Сказки Серого Волка Серый_Волк_ст Сказки #1 Я люблю Лес и люблю сказки. Я сам почти что сказка. Иногда я очень жалею о том, что могу лишь наблюдать, и ничем не могу помочь. Разве что натаскать воды разболевшейся бабе-Яге, но ведь мы же понимаем, что это мелочи… А вот в главном они должны разобраться сами, иначе, какой смысл в этих неправильных сказках…      Серый_Волк-ст. Сказки Серого Волка Сказка о Снегурочке I Бывает так, что людям везет, и их распределяют в более-менее приличные места. У тебя так не бывает. У тебя бывает наоборот. Хотя, если честно, городок попался не самый ужасный. Могло быть хуже. А так вполне спокойный, чистенький городишко, зелененький такой, в меру провинциальный, но с регулярно работающей почтой, а это, согласись, уже немало. Да и работы было море. Наверное, до тебя в этом архиве никто и не пытался навести порядок, год за годом складывая папки в потрясающие воображение Джомолунгмы и Эвересты. Сначала, увидев этот кошмар, ты пришел в ужас, но скоро втянулся и рылся в этой куче бумаг, можно сказать, с удовольствием. Домой ты приходил весь в пыли, со слезящимися глазами и ноющей спиной, но, в общем-то, довольный, умудряясь притащить с собой еще несколько, особенно проблемных папок, чтобы разобраться в них в спокойной обстановке, благо компьютер дома был, а телевизора как раз не было. Самое смешное, что работа твоя тебе нравилась. Не то чтобы с детства мечтал, но все-таки. Работа эта дисциплинировала, поощряя и без того присущую тебе аккуратность и размеренность. К тому же всегда присутствовала вероятность отыскать нечто такое, от чего ахнет все цивилизованное человечество. Что именно ты, однако, ясно представить не мог, но потерянные дневники Пушкина или рукопись «Слова о полку Игореве» тебя вполне устроили бы. При всем этом особым любопытством ты не страдал, честолюбия в тебе не было вовсе, а дух авантюризма выветрился еще в школе. Ты был вполне уравновешен и рассудителен, каким, на твой взгляд, и положено быть заведующему архивом центральной (и единственной) библиотеки маленького, потерявшегося на необъятных просторах нашей родины городка. За те пять лет, что ты прожил здесь, у тебя даже появилась своя дорога, по которой ты два раза в день шествовал, чинно и важно, утром из дома в архив, а вечером — обратно, придерживаясь раз и навсегда избранного маршрута: и летом, под сенью пышных кленов, и зимой, торя дорогу в непролазных сугробах. 2066 шагов, которые ты сосчитал в первую же неделю. Сначала ты шел по Центральной, мимо магазинов, затем поворачивал на Королевскую, доходил до Капитанской, а там оставалось только пересечь Лесную, и ты оказывался в старом уютном дворике, отгороженном от мира живой изгородью, тенистом и симпатичном. Здесь-то ты и жил. Этому дому было далеко за сотню лет, но жители любили его, переезды были редки, а вселения и того реже. А то, что ведомственная квартира оказалась именно в нем, явно было заслугой не твоей, а действием сил простому разумению неподдающихся и вовсе даже ему неподвластных. Люди рождались здесь, вырастали, обзаводились семьями и здесь же умирали. Одно время тебя занимал вопрос, как при всем этом они умудряются здесь еще и помещаться, смежную с твоей квартиру, например, занимала семья, в которой по самым скромным прикидкам было человек тридцать-тридцать пять, но потом понял, что все это шуточки города, который и не на такое был готов, чтобы угодить своим жителям… Ровно 2066 шагов, если не заходить в магазины. Два раза в день — туда и обратно. 2066 шагов до работы. Раз в неделю, по субботам, к кинотеатру, где показывали удивительные фильмы о необыкновенных местах и загадочных людях. Раз в месяц две остановки на скрипучем трамвайчике до деревянного здания театра. Вечером обязательный омлет и чашка кофе, час игры в очередное RPG, несколько страниц из очередной книги перед сном и сам сон, глубокий и безмятежный, ровно в двенадцать. В 6.30 ты просыпался, съедал две котлетки из магазина и шел на работу. Иногда ты сам себе казался заводной игрушкой, у которой все определено несложной программой. А иногда тебе казалось, что это просто мудро урегулированная жизнь давно ставшего взрослым человека. В такие дни ты чувствовал подъем, и аналогии с механизмами тебя не беспокоили. В общем-то, тебя редко что беспокоило, разве что случалось в дождь забыть дома зонтик, а так каждый твой день был похож на предыдущий и будущий, менялись только папки и книги. Равнодушное равновесие заводной игрушки. II Однажды на стол тебе лег дневник еще при жизни забытого писателя позапрошлого века. Записи были лаконичны, подробничать, вопреки натуральной школе, он, видимо, не любил, или, просто, писать человеку было не о чем. На чтение у тебя ушло часа два. Сорок восемь страниц обернутой заботливо тетради, вместившей в себя десять лет жизни. Впрочем, ничего значительного с человеком в эти годы не происходило, читать было скучно, и если бы не предстоящая после прочтения фиксация документа за новым номером в каталоге архива, можно было бы считать личное вечернее время потерянным. Кое-что, правда, тебя заинтересовало, но, учитывая факт того, в каком городе все это происходило, можно было не особенно удивляться. На всякий случай ты, конечно, закинул несколько записей в специальную папочку, в которой с некоторых пор стал коллекционировать файлы с забавными, странными, а то и вовсе невероятными историями, и даже в душе посочувствовал Машеньке, но впрочем, тут же об этом забыл и не вспоминал целый месяц, пока случайно не наткнулся на файл, расчищая место на винте, чтобы загрузить новую игрушку. «15 февраля. Сегодня снова приходила Машенька, плакала, жаловалась на старуху. Та опять приводила Пса, все еще думает уговорить бедную девочку идти за него. 17 февраля. Был с визитом у Анастасии Ивановны, пытался как-то убедить ее оставить М. в покое. Через час пришел Пес. Очень неприятный молодой человек. Хотя, может быть, это я из-за М. был так настроен? Однако, глаза его ядовитого желтого цвета, с вытянутыми овалом волчьими зрачками, заставили меня внутренне содрогнуться. Пес просил меня оказать влияние на Марию Алексеевну. Я в свою очередь просил забыть и думать строить матримониальные планы в отношении моей племянницы. 18 февраля. От поручика услышал о предстоящей его дуэли с Псом. По-моему, Пес настроил против себя весь город. Попрощался с поручиком. 19 февраля. Снова М., вся заплаканная. Рассказала, что Пес грозился превратить ее в Снегурочку, поскольку сердце у нее и без того ледяное. Это у Машеньки-то ледяное сердце! Как мог, успокоил девочку. Сказал, что черноволосых Снегурочек не бывает. 20 февраля. Слава Богу, дуэль не состоялась. Пес исчез из города, чему мы все обрадованы были безмерно. Поручик в клубе на радостях напился и перебил все зеркала. 21 февраля. Машенька пропала… 24 февраля. М. так и не нашлась. Мы прочесали все окрестности, но безрезультатно. 29 февраля. Говорят, на Детской поставили новую куклу — Снегурочку. Говорят, очень красивую. Нужно сходить… 31 февраля. Да, это Машенька. Сомневаться не приходится. Бедная девушка! Какую страшную судьбу уготовил ей Господь. Сегодня вечером зван к Клавдии Петровне на именины…» Про Детскую улицу ты, конечно, знал, даже пару раз бывал там под Новый год, не в каждом городе, в конце концов, есть улица, отданная детям. Горки, карусели, аттракционы, киоски, продающие мороженое, сладкую вату и газировку, а еще множество кукол, персонажей из разных сказок: Буратино, Иван-царевич, Василиса Прекрасная, дядька Черномор, баба-Яга. А вот Снегурочку ты не запомнил. Что было побуждающим мотивом, Бог весть. Может то, что назавтра был выходной, может то, что никаких важных мероприятий, кроме похода по магазинам с целью запастись продуктами на неделю, ты не планировал, только на следующий день ты поймал себя на том, что идешь в сторону Детской даже и не думая подсчитывать пройденные шаги… III Ты вышел на улицу, и солнце будто ослепило тебя… Ты словно впервые увидел свой город. Свой старый город с маленькими, вымощенными зеленоватым булыжником площадями, с древними, всегда такими строгими, а сегодня, будто расцвеченными изнутри, башенками, с радужными веерами мостиков между ними. Оконные стекла слепили солнечными зайчиками, разливались радугой спектра, но желтое и оранжевое было самым сильным, и каждое окно было маленьким солнцем. Солнце было везде. Барахталось в лужах вместе с воробьями, тинькало капельками об асфальт, срываясь с сосулек, и в каждой сосульке тоже было солнце, озорное, заставляющее улыбаться, щекочущее нос. С каждым шагом ты освобождался от чего-то серого, нудного, живущего по правилам, что еще вчера, еще сегодня утром было тобой. Это серое и правильное съеживалось, превращалось в маленький комочек, который метался внутри тебя, пытаясь вырваться из кольца солнечных лучей, еще пробовал наставлять тебя на истинный путь, верный, испытанный, утоптанный ногами миллионов автоматов путь. Только ни черта у него не получалось… Ты топал, где прямо по лужам, где по мокрому снегу, своей, тебе лишь ведомой тропкой, и ощущение, что в кои веки ты, наконец, что-то делаешь так как нужно, крепло и крепло в тебе. И тогда серый комочек твоей души выбился из сил, устал метаться, забился куда-то, затих, сделал вид, что совсем ушел, и лишь слабая пульсация выдавала его. С каждым шагом город все больше входил в тебя, со всеми своими бульварами, арками, проходными дворами, скверами, или, может быть это ты растворялся в его бульварах, его улицах и площадях, и ты то парил над ним, превращаясь во флюгер или в спутниковую антенну, то шлепал по лужам, поднимая фонтаны брызг, и никак не мог понять, как можно было жить в этом удивительном мире и ничего не видеть вокруг. Ты шел по городу, и твоя сказка торопилась тебе навстречу. К Детской вы подошли одновременно, только с разных сторон. Путаясь в кукольных лабиринтах, обходя карусели, вы спешили друг к другу и вдруг встретились почти в самом центре, где между рассохшейся деревянной горкой и уложенной на землю двухместной ракетой стояли две куклы: прекрасная смуглая Снегурочка с черной косой и мрачный, изготовившийся к прыжку пес у ее ног. IV Бывает ли любовь с первого взгляда или это красивая выдумка? …Чтобы сразу оборвалось сердце и принялось скакать в груди, как сумасшедшее — это ОНА! Чтобы дыхание свело в груди, и ты просто-напросто забыл, что нужно дышать — ведь это ОНА! Чтобы сделались ватными ноги, а руки непослушными — это ОНА! Чтобы… чтобы все, что есть в тебе, даже дурацкая селезенка вопили, кричали, хрипели — это ОНА, это ОНА! Бывает так или нет? Может быть, надо долго быть рядом с человеком, часто разговаривать с ним, много думать о нем, писать ему стихи, чтобы потом вдруг сказать себе — да, это ОНА… Как это бывает? И какая любовь станет настоящей? Обдуманная, прикинутая, проверенная или неожиданная, невероятная, нежданная? Кто его знает! Любовь — материя тонкая и готовых рецептов не приемлет… У тебя и сердце оборвалось, и дыхание остановилось, и сигарета выпала из непослушных пальцев, и даже селезенка завопила изо всех сил, что это ОНА, именно ОНА, и никто, никогда, ни в каких временах и пространствах ЕЮ для тебя уже не станет! Ты осторожно погладил пса и улыбнулся Снегурочке. Твоя сказка радостно взвизгнула и нырнула в твои глаза, и тогда вдруг Снегурочка улыбнулась тебе в ответ. Так вы и улыбались друг другу, а потом ты осторожно прикоснулся кончиками пальцев к ее руке, и оказалось, что рука уже не холодная, восковая, а теплая, живая. Рука даже не ожившей Снегурочки, а просто девушки, привыкшей трудиться, со светло-голубыми жилками по кисти и длинными пальцами. Наверное, это была любовь, пусть и с первого взгляда, потому что только любовь может превратить в человека заводную игрушку и растопить ледяное сердце Снегурочки. Так или иначе, но эти два часа вы снова были людьми. И ты, вроде бы человек до самого кончика шнурков на ботинках, в принципе, впервые за многие голы был им, а что же говорить о Снегурочке, которая сто лет стояла здесь одна, смотрела на людей невидящими глазами, и сердце которой ни разу не дрогнуло за все эти сто лет. Впрочем, в такой прекрасный весенний день могло произойти, что угодно. Ведь даже пес, казалось, ожил, нетерпеливо переминался на месте, ворочая тяжелой головой, следя пронзительным взглядом за каждым вашим шагом. А вы гуляли по детской площадке, говорили о чем-то и все никак не могли наговориться. И вроде сначала это были какие-то милые пустяки, но все тревожней и тревожней они становились, и будто уже не слова звучали, а тяжелые капли расплавленного свинца падали тебе на сердце. И оказалось вдруг, что надо бежать, спешить изо всех сил, спешить, чтобы спасти, успеть до заката солнца, пока не придут из ночи, те кого не остановить. Ты довел Снегурочку …нет, Машеньку до невысокой площадки, и она замерла в ставшей за сто лет привычной позе, погладил ее по черной, сбившейся на плечо косе, на всякий случай погрозил псу кулаком и побежал. V Как ты бежал! Черт возьми, как ты бежал! Не разбирая дороги, вздымая за собой каскады брызг, прямо по грязи, мокрому слякотному снегу, по лужам, заставляя шарахаться редких прохожих, сжимая в руке темного стекла склянку. Эта склянка действительно там была! Значит и все остальное, что Машенька успела рассказать, тоже правда, и если ты не успеешь… И ты сдирал с плеч новенький пуховик, небесно-голубую «аляску», кидал в грязь, туда же душный свитер, стесняющий дыхание, и несся вслед за угасающим солнцем, рассекая воздух голой грудью. Успеть, лишь бы успеть! Ведь должен был успеть, должен, ты же все рассчитал, даже то, что будет время заскочить в магазин, купить что-нибудь: холодильник дома пуст, а ведь Машеньку надо будет обязательно накормить, она же, наверное, все эти сто лет ничего не ела! Но тогда почему солнце угасает так быстро! Солнце, которого было так много днем, которое, казалось, будет вечно, почему оно уходит! Остановись! Стой, проклятое! Стой!!! Солнце погасло, когда ты пересекал Вертикальную. Ты завернул за угол и оказался на Детской. Тьма обволакивала ее. Ты мчался, натыкаясь на фигуры, и кричал что-то, и слезы сами сбегали по твоему залепленному грязью лицу. Снегурочки не было. Там, где стояла она, было что-то страшное. Какие-то тряпки на земле… Наверное, шубка… Ржавый проволочный остов… Опилки… Целое море опилок вокруг… Свежих, будто только что из под пилы… Будто не было им сотни лет… Она даже не была восковой… Что-то черное под ногами. Ты нагнулся и взял косу в руки. Пакля… Вот тогда ты все понял. Ты отшатнулся от этих страшных останков, споткнулся обо что-то, упал. На земле лежал пес. Изогнувшись в мягкий лохматый калачик, он разодрал себе брюхо мощными клыками, и оттуда тоже сыпались опилки. Нет, — прошептал ты, пятясь от того, что стало эпилогом этой страшной любви. — Нет. Так не может быть… VI В 6.30 ты проснулся. Свитер еще не высох, и ты надел рубашку. Съел две котлетки. Сначала по Лесной, потом по Капитанской, дальше на Королевскую, а там Центральной до самой библиотеки. Ты шел мерно, честно подсчитывая свои 2066 шагов. Маленькая заводная игрушка Лесная сказка о скитальцах I Наша деревня со всех сторон окружена лесом. Это маленький полустанок, который все пассажирские поезда проходят по ночам, никогда не останавливаясь. Летом деревенские приходят встречать поезда. Старики сидят на длинных скамейках на высоком перроне и молча смотрят, как мимо скользят праздничными огоньками светящихся окон ночные экспрессы… Деревня наша самая обыкновенная и отличается от других разве что названием: оно у нее необычное, но очень красивое — Свеженькая. Я часто думал над тем, откуда оно взялось, но так и не нашел ответа, пока однажды один знакомый леший не рассказал такую историю. Заблудились в лесу два охотника. Долго бродили они среди болот, которых здесь так много, изнемогая от усталости и жажды. Болота в наших краях старые, вода в них давно сгнила и превратилась в мутную ржавую жижу, которую нельзя пить. На третий день, когда иссякли последние силы, охотники вышли на берег реки, медленно струящей по дну оврага желтые глинистые воды. Как ни велика была жажда, но один из охотников сморщился и отвернулся. — Какая мутная река, — сказал он. — Вода в ней, наверное, горькая и невкусная. А второй ничего не сказал. Он сбросил мешок, наклонился, зачерпнул горстью немного воды и осторожно выпил. — Нет, — сказал он товарищу, — вода здесь свеженькая-свеженькая! Так и назвали реку — Свеженькая, а потом так же деревню, выросшую на ее берегу. Никто не помнит имен тех охотников, давно высохла река, и только деревня Свеженькая стоит еще, зарастая папоротником и мхом, тихо доживая свой век. Лес вокруг деревни огромен и дремуч. Деревья в нем растут так часто, что стволы их переплелись, а кроны такие густые, что, когда над лесом идет дождь, на землю не попадает ни капли. Этот Лес волшебный. Дело в том, что с давних пор здесь селятся и живут своей удивительной жизнью необыкновенные истории. У заброшенного лесного кладбища я часто встречаю исключительно забавную компанию веселых привидений из какой-то старинной сказки. Привидения любят собирать ягоды, греться на солнце и не выносят сырости. У них всегда можно разжиться парочкой хороших анекдотов. Приведения давно наплевали на петухов и шастают по округе даже днем, никого не обижают и вообще, отличаются безобидным, но общительным нравом. Еще им нравится играть в прятки с деревенскими мальчишками. В дупле старого дуба у леспромхоза живет леший, чрезвычайно любопытный старикан. Ему вечно не хватает времени, он постоянно спешит из одной сказки в другую, запутать или указать кому-нибудь дорогу. Однажды во время своих скитаний я нашел избушку на курьих ножках. Я обратился к ней, как положено, и избушка послушалась. В домике жила симпатичная чистенькая старушка, совсем не похожая на рисунки в детских книжках. Она угостила меня малиновым чаем и попросила заходить еще. Я теперь частенько у нее бываю, заготавливаю дрова на зиму, приношу воду из ключа. Самой ей это уже трудно делать, радикулит мучает… Здесь на лесных дорогах подстерегают запоздалых путников лесные разбойники. Обезумев от страха, ломятся сквозь чащу олени, спасаясь от стрелков Робин Гуда. Я доходил до Лисса и Зурбагана и видел, как стелется пыль над дорогой, по которой ушел в никуда Давенант. Я сидел у костра с уставшим, замученным сомнениями Фродо, делил последние сигареты с одноногим моряком, однажды полдня потратил, доказывая девочке в красной шапочке, что волк волку рознь. Встречал я Иванов-царевичей и Иванов-дураков, болтал с вконец замотанным Сивкой-Буркой; Василис, Настенек и Алёнушек за день, бывает, столько встретишь, что со счета собьешься. Беспокойный, но добрый и отзывчивый этот сказочный народ. В этом лесу я и встретился с историей, которую хочу сейчас вам рассказать… II Всю ночь березки водили хоровод, а утром, когда солнечные лучи, наконец, пробились сквозь листву охранявших девчонок тополей, замерли в странных позах, отступив от поляны, покрытой росной травой. Солнце поднималось над лесом, и чем выше оно было, тем ярче сверкали капельки сока, выступившие на белой коре. Лес проснулся. Закряхтел простужено, зевнул дуплом старого дуба-великана, стряхнул с ветвей остатки дремоты и забормотал что-то, невнятно колдуя. Птицы запели все сразу, затрубили рожки охотников, кто-то, вздохнув, выпустил свою стрелу в болотную кочку, а на поляну опустился космический корабль. Не какой-нибудь сказочный, а самый настоящий инопланетный корабль. Немного странный, ни на что не похожий, так что только Лес понял, что это, а березки лишь затрясли сережками, удивляясь такому чуду. Корабль опустился бесшумно. Не плевался огненными струями, не рычал двигателями, не плавил землю, не жег траву — сел тихо, так что даже сорока, трещавшая о чем-то важном, не заметила, а если и заметила, то просто не обратила внимания. Люк распахнулся, и на траву спрыгнул космонавт. Каким он был? На кого похож? На муравья или на мамонта? А может, у него было сто глаз или десять ног? Вовсе нет… Был космонавт странным, но придумать можно было бы и поинтересней. Не его вина и не моя, что был он обыкновенным солнечным зайчиком. И корабль был пусть и очень большим, но солнечным зайчиком, и трава, свежеумытая, пахучая, ласковая, была видна сквозь него. А может быть, таким их видел только Лес? А на самом деле они были совсем другими? И были у космонавта руки и ноги?.. Ведь сделал же он шаг, наклонился и сорвал маленький белый цветок, каких много на лесных полянах. Он поднес его к губам, и нежные лепестки затрепетали от дыхания, а еле уловимый аромат цветка слабо защекотал ноздри космонавта. «Ромашка», — почему-то подумал солнечный зайчик и чихнул, зажмурившись, а потом рассмеялся. Он засунул цветок за петличку комбинезона, раздвинул ветви руками и вошел в Лес. Какие-то новые, немыслимые сочетания звуков рождались в нем, складываясь в неожиданные слова. И слова эти удивительно подходили и к этой планете, и ко всему, что он видел вокруг себя. «Вот дерево, — думал он, — светлое, как невеста: ветви у него гибкие, а листья — живые. Листья шевелятся, когда их касается ветер, вздрагивают и шелестят, словно шепчутся. Может быть они обо мне шепчутся?.. Это самое красивое дерево в Лесу. Оно такое красивое, такое доброе, хотя и чуточку болтливое… Я назову его березкой». Трава, вздрагивая от любопытства, тянулась к легким прозрачным сапожкам солнечного зайчика и качалась изумленно, когда стебельки, окрашиваясь в золото, проходили сквозь них. Сорока, наконец, очнулась, метнулась, любопытная, следом за космонавтом и, примостившись невдалеке, затрясла хвостом, завертела головой, перестав даже трещать от волнения. Ежик выбежал на тропинку, ткнулся два раза в каблук, позолотил усы и, фыркнув, побежал по своим делам. Космонавт шел и улыбался. Все вокруг было необычно для него, почти волшебно: буйство ярких красок, суета жизни вокруг, непрерывный звон, повисший во влажном воздухе — все это ничем не напоминало ему серого молчания камней его родной планеты. Солнечный зайчик любил свою планету. Любил свои камни. Любил ничуть не меньше, чем житель Земли любит свои реки, луга, леса… Да и велика ли разница между тем и другим, если и то и другое — любимы. Если и то и другое называют одним прекрасным словом — Родина… И, наверное, стоит радоваться вместе с солнечным зайчиком, потому что в совершенно непонятном нагромождении цвета, звуков и запахов он увидел свою планету. Не каждый землянин увидел бы в хаосе и холоде чужих камней дорогую сердцу красоту леса… III На заре он почувствовал приближение Леса. Не надо открывать старых, уже почти ничего не видящих глаз: влажная и прохладная свежесть Леса проникала сквозь запах дыма. — Давно мы с тобой не видались, — грустно подумал он, замедляя ход. — И не должны бы, но раз так вышло — здравствуй! Выпуская клубы черного дыма, паровоз надсадно загудел хриплым простуженным басом, приветствуя старинного товарища. Лес в ответ закивал кронами огромных деревьев и поднял в воздух стаю птиц. Птицы летели над чадящей машиной и пели песни, каждая свою. — Помнит, — невесело усмехнулся паровоз, мчась через лес в сопровождении птичьего эскорта. — Я тоже помню тебя. Здравствуй, друг, здравствуй… …Гудок, еще гудок, надрывный, как рев погибающего корабля в океане. Ты очнулся. — Надо же, — сказал ты, — как это я уснул? — Спи, — успокоил кочегар, — еще часов пять до города. — Да нет, — отказался ты, — выспался уже. — Эта гуделка, кого хочешь, разбудит, — зевнул из своего угла машинист. — Всю дорогу, от самой станции гудит, видать, клапан давление не держит. Что я уже не делал! Чуток помолчит и снова начинает. Даже не по себе, будто прощается со всем… — Почему прощается? — не понял ты. — Дык, на металл продали… — А-а-а… Ты встал и через открытую дверь вышел на площадку. В лицо ударил ветер. Поискал в кармане сигареты, но передумал… Мрак на душе и тоска. Такая тоска, что выть хочется. «Сейчас начнется», — подумал ты. Деревья кружили в безумном хороводе вокруг старого паровоза, потом хоровод превращался в погоню, одни деревья отставали, набегали другие, и снова начиналось кружение. «И деревья, как всадники», — вспомнилось вдруг. Где-то далеко за лесом вставало солнце. Небо на востоке — бледно-розовое, почти желтое — просвечивало сквозь деревья. Березы там, вдали, теряли цвет и казались черными, словно отпечатанными на желтых облаках. Привычно щемило сердце. — Вот же черт, — сказал ты. Сердце привычно скакало в груди в сладком, томительном предчувствии чуда. «Сойду, — подумал ты, — и будь что будет. Иначе инфаркт наживу». … И так всю жизнь. Вдруг бешено заколотится сердце, и прощай покой. Какая-то сила кидает тебя к вокзалу, потом тамбур с открытой дверью и успокаивающая мелодия дороги… Толчок в грудь, и ты понимаешь, что пора. Тундра ли, тайга ли, берег моря или бескрайняя степь — не имеет значения: сходи и ищи. Твое чудо где-то здесь, недалеко, совсем рядом: разве жалко тебе сил на его поиски? — Послушай, земляк! — крикнул ты. — Чего? — отозвался машинист. — Тормозни, пожалуйста, я сойду. — А что так? — Пора мне… — Как знаешь… Шипение. Клубы дыма. Ты спрыгнул на крутую насыпь, не удержался на ногах и скатился вниз. Паровоз коротко прогудел и тронулся… …«Это мой последний подарок тебе, друг»… Ты встал и отряхнул джинсы. Побаливало колено. — Прекрасно, — сказал ты сам себе. — Можно поворачивать назад. Если чудо видело как я здесь кувыркался, то теперь оно улепетывает где-то в области тридевятого царства… Но Лес уже принял тебя. IV Змееподобная тропа металась среди деревьев, петляла, уводя космонавта все дальше от корабля. Деревья толпились у тропы, вздыхали негромко, тянулись к нему длинными ветвями. Но он их не замечал. Солнечный зайчик тоже искал свое чудо. Чудо Разума. Не могла же обмануть его эта планета, такая красивая — голубая и зеленая одновременно. Он верил, нет, он знал, что именно здесь он достигнет своей цели. Он был готов к тому, что они, возможно, не будут похожи друг на друга. Может быть, они даже будут похожи на муравья или на мамонта? Разве мог солнечный зайчик предположить, что подпирающая головой небо, неуклюжая в судорожных попытках скольжения по поверхности коряга, и есть тот, кого он ждет? Коряга приблизилась к космонавту, равнодушно наступила на него и прошла мимо. Вот и все. И защемило в груди, и сказка не родилась… — Да есть ли вы тут! — крикнул солнечный зайчик. — Или ваша планета слишком красива, чтобы на ней жить! Деревья зашелестели листвой, пытаясь ответить, но не смогли. Прилетел от Лукоморья бродяга ветер, свистнул лихо, подхватил с земли темные прошлогодние листья и затряс ими перед космонавтом. — Не пугай, — улыбнулся солнечный зайчик. — Все равно не боюсь. Ветер взвыл обиженно и рванул вверх, вцепился в проплывающее мимо облачко, растрепал ему прическу и погнал на восток. Тропинка хитро изогнулась и привела космонавта к кораблю. — Что ж, — решил он, — наверное, правда, пора. Он подошел к кораблю и, подтянувшись, забрался на подножку. Откуда-то издалека послышался громкий надсадный гул, хриплый и жалобный. Солнечный зайчик оглянулся, посмотрел на зеленую стену вокруг и захлопнул люк. V Змееподобная тропа металась среди деревьев, петляла, уводя тебя все дальше от железнодорожной линии. Деревья толпились у тропы, вздыхали негромко, тянулись к тебе длинными ветвями. Но ты их не замечал. Ты шел навстречу своему чуду. Не мог же ты ошибиться и в этот раз. Не может обмануть тебя этот Лес, где растут самые красивые на свете березы. И жужжание пчелы, повторяющей у твоей головы фигуры высшего пилотажа, и фырканье ежа под кустом, и даже щебет птиц — все сегодня звучит по-особенному, так, что ясно становится: оно недалеко, сегодня ты встретишься с ним. Какое чудо ты ищешь? Ты и сам не знаешь, какое… Может, это будет олень с вишневым деревцем между рогов? Или Лягушка, превратившаяся в Василису Прекрасную? А может, это будет пришелец с далекой планеты? Тебе даже больше хотелось, чтобы это был пришелец. Пусть он даже не будет похож на человека. Это ведь абсолютно все равно. Пусть он только чувствует так же. Пусть одинаковыми будут ваши заботы, пусть вы будете любить одно и то же. Навстречу тебе скользил солнечный зайчик. «Какой огромный, — подумал ты. — Откуда он, интересно отражается?» Солнечный зайчик неуловимо скользнул к тебе, и ты наступил на него. И пошел дальше… VI Я люблю Лес и люблю сказки. Я сам почти что сказка. Иногда я очень жалею о том, что могу лишь наблюдать, и ничем не могу помочь. Разве что натаскать воды разболевшейся бабе-Яге, но ведь мы же понимаем, что это мелочи… А вот в главном они должны разобраться сами, иначе, какой смысл в этих неправильных сказках… Сказка об упавшей звезде I — Послушай, — говоришь ты сам себе, — неужели на самом деле так бывает? Ты головой вертишь, носом водишь, потом рюкзак бросаешь, садишься на него и все равно ничему не веришь: глаза обманут, нюх подведет… Разве что потрогать?… На четвереньках к воде подобрался, палец окунул… Бог ты мой! Мокрая… Как из под крана. И холодная… Не то что у них на пятом этаже. Побултыхал рукой в воде, снова на рюкзак устроился, обмозговывать все это стал. Не врали, значит, люди… Нет, ну мыслимо ли такое, чтобы и речка, и лесок, и степь с ковылем за бугром, и трава зелененькая, и песочек на берегу! Признайся честно, ты же до сих пор полагал, что такое только в хороших фильмах и плохих романах бывает! Ты же в жизни ничего, кроме дороги от дома до офиса, не видел! И обитают же люди в таких местах! Всю жизнь озоном дышат! А в лесу, говорят, водятся ягоды, комары и маринованные маслята… Их еще потом в банки закатывают и в магазине продают. Но это, наверное, треплются… Маслята, скорее всего, экспортируются откуда-нибудь из Африки с бананами, яблоками и апельсинами. И комары тоже, кажется, все еще в юрском периоде вымерли вместе с динозаврами… Хотя динозавры, судя по сериалам, еще попадаются кое-где, в основном, конечно в Штатах, но вот в Лох-Нессе, а это, блин, в Шотландии, тоже один плавает. Да и здесь, в этой речке, можно, если постараться, парочку выудить… Ты вскакиваешь и начинаешь лихорадочно распаковывать удочку. Еще не хватало, чтобы, пока ты здесь эмоциям предаешься, все динозавры расплылись кто куда! Вот здорово будет какого-нибудь ихтиозавра выловить! Может быть, даже в газете напишут. Нет, что ни говори, а удачная мысль пришла тебе в голову — провести выходной за городом. Теперь даже странно, что за столько лет вполне сознательной жизни она тебя раньше не посещала. Ведь и правда, какая красота вокруг. Такая красота в жизни у человека только в первом классе бывает… Так… Леска свободна, червяк на крючке корчит рожи. Теперь величественный взмах рукой и… Нет, сначала освободим от крючка штанину, поправим злорадствующего червяка, взмах!.. Великолепно! Сам Хэм умер бы от зависти, увидев этот взмах. Спасибо, дружище. Ты стал хорошим учителем. Теперь можно садиться на бережок и созерцать мирно покачивающийся на волне поплавок. Так-то… Зря что ли неделю с аквариумом тренировался. Всех золотых рыбок у соседа переловил… А бережок-то, блин, мокрый… И штанишки теперь, соответственно тоже… Печально. Так… Это уже становится интересным: на руке сидит кто-то и довольно больно кусается. Кажется, это не муха. Мухи, насколько ты в этом разбираешься, такими не бывают. М-да… Актуализируем проблему. Конечностей шесть… два прозрачных крылышка… брюшко вытянуто относительно плоскости… и просто набухло от крови. Твоей, надо понимать… А клюв-то какой! Как нос у комара. Блин, да ведь это, наверное, и есть комар! Великое дело — знание идиом! Раз так, получай, гад, по заслугам! Хлоп! Прямо в глаз ему, подлецу. Будет теперь знать, как ни в чем не повинных людей кусать. — Ловись, рыбка. Ловись, рыбка большая и маленькая, — потихоньку напеваешь. — Ловитесь, ихтиозавры, плезиозавры, тираннозавры и стегозавры, игуанодоны и птеродактили… Собственно, птеродактили, кажется, летали… Все равно. Представим, что он прилетел на водопой и нечаянно проглотил наживку. Так что ловитесь, все ловитесь… Однако поудить, как грезилось, тебе не удалось. Изголодавшиеся комары накинулись на твое тело, которое, видимо, чрезвычайно аппетитно выглядело с их точки зрения. А чувствовать себя сродни кулинарному произведению, пусть даже гениального, повара было обидно. В конце концов, ты человек, а это, между прочим, звучит гордо. Поэтому ты отбивался от них обеими руками и отчасти даже ногами, гнал их в хвост и в гриву, но комары, хотя и несли огромные потери, не отступали и даже усиливали натиск. В другое время ты, возможно, восхитился бы организованностью и продуманностью их военных действий, но теперь, взбешенный, ты сокрушал им челюсти и с ловкостью профессионального боксера сворачивал носы. Во что бы то ни стало, ты хотел дать отпор коварному агрессору, посягнувшему на твое независимое тело. Однако, чем больше ты воевал, тем больше любителей полакомиться твоей личной кровью начинало кружить над твоей головой. В конце концов, ты, бросив удочку, бежал. Огонь — вот спасение от любых хищников, даже таких ужасных, как комары. Зажмурь глаза и представь, как тепло обволакивает тело, поднимаясь от кончиков пальцев до самого мозга… или что там у тебя вместо него… Ладно, это неважно. Огонь и дым — вот что тебе нужно! Ты идешь к растущему неподалеку кустарнику. — А какого ляда, — думаешь ты, — мне нужен ихтиозавр, из которого даже ухи не сваришь? Ради фотографии в газете? Смешно… Вообще, мне и уха не нужна. Зачем мне уха, если в рюкзаке лежат полпалки сухой колбасы, три помидора с рынка и все такое… А на самом дне штука такая лежит… Булькает… Тут ты обрываешь себя, потому что некрасиво получается: вокруг такая природа, куда там Шишкину, а ты про ужин думаешь. Разве нет у тебя фантазии, чтобы парить над всем низменным, наслаждаться жизнью, хотя бы на время забыв о копченой колбасе? Ты подошел к кустарнику и, на всякий случай оглядевшись, начал ломать нижние, сухие, ветви. Скоро целую кучку наломал. Удовлетворенно осмотрел плоды своих усилий и решил, что хватит. Может быть даже на завтра останется. Сгреб хворост в охапку, определил курс на рюкзак, даже носом пошевелил возбужденно. Да так и замер, полусогнутый, со сморщенным носом и дровами в вытянутых руках. Собственно, ничего сверхъестественного не было. Просто с неба, словно маленький уставший светлячок, падала звезда. Не так падала, как обычно падают метеориты, расчерчивая черноту неба, а зигзагами, словно изо всех сил стараясь задержать свое падение. Казалось даже, что это ей удается. Звезда на мгновение неподвижно зависала в воздухе, чтобы тут же продолжить свое стремительное скольжение вниз. Через мгновение она пронеслась над тобой. Оно… Маленькое пушистое существо, фосфоресцирующее, с длинными прозрачными крыльями. Оно пролетело еще немного, в последний раз взмахнуло крыльями и вдруг, сложив их, рухнуло. Ты помнишь, как следует себя вести, если тебе на голову падает неизвестное науке животное, мало напоминающее птеродактиля? Нет, с такими инструкциями тебе работать не приходилось. Тогда, может быть, не стоило сломя голову бежать к нему, спотыкаясь и три раза пребольно упав? Хотя, если честно, близко ты к существу не подходил. Кто его знает, что ему в голову взбредет: цапнет за палец, потом врачи по больницам затаскают. Приятного мало… Но стоять просто так было неинтересно. Да и неловко как-то, подумает еще что-нибудь… Поэтому ты и заговорил елейно, так что самому противно стало. — У-тю-тю, какой хорошенький, — сладко залепетал ты, — какие у нас крылышки, какая шерстка! У-тю-тю! Ты не кусаешься?.. Зверек смотрит на тебя и фыркает. Обидно, что не говори. И ты делаешь разворот на 180 градусов. — Чего фыркаешь? Погляди, какой важный! Разлетался тут, призрак лупоглазый! У меня, может, сердце больное, мне, может, волноваться нельзя, а ты светишься на ночь глядя, Баскервиля!.. А зверек или существо, как тебе, в общем, нравится, продолжает смотреть на тебя, и ты вдруг успокаиваешься, садишься на землю и, закрыв глаза, впускаешь в себя другого. II Над скалами поднимается Луна. Ее холодные лучи разбиваются о камни и скатываются в долину, покрытую цветами. Тишина. И вдруг — вспышка… Жарким огнем плеснули звезды и погасли, и небо вновь стало беззвездным. К цветам, торопливо раскрывающими свои чашечки, искрясь, слетает звездная пыльца. Это весна. Время, когда рождаются сказки. Еще только появилось в уютной цветочной колыбельке маленькое некрасивое существо, а сказка уже живет в его сердечке. Сказка вырастает вместе с ним, вместе с ним учится летать. Она понимает, что значат в ее жизни крылья. Она знает, что никому на свете не нужна сказка, не умеющая летать, сказка, которая не может оторваться от Земли и унести туда, где на берегу Океана живут фантазии. Сказка и зверек — это два разных существа, живущих в одном теле. Они берегут друг друга и жизнь одного неразрывно связана с другим. Но вот наступает осень. Цветы увядали и в долину опускались первые снежинки. Тогда существа собирались в небольшие стаи и слетали с гор в поисках людей. Они знали, что если сами в силах спать всю зиму под снегом, то люди не могут забраться под теплый наст, где нет ни мороза, ни зимней тоски. У подножия гор существа расставались, и каждое летело на поиски своего человека. Рано или поздно оно находило его и дарило самое дорогое, что у него было — сказку. Пусть люди, которые никогда не узнают, как тепло под снегом, греются рядом с ней, пусть их сердца никогда не превращаются в ледышки, пусть добро, которое несет в себе каждая сказка, вечно живет в них… Сказки жили долго. Иногда вечно. Жили до тех пор, пока люди не забывали их. Сказка терялась в памяти, никто не вспоминал о ней, и тогда она умирала. И вместе с ней умирал лупоглазый, тщедушный зверек с большими прозрачными крыльями. Он летел к земле, не в силах остановить падения, и наивно удивлялся тому, как могли эти умные и красивые люди забыть незамысловатую сказку, в которой было так много добра… III — Когда умирает сказка, с неба падает звезда… Ты падал словно звезда. — Это было красиво? — Да… — Хочешь, я попробую еще раз взлететь и снова упаду? — Зачем?! — Но ведь тебе понравилось… — Но я же знал, что это падаешь ты… Я не знал, что это… умирает сказка. — Теперь ты знаешь… — Прости… — Я вовсе не обиделся. — Всех нас прости, людей… — За что? — За то, что мы… забыли тебя. — Ты очень смешно говоришь… Для чего ты это говоришь? Ни тебе, ни мне это уже не нужно. Это должно было случиться. Когда-нибудь это должно было случиться. Я не знаю только, почему так получается. Может быть вам уже не нужна доброта? — Нужна! Очень нужна! Каждый человек хранит ее в своем сердце! — И никому не показывает? -..? — Зачем вы храните ее? Надо дарить доброту тем, у кого ее нет… — … — Ты сейчас умрешь? — Наверное… — Но ведь ты еще о-го-го как выглядишь! — Я не хочу про это говорить… — Тебе больно? — Не знаю. Я еще ни разу не умирал. Мне просто грустно. — Мне бы хотелось тебе помочь… — Ты не сможешь этого сделать. Ведь нужно вспомнить сказку, которой уже нет. — А что если ты сам мне ее расскажешь? Тогда сказка… э-э-э… воскреснет, и тебе не нужно будет умирать. А я ее никогда не забуду! Никогда! — Ты смешной… Неужели ты думаешь, что мне не хочется жить? Очень хочется! Но понимаешь, сказку можно подарить лишь раз, и если ее забыли, значит, она была не нужна. Зачем снова дарить то, что никому не нужно? И зачем жить, если то, ради чего ты рожден, никому не нужно? Скажи, человек? * * * …Ты просидел возле него всю ночь. Когда в облаках на востоке появились алые просветы, ты вырыл ножом ямку, закутал зверька в свою куртку, и закопал. От остывшей реки тянуло холодом. Над чистой водой, усыпанной прыгающими отражениями звезд, скользил, будто на коньках, утренний ветер. Он подлетел к тебе, заметив издали, обнял холодными руками, встрепал волосы и, улетая, шепнул на ухо что-то знакомое, отчего сердце у тебя защемило от тревоги. Ты поднял голову… Кружась и едва не заворачиваясь в спирали, с неба падали звезды. Звезды, не гаснущие до самого удара о землю… СКАЗКА О ПРОЛЕТАЮЩИХ МИМО I — Я готов, — сказал мальчик, преданно глядя тебе в глаза. Ты серьезно кивнул, изо всех сил стараясь не улыбнуться. Теплые кроссовки. Теплая вязаная шапочка. Теплая куртка — прошлой зимой в ней, помнится, щеголял: иссиня-черная, с опушённым капюшоном и мощным белым зверем на спине. Очень красивая курточка была… Под курткой толстый свитер. Узкий воротник туго охватил шею, даже голова с трудом вертится. Спортивные шерстяные брюки, тоже, кажется, прошлогодние, потому как вырос он из них изрядно. Бабушка о таких вещах говорила, что люди в них, как подстреленные. — Что-то ты, брат, немного перебрал, — неуверенно сказал ты. — Мы же, в общем-то, не на Северный полюс идем… — Мама заставила… — Запаришься… — Не-а, — мальчик уверенно помотал головой. — Как выйдем за поселок, я куртку сразу сниму. А сейчас пока так, а то мамка ругаться будет… — Ну, тогда пошли… Ты вскинул на плечо рюкзак и вышел со двора. Мальчик потопал за тобой. — А почему ты калитку не закрываешь? — вопрос из-за спины. — А зачем? — Вдруг зайдет кто-нибудь? — Вот потому и не закрываю… — Это как?.. — Ну, как, как… Так и не закрываю, что вдруг кто-нибудь зайдет… — А унесут что-нибудь? — А зачем им уносить? У меня, собственно, и уносить нечего… Зайдут, дом открыт: посидят, отдохнут, попьют чаю, может, на гитаре поиграют, да и пойдут дальше… — А-а-а, — мальчик замолчал, переваривая твой ответ. Вот тебе и «а-а-а», передразнил ты его про себя. Иди теперь и думай, что к чему. Вы дошли до конца улицы. За последним двором начиналась степь. Дикая, ничем не обезображенная, серая полумертвая предзимняя степь. Ноябрь был холодным. Сначала лили дожди, а потом вдруг на несколько дней лег снег. Полынь, убеленная инеем, улеглась в валки, пушистые шапки краснобыльника мгновенно облетели, ковыль просто исчез, и лишь караганник упрямо зеленел сквозь снег. Но, как обычно, за снегом нагрянула жара. Растаял снег, высохла земля, но степь к жизни не вернулась. Последняя зелень, оттаяв, побурела и ушла в землю. Наступило предзимье, недоброе, странное время. Сухая, покрытая тонкими трещинами земля, похрустывала под ногами. Ты шел, старательно приноравливаясь к шагам мальчика. — Не устал? — спросил на всякий случай. — Нет, — бодро сказал мальчик. — А знаешь, я теперь тоже дверь за собой закрывать не буду! Вот, блин! И столько торжества в голосе, будто только что смысл жизни для себя выяснил. — Не закрывай, — ехидно сказал ты. — Только вот как на это посмотрит мама? В ответ — молчание. Такое разочарованно-обиженное, что ты оглянулся. На лице мальчика так живописно было написано, что проблему мамы он из виду как-то упустил, что ты не выдержал и рассмеялся. — Не переживай, — ты протянул ему руку, — вырастишь и тогда сможешь делать так, как тебе покажется правильным. Мальчик взял тебя за руку. — Тебе хорошо, — вздохнул он, — ты большой, тебя мама с папой не заругают… — Не заругают… — А где твои мама и папа? — Умерли… — Совсем умерли? — Совсем. — А может они уехали куда-то? Я кино видел… — Ноги не натер? — Н-нет, не натер… Хороший сегодня день. На небе ни облачка. Низкое солнце старается из последних сил согреть степь. А ей это уже не нужно… — А зачем ты рюкзак взял? — А зачем люди берут с собой рюкзаки? — Чтобы ложить туда что-то… — Надо говорить не «ложить», а «класть». — Чтобы класть туда что-то… — Вот я и положил… — А что? — А вот когда проголодаешься — узнаешь. Мальчик помолчал немного, обдумал все и заявил. — А я уже проголодался. — Что-то быстро… — И нет. Я дома не поел, я только чай попил. — Почему? — Я к тебе торопился… Ты усмехнулся. — Слушай, брат, ты не обижайся, но придется тебе еще немного потерпеть. Минут двадцать продержишься? — Угу. — Вот и отлично… А то мы уже пришли почти. — Так быстро пришли? — Да. Видишь, вон там, деревья? — Вижу… — Это сразу за ними. — У-у-у, а я думал, надо далеко идти. — Нет, еще до обеда обернемся. — А я у мамы до вечера отпросился… — Отлично! Будем сидеть возле печки, пить кофе и рассуждать о жизни. — Ага, ты всегда так говоришь, а сам опять своего «Щелкунчика» поставишь и будешь на фотографию смотреть. — Разве тебе не нравится «Щелкунчик»? — Нравится. Мне не нравится, когда ты на фотографию смотришь и слушаешь, что я говорю… Вот тебе и раз! А ты считал, что он любит те минуты, когда ты отключаешься и он может безнадзорно рыться в старых журналах… — Ну, ладно, брат, не обижайся. Хорошо? — Хорошо… — А фотографию мы, как придем, так сразу и сожжем. — Зачем? — Чтобы не мешала. — Не надо… Она красивая. — Много ты понимаешь. Она толстая. — И вовсе нет! И совсем она не толстая, она красивая. И волосы у неё красивые. И … всё… — Тогда… я ее тебе подарю. — Не надо мне ее дарить! Пусть она у тебя всегда на столе стоит! Вот вам, кстати, наглядный пример детской логики… Вы вошли в посадку. Это была дорога, усыпанная листьями, а по обеим сторонам от нее, неплотной стеной, деревья. Высокие, с роскошными кронами тополя, склонившиеся над дорогой, так что казалось, что ты идешь под крышей. Редкая красота: прямая, как стрела дорога, крыша из бурых листьев над ней, а сквозь стволы видна степь… — У того сломанного дерева свернем. — Уже? — Уже… — Ты остановился у сломанного ветром тополя, достал сигарету и закурил. — Это тут сразу за деревьями… Вы свернули и, пробравшись сквозь нечастый кустарник, перешли неширокую полосу деревьев. — Вот, — сказал ты. Мальчик стоял рядом с тобой и молча смотрел на большое выжженное кольцо земли под ногами. Разочарование он сейчас чувствует или что? — Знаешь, — сказал мальчик, — а я сначала не поверил тебе. Он нагнулся и поднял с земли оплавленный камень, на поверхности которого были видны потеки, похожие на слезы. Ну, вот, значит, я не ошибся, с облегчением подумал ты. — А разве я тебя когда-нибудь обманывал? II Они очень долго шли к Ирениону. Многие не дошли. Но теперь он проплывал по экрану: нестерпимо голубой, такой близкий, такой желанный. Огни гигантских городов освещали этот сплюснутый на полюсах шар. Мимо корабля проносились спутники. Иренион был живой! И это значило, что цель достигнута, что те, кто остался на других Иренионах, погибли не зря. Они смотрели на экран, и многие из них плакали. Они смотрели на экран и ждали, что скажет эдарх. А эдарх молчал. А эдарх молчал и не сказал ничего, даже когда нетерпеливая грах тронула его за плечо. Лишь покачал головой. Эдарх лишь покачал головой. Еще долго предстоит им быть в пути, и Иренион еще только ждет их где-то среди чужих созвездий. Посадка не была необходима, но оба нуста и аст опустили потрепанный катер на ночной стороне неИрениона. Они прошли по мокрому полю. Аст искупалась в росе. Младший нуст собрал букет из желтых листьев. А старший отыскал одинокий цветок с белыми лепестками и желтым сердечком. Цветок понравился всем, и они немало вечеров потратили, пытаясь придумать ему имя. От слов, которые приходили им в голову, пахло Иренионом. Еще очень долго будут идти они в поисках своего Иренирна… III — Заходи, — ты толкнул дверь и пропустил мальчика вперед. Тот проскользнул под твоей рукой, скинул обувь и сел тут же под вешалкой. — Я устал, — сказал он и грустно посмотрел на свои ноги. — Не беда, — бодро сказал ты и улыбнулся. — Сейчас мы тебя распакуем, напоим чаем и уложим подремать на диван… — Не хочу я спать! — Я сказал, не спать, а дремать. Это совершенно разные вещи… Пусть спорит. Лишь бы опять не начал плакать. Ты помог мальчику раздеться и погнал в ванну мыться. Тот пару раз фыркнул, попробовал канючить, но тут ты стоял твердо: грязные разводы, следы слез, которые он яростно размазывал по щекам, надо было смыть… Ты прошел на кухню, размолол немного кофе и поставил турку на газ, достал из холодильника молоко и масло. Мальчик все еще плескался. — Давай шустрее, — крикнул ты. — Чичас, — послышалось из-за двери. — Я жубы чищу… — Ненормальный, — сказал ты. — Стал бы я, ни с того ни с сего, чистить зубы! — А я штал бы! Ты порылся в дисках. — Какую музыку поставить? — Ту, где снег падает, — мальчик появился на пороге кухни, чистый и улыбчивый. — Хорошо, — сказал ты, — а ты, брат, давай-ка, кофе разлей. Мне без сахара. — Как всегда, — важно кивнул мальчик. Ты, наконец, отыскал диск. — Сейчас будут тебе и снег, и метель. — Только ты громко не делай, ладно? — Ладно… Ты убавил звук и прислонился к буфету. В комнате медленно кружились снежинки. Как он плакал. Черт возьми! Так даже дети редко плачут. А сам-то… Вспомни, когда ты в первый раз увидел кольцо и понял, что это такое, тебе тоже хотелось так вот разреветься от обиды и кричать, как мальчик кричал: «Почему, почему, почему!» Ты еле его успокоил. А ведь он, наверное ждал ответа от тебя. И сейчас, наверное, ждет. Вот только откуда тебе взять этот ответ! Откуда тебе знать, почему они прилетают, смотрят на нас и летят дальше! А ведь он сейчас спросит, подумал ты. И тебе надо будет дать ответ. А иначе нечего было вести его туда. Мальчик поднял глаза, и ты понял его. — Сейчас, сказал ты, — подожди немного. Я только соберусь с мыслями…