверь спальни. Сёрен сидел на диване в ужасном настроении. Он не хочет детей. Он не сомневался в своих чувствах. Но на чем они основаны? Это из-за Вибе? Может быть, он не хочет иметь детей с Вибе, но хотел бы завести их с другой женщиной? Нет, точно нет. Тогда в чем дело? Он достал из холодильника банку пива и сделал телевизор потише. Мир полон опасностей, вот в чем дело. Дети могут умереть, и дети умирают, подумал он зло. Все это совсем не так романтично, как представляет себе Вибе. Дети вырастают и оказываются в морге судебно-медицинской экспертизы, молодые девушки, практически без одежды, избитые, изнасилованные и мертвые. Молодые мальчики, напичканные дизайнерскими наркотиками, избившие друг друга в мясо или искореженные переехавшими их машинами и мотоциклами, за рулем которых сидели их друзья с зашкаливающим уровнем алкоголя в крови. Скольких родителей Сёрен сопроводил в морг судмедэкспертизы! Нет, он не хочет иметь своих детей. Когда банка опустела, Сёрен совсем загрустил. Им придется расстаться, чтобы Вибе смогла родить своего ребенка с кем-то другим.




Кнуду и Эльвире они собирались сообщить об этом в пятницу. Был вторник, и нельзя сказать, чтобы Сёрен ждал конца недели с нетерпением. Вибе была Кнуду и Эльвире как дочь, и Сёрен был уверен, что они не примут его сторону, когда услышат причину развода. И Кнуд, и Эльвира несколько раз намекали, что хотели бы уже понянчить правнуков. Всю неделю Вибе спала на диване в гостиной, хотя Сёрен предлагал поменяться, чтобы ей досталась кровать. Она не захотела. Ей и в гостиной неплохо.

В пятницу Сёрен заехал за Вибе на работу, и они поехали на Снерлевай. Сёрен любил приезжать домой. Любил открывать старую дверь своим ключом, который был у него всегда, с тех пор как он начал сам ходить в школу в четвертом классе, любил запах прихожей, складывающийся из кухонных ароматов, влажной одежды, сапог и туфель и старой шерсти. Когда Сёрен и Вибе приходили, на батарее всегда стояло красное вино, их ждал вкусный ужин и теплая атмосфера, и после еды они играли в «Trivial Pursuit», мужчины против женщин. Но в тот вечер, когда Сёрен открыл дверь, все было иначе. Вибе шла за ним, на дорожке, ведущей к дому, они быстро обнялись, и Сёрен спросил, уверена ли она в том, что они собираются сделать.

— Я уверена, что я хочу ребенка, — ответила она, не глядя на него. Потом они пошли к дому. Сёрен окликнул Кнуда и Эльвиру. В прихожей было темно и холодно, не пахло ни едой, ни вином, и лампа, которую всегда включали, когда ждали гостей, не горела. Они повесили одежду на вешалку, обменялись недоуменными взглядами, и Сёрен открыл дверь в гостиную. Кнуд и Эльвира сидели на диване, тесно прижавшись друг к другу. Эльвира сидела на коленях у Кнуда, положив голову ему на плечо, и плакала, а он обнимал ее обеими руками. Они продолжали так сидеть даже после того, как Вибе и Сёрен вошли в гостиную.

— Что случилось? — испуганно крикнул Сёрен.

Эльвира подняла заплаканное лицо.

— Иди сюда, солнышко, — сказала она, хлопая ладонью по дивану.

Вибе и Сёрен, уставившись на них, стояли как парализованные.

— Нет, — сказал Сёрен, — просто скажи, что случилось.

Эльвира больна. У нее опухоль под мышкой, которая дала метастазы в лимфоузлы. Она узнала об этом в тот самый день, сделать ничего уже нельзя.

В тот вечер они говорили о жизни, которую прожила Эльвира. Она сама так захотела. О летах, о сливах, о козленке Перле, которого они поили из бутылочки в саду за домом, о том, как Сёрен нашел ее обручальное кольцо в банке с клубничным вареньем. Они смеялись, пили вино и ели пиццу, за которой съездил Сёрен. Они зажгли свечи, и вечер закончился тем, что Кнуд и Сёрен настолько сокрушительно проиграли Вибе и Эльвире в «Trivial Pursuit», что Вибе предложила им потребовать обратно деньги за свое образование, которые были потрачены впустую. Ни разу за весь вечер они не упомянули о том, зачем пришли.




Катрине позвонила, когда Сёрен успел уже почти забыть о ее существовании. Он сидел на работе, было начало лета, с того утра в ее квартире на Х. К. Орстедсвай прошло уже месяцев семь. Лето было теплым и нежным, все свое свободное время они с Вибе проводили в саду на Снерлевай. Эльвира умирала. Три недели назад она слегла, она лежала на кровати в гостиной и таяла на глазах. Сёрен и Вибе так и не рассказали ей о разрыве. Они не смогли отважиться на это и решили подождать смерти Эльвиры. Ей нужны были положительные эмоции. Вибе съехала с квартиры еще в начале апреля, но к Кнуду и Эльвире они всегда приезжали на одном автобусе или на одной машине и брали друг друга за руки, ступая на дорожку, ведущую к дому. Они продолжали встречаться, как в своей старой квартире, так и в новой квартире Вибе. Было так прекрасно, странно и очень возбуждающе спать с Вибе на ее новой кровати, в спальне с яблочно-зелеными шторами и ковром в мелких цветах, почти как в самом начале отношений, когда они только познакомились. Они ходили в кино, как раньше, бегали по воскресеньям и даже съездили в Париж на длинные выходные. В их отношениях царил какой-то особенный покой, временное затишье. Вибе пару раз осторожно спрашивала, не передумал ли он, и он целовал ее в лоб и говорил, что она заслуживает лучшего, чем он.

— И твой ребенок тоже, — добавлял он.




Когда он понял, какая именно Катрине ему звонит, у него вспотели ладони. Первой его мыслью были кондиломы, второй — СПИД. Она неуверенно засмеялась и сказала, что его действительно непросто было разыскать, она ведь знала только, что его зовут Сёрен и он работает в Беллахой. Ее переключали на нескольких разных Сёренов, и она рада, что наконец-то нашла нужного. Она снова неуверенно усмехнулась. Потом она серьезно сказала, что долго не знала, стоит ли вообще ему звонить, «но мы с Бо решили, что все-таки стоит». Сёрен окончательно перестал ее понимать. Кто такой Бо? Это ее молодой человек, объяснила она, они познакомились вскоре после того, как Сёрен у нее ночевал, и вот только что съехались.

— Ну и Бо будет отцом ребенку, — сказала она наконец.

Наступила звенящая тишина.

Сёрен ничего не понимал.

Это был какой-то сюр.

Они коротко поговорили, потом он положил трубку, поднял ее снова, позвонил Вибе и предупредил, что задержится на работе, пусть едет к Кнуду и Эльвире одна, он присоединится к ним позже вечером.

— Что-то случилось? — спросила Вибе.

— Нет, да, — ответил он. — Работа, — соврал он.

Потом он дотерпел до конца самого долгого рабочего дня в своей жизни, совершенно не вникая в то, что делает. В пять часов он подъехал к дому на Х. К. Орстедсвай и позвонил в домофон. Табличка на домофоне была новая, под именем Катрине появилось другое, Бо Бек Вестегор. Наверху, в квартире Катрине, ситуация стала еще более сюрреалистической. Катрине была на восьмом месяце, у нее был красивый круглый живот.

— Мы очень ждем ребенка, — сказал Бо, прищурившись.

Кто-то как раз собирал столик для пеленания в углу гостиной, и этот кто-то безусловно старался. Катрине сказала, что биологический отец — Сёрен, и это совершенно точно, потому что с Бо она познакомилась только через два месяца после того, как узнала о беременности. Бо принял это спокойно, они же современные люди, и он любит Катрине. В начале они оба думали, что не стоит ничего рассказывать Сёрену, но по мере развития беременности засомневались. Они не хотят врать ребенку — а ведь если они скроют его истинное происхождение, они именно что соврут.

Сёрен не представлял, что думать. Он сидел с открытым ртом, паника прилипла к горлу, как ошметок помидорной кожуры. Бо продолжал. Сёрен должен был узнать правду, и ребенок тоже узнает ее, как только дорастет до того, чтобы ее воспринять. Они с Катрине считают, что ребенка только собьет с толку, если в первые годы его жизни вокруг будет вовлечено слишком много отцов. Сёрен же это тоже понимает, правда? Поэтому ему не обязательно платить алименты, разве что он сам очень хочет. У Бо есть своя фирма, которая торгует музыкальным оборудованием, а Катрине успела устроиться на работу в школе в Вальбю, и теперь они оплачивают ей декрет. Они с Катрине справятся. Более того, они хотели бы просить Сёрена быть тише воды и ниже травы и не вмешиваться особенно в их жизнь. До того момента, по крайней мере, пока ребенок сам не захочет познакомиться с биологическим отцом. Бо совершенно очевидно надеялся, что такого желания не возникнет никогда. Сёрен кивал, задавал робкие вопросы и снова кивал. Сошлись на том, что ему нужно время обо всем этом подумать. Бо выглядел довольным, когда провожал Сёрена до дверей.

Сёрен брел по Х. К. Орстедсвай пошатываясь, мокрый от пота, с пересохшим ртом. Зашел в попавшийся маленький магазин и выпил две бутылки газировки прямо из холодильника, пока хозяин смотрел на него с подозрением. Что он скажет Вибе? Черт побери, что он скажет Вибе? Вибе, которая так слепо ему доверяла, которая говорила о нем своим подругам как о «самом надежном мужчине в мире», даже несмотря на то, что они расстались, несмотря на то, что он не захотел стать отцом тому ребенку, о котором она так мечтала? Он спустился к озерам и пошел вдоль воды быстрым шагом. Он должен убедить Бо и Катрине, что для всех будет лучше, если Сёрен не будет иметь отношения к этому ребенку. Вообще никакого. Ни на бумаге, ни в жизни. Если когда-нибудь это всплывет, это слишком больно ранит Вибе. И потом, он не хочет, черт побери, быть отцом. Ни ребенку Вибе, ни ребенку Катрине, и уж совершенно точно ему даром не нужно быть отцом ребенка Бо Бека Вестергора. Это исключено. Он выступил донором спермы, ничего больше. Этого вообще не должно было случиться. У Катрине должна была прийти менструация, потом она бы встретила Бо и забеременела бы от него. Почему, черт побери, он не надел презерватив? Он стоял у озера Святого Йоргена и с силой бил черным кожаным ботинком в низкую стену. Немного успокоившись, он поехал к Кнуду и Эльвире.

— Хорошо, что ты пришел, — тихо сказала Вибе, когда он вошел в гостиную. Сначала ему показалось, что Эльвиры нет в постели, и на мгновение он представил, что она встала с кровати, свежая и здоровая, и вышла в сад, чтобы собрать бузину, но тут он ее увидел. Она лежала в складке одеяла — так казалось, по крайней мере. Сёрен взял ее маленькую тонкую руку и расплакался как ребенок. Три часа спустя Эльвира издала легкий вздох, и ее не стало.




Следующие несколько недель Сёрен пытался отогнать от себя мысль о ребенке. У него и без того хватало проблем. Сложное дело на работе, похороны Эльвиры и Кнуд, сам не свой от горя. Бо позвонил через две с половиной недели, и Сёрен разъяренно проорал в трубку, чтобы они оставили его в покое, черт бы их побрал, он этого ребенка не просил, и если бы Катрине соизволила позвонить ему тогда, когда узнала о беременности, он посоветовал бы ей сделать аборт. Позже в тот же день Сёрен перезвонил и извинился. Объяснил, что у него умерла мама и он на грани срыва. Бо был поначалу настроен непримиримо и не хотел ничего слушать, но по мере разговора оттаял.

— Ладно, — сказал он, — позвони нам, когда у тебя будет чуть больше сил. Это дело не горит. Мы, как уже сказали, сами не хотим, чтобы ты здесь мешался под ногами, извини за грубую правду. Дело действительно только в том, что мы не хотим врать ребенку. Она должна знать, кто она и откуда, чтобы у нее было спокойное детство.

— Это девочка? — удивленно спросил Сёрен.

— Да, — ответил Бо. — Ее будут звать Майя.




Сёрен видел Катрине до родов еще только один раз. Как-то днем он вдруг заехал на Х. К. Орстедствай, позвонил и застал Катрине дома одну. Они говорили мало, она отлично выглядела, сидела на диване — большая, круглая и какая-то загадочная, как будто высиживала золотое яйцо. Вдруг он услышал, как обещает ей оставаться за кулисами, как хотят они с Бо, но быть наготове, если девочка, когда вырастет, захочет узнать, кто ее отец. Если. Они выпили кофе, закрепляя эту договоренность, темы для разговора быстро исчерпались, и Сёрен уехал.

Майя родилась 8 октября 2004 года. Сёрену позвонил Бо и сказал, что Катрине родила. Он был очень немногословен, сказал только, что родилась девочка и мама и ребенок чувствуют себя хорошо, и положил трубку. Сёрен заехал в Фредриксбергскую больницу на третий день. Он сомневался, стоит ли ему приходить, но все-таки не удержался. Он купил ребенку медвежонка, а Катрине — бутылку лимонного крема, который ему помогла выбрать молодая продавщица в магазине «Матас». Сёрен немного постоял в коридоре, прежде чем войти. Вдруг у них там полно гостей, вдруг ему вообще не стоило приходить? В конце концов, это была их идея, могли бы и не вовлекать его. Он, может, и подлец, но не такой, чтобы даже в роддом не прийти.

В палате, к его удивлению, не было никаких гостей, три пустые кровати ждали новоиспеченных матерей и младенцев, только на кровати у окна, напряженно выпрямившись, сидела Катрине со странным отсутствующим выражением лица. Она подняла голову и слепо улыбнулась, как будто не узнавая его, потом снова опустила взгляд. Сёрен осторожно подошел поближе, положил подарки на одну из пустых кроватей, и тут увидел Майю. Она была крошечная и лежала завернутая в маленькое белое одеяло. Медвежонок, которого он ей купил, оказался раз в пять больше нее. У малышки были длинные черные волосы, сморщенное лицо, и она была точной копией Сёрена. Он не мог выдавить ни слова. Просто молча стоял и смотрел на Катрине, потом нагнулся и поцеловал ее в лоб.




Все изменилось. Не потому, что во Фредриксбергской больнице лежала маленькая девочка, с которой он случайно поделился генами, не потому, что она так сильно на него похожа, не потому, что он биологически стал отцом другого существа. Но потому, что его сердце увеличилось вдвое. Он вдруг рассмеялся. Эльвира умерла, Кнуд скорбел, отношения между ним и Вибе были полны горя и злости, и все-таки он несся в машине по Ягтвай и громко смеялся. Он не хотел ребенка, он и сейчас не захотел бы ребенка. Он не мог бы решиться завести ребенка ни с Вибе, ни с Катрине, ни с любой другой женщиной. Но теперь, когда Майя уже родилась, он хочет, чтобы она у него была. Хочет каждой клеткой своего тела. Он никогда не выпустит ее из виду, он будет защищать ее от всего плохого. Это чувство приковывало его к действительности тяжелой якорной цепью. Вечером он принял решение. При первой же возможности он поедет домой к Бо и Катрине и поставит их в известность о том, что передумал.

Прошло четырнадцать дней, прежде чем Бо сказал, что Сёрен может зайти, и к этому времени Сёрен так долго обдумывал то, что собирался им сказать, что больше не нервничал.

— Я решил, что хочу быть ее отцом.

Бо и Катрине пригласили его попить с ними кофе, и теперь чашка Бо застыла в воздухе между ртом и столом. Он в ярости посмотрел на Сёрена.

— Что ты решил? У тебя нет на это никаких прав, — он с силой опустил чашку на стол, и звук заставил Майю вздрогнуть.

— Бо, — осторожно сказала Катрине. — Давай сначала выслушаем Сёрена, — она взглянула на Сёрена и почти незаметно улыбнулась. Бо отошел к окну и встал там, дрожа всем телом.

— Я знаю, что у меня не получится делать это каждый день, — продолжил Сёрен, — да наверняка даже и не каждую неделю, но я хочу присутствовать в ее жизни реально, а не быть джокером, которого теоретически, быть может, когда-нибудь введут в игру, если возникнет такая потребность. Я хочу быть частью ее жизни с самого начала. У вас с Бо семья, — сказал он, глядя на Катрине, — и я прекрасно понимаю, что он будет занимать в сердце Майи место отца. Он будет играть с ней по вечерам, когда она возвращается из детского сада, будет читать ей на ночь, и это его она возненавидит, когда станет тинейджером, — Катрине легко улыбнулась. — Он вне всякого сомнения будет для нее главным человеком в жизни, — Бо немного расслабился. — Но я не хочу отступать в тень, я хочу принимать участие в ее жизни, и если вы мне этого не позволите… — в этом месте он набрал в грудь побольше воздуха, — тогда я буду действовать через суд.

В гостиной воцарилась мертвая тишина. Бо продолжал стоять к ним спиной, но Катрине ответила:

— Хорошо, Сёрен. Ладно.

Бо не повернулся, даже когда Сёрен уходил.




С тех пор Сёрен приходил к ним раз в неделю. Майя теперь спала не все время, и Бо оттаял. Сёрен очень старался ему понравиться. Каждый раз, приходя к ним, он расспрашивал Бо и выслушивал его рассказы о неподатливых подгузниках, беспокойной ночи или что Майя, кажется, улыбнулась. В действительности ему хотелось связать Бо узлом и вышвырнуть его из окна.

Однажды в ноябре он застал Катрине и Майю дома одних. Катрине кормила ребенка, и Сёрен сам поставил чайник. Когда Майя наелась, Катрине сделала кофе. Сёрен тем временем менял Майе подгузник и переодевал ее. Катрине внезапно спросила из кухни, как там Вибе. Раньше они полностью избегали личных тем, главным образом потому, что Бо всегда демонстрировал желание выпроводить Сёрена как можно быстрее, и это естественным образом уменьшало желание поговорить по душам. Поэтому сперва он ответил уклончиво, но когда Катрине вернулась в комнату и подсела к нему на диван так, что Майя оказалась между ними, он вдруг рассказал ей историю целиком. Об отношениях с Вибе, которые начались в юности, а теперь разладились, потому что Вибе так горячо хотела ребенка, а он нет, об Эльвире, которая умерла, так и не узнав, что они с Вибе расстались, хотя и продолжают встречаться, о Кнуде, который пытается жить по-старому и приглашает их к себе каждое воскресенье на семейный обед, не зная, что Вибе и Сёрен живут поврозь и просто делают вид, что они пара, чтобы не огорчать Кнуда еще больше. Когда Сёрен закончил, он взял Майю на руки и встал с ней у окна. Они стали рассматривать машины. Майя открывала и закрывала рот, и Сёрен рассказал ей, что синий «Форд Фиеста» только что проехал на красный свет.

— Ему повезло, что папа занят тем, что возится со своей малышкой, — прошептал он, — иначе бы я вкатил ему штраф.

Катрине спросила, знает ли Вибе вообще о существовании Майи. Сёрен долго сомневался, прежде чем отрицательно покачать головой.




Выйдя от Майи и Катрине час спустя, он решил, что дальше откладывать нельзя. Катрине дала ему фотографию Майи, которую он положил в свой кошелек, под водительские права, и теперь отступать было некуда. Кнуд должен узнать, что они с Вибе больше не вместе, и они оба, Кнуд и Вибе, должны узнать о существовании Майи. Он с ужасом представлял себе реакцию Вибе, это и так понятно, но ему вдруг ужасно захотелось рассказать старому перцу, что тот стал прадедом. Он позвонил Вибе, чтобы подтвердить, что их воскресная договоренность в силе, и она ответила, что не планировала ничего другого и рассчитывала, что они ужинают на Снерлевай, как обычно. Потом он позвонил Кнуду. Никто не взял трубку. Чуть позже он позвонил снова, и опять никто не ответил. Вечером он начал волноваться и поехал на Снерлевай. Он звонил не меньше пятнадцати раз, но никто не брал трубку.

Сёрен нашел Кнуда на кухне, тот сидел на стуле и смотрел в окно на сад. На коленях у него лежала фотография Эльвиры в рамке, а на кухонном столе стояли два пакета с продуктами, которые, судя по всему, у Кнуда не было сил разобрать. Сёрен осторожно обнял его.

— Сегодня совсем плохо? — спросил он, осторожно забирая у Кнуда фотографию. Эльвира была на ней старухой в морщинах, зато выглядела неотразимо живой. Кнуд повернул голову и посмотрел на Сёрена пустым взглядом.

— У меня рак, — сказал он и криво улыбнулся. — Вот так вот.




В воскресенье они ужинали на Снерлевай, как обычно. Вибе предложила приготовить еду и сделала лазанью и овощной салат. Это было абсурдно. У Кнуда был рак желудка, опухоль дала метастазы в печень, с этим ничего нельзя было поделать.

— А я-то думал, что рак не заразный, — сухо сказал Кнуд. Он не выглядел ни испуганным, ни расстроенным, наоборот — он хвалил еду, съел две порции и предложил им выкурить по сигарете.

— Ты же не куришь! — удивленно сказал Сёрен.

— Курю, — возразил Кнуд, — с сегодняшнего дня.

Все трое закурили, стряхивая пепел в тарелки. Вибе и Сёрен бросили курить больше десяти лет назад, и теперь они все трое закашлялись, как неопытные подростки. Они рассмеялись, и Вибе вдруг сказала:

— Ты же хотел с нами о чем-то поговорить, Сёрен, нет? — она посмотрела на него пристально. — Мне так показалось.

Теперь и Кнуд тоже смотрел на Сёрена.

— Нет, — ответил Сёрен. — Ты, наверное, неправильно поняла. Я ничего не хотел.




18 декабря, когда Майе было два с небольшим месяца, Бо, Майя и Катрине уехали на рождественские каникулы в Таиланд. Сёрен ненавидел даже мысль об этом. Таиланд был далеко, они собирались три недели жить в какой-то гостинице на острове, и он был уверен, что к тому времени, когда они увидятся снова, Майя совершенно его забудет. Катрине ходила по квартире и собирала вещи, когда он зашел пожелать хорошего Рождества. Бо, к счастью, не было дома. Сёрен подарил Майе самый маленький на свете браслет с кулоном в виде клевера.

— Она слишком маленькая для того, чтобы носить браслеты, — улыбнулась Катрине. Сёрен наблюдал за тем, как она складывает крошечные одежки в открытый чемодан.

— Может, вы все-таки останетесь дома? — внезапно спросил он.

Катрине рассмеялась и спросила, рассказал ли он своей семье про Майю. Сёрен собирался соврать, но пауза, которую он выдержал, оказалась на долю секунды длиннее нужного, и Катрине покачала головой:

— Как долго ты собираешься делать тайну из своей дочери?

Сёрен встал у окна, держа Майю на руках, теперь на красный проехал «Опель-микра».

— Я расскажу им в Рождество, — сказал он. — Когда все свободны и спокойны.

— Я бы хотела познакомиться с твоим дедушкой, — сказала Катрине.

Он обернулся и посмотрел на нее:

— Правда?

— Да, — ответила Катрине. — Очень бы хотела. Если ты наберешься сил и все расскажешь, — она подмигнула Сёрену, — может быть, мы могли бы пообедать как-то все вместе, когда мы вернемся домой.

— И Бо? — спросил Сёрен, подмигивая в ответ.

— Ну да, конечно, и Бо, — улыбнулась Катрине.

Сёрен кивнул. Он положил Майю на овечью шкуру на полу, и она лежала, размахивая руками и ногами и высунув кончик языка. У нее начали выпадать волосы, она с любопытством смотрела на Сёрена синими глазами. Следующие полчаса Сёрен и Катрине пили кофе и разговаривали ни о чем, потом Сёрен поднялся, чтобы уходить. Он поцеловал Майю в мягкий лоб и потискал маленькую ногу, такую теплую и живую под тонким комбинезоном.




Перед Новым годом Сёрен и Вибе поехали на недельку в Швецию, где Вибе одолжила у своего коллеги заброшенный дом в лесу. Здесь Сёрен собирался все ей рассказать, а потом, по возвращении, признаться и Кнуду. Лес за домом казался бескрайним, снег от прыжка белки или порыва ветра осыпался с веток россыпью кристаллов. Сёрен колол дрова и рассматривал лес, на мгновение он почувствовал страстное желание изменить свою жизнь раз и навсегда, это казалось так просто и возможно. Они с Вибе играли в настольные игры, читали, разговаривали об Эльвире, о том, что это первое Рождество без нее, и о Кнуде, который держится молодцом и настоял на том, чтобы они уехали. Сёрен дважды звонил домой, заставал только автоответчик, и был уже на волосок от паники, когда внезапно обнаружил у себя в телефоне сообщение от Кнуда. Все в порядке. Вибе и Сёрен потрясающе мало говорили о своих отношениях, как будто им удалось достичь молчаливого перемирия.

— Мы как брат и сестра! — воскликнула в один из дней Вибе, опуская книгу, которую читала.

Сёрен стоял у окна, смотрел на дикий лес и думал о Майе, о том, с чего он должен начать рассказывать обо всем этом Вибе. Естественно было бы рассказать все сейчас. Именно сейчас. Но Вибе так уютно лежала под одеялом, румяная от каминного тепла, перед ней на столе стояла чашка с чаем, и она выглядела такой умиротворенной. Впервые за долгое время.

Они занимались любовью один раз. В Новый год. После ужина с вином и лососем. Это было знакомо и приятно. Утром второго января они уехали домой. Сёрен так ничего ей и не рассказал.

Они только-только выехали на шоссе и остановились у заправки, чтобы купить молока. Тут Сёрену и попались на глаза заголовки газет: «Цунами в Азии убивает тысячи человек».

— Что случилось? — испуганно закричала Вибе.

Сёрен утопил тормоз в пол, и из его горла вырвался странный звук. Они купили молока и газет. Они скупили все газеты, которые там были.

— Какой ужас, — повторяла Вибе, листая газеты. — Господи, какой кошмар.

У нее по щекам текли слезы, она пересказывала ему историю об австралийской матери, которая отдыхала в Таиланде с двумя сыновьями и не смогла удержать обоих, когда их настигло цунами, — вынуждена была выпустить руку старшего, семилетнего мальчика. Теперь он исчез. Вибе была сама не своя. Сёрен молчал.

— Ты не поднимешься? — спросила она, когда Сёрен припарковал машину перед ее подъездом. Он отрицательно покачал головой.

Майи, Катрине и Бо не было в списках. Сёрен проверял сайт министерства иностранных дел каждые полчаса, круглосуточно. В списках их не было. Почему они не звонят? Он проорет этот вопрос в лицо Катрине, как только ее увидит. Чтобы она никогда больше не поступала так необдуманно. Он долго размышлял, кому бы он мог позвонить, но не придумал никого. Официально он был семье Бек Вестергор никем, просто выступил донором спермы. И в мире не было никого, кому он мог бы позвонить, чтобы что-то узнать. Вибе звонила несколько раз, но он не мог дышать, он не мог с ней говорить.

Бо позвонил вечером пятого января. Сёрен пытался съесть заказанную на дом еду, но кусок не лез в горло. Он стоял у окна, телефон лежал на подоконнике, он ответил после первого же звонка.




Сёрен стремительно худел, а где-то в середине января взял бессрочный отпуск. Бо звонил каждый день, Сёрен не брал трубку. Однажды он позвонил с чужого номера и сумел обхитрить Сёрена. Бо закричал, и Сёрен бросил трубку. После этого он на телефонные звонки больше не отвечал. Дважды в его дверь настойчиво звонили ночью, и Сёрен знал, что это Бо. Он не открывал, продолжал тихо лежать под одеялом. В конце концов Бо сдался.

Сёрен проводил все дни у Кнуда, гладил старика по волосам и видел, что тот усыхает на глазах.

— Тебе не нужно на работу? — спрашивал Кнуд. Сёрен качал головой.

Весь день накануне своей смерти Кнуд пролежал в забытьи в гостиной дома на Снерлевай под морфиновой капельницей, Сёрен был рядом с ним. Но около девяти вечера Кнуд неожиданно проснулся и стал искать внука взглядом. Голубые глаза Кнуда смотрели совершенно ясно, но язык еле ворочался.

— Вибе, — сказал он.

— Вибе сегодня нет. Позвонить ей?

Вибе пригласили на свидание, они договорились, что она возьмет с собой мобильный и будет держать его в беззвучном режиме, чтобы Сёрен мог позвонить, если станет совсем плохо. Сёрен потянулся за телефоном.

Кнуд издал недовольный звук, заставивший Сёрена остановиться.

— Нет, не звони, — простонал он. Он повращал глазами несколько раз, потом веки тяжело опустились, и в тот момент, когда Сёрен встал, чтобы сделать кофе, Кнуд снова подал голос: — Мужчина должен любить свою женщину, — он запнулся, глотая воздух, — как я люблю Эллу, — Кнуд был единственным, кто называл Эльвиру Эллой.

— Я радуюсь смерти, — сказал он, и голос его звучал теперь удивительно ясно, как у того Кнуда, которого Сёрен знал с детства. — Потому что я снова ее увижу. — Он криво улыбнулся. Кнуд был архиатеист. По его щеке катилась слеза. — И я так хочу снова ее увидеть.

Сёрену приходилось сдерживаться, чтобы самому не разрыдаться.

— А Вибе…

— Мы договорились, что я ей позвоню, — снова сказал Сёрен.

— Заткнись, — прошипел Кнуд, коротко обругать Сёрена причиняло ему меньше боли, чем долго объясняться с ним. — Вибе была нам с Эллой как дочь, — его голос снова стал спокойным, — но если ты кого-то любишь, ты всегда готов за него умереть.

Его веки опять опустились. Сёрен сидел неподвижно, как изваяние. Кнуд снова открыл глаза и сказал:

— А ты не готов умереть за Вибе. В этом я уверен.

Это были последние слова Кнуда. Сёрен лег головой на покрытое одеялом иссохшее бедро своего дедушки и заплакал. Этому не будет конца. Он почувствовал, что Кнуд пошевелил рукой, но дотянуться до головы внука ему не хватило сил. Сёрен был самым молодым начальником отдела убийств в истории Дании, он мог разоблачить убийцу по одному волоску брови, дрогнувшему когда Сёрен вошел в комнату для допросов, он умел отматывать назад, пока решение любой загадки не ложилось перед ним разгаданным. Но все, кого он любит, умирают.




Сёрен поставил машину на парковке перед полицейским участком Беллахой, поднялся по лестнице, включил кофеварку и пошел в свой кабинет, пока кофе сочился через фильтр. Все это было уже так давно. Эльвира, Майя, Кнуд. Почти три года назад. Сёрен посмотрел на небо, казалось, что вот-вот пойдет снег, хотя был только октябрь. Он немного порылся в беспорядке на рабочем столе, пытаясь отыскать рапорт, который ему нужно было дописать. Вдруг Хенрик без стука распахнул дверь в кабинет Сёрена.

— Привет, Сёрен, — сказал Хенрик. — Хочешь с нами на лекцию на естественно-научном факультете?

Сёрен посмотрел на него вопросительно, потянулся за своей курткой и стал ее надевать.

— Один парень, Йоханнес Тройборг, совершенно вне себя, позвонил час назад в «один-один-два», потому что его научный руководитель умирал у себя в кабинете. Сайр и Мадсен поехали вместе со «скорой помощью» и только что сообщили, что умерший — Ларс Хелланд, пятьдесят семь лет, биолог, профессор Копенгагенского университета. Судя по первому отчету врача «скорой помощи», Хелланд умер от сердечного приступа, — Сёрен собрался снова снимать куртку. — Но, — продолжил Хенрик, заглядывая в свои бумаги, — его язык откушен и лежал на грудной клетке, молодой Тройборг был совершенно вне себя от этого зрелища. Судмедэксперт и ребята из технического отдела уже едут. Ты с нами?

Сёрен поднялся и застегнул «молнию» на куртке. Они вместе спустились в гараж и на высокой скорости рванули в сторону Копенгагенского университета. Хенрик рассказывал совершенно идиотский анекдот, Сёрен смотрел в небо, казалось, оно вот-вот лопнет.




Глава 4


Канадец Клайв Фриман последние тридцать два года был профессором палеоорнитологии отделения эволюции, палеобиологии и систематики птиц в Университете Британской Колумбии. Он жил на острове Ванкувер, недалеко от кампуса, и специализировался в области эволюции птиц. Птицы произошли от примитивной рептилии, так называемого текодонта, и самым очевидным кандидатом на пост птичьего предка была архозавр лонгисквама. Другие ученые по всему миру, ученые, которых Фриман уважал, считали, что птицы произошли от динозавров. Фриман же был с этим не согласен.

Клайв вырос на самом севере Канады, он был единственным ребенком известного ученого, биолога-бихевиориста Дэвида Фримана, одного из самых видных специалистов по волкам в Канаде второй половины XX века. Дэвид научил своего сына всему, что можно знать о лесе и о тех процессах, которые протекают в деревьях, в почве, о том, что происходит между животными и в организме самих животных. Никто никогда не сомневался в том, что Клайв, когда вырастет, станет биологом.

Когда Клайву исполнилось двенадцать, он решил, что будет изучать птиц. Птицы — это самые сложные животные на земле. Они произошли от примитивной рептилии, которая была также предком черепахи и крокодила. У них скелет обтекаемой формы, а полые кости, заполнены воздухом, благодаря чему у птиц такие грациозные движения, их оперение безупречно, а процесс откладывания яиц не имеет аналогов. Никто, конечно, не думает об этом, когда воробьи обклевывают газоны или когда голуби гадят на машины, и это Клайву тоже нравилось. Ему нравилось быть единственным, кто сумел разглядеть в грязи бриллиант.

Отец Клайва его страсти к птицам не разделял.

— Просто поразительно, как же мало ты знаешь о волках, особенно если учесть, что твой отец — главный мировой специалист по волкам, — сказал он однажды за ужином, когда пытался проверить знания Клайва о зубах млекопитающих и Клайв отвечал не очень хорошо. Моляры и премоляры. И малые коренные зубы, добавил он. Отец посмотрел на него долгим взглядом.

— Премоляры и есть малые коренные зубы, идиот, — сказал он наконец, поднимаясь из-за стола и направляясь в свой кабинет. Клайву так хотелось бы рассказать ему вместо зубов о клюве. Клюв — это само совершенство, орган, настолько приспособленный к своим функциям, что это просто не укладывалось у Клайва в голове. Длинные, тонкие клювы, короткие, неуклюжие, загнутые клювы. Клювы растительноядных, клювы всеядных, клювы плотоядных — для всех возможных целей существовали свои виды клювов. Сердце Клайва было отдано птицам, и ему было наплевать на то, что они не млекопитающие.




Когда Клайва в восемнадцать лет приняли на биологический факультет Университета Британской Колумбии в Ванкувере, он знал о птицах все. В тот день, когда пришло извещение о зачислении, Клайв побежал к почтовому ящику и сразу открыл письмо. Прочитав, что он, как и следовало ожидать, зачислен, он обернулся и внимательно посмотрел на дом своего детства. Где-то в доме сидел его отец, фанатично уткнувшись в свои книги, и Клайв подумал, что никогда не будет походить на него. В жизни есть не только наука. Солнце пригревало лоб Клайва, и он закрыл глаза. В детстве он обожествлял отца и боялся его, так продолжалось и по сей день. Но по мере того как расширялись знания Клайва о естественных науках, становилось невозможно верить всему, что говорил отец. В естественных науках происходило много нового. Новые методы, современная этология, мир техники, за которым, Клайв был в этом уверен, будущее, — по поводу всего этого Дэвид Фриман не выражал особого восторга. Последние годы они горячо спорили — так горячо, что мать Клайва время от времени вставала из-за стола и шла со своей тарелкой на кухню, чтобы доесть ужин там.

Через несколько недель детство останется позади. Может быть, их отношения тогда изменятся? Может быть, Дэвид будет приезжать к Клайву в Ванкувер и гордиться тем, что сын пошел по его стопам?

За ужином он рассказал родителям, что поступил на биологический факультет в Университет Британской Колумбии и скоро переезжает в Ванкувер.

— У птиц дурацкая неуклюжая походка, — заметил Дэвид, не прерывая трапезы.

Мама Клайва попросила:

— Перестаньте, пожалуйста. Оба.

Клайв представил себе, как он сейчас встанет, поблагодарит за ужин, снисходительно посмотрит на отцовскую лысую макушку, отнесет тарелку на кухню, поднимется в свою комнату и возьмется за книгу. Вместо этого он повернулся к отцу и тихо сказал, что, даже если предположить, что у птиц не самая элегантная походка, все равно поразительно, что многие из них вообще способны передвигаться по земле, при том что у них так развита способность к полету. Волки, например, могут передвигаться исключительно по земле, никакие другие способы передвижения им недоступны.

Дэвид сказал, что не расслышал слов Клайва, и Клайв повторил это снова, громче нужного.

Дэвид принялся сыпать латинскими названиями костей, описывая строение лапы волка, во всех отношениях превосходящее, по его мнению, строение птичьих лап. Мама передала им картофель и разлила по стаканам воду, потом умоляюще взглянула на Клайва.

И вдруг он замер.

Что Дэвид только что сказал?

— Что ты сейчас сказал?

Мама сидела тише воды, ниже травы, и Дэвид застыл в середине объяснения, рука повисла в воздухе, рот приоткрылся. Они оба одновременно поняли, что произошло. В потоке своих объяснений Дэвид упомянул маленькую кость, которая у более примитивных млекопитающих находится между таранной и больше-берцовой костями, но каждый идиот знает, что у таких развитых видов, как белый волк, эта кость давно редуцирована. Дэвид Фриман ошибся. Клайв это слышал, и Дэвид знал, что он это сказал.

В течение следующих нескольких секунд ничего не происходило. Воздух не шевелился, сердце Клайва громко стучало. Потом Дэвид отодвинул свой стул от стола и вышел.

Два дня у Клайва было хорошее настроение. Казалось, что из Дэвида вышел весь пар. Он выходил обедать и ужинать и участвовал, хотя и с меньшим энтузиазмом, чем обычно, в беседе за столом, даже мама немного оживилась и несколько раз спрашивала:

— Правда же, друг мой?

— Да, да, — бормотал Дэвид.

Клайв получил вдруг возможность говорить, и он рассказывал о присланном ему учебном плане, о занятиях в предстоящие семестры, и мама слушала, а Дэвид молчал. Раньше он никогда так себя не вел. Клайв только сейчас заметил, как сильно отец постарел, источенный своей многолетней неприязнью ко всем и всему, и в приступе внезапной нежности Клайв даже назвал Дэвида папой, чего обычно никогда не делал.

Двумя днями позже Клайв направлялся в кабинет Дэвида, чтобы спросить, не хочет ли тот в последний раз до отъезда Клайва прогуляться по лесу. Лучшие его воспоминания детства были связаны с этими прогулками, и он хотел освежить их перед Ванкувером. Он прислонился к кухонному столу и выпил стакан молока, но вдруг вздрогнул, заметив что-то странное в саду. Лужайка перед домом представляла собой полукруг с редкими вкраплениями арктических растений, в дальней ее части стояла сделанная Клайвом кормушка для птиц, за ней четыре большие скалы прорывали земную поверхность. Дальше начинался лес.

Повсюду на лужайке и вокруг кормушки лежали мертвые птицы. Три, семь, двадцать, глаза бегали из стороны в сторону, пока он считал. Клайв поставил стакан на стол и вышел из дома. Мертвые птицы были везде. На траве, на чисто выскобленной земле под кормушкой, даже на самой кормушке, там, где Клайв обычно рассыпал семечки, валялись дохлые птицы, похожие на комки перьев. Клайв в ужасе наклонился и осмотрел кормушку. Она была пуста, если не считать шелухи, которую ветер подхватывал и закручивал кругами. Потом он опустил взгляд на землю и заметил красные зерна в том месте, где была врыта кормушка. Немного, но вполне достаточно. Крысиный яд. Клайв развернулся и прямиком пошел к себе в комнату собирать сумку. Он не желал больше ни минуты оставаться в отцовском доме.




В Ванкувере Клайв снял комнату в большом доме у пожилой женщины. За домом начинался неухоженный сад, который он предложил привести в порядок.

По соседству жил Джек, красивый мальчик с внимательным взглядом. Джеку было тогда восемь лет, несколько месяцев назад он потерял отца. Однажды, когда Клайв возился в саду, а Джек наблюдал за ним издали, стуча по земле носком ботинка, Клайв пригласил его войти.

Они быстро вырыли большую яму там, где пожилая хозяйка попросила посадить розовый куст, и принялись рассматривать то, что выкопали из земли, — жуков, дождевых червей, готовых лопнуть куколок, скелеты и недавно умершего крота, его шерсть еще оставалась мягкой и черной. Джек хотел знать о природе все.

Все будние дни Клайв обычно был занят — в университете было много обязательных занятий, после них он читал и писал отчеты. Поэтому он сказал Джеку, что в течение рабочей недели тот должен занимать себя сам. Только в девять утра в субботу у Клайва наконец появлялось свободное время, и Джек пунктуально появлялся в саду под его окнами со своим ведром, тупым перочинным ножом и сачком. Сначала они занимались в саду, и только когда сад был уже полностью изучен, Клайв повел Джека в лес. Они брали с собой походные фляжки, бутерброды, справочники и коробки для находок и уходили на поляны, под кроны деревьев.

Клайв научил Джека препарировать животных на плоском камне — мышей, кроликов, голубя. Он купил скальпели в специальном магазине и устроил целое представление, объясняя Джеку, насколько они острые. Мальчик смотрел на него большими глазами. Первое животное, которое они препарировали, умерло своей смертью всего несколько часов назад, поэтому на нем не было видно никаких следов насилия и оно ничем не пахло. Клайв водил рукой Джека, и когда животное было вскрыто и перед ними открылись внутренности, он спросил Джека, сможет ли тот сам вырезать селезенку.

— Селезенка синеватая и в форме сливы, больше я ничего тебе не скажу.

Джек взял нож и посидел немного, громко дыша. В конце концов ему это удалось, и мальчик натужно улыбнулся, держа в горсти лоснящуюся селезенку. На щеке у него была засохшая кровь, темные волосы взъерошены, и когда Клайв его похвалил, он просиял.

Это стало их игрой. Клайв называл орган, который нужно вырезать, и Джек в точности это исполнял. К тому времени как ему исполнилось десять лет, он был талантливым хирургом, проводившим операции не только очень точно, но еще и быстро. С момента, когда они находили или убивали животное, до момента, когда оно бывало полностью выпотрошено, редко проходило больше пятнадцати минут.




Клайв разглядывал из окна маму Джека. Джек был младшим из четверых ее детей. Она работала кассиром в супермаркете и никогда не подавала виду, что знает Клайва, когда тот приходил за покупками. Несмотря на морщины под глазами и злоупотребление сигаретами, выглядела она все еще довольно привлекательно, у нее были тонкие загорелые руки и узкая спина. Но Клайву даром не нужны были дети других мужчин. Джека это не касается, конечно, Джек хороший мальчик, его хороший мальчик, но вот его братья и сестры Клайва раздражали. Самому старшему брату, ученику какого-то механика, было шестнадцать-семнадцать лет. Клайв частенько видел, как он приходит домой по вечерам, слышал, как громко он ругается по утрам, и не раз наблюдал за тем, как он чинит машину перед домом, бросая в траву пивные бутылки по мере того, как они пустеют. Однажды вечером парень вернулся совсем поздно, и Клайв слышал ужасную ссору в их доме.

— Шлюха! — кричал брат, мама Джека рыдала, что-то падало и разбивалось.

После того вечера Клайв редко видел старшего брата, и Джек рассказал потом, что тот переехал. Средним детям, близнецам, исполнилось четырнадцать. Девочка, хоть и хорошенькая, уже была полна такого же пошлого обаяния, как и ее мать. Клайв видел в окно, как, выйдя вечером из дома, она курит тайком или красится и переобувается за изгородью в сапоги на высоких каблуках. Она закончит точно так же, как ее мать, это было ясно как божий день. Родит слишком много детей, которых не сможет обеспечивать, когда муж исчезнет. Ее брат-близнец был ничем не лучше, мини-вариант их старшего брата. Оставаясь дома один, он мастурбировал в саду, лежа в шезлонге под пледом. Клайв на большом расстоянии видел, что он занимался именно этим, на большом расстоянии мог разглядеть, что за журналы валяются в траве рядом с шезлонгом. У Клайва перехватывало дыхание при мысли о том, что ожидает Джека.




Клайв стал покупать Джеку подарки. Новые лезвия для скальпелей, бинокль, на котором было выгравировано имя мальчика. Он дарил ему книги и задачники и отдавал после прочтения свои научные журналы. Когда они уходили в лес, Клайв заботился о Джеке. Он помогал ему перейти через реку, отдавал ему кепку, если солнце припекало, а Джек забыл свою дома, ставил перед мальчиком только те задачи, которые тот мог решить, и внимательно слушал его ответы. Клайв стремился к тому, чтобы Джеку было с ним хорошо. Иногда посреди разговора он хватал мальчика за подбородок и разворачивал его лицом к себе, подчеркивая что-то, что Джеку было важно понять, или держал его за руку, когда мальчик становился слишком развинченным и терял концентрацию. Клайв, конечно, никогда его не бил, но считал, что Джек должен знать свое место. Иначе он никогда не найдет сил вырваться из своей среды.

— Хочешь вскрыть какого-нибудь большого зверя? — спросил Клайв.

Джек уже умел препарировать так хорошо, что зайцы и ежи давно перестали представлять для него интерес. Было раннее воскресное утро, туман густо клубился под восходящим солнцем. Клайв нес в руках лопату, в рюкзаке у него лежал термос с горячим шоколадом и пакет с бутербродами. Джек молча кивнул. Они принялись рыть ловушку на поляне. Клайв был полностью поглощен этим занятием и мыслями о том, как они поднимут попавшееся в ловушку животное, поэтому он не сразу заметил, что Джек перестал копать, остановился немного поодаль и выглядел невесело.

Клайв подошел к нему и опустился на колени, чтобы их глаза оказались на одном уровне.

— Что случилось? — спросил он осторожно.

— Мне не нравится постоянно убивать животных, — сказал Джек.

Клайв притянул его к себе.

— Но так уж заведено в природе, — сказал он ему в волосы. От Джека исходил целомудренный запах леса и детского пота.

— Тогда ты сам и убивай их, — сказал он, отстраняясь.

Клайв встал с колен.

— Раз так, давай делать что-нибудь другое, — предложил он.

— Давай, — с облегчением согласился Джек.

Они пошли дальше.

— Я бы хотел, чтобы ты был моим отцом, — внезапно сказал Джек.

Клайв улыбнулся.

— Давай будем считать, что я твой отец, — легко ответил он.




Выходные следовали за выходными, недели за неделями, так прошел год. Когда Джеку исполнилось тринадцать, Клайв построил ему в подарок хижину на дереве в лесу. Клайв делал это тайком, и в день рождения предложил Джеку устроить праздник в лесу и заночевать там же. Джек согласился. Они собрали еду, примус, одеяла, комиксы и карманные фонарики и отправились в лес. Когда Клайв вдруг остановился и бросил вещи под большим деревом, Джек вопросительно взглянул на него. Клайв указал на хитро спрятанные колышки, которые он прибил к столбу вместо ступенек, и Джек послушно вскарабкался на дерево и исчез в листве. Вскоре сверху донесся радостный возглас, и Клайв улыбнулся, карабкаясь вслед за мальчиком. Когда он поднялся наверх, Джек сидел на узкой доске перед входом в хижину и болтал ногами.

Клайв сделал в хижине две полки для вещей и поставил заслон на суку, чтобы они могли спокойно писать сверху на землю. На стенах Клайв повесил фотографии — свои и Джека. Пятилетняя дружба, в течение которой мальчик стал подростком, а подросток — мужчиной. Это превращение было видно по их лицам. И по лицу Клайва, которому стукнуло уже двадцать пять, и особенно по лицу Джека — с него совсем исчезла детская мягкость. У Джека был умный взгляд, лицо осунулось, волосы отросли. В нем не осталось почти ничего от маленького мальчика.

В тот вечер они жарили сосиски на сковороде, которую Клайв выудил из своего рюкзака, а на десерт разделили плитку шоколада, оказавшегося невероятно горьким, но все равно очень вкусным. Они легли, прижавшись друг к другу, чтобы не замерзнуть, и слушали, как ухает сова и как трубят благородные олени.

Рано утром, когда в небе еще светила луна, где-то рядом запел соловей. Джек спал, а Клайв разглядывал его четко очерченные в лунном свете губы. Он собирался протянуть руку, чтобы дотронуться до Джека, но Джек тут же развернулся к нему сонным движением. Клайв чувствовал его дыхание, резкое и незнакомое. И вдруг ощутил неведомое раньше возбуждение. Оно не имело ничего общего с тем, которое возникало, когда он думал о маме Джека или о девочках, с которыми учился, оно было гораздо глубже — казалось, будто бесконтрольное желание выросло в нем, как атолл в океане. Клайв попытался дышать спокойно и прижался покрепче к теплому сонному телу Джека.

Джек рывком сел и отпрянул назад.

— В чем дело? — спросил он. — Что-то случилось?

В хижине по-прежнему было совершенно темно, Клайв не стал ничего отвечать и сделал вид, что спит. На самом деле сна не было ни в одном глазу, но только спустя час, когда совсем рассвело, он потянулся и сказал, что давным-давно не спал так хорошо. Джек уже сидел на доске перед открытой дверью в хижину и смотрел в лес. Они сварили на примусе кашу, собрали вещи и отправились домой. Перед садовой калиткой Клайва они остановились попрощаться, и Клайв почувствовал, что у него дрожат ноги. Джек собрался было его обнять, как у них было заведено — короткое соприкосновение грудных клеток, товарищеское похлопывание по спине, означавшее «отлично провели время, скоро увидимся», однако Клайв протянул руку, останавливая его, и Джек удивленно ее пожал.

— Ты теперь мужчина, — объяснил Клайв. — Тринадцать лет.

Джек был удовлетворен таким объяснением, недоумение отступило. Клайв подхватил свои вещи и зашагал по тропинке к дому.

— Увидимся, — крикнул он через плечо.

Вечером Клайв не мог заснуть. Он лежал, задыхаясь, в кровати, и все его тело содрогалось.




Через три месяца мама Джека получила работу в другом городе, и они переехали. Клайв стоял у окна, наблюдая за тем, как наполняется вещами грузовик. Он слышал звонок в дверь, слышал, как зовет его хозяйка, и видел, как Джек ни с чем возвращается к машине. Только когда машина скрылась за углом, у Клайва вырвался глубокий отчаянный вопль. Так будет лучше, подумал он. Джек очень изменился в последнее время, это уже совсем не тот маленький мальчик, которого он знал. Клайв скучал по тому мальчику и совершенно не представлял, что ему делать с новым Джеком. После дня рождения в лесу Джек дважды отменял их субботние встречи, а в прошлую субботу просто не пришел. Он появился только ближе к обеду, с прыщом на щеке и спутанными волосами. Клайв сидел на ступеньке и точил колышек.

— Сорри, я проспал, — сказал Джек. На нем были только длинные шорты, и он лениво потягивался.

Клайв что-то пробормотал и продолжил точить свой колышек. Казалось, что Джек умер. Тот мальчик, которого Клайв защищал и о котором заботился, исчез, вместо него перед Клайвом стоял молодой мужчина. Джек косо смотрел на него из-под кудрявой челки, его выдающаяся вперед верхняя губа как будто указывала на Клайва.

Так будет лучше, снова подумал Клайв, когда грузовик был уже совсем далеко. То, что он чувствовал по отношению к новому Джеку, было запретно.




Когда Клайв в следующий раз увидел Джека, он не поверил своим глазам. Это произошло в 1993 году, Клайв был женат на Кэй, у них было двое детей, а сам он работал профессором отделения эволюции, палеобиологии и систематики птиц. Самым молодым за всю историю университета. Клайв моментально узнал Джека. Тот стоял слева от входа и косился на свои часы, бросив у ног потертый портфель. Джек стал высоким, очень темноволосым, взрослым мужчиной. Но Клайв узнал резкие очертания верхней губы, все те же внимательные глаза и жест, которым Джек убирал волосы с лица. Клайв почувствовал жар во всем теле и протянул Джеку руку. Сначала тот его не узнал, но потом взгляд Джека проник под мягкую бороду, которую отрастил Клайв, и лицо его просияло.

— Клайв, это ты? — воскликнул он, улыбаясь. Джек был выше Клайва и несколько секунд они просто стояли, разглядывая друг друга.

— Что ты здесь делаешь? — спросил наконец Клайв.

— Это мой первый день в университете, — сказал Джек, смущенно улыбаясь. Он был почти пугающе похож на себя прежнего. Клайв не мог не гордиться. Это была его заслуга.

— Ты научил меня всему, что я знаю о природе, — сказал Джек. — Я никогда тебя не забуду.

— И не нужно, — сказал Клайв, и добавил, смеясь: — Ты наверняка однажды найдешь способ меня отблагодарить.

Джек окончил университет, не делая перерывов в учебе, и написал диссертацию по теории науки, о развитии и распространении естественно-научных знаний — от Возрождения до нашего времени. Клайв был на защите Джека и чувствовал какое-то беспокойство в ногах. Он не считал теорию науки настоящей наукой и надеялся, что Джек выберет своей специализацией орнитологию. Но Джек упорно шел к своей цели и вскоре после защиты основал новый канадский журнал, «Scientific Today», который в рекордные сроки стал самым популярным научным журналом сначала в Северной Америке, а потом и в Европе. С тех пор как Клайв и Джек столкнулись в холле университета, прошло восемь лет, все это время они продолжали регулярно встречаться и обедать вместе. Они разговаривали о биологии, обсуждали новые университетские инициативы, оценивали научные конференции, но ловко обходили все личные темы, как будто заключили молчаливое соглашение. Случалось, что им приходилось ночевать в одной и той же гостинице, когда они выезжали на конференции, и тогда они вместе ужинали, в компании других коллег или тет-а-тет. Но это нисколечко, даже приблизительно, не было похоже на старые добрые времена. Почему, спрашивал он себя, он не может просто пригласить Джека и его жену Молли домой на ужин? Кэй бы это понравилось, она частенько сетовала на то, что у них никогда не бывает гостей. Но что-то в нем противилось этому. Что, если расслабленная атмосфера вдруг развяжет Джеку язык? Расскажет ли он тогда Кэй, что Клайв возился с ним каждые выходные на протяжении долгих лет, хотя был в два раза его старше? Что у Клайва не было ни единого друга-ровесника? Что Клайв научил Джека убивать и препарировать животных, в то время как сам никогда никого не убивал и не препарировал? И что Джек вообще помнит о том вечере в хижине? У Клайва мороз пробежал по коже. Он уже чувствовал что-то подобное тогда, когда Джек уехал, — ему было стыдно. Теперь, слава богу, все это было в прошлом.




В 1998 году Клайв издал главное свое детище — книгу «Птицы». В тот день, когда она вышла из печати, он долго сидел и вдыхал аромат страниц. Клайв потратил на работу над книгой четыре года, и ни к одному имеющемуся в ней аргументу нельзя было придраться. Вскоре все его оппоненты один за другим убедятся в том, что птицы и динозавры были сестринскими группами, а не прямыми потомками. Дэррен в Нью-Йорке, Чанг и Лаам в Китае, Гордон из Сиднейского университета, Кларк и ее команда из Южной Африки, ну и Ларс Хелланд в Копенгагене, конечно. Больше всего он радовался, предвкушая реакцию Ларса Хелланда. Из всех оппонентов Клайва больше всего ему докучал именно этот специалист по морфологии позвоночных. Хелланд никогда не появлялся на орнитологических конгрессах, проводимых по всему миру, так что Клайв не встречался с ним лично, но статьи Хелланда всегда были выверенными и язвительными, и каждый раз, публикуя новую статью об эволюции птиц, Клайв мог быть уверен, что Хелланд, во-первых, отреагирует на нее незамедлительно и, во-вторых, скажет прямо противоположное. Как будто ему нечем было больше заняться, кроме как мешать Клайву. Теперь, однако, Клайв был уверен, что этому придет конец и «Птицы» заставят Хелланда замолчать. Клайв прекрасно знал, что датчанин, иллюстрируя в своих публикациях родство птиц с динозаврами, почти всегда использовал в качестве аргумента развитие передних конечностей, и ни он, ни другие оппоненты Клайва практически не уделяли внимания эволюции пера. Исходя из этого, Клайв решил сделать перо своим козырем. Он тщательно изучил развитие пера, и никто и ни за что не смог бы теперь убедить его в том, что перья современных птиц имеют хоть что-нибудь общее с перьеподобными образованиями, встречавшимися у динозавров.

Его книга попала в список бестселлеров в Канаде и США практически сразу же после выхода, ее купил каждый увлекающийся динозаврами биолог-любитель во всем мире, но коллеги Клайва ее проигнорировали. Рецензии на нее появились в нескольких серьезных научных журналах, но тон их был снисходительный, похоже было, что этими рецензиями занимают свободное место и пишут о книге как о каком-то курьезе, а не как о серьезной естественно-научной работе. Только на страницах «Scientific Today» она получила чуть больше внимания, но и этим Клайв тоже не был удовлетворен. Он пытался позвонить Джеку, чтобы узнать, почему его книга отрецензирована так неприязненно и аж на двадцать второй странице, но Джека невозможно было застать.




Клайв записался докладчиком на все до единого предстоящие симпозиумы и тщательно переделал отдельные главы «Птиц» в статьи, которые разослал в научные журналы по всему миру. Его ковровые бомбардировки покрыли все международные журналы одновременно, и Клайв подумал о своем отце. Если бы отец был жив, он бы им гордился. Прошло чуть меньше месяца, и появились первые отклики. Клайв был давно к ним готов, даже написал заранее контр-ответы, потому что знал, куда оппоненты будут бить: полулунная кость запястья, редукция пальцев, восходящее положение таранной кости и то, что якобы является перьями.

Клайв в предвкушении набросился на новые номера журналов, будучи уверенным в том, что оппоненты завяжут анатомическую дискуссию. Но оппоненты Клайва (если не считать реакций двух не очень авторитетных коллег) принялись критиковать не его анатомическую аргументацию, а исключительно журнальную цензуру, которая «со всей своей небрежностью пропустила в печать очередную статью Клайва, что разочаровывает и серьезно подрывает доверие к репутации журнала. Родство птиц и динозавров — это не та тема, которая заслуживает внимания серьезного издания, потому что здесь нечего обсуждать. Птицы происходят от динозавров. Точка».

В тридцати семи различных вариациях.

Ярость как будто наполнила живот Клайва гвоздями. Они обвиняют его в некомпетентности! Они обвиняют его, Клайва Фримана, знаменитого во всем мире палеоорнитолога и профессора Университета Британской Колумбии в научной нечистоплотности!

Самый высоколобый комментарий исходил, естественно, от Ларса Хелланда из Дании, который на этот раз взял в соавторы неизвестного Эрика Тюбьерга, что, несомненно, значило, что Хелланд усадил за написание статьи своего дипломника. Но и это было не самое ужасное.

Ужаснее всего было то, что статью напечатал «Scientific Today».

Клайв немедленно позвонил Джеку и потребовал встречи.




Встреча состоялась через три дня, у Клайва в тот день случилось расстройство желудка. Джек уже сидел в баре напротив редакции «Scientific Today», на нем были темные брюки и тонкая футболка, он читал газету, положив ее на небрежно расставленные ноги. Когда Клайв вошел, Джек поднял глаза, и Клайв почувствовал, как заныло у него в желудке. Он бросил журнал на стол перед ним.

— Как, черт побери, это понимать? — спросил он.

— Клайв, за рецензирование отвечают еще пять человек, кроме меня, — тихо ответил Джек.

Клайв развернулся и вышел.




Осенью 2000 года Клайв читал гостевую лекцию в Чикаго. Обычно он строго придерживался того, что было написано в «Птицах», но американская публика оказалась необыкновенно отзывчивой, и Клайв развернул свою перьевую аргументацию немного шире. Асимметричные перья отвечали за полет у современных птиц, динозавры же, конечно, не были пернатыми, во-первых, потому, что они не летали, во-вторых, потому, что они были холоднокровными животными, и в-третьих:

— Вы можете представить себе пернатого тираннозавра рекс? Такого вот, как чудо в перьях?

Шутка заставила зал расхохотаться, и Клайв добавил:

— Покажите мне пернатого динозавра, и я попрошу прощения лично у каждого последователя динозавровой гипотезы, — он помахал руками, как птица, собирающаяся взлететь, и зал рассмеялся еще громче.

После выступления Клайв выпил слишком много белого вина и, пошатываясь, вернулся в гостиничный номер. На следующее утро он проснулся с отвратительным вкусом во рту и достал банку газировки из мини-бара. Делая большие глотки, он включил телевизор и нашел канал CNN. На долю секунды он подумал, что это какая-то злая шутка, потому что справа от головы ведущего была большая фотография существа, совершенно отчетливо напоминающего покрытого перьями динозавра.

Ведущий тут же включил репортаж, и на экране возник специальный корреспондент с потрескавшимися губами, выглядевший так, как будто он пешком шел до провинции Ляонинь в северо-восточном Китае, где сейчас находился.

— Можно сказать, что мы имеем дело с сенсацией, — пыхтел корреспондент, — потому что местные крестьяне нашли вчера нечто, что может оказаться останками первого в мире пернатого динозавра. Сегодня рано утром на место прибыли первые эксперты, и несколько минут назад они подтвердили, что найденная окаменелость — это не древняя птица, но хищный динозавр из подотряда тероподов. Животное жило сто двадцать один — сто тридцать пять миллионов лет назад, и сенсация заключается в том, что в окаменелости просматривается в высшей степени хорошо сохранившийся пух на гребне вдоль спины и на голове. И теперь нас всех интересует вопрос: могли ли динозавры летать и были ли они теплокровными или же находка удивительным образом доказывает, что перья могут использоваться не только для полета? Ответ на этот вопрос мы узнаем после того, как эксперты внимательнее изучат сенсационную находку. Мы возвращаемся в студию.

Клайв продолжал таращиться в экран почти двадцать минут. Потом он смял в руке банку из-под колы.

Дома, в Ванкувере, Кэй встретила его с нервной улыбкой на губах. Телефон в то утро звонил не переставая, и она обещала, что он перезвонит… — дальше следовал длинный список, в котором кого только не было, начиная с коллег с кафедры позвоночных и заканчивая представителями национального телевидения. Джек не звонил.

Клайв сделал себе тарелку бутербродов, успокаивающе потрепал Кэй по щеке и направился в свой кабинет, где спокойно пообедал. Китайская находка — это, вне всякого сомнения, древняя птица. У динозавров не было перьев. Он загрузил сорок восемь писем и быстро пробежал их глазами. Раздраженно открыл письмо от Ларса Хелланда. Ну естественно, датчанин же никогда не мог удержаться от комментария при удобном случае. И конечно, в его обычном благожелательном тоне, так подозрительно похожем на дружеское поддразнивание. Клайв удалил письмо.

Закончив дела за компьютером, он откинулся в кресле и попытался перестать думать о Джеке. Почему тот не позвонил? Клайв до сих пор так и не знаком с Молли, женой Джека. У них недавно родилась вторая дочь, а Клайв еще первую не видел. Когда-то именно Клайву доставались все редкие ослепительные улыбки Джека, именно Клайв заставлял Джека вскрикивать от удивления, именно Клайв рассказывал ему что-то настолько интересное, что кончик языка застывал у Джека в уголке рта. Теперь все это наверняка достается Молли и двум маленьким девочкам. В то же время Клайв прекрасно понимал, что и сам держит дистанцию. Джек тоже видел его сыновей, Тома и Франца, только однажды, и то случайно — мальчики заехали за Клайвом в университет, и они все вместе неожиданно столкнулись с Джеком на парковке. С Кэй Джек мельком виделся на одном ужине после конференции, куда сам пришел без жены. Но дистанция — это одно, а демонстративная пропасть — совсем другое. Джек был подчеркнуто приветлив и вежлив, у него всегда находилось время для разговоров на профессиональные темы, но за пределами работы Джек был для Клайва совершенно закрыт, и Клайв этим мучился. Это не значит, что он хотел бы, чтобы они встречались семьями, с женами и детьми, нет — при одной мысли об этом его бросало в пот. Но между Клайвом и Джеком существовала связь, а Джек, кажется, отказывался это признавать, даже когда они оставались наедине. Но ведь это же абсурд. Клайв знал Джека лучше, чем кто-либо другой. Джек был у него в крови, в кончиках пальцев, которые до сих пор помнили ощущение от взъерошивания его темных волос.

Джек прекрасно знал, что благодаря этому якобы пернатому динозавру у Клайва теперь прибавится ненужной работы. Что несколько следующих недель он вынужден будет потратить на укрепление своих пошатнувшихся позиций и доказательство несостоятельности тех выводов, которые пресса и все остальные идиоты сделают на основании находки. То, что Джек не хотел пускать Клайва в свою жизнь, могло быть случайностью или даже собственной виной Клайва. То, что Джек не позвонил, случайностью не было.




В понедельник Клайв провел внеочередное заседание отделения, сразу после которого был выпущен пресс-релиз, в котором говорилось, что отделение эволюции, палеобиологии и систематики птиц Университета Британской Колумбии вне всякого сомнения признает интерес и ценность находки, но не станет делать никаких дальнейших выводов, пока им самим не представится возможность описать животное. Потом Клайв заполнил заявку на предоставление доступа к животному, прекрасно зная, что пройдет несколько месяцев, прежде чем она будет удовлетворена.

Проходили недели и месяцы. Джек по-прежнему не звонил.

В январе следующего года двое китайских палеонтологов, Чанг и Лаам, наконец-то описали и классифицировали животное, и Клайву выпал случай позлорадствовать. Чанг и Лаам все-таки считали, что имеют дело не с динозавром. Они назвали находку синозавроптериксом и заключили, что это очень древняя птица, поэтому нет ничего странного в том, что она покрыта перьями.

Но радость Клайва была недолгой. Окаменелости в буквальном смысле лезли из китайской земли одна за другой, и во всех новых случаях у Чанга и Лаама не было никаких сомнений: это динозавры, а не древние птицы. И все они были покрыты перьями.

Клайв напомнил о своей заявке с просьбой собственноручно описать синозавроптерикса и, когда ее наконец-то одобрили, немедленно вылетел в Китай. На описание ему понадобилось две недели, кроме того, до отъезда обратно в Канаду он успел поближе рассмотреть и каудиптерикса, и протархеортерикса. Клайв остался настолько доволен результатами, что позвонил Джеку прямо из Китая и попросил его не занимать передовицу. Его энтузиазм был заразительным. Джек смеялся в трубку, говорил, что связь просто ужасная, и просил Клайва перезвонить, когда тот вернется домой.

До отъезда оставалось еще два дня. Клайв пребывал в неожиданно прекрасном настроении и слонялся по улицам без дела. Было абсолютно очевидно, что и бейпяозавр, и синорнитозавр, и микрораптор, и каудиптерикс, и протархеоптерикс были древними птицами, а не динозаврами. Китайцы к тому же оказались очень приветливыми, а вовсе не закрытыми, как он представлял, и кормили здесь отлично. Однажды днем он проходил по цветущему вишневому саду, в котором белые лепестки падали на проходящих поэтическими узорами, и подумал, как было бы хорошо, если бы Джек оказался сейчас рядом с ним. Если бы они просто могли провести хоть какое-то время вместе. Джек был популяризатором науки, и лучшим в своем роде, но эта роль имела и свои издержки. Клайв не сомневался в том, что Джек разделяет его научную позицию, но Джек, будучи вынужден ориентироваться во множестве других тем, не мог проникать во все закоулки таких узких споров, как о происхождении птиц. Появись у них возможность побыть вместе, Клайв смог бы объяснить Джеку все детали — и какой козырь оказался бы тогда у него в руках! «Scientific Today» продавался лучше чем когда-либо, все его коллеги читали этот журнал и хотели там публиковаться. Джек и Клайв могли бы стать неразлучными друзьями.

Наискосок от вишневого сада находился рынок, Клайв купил двух бронзовых жуков в аквариуме для своих сыновей и большой отрез шелка для Кэй. Когда он вернется домой, то спросит Джека, не хочет ли тот съездить куда-нибудь вместе с ним. Всего на пару дней. Вдвоем.




Прилетев в Канаду, Клайв первым делом направился к Джеку. В самолете он успел написать большую часть статьи, так что к моменту посадки в Ванкувере она была в общих чертах готова. Он триумфально положил ее на стол перед Джеком.

— Ну как, хорошо съездил? — спросил Джек, улыбаясь.

— Хорошо, — ответил Клайв.

— Хочешь кофе?

От кофе Клайв отказался. Джек поднялся, налил себе чашку и, вернувшись к столу, позвонил секретарше и попросил, чтобы его не беспокоили ближайшие пятнадцать минут. «Пятнадцать минут», — подумал Клайв. Потом Джек грузно уселся за свой стол и посмотрел на Клайва.

— Я не могу напечатать твою статью, — сказал он.

— Что-что?

— Я больше не уверен, — ответил Джек.

— В чем?

— В происхождении птиц. — Он поднял руку, как будто желая предотвратить реакцию Клайва, но Клайв не промолвил ни слова. — На протяжении последних пятнадцати лет в твоей гипотезе всегда был резон. Нам не хватало многих окаменелостей, имеющих решающее значение, филогенетические методы продолжали быть неточными, и потом, оставались все эти проблемы в толковании редукции птичьих пальцев… Все это время я понимал, что у тебя есть основания не принимать динозавровую гипотезу за чистую монету. Но теперь… Новые доказательства просто возникают из-под земли, Клайв. И все указывает на то, что птицы произошли от динозавров, — неужели ты этого не видишь? Существует более двухсот пятидесяти синапоморфий, связывающих птиц с динозаврами. Двести пятьдесят синапоморфий. К тому же перья. Перья! Плюс ко всему девяносто пять процентов мировых ученых сегодня единодушны в том, что кладистика — это действующий метод филогенетического анализа. Все пользуются кладистическим подходом, кроме тебя. У тебя отличная карьера, Клайв, никто даже бровью не поведет, если ты изменишь свою позицию, — наоборот. В этом и заключается сущность науки: гипотеза имеет право на существование до тех пор, пока ей на смену не приходит другая, лучшая гипотеза. Вспомни Уолкера. Он отказался от своей теории, когда понял, что она неверна. Это только снискало ему еще большее признание.

Клайв уставился на Джека. В этот момент он его ненавидел. Он вспомнил, как когда-то давно, когда Джек был ребенком и порезался ножом, Клайв взял его палец в рот, чтобы остановить кровь. Сейчас он снова чувствовал вкус крови.

— Моя статья должна быть на первой странице, — тихо сказал он.

— У нас уже есть статья для первой страницы.

— Я работал с птицами сорок лет, — сказал Клайв. — И теперь ты рассказываешь мне, что какая-то идиотская палеонтологическая мода должна поставить крест на моей карьере? — Он внезапно поднялся, потянулся через стол и схватил Джека за подбородок.

— Посмотри на меня, — тихо сказал он. — Я был тебе как отец. Я вытащил тебя из той вонючей дыры, в которой ты родился. Все, что у тебя здесь есть, — он указал на массивный письменный стол и стопки статей, — все это тебе дал я.

Клайв отпустил лицо Джека, еще раз ткнул пальцем в статью, лежащую на столе перед ним, и вышел.

Следующий номер «Scientific Today» вышел в середине августа. На обложке был каудиптерикс с расправленным левым крылом, под маховыми перьям был заголовок:

«Новое платье короля: индейка из мела».

Клайв остался доволен.




Осенью 2005 года Клайва в связи с большим орнитологическим фестивалем в Торонто пригласили в прямом эфире телевидения для участия в дебатах с молодым датским палеонтологом Эриком Тюбьергом, который, кажется, получил повышение и из дипломника Ларса Хелланда превратился в его мальчика на побегушках. Хелланд принципиально продолжал избегать симпозиумов, так что Клайву довелось уже несколько раз встречать Тюбьерга, и тот его ужасно раздражал. Он был просто напыщенным ребенком, считавшим, что знает все на свете, и Клайв рассчитывал пережить утонченное наслаждение — стащить с него подгузник в прямом эфире.

В последний момент Клайв решил лететь в Торонто через город своего детства. С тех пор как умер отец, он проведывал свою мать приблизительно раз в два года. Она очень сдала, почти совсем ослепла и жила в доме престарелых. Клайв предвкушал возможность увидеть ее морщинистое лицо и подержать ее за руку. Он вылетел за три дня до фестиваля и поселился в пансионате недалеко от дома престарелых. Все время, когда он был не у матери и не вывозил ее на прогулку в инвалидном кресле, он спал в своей комнате как убитый, вкусно и много ел в ресторане и сделал четыре вылазки по окрестностям, прежде чем на четвертый день полетел дальше.

В Торонто он прибыл отдохнувшим и в прекрасном настроении. Его встретили и отвезли прямо на симпозиум, где он оставил у устроителей свой чемодан, получил пропуск и немного погулял среди многочисленных интересных стендов.




Спустя полчаса он занял свое место в удобном красном кресле, установленном на подиуме в студии. Стоящее напротив кресло пока пустовало. Подиум утопал в свете, так что Клайв ничего толком не видел, но догадывался, что многочисленная публика начинает занимать свои места в зале. Рядом с ним вдруг выросла хорошо одетая молодая женщина, поздоровалась, представилась ассистентом продюсера и спросила, готов ли Клайв надеть микрофон.

— Конечно, — сказал Клайв и сделал комплимент ее внешнему виду. Он чувствовал запах ее духов, она стояла совсем близко, прикрепляя микрофон к лацкану его пиджака.

— Да, это сенсация, конечно, — сказала она. — Я не то чтобы очень хорошо в этом разбираюсь, но все равно, я совершенно такого не ожидала! — Она улыбнулась Клайву, поправила на нем пиджак, выудила из кармана пудреницу и припудрила ему переносицу.

— Простите, я не совсем понимаю? — переспросил Клайв. Микрофон был закреплен неудобно, он попытался высвободить часть провода.

— Вам помочь? — спросила ассистент. — Повернитесь, пожалуйста.

Клайв повернулся, и она осторожно приподняла его пиджак со спины. Клайв почувствовал, как шнур высвободился, и сразу стало удобнее.

— Что вы имели в виду? — напомнил он ей.

Клайв выключал мобильный телефон на те несколько дней, что гостил у мамы, кроме того, за все это время он ни разу не раскрыл газету, поэтому сейчас он на долю секунды представил, что вполне мог бы быть единственным, кто не знает о том, что президента, например, застрелили.

— Ну, это просто сенса… — начала было девушка, но тут же замолчала, прислушиваясь к тому, что ей говорили в наушник, быстро извинилась и исчезла.

На подиуме наконец появился Тюбьерг, он шел к Клайву, идиотски улыбаясь слепящему свету и сдвигая на лоб свои немодные очки.

— Профессор Фриман, — сказал он, протягивая потную ладонь. Клайв пожал ее, думая о том, что Тюбьерг, конечно, ходячая энциклопедия и чего только не знает, но вот шарма он лишен напрочь.

— Ученый в вас должен ликовать вне зависимости от ваших убеждений, правда ведь? — осторожно спросил Тюбьерг. — Вы же признаете, что это просто в голове не укладывается?

— Что вы имеете в виду? — Клайв изо всех сил старался говорить как можно более спокойно, но сам почувствовал, что его голос дрогнул.

Тюбьерг бросил на него очень странный взгляд.

В ту же минуту в студию вошел ведущий и стал давать инструкции публике. Потом начался обратный отсчет, после которого Клайв и Тюбьерг, с упоминанием всех регалий, были представлены друг другу, присутствующим в студии и телезрителям, и ведущий наконец передал им слово. Клайв сделал вежливый жест в направлении Тюбьерга, который согласился выступить первым. Да, как известно всем присутствующим, в государственном парке Макошика в штате Монтана, недалеко от формации Хелл Крик, где в 1902 году нашли первую окаменелость тираннозавра, накануне найдены останки пернатого тираннозавра. Клайв уставился на Тюбьерга, потеряв дар речи.

Дебаты продолжались полчаса, и в течение всего этого времени Тюбьерг заметно волновался, но был собран. Он слушал Клайва внимательно, не перебивая, и каждый раз, разбивая в пух и прах очередной аргумент Клайва, он делал это с почти щепетильной осторожностью. Когда Клайв сказал, что не готов делать какие-либо выводы, пока не увидит окаменелость, Тюбьерг посмотрел на него прямо и удивленно и спросил:

— Когда же вы перестанете приводить этот аргумент? Когда пернатый апатозавр приземлится на коврике у вашей входной двери?

Можно было бы ожидать, что эта фраза будет встречена смехом, но никто не засмеялся.

Когда погас свет и зрители начали выходить из студии, Клайв посмотрел на свои руки. Он не решался поднять взгляд на Тюбьерга, который продолжал сидеть в кресле после того, как выключили софиты. Потом, снова и снова прокручивая это в памяти, он и сам не мог понять, что его спровоцировало. Покашливание? Высокомерное молчание? Во всяком случае, он посмотрел на Тюбьерга, и в то мгновение, когда их взгляды встретились, наотмашь ударил его тыльной стороной ладони. Тюбьерг в ужасе поднялся, ощупывая рассеченную бровь. Клайв посмотрел на свою руку, на ставшее красным обручальное кольцо. Затем снова поднял взгляд и недоуменно уставился в затылок уходящему Тюбьергу.

За его спиной послышались шаги.

— Что случилось? — испуганно воскликнула ассистент продюсера.

— Хм, — ответил Клайв и принялся отряхивать рукав своего пиджака. Девушка посмотрела сперва на него, потом в том направлении, в котором исчез Тюбьерг.

— Хм, — повторил Клайв, снова отряхивая рукав.

Вернувшись в Ванкувер, он вдруг со странной очевидностью понял, как ему себя вести. Он отказался делать заявления для прессы, избегал отвечать на электронные письма и другие обращения и сообщил ответственному за связи с прессой на факультете, что не планирует вступать в дискуссию.

— Я сдаюсь перед человеческой глупостью, — объяснил он ей.

Клайв собрал свою команду на встречу, где они решили какое-то время вести себя тише воды, ниже травы и сосредоточиться на работе. До следующего распределения грантов оставалось три года, и, хотя никто не говорил об этом вслух, было понятно, что, если за это время им не удастся убедить мир в том, что птицы не являются прямыми потомками динозавров, новых средств они не получат.

Они решили организовать три масштабных раскопа и предпринять дорогостоящее исследование, в ходе которого тщательно изучить процесс конденсации хрящей в птичьих зародышах. Ответственным за этот исследовательский проект был назначен Майкл Креймер, младший помощник Клайва.

Когда все было решено, Клайв уехал домой.




Клайв возвращался домой на велосипеде через лес, рассматривал, как солнце просвечивает сквозь кроны деревьев, и думал о Джеке. Они практически перестали общаться. Когда Клайв присылал статьи, Джек почти никогда не подтверждал их получение, когда Клайв звонил с исправлениями, их вносила секретарша Джека. Клайв даже позвонил как-то Джеку домой и оставил сообщение, но тот не перезвонил.

Клайв продолжал просматривать каждый новый номер «Scientific Today» в поиске своих статей, но радость от их нахождения была совсем не такой, как раньше. Клайв смотрел на дорогую верстку страниц, на графики и иллюстрации, но не чувствовал никакого удовольствия. Раньше Джек и Клайв были заодно в своей страсти к науке. Теперь Клайв остался один.

Клайв обдумывал сложившуюся ситуацию целую неделю, после чего позвонил Джеку и пригласил их с Молли на ужин. Вернее, он почти умолял Джека прийти.

— Джек, — сказал он, — давай оставим прошлое позади. Давай перестанем делать эту ужасную ошибку и смешивать дружбу и службу. — В трубке было тихо. — Меня мучает то, что мы не видимся, — внезапно сказал Клайв и задержал дыхание.

Наконец Джек сказал:

— Ладно, мы придем в субботу.




Кэй удивилась тому, что знаменитый Джек Джарвис с женой вдруг должны прийти к ним на ужин.

— Ого, какой важный гость, — весело сказала она. — Что мы им приготовим?

Клайв вынул из рук жены кулинарную книгу, отложил ее в сторону и потянул Кэй за собой в гостиную. Там он рассказал ей все с самого начала. То есть почти все. Кэй смотрела на него изумленно:

— Получается, он был тебе как сын. Почему же ты ничего не рассказывал? Подумать только — они просто взяли и переехали, — прибавила она. — Бедный мальчик, наверное, чувствовал себя так, как будто потерял отца дважды.

Клайв кивнул.




Джек и Молли пришли в субботу точно в назначенное время. Молли сияла и оказалась очень красивой. Она энергично пожала Клайву руку, сказала, что ей безумно приятно встретить такого легендарного ученого. Муж столько о нем рассказывал все эти годы, но она не знала, что они, оказывается, были знакомы гораздо раньше.

— Мне очень жаль, что между вами возникли противоречия в последнее время, — радостно продолжала она. — Но Джек говорит, что в науке без этого никак. Все противоречия рано или поздно улягутся.

Клайв улыбнулся, принимая их пальто. Ну и болтунья. Клайв не совсем представлял, кого он ожидал увидеть, но уж точно женщину другого типа.

— Как забавно, — сказала Кэй вечером, когда Молли и Джек ушли, — насколько Молли яркая и шумная, настолько же он закрытый.

Клайв кивнул. Джек и правда казался немного хмурым, — с другой стороны, за столом нелегко было вставить слово.




Как-то раз в начале июля 2007 года у Клайва разболелись уши и он ушел с работы пораньше. С тех пор как они с Кэй провели две недели отпуска у себя на даче, у него не прекращался насморк, и вот теперь он дал осложнения. Промежуточные результаты эксперимента с развитием хрящей в куриных яйцах выглядели многообещающе. Клайв не хотел радоваться раньше времени, но все равно не мог избавиться от предвкушения чего-то хорошего, следя за ходом эксперимента. Он думал о Тюбьерге и Хелланде. Хелланд продолжал публиковаться, но это было ничто по сравнению с Тюбьергом, который, казалось, был занят постоянным извержением статей. Даже теперь, когда Клайв ждал результатов эксперимента с конденсированием и потому печатался мало, Тюбьерг продолжал издавать статью за статьей, и во всех статьях он, называя имя Клайва, дистанцировался от его точки зрения.

Ни Тюбьерг, ни Хелланд никак не стали комментировать происшествие в Торонто. Для Клайва вообще-то оказалось неожиданностью, что Хелланд смог удержаться от комментариев. Хелланд продолжал время от времени слать Клайву письма со ссылками на статьи, которые Клайв, по его мнению, должен был прочесть, или идиотские анекдотичные научные комиксы. Но он ни слова не писал о Тюбьерге. Клайв с нетерпением ждал окончания эксперимента по конденсированию. Ни Хелланд, ни Тюбьерг не представляли, что их ждет.




Клайв шел по лесу и предвкушал чтение трех новых номеров «Science», «Nature» и «Scientific Today», которые лежали у него в сумке. Вернувшись домой, он поудобнее устроился на диване и принялся за «Nature».

Так, значит. Подпись «Хелланд и др.» бросилась ему в глаза с пятой страницы, длинное и унылое описание находки зуба динозавра на острове Борнхольм, в море между Швецией и Германией, и конечно, уважаемые господа не могли не сделать небольшого замечания, что находка вновь доказывает, что современные птицы произошли напрямую от динозавров. Клайв отложил журнал, и тот соскользнул на пол.

Теперь он взялся за «Science». Здесь ему пришлось долистать аж до семнадцатой страницы, чтобы найти подпись «Хелланд и др.». Что за черт. Статья опять описывала какие-то — насколько Клайв видел — совершенно незначительные раскопки на Борнхольме и кишела догадками и постулатами, приближавшимися к переливанию из пустого в порожнее. Клайв полистал еще немного и дал и этому журналу соскользнуть с дивана. Он заварил себе чаю и принес в гостиную коробку с печеньем.

После этого он открыл «Scientific Today».

Улыбающееся лицо Джека приветствовало его из колонки редактора на третьей странице, и Клайв улыбнулся ему в ответ. Они виделись вот только в прошлую субботу, да и вообще прекрасно общались в последнее время, так продолжалось уже полгода. Кэй и Молли очень подружились, Джек казался более расслабленным и даже вспоминал иногда о старых добрых временах, о том, чем они занимались вместе, когда Джек был ребенком. В субботу он вспомнил и про хижину.

— Ее же, наверное, не так легко было построить, правда? — спросил он. Обе женщины посмотрели на Клайва с любопытством. Сердце Клайва запрыгало в груди, но Джек расслабленно улыбался, и здесь явно не было никакого подтекста.

— Да, — ответил Клайв, — на это ушло немало времени.

— Как обидно, что мы так скоро переехали, — продолжил Джек.

Они ели сырное фондю в свежевыкрашенной столовой Клайва и Кэй, и Джек, сменив вдруг тему, рассказал, что его старший брат только что вышел из тюрьмы.

— Да-а? — протянул Клайв, чрезвычайно обрадовавшись тому, что хижина вернулась в прошлое, где ей и было место.

— Я не хотел ничего рассказывать, — сказал Джек, — гордиться тут нечем. Но теперь он вышел. Пятнадцать лет в тюрьме. Мы недавно ходили его проведать.

Джек ничего не сказал о том, за что брат сидел, а спрашивать Клайв не хотел. Пятнадцать лет, в конце концов, говорили сами за себя. Вместо этого Джек рассказал, что он рад был увидеть брата. Тот нашел работу на станции переработки, сортировал бутылки и был этим доволен. Джек вдруг посмотрел на Клайва и сказал:

— Спасибо.

Слово неуклюже повисло в воздухе, и Клайв не знал, что на это ответить. У Молли блестели глаза, Кэй поднялась и вышла за десертом.

Клайв растянулся на диване и начал листать журнал. На пятой странице он подавился чаем. Статья занимала шесть полос, над первой из них красовалось «Хелланд и др.». Это уже нельзя было принять за маленькую незаметную чепуху, призванную заполнить полосы в мертвый сезон, и Клайв сел на диване. В статье шла речь о бедренной кости берлинского экземпляра археоптерикса, которую Хелланд и Тюбьерг заново измерили в Берлине. Последнее одобренное измерение, произведенное в 1999 году профессором и орнитологом Клайвом Фриманом из Университета Британской Колумбии в Канаде, не просто оказалось очень неточным, но привело к ряду досадных выводов, которые, по мнению Хелланда и др., серьезно исказили существеннейшие аргументы, связанные с вопросом о происхождении птиц. Проблема в том, было ли такое искажение измерений погрешностью, о вероятности которой нельзя забывать, занимаясь наукой, или речь идет о сознательной манипуляции. Здесь следовали короткое описание конгресса в Торонто в 2005 году и пересказ последующего пресс-релиза отделения Клайва, который в этом контексте выглядел полной капитуляцией.

Клайв был так шокирован, что вскочил с места, опрокинув заварочный чайник. Статья откровенно над ним глумилась, и Джек ее одобрил. Мысли мелькали в голове так быстро, что на мгновение ему стало тяжело удерживать равновесие. Он держал номер «Scientific Today» на расстоянии от себя, как загоревшуюся прихватку, которую как можно быстрее нужно вышвырнуть подальше на улицу. Он действительно вышел на крыльцо, чтобы избавиться от журнала, и увидел, что Кэй достает из машины пакеты с продуктами. Клайв отшвырнул журнал, но тот приземлился ему на ногу. Он поднял его снова, но журнал прилип к пальцам. Кэй пришла на выручку и схватила его за локти:

— Дорогой, что случилось?

— Джек, — сипло ответил Клайв. Он тряс журналом в воздухе, чтобы отлепить его от пальцев, и вырвал страницу с иллюстрацией цветной двойной спирали ДНК из другой статьи, она спланировала на землю. В конце концов Клайву удалось избавиться от журнала, и он тяжело прошагал мимо Кэй, завернул за угол, исчез в саду и провел там около часа.

Только когда Кэй приоткрыла окно в гостиной и позвала его ужинать, он вернулся в дом. В девять часов он позвонил Джеку и предложил встретиться. Нет, никакого особого спешного повода. Может, сыграем в шахматы. И есть еще что-то, что Клайву хотелось бы обсудить.




Джек зашел на следующий день, и все время, пока он болтал с Кэй, Клайв молчал. У него в кабинете они начали играть в шахматы. Был теплый летний вечер, окно в сад было приоткрыто, и Клайв слышал, как вдалеке заливались трелями птицы и как Кэй загружала на кухне посудомоечную машину. Джек вел себя как ни в чем не бывало и долго обдумывал очередной ход. Чтобы отвлечься, Клайв заставил себя думать о том, что, если ввести в строку поисковика его имя и фамилию, появляется 41 700 ссылок за 0,11 секунды. Когда же Джек, в конце концов, созреет для этого хода? Клайв поднялся и сделал им виски с содовой.

— Почему? — прошипел он, стоя у бара. Джек взглянул на него удивленно. — Почему ты портишь репутацию лучшего и самого уважаемого в мире научного журнала? — Клайв с силой поставил свой стакан на скатерть так, что содержимое расплескалось.

Реакция Джека его ошеломила. Клайв ожидал мгновенного раскаяния. Печальный взгляд мальчика, признающего правоту мужчины, который знает больше него. Единственное, чего он не ожидал, это того, что Джек спокойно скажет:

— Именно этого я пытаюсь избежать.

— Зачем тогда ты пропустил эту статью в «Scientific Today»? Я хочу знать зачем!

Джек долго смотрел на Клайва, прежде чем ответить:

— Потому что это мой журнал, Клайв, и это я решаю, какие статьи в нем печатать, — Клайв уловил легкую дрожь в голосе Джека.

— Это ненаучно! — крикнул Клайв и топнул ногой. — И ты прекрасно это знаешь! Ты знаешь, что у этой позиции нет достаточных доказательств! Как насчет редукции пальцев, как насчет восходящего положения таранной кости, а? — Клайв вертел в руках стакан с коктейлем так, что жидкость в нем вращалась, как в центрифуге.

— Как насчет полулунной кости запястья, а, идиот, как насчет положения лобковой кости, всех тех огромных «но», о существовании которых ты прекрасно знаешь, что и позволяет тебе, в отличие от идиотов из «Science» и «Nature», не допускать рецензирования их бессмысленных статей о родстве? Когда ты успел превратиться в человека, который приводит свои научные позиции в соответствие с модой, а? Ты что, сошел с ума?

Джек трезво посмотрел на Клайва.

— Я больше тебе не верю, — сказал он наконец. — Да, правда, у твоих противников по-прежнему есть определенные проблемы с тем, чтобы объяснить редукцию рук, но мы говорим о двухсот восьмидесяти шести синапоморфиях, Клайв. Двухсот восьмидесяти шести. О пернатом тираннозавре. Да чего же ты ждешь? Что Бог должен приоткрыть в небе окошко и объяснить тебе, как все связано, чтобы ты был доволен? Я много лет поддерживал тебя профессионально. Я заходил далеко, даже дальше, чем следовало бы. Потому что ты… мой друг. Но теперь с этим покончено. Пернатый тираннозавр, Клайв. «Scientific Today» — это научный журнал.

— Откуда ты знаешь, что это тираннозавр? — прошипел Клайв. — Откуда ты знаешь, что это перья? Ты бы поместил перья на животное, которое не может летать? Ты не хуже меня знаешь, что развитие перьев прямо и неразрывно связано с развитием способности к полету, и только позже перья стали служить для изоляции. И ты знаешь не хуже меня, что тираннозавр не летал. Ты не видел птичку. Я не видел птичку. Образования могут быть перьеподобными, и там наверняка есть остатки дорсального гребня, но это не предшественники настоящих перьев. Это само собой разумеется! Ты выступаешь с какими-то ненаучными догадками! Ты что, забыл, что никогда, никогда нельзя основывать свои суждения на том, чего ты сам не видел?

— Нет, я об этом не забыл, — ответил Джек, — и когда наступит твоя очередь описывать животное, «Scientific Today» с удовольствием опубликует подкрепленную доказательствами статью, в которой, вполне возможно, ты придешь к выводу, что окаменелость из Монтаны — не тираннозавр и кожные образования — не перья. Но не раньше, чем твое описание будет рассмотрено и одобрено. Целью науки никогда не было что-то доказать, Клайв, цель науки — выдвинуть наиболее правдоподобные гипотезы, и моя работа, — Джек указал на себя пальцем, — заключается в том, чтобы публиковать статьи, отражающие наиболее правдоподобные гипотезы, а сейчас твоя гипотеза к таковым не относится.

— Убирайся, — холодно сказал Клайв, указывая на дверь. Джек поднялся.

— Не стоит смешивать дружбу и службу, — спокойно сказал он.

— Убирайся, — повторил Клайв.

Джек вышел, и через минуту Клайв услышал, как он заводит машину и уезжает.

В кабинет вошла Кэй.

— Почему Джек ушел? Что случилось? — У нее были круглые от удивления глаза.

Клайв не произнес ни слова. Он дрожал всем телом. Джек оказался предателем.

— Вы поссорились? — спросила она. — Клайв, что ты ему сказал?

Губы Кэй шевелились, складывались в слова «скажи же что-нибудь», но звука не было слышно. Кэй подняла на него удивленные глаза, и ему показалось, что угли, которые тлели внутри него, разворошили кочергой и в нем запылало пламя. Он ударил ее. Угол удара был неудачным, его обручальное кольцо рассекло ей щеку. Она схватилась за лицо, ошеломленно посмотрела на него и вышла.

Клайв остался в кабинете и попытался успокоиться. Он принялся перелистывать свои старые статьи, через несколько часов остыл и вышел из комнаты в поисках Кэй. Было темно и тихо. Работала посудомоечная машина, дверь в сад была приоткрыта, но Кэй не было ни на кухне, ни в саду. Клайв поднялся по лестнице и хотел войти в спальню, но дверь была заперта. Справа от нее лежали его подушка и одеяло. Клайв постучал, но ему никто не ответил. Тогда он принялся колотить в дверь.

— Открой! — приказал он.

Из спальни не доносилось никаких звуков. Клайв спустился в гостиную и уселся перед телевизором. Около полуночи он заснул на диване.




Глава 5


Казалось, никому особенно не было дела до смерти Хелланда. В понедельник вечером Анна поднималась по лестнице к себе в квартиру и корила себя за такое равнодушие. Дома было пусто и холодно, поэтому она сразу включила батареи и закрыла дверь в комнату Лили. Анна ненавидела дни, когда Лили не было дома, без ребенка деревянная кроватка и веселое одеяльце выглядели очень неуютно. В гостиной она рухнула на диван и долго сидела, уставившись перед собой. В два часа ночи она перебралась в спальню, но, хотя она была совершенно измучена, ей не спалось. Она пыталась думать о жене Хелланда, которая потеряла мужа, об их дочери, потерявшей отца. Анна вспомнила, что Хелланд иногда бывал с ней приветлив, но это не помогало: ее сердце оставалось закрытым.

Хелланд не оправдал ее ожиданий, Хелланд косвенно, не выказывая ни заинтересованности, ни энтузиазма, издевался над ее научной работой, Хелланд был плохим научным руководителем во всех отношениях. В течение года она была предоставлена самой себе. Ей было наплевать на то, что он умер, и даже почти наплевать на то, как он умер. Она вертелась и сбивала ногами одеяло. В конце концов она встала и пошла в туалет.




На допрос в Беллахой их отвезли на двух разных машинах. Анна ехала вместе с Элизабет, а Йоханнес — со Свеном. Элизабет была сама не своя. У нее дрожали руки, она безостановочно сморкалась и вертела в руках влажную бумажную салфетку. Когда они проехали значительную часть Фредрикссундсвай, Анна не выдержала и спросила:

— Почему вы так плачете? Вы же терпеть не могли Хелланда.

Элизабет ошеломленно подняла на нее глаза.

— Мы работали вместе двадцать пять лет. Ларс Хелланд был моим близким коллегой, — сказала она.

Анна стала смотреть в окно, зная, что оба полицейских на переднем сиденье замечают все, что происходит позади них. Каждое слово, каждый вздох, каждый намек. Кроме того, она прекрасно понимала, что выглядела сейчас не очень симпатично.

В участке их снова допросил главный зануда датской полиции. Он, похоже, успел в перерыве съесть бутерброд с маринованной свеклой, по крайней мере, когда подошла очередь Анны, у него над верхней губой было пурпурное пятно. Ей задали те же самые вопросы, и она дала на них те же самые ответы. Когда в один момент она раздраженно повторилась, и заметила, что повторяется, Сёрен Мархауг приподнял бровь и сказал:

— Вы же понимаете, что, когда речь идет об очевидно здоровом мужчине, которого вдруг находят в собственном кабинете мертвым с откушенным языком, мы вынуждены тщательно все проверять. Представьте себе на его месте вашего отца или мужа. Тогда, наверное, вы ценили бы то, что мы предпочитаем повторить все несколько раз, правда ведь?

Он говорил мягко, но решительно и задержал на ней взгляд немного дольше необходимого. Анна смотрела в сторону. Она прочитала запись своих показаний и расписалась, после чего ее отпустили.




Около трех часов она на автобусе вернулась в университет, думая о Тюбьерге и о том, что они должны были встретиться в четыре. Интересно, знает ли он уже, что случилось? Анна не представляла, как быстро слухи могут дойти до музея, но двор был полон полицейских машин, так что можно было ожидать, что это произойдет довольно быстро. Вдруг ее осенило: не исключено, что ей самой придется рассказать ему о случившемся. Тюбьерг наверняка сидит где-то в глубине Зала позвоночных и с утра ни с кем не говорил. Анна почувствовала, что по всему ее телу разливается какое-то особенное неприятное чувство. Она повернула голову и, выглянув в окно, увидела, что небо по-прежнему тяжелое и серое. Анна внезапно вздрогнула. А что, если защиту отменят? Она не может больше ждать. Это и так уже походило на кошмар, а если придется ждать еще несколько недель, возможно даже до самого Рождества, у нее начнется депрессия, а Лили точно начнет называть Сесилье мамой. Она сдала в пятницу на кафедре четыре экземпляра диплома, один из них предназначался Хелланду (тот самый, который теперь испачкан кровью и наверняка лежит в запечатанном пакете где-то в полиции), второй — Тюбьергу, третий — незнакомому цензору из Орхусского университета и последний — кафедральной библиотеке, для студентов. Наверняка можно передать этот последний экземпляр тому, кто будет замещать Хелланда. До защиты оставалось две недели, и конечно человек, который более-менее в теме, может успеть достаточно глубоко вникнуть в суть спора, чтобы эту защиту провести. Может быть Йохан Фьельдберг? Он довольно высокопоставленный орнитолог в Зоологическом музее и, насколько она знает, уже сотрудничал с Тюбьергом раньше. В четыре часа она встретится с Тюбьергом и обязательно заставит его пообещать, что защита состоится во что бы то ни стало.

Количество чужих машин перед двенадцатым корпусом заметно уменьшилось, дверь в кабинет Хелланда была опечатана. Свен и Элизабет еще не вернулись, и помещение вдруг показалось очень пустынным. Анна поежилась и прибавила шагу. В трех метрах от своего кабинета она остановилась. Дверь была приоткрыта, и из-за нее раздавались какие-то звуки. Покашливание, потом скрип стула, проезжающего по полу. У Анны громко забилось сердце. Она была уверена, что заперла дверь перед тем, как уйти. Снова послышался кашель, потом два шага, и дверь в коридор отворилась.

— Господи, как ты меня напугал! — почти крикнула Анна. — Как ты успел так быстро вернуться?

Йоханнес в испуге поднял руки к лицу.

— Черт побери, — сказал он, выдыхая. — Я совершенно не слышал, как ты подошла. Я давно все закончил и ждал тебя, но ты все не выходила, тогда я вернулся один, — добавил он.

Анна мимолетно обняла его и села за свой стол. В кабинете ненадолго повисло молчание, после чего Анна сказала:

— Что вообще происходит? Хелланда что, убили?

Йоханнес казался уставшим.

— Я совершенно не представляю, что думать, — сказал он, потирая глаза. — Я не верю, что это происходит на самом деле. И потом, я спал сегодня всего два часа, это тоже не очень помогает сконцентрироваться. А ты как?

— Мне все равно, — ответила она.

Йоханнес посмотрел на нее ошеломленно:

— Я тебе не верю.

— Тем не менее, — пробормотала Анна. Она полуобернулась на стуле и растерянно посмотрела на Йоханнеса. — Мне кажется, что меня совершенно не тронуло, что он умер.

Она повернулась к своему монитору и принялась проверять почту. Йоханнес продолжал сидеть, повернувшись к ней, как будто собирался что-то сказать. Сесилье прислала письмо с фотографией Лили, сделанной накануне перед сном. Лили широко улыбалась в камеру, сидя в пижаме, которую Анна не узнавала, глаза блестели, малышка обнимала Блоппена. Сесилье ее подстригла, что ли? Анна присмотрелась получше, пытаясь понять, в ракурсе ли дело или Сесилье действительно отрезала младенческие кудряшки Лили. Йоханнес продолжал сидеть, повернувшись к ней.

— Почему ты не спал ночью? — спросила она, не отводя взгляда от монитора. Глаза Лили сияли, как будто она не могла представить себе места лучше, чем эта бабушкина кровать, заваленная книгами с картинками, которые Сесилье взяла для нее в библиотеке. Йоханнес устало опустил голову на руки, и это его движение заставило Анну развернуться и посмотреть на него.

— Долго рассказывать. Мы познакомились несколько недель назад в «Красной маске», — сказал он, — и очень быстро нашли общий язык. Но не в том смысле, с моей стороны по крайней мере. И теперь это все разрослось в классическую любовную драму с письмами, с ночными телефонными разговорами, — он смущенно улыбнулся. — Анна, — прибавил он вдруг, как будто перебивая самого себя, и вздохнул. — Меня ужасно мучает совесть…

— Ну, если ты не влюблен — значит, ты не влюблен, ты просто должен четко это объяснить…

— Нет, — перебил Йоханнес. — Меня мучает совесть из-за тебя, потому что… — он выглядел измученным, — …потому что я зачем-то сказал этому полицейскому, что… Сам не знаю почему, но я сказал, что…

Тут у Анны зазвонил телефон, и она принялась рыться в сумке. Когда она наконец до него добралась, уже включился автоответчик. Звонил Тюбьерг, но никакого сообщения не оставил. Значит ли это, что он уже что-то знает, промелькнуло у Анны в голове. Она бросила телефон на стол и снова сосредоточилась на том, что говорил Йоханнес.

— Прости, пожалуйста, что ты сказал?

Йоханнес посмотрел на нее виновато.

— Я рассказал этому полицейскому о том, что ты говорила летом, — сказал он наконец.

Анна смотрела на него удивленно:

— Что я говорила летом?

— Ну, что ты хочешь делать Хелланду разные гадости. Я рассказал полиции, что тебе не очень нравился Хелланд, — вздохнул Йоханнес.

Анна уставилась на него.

— Да, но зачем? — спросила она наконец.

Йоханнес пожал плечами:

— Потому что я идиот. Извини. Я прекрасно знаю, что ты не имеешь к этому никакого отношения, — Йоханнес смотрел на нее устало.

— Я думаю, чер… — начала было Анна, но тут снова зазвонил телефон. — Да в чем же дело! — в ярости сказала она, глядя на экран. Это снова был Тюбьерг. — Тюбьерг? — сказала она в трубку.

— Анна, — шепотом ответил Тюбьерг, — вы слышали, что случилось?

Анна вздохнула.

— Да, — ответила она.

— Я вынужден отменить нашу сегодняшнюю встречу. Я не могу… — Связь была ужасной. — Приходите в другой раз. Как-нибудь на следующей неделе.

— На следующей неделе? — воскликнула Анна, отталкивая свой стул от стола. — Вы что, серьезно? Тюбьерг, нам нужно поговорить. Я должна сдать этот экзамен, и я хочу… — она набрала побольше воздуху и попыталась взять себя в руки. — Я должна сдать этот экзамен, Тюбьерг, — настойчиво повторила она. — Да, то, что случилось, это ужасно, это просто дерьмо какое-то. Но я должна сдать этот экзамен, вы меня слышите?

— Я не могу, — он положил трубку.

Анна повернулась к Йоханнесу, на глазах у нее выступили слезы.

— Не переживай, — сдавленно сказала она, — ты не единственный, кто меня подвел.

— Анна, — умоляюще сказал Йоханнес, — я правда ужасно расстроен. Я не знаю, почему я это сказал. Я так и объяснил этому Мархаугу. Что я не знаю, зачем я это сказал. Что ты наверняка не имеешь никакого отношения к смерти Хелланда. Я был просто не в себе.

Анна поднялась и направилась к выходу.

— Ты куда? — робко спросил Йоханнес.

— В музей, чтобы найти Тюбьерга.

— Обязательно сейчас? Ты не можешь остаться еще ненадолго? Мне скоро пора идти, и я не хочу уходить… когда мы в ссоре.

— Ну, это не мои проблемы, — холодно заметила Анна.

Она зашагала по коридору в сторону музея. Было слышно, как Йоханнес громко вздыхает у нее за спиной.




Эрика Тюбьерга всегда можно было найти в одном из трех мест: в его кабинете в подвале, в столовой или за столом у окна перед дверью в Зал позвоночных, где он измерял кости. Сначала Анна зашла в Зал позвоночных. Тюбьерга там не было. Потом она спустилась в столовую. Снова никаких следов Тюбьерга. Вдалеке за круглым столом сидела компания молодых ученых. Пахло табаком для трубки. Оставался только его кабинет в подвале.

С тех пор как Анна впервые побывала в кабинете Тюбьерга, он не переставал ее удивлять. Тюбьерг, будучи одним из ведущих мировых экспертов в области динозавров, занимал крошечный, отсыревший кабинет. Создавалось впечатление, что факультет пытается убрать его с глаз долой. Две стены в этом помещении от пола до потолка были заняты книгами, у третьей стоял письменный стол Тюбьерга, а у четвертой, под подвальным окном, стоял низкий стеллаж с моделями динозавров и собственными публикациями Тюбьерга. Однако сейчас дверь была заперта, Анна заглянула через стекло, но в кабинете было пусто, свет не горел. Она вытащила из кармана мобильный телефон и набрала номер Тюбьерга. Никто не ответил, и тогда она достала бумажку из стоящей рядом урны для бумаг и написала ему записку.

«Нам нужно поговорить. Пожалуйста, позвоните мне, чтобы мы могли договориться о новой встрече», — написала она и прикрепила записку на дверь. В ту же минуту где-то в коридоре зажегся свет, и только тогда она поняла, как вокруг темно. Кто-то прошел мимо низких подвальных окон, пара красных сапог процокала каблуками по плитке. У Анны громко билось сердце, пока она ощупью пробиралась к выходу из подвала в кромешной темноте. Почти у самой входной двери она нащупала выключатель и включила свет. Вокруг было пусто и тихо.




Анна и Карен учились в одном классе и были лучшими подругами, поэтому, пока они росли в Брендерупе, под Оденсе, они все время проводили вместе. Однажды, гуляя в Фёдрингском лесу, они познакомились с Трольсом. Накануне отгремел ураган, вокруг валялись вырванные из земли деревья с обнаженными корнями, напоминавшими гнилые зубы, и девочкам было строго-настрого запрещено играть в лесу. Тем не менее они бродили среди гниющих листьев и подстрекали друг друга прыгать в воронки. Они слышали, что ветер может поставить деревья обратно на свое место, и тогда тебя раздавит. Карен была самой смелой. Она не боялась становиться под самыми корнями, торчащими из умирающего дерева, так, что комочки земли сыпались ей на плечи, пока она торжествующе поднимала руки к небу. Они углублялись все дальше и дальше в лес и вдруг вспомнили о той божьей коровке, которую кто-то сделал из пня после вырубки леса. Интересно, устояла ли она в ураган? Сразу было решено пойти проверить, как она там, раз уж они все равно были рядом. А вдруг божью коровку вырвало из земли, и она лежала на спине, задрав лапки?

Трольс сидел на земле возле божьей коровки. Сначала они его не заметили и продолжали разговаривать, похлопывая божью коровку по спине. Только когда Анна забралась ей на крылья и уселась верхом, она заметила вихор волос, торчавший с противоположной стороны, а потом и всего веснушчатого мальчика с грустным выражением лица.

Анна поздоровалась и бросила ему шишку, которую он поймал. Весь следующий час они были глубоко увлечены игрой. Вдруг стало темно, как будто кто-то разлил между кронами деревьев полные ведра чернил, и Трольс взволнованно спросил:

— Вам не пора домой?

Девочки кивнули. Да, вообще-то да. Все трое побежали из леса, и едва они достигли опушки, как наткнулись на луч света от карманного фонарика и впервые увидели отца Трольса.

Сесилье на его месте сказала бы: «Господибожемойгдежевыбыли?» — и обняла бы их, и замахала бы руками.

Отец Трольса не сказал ни слова и по очереди высвечивал фонариком их лица.

— Прости, папа, — тихо сказал Трольс.

— Ну, в общем, пока, — Анна схватила Карен за руку. Если они пойдут через поле, они будут дома уже через двадцать минут.

— Нет, — сказал отец Трольса. — Вы пойдете со мной. Спокойно, друг за другом, до парковки, где стоит моя машина, и потом я отвезу вас домой, вам понятно?

Анну всю жизнь учили, что никогда никуда нельзя идти с незнакомцами. Никогда-никогда. И все-таки трое детей молча прошли по щебневой дороге, мимо слабо освещенных домов, в противоположном от дома направлении. Когда они дошли до парковки, Анна снова попыталась сказать:

— Ну ладно, отсюда мы уже сами. Спасибо огромное, что вы нас проводили…

Отец Трольса остановился и полуобернулся. Она не видела толком его лица.

— Вперед, — он открыл заднюю дверь машины. Зажегся свет. Анна собиралась было возразить, но тут заметила глаза Трольса. «Садитесь, пожалуйста», — умоляли они. Машина пахла новизной и химией, как будто была отмыта до каждой мельчайшей частицы, и Анна помогла Карен пристегнуть ремень. Машина скользила сквозь темноту, оставляя позади лес, направляясь к проселочной дороге. Маленький темный Трольс сидел на переднем сиденье рядом с отцом.




Сесилье открыла им дверь в застиранном махровом халате и с намотанным на голову полотенцем. Она как раз красила волосы, Анна видела фольгу, которая торчала у нее за ушами. Из дома слышалась музыка, пахло мокрой землей.

— Привет, ребята, — весело сказала она. Потом она заметила за их спинами отца Трольса, и ее лоб прорезала морщина.

— Что случилось? — Сесилье широко распахнула глаза. — Дети попали под вашу машину? С ними все в порядке?

— Добрый вечер, — сказал отец Трольса. — В другой раз получше следите за своими отпрысками. Я нашел их в лесу, они играли под перевернутыми деревьями. — Он подался вперед и с гулким звуком хлопнул в свои большие ладоши. — Это может быть опасно.

— Заходите в дом, девчонки, — сказала Сесилье Анне и Карен. В ее взгляде сверкнуло что-то такое, чего Анна раньше никогда не видела.

— Спасибо вам за помощь, — добавила Сесилье без выражения и закрыла дверь.

Когда машина скрылась из виду, Сесилье принялась возбужденно ходить взад-вперед по кухне и успокоилась, только когда пришел Йенс. Анна слышала, как Йенс тихо спросил:

— В чем ты собираешься его обвинить? В том, что он привез девочек домой и таращился на твой махровый халат?




После летних каникул Трольса перевели в класс, где учились Анна и Карен. С того момента как они встретили его в лесу, прошло четыре месяца, но они его не забыли. Трольс зашел в кабинет вместе с их классным руководителем и немного повеселел, заметив Анну и Карен. Он повзрослел, но выражение лица не изменилось, да и глаза оставались такими же темными. На большой перемене Карен осторожно спросила:

— Твой папа очень разозлился тогда?

Трольс широко улыбнулся и ответил:

— Нет-нет, совсем нет.

После уроков Анна и Карен вместе возвращались домой. Было тепло, и темно-желтая пшеница волнилась в полях. Дорогой они решили, что будут дружить с Трольсом.




Прошла неделя. Они проводили вместе все перемены, втроем возвращались домой, и вот однажды, когда они уже собирались прощаться, Анна пригласила Трольса зайти к ней в гости. Он посмотрел на часы, улыбнулся и согласился. Они играли в саду, пока не начался дождь, а потом забежали на кухню сделать себе бутербродов. Девочки стали меняться наклейками, и Трольс тоже с интересом осторожно их рассматривал. Ему, как и Анне с Карен, больше всего нравились младенцы в блестках и щенки.

В разгар веселья домой вернулась Сесилье, и Трольс вежливо поднялся и подал ей руку. Тут же зазвонил телефон, на который Сесилье отвлеклась, и Анна не была уверена, поняла ли Сесилье, кто такой Трольс. Когда он вышел в туалет, а Сесилье уселась за стол с чашкой чая, Анна прошептала ей на ухо, что это тот самый мальчик, которого они нашли в марте в лесу. Сесилье побледнела.

— Приходи к нам когда захочешь, — сказала она Трольсу, когда он вернулся на кухню. — Когда захочешь.

— Большое спасибо, — ответил Трольс.




Сесилье купила Трольсу альбом и десять листов наклеек. Анна шмыгнула носом. Трольс распаковывал подарок так осторожно, как будто кто-то доверил ему коробку с драгоценными яичными скорлупками. На мгновение его лицо просияло, но потом он снова помрачнел и поднял глаза на Сесилье.

— Я не могу взять такой подарок, — сказал он, осторожно отодвигая альбом. Анна взглянула на наклейки. Большие ангелы в облаках, младенцы в блестках, разные животные и корзинки с цветами. Если Трольс не хочет их забирать, она возьмет с радостью.

— Конечно можешь, — сказала Сесилье теплым голосом. — Тогда вы сможете ими меняться, правда? Это подарок.

— Нет, — несчастным голосом сказал Трольс. — Я правда не могу. Мне нельзя брать подарки.

Сесилье прищурилась и постояла немного, разглядывая его.

— Хммм, — сказала она. — Да, ты прав, тебе лучше не забирать все это домой. Пусть останется здесь, — Анна удивленно взглянула на свою маму. — Это вообще-то мои наклейки, просто у меня плохо получается меняться, так что ты можешь делать это за меня. Чтобы расширить немного мою коллекцию. Ты же можешь мне в этом помочь?

Трольс кивнул и осторожно открыл альбом. Так же осторожно он отогнул целлофан и отделил от листа одну наклейку. Ближе к вечеру, уходя, он поставил альбом на книжную полку в гостиной, до следующего своего прихода. Альбом простоял там несколько лет.

Прошло почти полгода, прежде чем Анна и Карен побывали дома у Трольса. Было начало декабря, они поехали к нему на автобусе после уроков, он жил в огромном новом одноэтажном доме в паре километров от Брендерупа. Когда его отец вернулся с работы, они сидели на полу в комнате Трольса, делали бумажные рождественские календари и слушали музыку. Было слышно, как отец громко разговаривает по телефону в коридоре, ругается из-за чего-то, потом он внезапно просунул голову в дверь и поздоровался.

— Привет, девочки, — сказал он без всяких признаков узнавания, а чуть позже вернулся и поставил на пол миску с чипсами и три бутылки колы. — Там на кухне спрашивают, останетесь ли вы ужинать.

Анна обменялась взглядами с Карен и поспешила ответить:

— Да, спасибо.




Чипсы и кола. На ужин были бифштексы из свиной вырезки в сливочном соусе, а на десерт каждому выдали мороженое в вафельном стаканчике. Мама Трольса оказалась невысокой красивой женщиной, она работала агентом по продаже недвижимости в Оденсе. Сестре Трольса, невероятной длинноволосой красавице, было пятнадцать, она красила губы блеском и совсем по-взрослому говорила: «Картошку передайте, пожалуйста». Анна взглянула на Трольса, все здесь было ей интересно. Он улыбался, когда его отец что-то говорил, отвечал и сердечно смеялся, когда отец объяснял подробнее, что он имеет в виду. Анна впитывала все, что видела.

Отец Трольса вдруг принялся рассказывать о смешных случаях, которые происходили с ними в поездках. Как Трольс свалился в воду с моста, когда они были на каникулах в Швеции, потому что хотел измерить глубину воды веткой, но та оказалась слишком тонкой и сломалась под его тяжестью. Трольс так испугался, что верещал как молочный поросенок, хотя река была меньше метра глубиной и очень илистая. Девочки представили верещащего и перепачканного илом Трольса и рассмеялись. Отцу пришлось потом отмывать его в саду за домом. Во время тех же каникул, вспоминал дальше отец Трольса, они были в луна-парке, и там в одном из шатров нужно было попасть мячом в красную мишень и сбить человека, сидевшего на доске, в таз с водой. Отец Трольса уговорил хозяина шатра усадить на место этого человека Трольса, тот как раз все утро ныл, что ему очень жарко. Трольс падал в таз множество раз и хорошенько охладился. Анна и Карен снова рассмеялись.

— Ну и когда ты писался постоянно, тоже было смешно, — сказал вдруг отец Трольса. — Помните, девочки? — спросил он у мамы и сестры Трольса, которые как раз начали убирать со стола.

— О нет, только не эту историю, — сказала мама от кухонного стола, собираясь выбрасывать остатки еды с тарелок в мусорное ведро. — Девочки не захотят это слушать.

Отец Трольса придвинулся ближе к Анне и Карен.

— Трольс до семи лет писался в постель, — сказал он.

Анна неуверенно взглянула на Карен, которая продолжала зачарованно внимать отцу Трольса.

— Ох, под конец мы уже просто в отчаянии были, правда, Трольс? — сказала его мать, продолжая возиться у кухонного стола. — Мы все, и ты сам тоже, правда? Правда, малыш? — Анна посмотрела на Трольса и почувствовала, как вся холодеет внутри. Трольс не отвечал, наполовину съеденное мороженое таяло в его руке. Мать продолжала говорить, вытирая огнеупорный поднос: — Мы перепробовали все что можно. Пытались подкупить его конфетами и игрушками, давали больше карманных денег, пробовали даже заставлять его целый день ходить в мокром, но ничего не помогало. Он продолжал писаться, как ни в чем не бывало.

Карен по-прежнему внимательно слушала и улыбалась, и Анна попыталась пнуть ее ногой под столом, но не попала.

— Вам, наверное, интересно, как же это прекратилось? — весело спросил отец Трольса.

— Ай! — внезапно вскрикнула Карен и в ярости посмотрела на Анну. Анна многозначительно косилась в сторону, и только тогда Карен наконец-то догадалась взглянуть на Трольса.

— Расскажешь девочкам, как это прекратилось, Трольс? — попросил его отец. Трольс что-то прошептал. — Я тебя не слышу, — любезным голосом сказал отец. — Говори громче, пожалуйста.

— Я укакался в первый школьный день, — без выражения повторил Трольс.

Девочки смотрели друг на друга.

— В школе же не гадят в штаны, правда? — объяснил отец. — Другие дети просто так этого не забудут. Так что ничего не остается, кроме как перестать это делать, верно? Особенно если ты надеешься хоть когда-нибудь с кем-то подружиться, — отец приятельски похлопал Трольса по плечу и засмеялся.

— Прекратите, — внезапно сказала Анна. — Прекратите же.

Но отец уже встал из-за стола, посудомоечная машина была загружена, сестра куда-то ушла, а мать Трольса начала складывать в кладовке выстиранную одежду, они видели ее через открытую дверь.

— Спасибо, — пробормотала Анна. — Мне нужно вернуться домой к семи.

Когда Анна и Карен натянули в прихожей куртки, обулись и громко попрощались, Трольс по-прежнему сидел за кухонным столом с мороженым в руках.

— Пока, пока, увидимся завтра, — сказал он, слабо улыбаясь.




Сесилье позвонила родителям Трольса и сказала, что ей нужен крепкий мальчик для работы в саду и она готова платить Трольсу за помощь пятнадцать крон в час. Анна сидела на кухне, пока Сесилье разговаривала с отцом Трольса, и слышала, как мамин голос отрывистыми ножничными движениями скользил в самой режущей части ее звукового диапазона. Когда разговор был окончен, Сесилье с силой положила трубку на рычаг, вернулась на кухню, слабо улыбнулась Анне и разгладила руками свое платье.

— Все в порядке, — сказала она, усаживаясь за стол напротив Анны. — Пять часов в неделю. Вот и хорошо. Ух, — она снова разгладила платье.

Однажды вечером, когда Анне было двенадцать лет, она подслушала разговор своих родителей о Трольсе. Был конец восьмидесятых, Йенс к тому времени уже переехал в Копенгаген, но постоянно бывал у них в гостях. Они только что пожелали друг другу спокойной ночи, но Анна, уже засыпая, вспомнила, что забыла передать родителям какое-то важное школьное сообщение, поэтому встала и начала спускаться вниз. На середине лестницы она услышала, как Йенс спрашивает:

— Почему ты думаешь, что его бьют? Это серьезное обвинение, Сесилье, у тебя должны быть какие-то доказательства.

Они немного помолчали, и потом Анна услышала, что Сесилье плачет.

— На самом деле я ничего не могу поделать, — всхлипнула она. — Такой красивый, хрупкий мальчик. Посмотри на него! Он такой несчастный, а я ничем толком не могу ему помочь.

Анна не расслышала, что ответил Йенс, и Сесилье сказала:

— Йенс, я прекрасно это понимаю, — она казалась неожиданно раздраженной. — Я прекрасно это понимаю. Ты мне это говорил десять тысяч раз. Я просто никак не могу смириться с тем, что ему так плохо.

Сесилье высморкалась. Анна замерзла на лестнице, и ей хотелось, чтобы взрослые сейчас поднялись и нашли ее. Чтобы ее отнесли в гостиную и уложили спать под пледом, как тогда, когда она была маленькой, чтобы она засыпала, прислушиваясь к их постепенно приглушающимся голосам. По щекам беззвучно покатились слезы. В тот момент она ненавидела Трольса. Казалось, что ее родители любили его куда больше, чем ее. Как будто она была одна в целом мире. Теперь они заговорили о чем-то, связанном с работой Йенса. В конце концов она вернулась в свою кровать.




Как-то летом Трольс зашел к ним без предупреждения. У него было хорошее настроение. Его родители уехали в Эбельтофт за новой машиной и должны были вернуться только к вечеру. У Сесилье и Йенса были гости — старые приятели по учебе, с которыми они общались еще до рождения Анны, — и лужайка перед домом была заполнена детьми. Сияло солнце, на столах стояли блюда с булочками и сок, ласточки ныряли в сад. Трольс потрясенно рассматривал веселый хаос перед домом, он совсем не ожидал застать здесь что-то подобное. Двое мальчиков его возраста играли в футбол, но Трольс не захотел к ним присоединиться. Он выпил сок, и Сесилье представила его гостям:

— Это Трольс, он учится с Анной в одном классе.

Анна услышала, как одна из подруг Сесилье прошептала:

— Какой же он красивый.

Йенсу внезапно пришло в голову, что все должны играть в мяч. Все сразу повскакивали со стульев, нашли четыре больших камня, биту и желтый теннисный мячик и разделились на команды. В саду царила беспечная и громогласная атмосфера, Анна и Карен закатывали глаза от такой игривости взрослых. Девочки были накрашены, но никто из старших никак это не комментировал. Когда подошла очередь Трольса бить по мячу, он вдруг отказался.

— Я не хочу, — сказал он.

Не очень громко, но Анна смогла это расслышать, даже стоя на тропинке поодаль. Трольс обезоруживающе улыбнулся и посмотрел на нее.

Старый школьный приятель Йенса Могенс, который подавал мяч, решил его переубедить.

— У тебя все получится, — горячо сказал он, становясь за спиной Трольса, поднимая его руки и описывая ими в воздухе горизонтальную дугу. — Просто держи биту вот так, не урони ее, — он похлопал Трольса по расслабленным рукам. — И смотри вперед.

Руки Трольса продолжали вяло болтаться.

— Ну же! Не отвлекайся! Это несложно! — кричал Могенс.

Анна инстинктивно посмотрела на маму. Сесилье собиралась что-то сказать и подняла руки, будто хотела возразить. Могенс рядом с Трольсом казался добродушным великаном.

— Из чего они у тебя сделаны, а? — раскатисто хохотал Могенс, хватая Трольса за белые веснушчатые руки и болтая ими в воздухе вверх-вниз. — Из чего они? Из теста?

Могенс смеялся. Трольс пустым взглядом следил за тем, как Могенс кричит, жестикулирует и по-боксерски прыгает взад-вперед, легко ударяя его.

— Ну давай, братишка, покажи, на что ты способен!

И тогда Трольс поднял биту и ударил Могенса по голове. Бум! Могенс замолчал и схватился руками за голову. Вокруг стало совсем тихо.

— Зачем ты это сделал? — ошарашенно спросил Могенс.

Трольс убежал с лужайки, Сесилье бросилась за ним. Их не было почти час, Анна отправилась их искать и нашла на заднем сиденье машины. Заплаканный Трольс лежал головой на коленях Сесилье, она гладила его по волосам. Он не захотел возвращаться обратно, хотя Сесилье заверила его, что все в порядке и Йенс наверняка объяснил Могенсу, почему Трольс его ударил. Анна нахмурилась. Но Трольс не хотел возвращаться, он хотел домой. Сесилье обняла его и вместе с Анной смотрела ему вслед, пока он неуверенно выезжал на велосипеде на дорогу, прежде чем набрать скорость и исчезнуть вдалеке.

Веселье в саду поутихло. Могенс прижимал к голове пакет со льдом и по-прежнему выглядел ошарашенным. Вокруг царила какая-то особенная тишина.

— Ты как, в порядке? — спросила Сесилье.

— Да, — ответил Могенс. — Очень жаль, что так получилось.

— Да, ты решил над ним поиздеваться, — без выражения подтвердила Сесилье.

— Ну нет, послушай, — возразил Йенс. — Это несправедливо.

— И тем не менее. Не со зла, конечно, — сказала она, обращаясь к Йенсу. — Это я тоже понимаю. И девяносто девять процентов всех мальчиков в мире отреагировали бы на это иначе. Но не этот мальчик.

— Мне очень жаль, — сказал Могенс несчастным голосом и опять схватился за голову.




Когда Трольсу исполнилось пятнадцать, он проколол себе нос и язык и стал носить обтягивающие брюки и большие сапоги. Тощий мальчик исчез, теперь он был ростом за метр восемьдесят, широкоплечий, с большими ловкими руками. Трольс был так близок к тому, чтобы его исключили из первого класса гимназии, что Сесилье пришлось за него хлопотать. Теперь он заходил в гости не так часто, как раньше, так что Анна и Карен мало знали, чем он занимается и с кем общается, но он рассказывал, что иногда ездит в Орхус или Копенгаген и ходит в гей-клубы «Пан». Девочки считали, что это очень интересно.

Однажды в начале учебного года, когда они были во втором классе гимназии, Трольс зашел к Анне и спросил, не хочет ли она покататься на велосипеде. Ему быстро стало жарко, и он снял свитер, обнажив торс, похожий на кусок пиццы.

— Что с тобой случилось? — в ужасе спросила Анна.

— Был дома у папы, надо было постирать, — ответил Трольс, весело глядя на нее.

— Он тебя ударил? — прошептала Анна.

— Да, но я дал сдачи.

Анне приходилось с силой нажимать на педали, чтобы поспевать за ним.

— И знаешь что? — Трольс загадочно посмотрел на Анну. — Ужасно некстати, что я так выгляжу как раз сейчас, — он приподнялся в седле с неестественным выражением лица.

— Почему? — пропыхтела Анна.

— Со мной ведет переговоры одно модельное агентство из Оденсе.

— Да ну!

— Правда. Они хотят сделать альбом моих фотографий. Они сказали, что я наверняка получу кучу предложений о работе.

Остаток дня они провели в разговорах о его будущей модельной карьере. О Париже, Нью-Йорке и Милане. О том, что Анна, естественно, будет приезжать к нему в гости. Они лежали в поле среди цветов, смотрели в небо и представляли себе пирамиды из бокалов с шампанским и серебряное конфетти, сыплющееся с неба. Вернее, Анна лежала, а Трольс сидел рядом. Лежать он не мог, потому что у него болела спина.




В 1997 году, когда Анна, Трольс и Карен окончили гимназию и стали студентами, лето было бесконечным, и они напивались до потери рассудка. Было так жарко, что одежда прилипала к телу. Хотелось верить, что этим теплым лазурным ночам не будет конца. Трое друзей были в эйфории, им казалось, что, если они выдохнут одновременно, их дыхание вытолкнет небосвод куда-то во Вселенную. Они устраивали вечеринки в домах, понятия не имея, кому те принадлежат. Но это были дома без родителей, уехавших в отпуск, и на вечеринках в этих домах горшки с засохшими цветами, которые никто в отсутствие взрослых не поливал, просто сдвигали в сторону, чтобы распахнуть окно в пшеничные поля. В эти поля можно было падать навзничь или устраивать в них небольшие пожары, как однажды ранним утром в самом конце июля. Они смущенно стояли, глядя на подъезжающие пожарные машины, и опускали взгляд, пока пожарный орал на них, держа окурок перед их смущенными лицами. Это был, конечно, не тот самый виновный в поджоге окурок, а только один из множества разбросанных по саду. На следующий день цветочные горшки снова отодвигались в сторону, окна распахивались, и праздник продолжался.

Позже, вспоминая то лето, Анна думала, что вряд ли все между ней, Карен и Трольсом зашло бы так далеко, если бы шли дожди. Но дождей не было, так что они практически не спали и все свободное от вечеринок время сидели в двухкомнатной квартире Карен в Оденсе и таращились друг на друга, как дикие бессловесные твари.

Карен где-то раздобыла кокаин, и они вынюхали его весь. Анна вышла в туалет, а когда вернулась, оказалось, что Карен и Трольса озарила великолепная идея: им нужно трахнуться.

— Почему бы и нет, — сказала Анна. У нее был сухой, как наждачная бумага, язык, и она вышла в кухню, чтобы попить воды из-под крана. Трольс с Карен, когда она вернулась в комнату, уже успели раздеться до пояса и теперь танцевали на полу.

— Я думала, ты гей, — сказала Анна.

Трольс и Карен сложились пополам от смеха.

— А мы думали, что ты человек свободных взглядов, — крикнула Карен. Они помахали Анне руками.

Все трое забрались на постель Карен, и Анна с Трольсом начали целоваться, пока Карен пыталась стащить с него штаны. Трольс рассмеялся прямо Анне в рот, потому что Карен слишком долго возилась, и на мгновение выпустил Анну, чтобы помочь Карен. Теперь целоваться стали Трольс и Карен, а Карен тем временем стащила с Трольса трусы. У него был проколот член, и Анна уставилась на обхватившую его руку Карен. Трольс закрыл глаза, и Анна слышала, как он с наслаждением дышит, продолжая целоваться с Карен. Анна откатилась от них на кровати. В какой-то момент Карен открыла глаза, посмотрела на нее и вытянула вперед руку, но, прежде чем Анна успела ее взять, Трольс поднял Карен и перевернул ее на спину так, что ее кудряшки рассыпались по подушке. Член Трольса мгновение указывал на Карен и потом исчез в ней. Они оба закрыли глаза. Анна встала с кровати. У нее потемнело в глазах, она ударила ногой прямо по их слитым воедино телам и попала Трольсу в тазобедренную кость. Он откатился в сторону со стоном. Анна видела его открытый рот, быстро опадающий член, Карен, которая удивленно переводила взгляд с нее на Трольса и обратно. Анна бросилась на Трольса и принялась осыпать ударами крепко сжатых кулаков его лицо, грудь и живот. Трольс побелел, у него горели глаза.

— Прекрати, Анна, — тихо сказал он.

Но она не унималась. Карен пыталась остановить Анну, и Трольс, который поначалу просто терпел удары, подвинулся назад, к своей одежде. Анна отбросила от себя Карен и упала на кровать. Трольс натянул свои синие джинсы и пошел к двери, на ходу просовывая голову в ворот футболки. Дверь за собой он не закрыл. Было слышно, как его шаги гремят по лестнице и как он выходит на улицу.

Карен зло посмотрела на Анну и сказала:

— Знаешь, Анна Белла, то, что ты сделала, было очень и очень некстати.

Это было десять лет назад.




Глава 6


Когда понедельник, восьмое октября, подошел к концу, Сёрен был уверен, что смерть Ларса Хелланда следует отнести к категории загадочных зовов праматери-земли, и готовился закрыть дело по возможности быстрее. Ларс Хелланд просто умер — и ничего больше. Каждый день в Дании неожиданно перестают биться сердца, в том числе сердца тех, кто, как Ларс Хелланд, ездил каждый день по двадцать пять километров с работы и на работу на велосипеде, не пил и не курил. Откушенные языки, правда, встречаются не каждый день, Сёрен должен был это признать, но, с другой стороны, люди часто наносят себе ужасные увечья перед смертью. Сёрен видел сломанные шеи, выбитые зубы, треснувшие черепа, обожженные лица, переломанные кости и торсы, наколотые на острые предметы. Нанесены эти увечья бывали всем чем угодно, от газонокосилок до решеток из кованого железа. Должно быть, у Хелланда были какие-то судороги, из-за которых он откусил себе язык перед смертью.

Совершенно уверенный в том, что скоро сбудет с рук это дело, Сёрен начал собирать предварительные свидетельские показания. Первым в его списке шел странный и почти прозрачный биолог Йоханнес, который и сообщил полиции о смерти Хелланда. Он занимает половину кабинета в отделении, потому что пишет статью в соавторстве с Хелландом, кроме того, надеется поступить в аспирантуру, несмотря на то что аспирантский совет отказывал ему уже два раза. За свою жизнь Сёрен встречал множество странных людей, совершенно деформированных существ или персонажей со столь вызывающими украшениями тела и головы, что с трудом можно было различить изначальный вид человека. Йоханнес не был ни увечным, ни экстремально украшенным, но, несмотря на это, казался одним из самых странных людей, с которыми Сёрену приходилось встречаться. Его прозрачность заставляла вспомнить животных, живущих под плиткой и оттого побелевших. У Йоханнеса были длинные, тонкие и шелковистые руки, белая кожа лица натянулась и облегла кости, и он сутулился. Только морковные волосы и умный взгляд выбивались из общего впечатления, отвлекая от мысли, что ты имеешь дело с чем-то тайным и скрытным.

Йоханнес, судя по всему, мог сказать о Хелланде только хорошее, и понадобился чуть ли не пистолет у виска, чтобы он нехотя признал, что Хелланд в последнее время вел себя странно и казался рассеянным и несобранным.

— Но Анна, между прочим, тоже не самый общительный человек, — поторопился добавить он. Сёрен не уловил связи, и Йоханнес нерешительно пояснил, что они с Анной расходились в оценке Ларса Хелланда как человека и научного руководителя и спорили об этом несколько раз в течение лета. Здесь Йоханнес замолчал, чтобы подумать, после чего внезапно брякнул, что Анна вообще-то подумывала дразнить Хелланда.

— Дразнить? — переспросил Сёрен, удивленно глядя на Йоханнеса. — Что вы имеете в виду?

Йоханнес заморгал, как будто сболтнул лишнее, и начал отпираться — да нет, ничего, это просто… Его взгляд бегал по комнате. В конце концов Йоханнес сказал, что Анна злилась на Хелланда. Ей казалось, что он как научный руководитель не уделяет ей никакого внимания, и так как ей вообще нелегко из-за маленького ребенка и всего такого, она как-то очень несправедливо и сильно сердилась на Хелланда, до такой степени, что Йоханнесу это не нравилось. Они из-за этого ссорились.

Сёрен слушал.

Потом Йоханнес неожиданно спросил, знал ли Сёрен о том, что Хелланду кто-то угрожал. Он сказал об этом легко, тоном, приуменьшающим значение слов, и поспешил добавить, что сам Хелланд смеялся над угрозами и называл их баловством. Йоханнес понятия не имел, в чем на самом деле заключались угрозы, он знал только, что видел в них сам Хелланд: кто-то из университета обиделся на него и прислал ему несколько неприятных электронных писем. Сёрен спросил, считал ли Йоханнес, что эти письма писала Анна Белла Нор. Такую возможность Йоханнес полностью исключал. Нет, конечно нет! Анне никогда бы в голову такое не пришло. Хелланд заседал во множестве комиссий, имел довольно большое административное влияние и отдавал себе отчет, что является подходящей мишенью для недовольства коллег. Он, например, был членом комитетов по приему в аспирантуру и на постоянную работу и поэтому играл решающую роль в академической карьере многих биологов.

Сёрен медленно кивнул, поблагодарил и вышел из кабинета, но вдруг вспомнил что-то и снова просунул голову в дверь. Йоханнес удивленно вскинул взгляд.

— Правильно ли я понимаю, — вежливо спросил Сёрен, — что Ларс Хелланд был одним из тех, кто дважды принимал решение о вашем незачислении в аспирантуру?

— Да, — легко ответил Йоханнес. — Все правильно.

Сёрен закрыл за собой дверь, чувствуя некоторое недоумение. Йоханнес был явно шокирован этой смертью и искал понятное объяснение, в результате чего навлек подозрения на свою коллегу Анну Беллу Нор, — но тут же принялся ее защищать, как будто бы это Сёрен, а вовсе не сам Йоханнес, рассказывал о ней нелицеприятные вещи. Хорошо, что это очевидное дело, подумал Сёрен, и скоро он будет свободен от всех размышлений на тему того, что на самом деле имел в виду Йоханнес Тройборг.




Следующей на очереди была Анна Белла Нор. Она сидела спиной к двери, но тут же развернулась, заслышав шаги Сёрена. Он отметил короткие светло-русые волосы, овальное лицо и худое, но в то же время сильное тело. В ее движениях порой проскальзывало какое-то сопротивление, как будто ей очень хотелось оказаться сейчас в другом месте. У нее были совершенно неописуемые глаза — поначалу казавшиеся карими из-за густых угольно-черных бровей и ресниц, они светлели, когда она произносила что-то с нажимом. Разговор продвигался на удивление вяло, смерть Ларса Хелланда явно плохо вписывалась в планы Анны Беллы Нор, она была разозлена и расстроена и в какой-то момент разговора сказала прямо:

— У меня защита через две недели. Так что все это, мягко говоря, очень не вовремя.

Сёрен спросил о ее отношениях с Хелландом — и узнал, что Хелланд в качестве научного руководителя почти непригоден и что Анна даже собиралась жаловаться на него факультетскому совету. Кроме того, оказывается, Хелланд раздражал всех, включая Йоханнеса, который просто не хочет этого признавать.

— Йоханнес мой хороший друг, — внезапно сказала она, прищурившись, — но во всем, что касается понимания настоящей сущности людей, он ужасно беспомощный. Он слишком вежливый, да еще и возомнил, что его земное предназначение — находить какое-то оправдание непозволительным поступкам других. У Йоханнеса всегда найдется хорошее объяснение, — но знаете, что? — Анна твердо посмотрела на Сёрена. — Иногда даже самое лучшее объяснение никак не извиняет проступка. Факт остается фактом: Ларсу Хелланду было на меня совершенно наплевать, — это все, что она могла сказать по этому вопросу.

Затем она рассказала, что Свен и Элизабет тоже не были закадычными друзьями Хелланда, и, насколько Анна знала, у них были на это основания. Он заседал во всех научных и административных комиссиях, в которые ему удалось втиснуть свой зад, и поэтому отвечал за множество деталей, влияющих на повседневную жизнь отделения. Анна отказалась подробнее объяснить, что она имеет в виду, потому что «поверьте, вам будет до смерти скучно».

Тем не менее Анна хотела бы подчеркнуть, что Хелланд дважды забирал электрический чайник, на который Анна с Йоханнесом скидывались вдвоем, и уносил его к себе в кабинет без спросу. Здесь Сёрен почувствовал раздражающую щекотку в кончиках пальцев и попросил Анну исключить совсем нерелевантную информацию, на что Анна ответила, глядя прямо на него:

— Вы же сами спросили об отношениях Хелланда с коллегами на факультете, как, по-вашему, я могу описать ту атмосферу, которая его окружала, не объяснив вам, каким лишенным симпатии, напыщенным фашистом в мелочах он на самом деле был?

Сёрена впечатлило, как много слов Анна может мгновенно соединить в совершенно убийственную цепь.

Потом Сёрен спросил, что было у Хелланда с глазом. Анна не знала точно, но ответила:

— По крайней мере, это было что-то нехорошее.

Она заметила это уже в начале лета, не придав этому особого значения, но в последнее время обратила внимание, что нарост…

— Вырос — неправильное слово, — сказала она. — Но он стал заметнее, как будто поменял качество и отвердел, — добавила она в своей обычной отрывистой манере и снова замолчала.

Сёрен поблагодарил Анну и попросил ее оставаться в здании — чуть позже ей придется съездить в участок вместе с остальными. Анна хотела знать, зачем это нужно, и выглядела очень недовольной. Сёрен объяснил, что это часть обязательной процедуры. Он вышел, закрыл дверь и тут только заметил, что вспотел.




Следующим пунктом повестки дня были два профессора, Свен и Элизабет. Они сидели в кабинете последней, разговаривали и всем своим видом излучали таинственность. Когда Сёрен постучал и спросил, можно ли войти, они оба встали и предложили ему сесть на красивый, но довольно неудобный диван с решетчатой спинкой и тонкими подушками. Свен, самый старший сотрудник отделения, был в процессе постепенного ухода на пенсию, начал понемногу понимать Сёрен, но все еще продолжал работать, потому что должен был закончить разные исследовательские проекты.

Элизабет на первый взгляд казалась самой нормальной из всей четверки. Фигурка крошечная, резко, как будто мелом, очерченная дорогой — это было особенно заметно в сравнении с остальными — одеждой точно по фигуре, хорошей стрижкой, модными очками и неброским макияжем. Однако почти сразу же становилось понятно, что в ее поведении есть какая-то основополагающая нервозность. Во время разговора Сёрен незаметно разглядывал ее светлый, разделенный на две части кабинет, в котором все поверхности были заставлены биологическими безделушками. Она объяснила Сёрену, что работает с инвертебратами и, заметив его непонимающий взгляд, пояснила:

— Беспозвоночные, животные без спинного хребта, — и обвела руками комнату, что Сёрен воспринял как знак того, что все те животные, которые украшали полки и подоконники, были бесхребетными бедняжками.

Утренние события привели Свена и Элизабет в ужасное волнение, и Элизабет призналась, что ее мучают ужасные угрызения совести. Свен согласно кивал. Они оба мечтали сбагрить Хелланда куда подальше и всецело это признают. Элизабет, как и Хелланд, проработала в отделении двадцать пять лет, а Свен и того больше, и теперь, оглядывая свою карьеру, они ясно видят, что единственной ложкой дегтя в их работе был Хелланд. Он портил рабочую атмосферу и мешал развитию общих исследовательских проектов, потому что все время думал только о себе. Кроме того, он заседал в целом ряде административных советов, и Свен с Элизабет были более чем согласны с тем, что отрядить туда Хелланда было все равно что дать ребенку нож вместо погремушки. У Хелланда не было ни малейших административных способностей, тем не менее ему неоднократно удавалось возглавить разные университетские инстанции, что каждый раз повергало отделение в хаос. Однажды, например, Хелланд забыл о сроках подачи общего бюджета, хотя ему напоминали о предстоящем дедлайне практически ежедневно в течение полугода, и отделению на протяжении целого семестра пришлось довольствоваться остатками бюджетов прошлых лет, что привело к тому, что студенты сами должны были оплачивать практические занятия по препарированию, пришлось на год отказаться от полевых выездов и все вынуждены были работать с выходящими из строя микроскопами.

Двумя годами раньше Хелланд баллотировался и был избран на пост руководителя отделения, что означало, что он стал отвечать за те два отделения, которые вместе составляют отделение клеточной биологии и сравнительной зоологии, и за два года ему практически удалось потопить отделение. Невероятно плохая работа, а также совершенно безответственное обращение Хелланда как со студентами, так и с бюджетом спровоцировали большие конфликты, главным образом между Свеном, Элизабет и Хелландом, но также и между Хелландом и другими клеточными биологами, которые сидели этажом выше. В коридорах постоянно ругались, и Элизабет призналась, что несколько раз была близка к тому, чтобы уволиться. Проблема была в том, что постоянная ставка исследователя на естественно-научном факультете — мечта любого ученого, и уйди она с этой работы, она никогда не могла бы надеяться занять такую позицию снова. Кроме того, она чувствовала ответственность за студентов. Морфология была популярной специализацией, Элизабет считала себя обязанной готовить молодую смену, но этот крест ей приходилось нести в одиночку, потому что Хелланд, судя по всему, не видел необходимости ей помогать. Даже несмотря на то, что он обязан был каждый год выпускать дипломников, этого требует контракт преподавателя с Копенгагенским университетом.

Здесь Сёрен попросил разъяснений. Правильно ли он понял, что в отделении сейчас только два дипломника — Анна Белла Нор и Йоханнес Тройборг и оба они студенты Ларса Хелланда?

— Да, — нерешительно ответила Элизабет, — но это единственные его дипломники за десять лет. За это время мы со Свеном выпустили минимум сорок студентов, и абсолютное большинство из них уже защитили диссертации или получили постоянную работу. Студенты — наш единственный шанс, хотя, конечно, нелегко одновременно преподавать, быть научным руководителем и ставить революционные научные эксперименты, которые бы поддерживали нашу международную репутацию нации исследователей, поэтому нужно воспринимать свои обязанности всерьез и как сотруднику естественно-научного факультета, и как человеку. — Элизабет смотрела на него горящим взглядом. — Вообще-то мы оба были удивлены. И работой Йоханнеса, и работой Анны. Приятно удивлены, надо заметить, — она притормозила и взглянула на Свена.

— Но? — вопросительно сказал Сёрен.

— Никто из них не работал в лаборатории, — ответил за нее Свен. — И Йоханнес, и Анна писали теоретические работы.

— И что это значит?

— Что они не работали с Хелландом в лаборатории, не ходили за ним хвостом полтора года и что ему самому не обязательно было заниматься практической исследовательской работой, потому что его некому контролировать. И Йоханнес, и Анна взяли исходные данные для своих дипломных работ из уже существующей литературы. Для них это было в два раза сложнее, чем если бы они писали практическую работу, зато от Хелланда это требовало минимальных усилий — если ему вообще пришлось прикладывать какие-то усилия. Нам это, конечно, не нравилось. Чисто из принципиальных соображений.

Они немного посидели молча. Потом Элизабет сказала:

— Но то, что случилось, — это, конечно, ужасно. Такого заклятому врагу не пожелаешь, — казалось, она хочет еще что-то добавить, но вместо этого только вздохнула.

— А вы могли бы о нем так сказать? — легко спросил Сёрен. — Что он ваш заклятый враг?

— Нет, — уверенно ответила Элизабет. — Он часто был для меня как бельмо на глазу, это правда. Но за двадцать пять лет можно научиться с этим жить.

Сёрен склонил голову на плечо. В тот же момент освещение за окном изменилось, и в кабинете стало почти совсем темно. Элизабет наклонилась к низкому журнальному столику и включила стоящую на нем лампу. Ее основанием служил медный осьминог, который закручивал щупальца вокруг сучковатой золотой ручки, как будто пытался то ли выползти из моря, то ли утащить за собой в пучину белый шелковый абажур. Сёрен подумал, что у этого парнишки, наверное, тоже нет никакого хребта. Когда Элизабет выпрямилась, Сёрен сказал:

— Кстати, насчет бельма на глазу. У вас есть какие-то предположения по поводу того, что было у Хелланда с глазом? — он сказал это совершенно невинно, переводя взгляд со Свена на Элизабет. Они оба выглядели искренне удивленными.

— А у него было что-то с глазом? — спросил Свен.

— И Йоханнес, и Анна заметили какой-то нарост у Хелланда в правом глазу, который стал заметнее в последние месяцы. Но вы, может быть, не обращали внимания?

Свен и Элизабет задумались. Потом Элизабет нерешительно сказала:

— Это может показаться странным, — она вздохнула, — но я фактически никогда на него и не смотрела. Ну так, чтобы целенаправленно. Мы здоровались, когда сталкивались в коридоре, но с тех пор как Хелланд передал пост председателя отделения Тому Равну, который сидит этажом выше, мне больше не нужно было обсуждать с ним административные вопросы. Это весной было, в марте, да? — она вопросительно посмотрела на Свена, и тот кивнул. — Я ужасно переживала из-за рабочей атмосферы, вы понимаете, — сказала она, снова глядя на Сёрена. — Но где-то полгода назад я решила, что так дальше нельзя. Я перестала надеяться, что ситуация когда-нибудь изменится. Я решила принять Хелланда как необходимое зло и жить дальше. Как будто он — только что проложенное шоссе в конце того сада, на разведение которого вы потратили бессчетные часы. Я не собираюсь никуда отсюда уходить. Мне нравятся мои студенты, я люблю свою исследовательскую работу. Где-то год назад до меня вдруг дошло, что у меня нет другого выхода. Мне нужно или уволиться, или смириться с Хелландом. С тех пор мы с ним близко не общались. Мы переписывались по электронной почте, когда нужно было решить какие-то рабочие вопросы, но в остальном я его избегала. Так что нет, честно говоря, я не видела, что у него было что-то с глазом, — Сёрен заметил, что она спокойно положила руки на колени и открыто посмотрела на него.

— Я тоже не видел, — вставил Свен.

— А состояние его здоровья вообще? Было ли что-то, что бросалось в глаза?

Оба профессора снова удивились, и Свен сказал сухо:

— Ну, что-то должно было быть не в порядке, раз его сердце вот так вот вдруг остановилось. Это, наверное, были какие-то предсмертные судороги? Я имею в виду, раз он откусил себе язык.

— Это задача патологоанатомов — выяснить, что же это было, — нейтрально ответил Сёрен.

— Может быть, у него была эпилепсия, просто никто об этом не знал? — размышлял Свен.

— Но вы, значит, ничего не замечали? — прервал его Сёрен.

— Нет, — ответили они хором.

Сёрен собрался было встать с дивана, но ощутил разлитую в воздухе недосказанность. Он вопросительно посмотрел на Элизабет:

— Вы хотите что-то добавить?

Элизабет нахмурилась:

— Это прозвучит глупо, но… — Она смотрела в сторону. — Нет, это слишком глупо.

— Тем не менее я хотел бы это услышать, — мягко сказал Сёрен.

— Как я уже сказала: мы иногда переписывались по некоторым практическим вопросам. Например, вместе пользовались растровым электронным микроскопом в конце коридора, и иногда Хелланд резервировал время для работы с ним и не приходил, тогда я писала ему и спрашивала, могу ли я поработать вместо него в это время.

— То есть вам было проще написать ему, хотя его кабинет находится от вас в тридцати метрах по коридору? — уточнил Сёрен.

— Да, — отрезала Элизабет.

— Ладно, продолжайте, — попросил Сёрен.

— И если мы уж начали говорить о странностях, — она безрадостно рассмеялась, — то да, казалось, что у него становится все хуже и хуже с орфографией.

Сёрен и Свен уставились на нее изумленно.

— С орфографией? — переспросил Свен.

— Да, — подтвердила Элизабет. — Последние два-три его письма были настолько запутанные, что я еле смогла их прочесть. Как будто он тратил всего секунду на формулировки и не собирался снисходить до того, чтобы перечитать текст и исправить ошибки, прежде чем нажать на «отправить». Я воспринимала это как знак неуважения ко мне. Но теперь, когда вы сами спросили… Это было немного странно, конечно.

Все покивали, и Сёрен сделал зарубку на память.

Продолжая быть уверенным в том, что Хелланд умер своей смертью, Сёрен забрал всю компанию в участок, чтобы запротоколировать и подписать их показания. Анна по-прежнему выглядела крайне недовольной. Пока они ехали по Фредерикссундсвай, Сёрен быстро пробежал все дело с самого начала, чтобы убедиться, что он ничего не просмотрел. Хелланд, насколько можно судить, уступал в популярности Деду Морозу, но Сёрен не видел ничего, что могло бы заронить подозрение о неуправляемой ярости, а без неуправляемой ярости физически невозможно вырвать язык изо рта другого человека. Он улыбнулся. Анна Белла была единственной, кого можно было бы представить приведенной в повышенную боеготовность, но в то, что она могла откусить своему научному руководителю язык, верилось все-таки с трудом.

— Чего ты там хихикаешь? — спросил Хенрик.

— Да нет, ничего — ответил Сёрен, глядя в окно.




В половине пятого Сёрен сидел у себя в кабинете и размышлял, не начать ли ему писать рапорт, не дожидаясь результатов вскрытия. Результаты должны были прийти днем позже, но он был практически уверен в их содержании. Хелланд умер от остановки сердца, и как только Сёрен напишет это в рапорте, дело будет закрыто. Единственная причина, по которой он не решался сделать это немедленно, заключалась в том, что он так и не поговорил до сих пор с ближайшим, судя по всему, коллегой Хелланда Эриком Тюбьергом. Записав показания Анны и компании, Сёрен отправился в Зоологический музей, чтобы найти Тюбьерга. Здание повело себя как заколдованный лес. Сначала Сёрен спросил на стойке информации внизу, как найти Тюбьерга, и его отправили в сложную систему коридоров, где он моментально заблудился. Было тихо и безлюдно, он заглянул в четыре пустых кабинета и постучал в шесть закрытых дверей, за которыми никто не ответил, пока наконец не наткнулся на первого живого человека, старичка, который сидел за письменным столом и что-то писал. За его спиной висела огромная доска с тысячами бабочек удивительных цветов и разных размеров. Старичок послал Сёрена дальше по коридору и выше, на четвертый этаж, где Тюбьерг, говорят, сидел обычно за столом у окна, выходящего в парк.

Через пять минут Сёрен снова безнадежно заблудился, но в конце концов, с помощью совсем молоденькой девушки, нашел то место, на котором Тюбьерг якобы обычно сидел, работая с костями, но обнаружил здесь только включенную настольную лампу, карандаш и отодвинутый стул. Он постоял немного, поджидая Тюбьерга, но спустя десять минут потерял терпение и решил перейти в нападение. Он нашел помещение, напоминавшее столовую, и сообщил работавшей там женщине, которая отжимала кухонную тряпку, что он сотрудник криминальной полиции, ему нужно поговорить с Эриком Тюбьергом, и это срочно. Женщина обвела столовую глазами, сказала: «Его здесь нет», — и продолжила выжимать тряпку.

От сидевших за одним из столов в глубине столовой Сёрен тем не менее узнал, что кабинет Тюбьерга находится в подвале в верхнем флигеле, то есть нужно просто спуститься по лестнице от среднего флигеля, свернуть направо, пройти через две вращающиеся двери, зайти в подвал, пройти половину одного из подвальных коридоров по направлению к университетскому парку, и там будет кабинет, внутри которого еще один кабинет, и вот в этом-то кабинете и работает Эрик Тюбьерг. Тогда Сёрен вернулся проторенной тропой к стойке информации, откуда он двадцать пять минут назад начал свои поиски, и самым вежливым тоном попросил студентку за стойкой найти для него Эрика Тюбьерга. Студентка сделала несколько звонков на разные номера. Сёрен барабанил пальцами по стойке.

— Его нет в кабинете, его нет в зале наверху, его нет в столовой и нет в библиотеке, — доложила она. — Так что единственное, что я могу сделать, — это отправить ему письмо по электронной почте.

Сёрен продиктовал свою фамилию, номер телефона и сообщение о том, что он просит Тюбьерга позвонить. Потом он поехал прямо в Беллахой и какое-то время работал в кабинете. Он как раз подумывал закругляться и ехать домой в Хумлебек, когда зазвонил телефон.

— Сёрен Мархауг.

— Это я, — я значило Линду, секретаршу Сёрена.

— Привет, я, — ответил Сёрен.

— Только что звонил патологоанатом.

Патологоанатом Бойе Кнудсен работал в морге в подвале Королевской больницы. Сёрен все никак не мог определиться в своем отношении к нему. Он понимал, что на такой работе определенной толстокожести не избежать, но все же его часто смущали нарочитая невозмутимость и огонек в глазах Бойе. Как-то раз тот прочитал это в его взгляде и сказал:

— Друг мой Сёрен, если бы я ревел так искренне, как мне того хотелось бы, больница стояла бы в воде по колено. Но поверь мне, моя душа плачет.

Это замечание повысило его акции, но все-таки не до конца убедило Сёрена. Конечно, он и сам был теперь гораздо более толстокожим, чем в начале своей карьеры, это понятно. Но все-таки хотелось верить, что эта закалка сделала его нейтральным и собранным, но не равнодушным.

— Почему ты его на меня не переключила? — спросил Сёрен.

— Он и слышать об этом не хотел. Он просил передать тебе привет и сказать, что на твоем месте поспешил бы приехать к нему в больницу.




В начале шестого Сёрен подъехал к Королевской больнице и припарковал машину под двумя опустошенными осенью тополями. Асфальт был заляпан угловатыми листьями, а ветер, казалось, дул сразу со всех четырех углов, будя в сердце беспокойство. Он отметился в приемной и спустился на лифте на два этажа вниз, в Институт судебной медицины. Второй раз за день Сёрен прошел по мрачному сплетению связанных между собой коридоров, но на этот раз он не блуждал так безнадежно. Он несколько раз кивнул, когда навстречу ему попадались знакомые лица, и внезапно услышал, как Бойе подпевает включенному радио. Сёрен постучал в открытую дверь и вошел, не дожидаясь ответа. Бойе сидел за письменным столом и, похоже, давно поджидал Сёрена.

— А, вот и ты, — сказал он.

Сёрен присел, Бойе бросил на него короткий взгляд, потом опустил глаза на лист бумаги, покрытый неразборчивыми иероглифами, и опять поднял их на Сёрена. Затем сложил губы трубочкой и побарабанил пальцами по столу.

— Я провел сегодня вскрытие некоего Ларса Хелланда, — начал он.

— Да? — Сёрену хотелось бы вытащить из Бойе одним рывком целый рулон информации, чтобы потом осмысливать ее в удобном ему самому темпе.

— Он умер от остановки сердца, — продолжил Бойе, кивая.

Сёрен тоже кивнул. Это было именно то, чего он ожидал.

— А язык?

— Он сам его откусил. То, что его сердце перестало биться, было результатом целого ряда чрезвычайно сильных эпилептических припадков, и так как рядом не было никого, кто мог бы вставить ему что-то в рот, язык пострадал.

— Ну, в общем, тогда я могу идти, — сказал Сёрен, собираясь встать и чувствуя раздражение от того, что ему пришлось приехать в больницу ради этого.

— Ну вообще да, можешь, конечно, — сказал Бойе, пожимая плечами и глядя на Сёрена. — Разве что ты захочешь узнать о той милой маленькой детали, которая, очевидно, спровоцировала эпилептические приступы.

Сёрен снова уселся на свое место. Бойе проникновенно посмотрел на него поверх очков.

— Это была очень болезненная смерть, Сёрен, — сказал он наконец. — Довольно часто случается, что во время припадка язык или губы частично прокусывают, но я, честно говоря, ни разу не видел подобного этому случая, чтобы язык был полностью откушен таким образом.

— Ну, тут ты забываешь кое о чем. Было же дело из городка Лайре и дело с острова Амагер, — запротестовал Сёрен. Он с ходу вспомнил минимум два случая, когда жертва прокусила мускулатуру языка и тот держался только на нескольких волокнах кожи.

— Да, ну так подумай об этих двух делах. Их три вообще-то, но черт с ним, — Бойе бросил на Сёрена короткий взгляд. — Во всех тех случаях с откушенными языками были вовлечены посторонние инструменты. Нужно приложить невероятную силу, чтобы откусить язык. Люди, черт побери, не делают этого просто так, — сказал он с нажимом, но вдруг смягчился: — И так как похоже, что никто — и ничто — не был прямо задействован в смерти Ларса Хелланда, я предполагаю, что у него были невероятно сильные судороги, которые, помимо прочего, привели к тому, что он откусил себе язык, и немного погодя — к остановке сердца. Нет никакого сомнения — смерть Ларса Хелланда была страшной и болезненной, — здесь Бойе внимательно посмотрел на Сёрена.

— Но Сёрен Мархауг, друг мой, — добродушно продолжил он, — это ничто в сравнении с тем болевым адом, в котором ему приходилось жить, — в глазах Бойе на мгновение мелькнул откровенный и почти неприкрытый ужас, но ему удалось совладать со своими чувствами.

— Что ты имеешь в виду? — спросил Сёрен.

— Он кишит живыми организмами, — четко ответил Бойе.

— Живыми организмами?

— Какими-то паразитами. Но я патологоанатом, а не паразитолог, и я вынужден признать, что не могу классифицировать эту заразу. Единственное, что я могу сказать, — они сидят повсеместно в его тканях. Самая высокая их концентрация — в мускулах и нервной системе. Это просто невероятно. Его мозг, например, полон инкапсулированных органических… ростков. Ты понимаешь, о чем я говорю? Какой-то паразит. Я, конечно, препарировал несколько образцов и отправил в Институт вакцин и сывороток. Завтра будет известно, что это за красавцы.

Сёрен потерял дар речи.

— Да, я точно так же себя чувствовал, когда вдруг понял, что этот несчастный парень в себе таскал. Непостижимо, как он вообще мог с этим жить, просто-напросто непостижимо.

— Откуда они взялись? — спросил наконец Сёрен.

— Тут я пас.

— Да, но насколько часто это встречается? — спросил Сёрен.

Он никогда раньше не слышал о паразитах в тканях. Ленточные черви — да, острицы, лямблии, даже о шистосомозе он слышал и знал, что последний очень широко распространен в странах третьего мира, но во всех этих случаях речь шла о непрошеных гостях в желудке, кишечнике, возможно даже кровотоке, но уж точно не в тканях. Ничего омерзительнее он в жизни не слышал.

— Пас, — повторил Бойе. — Я же сказал, я не паразитолог.

— Сколько всего паразитов в нем было, по твоей оценке? — спросил Сёрен.

Бойе взялся за свои бумаги:

— Всего около двух тысяч шестисот, распределенных по нервным, мышечным и соединительным тканям… довольно большой процент в мозге… — Сёрен поднял руку. — …и один в глазу, — продолжил Бойе. — Этот был виден.

Сёрен покачал головой.

— Послушай, — начал он, — значит ли это, что Хелланд умер не своей смертью?

— Я склонен снова сказать «пас», — серьезно ответил Бойе. — Я не знаю. С одной стороны, его смерть чрезвычайно естественна. Все его системы пришли к коллапсу, и только благодаря его отличной физической форме и конституции этого не случилось гораздо раньше. И, как я уже сказал, я слишком мало знаю о паразитах, чтобы рассуждать о них профессионально, но между нами говоря, не для протокола, — конечно, моя первая и неотступная мысль — как эти черти внутри него оказались, — Бойе сощурил глаз и продолжил: — Беспокойная мысль. С другой стороны, Хелланд был биологом — кто их знает, чем они там занимаются. Может быть, это какой-то профессиональный несчастный случай? Может, он опрокинул на себя какую-то склянку?

— Он был орнитологом, — возразил Сёрен.

— Может, птицы послужили источником заражения? С моей стороны это только догадки, конечно, а я не люблю строить догадки. Но в Институте вакцин и сывороток есть настоящий эксперт в области паразитологии, и я с ней уже поговорил. Тове Бьеррегор. Она пообещала парафинировать и разрезать паразитов сегодня перед уходом с работы и посмотреть на срезы первым делом завтра с утра. В двенадцать часов она сообщит результат. Есть еще Ханне Моритцен с естественно-научного факультета. Она одна из самых опытных паразитологов в мире, годами работала в Южной Америке и немусульманских районах Индонезии, где проблема паразитов стоит острее всего. С ней тоже не мешало бы связаться. Она-то точно сможет объяснить, как такой вот дружок, все его братья и сестры, а также все братья и сестры его братьев и сестер умудрились очутиться в Ларсе Хелланде, — Бойе сделал паузу и поднял вверх указательный палец. — Есть еще несколько милых деталей. У Ларса Хелланда было довольно много относительно свежих переломов, которые срастались сами по себе, и в некоторых местах это выглядит не очень хорошо. За последние шесть месяцев он сломал три пальца на левой и два на правой руке плюс два пальца на правой ноге. Кроме того, у него есть шрамы на коже головы, оставшиеся после нескольких серьезных ушибов, и две небольшие гематомы в области головного мозга, обе расположены в довольно безопасном месте, но тем не менее, — Бойе стоял, склонившись над своими бумагами, и на мгновение поднял на Сёрена глаза. — Кроме того, я могу констатировать, что у него была операция на головном мозге. Восемь-десять лет назад. Не то чтобы это имело какое-то значение — нет никаких признаков болезни головного мозга, кроме этих двух гематом. Я подумал просто, что стоит это упомянуть. Да, так что касается переломов — я позвонил своему коллеге из «скорой помощи» и попросил проверить кое-что в их компьютере. Он задолжал мне услугу, и да, я знаю, что это противозаконно, — Бойе поднял руку, как будто Сёрен собирался протестовать. — Хелланд не обращался в «скорую помощь». Ни единого раза за последний год. Может быть, конечно, он ходил к своему семейному врачу, ты это должен проверить. Но он все-таки ни разу не был в приемном покое больницы, несмотря на то что некоторые его повреждения требовали неотложной медицинской помощи. Его увечья похожи на те, которые встречаются у избиваемых мужьями женщин, не решающихся идти к врачу, потому что муж тогда моментально сядет аж на неделю. Если бы труп Хелланда не кишел паразитами, я бы предположил, что он подвергался насилию. Но теперь, конечно, я считаю, что все его увечья связаны с паразитами. Почему он не хотел, чтобы его подлатали, — это уже другая история… — Бойе красноречиво посмотрел на Сёрена, давая понять, что разузнать это — по его части.

— Могли эти повреждения сами по себе привести к смерти?

— Неа, — ответил Бойе. — Ларс Хелланд умер оттого, что у него в тканях было две тысячи шестьсот незваных органических гостей. Это совершенно точно.

Сёрен поднялся с некоторым трудом.




Выехав из Королевской больницы, Сёрен на дьявольской скорости помчался домой. Небо целый день было тяжелым и серым, но, пока Сёрен сидел в подвале у Бойе, оно успело окраситься в голубой, и температура упала. Сёрен опустил окно и почувствовал на лице острый воздух.

Что все это за чертовщина?

Он снизил скорость и поехал позади грузовика.

Так, спокойно.

Добравшись до дома, он приготовил ужин, уселся за стол — и вдруг почувствовал какое-то жжение под одеждой. Что-то вроде щекотки в волосах на лобке. Он быстро проглотил еду и принял душ. После душа у него зачесалась щека, тогда он побрился и проверил, нет ли у него вшей. Затем долго разглядывал ноготь на большом пальце ноги. Это что, грибок? Как весь этот омерзительный сброд мог попасть внутрь того несчастного парня? У Сёрена не было никаких предположений на этот счет. Он что, съел личинку? Каким образом из одной личинки получились тысячи? Размножалась ли она внутри Хелланда? Передалось ли ему это по воздуху? Выпил ли он их вместе с водой из-под крана? Сёрен слонялся по комнате, в конце концов он открыл пиво и уговорил себя успокоиться.




Ранним утром следующего дня Сёрен выехал в сторону Копенгагена, чувствуя прилив энергии. Первым делом он позвонил вдове Хелланда Биргит. Включился автоответчик, и Сёрен наговорил сообщение, в котором просил ее связаться с ним как можно быстрее. Потом он позвонил своей секретарше Линде и попросил найти номер Ханне Моритцен, паразитолога, работающего в Копенгагенском университете. Он очень любил смешить Линду, но в то утро ему не удалось заставить ее рассмеяться. Она перезвонила через три минуты. Сёрену пришлось съехать на полосу замедленного движения, чтобы записать продиктованный ею номер телефона, и он очень надеялся, что никто из его дотошных коллег не проезжает в это время мимо. Он набрал номер Ханне Моритцен и выехал обратно на шоссе.

— Алло, — сказала Ханне Моритцен в трубку после первого же гудка. Голос звучал сонно и казался далеким. Сёрен представился, после чего в трубке на мгновение повисла тишина.

— Что-то с Асгером? — спросила она наконец почти неслышно.

Сёрену приходилось отвечать на такие вопросы сотни раз, поэтому он сказал после секундной паузы:

— То, о чем я хочу с вами поговорить, никак не касается членов вашей семьи или вас лично. — Он слышал, как она облегченно выдохнула, и дал ей две секунды, чтобы переварить отбой тревоги, после чего продолжил: — Я прошу вашей помощи в связи с классифицированием паразитов, с которыми мы столкнулись, расследуя одно дело. Патологоанатом Бойе Кнудсен вчера сказал мне, что больше вас о паразитах не знает никто.

Ханне Моритцен заговорила с явным облегчением:

— Это срочно? Я со вчерашнего вечера на даче и, если честно, не собиралась возвращаться в город до среды.

Сёрен подумал, после чего они вместе пришли к выводу, что он перезвонит ей позднее, когда сам точно поймет, насколько это срочно. Ханне Моритцен хотела представлять, о чем именно идет речь, и Сёрен завершил разговор:

— К сожалению, не могу сейчас вдаваться в подробности, но в случае, если нам действительно понадобится ваша помощь, я, конечно, объясню вам все обстоятельства дела. Пока же спасибо и извините за беспокойство, — Сёрен собирался уже положить трубку, но тут Ханне Моритцен спросила:

— Это имеет какое-то отношение к смерти Ларса Хелланда?

— Вы знали Ларса Хелланда? — вырвалось у Сёрена.

— Да, мы работали на одной кафедре, хоть и в разных отделениях. Я только что узнала о том, что случилось. Очень сожалею.

Она казалась искренне тронутой, и Сёрен не мог не порадоваться, что хоть кто-то сожалеет о потере. Разговор был на этом закончен.

Сёрен припарковал машину в подвале под Беллахой, и коллеги встретили его пятиминутное опоздание на утреннее собрание разрозненными аплодисментами. Он начал с пересказа неофициального заключения Бойе, наблюдая, как зеленая волна отвращения проходит по лицам всех присутствующих. Коллега Сёрена рассказал, как он накануне сообщал о смерти Хелланда его вдове и их дочери-подростку. Новость их, как и следовало ожидать, не обрадовала. Нанна, дочь Хелланда, была дома одна, и полицейские вместе с ней ждали, пока ее мать прибежит домой. Девочка горько плакала, мама усадила ее на диван, и там они долго сидели обнявшись, прежде чем полицейские смогли задавать вопросы. Пришлось вызвать друга семьи, чтобы он взял на себя Нанну. Биргит Хелланд настаивала на том, что ее муж был в отличной форме. Он очень увлекался велогонками, это было его хобби на протяжении многих лет, он играл в сквош и бегал по утрам. В то же время Биргит упомянула, что отец Хелланда рано умер от внезапной остановки сердца, и тут же решила, что такая же остановка сердца сейчас отняла у нее мужа. В этом месте все взглянули на Сёрена, как будто было единогласно решено, что именно ему придется вернуться в дом в Херлеве и рассказать вдове новость о незваных гостях в теле Хелланда.

Никто не прикоснулся к свежим сдобным булочкам с кремом, которые желтели в центре стола на разрезанных бумажных пакетах из булочной.




Во вторник в двенадцать часов Сёрен и Хенрик вошли в помещение Института вакцин и сывороток на острове Амагер. Их путь лежал сквозь очередную систему коридоров, в которой Сёрен даже не надеялся разобраться, но на этот раз одна из сотрудниц вызвалась показать им дорогу. Она привычно шла сквозь здание, открывая двери, несколько раз сворачивала в сторону и в конце концов привела их в светлую уютную лабораторию. От одного из микроскопов поднялась улыбающаяся женщина, представилась Тове Бьеррегор и предложила Сёрену и Хенрику сесть на низкий диванчик посреди помещения.

— Я посмотрела срезы, — сказала она, как только они сели, — и нет никакого сомнения в том, что это личиночная стадия свиного цепня, Taenia Solium. Развитие цистицерков занимает от семи до девяти недель, поэтому я предполагаю, что пациент был инфицирован три — максимум четыре месяца назад, — она бросила короткий взгляд на обоих полицейских и продолжила: — Свиной цепень относится к типу плоских червей. Половозрелая форма паразита обитает только в кишечнике человека, где она закрепляется в просвете тонкой кишки и питается пищеварительными соками. Здесь от нее отпочковываются так называемые проглоттиды, которые можно рассматривать как своеобразные беременные существа, покидающие организм хозяина с экскрементами. В каждой проглоттиде содержится около сорока тысяч оплодотворенных яиц. Через человеческие экскременты яйца попадают в промежуточного хозяина, которым в случае свиного цепня является свинья. То, что в качестве промежуточного хозяина выступает свинья, является, кстати, главной причиной того, что свиной цепень наиболее широко распространен в странах, где люди и животные живут в тесном контакте друг с другом. Типичный пример — фермерские хозяйства стран третьего мира, там люди сбрасывают свои отходы на участках, к которым имеют доступ свиньи. Ну и наоборот, свиной цепень практически не встречается в западном мире, где люди и свиньи живут отдельно друг от друга, а также в мусульманских или иудейских странах — там не едят свинину.

Она снова посмотрела на Сёрена и Хенрика, как будто серьезно сомневаясь, что они могут поспевать за ее объяснениями. Потом на секунду задумалась, поднялась с места, беззвучно спустила откуда-то с потолка белую доску, достала фломастер и стала сопровождать свои объяснения простыми рисунками.

— В кишечнике свиньи из яиц развиваются личинки, которые проникают в кровь и переносятся вместе с ней в мышечные, нервные или подкожные соединительные ткани свиньи, где они превращаются в так называемые финны. Финна — это название пузырчатой личинки, дальнейшее развитие которой здесь приостанавливается и возобновляется только тогда, когда свинью кто-то съедает — например, человек. — Ее рука быстро летала над доской. — Очутившись таким образом в желудке человека, личинка пробуждается от спячки и занимает место в кишечнике, где и развивается в свиного цепня. На этом ее жизненный цикл заканчивается.

Сёрена тошнило. Он сосредоточенно рассматривал блокнот, в котором делал заметки, и собирался было что-то сказать, но Тове Бьеррегор опередила его, надевая колпачок на фломастер:

— Быть носителем свиного цепня — это не так уж опасно и не обязательно приводит к болезни носителя, — сказала она. — Поэтому человек может подолгу существовать даже с очень длинными цепнями внутри, не зная, что он заражен. В абсолютном большинстве случаев свиной цепень находят случайно, например при операции или вскрытии после смерти. Обычно цепни достигают длины от двух до четырех метров. После обнаружения пациенту выписывают лекарства, от которых цепень погибает и покидает тело хозяина вместе с экскрементами. Не очень-то аппетитно, да, но, как я уже сказала, вовсе не опасно.

Сёрен почувствовал, как его рот наполняется слюной. Одновременно с этим в затылке скреблось: что-то в рассказе не сходится.

— Я не совсем понимаю, — сказал он. — В теле Ларса Хелланда нашли ведь не свиной цепень, а эти… — Сёрен заглянул в свои записи, — финны.

Тове Бьеррегор взглянула на него без выражения.

— Да, правда. Но я еще не закончила объяснять, — спокойно ответила она. — Жизненные циклы паразитов — крайне сложная тема даже для многих биологов, и чтобы у таких неспециалистов, как вы, была возможность понять то, что я рассказываю, я вынуждена снабдить вас какими-то минимальными базовыми знаниями. — Она вдруг посмотрела на них так, как будто все происходящее ее очень забавляло.

— Да, конечно. Простите, — сказал Сёрен.

У Хенрика был такой вид, как будто его настигла морская болезнь. Сёрен ожидал, что Тове Бьеррегор пустится сейчас во вторую часть своих омерзительных разъяснений, но вместо этого она сказала только:

— Вывод, который напрашивается сам собой, — это… — она властно посмотрела на полицейских.

— …что Хелланд жрал дерьмо, — вырвалось у Хенрика. — Тьфу ты, господи ты боже мой!

Сёрен бросил на Хенрика раздраженный взгляд.

— Это значит, — продолжил он, обращаясь к Бьеррегор, — что Хелланд тем или иным образом принял внутрь яйца свиного цепня, — он замолчал, вдруг осознав причинно-следственную связь.

— Ну или, если быть более точными, две тысячи шестьсот яиц, — вставила Тове Бьеррегор. — Если Бойе нашел столько личинок, то столько же было и яиц свиного цепня.

Сёрену наконец-то удалось совладать со своим отвращением настолько, что он начал вникать в суть разговора.

— Но значит ли это, что он принял целую… — он снова сверился со своими записями, — проглоттиду?

— Этого мы не можем знать, — Сёрен заметил легкий намек на улыбку в уголке ее рта. — Если проглоттида содержит сорок тысяч яиц, тогда можно ожидать гораздо большего количества личинок, чем две тысячи шестьсот. Но можно найти много причин того, что только две тысячи шестьсот из них стали развиваться. — Она пожала плечами. — Суть в том, что Ларс Хелланд выступил в роли промежуточного хозяина, а это в наших широтах встречается крайне, крайне редко. За те тридцать лет, что я здесь работаю, я видела только три таких случая, и все трое инфицированных только что вернулись из стран, где свиной цепень широко распространен, как, например, в Южной и Латинской Америке и немусульманских районах Азии и Африки. Вы не знаете, Хелланд не ездил в последнее время в те части мира?

— Мы, конечно, обязательно это выясним. Вы же понимаете, вся эта история с паразитами для нас пока новость, — сказал он извиняющимся голосом и продолжил: — Вы можете сказать что-то о том, как долго финны находились в тканях Хелланда?

— По моей оценке, как я уже сказала, от трех до четырех месяцев. Я делаю такой вывод, исходя, во-первых, из их размеров и, во-вторых, из состояния капсул в тканях, в которых находятся финны, ожидая своего дальнейшего развития. Обычно финны находятся в свинье, которую рано или поздно съедят, поэтому кальциноз капсулы имеет естественную границу. Но человека никто не съедает, как вы понимаете. Финны в принципе растут очень медленно, и так как финны, найденные в Ларсе Хелланде, были довольно большими, я делаю вывод, что они развивались довольно долго. Капсулы, окружающие цистицерки, толстые, и цистицеркам требовалось все больше и больше места. То, что поначалу представляло минимальные неудобства для Ларса Хелланда, со временем превратилось в патологическое состояние, и я не представляю, как он мог это выносить. Финны предпочитают селиться в центральной нервной системе. Судя по исследованиям, проводимым, например, в Мексике, где довольно часто встречается инфицирование людей финнами, восемьдесят два процента всех финнов оседает в центральной нервной системе. Затем, в порядке убывания популярности, идут мускулы и подкожные ткани.

— Вы можете что-то сказать о симптомах? — спросил Сёрен.

Бьеррегор вытянула губы трубочкой.

— Симптомы у каждого инфицированного зависят от сочетания целого ряда различных факторов. Чаще всего существует прямо пропорциональная зависимость между количеством личинок и масштабом повреждений, то есть чем больше финн, тем обширнее повреждения. Но это, опять же, очень зависит от того, где именно находятся личинки. Сорок тысяч личинок, находящихся исключительно в мышечных тканях, теоретически могут меньше повредить инфицированному, чем пять личинок, неудачно расположенных в нервных тканях. Мышечные ткани на удивление хорошо справляются с незваными гостями, и только на относительно поздних стадиях их наличие может приводить к болям в мышцах. Если же личинки находятся в центральной нервной системе, это совсем другое дело. По мере того как личинка растет, ей требуется все больше и больше места и крови из окружающих тканей, а ткани центральной нервной системы в любом случае играют куда более важную роль в общей способности организма функционировать, чем, например, мышечные ткани. Если затронута центральная нервная система, пациент будет подвержен сильнейшим припадкам, похожим на эпилептические, — так же как пациенты с опухолями головного мозга. Кроме того, пациент будет страдать от внезапных провалов в памяти, почти наверняка столкнется с судорогами и большими проблемами с моторикой. Насколько я поняла из разговора с Бойе Кнудсеном, у умершего была довольно высокая концентрация личинок в головном мозге и вместе с этим у него на теле есть следы разных переломов и падений? Это как раз подтверждает то, что я сказала, — она помолчала немного, так что последняя фраза повисла в воздухе, и продолжила: — Если личинки со временем находят, пациент получает медикаментозное лечение и/или его оперируют, в зависимости от количества личинок, их расположения и стадии развития. В случае с вашим Хелландом личинки, очевидно, не были обнаружены, что само по себе невероятно. Как умерший вообще умудрился прийти на работу в день своей смерти, для меня загадка физиологии.

Они немного посидели в тишине, потом Бьеррегор спросила вдруг:

— Я могу еще чем-то быть вам сегодня полезна?

Сёрен совсем растерялся. Он не привык к тому, чтобы его выпроваживали, пока он сам не скажет, что у него не осталось вопросов. Бьеррегор украдкой посмотрела на часы.

— У вас есть какие-то предположения относительно того, каким путем Хелланд мог быть инфицирован? — попытался выиграть время Сёрен.

— Нет, — ответила Тове Бьеррегор. — Конечно нет, — она говорила почти оскорбленным тоном, Сёрен и сам понимал, что это был дурацкий вопрос. Все равно что спросить автомобильного механика о причинах аварии.

— Но, как я уже сказала, — продолжила она, глядя на Сёрена так, будто твердо собиралась закончить разговор, — либо он съел экскременты или что-то, что было в контакте с зараженными экскрементами, — а это в любом случае совершенно неправдоподобно. Либо он работал с живым свиным цепнем и был инфицирован в связи с несчастным случаем, что тоже не очень похоже на правду. Существуют паразиты, которые инфицируют через кожу, как, например, кровяные трематоды, вызывающие шистосомоз, но свиной цепень должен пройти по пищеварительному каналу, чтобы завершить свой жизненный цикл, так что, даже если мы предположим, что какой-то несчастный случай в связи с работой имел место, я по-прежнему не представляю, как он мог привести к заражению. Мы ведь исходим из того, что биолог, у которого разбилась пробирка, тут же примет все необходимые меры и уж точно не пойдет обедать с немытыми руками после какого-то происшествия со свиным цепнем. Так что я предполагаю, что Ларс Хелланд в последние полгода посещал страну с высоким риском заражения и в ходе этой поездки был инфицирован. Даже в этом случае мне сложно представить, как именно, но, опять же, иногда это случается.

Сёрен довольно долго смотрел на Тове Бьеррегор, прежде чем спросить:

— А если ни один из этих трех сценариев не соответствует действительности?

Бьеррегор встала.

— Честно говоря, мне не хочется об этом думать, — она взглянула на Сёрена. — Хелланд жил в болевом аду и в конце концов умер в результате инфекции. Это ужасно, даже если знать, что он заразился естественным путем. Представить же, что кто-то заразил его специально, руководствуясь злым умыслом, — ну, это такое преступление, о котором не хочется думать. Мне все же кажется, что это очень маловероятно. Нужна определенная биологическая подготовка, чтобы выудить проглоттиду из зараженных экскрементов, и неспециалисту было бы сложно обработать такой вид органического материала без того, чтобы его разрушить. И даже если бы это ему удалось, я все равно слабо представляю дальнейший ход событий. Ужасно жаль, что Хелланд ушел при таких драматических обстоятельствах. Но мне сложно усмотреть во всем этом преступление. Очень сложно, — по выражению лица Бьеррегор было очевидно, что теперь встреча закончена и это не подлежит обсуждению.

— Как вы храните ваши материалы? — не унимался Сёрен.

Тове Бьеррегор посмотрела на него раздраженно, но в конце концов смягчилась:

— К нашим материалам здесь, в институте, невозможно подойти близко, если это то, на что вы намекаете. Это естественно. У нас есть гораздо более опасные материалы, чем свиной цепень, — ВИЧ, гепатит С, лихорадка эбола, птичий грипп. Естественно, совершенно невозможно, — она посмотрела на Сёрена буравящим взглядом, — проникнуть сюда и взять что-то из этих материалов. И даже если бы вдруг кому-то это удалось, только эксперт знает, как нужно обращаться с материалами, чтобы они не утратили жизнеспособность. Если кто-то посторонний проникнет в наш подвал, где хранятся материалы, и схватит какую-то пробирку, ее содержимое тут же погибнет и перестанет представлять угрозу для окружающих еще до того, как вор дойдет до Исландской набережной.

— Это единственное место, где хранится живой органический материал? — спросил Сёрен.

— Здесь хранится абсолютное большинство. Но, как вы, может быть, знаете, в Копенгагенском университете работает паразитолог Ханне Моритцен. У Моритцен, конечно, есть множество материалов, иначе она не могла бы делать свою работу. Но она главный наш эксперт, и я уверяю вас, что она обращается со своими материалами с максимальной осторожностью. Ханне Моритцен может получить Нобелевскую премию за свою фантастическую работу со странами третьего мира. Ей бы никогда не пришло в голову шутить с техникой безопасности. Никогда.

На этом замечании беседа была окончена, и Сёрен с Хенриком молча вышли из института. Они сели в машину, Хенрик открыл рот что-то сказать, но Сёрен опередил его.

— Подожди, — попросил он. — Подожди немного.

Они ехали по городу в молчании. Сёрен откинулся на спинку сиденья и следил в окно, как мимо проскальзывают деревья и дома. Он чувствовал, что они идут по очень тонкому льду.




Вернувшись в участок, он засел в своем кабинете и выпил подряд три чашки чая. Ларс Хелланд умер от двух тысяч шестисот паразитов в нервных и мышечных тканях, кроме того, у него было множество переломов и других повреждений с головы до ног. Что, черт побери, это значит? Прежде чем он успел хорошенько это обдумать, он позвонил Биргит Хелланд, спросил, дома ли она, и десять минут спустя уже ехал в машине в Херлев. Если Ларс Хелланд был убит — а такую возможность Сёрен больше не мог отрицать, — с девяностовосьмипроцентной вероятностью в его смерти был виноват кто-то из близких родственников или ближайшего окружения. Поэтому Биргит Хелланд в мгновение ока возглавила список людей, с которыми Сёрену хотелось поговорить подробнее.

Биргит Хелланд предложила ему сесть в большой светлой гостиной и позвала дочь. Девочка тут же спустилась со второго этажа, она выглядела заплаканной, как и мать. Не разглашая подробностей, Сёрен объяснил, что у Ларса Хелланда, судя по всему, была тропическая инфекция и что полиция приступила к поиску возможных взаимосвязей между инфекцией и его смертью. На это сообщение Биргит отреагировала смесью недоверия и шока. Тропическая инфекция? Этого не может быть, повторила она несколько раз. Ее муж никогда не был в тропиках. Он панически боялся летать. Его самого это безгранично раздражало, потому что абсолютное большинство орнитологических симпозиумов и конференций, посвященных тематике, над которой он работал, проводились за границей, и каждый раз он вынужден был посылать туда своего младшего коллегу Эрика Тюбьерга. Сам он приезжал только туда, куда можно было добраться поездом или машиной. Нанна сидела рядом с матерью и плакала. Биргит, конечно, немедленно захотела узнать побольше о тропической инфекции, и Сёрен сказал, что на данном этапе следствия он не может разглашать деталей. Следствия? Биргит посмотрела на него ошарашенно, и Сёрен объяснил, что смерть от сердечного приступа является естественной, но теперь полиция обнаружила новые обстоятельства дела, и в свете этого квалифицирует случай иначе. Теперь смерть Ларса Хелланда рассматривается как подозрительная, поэтому он вынужден не раскрывать подробности в интересах дальнейшего следствия. Биргит пришла в ярость:

— Вы меня подозреваете, что ли, или в чем дело? Говорите прямо!

— Я сделаю все от меня зависящее, чтобы узнать, почему умер Ларс Хелланд, — сказал Сёрен, уклоняясь от ответа. — А до тех пор прошу мне доверять. Хорошо?

Биргит смотрела на него скептически, но Нанна кивнула, и Биргит в конце концов тоже пришлось согласиться.

Нанна поднялась и вышла в туалет, и Сёрен спросил о состоянии здоровья Ларса Хелланда перед смертью.

— Ларс был в отличной форме, — в который раз повторила Биргит.

— То есть вы считаете, что он был здоров?

— Да, я же уже сказала. Ларсу удалили опухоль мозга почти девять лет назад. Ее очень рано обнаружили, сразу вырезали, и с тех пор его ничего не беспокоило. Он регулярно ходил на проверки. Он был в отличной форме, — повторила она.

— То есть вообще никаких признаков болезни?

— Нет.

Сёрен поблагодарил вдову, поднялся и выехал из Херлева, будучи не в состоянии решить, действительно ли Биргит ничего не знала ни о паразитах, ни о сломанных костях или же ей просто чертовски хорошо удавалось это скрывать.

Вернувшись в участок, Сёрен позвонил в Зоологический музей и попросил соединить его с Эриком Тюбьергом. Телефон звонил целую вечность, после чего секретарша сказала, что Тюбьерга нет в кабинете, но она может написать ему письмо по электронной почте и попросить перезвонить. Сёрен вздохнул.

В дверь постучали, и Стен, не дожидаясь ответа, просунул голову в кабинет. Стен был штатным компьютерным аналитиком криминальной полиции, который со вчерашнего дня занимался поиском релевантной информации в компьютере Хелланда. Сёрен был настолько уверен, что ему не придется потратить много времени на расследование этого дела, что ни разу за день и не вспомнил о компьютере, поэтому теперь он немного виновато пригласил Стена зайти для отчета.

— Почтовый ящик Ларса Хелланда был создан в феврале 2001 года, — начал Стен. — На сервере сохранено больше полутора тысяч писем. Я прочел их все, — на мгновение Стен показался усталым. — Абсолютное большинство писем посвящено профессиональным вопросам, кроме тех, которые адресованы его жене, Биргит Хелланд — она, кстати, работает на гуманитарном факультете Копенгагенского университета, — и их дочери Нанне. Единственное интересное из всего, что я нашел, это что Хелланд за последние четыре года обменялся двадцатью двумя письмами с профессором орнитологии из университета в Ванкувере, парнем по имени Клайв Фриман. Тебе это о чем-то говорит?

Сёрен кивнул.

— Они в чем-то не согласны, — продолжил Стен, — и в своей переписке бессчетное количество раз делают отсылки к статьям друг друга в разных естественно-научных журналах, например «Scientific Today», о котором я знаю понаслышке, а также целом ряде других, о которых я никогда раньше не слышал. В начале этой переписки они держатся более-менее на равных, но в конце весны происходит какое-то изменение. Тон их писем по-прежнему поддерживает иллюзию, что почтенные ученые спорят на равных, но много раз становится понятно, что Фримана загоняют в угол и что Хелланд этим наслаждается. В двух местах поверженный Фриман откровенно угрожает Хелланду, — Стен протянул Сёрену листок бумаги с выделенной маркером фразой. — В конце июня вдруг наступает тишина. Ничто в переписке не указывает на причины этого, и хотя я поискал немного в Интернете, я так и не нашел конкретного объяснения этому внезапному перемирию. Зато спустя какое-то время, а именно девятого июля, Хелланд начинает получать анонимные письма, — Стен вытащил новую папку и достал оттуда небольшую стопку бумаг. — И здесь тон уже жесткий и прямой. Хелланду угрожают.

— Они от Клайва Фримана? — поинтересовался Сёрен.

Стен покачал головой:

— Я почти уверен, что нет. Тон писем совсем другой. Перед человеком, который угрожает Хелланду, стоит только одна задача: напугать его. Угрозы состоят из одного предложения.

Сёрен смотрел на Стена, ожидая продолжения.

— For what you have done, you shall suffer.[1 - За то, что ты сделал, ты будешь страдать (англ.).]

Сёрен поднял бровь:

— Он на них отвечает?

Стен кивнул:

— И кажется, что угрозы его безмерно забавляют. Может быть, потому, что он считает, что они исходят от Клайва и это просто пустая болтовня, может, потому… не знаю… что он просто не может воспринимать их всерьез.

— Ты говоришь, отправитель неизвестен?

Стен кивнул:

— Адрес на hotmail, и тот, кто открыл этот ящик, решил зарегистрироваться под именем Justicia Sweet. Мило, правда? Так что человек, угрожавший Хелланду, может быть кем угодно.

Сёрен застонал и схватился за голову.

— Есть что-то еще? — спросил он.

— Вообще-то да. Я не знаю, насколько это важно, но у Хелланда, кажется, были противоречия с еще одним коллегой, — Стен прищурился. — В последние десять дней перед смертью Хелланда проходил резкий обмен мнениями между ним и Йоханнесом Тройборгом, — Стен позволил последней фразе на мгновение повиснуть в воздухе. — В отличие от переписки Хелланда с Фриманом, в этом случае несложно понять, о чем они спорят. Они, судя по всему, писали в соавторстве научную статью, и Йоханнес выражает недовольство вкладом Хелланда. Йоханнес хотел, чтобы Хелланд убрал свою фамилию и Йоханнес остался единственным автором статьи, но Хелланд отказался это сделать.

Сёрен кивнул, и Стен продолжил:

— Есть одно обстоятельство, которое сразу бросается в глаза. Я заметил это только в тех письмах, которые Хелланд отправлял в последние пять-шесть недель. Он начал писать ужасно неряшливо. В письмах полно орфографических ошибок, в последние три-четыре недели они стали практически нечитаемыми, вот, смотри, — Стен протянул Сёрену лист бумаги, на котором тот прочитал: «я не могц тбе помочь, потому что мы не соглвсны. Сожажею. Встречаемся завттра утром в 10 у меня как договаривалисб. Л.»

— Ну не образец орфографии, да, — сухо сказал Сёрен и потер ладонью лоб. — Стен, — продолжил он затравленно, — у Хелланда же были паразиты в мозге. Нет, черт побери, ничего странного в том, что он не мог нормально писать.




Когда Стен ушел, Сёрен снова позвонил Ханне Моритцен и настоял на встрече. Она была по-прежнему на даче. Сёрен посмотрел на часы, попросил адрес и пообещал приехать так быстро, как позволит движение на шоссе. Она нехотя согласилась.

После этого он позвонил Йоханнесу. Сёрен был интуитивно уверен в том, что прозрачный Йоханнес был с ним честен, и все-таки хотел услышать его объяснения по поводу того обстоятельства, что Йоханнес не упомянул о своих разногласиях с Хелландом. Телефон звонил долго, но трубку никто не взял.

Сёрен еле-еле отыскал дом Ханне Моритцен в дачном поселке возле Хальд Странд. Маленький ухоженный коттедж стоял на огромном участке земли и напоминал кубик на футбольном поле. Дом состоял всего из одной комнаты, светлой и практически пустой. Прямо на полу стояло несколько вещиц в японском стиле, Ханне подала почти белый и удивительно крепкий чай в японских пиалах и предложила Сёрену нечто, что он поначалу принял за шоколад, но что оказалось каким-то странным японским блюдом с ужасным вкусом, так что Сёрен не смог сдержать гримасу, и это заставило Ханне Моритцен улыбнуться.

Ханне Моритцен — несчастливая женщина, невольно подумал Сёрен. Это его тронуло. Не то чтобы Анна Белла, скажем, была воплощением счастья, но в ней была злость, а злость, как ни крути, порождает жизнь. Ханне Моритцен сдалась, и это оставило несмываемый след в ее тусклых серебристых глазах. Тем не менее она хорошо формулировала, была точна в высказываниях и гораздо более приветлива, чем Сёрен ожидал после телефонных разговоров. На ней был мягкий домашний костюм, волосы перехвачены резинкой.

Сёрен попытался объяснить ситуацию как можно понятнее. Передал привет от Тове Бьеррегор, хотя та совсем об этом не просила. Ханне Моритцен смертельно побледнела, когда Сёрен пересказал ей результаты вскрытия — находку двух тысяч шестисот личинок, и он заметил, как блуждал ее взгляд и легко подрагивали ладони, прежде чем ей удалось взять себя в руки. Сёрен сходил в туалет, и когда он вернулся в комнату, Ханне Моритцен уже овладела собой и без понуканий сформулировала свои мысли по делу. Она была уверена, что Ларс Хелланд не мог быть инфицирован в результате профессионального несчастного случая.

— Он был специалистом в морфологии позвоночных, — сказала она, как будто это само по себе было объяснением, и добавила: — Он не имел никакого профессионального отношения к паразитам со времен обязательного курса по введению в паразитологию на бакалавриате в семидесятых годах, — она пожала плечами. — Это очень специализированная область, и Ларс Хелланд пошел в совершенно другом направлении. Паразитология и морфология позвоночных так же далеки друг от друга, как психиатрия и ортопедическая хирургия в медицине.

В течение следующего получаса Моритцен подтвердила все сказанное Тове Бьеррегор.

— Последний раз мы сталкивались с цистицеркозом в Дании в 1997 году, — уточнила Моритцен. — Пациент был двадцативосьмилетний мужчина, он жаловался на ужасное кожное раздражение после долгого пребывания в Мексике, мы быстро нашли у него под кожей девять личинок и удалили их операционным путем. Знаете, как он заразился? Он оказался между двумя группами мальчишек, перебрасывавшихся грязью, и ему случайно попали в рот. Невероятно, но это единственный источник заражения, который нам удалось отыскать. Есть множество других паразитов, которых крайне легко подцепить жителю западных стран. Паразиты, которые проникают прямо под кожу через еду и напитки, через туалеты, в которых не соблюдается гигиена, или при половом акте. Но именно цистицеркоз не очень-то легко подхватить, если человек привык соблюдать гигиену. Если бы мы говорили о непосредственно свином цепне, то да, это другое дело. Сырая и непрожаренная свинина — это вечный источник заражения, а тяга людей к сырому мясу по каким-то непостижимым причинам очень высока.

— То есть, по вашему мнению, заражение естественным путем невозможно?

— Нет, — ответила Моритцен, — заражение естественным путем — это как раз единственное, что хоть как-то вероятно, но все равно это довольно-таки неправдоподобно. Я просто не верю в то, что у самого Хелланда случился несчастный случай на работе.

— Почему нет?

— Потому что он не имел никакого отношения к паразитам, — сказала она с нажимом. — В его отделении нет живого материала.

— Возможно ли, что он заразился во время визита в Отделение паразитологии?

— Теоретически возможно, но, опять-таки, очень маловероятно.

— Почему?

Ханне Моритцен уверенно посмотрела на Сёрена:

— Потому что я заведую этим отделением и знаю, кто приходит и уходит, какие материалы покидают пределы отделения и кто и зачем их выносит. Так предписывают правила.

— Тове Бьеррегор считает, что Хелланд был заражен три-четыре месяца назад, — сказал Сёрен, вопросительно глядя на Моритцен.

— Это очень маловероятно, — сказала она, пряча глаза.

— Почему?

— Потому что вряд ли человек может прожить в этом состоянии несколько месяцев. Вам приходилось когда-нибудь сжимать в руке кактус? — внезапно спросила она. Сёрен покачал головой. — Иголки очень тонкие и прозрачные, но острые, как скальпели, которые погружаются глубоко в ладонь. Уже через несколько часов они начинают мешать, а через несколько дней на месте каждой иголки образуется нарыв. Представьте себе такую ситуацию в тканях. Это не очень-то реалистично, правда?

Сёрен кивнул.

— Но может быть, Хелланд — это сенсация? — предположила она. Сёрен поначалу думал, что она шутит, но она серьезно смотрела на него серыми глазами. — Может быть, случайно личинки у него в организме расположились таким образом, что он мог функционировать. В мозге очень многое зависит от того, где они расположены. Как и в случае опухолей. Некоторые начинают сдавать при опухолях размером с изюминку, некоторые живут в добром здравии, пока опухоль у них в голове не разрастается до размеров куриного яйца, — она снова пожала плечами.

— Вы шокированы всем этим, — внезапно сказал Сёрен, бросив на нее испытующий взгляд. — Вы пытаетесь это скрыть, но я все равно это чувствую, — это был один из дальних выстрелов Сёрена.

— Смерть сама по себе шокирует, — спокойно ответила Ханне Моритцен. — А я лучше других представляю, в каком аду он должен был жить, если временные прогнозы Бьеррегор верны. Конечно я шокирована такой несчастной судьбой, и конечно меня занимает возможность выяснить, каким образом так получилось. Кроме того, мне очень жалко его дочь. Тяжело жить без отца, — Моритцен вызывающе посмотрела на Сёрена.

— Вы не были знакомы с Ларсом Хелландом лично?

— Нет, — ответила Ханне Моритцен. — Он преподавал у нас в третьем семестре формы и функции. Он был хорошим преподавателем. Я работала в том же здании, что и он, так что мы иногда сталкивались в коридорах и здоровались. Вот и все.

— Вы замужем? У вас есть дети? — поинтересовался Сёрен.

— Извините, но какое это имеет отношение к делу?

Сёрен настойчиво посмотрел на нее и повторил вопрос.

— Нет, я никогда не была замужем, и у меня нет детей, — ответила она. — Чтобы достичь моего положения в профессии, нужно идти на определенные жертвы.

Сёрен кивнул.

— Вы слышали, чтобы у Хелланда были враги? — спросил он.

Ханне сухо рассмеялась, но было видно, что ей не смешно.

— Конечно у него были враги. Ларс Хелланд был человеком блестящего ума и никогда не отказывался от возможности встать над всеми. Если верить слухам, он доводил своих сотрудников до сумасшествия. Это тоже можно считать действенным рецептом приобретения врагов. Как правило люди ненавидят тех, кого слишком много. Я, как уже сказала, его практически не знала, но он мне интуитивно нравился. В нем был драйв, он не боялся выходить под научный перекрестный огонь и идти напролом, поэтому он был козырем для факультета. Он, помимо прочего, годами вел эту идиотскую, так называемую научную, дискуссию о происхождении птиц. Это привлекало к факультету внимание прессы, хотя я лично считаю, что на это глупо тратить место в журналах.

— Почему?

— Потому что птицы — потомки динозавров. Точка. Это из области тех знаний, которые печатают на коробках с сухими завтраками. Когда Анна мне рассказала, что будет писать на эту тему диплом и собирается потратить год работы на эту поддерживаемую Хелландом и Тюбьергом бурю в стакане воды, я по-настоящему рассердилась. Пыталась ей объяснить, что она никак не сможет применить эту работу в дальнейшем. Если хотите знать мое мнение, вся эта дискуссия — просто много шума из ничего. Этот канадец, на борьбу с которым Хелланд и Тюбьерг бросают все свои гранты, он дурак и…

— Как вы думаете, Клайв Фриман…

— А, ну да, Клайв Фриман, — перебила Ханне Моритцен.

— …как вы думаете, мог ли он инфицировать Хелланда паразитами, чтобы отомстить ему?

Ханне Моритцен внезапно громко рассмеялась:

— Нет, можете мне поверить, вот уж чего я не думаю! Я не могу представить, чтобы кому-то вообще пришло в голову инфицировать людей паразитами… — Она помолчала. — Это было бы абсолютным сумасшествием.

— Насколько я понимаю, вы знакомы с Анной Беллой Нор. Знаете ли вы других коллег Хелланда с его кафедры? — спросил Сёрен.

— Да, конечно, я всех их знаю. Точнее, я почти не знакома с тем парнем, который сидит в кабинете вместе с Анной. Мы только здоровались пару раз, когда я к ней заглядывала.

— Но с Анной Беллой вы знакомы довольно близко?

— Ну, в каком-то смысле да… Она слушала один из моих летних курсов, и мы быстро нашли общий язык. — Сёрен заметил, что взгляд Моритцен потеплел. — Я всегда хотела дочку, — она посмотрела на Сёрена почти смущенно, — а Анна мне чем-то напоминала меня в молодости, — она криво улыбнулась и продолжила. — Свена и Элизабет я, конечно, знаю, мы пересекаемся с ними в повседневной жизни факультета. Мы же все здесь работаем с незапамятных времен.

Ханне Моритцен поднялась с места и принялась разжигать камин, у Сёрена закончились вопросы. Он встал и собрался уходить, Ханне провела его до двери. Они оба с удивлением заметили, что пошел снег. Большие мохнатые снежинки падали вертикальными рядами на успевшую побелеть землю.

— Подумать только, снег идет, — мягко сказала Ханне и поежилась.

— Да, какая-то странная осень, — пробормотал Сёрен и протянул ей руку для прощания.

— Я возвращаюсь в Копенгаген завтра рано утром, — сказала Ханне, пожимая его ладонь. — Если я вам еще понадоблюсь, меня всегда можно найти на работе.

Сёрен кивнул.

По пути в город он вдруг понял, что скучает по Вибе. По мягкой простоте Вибе, по тому движению, которым она вскидывает свою белокурую голову, по ее оптимизму. Естественно-научному факультету не помешала бы пара таких сотрудников.




Глава 7


Ночью со вторника на среду Анна долго не могла заснуть и только часа в четыре утра провалилась в тяжелый, без сновидений, сон. Проснувшись в половине девятого, она сразу позвонила Сесилье. У них все отлично, Лили веселится и совершенно по ней не скучает. Анна приняла душ и съела миску мюсли.

— Она совсем по тебе не скучает, — передразнила она Сесилье, натягивая камуфляжную куртку и сапоги. В четыре она должна забрать Лили и оставить ее у себя ночевать. Наконец-то.

Когда Анна вошла в здание, где находилось отделение клеточной биологии и сравнительной зоологии, было начало одиннадцатого. Идя по коридору к своему кабинету, она встретила Элизабет с четырьмя термосами в руках. Последний раз, когда они виделись в полицейском участке, Элизабет была сама не своя, и с тех пор ни она, ни Свен не появлялись в отделении.

— А, вот и вы, — сказала она, глядя Анне прямо в глаза. — Не поможете мне?

— Что вы собираетесь с этим делать? — удивленно спросила Анна.

— Кофе. Мы проводим церемонию памяти Ларса в актовом зале на четвертом этаже через полчаса. Только для нашего отделения и для коллег.

Анна поморгала глазами и взяла протянутый ей термос:

— Разве такие церемонии проводятся обычно не после похорон?

— Обычно да, — ответила Элизабет. — Но Равн, заведующий отделением, решил сделать так. Хелланд мертв уже двое суток, по университету ползут слухи. Он хочет использовать эту церемонию, чтобы их загасить. Похороны Ларса будут в субботу, и туда смогут прийти все кто захотят, — Элизабет посмотрела на Анну долгим взглядом.

— А что за слухи? — Анна прошла вслед за Элизабет на кухню, где та с силой поставила термосы на стол и сказала резким голосом:

— Слухи о том, что Ларса Хелланда убили и будто бы полиция считает, что убийца был близко с ним знаком и, более того, работал вместе с ним. И знаете что? — сказала она зло. — Я считаю, что это очень неприятные слухи. Потому как если его действительно убили, то в первую очередь подозрение падает на меня, Свена, Йоханнеса или на вас. И мне не нравится об этом думать. Ну, или на пятьсот других сотрудников факультета, которые Хелланда в гробу видали. В переносном смысле, конечно, — поспешила добавить она и расплакалась. — Он до сих пор у меня перед глазами стоит, — пробормотала она, пряча лицо в ладонях. — Видит бог, я ненавидела этого человека. Но такого он не заслужил.

Анна внезапно что-то вспомнила.

— Элизабет? — вопросительно сказала она. Элизабет уселась на стул в небольшой кухне и принялась протирать очки. — Как вы думаете, дела Ларса Хелланда примет теперь Эрик Тюбьерг? Это он получит его должность?

Элизабет посмотрела на нее озадаченно:

— Тюбьерг, который из музея?

— Да. Напарник Хелланда. Мой внешний научный руководитель.

— Нет, я такого представить не могу, — ответила Элизабет без промедлений.

Анна наморщила нос:

— Почему?

— Я вообще не знаю, почему Ларс считал, что его задача — так продвигать Тюбьерга. Тюбьерг очень одарен, в этом нет никаких сомнений, но, если хотите знать мое мнение, он совершенно не годится для работы в Копенгагенском университете и лучше всего подходит на роль мальчика на побегушках у Хелланда. Для всех годами оставалось загадкой, какая Хелланду польза от того, чтобы повсюду таскать за собой Тюбьерга и даже посылать его вместо себя на конференции в качестве заместителя. Сейчас, конечно, этому придет конец. Чтобы получить постоянную профессорскую ставку, нужно быть представительным, а у Эрика Тюбьерга нет для этого никаких данных. Ему однажды дали в течение семестра вести курс по формам и функциям здесь, на отделении, потому что Хелланд твердил, что у Тюбьерга обязательно все получится. Конечно, ничего путного из этого не вышло, студенты стали на него жаловаться. Он говорил слишком быстро, как церковный служка, а когда студенты заявляли, что не разбирают слов, он впадал в ярость и уходил.

— Но он мой научный руководитель, — несчастным голосом сказала Анна. — Мой единственный руководитель.

— Анна, если честно, — Элизабет вернула очки на нос и мягко продолжила: — не я одна в свое время, когда вы начали писать диплом, удивлялась, что вам назначили в руководители этих двоих. Но все вроде шло нормально, так что…

— По-моему, Тюбьерг хороший руководитель, — возразила Анна. — Минимум в тысячу раз лучше, чем Ларс Хелланд, нет, в миллион раз лучше.

Элизабет спокойно взглянула на нее.

— Да, — согласилась она. — Но вы же не будете спорить с тем, что он немного странный? Копенгагенский университет — это уважаемое государственное учреждение, а не богадельня.

Элизабет поднялась и стала наливать кофе в термосы.




В глубине актового зала на четвертом этаже, где собралось около тридцати человек, стоял Тюбьерг, рассматривая свои сложенные на груди руки. Анна почувствовала облегчение, увидев его, и попыталась привлечь его внимание, но он не поднимал глаз. Йоханнес ворвался в зал в последний момент и протиснулся куда-то позади Анны за секунду до того, как двери закрылись. Она быстро повернулась и посмотрела на него. От Йоханнеса пахло ветром и холодом, выглядел он очень изнуренным, морковные волосы были в ужасном беспорядке. Накануне они работали у себя в кабинете весь день, и обстановка мало-помалу накалилась. Йоханнес несколько раз пытался завязать разговор, но Анна резко его обрывала. Она занята. Дважды он спрашивал, злится ли она еще из-за того, что он сказал полиции. На это она отвечала отрицательно. Он попытался извиниться еще раз, и она жестом остановила его. Что сделано, то сделано, сказала она, забудь. На самом же деле она чувствовала себя уязвленной. Она-то считала, что Йоханнес — последний, кто мог бы ее подставить. Когда он осторожно улыбнулся ей теперь в актовом зале, она хотела было улыбнуться в ответ, но вместо этого развернулась и стала смотреть на Тора Равна.

Заведующий отделением начал с выражения соболезнований в связи со смертью Хелланда и слов сочувствия в адрес его вдовы Биргит и их дочери Нанны. Какая чудовищная потеря для отделения. Хелланд получил постоянную ставку в 1980 году, издал столько-то статей, ужасная потеря для отделения, повторил он, наш такой надежный коллега. Анна слушала вполуха, смотрела в упор на Тюбьерга в надежде, что тот поднимет глаза, но тщетно. Элизабет громко высморкалась. Похороны Хелланда состоятся в эту субботу в Херлевской церкви в час дня, отделение позаботится об общем венке.

Что это с Тюбьергом? Анна не видела его глаз, он сидел не шевелясь. Заведующий отделением откашлялся и сказал, что хочет воспользоваться выпавшей ему возможностью призвать всех по мере сил развенчивать распространяющиеся слухи об убийстве. Он поддерживает, как он выразился, тесный контакт с полицией, и, судя по поступающей информации, нет никаких оснований сомневаться в том, что Хелланд умер от сердечного приступа. Заведующий замолчал, и возникла неловкая пауза. Собрание зашло в тупик, и Анна вдруг заметила краем глаза, как Тюбьерг целеустремленно пробирается к двери. Анна поспешила за ним и догнала его только тогда, когда он прошел уже часть пути к музею.

— Тюбьерг! — крикнула Анна. — Привет, Тюбьерг. Подождите. Можно вас на минутку?

Тюбьерг, не останавливаясь, обернулся и посмотрел на нее. Анна наконец его догнала.

— Эй, — раздраженно сказала она. — Вы что, на поезд опаздываете?

Тюбьерг взглянул на нее затравленно.

— Нет, — ответил он.

— Я вам писала, звонила и заходила в музей. Где вы скрываетесь?

Они дошли до двери на лестницу, и Тюбьерг начал перепрыгивать через две ступеньки. Анна бежала за ним по пятам.

— При условии, что в помещении поддерживается нормальная комнатная температура, трупное окоченение начинается через три-четыре часа после клинической смерти, а через двенадцать часов в большинстве случаев оно уже полностью выражено. Биохимическое объяснение трупного окоченения — это простой гидролиз АТФ в мышечной ткани. Это дерьмо, Анна, — сказал он. — Это какое-то дерьмо.

— Ага, — сказала Анна, пытаясь понять, какое именно дерьмо он имеет в виду. Что Хелланд умер? Что поползли слухи о том, что он убит? Что Тюбьергу теперь придется завершать проекты в одиночку? Что защита Анны должна быть отменена? Что, что он имеет в виду?

Тюбьерг так резко остановился, что Анна едва не врезалась в него.

— Я не могу сейчас с вами говорить. Не здесь. Приходите в музей чуть позже. Я буду в Зале позвоночных, — Тюбьерг вдруг пристально посмотрел на нее. — И не говорите никому, что вы идете ко мне. Просто откройте дверь своим ключом. Так что увидимся там. Хорошо?

— Сегодня вечером? — спросила Анна.

Тюбьерг кивнул и исчез.




Анна какое-то время постояла на месте, чувствуя, как бьется ее сердце. Потом сжала кулак и раздраженно закрыла глаза. Лили ведь с ней сегодня вечером, значит, она не сможет встретиться с Тюбьергом в Зале позвоночных. Черт. Анна подумывала побежать за ним, но сразу отказалась от этой мысли. Чуть позади, у дверей в актовый зал, стоял, поджидая ее, Йоханнес.

— Ты спускаешься? — позвал он.

Она пошла по направлению к нему, наэлектризованная раздражением. У нее защита через двенадцать дней. Через двенадцать дней!

Йоханнес и Анна гуськом спустились по лестнице на этаж ниже, сохраняя дистанцию, и зашагали по коридору к своему кабинету.

— Йоханнес, а тебе обязательно так шаркать ногами? — вырвалось у Анны.

Йоханнес поднял на нее осторожный взгляд. У него было серое от недосыпа лицо, и Анна пожалела, что так разозлилась, и хотела спросить у Йоханнеса, как у него дела и удалось ли ему хоть немного поспать, но вдруг поняла, что не может произнести ни слова.

— Ты до сих пор на меня злишься, — сказал Йоханнес, закрыв за собой дверь в кабинет. Анна уселась на свой стул и включила компьютер.

— Я знаю, что ты до сих пор на меня злишься. Можно мы об этом поговорим? — мягко повторил он.

И тут Анна внезапно взорвалась. Она повернулась к Йоханнесу и подтолкнула свой стул поближе к нему, так, что он испуганно отпрянул назад. Почему бы ему просто не оставить ее в покое? А? Почему бы ему просто не заткнуться? Она, между прочим, вообще не понимает, почему он постоянно торчит на факультете! Он сто лет в обед как защитил диплом, почему бы ему не составлять свои заявки где-то в другом месте, где он не будет постоянно ей мешать? Ей осточертело, что ей постоянно мешают. Она очень устала оттого, что никто не воспринимает всерьез ее работу. Ни Хелланд, ни Тюбьерг, ни Йоханнес, по всей видимости. Анна не задумывалась над тем, что она говорит, слова сами вылетали из нее. Йоханнес заморгал, потом схватил свою куртку и сумку и вышел.

Анна озадаченно откинулась на спинку стула. Потом, повинуясь импульсу, высунулась в коридор и закричала:

— Что же ты за друг такой? — Она топнула ногой, и Йоханнес развернулся, пошел обратно по направлению к Анне и остановился на расстоянии вздоха от нее.

— Анна, — сказал он, — я твой друг, и ты сама прекрасно это знаешь. Я извинился перед тобой за то, что рассказал полиции. Мне не следовало этого делать, но я был не в себе. Как бы там ни было, ты не имеешь права быть со мной такой строгой, наказывать меня в течение нескольких дней и отказываться со мной разговаривать. Нам всем сейчас трудно. Не только тебе. Я твой друг, — повторил он, — но сейчас я тону в своих собственных проблемах, и у меня нет сил на то, чтобы служить мишенью твоего раздражения. Хелланд мертв. Да, это не самый лучший расклад для Анны Беллы и ее диплома, но он мертв! Понимаешь ты это или нет? — Йоханнес поставил точку в воздухе. — Его дочь потеряла отца, Биргит потеряла мужа, я потерял… друга. Можешь ты, черт возьми, отвлечься от собственного несчастья и взглянуть на мир, в котором не все вертится вокруг тебя? Сейчас у меня нет времени на твое нытье. Хелланд мертв, а я по уши в дерьме, которое нужно как-то разгребать. Я очень плохо сплю, у меня ни на что почти нет сил, — он развернулся и пошел по коридору, но вдруг повернулся снова, мягко посмотрел на Анну и сказал:

— Да, и кстати — тебе не нужны другие, которые принимали бы твою работу всерьез, Анна. У тебя есть ты сама.

Когда Йоханнес ушел, Анна закрыла за собой дверь кабинета и расплакалась. Так бывало уже столько раз раньше! С ней поступали несправедливо, а когда она реагировала, все внимание сосредотачивалось на ее реакции, а о несправедливости по отношению к ней забывали. Как тогда с Трольсом и Карен. Вдруг это она оказалась виновата в том, что они больше не дружат. Как будто никакой вины Трольса в этом не было. Это она виновата в том, что отец Лили больше с ними не живет.

«Никто не выдержит отношений с человеком, который так себя ведет», — сказал Томас. Как будто то, что заставляло ее так себя вести, не имело никакого значения! И сколько раз Йенс говорил: «Анна Белла, не будь так несправедлива с мамой».

Как будто Сесилье никогда не вела себя несправедливо!

И вот теперь Йоханнес. Сам рассказал полиции черт знает что, а теперь вдруг выясняется, что это она несправедлива и плохо себя ведет.

Она успокаивалась очень медленно. Высморкалась, сделала себе чашку чая. Когда злость прошла, ее начали мучить угрызения совести. Йоханнес был ее другом, конечно. Здесь он прав. Он так помогал ей в этом году.

В начале июня у нее наступил второй кризис в написании диплома, и она готова была сдаться. Она прочла все, что только можно было, о происхождении птиц и уделила особое внимание тем профессиональным вопросам, которые были связаны с перьями. К этому времени она уже давно была убеждена, что позиция Хелланда и Тюбьерга является наиболее научно обоснованной, поэтому то, что Клайв Фриман продолжал бороться за то, чтобы убедить мир в обратном, казалось совершенно бессмысленным. Все специалисты были согласны в том, что птицы являются современными динозаврами, что хищные динозавры, так называемые тероподы, подверглись эволюционному уменьшению, начали гоняться за своей добычей, прыгая по кочкам и пням, а потом захватили деревья. Здесь они сначала освоили планирующий полет между кронами, а потом развили в себе полноценную способность к полету. Все указывало на то, что динозавры были пернатыми даже до того, как начали летать.

Но что ей делать дальше со своими знаниями и уверенностью, Анна не представляла, это и вызвало кризис. Множество профессиональных ученых до нее критиковали позицию Клайва Фримана. Специалисты в области позвоночных из разных стран, мировые светила, профессора-орнитологи с докторскими степенями разбивали аргументацию Фримана в статьях, на симпозиумах и в книгах. Но даже к знаниям этих экспертов Фриман был невосприимчив. Как тогда может она, Анна, рассчитывать привнести в эту дискуссию что-то настолько новое, что ее дополнит или изменит? Она не сумеет этого сделать! Единственное, что ей по силам, — это пересказать уже написанное до нее, добавить исторический обзор, который осветил бы ход дискуссии от Зольнхофена до наших дней. Но по сути это будет простой реферат, и никто не даст ей защитить его в качестве диплома. Ей необходимо добавить что-то новое.

И тогда Йоханнес ее спас.

Он спросил:

— А ты изучала подробно теоретическую базу, которая лежит в основе работ Фримана?

Она почувствовала ужасное раздражение. Йоханнес носился со своей теорией науки и вечно вставлял ее к месту и не к месту, и сам написал высокоинтеллектуальный научно-теоретический диплом о кембрийских членистоногих, за который получил высшую оценку, тринадцать баллов. Но ее диплом — о костях и перьях, и ей некуда всунуть его философские изыски, подумала она, судя по всему вслух. Она оборвала его на полуслове и продолжила свои стенания. В конце концов Йоханнес ударил кулаком по столу и сказал:

— Завтра в десять утра, в лекционной аудитории. Если не придешь, блуждать тебе всю оставшуюся вечность в своих потемках.

Вечером она нехотя решила, что завтра лучше все-таки прийти.




На следующее утро Йоханнеса не было в лекционной аудитории и в десять минут одиннадцатого. Анна уже собралась уходить, поднялась и потянулась за своей сумкой, но тут он, пыхтя, вбежал в дверь.

— О, супер, — выдохнул он. — Ты здесь.

— Вообще-то это прозвучало вчера как приказ, а не как предложение.

Йоханнес снял куртку и остановился перед ней.

— Анна, — спокойно сказал он, — это было предложение. Может, хватит об этом?

Анна не решилась кивнуть, хотя очень этого хотела.

Они пошли к доске.

— Садись там, — сказал он, указывая на высокую кафедру.

Она забралась на нее и уставилась на пустую доску.

— Так вот, Анна-Банана, — начал он, быстро массируя свой лоб. — При слове «наука» большинство представляют себе строго объективную дисциплину, лишенную всяких личных предпочтений, общую и верную. Нам нравится, что литература, архитектура и политика субъективны, но большинство из нас ужасно возмутились бы, если бы такая субъективность была позволена химии или биологии, — Йоханнес откашлялся. — Этот строго объективный научный взгляд был, помимо прочего, представлен философом Карлом Поппером, который жил… ну, я не помню точно… Поппер желал создать абсолютную научную систему правил и пользовался так называемым гипотетико-дедуктивным методом, суть которого заключается в том, что любую научную теорию всегда можно проверить с помощью объективных экспериментов. Только если она является фальсифицируемой, ее можно считать научной. Ты понимаешь, о чем я говорю?

— Ох нет, — ответила Анна. — Поппер считал, что только если теория ложная, она может считаться научной?

— Да нет же, нет, конечно, дурочка. Поппер считал, что, только если теория открыта для проверок и может позволить себя опровергнуть, ее можно называть научной.

— В начале 1960-х, — продолжил он, — зародилось новое направление теории науки, которое настаивало на том, что субъективность должна быть признана и включена в понимание науки. Одним из лидеров этого направления был физик Томас Кун, он и указал на роль субъективных ценностей в науке. Здесь я хочу добавить, — сказал Йоханнес, постукивая себя по верхней губе, — что существует, конечно, множество различных прочтений Куна, и я не могу сказать, что я совершенно уверен в том, что я прав. — Он посмотрел на нее поддразнивающе, прежде чем продолжить. — Позже взгляды Куна были дополнены одной женщиной, которую я очень уважаю, крайне одаренным теоретиком науки Лоррен Дастон; она в попытке конкретизировать роль субъективного в понимании науки ввела понятие, которое она определила как научную моральную экономику. То есть речь идет об изменении понимания, к которому привело, с одной стороны, требование Поппера об абсолютной системе научных правил, а с другой — возникший релятивистский подход, представленный Куном и Дастон. — Йоханнес написал на доске фамилию «Кун» и поставил после нее двоеточие. — Никто из них не был гением, который работал в одиночку и которого при этом осеняло, это понятно, — добавил он, — но я все немного упрощаю, чтобы легче было объяснять, ладно?

Анна кивнула.

— Кун обнаружил, что на выбор, который делает ученый, влияют его личность и биография и что в конце концов каждое его решение может быть объяснено субъективными обстоятельствами. Само собой разумеется, что Кун подвергся массовой критике и был обвинен в совершенно иррациональном восприятии науки, но он возражал своим критикам, что допустить некий процент несогласия — это не то же самое, что открыть двери не знающему правил и полностью субъективному восприятию науки, до тех пор пока… — здесь Йоханнес поднял указательный палец, — вовлеченный исследователь на сто процентов верит в свои доказательства, но может и готов отступиться от них, убедительно это аргументируя. — Йоханнес оперся руками на кафедру по обе стороны от Анны и стоял теперь очень близко. — Ты пыталась проследить за тем, является ли позиция Фримана внутренне последовательной? Верен ли он своим убеждениям, аргументирует ли он убедительно в тех случаях, когда изменяет объяснение?

— Я не знаю, — ответила Анна.

Йоханнес отступил назад.

— Пойдем дальше, — сказал он и посвятил следующие пятнадцать минут объяснению введенного теоретиком науки Лорен Дастон понятия моральной экономики. Анна слушала и записывала, приятно удивленная способностями Йоханнеса к абстрактному мышлению, которые он демонстрировал.

— Ну, кажется, хватит на сегодня, — внезапно улыбнулся он. — Но давай-ка суммируем все, о чем мы сейчас говорили, — сказал он, глядя на нее серьезно. — И это сделаешь ты.

— Я?

Йоханнес кивнул.

Анна взяла свои записи и спрыгнула с кафедры. Все это вдруг стало похоже на экзамен, и она с громко бьющимся сердцем вытерла доску, взяла кусок мела и старательно повторила то, что поняла. К концу ее речи Йоханнес выглядел довольным.

— Узнай, соблюдает ли Клайв Фриман общие и незыблемые правила истинной науки. И если нет, — Йоханнес щелкнул пальцами, — тут-то ты его и возьмешь за жабры.

— А если да?

— Ну тогда тебе крышка, — рассмеялся Йоханнес.

Анна собиралась рассердиться, но вдруг заметила, что из этих объяснений родилось что-то ценное, едва уловимое, но сущностное. Что-то, с чем можно работать и двигаться дальше.




Следующие недели она потратила на то, чтобы подробно изучить работы Поппера, Куна и Дастон, и постепенно на первый план вышли два аспекта: во-первых, ученый, который сам себе противоречит, не имеет права называть свои теории научными и, во-вторых, ученый в любой момент времени должен быть в состоянии по существу обосновать все свои решения: почему он это принимает, а это отвергает.

Когда она снова вернулась к материалам птичьей дискуссии, угол ее зрения изменился. Она в сотый раз перечитала аргументы Клайва Фримана, которые оставались столь же гладкими, неопровержимыми и профессиональными, как и раньше, но теперь, к ошеломлению Анны, ей стало понятно, что научные предпосылки Клайва не выдерживают никакой критики. Чувствуя внезапное возбуждение, она взялась перечитывать его «Птиц», и теперь несоответствия вырастали на страницах, как грибы после дождя. Она победно ударила рукой по своему письменному столу и, когда Йоханнес, который как раз в тот момент вошел в дверь, посмотрел на нее вопросительно, поднялась и поцеловала его в щеку. Он глупо рассмеялся.

— Я не знаю, как тебя благодарить, — сказала она. Он пах чем-то темным и парфюмерным.

— Ну, — застенчиво сказал он, — ты наверняка что-нибудь придумаешь.




Двое шумных студентов прошли мимо кабинета и перебили ход мыслей Анны. Она потерла лоб, сожалея о сделанном. Вот как она отблагодарила Йоханнеса — наорала на него, хотя он ничего не сделал. Она попыталась позвонить ему на мобильный, но он не брал трубку. Анна оставила сообщение на автоответчике с просьбой перезвонить ей. Воздух в кабинете казался тяжелым и неуютным. Она пыталась позвонить и Тюбьергу, чтобы отменить их встречу, но тот тоже не брал трубку. Потом она возилась с приготовлениями к защите. В начале третьего она собралась и заперла за собой дверь кабинета. Йоханнес так и не перезвонил.

Она вышла в уличный холод и вдруг услышала стук по стеклу. Анна повернула голову и увидела Ханне Моритцен в окне ее кабинета.

— Мне зайти? — знаками спросила Анна. Ханне кивнула.

— Присаживайтесь, — сказала Ханне, когда Анна вошла в ее со вкусом обставленный кабинет. Анна уселась в удобное кресло, и Ханне протянула ей чашку чая, не спрашивая о том, хочет ли она чего-нибудь.

— Я, пожалуй, сразу перейду к делу, — сказала Моритцен, бросив на Анну взгляд. — Я хочу попросить вас об одолжении, и надеюсь, это останется между нами.

Анна кивнула.

— Вы же наверняка слышали о том, что случилось с Хелландом? — продолжила Ханне.

— Да, конечно.

— Хорошо, — Ханне испытала облегчение, это было заметно. — Вчера ко мне приезжал полицейский. Сёрен Мархауг. Я видела, как он заходил в здание и выходил из него, поэтому делаю вывод, что вы с ним знакомы. Такой высокий мужчина с короткими волосами и темными глазами, — Анна снова кивнула. — Он спрашивал, возможно ли, что эти материалы были взяты из моего отделения, и…

— Материалы?

— Да. Проглоттиды.

— Простите, я не совсем понимаю.

— Значит, вы все-таки не знаете, — сказала Ханне.

— Чего именно?

Ханне вздохнула и рассказала ей все, что знала сама. Анна была потрясена до глубины души.

— Кто же это сделал? — прошептала она.

— Я вообще не верю в то, что это кто-то сделал, — проворчала Ханне. — Все материалы находятся в моем ведении, и все, кому нужно работать с живым материалом, должны получить у меня допуск до того, как они получают к нему доступ, а потом должны предоставить подробный отчет о том, как именно материал использовался. Все это под строжайшим контролем, и занимаются всем этим те же люди, которые работают в лаборатории, коллеги, которым я доверяю, — она взяла лист бумаги и перечислила ряд имен. — Мы все работали с паразитами в течение всей своей карьеры, и мы очень осторожны. Кроме того, вся эта затея с тем, чтобы заразить кого-то созревшими яйцами, вообще требует определенной находчивости. Гораздо проще было бы толкнуть его под машину или даже застрелить, — сухо сказала она.

— Может, кто-то мог украсть материал?

— Нет, Анна, — голос Ханне на мгновение зазвучал раздраженно, потом она вздохнула. — Конечно, теоретически это возможно. Драгоценности королевского дома тоже теоретически можно украсть. Но это очень маловероятно. Нужно знать, как обращаться с материалом, иначе паразиты погибнут. Это все очень сложно, — она остановилась.

— Тогда как вы все это объясняете? — спросила Анна.

— Я думаю, что он заразился где-то в поездке за границу, — без выражения сказала Ханне. — Полицейский, правда, утверждал, что Хелланд никогда не выезжал за пределы Европы, но это и не обязательно. Свиной цепень распространяется через свиней, поэтому его можно назвать космополитом, и хотя вероятность заражения им в Европе исчезающе мала, но все-таки она есть. В общем, я считаю, что он где-то заразился, — взгляд Ханне неожиданно изменился. — Я не знаю, слышали ли вы о том, что постоянного отделения паразитологии на биологическом факультете больше не существует и в следующем году не будет объявлено никаких курсов. И курсы, и само отделение сокращают.

— Я не понимаю, — прямо сказала Анна. — Вы же продолжаете здесь работать?

— Продолжаю. Но когда я уйду, все закончится, — взгляд Ханне пылал. — В этом году у нас не было ни одного дипломника, аспиранта или докторанта, а это значит, что, когда заложенное топливо выгорит, все закончится. — Ханне выудила из-под воротника блузки тонкую нитку бус и рассеянно стала ее перебирать. — Совет факультета сам решает, как должны распределяться денежные средства на факультете, и как и в любом другом совете, здесь договариваются об общем курсе. На что и почему стоит сделать ставку. Дании очень важно иметь конкурентоспособные исследования в разных областях, чтобы мы могли соперничать не только с Европейским союзом, но и со всем миром. Однако нет никакого сомнения в том, что совет принимает свои решения не только исходя из интересов Дании. — Ханне вдруг посмотрела на Анну тяжелым взглядом. — Конечно, в этом закрытом пространстве факультетского совета в определенной степени царит кумовство. Ты помогаешь мне — я помогаю тебе. Механизм, который наверняка позволяет жить припеваючи, особенно сейчас, после того как закрылся доступ к государственным средствам, — сухо добавила она. — Я не говорю, что это легкая работа, поэтому я сама всегда тщательно избегала административных должностей. Невозможно представить, как сейчас приходится экономить. Члены совета находятся под давлением, и в то же время на своей шкуре чувствуют, как сокращают их собственные исследовательские проекты. Все это они пытаются учитывать на своих пресловутых факультетских совещаниях. Они меняются грантами и стипендиями, как маленькие мальчики меняются модельками машин, и когда объявляют о своих решениях, все, затаив дыхание, надеются на лучшее, — она сама на миг задержала дыхание. — Вообще-то я считаю, что до определенной степени они стараются как могут и что самораскрутка все равно неизбежна. Я могу привести пример: посмотрите хоть на университетскую коллекцию жуков. Это одна из лучших коллекций в мире, но сейчас она просто приходит в упадок. Никто за ней не следит, в этой области не проводится никаких исследований. Жуки сейчас не в моде, в жуках нет никакого престижа, и три года назад совет факультета закрыл отделение систематики жесткокрылых, которое находилось в этом здании. На первый взгляд это выглядело меньшим из зол, потому что в отделении работали всего два человека: профессор Хельге Матиесен, который должен был скоро выйти на пенсию, и совсем молодой ученый Асгер… — Ханне наморщила лоб, как будто не могла вспомнить его фамилию. — Его это просто убило. До летних каникул перед ним открывалась многообещающая академическая карьера, а когда он вернулся после каникул, его отделение закрыли, и этот парень, очень узкий специалист в одной определенной области, — она снова поморщила лоб, — оказался не у дел. Он сошел с дистанции. Так это обычно и происходит. Какие-то области исследований считаются приоритетными, потому что соответствуют тенденциям в остальном мире, какие-то — потому что соответствуют интересам самих членов совета, и все эти предпочтения имеют большие последствия для всех нас, в зависимости от того, работаем мы в направлении, которое находится в милости совета, или нет. До этого года приоритеты совета меня никогда напрямую не затрагивали, хотя я никогда и не получала по заслугам. Но этой весной настала наша очередь. Моя очередь. Отделение закрывается, — голос Ханне звучал глухо. — Бомба разорвалась в первый день после пасхальных каникул. У нас есть три года, чтобы закрыть свои исследовательские проекты — исследования, которые уже стоили Дании миллионы крон и которые, будь они успешно завершены, могли бы спасти сотни тысяч людей в странах третьего мира, где паразиты сейчас каждый день уносят чьи-то жизни. Три года. На первый взгляд может показаться, что это не лишено здравого смысла, но это то же самое, что построить Китайскую стену за полдня. Это просто смешные временные рамки, — Ханне уставила в Анну свои темные глаза. — Мои исследования — это моя жизнь, Анна, — сказала она. — Мне сорок восемь лет, и всю свою жизнь я посвятила академической карьере.

У Анны в голове наконец-то начало проясняться:

— И теперь вы боитесь, что вас моментально уволят, если окажется, что паразиты, которыми заразили Хелланда, взяты из вашего отделения?

— Да, — подтвердила Ханне Моритцен.

— И чем я могу вам помочь? — спросила Анна.

Ханне наморщила лоб:

— Ох, простите, что я так заболталась. Так вот, я думаю, мне ни к чему вдруг начинать путаться под ногами в вашем отделении и что-то вынюхивать. Особенно сейчас, учитывая все обстоятельства. В худшем случае это будет выглядеть подозрительно, в лучшем — просто неподобающе. Но мне нужно знать, как обстоят дела, и даже скорее — в какую сторону все движется, — она почти умоляюще посмотрела на Анну. — Вы мне поможете?

Анна положила руки на колени.

— Я не совсем понимаю, о чем именно вы просите, — сказала она.

— Просто слушайте, о чем шепчутся у вас в кулуарах. Что говорят Свен и Элизабет. Что говорит полиция. Я знаю, что ваши возможности ограниченны, но попробуйте просто быть повнимательнее. И если поползут слухи о том, что паразиты взяты из моего отделения, — она казалась встревоженной, — немедленно сообщите об этом мне. Это очень важно, Анна. У меня есть три года, после чего завершение нашего исследовательского проекта зависит от средств извне, и я вас уверяю: если у меня на лбу будет написано, что я беспечно обращаюсь с живым материалом, я не получу ни кроны. Фонд «Туборг», который в настоящее время является нашим основным спонсором, берется только за проекты с незапятнанной репутацией. Так что я вынуждена знать, как далеко гильотина находится от моей шеи, — она отпустила руку и нитка бус легла на шею. — Я должна быть наготове.

Анна медленно кивнула, и Ханне, увидев это, без сил откинулась на спинку своего элегантного дивана. Она пригладила волосы и закрыла глаза.

— Господи, как же я устала, — пробормотала она.

Анна обмотала горло шарфом и нахлобучила шапку. Ханне продолжала сидеть с закрытыми глазами, прижавшись затылком к стене.

— Мне пора забирать дочку, — сказала Анна.




Когда Анна пришла за Лили, та стояла на коленях и рассматривала пенопластовый ящик с ростками. В руке она держала лейку и выжидательно смотрела на воспитательницу, которая объясняла, когда можно начинать поливать. Анна села чуть поодаль и наблюдала за девочкой. Они так мало виделись, что Лили на мгновение показалась совсем чужой. Это ее ребенок. Ее ребенок. Вдруг солнце неожиданно ярко пролилось в большие окна детского сада, и Анна услышала, как Лили говорит:

— Дома у моей бабушки растут подсолнухи.

Воспитательница слушала, отвечала и собирала землю там, где Лили лила воду слишком щедро. Анна уже собиралась ее окликнуть, и тут Лили обернулась сама. Она выпустила из рук лейку и как козленок запрыгала вокруг мамы.

Анна сразу увидела сережки. Два серебряных гвоздика с белым камешком. Они сверкали на солнце. Когда она в последний раз видела Лили? Два дня назад? Она промолчала. Лили тянула ее куда-то и дергала, показывала ей то одно, то другое, прыгала на месте, потом залезла к ней на колени и попыталась просунуть руки в рукава Анны, чтобы достать до подмышек. Первый звоночек прозвенел, когда одна из воспитательниц обратилась к Анне и та шикнула на Лили, чтобы расслышать, что ей говорят. Лили бросилась на пол и начала колотить ногами так, что с одной ноги сполз носок. Анна попыталась прекратить ее истерику, указывая на нарисованного клоуна. Может, Лили хочет ей что-то о нем рассказать? Нет, Лили ничего не хочет о нем рассказывать. Тогда Анна попыталась переключить ее внимание на большую чашку теплого какао. Лили замолчала, но только на минуту, и продолжила истерику. Анна чувствовала, что загнана в угол, руки связаны и она не представляет, как выбраться из этой ситуации.

Дело кончилось тем, что она отругала Лили. Не очень громко, но достаточно для того, чтобы одна из нянечек подошла к девочке и предложила помочь ей одеться. Лили перестала плакать и робко посмотрела на маму. Они взялись за руки, прошли по тропинке, вышли через калитку и направились к своему подъезду через парк. Анна пообещала себе не ругать Лили больше никогда. Дома они включили «Телепузиков» и Анна глубоко заснула, сидя рядом с Лили, а когда проснулась, девочки в комнате не было. Анна нашла ее в детской, где Лили варила еду из бус.

— Я хочу к бабушке, — сказала она, когда Анна просунула голову в дверь. Она присела на корточки и попыталась прижать Лили к себе.

— Нет, солнышко, — неуверенно сказала она. — Ты будешь со мной. Ты будешь с мамой.

— Я люблю бабушку.

Лили отвернулась и продолжила готовить. У нее было хорошее настроение. Она что-то лепетала, перекладывала бусы из одной миски в другую и приправляла блюда парой каштанов и четырьмя маленькими свечками для торта. Анна вышла в кухню, пытаясь не расплакаться, и приготовила ужин. Омлет с сыром и беконом и салат из свежих овощей. Для Лили она сварила еще горошек и морковку. Пока они ужинали, все было очень мило. Лили поначалу не хотела есть и подставляла щеку, когда Анна пыталась ее накормить, но потом Анна начала играть с ней в то, что вилка живая, и каждый раз, когда Лили ее кусала, вилка громко взвизгивала и пряталась за пакетом молока. Здесь она скрывалась, выглядывая иногда, и ужасно пугалась одного вида Лили и ее полного зубов рта. Лили смеялась до слез. На какое-то время гармония между ними была восстановлена. Потом вдруг оказалось, что уже поздно, Лили терла глаза, и ее ничто не радовало. У Анны ушло сорок пять минут, чтобы уложить ее. Они читали книжки, у Лили слипались глаза и плыл взгляд, но она все-таки не хотела засыпать, когда Анна наконец выключила свет.

— Я не хочу, — громко сказала она и все поднималась и поднималась в кровати.

В конце концов Анне пришлось прижать ее к матрасу и так удерживать. Сперва Лили кричала и пиналась ногами, но потом заснула.

Анна стояла в темноте в кухне, прижавшись к кухонному столу. Ей были видны освещенные окна квартир по всему кварталу. Казалось, в каждой из них тепло, жизнь и добрая компания.

Зазвонил телефон. Она прошла через всю квартиру и сняла трубку. Звонила Сесилье, которая хотела узнать, все ли нормально, как Лили, в хорошем ли она настроении, поняла ли она, что забыла своего медведя.

— Зачем ты проколола ей уши? — спросила Анна.

Наступила тишина.

— Ты проколола ей уши, не посоветовавшись со мной, — повторила Анна, на этот раз чуть громче.

— Ну извини, пожалуйста, — искренне сказала Сесилье. — Я не думала, что ты имеешь что-то против. Разве мы об этом не говорили? Мне кажется, ты сказала, что тебе это нравится. Что это очень мило выглядит на маленьких девочках.

— Мама, ты могла меня спросить, — сказала Анна.

— Да, конечно, ты права. Прости, моя хорошая. Ну правда. Прости меня.

— Дырочки не могут воспалиться? — спросила Анна.

— Они немножко покраснели в первый день, но это быстро прошло. Я их промывала хлоргексидином.

— Спокойной ночи, мама, — сказала Анна и положила трубку.

Была половина девятого, она чувствовала, как у нее закипает кровь.

Без пятнадцати девять Анна позвонила в дверь соседям снизу, у которых была дочь одного с Лили возраста. Лене открыла дверь. Да, конечно, без проблем, они готовы прислушиваться к радионяне. Анна сказала, что хочет пробежаться, и добавила мимоходом:

— Я забегу в университет на обратном пути. Я завтра работаю дома и забыла захватить одну важную книгу. Ладно? У меня телефон с собой, так что просто звони, если что.

Это был ее единственный шанс все-таки поговорить с Тюбьергом.




Анна бежала изо всех сил. Вдоль четырех озер — за двадцать пять минут. Небо над Копенгагеном горело оранжевым цветом, как будто где-то во Вселенной был пожар. Она пробежала по Тагенсвай и открыла дверь двенадцатого корпуса, проведя карточкой по магнитному замку. Было темно и тихо. Анна зашла в свой кабинет, включила компьютер и вытерла полотенцем пот с живота и шеи. Взглянула на выключенный компьютер Йоханнеса. Он так и не перезвонил — и ничего не написал, констатировала Анна, проверив почту. Она почувствовала легкую дрожь беспокойства. Вдруг он не хочет больше с ней дружить? Она наорала на него, она зашла слишком далеко. И Трольс, и Томас бросили ее, когда она зашла слишком далеко. Но Йоханнес не такой, напомнила она себе. Он не может просто ее оттолкнуть. Он обязательно позвонит.

Она нашла в одном из ящиков вязаный свитер, надела его и вышла в коридор.

Зайдя в музей, она пожалела, что все это затеяла. Вероятность того, что Тюбьерг продолжает работать так поздно, была нулевой. Ему наверняка давно уже надоело ждать ее, и он ушел домой. Здание выглядело пустым. Она включила свет в коридоре и торопливо пошла вперед, безуспешно пытаясь избавиться от ощущения, что где-то за спиной хлопают двери и слышатся шаги. В конце концов, напомнила она себе, это вполне возможно — в здании полно студентов, которые готовятся к экзаменам, пишут дипломы или курсовые.

Она остановилась перед дверью в Зал позвоночных и вздрогнула. Он был там. Вернее, он должен был быть там, потому что перед входом в зал, на его обычном месте, горела одинокая настольная лампа, валялся карандаш, лежала стопка книг и коробка с Rhea americana, как заметила она, подойдя ближе. Он никогда бы не ушел домой, не убрав за собой. Она придвинула к себе стул и села. Было совсем тихо, только где-то далеко гудел вентилятор.

Минут через пять ее терпение иссякло. Может быть, он пошел в зал, чтобы достать еще какие-то коробки с костями, и там о чем-то задумался? Она хлопнула крышкой по коробке с Rhea americana, потом подняла ее и опустила, вынула из кармана спортивных штанов серебряный ключ и открыла двустворчатую дверь в Зал позвоночных. Ей в лицо немедленно ударил сладкий запах заспиртованных животных и продезинфицированных костей, и она задышала ртом. Дверь за ней захлопнулась с тяжелым мягким вздохом.

Горели только настенные лампы, так что Тюбьерга здесь быть не могло. Если бы он действительно работал в зале, он включил бы больше света. Анна уже собиралась выйти из помещения, но вдруг услышала шелест. Звук шел откуда-то справа, немного поодаль, и был приглушенный. Анна напряглась.

Тут она услышала новый звук. Хлюп, потом растянутый писк высохшей дверной петли, потом шаги. Анна бесшумно сняла кроссовки и встала на цыпочки. Слева от нее начинался похожий на лабиринт ряд шкафов, и она могла отступить на три шага влево, юркнуть между шкафов и затаиться там.

В ту же минуту где-то далеко между шкафами включились лампы, их мягкий медовый свет разделил тень Анны на много частей. Потом она услышала Тюбьерга.

— Да, да, — вздыхал он.

Потом послышался короткий свист, потом звук закрывающейся дверцы шкафа. Анна откашлялась. На секунду стало тихо, лампы выключились. Анна услышала шаги, потом снова скрип закрывающейся дверцы, потом наступила тишина. Анна наморщила брови.

— Тюбьерг, — осторожно позвала она. — Это я, Анна Белла.

В течение пяти секунд было тихо, потом снова послышался скрип, и лампы опять зажглись. Анна пошла на свет, а Тюбьерг — на звук, и направления эти не совпадали, потому что, когда Анна завернула за угол и увидела стол, на котором стояла та самая зажженная лампа, Тюбьерга там не оказалось. Внезапно он очутился прямо у нее за спиной. Она развернулась и отступила на шаг назад.

— Анна, — сказал он напряженно, — вы все-таки пришли.

Он прошел мимо нее. Анна попыталась понять, что Тюбьерг вообще может делать в Зале позвоночных, потому что она не видела ни коробок с костями, ни блокнота, ни увеличительного стекла.

— Что вы здесь делаете? — осторожно спросила Анна, ставя коробку с Rhea americana на один из письменных столов. Тюбьерг разглядывал свои руки.

— Я работаю, — ответил он.

— В темноте?

У Тюбьерга было какое-то несчастное выражение лица, тонкий запах забеганности успел с сегодняшнего утра разжиться шлейфом резкого амбре застарелого пота. Он продолжал рассматривать свои руки, и Анна зажгла лампы на остальных столах.

— Ладно, Тюбьерг, — решительно сказала она. — Что здесь происходит?

Он долго не отвечал.

— Анна, я боюсь, — прошептал он потом и посмотрел на нее. Его глаза потемнели.

— Чего вы боитесь? — спросила Анна.

— Хелланд мертв, — прошептал Тюбьерг.

— Да, Хелланд умер от сердечного приступа. Так бывает, и это не заразно, — Анна пыталась выведать, знает ли он еще что-то. Тюбьерг долго смотрел на нее, как будто собирался с силами.

— Я знаю о языке, — сказал он, указывая на свой язык. — Язык — это мышцы в слизистой оболочке, которые есть только у позвоночных. Спинковая поверхность покрыта сосочками, которые бывают четырех разных типов. Нитевидные сосочки, листовидные, виликовидные и грибовидные… — он поднял глаза. — Почему его язык был откушен? Я этого не понимаю. Что-то здесь нечисто, что-то здесь не так. Какая-то гниль в этом есть, какая-то плесень, — он помолчал и посмотрел на Анну в упор. — Плесень — это пушистый налет, например на продуктах питания, который образуется, когда их поверхность инфицирована плесневыми грибами Mucor, Rhizopus или Absidia, да, не сказать чтобы я много знал о плесени, — он немного удивленно покачал головой и грузно уселся на стул.

Анна придвинула себе другой стул и села напротив Тюбьерга. Она была начеку.

— Я не совсем понимаю, куда вы клоните, — сказала Анна.

— Он здесь, — ответил Тюбьерг.

— Кто?

— Фриман.

— Почему вы так думаете?

— Вы что, правда не понимаете? — Тюбьерг покачал головой. — На выходных состоится орнитологический симпозиум, на котором Фриман должен выступать. С так называемым общекультурным докладом, как написано в Интернете, что означает, что с профессиональной точки зрения его доклад — полное дерьмо. И все-таки он должен выступать. Целый час. На совершенно идиотскую тему, по которой он уже двадцать раз высказывался. Это прикрытие, вот что это такое.

— Прикрытие для чего?

— Я не знаю, как так получилось, Анна, — Тюбьерг выглядел очень встревоженным. — Но Фриман, должно быть, узнал, над чем вы работаете. Ну, что мы собираемся раз и навсегда стереть его с лица земли. Предыдущие десять лет мы с Хелландом потратили на то, чтобы развенчать профессиональную достоверность Фримана, и это шаг за шагом удалось. Теперь он зажат в угол и…

— Клайв Фриман уже пожилой, — вставила Анна.

— Он на меня напал, — прошептал Тюбьерг. — Два года назад. В Торонто. На нем было кольцо, и он нарочно ударил меня той рукой, — Тюбьерг дотронулся до своей брови, и Анна вдруг заметила тонкий белый шрам. Она ошеломленно уставилась на Тюбьерга.

— И вы не заявили на него в полицию? — испуганно спросила она.

— Еще он слал Хелланду письма с угрозами, — продолжил Тюбьерг. — Хелланд считал, что это смешно, ох как смешно, ха-ха-ха. Сам мне об этом рассказывал и смеялся. Я же воспринимаю это по-другому. В конце концов, из нас двоих именно я встречал Фримана. Это же я всегда выезжал на конференции. У нас с ним всегда было профессиональное противостояние, но вот в последний раз… — Тюбьерг сглотнул. — Его взгляд.

— Что с его взглядом? — спросила Анна.

— Это был взгляд, полный ненависти.

Анна вздохнула:

— То есть вы считаете, что Фриман приехал в Данию якобы для участия в орнитологическом симпозиуме, а на самом деле — чтобы убить Ларса Хелланда?

— Да.

— И теперь наступила ваша очередь?

— Да, — ответил Тюбьерг и снова сглотнул.

— Я надеюсь, вы понимаете, как безумно все это звучит, — выражение лица Тюбьерга стало закрытым, и Анна пожалела о том, что сказала.

— А как насчет меня? — спросила Анна, вынуждая Тюбьерга смотреть ей в глаза.

— Я не знаю, — прошептал он. — Он, должно быть, узнал, что мы готовим смертельный удар. Я не знаю, связывал ли он это с вами, — Тюбьерг бросил на Анну несчастный взгляд, — но считаю, что вам лучше быть осторожной.

— Вы ошибаетесь, — легко сказала Анна.

— Может быть, но я не хочу рисковать.

— Но вы ошибаетесь.

Тюбьерг смотрел в темноту, казалось, что его мысли бродят где-то далеко от Зала позвоночных.

— Хелланд умер потому, что в его теле было полно паразитов, — сказала Анна, внимательно следя за его реакцией. Тюбьерг какое-то время продолжал смотреть в темноту, потом медленно развернулся к Анне:

— Я не понимаю, что вы имеете в виду.

— В его тканях было полно личинок свиного цепня. Несколько тысяч, некоторые из них в мозге, потому сердце и остановилось. Полиция в данный момент расследует, не было ли инфицирование результатом преступления. Но как бы там ни было, это сделал не Фриман. Личинки провели в Хелланде три-четыре месяца. Они были довольно большие, — Анна выпрямилась. — Так что Фриман не мог этого сделать — если только не приезжал летом и еще тогда не заразил Хелланда.

Тюбьерг был сбит с толку.

— Я знаю об этом от Ханне Моритцен и начальника отдела убийств Сёрена Мархауга. Мархауг, кстати, вас ищет, — добавила она.

— Вам пора уходить, — сказал вдруг Тюбьерг.

— Тюбьерг, у меня защита через двенадцать дней, и она должна проходить здесь. Я должна защититься. Вам отдали экземпляр моего диплома? Я сдала три экземпляра еще в пятницу. Вы получили копию?

Тюбьерг кивнул.

— Вы его прочли?

— Вам пора, уходите сейчас же, — сказал Тюбьерг.

— Да, сейчас, — ответила Анна, продолжая стоять. — Может, пройдем немного вместе? — Она смотрела на него изучающе.

— Нет, мне здесь нужно еще кое-что уладить, — пробормотал он, — идите одна.

Анна снова пожала плечами.

— Ладно, пока, — бросила она, пошла к двери, потом снова обернулась и сказала: — Увидимся, Тюбьерг.

Тюбьерг не ответил и повернулся к ней спиной. Анна дошла до двери, открыла ее, сделала вид, что выходит, но зашла обратно и закрыла дверь. Она не шевелилась. Ее кроссовки до сих пор стояли слева от входа. Было слышно, как Тюбьерг что-то невнятно бормочет. Анна бесшумно кралась по направлению к свету, но не по тому ряду, по которому шла только что, а двумя рядами дальше. В конце она притаилась и заглянула за угол. Тюбьерг открыл один из шкафов, и Анна видела, как он возился, доставая оттуда что-то. Это оказался тонкий свернутый матрас, который он развернул на полу. Потом Тюбьерг разделся, развернул спальный мешок, забрался в него и улегся на матрас. Он читал журнал и грыз яблоко. Анна понаблюдала за ним еще немного, потом бесшумно выскользнула из зала и побежала домой.




Когда она выбежала на Ягтвай, было уже четверть одиннадцатого, и хотя Анна бежала очень быстро, она все равно мерзла в спортивном костюме. До защиты меньше двух недель, а она до сих пор не подготовила часовой доклад, и ей по-прежнему оставалось прочесть множество статей, необходимых для сдачи экзамена, который следовал за защитой. Глядя из своего укрытия на Тюбьерга, она думала, что на следующий же день расскажет полиции о том, где он скрывается. Вытолкнет его на свет, заставит провести защиту ее диплома. Теперь же она вдруг засомневалась. Тюбьерг очень боялся чего-то, и боялся совершенно иррационального. Что, если он вообще сойдет с дистанции? На этой дистанции уже и так было одним человеком меньше, выводить из игры еще и Тюбьерга было совершенно не в интересах Анны. Она прибавила скорость, как будто пыталась убежать от своей злости.

Анна зашла в подъезд и услышала, как где-то наверху хлопнула дверь. В подъезде выключился свет, и в ту же секунду Анна почувствовала угрызения совести. Пробежка не должна затягиваться на два часа, даже если она предупредила, что забежит в университет якобы за книгой. Анна потянулась к выключателю, но свет почему-то включился раньше. Она посмотрела вверх, в просвет между этажами, и мелкая дрожь бегущего по телу холода вдруг привела ее в состояние боевой готовности.

В просвете между этажами появилось лицо Лене, она смотрела вниз, на нее.

— Что-то случилось? — виновато спросила Анна и побежала наверх, перепрыгивая через ступеньки. Соседка держала в одной руке радионяню, а в другой — ключ от квартиры Анны.

— Кто это был? — спросила Лене.

Свет погас, и Анна включила его снова.

— Кто? — удивленно спросила Анна.

— Этот парень?

Анна озадаченно посмотрела на Лене.

— Ты что, не встретила его сейчас на лестнице? Он только что спустился.

Анна прищурилась:

— Я никого не встречала. Я бегала, — она по-прежнему не совсем понимала, что происходит.

— Здесь только что был парень, — упорно повторила Лене. — Радионяня издала какой-то звук, и я поднялась к тебе проверить, все ли в порядке. Он сидел на ступеньках на твоей лестничной клетке. Сказал, что ждет тебя, и в этом, конечно, ничего такого нет. Я объяснила, что ты наверняка скоро вернешься. Лили спала, когда я зашла, так что я не понимаю, почему сработала радионяня. Я подоткнула ей одеяло и собиралась позвонить тебе, чтобы спросить, куда ты запропастилась, мы уже хотели ложиться. Я оставила дверь приоткрытой, но, когда я собиралась выходить, парень уселся на твоем диване, и это было уж как-то слишком. Я пыталась позвонить тебе, чтобы спросить, не имеешь ли ты ничего против.

Анна сунула руку в карман куртки и вытянула телефон. Три пропущенных звонка.

— Прости, — сказала она. — У меня был выключен звук.

— Ну вот, я не смогла дозвониться, и тогда попросила его ждать на площадке. Я объяснила, что ты на пробежке и что ему лучше подождать на лестнице. Я никогда раньше его не видела, так что я не могла просто пустить его в квартиру, ты же не говорила, что ждешь гостей, правильно?

Анна покачала головой.

— Я не жду никаких гостей, — сказала она, чувствуя внутри обжигающий холод.

— Да, но ты же должна была его встретить? — не унималась Лене. — Он только что ушел.

— Я никого не встретила, — сказала Анна. — Может, это был Йоханнес, мой коллега с биологического факультета? У него были морковные волосы?

— На нем была шапка. И длинное пальто, — сказала Лене. — Кажется, шапку он снял, когда уселся в гостиной. Нет, по-моему, он не рыжий. Русый скорее. Не знаю, я не уверена.

— Я ничего не понимаю, — сказала Анна. — Я открыла дверь в подъезд и поднялась по лестнице. Никто не спускался мне навстречу, я тебе клянусь.

Лене устало взъерошила свои волосы.

— Странно, — пробормотала она. — Он протопал по лестнице вниз за минуту до того, как ты вошла. Я закрыла дверь, но стояла в коридоре: меня удивило, что кто-то ждет тебя так поздно, я думала, не позвать ли Отто. Но тут этот парень сорвался с места и помчался вниз. Как будто он раздумал и решил все-таки тебя не дожидаться. Я вышла на площадку и видела, как его рука скользит по перилам, потом свет погас, ты опять его включила, и мы увидели друг друга вот здесь, — Лене указала в просвет между перилами.

Анна похолодела:

— Постой, это ведь ты включила свет?

— Нет, — сказала Лене. — Нет, я ничего не включала. Свет включила ты.

Одним прыжком Анна преодолела оставшиеся ступеньки и оказалась перед дверью в свою квартиру, выставив перед собой ключ как оружие. У нее так дрожали руки, что она смогла вставить ключ в замок только с третьей попытки. В квартире было совершенно темно, и Анна вслепую побежала в комнату Лили. Она еле различила одеяло, плюшевого щенка Блоппена, лежавшего на боку, любимую вышитую подушку, она смогла даже рассмотреть наклейки, которые Лили прилепила на кровать, но она не видела, есть ли там Лили. Она слышала, что Лене вошла за ней, потому что две части радионяни издали резкий звук, оказавшись слишком близко друг к другу. Передатчик выключили, и в ту же секунду Анна включила свет.

Лили резко дернулась, но сразу начала энергично сосать соску и не проснулась. Румянец на щеке, щека на подушке, подушка на месте. Анна обессиленно опустилась на пол рядом с ее кроватью и спрятала лицо в ладони, дрожа всем телом и жадно хватая ртом воздух. Что она ожидала найти в комнате Лили? Пустую кровать? Куклу с голубыми глазами? Детский труп?

Анна услышала шипение чайника и звук наполняющихся чашек. Лене пронесла чашки в гостиную, мимо Анны, которая сидела на полу и прерывисто дышала. Конечно, Лили спокойно спит в своей кроватке, как иначе. Анна потерла кулаками глаза. Она должна, должна найти рациональное объяснение и повторить его себе тысячу раз, если понадобится, иначе она сойдет с ума.

Анна услышала, как Лене открывает камин, шуршит газетами, потом стук дров и запах зажженной спички. Чуть погодя Лене остановилась в дверях.

— Выходи, посидим немного в гостиной, — сказала она.

Анна поднялась. В гостиной ее ждала чашка чая. Белая лента пара поднималась к потолку. Анна не могла заставить себя посмотреть на Лене. Какой-то мужчина ее ждал. Неизвестно кто, и, видит бог, все это очень странно. Но одно Анна знала наверняка — она разузнает, кто это был. Завтра или через три дня. Лене считала, что это просто какой-то робкий поклонник. Поколебавшись, она признала, что тоже считает все это странным.

Анна паниковала, и Лене это видела. Слезы бежали по лицу Анны, и Лене гладила ее по руке.

— Я хочу лечь, — пробормотала Анна.

— Ты в порядке? — спросила Лене. — Я могу посидеть еще немного, если хочешь.

— Не нужно, — ответила Анна, — все в порядке. Я просто устала.




Оставшись одна, Анна сняла с себя сырой спортивный костюм и уселась голая на стул перед камином. Она открыла дверцу и подставила себя струям тепла. Потом проверила свой телефон. Только один из неотвеченных звонков был от Лене, остальные два — с мобильного Сёрена Мархауга. Йоханнес так и не звонил. Она положила голову на спинку стула и долго сидела, рассматривая висевшую над камином фотографию в рамке. Черно-белая фотография, которая сопровождала ее с детства. Сесилье и Йенс, оба молодые, у обоих длинные непослушные волосы и ни одной морщинки вокруг глаз. Йенс обнимал Сесилье за плечи, казалось, он немного подталкивал ее к объективу. Анна выглядывала между ними, смеясь, с сияющими глазами.

Анна всегда любила эту фотографию, но вдруг перестала понимать почему. Сесилье вовсе не выглядит веселой. Губы улыбаются, но глаза свинцовые. Рука Йенса тяжело лежит на ее плечах: казалось, ослабь он хватку — и она вывалится из фотографии. Взгляд Йенса полон решимости — мол, эта фотография должна быть сделана во что бы то ни стало. Как будто он знал, что это мгновение любой ценой должно быть запечатлено, чтобы его отпечаток мог сопровождать его дочь во взрослой жизни и напоминать ей о счастливом детстве. Улыбка Анны сияющая, у нее веселые звездочки в глазах и абсолютно беззаботный вид. Но взрослым было не до веселья.

Около полуночи она разложила по полу в гостиной документы — свои и Лили. В ее собственных бумагах был относительный порядок, это была заслуга Сесилье. Анна взглянула на свое свидетельство о рождении. Когда родилась Лили, они с Томасом ужасно спорили из-за того, как ее назвать, и в конце концов, за два дня до истечения предусмотренных на это законом шести месяцев, бросили жребий.

«Иначе ее будут звать Маргрете Вторая»,[2 - Согласно распространенной в Дании городской легенде считается, что, если родители не дают ребенку имя в течение первых шести месяцев после рождения, ребенок автоматически получает имя королевы или крон-принца, в зависимости от пола (примеч. переводчика).] — сказала Анна — и облегченно выдохнула, когда прочла «Лили» на бумажке-победительнице. Она вдруг задумалась о том, что во времена ее собственного детства правила, должно быть, были мягче — иначе как бы она получила свидетельство о том, что ее зовут Анна Белла Нор, 12 ноября 1978 года, спустя почти одиннадцать месяцев после рождения? Она отложила свидетельство о рождении в сторону и принялась рассматривать бумаги Лили, которые кучей лежали в большом коричневом конверте. Цветная детская книжка для записей патронажной сестры, первые фотографии из родильного зала, браслет из послеродовой палаты. Все это Анна должна была вклеить в большую книжку-альбом о Лили, но так и не собралась. Они с Томасом разошлись между обязательными осмотрами в девять и в двенадцать месяцев, и патронажная сестра была ужасно удивлена, когда пришла проведать Лили и застала Анну совершенно не в себе. Анна заварила чай, пока патронажная сестра катала перед Лили разноцветные шары. Вдруг сестра сказала:

— А вы ведь были такой прекрасной семьей.

Анна понимала, что она не хотела сказать ничего плохого, но все-таки развернулась и яростно произнесла:

— И мы продолжаем быть прекрасной семьей. С Томасом или без него.

Патронажная сестра извинялась, Анна плакала, а Лили не хотела больше смотреть на разноцветные шары.

Анна немного опасливо принялась листать детскую книжку Лили, переживая, что воспоминания могут нахлынуть и сбить ее с ног. Режущиеся зубы, бесконечные ночи, когда Анна вставала, брала плачущего ребенка, чтобы не мешать Томасу, и ходила взад-вперед по квартире, доведенная почти до сумасшествия — и в то же время такая счастливая, какой уже вряд ли когда-то будет. Лили набирала вес, цифры были увековечены в книге аккуратным почерком медсестры. Анна провела кончиками пальцев по списку достижений Лили, нараставшему от осмотра к осмотру.

Собственная детская книга Анны за 1978 год была оранжевой и на шершавой бумаге, и тон в ней был более непосредственный, чем в книге Лили. Анна с любопытством ее пролистала. Она прочитала, что начала ползать, когда ей было около восьми месяцев, и сделала первые шаги через два дня после своего первого дня рождения. Медсестра советовала давать ей рыбий жир и вареный яичный желток и была очень довольна тем, что Анна охотно ест и мясо, и фрукты. Должна быть еще одна книга, подумала Анна, листая. В той, которую она держала в руках, записи начинались в сентябре 1978-го, когда Анне было около восьми месяцев, и заканчивались в январе 1979-го. «Анна говорит „ой“ и „нет“» — было записано в конце. Анна улыбнулась. Патронажную сестру звали Улла Бодельсен, ее имя было выписано изящным школьным почерком над специальной пунктирной линией на первой странице.

Она поднялась, подошла к компьютеру, запустила поиск на имя «Улла Бодельсен» и получила два результата. Улла Каруп Бодельсен, живущая в Скагене, и просто Улла Бодельсен, живущая в Оденсе. Анна записала оба номера и немного подержала бумажку в руках, прежде чем отложить ее. «Анна говорит „ой“ и „нет“», крутилось у нее в голове. Она развернулась и снова посмотрела на фотографию. Сесилье и Йенс улыбались, но искренней была только улыбка Анны, потому что ей на фотографии было три года и у нее не было никаких задних мыслей. Точно как у Лили.

Анна легла только около часу. Впервые за последние дни она спала глубоко и спокойно.




В четверг утром Анна проснулась от холода. Она зажгла свет, поставила на большую мощность батареи и сварила овсянку, переборщив с сахаром.

— М-м-м, — сказала Лили, изящно снимая с каши скальп ложкой. — Еще сахару.

Анна добавила немного сахару и прижалась лицом к шее дочери.

— Я сегодня рано тебя заберу, — прошептала она.

— Я хочу к бабушке, — сказала Лили.

Анна села на корточки и посмотрела Лили в глаза:

— Нет, Лили. Ты не пойдешь сегодня к бабушке.

— Бабушка печет блины, — добавила Лили.

— Я тоже напеку тебе блинов, — пообещала Анна. — С мороженым.

— С мороженым! — прокричала Лили, сияя от радости, и развернулась к холодильнику.

— Не сейчас, Лили, днем, — ответила Анна.

— Нет, сейчас мороженое!

Анна вздохнула, достала глубокую тарелку и с усилием выковыряла две ложки твердого мороженого из ведерка. Лили мгновенно вылизала тарелку и потребовала еще. В конце концов Анна вынуждена была вынести кричащую Лили в коридор и упаковать ее в комбинезон. Лили вдруг обняла ее.

— Ты моя мамочка, — сказала она.

Анна удивленно посмотрела на нее.

— Ты мое солнышко, — мягко ответила она.

— Блоппен тоже пойдет в садик, — настойчиво сказала Лили.

— Иди возьми его тогда.

Пока Лили возилась у себя в комнате, Анна застегнула куртку и снова подумала о Йоханнесе, который до сих пор не написал и не позвонил, а потом о том, кто ждал ее вчера вечером. Это наверняка Йоханнес, кто еще это мог быть? Анна написала ему очередное сообщение:

«Дорогой Йоханнес. Позвони мне, пожалуйста. Я правда очень расстроена из-за вчерашнего. Прости, что я на тебя накричала. Ты заходил вчера поздно вечером? Позвони!:)».

Анна вспомнила о листочке, на который выписала телефоны патронажной сестры. Он лежал возле компьютера, и Анна сунула его в карман.

— Давай быстрее, Лили, — крикнула она в сторону детской.

Лили продолжала возиться. Анна заняла позицию на лестничной площадке и снова крикнула:

— Лили, ну выходи же.




В ту же секунду она услышала громыхание дверной цепочки и увидела, как дверь напротив приоткрывается и старушка соседка, Магги, выглядывает в темную щель. Анна поздоровалась, и Магги просияла, закрыла дверь, сняла цепочку, открыла дверь снова и вышла на площадку.

— Что это за вид у тебя? — дипломатично спросила она. — Олимпийские круги под глазами. К тебе приходил кавалер? — На Магги был махровый халат в пол, волосы торчали во все стороны.

— Я бы так не сказала, — ответила Анна и не смогла не улыбнуться. Магги запахнула халат и неожиданно беспокойно посмотрела на лестницу:

— А кто это был тогда? Разве это не странно?

Анна замерла:

— Что вы имеете в виду?

Старушка внимательно посмотрела на Анну:

— Да, вчера он снова здесь сидел, и тогда я подумала, что все это как-то подозрительно. В прошлый раз я спросила у него, не хочет ли он зайти чего-нибудь выпить. Ну чего ему сидеть там мерзнуть, правильно? Он не захотел, и вчера я очень обрадовалась, что он тогда отказался.

— Когда в прошлый раз? — спросила Анна, растирая сквозь одежду грудину слева.

— В прошлый раз. Позавчера? Или два дня назад? Зачем ты это делаешь? — спросила Магги, указывая на ее массирующие движения. Анна вздохнула:

— Просто так. Сердце. Очень сильно бьется. Как он выглядел?

— У него красивые глаза… и он высокий. Ну такой, симпатичный. Симпатичный и немного нервный. На нем была шапка и длинное пальто. Он такой темнорыжий, — Магги приложила ладонь к шее пониже уха, показывая, где у него торчали волосы.

— Ну, это наверняка Йоханнес. Что он сказал?

— Я вернулась домой с покупками, ты же знаешь, что я оставляю обычно пакеты на всех лестничных площадках и потом по очереди поднимаю их к себе. Он тут восседал, когда я поднялась с первым пакетом. Очень вежливый, спросил, не нужно ли помочь донести все. Объяснил, что он твой друг, поэтому я пригласила его зайти, но он, как я уже сказала, отказался. Он смотрел на часы, как будто у него было много дел, — уверенно сказала Магги. — А вчера, когда он снова здесь сидел, я подумала, что это как-то чересчур подозрительно, и собиралась уже звонить в полицию. Но тут он вдруг исчез. Как и в прошлый раз. Как будто передумал. Странно, правда ведь? Ты кого-то или ждешь, или не ждешь. Я сразу побежала в спальню, чтобы проверить, не вернулась ли ты домой, так что я не слышала, вошел ли он вместе с тобой, но в твоих окнах было темно, как в могиле, — драматично сказала она, прищурившись.

— Это наверняка Йоханнес, — повторила Анна, главным образом для самой себя. — Постарайтесь вспомнить подробнее. Когда он приходил в первый раз?

— Позавчера, — уверенно сказала Магги.

Лили вышла на площадку, под мышкой у нее был зажат Блоппен.

— Можно мне жевательного мишку? — спросила она.

Магги пыхтя зашла в квартиру, Лили пошла за ней по пятам, а Анна осталась стоять на площадке. Она вдруг почувствовала, как сильно устала.




Когда они подошли к детскому саду, Анне пришло сообщение. Она полезла было в карман за телефоном, но отвлеклась из-за шума в раздевалке, где было полно детей и родителей. Лили убежала в группу и потянула одну из воспитательниц за юбку.

— Смотри! — закричала она. — Смотри! Это моя мама. Смотри, вон же она! — Лили указывала на Анну пальцем, и воспитательница вышла, чтобы разделить радость Лили.

— Смотри, у меня лев, — сказала Лили, выпячивая нижнюю губу. — Когда она начала так хорошо разговаривать? — У меня лев, у Антона носорог, а у Фатимы яичница, — сказала она, указывая на маленькие деревянные значки над шкафчиками в раздевалке.

— Скоро ваша защита? — спросила воспитательница.

— Скоро, — Анна удивленно подняла взгляд.

— Она по вам скучает, — тихо сказала воспитательница.

— У нее есть бабушка, — ответила Анна, запнувшись.

— Ну да, — спокойно сказала воспитательница, — но вы мама, и она все время говорит о вас.

Она развернулась на каблуках и вышла.

— Мне четыре года, — сказала Лили.

— Нет, солнышко. Тебе будет три года через пять недель, — Анна подняла в воздух пять пальцев. — А я заберу тебя сегодня в четыре, — она убрала один палец.




Выйдя из детского сада, она достала из кармана телефон и почувствовала, как по всему телу разливается облегчение. Сообщение было от Йоханнеса.

«Извинения приняты:) Мы не в ссоре. Мне просто нужно немного побыть одному. Целую. PS. Я был дома весь вечер и не заходил к тебе. Наверное, это какой-то другой твой поклонник:)».

Анна облегченно вздохнула. Йоханнес на нее не злился. Потом вздрогнула: кто же это был?

Она шла по направлению к двенадцатому корпусу, когда зазвонил телефон. Это была Сесилье.

— Нет, я сама ее заберу сегодня, — сказала Анна, прежде чем Сесилье поздоровалась.

— А, ну ладно. Ну что, привет, Анна, — обиженно ответила она и продолжила: — Просто мне сегодня было бы удобно. У меня отменилась встреча, и я могла бы ее забрать уже около двух. И ей не пришлось бы торчать там одной.

Анна вдруг закричала в трубку:

— Я сама ее заберу, ты что, не слышишь, что ли?! Ты что, черт возьми, не понимаешь — ты должна оставить нас в покое! Я сама тебе позвоню, — она сбросила звонок и сунула телефон в карман.




Пломба на двери в кабинет Хелланда была снята, и Анна, проходя мимо, увидела, как полицейские из технического отдела ходят по кабинету. Она замедлила шаг. На них были мягкие белые костюмы, они тихо переговаривались. В коридоре сильно наследили, и Анне вдруг очень захотелось подслушать у двери. Почему технический отдел снова здесь шастает? Зайдя в свой кабинет, она увидела, что системного блока от компьютера Йоханнеса нет на месте. Сверху на одной из стопок с книгами Йоханнеса лежало официальное уведомление о том, что системный блок изъят полицией. Анна достала свой телефон.

«Полиция стащила твой компьютер», — написала она.

Никакого ответа.

Сесилье тоже молчала.




В двенадцать часов Анна пошла в столовую, купила два бутерброда и два пакетика сока и отправилась в музей. Поднялась на четвертый этаж и открыла дверь в Зал позвоночных серебряным ключом. Горел верхний свет, Анна нашла Тюбьерга за письменным столом в окружении разных справочников и коробок с костями: он записывал что-то в разлинованный блокнот. Тюбьерг испуганно поднял глаза.

— А, это вы, — сказал он с облегчением.

— Тюбьерг, я знаю, что вы здесь ночевали, — сказала она.

Тюбьерг рассматривал свои руки, Анна заметила, что у него дергается мышца возле переносицы. Она положила рядом с ним бутерброд.

— Почему вы не ночуете дома? — спросила Анна, чувствуя нарастающее нетерпение.

Тюбьерг посмотрел на нее неуверенно.

— Анна, — сказал он наконец. — Обещайте, что вы никому не расскажете. Дайте слово!

— Никому не расскажу что?

— Последние восемь месяцев я живу в своем кабинете, — признался он. — Чтобы сэкономить деньги. Поездки на раскопки… все уходит на них. Я больше не мог платить за квартиру. До сих пор никто об этом не знал. Несколько последних ночей я спал здесь. Это мне? — Он осторожно потянулся к бутерброду.

— Да, — Анна протянула ему пакетик с соком и ошеломленно наблюдала за тем, как Тюбьерг разворачивает бутерброд и набрасывается на него.

— Вы прячетесь от Фримана, правда? — спросила она.

Тюбьерг жевал и никак не реагировал. Анна вдруг почувствовала, что все это для нее слишком. Она сняла крышку с одной из коробок с костями, лежавшей на письменном столе перед Тюбьергом, вытянула оттуда кость и ударила ею по столу перед носом своего руководителя.

— Вот это вот, — сказала она, — это передняя конечность птицы. Она оснащена полулунной костью, которая сочленена с двумя первыми пястными костями в запястье у всех без исключения манирапторов, то есть у всех птиц, как древних, так и современных. Это гомологическая черта, которая подчеркивает близкое родство древних птиц с современными. Фриман считает иначе. Он считает, что у динозавров в пясти, может быть, было что-то, что на первый взгляд можно перепутать с полулунной костью, но что у этих двух костных элементов нет ничего общего, кроме простой похожести, и что эта кажущаяся схожесть ничего не значит в отношении родства, — Анна пихнула переднюю конечность дальше по столу и снова полезла в коробку.

— А вот это… — сказала она.

— Стоп, — попросил Тюбьерг.

— …лобковая кость, — проигнорировала его Анна. — Мы-то с вами прекрасно знаем, что и тероподы, и археоптерикс, и пара энанциорнисов из раннего мелового периода имели дистальное утолщение на лобковой кости, еще одна гомологическая черта. Фриман, естественно, это отрицает. Затем следует наше несогласие о положении лобковой кости. Наше несогласие о перьях, о филогенетическом методе, о стратиграфическом разрыве, о восходящем положении таранной кости, обо всем, — Анна посмотрела на Тюбьерга. — Вот поэтому он приехал в Данию, Тюбьерг. Чтобы победить в споре, в котором он никогда не победит, а не для того, чтобы убить Хелланда, вас, меня или мою дочь.

— Стоп, — повторил Тюбьерг, поднимаясь, у него побелели суставы пальцев. — Это все равно не поможет.

Он взял со стола остатки бутерброда, пошел вдоль рядов шкафов и скоро исчез в темноте. Она слышала, как он возится где-то, и на секунду пришла в замешательство. Потом уронила голову в ладони.




Когда она возвращалась обратно в отделение, у нее зазвонил телефон. Это был Йенс.

— Привет, папа, — сказала она.

— Привет, Анна, — запыхавшись, ответил Йенс. — Я в командировке. В Оденсе.

— Ага, — Анна шла по стеклянному коридору между музеем и кафедрой биологии.

— Слушай, Анна, мама только что звонила. Она очень расстроена.

— Ага, — повторила Анна.

— А что вообще случилось? — спросил Йенс. — Я понимаю, тебе сейчас тяжело, но ты же можешь хоть немного подумать о маме? Она же так тебе помогает, Анна, разве нет, малыш?

Анна почувствовала, что доведена до белого каления, и не сразу нашлась с ответом.

— Она сказала, что ты на нее наорала и бросила трубку. Что случилось? — Йенс казался расстроенным.

К Анне наконец-то вернулся дар речи.

— Объясни мне, пожалуйста, с каких пор мама стала такой хрупкой? — хрипло спросила Анна. — Она что, стеклянная? Нет, вот объясни мне, пожалуйста. Я с пеленок знала, что к маме нужно особое отношение. Всю мою чертову жизнь.

На противоположном конце трубки было совершенно тихо.

— Господи, — сказал наконец Йенс, — да успокойся ты.

— Я не собираюсь успокаиваться!

— Успокойся, тебе говорят! — рассерженно крикнул Йенс.

— Знаешь что? Передай маме привет и скажи, что Лили — моя дочь. И когда мама это осознает, пусть тогда и звонит. Черт возьми, папа, Сесилье ее стрижет и прокалывает ей уши, не спросив у меня разрешения!

В трубке снова стало тихо.

— Она же просто хочет помочь, — сказал Йенс.

— Мне не нужна ваша помощь, — ответила Анна. — Ни твоя, ни мамина.

В четыре часа она забрала Лили из детского сада.




Глава 8


Клайв проснулся у себя дома на острове Ванкувер и не мог поначалу понять, почему лежит на диване, но потом вспомнил, что накануне ударил Кэй. Он принял душ в гостевой ванной и побрился. Потом приготовил завтрак, поставил вариться яйца, поджарил бекон и сделал тосты. Все это Клайв водрузил на поднос и вынес в сад, где накрыл стол. Светило солнце, воздух был мягким и туманным. Кэй всегда покрывала стол скатертью, но Клайв не смог ее найти, поэтому вместо скатерти развернул и подложил под тарелки несколько бумажных салфеток. Потом он заварил чай и поднялся на второй этаж, чтобы позвать Кэй.

Дверь в спальню была открыта, и Клайв услышал шум воды в ванной. Он заглянул в спальню и увидел, что на кровати стоит чемодан Кэй. В ту же минуту она вышла из ванной и бросила на Клайва короткий взгляд. Во входной двери повернулся ключ.

— Мам, — прокричал Франц, — ты наверху?

Кэй спустилась по лестнице на первый этаж. Клайв слышал, как она негромко что-то говорит.

— Давай садись в машину, — сказал Франц.

Потом он поднялся наверх и, не останавливаясь, прошел мимо Клайва к чемодану. Франц был большим и загорелым, он много качался.

— Ты дурак, папа, — тихо сказал он, возвращаясь с чемоданом обратно.

— А ты маменькин сынок, — ответил Клайв.

Франц вздохнул и начал спускаться по лестнице, держа в одной руке чемодан. Клайв не мог понять, как он умудрился вырастить такого ничтожного и патетичного человека мужского пола. Накачанный бык, без малейшего намека на интеллект. Чуть позже он услышал, как Франц заводит машину и уезжает. На кухне в кастрюле, в которую Клайв забыл налить воду, остались лежать два почерневших яйца.

Первые три дня он провел окопавшись дома. Выдернул телефон из розетки, выключил мобильник и не проверял почту. На третий день он не выдержал и включил телефоны, но оказалось, что Кэй не писала и не звонила. Джек тоже не появлялся.

На кухне был погром. В первый день одиночества Клайв открыл все шкафы, чтобы узнать, где что лежит, и достал банки и сухой паек на первое время. Тогда он подумал, что неплохо оснащен, но с тех пор запас успел заметно сократиться. Клайв пошел в ближайший магазин, защемляя на ходу переносицу двумя пальцами. Они с Кэй никогда толком не ссорились. Только однажды в течение всего их брака она уходила на три часа после того, как они повздорили, но никогда не бывало такого, чтобы она не возвращалась домой три дня. Клайву это было совсем не по душе.

В супермаркете он взял тележку и принялся сердито ходить между рядов, снимая с полок печенье, кукурузные початки, расфасованное мясо, туалетную бумагу, два пакета чипсов и упаковку пивных банок. Дело было днем, так что в магазине было пусто. Кассирша оказалась толстой и словоохотливой. Пробив все его покупки, она помогла разложить их по пакетам, и, когда он взял их в руки, собираясь уйти, сказала:

— Ну что, добро пожаловать в Патбёри Хилл. Мы наверняка еще не раз увидимся, за продуктами ведь ходят довольно часто, — она рассмеялась и подмигнула Клайву.

Он уставился на нее непонимающе.

— Я живу здесь уже тридцать лет, — сказал он наконец.

Кассирша смущенно засмеялась:

— А, понятно. Просто я, кажется, никогда раньше вас не видела.

Она продолжала смеяться. Клайв развернулся и вышел.




Придя домой, он сделал себе ассорти из печенья и уселся в кресло, разглядывая лужайку перед домом. Пока он не шевелился, в доме было так тихо, что казалось, будто его не существует.

И Франц, и Том были женаты, у обоих были дети. Он больше не мог сказать, что хорошо их знает. Кажется, они стали такими невнимательными после того, как сами завели семьи. С маленькими детьми, конечно, тяжело. Когда его дети были маленькими, Клайв часто спал у себя в кабинете, потому что по ночам творилось черт знает что. Но Франц ведь руководит спортивным центром, а у Тома высокая должность в почтовом ведомстве, вряд ли это может отнимать так уж много сил. Сыновья иногда приходили к ним на ужин, кроме того, они, конечно, встречались на днях рождения и других праздниках. Но с тех пор как Клайв в последний раз делал что-то вместе с мальчиками, прошли годы. Чертовы маменькины сынки. Всегда обнимали Кэй и оставались болтать с ней на кухне, вместо того чтобы возиться у гриля вместе с отцом. В каком-то смысле Клайв всегда ощущал более тесную связь с Джеком, чем с ними.




Майкл Креймер позвонил, спросил, куда он делся, и начал соблазнять его тем, что опыт успел дать несколько обещающих результатов, с которыми можно начинать работать. Через две недели опыт закончится, и тогда он сможет сесть за отчет. Если повезет, они появятся на XXVII Международном орнитологическом симпозиуме в Копенгагене с постером. До этого оставалось еще добрых два с половиной месяца.

— Отлично! — сказал Клайв. — Продолжайте работать. Но я сейчас на больничном. У меня отит.

— В вашем возрасте? — удивленно спросил Майкл.

— Да.

— У вас все в порядке? — поинтересовался его протеже.

— Лучше не бывает, — ответил Клайв и повесил трубку.

Он посидел немного, держа руку на телефоне, и позвонил Кэй. «Новые доказательства просто возникают из-под земли, Клайв», — передразнивал он, пока в доме его сына и невестки звонил телефон. Чушь собачья, вот что такое эти доказательства, которые все время возникают из-под земли. Это просто толкования всех этих идиотов, не к месту креативных.

Трубку подняла жена Франца, она говорила с ним довольно вежливо, хоть и немного резко. В конце концов Кэй подошла к телефону.

— Да? — сказала она в трубку.

— Сколько ты еще собираешься там сидеть? Возвращайся домой, Кэй. Здесь такой бардак.

— Это твой способ извиниться?

— Да, — сказал Клайв, смеясь. — Ты же меня знаешь. Я ученый. Возвращайся, дорогая.

— Клайв, — сказала Кэй, — тех, кого любят, не бьют. И им не звонят через три дня, делая вид, как будто ничего такого не произошло, как ты сейчас.

Она положила трубку. Он тут же перезвонил снова, но к телефону никто не подошел.




Три дня и три ночи Клайв почти не спал, он писал статью. Это был его манифест. Закончив работу, он распечатал текст, сложил стопку листов на письменном столе и задремал. Ему снился Джек, но это был отвратительный сон. Джек и Майкл Креймер, они оба… они были… нет, сама мысль была ему невыносима. Джека и Майкла нельзя даже сравнивать, между ними пропасть, и одна мысль о том, что они… Клайв схватился за голову. Солнце двигалось над домом и давно уже светило ему в лицо. У него урчало в животе, но аппетита не было. Он успел перепробовать весь супермаркетовский ассортимент полуфабрикатов, все замороженные пиццы, все рагу, все обеды в банках и коробках, и его от этого тошнило. Дома в морозилке было по-прежнему полно продуктов, но их нужно было готовить. Накануне Клайв разморозил баранью ногу и положил ее в духовку. Это же должно быть элементарно! Сначала он забыл о ней, а когда в доме вдруг запахло ягнятиной и он помчался на кухню, мясо уже слишком пересохло. Он съел немного с одного конца. Вкус не имел ничего общего с бараньей ногой, которую готовила Кэй, какая-то жженая тряпка.

Клайв поднялся и взял со стола манифест. Он должен быть напечатан, и не как статья в журнале, а как брошюра. На обложке будет трехмерное изображение археоптерикса — естественно, без этой новой воображаемой бедренной кости, которую вдруг изобрели Хелланд с Тюбьергом и которую теперь суют во все новые изображения птицы. В версии Клайва археоптерикс будет выглядеть ровно так, как выглядел, когда его нашли в Зольнхофене в 1877 году, так, как представлял его Клайв, измеряя его в 1999 году. Это была самая красивая маленькая птица в мире.

Клайв сел на застекленной веранде и взялся вычитывать корректуру манифеста. Все должно было быть готово до его отъезда в Данию.

Он был глубоко погружен в чтение, когда в дверь внезапно постучали. В замке повернулся ключ, и Франц просунул голову в дверь.

— Привет, папа, — коротко сказал он.

Клайв выпрямился и успел подхватить статью, которая вот-вот грозила сползти с коленей на пол.

— Привет, Франц, — ответил он, поправляя очки. — Хочешь кофе?

Франц неуверенно покачал головой.

— Нет, я вообще-то занят, — сказал он. — Я приехал забрать одежду и книги для мамы.

Он поднялся наверх и начал возиться на втором этаже. Клайв остался сидеть на месте, делая вид, что читает. Когда Франц снова спустился, в одной руке он держал сумку, а в другой — чехол с черным расшитым блестками платьем Кэй. Клайв любил это платье. Оно тяжело оборачивалось вокруг ее бедер, и, надевая его, она всегда закалывала волосы так, что они вились по плечам. В последний раз они занимались любовью в тот вечер, когда на ней было это платье. Это было очень давно.

— Куда ты собрался нести это платье? — хрипло спросил он.

— Мама попросила его забрать, — ответил Франц.

— Нет, — ответил Клайв. — Это платье останется здесь, — сказал он, ухватившись за чехол.

— Не веди себя как идиот, — твердо сказал Франц. — Маме оно нужно.

— Зачем?

— Она идет в театр с Молли и Джеком, — быстро ответил Франц.

— Нет, — повторил Клайв и выхватил чехол.

Франц разъяренно рванул чехол на себя. В дверях он остановился и посмотрел на отца.

— Я тебя больше не понимаю, — сказал он. — Не то чтобы я тебя вообще когда-нибудь понимал, это правда. Но теперь я тебя совершенно не понимаю, — сказал он и вышел.

Весь остаток вечера Клайв пытался перестать представлять себе Кэй в театре вместе с Молли и Джеком. Это было невозможно. Джек в черном костюме, гладко выбритый и только что подстриженный, глаза внимательные, взгляд сосредоточенный, рот на этот раз мягкий и расслабленный. Рядом с ним — Кэй в черном платье, бледная и красивая, сидит в кресле с обивкой, окруженная замершими в ожидании людьми, понимающая рука Молли накрывает ее руку.

В начале весны они все вчетвером ходили в оперу, и это был особенный вечер. В антракте они выпили слишком много просекко, и получилось так, что Кэй возвращалась в зал первой, так что Клайв сидел между ней и Джеком. Он не мог сконцентрироваться во время второго акта и постоянно думал о том, что сидит между двумя людьми, которые значат для него больше всех на свете. Кэй просунула свою руку в его, а правой стороной тела он чувствовал дрожащее тепло Джека, то, как тот шевелится, как смеется, как нагибается к коленям. Измена Кэй и Джека показалась вдруг непростительной.

Принятое решение позволило ему успокоиться. Человеческая особь по сути своей одинока, и, в отличие от других беглецов от действительности, он смотрел этому факту в глаза. Его профессиональная реабилитация теперь важнее всего. Кэй наверняка вернется домой. В конце концов, у нее нет денег.




На следующее утро он впервые за три недели вышел на работу. Подъехал к университету на велосипеде и уверенно зашагал по коридору. Майкл вышел из своей лаборатории.

— Клайв, дружище, — сказал он. — Хорошо, что вы вернулись.

— Доброе утро, — ответил Клайв, проходя мимо молодого человека и направляясь к своему кабинету.

Воздух здесь был пыльным и спертым, и он открыл окна. Чуть позже вошла его секретарша со стопкой писем, слухи уже распространялись, и, когда подошло время обеда, Клайв принял приглашение Майкла поесть в столовой вместе с остальными. Все были рады его видеть.

После обеда они начали приготовления к своему докладу. Они с Майклом просмотрели результаты опыта с конденсированием, которые выглядели очень обещающе. Майкл показал множество фотографий с микроскопа, которые были сделаны в ходе опыта, и на них было четко видно, что первичные хрящевые образования у зародышей птиц развиваются в пястную кость и четвертую фалангу и участвуют в образовании четвертого пальца, что означает одно — передние конечности птицы не могли быть образованы от лап динозавра, если только речь не шла о мутациях и в симметрии пальцев, и в действующей центральной оси руки, а это в высшей степени невероятно. Клайв негромко присвистнул. Действительно, выглядит очень неплохо. Майкл пах каким-то мужским одеколоном, запах которого поднимался от V-образного выреза его футболки и щекотал Клайву нос. Если бы не жена и двое детей, вполне можно было бы подумать, что… Клайв слегка отодвинулся.

— Я приглашаю всех в стейк-хауз, — воскликнул Клайв. — Это нужно отпраздновать!

Кроме Майкла он пригласил Джона, Энджелу, Пайпер, секретаршу Энн, двух аспирантов и двух новеньких дипломников. Всю свою верную команду.

Никто из них не смог пойти. Майкл обещал сидеть с детьми.




Вечер Клайв употребил на то, чтобы прочесать программу на сайте XXVII орнитологического симпозиума. Самовлюбленный Тюбьерг должен был выступать ни много ни мало четыре раза, что ничуть не удивило Клайва, однако он поразился, что в программе не было заявлено доклада Хелланда. Он никогда не участвовал в симпозиумах за пределами Европы, наконец-то получил возможность выступить со своей бессмыслицей у себя на родине — и не ухватился за такой шанс? Странно. Вообще говоря, Клайв и Хелланд не общались уже довольно долго, понял Клайв, проверив электронную почту. Он взялся было перечитывать какие-то их старые письма, но быстро с этим завязал. Он не знал никого столь язвительного и ехидного, как Ларс Хелланд, и это портило ему настроение.

На улице было тепло, и Клайв распахнул двери в сад и позвонил Майклу, чтобы обсудить с ним постер. К телефону подошла дочь Майкла.

— Нет, мистер Фриман, папы, к сожалению, нет дома, — сказала она.

— Кто же за вами смотрит? — удивленно спросил Фриман. Девочка рассмеялась:

— Мне пятнадцать лет, а моей сестре тринадцать, так что мы вполне можем сами за собой присмотреть.

Фриман качнул головой.

— Где твой папа? — спросил он.

— Он на каком-то собрании в университете, — ответила девочка.

Клайв поблагодарил и положил трубку.

Какое-то время он посидел, глядя в воздух перед собой, потом снова повернулся к компьютеру и зашел на сайт копенгагенского Зоологического музея. К своей большой радости, он увидел, что в музее проходит выставка, посвященная перьям. Радость была короткой, потому что выставка называлась «От динозавра до одеяла». Они что, никогда не уймутся? Наверняка куратором этой чертовой выставки был Тюбьерг. Через несколько лет, когда Клайва, к сожалению, уже не будет в живых, зоологические музеи по всему миру станут сокрушаться, как ужасно они ошибались.




Джек никак не давал о себе знать, Кэй продолжала жить у Франца. Клайва ужасно раздражало, что она не возвращается домой, но с этим придется подождать до конца симпозиума.

Опыт по конденсированию и конференция в Копенгагене могли стать решающими для его последующей карьеры, и ему нужно было сконцентрироваться. По ночам ему снился Джек. Темные, кислые, полные звуков сны, высвечивающееся вспышками лицо Джека, так что единственное, что различал Клайв, была торчащая вперед верхняя губа. Он начал принимать перед сном по половине таблетки снотворного, и ночи, к его облегчению, стали черными и пустыми.

Девятого октября Майкл и Клайв вылетели в Копенгаген. Обычно Клайв ненавидел трансатлантические перелеты, но в этот раз его раздражение было приглушено тем, что Майкл добился перевода в бизнес-класс. Клайв отошел в туалет, а когда вернулся, Майкл махал в воздухе посадочными талонами, улыбаясь до ушей. Всю дорогу они провели более чем комфортно и обсуждали презентацию, пока хорошенькие стюардессы разносили лакомства. Клайв заметил, каким внимательным снова стал Майкл. После того как Майкл защитил диссертацию, был какой-то переходный период, когда он все хотел решать сам. Клайв был этим очень недоволен. Когда ты стоишь на научном минном поле, как Клайв, тебе нужна лояльная поддержка, а не капризные попытки проявления самостоятельности. Теперь он мог сказать, что Майкл по-настоящему состоялся в профессиональном плане. У него почти не было возражений, а в тех редких случаях, когда они появлялись, они были профессиональными, точными и направленными исключительно на то, чтобы еще лучше вооружить Клайва на его позиции.

Где-то над Атлантическим океаном Клайв вдруг почувствовал порыв довериться Майклу.

— У меня есть чувство, что это будет в последний раз, — сказал он.

— Что вы имеете в виду? — спросил Майкл, выпрямляясь в кресле.

— Не знаю… — сказал Клайв, колеблясь. Что он собирался сказать?

— Презентация отличная, — помог ему Майкл. — И к опыту не придерешься.

— Да, может быть, дело в этом, — ответил Клайв и выглянул в окно. С одной стороны самолета солнце как раз садилось и окрашивало облака под ними в томатно-красный цвет, на противоположной стороне ждала европейская ночь, черная и чужая. — Просто кажется, что моя жизнь распадается, — внезапно сказал Фриман. — Если презентация пройдет хорошо, я подумываю уйти из университета, — он сам не представлял, почему сказал это сейчас.

Казалось, что Майкл хочет что-то сказать, он неспокойно вертелся, но, когда Клайв наконец поднял глаза, Майкл сидел, погруженный в журнал.




Гостиница называлась «Аскот» и находилась в центре Копенгагена, на боковой улице, отходившей от большой уродливой площади. Номера были маленькие и душные, постельное белье казалось несвежим, как будто в гостиничных стиральных машинах не работала программа полоскания. Никакого мини-бара в комнате не было. Клайв позвонил на стойку регистрации, узнал код для wi-fi, загрузил свою презентацию и последнюю корректуру на домашний сервер в Канаде и лег спать.

В среду утром Майкл и Клайв завтракали в большом полупустом и совершенно не протопленном зале. Они как раз уселись за стол с яичницей и иностранными газетами, когда двое мужчин вошли в зал через вращающуюся дверь. Клайв следил за ними взглядом, пока они пытались сориентироваться в пространстве. Оба были высокими, оба спокойно и пружинисто шли по залу в направлении их стола. Майкл ел, читал газету и поднял глаза только тогда, когда двое остановились прямо возле них.

— Клайв Фриман? — вежливо спросил один из них.

Клайв уставился на него. Если Кэй умерла, он будет… он будет… Он понятия не имел, что он будет делать. Он закрыл глаза.

— Клайв Фриман? — повторил мужчина.

Майкл толкнул его:

— Эй, Клайв, кажется, ты должен ответить.

Клайв посмотрел на пришедших.

— Да? — хрипло сказал он.

— Меня зовут Сёрен Мархауг, я из криминальной полиции. Можно с вами поговорить? — он говорил на мягком безошибочном английском.

— Что-то с моей женой? — прошептал Клайв.

Полицейский улыбнулся.

— Нет, это не имеет отношения ни к вашей жене, ни к другим членам вашей семьи, — спокойно ответил он. — Мне нужно поговорить с вами о Ларсе Хелланде.




Клайв был потрясен до глубины души. Когда разговор был закончен и он вышел из участка, молодой полицейский помог ему сесть в такси, как будто Клайв был дряхлым стариком. Полицейский осторожно держал руку между его затылком и проемом двери в машине, Клайв видел раньше, что полиция поступает так с преступниками. У них были все его письма. Этот высокий темноглазый полицейский, Мархауг, положил их перед ним на стол. Клайв как раз собирался воскликнуть, что это незаконно, но тут же понял, что наверняка ничего незаконного в этом нет. Ларс Хелланд был мертв, полиция прослеживала все его связи, по дипломатичному выражению Мархауга, и Клайв прекрасно знал, что это значит. Это значит, что Хелланда убили. Мархауг долго смотрел на него, с любопытством, как показалось Клайву.

— Мы знаем, что вы не имеете никакого отношения к смерти Ларса Хелланда. Я проверил график ваших поездок, в последний раз вы приезжали в Европу в 2004 году, правильно? — Клайв послушно кивнул. — Нынешний ваш приезд связан с орнитологическим симпозиумом в «Белла-центре»? — Клайв снова кивнул. — Вы выступаете с докладом в субботу?

— Да, в субботу вечером.

— Где вы были в июне этого года? — спросил вдруг полицейский.

Клайв задумался. Июнь был до того, как Джек его предал, а Кэй переехала.

— Нигде, — сказал он, подумав. — Вообще нигде.

Июнь был ветреным, ему хотелось только работать, и ничего больше. Кэй сказала, что ему нужен отпуск, и они уехали на дачу, где пробыли целых две недели. Кэй делала салаты, он разводил гриль. У них бывали разные гости, но во всех случаях это были пары, женская половина которых была знакома Кэй, а мужская оказывалась смертельно скучной. У Джека и Молли не было времени заехать. В конце концов он начал наводить порядок в сарае, и Кэй сказала, что это странное времяпрепровождение для отпуска. Тогда Клайв рассердился.

— Мне не нужен отпуск! — кричал он. — Моя работа слишком важна. Вспомни, что случилось в прошлый раз. Стоит закрыть глаза на три секунды, как они тут же найдут пернатого тираннозавра!

И Кэй разрешила Клайву вернуться домой и работать.

— А что вы делали в июле? — продолжал полицейский.

Тут уже он сидел дома в одиночестве и жил на банках, сосисках и рулонах.

— Работал, — сказал он. — Я, например, подготовил доклад, который буду читать в субботу на Двадцать седьмом международном орнитологическом симпозиуме.

Полицейский протянул ему распечатку. Клайв прочел: «For what you have done, you should suffer».

— Это вы написали?

— Нет, конечно, — негодующе ответил Клайв. — Я не угрожаю людям.

Наконец ему разрешили идти.




Вернувшись в гостиницу, Клайв без сил упал на кровать. Ему снились собственные похороны. Кэй выглядела очень несчастной в черной вуали, мальчики угрюмо стояли по обе стороны от нее. Она как раз собиралась броситься к гробу с рыданиями, когда сон вдруг начался с начала. На этот раз в церкви было пусто. Белый одинокий гроб стоял у алтаря, священник поспешно вошел в церковь и сказал много всего о земле. Клайв пробовал крикнуть из гроба священнику, чтобы тот сосредоточился, но его не услышали. Вдруг в глубине церкви открылась дверь, одинокий гость зашел и сел в заднем ряду. Священник попросил его подойти поближе, впереди было много свободных мест.

— У умершего было не так уж много друзей, — прошептал священник. — Даже его жена не смогла прийти. Я очень рад, что вы здесь.

Гость подошел ближе. Клайв вдруг увидел, что это Тюбьерг. Он сел в первом ряду, на место Кэй.

Сначала Клайву показалось, что Тюбьерг захлопал, но постепенно он понял, что кто-то стучит в дверь его номера. Он поднялся, едва соображая, и открыл Майклу дверь. Майкл предложил пропустить по стаканчику в баре гостиницы и вместе поехать на симпозиум. Они долго говорили об убийстве, прежде чем отправиться в «Белла-центр». Был вечер среды, они как раз могли успеть обойти ярмарку.




Майкл вдруг толкнул его в бок.

— Посмотрите туда, — сказал он.

Клайв проследил за его пальцем, указывающим на электронное табло с информацией о программе на субботу и воскресенье, и прищурился:

— Что такое?

— Тюбьерга сняли с программы. Смотрите, — он постучал по стеклу. — Написано: «Отменен. NB. Новый докладчик» во всех тех четырех случаях, когда он должен был выступать.

Клайв уставился на экран.

— Он, наверное, сам не свой, — задумчиво сказал он. — Хелланд был его наставником, помимо прочего. Представь, как бы ты себя чувствовал, если бы меня вдруг убили.

Майкл улыбнулся:

— Да уж, приятного мало.




В четверг утром Клайв шел по продуваемой холодным ветром улице. Он сверился с картой и теперь целеустремленно шагал к университету, где договорился встретиться с Йоханом Фьельдбергом. Через полчаса быстрой ходьбы естественно-научный факультет вырос у него по левую руку. Господи, ну и уродливые здания! Три высоких корпуса, построенных в шестидесятых годах, и еще несколько зданий из желтого кирпича — пониже, одно страшнее другого. Он срезал дорогу, пройдя через парк. На входе в музей он сказал, что пришел к Йохану Фьельдбергу, и тот через пару минут вышел к нему.

Йохан говорил без остановки и вел Клайва по лабиринту связанных между собой коридоров. Какая же ужасная вся эта история с Хелландом. Такой хороший коллега. Такой талантливый парень. Клайв улыбался и кивал. Фьельдберг рассказал, что ходят слухи, что Хелланда убили, но сам он абсолютно в это не верит.

— Все совсем параноиками стали, — спокойно продолжал Фьельдберг. — Говорят, что его убили паразиты.

Клайв ошеломленно посмотрел на Фьельдберга:

— Паразиты?

— Да, какая-то стадия паразитов; шепчутся, что они размножились в большинстве его тканей, — фыркнул Фьельдберг.

Они дошли до лифта, вызвали его, и Фьельдберг с любопытством посмотрел на Клайва:

— Насколько близко вы вообще-то были знакомы?

— Ну, — сказал Клайв, заходя в лифт, — довольно близко. В профессиональном смысле мы были как кошка с собакой.

Фьельдберг кивнул.

— Но за пределами профессиональной жизни мы были, можно сказать, хорошими приятелями, — соврал Клайв. — По крайней мере, я обязательно приду в субботу на похороны.

— Я вообще никогда не понимал людей, которые не умеют разграничивать профессиональную и личную жизнь, — задумчиво сказал Фьельдберг. — А вы? Хелланд превосходно умел разделять эти вещи. Он ссорился со всеми подряд, но никогда не позволял разногласиям как-то влиять на его мнение о людях. Мне даже казалось порой, что больше всего ему нравятся люди, с которыми у него были профессиональные конфликты. Он любил динамику. Я уверен, что в субботу придет множество народу. Он был популярным человеком. Даже среди своих идейных врагов.

Клайв продолжал улыбаться.

— А Эрик Тюбьерг сейчас в музее? — невинно спросил Клайв. — Я хотел бы выразить ему свои соболезнования. Ну знаете, по старой дружбе. Да, мы с молодым Тюбьергом воевали, конечно, но только в профессиональных вопросах. Мне бы очень хотелось сейчас пожать ему руку.

Фьельдберг выслушал его объяснения, и когда они вышли из лифта, обернулся вдруг и бросил на Клайва быстрый взгляд.

— Любопытно, что вы об этом заговорили, — сказал он после секундных колебаний. — Потому что Тюбьерг, похоже, исчез.

— Исчез?

— Да. Его многие ищут. Полиция в том числе, — Фьельдберг таинственно посмотрел на Клайва. — Но он не отвечает на письма, не подходит к телефону и не появляется на работе.

— Может быть, ему нужно расслабиться дома? — сочувственно предположил Клайв. — После такой новости, я имею в виду.

Что происходит? Наверняка, когда число твоих внезапно умерших или бесследно исчезнувших заклятых врагов достигает определенного предела, тобой начинают пристально интересоваться власти.

— Да, может быть, — ответил Фьельдберг. — Ну, вот мы и пришли.




Клайв был наслышан о коллекции позвоночных Зоологического музея и многого от нее ждал, но все-таки у него мурашки пробежали по коже, когда они с Фьельдбергом зашли в зал. Высоченные потолки, и все помещение начинено красивыми оригинальными деревянными шкафами со стеклянными дверцами. Ручки и на шкафах, и на ящиках фарфоровые, с выдавленными надписями на латыни, указывающими, каких животных можно найти за дверцами. В тех редких местах, где шкафов не было, висели потрясающие стенды ручной работы. Все было старинным и красивым. Тут и там стояли рабочие столы из темного ухоженного дерева и старые обитые кожей кресла с деревянными подлокотникам. На каждом столе возвышалась настольная лампа, которой было не меньше пятидесяти лет.

— Вы хотели посмотреть на скелет моа, правда? — спросил Фьельдберг, остановившись у одного из шкафов, вытаскивая стремянку и поднимаясь на нее. — Так вот, так вот, — сказал он, открывая дверцы.

— Вам помочь? — спросил Клайв.

Фьельдберг казался очень старым и хрупким, когда стоял на стремянке в брюках цвета хаки, обтягивающих худые бедра.

— Да, вы можете взять птичку, когда я вытащу ее отсюда, — Фьельдберг открыл шкаф и стал на цыпочки.

— Что за черт, — сказал он через некоторое время. — Ее здесь нет. — Он сунул руку в шкаф, пошарил по дну и спустился со стремянки. — Ничего себе!

Клайв растерянно отступил назад, давая Фьельдбергу пройти обратно к выходу, где тот зажег довольно резкий белый верхний свет, ярко высветивший слой пыли, который покрывал все в зале.

— Она должна быть где-то здесь, — бормотал Фьельдберг.

Клайв поначалу пытался не отставать, шел на звук его шагов, раздававшийся то здесь, то там, но скоро сдался. Фьельдберг, кажется, прочесывал весь зал и быстро оторвался от Клайва. В зале, кроме того, было немного неуютно. Безлюдно и красиво, но неуютно. Клайв поежился. Над его головой висел крылан с расправленными крыльями. Маленькие белые зубы, дыры вместо глаз.

— Вот она! — победно воскликнул Фьельдберг.

Клайв снова пришел в движение и нашел старика за большим письменным столом.

— Кто-то работал с ней, не зарезервировав время. И не вернул потом на место. Бывает. У нас сейчас несколько студентов работают с птицами. Среди них, кстати, есть и дипломница Хелланда, может быть это она. У нее скоро защита, так что ей простительно, — добавил он, вздыхая.

— А… И что же она теперь будет делать? — с любопытством спросил Клайв.

Фьельдберг снова вздохнул:

— Я мало об этом знаю, она приписана к другому отделению. Но, насколько я понимаю, она уже сдала диплом и ждет защиты. Я не знаю, как теперь, без Хелланда. В Дании не так уж много палеоорнитологов… Может, вы задержитесь здесь на пару дней и примете у нее экзамен?

Клайв прекрасно расслышал насмешку в голосе Фьельдберга.

— В таком случае я вынужден буду ее провалить, — сухо ответил Клайв, — потому что, если она написала диплом, основываясь на научных взглядах Хелланда и Тюбьерга, не похоже, чтобы она поняла самые элементарные законы эволюции, а это, как вы сами понимаете, необходимое требование, если человек хочет называть себя биологом.

Фьельдберг коротко и с любопытством взглянул на Клайва, прежде чем сказать:

— Ну что, давайте договоримся, что я оставлю вас здесь поработать на пару часов, до… — он посмотрел на часы, — половины первого? Потом я зайду за вами, и мы вместе пообедаем. Я заказал обед, бутерброды и все такое.

Клайв кивнул.




Дверь за Фьельдбергом закрылась, и Клайв остался один. Он придвинул стул, уселся за стол, вынул свою лупу и принялся рассматривать скелет. Dinornis maximus. Невероятно. Относительно новые исследования, в ходе которых группе ученых удалось вычленить ДНК из костей этой давно вымершей птицы, показали, что самка была втрое тяжелее и в полтора раза выше самца. Клайв сам толком не знал, верит ли он в это. Он осторожно повертел в руках таранную кость. Нашел бумагу и сделал несколько заметок. Потом принялся искать рудиментарные передние конечности, которые должны были быть где-то здесь. После часа работы он был в отличном настроении. Синапоморфии между этой птицей, вторично утратившей способность к полету, и, например, Coudipteryx или Protarchaeopteryx, которые, по утверждению Хелланда и Тюбьерга, были динозаврами, не подлежали сомнению. Клайв был более чем когда-либо уверен в том, что многие из тех животных, которых Хелланд и Тюбьерг считали динозаврами, на самом деле являлись птицами мелового периода, вторично утратившими способность к полету, а никакими не динозаврами. Их скелеты, насколько он мог видеть, были почти идентичными.

Вдруг он услышал какой-то звук, обернулся и почувствовал, что у него волосы встают дыбом. Звук был похож на приглушенный кашель, на почти неслышное шарканье, а теперь ему вдруг показалось, что он слышит чье-то дыхание. Он поднялся и принюхался, как марал. Здание вздыхало. Кто-то прошел мимо по коридору. Клайв пожал плечами и кое-как успокоил себя мыслью, что это общественное место, но все-таки не мог теперь не думать о темной половине зала.

Он вспомнил слухи о том, как именно Хелланд был убит. Паразиты. Думать об этом было омерзительно. Одно дело раз — и умереть, пара мгновений — и тебя нет, другое дело — умирать медленно, в такт с тем, как паразиты разъедают твои ткани. Глисты, личинки, черви. Клайв покачал головой, чтобы отогнать от себя картинку. Он ненавидел этих чертей. Их нужно исключить из царства животных. У него однажды был клещ в паху, которого он не замечал, пока тот не разросся до размеров шляпки гвоздя для гипсокартона и цветом не стал похож на фиолетовую сливу. Кэй удалила его очищенным бензином.

Задумавшись об этом, он не мог больше сосредоточиться. Казалось, что темнота сгустилась, и он вдруг подумал, что кости воняют. Высохшими оболочками и сладкой смертью. Он поднялся и сложил те кости, которые успел рассмотреть, обратно в коробку. Потом открыл несколько шкафов и вытащил несколько ящиков. Везде царил порядок. В одном ящике лежали зубы, в другом перья, рассортированные по размеру и цвету. В некоторых шкафах висели шкуры, в других стояли пробирки с заспиртованными экземплярами. Он долго рассматривал уставившийся на него глаз одногорбого верблюда, потом вздохнул. Это не помогало развеять мысли. Темнота казалась угрожающей и громоздкой, и он отыскал выход, уселся в коридоре и стал смотреть в окно. Не было смысла начинать искать Фьельдберга, так только заблудишься, вместо этого он решил немного вздремнуть. Появившийся немного погодя Фьельдберг рассмеялся и сказал, что Зал позвоночных — самое нагоняющее сон место на земле. Тихо, как в утробе, и на пару градусов теплее необходимого. Пока они вместе шли по коридору, Фьельдберг говорил о погоде. После обеда они обсуждали возможности совместного проекта, и Клайв почти забыл о неуютном ощущении, возникшем у него в Зале позвоночных, почти забыл, что Хелланда, возможно, убили и что Тюбьерг исчез. Фьельдберг поделился замечательной идеей, и они распрощались, заложив основы будущего сотрудничества меду Копенгагенским университетом и Университетом Британской Колумбии. Клайв даже не стал жаловаться на выставку перьев.

— Увидимся в субботу, — сказал Фьельдберг и тепло пожал Клайву руку.




Позже в тот же день Клайв и Майкл ужинали в дорогом ресторане. Клайв скептически изучил меню и уже готовился фыркнуть, но тут Майкл сказал:

— Отделение платит!

— В смысле? — удивленно спросил Клайв.

— Кафедральный совет попросил меня попотчевать вас роскошным ужином. У этого ресторана есть мишленовская звезда, — последнюю фразу Майкл прошептал, перегнувшись к нему через стол.

— Почему?

— Ну как почему? Потому что здесь отлично готовят.

— Нет, почему вас попросили потчевать меня роскошным ужином?

— Потому что сейчас это очень кстати! — рассмеялся Майкл и предложил чокнуться.

Клайв уставился на него. В уголках глаз Майкла был какой-то искусственный блеск. Клайв вспомнил вдруг о том вечере, когда он звонил Майклу и тот, по словам его дочери, был на каком-то собрании в университете, хотя Клайву он сказал, что должен сидеть с детьми. Он напомнил об этом Майклу. Тот улыбнулся:

— Что-то я такого не припомню. Когда, вы говорите, это было?

Клайв не спускал с него внимательного взгляда:

— В тот день, когда я вернулся на работу после болезни. Тот день, когда вы показали мне результаты опыта по конденсированию.

— А-а, — сказал Майкл, просияв. — Ну да. Это было общее собрание отделения, и…

— Общее собрание отделения без меня? — перебил Клайв, откладывая меню.

— Да, потому что вы не пришли. Мы решили, что вы, наверное, еще не отошли от болезни. Но мы прождали до половины восьмого, прежде чем начать, на случай, если вы просто опаздываете.

Клайв молчал. Он не помнил, чтобы его приглашали на собрание отделения, а ведь он всегда присутствовал на таких встречах. Он раздраженно взял меню.

— Ладно, — сказал он. — Я буду омары.




Глава 9


Телефон зазвонил, когда Анна покупала продукты в магазине «Нетто» на Ягтвай. Номер был ей незнаком.

— Да? — сказала она, отвлекаясь от своего занятия.

— Анна Белла? — осторожно спросил чей-то голос.

— Да, это я. С кем я говорю?

— Это Биргит Хелланд.

Анна замерла.

— Здравствуйте, — робко сказала она.

— Я не мешаю? — спросила Биргит.

— Нет-нет, — соврала Анна, и попыталась вспомнить, что обычно говорят, когда тебе внезапно звонит вдова человека, которого ты терпеть не могла. — Мои соболезнования, — глупо сказала она и поспешила добавить: — Для вас это очень тяжело, наверное.

— Спасибо, — тихо ответила Биргит Хелланд. — У меня для вас кое-что есть. От Ларса. Я подумала, не можете ли вы зайти и забрать это. Я бы хотела с вами встретиться. Ларс много о вас рассказывал, — голос Биргит Хелланд был тихим, но уверенным, как будто она отрепетировала заранее все свои реплики.

Анна не представляла что и думать:

— Для меня? М-м, да, конечно. Мне прямо сейчас зайти или как?

— Было бы хорошо. Если вам это удобно. Похороны будут в субботу, а в воскресенье мы с Нанной уедем на какое-то время. Так что если бы вы могли зайти сегодня, было бы правда здорово. Иначе придется ждать несколько недель, и… да, я бы очень хотела на вас посмотреть. Мне очень жаль, что он не сможет вас поддержать. Правда очень жаль. Он так ждал вашей защиты.

Да-да, подумала Анна, наверняка так ждал возможности пропесочить меня на экзамене и влепить мне двойку.

Но тут Биргит сказала:

— Он так вами гордился.

Анна подумала, что ослышалась.

— Что-что? — переспросила она.

— Когда вы можете зайти? — спросила Биргит Хелланд.

— Мне нужно только занести домой пакеты из супермаркета, и потом я сразу приду.

— Я очень рада, — сказала Биргит Хелланд. — Скоро увидимся.

Анна положила трубку и взглянула на часы. Уже почти половина двенадцатого. Она ведь собиралась забежать в отделение позвоночных и занести Тюбьергу какой-то еды, но это придется сделать позже.




Дом Хелландов находился в Херлеве, на Гордсангервай, в глубине большого участка, скрытый за рядом по-зимнему черных кустов. Калитку совсем недавно покрасили. В саду перед домом раздавался птичий щебет, Анна заметила несколько кормушек, полных шариков корма и зерен. Она позвонила в дверь, и ей открыла Биргит Хелланд, оказавшаяся крошечной, чуть выше полутора метров. Биргит улыбалась тускло и выглядела заплаканной.

— Здравствуйте, Анна, — сказала она, протягивая руку, больше напоминающую узкую полоску кожи какого-то животного, чем человеческую ладонь. В доме было чисто, просторно, прибрано и светло. В гостиной Анна увидела сотни книг, стена без окон была заставлена ими от пола до потолка, невысокие полки стояли даже под окнами, выходящими в огромный сад. Биргит предложила Анне сесть на один из двух светлых диванов с шерстяной обивкой и скрылась в кухне, откуда чуть позже вернулась с чайником и чашками, которые поставила на камин.

— Мне правда очень жаль, — сказала Анна.

— Я очень рада, что вы пришли, — ответила на это Биргит. — Мы совсем запутались. — Слезы потекли по ее щекам, она ничего не делала, чтобы их остановить.

— Мне правда очень жаль, — повторила Анна.

— Первые два дня телефон звонил не переставая. Декан. Завкафедрой. Бывшие дипломники, коллеги со всего мира. Все хотели принести соболезнования. Большинство из искреннего сочувствия, но многие просто из вежливости. Я не понимаю, зачем звонить и приносить соболезнования, если ты на самом деле совершенно не тронут смертью. Вы можете это понять? — Анна покачала головой. — Ларса многие не любили. Я даже могу сказать, что хорошо их понимаю. С Ларсом никогда не было легко, — улыбнулась она. — Но с кем легко? — Она серьезно посмотрела на Анну. — Теперь телефон замолчал, — добавила она, глядя на столик, где стоял телефон.

— Вы не позвонили, — сказала Биргит чуть погодя. — Почему? — Анна вздохнула. — Ларс был уверен, что он вам не нравится, — она мягко посмотрела на Анну. — Его не очень-то волновало, кому он нравится, а кому нет. «Ааа, — говорил он, — это их проблемы. Ну хоть скучно не будет». Ларс любил, когда нескучно. Мне это в каком-то смысле всегда мешало. Это был так несправедливо. Он был хорошим мужем, — Биргит снова улыбнулась. — Очень непростым, но хорошим. И прекрасным отцом для Нанны.

Анна собиралась заверить Биргит в том, что совсем необязательно что-то ей объяснять, но тут Биргит сама сказала:

— Понятия не имею, зачем я все это говорю, — она улыбнулась и посмотрела на свои руки. — Я могу похоронить себя заживо, никогда не оправиться и остаться навсегда в таком состоянии. Или же я могу рассказывать всем о Ларсе. Зеленщику, водителю автобуса, молодому человеку, который звонит из Галлупа. Все окажутся заложниками моей скорби.

— Я знаю, каково вам сейчас, — внезапно сказала Анна.

Биргит налила еще чаю.

— Он часто о вас говорил, — вдруг сказала она. — Я думаю, он вами восхищался. А ведь Ларса главным образом восхищали птицы, — Биргит криво улыбнулась.

У Анны горели щеки, и она собиралась возразить, но Биргит продолжала.

— Она меня терпеть не может, говорил он о вас. Но она скорее умрет, чем признает это. Он вас очень уважал, Анна, — сказала она.

Анна не знала, что на это ответить. Все то, что она говорила раньше о Хелланде, показалось вдруг горьким.

— Я не знаю, что сказать, — искренне ответила она. Биргит смотрела на нее выжидательно. — У нас были свои разногласия, — осторожно добавила Анна.

— Да, конечно были. У Ларса почти со всеми были разногласия. Таким уж он был. Он жил так, как будто жизнь — это край бильярдного стола, как будто смысл в том, чтобы ударяться так сильно, как только возможно, если ты хочешь чего-то достичь.

Наступила короткая тишина.

— Они вас тоже подозревают? — внезапно спросила Биргит.

— Тоже? Значит, и вас? — удивленно переспросила Анна.

— Они не говорят этого прямо. Этот здоровенный главным образом. Он хочет выглядеть таким веселым увальнем, поэтому мычит и уклоняется от ответа. Все, что он может сказать, — это что у Ларса якобы была тропическая инфекция и полиция рассматривает этот случай как подозрительный. И тут же убеждает меня, что они заняты тщательным расследованием обстоятельств дела. Но он что-то скрывает. Он не рассказывает мне всей правды, потому что подозревает меня, в этом я абсолютно уверена, — Биргит вдруг поднялась, подошла к Анне, села рядом, взяла ее за руки и посмотрела на нее отчаянно.

— Мы скоро сойдем с ума, — хрипло сказала она. — Мы глаз не сомкнули. Ларс был совершенно здоров до понедельника — и вдруг умер. Зачем кому-то убивать Ларса? И при чем здесь тогда тропическая инфекция? Это же просто смешно.

Анна почувствовала, что все в ней ощетинивается. Биргит села слишком близко, и что-то сжалось у Анны в горле.

— Вы врете, — хрипло сказала Анна.

Биргит уставилась на нее:

— Что вы имеете в виду?

— Ваш муж был нездоров, — ответила Анна. — Я его видела. Он был ужасно болен. Зачем вы говорите, что он был здоров, если мы обе знаем, что это не так?

Биргит немного отодвинулась.

— Я не понимаю, — сказала она, у нее дрожали губы.

— Что у него было с глазом? — спросила Анна.

— Вы про этот маленький полип?

— Да, что это было такое?

— У его отца было то же самое, — неуверенно ответила Биргит. — Это наследственное.

— Нет, — сказала Анна. — Ничего подобного. И вы прекрасно это знаете.

Биргит упрямо смотрела на Анну.

— Ларс не был болен. Я не знаю, почему вы продолжаете на этом настаивать. Я его любила. Он не был болен, — Биргит расплакалась. — Я хотела просто отдать вам это, — сказала она спустя какое-то время, поднимая маленькую белую коробочку с круглого стола возле дивана. Слезы текли у нее по щекам.

— Это от Ларса, — она задыхалась от слез. — Это подарок вам на защиту.

Анна нехотя взяла коробку.

— Откройте, — сказала Биргит.

Анна сняла крышку, подняла яично-желтый слой ваты, который лежал сверху, и увидела серебряную цепочку с кулоном. Кулон состоял из двух частей — яйца и пера. Анна проглотила комок и взглянула на Биргит.

— Как красиво, — сказала она.

Биргит улыбнулась сквозь слезы. Она по-прежнему сидела слишком близко, так что Анна чувствовала запах ее слез и ощущала отвратительное тепло от ее тела. Анна не хотела больше здесь находиться. Ни минуты.

— Я не знаю, зачем вы врете, но знаю, что врете. И до тех пор пока вы будете врать, вы можете на меня не рассчитывать. Спасибо за чай.

Только выйдя на улицу, она поняла, как сильно дрожит.




Анна села в автобус и поехала обратно в университет. Она попробовала дозвониться Йоханнесу, но после пары гудков включился автоответчик. Автобус поравнялся с полицейским участком Беллахой, завернул на Фредерикссундсвай, и тут она заметила на тротуаре Сесилье. Та шла, наклонившись вперед и обвязав волосы шарфом, потом подняла глаза, увидела автобус и побежала к остановке. Анну она не заметила. Несмотря на погоду, на ней были сапоги на высоких каблуках и бежевое пальто с кожаной отделкой, шикарное, но недостаточно теплое.

Почему они такие разные? Почему мать Анны часто смотрит на нее как на марсианку? Сесилье проходила теперь мимо окна, возле которого сидела Анна, в задней части автобуса. Она поскользнулась, но смогла удержать равновесие, втиснулась в переполненный автобус и стала так, что Анна могла беспрепятственно ее рассматривать. Сесилье выглядела изнуренной. Обычно она всегда пользовалась красной помадой, но сейчас у нее были потрескавшиеся ненакрашенные губы, и, похоже, она недавно плакала. Из-за Анны? Из-за маленькой Лили? И все-таки она не звонила. Зато звонил Йенс. Семь раз с тех пор, как она бросила в трубку. Как шпион из игры «Стратего», который жаждет прощупать почву, жаждет умереть за знамя. На эти звонки отвечал ее автоответчик.

Сесилье стояла, держась за кожаную петлю на поручне. Анна была наполовину спрятана за табло с ночным расписанием автобусов, поэтому ей стоило только немного пригнуть голову — и она оказалась в укрытии. Она разглядывала мать, и ей хотелось плакать. Она так скучала по ней. Когда Анна встретила Томаса, она решилась немного отпустить Сесилье. Иди же, мама, думала она. Стань толстой, круглой, пеки блины, но отойди. У меня теперь своя семья, ты мне больше не нужна. Не так, как раньше, по крайней мере. Она попыталась заставить Томаса принять на себя все те функции, которые годами выполняла Сесилье. Утешение, поддержка, солидарность. На какое-то короткое время она даже убедила себя, что это удалось. Потому что ей так этого хотелось. Потом карточный домик рухнул, и Анна упала на землю. И кто приходит, когда ты лежишь на земле? Мама.

Сесилье немного повернула голову, и Анна видела теперь ее профиль. Она думает обо мне, мелькнула у Анны мысль. И все-таки не звонит, и все-таки решила подождать, пока я не пойду на сближение. Это Анна прекрасно знала. Они выходили на одной и той же остановке, вместе с пятнадцатью другими пассажирами. Анна держалась в самом конце, а Сесилье не поднимала глаз. Она пошла по Ягтвай так быстро, как только позволяли каблуки. Анна остановилась на углу и смотрела ей вслед.




Зайдя в университет, она столкнулась в коридоре с Элизабет.

— Подвезти вас в субботу? — спросила та. — На похороны, я имею в виду. Я могу заехать за вами в четверть первого, хотите? — Элизабет осторожно посмотрела на Анну: они практически не разговаривали со времен их недавней стычки.

— Да, спасибо, — ответила Анна. — Я вообще-то не собиралась туда идти. Но потом передумала.

— Рада это слышать, — теплым голосом сказала Элизабет.

— Ничего нового? — спросила Анна.

— Да нет, — протянула Элизабет. — Только эти ужасные слухи. — Ее глаза на миг опустели.

— Какие слухи? — невинно спросила Анна.

— Говорят, что в нем было полно паразитов, личиночная стадия свиного цепня. Что в его тканях сидело несколько тысяч личинок и они-то и привели к коллапсу, — Элизабет испуганно посмотрела на Анну.

Анна вздохнула. Должна ли она это подтверждать?

— Перестаньте слушать сплетни, — сказала она наконец и ласково положила руку на плечо Элизабет. Элизабет кивнула. Ну да, тоже верно.

Анна пошла дальше по коридору. Надо найти главного зануду датской полиции. Что, черт побери, такого тайного в этих паразитах?

Анна почувствовала, что проголодалась, открыла ящик Йоханнеса и нашла упаковку печенья. Печенье оказалось размякшим и сахаристым, но она съела все. Потом выпила стакан воды, включила компьютер, проверила почту, в двенадцатый раз вычитала корректуру выводов в своем дипломе, погрызла ноготь, почесала голову, и когда совсем исчерпала запас оправданий, позвонила в Оденсе Улле Бодельсен.




Трубку подняли после пятого гудка, когда Анна уже собиралась нажать на отбой.

— Да?

— Меня зовут Анна, — сказала она, чувствуя, как стучит сердце.

— Добрый день, — голос звучал вежливо.

— Это может показаться немного странным, — поспешила сказать Анна, — но я ищу женщину, которая работала патронажной сестрой под Оденсе примерно двадцать восемь — двадцать девять лет назад. Ее звали Улла Бодельсен, и… ммм… я нашла ваш номер в Интернете.

Голос в трубке рассмеялся:

— Господи ты боже мой, подумать только, что мой номер есть в Интернете. Я совершенно ни в чем таком не разбираюсь. Я сейчас на пенсии, но я действительно проработала там патронажной сестрой больше тридцати пяти лет. Чем я могу вам помочь?

Вопрос сам по себе был вполне обычным, только из-за того, что Анна так нервничала, ей казалось, что все это звучит так странно. Отец и дочь. Йенс и Анна Белла. Мама лежала в больнице из-за проблем со спиной, поэтому отец и ребенок жили одни. Она их не помнит?

— Хм. Это нелегко, — она снова рассмеялась, потом задумалась. — Я должна бы такое помнить, тогда не так много отцов сидело с детьми, в основном матери. Хотя в начале семидесятых такое все-таки встречалось. Пока еще было равенство, — сухо сказала она. — Анна Белла. Не самое обычное имя. Вас назвали в честь кого-то?

— В честь яблока, я думаю, — сказала Анна.

— Хмм, нет, мне это ни о чем не говорит.

У Анны упало сердце.

— Ага, — разочарованно сказала она.

— Где вы жили тогда? Иногда география помогает сдвинуть память с места.

— В Брендерупе, под Оденсе. Хёрмарксвай, — ответила Анна.

В трубке помолчали.

— Да-да, все правильно. Я много раз туда приходила. Все эти хиппи-коммуны. Там все время рождались дети, — она снова засмеялась. — Но нет, к сожалению, вряд ли могу вам чем-то помочь.

— Но это же наверняка были вы, — упрямо сказала Анна. — Мы жили в том районе, ваша фамилия написана в моей детской книжке. Это наверняка были вы. Я просто хотела спросить кое о чем из тех времен, спросить, почему мои родители…

Улла Бодельсен ее перебила:

— Послушайте, вот теперь вдруг я его вспомнила. Отца. Его, кажется, звали Йенс. Он был журналист, да, или что-то в этом роде, правда?

— Да! — воскликнула Анна. — Да, это он!

— Несчастный, он тогда просто разрывался на части, пытаясь одновременно работать и сидеть дома с ребенком. У него, конечно, ничего не получалось, жена лежала в больнице, и он в конце концов уволился. Дом был похож бог знает на что, он сходил с ума оттого, что слишком мало спит и слишком много работает, так что я поддерживала его в этом решении. Мы хорошо общались, но потом он вдруг позвонил и сказал, что помощь ему больше не нужна. Я так и не узнала, что случилось. Я звонила еще пару раз, но он настаивал на своем. Теперь, кажется, я вспоминаю и ребенка. Очень милая малышка. Такая темненькая… Вот это я разговорилась! — рассмеялась она. — Вот что бывает, когда старикам позволяют смаковать прошлое.

Анна была сбита с толку.

— Ребенок, — сказала она тихо. — Это ведь была я.

В трубке замолчали.

— Нет, этого не может быть. Этого ребенка звали Сара. Это совершенно точно. Мою маму звали Сара, и я всегда знала в молодости, что, если у меня когда-нибудь будет дочь, я назову ее Сарой. Поэтому я всегда обращала внимание, если встречала ребенка с таким именем. Сара.

Анна Белла была ошеломлена:

— То есть вам вообще совершенно ни о чем не говорит имя Анна Белла?

— Нет, — уверенно сказал голос.

Анне хотелось закричать. Этого не может быть. Мужчина, о котором рассказывала Улла, был Йенс, она прекрасно это знала. Брендеруп. Коммуны, отсутствие Сесилье, Йенс, который вынужден был со всем справляться в одиночку, это точно они. Ее жизнь, ее детство. Никакой Сары там не было. Улла Бодельсен наверняка что-то путает.

— Можно я зайду к вам? — отчаянно спросила Анна.

— Ну, девочка, — сказала Улла Бодельсен. — Даже если я когда-то была той патронажной сестрой, которая к вам приходила, я не узнаю вас почти тридцать лет спустя. Вы же взрослая теперь, а не такое вот крошечное яйцо.

— Да, — ответила Анна, — я прекрасно понимаю. Но, может, вы узнаете мою дочь.

В трубке молчали.

— Заходите, конечно, — сказала она потом.

— Можно прямо завтра?

— Завтра у нас… пятница? Да, хорошо, можно завтра.

Анна положила трубку и почувствовала, что дрожит всем телом.

Черт побери, кто такая Сара?




Следующие полчаса она просто убивала время за компьютером. Искала какую-то информацию, собиралась сделать приглашения на свою защиту — но кого ей было приглашать? Потом она решила найти Карен в адресной книге. Она периодически проделывала это на протяжении многих последних лет, и каждый раз на экране высвечивалось имя Карен и адрес в Оденсе. В этот раз Анна удивленно уставилась на экран. Карен переехала в Копенгаген и жила в районе Нордвест, недалеко от Флорсгаде и совсем рядом с университетом. Вёлундсгаде, 21, третий этаж, квартира налево. Это наверняка она, Карен Май Дюр, больше никого нет с таким именем. Анна долго сидела и смотрела на ее номер. Крутилась на стуле, косилась на компьютер Йоханнеса, из которого до сих пор был вынут жесткий диск, и на страшный беспорядок на его письменном столе. Ее ужасно удивляло, что он не ответил на ее sms про жесткий диск. Если бы кто-то забрал без спросу жесткий диск из ее компьютера, она бы взвилась до небес. Она снова написала ему сообщение: «Не пора тебе выйти из этой зимней спячки?»

Никакой реакции. Вот черт. Она позвонила, но сразу же включился автоответчик. Анна разозлилась и принялась рыться в его ящиках. Беспорядок везде. Бумаги, записки, книги. Она не искала что-то определенное, поэтому ничего не нашла.

Было почти два часа. Анна выключила свой компьютер и собралась уходить. Ей нужно поговорить с Йоханнесом. Он же сам сказал, что они не в ссоре, так что ничто не мешает им поговорить. Они не могут просто продолжать молчать. Перед уходом Анна вспомнила об украшении и отыскала белую коробочку. Подумать только, Хелланд купил ей подарок. Никогда раньше мужчины не дарили ей украшений. И это ведь явно не масс-маркет — потому что кто, кроме нее, понял бы значение яйца и пера? Хелланд наверняка сделал это для нее на заказ. Анна надела цепочку на шею, вышла в коридор и сказала, проходя мимо кабинета Хелланда:

— Сожалею, но я не могу поблагодарить за украшение запертую дверь.

Она доехала на автобусе до района Вестербро и пошла по направлению к улице, на которой жил Йоханнес.

Пересекая Истедгаде, она вспомнила, как однажды зимней ночью, несколько лет назад, они с Томасом вышли из бара в Вестербро, где провели часа три. Все время, пока они были внутри, валил снег. Копенгаген выглядел сказочно, и они решили возвращаться домой пешком по этому белому нетронутому снегу. Облака совсем исчезли, над ними горели миллионы звезд. У самого дома Томас прижал Анну к стене.

— Давай еще побудем на улице, — прошептал он. — Здесь так красиво.

— Люби меня, — сказала вдруг Анна. — Люби меня, что бы ни случилось.

— Анна, — ответил он. — Я люблю тебя, что бы ни случилось. Мы вдвоем, навсегда. С детьми и со всем на свете.

Он засмеялся. Анна расплакалась.

На следующий день снег полностью растаял. С тех пор прошло уже четыре года.




Анна срезала путь, пройдя через площадь Энгхаве, где сидели, присосавшись к бутылкам, алкоголики, которым мороз был нипочем, и пошла в направлении Конгсхёйгаде. Шел снег, поэтому она натянула на голову шапку. Она не раз бывала у Йоханнеса, и они всегда очень мило общались. Йоханнес угощал странными бутербродными комбинациями, которые сам придумывал, и заваривал по одной чашке чая из пакетика. Каждый раз, делая новую чашку, он клал на блюдечко хрустящее печенье. В один из таких визитов Йоханнес начал вдруг выведывать подробности ее личной жизни. Не только такие поверхностные детали, как «выросла под Оденсе, разведена, воспитывает дочь», но более личные нюансы.

Сам Йоханнес к тому времени уже давным-давно рассказал Анне все важное о себе. Об отце, которого он потерял еще в детстве, и об отчиме Йоргене, который занял место отца, когда мама снова вышла замуж. О том, что отчим был хозяином мебельной империи и мечтал, что Йоханнес рано или поздно эту империю унаследует, и о том, как сложно Йоханнесу было бороться с этими ожиданиями. О том, что ему все-таки удалось добиться своего, после того как он стал готом и нашел здесь среду общения и особое братство. О своей младшей сестре — о ней Йоханнес почему-то говорил тонким голосом. Анна чувствовала, что должна откровенно рассказать Йоханнесу о себе.

Сначала она попробовала отделаться адаптированной версией, и Йоханнес на первый раз удовлетворился этим. Но в следующую их встречу он сказал:

— Анна, ты можешь мне доверять.

У Анны ушло два часа на то, чтобы рассказать ему о Томасе. Она почти сразу же забеременела, и нельзя сказать, чтобы Томас был от этого в восторге. Анна пришла в ярость. Она не хотела делать аборт. В конце концов, его никто не заставлял трахаться без презерватива. Целых три месяца! Когда Томас наконец смирился, Анна попыталась обмануть себя, решив, что придала слишком большое значение его первой реакции. Для мужчины ребенок — это абстрактная величина, нет ничего странного в том, что он не сразу может определиться со своим отношением к беременности. Зато теперь они счастливы.

Вскоре после появления Лили земля начала уплывать у Анны из-под ног. Лили просыпалась по четыре-пять раз каждую ночь, и когда Томас возвращался с работы, Анна не могла дышать, как будто ее грудь сдавили тесным обручем. Она кричала и плакала. Колотила его крепко сжатыми кулаками в грудную клетку. Будила по ночам, потому что не хотела быть одна. Томас начал отдаляться. Засиживался на работе допоздна, рано ложился, не слушал, что она ему говорит. И все-таки она не замечала, что дело идет к разрыву.

О самом стыдном моменте своей жизни она рассказывала Йоханнесу тихо, опустив голову.

Лили было одиннадцать месяцев, она еще не умела ходить, но уже говорила «папа», «мама» и «привет», и однажды в субботу, когда Анна с Лили вернулись с занятий в бассейне, в квартире не оказалось вещей Томаса. Анна отсутствовала всего четыре часа. За это время из гостиной исчезли техника и два плаката в рамах, из кухни — эспрессоварка, а комната Томаса полностью опустела. На полу стояла коробка с инструкцией к посудомоечной машине и гарантийными бумагами к блендеру. Позже он позвонил и сказал: «Между нами все». Как будто она идиотка и сама не поняла.

Шок наступил ночью и длился три месяца. Она не могла спать, дрожала всем телом, потела, у нее сильно билось сердце. Лили плакала без остановки и все рвалась в комнату Томаса. Анна пыталась ее кормить, целовала вспотевший лобик, заверяла ее, что все будет хорошо, но малышка только плакала еще громче. Видеть горе одиннадцатимесячного ребенка было ужаснее всего, что Анна испытала в жизни, и она не представляла, как может ее защитить. Щеколда на двери в комнату Томаса сломалась, и дверь постоянно открывалась. Лили заползала туда и без устали ползала взад-вперед по паркету. В конце концов Анна забила дверь в ту комнату.

— Ешь, солнышко, — шептала она, прижимая ее к груди, но Лили начинала реветь, едва завидев грудь, которую раньше боготворила. В конце концов Анна сцедила на пальцы каплю молока и попробовала его на вкус. Молоко оказалось горьким. Проведя в аду четыре дня, она позвонила Йенсу, тот, в свою очередь, позвонил Сесилье, и уже через час та переехала к Анне.

Сесилье хотела открыть дверь в комнату Томаса, но Анна так протестующе кричала и выла, что матери пришлось сдаться. Дверь осталась закрытой.




— Как вам, наверное, было тяжело тогда, — сказал Йоханнес, когда она закончила рассказывать.

— Нам с Сесилье или нам с Лили? — уточнила Анна.

Йоханнес мягко посмотрел на нее.

— Да нет же, вам с Томасом, — ответил он.

— Только не надо его защищать! — горячо сказала Анна. — Мы не сможем быть друзьями, если ты будешь защищать Томаса.

Йоханнес посмотрел на нее серьезно.

— Никто не хочет бросать свою женщину и своего ребенка, Анна. Никто в здравом уме этого не сделает. Понятно, что для него это было тяжело. Более того — для него это, без всякого сомнения, было в тысячу раз тяжелее, чем когда-нибудь было или будет для вас. Его боль будет длиться всю жизнь. У тебя появится новый муж, у Лили будет новый отец. У Томаса никогда не будет новых вас. Никогда.

Анна заплакала:

— Томас говорил, что это я во всем виновата.

— Ну понятно, что же ему еще оставалось говорить? Чем еще он мог все это объяснить? Ты ведь крепкий орешек, Анна. Ты же наверняка его била, пинала и превращала его жизнь в ад. Я в этом уверен, я это вижу по твоим глазам, в тебе двадцать тысяч вольт. Но ничто, ничто не оправдывает труса. Он мог сделать что угодно. Мог связать тебя, вставить тебе в рот кляп, отправить на перевоспитание, вызывать полицию или выписывать тебе штрафы каждый раз, когда ты выходила из себя, но он должен был дать тебе шанс. Он должен был дать шанс вашей семье. Просто отойти в сторону, как это сделал он, — это трусость. И ты не должна жить с трусом. Точка.

Именно «точка» тронула Анну больше всего. Эта твердая уверенность Йоханнеса в том, что Томас поступил неправильно. Точка. Позже они говорили о прощении. Йоханнес спросил Анну, собирается ли она простить Томаса, и Анна ответила, что не знает, сможет ли.

— Да, но у тебя нет другого выхода, — сказал Йоханнес. — Пообещай, что ты его простишь. Ради себя и ради Лили.

Он проникновенно смотрел на нее, она же смотрела в сторону. В конце концов Йоханнес решительно поднялся и тронул ее за плечи:

— Правда, Анна. Ты не сможешь идти дальше, если его не простишь. Дай мне слово, что простишь. — Анна кивнула, но он не убрал руку с ее плеча. — Уговор, — сказал он. — И ты не должна ждать слишком долго, — добавил он. — Эй, посмотри же на меня!

Анна подняла на него немигающий взгляд:

— Йоханнес, я обязательно его прощу. Я тебе обещаю. Не сегодня, ладно? Но скоро.




Анна завернула за угол, вышла на Конгсхёйгаде и резко остановилась. На улице были припаркованы три полицейские машины, человек десять собрались на тротуаре и рассматривали подъезд, оцепленный полицейскими красно-белыми лентами. Анна медленно зашагала по направлению к дому, у нее тяжело билось сердце.




Глава 10


В четверг Сёрен проснулся ни свет ни заря и встал, когда понял, что заснуть больше не сможет. Включил свет в гостиной, разогрел в духовке булочки на завтрак и попытался заставить себя прожить хоть две минуты обычной домашней жизнью, в которой все его мысли не были бы заняты расследуемым делом. В двадцать минут восьмого начало светать. Сёрен надел теплые носки и подумал: какой холодный в этом году октябрь, неужели вся предстоящая зима выдастся морозной?

Сёрен помнил зиму, которая была настолько холодной, что у Дании со Швецией на два с лишним месяца появилась сухопутная граница. Это было в 1979 году, Сёрену тогда исполнилось пятнадцать, и Кнуд взял его с собой на рыбалку. Они выехали на «Ситроене» Кнуда с шипованой резиной, и в лютый мороз и сияющее солнце поехали в Швецию по льду, где оказалось просто вавилонское столпотворение. Машины хаотически сновали взад и вперед, люди шли, переговариваясь, и везли за собой детей в санках, кто-то катался на коньках, замотав шею шарфом. Достигнув шведского берега и снова обретя почву под ногами, они направились на север. Кнуд одолжил у друга домик на маленьком острове.

— Как мы будем рыбачить, если озеро промерзло до дна? — удивленно спросил Сёрен, когда они шли по направлению к острову. Кнуд в ответ только подмигнул.

Все выходные они ровным счетом ничего не делали. Сидели в доме, играли в карты и настольные игры и ели шоколад. Подбрасывали дрова в огонь и гуляли по острову. Кнуд захватил с собой дартс, они повесили мишень во внешней галерее перед домом и кидали дротики, надев перчатки, чтобы можно было попутно отпивать пиво из банки, не рискуя отморозить пальцы. Кнуд спросил Сёрена, о чем он думает. Сёрену сначала показалось, что это странный вопрос, но потом захотелось рассказать деду все. О чем он думает, о ком он думает, кого считает своими друзьями, а кто ему совсем не нравится. Почему он ужасно скучал, когда они школой ходили в Королевский театр на постановку по рассказу Блихера, хотя сам рассказ ему ужасно понравился. Почему у него нет сейчас времени встречаться с девушками, хотя есть несколько, на которых он засматривается, вот Вибе из третьего класса гимназии, например, у нее совершенно зеленые глаза. Наступил вечер, в небе над Швецией высыпал миллион звезд, которые они рассматривали, сидя на улице, хотя было по меньшей мере десять градусов мороза. Кнуд приготовил пунш и нагрел их спальные мешки у огня, и они сидели теперь, как две толстые гусеницы, в темноте, в Швеции. Вдруг Сёрен повернул голову к деду и заговорил о том, о чем они редко вспоминали:

— У нас в параллельном классе есть один мальчик, Герт. Его родители умерли, когда ему было десять лет. Автомобильная авария. Он просто бешеный и ужасно жестокий, прогуливает, пьет и ничего не делает. Я не удивлюсь, если его исключат. Я его почти не знаю, но говорят, что сначала он жил у своей тети, а потом она, похоже, от него устала и его отдали в приемную семью. А оттуда передали в другую. В конце концов он попал в интернат. Теперь он вернулся к тете, но это только до тех пор, пока он не окончит гимназию. Если, конечно, он вообще ее окончит.

Кнуд улыбнулся в темноте и откинулся назад. Созвездия просматривались четко, темнота между ними была бесконечной.

— Но я не чувствую себя несчастным, Кнуд, — сказал Сёрен. — Я знаю, что Петера и Кристине больше нет, что они были моими родителями, что они меня любили. Но я совсем не чувствую себя несчастным. По крайней мере из-за этого.

Он замолчал. Они сидели рядом, не говоря ни слова, почти пять минут. Потом Кнуд произнес сдавленным голосом:

— Иногда, когда я смотрю на тебя, я скучаю по ним так сильно, что кажется, будто у меня разорвется сердце.

Сёрен ничего не ответил, только взял его за руку.




Когда Сёрен, после своей неудавшейся попытки провести тихое спокойное утро выехал в Копенгаген, вставало солнце и небо впереди пылало красным цветом. В машине работал обогреватель, Сёрен включил было радио, но тут же выключил его. Ему нужно было обдумать события последнего дня. Что-то на этом естественно-научном факультете одновременно и забавляло его, и сводило с ума. Почти все были вежливы, приветливы и с готовностью отвечали на его вопросы, и все равно у него постоянно было чувство, как будто он не может проникнуть в самую глубину, как будто они о многом умалчивают.

Результаты, представленные техническим отделом, ясности делу не прибавили. В кабинете Хелланда повсеместно были найдены отпечатки пальцев — Анны Нор, Йоханнеса Тройборга, Элизабет, Свена и еще миллиона человек. Все это никуда не вело. На теле Хелланда тоже не было найдено ничего существенного, кроме тончайшего слоя мыла с нотами лаванды, свидетельствовавшего о том, что Хелланд принял ванну незадолго до того, как поехать на работу в понедельник рано утром. Никаких отпечатков пальцев, никаких частичек кожи, никакого пота и никакой слюны, которые не принадлежали бы Хелланду. Все подтверждало, что убийство Хелланда — если он все-таки был убит — технически было совершено три-четыре месяца назад.




В среду Сёрену вдруг сообщили, что Клайв Фриман накануне вечером снял номер в гостинице «Аскот» на Студиестреде. Он почувствовал секундное воодушевление, но, во-первых, в тот же вечер в «Белла-центре» открывался Международный орнитологический симпозиум, и Фриман, конечно же, должен был быть где-то поблизости, а во-вторых, он ни на секунду не поверил в то, что орнитолог предпенсионного возраста из Канады заезжал три-четыре месяца назад в Данию, чтобы заразить Ларса Хелланда паразитами. Сёрен с Хенриком, конечно, все равно поехали за ним в гостиницу, и Сёрен, сидя в машине, думал о том, что это все похоже скорее на проволочку, чем на настоящее полицейское расследование, хотя и понятно, что в отсутствие всяческих зацепок приходится хвататься за соломинку. Встреча, как и следовало ожидать, оказалась пустой тратой времени, и, когда они отправили канадского профессора обратно в гостиницу, положение вещей оставалось ровно таким же, как и два часа назад. Никаких зацепок.

Остаток дня Сёрен провел за рабочим столом, чувствуя нарастающее разочарование. В конце концов он решил сосредоточить усилия на поисках Эрика Тюбьерга и в начале пятого вошел в двери Зоологического музея. На этот раз он первым делом отметился на входе, но это ничем ему не помогло.

— Кстати, сегодня о нем многие спрашивают, — сказала девушка за стойкой.

Сёрен всерьез разозлился. Что это вообще за рабочее место такое, если здесь можно просто исчезнуть и никто внимания на это не обратит? Он попросил о встрече с заведующим кафедрой. Девушка посмотрела на него скептически, но сняла трубку и набрала номер. Через добрых десять минут в холле появился костлявый седой мужчина с живыми глазами, представившийся Йоханом Фьельдбергом.

— Чем я могу вам помочь? — вежливо спросил он.

— Я из криминальной полиции, — Сёрен показал удостоверение. — И хочу попасть в кабинет Эрика Тюбьерга. Я ищу его уже два дня в связи со смертью Ларса Хелланда. Хочу сразу сказать, что Тюбьерг не входит в круг подозреваемых, но мне очень нужно с ним поговорить, чтобы разъяснить некоторые вопросы в поведении Хелланда перед смертью, — Сёрен говорил, как будто прокручивая магнитофонную запись, и пожилой мужчина смотрел на него, не отводя глаз.

— Вы же лучше меня знаете, что я не могу просто так пустить вас в кабинет Тюбьерга. Или у вас есть ордер на обыск?

Сёрен выглядел разочарованно, но тут Фьельдберг серьезно продолжил:

— Но на этот раз ладно, обойдемся без формальностей. Я и сам недоумеваю, куда он мог запропаститься.

Они снова прошли под этим немыслимым зданием, и только войдя в душный подвальный коридор, Сёрен понял, где именно находится — в той части подвального этажа, которая выходит на Университетский парк. Они зашли в лабораторию перед кабинетом Тюбьерга, и Сёрен осмотрелся. Лаборатория выглядела так, как будто ею не пользовались. Пустые мусорные ведра, на микроскопы надеты пластиковые чехлы.

— Вот, пожалуйста, — сказал Фьельдберг. — Сколько вам нужно времени?

— Двадцать пять минут, — отозвался Сёрен.

Фьельдберг продолжал стоять в дверях.

— Это правда — про паразитов? — осторожно спросил он.

Сёрен мысленно застонал.

— Что вы имеете в виду? — невинно спросил он.

— Правда, что Хелланд умер от того, что в нем было полно паразитов?

Сёрен коротко рассмеялся:

— Ну, вы же понимаете, что я не могу это с вами обсуждать, правда? Но вообще говоря, я ничего об этом не слышал, — он отвернулся к письменному столу Тюбьерга.

— Я так и знал! — победно воскликнул Фьельдберг и пошел обратно по коридору.

Черт, черт, черт, подумал Сёрен, слушая стихающие шаги. Слухи о паразитах явно распространяются. Он осмотрелся в кабинете Тюбьерга. Комната маленькая и тесно заставленная, но беспорядка здесь нет. Вдоль трех стен стояли книги, четвертая была занята письменным столом. Никаких грязных чашек или стаканов, никаких валяющихся не на месте журналов. Не считая пятнадцати дисков с классической музыкой, стоящих у компьютера, в кабинете практически не было личных вещей.

Сёрен долго стоял на месте, рассматривая помещение, которое больше напоминало витрину магазина «ИКЕА», чем кабинет живого человека. Он принялся изучать книжные шкафы, и увидел, что две полки были полностью отведены под собственные публикации Тюбьерга. В большинстве своем журналы, в которых он наклеивал желтые стикеры на страницы со своими статьями, но была еще и дюжина книг с его фамилией на обложке. Вот, например, справочник о птицах, вышедший чуть раньше в том же году, как следовало из выходных данных, «Современные динозавры от А до Я».

Так, а это еще что такое? Он снял с полки толстую книгу и просунул руку в образовавшееся отверстие. Стаканчик с зубной щеткой и одноразовый бритвенный станок. Он вынул еще несколько книг и ошеломленно осмотрел свои находки. Пена для бритья, шампунь, мазь от сикоза, пакетик с одноразовыми расческами, стопка чистых трусов, сложенные попарно носки, три пары сложенных вдвое джинсов. Сёрен продолжил поиски на верхних полках и нашел личные вещи за всеми рядами книг. Еще одежда, снова туалетные принадлежности, четыре романа, коллекция марок, плед, карманный фонарик, старый плеер и пакет, полный аудиокниг на кассетах, в числе которых был «Властелин колец».

Изучив все это, Сёрен вернул книги на место, и кабинет снова стал нейтральным и лишенным всякого личного начала. За дверью он увидел сложенную раскладушку без матраса. Странно. Сёрен осмотрел мусорное ведро, но оно было пустым. Потом заметил краешек открытки, торчавший между книгами, и вытащил ее. Это оказалась разноцветная открытка из Малайзии, подписанная упрямым детским почерком. В Малайзии чудесно, еда очень острая, я скоро возвращаюсь домой. С наилучшими пожеланиями, Асгер. Открытка от друга. Сёрен взглянул на часы, нацарапал на клочке бумаги свой телефон и положил записку на клавиатуру. Потом вышел из кабинета с одной-единственной мыслью: пора уже найти этого Эрика Тюбьерга. В тот же момент он услышал в коридоре шаги Фьельдберга.

По пути обратно в цивилизацию Сёрен пытался выспросить у Фьельдберга какие-то подробности о Тюбьерге, но это было нелегко.

— Он талантливый, — повторил Фьельдберг несколько раз. — Очень талантливый. Множество публикаций, огромный кругозор. Но нельзя сказать, что он пользуется большой популярностью.

— Почему?

— Он немного странный, — прямо ответил Фьельдберг. — Но кто у нас здесь не странный?

— Вы не могли бы объяснить подробнее? — попросил Сёрен. Фьельдберг ненадолго задумался.

— Эрик Тюбьерг связан с музеем с четырнадцати лет. Я услышал о нем от друга, который работал с его приемным отцом, и сам связался с ним в начале восьмидесятых. У Тюбьерга фотографическая память, и он знает о птицах абсолютно все. Я попросил его навести порядок в коллекциях, и он действительно разобрал и рассортировал все это хозяйство и до сих пор продолжает поддерживать порядок. Он знает каждый кусок кости и каждое перо в каждом из ящиков. С тех пор он и сам успел стать биологом. Он приходит сюда каждое утро в течение последних двадцати пяти лет — и все-таки я могу сказать, что совершенно его не знаю. Мы неоднократно работали вместе, в последний раз в связи с выставкой перьев, которая открыта сейчас на верхних этажах в публичном доступе. Вы наверняка понимаете, о чем я говорю: бывают люди, которые просто никого не подпускают близко, и Тюбьерг именно такой человек. Он всегда говорит только о работе, так, немного забавно, немного монотонно, и он все время работает. Моя жена бы вам рассказала, что я сам работаю больше необходимого — хотя в этой отрасли иначе нельзя, слишком большая конкуренция, — но по сравнению с Тюбьергом я просто отъявленный лодырь. Он здесь всегда. В Зале позвоночных, в коридоре у входа в Зал позвоночных, в своем кабинете в подвале или в столовой. Всегда. В прошлом году я вообще встретил его здесь в Рождество, — Фьельдберг задумчиво посмотрел на Сёрена. — Я забыл подарок жене у себя в кабинете и заехал забрать его часа в три. В здании было темно, хоть глаз выколи, и я был абсолютно уверен, что я здесь один. Когда я внезапно услышал шаги за спиной, я обернулся в полной уверенности, что это сторож, и увидел Тюбьерга. Он шел с пакетом каких-то продуктов, и казалось, что он в отличном настроении. Мы поздоровались, пожелали друг другу хорошего Рождества, и только когда я пошел дальше, до меня дошло. Я спросил: вы что, вообще не собираетесь домой праздновать Рождество? Сначала он пробормотал что-то, я не разобрал что и переспросил, и на этот раз он ответил что-то другое. Что-то вроде «нет-нет, я атеист». Как я уже сказал, он совершенно не выглядел расстроенным, иначе, право, я пригласил бы его на Рождество к нам, ну, если у него нет семьи или что-то в этом роде. Но он совсем не казался несчастным. Исследовательская работа, похоже, — это вся его жизнь.

Сёрен внимательно посмотрел на Фьельдберга. Они уже дошли до главного входа, где встретились почти час назад.

— Я только одного не понимаю, — сказал Сёрен, — Тюбьерг относительно молод, у него большие способности, он публикует множество статей, целиком и полностью предан своей работе и работает много и тяжело, но, если верить вашему администратору, с которым я разговаривал вчера, у него нет постоянной ставки. Почему?

Фьельдберг вздохнул, и сейсмограф Сёрена мгновенно на это отреагировал.

— Меня лично не удивляет, что он не получил постоянной ставки, потому что многие ее не получают. На ставку обычно претендует много талантливых людей, и мы вынуждены выбирать, — Фьельдберг настороженно посмотрел на Сёрена. — Что же меня, наоборот, постоянно удивляло — это как Тюбьергу удается вести себя так, будто у него есть постоянная ставка. Каким-то образом он должен выходить из положения, это я понимаю, но я не знаю, откуда он берет деньги на исследования. Он был, конечно, задействован в очень многих проектах Хелланда, и теперь… ну, теперь этому конец. Я думаю, ему придется подавать на работу за границей, и в его ситуации, как мне кажется, это будет верное решение. Возможность вырваться из этого болота, если вы понимаете, что я имею в виду. Тюбьерг ведь сверхквалифицирован в профессиональном смысле, но его социальные навыки далеки от совершенства. Копенгагенский университет абсолютно неподходящее место для такого человека, как он. Здесь слишком хорошо умеют работать локтями, слишком много негласных правил, которым нужно подчиняться, слишком стесненные условия для такого типа, как Тюбьерг, который не может и не должен преподавать. Я бы и сам хотел, конечно, чтобы все было иначе. Чтобы у нас были деньги и на то, чтобы нанимать экспертов, обладающих необходимыми социальными и педагогическими навыками, и на экспертов, которые работали бы только в рамках какой-то узкоспециальной области, но зато знали бы о ней все. Но на это просто-напросто нет средств. Поэтому мы принимаем на работу только тех специалистов, кто и разбирается в предмете, и является квалифицированным преподавателем — то есть умеет общаться с людьми и может чему-то научить студентов.

— А Эрик Тюбьерг этого не умеет?

— Нет, — ответил Фьельдберг, уверенно улыбаясь. — Он этого не умеет.

— Вы знаете Анну Беллу Нор из отделения Хелланда?

— Да. Ну то есть как знаю? Она же вроде дипломница Хелланда?

Сёрен кивнул:

— И Тюбьерга. По ее словам, Тюбьерг выступает ее так называемым внешним научным руководителем, так что какими-то педагогическими навыками он все-таки должен обладать.

Фьельдберг был искренне удивлен:

— Тюбьерг? Тогда это какое-то подковерное соглашение между ним и Хелландом. По правилам право вести студентов-дипломников есть только у людей с постоянной ставкой. Но знаете… — сказал он задумчиво, — все настолько усложнилось в последнее время. Правительство урезало нам деньги так, что это становится уже почти смешно. Поэтому иногда мы вынуждены обходить правила, чтобы вся эта машина как-то двигалась. Это между нами, — быстро добавил он.

— Почему?

— Вы не представляете, как здесь все устроено, — угрюмо сказал Фьельдберг. — И я не хочу никаких проблем. Я выхожу на пенсию через три года, и у меня уже все готово. Дача, внуки, пенсионная жизнь.

— Ладно, — сказал Сёрен. — Это между нами. Даю вам слово.

Фьельдберг вздохнул с облегчением:

— Я думаю, Хелланд помогал Тюбьергу больше обычного. У него наверняка были на это основания, но я совсем не хочу в это вмешиваться. Я лично никогда не поставил бы на кого-то вроде Тюбьерга в качестве своего преемника, а выбрал бы того, чье будущее на факультете выглядит более определенным. Тюбьерг никогда не получит постоянной ставки в Копенгагенском университете, — повторил Фьельдберг и внезапно рассмеялся. — Он, конечно, эксперт в своем деле, с этим никто не спорит, но он эксперт-«ботаник», а в системе, в которой и без того мало мест для экспертов, для «ботаников» мест нет совсем. Вообще. Никаких.

Фьельдберг бросил взгляд на часы:

— К сожалению, я вынужден заканчивать нашу встречу. Могу вам еще чем-то помочь?

Сёрен покачал головой:

— Я вам позвоню. А пока просто спасибо.

— Не за что, — Фьельдберг поднялся и ушел в музей.

Сёрен задумчиво следил за тем, как Фьельдберг закрывает дверь ключом, закрепленным на карабине на поясе его брюк, и вдруг о чем-то вспомнил.

— Фьельдберг, постойте! — Старик обернулся. — Как вы думаете, что он сказал тогда? — спросил Сёрен.

Фьельдберг выглядел сбитым с толку.

— Тюбьерг, — пояснил Сёрен. — Как вы думаете, что он сказал тогда, в Рождество, когда вы его здесь встретили?

Фьельдберг просветлел:

— А… да, я почти уверен, что он сказал «это и есть мой дом», — Фьельдберг грустно пожал плечами и почти сразу исчез.




Когда Сёрен припарковал машину перед полицейским участком на добрых двадцать минут позже обычного, солнце стояло уже высоко и небо из красного превратилось в бледно-розовое. Линда уже сидела на своем месте, вокруг пахло кофе.

— Четверговые булочки, — она указала на тарелку с двумя слойками на своем столе.

— Есть что-то новое о Йоханнесе Тройборге? — спросил Сёрен, осторожно нажимая пальцем на одну из слоек.

— Нет, — ответила Линда. — Я звонила несколько раз, и вчера, и сегодня, — она показала ему записи, — но у него сразу же включается автоответчик.

Сёрен попросил:

— Не найдете Хенрика? Если у него нет других дел, мы выезжаем по этому адресу где-то через полчаса. Я просто обязан теперь найти этого парня.

Линда кивнула.

— А Тюбьерг? — устало спросил Сёрен.

— Тоже ничего нового, — ответила Линда. — На университетском номере стоит автоответчик, на письма он не отвечает, а когда я позвонила ему на мобильный, включилось сообщение, что этот номер отключен.

— Ага, — сказал Сёрен, поднимая бровь, — но в прошлый раз вы слышали его автоответчик, разве нет?

— Да, — кивнула Линда, — поэтому я позвонила в телефонную компанию, и там сообщили, что телефон Тюбьерга вчера отключили за неуплату, после того как трижды посылали ему предупреждение.

Сёрен кивнул и направился к своему кабинету.

— Я, кстати, почти поссорилась с «Телиа», — добавила Линда. — Представляете, они отключили его телефон, потому что он не оплатил счет в двести девять крон. Разве это не мелочно?

— Правила есть правила, — ответил Сёрен.

— Да, но все-таки. Такая смешная сумма. По-моему, это мелочно.

— Поэтому хорошо, что вы работаете в полиции, а не в «Телиа», вы бы их быстро разорили своей добротой. — Он вдруг задумчиво посмотрел на Линду. — Послушайте, а мы проверяли адрес, по которому Тюбьерг прописан?

— Вы имеете в виду: проверяла ли я его адрес? — она посмотрела на него поддразнивающе. — Да, проверяла. Он прописан в районе Нордвест, по адресу Могевай, двадцать шесть, пятый этаж, квартира налево.

— Спасибо, — поблагодарил Сёрен и пошел в свой кабинет.

Через секунду он снова просунул голову в дверь:

— Да, кстати, я, пожалуй, не стану есть булочки, — сказал он.

Булочки были уж очень похожи на пристанище алчных паразитов.




Где-то через полчаса в дверь постучали, и в кабинет заглянул Стен:

— Я не помешаю?

— Нет, заходи.

Стен закрыл за собой дверь.

— Я наконец-то более-менее просмотрел компьютер Йоханнеса Тройборга. Ну и работка, — сказал Стен, усаживаясь за стол напротив Сёрена. — О том, что у него были проблемы с Хелландом, мы знали уже из компьютера Хелланда, но… — Стен зарылся в стопку бумаг. — Вот, — сказал он наконец. — Оказывается, Ларс Хелланд был не единственным сотрудником отделения клеточной биологии и сравнительной зоологии, который получал таинственные письма. — Сёрен с любопытством подался вперед. — Кто-то, называющий себя YourGuy, написал Йоханнесу три письма за последние четыре недели, — Стен вынул из папки лист бумаги и прочитал вслух: «Я так хочу снова тебя увидеть. Неужели ты этого не понимаешь? Звони!» И следующее: «Я просто схожу от тебя с ума. После того что ты мне позволяешь, меня разрывает от желания. Позвони!» — Сёрен и Стен обменялись многозначительными взглядами. Стен читал дальше: «Привет, Йо. В прошлый раз все слишком далеко зашло. Извини. Я схожу с ума от того, какой ты прекрасный. Я всю неделю пытаюсь тебя найти, но ты не открываешь и не подходишь к телефону. Я уважаю то, что ты можешь не хотеть общаться, но все-таки можно мы поговорим?»

Стен опустил бумаги.

Сёрен барабанил пальцами по столу и смотрел в окно.

— Ну что я могу сказать, — произнес он наконец. — Любовь какая-то однополая?

— Смотри, — сказал Стен, как будто не слыша слов Сёрена, и протянул ему распечатанную на принтере фотографию андрогинно выглядящего человека, которого Сёрен классифицировал как мужчину из-за плоской груди в корсаже. Волосы зачесаны назад жирными бороздами, облегающая одежда, черная кожа и колготки в сеточку, губы намалеваны огненно-красным цветом, с одного бока помада размазалась, как будто из губ шла кровь или их обладателя только что кто-то целовал. Глаза накрашены драматично, много черного цвета, нарисованный паук тянет свою липкую паутину к левому виску.

— Кто это? — с любопытством спросил Сёрен.

— У меня есть все основания предполагать, что это Йоханнес, — спокойно ответил Стен.

В тот же момент Сёрен и сам это увидел. Секундная вспышка высветила черты Йоханнеса из-под макияжа, и Сёрен удивленно крякнул.

— Господи, это действительно Йоханнес, — сказал он.

— Йоханнес гот, — объяснил Стен.

— Гот? — непонимающе переспросил Сёрен.

— Это субкультура, я читал об этом в Сети. Мужчины и женщины, которые поклоняются темноте. Одеваются они при этом очень по-разному, кто-то — как граф Дракула, кто-то — как кожаная баба в корсете. Им нравится черный и белый макияж, и у них всегда куча пирсинга. Эта фотография сделана в клубе «Красная маска», который, насколько я понимаю, является наиболее активным готическим ночным клубом в Копенгагене. Клуб открыт в первую пятницу каждого месяца и, кажется, пользуется популярностью даже за пределами Дании. Фотографии выкладывают на сайте клуба, и конкретно под этой просто было написано «03.09.07, Йоханнес». Только поэтому я вообще предположил, что это может быть он, — Стен криво усмехнулся, прежде чем продолжить. — В других местах на сайте он называет себя Орландо, но то, что у него есть никнейм, — это не попытка скрыться, а скорее часть той игры, в которую играют члены готической тусовки. Серьезно! — воскликнул он, когда Сёрен скептически поднял бровь. — Они играют в праздник в замке графа Дракулы. Если честно, это все довольно симпатично выглядит — клуб, который выше всего ставит толерантность, приятие и общение. Готическая тусовка, насколько я понял из всего прочитанного, возникла как своего рода реакция на панк-движение в 1980-х годах. Панки должны были выглядеть определенным образом и иметь определенные взгляды. Готы ничего такого не хотят. Их девиз — no code, no core, no truth.[3 - Ни формы, ни нормы, ни догмы (англ.).] Уникальный личный способ подачи себя здесь превыше всего.

— Это гомосексуальный клуб? — спросил Сёрен.

— Нет. Как я уже сказал: никакого кода, никаких правил, — ответил Стен. — Гомосексуалистам здесь рады точно так же, как и гетеросексуалам. Многие, похоже, приходят туда в обычной повседневной одежде и никак не выказывают своей ориентации.

— И что, никакого секса? — спросил Сёрен.

— Да, никакого секса. Наверняка еще и поэтому никто не пытается скрыть свою идентичность. Не только Йоханнес фигурирует там под своим настоящим именем. Единственное, что держится в тайне, это место проведения мероприятий. Записываясь для участия в них, ты добавляешь свой телефон в sms-рассылку — и получаешь информацию о том, где пройдет следующая встреча, за несколько часов до ее начала. Место каждый раз новое. Наверняка это делается, чтобы избежать нашествия всюду сующих свой нос неонацистов и прочего сброда. — Стен пожал плечами. — У меня вообще сложилось впечатление, что там не бывает никаких темных делишек. Мы говорим о множестве переодетых взрослых, влюбленных в темноту и ужасы. Однако в готической тусовке есть много совместителей.

— Совместителей?

— Людей, которые участвуют в готической тусовке и являются активными членами фетиш-тусовки. И поверь мне, насколько открыта готическая среда, настолько же герметически закрыта фетиш-среда. Как перепуганная устрица. Их клуб называется «Инкогнито», и за их ежемесячными клубными встречами стоят те же самые люди, которые организуют мероприятия «Красной маски», но на встречах фетишистов правила гораздо строже. Фотографировать, например, не разрешается ни при каких обстоятельствах. Фетишисты в массе своей старше готов и, следовательно, более устроены в жизни, у них есть семьи и постоянная работа, поэтому они гораздо осторожнее и заботятся о том, чтобы скрывать свою личность. Главная разница между готической и фетиш-тусовкой — в сексе. Фетиш-мероприятия привязаны к так называемым темным комнатам, или трахательным, как их называли бы у нас в провинции, там можно анонимно предаваться различным радостям. Сексуальные развлечения у них довольно жесткие. Тебя могут выпороть, нацепить прищепки на соски, подвесить к стене с катушкой и грузом, поупражняться в японском бондаже и вообще проделывать с тобой такое, о чем я, понятное дело, не имел никакого представления, пока не прочел об этом в Сети вчера поздно вечером, — Стен ухмыльнулся. — Но даже в трахательных комнатах люди сохраняют свою анонимность. Ты находишь партнера и отрываешься на полную катушку. Йоханнес получал несколько писем с подробностями о фетиш-мероприятиях, так что, я думаю, вероятность того, что он является активным членом обеих тусовок, довольно высока. Я ставлю на то, что Орландо встретил YourGuy на мероприятии в одном из двух клубов, и подозреваю, что Йоханнес исчез, потому что прячется от YourGuy, который не очень-то похож на доброго дядюшку, — добавил Стен, щелкнув пальцем по распечаткам.

Сёрен задумался.

— И тебе не кажется, что YourGuy просто очень влюблен, а тон немного жесткий, ну, потому что они вращаются в таких кругах? — спросил он.

Стен кивнул:

— Возможно, но меня смущает, что адрес, с которого пишет YourGuy, зарегистрирован анонимно, то есть принадлежит Дональду Даку, 2200 Дональд. Это обычная проблема бесплатных адресов. При желании можно сделать адрес анонимным — как поступил тот, кто угрожал Хелланду, — или же зарегистрировать его на любое имя, Дональда Дака или Билла Клинтона, и если не использовать при этом личный компьютер, то отследить человека будет невозможно. Адрес использовался только в этих трех случаях. Его создали четвертого сентября этого года, три письма отправлены соответственно двенадцатого сентября, шестнадцатого сентября и четыре дня назад, седьмого октября. Я, конечно, проследил, откуда отправлены письма, выяснил, что это было сделано из интернет-кафе, и поговорил с его хозяином, который рассмеялся, когда услышал, о чем я спрашиваю. В этом кафе стоят двадцать компьютеров, распределенных по трем маленьким комнатам, и каждый день туда заходят около двухсот человек. Никто не следит за тем, кто приходит и уходит. Эти письма мог написать кто угодно. Но одно мы знаем твердо: человек, написавший их, не хотел, чтобы его узнали, — а зачем так скрываться, если ты просто «очень влюблен»?

Сёрен медленно кивнул.

— Почему ты вообще думаешь, что Йоханнес гей? Ты на это несколько раз намекал, — спросил Стен.

— Это не точно. У меня есть подозрения, но Анна Белла Нор, например, это отрицает. А что?

Стен задумчиво взглянул на него:

— Я запустил поиск на слово «Орландо» и узнал, что это имя главного героя в книге Вирджинии Вульф 1926 года. Орландо — это торговец, который живет четыреста лет и в конце концов превращается в женщину…

— И? — спросил Сёрен, разглядывая Стена.

— Мне совершенно не кажется, что Йоханнес гей, — легко ответил Стен. — У «Красной маски» есть форум, на котором пишут комментарии после праздников, и Йоханнес явно популярен среди женщин, он флиртует так, что дым столбом. Я думаю, что он играет со своим женственным началом и что мы с тобой достаточно глупы, чтобы путать это с гомосексуальностью.

В дверь постучали. Это был Хенрик. Стен встал, когда тот вошел в кабинет.

— Мы как раз закончили, — сказал Стен, поздоровавшись с Хенриком. По дороге к выходу он остановился. — Успехов в поисках истины, — сказал он, покачав головой.

Когда он ушел, Сёрен уронил голову на руки и замер за своим письменным столом.

— Можно узнать, что здесь происходит? — спросил Хенрик. Он стоял скрестив руки и выглядел молодцевато.

— У меня нет больше сил, — пробормотал Сёрен, уткнувшись носом в коврик на столе.




Сёрен с Хенриком отъехали от полицейского участка, повернули направо и поехали по Фредерикссундсвай.

— Почему мы едем не по Борупс Алле? Нам разве не в район Вестербро?

— Сначала нужно кое-что проверить, — ответил Сёрен. — Йоханнес Тройборг ведь не единственный, кто исчез. Эрик Тюбьерг не отвечает ни на телефонные звонки, ни на письма, ни на ту вежливую записку, которую я собственноручно положил на его письменный стол. Но он живет на Могевай, двадцать шесть, так что, я думаю, мы заскочим туда по дороге.

Они снова замолчали.

Сёрен и Хенрик начали дружить еще в полицейской академии, но вдруг, внезапно, на коротком отрезке между Беллахой и Могевай, Сёрен осознал, что сейчас сказать, что они друзья, было бы неправдой. Обычно, когда они ехали куда-то вместе, Хенрик всегда сидел на пассажирском сиденье и жаловался, что семья сводит его с ума. Или рассказывал анекдоты о своем мотоцикле и о том, где он в последнее время на нем бывал. Или молол какую-то ерунду о женщинах, футболе или о том, что теперь, черт побери, ему нужно пойти на курсы английского, потому что его чертовы спиногрызы отлично говорят по-английски и начали издеваться над его произношением. Поворачивая на Могевай и проскальзывая на пустое парковочное место перед домом двадцать шесть, Сёрен понял вдруг, как давно это словоизвержение прекратилось.

Сёрен оставил ключ в зажигании. Он никогда не рассказывал Хенрику о том, что случилось. Вдруг тому захотелось бы об этом поговорить? Сёрен не смог бы вынести такого разговора, поэтому предпочел ничего не рассказывать Хенрику. Да и вообще никому. Он был наедине со своей тоской, она инкапсулировалась и сидела в нем как осколок кривого зеркала.

— Черт, как же у меня болит голова! — воскликнул вдруг Хенрик, нетерпеливо болтая ногой.

— Ты что, гулял вчера, что ли? — спросил Сёрен.

— Да, я встречался кое с кем, — ответил тот вдруг неуверенно, как будто проговорился. — Ну, выпили по паре пива, и все такое.

— С Алланом, что ли? — спросил Сёрен. Аллан был их общим другом и коллегой.

Хенрик вдруг глупо рассмеялся:

— Нет, это… да ну, черт с ним. Я влез в какое-то дерьмо, в общем. Расскажу как-нибудь в другой раз.

Сёрен продолжал сидеть, держась за руль.

— Ну что? — вопросительно сказал Хенрик. — Идем искать этого Тюбьерга? Или что?

Сёрен его не слушал.

— Я знаю, почему ты стал таким таинственным, — сказал Сёрен. — Извини, пожалуйста.

— Хм, что ты такое несешь? — переспросил Хенрик.

Сёрену вдруг стало тяжело подбирать слова, и он посмотрел на свои руки.

— Просто извини. Я знаю, что невозможно дружить с тем, кто не платит той же монетой, — он не знал, что еще сказать. Хенрик рассматривал его какое-то время, Сёрен чувствовал его взгляд на своей щеке.

— Можно мы в другой раз об этом поговорим? — спросил наконец Хенрик. — Я очень измотан сегодня. Мягко говоря. Так что давай, пошли.

Хенрик открыл дверцу, вылез из машины и пошел к табличке с именами и звонками. Сёрен следил за ним через стекло и чувствовал, как в груди разрастается отвратительное беспокойство.

— Его фамилии здесь нет, — сказал Хенрик, когда Сёрен подошел к нему. — Никакого Эрика Тюбьерга. Ты уверен, что это номер двадцать шесть?

Сёрен стал рядом с Хенриком, и они одновременно заметили, что кто-то наклеил новую белую табличку с фамилией жильца на пятом этаже поверх прежней. На белой табличке было написано «К. Линдберг». Сёрен подцепил уголок, потянул табличку в сторону — и да, действительно, под ней оказалась фамилия «Тюбьерг».

Сёрен еще не успел понять, что он думает по этому поводу, но Хенрик уже утопил кнопку звонка. Они оба выпрямились и стали ждать, когда им откроют.

— Он наверняка на работе, — сказал Хенрик, взглянув на часы.

В ту же минуту к подъезду подошел мужчина с двумя пакетами, полными продуктов из супермаркета. Хенрик и Сёрен подумали об одном и том же, мужчина посмотрел на них вопросительным взглядом.

— Вы меня ждете? Вы из инкассо, что ли?

— Вы Линдберг?

— Да. Карстен Линдберг. А в чем дело?

— Мы из полиции, — сказал Хенрик, показывая удостоверение.

— Что-то случилось? — испуганно спросил мужчина, ставя пакеты на землю.

— Нет, — мягко ответил Сёрен. — Это не имеет никакого отношения к вам лично или членам вашей семьи.

Карстен Линдберг выдохнул с облегчением:

— Чем я тогда могу вам помочь?

— Вы живете в этом подъезде?

— Да, пятый этаж, квартира налево. Я снял ее на год, до следующего лета.

— У Эрика Тюбьерга?

— Да, — удивленно ответил мужчина.

— Вы знаете, где живет Эрик Тюбьерг, пока вы снимаете его квартиру?

— Да, знаю, — без промедления ответил он. — По крайней мере приблизительно. Где-то в окрестностях Лос-Анджелеса. Он палеонтолог или что-то вроде того, занимается птицами и сейчас преподает в Калифорнийском университете, в течение двух семестров.

Сёрен делал все, чтобы скрыть удивление:

— Как вы вышли на Тюбьерга?

— Он повесил объявление в Институте Эрстеда. Я биохимик. Искал квартиру и случайно наткнулся на его объявление на доске. А в чем дело?

— Мы ищем Эрика Тюбьерга, — отрывисто ответил Сёрен. — Вы сняли квартиру пустой?

— Нет, она частично обставлена. Он забрал все свои личные вещи, но большая часть мебели осталась в квартире. Меня это полностью устраивает, для меня эта квартира — только временное решение.

— У вас есть его адрес в Калифорнии?

— Нет. У меня есть адрес его электронной почты, но это почта Копенгагенского университета. Вообще говоря, он чуть с ума меня не свел несколько месяцев назад. Я потому и подумал, что вы из инкассо, — он криво улыбнулся. — Все началось с того, что меня завалили письмами о задолженностях, потом отключили и электричество, и телефон. Я две недели пытался как-то найти Эрика, но он не отзывался. Я ужасно на него злился. Спустя две недели он все-таки ответил и объяснил, что ездил на раскопки. Правда, очень глупо все получилось. Мы договаривались, что я перевожу деньги на его счет и он оплачивает коммунальные расходы. Я ни слова от него не слышал после того, как он уехал, но был уверен, что он разобрался с платежами, поэтому почти не думал об этом. Во всяком случае, я уж никак не представлял, что он просто перестанет платить по счетам. В итоге я убедил его временно перевести счета на мое имя, это было в тысячу раз проще для нас обоих. Он может дальше заниматься своими костями и раскопками, а у меня включится свет в холодильнике и заработает телефон. Он попросил сохранять все письма, которые ему приходят, и я так и делаю. Честно говоря, часть этих писем выглядит довольно тревожно, и я писал ему об этом, но он никак не отреагировал. Что я могу поделать? Я его квартиросъемщик, а не его мама, правда? Недавно вот пришло еще одно письмо из инкассо, — сказал он и тут же виновато взглянул на полицейских. — Мне не очень-то удобно об этом рассказывать, это все-таки личное дело, но что поделаешь. Вы хотите забрать письма?

— Да, спасибо, — поспешил ответить Сёрен.

То, что собирался сделать Карстен Линдберг, было с технической точки зрения незаконно, зато это избавит Сёрена от огромной бюрократической возни.

Сёрен пошел наверх за письмами. Он нес один из пакетов Карстена Линдберга.

— Какой вы приятный полицейский, — сказал Карстен, улыбаясь.

Квартира Тюбьерга оказалась маленькой и совершенно безликой. Две комнаты и душевая кабина на давно не ремонтировавшейся кухне. Окна не мешало бы вымыть. Сёрен забрал пятнадцать писем о задолженностях из инкассо, попрощался с Карстеном и спустился обратно на улицу. Хенрик ждал его в машине, листая садовый каталог.

— Подумываю вот инвестировать в газонокосилку, — сказал он. — Что скажешь? Без газонокосилки разве ты настоящий мужчина?

— Ну, не знаю, как ты, — ответил Сёрен, — но я как-то обхожусь.

— Потому твой сад и похож на помойку, — сказал Хенрик. Они немного помолчали, потом Хенрик добавил: — Ни черта он ни в каком не в Лос-Анджелесе.

— Да, — согласился Сёрен, — но ему зачем-то понадобилось убеждать в этом своего квартиросъемщика. Зачем?




Они катились вниз по Фальконер Алле, по направлению к Вестербро. Сёрен несколько раз пытался заговорить, но Хенрик сидел запрокинув голову на спинку пассажирского кресла и, казалось, дремал. Сёрен барабанил пальцами по рулю и ловко маневрировал в потоке машин. На короткое мгновение он почувствовал себя полностью изолированным. Они припарковались на Конгсхёйгаде, и Хенрик пропустил Сёрена вперед при входе в подъезд Йоханнеса Тройборга. Ступеньки были так глубоко продавлены посередине, как будто лестницу не ремонтировали уже лет тридцать. На каждой лестничной площадке валялись смятые пакеты из-под сока, конфетные фантики, несдаваемые бутылки, а в одном месте — резиновый жгут, когда-то плотно опоясывавший руку. На втором этаже еще горел свет, но выше все лампочки перегорели, и Сёрен с Хенриком едва видели, куда ступают. Кроме того, в подъезде воняло мочой.

— Тьфу ты господи, — тихо сказал Хенрик.

— Да, красота.

Наконец они остановились перед дверью в квартиру Йоханнеса, и у Сёрена вдруг что-то перевернулось в животе. Хенрик протянул руку, чтобы позвонить в звонок, но Сёрен ее перехватил.

— Смотри, — сказал он, указывая на дверь, которая была закрыта, но не заперта. Оставалась очень тонкая щель, едва различимая в темном подъезде. Именно она и привлекла внимание Сёрена.

— У меня плохие предчувствия, — сказал он, вынимая из нагрудного кармана карандаш и толкая им дверь. Она открылась внутрь квартиры. Было по-прежнему очень тихо.

— Заходим, — уверенно сказал Сёрен.

В квартире было еще темнее, чем в подъезде, хотя казалось, что это невозможно. Сёрен и Хенрик очутились в крошечном коридоре, который заканчивался кухней с левой стороны и гостиной с правой. Они могли разглядеть окно, опущенные шторы, чугунную скамью, накрытую покрывалом, и подушки на ней, и обеденный стол с четырьмя стульями перед окном. Хенрик прошел на кухню и зажег свет. Здесь царил беспорядок, за кухней явно не следили. Пустые бутылки из-под газировки, открытые пакеты с сухими продуктами и грязная жирная решетка, которую вынули из духовки, но так и не собрались отмыть, поэтому она лежала в раковине. В кухне воняло, Хенрик открыл дверцу под раковиной и обнаружил переполненный мусорный пакет. Сёрен вынул из кармана две пары резиновых перчаток и две пары бахил и протянул один из комплектов Хенрику. Он был полицейским уже триста лет.

Они тщательно осмотрели всю квартиру и нашли Йоханнеса в спальне. Сцена была гротескной. Йоханнес лежал в постели в центре абстрактного кровавого рисунка, укрытый заботливо подоткнутым одеялом, и выглядел спящим. Кровь вылилась из темной дырки в его затылке.

— Черт побери, Йоханнес, — сказал Сёрен.

Полицейские немного постояли молча. Воздух в спальне был спертым.

— Десять часов восемнадцать минут, — сказал Хенрик, достал телефон и позвонил за помощью.

Чуть погодя они услышали приближающиеся сирены. Сёрен разглядывал труп, и ему, против обыкновения, сложно было сдерживать чувства.

«Йоханнес — мой лучший друг», сказала про него Анна.




Остаток дня ушел на рутину. Патологоанатом Бойе и техники из Криминально-технического центра приехали одновременно, и Бойе быстро установил, что смерть наступила в промежутке между десятью часами прошлого вечера и десятью часами утра, и Сёрен тут же почувствовал угрызения совести, потому что это значило, что Йоханнес был жив, пока они пытались его найти. Черт бы его побрал, почему же он просто не ответил на звонок! Кровавый след на полу указывал на то, что Йоханнеса убили в гостиной, и Бойе попросил техников найти орудие убийства в форме тяжелого заостренного предмета. У главного техника на поиски ушло три минуты.

— Смотрите, — сказал он, подзывая коллег.

Те подошли и изучили один из четырех шпилей с наконечником-луковицей, высовывавшийся из углов чугунной скамьи.

— Кровь, мозги и волосы, — лаконично сообщил техник Сёрену, шедшему за ним из коридора, чтобы не наступать на возможные следы. Бойе взглянул на находку, стоя в дверном проеме в спальне, сообщил: «Да, да, спасибо», — и снова погрузился в работу.

Сёрен и Хенрик вышли из квартиры на лестничную площадку, и техники начали изолировать следы на полу, стенах и тканях. Их фотоаппараты то и дело сверкали вспышками, и Сёрен почесал затылок. Нужно начинать ковровую бомбардировку ближайшего окружения — собирать у всех показания. Опросить соседей по площадке, соседей сверху, соседей снизу. Тело Йоханнеса увезли в морг, постельное белье и матрас запечатали и забрали. Бойе попрощался и сбежал вниз по лестнице.

В начале четвертого все было измерено и сфотографировано, все следы изолированы. Оставалось ждать заключения судмедэкспертизы, это наверняка займет минимум несколько часов, так что Сёрен только завтра утром узнает наверняка, с чем имеет дело. Он проинструктировал пять команд, по двое полицейских в каждой, и отправил их обойти все соседские квартиры. Когда квартиру опломбировали, Сёрен устало спустился по лестнице. Шел легкий снег, но, несмотря на это, перед домом собралась небольшая группа зевак, с любопытством рассматривающих подъезд и дрожащие на ветру красно-белые ленты. К дому подъехали еще четверо коллег Сёрена, и он помахал им из своего укрытия в подъезде, где и устроил для них короткий брифинг. Когда они ушли выполнять задание, к Сёрену присоединился Хенрик. Сёрен мерз и совсем не чувствовал, что на нем шерстяные носки. Вернее, он вообще не чувствовал ног.

— Ну что, нам надо проведать кое-чьих родителей, — без выражения сказал Сёрен.

— У меня все под контролем, — ответил Хенрик, хлопая его по плечу. — Я послал Мадса и Эзлема.

Сёрен посмотрел на него с благодарностью. Он слушал, что говорит Хенрик, и одновременно сохранял у себя в памяти лица зевак. Они, как ему показалось, вконец замерзли и собирались расходиться. Две пожилые женщины с сумками на колесиках и в беретах на подкладке переступали с ноги на ногу, рядом с ними стояли трое молодых людей с рюкзаками и в цикламеновых пуховиках и молодая женщина с ребенком в коляске. Молодой парень с румянцем на щеках разговаривал по телефону, и совсем слева стояли две женщины лет сорока с двумя детьми-подростками.

Позади всех стояла Анна.

Капюшон ее куртки был поднят, движения говорили Сёрену, что она только что подошла к группе зевак и пыталась протиснуться поближе. Хенрик что-то говорил — его губы беззвучно двигались, он пытался поймать взгляд Сёрена. Анна испуганно посмотрела на дом, на полицейские машины, на заграждения и на долю секунды Сёрену прямо в глаза — во всяком случае, ему хотелось в это верить. Потом она повернулась и побежала, и Сёрен пустился вслед за ней. Он грубо оттолкнул Хенрика, проскользнул по участку тротуара перед домом, запутался в лентах заграждений, растолкал молодых людей в стороны и наконец, высвободившись из толпы, выбежал на проезжую часть. Угол был в пятидесяти метрах от подъезда, Анна давно уже завернула за него и скрылась из виду. Он был уверен, что это она. Взгляд, губы, волосы под капюшоном. Сёрен добежал до угла, завернул на Хадерслевгаде, миновал площадь Энгхаве и припустил дальше по Энгхавевай. Машины здесь медленно двигались сплошным потоком, так что ему пришлось ненадолго остановиться. Мимо проезжал автобус, водитель сигналил машинам, не дававшим ему дорогу. Сёрен подбежал к автобусу и попробовал заглянуть внутрь, но окна запотели. Он стучал по борту автобуса, продолжая бежать рядом с ним. Стучал по вращающимся покрышкам, по передней двери, пока ему не удалось наконец поймать взгляд водителя.

— Уйди! — крикнул водитель. — Подожди следующего!

Сёрен полез за удостоверением, но путь наконец-то был свободен, и автобус набрал скорость, оставив замерзшего и встревоженного Сёрена позади.




— Что, мать твою за ногу, такое происходит? — в ярости заорал Хенрик, когда Сёрен вернулся обратно на Конгсхёйгаде.

— Мне показалось, что я кое-кого увидел, — сказал Сёрен, избегая взгляда Хенрика.

— Кого?

— Не важно. Это оказалась не… он.

Хенрик сощурился и посмотрел на Сёрена испытующе.

— И с каких это пор ты пускаешься за подозреваемыми в одиночку?

— С сегодняшнего дня, — устало ответил Сёрен. — Извини. Я совершенно запутался в этом деле.

Хенрик был очень раздражен.

— Сёрен, — сказал он. — Все полицейские должны смириться с тем, что не каждое преступление может быть раскрыто. Даже если до сих пор у тебя не было ни одного прокола, смирись с тем, что это дело может стать для тебя первым нераскрытым. Ты от этого не умрешь, и нет риска, что начальство сорвет звездочки с твоих погон и разжалует тебя в рядовые, правда? И потом, ничего еще не ясно. Мы только взялись за это дело! Так что сейчас мы тихо и спокойно подождем заключения Бойе, а потом составим план действий, хорошо? Иди-ка домой. Я все здесь закончу и поеду обратно с Мадсом. Давай-давай, проваливай. Я сам напишу рапорт.

Сёрен кивнул и уселся в машину. Он посидел немного за рулем, пытаясь собраться с мыслями.




Сёрен целенаправленно покатил по Фальконер Алле в направлении Нёрребро. Пересек Огаде, повернул направо, припарковал машину за домом Анны, обошел дом, остановился у двери подъезда и долго звонил в домофон. Никакого ответа. Тогда он нажал на кнопку соседней квартиры. После долгого времени старый голос ответил:

— Да?

— Фру Снедкер? — спросил Сёрен, бросив взгляд на табличку под звонком. — Я из полиции, откройте, пожалуйста.

Послышался шелест, и Сёрен подумал, что она собирается открывать, но оказалось, что он ошибся, потому что фру Снедкер спросила:

— И почему я должна этому верить?

Сёрен очень удивился.

— Ну, в общем-то, я вас понимаю, — сказал он наконец. Что делать?

В квартире снова что-то зашелестело.

— Если это ты сидел тут и ждал Анну, — зло сказал старушечий голос, — то беги-ка домой к маме, красавчик. Нас не интересует барахло, которое ты хочешь нам втюхать. Вон! — наверху положили трубку, и Сёрен остался в недоумении. Он отступил пару шагов назад и поднял голову. В окно на пятом этаже, напротив квартиры, в которой, судя по всему, жила Анна, выглядывала старушка. Она махнула ему рукой, когда он поднял глаза, и Сёрен вернулся к подъезду и снова позвонил в домофон.

— Я никогда раньше тебя не видела, — сказала женщина, подняв трубку. — Ты же не думаешь, что я как идиотка стану открывать дверь незнакомому мужчине только потому, что он утверждает, будто он из полиции?

— Фру, — властно сказал Сёрен, — давайте так: сейчас я даю вам телефон, вы звоните в справочную и узнаете, чей это номер. Вам скажут, что это номер дежурного в полицейском участке Беллахой. Потом вы подождете две минуты, после чего позвоните этому самому дежурному в Беллахой и спросите, считает ли он, что вам стоит впустить мужчину, который утверждает, что его зовут Сёрен Мархауг и что он из полиции, и если дежурный ответит утвердительно, вы пустите меня внутрь, договорились? Я прямо сейчас им позвоню и скажу, где я нахожусь. Вы согласны?

— Ты что, думаешь, я вчера родилась? — дерзко спросил голос. — Так я тебя уверяю, красавчик, что это не так. Я родилась задолго до того, как у твоего будущего папы начало зудеть в штанах.

Сёрен улыбнулся:

— Ну ладно, значит, договорились.

Наверху положили трубку. Сёрен позвонил дежурному, и спустя четыре минуты тот перезвонил и весело сообщил, что препятствия устранены. Только что звонила некая Магги Снедкер, дата рождения 26.02.1919. Она была настроена очень недоверчиво, но в конце концов им все-таки удалось договориться. В ту же минуту щелкнула открывающаяся дверь, и Сёрен вошел в подъезд.

Когда он поднялся на пятый этаж, фру Снедкер стояла на площадке, скрестив руки на груди, и выглядела очень суровой, хотя на самом дне ее глаз Сёрен разглядел насмешку.

— Высоко же вы забрались, — сказал он, запыхавшись, и протянул ей свое удостоверение.

— Это да. Воздух тут, наверху, слишком разреженный для слабаков, — она внимательно изучила его удостоверение. — Что вам нужно?

— Мне нужно как можно быстрее связаться с вашей соседкой, Анной Беллой Нор, но она не открывает дверь и не отвечает на телефонные звонки.

— Хм, что же это Анна не открывает такому симпатичному стражу порядка? — спросила старуха.

Глядя, как элегантно она одета и какие у нее длинные красные ногти, Сёрен просто поверить не мог, что ей далеко за восемьдесят. У нее были густые кучерявые очень рыжие волосы, и его вдруг осенило: она же носит парик! У Эльвиры волосы стали тонкими и шелковистыми сразу после того, как ей исполнилось шестьдесят, и она остригла их совсем коротко.

— А что случилось? — спросила фру Снедкер. — Она, бедняжка, и так уже столько страдала. Сначала этот вялый «папаша», который просто взял и сбежал в один прекрасный день. Ох, я бы ему задала! Лили тогда даже года еще не исполнилось. Вот ведь мерзавец. Анна хорошая девочка, правда. Она просто очень расстроена, поэтому и рисуется иногда. Меня-то ей не обмануть. Да, так что вы хотели? — Взгляд старухи был похож на пистолет для забивания гвоздей.

— Я, к сожалению, не могу подробно рассказать, в чем дело, но не волнуйтесь, ничего серьезного, — успокоил он ее. — У вас ведь есть лишний ключ? — закинул он удочку.

— Конечно есть, но вы можете даже не мечтать о том, что я вам его дам, — ответила фру Снедкер, строго глядя на Сёрена. Она медленно смерила его взглядом с головы до ног, задерживаясь на выбранных местах.

— Но почему бы вам не зайти пропустить стаканчик? — внезапно спросила она, глядя на часы. — Сейчас четыре, Анна наверняка пошла за крошкой, сладкой малышкой. Вы представляете? Предать такого ребенка! С Анной, конечно, не очень легко ужиться, но никто и не говорил, что жить вместе должно быть легко, правда ведь? А малышка чем виновата? Отец уже почти два года ее не видел. — Фру Снедкер подалась вперед и прошептала последнюю фразу так, что Сёрен почувствовал пыльный древний запах ее духов. Потом она решительно повернулась на каблуках и исчезла в квартире.

— Э, — попытался сказать ей вслед Сёрен, но никакого ответа не последовало. Он толкнул дверь и шагнул сначала в темную мещанскую прихожую, а потом в гостиную, ничего подобного которой он никогда раньше не видел. Ни одного сантиметра стен здесь не пустовало. На них висели толстые старые ковры, картины в тяжелых золотых рамах, тарелки, фотографии, а дальняя стена от пола до потолка была уставлена старыми книгами, ряды которых прерывались только балконной дверью. Соседствующему с книгами граммофону было не меньше пятидесяти лет. Фру Снедкер стояла у низкого заставленного бутылками столика и разливала по бокалам красно-коричневую жидкость.

— Ага, вот и вы, — довольно сказала она.

— Я не пью в рабочее время, — предупредил Сёрен, но это прозвучало не очень убедительно.

— Чушь, — ответила фру Снедкер.

Сёрен рассматривал старый револьвер, висевший на стене. Металл был недавно отполирован, дерево отлично сохранилось, но оружию должно было быть не меньше нескольких сотен лет.

— Это оружие когда-то принадлежало Гриффенфельду, — сказала фру Снедкер, проследив за его взглядом. — Прекрасный образец, правда? Так, ну давайте, — она протянула ему бокал, осушила свой и скептически посмотрела на Сёрена, который осторожно сделал маленький глоток. Потом подошла к окну и выглянула на улицу.

— Вон, смотрите сами, вон они идут, — торжествующе сказала она. Сёрен подошел к ней и увидел, что из низкого черного деревянного здания, которое, как пояснила фру Снедкер, было детским садом, в который ходила Лили, вышла какая-то фигура, ведущая за руку маленького ребенка. Анна тащила за собой с трудом ковылявшую в комбинезоне дочь. — Так что вы можете, друг мой, успеть употребить еще одну порцию разгоняющего страх напитка. В чем дело? — Она подбадривающе взглянула на наполовину полный бокал Сёрена, но он отставил его на столик для напитков.

— Послушайте, — сказал он. — Что вы имели в виду, когда говорили, что кто-то ждал Анну?

— Нет, ну ради бога, — сказала фру Снедкер. — Не хотите — как хотите, — с этими словами она осушила и бокал Сёрена. — Да, так вот, смотрите. Два раза на этой неделе какой-то мужчина ждал Анну на лестнице. Кто-то, кого она не знает. Ну или, по крайней мере, она не может понять, кто это мог быть.

— Когда именно он ее ждал?

— Когда-когда, — проворчала она. — Пару дней назад, я перестала следить за календарем не важных событий. Пару длинных дней назад, — она снова наполнила бокалы, и Сёрен всерьез задумался над тем, не принесет ли рюмочка-другая пользы здоровью. Любительница рюмочек, по крайней мере, выглядела сильной и бесстрашной.

— Попытайтесь вспомнить, пожалуйста, — попросил Сёрен. — Это было вчера? На прошлой неделе?

— Простите, — сказала фру Снедкер. — Моя память, похоже, до сих пор не перешла на зимнее время, — она пожевала губы. — Да, кстати говоря, раз уж мы вспомнили о зимнем времени. Не будете ли вы так любезны перевести мой видеомагнитофон на зимнее время? Ну, мы все равно ждем, пока Анна затащит поросеночка на пятый этаж. Вот, смотрите, я даже нашла инструкцию, но дальше этого мои технические способности не идут.

Сёрен покорно поплелся за старухой. В одну руку ему сунули карманный фонарик, а в другую — пожелтевшую инструкцию. Видеомагнитофон, как следовало из инструкции, был куплен в 1981 году. Сёрен встал на четвереньки и стал нажимать на разные кнопки, чтобы исправить время на дисплее. Когда он выпрямился, фру Снедкер сказала:

— Ха, а вот, кажется, моя память возвращается. Я вдруг кристально ясно все вспомнила: в первый раз он ждал Анну в понедельник после обеда, а во второй — в среду вечером, — фру Снедкер улыбнулась.

— В среду вечером на этой неделе?

— Нет, в мае месяце десять лет назад, — ответила фру Снедкер. — Конечно на этой неделе! Вчера, десятого октября.

— А где была Анна? Она куда-то выходила, раз ему пришлось ждать?

— Этого я правда не знаю. Наверное, бродила где-то по улицам.

— И Анна не знает, кто был тот человек, который ее ждал?

— Нет. Она уверена, что это Йоханнес, тот парень, с которым она сидит в кабинете в университете. Главным образом из-за цвета волос. Он был в шапке, но я сказала Анне, что мне кажется, что из-под нее торчали темно-рыжие волосы, и она тут же решила, что это Йоханнес. Но я не знаю. Я поспешила закрыть дверь как можно быстрее. Может быть, это и правда был Йоханнес, никогда нельзя знать наверняка, — голос фру Снедкер зазвучал вдруг оскорбленно. — Я же не нанималась работать портье в этом подъезде, верно?

— Куда они пропали? — вдруг нетерпеливо спросил Сёрен. Даже с учетом того, что с ней ребенок, она должна была бы уже прийти.

— Ну так, может быть, это все-таки были не они, — пожала плечами фру Снедкер.

Сёрен устало посмотрел на нее.

— Да они это были, конечно, — сказал он. — Они, наверное, просто пошли не домой, а куда-то еще.

— Я бы поставила на супермаркет на Фальконер Алле. Еще бокальчик, пока мы ждем?

Сёрен вежливо отказался.

— Я попозже вернусь и поговорю с вами, — пообещал он, и фру Снедкер заговорила вдруг таким голосом, как будто была ужасно смущена.

— Тогда, может быть, вы будете так любезны и захватите для меня половинку белого хлеба? — крикнула она ему вслед.




Сёрен увидел Анну с дочерью почти сразу же. Они шли очень медленно, так что только что миновали то место, где Сёрен припарковал машину. Он пошел за ними на небольшом расстоянии, а когда они перешли Огаде и направились к Фальконер Алле, он перешел на противоположную сторону улицы и продолжал следовать за ними. Он не мог слышать, о чем они говорят, но понимал почти все по их жестам. Девочка шла с черепашьей скоростью. Ей все время встречалось на пути что-то заслуживающее внимания, кроме того, несколько раз она просто усаживалась на попадавшиеся по пути ступеньки. В одной руке у нее была мягкая игрушка, которую она тащила за собой по непролазной грязи. Анна выглядела апатичной. Сёрен видел по ее жестам, что ей стоит неимоверных усилий сохранять спокойствие. В тридцати метрах от супермаркета Лили уселась на мостовую, но Анна продолжала тянуть ее за руку. Потом чаша ее терпения переполнилась, и она тяжело пошла дальше, сказав что-то Лили так громко, что Сёрен почти расслышал слова. Только у самого входа в супермаркет Анна остановилась и взялась за голову. Лили по-прежнему сидела на земле и душераздирающе рыдала, прохожие бросали на нее озабоченные взгляды. Анна вернулась и взяла Лили на руки. Та поначалу отбивалась ногами изо всех сил, но Анна прошептала ей что-то на ухо, и в то же мгновение буря улеглась — по крайней мере, на время. Анна с Лили исчезли в супермаркете, и Сёрен перешел через дорогу и вошел туда за ними. Он остался стоять у входа, у прилавков, на которых в тщетной надежде быть купленными лежали чахлые зимние цветы, и следил за тем, как Анна опускает монету в щель, высвобождает тележку, снимает с девочки комбинезон и усаживает ее на детское сиденье. Проделав все это, они первым делом встали в очередь у хлебного отдела и купили Лили сладкую «улитку». Анна сняла куртку и шапку и на секунду подняла глаза. Сёрен отступил на шаг назад; когда он взглянул на нее снова, Анна с тележкой направлялась к полкам. У нее было заплаканное лицо и жирные, примятые шапкой волосы.

Когда Анна с Лили скрылись из виду, Сёрен взял корзинку и вошел в магазин. Был конец рабочего дня, может, ему нужно купить продуктов по дороге домой. Он шел за ними между рядов, все время на расстоянии, и мог слышать обрывки их разговора. Лили требовала, чтобы ее вынули из тележки. Как только ее поставили на землю, она тут же сбежала. Анна поймала ее, и Лили расхохоталась. Анна не смеялась. Она крепко сжала дочь, собираясь усадить ее обратно в тележку, но Лили начала выгибаться дугой. Сёрен наблюдал за их борьбой, и ему хотелось подойти и отобрать у Анны ребенка. Он плохо умел соотносить рост и возраст детей, но подумал о том, что Майя была бы сейчас ростом с Лили. В руках Анны Лили выглядела большим, диким зверьком, с которым Анна не могла справиться, но Сёрен знал, что в его руках девочка тут же станет крошечной, маленькой, как мышка, которую можно спрятать в нагрудный карман. Они могли бы вместе понюхать странные сыры в холодильнике или подняться наверх и изучить велосипед с дополнительными колесиками и торчащими из руля цветными резиновыми ленточками, пока мама спокойно ходила бы по супермаркету.

— Лили, прекрати сейчас же! — вдруг закричала Анна. — Ты меня поняла? Иначе никакого мороженого целую неделю — нет, даже целый месяц.

Лили продолжала плакать, и Анна резким движением усадила ее прямо на дно тележки и покатила дальше. Они остановились у прилавка с овощами, и Анна примирительно погладила Лили по щеке. Лили всхлипывала, и Анна крепко ее обняла.

— Извини, — прошептала она, — теперь нам осталось только купить немного картошки, и все.

— Я сама! — закричала Лили.

— Нет, солнышко, — устало ответила Анна.

Сёрен подошел к ним совсем близко. И Анна, и Лили выглядели ужасно. Уставшие, заплаканные и обессилевшие, что мама, что дочь. Лили снова расплакалась, и Анна решительно вынула ее из тележки.

— Ладно, — сказала она. — Я подержу пакет, а ты будешь складывать туда картошку.

— Лили помогает маме, — рассерженно сказала Лили.

— Да, солнышко, правда, — ответила Анна.

Лили брала картофелины обеими руками и с силой бросала их в пакет.

— Не бросай так.

Лили не унималась.

— Лили, я сказала, не бросай так, — повторила Анна, и в то же мгновение пакет лопнул, и картошка рассыпалась во все стороны.

— Ну смотри, — в отчаянии сказала Анна, безвольно опустив руки. Все вокруг рушилось. — Смотри, что ты наделала.

Лили опять расплакалась.

— Давайте я, — сказал Сёрен. Он поставил свою корзинку с крайне странным набором продуктов на пол. — Давайте я вам помогу, — повторил он.

Анна выпрямилась и недоверчиво посмотрела на Сёрена:

— Что вы здесь делаете?

— Покупаю продукты, — невинно ответил он.

Анна начала собирать картошку.

— Я не хочу с вами разговаривать, — яростно сказала она, глядя в пол. — Мне неинтересно то, что вы собираетесь сказать. Я не хочу этого слышать. — Она взглянула на Сёрена, и ее глаза сверкнули желтым.

— Я сейчас соберу картошку, — сказал Сёрен, — а потом отнесу ваши пакеты и вашего ребенка домой.

— Вот уж ни за что, — ответила Анна.

— Ну, будьте уверены, что именно это я и сделаю, — возразил Сёрен.

— Через мой труп, — драматично сказала Анна.

— Как скажете, — спокойно ответил Сёрен.

Анна смотрела на него зло, но Сёрен не собирался сдаваться. Как она ужасно выглядит, слишком худая и прыщавая. Да и Лили в тележке похожа на беспризорного ребенка — слезы на щеках, размазанные вокруг рта сопли и очень грязный медвежонок, зажатый под мышкой. Анна совершенно не замечала, как другие покупатели в магазине посматривают на нее, качая головой. Социально проблемная мать-одиночка, весь ее вид кричит о том, что она социально проблемная мать-одиночка. Странно только, что у нее в тележке нет чипсов и пива. Но Сёрен пропал. Это было сумасшествие, она же ему даже не нравилась, со всей своей колючестью и заносчивостью. Он и знаком-то с ней всего четыре дня, в течение которых она была настроена все более и более враждебно по отношению к нему. Но он пропал, с концами.




Лили не хотела идти, Анна сказала «надо», но Лили решила твердо и теперь уселась на ступеньки перед закрытым магазином.

— Нет! — сказала она, выпятив губу.

— Ты должна идти, — повторила Анна. Сёрен собирался что-то сказать, но Анна развернулась к нему и сказала: — Она должна идти. Мы просто не сможем нормально жить, если она не будет ходить сама. Я не могу нести все пакеты, все свои книги и плюс ко всему этому еще и ребенка. Я не такая сильная, — было очевидно, что она вот-вот расплачется.

Сёрен переложил все свои покупки в самый легкий из пакетов Анны, связал два переполненных пакета вместе и повесил их на шею, как коромысло с ведрами. Не спрашивая разрешения, он поднял Лили со ступенек и усадил себе на плечи.

— Только не болтай ногами, — предупредил он, — а то упадешь.

— Ладно, — гордо согласилась Лили.

Сёрен пошел вперед и немного погодя услышал за спиной шаги Анны. Лили ликовала на своем наблюдательном посту и кричала:

— Я вижу все машины во всем мире, все дома и всех девочек и мальчиков!

Анна не проронила ни слова за всю дорогу и, только когда они дошли до подъезда, сказала:

— Спасибо за помощь, здесь я уже сама.

— Анна, — сказал Сёрен тоном, не терпящим возражений, и опустил Лили на землю. — Я поднимусь с вами наверх.

Лили весело принялась топать по ступенькам. Анна подняла на Сёрена полные слез глаза:

— Я не хочу слышать то, что вы пришли мне рассказать. Я не хочу это слышать.

— Анна, — мягко сказал он. — Проблемы никуда не исчезнут оттого, что вы не хотите о них слышать. Никуда не исчезнут. И мне нужно с вами поговорить, ничего не поделаешь. Что, черт побери, вы делали возле подъезда Йоханнеса? И почему вы убежали?

— Мааамууууля! — донеслось с площадки второго этажа. — Я сейчас написаю в комбинезон!

— О господи, — сказала Анна и исчезла в подъезде. Она побежала по ступенькам за хохочущей Лили, Сёрен шел за ними с пакетами.

На площадке пятого этажа их поджидала фру Снедкер.

— Привет, Магги, — услышал Сёрен голос Анны. — Авария. Лили нужно в туалет.

— Ага, — ответила Магги. — Страж порядка с вами?

Сёрен успел подняться на площадку как раз вовремя, чтобы увидеть, как Анна посылает фру Снедкер удивленный взгляд, прежде чем открыть дверь своей квартиры и исчезнуть в ней вместе с Лили.

— Вы не забыли про мой хлеб? — строго спросила Магги.

— Нет, конечно, — ответил Сёрен, развязал узел на пакетах и протянул ей сверток из булочной.

Анна показалась в дверях:

— Магги, вы пока идите к себе. Я позже зайду, хорошо?

Старуха разочарованно кивнула и ушла в свою квартиру.

— Зачем вы отдали ей свой хлеб? — с любопытством спросила Анна, разбирая пакеты.

— Это я для нее купил.

Анна медленно повернула голову и уставилась на Сёрена непонимающим взглядом.

— Я вас ждал. В ее квартире. Мы увидели вас из окна, и когда вы так и не поднялись наверх, фру Снедкер предположила, что вы зашли в супермаркет, так что я пошел за вами, — честно объяснил он.

— И она попросила вас купить хлеба по дороге?

Сёрен кивнул.

— И вы купили?

Сёрен кивнул. Прошла десятая доля секунды, и Сёрен впервые услышал, как Анна смеется. Это продолжалось недолго, но очень ей шло.

— Сначала мы поужинаем, — сказала Анна. — Потом я выкупаю Лили и уложу ее, в семь часов. Вам придется подождать. Я не хочу, чтобы Лили видела меня после… Вы можете подождать в гостиной.

Сёрен бросил на нее короткий взгляд. Разве это возможно? Отложить новость об ужасном событии так, чтобы она встраивалась в распорядок дня? Он вышел в гостиную и сел на стул. Не то же самое ли сделал он сам, когда положил четыре младенческие фотографии Майи в коробку в подвале? Разве это не то же самое? Продолжать жить так, как будто ничего не случилось? Лили разглядывала его через открытую дверь, и он улыбнулся ей. Анна зашла в гостиную за миской и спросила:

— У вас есть дети?

— Я вам звонил вчера. Дважды. Почему вы не брали трубку? — сказал Сёрен, игнорируя ее вопрос.

— Я уходила… по делам, — быстро ответила Анна, направляясь с миской в руках обратно на кухню.

— Куда?

— К сожалению, я не могу вам этого сказать.

Сёрен вздохнул и насупился.

Где-то он уже это слышал сегодня.




Глава 11


Анна прекрасно знала, что главный зануда датской полиции пришел в супермаркет вовсе не за покупками. Она видела его перед домом Йоханнеса, заметила, что он пустился бежать за ней, и следила за тем, как он отчаянно колотил руками по отъезжающему автобусу. Как получилось, что теперь он сидит в ее гостиной и собирает с Лили пазлы, пока она готовит на кухне ужин, было выше ее понимания. Когда картошка сварилась, она взбила ее в пюре и резкими движениями швырнула тарелки на кухонный стол. Она его ненавидела. С тех пор как меньше недели назад он появился в ее жизни, все начало рассыпаться. Он не должен был покупать хлеб для Магги, не должен был нести на плечах ее дочь, он должен был оставить ее в покое, и она не хотела слышать то, что он собирается ей рассказать. Йоханнес не может быть мертвым. Слезы покатились по ее щекам. Миска с пюре стояла в раковине, от нее поднимался пар, и Анна вдруг наклонилась к раковине, как будто кто-то воткнул в нее нож.

Собравшись с силами, она пошла в гостиную за Лили.

— Ужинать, Лили, — сказала она, посылая главному зануде датской полиции острый взгляд. Его, черт бы его побрал, она на ужин не приглашала. Он наверняка, освободившись, поедет домой, к своей жене, у которой стрижка лесенкой, белые зубы и золотистая кожа, они обнимутся на диване из магазина «Болиа», и он подумает о том, как же он счастлив с Пернилле, или Санне, или как там ее могут звать, обязательно как-то гармонично и очень, очень политкорректно. Но сейчас, прежде чем освободиться, он играет тут в социального Робин Гуда и таращится на нее, бедняжку Анну, своими темно-карими глазами. Да еще веснушки эти! Мог бы, по крайней мере, в рабочее время оставлять их в своем шкафчике, веснушки — это чистое издевательство над всеми бомжами, уголовниками и Анной. Она его ненавидела.

Когда Лили заснула, Анна вышла в гостиную и нашла главного зануду датской полиции на стуле у окна рассматривающим Рантцаусгаде.

— На улице темно и холодно, — утвердительно сказал он, когда она вошла в комнату.

— Да что вы говорите!

Главный зануда датской полиции медленно отвернулся от окна и взглянул на Анну, которая уселась в дальнем углу дивана.

— Почему вы такая злая? — спросил он.

Анна взглянула на него. Ее одежда все еще пахла Лили, уложить малышку оказалось непросто, и когда она наконец заснула, Анна какое-то время сидела на полу, разглядывая ее. Потом она поднялась и вышла в коридор, чувствуя вдруг внезапную радость оттого, что он где-то там, что она не одна.

— Я такая злая, что могу убить, — тихо сказала она, и посмотрела сначала на свои руки, а потом на него.

Сёрен оперся локтями на колени и мягко взглянул на Анну:

— Йоханнес мертв. Но, я думаю, вы и сами догадались. Его убили. — Анна смотрела на него пустым взглядом. — Анна, это вы его убили? — спросил Сёрен, проникновенно глядя на нее.

— Да, конечно я. Как же я могу допустить, чтобы у меня остался хоть один друг на этом свете, — ответила она без выражения.

— Это значит — нет? — спросил он.

— Да. Это значит — нет. — По ее щекам покатились слезы, она вытирала их резкими движениями. — Что случилось? — спросила она. — Кто это сделал?

Сёрен покачал головой, как будто взвешивая, что он может и чего не может сказать, и в конце концов показалось, что он сдался. Сидеть в гостиной женщины, проходящей свидетелем по расследуемому делу, после окончания рабочего дня, само по себе было настолько за пределами допустимого, подумала Анна, что он вполне может идти до конца.

— Я не знаю, — ответил он. — Его убили в собственной квартире, это все, что я знаю. Это случилось уже сутки назад, и…

Анна вытаращила глаза.

— Да, но этого не может быть, — ликующе воскликнула она, как будто это значило, что Йоханнес все-таки жив. — Я получила от него сообщение на телефон сегодня утром. — Она поднялась и пошла за сумкой.

— Вот, смотрите сами, — сказала она, бросая Сёрену телефон с открытым сообщением.

Он долго разглядывал экран и проматывал сообщение вниз, наверняка чтобы проверить точное время и дату получения.

— Что это значит? — спросила Анна.

Сёрен не отвечал и смотрел перед собой, казалось, что у него в голове происходит какая-то оживленная работа. Спустя некоторое время он поднял на нее потемневший взгляд:

— Вам написал убийца.

Анна смотрела на него, ничего не понимая.

— Мы как раз нигде не могли найти его телефон, — продолжил Сёрен. — Убийца, судя по всему, унес его, и, чтобы выиграть время, ответил на ваше сообщение и наверняка на чьи-то еще. Чтобы никто ничего не заподозрил, — сказал Сёрен, глядя на Анну. — Йоханнеса убили несколькими ударами в затылок, это не очень-то приятное зрелище, кровь повсюду, — продолжал он, по-прежнему пристально ее рассматривая. Он отмечал, как она шевелила ногой, а когда она поеживалась, он странно морщил лицо. Это было неприятно, и ей вдруг стало страшно.

— Послушайте, разве это все не противозаконно? — внезапно спросила она. — Разве вы не ведете себя непрофессионально? Стоите ждете меня в супермаркете, делаете вид, как будто случайно туда зашли за чем-то, хотя на самом деле вы за мной следили. Это же издевательство.

Сёрен резко поднялся и сел на диван рядом с Анной.

— Эй, — сказала она разъяренно и поднялась, но Сёрен силой усадил ее обратно, потом крепко взял за плечи и тихо сказал: — Я ужасно от вас устал, Анна Белла. — У него была железная хватка. — Я устал оттого, что вы отказываетесь сотрудничать. Я работаю полицейским уже много лет, и у меня никогда не было дела, в котором было бы так трудно разобраться, поэтому последнее, что мне сейчас нужно, это строптивый свидетель, который бог знает почему ведет себя так, как будто полиция вообще и я в частности созданы исключительно для того, чтобы ему мешать. Я понимаю, что для вас все это непросто, Анна. Правда. Маленький ребенок, диплом, который требует много времени, и теперь две совершенно шокирующие смерти. Я понимаю, что вы можете бояться, или злиться, или выходить из себя. Но я не понимаю, почему вы так злитесь на меня. Если в этом болоте есть хоть кто-то, кто может считаться вашим другом, то это я, — он ослабил хватку, и Анна закричала:

— У меня два синяка теперь! Вы что, с ума сошли? Вы не имеете права поднимать на меня руку, вы непрофессиональное дерьмо.

Сёрен поднялся и подошел к окну.

— Ну так пожалуйтесь на меня прокурору, Анна. Поезжайте завтра утром в Беллахой и оставьте там жалобу. Вы, со своей стороны, противились сотрудничеству, кроме того, с технической точки зрения вы находитесь под подозрением. Это вы инфицировали Хелланда паразитами? Вот как вы даете выход своей злости? Становитесь настолько злой, что убиваете кого-то? А как насчет Йоханнеса? Вы и на него разозлились? Может быть, он откровенно сказал вам пару нелицеприятных вещей и вы пришли в ярость? Так все было? А как насчет Лили? Понаблюдав за вами со стороны, я должен бы поднять вопрос о том, чтобы у вас забрали ребенка. Вы психически неуравновешенны, это ясно как день, так что не исключено, что для девочки было бы лучше расти не с вами, а где-то в другом месте. Так что ради бога, Анна Белла. Просто подайте на меня жалобу, — произнося эту тираду, Сёрен смотрел ей прямо в глаза, закончив, он снова отвернулся к темному окну.

Сердце Анны билось со скоростью сто двадцать километров в час, и ей пришлось судорожно хватать ртом воздух. Он сказал ужасные вещи, он ее подозревает, он нажимал большим пальцем на самые воспаленные ее раны, но черт с ним. Она не хочет жить без Лили. Сёрен стоял и смотрел в темноту, и Анна заметила, что его правая рука дрожит.

— Хорошо, я помогу, — хрипло сказала она. — Я вам помогу.

Сёрен медленно развернулся и долго смотрел на нее, прежде чем кивнуть.

— В Йоханнеса кто-то влюбился, и этот кто-то… ему мешал, — сказала она. — Девушка, которую он встретил в клубе, в который он ходит… В «Красной маске».

— Девушка? — Сёрен, приподняв бровь, выжидающе смотрел на Анну.

— Я не уверена… я думаю, что это была девушка. Кажется, он сам сказал. Что они быстро нашли общий язык, но он не был влюблен, и ему, судя по всему, мешало, что она в него влюблена, — Анна поежилась, когда поняла, как невнимательно она слушала. — Он рассказал об этом в понедельник, мне и без того хватало о чем думать, — добавила она несчастным голосом. — Но этот кто-то не оставлял его в покое, постоянно звонил и…

— Мы нашли в компьютере Йоханнеса письма от человека, называющего себя YourGuy, — сказал Сёрен и стал вдруг задумчивым. — Они присланы с ящика, который зарегистрирован на имя «Дональд Дак», подписаны YourGuy, и этот человек, насколько мы можем судить, мужчина. Вам это о чем-то говорит?

Анна задумчиво покачала головой, глядя в темное окно гостиной.

— Это просто так… глупо убивать Йоханнеса, — сказала она. — Он самый милый человек на земле! Он никогда ни с кем не ссорится. Это то, что так в нем раздражает, — добавила она. — Йоханнес во всем и во всех видит только хорошее. — Она вдруг замерла, как будто поняв, что продолжает говорить о нем в настоящем времени.

— Йоханнес был в ссоре с Ларсом Хелландом, — возразил Сёрен.

— Нет, точно нет. Хелланд был его другом. Он выходил из себя каждый раз, когда я позволяла себе хоть немного критиковать Хелланда, — ответила Анна, как будто приняла возражение Сёрена за вопрос.

— Анна, я говорю вам, что у Хелланда с Йоханнесом был конфликт. У нас есть доказательства этого, черным по белому. Длинная переписка, которая началась еще в конце весны и продолжалась до последнего времени. Хелланд пренебрег какой-то статьей, которую они должны были писать в соавторстве. Йоханнес, судя по всему, был недоволен слишком малым вкладом Хелланда в проект и злился из-за этого. Йоханнес когда-нибудь об этом упоминал?

Анна посмотрела на Сёрена несчастными глазами.

— Нет, — тихо сказала она.

— И вы никогда не замечали, что у него были какие-то проблемы в отношениях с Хелландом?

— Нет, — она дернула головой и вдруг уставилась на Сёрена. — Вы же не намекаете на то, то Йоханнес убил Хелланда, я надеюсь? Это как-то чересчур. Йоханнес самый милый человек из всех, кого я знаю, и он никогда бы не смог… — Она приложила ладонь ко лбу.

— Анна, — спокойно сказал Сёрен. — Я ни на что не намекаю. Я просто пытаюсь во всем разобраться. Ничего больше. Как вы думаете, почему Йоханнес вам ничего не рассказывал?

— Потому что я ужасная эгоистка, — тихо сказала Анна.

— Простите, что? — Сёрен посмотрел на нее вопросительно.

— Ничего, — ответила Анна.

Потом произошло то, чего никогда не бывало. Лили появилась в дверях, размахивая Блоппеном, которого держала за одну лапу.

— Я не могу спать, — сонно сказала она. — Блоппен шумит.

Главный зануда датской полиции развернулся и сел на стул лицом к Лили. Она перевела любопытный взгляд с мамы на Сёрена.

— Солнышко, ты должна лечь спать, — измученно сказала Анна.

— Блоппен скачет по кровати, — настаивала Лили.

— Уже поздно, моя хорошая, — возразила Анна, поднимаясь со своего места.

— Я же говорю, Блоппен читает мои книжки, — сказала Лили, разозлившись. — И поет.

— Тогда понятно, конечно, что ты не можешь заснуть, — сказал вдруг Сёрен.

Анна в ярости развернулась к нему. Полицейская сука, ты не имеешь никакого права разговаривать с моей дочерью, которую только что грозился у меня отнять.

Сёрен смотрел на Лили.

— Он так шумно пыхтит, — сказала Лили смущенно, но в то же время радуясь, что наконец-то нашла внимательного слушателя.

— Как ты думаешь, зачем он шумит, когда ты спишь? Это не очень-то вежливо с его стороны.

— Блоппен дразнится, — объяснила Лили.

Лили прошла дальше в гостиную, мимо Анны, как будто ее не существовало, ближе к Сёрену, и остановилась у его ноги. Она была ему примерно по колено, и ее ночнушка доставала до пола. Она притащила за собой Блоппена и плюхнула непослушную собаку на колени Сёрену.

— Ну что, давай попробуем расспросить его, почему он шумит? — спросил Сёрен.

Лили кивнула.

— Я полицейский, — хитро продолжил Сёрен. — Как ты думаешь, может, лучше было бы, чтобы спросил я? Тогда, может, Блоппен решит, что он шумел так сильно, что ты позвонила в полицию.

Лили сочла, что это неплохая идея. Сёрен поднял Блоппена в воздух и посмотрел на него очень строго, сощурив один глаз.

— Блоппен, — сказал он, — почему ты шумишь, читаешь книги, поешь и прыгаешь в постели, так, что Лили не может спать?

Лили восхищенно уставилась на Блоппена. Сёрен издал несколько гавкающих звуков и раздосадованно посмотрел на Лили.

— О нет, — сказал он. — Я совершенно не понимаю, что он говорит.

Лили выглядела ужасно разочарованной.

— Но ты ведь вроде говоришь по-собачьи? Мне казалось, что твоя мама что-то об этом рассказывала.

Лили ликующе обернулась к Анне, прежде чем снова взглянуть на Сёрена.

— А, ну да, — ответила она. — Блоппен сказал, что он дразнится, потому что ему грустно.

— А почему ему грустно? — спросил Сёрен.

Лили серьезно задала этот вопрос Блоппену и внимательно выслушала его гавкающий ответ.

— Ему грустно, потому что кто-то очень дразнит его маму. Очень-очень-очень сильно. Так, что она совсем перестала быть веселой.

Сёрен посмотрел на Лили и сказал:

— Давай договоримся, что я арестую тех, кто дразнит маму Блоппена, чтобы он снова стал веселым, а ты могла заснуть.

Лили кивнула.

— Дай руку, — сказал он, протягивая ей свою огромную ладонь. Лили протянула ему свою маленькую розовую ладошку. — Как только я их поймаю, я сразу приду рассказать об этом вам с Блоппеном, хорошо?

Лили снова довольно кивнула. Потом она немного растерянно развернулась к Анне, и та сказала:

— Давай, солнышко, я отведу тебя обратно в кровать.

— Нет, пусть он, — Лили показала на Сёрена.

— Нет, Лили.

— Да. — Она надулась. — Пусть он!

Сёрен поднялся и успокаивающе взглянул на Анну. Потом взял Лили за руку и пошел к двери.

Потом случилось то, чего никогда раньше не бывало. Лили отпустила руку Сёрена, вернулась к Анне и поцеловала ее. Маленьким сухим поцелуем в щеку.

— Ты меня любишь, мамуля, — сказала она.




Через десять минут Сёрен вернулся в гостиную. Анна сидела на диване, будто окаменев. Сёрен взял стул, стоявший у окна, поставил его спинкой к Анне и уселся на него задом наперед.

— Анна, — начал он. — Прошло трое с половиной суток с того момента, как Ларс Хелланд был найден мертвым, и я не знаю ничего, кроме того, что именно его убило. Сегодня мы нашли тело Йоханнеса, и здесь у меня тоже ничего нет.

— Вы думаете, что это я сделала? — хрипло спросила Анна. Сёрен посмотрел на нее долгим взглядом.

— В данную минуту я не могу ничего исключать. Но если бы вы сейчас попросили меня, после того как я помог донести ваши пакеты из супермаркета и уложил спать вашу дочь, высказаться не для протокола, я сказал бы, что совершенно уверен в том, что вы не имеете никакого отношения ни к смерти Хелланда, ни к смерти Йоханнеса. Все это я должен досконально расследовать, и здесь мне нужна ваша помощь.

— В чем? — Анна вдруг услышала маленькое пятнышко любопытства в своем голосе.

— Ну, для начала, мне бы очень помогло, если бы вы не были так враждебно настроены по отношению ко мне, — мирно сказал он. Анна не поднимала глаз. — Как по-вашему, это возможно?

— Возможно, наверное, — пробормотала она.

— Кроме того, я бы попросил вас пошире открыть глаза и навострить уши и рассказывать мне, что вы видели и слышали у себя в отделении и что вы об этом думаете. Ваш мир для меня — совершенно неизведанная территория, и я должен со стыдом признать, что испытываю определенные проблемы, когда пытаюсь в нем ориентироваться. Все здесь очень приветливы, все охотно отвечают на вопросы приятного полицейского. Но я не продвинулся ни на сантиметр. Вы можете мне помочь, потому что говорите на этом языке, вы понимаете их честолюбие, вы можете смотреть сквозь него. Я надеюсь. По крайней мере, вам это должно удаваться лучше, чем мне, — добавил он. — Помогите мне найти Тюбьерга, например. Я уверен, что он прячется, — но почему? Помогите мне понять Йоханнеса. Вы были его другом, вы должны знать, каким он был. Вы уверены, что он не был геем? Он с кем-то встречался? Вы когда-нибудь сталкивались с чем-то, что может иметь какое-то значение для этого дела? Все, Анна. Мне нужна ваша помощь во всем.

Анна внимательно смотрела на него, пока он говорил.

— А если это сделала я, что тогда? — спросила она.

— Тогда мне придется вас задержать, отвезти в участок, попросить у судьи разрешения на предварительное заключение, после чего вам грозит очень длительный срок в тюрьме. Но я не верю ни в то, что вы убили Хелланда, ни в то, что вы убили Йоханнеса.

— Почему?

— Потому что вам есть что терять, Анна.

Они немного посидели молча.

— Фру Снедкер сказала, что у Лили нет отца, — сказал Сёрен.

— Это не ваше дело.

Сёрен поднял руку, как будто готовился отбить мяч.

— Эй, — предупреждающе сказал он.

— Хорошо, хорошо, — пробормотала она.

— Но вообще да, вы правы, это не мое дело. Мне просто интересно.

— У Лили есть отец. Его зовут Томас, и он живет в Стокгольме. Он врач. Выяснилось, что его все это не устраивало, — сказала Анна, пожимая плечами и обводя взглядом гостиную. — Все — ребенок, обязательства, девушка, которая оказалась такой нелюбезной, как я. Кому нужно такое дерьмо на подошве? — жестко сказала она, глядя на Сёрена. — Он говорит, что ушел от меня, а не от нашего ребенка, — пробормотала она. — Так он говорит. Но мы не видели его уже два года. Вы довольны?

Сёрен кивнул и собрался вставать.

— Вы должны прийти завтра в участок и дать показания.

Анна удивленно посмотрела на него.

— Ну да, потому что одной моей уверенности недостаточно. Я вынужден взять у вас показания, точно так же как и у всех остальных, замешанных в этом деле. Во сколько вы сможете прийти?

— Я не могу завтра, — сказала Анна, поерзав на месте. — Я еду в Оденсе.

— Нет, вы не едете в Оденсе.

— Нет, мне нужно ехать, — возразила Анна, упрямо глядя на Сёрена.

— Зачем вам в Оденсе? — Он был раздражен.

Анна вертела в пальцах коробок спичек.

— Мне нужно кое-что узнать. Вместе с Лили. Это длинная история, — добавила она и вздохнула, поймав взгляд Сёрена. — Хорошо, — огрызнулась она. — Я узнала, что мои родители врут. Плюс ко всему остальному, — она развела руками, — они врут, и я не знаю почему.

— Вам придется отменить эту поездку, — не сдавался Сёрен.

Анна поднялась и посмотрела на него услужливо.

— Я отведу Лили завтра в детский сад, после чего приду и дам показания, — она немного поколебалась, — в десять часов. Я в вашем распоряжении до часу. После часа я заберу Лили и поеду в Оденсе. Я не могу не поехать. Я вернусь обратно завтра вечером, и если вы собираетесь в субботу на похороны Хелланда, вы меня там увидите, — она вдруг закрыла глаза. Йоханнес мертв. — Черт побери, Йоханнес, — у нее сморщился подбородок. — Это все так идиотски бессмысленно!

Сёрен молча посмотрел на нее и сказал:

— Хорошо. Вы можете съездить в Оденсе завтра между часом дня и полуночью. Но вы обещаете никого не бить по яйцам и никуда не исчезать.

— Это не смешно, — робко сказала Анна.

— Да, — разозлился Сёрен, — это совершенно не смешно. Поэтому вам не мешало бы относиться ко всему этому более серьезно. Вы понимаете? Вы знаете, где Тюбьерг? — вопрос прозвучал как выпущенный дротик.

У Анны забегали глаза. Если она расскажет, где Тюбьерг, его тут же задержит полиция и ее экзамен будет отменен.

— Нет, — соврала он.

Сёрен посмотрела ей в глаза.

— Ладно, — сказал он. — Может, вы хотите мне что-то рассказать?

Анна посмотрела на него в упор:

— Я знаю, почему умер Хелланд. Я знаю про паразитов.

Сёрен застонал:

— Откуда?!

— Ну, помимо того, что слухи ходят по всему биологическому факультету, — сказала она, посылая ему говорящий взгляд, — я знаю это от Ханне Моритцен. Она затащила меня к себе в кабинет и рассказала, что вы были у нее на даче и о чем разговаривали. Она хотела, чтобы я сказала ей, если вдруг пойдут слухи о том, что паразиты взялись из ее отделения. Не то чтобы я представляла, каким образом об этом можно узнать — у этих сволочей наверняка нет колец на лапках, — но если вдруг их род как-то определят и выяснится, что они взяты из коллекции Ханне, она хочет об этом знать.

— Почему? — с интересом спросил Сёрен.

— Отделение паразитологии закрывается. У Ханне есть еще три года, после чего проекты будут полностью ликвидированы и отделение упразднят. Но Ханне уверена, что совет факультета при первой же возможности поспешит выкинуть ее за борт, я имею в виду — еще до истечения этих трех лет. Это они могут сделать, только если она подпадет под обычное увольнение. Если паразиты взяты из ее отделения, если она так плохо следит за своей коллекцией, что отдельные ее экземпляры вдруг оказываются в тканях коллег, ее могут уволить моментально. Естественно. Так что она хочет быть подготовленной и не собирается сдаваться без борьбы. И еще, я уверена, что Биргит Хелланд врет, — Анна пыталась накормить акулу в надежде, что он позабудет о Тюбьерге.

— Почему вы так думаете? — спросил Сёрен, с интересом глядя на Анну.

— Она говорит, что Хелланд был совершенно здоров. То есть, если послушать его жену, он был полон жизненных сил и упруг, как гимнастический мяч, но это чушь какая-то. Я его видела и знаю, что он был ужасно болен, — Анна рассказала Сёрену о случае на парковке, вдруг смутившись оттого, что не сделала этого раньше. — Это выглядело просто ужасно, он наверняка был смертельно болен, — закончила она.

— Когда вы разговаривали с Биргит Хелланд? — спросил Сёрен.

— Я была у нее сегодня, — призналась Анна. — Она передала мне вот это, — Анна приподняла кулон на шее и вдруг посмотрела на Сёрена. — Хелланд, очевидно, сделал это для меня на заказ. Это подарок мне на защиту диплома. Биргит хотела отдать мне его до похорон.

Сёрен задумался.

— Она врет, — повторила Анна.

— Еще что-то? — спросил Сёрен, изучающе глядя на Анну. Она никогда за всю свою жизнь не чувствовала себя настолько готовой к сотрудничеству.

— Я думаю, что Клайв Фриман в Дании.

Сёрен медленно кивнул. Это он, судя по всему, и сам знал.

— Откуда вы знаете? — спросил он.

Вот черт. Она решила рискнуть.

— В «Белла-центре» открывается орнитологический симпозиум, — спокойно сказала она. — Я видела его имя в программе.

Сёрен купился.

— Можно ли предположить, что исчезновение Тюбьерга имеет какое-то отношение к приезду Фримана? — спросил он, испытующе глядя на Анну.

— Да нет, какая здесь может быть связь? — невинно ответила она.

— Анна, — Сёрен стал серьезным, — мне нужно прояснить это до конца. Возможно ли, что смерти Хелланда и Йоханнеса связаны с вашим дипломом? Вы пишете о научном споре о происхождении птиц, в который был вовлечен Хелланд, правда? Хелланд, Тюбьерг и этот канадский ученый, Клайв Фриман. Но при чем здесь Йоханнес? Я не могу этого понять. Я просто тупой полицейский, и я не могу этого понять. Людей обычно убивают из ревности, из-за наркотиков, из-за денег или семейных проблем, и для меня было бы слишком невероятно представить, что кто-то может убить человека из-за своей пошатнувшейся научной позиции. Из-за чего-то, что написано в дипломе.

Анна долго думала, прежде чем ответить.

— Йоханнес мне помог, — сказала она. — Он… он занимался теорией науки и был очень талантлив. Он помог мне выделить те аспекты теории науки, которые представляют интерес в применении к биологическим спорам. Я использовала эти аспекты, чтобы разоблачить Клайва Фримана, — Анна вдруг взглянула Сёрену в глаза, — и именно этому посвящен мой диплом. Я его разоблачаю, — она вздохнула. — Йоханнес очень много знал о Карле Поппере и его идеях о фальсификации, о Томасе Куне, который ввел в 1960-х годах понятие парадигмы, и особенно о Лорен Дастон и ее понятии научной моральной экономики… да, у меня ушло несколько недель на то, чтобы это понять, так что не расстраивайтесь, если вам кажется, что я говорю на непонятном языке. Суть в том, что есть множество ученых, занимающихся позвоночными, и орнитологов, которые нападали на Клайва Фримана в течение многих лет. Они критиковали его анатомические выводы и его анализы окаменелостей, и знаете, что — ему совершенно все равно, он просто отмахивается от фактов, что бы ему ни предъявляли. До 2000 года, до того как в Китае нашли синозавроптерикса, Клайв Фриман твердил: «Покажите мне перо, которое выросло на динозавре, и тогда я поверю во всю эту вашу чепуху». Когда же ему действительно показали пернатого динозавра, он ответил: «Это никогда не было пером!» В крайнем случае, если ему никак не удавалось отвертеться от того, что это перо, он отвечал, что «это перо выросло не на динозавре, а на очень древней птице. Естественно, на птицах есть перья!» Проблема в том, что Фриман так хорошо разбирается в анатомии и физиологии, что большинство просто неспособны с ним спорить. Но никто раньше не пытался указать ему на его основополагающие научные принципы. Никто прежде не утверждал, что он не соблюдает самые элементарные научные правила.

— Которые гласят…

Анна бросила на него безнадежный взгляд.

— Это слишком сложно, чтобы так с ходу объяснить, — сказала она наконец, — но, например, внутренняя непоследовательность запрещена, если человек хочет называть свою работу научной, а работы Фримана кишат непоследовательностями. Кроме того, он отказывается от действующих базовых методов анализа, и конечно имеет на это полное право, но только в том случае, если может убедительно аргументировать, почему он выбрал именно альтернативные методы, а я сомневаюсь, что он может это объяснить, — по крайней мере, он никогда этого не делает, — Анна замолчала и посмотрела на Сёрена. Один его глаз был полуприкрыт.

— Я ни на секунду не поверю в то, что Клайв Фриман имеет какое-то отношение к случившемуся. Если Фриман хочет остановить продвижение моего диплома, то есть еще множество людей, которых он должен был бы убрать до Йоханнеса и до Хелланда. Меня, например. И Тюбьерга.

— Да, — сказал Сёрен, осторожно глядя на Анну. — Но может быть, мы нигде не можем найти Тюбьерга потому, что он мертв? И я всерьез раздумываю, не должны ли мы обеспечить вам постоянное полицейское наблюдение.

— Если между этими двумя смертями есть связь, — уверенно возразила Анна. Ей вовсе не хотелось, чтобы главный зануда датской полиции сутками ходил за ней по пятам. Да и Тюбьерг жив-живехонек.

— Да, если она есть, — согласился Сёрен, он вдруг показался очень уставшим.

— Я знаю, что личинкам было от трех до четырех месяцев, — сказала Анна. — Это ведь значит, что, несмотря на то что Хелланд и Йоханнес умерли на одной неделе, они были убиты в разное время. Йоханнес вчера, — она вздохнула, — а Хелланд, может быть, еще в июне или июле.

— Мы только завтра узнаем, был ли Йоханнес тоже заражен личинками, — тихо сказал Сёрен. Анна молча уставилась на него. — Кто был тот человек, который дважды ждал вас на лестнице, Анна? — вдруг спросил Сёрен.

— Откуда вы об этом знаете?

— Фру Снедкер, — ответил Сёрен.

— Я не знаю, кто это был, — честно ответила она. — По крайней мере, точно не Фриман. Магги говорит, что он был молодой.

— И вы не пытались узнать, кто это?

— Сначала я была уверена, что это Йоханнес, — тихо ответила она, — поэтому написала ему сообщение и спросила, он ли это был. Когда оказалось, что это не он, я удивилась. Но если… если его телефон был у убийцы, — Анна вздохнула, — тогда, может быть, это все-таки был Йоханнес, а это сообщение врет… Может быть, он приходил что-то рассказать? Но почему тогда убежал? В этом нет никакой логики.

Она смотрела в сторону. Сёрен поднялся.

— Завтра в десять, — он указал на нее, — и вы не опоздаете.

Анна покачала головой.

Закрыв за ним дверь, она показала ему вслед средний палец.




Спустя тридцать секунд в двери хлопнула щель для писем, и Анна впустила Магги в квартиру.

— Я за последними королевскими сплетнями, — прошептала та.

Анна слышала, что Сёрен не успел еще даже дойти до входной двери.

— Магги, я слишком устала, — так же шепотом ответила Анна. — Давайте завтра.

Магги разочарованно развернулась, и тут Анна кое-что вспомнила.

— Магги, — сказала она, беря старуху за мягкую, как бархат, руку. — Если тот, кто меня ждал, вернется, тогда… — она серьезно посмотрела на нее, — вызывайте полицию.

Магги секунду казалась испуганной, но потом сказала:

— Я же говорю: с такой соседкой, как ты, жить гораздо интереснее, чем с фру Лербю. Пока здесь жила фру Лербю, в этом доме вообще никогда ни черта не происходило.

Анна слабо улыбнулась и пожелала ей спокойной ночи. Потом уселась в гостиной, почти ничего не различая вокруг. Пять минут она просто сидела не шевелясь. Йоханнес мертв. Она не могла заставить свое сердце это осознать. Как рассказать об этом Йенсу и Сесилье? Они просто рехнутся. Они больше никогда не разрешат ей переступать порог университета. Йенс будет ходить взад-вперед и угрожать всеми возможными несчастьями и передовицами. Потом она вспомнила, что и Йенс, и Сесилье молчат. Вдруг она всхлипнула. Грудь сжалась, но слез не было. Анна сидела так долго, чувствуя, как ее переполняет тоска по Йоханнесу. Потом она подошла к телефону и позвонила Карен.

Карен сразу сняла трубку и страшно обрадовалась, когда услышала, кто звонит. Анна почему-то решила, что Карен будет говорить сдержанно, но та, наоборот, болтала без умолку. Она поступила в Академию художеств, переехала в Копенгаген еще в августе и уже успела завести кучу друзей. Ей здесь нравится, Копенгаген прекрасный город. Она знала, где живет Анна, но не звонила. Ей правда нужно было собраться с силами после всех этих лет, сказала она смеясь, — но вот во вторник, кстати, она встретила на улице Сесилье. Сесилье сказала, что Анна сейчас так занята, что едва успевает дышать, и, ко всему прочему, умер один из ее научных руководителей. Сесилье обещала послать Карен письмо с точным временем защиты, и они договорились, что Карен там появится. Как подарок на защиту диплома.

— Подумать только, ты стала биологом, — сказала Карен. — Я так тобой горжусь!

Потом Карен забросала ее вопросами о Лили. Волосы русые, рыжие или такие же, как у Анны? Что она любит? Можно Карен купит ей какой-нибудь подарок? Куклу? Или, например, пластиковый фартук с человеком-пауком, чтобы они могли вместе лепить из глины? Анна чувствовала, что все больше и больше немеет. Почему она столько лет не видела Карен? Это ведь просто смешно, и Анна вдруг сжалась, поняв, что это она сама перестала общаться с Карен, а не наоборот. Мысль об этом сдавила Анне горло, и она стала отвечать на веселые вопросительные очереди Карен односложно. В конце концов Карен поинтересовалась, все ли у Анны в порядке, ясно, что она занята, но вообще — все хорошо? Анна ответила отрицательно.

Потом ее прорвало, и она рассказала Карен все-все-все. О Томасе, об их потерпевших крушение отношениях, о Сесилье, которая помогла ей тогда подняться и идти дальше, но теперь приклеилась к ее жизни и заняла собой все пространство, о том, как прошел год в отделении клеточной биологии и сравнительной зоологии, об умершем Хелланде и в конце концов, нехотя, о своем друге Йоханнесе. Карен сказала, что он, судя по описанию, очень милый, и Анна расплакалась. Когда Карен поняла, что Йоханнес умер, она захотела сразу же приехать к Анне.

— Ты же не можешь оставаться одна! — в ужасе воскликнула Карен.

— Я и не хочу оставаться одна, — внезапно сказала Анна. — Как ты думаешь, ты сможешь прийти завтра вечером? — спросила она тихо. — А провести с нами эти выходные? Скажи, ты сможешь помочь мне немного с Лили, чтобы мне не звонить Сесилье? Я не хочу звонить Сесилье. Мне так стыдно, — по ее щекам снова побежали слезы, и Карен без колебаний согласилась. Конечно, она придет, она только об этом и мечтает.

— Я правда очень по тебе скучала, — ответила Анна, и положила трубку, прежде чем Карен успела что-то сказать.

Она долго не могла заснуть. Мысли кружились в голове, и в конце концов она села в кровати. Йоханнес мертв. Он лежит сейчас где-то, холодный, на каталке в шкафу. И она так перед ним и не извинилась. Она отругала его за то, что он сказал полиции, хотя по-настоящему даже и не злилась на него. Теперь было слишком поздно. Йоханнес был совершенно прав — она вела себя так, будто все на свете крутится вокруг нее.

Анна поднялась, прошла по квартире мимо забитой двери в бывшую комнату Томаса и дальше, в детскую, где взяла на руки спящую Лили и перенесла ее к себе в спальню.

Анна уложила Лили под одеяло рядом с собой и почувствовала угрызения совести. Одно дело, если ребенок притопал ночью в спальню и хочет к ней в кровать, другое — забрать ее сюда самой. Лили же человек, а не персональная грелка. Сесилье нередко вела себя так, будто у нее были все права на Анну. Нельзя, конечно, сказать, что она делала это со зла или у нее был какой-то расчет, нет — Сесилье вовсе не была ни злой, ни расчетливой. Но через их стычки и противостояния постоянным лейтмотивом проходило «Ну мы же мать и дочь». Как будто то, что они мама и дочь, что-то оправдывает. Как будто одно это сразу рождает сотни лазеек, с помощью которых можно идти напролом с одной только целью — брать. Теперь Анна сама вела себя так, словно ребенок был ее наркотиком. Нюхала в темноте дочкины волосы, складывала спящие пальцы, гладила теплое круглое плечо. Она не могла сдержать слез. В спальне было совершенно темно, в районе Нёрребро было совсем тихо. Слезы скатывались на постель, им на смену тут же приходили новые, которые все катились и катились. Она бы так хотела любить Лили чистой любовью. Она бы так хотела быть способной любить своего ребенка. Она мечтала стать для нее солнцем, которое всегда греет и всегда на нужном расстоянии, оно согревало бы Лили, этот быстрый вьюнок, который стремится вверх, вперед и прочь, и на нем появились бы красивые зеленые листья, красные, как огонь, цветы, и сочные стручки. Но Анне казалось, что ее сердце парализовано.

Она сунула руку под подушку, на которой лежала Лили, и придвинула дочь поближе к себе. Анна никогда не умела радоваться так, как Карен. Карен, которая чуть с ума не сходила от радости, когда снова встречала Анну после летних каникул или обожааааала прогуливать школу вместе со своей мамой, когда они вместе уезжали в Оденсе, покупали одежду в магазине «Бестселлер», ели гренки и чувствовали себя прекрасно и безоблачно. Карен любила хорошие фильмы, спагетти болоньезе, прогулки по пляжу, игры по вечерам и виниловые пластинки с драматическими мюзиклами, которые она проигрывала на полной громкости, танцуя и тряся своими непослушными кудряшками. Карен никогда не говорила, что она живет правильно, а Анна нет. Карен танцевала и вопила, а Анна молчала и слегка покачивала ногой. Они дружили. И все-таки Анна умудрилась все это разрушить.

Умеет ли Анна вообще радоваться людям? Родители много для нее значили, Лили тоже много, очень много. Но это она скорее понимает умом, чем чувствует сердцем. Она слегка отвернулась от Лили, устыдившись, что может так думать, когда ребенок к ней льнет. Она посмотрела на городские огни, просвечивающие сквозь плотные шторы. Когда Трольс ушел в то утро, десять лет назад, когда они окончили гимназию, Карен из кожи вон лезла, искала его, звонила его родителям. Они должны его найти, они должны помириться, повторяла она снова и снова, хотя это Анна все разрушила. Карен не могла жить с тем, что они в ссоре, и Анна попыталась вжиться в ее беспокойство. Где он? Что он? В глубине души ей было все равно, она только делала вид, что переживает. Трольс был сам виноват, он оказался очень плохим другом. Ей было на все это наплевать. Да пошли они к черту! Все до кучи.

Но она ведь любила однажды. Эта мысль задела ее глубоко и, несмотря на всю банальность, до краев наполнила яростью. Однажды она любила Томаса так, как теперь ей хотелось полюбить Лили. Крепко, безоговорочно, без возможностей к отступлению. Анна высвободилась из рук Лили и села в кровати в темноте. Не может быть, чтобы она могла любить его и не могла — своего ребенка. Не может, черт побери, такого быть! Она не хотела быть таким человеком. Томас — это прошлое, а Лили — настоящее и будущее, Лили — это вечность. Анна свесила ноги с кровати. Взглянула на часы, было уже три.

Она вышла из спальни и закрыла за собой дверь, чтобы не разбудить Лили. Сделала себе кофе. Большую чашку с горячим молоком. Разожгла камин в гостиной и придвинула кресло к его открытой дверце.

Почему вы такая злая, спросил Сёрен. Его взгляд на мгновение стал вопросительным и мягким, как будто он искренне не мог этого понять. Она и сама не вполне это понимала. Хотя это правда. Из всех чувств она сильнее всего испытывала злость. Злость была гораздо сильнее любви. Эта мысль ее парализовала. Она злилась на Томаса. Проку в этом никакого не было. Она не видела его уже больше двух лет и все, что она о нем знала, это то, что он работает в Стокгольме, у нее где-то был записан его номер, но сам он никак не давал о себе знать.

Но она злилась и на Сесилье, и каждый раз, когда они встречались, эта злость вспыхивала снова. И немного на Йенса. Когда он ковырял в носу, опаздывал, никак не мог бросить курить или собраться с силами что-то сделать, она была не в состоянии скрыть свое раздражение, притворившись заботливой и терпимой, а в два счета впадала в ярость. И Лили. Конечно, она не злилась на свою трехлетнюю дочь, но, с другой стороны, у нее не было того терпения по отношению к ребенку, которое ей хотелось бы иметь. Лили такая требовательная! С ней невозможно договориться, у нее вообще нет рассудительности — хотя откуда ей было взяться, Лили же еще трех нет!

Она злилась на Хелланда, на Тюбьерга, на Йоханнеса. Йоханнеса, который массировал ей плечи, если она не выспалась накануне, Йоханнеса, который всегда мягко и внимательно выслушивал все, что она говорила, и который так сильно ее смешил в прошедшие годы. Злость закипала моментально. Какой в этом смысл? Почему она такая злая? Анна поставила чашку на пол и прижала колени к глазам. Огонь разгорелся и горячил ее бедра.

Она яростно встала с кресла. Черт побери, она не хочет злиться на своего ребенка. Детям это невыносимо. Ребенок может отвечать любовью только на любовь.

Анна уставилась на фотографию: Сесилье, Йенс и она сама с горящими глазами. На контраст между улыбающимися губами и печальными глазами родителей, на свою собственную вопиющую невинность. Что-то тогда все-таки произошло. Завтра она поедет к Улле Бодельсен. Ребенок может отвечать любовью только на любовь.




Дача показаний в Беллахой в пятницу днем продолжалась около двух часов. Сёрен был свежевыбрит, и весь его внешний вид и манеры тоже были безупречно гладкие. Он ничем не выдал того, что накануне вечером укладывал спать ее дочь и крепко сжимал плечи Анны. Может быть, потому, что на допросе присутствовал второй полицейский.

Она вышла из участка в начале первого, до поезда в Оденсе оставалось полтора часа. Ей нужно было подышать свежим воздухом, поэтому она решила пройтись по Фредерикссундсвай. Было холодно, несколько птиц не захотели даже вспорхнуть из своего укрытия в кустах, когда Анна проходила мимо.

Парень, стоявший чуть поодаль на тротуаре, внезапно напомнил ей Трольса. Карен ни словом о нем не обмолвилась, и Анна тоже обошла эту тему стороной. Но, возможно, для Анны нет другого выхода, кроме как найти его и извиниться за то, что она тогда сказала, даже если на самом деле она совсем не это имела в виду. Красавчик Трольс. Анна смотрела во все глаза, ей казалось, что она видит привидение. Неужели кто-то может быть так на него похож? Не может быть, что это он сам, нет конечно. Трольс не может вдруг появиться спустя десять лет в самом конце Фредерикссундсвай, ему неоткуда знать, что Анна по ней пойдет, и не десять же секунд спустя после того, как Анна о нем подумала, и не на следующий день после того, как она возобновила контакт с Карен после десяти лет молчания. Так не бывает.

Но это все-таки был Трольс. Он стоял перед лавкой зеленщика, в вальяжной позе, как будто ждал такси на углу Второй авеню и 58-й улицы. Трольс смотрел перед собой, поверх дороги, поверх машин, и Анна попыталась проследить за его взглядом. Она как раз успела подумать, что он позировал, что он все-таки ее видел и теперь слишком преувеличенно делал вид, как будто ее не заметил, когда он повернул голову и посмотрел ей в глаза.

— Привет, Анна, — удивленно воскликнул он. — Ох, господи, Анна, привет! — громко повторил он.

Голос звучал весело и искренне, и Анна не могла не рассмеяться, обнимая его.

— Ты что, черт тебя побери, здесь делаешь? — сказала она в его пропахшую никотином непромокаемую куртку.

— Я вот как раз думал, — засмеялся Трольс, прижимая ее к себе, — стала ли Анна Белла Нор повежливее с тех пор, как мы не виделись, или до сих пор ругается, как портовый грузчик! Как у тебя дела? Я слышал, ты заделалась каким-то экспертом по динозаврам, или археологом, или как там это называется?

— Ну примерно, — улыбнулась Анна. — А ты откуда знаешь?

Трольс отлично выглядел: кожа цвета слоновой кости, брови и ресницы походили на чье-то бережное творение — темные и идеальной формы. В брови поблескивал зеленый камешек. На Трольсе была вязаная шапка футбольного клуба «Санкт-Паули» с вышитым на ней знаменитым черепом.

— Я встретил Карен несколько дней назад. Так странно, правда, — встретить вас обеих за такое короткое время? Она мне рассказала. Очень интересно. Мы говорили о том, что хорошо бы встретиться.

Анна неуверенно посмотрела на Трольса. Увидеться? Только он и Карен, вдвоем? Или он имеет в виду себя, Анну и Карен? Казалось, что он вовсе не злился, скорее был немного возбужден, как будто нервничал. Она тоже нервничала. Она почувствовала вдруг, что у нее вспотели подмышки.

— Биолог-динозавровед. Ну круто, Анна Белла. Хотя я вообще-то думал, что ты займешься чем-нибудь другим.

Анна наморщила нос.

— Давай пройдемся? — предложила она. — Слишком холодно, чтобы стоять на месте.

Он взглянул на часы и кивнул. Они пошли рядом.

— Я думал, что ты станешь сержантом в армии, не иначе. В общем, я ожидал, что будет жесткач: что ты захочешь командовать, чтоб куча людей тебя слушалась, — он рассмеялся.

Анна посмотрела на него обиженно:

— Ты ничуть не изменился за десять лет, так же любишь иметь свое твердое мнение о вещах, в которых ни черта не смыслишь.

— Эй, Анна Белла, — быстро ответил он. — Давай не будем ссориться.

— А почему бы и нет? — спросила Анна, удивляясь тому, как быстро закипела былая ярость. — Черт побери, ты всегда знал все обо мне лучше меня самой.

Они успели пройти всего метров пятьдесят. Анна готова была топать ногами — ох уж эта его самоуверенность.

— Почему мы никогда не видимся? — спросил он вдруг. — Ты, я и Карен. Вы были моими лучшими друзьями, а потом вдруг раз — и пропали.

— Это ты пропал, — удивленно сказала Анна. — Это ты внезапно куда-то исчез.

Трольс бросил на нее озадаченный взгляд.

— Ну, как бы там ни было, — сказал он наконец.

— Чем ты все это время занимался? — спросила Анна, меняя тему и глядя на него с любопытством.

— Да так, всем понемножку, — ответил Трольс без всякого энтузиазма. — Сначала Милан, там все шло очень хорошо. Потом я переехал в Нью-Йорк. Работал моделью — но, может, ты об этом знаешь?

— Нет, — ответила Анна.

— Нет? Ну да. Я считал, что знаменит и благодаря моей смазливости все только обо мне и говорят, — он неискренне рассмеялся. — В Нью-Йорке я начал рисовать. Поэтому вернулся в Данию и поступал в Академию художеств, там-то я и столкнулся с Карен, на информационном вечере. Это было круто. После вечера мы пошли выпить пива и много говорили о тебе. Я, к сожалению, не поступил, но буду пробовать снова. С тех пор мы общались мало, — Трольс улыбнулся, — но я видел ее во вторник. Мы съели по гамбургеру в кафе. Карен хотела взять меня с собой на твою защиту. В качестве сюрприза. Она хочет, чтобы мы снова стали друзьями, — Трольс вдруг смутился, и они немного прошли молча.

— Карен что-то рассказывала о том, что там у тебя в университете кто-то умер? — сказал наконец Трольс.

— Не кто-то, а мой научный руководитель. Сердечный приступ. Ему было только пятьдесят семь, — пробормотала Анна. Это не его дело. Сесилье не должна была рассказывать этого Карен, а Карен не должна была говорить этого Трольсу.

Трольс помолчал немного и сказал:

— Нет, кто-то из твоих друзей. Молодой парень.

Анна остановилась на тротуаре и недоверчиво посмотрела на него.

— Откуда ты это знаешь? — тихо спросила она.

— От Карен, — легко ответил Трольс. — Она звонила вчера поздно вечером, — признался он. — После вашего разговора. Предложила, как она выразилась, распутать это все. Сказала, что ты очень расстроена, просто совершенно не в себе.

Анна продолжала непонимающе таращиться на Трольса:

— И она позвонила тебе вчера и все это рассказала?

— Да, — подтвердил Трольс. — Я уже лег, но читал в постели. Было далеко за полночь. Ее очень встревожило, что ты так расстроена. Она сказала, что тебе срочно нужна помощь. Что тебе нужны старые друзья. Что твой голос казался каким-то чужим, — Трольс мягко улыбнулся. — Это все забавно вообще-то, потому что я сам давно хотел с тобой связаться. Начать все сначала и просто забыть о том, что в тот раз произошло, — он отрывисто рассмеялся.

Анна смотрела на него недоверчиво.

— И на следующий день ты случайно встречаешь меня в районе Нордвест? — спросила она, отступая на шаг назад и не опуская взгляда.

— Ладно, — признался он, широко улыбаясь, — ты меня раскусила. Это не совсем случайно. Я увидел тебя утром в автобусе. Я сидел сзади, а ты вошла на Рантцаусгаде и вышла возле Беллахой. Я вышел за тобой и ждал тебя возле полицейского участка. Я вообще трус, я же вернулся из Нью-Йорка еще в феврале и первым делом нашел ваши с Карен адреса. Много раз хотел тебе позвонить, сам не знаю, что меня останавливало, — он вдруг показался смущенным.

— Мне, конечно, стыдно, — продолжил он. — Еще и перед твоими родителями. После всего что они для меня сделали. Они несколько лет после той истории писали мне письма, но я ни разу им не ответил. Так что, когда я увидел тебя сегодня утром, то подумал: сейчас или никогда. И остался ждать тебя у полицейского участка. Я уже готов был уходить, когда ты наконец вышла, холод ведь собачий, — он рассмеялся и обхватил себя руками.

— И ты тощий вон какой, ко всему прочему, — вырвалось у Анны.

— Ты тоже, — ласково сказал Трольс.

Анна вдруг взяла его под руку. Он улыбнулся.

— Это было тяжело, наверное, — сказал он. — И странно. Ты давала показания, да? Или как там это называется?

— Хммм, — уклончиво ответила Анна. — Я немного помогаю полиции. Они не очень-то разбираются в нашем университетско-научном мире, — сказала она и замолчала. Трольс с любопытством поглядел на нее:

— О чем они тебя спрашивали?

Анна замерла и посмотрела на него.

— Послушай, Трольс, что тогда произошло? — спросила она требовательным тоном. — Почему ты ушел? Почему ты исчез? Карен тебя искала неделями.

— Теперь разве не все равно? — спросил Трольс.

— Если все равно, тем более — зачем ты исчез тогда? Drama queen.

Трольс высвободил свою руку.

— Только этого не начинай! — предупредил он, бросив на нее пылающий взгляд.

Анна развела руками.

— Не начинать чего? — ожесточенно спросила она. — Я-то как раз ничего не делаю, это ты за мной шпионишь, следишь и ведешь себя странно. И потом ты говоришь, что это все равно. Ты как под землю провалился, десять лет от тебя не было ни слуху ни духу. И это не все равно, я ненавижу, когда люди так вот просто исчезают, понимаешь? Это так нечестно! — она махала руками в воздухе, в глазах давно уже не было ничего, кроме злости.

У Трольса вдруг окаменело лицо.

— Ты была моим лучшим другом, — сказал он почти неслышно. — Я тебе доверял. Тебе, Карен и твоим родителям. А в ту ночь ты стала точно такой же, как мой отец. И ты прекрасно это знаешь. Ты была воплощением зла, — у Трольса напряглись губы.

Анна была вне себя и чувствовала, что еще пара секунд — и она потеряет самообладание. Только потому, что где-то на периферии сетчатки возник образ главного зануды датской полиции, она сдержалась.

— Слушай, давай сейчас скажем друг другу «до свидания» и встретимся после моей защиты? — спросила она, полностью себя контролируя. — Приходите на мою защиту вместе с Карен. Вход свободный, — добавила она, глядя на него. — А сейчас я не в форме, прости, Трольс. Я хотела немного пройтись. Одна. Мне нужно кое-что обдумать. И потом, у меня скоро поезд.

У него стало какое-то странное, дикое выражение лица, на мгновение Анне показалось, что он дрожит, но ему удалось взять себя в руки.

— Ладно, — расслабленно сказал он. — Хорошо. Я понимаю, что тебе сейчас тяжело. Сначала твой научный руководитель, потом Йоханнес. Веселого мало, конечно.

Анна немного оттаяла.

— Эй, — сказала она и потянулась взять его за руку. — Я правда очень хочу, чтобы мы встретились, Трольс. Через пару недель, хорошо? — Она попыталась все сгладить и снова вспомнила слова Сёрена о том, что ей следует вести себя прилично. Сейчас это, похоже, почти удалось.

— Мне туда, — тускло сказал Трольс, указывая в сторону перекрестка. — Я живу недалеко отсюда.

— Ладно, — сказала Анна, обнимая его и чувствуя, что от их встречи у нее осталось тяжелое, изматывающее впечатление. Она крепко держала его за руку, но сама чуть отстранилась.

— Мы друзья? — спросила она.

— Конечно, — улыбнулся Трольс. — Просто момент неподходящий, — добавил он. — Но я не мог не пойти за тобой, когда увидел тебя утром. Я как раз думал о тебе, и тут — опа! — ты заходишь в автобус. Лучше было подождать, конечно, — не сняв перчатки, он отвел прядь волос со лба Анны.

— Скоро увидимся, красавица, — сказал он и пошел через дорогу.

Анна несколько секунд смотрела ему вслед.




Всю дорогу до Оденсе Лили была в отличном настроении. Анна купила им места в детском вагоне, и Лили первым делом вывалила на стол все содержимое своего рюкзака с игрушками. Ее громкое веселье быстро привлекло двух других детей, и Лили тут же снабдила их медвежатами, куклами и кубиками. Анна следила за дочерью со своего места у окна. Когда по салону прошла стюардесса с тележкой, они купили у нее хот-дог и два пакетика сока, а когда они все это съели, пора было выходить.

На вокзале в Оденсе Анна поразилась, как сильно все изменилось и в то же время осталось по-старому. Открылось море новых магазинов, так что вокзал стал больше похож на торговый центр, появился эскалатор и новая парковка перед входом. И все-таки ее догнала ностальгия.

Пока Анна вместе с Лили шли мышиным шагом по тротуару, Анна думала о том, остались ли у нее в городе знакомые. Здесь же точно живет кто-то из их с Карен бывших одноклассников, но сейчас она не могла вспомнить никого из них по имени. Мама Карен наверняка никуда отсюда не уехала. Анна вздохнула. Карен придет вечером.

Анна распечатала карту и с радостью увидела, что Улла Бодельсен живет на расстоянии пешей прогулки от вокзала, на маленькой улице Рюттерстреде. Лили с энтузиазмом шагала в своем комбинезоне, и только упав на попу, потребовала, чтобы ее несли. Анна взмокла. Что она такое делает? Улле Бодельсен должно быть около восьмидесяти, она наверняка в старческом маразме и все путает. Сколько детей прошло через ее руки с тех пор! Анна подумала, что поступает по-идиотски. Вспомнила вдруг, что ей обязательно нужно купить цветы для завтрашних похорон. Вдруг зазвонил телефон, она сдвинула Лили на бедро и выудила трубку из кармана. Звонили из экзаменационной комиссии, чтобы уточнить точное время ее защиты. Когда разговор был окончен, Лили спросила:

— Это мой папа звонил?

Анна удивленно посмотрела на нее.

— Нет, солнышко, — ответила она.

— У меня что, нет никакого папы? — с любопытством спросила Лили. Их глаза были совсем рядом, Анна чувствовала горячее дыхание Лили на своей щеке.

— Солнышко, у тебя, конечно, есть папа. Его зовут Томас, он живет далеко. В Швеции. Он врач, лечит людей.

— Папу Андреаса зовут Миккель, — сказала Лили. — Я тоже хочу, чтобы у меня был папа.

— Я понимаю, — ответила Анна.

— Мне жалко моего папу, — вдруг сказала Лили и тут заметила что-то блескучее и потребовала, чтобы ее поставили на землю.

— Смотри, мама, золото! — весело закричала она.

— Почему тебе жалко папу? — спросила Анна.

— Смотри, мама, настоящее золото, — Лили подобрала обертку из золотой фольги, которую сняли с горлышка бутылки и разгладили так, что получилось маленькое круглое солнце. — Золото! Золото!

Анна оставила надежду дождаться ответа.




Улла Бодельсен жила на первом этаже дома, который стоял на маленькой выложенной булыжником улице. Анна поколебалась, прежде чем позвонить, и почувствовала, что вспотела, как только услышала уверенные шаги за дверью. Дверь открыли, и Лили вломилась в квартиру.

— Смотри, мы нашли золото, — сообщила она. — Как тебя зовут?

Пожилая, но очень моложавого вида женщина наклонилась вперед, взяла в ладони лицо Лили и проникновенно посмотрела на нее.

— Да, сразу видно, — загадочно сказала она. — Меня зовут Улла. А тебя?

— Лили Марие Нор, — старательно выговорила Лили. — Можно мне кваквао?

Улла Бодельсен засмеялась и взглянула на Анну.

— Здравствуйте, — с любопытством сказала она.

Анна протянула ей руку. У Уллы Бодельсен были ясные зеленые глаза, короткая модная стрижка, удивительно гладкая кожа, а к стене у нее за спиной был прислонен каяк.

— Вы плаваете на каяке? — ошеломленно спросила Анна.

— Да, — ответила Улла Бодельсен и похлопала по дну из стеклопластика, провожая Анну в гостиную. — Я очень неохотно вышла на пенсию — да, сколько же это прошло уже? — двенадцать лет назад, мне было шестьдесят два. Я не могу сидеть без дела, это не про меня, — она рассмеялась. — Понимаете, я очень любила свою работу. Но теперь я довольна, теперь я занята даже больше, чем до пенсии, — она снова рассмеялась. — Я пошла и обучилась на инструктора по плаванию и теперь тренирую начинающих три раза в неделю, ну и я страшно увлеклась каяком.

Стены в гостиной были выкрашены в белый цвет, обставлена комната была стильно и просто, на стене висел плакат с джазового фестиваля в Копенгагене в 1996 году. Улла Бодельсен указала на черный диван, и Анна присела на него. Улла напекла булочек, теперь она заварила чай и выставила миску с карамелизированным сахаром.

— Смотри, что я для тебя сделала, — сказала она Лили, снимая пленку с тарелки и протягивая девочке набор из яблочных долек, дыни, очищенных мандаринов, трех жевательных конфет и разных орехов. Пока Лили осматривала угощение, Улла Бодельсен принесла ящик с игрушками, на который Лили с интересом набросилась.

— Угощайтесь, — сказала Улла Бодельсен Анне, кивнув на стол. — Я сейчас кое-что принесу.

Анна разрезала булочку и налила молока в чай. Интересно, Сесилье тоже станет такой в старости? Такой, как Магги? Такой, как Улла Бодельсен? Полной энергии и жизненных сил, несмотря на то что время истекает? Анне сложно было это представить.

Улла вернулась с белым конвертом в руках и положила его на журнальный столик. Они пили чай и говорили о коммунах в Брендерупе, которые сейчас или снесли, или перестроили до неузнаваемости. Они обнаружили какую-то школьную учительницу Анны, которая, как оказалось, вышла замуж за племянника Уллы Бодельсен. Вдруг она сказала, глядя на Анну:

— Этот конверт для вас. Я не совсем уловила, в чем дело, и… — она поколебалась, — вы не должны мне ничего объяснять, если не хотите. Я все пойму, — она помолчала и нерешительно продолжила: — Я не помню, чтобы когда-то раньше вас видела. Но вчера, после нашего разговора, я просмотрела свои ящики, — она указала на обеденный стол в гостиной, на котором стояли четыре картонных ящика с металлическими краями. — Я все прокручивала в голове наш разговор и на дне третьего ящика нашла фотографию. Их там сотни, если не тысячи. Фотографии детей и их родителей, снятые за все годы моей работы патронажной сестрой. Так вот, среди них оказалась фотография того отца, которого я помнила, и ребенка — Йенса и… Сары. Я подозревала, что эта фотография существует, и вот нашла, — сказала Улла Бодельсен, глядя в сторону. — Та патронажная сестра, которая вела семью сразу после рождения, переехала в Гренландию, потому что ее муж получил там работу, так что семья перешла ко мне, когда Саре было около семи месяцев. У матери что-то случилось со спиной во время родов, и с тех пор ее мучили ужасные боли. Ее несколько раз оперировали, она подолгу лежала в больнице, и когда я навещала ребенка, отец всегда был с дочерью один.

— Существует какая-то папка с записями? Вы же записывали тогда что-то о… Саре?

— Да, я именно об этом и подумала вчера вечером. Я вспомнила вдруг, что журнал исчез, — без выражения сказала Улла Бодельсен. — Я начала работать с этой семьей, как раз когда нас передали в ведение медицинского училища в Оденсе, и в результате этого царил ужасный беспорядок. Перед первым моим визитом в эту семью я пыталась найти журнал, но он как сквозь землю провалился. Я рассказала об этом коллеге, и она уверила меня, что моя предшественница наверняка оставила его в семье, предупредив, чтобы журнал передали новой патронажной сестре. Но когда я спросила про журнал, отец сказал, что ему никто ничего не давал, так это и заглохло. Сара хорошо развивалась и набирала вес, ничего больше меня и не интересовало. Во время моего, как я считала тогда — предпоследнего, визита, когда девочке было около девяти месяцев, Йенс, ликуя, рассказал мне хорошую новость. Его жену только что снова прооперировали в какой-то частной клинике, кажется в Англии, что ли, и на этот раз все прошло удачно. В тот день он и дал мне фотографию, — Улла Бодельсен кивнула на конверт. — Я ушла растроганная. И с радостью предвкушала, как снова проведаю эту семью через три месяца и наконец встречусь с мамой Сары. Я надеялась, что все у них сложится хорошо. Но больше я их не видела. Йенс позвонил и попросил больше не приходить.

— И вам так никогда не объяснили почему?

— Нет, — ответила Улла. — Жизнь продолжалась. Новые дети, новые судьбы.

— А та первая патронажная сестра… как ее звали? — спросила Анна.

— Грете Нюгор. Она умерла. Там, в Гренландии. Я видела сообщение о ее смерти в газете «Стифтен» три года назад.

Анна покосилась на конверт.

— Откройте конверт, Анна, — мягко сказала Улла Бодельсен.

Анна дрожащей рукой потянулась за ним. Сейчас мне конец, подумала она, открывая конверт и осторожно вытягивая фотографию. Снимок лежал изображением вниз.

«Йенс и Сара Белла Нор, сентябрь, 1978 год», было написано на обороте. Анна уставилась на надпись. Потом перевернула фотографию. Краски немного потускнели, но только самую малость. На фоне стены с тканевыми обоями и части выкрашенного в коричневый цвет окна сидели двое. Очень молодой Йенс с бородой и густейшей шевелюрой. Он смотрел в камеру, губы криво улыбались, но взгляд был темный и скорбный. На коленях он держал маленькую девочку в сарафане и подгузнике. Она была точной копией Лили. По щекам Анны покатились слезы.

— Нет никакого сомнения, — осторожно сказала Улла Бодельсен. — Они похожи друг на друга как две капли воды, — она проникновенно посмотрела на Анну. — И клянусь своей профессией — эту девочку на фотографии, — она указала пальцем, — звали Сарой. Может быть, это вы, но в таком случае вас когда-то звали Сарой. Иначе я никогда не написала бы это на обороте фотографии. Я всегда была очень аккуратна в таких вещах.

Улла Бодельсен поднялась со своего места и села рядом с Анной. Лили была полностью поглощена игрой под обеденным столом, где она выставила медвежат и кукол в длинный ряд. Анна хотела подняться, но вместо этого прижалась к Улле Бодельсен, и та обняла ее своими сильными старыми руками.




Ей не хотелось уходить, но Лили начала тереть глаза, и Анна решила прощаться. Она положила конверт с фотографией в сумку, надела на Лили комбинезон и обняла Уллу Бодельсен. Слов между ними было сказано мало. Анна сказала «спасибо», и старушка ответила «берегите себя». Лили захотела, чтобы ее несли на руках, и пока они дошли до поезда, Лили уснула, а Анна взмокла. Она уложила Лили на двух сиденьях, расстегнула «молнию» на ее комбинезоне и купила большую чашку чая с молоком. Внезапно для самой себя, не успев обдумать это до конца, она набрала телефон Йенса.

— Йенс, — ответил он уставшим голосом.

— Это я, пап, — сказала Анна.

— Привет, моя хорошая, — вяло ответил он.

— Почему вы мне не звоните? — спросила она так сдержанно, как только могла. — Вы что, решили вступить в сговор против своей единственной дочери? — она сделала ударение на слове «единственной».

— Анна, — сказал Йенс. — Я звонил тебе неоднократно, но ты же не берешь трубку. Ты глупо себя ведешь, Анна, правда. Зачем ты кричишь на маму и ругаешь меня на чем свет стоит? Мы просто пытаемся тебе помочь. Мы прекрасно знаем, что тебе сейчас тяжело, и мы с Сесилье считаем, что это совершенный идиотизм, что Лили не живет у нас, у Сесилье, эти несколько оставшихся недель. Но это твой ребенок, мы же не можем принимать за тебя решения, правда? Мы просто этого не понимаем. Для малышки гораздо лучше быть там, где есть силы ею заниматься, — ты разве не согласна, Анна? Но если ты не хочешь… — он явно готов был продолжать, если бы Анна его не остановила.

— Папа, ты знаешь, что я тебя люблю, — хрипло сказала она. — Но ты тряпка, — она не могла больше сдерживать слез. — Все, что говорит и делает Сесилье, — это всегда истина в последней инстанции, согласись, что это так. А нам с Лили сейчас нужно отделиться от Сесилье, я думаю, ты сам это прекрасно знаешь. Я была так несчастна из-за всей этой истории с Томасом последние два года, и я не знаю, как бы я справилась без вашей помощи. Но теперь вы должны перестать вмешиваться в нашу жизнь. Оба. Мы с Лили хотим жить семьей, мама с дочерью. Да, Йенс, мы маленькая семья, но это не значит, что мы чем-то хуже других семей. И вы должны оставить нас в покое. Вы можете быть бабушкой и дедушкой, приходить по воскресеньям с пакетом конфет и забирать ее к себе на летние каникулы. Но Лили моя дочка, и я хорошая мама. Не идеальная, но я хочу ею стать. Ты понимаешь? — она так старалась говорить сдержанно, что шипела. На том конце трубки было тихо.

— Я никогда не понимал, почему ты такая агрессивная, — обиженно сказал он.

— Кто такая Сара Белла? — ударила она наотмашь.

— Что? — Йенс переместил трубку, и Анна представила, что он сначала лежал на диване, а теперь сел с трубкой в руках.

— Кто такая Сара? Это я, правда ведь? Когда я была маленькой, меня звали Сара, да? Почему? Вы просто психи, вот вы кто!

Она сразу же пожалела о последних словах. Теперь Йенс услышит только обидные слова, а не смысл ее упреков. Как и тысячи раз раньше. И действительно.

— Анна, — тихо сказал Йенс, — как ты со мной разговариваешь? Да, я понимаю, что тебе тяжело. Но ты слишком далеко заходишь.

— Да знаешь, папа, мне абсолютно все равно, как я с тобой разговариваю, — холодно сказала Анна. — Ты мне врал. Ты врешь. Была девочка, которую звали Сара Белла, я видела сегодня ее фотографию. Она точная копия Лили. На обороте написано «Йенс и Сара Белла». Я знаю, что я и есть эта девочка. Почему?

— Где ты? — судя по голосу, теперь Йенс был по-настоящему шокирован.

— В поезде между Оденсе и Копенгагеном, — устало ответила Анна. Стало тихо.

— Где Лили?

— А Лили я анонимно сдала в «Красный крест». Как ты думаешь, где ей быть? Вот она, спит тут рядом.

— Что вы делали в Оденсе? — в голосе Йенса было столько страха, что Анна немного оттаяла.

— Маленький ты мой, глупый папа, — сказала она. — Мы были в Оденсе у Уллы Бодельсен. Патронажной сестры. Той, которая помогала тебе, когда мама постоянно лежала в больницах. Ты спрашиваешь, почему я так разозлилась? Я не могу тебе объяснить, потому что я не знаю почему. Но ты знаешь точно, — она набрала в грудь воздуху.

— Мое свидетельство о рождении, — вдруг сказала она. — Которое выдано почти одиннадцать месяцев спустя после моего рождения. Это совсем не потому, что вы, как вы всегда утверждали, так долго не могли определиться с тем, как меня назвать, правда ведь? Вы поменяли мне имя. Почему? — последнее она проорала, уже не особо сдерживаясь. Лили вздрогнула, а парень в наушниках с любопытством повернул голову в ее сторону.

На том конце телефона была мертвая тишина.

— Анна, — хрипло проговорил наконец Йенс. — Нам нужно поговорить. Я тебе все объясню.

Анна отвела руку с телефоном от уха и скорчила экрану гримасу. Потом она вспомнила, как главный зануда датской полиции говорил, что ей нужно следить за своим поведением. Она снова приложила телефон к уху.

— Анна, — умоляюще звал Йенс. — Анна?

— Я слушаю, — без выражения сказала она.

— Сесилье ни о чем не должна узнать, — прошептал он. — Пообещай мне, что ты ничего ей не скажешь. Я все могу объяснить. Но ее это просто уничтожит.

— Папа, — мягко сказала Анна. — Если правда уничтожит Сесилье, значит, ей придется быть уничтоженной. Точка, — с этими словами она нажала на отбой.

Телефон тут же зазвонил. На экране появилась надпись «Звонит Йенс». Она перевела телефон в беззвучный режим и продолжала его разглядывать. Он позвонил восемь раз, после чего сдался. Сообщения он не оставил. Анна откинулась на спинку кресла и уставилась в темную ночь, но видела только отсветы огней и свое отражение. Она выглядела уставшей, но не злой. Совершенно не злой, ни капельки. Анна закрыла глаза. Она представляла себе в общих чертах, что произошло почти тридцать лет назад, сразу после ее рождения. Но только в общих чертах. Девочка, которую сначала назвали Сарой, а потом Анной. Ложь.

Посидев так немного, она совсем успокоилась. Вышла в туалет, вернулась, укрыла Лили своей курткой и набрала номер Карен.

— Ну вот, я уже думала, ты никогда не позвонишь, — весело сказала Карен.

Анна весь день злилась на нее за то, что та накануне вечером позвонила Трольсу, но теперь злость ушла, и Анна сказала:

— Все слишком затянулось. Я была в Оденсе. Долго объяснять. Мы в поезде, прибываем в двадцать два ноль восемь.

— Я вас встречу, — сказала Карен.

— Это необязательно, — возразила Анна.

— Я знаю. Но я хочу вас встретить.




Глава 12


В пятницу двенадцатого октября Сёрен проснулся, когда еще не было шести. Он принял ванну и приехал в Беллахой так рано, что до утреннего собрания в девять оставалось много времени. Он вошел в свой кабинет, стал у окна и посмотрел на спортивную площадку и принялся во всех подробностях прокручивать в голове дело. Два дня прошло после убийства, четыре дня после загадочной смерти, которая, судя по всему, была убийством, — и что у него есть? Даже никаких догадок. Ему следовало бы сейчас делать сотню дел одновременно, приставить тысячу ножей к горлу тысячи подозреваемых и выжать тысячу уже выжатых лимонов еще раз.

Он задумался об Анне. Он никогда прежде не просил никого о помощи. Он никогда прежде не вел себя непрофессионально. И надо же, чтобы именно она. Неуравновешенная львица с детенышем, она чувствует себя в опасности и к тому же что-то скрывает.

Разглядывая небо над городом, он вдруг почувствовал сильнейшее желание заняться с ней любовью. Представил себе, что сейчас тридцать первое декабря и они с Анной вместе где-то в гостях. На какой-то большой вечеринке, где много народу, женщины в красивых платьях, мужчины в костюмах. Анна стояла у окна, и Сёрен следил за ней сквозь толпу. На ней было черное платье, желтые глаза драматически накрашены, и Сёрен знал, что все мужчины желают ее, не подавая виду. Позже ночью она танцевала. Пьяная, вульгарная, не заботящаяся ни о каком этикете, волосы в беспорядке торчат во все стороны, ноги почти полностью обнажены, потому что платье задралось. Он нашел бы ее в темноте и плеснул бензина в ее костер. Этот костер не должен погаснуть. Никогда, пока он жив.

Вдруг он замер. Где она была тогда, в среду, поздно вечером, когда он дважды пытался до нее дозвониться? Что она делала настолько секретное, что даже отказалась ему об этом рассказать? Странно, потому что Хенрик сказал то же самое. Что он встречался кое с кем, что он сделал какое-то дерьмо. В мгновение ока Сёрен убедил себя в том, что Хенрик был у Анны. Что он зашел к ней якобы для того, чтобы прояснить какие-то детали дела, и что они… Сёрен взглянул на часы и быстро вышел из кабинета, чтобы успеть на утреннее собрание.

Когда команда расселась, Сёрен коротко описал ход расследования, распределил задания на день и ответил на несколько вопросов. Он не смотрел прямо на Хенрика, но краем глаза видел, как тот невнимательно слушает и машинально чертит в блокноте завитушки. Только когда Сёрен упомянул, что хочет поговорить с матерью Йоханнеса Тройборга Янной Тройборг, Хенрик отреагировал и спросил зачем. Сёрен что, вышел на какой-то след? Они ведь уже говорили с Янной Тройборг.

— Я должен узнать, был ли Йоханнес геем… — начал Сёрен.

— Естественно, он был гей, — сказал Хенрик, ошарашенно глядя на Сёрена. — Если окажется, что Йоханнес был гетеросексуал, я разрешу тебе в следующий раз посмотреть у меня дома «Евровидение».

Сёрен раздраженно взглянул на Хенрика:

— Что ты имеешь в виду?

— Что они именно этим и занимаются. Трахают друг друга в задницу и смотрят дерьмовидение.

Раздался взрыв хохота.

— Ну да, а ты профашистский полицейский выродок, который целыми днями просиживает у себя в машине, пожирая пончики, — Сёрен ожидал нового взрыва хохота, но никто не засмеялся, и Сёрен вдруг заметил, с какой злостью он это сказал.




Анна пришла в участок ровно в десять, сразу после утреннего собрания, как они и договаривались. Было очевидно, что она не собирается благодарить его за приятно проведенный вечер. В течение всего их разговора она смотрела на него так, как будто мечтала стереть его с лица земли, на Хенрика же, напротив, она и не взглянула — даже когда он обращался к ней напрямую и засыпал ее вопросами. Это выглядело почти демонстративно.

— Вот это крепкий орешек, — сказал потом Хенрик, заинтересованно глядя в сторону коридора, где только что исчезла Анна. Сёрен проследил его взгляд.

— Да чем это ты занят вообще, черт тебя побери? — спросил Сёрен и хлопнул дверью в свой кабинет. Хенрик тут же открыл дверь и спросил, как все это понимать. В ту же минуту зазвонил телефон, и Сёрен жестом показал ему, чтобы он ушел.

Звонил Бойе.

— Да? — ответил Сёрен.

— Что за муха тебя укусила? — поинтересовался Бойе.

— Давай, не тяни, — сказал Сёрен.

В тканях Йоханнеса не было ни единого паразита.

Сёрен не мог понять, чувствует ли он облегчение или разочарование. Значит, он все-таки ищет двух преступников.

— Что еще? — нетерпеливо спросил он.

— Я обнаружил следы спермы на теле Йоханнеса, — продолжил Бойе, и Сёрен слышал, как он роется в каких-то бумагах, — а ребята из Криминально-технического центра нашли еще несколько следов на полу и на нижней части двух ножек стола, в радиусе полуметра от того места в гостиной, где он был убит. Вряд ли нужно упоминать, что это не была сперма Йоханнеса?

Сёрен задержал дыхание.

— И какой вывод? — Сёрен слышал шорох перебираемых бумаг, потом Бойе набрал в легкие воздуху:

— Смерть Йоханнеса Тройборга наступила в результате нанесения ему шести ран в затылочную часть головы, четыре из них были настолько серьезными, что каждая сама по себе могла бы привести к летальному исходу. Судя по характеру повреждений и заключению криминально-технического центра, которое лежит передо мной, его сначала бросили затылком на дальний правый шпиль дивана. Две раны ante mortem, и из-за них, очевидно, он потерял сознание, но не умер, после чего ему нанесли еще четыре удара, которые… — Бойе колебался, — сила которых примерно соответствует тому, что кто-то с размаху вдавил ему в череп ледоруб. Йоханнес, без всякого сомнения, умер уже после первого удара, так что вполне естественно задать вопрос, почему убийца продолжал его бить. Йоханнес был тяжелый, как моя жизнь, что указывает на то, что убийца либо очень сильный, либо был ужасно зол, либо и то и другое. Что это вообще за странная такая мебель? — задумчиво добавил он, и Сёрен догадался, что Бойе рассматривает фотографию дивана Йоханнеса. — Похоже на диван графа Дракулы, — пробормотал он. — Вообще-то попахивает состоянием аффекта, так что мы имеем дело не с расчетливым убийцей, а скорее с каким-то парнем, пришедшим в бешенство. Надо довольно сильно разозлиться, чтобы так бесноваться над потерявшим сознание и продолжать бить его даже после смерти, правда?

— Как во все это вписывается сперма? — нетерпеливо спросил Сёрен.

— Да, это как раз то, что меня немного удивляет. На теле есть следы спермы. На теле, но не в теле. Они не занимались сексом, ни добровольно, ни принудительно.

Стало тихо, как будто Бойе ждал, чтобы Сёрен переварил информацию.

— И? — спросил Сёрен, когда молчание Бойе стало уже зловещим.

— Да, так вот, меня смущает удивительно небольшое количество спермы.

Сёрен был сбит с толку:

— Я не понимаю.

Бойе поколебался.

— Все это слишком смешано в одну кучу… как будто убийца эякулировал одновременно с тем, что продолжал избивать уже мертвого. Ужасно странно и сложно разделить. Даже мне.

Сёрен мысленно застонал. Псих с паразитами и некрофил. Что, черт побери, происходит?

— Речь идет о некрофилии?

— Да нет, не думаю, — спокойно ответил Бойе. — Ты помнишь того отца семейства? Ну того, из Сёборга, который засунул вооруженного вора в свой камин и убил его?

— Нет, — ответил Сёрен.

— Ну вот, просто тогда мы нашли ДНК этого отца семейства на теле вора. В виде следов спермы. Мы были, мягко говоря, озадачены. Он сам позвонил в полицию, и ничто не позволяло заподозрить, что господин Йенсен сперва удовлетворил свои потенциальные некрофильские желания, а потом стал звонить. Он был совершенно обычный парень, его жена стояла сзади и плакала, держа на руках чуть не новорожденного ребенка, — да я ни на секунду не поверил, что парень мог эякулировать на труп. Кроме того, речь шла о слишком малом количестве спермы, если это можно считать контраргументом. Мы обнаружили следы спермы, но количество даже близко не приближалось к тому, которое мы находим на жертвах изнасилования, то есть не полный заряд, и даже не половина. Так каким же образом его сперма оказалась на этом парне? Мы все чуть с ума не сошли, потому что никак не могли понять, как это возможно. Ты был в отпуске, или где ты там был, и какой-то безмозглый идиот, как его звали, придурка, Флемминг Тёрслев, или Тённесен, или как?

Сёрен снова беззвучно простонал.

— Ханс Тённесен, — ответил он.

— А, ну вот да, спасибо. Так вот, этот идиот настаивал на том, что отец семейства был извращенец и что он мастурбировал на труп после того, как засунул его в камин и тем самым убил. Вот же идиот, — с нажимом сказал Бойе, как будто это Сёрен был виноват в том, что Ханс Тённесен оказался посредственным полицейским.

Хотя некоторая вина Сёрена действительно была. Это он своим решением внезапно навязал Тённесена коллегам, и им пришлось мириться с его посредственными талантами чуть не всю весну 2005 года, когда Сёрен внезапно взял отпуск на три месяца. Эльвира умерла, Кнуд был болен. И вся эта история с Вибе. И Майя. У него совершенно не было сил, и единственным способом это скрыть было выдернуть вилку из розетки. В участке Беллахой, кроме Ханса Тённесена, не нашлось никого, кто мог бы взять на себя функции Сёрена. Вернувшись на работу, Сёрен вынужден был еще долго замаливать перед коллегами эту кадровую ошибку, покупая булочки к завтраку в течение несправедливо долгого времени.

— В конце концов отец семейства под давлением признался, что сидел голым в туалете и мастурбировал на порножурнал. И в ту секунду, когда он эякулировал, он услышал, как вор залезает в окно в гостиной, побежал туда и сцепился с ним, в результате чего оставил следы спермы на теле вора. А также в ванной комнате, в коридоре по дороге в гостиную, в дверном проеме в гостиной, на всех тех местах, к которым он прикасался. Конечно, минимальное количество, но все-таки достаточное для того, чтобы проследить его путь из ванной в гостиную. Все это было совершенно абсурдно. Но заруби себе на носу, мальчик мой: иногда самое неправдоподобное объяснение бывает верным.

Сёрен почувствовал, что у него заболевает голова.

— И теперь ты снова обнаружил следы, — сказал он, — но их недостаточно для того, чтобы вести речь о непосредственном сексуальном контакте?

— Бинго.

— И в то же время ты исключаешь, что мы имеем дело с некрофилией?

— Ну, ничего нельзя исключать, конечно, но я сталкивался с некрофилией три раза за свою карьеру, примерно каждые пятнадцать лет, и во всех трех случаях речь шла или о полном заряде спермы на теле или в теле, или об отсутствии всякой спермы, потому что даже самый сумасшедший некрофил прекрасно знает, что ДНК может его выдать. Здесь же спермы ни то ни се, как тогда в Сёборге. Йоханнес не вступал ни с кем в сексуальный контакт перед смертью. У него есть застарелые трещины в заднем проходе, которые могут свидетельствовать о том, что он занимался анальным сексом ранее, хотя тут трудно сказать наверняка, трещины могут образовываться по разным причинам, но, по крайней мере, они не имеют прямого отношения к смерти. Так что я считаю, что здесь имеет место примерно то же стечение обстоятельств, что и в Сёборге. Убийца мастурбирует, параллельно с этим начинается ссора, он эякулирует, приходит в ужасную ярость, набрасывается на Йоханнеса и оставляет на нем эти многочисленные следы.

— Вы проверяли сперму?

— Ага, — в трубке послышался какой-то грохот. — Ответ отрицательный. В нашей системе его нет.

Сёрен помолчал и потом спросил:

— Как ты думаешь, есть ли здесь какая-то связь с Ларсом Хелландом?

— С тем червивым, что ли?

— Да, — безнадежно сказал Сёрен.

— Я бы сказал, что для того, чтобы инфицировать кого-то паразитами, нужно хладнокровие. Это в состоянии аффекта не делается, правда? Это нужно предварительно спланировать. Я не думаю, что это один и тот же убийца. Я прекрасно понимаю, что тебе соблазнительно так думать, потому что жертвы были близкими коллегами, кроме того, я могу понять, что тебе хотелось бы убить двух мух одним ударом, но мой сорокалетний опыт, мальчик мой, дает мне право чувствовать себя достаточно компетентным, чтобы заключить, что здесь речь идет о двух разных убийцах. О хладнокровной сволочи, которая осуществила тщательно спланированную месть, и об очень вспыльчивом человеке, который слишком сильно толкнул любовника в момент ссоры и потерял рассудок, когда у любовника начала хлестать кровь из башки.

Сёрен сдержанно слушал.

— Любовника? Что ты имеешь в виду?

Бойе на секунду замолчал.

— Да, ну тут я сам не уверен, — сказал он вдруг неожиданно робко. — У умершего был пирсинг в пенисе, сквозь мочеиспускательный канал на внутренней стороне головки, так что он должен был быть не совсем обычным человеком, oder was?[4 - Или как? (нем.).] Обычные, нормальные мужики, ну вот как мы, не носят в трусах принца Альберта, а? Умерший должен был быть голубым.

Сёрен склонялся к тому, чтобы признать его правоту.




Закончив разговор с Бойе, Сёрен доделал пару дел в кабинете и пообедал в столовой, закрывшись газетой, чтобы никому не пришло в голову составить ему компанию. Около двух часов он отправился в Шарлоттенлунд, чтобы нанести Янне Тройборг еще один визит.

Вилла семьи Тройборг походила на замок, и проезжая по усаженной тополями аллее, Сёрен не мог не думать о жалкой квартире Йоханнеса. Неужели его детство действительно прошло здесь? В доме было три этажа, широкая двустворчатая лестница вела к парадной двери.

Было очень тихо.

Сёрен позвонил в дверь, и женщина, открывшая ему, посмотрела на него тем же умным взглядом, что и Йоханнес. Она протянула ему руку и предложила войти. Все три комнаты, через которые Сёрен прошел по пути к большой гостиной с зажженным камином, были заполнены мебелью, безделушками, коврами, головами и шкурами животных от пола до потолка. В гостиной друг напротив друга стояли два ярко-синих дивана, и Сёрен заметил на одном из них шерстяной плед и поспешно смятую, как окурок, газету. Янна Тройборг указала на один из диванов и сама уселась напротив. Сёрен начал с того, что рассказал матери Йоханнеса о результатах вскрытия и о том, что, судя по всему, нет никакой связи между убийством ее сына и смертью Ларса Хелланда. Янна Тройборг посмотрела на него скептически. Потом Сёрен перевел беседу на причину смерти Йоханнеса. Он был натренирован рассказывать минимум информации, но при этом не казаться скрытным. Янна Тройборг смотрела в сторону, ее взгляд стал пустым.

— Для следствия крайне важно получить максимально полное и точное представление об окружении Йоханнеса. В каких кругах он вращался. С кем он общался, с кем дружил. Я пришел, чтобы это узнать.

Янна Тройборг долго смотрела на него, прежде чем ответить:

— Я очень хотела бы вам помочь, но, к сожалению, не могу. Я мало знала Йоханнеса. В Рождество будет два года, как мы не виделись. Я не представляю, с кем он дружил. Я, по большому счету, вообще почти ничего не знаю о своем сыне. Или, скажем так… — Она поднялась, вышла из комнаты и вернулась, держа в руках альбом с вырезками. Сёрен следил за ней. Не терять лицо, сквозило в каждом ее движении, ни за что на свете не терять лицо. Она протянула ему альбом: — Вот то немногое, что я знаю. Я вырезала это из газет.

Сёрен открыл альбом, где были собраны газетные статьи, где упоминался Йоханнес. Он разглядывал фотографию улыбающегося Йоханнеса, который только что защитил диплом и получил за него высший балл. Йоханнес держал в руках охапку цветов. Статья, насколько Сёрен мог видеть, была напечатана в университетской газете. В другой статье была фотография Йоханнеса посреди пестрого собрания людей, в подписи под фотографией речь шла о каком-то семинаре. Третья статья рассказывала о популярной науке и была напечатана в журнале «Медицина сегодня». Здесь Йоханнес был сфотографирован со своими коллегами из отделения клеточной биологии и сравнительной зоологии, и Сёрен замер, узнав Анну. Она скептически смотрела прямо в камеру. Йоханнес стоял рядом с ней и мягко улыбался, за ними виднелся Ларс Хелланд, невнимательно косившийся куда-то за пределы фотографии. Сёрен листал дальше. В альбоме было около сорока статьей, вырезанных и сохраненных как ценные марки.

— Ничего, если я спрошу, почему у вас были такие напряженные отношения? — сказал Сёрен.

Янна Тройборг посмотрела на него долгим-предолгим взглядом.

— Я вышла замуж за все это, — сказала она, обводя руками элегантную гостиную. — Йорген, царствие ему небесное, не был отцом моих детей. Их отец умер, когда они были еще маленькими. Дочери еще года не было, Йоханнесу было около четырех. С экономической точки зрения мы стали обеспечены до конца жизни, — сказала она, не выглядя при этом хоть сколько-то веселой. — Дети никогда не ценили своего счастья, — продолжила она. — Дочь, конечно, ни в чем нельзя упрекнуть, но Йоханнес… Йоханнес всегда казался… — она искала подходящее слово, — незаинтересованным. Почти демонстративно. Йорген был строгим отчимом, но в то же время он дал Йоханнесу возможность жить очень привилегированной жизнью. Йоханнес же этой возможностью пользоваться не собирался, ему это было не нужно. Йоханнес вполне мог бы вести себя более… — она нахмурилась и предпочла не заканчивать фразу, а сменить тему. — К деньгам прилагается ответственность, — уверенно сказала она. — И все строилось в расчете на то, что Йоханнес будет работать в фирме моего мужа. Йорген научил Йоханнеса всему, что касается устройства фирмы. Всему. И вдруг оказалось, что Йоханнес этого не хочет, — она мрачно посмотрела на Сёрена. — Он был четко настроен получить университетское образование, как его биологический отец. Йоргену было очень сложно с этим смириться. Между ними начались ужасные конфликты. Они ссорились так, что стекла дрожали, но Йоханнес стоял на своем. На пике их несогласий Йоханнес стал сознательно провоцировать Йоргена. Однажды вечером он явился в юбке и с накрашенными глазами. Был канун Мартынова дня, и я не знаю, что Йоханнес себе думал. Я и прежде замечала, что он любит выглядеть вызывающе. Эти черные сапоги в коридоре, которые я задвигала подальше под пальто, и его волосы, конечно. Он красился в рыжий цвет. Были еще кое-какие мелкие детали: остатки какого-то сумасшедшего макияжа. Дырки в ушах, которые у него долго хватало такта не увешивать цацками, когда он к нам приезжал. Я считала это негласным договором. Йоханнес знал, как сильно взбесился бы его отчим. Йоргену не нравилось, когда люди выделялись из толпы, — Янна Тройборг покачала головой. — И вдруг он появляется в кожаной юбке и с накрашенными глазами. Я подумала сперва, что он пьян, но нет, он не пил. Я помню, что у него дрожали руки, но взгляд был провоцирующий, как будто он решился и ступил на тропу войны. В тот вечер я поняла, что добром это не кончится, — Янна Тройборг посмотрела на Сёрена взглядом, полным неуверенности и сомнения, которые она приписывала своему сыну.

— Йорген всегда разговаривал с Йоханнесом у себя в кабинете. В тот вечер я целую вечность просидела на кухне — ждала, пока они закончат. Я разгадывала кроссворд. Ужин остывал, — она смущенно улыбнулась. — Вдруг я увидела, что дверь в кабинет снова открыта. Йорген сидел за письменным столом и листал охотничий журнал. Я спросила, где Йоханнес, и он ответил, что тот ушел и больше не вернется.

— И он не вернулся?

— Нет, — ответила Янна, — он не возвращался, пока Йорген был жив. Я звонила много раз, я по нему скучала. Он хотел, чтобы я развелась. Он говорил, что иначе не будет приходить ко мне в гости. Но я, конечно, не собиралась разводиться. Я любила Йоргена. Тогда он стал говорить мне гадости, — она замолчала, колеблясь.

— Например? — спросил Сёрен.

— Ну, например, что я живая пленница. Что Йорген тиран, что я ношу невидимые кандалы. Он сказал, что если я так представляю себе любовь — значит, я просто слепая, — она посмотрела в пол. — После смерти Йоргена Йоханнес не получил ничего — если не считать одного из охотничьих трофеев, висевших в коридоре. Он и до сих пор там висит, потому что Йоханнес отказался его забирать. Он пришел в ярость — но на что он рассчитывал? Мы почти год ничего о нем не слышали, даже когда Йорген лежал в больнице и умирал. Когда Йоханнес узнал, что Йорген ничего ему не оставил, он пришел в ярость.

Она посмотрела на Сёрена искренне, потом ее взгляд изменился.

— Я бы хотела, чтобы Йоханнес всегда оставался маленьким. Он был таким прекрасным мальчиком. Мягким и предприимчивым. Очень послушным, с ним никогда не было никаких проблем. Оба моих ребенка были такими в детстве. Но вот когда они выросли… Не знаю. Что-то мы, должно быть, сделали неправильно. И теперь слишком поздно, — она выпрямилась.

— Почему сестру Йоханнеса ни в чем нельзя упрекнуть? — спросил Сёрен.

— Она психически больна, — ответила Янна. — Это началось в переходном возрасте. Сначала она жила дома, много лет, но в конце концов нагрузка стала слишком большой, и она переехала в специальное учреждение.

— Йоханнес был гомосексуалистом? — внезапно спросил Сёрен.

— Его сестра говорила, что нет, — легко ответила Янна. — Хотя я, конечно, именно это подозревала, глядя на кожаную юбку и косметику. И потом, он никогда не знакомил меня с девушками. Но что я знаю о геях? Мне не нравятся геи, и да, какое-то время я считала, что он гей. Но дочь сказала, что он просто член какого-то клуба, в котором мужчины носят юбки и корсажи. Что он совершенно точно не гей. Она это знала, потому что была знакома с его девушкой. С женщиной, вернее, которая была старше его.

— Мне придется поговорить с вашей дочерью, — сказал Сёрен.

— Это невозможно, — ответила Янна Тройборг.

Сёрен пожалел о своей стратегии.

— Мне необходимо поговорить с кем-то, кто знал Йоханнеса, — вежливо объяснил он. — С другом, бывшей девушкой или сестрой, — он умоляюще посмотрел на Янну. — Пока что у меня нет ни одной зацепки.

Янна Тройборг уперла в него долгий взгляд, потом взяла у него альбом и пролистала две страницы. Сёрен видел эту фотографию, когда просматривал альбом, но не остановил тогда на ней взгляд. На фотографии была полная женщина лет сорока, с густыми кудрявыми волосами, прижатыми банданой. Она смеялась, буквально разбрасывая искры смеха вокруг. Сёрен быстро пробежал глазами текст. Двухлетней давности статья о магазине подержанной мебели на Нордре Фрихавнсгаде. Женщину звали Сюзанне Винтер, она была психотерапевтом по образованию, а теперь, как следовало из текста, стала страстным охотником за мебелью. Все выходные она рыскала по блошиным рынкам в Копенгагене и окрестностях в поисках новых находок. Вместе со своим другом Йоханнесом. Имя было выделено маркером.

— Эту вырезку мне дала дочь. Она сказала, что Йоханнес встречается с этой женщиной. Просила, чтобы я передала вырезку отцу, Йоргену, чтобы Йорген не думал, что Йоханнес… не той ориентации.

Сёрен записал в блокноте имя Сюзанне Винтер и поставил рядом дату. Йоханнес встречался с женщиной, которую звали Сюзанне Винтер. Может быть, было бы преувеличением называть это прорывом, сухо подумал он. Но все-таки это что-то.

— Это хорошее предложение, — сказал Сёрен. — Но сначала мне все-таки очень хотелось бы поговорить с сестрой Йоханнеса. Я исхожу из того, что ее фамилия тоже Тройборг? Где она живет?

— На небе, — тихо сказала Янна Тройборг. — Она покончила с собой прошлым летом. Она была шизофреничкой, ей часто приходилось ложиться в психиатрическую клинику. В конце концов она сдалась.

Сёрена ошеломило известие, что женщина напротив него потеряла обоих детей. Вскоре у него закончились вопросы, и он поднялся, чтобы уходить. Янна Тройборг провела его через свой шикарный дом, и он обещал звонить, как только будут какие-то новости.

Возвращаясь на машине обратно в город, Сёрен почувствовал, что кисло пахнет потом.




По идее, Сёрен должен был сначала заехать в Беллахой за Хенриком, и в любой другой день он так бы и поступил. Но тут он оказался в районе Эстербро, на одном из перекрестков на улице Ягтвай, очень далеко от полицейского участка, очень близко к Нордре Фрихавнсгаде и до сих пор страшно злой на Хенрика. Он припарковал машину на Странд-бульваре и пошел по Нордре Фрихавнсгаде, где быстро нашел магазин Сюзанне Винтер, который назывался «Яблоко». Первое, что он увидел, когда вошел, была дюжина пластиковых мисок в форме яблок, выставленных на низком столе палисандрового дерева, который мог бы стоять в доме его детства на Снерлевай. Негромко играла музыка, пахло яблоками и корицей.

— Минутку подождите, я сейчас, — раздался голос из соседней комнаты. Сёрен уселся в старое кресло, которое кто-то подновил, нашив на прохудившиеся подлокотники красные заплатки в форме яблок. Он подумал о Вибе. О ее открытом лице, о взгляде, в котором со времен первой дискотеки в гимназии всегда светилось доверие к нему. Он подумал о Майе. Тот последний раз, когда он видел ее, ничуть не поблек в его памяти. Ее особый запах, сладкий и манящий, и ножка, такая крохотная в комбинезоне — и казавшаяся еще меньше в его руке. Его тяготила ложь. Кнуд просил его жить правильно, без лжи, без умолчания. Он говорил, что период полураспада лжи длится дольше жизни человека. Но Сёрен самонадеянно верил, что его ложь сразу распадется и исчезнет. И как только это произойдет, жизнь его потечет дальше в обычном диапазоне проблем, без трагедий, потерь, без боли. Тихая и прекрасная жизнь, без драм, без утрат, как при Вибе. Вместо этого он, наоборот, влюбился в Анну. Это опасно и непрофессионально. Анна не просто испытывает на прочность веревки, которые привязывали его к жизни, — она плющит их кувалдой.

Разве он не догадывается, что все это значит? Эти желтые глаза, эта припадочная вспыльчивость, эта ее отчаянность. Он не решался думать, как он будет беситься, все время беситься, если сделает ее своей. Драмы каждый день, и каждое лыко в строку, и ничего не принимать на веру, но выворачивать все наизнанку.

Магазин Сюзанне Винтер был полон яблок. Яблоки были везде. На стене висело пластиковое зеркало в раме в форме яблока, на полу лежал вязанный коврик с вышитым на нем большим красным яблоком.

— Здравствуйте, — Сёрен сразу узнал Сюзанне Винтер с фотографии, она была очень полной и очень красивой. Белая кожа без изъянов, веснушки на переносице и удивительные вьющиеся волосы, сдерживаемые низко повязанной банданой и струящиеся по обе стороны. На ней был фартук в виде большого красного яблока с зеленой лентой. Сюзанне протянула Сёрену поднос, он удивленно вытаращился на нее.

— Я только что испекла, — весело сказала она. — А в чайнике есть чай. Вы что-то определенное ищете?

Сёрен вдруг почувствовал, что голоден, и взял предложенное печенье.

— Вам ужасно нравятся яблоки, — констатировал он.

Сюзанне засмеялась.

— Мы раньше встречались, правда? — спросила она. — Это же вы искали обеденный стол? У меня есть стол на складе, хотите посмотреть? Вы хотели массивное дерево, да? Это же вы были?

Сёрен резко поднялся.

— Я из криминальной полиции, — виновато сказал он, вытирая рот от крошек. Сюзанне улыбнулась, посмотрела на Сёрена дразнящим взглядом и вдруг замерла.

— Вы ведь шутите, правда? — спросила она. Сёрен второй раз за день показал удостоверение. Сюзанне закрыла лицо руками. — Что-то с Магнусом?

У Сёрена в затылке прозвонил звоночек. Он покачал головой:

— Я здесь потому, что Йоханнес Тройборг найден мертвым и у меня есть основания полагать, что вы знали Йоханнеса, — Сёрен следил за ее реакцией, и ему показалось, что она выдохнула с облегчением.

— Простите, — сказала она, опускаясь на диван. — Это ужасно. Что случилось? Понимаете, — сказала она, — у меня есть маленький сын, Магнус, ему семь месяцев. Он сейчас у своего папы, и я испугалась, вдруг с ними что-то случилось — попали в аварию, умерли. — Она встревожено посмотрела на Сёрена. — Йоханнес умер?! Как? Разбился на машине? Почему вы пришли?

— Вы та самая Сюзанне Винтер, которая два-три года назад встречалась с Йоханнесом Тройборгом? — спросил Сёрен.

— Да, мы встречались. Год. Но мы давно уже не виделись, — она снова закрыла лицо руками. — Хотя, господи, мы же только недавно разговаривали по телефону, — сказала она. — Меньше двух недель назад. Мы были хорошими приятелями, ну или как это назвать, когда люди видятся не очень часто. Он очень хотел увидеть Магнуса и должен был перезвонить, объявиться, когда немного освободится, как он сказал. И я совершенно упустила из виду, что он так и не перезвонил. Так значит, Йоханнес умер? — она уставилась на Сёрена. — Он попал в аварию? — спросила она снова.

Сёрен покачал головой.




Сюзанне Винтер закрыла магазин и позвонила мужу. Сёрен слышал, как она тихо разговаривает в соседней комнате, казалось, что она всхлипывает. Он помог Сюзанне занести с улицы два больших сундука, и она пошла за ним к машине. Сёрен открыл перед ней дверцу. Светило солнце, поэтому он надел темные очки. Он поставил телефон в держатель и сунул в ухо наушник. Два новых сообщения. Первое не важное, а второе от Хенрика, который спрашивал, где Сёрена, мать его, черти носят. Эрик Тюбьерг до сих пор никак не объявлялся, и Хенрик интересовался, собирается ли Сёрен вообще заниматься расследованием или нет. Им нужен хоть какой-то прорыв, пусть даже самый маленький, не важно. Сёрен ненавидел, когда Хенрик его поучает, и почувствовал, что закипает, но тут его взгляд упал на газетный щит перед киоском. Большими буквами было написано «Мститель-убийца в Копенгагенском университете» и пониже — «У полиции нет ни единой зацепки». В это время голос Хенрика ворчливо произнес:

— Я не знаю, видел ли ты уже газеты, но. Начальник полиции только что проходил мимо, так у него пар шел из ушей, а на лбу рог. Он тоже очень хотел узнать, где ты. Мне кажется, пришло время собрать пресс-конференцию, и я думаю, тебе не помешало бы найти, чем ублажить этих диких животных. В общем, пока. Я лично совершенно не понимаю, чем ты занят, — с этими словами он положил трубку.

Сёрен и Сюзанне Винтер ехали в молчании. Вдруг зазвонил телефон. Это снова был Хенрик.

— Где тебя черти носят? — прокричал он.

— Я буду в Беллахой через три минуты. Можешь подготовить комнату для дачи показаний? Я привезу Сюзанне Винтер, бывшую девушку Йоханнеса Тройборга.

— Создается впечатление, что вы меня в чем-то подозреваете, — осторожно сказала Сюзанне, когда Сёрен положил трубку. — Показания. Это так серьезно звучит, — она взглянула на Сёрена. — Я встречалась с Йоханнесом пару лет назад, и все продолжалось меньше года. Поэтому кажется, что это как-то чересчур, когда тебя забирает полиция и с мигалками везет на допрос.

Сёрен собирался инстинктивно подыграть ее неуверенности и дать ей немного потомиться в молчании, это он хорошо умел, но вместо этого мягко сказал:

— Мы ни в чем вас не подозреваем. Конечно нет. Но мне нужно понять, кем был Йоханнес, чтобы узнать, кто его убил. Мне нужна ваша помощь. Мне действительно нужна ваша помощь.

— Хорошо, — вздохнула Сюзанне Винтер.




Сюзанне Винтер познакомилась с Йоханнесом в тусовке готов. Они разговорились на одной из встреч клуба «Красная маска», в освещенной свечами полукруглой арке в переполненном баре где-то в районе Эстербро, и спустя сравнительно недолгое время они вступили в интимные отношения, в которых Йоханнес был ведомым. Именно Сюзанне ввела потом Йоханнеса в фетиш-тусовку в клубе «Инкогнито».

Йоханнес был на десять лет моложе Сюзанне, и поначалу, когда между ними не было ничего, кроме секса, это не имело значения, наоборот, но когда они начали по-настоящему встречаться, и Сюзанне рассказала Йоханнесу о том, что хочет ребенка, он отступил. Нет-нет, он не сбежал, а сделал это деликатно. Они много об этом говорили, и расходились не без слез. Йоханнес не хотел иметь детей, а она хотела. Оба одинаково твердо стояли на своем. На этом их отношения закончились. Теперь она замужем за Ульфом, она встретила его на каком-то фетиш-мероприятии.

— Мы с Йоханнесом нравились друг другу, но вопрос о детях оказался тем фундаментальным вопросом, в котором у нас были диаметрально противоположные взгляды. Наш разрыв был окончательным и бесповоротным. Почти сразу после того, как я встретила Ульфа, я забеременела, и мы перестали принимать активное участие в жизни фетиш-тусовки.

— Почему? — спросил Сёрен.

— Потому что мы были влюблены друг в друга, ждали ребенка и были самодостаточны, — улыбнулась Сюзанне. Сёрен рассматривал ее лицо. У нее был открытый уверенный взгляд.

— Вы назвали Йоханнеса мягким, — сказал Сёрен, роясь в своих якобы записках, хотя ничего не записывал. — Сегодня я разговаривал с его матерью, и она описывает сына немного иначе. По ее словам, он был неблагодарным провокатором.

У Сюзанне потемнели глаза.

— Не слушайте мать Йоханнеса, — резко сказала она. — Она уничтожила собственную дочь и приложила все усилия к тому, чтобы сделать то же самое с Йоханнесом.

Сёрен удивленно поднял на нее глаза.

— Когда я разговаривал сегодня с Янной Тройборг, она казалось очень подавленной смертью сына, — возразил он в надежде, что она клюнет на это возражение как на наживку.

— Я гроша ломаного за это не дам, — резко ответила Сюзанне. — Ну да, не исключено, что она переживает: что же она теперь скажет подругам, с которыми играет в клубе в бридж? В этом кругу модно иметь успешных детей. Директор того, начальник сего. Так что ей, несчастной, наверняка неприятно, что теперь придется объяснять, почему это у нее вообще никаких детей не осталось. Сестра Йоханнеса покончила с собой, но об этом вы конечно знаете, — добавила она, заметив, что Сёрен никак не отреагировал. Сёрен медленно кивнул.

— Но ведь Йоханнес не ладил в основном с отчимом, Йоргеном… — Сёрен продолжал листать свои заметки.

— Кампе, — подсказала Сюзанне. — Тот самый, «Мебельный магазин Кампе» в Люнгбю. Ну да, конечно, отношения не складывались у него с отчимом, но мне кажется, Янну очень устраивало, что у нее муж-тиран. Из этого следовало, что ей не нужно ни за что отвечать — и она этого никогда и не делала. Она играла роль беззащитной хрупкой женщины, которая ничего не может поделать с тем, что вышла замуж за властного тирана, который, как я считаю, совершал насилие над своими приемными детьми. Я не о сексуальном насилии говорю, — поспешила добавить она, когда Сёрен поднял бровь. — В переносном смысле. Сестре Йоханнеса удалось ослабить давление на себя, она спряталась в своей болезни и стала точно такой же пассивной страдалицей, как ее мать, так что Йоханнесу пришлось принять удар на себя. Ему было четыре года, когда в их жизни появился Йорген, а сестра была младенцем. И отчим истязал их с утра до вечера. Опять же в переносном смысле, — повторила она. — Элитное то, элитное се. Мальчик должен был скакать на арабских скакунах, играть в гольф, учиться ходить под парусом, плавать с аквалангом, стоять с прямой спиной, да что говорить, — Йоргена не устраивало даже его телосложение. Настоящий мужик не весит шестьдесят пять килограммов, правда? И ростом настоящий мужик не метр семьдесят, а выше, и руки пианиста настоящему мужику тоже ни к чему. По крайней мере, с точки зрения Йоргена уж точно, — она вдруг резко замолчала, изучая собственные руки. Они были больше, с толстыми пальцами, зато внешняя сторона ладоней была веснушчатой и мягкой, а ногти блестели. Сёрен разглядывал эту красивую женщину, заключенную в слишком толстое тело.

— Всю юность мне всегда казалось, что я должна стать не такой, какая есть, — внезапно сказала она, смущенно глядя на Сёрена. — Лет в двадцать стало особенно тяжело. Тогда я была уверена, что счастье — это когда у тебя торчат ребра, и стоит мне похудеть, как я наверняка немедленно начну встречаться с прекрасным мужчиной с темной щетиной, отменным здоровьем, без вредных привычек, зато с машиной. Стоит мне только похудеть. К тридцати годам у меня совершенно не осталось сил, так что я почти два года просто пролежала, переживая по поводу своих… — она лукаво посмотрела на Сёрена, — форм. А потом все изменилось. Я пошла к психотерапевту, я отправилась путешествовать, позже сама выучилась на терапевта. Проработала почти пять лет, потом вдруг ужасно устала от всего этого бесконечного ковыряния в переживаниях и купила «Яблоко». Я знаю, это кажется абсурдным на первый взгляд, но я вдруг четко поняла, что непременно хочу заниматься чем-то, связанным с яблоками и мебелью. Это было весело, — вдруг сказала она с радостью. — Выстроить магазинчик с самого начала. Мне было тридцать восемь, и моя жизнь стала вдруг очень веселой. Одна из моих клиенток, Стелла, спросила, не хочу ли я сходить с ней в «Красную маску». Я была наслышана об их вечеринках, понятное дело, я ведь ходила на фетиш-тусовки много лет, а многие фетишисты одновременно еще и готы, но мне они никогда не были близки. Я ходила на фетиш-мероприятия исключительно ради сексуальной составляющей и, честно говоря, не видела особого смысла в готической культуре. Но Стелла позвала, и я согласилась. Стелла — один из организаторов мероприятий в обеих тусовках, и она часто заходила ко мне в магазин, — пояснила она, глядя на Сёрена. — Готическая тусовка стала для меня поворотным пунктом. Здесь человек априори признан, уважаем и любим, и к тебе относятся так всегда, если ты ведешь себя соответствующим образом. Для готов очень важны открытость и толерантность по отношению ко всему, что не подпадает под общепринятые нормы. Я чувствовала себя там как рыба в воде. На третьем мероприятии я познакомилась с Йоханнесом. И знаете что? — Сёрен покачал головой. — Это было как встретить саму себя — только в мужском обличье и на десять лет моложе. Поначалу мне все это не очень нравилось. Его недостаточное уважение к себе так сильно напоминало мне обо всем, что я тщательно пыталась в себе искоренить…

Сёрен внимательно посмотрел на нее.

— Но потом до меня дошло, какой он на самом деле глубокий человек. Конечно, на него не могли не повлиять унижения, которым он подвергался в детстве, и в некоторых вопросах его самооценка была дырявой, как решето, — она на мгновение задумчиво уставилась в никуда. — Но самым интересным в Йоханнесе было стремление сломать шаблон, так что во всех остальных отношениях он был сильным и целеустремленным. Он решил не идти по жизни как побитая собака, хотя все детство его третировали и шпыняли. Вот за эту решимость я в него и влюбилась. Он прекрасно умел давать отпор за пределами постели, но признавал, что в сексе доминировала я. Это были очень гармоничные отношения. Мы встречались шесть месяцев и общались душа в душу, — продолжила она. — А потом мы заговорили о детях. Я была совершенно шокирована, когда поняла, что он не хочет детей, сама я всегда о них мечтала. Мы оба были ужасно расстроены, но разрыва было не избежать, — Сюзанне замолчала.

— Вы знаете что-нибудь о том, что в то время происходило у него в семье? — внезапно спросил Хенрик. Сёрен и Сюзанне синхронно повернули головы в его сторону, как будто одновременно осознали его присутствие в комнате.

— В семье у Йоханнеса?

— Да.

— Мы, кажется, были знакомы всего пять недель, когда Йоханнес разорвал отношения с Йоргеном, а тем самым и с Янной. Позже Йоханнес несколько раз пытался возобновить отношения с матерью, но Йорген пресекал эти попытки, и Йоханнес, конечно, ужасно расстраивался. У него никогда не хватало сил остановить напор Йоргена Кампе, поэтому, когда он вырос, его стратегией выживания стало освободиться из-под влияния Йоргена полностью. Мы много говорили о том, что ему со всем этим делать. Когда Йорген умер, Йоханнес надеялся, что теперь все изменится. Вскоре после похорон он поехал проведать мать и узнал, что Йорген вычеркнул его из завещания. На это Йоханнесу по большому счету было наплевать — но Янна заявила, что он приехал единственно за тем, чтобы получить наследство, и это совершенно выбило у него почву из-под ног. В тот вечер он навсегда закрыл за собой дверь родительского дома. Йоханнес рассказал мне все это, когда вернулся… — она неуверенно взглянула на Сёрена. — Сама я так и не успела с ними встретиться, но…

— И все-таки вы, похоже, очень категоричны в своих заключениях, — возразил Хенрик. Сёрен раздраженно пошевелил ногами под столом.

— Я доверяла Йоханнесу. Он заслуживал доверия. В каком-то смысле он был искалечен воспитанием, — она скорчила гримасу, — но он был очень хорошим человеком. Очень старался в отношениях с людьми, и никогда не стал бы выдумывать таких историй про свою семью. Никто не стал бы оговаривать так своих родителей, тем более Йоханнес. Он был для этого слишком… умный, — она высокомерно посмотрела на Хенрика и снова повернулась к Сёрену.

— Я все-таки хотел бы услышать ответ на свой вопрос, — упрямо сказал Хенрик. Сюзанне посмотрела на него так, как будто считала неприличным его вмешательство в разговор, и Сёрен не мог не позлорадствовать.

— Что, если вы ошибаетесь? Что, если Янна и Йорген Кампе на самом деле были приятными людьми с самыми лучшими намерениями, а Йоханнес пустил вас по ложному следу?

— Нет, это невозможно, — уверенно ответила Сюзанне. — Человек всегда чувствует такие вещи. Вы же понимаете, о чем я говорю, — она снова смотрела на Сёрена, как будто Хенрик ее не интересовал. — Человек прекрасно знает, когда имеет дело с игрой на публику. Да, бывает так, что порой мы решаем игнорировать очевидные сигналы, но в глубине души мы все равно все знаем. Я в это верю, — она вздохнула и продолжила: — Да, у Йоханнеса было много проблем, но он сам сделал из себя человека, отлично функционирующего в жизни, хотя и очень нежного. Человека, который разделался со своим прошлым и с оптимизмом смотрит в будущее.

— Он был бисексуал? — с напором спросил Хенрик. Сюзанне продолжала какое-то время смотреть Сёрену в глаза, потом медленно повернула голову к Хенрику.

— Нет, — ответила она.

— Вы уверенны?

— Абсолютно. Мы строили наши отношения на полной открытости. No code, no core, no truth. Это относилось и к нашей сексуальной жизни. Все было разрешено, у нас не было табу, и нет, у Йоханнеса не было никаких бисексуальных склонностей.

— Да он же в платьях ходил, — зло возразил Хенрик, указывая на папки с материалами дела, которые лежали перед ним на столе. — Я видел много его фотографий в платьях.

— Да, ходил. Но человек не становится гомосексуалистом от того, что ходит в платьях. Точно так же, как штаны не делают из человека гетеросексуала, — сказала Сюзанне, глядя на джинсы Хенрика в стиле 80-х годов. — Йоханнес был трансвеститом. Ему нравилось приходить в «Красную маску» в юбке и с полным макияжем. Ну и в чуть более смелых нарядах — в «Инкогнито», — Сёрен ощущал, как в Хенрике нарастает раздражение.

— Трансвеститы же и есть гомосексуалисты, — упрямо возразил он. Сёрен почесал затылок.

— Ага, а все мотоциклисты безмозглые, а все педофилы носят усы, — миролюбиво ответила Сюзанне Винтер и задержала взгляд на усах Хенрика, которые не мешало бы подстричь. — Вы что-то плохо подготовились к занятию, — твердо сказала она. — Трансвеститы — это люди, которых возбуждает так называемый «кроссдрессинг», то есть ношение одежды, которая традиционно связывается с противоположным полом. Транссексуалы — это женщины и мужчины, которые чувствуют себя плохо в данном им от природы теле и поэтому хотят сменить свой пол с помощью операции. Но транссексуалов нельзя рассматривать как гомосексуалистов, даже если они испытывают тягу к представителям одного с ними пола, потому что… да, ну это ведь логично. Если человек на девяносто процентов является женщиной и влюблен в мужчину, но у него до сих пор есть причиндал только по той идиотской причине, что в этой стране очереди на операцию, черт бы их побрал, такие длинные, мы же не будем считать его мужчиной. Не причиндал ведь делает мужчину мужчиной, правда? — Сюзанне Винтер пристально посмотрела на джинсы Хенрика.

Сёрен прекрасно понимал, что точка кипения близка.

— Давайте-ка вернемся к нашим баранам, — прочирикал он. Сюзанне Винтер посмотрела на него открытым взглядом.

— Йоханнес не был бисексуалом, — твердо повторила она. — Почему это вообще так важно?

— У нас есть основания полагать, что Йоханнеса убил мужчина. Об этом говорят некоторые детали, найденные на месте преступления, которых я не могу раскрыть…

— Да, конечно, я понимаю, — сказала Сюзанне.

— Ага, спасибо, — глупо ответил Сёрен. Повисло молчание.

— Ну и правда же, — сказал он в приступе доверия. — Я и сам думал, что он гомосексуалист. Из-за одежды и вообще всего внешнего вида. Мы видели фотографии с сайта «Красной маски». С нашей стороны, конечно, неправильно, что мы… — Сёрен откашлялся. — Да, что мы… что я не понимаю точного значения некоторых терминов. И то, что мы нашли на месте преступления… ох. Эта сцена просто… Ладно, на месте преступления была найдена сперма, и это не сперма Йоханнеса.

Хенрик изумленно уставился на него.

— И похоже, что Йоханнеса сперва подвергли очень жестокому насилию, а потом убили.

— Ты что делаешь, а? — Хенрик вскочил и указывал пальцем на Сёрена. — Ты что, чокнулся, что ли? — Рука Хенрика была в десяти сантиметрах от лица Сёрена, когда тот схватил ее за запястье.

— Сядь, — сказал Сёрен и сам усадил Хенрика на стул. — Я знаю, что делаю.

— Ты раскрываешь свидетелю обстоятельства дела, которыми он может злоупотребить, — прошипел Хенрик. — Мне, мать твою, страшно осточертели эти твои сольные выступления, понял? Ты сошел с ума, Сёрен. Что с тобой творится, черт побери?

— Я ей доверяю, — рявкнул вдруг Сёрен. И Хенрик, и Сюзанне вздрогнули. — Просто доверяю тому, что вижу, задери тебя лягушка! — он яростно указал двумя пальцами на свои глаза. — Понимаешь ты или нет? У нас нет никаких зацепок в этом деле, потому что мы видим только то, что видели вчера, все то же старое дерьмо. Мы ослепли, — он чуть сбавил напор. — Мы ослепли. Все это в несколько слоев обернуто ложью, так что я ничего не могу разглядеть. Теперь я хочу зайти с другого конца, понимаешь? С того места, где вода чистая и не взбаламученная. И я знаю, когда кто-то врет, — он задержал взгляд на лице Хенрика и прищурил глаза. — Уж поверь мне, кто-кто, а я знаю, врет человек или нет. И она не врет. Вы не врете, — последнюю фразу он сказал, повернувшись к Сюзанне Винтер.

— Нет, — сказала она.

Хенрик не сказал больше ни слова. В перерыве он быстро исчез в коридоре, а когда они продолжили после перерыва, прислал вместо себя Лау Мадсена. Ну и хорошо. Сёрену было совершенно наплевать, доложит ли Хенрик о происшедшем. Иногда человек должен решиться и довериться кому-то. Даже если он из полиции. Даже если это Сёрен.




Сёрен проводил Сюзанне Винтер к выходу.

— До свидания, — сказала она, протягивая ему руку. Ладонь была твердой и холодной, как вымытое спелое яблоко. Ее глаза сияли.

— До свидания, — сказал Сёрен и вздохнул. — Я позвоню, если появятся какие-то новости.

— Да, позвоните, — она повернулась, чтобы идти. Сёрен разглядывал ее пальто. В самом низу, под коленками, было пришито светоотражающее яблоко. Она вперевалку шла через парковку.




Сюзанне назвала ему одно имя. Стелла Марие Фредериксен. Стелла Марие была той самой клиенткой, позвавшей Сюзанне в «Красную маску». Сёрен записал ее имя и сидел теперь у себя в кабинете и глядел на записку, позабыв о стычке с Хенриком. Он не понимал, за какой конец тянуть. Хенрик такой вспыльчивый сейчас, заводится с полпинка, подумал он. И вчера, и сегодня. Как будто его мучают угрызения совести. Неужели это связано с Анной? Сёрен, ты становишься параноиком, сказал он себе. Хенрик прав — Сёрен предпочитает выступать в одиночку. Сольные выступления, как крикнул Хенрик… Более точно его жизнь описать нельзя.

Он нашел в полицейской базе живущих в Дании Стеллу Марие Фредериксен и узнал, что она проживает в районе Нёрребро, на улице Эльмегаде, и у нее есть и мобильный, и домашний телефоны. Он набрал домашний номер.

— Стелла, — сказала она в трубку после первого же гудка. Голос был запыхавшийся. Сёрен положил трубку, поднялся и вышел в коридор. Хенрик сидел за своим столом и стучал по клавиатуре. От щеки к самому горлу тянулось красное пятно. Дверь в его кабинет была открыта, и Сёрен проскользнул внутрь и некоторое время незаметно рассматривал Хенрика, пока тот не обернулся и не уставился на Сёрена.

— Нет, — сказал он.

— Что — нет? — спросил Сёрен.

— Не надо только рассказывать, что ты обязательно посвятишь меня во все свои секреты летом, на Пасху или к Рождеству. Завтра, скоро. Я этим уже сыт по горло, — Хенрик ударил ладонью по столу. — Мы вдвоем берем у свидетеля показания, но знаешь, зачем я тебе нужен? Для украшения. Только для гарнира, черт побери. Ты делаешь все, что тебе заблагорассудится. Перехватываешь мяч у игрока своей команды и сам его ведешь через все поле как сумасшедший, вот что ты делаешь, — Хенрик в ярости ткнул пальцем в сторону Сёрена.

— Одно дело — твоя личная жизнь, — продолжил Хенрик. — Да, может быть, мы не так уж друг другу доверяем, как я раньше думал. Может быть, то, что мы знакомы с двадцати лет, ничего не значит. Может быть, ты правильно поступаешь, посвящая меня только в самое необходимое. Может быть, у тебя просто такой характер и ты всегда выглядишь герметически запечатанным, хотя каждому видно, что тебя что-то мучает.

— У тебя тоже есть тайны, — угрюмо сказал Сёрен. Хенрик взглянул на него удивленно.

— У меня нет от тебя никаких тайн, Сёрен. Но ты прав, я давно уже ни черта тебе не рассказывал, и знаешь, почему? Чтобы проверить, заметишь ли ты это вообще. И знаешь что? Ты вел себя так, как будто тебя более чем устраивает, что я стал таким же закрытым, как ты. Ну и прекрасно. Если мы должны работать вместе, как два чертовых придурка, то давай работать. И если ты намекаешь на тот вчерашний разговор в машине, то ты идиот. Мы были на работе. Я же не мог начать рассказывать тебе, что…

— Что? — Сёрен почувствовал, как у него сжимается горло.

— Что я изменяю Жанетте, доволен? — тихо огрызнулся Хенрик. — Уже пять недель. Дерьмо какое-то. Я же совершенно не хочу разводиться с Жанетте, но я не собираюсь сейчас об этом говорить, — Хенрик покосился на открытую входную дверь.

— Пять недель?

— Да. Это девушка из фитнесс-клуба. Ее зовут Лине. Все как-то само собой получилось, — Хенрик выглянул в окно. Сёрен на секунду закрыл глаза.

— Но мы говорили о тебе, — сказал Хенрик, — а не обо мне. Ты делаешь вид, что у тебя все в полнейшем порядке, хотя все знают, что это вранье. Все знают, что твой срочный отпуск почти три года назад был совершенно не из-за того, что ты переутомился. Уж чего точно там не было, так это переутомления. В то Рождество что-то случилось, я прекрасно это знаю. Но ладно. Как я уже сказал, это твоя личная жизнь, и если ты не хочешь никого в нее пускать, это твое дело, — он взглянул на Сёрена, и его взгляд стал ледяным. — Но с работой так не получится. Здесь никто не скрывает свои дела от других, и знаешь почему? Потому что мы одна команда.

— Я твой начальник, Хенрик, — возразил Сёрен.

— Да будь ты хоть премьер-министр, мне плевать, — рявкнул Хенрик. — Все те укрепления, которые ты выстраиваешь между собой и окружающим миром, ты можешь оставить у себя дома в Хумлебеке. Приходя на работу, ты становишься частью команды. Мне уже несколько лет назад это надоело. Ты ведешь себя так, будто ты Шерлок Холмс, а я дурачок Ваттсон, который в изнеможении разглядывает великого детектива, а тот знай играет на своей скрипке, стоя у окна в эркере, под кайфом, потому что не умеет делиться мыслями и идеями с тем, кто ему ближе всего.

Сёрен ничего не ответил. Он хотел защититься, но передумал — зачем? Разве ему есть что защищать?

— И меня это задевает вдвойне, потому что я еще и твой друг, — сказал Хенрик неожиданно тихо. — Ты исключаешь меня и из работы, и из своей личной жизни. Как будто я тебе настолько не нужен, что ты предпочитаешь все делать в одиночку. И я ни на секунду не верю, что ты можешь справиться со всем в одиночку, — он внезапно замолчал, как и накануне в машине, как будто из него вышел весь воздух, и принялся вертеть в пальцах кольцо от ключей. Сёрен закрыл дверь в кабинет. Это было минутное сумасшествие или минутная смелость.

— Хенрик, — сказал он.

Хенрик поднял на него глаза.

— Почти три года назад… — Сёрен вздохнул.

За десять минут он рассказал Хенрику о том, что тогда произошло. Он говорил отрывисто, и цвет лица Хенрика сменился с пятнисто-красного на мелово-белый. Закончив говорить, Сёрен бессильно опустил руки. Хенрик встал и обнял его.

— Господи, Сёрен, — сказал он низким голосом. — Почему ты ничего не рассказывал?

Сёрен вдруг понял, что не знает ответа на этот вопрос.




Около пяти Сёрен и Хенрик позвонили в дверь Стеллы Марие Фредериксен на Эльмегаде. Им открыла женщина в рыжем спортивном костюме и тапочках в форме медвежьих лап. У нее были жгуче-черные волосы с ярко-розовыми перьями. Она приветливо посмотрела на двух мужчин и предложила им кофе, как будто тот факт, что ей нанесла визит полиция, ее совершенно не удивил. Только услышав о цели их визита, она побледнела и объяснила, смущенно запинаясь, что думала, что они пришли по делу ее бывшего мужа. Его задерживали за насилие, и последние три недели у нее под окнами стоит патрульная машина, потому что его ищут. Да, она хорошо знала Йоханнеса.

— Он умер? — прошептала она, поднимая с пола ребенка и прижимая к себе. У девочки были иссиня-черные глаза в густом обрамлении ресниц. Сёрену инстинктивно захотелось потянуться за ней.

— Подождите, пожалуйста, — сказала Стелла Марие. — Я включу ей мультики, ладно? Это, кажется, слишком серьезный разговор для маленького ребенка.

Устроив малышку в гостиной, они уселись в кухне, и Сёрен позволил Хенрику начать разговор. В последний раз Стелла Марие видела Йоханнеса на прошлой вечеринке «Красной маски», в сентябре. Их встречи всегда получаются отличными, но в ту пятницу все было просто превосходно, и в этом не в последнюю очередь заслуга Йоханнеса. В большинстве случаев он одевался не очень ярко и пил пиво с близкими друзьями, но иногда в него просто дьявол вселялся, и он приходил расфуфыренный и заставлял воздух вокруг искриться. К тому же в Хорсенсе как раз тогда же проходил концерт готической музыки, так что в «Красной маске» было довольно безлюдно. Сколько было народу? Около сотни, предположила Стелла Марие. Так что атмосфера была приятная и воздушная.

— Йоханнес стоял в углу, — она зажмурилась, рассматривая собственные воспоминания. — Справа от барной стойки, где толпились люди. На нем было что-то кожаное, юбка или брюки, и какой-то корсаж с черной сетчатой майкой, хм, подождите-ка… — она развернулась на стуле и включила компьютер.

— У меня есть куча фотографий того вечера.

Прежде чем Сёрен успел сказать, что они уже видели их на сайте, Стелла Марие открыла страницу и запустила слайд-шоу. На экране появились одетые в черное готы всех оттенков и мастей. Некоторые корчили дикие рожи, показывая пирсинг в языке, другие были запечатлены просто с кружкой пива, поднятой к выкрашенным черным цветом губам, или хохочущими так, что накрашенные глаза стали узкими щелочками. Сёрен узнал Йоханнеса.

— Вот и он, — сказала Стелла Марие.

— Вы знаете, кто стоит рядом с ним? — внезапно спросил Сёрен. Стелла Марие и Хенрик уставились на экран.

— Разве там есть кто-то? — спросил Хенрик.

Сёрен указал на что-то черное сбоку от Йоханнеса. То, на что он указывал, не обязательно было частью человека, но могло быть. Часть спины, может быть, или бедро, по крайней мере, что-то, одетое в черное, прижатое к ноге Йоханнеса. Ткань казалась рубчатой, и Сёрен вынужден был признать, что это могла быть просто какая-то часть задника.

— У нас в баре есть разные ящики и старые стулья, которые мы накрываем черной тканью, чтобы создать ощущение совершенной темноты. Может, там какой-то пульт рядом с ним стоит, — Стелла Марие пожала плечами. — Я не помню, с кем именно он разговаривал, — добавила она. — Я думаю, со всеми. Он был, как я сказала, в ударе.

— Ник YourGuy вам о чем-то говорит? — спросил Сёрен.

— Нет, — ответила Стелла Марие, качая головой. — Но в нашей среде совершенно нормально иметь ники. Это часть игры.

— И какой у вас? — спросил Сёрен.

— Surprise, — без выражения ответила Стелла Марие.

— Мне нужен список адресов вашей почтовой рассылки, — сказал Сёрен. Стелла Марие поначалу отнеслась к этому скептически.

— Ладно, в этом же ничего такого нет, — пробормотала она наконец, снова повернулась к компьютеру, открыла нужный документ и вывела его на печать. Они немного посидели молча, Сёрен разглядывал кричаще-розовую прядь волос на плече Стеллы Марие. Обернувшись к ним снова, она сказала, немного колеблясь:

— Я тут кое-что вспомнила о том вечере, — она неуверенно посмотрела на Сёрена. — Там был парень, которого я никогда раньше не видела… И он был очень заметный. Это наверняка ничего не значит, но я все-таки решила вам сказать.

— Может, мы еще раз просмотрим фотографии, — предложил Хенрик, — и вы его покажете?

— В том-то и проблема, — она бросила на них смущенный взгляд. — Он, этот парень, был ужасно красивый, темно-рыжие волосы, но не крашеные, как у Йоханнеса, например, и многих других готов, а настоящие, темно-рыжие от природы. И высокий. Я увидела его, когда он заходил. Он пришел один, и я не знаю, был ли он знаком с кем-то из присутствующих. Позже я увидела его в баре. Он стоял отдельно, но я прекрасно видела, как на него глазели. Девочки походили просто на стаю голодных пираний. В какой-то момент я начала делать фотографии для сайта и подумала, что это хорошая возможность подойти к нему поближе. И тогда, по крайней мере, он стоял вот здесь, справа от бара, где Йоханнес позже развлекал толпу, — она криво улыбнулась. — Я хотела сфотографировать его для сайта, потому что он был такой красивый, ну и просто для того, чтобы был повод с ним заговорить. Но он был против…

— Чтобы вы его фотографировали?

— Да, он накрыл камеру рукой и толкнул ее вниз. Не агрессивно, нет, вовсе нет, он просто не хотел фотографироваться, и я, конечно, не стала настаивать. Когда я перенесла фотографии в компьютер, я из чистого любопытства просмотрела их все, чтобы проверить, не попал ли он случайно хоть на одну из них. Но нет, его не было ни на одной. Я сделала около двухсот пятидесяти снимков, нас в тот вечер было около сотни человек, так что теоретически каждый присутствующий должен был бы фигурировать на двух с половиной фотографиях, но в его случае теория не работает. Так что кажется, будто его вообще там не было. Но многие мои подруги тоже его заметили. Ох, он такой красавчик, — Стелла Марие пожала плечами.

— Вы можете описать, как он выглядел? Во что он был одет, например? — спросил Сёрен. Парень с темно-рыжими волосами ждал Анну, и Сёрен почувствовал, как его пульс за секунду поднялся на небывалую высоту.

— Он был в обычной одежде. В этом нет ничего странного, на наших вечеринках всегда есть группа людей, которые приходят в своей обычной одежде, все зависит от того, какое у них настроение этим вечером. Так что я не помню точно. Ну, что-то черное, наверное, — она снова пожала плечами. — И вот еще что смешно: у меня было такое ощущение, что я его где-то раньше видела. Я даже думала об этом в воскресенье, уже после вечеринки, но потом… да, мне хватает дел, — она кивнула в сторону дочери, смотревшей мультфильмы. — Но, может быть, он придет и в следующий раз, почему бы и нет? Тогда и вы тоже можете прийти, если хотите, — Стелла Марие скользнула по ним дразнящим взглядом. — Да, а как насчет похорон, вы что-то об этом знаете? — добавила она. — Я бы хотела пойти. И многие мои знакомые наверняка бы пошли. Так ужасно, что Йоханнес умер, — ее лоб прорезала вертикальная морщина. — Нам действительно будет его очень не хватать.

— Это нужно узнавать у семьи, — отрывисто ответил Сёрен. — У Йоханнеса есть мать, звонить наверняка нужно ей.

— Мать Йоханнеса, — сказала вдруг Стелла Марие. — С ней была странная история. Я слышала, что Йоханнес из богатой семьи, с которой он перестал общаться. Это, кстати, мне Сюзанне Винтер рассказывала, еще тогда, когда они встречались. И однажды, когда я прибиралась после одной из вечеринок «Красной маски» где-то на Эстербро, мне вдруг привозят два дивана. Сначала я совершенно растерялась и сказала, что это какая-то ошибка. Но водитель настаивал. Два дивана из «Мебельного магазина Кампе» для Стеллы Марие Фредериксен. Подарок. Тогда я еще не знала, что этот магазин принадлежит семье Йоханнеса, это Сюзанне мне потом рассказала. Я поговорила об этом с Йоханнесом только на следующей вечеринке, и он чуть в обморок не упал, когда об этом услышал. Мы так никогда и не узнали, как она вычислила «Красную маску», и Йоханнес тоже наверняка у нее не спрашивал. Но в тот вечер он все повторял и повторял торжествующе: «Мама меня любит!» Все смеялись, потому что это было очень уж трогательно.

— Где сейчас диваны? — спросил Хенрик.

— Стоят в кузове нашего грузовика, мы перевозим их с места на место вместе с остальной техникой. Барная стойка, проектор и так далее. Они очень крутые. Черная кожа, конечно. Какие-нибудь в крупных цветах так удачно бы не вписались, — она отрывисто рассмеялась.

Сёрен снова почувствовал, что как будто бы пошевелил калейдоскоп и картина полностью переменилась.




Когда они вернулись в машину, Хенрик спросил:

— Ты уверен, что доверяешь этой Сюзанне Винтер?

— Да, — ответил Сёрен.

— Стал бы бесчувственный тиран присылать вот так за здорово живешь два дивана?

— Все необязательно или черное, или белое, Хенрик. Может быть, в матери Йоханнеса есть и что-то хорошее. Не все же всегда делится только на черное и белое! — машину вел Хенрик, и Сёрен вдруг уронил голову на руки.

— Эй, ты в порядке? — спросил Хенрик. Вся его злость, кажется, испарилась.

— Знаешь, как все всегда происходило в моей жизни?

— Ээ… нет.

— Все было четко — как оно выглядит, так оно и есть. Из А следует В, из В, конечно, С, а дальше D и Е.

— Ну да, а разве это не так?

— Нет, — ответил Сёрен. — Иногда все выглядит так, что ты совершенно не понимаешь, что к этому привело, у тебя есть только окончательный результат, Е, и исходная точка, А, и все, больше ты ничего не знаешь. Все, что между этими двумя точками, от тебя скрыто.

— Сёрен, — мягко сказал Хенрик, — я не понимаю, о чем ты говоришь.

— Вот как я работаю, — невозмутимо продолжил Сёрен. — Я хочу иметь возможность вернуться назад и понять, что там произошло. Я хочу, черт побери, иметь такую возможность, — он ударил рукой по бардачку. — Но иногда все совсем не так, правда? И знаешь, что это значит? — Сёрен не стал ждать ответа Хенрика. — Это значит, что не все на самом деле является тем, чем кажется. Многое является, да. Но вовсе не все.

— Я не уверен, что я понимаю, о чем ты, — миролюбиво сказал Хенрик.

— Это ничего, — ответил Сёрен. — Я просто должен что-то изменить в своей жизни.

— Тебе нужно с кем-то поговорить о том… обо всей этой истории с Майей, — внезапно сказал Хенрик. — Правда нужно.

Сёрен кивнул. Они помолчали.

— Мои родители умерли, когда мне было пять лет, — внезапно сказал Сёрен.

— Я знаю. Тебя вырастили Кнуд и Эльвира. Я знаю.

— Да-да, конечно, — Сёрен потер лоб. — Просто сейчас я совершенно сбит с толку, совершенно.

— Тебе нужно поговорить с кем-то об этой истории с Майей, — повторил Хенрик. — Если бы это случилось с моими дочерьми, то, блин, я бы сейчас здесь не сидел, это уж точно…

— Ты думаешь, этого достаточно? — перебил его Сёрен.

— Ты о чем?

— Того, что мои родители умерли. Когда мне было пять. Совершенно внезапно. Ты думаешь, этого достаточно для того, чтобы нанести ребенку травму?

— Ну, зависит от обстоятельств, — голос Хенрика звучал растерянно.

— И вот это именно то, чего я не понимаю, — хрипло сказал Сёрен. — Конечно, потерять родителей — это трагедия. Но я же, черт возьми, даже их не помню. И Кнуд с Эльвирой меня любили. У меня не могло быть лучших родителей, нигде мое детство не могло бы пройти лучше, чем в их доме, и это правда, я не просто говорю это, лишь бы что-то сказать, — он выглянул в боковое окно. — И все-таки кажется, как будто во мне что-то смято. Совершенно смято. Я не решаюсь.

— Не решаешься что?

— Не решаюсь… Вибе же мне как сестра, елки-палки! — Сёрен развел руками. — И была сестрой с тех пор, как я встретил ее на первой дискотеке в первом классе гимназии. Я встречался со своей сестрой с пятнадцати до сорока лет! Я не решался завести с ней ребенка. Во всех случаях, когда нужно было на что-то решиться… Когда я вижу сейчас Вибе с этим огромным животом, я благодарю судьбу, что она ушла. Я бы никогда себе не простил, если бы она осталась со мной и из-за меня никогда не стала бы матерью. Она заслуживает много лучшего, чем я могу ей дать.

Последовала долгая пауза.

— У меня ведь даже друзей по большому счету нет, — продолжил Сёрен. — Есть ты. И Аллан. И Вибе, и, конечно, ее муж тоже.

— Мы с Алланом — неплохой вариант, вообще-то, — сказал Хенрик с таким видом, как будто бы откровение Сёрена его одновременно и обидело, и развеселило.

— Да, мне грех жаловаться. Но ты же сам это сказал утром, разве нет? Что я ни перед кем не открываюсь и ничего не даю взамен. Вы меня не знаете, правда? — он снова развел руками. — Многие дети остаются без родителей, некоторые из них попадают в детдом или меняют одну приемную семью за другой — и все-таки справляются. Я играл в дедушкином и бабушкином саду, когда случилось несчастье. Этот сад был райский уголок, я его помню. Но я не помню, как родители умерли, я не помню, чтобы плакал по ним. Я даже не злился из-за того, что они умерли, не тосковал. Так, чтобы всерьез. Кнуд и Эльвира были моими родителями. Действительно были. Я не вижу никаких причин, почему стал таким замкнутым и трусливым, — он замолчал. Хенрик откашлялся.

— Ну вот, ты только что это сделал, — сказал он.

— Что сделал?

— Открылся. Не побоялся.

— У меня все время стоит перед глазами лицо девочки, — сказал Сёрен. — Вдруг она все собой заполняет. Я думал, что смогу от этого сбежать. Ты представляешь, каково было лежать рядом с Вибе и не рассказать ей, что на самом деле происходит? Она думала, что я страдаю из-за нашего разрыва. Она успокаивала меня и уверяла, что мы навсегда останемся друзьями. Она приносила мне ужины, и я все время врал, — Сёрен прижал ко рту сжатый кулак.

— Ты должен с кем-то об этом поговорить, — в третий раз сказал Хенрик. Сёрен выглянул в окно. Как он мог сомневаться в Хенрике?

— Да, должен, — ответил он.




Без десяти восемь Сёрен позвонил в дверь многоэтажного дома в дальней части района Нёрребро. На табличке было написано Бек Вестергор. Последний раз Сёрен смотрел Бо в глаза накануне того дня, когда они с Майей и Катрине улетели в Таиланд.

— Береги их, — сказал он, удерживая его взгляд. От Бо волнами шло раздражение. С тех пор он видел Бо только один раз. В церкви, со спины.

Сёрен позвонил заранее и предупредил, что зайдет, и теперь ему открыл дверь человек, которого Сёрен с трудом узнал, небритый, в джинсах и майке, со свисающим, как кранец за бортом корабля, животом. Бо посмотрел на Сёрена, развернулся и исчез в квартире. Сёрен пошел за ним в маленькую гостиную, объединенную с застеленной линолеумом кухней. Справа от кухни была открыта дверь в комнату, Сёрен разглядел неприбранную постель. Шторы были задернуты, телевизор включен.

— Что тебе? — враждебно спросил Бо. Он уселся на диван, закурил и заговорил прежде, чем Сёрен успел ответить: — Я не знаю, чего ты сюда приперся. Но если ты за каким-то прощением, то можешь об этом забыть. Ты свой шанс упустил, когда перестал отвечать на телефонные звонки и я вдруг не мог больше никак с тобой связаться. Даже в Беллахой. Они грозили вкатить мне запрет приближаться к тебе, если я еще раз позвоню. Запрет приближаться! Как будто это я был преступником. Знали бы они.

— Я просто не мог слышать о том, что случилось. Они погибли. У меня не было сил выслушивать подробности.

Бо бросил на него растерянный взгляд:

— Ты относился ко мне так, как будто я собирался над тобой издеваться, хотя я совершенно этого не хотел. Как будто я какой-то сталкер. Я же просто хотел с тобой поговорить! Я только что потерял жену и ребенка. Нашего ребенка. Я же просто хотел с тобой поговорить! — Бо спрятал лицо в руках.

— Я был трусом, — сказал Сёрен. — Я совершил ошибку.

Они посидели молча, потом Сёрен сказал:

— Теперь я хочу знать все. Во всех подробностях. Я хочу знать, почему ты сидишь здесь передо мной, а они лежат в земле.

Бо смертельно побледнел и дышал тяжело.

— Ты что, хочешь сказать, что это я во всем виноват? Ты чертово дерьмо… — Бо хотел подняться, но не удержал равновесия и всей тяжестью своего тела рухнул обратно на диван. После этого он сдался. — Наша гостиница была довольно далеко от пляжа, и я проснулся в то утро оттого, что из двери текла вода. Снаружи был совершенный хаос. Крышу сорвало, люди кричали и бежали подальше от пляжа. Я звал Катрине и пытался подойти к пляжу. Я по-прежнему не понимал, что происходит, но вдруг мне стало ясно, что, если только я не побегу, шансов выжить нет. И я побежал. В противоположном направлении, подальше от берега, вверх по склону, где я остановился на вершине. Рядом со мной были еще человек пятьдесят. Я не хотел смотреть вниз на залив. Я не хотел. Я просто лежал под кустом и молился, чтобы они выжили. Но мои молитвы не были услышаны, — он сухо рассмеялся. — Я перебрал накануне, мы устраивали свою собственную импровизированную рождественскую вечеринку, и я слишком много выпил. Катрине, наверное, спустилась на пляж вместе с Майей, чтобы позавтракать. Майя проснулась, и она с ней ушла, чтобы не будить меня. Майе было около трех месяцев. Что они могли поделать, когда пришла волна? Конечно они погибли. Их нашли чуть дальше на берегу. Вот как все было, Сёрен. Ты доволен? Я не смог их спасти, потому что я спал, когда они погибли. Потому что у меня было похмелье, — Бо целиком погрузился в себя.

— Я был на похоронах, — сказал Сёрен. — Сидел в самом последнем ряду.

— Я тебя прекрасно видел.

— Спасибо, что ты все так хорошо организовал. Цветы на гробах, шелковые ленты и все такое.

Бо ничего не ответил. Казалось, что он совершенно обессилел. В какой-то момент он встал с дивана и достал пиво, Сёрену не предложил. И правильно. Когда дочка Сёрена погибла, он прятался как трус в церкви на последнем ряду в уверенности, что Бо его не видит. Он не заслуживает никакого пива. Он вообще ничего не заслуживает. Они долго сидели молча. Бо вяло следил за тем, что показывали по телевизору, и прикладывался к бутылке. Сёрен сидел как окаменевший. Когда он поднялся, чтобы уходить, Бо сказал:

— Такие вот парни, как ты, такие вот, за сорок, которые признаются во всех грехах и надеются на большое всеобъемлющее прощение — вы такие патетичные, мать вашу, — Бо отшвырнул пустую бутылку.

— Я позвоню, — сказал Сёрен. — Я к тебе еще зайду.

— И не думай даже.

Бо не поднял глаз, когда Сёрен выходил из гостиной. Сёрен открыл входную дверь и, переступая через порог, услышал, как Бо говорит:

— Но Майя улыбалась мне. Мне! Она вообще понятия не имела, что за придурок здесь ошивается.

Сёрен шел по бетонно-серому коридору, полному пакетов с мусором и старых велосипедов, и его сердце было тяжелым, как камень.




Вибе открыла дверь, выставив вперед живот. У нее была круглая, как шар, голова, и толстые ноги в сандалиях «Биркенсток». Она широко улыбалась.

— Я самый идиотски-веселый гиппопотам на свете, — сказала она, прижимая Сёрена к себе. — Я так рада тебя видеть. Я думала, ты ужасно занят и я увижу тебя только после того, как полиция сдвинется с мертвой точки в деле, где у нее нет ни единой зацепки, — она внимательно посмотрела на Сёрена. — Эй, что случилось? Ты сам не свой.

Сёрен повесил куртку на крючок.

— Вибе, мне нужно с тобой поговорить. Это, конечно, ужасно не вовремя, — он кивнул на ее живот. — Но это не может ждать. Я не могу выдавить из своей пустой головы ни единой конструктивной мысли, пока я с тобой не поговорю.

— Кажется, это серьезно, — легко сказала Вибе.

— Это действительно серьезно.

Джон сидел на диване перед включенным телевизором, на коленях у него лежало полотенце. На столе стояли бутылка с массажным маслом и два бокала красного вина — один полный, во втором было слегка прикрыто донышко. Они смотрели сериал про инспектора Морса. Джон встал и пожал Сёрену руку.

— Привет. Вам там нелегко, судя по сегодняшним газетным заголовкам, а?

— Это не так уж важно, — пробормотал Сёрен.

— Хочешь чего-нибудь? Вина? Ты голодный? — спросила Вибе.

Сёрен колебался. Он был голодный как волк. Вибе сразу все поняла.

— Дорогой, — сказала она Джону. — Разогрей, пожалуйста, Сёрену еды и налей вина? Сёрен хочет со мной поговорить. О чем-то серьезном.

Джон поднял бровь.

— Мы сядем в столовой, хорошо? Там же мы не помешаем?

Джон посмотрел на часы.

— Я сейчас разогрею тебе ужин, — сказал он, глядя на Сёрена. — Потом схожу выгуляю Кэша, ладно? Так что вы можете сидеть в гостиной.

— Вы простите меня, — вставил Сёрен, — я не хотел врываться и портить вам пятничный вечер.

— Да все в порядке, — сказал Джон и коротко потрепал Сёрена по плечу.

Двадцать минут спустя Сёрен поглощал гуляш с картофельным пюре, пытаясь вспомнить, когда он ел в последний раз. Вибе налила ему бокал вина, и они болтали, пока он ел. Когда тарелка опустела, он отнес ее на кухню, чтобы Вибе не пришлось вставать. В кухне он выпил ледяной воды из-под крана и плеснул немного себе на лицо. Потом он вернулся в гостиную. Вибе сидела в углу дивана и смотрела на него выжидательно и беспокойно.

— Я боялась этого двадцать лет, — сказала она. Сёрен резко остановился.

— Я не понимаю, о чем ты? — ошеломленно спросил он. Она уставилась на него.

— Ну, — поспешила она ответить, — может быть, я опережаю события, — она бросила короткий взгляд в сторону. — Садись и давай закончим с этим побыстрее, ты выглядишь совсем измученным.

Была пятница, двенадцатое октября, снаружи было неуютно, холодно и темно, как в могиле. Сёрен откинулся на спинку дивана, разглядывая свои руки. Потом он рассказал Вибе то, что собирался рассказать.

Помнит ли она, как ездила в командировку в Барселону в декабре 2003 года? Да, помнит конечно. Помнит ли она, что Сёрен был в городе с Хенриком? Что они ужинали в азиатском ресторане в районе Вестербро? Что Сёрен рассказывал ей об этом вечере, когда она вернулась домой, о ресторане, о тех девушках за соседним столиком, с которыми они разговорились, как они поехали потом вместе с ними в ночной клуб, в котором танцевали? Да, Вибе все это помнила.

— В тот вечер я ушел домой вместе с женщиной, которую звали Катрине.

В глазах Вибе поначалу промелькнуло что-то тяжелое, потом ее губы начали улыбаться, и Вибе спросила: неужели Сёрен пришел рассказать, что изменил ей четыре года назад? Ай-яй-яй, сказала она, грозя пальцем, но послушай, мы были вместе двадцать пять лет, конечно, я понимала, что это может произойти, что это, может быть, происходило, так что нечего выглядеть таким виноватым. Сёрен покачал головой. Нет, нет. Но Катрине, эта женщина. Она забеременела. Теперь Вибе вытаращила глаза. Что? Что она? Да. Это была одна ночь и одно утро, с тех пор они не виделись, ни разу. До того, как Катрине позвонила вдруг полгода спустя и сказала, что она беременна. Большой срок. Вибе подавила возглас изумления. Сёрен вздохнул.

— Катрине встретила другого человека, который должен был быть отцом ребенку. Они прямо сказали, что им не нужно, чтобы я сильно вмешивался, — тихо продолжил он. — Но они хотели, чтобы ребенок знал правду: что у него есть биологический отец и отец, который его воспитывает, и что это разные люди. Я не должен был участвовать в жизни ребенка с рождения. Они хотели подождать, посмотреть, как все складывается, и потом решить, что делать, когда и если возникнет необходимость предъявить меня ребенку. Я был сам не свой, — он поднял глаза, но не увидел никакой симпатии во взгляде Вибе. — Эльвира умирала, я был сам не свой, — повторил он, — и потом, я совершенно не хотел никакого ребенка. Я сидел в квартире Катрине и Бо и мечтал, чтобы они провалились к черту, и все. — Сёрен откашлялся. — Но потом Бо вдруг позвонил мне и сказал, что Катрине родила. В один из дней я заехал во Фредриксбергскую больницу после работы, только из чувства долга, так я тогда к этому относился. Но потом я ее увидел, Вибе.

Вибе расплакалась.

— Я увидел ее, и мир перевернулся. Я ее полюбил. Абсолютно сумасшедше, как я никого никогда раньше не любил. Она была совершенно лысая, спала на боку и была похожа на меня как две капли воды. Когда я возвращался домой в тот день, мне пришлось съехать на обочину, чтобы не попасть в аварию. Я то смеялся, то дрожал всем телом и совершенно не мог собраться с мыслями. Ее назвали Майей. В следующий раз я увидел их только спустя две недели, когда они вернулись домой. В Бо явно вселился альфа-самец, на пятикилометровом расстоянии было видно, что он не хочет делить со мной отцовство, но я не собирался это даже обсуждать. Я хотел быть Майиным отцом. Я думал об этом денно и нощно две недели, и я больше не хотел от нее отказываться. Бо страшно рассердился, прошло два тяжелых месяца, прежде чем нам удалось более-менее наладить контакт. Я очень старался, чтобы мои действия не были истолкованы как угроза или агрессия, и пытался показать ему, что да, я хочу занять какое-то место в жизни Майи, но это совсем не его место. Это помогло, — Сёрен замолчал и посмотрел на свои руки.

Вибе высморкалась и устроила поудобнее свой большой живот.

— Я не мог об этом рассказать, — продолжил Сёрен. — Я не мог заставить себя об этом рассказать. Что, хотя я не хотел заводить ребенка с тобой, от меня забеременела другая женщина. Я просто не мог этого сказать. Тут еще наши отношения виноваты, Вибе, — вдруг сказал он, как будто она пыталась ему возразить. — Мы же были как брат и сестра, черт возьми. Мы не были мужем и женой. В этом не было никакой искры. Если по большому счету. Я имею в виду — посмотри на Джона. Даже Джон относится ко мне как к шурину, он даже не ревнует, что я спал с его женой больше раз, чем он сам, — Вибе не могла не улыбнуться. — Помимо того, что я не хотел быть отцом, самого характера наших отношений было достаточно для того, чтобы не заводить ребенка. И тут в разгар всего этого заболела Эльвира, потом Кнуд… Я не мог рассказать тебе, что Катрине забеременела, это было исключено. По крайней мере тогда, — Сёрен вздохнул. — Так что я решил немного подождать. Пока буря не уляжется. Точно так же, как мы решили не рассказывать пока старикам, что мы разошлись.

— Кнуд и Эльвира знали о ребенке? — прошептала Вибе.

— Нет, Вибе. Они ничего не знали. Я бы никогда не мог с тобой так поступить. Никто ничего не знал. Ни Хенрик, ни Аллан, никто. Я переживал все это в одиночку. Конечно, я не мог скрывать это всю жизнь, это понятно… но…

— У тебя есть дочь… — прошептала Вибе. Она удивленно почесала голову, как будто все ее восприятие действительности было нарушено.

— У меня нет дочери, — с нажимом возразил Сёрен. Вибе заморгала.

— Восемнадцатого декабря Бо, Катрине и Майя улетели в Таиланд на Рождество. В Пхукет. Они погибли от цунами. Бо выжил, но Катрине и Майя погибли.

Вибе сложила руки перед лицом, и ее глаза бегали из стороны в сторону, как будто она пыталась перечитать те события прошлого, в которых теперь находила вдруг новый смысл.

— Но тебе стало по-настоящему плохо только в январе, — удивленно сказала она. — После того, как мы расстались. Спустя довольно долгое время после смерти Эльвиры, и пока Кнуд все еще был на ногах и никто не знал, сколько ему осталось. Это же было и после цунами, в начале января?

— Мы же были в Швеции. Мы ничего не знали о том, что случилось, пока не вернулись домой, пока мы не увидели газеты. Я хотел рассказать тебе о Майе еще в Швеции, но не смог. Ты была такой умиротворенной. Когда мы вернулись домой и узнали, что случилось в Азии, я искал в списках погибших их имена, но их там не было. Я думал, что они живы. Что им просто не пришло в голову мне позвонить, потому что кругом был такой хаос. К тому же я был просто донором спермы. Я не мог ничего выяснить — только ждать, пока Катрине сама вспомнит обо мне и позвонит. Вечером пятого января позвонил Бо. Он кричал и плакал. Я не мог ничего понять. Я просил его успокоиться. Странно, о чем человек думает в такой ситуации. Совершенно безнадежные мысли. Я подумал, что Катрине ранена и лежит в больнице. Бо ведь был такой вспыльчивый, всегда так преувеличивал свои переживания. Я даже в самом страшном сне не мог представить, что они погибли. Их же не было в списках. Но они погибли. Бо позвонил мне сразу, как вернулся с опознания.

— Ох нет, — Вибе плакала, слезы двумя ровными дорожками текли по щекам.

— Вот как все было. Я совсем обессилел. Я ушел в отпуск. Вибе, прости меня. Я знаю, как тебя мучило то, что я страдаю. Я не мог об этом рассказать. Вместо этого я спрятал Майю в себе. Когда вскоре после этого умер Кнуд, я просто спрятал свою скорбь по Майе внутри скорби по Кнуду. Чтобы никто ни о чем не узнал.

Вибе молча смотрела прямо перед собой.

— Я пойму, если ты меня возненавидишь, — сказал он вдруг.

— Я тебя не ненавижу, Сёрен, — ответила она, потянулась вперед, насколько позволял живот, и сжала его руку. — Тебе, наверное, было чудовищно тяжело.

Сёрен почувствовал, как у него дрожит подбородок, и посмотрел в сторону.

— Почему сейчас? — спросила вдруг Вибе, гладя его по руке. — Почему ты рассказываешь мне об этом сейчас? Потому что я беременна? Или что-то случилось?

Сёрен закрыл глаза, чтобы заставить слезы остаться внутри. Когда ему это удалось, он повернул к ней голову.

— Это из-за дела, которое я сейчас пытаюсь раскрыть, — тихо сказал он. — Оно не то чтобы какое-то особо дьявольское или трагичное, так что не должно очень уж хватать за душу. По крайней мере, полицейского. В нем не замешаны дети, и обе жертвы… да, у них, конечно, есть друзья и родственники, но все-таки. Никакой рыдающей вдовы и троих малолетних детей с круглыми глазами. Ты понимаешь, что я имею в виду?

Вибе кивнула.

— И все-таки это чуть ли не самое ужасное дело, с которым мне приходилось работать. Из-за него будто бы закровили все мои открытые раны. Все врут! Многие, по крайней мере. Врут, чтобы защитить что-то, что на самом деле не надо бы беречь и защищать, но им кажется — обязательно надо, всеми силами. Точно так же, как я делал с Майей. Прошло только пять дней с тех пор, как мы взялись за это дело. Так что это чушь, что у нас нет ни единой зацепки. На то, чтобы раскрыть дело Малене, ушло четыре недели, и тогда все подчеркивали, как быстро нам это удалось, и хвалили. Они пишут так просто потому, что я недостаточно четко говорил, — он вдруг смутился. — Раньше такого со мной не случалось. Я побеседовал вчера с двумя журналистами. И их заголовки вообще-то еще очень даже щадящие, там должно было бы быть написано «Начальник отдела убийств решает личные проблемы на работе» или что-то в этом роде, — он вздохнул.

— И еще я влюблен в одну из свидетельниц, — сказал он. Вибе не ответила. Подняв глаза, он увидел, что она села боком, и не похоже было, чтобы она слышала его последнюю фразу.

— Все в порядке? — испуганно спросил Сёрен. Он подумал о том, что Джон вышел погулять с собакой, и об огромном животе, который, казалось, в любую минуту мог лопнуть.

— Успокойся, — сказала она. — Я не рожаю, — она улыбнулась. — Но…

— Но что?

— Мне тоже нужно кое-что тебе рассказать.

И Вибе рассказала Сёрену то, что изменило его жизнь.

Потом Сёрен долго думал о том, что Хенрик был прав.

Все полностью зависит от обстоятельств.




Глава 13


Карен стояла на перроне, как и обещала, когда поезд из Оденсе прибыл на главный вокзал Копенгагена. У нее был пакет с вином и чипсами, который она поставила на землю, чтобы обнять Анну. Анна застыла, окаменев, но Карен прошептала:

— Не отпускай меня, — и Анна осторожно ее обняла. Потом подошла очередь Лили. Она, хоть и была заспанной и уставшей, охотно принимала обожание от женщины, которую никогда раньше не видела. Анна не могла не рассмеяться, глядя на то, как Лили опровергает все природные законы о том, как быстро может растаять сердце человека. Лили просияла, а тут еще Карен выудила откуда-то плюшевого медвежонка, и это довершило дело. Лили хотела держать Карен за руку, а Карен хотела держать за руку Анну, и так они и шли рука в руке через почти пустой вокзал к очереди на такси.

Уложив Лили спать, они сели в гостиной. Карен хотела знать обо всем. Анна принесла фотографии Томаса с новорожденной Лили в роддоме: на одних он сидел, держа Лили на руках, на других стоял, улыбаясь, между Сесилье и Йенсом. Карен даже не пыталась скрыть свое любопытство и долго рассматривала фотографии.

— Да, ну это же сразу видно, — сказала она наконец.

Анна непонимающе посмотрела на нее. Карен указала на Томаса:

— Он здесь явно не в своей тарелке.

Анна взяла в руки фотографию. Томас был красивым. Расслабленным, спокойным, преуспевающим. Ее воплощенная мечта. Лицо поднято, во взгляде царит уверенность в себе.

— Посмотри на его руки, — Анна проследила взглядом за пальцем Карен. — Кто стоит в коридоре роддома, сжав кулаки, когда он только что стал отцом? И посмотри на его глаза.

Анна посмотрела в его сверкающие голубые глаза.

— Он же сейчас умрет от страха. Ты, конечно, кого угодно напугаешь, — у Карен блеснули глаза. — Особенно труса.

Анна на мгновение задумалась, потом рассмеялась.

— Чего ты смеешься?

— Над тобой, — ответила Анна. — Над твоим умением взмахнуть своей волшебной палочкой и сразу объяснить что к чему. Ты зачем звонила Трольсу после того, как мы с тобой вчера поговорили, дурочка?

— Откуда ты знаешь? — спросила Карен, вовсе не выглядя смущенной.

— Я его встретила сегодня, — Анна снова стала серьезной. — Ужасно странно получилось. То есть сначала все было отлично, я даже рада была его видеть. Но потом все пошло наперекосяк. Он был какой-то… странный.

Карен посмотрела на Анну долгим теплым взглядом и сказала:

— Я бы так хотела, чтобы мы снова стали друзьями. Все трое. Как раньше. Это было лучшее время моей жизни — те годы, которые я провела вместе с вами. Я хочу попробовать все вернуть.

Анна обняла ее.

— Ты безнадежный романтик, — сказала она в ее волосы.

Лед тронулся и растаял, вода была теплой. Они выпили все вино и съели все чипсы. Они говорили обо всем. Рассказывали, как живут. У Анны просто не закрывался рот. Карен смеялась над всем, что она рассказывала. Видел бы это Сёрен, торжествующе подумала Анна. Как она сидит в своей гостиной, расслабившись, захмелев от вина, с хорошей подругой. Вдруг она расплакалась. Карен испуганно взяла ее за руку.

— Ты чего? Что случилось? — спросила она.

— Ты знаешь, кто такая Сара? — спросила Анна, настороженно глядя на Карен. Мама Карен была лучшей подругой Сесилье. Они дружили сто лет. Карен с мамой всегда разговаривали обо всем и всем делились. Что, если все знали про Сару?.. Все, кроме Анны.

— Не-а, — ответила Карен. — Я не знаю никакой Сары. А кто это?

Вдруг Анна застыла. Фотография. Фотография висела на своем месте, справа от камина, в коричневой лакированной раме, и таращилась на нее. Она поднялась.

— Да что такое? — удивленно спросила Карен и села на диване прямо.

— Сейчас, подожди, — сказала Анна, вытирая слезы и снимая со стены фотографию.

— Сколько мне здесь лет? — спросила она.

— Не знаю… два года? Я не очень-то разбираюсь в детях, — извиняющимся голосом ответила Карен.

— Фотография сделана летом, я в майке, а Сесилье в купальнике. Так что мне полтора или два с половиной. В два с половиной я не очень верю, у меня здесь еще младенческий рот. Так что я думаю, что полтора. Остановимся на полутора, ладно?

— Ладно, — Карен почесала свои кудряшки. Анна потянулась за своей сумкой, вынула оттуда фотографию, которую ей дала Улла, и показала ее Карен.

— Это же ты и Йенс, да? — спросила Карен. — Ну ничего себе, как ты похожа на Лили!

— Эта фотография сделана в августе 1978 года. Мне здесь — ну, для ровного счета будем считать, что восемь месяцев. Так что вот на этой мне полтора, а на этой — восемь месяцев, видишь? — Карен кивнула. Тогда Анна взяла с письменного стола нож и перевернула снятую со стены фотографию изображением вниз.

— Что ты делаешь?

— Мои родители врут, — фыркнула она. Рамка, которой было почти тридцать лет, не очень-то хотела поддаваться. Маленькие зажимы практически намертво въелись в картон.

— Как — врут? — спросила Карен, явно ничего не понимая.

— Переверни-ка ту фотографию, — сказала Анна, продолжая возиться с рамкой, и кивнула на лежащую на столе фотографию Уллы. Чертова рамка не поддавалась, Анна готова была уже разломать ее. Карен сидела наискосок от нее, прижавшись к спинке дивана, Анна устроилась на краю, используя журнальный столик в качестве рабочей поверхности. Непослушные зажимы наконец поддались.

— «Сара Белла и Йенс, август 1978 года», — вслух прочитала Карен. — Я так и не поняла, кто все-таки такая Сара?

— Это не у меня надо спрашивать.

Анна наконец-то отогнула все зажимы и сунула нож между картоном и фотографией.

— Жутко как-то, — задумчиво сказала Карен. — Может, у тебя была какая-то сестра-близнец, которая умерла? — Анна на мгновение даже перестала возиться с рамкой. Это ей раньше не приходило в голову. Она начала быстро размышлять вслух.

— Это вот, — она выдержала паузу, указывая ножом на фотографию от Уллы Бодельсен, — это я. Если вот это я, — теперь она указала на фотографию, которую пыталась достать из рамки, — тогда и это тоже я. Они совершенно одинаковые.

— Однояйцевые близнецы, — драматично прошептала Карен.

— Да ну, Карен, это ерунда. Зачем бы моим родителям понадобилось скрывать, что у меня была умершая сестра-близнец? Да и ничто этого не подтверждает. Та патронажная сестра, у которой я была сегодня, Улла, она ни слова не сказала о близнецах, — Анне наконец-то удалось приподнять картон. Под картоном показался пожелтевший оборот фотографии, на котором чьей-то рукой было написано:

«Анна Белла с мамой и папой. Июль 1979 года».

Анна положила две фотографии рядом на журнальном столике. Они с Карен, выпрямившись, сидел бок о бок и разглядывали их.

— Это один и тот же ребенок, — сказала Карен. — Но в августе ее зовут Сара, а в июле следующего года — Анна. Хм, странно.

Они долго молчали, думая каждая о своем. Анна чувствовала какой-то азарт и стремление во всем разобраться. Она была не одна, с ней была Карен.

— Зачем кому-то менять ребенку имя? Вот так вот вдруг? — спросила она у Карен.

— Почему бы тебе просто не спросить у Йенса и Сесилье? — предложила Карен.

— Да, — ответила Анна. — Я тоже об этом думала. Но давай попробуем поиграть в детективов. Я хочу подготовиться к разговору.

— Ладно, — сказала Карен, соглашаясь на игру. — Обычно имя отмечает начало жизни, так? Тебе дают имя, с которым ты проходишь через всю свою жизнь. Ты сохраняешь это имя — если только тебе не придет в голову сходить к нумерологу, который пообещает, что ты сорвешь джек-пот в лотерее, если сменишь имя на Сольвай или что-то в этом роде.

Анна натянуто улыбнулась.

— Так что имя отмечает начало жизни, — медленно повторила она. — Сесилье была больна. У нее были проблемы со спиной.

— Хммм, — сказала Карен, — да, я что-то такое припоминаю. Моя мама всегда говорила, что ты именно потому так сильно привязана к Йенсу, что он тебя повсюду за собой таскал в тот первый год.

— Ну, можно сказать, что он был настоящим одиноким отцом, — сказала Анна. — Сесилье часто лежала в больницах. Мне сейчас кажется, что он прекрасно со всем справлялся, — добавила она.

— Черт, ты бы видела моего отца, — рассмеялась Карен. — Он настаивал на том, чтобы самому меня кормить! Надевал на спину пакет, от которого шел тонкий резиновый шланг, и этот шланг они скотчем закрепляли у него на груди. Мама считала, что так и должно быть, что тут такого. Я чуть не умерла, когда они мне об этом рассказали. Это просто чудо, что я выросла не сумасшедшей.

— Да уж, это действительно чудо, — сказала Анна смеясь.

Вскоре они легли спать.




Проснувшись утром, Анна не сразу поняла, где находится, и озадаченно села в кровати. Была суббота, начало одиннадцатого, и она сидела у себя в спальне. Она не помнила, когда в последний раз спала до начала одиннадцатого. Услышав приглушенный смех, она встала и вышла в кухню. Дверь в комнату Лили была открыта, Лили и Карен сидели на полу и рисовали. Они заклеили почти весь пол бумагой и теперь рисовали дома и улицы, на которые смотрят сверху. Лили как раз начинала обставлять один из домов кукольной мебелью и медвежатами. Батарея была включена на полную мощность, пахло гренками.

— Доброе утро, — сказала Анна.

— Мама, — крикнула Лили, отбросила все, что держала в руках, и кинулась ее обнимать. Анна подняла дочку на руки и села на кухонный стул. Лили была теплой и мягкой, в одной ночной рубашке.

— Ну что, ты выспалась? — спросила Карен. Анна кивнула.

— Крутое афро, — сказала она, посылая Карен оценивающий взгляд. Волосы Карен по утрам вились еще сильнее, если это только возможно. Они расхохотались.

— Вы чего смеетесь? — неуверенно спросила Лили.

— Над волосами тети Карен, — ответила Анна.

— У тети Кара на голове лев, да, мама? — Карен и Анна рассмеялись еще громче. Запах с кухни манил, Анне захотелось съесть тост. С толстым слоем масла и сыром. Все было точно как в старые времена. Карен и Анна катятся по склону горы в высокой непричесанной траве, в солнечном свете, катятся, катятся и смеются. И им все по плечу, и нет ничего, с чем они бы не справились. Коровьи лепешки, по которым они катятся, вращающийся мир, голод, жажда, все. Лишь бы они были вместе.

Карен сидела за столом, пока Анна завтракала, Лили продолжала играть в своей комнате. Карен сделала кофе, он получился божественным.

— Что там, за этой дверью? — спросила вдруг Карен, указывая за плечо Анны. Анна прожевала то, что было у нее во рту, обернулась и удивленно посмотрела на дверь в комнату Томаса, как будто видела ее впервые. Потом покосилась на Лили, которая была поглощена игрой.

— Когда мы жили с Томасом, это была его комната. Я забила дверь, когда он переехал. Нам не нужно так много места, — она криво улыбнулась.

— И что там сейчас? — спросила Карен.

— Ничего, — ответила Анна, откусывая от бутерброда.

— Ага, — сказала Карен. Они посидели молча. Вдруг Карен вспомнила, что звонил Йенс.

— Семь раз на твой мобильный и два раза на домашний. Я выдернула телефон из розетки, чтобы он тебя не разбудил, — Карен внимательно посмотрела на Анну.

— Ты с ним говорила?

— Нет. Твой телефон лежит вон там, — она указала на кухонный стол. — Я просто видела, что его имя мигало на экране.

Карен включила радио и нашла первый канал.

— Ладно, вот что, — сказала Анна. — Возьми, пожалуйста, трубку в следующий раз, когда он позвонит. Мне нужно на похороны Ларса Хелланда к часу, — она взглянула на часы. — Черт, надо было купить цветов… сколько такие похороны обычно продолжаются? Пару часов, ну три, может быть. Скажи, пожалуйста, Йенсу, что я могу встретиться с ним в половине пятого. У него дома. Без Сесилье. С этим ему придется смириться, если там окажется Сесилье, я сразу уйду. У меня будет только час, потому что к шести мне нужно успеть на важную лекцию в «Белла-центре». Все это, конечно, возможно только при условии, что ты сможешь посидеть с Лили. Я вернусь часов в семь-восемь, — добавила она.

Карен задумалась.

— Хорошо, — согласилась она, — но тогда ты тоже мне кое-что должна. Обещай, что ты по-настоящему встретишься с Трольсом. Я, конечно, пойду вместе с тобой. Мы соберемся все втроем и решим, сможем ли снова стать друзьями. Если мы поймем, что не сможем — ну что же, так тому и быть, я больше не стану настаивать. Но ты должна дать нам шанс, Анна.

После недолгих раздумий Анна протянула Карен руку:

— Договорились.

— Вот и хорошо, — сказала Карен.

Йенс позвонил, когда Анна была в ванной.

— Он был очень удивлен, когда я взяла трубку, — сказала Карен. — Я сказала, что ты в ванной и что ты можешь зайти к нему в половине пятого. И что там не должно быть Сесилье. Поначалу он протестовал.

— Ну, понятное дело, нелегко ведь делать что-то без Сесилье, — сказала Анна, она сушила волосы, резкими движениями ероша их.

— Ну вот, но в конце концов он согласился. У него был, правда, расстроенный голос.

Анна исчезла в спальне, чтобы одеться, и вернулась в черных джинсах, тонком черном вязаном свитере и кроссовках.

— Ты что, ты не можешь так идти, — возразила Карен. — Кроссовки?

— Я одеваюсь так, как хочу, — сказала Анна. — И на праздники, и на похороны.

Они провели в гостиной еще почти час. Лили и Карен на полу строили что-то из конструктора «Лего», Анна развалилась в кресле. Она придвинула его к окну и смотрела на окрестные крыши. В горле стоял ком и каждый раз, закрывая глаза, она видела перед собой Йоханнеса. Его плохую кожу, его мягкий взгляд, и эти ужасные морковные волосы с отросшими непрокрашенными корнями. Лили подошла к ее креслу.

— Мама плачет, — сказала девочка. Анна посмотрела на дочку, она собиралась покачать головой, возразить, вытереть слезы, соврать, но вдруг освещение за окном изменилось, и показалось, что голова Лили светится.

— Я очень расстроена, — сказала Анна. — Потому что у меня есть друг, к которому я не смогу больше приходить в гости.

— Почему не сможешь? — спросила Лили.

— Потому что он умер. Он теперь на небе, — Анна указала на тучи, которые в ту секунду как раз разошлись и на мгновение пропустили на землю снопы света. Лили проследила взглядом за ее пальцем и зажмурилась.

— Он там сейчас бегает и играет в мяч. Я думаю, что ему весело. Жить на небе прекрасно. Но я здесь, на земле, и мне грустно оттого, что мы больше не будем видеться.

— Я тоже хочу на небо, — мечтательно сказала Лили, глядя в окно. Анна усадила ее себе на колени.

— И ты обязательно туда когда-нибудь попадешь, — сказала она. — Но сначала ты будешь долго жить на земле, вместе с мамой, — Лили прижалась к ней на несколько секунд и потом спрыгнула на пол.

— Я хочу играть с тетей Кара, — сказала она.

Карен сидела, глядя на них.

— Ужасно все-таки… то, что случилось с твоим другом, — тихо сказала она. — Как его звали, кстати?

— Йоханнес.

— Ужасная история.

Анна кивнула.

Чуть позже Анна надела свою камуфляжную куртку и нахлобучила шапку.

— Ты правда так пойдешь? — спросила Карен, с сомнением глядя на куртку. Анна застегнула «молнию» до самого подбородка и бросила на Карен короткий взгляд.

— Да, — сказала она и вышла.




Анна узнала Клайва Фримана сразу же, как только увидела. Он стоял на улице перед церковью, рядом с безупречно одетым мужчиной помоложе, и шаркал ногой по гравию, как ребенок. Анна приближалась очень осторожно, ей хотелось спрятаться в своей куртке, но потом она вспомнила — он же не знает, кто она такая. Тогда она остановилась в пятнадцати метрах от него, на противоположной стороне, и, когда он вошел в церковь, последовала за ним и села на два ряда дальше, с противоположной стороны от прохода, так, чтобы ей постоянно было его видно.

Биргит и Нанна стояли у гроба. Анна рассматривала Биргит. Та рассеянно улыбалась и обнималась с некоторыми из подходивших к ней, поглаживала ладонью шею дочери, снова улыбалась, что-то говорила. Вдруг она посмотрела прямо Анне в глаза и две секунды не отводила полного боли взгляда, потом резко отвернулась. Больше Биргит не взглянула на нее. Ни разу.

Рядом с Анной вдруг вырос Сёрен.

— Рад вас видеть, — сказал он, опуская руку ей на плечо, как будто она была узником, которого выпустили из тюрьмы на выходные, и теперь он, против всех ожиданий, послушно вернулся обратно. Анна кивнула.

— Добрый день, — сказала она неприветливо.

Сёрен бросил на нее короткий взгляд.

— Есть что-то новое? — спросил он, продолжая беспокойно оглядываться вокруг. На что он рассчитывает? Что она раскрыла тайну убийства за прошлую ночь? Анна наклонилась в его сторону.

— Убийца — дворецкий, — прошептала она ему в ухо. — Дело было в библиотеке.

Сёрен смерил ее ледяным взглядом, потом, не говоря ни слова, пошел к задним рядам и сел на скамью в одном из них. Он тоже больше на нее не смотрел, даже тогда, когда Анна пыталась поймать его взгляд. Да в самом деле, у него что, вообще нет чувства юмора?

Заиграл орган.

Анна чуть не умерла от скуки во время проповеди. Она нашла глазами свой букет и порадовалась, что букеты и карточки вручались отдельно, так что Биргит Хелланд не сможет связать этот жалкий пучок с ее карточкой. Она не могла удержать ноги в покое, к тому же они прели. Церковный пол давно превратился в болото из коричневой воды и гравия, всем присутствующим было жарко. Они пели. Анна пыталась сосредоточиться и то смотрела на гроб, то пыталась обратить взгляд внутрь себя. Конский хвост Нанны скакал вниз и вверх на первом ряду, и когда музыка стихла, Анна услышала ее душераздирающий плач. Анна несколько раз поворачивалась к Клайву Фриману, она ничего не могла с собой поделать. Сначала она пыталась делать это тайком, но когда он сам начал ерзать на скамейке и смотреть по сторонам, она стала разглядывать его в открытую. Подумать только, причиной скольких проблем он стал, этот маленький застенчивый гном в огромном пуховике. Вот если бы ученые всего земного шара просто пропускали мимо ушей все то, что он говорит! Тогда его научная позиция высохла бы и отпала, как остатки пуповины. Тогда бы Анна писала диплом о чем-нибудь другом, у нее был бы другой научный руководитель и, может быть, смерть Хелланда прошла бы для нее почти незамеченной, может быть, она только прочитала бы заметку в университетской газете, и может быть, Йоханнес был бы жив. Она поежилась.




Тюбьерг! Черт! Анна так вздрогнула, что мужчина, сидевший рядом, посмотрел на нее с удивлением. Она закрыла рот рукой. Черт, она совсем забыла о Тюбьерге. Как она могла?! Она не видела его с четверга, сейчас уже суббота. Двое суток он провел в одиночестве. Как она могла быть такой невнимательной?! Она яростно била ногой по передней скамье, но орган, к счастью, играл на полную мощь, так что только сосед косился на нее недоуменно. Ее почти удивило такое острое собственное недовольство собой. У нее перед глазами вдруг встал потерянный взгляд Тюбьерга и то, как он набросился на ее бутерброд. Она собиралась принести ему еще еды, чистое полотенце, одеяло, спросить, не нужно ли ему что-то постирать. И все равно она о нем забыла. Разве все упомнишь, когда у тебя задница вместо головы! Она снова саданула ногой по скамейке. Теперь женщина, сидевшая впереди, обернулась и посмотрела на нее сердито, сосед же таращился на нее без всякого стыда. Орган играл. Потом наступила тишина. Анна была огорчена. Она обернулась и попыталась поймать взгляд Сёрена, но тот демонстративно смотрел в воздух. Фриман тоже отвернулся и смотрел то на свои руки, то на мозаику над алтарем. Нанна поднялась со своего места. Она обливалась слезами, хвост на голове по-детски раскачивался, пока она говорила, голос был тонкий, она пыталась его контролировать. Она говорила сбивчиво и немного банально — но сколько ей лет, в конце концов? Восемнадцать? Анна почувствовала вдруг, что все это для нее слишком, и опустила голову на колени. Почему она думает только о себе? Она никогда бы не произнесла такую речь для Йенса. Она бы никогда не поднялась и не сказала что-то банальное, юношеское и нежное своему отцу, если бы он умер. Потому что она сидела бы в первом ряду и жалела себя. Злилась бы на то, что он ее бросил, — о чем он думал вообще? Нанна была смелая, ранимая и гордилась своим отцом. Анна сидела в своей куртке и чувствовала, как у нее кровь закипает в венах. Она даже о Тюбьерге не смогла позаботиться. Теперь гроб выносили из церкви. Нанна держалась за него с одной стороны, Биргит с другой, за ними шли четверо мужчин — ровесников Хелланда. Когда гроб занесли в катафалк, ударил колокол. Все склонили головы. Едва толпа наконец начала расходиться, Анна ушла. Было два с небольшим. Она побежала к остановке электрички, села в нее и вышла на станции Нордхавн. Там она зашла в супермаркет «Нетто» и быстро пошвыряла продукты в корзинку, злясь на себя все больше. Она забыла о Тюбьерге. На двое суток.




В университете было тихо. Анна провела магнитной картой по электронному замку и вошла внутрь. Уже почти половина четвертого, через час ей нужно встретиться с отцом. Эта встреча показалась ей вдруг сущим удовольствием по сравнению с предстоящей сейчас. Что, если Тюбьерг умер? Она покачала головой. Нет, конечно нет. Человек не может умереть от голода за двое суток, кроме того, он наверняка выбирался из своего укрытия и раздобыл какой-то еды. Она открыла дверь в свой кабинет и повесила куртку на вешалку. На пути с кафедры в музей ей не встретилось ни одной живой души. В здании раздавался какой-то гул, в коридорах было темно, хоть глаз выколи. Перед входом в Зал позвоночных горел свет. Она остановилась. Похоже, кто-то только что ушел? Или пришел?

Она открыла дверь в зал и включила весь свет. От запаха у нее сперло дыхание. Где-то гудела вентиляционная установка. Она позвала Тюбьерга и пошла по рядам мимо шкафов. В зале было совсем тихо. Она с трудом дышала, пытаясь подавить страх, и снова позвала:

— Эрик?

Она никогда раньше не называла его Эриком.

— Я о вас забыла. Простите, пожалуйста. Где вы? Вы здесь? Выходите, пожалуйста, если вы здесь, — она говорила громко и не знала, разговаривает она сама с собой, или с ним, или и то и другое. Она вглядывалась в ряды шкафов.

Он вышел вдруг из центрального ряда, и Анна вздрогнула. Он оброс щетиной, под глазами залегли тени. Он смотрел на пакет из супермаркета.

— Вы принесли еды? — хрипло спросил он.

— Да, — ответила Анна и попыталась сформулировать извинение, но что бы она ни сказала, придется раскрыть, что Йоханнес мертв, поэтому она просто замолчала.

— Он здесь был, — прошептал вдруг Тюбьерг.

— Йоханнес? — спросила Анна, вытаращив глаза.

— Нет. Здесь был Клайв Фриман. Несколько часов. Я прятался вон там, — Анна вдруг заметила, что по его виску катится капля пота. — Зачем он приходил? Он делал вид, что рассматривает скелет моа. Возился с костями. Потом ушел. Что ему нужно было?

Они прошли немного назад, в сторону света.

— Хм, ну, наверное, посмотреть на скелет моа, — сказала Анна. Потом она повернулась так, что они оказались лицом к лицу. — Эрик, — сказала она. — Фриман маленький старый человечек. Он вас не убьет. Какая ему от этого выгода, ну вот правда? Он же не докажет так свою правоту, — хотя и закроет рот самому ярому своему оппоненту, подумала Анна. Рот Хелланда уже закрыт навсегда. Это правда странное совпадение. Она снова проверила свой телефон. Сети не было. Без десяти четыре. Сорок минут до встречи с Йенсом. Она вдруг поняла, что не представляет, о чем они будут говорить, и растерянно потерла лоб.

— Эрик, — умоляюще сказала она.

— Я останусь здесь. Я выйду, когда он уедет. Можете считать меня дураком и параноиком. Может быть, так оно и есть, — Тюбьерг упрямо смотрел на нее. — Хелланда похоронили? — спросил он.

— Да, — ответила Анна.

— Вы купили от меня цветов? — спросил Тюбьерг.

— Да, — соврала Анна. — Красивый букет от нас двоих. Фриман тоже был на похоронах.

Тюбьерг кивнул.

— Ну вот пожалуйста, — таинственно сказал он.

— Мне пора идти, — сказала Анна. — Но я зайду завтра.

— Хорошо, хорошо, — сказал Тюбьерг и сел боком к ней за один из маленьких рабочих столов. Анна схватила его за плечи и развернула к себе.

— Эй. Я вам помогаю, вы это понимаете? — спросила она.

Тюбьерг посмотрел на нее вдруг посветлевшими глазами и сказал:

— Исследования — это моя жизнь. Все, для чего я живу. Если я не могу заниматься исследованиями, мне все равно, что со мной будет. Я останусь здесь. Можете прийти и сказать мне, когда он уедет, тогда я выйду. И обязательно поговорю с полицией. Но ни секундой раньше, — он снова развернулся к письменному столу. — Когда я получу постоянную ставку, я выстрою заново новое отделение позвоночных. Динамичные исследования, молодая команда, — мечтательно сказал он.

Анна почувствовала, что сейчас заплачет. Вместо этого она повернулась и вышла.




Йенс жил в центре Копенгагена, на улице Ларсбьёрнсстреде, на верхнем этаже, над старой типографией, вход со двора, через ворота. Он жил в этой квартире с тех пор, как переехал с острова Фюн и формально развелся с Сесилье, Анне было тогда около десяти лет. В то время в заросшем деревьями и кустами внутреннем дворе была автомастерская. Тогда Анна бывала у него постоянно, теперь эти визиты совсем сошли на нет. Иногда она заходила за ним на Ларсбьёрнсстреде и они шли обедать в «Сабинес» или в торговый центр за рождественским подарком для Сесилье. Внутренний двор теперь был вычищен, вылизан и забит новенькими машинами. Старая типография выглядела неуместно среди модных рекламных агентств, офисов архитекторов и курьеров в зеленой форме, снующих с заказанными товарами, от суши до вазы для фотосессии. Они наверняка даже представить себе не могут, что кто-то живет здесь как Йенс. Анна поднялась по деревянной лестнице на ветхую галерею, в дальнем конце которой была квартира Йенса. На веревке перед ней сушились носки. Анна позвонила в дверь. Он вышел из кухни, она видела его через окно. Волосы торчали в разные стороны, он выглядел так, как будто был измучен многочисленными излишествами прошлой ночи.

— На кого ты похож? — вырвалось у Анны. Она быстро его обняла, этого было достаточно. От него шел крепкий застаревший запах спиртного.

— Вчера было уже поздно, я лег спать, но не смог заснуть.

— Это миф, что от алкоголя хорошо спится, на самом деле только хуже, — сказала Анна.

— Ну, я предпочел спать плохо тому, чтобы не спать вообще, — пробормотал Йенс. Они уселись в гостиной на диване из лакированного бамбука, диванным подушкам было восемь миллионов лет. Перед диваном стоял набитый газетами низкий журнальный столик. Квартира была в мансарде и вся состояла из одного помещения, разделенного четырехметровой стеной. Со стороны гостиной стена была заставлена книгами, и хитрое приспособление из железной трубки и стремянки позволяло Йенсу доставать их с верхних полок. Анна могла рассмотреть за стеной кухню, полувывалившийся из пакета белый хлеб, открытую пачку масла. На полу лежал пузырящийся вязаный лоскутный коврик.

— Давай, может, лучше выйдем куда-то? — извиняющимся голосом спросил Йенс. — Я угощу горячим шоколадом.

Анна недоверчиво посмотрела на него:

— Ты что, пытаешься избежать разговора?

Йенс бросил на нее усталый взгляд:

— Да, наверное. Ладно, останемся здесь. Хочешь чаю?

— Нет, спасибо, — ответила Анна, усаживаясь поудобнее. — Все, чего я хочу, — это объяснения.

Йенс посмотрел на нее измученно и вдруг расплакался. Анна изумленно уставилась на него. Она никогда раньше не видела отца плачущим.

— Мы никогда не хотели сделать тебе больно, девочка, — сказал он. Он встал, безвольно опустил руки и выглядел одиноким и растерянным, в джинсах и рубашке, слишком толстопузый, с неопрятными, давно не стриженными волосами. Анна почувствовала комок в горле. Йенс сел в потертое кожаное кресло напротив нее, он разглядывал свои сложенные на коленях руки.

— Сесилье не знает, что ты здесь, — неуверенно сказал он. — Я разговаривал с ней вчера, но ничего об этом не сказал. Я думал, что сначала нам нужно поговорить…

— Да, я понимаю, — спокойно ответила Анна.

Йенс посмотрел на нее с облегчением.

— Но ты мне зубы не заговаривай, — сказала Анна, сверкнув глазами. — Сейчас ты мне расскажешь, кто такая Сара, где она и почему я никогда о ней не слышала. Я выслушаю то, что ты скажешь, и приложу все усилия, чтобы это понять.

Йенс посмотрел на нее испуганно.

— И если ты когда-нибудь еще соврешь, — ее голос дрогнул, — ты меня потеряешь. Я считаю до десяти, Йенс. И я не шучу. У тебя есть десять секунд, чтобы развязать язык, — Анна начала считать. На счет «три» Йенс откашлялся.

— Когда Сесилье забеременела, все было хорошо. Мы были влюблены друг в друга, мы так радовались. Я не верил собственному счастью. Мне еще двадцати не было — и вот эта прекрасная красивая взрослая женщина выбрала меня. Мы начали жить вместе в ее квартире, она работала, я учился, лету, казалось, не будет конца, мы красили стены в детской. Твоя мама повесила плакат с Че Геварой над пеленальным столиком и сшила тебе огромную, набитую поролоном змею. Живот рос, солнце светило, и господи, я не верил собственному счастью. Потом ты родилась. Стояла зима, была постоянная темень. Я присутствовал на родах. Они затягивались, Сесилье боролась, и наконец ты родилась. В ту ночь, когда я вернулся из больницы в Брендеруп, было минус десять и очень звездно, я помню, потому что стоял у калитки и смотрел на небо. Я стал отцом! Вы вернулись домой через пять дней, между рождеством и Новым годом, — Йенс схватился руками за голову. — И уже тогда я понял, что что-то не так…

Анна заметила, что он напрягся всем телом.

— С маминой спиной? — спросила она.

Йенс угрюмо посмотрел на нее:

— У нее началась послеродовая депрессия. Она тебя не хотела. Всю эту историю с ее спиной мы выдумали.

Анна была ошеломлена. Слова Йенса словно щупальца вцепились ей в глаз, спустились через гортань в пищевод и сжали желудок, ее затошнило.

Йенс снова опустил взгляд.

— Я не хотел это признавать, но я это видел. Она не смотрела на тебя, когда кормила грудью. А ты смотрела во все глаза. Ты едва умела открывать их, но ты всем своим существом пыталась поймать ее взгляд. А она глядела в окно, на птиц в кормушке. После кормления она сразу откладывала тебя в сторону. В кроватку или на сложенное одеяло на полу. Сама усаживалась читать. Я просто устала, отвечала она, когда я осторожно спрашивал, в чем дело. Вскоре она сказала, что у нее кончилось молоко. Поначалу я в это не верил, потому что однажды наблюдал за ней, когда она мылась в душе. У нее были закрыты глаза, и она подставила лицо под струи воды, а я случайно зашел за чем-то в ванную. И молоко текло у нее по животу. Стекало вниз и исчезало в сливном отверстии. Когда мы легли спать, я ей об этом сказал. Была середина января, тебе было около трех недель, и она как будто бы спятила, я никогда раньше не видел ее в таком состоянии. Она кричала, плакала и била себя по лицу. Я что, плохая мать? Ты хочешь сказать, что я плохая мать? Ты лежала в кроватке и заходилась плачем. В конце концов я забрал тебя в кабинет. Это было ужасно. Я тебя успокоил, ты заснула, но среди ночи проснулась от голода. Я пошел в спальню к Сесилье, но она не захотела тебя брать. Сказала, чтобы я тебя унес куда хочу. Я не представлял, что делать. В конце концов я напоил тебя коровьим молоком из чайной ложки. У нас же ничего не было, ни сосок, ни смеси, Сесилье всю беременность предвкушала, как будет тебя кормить. На следующий день я купил все нужное, и бутылочки, и соски, и смесь. Я оставил тебя дома, пока за всем этим ездил, на улице был собачий холод. Когда я уходил, Сесилье сидела у окна и смотрела в сад. Ты лежала укрытая одеялом на матрасике на полу. Я, помню, спросил, не хочет ли она тебя поднять. Она спит, ответила Сесилье раздраженно. Я поехал на машине в город и купил все необходимое. Меня не было около часа. Когда я вернулся, ты по-прежнему спала, но Сесилье исчезла. Я искал во всех комнатах, звал ее. Она вернулась через два часа, припудренная снегом, с раскрасневшимися щеками, даже немного повеселевшая. Я приготовил тебе смесь и спросил у Сесилье, не хочет ли она тебя накормить, но она собиралась в ванную. Она сказала, чтобы я сам тебя накормил, что я, не знаю, что ли, как кормить, — Йенс глубоко вздохнул. — Через несколько дней я вышел на новую работу.

Анна видела, как его кадык ходит вверх-вниз.

— Все шло неплохо, — сказал он, и его взгляд потемнел. — Нет, шло плохо. Но я не мог этого выносить, Анна. У меня не было сил на это смотреть. Я не знаю, чем еще я могу это объяснить. Когда тебе исполнилось пять недель, снова пришла патронажная сестра. Она приходила уже дважды в первые пару недель, когда все только начиналось, и тогда сказала мне, что очень важно не винить Сесилье из-за этой истории с грудным вскармливанием, чтобы она не переживала. Что в искусственном вскармливании нет ничего ужасного. Что почти все молодые матери чувствуют грусть. Что ты прекрасная маленькая девочка. Чтобы я звонил, если меня что-то будет беспокоить. Я не позвонил. Когда она пришла в следующий раз, она забила тревогу. Ты потеряла слишком много в весе и никак на нее не реагировала. В тот день наша жизнь изменилась. Сесилье не нравилось тебя кормить. Она прямо сказала это патронажной сестре. Ее раздражало, что ты ешь неопрятно и срыгиваешь. Мы все были растерянны и подавленны. Я не представлял, что делать. Патронажная сестра задавала множество вопросов. Вскоре пришел врач. Сесилье ответила, что да, она часто думает о том, что хотела бы, чтобы ты не рождалась. Она сказала, что иногда уходит и оставляет тебя дома без присмотра. Сказала без уверток. Вдруг я заметил, как она сама похудела. Стала тонкой, как березовая ветвь без листьев. Патронажная сестра бросила на меня взгляд, который я никогда не забуду, взгляд, который говорил: «Вы что, не знаете, что дети могут умереть от недостатка любви? Они могут умереть!»

Врач осмотрел Сесилье и побеседовал с ней. Потом они все уехали. Мне дали подержать тебя, пока патронажная сестра собирала твои вещи. Она сказала, что им нужно во всем разобраться. Разобраться в том, где тебе лучше находиться. Это может занять некоторое время. Ее взгляд был одновременно полон осуждения и сочувствия. Потом она ушла вместе с тобой, и только тогда я вышел из оцепенения. Бегал по всему дому и рычал, как дикий зверь.

Анна смахнула слезу, Йенс рассматривал свои руки.

— Потом началась вся эта бюрократия. Твоя мама лежала в больнице. Она не хотела тебя видеть. Она и меня не очень-то хотела видеть. Она была отстраненная и равнодушная. Долгое время казалось, что мне не разрешат тебя забрать. Три-четыре недели. Я взял отпуск на работе. Этим вызовам, разговорам, проверкам не было конца. Было начало 1978 года. Во всей стране тогда было не очень-то много одиноких отцов, — он натянуто улыбнулся. — И власти не знали, как в таких случаях поступать. В конце концов мне удалось выиграть дело. Вообще говоря, это создало прецедент, — сказал он вдруг гордо. — Ты могла вернуться домой. Я чувствовал себя ужасно. Мне казалось, что я предал и Сесилье, и тебя. Физически ты быстро пришла в норму. Я кормил тебя как на убой, — он улыбнулся. — По ночам мы спали вместе, а когда ты не спала… я все время смотрел тебе в глаза, — он смахнул слезу. — Поначалу ты не хотела мне отвечать, но потом я добился твоего взгляда. Мы могли часами лежать на кровати и смотреть друг другу в глаза.

Анна плакала открыто, не скрывая этого.

— Я встретился с врачом Сесилье. Он сказал, что у Сесилье очень тяжелая форма послеродовой депрессии. Это не ее вина. После беременности гормональный фон очень сильно меняется, это может вызывать разные степени депрессии. У Сесилье была одна из самых тяжелых. Она принимала лекарства и начала долгую терапию, прошли месяцы, прежде чем она захотела увидеть тебя или меня, — Йенс внезапно посмотрел на Анну взглядом, полным большой любви. — Я назвал тебя Сарой. Это древнееврейское имя, на иврите оно значит «принцесса».

На какое-то мгновение наступила тишина, потом Йенс продолжил:

— Я чувствовал себя измученным и несчастным, но это прошло. Я купил рюкзак, и ты сидела у меня за спиной, когда я снова начал работать. Я подложил что-то под ножки письменного стола, чтобы можно было писать стоя. Я работал, конечно, гораздо меньше обычного, но все-таки мы с тобой со всем справлялись. Ты висела у меня за спиной, гулила и сучила руками и ногами. Иногда это довольно сильно затрудняло мой политический анализ влияния «холодной войны» на европейскую политику, — он коротко рассмеялся. — В разгар всего этого к нам пришла новая патронажная сестра, потому что старая переехала в Гренландию. Я помню тот день, когда она пришла попрощаться. Она сказала, что гордится мной. Мы стояли в дверях, и она меня обняла. Она сказала, что я с этим справлюсь, и я знал, что так оно и есть.

В конце лета Сесилье стало лучше, и она начала нас навещать. Она считала, что ты очень милая, и хотела поскорее вернуться домой. Я постепенно начал в это верить. Лекарства делали ее усталой и уязвимой, но прежняя пленка безразличия в глазах исчезла, и было удивительно видеть, что она проявляет к тебе интерес. Ты же была толстой, веселой и не таила на нее никакой злобы, наоборот, с любопытством тянула к ней руки.

Только два обстоятельства омрачали радость. Во-первых, Сесилье настаивала, что никто не должен ничего узнать о ее депрессии. Она говорила, что ей стыдно и я должен это уважать. Она хотела, чтобы мы рассказывали, что у нее были серьезные проблемы со спиной после родов, поэтому она несколько раз лежала в больнице. Нам назначили новую патронажную сестру, и в тот день, когда она пришла впервые, я понял, что принял ложь Сесилье. Я сказал патронажной сестре, что у меня нет твоей детской книжки, хотя предыдущая сестра оставила ее у меня и просила передать новой. Врать оказалось легко. Я сжег книжку и принялся рассказывать всем историю о проблемах со спиной. Прошло девять месяцев, и люди, конечно, замечали, что у нас не все гладко. У нас же были друзья, особенно в Копенгагене, люди, с которыми мы учились. Но никто не придал этому особого значения. Первый год с маленьким ребенком очень тяжелый, все это прекрасно знают. Когда мы наконец-то почувствовали, что готовы к немного более открытой жизни, мы начали ходить в гости к друзьям и знакомым, рассказывать им историю о спине и извиняться, что от нас так долго ничего не было слышно. Все понимающе кивали — да-да, как же вам, наверное, было сложно.

Дома, в Брендерупе, врать было тоже легко. Мы переехали в новый дом незадолго до того, как Сесилье родила, и только после, когда все начало налаживаться, стали частью того деревенского общества, ради которого мы туда переехали. Случись все годом позже — и мы ни за что не смогли бы скрыть такую болезнь. Вдруг все случившееся стало казаться наваждением. Сесилье цвела. Красила стены в комнатах, шила новые шторы. Наслаждалась сидением дома. Осенью тебе дали новое имя. Это было второе обстоятельство, омрачавшее радость. Сара — такое красивое имя. Анна тоже, конечно, — поспешил добавить он. — Но я уже привык к тому, что тебя зовут Сара. Я еще год потом называл тебя Сарой, когда никто не слышал. Помнишь ведь, я предлагал это имя для Лили?

Анна кивнула. Казалось, что у Йенса больше не осталось слов. Слезы Анны высохли, и она не знала, что сказать. Йенс смотрел на нее обеспокоенно, как будто понимал, что жюри готовится вынести приговор. Анна сказала:

— Ты беспощадный политический аналитик, тобой восхищаются, тебя боятся — почему же ты такой безвольный во всем, что касается Сесилье? — она слышала, что голос звучал нежнее, чем она рассчитывала. — Как ты смог зайти вслед за ней так далеко? — продолжила она. — Я совершенно этого не понимаю. Мама была очень больна, и целых два месяца я каждый день оставалась с ней одна дома. Это ужасно, Йенс. Этого не должно было случиться. Но это факт. И я смогла бы все понять: Сесилье была больна, она в этом не виновата. Но вы решили держать все в тайне. И вот этого я совершенно не понимаю, — Анна задумчиво посмотрела в воздух и медленно сказала: — Знал бы ты, сколь многое вдруг раз — и встало на свои места.

Йенс приподнял бровь.

— Мне было восемнадцать, когда я познакомился с Сесилье, — сказал он. — Ей было двадцать пять. Я жил тогда еще вместе с родителями, в их квартире, — он криво усмехнулся. — Сесилье взяла меня штурмом. На семь лет старше, взрослая и… настоящая женщина. Я восхищался ею, она была красивая и состоявшаяся. Она уже окончила педагогический институт и как раз купила свою первую квартиру к тому времени, как мы начали встречаться. Сесилье всегда была сильнее меня.

— Уж по крайней мере более властной, — перебила Анна.

— Называй это как хочешь. Я всегда был тихим и почти невидным. Тем, кто ничего толком не говорит, но всегда рядом. А Сесилье была зрелой. Она определяла повестку дня. Роли были распределены, и нас обоих это устраивало. Сесилье брала слово на политических встречах и говорила ясно и дальновидно. Я писал репортажи о них, но сам никогда не выступал. Многие наверняка удивлялись, что она во мне нашла. Но мы дополняли друг друга. Сесилье была пробивная, громкая, выдающаяся. Я был терпимым, гибким и боготворил ее. Поэтому же мы и развелись. Потому что в каком-то отношении это не работало. Сесилье, черт побери, нужен был отпор. Я старался, но не мог дать ей того, чего она хотела. И все-таки мы так никогда по-настоящему и не разошлись. Мы любим друг друга, Анна. До сих пор. А тогда… тогда она попросила меня молчать о том, что произошло. Она хотела об этом забыть. Она хотела начать все заново, с чистого листа. Она не понимала, зачем продолжать рыться в том, что для общего блага — и особенно для тебя — лучше забыть. Конечно, в душе я всегда знал, что ложь будет иметь последствия. Но она убедила меня, что так будет лучше. Когда ты стала подростком, ты начала вдруг очень злиться на нас. Мы много об этом говорили — что ты, может быть, все-таки знаешь, что произошло, и это на невербальном уровне затронуло твои самые ранние чувства. Сесилье советовалась со специалистами и получила множество противоречивой информации, которая только сбила нас с толку. Среди всего этого в нашей жизни появился Трольс. Трольс… он ведь на самом деле… — Йенс запнулся, молча качая головой. Потом сказал: — Мы же знали, что мы тебя любим. Мы же знали, что мы все исправили, воздали за нанесенный вред сполна, насколько это вообще возможно, и да, пусть ты была сердитым подростком — но ты была прекрасной девочкой. Ясной и живой. Мы считали, что Трольсу наша помощь нужнее. Особенно Сесилье бросилась ему помогать. Порой она даже слишком усердствовала, и я боялся, что ты начнешь ревновать. К счастью, он тебе самой нравился. «Это мальчик, у которого никогда ничего не было», — сказала как-то вечером Сесилье. Я не очень понимаю, каким именно образом это имело отношение к тебе, но тем не менее. Логика была в том, что… — он отвернулся и посмотрел в сторону, — что другим еще хуже.

Анна раздраженно пошевелила ногой.

— Папа, — тихо сказала Анна. — Ты когда-нибудь спрашивал Сесилье о тех двух месяцах? Тех, когда я теряла в весе и стала вялой и апатичной?

Она нарочно повернула нож в ране. Йенс долго смотрел на нее. Он поерзал в своем кожаном кресле, где-то на кухне запищал термос. Йенс вздохнул.

— Нет, — ответил он наконец. — Я никогда ее об этом не спрашивал.

Он откинулся обратно на спинку кресла, как поверженный король, Анна видела по нему, что он готов к худшему. Но она не собиралась нападать на него.

— Ну и ладно, — сказала она. — Но я сама у нее спрошу.

Йенс несчастным взглядом посмотрел на дочь, но ничего не сказал.

— Всю мою жизнь мы с тобой заботились о маме, — продолжила Анна. — Мама болеет, она же такая хрупкая. Не кричи так громко, нет, не говори этого маме, а то она расстроится. Ты ее защищал, потому что думал, что так будет лучше. Я это прекрасно знаю, — Анна перегнулась через столик и проникновенно посмотрела ему в глаза: — Но это называется словом «дерьмо», Йенс Нор, — сказала она. — И теперь этому конец.

Анна взглянула на часы. Лекция Фримана начнется через полчаса, ей пора идти. Они поднялись и пошли к входной двери. Анна взялась за дверную ручку, потом вернулась и прижала отца к себе.

— Ты старый дурак, — сказала она. — Вот же ты старый дурак.

Йенс положил голову ей на плечо и позволил себя обнять. Он по-прежнему ничего не говорил. Только когда она прошла уже часть внешней галереи, он вдруг крикнул ей вслед:

— Да, кстати, Анна, — он вышел за ней и поежился на холоде. — Я отвлекся и забыл тебе рассказать… о Трольсе. Он заходил ко мне на днях. В среду вечером.

Анна остановилась на лестнице, посмотрела на Йенса и поднялась обратно на две ступеньки. Что-то в ней замерзло в лед.

— Сюда?

— Да. Я заснул перед телевизором, и вдруг меня разбудил стук в дверь. На пороге стоял Трольс. Я его поначалу не узнал! Мы попытались подсчитать, сколько же мы не виделись. Получилось десять лет. Я сделал ему чаю, он был замерзший как собака. Сказал, что был в студенческом клубе и решил зайти ко мне по дороге домой. Он сказал, что и раньше пару раз заходил, но меня не застал. Он, кажется, и тебя пытался застать как-то? Интересно, что у него получится с Академией художеств, он ведь снова собирается поступать. Я всегда вообще не очень-то доверял всей этой модельной чепухе. И Карен. Трольс сказал, что она уже поступила. Это же прекрасно, правда? Ты знала? Я так рад, что вы снова начали видеться, — Йенс вдруг повеселел, но тут заметил выражение лица Анны. — Что-то не так?

— Да нет, просто странно, — неуверенно сказала Анна. — Потому что я его встретила вчера. На улице. И он ничего не сказал о том, что пытался меня застать.

— Трольс вообще был не в своей тарелке, если честно, — теперь Йенс совсем замерз. — Сначала я подумал, что он накачался наркотиками, потому что он дрожал и был странный. Но это прошло, когда он очутился в тепле. Да он и не одет был толком, я одолжил ему свитер. Его родители умерли, ты знала? Сначала мама, от рака груди, а в прошлом году отец. Трольс сказал, что он почти не виделся с отцом после смерти мамы и что его сестра стала юристом и работает в Копенгагене. С ней он тоже, похоже, не так уж часто видится… — закончил Йенс.

— Мы с Карен договорились встретиться с ним. Но сначала я должна со всем этим разобраться. С защитой и… Сесилье.

— Поступай так, как ты считаешь правильным, солнышко, — сказал вдруг Йенс. Правильно — это заткнуться и молчать, хотела уже спросить Анна, но подавила в себе этот воинственный порыв.

— Обязательно, папа, — тихо сказала она. Потом она быстрым шагом дошла до метро Нёррепорт и села в поезд до «Белла-центра».




Когда она вставила ключ в дверной замок, было уже почти восемь вечера. Карен и Лили сидели в гостиной и лепили из пластилина. Лили была в пижаме и пластиковом фартуке. Они слушали Лизу Экдаль, на столе лежали четыре раскрашенных рисунка — Лили рисовала фигуры, Карен аккуратно их раскрашивала.

— Ух ты, как красиво, — искренне сказала Анна. — Это ты нарисовала?

Лили льнула к ней каждой клеточкой своего маленького тела.

— Я! Я совсем сама с тетей Кара.

Анна съела остатки ужина Карен и Лили. В голове у нее вихрем кружились разрозненные кусочки пазла: на улице промозглая осень, в Зале позвоночных прячется Тюбьерг, в земле лежит Хелланд, а где-то наверняка развалился в кресле, забросив ноги на журнальный столик, главный зануда датской полиции с полным животом нажаренных ему женой котлет. Черт бы их всех побрал! Томатный суп был очень вкусным, потом Анна пошла укладывать Лили спать, они лежали рядышком в темноте, и Анна рассказывала Лили сказку про птицу, которая вылупилась из яйца сразу с лыжами на лапах. Анна лежала рядом с Лили, пока она не заснула.

Карен читала, устроившись на диване, и подняла глаза, когда Анна рухнула рядом. «Ну что?» — спрашивал ее взгляд.

— У Сесилье была сильная послеродовая депрессия после моего рождения. Первые месяцы она оставалась дома. Но потом выяснилось, что я слишком много потеряла в весе — она не хотела меня кормить. Тогда ее все же забрали в больницу, и Йенс стал одиноким отцом. Он назвал меня Сарой. Когда мне было девять месяцев, Сесилье вернулась домой. Она выздоровела — ну, по крайней мере, достаточно для того, чтобы вернуться. Ей не нравилось имя Сара. Так что меня переименовали. Как файл, — Анна замолчала. Карен сидела с открытым ртом. — Слушай, а ты что-нибудь об этом знала? От мамы? — Анна вопросительно посмотрела на Карен.

Свет в глазах Карен изменил направление, потом она взяла в ладони лицо Анны и легко притянула его к себе.

— Анна, — ласково сказала она. — Я тебе клянусь, я ничего об этом не знала. Ровным счетом ничего. Я не знаю, как насчет моей мамы, но я ничего об этом не знала. Господи, зачем же они держали это в тайне?

Анна высвободилась из мягких рук Карен.

— Чтобы оградить Сесилье, — без выражения сказала она. — В нашей семье всегда было очень важно заботиться о Сесилье и защищать ее.

Они долго сидели молча.

— Это так глупо, — сказала наконец Карен.

Они пили вино. Анна запрокинула голову на спинку дивана и закрыла глаза.

— Трольс, — сказала вдруг Карен. — Ты ведь не передумала?

— Мы же договорились. Я всегда держу слово, — улыбнулась Анна, сидя в той же позе. Потом открыла глаза. — Он, кстати, серьезно решил воскреснуть из мертвых, — сказала она сухо. — Он заходил к Йенсу в среду. Так что, если я позвоню сейчас Сесилье, наверняка выяснится, что он сидит у нее и ест грушевый десерт «Belle Hélène», закутав ноги в плед, — она издала звук, который должен был бы быть смехом.

— Я думаю, что он боится, Анна.

— Чего боится?

— Тебя.

— Почему?

— Потому что у тебя зубы дракона и два хвоста, покрытых острой как нож чешуей.

Анна посмотрела на нее с раздражением и собиралась было оправдываться, но Карен продолжила:

— …так что если человек сам по себе хомяк, то ты его несколько подавляешь собой.

— Ты уже второй раз это говоришь. Ты правда думаешь, что я всех подавляю? — тихо спросила Анна.

— Нет. Я думаю, что чувствую рядом с тобой большую свободу, потому что твоя властная натура и моя властная натура нейтрализуют друг друга, так что, когда мы вместе, мне не нужно все время думать о том, какое впечатление я произвожу на людей, и я могу просто расслабиться. Поэтому я и не понимаю, почему мы с тобой не виделись десять лет.

— Ты так на меня разозлилась в ту ночь.

— Ну да, разозлилась, и что? Ты не выносишь вообще никакого сопротивления?

Анна пожала плечами.

— В ту ночь, кстати, — сказала Карен, — мы были под кайфом. И Трольс ведь тогда вышел из шкафа — сам открылся нам, что он гей. Не официально, но по крайней мере нам сообщил. Мы знали, что он гей. И все-таки нам в голову пришла эта сумасшедшая идея потрахаться…

— Вам в голову пришла эта сумасшедшая идея, — поправила Анна.

— Ну, как бы там ни было, — Карен поджала под себя ноги. — Мы с ним просто начали целоваться, пока ты была в туалете. Вообще говоря, я была в него влюблена, он был такой красивый, — сказала она восторженно, — и я совершенно не могла смириться с тем, что он гей. Мне было девятнадцать лет, и я считала, что наверняка смогу заставить его одуматься, — она засмеялась. — Ну вот. Мы вдруг начали целоваться, и я, помню, подумала, что он нас за дурочек держит. У него была эрекция. Геи же должны считать, что девушки какие-то мерзкие, и тут у него такая эрекция! И все шло хорошо, пока ты не врезала Трольсу ногой, как заправская каратистка, так что он грохнулся на пол. А ты совершенно рассвирепела. Вопила, кричала, нападала на него. Ты его избивала, а Трольс стоял посреди комнаты со своим бедным поникшим мальчиком-пальчиком, — Карен не могла удержаться от смеха.

Анна не улыбнулась.

— Это совсем не смешно, — сказала она.

Карен заморгала.

— Для человека, который всегда готов броситься наперерез танку, ты что-то очень нежная, — удивленно сказала она.

— В ту ночь… Что я ему наговорила? — спросила Анна.

— Ты что, не помнишь?

— Смутно. Я помню только, что очень разозлилась. Что рот раскрылся сам собой, что мне кровь ударила в голову.

— Ты его унижала, — без выражения сказала Карен. — Ты говорила…

— Нет-нет, я не хочу этого слышать, — перебила Анна, выставив вперед руку, и отвернулась.

— Ну, теперь это все равно никакого значения не имеет, — примирительно сказала Карен.

— Я была под кокаином.

— Тогда я этого не понимала, но теперь он рассказал мне, что ушел, потому что боялся сорваться и съездить тебе кулаком в лицо. Избить тебя точно так же, как он избивал отца, — Карен бросила на Анну короткий взгляд. — Мы прекрасно знали, как обстояли дела дома у Трольса. Отец ему покоя не давал. Но мы не знали, что, когда Трольс стал подростком, насилие перешло в физическое. Отец дразнил и унижал его до тех пор, пока Трольс не срывался и не лез в драку. И тогда отец бил в ответ. Они дрались до последнего часа отца, об этом тоже Трольс сейчас рассказал. Отец умирал, лежал в онкологическом отделении в больнице в Оденсе, тощий, как скелет, весь в шлангах. В последнюю свою встречу они снова подрались. Отец начал говорить ему гадости, оскорблял его так, что Трольс ударил, и отец ударил в ответ. Мы смеялись, когда он это рассказывал, потому что это звучит как гротеск. В последний раз, когда Трольс видел своего отца живым, тому удалось выломать ящик из ночного столика и запустить им Трольсу в голову. Так что прямо от отцовского смертного одра Трольсу пришлось идти в травмпункт, — она усмехнулась. — И ровно то же самое произошло той ночью. Ты его унизила. И так болезненно для него, что он не мог терпеть.

— Хватит, Карен, — сказала Анна, поднимаясь и отходя к окну. — И что теперь? — прошептала она. — Теперь он хочет снова со мной дружить? Потому что прошло десять лет? Потому что ему больше не хочется меня убить?

— Мы все изменились, Анна.

Анна вышла в туалет, а когда вернулась в комнату, Карен поставила какой-то старый датской диск и подпевала ему, стоя у окна.

— Эта Биргит, кстати, тебя нашла? — спросила она на середине куплета.

— Нет, — ответила Анна и замерла. — Когда она звонила?

— Около пяти. Биргит Хелланд. Я записала ее номер и дала ей твой мобильный.

Анна в три прыжка очутилась возле своей куртки. На экране телефона светился конвертик. Биргит звонила в начале шестого и оставила сообщение.

— Мне нужно с вами поговорить, — настойчиво сказала она. — Это важно. Мы с Нанной уезжаем завтра днем на дачу. Можно мы встретимся до нашего отъезда? Хорошо бы сегодня. Пожалуйста. Позвоните мне. Я могу за вами заехать. Спасибо.

Анна вышла в ванную и умылась холодной водой. Потом почистила зубы и слегка накрасилась. Прежде чем выйти из ванной, она позвонила Биргит, и они проговорили около минуты. Биргит выедет немедленно и подхватит Анну через двадцать минут на углу Ягтвай и Борупс Алле. Анна взглянула на часы. Было почти одиннадцать. Она вышла в гостиную со словами:

— Ты же останешься ночевать, да?

Карен повернулась к ней и улыбнулась:

— Я же сказала, что ты так просто от меня не отделаешься. Эй, что случилось? — она присвистнула.

— У меня еще кое-какие дела, — сказала Анна, невольно улыбнувшись. — Мне нужно съездить к Биргит Хелланд, она хочет со мной поговорить. Она меня сейчас подхватит. Я вернусь через пару часов. Но если я вдруг не вернусь, если меня не будет дома, когда ты проснешься завтра утром, — Анна вздохнула, — тогда звони Сёрену Мархаугу и поднимай тревогу, хорошо? — Анна протянула Карен бумажку с мобильным телефоном Сёрена.

— Что ты имеешь в виду? Что может такого случиться? — спросила Карен, вопросительно глядя на Анну.

— Ничего, — легко ответила Анна. Она вышла в коридор, Карен пошла за ней. Анна надела свою камуфляжную куртку, проверила, что телефон не разряжен, потом открыла шкаф и вытащила оттуда ящик с инструментами. Она нашла в нем две кабельные стяжки и маленькую отвертку, которые сунула в карман.

— Это еще зачем? — спросила Карен. Анна обняла ее за плечи и посмотрела ей в глаза, гипнотизируя ее взглядом.

— Карен, не волнуйся. Боже храни того, кто пожелает мне зла, — она улыбнулась. — Я просто принимаю кое-какие меры, потому что я зануда с паранойей и мне не очень хочется кормить собой червей в могиле, — она поцеловала Карен в щеку.

— До скорого! — сказала она и закрыла за собой дверь прежде, чем Карен успела что-то ответить.




Шел легкий снег, но дорога была черной и мокрой. Анна остановилась на углу, возле велосипедного магазина. Сквозь стекло ей был виден розовый девичий велосипед. Розовый с корзинкой, на которой была нарисована клубничина.

Вдруг рядом засигналила машина.

Биргит Хелланд притормозила у бордюра, перегнулась через переднее сиденье и открыла дверцу. Анна залезла в машину. Биргит выглядела плохо, за эти дни она очень постарела.

— Привет, Анна, — вяло сказала она, пока Анна пристегивалась. — Ничего, если мы поедем ко мне? Сейчас так холодно. У меня нет сил сидеть в машине и нет сил идти куда-то, где люди. Сегодня был слишком тяжелый день, — она коротко улыбнулась.

Анна кивнула.

— Спасибо, что пришли на похороны, — сказала Биргит, сосредоточенно глядя на дорогу.

— Ну что вы, не за что.

— Нет, я не принимаю это как должное. Я правда рада, что вы там были. И понимаю, почему вы не остались на поминки. Я сама была близка к тому, чтобы туда не идти, — она безрадостно рассмеялась.

— У меня была встреча.

— Да, я понимаю, конечно.

Они помолчали.

— Где ваша дочка сейчас? — спросила вдруг Биргит, с любопытством глядя на Анну.

— Дома, — ответила Анна, стараясь, чтобы это прозвучало спокойно. — С ней моя подруга Карен.

Зачем, черт побери, ей нужно это знать?

Когда они свернули к дому Биргит, была уже почти полночь. Дорога была пустынной, но припаркованные по обе стороны машины говорили о том, что во всех домах живут. В доме горел свет, и Биргит, видимо, разожгла камин перед уходом, в нем потрескивал огонь, когда они вошли в гостиную.

— Нет, спасибо, я ничего не хочу, — ответила Анна на предложение налить ей вина. Биргит наполнила свой бокал и сделала два больших глотка. Анна вдруг задумалась о том, сколько она выпила до того. Была ли она уже пьяной, когда они ехали сюда? Биргит осушила бокал и наполнила его снова.

— Пойдемте наверх. Мне нужно вам кое-что показать.

Анна повесила свою куртку на крючок в прихожей, но переложила телефон, отвертку и кабельные стяжки в задний карман джинсов. Теперь она настороженно поднималась за Биргит Хелланд по лестнице. На втором этаже сильно пахло цветами. Когда они проходили мимо ванной, Биргит толкнула дверь и сказала без всякого выражения:

— Я взяла домой несколько букетов.

На полу в ванной стояло множество белых пластиковых ведер со всевозможными букетами. Они пошли по коридору дальше, мимо полуоткрытой двери в комнату Нанны, убранную и обставленную со вкусом по сравнению с той комнатой, в которой жила в отрочестве Анна. На кровати лежало вязанное крючком покрывало, рядом стоял низкий косметический столик с круглым зеркалом, бутылочками духов и заряжающимся iPod'ом. Шторы были не задернуты, и окна зло таращились на Анну.

— Нанна ушла к подруге, — Биргит махнула руками в знак недовольства и разочарования. — Жизнь продолжается.

Они дошли до конца коридора, и Биргит открыла дверь в удивительно большую комнату. Слева от двери, у стены без окон, стоял письменный стол, справа была тахта, заваленная подушками из грубой ткани. В дальней стене было большое окно, рядом с которым стояла по-зимнему голая магнолия. На письменном столе стоял компьютер, который был включен, как оказалось, когда Биргит щелкнула мышью.

— Я тут кое-что нашла сегодня, — сказала она. Анна взглянула на экран и узнала логотип интернет-банка, которым сама пользовалась. Биргит вошла в него с помощью пароля, который набрала, сверяясь в бумажкой, лежащей на столе, и на экране появился отчет о состоянии счета.

— Смотрите, — сказала Биргит, указывая на экран. Анна проследила за ее пальцем, и поначалу ей было трудно понять, что именно она видит. Кровь шумела у нее в ушах.

— Что это? — выдавила она.

— Деньги. Каждый месяц в течение последних трех лет. Я проверяла годовые отчеты. Семь тысяч крон каждый месяц. Эти деньги Ларс переводил со своего личного счета на счет в «Амагербанке». И знаете, чей это счет?

Анна покачала головой.

— Эрика Тюбьерга.

Наступила тишина.

— И что это значит? — медленно спросила Анна.

— Понятия не имею. Но мы говорим о двухстах пятидесяти тысячах крон, — Биргит позволила сумме повиснуть в воздухе, как баннеру с компроматом. Анна вздохнула. Ее мозг досадным образом не поспевал за происходящим.

— И вы ничего об этом не знали до сегодняшнего дня?

— Нет. Ларс переводил деньги со своего личного счета. Я нашла пароль в ящике письменного стола и зашла в интернет-банк, чтобы понять, сколько денег осталось после Ларса. Нанна сегодня спросила с тревогой, сможем ли мы продолжать жить в этом доме, и я хотела узнать истинное положение вещей. Когда я нашла эти переводы Тюбьергу, я последовательно осмотрела весь кабинет Ларса. Все ящики, все шкафы, — Биргит выпрямилась и посмотрела на Анну. Слезы покатились у нее по щекам.

— Вы были правы, — тихо сказала она. — Ларс был болен. Гораздо серьезнее болен, чем я могла представить себе в самых буйных фантазиях.

— Что вы нашли? — вздохнула Анна.

— Пакет, полный окровавленной бумаги.

— Полный чего? — Анна не была уверена, что правильно расслышала. Биргит подошла к тахте, выдвинула из-под нее ящик и выудила целлофановый пакет. Он был раздутый, но казался легким, как будто действительно был полон бумаги. Окровавленной бумаги.

Анну сковал ужас.

— Я нашла и другой пакет, — Биргит сглотнула. — Полный всяких медицинских приспособлений. Фиксирующие повязки, шейная подушка, — она горестно посмотрела на Анну. — И жевательное кольцо, такое, для младенцев, все в отметках от зубов. Полиция сказала, что на его теле было множество следов ушибов, старых травм. Что он, по всей видимости, часто падал, что у него было сломано несколько пальцев на руках и на ногах, что даже на затылке у него нашли несколько зарубцевавшихся ран, хотя по-хорошему на них надо было накладывать швы. Я думала, они это просто так говорят. Ну, вы понимаете, потому что они меня подозревают. Полиция всегда что-то скрывает и всегда что-то сочиняет. Так они расставляют ловушки, — Биргит дышала с трудом и смотрела на Анну в отчаянии.

— Эрик Тюбьерг вымогал у него деньги, — прошептала Биргит, — и я весь вечер думала за что.

Анна выжидательно смотрела на нее.

— Девять лет назад у Ларса обнаружили опухоль мозга, ее удалили и он быстро пришел в норму. С тех пор эта проблема никак о себе не напоминала. В августе мы устроили вечеринку с грилем для Нанны, в честь окончания гимназии. Ларс следил за грилем — и вдруг упал. Мы, конечно, ужасно испугались, но он заверил нас, что ничего страшного не произошло. Он посидел на лужайке минут десять, пришел в себя и остаток вечера был в прекрасной форме. Переворачивал стейки и участвовал в крокетном турнире, который устроила молодежь, — Биргит подняла глаза на Анну. — Этого Ларс боялся больше всего — утратить рассудок. Медленно угаснуть и превратиться из мыслящего человека в овощ. Когда вскоре после этого случая он стал спать у себя в кабинете, а не в нашей спальне, я думала об этом, но как-то вскользь. Он сказал, что не хочет мешать мне своим храпом, и он правда стал сильнее храпеть, так что я должна честно признаться, что меня устраивало его решение, — слезы опять чертили на ее щеках асимметричные узоры. — А на самом деле это было вот почему, — она кивнула на пакеты. — Он не хотел, чтобы я узнала, что он снова заболел. Что опухоль начала расти, — она задумалась. — Я думаю, что Тюбьерг знал про опухоль. Знал, что Ларс серьезно болен. Может быть, он пытался как-то обратить это против Ларса. Тюбьерг ведь всегда завидовал, что у Ларса была постоянная ставка, а у него нет. По крайней мере, я уверена, что Тюбьерг вымогал у него деньги. Как иначе это объяснить? Семь тысяч крон в месяц. Это большие деньги. Я пыталась сегодня связаться с Тюбьергом. Но он не берет трубку и не отвечает на письма. И знаете, что меня по-настоящему поразило?

Анна покачала головой.

— Тюбьерг не пришел на похороны. Разве это не странно? Даже Клайв Фриман там был. А Тюбьерг нет. Анна, я думаю, что Тюбьерг убил Ларса, — глаза Биргит пылали.

— Вы должны рассказать все это полиции.

— Да, — пустым голосом ответила Биргит.

— Биргит, почему вы позвонили мне?

— В прошлый раз, когда вы здесь были, я по вашим глазам видела, что вы считаете, что это я убила Ларса. Вы смотрели на меня с откровенным презрением. Мне это было невыносимо.

— Я не думаю, что вы убили Ларса, — мягко сказала Анна.

— Я любила Ларса, — ответила Биргит.




Анна возвращалась из Херлева домой пешком. Это заняло полтора часа. Кабельные стяжки и отвертка снова лежали в кармане куртки, они не пригодились. Ночь была хрустально ясной и ужасно холодной, ветер улегся. Она шла быстро и размахивала руками. На мгновение она почувствовала себя единственным человеком на земле, единственной, на кого смотрят миллионы звезд. Потом рядом с ней вдруг вырос Йоханнес. У нее екнуло сердце.

— Ты слишком легко одет, — сказала она. На нем была ветровка и кеды, ни шапки, ни перчаток.

— Как ты, Анна? — спросил он.

— Какой ты дурак, что умер, — громко сказала она. — Какой же ты дурак, — она почувствовала ком в горле и смотрела прямо перед собой. — Я бы так хотела дружить с тобой долго-долго. — Она повернула голову и увидела, что он исчез. Остановилась на секунду и посмотрела ему вслед. Ты идиотка, Анна, подумала она про себя. Сделала два шага. Услышала сигнал в заднем кармане. Уже половина второго, это наверняка Карен, проснулась и волнуется, куда Анна запропастилась. Она выудила телефон из кармана и зашла под навес на автобусной остановке.

Сообщение было от Йоханнеса.

«Давай встретимся?»

Анна ошеломленно смотрела на экран.




Глава 14


В субботу утром, тринадцатого октября, Клайв отправился на поиски цветочного магазина, а найдя его, задумался о переменчивости жизни. Вот ведь черт возьми — он покупает букет на похороны Хелланда! Фриман пропустил завтрак в гостинице, поэтому, купив цветы, зашел в кафе выпить кофе и съесть бублик. Он думал о Кэй. О том, что она сейчас делает. Впервые они встретились в гостях у общих знакомых, Кэй не была самой неотразимой из присутствовавших дам, но она излучала какую-то старомодную готовность заботиться о людях, и Клайву это понравилось. Они быстро начали встречаться и поженились в первую годовщину знакомства. Совершенно классическая история, подумал Клайв. Франц и Том родились один за другим, Кэй сидела дома с детьми, Клайв работал. До сих пор их брак не знал никаких драм, а их отношения очень напоминали Клайву семью его родителей, за исключением одного — Клайв очень старался. Он знал, что Кэй не всегда понимает тонкости его работы, поэтому он следил за тем, чтобы держать ее в курсе основных проблем, и они всегда вежливо разговаривали друг с другом, и наедине, и при детях. Клайв знал, что он всегда хорошо себя вел. Другие женщины его совершенно не интересовали, он не пил и не играл. Он никогда не бил Кэй. До нынешнего случая. Он смотрел в окно на выкрашенный в серое Копенгаген и проклинал Джека. Именно Джек был причиной абсолютного большинства драматических событий в жизни Клайва. Это как проклятие, оно тянется тридцать лет и не собирается развеивать свои чары. Клайв никогда — ни до, ни после — не страдал так, как когда Джек стал подростком и вдруг перестал с ним общаться, а вскоре и вовсе переехал. Даже интеллектуальное противостояние с отцом далось Клайву не так дорого. Он не спал по ночам и все надеялся, что Джек вернется. Боль уходила очень-очень медленно. Но потом он снова встретил Джека, это рок. Будучи ученым, Клайв не верил в судьбу, но в ту секунду, когда он увидел Джека стоящим посреди университетского актового зала, с этим темным ищущим взглядом, он подумал, что это не могла быть случайность. Что время сводит их вместе и все, что им самим нужно было сделать, — дотянуться друг до друга. Но Джек не тянулся к нему. Клайв давал ему сотни шансов, но ни разу со времен своего детства Джек за ним не пошел.

Клайв помассировал бровь. Он не хотел думать о Джеке. В шесть часов он читает лекцию, а до этого ему нужно на похороны Хелланда.




Когда Майкл и Клайв вошли в церковь, она была набита битком. Этот здоровенный полицейский, Мархауг, сидел у самой двери на заднем ряду и вежливо кивнул Клайву. Отдав букет церковному служителю, Клайв попытался найти свободное место. Майкл остался где-то позади, Клайва вытеснили вперед, так что он в конце концов сел на один из передних рядов. В церкви было по меньшей мере двести человек, украшенный цветами гроб белел перед алтарем. С правой стороны на переднем ряду сидели одетые в черное женщина и девушка, они были убиты горем. Они приглушенно разговаривали. Это, наверное, семья Хелланда. Тот факт, что у Хелланда была семья, казался Клайву невероятным. У Хелланда, у этого мерзкого типа. В церкви было очень много мужчин. Как будто бы у Хелланда было много братьев. По крайней мере, у него было много коллег и друзей.

Наискосок от него, чуть позади, сидела девушка, которая постоянно смотрела в его сторону. У нее были короткие светло-русые волосы, кроссовки, джинсы и совершенно не приличествующая случаю военная куртка с капюшоном. От девушки исходила какая-то злость.

На что она так глазеет, черт побери? Он попытался проследить за ее взглядом, но не видел ничего бросающегося в глаза в толпе перед собой. Все были заняты делом — стаскивали с себя мокрые куртки, доставали псалтири.

Вдруг он понял, что девушка рассматривает его. В эту же секунду началась церемония.




Позже, в «Белла-центре», Клайв к своему удовлетворению констатировал, что послушать его лекцию пришло около ста двадцати человек. Он искал среди собравшихся знакомые лица, но не увидел ни одного. После лекции начались жаркие дебаты. Клайв знал процедуру от «а до я», он побывал за свою жизнь во стольких словесных битвах, что ужасно удивился бы, если аудитория ответила бы на его лекцию тишиной. И все-таки он отметил про себя, что результаты опыта по конденсированию не произвели такого революционного впечатления, на которое надеялись Майкл и Клайв.

— Да, это интересный опыт, — сказал один из присутствующих. — Но он ведь не отменяет те двести восемьдесят шесть синапоморфий, которые связывают птиц и динозавров.

— Да, вы правы, — сказал другой, кивая в сторону Клайва, — онтогенез относится к самым слабым разделам динозавровой гипотезы. Но нам придется с этим смириться. Мы, по понятным причинам, не знаем, как развивается зародыш динозавра. Но даже без этого знания у нас более чем достаточно причин, чтобы констатировать родство. Более чем достаточно, мистер Фриман.

— Да, — выкрикнул третий. — Это все равно как если бы вы собрали пазл из тысячи частей, на котором изображен Нью-Йорк. Вам не хватает всего одной детальки этого пазла, но вы все равно утверждаете, что не видите, что это за город.

— Точно, — крикнул четвертый.

Во время лекций Клайва всегда наступал момент, когда он просто начинал упрямо повторять свое, пресекая все возражения. Двое встали и ушли, но это, на самом деле, было меньше обычного. Конечно, нельзя сказать, что сегодня он выступал перед послушной и внимательной аудиторией, которая жадно ловила каждое его слово, но они все-таки не безнадежны. Он видел в их глазах искренний интерес.

Часом позже аудитория опустела, и Клайв не смог скрыть разочарования. Несколько слушателей подошли пожать ему руку после лекции, но он должен был признать, что опыт по коденсированию не произвел особого впечатления, и он не понимал почему. Это был удачный опыт.

— Ну, что скажете? — спросил он Майкла. — Кажется, они не до конца поняли, о чем я говорил, — Клайв раздраженно покачал головой. Вдруг до него дошло, что Майкл вел себя как-то отстраненно. Он как раз собирал большие разноцветные постеры и вдруг остановился:

— Майкл?

Майкл не реагировал до тех пор, пока Клайв не оказался совсем рядом с ним.

— Вы что, витаете в облаках? — спросил Клайв.

— Клайв, — ответил Майкл. — Мне правда очень жаль.

Клайв непонимающе смотрел на него.

— Наше отделение закрывается, — сказал Майкл. Клайв хватал ртом воздух. — Это уже решено. Наше отделение станет частью отделения морфологии позвоночных, а вы… — Майкл потер лоб и вымученно сказал: — И это будет без вас. Официально, по крайней мере. Вы должны уйти на пенсию. Хотя бы формально. Вы, конечно, сможете продолжать участвовать в разных проектах, в моих-то уж точно. Я должен был сказать вам это перед поездкой. Но я не смог. Я пойму, если вы рассердитесь.

— Но почему? — пробормотал Клайв. Он был совершенно ошарашен.

— Я по-прежнему вас поддерживаю, Клайв, — поспешил сказать Майкл. — Дело не в этом. Посмотрите на результаты опыта по конденсированию. Я вас поддерживаю. Но каждый день обнаруживается что-то новое, что указывает на то, что мы можем ошибаться. Мы вынуждены учитывать то, что мы можем ошибаться. Отделение эволюции, палеобиологии и систематики птиц стало синонимом вашей профессиональной позиции, и так быть не должно, этого не должно было случиться. Университет из-за этого страдает. Нас называют креационистским факультетом. У нас меньше студентов, чем когда-либо, и вы знаете, что это значит, — он потер большой и указательный пальцы. — Новых биологов, специалистов в области позвоночных, не принимают всерьез, они не могут найти работу, факультету очень нужны деньги. Нам придется пересмотреть свою позицию, если мы надеемся увеличить набор студентов. И вы слишком известны, Клайв. Пока вы продолжаете оставаться лидером отделения, считается, что мы не можем спасти этот тонущий корабль.

Клайв стоял, уставившись на Майкла.

— Я добывал для этого отделения деньги в течение тридцати семи лет, — прошептал он. — При каждом без исключения распределении средств.

— Поэтому это должно прекратиться сейчас. Пока игра еще не проиграна. Дальше так продолжаться не будет. Вы получали бы все меньше и меньше грантов, под конец — вообще никаких. Кроме того, это требование университетского совета. Немедленное слияние отделений и ваш уход на пенсию.

— Мне еще нет даже шестидесяти, — сказал Клайв.

— Я должен был рассказать вам об этом еще до того, как мы вылетели в Европу, в крайнем случае в самолете, — сказал Майкл. — Но это было слишком трудно.

— Бизнес-класс и ужин в ресторане с мишленовской звездой? Это что, отступные от отделения? И собрание! — торжествующе выкрикнул он. — То собрание, на которое меня — вот ведь совпадение какое — не пригласили!

— Мне правда очень жаль, — снова сказал Майкл.

Клайв сжал руку в кулак.

— Я хочу побыть один, — сказал он. Майкл всплеснул руками.

— Я вам сочувствую, правда, — по-товарищески сказал он, — но жизнь ведь продолжается? Вы столько вложили в это дело, и мы все прекрасно это понимаем… без вас отделение не было бы таким заметным и…

— Я хочу побыть один! — заорал Клайв.

— Ну-ну, успокойтесь. Это же не мое решение, — обиженно сказал Майкл и пошел к выходу. Он слегка качал головой на ходу, самозваный верховный жрец высокой морали.

Оставшись в одиночестве, Клайв обернулся и посмотрел на огромный экран для PowerPoint презентаций. Он чувствовал себя окаменевшим, полным ненависти. Когда он снова услышал шаги, то подумал было, что Майкл вернулся. Но это был не Майкл. К нему подошла та самая девушка, которую он видел на похоронах Хелланда шесть часов назад. Она протянула ему руку, и он инстинктивно ее пожал.

— Меня зовут Анна, — сказала она. — Мне нужно с вами поговорить.

— Вы были сегодня на похоронах Хелланда, — сказал Клайв. — Почему вы на меня так глазели?

— Я удивилась, когда увидела вас там, — спокойно ответила она. — Чистое любопытство.

У нее были почти желтые глаза и самодовольная складка у рта.

— Это еще почему? — спросил Клайв, принимаясь складывать свои бумаги в папку.

— Я пишу диплом под руководством Хелланда и Тюбьерга, — сказала она. — Я изучала спор о происхождении птиц. Я бы очень хотела обсудить с вами некоторые анатомические детали. В Зале позвоночных. Вы сможете со мной там встретиться? Завтра… Или лучше в понедельник? Вы же еще не уедете в понедельник?

Он уставился на нее.

— То, что вы дипломница Тюбьерга и Хелланда — для вас же хуже, — сказал он, надевая куртку и беря в руки папку. — О чем мне с вами говорить? Хелланд, к сожалению, мертв. Тюбьерг… — он взглянул на нее, — Тюбьерг даже не потрудился прийти сегодня. Мне не о чем говорить с их протеже. До свидания, — он захлопнул папку и стал быстро спускаться по широким ступеням между рядами парт. Девушка шла за ним.

— У меня для вас есть кое-что. От Тюбьерга, — сказала она вдруг. Он остановился и пробуравил ее взглядом:

— И что же это?

— Я не могу здесь об этом говорить, — сказала она, оборачиваясь через плечо, как будто у стен были уши.

— Почему он сам не может мне это отдать? — спросил Клайв.

— Я там вам все объясню. Это кость… Это очень сложно, — девушка выпрямилась и продолжила тихо: — Каково бы вам самому было, если бы вы вдруг вынуждены были признать, что ошибались? В течение всей своей научной карьеры?

— Ха, — фыркнул Клайв. — В тот день, когда Тюбьерг признает свои ошибки, солнце взойдет на западе.

Он пошел дальше по лестнице, вышел в коридор и прибавил шагу. Девушка прокричала ему вслед:

— Профессор Фриман! В понедельник в одиннадцать часов. В Зале позвоночных. Договорились?

— Можете даже не мечтать! — Клайв на ходу качал головой.




Майкл ждал его в такси перед выходом из «Белла-центра», сидя на заднем сиденье с открытой дверцей, счетчик был уже включен. На что он рассчитывает вообще? Что Клайв сделает вид, что ничего такого не произошло, проехали? Майкл говорил по мобильному телефону, наверняка отчитывался: да, да, все прошло хорошо, я наконец-то все ему рассказал, и теперь этот старый идиот вне игры. С кем он вообще разговаривает? С Энн? С заведующим кафедрой? Майкл подвинулся на сиденье, освобождая место для Клайва.

— Никогда больше не ждите меня ни в каком такси! — крикнул Клайв прямо в удивленное лицо Майкла. Майкл опустил телефон.

— Перестаньте, Клайв, — тихо сказал он. — Садитесь.

Он что, не слышит, что ему говорят? Никогда больше! Клайв ясно сказал. После чего он демонстративно направился через парковку в сторону метро. Не оборачиваясь.

Клайв вышел из метро на станции Нёррепорт и пошел по улице. Он доверял Майклу. Всему, что Майкл знал, его научил он. Если бы не Клайв, Майкл стал бы заурядным ученым с никому не нужным представлением об эволюции птиц. Он ничем не лучше Джека, подумал вдруг Клайв. Едва ли не самое важное в жизни — это умение стоять на своем. Невзирая на штормы, голод и пытки. Иначе ты не настоящий ученый, а любитель. Джек и Майкл — любители, они сделаны из совсем другого теста, чем он сам. И даже если это будет его последнее дело в жизни, он будет стоять на своем. Если честно, именно за это он уважал Хелланда и Тюбьерга. Их много в чем можно упрекнуть, но они отстаивали свою позицию и боролись за нее — точь-в-точь как он сам. Это единственный верный путь. У тебя есть позиция, пока ты не занял новую, — что за чушь! Поэтому он не поверил этой проклятой девчонке, Тюбьерг никогда в жизни не признал бы, что ошибался, иначе он никогда бы не стал тем, кем стал! Клайв узнавал в нем своего отца. Кость. Ха. Это просто смешно.

Он зашел в Круглую башню, которая вдруг оказалась у него по левую руку. Поднимаясь по каменной, с почти полным отсутствием ступенек, гладкой спирали, он внезапно споткнулся и приземлился на колени. Клайв громко выругался, будучи уверенным, что вокруг никого нет, но молодой человек, спускавшийся ему навстречу, смущенно остановился, и тут терпение Клайва лопнуло, и он наорал на него. Молодой человек отшатнулся, хотел что-то сказать, но в конце концов ушел.

Клайв остался один. Что происходит? Когда-то, давным-давно, он был молод, светило солнце, и стоило ему перегнуться через письменный стол и выглянуть в сад, как он мог увидеть там Кэй, которая сидела на солнце в широкополой шляпе, и детей, которые плескались в бассейне, визжали и пили лимонад через соломинку. Когда-то при его появлении на работе наступала благоговейная тишина, когда-то Майклу было двадцать два года, он был зеленый, как свежевылупившийся кузнечик, и вне себя от счастья, что ему обещали место дипломника через два лета, и переполненный благодарностью за то, что в ожидании этого ему разрешили переписывать начисто конспекты лекций Клайва и оборачивать все его справочники в прозрачные пластиковые обложки. Когда-то его сыновья смотрели на него круглыми от обожания глазами, когда-то Джек его любил.

Холод поднялся в Клайве, и он встал с колен. Ему нужна Кэй. Без нее все это ни к чему.




Он позвонил ей из телефонного автомата. Вокруг пробирались сквозь темноту люди и шел легкий снег. Сердце Клайва грозило вот-вот схлопнуться. Трубку взяла Кэй. Не Том, не его жена. Кэй.

— Кэй, я тебя люблю, — прошептал он. — Я не хочу жить без тебя. Я не могу жить без тебя. Я изменюсь. Я никогда больше тебя не ударю. Я разберусь в своих отношениях с детьми. Прими меня обратно. Я буду стараться. Я обещаю, — Клайву тяжело было удерживать трубку, казалось, что ветер, который постоянно менял направление, дул теперь перпендикулярно его спине и той руке, которая держала трубку. Снизу тикала телефонная карточка. На том конце провода было тихо.

— Кэй?

— Перезвони мне вечером, дорогой, — вдруг мягко ответила она. — Я не могу сейчас разговаривать, я собираюсь уходить с Аннабель. Но вечером я буду… у нас дома. Так что позвони мне, — она положила трубку.

Торжество распирало грудь. Еще не поздно. Кэй его любит.

Клайв вернулся обратно в гостиницу. Майкл оставил три сообщения, и Клайв тоже оставил ему одно: он дурак, если не понимает, что ему говорят. Он поднялся в номер и включил компьютер, чтобы заказать билеты для Кэй. Она никогда не пересекала Атлантический океан и часто говорила, что хотела бы съездить в Париж. Клайв пригласит ее в Париж. В Париже сейчас шестнадцать градусов. По-осеннему свежо, но это совсем не тот сырой холод, которым пропитан копенгагенский воздух. Он проверил расписание самолетов и принялся считать. Можно вылететь из Ванкувера на следующий день в 13.20, через Сиэтл, в Лондон, оттуда прилететь в Копенгаген во вторник утром, в 6.20. Здесь Клайв встретит Кэй, и они вместе вылетят в Париж в 12.30. Он заплатил за билет кредитной карточкой. Почти две тысячи долларов в оба конца. Недешево, но он подумал, что не дарил Кэй подарка на серебряную свадьбу. Еще он подумал, что не хочет быть один. Он пытался дозвониться до нее у Франца, но никто не брал трубку. Ей наверняка нужно какое-то время, чтобы собраться. Скоро Клайв заснул и спал тяжелым чугунным сном, всплывая на поверхность только пару раз, когда телефон в номере резко трезвонил, но тут же погружаясь обратно в сон, как только он замолкал. Сначала ему снились Хелланд, Кэй, мальчики, Майкл и Тюбьерг. Все они перед ним извинялись. Потом сон перескочил на другую тему, и ему стал сниться Джек, который стоял совсем рядом и что-то говорил, улыбаясь. Клайв не слышал, что именно, потому что играла музыка. Он услышал свой собственный голос, услышал, как просит Джека повторить то, что тот только что сказал, и Джек исполнил просьбу, но Клайв снова ничего не расслышал. Вдруг Клайв понял, что у Джека детское лицо. Он был высоким, как взрослый мужчина, одетым в костюмные брюки и тонкий вязаный свитер, но с лицом мальчика. Резко выдающаяся верхняя губа, взгляд, полный детского обожания. У Клайва стучало в паху. Джек улыбался, и все казалось таким правильным. «Давай», — сказал вдруг Джек. Музыка стихла. Было совсем тихо. Потом Клайв встал на колени перед Джеком и осторожно спустил его брюки на узкие бедра.

Клайв проснулся как от толчка, и сел в постели. Пот катился с него градом, он резко вытерся полотенцем, подтер влажные пятна на простыне. На ночном столике медно-зеленым светом мерцали часы. Ему скоро позвонят и напомнят, что он должен перезвонить Кэй. Он принял душ, вернулся в комнату, сел на чистый и холодный стул возле телефона и позвонил Кэй. Она взяла трубку после четырех гудков.

— Привет, — мягко сказала она. — Как хорошо, что ты позвонил.

Клайв выдохнул с облегчением. Он не хотел быть один.

— Знаешь, что ты делаешь завтра? — спросил он.

— Сижу с Аннабель, у нее ангина, — ответила Кэй.

— Нет, ты летишь в Париж!

— В Париж?

— Да. Я уже купил билет. Проверь почту, я тебе его переслал. Ты вылетаешь завтра в 13.25 из Ванкувера, через Сиэтл, в Лондон и оттуда в Копенгаген. Здесь я встречу тебя в аэропорту, и мы вместе полетим в Париж.

На другом конце трубки стало тихо.

— Я не могу.

— В смысле? — изумленно спросил Клайв.

— Я не могу. У меня на завтра другие планы.

— Да, но я уже купил билет, — сказал Клайв.

— Ты должен был сначала спросить меня.

— Ты не можешь отменить свои дела? Что это за дела вообще? Посидеть с Аннабель ты сможешь и в другой раз.

В трубке опять было тихо.

— Кэй? — сказал он.

— Я не хочу, — тихо сказала Кэй. — Ты должен был сначала спросить меня. Я очень хочу в Париж, но мне нужно сидеть с Аннабель. Для меня это важно. Она ждет и радуется. Ты должен был сначала спросить.

Когда они закончили разговор, Клайв сел на кровать, и все вокруг него стало белым.




Глава 15


В 1970 году родители Сёрена, Петер и Кристине, сняли дачу на берегу Северного моря. Сёрен вдруг вспомнил тот дом. Деревянный, светло-голубой, стоящий в углу огромного участка, обсаженного высокими деревьями. Чуть поодаль были пляж и рыбацкий поселок. Авария произошла спустя неделю после начала отпуска. Отец Сёрена как раз ремонтировал машину и снял с нее все — номера, бампер, глушитель. Солнце начало вдруг припекать так сильно, что без мороженого было не обойтись. До магазина было всего четыре километра по небольшой проселочной дороге, и они поехали на машине, поскольку мама Сёрена тоже хотела с ними, а ехать на велосипеде она не могла, потому что скоро должна была родить Сёрену младшего брата или сестру. Большую дорогу им нужно было пересечь только в одном месте. Какие тут могут быть проблемы?

Машина столкнулась с грузовиком и сложилась как жестянка. Сёрен не погиб. Он сильно разбил лицо, сломал несколько ребер, получил сотрясение мозга, и у спасателей ушел час на то, чтобы вырезать его из машины. Он ничего не помнил. Ни капли пота, которая катилась по переносице одного из спасателей, ни внезапного запаха кофе, ни пшеничного поля, которое, должно быть, ходило желтыми волнами в летней жаре. Ничего. Темнота. Его родители сидели на переднем сиденье. Вся передняя часть машины была вдавлена внутрь.

В больнице никак не могли выяснить, кто Сёрен такой и где искать его родственников.

Врачи и медсестры спрашивали его снова и снова, кто он и откуда, но он ничего не отвечал. Он пролежал в больнице почти трое суток, не произнеся ни звука. Случилось что-то ужасное, он был один, ему было пять лет. Нужно было молчать, сцепив зубы. Кнуд и Эльвира тоже не пришли. Никто его не любит.

Кнуд и Эльвира понятия не имели о том, что случилось. Они были на семинаре в Финляндии. Нет, новость не застала их дома в Эрслеве, нет, им не пришлось собираться с силами, чтобы выйти в сад и рассказать внуку об аварии, как они утверждали. Это была ложь. Они были в Финляндии. На четвертый день Сёрен сказал: «Моего дедушку зовут Кнуд Мархауг, он живет в красном доме под Эрслевом, в Дании». После этого все завертелось: телефонный звонок, друг, гостивший в доме Кнуда и Эльвиры, поднял трубку, потом звонок в Финляндию, и наконец Кнуд и Эльвира вернулись в Данию, чтобы забрать Сёрена.




Закончив рассказывать, Вибе испытующе посмотрела на Сёрена. Он сидел, безвольно опустив руки, и разглядывал свечи в белых подсвечниках, которые невообразимо медленно сгорали на полке на стене в другом конце гостиной. Сёрен играл в саду за домом Эльвиры и Кнуда, когда произошла авария! В дальнем конце сада. Кнуд вышел к нему и рассказал о том, что случилось. Он прекрасно это помнит, несмотря на то, что ему тогда было пять лет, несмотря на то, что вскоре после этого они переехали в Копенгаген. Дом под Эрслевом был выкрашен в красный цвет, в саду росли три старые яблони, у Эльвиры был большой горшок, в нем собиралась дождевая вода, и Сёрен выпускал туда головастиков из ближайших озер. В тот день, когда Петер и Кристине попали в аварию, они ехали в Эрслев, чтобы его забрать. Он гостил у Кнуда и Эльвиры на выходных и как раз играл с красной машиной, когда Кнуд вышел к нему в сад. Потом они ели мороженое. Каждый съел по три. То, что говорит Вибе, неправда.

— Почему ты держала это в тайне? — спросил он. Свитер прилип к спине, что-то свистело у него в голове.

— Я знаю об этом с пятнадцати лет, — ответила Вибе. — С того самого лета, когда я обнаружила фотографию на комоде и поняла, что Эльвира и Кнуд — не твои родители. Я была поражена, что твои родители погибли. Погибли! Тогда я впервые поняла, что тех, кого ты любишь, можно потерять в аварии. Я чувствовала себя просто ужасно. Вечером мама пришла пожелать мне спокойной ночи, и я разревелась. Ты потерял своих родителей, и мне стало страшно потерять своих. Мне было пятнадцать лет, — добавила она. — Я пересказала маме рассказ Эльвиры. Как тяжело было Кнуду в тот день выходить в сад, когда он должен был рассказать тебе об аварии. Что сама она осталась в доме и прислонилась к стене, обессилев от горя. Мама прижала меня к себе и пообещала, что она не умрет.

В следующий свой поход в библиотеку я не могла не попытаться найти какие-то подробности этой истории. Я хотела увидеть фотографию твоих родителей, прочесть об аварии, погоревать о той ужасной потере, которая выпала на долю моего друга, купаться в этих чувствах, наверное, — Вибе опустила глаза. — Я уже почти сдалась, но тут наконец нашла заметку об аварии. В ней было написано, что тайна недавней трагедии раскрыта. Пятилетний мальчик из Виборга, который три дня назад потерял своих родителей в чудовищной аварии, в которой сам чудом уцелел, назвал наконец свое имя и воссоединился со своими бабушкой и дедушкой. Я смотрела на фотографию, которая была передана в газеты полицией в надежде, что кто-то узнает тебя по снимку. Она была сделана в больнице, и мне казалось, что это какая-то плохая шутка. Ты был черно-синий, опухший, неузнаваемый, с повязкой на голове. Под фотографией была подпись «Пятилетний Сёрен Мархауг наконец нашел свою семью». Я выбежала из библиотеки в ужасе, в ярости и в тот же вечер позвонила вам домой. Трубку взял Кнуд. Я сказала все как есть, что я знаю, что они тебе врут, и что теперь они должны рассказать тебе правду. Кнуд попросил меня встретиться с ним на следующий день у крепостного вала, за школой.

Он сидел на скамейке и смотрел на воду во рвах, когда я пришла. Был сильный ветер, я замерзла. Он меня обнял и сказал, что Эльвира не хотела, чтобы ты знал правду. Она считала, что у тебя и без того было предостаточно проблем и что незачем напоминать тебе о масштабах трагедии, пока ты сам о них не вспомнишь. Если бы это когда-то всплыло, они, конечно, были бы рядом с тобой, поддержали тебя и все объяснили. Но пока этого не произойдет, сами они будут держать рот на замке. Эльвира считала, что вытеснением твой мозг защищал тебя от невыносимых страданий.

Кнуд сказал, что он тогда очень сомневался в правильности этого решения, и мне показалось, что этот вопрос стал камнем преткновения. Кнуд был уверен, что дети очень выносливые, что все их переломы срастаются в рекордные сроки, что они приспосабливаются к ситуации и умеют компенсировать все, как растения, которые засыхают в тени и снова дают побеги на солнце. Но Эльвира была с ним не согласна. Кнуд в конце концов нехотя, но все-таки согласился с Эльвирой, как он рассказал мне в тот день на крепостном валу, но только в обмен на ее клятву, что, если у тебя появится даже малейший намек на воспоминание о том, что произошло, они сразу же откроют все карты. Так они и решили. Об этом они договорились. «Дорогая Вибе, — прошептал тогда Кнуд, — не говори ему ничего. Пусть все идет как идет. Для нас наконец-то наступил покой». Он смотрел на меня выжидающе, умоляюще. Я сказала, что подумаю. Эльвира ничего не знала, ты тоже, но Кнуд после разговора смотрел на меня внимательно, с надеждой. И вдруг я поняла, что в этом нет никакого смысла. Тебе было шестнадцать, ты учился во втором классе гимназии, был председателем совета учеников, хорошим товарищем, спортсменом. Способным, популярным спокойным. Должна ли я была разоблачать тайну, которая, кажется, никак на тебя не повлияла? Я спрашивала тебя о Петере и Кристине. Ты не удивлялся моим вопросам, я ведь только что узнала о том, что те, кого я считала твоими родителями, на самом деле твои бабушка и дедушка, так что ты отвечал охотно. Да, ты иногда о них думаешь, особенно когда Кнуд и Эльвира о них вспоминают, на Рождество и в середине мая, в день рождения Кристине, когда Эльвира и Кнуд разводят костер в саду, даже если идет дождь. Ты, как говорили, очень похож на Петера, и было бы интересно, наверное, иметь отца, на которого ты похож. Но Кнуд и Эльвира лучшие родители, которых только можно себе представить. Здесь твой взгляд всегда становился мягким и уверенным. Подумай о том, как нам вместе весело, говорил ты. И вам правда было весело. В доме было много места и много жизни.

Я снова встретилась с Кнудом за школой и рассказала, что я решила. У него точно гора с плеч свалилась, и на много лет это мое знание о тайне отошло на задний план. Мы окончили гимназию, стали жить вместе, все было так легко и открыто. Ты поступил в полицейскую академию, — Вибе улыбнулась, — и тогда я даже не задумалась, почему тебя так занимает разгадывание тайн. У нас все было хорошо, наши отношения развивались. Только когда я захотела ребенка, тайна возникла снова. Потому что ты просто сказал «нет» без дальнейших объяснений. Я пыталась заставить тебя объяснить подробнее, и единственное, что я поняла из твоих многочисленных отговорок, — что тебе страшно. Но с чего бы тебе бояться заводить ребенка? Нам обоим было далеко за тридцать, и мы любили друг друга — по крайней мере, я себя в этом уверяла, — она на мгновение подняла взгляд, — конечно, ты полюбил бы ребенка. Тебя самого любили, и ты умел возиться с детьми, я видела, как ты это делаешь. Невозможно ведь делать вид, что ты умеешь возиться с детьми. Единственное, чем можно было это объяснить, — что старая трагедия пугала тебя до мозга костей и происходило это на уровне подсознания. Психологически дети для тебя — это те, кого бросают лежать в одиночестве в комнате с высоким потолком, и никто не приходит, чтобы их забрать… Конечно, черт побери, понятно, что ты не хотел детей.

Я была уверена, что единственное правильное решение — это наконец рассказать тебе правду. Мы с Кнудом встретились за обедом в городе, и он ужасно удивился, что я снова намерена извлечь эту историю на свет божий. Сначала он вообще не хотел говорить об этом, сказал — ты же обещала. Но потом я спросила его, задумывался ли он когда-нибудь о том, что между случившимся и твоим нежеланием иметь детей есть связь. Эта мысль поразила его. Старик так хотел правнуков, — она нервно улыбнулась, и Сёрен почувствовал, как в его сердце растет обжигающе-горячее пятно.

— И вдруг мы оба увидели в этом смысл. Здесь должна быть связь. Когда мы прощались в тот день, я была полна надежд и очень нервничала. У нас был план. Я не представляла, как ты отреагируешь. Не сильно ли ты разозлишься на Эльвиру и Кнуда и стоит ли рассказать тебе, что я знала обо всем раньше, или лучше сделать вид, как будто я впервые об этом слышу. Я подумала тогда, что мы должны будем распланировать беседу вплоть до малейших деталей. Кнуд обещал позвонить мне, как только поговорит с Эльвирой.

Но он так и не перезвонил. Следующая неделя стала одной из худших в моей жизни: во мне нарастала ярость, и я все больше впадала в отчаяние. Я безумно устала от твоего упрямства и твоей прямолинейности, мне было ужасно больно, что ты даже не допускал мысли о том, чтобы завести со мной ребенка. Я спала в гостиной, и каждое утро, просыпаясь, думала только о том, как мне хочется вылить на тебя всю желчь, которая была у меня в душе. Кнуд так и не перезвонил, и я сказала себе, что теперь это уже все равно.

В воскресенье мы поехали ужинать на Снерлевай, как обычно, и только там я поняла, почему Кнуд не звонил… эта проклятая болезнь, — вырвалось вдруг у Вибе и она какое-то время смотрела пустым взглядом перед собой, прежде чем продолжить: — Самое странное, что в этот момент я встретила Джона. Когда Кнуд умер, я была влюблена. Я проведывала его за два дня до смерти, он был обессилевшим и слабым, но по-прежнему разговорчивым, и тогда он впервые попросил меня прямо: «Не говори ему ничего, Вибе. Оставь все как есть. Дай моему мальчику покой. Он так страдает. Дай ему покой». Я держала Кнуда за руку и вдруг почувствовала, что и сама теряюсь в сомнениях. Может быть, он прав? Ты еле ноги передвигал, и Кнуд говорил правду, ты очень страдал, я никогда раньше тебя таким не видела. А вдруг история про смерть родителей добьет тебя? Хотя я была абсолютно не уверена в том, что покой — это молчание. Я и до сих пор в этом не уверена. Но я вдруг поняла, что просто не смогу этого сделать. Пойти против желания Эльвиры, против Кнуда, который скоро умрет, я не могу рисковать, я боюсь подтолкнуть тебя к краю пропасти, ведь никто из нас не знал, как ты отреагируешь и что это за собой повлечет.

— Джон об этом знает? — резко спросил Сёрен.

— Да, знает.

Сёрен застонал.

— Почему сейчас? — спросил он.

Она помолчала, потом сложила руки на животе.

— Когда ты позвонил сегодня и сказал, что тебе нужно со мной серьезно поговорить, я подумала, что ты сам откуда-то обо всем узнал. В Интернете не очень много информации, но что-то все-таки можно найти. Кроме того, микрофильмы того времени до сих пор доступны, в архиве и Королевской библиотеке. Может быть, у тебя появилось подозрение и ты стал активно копать в этом направлении? Ты же полицейский, — она коротко рассмеялась, — может быть, ты вдруг заинтересовался собственной историей, я не знала, что думать. Но весь сегодняшний день я готовилась к худшему. И… — у нее задрожал подбородок, — я и в самых ужасных фантазиях не могла представить, что худшее окажется настолько ужасным. Что у тебя была маленькая дочка и она погибла. Бедный ты, — сказала она вдруг, — бедный ты мой, — она сказала это очень ласково и обняла его, и Сёрен положил голову ей на плечо. Она пахла теплом и всем хорошо знакомым, она гладила его по голове, ее большой живот был полон жизни.

Потом Джон вернулся домой. Сёрен поднялся, и они с Джоном неуклюже обнялись. Когда Сёрен собрался уходить, Вибе забеспокоилась и попросила его остаться — он может поспать на диване в гостиной. Но он хотел домой.

— Я в полном порядке, — сказал он.




В субботу утром Сёрен проснулся сердитым. Он сердился, завтракая, сердился, принимая душ. Он сердился, когда миновал Беллахой, и сердился, подъезжая к церкви в Херлеве, где отпевали Ларса Хелланда. Сёрен сидел на заднем ряду и следил за Анной, Клайвом Фриманом, Биргит Хелланд и остальными двумястами собравшимися. Только во время службы сердитость начала потихоньку утихать. Гроб Хелланда пестрел цветами. Слушая орган, Сёрен задумался и почти утишился во время проповеди, переводя взгляд с затылка Анны на затылок Фримана, один упрямее другого.

День, когда хоронили Майю, был самым ужасным днем его жизни, думал он тогда. Он специально немного опоздал и вошел в церковь последним. Похороны бывают патетическими, почти эйфоричными или равнодушными, но когда гроб размером с ящик фиников, похороны всегда превращаются в кошмар. Кошмар Сёрена. Никто не знал, кто он такой, и он не думал, что Бо его видел. Во время службы Сёрену хотелось встать и закричать: «Это моя дочь лежит сейчас в гробу. Моя дочь». Но он ничего не сказал. Это был самый ужасный день в его жизни. Так он тогда думал.




С похорон Хелланда Сёрен отправился на поминки, они были в арендованном для этого зале недалеко от церкви. Сёрен стоял в углу, смотрел на всех, ни с кем не разговаривал, и у него на лбу было написано, что он полицейский. Биргит казалась отсутствующей. Она спокойно потягивала вино, разговаривала с людьми, но каждый раз недолго, и Сёрен видел, как ее взгляд блуждал подобно беспокойной бабочке. Около пяти она извинилась перед присутствующими и быстро покинула зал. Дочь, Нанна, осталась. Гости тоже стали расходиться. Сёрен слышал, как Нанна извинялась. У нее были покрасневшие глаза, но она казалась более собранной, чем мать. Она немного убралась в зале, и в начале шестого какой-то пожилой человек предложил отвезти ее домой. Она попрощалась с оставшимися гостями, пожимала руки, отвечала на объятия. Сёрен вышел и пошел к машине. Он зашел на поминки от отчаяния. Даже взял с собой наручники, готовясь надеть их на первого встречного, кто покажется ему подозрительным. Курам на смех.

Сёрен доехал до Беллахой и как раз менял машину, когда зазвонил телефон.

— Это Стелла Марие, — хрипло сказал голос в трубке.

— Здравствуйте, — удивленно ответил Сёрен.

— Я поняла, где я раньше видела того парня.

Сёрен собирался заехать в гараж, расположенный перед полицейским участком, но вместо этого отъехал в сторону и помахал рукой коллеге, пропуская его вперед.

— Да, я вас слушаю.

— Он висит на фасаде торгового центра «Магазин». Я проезжала там сегодня днем. Огромный рекламный плакат на «Магазине».

Да, она совершенно в этом уверена. Сёрен поблагодарил ее и поехал по направлению к центру, в противоположную от дома сторону. Он оставил машину на площади Санкт Анне и прошел оставшиеся несколько сотен метров пешком, по Бредгаде, мимо дворца Шарлоттенборг, по направлению к торговому центру «Магазин». Реклама висела на той стене, которая выходит на цветочную площадь.

На плакате были мужчина и женщина. Женщина лукаво улыбалась, обнажая белоснежные зубы. Она была в мягком розовом вязаном свитере и обтягивающих джинсах и протягивала руку мужчине, который надевал на нее броское золотое кольцо. Мужчина был красив, это даже Сёрену было очевидно. Темно-рыжие волосы, карие глаза и веснушки. Он улыбался проказливо и уверенно, как будто не сомневаясь в своей победе. За спиной у него был складной нож с четырьмястами тысячами разных лезвий, и главное послание плаката заключалось в том, что, когда в «Магазине» скоро начнется распродажа, вам хватит денег и на кольцо для нее, и на складной нож с четырьмястами тысячами разных лезвий для него. Сёрен разглядывал лицо мужчины. Около тридцати, может быть чуть моложе. Он совершенно не был похож на человека, который ходит в «Красную маску». Сёрен быстро продумал, что нужно сделать. Позвонить в рекламный отдел «Магазина». Расспросить про одну фотосессию с двумя моделями и узнать имя этого парня. Но это можно сделать только в понедельник. Черт. Он посмотрел на часы. Это его выходной, но он почувствовал вдруг, что совершенно не хочет запираться в своем доме в Хумлебеке, где тишина тут же опустится и заполнит собой все. Он позвонил Хенрику.

— Конечно, — сказал Хенрик, — конечно, заходи.

Хенрик с семьей жили в дальней части района Эстербро, и Сёрен остался там на весь вечер. Они вместе поужинали, и Сёрен восхищенно рассматривал взрослых дочерей Хенрика, которые были одновременно сдержанными и вездесущими. Его дочь никогда не станет взрослой, какая же она была крошечная, и нога, и носок. А у кого-то две ясноглазые взрослые дочери, у которых формы прорисовываются под одеждой, которые ковыряются в еде, которые всем перечат. Сёрену нравилась жена Хенрика, так что он совершенно не понимал, зачем Хенрику заводить романы на стороне. Жанетте была на пять лет моложе Хенрика и работала заместителем директора в детском саду. После ужина мужчины убрали со стола, девочки исчезли в своих комнатах, а Жанетте ушла на фитнесс. Сёрену вдруг показалось, что Хенрик нервничает.

Хенрик и Сёрен открыли пиво и начали разговор о двух недавних смертях. Хенрик был согласен, что в деле Хелланда нужно пристальнее присмотреться к Ханне Моритцен. Только Моритцен имеет достаточно ясное представление о том, как обращаться с этими проклятыми паразитами, так что хотя пока они его не откопали, но какой-то корыстный мотив для преступления у нее должен быть. Они сошлись на том, что Хенрик в понедельник плотно займется Ханне Моритцен и попытается найти какую-то связь с Хелландом.

Но когда Сёрен упомянул, что Биргит Хелланд — тоже одна из вероятных подозреваемых в деле Хелланда, Хенрик сдвинул брови.

— Зачем бы ей убивать мужа? У нее нет никакого мотива, — возразил Хенрик. — И она ничего не знает о паразитах, — они посмотрели друг на друга. — У Тюбьерга же, напротив, есть мотив. Он смертельно устал вечно находиться в тени видного ученого Хелланда и решил от него избавиться. Да, он, может быть, не так уж много знает о паразитах, но он же биолог, черт бы его побрал, так что вполне мог бы почерпнуть нужную информацию из книг.

Сёрена это все равно не убедило.

— Биргит Хелланд что-то скрывает. Я это вижу.

— Анна Белла Нор тоже что-то скрывает, — сказал Хенрик. — И у нее тоже есть мотив.

— И какой же?

— Она такая стерва-убийца, фурия из ада, она истребляет всех мужчин, встретившихся ей на пути. Может быть, и Йоханнеса тоже. Ты же согласишься, что это подозрительно — двое мужчин, с которыми Анна Нор тесно общалась в этом году, умирают один за другим с промежутком в три дня? Или это только мне так кажется?

— Я думаю, что смерть Йоханнеса Тройборга никак не связана с университетом. Я думаю, того, кто его убил, мы скорее найдем в замке графа Дракулы. Или ту, которая его убила.

Хенрик кивнул, и они договорились найти всех, кто приходил в «Красную маску» третьего сентября.

— Но я все равно считаю, что с этой Анной все не так просто, — сказал Хенрик. — Может быть, у них роман с Тюбьергом, может быть, они вдвоем убили Хелланда? Чтобы вместе сесть на трон в качестве господина и госпожи Экспертов по динозаврам.

— Я не хочу больше говорить о работе, — раздраженно сказал Сёрен, выпрямляясь.

— Ладно, но я не хочу говорить об этом. Я сказал ей сегодня, что мы не должны больше встречаться, — взгляд Хенрика блуждал.

Они допили пиво. Хенрик откинулся назад и сказал:

— Ахх.

И вдруг Сёрен рассказал ему историю о маленьком мальчике, который проводил каникулы у Северного моря и который оказался зажат в машине вместе со своими мертвыми родителями.

Они напились. Не сильно, но достаточно для того, чтобы Сёрен расслабился. Вскоре после полуночи он позвонил и вызвал двух водителей. Один должен был отвезти домой Сёрена, второй — отогнать его машину. Когда такси засигналили с улицы, Сёрен уже стоял в дверях. Он протянул было Хенрику руку, но Хенрик его обнял. Дольше и крепче, чем в прошлый раз.




Сёрен вернулся домой в ночь на воскресенье, лег спать и крепко проспал ровно тридцать минут, прежде чем зазвонил телефон. Сёрен был погружен в синий сон, полный собак с густой белой шерстью. То ли он должен был присматривать за ними, то ли это были его собственные собаки, по крайней мере во сне он мог одним взмахом руки заставить их слушаться. Единственный во вселенной. Он сел в кровати, совершенно сбитый с толку, мокрый от пота, хотя за окном был мороз. Телефон умолк, но, как только он свесил ноги с кровати, зазвонил снова. Телефон заряжался под грудой снятой одежды, и пока он извлекал его оттуда, уже включился автоответчик. Сёрен разблокировал клавиатуру, но не успел больше ничего сделать, потому что телефон зазвонил опять.

— Алло, — сипло сказал он.

Это была Анна.

— Почему вы не берете трубку? Зачем человеку номер начальника отдела убийств, если тот не отвечает на звонки, когда он тебе нужен? — Анна кричала, и Сёрену показалось, что она стучит зубами. Он посмотрел на часы на стене. Было без пяти два.

— Я спал, — растерянно сказал он. — Что случилось? — Сон как рукой сняло, он стоял на полу, включил свет и рылся в своей одежде.

— Я только что получила сообщение от Йоханнеса, — сказала она.

Сёрен сказал:

— Я сейчас положу телефон, подождите две секунды, — быстро оделся и снова схватил трубку. — Где вы? — спросил он.

— Совсем рядом с участком Беллахой, как ни странно. Я была в Херлеве и возвращалась домой пешком. Я получила sms перед транспортной развязкой на шоссе в сторону Люнгбю, и там было довольно темно, так что я побежала вперед. Теперь я стою здесь. Тут холодно, а я вся потная и сейчас пойду домой.

Он задумался.

— Что вы делали в Херлеве?

На другом конце трубки молчали.

— Я звоню, чтобы рассказать, что я получила sms от мертвеца, — сказала она, — и что вам, наверное, не помешало бы включить свою машину расследований на полную мощь, пока телефон снова не отключили. Хотя вы так крепко спите, что с этим наверняка уже опоздали. У меня был длинный день. Спокойной ночи.

— Стойте, Анна!

В трубке были короткие гудки.

— Черт бы ее побрал!

Он перезвонил ей. Автоответчик.

Было пять минут третьего, ночь на воскресенье, и он проснулся окончательно.

— Черт бы ее побрал! — повторил он.

Он позвонил в участок и попал на начальника вахты, который как раз сам собирался ему звонить. Исчезнувший телефон Йоханнеса Тройборга, за которым они следили со среды, только что включали. Он ожил на углу Шлегельс Алле и Вестерброгаде и начал двигаться по Вестреброгаде в сторону центра. Через минуту и двадцать секунд телефон снова выключили. Сёрен положил трубку и съел одно за другим пять яблок. Казалось, что они тут же начали бродить у него в желудке, что-то там, по крайней мере, бродило. Он десять раз безрезультатно набрал номер Анны. Потом посмотрел в окно на лес, на большую и круглую луну, которая висела над беспокойной кромкой деревьев. Он приложил руку к стеклу и чувствовал сквозь него холод как слабый электрический ток. Другой рукой он держался за подоконник. Правда ли, что он выгораживает Анну, потому что влюблен в нее? Прав ли Хенрик? Правда ли, что Анна убила Хелланда? Из ненависти? Убила ли она и Йоханнеса? И зачем? Действительно ли он слишком быстро отпустил Фримана? Неужели он был сегодня в церкви вместе с убийцей и дал ему уйти? Или виновна Биргит Хелланд и это очевидно для всех, кроме него? А Тюбьерг? Как он связан со всем этим? И где он? Мертв? Или виновен и поэтому залег на дно?

Сёрен принял душ. Стоя на холодном полу ванной, грузный и обнаженный, он вдруг понял, что ситуация переломилась. Взбаламученная грязь улеглась, и путь свободен. Он оделся, сварил кофе и следующие два часа посвятил тому, чтобы делать заметки, рисовать на бумаге человечков и складывал изрисованные листы на пол. Менял их местами, думал. Потом лег на диван и проспал несколько часов. В восемь утра он встал и сделал себе овсянку. Пока она варилась, он плеснул воды в лицо. Он думал о Сюзанне Винтер. О страхе в ее голосе, когда она испугалась, что что-то случилось с Магнусом, ее маленьким сыном. Он любил свою дочь так же сильно, хотя видел ее всего несколько раз, она была маленькой и скукоженной, как фасолька.

Что сказал Сёрен в ту ночь, когда Бо позвонил из Таиланда? Сделал большие глаза, прошептал прерывающимся голосом «Что-то с Майей»? Нет. Он заорал:

— Да возьми же ты себя в руки, придурок!

Что сказала Ханне Моритцен?

Когда он позвонил ей в самый первый раз.

Она прошептала:

— Что-то с Асгером?

Было воскресенье, девять утра, два огромных камня упали у Сёрена с души, и к нему тут же вернулись силы.




Глава 16


Вернувшись в субботу домой после своего долгого ночного отсутствия, Анна забралась в кровать рядом с Карен и заснула мертвым сном. На следующее утро она напекла блинов и долго купала Лили в ванночке с пеной. Каждый раз, когда Карен проходила мимо, Анна тянулась ее обнять. В конце концов Карен рассмеялась:

— Да что это с тобой?

Анна слабо улыбнулась.

— Да ничего, просто… — сказала она, качая головой.

Карен сама захотела вынуть Лили из ванны, и Анна вернулась в гостиную. С номера Йоханнеса пришло еще одно сообщение: «Давай встретимся у меня дома?»

Анна ответила: «Нет. В 3 часа в Зоологическом музее. Или я звоню в полицию». Потом она вернулась в ванную. Карен сидела на доске, держа на коленях полотенце. Лили смеялась над пластмассовым олененком, которому соорудили пенную бороду, как у Деда Мороза. Анна вздохнула. Очень скоро Карен все это надоест. Она легко погладила ее по спине.

— Я подумала: а что, если нам зайти к Сесилье, — сказала она. Лили встала в ванне и подняла руки.

— Бабушка, бабушка! — закричала она. Карен повернула голову и взглянула на Анну удивленно.




Они пошли через кладбище Ассистенс, и дорога заняла почти час. Лили была в комбинезоне и карабкалась на каждое возвышение, встречавшееся ей на пути. Анна и Карен шли бок о бок и разглядывали заснеженный пейзаж.

Выйдя на улицу Нёрреброгаде, они купили пирожных в арабской булочной. «Улитки» с фисташковой крошкой и пакет с сухим круглым сладким хлебом. Анна и Лили останавливались у каждой витрины и заглядывали внутрь, Анна указывала пальцем и говорила: «Смотри, смотри!» или «Видишь, какие милые».

— Пойдем, — сказала Карен, поежившись. — Что ты так медленно идешь.

Анна посмотрела на нее многозначительно.

Карен и Лили наперегонки взбежали по лестнице, Анна шла за ними. Она услышала, как открывается дверь, и последовавшую за этим веселую суматоху.

— Золотце мое! — воскликнула Сесилье. — Привет, Карен! Как же я рада вас видеть. Заходи, солнышко, дай я тебя обниму. Я так по тебе скучала, — к тому моменту, когда Анна поднялась на площадку, Сесилье как раз взяла Лили на руки и прижала к себе. Она заметила Анну через плечо Лили и побледнела.

— Привет, Анна, — сказала она, опуская Лили, которая тут же скрылась в квартире, явно чувствуя себя дома.

— Привет, мам, — ответила Анна, коротко прижимаясь своей щекой к щеке Сесилье.

— Заходи быстрее, там такой холод.

В квартире Лили сразу же принялась играть со своими игрушками, сложенными в большой синий ящик, который она вытащила из шкафа. Она по-прежнему была в шапке и комбинезоне. Карен помогла ей раздеться.

— Смотри, это моя кроватка у бабушки, — лепетала Лили. — И смотри, у меня еще куклы есть. Маленькая кукла и большая кукла. И медвежонки и книжки, — Карен осмотрела все, на что Лили указывала. Анна не снимала куртку, и Сесилье неуверенно улыбнулась:

— Ты не хочешь раздеться?

— Нет, я сейчас ухожу, у меня дела. Хорошо, Карен? — Карен снова удивленно взглянула на Анну, но кивнула.

— Ты до сих пор злишься? — спросила Сесилье. — И ты по-прежнему не хочешь, чтобы я помогала с Лили? — она терпеливо улыбнулась.

— Ты говорила с Йенсом? — спросила Анна.

Сесилье моргнула.

— Анна, я каждый день разговариваю с Йенсом.

Сесилье смотрела на нее открытым и слегка обиженным взглядом. Как будто она считала, что Анна должна извиниться за то, что так накричала на нее на днях. Анна молча рассматривала свою маму и чувствовала, как Карен сжимается от напряжения. Вдруг Карен решительно взяла Лили на руки и вышла в гостиную с книжкой. Сесилье казалась растерянной, как будто почувствовала, что что-то затевается.

— Я все знаю, мама, — хрипло сказала Анна.

Сесилье снова моргнула.

— Прости, пожалуйста, что?

— Я знаю, что у тебя была депрессия после того, как я родилась. Я знаю, что ты не могла за мной ухаживать, что ты меня почти не кормила. Я знаю, что меня когда-то звали Сара, потому что папа любит это имя, я знаю, что он меня нянчил, стараясь изо всех сил. Я знаю, что ты вернулась домой, когда мне был почти год, я знаю, что ты не хотела, чтобы кто-то когда-то узнал о том, что ты болела. Я знаю все.

Сесилье раскрыла рот от удивления.

— Я знаю, что ты меня любишь, — продолжила Анна. — Что каждый день ты стараешься как-то искупить свою вину. Я знаю, что ты любишь Лили больше всех на свете, и я знаю, что ты боишься, что ее тоже предадут. Я думаю, что ты очень испугалась, когда от меня ушел Томас и я чувствовала себя такой несчастной, что практически не могла за ней ухаживать, просто лежала на полу и рыдала до хрипоты, и ты испугалась что история повторяется. Вдруг, спустя годы, ты увидела себя. Я думаю, что ты боялась, что я причиню Лили зло — точно так же, как ты сама причиняла мне зло.

Сесилье ничего не отвечала, она судорожно хватала ртом воздух и тоненько жалобно сипела.

— Но я не ты, мама, — мягко сказала Анна. — Я Анна Белла, и я не больна. Я сражалась… я была без сил, но в ярости из-за того, что Томас нас бросил. Но я не была больна и никогда не предавала Лили, — Анна, не сводя глаз с Сесилье, шагнула ей навстречу. Она взяла ее за руку и притянула к себе. Сесилье была как одеревеневшая, как негнущаяся палка, и сопротивлялась, но Анна продолжала тянуть.

— То, что случилось, — это, конечно, нехорошо, мама, — сказала она Сесилье в волосы. — Но это уже случилось. Я могу с этим жить. Теперь, когда я обо всем узнала, — добавила она. — Лили тебя любит. Ты ее бабушка. Но ты не должна защищать ее от меня из-за призраков твоего прошлого, — теперь Анна взяла маму за плечи и чуть отодвинула от себя. — Ты понимаешь, о чем я? — твердо спросила она, глядя в перекошенное лицо Сесилье. Та долго молчала, прежде чем кивнуть, и Анна снова прижала ее к себе.

Когда Сесилье наконец пришла в себя, Анна поцеловала Карен и Лили на прощанье, еще раз обняла Сесилье и вышла.




Анна решительно распахнула дверь в Зал позвоночных, ступила в темноту и крикнула:

— Тюбьерг, вы где? Мне надо с вами поговорить.

Она была очень раздражена и, услышав шорох в дальнем конце зала, уверенно пошла на звук. Он внезапно, как и в прошлый раз, вышел из темноты. Под глазами мешки, смотрит хмуро.

— Зачем вы так кричите?

— Почему вы шантажировали Хелланда?

Тюбьерг прищурился. Судя по его виду, отвечать он не собирался. Анна подошла поближе и очень спокойно сказала:

— Вы понимаете, что я должна вас подозревать?

— В чем? — удивленно спросил он.

— В том, что вы убили Ларса Хелланда. У вас единственного из всех, кого я знаю, есть мотив. Вы были крон-принцем Хелланда, и теперь король мертв.

— Что за чушь, — ответил Тюбьерг. — Ларс был моим другом. — Он слегка отступил обратно в темноту, и Анна сделала шаг, чтобы не отстать от него.

— Но вы его шантажировали!

— Это здесь ни при чем, — сказал он. — Наука наукой, а дружба дружбой. Дружба и служба — вещи несовместимые. Хелланд говорил, что он сам на моем месте поступил бы точно так же. Все всех шантажируют, так уж устроен мир. У пустого корыта и кони грызутся. А в корыте пусто, — Тюбьерг мрачно посмотрел на Анну.

— Но зачем вы его шантажировали? Семь тысяч крон в месяц в течение трех лет. Это же не мелочь.

Тюбьерг взглянул на Анну окаменевшим взглядом, потом пожал плечами:

— Затем, чтобы иметь средства для моих исследований. Я же говорил, — он отступил еще дальше в темноту, и Анна снова сделала шаг за ним.

— Чем вы его шантажировали? Ну же, давайте, помогите мне разобраться.

Тюбьерг снова пожал плечами:

— Я узнал, что у Хелланда есть внебрачный сын. Его зовут Асгер.

Асгер. Это имя Анна где-то уже слышала.

— Мы с Асгером когда-то дружили. Он не знал, что он сын Хелланда. Это же скандал. Вернее, был бы скандал, если бы это всплыло. У Хелланда был роман со студенткой. Ей было девятнадцать, она училась на первом курсе, Хелланд у нее преподавал. Мама не стала рассказывать Асгеру, кто его отец, — Тюбьерг взглянул на Анну потрясенно, — Асгер ходил на лекции к собственному отцу и даже не подозревал, кто перед ним, — как вам такое? Сейчас мы с Асгером не дружим. Он потерял работу и стал таким странным, что наша дружба из-за этого расстроилась. А вообще он всегда был очень способным. Самым способным из нас. Он занимался жуками и был настоящим экспертом в этой области. Он очень быстро закончил учебу, — продолжил Тюбьерг. — Защитил кандидатскую диссертацию, начал писать докторскую, и все в рекордные сроки. Он был младшим сотрудником в крошечном отделении, старший профессор собирался уйти на пенсию. Будущее выглядело многообещающе. И знаете, что случилось? Совет факультета взял и закрыл отделение. Они утверждали, что послали Асгеру уведомление письмом, но оно, видимо, где-то затерялось. В то время мы еще дружили. Короче, после летних каникул, полный планов, настроенный на новый семестр, на преподавание и исследования, он вернулся к закрытой двери. Отделение расформировано — бац, и все. Очень жаль, но…

— Как вы узнали, что Асгер — сын Хелланда?

Тюбьерг колебался какое-то время, потом вздохнул и продолжил:

— Мать Асгера тоже профессор — здесь, на факультете, только в другом отделении, не у Хелланда. Однажды я увидел их вместе. Они как-то очень таинственно ссорились, было очевидно, что речь идет о чем-то личном. Они стояли в углу возле входа, я следил за ними с лестницы, так, чтобы они меня не видели. Насколько я мог понять, мать Асгера угрожала Хелланду, она была очень возмущена. В то время я только что защитил диссертацию, мечтал приступить к исследованиям, но не понимал, как мне укрепить свои позиции в университете. Я не знаю, какое предчувствие мной руководило, но однажды, вскоре после того как я стал свидетелем ссоры, я в разговоре с Хелландом припомнил ее. Мы работали, кстати, вот здесь же, за длинными столами, и я выстрелил наугад. Выстрелил наугад — и попал в цель. Я увидел это по его лицу. Он побелел как мел и вел себя так, что я понял: Тюбьерг, ты напал на что-то более серьезное, чем думал. Потом при каждом удобном случае я снова поднимал эту тему, и в конце концов Хелланд прямо попросил меня держать все в тайне. Я, разумеется, пообещал. Вскоре мне дали кабинет в подвале, об этом договорился Хелланд. Я не требовал каких-то астрономических сумм и невиданных льгот, просто видел, к чему ведет взятый курс на урезание бюджета: все вокруг крутились, лишь бы выжить, но я так не хотел. Да, черт побери, не хотел! Я положил всю жизнь, и достиг определенного уровня, и не собирался отправляться на курсы переквалификации для безработных, — он говорил зло. — Да, я слегка выкрутил Хелланду руки. Но, как я уже сказал, мы достигли определенного соглашения и были квиты. Я оказывал ему услугу и молчал, а он отвечал услугой на услугу и шел на мелкие уступки: кабинетик в подвале, в котором никто больше не хотел сидеть, и приглашение участвовать в его исследованиях. Поэтому мы и работали так много вместе, все эти статьи, презентации и заметки. Ну, конечно, не только поэтому. Это как убить двух мух одним махом, понимаете? Мы работали над одной и той же проблемой и вдвоем стали сильной командой. Одной из самых сильных в мире. То, что я когда-то выкручивал ему руки, отошло на задний план.

— Почему Хелланд боялся, что об Асгере узнают?

— А вы как думаете? Во-первых, его тут же, не сходя с места, уволили бы, во-вторых, жена, наверное, не слишком бы обрадовалась, вам не кажется?

— Кто мать Асгера? Я ее знаю?

— Может быть. Ее зовут Ханне Моритцен, она паразитолог. У нее кабинет на первом этаже.

У Анны вытянулось лицо:

— Его мать — Моритцен?!

— Да, — подтвердил Тюбьерг. — Асгер — сын Ханне Моритцен.

— Почему вы так решили? — недоверчиво спросила она.

— Вы считаете, что Асгер не знает, кто его мать?

— Нет, просто я ее знаю, — обиженно сказала Анна. — И у нее нет детей. Она всегда говорила, что у нее нет детей!

— Ну, значит, она лгала, — ответил Тюбьерг.

Анна стояла в растерянности. У Ханне Моритцен был сын от Ларса Хелланда. Анна ослабила внимание всего на секунду, но Тюбьергу удалось за это время уйти так далеко в темноту, что он исчез. Анна слышала, как он шаркает ботинками, бормочет себе под нос, как хлопают дверцы шкафа. Она стояла на том же месте и смотрела прямо перед собой в полном недоумении.

— Мне нужно идти, — пробормотала она наконец.




Анна вышла из Зала позвоночных и вошла в музей. Сердце билось очень быстро, и вдруг она почувствовала сомнение — может, стоило позвонить Сёрену и рассказать все, что она узнала? Не слишком ли опасно то, что она задумала?

В то же мгновение она заметила Трольса. Он ждал ее в дверном проеме у входа в зал с чучелом мамонта. Трольс осторожно протянул руку к искусственному леднику, дотронулся, удивился. Он был без куртки, вязаная шапка торчала из заднего кармана джинсов, темно-рыжие волосы тщательно подстриженными прядями падали на лоб.

У Анны сбилось дыхание, и несколько секунд она просто стояла, рассматривая его. В кармане лежало ее оружие. Когда она стала дышать спокойнее, то подошла поближе и осторожно положила руку ему на спину, он повернулся.

— Ну, привет еще раз, Анна, — сказал он. У него блестели глаза.

— Пойдем, — мягко ответила она.




Они медленно брели через залы выставки, не говоря ни слова, глядя по сторонам, и в конце концов уселись на скамейку в зале с кашалотом. Здесь стояла шумная группа детей, которые беспокойно ждали своей очереди на наушники, переходившие из рук в руки. Анна и Трольс сидели близко друг к другу, и она спросила вдруг:

— Что же это ты наделал? — и слегка повернула голову в его сторону.

— Я не нарочно.

Анна хватала ртом воздух.

— Что случилось? — прошептала она.

— Я в него влюбился, — прямо ответил он.

— В Йоханнеса? — Анна посмотрела на него удивленно, ужас на мгновение отступил. — Но Йоханнес не был геем… он…

— Я знаю, — тихо ответил Трольс. — Но я все равно в него влюбился.

— И что случилось?

— Мы познакомились в «Красной маске». Я никогда раньше там не бывал, пришел с двумя ребятами, которых не очень-то знаю. Мне там понравилось. Йоханнеса я почти сразу заметил, он стоял у бара и выглядел потрясающе. Он ведь даже не был красивым, правда? Но он всех затмевал и заставлял смеяться, стоял, окруженный кольцом людей. Я подошел поближе, мы разговорились, потом пили пиво, я самую малость перебрал. Разговаривали мы долго, и мне стоило некоторого труда удерживать нить разговора, — Трольс смущенно посмотрел на Анну. — Он говорил на очень сложные темы, жестикулировал, трогал меня за плечи, барабанил пальцем по моей груди, ерошил мне волосы. В общем, для нового знакомого он уделял довольно много внимания физическому контакту, и я этим наслаждался. Я не первый год на гомосексуальном рынке, — он криво улыбнулся, — и тут принято, что быстрое установление телесного контакта связано с сексом, и я считал… на нем была кожаная юбка, сетчатые колготки и военные ботинки. Но Йоханнес весь вечер говорил о чем угодно, кроме секса. Без умолку трещал о теории науки, меня это, прямо скажем, особо не интересовало. Меня очаровал сам Йоханнес. Его не волновало, как его воспринимают окружающие: если ему хотелось жестикулировать и махать руками, то так он и делал. Принимайте меня таким, какой я есть, или оставьте в покое. Этим он и притягивал к себе как магнит. Я всегда восхищался такими людьми.

Под утро мы ушли оттуда вдвоем. Пошли к площади Энгхаве. Он меня обнял, сказал, что очень рад со мной познакомиться и что хочет увидеть меня снова.

— Йоханнес не был геем, — повторила Анна. Настойчиво.

Трольс смотрел в сторону:

— Мы встретились несколько дней спустя. Я ни о чем и ни о ком, кроме него, не думал. Он пригласил меня к себе домой на ужин, мы пили вино. Я был совершенно сбит с толку — он посылал противоречивые сигналы, так что в конце концов я спросил его прямо. Сказал, что он мне очень нравится, что я хочу с ним переспать. Он ответил, что он не гей. Поначалу я рассердился. Мне вдруг показалось, что он меня обманул — всем этим вином, едой, идиотской одеждой, которая на нем была. Но на этом дело не кончилось. Оказалось, что он не гей, но… — Трольс поколебался, — …но он хотел, чтобы я его… унижал. Сексуально, но без того, чтобы мы притрагивались друг к другу. Я мог издеваться над ним словесно и унижать его словесно, но не мог касаться его члена. Он сказал, что заводится от унижений, что пробовал это раньше с женщинами, но этого было недостаточно, он хочет большего. Мы занялись этим в тот вечер. Я никогда раньше ничего такого не испытывал, по крайней мере раньше все не было так по-настоящему. Я провел много лет в Америке, жил этой жизнью, ходил в садомазо-клубы, был доминирующим и жестоким во всех своих отношениях, но с Йоханнесом это было… так сумасшедше прекрасно. Потому что для него это оказалось в новинку. Потому что я был первым, — он смущенно взглянул на Анну, она ошарашенно и онемело пялилась на кашалота. Дети ушли, по залу теперь бродила семья из четырех человек, отец взял на руки младшего мальчика.

— Я ударил его, и… нет, не важно. Он мастурбировал и кончил. Я, конечно, тоже хотел получить свое удовольствие, но когда я пытался к нему прикоснуться, он уклонялся и отшатывался. Не хотел, и все. Я был глубоко разочарован — и по-прежнему очень хотел с ним переспать. Попробовал было нажать, но тут волшебство вдруг исчезло. Он расстроился, ушел в другую комнату, стал меня стыдить — мы же, мол, договаривались. Я извинился, но это не помогло. Он сказал, что я должен уйти. Уходи, уходи, твердил он. Очень тихо, как будто я действительно его предал. В конце концов я ушел, но несколько дней был сам не свой: думал только о нем, писал ему, хотя он ни разу не ответил. Мой ник в готической тусовке — YourGuy, — Трольс опять почти смущенно посмотрел на Анну. — У большинства в этой тусовке есть клички, это часть игры. Меня такое положение вещей устраивало. Копенгаген ведь большая деревня, а я только что вернулся из большой заграницы и, между нами говоря, ужасно боялся попасть на первые полосы желтой прессы. «Супермодель оказался садистом» или еще какое дерьмо в том же роде. Я довольно известен в Штатах, — добавил он, — но тут все как-то медленно раскачивалось. Я ведь вернулся еще весной, но первая масштабная кампания должна была стартовать как раз в сентябре, так что меня очень устраивала тусовка, где не принято интересоваться, кто ты на самом деле. Но вернемся к Йоханнесу. Он мне не отвечал, и я чем дальше, тем больше впадал в отчаяние. И тут вдруг мы случайно встретились в кафе — он этому даже обрадовался, как будто бы забыл, что под конец нашей последней встречи все пошло наперекосяк. Он сказал, что просто был занят. Мы договорились встретиться снова на следующий день.

В тот вечер я понял, что вы знакомы. Он уже в первую нашу встречу несколько раз тебя упоминал: «Анна, моя коллега», «Анна, с которой мы сидим в одном кабинете», но я как-то об этом не задумывался. Но когда мы снова встретились, он вдруг назвал тебя «Анна Белла», и тут уж до меня дошло, что это ты. Я знал, где ты живешь, потому что все полгода, что я жил в Копенгагене, я думал увидеться с тобой. Но мне было слишком стыдно. Стыдно, что я просто исчез тогда. Твои родители… — Трольс покачал головой. — Они еще несколько лет меня не забывали. Раздобыли у моей сестры мой почтовый адрес в Нью-Йорке и преданно поздравляли меня с Рождеством и днем рождения. Твоя мама как-то даже прислала рождественский календарь. Писали, чтобы я обязательно с ними связался, если вернусь домой в Данию, — он ухмыльнулся. — Я ни разу не ответил. Когда я переехал в Копенгаген, то решил, что проще всего будет начать с Карен. Сильнее всего я скучал по тебе, но… Черт, ты как будто спятила той ночью, — он посмотрел на нее насмешливо.

— Настолько сильно спятила, что ты боялся, что разобьешь мне рожу? — спросила Анна, чувствуя вдруг, что потрясение уступает место ярости. Насмешливость исчезла из взгляда Трольса.

— Я не знаю, зачем тебе тогда понадобилось так меня унижать. До сих пор не знаю, — сказал он и пожал плечами. — В ту ночь ты была ничем не лучше моего отца. Ты била меня ногами, Анна. Била и орала. Вообще это была идиотская затея, конечно, — трахаться всем вместе. Кому это только в голову пришло?

— Вам с Карен, — зло сказала Анна. — Вам с Карен пришло это в голову, и… — вдруг у нее вырвалось: — Ты всегда старался меня задвинуть в сторону где только можно. Вы с Карен стали лучшими друзьями, только чтобы сплотиться против меня, чтобы сильнее ранить. Точно как в ту ночь. Меня как будто вообще не существовало. Да еще родители туда же: милый Трольс, какой же он прекрасный, нам надо заботиться о милом дорогом Трольсе, — она корчила гримасы.

Трольс посмотрел на нее удивленно.

— Анна, — тихо сказал он. — Я всегда сильнее любил тебя. Карен — моя подруга, конечно, но она очень простая, это уже тогда было понятно. В тебе же было все, чего мне недоставало. Я обожал тебя, я любил твоих родителей. Я хотел жить с вами, всегда, всегда быть с вами. Но порой мне казалось, что ты меня ненавидишь. В ту ночь я подумал, что ты меня ненавидишь. А сил вынести еще чью-то ненависть у меня не было. Я почувствовал, что готов заткнуть тебе рот любой ценой, и поэтому убежал. Неделей раньше я уже выбил отцу зубы. Доской. Он всем говорил, что забыл пристегнуться и слишком резко затормозил. Но покалечил его я. Он закрыл меня в подвале и говорил мне ужасные вещи, провоцировал, дразнил, называл меня гомиком. В конце концов я сорвал со стены полку и врезал ему по голове. Я просто не вынес бы больше ненависти, понимаешь? И в ту ночь я боялся своей реакции. Очень боялся. Я думал потом об этом сотни раз. О том, как ты, должно быть, ревновала. Ты была единственным ребенком, родители не могли на тебя надышаться, и вдруг появился я и испортил всю малину. Я, кстати, никогда толком не понимал, что твои родители во мне нашли. У них ведь была ты, — добавил он. — Но… — он замолчал.

— Ты ничего обо мне не знаешь, — тихо сказала Анна.

Трольс смотрел прямо перед собой и, казалось, не слышал ее слов.

— В тот вечер я понял, что Йоханнес в тебя влюблен. Он постоянно о тебе говорил. Не прямо… но он упоминал тебя к месту и не к месту. Я задавал ему вопросы, как будто меня заинтересовали его рассказы о тебе, и он отвечал с готовностью, так что скоро я знал почти все. Что твой бывший муж Томас бросил тебя с ребенком, что он не навещает вашу маленькую дочь и даже не посылает подарков на Рождество, и платит минимальные алименты, как его обязывает закон, хотя он врач с практикой, а ты студентка, что ты злишься на него, но пыталась побороть свою ярость, что ты совершенно без сил, но уже скоро защитишься и станешь биологом, что Сесилье переехала в Копенгаген, и что для тебя это тоже тяжело. Йоханнесу так нравилось о тебе рассказывать, что он не видел вообще ничего странного в моих расспросах. У него сияли глаза. Это было удивительно: я был ужасно влюблен в него, а он был ужасно влюблен в тебя, — Трольс улыбнулся. — Это, похоже, мое проклятие. Все, чего я хочу больше всего на свете, достается тебе, — он замолчал.

— В тот вечер, — продолжил он, — я перешел черту. Йоханнес снова хотел того же самого: чтобы я словесно мордовал и унижал его, бил ладонью по телу, иногда — по голове. Пока я это проделывал, он мастурбировал, но каждый раз, когда я пытался дотронуться до его гениталий, он уклонялся. Он сказал, что я могу сделать то же самое. Мастурбировать. Но я хотел не так. Я был не в себе, слегка пьяный и влюбленный — и гораздо сильнее него. Я вцепился в него и не отпускал. У меня и ушло-то на все про все пять секунд. Я кончил в него — и он как будто взбесился. Плакал, орал, гнал меня вон из дома. В фетиш-тусовке это строго запрещено, — смущенно сказал он. — Можно подходить вплотную к черте, но нельзя переступать ее без согласия другого. Йоханнес много раз в тот вечер просил меня остановиться, но я его не слушал. Потом наступили ужасные дни. Я звонил. Я писал. Он не отвечал. Только почти неделю спустя мне удалось с ним связаться. Он был совершенно этому не рад. Я перешел черту. Для него это неприемлемо. Правила были кристально ясными: мы играли в подчинение, но секса эта игра не подразумевала. Я согласился на это условие и нарушил его. Он не желает меня видеть.

Прошло несколько недель. Я дважды встречался с Карен. Рассказал ей, что влюблен и что мне не отвечают взаимностью, она меня утешала, — Трольс улыбнулся. — Мы говорили и о тебе. Я спросил, не кажется ли ей, что мы снова можем стать друзьями. Мы все втроем. Спросил, как твои дела. Здесь она вдруг замолкла, а потом сказала — и это меня ужасно удивило, — что вы тоже не общаетесь. Но она встретила как-то Сесилье, и та рассказала, что ты осталась одна с дочерью. Что разрыв дался тебе очень тяжело, ты как будто оцепенела, сказала Сесилье, совершенно не могла позаботиться ни о себе, ни о дочери. Сесилье не стала скрывать от Карен, что они с Йенсом в глубине души почувствовали облегчение, когда Томас исчез из вашей жизни. Он никогда им не нравился. Потрясающе умный парень, но какой-то неглубокий. Именно так Сесилье его аттестовала. Так что они очень помогали тебе с девочкой. Лили. Я надеюсь как-нибудь с ней познакомиться, — улыбнулся он. — Карен сказала Сесилье, что сразу свяжется с тобой, но Сесилье попросила нас подождать до твоей защиты. Так мы и договорились. Что мы постараемся встретиться после твоей защиты. Карен была в совершенном восторге от этой идеи. Она сказала, что ужасно по нам скучала. Ее радость придала мне сил. Как-то раз я зашел к Сесилье и выпил с ней чаю. Это был прекрасный день. Я извинился, что так долго не давал о себе знать, и Сесилье ответила, что ничего страшного. Я рассказал, что мне пришлось нелегко. Попросил, чтобы она не говорила тебе, что я заходил, якобы хотел свалиться тебе на голову сюрпризом, но на самом деле… на самом деле я боялся, что ты снова разозлишься. Будешь ревновать, яриться, и мы снова окажемся на том же месте. Мне нужно было сперва договориться с тобой о правилах игры. О том, что ты никогда больше не станешь меня унижать, потому что я не могу этого выносить. Что я, в свою очередь, не буду так много общаться с твоими родителями, если тебя это бесит.

Йенса я тоже разыскал. Ждал его у входа в редакцию на Ратушной площади, наконец он вышел, очень постаревший, как мне показалось, худой и седой. Я шел за ним до самого его дома, но зайти к нему смелости не хватило. Вместо этого я разыскал свою сестру… Радость Карен, открытые объятия Сесилье… вдруг я почувствовал достаточно куража, чтобы позвонить родной сестре. Она встретила меня ледяным холодом. «Никогда не звони мне больше, — сказала она. — А если попробуешь приблизиться ко мне или моим детям, я вызову полицию», — он стыдливо улыбнулся. — Я думаю, это из-за того, что я подрался с отцом, когда он лежал в больнице при смерти. Я разбил о его голову больничную вазу, а он запустил мне в лоб ящиком. Сестра всегда ужасно переживала, когда мы дрались, — улыбка стерлась с губ. — На похоронах, шесть дней спустя, у меня на лбу было семь еще не заживших швов от того ящика. Ума не приложу, откуда у него взялись на это силы. Он ведь уже был совсем доходяга. У меня до сих пор шрам, — Трольс повернулся к Анне и провел пальцем по тонкой белой полоске на лбу.

— Сестре не пришло в голову спросить, откуда у меня раны на лбу. Она просто отказалась сидеть рядом со мной на похоронах и отсела на другую скамью вместе со своим семейством. После церемонии она подошла ко мне и предупредила, что, если я когда-то к ней приближусь, она заявит на меня в полицию. За насилие. Отец был насквозь проеден раком, но в ее картине мира я убил его вазой, — Трольс вдруг показался разочарованным. — Когда я в тот вечер позвонил сестре, полный решимости примириться, то мгновенно понял, что она не собирается идти на сближение. Я положил трубку и почувствовал, что близок к нервному срыву. Я все время думал о Йоханнесе, меня напугало то, что я сделал, и я боялся, что он заявит на меня в полицию. И в то же время мне так его не хватало! Карен ничего не понимала. Мы встречались пару раз, пили кофе, и она без умолку болтала о большом воссоединении. Вдруг я понял, что мне очень нужно увидеть тебя. Это казалось единственным верным решением: может быть, ты сможешь поговорить с Йоханнесом? Не знаю, как я себе это представлял. Я дважды ждал тебя под дверью. Пробирался в подъезд в надежде, что ты окажешься дома. Я решил не звонить заранее, боялся, что ты не захочешь меня видеть. Но был уверен, что, если мне удастся с тобой поговорить, все встанет на свои места. Оба раза решимость мне изменяла. Один раз я даже запаниковал. Соседка снизу поднялась к тебе, чтобы проверить, как спит девочка. Ты, насколько я понял, была на пробежке. Она оставила дверь приоткрытой, так что я зашел за ней внутрь. Уселся в гостиной и сделал вид, что я старый друг, который часто к тебе заходит. Она меня выгнала. Сказала, чтобы я ждал за дверью. Она смотрела на меня рассерженно и подозрительно, глаза метали молнии. Я чувствовал себя так, как будто меня застукали на месте преступления, испугался, побежал вниз по лестнице и тут вдруг услышал, что ты вернулась. Хлопнула подъездная дверь, ты отдышивалась, потом закашлялась. Мне было ясно, что это ты. И я забрался в щитовую с проводами. Я был почти внизу, а ты, кажется, делала растяжку. У меня было чувство, что твоя соседка продолжает следить за мной, как будто видит во мне преступника, способного причинить другому зло, — теперь он говорил устало. — Точно так же было и в школе, правда? Мой отец ведь вынужден был вести себя со мной твердо, иначе я стал бы неуправляемым, так он объяснял учителям. Нет, конечно, он меня не бил. Но он пытался выражаться предельно ясно, заверял он их, прочерчивать границы. Это они прекрасно понимали. Они и сами со мной еле справлялись. И только твои родители не верили во все это дерьмо.

Я скрючился в этом щитовом шкафу, и ты прошла совсем рядом. Потом я услышал твои шаги уже над головой, выбрался из укрытия и побежал. Вдруг я оказался в районе Вестербро и увидел, что стою перед подъездом Йоханнеса. Я отступил на шаг, поднял голову и взглянул на его окна. В квартире горел свет, потом сам Йоханнес подошел к окну, он говорил по телефону. Я постоял еще и зашел в подъезд. Постучал, он отпер замок, я надавил на дверь и вошел внутрь. Две недели я звонил ему каждый день, посылал цветы, умолял о прощении, слал письма. Он не отвечал. И когда я вдруг появился в его квартире, он испугался. Я гораздо крупнее и сильнее, в этом и был весь прикол. Он маленький и хрупкий, а я большой и сильный. Вдруг я почувствовал возбуждение. Меня подстегнуло что-то в нем, в его взгляде. Да он же сам этого хочет, вдруг подумал я. Это все игра, и здесь и сейчас — это часть этой игры. Он хочет, чтобы за него решали, им овладели, его унижали, — в тот момент мне все было понятно. Он обвел меня вокруг пальца, и у него это отлично получилось, — глаза Трольса вдруг сверкнули. Анна осторожно сунула руку в карман куртки и поежилась, как будто от холода. — Я закрыл за собой дверь и расстегнул ширинку. В тот момент у меня не было сомнений, я был уверен, что он тоже этого хочет. Он попятился, естественно. Я, держа свой член в руке, приказал Йоханнесу раздеться, потом сказал, что он должен мне отсосать. Он прекрасно разыгрывал испуг, все шло так, как и должно было. Он отказывался. Я обзывал его всевозможными словами… и вдруг я кончил. Себе на руку и на пол. Я весь сжался и почувствовал огромное желание просто обнять его, лежать рядом с ним и чувствовать его близость. Я на мгновение закрыл глаза, а когда взглянул на него снова, он стоял с ножом в руке, не знаю, откуда он его достал. Он смотрел на меня мрачно. Я что-то сказал, поднял руки. Не надо мне угрожать, сказал я, желая, чтобы он успокоился. Вместо этого он на меня напал. Молотил ножом по воздуху, метя в меня. Я пытался его урезонить, просил отложить нож, призывал успокоиться. Из него ушла вся мягкость, вся та нежность, за которую я его любил, ее вдруг просто не стало. Голос тоже странно изменился. Стал темным и чужим. Он не унимался. Наскакивал на меня с ножом, угрожал, требовал, чтобы я ушел. Пронзительно кричал, я чувствовал его слюну у себя на щеке, — Трольс взглянул на Анну. — В тот раз я не убежал. Он должен был заткнуться. Он должен был заткнуться, — Трольс замолчал. Анна нащупала в кармане одну из кабельных стяжек, смяла ее в ладони, как смотанный шланг, и нагнулась вперед, якобы разминая спину. Ее сердце сумасшедше билось.

— Потом я зашел к Йенсу, — легко сказал Трольс. — Я не знаю, как я туда дошел, но внезапно я очутился перед его домом, без куртки, в мокрых штанах. Единственное, о чем я думал, — что меня вот-вот арестуют, и я хотел успеть поговорить до этого с Йенсом. Просто поговорить с ним. Мы так и сделали. Проговорили много часов. Я немного успокоился, подумал, что не факт, что Йоханнес как-то пострадал, совсем не факт. Бил ли я его вообще? Я не был в этом уверен. Йенс налил мне виски и одолжил одежду. У тебя такие прекрасные родители, Анна.

Анна кивнула.

— И они тебя очень любят, — сказал он мягко. — Я скоро уеду и больше не вернусь. Я не хочу в тюрьму, — он сухо рассмеялся. — Я и так всю жизнь провел как в тюрьме.

— Почему ты написал мне? — спросила Анна.

— Знаешь, как меня мучило, что мы в ссоре? Ужасно мучило. Я не мог уехать, не встретившись с тобой. Я хотел облегчить душу, объяснить тебе, что я не нарочно. Ни в тот раз, ни в этот. Я не верю, что ты предашь меня еще раз, — внезапно сказал он. — Я не верю, что ты встанешь сейчас и снова меня предашь, — он хмыкнул. — Ты изменилась, у тебя есть маленькая дочка. Кстати — я хочу с ней познакомиться.

— Меня вдруг озарило, что это сделал ты.

— Да, это просто невероятно, — сказал он, ухмыляясь. — Я рассчитывал, что тебе потребуется больше времени. Что я такого написал?

— Ты пытался признаться, — ответила Анна. — Но я догадалась не тогда, а когда ты сказал, что его звали Йоханнес. Помнишь, когда мы встретились в пятницу? Ты назвал Йоханнеса по имени и сделал вид, как будто Карен его упомянула в разговоре, — Анна повернулась к Трольсу, и ее глаза сверкнули желтым огнем. — Но Карен не знала, как его зовут. Так откуда же ты мог это узнать? И тогда пазл сложился, и все вдруг стало на свои места: что ты меня караулил и ждал под дверью, что ты повсюду появлялся, тебя видела Карен, Йенс, очевидно, что и Сесилье тоже. А с другой стороны, человек, который донимал Йоханнеса… Сначала я думала, что это девушка, но потом полиция сказала, что они ищут парня… YourGuy. И я подумала, что совпадений слишком много.

Взгляд Трольса затуманился.

— Он что, правда так говорил? — без выражения сказал он. — Что я его донимал?

Анна вдруг наклонилась к своему другу.

— И ты прав. Я тебя больше не предам, — тихо сказала она ему на ухо. Трольс повернулся к ней. Его взгляд ничего не выражал.

— Мне очень жаль, что так вышло с Йоханнесом, — сказал он легко. — Я тоже его люблю. Надеюсь, он быстро оправится. И не будет так уж на меня сердиться.

— Он мертв, Трольс, — мягко сказала Анна. — Йоханнес мертв.

Сперва Трольс сидел, глядя на нее пустыми глазами, потом развернулся, и Анна поняла, что сейчас он встанет и исчезнет. И что именно сейчас она не должна его предать.

На все ушло десять секунд. Она навалилась на его руку всем своим телом, обвязала ее кабельной перетяжкой, загораживая собой от его глаз, обвила пластиковый шнур вокруг скамейки и застегнула его. Трольс крикнул что-то раздраженно, все еще не понимая, зачем Анна на него улеглась, она затянула перетяжку еще крепче, но теперь он потянул руку на себя, гадина, что ты делаешь, черт, она не успеет, не сумеет. Кто-то закричал. Только когда она сидела на полу в полуметре от Трольса, толком не соображая, что происходит, с отверткой в руках, она поняла, что кричала она сама. Трольс выкручивался, поднимался во весь рост так, что скамейка опасно дыбилась. Анна судорожно хватала ртом воздух. Узел был тугой, но Трольс пытался его растянуть, и успешно. Она вытащила телефон. Трольс кричал. Ругался. Угрожал ей. Я тебя убью, кричал он. Я убью твоего ребенка. В зал сбегались люди. Узел поддавался. Пластик побелел. Она подошла ближе, он пытался дотянуться до нее свободной рукой, ногой. Ударил ее по голове кулаком, у нее потемнело в глазах. Она вставила вторую перетяжку под первой, обвела ее вокруг спинки скамейки и затянула. Он снова ударил и попал костяшкой указательного пальца ей в висок. Точный удар. У него покраснела рука. Анна снова откатилась подальше. Теперь его рука была привязана к скамейке в двух местах. Вокруг толпились люди.

— Эй, что здесь происходит? — крикнул кто-то.

Анна нашла свой телефон. Руки дрожали. Он сразу же поднял трубку.

— Сёрен, — сказала Анна. — Помогите мне.




Анна вышла из музея до приезда полиции и, рискуя жизнью, побежала по Ягтвай и запрыгнула в автобус. Когда она звонила в дверь Ханне Моритцен, ее трясло от ярости.

— Почему мне все врут? — спросила она, едва Ханне впустила ее в свою квартиру на третьем этаже. Анна топнула ногой и только потом заметила, какими глазами смотрит на нее Ханне.

— Почему вы врали, почему не сказали, что у вас есть сын, — Анна чуть сбавила напор, — от Ларса Хелланда?! Какой в этом смысл? Почему вы ничего не рассказали?

Они стояли в черно-белой прихожей, дверь в гостиную была приоткрыта, и Анна могла различить громоздкий белый диван и медный поднос с отполированными до блеска ракушками. Вдруг Ханне опустилась на колени. Она схватила руки Анны, поднесла их к лицу и издала душераздирающий вопль. Анна ошеломленно помогла ей подняться и отвела в гостиную. Они сели на диван, Ханне буквально вцепилась в Анну, и та вдруг осознала, что, видимо, вплотную подошла к разгадке тайны. Немного успокоившись, Ханне рассказала ей о сыне.

— Это я виновата, — сказала она. — Я думала, достаточно спрятать скелет в шкаф, и можно навсегда о нем забыть, и все будет хорошо. Это моя вина.

Анна не стала ее разубеждать.

Они проговорили почти два часа, и в конце Ханне попросила Анну заявить в полицию.

— Я не могу сдать собственного сына, — прошептала она. Анна согласилась, и Ханне спросила: — Хотите посмотреть его фотографии?

Анна кивнула, и Ханне принесла коробку с фотографиями. Анна представляла себе какую-то свежую фотографию — того Асгера Моритцена, который, как выяснилось, работал тремя этажами выше матери и которого Анна наверняка встречала в университетских коридорах. Может быть, он, например, учил ее проводить вскрытие на одном из базовых морфологических курсов. Но Ханне достала коробку с детскими снимками. Портреты улыбающегося темноглазого малыша с открытым ртом, блестящим от слюны подбородком и с полосатой погремушкой в пухлой руке, фотографии карапуза в комбинезоне в снегу, с сияющими глазами, с открытым и восприимчивым, как промокашка, взглядом, совершенно неиспорченным.

— Мне нужно домой, к Лили, — прошептала Анна.

Они с Ханне попрощались в дверях. Ханне не хотела ее отпускать.

— Я буду рядом, буду вас поддерживать. Я обещаю, — сказала Анна.

Ханне выдавила подобие улыбки и отпустила руки Анны.

— Я позвоню Сёрену из дома, — пообещала Анна, — но дальше вы будете заниматься этим сами, хорошо?

Ханне кивнула.




Был вечер воскресенья, и Анна немного прогулялась, прошлась по Фальконер Алле, Ягтвай и вокруг государственного архива. Она шла нараспашку, и вдруг услышала за спиной шаги и обернулась. Это был Йоханнес. Он почти бежал, пытаясь ее нагнать.

— Ты, привидение, что ж ты ходишь такой раздетый? — нежно сказала она. На нем по-прежнему были кеды и ветровка.

— Мне не холодно, — ответил он, беря ее за руку.

Они молча дошли до ее подъезда. Анна открыла дверь и повернулась к нему, не зная, стоит ли приглашать его войти, — что, если Лили испугается? Но он исчез. Она постояла немного, держась за ручку входной двери и глядя в темноту, потом вошла в подъезд и начала подниматься по лестнице. Было слышно, как Кай и Андреа поют дуэтом и дети восторженно кричат — привычные звуки детского телечаса.

Осталось всего ничего. Только встретиться завтра с Фриманом.




Глава 17


Когда Сёрен в воскресенье четырнадцатого октября добрался до Зоологического музея, Анны там уже не было. Он ехал в город, когда она позвонила. Услышав ее голос, он почувствовал, что у него буквально стынет кровь в жилах.

— Помогите мне, — сказала она, судорожно дыша. — Мой друг Трольс убил Йоханнеса. Он здесь. В Китовом зале музея. Я привязала его к скамейке. Но мне нужно идти. — С этими словами она положила трубку. Трольс? Сёрен прибавил газу и позвонил в Беллахой. Патрульная машина с двумя полицейскими приехала на место одновременно с ним. Пока они взбегали по лестнице, он рассказал им то немногое, что знал сам.

— Мне нужно в Китовый зал! — прокричал он молодой девушке за стойкой. Она послушно указала в сторону лифта.

Поднявшись на пятый этаж, они побежали через фойе, мимо удивленного сотрудника музея, вверх по лестнице и вбежали в большой зал. Здесь царила суматоха, со стены на толпу взирал кит.

Сёрен прошел вдоль толпы. На скамейке сидел парень с рекламы на «Магазине». Трольс. Сёрен ошеломленно уставился на него. Трольс, сдирая кожу, выкручивал левую руку из петли, которой рука была привязана к спинке скамейки. Из запястья шла кровь, он шипел, как дикий зверь.

— Сядь спокойно, — велел Сёрен, но парень не собирался слушаться.

— Сядь спокойно, я сказал! — рявкнул Сёрен. Парень повернулся к нему и посмотрел на него яростно, глаза налились кровью. Потом он изо всех сил пнул Сёрена сапогом по голени. Сёрен отступил на шаг, пропуская вперед группу задержания.

— Успокоился, — сказал один из них. Второй разрезал кабельные стяжки и надел на Трольса наручники.

— Как ваша фамилия? — вежливо спросил Сёрен. Он подошел, прихрамывая, поближе.

— Твое какое дело, гнида полицейская? — ответил парень.

— Где Анна? — спросил Сёрен.

Глаза парня сверкнули:

— Как только я ее увижу, я ее убью.

— А как же, — весело сказал Сёрен. — Непременно убьете. Сейчас пятнадцать часов двадцать две минуты, и вы задержаны по обвинению в… нападении на полицейского при исполнении служебных обязанностей, — Сёрен почувствовал на себе взгляд своего коллеги, но в данной ситуации это было правильное решение. Через пару часов, когда он узнает больше, он сможет выдвинуть ему обвинение в убийстве Йоханнеса. — Вы имеете право хранить молчание, — добавил он.

Свет в глазах Трольса потух, он открыл было рот, но сдался.

— Отведите его в машину, — сказал Сёрен коллегам. — Я сейчас подойду.

Сёрен обошел музей, Анны нигде не было. Он звонил ей несколько раз с минутным интервалом, но она не брала трубку. В конце концов он оставил ей сообщение. Он не собирается прочесывать в поисках нее все здание и надеется, что она позвонит как можно быстрее. Он поблагодарил ее за содействие в аресте и потребовал более подробных разъяснений. Как можно быстрее, повторил он.




К половине шестого вечера Анна все еще не позвонила. Сёрен сидел в своем кабинете и обдумывал варианты действий. Он убил полдня на то, чтобы заставить Трольса назвать свою фамилию, но Трольс молчал. В конце концов Сёрен позвонил Стелле Марие Фредриксен. Та оказалась в гостях у старых друзей, но согласилась съездить в участок и обратно на такси. Она приехала через четверть часа, посмотрела на Трольса через зеркальное окно и подтвердила, что это он. Никаких сомнений. Кроме того, она передала Сёрену список гостей «Красной маски» за третье сентября. Где-то здесь должна быть фамилия Трольса. Сёрен пробежал глазами список. Трольсов было двое, один по фамилии Ведсегор, второй — Нильсен. Он почесал затылок и взглянул на часы.

Тик-так.

Съел бутерброд.

Написал рапорт.

Выглянул в темноту за окном, но не увидел ничего, кроме собственного отражения.

Когда Анна наконец позвонила, его нервы были натянуты до дрожи.

— Где вы?! — почти прокричал он, как только она назвалась.

— Я уже дома, — спокойно ответила она.

Сёрен немного остыл.

— Этот парень, Трольс, которого вы приковали к скамейке в Китовом зале, как его фамилия? — спросил Сёрен.

— Ведсегор, — вяло ответила Анна. — Он был моим лучшим другом… в детстве. Я вам обязательно все объясню, только не сейчас. Простите, что я убежала.

Сёрен жирно подчеркнул нужную фамилию в списке.

— Он сам признался, — сказала Анна.

— Я так и понял по тому, что вы его задержали, — Сёрен не мог не улыбнуться. — Вы должны прийти сюда завтра в десять утра.

В трубке стало тихо.

— Есть еще кое-что, о чем я должна вам рассказать, — сказала она наконец.

— Что?

— Я знаю, кто инфицировал Ларса Хелланда личинками свиного цепня.

Снова наступила тишина.

— Вы слышите? — спросила Анна.

— Что вы сказали?

— Я знаю, кто инфицировал Ларса Хелланда.

— Кто?

— Его зовут Асгер Моритцен. Он сын Ларса Хелланда и Ханне Моритцен. Он живет на Гласвай, двенадцать, в районе Нордвест. Про то, что Асгер и Ларс в родстве, разнюхал Тюбьерг, он дружил с Асгером еще с младших курсов. Асгер раньше работал в университете, но потом отделение закрыли и его уволили. Тюбьерг сказал, что Асгер до относительно недавнего времени понятия не имел, что Хелланд его отец. Но потом об этом узнал Тюбьерг, совершенно случайно, и рассказал об этом Асгеру. Вскоре после этого Асгер, как выразился Тюбьерг, стал каким-то странным, так что они больше не дружат.

Сёрен пытался воспринимать всю эту информацию порционно, чтобы быть в состоянии ее переварить.

— Дальше, — резко сказал он.

— Я провела сегодня с Ханне почти три часа. Я поэтому не могла вас дождаться и не отвечала на звонки. Мне просто необходимо было к ней съездить. Ханне мой друг, и она мне врала. У нее есть сын! Я пришла к ней в ярости, но она… она все мне рассказала. Она все выходные знала, что это Асгер убил Хелланда, и собиралась пойти в полицию, но… Матери и дети, — внезапно сказала Анна. — Чего только матери не сделают из ложной доброты, пытаясь защитить своих детей, — Сёрен собирался что-то вставить, но Анна продолжила: — Я пообещала Ханне, что вы будете деликатно с ним обращаться, когда поедете на задержание. Он очень хрупкий и ранимый. Она клянется, что он совсем не опасный, просто очень напуган.

Сёрен вздохнул.

— Так вы знаете, где Тюбьерг? — спросил он.

— Да, — ответила Анна. — И все время знала. Простите.

— Почему вы не сказали, где он? — резко спросил Сёрен.

— Тюбьерг на грани срыва, так что я просто не решалась. Я хочу сдать экзамен в следующий понедельник. Я не могу не защитить диплом. У меня трехлетняя дочь, я должна разделаться с дипломом и снова стать в первую очередь мамой.

— Так где он? — спросил Сёрен, смягчившись.

— Я обязательно вам расскажу, где он, — спокойно ответила Анна. — Завтра. Но я не смогу прийти в десять, мне нужно кое-что успеть с утра. Я приду в час. Все, я не могу больше разговаривать.

— Анна, я хочу знать, где Тюбьерг. Немедленно!

— Просто поверьте мне.

С этими словами она повесила трубку.

Сёрен сидел за письменным столом и таращился на телефонную трубку.




Сёрен позвонил в дверь Ханне Моритцен, которая жила в маленьком переулке у Фальконер Алле, в квартире на третьем этаже.

— Входите, — хрипло сказала она в домофон. Теперь она стояла в дверях, поджидая его, с мокрыми волосами, как будто только что вышла из душа, на ней был мягкий серый домашний костюм.

Они уселись в гостиной. Квартира, как и дача, была выдержана в бамбуковых и бело-желтых тонах, изредка оживляемых ярко-красными и оранжевыми пятнами. Ханне Моритцен села на краешек дивана и выжидательно посмотрела на Сёрена.

— Я пришел потому, что Анна Белла Нор полчаса назад позвонила мне и рассказала, что…

— Я сама попросила ее вам позвонить, — перебила Ханне Моритцен. Сёрен кивнул.

— Вы подозреваете, что ваш сын Асгер инфицировал Ларса Хелланда паразитами?

Ханне Моритцен кивнула.

— И умерший Ларс Хелланд был биологическим отцом вашего сына?

Ханне Моритцен опять кивнула.

— Почему вы считаете, что ваш сын инфицировал своего биологического отца паразитами? — на долю секунды Сёрен засомневался, не сумасшедшая ли Ханне Моритцен. Есть ли у нее вообще сын или она все это выдумывает?

— Асгер рассказал мне об этом в четверг, — ответила она. — Он был ужасно напуган, но ему стало легче, когда он во всем признался. Когда вы поедете его арестовывать? — Ханне вдруг посмотрела на Сёрена умоляюще. — Асгер очень уязвимый, вы не можете просто так ворваться. Лучше будет, если сначала вы съездите к нему один и поговорите с ним. Вы же не будете врываться, правда? — повторила она и добавила: — У него там смертельно опасные животные.

— В квартире? — удивленно спросил Сёрен.

— Да, у него террариумы, — легко ответила она. — Много. Вы к нему съездите?

— Когда вы в последний раз с ним разговаривали?

— Асгер — хороший мальчик, — сказала она, делая вид, будто не слышала вопроса. — Постарайтесь не причинять ему зла. Он не собирался убивать Ларса… Глупый мальчишка считал, что заразил отца свиным цепнем. Свиным цепнем! Он просто хотел немного над ним поиздеваться, но он не собирался его убивать, конечно не собирался. Но человек ведь не заражается свиным цепнем, если съедает кусок свиного цепня! Человек не заражается свиным цепнем, если съедает его яйца! Глупый мальчишка, — голос вдруг стал ласковым. — Я паразитолог, и мой собственный сын совершает такую ошибку. Он ведь и сам биолог, — Ханне казалась пристыженной.

— Как же тогда человек заражается свиным цепнем? — спросил Сёрен.

— Человек заражается свиным цепнем, съедая зараженное плохо прожаренное мясо. Тогда человек действительно становится окончательным хозяином свиного цепня, что и являлось задачей, — она нарисовала в воздухе кавычки. — Когда человек выступает основным хозяином, в нем растет свиной цепень. Но если человек по ошибке становится промежуточным хозяином, тогда личиночные стадии располагаются в его тканях, как они сделали бы в организме свиньи, и ждут, пока их не съедят. Но так как людей никто не ест, личиночные стадии со временем кальцифицируются и отвердевают. По прошествии некоторого времени они начинают наносить серьезный вред организму хозяина, особенно если поражена нервная ткань. Сперва возникают слабые эпилептические припадки, которые быстро становятся все сильнее и сильнее, у инфицированного ухудшается зрение, появляются нервные нарушения в форме галлюцинаций, и в конце концов человек умирает. Как Ларс. Насколько не опасно быть зараженным свиным цепнем, настолько же смертельно опасно быть зараженным его личинками. Это элементарные базовые знания каждого паразитолога, — Ханне Моритцен посмотрела на Сёрена несчастным взглядом.

— Теперь вы, по крайней мере, знаете, откуда взялись эти две тысячи шестьсот личинок, — сухо добавила она. — Это все мой глупый мальчишка. Я, конечно, пыталась понять, как Асгер добыл материал, и теперь я это знаю… Как-то в мае на выходных я не смогла найти свои ключи, и мне пришлось пользоваться запасными. Потом ключи вдруг нашлись, и больше я об этом не думала. В те выходные Асгер зашел в мою лабораторию и взял свиного цепня из шкафа in vitro. Я думала, что лучше слежу за тем, сколько у меня организмов, я ведь их считаю. Но он взял всего одного, и когда я их пересчитывала, мне показалось, что все сходится, — она виновато развела руками. — У меня есть экземпляры в холодильнике, для препарирования, и живые экземпляры, которые хранятся в специально созданных искусственных условиях, как в тонком кишечнике, и Асгеру, по крайней мере, хватило ума взять живой экземпляр, но дальше этого его сообразительность не пошла, — сухо добавила она. — В понедельник он зашел в отделение клеточной биологии и сравнительной зоологии, чтобы пообедать вместе с Элизабет у нее в кабинете, возле общей комнаты. Они знакомы, потому что участвовали когда-то давно в общем проекте, когда Асгер еще был студентом. В какой-то момент он вышел на общую кухню за солью, открыл холодильник, где как раз стоял обед Ларса Хелланда, и сунул в него кусок свиного цепня.

— Откуда он знал, что это обед именно Ларса Хелланда? — перебил ее Сёрен.

Ханне вздохнула:

— Глупый мальчишка, надо признать, все тщательно спланировал. Он дважды заходил туда неделей раньше. И каждый раз в холодильнике стояло пустое ведерко из-под мороженого, на котором были инициалы «Л. Х.», кроме того, однажды Асгер проходил мимо общей кухни и видел, как Ларс Хелланд доедал ужин из этого ведерка. Асгер был очень осторожен, он не хотел по ошибке заразить свиным цепнем Свена, Элизабет или кого-то из дипломников. Он метил конкретно в Хелланда, потому что был зол на него. Я сказала ему, что Ларс Хелланд его отец. Это было вскоре после того, как меня уволили. Всю жизнь я рассказывала Асгеру, что с его отцом я однажды случайно провела ночь и ничего о нем с тех пор не слышала и не знаю. Я забеременела от Ларса на первом курсе, я была в него безумно влюблена. Ларс тогда уже был женат на Биргит и очень испугался, когда я сказала, что беременна. Говорил, что не верит, что это его ребенок. Но я-то знала. Короче, тупик, а тут еще поползли сплетни. Кто-то видел нас вместе, а потом я вдруг забеременела. Ларс был совершенным параноиком, он предложил мне денег. Его ведь немедленно уволили бы, если бы администрация узнала, что от него забеременела студентка. Я согласилась. Переехала в Орхус и родила Асгера. Ларс купил нам квартиру за то, что я поставила прочерк в графе «отец» в свидетельстве о рождении. Если честно, я быстро забыла обо всей этой истории. Мне было двадцать лет, я жила в Орхусе, была занята учебой и малышом, встречалась с молодыми людьми. Хотите чаю?

Сёрен кивнул, и Ханне исчезла на кухне. Вернулась она с пиалой, от которой шел пар, и передала ее Сёрену. Потом уселась на диван и осторожно подула на свою чашку.

— Почему вы вдруг решили рассказать Асгеру, что Хелланд его отец?

Ханне вздохнула:

— Асгер вырос без отца, и это никогда не было проблемой. Когда ему исполнилось восемнадцать, он решил, что тоже хочет стать биологом. Поначалу я была против, потому что академическая карьера — не для слабых людей. Это сплошная борьба. За средства, за престиж, за свободу действий. Я, честно говоря, сомневалась, что Асгер сможет с этим справиться. Он индивидуалист по натуре, осторожный и очень чувствительный. Но он настаивал. В этом была своя логика, он рос рядом с биологом, и когда он просил сачок на Рождество или аквариум на день рождения, я их ему и дарила. Не знаю, на что я рассчитывала, — она покачала головой. — В 1989 году в Копенгагенском университете открылась ставка заведующего отделением паразитологии, я подала на конкурс и получила эту должность, хотя даже в самых смелых фантазиях на это не рассчитывала. Однако в середине летних каникул мне позвонили и сказали, что выбор пал на меня. Не прошло и недели, как Асгер получил письмо от Копенгагенского университета — он был зачислен на биологический факультет. Тем же летом мы переехали. Я продала квартиру в Орхусе и на эти деньги купила две в Копенгагене — эту и ту, в которой живет Асгер, на Гласвай.

Осенью Асгер начал учиться на естественно-научном факультете. В окно кабинета я видела, как, смущаясь, он входит в университет, и в ту же неделю я вдруг увидела Ларса. Конечно, я не исключала, что он, быть может, продолжает здесь работать, но все-таки я была поражена, когда его увидела. Мы не виделись восемнадцать лет и не поддерживали отношений. Прошло почти полгода, прежде чем мы столкнулись лицом к лицу. Довольно странно, если учесть, что его кабинет был в том же здании, на два этажа выше моего. Тем не менее впервые мы столкнулись только перед Рождеством. Самое странное, что он, кажется, был даже рад меня видеть. Он вдруг нагнал меня в коридоре, развернул к себе и несколько раз повторил, как это невероятно. Он понятия не имел, чем я все это время занималась, спрашивал, стала ли я биологом. Да, да, сказала я. Окончила Орхусский университет. Он ничего не спросил о нашем сыне. Очевидно, у него совершенно стерлось из памяти, что когда-то он осчастливил меня ребенком. Тут к нам подошел Асгер, и Ларс протянул ему руку. «Это мой сын Асгер, — сказала я. — Он учится на первом курсе». Я уставилась на Ларса, но его лицо было непроницаемым. Он только пожал Асгеру руку и поприветствовал его на факультете.

С профессиональной точки зрения я вдруг стала очень востребована. Это было начало девяностых, паразитология тогда быстро развивалась, речь шла о помощи странам третьего мира, и правительство щедро спонсировало наши проекты за пределами Дании. Шистосомоз как раз привлек всеобщее внимание, и я руководила тремя огромными исследовательскими проектами, два из которых шли в Центральной Африке. Асгер был доволен. Он легко справлялся с учебой и чувствовал себя, по всей видимости, как рыба в воде. Я радовалась за него и в то же время немного беспокоилась. У него не было друзей, он никуда не ходил. Основным его занятием было чтение спецлитературы и подготовка к очередному экзамену, а когда он наконец оказывался свободен, то возился с террариумами, которых у него все прибавлялось и прибавлялось, ходил на выставки, читал или собирал насекомых. Я пыталась было расспрашивать, но он отделывался глупой улыбкой. Люди меня не интересуют, мама, говорил он. Я ученый. Меня больше всего смущало, что он всегда говорил это как-то заговорщицки, как будто мы с ним в этом были похожи. Я не хотела быть человеком, у которого нет друзей, потому что наука отнимает все его время — хотя в действительности дело обстояло именно так.

Но потом у Асгера появился друг. Эрик Тюбьерг, внешний научный руководитель Анны, как это ни смешно. Да, вы можете, конечно, подумать, что университет — одна большая деревня, так оно и есть, — она усмехнулась. — Асгер как раз писал диплом, и они стали много времени проводить вместе. Большая часть этого времени все равно посвящалась их общим научным интересам, но все-таки это хотя бы походило на дружбу. Асгер по-прежнему был как-то странно всем доволен. Он не встречал никаких препятствий на пути. Если бы он не получал высшие баллы по всем предметам, я бы усомнилась, все ли у него в порядке с головой, — она улыбнулась. — Но он был сообразительным и знал о природе почти все. Просто он практически ничего не знает обо всем остальном. Но я успокаивала себя, говорила, что ничего страшного, лишь бы он был доволен, — она глубоко вздохнула. — Как-то раз я решила зайти к нему в гости на Гласвай. Я знала, что он лежит дома с гриппом, купила пирожных в булочной и решила нагрянуть без звонка. Я шла по улице и высчитывала, когда в последний раз была у него в гостях. То ли когда он три года назад праздновал окончание магистратуры, то ли в какой-то день рождения? Мне было совестно, что я так редко у него бываю. Асгер всегда меня дразнил. Говорил «мама боится животных» и считал, что это невероятно смешно. Я никого не боюсь, конечно, но мне не нравятся его питомцы, и особенно то, что они собой символизируют.

— Что они символизируют? — заинтересованно спросил Сёрен.

— Террариумы заводят только зануды, — прямо ответила Ханне. — Люди не живут вместе со змеями и скорпионами! — она сердилась. — Я же не живу с теми паразитами, с которыми работаю, правда?

Сёрен исподтишка обвел взглядом пустую квартиру и подумал вдруг, что не уверен, что хуже — ползучие твари или пустота.

— И каждый раз, когда я сталкивалась с этой стороной жизни моего сына, я ощущала чувство вины. Я бы хотела, чтобы у него были друзья. Другие молодые люди, с которыми он ходил бы по барам, или бегал полумарафон, или что они там еще делают. Я бы очень хотела, чтобы у него появилась девушка, чтобы они съехались, чтобы я приходила к ним в гости по воскресеньям, чтобы со временем он, может быть, захотел создать с ней семью. Но если бы ему и удалось привести девушку к себе в квартиру, она отказалась бы там ночевать, как только увидела бы его зверинец. Тогда я знала только, что у него есть маленькие неядовитые змеи, четыре паука-птицееда и какие-то таинственные огромные привиденьевые. Я не скрывала, что была против содержания таких животных в квартире, но Асгер только смеялся и говорил, что вот поэтому дети и уезжают из родительского дома и начинают жить отдельно. Я перестала заводить разговоры на эту тему, просто мы стали видеться у меня, поэтому-то я так долго к нему не заходила.

Он очень обрадовался, когда я позвонила в дверь. На нем был накинутый поверх пижамы махровый халат, волосы взъерошены, улыбка до ушей. Все шло отлично. Я вошла в прихожую и сняла пальто. Пахло немного затхло, но это можно было понять, он болел уже три-четыре дня. Еще было как-то темно, но я подумала, что он, наверное, спал.

Асгер взял у меня пальто, повесил его на вешалку и открыл встроенный шкаф, чтобы убрать вешалку туда, но тут ему на голову свалился большой узел. Он был связан сверху шнуром и явно набит одеждой и обувью. Асгер попросил меня подержать вешалку с пальто и невозмутимо запихнул узел обратно в шкаф. Закрыв дверцу, он повесил вешалку с моим пальто на дверную ручку, и вышел в кухню, чтобы поставить чайник. Я громко из коридора спросила у Асгера, почему так темно, но вода бежала, и даже если он что-то ответил, я ничего не слышала. Я протянула руку и включила в коридоре свет. Дверь в спальню была открыта, и я пошла туда и попыталась нащупать рукой выключатель.

Прошло пять секунд, прежде чем я поняла, что я вижу перед собой.

Теперь у него было три террариума, я даже почувствовала некоторое облегчение: три — это еще туда-сюда, и на первый взгляд они даже выглядели пустыми. Но оглядевшись, я пришла в ужас. Узлы с одеждой были повсюду. Один узел сам по себе, может быть, не такое уж поразительное зрелище, но такая система хранения всего меня напугала, — Ханне осторожно посмотрела на Сёрена, который совсем позабыл про свой чай. — На кровати его одеяло, подушка и простыня были свернуты в узел, и этот узел был связан, — Ханне вздохнула, — поясом от моего халата, который я долго и безуспешно искала. У стены, выходящей на улицу, стояли еще три узла, один с книгами, насколько я смогла рассмотреть, и два с одеждой Асгера, по всей видимости, потому что один из них распустился и я увидела в нем пару дорогих походных брюк, которые сама подарила ему на Рождество. Под кровать был засунут узел, в котором угадывались очертания напольных весов, которые он у меня взял, на маленьком письменном столе в углу справа от окна стоял узел, в котором, без сомнения, был открытый ноутбук, а рядом с ним — маленькие узелки со всякими мелочами. Я замерла в двух метрах от двери, рассматривая все эти узлы, и вдруг отчетливо почувствовала чье-то присутствие за спиной. Я слышала, как Асгер свистел на кухне, как шелестела бумага. Тогда я обернулась, и увидела, что на стене за моей спиной он прибил три полки, широкие, как палубные доски, и все они заставлены пробирками с заспиртованными насекомыми, маленькими террариумами, торчащими из пенопласта иголками с наколотыми на них бабочками и насекомыми, и несколькими метрами справочников об анатомии и физиологии животных.

Я вышла из спальни в гостиную, здесь было совершенно темно. Сперва я решила, что это из-за того, что окно закрыто тяжелой шторой, и в отчаянии подумала, что он, может быть, как раз спал после обеда. Я взялась за штору и с силой потянула ее в сторону, но светлее от этого в комнате не стало. В ту же секунду я поняла, что комната полна жизни, и тогда уже догадалась, в чем дело. Асгер сделал из своей гостиной один большой террариум.

— Я недавно закрасил окно, — довольно сказал он, входя в комнату с чаем. — Ко мне заходил сантехник, которому казалось, что здесь чересчур темно, поэтому он открыл штору, хотя я ясно дал ему понять, что этого делать нельзя. Моя самка южночилийского тарантула тогда как раз откладывала яйца, во время этого процесса они не терпят дневного света. Абсолютно, — сказал он с нажимом. — В своей естественной среде обитания самки зарываются глубоко в землю, чтобы яйца получили необходимые влажность, холод и темноту. Этот сантехник все испортил, — раздосадованно сказал Асгер. — С тех пор она отказывается это делать.

Он поставил чайник и пирожные на журнальный столик, я различала только их контуры.

— Но если тебе нужен свет, я могу включить, — сказал он и зажег его, прежде чем я успела ответить. — Это особенный свет, — объяснил он. — В нем отфильтрованы все красные лучи. Его недостаточно, чтобы читать, но достаточно, чтобы ориентироваться. Так нормально? Если хочешь, можем сесть на кухне.

Свет в гостиной был холодный и сумеречный. Я осмотрелась вокруг. Ни на одной из четырех стен не было места, не занятого террариумами.

— Это пауки? — прошептала я.

— Семьдесят два паука, из которых тридцать четыре ядовитые настолько, что укус может оказаться смертельным, тридцать девять скорпионов, все смертоносные, четыре ядовитые змеи, ну и, конечно, тараканы, мыши и сверчки. Для корма, — довольно сказал он.

Вдоль левой стены с террариумами стояло еще несколько наполненных узлов. Книги, папки, экземпляры журнала «Science» и диски, догадалась я.

Я спросила у него, зачем он хранит вещи в узлах, и он ответил, что просто копирует свойственный природе порядок. Яйца, гнезда и жвачка, всегда сложенные в связки, груды и кучи. Он просто копирует природу.

— Это просто эксперимент, — сказал он. — Это в шутку, конечно, — добавил он вдруг неуверенно.

Ханне остановилась и посмотрела на Сёрена:

— Я вообще-то не знаю, зачем я вам все это рассказываю.

Сёрен откашлялся.

— Продолжайте, пожалуйста. Это важно, — он открыто посмотрел на Ханне Моритцен, которая была растерянна, как будто потеряла нить рассказа.

— Не знаю… я вышла оттуда… — она поежилась, — очень расстроенной… и очень злилась на себя за это. Я же не нашла у него в квартире склада детской порнографии, и не застала его за печатанием денег… — она вздохнула. — Но с чем я столкнулась? Я много об этом думала следующие несколько недель и, как назло, постоянно натыкалась на Хелланда. Каждый раз, когда я выглядывала в окно, он стоял и разговаривал с кем-то из коллег или застегивал велосипедный шлем, всегда полный энергии, всегда харизматичный. Пару раз я видела его вместе с дочерью. Она была совершенно не похожа на Асгера, и Ларс смотрел на них тоже по-разному. Насколько он не заинтересовался Асгером в тот день, когда они пожали друг другу руки, настолько же он был поглощен дочкой. Он так обнимал ее за шею, так внимательно ее слушал, склонив голову набок! Ей тогда было лет двенадцать-тринадцать. Что-то внутри меня сжималось. Почему он не может так же естественно любить Асгера? Меня все больше и больше раздирали противоречия, и побывав у Асгера в гостях, я снова начала думать, не стоит ли мне рассказать ему о Ларсе. Я часами пыталась понять, что стоит за этим желанием. Хочу ли я, чтобы у Асгера был отец, или мне самой важно говорить об Асгере с кем-то, кто любил бы его как я? Не было никакого сомнения — мной руководило именно это последнее желание. Я представляла, как мы с Хелландом сидим на диване и говорим о нашем сыне. Но Хелланду это было не нужно. Он прекрасно знал, что Асгер его сын, но никогда не давал почувствовать, что хотел бы принимать участие в его жизни. Он даже не смотрел на мои окна, когда проходил мимо, и здоровался со мной только тогда, когда мы встречались на семинарах или лекциях. Вежливо и внимательно, как и всегда. А потом случилось вот что — мы с Ларсом должны были провести совместную финансовую встречу. Наши с ним отделения получили общий грант, и теперь нам нужно было понять, как по справедливости разделить деньги. Был конец девяностых, университетский бюджет к тому времени заметно отощал. Никто, конечно, не представлял, что может быть еще хуже, — она угрюмо взглянула на Сёрена. — Было решено, что по два представителя от каждого отделения должны собраться вместе и распределить средства по разным исследовательским проектам. Я явилась с молодой исследовательницей из своего отделения, Хелланд привел коллегу из своего. Я сразу поняла, что с Ларсом что-то случилось, он выглядел усталым и был сильно не в духе, вся та энергия, которую он излучал раньше и которая меня почти раздражала, исчезла, как роса на солнце. Во время встречи он был раздражен, говорил отрывисто и, казалось, не находил ни один из наших проектов достойным выделения средств. Я долго думала, что это на него нашло, но я ведь плохо его знала, так что не пришла ни к каким выводам. Но одно было очевидно — его обычная неуязвимость если и не исчезла совсем, то по крайней мере серьезно поистрепалась. И здесь я вдруг увидела возможность воспользоваться случаем и вонзить в него нож, — Ханне доверчиво посмотрела на Сёрена. — Я подошла к нему после встречи и сказала, что все обдумала и считаю, что мы должны сказать Асгеру правду. Он ответил, что понятия не имеет, о чем я говорю.

Два дня спустя я получила официальное уведомление о том, что больше семидесяти пяти процентов всех выделенных средств передаются нашему отделению, конкретно — двум моим проектам. Я пришла на работу и увидела, что коллеги купили настойку «Gammel dansk» и булочки. Моя младшая коллега, которая была вместе со мной на встрече, обняла меня, сияя: «Что вы ему такого сказали? Отличная работа!»

Я была, конечно, ошеломлена, и пять минут наивно радовалась, считая, что деньги достались нам по справедливости. А потом поняла подоплеку — Хелланд покупал мое молчание.

Следующие несколько недель я не знала, что делать. В отделении царило приподнятое настроение, мы проводили одну бурную стратегическую встречу за другой. У нас достаточно денег, чтобы купить новый электронный микроскоп, чтобы взять троих дипломников в запланированную поездку в тот регион, где шел наш проект, нам хватит денег послать участников на два предстоящих симпозиума в Азии и Америке. Все были в эйфории, и это, конечно, заражало. В течение тех недель я несколько раз видела Хелланда, и он никогда не поднимал глаз на мое окно, хотя я уверена, что он знал, что я сижу у себя в кабинете. Асгера я тоже встречала тогда несколько раз. Он сиял. На защите его диссертации аудитория аплодировала стоя, а через две недели он получил грант на новые исследования. Я снова и снова думала обо всем этом. Должна ли я так просто спустить это Хелланду с рук и позволить ему купить мое молчание?

Я приняла решение в тот день, когда увидела Асгера вместе с Эриком Тюбьергом. Они проходили мимо моих окон и так увлеченно смеялись над чем-то, что Асгер даже забыл помахать мне рукой. Раньше такого никогда не случалось. На следующий день я сообщила Хелланду, что принимаю его наглую взятку с одним условием. Он должен баллотироваться в факультетский совет и после того, как его изберут, должен сделать все, чтобы моему отделению никогда больше не пришлось нуждаться в средствах. Я надавила на него не в последнюю очередь для того, чтобы понять, насколько для него важно, чтобы об Асгере никто не узнал. Это было, по-видимому, очень важно, потому что Ларс согласился. Асгер остался безотцовщиной, я стала шантажисткой, а Ларс Хелланд сохранил свою работу. Меня ни секунды не мучили угрызения совести. Наши исследования в области паразитологии спасали жизни людям в странах третьего мира, а мой сын был просто избавлен от отца, который им тяготился. Такое положение вещей сохранялось несколько лет, — Ханне перевела дух. — У Ларса был талант распределять средства, настоящий талант. Получив грант, он подходил к делу творчески. Деньги размазывались по системе: каждый раз, когда их отсылали в новое место, их расписывали по новым статьям расходов и передавали дальше, так что к тому времени, когда они наконец доходили до нас, те, кто мог за ними проследить, давно теряли их из виду. Никто не задавал никаких вопросов.

— Что случилось потом? — спросил Сёрен.

— Смена правительства, — сухо сказала Ханне. — Кассу закрыли, ключ выбросили. Отныне каждое отделение должно было раз в полгода отчитываться, на что ушли выделенные средства и каковы были результаты исследований. Каждая копейка была на счету. Новое правительство нам совершенно не доверяло, быстро стало понятно, что они гроша ломаного не дадут за все наши усилия, если только не будут видеть конкретных результатов. В администрации произошли серьезные рокировки, и в конце концов у нас появился новый декан. Три года назад он решил, заручившись поддержкой совета факультета, закрыть отделение классификации Coleoptera…

— Что это такое?

— Маленькое отделение из двух человек, специалистов по систематике жуков. Один из них был пожилым профессором таксономии предпенсионного возраста, а второй — молодой, рвущийся покорять вершины специалист по морфологии беспозвоночных… — Ханне посмотрела на Сёрена пустым взглядом, потом снова отвела глаза в сторону. — Асгер.

Асгер все лето провел на Борнео, собирая материал, и вернулся домой за день до начала семестра. Он сильно загорел, я никогда не видела его таким расслабленным и счастливым. Декан утверждал, что они послали ему и обычное бумажное письмо, и предупреждение по электронной почте, что они действительно пытались с ним связаться, и я не знаю, то ли администрация лжет, то ли это была ошибка Асгера. Как бы там ни было, он пришел в университет, ничего не подозревая, и обнаружил, что его отделение закрыто. У входа в его кабинет стоял ксерокс, завернутый в упаковочную пленку, и нетерпеливо ждал, когда же Асгер освободит помещение, которое должно было стать копировальным центром. Я сидела у себя и работала, мы успели коротко поздороваться с утра, и тут вдруг он вылетел из двери, в которую только что вошел. Я смотрела ему вслед. Входил он в здание стремительным шагом, с какими-то ведрами и банками, с рюкзаком, одетый в слишком теплую куртку, со счастливым лицом, а теперь я видела, что он быстро идет по парковке без вещей и в одной футболке. Я беспокойно ждала его возвращения. Прождав полчаса я поняла: что-то случилось, и позвонила старшему коллеге Асгера. Меня переключили на секретаря, она дала мне его домашний номер. Я позвонила ему, и у меня задрожали руки. Потом я позвонила Ларсу. Это был крайне неприятный разговор. Он все повторял: «Я ничего не мог сделать. Это самое маленькое отделение на факультете. Чем-то нужно было пожертвовать. Я ничего не мог сделать». Мне хотелось его убить. Ларс уверял, что он сделал все, что было в его силах, спросил, слышала ли я слова «большинство» и «демократия». Сказал, что он был единственным, кто голосовал против. Отделение закрыли сразу же, старого профессора отправили на пенсию, а Асгера… уволили, — Ханне посмотрела в окно на дом напротив. На улице как-то неожиданно стемнело.

— Я, конечно, пошла к Асгеру. Он не открывал. Я звала его через щель для писем. Я всегда это знала, знала, что радость, попутный ветер, Борнео, веснушки, все, благодаря чему могло казаться, что он почти нормальный, — это только иллюзия. Внутри Асгер оставался тем, кем всегда был, — человеком не от мира сего. Человеком, который совершенно не умеет взаимодействовать с окружающим миром, и в этом моя, и только моя, вина: я слишком много работала, и у него не было отца. Мне пришлось в конце концов вызвать слесаря, который взломал замок и впустил меня в квартиру. Асгер лежал на кровати и смотрел в потолок. Я села рядом и гладила его по руке, — Ханне посмотрела на Сёрена. — Я пообещала ему, что все будет хорошо. Сказала, что позабочусь о том, чтобы он не остался безработным. Благодаря Хелланду мое отделение не испытывало недостатка в средствах, и я взяла Асгера на работу ассистентом в отделение паразитологии, а Ларса загнала еще дальше в угол. Он должен был находить деньги для Асгера. Для двух ежегодных экспедиций в Юго-Восточную Азию, где Асгер мог собирать новый материал. Кроме того, он должен был устраивать Асгеру три лекции в году в аудитории А, и аудитория должна быть полна. Иначе, пригрозила я, я все расскажу.

Асгера, конечно, все это совершенно не радовало. Он чахнул. Это была неравноценная замена. Да, он немного поездил по Юго-Восточной Азии, собирал материал, какое-то время сидел у меня в отделении, помогал, классифицировал животных и писал статьи. Но это было совсем не то, к чему он стремился. Он не хотел быть временным работником в Копенгагенском университете. Он хотел получить постоянную ставку, иметь свой кабинет, принимать экзамены у студентов, укреплять свои позиции в научном мире. Он не хотел быть никому в конечном счете не нужным фрилансером. Я осторожно спросила, продолжает ли он общаться с Эриком Тюбьергом. «Не-а», — пробормотал он. В конце концов я возненавидела Ларса Хелланда, — Ханне посмотрела Сёрену прямо в глаза. — Я ненавидела его за…

— …за то, что он не хотел быть отцом Асгера, — сказал Сёрен.

— Он был отцом Асгера, — упрямо сказала Ханне. — И я ненавидела его за то, что он не хотел это признавать. На самом деле я ненавидела и саму себя. Гранты в нашем мире — это допинг. Тот, кто получает больше остальных, заходит дальше остальных. А я позаботилась о том, чтобы получать достаточно, — она посмотрела на Сёрена с раскаянием. — В апреле меня вдруг уволили. Дали три года, чтобы я могла закончить проекты. Отделение паразитологии в Копенгагенском университете будет упразднено, его функции возьмет на себя Институт вакцин и сывороток. Это решилось во время пасхальных каникул, и я, в отличие от Асгера, получила и письмо, и звонок от декана. Он искренне сожалел и пытался объяснить, что это все сокращения, правительство просто приставило нож к горлу факультета. Вернувшись после каникул, я попыталась найти Ларса, но он как сквозь землю провалился, его кабинет был заперт. Я звонила, писала, но он не отвечал. В конце концов я позвонила ему домой, и трубку подняла его дочь. У нее был светлый веселый голос. Она же сестра Асгера, у них общие гены, как она получилась такой светлой и веселой? «Папа уехал, — сказала она. — На раскопки в Монголии. Вернется только через десять дней». В те выходные я обо всем рассказала Асгеру. После всех сомнений, после многих лет, когда я готова была поклясться, что никогда не расскажу об этом, в состоянии аффекта я сказала Асгеру, что Ларс Хелланд — его родной отец. Потому что я злилась. Потому что меня уволили. Потому что источник денег иссяк и Асгеру ничего больше не могло перепасть. Потому что меня взбесило, что дочь Хелланда такая веселая и беззаботная. Все это, конечно, лишь оправдания, — устало сказала она и помолчала, рассматривая свои руки.

— Почему Анна не знала, что у вас есть сын?

Ханне подняла глаза.

— Она задала мне точно такой же вопрос сегодня, — сказала Ханне. — Она разозлилась на меня из-за того, что я держала это в секрете, даже ругалась, — Ханне улыбнулась. — Но мы с Анной ведь не общались за пределами университета. Мы познакомились на одном из обязательных летних курсов, где я преподавала экологию суши, разговорились, и я была ею очарована. Она совсем не похожа на Асгера, сделана из другого теста. И очень напоминает меня, когда я была молодым биологом и одинокой матерью. Мы обедали вместе всего раз пять, наверное. Мне очень нравилось сидеть вместе с ней в столовой. Я ценила эти моменты. Ей ведь не очень-то легко живется с маленьким ребенком на стипендию. Она никогда не упоминала свой развод, но однажды сказала, что не хочет об этом говорить, потому что ей стыдно, что отец ее ребенка ее бросил. И знаете что? — Ханне взглянула на Сёрена. — Мне тоже было стыдно. Я стыдилась Асгера.

Сёрен попытался собраться с мыслями:

— И в четверг Асгер вдруг рассказал вам, что это он инфицировал Ларса Хелланда паразитами?

— Да, — она смотрела на него несчастными глазами. — Но это моя вина. Я не должна была ему говорить, кто такой Хелланд. Зачем только я это сделала?! В тот вечер, когда я ему все рассказала, Асгер воспринял новость на редкость спокойно. Казался удивленным, и только. Все повторял: «Да, но я думал, что ты не знаешь, кто мой отец». Как будто до него никак не доходило, что я ему врала. Потом мы заказали ужин и посмотрели фильм. Когда я уходила, он был задумчив, но совсем не сердился. Через три дня он позвонил, сказал, что не хочет меня видеть какое-то время, и положил трубку. Асгер никогда не шел на конфликт, даже в подростковом возрасте, он всегда был моим маленьким глупым мальчиком. Я в ошеломлении опустила трубку. Пыталась перезвонить ему несколько раз, но он не подходил к телефону. Тогда я подумала, что утро вечера мудренее, что не стоит усложнять все еще больше, продолжая действовать необдуманно, и легла спать. Я позвонила ему через три недели. Да, да, все нормально. Какой сегодня день? Ого. Это его удивило. Он реагировал на все, что я говорила, так, как будто ему сделали лоботомию. Я пригласила его на обед, предложила съездить куда-то вдвоем на длинные выходные. Нет, он не хотел меня видеть. Пока. Так все и продолжалось. Я сказала себе, что все в порядке, ему двадцать девять лет, и он имеет полное право держать маму на расстоянии. Но я очень хотела с ним поговорить, объяснить ему еще раз, почему я делала из Ларса тайну. Я написала Асгеру длинное письмо с просьбой о прощении. Написала, что мне было девятнадцать лет и у меня был роман с преподавателем, что я была ужасно неопытной, что сейчас я никогда бы так не поступила. Он никак не отреагировал. Даже не поздравил меня с днем рождения, он в июле, хотя всегда придавал этому большое значение. Даже открытки не прислал, — по щекам Ханне покатились слезы. — Он ни на что не реагировал. Ни на мои письма, ни на звонки. Он прекратил со мной всякие отношения. В августе я начала работать с психотерапевтом. Мы говорили почти исключительно о моих отношениях с Асгером, о моей роли в его жизни. Терапевт посоветовала мне написать еще одно письмо Асгеру, сказала, что он наверняка их читает, даже если никак не реагирует. В письме я должна была заверить его в том, что обещаю ждать, пока он не почувствует, что готов общаться снова. Что я люблю его, что предвкушаю, как мы снова начнем общаться, но полностью признаю, что это произойдет, только когда он сам почувствует, что готов. Психотерапевт сказала, что это важно, что он проходит сейчас процесс эмансипации и я должна оставить его в покое. Уважать его чувства. Намекнула, что время пришло, — Ханне смущенно посмотрела на Сёрена. — Я так и сделала. Написала письмо, которое терапевт прочла и одобрила, прежде чем я отправила его Асгеру. И стала ждать. Ответа не было, но терапевт меня утешала, говорила, что это естественная реакция, что если отделение не произошло в подростковом возрасте, то потом оно бывает тем болезненнее, чем позже происходит. Она подготовила меня к тому, что это может занять годы. Поэтому я была так счастлива, когда он вдруг позвонил в четверг, — Ханне посмотрела на Сёрена проникновенно. — Я клянусь, что ни секунды не подозревала, что Асгер имеет какое-то отношение к смерти Ларса. Я, конечно, только и думала о том, не из моего ли отделения паразиты, но, посоветовавшись с коллегами, пришла к выводу, что нет. Это невозможно, у нас ничего не исчезало. В четверг Асгер сказал, что следил за мной, подсматривая в окно. Что его план состоял в том, чтобы все выглядело так, будто это я заразила Хелланда свиным цепнем. Что мы оба должны быть наказаны. Что он откровенно веселился над своей задумкой. Он знал, что свиной цепень не опасен, но что очень часто его обнаруживают только тогда, когда он уже достигает нескольких метров в длину и заполняет большую часть кишечника, и считал это гадким до очарования. Он представлял, как свиной цепень будет расти и заполнять собой все больше и больше места — точно как наша ложь.

Он рассказал еще, что угрожал Ларсу. Писал ему письма на английском языке с электронного адреса, который невозможно выследить. Ларсу было наплевать на угрозы, он вообще не воспринимал это всерьез. Асгер сказал, что Ларс отвечал ему пару раз, не зная, конечно, кому он пишет, и казалось, угрозы его развлекают. Это совершенно выбило Асгера из колеи, — мягко сказала она. — О смерти Хелланда он услышал по радио и страшно испугался. В среду он сходил в университет, и на то, чтобы узнать все слухи, ему понадобилось меньше четверти часа. Хелланд был нафарширован личинками свиного цепня. Асгер вернулся домой вне себя от страха и размышлял над этим больше суток. Он не мог понять что к чему. Тогда он и позвонил мне, в четверг вечером. Говорил тонким и тихим голосом. Сначала я не могла понять, почему после всех этих месяцев молчания он звонит мне, чтобы узнать о жизненных циклах паразитов. У него же есть книги, почему он не может взять и прочесть? Но он настаивал. Тогда у меня в голове начало проясняться, и в конце концов я спросила у него прямо: «Ты имеешь какое-то отношение к смерти Ларса Хелланда?» — «Да, наверное», — прошептал он. И рассказал мне все с самого начала, по-прежнему не до конца понимая взаимосвязь — он же просто хотел заразить своего мерзавца-отца свиным цепнем! Тогда я сама уже связала одно с другим, — Ханне в отчаянии посмотрела на Сёрена. — Это же говорит в его пользу — то, что он во всем признался? Правда?

— Он ведь мог позвонить в полицию, — мягко ответил Сёрен.

— Он именно это и сделал, когда позвонил мне и все рассказал, — возразила Ханне. — Так было всю его жизнь, — она снова подняла на Сёрена глаза, во взгляде сквозил стыд. — Я всегда звонила всюду вместо него. В отдел регистрации населения, в налоговую инспекцию, в отдел компенсации расходов за квартиру, в отдел выплаты стипендий. Он не может звонить незнакомым людям, он буквально теряет дар речи, — она выглянула в окно.

— Может, с ним правда что-то не в порядке, — сказала она наконец. — Я просто не понимаю тогда, как он мог так блестяще учиться.

Они посидели молча. Сёрен дал Ханне Моритцен отдышаться и встал.

— Я поеду за ним, — сказал он. — И мы ему поможем. Если сможем.

Ханне смотрела на него непроницаемым взглядом.

— Да, — просто ответила она.

Когда Сёрен вышел от Ханне Моритцен, на улице накрапывал дождь.




Было уже около полуночи, когда Сёрен и четверо его коллег приехали на Гласвай, 12. Сёрен посмотрел на окна квартиры, которая, как сказала Ханне, находилась на четвертом этаже справа. Свет не горел. Он еще перед выездом из Беллахой коротко проинформировал остальных о том, что им предстоит, и теперь только повторил основные пункты. Асгер Моритцен, по всей видимости, очень уязвимый, нелюдимый и боязливый, так что все должно пройти настолько спокойно и вежливо, насколько возможно. Все четверо коллег кивнули, и они вошли внутрь. Поднявшись на четвертый этаж, коллеги заняли позицию на лестнице, а Сёрен, одетый в гражданское, подошел к двери, приложил к ней ухо, прислушиваясь, и постучал. В квартире было совершенно тихо. Сёрен постучал сильнее. Никакой реакции. Он позвонил слесарю, который пообещал прийти через десять минут. Сёрен почувствовал искушение выбить дверь, но вспомнил, что Ханне рассказывала об Асгере, и оставил эту мысль.

«Лучше действовать осмотрительно» — свои же собственные недавние напутствия сдерживали его, перевешивая сомнения.

Сёрен постучал в соседнюю дверь. Через какое-то время за ней послышались шаги, дверь открылась, и на него удивленно уставилась женщина в пижаме. Разговор с ней занял минуты три. Она никогда не видела своего соседа, хотя прожила в этом доме десять месяцев. Сначала она, конечно, удивлялась, что они ни разу не сталкивались, но в конце концов решила, что квартира пустует, а ее хозяин путешествует. Она никогда не слышала, чтобы оттуда доносились какие-то звуки, ни текущей воды, ни музыки, ни гостей. Она пожала плечами и сказала, что, к сожалению, ничем не может им помочь. Сёрен поблагодарил. Едва дверь за ней закрылась, как пришел запыхавшийся слесарь. Спустя две минуты Сёрен открыл дверь в квартиру Асгера.

— Асгер Моритцен, — позвал он. — Это полиция. Нам нужно с вами поговорить.

Ни звука в ответ. В прихожей было темно, но благодаря свету с лестничной площадки удавалось двигаться вперед. Наконец Сёрен щелкнул выключателем. Прихожая оказалась большой и чистой. Дверца встроенного шкафа была закрыта, как и все три двери в комнаты. Крайняя левая дверь, по всей видимости, кухонная. Он дал остальным знак оставаться на своих местах и снова позвал Асгера. По-прежнему никакого ответа. Тогда он осторожно открыл локтем дверь в кухню и нашел выключатель. Прибранная кухня, лишенная всякой индивидуальности. Пустые стены, липкие разводы от тряпки на столешнице, сияющая раковина. Он вернулся в прихожую и остановился перед двумя дверями в комнаты. Одна из них должна вести в гостиную с окном, закрашенным черной краской, вторая — в спальню. Он не смог вспомнить где что и открыл дверь слева со словами:

— Асгер Моритцен. Это полиция. Нам нужно с вами поговорить.

В нос ему ударил тяжелый запах. Первой его мыслью было — жидкость для снятия лака или какой-то растворитель. В комнате было темно, хоть глаз выколи, и тихо.

— Фонарик, — сказал он стоящим сзади, и один из полицейских осветил комнату ярким лучом света. Здесь повсюду были террариумы, как Ханне и предупреждала, от пола до потолка. В центре комнаты стоял двухместный диван и низкий журнальный столик. Ни одна тень не шевельнулась. Сёрен зажег свет, в комнате наступили холодные приглушенные сумерки, и стало возможным осмотреться. Вонь просто сбивала с ног, и тут он заметил белые пятна. Во всех террариумах в каждом ряду лежали куски ваты размером с детский кулак.

Один из коллег откашлялся у него за спиной. Сёрен повернулся к нему и попросил открыть окно, а сам шагнул к одному из террариумов, разглядывая его содержимое. Он не сразу заметил паука-птицееда размером с десертную тарелку, который не шевелясь лежал рядом с ватным тампоном.

— Окно закрашено, — сказал один из полицейских, тяжело дыша.

— Разбей его, — в отчаянии сказал Сёрен. У него кружилась голова, от вони чесалось в носу.

Послышался громкий звон, и в комнату заструился осенний воздух. Сёрен постучал по стеклу террариума, но паук по-прежнему не двигался с места. Сёрен пошел вдоль ряда террариумов в надежде найти каких-то известных ему животных. Что там говорила Ханне? Сверчки, мыши. Нужно посмотреть на них, чтобы быть уверенным в том, что происходит: откуда ему знать — вдруг пауки-птицееды всегда сидят не шевелясь? И мышей, и сверчков он нашел в двух террариумах у самого пола. В одном из них неподвижно громоздились друг на друге, как кучка сухих веток, существа, похожие на кузнечиков. Он постучал по стеклу — никакого движения в ответ. Соседний террариум был полон опилок и дохлых мышей. Сёрен выпрямился.

— Он убил всех животных, — без выражения сказал он.

Прошел обратно в прихожую, где стояли, напряженно выжидая, трое остальных полицейских.

— Вызови «скорую», я уверен, что он здесь, — сказал Сёрен тому, кто стоял ближе к выходу. Потом надел резиновые перчатки и зашел в спальню Асгера. Здесь на него обрушилась темнота. Сёрен снова позвал Асгера и не получил ответа. Он прислушался. Сзади ему передали фонарик, он осветил комнату. Задернутые шторы, письменный стол, аккуратно стоящие вдоль стены узлы, кровать и человеческая нога на ней.

Он нашел выключатель и зажег свет.

Асгер лежал на кровати полураздетый. Живот и ноги были укрыты одеялом, обнаженная грудь белела на постели. Глаза были закрыты, давно не стриженные волосы лежали вокруг лица сальным нимбом. Он выглядел очень бледным и каким-то восковым и никак не отреагировал на то, что Сёрен в сопровождении трех полицейских вошел в комнату. Сёрен подошел к кровати, взял Асгера за руку и пощупал пульс.

— Он мертв, — сказал Сёрен.

На коже Асгера уже появились трупные пятна. Сёрен продумывал ход действий. Нужно запомнить первые впечатления. Сюда вот-вот набегут судмедэксперты и ребята из технического отдела и попросят Сёрена отойти в сторону, каждая секунда была решающей.

— Посмотрите на его выражение лица, — пробормотал Сёрен. — Почему он такой измученный?

Он вдохнул. Значит ли это, что Асгер покончил с собой с помощью растворителя? Может быть, он хотел умереть так же, как его питомцы? В спальне царил порядок, как и в остальных комнатах. Узлы, маленький письменный стол с окуклившимся ноутбуком, в точности как Ханне описывала. Он обернулся и посмотрел на полки за спиной. Маленькие террариумы, банки с заспиртованными насекомыми, книги. От чего он умер? Сёрен осторожно принюхался к Асгеру, но тот ничем не пах, тогда он приподнял одеяло, осмотрел простыню, но там тоже все было чисто.

— Сёрен! — раздалось вдруг у него за спиной. — Осторожно!

Хотя Сёрен попросил коллег выйти из спальни, один из них следил за ним из дверного проема, и голос его не предвещал ничего хорошего. Сёрен опустил одеяло на место, и тут же из-под волос молодого человека вышел желтый скорпион с высунутым жалом, прошел наискосок под ухом, после чего медленно пересек грудную клетку Асгера.

Сёрен отдернул руку.

— Черт побери, — сказал он. — Его укусил скорпион.

Скорпион вдруг быстро сбежал вниз по телу Асгера и исчез под одеялом.

— Вон еще один, — раздалось от двери.

И действительно, второй скорпион сидел в складке простыни справа от подушки Асгера. Сёрен поднял глаза и увидел третьего скорпиона на стене.

— Ладно, ребята, — сдержанно сказал он. — Я выхожу. — С трудом держа себя в руках, он попятился и закрыл за собой дверь спальни. Его передернуло.

— Черт побери, — повторил он.

— Что теперь делать? — спросил один из коллег.

— Внутрь никому не заходить, — глупо ответил Сёрен.




Приехала «скорая», потом Бойе, еще двое полицейских, двое техников и худой, как жердь, парень из компании «Фальк», специалист по отлову скорпионов. Он зашел в спальню вместе с одним из техников, который следил, чтобы биолог случайно не уничтожил следы или другие улики, надел специальные перчатки и нашел восемь желтых скорпионов из семейства Buthidae, как он объяснил Сёрену через плечо, очевидно вида Leiurus questriatus.

— Их укусы ядовиты, — сказал он, — но если бы речь шла только об одном скорпионе, парень бы не умер. Один такой скорпион мог бы, наверное, убить ребенка или пожилого человека, но не такого молодого мужчину. Но я нашел восемь скорпионов, и тут уж шансов выжить не было, — он серьезно кивнул и добавил: — Я подозреваю, что он — или кто-то другой — запустил скорпионов под одеяло.

— Почему вы так думаете? — спросил Сёрен.

— Скорпионы не агрессивны сами по себе, — ответил специалист. — Они кусают только тогда, когда их зажимают или накрывают. Например, одеялом.

Когда ловец уехал вместе с восемью желтыми скорпионами, тело Асгера вынесли из спальни, и техники принялись за работу. Все указывало на самоубийство. В углу за кроватью валялось восемь пустых переносных террариумов, под рукой Асгера, которая свешивалась с кровати, лежала книга «Самые опасные скорпионы». Далеко за полночь Сёрен стоял в спальне, рассматривая кровать, с которой сняли постельное белье. Вот оно, одиночество, подумал он вдруг. Он нашел на кухне написанное от руки письмо. Шрифт был микроскопическим, а расстояние между строчками таким маленьким, что он едва мог прочесть написанное. Письмо положили в пакет и запечатали. Сёрен вздохнул. Он прекрасно знал эти прощальные письма. Простите меня. Моя жизнь ужасна. Я не хочу больше жить. P. S. Я убил своего отца. Если не брать во внимание последнее предложение, во всем остальном такие письма пишутся по шаблону. Все это от одиночества, снова подумал он. С тяжелым сердцем он поехал обратно к Ханне Моритцен.




Глава 18


Было утро понедельника пятнадцатого октября, первого дня осенних каникул, и Анна проснулась оттого, что Лили, балансируя, вошла в спальню с тарелкой фруктов в руках. Анна пыталась казаться бодрой. Накануне вечером она рассказала Карен о Трольсе, и Карен плакала и не могла остановиться, легли они только в начале пятого.

— Еда для обезьян, — сказала Лили. — Тетя Кара говорит, что это еда для обезьян.

Анна прислушалась к тому, как Карен разжигает камин в гостиной, потом подняла Лили и усадила ее на кровать в подушки рядом с собой.

— М-м-м, — сказала она, гладя Лили по голове. — Я люблю еду для обезьян.

— Разве ты ее раньше ела?

— Конечно, все обезьяны едят еду для обезьян.

— Ты никакая не обезьяна! — восхищенно завопила Лили.

В дверях появилась Карен, она тихо улыбнулась и пожелала им доброго утра.

— Мама говорит, что она обезьяна, — сказала Лили.

Карен засмеялась:

— Твоя мама биолог, так что, если она говорит, что она обезьяна, значит, это действительно так.

Лили принялась поедать фрукты с тарелки, почти ничего не роняя на одеяло.

— Хм, — сказала Карен, глядя на Анну. — Ты свободна сегодня?

— Не совсем, — ответила Анна, глядя на часы. — У меня есть два дела. Первое — в Зоологическом музее. Вы не хотите со мной? Там сейчас выставка о перьях, и настоящий ледник, который можно потрогать, и куча животных, и видеоролики, и все такое. Лили там очень нравится.

— Зачем тебе туда?

— Мне нужно кое с кем встретиться. В одиннадцать часов в Зале позвоночных. Я правда хочу, чтобы вы пошли со мной. Это максимум на час, вы можете съесть хот-дог, пока меня не будет. Потом мне нужно ненадолго заехать в полицейский участок Беллахой и… ну, там посмотрим, — Анна улыбнулась, и Карен присела на кровать.

Анна почувствовала укол совести.

— Ты в порядке? — спросила Анна, испытующе глядя на Карен.

— Я так до сих пор этого не осознала, — сказала та, и у нее из глаз тут же покатились слезы.

— Иди сюда, ложись, — мягко сказала Анна.

Карен положила голову ей на плечо, и Анна прижала ее к себе.

— Я надеюсь, что ему назначат принудительное лечение, — сказала Карен. — Я надеюсь, что оно ему поможет. — Анна кивнула. — Как ты думаешь, где он сейчас?

— До сих пор в Беллахой, — ответила Анна. — Я буду давать показания в час, после этого он предстанет перед судьей, и тот, судя по всему, назначит ему предварительное заключение.

— Я хочу его проведать, — сказала Карен. — Если к нему пускают. Ты пойдешь со мной?

— Нет, — сказала Анна, гладя Карен по волосам.

— Ладно, — сказала Карен, продолжая лежать у нее в объятиях.




В половине одиннадцатого они зашли в музей. Рассмотрели всех разноцветных пластмассовых животных, карандаши и плакаты в магазинчике у входа, и Карен купила Лили резинового динозавра, пока Анна вешала их куртки в гардеробе.

— Ты же должна была с кем-то встретиться, нет? — спросила Карен.

— Да, но это только через полчаса.

Они все вместе медленно пошли по залам выставки, подолгу останавливаясь у экспонатов.

— Я не знала, что птицы — это динозавры, — удивленно сказала Карен, рассматривая стенд, на котором была изображена занявшая двести миллионов лет эволюция пера. Анна улыбнулась.

— Так что, воробей — это динозавр, что ли? — спросила Карен.

Анна кивнула.

— Помнишь, как мы в детстве любили динозавров-гриль?

— М-м-м. С запеченной картошкой, — сказала Анна.

— Ох да. Хотя такая картошка уж точно вымерла, — ответила Карен. Анна толкнула ее локтем.

— Ааааай, мама, смотри, какой хорошенький, — воскликнула вдруг Лили.

Она стояла перед низкой витриной, в которой была выставлена модель детеныша тираннозавра. Он был размером с небольшую собаку, с огромными ногами и весь покрыт мягким слоем пуха. Анна нагнулась и долго рассматривала его маленькое тело.

— Что это? — спросила Карен.

— Детеныш тираннозавра, покрытый перьями, — ответила Анна.

— Ага, — сказала Карен.

— Разве это не удивительно? — спросила Анна.

— Что?

— Что у него были перья?

— Мне кажется, удивительнее то, что у него такие короткие руки. Он наверняка страшно бесился из-за этого.

В ту же секунду Лили заметила ларек с мороженым далеко в глубине актового зала, возле кафетерия.

— Мороженое! — завопила она.

Карен пошла за ней.

— Прости, пожалуйста, я испортила тебе ребенка! — крикнула она через плечо.

— Ничего страшного, — крикнула Анна ей в ответ. — Я отойду на часик, ладно? Встретимся на этом же месте, когда я закончу.

Карен кивнула, не оборачиваясь.




Анна вошла в университетскую часть здания через потайную дверь в Китовом зале, выкрашенную двумя разными оттенками голубого цвета так, что она полностью сливалась со стеной. Она успела мельком взглянуть на скамейку, где накануне сидела с Трольсом, потом дверь захлопнулась за ее спиной, и она оказалась в странной системе коридоров. Но Анна хорошо в ней ориентировалась и, пройдя по одному из коридоров, завернула в другой, ведущий к Залу позвоночных, и увидела издали, что Фриман уже ждет ее. Она знала, что он не сможет устоять! И все-таки почувствовала в груди нарастающий восторг. Фриман снял куртку, перекинул ее через руку и скрестил руки на груди. Весь его вид излучал неприязненность. Анна почувствовала, как у нее учащенно бьется сердце, и попыталась сосредоточиться на том, чтобы рука, которую она протянула ему для пожатия, не дрожала.

— Доброе утро, — сказал он.

— Спасибо, что пришли, — спокойно ответила Анна.

Она открыла дверь в Зал позвоночных и зажгла свет. Лампы мигали и потрескивали, и Анна сразу же услышала где-то вдалеке между шкафами звук отодвигаемого стула. Нужно заставить Фримана что-то сказать, чтобы предупредить Тюбьерга о том, с кем она пришла.

— У вас в Университете Британской Колумбии тоже есть коллекция позвоночных? — спросила она.

Слова «Университете Британской Колумбии» она произнесла так громко, что странно, что Фриман никак это не прокомментировал.

— Да, конечно, — ответил он. — Наша коллекция гораздо больше вашей. Самая большая в Северной Америке… но атмосфера в вашем зале, — добавил он вдруг почти приветливо, — совершенно особенная. Шкафы, систематика — все прямо дышит историей.

В дальних частях зала было тихо, Тюбьерг теперь наверняка услышал, что Анна пришла с англоговорящим гостем, и не мог не догадаться, кто это. Накануне вечером Анна до мелочей продумала ход своих действий и теперь целенаправленно вела Фримана к тому месту, где нашла Тюбьерга в среду. Она включила настольную лампу, отодвинула стул и предложила Фриману сесть. Потом открыла сумку, вынула диплом и набросок речи, которую должна была произнести на защите через неделю.

— Так что вы должны были мне передать? — спросил Фриман.

— Я соврала, — сказала Анна, глядя Фриману прямо в глаза. — Я просто хотела, чтобы вы выслушали то, что я должна вам сказать.

Фриман потянулся за своей курткой, которая соскользнула на пол, — похоже, он собрался уходить.

— Если вы уйдете — значит, вы трус, — тихо сказала Анна.

Клайв моргнул и позволил куртке снова соскользнуть на пол.

— У вас есть пятнадцать минут. И ни секунды больше, — угрюмо ответил он.

Анна вздохнула. Ее речь была рассчитана на час, экзамен, который за ней последует, — еще на сорок пять минут. Теперь ей нужно было уложиться в пятнадцать.

— Мой диплом посвящен спору о происхождении птиц, — начала она, — и вы играете важную роль в этом споре.

Клайв смотрел на нее так, будто ему было наплевать на то, что она говорит.

— Я прочла все, что вы написали, и статьи, и книги. Очень тщательно, — она пристально посмотрела на него. — И так же тщательно я прочла все, что написали ваши оппоненты.

Клайв Фриман по-прежнему делал вид, что скучает.

— Наиболее заметные из ваших оппонентов, — продолжала Анна, — это Уолтер Дэррен из Нью-Йорка, Чанг и Лаам из университета в Китае, Т. К. Гордон из Сиднейского университета, Белинда Кларк из Университета Южной Африки, ну и конечно Ларс Хелланд и Эрик Тюбьерг из нашего Копенгагенского университета, — она пролистала свои бумаги. — Общим для всех ваших оппонентов является то, что они критикуют ваши анализы окаменелостей и на основании этой критики опровергают ваши выводы, касающиеся происхождения птиц, — опровержения, которые вы не принимаете, не так ли? — Она продолжила, не ожидая его подтверждения: — Пятнадцать с лишним лет между вами идет позиционная война из-за окаменелостей, хотя эксперты сходятся на том, что спорить больше не о чем. Вот пример высказывания ваших оппонентов, Белинда Кларк в журнале «Nature» в сентябре 2006 года, — Анна взяла бумагу и зачитала: — We basically try to ignore him. For dinosaur specialists it’s a done deal. Birds are living dinosaurs,[5 - Мы попросту стараемся его игнорировать. Для специалиста по динозаврам это решенный вопрос. Птицы являются прямыми потомками динозавров (англ.).] — она опустила бумагу. — Ваши оппоненты утверждают, что они вас игнорируют, но это не совсем так, не правда ли? Потому что споры продолжаются. Но почему?

— Да, как вы думаете — почему? — спросил Клайв, без выражения глядя на Анну. — Потому что мы не можем прийти к согласию. А почему мы не можем этого сделать? Потому что они ошибаются. Кларк, Лаам, Чанг, Хелланд и Тюбьерг. Они ошибаются.

Анна не обратила внимания на его реплику.

— Вас невозможно уличить в анатомических или связанных с изучением окаменелостей ошибках. Невозможно. Я просмотрела все материалы и увидела, что сценарий всегда один и тот же. Вы и ваши оппоненты по-разному смотрите на одни и те же кости, поэтому вы делаете разные выводы. Это порочный круг. Вы никогда не придете к общему знаменателю. Я была близка к тому, чтобы сдаться, — она вдруг угрюмо посмотрела на Клайва. — Я не представляла, что я могу добавить в этот спор. Вы стояли каждый на своем в течение стольких лет, как же я должна была бы… — Фриман посмотрел на свои часы. Анна сделала шаг по направлению к нему и посмотрела на него испытующе.

— Тогда я проверила ваш фундамент. И он насквозь гнилой.

— Утверждения без доказательств, — сказал Клайв, зевая. — Ненаучные голословные утверждения студента-дипломника, — он снова потянулся за курткой.

Анна протянула ему лист бумаги, который он инстинктивно взял.

— Прочтите, пожалуйста, то, что здесь написано, и скажите, согласны вы с этим или нет.

Фриман на мгновение озадаченно взглянул на Анну, потом опустил голову и быстро пробежал глазами страницу.

— «Основополагающие правила, которых следует придерживаться каждому, кто хочет называть свою работу научной», — прочитал он. — Что это?

— Просто прочтите, пожалуйста, и скажите, согласны ли вы с тем, что здесь написано.

Клайв продолжил читать. Пожал плечами.

— Да, это же элементарно, — сказал он наконец. — Требование внутренней последовательности и убедительной аргументации при выборе любой научной позиции или отказе от нее. Что, вот такому вас учат в магистратуре Копенгагенского университета?

Анна заметила вдруг, что покрылась испариной.

Он направлялся прямиком в ловушку.

— То есть вы согласны с тем, что здесь написано?

— Совершенно согласен, — Клайв положил бумагу на колени и снова без выражения посмотрел на Анну.

— Тогда вы можете объяснить, почему ваша аргументация, в частности касающаяся вопросов, посвященных перьям, страдает именно вопиющей непоследовательностью, которой, как вы только что признали, не должно быть места в научной работе?

Наступила тишина, потом Фриман спросил:

— Это что еще за чушь?

— Это ваша чушь, профессор Фриман, — Анна пролистала свои бумаги. — В 2000 году Чанг и Лаам описали синозавроптерикса как имеющего хорошо сохранившиеся перьеподобные кожные образования, и с тех пор динозавры, снабженные более или менее выраженными перьеподобными образованиями, в буквальном смысле просто возникают из-под земли один за другим, например тираннозавр рекс, найденный в 2005 году. Ваши противники убедительно и аргументированно доказывают, что эти структуры гомологичны перьям, что перья поэтому не являются диагностической характеристикой, свойственной только птицам, но характеризуют гораздо более широкую группу хищных динозавров, включающую в себя птиц. Одним из наиболее невероятных следствий этого является факт, что развитие перьев предшествовало появлению способности к полету, — Анна мельком взглянула на Фримана. — Вы, разумеется, совершенно с этим выводом не согласны и пишете в 1985, 1992, 1995 годах, три раза в 1997 году, снова в 1999 году и еще шесть раз в период с 2001-го по 2004 год в разных научных журналах, что развитие пера связано исключительно с развитием полета и что только гораздо позже перья стали служить животным для сохранения тепла. Так?

Фриман неприветливо кивнул.

— Вы также несколько раз пишете, что, с точки зрения эволюции, было бы расточительством развивать сложные контурные перья только для того, чтобы использовать их только для теплоизоляции. Таким образом, найденные образования, может быть, и являются перьеподобными, но это не настоящие перья. Вместо археоптерикса вы и ваша команда указываете на архозавра лонгисквама как на кандидата на пост предка птиц, правильно?

— Правильно, — Клайв более-менее взял себя в руки, но Анна видела, что все происходящее вовсе не доставляет ему удовольствия.

— Тогда давайте вернемся к научно-теоретическим проблемам, по-прежнему при условии, что вы согласны с тем кодексом научной последовательности, изложенным на вон том листе бумаги. Вы согласны с этими правилами?

— Да, — хрипло ответил Фриман.

— Вы можете объяснить мне, почему вы в двух статьях, первая из которых написана в 1995 году, а вторая — в 2002 году, скептически оцениваете найденные на лонгискваме перьеподобные образования и говорите, что эти образования имеют поразительную схожесть с растительным материалом, если в 2000 году вы подробно аргументируете, что именно эти образования показывают гомологическую связь между современными птицами и лонгисквамой? Растительный материал, профессор Фриман?

Фриман собирался что-то сказать, но Анна настойчиво продолжала:

— Заставляет задуматься уже сам факт, что вы вообще смело полагаете, что лонгисквама является архозавром — согласно остальным экспертам, это совершенно не доказано, и вы тем самым обнаруживаете весьма наивное понимание фальсификации. Недостаточно просто указать на птицеподобность лонгисквамы, это просто-напросто недостаточное основание для того, чтобы позволить лонгискваме сбросить археоптерикса с трона, — Анна бегло взглянула на Фримана и продолжила, зная, что Фриман вот-вот взорвется.

— Еще два научно-теоретических несоответствия в вашей аргументации относительно перьев, и я оставлю вас в покое. В статье, опубликованной в «Nature» за 2001 год, вы подчеркиваете, что невозможно установить, гомологичны ли перья хищных динозавров перьям современных птиц, потому что их невозможно подвергнуть биохимическому анализу. Но в другом месте, — Анна пролистала бумаги, — а именно в вашей книге «Птицы», изданной в 1998 году, на сто четырнадцатой странице вы сами себе противоречите, говоря, что «с научной точки зрения неправильно применять биохимический анализ для того, чтобы установить, имеют ли образования на лонгискваме животный или растительный характер», что для меня является ярким примером той непоследовательности, которая отмечает большую часть вашей аргументации. Вы позволяете весомости аргумента зависеть от конкретной ситуации, и это не соответствует общепринятым правилам науки, — теперь Клайв Фриман был мертвенно-бледным.

— И наконец, в 2000 и 2002 годах вы пишете в «Science» и «Scientific Today» соответственно, что невозможно представить, чтобы такие сложные структуры, как перья, могли развиваться несколько раз независимо друг от друга, что, по всей видимости, верно. Несоответствие тем не менее возникает в тот момент, когда вы несколько раз, в 1996, 1999 и 2000 годах, утверждаете, что другие, не менее сложные структуры, являющиеся общими для птиц и динозавров, например полулунная кость запястья, вполне могут быть результатом конвергентного развития. Разве это не противно здравому смыслу, что перья, по-вашему, не могут развиваться несколько раз независимо друг от друга, а полулунная кость запястья может? — Анна вопросительно посмотрела на Фримана.

— Еще что-то? — хрипло спросил он.

— Да, — сказала Анна, — я проследила ту же форму коренной непоследовательности и недостающих методических обоснований в вашей аргументации, посвященной вопросам стратиграфического разрыва, запястья, дужки, восходящего положения таранной кости, пальцев передней конечности и положения лобковой кости. Но мне кажется, что мое время истекло.

Еще несколько секунд ничего не происходило. Воздух не колебался, сердце Анны громко билось. Потом Клайв отодвинул стул и вышел.

Анна грузно уселась на опустевший стул Фримана. Она слышала, как хлопает дверь, как стихают шаги Фримана, чувствовала, как его поражение растворяется в тишине зала. Ее сердце не могло успокоиться очень долго.

— Выходите, Тюбьерг, — сказала она.

Она произнесла это негромко, прекрасно зная, что он стоит совсем рядом.




Анна с Тюбьергом посадили Карен и Лили на автобус № 18 на Ягтвай. Нельзя сказать, чтобы Тюбьерга очень радовала перспектива разговора с полицией, но Анна настояла на своем и помогла ему надеть куртку, как будто он был ребенком.

— Я вернусь через час, — пообещала Анна.

Карен взглянула на нее недоверчиво.

— Карен, я вернусь через час, — настойчиво повторила Анна. — Если вы сделаете тесто, я напеку блинов, когда вернусь домой.

Лили завопила от радости, и Карен оттаяла.

Когда автобус отъехал от остановки, Тюбьерг сказал:

— Я никогда раньше не видел вашу дочь, — и Анна ответила:

— Да.

Потом они пошли в сторону Беллахой и запрыгнули в автобус по дороге. Тюбьерг казался обессилевшим и все время щурился на свету.

Они сообщили о своем приходе дежурному и не успели присесть, как в дверь влетел Сёрен Мархауг и ошеломленно уставился на Анну и Тюбьерга.

— Привет, — сказал он. — Хорошо, что вы пришли.

Их рассадили по разным комнатам. Тюбьерг смотрел на нее со страхом, когда его повели давать показания, но Анна легко покачала головой. Все будет хорошо, сказала она беззвучно.

Дача показаний заняла полчаса. Вопросы Сёрена были точными и основательными, и она старалась давать на них такие же ответы. Когда Сёрен рассказал ей, что Асгер Моритцен мертв, у нее по щекам покатились слезы. Сёрен поднялся со своего места. Сейчас он даст мне салфетку, подумала она, и попросит меня вытереть слезы, взять себя в руки, быть сильной. Но он ничего такого не сделал. Только мягко сжал ее плечи и сказал, что она может идти, как только подпишет протокол.




Дома они съели сначала блины, потом лазанью с зеленым салатом и на десерт — мороженое.

— У нас праздник, — повторяла Лили несколько раз, и Карен с Анной каждый раз смеялись.

Когда Лили уснула, они сели перед камином и выпили бутылку вина, пока Анна рассказывала Карен всю историю от начала до конца. Делать это она наверняка не имела права, но Анне было плевать на запреты. Когда она закончила, Карен посмотрела на нее долгим взглядом.

— Ты должна открыть дверь в комнату Томаса.

Анна закрыла глаза и не ответила.

— Анна…

— Я открою ее, конечно, — перебила она. — Я не боюсь ее открывать. Там ничего нет. Она пустая, — она выпрямилась. — Но сначала я должна сделать что-то, чего я действительно боюсь, — она подняла взгляд на Карен. — Сиди здесь, — сказала она, — ничего не говори, ничего не делай. Просто побудь здесь, хорошо?

Карен кивнула.

Анна постояла немного перед темным окном, держа руку на телефоне и глядя на улицу, по которой текла талая вода. В окне было видно отражение Карен, она сидела на стуле слева от камина, поджав под себя ноги и уперев подбородок в колени. Анна сделала глубокий вдох, чтобы воздух дошел до диафрагмы, потом подняла трубку и набрала шведский номер Томаса. Было начало двенадцатого, он взял трубку только после шести гудков и ответил сонным голосом.

— Привет, это Анна, — сказала она.

Томас вздохнул.

— Что тебе? — спросил он, как будто она звонила ему по пять раз на дню. — Я уже сплю. У меня ночное дежурство.

— Я звоню сказать, что я тебя прощаю.

— Что?

— Я говорю, — Анна чеканила слова, как будто гравируя их на большой тяжелой железной доске, — что я тебя про-ща-ю. Я прощаю тебе, что ты так небрежно обращался с моей жизнью и жизнью Лили, — ее голос поднялся на тон. — Я прощаю тебе твою вечную ложь. Я прощаю тебе, что ты никогда по-настоящему меня не любил, я прощаю тебе твой холод. Я прощаю тебе, что ты трус, я прощаю тебе все то дерьмо, что ты сделал, все то, что тебе не хватает смелости увидеть, я прощаю тебе все твое вранье. Я прощаю тебя за то, что ты видишь только то, что хочешь увидеть, я прощаю тебя за…

— Знаешь что, я не обязан выслушивать весь этот бред, — сказал он и бросил трубку.

Анна выглянула в окно на Флорсгаде.

— Нет, конечно, ты не должен это выслушивать. Но я, черт побери, прощаю тебя все равно, — сказала она и добавила в трубку: — Прощаю тебе все, кроме одного. Я никогда не прощу тебе, что ты отобрал у Лили отца, — с этими словами она положила трубку.

Она повернулась и посмотрела на Карен, которая продолжала сидеть перед камином.

Анна вернулась на свой стул и спросила:

— Ну что, пойдем посмотрим твою новую комнату?

Карен улыбнулась.




Йоханнеса отпели в четверг восемнадцатого октября. Накануне Анна позвонила Янне Тройборг, чтобы спросить, где и когда это будет происходить, и Янна сказала, что отпевание будет камерным и скромным, но она рада будет видеть там Анну. Придя в часовню при шарлоттенлундской церкви без десяти час, Анна была встречена семьюдесятью пятью готами в полном облачении, которые стояли перед входом. Это было фантастическое зрелище. Янна Тройборг стояла на краю толпы и выглядела потерянной. В церкви она в одиночестве села на переднюю скамью, но вдруг, вскоре после того как началась служба, поднялась и спросила тонким голосом:

— Может быть, вы пересядете поближе к гробу?

Все встали и пересели поближе, скамейки быстро заполнились, и когда Янна вдруг начала всхлипывать, ярко крашенная девушка с черно-зелеными волосами осторожно взяла ее за руку. Анна сидела в четвертом ряду и не пыталась сдержать слез. Гроб был белым как мел. Так и хотелось надеть на него гавайскую рубашку.




Глава 19


Анна обвела глазами полсотни собравшихся в аудитории А на кафедре биологии. Большинство из них она не знала, наверное, это были студенты-дипломники с других кафедр и сотрудники факультета, которые прочли объявление о защите на доске объявлений. На заднем ряду сидела очень бледная Ханне Моритцен. Асгера похоронили в субботу, Анна была на похоронах. Сначала в церкви не было никого, кроме них двоих, но в последнюю минуту в дверь зашел Тюбьерг, свежеподстриженный и в мятом костюме. Заиграл орган, и никто из них не слышал, чтобы дверь открывалась снова, но когда служба закончилась и они поднялись, чтобы уходить, то увидели, что в заднем ряду сидит Биргит Хелланд. Она ничего не сказала и не подняла глаз.

Анна взглянула на ряды стульев в аудитории А. Вон сидят Йенс и Сесилье, а рядом с ними Карен, все они смотрят на нее восхищенно. У Йенса блестели глаза, Анна предупредила его, чтобы он не фотографировал, потому что это ей мешает и заставляет нервничать, и не могла теперь не смеяться, когда он в четвертый раз за десять минут вынул фотоаппарат и нажал на кнопку.

На днях они обедали все вместе — Анна, Карен, Лили, Йенс и Сесилье, и это было очень по-домашнему. Они говорили о Трольсе, и Карен с Сесилье плакали. Все прошло неплохо. Анна прекрасно понимала, что они были в шоке. После обеда Карен вышла в магазин, а Йенс, Анна и Сесилье начали убирать со стола, пока Лили укладывала своих кукол спать в ящике комода в гостиной. Вдруг Сесилье собралась что-то сказать, она произнесла «Ээ, Анна» совершенно определенным образом, и Анна ее остановила.

— Да, но нам придется рано или поздно об этом поговорить, — настойчиво возразила Сесилье, а Йенс стоял за ней и кивал.

— Правда, доченька, — сказал он.

— Я тоже очень этого хочу, — сказала Анна. — И я обещаю, что мы поговорим. Но не сейчас. Я слишком устала.

Сесилье и Йенс согласились.

Тут вернулась Карен с пирожными, и они сели играть в настольную игру.




Прошло пять минут с тех пор, как ее защита должна была начаться. Анна нервничала. Они договорились, что Карен заберет Лили из детского сада между защитой и экзаменом. Когда все закончится, наверху, в их отделении, будут пирожные с шампанским, и Лили, конечно, должна при этом присутствовать.

В первом ряду сидел Тюбьерг и вертел в руках карандаш. На нем был тот же мятый костюм, что и на похоронах Асгера, и он смотрел на нее серьезно. Потом указал карандашом на часы, и Анна кивнула, приглушила свет и набрала в легкие воздуху.

Она начала с короткой исторической справки и перешла к подробному представлению научных идеалов — здесь она коротко, но довольно подробно остановилась сначала на работах Поппера, потом Куна и Дастон, после чего перечислила основополагающие правила истинной науки, те самые, которые выписала Фриману на отдельный лист бумаги. Это заняло пятнадцать минут. Следующие полчаса ушли на разбор морфологических доказательств, привязанных к спору. Она в довольно быстром темпе прошла стратиграфический разрыв, полулунную кость запястья, дужку, восходящее положение таранной кости, пальцы передней конечности и положение лобковой кости, после чего подробно остановилась сначала на камнях преткновения, а потом на научно-теоретических проблемах, связанных с развитием перьев. Она держала в руках маленький пульт управления, и по мере того как она рассказывала, на экран выводились иллюстрации и ключевые слова.

Анна взглянула в темноту перед собой.

— После этого объяснения должно быть понятно, что профессор палеонтологии отделения эволюции, палеобиологии и систематики птиц Университета Британской Колумбии Клайв Фриман не придерживается самых элементарных правил истинной науки, и его архозавровая гипотеза страдает серьезными внутренними противоречиями, а также бросающейся в глаза недостаточностью доказательств и обоснований. И главный вопрос, конечно, к которому мы приходим… — Анна сделала паузу и попыталась найти в сумерках взгляд Тюбьерга. — Почему? Почему Клайв Фриман и его последователи не хотят признать, что птицы являются потомками динозавров? У меня есть три возможных ответа. — Анна сделала шаг по направлению к собравшимся. — Человеку свойственно видеть только то, что он хочет увидеть, — Анне очень хотелось посмотреть в глаза Сесилье, но та терялась в окутывающей ряды темноте, — и в сознании человека динозавры, как ранее считалось, не покрыты перьями. Тот же консерватизм распространяется и на птиц. Птицы уникальные и сложные существа, и каждый ребенок подтвердит, что они нисколько не похожи на динозавров. Птицы же не какие-то огромные, внушающие страх зубастые животные!

В зале засмеялись.

— Но правда часто находится где-то в другом месте, — продолжала она, — в земле, откуда ее нужно выкопать, смахнуть с нее пыль и истолковать так объективно, насколько это вообще возможно, — она позволила этому заключению повиснуть в воздухе на какое-то время и затем сказала: — Второй из возможных вариантов связан с человеческим бессмысленным упрямством, которое здесь закамуфлировано под научный престиж. Оппозиция, в частности профессор Клайв Фриман, без всякого сомнения вкладывала большую и обширную исследовательскую работу в свою гипотезу, которая вдруг оказалась недостаточно фактически обоснованной. Признать, что ты допустил ошибку, не значит потерпеть поражение. Признать, что ты допустил ошибку — значит утверждать, что ты являешься частью науки, главная динамика которой зависит от того, что активно работающие исследователи постоянно выдвигают возможные гипотезы и пытаются подтвердить их доказательствами — будучи в то же время готовыми отказаться от них, если это окажется невозможным. Не признавать этого — уже само по себе ненаучно. Клайв Фриман может стоять на своем сколько ему заблагорассудится, в том числе и по причинам, которые от остальных скрыты, но у него нет никакого права называть свою работу научной.

Мой последний вариант ответа на вопрос, почему спор все продолжается, несмотря на то что с научной точки зрения спорить не о чем, связан с популяризацией науки, а также с уже упомянутым научным престижем. Понять, что стоит на повестке дня Клайва Фримана, — это одно, но если вы хотите понять, как спор вроде того, о котором мы говорим, вообще мог возникнуть, вы должны обратить взгляд на тот мир, в котором существуют наука и исследования. Мир, который характеризует жесточайшая конкуренция и недостаточное финансирование, мир, в котором средства массовой информации играют все большую и большую, почти пугающую роль, в том числе и в области науки, и это не может не сказываться на качестве науки.

Во второй половине двадцатого века была тенденция рассказывать о научных спорах в целях популяризации науки, чтобы их суть была понятна общественности. Я считаю, однако, что в эти годы произошла подмена понятий и интерес к собственно-научному содержанию этих споров уступил место устойчиво растущему интересу к самому факту спора. Все помнят, что Бьорн Ломборг спорил с целым рядом ученых о состоянии земного шара, — но сколько неспециалистов могут передать суть этого спора и понять его научное содержание, несмотря на то что средства массовой информации освещали его во всех подробностях?

Анна взглянула на Тюбьерга и его карандаш, который теперь лежал перед ним на парте.

— Но почему же споры стали вдруг вызывать такой интерес? — спросила Анна и включила свет поярче. Было очень тихо, и Анна могла теперь рассмотреть лицо Тюбьерга. Он улыбался. — Споры продают билеты и делают сборы, — сказала Анна. — Продают газеты, продают журналы, и лихорадка наживы не обошла стороной даже редакторов таких заслуженных журналов, как «Science» и «Scientific Today», которые все чаще и чаще используют научные споры в качестве основания для выбора статей и все чаще не обращают вообще никакого внимания на качество статьи. Динозавры — это модно, вопрос о том, что с ними стало, — это модный вопрос, а средства массовой информации, как известно, любят все модное. В споре о происхождении птиц именно это, кажется, привело к созависимости оппозиции и прессы, когда обе стороны нуждаются в продолжении спора, потому что спор помогает продавать номера, даже если в качестве платы такой эксперт, как Клайв Фриман, вынужден придерживаться просто-напросто ненаучной позиции, — Анна нашла в зале восхищенный взгляд Карен. — Гранты распределяются людьми, которые тоже читают газеты и журналы и смотрят телевизор. Громкие заголовки и шумиха вокруг легко могут привести к выводу, что за ними таятся важные проблемы. Беспощадные конфликты между высококвалифицированными исследователями — это, конечно, благодатная почва, и я уверена, что оппозиция использовала это обстоятельство в своих целях до сегодняшнего дня. Упоминания привлекают внимание средств массовой информации, а внимание средств массовой информации приводит к грантам. Об этом можно думать все что угодно. Но никто не имеет права утверждать, что это имеет какое-то отношение к науке.

В зале наступила совершенная тишина.

— Спасибо, — сказала Анна и закрыла ноутбук.

Все захлопали. Все, кроме Йоханнеса, который сидел в первом ряду далеко сбоку. Он снял ветровку и послал ей воздушный поцелуй.




Тюбьерг поднялся с места и начал ее экзаменовать. Ему помогал молодой профессор из Орхуса, а внешний экзаменатор, тоже из Орхуса, аккуратно все конспектировал. На шее у Анны висело подаренное Хелландом украшение. Вопросы сыпались градом, потом Тюбьерг протянул ей коробку с костями и попросил объяснить развитие пальцев передней конечности птиц в сравнении с пальцами других пентадактилей. Анна отвечала, глядя Тюбьергу прямо в глаза. Карен, наверное, уже ушла за Лили. Не пора ли, черт побери, сворачиваться? Вдруг дверь открылась и в аудиторию вошел главный зануда датской полиции. Он был взмылен и очень старался быть незаметным, но это ему не особенно удавалось. Он споткнулся на лестнице, и все головы повернулись в его сторону. Черт, какой же он зануда. Анну бросило в жар, и она ему улыбнулась.

Тюбьерг сказал: «Поздравляю».

Так Анна стала дипломированным биологом.




Спасибо


Андерсу Лунду, Йенсу Т. Хёгу, Осе Йесперсену, Йорну Андреассену, Кристиану Барону, Петеру Маковицки и Полю МакНеису за чтение и профессиональные замечания. Спасибо Йоргену Лютцену, Перу Кристиансену, Петеру Хольтеру, Хенрику Гленнеру, Кристине Йоханне Курстейн Сёренсен и Маргрете Нойе-Снединг за вдохновение. Отдельное спасибо сотруднику уголовного розыска полиции Восточной Ютландии Уффе Йенсену за то, что он терпеливо посвящал меня в свой профессиональный мир (все ошибки и вольности, которые могут быть обнаружены в этой книге, являются исключительно моими). Спасибо Янне Хейгор, Полю Газану, Трине Розенкьер и Софии Санвальд за то, что вы заботились о Лоле, пока я писала, — я вас люблю! Спасибо Трине Паллесен, Катрине Кьер, Метте Хольбек, Тине Фельтон, Еве Майерс, Дитте Роде, Еве Крусе, Ханне Палмквист, Малу фон Симеон, Лизбет Сандберг, Юлье Михельсен, Лотте Гарбере, Стине Хесагер Лема и Кристине Эльвердаль за вашу силу в борьбе. Спасибо Дариусу Гханай за черный чай с молоком и медом и моему редактору Лене Виссинг за на редкость приятное сотрудничество. И, наконец, спасибо тебе, Эа-Виола Газан. Ты любовь моей жизни, я посвящаю эту книгу тебе.




Об авторе


Сиссель-Йо Газан (р.1973) окончила биологический факультет Копенгагенского университета и сейчас работает в Берлине. Ее роман «Перо динозавра» переведен на шестнадцать языков, он стал Книгой года в Дании, а недавно назван здесь Детективом десятилетия. Газан смело расширяет рамки детективного жанра и в лучших традициях Питера Хёга использует завлекательный сюжет для глубокого размышления о природе человеческих взаимоотношении, о науке и психологии.


notes



Примечания





1


За то, что ты сделал, ты будешь страдать (англ.).




2


Согласно распространенной в Дании городской легенде считается, что, если родители не дают ребенку имя в течение первых шести месяцев после рождения, ребенок автоматически получает имя королевы или крон-принца, в зависимости от пола (примеч. переводчика).




3


Ни формы, ни нормы, ни догмы (англ.).




4


Или как? (нем.).




5


Мы попросту стараемся его игнорировать. Для специалиста по динозаврам это решенный вопрос. Птицы являются прямыми потомками динозавров (англ.).