Небо тебе поможет
Сильви Тестю 


Небо тебе поможет — это история жизни вне сцены, одной очень впечатлительной девочки, которая мечтает умереть в столетнем возрасте в своей постели. И за это она борется, как дьявол: она прячет ножи под свой матрас, она прогуливается с очаровательным дамским пистолетом, тренируется с тесаком, обрубая зеленые побеги. Она действительно в депрессии, но происходят странные вещи… Её приятель считает, что всё нормально, кроме неё.


Сильви Тестю

Небо тебе поможет


Когда ты сокрушаешься по поводу внешней причины, тревожит тебя не она, а то значение, какое ты ей придаешь.

    
Марк Аврелий


Всем одиноким женщинам.


~~~


Стучали очень громко! Ясно было: там кто-то злой! Моя старшая сестра все время повторяла мое имя. Очень тихо. Чтобы я сделала что-нибудь.

— Сильви… Сильви… Сильви… — Моя младшая сестра спряталась за старшую. Звонок. Стук. Звонок. Стук.


Тот, кто стоял за дверью, знал, что в доме есть люди.

Он там, за дверью, хотел, чтобы ему открыли.

Он, за дверью, уже начал нервничать.

И тут меня осенило.

Как три поросенка из сказки прятались от злого волка, так и мы, три маленькие девочки, прячемся от злодея за дверью. Не помню, кто из поросят догадался, как прогнать волка, но теперь это придумала я!

Из конца коридора, где мы стояли, прижавшись друг к другу, я побежала к двери, топая ногами по плиточному полу. Я ступала громко, как взрослые. Схватила на кухне какую-то кастрюлю, стала ею размахивать, стучать плечом и кастрюлей по двери. Затем прогорланила грубым мужским голосом в сторону двери:

— Это кто же явился досаждать мне средь бела дня?!

Ответа не было.

Мне хотелось, чтобы злодей за дверью поверил, что нас в квартире много. Я заговорила женским голосом, комментируя только что заданный вопрос:

— Нет! Только не волнуйся! Сам знаешь, когда ты нервничаешь, то становишься бешеным и крушишь все вокруг!

Мой «мужской» голос еще более огрубел:

— А мне наплевать! Люблю крушить! Я сейчас все тут разобью!

И я вновь стала стучать кастрюлей в дверь.

Тут прорезались десятки голосов.

Они неслись со всех сторон.

Вся эта стая пыталась успокоить разъяренного мужика.

— Нет! Держите его! Он сейчас откроет!

Я бросилась на дверь. Стала теребить замок. Шаркала ногами по полу, изображая возню целой толпы. Я топала со всех ног.

— Боюсь, не удержу его! Он откроет! Помогайте мне! — орала я целой бригаде взрослых.

Я делала многозначительные жесты двум моим сестрам, которые смотрели на меня из коридора, как на сумасшедшую.

Они подошли.

Эту комедию мы разыгрывали довольно долго. Топали ногами по всей квартире, хрипели.

Когда мы остановились, были уже все в поту.


А человек за дверью тем временем ушел. Мы так шумели, что совсем перестали слышать этого злодея.

Когда мы, наконец, успокоились, то услышали, что в дверь барабанит наш сосед, чтобы мы прекратили весь этот тарарам.

Пришлось утихомириться.

Моя младшая сестренка засмеялась первой. А затем мы все покатывались со смеху почти целый час.


Я заканчивала свой рассказ.

Момент торжества. Я была великолепна в тот день, мы с сестрами вспоминали его много раз. Звездный погон на мой мундир. Хороший урок на всю жизнь.


Я с радостью рассказывала про тот случай, но слушатель всем своим видом показывал, что моя гордость неуместна, а вся эта история жалкая.

Господину Лонкарскому было приблизительно лет пятьдесят. Наверняка он следил за фигурой на протяжении всей жизни. Сказать точнее, он голодал, думала я, глядя на его худое лицо.

Господин Лонкарский носил огромные очки в оправе, которые, казалось, проглотили большую часть его строгого лица. Они весили больше, чем вся остальная голова, заключила я, продолжая его изучать.

На нем была белая рубашка с короткими рукавами, из них торчали худые руки с мозолистыми локтями и давно атрофированными мускулами.

— Знаете ли вы, что семейная ячейка — то самое место, где формируется личность?

Я не до конца понимала, что он этим хотел сказать.

— Да, — ответила я.

С того момента, как я вошла в кабинет, господин Лонкарский впервые поднял свой взгляд и уставился на меня серыми глазами. Он закрыл рот и сжал свои тонкие губы так сильно, что казалось, не вымолвит больше ни слова.

«Молчи, никому не говори!»

Серые глаза буравили меня. Я буравила их.

Мы смотрели друг на друга.

Легкая улыбка, оставшаяся на моих губах после рассказа, исчезла, как только я взглянула на слушателя. Он смотрел на меня так строго, как будто дверь, о которую я колотила кастрюлей, была его дверью или как будто он был тем человеком за дверью.

Устанавливались правила.

Из нас двоих знал только он. Я не знала ничего.

Он был взрослый. Я была маленькой одиннадцатилетней девочкой.


Я понимала, что он будет и дальше молчать. Он не собирался отвечать на свой же вопрос.

Отвечать должна была я.

Суть вопроса была в том, что личность развивается в своей семье, или что-то в этом роде…

До сих пор мне это казалось само собой разумеющимся.

— Да, — пробормотала я еще раз.

Господин Лонкарский приподнялся. Наконец-то он решил что-то пояснить.

Его тонкие губы слегка расслабились и разжались лишь настолько, чтобы пропустить слово:

— Хорошо.

Это прозвучало, как «продолжим».

— Итак, мадемуазель Тестю… Я попросил бы вас быть очень внимательной.

Он сделал ударение на слове «очень».

Взгляд инквизитора проверял в глубине моих глаз, способна ли я на это. Он не был в этом уверен.

Он был удручен моим рассказом.

Я выдержала его взгляд.

Он ничего не сказал.

Он продолжал сверлить меня взглядом.

Я кивнула головой, что означало — я очень внимательна.

Господин Лонкарский медленно сжал атрофированный левый бицепс, согнул локоть и приподнял над столом свою длинную руку. Из-под этой вялой руки он извлек лежавшую на столе папку из черной кожи.

Господин Лонкарский глубоко вздохнул.

Вздох оживил его ноздри, тоже тонкие и длинные, которые, видимо, вот так же двигались уже много лет.

Его дыхание было хорошо натренированным.

Все в этом человеке, как я заметила, было длинным и тонким.

Даже спереди он напоминал человека в профиль.

Должно быть, недавно он подстриг волоски, которые вылезали из черных провалов его ноздрей. Подстриг очень тщательно.

Его губы вновь всколыхнулись: он собирался говорить.

Я отвлеклась от его носа и сосредоточилась на губах.

Я была само внимание. Наконец, он выдавил:

— Вот гнездо.

Я не увидела его зубов, когда он говорил!

Господин Лонкарский почти не размыкал губ. Когда он говорил, его рот едва открывался.


Тем не менее я понимала все, что он произносил.

Я взглянула на черную кожаную папку. Присмотрелась к тому, что он мне предложил в качестве «гнезда».

Идеальный квадрат. Четыре совершенно равные стороны.

Пауза.

Я не знала, как мне реагировать. Следовало ли мне проглотить, что квадрат — это гнездо?

Он бросил на меня взгляд из-под огромных очков, проверяя, усвоила ли я информацию.

Я кивнула.

Я проглотила «гнездо».

Пятидесятилетний мужчина вновь напряг свои мускулы и протянул руку за каким-то предметом.

Хромированная точилка для карандашей.

Длинные пальцы медленно обхватили точилку.

Неторопливым и точным движением господин Лонкарский положил ее в «гнездо».

Я следила за его движениями.

Должна ли я что-то сказать? Может, снова кивнуть?

Поколебавшись, я кивнула.

Он вновь взглянул на меня, на этот раз проверяя, не упустила ли я суть происходящего.

Не упустила.

На такой скорости я вполне успевала следить. Наоборот, я рисковала заснуть.

Итак, хромированная точилка уже была в «гнезде».

Господин Лонкарский не выпускал ее из руки. Второй рукой, которой он действовал с такой же скоростью, как и первой, и такой же вялой, он взял огромный белый ластик, таким же медленным и точным жестом положил его рядом с точилкой.

Эстафету приняла вторая рука.

Если все, что он делает, продолжится в таком темпе, подумала я, то стоило бы захватить с собой пижаму, поскольку спать этой ночью придется, видимо, здесь.


Я не подняла глаз, чтобы дать ему понять, что увидела стирку.

Я ничего не говорила. Ожидала продолжения.

Вторая рука больше не двигалась.

Она отдыхала.

Вторая рука на стирке казалась смертельно уставшей.

Я была более чем внимательна. Я глядела на его застывшие пальцы. Больше он ничего не сможет схватить. Я ждала продолжения.

Одна ладонь замерла на точилке, другая на стирке.

Я рассматривала его лицо: «лук-порей в очках».

Неужели ему все кажется нормальным? Разве это нормальная ситуация?

По виду он был удовлетворен моим вниманием.

Может, он сейчас будет использовать ноги? Хотелось увидеть, как он станет выпутываться из неподвижности.

Но нет. Этот человек был полон сюрпризов. Одним жестом он оживил обе смертельно уставшие руки.

Одно движение, и в его руках оказывается набор из трех карандашей.

Это ему здорово удалось — схватить три карандаша обеими руками. На вид это было не так-то просто.

С усилием, заслуживающим отдыха, он положил три карандаша в «гнездо».

«Гнездо» заполнялось очень медленно.

Господин Лонкарский глубоко вздохнул и откинулся в кресле.

Готово. Казалось, он положил в «гнездо» все, чего там не хватало. Теперь он наслаждался молчанием.

Что же он сделает теперь, чтобы я уловила суть? — спрашивала я себя. Говоря словами моей няни, он мне уже просто «осточертел». Как же мне хотелось ему врезать!

«Ну, так чем же закончилась эта история? Расскажите мне, господин Лонкарский. Какая же она нудная, эта история! Вы не можете держать меня здесь вечно, из-за вас я пропускаю танцы!»

Разумеется, ничего такого я ему не сказала, но внутри я просто кипела. Из себя я вышла только однажды, на уроке труда, который вел господин Ринье, — это и привело меня сюда. Но больше такого не должно повториться.


— Итак, мадемуазель Тестю, перед вами гнездо, которое символизирует семейный круг. Именно такой, как вы мне и описали.

«Описала?» «Описала?»

Что все это значит? Я почуяла ловушку. Он явно говорит так, чтобы я рассмеялась. Чего доброго, все решат, что господин Ринье был прав.

Я была возмущена. Ведь именно про мой смех он и сделал мне запись в дневнике.

«Описала!» Вот еще!

Если он будет продолжать в том же духе, я или рассмеюсь, или разревусь.

Как я ни пыталась сопротивляться, это слово все время крутилось в моей голове — «описала».

Я напряглась. Нет уж, идиотом будет выглядеть как раз господин Ринье. Я так хочу.

Наконец, господин Лонкарский продолжил:

— Что же, по-вашему, означают эти три карандаша? — задав вопрос, он так и остался сидеть с открытым ртом.

«Вы ни за что не догадаетесь», — казалось, говорил он всем своим видом. Он так и сидел: рот открыт, глаза огромные, как блюдца, брови вздернуты к потолку.

Так вот он о чем! — наконец поняла я.

Карандаши — это были мои сестры и я.

— Три сестры? — спросила я.

— Нет! Нет… мадемуазель Тестю!

Его лицо снова изменилось: брови опустились, губы сжались, взгляд стал суровым.

Да, сбил меня с толку. Я-то считала себя очень хитрой.

Теперь смотрела на него и не знала, что ответить.

— Три карандаша, мадемуазель Тестю, — это птенцы, живущие в гнезде.

Что ж, купившись на гнездо, я должна была проглотить и то, что у меня и моих сестер много общего с карандашами.

Я покачала головой. Это лучший выход. Когда не знаю, что мне делать или сказать, я качаю головой. Кажется, этот жест устроил моего собеседника.

Он продолжил:

— Хорошо. А теперь… мадемуазель Тестю, скажите, что же символизирует ластик?

Я постаралась сосредоточиться.

— Гм! Ластик… он ведь стирает, — задумалась я. — Это память птенцов?

— Вовсе нет, мадемуазель Тестю.

Он почти разнервничался.

Черт побери, я провалила и этот тест!

— Не надо считать вещи такими, как они есть.

Он явно ожидал другого ответа. Я опустила голову. Опять оплошала.

Он решил помочь мне, подсказать ответ:

— Ластик, мадемуазель Тестю, символизирует птицу.

Я приподняла голову, чтобы рассмотреть эту «птицу»: ничего особенного, просто большая белая стирка.

Он продолжал:

— А птица — это…?

Ну, теперь-то я уже знала ответ!

— Мать карандашей! — парировала я.

Он покачал головой, словно говоря: почти, но не совсем так. На этот раз он не сказал: «Вовсе нет, мадемуазель Тестю».

— Это действительно мать, — сказал он.

Он потянул паузу, глядя на меня некоторое время, и продолжил:

— Стирка… мадемуазель Тестю, это мама-птица, мать птенцов.

Он улыбнулся, предвкушая скорую разгадку всей головоломки.

Я таращилась на стирку-птицу и карандашных птенцов…

Мужчина положил тяжелую руку на последний предмет в «гнезде».

— Ну, а точилка, что это?

— Это отец птенцов! — почти крикнула я, довольная, что нашла хоть один правильный ответ.

Он был рад за меня.

— Совершенно верно! А теперь, возвращаясь к вашему рассказу, к истории про злодея за дверью, мадемуазель Тестю… я убираю этот элемент.

Он схватил хромированную точилку и спрятал ее за спину.

— Что теперь произошло, мадемуазель Тестю?

— Отец пропал.

— Куда он делся?

Я знала, что ответ глуп, но предпочитала не терять больше времени:

— Он скрылся у вас за спиной?

— Да нет же, нет, мадемуазель Тестю. Отец куда-то пропал, и никто не знает, куда. Я спрятал точилку за спину, чтобы вы ее больше не видели!

Он был измотан.

«С ней придется потрудиться» — было написано у него на лице. Но он сдержался и продолжил.

— Итак, отец пропал. Кто же будет добывать и приносить в гнездо корм? Что будут делать мать и птенцы без кормильца?

Как мне надоел этот идиотизм! Хотелось заткнуть ему в глотку этот ластик и три карандаша. Я надену ему на голову его «гнездо» — тогда перестанет досаждать своими «мадемуазель Тестю» и «описанной историей».

Конечно же, я ничего этого не сделала. Идиотом должен выглядеть господин Ринье. Вот что мне надо.


Я стала посещать господина Лонкарского, известного психиатра, по настоянию школьного педсовета. Со мной что-то было не так. «Славный ребенок, хорошая ученица. Мать изо всех сил старается дать ей образование. Милая девочка. Но у нее порой случаются приступы ярости», — говорили учителя. Психолог мне помочь не смог, и меня отправили прямо к психиатру. Пусть он сам решит, нужна ли мне его помощь.

Если господин Лонкарский решит, что у меня серьезные проблемы, я должна буду ходить к нему по средам после полудня, вместо танцев. Если же он решит, что со мной все в порядке и моя нервная реакция вполне естественна, когда меня «достают», — как, например, господин Ринье, заставивший меня собрать с пола мел, который сам же швырнул мне прямо в лицо, — тогда я опять смогу ходить на танцы.

Господин Лонкарский заговорил вновь. Стоило сосредоточиться, иначе меня больше не пустят танцевать по средам.

— Так вот, мадемуазель Тестю, отец куда-то пропал. Вы не знаете, куда. А птенцы тем более. И им очень хочется есть.

Он говорил, перебирая в руке три «голодающих» карандаша.

Хотя мне и моим сестрам никогда не приходилось умирать с голоду, я кивнула в знак согласия. Я это сделала охотно, и доктор это заметил.

Наконец-то он был доволен и даже оживился.

— Так что же делает мать, когда ее малыши голодны, мадемуазель Тестю?

Чего он от меня хотел? Я не знала, как из всего этого выпутаться: давать и дальше бессмысленные ответы или вовсе умолкнуть?

Я выбрала второе. И хорошо сделала. Казалось, он и не ждал ответа. Ему достаточно было моего растерянного вида.

Он продолжил.

— А знаете ли вы, что делает птичка, чтобы прокормить свои карандаши?

Я молчала.

— Эх, мадемуазель Тестю, она покидает гнездо…

Он выдержал паузу, чтобы я могла проглотить эту новость.

Голос его посуровел. Это был момент истины. Развязка истории.

Своей второй, свободной рукой он вытащил стирку и тоже спрятал ее за спиной.

— Да, мадемуазель Тестю, мать оставляет птенцов одних в гнезде, чтобы самой добывать пищу. Она больше не может их защитить, как того требует природа. Она отправляется на охоту.

Он смотрел на меня. Это был очень важный момент.

— Птенцы беспомощны. Они чувствуют себя совсем беззащитными.


~~~


Я смотрю на свою ногу на педали газа.

Сегодня я обула красивые красные туфли.

Опаздываю, и у меня нет уважительной причины.


Вместо того чтобы собираться на ужин с друзьями, я писала картину.

Да, я рисовала в своей уютной гостиной, окруженная кисточками и тюбиками с акварелью.

Я писала картину, которая никогда не будет висеть на стене, настолько она бездарна.

Когда мой парень ее увидит, он даже не возьмет в руки дрель, чтобы уродовать стену в квартире ради этой мазни.


Когда я оторвала глаза от своего творения, часы на видеомагнитофоне показывали 21:45.

На час позже, чем я рассчитывала.

Я тут же вскочила. Заметалась по комнате, по коридору, по всей квартире, пытаясь наверстать потерянное время.

Я даже была готова поставить крест на принятии душа, чтобы ускорить сборы, но тут увидела себя в зеркале.

Меня осенило: разумеется, моя картина будет безобразной мазней, если я ее пишу в таком виде.

Я была по уши в краске.

Тут же начала стирать ее с рук, ног, ушей, локтей…

Я так старалась, что, выйдя из душа, была вся розовая.

Едва высушив волосы, кинулась в гардеробную.

Напрасно я металась в разные стороны, минуты все равно бежали быстрее меня. Выбор одежды окончательно усугубил мое опоздание.

Я уже не знала, что делать, чтобы задержать бег скачущих на циферблате стрелок.

Туфли…

Я смотрела на туфли, стоявшие в ряд на полу гардеробной комнаты.

Золотистые?

Нет. Слишком блестят. Для этого вечера они не подходили.

Красные?

Да, пожалуй… Красные.

Итак, я выбрала туфли, джинсы. Не хватало только майки или рубашки, или… в общем, мне не хватало верха. Не могла же я выйти без верха!

Серый? Или синий?

Иногда это настоящая головоломка! Я была в отчаянии. Меня бесит, когда одежда начинает своевольничать.

Я спешила. Все было против меня.

Разглядывала майки. Я видела их все перед собой, но это не помогало. Боже, пусть покажется хоть одна подходящая! Мне хотелось на них заорать.

Нужно было остановиться хоть на какой-нибудь. Подгоняемая временем, решила выбрать наугад.

Я провела рукой по полкам…

Схватила!

Все. Назад дороги нет. Никаких сожалений. Слишком поздно. Нужно было думать раньше.

Оказалось, я схватила хаки.

Майка цвета хаки. Джинсы. Красные туфли.

Если у кого-нибудь есть претензии, пусть выскажется сразу.

Поскольку возражений не последовало, я решила, что выбрала правильно.

Моя мама всегда говорила: «Молчание — знак согласия». Я всегда считала иначе: иногда короткая меткая фраза может заткнуть кого угодно.

Никто не протестовал. Значит, хаки.

Браслет. Кольцо. В уши уже вдеты красные шарики.

Как они подходят к моим туфлям!

Я натянула плащ и посмотрела, какой адрес — ресторан находился в центре Парижа.

Этим вечером я совершила подвиг, ведь умирала от страха при мысли о том, что надо выходить из дома.

Если бы смелость могла измеряться силой противостоящего ей страха, если бы она имела количественное выражение, если бы можно было судить о смелости по страху, который ты должна преодолеть, то я объявила бы себя самой смелой девушкой в мире.

На самом же деле большей трусихи, чем я, не только сама не встречала, но даже и не слыхивала о такой.

Фразу «я мыслю — следовательно, я существую» можно дополнить: я боюсь — значит, я храбрая.


Машина была припаркована внизу у дома.

— Вчера мне повезло, нашла свободное место перед домом, — сказала я себе громким голосом, чтобы усмирить трясущиеся руки, открывавшие массивную бронированную дверь квартиры.

Конечно же, у меня не получилось спокойно дойти до машины, но, по крайней мере, я добралась до нее благополучно.

«Тебе страшно, тебе страшно… Ты боишься всего, но не того, что будешь выглядеть смешной!» — много раз говорил мне мой парень. Он мне говорил это сквозь сжатые зубы, недовольный моим поведением. Сам он, конечно, не боялся ничего, кроме как показаться смешным. Ему действительно не нравилась моя привычка бежать ночью по улице, подняв руку. Это его раздражает настолько, что он становится просто комком нервов. Когда я бегу по улице подняв руку, мой парень нарочно замедляет шаг. Из-за этого мне становится еще страшнее, и я бегу еще быстрее и размахиваю обеими руками, чтобы он поспешил. При исполнении в нормальном темпе мои мельтешащие жесты означали бы: поторопись.

Когда мне страшно, я все делаю быстрее.

Я показываю ему «поторопись» гораздо быстрее, чем нужно. А в итоге напрасно машу руками.

Ему просто на это наплевать.

Он никогда не торопится. Ему даже доставляет удовольствие идти как можно медленнее. Это меня никогда не успокаивало. Бывают вечера, когда я размахиваю руками так сильно, что он удивляется, как это я не взлетаю.

Было бы лучше не махать ему, но это сильнее меня. Мне кажется, что рука сама это делает.

— А зачем ты поднимаешь вторую руку? — спрашивал он меня много раз.

Я поднимаю вторую руку, когда бегу ночью к машине, потому что держу в ней брелок с дистанционным управлением, открывающим дверцы. Как только я выхожу ночью на улицу, тут же поднимаю руку и изо всех сил жму на кнопку. Начинают мигать фары, и я знаю, что могу сразу оказаться в машине. Поэтому я и бегу с поднятой рукой, чтобы не стоять потом перед закрытой дверцей.

Я объясняла это своему парню с десяток раз, но он так ничего и не понял. Он считает, что все это глупость и что я вовсе не выигрываю время всеми этими манипуляциями. Я не знаю, выигрываю я время или теряю, верно лишь одно: в машине я всегда оказываюсь раньше него.


Этим вечером я так быстро бежала по улице, что вряд ли кто-нибудь смог бы запомнить, как я выгляжу.

Уф!

Я в машине, дверцы заперты.

Машина у меня длинная, черная, очень быстрая, с турбодизелем. В салоне держится неприятный запах: я как-то выкурила в ней четыре сигареты, не открыв окон.

Итак, у меня ужин с друзьями в ресторане. Мы договорились на полдесятого.

Я опаздываю часа на два.

Нелегко сегодня вечером далось мне рисование.

А было бы здорово — вот так приехать позже назначенного времени, и чтобы никто даже не пошутил, что ты заставила себя ждать два часа. Я часто являюсь последней. Так, как я, больше никто не опаздывает.

Подъехав к ресторану, я не нашла свободного места для парковки. Перегонщика возле ресторана тоже не наблюдалось. Лишь полицейский стоял на посту у какого-то государственного учреждения. Проезжая мимо в двенадцатый раз, я, поравнявшись с ним, приоткрыла окно в машине, выпустив на улицу запах курева.

Тонким, нежным и хрупким голоском я сказала:

— Добрый вечер, господин полицейский! Не подскажете, где можно припарковаться, но не слишком далеко?

Я надеялась на милосердие полицейского. На этой длинной улице не было ни одного припаркованного автомобиля, за исключением машин дипломатов. Здесь хватило бы места для пятнадцати таких машин, как моя.

Конечно же, он сделает для меня исключение. Он поймет, насколько я легко ранима, и не захочет повышать мне давление, он присмотрит и за моим автомобилем.

— Езжайте на паркинг «Южный», — говорит мне офицер.

— Вот тебе и на! Лучше сдохнуть от голода и жажды за рулем, чем в десять вечера тащиться на каблуках и в обтягивающих джинсах за тридевять земель. Да я скорее оставлю машину посреди улицы и разрешу забрать ее на штрафную стоянку, чем поеду парковаться в «Южный»! — выкрикнула я ему уже не таким тонким и совсем не нежным голосом.

Вихрем срываюсь с места на глазах ошеломленного полицейского, он не пошевелил даже пальцем. Охраняет административное здание и машины дипломатов.

Я еду рывками, чтобы всем показать свою ярость.

Шарю глазами по улице. Ни единого поворота для въезда, даже ни одного пешеходного перехода. Ничего.

Однако постой… начинаю я соображать. Разве только я одна боюсь? Да полно таких, кто не решился бы поехать парковаться к черту на кулички.

Я нигде не могу остановиться.

Закуриваю еще одну сигарету.

И начинаю подумывать: а может, наплевать на все да вернуться домой?

Перспектива припарковаться, а потом плестись на моих красных каблуках в одиночку по улице вовсе меня не ободряла.

Я пытаюсь им позвонить. Всем. Никто не отвечает. Ресторан находится в подвале, слишком глубоко для мобильника.


Вот уже около часа я петляю вокруг ресторана. Неужели не найдется ни одной милосердной души, которая уберет свою машину, чтобы я могла втиснуться?

Когда офицер сказал, что паркинг «Южный» работает всю ночь, меня это вначале взбесило, но теперь надежда найти место здесь стала улетучиваться.

Я быстро прикинула. Если я хочу присоединиться к моим друзьям, я должна выйти из машины. Чтобы выйти из машины, я должна остановиться. Чтобы остановиться, я должна припарковаться. Но для этого нет ни единого места.

Места есть в «Южном».

Возможность встретиться с друзьями в ресторане сходит на нет.

Я не могу одна ночью гулять по городу.

Мне не хватит смелости спуститься в подземелье муниципального паркинга в десять часов вечера. Ходить по автостоянке в десять вечера сродни самоубийству. Достаточно представить себе изрисованные лифты, провонявших мочой господ, страдающих простатитом, — уж лучше самой лечь в гроб.


Что же делать, если нельзя остановиться?

Ехать.

Ехать по Парижу — непростая задача.

Париж просто усеян красными светофорами и знаками, запрещающими то проехать, то остановиться… Кругом ловушки, которых нужно избегать.

Что, если я не припаркуюсь? Или не остановлюсь на красный свет? Или на «Stop»? Попаду в аварию, думаю я в первую очередь.

Нет. Совсем не обязательно, думаю я во вторую очередь.

Наконец, приходит такая мысль: я ведь могу не останавливаться на красный, не ехать по улице с односторонним движением, не останавливаться на знак «Stop», не парковаться. Да! Я могу все это делать и не попасть в аварию!

Я могу все это делать на кольцевой!

Какая изобретательность. Я такая молодец!

Помимо того, что я смелая девушка, я еще и фантазировать горазда. Я себя обожаю!

Люблю парижскую кольцевую: тут нет знаков «Stop», нет светофоров, нет тротуаров, по которым может кто-нибудь шляться.

Кольцевая никогда не останавливается.

Она как пластинка с музыкой.

Ехать по кольцевой — это как ехать по диску?

Но что это значит?

Восхваление закончилось быстрее, чем ожидалось: кольцевая сама по себе и не дорога вовсе. У нее нет начала. У нее нет и конца. Она никуда не ведет. По кольцевой можно ехать всю жизнь.

Кольцевая — это своего рода бесконечность.

Кольцевая — это очень маленькая бесконечность.

Но люди, которые решают выехать на эту фальшивую дорогу, говорят: «Езжай прямо, любовь моя… Там, куда мы приедем, нас ждет счастье…»

Ах, бедняги! Они могут вечно ждать своего счастья. Кольцевая — это ловушка! Немного необычная, но все же ловушка!

Я была потрясена своими же рассуждениями.

Мне надо найти другое решение.

Другое решение: мой парень.

Он не в ресторане, он сейчас в Гамбурге. Наверняка у него был трудный день, и значит, сегодня вечером он не должен был куда-нибудь пойти.

Он проснулся в 4:45 утра. Оставил мне машину, чтобы я смогла поехать на ужин с друзьями.

Мой парень сел в маршрутный автобус «Эр Франс» до аэропорта Руасси в 5:30. Он приехал примерно за час до вылета для регистрации на рейс в 7:30, отправление со второго терминала, выход F. Потом с 9 утра до 8 вечера, с часовым перерывом на обед, он участвовал в конгрессе гениев телекоммуникаций по новым технологиям.

Нет. …Я уверена, что сейчас он не в немецком баре и не собирается выпить кружку пива. К тому же ему завтра рано вставать, чтобы продолжить участие в конгрессе.

На приборном щитке мигают часы. Яркие светящиеся цифры. Они мигают так быстро, что кажется, они танцуют.

23:40.

Ах, да…. Уже поздно, я говорю себе это еще раз, как будто пытаюсь убедить саму себя.

У меня веские причины для страха. В это время уже опасно.

Звоню…. Отлично! Он еще не выключил свой мобильник.

— М-м-м-м, алло?

Слышно, что голос друга доносится издалека.

— Ты спал? — спрашиваю я невинным голосом.

— М-м-м, да.

Голос все еще далек.

— Извини, пожалуйста, — продолжаю я.

Я уже предвижу, что сейчас он скажет: «Созвонимся завтра». Он повесит трубку. А я опять останусь одна в машине среди ночи.

— Мне так страшно! — продолжаю я быстро, чтобы разбудить его.

Ему хотелось бы повесить трубку. Ему хотелось бы заснуть в своей кровати в Гамбурге.

Я рассказываю о своем парижском приключении. Нет места, чтобы припарковаться. Полицейский. Делаю вид, что не понимаю, что он ничего не может поделать ни с полицейским, ни с парковкой в это позднее время.

Когда есть собеседник, так сказать, свидетель, не так страшно парковать машину и идти по улице, возвращаясь домой.

Мой парень понял, что у него не получится быстро отделаться от меня. Голос в трубке немного приблизился.

— Даже если что-то с тобой случится, я ничего не смогу сделать. Я же в Германии.

Мне плевать, что он это говорит. Главное, чтобы он не заснул с трубкой в руках.

— Я знаю, но так все равно лучше, — это единственное, что я могла сказать сейчас.

— Но это хуже всего.

— Не волнуйся, я почти добралась. Говорю это, чтобы он согласился слушать меня, пока я еду, паркуюсь, пока открываю дверь подъезда, поднимаюсь на лифте до 6-го этажа и еще на этаж пешком, пока открываю свою квартиру.

Когда я закрыла тяжелую бронированную дверь, он спросил:

— Ну что, ты добралась?

Я выдохнула: «Все в порядке». Каждый раз, когда я дохожу до квартиры живая и здоровая, я думаю: «Как хорошо. В этот раз обошлось».

Я говорю:

— Да. Спокойной ночи. Спасибо. До завтра.

— Так дальше не может продолжаться! Ты трусишь с каждым днем все больше и больше.

Он уже совсем проснулся.

— Ладно, ты, наверное, измотан. Поговорим завтра?

— Спи спокойно.

— Ты тоже.

Я быстро вешаю трубку. Ненавижу, когда начинают обсуждать мою трусость, мои тревоги, мою паранойю…

Называйте это как хотите, но после того как приступ прошел, у меня нет никакого желания о нем говорить.


~~~


Извинилась перед моими друзьями, что не пришла вчера вечером — мол, совершенно выбилась из сил.

— Это все из-за твоих страхов? — спросила Валери.

— Нет-нет, — ответила я.

Объяснила, что собирала чемодан для съемок, что нужно было уладить кучу проблем. А к назначенному времени была уже совсем измотана.

— Я пыталась вам дозвониться. Вы были вне зоны доступа.

Предложила поужинать вечером у себя дома.

Они согласились.

— Где спала Сесиль? — поинтересовалась я.

Она нашла, где приткнуться.

— Хочешь, заночую у тебя сегодня? — спросила Валери.


Когда я одна в квартире, то стараюсь не спать, чтобы слышать малейший шорох. Я вслушиваюсь в звуки, они нагоняют на меня страх и мешают уснуть.

Эти рассуждения нелепы.

Но ночью я не могу рассуждать по-другому.

Как только мой друг уехал на конгресс гениев в сфере телекоммуникаций, я пригласила подругу переночевать у себя.

— Тебе нужна помощь, — сказал мне однажды мой друг.

Я ответила только:

— Да. И что с этого?

Он покачал головой. Он считал, что я могла бы постараться взять себя в руки, а не полошить людей каждый раз, когда он уезжает на какой-нибудь конгресс.

Я хорошо знаю, что мои подруги не смогут спасти меня в случае нападения.

Но предложение меня успокаивает.

Я благодарю Валери. Я соглашаюсь.

Мы сказали друг другу «до вечера». Она придет на ужин вместе с остальными.

Она будет спать в маленькой комнатке рядом с моим кабинетом.


Я ничего не забыла? Я повернулась к своему огромному красному чемодану, что величественно стоял у входа. Восемьдесят сантиметров в высоту и шестьдесят в ширину. Огромный.

— Тебе на самом деле все это нужно? — спросил мой парень, когда увидел мой чемодан.

Я посмотрела на его чемодан.

Он уезжал на пять дней, почти на неделю. Его чемодан был меньше моей косметички.

— Это не чемодан, а дорожный сундук, — добавил он, оглядывая мои вещи.

Ну, нет, это не сундук, хотя таких же размеров.


Я внимательно осматриваю свою квартиру. Шарю глазами по полкам.

Неужели больше нет ничего, что я могла бы запихнуть в свой чемодан?

— Оскар придет к тебе в час дня, чтобы захватить твой чемодан, — сказал мне Филипп по телефону.

— Что? Один человек, чтобы унести такой чемодан?

— Ну, да. Он заезжает ко всем актерам, — усмехнулся он в трубку. — Хорошо уже то, что чемодан у тебя только один. Есть актрисы, у которых их много. Оскар погрузит их в машину и доставит в ваши гостиничные номера, — объясняет он мне.

Нет-нет. Филипп не понял причину моего беспокойства. Я не боюсь потерять свой чемодан. Это почти дорожный сундук, он такой огромный, такой красный, что его можно обнаружить с вертолета, если он вдруг потеряется.

Нет, я беспокоюсь за бедного Оскара.

— Мой чемодан огромен! — говорю я как можно четче. — Чтобы его нести, нужно, по крайней мере, двое мужчин. Хоть он и на колесиках, я не могу сдвинуть его даже на сантиметр.

Филипп смеется. Он находит милым, что я беспокоюсь за Оскара, у которого из-за моего чемодана могут быть проблемы со спиной.

— Не волнуйся, Оскар — здоровяк, — говорит он.

— Ладно. Хорошо… В час дня, это мне подходит.

Мы положили трубки.

Оскар скоро придет за моим чемоданом, так как на следующей неделе я уезжаю на два месяца в Экс-ле-Бэн. Буду там сниматься в фильме. Работать мы будем шесть дней в неделю.

В Экс-ле-Бэн можно добраться на скоростном поезде. Нужно все же три с половиной часа, чтобы вернуться в Париж.

Я хорошо подумала, прежде чем набить свой чемодан. Можно, конечно, ездить туда-обратно, Париж-Экс, но я не собираюсь этого делать.

Семь часов в поезде каждый день? Нет. Это не по мне.

Я набила свой чемодан. Я не хочу ничего забыть. У меня будет все, что мне нужно на два месяца. Восемь недель.


Когда я собираю чемодан, то применяю самый надежный прием: метод списка. О нет, я не из тех девушек, которые приезжают куда-нибудь и вдруг понимают, что им не хватает пары носков.

Режиссер спросил, играю ли я в теннис.

Я ответила:

— Не так хорошо, как Сандрин Тестю, но все же немного умею.

Я взяла свою ракетку, три спортивных костюма и пару кроссовок. Я меняю джинсы каждые два дня: итого — шестнадцать пар.

Взяла двое брюк. В отеле, конечно, будет возможность и джинсы постирать…

Взяла пятьдесят четыре пары трусов. Сорок пар носков. Парацетамол, на всякий случай. Все таблетки, которые валялись в ванной комнате: для носа, горла, ушей. Зубные щетки. Уложила свой принтер, компьютер, DVD. Книги. Плеер с мини-колонками. Два CD-альбома.

Пожалуй, это главное в моем доме.


Я проверяю еще раз…

Похоже, сложила все.

Что меня успокаивает, так это что Экс-ле-Бэн всего в часе езды от Лиона. И если, несмотря на всю мою предусмотрительность, мне вдруг понадобится что-нибудь жизненно необходимое, я всегда смогу позвонить своей маме, живущей в Лионе, или одной из моих сестер. Они мне помогут.

Смотрю на лампу на прикроватном столике. В отелях освещение часто недостаточное. Я бы чувствовала себя лучше с этой милой лампой… Хватаю лампу, но тотчас же ставлю обратно.

В чемодане на самом деле больше нет места. Тем хуже. Придется два месяца жить при тусклом свете в комнате.

Чемодан уже чуть не трещит. Рядом я поставила сумку с кормом для моей собаки: пятнадцатикилограммовый пакет. Я вынуждена везти еду для своей собаки: она страдает плохим пищеварением, не может глотать ничего, кроме розовых шариков, которые рекомендовал ветеринар.


Все ли я уладила?

Просмотрела мои счета.

Заглянула в ежедневник.

До 28 ноября встреч не запланировано.

На каждой страничке напоминание: Экс-ле-Бэн.

28 ноября: возвращение.

Я вписываю: «Возвращение из Экс-ле-Бэна 28 ноября. Отъезд в Куршевель 10 декабря».


Горы.

Я люблю горы. Сухой холод высоты. Вершины. Люблю атмосферу лыжных курортов. Нравятся люди, скользящие по склону. Снег проглатывает все шумы. Молчаливые лыжники. Веселые компании, которые собираются в барах. Лица, раскрасневшиеся от холода.

Я счастлива. Все хорошо организовано.

Я зарезервировала хорошую комнату в отеле «Лоза» в Куршевеле. Кристина каждый год бронирует мне место, она знает, что мне нравится комната на третьем этаже. Там вид на лыжные спуски.

Жером тоже приедет, будет учить меня кататься на лыжах.

— Ты не хочешь поехать туда в феврале? — спросил меня мой парень на прошлой неделе.

— Нет.

— Все-таки в феврале погода милосерднее, — настаивал он.

Я собираюсь провести восемь недель в Экс-ле-Бэне. Буду сниматься все время до конца ноября и заслужу себе недельку отдыха, разве это не справедливо?

— Даже если погода не такая солнечная, как в феврале, я хочу сразу поехать в горы, а не ждать три месяца, — сказала я.

Зачем ждать февраля?

— Да потому что на Рождество бывают метели, — ответил мне мой парень, который не хочет «пережить катастрофу прошлого года».

Я занервничала, когда он мне это сказал.

Пережив катастрофу, я делаю все, чтобы ее забыть.

Он же делает все, чтобы я об этом помнила!

Я пожала плечами. Сделала вид, как будто не знаю, о чем он говорит.

Это заставит меня заняться немного спортом. Я дам нагрузку своим ногам и рукам. Проветрюсь. Отдохну.

Я знаю Жерома уже много лет. Он больше, чем мой тренер по лыжам. Он как старший брат, которого я собираюсь навестить на Рождество. Зимой Жером живет в Куршевеле. Летом в Валлорисе.

Зимой он катается на лыжах. Летом занимается парусным спортом.

Он все время смеется. Он смеется со всего. Как рождественское солнце.

Из года в год Жером припасает одну неделю для меня и моего парня. Он любит кататься на лыжах с нами. Считает, что мой парень хороший лыжник. А меня он находит смешной и приятной.

Это мне доставляет удовольствие.

Когда мы едем по склону, его друзья-инструкторы отвлекаются из-за нас от своих клиентов и окликают его. Радуются встрече. Жером смеется. Он смотрит на своих друзей-тренеров, обучающих новичков. Сам-то он катается только с опытными. Жером больше не связывается со «спотыкающимися», как он говорит, клиентами. Когда я катаюсь не так, как ему того хотелось бы, он слегка подгоняет меня палкой.

У Жерома южный акцент. Все десять лет, которые я с ним катаюсь на лыжах, он ни разу не произнес мое имя с буквой «л». Он хрипит:

— Сиви! О… о! В чем дело?

Он не договаривает в словах некоторые согласные, а иногда и целые слоги. Я понимаю, что катаюсь плохо.

И поэтому стараюсь.

Если бы кто-нибудь другой подгонял меня лыжной палкой, это вывело бы меня из себя. Получая удар палкой от Жерома, я веселюсь.

Он отводит меня к Бланку, который дает напрокат снаряжение. В этом году появились новые лыжи. Я должна обязательно их попробовать.

— На них ты будешь летать, моя Сиви, — говорит он с улыбкой до ушей.

Я соглашаюсь на все. Он доволен. Я тоже.

Жером — спортсмен. Однако у него есть даже кое-что помощней, чем его тело: его голос. У него очень сильный голос, он использует его во всю мощь, только когда кричит. Орет всякий раз, когда видит, что я закуриваю сигарету.

— Брось это! — кричит он мне прямо в лицо так, как если бы я была в ста метрах от него.

Ругается на моего парня:

— А почему ты не скажешь ей бросить сигарету?

Мой парень пожимает плечами. Я — упрямая и глупая. Вообще-то разговоры о вреде курения меня раздражают, но здесь они меня забавляют. Жером боится, что я не смогу продолжить прохождение по трассе. Выкурить вечером сигарету под стаканчик чего-нибудь крепкого кажется ему нормальным. А курение в разгар дня приводит его в бешенство. Он спрашивает:

— Почему ты куришь? Разве у нас какой-нибудь праздник?

Сигарета для Жерома — это праздник. Он не хочет, чтобы я окочурилась просто так. Но согласен, чтобы я окочурилась ради праздника.

Когда мы ходим ужинать к матери Жерома, он даже подает мне пепельницу. Это праздник. Мы ужинаем у него в Празе, недалеко от въезда на станцию. Жером живет со своей матерью в пятнадцати минутах от Куршевеля. Одинокий каменный особнячок. Здесь очень тихо. Они с матерью похожи. Она старше его на двадцать лет. Разница в двадцать лет указывают на то, что они не брат и сестра.

Мы едим до отвала. Это доставляет удовольствие и его матери, и самому Жерому. Я отдаю должное тем блюдам, которые мне предлагают. Мы пьем вино. Много смеемся. Я курю. Я курю. Жером смеется. Мой парень смеется. Когда слишком обильное потребление алкоголя и еды берут над нами верх, Жером сопровождает нас в отель.

Я провожу неделю как в коконе. Теплая ванна. Всего лить одиннадцать часов вечера. Мы ужасно устали. Завтра Жером постучит в дверь нашего номера ровно в восемь сорок пять. В своем красном комбинезоне с надписью «ESF Courchevel» он закричит:

— Вставайте же наконец! Все на склон! Ребята, там такой пух…

Сказанное им надо будет понимать так, что ночью выпал снег. Пушистый, удивительный снег покрыл ровным слоем лыжные трассы.

С этими мыслями я засыпаю.

Как и предполагалось, меня вырвал из своих сновидений южный акцент.

— Сиви! Вставай! Лентяйка! Уже без десяти!

Все это смешит моего парня, который уже в комбинезоне.

Я сбрасываю свои одеяла. Натягиваю комбинезон. Я готова.

— У тебя есть «Piz Buin»? — спрашивает меня Жером.

Это веселит моего парня.

Все эти годы Жером проделывает со мной один и тот же номер.

Нет. У меня не загорелая кожа. Я не могу пользоваться тем же кремом, что и они, ведь цвет их кожи уже темно-коричневый. Я пользуюсь кремом со степенью защиты 60+. Моя кожа светло-розового цвета. На солнце стану слегка бежевой. Это их веселит. Я действительно хлюпик.


Жером гордится тем, что я снимаюсь в кино. Когда кто-нибудь узнает меня в баре, он на седьмом небе от счастья. С расплывшейся по лицу улыбкой он говорит мне:

— Ого, моя Сиви! Ты одна из ведущих кинозвезд?

Что ответить?

Я пожимаю плечами, он расценивает это, как чрезмерную скромность с моей стороны.

В «яйце» фуникулера он рассказывает мне о фильме, который они с его матерью смотрели по телевизору.

— О! Я так смеялся, когда ты и твоя подруга подцепили того парня! Это здорово! Вы будете снимать продолжение?

— Я не знаю.

Выражение гордости на его лице внезапно сменяется унынием. Он внимательно рассматривает меня в течение минуты.

— Ты слишком много работаешь. Ты не наслаждаешься жизнью в полной мере, — кричит он мне теперь. — А ты? Почему ты не скажешь ей меньше работать? — обращается он к моему парню.

Тот пожимает плечами. Я упрямая.

Мой парень доволен: кто-то думает так же, как он. Я ничего не говорю. Я не люблю, когда меня заставляют думать над проблемой, решение которой я не могу найти.

Я смотрю вокруг.

Наше «яйцо», закрепленное на тросе, медленно поднимается к вершине.

Замечаю, что чем дальше мы поднимаемся, тем гуще становится туман.

Жером следит за моим взглядом.

— Слишком густой туман! Надень маску, — приказывает он.

Надеваю.

Наша кабинка продолжает свой подъем над долиной. Ветер усилился. Его порывы пытаются проникнуть через гармошку уплотнения дверок нашего «яйца». Дверцы сопротивляются. А ветер дует и свистит. Это недобрый знак. У меня появляется дурное предчувствие.

Мой парень бросает на меня несколько незаметных взглядов. Право действовать он предоставляет Жерому. Я ничего не осмеливаюсь говорить Жерому, хотя он ждет моей реакции.

Это редкий случай, когда мой парень соглашается кататься на лыжах в головном уборе.

Но сейчас он надевает маску, шерстяную черную шапочку с отверстиями для глаз.

Это редкий случай, чтобы Жером надевал хоть что-нибудь теплое.

Сейчас же он натягивает свою шапочку с помпоном и маску, обматывается красным шарфом.

Обстановка в кабинке мне совершенно не нравится. Жером делает вид, что ничего не замечает. Мой парень полностью доверяется Жерому. Вдруг наше «яйцо» останавливается. Мы висим посреди долины. Невольно я смотрю вокруг. Я боюсь увидеть то, что увижу.

Именно то, чего я боялась. Снаружи ничего не видно. Совсем ничего. Белая пелена. Сплошное белое покрывало. Горы даже не вырисовываются. Ни одного яркого пятнышка розового, красного или желтого комбинезона.

Всепоглощающая пелена.

Ветер угрожающе поет сквозь гофрированную окантовку дверок нашего «яйца». «Яйцо» начинает покачиваться на своем тросе.

Жером помогает мне утеплиться. Он поднимает повыше мой шарф. Проверяет мои перчатки. Он отвлекает меня, как отвлекают внимание растревоженного ребенка.

Я смотрю на своего парня и не вижу его глаз за стеклом маски. Он совершенно неподвижен, словно и не видит, что я молю его о взгляде. Мой парень избегает на меня смотреть. Он не хочет нарушать стратегию нашего инструктора.

Право действовать он предоставляет Жерому.

Я пытаюсь дышать глубоко, но у меня сжимается горло. Каждый вдох дается с трудом. Стараюсь ослабить напряжение в горле. Мне надо сделать более глубокий вдох, если я не хочу умереть от асфиксии еще до того, как нас раздавит в кабинке.

Мне хочется спросить, как долго наша кабинка продержится на тросе, если сейчас оно так раскачивается.

Но продолжаю молчать.

Мой парень тысячу раз говорил мне «попридержать воображение». Без конца твердит, что у меня «зловредное» воображение. Оно слишком все искажает.

Я не должна позволять своему зловредному воображению овладеть ситуацией. Не должна допускать даже мысли, что наше яйцо может сорваться и упасть на землю. Это полная чушь, такое случается редко.

Воображение без устали выстраивает ситуации, в которых я могу вдруг оказаться. Я не должна думать, что непогода может стать причиной несчастного случая. Так бывает не всегда. Я не должна терзать себя мыслью, что мы зависли на высоте пятидесяти метров над землей. Не должна считать, что раз мы остановились, то значит, безопасность не была обеспечена так, как в нормальную погоду. До сих пор ничто, за исключением моего воображения, не указывало на то, что происходит что-то необычное.

Можно, конечно, предположить множество ситуаций.

Но мое воображение найдет только одну.

Оно изобретет самую невероятную ситуацию.

У меня больное воображение: оно никогда не изобретает счастливых концов.

Я не должна думать о том, что даже если после падения мы не разобьемся, то все равно погибнем. Слишком сильный ветер, слишком густой туман, чтобы помощь подоспела до того, как мы окончательно замерзнем здесь.

Я не должна представлять себе, как мало-помалу буду околевать от холода. Это вовсе не значит, будто мы умрем через час, погребенные под снегом. Бывали случаи, когда люди выбирались.

Было бы лучше представлять, что мы все-таки уцелеем после падения с высоты пятидесяти метров.

Уцелеем, несмотря на температуру -12 °C.

Уцелеем, несмотря на мороз: потребуется как минимум час, чтобы установить наше местоположение; плюс полчаса на то, чтобы освободить нас из обледеневшего «яйца»; и еще час, чтобы доставить нас в больницу скорой помощи. Сколько уйдет времени на то, чтобы вернуть нас к жизни? Будут ли осложнения при реанимации?


Это злосчастное воображение почти постоянно поглощает меня.

Я должна думать, что «худшее случается не всегда», что «страх не избавляет от опасности». Не испугался ли опасности и мой парень? Опасность овладела и его мыслями. Разве смог он замаскировать свой страх, прежде чем высунуть нос из-под шарфа?

Я не знаю, мое ли воображение пытается навредить, но снаружи все по-прежнему, черт побери! Я тону в своих мыслях перед белой завесой. Глаза просят осмотреть все вокруг, я же заставляю их не заглядывать за пределы нашего «яйца». Рассматриваю свои лыжные палки. Серебристо-голубые. Расхваливаю их. Красивые лыжные палки. Светло-голубое кольцо, отличный подбор цветов. Я пытаюсь отвлечься от злосчастных мыслей.

Мои глаза блуждают сами по себе. Их больше не привлекают мои красивые палки, они устремляются в ничто за пределами нашей кабинки! Я не контролирую больше свои глаза. Они сами решают, они заставляют меня выглянуть из кабинки. Смотрю. Пустота. Белизна.

Так оно и есть.

Такая ситуация совсем меня не устраивает.

Мне нужно видеть даль. Мне нужно, чтобы небо открылось.

Мне нужно, черт возьми, чтобы эта несчастная кабинка ожила! Мне становится трудно скрывать, что спокойствие меня покинуло. Мое спокойствие ускользнуло через окно. Я съежилась. Рот уже приоткрылся, чтобы сказать, что мне страшно.

Жером опередил меня. Он начал кричать раньше меня, да так громко, что мне показалось, будто что-то взорвалось. Меня как будто ударили в солнечное сплетение. Задвижка открывается, и врывается воздушная струя.

Он орет:

— Как они достали своим фуникулером!

Жером вернул признаки цивилизации туда, где, казалось, ее больше не будет.

— Да это же не буря, нет! При малейшем чертовом порыве ветра начинается бардак какой-то.

Он ругает механиков, о существовании которых помнит лишь он один. Призывает в свидетели моего парня, и тот, в свою очередь, играет роль недовольного.

Жером снимает свой красный шарф. Достает мобильник из комбинезона. Звонит. Кто-то ему отвечает. Инсценировка Жерома срабатывает. Мы не одни в целом мире, думаю я.

Жером кричит в трубку.

— Спуск Солир тоже закрыт?… Но почему?

Инсценировка Жерома сработала ненадолго. Самый посещаемый спуск в долине только что закрылся.

Теперь я понимаю, что мое воображение здесь ни при чем. Я понимаю, что снаружи творится черт знает что. Я понимаю, что буря усилилась.

У моего парня плохая реакция: он смотрит вокруг. Это говорит о его беспокойстве. А уж если мой парень беспокоится, то значит, для этого есть реальный повод.

Мне трудно дышать носом. Я вынуждена дышать ртом. Я стараюсь изо всех сил.

Жером заканчивает разговор.

— Сплошной треск! Нас вытащат отсюда, моя Сиви, — бросает он мне с ободряющей улыбкой.

Я выслушала эти слова, как приговор о своей неминуемой смерти.

Сейчас должно произойти что-то ужасное.

Жером не боится за меня. Я хорошая лыжница. Ничто не может помешать мне выйти из затруднительного положения. Единственное, что могло бы привести к роковому исходу, это приступ паники, овладевшей мной неизвестно из-за чего.


Есть одна вещь, которую мой парень никогда не решится сказать: ничто и никогда не служит мне уроком! Я всегда повторяю одну и ту же ошибку! Даже три раза! Четыре раза! Порой и больше. Это порок.

Мне уже доводилось бывать в аду вместе с Жеромом. Когда вернулись, я была готова надавать ему пощечин обеими руками. Я была готова разрыдаться, но он тогда сказал:

— Это было великолепно, моя Сиви! Ты была королевой! Ты проделывала совершенно безумные трюки!

Лесть, змея еще более ядовитая, чем мое воображение, приглушила приступ ярости, вспыхнувший было во мне. Мой парень, кстати, великолепный лыжник, не заслужил комплимента. Подвиг состоял не в умении владеть лыжами, а в способности удержаться на ногах. Я ничего не ответила. Просто была рада, что приключение закончилось, и только покачала головой.


Наше «яйцо» дернулось.

— Твоя шапка, — говорит мне Жером. Поправляю свою шапку, хотя мне казалось, что она была правильно надета.

Наша кабинка снова начала подниматься в белую высь.

— Немного стемнело, — бормочу я.

— Мы почти у фуникулерной станции, — отвечает мой парень.

Он начинает за меня волноваться. Это видно. Он хотел бы меня успокоить. Но это бы не помогло. Лучше пусть это сделает Жером.

Мы уже почти в здании. Но все же едва его различаем.

Наконец, дверки нашего яйца открываются.

Я вижу! Я вижу передние кабинки. Шарканье ботинок других лыжников о решетчатый пол меня успокаивает. Здесь есть люди. Я немного успокаиваюсь.

«Не решили же они все умереть?» — убеждаю я себя.

Мы не одни. Присутствие других людей вселяет в меня надежду. Не бывать катастрофе, ведь мы не одни… Мелькают лыжные палки, лыжи. Вещи вновь приковывают мой взгляд. Жером, мой парень и я, мы еще воспользуемся своим снаряжением. Жером спорит с механиками фуникулера.

— Все закрыто. Буря будет опасной.

Мой парень сделал все, чтобы я не услышала этих слов. Он о чем-го громко говорил, чтобы заглушить слова механика: «Буря будет опасной».

Но я услышала! Вот что меня прикончит через секунду.

Жером поворачивается ко мне.

— Нам повезло! Все закрыли сразу после нас!

Он называет это везением? Я его, конечно, люблю. Но всему есть предел.

Это мое зловредное воображение готовит удар или меня держат за идиотку? Я перестаю верить Жерому, он скрывает от меня правду. Несомненно, и под черным капюшоном моего парня прячется предатель.

Я смотрю вдаль. Ничего не видно. Белая бездна. Белизна вокруг. Лыжники исчезают один за другим. Их проглатывала эта бездна.

Я бы хотела, чтобы мы сразу же начали спуск со всеми. Как стадо баранов.

Да. Я хочу идти следом.

Если бы даже мне повесили колокольчик на шею, я бы ничего не сказала. Я послушно пошла бы за пастухом, счастливая от мысли, что он меня найдет, если я вдруг потеряюсь.

Я не хочу, чтобы мы остались одни. В этой белой бездне.

Жером-лжец осматривается.

— Подними свой шарф. Мороз усиливается, — говорит он мне.

Мой парень, тоже предатель, помогает мне укутаться.

— Шарф слишком велик! — укоряет меня Жером-лжец.

Мы выходим.

Ни души. Ни звука. Сильный ветер. Снег хлещет по щекам. Через несколько секунд шапка Жерома-лжеца покрывается снегом. У него есть маска, есть шарф. Он уже весь занесен снегом. Я плохо слышу то, что он мне говорит. Я понимаю, что теперь он говорит мне правду, но слишком поздно:

— Это настоящая буря. Сейчас спустимся к станции Солир. Выпьем чаю, пока погода улучшится. Следуй за мной! — говорит он мне, энергично работая палками.

Жером, перестав лгать, больше не разговаривает с моим парнем, который продолжает оставаться предателем. Жером сосредоточивается на мне. Мой парень-предатель найдет выход из любой ситуации. Я же умерла бы в любой из них, если бы меня никто оттуда не вытащил.

Ничего не видно уже в метре вокруг. Мои ноги дрожат. Тяжело дышать. Я почти слепа. Не успела я налечь на палки, как Жерома поглотила бездна. Слышу свое тяжелое дыхание под слоями одежды из шерсти и других сохраняющих тепло тканей.

Небо и земля слились в одно целое. Где верх? Где низ? Понятия «справа, слева, спереди, сзади» больше не существуют.

Напираю на лыжные палки.

Белизна так густа, что я не различаю носков своих лыж, они кажутся сломанными. Лыжни совсем не видно.

Решила остановиться.

Сколько метров я уже прошла?

Пейзаж не меняется. Никакого ориентира. Меня окружает белизна. Я преодолела два небольших пригорка, не заметив их. С какой скоростью я скользила?

Закрываю глаза. Собираюсь с мыслями. Черно. Нет. Я хочу видеть. Я отчаянно хочу видеть.

Когда вновь открываю глаза, меняется только цвет. Бело. Прощупываю все вокруг концом своей палки. Где подъем? Где спуск? Где трасса? Я слишком неопытная слепая. Мне понадобилась бы помощь, чтобы перейти дорогу. Никого. Ни малейшего звука, подсказавшего бы, что рядом есть кто-то живой. Теперь только шквальный ветер сорвет меня с места, чтобы унести неизвестно куда.

Замерзли руки и ноги. Я получила удар в спину от близких людей. Они меня бросили здесь. Я оборачиваюсь и больше не вижу посадочную станцию. Северный ветер уже увлек меня. Я даже не заметила этого. Действительно ли я двигаюсь вперед?

Начинаю кричать, как будто меня разрывает на части хищный зверь.

— Жером!

Ничего. Белизна.

Где мой парень? Его предательство доказано. Он исчез в белой пелене.

По опыту я знаю, что нахожусь между двух долин. На гребне. Где тут пропасть? Где трасса? Если я ошибусь, то спущусь по склону не в ту долину. Я могу упасть с нескольких метров в пропасть. Если я ошибусь, то не найду Жерома. Я не найду и своего парня. Я не вернусь к жизни.

Ветер прилепил шарф, в который я закуталась, к моему лицу. Шерсть стала листом жести, царапающим щеки. Маска перед глазами сильно запотела. Сейчас я едва различаю свои ноги.

Избавляюсь от шарфа. Снег, принесенный северным ветром, холодным и резким, хлещет меня все сильней и сильней. Воздух обжигает ноздри и затрудняет дыхание. Он слишком холодный, слишком густой. Мой рот онемел, но я кричу.

— Жером! Жером! Жером!

Изо всех сил. Я ору без перерыва. Мой голос на пределе.

— Жером! Жером! Жером! Жером! Жером!

Из глубины, из леденящего ветра вынырнул силуэт. Пытаюсь рассмотреть его через запотевшие стекла моей маски. Пытаюсь различить хоть что-нибудь в густой белой пелене. Да! Это Жером!

— Жером! Жером! Жером! Жером!

Я дергаюсь, подпрыгиваю, как если бы он не шел меня искать.

Я кричу, чтобы он подошел ко мне, как если бы он собирался делать что-либо другое.

Он вернулся! Он сжалился! Его красный комбинезон виден все отчетливее. Он меня нашел! Он хватает меня за руку. Он ругает меня.

— Я тебе сказал следовать за мной! Совсем рядом, я тебе говорю!

Хочу снять свою маску. Избавиться от этих запотевших стекол, которые мешают мне его видеть, хотя он совсем рядом.

— Нет! — останавливает он меня.

Я оставляю маску. Жером не дает мне времени на раздумья. Когда он приказывает, я должна исполнять немедленно. Жером больше не шутит. Он зашел слишком далеко. Он осознает это. Это опасно. Будет еще опаснее, если я запаникую. Он становится строгим.

— Что ты копаешься? Поторопись! Отталкивайся палками!

Он нервничает.

Он заставляет меня прыгнуть в никуда. Я цепляюсь за него, как новичок. Я разучилась скользить на лыжах. Я никогда не стояла на лыжах. Жером тянет меня за комбинезон. Преодолеваю сугробы и пригорки, не замечая их. Нескончаемые пощечины северного ветра. Мы скользим я не знаю где, как и с какой скоростью. Сосредоточиваюсь на его руке. Смотрю только на его руку, покрытую кристалликами снега. Ветер раздувает его красный комбинезон. Порывы ветра, острые, как лезвие, толкают и подгоняют меня. Сквозь комбинезон я чувствую удары тысячи маленьких камешков. Я съеживаюсь. Мои ноги окаменели. Чудом я не падаю. Меня шатает. Я снова отдаюсь во власть Жерома, который больше не лжет.

Ветер дал передышку от своих затрещин. Наверняка мы прошли перевал. Я уже слышу шорох своих лыж по снегу. Замечаю парня-предателя, который нас ждет. Жером останавливает меня. Он поворачивается ко мне лицом. Он меня трясет.

— О! Ты не знала, куда ехать? — с волнением спрашивает он.

Я смотрю на того, кто втянул меня в эту историю. Смотрю на того, кто может меня отсюда вывести. Ветер тормошит его шарф. У меня сжимается сердце. Его лицо темно-фиолетового цвета! Нос почти черный! Тонкий слой льда покрывает нижнюю часть его лица. Когда он говорит, слой льда откалывается от его щеки, обнажая красный цвет крови. О, Господи! Его лицо раскалывается, как стекло! Жером умирает. Я хотела бы его предупредить. Я не могу говорить.

Сердце сжимается еще больше, когда предатель спокойно просит:

— Сильви, не трогай свое лицо.

Околевающий Жером смотрит на меня.

— Сиви? Что у тебя с носом?

Жером и предатель видят ужас на моем лице.

— Поднеси руки к своему лицу. Дуй на руки.

Я понимаю, что мой нос в таком же состоянии, как и лицо Жерома. Два сообщника присутствуют при моей кончине. Пытаюсь пошевелить кончиком носа. Я больше не чувствую свой нос. Я совсем не чувствую свой нос!

— Нет!!! — Я кричу громче, чем когда бы то ни было.

Я паникую.

— Нет!!!

На помощь!!

Два сообщника приближаются ко мне.

Умирающий оказался не таким уж и мертвым.

— Успокойся, — говорит он мне уже рядом.

Приступ ярости. Я боюсь, что они до меня дотронутся. Боюсь, что они дотронутся до моего носа. Боюсь, что мой нос сломается. Что он упадет. Я поднимаю свои палки. Я им угрожаю. Первый, кто подойдет, еще пожалеет об этом. Он получит удар палкой по голове! Я буду бороться. Начинаю жестикулировать.

— Не трогайте меня! На помощь!

— Успокойся!

Я не знаю, кто из них говорит. Не различаю больше голосов.

— Не трогайте меня! — рычу в белую пустыню.

Они не трогают меня.

— Поднеси руки ко рту вот так… на один сантиметр, и дуй!

— Одно движение, и я ударю!

— У тебя замерз нос.

Я не слушаю больше ничего из того, что они мне теперь говорят. Я не хочу так умирать. Я выдохлась. Ищу решение. Не нахожу.

— На помощь! На помощь! — кричу я, мало надеясь на успех.

Они ниже, чем я. Это значит, что склон в их сторону. Если я хочу скрыться, я должна их столкнуть. Мы кричим втроем:

— Поднеси руки вот так и дуй!

— Мы в ста метрах от ресторана!

— На помощь! Не трогайте мой нос! Я ударю вас палкой.

Я говорю не важно что и не важно о чем. Я угрожаю. Едва держусь на ногах. Я хочу так или иначе уйти отсюда. Покинуть этот ад!

— На помощь!

Они не дадут мне уйти! Они похожи на космонавтов. Я сейчас рассыплюсь. Слышу их приказы, которые следуют один за другим и на которые я никак не реагирую.

— Ты успокоишься!

— Поднеси руки вот так ко рту!

— Дуй же!

— Дуй, черт возьми!

У меня почти пропал голос.

— На помощь!

Что это за рефлекс? Из последних сил собираю волю в кулак. Вперед! Что есть мочи отталкиваюсь ногами, отталкиваюсь палками. Я пройду через их преграду. Будь что будет. Я бросаюсь на своих врагов.

Уворачиваюсь от обидчика в красном. Уворачиваюсь от обидчика в черном. Ускользаю от белизны, которая пытается меня удушить. Уворачиваюсь от бури, скачу галопом, как лошадь. Налегаю на палки. Двигаю лыжами. Лечу напрямик, не зная куда. Я должна делать все быстро. Сообщники удаляются. Я их обогнала. Ничто не может меня остановить. Я несусь очень быстро.

Сообщники меня зовут:

— Сильви! Сильви!

— Сиви! Сиви!

— Не напрямик! Направо! Направо!

Мне повезло. Я не услышала указаний сообщников. Я поехала направо. Если бы я их услышала, я поехала бы прямо. Если бы я поехала прямо, то упала бы с высоты сотни метров в пропасть.

В сплошной белизне появилась тень.

В белизне обозначился контур.

Бар.

Я бросила лыжи, палки. Кинулась в бар. Мои пальцы и нос почти отмерзли.

Жером и мой парень догнали меня. Они были вне себя. Это могло бы плохо кончиться по моей вине. Я делала все наперекор здравому смыслу.

Я равнодушно позволила им выкрикивать свои упреки в горном баре-ресторане. Смотрела на огонь в камине. Повар готовил обед на гриле. Теперь мне на все было наплевать. Я вернулась в тепло. Вокруг были люди. Они пили чай и горячий шоколад. На них были розовые, желтые и красные комбинезоны. У них были румяные лица.


~~~


А может, лучше в феврале? Снова задаю себе этот вопрос. Нет уж. После восьми недель съемок для меня будет счастьем даже отдых в горах.

Я закрываю свой ежедневник.


Часы видеомагнитофона показывают 11:30. У меня есть почти два часа, потом Оскар может обидеться. Самое время убрать квартиру.

Чтобы не так скучно было, включаю телевизор. Идет передача. «Кто может ответить на вопрос: сколько же отрывных листков содержит рулон туалетной бумаги?»

Невероятно: один из участников викторины знает ответ. Он выигрывает сто евро.

Длинный хобот пылесоса уже наготове. Точным движением ноги включаю мотор.

Мой пес Тьяго тут же принимается тявкать, как одуревший. Не обращаю внимания: для него это своего рода ритуал. Обычно эта тварь хранит молчание, но тут же начинает биться в истерике, как только заработает пылесос. Пес его боится. Храбрость возвращается к нему, только когда агрегат выключен и закрыт в шкафу. Тогда пес тыкается своим мокрым носом в дверцу шкафа, делая вид, будто ему совсем не было страшно, а как раз наоборот — его боялся пылесос. Серый хобот заглатывает клочки собачьей шерсти и крошки хлеба с ковра, проверяет щели между дощечками паркета. Ничто не ускользнет от моего острого глаза во время уборки.


Стучат?

Прислушиваюсь. Смотрю на время: еще даже часа нет. Выключаю пылесос. Да, теперь отчетливо слышу, что барабанят в дверь моей квартиры.

У входной двери нет глазка. Она такая толстая, что «вместо глазка пришлось бы вставить подзорную трубу», — пошутил мастер, в свое время изготовивший двери для ювелирных магазинов на Вандомской площади, а потом сделавший и мою.

— Такие двери оснащают системой видеонаблюдения, — добавил он.

Вход в ювелирные лавки сторожат видеокамеры. У меня такой нет. Поэтому я не знаю, кто находится по ту сторону моей массивной двери.

— Кто там? — интересуюсь я.

Я сохранила эту привычку, спрашивать: «Кто там?». И всякий раз, когда я задаю этот вопрос, голос становится тонким, как у ребенка. Словно спрашивает писклявая маленькая девочка, которой мама тысячу раз повторяла:

— Никогда не открывай, пока не узнаешь, кто стучит!

Урок усвоен: теперь, двадцать лет спустя, я приклеилась к двери. Не открою, пока не узнаю, кто за ней.

— Это почтальон.

Все в порядке. Я узнаю своеобразный голос нашего почтальона.

Заказное письмо.

Мой пес согласился оставить пылесос, чтобы покрутиться у входной двери. Он пришел посмотреть, какого друга следует ему облизать с головы до пят. Тьяго — очень милое животное. Слово «милый» немного слабовато, когда речь идет о моей собаке. Этот пес — сама доброта. Он любит род человеческий такой любовью, на которую мы сами не способны. У него в голове только одна мысль — облизать всех, кто попадется. Как только кто-нибудь появляется на пороге, он тут же высовывает свой влажный розовый язык, чтобы измазать слюной драгоценный объект. Мой пес может сдрейфить при виде пластикового пакета, подхваченного ветром. Его терроризирует пылесос. Он падает от сердечного приступа при звуке захлопнувшейся от сквозняка двери. Но все же есть то, что его радует: люди, приходящие ко мне!


Хвост Тьяго виляет в такт его радости. Он хочет поцеловать почтальона.

У меня рефлекс: как только приоткрываю дверь, сразу же высовываю ногу, перекрывая животному возможность выскочить. Поза у меня при этом получается странная, вызывая недоумение у тех, кому открываю. На незнакомых гостей я всегда смотрю из-за двери изогнувшись.


Почтальон смотрит на меня. Я стою враскоряку. Одна нога на полу, другая — перед мордой Тьяго.

Почтальон опускает глаза. Он глядит на мою балансирующую в воздухе ногу. Замечает собаку, голова которой зажата между дверью и моей ступней. И говорит мне:

— Вы, как я погляжу, под надежной охраной. Жить одной в таком месте было бы полным безумием.

Поднятым пальцем он многозначительно указывает на крышу.

— Когда нет дождя… крыши домов Второго округа становятся проходным двором.

— Вот как? Проходным двором?

Всем своим видом жду объяснений. Я не уверена, что правильно его поняла.

— Да. Я имею в виду «крышелазов». Они прогуливаются по крышам, как другие по бульварам.

— «Крышелазы»?

Наверно, я не так поняла. Никогда не слышала такого слова.

— Да. Так их называет полиция.

— Полиция?

— Да. Наркоманы залезают на крышу, ловят там кайф. На крыше они чувствуют себя в безопасности.

— А… И что?

Жду продолжения. Чувствую, это не все, он хочет сказать что-то еще.

Взгляд мужчины становится проницательным, его улыбка сходит с губ.

— Наркотики стоят дорого…

— Да…

— Когда они обалдевают от наркотиков, они не могут найти обратный путь и тогда вламываются к людям. К примеру…

Его палец снова красноречиво устремляется ввысь….

— Ваша мансарда…

— А что? Окна там всегда закрыты!

Я говорю это, чтобы убедить его: проникнуть ко мне не так-то просто.

Он не согласен.

Наоборот.

Мои слова лишь подстегивают его. Он говорит громче.

— Они их выламывают! У этих людей нет совести.

— Ну да… Было бы глупо с их стороны усложнять себе жизнь, — бормочу я.

— Был случай, из одной квартиры они вынесли все, что только можно было вынести! Часто они убивают владельцев!

Мне нечего возразить.

— Знаете, это вообще не люди, а настоящие звери.

Тут я внутренне протестую. Не думаю, что мой пес выломал бы ставни, чтобы утащить что-нибудь. Он никогда бы никого не убил. Что же касается наркотиков, то он даже не знает, как они выглядят.

— Но вы не волнуйтесь. С вашей собакой вы под надежной охраной.

Почтальон протянул предназначенное мне письмо и квитанцию.

— Распишитесь здесь.

Расписываюсь. Розовый листок почтальон оставляет себе, белый конверт мне.

— Всего хорошего! — бросает он, спускаясь по лестнице.

Я закрываю дверь. «Крышелазы»?.. «Крышелазы»? — только этого мне еще не хватало… Я знала, что бродить по улицам, в метро, на паркингах, даже на открытых местах небезопасно. Однако о том, что можно подвергнуться нападению у себя дома, причем со стороны каких-то любителей прогуляться по твоей же собственной крыше, я и подумать не могла… От таких новостей у меня опускаются руки.

Смотрю на своего пса. Он разочарован. Ему не удалось облизать нашего друга-почтальона. Как же ему объяснить, что если кто-нибудь влезет к нам через окно, нужно насторожиться и зарычать? Как ему объяснить, что если кто-нибудь спустится с поднебесья в мою квартиру, то это — «крышелаз», который хочет меня ограбить и убить?

Я тяжело вздыхаю.

— Убери язык, — говорю собаке.


Пропылесосила весь дом. Перемыла всю посуду и почистила большое зеркало. Собираюсь включить стиральную машину и считаю, что заслужила мини-перекур: отдохну, развалившись на диване и скрестив ноги на столике.

Едва я забросила последний носок в стиральную машину, вновь раздается стук в дверь.

Мини-перекур откладывается на несколько минут.

Я смотрю на часы. Да. Это мой будущий враг. Тот, кто вскоре уйдет от меня с согбенной от непомерной тяжести спиной. Все же я спрашиваю:

— Кто там?

— Это Оскар из коммунального отдела, — отвечает мне голос.

Я ставлю ногу возле пасти Тьяго, который вновь высовывает свой язык. Я открываю дверь. Я опять становлюсь в диагональную позицию. Вот и Оскар.

«Боже мой!» — думаю, увидев его.

Оскар совершенно не похож на великана. Оскар — это худощавый молодой человек. Даже слишком худощавый!

«Но как же тогда выглядит Филипп?» — тут же спрашиваю я себя.

Филипп мне сказал:

— Ты увидишь, это настоящий здоровяк.

Я вижу: Оскар ростом едва метр семьдесят, и весит он однозначно меньше моего чемодана!

— Добрый день!

Мои губы растягиваются в самой приветливой улыбке.

Как и почтальон сегодня утром, Оскар смотрит на меня удивленно. Как и почтальон сегодня утром, он следит за моей ногой в воздухе. Останавливает свой взгляд на собаке. Увидев пасть моего боксера, он немного пятится.

— Секундочку, сейчас я его уберу.

Я реагирую быстро. Нужно быть услужливой с Оскаром, его спину скоро раздавит мой чемодан.

Тяну за собой Тьяго, пес упирается всеми четырьмя лапами. С горем пополам закрываю его на кухне.

— Вот! Он не сможет выйти.

Пытаюсь подбодрить Оскара.

— Присядь на минутку. Я тебе приготовлю кофе? — предлагаю ему из кухни.

Не хочется показывать ему чемодан сразу же.

— Оскар, ты предпочитаешь кофе покрепче, средний или слабый?

Молчание.

Заглядываю в гостиную. Может быть, Оскар понял, что огромный чемодан, возле которого он прошел, станет тем грузом, что сломает ему позвоночник? Наверное, он решил, что я не заслуживаю ответа, так как мой чемодан раздавит его спину.

Нет. Оскар сидит на диване и смотрит телевизор.

— Оскар, тебе лучше крепкий кофе или слабый? — снова спрашиваю я.

Жду несколько секунд. Никакого ответа. Оскар не реагирует. Он даже не взглянул на меня. Какой-то он странный, тщедушный человечек, который скоро угробит себе жизнь. Мне не нравится его поведение. Он пришел ко мне, чтобы посмотреть телевизор? Ставлю неудовлетворительную отметку его родителям. Они плохо воспитали своего сына, он заслуживает парочку шлепков. Плевать я хотела. Сделаю крепкий кофе, а если ему не понравится, скажу:

— Сам виноват. Нужно отвечать, когда тебя спрашивают.

Включаю кофеварку, вставляю чашку.

Все-таки это глупо, что он мне не отвечает. Стоило бы ему отомстить. Покамест ничего не говорю, он еще получит свое с моим чемоданом.


Когда я принесла Оскару кофе, сразу все поняла. Оскар смотрит «13-часовые новости», и я понимаю, что он не глухой. С воспитанием у него нормально. Глубоко извиняюсь перед его родителями.

Оскара парализовало на моем диване. Когда я вижу, что заставило оцепенеть Оскара, я его понимаю.


Чудовище страшнее волка.


Дикторша новостей говорит о нем, о человеке, который страшнее волка. Дикторша приводит факты. Она задевает меня за живое. Эх, если бы мой парень увидел это, он был бы вынужден признать, что это не я выслеживаю маньяка, а он меня!

Он снова вернулся ко мне. Первая встреча здесь и состоялась. На этом же диване. Но я не выходила следить за кем бы то ни было. Год назад я спокойно сидела на своем диване, точно так, как Оскар сегодня. Я смотрела телевизор. Именно диктор вечерних новостей сообщил мне о существовании человека страшнее волка. Но ведь это же не я пошла за ним? Мне даже не пришлось выходить, чтобы его узнать. Моему парню свойственно ужасное недоверие.

Человек страшнее волка стоял прямо в моей квартире.

Передо мной.

Я едва осмеливалась дышать.

Он ни о чем не жалел. Именно из-за него произошло все плохое. Из-за него же плохое снова должно было случиться.

У него цель такая: неважно кого, неважно где, но зато важно, как. Человек страшнее волка повсюду сеял смерть. Он принесет смерть и в мой дом — так, казалось, говорил ведущий! Не я выдумала его и всю эту историю! Я никогда не говорила о своей жизни по телевидению.

Диктор предупреждал меня, чтобы я была осторожной. Я не успею его как следует за это отблагодарить.

Человеку страшнее волка понравился бы проблеск страха в моих глазах. Страх, тревога, ужас были его страстью.

Я ломала себе от отчаяния руки, когда узнала об этом из вечерних новостей. Мне становилось от этого дурно.

Человек страшнее волка убивал случайных прохожих. Ему нравилось смотреть, как ужас и паника охватывают его жертвы. Сталь казалась мягче, чем его черствое сердце. Мне хотелось зажмурить глаза.

Бампер машины убивал человечнее, чем руки этого монстра.

Мои веки приоткрывались. Мало-помалу мой взгляд сфокусировался на человеке страшнее волка. У хищника был дар. Он умел гипнотизировать. Я попаду к нему в пасть, если буду слишком опрометчивой, предупреждал меня диктор. Я его никогда уже за это как следует не отблагодарю.

«Невообразимо». Это слово произнес диктор! Невообразимо — это значит, совершенно невозможно представить. Даже я не могу.

От страха у меня волосы становились дыбом.

Прежде, чем покончить с очередной жертвой, он, которого мать не должна была произвести на свет, который не должен ходить по этой земле, он станет рассказывать ей обо всех тех пытках, которые изобрел, дабы утолить свою жажду чужих страданий.

«Слабонервных просим не смотреть».

Я все сильнее выкручивала себе пальцы. Мой указательный палец, зажатый в кулаке другой руки, был практически сломан.

От человека у этого хищника был только облик. От животного… Он не заслуживал даже этого определения. Его холодный ум помогал ему избежать ошибок. Он не совершил ни одной. Он всегда достигал своей цели. Нужно было быть по-настоящему очень-очень осторожной. Я отдавала себе в этом отчет.

Кто бы меня спас?

Кто смог бы его остановить?

Никто. Так, казалось, говорил диктор.

Темный угол улицы, лестница в подъезде, полумрак квартиры были стихией маньяка.


Ужасная смерть.

Я сучила ногами. Я заламывала пальцы рук. Я скрипела зубами.

Перед тем как забрать последнее дыхание у своей жертвы, перед тем как украсть ее последний застывший взгляд, человек страшнее волка волочит ее в свое логово. Он волочит ее в катакомбы.

— Что ты будешь: котлету или эскалоп? — вдруг спрашивает мой парень.

Ну, это уж слишком!

Он не только неслыханный обманщик, он бесцеремонный наглец.

Вопрос поставил меня в тупик. Мой парень спросил, что я буду есть, когда кого-то убивали самым жестоким образом!

Я прикусила себе полщеки, вывихнула два пальца. Волосы на голове встали дыбом. Челюсти сжались, словно тиски. Мое страдание бросалось в глаза. А моего парня интересовало только, чего бы мне хотелось больше: котлету или все-таки эскалоп! Мой парень спросил меня об этом, когда я агонизировала под пыткой, а глаза мои слезились болью и отвращением.

Я не была уверена, что зубы выдержат давления стиснутых челюстей: так крепко они сжались. Я даже не знала, останется ли у меня хотя бы обломок зуба, чтобы впиться когда-нибудь в кусок мяса!

— Я готовлю эскалопы, — добавил он.

Чего он хочет? Чтобы я жевала его эскалоп голыми деснами?

Он был раздражен, что я долго не отвечаю. А подумал ли он, что я, может быть, потеряла дар речи из-за шока?

Мои уши не воспринимали звуков извне. Я была целиком погружена в телевизионный экран.

«Дамы и господа, сегодня вечером вся Франция в страхе, — сказал диктор с экрана. — Дамы и господа, сегодня вечером вся Франция трепещет».

Дамы и господа, сегодня вечером Сильви агонизирует на своем диване. Она подыхает в своей гостиной, даже не поев. Скоро француженкам конец. Выражение лица диктора в моем телевизоре соответствовало случаю. Он был встревожен, француженок растерзают одну за другой. Он волновался. И, возможно, я буду одной из первых.

Мне было тревожно. Всем было тревожно. Всем французам было тревожно. Только двум обалдуям в моем доме было все равно. Кого меньше всего волновала участь француженок, так это моего парня, занятого приготовлением эскалопа, и моего беспардонно храпевшего пса.

Диктор был уже в траурном костюме.

«Что осталось бы от моего изувеченного тела?» — взволновалась я.

Диктор говорил в такт электронной музыке, реквиему по француженкам. Самые страшные картины рисовались в мозгу одна за другой.

Но что это?

У меня отвисла челюсть. Я знаю его! Я знаю этого монстра. Я смотрела на фотографии, не в силах оторвать глаз от экрана.

Это мой булочник!

А… Нет…

Нет! Это водитель такси, который подвозил меня на прошлой неделе!

Нет…

Нет! Я знаю! Это книготорговец из магазина на углу улицы!

Нет… Я уже не знаю, кто это. Это…

Все равно я его уже где-то встречала.

Я была в этом почти уверена. Диктор, казалось, хотел сказать, что маньяк бродит везде: по тротуарам, в метро, по мостам. Наверняка было место, где я с ним уже могла встретиться. Где-то там и я ходила, пусть даже не везде.

Следовало быть более чем внимательной. Это я понимала.

«Вы не сможете защититься, если он выберет вас», — добавил диктор.

Простое невезение — и вот вам трагедия. При всей их осторожности, жертвам не удалось этого избежать. Диктор не сказал ничего успокаивающего. Я была в ужасе. Я была опустошена.

Лицо диктора приняло еще более смущенный вид, когда он был вынужден объявить самое худшее: у маньяка были сообщники. По всей Франции! Тут… тут у меня чуть не сломались все фаланги — так сильно выворачивала я ладони.

— Что с тобой? — спросил мой парень, поставив на столик тарелки с эскалопами.

— Я не хочу, чтобы меня укокошил какой-то псих! — прокричала я своему парню, который ничего не делал, чтобы спасти меня от злой судьбы.

Мои руки были холодными и потными. Ладони были вывернуты, но пока не сломаны.

— Тебе что, не хватает собственного воображения, что ты еще эту ерунду смотришь? — спросил он.

И хуже всего то, что все несущее смерть он называл «ерундой». Мой парень встал. Выключил телевизор. Он выключил целый мир, не сказав «до свидания». Меня, можно сказать, убили, а он думает только о том, как бы набить себе брюхо эскалопами.


Вот мы в уютном гнездышке, сбрызнутые мягким светом. Мой парень потрудился зажечь свечи, расставленные по гостиной.

Нас обволакивают теплые лучи.

Самообману моего друга не видно границ.

Он отказывается смотреть правде в глаза.

Он отказывается видеть, как сильно я страдаю.

— Ну, ты даешь! Ты и впрямь с луны свалился! — говорю ему. Тебе не интересно, куда катится мир? Или то, что наше общество порождает чудовищ, больных на голову? Ты не можешь пару минут посочувствовать страданиям женщин, которых неделями пытали, прежде чем растерзать? Тебя не волнует, что меня могут покалечить, убить? Тебе приятнее лопать эскалопы при свечах? Ты заметил? Эта свеча пахнет розой!

Мой парень смотрит на меня. Он еще не до конца пришел в себя от этого упрека. Тугодум. Я, казалось, слышала, что он подумал: «Не факт, что попадешься именно ты».

И, наконец, свое любимое: «Страх — плохая защита».

«Нет, да это просто зомбирование!»

Он что, повторяет себе это каждое утро во время бритья, чтобы быть в этом уверенным?

— Это может произойти, да или нет? — поставила я вопрос ребром.

— …

— Ты не можешь ничего ответить, потому что знаешь, что это возможно! — бросила я ему в лицо.

Это его зацепило.


Мой парень обиделся. Он съел свой эскалоп, не включая телевизор. Я смотрела, как он поедает мясо. Никакой жалости к страдающим. Как досадно!

Мой парень отказывался смотреть правде в глаза, я видела это по тому, как он подсаливал свою фасоль. Нет… Все-таки на этот раз он должен был признать, что это не пустые страхи. Не сама же я искала маньяка, в самом деле.


Мне хочется позвонить ему и передать трубку Оскару, чтобы он, в конце концов, понял, что есть предел самообману.

Минутное колебание…

Я решаю не звонить. Решаю не беспокоить Оскара. Он и так бледный, как мумия.

Маньяк снова нанес удар.

Как я тогда не обратила внимание на эскалопы, так и Оскар теперь не взглянул на кофе, который я поставила перед ним.

Дикторша без умолку рассказывает нам с Оскаром про нашего врага.

Оскар отрывается от экрана только после того, как дикторша ему сообщает, что теперь ее коллега познакомит зрителей с прогнозом погоды. Он медленно поворачивается лицом ко мне. Он в ужасе. Я никогда не видела, чтобы парень был так испуган. Его страх немного ослабляет мой. Я стараюсь его ободрить:

— Он нападает чаще на девушек… — осторожно бросаю я.

Оскару это не нравится. Он проглатывает залпом свой кофе. Он не доволен, что я видела его бледность. Ему хочется уйти. Уйти и дрожать где-то в другом месте. Бедняга, сегодня не его день — думаю я. После моей собаки, новостей, а вскоре и моего чемодана — он скажет себе, что случаются дни, когда не стоит жить.

— Так какой чемодан? — спрашивает он неожиданно.

— Ну… э-э-э, у входа… там… — бормочу я.

Мы подходим к чемодану.

Оскар в шоке.

— Он действительно очень большой, — извиняюсь я елейным голоском.

— Уж это точно, — отзывается Оскар недовольно.

С минуту мы стоим неподвижно перед килограммами, которые нужно снести вниз. Прерываю молчание:

— Может, тебе помочь? — предлагаю я, хотя чемодан больше меня самой.

Он смотрит на меня в упор. Такое ощущение, что сейчас залепит пощечину. Чемодан больше его самого. Он даже не собирается мне отвечать. Да… Я знаю. Я не могу ему помочь. И все же это молчание становилось неловким. Надо бы как-то разрядить обстановку, пусть дурацким предложением.

Снова молчание.

Я чувствую, что вот-вот скажу еще что-нибудь в том же духе. Мне не нравится эта укоряющая тишина. Тишина красноречивее любой идиотской фразы.

— Может, позвонить Филиппу и попросить, чтобы он прислал помощь? — делаю я новую попытку.

Оскар принял решение. Хорошо. Он злится на меня. Он только что чуть не умер перед моим телевизором, а теперь будет ломать себе хребет.

— Нет. Грузовик должен выехать в четыре часа. Я должен еще заехать к двум другим актерам.

Оскар вздыхает.

Набирает в легкие воздуха.

Выдыхает:

— Ладно.

Я сглатываю слюну.

Ему плохо при виде чемодана… Когда он его приподнимет, то разозлится еще больше — настолько, что захочет дать мне затрещину или даже пнуть. Он скажет себе, что это уж слишком. Опять!.. «Черт бы побрал этих актрис!»

Оскар подходит к чемодану. Маньяк его напугал, а теперь и я еще действую на нервы. Делаю шаг назад. Оставляю Оскара наедине с его задачей: поднять чемодан, который в два раза тяжелее его самого. Перед тем, как взяться за чемодан, он уточняет:

— Это тоже брать?

Он указывает на 15-килограммовый мешок сухого корма.

Я выдавливаю из себя робкое «да».

Он пристально смотрит на меня. Хочет хорошенько запомнить лицо той, для кого люди — мусор.

Теперь я решаю, что нужно вытащить из чемодана несколько пар обуви, одну-две книжки, чтобы было полегче….

Но вслух ничего не говорю.

Оскар тоже ничего не говорит. Зато он думает. Смотрит на мешок с кормом для собаки: «Super size 15 kg».

Я не могу отсыпать корма из мешка…


Когда Оскар поднял красный чемодан, его лицо стало фиолетовым. Я не спустилась с ним на этаж ниже, где можно воспользоваться лифтом. Стоя на пороге, я прислушивалась, не хрустнет ли его спина. На шестом этаже он поставил чемодан и поднялся за сухим кормом. После чемодана мешок показался ему, наверное, легким, как перышко.

Я закрыла дверь.

Я просто умираю от усталости.


~~~


Закончив перекур, я отмечаю, что голова у меня все равно будто набита ватой… В общем-то, ничего удивительного — сегодня ночью я спала, наверно, не больше двух часов…

Если бы полицейский позволил мне припарковать машину на улице, я бы пошла в ресторан. Я бы поужинала с друзьями. Был бы приятный вечер. Сесиль пошла бы спать ко мне. Я бы не боялась. Но господин полицейский не разрешил. Господин полицейский отправил меня на паркинг «Южный».

Ненавижу господина полицейского, который никогда не делает ничего, что бы облегчило мое существование!

Вялая, встаю с дивана. Нужно сходить в магазин. Вчера я пропустила встречу в ресторане. А перед тем, как поехать на съемки, я бы хотела повидаться с друзьями. Этим вечером они придут на ужин. Этим вечером ни парковки, ни сна. Уставшая или нет, я приготовлю ужин.

Натягиваю курточку, которую не уложила в чемодан.

Чувствую себя разбитой… С трудом просовываю ладони в рукава. Даже зеваю. Ладно, я ведь не собираюсь сейчас заснуть?

Я пытаюсь перебороть это состояние вялости, овладевающее мной, и заставляю себя действовать быстрее. Стараюсь не обращать внимания на это ватное состояние, которое охватывает всю меня.

Беру сумку на колесиках. Есть, конечно, вещи более привлекательные, чем старушечья тележка, но это лучше, чем не дотащить покупки.

Поводок моей собаки… Нашла. Взяла также полиэтиленовые мешочки от недавних покупок. Надо взять их побольше, чтобы собрать потом все испражнения моей собаки.

Ты могла бы взять большой пакет для мусора, сказала мне однажды Валери, когда увидела, как я запихиваю четыре таких мешочка в карман.

Верно. Однако моя собака не наделает полный мусорный пакет.

Взять мне мусорный пакет? Решаю, что не надо.

— Тьяго? — зову я звонким голосом.

Я делаю еще одно усилие, чтобы взбодриться.

Хвостик моего пса радостно виляет. Скоро выходим. Он понял. Он садится перед дверью. Пристально на меня смотрит. Он мудро ждет, чтобы я простодушно улыбнулась ему, наклонилась к его огромной пасти и сказала детским голоском:

— Пошли? Пошли? Пошли? Пошли?

Он смотрит на меня, виляя хвостом, высунув язык, оторопевшими глазами. Он ждет, что, повторив предложение четыре раза, я, наконец, выйду.

Каждый раз одно и то же. Чего я жду? Что он пошевелит губами? Что он произнесет звук «д»? Что он скажет «да»?

Понятия не имею, откуда у меня взялась эта мания повторять ему четырежды одно и то же. Обычно, когда я заканчиваю фразу, я стараюсь всегда с ходу начать вторую.

Свежий воздух очень мне поможет.

Незадача. В нынешнем Париже нет свежего воздуха. Воздух в Париже сегодня жаркий. Столица издает невыносимый обволакивающий хрип.

Я иду по улице. Собака тянет меня, как безвольную массу. У меня нет сил сопротивляться. Вдыхаю жаркий воздух. Город кажется таким же тяжелым, как я сама. Я не знаю, то ли это жара, то ли мои усталые уши процеживают звуки, но они приглушены. Город мурлычет.

Пытаюсь стряхнуть тяжесть со своей головы. Погода хорошая. Снимаю куртку и завязываю ее вокруг талии. Приподнимаю немного нос. Думаю об Оскаре, который, должно быть, в ужасном состоянии. Стараюсь почувствовать себя легко…


На пути — Монторгей с террасами его многочисленных кафе. Парижане нежатся на солнце. Этим летом температура не поднималась. Солнце почти никогда не появлялось. Кажется, что лето наступило только в сентябре. На террасах можно увидеть парижан в коротких майках, футболках, вьетнамках и солнечных очках.

Прилавки рыночной улицы меня будят. Все разноцветное.

Несмотря на дикую жару, улица оживлена. Газетный киоск. Кремы для загара на витрине.

Встряхиваю осовелую голову.

Паскаль мне написал, что я должна делать, а заодно и все необходимые ингредиенты, чтобы блюдо получилось. Я обещала ему попытаться. Я должна повторить блюдо, которое он нам приготовил в прошлом месяце.

Поворачиваюсь в сторону продуктов.

— Все блюдо зависит от помидоров. Можешь делать, что хочешь, быть самым лучшим поваром в мире, но если у тебя плохие помидоры, блюдо не получится.

Он меня предупредил.

Да. Мне нужен превосходный помидор.

Это действительно такая редкость, хороший помидор? Послушать Паскаля, так можно подумать, что все продавцы прячут хорошие помидоры под прилавок, чтобы никто не мог их купить. Мне повезло. Я предупреждена. Есть люди, которые вкалывают целый день, чтобы заработать на свой помидор, а им всучивают всякую гадость…

Надеюсь, что мой помидор не лежит уже на дне корзинки более раннего покупателя. «Кто рано встает, тому Бог дает», — всегда говорил нам господин Ларю, учитель истории и географии, когда мы были во втором классе и на минуту опаздывали на урок. И, поскольку, «Бог нам не давал», учитель отправлял нас к директору, которому «Бог давал», в том числе и право заставить нас заниматься по выходным. Ему, видимо, надоело проводить свой уик-энд дома, думала я не раз, сталкиваясь с ним лицом к лицу в субботу вечером.

Мне «Бог никогда не подаст».

Я чуть не все выходные проводила в лицее, но это не послужило мне уроком.

И теперь продолжаю вставать слишком поздно.


От всех этих запахов Тьяго выходит из себя. Он натягивает поводок, как сумасшедший. Без труда он притягивает меня к своему любимому прилавку. К тому, что, по его мнению, пахнет лучше всего. Он направляется к рыбному отделу.

Рыба. Она есть в моем списке.

Уфффф… Я не совсем уверена, что это именно то, что мне хотелось бы сегодня нюхать… Слишком жарко. Запах рыбы просто невыносим. Я должна купить щеки налима. Два раза перечитала то, что Паскаль написал мне на листке. Щеки налима? Да, именно так. Рыбы, даже самые крупные, вовсе не толстощекие. Я никогда не видела отдельно щек какой-либо рыбы. Внимательно рассматриваю рыб.

Нет. Даже у крупных головы худые.

Где Паскаль находит рыб с большими щеками? Здесь есть только маленькие рыбки. Даже слишком маленькие. Ну и что я буду делать со всеми этими тощими рыбами?

Ищу щекастую рыбу. Зияют раскрытые рты… Кругом эти потухшие глаза…

Дама в окровавленных полиэтиленовых перчатках подходит к прилавку с колотым льдом. Она берет рыбу. Какое зрелище! Рыба даже не одеревенела! Она свешивается с ее руки! Особенно, голова! Рыба с головой, которая свисает! У рыбы открыты рот и глаза! Дальше еще хуже: дама с окровавленными руками поворачивается к покупательнице и сует ей под нос рыбу со свисающей головой.

Дама с противными руками спрашивает у покупательницы, которая собирается рассчитаться и положить тушку рыбы в сумку:

— Вам ее выпотрошить?

Я в нерешительности.

Нужно иметь крепкие нервы, чтобы видеть все это. А мои сегодня не в самой лучшей форме. Я начинаю терять сознание. Однако мне нужно спросить у дамы про рыбьи щеки. Мне страшно представить, как она отреагирует, если я спрошу про щеки налима. Она наклонится над колотым льдом, над распростертой рыбой. Она погрузит свои окровавленные руки в лоснящиеся трупы. Она мне улыбнется. Она сунет мне околевшую рыбу под нос. Дама с грязными руками вырвет у рыбы щеки.

А меня на все это вытошнит.

Дама закончила с клиенткой. Она поднимает глаза на меня.

— Чья очередь?

Я оглядываюсь… Никто не ждет.

Моя очередь.

Я колеблюсь. Рассматриваю витрину. Можно было бы сказать, что я в первый раз вижу рыбный прилавок. Рыбьи головы меня впечатляют. Их застывшие открытые глаза далеки от того, чтобы возбудить во мне аппетит. Я не знаю, действительно ли хочу купить свежевыпотрошен-ную рыбу. Люди переносят целые туши в свои кастрюли. Они ими наслаждаются. Они поливают их соусом.

Я вздрагиваю.

— Они великолепны, не правда ли? — спрашивает меня игривый голос торговки.

«О, да! — хочется мне ей ответить. — Особенно та, что перед моим носом. У нее открытый рот, поблекший взгляд и окровавленные плавники… Просто чудо!»

Я молчу.

Я, в самом деле, очень устала. Мне не хватает мужества выносить дольше этот запах и всю эту картину. Я совершенно не хочу принести эту вонь в полиэтиленовом пакете в свою кухню, в свою кастрюлю и, тем более, в свою тарелку.

Тем хуже для рецепта Паскаля.

Я покупаю двух жареных цыплят. Остальное я собираюсь заказать при помощи компьютера через Интернет. Оливковое масло, приправы и замороженные овощи приедут ко мне сами.

— Ты приготовила цыпленка? — спросят они сегодня вечером, войдя в дом.

Я скажу «да».

Я не нашла щек рыбы.

Я нашла двух цыплят без перьев, без голов, каждый с двумя ногами и двумя крыльями.

Я возвращаюсь домой. Понежусь в кровати, и мой день пройдет нормально.

Тьяго снова тянет вперед меня и мою сумку на колесиках.

Вдыхаю теплый воздух. Поднимаю взгляд на летнее небо. Смотрю на единственную белую полосу во всей этой голубизне.

Начну день заново.


~~~


Моя подруга Валери не смогла прийти ко мне ночевать. Она даже не смогла прийти на ужин.


Мне доставили то, чего не хватало к ужину.

Оливковое масло само прибыло на кухню. В пять пополудни двое ребят с полными картонными коробками постучали в мою дверь. Привезли специи в стеклянных банках, замороженные овощи, йогурты, фабричный сыр, упаковки минеральной воды и даже хлеб.

Паскаль будет потрясен. Я смеялась в одиночестве, распаковывая эти продукты. Дала пять евро ребятам, они были очень довольны. Они спросили, не я ли играю на пианино, которое они увидели в гостиной.

— Ну… Я не слишком хорошо играю, но пытаюсь, — ответила я гордо.

— А что это за пианино? — поинтересовались они.

— Это кабинетный рояль, — ответила я.

Они никогда в жизни не слышали о таком. Они решили, что я над ними смеюсь.

— Это уменьшенный рояль, — сказала я тогда.

Так было понятнее.

— Мне хотелось бы однажды сыграть прелюдии Баха, — добавила я с блеском в глазах.


— Ну, ничего себе! Я бы так никогда не сделала! — перебила меня Валери в телефонной трубке. — Тебе не страшно было впускать в дом двух незнакомых типов?

— Да нет…

— Из-за трех бутылок воды ты впускаешь двух типов в дом и показываешь им свое пианино? Неужели тебе не страшно?

— … Ну, нет… С чего бы?

Я не знала, что ответить подруге, которая начала меня пугать.

Она мне сказала, что я немного… Немного… ну да ладно.

Она продолжила:

— Все это гораздо опаснее, чем те глупости, которых ты боишься.

Ну вот. Я больше не понимала свою подругу. Она ведь постоянно насмехалась надо мною из-за того, что я всего боюсь. И в тот единственный раз, когда я не испугалась, она сказала, что стоило бы. Она мне объяснила, что разносчики были уличными мальчишками. Доставка товаров — не главное занятие для них. Им может прийти мысль когда-нибудь вернуться, если им понравилось что-то из моих вещей!

— Вот черт! Я об этом и не подумала!

Я не знала, что теперь делать.

— Это называется «прощупывать почву»! — уточнила она.

Она сказала, что сожалеть уже поздно, но это была плохая идея — заказать доставку на дом.

«Ты думаешь, у меня недостаточно поводов для страха, и тебе нужно мне их еще добавить?» — хотелось мне спросить.

— Сегодня, кроме всего прочего, я сплю одна в квартире, — намекнула я подруге, чтобы та перестала меня пугать.


Ужин прошел хорошо. Паскаль нахмурил брови, когда вместо щек налима увидел пару цыплят. Но это не имело значения.

— Цыплята были вкусные, — сказал он.

Взмах губки по столу, и вот от ужина не осталось и следа.

Сейчас мне жаль видеть такой порядок. Я, безусловно, чувствовала бы себя не так одиноко, если бы не прибралась начисто. Кто-нибудь из друзей мог бы и заночевать в гостиной. После наших бесед и смеха квартира кажется вымершей. На душе кошки скребут.


Люблю эту квартиру под крышей Парижа.

В детстве я жила в одной комнате с двумя моими сестрами. А теперь я одна в четырех комнатах с двумя ванными. Моя гостиная так велика, что после новогодних праздников повсюду встречаю людей, которые мне говорят: «Я был у тебя на Новый год». Я их не видела. Там было слишком много народу. Мои друзья пригласили своих друзей, в свою очередь приведших своих кузин. Все танцевали. И я тоже.

Моя квартира — единственная в здании. Она едва ли не единственная на всей улице. Я живу на самом верху офисного здания. Каждое утро сюда приходят служащие. Пиджак-галстук. Юбка-каблуки. Они приходят торопливо. Некоторых я вижу регулярно.

— Здравствуйте, Сильви.

— Здравствуйте.

— Доброго вечера.

— Доброго вечера.

Ночью шум стихает. Последний раз лифт останавливается на верхнем этаже, это я возвращаюсь домой.

Моя квартира — тихая гавань, дающая приют трем душам. Я божественно высыпаюсь, когда мы все в сборе. Но стоит лишь одной душе не прийти, и квартира превращается в ад.

Сегодня лягу спать в бабушкиной комнате. Когда остаюсь одна, сплю в другой комнате. Моя находится в глубине квартиры. В своей комнате я не слышу шумов, пугающих меня. В бабушкиной же слышу намного лучше. Она расположена прямо у входа. Я окрестила ее так после бабушкиных приездов ко мне. Бабуля уже двадцать лет не была в Париже. Любила рассказывать, как она пила кофе в пивной «1900» у Лионского вокзала. Ресторан «Голубой поезд» тоже оставил у нее неувядающие воспоминания.

Она приезжала на выходные. Накануне я всегда волновалась: бабушка приезжает в Париж, она будет ночевать у меня! Не знаю, ночевала ли бабушка за эти двадцать лет где-либо еще, за исключением дома своей сестры в Италии.

Телефонные звонки от всех членов семьи. Великое событие. Все проверяли, готова ли я к визиту бабушки Реституты.

— Хорошо согрей комнату. Ей нужна температура около 22 °C.

— Окей.

— Кровать, в которой она будет спать, не чересчур низкая? После операции на колене ей тяжело вставать.

— Нет. Кровать не слишком низкая.

Я проверила, чтобы спальня была уютной. Ванная комната? Как новая. Чистые белоснежные полотенца, подвешенные на крючки. Все вымыто и разложено по полочкам. Положить коврик перед кроватью? Нет, она может поскользнуться. Никакого коврика перед кроватью. Ночник? Работает. А Тьяго будет спать у Стефана, местного парикмахера.

— Что ты собираешься делать со своим псом? Ты ведь понимаешь, что он может запрыгнуть на нее? — спросила одна из моих тетушек.

Значит, никаких собак на выходные.


Реститута Дифолко приедет на скоростном поезде TGV, чтобы увидеть свою внучку. Меня! Я была невероятно горда. С тех пор, как я живу в Париже, мои дедушка и бабушка еще ни разу не приезжали ко мне. Сердце екнуло. Мой дедушка ведь никогда не видел эту квартиру. Слишком рано покинул нас.

Я заканчивала прокручивать в голове всю последовательность событий, когда зазвонил телефон. Я знала. Моего дедушки больше нет. Мой дедуля умер.

Вспоминаю свое детство рядом с ним. Его хриплый голос. Его итальянский, так и не исчезнувший, акцент. Истории, которые он мне рассказывал. Небылицы. Ни одной реальной истории. Мы часами рисовали. У него не было цветных карандашей. Никаких фломастеров. Он доставал все шариковые ручки, какие у него были: черная, зеленая, красная. Бумагу он брал у себя на заводе.

— Это твой завод? — я столько раз задавала ему этот вопрос! Я была в восхищении. Мой дед был владельцем завода по производству бумаги. Он руководил людьми, работавшими на него.

— Надеюсь, ты хорошо обходишься со своими работниками?

Я его предостерегала: иначе бы не любила его. Злой дед никуда не годится. Но он так никогда и не ответил.

Он так никогда и не сказал, что стол, который я изрисовала ручкой, никогда не заменят. Не сказал, что завод дает недостаточно прибыли, чтобы он смог заменить стулья, которые я царапала каблуками своих ботинок. Он так и не сказал, что его большой палец раздавило в станке, на котором он работал. Он никогда не рассказывал, что его управляющий не смыслит ничего в том, о чем говорит.

Я же знала, что он был героем.

А он никогда не говорил, что иммигранты с акцентом, как у него, в глазах общества совсем не герои.

— А ручки тоже делают на твоем заводе? — спросила я.

Он не ответил, только улыбнулся.

— А твой завод не мог бы выпускать цветные карандаши? Это ужасно — рисовать ручкой!

Меня раздражала бестолковость этого завода.

Дед засыпал, опустив голову на стол. Среди наших рисунков. Голова на руках. Он сильно храпел!

«Это хорошо, — думала я. — Когда ты главный на заводе, есть время отдохнуть».

Я смотрела на его огромные уши. Кончиком ручки щекотала в отверстии, ведущем к барабанной перепонке. Он мигом просыпался, а я заливалась смехом. Он никогда не говорил, что устал, что ему нужно поспать. Я начинала скучать. Мне хотелось рисовать с ним. Он снова засыпал. Он храпел.

У меня руки чесались, хотелось поиграть во что угодно и как угодно, но главное — пошуметь. Постоянный храп не особенно меня развлекал. Я стучала ложками по стаканам, звенела колокольчиком. Дед просыпался, всхрапывая напоследок. Я хохотала. Глаза его были совсем красными! Руками он стряхивал рисунки, прилипшие к лицу.

— Сейчас сниму свой ремень! — грозил он мне, держа руки на пряжке толстого пояса.

Он делал вид, что сейчас будет воспитывать. Это заставляло меня смеяться еще громче. Мой дед и муравья не раздавил бы. Разве он смог бы наказать свою внучку ремнем? Даже если она была настоящим diavolo — «чертенком».

На его похоронах одна из моих кузин подошла, чтобы меня поддержать:

— Для тебя это вдвойне тяжело. Он был тебе как отец, правда?

Мои слезы высохли. Меня возмутили ее слова. Я любила своего деда как деда. Он мне никого не заменял.


Бабушка теперь жила одна в своей лионской квартире. Вот решила меня навестить. Моя мама будет ее сопровождать.

Я составила парижскую программу. Экскурсия по городу на автомобиле. Надо, чтобы она увидела Эйфелеву башню и другие памятники Парижа.

— Все, что она хочет, это рассказать потом аптекарше то, что видела, — сказала мне мама по телефону.

Я не спала в ее комнате. Там был мой парень. Я спокойно спала в своей кровати.

Все было готово.

Скоростной поезд прибыл на вокзал. Стали выходить пассажиры. Количество людей, которых умудряются затолкать в эту длинную колбасу, впечатляет, подумала я, рассматривая толпу, ползущую по перрону Лионского вокзала.

Моя мама и бабушка держались за руки. Они шли не спеша. Бабушка выпустила мамину руку, как только меня увидела. Она вцепилась в мою. Она схватила мою руку и не отпускала до конца уик-энда.


Моя программа удалась. Обед в Лувре ей очень понравился. Но наибольшее удовольствие ей доставили два автографа, которые меня там попросили надписать.

Лувр мы осмотрели бегом. Я недооценила бабушкино колено, она просто замечательно ходила, она ходила быстро! Реституту очень интересовала «Джоконда». В свои восемьдесят она никогда ее не видела. Она прошла мимо «Коронации Наполеона» так, будто на стене ничего не было. Давид… Она не знала, кто это, и совсем не хотела этого знать.

— Бабушка! Посмотри! Вот «Плот из обломков „Медузы“»!

Я попыталась ее остановить, когда она проходила мимо картины Жерико. Ей было наплевать на эту галерею. Где зал итальянских мастеров? Она подгоняла свою дочь, мою мать, которая, по ее мнению, шла недостаточно быстро. Мама остановилась не у той картины, ради которой мы пришли сюда. Бабушка спешила. У нее было свидание с «Джокондой». Она не хотела опоздать.

— Вот здесь картины итальянцев, — еле успела я сказать у входа в новый зал.

Тут моя бабушка уже крутила головой, разглядывая картины на стенах. Она выглядела гордой от того, что все полотна, висевшие вокруг, были итальянскими.

— «Джоконда» находится в конце этого коридора.

Как только я это сказала, бабушка оставила нас с мамой позади, засеменила по длинному коридору и исчезла, повернув направо. Я радовалась такому ее энтузиазму. Мама побежала ее догонять. Когда я их настигла, они стояли в толпе туристов перед портретом загадочной дамы. Бабушка улыбалась, столько было волнений вокруг прекрасной итальянки. Заключенная в стеклянную клетку, Мона Лиза все же улыбалась. Помимо барьера, «Джоконду» защищала витрина.

Пиктограмма с изображением перечеркнутой фотокамеры и надписи на разных языках просили не делать снимков, но «Джоконде» приходилось улыбаться под непрерывными вспышками фотоаппаратов в руках туристов.

— Они настоящие мастера, итальянцы, — сказала удовлетворенная бабушка, укладывая свой фотоаппарат в сумку.

Можно было уходить.


Мы вернулись домой.

Я сопровождала бабушку по коридору каждый раз, когда ей хотелось куда-нибудь пойти. Слишком много дверей… Вместо ванной она попадала в мой кабинет, вместо туалета — на кухню…

— Где же твой пес? — спросила она меня разочарованно.

Спальня ей очень понравилась.

Мы спокойно поужинали в зале. После полуночи бабушка пошла спать. Я устала больше, чем она, но осталась еще на чуть-чуть с мамой на диване.

— Ты доставляешь ей большое удовольствие.

Она гордилась мной. Теперь и мне можно было пойти спать.

— Спокойной ночи.

— Спокойной ночи.


Я уже готова была уснуть и спокойно дышала в своей кровати, как вдруг меня словно током ударило.

— Я дала маху! — сказала я своему парню посреди ночи.

— Что?

Он проснулся.

— Я дала маху! — повторила я.

— Что ты сделала?

— Я не убрала ножи!

Теперь он окончательно проснулся.

— Забыла ножи?

Он требовал подтверждения этой необычной новости.

— Да.

Его прорвало:

— Опять твои глупости! Я тебе говорил, что самое опасное — это та чушь, которую ты себе годами придумываешь. Большей опасности, чем ты сама, в этом доме нет. Однажды кто-нибудь поранится из-за твоих идиотских штучек.

Я спрятала один кухонный нож в изголовье бабушкиной кровати. Второй нож был между матрасом и кроватной сеткой. Третий же находился между кроватью и стенкой. Мой парень был прав. Неосведомленный человек мог запросто порезаться.

Когда я сплю в той комнате, предварительно вооружаюсь. Рукоятки ножей выступают ровно настолько, чтобы их можно было быстро схватить в случае нападения.

— Да кто собирается на тебя нападать? — часто горячился мой парень.

— Я не знаю. Мало ли.

Если бабушка запрокинет руку слишком далеко вверх, она рискует наткнуться на нож. Если она захочет поправить свой платок на кроватной сетке, она рискует порезаться лезвием ножа, спрятанного под матрасом! Ну как я могла об этом забыть? — спрашивала я себя.

Так хорошо прошел уик-энд! Ведь все предусмотрела. Я подумала обо всем, кроме этого. Но теперь все могло обернуться очень плохо. Когда я застилала чистые простыни, то совсем не обратила внимания на кухонные ножи! Они, конечно же, соскользнули далеко вниз, и я не могла их увидеть.

— Что делать?

— Ничего. Ничего не надо делать, — сказал мой парень, вновь ложась спать.

И что за нужда была прятать кухонные ножи в той комнате?

Я снова погасила свет. Образ бабушки, спящей среди ножей, мешал мне спать. Нужно было немедленно пойти и забрать ножи. Я не могла допустить, чтобы бабушка поранила палец или ногу из-за плохо лежащего ножа.

Я вновь зажгла свет в комнате. Половина второго ночи. В такой час бабушка должна была крепко спать.

Пойду и осторожно достану ножи, говорила я себе.

Я встала.

— Тебе что, нечего делать? — спросил меня парень, понявший, что я собираюсь к бабушке.

— Пойду заберу ножи, — ответила я.

Я стояла возле двери в бабушкину комнату. Прислушивалась. Казалось, слышала ровное дыхание. Свет не просачивался под дверь. Бабушка спит? Если я открою дверь, а она проснется, я напугаю ее на всю жизнь. Я колебалась.

Что делать?

Я не засну, зная, что бабушка спит среди кухонных ножей. Я не осмеливалась войти в ее комнату. Однако не спать же мне подле ее двери?

Несколько раз я уже бралась за входную ручку. Столько же раз я отдергивала от нее руку. Нет. Я не могла открыть. Я отошла от двери. Будь что будет. Я вернулась в постель.

Лежа в кровати, я в очередной раз поменяла свое мнение.

Мой парень, которому уже осточертели мои метания, сказал:

— Вероятность, что она будет во сне шарить руками по кровати, гораздо меньше той, что ее хватит сердечный приступ, если она увидит кого-то посреди ночи в своей комнате.

Этот довод показался мне разумным, и я осталась в кровати. Но мне так и не удалось заснуть.


Я постирала простыни для бабушки, но не достала из кровати ножи.

Устраиваюсь на своем диване. Уснуть не получается. Тишина моей квартиры полна тревожных звуков. Ночью малейший шорох доводит меня до паники. Малейший скрип пола предвещает самое худшее.

Собака спит у моих ног.

Оглядываюсь на окно:

— Черт побери, а погода хорошая.

Интересно, крышелазы уже вышли на свою прогулку?

Хорошо, что почтальон меня предупредил.

Смотрю на своего пса, распластавшегося на ковре.

— Старик, тебе нужно быть начеку.

Он приподнимает свою большую голову, у него ошарашенный вид. Кажется, что это усилие для него было слишком трудоемким. Он снова кладет свою голову, глубоко вздыхая. Пес снова засыпает.

— Вот как! Мы под надежной охраной…

Я вновь вижу испуганное лицо почтальона. Не знаю, сколько раз в своей жизни он встречался с крышелазами, но это приключение оставило в нем глубокий след.

Пытаюсь забыть тот наш разговор. Сегодня вечером я усну одна со своим милым песиком. Стараюсь убедить себя в том, что никто не разобьет стекла мансарды и никто не свалится на меня с потолка. Но это нисколько не помогает.

Я слышу шум на крыше!

Смотрю на свою собаку. Ей на это наплевать, как на прошлогодний снег. Я сползаю с дивана, приподнимаю голову пса, лежащего у меня в ногах. Этим его не разбудишь. К счастью, я его хорошо знаю, в противном случае можно было бы подумать, что он болен. Я решила бы, что крышелазы уже приступили к своему делу, заранее отравив моего стража. Но нет. Это нормальное состояние Тьяго: играть, лизать или просто ничего не делать — таков его девиз.

Осматриваю соседние крыши. В такую светлую ночь, должно быть, приятно прогуливаться по моей крыше. Никого. Странно… Я всматриваюсь получше. Впрочем, почтальон ведь не говорил, что это случается каждую ночь…

Снова усаживаюсь на диване.

Вот черт! Мне только что пришло в голову, что, возможно, курьеры вернутся… Они спрашивали о моем пианино. Оно им очень понравилось. Они, наверно, сейчас вернутся, чтобы украсть мой кабинетный рояль.

Смотрю в окно. Где же они? Внимательно осматриваюсь. Прищуриваю глаза, чтобы зрение было более острым. Не знаю, как я с ними со всеми справлюсь: и курьеры, и крышелазы.

Позвоню-ка своему парню. Бедняга… Он сходит сума от этих звонков. Что мне делать? На крыше полно разных силуэтов и теней… Вот это что?..

Это трубы каминов… Опасность, нависшая надо мной, слишком велика. Где моя сабля?

Я бегу в коридор. До чего же надоели эти опасности! Так не может больше продолжаться. Я отказываюсь быть беззащитной жертвой. Открываю дверь платяного шкафа. Нахожу свою саблю из вороненой стали, хватаю ее. Нельзя терять ни минуты. Достаю саблю из ножен. Хорошо заточенное лезвие блестит.

Итак?

Где же они? Где вы? Теперь посмотрим, украдут ли они мой рояль! Увидим, решатся ли они сначала ограбить квартиру, а потом заняться мной! Я насажу их на вертел одного за другим!

Яростным движением я вскидываю саблю над головой. Я сильна. Я умею защищаться, когда владею собой. Я держу рукоятку сабли обеими руками. Как хлыстом я со свистом рассекаю клинком воздух.

Фикус, который я принесла неделю назад, молчаливо смотрит на меня. И я решаю обрушиться на него.

Мой пес наблюдает за мной с изумленным видом. Он просто потрясен.

— Что с тобой? Ты, часом, не обделался?


Именно это спрашивал наш дядя, когда мы так же таращились на него. Да. Именно. Мой пес описался. Мне следовало бы запереть его в курятнике, этого пса. Чтобы он научился защищаться. Так же, как мой дядя запирал в своем курятнике меня, десятилетнюю, и двух моих сестер. Наш дядя хотел научить нас защищаться. Мы заранее всего боялись. Мой дядя всегда был удручен тем, что нас мог напугать первый встречный. Я отказывалась признать, что меня можно съесть, даже не приготовив.

Мой дядя бросал мне вызов.

— Мои куры могут сожрать вас всех троих. И у них не будет несварения! Не понадобится особых усилий, чтобы слопать таких хлюпиков!

Он потешался над нами.

— Это я проглочу твоих курочек, а не они меня! — кричала я своему дядюшке, он вывел меня из себя.

Я бы их проглотила, даже если бы мой желудок потом разорвался. Я была в этом уверена. Мои сестренки немного успокоились. Я не уступала. Дядя запер нас в курятнике со своими пятнадцатью наседками. Сестрам было страшно.

— Сильви… Сильви… Сильви…

Старшая сестренка повторяла мое имя множество раз, чтобы я что-нибудь предприняла. Бесстрашные и любопытные курицы приближались. По всей видимости, мы не внушали им никаких опасений, и они не боялись подойти. Некоторые из этих нахалок даже клюнули мою младшую сестру в икры.

Я защищалась. Отбивалась ногами. Перья летели во все стороны. В курятнике раздавалось паническое кудахтанье. Я была непреклонна. Я защищалась! Урок самозащиты, который преподал мне мой дядя, усвоен. Больше ни одна курица не посмела клюнуть ногу моей сестры. Куры не были съедены сырыми, но они больше не бегали по двору.

У моего дяди больше не было кур, но он гордился мной.


Вот что нужно было моему псу. Стажировка у моего дядюшки.

Я махала саблей над головой. Пес мне не мешал. Он не повторял тихонько моего имени, чтобы я расхрабрилась.

Лучше бы я легла спать, думал он. Да, если бы у меня была собака, достойная этого звания, именно так бы я и сделала. Легла бы спать. Если бы у меня была собака, которая охраняла бы дом, мне не нужно было бы делать это самой.


Я проверю клинок-и точность своих движений на фикусе.

Шшшух!

Клинок обрушивается на ветку растения. Срезана под ноль! Какая точность!

Второй удар.

Шшшух!

Вторая ветка!

Ветки фикуса валятся на пол одна за другой. В моей гостиной разгорелась беспощадная битва. Все ветки фикуса рассыпались по полу. Настоящая бойня!

Я поворачиваю голову.

Эй, за окном! Может, есть кандидат? Эх! Никого на горизонте? Сложнее сражаться с сильным противником! Не так ли? Посмотрите, что я сотворила с растением! Порубила в капусту! Чья очередь? Никто не предлагает себя? Ничего страшного. Я терпеливая.

Решаю снова устроиться на диване. Сабля лежит рядом на расстоянии вытянутой руки. Нужно быть тренированной, чтобы предупредить атаку. Я решаю, что время тренировки пришло. Повтор движений. За долю секунды я должна суметь схватить саблю и отразить удар.

Кладу руки на диван. Снова осматриваюсь, будто что-то подозреваю. Представляю картину: отдыхаю у себя дома, спокойная, как вдруг… Тревожный шум. В атаку!

Поворачиваю правое плечо. Моя правая рука хватает рукоять сабли. Я прыжком оказываюсь на ногах! В позиции для фехтования.

Действую быстро. Я горжусь собой. Теперь я смогу спокойно смотреть телевизор и ждать.

Мой пес даже не повел ухом. Наверное, последним усилием воли он добрался до своей велюровой подушки и плюхнулся на нее.

— Не бойся, старик. Я смогу тебя защитить.

Время идет. Телепередачи действуют, как снотворное. Мои веки тяжелеют, но я не могу сейчас заснуть. Это было бы глупо. Я сражаюсь. Мои глаза закрываются, и последнее, что они видят, — это обрубок фикуса. Поле битвы. Ох, застанут они меня врасплох…


~~~


— Эй! Эй! Эй! Это я!

Я на покатой крыше своего дома. Но как я тут оказалась? Еще раз стучу в плексигласовое стекло. Я зову своего парня. Он на кухне. Намазывает бутерброд земляничным вареньем. Он очень любит это варенье. Я всегда покупаю его, как только оно заканчивается в кухонном шкафчике. Он пьет чай и читает газету.

Мой парень опускает газету, крутит головой. Отрезает новый ломтик хлеба, делает новый бутерброд.

— Эй!!! Эй!!! Ты меня слышишь? Я на крыше! Я не могу спуститься!

Стучу по небьющемуся стеклу. Я попросила вставить бронированные стекла во все окна моей квартиры. Плексиглас, конечно, не такой звонкий, как обычное стекло, но все-таки… Странно, что мой парень ничего не слышит. Заканчивает намазывать варенье на масло, откусывает краешек и продолжает читать. Он целиком погружен в чтение и поедание бутерброда.

Снова стучу. Он услышал. Наконец-то. Кто-то стучит? Так это же я!

Что, проблемы со слухом? Ну, честное слово! Он ищет глазами, откуда стук. Ну откуда же он может идти? С крыши, конечно. Это я на крыше наделала шуму. Но мой парень ищет везде, только не там, где надо.

А именно, вверху.

Замечаю своего пса, который, лениво потягиваясь, заходит на кухню. Ну, у него-то хороший слух. Решаю его позвать. Уж он-то услышит. Это точно.

— Эй! Эй! Тьяго!

Стучу в окно. Сработало. Пес задирает голову. Он меня услышал.

Нет, ну что за болван! Он ложится на пол, чтобы лучше меня видеть. Ворочается на плиточном покрытии моей кухни. Укладывается на спину всеми лапами вверх и счастливо смотрит на меня. Хочет, чтобы я почесала ему брюхо. Какой болван… Слух у него, конечно, хороший, но мозгов ему явно не хватает. Он не понимает, что я не в комнате, что я нахожусь в трех с половиной метрах над его пастью. В трех с половиною метрах от его брюха и дрыгающихся лап.

— Голос! Голос! — командую ему.

Ладонью изображаю собачью пасть. Я лаю. Показываю ему то, что он должен сделать. Это его заинтересовало. Он увлечен моим спектаклем. Он не шевелится. Уставился на меня. Такое впечатление, что он издевается надо мной. Ему шуточки. Чувствую, что помощи мне от него не добиться.

— Дегенерат! — цежу я сквозь зубы.

Этот пес явно не был создан, чтобы облегчить мне жизнь. Я на него больше не рассчитываю. Помощь может прийти только от моего парня. Что же сделать, чтобы он меня заметил? Что сделать, чтобы он понял, откуда идет издаваемый мной шум? Он не слышит стука из-за толстого стекла… А вот цинк, наверное, будет звучать по-другому. Ночью я очень хорошо слышу, как голуби прогуливаются по жестяной крыше. Услышит ли мой парень, когда пятьдесят килограмм затопают по крыше над его головой?

Я выпрямляюсь. Топаю ногами. Топ! Топ! Топ! Получилось? Бегу к окошку. Он поднял голову! Я стучу по стеклу.

— Эй! Эй! Ты меня видишь?

Мой парень поворачивает голову! Я спасена! Я на мансарде у него над головой.

— Эй! Эй! Видишь меня?

Я повторяю все снова.

Но что же с ним происходит? Он просто остолбенел и уставился на меня. Ну, что стал? Я мельтешу за окном.

— Эй! Эй! Это я! Это Сильви! — кричу я, чтобы его оживить.

Действует, но не очень. Он медленно встает, не отрывая глаз от окна, как будто не верит своим глазам.

— Открой же мне! — кричу, чтобы вывести его из оцепенения.

Да! Удалось! Мой парень понял. Он зашевелился! Он пошел за длинной железной палкой, которой можно открыть окно. Вот окно приоткрывается. Оно образует с крышей острый угол. Я могу теперь просунуть голову. Я уже частично в своей кухне.

— Но что ты делаешь на крыше? — ошарашено спрашивает он.

— Я в ловушке. Я вылезла из бабушкиной комнаты и не смогла вернуться. Там крутой склон.

— Зачем ты вылезла на крышу?

— Пахло бутербродами.

Объясняю ему, что я поздно легла спать и не знала, что он здесь, ведь он должен был вернуться только через два дня. Когда я проснулась, пахло поджаренным хлебом. Кто-то делал тосты на кухне!

— Услышала этот запах и испугалась, тотчас же закрыла дверь бабушкиной комнаты.

Я никогда не видела моего парня с таким выражением лица. Он широко открыл рот и стоит так слишком долго. Челюсть отвисла. Мне нужно объяснить все подробнее, если я хочу, чтобы он закрыл рот.

— Кроме Тьяго, в доме никого не было! — объясняю я парню. — А тут этот запах! Я не спала всю ночь, но часам к пяти утра задремала. На рассвете внимание ослабевает. Ты ведь это знаешь!

У него такой вид, как будто он ничего не понимает. Даже кажется, что он меня впервые видит. Продолжаю говорить, чтобы вывести его из оцепенения. Ситуация довольно странная, но он должен мне помочь.

— Я подумала, что кто-то воспользовался тем, что мое внимание ослабло, и пробрался на кухню!

Ему все нужно объяснять.

— Разве это так сложно?

Да. Видимо, все-таки сложно. Он ничего не понял.

— Я знаю, что Тьяго не может делать тосты.

Ставлю точки над «i», рассказываю подробнее. Я пытаюсь удержать его глаза в створе приоткрывшегося окна. Это нелегко. У него совершенно одуревший вид.

— «Ну, на этот раз точно. Вот и до меня добрались!» — сказала я себе тогда и заперлась в комнате. Кто-то был на кухне. Ты понимаешь? Я запаниковала.

Он ничего не соображает. Его что, тостер стукнул током? Надеюсь, он не поджарил себе мозги вместе с хлебом.

— Кто-то жарил хлеб у меня на кухне!

Я начинаю нервничать.

— Ты-то знал, что это ты! А я? Я-то этого не знала! Я даже представить себе не могла, что это ты ешь бутерброды! Из комнаты я тебя не видела! Я думала, что это кто-то другой! И было от чего дрожать, не так ли? Да, меня трясло!

— …

— Я сделала все, чтобы сохранить спокойствие, понимаешь?

Никакого ответа. Я уже исчерпала весь запас объяснений. Теряю терпение. Отсутствие его реакции на нарисованную мною картину меня раздражает.

— Тебе следовало предупредить меня! — уже кричу на него. — Я искала выход, чтобы спастись. Ты напугал меня до смерти. В маленькой комнате я почувствовала себя в ловушке. Ты понимаешь? — настаиваю я.

— Я понимаю, что ты полностью свихнулась, — отвечает он на все мои объяснения.

Мы поменялись ролями.

«Сама во всем виновата», — читаю я на его лице. Это выводит меня из себя.

— Ты должен был вернуться через два дня! Как же я могла знать, что это ты? — уже озлобленно упрекаю его.

— А пойти посмотреть! — тоже озлобленно орет он на меня.

— А если бы это оказался не ты?

— А кого ты хотела бы увидеть? — вопит он.

— Ну, я не знаю. Если бы я знала, то не полезла бы на крышу!

Мой парень качает головой. Он в отчаянии от моего поведения.

Абсурдность ситуации его ничуть не забавляет. И он прав. Я и впрямь смешна. Теперь, когда он здесь, мне все представляется иначе. Хотя всего минуту назад мои рассуждения казались мне убедительными.

Немного подумав, я допускаю, что ошибалась. Я признаю свою ошибку:

— Я подумала, что какие-то типы пришли, чтобы меня схватить и ждут, пока я проснусь…

Мне самой стыдно за подобное заявление. Но это правда. Именно так я думала, когда учуяла запах тостов. Я опускаю глаза. Но мой парень продолжает сердиться. Он явно не собирается сегодня меня прощать. Он не собирается меня понимать. С него достаточно. Он выходит из кухни.


Возвратившись, он показывает мне записку, которую я положила перед дверью, прежде чем пойти спать. Там было написано: «Берите все, что хотите, только дайте мне спать. Спасибо».

— А это что такое? — кричит он.

О, нет… Я про него забыла, про этот кусочек бумаги… Стыдливо признаюсь:

— Я подумала, что если эти типы влезут в квартиру, им это понравится… И тогда у меня появится шанс остаться в живых… — бормочу я, чувствуя себя все более неловко.

— Но зачем каким-то типам залезать в твою квартиру? Что у тебя здесь есть такого интересного, чтобы люди рисковали упасть с крыши? — Он закричал на меня еще громче. Я его никогда таким не видела. Опасная ситуация. У него из-за меня нервный срыв. Ему совсем не нравится, что я нависаю над кухней, у него над головой.

— Я не знаю. Я боялась…

Начинаю плакать на крыше.

Мой парень немного успокаивается. Он вздыхает. Он уже не знает, что делать. Он смотрит на решетки, на которые я опираюсь. Эти решетки мешают мне пролезть в окно. Он смотрит на меня. Я выгляжу безобразно. Наверняка решетки впечатались в мое лицо.

— Сейчас я тебя сниму, — говорит он.

Он уходит, и я не успеваю его предупредить, что он не сможет пройти. Он не сможет открыть дверь в бабушкину комнату. А это единственный способ подняться на крышу.

Ведь я придвинула комод к двери.

Он быстро возвращается. Понял, что там что-то блокирует дверь комнаты. Он задирает ко мне голову.

— Я не могу открыть дверь, — говорит он раздраженно.

Он ждет объяснения этой новой аномалии.

— Я придвинула комод.

Он снова смотрит на меня в изумлении. Комод очень тяжелый. Рассказываю, что сначала я тихонько освободила его от книг, очень осторожно я выкладывала каждую книжку на пол. Приподняла комод. Кррр…. О, осторожно. Я остановилась. Я боялась надорваться. У меня не получилось бы поднять его бесшумно. Он был слишком тяжелый. У меня появилась идея: я сняла наволочки с подушек. Я смогла приподнять комод, чтобы подсунуть их под ножки. Одна наволочка на две комодные ножки.

— Не волнуйся, я их не порвала, — успокаиваю парня.

Я тихонько подвинула мебель. Как можно осторожнее придвинула комод к двери комнаты. Бесшумно положила все книги на место.

— Именно поэтому ты меня не услышал. Именно поэтому ты и не можешь открыть дверь, — сказала я ему.

Парень раздавлен моим объяснением.

— Что же нам сделать, чтобы я могла попасть обратно в квартиру? — рискую я поинтересоваться.

Лучше бы я не спрашивала. От этого он нервничает еще больше.

— Ты постоянно придумываешь столько сценариев, так придумай себе хоть один полезный. Ты видишь, что попасть домой теперь не так-то просто! — рычит он.

— Хватит на меня орать.

Я рыдаю.

Мой парень не очень тронут моими слезами.

— Я вызову пожарных. А что еще можно сделать?

— О нет! Только не пожарных! — умоляю его.

— А что ты предлагаешь?

Он в панике. Я тоже.

— Перестань плакать, черт побери!

— Перестань на меня орать!

Я плачу сильнее. Мы оба паникуем. В первый раз я вижу, как мой парень теряет спокойствие.

Он снова садится на кухонный стул, чтобы подумать.

— Ты можешь принести мне рубашку? — спрашиваю я, как та Козетта.

У меня не было времени одеться. Я в трусах.

А в офисы нижних этажей дома напротив уже начинают приходить первые служащие. Если они посмотрят в окно, то увидят меня на крыше здания.

Мой парень вновь исчезает.


Вот уже три часа, как я на крыше. Мой парень пошел за ножовкой по металлу. Он почти перепилил первый прут решетки. Он потеет от усилий. Много раз он повторил:

— Ну, все! С меня хватит!

В кухонной решетке четыре таких прута. Он думает, что если распилит хотя бы один, то я смогу пролезть. Солнце в зените. Парень передал мне через окно тюбик с защитным кремом. Он подал мне журнал, который валялся в туалете. Я вытянулась на цинковой крыше, чтобы не привлекать внимания офисных служащих.

Мой парень решает сделать перерыв. У него заболела левая рука.

Мне повезло. Второй прут поддался быстрее первого. Я смогла попасть на кухню около 15:30. «Этот второй прут — такое барахло», — чуть было не сказала я, когда он так быстро поддался. Но я промолчала.

«Окно без половины прутьев выглядит забавно» — тоже чуть не проронила я. Но сдержалась. Мой парень был слишком напряжен.

Я подумала, что лучше дать ему успокоится, чем сразу объяснять, почему у фикуса больше нет ни листьев, ни веток. Фикус погиб не без причины. Это и так было понятно. Он ничего у меня об этом не спросил. Просто положил стебель растения в мешок, чтобы вынести в мусорный контейнер.

Он сказал:

— Пойду подышу.

«Это тебя не очень-то освежит», — хотела я сказать ему, прежде чем он вышел. Я жарилась в горячем воздухе более четырех часов. Я ничего не сказала. После своего конгресса гениев телекоммуникаций он держался на одних нервах.


~~~


— А подарок Фреда? — спросил мой парень перед тем, как вытянуть меня на улицу этим утром.

Мой парень считал, что вчерашний день переполнил чашу терпения.

Этой ночью я спала, умиротворенная его присутствием.

Но мой парень не сомкнул глаз.

Этой ночью он переваривал вчерашний день.


Жара спадала. Послеполуденный зной пошел на убыль. Кожа на пятках совсем разбухла от воды и сморщилась на больших пальцах. Я рассматривала пену, которая ровно покрывала поверхность воды. Я долго глядела на эту белую скатерть. Ванна для меня была, как передышка, время, чтобы перевести дух. Утренняя паника, пахнувшая жареным хлебом, и долгое сидение на крыше совсем меня измотали. Я с радостью слушала тишину уходящего дня.

Ждала тебя.

Ты дышал воздухом.

А я принимала ванну.

Я лежала в ванне напротив окна. Вода отражалась в маленьких зеленых квадратиках оконного стекла. Солнечный свет, освещавший мозаику, медленно тускнел. Это было похоже на волны. У меня было ощущение, что я нахожусь где-то на Карибских островах. Ты вот-вот вернешься с подводной охоты.

Я глубоко дышала. Белая скатерть колыхалась.

Этот вечер наградил меня глотком свежего воздуха, который просачивался через открытое окно. Я погрузила голову в Карибское море. Когда я снова ее подняла, скатерть исчезла. Я едва чувствовала дуновения ветерка, который подсушивал капли на моем лице. Было душно. Уже три часа нечем дышать, потому что уже три часа, как ты вышел прогуляться. Да, уже целых три часа… Я говорила себе, что воздух Гамбурга был, возможно, удушливым, а конгресс, конечно, изматывающим.


Этим утром мой парень идет по улице решительным шагом. Он не слушает ничего из того, что я ему рассказываю. Он идет прямо к своей цели. Мой парень не пойдет окольным путем, не остановится, не будет тратить ни минуты. Он хочет прийти туда, куда, как он решил, мы должны прийти. Он не вымолвит ни слова, пока мы туда не придем.

Я, тем не менее, сегодня покладистая.

«Лучше иметь покладистый характер, чем хорошую внешность», — говорила моя мама, когда мы с сестрами действовали ей на нервы.

Я иду за ним туда, куда, по его мнению, мне необходимо идти, хотя понимаю, что это пустая трата времени.

Я иду за ним.

Мы направляемся к оружейному магазину, который находится в тридцати минутах от моего дома.

— Завтра я уезжаю на съемки. Мне это не понадобится, — сказала я своему парню, но он полон решимости отвести меня в оружейный магазин.

Это переполнило чашу его терпения. Этим утром я отдавала себе в этом отчет. В самом деле, мой парень был совершенно вне себя. Как будто он внезапно лишился здравого рассудка, будто он вдруг потерял всякое представление о действительности. Я напрасно старалась убедить его, что в ближайшие дни мне оружие не понадобится. Он все равно хотел показать мне оружейный магазин.

Что же с ним произошло, почему он так внезапно захотел всенепременно снабдить меня оружием?

— Мне это не надо, — сказала я ему четко и ясно.

— А как же подарок Фреда? — было первое, что он сказал.

И потянул меня за собой на улицу.


Когда я проснулась этим утром, он был на кухне уже довольно долго. Не промолвил ни слова. Он действительно очень плохо спал. Я не знаю, о чем он думал ночью после нашей ссоры, но вид у него был странный.

Он ничего не сказал мне за завтраком. Он пошел в душ, не проронив ни звука. Обычно, по крайней мере, он говорит:

— Я иду в душ.

Сейчас не сказал ни слова, когда я пошла в душ. Обычно, когда я говорю:

— Я иду в душ, — он, по меньшей мере, отвечает:

— Окей.

Он продолжал молчать, пока я одевалась. Ждал, пока я закончу.

Собирались в оружейный магазин. Дело было срочным. Я чувствовала это, зашнуровывая кроссовки. Когда я закончила завязывать второй шнурок, было одиннадцать часов утра. Вдруг он произнес:

— А как же подарок Фреда?

В то время как мой парень все утро экономил слова, я болтала без удержу. Я хотела заполнить пространство, ту пустоту, которая образовалась между нами. Я ему рассказала все, о чем думала все то время, пока он дышал свежим воздухом вчера вечером на протяжении девяти часов.

Но мой парень ждал от меня других слов. Я это четко поняла после вопроса: «А как же подарок Фреда?». Мой парень не хотел ничего обсуждать. Он хотел, чтобы я ответила на вопрос о подарке, который Фред преподнес мне вчера вечером.

Я закончила завязывать свой кроссовок и выпрямилась.

— Я приняла подарок Фреда, потому что это было при других, не сегодняшних обстоятельствах, — сказала я.

Не знаю, четко ли я это произнесла. У моего парня был такой вид, как будто он ничего даже не услышал. Он ждал, когда мы пойдем в оружейный магазин.

На улице я сделала еще одну попытку:

— Ты прав. Подарок Фреда был плохой идеей. Я думала, что ты бросил меня. Я растерялась, ты ведь так надолго вышел прогуляться. Фред пришел мне на помощь. Его подарок показался мне красивым. Только и всего. Ни о чем другом я не думала.

Так как никакой реакции моего парня не последовало, я попыталась защищаться.

— Хорошо… Согласна, это было глупо с моей стороны. Скажи, ситуация, в которую ты меня поставил, давала мне повод для беспокойства? Я все-таки не слабоумная!

— Довольно.

Это была вторая фраза, произнесенная им по дороге в оружейный магазин. Думаю, я предпочла бы, чтобы он вообще ничего не говорил. Его гробовое молчание сфинкса разжигало во мне желание спорить с ним. Но я этого не сделала.

— Я знаю, что была неправа. Не стоит мне постоянно об этом напоминать, — не сдержалась я.

Да.

Сколько можно напоминать мне об этом?

На четвертой улице, на которую мы свернули, я еще раз попыталась его образумить.

— Мне не нужен был подарок Фреда. Я думала, что он мне нужен. Имей в виду этот нюанс.

Бесполезно.

Слово «нюанс» не вызвало никакой реакции. Нюанс? Словно никогда ни о чем подобном не слышал и не читал.

Меня раздражала его решительная походка!

Я отнюдь не пыталась внушить, что была ни при чем во всей этой истории, но он меня не поддержал, хотя должен был бы это признать. После перепиленных прутьев на окне кухни он ушел подышать свежим воздухом до четырех часов утра! Даже когда есть необходимость в глотке свежего воздуха, разве его растягивают на девять часов?

— Ты гулял. Я принимала ванну, ждала тебя. Но после всех этих часов размокания в карибских водах я начала размышлять.

— Ах, да, когда ты размышляешь…

Эту третью свою фразу он вымолвил на пересечении улиц Вивьен и Сен-Марк.

— Когда я размышляю над чем?

Я чувствовала, что может завязаться разговор.

Третья реплика моего парня показала, что он решил не составлять больше целых фраз. Будет говорить только начало, и изворачивайся сама, как ее закончить.

Я чувствовала, что момент был неподходящий для спора. Этим утром у меня не было бы преимущества. Поэтому зашла с другой стороны:

— Возможно, я не замечала, что получила на крыше солнечный удар, пока не ударилась о потолок мансарды?

Это была шутка.

Красивая, похожая на правду, ложь.

Я рассмеялась над своей шуткой. Челюсти моего парня остались крепко сжатыми. Он решил для себя, что у нас проблемы. Я могла бы делать все, что заблагорассудится, даже кельтский танец сплясать на этой улице посреди Парижа, он не разжал бы сомкнутых губ.

Оружейный магазин приближался. Я не унималась. Рассказывала, как провела вечер без него.

— Я снова опускала голову в воды Карибского моря. Проходили часы. Дверь квартиры все не открывалась. Ты не возвращался. Ты гулял уже шесть часов. Неужели тебе так необходим был воздух, ведь на улице нечем было дышать?

Он не курит. Он не пошел за сигаретами, чтобы никогда не вернуться. Я убеждала себя в этом. Он ушел навсегда. Вот что я сказала себе в конце концов! В ванне, которая в тот момент уже не была Карибским морем. В тот момент море внезапно исчезло! Напрасно я пыталась зацепиться за кокосовую пальму, я соскальзывала под грязную скатерть мерзкой воды. Мои ступни не просто набрякли, а, казалось, начали гнить! Вот какие мысли пришли ко мне в той грязной ванне.

После своего конгресса гениев телекоммуникаций, после шока от того, в каком виде я предстала перед ним на крыше, после того, как он исцарапал руки, перепиливая решетку на окне, он, возможно, решил, что уже хватит. Он был как выжатый лимон и валился с ног от усталости. Ему необходимо было пойти подышать свежим воздухом туда, где никто не заставлял бы его пилить металл.

Я понимала, но это было несправедливо. Я не нарочно залезла на крышу! Это ты напугал меня, возвратившись, и испугал вновь, не вернувшись! Я всегда старалась делать так, как мы договаривались, а ты всегда поступал наоборот. Что было делать? Ты не взял свой телефон. Я не знала, что и думать. Ты меня бросал.

Я была в ванной. Я не могла оттуда выйти. Я оставалась там, где ты, уходя, оставил меня. Казалось, буду лежать в этой ванне всегда и умру там одна, захлебнувшись под белой скатертью. Твоя прогулка давила мне на голову, прижимала к эмалированному дну, чтобы я выпила эту чашу. Она хотела меня утопить, твоя прогулка! Я хотела вспылить, хотела заплакать. Я хотела хоть какой-нибудь реакции, все равно какой. Все равно какой реакции, только бы не выпить чашу этой грязной воды!

Я прислушивалась к себе: может, во мне зарождается какая-нибудь идея, реакция, рефлекс? Нет. Ничего. Совсем ничего. Грязная вода вокруг, и все.

Вспоминала все эти ночи, которые провела одна. Череду ночей. Это все, конечно же, меня истощило.

Я смотрела в окно. Солнце угасало. Вода становилась грязным болотом. Ты не возвращался. Думала: может, он пошел за воздухом слишком далеко и просто потерялся? Я надеялась несмотря ни на что. Не оставляй меня. Я скрестила руки перед первым глотком. Я молилась. Но ты не мог меня слышать. Ты был слишком далеко.

Я не полезу больше на крышу. Клянусь. Я найду решение, любое, но туда не пойду. Тишина ночи опускалась на болото. Второй глоток. Внешнее затишье было отражением покоя, охватившего всю меня. Мой пульс упал почти до нуля. Дыхание останавливалось, хотя жизнь еще теплилась во мне. Я была жива, но никто этого не знал.

Затишье предвещало катастрофу. Каким будет удар?


Катастрофа приближалась. Катастрофа набирала силу. Катастрофа концентрировала свою энергию. Бесполезно надеяться на спасение. У меня не хватило бы сил сопротивляться. Я хотела понять природу этого шторма, который собирался подняться, чтобы затем обрушиться на меня.

Ничего вокруг.

Тепловая изоляция. Я не чувствовала ни жары, ни холода, даже не ощущала контакта с водой, как будто меня окружала вакуумная оболочка, которая полностью изолировала меня от внешнего мира. Я целиком находилась в своих 163 сантиметрах, они вмещали меня всю. Там я укрылась, спрятавшись в самой глубине. Я лежала глубоко под поверхностью моей оболочки. Но вода просачивалась сквозь нее и понемногу накапливалась. Она уже готовила волны, которые не дали бы мне вынырнуть с глубины 163 сантиметров, где я спряталась.

За окном уже была ночь. Ночь пришла на меня посмотреть. Тишина уже не звенела, а молча наблюдала и ждала, когда я утону. Все шло к этому. Было уже слишком поздно. Я не смогла бы уже вынырнуть! Болото собиралось поглотить меня в ночи.

Вдруг зазвонил телефон.

Телефон бросил мне спасительную веревку. И я уцепилась за нее. Подтянулась вверх. В последний момент веревка вытащила меня из топи. В последний момент перед тем, как мне захлебнуться. Я пронеслась сквозь свои 163 сантиметра со скоростью молнии, чтобы соединиться с тобой.

Но это был не ты. Это был Фред.

Фред помог мне прийти в себя. Я заплакала.

— Я стукнулась головой о дверь из ванной.

Он буркнул: «Сейчас буду». Когда он вошел, я с порога сказала ему, что твое терпение лопнуло.

Те два распиленных прута решетки, чтобы достать меня с крыши, оказались для чаши твоего терпения той самой последней каплей, которой я должна была остерегаться.

Тебе надоели мои проделки. Шокировала моя сабля и мои ножи.

Ты должен был сказать мне, что решетка переполнила чашу.

Вчера я попала на крышу, потому что не ждала твоего возвращения.

Почему ты вернулся, не предупредив?

Вчера я приняла подарок Фреда, потому что ты не вернулся.

Почему ты вернулся раньше, чем ты должен был это сделать?

И вот настала глубокая ночь. Было слишком поздно. Ночью птицы перестают петь. Ухает филин. Ночью я никогда не чувствовала аромата цветов. Луна никогда меня не согревала.

Ночь — это капля в мою чашу.


Фред преподнес мне коварный подарок. Он мне сделал подарок, который накликал бы беду, если бы не ты.

Беды удалось избежать. Оставим это пока в стороне, обсудим позже?

Фред торжественно вынул подарок из футляра. Так достают драгоценности.

Это и была одна из них.

Меньше моей руки, серебристая. Она так блестела, когда Фред вынул ее из покрытого бирюзовым бархатом футляра! Я никогда не видела такой красоты. Я даже не знала, что такое существует. Там были стразы. Чудо. Фред мне это показал. Я смотрела, как завороженная. Три маленьких золоченых зуба обтекаемой формы легко скользнули в идеально облегающие гнезда.

Он вставил маленькие золоченые зубы в оправу драгоценности, которая теперь обрела всю свою мощь: способность защитить меня.

— Ты положишь его в свой карман. И никогда больше не будешь бояться, — сказал мне Фред.

Это именно та фраза, которую я всегда мечтала услышать! «Ты никогда больше не будешь бояться».

Фред протянул мне предмет.

Маленький пистолет. Оружие защиты.

Его красота заставляла почти полностью забыть о его функции.

Но моему парню не пришлись по вкусу ни накладки из серебра, ни стразы, ни золоченые зубы. Когда он вернулся в четыре часа ночи, он спросил:

— А это что за ерунда?

Я была озадачена. Его реакция мне показалась странной. Уж не ревновал ли он к этому предмету, способному меня успокоить?

Мой парень высказал мне все, что он думает по этому поводу.


Глупая я или сумасшедшая?

На это я не смогла ничего ответить.

Я не смогла решить.

Этот предмет, который я держала в руке, совсем не игрушка!

И, однако, он доставлял мне удовольствие.

Этот предмет у меня в руке был оружием.

И это меня успокаивало.

Этот предмет у меня в руке мог кого-нибудь ранить.

Но это именно то, чего я хотела: стать опасной для тех, кого я боюсь.

Этот предмет мог убить.

Об этой возможности я избегала думать.


Вновь мой парень намекал на маленькую опрометчивую девочку, которой я когда-то была.

На вопрос: «Что ты собираешься делать дальше?» — я ответила: «Подамся в разбойники».

Я ответила так потому, что все разбойники, казалось мне еще с детства, знакомы между собой. Они любят друг друга… Они, конечно, друг друга уважают… По крайней мере, они друг друга боятся… Лучше быть среди разбойников, чем среди жертв.

Сейчас-то я понимаю, что не все бандиты знакомы между собой. Я знаю, что им наплевать друг на друга. И это хуже всего.


Фред подарил мне то, что помешает мне забыть свои страхи.

Я не все учла.

Подарок был ловушкой. Ловушка была «прямо под носом», сказал мне мой парень.

Бесконечное ожидание нападения застило мне глаза. Сцены, порожденные моим больным воображением, были такими достоверными! Почти реальностью. Воплощение в жизнь казалось вопросом нескольких дней, часов, иногда минут.

О чем же я не подумала?

Что я сама могу стать нападающей стороной. Я никогда не думала, что можно превратить страх в насилие. Никогда не позволила бы себе мучить других. Я была уже не в том возрасте, чтобы получать удовольствие от приступов ярости.

Несмотря на свой шикарный, изящный вид и миниатюрный размер, этот предмет мог безжалостно проливать кровь.

Я могла бы действительно совершить непоправимое этим предметом, приносящим несчастье?

Он такой красивый…

Случалось же мне растеряться, света белого не видеть?

Я должна решительно вырвать страх из своей груди. Изо всех сил вырвать тревогу из своей головы, так плохо устроенной. Раньше я делала все наоборот. Изо всех сил погружалась в тревогу. Восхождение. Вот чем был подарок Фреда. Восхождением к вершине ненужного насилия.

А я, надо же, обрадовалась при виде этого подарка.


— Зачем идти полчаса в магазин, в котором продается только оружие, — попыталась я урезонить своего парня.

Если бы я могла хоть пять минут видеть вещи, как они есть, если бы мой мозг не был совершенно парализован! Я должна смотреть действительности в лицо.

Должна научиться видеть предметы без прикрас.

Тогда, например, купила бы ружье или пистолет и увидела бы ужасную сущность предмета в его настоящем обличье.

Этот же был переодет в вечернее платье. Его разукрасили, чтобы он был не похож на себя.

Я искала другую правду, извиняющую меня.

Я не нашла.

Он был прав.

Я делала вид, что не понимаю, что на самом деле представляет собой это драгоценное «украшение».

Что я буду делать, если однажды какой-нибудь человек рухнет у моих ног, пронзенный моим золоченым зубом? Его падение было бы его последним движением.

Вот что бы я тогда делала?

Все становилось таким смутным…

Кто мой враг? Как он выглядит? Какой у него характер? Как его зовут?

Я действительно ждала, что он явится? Или это все игра воображения?

Послушать моего парня, так я ждала только его. Моего врага.

Нет! Пытаюсь защищаться под ударом обвинений.

Я его не ждала!

Но я его опасалась!

Я никогда не хотела встретиться с ним!

А что, если всю свою жизнь я дрожала из-за пустяков, пустых фантазий?

Страх стал моей религией. Я не могла осознать, что все это было только плодом разыгравшегося воображения.

Действительно ли я ждала?

А если никто не придет?

Я была не в себе.

Единственное, чего я не боюсь и чего мне на самом деле стоило бы опасаться, — это самой себя.

Мой парень предложил мне оставить оружие. Но выбор был между ним и оружием.

Я согласилась. Я выбрала его.

Он сам вернет этому чертову Фреду его пистолет.

«Сталь и печаль» — так назывался оружейный магазин. Ошеломленная, я стою перед вывеской.

— Сталь и печаль, — произносит мой парень.

Витрина поражает.

Жилеты с кучей карманов. Жилеты для охотников с ушками для патронов. У них никогда не будет проблем с перезарядкой.

Все под рукой.

Мы толкаем дверь магазина.

Десятки стволов. Черных, каштановых. Длинные ружья, запертые на висячий замок, стоят в шкафу за головой продавца.

«И не стыдно выставлять на полках столько насилия?» — так и хотелось мне спросить.

Я опустила глаза на стеклянный прилавок.

Пистолеты вороненой стали. Пистолеты хромированные. Глушители, которые я видела сотни раз в телесериалах.

Так их, значит, покупают в подобных магазинах.

Продавец — очень улыбчивый мужчина.

— Чего бы вам хотелось?

Я никогда не думала, что однажды мне может что-либо понадобиться в магазине подобного рода.

Я не знаю, «чего бы мне хотелось».

Мне бы «хотелось» мира.

Мне бы «хотелось» покоя. Я разглядываю все это оружие, которое ну никак не напоминает «украшение», подаренное Фредом.

Все это оружие напоминало о том, для чего оно и предназначено: об убийстве.

Мой парень и я как будто онемели.

Уйдем отсюда? — взглядом спрашиваю его.

Его ответ, кажется, понятен: мы должны идти до конца, как я решил.

Прошло несколько минут, пока мы снова не обрели дар речи. Продавец «стволов и клинков» жаждет узнать, какой товар нас интересует.

Мой парень первым приходит в себя.

— Мы бы хотели заменитель меня для этой молодой дамы.

Нет нужды говорить, что продавец ровным счетом ничего не понял.

Сбитый с толку, он разглядывает нас.

— У вас есть ружье длиной метр восемьдесят семь и весом 78 килограммов? Можно и без волос.

Продавец ошарашен, но все же меньше меня самой.

Мне стыдно за то, что сейчас сказанул мой парень.

Глупо улыбаюсь продавцу, пытаясь представить все, как шутку.

Но продавец не понимает такого юмора.

Он решает забыть о моем парне и переключается на меня.

Несколько секунд переминаюсь с ноги на ногу, прежде чем сказать:

— Мне нужно что-нибудь для самозащиты. Такое, что не убивало бы, но пугало.

Продавец очень осторожен. Перед ним — подозрительный тип с малопонятными шутками и полная идиотка, которая только что одной фразой объявила об этом.

Кто эта балда, которая хочет наводить страх тем, чем нельзя убить?

— Это зависит от того, кого вы хотите напугать, — отвечает он.

Торг не клеится.

Кого я хочу напугать? Злодеев я хочу напугать. Тени, крышелазов, призраков на крыше моей квартиры, которых рисует мое воображение. Тех, кто хуже волков. Рыб. Снег. Ночь. Нет. Я не могу сказать этого продавцу.

— Я хотела бы напугать того, кто хочет напасть на меня, — сказала я, в конце концов.

Продавец улыбается. Теперь он понимает.

— Вы хотите надежную защиту?

Я киваю головой.

— Тут нет тридцати шести решений. Негодяи, маньяки, которые нападают на симпатичных девчонок, ничего не боятся. Напугать их может только то оружие, что убивает.

Он говорит это, покачивая головой. Он сожалеет, что приходится быть откровенным, но это — сущая правда.

Я смотрю на своего парня. Он не позволяет выбить себя из колеи.

— Если все о себе рассказать, можно и в тюрьму загреметь. Короче, что у вас найдется наиболее действенное для молодой женщины, которой страшно по ночам? — сухо спрашивает он.

Продавцу не нравится мой парень. Достаточно одного его тона.

Продавец крутит головой по сторонам. Пока не видит. Что-нибудь действенное, но не смертельное… Нет. Он напрасно ищет. Он даже не представляет, что бы это могло быть. Мой парень все решил. Он не добавит больше ни слова. Его вопрос ему самому кажется понятным. Он ждет ответа. Как долго его можно ждать? Моему парню все равно. У него полно времени. Он хочет знать, что окажется наиболее действенным, чтобы никогда ненавистной ноги этого ублюдка Фреда больше не было в нашей квартире.

Я жду, чтобы кто-нибудь из них нашел ответ.

Продавец проигрывает. Он ломается первым. Говорит немного устало:

— Есть электрические дубинки…

Показывает кивком головы в направлении черных предметов на витрине. Одним движением подбородка указывает нам, где это можно посмотреть. Сам же он и шага не сделает ради такой ерунды.

Мой друг не двигается с места и не произносит ни звука. Будто играет в молчанку. Ему не нравится, когда его принимают за идиота. Хватит, его приняли за идиота вчера, и сегодня утром это не повторится. Он ждет более подробной информации об электрических дубинках.

— Это телескопическое оружие, которое бьет током. Напряжение довольно высокое. Применять их не слишком просто. Если нападающий в толстой куртке, дубинка теряет свою эффективность.

— Не пойдет.

— Слезоточивые гранаты…

— Нет.

Это уже сказала я.

Я слышала, что в большинстве случаев злоумышленники сами используют гранату против жертвы. Отбирают и опорожняют гранату в пищевод бедолаги, который затем едва может дышать.

Есть складные ножи. Нет. Не успею воспользоваться. Я предпочла бы что-нибудь, что удержало бы злодея на расстоянии.

— Купите себе собаку, — говорит продавец, он уже не знает, что еще нам предложить.

Я не говорю продавцу о своей собаке. Это я воспитала свою собаку. Она боится даже улиток.

Продавец, похоже, исчерпал свою фантазию. Мы отказываемся уходить со смертоносным оружием. Однако он осмеливается на последнюю попытку.

— А вы уверены, что не хотите маленький пистолет для защиты?

«Нет» моего парня обрушивается на него, как нож гильотины. Продавец отступает. Спорить не о чем.

Затем следует бесконечное перечисление. Дробовый пистолет, ружье с крупной солью — можно «подсолить» злодея, пистолет с резиновыми пулями.

— Это причиняет боль, но если у типа, напавшего на вас, будет настоящее оружие, то он может выстрелить в ответ, пока не поймет, что ваши пули не ранят.

Мне хотелось сказать: «Это неважно, лишь бы я не страдала». Промолчала. Не хочу еще больше раздражать своего парня.

Никаких пистолетов с резиновыми пулями.

Решение найти сложно. Убить или быть убитой… Что делать? Я хочу избавиться от врага. Но я не хочу никого уничтожать.

Мы уже собирались уходить, когда у продавца в последнюю секунду появилась идея. Я буду обижаться на него за это до конца жизни.

— А если свисток?

Я, должно быть, его плохо поняла.

— Простите, что? — переспрашиваю.

— Свисток! — повторяет этот кретин.

Продавец объясняет, что пронзительный свист всегда застает нападающего врасплох, и это дает жертве несколько секунд для того, чтобы скрыться.

Это казалось глупым, но ему были известны подобные случаи. Многие женщины пользовались этим способом.

Челюсти моего парня разжимаются. Он улыбается. Свисток. Это именно то, что мне нужно.

Двенадцать евро за свисток. Очень красивый свисток. Продавец кладет его в красивую коробочку. Мы возвращаемся домой с моим оружием самозащиты. Вещь, призванная обеспечить мою безопасность. Мой защитник лежит в картонной коробочке. Свисток.

Обратный путь дает мне время поразмыслить.

Нелепо. Моя нелепая проблема порождает нелепое решение. Таково мое ощущение. Я надеялась обрести покой. Я мечтала о чудо-решении. О решении, которое позволило бы мне даже не встречаться с моим врагом.

И вот у меня свисток.

Теперь мой парень идет веселым шагом. Хуже всего то, что погода хорошая. Солнечная, ни облачка. Погода тоже решила выставить меня напоказ. Я буду полной дурой среди бела дня, при ярком свете солнца. Погода не соизволила быть деликатной и одеться в серое. Никакой ширмы, чтобы прикрыть мою посредственность. Ни дождичка, чтобы смыть эту картинку врожденного идиотства. Сверкающее солнце выставляет меня напоказ, высвечивая малейшие детали и мельчайшие недостатки.

Мой парень доволен таким исходом дела. У него как гора с плеч свалилась, но на меня, наоборот, она навалилась. Глупость въелась в меня глубже, чем когда бы то ни было. Она была просто написана у меня на лбу.

Спросят, что я приобрела как оружие самозащиты?

— Свисток.

Какой стыд!

Мой парень искал себе замену. Он не хотел быть заменой подарку Фреда. Он нашел себе замену в предмете, находящемся в картонной коробочке: в свистке.

Это все, чего я заслуживаю.


Я никогда не достану свисток из его коробочки.


~~~


Едва я ступила на плиточный пол кухни, мой пес засеменил за мной следом. По его морде будущего мученика, по зажатому между лап хвосту, по манере замирать, пристально глядя на меня, я догадываюсь, что этой ночью была сделана какая-то глупость.

Быстрый взгляд вокруг.

Все на месте.

Пристально смотрю на пса. Он не шевелится ни на йоту. У него такой же вид, как в дни его проказ. Я пронзаю его взглядом. Случилось нечто серьезное. Что же он мог натворить?

Я прохожу внутрь. Как детектив на месте преступления, медленно осматриваю кухню в поисках улик. На кухне чисто… Все в порядке… Ничего не поломано. Что же он натворил? Где? И как?

В конце концов я ведь замечу это.

Так, фильтры для кофе закончились. Тем хуже. Кофе сегодня утром не будет. К тому же не осталось витамина С. Я положила упаковку в свой красный чемодан. Тем хуже. На рабочем столе — забытая тарелка с камамбером. Оля-ля! Сегодня все не так, говорю я себе, глядя на растекшийся сыр. Я, способная объедаться камамбером в любое время дня и ночи, сейчас не могу к нему даже притронуться, так он мне отвратителен. У меня гастрит или пищевое отравление. Я сама себе ставлю диагноз. Заболела накануне съемок?

Однако нужно что-нибудь проглотить. Не могу же я поехать на вокзал, провести три с половиной часа в поезде до Экс-ле-Бэна и пойти с пустым желудком на последнюю примерку костюмов. Я свалюсь раньше.

Проглочу кусочек хлеба, и этого хватит.

Ну, наконец-то! Я обнаруживаю проделку своей собаки! Я понимаю, что вытворил этот гнусный пес! Эта грязная собака сожрала мой хлеб!

В итоге я истощена с самого утра. Я должна уезжать, в то время как мой парень только что вернулся. Я прожила ужасную неделю. Не спала ночами, а днем ходила сонная. Моя собака боязливей меня. У меня есть свисток вместо оружия. У меня нет витамина. Я не могу приготовить кофе. У меня болит живот. Я чувствую себя слабой. И, вдобавок ко всему, у меня нет хлеба!

Устремляю свой суровый взор на пса. Пока я ничего не замечала, он держался пристыжено… Теперь его поведение меняется. Вот он уже невинно смотрит на меня, как будто не сделал ничего плохого. Этот пес считает меня балдой.

— Не нужно принимать этот вид побитой собаки! — кричу ему прямо в нос. — Чего тебе не достает, так это хорошего шлепка старой туфлей по заднице!

Этой гнусной собачонке удивительно везет. Я босиком. Я никогда не ношу домашних тапок.

— Этого проклятого пса придумали, чтобы портить мне жизнь, — ворчу я.

Беспомощно кружу по кухне. Что же можно проглотить?

Ничего.

Открываю шкафчики. Немного риса. Остатки рагу из бобов. Спагетти в изобилии. Ничего для легкого завтрака. Ни одной печенюжки. Ни одного сухаря. Ни кусочка хлеба! Ни кусочка хлеба! Ни кусочка хлеба!

Хлеб, где-то же он должен был быть! Я ведь его покупала! Специально купила его себе для завтрака! А не для этой собачины!

Кто сказал, что собака — лучший друг человека?

И вот я уже на грани нервного срыва, едва встав с постели.

— Это из-за тебя все так плохо! Твой корм весит тонны. Ты не имеешь права испражняться в городе. Я должна убирать за тобой дерьмо круглый год. Я обхожу квартал трижды в день, чтобы ты мог пописать на то, что найдешь! Ты полчаса не можешь побыть один. Я вынуждена везде таскать тебя за собой. Сам ты ходить не умеешь. Ты отрываешь мне руку, как только мы выходим за порог квартиры. Я сгораю от стыда в ресторане, потому что, как только ты наешься под столом, ты все время пукаешь. Твой врач берет за визит вдвое дороже моего. Ты не охраняешь дом. Это я обязана тебя успокаивать! Это из-за тебя меня вчера почти бросили! А теперь ты воруешь мой хлеб? Мне следовало бы сожрать весь твой корм! Ты мой злейший враг! Убирайся! Убирайся! — ору я ему в морду.

Мой пес по-прежнему не шевелится. Он смотрит на меня взглядом копченой сардины. Он отказывается уходить. Наоборот! Он усаживается на плитку пола. Он вступает во владение моей кухней.

«Если один из нас двоих кто-то должен уйти, так это ты», — говорит он мне всем своим видом.

— Убирайся! — кричу я на него.

Я не хочу больше ни секунды видеть его.

— А почему ты так кричишь? С кем ты разговариваешь? — спрашивает мой парень, входя с взъерошенными волосами.

— С собакой! Хлеба больше нет. Тьяго его весь сожрал.

Объявляю ему эту новость. Я надеюсь, что мой парень отругает собаку. Я надеюсь, что мой парень вернет мне первенство на кухне. Но он только смеется.

— Ты вообще соображаешь? Он встал на стул, чтобы стянуть хлеб!

Я настаиваю.

— Ну, хорошо. Что ты хочешь… Это ведь собака.

Мой парень никогда никого не ругает. Только меня. Он понимает все и всех. Кроме меня. Я никогда ни о ком ничего не могу сказать плохого моему парню, который всем всегда находит оправдание. Только не мне.

Мой пес хочет положить голову на колени моему парню. Какая отвратительная сцена! Мой парень утешает моего хорошо поевшего пса. Мой пес присвоил себе кухню. Теперь он собирается присвоить себе моего парня!

Мой парень поворачивается. Он достает картонную коробку с верхней полки. Сухой завтрак. Он будет есть сухие и сладкие кукурузные хлопья. Он насыплет сухую смесь в большую чашку. Немного молока. Получится что-то вроде теста, абы наполнить желудок. Ему действительно не нужен хлеб. Только моей собаке он был нужен! Какая отвратительная собачонка…

— Ты хочешь? — спрашивает он меня.

— Нет. Спасибо. Я пойду приму душ.

— Окей.

Бывают дни, когда не хватает терпения…

Вода течет по моему лицу. Я медленно прихожу в себя от этого предательства. Мой желудок урчит. Мягкость шампуня меня успокаивает. В то время, пока мой парень гладит голову моего пса, я шампунем массирую свою.

Уже 10:45. А поезд в Экс-ле-Бэн отправляется с Лионского вокзала в полдень.

Мой парень решил съесть всю коробку хлопьев. Он еще не закончил. Вот уже полчаса я нахожусь в ванной комнате. Вот уже полчаса он ест разбухшие хлопья.

Много раз бросаю взгляд на часы, висящие на кухне. Передвигаюсь по квартире все быстрее и быстрее, давая понять моему парню, что пора уже прекратить жевать и гладить голову пса. Пора уже двигаться.

— Я ничего не забыла? — спрашиваю я, чтобы напомнить ему о том, что отъезд неизбежен.

— Не думаю. В том чемодане, который ты так натолкала, должно быть все необходимое.

Он проглатывает еще одну ложку хлопьев.

Я не отвечаю, потому что он прав. В моем чемодане есть все, что мне нужно. Спрашиваю себя, что же он так долго жует. Эту кашу можно было бы даже выпить. Кукурузные хлопья плавают в уже сером молоке.

— Тебе нужно торопиться, — говорю ему.

Мой парень добавляет еще хлопьев в свою большую чашку!

— Мы опоздаем!

Я нервничаю.

Вынуждена была повторять, что я не люблю бежать. Мне пришлось сказать множество раз, что пора уже выходить, чтобы мы наконец-то вышли!

Мы вышли слишком поздно!


Я бегу по Лионскому вокзалу. Если бы мои легкие позволяли, я бежала бы, выкрикивая, что мой парень — тугодум! Поезд в Экс-ле-Бэн отправляется через четыре минуты. Место, которое мне забронировали, находится в вагоне, ожидающем меня на другом конце перрона.

Мой парень меня не провожал. Эвакуатор забрал наш автомобиль на штрафную стоянку.

— Что мне делать?

Я паниковала. Я сердилась на своего парня. Таксисты отказывались меня везти из-за собаки. Из-за собаки я не могла поехать на метро. Перевозить собаку нужно обязательно в сумке. Но мой пес весит 37 кг.

— Это же надо! Почему ты плохо припарковал машину? — упрекнула я парня.

— Потому что не было места.

— Теперь она на штрафной стоянке!

Что мне было делать? Я попросила его найти решение. Он где-то слышал о такси, которое перевозит собак. У моего парня дар: он всегда находит решение, но только в последнюю минуту.

Прибыла машина. Шофер улыбнулся, увидев Тьяго. Похвалил его шерсть. У меня появилось желание подарить ему пса. Этого подонка, укутанного в бархат.

Перед тем как сесть в такси, я бросила недобрый взгляд на своего парня. Попрощалась с ним оскорбленным взглядом и голосом, полным упрека. Он сказал мне что-то миленькое в тот момент, когда я захлопывала дверцу.

Он мне сказал «черт побери».

Это доставило мне удовольствие.


У меня осталось только четыре минуты.

Я вбегаю, запыхавшись, в вагон № 13. Тьяго возбужден. Некоторые пассажиры смотрят на моего пса с нежностью. Они любят собак. Другие смотрят с неприязнью. Они ненавидят шерсть, собачий корм и высунутые языки. Они спрашивают себя, почему животным разрешено ездить в поездах. По моему мнению, об этом просто еще не подумали. Подумали только о том, что для животного нужно покупать билет второго класса. О полном запрете еще не подумали.

Для моего пса и меня забронировано отдельное место. Тьяго может лежать у моих ног. Я думаю, что нам все равно придется путешествовать в тамбуре. Он будет еще пукать. Чем меньше пространство, тем больше этого счастья. Как только собака съест что-нибудь, кроме своего корма, запах становится ужасным.

А этой ночью он съел целый багет.

Пассажиры вагона не обрадуются зловонию, исходящему от моего животного.


Жози, актриса, которая будет сниматься в фильме вместе со мной, уже устроилась в вагоне. Мы неуверенно поздоровались. Жози улыбчивая. Я успокоилась, увидев ее. Понемногу прихожу в себя. Тревога перед съемками часто утихает по мере появления других актеров.

Жози приглашает меня устроиться рядом с ней. Она сидит в середине вагона за столиком с четырьмя креслами, расположенными друг напротив друга.

— Я бы не против, но я с собакой.

Объясняю ей, что мне, по-видимому, придется ехать в тамбуре. Мне неловко представлять нас с Тьяго в таком свете, но я боюсь, что если останусь, то она и сама заметит размах бедствия.

Жози — актриса, которой я давно восхищаюсь. Раньше встречалась с ней только на репетициях. Актриса не затмила в ней женщину, вскоре замечаю я.

Жози смеется.

— Твой пес пукает?

Это ее забавляет.

У Жози есть дар сглаживать любую ситуацию. Я еще удостоверюсь в этом позднее.

— Во всяком случае, он очень красив, — говорит она.

Жози делает мне знак, я могу садиться.


Полдень.

В динамиках раздается голос кондуктора, он объясняет, что мы едем в скоростном поезде, который везет нас именно туда, куда мы решили поехать. Он говорит нам, что если мы забыли прокомпостировать наши билеты, мы должны подойти к нему. Он желает нам хорошего путешествия. «Компания пассажирских перевозок и ее персонал» заступают на дежурство. «Компания пассажирских перевозок и ее персонал» информируют нас, что мы можем пойти в бар для некурящих, поесть размороженных сэндвичей, салатов в пластиковых упаковках, выпить растворимого кофе и купить старые журналы. У нас есть возможность оплатить все это пластиковой кредитной карточкой, стоимость от пяти евро.

Жози хватает свою сумку. Она достает сэндвичи и кладет их на стол.

— Я сама приготовила сэндвичи. Здешние треугольные я не люблю, — говорит она, вынимая из сумки большие пакеты из алюминиевой фольги.

Хорошее настроение Жози располагает к общению. Я чувствую, что мои нервы успокаиваются. Разворачиваю громадные сэндвичи, которые она приготовила этим утром, прежде чем поехать на вокзал. Их шесть. Жози ведь не приготовила шесть сэндвичей для себя одной? Я натягиваю поводок Тьяго: он охотно вскарабкался бы на стол, чтобы все это проглотить.

— Мой муж — обжора-американец, — оправдывается Жози, как будто она услышала то, о чем я подумала.

Я тотчас же сгоняю своего пса с кресла, как только понимаю, что к нам присоединится еще один человек.

Сэндвич с мясом. Сэндвич с пастромой. Американский сэндвич с жареной картошкой. Сэндвич еще с чем-то… Мой пустой желудок сходит с ума от всех этих сэндвичей, которые предназначены не для него.

Я пойду в вагон-ресторан. Я проглотила бы любой треугольный размороженный сэндвич. Этот неуемный аппетит подтверждает догадку о возможной болезни.

Запах сэндвичей буквально пытает мой желудок, который начинает издавать звуки. Вот кто требует сэндвич у Жози! Вот кто попрошайничает! Пойду скорее куплю что-либо для своего невежливого желудка. Бедняга. Со вчерашнего вечера он ничего не видел. В нем ничего не было. И благодаря кому? Благодаря моей собаке. Сегодня я понимаю, что после «спасибо», когда благодарность искренняя, нужно говорить «мама». А когда это наоборот, нужно говорить «моя собака».


Жози предлагает мне один из своих сэндвичей. Этому, наверное, немного поспособствовал мой желудок. Теперь он заурчал еще сильнее. Он почти ответил вместо меня. Я беру сэндвич. Я делаю все возможное, чтобы кушать его прилично. Один кусочек за другим…

Мы разговариваем с набитыми ртами. Это так вкусно!

К нам подсаживается какая-то дама, путешествующая в этом же вагоне. Она подошла выказать Жози свое восхищение. Она начинает самой худшей из фраз:

— Я «позволю себе» отнять у вас секунду.

Эту формулировку следовало бы запретить! Как только кто-либо начинает словами: «Позволю себе… Я позволил себе…» — можно быть уверенным, что продолжение будет неприятным. Эта ложная предупредительность была придумана для того, чтобы тот, кому докучают, был обязан согласиться, не упираясь из-за опаски выглядеть мерзавцем.

«Я позволю себе вам докучать». Ну что это такое?

«Я позволил себе дать твой номер телефона своей подружке. Это тебя не смущает?»

Что ответить на такое заявление?

Почему он не спросил раньше? Тот, кто себе «позволяет», не спросил раньше потому, что он знал ответ. Тот, кто себе «позволяет», позволил себе, потому что он знал, что ответ будет отрицательным.

Таким образом, эту формулировку придумали, чтобы не получить отказ. Придумали эту формулировку, чтобы прижать людей к стенке. Поставить перед свершившимся фактом. А преподносится это как вежливость. «Позволю себе заставить меня подождать пару минут». «Позволю себе осточертеть вам». Я никогда не слышала, чтобы сказали: «Позволю себе оставить вас в покое».


Женщина, которая «позволяет себе» докучать Жози, пусть всего лишь минутку, позволяет себе это потому, что у нее есть причина: она фанатка Жози. Она идентифицирует себя с Жози. Ее произвол имеет обоснование.

Что еще хуже, она добавляет:

— Обычно я этого никогда не делаю.

Этой репликой она нам объявляет, что это исключительный случай, и она намерена долго наслаждаться этой редкой минутой.

Она никогда не спросит у Жози: «Я вам не мешаю? У вас сэндвич во рту. Может, вы предпочитаете его спокойно доесть? Я подойду позже?»

Нет.

Жози изо всех сил старается проглотить кусок хлеба, который комом стал у нее в глотке.

Та, что позволила себе надоедать минутку, просидела перед Жози двадцать минут. Она сказала ей, что они очень похожи. Эти слова помогли Жози избавиться от оков вежливости. Поняв, что дама засидится надолго, Жози начала спокойно дожевывать свой сэндвич.

Путешественница попросила автограф. Она не преподнесла это так, будто берет его для подруги или для сына. Она брала для себя.

Путешественница позволила себе рассказать всю свою жизнь. Она позволила себе взять интервью у Жози. Путешественница, не обижаясь, выслушала ее ответы, наполненные плохо прожеванной пищей. Жози подписала ей листок. Жози отвечала путешественнице очень вежливо. Не переставая кушать.

Я тоже подписала. Дама знала меня «в лицо». Не я ли получила премию «Сезар»? Да, это была я.


Прибывают остальные члены съемочной команды. Другие актеры подходят с нами поздороваться. Мы знакомимся друг с другом. Мы не все едем в одном вагоне. Назначаем встречу в вагоне-ресторане. Выпьем вместе кофе.

За обширным окном бара пейзаж пробегает со скоростью 200 км в час. Тяжесть из моего желудка ушла не совсем. Я пытаюсь сосредоточиться на разговорах. Уже не голод мучает мой желудок. Сэндвич, который дала мне Жози, заполнил пустоту.

— Ты немного знаешь Савойю? — спрашивает меня Оливье.

— В субботу вечером поужинаем в Лионе? — предлагает Марк.

Брюнет с сумрачным лицом держится позади нашей группы. Он устроился на заднем плане между головами Оливье и Марка. Когда я разговариваю с двумя парнями, лицо мрачного человека находится как бы в прорези прицела. Возможно, он за мной следит.

— Сильви, ты покажешь нам симпатичные ресторанчики и приятные кафе? Ты ведь родом из Лиона?

Я едва расслышала заданный Марком вопрос. Мрачный тип не сдвинулся ни на миллиметр. Это смущает меня. Чувствую себя, как под пристальным наблюдением.

— Там ведь полно хороших небольших ресторанчиков, да?

— А? Ах… Да…

Возвращаюсь к разговору. Приятные кафе? Симпатичные ресторанчики? Я их не знаю. Я не живу в Лионе уже десять лет. Я переехала в Париж после окончания школы. Мне было 18 лет. Только после школы я начала интересоваться приятными кафе и симпатичными ресторанчиками. А до этого каждое утро ходила в школу к 8 часам. Я буквально падала от домашних заданий, уроков и контрольных работ. Нет, я ничего не могу им показать. Грустно об этом говорить, но я ничего не могу им показать.

— Я попрошу одну из своих сестер, оставшуюся в Лионе. Она уже более десяти лет интересуется кафе, ресторанами и всеми приятными местами. Моя старшая сестра живет в старой части Лиона. Надо перейти одну из двух рек. Надо перейти Сону. Старый Лион — один из самых очаровательных кварталов города.

Мрачный тип пошевелился! Он скрестил руки. Он продолжает пристально на меня смотреть. В чем дело? Он прислушивается к нашему разговору с Оливье и Марком. Я его знаю? Бросаю взгляд в его сторону. Нет. Его лицо мне ни о чем не говорит.

Возвращаюсь к своему рассказу о Лионе.

— Конечно же, там есть приятные кафе и рестораны, в которых мы можем посидеть в субботу вечером, — говорю я.

Оливье заинтересовался.

— Старый Лион?

Слово «старый» его интригует. В «старом» он видит обещание живописности. Своеобразия. Рестораны, в которых он мог бы поужинать, расположены прямо напротив кукольного театра.

— Старый Лион, это где?

Он протягивает мне свой путеводитель по Лиону, открытый на карте города. Я тыкаю в план пальцем. Поднимаю глаза и замечаю, что мрачный тип исчез. Это хорошо, он действовал мне на нервы.

Короче говоря…

Старый Лион находится за Соной, за полуостровом. Полуостров — это и есть центр города. Полуостров — это кусок Лиона между двух рек: Роной и Соной.

В 1986 году папа римский должен был приехать в Лион. Все боялись приезда папы. Ходили слухи. Нострадамус предсказал: «Когда наместник Бога окажется между двух рек, приблизится конец света». Между двух рек — это в Лионе! Никто не хотел конца света. Но все хотели, чтобы папа римский приехал.

Ух.

Папа римский приехал в Лион, но ту часть города меж двух рек обогнул: он решил не искушать дьявола. Папа остановился в квартале Круа-Русс. Он посетил амфитеатр Трех Галлий, руины галло-римского театра.

Учась в школе, мы почти каждый год бывали там. Если хорошо приглядеться к каменным ступенькам, то можно понять, что они служили сиденьями. Сцены для артистов не было. Внизу, где ступеньки заканчивались, была круглая арена. Именно там показывали зрелище.

Один из школьных учителей нам объяснил, что в древности не было такого количества спектаклей для детей. И не актеры играли в спектаклях в этом театре без крыши. Это были мученики.

В амфитеатре Трех Галлий есть мемориальная доска, на которой указано, что здесь умерла святая Бландина. Лучшим зрелищем этого театра были пытки Бландины, погибшей в 177 году.

— Странно, что папе римскому нравятся подобные зрелища, — удивилась я тогда.

Выбрали маленькую лионскую девочку, чтобы она поцеловала папу римского. Теперь людей уже не мучили. Их выбирали, чтобы они целовали.


Мрачный тип вернулся! Он встал на то же самое место. Та же самая поза. Он вновь скрестил руки! Он вновь пристально на меня смотрит. Прищуривает глаза, как это делают близорукие люди. Его взгляд настойчив. В конце концов, это становится невыносимым! Если он плохо видит, пусть наденет очки! Нельзя пялиться на людей с такой настойчивостью!

Я решаю больше его не игнорировать. Я открыто смотрю на него. Показываю ему, что он может прекратить, так как я его уже увидела. Мое послание пропущено. Человек продолжает на меня глазеть. Он пересаживается! Он направляется в мою сторону. Он раскалывает нашу группу. Он внушает панический ужас. Он идет прямо ко мне. Он мне что-то говорит таким тихим голосом, что я ничего не слышу. Он протягивает мне руку для пожатия. По этому жесту я понимаю, что он, должно быть, произнес слово «здравствуйте».

— Меня зовут П.

У меня что-то с ушами или этот парень говорит беззвучно?

— Как? — переспрашиваю я.

Мрачный тип действительно очень суров и таинственен. Он повторяет мне фразу. Опять беззвучно.

— Мне жаль, но я ничего не слышу. Из-за шума поезда, — вынуждена была я сказать, чтобы он говорил громче.

Это ему неприятно. Вижу это по тому, как он вздохнул перед тем, как ответить. Я понимаю, что вся его таинственность растает, если он раскроется. С другой стороны, так как я ничего не слышу, то и разговор наш рискует закончиться очень быстро. В конце концов, я услышала, что его зовут Паоло.

Паоло — актер, который будет сниматься с нами 5 дней. Я немного успокаиваюсь. Это не сумасшедший. Это будущий партнер по актерской игре.

Паоло наклоняется к моему уху и почти шепчет. Меня раздражает эта навязанная близость. А все из-за того, что мрачный тип не потрудился говорить громче.

Остальные удалились. Они что-то обсуждают. Они говорят в звуковом диапазоне, великолепно подходящем для моих барабанных перепонок. Они смеются. Они знакомятся в хорошем настроении. А я остаюсь в неловкой ситуации с таинственным незнакомцем.

— Ты из Лиона? Не так ли?… в Лион, — нашептывает он мне.

Я заставляю его повторить.

Он жужжит громче.

Мне кажется, что я услышала, что он недавно переехал жить в Лион. Я понимаю, почему он направился прямо ко мне. Он учуял запах фрикаделек и горячих сосисок.

Внезапно я вспоминаю, что Лион — это город. Кроме моей семьи там живут еще и другие люди. Мне достаточно встретить лионца, чтобы понять, что я уже не жительница Лиона. Лионец делает меня настоящей парижанкой. В конце концов, я так мало знаю о своем городе детства!

— Вот кто должен знать приятные кафе и симпатичные ресторанчики, — говорю я в сторону Оливье, чтобы он вернулся.

Мрачный тип не интересен Оливье.

Мне тоже! Хотелось бы, чтобы он это понял!

Паоло живет в Пятом округе, я поняла это после нескольких попыток.

Как же это утомительно! Он не может говорить громче?

— Тебе нравится этот город?

Мне не удается избавиться от этого вибрирующего человека.

— Трудно найти друзей в этом городе, — говорит он мне.

Вот уже почти год, как он живет в Лионе. Он ни с кем не подружился.

«Конечно… Это печально… Однако ты немного раздражаешь», — хочу я сказать ему.

— Ты из Лиона?

Он еще раз задает этот вопрос. Делает вид, что сомневается. Он преследует какой-то свой интерес в нашем разговоре.

— Да… ну… я там выросла. Но вот уже десять лет я — парижанка, — говорю я, чтобы извиниться за аромат Эйфелевой башни и Больших бульваров, которые окружают меня.

Я сделала шаг к группе около бара. Паоло не из тех, кто так легко обрывает напряженный разговор.

— …Пятый.

Я не расслышала, но и не прошу его повторить. Кажется, он напомнил, что живет в Пятом округе. Я говорю вместо него. Я говорю достаточно громко, чтобы иметь возможность немного от него отойти. Я отказываюсь от той близости, которую он мне навязывает.

Я слабо себе представляю, что в Лионе есть не только кварталы Круа-Русс и старый Лион. Круа-Русс — это только небольшой квартал города. Круа-Русс с «его булыжником». Вспоминаю крутые мощеные улочки. Лион — большой город. Девять округов.

— Где ты жила? — спрашивает он меня.

— В Круа-Русс, — отвечаю я.

Я делаю второй шаг в сторону группы.

— А… Круа-Русс… Я бы с удовольствием там жил. Это очень дорого.

Я едва слышу.

Он перемещается одновременно со мной. Поезд движется. Мрачный тип постоянно касается меня. Этот парень выводит меня из себя. Не так-то легко от него ускользнуть!

Я не предоставляю Паоло больше возможности сказать мне что-либо еще. Он слишком меня нервирует, когда говорит. Все равно я ничего или почти ничего не слышу. Решаю вернуться в свой вагон.

Я встречусь с остальными позже.

Разговор о Лионе обрывается.

— Жаль, но мне уже надо идти, — говорю я наконец Паоло.

Оставляю мрачного типа одного.

Возвращаюсь на свое место.

Смотрю в окно. Пейзажи мелькают один за другим.


Круа-Русс стал шикарным кварталом. Я едва ли могла это понять во время моих слишком коротких визитов.

Круа-Русс и его коллеж Морель. Коллеж Морель и его очень плохая репутация. Коллеж Морель попал в разряд школ для трудновоспитуемых подростков. Коллеж получил свое название от площади, на которой он находится. Коллеж Морель, площадь Морель.

Моя тетя, самая младшая сестра моей матери, тоже училась в этом коллеже. Мои две сестры и я попали туда после начальной школы.

В коллеже Морель, когда учителя делали перекличку, они иногда искажали имена и фамилии. Карлос Санчес, Мария соль Гарсия, Зербиб Мхенана, Саид Сидум, Зохер Бенкаллиль, Марсель Шекрун, Сильви Тестю, Брюно Сантини, Орели Верисель… Круа-Русс был тогда простонародным кварталом.

Двор коллежа Морель был похож на крутые улочки Круа-Русс. Все цвета эмиграции. Все религии, в которых никто толком не разбирался.

Кроме моей матери, матери Люси и нескольких редких исключений, все остальные матери говорили по-французски с акцентом.

После диктанта по французскому языку наиболее часто произносимыми фразами были: «На каком языке ты говоришь дома?» — и: «Нужно сказать твоим родителям, чтобы они говорили с тобой по-французски». Над этой фразой смеялись в школьном дворе. Смеялись потому, что представляли себе матерей, пытающихся говорить по-французски. Для некоторых учеников лучше было забыть об этой идее. Если бы матери учеников коллежа Морель должны были обучать французскому языку своих детей, многие из них не смогли бы закончить даже начальной школы.

«Квартал Круа-Русс стал очень дорогим». Больше никто не шатается по площади Морель. Они переименовали коллеж: теперь он называется коллеж Франсуа Трюффо.

— Вы были знакомы? — спрашивает меня Жози, возвратившись в наш «клуб четырех кресел».

— Нет.

— Странно, он говорит, что жил рядом с местом, где находится мой загородный дом. Это совсем маленькая деревушка. Я его никогда не видела…


В течение последующих двух часов я сожалела о том, что съела сэндвич. Тошнота не покинула меня. Я сидела против движения поезда. Сказала Жози, что у меня наверняка гастрит. Муж Жози съел три сэндвича. «У него нет гастрита, это точно», — подумала я.

Он тоже сидел против движения поезда и, казалось, был в прекрасной форме.


~~~


Боль в желудке стойкая! Она меня не покидает. Врач, которого мы вызвали на съемочную площадку, должно быть, ошибся в диагнозе. Уже шесть дней я принимаю выписанные им лекарства. Мой желудок постоянно выворачивается наизнанку.

А теперь добавились и новые проблемы.

Я разваливаюсь.

— У тебя болит живот? — все время спрашивала меня Жози.

— Ох… — морщилась я.

Она видела, что я ничего не могу поделать с этой болью. Вчера она мне рассказала, что у одной актрисы, с которой они вместе снимались в каком-то фильме, была такая же проблема. Ее отвезли в больницу. Через час все прошло.

— В больницу?

— Это лучше, чем глотать одну за другой бесполезные таблетки.

«Через час все прошло».

Жози не из тех женщин, которые не понимают, что происходит. Она догадалась, что у меня, помимо непрекращающейся боли в желудке, еще не все в порядке с животом. К черту гордыню. Я соглашаюсь. Я признаюсь, что, кроме тошноты, у меня еще болит живот, и к этому я не могу привыкнуть. Мучениям не видно конца. Становится все хуже и хуже. У меня в животе кирпич. Нечем гордиться. Но я вынуждена подытожить именно так.

Я ничего не делаю, чтобы помочь себе?

Жози связалась с офисом киностудии. Она поговорила с какой-то дамой, рассказала ей о проблеме. Жози попросила:

— Назначьте прием на сегодняшний вечер после съемок.

Когда она вернулась, я была в своей комнатке.

— Сегодня вечером тебя примут. Мы заканчиваем съемку в семь вечера. Кто-нибудь отвезет тебя в больницу. Врач тебя ждет. Больница «Пон-Вуазен».


В машине, которая меня везет, я говорю себе, что после этого долгого съемочного дня мне бы хотелось заняться чем-либо другим, а не ехать в больницу. Даже ненадолго.

«Через час все прошло…»

Жози меня сопровождает.

— Я чувствую, что тебе будет спокойнее, если я поеду, — сказала она.

Я улыбнулась.

Она меня сопровождает. Мы едем за моим освобождением. Через час все будет в порядке. Все чудесно организовано. Я ничего не уточнила у Жози. У меня нет желания погружаться в этот вопрос.

Я не знаю, что мне будут делать в течение часа. Лишь бы меня избавили от этого кирпича! Ассистентка, которая отвечает за обеспечение нас всем необходимым во время съемок, едет с нами.

Дама из хирургического отделения встречает нас на парковке. Дама из хирургического отделения рада нас видеть. Она встречает нас очень радушно. Мы еще в гриме. Мы едва успели переодеться.

Она открывает нам какую-то палату.

— Здесь вам будет спокойнее, — говорит дама заговорщическим голосом.

И вот мы с Жози в больничной палате, за окнами виднеются горы. Нам неловко от того, что мы оказались в таком унылом месте. Кровать с рычагами. Железный шкаф. Телевизор под потолком. Стул, на него садится Жози.

Я не сажусь на кровать. Никто мне еще не сказал, что я заболела. У меня болит живот, это совсем другое дело.

Мы пытаемся перейти из этой атмосферы наваливающейся депрессии в состояние счастливого обладателя лотерейного выигрыша.

— Сцена, которую мы сняли, получилась хорошо.

Мы довольны. Персонажи получаются. Режиссер, кажется, тоже удовлетворен. Мы развеселились. Если бы не живот, все было бы чудесно.

Через час все будет в порядке.

Хирург в белом халате в сопровождении медсестры в халате светло-зеленого цвета входит в палату. Моя подруга оставляет меня одну с халатами белого и светло-зеленого цвета.

Меня просят раздеться. Я подчиняюсь.

— Ложитесь на кровать, — говорит мне хирург.

— О… Да все в порядке, — возражаю я вежливо, чтобы показать, что мне не стоит ложиться на больничную койку. Продолжаю стоять.

— Вам необходимо лечь для осмотра, — строго говорит мне хирург.

Я понимаю, что это не просто любезность с его стороны. Когда хирург в белом халате что-либо говорит, ему всегда надо подчиняться.

Я ложусь на кровать. Шорох плотной клеенки указывает мне на то, что под простынею есть подстилка. Соприкосновение с кроватью неприятно. Мне не нравится это ощущение. От одного этого прикосновения уже заболеваешь.

Хирург сосредоточен. Двумя руками он ощупывает мой живот. Ни звука, кроме шелеста клеенки под моей спиной. Мне не нравится эта тишина. Тишина палаты еще больше приближает меня к болезни.

Через час все будет в порядке. Я надеюсь. Я начинаю сомневаться. Смотрю на хирурга. Он ищет проблему. Если он будет старательно искать, то, в конце концов, обнаружит, начинаю я себя успокаивать, лежа на своей подстилке.

Если хирург решит, что у меня все в порядке, я смогу спокойно продолжить съемки. А если решит, что все плохо?


Хирург энергично ощупывает мой живот. Ай! Так мне больно! Я ничего не говорю. Я боюсь, что он решит, что я больна. Он надавливает еще сильнее. Ай! Так мне больно. Я это скрываю. Я сосредоточиваюсь на своем лице. Я боюсь показать свою боль.

Врач хмурит брови. Я серьезно начинаю сомневаться в том, что «через час все будет в порядке». Врач нажимает еще сильнее. Ну, ай же! Честное слово, он это делает нарочно? Он понял, что так мне больно. Он хочет посмотреть, до каких пор я смогу терпеть? Вот оно что! Если я не скажу «ай», он заставит меня таким образом подпрыгнуть на обе ноги.

Я не больна.

Он нажимает с одной стороны живота, давит с другой. Время от времени смотрит на мое выражение лица. С моей стороны — никакого сигнала. Я профессионально контролирую свое лицо.

Медсестра, лет двадцати пяти, стоит с другой стороны кровати. Она ждет указаний.

— Это камень, — бросает он.

А я-то думала, что целый кирпич. Я хочу пошутить. Я хочу разрядить атмосферу, которая втягивает меня в болезнь. Но сама обстановка в палате посреди гор, на кровати с клеенкой, перед железным шкафом и телевизором, подвешенным на стене, сдерживает меня.

Мужчина в белом халате натягивает резиновые перчатки. Он меня обследует способом, которому, обычно, подвергаются охотно. Белый халат признает меня больною. У молодой женщины в светло-зеленом удрученный вид. Я понемногу теряю профессиональное самообладание. Мне становится трудно управлять выражением своего лица, которое предательски говорит о том, что я скоро заплачу.

Тишина становится напряженной.

Хирург стягивает свои перчатки. Он выпрямляется. Однако продолжает опираться кулаком на кровать, как будто ставит на простыни штамп: «больна».

— Надо поставить ей клизму, — говорит он, едва повернув голову к девушке.

— Что? Клизму?

Но что это такое? Почему не кровопускание, если уж на то пошло? Клизму? Я за всю жизнь о таком не слыхивала. Только в комедии «Мнимый больной»! Мольер предписал такое лечение в семнадцатом веке! Существует ведь и другой способ, не так ли? Клизма? А Жози в курсе? Что бы она об этом подумала? Я начинаю беспокоиться более чем серьезно.

— Я смогу завтра сниматься? — спрашиваю у хирурга.

— Ваше здоровье важнее.

Он, что, дурак?

Я понимаю, что через час все не будет в порядке.

Во что бы то ни стало я хочу поговорить с Жози! У одной из актрис, с которой она снималась в каком-то фильме, была похожая проблема. Через час все было в порядке!

Девушка в светло-зеленом мило улыбается мне. Ей неловко за меня. Ну да… Придется это сделать, говорит она всем своим видом. У меня нет выбора. Хирург сказал: «клизма». Надо промыть.

Ну, вот что… Хирург или не хирург, меня они так легко не промоют! Я начинаю говорить:

— Извините меня, но если я не смогу сниматься, то я предпочитаю подождать субботнего вечера, чтобы подвергнуться этой процедуре. Сможете целый день промывать все, что захотите, если это нужно. В воскресенье я не снимаюсь.

Хирург смотрит на меня мгновение. Дура, понимает он. Весь его вид выражает снисхождение.

— Не я ведь мучаюсь, — говорит он мне ласково.

Вношу поправку. Мужчина в белом халате вовсе не любезен, он просто садист. Он демонстрирует улыбочку самодовольства.

— Я могу помучаться до субботнего вечера, — отвечаю я твердым голосом.

Показываю хирургу, который думает, будто в данной ситуации обладает полной властью, что не буду повторять дважды. Я продержусь до субботы. Это все, точка.

Начинаю шевелиться на клеенке, которая поскрипывает под моими бедрами.

Молодая медсестра изумлена. В палате накаляются страсти. Она едва осмеливается поднять глаза на белый халат, который ни у кого не спрашивает мнения. Она не знает, что делать. Она колеблется: идти за клизмой, несмотря на мой отказ? Не выполнить приказ хирурга, который не привык, чтобы ему не подчинялись?

Я же чувствую, что первый, кто приблизится ко мне с клизмой, сильно об этом пожалеет. Я полностью выпрямляюсь. Я зло смотрю на тех, кто хочет добраться до моего живота. Напряжение в палате усилилось. Весь мой вид ясно выражает: я кинусь в атаку при малейшем покушении на мою неприкосновенность.

Белый халат покачивает головой. Он удручен. Белый халат прерывает молчание.

— Не думаю, что вы продержитесь до субботнего вечера…

— Я хочу поговорить с Жози!

Мне не нравится эта ситуация, которая все больше заходит в тупик. Хирург разглядывает меня еще мгновение. Видя мое решительное лицо, он понимает, что имеет дело с упрямицей.

— Успокойтесь.

Он смягчается. И правильно делает, так как я не пошла бы ни на какие уступки!

Хирург приводит Жози. Присутствие моей подруги меня немного успокаивает. Хирург решает говорить с ней. Ко мне он больше не обращается. Я — больное тело, а Жози будет головой, с которой можно вести разговор. Жози понимает. Она говорит об этом хирургу. Он тоже должен понять, что мы в самом разгаре съемок. В одном из фильмов, где она снималась, у одной актрисы была такая же проблема. Через час все было в порядке.

Когда Жози говорит эти слова: «Через час все было в порядке», — спокойствие возвращается ко мне. Я поставлю Жози памятник, как только выберусь из этой ловушки!

— Можно сделать ей рентген? — спрашивает белый халат у Жози.

Жози поворачивается ко мне. Она советуется со мной перед тем, как ответить хирургу.

— Сильви, согласна на рентген?

— Окей.

Жози передает белому халату ответ больного тела. Это согласие на рентген. Хирург поворачивается к светло-зеленой девушке.

— Господин Планьо еще здесь? Я хотел бы, чтобы он сделал рентген.

Молодая медсестра выходит, чтобы осведомиться. Вернувшись, она говорит, что рентгенолог уже ушел. Я чувствую, что буду освобождена.

— Позовите господина Рюелона. Пусть сделает УЗИ.

Нет. Я не буду освобождена так быстро. Этот мужчина — хитрая бестия. «Нет рентгенолога? Хорошо. Сделаем УЗИ». Молодая медсестра быстро исчезает.

Мы с Жози остаемся одни с хирургом. Он решил совсем ко мне не обращаться. Он задает вопросы Жози.

— У нее стресс?

— Ну… Нет. Да… Не больше не меньше, чем у любого другого, — отвечает она, бросая на меня взгляд, чтобы видеть, согласна ли я с этим.

Я согласна.

— Она ест хорошо?

— Ну… Ну да. У нас есть столовая на съемках, там хорошо кормят.

Жози бросает на меня второй взгляд. С этим я тоже согласна.

Белый халат продолжает задавать вопросы Жози. Вопросы, могущие прояснить причины закупорки кишечника, которая меня мучает. Ничто в моем режиме питания или в психическом состоянии, или в чем-либо еще не позволяет найти причину моего заболевания.

— Было бы разумнее оставить ее здесь, — делает хирург еще одну попытку.

Я смотрю на Жози. Что она ответит? Моя судьба в ее руках. На этот раз Жози не смотрит на меня. Отвечает хирургу.

— Она не хочет оставаться, — говорит она спокойно и твердо.

Два памятника Жози, когда я выйду!

Завтра меня будут ждать в 7:10 в холле отеля для нового дня съемок. Я не хочу, чтобы за мной заезжали в больницу.


Мы с Жози ждем УЗИ. Жози больше не улыбается. Прошло уже два часа, а ничего не наладилось. Мы спрашиваем, где можно выкурить сигарету. Хирург снова озадачен. Больное тело нанесло ему удар, если и голова собирается тоже… Однако он нам показывает, где можно перекурить. По дороге мы прихватываем ассистентку. Она тоже хочет курить.

Мы едва успели затянуться дымом, как молодая медсестра светло-зеленого цвета пришла за нами.

И вот я снова лежу на смотровой кровати. Доктор наносит тонкий слой голубого геля на мой живот. Мы все в маленькой комнатке. Хирург, Жози, ассистентка и я. Специалист по УЗИ улыбается. Он тоже доволен, что находится в такой хорошей компании. Он берет необходимые для обследования инструменты. Он спрашивает:

— На съемках все идет хорошо?

Мы отвечаем вместе:

— Да, да.

— Вам в наших местах нравится?

— Да, да.

— О, здесь маленькая деревушка. Вы не очень скучаете?

— Нет, нет.

— Ночуете, наверно, в Эксе?

— Да, да.

Местная газета уже все о нас рассказала. Специалист по УЗИ читает местную газету. Он продолжает:

— Пробудете здесь еще долго?

С меня достаточно, Жози это надоело тоже. Она притворяется, что не поняла вопроса:

— Ждем вашего заключения, затем вернемся в отель отдыхать. Очень устали, — отвечает она.

Послание получено. Специалист по УЗИ не задает больше вопросов. Он ставит мне на живот свою машинку, похожую на увеличенный в размере сканер штрих-кодов. Воцаряется тишина. Все глаза устремлены на экран компьютера. Там вырисовываются какие-то формы. Доктор несколько раз кивает головой.

— Хорошо закупорено, — говорит он.

Я чувствую себя все лучше и лучше! Я надулась от стыда. Я жду, когда все это кончится. Сканер штрих-кодов гуляет по моему животу. Иногда специалист по УЗИ останавливается в каком-нибудь месте. Затем продолжает прочесывание. Сканер движется равномерно. Мои внутренности выставлены всем напоказ.

Специалист по УЗИ нажимает. Сканер замирает на несколько секунд на моем животе. Нажимает сильнее. Если он нажмет еще сильнее, то тоже сделает мне больно. Специалист по УЗИ встает со стула. Он подходит к экрану. Чтобы лучше видеть. Он передвигает сканер немного вправо, а затем немного влево.

— Хм? Но что это такое? — говорит он вдруг.

О, черт, думаю я. Он обнаружил какую-то гадость.

Специалист по УЗИ продолжает двигать своей машинкой.

— Но что это такое? — повторяет он.

В комнате все затаили дыхание. Напряженное ожидание достигло своего пика. Мы ждем приговор. Загнусь или не загнусь этой ночью. Специалист по УЗИ нажимает клавиши своего компьютера. Картинка меняется. Квадрат из зеленых точек выделяет изучаемую зону. Подобно пианисту, играющему последнюю ноту своего сольного концерта, специалист по УЗИ ударяет размашистым жестом по одной из клавиш.

— Что же это такое? — говорит он еще раз.

Мы все одновременно это обнаруживаем.

Маленькая черная корзинка, в которой спит ребенок.

Никто не дышит. Все придвигаются к экрану.

— Что это такое? — говорит Жози.

Я думаю, что поняла, но все-таки спрашиваю в свою очередь:

— Что это такое?

На экране мы ясно видим ребенка, удобно устроившегося в гнездышке. В моем животе спит ребенок.

— Вы беременны, девушка, — говорит специалист по УЗИ.


~~~


— Я немедленно спускаюсь, — отвечаю я Оскару по телефону.

На съемочную площадку сегодня отвезет меня Оскар. Он меня предупреждает, что ждет у стойки администратора отеля. Он не хочет, чтобы мы опоздали. У меня рандеву ровно через две минуты. Оскар знает манеру знаменитых актрис заставлять долго ждать тех, кто предпочел бы не опаздывать. Он предпочитает одернуть меня, пока еще не поздно.

После моего красного чемодана, крепкого кофе и «хуже волка» я больше не хочу добавлять бедняге Оскару подобных впечатлений. Я не хочу ломать его спину, наводить на него ужас и нарушать ему пищеварение.


Последний взгляд в зеркало. Я поднимаю свою футболку: как там мой живот? Плоский. Внутри спит ребенок? У меня это плохо укладывается в голове. Как долго этот ребенок спит в моем животе? Что произойдет через восемь недель? Я начну съемки с весом пятьдесят килограммов, а закончу с весом шестьдесят? Это девочка? Мальчик? Что я скажу режиссеру? Должна ли я его предупредить? Боюсь, что когда я приеду на съемочную площадку, вместо своего персонажа он увидит беременную женщину. Его взгляд отдалит меня от моей роли. Но я хочу быть его персонажем. Я не скажу ему сразу. Я немного подожду.

Так много вопросов толпится в голове. Что скажет мой парень? Как ему об этом сказать? Наш узкий круг разрастается. Куда поведем мы наш семейный корабль? Не будем же мы жить, как дикие обезьяны? Я боюсь слова «ОТВЕТСТВЕННОСТЬ». Я боюсь, что наше будущее совсем не будет похоже на наше прошлое. Комок тревоги поднимается от солнечного сплетения. Я его чувствую. Он округляется, он тяжелеет.

Присоединяюсь к Оскару в холле отеля. Он доволен. Я пунктуальна. Я щажу его желудок. Обращаю внимание на его спину, когда он открывает передо мной дверь машины. Не слишком ли она сутулая? Ну да. Да, да. У молодого Оскара сгорбленная спина. Но как это могло случиться? Это ведь не из-за моего чемодана?

Сажусь в машину рядом с Оскаром. За всю неделю съемок он везет меня впервые. Оскар — ключевая фигура на съемках. Иногда шофер, иногда второй ассистент, иногда помогает по хозяйственной части. Когда он завхоз, то делает для актеров покупки.

— Кому нужны сигареты?

— Мне.

— Кому журналы?

— Мне.

Я всегда вписана в его список покупок. Ему, наверное, надоело видеть мое имя, вписанное в каждой позиции заказа.

Сегодня он меня везет. Я поворачиваю голову немного влево. Смотрю на Оскара. Да. Его спина сгорблена. Ее верхняя часть не касается спинки сидения. Черт побери! Надеюсь, это не из-за моего чемодана? Это не мой чемодан. Если бы это был мой чемодан, он бы просто сразу сломал ему спину. Нет, нет… Чтобы сгорбиться в такой крюк, спина гнется годами…

Наша машина въезжает на объездную дорогу на исходе ночи.

— Я слышал, ты вчера вечером была в больнице?

Это удар.

— Ну… Да. Совсем недолго. У меня… немного… болел живот… Но все прошло, — бормочу я.

— Ясно… Перед съемками все так нервничают?

— …

— Вам, актрисам, наверное, особенно тяжело. «Мандраж» сказывается на организме. На съемках фильма, где я работал в прошлом сезоне, одну актрису увезла скорая. У нее чуть не случился заворот кишок! Бедняжка. Две недели не могла сходить в сортир!

Оскар уже надоел мне. Не знаю, что и ответить. Не очень-то радует такой разговор в 7:25 утра.

— Я заметил, у тебя был немного вздутый живот…

Он совсем офонарел, этот парень?

— Сейчас лучше? Если тебе что-либо понадобится, ты мне говори. Нужно какое-нибудь редкое лекарство?

— Нет.

Я пытаюсь оборвать этот разговор.

— Если хочешь фруктов или специальное меню… Ты скажи. Я могу все это тебе устроить.

— Нет, спасибо. Все в порядке.

— Всю свою энергию мы черпаем из живота…

В сотый раз выслушиваю историю французского выражения «как дела?».

— Эта проблема, конечно, стара, как мир.

Он начинает излагать свою теорию.

— Почему говорят: «Здравствуйте, как дела?» — никогда не задумывалась? Ведь буквально это значит: «Как вам ходится?».

— Знаю.

Он не обращает внимания. Продолжает свой рассказ.

— Говорят: «Как дела?» — потому что раньше (дата не уточняется) люди очень часто умирали от кишечной непроходимости. И когда они здоровались, то спрашивали друг у друга: «Как дела?» — что означало на самом деле: «Как дела на горшке?»

Этот разговор очарователен и очень подходит к началу съемочного дня. Ничто не остановит Оскара, прежде чем он закончит свой рассказ.

— Отвечали: «Ну, выходит-то оно хорошо», — или: «Два раза за день», — или: «Что-то оно совсем не идет», — и это означало, что человек страдает запором и, следовательно, он в опасности. Конечно, сегодня с нашей медициной от запоров уже не умирают. «Как идут дела?» поменяло смысл.

— Хватит, Оскар. Мне ничего не нужно, — говорю я сухо. — Включи лучше музыку.

— Да, конечно. Знаешь, я тебе поставлю кое-что, помогающее облегчиться.

Как же он невыносим, господин Горбатая Спина, который считает, что везет даму, страдающую запором! Мне не нужно слабительное. Мне не нужно специальное меню. Я хочу фруктов просто потому, что это вкусно. Я не нуждаюсь в снятии напряжения! Я уже великолепно расслабилась! Он начинает действовать мне на нервы!

Мы заканчиваем путь под расслабляющую музыку. Я не знаю этой радиостанции, но я никогда не буду ее слушать. Это уж наверняка. Шум волн. Рычание хищников в саванне. Время от времени кто-то щиплет струну инструмента, похожего на лиру. Перед нашим ветровым стеклом пробегают горы. Понемногу светает.


Такой стыд… На съемках все уже в курсе? Что мне делать? Гнать этот стыд прочь? Или позволить всем думать, что у меня больной кишечник? Должна ли я сказать правду? Да уж, Оскар добавил мне еще одну проблему, в которой я совсем не нуждалась. Нет. Я не могу объявить, что у меня в животе спит ребенок…

Жози. Жози. Обязательно нужно с ней поговорить.

Встречаемся в нашей гримерной. Этим утром Жози очень улыбчивая. Я ношу ребенка. Жози носит мой секрет. Это хорошая новость. Я не умру. Наоборот, я подарю жизнь. Что со мной происходит — это исключительно, говорит мне Жози. Вообще-то, в происходящем со мной ничего исключительного нет. Подобного рода события случаются хотя бы раз в жизни у каждого второго человека. Половина населения планеты дает приют ребенку в своем животе. Жози искренне полагает, что это чудо? Похоже, да. Двадцать лет назад с ней произошло то же самое. И она до сих пор этому рада.

— Но я? У меня не получится!

Жози улыбается.

У меня плохо получается заниматься собой. Как же я буду заботиться о ком-то другом? Как смогу его успокоить? Я хронически всего боюсь. Чувствую себя хорошо, только когда мне известны завязка, развитие и ожидаемый итог событий, в которых участвую. Я могу рискнуть, только если знаю заранее, чем закончится приключение. Могу рискнуть, только если уверена, что владею ситуацией. Жизнь не пугает меня, пока я знаю дорогу. Ощущаю себя свободной, когда мои чувства прикованы к чему-нибудь. Не могу организовать свободное время, пока не получу вечером после съемок расписание на завтра. Не боюсь я только тогда, когда снимаюсь.

Остальное время я — запутанный клубок. Клубок нервов, клубок страхов. Если никто не придумывает за меня мою жизнь, то делаю это сама. Но придумывается тогда самое худшее.

Не люблю вопросов, которые вдруг обрушиваются на тебя. Никогда не нахожу на них удовлетворительного ответа. Я клубок, полный узелков, которые распутываются только в другой жизни, придуманной для меня режиссером: в жизни персонажа. Не люблю задавать себе вопросы, если у кого-нибудь другого еще нет ответов на них.

— В жизни не может произойти ничего более прекрасного, — говорит мне Жози. А ведь она человек сдержанный. Не из тех женщин, которые называют тебя «моя дорогая» через тридцать секунд после знакомства. Не из тех женщин, которые, разговаривая со мной, дотрагиваются мне до плеча похотливыми пальчиками. Жози не придает значения сентиментальности. Не любит демонстрировать свои чувства. Если Жози говорит, что это волнующий момент, с которым ничто не сравнится, — значит, так оно и есть.

— Но… Я должна бросить курить?

— Да.

— Я не должна больше пить ни капли алкоголя?

— Да.

— Должна есть здоровую пищу?

— Да.

— Пить много воды?

— Да.

— Не слишком много работать?

— Да.

— Не ложиться спать слишком поздно?

— Да.

— Не слишком уставать?

— Да.

— Не уставать до изнеможения, чтобы нормально засыпать?

— Да.

— Могу ли я есть камамбер?

— Да, если он из кипяченого молока.

— Я люблю только из сырого.

— Тогда нет.

Я должна быть безмятежна и спокойна. Плыть по течению. Мне кажется, что я забыла точный смысл слов: «безмятежность», «спокойствие», «плыть».

— Но в то же время ты не обязана прекращать жить, — говорит она мне.

Я не совсем понимаю смысл этой фразы — после списка вопросов, которые я только что задала, и ответов Жози, рекомендовавшей ограничивать себя во всем. Я должна начать жить своей жизнью, говорит она мне. А я, я люблю жизнь других!


Оскар (теперь он — второй ассистент режиссера) стучит в нашу дверь: первый ассистент зовет нас на съемочную площадку.

— Дамы, вас ждут.

Мы вернемся к нашему разговору позже. Я — актриса. Снимаюсь в фильме. Я должна забыть о личных проблемах и сконцентрироваться на своем персонаже, у которого совсем другие заботы. Тем лучше! Выхожу из гримерки, Жози идет следом. Звуки ее шагов за спиной действуют успокаивающе.

Мы становимся на свои места на сцене. Собираемся репетировать.

Режиссер подходит и целует меня.

— Здравствуй, Сильви.

Я тоже его целую.

— Здравствуй.

Мне хотелось бы обнять его сильнее обычного. Хотелось, чтобы он крепко сжал меня в объятьях. Сегодня тот, кто будет руководить моими чувствами, распоряжаться моим временем, командовать моими действиями, кажется мне самой лучшей опорой. Режиссер — это мой позвоночник. Мне сейчас не обойтись без поддержки режиссера и Жози. Не хочу, чтобы они уходили. Как только один из них отходит в сторону, я чувствую себя в опасности. Решать самой страшно. Опасаюсь того, что без них мне придется проявлять инициативу, а на это я не способна. Слово, которое пугает меня больше всего: РЕШЕНИЕ.


Спасибо! Спасибо! У меня желание поблагодарить всех, кто меня окружает. Спасибо за что? Спасибо за то, что вы дышите громче, чем я. Спасибо, что всем заправляете вместо меня. Спасибо, что вы меня защищаете.


Мы становимся по местам. Режиссер поднимается на свой пост капитана корабля. С этого момента команда будет жить в ритме сцены, придуманной режиссером.

— Когда Жози входит в кафе, ты, Сильви, протираешь стаканы.

— Да! Поняла. Уже протираю!

Мне хочется протирать стаканы до бесконечности. Займите меня! Займите меня! Я вытираю стаканы. Мне все равно, что делать. Согласна на все. Все, только бы не ничего! Нужно занять мое тело, чтобы занять мой ум. Подальше от самой себя. Хватаюсь за наведение глянца, лишь бы избавиться от своей тревоги. Я вся в вытирании стаканов.

— Когда Жози говорит: «Где кот?» — ты беспокоишься. Сильви, ты повсюду ищешь кота.

Режиссер дает мне команды. Да! Искать кота! Какая отличная идея! Я ищу кота. Я очень хорошая искательница. Я ищу повсюду, как сумасшедшая. Ищу энергичней, чем собаки в аэропортах, вынюхивающие наркотики в чемоданах. Но где же этот кот мог спрятаться? Это самая важная задача моей жизни: найти кота. Ищу под столиками кафе. Кота нет. Под стойкой. Там тоже нет. Заглядываю в шкафчики для посуды. Кота нет. За бутылками. И там нет. Я поднимаю скатерти, салфетки на стойке, смотрю под холодильником.

— Ты что, издеваешься над нами?

Недовольный голос режиссера останавливает меня в разгаре поисков.

— А? Что?

Я перестаю искать. Почему он останавливает меня, когда я так счастлива?

— Ты думаешь, что кот, пусть даже самый тощий, может спрятаться под скатертью? Ты вправду думаешь, что кот, даже самый хитрый, может спрятаться под столовыми салфетками? Ты где-нибудь видела, чтобы кот залез в сервант и закрыл за собой дверцу? Я, например, никогда не видел, чтобы кот сам задвинул в шкаф ящик, в котором сидит!

— Ты прав, — пролепетала я в ответ режиссеру.

— Сосредоточься же хоть немного, — смягчившись, просит он.

Да, я сейчас соберусь.

Наконец, нахожу кота. Вернее, нахожу место, вполне подходящее для кота, пожелавшего спрятаться. Подоконник. Такое мне встречалось.

— Теперь, Сильви, ты ругаешь кота, — приказывает мне режиссер.

Предполагается, что кот нас напугал, меня и Жози. Мы обнаружили опрокинутым его блюдце с молоком. Открытая дверь нас не успокоила. Мы опасаемся, что с ним что-то случилось.

Моя реплика: «Ты где, Гаспар?.. О, как ты нас напугал! Мог бы ответить, когда тебя зовут. Ты плохо воспитан».

Сосредоточиваюсь. Я знаю свой текст. Режиссер делает мне знак. Репетиция продолжается.

— Начали!

Это он мне. Бросаюсь к подоконнику. Я, видимо, так долго искала, что запыхалась.

— Где же ты, Гаспар?

Уффффф!

Выдыхаю весь воздух из легких. Я испытываю невероятное облегчение, увидев моток шерсти, сладко спящий на подоконнике. Это один из самых счастливых моментов моей жизни: с моим котом ничего не случилось! Сооружаю на лице улыбку, которая показывает, как велика моя радость.

— О, как ты нас напугал!

Насладившись счастьем от того, что поиски увенчались успехом, начинаю упрекать кота. Хмурю брови. Обыгрываю каждую мелочь.

— Ты должен был отвечать, когда тебя зовут! — ору теперь я на кота.

Делаю паузы в своей игре. Теперь я хорошо понимаю, чего хочет режиссер. Он хочет, чтобы я ругала кота. Я его ругаю:

— Никудышно воспитанный!

Кажется, впадаю в ярость. Я даю ему такой нагоняй, который он запомнит на всю оставшуюся жизнь.

— Что ты делаешь, Сильви? — опять прерывает меня постановщик.

Не сразу соображаю, я погружена в реплику и в указания, которые он сам же мне дал.

— А, что? — переспрашиваю его.

— Ты не считаешь, что будет немного слишком — так орать на кота?

Это правда. Нет никакой причины, чтобы я так взбеленилась на бедного кота, который спокойно себе спит.

Режиссер качает головой. Наверное, спрашивает себя, что со мной стряслось, почему сегодня все идет кувырком. Приближающаяся к концу неделя съемок прошла, в общем, хорошо. Луиза, мой персонаж, ожила. Причем родилась она как вполне уравновешенная молодая женщина. А сейчас несколькими репликами я превратила нашу Луизу в сварливую полоумную истеричку. А режиссер не хочет видеть на съемочной площадке свою Луизу такой.

Сегодня ничего не получается.

— Повторим.

Режиссер пытается выставить новую Луизу за дверь. Он ждет ту, которую мы знаем уже неделю.

— Начали!

Я ищу кота с немного меньшим усердием. Нахожу. Испытываю чуть менее глубокое облегчение.

— Ты там, Гаспар? — спрашиваю у кота, не надеясь получить ответ.

Теперь я знаю, что коты не разговаривают.

— Ты нас напугал.

Я не испытываю, однако, страха, как в последний день Помпеи.

— А мог бы ответить, когда тебя зовут.

Я добавляю немного иронии в эту реплику. Понятно, что коты не откликаются: «Я здесь!» — когда хозяева зовут их по имени.

— Твое воспитание никуда не годится.

Пытаюсь как бы найти с ним немного взаимопонимания.

Режиссеру так нравится больше. Он уже не спрашивает, не издеваюсь ли я над присутствующими.

Мы продолжаем разыгрывать мизансцену.

— Жози, ты входишь на реплике «Твое воспитание никуда не годится».

Я повторяю, теперь немного громче, две последние фразы, чтобы Жози успела не вбежать, а войти в комнату:

— А мог бы ответить, когда тебя зовут.

Тяну время.

— Твое воспитание никуда не годится!

Стараюсь хорошо артикулировать звуки, чтобы Жози услышала. Я хорошая партнерша. Не хочу, чтобы она из-за меня пропустила свой выход.

Жози, появившись, идет в мою сторону.

— Не кричи так громко, — шепчет она мне на ходу.

Ей самой не нравится, что меня нужно поучать.

Жози направляется к коту.

— Ах, вот он где! Наш милый Гаспар нашелся!..

Она нежно улыбается, подходит к Гаспару и ко мне. Она довольна. Мне же так радостно, что прижимаюсь к Жози, сжимаю ее в своих объятьях. Я не выпущу больше Жози, с которой делю это мгновение огромного счастья. Если не остановиться, я ее задушу. Если я буду так сильно обнимать ее, то просто раздавлю кота между ее грудью и своей. Слышу:

— Нет! Нет!

Это режиссер опять мной не доволен. А казалось, что прежняя Луиза вернулась. Вновь стала менее истеричной, менее сварливой. Однако у нее и теперь не все в порядке с мозгами. Режиссеру такого не нужно. Он хочет видеть свою Луизу с нормальной головой. Умственная калека подошла бы разве для другого фильма.

— Почему ты так сильно ее обнимаешь? — спрашивает он раздраженно. — Луиза, конечно, рада, но не до такой же степени!

Он прав. Это действительно перебор. Я обнимаю Жози так, будто мы потеряли друг друга в начале войны. Обнимаю так крепко, будто нашла ее уцелевшей после бомбардировок.

Помимо моей воли у меня начинает дрожать подбородок. Мой подбородок делает так, когда я вот-вот заплачу. А заплакать собираюсь потому, что я больше не нравлюсь режиссеру. Я делаю неизвестно что с котом, теперь с Жози, я совершенно выдохлась. Чуть не убила Луизу.

— Что с тобой? — спрашивает меня режиссер.

— Прости меня. Я не знаю, — говорю, опустив глаза. Подбородок продолжает дрожать. Глубоко вздыхаю.

— Ладно, успокойся, — говорит он, положив руку мне на плечо.

Не хочу, чтобы режиссер так делал! Немного отстраняюсь от него.

Если режиссер будет и дальше любезен, я точно заплачу. Когда я пытаюсь сдержать слезы, худшее, что можно встретить, — это искреннее внимание. Его рука на моем плече заставит меня разреветься!

— Хочешь стакан воды?

Я все еще не поднимаю глаз. Бормочу едва слышно «да».

— Оскар, принеси Сильви стакан воды.

Оскар выбегает. Нельзя терять ни минуты. Да уж, деликатная сцена разыгрывается сейчас на съемочной площадке между режиссером и одной из его главных актрис.

Я бросаю взгляд на Жози. Она улыбается мне. Она поняла, что я переволновалась. Жози поняла, что я играла напропалую. Она считает, что это не важно. Мне даже кажется, что такого от меня она и ожидала. «Жози, а как было у тебя?» — хочется мне спросить.

Оскар приносит мне стакан воды. Он не смотрит на меня. Наступил критический момент. Никакого шума на съемочной площадке. Луиза спряталась где-то глубоко во мне. Вряд ли уже выйдет сегодня. Малейшее насмешливое слово может загнать ее еще дальше.

— Я тоже хочу стакан воды! — бросает Жози.

Этими нежданными словами она разряжает обстановку. Эти несколько слов объявляют, что все нормально. Не случилось ничего такого, что могло бы поставить под вопрос продолжение съемок. Луиза где-то близко. Она придет. Достаточно послать ей красивое приглашение с правильным адресом.

Я делаю еще один глубокий вздох. Сцена завершилась удачно.

Свет сейчас будет установлен. Двадцать минут на свет. Мы сделаем последнюю репетицию. Если все пойдет нормально, мы снимем этот эпизод.

Гримерша хочет подкорректировать нам макияж.

— Ты сегодня немного уставшая, — говорит она мне на лестнице, ведущей в гримерку.


Съемки вернулись в свое русло.

Все, кроме осветителей, пошли в аппаратную выпить кофе.

— Вчера вечером с кем-то встречалась? — бросил мне мрачный тип Паоло, игриво посмотрев на меня, когда я проходила мимо него.

Он спросил так потому, что хорошо знает, в каких случаях актрисы бывают усталыми по утрам: значит, накануне вечером принимали кого-нибудь в своих «апартаментах». Для него в этом нет ничего удивительного, да и сам не раз ходил в такие гости. Что еще, кроме ночного визита, может так измотать актрису?

Паоло несколько потерял в своей таинственности, когда на съемочной площадке звукооператор сказал, что с таким голосом ему вообще не стоит открывать рта.

С тех пор Паоло старается говорить громче.

Слышу за спиной его рассуждения бывалого человека:

— Люди занимаются всякими глупостями, а гримерша потом затирает следы!

Паоло — отвратительный актер! Мало того, что он надоел мне своим разговором о квартале Круа-Русс, так потом еще прицепился ко мне в бассейне. В бассейне Экс-ле-Бэна я поняла, что этот парень — прилипала.

— Тоже любишь поплавать? — спросил он с глубокомысленным видом, войдя в воду.

Он плыл за мной. Я плавала полчаса. А когда вышла из бассейна, через десять минут он присоединился ко мне в джакузи:

— Можешь поделиться своими пузырьками?

Это меня задело, и я ушла, не ответив. Я усадила господина Приставалу в его собственные пузырьки. Однако Паоло не понял. Он упрямо навязывает свою близость, что бы я ни делала, что бы ни говорила, как бы себя ни вела. А сейчас он надоедает мне на площадке! Помимо всего прочего, его зовут не Паоло. Его зовут Бернар Бонсекс. Когда он мне это сказал, я подумала: «вот не повезло». Теперь я спрашиваю себя, не сам ли он придумал себе это идиотское имя.


Устраиваюсь перед зеркалом у гримерного столика. О, Боже… Да уж, лицо представляет собой нерадостное зрелище. В комнату входит парикмахер.

— Зайдешь потом ко мне, Сильви? — спрашивает Стефан.

Вот как? С моей прической тоже не все в порядке? Я разглядываю свои волосы в зеркале. Все сбилось на макушке.

— Я верну объем, — продолжает Стефан.

— Но ведь я вчера вечером ничего такого не вытворяла…

Ну вот, докатилась до того, что стала оправдываться.


Мой подбородок снова начинает дрожать. Он дрожит еще сильнее, чем раньше. Боюсь, теперь у меня не получится сдержаться. Я совсем пала духом. Комок из груди подкатывается к горлу.

Он скоро разорвет мне гортань.

Я много лет знаю Стефана и Софи. Они меня причесывали и гримировали на многих фильмах. Стефан и Софи входят в круг моих друзей. Они видят, что не все в порядке с моим горлом. Я сижу на стуле перед ними. Они смотрят на меня. Как им сказать? Я не способна просто сформулировать то, что хочу объявить. Все же решаюсь. Делаю усилие, чтобы голос прорвался наружу.

— Я должна бы носить внутри себя только одного человека… Я должна быть беременной только Луизой…

Я говорю это сдавленным голосом. Надеюсь, что это непонятное мое заявление им все объяснит. Парикмахер и гримерша смотрят на меня, оторопев. Говорить в такой манере на меня не похоже. Они ничего не поняли. Делаю новое усилие.

— Вчера вечером мы обнаружили кое-что невероятное.

Эти двое делают все, чтобы уразуметь мои слова. Они слушают. Непроизвольно съеживаюсь на стуле под их взглядами, прикованными ко мне. Мой голос все хуже и хуже проходит через дрожащую гортань. Я не знаю, как мне собраться с духом, чтобы объявить им новость. Взглядом умоляю их о сочувствии. Мне хотелось бы, чтоб они догадались. Я не могу сказать сама. Я умоляю их понять. Парикмахер и гримерша бессильно наблюдают за моими страданиями. Они не догадываются. Они поняли, что вчера вечером было обнаружено что-то серьезное. Но что? Они хотели бы мне помочь. Они ждут от меня ключ, чтобы открыть то, что заперто в моем горле. У них такой вид, будто боятся, что я объявлю им дату своей смерти.

Я не могу. Я не могу.

Мой голос прерывается. Мой голос удаляется в глубины желудка. Мне не удастся сделать так, чтобы меня поняли. Начинаю сдаваться, как потерпевший кораблекрушение на исходе сил. Медленно отступаю. Придется и дальше молчать. Я не избавлюсь от этого слишком тяжкого груза.

Рядом падает спасательный круг. Спасательный круг, брошенный мне перед утоплением.

— Сильви, что происходит? — слышу спокойный и ободряющий голос Стефана. Он меня зовет, произнося мое имя. Мой голос вырывается из меня, как лава из вулкана. Я извергаюсь.

— Увидели ребенка в моем животе! Ребенок спит у меня в животе!

Я поддаюсь панике. Наверное, умру. Или я, наоборот, спасена?

Уже и не знаю. Слова хлещут из моего рта. Я говорю слишком быстро. Я говорю слишком громко в этой маленькой комнатке. Мой голос разрывает горло, ставшее таким узким. Объясняю им, что ребенок пришел поспать в мой живот. Как будто он сам туда вселился. Как будто я ни причем в этой истории. Я им объявляю, что я — Святая Дева, а архангел Гавриил забыл принести мне весть об этом.

— Я беременна Луизой и еще кем-то другим!.. Этого слишком много, чтобы я могла вынести!

Извергаю эту информацию в последнем потоке слов. Вновь растет комок в горле. Голос больше не проходит, несмотря на все усилия. Мое горло закрылось. Я не могу больше говорить. Смотрю на них и гасну под их взглядами. Беззвучно плачу, сидя на стуле.

Софи реагирует первой:

— ОООООООООООхххххх! — говорит она.

Понимаю по ее длинному вздоху, что она, как и Жози, считает это хорошей новостью. Стефан реагирует за ней.

— Ого! Наконец-то! Браво! Я уж думал, что будем заниматься собакой до конца дней. Что ты никогда не родишь нам малыша!

Стефан, как Жози и Софи, находит, что это — замечательная новость! Стефан и Софи смеются. А я плачу. По каждой щеке течет целый поток.

— Все будет хорошо! Стефан займется собакой, а я — малышом! — говорит Софи.

— Да, я займусь собакой, а Софи — ребенком!

— Ему, этому малышу, повезет иметь такую мать, как ты, — говорит мне Стефан.

Это правда? Он так действительно думает? Он думает, что кто-то может быть счастлив со мной? Даже представить себе не могла подобный поворот. Они такие довольные, что и я почти довольна. Улыбаюсь первый раз за все утро.

В дверь гримерки стучит Оскар. Быстро вытираю свои покрытые слезами щеки. Прячу, как могу, покрасневшие глаза. Я не хочу, чтоб Оскар видел, что я плакала. Не удалось.

— Тебе что-то нужно, Сильви? — спрашивает он меня.

Движением головы отвечаю «нет» — с улыбкой, указывающей, что все идет хорошо.

— Ты уверена?

Он настаивает.

Если будет продолжать, попрошу у него туалетной бумаги. Мол, всю свою уже использовала. Потому что все идет хорошо. Я говорю:

— Нет, спасибо, Оскар.

Оскар, наверное, немного задет, что ему не доверяют. Тем хуже. Он вновь говорит тоном второго ассистента:

— Сколько вам на нее нужно времени? — спрашивает он у гримерши и парикмахера.

Каждому нужно по пять минут. Оскар удивлен. Пять минут? Из-за цвета моих глаз и носа этого ему кажется недостаточно. Он продолжает:

— Позвать к вам Жози?

— Да.

Оскар выходит из гримерки. Он идет за Жози.

— Оскар?

Я его окликаю.

— Да?

— Как ты думаешь, можно здесь найти словарь?

Моя просьба его немного удивляет. Оскар будет хоть землю рыть, чтобы доставить мне удовольствие.

— Я найду его для тебя, моя Сильви, — говорит он потеплевшим голосом.

Оскар принес мне словарь. Он старый, но слово, которое меня изводит, существует уже давно.

ОТВЕТСТВЕННЫЙ.

Словарь предлагает мне шесть значений:

1. Тот, кто должен принимать и переносить последствия своих поступков, отвечать за них.

2. Тот, кто должен в силу принятых моральных норм отдавать себе отчет в своих поступках или поступках других. Родители ответственны за поступки своих детей.

3. Лицо дееспособное, действующее добровольно и сознательно.

4. Человек, принимающий решения.

5. Послуживший причиной, достаточным основанием для чего-л.

6. ОТВЕТСТВЕННЫЙ, СЕРЬЕЗНЫЙ, ДУМАЮЩИЙ; ТОТ, КТО ОЦЕНИВАЕТ ПОСЛЕДСТВИЯ СВОИХ ПОСТУПКОВ.


Жозиана входит в комнату.

— Жозиана?

Я отвожу взгляд от определений, которые доставляют мне одни страдания.

— Да.

Мой словарь открыт на странице 2271.

— Как ты считаешь, чтобы иметь ребенка, нужно быть ответственной?


~~~


— Гостиничный сервис. Слушаю?

— Можно заказать «континентальный» завтрак, кофе и чай? Два сока из свежевыжатых апельсинов. Спасибо.

Я кладу трубку. Смотрю на своего парня, сидящего на краю кровати. Он смотрит на меня. Он приехал из Парижа. На скоростном поезде это заняло три с половиной часа.

— Ты приехал на семичасовом поезде?

— Не спалось, вот и приехал тебя повидать.

Было десять часов утра. Воскресенье. Экс-ле-Бэн. В отеле еще тихо. Никакого движения. Бал пылесосов еще не начался.

Я проснулась. Однако у меня впечатление, что день еще не начинался. Мы с моим парнем, кажется, зависли где-то посередине. Между ночью и днем.

— Значит, здесь ты и будешь спать восемь недель? — спрашивает он, осматривая комнату.

— Гм… Да…

— Значит, это здесь.

— Да…

— А ванная здесь хорошая?

— Да.

— А санузел раздельный?

— Да…

— И небольшая гостиная есть?

— Да…

— Хорошо!

Да, в конце концов… Я не собираюсь покупать этот номер!

— О чем ты думаешь?

Он всматривается в меня, как будто хочет прочесть что-то во мне. У него сегодня странный вид.

— Что? Я? — спрашиваю, словно нас здесь много, о чем-то думающих в этой комнате.

— Ни о чем. Я не думаю ни о чем.

Неловкая тишина установилась с тех пор, как он сел на мою кровать.

Нарушаю молчание:

— Не мог бы ты раздвинуть шторы?

Мой парень прыжком бросается на шторы. Похоже, он счастлив сделать это для меня. Открыть шторы. А день светлый. Облака зацепились за горы. Накрапывает дождь.

— На улице плохая погода, — говорит он мне, когда я смотрю в сторону окна.

— Да. Возможно.

Он вновь садится на край кровати. Я широко зеваю. Рот ловит воздух. Меня грубо вытащили из сна, и я подчеркнуто показываю это.

Кажется, время опять пошло, когда постучали в дверь номера. Мой парень встает, он открывает, любезно приветствует молодого человека, который протягивает ему поднос с завтраком.

— Хорошего дня, месье.

— И вам хорошего дня.

Небольшое оживление уже закончилось. Дверь вновь закрывается. Время вновь застывает. Мой парень ставит поднос передо мной на кровать.

— Приятного аппетита.

— Спасибо.

Разве утром тоже говорят «приятного аппетита»? Сколько все-таки из нас сыпется всяких банальностей и бессмысленных реплик…

— Я голодна, — говорю, подтягивая поднос поближе к себе.

Каждое слово повисает неподвижно в тишине. В комнате нет настенных часов. Нет шумного будильника. И все же я слышу тиканье проходящих секунд и минут.

Шум посуды немного оживляет атмосферу. Позвякивание маленькой ложечки в моей кофейной чашке возвращает нас к почти обычному дню. Я беру круассан из плетеной корзинки. Мой парень следит за моим жестом. Внезапно он принимает очень заинтересованный вид. Действие разворачивается. На что же он так уставился? Делаю маленький круг круассаном в воздухе. Да, это так. Он похож на моего пса, когда тот сидит у кровати. Он тоже следит глазами за булочкой.

— Хочешь круассан? — спрашиваю его.

Я знаю, что он не хочет. Этим вопросом я даю ему понять, что его пристальный взгляд мне мешает. Он не понимает. Он крутит головой. В противоположность моему псу, он не хочет круассан из корзинки. Мой парень вновь уставляется на меня своими глазами. Можно подумать, он созерцает статую или картину. Статуя или картина — это я. Не знаю, как держаться с этим человеком, с которым я делю свою жизнь. Я все же съем этот круассан. Увидим, что будет потом. Подношу круассан ко рту. Мой парень следит глазами за выпечкой. Впечатление такое, будто он присутствует при чуде. Он улыбается. У него счастливый вид оттого, что я ем круассан. Я же смущена таким вниманием. «Ты никогда не видел, как я ем?» — собираюсь я спросить.

— Обычно ты никогда не ешь круассаны, — говорит он с широкой улыбкой.

Какого ответа он ждет? Да. Это правда. Обычно я никогда не ем круассаны. Ты знаешь, этим утром я ем круассаны потому, что я беременна. Это то, что называют «желанием». Ты видишь, я уже меняюсь.

Но я ничего не говорю. Веду себя так, как будто ничего не изменилось. Просто подношу круассан к своему рту. Внимание моего парня заостряется. Все происходящее кажется ему необычным. Сейчас случится чудо: я съем круассан! Рука промахивается, и выпечка падает в кофейную чашку.

— Вот и в этот раз я не съем круассан, — цежу я сквозь зубы.

Цежу эти слова сквозь зубы потому, что виноват-то он. Я ведь сжала рот потому, что меня нервирует, что он на меня так смотрит. Меня беспокоит, что сегодня с самого утра все так тяжело! Меня беспокоит, что он обеспокоен. Меня беспокоит, что мы ведем себя ненормально.

Заглядываю в кофейную чашку. Круассан плавает в черной жидкости. Он уже похож на мочалку. Рыхлая масса, ставшая коричневой, выглядит отталкивающе. Мой парень улыбается. Он не считает, что картина подпорчена. Достаю разбухший круассан из кофе. Все насмарку! Ничего. Съем кекс.

Мой парень и мой пес думают о разном, но оба смотрят на меня очень пристально. Под тяжестью их четырехглазого взгляда стараюсь кушать красиво. Я не запачкаю себе щеки и постараюсь не уронить кекс в чашку. Несколько изюминок все же выпадают из выпечки.

Мой пес ждет. Он не сдвинется ради трех изюминок. Он ждет целого куска. Он хочет, чтобы я уронила кекс на пол. По крайней мере, этот ведет себя, как всегда, думаю я, глядя на пса. Ему наплевать на тишину, на проходящие минуты, на странный вид моего парня, на мое недомогание, на мою неловкость. Все, чего он хочет, — это съесть мой кекс. Да, это нормально. Узнаю привычную обстановку.

— Ты любишь кексы? — спрашивает мой парень.

Что с ним? Он мне сейчас надоест! Надеюсь, он не будет проводить инвентаризацию всего, что я собираюсь съесть? Если будет, то остановится не скоро. Завтрак для меня — самый большой прием пищи. На завтрак я наедаюсь больше всего. В моей корзинке ждут своей очереди шоколадная булочка, бриошь и две печенюжки.

У него странное выражение лица, и не только. Его голос! Его голос тоже стал странным. Даже очень странным. В его голосе появилось тремоло. Кажется, что он хочет запеть, но не может. Он довольно грубо подготавливает почву! Сейчас завяжется разговор, я это чувствую. Он завяжется так, как я опасаюсь: плохо.

Он начинает говорить ни о чем, чтобы говорить обо всем. Он включает насос разговора. Когда начну есть шоколадную булочку, он мне скажет: «В первый раз вижу, чтобы ты ела шоколадную булочку». Это правда, но причина не в моем состоянии! Не я готовлю завтраки в этом отеле. Я спрашивала много раз: «Камамбер есть?» У них его нет.

Съеживаюсь. Край кровати способствует развитию беседы. Угроза трудного разговора висит в комнате, которая стала бы совсем безжизненной без пыхтения моего пса. Я не хочу выходить за рамки наших обыденных тем. Я пытаюсь оттянуть начало разговора, которого, чувствую, не избежать. Я хочу, чтобы все было нормально, как обычно. Будто ничего не изменилось. Он сейчас начнет. Я не знаю, что сделать, чтобы помешать разговору. Конечно, мы все обсудим. Но позже. Ничего не говорю. Мой парень открывает рот. Сейчас произнесет слова, которые попытаются объяснить то, что хотелось бы никогда не объяснять. Банальности, которые помешают нам представить, что мы — первые. Неловкие фразы, которые мы говорим за неимением лучшего. Слова, которые мы считаем себя обязанными сказать потому, что так надо. Слова верности. Слова окончательные и бесповоротные. Фразы, которые я не хочу ни произносить, ни слышать. Не сейчас. Нет… Не сейчас… Надвигающийся разговор меня пугает. Отвожу взгляд.

Мой парень встает. Делает четыре шага. Неизвестно зачем трет руками о брюки. Вытирает их о свои ягодицы. И снова садится. Все происходящее ненормально, я обязана это признать. Выражение его лица по-прежнему странное. Его лицо и голос такие странные потому, что мой парень взволнован. Этот неизбежный разговор тревожит его. Предстоящий разговор его терзает. Ему не хочется начинать. Разговор навязывает нам себя сам. Мой парень этого напряжения долго не выдержит. Меня подмывает сказать ему: «Сопротивляйся!».

Он вновь устраивается на месте, располагающем к разговору. Усаживается на край моей кровати. Я еще больше съеживаюсь.

— Здесь подают хороший завтрак.

— Да.

— Здесь так каждый день?

— Нет. Обычно мне дают черствый хлеб. Сегодня повезло. Воскресенье ведь.

Мой парень смеется.

Моя шутка была не смешная. Он смеется потому, что над нами зависла бетонная плита. Этим утром в этой комнате на нас раздавит бетонная плита. Мой парень хотел бы нас от нее спасти. Хочется подсказать ему: «Плита — это те мерзкие слова, которые ты собираешься выдавить из себя!». Висящая над нами плита — это те гадкие слова, которые ты собираешься навязать себе! Которые ты собираешься навязать мне!

Мой парень наклоняется над подносом. Он решает выпить чаю. В его чашке позвякивает чайная ложечка. Привычный звук ложечки, помешивающей чай, немного расслабляет меня. Мой парень подносит чашку ко рту. Он смотрит на меня, прикасаясь губами к краю чашки. Обычно он так не делает. Он смотрит на меня поверх чашки, делая глоток. Вижу его глаза, которые пристально изучают меня поверх белого фарфора.

Что с ним?

Капля падает ему на рубашку. Мой парень тоже пронес мимо рта! У него тоже плохо получается вести себя как положено. С нормальным днем уже покончено. Не одна я сегодня промахнулась. Уже нет нужды следить за всеми его жестами! Я смотрю на него только потому, что он наблюдает за мной поверх чашки. Мне не нужно спрашивать у моего парня, о чем он думает. Я это знаю. Его задумчивость слишком глубока. Улетучилось всякое легкомыслие. Я почти слышу, как он думает, так напряженно он это делает. Я боюсь, как бы его мысль не вылетела из его рта в тот момент, когда я не буду к этому готова. Вообще, стараюсь быть начеку с того самого мгновения, как он вошел в комнату.


Мне все-таки удалось проглотить немного своего завтрака, а ему — допить чай. Это было не так-то просто.


Мой парень избавляется от подноса. Он выносит его из номера в коридор. Закрывает дверь комнаты. Поворачивается ко мне. Вот сейчас все и произойдет. Я не могу ни сказать что-либо, ни задать какой-нибудь вопрос. Надо остановить наше медленное скольжение по склону, но никакое — ни умное, ни глупое — соображение не приходит мне в голову.

Мой парень на мгновение застывает, он рассматривает зверя. Меня. С какой стороны он нанесет удар? Похож на пикадора в стойке. Он присаживается подле меня на край кровати. Располагающее место.

Я не вставала с кровати с тех пор, как он пришел. Все это время я не могла расслабиться. Его взгляд не сулит ничего хорошего. Цепляюсь за кровать, как за опору. Моя кровать — это моя территория. Ее углы — бастионы. Я в своей крепости.

Теперь мой парень действует решительно. Он бросается в воду, которую своим отношением я сделала ледяной.

— Я счастлив от новости, которую ты мне сообщила, — говорит он мне вдруг.

Еще крепче хватаюсь за свой плот. Вода, в которой он барахтается, все холоднее и холоднее. Мой парень ждет от меня ответа. Мой рот закрыт. Он таким и останется. Мой парень долго разглядывает меня в тишине, которая становится все гуще. Крепостные стены моей кровати утолщаются на глазах. Мои губы сжимаются все крепче. Я удаляюсь в себя. Ему будет трудно меня настичь, и он это понимает. Я скрываюсь.

— Ты не будешь скучать, если я пойду приму ванну? — спрашивает он меня.


Мой парень в ванной уже почти час. В течение всего этого часа я не вставала с кровати. В течение часа я то возвращалась на поверхность, то скрывалась снова. Я колеблюсь. С самого утра я страшусь разговора. Чувствую себя оскорбленной его намерением представить события чересчур прямолинейно. Весь этот час пытаюсь переварить наш разговор. Уже час я спрашиваю себя, хорошо ли мой парень взвесил последствия известного события.

Вначале, когда я увидела его за дверью, мне стало страшно. Испугалась, что случится нечто ужасное.

Уже час я трепещу. Что будет завтра? Кто защитит этого ребенка? Забот у меня явно прибавится! Существуют злодеи, которые похищают детей ради выкупа. Существуют психи, которые крадут их для других целей. Бывают несчастные случаи. Бывают грозы, убивающие молнией. Бывают… Бывают… Бывают! Столько всего!

Я — все та же девочка, которая прогоняла врага за дверью стуком кастрюли! А что же мне было делать? Я — та, которая бежит, вскинув руки. И что же я буду делать? Кто меня успокоит? Я боюсь крышелазов. Боюсь грозы. Боюсь птиц. Боюсь злого человека за дверью. Я боюсь… Боюсь…

— Ты боишься жизни, — сказал он, когда купил мне свисток.

Это воспоминание меня расшевелило.

Встаю, наконец, со своей кровати. Мне так надо поговорить! Мой парень все еще в ванной. Он читает сценарий фильма, в котором я снимаюсь. Когда я вхожу в ванную, поднимает на меня глаза:

— Я обожаю название твоего фильма, — говорит он.

На обложке сценария написано: «Жизнь в наших руках!»