Тайна гибели адмирала Макарова. Новые страницы русско-японской войны 1904-1905 гг.
Сергей Николаевич Семанов








Наше время полно неожиданных суждений по самым различным событиям русской истории — давней и не очень. Одним из таких суждений является данная книга известного историка и писателя С. Н. Семанова. Русско-японская война, в ходе которой за маленькой Японией стоял чуть ли не весь западный мир, изучена слабо и воспринимается по старой схеме. Автор предлагает новый взгляд на события почти 100-летней давности, в том числе и на причины гибели русского адмирала.






Сергей Семанов

ТАЙНА ГИБЕЛИ АДМИРАЛА МАКАРОВА

Новые страницы русско-японской войны 1904–1905 гг.





Предисловие

«Откуда есть пошла русско-японская война…»


Муза Клио, покровительница истории, была, несомненно, среди всех девяти спутниц Аполлона самой-самой капризной. Ее приговоры в памяти людей порой исключительно пристрастны. Того забудет, а этого вознесет.

…В 778 году Карл Великий отступал из Испании после неудачного похода в страну басков. Арьергардом командовал граф Роланд, властитель Бретани, окраинной провинции империи Карла. В Ронсевальском ущелье отряд Роланда был разгромлен басками, а граф погиб в бою. Пустяковый исторический эпизод! Но он уже более тысячи лет стал самым знаменитым поэтическим сюжетом Западной Европы.

…В 1185 году князь Игорь, что правил Новгород-Северской землей, окраиной Киевской Руси, совершил неудачный поход в половецкую степь, что находилась рядом. Малое войско его половцы разбили, сам он попал в плен. Но вот уже тысяча лет без малого прошло со дня написания о том поэмы, ставшей гордостью великой русской литературы.

Да, Клио капризна — кого полюбит, того и одарит. В этом смысле событиям и героям русско-японской войны начала нынешнего века необычайно повезло в исторической памяти людской. Почти сто лет прошло, и сколь бурных лет! Но спросите сегодня русского гражданина, даже молодого или не слишком гуманитарно образованного, слышал ли он, знает хоть что-либо про оборону Порт-Артура или крейсер «Варяг», — почти всякий согласно закивает головой.

Почему так решает Клио, не сможет определить никто. Значит, было, видимо, что-то в высшей степени героически-обаятельное и в образе графа Роланда, и среди безвестных защитников Порт-Артура, и среди героев погибшего в неравном бою крейсера. А сколько стерлось в людской памяти имен генералов с густыми эполетами или героев бесчисленных бронзовых изваяний! Видимо, Клио права!

Глянем на карту Российской империи начала нашего века. Огромное пространство от Варшавы до Сахалина и Камчатки! И по всему этому разнообразному пространству, где бескрайние леса и могучие реки, где в недрах заключена вся без исключения таблица Менделеева, — повсюду здесь возводят мосты и дороги, дымные заводы, шахты, верфи, домны, растят тучные хлеба и моют золотой песок. Русские инженеры и агрономы осваивают богатства Средней Азии, где только что установился мир после тысячелетних распрей. Открываются безмерные богатства Сибири. Российский ледокол впервые в мировой истории пытается освоить Северный морской путь.

Посмотрим теперь на крайнюю сторону карты — Дальний Восток. Пустынно тут. Нетронутые таежные дебри. После Читы единственная железная дорога круто сворачивает на юг, в Китай. А от Читы до Владивостока — полторы тысячи верст по прямой, но «по прямой» летают только самолеты, которых еще нет. А во Владивостоке всего 22 тысячи жителей, в Хабаровске — 15, а Комсомольск-на-Амуре будет заложен только через тридцать лет. И ни одного завода. Ни одного шоссе или высшего учебного заведения. Богатейший тот край не освоен. Благодарной работы — непочатый край.

И вот в этих-то природно-экономических условиях пустынного, сурового и мало развитого края начало петербургское правительство продвижение в китайскую Маньчжурию, имея даже в качестве дальней цели Корею. Зачем же? Почему, не освоив толком огромные азиатские просторы, Российская империя, точнее — ее государственное руководство намеревалось продвинуться к Желтому морю?

Вопрос этот ключевой, а в двух словах ответить нельзя.

Была одна общемировая причина. Прошлый XIX век был классической эпохой колониализма. Великие европейские державы покорили и поделили меж собой весь остальной мир без остатка. Ну, формально «остаток» имелся — полуколониальный Китай. Его и принялись делить, особенно усердствовали там Англия, Германия, Япония и, к сожалению, царская Россия. Колонизаторы мыслили простецки, словно конкистадоры времен Колумба. Плохо лежит, надо присоединить к короне, всякая империя обязана расширяться. И не ведали в европейских столицах, что уже возникло освободительное движение колониальных народов, что едва полстолетия минет, как само это слово — «колония» отойдет в число устаревших.

Полностью не понимали этого в Петербурге. А уж там-то особо следовало задуматься над такими вопросами. Россия за вторую половину прошлого века включила в свой состав множество неславянских народов, по большей части мусульманского вероисповедания. И эти народы жили не за морями-океанами, как в Черной Африке или на Среднем Востоке, а в едином государстве с русским народом. Нужно было бы «сосредоточиться», как призывал не так уж давно канцлер Горчаков, сосредоточиться на внутренних проблемах, прежде всего социальных, весьма острых и все время обострявшихся. Но нет. Двинулись на Маньчжурию, которую некоторые высокопоставленные остряки уже нарекли «Желтороссией» (по подобию Малороссии).

Напомним. Российская империя — в ту пору государство сугубо самодержавное, власть монарха была в политическом смысле истинно неограниченной, только мораль православной веры ставила тут определенные преграды (и довольно жесткие, но к политике это имело дальнее отношение). Николай II был, к великому несчастью для нашего отечества, государем слабым. Это известно давно, однако в последние годы словно забылось, затененное пылью газетной суеты. И тут необходимо кратко объясниться.

Мученическая гибель Государя, его семьи и близких, о которой теперь стало достоверно и подробно известно, не могла не произвести сильного впечатления на все наше нынешнее общество. По людским обычаям сочувственное отношение к кончине Государя распространилась и на общую оценку всей его деятельности, что, разумеется, ошибочно. Дальше — больше, имя погибшего Государя было вовлечено в политические игры, что всем известно и о чем мы не станем даже упоминать. Но дать исторически точное определение мы обязаны.

Николай II во все время своего царствования, как человек слабый, находился под влиянием лиц из своего ближайшего окружения. В разное время в их число входили дяди Сергей Александрович и Алексей Александрович и «незаконный дядя» адмирал Алексеев (о двух последних мы еще вспомним), мать Мария Федоровна, министры Плеве и Витте, позже — царица и Григорий Распутин. К сожалению, почти всегда это влияние было дурным. Так, незаметно для общества и его правящего сословия Россия «вползла» в дальневосточную авантюру.

Помимо обычного в подобных случаях старомодного колониализма, сыграли роль также корыстные интересы придворной клики. Генерал-адмирал Алексей Александрович, разоряемый дорогостоящими парижскими кокотками, мечтал о заграничных закупках для русского флота, надеясь вульгарно нажиться. Внебрачный сын Александра II адмирал Алексеев получил пост наместника Дальнего Востока с огромными правами, думал только о собственных карьерных и корыстных интересах. Через высокопоставленных придворных, не брезговавших финансовыми махинациями, втянули в это дело даже царскую семью: создали липовую компанию по освоению Северной Кореи, «уступив» государю 25 % акций. Много было еще иного-прочего, но все такого же рода.

А как выглядела Япония той поры? Самурайская военщина в канун войны и после нее любила прибедняться, что могучая Россия на них, слабых, наступала, мол, а они вынуждены были защищаться. Это, безусловно, неверно. Да, тогдашняя Япония была во всех отношениях слабее, но расположение театра военных действий было таково, что все преимущества оставались у японской стороны. К январю 1904 года, когда началась война, японская армия, собранная в кулак, насчитывала 375 тысяч штыков и сабель при 1140 орудиях. А русские войска на Дальнем Востоке составляли 98 тысяч при 148 орудиях, не считая пограничной стражи и прочих вспомогательных сил, но они были распылены по громадному пространству.

Примерно то же самое получилось и на морском театре. Силы России были разделены на три разрозненных флота: Балтийский, Черноморский и эскадру Тихого океана. Более того, эта эскадра, в свою очередь, делилась на основные силы с базой в Порт-Артуре и крейсерскую эскадру во Владивостоке. Преимущество японского Соединенного флота было очевидным, к тому же он действовал со своих баз.

Отметим и другое. Япония быстро вырастала в империалистического хищника, куда более агрессивного, чем миролюбивая, в общем-то, Россия. Стремительно развиваясь в последние десятилетия XIX века, правящие круги страны основные средства вкладывали в совершенствование вооруженных сил. Планы были самые широкие: для начала — подчинить Корею и Маньчжурию, а потом — поработить огромный, но беззащитный тогда Китай. Тяжеловесный русский медведь нависал с севера, это опасно. Значит, надо стукнуть ему по лапе, чтобы неповадно стало вмешиваться. А потом… потом посмотрим!..

Итак, японцы готовились к удару целенаправленно и четко, а в далеком Петербурге медлили и не имели никакого продуманного плана действий. Как обычно по-русски: да они не посмеют… чего спешить, добро бы на свадьбу, как говаривал классический герой.

Но они посмели. И еще как.

В прошлые века военные действия начинались неспешно и благородно: посол при шпаге и в орденах вручал главе враждебной державы вежливую ноту с объявлением военных действий. Будущие сражения на суше и на море начинались — и не сразу! — только после этой непременной процедуры. Хищный капитализм порушил ту вековую традицию. И сомнительная честь новаторства принадлежит самураям: в ночь на 27 января (9 февраля) 1904 года, когда вся Россия, в том числе и офицеры Тихоокеанской эскадры, отмечала день Святой Марии, японские миноносцы внезапно напали на Порт-Артур.

Русский Бог долго терпел грехи сынов своих. Из вероломного нападения результаты получились пустячные, хоть и ночью оно произошло (кстати, в недавние благопристойные времена ночью воевать не полагалось, какое же тут рыцарство, ежели противника не видать?!). Повредили, и то незначительно, два броненосца и крейсер, вскоре они вновь вошли в строй. Другая японская эскадра навалилась огромною силой на крейсер «Варяг», стоявший беспечно в корейском порту. В таких случаях полагалось спустить флаг, но русские морские уставы со времен Петра Великого подобного не предусматривают (и по сей день, кстати!), «Варяг» упорно дрался, а потом разбитый корабль оставшиеся в живых моряки затопили. Но победа досталась японцам недешево: миноносец погиб, два крейсера получили повреждения. Как бы то ни было, но русский флот в первый же день войны был ослаблен, преимущество на море досталось противнику. Чем он и воспользовался.

Японские войска беспрепятственно высадились в Корее и двинулись в Маньчжурию, перерезав железную дорогу с Порт-Артуром, а вскоре и начали его планомерную и настойчивую осаду. И проделали они это почти без потерь, не встречая сопротивления! Отчасти понятно: уж больно велико было их превосходство в силах на суше и на море. Но не только. Чрезвычайно плохим, прямо-таки бездарным оказалось тогдашнее российское военно-политическое руководство. И о том необходимо рассказать как о первопричине нашего поражения.

Все начиналось с Николая II, который более занимался семейными делами, нежели военными, да и разбирался в них плохо. Теперь ясно, что никакого личного воздействия — это при огромных полномочиях! — он на ход военных действий не оказывал, лишь изредка подписывал заготовленные для него документы. Кто же готовил? О своеобразных интересах главы военно-морского ведомства Алексея Александровича уже упоминалось. Этим он и продолжал заниматься, пока его в июне 1905-го не выгнали в отставку. Морским министром, по сути начальником штаба великого князя, был адмирал Авелан, добросовестный военный бюрократ, и только, его и убрали вместе с шефом, но уже поздно было. Военным министром был боевой генерал Куропаткин, соратник и выдвиженец легендарного Скобелева. Отличался умом и образованием, но это — вместе даже с личной отвагой — не делало генерала стратегом, а при отсутствии воли — тем паче. А как раз воли Алексею Николаевичу всю жизнь недоставало (нашел он себя только после гражданской, когда остаток жизни работал учителем сельской школы в своем бывшем имении в Псковской области).

Не лучше оказалось и с высшим командованием на Дальнем Востоке. Наместник адмирал Алексеев создал в своей «столице», китайском городе Мукден, «двор» — со всем подобающим церемониалом, фаворитами и в особенности фаворитками. Военными хлопотами себя не обременял (тоже через несколько месяцев слетел с поста, когда уже дело было проиграно). Командующий Тихоокеанской эскадрой в Порт-Артуре вице-адмирал Старк был опытным моряком, но оказался совершенно никудышным флотоводцем, первая же атака японцев, не такая уж страшная по своим последствиям, повергла его в прострацию, а потом воспоследовала неизбежная в подобных случаях отставка.

Тут русский Бог опять порадел нашим дальневосточникам: перед началом осады в Порт-Артур успел прибыть в крепость новый командующий эскадрой — знаменитый в России, и не только в ней, вице-адмирал Макаров. Смелый, решительный, рукастый и одновременно по-мужски обаятельный, он разом переменил неудачное течение боевых дел, и не только на морском театре. Начались наступательные действия против превосходящего японского флота, резко ускорилось строительство крепостных сооружений и береговых батарей. Повсюду наблюдался необычайный подъем среди офицеров, матросов и солдат, адмирал сам показывал пример, подняв свой флаг командующего на легком крейсере, выходя на нем в боевые дозоры.

Но… совершая очередной боевой выход всей эскадры, флагманский броненосец «Петропавловск» неожиданно взорвался и мгновенно затонул. Макарова не спасли, выловили только адмиральскую шинель, которую он, выйдя на командирский мостик, набросил на плечи.

Теперь, оглядываясь на события столетней давности, во всеоружии бесчисленных документов и свидетельств, становится ясно, что именно гибель Макарова предрекла судьбу едва начавшейся войны. Вот и толкуй тут о «роли личности в истории»… Версия официальная такова: «Петропавловск» подорвался на минах. Сомнительно по многим признакам, тут гораздо больше похоже на диверсию. Только вряд ли это когда-нибудь точно докажут, но предположение более чем вероятное. После гибели адмирала русская эскадра, как парализованная, замерла на внутреннем рейде Порт-Артура. Заметим, что японский флот понес гораздо более серьезные потери: на русских минах подорвались и затонули два новейших броненосца и несколько иных крупных кораблей, но преимущество на море по-прежнему оставалось за ним. Началась осада Порт-Артура.

Российское военное командование, где пока главную роль все же играл дилетант адмирал Алексеев, а не опытный Куропаткин, направило для снятия блокады Порт-Артура 30-тысячный корпус генерала Штакельберга. Но он действовал замедленно, вяло и под давлением японцев отступил, не выполнив задачу. Японское командование действовало, напротив, весьма решительно. Оставив для блокады Порт-Артура дивизию (все равно не вырваться!), две японские армии были направлены в наступление на север, в глубь Маньчжурии. Русские военачальники тоже скапливали войска, медленно получая пополнения из европейской России по единственной, еще не достроенной железнодорожной ветке, но наша армия оставалась в меньшинстве по численности и особенно — по числу орудий и пулеметов, которые тогда впервые начали применяться на войне. Но главное было все же не в этом неравенстве сил, резервы огромной России были громадны, как военные, так и экономические, главное — в ином.

Российское военное командование не имело четкого стратегического плана — ни в Петербурге, ни тем паче в Маньчжурии. Инициатива в ведении войны сразу перешла к японцам, и они не упустили ее все полтора года боевых действий. Не упустили — это так же и потому, что русские генералы всерьез даже не попытались перехватить ее в свои руки. А известно: обороняясь, военную компанию не выиграть.

И все же к весне 1904 года российским воинам — солдатам и матросам вроде бы улыбнулась боевая удача. В Порт-Артур прибыл 24 февраля прославленный адмирал, герой последней турецкой войны, бесстрашный полярный исследователь Степан Осипович Макаров. Сохранившиеся свидетельства тех лет единодушны — с его прибытием словно свежий ветер всколыхнул приунывшие было войска и моряков Дальнего Востока. Все ждали и верили: он поведет нас к успеху, к победе…




Вступление, оно же заключение


Письмо вице-адмирала Макарова Степана Осиповича своему сыну Вадиму. Порт-Артур, ночь на 31 марта 1904 года.







Дорогой мой сыночек!

Это мое первое письмо, посланное именно тебе, а не в отрывках в письмах к маме, как бывало ранее. Ты уже подросток, почти юноша, но я обращаюсь к тебе с другого конца России уже как к взрослому мужчине. Письмо посылаю своему старому товарищу в Кронштадт, он найдет способ передать тебе в руки.

Вадим, тут идет жестокая война, очень опасная для родины, хоть и за пределами ее границ. Нет, не временный перевес неприятеля в силах тревожит меня. Русский флот, ты знаешь, творил и не такие чудеса. Но я чувствую (о чем ты пока никому не скажешь!), что нам — и мне в том числе — словно бы мешают. Не адмирал Того, нет, а как бы сбоку подталкивают, как бы подкрадываются сзади. Кто? Не знаю. Душа моя в смятении, чего я никогда не испытывал. Начинаю уже чего-то улавливать, но смутно пока. Вот Верещагин Василий Витальевич что-то мне пытается объяснить, но сбивчиво, как все эти художники и поэты (ты им не очень верь, публика эта шальная! Доверяй только людям основательным!). Вот такое у меня настроение, сынок. Но знаешь пока об этом ты один. Молчи, как положено мужчине, но запомни.

И еще. Объясню уж тебе, почему адресуюсь помимо нашей любимой мамы. Запомни на всю жизнь: на женщин никогда нельзя перекладывать тяготы нашей мужской доли. Иной болван и трус может заявиться домой чуть ли не в слезах и супруге своей с порога: вот на войну посылают вроде… стоит ли… Что скажет тут любящие мать, жена, сестра? «Ни за что, погибнешь, ты у нас один, уклонись уж как-нибудь!» Ну, по-женски понятно, что с них взять. Но настоящий мужчина должен явиться домой бодрым и сказать: ну, дорогая, собирай меня в дорогу, тут на границе веселое дело предстоит! Она поплачет, соберет тебя и успокоится, положившись на волю Божию.

Обнимаю тебя, сынок. Учись старательно, помогай маме и сестре. Бога бойтесь, Царю служите.

    

Твой Макаров-старший.






* * *







Микадо, священный император Японии. 33 года от Мейдзи, апреля 13 дня, Рескрипт вице-адмиралу Того

Хейхатиро-сан.

Всемилостивейше поздравляю Вас с боевым успехом — потоплением флагманского корабля противника и гибелью адмирала враждебного нам русского флота. Наше благоволение к Вам остается неизменным.




* * *







Священному императору Микадо — вице-адмирал Того. 33 год от Мейдзи, апреля 14 дня.

На это раз достигнутый под Порт-Артуром успех всецело не зависит от наших человеческих усилий, а лишь дарован нам молитвами нашего императора.

    

Ваш верноподданный самурай Хейхатиро.






* * *


Из дневника Макарова Вадима Степановича (кадет Морского училища, пятнадцать лет от роду).







«Получив известие о гибели отца, мама заперлась в комнате, целый год почти не выходила из дома, хорошо помню два иных случая — на Рождество и Св. Пасху 1905 года. Никого не принимала, сделалась очень нервной, часто повышала голос. Горничная Надя, которую я помню, как помню себя, часто выходила от нее в слезах. Только иногда шептала мне, вытирая глаза: „Ничего-с… Ничего…“

Мне-то ладно, а вот сестре пришлось тяжело. Она не только плакала, украдкой, как Надя, а рыдала в голос. Как-то упала на ковер в гостиной, страшно кричала, колотила во все стороны руками и ногами. А мама даже не вышла. Потому, я думаю, сестра так поспешно вышла замуж. Не знаю, но все считают, что неудачно. Мой шурин теперь капитан торгового флота. Он никому не нравится, в обществе его неохотно принимают, хотя он всегда представляется с первых слов: зять адмирала Макарова.

Мне недавно открылся кадет Б., сын сподвижника отца, что шурин ушел из военного флота (последняя должность — лейтенант интендантской службы, наблюдавший от Морского ведомства за строительством броненосца „Андрей Первозванный“), причем ушел после каких-то „историй“. Во всяком случае, особняк на острове Голодай он приобрел и перестроил. Никто из нас там у сестры не был. А мама даже не пошла на венчание дочери, сославшись на плохое самочувствие. Однако она отдала ей в приданое нашу дачу в Выборгской губернии, которую купил еще недавно отец и очень ее любил. Это мама сделала из гордыни. Понимаю ее, но у нас теперь нет никакого имения. Прошлое лето мама прожила у своего младшего брата.

<…> Получил у мамы часть записных книжек отца, только после второй годовщины со дня его гибели. Она на мои просьбы раньше отвечала: „Подожди, вот подрастешь“. И вот третьего дня начал читать отцовские записные книжки. Первая — о плавании на корвете „Аскольд“, ноябрь 1866 — май 1887-го. Другая — на корвете „Дмитрий Донской“, сентябрь 1867-го — июль 1868 года. Написаны карандашом, но очень разборчиво, буквы ровные, строчки тоже, грифель всегда острый. Нет в почерке никаких следов корабельной качки, ни разу слово или строка не съезжают вверх или вниз.

Выдержка и сдержанность отца заметны во всем. Как рано это у него проявилось, ведь он был тогда чуть старше меня сегодня! А я… [далее зачеркнуто]. А я ведь уже знаю теперь, как трудно водить карандашом по бумаге во время качки. Унтер-офицер нашей роты, старый сверхсрочник Ковальчук, показывал, как именно следует держать бумагу и карандаш в подобных случаях. Я обязательно научусь! Как отец. Конечно, у него было тяжелое детство. Дедушка был беден, отец родился в бедной хате. Домик тот, он рассказывал, сохранился. Давно хочу съездить в Николаев, посмотреть. Только теперь он принадлежит другим людям. Если разбогатею когда-нибудь, обязательно выкуплю его!

<…> Хорошо помню, как отец прощался со мной. Был зимний, но очень солнечный день. Теперь-то я знаю из книг, что происходило это 3 февраля 904-го в 9 часов утра. Еще загодя в нашем кронштадтском особняке собралось множество гостей. Горничная подняла нас спозаранку, сестра и я надели гимназическую форму, но от занятий в тот день нас освободили. Отец и мама вышли в гостиную ко многочисленным гостям, никогда еще у нас не собиралось столько народу! Отец был в парадном мундире со всеми орденами, на боку висело золотое оружие за турецкую войну, я впервые видел его на нем, оно всегда висело в его кабинете над письменным столом. Мама выглядела великолепно, как всегда в таких случаях. Потом сестра рассказывала, что все дамы шепотом судачили о ее новом платье. Еще сестра сказала, что шил ей француз-портной самого модного ателье на Невском проспекте.

Отец бодро произнес несколько слов, никогда не забуду последних: „Мы русские. С нами Бог“. И перекрестился с поклоном. Все тоже перекрестились. Отцу подали адмиральскую шинель с меховой оторочкой, он подал маме котиковое манто, которое привез ей еще с Дальнего Востока. Все вышли, мы тоже, сестра была в шубе, я в гимназической шинели.

Вся улица была запружена народом. Отец сказал несколько слов, благодаря всех за проводы. Снял фуражку, поклонился на три стороны, перекрестился. Ему в ответ все тоже поклонились, осеняя себя крестным знамением. Отец усадил маму в открытые сани, прикрыл ей колени волчьей полстью.

Подошел к нам. Я очень боялся расплакаться, потому дал себе слово ни за что не сделать так. Сестра, как всегда, стала нервничать, разрыдалась, обнимая отца, целовала ему руки, даже не дала толком благословить себя. Потом отец подошел ко мне, поднял руку для благословения, опустил мне пальцы на лоб, на миг задержал движение. Пальцы у него почему-то были ледяные, я отлично это запомнил. И тут я разрыдался, словно мальчишка (а мне шел уже тринадцатый год, ростом я был почти с отца). Мне до сих пор ужасно стыдно, хотя никто не стыдил меня позже.

<…> Теперь я понимаю, что от отца для всех, окружающих его, исходило какое-то обаяние. А ведь я хорошо помню, что он всегда был очень прост в обращении с людьми, в манерах и даже в одежде. И никогда не был заносчив или груб. Вот старший лейтенант Г. с „Андрея Первозванного“, под началом которого мы проходили первую морскую практику, он обращался не только к низшим чинам, но и к нам, кадетам, перемежая слова с отвратительной руганью. От отца я не слыхал ни разу грубого слова, хотя иногда сопровождал его по Кронштадту, в порту или на кораблях. Кстати, часто он делал замечания, даже выговаривал, но голос его оставался ровным, это я помню твердо. Да, командиру нужно уметь ладить с людьми, нравиться им. Особенно моряку, ведь нам приходится долгими месяцами бывать в море, где все на виду, ничего не скроешь, а все плохое в поведении людей особенно дурно выглядит. Отец умел это делать, и думаю, что с юности, с моих примерно лет. Родился он таким или воспитал себя сам, не знаю.

Почему же у него так получалось? Да, суровая юность, так. Бабушка рано умерла, дед был, как отец скупо рассказывал, очень строг и нелюдим. Потом он снова женился, но отец о мачехе ничего не говорил. Дедушку я не видел и видеть не мог, он скончался еще до моего рождения. Отец часто шутил, поднимая меня еще маленьким на руки: „Ты у меня позний сынок, позний, но запомни, балованным ты не станешь!“ Почему поздний? Ведь отцу было только сорок, когда я родился.

Да, конечно, я не стал балованным, но отцовской твердости и выдержки мне еще не хватает. Вот недавно кадет П., разозлившись на меня за что-то (по-моему, зря), прошипел: „Адмиральский сынок!“ Я бросился на него, толкнул, нас разняли. Мерзавец! Я никогда не задирал нос и никогда не буду. Ни разу еще я ничего не рассказывал об отце. Хотя у меня часто о нем расспрашивают. Но приходится признать, что отец в те же поры был намного старше меня. И какое в нем упорство! Какая выдержка! Это ясно видно из его записных книжек, хотя писал он их сугубо для себя, как говорится, „для памяти“. Упорство, выдержка и скромность, эти черты характера были у него с раннего детства, даже не с юности. Почему этого до сих пор нет у меня? Но я добьюсь. Ведь я его единственный сын.

<…> Да, вот еще что. В первую тетрадку дневника отца было вложено письмо. Листок, сложенный вчетверо, вытертый на сгибах. Исписан фиолетовыми чернилами, явно стальным пером (отец рассказывал, что он еще в раннем детстве помнил по Николаеву перья гусиные. Это письмо отца его старшему брату Якову, моему дяде, которого я тоже никогда не видел. Помечено 17 декабря 1862 года, совсем незадолго до того, как отцу исполнилось 14 лет, почти столько, сколько мне. Какой слог, какие подробности отцовского характера раскрываются!

„Милый Яша!

Письмо твое от 7 ноября я получил 15 декабря в субботу. В пятницу получил письмо дяди Николая, и я, читая его, сильно сердился на тебя, отчего ты не написал мне ни словечка, но в субботу, когда я получил письмо от тебя, то не могу выразить, как я был рад; готов был заплакать, засмеяться, все, что хочешь, от радости. Ты просил, чтобы я написал тебе о былом и настоящем. Очень хорошо: кампания началась 19 мая, „Маньчжур“ сделал четыре рейса в залив Де-Кастри и…“.

Дальше не стану переписывать, да и нужды нет, письмо я положил в развернутом виде в конверт, оно сохранится. Но каков отец! Во-первых, деловитая точность, она у него всегда была, помню, какой строжайший порядок царил среди его вещей в кабинете! Точно приводит все даты и дни недели. Во-вторых, трудолюбие. Чтобы такое длинное письмо составить, часу мало. А уж я знаю, как заняты на учебе морские кадеты, как они устают. И в-третьих: как он был нежен и добр! Всегда он таким был, мы с сестрой хорошо это чувствовали, несмотря на его внешнюю суровость. Мама, правда, часто бранила его, но… [зачеркнуто]».




* * *


6 часов 40 минут 31 марта 1904 года. Флагманский броненосец Первой тихоокеанской эскадры Российского императорского флота «Петропавловск». Каюта командующего эскадрой вице-адмирала Макарова Степана Осиповича. Рейд Порт-Артура. Якорная стоянка.


Новейший броненосец русского флота неподвижно стоит на якорях. Море спокойно, ни малейшей качки нет. Трубы слегка дымят, кочегары поддерживают нужную температуру в котлах, чтобы корабль без больших задержек мог выйти в море. Тишина. Нет даже привычного крика чаек, еще не рассвело.

На всех крупных военных кораблях имеется так называемая адмиральская каюта. Делается это, как и все в военном деле, не зря: вдруг именно данный корабль станет флагманом эскадры и на мачту взлетит адмиральский флаг — где прикажете тогда разместиться начальнику эскадры? Конечно, большую часть жизни кораблей адмиральские каюты пустуют. Ну что ж, ведь и пушки стреляют считаные часы, а то и минуты…

Адмиральское помещение броненосца «Петропавловск» было обставлено в духе тогдашней традиции довольно прихотливо — «комфортно», как выражались тогда: секретер с бронзовыми ручками, обитые бархатом кресла красного дерева, иллюминаторы прикрыты шторами японского шелка, на полу — дорогой текинский ковер, в углу — фортепьяно. На броненосцах конца прошлого столетия еще доживали бытовые традиции романтических парусников. А парусники — даже военные, точнее, именно военные прежде всего! — щедро покрывались резными и лепными украшениями и на носу, и на корме, и по бортам, бронзовыми, а то и вызолоченными аллегорическими фигурами, балюстрадами, балкончиками. И каюты командиров и адмиралов напоминали великосветские кабинеты, а кают-компании (места собраний и обедов офицеров) — аристократические гостиные. Все помнят: «Янтарь на трубках Цареграда, фарфор и бронза на столе…» Даже в дальнем плавании, даже на крошечном по сравнению с безбрежным океаном куске дерева офицер, выросший в родовом поместье Йоркшира или Нормандии, должен был жить в привычной для себя обстановке. И что до десятков и сотен матросов, которые спали на рундуках в тесных, лишенных отопления кубриках и ели прямо на полу из общего котла! Ведь и отцы их жили точно так же в лачугах, лепившихся вокруг нормандских и йоркширских поместий…

Впрочем, в адмиральской каюте «Петропавловска» личные вещи ее обитателя явно противоречили этой обстановке. Письменный стол на гнутых ножках (более приспособленный для дамского рукоделия, нежели для серьезной работы) был завален бумагами, книгами. Часть книг и журналов, не умещаясь на столе, стопками лежали на ковре. На туалетном столике чернел огромный (в то время других не было) корпус фотоаппарата, рядом теснились какие-то банки, склянки и коробки — овальное зеркало на стене брезгливо отражало этот презренный хлам.

Степан Осипович Макаров сидел за столом и писал, быстро макая ручку в бронзовую чернильницу. Все деловые бумаги он заносил в копировальные книги, а потом бережно хранил их: мало ли для чего понадобится… Но сейчас его перо водило по листу, над которым не лежало копировальной бумаги. Значит, сугубо личное. На лист быстро ложились строки:






Моя любимая всегда и везде, пишу тебе рано утром, ибо с рассветом уйдет оказия в Мукден, оттуда переправят прямо с почтой Наместника, дойдет гораздо скорее. Ну, а мы всей эскадрой выходим в море.

Прошу тебя не беспокоиться, японцы держатся очень осторожно, эскадренного боя избегают. Видимо, хотят подловить нас на какой-либо оплошности. Не получится, мы сами с усами! Чего-чего, но наши русские, бороды и усы куда гуще их, японских. Они, как я тебе давно рассказывал после моего лечения в Японии, у нас были бы принимаемы за скопцов: три волосины на подбородке. Я шучу, они храбрые воины и толковые моряки.

Не беспокойся обо мне, я вполне здоров, прекрасно себя чувствую. Мой адъютант мичман Шмитт (ты его не знаешь) и наш вечный хлопотун матрос первой статьи Иван Хренов за мною отлично ухаживают.

Еще раз прошу тебя построже держать Дину, она очень избалована. Конечно, это моя вина, редко ее видя, я баловал нашу старшую. Ну, за Вадима я спокоен, он воспитанный и трудолюбивый мальчик.

Целую тебя и наших деток крепко-крепко.

Да сохранит вас всех Господь.

    

Твой Стива.












P. S. Жалование плюс подъемные плюс походные тебе на днях передадут из Адмиралтейства.

Целую еще раз.

    

Стива.







По привычке Макаров перечитал письмо, как он поступал всегда с письменным текстом, неважно, был ли то доклад в Адмиралтейство, Академию наук или сугубо личная записка. Как все мужчины, выросшие среди многих братьев и сестер, Макаров был прекрасным семьянином, заботливым, приветливым и тактичным. Но…

Никому и никогда не намекал он, не доверяя даже дневнику, который вел всю жизнь, что его супружество счастья ему не принесло. А ведь каким светлым и радостным, каким многообещающим было начало его любви.




…После окончания турецкой войны «Константин» был определен для перевозки частей русской армии с Балкан в порты Черного моря. Этим однообразным и скучным делом Макарову пришлось заниматься долго — почти год. Один из таких рейсов неожиданно ознаменовался весьма существенным в его судьбе событием. Однажды среди пассажиров «Константина» оказалась молодая девушка Капитолина Николаевна Якимовская, которая вместе со своей семьей возвращалась в Россию из Европы. Девушка была красива, элегантна, обладала прекрасными манерами. Тридцатилетний капитан, отнюдь не избалованный женским обществом, влюбился в нее, как говорят, с первого взгляда, влюбился пылко и самозабвенно.

Целыми днями Макаров с неуклюжей галантностью водил свою изящную спутницу по кораблю, рассказывал ей про ночные атаки, про штормы и мели, про дальние страны и моря. Рассказчик он был хороший, да и рассказывать хватало о чем. Девушка внимала ему с живым любопытством, ахала, слушая страшные истории, звонко смеялась шуткам. Внимание знаменитого героя, о ком вокруг все столько говорили, было ей очень лестно. Женским чутьем она сразу уловила, что нравится капитану, и благосклонно принимала его не очень-то ловкие ухаживания. Когда Макаров, помогая ей спуститься по трапу, чуть задерживал ее руку в своей, она не спешила ее отнять. Если он что-то говорил, она внимательно смотрела в его оживленное лицо, улыбалась.

— Как это интересно!.. Да, да, вы совершенно правы…

И Макаров совсем потерял голову. Он был влюблен, счастлив, и ему казалось, что все вокруг счастливы и все любят его. Но Макаров оставался Макаровым во всех случаях жизни: даже влюбленный, он не утратил присущих ему смелости и быстроты в решениях и поступках: когда «Константин» подходил к родному берегу, его командир уже сделал предложение Капитолине Николаевне. Оно было принято. И в тот же день вечером жених снова ушел в море.

Увы, брачную жизнь Макарова, человека, казалось бы созданного для счастливой семейной судьбы, сопровождали сплетни и пересуды. Вот уж совсем недавно, когда ему уже миновало полвека, да и Капитолине Николаевне, матери троих детей перевалило за сорок…

Нет-нет, прочь дурные мысли!

Запечатав конверт, Макаров положил его на левый край стола. Для его адъютанта и денщика это означало, что данные документы следует немедля отправить: в различные учреждения или на почту. Прямо перед ним лежала небольшая пачка бумаг, это были документы, полученные еще вчера поздно вечером. Но он не успел просмотреть их, ибо с обеда и допоздна пробыл на броненосце «Ретвизан», поврежденном японской торпедой еще во время вероломной ночной атаки 26–27 января*.

Работа шла медленно, и адмирал сердился, сделал замечание командиру корабля и главному механику эскадры. Конечно, офицеры и матросы броненосца своими силами провести столь сложный ремонт не могли бы. Вот почему по настоянию Макарова с Балтийского судостроительного завода была отправлена в Порт-Артур бригада опытных рабочих, человек тридцать, и два инженера. Ехали по Великой Сибирской магистрали с такой поспешностью, как не езживали еще ни великие князья, ни послы великих держав. Все понимали: русские корабли, поврежденные бессовестной ночной атакой, нуждаются в срочном ремонте.

Но все ли?..

Степан Осипович легко встал, подошел к иллюминатору. Он был выше среднего роста, коренаст, крепок, подвижен, густая, как у Черномора, борода словно восполняла рано возникшую у него лысину. За окном легкий туман, но видимость неплохая, даже на небе можно разглядеть редкие звезды.

Да, да, он хотел подумать и взвесить продуманное по поводу питерских рабочих-судостроителей. Ему не впервой с ними общаться, на заводах ли Петербурга или Кронштадта, в Англии или Америке. Это была весьма опытная и дельная часть рабочего сословия, умельцы. Макаров, выросший в Николаеве, около знаменитой судоверфи, что на реке Буг, всегда очень их ценил и уважал.

Вчера, полдня проведя среди них на поврежденном броненосце, он чувствовал какую-то отчужденность. И это он, человек простого происхождения, начисто лишенный всякого подобия барства! На их лицах он читал раздражение, видел, что работали они как-то вяло, неохотно. Случайно Макаров встретился взглядом с молодым рыжеватым рабочим, худощавым, с утомленным землистым лицом. Он смотрел на адмирала с ненавистью, с трудом отвел глаза, но ненависть в них — адмирал ясно заметил — не погасла.

Что такое? Почему?

Уже на борту «Ретвизана» Макаров наскоро переговорил с главным механиком: как тут устроены рабочие? Тот кратко и дельно объяснил, что все в порядке: получают они в два раза больше, чем дома, а в полдень обедают из матросского котла. Макаров с детства знал цену трудовой копейке, но не менее хорошо знал он и то, что опытные кораблестроители в Петербурге получали месячное жалованье не меньше, чем преподаватели гимназии. Конечно, здесь они живут в стесненных условиях, что ж, так здесь устроены почти все, но ведь и в Питере не в особняках же они обитали!

Сердцем Макаров чувствовал — тут надо присмотреться. Никому ничего не говоря, он про себя уже решил это. Завтра же. Нет, сегодня вечером, когда завершится выход эскадры в море…

* * *


6 часов 40 минут 31 марта 1904 года. Флагманский броненосец японского императорского флота «Микаса». Каюта командующего соединенным флотом вице-адмирала Хейхатиро Того. Желтое море. Курс норд-вест на Порт-Артур.


Того сидел за небольшим письменным столом. На столе в стаканчике из рыбьего зуба, украшенного затейливой резьбой, торчали кисточки для иероглифического письма. Рядом — фарфоровый флакончик с тушью. Вице-адмирал был в мундире, но ни одна из многочисленных наград его грудь не украшали: война есть обычное будничное дело самурая, служащего своему Императору. Награды, как и праздники, потом — после победы.

Нетрудно было заметить, что Того был значительно выше низкорослых, в общем-то, японцев. Лицо его было бледным, чуть смугловатым, с правильными приятными чертами. Руки по обычным понятиям прилично были сложены на животе. Махать или жестикулировать, как это делают европейцы, а в особенности эти развязные янки, — немыслимое неприличие для всякого уважающего себя самурая.

Хейхатиро-сан как-никак вел свой род по прямой мужской линии с XVII века, если мерить по-европейски, а для японца — со времени славного сёгуна Токугава. Именно он навел порядок в Стране восходящего солнца после целого столетия смут и раздоров. Токугава закончил долгую смуту тем, что приказал казнить лютой смертью сто тысяч самураев, шайки которых грабили и разоряли страну. Отдаленный предок Хейхатиро-сан принимал участие в этом благородном деле, был замечен великим сёгуном и возведен в самурайское достоинство. Подлинный акт об этом — тоненький, узенький свиток рисовой бумаги — хранится как величайшая святыня в небольшом семейном храме.

Перед Того сидел на краешке стула низкорослый широкоплечий капитан первого ранга, вся его поза выражала бесконечную почтительность. Начальник отдела разведки штаба Соединенного флота заканчивал свой доклад, только что вернувшись на самом быстроходном миноносце из Токио:

— Итак, ваше превосходительство, наши агенты ведут упорную работу во всех военных базах Балтийского флота нашего противника: Санкт-Петербурга, Гельсингфорса, Ревеля и Либавы. Наших агентов на Черном море перебросили на север, туда же, ибо теперь совершенно достоверно известно, что противник не сможет вывести свою сильную Черноморскую эскадру: турки, по настоянию нашго союзника — Соединенного Королевства и его короля — да хранят его боги, — русских не пропустят через черноморские проливы. Могу я продолжить, ваше превосходительство, я не утомил вас?

Лицо Того не выразило ничего, ни одна черточка не дрогнула, он не издал ни звука. С одной стороны, то было милостивое разрешение, с другой — сердце каперанга даже участило удары — упрек. Но в чем? Он, как самурай, обязан служить старшему со всей преданностью и почтительностью, вот он и перебил себя после долгого доклада выражением сыновнего почтения. Странно, что вице-адмиралу не нравятся вековые обычаи предков… И вообще, почему мы сидим за европейским столом, таким неудобным? Ведь даже заседание Кабинета министров в присутствии Священной особы Императора — да продлят его жизнь боги! — высокие лица, одетые в дедовские наряды, сидят на циновках, скрестив ноги.

Однако эти нескромные мысли каперанг поспешно отогнал от себя и тем же ровным, тихим голосом продолжил:

— Под конец моего доклада я обязан сообщить самое существенное. Знают об этом лишь несколько наших непосредственных исполнителей в Европе; а в Токио — военный министр, начальник разведки Главного штаба, я, скромный посыльный, теперь вы, ваше превосходительство — четвертый и последний.

Того опять остался неподвижен, но в душе клокотал: по сути этот человечек передал мне приказ об ограничении моей воли и праве распоряжаться этими данными по собственному усмотрению… Дело, конечно, не в нем, а в Токио. Что там вокруг него давно плетутся интриги и растет зависть, он догадывался давно. Ладно, потом разберемся, после войны. Только надо ее выиграть, особенно на море — именно он за это отвечает перед богами и божественным императором.

А за войну в Маньчжурии пусть отвечает главнокомандующий сухопутных войск Гэнро (князь) Ивао Ояма, маршалом стал, у него теперь на две звезды больше, чем у Того. Но чья задача сложнее? Русский флот многочислен и силен, и напротив, их войска в Маньчжурии малочисленны и плохо снабжены.

К сожалению, Отдел разведки в штабе Соединенного флота подчинен ему, Того, лишь внешне, главный их командир — Генеральный штаб. Надо признать, что поработали японские разведчики хорошо. В боевой рубке его флагманского броненосца «Микаса» лежала подробнейшая карта внутреннего порт-артурского рейда, где точнейшим образом было обозначено расположение всех кораблей, и не только крупных.

Конечно, это расположение постоянно меняется, но данные, полученные им, Того, были сообщены по состоянию на 6 часов вечера 8 февраля. Минных заграждений у русских нет. Из 542 орудий береговой обороны — огромная сила! — к стрельбе готовы были только 108. Немало тоже, но огонь будет в пять раз меньше, чем предполагалось. Наконец, разведка доложила то, что потрясло Того, опытного моряка, более всего: русские не вели дальнего патрулирования сторожевыми кораблями и слабо вели его даже на ближайших подступах к Порт-Артуру!

4 февраля в Токио на совещании высших сановников Японии под председательством самого Священного Микадо было принято решение: начать войну и отбросить северного медведя, опасно нависшего над Страной восходящего солнца. В тот же день вице-адмирал Того получил долгожданный приказ об атаке Порт-Артура!




…Много-много раз в продолжение своей долгой жизни, а скончался он в возрасте восьмидесяти семи лет, Того с удовольствием перебирал в памяти те напряженные дни, последние перед войной. Уже к 5 февраля все корабли Соединенного флота, кроме тех, кто нес дозорную службу в море, сосредотачивались в главной военной базе Японии Сасебо. Того собрал всех командиров кораблей в кают-компании броненосца «Микаса». Двери и иллюминаторы были плотно закрыты, на палубе установлен караул из старших унтер-офицеров, вооруженных винтовками.

Командир миноносца «Акацуки», придя к себе после совещания у флагмана, записал в дневнике:






«Перед адмиралом лежала карта Желтого моря и специальная карта Порт-Артура. Мы все сели вокруг стола, и штабной офицер дал каждому из нас план рейда и гавани Порт-Артура, на котором было подробно указано все расположение русской эскадры и место каждого корабля.

Совещание было очень коротким: атака подготавливалась тщательно, все учтено, казалось бы, до мелочей, всем командирам и эскадрам и отрядам поставлены точные цели, никто не задал вопросов».





Адмирал Хейхатиро Того поднялся. Японцы по самой природе сдержанны и очень редко повышают голос. Но тут все замерли настолько, что тишина сделалась необычайной даже для них. Ровным голосом Того отдал краткий боевой приказ:

— Я предлагаю теперь же со всем флотом направиться в Желтое море и атаковать корабли неприятеля, стоящие в Порт-Артуре. Контр-адмиралу Уриу предписываю идти в Чемульпо и уничтожить русский крейсер «Варяг». Отряд миноносцев ночью атакует неприятеля. Эскадра же предполагает атаковать рейд Порт-Артура на другой день с утра. Господа, все по местам.

Вот почему командиры японских миноносцев шли в темноте уверенно, как на учениях. Каждый знал, какой именно русский корабль ему следует атаковать торпедами и как подойти к нему в тесном пространстве порт-артурской гавани. Беспечность русских поразительна и необъяснима. Еще 6 февраля посол Микадо в Санкт-Петербурге вручил ноту министру иностранных дел графу Ламсдорфу о разрыве дипломатических отношений между двумя странами.

Узнав об этом, Того молчал, но в душе негодовал. Зачем предупреждать врага о нападении?! Надо сперва напасть, поразить главные силы противника, а потом уже заниматься бумажными делами. Долгие месяцы наблюдений за кораблями и военными базами противника, точнейшие сведения о них, так необходимые для внезапной атаки, все это, казалось, теперь ушло впустую. И вот — новость: ничего, никаких приготовлений и перемен. Неприятель, похоже, самоуверен. Тем хуже для него.

Того принял правильное решение: внезапной минной атакой, проведенной к тому же ночью, вывести из строя новейшие русские броненосцы, а затем войти в порт-артурскую гавань и добить оставшиеся корабли. Именно так поступал его кумир — английский флотоводец Нельсон. Обучаясь военно-морскому делу в Англии, Того внимательнейшим образом изучил его военное наследие. Кстати, Нельсон не воевал ночью…

Да, велики были свершения английского адмирала. Но он, Того, адмирал Японского императорского флота покажет миру в начале ХХ столетия, кто именно является прямым наследником Нельсона: опыт его ночной атаки на Порт-Артур, а потом победоносный вход главными силами в морскую крепость — о, это надолго останется в людской памяти. Навсегда.

…Увы, все получилось гораздо скромнее.

Подход к русской морской крепости прошел хорошо, несмотря на ненастную погоду и ранние сумерки, в полночь Соединенный флот уже вышел на траверз Порт-Артура. Соблюдалась полная светомаскировка, зажигались на миг только сигнальные огни, чтобы не потерять строй в кромешной мгле. Отряд из 10 миноносцев, предназначенных для атаки рейда, шел впереди. Стоя на мостике, Того вглядывался в мглистую даль. В руках у него был новейший «Цейсс», недавно подаренный ему германским военным атташе. Неожиданно для самого себя воскликнул:

— Не может быть!

Командир «Микасы» почтительно обернулся:

— Что, ваше превосходительство?

Того молча передал ему «Цейсс» и указал рукой. Тот внимательно посмотрел. Возвращая «Цейсс» адмиралу, он повернулся, лицо едва ли не сияло. Еще бы: в Порт-Артуре горели огни — лучший ориентир ночью!

В 23 часа 35 минут Того увидел яркий столб пламени, а потом до слуха дошел гул отдаленного взрыва. Ясно, взорвалась первая торпеда. Атака началась.

…Через полтора часа командир отряда и все десять командиров миноносцев ожидали адмирала в кают-компании «Микасы». Они были возбуждены, лица их выражали восторг. Того слушал их внимательно, не перебивая. По их докладам получалось, что едва ли не все крупные корабли противника подбиты. Утро покажет.

Около 10 часов утра Соединенный флот подошел к Порт-Артуру. Погода улучшилась, видимость была хорошей. Что такое? Из гавани вышли пять русских броненосцев, многочисленные крейсера разных классов. Но ведь у русских в Порт-Артуре было семь броненосцев, значит… Значит, только два получили повреждения! Выходит, тщательно рассчитанная ночная минная атака решающих успехов не принесла. Атака крепости с моря невозможна: решающего преимущества нет, а на стороне противника — тяжелые береговые батареи, они не только уравновесят силы сторон, но и создадут преимущества русским. Выход один: отступить и разрабатывать новые планы…

Так и произошло. И вот теперь, месяца два спустя, вице-адмирал Того слушает продолжение доклада начальника разведки своего штаба:

— Ваше превосходительство, наши агенты в России докладывают о больших успехах. Мы внедрили шпионов во многие важнейшие учреждения, под особым наблюдением находятся Морское министерство, главнейшие порты и судостроительные заводы. Конечно, вербовка была очень сложной, ибо русские морские офицеры, как правило, — выходцы из дворянских семей, нередко они очень состоятельные люди, да и жалованье у них, как мы установили, в полтора раза больше, чем у их сотоварищей в сухопутных войсках. Русские дворяне очень берегут свою честь, поэтому нам, скажу прямо, удалось завербовать преимущественно людской мусор: проигравшихся в карты, взявших на содержание танцовщиц и прочее в том же роде. Эти готовы на все, служат хорошо. Но главное, мы нашли очень неожиданных сторонников для Страны восходящего солнца.

Каперанг умолк на миг, вытащил из внутреннего кармана записную книжку европейского образца, заглянул в нее и возобновил доклад:

— Выяснилось, что большую помощь нам могут оказать деятели русского революционного движения, которые хотят свергнуть императора любыми средствами. Они сами вышли на связь с нашими дипломатами и предложили передавать информацию в обмен на деньги и оружие. В нашем Министерстве иностранных дел пришли в ужас и хотели уже прервать контакты с этими лицами, но к счастью о них узнали в штабе разведки. Там тоже были колебания, но в конце концов пришли к верному, по моему мнению, плану: дать им деньги, но деятельность их направлять. Так и произошло. Мы их купили, а они стараются изо всех сил — наши интересы до поры совпадают: нам нужна победа над северным соседом, а им — поражение собственного правительства. Сперва речь шла о чисто военных вопросах. Центрами передачи информации стали наши посольства в Стокгольме, Берлине и Париже. Как революционеры добывали столь нужные нам сведения, мы не знаем, да и не интересовались. Однако одному из наших офицеров, хорошо знавших Россию и все тонкости ее гражданской жизни, пришла в голову своеобразная мысль: а не добавить ли к чисто военным задачам нашей агентуры поручения политического свойства? Поначалу руководство нашей службы и слышать о том не хотело; военная разведка — да, хорошо, но пачкаться о бульварные газеты, распространять нелепые слухи среди обывателей — о, это недостойно истинного самурая. Однако их вскоре убедили в необходимости таких способов борьбы: как-никак, а на дворе двадцатый век…

Того слушал эти совершенно неожиданные для него сообщения и соображения и внутренне поежился: неужели тщедушный каперанг прав, этот выскочка без роду и племени? Неужели именно так ознаменуется вступление мира в век двадцатый? Видимо да, но тогда что же мир увидит в конце века?

Осторожно покашляв, каперанг продолжал:

— Впервые в истории нашего ведомства мы дали деньги на политическую работу, или, как выражаются сами революционеры, на пропаганду. В японском языке такого слова нет, да и в Европе оно возникло недавно, хотя корень древний, латинский. Означает это слово примерно вот что: распространение или разъяснение, но это калька перевода, а по сути — распространение вполне определенных, именно политических взглядов. Это обширная сфера газет, партий и профсоюзов, митингов и демонстраций, теперь вот добавляется радио, которое, говорят, имеет громадное будущее, причем не только в деле военном, а именно в гражданском. Мы скоро убедились в своей правоте и неправоте наших начальников, отстающих от времени. Теперь печать Российской империи, особенно в обеих столицах, пестрит — чем бы вы подумали, ваше превосходительство?

Того пренебрежительно пожал плечом. То, что нечистая эта возня ему не по душе, он совсем не собирался скрывать.

— Поразительно, что в ходе войны множество печатных изданий ведет общественность к мысли о… полезности поражения родины! Ну, намеками, конечно, напрямую им нельзя, у них еще существует цензура и строгие законы на этот счет. Совсем другое дело — прокламации, которые печатаются за границей на наши деньги, а потом тайно завозятся в страну через ее западные границы. Вдоль этих границ проживает большое количество евреев, они занимаются издавна контрабандой, поэтому прибавить к тюку английского сукна или ящику французского вина еще и стопку прокламаций им ничего не стоит. За плату, разумеется.

— Евреи, а что это такое? — спросил Того.

— Ваше превосходительство, в Стране восходящего солнца их нет, разве что приезжали с русскими или американскими паспортами. Это древнее племя, жившее когда-то в Палестине, а потом — так считают и христиане, и сами евреи — за грехи свои рассеянные по свету. Не так давно они попали в Россию. Некоторые из них, хотя таких, видимо, меньшинство, не любят эту страну и хотят свергнуть царскую власть. Особенно это распространено теперь среди еврейской молодежи… Кстати, из нее в значительной мере рекрутируются вожаки революционных партий. Они нам с готовностью помогают, хотя марки, франки и даже фунты мы им даем. Многие заграничные прокламации потом перепечатываются в России в подпольных типографиях. Я взял несколько образцов, не угодно ли вашему превосходительству взглянуть?

Того жестом показал, что не имеет ни малейшего интереса к подобному чтиву.

Каперанг поклонился и не спешил разогнуться в поклоне, потом медленно поднял голову.

— Чтение, конечно, не из приятных. Я не знаю русского языка, но мои офицеры, хорошо его знающие, дружно говорят, что написаны они скверно, как будто для их составителей русский язык не является родным. Впрочем, не стану отвлекать внимание вашего превосходительства такими подробностями. Наша главная цель — как-то повлиять на обороноспособность врага, внутренние дела России нас, боевых офицеров, мало интересуют. Хотя я и мои товарищи никак не сочувствуем революционерам и их конечным целям. Один наш офицер сказал: меня охватывает страх, когда я представляю себе такие листовки на японском языке…

Еще бы, подумал Того. Он вдруг вспомнил восстание черни в Китае в 1900 году, сожженные дворцы и усадьбы, изуродованные трупы людей, в том числе женщин и даже — страшно вымолвить — детей. Как все японцы, Того обожал детишек, никогда ни один самурай, кроме умалишенных, ни при каких обстоятельствах не поднял бы руку на младенца. Ясно, что мерзкие прокламации, о которых докладывал каперанг, призывают зверствам и насилию. И такое — в Японии?! После войны всем верным слугам императора об этом следует задуматься.

Каперанг выдержал паузу, дав адмиралу возможность обдумать сказанное.

— Помимо военной разведки и противоправительственной пропаганды мы начали организовывать то, что в европейских языках стало называться диверсиями. Это опять латынь, ваше превосходительство, но опять воскресшая в совершенно новом значении. Древние римляне употребляли это слово в значении «отношения». Теперь в новейшем французском словаре оно толкуется следующим образом. Разрешите зачитать.

Каперанг вытащил круглые очки в железной оправе. Того мысленно поморщился: как все флотские офицеры, он подозрительно относился к очкарикам (в ту далекую пору людей, носящих очки, на военно-морскую службу не принимали, даже в медицинскую часть).

— …«Диверсия — вид подрывной деятельности (поджоги, взрывы и прочее), проводимой агентами иностранного государства».

Каперанг улыбнулся, обнажая редкие зубы.

— Что делать, ваше превосходительство, но это в точности сказано про меня и моих товарищей. Дело в том, что на судостроительных заводах Петербурга заканчиваются работы на пяти новейших броненосцах: это «Суворов», «Император Александр III», «Бородино», «Орел» и «Слава». Все они однотипны и каждый по огневой мощи превосходит флагман вашего превосходительства, хотя несколько уступает ему в скорости. Они еще в минувшем году спущены со стапелей, сейчас заканчивается установка орудий, штурманских и иных приборов. Нашим агентам дано задание: во что бы то ни стало повредить это сложное и дорогостоящее оборудование. Не буду затруднять вас техническими подробностями, вот лишь один пример. Орудийная башня, как вы хорошо знаете, вращается на барабане, уходящем в глубь бронированной палубы. Если в зазор между вращающейся и неподвижной частью насыпать всего лишь несколько фунтов стальной стружки, все — башню заклинит, а ремонт ее возможен только в заводских условиях. Русское высшее руководство намерено направить новейшую эскадру в Желтое море, назвав ее Второй Тихоокеанской. Нам известен даже ее будущий командующий — контр-адмирал Зиновий Рождественский. Ему не доводилось плавать в дальневосточных водах, но это суровый и закаленный моряк, сильный противник. Но представляете себе его чувства, когда посреди океана хоть одна башня на его броненосце вдруг выйдет из строя?

Каперанга настолько обрадовала такая возможность, что он позволил себе коротко, но очень весело рассмеяться. Адмирал остался неподвижен, как статуя, да и веселья своего офицера не разделял. О мои великие предки, думали вы когда-нибудь, что вашему недостойному потомку придется выслушивать о грязных «диверсиях». О стальной стружке, подсыпанной противнику? Или это тоже двадцатый век? Жестом Того попросил продолжать.

— Броненосцы стоят у стенки, каждый день, включая воскресенье, туда приходят сотни рабочих, надзор за ними очень слаб, как знает ваше превосходительство, русские вообще очень беспечны. Влияние революционных партий среди столичных рабочих очень велико, особенно среди молодых. Наши агенты получили строгое задание — пусть революционеры, нам обязанные, найдут хотя бы несколько рабочих, готовых, если угодно, за деньги, заняться устройством дел, называемых новомодным словом «диверсия».

Адмирал неожиданно поднялся, опережая его, вскочил каперанг и замер по стойке «смирно». Нет, он совсем не был подхалимом, таковы были традиции во всех родах императорских вооруженных сил. Того сказал:

— Ваш доклад очень интересен.

Офицер низко поклонился.

— Прикажите подать нам зеленого чая.

Чай пили, как и положено, молча. Движение мысли не остановишь, и каперанг опять не мог не обратить внимания на европейские привычки адмирала: чай пили, сидя за столом (не письменным, а другим, в глубине каюты). Что ж, воля начальника — закон для самурая.

За чаепитием каперанг невольно скосил глаз в угол каюты: там высилась шведская стенка, на полу стояли гири, штанга с дисками и прочие принадлежности для занятий гимнастикой. Того перехватил этот взгляд и про себя усмехнулся: он несколько лет прожил в Англии и от своих британских учителей перенял любовь к спорту. Вот и первыми, и вторыми Олимпийскими играми он очень интересовался. Летом состоятся третьи игры, говорят, самые большие по числу участников. Пройдут они в большом американском городе Сент-Луисе, что на Миссисипи. Того непременно поехал бы туда, но…

Увы, у японцев пока никакого интереса к спорту нет. Ничего и не пишут газеты о приближающихся играх, Того следит за их подготовкой по английской и немецкой печати (оба языка он знал свободно).

В дверь постучали, вошел адъютант адмирала. Согнувшись и разогнувшись в поклоне, доложил:

— Ваше превосходительство, главный штурман эскадры с текущими вопросами.

Того разрешил войти. Тогда поднялся каперанг:

— Ваше превосходительство, разрешите подняться в радиорубку, с часу на час мы ждем исключительно важную шифровку из Чемульпо.

Ему было разрешено. Доклад эскадренного штурмана состоял из текущих мелочей, курс точен, отставших кораблей нет, около 9 часов выйдем к рейду Порт-Артура. Откланялся, вышел.

И тут даже не вошел, а влетел каперанг:

— Ваше превосходительство, новость, хорошая новость, это будет нашим подарком императору!..

* * *


Порт-Артур, 6 часов 40 минут. Каюта вице-адмирала Макарова. (Продолжение).


Макаров вернулся к столу, сел, решительно придвинул к себе бумаги. Начинался его обычный рабочий день. А работал он всегда много, очень много. Однажды, это было незадолго до начала войны, адъютант адмирала описал его каждодневный деловой ритм в течение дня — с раннего утра до позднего вечера. Вот как он выглядел.

…Ровно в восемь часов в доме звучал низкий, бархатный бас: «Подъем! Подъем!» Дядя Стива (так звали дома Степана Осиповича, уменьшая имя Степан по манере того времени — вспомним Стиву Облонского из «Анны Карениной») обязательно появлялся в детской и громко хлопал в ладоши, повторяя: «Подъем!» И не уходил, пока дети не поднимались, причем строго требовал от них вставать быстро и без хныканья (последнего адмирал особенно не терпел, даже в детях). Поднимались и все домочадцы, все, кроме Капитолины Николаевны, она не любила жесткого распорядка дня, и для нее непреклонный Макаров делал исключение: мимо ее комнаты он проходил на цыпочках и слово «подъем» не произносил.

Ровно в 8 часов 45 минут (всегда при всех обстоятельствах, если он только не был в отъезде) Макаров в своем кабинете принимал срочные служебные доклады. С 9 до 11 он объезжал корабли, казармы, учреждения, склады. К половине двенадцатого возвращался к себе в особняк, рассматривал и подписывал приготовленные для него документы. Точно в полдень он заслушивал ежедневный доклад начальника штаба порта, а затем принимал посетителей (уже как губернатор, то есть глава гражданской администрации в Кронштадте). Длилось это приблизительно до половины второго. В два часа к Макарову прибывали старшие начальники порта с докладами, а затем они вместе с адмиралом совершали объезд портовых работ.

К пяти часам (исключения случались тут тоже крайне редко) адмирал возвращался домой и ложился спать. Поступал так Макаров в точном соответствии с русской пословицей (ее теперь мало знают и еще реже исполняют: предобеденный сон золотой, а послеобеденный — серебряный). Засыпал он сразу же, как только ложился, — всегда и в любых условиях. Адмирал считал это свойство совершенно необходимым для военного человека, который, находясь в походе или на войне, не может рассчитывать на регулярное расписание, поэтому для восстановления сил должен приучить себя засыпать мгновенно — ведь неизвестно, когда может прерваться сон моряка.

В 5 часов 45 минут вечера (типично морская точность!) Макаров вставал, принимал душ, после чего садился обедать. Обычно к обеду приглашались знакомые и сослуживцы и велись деловые разговоры — застольной болтовни адмирал терпеть не мог. Пообедав и покурив с гостями, Макаров занимался домашними делами, играл с детьми. С восьми часов вечера — опять дела: он принимал краткие доклады своих подчиненных, тех, с кем не успел встретиться днем, и садился работать. Писал Макаров очень быстро. Причем обычно в копировальную книгу, чтобы иметь второй экземпляр письма или доклада (похвальная предусмотрительность: только благодаря этому сохранились многие важные документы по истории русского флота). Пользовался он карандашами, причем обязательно остро отточенными. Такие карандаши лежали на столе справа от него: затупив карандаш, он передвигал его влево. Когда Макаров работал, его смел беспокоить только один человек — старый его денщик Иван Хренов. Он служил с адмиралом долгие годы (еще с «Витязя») и никогда с ним не разлучался. Хренов тихо входил в кабинет, молча брал затупленные карандаши, лежавшие слева, точил их и так же молча клал с правой стороны стола. И удалялся. В половине двенадцатого Макаров пил чай (прямо у себя в кабинете) и при этом иногда тут же диктовал на машинку тексты своих записок или статей. После чая снова продолжал работать. Ложился спать ровно в час, не раньше и не позже.

Утром он аккуратно поднимался — и без всякого будильника — в семь часов. Затем следовала гимнастика (с тяжестями и без оных), холодный душ (только холодный!) и завтрак (простой и обильный), а в восемь утра в адмиральском доме опять раздавались басовитые восклицания: «Подъем! Подъем!»

В распорядке дня Макарова упомянута гимнастика. Это казалось удивительным, когда спорт почитался привилегией (или прихотью) одних лишь английских аристократов. Макаров же всю жизнь был страстным поборником физической культуры. Он отличался недюжинной силой, недурно плавал, был хорошим гребцом, до последних дней сохранял стройную осанку.

Расписание приведено для домашней и мирной жизни, а в море, тем паче на войне Макаров еще сокращал время сна.

…Опытный руководитель, адмирал быстро, что называется, «разбросал» документы: это поручалось исполнить одному, то — другому, тут он давал согласие на чье-то предложение, тут — отказывал и возвращал документ адресанту. Дважды к одному вопросу он не возвращался, решал сразу, без проволочек и откладываний. Буквально в несколько минут все дела, большие и не очень, были решены.

Вновь Макаров подошел к иллюминатору. На здоровье грех жаловаться, пока Господь бережет, но груз годов и переутомление последних недель сказываются. Вот, например, бессонница. Никогда не страдал он ею, а сегодня всю ночь не мог смежить глаз. Почему? Ничто его не волновало, особенно не раздражало. Неприятное чувство от нахмуренных рабочих? Что ж, он заметил, он скоро разберется.

…Глядя на близкую — и такую далекую — акваторию, что плескалась у борта, Макаров вдруг увидел себя юным Степой. У другой акватории — Южного Буга.

В центре богоспасаемого града Николаева, что на реке Южный Буг, высится храм того же православного святителя, в честь коего наречен и сам град сей.

Никола угодник был самым почитаемым святителем на Руси, начиная еще со времен киевских. Святитель Николай Мирликийский жил в VII веке и был епископом в городе, называемом тогда Миры, а провинция именовалась Ликия (теперь это средиземноморская Турция, где курорты Анталии, так хорошо знакомые множеству российских граждан). Святой Николай отличался не только безупречной жизнью христианской, но был воителем православной церкви, сурово обличая ереси, которые в ту пору во множестве клубились в Византии. В православных святцах значится восемь святителей, носящих имя Николай, но Мирликийский — любимейший из них в православной России.

Более того, святой угодник издавна считался покровителем всех плавающих и путешествующих, а потому, естественно, и всех моряков. Вот почему во множестве приморских городов закладывались в честь него храмы — от Архангельска до Севастополя, от Кронштадта до Владивостока.

…30 декабря 1848 года священник Николаевской церкви отец Александр — русоволосый, высокий, молодых лет — совершал обряд крещения над новорожденным младенцем Степаном, которому исполнилось-то всего три денечка. Родители его — Осип Федорович, прапорщик береговой флотской службы, и Елизавета Андреевна, как положено в подобных случаях, стояли чуть в стороне от купели. Крестный отец был весьма солиден (к этому родители всегда стремились) — капитан первого ранга Юхарин, сам начальник Николаевского порта, правая рука самого херсонского губернатора (попутно: Николаев входил тогда в состав этой губернии, а центром ее считался Херсон, потом возникла Николаевская область, роли обоих городов решительно поменялись, отчего у жителей их существует по сей день полушутливая «вражда», как между москвичами и петербуржцами).

Отец Александр окропил младенца святой водою:

— Крещение принимает раб Божий Степан, да царствует Господь и расточатся врази Его!

Обойдя вместе с восприемниками купель, каперанг Юхарин при этом нес на руках переставшего кричать младенца, отец Александр возгласил на весь храм:

— Именем Господа нашего Иисуса Христа нарекаю младенца святым именем апостола Стефана!

Предки наши придавали именам людским громадное значение, так повелось с древних седин, и лишь с началом века двадцатого почти утратили эту традицию. Для всякого православного мирянина было неписаным, но строжайше исполняемым правилом, что младенцу следует присваивать имя того святого угодника, чье празднование приходится на день его рождения. Поминание Святого апостола Стефана, сподвижника самого Иисуса Христа в дни его земного пребывания, приходится на 27 декабря. Отсюда возникло имя будущего адмирала.

Из этого одного явствует, что родители его были люди крепкой веры, как говорили тогда — богобоязненные. Они строго блюли обычаи православной веры.




…А шестьдесят лет тому назад, 6 декабря 1788 года, русские войска штурмом взяли турецкую крепость Очаков — твердыню Оттоманской империи на северном берегу Черного моря. Этому успеху предшествовала и предопределила его блистательная виктория генерал-аншефа (тогда еще не генералиссимуса) Суворова под Кинбурном. Суворов же поставил победную точку в войне, взяв Измаил. Отныне весь край между Бугом и Днестром вошел в российские пределы. Вошел навеки.

Неспешно и тихо Южный Буг нес свои незамутненные воды в Черное море. Ни корабля, ни рыбацкой лодки… Столетиями пустынны были благодатные те берега. Лишь изредка проносились окрест разбойничьи отряды крымских татар, вспугивая степных сусликов и дроф.

И вот однажды на высоком безлесном холме, возле которого Ингул вливается в широкий Буг, появились белые палатки, к берегу приткнулись баркасы, запылали костры, раздался частый стук топоров. Солдаты в бело-зеленых мундирах копали траншеи, ставили частокол укрепления. Как-то в жаркий июньский полдень к лагерю стремительно подлетела небольшая кавалькада: офицер в запыленном мундире и двое казаков с пиками.

— Где полковник? — хрипло спросил офицер, не слезая с коня.

Ему указали на палатку в центре лагеря. Офицер соскочил с седла, оправил мундир. Из палатки вышел высокий худощавый человек, очень моложавый на вид. Офицер приложил два пальца к треуголке и доложил:

— Депеша его светлости.

Моложавый полковник взял пакет, сломал сургучную печать и вынул плотный лист веленевой бумаги. На листе было несколько строк, жирно написанных гусиным пером:






«Ордер господину полковнику Фалееву.

Предписываю вам заготовить на Ингуле эллинги для построения по апробованному рисунку двух кораблей пятидесятишестипушечных.

    

Князь Потемкин-Таврический



    

21 июля 1788 года. Лагерь под Очаковом».







Личность необычайно яркая, Потемкин соединял в себе все контрасты своего блестящего и жестокого века. В нем причудливо сочетались смелость и широта деяний с мелочным интриганством, великодушие — с вероломством, личная отвага — с завистью. То был одаренный правитель и свирепый крепостник, преданный долгу солдат и ловкий царедворец. Он помогал великому Суворову, и он же мешал ему. Таков был человек, с чьим именем связано присоединение к России богатейших земель Причерноморья. Земли эти после долгой борьбы были возвращены родине из-под власти турецко-татарских пашей и ханов, хищные шайки которых столетиями заливали кровью русскую землю.

Застучали топоры на Ингуле. Строительство нового порта возглавлял талантливый инженер Михаил Леонтьевич Фалеев. Вскоре зеленые берега побелели от стружек. А на стапеле уже возвышался остов корабля. Поселок рос стремительно: дома, землянки, мазанки, шалаши, палатки множились с каждым днем. У маленького городка было уже все, кроме имени. И вот:






«Ордер господину статскому советнику, кавалеру Фалееву.

Федорову дачу именовать Спасское, а Витошу — Богоявленское, нововозводимую верфь на Ингуле — город Николаев…

    

Князь Потемкин-Таврический.



    

Августа 27 дня 1789 года. Лагерь при Дубоссарах».







Итак, «нововозводимая верфь» получила наконец имя. Избрано оно было не случайно: турецкая твердыня Очаков, прикрывавшая вход в Бугский лиман, была взята 6 декабря — в день Святого Николая (архиепископа Мир Ликийских, или «Николы зимнего», как говорили и говорят в народе). Родина Макарова, стало быть, ведет свою городскую генеалогию от блистательных русских побед. А ровно через год город подарил Черному морю свое первое детище — первое среди бесчисленного последующего потомства: 25 августа 1790 года с Николаевской верфи был спущен на воду пятидесятишестипушечный военный корабль. Название он получил, так сказать, «традиционное»: «Святой Николай». С тех пор «нововозведенная» в 1788 году верфь на реке Ингул стала главной кузницей нашего Черноморского флота.

«В те поры война была», как говорится в «Сказке о царе Салтане». И даже не одна, а две — на севере и на юге Российской империи. На Балтийском море, на его каменистых берегах на нее напали шведы, на Черном море — турки. Именно «напали», ибо движимые реваншистскими чувствами, шведский король Густав III и турецкий султан Абдул-Хамид по собственному почину объявили войну России. Ну, на Балтике военные дела вскоре явно склонились в пользу русских, сложнее было на море Черном. И тут придется коснуться одного поистине авантюрного сюжета…

— Тятя, — спросил как-то семилетний Степа Макаров у отца, — а что вот старшие ребята бают о «потемкинских деревнях»?

— Брехня это, сынок, — сказал Осип Федорович и, не любя долгих разговоров, повторил: — Брехня.

Вот уже два столетия, как наваждение, висит над южными пределами нашей страны этот поистине «скверный анекдот». Не без остроумия, но совершенно безосновательный и — главное — крайне злобный, он известен всякому человеку в России. Тем паче — на Западе. Там «средний европеец» слыхом не слыхивал о великом Суворове, понятия не имеет, кто был таков князь Потемкин-Таврический, но упомяните ему о тех самых «деревнях», радостно закивает головой.

Пришла пора разобраться. Как-никак, но Степану Макарову довелось начинать жизнь именно в тех местах.

Началось дело с ничего особенного не представлявшего сообщения, которое, однако, мигом облетело все европейские дворы и, разумеется, попало в печать. В начале 1787 года в Петербурге было объявлено, что императрица Екатерина Алексеевна намерена посетить собственной персоной Новороссию. Так стали называться обширные пространства юга, возвращенные в лоно России после изгнания оттуда турецких завоевателей. На нынешней географической карте это суть Херсонская, Николаевская, Одесская области и, разумеется, Крым.

Плодороднейшие эти земли, твердо огражденные теперь русскими штыками от набегов янычар и их подручных крымцев, привлекли вскоре поток переселенцев. Сюда прежде всего подались малоземельные крестьяне с левого берега Днепра, но также из центра России. Шли и люди, совсем не имевшие земли, — бобыли. Перебирались сюда помещики средней руки и совсем уж мелкой вместе со своими крепостными. Все помнят Гоголя, как Чичиков собирался «поселить» свои «мертвые души» не куда-нибудь, а именно в Херсонскую губернию.

Правительство Екатерины II поощряло переселение, давая жителям Новороссии немалые блага, — пограничные с Турцией и Австрией земли следовало укреплять хозяйственно: ведь это был ближайший тыл русской армии, стоявшей у Дуная.

Даже в Россию сведения о новых поселенцах поступали очень скудно, а в Европе о том совсем не ведали. И вот…

— Ваше превосходительство, господин посол Блистательной Порты, вы не можете сомневаться в точности данных нашей разведки. Понимаю, вы можете думать, что министры его величества короля Франции Людовика XVI заинтересованы в союзе с Константинополем, чтобы нанести удар нашим противникам России и Австрии. Но в данном случае у меня есть куда более сильный аргумент, чем донесения наших шпионов. Вот он — свободная, независимая пресса. Тут не только французские газеты, вот издания саксонские, баварские. Извольте ознакомиться сами.

Необыкновенно изящный человек, не носивший по тогдашней моде бороды и усов, в белоснежном, плотно облегавшим голову парике, сделал паузу. Сидевший напротив него посол Османской империи в Париже Гассан-паша взял протянутую ему пачку газет и положил на стол. Разговор шел по-французски.

С вежливой настойчивостью гость продолжал, не смущаясь молчанием хозяина (разговор происходил в турецком посольстве за плотно закрытыми дверьми):

— Пресса, ваше превосходительство, это ведь четвертая власть — после исполнительной, законодательной и судебной, совсем по мысли месье Руссо, — кратко засмеялся гость. — Да, мы не дети, и вы знаете, что наши чиновники всячески стараются повлиять на газетчиков, стараются, но далеко не всегда успешно. Это капризная публика, и не все они жадны до денег.

— Благодарю вас, господин граф, за очень ценные для нас сообщения. А газеты мы изучим.

Последовали церемонные прощания. В турецком посольстве закипела работа. Там и без наводки графа Серье (ведавшего разведкой при французском министре иностранных дел) сотрудники, не зря получавшие свои динары, давно обратили внимание на серию статей в разных парижских газетах о путешествии Екатерины II в низовье Днепра и о положении дел в землях, уступленных Турцией России.

Посол, да и все важные чиновники посольства отлично знали, что в Стамбуле решают, ударить ли по южному флангу России или повременить, посмотрев, чем кончится ее война со Швецией. В Серале были сторонники того и другого выбора, Абдул-Хамид колебался. И тогда посол понял, что настал его звездный час, он пошлет такую депешу в столицу империи, что султан прекратит сомнения и двинет янычар на север.

Русская императрица, сопровождаемая своим фаворитом Потемкиным, посетила юг России? Восторгалась цветущими поселками? Но ее обманули!! Это все «потемкинские деревни», селения, нарисованные на картоне, близорукая императрица обманулась, а придворные боялись всесильного фаворита и молчали. Все очень просто и даже забавно. К счастью, в свите императрицы был саксонский дипломат фон Гельбич. Вернувшись в Дрезден, он обо всем поведал миру в журнале «Минерва». Ну, а теперь любой парижский мальчишка о том болтает.

Посол оказался прав: получив его депешу, султан перестал колебаться и бросил войска на север. Только звездного часа у Гассан-паши не получилось: он сменил блестящий Париж на свое отдаленное поместье в Анатолии, причем без права показываться в столице; хорошо еще, что голову сохранил. Ибо русско-турецкая война завершилась Измаилом, взятым Суворовым. И полным разгромом турецкого флота, что проделал Ушаков.

Почему же? А потому, что никаких «потемкинских деревень» не существовало, были действительно нарождавшиеся поселки и городки, дороги и причалы, стремительно возраставшие. Просто-напросто французская разведка, действовавшая с присущим ей изяществом в таких делах, придумала эту версию для турок: саксонского дипломата поднаучили, через подставных лиц подсунули эти вести в газеты и… Турки попались. Что ж, надо быть осмотрительнее в политике!

— Тятя, а кто такой был светлейший князь Потемкин? — расспрашивал далее Степан своего немногословного отца.

Тут суровый николаевский солдат посветлел лицом, взгляд его оживился, голос окреп:

— Это, сынок, был великий русский воин и преданный слуга престола. Наш край именно он оживил, избавил его от набегов басурман, мы с тобой здесь по его милости живем, бед не ведаем. По младости довелось мне служить со стариками, которые под ним воевали, так чтили они князя свято: каждый год 5 октября, в день Святого преподобного Григория в складчину поминальную службу заказывали.

— А почему поминальную? — любопытствовал мальчик.

— А потому, что скончался светлейший точно в день небесного своего угодника в году одна тысяча семьсот девяносто первом от Рождества Христова. Знать, угоден был боярин Господу, ежели призвал его к себе в день нареченного угодника.

Осип Федорович замолчал и посуровел лицом, давая понять, что разговор окончен…

* * *


Из дневника Макарова Вадима Степановича (гардемарин Морского корпуса, девятнадцать лет от роду).







Сегодня мы закончили морскую практику на новейшем броненосном крейсере «Рюрик». На два часа назначен был торжественный обед в кают-компании. Пригласили всех нас гардемарин, но, к несчастью, кроме одного: фон В. вчера на берегу загулял, отправился, мерзавец, в публичный дом (их в Ревеле полно), опоздал, явился к тому же подшофе да еще надерзил вахтенному офицеру. Итог — трое суток строгого. Ему пойдет на пользу, а нам всем испортил настроение. Все, в том числе и командир крейсера, волновались, посетит ли корабль вице-адмирал Эссен. Он обещал, но нетвердо. В 2.30 старший офицер уже приказал было идти обедать, но тут как раз крикнул вахтенный матрос с марса, что адмиральский катер приближается. Тут же прозвучал сигнал «строиться», мы стали в одной шеренге с офицерами.

Катер лихо развернулся и точно стал у трапа. Как прилип. Потом мичман Д. рассказывал, что адмирал — лихой моряк, поэтому не только офицеров, но и унтер-офицеров подбирает к себе из числа самых лихих. На флоте его все обожают. Вице-адмирала я видел впервые. До чего хорош, без команды хочется стать «смирно»! Высок, плечист, борода густая, красиво подстриженная и без седины (хотя ему ровно полсотни лет будет в этом году, как раз к Рождеству). Строен, движется, как танцор Мариинского театра. А ведь он — начальник морских сил Балтийского флота («наморси», говорят на нынешнем телеграфном языке). Не шутка!

В кают-компании было тесно, для нас стол удлинили, а для адмирала, его флаг-капитана, командира и старших офицеров поставили особый стол поперек основного, все они сидели лицом к нам. В центре, естественно, Николай Оттович. Он встал, поднял тост за Государя, за веру Православную, за Россию и военных моряков, ее защищающих. Все встали, разом выпили из серебряных стаканчиков. Я тоже — первый раз в жизни. Какая гадость эта водка! Я чуть не поперхнулся. С трудом подавил кашель. Гардемарин С. заметил это, быстро налил мне в оловянную кружку холодного морса. Хороший он товарищ. Я выпил залпом, неприятное ощущение прошло.

Было провозглашено еще несколько тостов, командир, старший офицер, флагмех дивизии, прибывший вместе с адмиралом. Я уже больше ничего не пил, только поднимал стаканчик вместе со всеми. Он был полон, но не доверху, так наливают опытные вестовые в кают-компаниях, старшие объясняли, в море наливать по полной нельзя, можно пролить, а это плохая примета. Почему-то я очень волновался, почти ничего не ел, хотя старался этого не показывать.

Обед шел, в общем, почти так же, как обычно, когда в кают-компании собираются все свободные от вахты офицеры. Длился он не более часа. Я сидел в дальнем конце стола и разговоров адмирала со старшими офицерами не слышал. Подали мороженое. Через несколько минут адмирал поднялся. Все тотчас тоже встали. Адмирал поблагодарил старшего офицера крейсера за обед, велел позвать повара. Тот подлетел буквально через минуту, сильно запыхавшийся, очевидно, прыгал вверх из камбуза через три ступеньки. Адмирал поблагодарил его, а потом и вестовых. Говорили потом, что такого не слыхивали. Я сам видел, как у вестовых глаза горели от восторга. Затем адмирал, сопровождаемый командиром, двинулся к двери. Мы, гардемарины, застыли. И вдруг командир обратился к начальнику нашей практики кавторангу Новикову: «Благоволите тотчас послать гардемарина Макарова в адмиральскую каюту».

Я посмотрел на кавторанга в совершенном расстройстве. Он ободряюще сказал: «Не волнуйтесь, адмирал — сослуживец вашего отца, он, видимо, хочет о чем-то поговорить с вами». Я тут же пошел на ют, где под самым кормовым флагом адмиральская каюта, ни разу мне здесь не приходилось даже близко проходить. Помню, у самой двери я оправил форменку и ремень, потом постучал. Раздалось «войдите», и я открыл дверь. Адмирал, к моему удивлению, в каюте оказался один, даже его флаг-капитан отсутствовал.

Непринужденно улыбаясь, он поднялся, сделал шаг мне навстречу. Подал руку, предложил сесть, указав на кресло около стола. Сам опустился в кресло напротив, как равный. Задал мне несколько пустяковых вопросов о Морском корпусе и его воспитателях (я знал, что он его окончил тридцать лет назад). Потом вспомнил какие-то смешные мелочи из своей гардемаринской жизни.

Взял со стола коробку с сигарами, любезно протянул мне, никак не отнесся к моему отказу, не спеша выбрал сигару, раскурил ее, тоже не торопясь. Возникла естественная пауза. Потом он откинулся на спинку кресла, затянулся раз, потом другой и начал говорить, перейдя на «ты». Я слушал, не сделав ни единого движения. Говорил он негромко, в тоне совершенно светской беседы. Вот его речь от слова до слова:

«Вадим, ты, конечно, слышал, что я был верным сподвижником твоего отца. Мы с ним начали служить еще на Средиземном море, а закончили в Артуре, это ты тоже знаешь. Отец твой был выдающийся русский моряк и флотоводец, это еще при его жизни все понимали. Представь себе, хоть это нелегко сделать, что отец был еще и великим государственным деятелем России. Да, да. Это понимали немногие из его друзей, но хорошо понимали зато все враги России. Учти, у нас их много, а самые опасные, которые сидят в Петербурге. Они-то и погубили твоего отца в конце концов. Они, а не адмирал Того с его минерами. Не говори об этом лишнего, но запомни крепко».

(Николай Оттович говорил очень спокойно и ровно, однако сигара у него почему-то погасла, он повертел ее пальцами, хотел, видимо, зажечь вновь, но бросил в пепельницу и раскурил другую).

«Я рад, мы все, сослуживцы и ученики адмирала, рады, что его единственный сын и наследник идет по стопам отца. Я ведь за тобой слежу издали, с марса, так сказать (он широко улыбнулся). Я тобой доволен, отзывы о твоей службе хорошие (тут я позволил себе поклониться). Молодец. И знаешь, чем силен был твой отец? Храбростью, самоотверженностью? Ну, русского моряка этим не удивишь, мы флага не спускаем. Подлец Небогатов подвел нас в Цусиме, так и сидит в крепости, государь сохранил ему жизнь, а жаль, будь моя воля, приказал бы тотчас повесить его на рее (адмирал стукнул левым кулаком о стол, очень сильно и звонко). Думаешь, отец был талантлив, в этом дело? Да русский народ вообще невероятно талантлив, оглянись лишь вокруг. Так вот, главное, что Степан Осипович, царство ему небесное, имел упорство в достижении цели. Запомни же на всю жизнь (адмирал повторил по слогам): упорство в достижении цели. Вот главное, вот в чем ты обязан подражать отцу».

(Здесь он прервался, в дверь кто-то вошел, но я не обернулся; ни слова произнесено не было, адмирал лишь вынул часы из жилетного кармана, взглянул на них и сделал успокаивающий жест рукой).

«Теперь вот еще одно важное дело. Вадим, ты уже взрослый мужчина, к тому же моряк и воин. Говорю с тобой именно в таком качестве. Твой отец был великим сыном России, поэтому будущим сынам ее следует знать о нем. Знать все. Все, ты это запомни. Как тебе известно, многое из наследия Степана Осиповича уже опубликовано, в особенности о турецкой и японских войнах. Ну, о Ледовитом океане он сам, слава Богу, успел напечатать. Мы знаем, что и многое иное готовится для печати. Но дело вот в чем, ради этого я тебя и пригласил. Отец твой всю жизнь вел дневник, заносил туда свои наблюдения и мысли, оценки людей и событий. Никто их не читал, ибо никому он их не показывал. Мы все только догадываться можем, какие бесценные сокровища для русской истории там собраны. Учти также, говорю тебе прямо, что враги России знают о том не хуже нас. Понимаешь? Теперь все бумаги твоего отца хранятся у вас в доме. Скажу тебе прямо… (далее несколько строк зачеркнуты).

<…> Сегодня 27 октября, мамины именины. Как всегда, я утром зашел в ее комнату с поздравлениями. Она была вроде бы в хорошем настроении, что случается с ней крайне редко теперь. И я решился. Спросил ее, не могу ли я помочь ей в разборке отцовского архива. Она резко вскинула голову, стала говорить громко и в отрывистых словах, что она знает, что с бумагами этими делать, что понимает в этом не хуже меня и т. д. Когда мама раздражена, лучше с ней не спорить, а перечить ей вообще невозможно. Она, по своему печальному для всех нас обычаю, говорила еще очень долго, я дождался, когда она закончит, а потом попросил разрешения идти в Корпус и откланялся.

Вечером мама позвала меня сама. Она сидела за своим туалетным столиком, он большой, на этот раз там лежало несколько папок, на обложках — „Дело №…“. Спокойно и даже доброжелательно мама сказала, что все эти материалы лежали в письменном столе „адмирала Макарова“ (так она почему-то выразилась), потом она их взяла и хранила у себя, прикасаться к ним у нее не было сил. Теперь она к этому приступит. Она поблагодарила меня, что я об этом ей напомнил, и даже попросила прощения, что утром говорила со мной резко. Я был растроган до слез. Я стал перед ней на колени, целовал ей руки и говорил, как я ее люблю. Она заплакала».




* * *


2(15) февраля 1904 года, два часа пополудни. Берлин, центральная улица германской столицы Унтер-ден-Линден (по-русски — Под липами). Биргалле (по-русски — пивной зал) «Веселый Ганс».


В пивной по-немецки чисто и малолюдно. За столиком сидит высокий, грузный мужчина средних лет, дорого и по моде одетый. Лицом похож на актера Армена Джигарханяна в роли сугубо злодея. И верно: по-русски говоря, рожа кирпича просит. Перед ним сидит мелкий человечек в мешковатой помятой одежде, у ног большой саквояж, типичный по виду коммивояжер: этим распространенным тогда французским выражением назывались разъездные торговые агенты.

Разговор — негромкий, но быстрый — шел вроде бы на немецком языке, но природный немец такого языка бы не понял. Двое посетителей биргалле говорили на идиш, жаргоне восточноевропейских евреев, то есть на переиначенном немецком. Нетрудно было заметить, что простоватый с виду «коммивояжер» ничуть не стеснялся своего лощеного собеседника.

Высокий говорил, как будто зачитывал инструкцию:

— Ровно через неделю в это же время в Петербурге вы зайдете в ресторан «Аквариум», что на Каменноостровском проспекте, знаете такой?

Мелкий небрежно моргнул рыжими ресницами.

— За столиком слева будет ждать вас одиноко сидящий человек лет двадцати пяти, выше среднего роста, лицо худое, одет элегантно. Кстати, вы не намерены сменить свой костюм на нечто более привлекательное?

Мелкий даже не моргнул, но карие глаза его выразили нескрываемую скуку. Высокий как бы не заметил невоспитанности и так же ровно продолжал:

— «Борис Викторович, вы позволите к вам присесть?» — скажете вы. Он ответит: «Рад вас встретить». Это пароль. После того доверьтесь своему новому другу, а он сведет вас с нужными нам людьми. С ними действуйте уже самостоятельно, решайте все вопросы сами, цель вам ясна.

— Да, цель ясна, как ясно и то, что я буду работать в России, да еще во время войны, а не пить пиво на Унтер-ден-Линден.

— Каждый исполняет свою работу, вы же не знаете о моей, к чему это соревнование в геройстве.

— Никакое это не соревнование, а просто разность задач. Короче — нужны деньги.

— Вам их выдали.

— Но это марки, а мне нужны еще и рубли.

— Поменяйте, на этой улице полно банков.

— А я не знаю? Во-первых, обмен большой суммы иностранными гражданами всегда заметен и подозрителен, а во-вторых — этого не хватит.

Высокий спокойно отхлебнул из своей кружки.

— Вы сами назвали сумму.

Мелкий живо возразил:

— Да, но не зная всех подробностей и всей сложности будущего гешефта. После того, что я услышал от вас, сделка требует переоценки. Это не торг, а условие.

Высокий раздумывал не более минуты.

— Гут гезахт (хорошо сказано). Я сейчас же выпишу вам чек на берлинское отделение американского банка «Кун, Леб энд компани».

— Почему не на немецкий? — развел руками мелкий. — Это может затруднить дело.

— Это облегчит дело, а почему — не ваши вопросы.




…Через четверть часа высокий, модный мужчина расплатился с пожилым кельнером и вышел. Светило холодное зимнее солнце. Опираясь на толстую трость с набалдашником из слоновой кости в виде головы Мефистофеля, высокий неспешно последовал по улице. Казалось, он просто фланирует, как обычный богатый бездельник. Но нет, он шел в определенное место и к определенному времени, а именно к трем часам в посольство императора Японии при императоре германском.

Внешность человека этого, весьма неприятная, полностью соответствовала его черной, скверной душе. Звали его Евно Фишелевич Азеф, а псевдоним революционный он, словно гримасничая перед народом, выбрал «Иван Николаевич»…

Личность эта известна хорошо, какое-то воплощенное зло, причем в его самом гнусном обличье. О нем много и охотно писали и пишут разного рода беллетристы, в особенности желтоватых оттенков. Но по сей день подлинная жизнь его изучена поверхностно, поэтому даже данным энциклопедий, наших и зарубежных, нельзя безоговорочно доверять. Вот как выглядит судьба Азефа в свете новейших архивных разысканий.

Родился он в Ростове-на-Дону в семье мелких торговцев, державших лавку, Фишеля и Сары, полное имя его в документах — Евно Мейер Фишелевич Азеф.

Родители были бедны, но дали сыну образование, благо он проявлял способности, причем весьма разнообразные. Заканчивая ростовскую гимназию, он вместе с товарищами вел революционную пропаганду среди ростовских рабочих, а одновременно стал промышлять коммерцией, не вполне законной. Обе стороны его кипучей деятельности завершились одновременно: Азеф попал в поле зрения жандармов и решил сбежать, бросив товарищей, а накануне провел жульническую махинацию с маслом и слямзил 800 рублей (в ту пору учитель гимназии — человек уважаемый — получал 40 рублей в месяц).

В 1892 году Азеф поступил в политехническую школу (то есть по-современному институт) в немецком городе Карлсруэ. На какие деньги он учился, а это стоило по тем временам баснословно дорого, не известно.

Видимо, он и тогда подрабатывал в заграничном отделе российской полиции, благо в Германии было на кого доносить: большинство юношей и девушек из России получали образование именно там.

С немецким дипломом инженера-электрика Азеф беспрепятственно переехал в Россию. Шел 1899-й, революционное брожение нарастало, создавались многие левые партии и группы. Для политического провокатора это было море разливанное.

А дальше — долгая и мрачная двойная жизнь. С одной стороны, он постоянно сообщает в Департамент полиции о революционных партиях, с другой — сам становится революционером, да еще каким: вместе с Гершем Гершуни создает боевую организацию эсеров — образец для всех террористических деятелей ХХ века. Поразительно, что долгие годы ни полиция, ни эсеры не знали о двойной роли Евно Азефа, как и его законная жена обожала своего неказистого супруга и уже потом, после его разоблачения, отказывалась всему верить.

К началу 1904 года Азеф был на вершине своей сатанинской карьеры. Его действия во время русско-японской войны — одно из самых темных дел этого во всех отношениях темного человека. За ними стояли большие деньги и большая кровь…

* * *


Первые впечатления от своей петербургской жизни Макаров выразил в дневнике: «После долгих усилий множества лиц и после переписки тысячи бумаг начерно и набело я был произведен в гардемарины флота. Как всегда, то, что я предполагаю вперед, никогда не сбывается; я вообразил себе, что главное затруднение будет неполнота программы Николаевского училища, а вышло, что на это не обратили ни малейшего внимания, а представление было задержано оттого, что не было бумаги о моем дворянстве».

Да, это было так. В XIX веке военно-морской офицерский корпус представлял в России замкнутую и привилегированную касту, дворянское происхождение считалось непременным условием для вступления в него. А Макаров, известно, был происхождения куда как не родовитого. Здесь-то и предстояли для него самые трудные испытания.

К счастью, в Морское министерство поступили официальные письма от начальника Восточно-Сибирского военного округа, от начальника эскадры и от командира корабля, где служил Макаров, — все они ходатайствовали о зачислении в гардемарины. В Морском министерстве, однако, не спешили, хотя характеристики, даваемые молодому штурману, были самые лестные. Там прежде всего тщательно проверили происхождение Макарова. Ему повезло: отец получил офицерский чин за полгода до его рождения. Оставалась, правда, еще одна загвоздка. Чин прапорщика, который получил весной 1848 года Осип Федорович Макаров, был, конечно, чином офицерским, только вот… Недаром в течение чуть ли не целого столетия бытовала в России ехидная та поговорка, что курица не птица, а прапорщик не офицер. И дворянского звания чин этот не давал. Правда, с другой стороны, молодой штурман сделался потомственным дворянином еще в 1857 году, когда отец его стал поручиком. Но… Степан-то родился до получения требуемого дворянского чина. Как же быть? Создавался сложный вопрос для сословно-бюрократической казуистики.

Пока за спиной Макарова шла эта сложная переписка, он успешно выдержал испытания по пятнадцати предметам и ни разу не получил оценки ниже «9» (по 12-балльной системе).

В конце концов дело о производстве Макарова дошло до самого царя Александра II. В докладе на его имя управляющий Морским министерством прежде всего отметил, что Макаров «происходит из потомственных дворян», и только потом добавил, что он «экзамен выдержал весьма удовлетворительно». На подлиннике доклада имеется помета: «Высочайше разрешено».

В морском корпусе, где были собраны молодые люди, так сказать, «лучших фамилий» России, царил дух той самой пресловутой «вольности дворянства», что на практике вела к болтливой обломовщине и к барскому пренебрежению своими обязанностями. Гардемарины вызывающе фрондировали, пикировались с начальством, охотно афишировали свое пренебрежение к службе и дисциплине. Подобная атмосфера создавала опасный соблазн для питомца провинциального училища. Ведь так интересно подражать этому аристократическому фрондерству, так привлекателен этот холодноватый столичный цинизм… а ты что же — таежный медведь какой, лаптем щи хлебаешь?

Но нет. Макарова подобное не прельщало. «Противно смотреть на апатичные физиономии товарищей, — записывает он в дневнике. — Я считал прежде невозможным такое равнодушие ко всему». И он с не юношеским упорством твердо стоит на своих позициях. Он не фрондирует, не брюзжит, он охотно учится, он дисциплинирован и трудолюбив. Более того, он открыто спорит с товарищами, спорит, хотя находится в явном меньшинстве, — здесь уже видится будущий страстный полемист и неукротимый боец за свои убеждения.

У Макарова имелось огромное преимущество перед своими новыми товарищами, воспитанными гувернерами в имениях и особняках: он знал жизнь не по книгам, он получил в юности суровую закалку, и все гувернеры мира не могли заменить эту школу. Вот почему в двадцать лет он был уже взрослым человеком, а его товарищи еще «мальчиками», хотя в их барском цинизме и скепсисе в избытке доставало «взрослого».

В Петербурге даже жарким летом в помещениях Адмиралтейства всегда прохладно: толстые стены спасают от жары. Окна небольшой комнаты открыты, слышен шелест деревьев, щебет птиц — пышный Александровский сад расцвел под ярким августовским солнцем. За столом сидит сутуловатый, очень пожилой моряк с густыми седыми бакенбардами, на золотых погонах два просвета и две большие звезды — капитан второго ранга, кавторанг. Он читает листы свежей корректуры, еще пахнущие типографской краской, и делает в ней пометы красным карандашом.

Раздался негромкий стук в дверь.

— Да, да, прошу! — капитан поднял голову от стола.

Перед ним стоял гардемарин. Вытянувшись по-уставному и поднеся руку к бескозырке, он почтительно произнес:

— Имею честь спросить, господин капитан второго ранга, здесь ли находится редакция журнала «Морской сборник»?

Капитан уже четвертый десяток лет служит на флоте, глаз у него опытный. Достаточно только взглянуть на этого юношу, и знающему человеку понятно — моряк ладный. Тело еще легкое, сухое (ничего, возмужает), но весь он подтянут, крепок, хорошо скроен. Из-под бескозырки вылезает аккуратно приглаженная русая прядь. Глубоко посаженные глаза смотрят внимательно, спокойно, хоть и видно, что волнуется: ишь, пятна на лице…

— Что же вам угодно? — ободряюще улыбнулся капитан.

— Мною написана небольшая статья, которую я дерзнул бы предложить в журнал.

Капитан с симпатией смотрит на гардемарина. Волнуется вот, а держится спокойно. А каков бас-то у него, прямо протодьякону под стать!

— Так, так. Ну что ж, давайте сюда вашу статью. Да вы садитесь, садитесь!

Гардемарин кладет на стол тоненькую рукопись и садится в кресло у столба. Садится не на краешек, но и не развалясь, а именно так, как надлежит сидеть младшему перед старшим.

— Давно ли изволите обучаться в Морском корпусе?

— Никак нет, господин капитан. Набор нынешнего года.

— На флоте служили?

— Так точно, два года на эскадре Тихого океана.

— Два года… Так, так. А сколько вам, простите, лет будет?

— Восемнадцать, господин капитан.

Боже мой, только восемнадцать! Еще все впереди. Капитан про себя вздыхает. Да, быстро идет жизнь… А юноша симпатичный, серьезный, это хорошо.

— Ну что ж, господин гардемарин… — Капитан тяжело приподнимается в кресле; молодой человек, опережая его, стремительно вскакивает и застывает по стойке «смирно». — Статью вашу я прочту тотчас, с ответом не задержим.

— Благодарю вас, господин капитан, честь имею кланяться.

И вот юноша опять стоит перед столом, приложив руку к бескозырке, — подтянутый, стройный, с живым, умным взглядом. Приятно смотреть! Да, приятно смотреть на хороших молодых людей! Капитан благожелательно кивает:

— Имею честь.

Дверь захлопнулась. Капитан берет оставленную рукопись, смотрит заголовок: «Инструмент Адкинса для определения девиации в море». Текст на четырех страницах, крупно написанных от руки. Внизу стоит подпись: С. М. и чуть ниже: «Гардемарин Степан Макаров». Что ж, переворота в науке эта статья не сделает, но написано толково, грамотно. А ведь автору-то всего восемнадцать лет!..

И вот настал день, о котором мечтает каждый питомец военного училища: 24 мая 1869 года Макарову было присвоено звание мичмана — первое офицерское звание в русском военно-морском флоте. Двадцатилетний мичман являлся уже опытным, бывалым моряком.

Он начал свою службу в переходное время: паровые суда, недавно пришедшие на смену парусным, переживали еще детский возраст. Навыки, привычки, традиции парусного флота механически переносились в новые условия. Отсюда огромное количество аварий, катастроф и несчастных случаев, которые происходили в ту пору с военными кораблями.

Макаров был назначен на броненосную лодку «Русалка» — новый и для той поры вполне современный корабль, хотя и небольшой. Первое же плавание «Русалки» едва не кончилось гибелью. Однажды, двигаясь вдоль берега на малом ходу, судно задело днищем подводный камень. Толчок был слабый, однако поврежденный корпус дал течь. Тогда-то и выяснилось, что конструкция этого нового корабля настолько неудачна, а средства для ликвидации аварии столь несовершенны, что «Русалка» при такой погоде и ничтожной пробоине неминуемо должна была бы затонуть. К счастью, берег был близко, и корабль удалось спасти.

Несчастный случай с «Русалкой» вроде бы окончился сравнительно благополучно и вскоре был всеми забыт. Всеми, но не Макаровым. Ему приходилось уже наблюдать аварии такого рода как с русскими, так и иностранными судами. Теперь он с особой ясностью понял, что, заботясь о скорости хода, вооружении и многом другом, моряки и судостроители мало занимались непотопляемостью.

Гул врывающейся в трюм воды — самый, пожалуй, страшный звук в открытом море. Что делать? Как наложить хотя бы временную заплату на поврежденное днище? Помнится, знаменитый Мюнхгаузен остановил течь на корабле весьма легким способом — он просто-напросто сел на пробоину, использовав некоторую часть своего тела в качестве естественной пробки. Патент на это изобретение, однако, не возьмешь: барон Мюнхгаузен один, а кораблей много… Но Макаров был не бароном-фантазером, а сугубым практиком.

Практичный и сметливый мичман недоумевал: а разве нельзя заранее снабдить суда пластырями? Ныне подобные соображения кажутся простейшими, но ведь многие изобретения, когда они осуществлены, вызывают недоуменный вопрос: почему же раньше-то до этого не додумались?.. Одаренные люди тем и отличаются от всех прочих, что обращают внимание на то, чего не замечают, множество раз проходя мимо, другие.

…Двадцатилетний мичман спокойно, но строго отчитывает пожилого боцмана:

— Почему нет пластыря на корабле? Это твое хозяйство, ты должен был его изготовить и держать в трюме в самой близи от люка. Ты разве не понимаешь, что третьего дня из-за пустяковой пробоины мы все могли бы потонуть?

Боцман смущенно переминается, кашляет, поднося кулак к прокуренным усам.

— Ваше благородие, в наставлении по пароходству не значится подобной утвари, мы завсегда…

— Но тонуть-то нам с тобой пришлось бы, а не инструкции, понимаешь ты это?

— Так точно, ежели приказываете, я тотчас велю матросам изготовить.

— Приказываю. И делай тотчас.

Вскоре несколько дюжих матросов растянули по палубе треугольник плотной сероватой парусины. Ко всем четырем концам намертво прикрепили длинные канаты. Унтер-офицер водил по парусине толстой шваброй, макая ее в ведро с горячей водой. Боцман четко и уверенно командовал. Одному зазевавшемуся матросу, из новобранцев, не задумываясь, дал крепкого тычка в бок (чтобы служба медом не казалась!).

Вскоре все было готово.

— Подсушить парусину, свернуть в рулон и отнести в трюм, — скомандовал мичман.

— Есть, ваше благородие! — ответил боцман.

В Петербурге Макаров тут же поспешил в Публичную библиотеку. В красивом читальном зале с высоченным потолком было торжественно и тихо — истинный храм науки. Мичман погрузился в чтение морских изданий, малочисленных наших, многих английских. Вскоре он написал довольно объемистый трактат о пластырях.

Рукопись мичман Макаров отнес адмиралу Попову, своему бывшему начальнику на Тихом океане. Оценка знаменитого флотоводца значила очень много для молодого изобретателя. К тому же адмирал имел в ту пору необычайно большое влияние на флоте: фактически все технические нововведения решались им.

Попов был человек, бесспорно, одаренный, он любил смелые идеи, охотно поддерживал новые начинания. Увы, ему слишком часто мешала собственная неуравновешенность. Вспыльчивость его порой превращалась в каприз или, хуже того, в самодурство. Так случилось и на этот раз: адмирал, бегло ознакомившись с макаровским проектом, назвал его «незрелым».

Слов нет, всякий отрицательный отзыв о своем деле неприятен. Но получить его от человека авторитетного, который относится к тебе доброжелательно, — это особенно тяжело. После подобного афронта у иных, видимо, появилось бы желание забросить свой неудачный труд подальше. Макаров писал в те дни: «Пришел домой совершенно расстроенный. Думал, думал и думал — стал ходить из угла в угол, стал перебирать разные обстоятельства и остался в полном недоумении».

Всем известна фигура неудачливого изобретателя, этакого «непризнанного гения», человека нервного и обозленного на весь мир. Разумеется, случаи неприятия новых идей происходили везде и всегда, человеческое мышление порой консервативно. Не лучше ли, однако, даже в самом неблагоприятном случае вернуться к своему детищу и еще раз попробовать усовершенствовать его? Улучшить? Макаров пишет:






«Часто, знаете ли, приходится слышать от кого-нибудь:

— Я, — говорит, — предлагал то и то, да не приняли.

— А отчего не приняли? Потому что проект не был разработан.

— Изобретатели думают, что достаточно заявить, что „вот, мол, идея, пользуйтесь ею и развивайте“. Ничуть не бывало: прежде свою идею развей, а потом претендуй, что не приняли вещи полезной».





Тем не менее Макаров добился опубликования своей рукописи в солиднейшем «Морском сборнике». Эта работа вызвала всеобщее внимание, и вскоре появился одобрительный отзыв о ней в газете «Кронштадтский вестник».

Молодым автором заинтересовался адмирал Григорий Иванович Бутаков — командующий броненосной эскадрой Балтийского моря, талантливый и высокообразованный флотоводец, герой Севастопольской обороны. Он командовал отрядом из нескольких паровых судов — очень мало было их тогда в русском флоте! — и смело нападал на превосходящие силы соединенных эскадр Англии, Франции и Турции.

Во время осады Севастополя Бутаков, считая, что решающие бои предстоят на суше, попросил Нахимова назначить его на наиболее опасные батареи. Знаменитый адмирал ответил:

— Нельзя-с, вас нужно сохранить для будущего флота!

Внимание такого человека значило немало.

Бутаков познакомился с Макаровым и предложил ему доложить свои идеи на заседании Морского технического комитета. Вскоре молодой изобретатель выступил перед членами комитета (с честолюбием юности он сообщал в письме к знакомой, что среди них был только один полковник, а остальные адмиралы и генералы).

Успех был полный. Технический комитет принял рекомендации Макарова, а вслед за тем они были одобрены Морским министерством и осуществлены на практике в русском флоте. С тех пор морской словарь обогатился еще одним термином — «пластырь Макарова». Имя изобретателя получило известность не только на родине, но и за границей. Через три года Макаров с успехом демонстрировал свой пластырь в качестве экспоната русского павильона на Всемирной выставке в Вене.

Осенью 1870 года он ушел в долгое плавание на паровой шхуне «Тунгус» — этот только что построенный корабль надлежало перевести в порты Дальнего Востока. Плавание продолжалось в общей сложности около двух лет. Лишь 21 августа 1872 года, оставив позади Атлантический и Тихий океаны, избороздив дальневосточные моря, «Тунгус» прибыл в Николаевск-на-Амуре. Там Макарова ожидало приятное известие: еще 1 января 1871 года по представлению адмирала Бутакова ему было внеочередным порядком присвоено звание лейтенанта.

По давнему морскому обычаю, новую звездочку на погонах полагалось «обмыть» в кругу друзей. «Обмывали», как водится, по-русски в лучшем ресторане города, на самом берегу Амура — он так и назывался: «На берегу».

В сентябре крабов уже полагалось ловить, так что был заказан отменный суп из них, а под водочку, настоянную на женьшене, шла свежепосоленная икорка, но не мелкая, а крупная, кетовая, размером с добрую фасоль. Ну, понятно, шли тосты за успехи новоиспеченного лейтенанта.

Герой дня чокался охотно (хотя пил, как и всю жизнь, безо всякой охоты), но не скрывал неудовольствия своим нынешним служебным положением.

— Что ты, Степан Осипович, — возражали ему сотрапезники, — должность твоя завидная: ревизор — он у начальства на виду.

— А знаете ли вы, что такое ревизор? — спросил Макаров и, не дожидаясь ответа, продолжил: — Если не знаете, так я вас познакомлю несколько с этой обязанностью. Это старший над комиссаром, над канцелярией, управляющий всем судовым имуществом, словом, вроде келаря в монастыре, то, чем был Авраамий Палицын, если только не ошибаюсь. Приходилось, знаете ли, ходить по разным конторам, штабам, хлопотать, просить, клянчить. Ну, словом, приходилось поступать, как по доброй воле я никогда бы не сделал.

Отпив кофе, друзья вышли на набережную. Стемнело, с реки дул холодноватый ветер. Один из приятелей Макарова, взяв его под руку, негромко сказал:

— Ты знаешь, конечно, что я с одним здешним купцом организовал пароходную компанию, ему — дела денежные, мне — технические. Понимаешь, наше дело идет как по маслу, от заказов нет отбоя, край растет, ввоз и вывоз огромен. Я охотно, тут же возьму тебя капитаном нового парохода, который для нас построен в Англии и уже прошел Гонконг, вот-вот будет здесь. Ты какое содержание получаешь?.. Ну, это же смешно, я дам в три раза больше. Но это для начала, сам понимаешь. Ты моряк опытный, здоров, как лось, знаешь здешние воды, людей. Ну, по рукам? Ладно, подумай. Но не тяни.

И Макаров, действительно, задумался. Настоящего военного флота на Дальнем Востоке еще нет, создать его за десяток лет не удастся, это ясно. Здешняя эскадра небольшая, крупных кораблей нет. Какая тут военная карьера? Дома нет, имущества нет, а пора уже и о семье помыслить…

Было о чем задуматься. Военные моряки на Дальнем Востоке жили скудно. Жалованье, как и на Балтике, и на Черном море, значительное, больше, чем получают сухопутные офицеры в том же звании. Так, но в Европейской России условия жизни не в пример лучше. Ну ладно, бытовые неудобства по молодости лет можно и перенести. Ради успехов по службе, что для военного человека ничем не восполнимы. И тут перспективы не очень…

Но Макаров, да и товарищи его видели, как их же недавние сослуживцы, подав в отставку, великолепно устраивались «на берегу»: или в коммерческие службы, которые росли тут, как грибы в тайге. В портовую и таможенную службу. На торговый флот. А заработки — голова закружится!

Пойди Макаров по этой дорожке — одним миллионером в России стало бы больше, одним героем меньше…

Но к счастью для него и для всех нас свой выбор за Макарова сделала сама судьба. Вдруг (именно «вдруг», как в классической пьесе) из Петербурга пришло предписание: лейтенанту Макарову надлежит явиться в столицу в распоряжение адмирала Попова. Недолгие сомнения были оставлены. Зимой 1872 года Макаров по бесконечному сибирскому тракту выехал в Петербург.

Макаров стал заниматься разработкой водоотливных средств для строившихся судов. Вскоре он стал главным специалистом по вопросам непотопляемости кораблей. За три года он опубликовал в «Морском сборнике» четыре большие статьи на эту тему. Он принимал участие в постройке и проектировании судов и в совершенстве освоил кораблестроительное дело.

«Пластырь Макарова» прочно вошел в флотскую практику, название это сделалось именем нарицательным. 17 марта 1872 года начальник броненосной эскадры вице-адмирал Бутаков издал приказ, в котором говорилось: «Польза всегда готового способа закрыть внезапную пробоину на всяком судне очевидна, и доселе нет для этого лучшего средства, как упомянутый пластырь лейтенанта Макарова».

Под руководством Попова Макаров прошел хорошую инженерную школу. Правда, школа эта оказалась не слишком-то легкой; нужно было без устали лазать по трюмам кораблей, возиться с насосами и помпами, порой чуть ли не ползком протискиваться в узкое пространство между двумя днищами. При этом приходилось смиряться с крутым нравом раздражительного адмирала. Макарову довелось в то время много заниматься различными математическими расчетами, он стал подлинным инженером-кораблестроителем.

Все вроде бы шло хорошо. Столица, интересные дела и успехи в делах. Служба около известного и авторитетного адмирала. О чем еще мог бы мечтать двадцатипятилетний провинциал без роду и племени!

Сад около Адмиралтейства. Деревья пышно разрослись и давали густую тень. Июль — макушка лета… Кокетливые деревянные скамейки — затейливо сколоченные и очень удобные, так и манили присесть, отдохнуть и помечтать в тени.

Молодой лейтенант так и сделал. Сидел в одиночестве, прохожих было мало. Тихо, только птички чирикают. Лейтенант смотрел на фасад Адмиралтейства, это здание он только что покинул. Работал в библиотеке, изучал историю русского военного флота. Какое собрание книг, карт, рукописей! Еще бы, создана в блистательные петровские времена, да и непрерывно пополнялась трофеями со сдавшихся неприятельских кораблей. Служители библиотеки говорили, что у них такие издания есть, которые во всей Европе не сыщешь. Понятно: немало ведь кораблей вражеских захватили русские моряки за полтора века-то…

Захватили, но сами не сдавались, теперь лейтенант Макаров знает это доподлинно. Еще бы: в первом морском уставе России, над которым трудился сам император Петр Великий, было твердо сказано: «боевой корабль под Андреевским флагом никогда в бою не имеет права спускать оный». Значит, умирай, но не сдавайся. Так и поступали всегда русские моряки. Конечно, за полтора века набралась пара исключений, но повинные в том командиры не только были наказаны по службе, но и окружены презренным забвением.

В иных флотах, Макаров уже знал, обстоит это дело иначе. В английском уставе, и в голландском, и в шведском говорится, что командир корабля (или адмирал) может спустить флаг (сдаться), если «исчерпаны возможности для ведения боя». Вот так. Потому-то в наших библиотеках полно, скажем, шведских или турецких изданий, а наших в Стокгольме или в Стамбуле нет. Ну, не считая, конечно, привезенных — купленных или дарственных.

Вспоминая историю родного флота, Макаров легонько вздохнул. М-да… Ему уже двадцать пять, немало. Он знал, что среди русских моряков до адмиральских погон добираются не вдруг, а медленно, по боевой выслуге.

Вот Корнилов и Сенявин — стали контр-адмиралами в сорок два года, Нахимов — в сорок три, Ушаков — в сорок пять, знаменитый Спиридов — аж в сорок шесть. Лишь один русский адмирал выходил из этого ряда — Лазарев. Но каков послужной список-то! Первое в России кругосветное плавание. Бой при Наварине, когда его корабль «Азов» в одиночку уничтожил аж шесть (шесть!!!) боевых кораблей турок. Недаром он сразу получил за это три ордена: английский, французский и греческий. Ну и, само собой, русский, хоть и позже.

Вот уж, действительно, были люди в наше время… Лейтенант Макаров вздохнул уже глубоко. М-да, годы идут, а ратных подвигов ему еще свершить не удалось. Ну, Бог укажет, а Государь прикажет…

* * *


31 марта (13 апреля) 1904 года, 6 часов утра. Рейд Порт-Артура. Флагманский броненосец русской Тихоокеанской эскадры «Петропавловск». Каюта вице-адмирала Макарова.


…За стеклом круглого иллюминатора быстро светлело. В гавани тихо, чайки только-только стали просыпаться. На сопках, окружавших гавань, белел в расщелинах нетающий снег. Проглядывались темные контуры боевых кораблей, застывших в гавани неподалеку от флагмана. В морском просторе, видимые издалека, через оптику подзорной трубы, они кажутся маленькими, почти игрушечными. Но вблизи — подавляют тяжестью корпуса и боевых башен, высотой труб и мачт.

Макаров отошел от иллюминатора, подошел к шкафу, который намертво был прикреплен к стене (на случай качки). Открыл стенки, увидел висящую там зимнюю шинель — черную, с золотыми пуговицами (единственная роскошь, которую адмирал позволил себе за долгую уже жизнь).

Да, холодно, особенно по утрам, да еще на мостике, где беспрерывно гудит ветер. Скоро сыграют тревогу, пора одеваться. Протянул руку к распялке, чтобы снять шинель. Взгляд невольно уперся в небольшой бело-золотой крест на полосатой, черно-золотой ленте. Да, орден Святого Георгия. Да, присуждается исключительно за личную отвагу офицера, проявленную в бою. Да, носится всегда, при любой форме, на мундире или шинели, все равно.

Привычная, повседневная частность его внешнего вида, вот уже сколько лет? С того памятного сентября тысяча восемьсот семьдесят седьмого? Господи, более четверти века пролетело! Вся жизнь. И как будто это было вчера, когда молодой, со светлым чубчиком надо лбом лейтенант Степан Макаров принимал эту самую почетную в российских вооруженных силах награду.

Замечательное было время. Победы шли одна за другой, у всех царил душевный подъем, а мечты уносились далеко-далеко…

Как сейчас помнит Макаров эти дни. И вот перед его мысленным взором встает другая русская гавань, в иной акватории, поистине за горами, за морями. И корабли другие. Действительно маленькие. Действительно легкие.

А вот и он, молодой и стройный, тоже весной, но не здешней, пасмурной, а бурной, южной, светлой, вот он стоит на мостике, опершись крепкими руками о поручень, вот он кричит зычным своим голосом команде, что сгрудилась под мостиком на палубе:

— Братцы, государь император призывает нас на войну за веру православную, за честь отечества! Мы идем топить турок. Они напали на братьев-славян, напали на нас. Знайте, что наш пароход есть самый сильный миноносец на свете. С ним и вами, моими товарищами, нам никакой враг не страшен. Знайте, что я, ваш командир, не побоюсь вступить в бой с целой эскадрой врага. С такими молодцами, как вы, разве я могу проиграть! С Богом, а теперь за дело. Жизнь наша принадлежит отечеству, но дешево мы ее не отдадим!

…Как сейчас Макаров видит лица тех своих боевых товарищей. Он забыл имена почти всех. Он видит лица молодые, русские, безбородые, в лихо заломленных бескозырках. Они кричат «ура» громко и самозабвенно. Они верят в своего командира, он верит в них. Вперед, на врага.

Вице-адмирал Макаров отошел от иллюминатора, подошел к письменному столу, нажал кнопку электрического звонка. Тотчас отворилась дверь, вошел молодой белокурый адъютант в полной форме.

— Господин флаг-офицер, распорядитесь подать сигнал о выходе эскадры в море. И еще: вызвать ко мне каперанга Васильева.

— Слушаюсь.

Мичман Шмидт удалился исполнять приказание. Вошел Васильев, давний, испытанный соратник, еще недавно — командир «Ермака», а теперь — правая рука адмирала в Артуре.

— Михаил Васильевич, какие работы исполняет на флагманском броненосце команда мастеровых с Балтийского завода?

Васильев доложил кратко и четко: переборки в носовой части, ограждавшие подъемник к первой башне главного калибра слегка перекосились, потребовались клепальные работы.

— Второй отсек, значит, это рядом с боезапасом. А кто командовал ими тогда?

— Степан Осипович, общее командование осуществлял главный механик, а непосредственно принимал работу трюмный кондуктор Еремеев. Я знаю, он доложил об исполнении.

Макаров опять вспомнил о странном выражении лица молодого рабочего. Жестом он отпустил Васильева. Подошел к иконе Николая-угодника, стал на колени, сотворил крестное знамение, сделал земной поклон.

«Господи, сохрани малых сих, идущих на защиту державы нашей и веры Православной. Прости мои грехи перед каждым из них».

Поднялся. Взгляд опять упал на крестик, на белый крестик офицерского Георгия на шинели. Вздохнул. Да, в войне с турками мы боролись с сильнейшим противником на море и имели полный успех. Тогда и в армии, и на флоте, и во всем отечестве царили подъем и боевой дух. Теперь такого не чувствуется. Зато в ту давнюю весну…




Оттоманская империя веками угнетала славянские народы Балканского полуострова. Их вассалы — крымские ханы со своими грабительскими ордами терзали население Польши и России. Но со времен Петра Великого эта вековечная беда стала неуклонно затихать. Казалось, победы Суворова и Ушакова решили исход борьбы, Крым стал русским, а наш флот — сильнейшим на Черном море. Однако Крымская война на время повернула историю вспять. В Стамбуле не преминули воспользоваться этим. Там попытались в крови подавить стремление югославян к свободе. За турецкими захватчиками стояла Великобритания, главный враг России в XIX веке.

В апреле 1876 года началось восстание в Болгарии. Оно превратилось в народное движение общенационального характера. Войной против Турции пошли Сербия и Черногория — в то время крошечные государства с небольшими, но отважными армиями. Началась всеобщая борьба славянства против султанской тирании. Русская общественность с величайшим сочувствием следила за успехами братских славянских народов. Множество добровольцев готовы были отправиться на Балканы, чтобы принять участие в этой освободительной борьбе. По всей стране проводились сборы средств в пользу восставших славян, в Сербию и Болгарию посылались продовольствие, медикаменты, потянулись ветераны-добровольцы.

Макаров стал добиваться перевода его на Черное море. «Там трудно, значит, я должен быть там», — примерно так выразился адмирал Макаров много лет спустя. Лейтенант Макаров ничего подобного не говорил, быть может, даже не думал об этом. Он просто начал хлопотать о переводе на Черное море. И делал это, как и всегда, настойчиво. Впоследствии он скажет:

— Вряд ли за всю жизнь я проявил столь христианского смирения, сколько за эти два месяца. Иной раз не только язык — руки! — так и чесались!

В октябре 1876 года Макаров наконец добился приказа о переводе его на Черное море. Много раз уже ему приходилось собираться в неблизкий путь, и сборы были коротки и точны: с легким чемоданом выехал из Петербурга в Севастополь. Вместе с ним еще несколько морских офицеров, в том числе и старший товарищ Макарова лейтенант Измаил Зацеренный.

С точки зрения службиста назначение это было незавидным: после поражения в Крымской войне Черноморский флот пришлось создавать заново. Строительство велось к тому же не слишком спешно, и в результате к 1876 году южные берега России оказались, по существу, не защищены со стороны моря. И в самом деле, в то время, когда Макаров выехал в Севастополь, в составе Черноморского флота числились два броненосца береговой обороны, тихоходные, недостаточно вооруженные, хотя и сильно бронированные корабли, а также четыре устаревших корвета и несколько шхун.

А у «вероятного противника» — так еще полагалось называть Турцию — в то время имелось 22 броненосных корабля и 82 неброненосных. Турецкие броненосцы — основная сила вражеского флота — были вооружены мощными английскими орудиями, имели достаточно хорошие по тем временам ход и бронирование. Командовал султанским флотом Гобарт-паша — английский офицер на турецкой службе, вместе с ним служили немало других британских наемников. Главной слабостью турецкого флота была плохая подготовка личного состава. Матрос-турок был забитым, унижаемым существом, своим положением он ненамного отличался от галерного раба.

Изучая ратное прошлое родины, Макаров знал, что русские умели успешно вести активные наступательные действия против, безусловно, сильнейшего противника. «История показывает, — писал он в ту пору, — что мы, русские, склонны к партизанской войне». Но ведь основа партизанской тактики — скрытность нападения, а на морской глади не скроешься. И Макаров пояснял: «Минная война есть тоже партизанская война». И справедливо пророчествовал:

— По моему мнению, в будущих наших войнах минам суждено играть громадную роль.

…«Константин» было взял на буксир шесть катеров. Ночью Макаров подошел к болгарскому порту Сулин, занятому турками.

Темное небо непрерывно освещали два маяка: турки, наученные горьким опытом, уже стали бояться ночных атак. В десять минут первого «Константин» застопорил машины, катера были спущены на воду. В ночной тишине прозвучал голос командира:

— Господа! Мы в шести милях от сулинского рейда. Отдавайте буксиры и постарайтесь отыскать турецкие суда. Держитесь правее маяка. Если, пройдя пять миль, ничего не увидите, то поворачивайте на север и в пяти милях встретите меня.

Катера тесной группой пошли к погруженному в тишину и мрак вражескому берегу.

Около двух часов со стороны Сулина раздался оглушительный взрыв, а затем частая орудийная и ружейная стрельба. Прошел час, другой, катеров все не было. Беспокоясь за их судьбу, Макаров приказал подойти поближе к берегу. «Константин» увеличил ход. Вдруг корабль резко затормозил и стал. Мель! Дали задний ход на полные обороты. Тщетно. Командир отрывисто приказал:

— Уголь за борт!

Матросы стремглав бросились к угольным ямам. Мешки с углем один за другим полетели в темную воду. Десять, двадцать, сто…

— Полный назад!

«Константин» медленно сползает с мели и поспешно отходит от опасного места. Макаров снял фуражку и перекрестился: да, весело было бы встретить рассвет под носом у турецкой эскадры. Пронесло на этот раз. Но где же катера?

Только в пять утра подошел первый катер, а за ним еще четыре. Одного катера так и не дождались…

Лейтенанту Зацеренному не повезло: мина, сброшенная в воду, почему-то утонула, и атака не состоялась. На катере лейтенанта Пущина мина взорвалась произвольно и так повредила маленькое суденышко, что его пришлось затопить (как стало известно позже, все члены команды, кроме одного человека, вплавь добрались до берега и были взяты в плен). Наконец катер лейтенанта Рожественского подвел мину к борту турецкого корвета «Иджлалиле». Сильный взрыв повредил вражеский корабль настолько, что он вышел из строя до конца войны.

Командир поздравил всех с первой победой, поблагодарил. Однако сам-то он был не очень удовлетворен. Как-никак, а вражеский корабль остался на плаву… Так он и написал в своем рапорте: взрыв, дескать, «не произвел такого действия на судно, от которого броненосец сейчас же пошел бы ко дну». И не преминул сказать «о замечательном спокойствии и хладнокровии, с которым все на пароходе и катерах исполняли свой долг». Слово «долг» Макаров особенно любил…

19 июля Макаров пошел в новый рейд к берегам противника. На сей раз «Константин» крейсировал буквально в виду турецкой столицы. За несколько дней крейсерства удалось уничтожить шесть небольших торговых судов (их опять-таки уничтожили, а не захватили). Получив от турецких матросов известие, что в болгарском порту Варна находится вражеский сторожевой корабль, Макаров спешно двинулся туда, надеясь атаковать наконец достойного противника. Рейд оказался пустынным, пришлось возвратиться…

Между тем на Кавказском театре военных действий русские войска добились большого успеха и осадили сильнейшую турецкую крепость Карс. Однако противник сумел выправить положение и оттеснить наши войска. Немалую роль сыграло то, что туркам удалось в начале войны развернуть диверсионную деятельность в тылу нашей армии на Кавказском побережье.

Турецкий флот не только снабжал отряды диверсантов оружием и снаряжением, но и оказывал им непосредственную поддержку в сражениях с русскими войсками. Военные действия велись преимущественно в узкой прибрежной полосе, ограниченной высокими лесистыми горами, поэтому турецкие броненосцы могли очень легко обнаруживать с моря продвижение наших отрядов и поражать их огнем своих орудий.

В ночь на 7 августа отряд полковника Шелковникова около Гагры подошел к ущелью и вступил в бой. Врага удалось сбить с высот и отбросить от берега, однако ночной бой затянулся. Когда поднялось солнце, обнаружилось, что арьергард отряда только-только втянулся в ущелье и находится как раз напротив вражеского броненосца. Турки не заставили себя ждать — тотчас же раздались залпы тяжелых орудий. Казалось, русский полк обречен на верную гибель…

В это время с севера появился какой-то корабль. Турецкий броненосец, прекратив обстрел берега, двинулся ему навстречу. Неизвестный пароход отвернул и пошел в открытое море, преследуемый броненосцем. Вскоре оба корабля исчезли. Русский отряд благополучно форсировал ущелье. Чудо свершилось.

Макаров, находившийся в Севастополе, получил от адмирала Аркаса телеграмму с пометкой «экстренно»: «Шелковников телеграфирует мне, что у Гагры стоит броненосец… Отряд сегодня выходит из Сочи. Просит отвлечь неприятеля. Поручаю вам сделать, что можете».

В ночь на 7 августа «Константин» вышел на поиск. Итак, надо было во что бы то ни стало «отвлечь неприятеля». Легко сказать — отвлечь! Хрупкий, лишенный брони торговый пароход с несколькими слабыми пушками и мощные турецкие броненосцы — вот соотношение сил. И все же Макаров не колебался, он смело искал боя. И, может быть, именно тогда сложился в его сознании дерзкий призыв, который он провозгласил много лет спустя, но которому следовал всю свою жизнь, во всем и везде:

— Если вы встретите слабейшее судно, нападайте; если равное себе, нападайте, и если сильнее себя — тоже нападайте!

Макаров был из породы людей, применяющих собственные правила прежде всего к самим себе. «Константин» направился прямо к Гагре. Глубокой ночью были спущены катера:

— Осмотреть побережье от Гагрипши до Гагры. Если обнаружите неприятелей, атакуйте!

Через несколько часов катера вернулись ни с чем: найти противника не удалось. И неудивительно — турецкие суда по ночам стали тщательно соблюдать световую маскировку и старались не производить никакого шума, опасаясь минных атак. Быстро светало. И тогда Макаров приказал подойти вплотную к Гагрскому ущелью.

Сквозь тающий утренний туман турки первыми заметили приближавшихся и бросились в атаку. Макаров приказал отходить, но пошел не вдоль берега, что было бы безопаснее, а на запад, в открытое море: ведь надо увести броненосец как можно дальше от русских войск, подвергавшихся бомбардировке. «Константин» обладал большей скоростью, чем его преследователь. Турецкий броненосец стал постепенно отставать. Тогда, рассказывал позже об этом сам Макаров:

— Я приказал уменьшить ход, чтобы представить ему интерес погони…

Броненосец развил предельную скорость, стремясь сблизиться с «Константином» на дистанцию орудийного выстрела. Порой казалось, что турки вот-вот догонят пароход и тогда…

— А дело становилось дрянь, — рассказывал потом Макаров, — нажимает, вот-вот начнет разыгрывать. Пароходишко картонный с начинкой из мин… Два-три удачных выстрела — капут!

Неожиданно налетел сильный шквал с дождем, и противники потеряли друг друга из виду. Когда турецкий броненосец вернулся к Гаграм, русский отряд уже ушел в горы. Смелое предприятие увенчалось успехом.

Долго не применялись торпеды в ходе текущей войны, хотя несколько штук их имелось на севастопольских складах. Макаров все лето тщетно бомбардировал Аркаса рапортами с просьбой дать ему возможность провести атаку минами Уайтхеда. Адмирал отказался дать торпеды под предлогом самым невероятным: «стоят они дорого»…

В конце концов адмирал уступил, и Макаров наконец-то заполучил эти драгоценные торпеды. Кстати сказать, драгоценные не только в переносном, но и в прямом смысле: за каждую «самодвижущуюся мину Уайтхеда» нерасторопное морское ведомство платило 1200 золотых рублей, то есть огромную по тем временам сумму; дороговато стоило русской казне пренебрежение власть имущих к собственным «Платонам и Невтонам»!

Теперь Макаров должен был на свой страх и риск разработать способы применения торпедного оружия. Посоветовались с командирами катеров и решили: одна торпеда будет укреплена в трубе под днищем катера, вторая доставлена к месту атаки на специальном плотике. Все это делалось кустарно, на скорую руку, да и сами торпеды в техническом отношении оставляли желать много лучшего. Учебные стрельбы провести не удалось: «импортных» торпед было мало.

Наконец «Константин» отправился в боевой поход. Шли к Батуму. В ночь на 16 декабря, обнаружив турецкую эскадру в Батумской бухте, Макаров приказал произвести атаку. Все шло обычным порядком, только на этот раз два катера несли торпеды. Дело складывалось как нельзя более удачно, оба катера подошли к сильнейшему турецкому броненосцу «Махмудие» и направили мины в цель. Раздался сильный взрыв, у борта корабля вверх взлетел фонтан воды.

Оба командира катеров клялись Макарову, что цель поражена. Вернувшись в Севастополь, он так и доложил об этом командованию, сделав, однако, некоторые оговорки: мол, сам не видел, но… И тут Макаров поступил опрометчиво, о чем вскоре пожалел, зато получил хороший урок на всю жизнь. Оговорки Макарова приняты во внимание не были, и из штаба флота — а в каких штабах не любят сообщений о победах? — во всеуслышание объявили, что «Константин» подбил турецкий броненосец. Некоторые газетчики тут же этот броненосец и потопили…

Боевой лейтенант был представлен к внеочередному присвоению следующего звания капитана второго ранга (это почти совпало с его днем рождения, что ж, быть в двадцать восемь лет в таком чине — честь немалая). Но очень скоро выяснилось, что «Махмудие» никакого повреждения не получил. Вышла очень неприятная история. Правда, командование флота никаких претензий Макарову не предъявило, ибо при внимательном (запоздалом, к сожалению) чтении его рапорта становилось ясно, что командир «Константина» просто-напросто передал донесения командиров катеров. Однако будущие недоброжелатели будущего адмирала очень любили впоследствии вспоминать этот эпизод: вот, дескать, за какие такие заслуги выскочка получил свои чины и ордена…

Макаров нервничал необычайно. Конечно, в его рапорте нужно было сделать более определенные оговорки, конечно, надо строже относиться к донесениям командиров, вернувшихся из боевого дела: они возбуждены, взволнованы, они благополучно ушли из-под огня — как же им не верить в собственный успех?! Ну ничего, не в последний раз писать ему рапорты…

Тем временем в русско-турецкой войне наметился решительный перелом. 28 ноября после долгой осады капитулировала осажденная русскими крепость Плевна. Еще раньше в Закавказье был взят Карс — оплот турецких позиций в том районе. В декабре была освобождена София, на полях Болгарии в нескольких битвах турецкие войска потерпели сокрушительное поражение. Путь на Константинополь был открыт.

…Макаров плотнее повязал накидку, поправил капюшон. Зима даже в этих субтропических широтах остается зимой. Ишь какой холодный ветер! Под ногами содрогался настил мостика. Корабль шел полным ходом. Уже начинало смеркаться, а часа через два надо быть вблизи Батума.

Макаров получил приказ: «Константин» должен отправиться к Батуму и попытаться отвлечь на себя внимание турецких кораблей. Недавно вражеские броненосцы подвергли зверскому обстрелу Евпаторию, Феодосию, Анапу; командование опасалось, как бы подобные нападения не повторились.

Операцию решено было провести ночью. Макаров шутил о собственной тактике:

— Днем я вижу неприятеля далеко и имею много времени справиться или, лучше, убежать, ночью же они все от меня бегут, как от зачумленного…

В половине двенадцатого два катера, вооруженные самодвижущимися минами, пошли в атаку. Погода к этому времени прояснилась, «свет луны и блеск снежных гор прекрасно освещали рейд», писал позже в своем донесении Макаров. Командиры катеров могли хорошо наблюдать цели. Атакован был сторожевой корабль, стоявший в гавани ближе всех к открытому морю. С небольшого расстояния катера выпустили торпеды, обе взорвались одновременно. Позже Макаров рассказал:

— Слышен был энергичный взрыв… Затем слышен был сильный треск от проломившегося судна и глухие вопли и крики отчаяния многочисленной команды. Пароход лег на правую сторону и быстро погрузился на дно с большей частью своего экипажа… До того, как скрылись мачты, прошла одна или две минуты.

Итак, свершилось! Вражеский корабль исчез в волнах непосредственно после удара макаровских катеров.

Победное «ура» звучит на палубе «Константина», обнимаются и поздравляют друг друга моряки. Макаров молча смотрит с мостика на это торжество. Командир должен быть сдержан. Он не может размахивать фуражкой, как тот молодой мичман на юте, не может кричать во весь богатырский голос, как те матросы, что собрались в кучу около одной из труб. Но он счастлив, как и они. Он улыбается в темноту и яростно теребит небритый подбородок, на котором не выросла еще знаменитая адмиральская борода.

«Итибах» оказался первой в мире жертвой торпедного оружия в морских войнах.

О Макарове восторженно писали газеты, он получил множество приветствий и поздравлений. Трогательную телеграмму послал ему адмирал Попов:






«Наконец-то полный успех. Позвольте считаться не учителем вашим, а учеником».





Так у двадцативосьмилетнего капитана второго ранга Макарова появился первый ученик…

Свою долгожданную победу Макаров одержал, что называется, вовремя: через пять дней было подписано перемирие.

Он полюбил атаку, стремительность, дерзость. Но при этом у него на всю жизнь осталось пренебрежение к обороне, к защитительным мерам, а порой даже недостаточная осмотрительность — за все это ему жестоко доставалось в жизни.

Ну что ж, наши недостатки есть продолжение наших достоинств… И еще Макаров понял, прямо-таки проникся тем убеждением, что нет неодолимых преград и препятствий, что все они падут перед находчивым и смелым человеком. Воля его еще более окрепла, характер закалился, рука стала сильнее, взгляд тверже. Отныне он не смущался и не робел ни перед кем и ни перед чем. Робость ведь тоже бывает разная. Иной самый отчаянный сорвиголова теряется перед ничтожным канцеляристом. Водолаз может панически бояться высоты, альпинист — воды.

Однако нельзя не добавить, что в военной страде Макаров проявил самый благородный вид отваги — спокойное мужество. Он не вставал в позу на мостике, не пил чай (или не чай) под огнем, как поступали славы ради некоторые его современники. Он делал дело и ради этого шел на самые рискованные предприятия. Только ради дела, ратного дела, которое ему было поручено. И если бы под огнем для такого же дела следовало бы выпить кружку чаю (или не чаю), Макаров спокойно бы ее испил. Не спеша.

Хотя, по совести сказать, никаких других напитков, кроме кваса и того же чаю он не любил…

* * *


Из дневника Макарова Вадима Степановича (мичман Минной флотилии Балтийского флота, двадцать три года от роду).







Итак, свершилось. Государь император подписал манифест о войне с Германией и Австрией. Вчера весь экипаж нашего минного заградителя стоял на молитве, очень истово молились все, от командира до двух кочегаров, отпущенных по этому случаю досрочно из карцера. В моей роте служат два татарина с Волги, хорошие матросы, мусульмане они. И вижу краем глаза: оба преклонили колена и истово крестятся, внимая возгласам о. Арсения. А ведь никто и никогда не склонял их к этому. Да, наверняка они чувствуют себя сейчас воинами-защитниками Великой России, русскими! Какая чудесная страна наша родина! Она истинная мать всех своих сынов, даже инославных, даже неверующих по недомыслию своему. (Ну, неверующих по злобе ничем не проймешь.) Прав был наш поэт, что все наши языки — русские, и калмык, и тунгус.

Написал вот, а теперь думаю: ну, а финн? Он ведь тоже сын Великой России. Послужив в Ревеле и Гельсингфорсе, хорошо изучил их. Молчаливый, скрытный и злой народ. Ну, ладно, мы, русские, тоже не мед, чего уж тут. Но мы же их не презираем, не угнетаем. Напротив, ограждаем их в Эстляндии от остзейских помещиков, а в княжестве Финляндском — от шведских. А те суровые хозяева, не то что мы, они бы их без нас в дугу скрутили. Но не только не благодарны, а ненавидят нас. Я это четко почувствовал, когда недавно заполыхало войной тут на Балтике. Даже лица их, вечно угрюмые, вдруг стали делаться чуть светлее при встречах друг с другом.

Нет, нет. Почувствовал я их вражду к России ранее. Сейчас вот посмотрел свою тетрадь за 907-й год, там не записано о том, а зря. Так вот, еще кадетами шли мы в шхерах в шлюпочном походе, вел нас курсовой офицер кавторанг Т., старый балтиец, тогда уже нестроевой. Я как раз шел в головной шлюпке, на корме — кавторанг. Проходим очередной узкий проливчик, кругом безлесные каменные островки, унылые, плоские. Вдруг каперанг: «Стой, суши весла!»

Он поднялся, взял рупор, поднес к губам и обратился, как положено, к кормовым трем шлюпкам, мы ведь и так услышим: «Гг. кадеты, перед вами лежат развалины английского парохода „Джон Графтон“. В 905-м враги отечества загрузили его оружием и гранатами, чтобы передать террористам на земле Великого княжества Финляндского. Господь покарал их, натолкнулись они на каменья, а потом взорвали свою посудину да разбежались кто куда. Капитаном у них был финн, команду собрали из разного портового сброда, а коноводами служили, как положено у них, жиды-эмигранты. Смотрите и запоминайте о кознях врагов России. А теперь — загребные, внимание, за-мах, за-мах! Следовать за мной!»

Прошли мимо ржавых обломков судна, каких множество на любой береговой линии. Но мне этот случай запомнился. Оружие заговорщикам? Ну, кинжал тайком, ну ящик ружей контрабандой, это понятно. Но целиком загрузить морской пароход?!

В конце того же лета я проводил отпуск вместе с мамой в имении адмирала Р. под Лугой. В Лужском епархиальном управлении оказалась превосходная библиотека, я часто брал там книги. Однажды полюбопытствовал у пожилого, подслеповатого батюшки, отца-библиотекаря, не слыхал ли он чего о том злосчастном пароходе. Он даже как бы обрадовался моему любопытству и тут же дал мне прочесть брошюру «Изнанка революции. Вооруженное восстание в России на японские средства», издание, кажется, суворинское.

Не сделал я тогда выписок, но содержание хорошо помню. Главой интриги стал полковник японского генерального штаба, бывший военный атташе микадо в Петербурге. Еще в ноябре 904-го он связался с «Финской партией активного сопротивления» (кто такие?). Затем дело перенесли в Европу, там связались с революционерами-эмигрантами (все до одного евреи!), называются имена некоторых: «Ленин», «Красин», «Литвинов» — псевдоны, ясное дело. Японцы им деньги, они им — связи в России («явки», как у них выражаются). Словом, снарядили целый пароход с оружием и бомбами. Они, мерзавцы, трижды ходили из Копенгагена с полным грузом, два раза удачно, на третий нарвались на каменистую отмель. Ну что взять с иудеев-заговорщиков, но где же русский Балтфлот?! Ведь на Аландских островах — постоянная морская разведка, круглосуточные дозоры!

Помню, возвратился я в сентябре в корпус, хотел спросить подробности у кавторанга Т., узнаю вдруг: отчислен. Представляюсь новому курсовому офицеру, ст. лейтенанту Б. (молодой, для строевого моряка слишком гладкий, пенсне на толстом носу, кучерявый, но уже лысеет). Спрашиваю о «Джоне Графтоне», отвечает: «Учтите, кадет Макаров, армия вне политики, а флот тем более». «Позвольте, — говорю, — на броненосце „Потемкин“, я сам читал статью, был одесский еврей Фельдман, который…» «Кадет Макаров, советую вам не читать черносотенных газет, ваше дело — быть морским офицером, а не казаком с нагайкой». Холодно кивнул мне, я откланялся и вышел.

Странным это мне тогда показалось, но не теперь. А помог, как часто это со мной случается, покойный отец. В «Морском сборнике» готовится еще одна публикация его архивных материалов. Мы с мамой отобрали кое-что. Она хоть и несколько сдала в последнее время, но когда занимается делами отца, преображается, даже молодеет внешне. Речь зашла у нас о предвоенных годах (1901–1903), когда отец служил начальником Кронштадтской военно-морской базы. Спрашиваю: а почему Небогатов сдал остатки русской эскадры под Цусимой? — Выкрест, Россию всю жизнь ненавидел, я хорошо помню его намеки, но особенно его кривоногой и чернявой супруги. — А генерал Куропаткин? — Масон (я тогда не понял, что это такое, но переспрашивать не стал). — Мама, спрашиваю, даже несколько оробев, а вот наш морской министр Григорович, ведь служил с папой в Артуре, папа его выдвигал, я знаю, но почему он всем бунтовщикам, приговоренным к смертной казни, исполнение приговора не утверждает, хотя мне рассказывали, что там такие страшные случаи бывают, что…

Тут мама вскинула голову и пристально взглянула на меня. Я прервал речь.

— Масон, — отчетливо и со значением произнесла мама, — но ты в эти дела не суйся. Отец твой все понимал, но молчал, даже мне не говорил, хотя я догадывалась. Я еще в Бельгии, где воспитывалась при католическом монастыре, узнала кое-что, объяснил мне францисканский монах. Молоденькой девушкой была, глупая вроде, да не очень, как видишь. Учти, отца твоего не адмирал Того погубил, а другие, здешние.

(У меня забилось сердце: те же слова сказал мне когда-то Николай Оттович, но ведь они с мамой даже не знакомы толком!)

— Учти, продолжала мама, — тебя устранить куда легче, чем твоего отца, а ты у меня…

Тут она заплакала очень горько, я принялся утешать ее. Разговор у нас более не возобновлялся.

<…> И вот теперь война. Почему, я не понимаю! Ведь с Германией у нас никаких взаимных противоречий вроде бы нет, ни территориальных, ни хозяйственных. А с нашей «союзницей» Англией у нас всю историю шла распря. А масонская Франция, наш денежный Шейлок? Что за «сердечное согласие» такое, «Антанта»? Что за «друзья» у нас? Не понимаю. Ничего не понимаю. А отца нет.

Заканчиваю. Вечером уходим в море, начнем ставить, как сказано в приказе Генмора, «центральную минную позицию». В Финском заливе набросаем тысячу мин, сделаем «суп с клецками», как шутят матросы. Сбереги нас, Господи!




* * *


2 (15) февраля 1904 года, три часа пополудни. Берлин, Унтер-ден-Линден, посольство императора Японии в Германской империи.


Кабинет военного атташе японского посольства Акасахи был обставлен исключительно по-европейски. Более того, в знак уважения к хозяевам — в «готическом» стиле: удлиненные окна, заостренные вверху, камин с массивной решеткой, на стенах — старое оружие, по углам — рыцарские доспехи в полный рост. Конечно, и хозяин кабинета, и большинство его посетителей были достаточно образованны и наблюдательны, чтобы понимать: оружие и доспехи эти не подлинные, «новодел». Но сегодня в Старом и Новом свете такая мода, приходится следовать ей. Возникла даже целая индустрия, изготовлявшая так называемые «каминное оружие».

Впрочем, оба собеседника, сидевшие за просторным столом, по стенам не глядели, куда более важные вопросы занимали их.

Полковник Итиро Акасахи не мог, к своему несчастью, похвалиться древностью и тем более знатностью рода. Его отец во время славной революции Мэйдзи был всего лишь унтер-офицером в войсках будущего императора. После победы он перешел из третьего сословия во второе, став самураем и передав это звание старшему сыну. Увы, для военной карьеры в Японии этого было недостаточно, что очень сердило полковника и о чем он никому не рассказывал, даже младшим братьям, боготворившим его за немыслимые в незнатной семье успехи. Окончив Академию германского Генерального штаба, Акасахи получил от императора звание полковника и назначение на генеральскую должность в посольстве. Но увы, вряд ли ему удастся надеть генеральские аксельбанты: высшее сословие, первое среди трех прочих, было крайне замкнутым и неохотно принимало в свой состав низкородных.

Меж тем именно полковник Акасахи выполнил задание, успех которого может повлиять, а то и изменить ход войны с русским медведем. Ну, посмотрим, к концу войны многое должно проясниться.

А пока он терпеливо слушал Азефа. О боги, на каком ужасном немецком языке он бормочет! И никакой английский смокинг не может прикрыть безобразие, от всей его личности исходящее. Но… его агенты выяснили точно: этот уродец весьма и весьма влиятелен в кругах заговорщиков, намерившихся свергнуть законную власть в России. Нарочно, нарочно высшее начальство поручило ему, худородному выскочке, копаться в этой грязи. Он уже сделал, казалось бы, невозможное, но кому достанутся лавры победы над северным врагом? Только не ему…

— Итак, господин военный атташе, я заканчиваю. Позвольте подвести итоги.

Голос у Азефа был такой же неприятный, как и внешность, — казалось, он не говорил, а шипел, словно змея, шлепал толстенными губами и брызгал слюной. А этот его отвратительный акцент! (Сам-то полковник, усердно изучивший немецкий язык и литературу, говорил на нем свободно и чисто.)

— Итог, господин полковник, таков. Ровно через две недели мой человек будет в Петербурге. Там он свяжется с указанными мною людьми, и операция «шимоза» начнет осуществляться.

— Кодовое название нашей операции вы сообщили кому-нибудь? — будничным голосом спросил Акасахи, хотя весь замер внутри.

— Код известен только двум проверенным людям — тому, кто сегодня отправится в Петербург, и тому, кто его там встретит. В письменном виде никто из нас слово «шимоза» не употреблял.

— А вам известно значение слова?

Азеф сморщился и растопырил губы, изображая улыбку, его жирная физиономия сделалась еще гаже.

— Японское название того вещества, что на европейских именуется динамитом. Хорошая штука, наши люди уже применяли это изобретение шведского инженера-самоучки. Хорошая вещь вышла у господина Нобеля.

«Откуда эта уголовная личность может знать, как действуют боевые взрывчатые вещества?» — подумал полковник, но вслух сказал совсем о другом:

— Мне доложили утром, что агенты русского Департамента полиции усиленно работают на границе с Германией, имейте в виду.

Азеф еще шире растянул губы и тяжело задышал, это обозначало у него смех.

— Не беспокойтесь, у нас есть свои люди в Департаменте полиции, и люди серьезные.

«Не врет, наглец», — подумал Акасахи. Но в стране Ямато? В Министерстве полиции, что стоит рядом с императорским дворцом, неужто и там могут появиться «свои люди» у чужеземных мерзавцев?! Нет-нет, только не это!

— Директором Департамента полиции ведь по-прежнему остается князь Лопухин? — то ли спросил, то ли утверждал полковник.

— Да, Алексей Александрович наш большой друг, — прошипел Азеф. — Это шутка, конечно.

Японский полковник опустил глаза и продолжать разговор не стал.

* * *


Зимний дворец сиял всеми своими огромными окнами. И на Дворцовой, и вдоль решетки, что против Адмиралтейства, и по набережной Невы — всюду усиленные гвардейские караулы. Впрочем, усиление караулов сделано на этот раз не по причине возможных действий террористов, а исключительно для того, чтобы наиболее торжественно встретить сегодняшних гостей государя.

А сегодня — 21 февраля тысяча восемьсот восьмидесятого года от Рождества Христова, день Святого Георгия Победоносца, что искони был покровителем православного русского воинства. Вот почему по давней традиции сегодня во дворец приглашаются все господа офицеры, имеющие честь носить орден сего святого.

Орден сей был самым почетным и в армии, и на флоте России с 1769 года, когда при благоверной императрице Екатерине Великой высочайше повелено было оный учредить. Давался он, как сказано в уставе, «единственно за особое мужество и храбрость и отличные подвиги воинские». Вот так — «за особое мужество», которое можно выказать только в честном бою, за выслугу лет и безупречную службу — тоже деяния достойные — давались иные награды. Девизом ордена было: «За службу и храбрость». Получали его (исключая, разумеется, особ коронованных, однако иностранных) исключительно храбрецы офицеры.

Например, такие, как капитан второго ранга Степан Макаров, что на удивление всему миру шел против вражеских броненосцев на хрупких скорлупках. Сегодня, в день Святого Георгия, Макарова и всех прочих кавалеров будет принимать сам Государь с августейшим семейством.

Макаров впервые был удостоен посетить такое выдающееся собрание, что случается лишь раз в году. Молодой кавторанг волновался. Невольно нахлынули на душу чувства, которые обычно посещают в таких случаях людей, рано лишившихся родителей: вот бы обрадовался покойный отец, отставной морской подпоручик… а уж покойная матушка, уж та… Глаза каперанга чуть увлажнились. Да, завтра же, завтра на заутренней поставлю свечи за души усопших, сотворю поминальную молитву. Сегодня же надо встретить достойно торжественные дела земные.

Принимать георгиевских кавалеров будет все августейшее семейство, так положено, — императрица, наследник престола, великие князья, княгини и княжны. Только вот гостям на этот раз полагалось приходить без супруг — это лишь подчеркивало аскетизм сугубо военного ордена. В боях и походах женщины участвовать не должны. Бог создал их для другого.

Бог-то Бог, да и сам будь не плох, — как любил говаривать покойный Осип Федорович, отец кавторанга. А тут сегодня у его сына… чуть-чуть не так… Загодя узнав о предстоящем торжестве — впервые в жизни, не разумея, конечно, подробностей о сих торжествах, он неосмотрительно пригласил заранее в Зимний дворец Капитолину Николаевну.

То-то была радость! А глядя на мигом похорошевшую супругу, сам Макаров возрадовался куда больше ее самой. Как всякий добрый супруг. И вот… Капитолина, узнав от смущенного Степана неприятную новость, тут же поджала свои крупные пунцовые губки, отвела взор, умолкла, на вопросы мужа отвечала односложно. Степан Осипович уже познал на практике, что этим одним неудовольствие его своенравной Капочки не кончится. Так и есть. К ужину она не вышла, а горничная шепотом сказала, что у барыни разболелась голова, она к обеду не выйдет, может спать у себя в будуаре и просит, чтобы никто ее не стал тревожить. Ну, понятно: «никто» — значит, он. Виновник ее расстройства. Обманщик.

Опять же Макаров знал: эти неприятности, каковые бывали, признаться, нередко, можно искупить только полнейшим смирением и терпением. Ну и, разумеется, подарками для балованной супруги. С неизменным аппетитом поглощая ужин — а никакие горести, бури или даже опасности войны аппетита ему не могли никогда испортить, — он, как человек действия, уже думал о том, какой подарок он завтра Капочке приобретет и ласково вручит. Беда в том, что нет наличности, придется опять в долг…

Георгиевский зал Зимнего дворца золотился тысячами электрических лампочек, они нарочито сделаны наподобие недавних еще восковых свечей. Макаров первый раз в Зимнем, да еще на таком торжестве. Он сдает шинель служителям (про себя отметив, что одежда их куда уж как не лакейская) и поднимается, вместе с другими офицерами, по широченной и пологой мраморной лестнице.

Наконец он в зале. Скромно, согласно чину и малому сроку ношения ордена Святого Георгия, он устраивается недалеко от входа, слева у окна, закрытого тяжелой шторой. Зал поверху опоясан широченной черно-золотой лентой — цвета ордена, точно такая же треугольная ленточка у него на парадном кителе. Макаров осторожно огляделся по сторонам.

Кажется, офицерство собралось здесь со всей Руси Великой! Каких только форм и знаков отличия нет тут! Пехотные офицеры в строгих мундирах молочного цвета и гусары в сверкающих, как дамский веер, ментиках; артиллеристы и саперы с черными кантами, кавалергарды, казаки донские в красно-синих мундирах, кубанцы и терцы в черкесках, астраханцы и сибирцы в косматых папахах, но среди них по всему залу — Макаров с удовольствием отмечает это — видны рослые, спокойные в движениях флотские офицеры в черных мундирах.

Оркестр, спрятанный на балюстраде и невидимый снизу, внезапно грянул туш. Вошел император Александр Николаевич — высокий, очень стройный, одетый, как ему положено в таких случаях, в мундир шефа лейб-гвардии Преображенского полка, старейшего в России, скоро ему уже два века. Рядом с ним наследник — великий князь Александр Александрович с супругой Марией Федоровной.

Макаров радостно отмечает, что наследник высок, могучего сложения, крупное лицо с густой бородой пышет здоровьем и силой. Слава Богу, крепка династия Романовых, мысленно перекрестился Макаров. Жаль, не увидел государыни императрицы, она, говорят, тяжело хворает, дай Бог здоровья. Зато великая княгиня Мария Федоровна — само воплощение женской красоты и изящества, недаром слухи о том распространились по Руси аж до Тихого океана. Других членов императорской фамилии он не рассмотрел.

Оркестр умолк, все стихли. Государь император громким, приятного тембра голосом высказал свою радость встречи с героями, пожелал им доброго здоровья, успехов по службе и, ежели опять придется послужить отечеству в ратном деле, новых подвигов. В ответ восторженное «ура». Тут же грянул гимн, с детства известный каждому: «Боже, царя храни…». Офицеры вытянулись в струнку, государь и наследник застыли по стойке «смирно».

Государь, как только отзвучал гимн, подал команду «вольно». Затем, по давнему обычаю, благодарственное слово государю произнес старейший воин — не по возрасту, а по времени получения награды. В этот раз им оказался войсковой старшина 4-го Донского казачьего полка — имя его, объявленное церемониймейстером, Макаров не разобрал. Из рядов ближе к государю, медленно шевеля ногами, вышел высокий, сухой, ссутуленный годами старец, почтительно поддерживаемый под руки двумя дюжими кавалерами, тоже из донцов. Это был, как потом узнал Макаров, младший сподвижник легендарного атамана Платова, получивший орден Святого Георгия в Бородинской битве. Да, в той самой, знаменитой, случившейся почти семь десятилетий назад. А было тогда кавалеру восемнадцать лет от роду.

…Макаров в банкетном зале тоже занял скромное место у края длиннейшего стола в виде буквы «Ш». Все стояли. Закусками были заставлены столы, сзади множество лакеев почтительно подходили с разными напитками, наполняя, по желанию, бокалы. Макаров, как обычно, не пил, но на этот раз, любитель плотно покушать, и не ел. Был весь внимание.

…Стали расходиться. Обычай, как понял Макаров, был заведен таков: сперва выходил государь с великими князьями, затем генералитет и все остальные. Макаров, как и другие, горячо рукоплескал выходившим августейшим особам и вместе со всеми кричал «ура».

Ну, когда залу покинули высочайшие особы, а вместе с ними и многие старшие по возрасту генералы и адмиралы, настроение большинства оставшихся существенно поднялось, а бутылки в руках лакеев стали наклоняться куда чаще. Макаров воздерживался, внимательно смотря и слушая. Выдержка его, как часто случается, была вознаграждена.

Застолье постепенно шло к завершению, когда Макаров увидел в группе других гостей высокого генерала с такими знакомыми пышными усами. Вся Россия знала своего любимца — героя последней войны генерала Михаила Дмитриевича Скобелева. Макаров имел честь быть знакомым с генералом, он счел долгом приветствовать его, развернувшись от стола и став «смирно».

— А, Макаров, здравствуй! — бас генерала был так гулок, что перекрывал даже шумное разноголосие зала. — Познакомьтесь, господа, это Макаров, герой Черного моря!

Последовали представления и рукопожатия. Видно было сразу, что знаменитый генерал и его спутники услугами лакеев, виночерпиев не пренебрегали…

— Слушай, Макаров. А ты бывал на Каспии? Нет, ну вот увидишь. И вместе со мной, ха-ха-ха! Пойдем в пески, я посуху, а ты по воде! А?..

— Ваше превосходительство, для любого боевого офицера великая честь служить под вашим началом.

— Службу знает, знает, — хохотнул опять Скобелев, оборотившись к спутникам. — Ну, теперь давай, отметим наши будущие дела! Эй, любезные!

Стайка ливрейных лакеев мигом очистила край стола и уставила его чистыми бокалами.

— Мне вот этого, — тыкал генерал в пузатую, темную бутылку, — ему и им тоже.

Не колеблясь, Макаров проглотил крепчайшую влагу и не поморщился: моряку полагается пить лихо, иначе подумают, что моряк ненастоящий. Далее Скобелев троекратно облобызал его, обнял за плечи. Но на прощание сказал совершенно иным, чем только что, голосом:

— Завтра в Главный штаб, подъезд четыре, в девять ровно.

* * *


В России героев любили всегда. После победного завершения войны против султанской Турции все молодые лейтенанты, отличившиеся в минных атаках, были любимейшими гостями газетных полос, их встречали банкетами в лучших слоях общества, молодые женщины не скрывали своего восхищения. В России любили своих героев…




Недавний лейтенант, а ныне капитан второго ранга — кавторанг, как выражаются моряки, — украшенный крестом Святого Георгия и кортиком с золоченой рукояткой, загорелый, стройный и молодой, он простодушно наслаждался славой и успехом. Он еще не знал, как тяжело бывает с этой славой расставаться. Хотя бы на время.

Осенью 1879-го он поездом совершил путешествие из Севастополя в Петербург. Удобный вагон со спальными полками довез его за трое суток без малого — это казалось тогда чудом скорости! Всего лишь полвека тому назад Пушкину потребовалось на такое же расстояние более двух недель, да еще на тряской дорожной тройке, с утомительными ночлегами в неуютных трактирах.

В столице империи все тоже началось наилучшим образом. Во-первых, в Главном морском штабе ему торжественно зачли Высочайший (то есть подписанный самим Императором) указ о награждении его «За труды при перевозке войск из портов Мраморного моря в Россию». Награда была весьма высокой — орден Святого Станислава 2-й степени. Золотой красно-белый крест (большой, размером с детскую ладонь) с такого же цвета широкой лентой кавалеру полагалось носить на шее.

И еще нечто весьма почетное: Макарову был пожалован чин флигель-адъютанта. Это почетное придворное звание давалось особенно отличившимся старшим офицерам. Формально эти офицеры становились порученцами самого Императора. Так было когда-то, но к макаровским временам это стало только звонким титулом, не более, — для «худородного» дворянина Макарова это было невообразимо высокое достижение.

Наконец, после окончания военной страды на Черном море молодой кавторанг должен был получить в Адмиралтействе новое назначение во флот. Оно тоже оказалось весьма и весьма впечатляющим: 1 декабря он был назначен начальником отряда миноносцев на Балтийском флоте. Миноносные силы, столь известные в войнах ХХ столетия, только-только создавались. Дело было новое, неизведанное, поэтому для такого деятельного и смелого командира, как Макаров, это было, пожалуй, наилучшим применением сил в послевоенное время.

Но главное в жизни Степана Макарова в ту пору составляло все же иное. То, что не дается ни приказами адмиралтейства, ни даже повелениями самого Императора.

Он вступал в законный брак. В те времена, как и много веков тому назад, на Православной Руси союз между супругами заключался навечно. Расторжение брака допускалось лишь в самых исключительных житейских обстоятельствах, по сути лишь для семей княжеских или царских, долженствующих продолжить династию во благо своих же подданных. Русское общественное мнение — во всех своих сословиях — относилось к подобным случаям терпимо, ибо освящено церковью, но вполне отрицательно.

Брак заключается на всю жизнь перед лицом Всевышнего, это закон для всех православных мирян — от боярина до последнего холопа в равной мере. Жену ли, мужа ли, каковыми бы уж они ни оказались — не только ты избрал, но дал тебе сам Бог Святой. И если что не так, терпи и переноси, не ропща, знать, все дурное за грехи твои. А семейные радости — в достояние тебе за труды и молитвы.

С такими примерно чувствами, но, разумеется, без размышлений на исторические сюжеты, шел в храм кавторанг Макаров. Рядом с ним шагал невысокий плотный лейтенант во флотской шинели с погонами лейтенанта. Это был недавний подчиненный Макарова Зацеренный, что первым пошел в атаку на турецкий корабль, неся наперевес, как копье, мину со страшной силы зарядом. Теперь боевой лейтенант волновался куда больше, чем в тот памятный для него майский день. Его старший товарищ Макаров — тоже. Шутка ли, оба сейчас под иконами свершат важнейший в жизни каждого смертного обряд. Венчаться должен Макаров, а Зацеренный его шафер, долгом которого является держание брачного венца над головой жениха. Оба в тот миг предстанут перед Всевышним. Было отчего волноваться.

Венчание происходило в Исаакиевском соборе — в ту пору кафедральном соборе российской столицы. Для скромного офицера Макарова это была немыслимая честь, только слава героя последней войны помогла ему. Но не для себя он старался: родня Капитолины Николаевны рады-радешеньки были напомнить петербургскому свету о своем древнем, хоть и обедневшем роде. Для них-то он и старался, ради любимой невесты, конечно.

И вот они стоят в правом приделе, он весьма просторен, хоть и малая это часть громадного храма, самого большого из всего множества иных православных святилищ древних и новых. Макаров, как и все современники, конечно, знал об этом, как знал и о том, что главнейшая святыня православия — Софийский собор в Константинополе по сей день стоит со сбитыми крестами… Именно туда рвались передовые русские отряды, ведомые генералом Скобелевым, о том мечтали моряки — герои войны. Не дошли. Международная мировая закулиса, руководимая тогда масонскими правителями Великобритании, не допустила того.

А молодая невеста блистает, приковывая к себе взоры мужчин и женщин, она высока, стройна, изящна в движениях, прелестна лицом. И так идет ей белоснежное платье с розовыми разводами!

Венчание закончено, молодые впервые в жизни поцеловались. Николай Николаевич Якимовский по обычаю обнимает зятя. Но Макаров — сирота, тещу обнимает он сам. Ибо все в жизни ему приходилось добывать самому.




…Вот уже полтора века Россия распространяла свое влияние на Среднюю Азию. В отличие от европейской колониальной системы это было — за редчайшими исключениями — сугубо мирное продвижение. Еще в 1726 году хан казахского Младшего жуса (объединение ряда племен) обратился к императрице Екатерине с прошением о принятии его народа в российское подданство. Хан Абдулхайр, полновластный владыка степей, при этом не хитрил, не до того было. Цветущие степи эти были долгие годы ареной кровопролитных междоусобиц. В 1731 году, уже при императрице Анне, ходатайство постаревшего, но еще сильного Абдулхайра было удовлетворено. Мир и покой с тех пор сошли в те пределы.

Дальше — больше. К 1740 году ханы Среднего жуса тоже перешли в российское подданство, сами об этом слезно просили. И было отчего: с юга, из Джунгарии вторгались свирепые орды тамошних феодалов. Только боязнь великой России могла остановить их. Вскоре так оно и произошло.

Нет места тут рассказывать об интересной и чрезвычайно поучительной истории присоединения к России Средней Азии. Отметим лишь, что никакого угнетения местным народам это не приносило. Напротив, прекращались кровавые межплеменные смуты, уничтожались рабство и работорговля, бесписьменные народы обретали грамоту. Никакого притеснения по национальным и религиозным вопросам в Российской империи не знали. В отличие от империй Английской и Французской, тем паче — от «демократической» Америки, начисто истребившей коренные народы континента.

В России даже местные правящие группы получали русское дворянство. С теми же точно правами. В русской армии и, разумеется, на флоте служили сыны самых разных народов и вероисповеданий. Предупредительность в этих очень тонких делах соблюдалась полнейшая, до мелочей.

…Теперь войскам под командованием Скобелева предстояло преодолеть без малого пятьсот верст по безлюдной, выжженной солнцем пустыне: от Красноводска до современного Ашхабада. Дорог не было. Снабжение могло поступать только морским путем из Астрахани. Скобелев внимательно изучил причины поражения отряда генерала Ломакина. Оказалось, что решающая из них — это плохое обеспечение тыла. Главными противниками русских войск стали болезни, вызванные недостатком пищи и воды, а также нехватка боеприпасов и снаряжения. Итак, для успеха наступления в глубь пустыни необходимо было прежде всего наладить бесперебойное снабжение по морю. И тогда Скобелев предложил Макарову стать во главе всей морской части в предстоящей военной экспедиции (она получила название Ахалтекинской).

Макаров принял предложение не колеблясь. Ничто в мире не было для него желаннее, чем участие в трудных и опасных предприятиях. Кроме того, он почитал для себя честью служить под началом у такого видного генерала, как Скобелев. 1 мая 1880 года Макаров уже прибыл на Каспий.




…Покачиваясь на мертвой зыби, медленно ползет самоходная баржа, оставляя за собой длинный хвост черного дыма. Баржа старая, много повидавшая на своем веку. Скрипят деревянные борта, натужно пыхтит паровая машина. На палубе бочки, тюки, прикрытые грязным брезентом. Людей не видно, только на тесном мостике двое. У руля, расставив ноги, застыл здоровенный коренастый детина, загорелый дочерна. На скуле сквозь дубленую ветром и солью кожу темнеет синяк: видимо, неплохо гульнул вчера в Астрахани перед отходом… Рядом стоит рослый, ладно скроенный человек в офицерской фуражке и белом кителе. Китель расстегнут, одна пуговица на нем оборвана, грудь и рукава измазаны маслом.

Офицер не отрываясь смотрит в бинокль на едва виднеющийся впереди низкий берег. Черный бинокль так горяч, что хочется подуть на пальцы. Офицер отвел окуляры от глаз (глаза красные, воспаленные). Хриплым, резким голосом приказал:

— Два румба вправо! Так держать.

Круто повернулся и ушел в надстройку, согнувшись в три погибели перед низкой дверью.

Из носового люка на палубу поднялся немолодой матрос. Спросил рулевого:

— А где их высокоблагородие?

— Там он, — кивнул затылком тот.

Матрос почтительно постучал в дверь и, услышав отрывистое «да», всунул внутрь голову. В крошечной каюте было душно, как в преисподней. Высокий человек, раздевшись по пояс, сидел за столом, заваленным бумагами.

— Степан Осипович, так что, прикажете обедать?

— Погоди. Через двадцать минут.

И Макаров снова погрузился в бумаги. Он мог и умел работать всегда и везде. Даже при качке. И даже в такую жарищу и духоту.

Макаров уже второй месяц тянет лямку службы на Каспии. Да, здесь на море не стреляют. Но здесь еще больше возможностей погибнуть, как это ни удивительно. В Астрахани мокрая жарища и малярия. В Красноводске — беспощадный зной, а дощатые постройки на земле или на палубах судынышек лишь усугубляют жарищу духотой. А между Астраханью и Красноводском — синий Каспий, который, стервец, в любой миг может ощериться белыми бурунами.

А ведь только два месяца назад, нет, два месяца и четыре дня, — кавторанг Макаров даже в самых нежных чувствах обожает точность — они с Капочкой собирались поехать в свадебное путешествие. И не в Минеральные Воды, не в Ялту, а в Италию. Бывалый моряк Макаров никогда в этой сказочной стране не бывал, а молодая супруга о том давно мечтала. И вот — неожиданное приглашение Скобелева.

Едва начавшись, семейная жизнь Макарова дала малюсенькую трещину. Он никак не мог понять, как отказаться от предложения, которое для молодого офицера бывает раз в жизни, а вообще-то и не бывает чаще всего. Она никак не могла понять, что возможно молодожену бросить — в мыслях ее именно это слово витало юную новобрачную. Потом: ведь Италия предстояла. Туда собирались уехать после Рождества, чтобы пробыть на цветущем юге до первых недель весны. И уже ведь заказаны платья, такие прелестные, для жаркого юга.

Капитолина Николаевна была умна и очень хорошо воспитана. А последнее предполагает — в женщинах прежде всего — строгую сдержанность в поступках и словах. Мало ли что у тебя на душе! Молчи и, если можно, улыбайся.

Простодушный Степан Осипович вряд ли даже разглядел душевное смятение любимой супруги. Собирался в дальний путь он быстро и сноровисто. Об одном лишь сожалея, но на самом донышке души: жаль, что он не оставил Капочку ждущей младенца. Какое счастье — приехать и увидеть свое дитя. Ну ничего, жизнь длинная.

Для успешного продвижения русских войск началась постройка Закаспийской железной дороги. Четыре сотни верст от Красноводского залива до Кизыл-Арвата. Через безлюдную пустыню.

В Астрахань поступали рельсы, шпалы, подвижной состав. Как переправить их через море на зыбких суденышках? К тому же осенью и зимой на Каспии часто свирепствуют жестокие штормы и шквалы.

В сущности, Макаров занимался хозяйственной работой в самом буквальном смысле этого скучного определения. Великое множество скучнейших хозяйственных дел приходилось ему решать.

Железная дорога строилась с невиданной для того времени быстротой, однако строители, конечно, не могли поспеть за стремительными продвижениями армии. Основные перевозки осуществлялись, как и тысячу лет назад, на верблюдах. Бедным животным пришлось тяжело, почти половина их пала от непосильного даже для них труда. Скобелев интересовался, нельзя ли попытаться доставлять грузы по реке Атрек, протекающей вдоль южной границы Туркмении. Макарову было приказано исследовать реку.

Атрек, как и все среднеазиатские реки, сбегает с гор, рождаясь от таяния снегов. Течение ее быстрое, своенравное, она прихотливо извивается, вырвавшись на равнину, часто меняет русло. Атрек никуда не впадает: около самого Каспия вся вода расходится по арыкам на орошение полей. Итак, путешествие по воде пришлось начать с помощью… верблюдов! Паровые катера волоком протащили на катках несколько верст, пока наконец не достигли более или менее полноводного русла.

Верблюдов отпрягли, катера подняли пары — пошли. Но продвижение в глубь материка оказалось немногим быстрее верблюжьего шага. Фарватер реки был невероятно извилист: Макаров подсчитал, что 10 верст по прямой вдоль береговой линии соответствовали 35 верстам движения по воде. К тому же путь преграждали мели, перекаты, пороги. Порой русло реки сужалось почти до двух саженей (около четырех метров), и вода с бешеной скоростью неслась в теснине. Не раз приходилось вытаскивать катера на прибрежную гальку, и моряки превращались в бурлаков. А ведь шла война, и за каждым поворотом реки, за каждой скалой могла поджидать вражеская засада. А джигиты стреляют метко…

Наконец никакое продвижение вперед сделалось невозможным. Оказалось, что речной путь для снабжения армии создать нельзя. Ответ на этот вопрос и должен был дать Макаров. Он не ограничился одной лишь своей непосредственной задачей. По возвращении из экспедиции, продолжая неустанно хлопотать об организации армейских перевозок, он ухитрился найти время и составить подробное естественно-географическое описание реки Атрек.

К весне 1881 года сопротивление текинцев было сломлено. Русские войска продвинулись до Ашхабада — в то время это был бедный аул с двумя тысячами жителей. Макаров выполнил свою задачу.

Скобелев весьма высоко ценил Макарова. Прощаясь, генерал обменялся с ним Георгиевским крестом. Через год Скобелев (ему не было еще сорока лет) внезапно скончался при неясных обстоятельствах в московской гостинице. Макаров тяжело переживал эту смерть и дорожил скобелевской реликвией.




Он возвратился в Петербург в начале лета, ждал нового назначения. В то время русский флот пополнялся новыми кораблями, поэтому Макаров имел все основания надеяться стать командиром одного из них — кому не хочется самостоятельной деятельности?

Но Макаров получил назначение довольно необычное.

Видно, судьба никак не хотела отлучать его от южного солнца: 27 октября 1881 года Макаров оказался в столице того государства, против которого он недавно сражался, — в Константинополе. Макаров сам добивался этого назначения. Он смертельно устал от службы на Каспии и хотел отдохнуть. Он имел на это право и не считал нужным скрывать свои намерения. Просьбу Макарова удовлетворили.

Султанская Турция превратилась в полузависимую страну. Великие европейские державы открыто вмешивались во внутренние дела одряхлевшей феодальной империи. Одним из внешних признаков неполной самостоятельности Турции служил тот факт, что в столице стояли на рейде иностранные военные корабли — так называемые стационеры. То были не просто гости, наносившие визит вежливости. Согласно дипломатическим узаконениям на стационер и его команду распространялись определенные привилегии и права.

Среди прочих в Босфоре стоял русский стационер «Тамань». Командиром его и был назначен Макаров. По-видимому, в Петербурге не случайно назначили на этот пост боевого командира, столь досадившего туркам во время минувшей войны. В дипломатии ведь все имеет свое значение: и марка вина, наливаемого камер-лакеем в бокал, и марш, которым встречают именитого гостя, и множество иных мелочей, порой самых курьезных. В переводе с дипломатического языка на военный назначение Макарова расшифровывалось так: русским стационером в турецкой столице командует офицер, топивший ваши суда, помните об этом и имейте в виду…

Командир стационера прибыл в Константинополь с супругой: ему предстояло жить здесь долго, и не просто жить и командовать кораблем, но и, кроме того, вести светскую жизнь — посещать официальные приемы, дипломатические рауты. Недаром получить такого рода должность считалось делом столь же почетным, сколь и приятным.

Босфор, одна из древнейших акваторий человеческой цивилизации, окутан множеством исторических преданий и легенд, где реальность причудливо переплетается с фантазией. В частности, среди местных моряков и рыбаков издавна существовало поверье, что в этом узком проливе имеются два течения: поверхностное — из Черного моря в Мраморное и глубинное — в противоположном направлении.

Эта история не могла не заинтересовать Макарова.

Он был не просто любознательным, но и глубоко практичным человеком. Как и всякий талантливый и сильный практик, он не любил и не позволял себе созерцательной наблюдательности, его не влекли туманные познания, если он не видел способа их практического применения.

Да, в зрелом возрасте Макаров проявлял слабый интерес к искусствам, философии, отчасти и к гуманитарным занятиям вообще. Что ж, каждому свое. И к чести Макарова укажем, что, не интересуясь искусством и философией, он никогда и не позволял себе высказываться по этим проблемам — черта, которой лишены бывали многие люди его положения и ранга.

Итак, таинственная история с двумя течениями в Босфоре заинтересовала Макарова отнюдь не из любви к шарадам и ребусам. Босфор… Тонкая щель между двумя континентами… Узкое горло Черного моря. Через эту тонкую воронку вытекал поток русской пшеницы — миллионы пудов ежегодно! Отсюда же не раз вторгались или угрожали вторжением враждебные эскадры. Огромное стратегическое значение пролива сразу бросается в глаза, стоит лишь взглянуть на карту. А Макаров помнил, как в тревожное лето 1878 года Черноморский флот ожидал вторжения английской эскадры.

В штабе флота в спешке и в глубокой тайне составлялись планы минирования черноморских гаваней — что еще, кроме мин, могли тогда противопоставить наши моряки британским броненосцам? И разумеется, прежде всего в штабе мечтали заминировать Босфор, разом закрыть дверь в черноморские воды. В те дни Макаров на «Константине» напряженно ждал известий. В его сейфе уже лежал боевой приказ на случай войны: «Вы должны быть всегда готовы приступить к исполнению возложенного на вас поручения немедленно по получении на то приказания». Он-то был готов «приступить к исполнению», да как это сделать?..

В то время существовали только так называемые якорные мины: на дно укреплялся якорь, и мина подвешивалась на тросе определенной длины (в соответствии с глубиной). Ясно, что скорость и направление течения имели в этих условиях большое значение. Так что слухи о двух течениях в Босфоре не могли не заинтересовать Макарова самым серьезным образом.

Он стал расспрашивать местных жителей, но они ничего достоверного не могли ему сообщить. Иностранные моряки, долго плававшие в тех местах, единодушно отвечали на его расспросы, что два течения в Босфоре — это сказки. Тогда командир «Тамани» принялся за изучение специальной литературы. В старых книгах имелись сообщения о двух противоположных потоках в проливах и даже приводились соответствующие доказательства. Ученые — современники Макарова держались, однако, противоположного мнения.

Чем более сложной была задача, тем больший интерес к ее решению проявлял Макаров. Так случилось и на этот раз. Пользуясь непривычно спокойной обстановкой своей новой должности, он начал производить в Босфоре опыты. Никакого специального оборудования или приборов для этой цели на «Тамани» не имелось.

С приборами дело обстояло куда хуже. Кое-что Макаров сумел исхлопотать в Николаеве, где находилась база Черноморского флота: ему доставили барометр, ареометр и несколько других инструментов для изучения удельного веса, температуры и солености воды. Но этих приспособлений было недостаточно для исследований широкого масштаба. А где взять их? Ведь не покупать же в константинопольском магазине! Турки не хуже Макарова понимают стратегическое значение пролива, и их контрразведка не замедлила бы поинтересоваться: зачем это специалисту по минному делу изучать босфорские воды? Итак, измерять скорость течения было нечем.

И тогда Макаров… изобрел необходимый ему прибор.

Весь экипаж «Тамани» не за страх, а за совесть помогал своему командиру. 22 января 1882 года он сообщал в Петербург, что им «сделано уже до 500 наблюдений над верхним и нижним течениями». Одновременно изучались плотность и соленость воды и т. п.

Позже Макаров рассказывал:

— Аппетит приходит во время еды, говорят совершенно справедливо французы. Когда я убедился, что нижнее течение существует, то захотелось точно определить границы между ним и верхним течением. Когда сделалось очевидным, что граница эта идет по длине Босфора не горизонтально, а с некоторым наклонением к Черному морю, захотелось выяснить этот наклон, наконец, захотелось выяснить подмеченные колебания границы между течениями, в зависимости от времени года и дня, от направления ветра и пр.

Разумеется, Макаров не имел никаких разрешений для такого рода работы. А турки весьма подозрительно наблюдали за кораблем своего недавнего военного противника и частыми шлюпочными прогулками его командира. В этих условиях проводить дальнейшие опыты на шлюпках было рискованно и, кроме того, крайне неудобно. К несчастью, «Тамань» стояла далеко от фарватера, а менять место стоянки без разрешения турецких властей стационеры не имели права.

Настойчивым везет, Макарову помог случай. Однажды в Константинополь пришел английский корабль и отдал якорь около той бочки, у которой стояла «Тамань». Макаров схитрил. Он не препятствовал англичанам стать рядом (хотя имел на это право). А потом приказал поднять якорь и перевести стационер в другое место — как раз на середине фарватера! Представителям турецких властей, которые не замедлили потребовать у него объяснений, Макаров заявил, что не может стоять с другим судном около одного мертвого якоря, этим, мол, и вызвана перемена места его стоянки. На всякого рода переговоры по этому поводу ушло около пяти дней. Все это время Макаров потратил на опыты, которые проводились теперь в гораздо более благоприятных условиях, чем раньше на шлюпках. Когда русский стационер должен был наконец покинуть середину фарватера, материал многочисленных исследований позволил сделать твердое заключение: да, в Босфоре на разных уровнях существуют два противоположных течения. Теперь оставалось изложить открытие на бумаге.

Как всегда, его хватало и на другие дела. Он написал несколько объемистых записок о способах ремонта кораблей, о боевой подготовке экипажей. А кроме того, он был мужем молодой красивой женщины — положение, обязывающее ко многим хлопотам. Макаров и его элегантная супруга регулярно посещали приемы и рауты, на которые так богат дипломатический быт. Капитолина Николаевна пользовалась неизменным успехом — светская жизнь оказалась истинной ее стихией.

Здесь, в Константинополе, климат примерно такой же, как в Италии, куда чета Макаровых собиралась поехать в свадебное путешествие два года тому назад. И как пригодились тут цветастые летние платья, сшитые предусмотрительной Капочкой еще в Петербурге! Она была так же стройна, даже первые месяцы беременности никак не испортили ее великолепную талию.

Но и супруг был человек способный. Что в морском деле, что в науке, а что и в манерах. Глядя на бравого моряка среди разодетых аристократов — турецких и европейских, никто не мог бы вообразить, что он самая что ни на есть «черная кость» — сын унтер-офицера из захолустья, с трудом выбившегося в офицеры. Ухватист российский мужичок! Макаров, хоть стихия его была совсем иная, тоже умел себя показать. Он прослыл хорошим рассказчиком, остроумным собеседником, свободно объяснялся на нескольких европейских языках. В семье Макаровых появился уже первый ребенок, дочь Оленька — предмет восторженного обожания отца.

Судьба улыбалась молодому моряку. Впрочем, и в чинопроизводстве он тоже шагал вверх довольно бодро: уже в тридцать три года ему довелось стать капитаном первого ранга. О том в январе 1882 года по флоту был отдан приказ.




…6 сентября 1882 года «Тамань» бросила якорь в Николаеве: служба Макарова в Константинополе завершилась, его отзывали в Петербург. Он сдал командование, с этой целью был произведен смотр вверенному кораблю. Результаты смотра отражены были в приказе по Черноморскому флоту: «Главный командир Черноморского флота и портов, произведя вчерашнего числа смотр возвратившегося со станции в Константинополе пароходу „Тамань“, нашел его по внутренней чистоте и порядку в отличном состоянии, команда отличалась бодрым и здоровым видом, претензий не оказалось… Оставшись вполне доволен этими результатами, его превосходительство изъявляет свою признательность командиру парохода флигель-адъютанту Макарову, благодарит всех офицеров и поручает командиру объявить свое спасибо команде за молодецкую службу и хорошее поведение». Коротко и ясно.

По прибытии в Петербург Макаров засел за работу.

Он привез с собой множество записей, однако этот огромный материал еще предстояло обработать. До сих пор Макаров никогда не занимался географией, а тем более узким разделом этой науки — гидрологией. Теперь он вновь садится за книги и карты. Он обращается за советом к различным специалистам. Так он познакомился с преподавателем Морской академии, известным ученым-гидрологом капитаном Ф. Врангелем. Позднее Врангель, ставший самым близким другом Макарова, вспоминал об их первом знакомстве: «Меня крайне заинтересовали важные результаты его наблюдений; и еще более поразила меня его личность, которую можно было вполне оценить, лишь видя его в работе. Даровитых русских людей я встречал часто, но редко природная быстрота соображения и проницательность ума соединяются с таким неутомимым трудолюбием, как у Степана Осиповича Макарова».

Морская служба Макарова продолжалась своим чередом и также требовала немалых сил и хлопот. 21 февраля 1883 года он был назначен флаг-капитаном (помощником) командира Практической эскадры Балтийского моря адмирала Чихачева.

Исследование о течениях в Босфоре было завершено.

И тогда пришел заслуженный триумф. Случилось это 21 мая 1885 года: Макаров прочитал на заседании Российской академии наук доклад «Об обмене вод Черного и Средиземного морей». В том же году эта капитальная работа была опубликована в академических «Записках».

Суть в том, что из Черного моря вытекает почти в два раза более воды, чем притекает. Объясняется это просто. В Азовское и Черное моря впадает множество рек, в том числе такие полноводные, как Дунай, Днепр, Дон. Реки опресняют морскую воду, а испарение воды в черноморских широтах не слишком сильное. В итоге Черное море как бы переливается «через край» в море Мраморное, а затем и в Средиземное.

Материал его исследований оказался добротным. В 1917–1918 годах известный немецкий океанограф Мерц провел фундаментальное исследование Босфора. В его распоряжении были не бочки с водой, а сложные приборы, которых не знали во времена Макарова. Да и не приходилось Мерцу тайком выходить в пролив на шлюпке — нет, турецкие власти всячески помогали ему. И что же? Оказалось, что все основные выводы и подсчеты, выполненные немецким ученым, полностью согласуются с соответствующими положениями Макарова, и сам Мерц с большим уважением отозвался о работе русского ученого-моряка.

Обстоятельное исследование Макарова, высоко оцененное современниками и безусловно признанное потомками, сразу поставило его в ряд крупных ученых России. И как признание этого Академия наук в 1887 присудила ему премию, самую почетную в ученом мире России.

Конечно, Макаров загодя услышал, что его работа была выдвинута на премию. Как ни таят это до публичного объявления, «утечка информации» всегда происходит, так было, так и будет. Макаров услышал: премия митрополита Макария. Православные святцы всегда находились у него под рукой, заглянул и удивился: уже в его время на Руси это имя было редким, а в святцах числилось аж 19 Макаров, причисленных к лику святых.

Дотошный во всем, Макаров взялся за книгу «Словарь исторический о Святых, прославленных в Российской церкви и некоторых подвижниках благочестия, местно чтимых». Это издание, как знали все хоть мало-мальски образованные люди, вышло в свет в 1836 году и удостоилось тут же хвалебного отзыва Пушкина, опубликованного в «Современнике».

И опять пришлось удивляться Макарову: среди святых угодников, в России просиявших, девять Макариев. Немало. Кто же из них избран академией для освящения своей почетной награды?

Макаров справился у известного академика Рыкачева, физика по ученым делам и глубокого знатока православия. Тот охотно рассказал, что премия названа в честь митрополита Макария, который церковью пока еще не канонизирован. А потому в честь этого святителя, что он при царе Иване IV углубленно занимался наукой. Составил лицевой летописный свод, знаменитые «Четьи-Минеи» — основополагающий сборник для православного люда, где на каждый день года предписывались праздники почитания святых угодников и подобающие по сему случаю молитвы. Все двенадцать томов, по одному на каждый месяц.




…Актовый зал Академии, как обычно, торжествен и строг. Старейший из академиков, присутствовавших на собрании, объявляет о решении по макарьевским премиям. На этот раз честь выпала знаменитому на весь ученый мир химику Александру Бутлерову. Имена награжденных зачитывались, по обычаю, в алфавитном порядке. Третьим в списке Макаров услышал свое имя.

Макаров, как и другие награжденные, произнес ответное слово. По обычаю, оно было очень кратким. Но все эти несколько кратких минут он смотрел только на одно лицо в зале — это была Капитолина Николаевна, молодая, красивая, в строгом, но изысканном платье. Макаров видел, что она довольна славой своего супруга, отчего сам супруг был счастлив вдвойне.

Но ни счастливая в тот день Капитолина Николаевна, ни бравый каперанг, ни сам знаменитый Бутлеров не могли предполагать, что научные дела Макарова только начинались. И вскоре же продолжились, только в самом неожиданном направлении…




Часы на башне Адмиралтейства едва пробили три, а в окнах длинного фасада уже загорелись огоньки: зимний день короток. За одним из таких окон у обшарпанного стола сидит писарь в матросской форме. На столе стеклянная керосиновая лампа, чернильница, листы бумаги. Писарь пожилой, с прокуренными усами, даже за столом не теряет он выправки и четкости движений: шутка ли, тридцать пять лет службы, при государе императоре Николае Павловиче начинал. А тогда было строго, ох строго…

Лампа горит ровно, не коптит. Размеренно скрипит перо по плотной бумаге. И ложатся на бумагу ровные, четкие строки — столь же ровные и четкие, как строй гвардейского экипажа на высочайшем смотру. Нигде нет таких писарей, как в военном ведомстве! Ни один департамент, будь то хоть департамент полиции, не может похвалиться таким образцовым исполнением документов. Старый писарь знает это и втайне гордится своей принадлежностью к писарской аристократии. Вот и сегодня он исполняет бумагу важную: снимает копию для самого управляющего Морским министерством.

Вверху листа писарь каллиграфически вывел дату: «9 февраля 1886 года». А затем начал с красной строки:

«Согласно выраженному вашим превосходительством желанию имею честь представить краткое изложение того, что вы изволили снисходительно выслушать от меня на словах». Абзац кончился, далее следовал подзаголовок. Писарь вывел: «Непотопляемость». И подчеркнул это слово жирной линией, прямой, как натянутый якорный канат. А далее опять с красной строки: «В 1869 году я служил мичманом на броненосной лодке „Русалка“…».

Писарь подчеркивает подзаголовок: «Пластырь». И с красной строки: «Первый пластырь был сделан тогда же по моему указанию и служит по настоящее время образцом, по которому выделываются пластыри». Следуют подзаголовки далее: «Крылатая мина», «Магистральная труба», «Автоматический регулятор углубления»… Один за другим исписанные листы ложатся в сторону — два, четыре, семь…

Писарь прибавляет огонь в лампе: за окном совсем уже стемнело. И снова выстраиваются на новом листе ровные строчки. Опять подзаголовки: «Опреснители для паровых катеров», «Жидкое топливо на крейсерах в помощь углю», «Тройное расширение пара на корвете „Витязь“»… И вот наконец исписан последний лист, шестнадцатый по нумерации. Внизу писарь выводит подпись, стоящую на подлиннике, с коего снималась копия для адмирала: «С. Макаров». Для старого писаря жизни вне флота нет. Да и не было. Вот почему он знает всех и вся. Макаров? А, это тот самый герой последней войны. А теперь он где же служит, дай бог памяти?.. Как же, как же: недавно назначен командиром нового корвета «Витязь». Старый писарь поднялся и, тяжело ступая ревматическими ногами, понес документы в канцелярию.




После изнурительной службы на Каспии Макаров вернулся в Северную столицу. Он уже был каперангом, полковником то есть, к тому же имел боевой опыт (в отличие от большинства морских обер-офицеров). Конечно, он хотел достойного назначения. Но…

В феврале 1883 года он был назначен флаг-капитаном Практической эскадры на Балтике. Его не удовлетворяли ни должность, ни род службы. Быть помощником командующего, ни за что не отвечая и ничем не руководя, — на такое занятие всегда найдется достаточно любителей, но самостоятельному Макарову подобное занятие было чуждо. Да и служба тоже… На Практической эскадре обучали гардемаринов и новобранцев — разве это достойное занятие для Макарова, который получил боевого Георгия и которому сам царь вручил золотую саблю?! Но что поделаешь: служба…

И вот две навигации подряд Макаров толчется со своими кораблями в Финском заливе, занимаясь необходимым, но однообразным и неинтересным делом. Увы, даже в такой романтической профессии, как профессия военного моряка, бывает рутинная повседневность. Это неизбежно, такова жизнь.

Тем временем семья Макаровых пополнилась: родилась вторая дочь, которую нарекли Дарьей (по-гречески «сильная, побеждающая» — нет сомнений, что имя новорожденной выбирал отец). Капитолина Николаевна осталась такой же молодой и стройной, даже похорошела: щедрая природа как бы добавила последнюю частичку в ее портрете, завершив образ цветущей красавицы.

…Вот уже который год Капитолина Николаевна с матерью и малыми дочерьми ездила на лето к двоюродному брату, кузену, как тогда выражались в высшем свете. Жили обе семьи в просторном барском доме, богатом, с обилием прислуги и отличной конюшней. На этот раз Макаров смог поехать туда отдохнуть среди прекрасной русской равнины — имение кузена находилось в Орловской губернии, классическом краю русской дворянской культуры.

В обед за большим столом собиралась вся большая семья, гости, ежели оказывались в доме, ближайшие домочадцы. Ели не спеша, шутили, разговор был общим, дети тоже принимали в нем участие. Ужин тоже был общим, но уже без детей и домочадцев, а беседы велись уже серьезные.

В имении была прекрасная библиотека, Макаров охотно пропадал в ее уединении и тишине. Но главное удовольствие — общение с детьми, которых он мог видеть так редко! Его, да и всех, любимицей была крошечная Даша. Как все дети, она долго не умела выговаривать букву «р» и называла себя не Дарьей, а Диной. С таким именем она и осталась для родных и близких на всю жизнь.

Конечно, думал Макаров, мамочка должна бы уделять больше внимания своим маленьким дочерям, но тут же гнал эти мысли. Нет, нет, вот сейчас она уже очень долго сидит перед трюмо, наряжается, но ведь сегодня гости — семья предводителя дворянства. Ей надлежит их принимать, она светская дама, поэтому должна безупречно выглядеть. Да, да, конечно…




Осенью 1885 года Макаров был назначен командиром только что построенного корвета «Витязь». Корвет был типичным детищем переходного периода в морском судостроении: мощная паровая машина дополнялась парусами. Историки впоследствии подсчитали, что из общего числа в 59 269 морских миль, пройденных «Витязем», 25 856 миль корвет шел под парусами. Это значит, что на 43 процента «Витязь» еще оставался парусником. Корабль этот, следовательно, также был создан с оглядкой на вчерашний день.

«Витязь» обладал хорошей мореходностью и предназначался для дальних океанских рейдов. Командование флота предполагало направить корабль в кругосветное плавание. Макаров с воодушевлением начал готовиться к выходу в далекий рейс.

Всю зиму на «Витязе» проводились разного рода доделки и переделки. Корабль неподвижно стоял в устье замерзшей Невы, готовясь к выходу в море. Макаров и здесь дополнил свою службу интересным делом. С помощью приборов он стал измерять скорость течения Невы подо льдом на различных глубинах. Потом на заседании Географического общества сделал на эту тему сообщение, которое очень заинтересовало ученых, а позже было использовано в мореходстве.

31 августа 1886 года «Витязь» под командованием капитана первого ранга Макарова поднял якорь в Кронштадте и вышел в кругосветное плавание. Корабль был подготовлен к дальнему плаванию весьма тщательно: все было в порядке, все пригнано к месту до последней заклепки.

Уходя в долгий и опасный путь, он основательно позаботился о близких. И не только мужнино и родительское благословение оставил он. Макаров был практик, он твердо стоял на земле. Да, зрелый Пушкин тоже не гнушался торговаться с издателями: а почему бы нет, ведь у него была семья, за судьбу которой он нес всеобъемлющую ответственность… Макаров тоже предусмотрел все. Он оставил длинное наставление старшему брату Якову, где подробно перечислил, прося его содействия, незаконченные дела, свои и семейные, и заключил так: «Если со мной что случится, то окажи содействие жене в страховой премии и в назначении ей пенсии, на которую я имею право рассчитывать как по моим боевым заслугам, так и по тому, что флот пользуется безвозмездно многими моими изобретениями».

Еще одна «кругосветка» русского флота началась.

Во время плавания удалось собрать колоссальный научный материал по самым разнообразным вопросам. И душой всего этого дела был командир «Витязя». Впоследствии, когда итоги работы были обобщены и преданы гласности, в авторитетном заключении Российской академии наук было сказано: «„Витязь“ не готовился специально для научных исследований, и лишь благодаря почину командира, неутомимому его участию в работах и обдуманному руководству последними корвет доставил весьма ценный материал, обработанный автором с таким тщанием, что полученными результатами могла бы быть довольна и специально ученая экспедиция».

Семьянин по сути характера, Макаров очень скучал по дому. В ту пору плавания моряков нередко тянулись по году и более, но с каждой стоянки, из любого порта он слал жене подробные письма. Такие, например:






«Я с удовольствием думаю о том, когда мы, наконец, кончим наши военные затеи, и тогда я приеду к моей милой рыбке, которую я так давно не видел. Что поделывает моя маленькая дочка, которую мне так ужасно хочется видеть? Я думаю, что Оля совсем забыла, что у нее отец, и, вероятно, обо мне и не вспоминает».





Надо знать натуру Макарова, чтобы понять его чувства к «милой рыбке», раз он даже готов ради нее скорее закончить свои «военные затеи»…

Макаров увлекался фотографией и во время плавания сделал многочислененые снимки (часть их сохранилась). На них запечатлены виды морей, которыми проходил «Витязь», гавани, проливы, острова, крепости, живописные группы туземцев. Кстати сказать, фотография была в ту пору делом новым, а фотографическая техника весьма несовершенной и капризной. Макарова же, как всегда, привлекало все новое. Как-то он приобрел немецкий аппарат (в России собственного производства их не было), проявлял и печатал сам.

Макаров, как обычно, с присущей ему аккуратностью вел дневник, так сказать, общего характера. Дневник этот сохранился, и о нем стоит сказать несколько слов, ибо он довольно хорошо характеризует его автора. Это был том из чистых листов бумаги большого формата. На них Макаров делал записи о ходе плавания, описывал увиденные страны и города, события, случившиеся на корабле.

Есть некоторые основания полагать, что у Макарова была мысль написать книгу о путешествии («для массового читателя», как бы сейчас выразились). Постоянная занятость и преждевременная гибель на войне помешали ему выполнить свой замысел. Несомненно, что русская литература о путешествиях лишилась одного из интереснейших произведений.

Макаров в письме к жене рассказал о «приеме», устроенном в его честь «королем» острова Нукагава (в группе Маркизских островов). Сей монарх властвовал над целой тысячей полуголых подданных и носил пышный титул «великого вождя острова» (и полностью зависел от мелкого французского чиновника из колониальной администрации).

Итак:






«Мы пришли сюда 22 февраля. Мы прибыли двумя днями ранее, чем рассчитывали. Здесь мы наделали много шуму. Я устроил народное гулянье, на которое пригласил весь народ. „Благородных“, то есть таких, которые ходят в галстуках, угощали на стульях, а остальных — на разостланном парусе. Все это в тени пальмового сада. Дам различали так: которые намазаны кокосовым маслом, тех сажали на парус, а которые напомажены, тех на стулья (я тебе потом пошлю несколько фотографических снимков). Гулянье вышло прекрасное. Наши матросы отличались в танцах, каначки тоже танцевали. Вчера была охота, причем все жители подносили мне подарки, куски какой-то материи… Сегодня на корвете танцы, после чего мы уходим в море. Теперь в кают-компании завтракает король, и он, кажется, уже так напился, что пора вести его на берег. Я нарочно не пошел туда завтракать, чтобы не стеснять его своим присутствием. Он говорит по-французски. Канаки и каначки вообще довольно красивы, но запах кокосового масла ужасен».





8 июля 1887 года экипаж «Витязя» вновь ступил на русскую землю: пройдя Атлантический и Тихий океаны, корвет вошел во Владивосток. Макаров получил задание обследовать побережье нашего Дальнего Востока с целью найти удобные базы для военных кораблей Тихоокеанского флота. Задание было столь же срочным, сколь и секретным. В Японии, что соседствовала с нашими дальневосточными землями и водами, стремительно рос агрессивный милитаризм. У границ России появился новый опасный враг. Не ослабевало и соперничество со старым врагом — британским колониальным империализмом. Словом, «вероятных противников» в тех отдаленных районах было более чем достаточно. Между тем русский Тихоокеанский флот оставался еще очень слабым, водные же границы были огромны.

Корвет вновь поднял якорь. Выполнение нового задания растянулось на много месяцев. Макаров совершил несколько плаваний в суровых северных водах. «Витязь» побывал во множестве гаваней и бухт Охотского и Берингова морей, на Командорских островах, на Сахалине. В местах, наиболее удобных, по мнению Макарова, для создания военных баз, производилась морская съемка.

Прекрасны дальневосточные берега России! Просторные, покойные гавани окружены горами. Горы суровы, покрыты девственной тайгой. Широкие, полноводные реки струятся в долинах. И тишина вокруг. Тысячелетняя тишина. В заливах не маячит рыбацкий парус, на берегу не поднимается дым костра. Безлюдье. Нетронутые богатства поджидают своих хозяев. Край этот природа одарила щедро: и лесом, и рыбой, и пушным драгоценным зверем, и золотом, рассыпанным по руслам рек.

Край ждет своих хозяев. И они придут, и придут скоро. Уже давно стали плавать в холодных тех водах экспедиции русских землепроходцев. Тяжел был путь. Они замерзали в бревенчатых хижинах под вой ледяных ураганов, умирали от голода и цинги, тонули в холодных водах, разбившись о неведомые рифы. И не поставили они себе памятников. И смыла их следы океанская волна.

…«Витязь» неподвижно стоит на якоре в большой бухте. Водная гладь пустынна, тиха. Спущены на воду несколько корабельных шлюпок, на палубе хлопочут матросы. С мостика раздается макаровский раскатистый бас:

— Спустить водолаза!

Человек в тяжелом черном скафандре медленно скрылся под водой. Вода сомкнулась над ним, подняв легкие брызги. И снова тихо, только скрипит трос, уходящий в морскую глубь. Офицер, следивший за спуском, докладывает Макарову:

— Четыре метра!.. Девять!.. Четырнадцать!.. Глубина пятнадцать метров!.. Есть дно!

…3 августа 1888 года «Витязь» вошел в Императорскую гавань. Эта гавань была воистину «императорская», «царская» — недаром назвали ее так восхищенные моряки. Огромный залив, хорошо укрытый от морской волны, без труда мог дать приют целой армаде кораблей. Но в 1853 году у пустынных тех берегов случилось трагическое событие: здесь погиб фрегат «Паллада». Оказавшись тут, Макаров счел своим долгом как-то почтить память погибшего русского корабля, предшественника «Витязя» в деле освоения Дальнего Востока. Командир корвета прекрасно понимал, сколь важно для всякого матроса и офицера ощущать свою связь со славными делами прошлого.

Осенью 1888 года «Витязь» отправился во вторую половину своего долгого рейса. Новый, 1889 год Макаров встречал в Сайгоне, вместо снега на палубу корабля беспрестанно падал крупный теплый дождь: такова была тропическая зима. Путь к родным берегам занял пять долгих месяцев. Наконец в 3 часа дня 20 мая 1889 года «Витязь» отдал якорь на Большом рейде Кронштадта.

Командир корвета был мрачен. Еще перед новым годом, когда стояли в Сайгоне, он получил через русского консула телеграмму из Петербурга. Дипломаты хорошо вышколены, чтобы на их лицах не были заметны истинные чувства, которые в данный миг ими владеют, но Макаров, увидев его, сразу понял: беда. Действительно, прочитав несколько слов по-французски, Макаров почувствовал боль в сердце. Его дочь Олечка, первенец его и надежда, две недели тому назад внезапно скончалась от скарлатины. В ту пору лечить эту распространенную болезнь не умели…

Макаров словно предчувствовал грядущее горе. Из Владивостока, перед обратным походом он писал жене:






«Я этого приезда в Петербург боюсь, как чего-то очень тяжелого. Страшно думать о том, что вновь начнется бесконечная вереница визитов, обязательств и пр.!»





Не слишком был благополучен семейный уют Макарова, если приезд домой после беспрерывного трехлетнего плавания вызывал в нем такие чувства.

Супружеская жизнь Макарова не сложилась так, как рисовалось это в мечтах, хотя сам он своих домашних дел никак не характеризовал. И тем не менее… Человеку, глубоко положительному во всех отношениях, трудолюбивому и аккуратному до педантичности, крайне неприхотливому и скромному в быту, ему бы иметь такую же супругу — скромную, преданную, надежную помощницу во всех его разнообразных делах, иметь дом, где он находил бы покой и отдых в его жизненных бурях.

Капитолина Николаевна была женщиной совсем иного склада. И семейный уклад Макарова определялся ею.

Как и все сильные характером и деятельные мужчины, Макаров не вмешивался в домашние заботы. Иные мужья проверяют семейные расходы чуть ли не ежедневно, бранятся, вмешиваются в мелочи. Вот, скажем, отец Степана Осиповича, тот хоть и не ругался, но и мать, и мачеху заставлял отчитываться весьма строго. Сын его оказался иного склада, в хозяйственные дела не вникал. Хотя к себе относился очень строго, за расходами следил, хоть в число тех расходов не входили ни костюмы (всю жизнь носил только морскую одежду — парадную или повседневную), ни тем паче спиртное и табачное или счета за ресторанные гуляния.

Так-то оно так. Однако и супруга Макарова тоже домашними делами занималась не очень. Не вникал в то каперанг, но и не замечать не мог: в доме шло все как-то само собой. Порядка не соблюдалось. А главное — расходы превышали доходы, что чрезвычайно его огорчало. Приходилось брать в долг, нередко под закладные бумаги, что было для него унизительно. Но не только…

Вернувшись домой, Макаров не мог не заметить, что Капитолина Николаевна как-то невнимательна к нему и даже раздражена. Он приписал это ее переживаниям по случаю кончины старшей дочери. Так оно и было. Однако проходили дни и недели, отношения супругов не налаживались. Макаров ощущал холодность жены и не понимал, откуда это и почему.

…Как-то его однокашник по Морскому корпусу устроил «мальчишник» по поводу присвоения звания каперанга — князь Ухтомский. Было шумно и весело, вдоволь прозвучало тостов, торжественных или остроумных. Расходились поздним уже вечером, но летнее петербургское небо было светло — белые ночи лишь недавно перешли свой зенит. Оба офицера шли неспешно от ресторана «Аквариум» в сторону Троицкого моста, справа сверкал золоченый шпиль Петропавловской крепости. Продолжения застольного веселья не последовало, старые товарищи говорили серьезно.

— Понимаешь, Макаров, — говорил князь в некоторой задумчивости, — ты знаешь мою жену, слышал о шумном скандале, я ее простил по-христиански, но живем мы вместе только ради сына и дочери. Хотя они уже большие, по-моему, отлично видят, что родители меж собой не очень…

Помолчали, думая каждый о своем. Макарову очень не хотелось говорить на эту тему, но не ответить товарищу он не мог.

— Ухтомский, какие-то слухи о твоих неурядицах я слышал, — медленно, взвешивая слова, сказал Макаров, — но я в таких делах ничего не понимаю и не интересуюсь ими. Да и ты не принимай в душу, простил, и ладно.

Ухтомский вдруг обернулся и посмотрел на Макарова, как будто только что его увидел. Сказал совсем другим тоном:

— Слава Богу, что не интересуешься… всем этим. Так, видимо, легче.

И вдруг неожиданно поменял тему беседы:

— Ты знаешь, я все же не думаю, что паруса отошли навсегда. Вот для судов торговых и пассажирских…

Расстались на другой стороне Невы, перейдя Троицкий мост, разошлись в разные стороны. Только сейчас Макаров осознал, что долгой тирады Ухтомского о применении парусов он совершенно не услыхал, думая о другом. Почему так странно взглянул на него князь Петр, вспоминая о своем семейном скандале? Он, человек благородной души, никак уж не сплетник! Но взгляд-то его был почему-то печален, даже с неким сочувствием. Почему же? Или…

Макаров гнал прочь дурные мысли, даже потряс головой. Ускорил шаг, направляясь к дому. Его подкованные каблуки звонко цокали в тишине улицы. «Нет-нет, мужчина, офицер, моряк не должен смущаться никакими сомнениями. Интересоваться сплетнями, расспрашивать, следить? Нет, никогда. У нас все хорошо. Очень хорошо».

Да, так. Макаров был счастлив с женой. Да, счастлив. Она мало помогала ему в делах, залезала в долги, плохо вела хозяйство, наконец, не слишком-то берегла его и свою супружескую честь, но Макаров любил ее. Об этом говорят его письма, всегда такие обстоятельные и подробные. Бог весть, может быть, Капитолина Николаевна и скучала, читая его соображения по поводу совершенно необходимых преобразований в деятельности Артиллерийского комитета (и здесь как женщину ее можно понять!), но для нас важно другое: Макарову интересно, Макарову необходимо было писать ей. Значит, она была ему нужна. Письма его суховаты: ведь такие, как он, суровые люди к лирике не склонны, хоть чувства у них сильные.

В конце лета Макаров получил продолжительный отпуск. С женой, тещей, дочерью и прислугой они поселились на даче в Лесном (тогда это был тихий петербургский пригород) и погрузился в работу. Его просторный кабинет превратился в лабораторию: шкафы, столы и полки были уставлены склянками с морской водой, взятой на разных широтах, или пробами грунта, а стены густо завешаны схемами и картами.

7 марта 1890 года Макаров сделал первое публичное сообщение по данной теме — прочел лекцию в Кронштадтском морском собрании «О гидрологических работах, произведенных на корвете „Витязь“». На этот раз Степан Осипович надел мундир контр-адмирала, это звание было присвоено ему два месяца назад. Он стал тогда самым молодым адмиралом на русском флоте. (Моложе его был только великий князь Алексей Александрович, глава морского ведомства России, но он приходился родным братом тогдашнему императору Александру III, — впрочем, никаких иных достоинств за ним не числилось, этот ограниченный, ленивый и нечистоплотный человек принес огромный вред русскому флоту.)

В 1894 году труд его вышел в свет под названием «„Витязь“ и Тихий океан» — это были два тома, содержащие почти тысячу страниц текста с большим количеством всевозможных приложений и таблиц. Научная общественность высоко оценила работу Степана Осиповича еще до ее опубликования. Академия наук, рассмотрев рукопись, вновь присудила ему Макарьевскую премию, а Русское географическое общество — золотую медаль.

Когда знакомишься с этой книгой, просто не верится, что написал ее один человек, и к тому же написал за столь поразительно короткий срок. Представление о разносторонности изысканий Макарова дают хотя бы названия некоторых наугад нами взятых параграфов: «Патагонский архипелаг», «Бабэльмандебский пролив», «Скорость течения в Магеллановом проливе», «Температура воды в Китайском море», «Морские ежи у берега Сахалина»… Добавим, что в книге несколько сотен таких параграфов и что весь текст ее издан сразу на двух языках — русском и французском: Макаров хотел, чтобы его исследование было доступно не только отечественным, но и зарубежным ученым, ибо в те времена русский язык знали немногие.

Имя Макарова-океанографа еще в прошлом веке получило заслуженное признание не только в России, но и за ее пределами. В Монако давно уже существует океанографический музей, один из крупнейших в мире. На стене музея начертаны названия судов, с которыми связаны крупнейшие в истории человечества открытия в области океанографии. В этом почетном списке есть слово «Vitiaz» — так обозначено латинскими буквами название русского корабля.

Нет там имени командира корабля, но его тоже хорошо знают. И не только на родине.

* * *


2 часа пополудни 6(19) февраля 1904 года. Петербург, Каменноостровский проспект, ресторан «Аквариум».


Ресторан «Аквариум» располагался в одном из самых богатых уголков Северной Пальмиры. Именно богатых, ибо столичная знать предпочитала иметь жилище на другом берегу Невы — в так называемой Адмиралтейской части (часть — это район по современному выражению). Именно там, вокруг Адмиралтейства и Зимнего дворца, на Невском проспекте находились особняки знатнейших в империи фамилий. Каменноостровский проспект шел от Троицкого моста далеко, далеко на север, прямой, как стрела, и заканчивался на Каменном острове, отсюда и название.

Когда-то, и даже не так давно, здесь было довольно-таки пустынно, однако уже в пореформенное время в русской столице расплодилось множество наскоро разбогатевших дельцов — банкиров и промышленников. Они-то и заселили, застроили проспект, громоздили собственные богатые дома, многоэтажные и многоквартирные. Но особняки были тут относительной редкостью, уж очень дорога земля. Предки аристократов получали свою, что называется, задаром, в виде пожалований от императоров, а этим приходилось платить наличными, и немало.

Соответственно месту «Аквариум» был очень дорогим, но. так сказать, общедоступным рестораном. Есть деньги — заходи. На Морской, на Невском или Литейном в иной пускали только избранных, «свет», там толщина бумажника определяющего значения не имела. Но что ни судачь, а кухня и обслуга здесь были отменные.

За столиком обширного и светлого зала сидели двое, столик располагался слева от входа у стены. Один сразу бросается в глаза: высокий худощавый джентльмен, в безупречном смокинге и с таким же безупречным прямым пробором каштановых волос. Другой его собеседник, тоже обращал на себя внимание, но совсем по другой причине, обратной. Очень был неказист. Невысок ростом, неряшливо одет, курчавые черные волосы растрепаны. Мелкий, невзрачный субъект. Однако ничуть не стесняется окружающий его роскоши, самоуверен, беспрерывно и развязно жестикулирует.

Перед джентльменом стояла островерхая бутылка вина со строгой этикеткой (солидные фирмы избегают дешевой крикливости!) и бокал, наполненный желтоватым вином. Рядом на сервизной тарелке лежали два французских круассана, один был уже надкушен.

Беспардонный замухрышка пил темное пиво из кружки, заедая раками. От этой закуски руки его с короткими пальцами были измазаны рачьими потрохами, на подбородок стекали капли рассола. Джентльмен как бы не замечал этого неприличия, говорил с достоинством, но уважительно.

— Еще раз повторяю вам, что здесь не Германия, а Россия, учтите разницу между немецкой полицией и русской. Я уже не говорю о жандармах и охранном отделении. В Германии таких служб, кажется, нет?

Невзрачный субъект нахально не отвечал на вопрос, высасывая рачью клешню, весь был занят этим делом, даже неприлично причмокивал. За столом возникла неловкая пауза, которая невзрачного, похоже, ничуть не смущала. Вдруг он вытер руки салфеткой (но мокрых губ так и не отер), спокойно произнес:

— Ни Россия, ни Германия меня не волнуют, мне нужно выполнить мое дельце. Я и без вас знаю, что оно опасное, но я здесь ничего и никого не боюсь. К делу. Какие явки вы мне можете дать?

Джентльмен никак не обратил внимания на бестактность. Отпив из бокала и чуть погладив усы, сказал:

— Среди питерских пролетариев лучше всех действует член нашей партии, молодой инженер, имя свое он назовет вам сам. Дельный, напористый человек, жесткий революционер. Как и мы, ненавидит царское самодержавие. Ваш единоверец, кстати.

— Ну, о делах нашей веры мы с вами толковать не станем, — небрежно заметил тот, выбирая в тарелке очередного рака.

Выбрал, но, отломив клешню, вдруг улыбнулся и сказал, прищурясь:

— Кстати уж, наша вера запрещает нам рассказывать о ней иноверцам. Как, впрочем, и поедать этих вот вкусных ракообразных. Мне придется сказать об этом своему ребе и очиститься.

Продолжая улыбаться глазами, закусил, отхлебнул из кружки, сказал строго и резко:

— Где, когда?

— Завтра в это же время, здесь же.

— Как я его узнаю?

— Он узнает вас сам.

Джентльмен, сопровождаемый швейцаром в ливрее, вышел, не глядя сунул тому ассигнацию. Тотчас подлетел извозчик, это был не разъезжий, а свой, ободья колес не железные, а каучуковые, что было тогда шиком — новомодным и дорогим. Колеса эти не стучали на булыжных мостовых и своим дребезжанием не беспокоили седока.

Джентльмен не спеша забрался под закрытый верх коляски, поднял куний воротник дорогого пальто. Извозчику он не сказал ни слова, но тот уверенно тронулся. Седок, невидимый с улицы, стащил с себя парик с безупречным пробором, обнажив рыжеватые, коротко остриженные волосы. Привычным движением снял приклеенные усы, сунул вместе с париком в карман. Надел шапку, тоже из куницы, под стать воротнику.

То был Борис Савинков, восходящая звезда самых крайних революционеров-террористов и ненавистников всего Государства Российского. Сын довольно зажиточных родителей, Савинков окончил гимназию у себя на родине, в Харькове, но поступать в тамошний университет не стал, предпочитая учиться в столице (отцовские средства это позволяли). Учился петербургский студент неважно, зато с головой окунулся в «служение революции», то есть произносил горячие и гневные речи в разного рода молодежных кружках. По пустяковому делу был арестован и сослан в Вологду.

Полицейское начальство за него определило его же судьбу: бывшему политическому ссыльному сделать удачную карьеру очень трудно, а раз так — честолюбивый Борис решает, что проще этот строй свергнуть. Бежит из ссылки, переходит на нелегальное положение. Лих был Борис, а играть — так играть по-крупному! А тут подполье столкнуло его с Евно Азефом, и стал сын харьковского мещанина во главе группы террористов. Разом вылетели из его буйной головы все христианские заповеди, чему наставлял его добрый священник, учитель Закона Божьего, и про верность Царю и Отечеству, как завещал ему отец.

Борису Викторовичу только-только исполнилось двадцать пять, многие его ровесники еще не успели курс университетских наук закончить, а он уже готовился изменить судьбу России, уничтожая министров и великих князей. Скоро о нем услышит весь мир. А пока легкая и полная острых ощущений жизнь, полные карманы денег (от Азефа, а откуда они, спрашивать не полагалось — «революционная этика»). А тут еще обожание молоденьких курсисток… Верный порученец, исполняющий роль кучера (тоже революционер, бросивший Путейский институт). Обеды в «Аквариуме», ужины у Кюба, смена париков и костюмов… А впереди — великие подвиги и великая слава!

Кучерявый коротышка шел пешком в обратную сторону. Вскоре свернул налево, где в мрачноватом переулке стояло здание-коробка, называлось «Гостиницы для добрых приезжих», но явно не очень-то добрые люди там постояльцы — ночлежка, да и только. Коротышке все было нипочем. Он запросто расположился на нечистой койке, повесил ватное пальто на гвоздь, спустился вниз, в пропахшую щами «обеденную залу» (так называлась не очень чистая столовка), не спеша поел. Поднялся, лег на койку, проглядел «Биржевые ведомости». Особенно интересовали его последние две полосы с сообщением о курсах акций. Бросил газету на пол, повернулся к стене и сразу заснул. Разговоры трех подвыпивших соседей ему, надо полагать, не мешали.

…Первый весенний день в Петербурге выдался солнечным, со слабым морозцем. Коротышка не спеша направился к Неве, постоял на набережной, посмотрел. Как видно, достопримечательности Петропавловской крепости его не интересовали. Пошел назад, остановился у подъезда «Аквариума», прислонившись к фонарному столбу. Несколько извозчиков, поджидавшие невдалеке, на него даже не глянули — такие пешком или на трамвае добираются.

Часы под шпилем Петропавловской пробили два раза, а очень скоро к подъезду ресторана, торопясь, подошел высокий молодой человек в черной форменной шинели, на синих петлицах — скрещенные топоры, инженер казенного завода, значит. Подошел к коротышке, поклонился коротким кивком головы. Тот бесцеремонно вынул неопрятную ладонь, протянул инженеру. Тот не спеша снял щеголеватую кожаную перчатку, пожал протянутую руку, быстро отвел ее и засунул в карман шинели (ясное дело — поспешил протереть платком).

Разоблачились в прихожей, сели за тот же столик, где коротышка совещался с Савинковым. Подошел метрдотель во фраке, сопровождаемый двумя официантами. Почтительно поклонившись, спросил, что господа изволят заказать. Услышав, снова поклонился и отошел, а официанты рысцой разбежались в разные стороны — один на кухню, а другой к буфетной стойке.

Молодой инженер спросил то же самое, что и Савинков, а кучерявый — и так же непричесанный — коротышка опять заказал вчерашнее: видимо, вареные раки пришлись ему по вкусу.

Инженер чуть пригубил бокал, а кучерявый не спеша поедал раков, не всегда пользуясь салфеткой. Остановился, наконец, отодвинул тарелку с рачьими панцирями, поудобней устроился в кресле и коротко спросил:

— Вам известно, что нам нужно?

— Да, я готов вас свести с исполнителями.

— Когда? Мне нужно спешить.

— Завтра.

— А сегодня нельзя?

— Впрочем, вернее будет послезавтра. И не здесь, конечно, и не в центре, а у Нарвских ворот.

— Но это далеко, как я доберусь? — Коротышка так разволновался, что перешел с картавого русского языка на идиш.

— А вы скажите извозчику, он довезет, — засмеялся молодой инженер, отвечая на том же наречии.

— Но это же дорого! — взвизгнул кучерявый.

— Что вы, гораздо дешевле, чем эти раки.

— Было договорено еще в Берлине, что за все платит принимающая сторона!

Молодой инженер осторожно посмотрел вокруг, потом понизил голос и твердо отчеканил:

— Не шумите, вы не на местечковой ярмарке. Напоминаю, что название немецкой столицы звучит одинаково на всех языках, а здешние жители эту столицу не очень-то любят. Вы можете привлечь к нам внимание.

Коротышка ничуть не смутился, нагнулся к тарелке и опять принялся лущить раков. Инженер, уже не сдерживая пренебрежения, скривил рот и сказал:

— Послезавтра воскресенье, улицы будут многолюдны, что облегчит незаметность вашей встречи. Учтите, что это городская окраина, рабочие кварталы, и полиция там совсем не такая вежливая, как здесь. Нужный вам человек пролетарского вида в белой заячьей шапке будет вас поджидать у левой колонны ворот, если смотреть в сторону Нарвы.

— Позвольте, но где же таки эта Нарва, где?! — опять громко затараторил коротышка, размахивая обеими руками.

Инженер смеялся не стесняясь:

— Нарва — в противоположной стороне от «Аквариума», сообразите на месте. Рабочий парень будет держать в руках газету. Подойдете и скажете: «Здравствуйте, вы не меня ждете?» Только, пожалуйста, говорите по-русски, а не на вашем местечковом наречии.

— Это наречие — язык ваших предков, — горячился коротышка.

— У моих предков был совсем иной язык. И у ваших — весьма, впрочем, отдаленных — тоже. Ну, это вам растолкуют позже и не здесь. Не волнуйтесь, пожалуйста, за пиво и раков я заплачу.

И сделал жест метрдотелю.

Около подъезда ресторана молодой инженер взял извозчика и велел ему поехать к Пяти углам — состоятельный квартал недалеко от Невского. Опустился на меховое сиденье, поднял воротник, задумался. Да, дело серьезное, но очень нужное. Эту проклятую страну, с ее царями, волосатыми попами и этой безграмотной чернью давно пора пустить под откос. Она помеха на пути мировой цивилизации! Помогая японцам в их справедливой борьбе, мы поможем всему цивилизованному миру! Дело опасное, но этот местечковый балагула справится. Он тверд и крепок, как все воспитанники хасидов. А плохие манеры — пролетариям это безразлично.

Так думал Пинхус Моисеевич Рутенберг, недавний выпускник Петербургского технологического института. Теперь он служил инженером в Пушечной мастерской огромного Путиловского завода. Ну, мастерской она называется только по обычаю, это огромный цех с новейшим оборудованием. Рутенбергу поручено отбирать специалистов для срочной отправки их в Порт-Артур: необходим ремонт поврежденных русских кораблей.

Его торопят, но он сам еще больше торопит события. Он подбирает тех рабочих, которые сочувствуют идеям партии социалистов-революционеров, его партии. И они поедут в русскую крепость на Дальнем Востоке не с пустыми руками!

Царская Россия не переживет этой войны на Дальнем Востоке, лопнет, расколется, разлетится на тысячу мелких осколков! И мы, которых тут унижали и оскорбляли, расправим наконец плечи, гордо поднимем головы, и займем здесь то место, которое от начала предназначено нам свыше! Здесь и потом на всей земле.

Иван Николаевич молодец, его железная рука чувствуется, хоть и взял такой глупый псевдоним. Хотя пусть его, лишь бы это хамское быдло слушалось… А вот Савинков слабак. Актеришка, играет самого себя. Но злой, это хорошо. Да все идет хорошо, слава Всевышнему!

…Коротышка слез с трамвая, остановившегося как раз у Нарвских ворот, это было концом маршрута, далее рельсовых путей не было. Извозчики здесь тоже не стояли, заметил коротышка. Оно и понятно: рабочие кварталы. Бедность.

Высокий молодой мужчина стоял, как было указано, с газетой в руках. Стоял спокойно, не вертелся. Значит, опытен.

— Здравствуйте, вы не меня ждете?

— Вас, конечно, вас, — широко улыбнулся рабочий, его васильковые глаза светились добротой и доверием.

— Ну идем, дорогой, расскажи, как поживаешь!

Коротышка, увлекая рабочего за собой, двинулся в глубь Нарвской заставы. Не слушая пустых слов спутника (это он для конспирации молол), про себя думал: «Дурак этот лощеный фраер с топориками на воротничке! Не понимает, не знает, что рабочие, даже пожилые, на „вы“ друг к другу не обращаются! Не знают жизни, папенькины сынки, а лезут в атаманы! Ну ничего, мы люди крепкие, мы и будем чинить здесь суд и расправу, а не барчуки в крахмаленных манишках».

Подошли к одноэтажному невзрачному домишке, над входом красовались аршинные буквы: «Кабакъ». Зашли, народу было немного, но шум стоял уже изрядный. Воскресенье — рабочий класс отдыхает за чаркой. А что им еще делать в выходной, подумал коротышка даже с некоторым сочувствием: к чтению они не приучены, к театрам тоже, да и нет их здесь, спорт не знаком, клубов нет, ничего нет, кроме кабака, а тут ничего кроме водки. Впрочем. На фабричных окраинах Берлина примерно то же. Хотя нет, там пьют пиво, а не эту белесую мерзость.

Сели за столик (у стены, лицом к входу, таковы неписаные правила подполья). Не спеша подошел трактирный половой в синей бумазейной косоворотке. Коротышка велел принести колбасу с капустой, бутылку пива и чарку водки. Половой принес заказ, поставил на стол.

— С вас два рубля двадцать копеек. Извините-с, господа хорошие, мы вперед берем.

— Что вы, что вы! — вдруг завизжал коротышка с невероятно злобным выражением лица. — Дерете с людей втридорога, совесть надо иметь!

— Дорого, так дверь рядом, — ничуть не смутился половой.

Молодой рабочий взял коротышку за локоть. Несмотря на возбуждение, тот про себя отметил, что ладонь его тверда и крепка.

— Товарищ, не надо, у меня есть деньги.

— Ну как хочешь…

(«Нет, мне не жалко, конечно, революция стоит любых грошей, но так нагло! Так хамски! Нет, я должен уважать себя! А этот русский? Ну, они все чумовые, пусть переплачивает, ему даже это нравится, право», — быстро пронеслось в уме у коротышки.)

Рабочий придвинул к себе тарелку с дымящейся капустой, сбоку лежал приличный ломоть колбасы, взял кусок ситного из плетеной корзинки.

Коротышка налил себе пива, подвинул в сторону рабочего стакан с чаркой (знал он нелепые русские меры, не ведающие десятичной системы, чарка — 123 грамма. Как глупо!). Рабочий к стакану не притронулся:

— Я не пью.

Коротышка невероятно изумился, откинулся телом назад, но табуретка не имела спинки, поэтому он чуть не упал.

— Как так? Русский рабочий парень — и не пьет?

— Все сознательные пролетарии не пьют, — просто и даже ласково сказал синеглазый, он относился к новому знакомому с чувством братского товарищества.

— Странно, странно, — сказал коротышка. — Надо крикнуть полового, пусть заберет стакан и отдаст тебе деньги.

— Не надо, — спокойно сказал рабочий, взял стакан и вылил на пол, густо заваленный грязными опилками.

Коротышка в душе этот его шаг не одобрил. «Бедный, а замашки гусарские. Видимо, русские все таковы. Долго придется их перевоспитывать».

Поели, выпили, двинулись обратно.

— Вот теперь запоминай, — негромко, но твердо говорил коротышка, — бумажка, которую я тебе сунул, это багажная квитанция Николаевского вокзала. Получишь черный саквояж, он поношенный, это нарочно. Там пакеты. Они безопасны, носи и перевози спокойно. Взрыватели достанешь на месте. Подожди, не задавай вопросов. Там на Николаевской улице есть такой же вот кабак. Войдешь, спросишь Зяму. Он выйдет — здоровый такой, молодой, но уже лысый. Скажешь, привет тебе от Мойши, а если вдруг будут при этом чужие, скажи — от Миши. Понял? И никаких вопросов. Дальше действуй сам. И помни — ты герой, ты служишь делу мировой революции. Ну, а если заметут, сам понимаешь…

— Я понимаю, — сказал молодой рабочий, обернувшись к собеседнику, синие глаза потемнели, лицо исказилось ненавистью, — мне объяснили товарищи по нашей борьбе. Я этот мир ненавижу, отец попал под паровой молот, мать спилась, я их обоих не помню. Вырос сиротой. Я все сделаю, товарищ, ты не сомневайся.

— Вот и хорошо, — благодушно сказал коротышка, очень всем довольный, — ты прав, нельзя прощать этим проклятым экспо… экспо… ну ты понимаешь?

— Я понимаю, товарищ: экспроприаторов экспроприируют.

На минуту коротышка почувствовал к рабочему что-то вроде уважения: оказывается, он что-то знает…

— Когда отходит ваш эшелон в Порт-Артур?

— Через три дня с Николаевского вокзала. Уже оборудование для ремонта кораблей загрузили в вагоны.

— Так это очень хорошо, — коротышка быстрыми движениями потер ладошки, — чем меньше здесь будешь задерживаться с грузом, тем нам спокойнее.

Сказав это, коротышка тут же подумал, что он зря брякнул «нам», а не «тебе», он может обидеться, а то и заподозрить чего-нибудь. Оглянулся на спутника, его васильковые глаза смотрели так же тепло и доброжелательно.

У Нарвских ворот, на кольце трамвая, коротышка потряс руку молодого рабочего и залез в вагон. Раздался звонок, трамвай двинулся. Коротышка помахал ручкой. Рабочий не жестикулировал, но смотрел на того добрым и преданным взглядом. Он не тронулся с места, пока трамвай не скрылся за домами.




…С появлением бездымного пороха и новых взрывчатых веществ резко выросла мощь корабельной артиллерии. Не только дерево, но и железо сделалось бессильным против стальных снарядов. Суда начали одеваться в броню. Тогда-то и возникло соревнование брони и снаряда, соревнование, которое очень долго, до недавних дней определяло конструктивный тип военных кораблей. Это соревнование во второй половине XIX века было столь общественно знаменательным, что получило отражение в литературе: сразу вспоминается популярный роман Жюля Верна «Из пушки на Луну», один герой там занимается артиллерией, другой — бронированием; полярные занятия и приводят их к личной вражде.

В это самое время Макаров становится главным инспектором морской артиллерии, такое назначение он получил 8 октября 1891 года. До сих пор никогда специально не занимался вопросами артиллерии. В связи с этим его новый пост выглядел несколько неожиданным. Выскажем предположение, что новый пост его объяснялся чисто бюрократическими обстоятельствами: другой вакантной должности не имелось.

Круг обязанностей Макарова был широк чрезвычайно. Чем ему только не приходилось заниматься! С обычной для него энергией он ринулся в область, где ранее не был специалистом, стремясь как можно скорее стать им. Да, артиллерия — главное оружие корабля, и это оружие решает судьбу войн на море, а порой и судьбу государств. Тонкие стволы орудий малозаметны в сравнении с огромной массой боевого корабля, они куда короче высоких мачт и куда тоньше дымовых труб.

Но ради них, ради этих тонких стальных стволов тяжело пыхтят в недрах корабля паровые машины, смотрят вдаль сигнальщики на мачтах, колдуют у приборов офицеры в боевой рубке. Все — ради того, чтобы когда-то, на неизвестной широте и долготе, эти тонкие стволы выбросили в небо, в сторону еле видимого противника свои смертоносные снаряды. Все на корабле служит, в сущности, им, орудийным стволам. Какой же военный моряк может не любить артиллерию!

Осенью 1892 года на одном из русских полигонов под Петербургом Макаров присутствовал на испытаниях английских плит такого типа. Все шло как обычно: снаряды, пробивавшие обыкновенную броню, оказывались бессильными перед броней с сильно закаленным поверхностным слоем. И вдруг…

Испытательные стрельбы происходили на артиллерийском полигоне. Он являл собой обширное, ровное поле. На одном его краю чернели огромные пушки, издали похожие на сказочных единорогов. Около пушек суетились матросы, чуть поодаль стояла большая группа сухопутных и морских офицеров; в этой группе среди белых офицерских фуражек вкраплено было несколько матово блестящих черных цилиндров. Вдруг суета около пушек стихла, офицер, стоявший несколько в стороне, поднял красный флажок, задержал его ненадолго в воздухе, а потом резко опустил вниз. Грянул оглушительный выстрел. И тотчас же все форменные фуражки и цилиндры двинулись к противоположной стороне поля.

У кромки соснового леса тускло блестели под весенним солнцем толстые металлические плиты. Они стояли вертикально, прикрепленные к мощным деревянным срубам, наполненным землей. Трава вокруг была выбита начисто, почва опалена огнем и усеяна множеством осколков.

Группа подошла к плите. И сразу же раздались изумленные возгласы на русском языке:

— Не может быть!

— Что случилось?

— Ну и ну… А еще говорят: Англия — мастерская мира.

Три идеально круглых и ровных отверстия зияли в плите. Молодой подполковник-артиллерист, энергично жестикулируя, говорил двум морским офицерам:

— Господа, это невероятно! Поверхность гарвеевской стали сильно закалена особым способом и прочна необычайно. Она как бы из двух слоев — поверхностного, тонкого, чрезвычайно твердого, и основной массы, состоящей, как вы знаете, из обычной стали, упругой и вязкой. Сталкиваясь с этой твердой поверхностью, которая, как на пружину, опирается на мощный и упругий слой стали, снаряд делается бессильным. Вы здесь впервые, но я уже неоднократно принимаю гарвеевские броневые плиты. И наши путиловские снаряды, и крупповские, ударяясь в эти плиты, или разбивались вдребезги, или отскакивали от них, как горох. И вот теперь — не понимаю! Смотрите, плита пробита, словно ее шилом проткнули!

Эти три круглых отверстия в броневой плите и служили темой оживленных споров на русском и английском языках. Гул голосов рос, поднимаясь до самых высоких нот. И вдруг общий шум перекрыл зычный глас по-английски:

— Gentelmen, it’s a sensation! (Господа, сенсация!)

Все разом обернулись на голос одного человека. То был пожилой коренастый британец в черном сюртуке и цилиндре. Красное толстое лицо его сияло. Он с торжеством, ощущая себя предметом общего внимания, раздельно произнес:

— Ничего не случилось. Повторяю, джентльмены, ничего не случилось. Плита перевернута. Плита пробита с изнанки.

Шум тут возник такой, что грянь на полигоне новый выстрел, его бы, пожалуй, не услышали.

Возвращались медленно, вразброд и как-то вяло. Так идут со стадиона, когда команда проиграла важный матч, или из театра после плохого спектакля. Артиллерийский подполковник уже без недавнего оживления говорил своим спутникам.

— «Sensation!..» — раздраженно передразнил он англичанина. — Какая там сенсация! Бронебойный снаряд легко пробивает мягкую сталь, а потом столь же легко разрушает и закаленный слой, ибо в этом случае тот лишен, так сказать, упругой поддержки.

— И все же мне не совсем понятно, — вежливо вставил один из офицеров, — не все ли равно, как ставить броню? Если она прочна?

— Это только так кажется, с какой стороны ни стреляй, все едино, — вновь взволнованно заговорил подполковник. — А не угодно ли вам простейший пример. Свиной окорок или сало небось приходилось резать? Так вот: попробуйте-ка его разрезать со стороны кожи. Намучаетесь! А если нож подвести со стороны шпига, то вы все сало вместе с кожей легко порежете. Вот и все. Видите, как просто. Нет, англичанин не прав: сенсации не получилось. Вот сейчас плиту переставят как положено, и вы увидите, как будут снаряды раскалываться от удара в нее. Словно орехи.

И, махнув рукой, повторил:

— Это не сенсация, а так, мелкий казус. Очередной анекдот в истории артиллерии. И никому это не интересно.

Как использовать неожиданный случай для того, чтобы одержать победу над мощной броней?.. Вскоре у Макарова сложилось ясное представление об этом. 15 февраля 1893 года он впервые сформулировал свою идею в обычной для него ясной и лаконичной форме: «Есть основание полагать, что если бы поверх закаленного слоя имелся бы хоть небольшой толщины слой из более вязкой массы, то снаряды не будут столь сильно деформироваться, так как головная часть будет работать, уже будучи как бы сжатой в вязком металлическом обруче, который и удержит снаряд от разрушения». Но поскольку на броне неприятельского корабля установить слой из мягкого металла, разумеется, невозможно, то Макарову пришла мысль: насадить на головку снаряда колпачок из мягкой стали. Вскоре такие насадки были изготовлены по его проекту.

Загоревшись новым делом, Макаров очень спешил, торопил всех, и вот уже скоро было проведено первое испытание колпачков (впоследствии назвали их «макаровскими колпачками»). Как явствует из официального документа Морского технического комитета, в броневой лист толщиной в 25 сантиметров с закаленной поверхностью было выпущено два шестидюймовых снаряда с наконечниками из мягкой, незакаленной стали: «После первого выстрела в плите образовались сквозные радиальные трещины; после второго плита разбилась на пять частей». Представители английской фирмы, присутствовавшие при этом, «были столь поражены результатом испытания», что тут же… снизили на них цену!




Осенью 1893 года Макаров совершает стремительный и, как обыкновенно, чрезвычайно целенаправленный вояж по крупнейшим артиллерийским и сталепрокатным предприятиям Германии, Англии и Франции. Он осматривал заводы в Данциге, заводы Круппа в Эссене, 6 октября прибыл в Англию и в течение недели исколесил чуть ли не весь остров, побывав в Портсмуте, Шеффилде, Ньюкасле и других центрах военно-морской промышленности «владычицы морей». Затем стремительный рейд Гавр — Париж — Марсель и обратно.

Снаряды, броня, артиллерийские орудия, строящиеся военные корабли, снова снаряды, снова броневые плиты и орудия — так целый месяц. И никаких отвлечений туристского сорта! Ни Вестминстерское аббатство, ни замки Рейна или нега на Лазурном берегу — всему этому в макаровском напряженном расписании не уделено было ни одной минуты. Делу — время…

В те патриархальные времена еще не очень секретничали даже перед «вероятными противниками», а если вдруг уж очень хотели сохранить что-нибудь в секрете, то не особенно тщательно умели это делать. Словом, взглянув на дела «соседей», Макаров увидел в собственном доме упущения. Мы отстали в развитии взрывчатых веществ. У нас хорошие орудия, но маломощные снаряды. У нас нет бронебойных снарядов, и хоть в Европе их тоже пока нет, зато опыты с ними ведутся.

Макаров намеревался быстрее продвинуть дело со своими колпачками. Это было непросто, ибо для проведения широких испытаний требовалось не только время, но и значительные средства: ведь и крупнокалиберные снаряды, и в особенности броневые листы стоили весьма дорого. Да и стрельбы на полигоне — дело не шуточное.

Русский военно-морской атташе сообщал Макарову из далеких Соединенных Штатов Америки об испытании броневых плит, заказанных для русских кораблей: плита без повреждения выдержала попадания обычных бронебойных снарядов, и тогда «я обратился к представителю завода с вопросом, согласится ли он произвести по плите четвертый выстрел, не в зачет испытанию, снарядом с наконечником. Согласие было охотно дано… Снаряд с наконечником пробил навылет как самую плиту, так и деревянную рубашку и стальные листы подкладки и ушел в насыпь за плитой. Я особенно горжусь тем, что присутствовавшие при опыте офицеры американского флота мне заявили, что наконечники изобретены вашим превосходительством и что об этом знает весь американский флот».

Что к этому добавить? Разве только то, что как раз незадолго до получения этой депеши соотечественники Макарова, участники совещания в Морском техническом комитете, постановили: нельзя, дескать, признать возможным «в настоящее время снабжать наконечниками существующие бронебойные снаряды». Против этого решения выступил только один из участников совещания — сам Макаров.

Он обратился прямо к главе морского ведомства великому князю Александру Александровичу, дяде царствующего императора. Этот «генерал-адмирал» (такое звание носил глава русского флота еще от петровских традиций) меньше всего заботился об исполнении своего служебного долга, занятый иными заботами. И весь Петербург знал, что великий князь «занят» мадемуазель Балетта, французской «актрисой», залетевшей на свои специфические «гастроли» в Северную Пальмиру. В чулок этой заезжей кокотки попали изрядные суммы из русской морской казны. На флоте недоставало телефонов и радиоаппаратуры, бушлатов и одеял, зато «актриса» скупала сибирские меха и уральское золото. Вот и все заботы генерал-адмирала…

Макаров никогда не был одиноким в своей деятельности. Во все времена у него доставало расторопных и преданных помощников и последователей. С их легкой руки еще при жизни адмирала его усовершенствования для бронебойных снарядов под названием «макаровских колпачков» получили широкую известность.




Седьмого ноября 1894 года Макаров был назначен командующим эскадрой в Средиземном море. Ему надлежало срочно выехать из Петербурга в Пирей, где стояли корабли русской эскадры. Итак, пост начальника морской артиллерии он покидал окончательно. На прощание сослуживцы устроили ему пышный банкет. Отвечая на восторженные речи своих помощников, Макаров сказал:

— Три года работы с вами открыли мне новый горизонт, познакомили с силами, заслуживающими большого внимания, о существовании которых я не подозревал… мне пришлось начать работу с вами, тружениками огня, когда еще не был закончен мой труд «„Витязь“ и Тихий океан». Итак, я имел дело с двумя стихиями: с огнем и водой. Трудно было!.. Но теперь все исполнено…

Русский военно-морской флот впервые пришел на Средиземное море в XVIII веке и сразу же покрыл себя громкой славой. Достаточно лишь назвать имена Ушакова и Сенявина, вспомнить наши славные победы под Чесмой и Наварином. Затем настали иные времена. После тяжелой неудачи в Крымской войне русские эскадры более не появлялись в этих водах. И вот теперь — снова. В секретной инструкции, врученной Макарову, говорилось: «При обыкновенных мирных обстоятельствах назначение эскадры судов в Средиземном море заключается главным образом в поддержании политического влияния России на Востоке. Эскадра наша должна составлять резерв на случай усиления наших морских сил на Тихом океане или для принятия участия в крейсерской войне…».

2 декабря 1894 года Макаров прибыл в Пирей и принял командование эскадрой. Она была небольшой: броненосец «Император Николай I», крейсер «Владимир Мономах», три канонерские лодки, миноносцы, яхта. Да, эскадра небольшая, зато наконец-то Макаров командовал соединением современных боевых кораблей и при этом пользовался значительной свободой действий. Русские корабли не случайно базировались в Пирее: в ту пору отношения Греции и России были наилучшими. К тому же у Макарова оказалось в Афинах весьма влиятельное знакомство. Женой греческого короля Георга I была русская великая княжна Ольга Константиновна, двоюродная сестра царя Александра III. По случайному стечению обстоятельств Макаров был знаком с Ольгой Константиновной, она стала даже крестной матерью его первой дочери.

Это помогло ему успешно решить ряд вопросов, связанных с долгим пребыванием эскадры в чужих гаванях: снабжение топливом и продовольствием, пребывание команд на берегу и т. д. Разумеется, не королева этим занималась, но ведь афинские чиновники отлично знали о знакомствах русского адмирала в королевском дворце…

Макаров сумел и здесь придумать нечто оригинальное. Дело касалось столь модных в те времена таранов. Как выяснилось очень скоро, в боевом отношении значение этого старомодного устройства оказалось равно нулю, но вот в мирное время эти мощные подводные острия представляли опасность для кораблей, и немалую. В тесной пирейской гавани, переполненной множеством судов, нередко происходили случаи непреднамеренных таранов.

Ясно, что для русской эскадры, стоявшей в чужих территориальных водах, подобный случайный инцидент мог стать поводом серьезного политического скандала. Как же быть? Изобретательный ум Макарова нашел простой выход: следовало надеть на острие тарана устройство, прикрывающее это самое острие. Попробовали одно приспособление, другое, наконец задача была решена: на форштевень стоящего корабля надевалось нечто вроде подушки из канатов, переплетенных стальными тросами. Макаров не без остроумия окрестил это свое приспособление «намордником».

«Намордник» Макарова и в дальнейшем служил своему изобретателю. Год спустя «Император Николай I» стоял в Гонконге. В гавань вошел английский крейсер, и, становясь на якорь, так неудачно проделал маневр, что чуть было не задел форштевень русского корабля. Вскоре английский командир явился к Макарову с извинениями:

— Простите, но я чуть не протаранил самого себя.

— Я все время находился на мостике, — отвечал Макаров, — и был совершенно спокоен. Никто не мог пострадать, так как на таране моего корабля надет «намордник».

— ?!

Пришлось объяснить значение этого морского неологизма, а потом, так сказать, представить «вещественные доказательства». Англичанин был необычайно поражен этим и рассказал об увиденном офицерам других кораблей, в изобилии стоявших в порту. Все так заинтересовались макаровским изобретением, что через несколько дней автор должен был прочесть специальный доклад для моряков иностранных военных кораблей.

Внезапно русская средиземноморская эскадра вынуждена была срочно сняться с якоря и двинуться на другой конец света — на Дальний Восток.

Имелись для этого весьма серьезные причины. На Дальнем Востоке японские милитаристы напали на Китай, намереваясь превратить его в свою колонию. Японцы, корабли которых были вооружены по последнему слову тогдашней военно-морской техники, разгромили слабый китайский флот. В Токио упивались успехом и бряцали оружием. Стремясь умерить хищные намерения самураев и опасаясь за безопасность дальневосточных границ, Россия решила усилить свой Тихоокеанский флот.

Русские корабли под флагом контр-адмирала Макарова прошли Суэцкий канал и спешно направились через Индийский океан к берегам Японии. Не раз уже проделывал этот путь Макаров, но тут ему не повезло: накануне Степан Осипович тяжело заболел — в первый и последний раз в жизни. В холодную штормовую погоду он долго оставался на мостике в легком платье и жестоко простудился (северянину трудно привыкнуть, что в Средиземном море можно замерзнуть…). Следствием простуды было воспаление коленного сустава. Макаров мог передвигаться только с помощью костылей, однако в этой напряженной обстановке отказался покинуть свой пост.

Средиземноморская эскадра была подчинена командующему Тихоокеанским флотом вице-адмиралу Тыртову, но сохранилась как самостоятельная боевая единица, а сам Макаров становился младшим флагманом. В апреле напряженное положение на Дальнем Востоке достигло кульминации: Россия, Франция и Германия потребовали от Японии вывести войска из Китая. Что скажут на это японцы? Решатся ли на войну? Ясно было одно: в случае вооруженного конфликта главные противники — Россия и Япония. На русских кораблях всерьез готовились к сражению.

Контр-адмирала мучила больная нога, он не покидал каюту. Как-то раздался осторожный стук в дверь. Вошел немолодой лейтенант и доложил:

— Ваше превосходительство, подходит посыльный катер командующего Соединенной эскадрой вице-адмирала Тыртова. Командир корабля приказал остановить броненосец и принять пакет.

— Хорошо. Пакет прошу немедля подать мне.

…И вот сломана красная сургучная печать, разорван толстый конверт. Вице-адмирал Сергей Петрович Тыртов просит контр-адмирала Степана Осиповича Макарова «составить соображения о том, как приготовить суда к бою и как вести в бой». Поскольку боевое столкновение с противником возможно очень скоро, вице-адмирал просит контр-адмирала поспешить.

Гм… Задача… Как подготовить суда к бою — этой проблемой Макаров уже занимался, дело важное. Еще сколько неприятностей нажил, когда лет десять назад выступил с идеей разработать для каждого корабля план мобилизации! Но составить инструкцию о том, как вести бой?.. Тут на память почему-то приходили классические строки: «Что тут хитрить, пожалуй к бою, уж мы пойдем ломить стеною…». Да, конечно: русский моряк не спускает флага, последний живой офицер или матрос должен взорвать корабль.

Позвольте, позвольте, ну а как в самом деле составить для командиров кораблей инструкцию на случай предстоящего сражения? Какие поставить цели, на что обратить внимание?

Порывисто повернулся на стуле и потянулся к дальней стопке бумаг — больная нога сразу же напомнила о себе. Он терпеливо подождал, пока боль утихнет. Затем дернул за кисть звонка. В дверях опять тотчас же появился лейтенант.

— Стопку чистой бумаги, сухарей, крепкого чаю. Меня беспокоить только в крайнем случае.

Напряженно работая без перерыва целые сутки, мучимый приступами жестокой боли, он составил необходимый документ.

Кажется, Макаров предусмотрел в этом приказе все: и как перекрасить корабли в целях маскировки, как тушить пожары, как обращаться с водонепроницаемыми переборками, и многое, многое другое, вплоть до того, что «перед боем или по тревоге следует из карцеров выпустить арестованных». В обстоятельном приказе содержался 31 пункт. Следует привести последний, написанный уж очень «по-макаровски»: «На судах не должны забывать, что свои потери чрезвычайно видны; поэтому от времени до времени для ободрения людей и для усиления их энергии следует с мостика посылать в батарею известия о потерях неприятеля, видимых и предполагаемых. Известия эти должны встречаться в батареях громкими криками „ура“».

Приказ этот был впоследствии опубликован и долгое время считался образцовым. Но главное другое. Работая над подготовкой приказа, Макаров явственно ощутил, что личный состав русского флота при новых и резко изменившихся технико-тактических условиях имеет самое приблизительное представление о том, как вести бой. Это настораживало. Это тревожило. И именно тогда родилась у Макарова мысль написать работу на эту тему.

На сей раз сражение не состоялось. К лету 1895 года обстановка на Дальнем Востоке несколько разрядилась: усиление русского военно-морского флота в этом районе отрезвляюще подействовало на японских милитаристов.

В первых же строках своей книги он со свойственной ему резкостью и бескомпромиссностью во взглядах обратился ко всем русским морякам: «Каждый военный или причастный к военному делу человек, чтобы не забывать, для чего он существует, поступил бы правильно, если бы держал на видном месте надпись: „Помни войну“».

Следуя собственному же призыву, Макаров повесил плакат с этими словами над письменным столом своего кабинета. Немало находилось людей, иронически пожимавших плечами: дескать, чудит выскочка… а он назло пересудам даже запонки заказал с надписью «Помни войну». Да-с, запонки! Золотые запонки с большим дорогим камнем. И, появляясь на разного рода официальных приемах, Макаров порой демонстративно выставлял напоказ манжеты со своими оригинальными запонками. Вот, мол, вам, любуйтесь! А мне наплевать на ваши пересуды…

«Помни войну!» — эти слова сделались девизом всей, пожалуй, макаровской жизни, с юности до адмиральских орлов.

Появление книги Макарова вызвало множество откликов и дискуссий, порой весьма бурных. Слов нет, отнюдь не все положения его новой работы бесспорны, некоторые просто ошибочны, иногда он высказывался слишком категорично, а порой задиристо — все так, однако при любом к ней отношении книга Макарова стала вехой в развитии военно-морской теоретической мысли. И не только в России. «Рассуждения по вопросам морской тактики» были переведены на английский, итальянский, испанский, японский и турецкий языки.

Макаров высказал множество самых разнообразных идей и сумел изложить их столь горячо и страстно, что никого не мог оставить равнодушным. Спокойное и размеренное течение — вот чему можно уподобить русскую военно-морскую теоретическую мысль до сей поры. Теперь же она сделалась кипящим водопадом. И что из того, что отдельные суждения и выводы Макарова оказались неправильными, а некоторые прогнозы — ошибочными. Даже его оппоненты вынуждены были продумывать или пересматривать многие свои взгляды — хотя бы для того, чтобы найти убедительные возражения.

На свете выходило и выходит великое множество книг, брошюр, статей. Сколько их — вполне благополучных, правильных и даже полезных, сколько их уходит из мира так же тихо и бесследно, как и появляется! И только некоторым выпадает честь привлечь к себе внимание. Очень важно, когда на работу откликнулись специалисты: это вернейший показатель того, что автор и сам незаурядный специалист. Но тогда, когда работа приобретает широкий общественный отклик, значит, удалось так или иначе откликнуться на какие-то животрепещущие интересы.

«Морская тактика» долго оставалась единственным в России обобщающим трудом такого рода.

Во флотах всех великих держав, и в том числе России, появились мощные, быстроходные броненосцы, вооруженные тяжелыми дальнобойными орудиями, укрытыми в стальных вращающихся башнях. Броненосцы имели двойное дно и множество водонепроницаемых переборок. Казалось, никакие опасности не страшны этим огромным кораблям, казалось, они застрахованы от всех случайностей. Но…

Корабли еще строились на стапелях или размечались в эллингах, когда Макаров пророчески написал: «Эти грозные на вид железные скалы чувствительны даже к малейшему уколу… Теоретически современные корабли совершенно непотопляемы, так как они разделены на 100 и более независимых отделений. Практически же как только такой непотопляемый корабль получит пробоину, так сейчас же тонет самым постыдным образом».

…Десятого июня 1893 года в Средиземном море у берегов Сирии происходили обычные маневры английской эскадры. Светило солнце, погода стояла тихая, ясная, корабли шли на малом ходу. Казалось бы, просто неоткуда ждать несчастья. И вдруг флагманский корабль эскадры — новейший броненосец «Виктория» был случайно протаранен другим, английским же, броненосцем. Повреждение поначалу сочли не слишком серьезным, и ничто не препятствовало аварийным работам. Корабль накренился, но это ни у кого не вызывало особой тревоги. Однако через несколько минут громадный броненосец внезапно перевернулся и унес с собой в морскую пучину триста шестьдесят человек, то есть половину команды вместе с адмиралом.

Мало ли каких трагедий не происходило в морских просторах! Но Макаров справедливо усмотрел в случае с «Викторией» событие принципиально значимое для всего современного ему военно-морского дела. Разобрав конкретные обстоятельства катастрофы, русский адмирал склонен был толковать сущность происшедшей трагедии очень широко: «Случай этот следует приписать общим причинам, а не частным, и разбор его представляет необычайный интерес, заставляет нас, моряков, вникнуть в общий вопрос: насколько боевые корабли приспособлены к бою и его случайностям?» Вся книга Макарова о морской тактике есть развернутый ответ на этот вопрос.

Со временем устаревают военные теории, еще быстрее устаревает оружие. Многое из того, что писал в своей книге Макаров, уже безвозвратно ушло в прошлое. Но безусловно ценным и нужным осталось то, что относится к числу так называемых «вечных» тем. О долге перед родиной. О мужестве. О чести воина. И в этой своей части сочинение русского флотоводца не устарело и, видимо, не устареет никогда.

Пусть читателя не смущает неброский и старомодный заголовок: «Рассуждения по вопросам морской тактики». Вопреки своему названию, подчеркивающему вроде бы узкоспециальную тему, книга говорит о многих важнейших проблемах, имеющих, если так можно выразиться, непреходящий интерес.

Много страниц посвящено описанию боевой деятельности Лазарева и Нахимова, Суворова и Багратиона. Воинские подвиги народа всегда персонифицируются в героях. Герой — это как бы сгущенная военная история. Вот почему испокон веков вызывала к себе всеобщий интерес деятельность больших военачальников. Макаров понимал это.

Так он дал разбор знаменитого Трафальгарского сражения 1805 года, когда английский флот под командованием адмирала Нельсона наголову разгромил объединенную франко-испанскую эскадру. Нельсон… Великий флотоводец, ничего не возразишь! А ведь был слаб здоровьем, страдал морской болезнью и до конца дней не мог от нее избавиться. Сравнительно молодым потерял сперва правый глаз, а потом правую руку. Но ничто, ни телесные немощи, ни страстная любовь к леди Эмме Гамильтон не могли оторвать его от флота.

На всю жизнь запомнил Макаров, как еще гардемарином он с товарищами посещал линейный корабль «Виктория», бывший флагман нельсоновской эскадры, навечно оставшийся как музей у причала Портсмута.

…Однокашник Макарова князь Ухтомский толкал его под руку, возбужденно говоря:

— Смотри, Степан, смотри, ведь по этим ступенькам поднимался сам Нельсон!

Макаров слушал приятеля невнимательно, подумаешь, ступеньки: обычные доски, подбитые у края листовым железом. Да у нас на стареньком «Дмитрии Донском» точно такие же.

Но когда русские гардемарины поднялись на командирский мостик, тут Макаров испытал сильнейшее волнение. Вот, вот здесь, у этих ограждений мостика Нельсон стоял в последний миг, когда его настигли французские пули.

— Петр, — теперь уже Макаров потянул за рукав Ухтомского, — смотри, вот здесь…

Ухтомский и без слов понял, что именно имеет в виду его товарищ. Но тот добавил:

— Вот классическая смерть флотоводца — на мостике флагмана, ведущего в бой эскадру!

Гардемарин Макаров никак не мог предположить, что он как бы предвосхищает судьбу вице-адмирала Макарова…

Опыт Нельсона велик, поэтому русский адмирал подробно разобрал приказы перед сражением, которые отдали оба предводителя враждебных эскадр — англичанин Нельсон и француз Вильнёв. Вот что об английском флотоводце:

«Чисто нравственная сторона инструкции бесподобна. В каждом ее слове есть доверие к своим адмиралам, своим капитанам и ко всему личному составу. Заключительные слова первой части инструкции, что „никто из командиров не испортит дела, поведя корабль свой вплоть к неприятелю“, были бесподобны…

Зародив в каждом из капитанов искру огня вышеприведенными словами, Нельсон перед самым сражением раздул эту искру в целое пламя, сделав сигнал: „Англия надеется, что каждый исполнит свой долг“. Каждый сражался, как будто чувствовал на себе взгляды всех своих соотечественников».

Полной противоположностью была инструкция Вильнёва, унылое настроение которого заражало тем же унынием всю его эскадру…

Вильнёв, заключает Макаров, этим своим приказом «сам окончательно подготовил себе поражение». И шутливо добавляет при этом: «Унылые люди не годятся для такого бойкого дела, как морское».

Имеется в «Морской тактике» раздел, озаглавленный «Военная доблесть в народе». Отрывок из этого раздела, безусловно, следует здесь воспроизвести. Называя военную доблесть «великим принципом», Макаров говорит, что «мы не вправе бросить упрек русской женщине в ее неумении воспитать доблестного человека. Прибывающие к нам ежегодно новобранцы могут служить живым доказательством того, что русская женщина дает в ряды армии и флота материал, вполне годный для войны; люди эти приучены к труду, выносливости и послушанию…».

Макаров безусловно прав как военачальник и военный политик. Да, действительно, солдат, боец немыслим без развитого трудолюбия, способности стойко переносить трудности, без дисциплины. И в прошлом, и ныне нехватка таких качеств в новобранце — изъян очень серьезный и подчас трудноисправимый. Далее Макаров справедливо указывает, что именно в трудовой среде закладываются лучшие основы для воспитания молодого человека.

Очень похоже, что, говоря, о «женщинах среднего класса», Макаров в душе вздохнул о некоторых близких ему лицах, точнее, об одном «лице». Да, увы, Капитолина Николаевна не стала ни заботливой матерью, ни умелой воспитательницей, как то понимал он сам. Супруги и на этот предмет смотрели разно. Воспитание детей заботило Макарова чрезвычайно. Мало бывая дома, он в письмах всегда вспоминал о них много и подробно.

Когда его девочки были маленькие, он писал жене с «Витязя»: «Приучай их к труду и не говори им ничего такого, что могло бы сделать из них пустых франтих». И позже, когда Дина уже подросла и отец, как обычно, находился в далекой отлучке, он просил Капитолину Николаевну о газетах: «Поручи все это Дине и приучи ее быть аккуратной. Пусть не садится завтракать, пока не пошлет газеты. Я не желаю, чтобы из нее вышла никуда не годная и не способная ни к какому труду дура, пусть приучается к исполнению своих обязанностей».

Макаров всегда, с мичманских времен, придавал огромное значение моральному настрою («духовному», говорили тогда). И в этом он следовал лучшей традиции русской военной школы — суворовской традиции. Не случайно в макаровской «Тактике» много раз вспоминаются заветы из «Науки побеждать». Макаров писал: «Дело духовной жизни корабля есть дело самой первостепенной важности, и каждый из служащих, начиная от адмирала и кончая матросом, имеет в нем долю участия».

И в самом деле, среди современных Макарову военных моряков и теоретиков господствовало убеждение, будто техническое перевооружение военно-морского флота теперь уже не оставляет никакого места для проявлений таких духовных качеств, как отвага, стойкость, энтузиазм и боевой дух личного состава. Теперь-то, говорили скептики, все будет решаться исключительно битвой машин. Не случайно, что примерно в ту же пору появляются мрачные утопии о будущих разрушительных войнах, где хрупкому человеческому существу нечего делать со сверхмощными машинами (вспомним хотя бы роман Герберта Уэллса «Борьба миров»). И действительно, не в романах, а в самой настоящей реальности существовали двенадцатидюймовые орудия, снаряды для которых приходилось подавать в ствол с помощью специальных механизмов, ибо каждый такой снаряд был в рост человека и никакой чемпион мира не смог бы передвинуть эту стальную громадину.

Скептики оказались, как всегда, не правы. Двенадцатидюймовые орудия сменились вскоре шестнадцатидюймовыми, затем появилось атомное оружие, межконтинентальные ракеты и многое другое. И при этом вся последующая практика показала, что с усложнением и совершенствованием техники роль морального фактора не только не ослабевает, а увеличивается.

Макаров любил повторять слова одного знаменитого английского адмирала: «Дайте мне корабль из дерева, а железо вложите в людей».

Во второй половине XIX века, когда движение кораблей сделалось практически независимым от направления ветра, многие флотоводцы и теоретики всех стран начали изобретать сложные боевые порядки в построении эскадры. Макаров отрицательно относился ко всему этому, он полагал, что основной строй флота — кильватерная колонна — по-прежнему является наилучшим. Паровые двигатели давали, разумеется, широкий простор для маневра во время боя, и Макаров разрабатывал возможности таких маневров. В его «Тактике» обстоятельно рассмотрены методы атаки противника путем охвата его главных сил с фронта и с фланга. Идея эта в грядущих эскадренных боях стала основным тактическим приемом. Верно предсказал он и то, что атаки торпедами будут вестись по площадям, чтоо большое боевое значение приобретут только что появившиеся пулеметов.

Человек необычайно пылкий и увлекающийся, он не любил «золотой середины», и это порой толкало его ко всяким крайностям. А тут еще надо помнить о его бурном и неукротимом нраве. Ах так?! Не верите? Не принимаете? Так вот же вам! И он намеренно заострял спор… Подобное случалось в жизни Макарова не раз и, надо признать, сильно мешало ему в практической и теоретической работе. И нисколько не помогало делу.

Например, он недооценивал броненосцы. Это повелось за ним еще в молодости, со времен русско-турецкой войны. Причину этого чувства можно легко понять: ведь «Константин» легко уходил от турецких тяжелых кораблей и даже наносил им урон. Вскоре после войны, когда Макаров приехал в Петербург, один видный сановник спросил его:

— Вы ведь за броню?

— Нет, — последовал решительный ответ, — я в душе — минер, и поэтому я — за быстрые суда.

Любовь к «быстрым судам» (крейсерам, миноносцам) сохранилась у Макарова на всю жизнь. Пусть так, любовь имеет свои права и в морском деле. Однако зрелый, умудренный опытом адмирал обязан сдерживать свои чувства. А он порой не желал этого делать. И вот уже в некоторых своих статьях, вышедших до «Тактики», а потом (правда, в более осторожной форме) и в самой «Тактике» он отрицал броненосцы и предлагал вместо них строить быстроходные крейсера с сильной артиллерией. Это, дескать, в боевом отношении выгоднее, а в экономическом — дешевле. Мысль эта, которую Макаров упрямо отстаивал долгое время, была безусловно ошибочной. И при его жизни, и многие десятилетия после его гибели броненосцы (линейные корабли, линкоры) оставались решающей силой на море.

Он был не прав, когда полагал, что «для всех боевых целей должно строить корабли одного и того же вида». Он даже разрабатывал проект такого корабля, который бы сочетал все достоинства броненосца, крейсера и миноносца. Разумеется, это была утопия. Напротив, все будущее развитие военно-морского флота пошло (и продолжается ныне) как раз по противоположному пути, то есть создается все больше и больше кораблей различных классов и типов узкоспециального назначения.

Это были, однако, теории («умствование», так сказать). В своей практической деятельности на флоте Макаров никогда этих крайностей не проводил и даже не пытался проводить. А защищал некоторые свои ошибочные взгляды из упрямства и, думается, в глубине души сам осознавал это… Он яростно настаивал в свое время, чтобы на корвете «Витязь» установили минные шесты (по типу тех, которые были на «Константине»). Уже появились усовершенствованные торпеды, уже не возникало сомнений, что шестовая мина безнадежно ушла в прошлое, однако Макаров упрямо стоял на своем — раз те самые шесты принесли ему успех, он почитал для себя невозможным «изменять» им…

Во времена Макарова во всех флотах господствовало увлечение броненосцами и недооценивалось минное оружие. Считалось, что торпеды — это просто-напросто удлиненный таран. В противоположность таким общепринятым взглядам Макаров отстаивал самостоятельность минного флота и перспективность торпедного оружия. Он предвидел высокую полезность совместных действий крупных кораблей и миноносцев. При этом он опирался на опыт действий русских минных катеров против турецкого флота. Более того, Макаров сделал далеко идущие выводы об изменении характера морской войны в связи с появлением минного и торпедного оружия, ибо оно давало возможность слабейшему противнику бороться с сильнейшим.

Опыт Первой и Второй мировых войн показал дальновидность нашего флотоводца. Более того — доказал это.

Декабрь 1899 года был в Кронштадте, как и обычно в эту пору, холодным и промозглым — ни осень, ни зима. Военный губернатор Кронштадта, его превосходительство вице-адмирал Макаров принимал у себя в кабинете скромного титулярного советника морского ведомства. Перед ним стоял человек среднего роста и некрупного телосложения, худощавый, бледный лицом, одетый в сюртук несколько уже поношенный.

— Александр Степанович, — разнесся по кабинету бас вице-адмирала, — благоволите сесть и расскажите мне о своих делах и заботах.

Бледноватый человек в сюртуке сел на край кресла и негромким, но с отчетливым произношением голосом сказал:

— Ваше превосходительство, работы нашей лаборатории по созданию беспроволочного телеграфа в основном завершены.

Вообще-то Макаров любил людей боевых и решительных, а застенчивых недолюбливал. Однако долгий опыт работы с людьми показал ему, что внешнее впечатление нередко обманчиво, и даже очень. Да, этот скромный человек с простой русской фамилией, служит всего лишь преподавателем физики на минных классах в Кронштадте. Макаров покровительствовал минному делу, отчего с ним и познакомился. А от сослуживцев Попова — не от него! — узнал о подготовленном им открытии.

— Александр Степанович, давайте договоримся точно и определенно по сути дела. Вы знаете лучше меня, что в европейских газетах давно пишут о создании радиотелеграфа, называют имя какого-то синьора Маркони, — я не ошибся?

— Никак нет, ваше превосходительство, но там пока только обещания, а мы, кажется, уже успели…

— Хорошо, не станем терять времени, решим то, что в наших силах. Итак, мы предоставляем в ваше распоряжение два портовых буксира с командами, их капитаны подчиняются исключительно вам, действуйте по своему усмотрению. В случае затруднений — прямо ко мне.

Ни известный адмирал, ни скромный Попов еще не знали, у порога какого открытия они стоят…

Да, Попов с Макаровым были знакомы давно. Впрочем, что значит «знакомы»? Мало ли с кем сталкивала Макарова его многообразная деятельность! К тому же сам изобретатель был, что называется, неутомимый труженик, бескорыстный и необычайно целеустремленный исследователь, человек по-русски скромный и даже застенчивый. Ему казалось зазорным шуметь о своем открытии, приглашать репортеров или толкаться в чиновных передних. Не слушают, не принимают, не дают средств на завершение работы? Ну что ж, ладно, мы уж и сами как-нибудь сладим…

Попов продолжал тихо и настойчиво трудиться. Летом 1899 года, находясь по делам службы на Черном море, он с помощью первого в мире подобия радиопередатчика устанавливал беспроволочную связь на расстоянии до пяти верст. Успех был обнадеживающий, сулящий огромные перспективы. Нужно было усовершенствовать прибор, и Попов попросил денег. Просьба его потонула в потоке других, только гораздо более крикливых и беспардонных. Трудно сказать, чем закончились бы усилия русского изобретателя, но на исходе 1899 года адмирал Макаров вспомнил о скромном преподавателе Кронштадтских минных классов.

Итог оказался таков: 24 января 1900 года около трех часов дня была принята первая на море радиограмма. Уже на следующий день началась постоянная беспроволочная связь между островом Гогланд и городом Котка (в Финляндии).

Этот случай практического применения на море беспроволочного телеграфа навсегда останется связанным с именем русского адмирала. Ему было хорошо понятно исключительное значение радиосвязи для флота (ведь по морю телеграфных проводов не проложишь). В течение всех последних лет своей деятельности он настойчиво пытался добиться крупных ассигнований в поддержку работ Попова.

На всех флотах мира царила тогда жестокая дисциплина. Взыскания, которым мог подвергнуться матрос даже в мирное время, были очень суровы. При этом забота о быте, питании и режиме матросов почти отсутствовала. На русском флоте это положение усугублялось крепостническими замашками многих офицеров. В ряду других морских начальников той эпохи Макаров представлял собой в этом смысле редкое исключение. Не следует, конечно, изображать его этаким толстовцем. Известны случаи, когда сам он применял суровые положения тогдашнего дисциплинарного устава (стояние «под ружьем» с полной выкладкой, многократный подъем на мачты — все это были весьма суровые «упражнения»!).

Макаров оставался человеком своего времени, и не надо закрывать на это глаза. Однако здесь следует настоятельно подчеркнуть, что он относился резко враждебно к офицерам-крепостникам, которые почитали корабль своим имением, а матросов — дворовыми людьми, которые унижали человеческое достоинство «низших чинов», занимались рукоприкладством.

Сын матроса, уроженец города-кораблестроителя, он всегда оставался неотделимой частицей своего народа и сам это глубоко чувствовал. А когда чувства органичны и естественны, то ни к чему показная «народность», которая у лиц, облеченных ответственностью, порой выражается в панибратстве, то есть, по сути, в том же братстве, только еще более лицемерном и поэтому вдвойне оскорбительном.

Макаров высоко ценил великолепные качества русского матроса и солдата, национальные традиции русского воинства. Он призывал беречь собственные национальные традиции и не перенимать бездумно чужих правил и представлений.

В западноевропейских флотах и армиях издавна практиковались (практикуются, кстати, и теперь) вознаграждение матроса и солдата деньгами за успехи в боевых действиях. Вопрос о введении такого рода вознаграждений в русском флоте однажды был поднят Морским министерством. Макарову было предложено высказаться по этому поводу. Он резко возразил против чуждых новшеств и написал прекрасные слова в честь рядового солдата своей родины:






«Русский воин идет на службу не из-за денег, он смотрит на войну, как на исполнение своего священного долга, к которому он призван судьбой, и не ждет денежных наград за свою службу. Отучать его от этих правил — значит подкапывать тот принцип, на котором зиждется вся доблесть русского солдата».





Нынче эти слова звучат вполне современно…

Не случайно за всю историю России наемные войска никогда не имели у нас хоть сколько-нибудь существенного значения. И напротив — в Западной Европе и Америке (раньше, как и теперь) наемничество всегда играло значительную, а порой и основную роль в армиях. Напротив, бескорыстие в выполнении своего долга характерно и для передовых офицеров, генералов и адмиралов наших вооруженных сил.

Книга Макарова имела широкий и шумный успех. Автором восхищались — у него появились новые почитатели, автору предъявляли претензии (нередко справедливые) и спорили с ним, автора бранили — бранили зло и раздраженно. Последнее принесло Макарову немало огорчений, ибо здесь проявились личные пристрастия и сведения счетов. Его прозорливую критику Мэхэна, Коломба и некоторых иных современных ему западных военно-морских теоретиков толковали так, будто он вообще пренебрегает иностранным опытом. Особенно досталось Макарову за пристрастие к крейсерам и минным атакам.

— Морское казачество, видите ли, русская лихость! — ехидничали просвещенные оппоненты, понимающе переглядывались: знаем, мол, куда ты метишь, выскочка…

Книга Макарова имела успех не потому, что вызвала шум, — она стала делом. Да, делом, ибо на много лет осталась предметом насущной идейной жизни русских моряков. Кстати говоря, не только русских. Книгу Макарова неплохо знали и на иностранных флотах.

…Летом 1902 года в Кронштадт пришел военный корабль из Аргентины. Командир явился с представлением к Макарову. Разговор шел по-английски, разговор чинный, официальный. И вдруг аргентинец с аффектацией произнес:

— Позвольте поблагодарить вас за прекрасную книгу о морской тактике, мы все ее хорошо знаем.

Макаров вежливо поблагодарил, но в душе подумал: врет небось темпераментный южанин, откуда ему знать о «Тактике»… Аргентинец, видимо, почувствовал сомнения хозяина. Резко повернувшись, он бросил приказание одному из своей свиты. И вот Макаров листает книгу на испанском языке. Свою книгу. А на титуле обозначено место издания — Буэнос-Айрес. Макаров слегка взволнован, но, листая страницы, он внимательно слушает, что говорит аргентинский моряк:

— Хотя наш флот совсем еще молодой, но странно было бы, если бы мы не знали книги, достоинства которой оценены во всех государствах Европы и Америки.

Да, лестно, ничего не скажешь. «Во всех государствах Европы и Америки…» Экзотический город с другого конца земли на титуле собственной книги… Подумать только — Буэнос-Айрес! И тут Макаров сразу мрачнеет: в Петербурге его книга до сих пор не вышла отдельным изданием. Она напечатана была только в журналах.

Одиннадцатого февраля 1904 года, когда началась русско-японская война, его назначили на должность командующего Тихоокеанским флотом, он вновь обратился с просьбой напечатать 500 экземпляров «Тактики» и выслать их в Порт-Артур: Макаров справедливо полагал, что подчиненные должны быть знакомы со взглядами своего адмирала. Однако на этом документе имеется лаконичная резолюция: «Не признано возможным». Макаров узнал об отказе уже в Порт-Артуре. Только он ультимативно потребовал немедленно напечатать книгу или в противном случае заменить его «другим адмиралом».

«Рассуждения о морской тактике» были наконец напечатаны. Но к этому времени Макаров погиб, а Порт-Артур был осажден с моря и с суши.

Шесть раз выходила в России эта книга. Ее шестое издание пришлось на 1943 год. Шла война, далек еще был путь до Берлина. Страна берегла каждую копейку. Многие журналы не издавались, уменьшился формат газет. Все — для фронта… Мало выходило книг, и только самые необходимые. Все — для победы… И в это время вновь появляется макаровская «Тактика». Она была нужна Родине как оружие победы.

* * *


11 часов 16(29) февраля 1904 года. Великая Сибирская железная дорога. Станция Байкал на берегу озера. Салон-вагон вице-адмирала Макарова Степана Осиповича.


— Ну что, господин каперанг, поработали и хватит. Вон какая погода! Прямо по Пушкину — «мороз и солнце».

Видно было сразу, что Макаров находился в отличном расположении духа. Он сидел за небольшим письменным столом, заваленным бумагами. Напротив, усевшись за черную пишущую машинку, улыбался капитан первого ранга Васильев, недавний командир «Ермака».

— Недурно, недурно, Степан Осипович, а то спина затекла.

— Это с непривычки. Неделю назад вы едва пальцами перебирали по буквам, а теперь стучите как заправский машинист, — басовито хохотнул Макаров.

Сдержанный Васильев улыбнулся. Его, разумеется, нисколько не удивило в устах Макарова слово «машинист» — именно так именовались в России начала века работавшие на пишущей машинке: в ту пору это была сугубо мужская профессия.

Макаров поднялся, сделал шаг к двери, надел висящую рядом адмиральскую шинель с меховым воротником.

— Одевайтесь, Михаил Петрович, погуляем по станции.

Васильев молча поклонился и вышел. Салон-вагон состоял из кабинета, где сейчас работали Макаров и Васильев, двух купе, где они отдыхали, и гостиной, где они и их гости, если таковые случались, обедали. Адъютанты, вестовые и охрана размещались в соседнем вагоне. Остальные восемнадцать вагонов состава были с ремонтным оборудованием для поврежденных кораблей, а еще в четырех ехали петербургские рабочие-металлисты.

В тамбуре стоял матрос в длинной овчине, закутанный в башлык, при винтовке со штыком — часовой, война все-таки. Адмирал по привычке осмотрел матроса — все по форме, только вот эти противные валенки… Отродясь презирают их моряки. Вот и Макаров, и Васильев ходят в сапогах, хоть и надевают под них два шерстяных носка. Спустились по лесенке, сошли на снег.

— Какая красота, — сказал Макаров, оглядываясь на гигантские сосны, обступавшие со всех сторон небольшой станционный поселок. — Вы ведь впервые в этих местах?

— Да, Степан Осипович, восточнее Урала бывать не доводилось.

— Моряк, понятное дело. А я тут, помнится, еще на санях езживал. Не успели построить железную дорогу вокруг Байкала, теперь по льду положили рельсы, будут, как встарь, лошадьми тащить через озеро.

— Ничего, это займет не более суток.

Пошли вдоль состава. У каждого вагона матросы-часовые отдавали им честь, адмирал и каперанг кланялись в ответ. Поодаль раздавались громкие веселые крики: это рабочие вышли из теплушек и с мальчишеским удовольствием возились, стараясь окунуть друг друга в сугроб.

— Веселятся, а скоро под огонь, — сказал Макаров. — А мастера знатные, умельцы как на подбор.

— Да, слышал, они с Балтийского судостроительного.

— Не только. Завод казенный, начальником его генерал-майор-от-артиллерии Агапов, знакомы?

— Нет, но слышал — дельный инженер.

— Верно, и администратор толковый. Мы договорились, он отдал приказ, тут же две бригады с мастерами были составлены и отправлены. Но всех нужных специалистов не нашлось, я снесся с Путиловским — там кисло: да мы не можем отпустить мастеровых по пушкам и снарядам, у нас большие заказы артиллерийского ведомства… Поехал сам в правление завода, вызвали инженеров из пушечной мастерской — тоже руками разводят. И тут, вообразите, молодой человек один горячо выступает «за», я даже фамилию запомнил — Рутенберг, еврей или выкрест, а такой патриот оказался.

— Не иначе как в деньгах заинтересован, — засмеялся Васильев, — только вот вопрос — наших или японских?

— Помилуйте, голубчик, при чем тут японцы. Но в конце концов убедил я дирекцию две дюжины лучших специалистов послать. Так и порешили. Тот же Рутенберг вызвался их отобрать и снарядить.

Раздались частые паровозные гудки.

— Пошли в вагон, — сказал Макаров, — сейчас начнут состав расцеплять.

На вагонах, в которых ехали питерские мастеровые, красовалась надпись: «40 человек, 8 лошадей». То были новейшие вагоны для воинских перевозок. Для солдат — нижние и верхние нары, спали по десять человек в ряд на соломенных матрацах, не просторно, однако отдохнуть можно. В центре — печка, а у стены против раздвижной двери — параша. Ну, а лошади помещались по четыре в ряд, восемь конников спали на сене вместе с ними, как придется.

…Синеглазый рабочий с Путиловского лежал с открытыми глазами на верхних нарах. Несмотря на молодость он пользовался большим авторитетом среди своих товарищей. Выделялся он уже тем, что не пил и не сквернословил. Ну неверно, что пьянствовали все пролетарии, далеко не так. Но вот отвратительная ругань, как марево, висела над рабочими кварталами.

В те поры между рабочими и крестьянами отношения часто выяснялись с помощью кулаков. Зазорным это не считалось, а жалобы к мировому судье за разбитый нос или выбитые зубы общественное мнение осуждало: мужское, дескать, дело, чего там… Но лихих и крепких драчунов молчаливо уважали. В пушечной мастерской работал кузнец, роста среднего, а в плечах — истинно косая сажень, кулаки что арбузы. Был он горяч, особенно во хмелю, руки распускал охотно, спорить с ним тогда решались немногие.

Как-то на долгой стоянке развели костер, поели, некоторые выпили. Кузнец стал приставать к синеглазому слесарю, чтобы тот с ним выпил. Он вежливо, но твердо отказался. Оскорбившись, кузнец тряхнул его за рубаху, пуговицы отлетели разом. Синеглазый вывернулся и каким-то необычным движением своих не очень уж больших кулаков разом привел кузнеца в чувство. Сплюнув кровь, тот отошел, ругаясь. Потом ребята спрашивали синеглазого, как он научился так ловко драться, тот отвечал шутками.

Рядом с ним на нарах лежал слесарь Алексей, все звали его Алешкой. Был он рыжеват, широкоплеч, весел и прост. Трудяга умелый, он недавно стал напарником синеглазого и, хоть старше годами, очень того слушался, как будто тот был старшим. В долгой поездке времени было много, и Алешка часто приставал к товарищу с расспросами. Тот отвечал терпеливо и охотно, никак не подчеркивал своего превосходства. Вот и сейчас Алешка вдруг спросил:

— Я вот в деревне часто дрался, когда ходили стенка на стенку, но ты же городской, отчего так ловок в этом деле, кто тебя научил?

— Да просто занимался спортом, есть такое соревнование — бокс, англичане придумали, тот же кулачный бой, но без мордобития, в перчатках, и ниже пояса никак нельзя.

— Перчатки — это для бар, которые шибко грамотные.

— Не все баре, кто грамотен, — мягко поправил синеглазый.

— Так, вестимо, — охотно согласился Алешка, но опять спросил: — Откуда мне, к примеру, этим спортом заняться, где монету взять?

— А ты в кабак пореже заглядывай.

— Верно говоришь, да только… — Алешка помолчал, как бы вспоминая что-то, потом сказал: — Вот наш молодой инженер Рутенберг, он с коньками приходит, не раз видел — стальные, на кожаных ботинках, идет поверх наших голов глядит, иудей.

— Люди делятся не по народности, а на пролетариев и буржуев, я тебе много раз говорил.

— Так ведь он-то и есть буржуй! Ручки в перчатках, воротничок беленький.

— Я тоже люблю перчатки и чистую одежду, а что в том худого, или я буржуй?

— Да нет, — простодушно смеялся Алешка, — какой ты буржуй! Но господское добро любишь, у тебя вот и сумка чудная какая-то! — И он кивнул затылком в сторону их общего изголовья.

Там под соломенной подушкой стоял саквояж, взятый перед отъездом из Петербурга. Синеглазый как будто не слышал последних слов Алешки, так же лежал, заложив руки под голову.

— Свертки хранишь какие-то бумажные, — весело болтал Алешка, — запасы, что ли?

— Запасы, — улыбнулся синеглазый, — в Артуре пригодятся.

— Еда, что ли?

— Для кого как, — перестал улыбаться синеглазый. — Давай сперва до Артура доедем. Ну, пора спать…

* * *


Из дневника Макарова Вадима Степановича (лейтенант флотилии Северного Ледовитого океана, командир миноносца «Грозный», двадцать семь лет от роду).







«Открыл тетрадь, три месяца не делал записей. Даже в Рождество не подвел итог года, как делал это всегда. Так тошно, так тоскливо, так безысходно, что не только записывать, думать-то не хочется. Грех уныния гложет меня, как и всех нас, прости прегрешения наши, Господи!

Вчера вернулись с дозора, германские подводные лодки постоянно шныряют в наших водах. Стиснув зубы, смотрим мы на них издали. Теперь мы с немцами „союзники“, в начале месяца подписали в местечковом Бресте „мир“ (несколько слов зачеркнуто)… С опозданием получили телеграмму РОСТА, что 1 марта немцы заняли матерь городов русских Киев. Там сидит какая-то „рада“ (что такое?), она и отдала Вильгельму всю Малороссию. Ужас, бред — над градом Святого Владимира подняли флаги кайзера и какого-то „украинского правительства“. Впрочем, в Петрограде немногим лучше… (зачеркнуто).

Адмирал Кетлинский в штабе флотилии сказал, что следует ожидать высадки в Мурмане чужих войск, германцев или англичан. Мы все понимаем, что говорит он так, „для публики“ (для чужих, гражданских людишек, что постоянно толкутся в штабе). Англичане на море неизмеримо превосходят немцев, особенно в наших широтах, высадка их невозможна, разве что малые группы с подлодок. А у нас даже порт прикрыть нечем. Наши корабли гниют у причалов. Личный состав сухопутных частей в большинстве своем находятся в бегах, а те, что еще сидят в казармах, так от них только вред один. Пьют, совершают наглые грабежи среди бела дня, а то и устраивают настоящие набеги на припортовые или вокзальные склады.

Мой миноносец воевал еще в Японском море, еле держится на плаву. Вчера штормило лишь на шесть баллов, качало средне, но я всем существом чувствовал, стоя на мостике, что корпус корабля вот-вот начнет разваливаться. На четверть команда не укомплектована, дисциплина… не хочу записывать, мне стыдно.

Перед самым Рождеством специальным поездом прибыли из Петрограда „комиссары“. Один явился ко мне на „Грозный“, мелкий чернявый типчик, одетый почему-то во французский сухопутный китель без каких-либо знаков различия. Представился, как чихнул: Зоф. Кто такой? Спросить не у кого. Говорить теперь боятся даже офицеры (виноват, „командиры“!), чего на флоте не наблюдалось никогда. Вместе с комиссарами прибыло какое-то „ВеЧеКа“, так, что ли, пишется? Они разместились в доме бывшего начальника порта, на чердаках поставили пулеметы. Ничего доброго мы от них не ждем.

Когда неделю назад выходили в море на боевое патрулирование, я доложился, как теперь заведено, этому самому Зофу. Думал, он пойдет с нами, а в походе к нему присмотрюсь. Нет, в море он идти отказался, но велел считать своим „заместителем“ кочегара Горбачева — пьянчугу и вечного штрафника. Тот аж раздулся от гордости и все время торчал со мной на мостике. Правда, он не просыхал от спирта, а потом морская болезнь его доконала, отсыпался и опохмелялся в каюте старшего офицера.

Возвращаемся, едва пришвартовались, Зоф тут как тут, поднимается на борт и не здороваясь: „Где комиссар?“ „Говорят, в каюте старшего офицера.“ „Как вела себя команда?“ „Замечаний нет“, — отвечаю. Да, думаю, разбирайся-ка ты с ними всеми сам… (далее несколько строк зачеркнуты).

<…> В свою подслеповатую клетушку приехал уже давно, напился чаю, согрелся, но успокоиться никак не могу. Хоронили мичмана Соколова, позавчера его убили днем в двух шагах от пирса. Он сдал вахту на миноносце, направился к дому, но зашел, как обычно, в храм Св. Николая (очень верующим был). А у собора на площади — „барахолка“, какое гнусное выражение! Вся наша нынешняя жизнь в том, вся Россия во власти „барахла“, мы им засыпаны и задавлены. На площади пьяные матросы привязались к нему — отчего, зачем, никто не ведает. Видно, сдуру. Он что-то ответил, его толкнули, стали бить, он сопротивлялся, человек мужественный. И тут кто-то из них пырнул его ножом, попал прямо в сердце. Смерть мигом, а матросня — в разные стороны.

Свидетелей множество, все видели, как до происшествия матросы пили спирт и матерились, один орал на весь базар, что пьют неразбавленный. Был уже вечер, темнело, лиц никто не запомнил (или сделали вид, что так). Да и толку что. Где искать? А главное — кто станет искать?!

Отец Афанасий чудесно отслужил поминальную. „Погиб Алексей, Божий человек, на службе Отечества православного, оберегая его от безбожных языков лютых…“ Сил нет. Надо взять себя в руки.

<…> Очнулся после потери сознания. Выслушал рассказ мичмана Шульца (он и дотащил меня сюда из каюты миноносца, где я лег на койку и не смог подняться). Без сознания был восемь суток. Ничего не помню, хотя, говорят, часто бредил. Шульц и боцман Филиппов постоянно навещали, боялись надолго оставить одного. Хозяева оказались чудными, коренные поморы, люди в обхождении вроде бы суровые, но в душе — бездна доброты. Они присматривали за мной, говорили, я метался, сбрасывая одеяло и шинель, боялись, что я простужусь. Как только наберусь сил, пойду в храм помолиться за моих спасителей.

Рассказали мне все последние новости. Их много, и они ужасны. Вчера высадились в Мурмане англичане. В штабе флотилии накануне шептались, что соединение „неизвестных кораблей“ замечено на дальних подступах к заливу. Зоф и другие надеялись, что это немцы, уж очень им того хотелось. Но мы-то заранее знали, что англичане тех сюда ни за что не допустят. Дураку ясно, что в Мурмане немцы получат первоклассную базу подводных лодок для их действий в Северной Атлантике. А то сейчас англичане и американцы по сути заперли их лодки в Немецком море.

К вечеру выход из залива был блокирован английскими эсминцами, все корабли нашей флотилии остались у стенок или на якоре. Комиссары и люди из „ЧеКа“ умчались на всех парах, оседлав паровоз с одним вагоном. Жители попрятались в домах, солдатики („красноармейцы“) сбежались в казармы, а матросы — по кораблям. Все притихло. „Толкучка“ опустела.

Нет, все прошло тихо. В порту высадилась английская морская пехота. Все жители, в особенности местные женщины, были удивлены до умопомрачения, когда здоровенные, заросшие щетиной молодцы двинулись по улицам в коротких, до колен юбках. А из-под них выглядывали узловатые ноги в разноцветных шерстяных чулках. Русские дамы, глядя на них, испуганно крестились. А мы, офицеры, смеялись. То были шотландские части, у них форма такая, только и всего. Мне еще в Англии разъясняли, что юбка у мужчин всего мира — древнейшая форма одежды, а наши штаны и брюки возникли совсем лишь недавно.

<…> Вчера вечером офицеры флотилии собрались в кают-компании крейсера „Аскольд“. Командир крейсера каперанг Павлов вел офицерское собрание флотилии (мы все без команды стали называть себя „офицерами“, а не „командирами“). Он сразу сообщил вслух то, о чем все шептались: контр-адмирал Казимир Кетлинский отбыл вместе с комиссарами. Я, как и многие, не знаю, как к этому отнестись. У нас теперь законной власти нет, каждый волен поступать по своему выбору. Вот только напрасно Кетлинский уехал, как с подножки соскочил: ни преемника себе не назначил, ни даже прощального приказа по флотилии не отдал.

Каперанг предложил нам обсудить единственный вопрос: как надлежит поступать офицерам в данной обстановке. Все молчали. Молчание длилось довольно долго. Я чувствовал, что ужасно боюсь, вдруг мне сейчас предложат выступить, внести предложение, а я… Я в растерянности, как и все. Но к тому же не вполне еще оправился, голова кружится, лоб в испарине, слабость, сухость во рту, мучает неуемная жажда.

Наконец решительно поднимается ст. лейтенант Бобров. Ну, уже ясно было, что он скажет. Он резко выступал против заключения мира с германцами в Бресте, честил его публично, в том числе и перед матросами, последними словами. Адмирал Кетлинский вроде бы признавал власть петроградского „совета комиссаров“, поэтому сделал ему внушение („армия вне политики, а флот тем более“, эту сомнительную истину я слышу уже давно; удивительно, что на нее опираются именно те, кто Россию не очень любит, и чем менее любит, тем чаще опирается). Ну, а когда в Мурман приехали Зоф и другие комиссары и „вэчекисты“, он скрылся, иначе несдобровать бы ему.

„Власть в Петрограде захвачена немецкими агентами… Мы этому „совету комиссаров“ не присягали… Надо освобождать Россию от германской оккупации и от германских агентов… Я со своим эсминцем выхожу вместе с нашими союзниками англичанами топить немецкие подлодки…“ — так вот примерно он сказал, и сказал очень горячо.

Никто не возразил ему. Впрочем, никто и не разделил его горячности. Раздалось лишь несколько кратких реплик, в целом они были в том же духе. Я молчал.

Каперанг дождался, когда опять наступила тишина. Выждал минуту и подвел итог: „Остаемся на кораблях и в частях вместе с командой. Каждый пусть сам решает по совести, как русский человек и патриот. Поскольку контр-адмирал Кетлинский отсутствует по неизвестным причинам, временно обязанность командующего флотилией принимаю на себя. Соответствующий приказ за моей подписью вы получите завтра к 9.00“.

Расходились мы тоже молча. Я медленно шел и все время думал: правильно ли я поступил? Долго бродил в сумерках, решая, наконец заключил: да. Когда нет твердого решения в душе, нельзя со словами вылезать. Теперь мне ясно: надо осмотреться, выждать. Посмотреть, как станут вести себя британцы, это раз. Что скажет теперь „совет комиссаров“, это два. Ленин и Троцкий, говорят, переезжают в Москву. Это уже тем хорошо, что Первопрестольная опять станет столицей, отец мечтал до этого дожить.

Сижу вот перед керосиновой лампой, записываю, а все думаю, думаю. Вот отец, как бы он поступил в подобном случае? Помню все его записи, изучил вроде бы всю его жизнь, но такого жуткого раскола он не переживал. И тут меня осенило! Вот его верный и самый, как теперь ясно, талантливый ученик и продолжатель Николай Оттович (царство ему Небесное!), вот он-то нечто подобное как раз переживал. После сдачи Артура он попал в плен. Японцы тогда к нашим офицерам были великодушны, уж больно геройски сражались, а потому всем, кто давал подписку более не участвовать в войне, отпускали на все четыре стороны. Некоторые уехали, а каперанг Эссен остался. „Я, — сказал он, — всегда должен быть вместе со своими офицерами и матросами“.

Верно! Так поступил бы и отец, так сделаю и я».




* * *


На праздновании Нового, 1896 года Макаров в очередной раз прощался с Дальним Востоком. Он получил назначение на должность старшего флагмана 1-й флотской дивизии на Балтике. Известие это застало его в Гонконге: здесь стоял на ремонте в доке броненосец «Николай I». И вот снова предстоит путь через половину земного шара — в Кронштадт.

На этот раз он направился на родину через Американский континент. На обычном рейсовом пароходе, то есть в качестве пассажира — весьма странное для него состояние! — Макаров прибыл в Сан-Франциско, город, который он более тридцати лет назад посетил еще безусым кадетом.

Задачи у него имелись свои, но он, как природный дальневосточник, захотел узнать: а как же «русская Америка» Аляска? Как Россия лишилась этих благодатных мест?

— Дорогой сэр, ваша просьба выполнена, вот подлинный акт о продаже Россией Аляски и всего имущества Русско-Американской компании Соединенным Штатам.

Объемистая папка из телячьей кожи легла на стол перед Макаровым. В голове замелькали мысли, которые давно еще будоражили сердце его и товарищей. Текст соглашения 1867 года в России опубликован не был, ходили слухи, что Аляску лишь сдали в аренду на 99 лет (как, к примеру, Панамский канал). Открывая папку, пятидесятилетний адмирал, заволновался, как юноша: а вдруг так? Ну, не я, не сын мой Вадим, но, может, внуки мои увидят Аляску русской?!

Увы… Текст соглашения, написанный великолепным почерком на английском и русском языках, был недвусмысленным: продается… в вечное пользование… в сумме 7 миллионов 200 тысяч долларов США… И подписи русского министра финансов Рейтерна и американского государственного секретаря.

С чувством досады Макаров закрыл папку и возвратил ее любезному архивариусу.

Пересекая огромную страну, Макаров менее всего чувствовал себя просто туристом. И в Вашингтоне, и в Чикаго, и в Нью-Йорке, и в других больших и малых городах Америки он думал прежде всего о деле своей жизни — о русском флоте. Особое впечатление произвела на Макарова работа американских ледоколов на Великих озерах, где он побывал в феврале, в разгар зимы. Несколько сравнительно небольших ледоколов обеспечивали круглогодичное судоходство, а оно было там, в центре Североамериканского континента, очень оживленным.

Мысль о покорении полярных морей занимала Макарова уже давно. Однажды, рассказывал позже капитан Врангель, зимой 1892 года мы со Степаном Осиповичем выходили с заседания Географического общества. Макаров вдруг остановился и сказал:

— Я знаю, как можно достигнуть Северного полюса, но прошу вас об этом никому не говорить: надо построить ледокол такой силы, чтобы он мог ломать полярные льды…

В конце прошлого столетия во всем мире мысль о достижении Северного полюса вызывала огромный интерес. Всеобщее внимание привлекла экспедиция норвежского ученого Фритьофа Нансена в Ледовитый океан.

В 1893 году смелая экспедиция началась. Достичь полюса не удалось: его пароход «Фрам» дрейфовал значительно южнее. Тогда Нансен с одним лишь спутником предпринял отчаянную попытку пройти к полюсу на собачьих упряжках. И это не удалось…

Неудача? Нет, это был грандиозный успех. В 1896 году чудом уцелевшего Нансена с восторгом встречал весь мир. Первый шаг к Северному полюсу был сделан. Дорога проложена. С тех пор «полярная» тема сделалась самой модной, Арктика же вытеснила со страниц газет и журналов прерии Дальнего Запада и джунгли, населенные тарзанами.

Макаров был прежде всего практиком, озабоченным пользой своей страны. Все обдумав, он подаст 9 января 1897 года обстоятельную записку на имя своего бывшего начальника на Дальнем Востоке, ныне управляющего Морским министерством вице-адмирала Тыртова. Здесь Макаров впервые развернет программу освоения Северного морского пути с помощью ледоколов. Нужно сразу же подчеркнуть, что он несколько упрощал сложность преодоления полярных льдов. Например, он полагал, будто торосы (то есть большие нагромождения льда) рассыплются «от хорошего удара ледокола». Однако таких ледоколов не создано до сих пор, а главное — их, видимо, и нет смысла создавать.

Главная же, стержневая мысль Макарова была абсолютно верна. Он был прежде всего военным, и военные задачи интересовали его более, чем коммерческие и научные. И он продолжает: «Полагаю, что содержание большого ледокола на Ледовитом океане может иметь стратегическое значение, дав возможность нам при нужде передвинуть флот в Тихий океан кратчайшим и безопаснейшим в военном отношении путем».

Записка завершалась подписью, краткой, но весомой: «Вице-адмирал С. Макаров» — это высокое звание было присвоено несколько месяцев назад. Новому вице-адмиралу лишь недавно исполнилось сорок восемь лет. Что ж, всего достиг, можно и успокоиться… Но высокий чин ничуть не изменил натуры Макарова.

Тыртов отозвался на это предложение незамедлительно. Уже на следующий день записка Макарова украсилась следующей его резолюцией: «Может быть, идея адмирала и осуществима, но так как она, по моему мнению, никоим образом не может служить на пользу флоту, то и Морское министерство никоим образом не может оказать содействие адмиралу денежными средствами, ни тем более готовыми судами, которыми русский флот вовсе не так богат, чтобы жертвовать их для ученых, к тому же проблематических задач». Ответ, как видно, был не только безусловно отрицательный, но и довольно-таки язвительный.

Макаров, разумеется, не отступил, а обратился за советом к специалистам: что скажут они? Действовал он по обыкновению деловито и напористо. Уже 24 января в Географическом обществе состоялось обсуждение его доклада «Об использовании Ледовитого океана». Собрался узкий круг лиц. Но то был цвет отечественной науки.

Ученые — осторожные люди. Да, интересно, но надо подумать, попробовать, посмотреть… В таком духе высказались некоторые присутствующие, хотя в целом все одобрили макаровскую идею.

Пока все шло неплохо. И даже не шло, а стремительно двигалось. В течение февраля состоялось еще несколько встреч со специалистами, и постепенно их осторожные возражения слабели, а «за» становилось все тверже. 9 февраля Макаров сделал в дневнике такую оптимистическую запись: «…Поехал к Семенову, который был в восторге от проекта…». Речь идет о главе Русского географического общества академике Петре Петровиче Семенове-Тянь-Шанском. Он сразу же поддержал идею Макарова. Знаменитый путешественник и географ, человек широких взглядов, он ясно представлял себе значение полярных плаваний для грядущих судеб России. Несмотря на свой весьма почтенный возраст — ему было на двадцать с лишним лет больше, чем адмиралу, — Петр Петрович выступил в пользу макаровских планов. А влияние старого географа было весьма велико: он состоял в разного рода правительственных комиссиях, был членом Государственного совета.

Решительно выступил в поддержку макаровских планов Менделеев. Великий ученый не был избран в члены академии — ему, как и Макарову, «мешали крутой нрав, принципиальная позиция в любом деле».

Но как бы там ни было, Менделеев в любых случаях оставался Менделеевым, то есть человеком, чье мнение ценилось очень высоко. И не только в ученом мире, но и в правительственных сферах: его часто привлекали в качестве консультанта, советника. Он поддержал макаровское начинание безоговорочно. Его увлекла идея освоения русского Севера (он и сам, кстати говоря, был коренным сибиряком). Менделеев пылко писал Макарову: «По моему мнению, Ваша мысль блистательна и рано или поздно неизбежно выполнится и разовьется в дело большого значения не только научно-географического, но и в живую практику».

Итак, вперед. Макаров пишет Рыкачеву, прося его содействия в Академии наук. «Всякая новая мысль встречается недоверчиво, — осторожничает адмирал, — но я твердо уверен, что мне удастся защитить мое предложение…». А пока собираются ученые заседания и курьеры носят письма в разные учреждения, нетерпеливый Макаров уже торопит свою встречу со льдами. 26 января в дневнике его появляется запись: «Утром устраивали пробу льда на раздавливание. Делал визиты. У нас обед. После обеда все уехали в Коммерческое собрание на спектакль, а я остался с доктором Шидловским испытывать крепость льда».

Тут нужны пояснения: 26 января был праздничный день, отсюда неизбежные в подобных случаях визиты и званый обед в доме; «все» — это Капитолина Николаевна с родней и знакомыми, уехавшие в театр без хозяина; С. В. Шидловский — профессор Военно-медицинской академии. Как начал и чем кончил этот праздничный день Макаров, ясно и без пояснений.

12 марта в конференц-зале Академии наук состоялось большое собрание.

…Около здания Российской императорской академии наук царит необычное оживление. Подъезжают извозчичьи пролетки, кареты. Солидные господа в шубах, в шинелях поднимаются по высокой наружной лестнице к тяжелым дверям. Сверкают генеральские эполеты, промелькнуло и несколько элегантных дамских нарядов (впрочем, генералов было больше, нежели дам…).

Сняв в швейцарской шубы и шинели, солидные господа, переговариваясь, поднимаются по широкой внутренней лестнице на второй этаж. Взгляд каждого невольно упирается в огромную мозаичную картину: усатый всадник в треуголке, с обнаженной саблей в руке величаво скачет на коне впереди войска. «Петр Великий под Полтавой» — мозаика Ломоносова. Основатель Петербурга и Российской академии — и холмогорский крестьянин, ставший самым знаменитым нашим академиком, оба этих великих имени гармонично слиты.

Заседание началось. Управляющий делами академии, сухой, сутулый старик с длинными седыми бакенбардами, озабоченно проходит по пустым комнатам. Смотрит, все ли в порядке; нет ли где каких упущений. Шутка ли — конференция академии. Да еще столько гостей… Видно, важное заседание. Тут он прервал свое движение и стал шепотом яростно выговаривать служителю, который забыл снять чехлы с кресел в Малой гостиной. Сделав надлежащий выговор, — строгость нужна, строгость! — подошел к дверям, ведущим в зал заседаний. Остановился. Прислушался. Впрочем, напрягать слух ему не пришлось, ибо низкий бас докладчика гудел, как тяжелый колокол.

— Россия природой поставлена в исключительные условия, — услышал старый экзекутор, — почти все ее моря замерзают зимой, а Ледовитый океан покрыт льдом и в летнее время. Между тем туда впадают главнейшие реки Сибири, и тут мог бы идти весь сбыт этой богатой страны. Если бы Ледовитый океан был открыт для плавания, то это дало бы весьма важные выгоды. Теперь Ледовитый океан заперт, но нельзя ли его открыть искусственным путем?

При посредстве ледоколов мы можем поддерживать сообщение с Енисеем в течение всего лета. Теперь это производится случайными рейсами один раз в год, и для поощрения этих рейсов предпринимателям дают некоторые таможенные льготы. При посредстве ледоколов рейсы на Енисей можно поставить на правильный фундамент и вести их регулярно… Сибирь так богата, а прирост населения как естественным путем, так и переселением идет так быстро, что грузов в скором времени найдется достаточно. Мы, русские, богаты дешевым товаром, который не может быть перевозим на дальние расстояния по железным дорогам. Для такого товара нужно пароходное сообщение.

Управляющий делами отошел от двери и направился далее. Ну и ну, как дела-то идут! А давно ли, давно ли открывали Николаевскую железную дорогу между Москвой и Петербургом. Экзекутор помнит, как вместе с женой стояли они на Знаменской площади, что около Николаевского вокзала, и глядели на пышные торжества. Дымящий паровоз казался им чудом. Господи, кажется, только вчера это было! А теперь вот — уже железных дорог нам мало, корабли по льду будут ходить. Чудеса, да и только! Растет Россиюшка, на глазах растет…

Управляющий обошел все помещения и вздохнул удовлетворенно: везде порядок. Он вернулся к нарядной двери конференц-зала. Тот же раскатистый бас продолжал гудеть из-за двери:

— Ни одна нация не заинтересована в ледоколах столько, сколько Россия. Природа заковала наши моря льдами, но техника дает теперь огромные средства, и надо признать, что в настоящее время ледяной покров не представляет более непреодолимого препятствия к судоходству.

Дело ледоколов зародилось у нас в России. Впоследствии другие нации опередили нас, но, может быть, мы опять сумеем опередить их, если примемся за дело. Первый человек, который захотел бороться со льдом, был кронштадтский купец Бритнев. Это было в 1864 году. Как известно, Кронштадт отрезан от сухого пути водою. Летом сообщение поддерживается на пароходах, а зимою на санях, но в распутицу, когда нет пути по льду, а пароходы уже прекратили движение, бывали большие затруднения по перевозке грузов и пассажиров. Бритнев попробовал, нельзя ли пароходом ломать лед. Он в 1864 году у парохода «Пайлот» срезал носовую часть так, чтобы она могла взбегать на лед и обламывать его. Этот маленький пароход сделал то, что казалось невозможным: он расширил время навигации осенью и зимой на несколько недель…

Простой взгляд на карту России показывает, что она своим главным фасадом выходит на Ледовитый океан.

Голос за дверью умолк, в зале зашелестели аплодисменты.

…Теперь все спускались вниз по лестнице. Управляющий видел, как в центре оживленно переговаривавшейся группы шел академик Рыкачев, председательствовавший на собрании, высокий, с пышными усами, в генеральском мундире. Экзекутор хорошо знал Михаила Александровича, как же, известнейший ученый, недавно назначен директором главной физической обсерватории. Собеседник Рыкачева в черной форме, на золотых погонах по два орла: вице-адмирал, значит. Это и есть сегодняшний докладчик, Макаров его фамилия. А слева от Макарова — это (ну кто же его не знает!) Дмитрий Иванович Менделеев. Ишь, как горячо говорит, даже рукой себе помогает. Вот всегда он такой.

Спустились вниз, продолжая начатый разговор. Макаров говорил быстро и напористо, но без всякой жестикуляции (как все профессиональные военные, он был очень сдержан в движениях):

— Господа, уверяю вас, открытие Северного пути для русского флота — это только начало дел. Мы построим мощные ледоколы, которые смогут плавать везде и всюду. Мы еще доживем до того дня, когда русский флаг будет доставлен на Северный полюс.

— Уверен, совершенно в этом уверен! — бодро вставил Менделеев.

— Значит, пойдем не по льду на санях, а через лед напролом, — улыбнулся Рыкачев, поглаживая усы.

— Да, ваше превосходительство, именно так, напролом. К Северному полюсу — напролом!

Доклад Макарова имел шумный успех. Текст доклада был сразу же издан Академией наук в виде отдельной брошюры. Она появилась под несколько академичным названием «Об исследовании Северного Ледовитого океана» (вскоре брошюра была переиздана под броским, истинно макаровским заголовком: «К Северному полюсу — напролом!»). Таким же успехом сопровождались выступления Макарова в Географическом обществе и в Морском собрании. Словом, общественную поддержку он получил, ученые одобрили его идею.

Дело оставалось за малым: нужно было построить хотя бы один мощный ледокол. Увы, собрать полтора миллиона рублей русские ученые не смогли…

В сложном и запутанном административном устройстве тогдашней царской России роль подлинной главы правительства исполняли в разное время различные временщики. Возвышение того или иного из них объяснялось зачастую не столько природными качествами, сколько сложными комбинациями среди высшей бюрократии и личным влиянием на государя. В конце прошлого века таким правителем де-факто стал министр финансов С. Ю. Витте. Среди своих довольно ограниченных коллег он выделялся несомненными способностями и предприимчивостью, происхождения отнюдь не родовитого и сравнительно молод (кстати сказать, он родился в один год с Макаровым). Витте всю жизнь оставался втайне либералом, сочувствовавшим «европейским порядкам», что, впрочем, не мешало ему быть царедворцем и карьеры ради поддерживать самые реакционные мероприятия царизма. Человек практичный, он привлекал для консультации видных ученых, и среди них — Менделеева, и смог заинтересовать его макаровским планом.

29 мая встреча с Витте состоялась. В течение двух с половиной часов Макаров давал пояснения. При этом он, следуя предусмотрительному совету Менделеева, и словом не обмолвился о намерении покорить Северный полюс, а делал упор на практические выгоды освоения морских сообщений с Сибирью. Витте принял Макарова любезно, сказал несколько одобрительных слов, но решительного ответа не дал. Осторожный и опытный делец, он желал еще осмотреться, выждать. Единственным практическим результатом встречи Макарова с Витте было то, что в распоряжение адмирала предоставили небольшой пароход «Иоанн Кронштадтский» с разрешением провести кратковременную экспедицию к устьям сибирских рек.

Ну что ж, и за это слава Богу! Макаров собрался в путь немедленно. В его архиве сохранился любопытный документ — записная книжка в мягком клеенчатом переплете, на первом листе которой записано рукой адмирала: «Путешествие в Ледовитый океан». Человек он был аккуратный и педантичный. В его записях хорошо видно, как тщательно готовился он к первому знакомству с Арктикой. Под рубрикой «купить» идет длинный перечень вещей, многие потом зачеркнуты (очевидно, были приобретены): динамометр, бумага разных сортов, пенсне, духи, консервы и т. п. Среди планов, намеченных Макаровым, есть перечень данных, которые он предполагал выяснить в Норвегии у тамошних полярников.

Следовало торопиться — полярное лето коротко. И вот, не дожидаясь, пока его корабль окончательно закончит снаряжение, адмирал отправился в Швецию и Норвегию, чтобы встретиться с тамошними моряками, имевшими большой опыт плавания в полярных водах. Он увиделся со старейшим в ту пору исследователем Арктики профессором Норденшельдом (и после встречи с удовольствием отметил в дневнике: «Он разделяет мои взгляды на северное плавание»). Затем Макаров познакомился со Свердрупом — бывшим капитаном знаменитого «Фрама», несколько дней они провели в беседах, и адмирал записал много для себя полезного.

«Иоанн Кронштадтский» и другие пароходы, долженствующие идти к сибирским берегам, все еще задерживались на Балтике. Макаров, разумеется, не мог спокойно сидеть сложа руки. На норвежских судах он совершил несколько коротких плаваний в северных водах. Ухитрился даже забраться на Шпицберген. Его записи превосходно передают живость и прямо-таки юношескую неуемность натуры. Вот одна из них: «Вчера мы вместе с лейтенантом Шульцем переехали на китобойный пароход, вышли в море и с утра стали гоняться за китами. Охота в тот день шла неудачно. Мы гонялись за несколькими китами, но киты оказались очень сметливые: они ныряли в воду и выходили совсем не там, где мы их ждали. Мы ни одного раза не могли подойти к киту на расстояние выстрела».

Четырнадцатого июля 1897 года из норвежского порта Хаммерфест Макаров повел свой небольшой пароходик в Карское море. Вместе с ним шло еще несколько грузовых судов. Цель — устье Енисея. Экспедиция проходила в обстановке необычайно удачной для движения судов: в навигацию 1897 года условия плавания в арктических морях были на редкость благоприятны, льды отступили далеко на север, и караван за очень короткий срок без всяких помех дошел до устья Енисея.

Макаров был, видимо, единственным человеком среди всех участников плавания, которого удручало подобное течение дел. И понятно: никакого опыта прохождения через ледовое пространство он не приобрел. Макарову пришлось на сей раз довольствоваться лишь рассказами, полученными, правда, от бывалых полярников. Занося в записную книжку данные о сроках северной навигации, Макаров, как добросовестный ученый, сделал пометку: «по расспросам». Дескать, сам не видел…

Долгое путешествие завершилось для Макарова поездкой по великой сибирской реке Енисей от устья до Красноярска. Как обычно, он вел путевые записи. Читая их, нельзя не обратить внимание, что острый глаз адмирала подметил огромные природные богатства края и людей, отважных, трудолюбивых и предприимчивых сибиряков. Его впечатления от Енисея: «Приблизительно на каждых двадцати верстах на карте показано селение, но оно редко состоит из двух дворов, чаще бывает дом. Жители занимаются рыбной ловлей летом и пушным промыслом зимой. Я спрашивал некоторых из них, почему они селятся поодиночке и так далеко один от другого. Мне ответили, что если поселиться ближе, то стеснительно по отношению рыбной ловли. Удивительно широкая натура у этих сибиряков, если на каждого человека требуется не менее 20 верст такой огромной реки, как Енисей».

Девятнадцатого сентября он возвратился в Петербург. Общественное движение в пользу освоения Северного морского пути приобрело в России поистине национальный размах. Об этом писали газеты, множество граждан со всех концов страны сообщали Макарову или в редакции о своей поддержке. Сибирская экспедиция, о которой также много говорилось и писалось, еще раз подтвердила: нельзя медлить с освоением этого богатейшего края.

И Макаров победил! Четырнадцатого ноября 1897 года Витте доложил Николаю II об ассигновании трех миллионов рублей на строительство мощного ледокола. Согласие царя было дано, причем быстро и охотно.

Военное судостроение получило в России высокое развитие, наши крейсеры и броненосцы были не хуже, а кое в чем и лучше европейских. Гораздо слабее развивалось судостроение гражданское. Вот почему заказ на создание нового мощного ледокола пришлось отдать известной британской судостроительной фирме «Армстронг и Витворт». В канун нового, 1898 года Макаров, переполненный планами и надеждами, выехал в Ньюкасл на переговоры с фирмой. Они завершились быстро и на благоприятных для заказчика условиях. Здесь, в центре британского судостроения, Макаров подписал договор на строительство ледокола. Название ледоколу было дано «Ермак» — в честь знаменитого казака, покорителя Сибири. Теперь Сибирь надлежало покорить снова, но уже со стороны Северного Ледовитого океана.

Проект ледокола был разработан английскими инженерами, однако подлинным творцом его все же по праву считался сам Макаров. Он просматривал каждый чертеж, вносил свои поправки и предложения, спорил, настаивал, торговался, бранился. И, как правило, добивался своего. То же происходило и во время строительства «Ермака» на стапеле. Макаров, как добродушно шутили его сподвижники, «обмел бородой» все важнейшие детали и механизмы корабля. Не довольствуясь уже имевшимся у него опытом, он зимой 1898 года вновь отправился в командировку для изучения ледокольного дела, посетив за один лишь месяц Германию, Швецию, Данию и снова побывав на Великих озерах в Соединенных Штатах. И все это за один месяц! Макаров учел новейшие достижения в области ледокольной техники и, возвратившись в Ньюкасл, предъявил фирме «Армстронг» новые жесткие требования улучшить конструкцию корабля, а также испытать качества различных механизмов.

Между Макаровым и представителями фирмы нередко возникали споры, и порой весьма острые, обе стороны поочередно угрожали друг другу разрывом, но вот что интересно — все английские сотрудники русского адмирала относились к нему не только с уважением, но и с большой симпатией: бранился-то он во имя дела, а не из-за дурного характера…

Шла нудная борьба с отечественными недоброжелателями. А таких находилось немало. Обнаружилось, что некоторые русские капиталисты, занимавшиеся хлебной торговлей, напугались, как бы регулярное пароходное сообщение с богатой Сибирью не привело к снижению цен на хлеб. Собственные барыши им были куда дороже. Через своих лиц в Министерстве финансов хлебные торговцы пытались ставить препоны Макарову. И порой не без успеха.

Однажды Макаров в сердцах написал Витте: «Человеку моего положения подобные мелкие отказы, безусловно, оскорбительны и действуют на меня удручающим образом в тот самый момент, когда требуется вся моя энергия, чтобы успешно окончить начатое дело». А речь-то шла о дополнительном ассигновании каких-то четырех тысяч рублей — сумма ничтожная.

Неважно было и дома. Сохранилось письмо, написанное им Капитолине Николаевне 22 марта 1898 года из Ньюкасла. Документ выглядит довольно странно: несколько слов впоследствии вырезаны ножницами (по-видимому, это сделал позже сам Макаров). «Получил твое письмо по приезде в Ньюкасл, — говорится там. — Ты мне пишешь, что мне надо быть в Петербурге. В том, что ты это пишешь, так беды нет, но если ты это кому-нибудь говоришь, то это нехорошо. Все твои друзья… (вырезано) с Тыртовым… (вырезано) Рождественским не принадлежат к моим доброжелателям и поэтому превратно понимают твои мысли к моей невыгоде».

А случилось дома вот что. Как-то вечером, по давно заведенному порядку, денщик Макарова Иван Хренов положил на край стола стопочку конвертов — почта за сегодняшний день. Не глядя, Макаров открыл лежащий сверху, вынул листок очень дорогой с золотым ободком бумаги, взглянул и в первый миг ничего не понял. Потом сообразил, письмо адресовалось Капитолине Николаевне, но на конверте написано «г. Макаровой», а не «г-же Макаровой», как полагалось. Вот Хренов и перепутал, чего с ним отродясь не случалось.

Макаров поморщился, как от боли. Неприятно. Отродясь не читал он чужих писем. Конечно, ничего особенного, письмо подписано Зиновием Рожественским, контр-адмиралом, давним знакомым семьи. Жену его, худощавую, болезненную женщину, они тоже знают. Конечно, странно, что Рожественский адресуется не ему, а супруге. И еще: вроде бы речь идет о какой-то недавней встрече, но они Рожественских не принимали…

Макаров пошел в комнату супруги.

— Извини, Капочка, Хренов ошибочно дал мне этот конверт, я невольно прочел письмо.

Капитолина Николаевна взглянула на письмо, повернула к мужу сильно напудренное и напомаженное лицо (она собиралась в Мариинский театр).

— Ты имеешь что-нибудь сказать?

— Нет. Я уже попросил прощения. Но я не помню, чтобы мы встречались, а он о чем-то таком упоминает.

— Да, мы виделись с ним на открытии Морской библиотеки, ты же не смог поехать, помнишь?

— Припоминаю, кажется.

— Не кажется, а точно. — Капитолина начинала сердиться. — Он заехал за мной на карете Адмиралтейства, а потом любезно отвез домой. Он очень галантен.

— Возможно, только у нас дурные отношения по службе, я уже говорил тебе.

— Твои служебные дела меня не касаются. Извини, я опаздываю.

И Макаров опять сидит за столом. Неподвижно. Да, она права, как женщина — что ей моя служба. Но почему Рожественский, он же его открытый недоброжелатель. Ладно, сказал сам себе Макаров, это пустяки. И подвинул к себе бумаги.

Он, однако, и виду не подавал о всех своих многочисленных неурядицах. Напротив, он оставался деятелен, бодр и общителен. На Британских островах ему неоднократно приходилось по долгу службы бывать на разного рода официальных и полуофициальных приемах, выступать с речами. В одной такой речи на банкете английских судостроителей Макаров сказал:

— Джентльмены! Я был совершенно неожиданно приглашен на заседание, поэтому не приготовился что-нибудь говорить такому почтенному обществу, среди которого нахожусь теперь. Как иностранец, я нахожу, что вы очень странный народ: после того, как накормили и напоили за пятерых человек, заставляете еще говорить (смех), а при таких обстоятельствах это — довольно трудная вещь. Хотя я и адмирал русского флота, но в Ньюкасл приехал с мирными целями. Я надеюсь, что это будет приятно присутствующему архиепископу, как и подобает его сану, — я должен построить не военное судно для войны с какой бы то ни было державою, но для битв со льдами (аплодисменты). Когда я приехал в Ньюкасл, то я должен был что-либо сделать с судостроителями. Я изложил им свои требования, которые показались им очень трудными. Они уже знали, как трудно вести какие-либо дела с изобретателем, я-то именно и был этим самым изобретателем (смех). Я предполагаю, что предпочтительнее иметь тещу в доме, чем одного изобретателя в городе (смех). Я, конечно, надоел фирме, но они (господин Сван) всегда находили пути исполнять мои желания единственно потому, что их знания и практика стоят значительно выше всяких похвал.

Макаров никогда не забывал о том, что он прежде всего военный моряк. Во время своих посещений Англии он побывал на боевых кораблях британского флота, встречался с морскими офицерами, выступал с докладами на различные темы. В итоге он сделался весьма популярной в Англии фигурой. Один из его соратников, имея в виду те интриги и недоброжелательство, которые так часто сопутствовали Макарову на родине, с горечью писал:






«Вообще англичане — приятно и стыдно сказать — интересовались адмиралом Макаровым больше, чем его соотечественники русские…».





Девятнадцатого февраля 1899 года Макаров поднял на ледоколе коммерческий флаг. («Ермак» был причислен к Министерству финансов и в состав военно-морского флота не входил.) Строительные хлопоты окончились, теперь предстояло первое испытание: 21 февраля «Ермак» вышел на родину.

В Финском заливе его ждал сплошной лед. Своенравная судьба еще раз проверяла его волю, его уверенность в избранном пути, силу его характера. Так было и на этот раз.

Все сто человек экипажа — от командира до кочегара — с естественным беспокойством ждут встречи со льдом. В ту зиму лед на заливе был необыкновенно тяжелым, толщина его доходила до метра. Утром 1 марта Макаров, стоя на мостике «Ермака», с волнением наблюдал, как приближается кромка сплошного льда. Все тоньше и тоньше делается просвет чистой воды между носом корабля и неподвижным ледяным полем. Сможет ли «Ермак» выполнить свою задачу? Хватит ли сил у машин? Выдержит ли корпус? И вот настал миг первого испытания. Легкий толчок — и могучий корабль плавно продолжал свое движение среди ледяного покрова. Треск и скрежет ломаемых льдин не заглушили горячего «ура!», прогремевшего над «Ермаком».

Но в районе острова Гогланд корабль неожиданно остановился: ледяное поле, лежащее перед ним, оказалось слишком тяжелым. На всех, в том числе и на Макарова, это произвело удручающее впечатление, особенно после первых легких успехов. «Ермак» попятился назад, а затем на большой скорости ударил носом в лед, потом еще и еще раз, однако продвижения вперед почти не было. Пришлось обойти это труднопроходимое место.

Лишь потом, набравшись опыта, Макаров и экипаж «Ермака» поняли, что подобный маневр отнюдь не должен быть расценен как неудача, что существуют столь мощные напластования льда, которые не в силах преодолеть никакой ледокол. Ни тогда, ни даже сейчас.

3 марта «Ермак» уверенно и спокойно двигался через замерзший залив к Кронштадту. Оказалось, ледяная поверхность отнюдь не пустынна, напротив, множество рыбаков занимались тут своим промыслом. На льду чернели их кибитки, сани, запряженные лошадьми. Увидев такое чудо — пароход, шедший по льду, рыбаки оставили свои снасти и бросились к «Ермаку» с криками «ура!», иные по нескольку верст бежали за ледоколом, наблюдая, как он работает (Макаров даже опасался, не случилось бы какого-нибудь несчастья, но все обошлось). Около Толбухина маяка, недалеко от Кронштадта, на корабль прибыл лоцман. «Мне еще первый раз случилось видеть, — заметил Макаров, — что лоцман подъезжает вплоть к борту на лошади».

Кронштадт жил в волнении: сумеет ли «Ермак» пробиться через ледяные поля или нет? И вот пришла весть — приближается! Все население вышло навстречу медленно подходившему ледоколу. Рота Каспийского полка во главе с сами полковником на лыжах первой приблизилась к «Ермаку». Под крики «ура!» и общие восторженные поздравления всю роту взяли на борт ледокола.

В Кронштадтской гавани было черно от людей, высыпавших на лед. 4 марта Макаров записал: «День этот будет надолго у меня в памяти». Корабль окружили толпы народа: многие выехали на лед на санях, а некоторые добирались даже на велосипедах — ну, скорее шутки ради, чем для скорости.

В кают-компании «Ермака» стало уже тесно от большого числа важных гостей. Как всегда в подобных случаях, нашлись люди, непреклонно убежденные, что для успеха дела следует немедленно же наполнить рюмки («К тому же, господа, мороз на дворе, мороз!» Суеверный, как все моряки, Макаров умолял гостей воздержаться, по крайней мере, от победных тостов, пока «Ермак» не станет у стенки: мало ли что может еще случиться…

Но ничто не испортило торжества. Уверенно, как на смотру, «Ермак» вошел в замерзшую гавань, оставляя за собой ровную полосу темной воды, покрытую кусками разбитого льда. За двести лет существования Кронштадта «Ермак» был первым судном, которое вошло в гавань в это время года. В порту гремели оркестры, раздавались крики «ура!». На мостике стоял высокий человек в штатском пальто и меховой шапке, с густой черной бородой — Макаров. В этот день — 4 марта 1899 года — он записал в своем дневнике: «Все благополучно и эффектно…».




И это было действительно так. Вышедшая на следующий день кронштадтская газета «Котлин», рассказывая о восторженной встрече «Ермака», справедливо писала, что «в каждом из присутствующих невольно поднималось чувство гордости за нас, русских». Эта общая гордость за успех Макарова ярко выражалась в многочисленных телеграммах, которые в те дни поступали в Кронштадт со всех концов России. Вот одна из них: «Лед, запирающий Петербург, Вы победили, поздравляю, жду такого же успеха в полярных льдах. Профессор Менделеев». В тот же день и с той же подписью появилась маленькая заметка в газете «Новое время»:






«Победа эта „Ермака“ над льдом первая. Дождемся, Бог даст, и еще более осязательных, никого не обижающих, а славу Макарову и России дающих».





Макаров собрался сразу же следовать в столицу, но ему срочно пришлось менять планы. Неожиданно поступило тревожное известие: в районе Ревеля одиннадцать пароходов затерты льдами и терпят бедствие. Помощь требовалась немедленно. Снялись с якоря утром 9 марта. «Ермак» с Макаровым на борту вновь пересек замерзший Финский залив, на этот раз в обратном направлении. Мощный ледокол за полчаса освободил корабли из плена. Ледокол вошел в Ревель, ведя за собою, как на параде, все одиннадцать спасенных пароходов. И вновь толпы восторженных людей, оркестры, депутации…

Четвертого апреля в два часа дня «Ермак», легко сломав невский лед, стал около Николаевского моста. Просторные набережные были запружены людьми — казалось, весь Петербург вышел встречать Макарова. И опять «ура!», опять музыка. Торжественно спустили трап на столичный берег. Первым поднялся на борт ледокола грузный, сильно располневший человек в дорогой шубе и шапке; лицо его расплывалось в улыбке, но маленькие глаза смотрели спокойно и внимательно — статс-секретарь Витте самолично явился поздравить Макарова.

Множество репортеров осаждали Макарова и весь экипаж «Ермака». Расспрашивали, брали интервью. Пресса широко разнесла по России весть об успехах ледокола. Впрочем, что пресса! К газетной популярности Макарову было не привыкать. Но вот на одном из торжественных приемов в Петербурге прозвучали в его честь стихи, написанные известным в ту пору писателем Н. Гейнце. Заканчивалось это пространное стихотворное приветствие так:
		Как молния, из края в край



		Промчалось имя адмирала,



		И «Ермака» не невзначай



		Молва «Степанычем» прозвала!



		Покорена сама природа —



		Всю Русь Макаров обошел,



		И… к сердцу русского народа



		Ему не нужен ледокол.








Все по-прежнему шло «благополучно и эффектно». Пока…

Весной 1899 года Макаров переживал триумф. Однако во всем этом шуме слышались явно фальшивые ноты. Восторженные надежды доходили порой просто до абсурда. Многие решили, что теперь можно будет плавать из Архангельска во Владивосток через Северный полюс по линии прямой, как железная дорога между Москвой и Петербургом. Некоторые даже советовали отправлять во Владивосток письма… с «Ермаком». Так, дескать, дойдут быстрее.

Газетчики, стараясь, как всегда, забежать вперед событий, разухабисто вещали в таком духе, что теперь, мол, до Северного полюса рукой подать, «Ермак» все сможет… Эти безответственные восторги в дальнейшем очень повредили как самому Макарову, так и всему делу освоения Арктики. Как выяснилось, что путь к полюсу еще очень труден, а «Ермак», естественно, не в состоянии выполнить невозможное, те же газетчики в погоне за новой сенсацией стали писать о ледоколе уничтожающие статейки. Тут взыскательные критики ударились в «либерализм». Ах вот куда пошли народные деньги? На адмиральскую авантюру? И зачем вообще народу, страдающему от плохих дорог и всяких там суеверий, освоение этого самого Северного полюса?

Макаров не имел никакого отношения ко всем тем нелепым восторгам. Он счел даже необходимым в свое время гласно охладить эту явно нездоровую горячность. Имея в виду экспедицию Норденшельда, который на небольшом судне прошел вдоль берега северной Сибири, Макаров указывал, что экспедиция «Ермака» по тому же маршруту будет не легче, а опаснее, ибо его корабль слишком велик для плавания в прибрежных водах, где летом лед гораздо меньше, а напор его слабее, чем в открытом морском пространстве.

Адмирал указал на еще одно существенное различие морального свойства, и различие немаловажное:






«Если бы Норденшельд бросил свое маленькое судно и сошел с экипажем на берег, то его встретили, как героя; если же я брошу „Ермак“, то меня за это не поблагодарят».





И в итоге счел «маловероятным», чтобы ледокол смог в одиночку пробиться за одну навигацию к Берингову проливу. Макаров предвидел, что для успешной борьбы с тяжелыми льдами необходимы совместные действия нескольких или хотя бы двух ледоколов.

Его трезвому голосу тогда никто не внял. «Скромен наш герой-то», — улыбались одни. «Цену себе набивает, — брюзжали другие, — выскочка…».

А тут еще незадача, да какая: размолвка с Менделеевым. Грустная эта история требует пояснений. Вкратце вот ее суть. На «Ермаке» должна была отправиться большая группа ученых для проведения разного рода исследований. Возглавлять эту группу собирался сам Менделеев. Однако Дмитрий Иванович был не только гениальный ученый и мыслитель, но и человек очень честолюбивый и своенравный. Он решил, что именно ему, Менделееву, следует руководить полярной экспедицией, а Макаров должен состоять при нем в качестве командира «Ермака» (подобно тому, как в экспедиции Нансена «Фрамом» командовал Свердруп).

Однако горячий характером адмирал не менее любил сам вести дело, а характер имел столь же крутой и властный. И вот, к величайшему сожалению для русской науки и для всего нашего дела освоения Арктики, оба этих значительных человека договориться не смогли. И поссорились. Как оказалось, навсегда…

После объяснения с Менделеевым 18 апреля Макаров записал в дневнике, что тот «вел себя вызывающим образом, говоря иногда, что он не желает знать моих мнений». А Менделеев в тот же день наговорил о Макарове таких слов, которые, право, не хочется здесь воспроизводить. Тотчас же Дмитрий Иванович написал Витте:






«Покорнейше прошу ваше высокопревосходительство уволить меня от экспедиции в Ледовитый океан, предначертанной на сей год. Причиною моего отказа служит требование адмирала Макарова, чтобы я и избранные мною помощники во все время экспедиции находились в его полном распоряжении и исполняли не те научные исследования, которые заранее мною задуманы, а приказания г. адмирала, как единственного начальника экспедиции».





А далее в Менделееве характер крупного государственного человека взял верх над уязвленным самолюбием, и это позволило ему закончить свое письмо такими вот достойными словами:






«Ледокол „Ермак“ может, по моему мнению, под руководством адмирала Макарова выполнить уже многое, важное как для изучения области полярных льдов, так и для славы России…».





Все эти бумаги, вышедшие из-под пера как Макарова, так и Менделеева, горько читать. Трудно судить сейчас, кто из них больше переборщил тогда в запальчивости, да и где взять такие точнейшие весы, чтобы измерить подобное. А главное — стоит ли? Ведь здесь проиграли все. Менделеев лишил себя возможности стать исследователем Арктики — и кто знает, сколько бы новых открытий он мог сделать, и каких открытий! Макаров остался без помощи крепкого организатора и выдающегося ученого — быть может, все экспедиции «Ермака» на север от этого оказались менее успешными, чем они могли бы стать. Проиграла наша наука. Проиграла наша родина. Вот к чему приводила (и не один, к несчастью, раз) мелочная борьба самолюбий.

Но никакие силы уже не могли остановить Макарова на пути к арктическим морям. Кажется, если бы весь экипаж «Ермака» покинул его, он готов был один набивать углем топки, держать штурвал, прокладывать курс по карте. Впрочем, в одиночестве Макарова трудно себе представить. Везде и всегда у него находилось достаточное число приверженцев и последователей.

В течение всей полярной эпопеи Макарова самым первым и энергичным его помощником всегда оставался командир «Ермака» Михаил Петрович Васильев. Это был выдающийся моряк. Характер у него тоже оказался под стать макаровскому: командир «Ермака» не отличался ни красноречием, ни успехами в свете, зато воли, решимости и твердости в достижении цели ему не пристало занимать. Обоих связывала тесная дружба, а длилась она до последнего дня, да и день этот оказался для них для обоих общим…

Сохранилось немалое число писем Макарова к Васильеву. Речь в них шла о самых разнообразных предметах: о сроках выхода в море, о ремонте, о личном составе ледокола и многом другом. Тон писем обычно деловой, но не строго официальный и жестоко требовательный, как это было свойственно Макарову. И лишь изредка встречаются в письмах такие слова:






«Ваша работа с „Ермаком“ составляет „Ермаку“ добрую славу, и мне радостно слышать от всех самые лучшие отзывы».





Надо знать Макарова, человека сурового и чрезвычайно сдержанного в проявлении своих чувств, чтобы оценить эти его душевные слова.

Восьмого мая «Ермак» покидал Кронштадт. Предстояло первое полярное испытание. По требованию Макарова проводы были очень скромными: не следовало искушать судьбу. В полдень — прощальный обед на ледоколе. Капитолина Николаевна вместе с Диной и маленьким Вадимом и еще несколько лиц. Ни речей, ни тостов, не подали и полагавшегося в таких случаях шампанского.

Адмирал был спокоен и внешне вполне весел, он ободряет жену, шутит с детьми, развлекает присутствующих. Последний тихий, покойный день. В два часа с грохотом поднимаются якоря — пошли!

Согласно контракту с английской судостроительной компанией «Ермак» имел право на необходимые исправления накануне первого плавания на север. И опять корабль стал в одном из доков на Тайне. Все в порядке, можно идти дальше. Двадцать девятого мая вновь вышли из Ньюкасла, только на этот раз не на восток, а прямо на север…

В начале июня без всяких происшествий корабль подошел к Шпицбергену и взял курс на зону сплошных арктических льдов. Все время велись научные исследования: измерялись глубины, температура воды и воздуха, толщина и структура в изобилии плавающих здесь льдин. Макаров распорядился взять с собой киноаппарат — последнюю новинку тогдашней техники. Так впервые были произведены киносъемки полярной натуры, причем главным оператором обычно выступал сам вице-адмирал.

Все, однако, жили этим чувством: когда же, когда покажется она, Арктика? И вот… В пять часов утра восьмого июня Макарова разбудили: впереди лед. Адмирал немедленно поднялся на мостик. Повсюду, насколько хватал глаз, простиралось бесконечное поле синего полярного льда. Черные волны с грохотом разбивались о льдины. Макаров приказал идти вперед. Потом снял шапку и широко перекрестился…

«Ермак» с ходу налег на край ледяного поля. Раздался оглушительный треск. Корабль содрогнулся, однако продолжал движение, огромная льдина раскололась, и обе половины ее медленно, как бы нехотя, раздвигались перед носом ледокола, образуя узкую полоску воды. «Ермак» медленно шел вперед. Сразу стало очевидно, что полярный лед неизмеримо тяжелее, чем в Финском заливе. «Ермак» с трудом прокладывал себе путь. Лед ломался сравнительно легко, но корпус корабля оказался недостаточно прочным. Вскоре от толчков и сильной вибрации в носовой части появилась течь.

Макаров, стоя на мостике, всем своим существом ощущал каждый толчок ледокола. Он лучше всех знал свое детище, все его свойства и особенности. Еще при проектировании «Ермака» Макаров предложил установить в носовой части ледокола гребной винт: это было сделано для того, чтобы мощная струя воды, направляемая по ходу движения корабля, помогала бы ломать лед. Устройства такого рода уже имелись на американских ледоколах, плававших на Великих озерах. И действительно, во время первой встречи «Ермака» с балтийским льдом в Финском заливе носовой винт как будто бы приносил пользу. Однако мощные полярные льдины и торосы не шли ни в какое сравнение с тем, что приходилось встречать ледоколу на Балтике. Неудивительно, что носовой винт оказался не только бесполезным, но и вредным, ибо очень скоро вышел из строя и даже вызвал повреждение корпуса.

Макаров понял: дальнейшее упорство бессмысленно и опасно. И он приказал лечь на обратный курс.

Английские рабочие сделали все необходимые переделки и исправления. Макаров с интересом наблюдал за их ловким, слаженным, до предела рациональным трудом. Внимательный глаз его подмечал все ценное и самобытное, что можно было бы с пользой применить на родине. За рубежом своя страна порой видится словно отраженная в сложном зеркале: у них так, у нас — этак, и из подобного сопоставления порой многое делается понятным. А все стороны организационной деятельности всегда особенно привлекали Макарова, он-то понимал, что у него на родине с этим обстоит не слишком благополучно. Как видно, он занимался и тем, что ныне принято называть «научной организацией труда».

Работы в Ньюкасле продолжались довольно долго: почти месяц. Наконец 14 июня 1899 года «Ермак» снова вышел в полярное плавание (позднее Макаров назвал его «вторым»). И раньше адмирала нельзя было упрекнуть в недооценке опасности плаваний в арктических водах. Теперь он уже был готов ко всему, даже самому худшему. Любопытная мелочь: накануне выхода в плавание Макаров приобрел библиотеку из ста книг. В дневнике он пояснил это так: «Если ледокол застрянет и придется зимовать, то несколько десятков классических книг в прибавок к тому, что мы имеем, не будут лишними». Опять-таки Макаров выбрал не какие-нибудь книги, а классику. Всю жизнь у него сохранялась устойчивая неприязнь к так называемому «легкому чтению» (видимо, было бы правильнее говорить — «пустому чтению»). Если придется зимовать, то пусть уж моряки обогатят чтением свою душу, а не просто станут убивать время…

Двадцать пятого июля показались первые крупные льдины. Маневрируя между ними, «Ермак» продолжал двигаться на север. Шли довольно быстро. Вскоре чистой воды почти не стало, и ледокол пошел напрямик. Трюмный машинист все время осматривал носовое отделение: боялись, не появится ли течь в корпусе.

Макаров и Васильев неотлучно находились на мостике. Лед делался все более тяжелым, показались первые торосы. Число и величина их возрастала по мере продвижения «Ермака» на север. В семь часов вечера Макаров спустился пообедать, вслед за ним отправился и Васильев. В восемь вечера впереди по курсу на близком расстоянии обнаружили мощный торос. Обойти его было невозможно, остановить тяжелый ледокол — поздно. Раздался резкий толчок, нос «Ермака» отбросило влево, и корабль остановился. Васильев, оставив обед, устремился в носовое отделение. Вскоре Макарову доложили: в трюм поступает вода.

Оказалось, что «Ермак» столкнулся со льдиной, которая уходила под воду на глубину 10 метров. Серьезное препятствие, что и говорить! Однако пробоина оказалась не слишком опасной. Подвели пластырь, откачали воду. Затем несколько дней простояли, застопорив машины, пока залатали дыру в корпусе. Залатали на живую нитку. Так в самом начале плавания в арктических водах корабль получил повреждение. А плавать на поврежденном ледоколе среди гигантских торосов — это… это не шутка!

Макаров тем не менее пошел на риск. «Ермак», густо дымя высокими трубами, медленно, но упорно вновь начал продвигаться на север.

Вновь и вновь «Ермак» пытался пройти на север, ломая льдины и обходя мощные торосы, возвышавшиеся порой вровень с палубой. Однако каждый дальнейший шаг давался ледоколу все с большим напряжением. И тогда Макарову окончательно стало ясно: далее на север «Ермак» пробиться не сможет…

Экспедиция возвратилась в Ньюкасл. С присущей ему прямотой и откровенностью Макаров сообщил Витте о всех трудностях полярного плавания. Немедленно последовала телеграмма: оставаться в Ньюкасле, ждать комиссии. С необычайной быстротой прибыла и сама комиссия. Во главе ее стоял «паркетный» адмирал Бирилев, давний и откровенный враг Макарова.

В заключении комиссии скрупулезно перечислялись недостатки «Ермака». Нельзя не признать, что многие из них были указаны справедливо: слабость корпуса, конструкция носа корабля, но весь следственный тон этого документа отличался крайним пристрастием и недоброжелательностью. Бирилев и его присные ставили своей целью не помочь арктическим исследованиям, а навредить Макарову. Им это удалось, «Ермак» был отозван в Балтийское море.

В либеральных изданиях появились бойкие «разоблачения» макаровского корабля. Так, журнал «Развлечение» решил позабавить читателей, глумясь над Макаровым. Карикатуру на «Ермак» поместили аж на самой обложке. А в номере (сентябрь 1899 года) — стихотворный пасквиль под названием «Сердит, да не силен». В пошловатых стишках описывалось, как «на холодном, дальнем Севере» плывет «богатырь „Ермак“» и грозится все полярные льды «растрепать в клочья мелкие». А затем:
		Завязался бой, стоном стон стоит,



		Но недолог бой. В схватке яростной



		Нос сломал «Ермак» и, сконфузившись,



		Побежал назад с миной жалостной.








«Обличителями» не ставилось ни в грош, что Россия получила самый мощный ледокол в мире, что был накоплен первый опыт плавания в арктических водах и собраны значительные научные материалы! Как это случиалось в судьбах людей своеобычных и деятельных, Макаров, казалось, был виноват уже в том, что пустился в плавание на «Ермаке», а не сидел в Кронштадте, спокойно исполняя службу. Имея в виду всю злобную склоку, он сказал:

— Говорят, что непоборимы торосы Ледовитого океана. Это ошибка: торосы поборимы, непоборимо лишь людское суеверие. Только оно.

Макаров мог, конечно, посетовать в сердцах на неодолимость предрассудков и суеверий, но в делах-то своих никогда не пасовал перед ними. Он написал и опубликовал свои возражения по поводу заключения комиссии Бирилева. Он выступал с речами и докладами. Нет, он отнюдь не собирался сдаваться!

Неизвестно, чем бы кончилась бумажная борьба «в инстанциях», но здесь сказала свое веское слово сама живая действительность.

Зимой 1899 года на Балтике неожиданно ударили сильные морозы. Финский залив замерз, множество судов безнадежно застряло во льду. Судовладельцы слали в Министерство финансов и самому Макарову отчаянные телеграммы. Хуже того: между Кронштадтом и Петербургом сел на мель и под давлением льдов дал течь тяжелый крейсер «Громобой». И вновь «Ермак» снялся с якоря и устремился на помощь кораблям, затертым льдами.

«Громобой» удалось освободить довольно легко. Однако это оказалось только началом. В ту зиму неудачи словно преследовали русский военный флот. Не успел «Ермак» закончить дело с крейсером, как получена срочная телеграмма: броненосец «Генерал-адмирал Апраксин» на полном ходу наскочил на камни у острова Гогланд.

Броненосец намного тяжелее ледокола. Остров Гогланд — место глухое, пустынное, там не то что мастерских, и дома-то приличного нет. А ведь мало расколоть лед и стащить каким-то образом корабль с мели, требуется еще заделать пробоину. И провести поврежденный броненосец сквозь лед на базу.

Когда «Ермак» подошел к Гогланду, положение «Апраксина» сделалось уже критическим. На том злосчастном месте, где застрял броненосец, проходило сильное морское течение. Напор льдов был так велик, что треск стоял над пустынным островком. Началась упорная борьба за спасение гибнущего корабля. Длилась она не один день и даже не один месяц. В течение зимы «Ермак» четыре раза ходил через лед в Кронштадт и шесть раз — в Ревель: нужно было подвозить оборудование, топливо, эвакуировать больных. Наконец «Апраксин» удалось стащить с мели. Огромную пробоину кое-как заделали пластырями. С таким, так сказать, «днищем» во льдах идти было опасно, но выхода не оставалось. Семь часов подряд, как заботливый поводырь, бережно вел «Ермак» броненосец через замерзший залив. И благополучно привел в Кронштадт.

Это был большой и неоспоримый успех, ибо судьба крупного боевого корабля висела на волоске. Макаров не преминул заметить по этому поводу в одном из своих сочинений:






«Броненосец „Генерал-адмирал Апраксин“, стоящий четыре с половиной миллиона, был спасен ледоколом „Ермак“, который одним этим делом с лихвой окупил затраченные на него полтора миллиона».





Успех «Ермака» был столь очевиден, что власти опять сменили гнев на милость, и Макаров с Васильевым получили несколько лестных поощрений.

В то же самое время комиссия Бирилева с тем же упорством, с каким экипаж ледокола боролся за спасение «Апраксина», доказывал, что «Ермак» вообще не приспособлен для полярных плаваний. Тем не менее весной 1900 года Макаров и его сторонники взяли верх.

На этот раз надо было пройти мимо северной оконечности Новой Земли и далее через Карское море к устью Енисея и обратно. Шестнадцатого мая «Ермак» вышел из Кронштадта.

В двадцатых числах июня ледокол подошел к Новой Земле. Обычно море здесь в такое время года свободно ото льда, на сей же раз ледовая обстановка в этой части Баренцева моря оказалась необыкновенно тяжелой. Чистой воды почти не было, и «Ермак» с трудом прокладывал себе путь вперед. Однако Макаров не желал отступать. Он приказал пробивать лед «с набега».

Огромный корабль на полном ходу врезался в льдину. Треск, грохот… «Ермак» продвинулся на 30 метров. Новый удар — продвижение метров на шесть, не больше. Еще удар — и продвижения вперед почти нет… Позднее Макаров так объяснял причину этого явления: «Лед, который изломан, обращается в песок или ворох снега и образует подушку. Вся сила удара тратится на преодоление трения об эту подушку и на ее деформацию, и когда нос приблизится к сплошному льду, то запаса силы уже почти не остается».

Тревога все чаще и чаще охватывала душу адмирала — не за себя, за людей, он отвечает за них перед Богом и народом. И он пошел на меры, которые применяются на флотах только в исключительных обстоятельствах: собрал в кают-компании «Ермака» заседание всех офицеров корабля.

…Просторная каюта ярко освещена электричеством. Поздний вечер, но за окном мерцает слабый свет — полярный день в разгаре. Макаров неподвижно сидит за письменным столом. На столе, обычно заваленном книгами, картами и бумагами, пусто и чисто. Большой настольный календарь показывает 17 июля 1901 года (по новому стилю — 30 июля). На стульях, на диване молча сидят: капитан «Ермака» Михаил Петрович Васильев, его старший помощник барон Владимир Евгеньевич Гревениц, второй помощник Николай Ильич Тульский, старший механик Михаил Александрович Улашевич и судовой врач Александр Григорьевич Чернышев.

Макаров прерывает молчание. Голос негромок, спокоен:

— Господа, вы знаете положение дел. «Ермак» затерт льдами. Мы испробовали все способы вырваться на чистую воду, но безуспешно. Ветер несет нас на северо-восток. Если такое положение продлится долго, нам придется зимовать во льдах. Уголь на исходе, запасы провизии ограничены. Прошу высказать свои соображения.

Гревениц: Запасы угля израсходованы примерно наполовину. Мы тратим очень много топлива на попытки развернуть корабль, но, как видно, в торосистых льдах это невозможно. Предлагаю поберечь уголь до более благоприятной обстановки.

Улашевич: Механизмы пока в порядке. Левый винт вчера имел сильное столкновение с тяжелой льдиной, но все обошлось благополучно, вибрации нет. Корпус хорошо держит напор льда, пока нигде никаких вмятин. Полагаю, что даже при неблагоприятном исходе мы сможем перезимовать. «Ермак» — надежный корабль.

Чернышев: Люди здоровы, хотя сильно устали за последние дни. В офицерских каютах и кубриках тепло, жалоб на простудные заболевания нет. Теплой одежды довольно, в этом смысле зимовка меня не пугает. Считаю, однако, необходимым: с завтрашнего же дня уменьшить ежедневный рацион всему экипажу. Мы должны экономить продовольствие.

Тульский (улыбаясь): Александр Григорьевич, вчера мы застрелили двух медведей. Сколько в них пудов мяса-то?

Чернышев: Не так уж много, если разделить на девяносто пять взрослых мужчин. Учтите также, что с наступлением полярной ночи медведи и тюлени переберутся гораздо южнее. Нет, я вам не советую рассчитывать на свежую медвежатину в случае зимовки.

Васильев: Полагаю рацион сократить завтра же. Кроме того, предлагаю послать небольшую партию на материк. Составить отчет о нашем положении, и пусть его передадут по телеграфу в Петербург.

Пауза. И тогда Макаров говорит снова:

— Итак, приказываю. Уголь экономить. Норму выдачи продовольствия сократить для всех с завтрашнего дня. Александр Григорьевич, внимательно следите за здоровьем экипажа, помните о возможности возникновения цинги в случае тяжелой зимовки и заранее примите все необходимые меры. Михаил Петрович, подберите партию в шесть-семь человек для перехода на материк. Партию поведет Николай Ильич. Объявите экипажу. Чтобы написали письма родным и близким. Подождем еще неделю, и если положение не изменится, партия пойдет по льду. Благодарю вас, господа, все свободны.

…Глубокой ночью Макаров вышел на палубу. Было довольно светло, даже читать можно. Кругом, насколько хватал глаз, расстилалась ледяная пустыня. Ровная поверхность льда во многих местах была вздыблена гигантскими нагромождениями торосов, вершины некоторых доходили чуть ли не до труб «Ермака». Пронизывающе дул холодный ветер. Ледяное поле казалось мертвым, но оно двигалось, оно жило, дышало. Белоснежные громады молча и зло уперлись в корабль, железные борта поскрипывают от натуги. «Ермак» кажется одинокой черной точкой на белом полотнище. Он чужой здесь, в этом царстве Снежной королевы, среди вечной тишины и белизны. Ныне корабль — пленник полярной стихии. Льды медленно, но неуклонно влекут его на северо-восток — в направлении, обратно противоположном дому.

А дома сейчас светит над лугами яркое солнце, сено уже сложено в стога, и пчелы гудят в теплом летнем воздухе.

…Пятый день «Ермак» неподвижно стоит во льдах.

Решение совещания довели, как полагалось, до сведения всей команды. Закаленные русские моряки встретили известие спокойно: то ли приходилось превозмогать. Работы спокойно продолжались.

Что только не предпринимал Макаров в своем стремлении прорваться вперед! На лед лили горячую воду. Забивали якорь в лед впереди корабля и подтягивались на канате. Ломали льдины вручную и оттаскивали их в сторону, чтобы повернуть корабль. В этих тяжелых трудах принимала участие вся команда, включая ученых и даже самого адмирала. Но положение с каждым днем становилось хуже, и наконец «Ермак», израсходовав огромное количество угля, остановился среди ледяного поля. Вскоре продвижение сделалось невозможным. «Стоп» посреди огромного моря.

Прошел месяц. Положение экспедиции по-прежнему оставалось опасным. Макаров мучительно переживал неудачу.

«Напрягаю все силы, чтобы найти силы, чтобы найти выход…» — писал он жене в том письме, которое так и не удалось отправить. Однако выхода не предвиделось никакого…

Все более грозно назревала опасность зимовки во льдах. В предвидении этого был уменьшен рацион, подготовлялась группа из нескольких человек, чтобы пешком добраться до Новой Земли и передать весть о «Ермаке» на родину, такую теперь далекую.

Но поистине пути Господни неисповедимы! Вдруг… Да, именно вдруг 6 августа ветер переменился. Льды стали быстро расходиться, образовались большие полыньи, и вскоре корабль уже шел полным ходом. Но время было потеряно, а запас топлива угрожающе сократился. И во изменение первоначального плана достигнуть устья Енисея Макаров приказал взять курс к Земле Франца-Иосифа — пустынным и малоизученным островам, куда никогда еще не заходил ни один русский пароход. Для любого моряка это было бы достижением, но от него привычно ждали только рекордов. Только их одних.

В конце августа 1901 года ввиду неблагоприятной погоды экспедиция раньше срока повернула обратно. С тяжелым сердцем приближался Макаров к родному Кронштадту. Он знал, найдется достаточно людей, которые не захотят понять, что Ледовитый океан — это не «Маркизова лужа», что материалы. Собранные экспедицией в тех неведомых краях, исключительно ценны, а приобретенный опыт принесет огромную пользу последующим русским полярным плаваниям.

«Вся ответственность как за мою мысль, так и за ее исполнение лежит на мне одном», — так написал Макаров царю еще 10 июня 1901 года. И все неудачи экспедиции он готов был принять на себя. Ледокол? Он полностью оправдал свое назначение. Команда? Она вела себя превосходно. Но теперь Макарова не хотели слушать. Слушали Бирилева, он предупреждал, и не он ошибся в расчетах, а главное — не он же застрял во льдах!..

Ну, а что Витте? Ведь Сергей Юльевич был в ту пору на вершине власти и к тому же любил выставлять себя поборником всего передового и прогрессивного. Теперь, когда все документы, относящиеся к полярной эпопее адмирала, хорошо известны, становится ясно, что Витте палец о палец не ударил, чтобы помочь Макарову. Более того, он его предал самым бесцеремонным образом. Даже отказал Степану Осиповичу в отпуске ничтожных трех тысяч рублей для печатания его книги «„Ермак“ во льдах», которые тот, будучи, как обычно, стесненным в средствах, у него попросил.

Все отношение либеральствующего временщика к Макарову объясняется очень ясными интересами — интересами чисто потребительскими. Пока можно было погреться в лучах макаровской славы, Витте напоказ «покровительствовал» ему. Но вот начались трудности — отчасти случайные, отчасти неизбежные. И тогда Макаров стал не нужен. Зачем же связывать себя с человеком, который не приносит непосредственной политической прибыли? Ну а что до освоения северных областей России… оно обождет…

Десять лет спустя незадачливый «преобразователь страны», давно уже находившийся не у дел и проживавший пенсион на заграничных курортах, писал мемуары. Не обошел он своим внимание и Макарова. И что же?

В таком-то году, читаем в соответствующем месте, «был по моей инициативе заказан ледокол „Ермак“, ближайшей целью ледокола была у меня та мысль, чтобы…» Моей… У меня… Помилуйте, да кто это пишет?! Тот самый министр финансов, от которого в свое время с таким трудом удалось добиться поддержки макаровского проекта (мы уже видели, как он его поддерживал). Дальше — больше. Оказывается, во всех трудностях полярных плаваний виноват один покойный адмирал, поэтому-де «те проекты, которые я имел в голове, не осуществились…». Он «имел в голове» проекты исследования Арктики! Он, а не кто-нибудь другой…

Вот так. Разумеется, в мемуарах ни слова не сказано, что это именно он, Витте, наслал на Макарова комиссию Бирилева, что именно он подал на подпись государю проект указа, фактически отстранивший адмирала от участия в работе по освоению Северного морского пути. 13 октября 1901 года Министерство финансов распорядилось:






«1) ограничить деятельность ледокола „Ермак“ проводкою судов Балтийского моря и 2) передать ледокол в ведение Комитета по портовым делам с освобождением вице-адмирала Макарова от лежащих на нем ныне обязанностей по отношению к опытным плаваниям во льдах…».





И все. Ни благодарности, ни признания заслуг. Смерть помешала Макарову продолжить борьбу за освоение Арктики. Он не успел даже издать материалы третьего полярного плавания. Его унизительно отставили от им же начатого дела. А главное — само-то дело забросили.

…Портовый катер четко подошел к пирсу Кронштадтского порта, два матроса ловко повязали канаты за причальные тумбы. Ловкими молодецкими движениями поднялись на причал двое: высокий бородатый адмирал и сухой, тонкий, безбородый моряк, на погонах два просвета, ни одной звезды — капитан первого ранга.

— Ну, Михаил Петрович, давайте простимся здесь, на виду у моря, так сказать. Как говорится, мне направо, а вам налево. Я тут поднимусь в губернаторский особняк, а вы давайте прямым ходом в Петербург, не задерживайтесь.

— Спасибо, Степан Осипович, спасибо за все.

— Не стоит благодарности, это вам спасибо за службу. Как только Адмиралтейство даст вам новое назначение, телеграфируйте.

— Всенепременно. Имею честь.

Каперанг Васильев козырнул, Макаров протянул руку для прощания. Обнялись, троекратно поцеловались.

— Надеюсь еще раз послужить под началом вашего превосходительства! — улыбнулся Васильев.

— Послужите, послужите, — рассмеялся Макаров, — куда вы от меня денетесь!

Круто повернулся и двинулся к Якорной площади.

Через несколько лет, после несчастного исхода русско-японской войны, Менделеев с горечью скажет: «Если бы хоть десятую долю того, что было потеряно при Цусиме, было затрачено на достижение полюса, эскадра наша, вероятно, пришла бы во Владивосток, минуя и Немецкое море, и Цусиму».

Детище Макарова — ледокол «Ермак» надолго пережил своего создателя. Уже за первые 12 лет макаровский корабль провел через льды Балтики около 1000 судов. Под красным флагом Советской Родины «Ермак» покрыл себя новой славой. В 1918 году во время знаменитого Ледового перехода он вывел корабли Российского флота из Гельсингфорса в Кронштадт, предотвратив захват нашей эскадры кайзеровскими войсками. В 1938 году «Ермак» снимал с льдины экипаж первой в мире станции «Северный полюс». Во время Великой Отечественной ветеран нашего ледокольного флота водил корабли на Севере, защищая Заполярье.

«Ермака», к сожалению, не существует: «просто так» его отдали на слом. Это может только огорчить, ибо трудно представить себе лучший музей, где представлены были бы подвиги нескольких поколений русских полярников. В морском деле это стоит примерно того же, что снос храма Христа Спасителя в деле церковном.

* * *


Из дневника Макарова Вадима Степановича (капитан второго ранга, старший офицер крейсера «Аскольд», тридцать лет от роду, Великобритания, Лондон).







«После долгого перерыва просмотрел записи. Весною 918-го у меня была помета: „три месяца не писал“. Тогда мне это казалось чем-то невероятным. Увы. Теперь перерыв составил более полугода. И вот незадача: времени было как раз сколько угодно, здоровье ни в чем не подводило, а вот — не мог, и все. Воистину, счастье Божие внутри нас.

Стоим в лондонском порту на приколе. Наш „Аскольд“ был построен в Германии точно в начале века, сейчас ему 21-й год, две войны пережил, разруха третьей, гражданской, его доконала, место в музее. Как мы прошли в прошлом году через Северную Атлантику и не потонули — чудо святителя морского Николая. Смазочных масел почти не было, уголь скверный, дымовые трубы постоянно засоряло, отчего тяга в котлах была отвратительной. А тут еще сильная качка, к тому же постоянная течь в трюме. Но дошли как-то.

Корабль весь в ржавых разводах, смотреть больно. Все, отвоевался наш славный крейсер. Из команды осталось только 4 офицера, 4 унтер-офицера, 12 матросов. Я за командира, а где теперь командир, точно не знаю. Как сошел на берег, так и не вернулся. Изредка получаю от него почтовые открытки то из Ливерпуля, то из Белфаста, передает приветы, но о себе ни слова. Думаю, подрядился на британский торговый флот.

Делятся тут наши люди на два разных клана: одни цепляются за последний клочок России, хоть и ржавый (как я), другим просто некуда деться — здесь безработица, никому лишние моряцкие руки не нужны. А тут хоть есть кров и остатки консервов. Слава Богу, кок у нас отменный: выменяет у негров овощи — вот и борщ. А меняет он их на бронзовые гильзы от шестидюймовых орудий. Он их наждаком начистит, сверкают на солнце, как позолоченные. Он деловито шутил, что устраивает мены с черными матросами только в солнечную погоду. Русская смекалка! А интерес к нам у них потому, что во всех европейских портах уже знают, что русские тут, значит они беженцы и можно выменять золото за связку бананов. И смех, и грех.

Давно уже осторожно намекали мне британские морские офицеры, которые нашему бедственному положению очень сочувствуют, что торговые представители красной Москвы ведут переговоры о передаче им нашего крейсера. Поначалу я недоумевал: зачем, ведь он до Кронштадта может не дотянуть. Вежливые и осторожные британцы определенно дали понять: металлолом, деньги.

Ну, понятно. Английские мартеновские печи и без того загружены переплавкой трофейных немецких кораблей, да и своих старых. Мысль о том, что наш славный крейсер будет продан кому-то „на железо“, как породистая лошадь „на мясо“, еще более сгущает мою душевную тоску. Что ж, киевский князь Аскольд водил победные дружины под Константинополь, а потом убит был, и даже могила его затерялась в людской памяти.

Все время думаю, как быть дальше с моими подчиненными? Офицерам возвращаться домой нельзя — „белогвардейцы“ (никакой белой гвардии у нас на Севере не существовало, но в ЧеКа о таких тонкостях не спросят — к стенке, и все тут). Унтер-офицеры, матросы? Ходил я в здешнюю контору Нансена, обещали помочь: ведь он сам моряк, шутили его служащие, да еще плавал в ваших водах, уж всяко должен оказать содействие…

А я-то? Тридцать лет, ни кола, ни двора. Мама умерла, что с сестрой, не ведаю. Имущества никакого, наличность — и сотни фунтов не наберется, да и то берегу, как скряга. Правда, мне предлагают идти на английскую службу, по минному делу. Уже в 917-м они звали для этой цели адмирала Колчака, а американцы, так те даже настаивали. Наши специалисты по минному делу считаются лучшими в мире еще со времен Крымской войны. Недаром отец часто говорил: „В душе я — минер!“ Отец, отец, как хорошо, что упокоил тебя Господь еще загодя до наших смут.

<…> Вчера на крейсер явились трое в штатском в сопровождении британского кавторанга. Один был „наш“ из торгового представительства Советов. В каких только местечках отбирают они подобных еврейцев?! Нагл, развязен донельзя, самоуверенно презрителен. По-английски говорит с еще более отвратительным акцентом, чем по-русски. Неужто такие вот существа заправляют сейчас в Москве? Какой ужас.

Ну, решено: Советы забирают несчастный крейсер, мелочное Британское Адмиралтейство взыщет с них некую сумму за его „содержание за рубежом“ (да, так и написано в проекте договора! Какое „содержание“? Мы почти целый год даже питались только русскими консервами и галетами). Отбуксируют наш „Аскольд“ в Вильгельмсхафен, а там разрежут. А у Советов с немцами старые расчеты, столкуются.

С командой все решилось: один унтер-офицер и четверо матросов идут на крейсере, а потом возвращаются на родину. Храни их Господь. Два других унтер-офицера и дюжина матросов остаются пока в Лондоне на попечении нансеновского комитета по оказанию помощи беженцам и военнопленным. Ну, а я с боцманом Куликовским и коком Федоровым, мы все втроем — в Америку!

Да, впервые сделал я об этом запись, все не решался, хотя предложение поступило еще в Рождество, три месяца назад. Думал, думал и вдруг как-то сразу решил.

„Жребий брошен“, как сказал классический герой. История эта такова. В порту постоянно шнырял американец, представитель судостроительной компании в Бостоне (узнал, что крупная и одна из старейших в Америке). Познакомились мы через британских моряков, потом он пару раз зашел ко мне, расспрашивал о том, о сем. Потом прямо и без обиняков, истинно по-американски, обратился ко мне с предложением. А именно — должность инженера при фирме, причем с четко определенными обязанностями: я должен работать с представителями Морфлота США, который является основным заказчиком их заводов.

Узнал, что ли, америкашка, как я служил в такой ипостаси весь 916-й год на Невском кораблестроительном? Или совсем просто: потому обратился, что я говорю по-английски гораздо лучше, чем он, как тут не вспомнить мою дорогую бонну леди Элен! Как не вспомнить трогательную маму! Счастливые, ушедшие времена…

Я не отказал (нужда подсказывала), но поначалу колебался — даже склонялся к отказу. Уехать на другой берег Атлантики, в провинциальную ту дыру, значит отрезать себя от России. Как минимум надолго, а по сути навсегда, я ведь не юнга. Стал, как обычно, искать совета и опыта в жизни отца. Не сразу, но нашел, нашел, как всегда!

Отец, готовясь к созданию своего „Ермака“, посетил Соединенные Штаты, изучал работу американских ледоколов на Великих озерах. Записей о том у него уйма, много общался он и со своими тамошними коллегами, гражданскими и военными. Английский он знал превосходно, я даже сейчас держу в памяти его четкое произношение.

И что же? А у него осталось очень положительное впечатление об американцах: деловиты, ухватисты, очень предприимчивы, грубоваты, зато прямы и просты в отношениях. Отцу это нравилось, он всю жизнь страдал от недостатка практичности в нас, русских. Более того, отец обратил внимание на значительную схожесть в строении национального характера американцев и русских. В последнем случае он имел в виду не беглецов из нищей Сицилии или потомков черных рабов, не выходцев из российской „черты оседлости“, а тех, настоящих, „восп“, как они себя именуют. Главное тут сходство, по его словам, — размах, лихость. Он даже сравнивал любимого героя американского фольклора — ковбоя с любимым русским народным героем — казаком.

Верно. Еще в Мурмане я много общался с англичанами и американцами (переводить приходилось). Бесспорно, англичане более воспитанны и культурны, но в них видна спесь, взгляд свысока, хоть это очень прикрыто. А те — душа нараспашку, хотя не только грубоваты, но даже бывают настырны. И кстати, большинство из них весьма деловиты.

Итак, едем. Фирмач, заключая контракт, вставил туда по моему настоянию пункт, что имею право взять с собой „адъютанта“ и „денщика“, переезд их идет полностью за счет „приглашающей стороны“. Легко согласился. Судно-то их, ничего не стоит взять двух лишних едоков. А они рады-радешеньки. В Советскую Россию им нельзя: унтер воевал с красными под Шенкурском, отличился даже, в газетах о том напечатали. А у кока отец — сельский батюшка с Валдая, многодетный, вытащили его из дома и убили прямо у церковных врат; какой-то жид-комиссар верховодил. Он их видеть не хочет, но не за себя боится, а за одиннадцать своих младших сестер и братьев.

Едем. Спаси нас, Господь, заступись за нас, Пречистая, укрой нас, святой Николай-угодник, покровитель плавающих и путешествующих!»




* * *


19 часов 30 минут 24 февраля (8 марта) 1904 года. Порт-Артур. Чердак в китайском домике на Николаевской улице.


Эшелон с петроградскими рабочими и оборудованием для ремонта кораблей прибыл в Порт-Артур в семь утра 24 февраля. Первые четыре пассажирских вагона отцепили от остальных и повезли на пассажирский вокзал, прочие отогнали на запасной путь. Началась разгрузка.

Особо тяжелые предметы переносили подъемным краном на ломовые телеги. Синеглазый слесарь помогал возчикам крепить оборудование канатами, как научились говорить у моряков — найтовать. Затем всех приезжих построили, пофамильно вызывали по списку, повели в столовую для матросов. Сытно покормили, а к вечеру повели на жительство, кого куда.

Синеглазый и Алешка шли вместе, было заметно, что во время пути они сдружились, а с остальными товарищами держались теперь несколько отдаленно. Особенно изменился за последние дни Алешка: стал читать какие-то затрепанные книжицы, сперва тяжело, молча шевеля губами, потом быстрее и быстрее. Сделался молчалив, перестал ругаться и — это особенно заметили товарищи — бросил пить. Над ним сперва добродушно подшучивали, потом перестали, смотрели с каким-то даже уважением.

Полдюжины питерцев проводник их, бравый боцман с «Петропавловска», привел к небольшому китайскому домику, недалеко от портовых доков. Северянам, привыкшим к просторным рубленым избам, домишко этот показался игрушечным, даже смешным. Сколочен из легких досок, наверху — крошечная надстройка, чуть более скворечника, зато все наружные стены расписаны яркими красками.

Хозяин дома встретил их улыбаясь и часто кланяясь в пояс. Говорил он по-русски сносно, хоть постоянно делал смешные ошибки. У него, как и у всех здешних мужчин, волосы на затылке были затянуты косицей, на конце бантик с цветной лентой — точь-в-точь, как у русских девушек, только у них косы были куда длиннее и гуще. Питерцам еще в дороге объяснили, что смеяться над этим грех, китайский император, вернее императрица, жестокая Цыси, велит всем мужчинам носить косы, а кто ослушается, тому косу вместе с головой снимут…

Китаец-хозяин предложил постояльцам две комнатки — маленькую внизу и совсем малюсенькую в верхней пристройке. Синеглазый с Алешкой попросились в верхнюю, остальные охотно им уступили. В комнате «мебель» состояла только из двух циновок, крошечное окно выходило во двор, там, в отличие от шумного переулка, было тихо, пустынно.

Быстро «устроились», то есть затащили в комнатушки свое нехитрое барахлишко. Боцман распрощался, синеглазый вдруг вызвался его проводить, с ними и Алешка. Свернули за поворот, и тут синеглазый обратился к боцману:

— Что, дядя, с нас приходится за обустройство. Может, зайдем кое-куда, пропустим помаленьку, а? — и дружелюбно обнял плечистого моряка.

Тот не заставил себя упрашивать, а синеглазый уверенно повел обоих по Николаевской улице, словно был старожилом Порт-Артура. Алешка вдруг увидел с детства ему знакомую вывеску «Кабакъ». К его изумлению синеглазый завел их именно туда.

Сели за стол, тут же подлетел маленький китаец с непременной косицей, с непривычки Алешке все они казались на одно лицо. Улыбаясь, китаец спросил:

— Госьпода дологие, что будут ести, пити?

Синеглазый уверенно, с совершенно незнакомым Алешке строгим выражением лица, кратко и точно приказал. О цене даже не спросил. Тут же на чистом столе появился объемистый штоф с водкой, тарелки с разного рода рыбой, белый хлеб ломтями, три граненых стаканчика. Синеглазый налил всем по полной, себе тоже. Дружески улыбаясь, сказал здравицу боцману, выпил залпом, крякнул молодецки, закусил соленой рыбкой.

…Уже через полчаса боцман с «Петропавловска», красный, как семга, которой они закусывали, оживленно рассказывал о своих делах. Он командовал носовым трюмом, где хранились снаряды и заряды к ним. Синеглазый ему очень понравился, он попросил называть его «дядей Мишей». Синеглазый тут же заказал три стопки «на посошок». Сказал, обращаясь к боцману:

— Дядя Миша, распорядись, чтобы нашу бригаду с Путиловского взяли под твою команду, мы в пушечной мастерской работаем, ребята все опытные.

— Есть, браток, по рукам. Чувствую, что вы ребята и в самом деле способные. Кто у вас бригадир-то?

— А вот, — синеглазый сунул ему в карман форменной тужурки сложенный листок бумаги, — тут фамилия бригадира и наши с Алешкой.

Сильно уже захмелевший Алешка сообразил лишь, что его друг не зря сунул листок в верхний карман, а то потерять бы мог. Умен! И ни в одном глазу, а непьющий ведь!

Вышли, синеглазый держал качавшегося боцмана под руку. Сказал Алешке четко и кратко, как скомандовал:

— Проведи дядю Мишу до дверей, к нему не смей заходить, сразу же возвращайся прямо домой.

…Алешка вернулся к домику уже затемно, как только не заблудился с пьяных глаз! Товарищи внизу уже спали, а в их комнатке горела маленькая керосиновая лампа. Синеглазый лежал с открытыми глазами, заложив руки под голову, молчал. Алешка сел на циновку, тяжело сопя, стянул ватные штаны. Заметил лишь, что рядом с саквояжем друга появился небольшой сверток, завернутый в парусину.

Алешка привычно поднес было три пальца ко лбу, намериваясь перекреститься на сон грядущий, но, заметив насмешливую улыбку товарища, отвел руку.

* * *


19 часов 30 минут 24 февраля (8 марта) 1904 года. Санкт-Петербург, набережная реки Фонтанки у Цепного моста, здание Министерства внутренних дел. Кабинет директора департамента полиции Лопухина Алексея Александровича.


Сорокалетний глава российской полиции всегда одевался в цивильное платье, с наступлением в Петербурге либеральных веяний впервые в истории это ведомство возглавил штатский человек. Юрист по образованию, происходивший из родовитой дворянской семьи, обладавший большими связями, он стал директором департамента в 1902 году. Больших успехов не достиг — характер имел слабый, а матерые полицейские ветераны не очень-то его слушались.

Лопухин располагался за огромным письменным столом, а перед ним в кресле сидел седой капитан второго ранга. Час назад Лопухину позвонил по телефону военно-морской министр Авелан и попросил принять офицера Главного морского штаба, ведавшего вопросами контрразведки.

— Ваше превосходительство изволит видеть из сказанного, — заканчивал свое сообщение кавторанг, — что японские агенты в Европе и наши революционные подпольщики установили связи, имея целью ослабление Российского императорского флота. Администрация петербургских судостроительных заводов также имеет некоторые сведения, что революционеры плетут интриги среди рабочих, проводя пораженческую агитацию. Адмирал Авелан поручил мне доложить это вашему превосходительству.

Кавторанг умолк, но, не задав вопроса, что не полагалось младшему по званию, всем своим существом явно ждал ответа. Вроде бы ясно: глава полицейского ведомства должен встревожиться, если таких сведений у них нет, а если есть, то предложить Морскому штабу объединить усилия.

Лопухин был светским человеком до мозга костей, недаром его с раннего детства воспитывал гувернер-англичанин; кстати, и говорил он по-английски не хуже британского лорда. Никак невозможно было по его лицу заметить подлинные чувства и мысли. Бесстрастным голосом спросил:

— Благоволите сказать, откуда в Главном морском штабе такие сведения?

Каперанг в душе несказанно удивился. Не первый год работая в разведке, он знал, что агентурные сведения — святая святых, о них даже непосредственному начальнику не обязательно докладывать. Что, главе российской полиции это неведомо? Странно…

— Сообщают наши военно-морские атташе… — каперанг едва не добавил — из Германии, но вовремя удержался.

— Сожалею, но в Департаменте полиции подобных сведений не имеется. Однако прошу вас доложить адмиралу Авелану, что наши агенты в Европе получат срочные задания, а Петербургскому охранному отделению вменят в обязанность усилить наблюдение за столичными судостроительными заводами.

Каперанг поклонился, вышел. Лопухин вызвал дежурного офицера и приказал никого к нему не допускать. Оставшись один, задумался. Слева на столике три телефона — два из них указаны в справочнике «Весь Петербург», третий — совершенно секретный, даже близкие о нем не ведали. Снял трубку именно с него.

— Прошу номер 22–48.

Долго ждал ответа. Наконец с другого конца телефонного провода прозвучало «алло».

— Досточтимый, беспокоит смиренный брат Доминико. Я бы просил свидания в любое избранное вами время… Да, важно… Да, срочно.

* * *


Шестого декабря 1899 года вице-адмирал Макаров был назначен главным командиром Кронштадтского порта и военным губернатором этого города-крепости. Новая должность его считалась не только высокой, но и весьма почетной. Он получил особняк, яхту, собственный выезд (то есть лошадей и карету, содержащихся «от казны»). Однако все эти блага, столь желанные для многих, были ему безразличны и уж, во всяком случае, ни в коей мере не могли восполнить ему некоторой оторванности от жизни флота.

Зато хлопот по новой должности у него было более чем достаточно. Кронштадт в ту пору служил главной базой Балтийского флота. Здесь с полной нагрузкой работали большой порт, доки, ремонтные заводы, здесь находились склады и арсеналы, здесь проходили подготовку и обучение большие контингенты моряков. На острове Котлин располагались батареи мощной морской артиллерии и форты, защищавшие подходы к русской столице. Все это требовало каждодневного внимания. К тому же Макарову как военному губернатору Кронштадта приходилось заниматься и чисто гражданскими делами: ведь на маленьком острове проживало несколько десятков тысяч людей. И у каждого свои беды, свои заботы…

Надо признать: в новой должности он был как в клетке. Тем не менее, за три с лишним года его пребывания в Кронштадте он очень много сделал для усовершенствования порта, крепости и самого города. Кроме того, он продолжал полярные плавания, воевал за свой бронебойный снаряд, как всегда, много занимался научной работой, выступал с докладами и даже преподавал в офицерских классах (то есть по нынешнем терминологии — нечто вроде курсов по усовершенствованию). Представить себе его в состоянии праздности прямо-таки невозможно.

…И все же вряд ли Макаров был когда бы то ни было столь мало удовлетворен своей службой, как на этом почетном посту. Да, имеются такие должности: чины, звания, уважение и даже власть, и тем более хорошее жалованье — все это есть, только… Только не возникает серьезных спорных вопросов, нет личного участия в решении крупных, принципиально важных дел и планов. И как следствие — очень малая ответственность.

Вряд ли нужно говорить, что для Макарова подобное полупенсионное положение было пыткой. Он готов в любой миг, бросив все, отправиться на Северный полюс, на Дальний Восток, на войну, куда угодно. Завтра же. Через полчаса. Сию минуту… А ему приходилось лишь принимать рапорты да участвовать в высочайших смотрах и парадах.

В архивных бумагах сохранился черновик одной его докладной записки. Неизвестно, была ли она представлена «по начальству», скорее всего нет, правда, оттого не меняется печальный смысл означенного документа. Он невелик: всего лишь один густо исписанный листок. Речь там идет о неопределенности служебного положения главного командира Кронштадтского порта, то есть в данном случае о положении самого Макарова (записка датируется 1903 годом).

Оказывается, на сравнительно небольшом острове главному командиру не подчинялись: инженерное училище, сухопутные войска гарнизона, учебные отряды, морское собрание. В то же время (цитируем) «нет боевого снабжения», «нет офицеров», зато есть «чрезмерное число специалистов». Добавим — последнее по счету, но, видимо, первое по важности, — что в непосредственном подчинении Макарова совсем не было боевых кораблей. Он, так сказать, командовал морем и сушей, а не флотом и войсками. Что ж, известный Робинзон Крузо был тоже «губернатором» своего острова, хотя имел в подчинении только Пятницу…

Однако и тут, будучи командиром Кронштадтской крепости, он по-прежнему воевал с косным морским ведомством за необходимые для флота преобразования и нововведения. При этом, повторяем, не следует толковать эту макаровскую борьбу расширительно в смысле социальном. Он, как и многие русские офицеры того времени, полагал, что армия должна находиться вне политики, что дело состоит в защите своего отечества, которое он обязан защищать независимо от характера строя, существующего в стране. Оставался всегда человеком консервативных взглядов и убежденным монархистом.

…2 апреля 1902 года Макаров прибыл в Мариинский дворец, что на Исаакиевской площади, где в три часа дня должно было состояться заседание Кабинета министров. В отсутствие государя, эти заседания проводил по обыкновению Министр внутренних дел. В ту пору им был Дмитрий Сергеевич Сипягин, родовитый московский дворянин и стойкий патриот. Образованный юрист (окончил Петербургский университет), он много занимался законодательными вопросами, в частности по военно-морскому делу. С Макаровым они были знакомы давно, были взаимно расположены.

Макаров подкатил ко дворцу на казенной карете (пригодилась тут, а вообще-то пользовалась ею по большей части Капитолина Николаевна). Прибыл, как обычно, загодя, в начале первого. Сдал шинель, подошел к огромному зеркалу — надо пригладить бороду, растрепалась немного на весеннем ветерке. Обратил внимание на молодого гвардейского офицера, стоящего за его спиной у самого дворцового входа. Как всякий военный, с детства выросший в военной среде, он обращал внимание на все подробности формы, почти машинально. «Странно, — промелькнула мысль, — на гвардейце мундир Преображенского полка, а шашка казачья»…

Он увидел тут же в зеркале, как отворилась высокая входная дверь, как согнулись в поклоне швейцары, вошел высокий человек в шубе — министр Сипягин. Макаров повернулся к нему, сделал шаг навстречу, чтобы приветствовать Дмитрия Сергеевича, как вдруг раздался выстрел, потом сразу еще. Стрелял тот самый гвардейский офицер. Макаров бросился к падающему министру, увидев, как швейцары вязали юношу, что-то истерически кричавшего.

— Дмитрий Сергеевич, — громким шепотом спросил Макаров, — вы ранены?

Тот молчал, не открывая глаз, грудь и живот заливались кровью. Служители бережно отнесли его на диван, стоявший неподалеку. Макаров стоял рядом.

— Сообщите государю… Я верой и правдой служил отечеству и… никому не желал зла…

Подбежал дежурный врач, стал расстегивать окровавленную рубаху. Увидев врача, Сипягин сказал тихо:

— Позовите священника…

И замолчал навсегда.

Заседание Кабинета министров, разумеется, отложили. Макаров вышел на площадь, залитую весенним солнцем, велел кучеру ждать, а сам двинулся к Неве, ему необходимо было остаться одному, подумать.

А мысли приходили тяжелые. Да, не первый раз гремят выстрелы заговорщиков. Он помнит потрясение всей страны, всего народа, когда был разорван бомбой, брошенной из-за угла, государь-освободитель Александр Николаевич. Макаров находился тогда в Астрахани, обеспечивая перевозки войскам генерала Скобелева. Он помнит толпы молящихся в скорбном молчании, плачущих женщин. Это казалось невозможным, невероятным, но вот — случилось…

Макаров не мог понять причин происходящего. Ни тогда, ни сегодня. Вот говорят, что воровать начинают от бедности. Или торговать своим телом. Об этом много писал Достоевский, но никак не убедил Макарова, хорошо знавшего народную жизнь. Да, множество мужчин умрут с голоду, но не возьмут чужого, множество женщин ни за какие деньги или блага не продадут себя. Нет, раз человек нарушил законы Божьи или людские, значит была в душе его чернота.

Как-то он спросил о том у Менделеева. Тот ответил быстро и четко, видно, не раз о том сам задумывался:

— Преступниками становятся те, кого в детстве мало пороли. — Потом добавил. — Я шучу конечно, но суть верна. В душе человека корень заразы. Помните: счастье Божие внутри вас.

— Так, но вот эти… революционеры…

— А это, Степан Осипович, несчастные и озлобленные люди. А кормят их, а направляют их враги нашего отечества. И мировая закулиса.

— ?..

— А вы думаете англичане, наши вековечные противники, не имеют здесь своих пособников? А турки, с которыми мы воевали столько раз? Или японцы, которые зарятся на наш Дальний Восток?

…Макаров прервал печальные размышления. Круто повернулся, пошел в сторону Исаакиевского собора. Помолиться за новомученика раба Божьего Дмитрия.

Ну, а борьбу с различными ведомствами он вел, по его собственному меткому выражению, «за право исполнять свои обязанности». Это уж никак не было революцией…

Макаров еще с юношеских лет, будучи кадетом, любил физические упражнения. Впрочем, матросу или унтер-офицеру парусного флота таких упражнений было предовольно. Даже с лихвой. На паровых судах это исчезло. Тогда Макаров, уже не в юношеских годах, приобщился к спорту, особенно к гимнастике. Александр III шутливо называл его «наш англичанин». Считалось тогда многими, что спорт есть увлечение богатых английских чудаков, не более того.

Однако Макаров всюду, где только возможно, всячески поощрял занятия спортом на флоте. В ту пору это было редкостью.

Отвлекали чаще всего столь нелюбимые им светские развлечения. Капитолина Николаевна была до них большая охотница, поэтому в губернаторском особняке окна светились нередко до поздней ночи, а у подъезда ожидали гостей многочисленные кареты. Хозяин, как правило, не появлялся на раутах, которые устраивала его супруга. Зато некоторое время спустя адмирал, хмурясь, подписывал солидные счета поставщиков.

Получая немалый оклад и будучи крайне неприхотливым в быту человеком, бережливым и даже скуповатым, Макаров до самой своей смерти так и не выбрался из долгов. И нельзя без горечи читать его письмо, посланное жене с «Витязя», когда он, заканчивая кругосветное плавание, коснулся своих запутанных денежных дел: «…Бог даст, по возвращении жизнь наша сложится так, что мне не придется высуня язык бегать по городу искать 25 рублей». Увы, семейной жизни его так и не довелось устроиться иначе…

Для Макарова, как и для всякого истинного моряка, домом был его корабль. Да ведь иначе и нельзя. Иначе морская служба превратится в пытку. Дом, в котором живешь, не только должен быть прочным и добротным, но и давать — в необходимое время — приют и покой. И адмирал любил говорить в свойственной ему афористической манере: в море — значит дома.

Современная ему практика была, однако, существенно иной. На военном корабле в наибольшей, пожалуй, резкости проявлялась классовость общества. И дело совсем не в том, что офицеры располагались комфортабельнее, нежели матросы, — в принципе тому и следует быть, на военной службе нет места уравниловке. Суть в том, что матрос на корабле являлся существом униженным, причем униженным подчеркнуто. Ведь на корабле вся жизнь на виду. И весь экипаж (и матросы, и офицеры) долгие месяцы живет бок о бок. Тут уже ничего не спрячешь и не замаскируешь. Впрочем, баре-офицеры почитали излишним скрывать свои крепостнические привычки. И от кого — от низших чинов? Да разве это люди? Матрос — это «Митюха вульгарис», шутили безусые мичмана…

Как-то Макарову довелось подробно осмотреть самоновейший крейсер «Громобой» (тот самый, которого в прошлую зиму «Ермак» стянул с мели). Свои невеселые впечатления от этого он изложил Авелану:






«При осмотре мной крейсера „Громобой“ я был поражен отсутствием всяких удобств для жизни матросов на наших новых судах. Офицеры помещены роскошно, низшие же чины живут в различных коридорах, казематах и других помещениях, случайно оставшихся не занятыми под машины и пушки. В этих местах для удобства низшего чина не сделано ничего…».





И так далее — рапорт Макарова пространен.

Всю жизнь, с подросткового возраста до последнего земного дня, Макаров очень много писал. Не о приказах, докладных записках, статьях и книгах тут речь, хотя он всегда составлял их сам, не доверяя адъютантам и подведомственным служащим, хотя очень многие начальники, большие и малые, поступают как раз противоположным образом. Макаров оставил после себя огромную переписку, начав ее лет с двенадцати. Сперва это были письма к отцу и братьям, потом его эпистолярный адресат чрезвычайно разросся, включив государственных и военных деятелей, ученых, художников и писателей.

Но главное — это дневник Степана Осиповича, лучший источник для понимания его внутреннего мира. Туда он заносил все, что казалось ему существенным. Например.

…Официант в безупречном смокинге, склонив голову, стоит с карандашом и блокнотом:

— Что угодно заказать вашему превосходительству?

— Значит, так: крюшон, сосьете, раковый суп, телятину по-суворовски, омара на спиртовке, мороженое с ананасом. И чтобы телятина была с косточкой.

Вернувшись домой после банкета у графини Паниной Елизаветы Александровны, Макаров клал перед собой банкетное меню и в обширном том списке подчеркивал блюда, им недавно заказанные. На полях писал, кто из заметных людей на том банкете присутствовал и с кем именно сидел рядом он, адмирал…

Первого мая 1901 года Макаров издал приказ «Об улучшенном способе варки щей». Этот приказ, право же, «вкусно» читать. Со знанием дела адмирал утверждает, что на Черноморском флоте щи варят лучше, чем где бы то ни было, а потом дает ряд практических рекомендаций кокам подчиненных ему частей и кораблей. Некоторые из его советов недурно бы воспроизвести и сегодня в одной из книг «о вкусной и здоровой пище». Читаем: «Секрет приготовления хороших щей заключается в том, чтобы отбить у жира сальный вкус, что достигается поджариванием его с луком, и, кроме того, жир этот ввести в овощи и муку, для чего приготовляется известным способом заправка. Кости следует вываривать в течение суток, и бульон от них вливать в щи на следующий день». Да, адмирал понимал вкусы своих матросов!

Он неоднократно проводил то, что сейчас называется конкурсами среди коков и хлебопеков. Победителям вручались награды, а их имена (наряду с именами непосредственных командиров) объявлялись в адмиральском приказе по всему Кронштадту. А ведь Кронштадт в ту пору был как-никак столицей русского флота, не шутка.

Макаров был верен своему правилу: «В море — значит дома!» Раз корабль — это дом, стало быть, как и в любом доме, «старшие» должны не только воспитывать «младших» и заботиться о них, но и составлять вместе единую «семью». Слов нет, что в условиях собственнического строя достижение подобного на практике было немыслимо и невозможно. Макаров делал в этом отношении все, что мог.

Он всегда чувствовал себя легко и просто среди матросов, а те всегда почитали его «своим»: «Борода», «Наш старик» — так они с почтительной шутливостью называли своего адмирала. Будучи чрезвычайно строгим и даже суровым в отношении к воинской службе и дисциплине, Макаров оставался при этом чрезвычайно простым в обращении. Один писатель рассказывал.

Он никогда не садился за стол, не испробовав пищу подчиненных. Курил иногда простую русскую махорку, к удовольствию матросов. Любил плотно покушать, хотя ненавидел гамбургеры, вообще нерусскую кухню; он любил говорить: «Под Полтавой мы победили своими щами, а Наполеона одолели гречневой кашей».

Вот так, щи да каша. Макаров не гнушался заботами о столь «невысоких» предметах, прекрасно понимая, какое значение имеют они для простого труженика, отнюдь не избалованного — в военной жизни, равно как и в мирной — ни изысканным блюдом, ни комфортом.

Макаров продолжал свои исследования по теории непотопляемости корабля. С этой целью использовался опытный бассейн, заведовал которым Алексей Николаевич Крылов. Этот выдающийся человек — адмирал, академик, превосходный моряк, а главное — горячий патриот своего отечества, был преданным учеником и сподвижником Макарова. Но адмиралом и академиком он станет потом. А тогда, как и Попов, был скромным преподавателем военно-морского дела.

Нередко говорят, что нет пророка в своем отечестве. В России слишком часто происходило именно так. «Своим» не любили верить, гораздо охотнее прислушивались к переводным пророчествам. Да и еще: ведь слишком часто пророки говорят о грядущих бедах и неприятностях — кому же из сильных мира сего, окруженных льстецами и угодниками, охота выслушивать неприятности? Не лучше ли отмахнуться от надоедливого… как там его зовут?..

Из Кронштадта он внимательно следил за обстановкой на Тихом океане. Он понимал громадное стратегическое значение этого морского театра, он видел, что богатейшие дальневосточные земли привлекают к себе жадные взгляды ближних и не слишком ближних охотников до чужого. Бурно развивающийся этот край и его фантастические перспективы были тем самым широким полем деятельности, которое так соответствовало кипучей натуре Макарова. Как-то в доверительной беседе с другом он заметил, что чувствует свое призвание «стать во главе наших морских сил на Востоке, дабы подготовить их к тому боевому испытанию, неизбежность которого он ясно сознавал». Как оказалось, не зря.

Макаров видел, что на Дальнем Востоке собирается гроза. Еще во время своего пребывания в дальневосточных водах в составе Тихоокеанской эскадры в 1895 году он смог лично удостовериться в намерениях японских захватчиков.

Строительство укреплений и морской базы в Порт-Артуре затянулось, хотя неподалеку стремительными темпами сооружался торговый порт Дальний. Авантюристы, окружавшие слабовольного царя Николая II, обделывали собственные темные гешефты на Дальнем Востоке. Они надеялись впоследствии превратить Маньчжурию в свою вотчину и сделать Дальний этаким восточноазиатским Антверпеном — центром мировой торговли. Эта авантюра поддерживалась и царским «наместником» на Дальнем Востоке адмиралом Алексеевым. То был внебрачный сын Александра II — единственное «достоинство», которое помогло его головокружительной карьере. Трусливый, слабый человек, он отличался упрямством и самодурством.

Итак, под боком у слабо вооруженного Порт-Артура, на расстоянии всего лишь 35 верст, споро строился Дальний (тогдашние острословы язвительно прозвали его «Лишний»).

Основные вопросы о строительстве Порт-Артура решались в особой комиссии по обороне крепостей, в состав которой входил и Макаров. Члены комиссии, как и большинство тогдашних военных и политических деятелей, недооценивали возможности японского милитаризма. Было принято решение не создавать сильной обороны Порт-Артура с суши, так как флот наш, мол, не допустит высадки десанта вблизи крепости. Макаров возражал, но остался в единственном числе.

Он и не подумал примиряться с решением, казавшимся ему неправильным. Через несколько дней после заседания комиссии Макаров 22 февраля 1900 года подал в Главный морской штаб конфиденциальную записку со своими предложениями об организации обороны Порт-Артура. Он отмечал, что в крепости намечено построить явно недостаточное количество сухопутных укреплений и эти укрепления оснащены малым числом орудий, что орудия эти слабы и не в силах сопротивляться тяжелой артиллерии противника, что наши морские батареи не приспособлены для стрельбы по наземным целям. Наконец, Макаров предлагал исходить из вероятности того, что Порт-Артур может оказаться осажденным с суши, и поэтому крепость должна быть готова к длительной блокаде.

Он решительно оспаривал тех, кто пренебрежительно относился к боевым возможностям японцев и китайцев как наций «нецивилизованных». «Каждый японец и каждый китаец, — писал он, — получает солидное образование по-своему; в Японии уже пять столетий нет ни одного неграмотного. О таком народе нельзя сказать, что он не просвещен. Из поколения в поколение японцы и китайцы привыкли учиться, вот почему японцы так быстро научились всему европейскому в такой короткий срок». Макаров с уважением отзывался о военных качествах азиатских народов — это было редкостью в то время.

В своей записке Макаров верно предсказал возможные действия противника: «Заняв Корею, японцы могут двинуть к Квантунскому полуострову и сосредоточить там более сил, чем у нас. Это будет война из-за обладания Порт-Артуром, к которому они подступят с потребной для сего силой, и мы должны быть готовы к должному отпору с сухого пути».

А в заключение с ответственностью истинного патриота Макаров сурово предрекал: «Падение Порт-Артура будет страшным ударом для нашего положения на Дальнем Востоке».

Да, быть пророком — тяжелая судьба. Все, что с тревогой предсказывал из Кронштадта Макаров, через четыре года осуществилось на Дальнем Востоке прямо-таки с буквальной точностью. Японцы, которых иные собирались шапками закидать, подготовили превосходный флот и современную армию. Порт-Артур пришлось оборонять именно с суши и строить укрепления наспех. Сухопутной артиллерии большой мощности у русских там не оказалось, и наши полевые укрепления разрушались японскими 11-дюймовыми гаубицами.

Достаточных запасов не создали, поэтому в конце осады героические защитники крепости испытывали нехватку всего необходимого. Только стойкость и самоотверженность русских солдат и офицеров дали возможность надолго затянуть оборону и нанести громадные потери японцам. Но можно ли было в полевых укреплениях защититься от тяжелых снарядов? Спастись от холода? От цинги? И Порт-Артур, как трагически предрекал Макаров, пал, и падение его действительно стало «страшным ударом для нашего положения на Дальнем Востоке» и тяжким потрясением для судеб всей России.

Ну, а какова же была судьба записки Макарова? Управляющий Морским министерством адмирал Тыртов наложил на ней длинную резолюцию, сделанную явно в состоянии сильного раздражения. Это была не просто обычная канцелярская отписка, но и язвительный выговор, скверный намек на паникерство. Тыртов, мол, не может «не обратить внимания адмирала Макарова на его несколько пессимистический взгляд на оборону Порт-Артура» и обвинил его в недооценке сил нашей Тихоокенской эскадры.

Никак не обращая внимания на гнев начальства, Макаров подал еще один документ на эту тему, затем еще один… Впрочем, дальнейшая переписка не имела никакого значения и ничего не изменила. Для японской армии уже отливали тяжелые осадные орудия, а главная база русского флота на Дальнем Востоке — Порт-Артур — по-прежнему оставалась без сильной защиты с суши.

События шли своим чередом, приближаясь к драматической развязке. Самураи откровенно готовились к войне. Они разместили во многих странах гигантсие заказы на вооружение, используя щедрую денежную помощь Великобритании — в ту пору эта сильнейшая держава мира активно поддерживала милитаристов Японии против России (через сорок лет за эту близорукую политику англичане поплатились позорной капитуляцией Сингапура). Немецкие инструктора обучали солдат армии микадо. В Японии была развернута невероятная шовинистическая кампания, направленная прежде всего против России и русских, открыто выдвигались притязания на наши дальневосточные земли. «Северные пространства», как они тогда выражались…

Одиннадцатого ноября 1902 года, за четырнадцать месяцев до начала русско-японской войны, Макаров составил «весьма секретную» записку о судостроительной программе России, в которой вновь энергично и решительно высказался за необходимость укрепления русских дальневосточных рубежей. Он прямо говорил: «Недоразумения с Японией будут из-за Кореи или Китая. Японцы считают, что их историческое призвание поднять желтую расу, чем они теперь и заняты, идя верными шагами к намеченной цели». Учитывая агрессивность самураев и националистический угар японского народа, Макаров предупреждал: «Разрыв последует со стороны Японии, а не с нашей».

Правильно оценивая обстановку: слабость наших сил на Дальнем Востоке, отдаленность театра военных действий от экономических центров России и слабость коммуникаций, Макаров делал следующий важный вывод стратегического характера: «Наши наступательные действия против Японии не могут привести к решительному успеху, ибо я полагаю, что мы не можем высадить в Японии больше войска, чем эта держава может выставить под ружье для своей защиты». Нашей стратегической целью в случае нападения японцев, полагал Макаров, должна быть активная оборона, следовательно, «задача нашего флота — помешать Японии высадить свои войска на континент», чтобы не дать ей возможности навязать России тяжелую сухопутную войну в отдаленном театре.

Стоит ли говорить, что и эти рассуждения Макарова не имели никаких последствий и никак не отразились на действиях морского ведомства? Военные мероприятия на Дальнем Востоке по-прежнему велись безалаберно и с безоглядной самоуверенностью. В результате коварное нападение японцев застало русский флот рассредоточенным, и объединенная эскадра адмирала Хейхатиро Того смогла в дальнейшем разбить наши военно-морские силы по частям.

…А пока в морском ведомстве царило безмятежное спокойствие, а Макаров по-прежнему занимался всякого рода мелочными делами в качестве командира Кронштадтского порта.

Как-то старый друг спросил его о планах в случае нападения японцев на Порт-Артур. Он ответил:

— Меня пошлют туда, когда дела наши станут совсем плохи, а наше положение там незавидное…

Наступил новый, 1904 год. Кронштадтская газета «Котлин» подробно описала новогодний праздник в старейшей морской крепости России. Описание это кажется сейчас старомодным и несколько наивным, так уже не пишут современные газеты.

«Обычные взаимные поздравления с Новым годом в Морском собрании отличались особым оживлением. Съезд начался с часу дня; очень многие адмиралы, генералы и другие чины собрания прибыли с семьями, так что число дам достигало пятидесяти. В 2 часа 10 минут при звуках музыки вошли в зал главный командир вице-адмирал Макаров с супругой Капитолиной Николаевной, которые обошли ряды собравшихся. От собрания всем были предложены: шоколад, кофе и чай с печеньем». Затем подали шампанское, начались тосты. Был провозглашен тост и за здоровье адмирала Макарова. В свою очередь, Степан Осипович напомнил о трудностях службы на Дальнем Востоке и предложил послать начальнику эскадры Тихого океана вице-адмиралу Старку приветственную телеграмму. Вот ее текст: «Члены Кронштадтского морского собрания, собравшись для обычных взаимных поздравлений, шлют радостный привет Вам и всем товарищам эскадры. Сердечно желают успехов в тяжелых трудах служебного долга. Макаров».




Начался 1904 год — год тяжелых потрясений для России и последний год жизни Макарова.

А жизнь Кронштадтской военной базы шла обычным порядком. Макаров отдавал приказы, инспектировал форты, наблюдал за строительством. Но какая-то важная часть души его жила делами далекого Тихого океана. Семнадцатого января в Морском собрании Макаров прочитал доклад об особенностях течений в проливе Лаперуза.

Однако куда более теперь занимали адмирала не научные, а сугубо практические вещи. Япония откровенно готовилась к нападению. Об этом, не скрываясь, говорили на порт-артурских базарах китайские торговцы, корейские рыбаки, коммерсанты-европейцы. Однако русское военно-морское командование, как загипнотизированное, ничего не видело и не слышало или не хотело верить собственным глазам и ушам. Напрасно Макаров бил тревогу, еще 22 января предупреждал руководителей морского ведомства: «Война с Японией неизбежна, и разрыв, вероятно, последует на этих днях». Ничто не могло поколебать бездумной самоуверенности Морского министерства, будто японцы «не посмеют напасть первыми».

Наконец 24 января японское правительство разорвало дипломатические отношения с Россией. Но даже после этой уже совершенно откровенной прелюдии к войне на Тихоокеанской эскадре жизнь шла обычной мирной чередой. Порт-Артур имел внутренний рейд, надежно защищенный гористыми берегами, и внешний, совершенно открытый с моря. Русские корабли, словно дразня японские миноносцы, стояли на внешнем рейде.

Все это Макаров знал, и тревога его нарастала. Вечером 26 января он направил управляющему Морским министерством «весьма секретное» письмо, в котором говорилось: «Из разговоров с людьми, вернувшимися недавно с Дальнего Востока, я понял, что флот предполагают держать не во внутреннем бассейне Порт-Артура, а на наружном рейде… Пребывание судов на открытом рейде дает неприятелю возможность производить ночные атаки. Никакая бдительность не может воспрепятствовать энергичному неприятелю в ночное время обрушиться на флот с большим числом миноносцев и даже паровых катеров. Результат такой атаки будет для нас очень тяжел, ибо сетевое заграждение не прикрывает всего борта и, кроме того, у многих судов нет сетей».

Он самолично сложил три листа в конверт, тщательно заклеил и подписал: «В. срочно. Его Высокопревосходительству адмиралу Авелану». И внизу конверта — свое имя и звание.

Вызвал дежурного по штабу офицера, коротко приказал:

— Немедленно доставить в Адмиралтейство.

…По огромному вестибюлю Морского министерства раздраженно расхаживал молодой лейтенант. Совсем недавно перевалило за полдень, но вестибюль был пуст. И понятно — сегодня день праздничный, именинный. И какие именины! День Марии. А в какой русской семье нет Марии, Маши, Машеньки! Вот почему празднует сегодня вся Россия от Балтийского до Охотского моря. Вот почему так раздосадован дежурный офицер. Почти все сослуживцы давно уже разошлись, идут в гости или ждут гостей, а ты вот стой тут целые сутки…

…Отворяется тяжелая дверь, входит морской офицер в шинели и башлыке — на улице холодно, как-никак 26 января. Да и год-то високосный, тысяча девятьсот четвертый. А високосный год всегда выпадает тяжелым. Вот и сейчас: пурга, лютая стужа. Подняв руку к козырьку фуражки, вошедший докладывает дежурному:

— Срочный пакет от вице-адмирала Макарова для его превосходительства господина управляющего Морским министерством вице-адмирала Авелана.

Дежурный берет пакет с сургучными печатями, расписывается на корешке препроводительной и молча козыряет. Посланец, в свою очередь, козыряет тоже, делает четкий поворот кругом и исчезает за дверью.

…Контр-адмирал Рожественский недавно назначен исполняющим должность начальника главного морского штаба. Он сидит за столом в пустом кабинете — крупный, грузный человек с массивным подбородком, на лице резкие морщинки, взгляд сумрачный, жесткий. Смотрит бумаги. Тихо открывается дверь, офицер в штабных аксельбантах докладывает:

— Зиновий Петрович, извольте получить спешный пакет от его превосходительства вице-адмирала Макарова.

Рожественский, не говоря ни слова, принимает пакет и тяжелым жестом разрывает его (офицер тем временем так же тихо исчезает за дверью, видно, что он больше всего на свете боится чем-нибудь раздражить вспыльчивого начальника).

…Кабинет Авелана. Сухой старичок с невыразительным лицом и бесцветными глазами слушает Рожественского. Тот, стоя навытяжку перед Авеланом, докладывает резким, отрывистым голосом:

— Все то же и все те же, Федор Карлович. Опять наш кронштадтский барон Мюнхгаузен.

Рожественский улыбается, хотя улыбка получается у него натянутой, ясно видно, что контр-адмирал не из породы весельчаков, смеяться не умеет и не любит.

— Раньше он пытался сам себя за волосы к Северному полюсу протащить. А теперь вот с колокольни кронштадтского собора Порт-Артур видит. Ну и, само собой, указания дает.

Авелан прочел принесенную бумагу. Положил на стол. Голосом, в котором не было никакого выражения, произнес:

— Тем не менее следует доложить об этом его императорскому высочеству генерал-адмиралу.

…Генерал-адмирал («шесть пудов августейшего мяса» — так зовут его на флоте; за глаза, конечно!), без кителя, в расстегнутой рубахе, раскинулся на софе. Толстое, одутловатое лицо его красно, рот растянулся в улыбке. Перед огромным зеркалом исполняет незатейливые па очаровательное существо. Серебряным колокольчиком звучит радостный, счастливый смех — мадемуазель Балетта примеряет песцовую шубку. Последний подарок Алексея Александровича.

Идиллию нарушает резкий звонок телефона. Мадемуазель, капризно наморщив носик:

— Ах, всегда эти противные дела! — ворчит она по-французски, за три года не удосужившись выучить язык здешний.

«Шесть пудов августейшего мяса» проявляют некоторое колебание. Черт его знает, а вдруг из Царского Села что-либо передали? Ведь не посмеют же беспокоить по пустякам здесь, в интимной квартире? Брать трубку или не брать?

А телефон звонит. Третий раз, четвертый…

— Да, слушаю! Что-о! — Голос великого князя клокочет от ярости. — Срочное письмо? Ма-ка-ров?! Старый дурак!..

(Великий князь, правда, всего на год моложе Макарова, но такая мелочь простительна в справедливом раздражении.)

— Надоел! Понимаете, на-до-ел! И прошу более не беспокоить!

Трубка брошена на рычаг.

…Макаров как будто глядел в воду, когда писал эти строки, и именно в воду порт-артурской гавани. В ночь на 27 января 1904 года японские миноносцы внезапно атаковали русские суда, которые все так же беспечно стояли на внешнем рейде, не имея даже противоминных сетевых заграждений. Два эскадренных броненосца и один крейсер получили тяжелые повреждения. Русская Тихоокеанская эскадра была серьезно ослаблена, моральный дух личного состава подорван, высшее командование вмиг сменило самоуверенность на панику и пребывало в растерянности.

Уже после окончания войны историческая комиссия Морского генерального штаба специально расследовала значение письма Макарова от 26 января. Объективные специалисты установили, что если бы даже предложенные им меры были бы немедленно телеграфом переданы в Порт-Артур, то и в этом случае русские корабли не успели войти во внутренний рейд до предательской атаки японских миноносцев. При этом комиссия сочла необходимым особо подчеркнуть, что названное письмо «навсегда останется свидетельством ума и проницательности светлой личности Макарова, ярким примером для грядущего поколения понимания адмиралом долга службы не за страх, а за совесть».

Увы, в судьбе Макарова подобных «запоздалых признаний» много. Пожалуй, даже слишком много. Вспомним бронебойный снаряд, «Тактику», несостоявшуюся экспедицию в полярных водах Сибири, и еще, и еще…

Сообщения о нападении японцев на нашу эскадру стали известны в Кронштадте 28 января. В тот же день в манеже перед собравшимися там офицерами, матросами и кронштадтскими гражданами Макаров произнес горячую и искреннюю речь:

— Друзья, ваши товарищи уже вступили в дело, окрещены боевым огнем; нужно будет — они лягут костьми на поле брани. Они сумеют выказать себя истинными героями. За их успех — ура!

Свою речь он закончил словами:

— Моряки, с театра военных действий приходят и будут приходить известия то хорошие, то худые. Но пусть не дрогнет ничье сердце. Мы — русские. С нами Бог! Ура!

На письме Макарова от 26 января делопроизводителем Морского министерства была сделана помета: «Хранить весьма секретно, копий не снимать». Есть, однако, вещи, которые никак невозможно удержать в тайне. Слухи о том, что Макаров заранее предупреждал о грозящей опасности и предлагал соответствующие меры, которые не были осуществлены, мгновенно стали достоянием всей России. И общественное мнение страны было единодушно: «Макарова в Порт-Артур!»

Об этом не принято было в ту пору писать в газетах, но настроения такого рода широко распространяются и без газет. Сложилась обстановка, подобная той, когда Александр I в 1812 году вынужден был поставить Кутузова во главе русской армии. Теперь Макаров стал во главе русского флота — вопреки желанию морского ведомства, по воле общенационального мнения. Первого февраля ему было объявлено о его назначении командующим флотом на Тихом океане.

* * *


Из дневника Макарова Вадима Степановича (глава судостроительной фирмы «Катера и яхты Макаров инкорпорейтед», Бостон, штат Массачусетс, США. Пятьдесят два года от роду).







«Давно не писал, не хотелось, а вот не нужда заставила — горе. Только что приехал с похорон Сергея Васильевича Рахманинова. Болел он долго, ослабел уже, но никто не ожидал такой неожиданной кончины. За четыре дня до семидесятилетия! А я, грешный, заказал ему серебряную арфу на малахитовой плитке. И даже надпись заказал, что выгравировали в старом русском алфавите: „Неизменно любимому…“. Вспоминать тяжко. Приехал, поставил арфу себе на письменный стол, до конца дней своих не велю снимать. А малахит настоящий, с Урала, еще до революции привезли сюда.

Тяжело, прости Господи! Сергей Васильевич по-русски освящал тут всем нам, русакам, этот город. Да, конечно, во многих американских городах есть русские общины, православные храмы, клубы, даже школы на нашем родном языке, но нигде не было личности, равной по силе влияния Рахманинову. Это уж точно. Он и храм опекал, и Русский госпиталь, ну а музыкальное училище — что говорить. Все окрестные дети там учились, даже те русские балбесы, которым медведь на ухо наступил. И такой он был милый, обаятельный, такой безупречно светский.

Даже в Бостоне русский дух Рахманинова выделялся резко. Один симфонический оркестр чего стоит — первый в мире, но прославил-то его кто? Вообще мне повезло, город этот самый европейский, в скороспелых этих Штатах. И культурный весьма, что здесь редковато. Местные горожане даже спесивы очень, гордятся своим университетом, любой американский школьник назовет год его основания — 1636-й. (Написал вот так механически и подумал, как все же заразителен американизм. Реклама словно вбивает в тебя свои символы! Так и тут на каждом углу написано, что их Гарвардский основан и т. д. Тьфу! Не хватает мне еще про „Бостонское чаепитие“ начать живописать, в день таких-то похорон!)

Познакомились мы с ним в 29-м, как раз накануне „Великой депрессии“. Помню, я все это подробно записал. Да, яхту я по его заказу создал такую, что потом патент взял, сейчас до сотни таких ходят по Атлантике и на Великом Тихом. И не потому, что особо там даже старался, нет, так само собой получилось, делаю я все добротно (ну, почти!). Отцовская кровь во мне сказывается. Ни одной вещишки отца не осталось, все пропало в Питере со смертью матери, а потом и сестры. Но я помню: записные книжки он употреблял только собственного изготовления, валенки подшивал сам, галоши тоже сам клеил по собственному покрою. Ну, про работу его в саду или с лошадьми даже вспоминать не хочу. Собирался уже купить авто, просто мечтал, но не успел.

Отвлекся. Нервничаю, видимо. Подсчитал вот, что мне тогда было сорок, а Сергею Васильевичу уже под шестьдесят. Строен был, красив, как Аполлон! Я счастлив был для него работать, всякие такие изобретательские штучки сыпались у меня прямо на чертежи. И ловко так все получалось! Картинка вышла, а не яхта — небольшая, изящная, очень нарядная, со множеством усовершенствований и новшеств, а какая мореходная! Скользит по воде, да и только. Мы с Сергеем Васильевичем как-то в шестибалльный попали, о нас даже тревогу в порту объявили, а нам хоть бы что!

Да, хорошо вспоминать. Все программы его концертов, на которых был, сохраняю и до конца дней сохраню, наследникам завещаю беречь, как зеницу ока. Глупо, но самую главную премьеру пропустил, на Рождество 41-го (далее несколько слов зачеркнуто). Как вспомню, зло берет. Кстати, не записал тогда, сейчас вот и сделаю.

Разгром американского флота японцами в Пёрл-Харборе потряс тогда всю Америку. Даже те, кто был решительно против вмешательства США в европейскую войну, а таких было много, возмущались и негодовали. На другой день Рузвельт объявил войну Японии (только ей, а Гитлеру так и не решился!). А я недоумевал. Молчал, разумеется. Меня и без того некоторые считали недоброжелателем „американской демократии“. (Вернее, не люблю ее: какое у нас тут „народовластие“, ежели все покупается?) Но дело не в этом. Как военный моряк недоумевал я, почему японский флот так неожиданно, так „вдруг“ подошел к Гавайям, к острову Оаху, этой сверхохраняемой и сверхсовременной базе?! Странно.

Потом в газетах и по радио — ворох подробностей. Это меня не только укрепило в сомнениях, но почти убедило в них. Оказывается, крупная японская эскадра (23 крупных корабля) вышла в боевой поход еще 26 ноября, за 11 дней до начала атаки! Вышли, самураи проклятые, с Курил, с наших, русских островов. И такая армада через открытый океан может „внезапно“ подойти к базе, уже находившейся в повышенной боеготовности? Кстати: у япошек на 6 авианосцах было 353 самолета, а на аэродромах в Оаху — 394. Не только больше, но дураку понятно, что сухопутная взлетная полоса — это не шаткая палуба корабля, а под ней тесные ангары с медленными самолетоподъемниками и т. п. Да и „потопить“ сухопутный аэродром вроде бы нельзя…

В сочельник 41-го (у них-то уже 42-й настал) была назначена премьера новой концертной программы Рахманинова, все ожидали от маэстро чего-то необычайного даже для него. И вот 4-го вечером к нашему дому подлетает морской пехотинец на „Харлее“, вручает пакет, расписываюсь. „Мистеру Макарову“ предписывается завтра прибыть в Вашингтон в Техническое управление Военно-морского флота США… Выругался не раз, даже водки хватил для успокоения, но делать нечего: я еще на воинском учете, как стал гражданином американским, правда, из капитана второго ранга русского флота я сделался сержантом второго класса флота здешнего, пока еще никаких — именно никаких! — побед на море не одержавшего. Но так здесь любят русских.

Передал секретарю маэстро свои глубочайшие огорчения, и в путь. Он оказался неблизок. Как я и предполагал, меня включили в комиссию по обследованию повреждений кораблей в Пёрл-Харборе. Записи строго запретили делать, а Си-ай-си надзирало за нами (или за мной?) придирчиво до наглости.

Из Сиэтла спокойненько добрались до Оаху. Рай земной, у нас в Бостоне мокрый снег, а тут 25 градусов — и в воздухе, и в воде. Так тут круглый год; ясное дело, на таком курорте воевать приятно. Работа наша оказалась рутинной, изучали повреждения кораблей. Ну, все как обычно: бомбы пробивали палубы и взрывались внутри, торпеды разворачивали днища. Вскоре подписали соответствующие акты да улетели восвояси.

И вот что я понял: японский „внезапный“ успех — грандиозная и наглая до ужаса игра в поддавки масонского руководства Рузвельта и его спецслужб. По-моему, это ясно, как дважды два. Попробую сугубо для себя нарисовать грубую схему событий.

„Великая депрессия“, а потом долгий хозяйственный упадок, длившийся почти до конца 30-х, надолго угробил „американскую мечту“. Нищие эмигранты, ставшие в одночасье миллионерами где-нибудь на золотых приисках Дальнего Запада или у новых нефтяных скважин Техаса, как давно это было! Теперь такого не случится долго, скорее всего — никогда. Средние американцы, разочаровавшись в своей „мечте“, не хотели плыть за океан с винтовками, защищать сомнительные ценности капитала, в коем справедливо разочаровались. Рузвельт в своей предвыборной президентской кампании стоял за „помощь“ Европе, его соперник Дьюи — напротив, не следует проливать кровь за чужие интересы. И Рузвельт с трудом победил, хотя вся еврейская печать (а она тут почти вся такая) истошно галдела в его пользу (ну, супруга Элеонора… из тех).

Как создать бесспорный предлог к войне? Дать япошкам куснуть себя за палец. Не более того. Подставили простоватым самураям старые линкоры. Четыре их утопили в Пёрл-Харборе: „Оклахома“ и „Вирджиния“ спущены на воду в 14-м, „Аризона“ — в 15-м, „Калифорния“ — в 19-м. Все старички, давно на слом пора. А два новейших авианосца, главную ударную силу современной войны, в открытое море загодя вывели „на маневры“. До наглости просто, хотя и до наглости очевидно. Но гвалт прессы все заглушил.

Ну, хватит. Итак слишком многое я тут записал. Когда события успокоятся, запишу еще, что знаю.

<…> Какие новости! Прочел сегодня в газетах, что в Красной армии ввели погоны. Опубликованы рисунки, даже в цвете. Я смотрел, рассматривал и не мог нарадоваться. Не сон ли это? Как сейчас слышу выкрики не очень трезвой матросни в 17-м: „Золотопогонники!“ Воистину, неисповедимы Его пути.

Наши морские погоны совпадают почти полностью. Только вот у капитанов первого ранга в мое время, да и во времена отца, было два просвета, но без звезд, как и у армейских полковников. Теперь учредили в этом звании три звезды. По-моему, так лучше. Ну, у адмиралов, само собой, большие звезды, с очень красивым рисунком, а при нас на адмиральских погонах парили черные орлы. У отца вот было два. Что ж, можно надеяться на будущее…

Под Сталинградом — полная наша победа. Как изменилось время! Четверть века назад тому мы, офицеры Флотилии Ледовитого океана, переживали, чтобы Царицын был взят. Но зимой минувшей мы еще острее переживали, чтобы Сталинград выстоял осаду. Конечно, старое название нам куда милее, чем новое, но… Бог располагает!»




* * *


8 часов 40 минут 31 марта 1904 года. Флагманский броненосец Первой тихоокеанской эскадры «Петропавловск». Внешний рейд Порт-Артура. Курс зюйд-вест, скорость малая. Каюта командующего эскадрой вице-адмирала Макарова Степана Осиповича.


Каперанг Михаил Петрович Васильев очень удивился, когда вошел в каюту Макарова и увидел его сидящим на стуле около иллюминатора, а не за письменным столом, как обыкновенно. Впрочем, ему сразу стало ясно, что адмирал позирует художнику Верещагину, почтенному гостю российского флота. Вид Василия Васильевича был весьма живописен и резко отличен от всегда сдержанных в одежде и в манерах военных моряков. На нем — широкая, свободно сидящая тужурка из голубой ткани с ярким воротником и обшлагами, вокруг шеи замотан серый шерстяной шарф. Перед ним стоял мольберт, а в руке он держал кисть.

Художник и Макаров продолжали оживленный разговор.

— Да, Степан Осипович, мы мыслим едино: не хватает, ох, как не хватает нам Михаила Дмитриевича Скобелева, царство ему небесное! Я ведь с ним еще в Кокандском походе был еще в середине семидесятых, уже генерал-майором он стал. А уж как отважен! И высок, красив, бас раздавался на всю пустыню. Под пули лез, под клинки — ни одной царапины не получил. Солдаты про себя шептались, что он заговоренный. Но как любили! Только издали завидят его на белом коне — словно ток электрический пройдет по рядам: глаза у солдат и офицеров начинают гореть, все словно подтягиваются, одна его команда, жест — все тотчас в атаку, «ура». Так и звали его — «белый генерал». Всегда носил в бою только белый мундир, и конь в масть. Да вы сами ведь видели.

— Да, — вставил Макаров, прерывая горячий монолог Верещагина (он любил поговорить за мольбертом), — вы же знаете, что мы с ним в текинский поход ходили, так вот…

— Степан Осипович, вы для меня не командир эскадры, а только модель, как мы говорим, натурщик, — перебил его тотчас художник. — Извольте сидеть спокойно, а то я изображу вас похожим на китайца. К вам вот каперанг пришел, не заставляйте ждать Михаила Петровича, а то я по лицу вижу, что он очень озабочен.

Васильев улыбнулся на шутливую воркотню художника:

— Доброе утро, Василий Васильевич, извините, что помешал вам обоим работать. Степан Осипович, я по вашей подсказке осторожно разведал по поводу трюмных работ на снарядоподъемнике носовой башни. Там дал трещину один из направляющих, его заменили. Только и всего.

— Рабочие ушли с корабля, когда? — спросил Макаров.

— Ушла вся бригада после обеда. Следил за работами и принимал их исполнение боцман Михаил Гордеев. О мастеровых отзывался хорошо, а сам он унтер-офицер сверхсрочной службы. Опытен.

— Вы свободны, Михаил Петрович. Отправляйтесь на командирский мостик, я вскоре поднимусь тоже.

Верещагин, быстро двигая кистью, продолжал беседу:

— Скобелев! Суворов нашего века! И вспомните — незнатного рода, а едва исполнилось тридцать восемь, стал уже полным генералом. Какая блестящая карьера!

— Но через полгода вдруг умер, — вставил Макаров. — И где? В кабаке, простите.

— Да хуже, Степан Осипович, куда хуже, даже вспоминать не хочется. Но учтите, его убили.

— Ну, следствие, сами знаете, не нашло…

— Убили, убили, — перебил Верещагин. — Это немцы, их рук дело. А он предупреждал и государя, и общество, открыто, громогласно. Потому и убрали немцы «белого генерала». Как не хватает его ныне в Маньчжурии, как не хватает! Алексей Николаевич Куропаткин, наш главнокомандующий, достойный человек, умница, храбрец, сподвижник Скобелева, но… Простите, Степан Осипович, вы военный, вам нельзя осуждать начальство, но я скажу: нет в нем твердости, воли, блеска, что было у Суворова и Скобелева. Чего нет, того нет, уж простите меня, старика неразумного.

— Ну какой же вы старик, — улыбнулся Макаров, отводя разговор в сторону от обсуждения Куропаткина, которого хорошо знал и мнение Верещагина разделял. — Старики так не бегают по откидной лестнице, как вы.

— Ладно вам похвалами сорить, давно уже за шестьдесят перевалило, дедушка, — опять шутливо заворчал Верещагин, но похвалой адмирала был доволен. — А теперь давайте помолчим несколько минут, я сейчас закончу ваше мучение, но мне нужно сделать несколько мазков, самых важных. Давайте оба сосредоточимся. Прошу вас, голову чуть повыше. Так, спасибо.

Макаров, уже несколько утомленный долгой процедурой позирования и непривычной для него неподвижностью, погрузился в свои мысли. Почему его так беспокоят работы около пушечного погреба на броненосце? Ведь пустяки вроде, да и Васильев — человек исполнительный, он наверняка все проверил, почему и доложил точно. А тут еще Верещагин напомнил о Скобелеве. Макаров служил тогда в Константинополе, даже на похороны генерала не имел возможности прибыть. Потом он не раз возлагал цветы к подножию его памятника на Тверской улице в Москве.

Убили, говорит Верещагин. Но он художник, у них у всех головы буйные. Но ведь и то верно, что прямо говорил «белый генерал» об угрозе с запада. А теперь? Нравы никак уж не улучшились, куда там. В Мукдене, во дворце наместника, он успел просмотреть свежие американские газеты. Америка, конечно, провинция, но имеет прямой подводный телефонный провод из Лондона. Ну, а там-то все знают! Так прямо пишут, что заговорщики в России якшаются с японской разведкой в Европе.

«Впрочем, что это я, — приказал сам себе Макаров, — просто переутомился и вот до чего додумался, надо взять себя в руки».

Потом вспомнил о родных. Вспомнил, как заливался слезами отрок Вадим, прощаясь с отцом. Глаза адмирала слегка защипало… Поздний ребенок, что ж делать, но крепенький, и какая добрая душа, дай Бог здоровья! Мечтает стать моряком, но мать и слышать не хочет, собирается отдать его в частную гимназию — в светском обществе такое теперь в моде. Ну, вернемся, посмотрим, а не вернемся… Все в руках Божьих! Ему все ведомо, а нам надлежит лишь прилежно молиться…

— Ну, Степан Осипович, готово, кажется! — раздался вдруг громкий баритон Верещагина. — Не угодно ли взглянуть на дело слабых перстов моих?

Макаров предостерегающе поднял руку:

— Василий Васильевич, попозже, как вернемся в Артур. Чтобы не торопиться, а поглядеть как следует.

* * *


8 часов 40 минут 31 марта 1904 года. Флагманский броненосец японского императорского флота «Микаса». Желтое море на траверзе Порт-Артура. каюта командующего соединенным флотом вице-адмирала Хейхатиро Того.


…Вот уже довольно долгое время Того смотрел на небольшой листок бумаги, держа его перед глазами. Против него неподвижно сидел каперанг из разведки. Его недавнее бурное оживление как рукой сняло, он замер в ожидании слов командующего. Странный человек этот вице-адмирал, недаром ему так мало симпатизируют многие важные господа в Токио. Известие, которое он ему принес, не имеет цены, почему же он не радуется? Да, самурай должен быть очень сдержан в словах, а особенно в жестах, но все же, все же…

Слов нет, сообщение прямо-таки поразило многоопытного адмирала. Сперва он обрадовался, но потом древний самурайский кодекс чести бусидо напомнил ему — нельзя поддаваться первому чувству, далеко не всегда оно правильно, как полагают простолюдины.

Листок, который вручил ему каперанг, состоял из нескольких колонок с цифрами — ясное дело, секретный код. Ниже давалась расшифровка на английский язык, все выполнено от руки, пишущей машинке не доверяли в интересах соблюдения тайны: можно ведь лишний листок подложить… А на язык английский разведка перешла потому, что японские иероглифы еще не научились кодировать.

Итак, ему кратко сообщали из Генерального штаба, что в Порт-Артуре ожидается совершение диверсий. В конце краткого текста — необходимое в таких случаях добавление: «По прочтении немедленно уничтожить, дать условный сигнал в штаб». Ну, этот сигнал отправит каперанг, ему пароли известны.

Того вытащил из ящика стола шведскую спичку (своих в Японии еще не научились производить) и сжег бумажку на глазах свидетеля. Он оценил тактичную предусмотрительность адмирала. Тот продолжал молчать, думал.

…Да, хорошая новость, то есть полезная, да. Но как это соотнести с соблюдением самурайского кодекса чести? Ведь бусидо прямо и строго требует совершить харакири, если честь задета и не может быть смыта кровью оскорбителя. А тут? Да, во время страшных внутренних смут при сёгуне Токугава самурай Судзуки получил приказ перейти в стан мятежников и дать им ложные сведения. Судзуки выдержал жестокую пытку при допросе, но поручение выполнил: враги пошли по горной дороге, попали в засаду и были разбиты. Самурай был торжественно встречен во дворце сёгуна, а ночью сделал харакири. Тем и прославился в веках. Он смыл со своей чести пятно и умер героем. Как же быть?..

Того откинулся на спинку стула.

— Благодарю вас, господин каперанг, за полезную новость, вы свободны.

Правильно он поступает! Новость именно «полезная», а не «добрая». Выполнял грязную работу не он, адмирал Императорского флота Хейхатиро-сан, а какие-то неведомые ему люди. Пусть они и отвечают за содеянное перед богами и божественным Императором. А он выполнил свой долг командующего флотом.

…Того поднялся на командирский мостик, раздалась команда «Хай!» (буквально «да», но соответствует русскому «внимание» и требует стойки «смирно»). Того коротко кивнул головой, что означало «вольно».

Погода стояла ясная, ветер небольшой, волнение моря слабое. Видимость отличная. Того поднес к глазам бинокль, всмотрелся. На горизонте уже показались сопки Порт-Артура. Эскадра шла прямо туда. Пока небосвод над крепостью оставался ясным, но скоро, возможно, а вероятно — сегодня он потемнеет от дыма…

* * *


Третьего февраля к девяти часам утра в особняк Макарова стали собираться гости. Пришли друзья и соратники, сослуживцы и знакомые семьи. Все были торжественны и взволнованны. Ровно в девять адмирал вместе с Капитолиной Николаевной вышел в переполненную гостиную. Он казался в самом лучшем настроении, был весел и сердечен. Поздоровались.

— А теперь, господа, — обратился Макаров к собравшимся, — прошу всех присесть перед дорогой по русскому обычаю.

Все тесно уселись, кто на чем, стало тихо. Макаров поднялся первым, улыбнулся:

— Ну, с Богом, господа! Давайте простимся.

Он обнялся и поцеловался со всеми. Многие украдкой смахивали слезу. Некоторые плакали не таясь. Ведя под руку Капитолину Николаевну, Макаров вышел на крыльцо. Улица была заполнена народом, огромная толпа офицеров, матросов и горожан теснилась у самого крыльца. Раздались приветственные возгласы, крики «ура!». Макаров снял фуражку и поклонился. Тогда он сказал несколько слов, которые назавтра газеты разнесли по всей России:

— Спасибо, братцы, что собрались проводить меня. Там началось жаркое дело. Нужны люди — поеду и я. В переживаемые минуты нужно поддерживать друг друга, и я еду туда.

К крыльцу подали кибитку. Макаров посадил Капитолину Николаевну, уселся сам. В морозный воздух снова взлетело «ура!». Кучер тронул вожжи, лошади рванули вперед, зазвенел колокольчик. По накатанной санной дороге через замерзший Финский залив кибитка понеслась в Ораниенбаум.

За первые два дня февраля Макаров успел сделать многое. Он провел совещание с руководящими чинами Морского министерства — следовало решить некоторые неотложные вопросы здесь же, на месте, из далекого Артура куда как труднее преодолевать канцелярскую инертность. Второго февраля Макаров спешно завершил подготовку к печати своей очередной научной работы «Гидрологические исследования в Лаперузовом проливе» и направил рукопись академику Рыкачеву. Труд этот был опубликован в «Записках Академии наук» несколько позже.

В столице Макаров задержался лишь настолько, чтобы отдать самые необходимые распоряжения и сделать неизбежные в подобных случаях официальные визиты. В Царском Селе он был принят Николаем II. Тот произнес своим тихим, невыразительным голосом несколько общих фраз, пожелал успехов, обещал молиться за него.

Макаров отныне становился командующим флотом на Тихом океане. Однако в официальном приказе к этому следовало существенное добавление: «Ввиду же возможности перерыва сообщений между Порт-Артуром и главной квартирой Его Императорское Величество повелеть соизволил предоставить вице-адмиралу Макарову все права командующего флотом, предусмотренные Морским уставом, и права главного командира портов Тихого океана».

Наконец-то, наконец-то он получал свободу рук для широкого поля деятельности! Но в какой трудный час, в какой тяжелой обстановке! И какая ответственность ложилась на его плечи!

Макаров спешил: скорее, скорее в Артур! В восемь часов вечера 4 февраля поезд увозил его в Москву. На Николаевском вокзале ему были устроены горячие и сердечные проводы. Просторный перрон не смог вместить всех собравшихся. Кронштадтские моряки преподнесли своему адмиралу золотой складень для постоянного ношения с собой. Его имя вновь было у всех на устах. Повсюду в России оно сделалось залогом того, что удастся добиться перелома в войне, которая началась так несчастливо.

В Москву Макаров прибыл на следующее утро. Здесь его посетил один старый знакомый, оставивший любопытный отзыв о своей последней встрече с адмиралом:

— Вообще он меня немало поразил своим спокойствием: казалось, он ехал на самое обыкновенное дело. День в Москве, исключая краткую поездку в город, где он побывал в Иверской часовне, был им весь проведен за письменной работой в своем вагоне на запасном пути близ Курского вокзала. Я удивился, что он не едет на экстренном поезде, как о том сообщили газеты, он ответил, что действительно о том зашла речь в Петербурге, что он прямо отказался от экстренного поезда: «Помилуйте, теперь главное — надо перевозить войска без замедления, а я своим экстренным поездом испортил бы им все дорожное расписание».

И вот вновь началась дальняя дорога к Тихому океану. С театра военных действий в адмиральский поезд поступали невеселые вести. В неравном бою погиб крейсер «Варяг». Японский флот блокировал Порт-Артур с моря. Армия микадо высаживается в Корее. Да, Макаров оказался прав, предполагая, что его направят в Порт-Артур только в случае самого неблагоприятного поворота событий. Но недаром он любил говорить, что русский человек под хорошим руководством может творить чудеса… Он верил в свой народ, в своих матросов и офицеров.

Из Петербурга он взял с собой несколько ближайших сотрудников, в том числе бывшего командира «Ермака» капитана второго ранга Васильева. С помощью этого предварительного штаба Макаров начал свою деятельность на посту командующего Тихоокеанским флотом еще в поезде. Он буквально засыпал Морское министерство настойчивыми предложениями и требованиями. Изучение этих документов говорит о широком размахе его планов. Он добивается снабжения Порт-Артура углем, предлагает развернутый план строительства миноносцев и перевозки их в разобранном виде по железной дороге на Тихий океан, настаивает, что необходимо как можно скорее отправить на Дальний Восток новые боевые корабли.

Он заботится даже о таких, казалось бы, мелочах, как доставка на Тихоокеанскую эскадру японских газет — надо знать мнение противника о себе! Макаров не обольщался на счет оперативности работы морского ведомства. И поэтому многие свои ходатайства он подкреплял категорически жесткими условиями, порой угрожая даже отставкой. Так прошло все его дорожное время. На телеграммах указаны пункты отправления: Уфа, Златоуст, Омск, Судженка, Ачинск…

Еще в Петербурге Макарова донимали корреспонденты. Он решительно отказывался принимать их: у него были основания не любить репортерское племя. Но один столичный журналист все же сумел прорваться к адмиралу. Принял его Макаров не слишком любезно.

— Я вообще нахожу, что присутствие корреспондентов на войне вредно. Если вы приедете в Порт-Артур, я вас арестую, — сказал он в полушутливом тоне, подавая ему руку.

Настойчивый репортер тем не менее ухитрился как-то задержаться в адмиральском вагоне. Макаров диктовал различные письма и деловые бумаги. Васильев сидел за пишущей машинкой и печатал с его слов. Практичный адмирал, обожавший всякие разумные усовершенствования, заметил по этому поводу:

— Много помогает вот эта пишущая машинка. Поезд идет, вагон шатается, дрожит, а мы все-таки пишем. Мы работаем всю дорогу, и у нас этот долгий путь пройдет с пользой. Спасибо машинке. Славная выдумка!

Затем Макаров отпустил корреспондента с миром, но строго предупредил его:

— Вы никому не говорите, что слышали. Кроме нас троих этого пока не знает никто.

Как всегда, Макаров шлет подробные письма домой. В любых обстоятельствах он оставался самим собой — человеком строгим и требовательным. Вот он сообщает Капитолине Николаевне, что перевел ей всю сумму денег, выданную ему на переезд (сумма солидная — 5400 рублей):






«Очень тебя прошу быть благоразумной — у нас уже было много примеров, что мы сидели без денег. Теперь неприлично тебе и Дине наряжаться. Вы гораздо больше выиграете, если будете держать себя скромнее…»





(Да, Дина уже взрослая девушка, невеста; но что делать — идет война…)

Письма его дышат бодростью и оптимизмом:






«Все идет прекрасно. По-прежнему занимался усердно и много разработал и приготовил. Я сплю, как никогда… Здоровье во всех отношениях прекрасно, и все благополучно. Крепко целую.

    

Ваш С. Макаров».







Как-то он сообщил: «Вчера вечером встретил поезд, на котором ехали порт-артурские дамы, выехавшие вечером в день бомбардировки, — Гавришенко, Гиляровская и др. Они вызвали меня на перрон и были превеселы». Да, вот так: они «были превеселы». Как видно, шапкозакидательские настроения порт-артурских мужей передались их очаровательным женам…

Поезд приближался к Тихому океану. Когда-то, почти полвека назад, по тому же пути на Дальний Восток ехал девятилетний Степа Макаров. Как много изменилось с тех пор! И он, и сама дорога! Уже не на тройке и не на утлой лодке путешествует он: вместо пятимесячного странствия путиловский паровоз домчал его за двадцать дней. Тогда это было рекордом скорости!

После озера Байкал Великая Сибирская дорога должна была идти по северному берегу Амура, а после моста в Хабаровске резко повернуть к югу на Владивосток. Однако в Петербурге решили дорогу «спрямить», и после Читы она пошла через китайскую провинцию Маньчжурия. Там, по договоренности с императрицей Китая, находились российские войска. С 1903 года возникла новая должность — Наместник Его Императорского Величества на Дальнем Востоке. Ему подчинялись сухопутные войска и военно-морские силы, включая крепость Порт-Артур. На должность Наместника был назначен адмирал Алексеев.

О, это была весьма колоритная личность! Его звали Евгений Иванович, в пятьдесят с небольшим он стал, как говорили в быту, «полным адмиралом» (по подобию «полного генерала»), награжден почти всеми высшими русскими орденами и дюжиной орденов иностранных, генерал-адъютантом Свиты Его Величества и прочая, и прочая. Ни в одном бою не участвовал. Никаких талантов не проявил. Отчего же такая блестящая карьера?..

А оттого, что напрасно было бы искать Евгения Ивановича Алексеева в геральдических дворянских родословных. Император Александр II был не только выдающимся преобразователем России, но и весьма любвеобильным мужчиной, не менее полдюжины детей прижил он «на стороне». Первым из них был Евгений, которому присвоили чужое отчество и фамилию. Родство «Алексеева» с государем скрывалось только для соблюдения внешнего приличия, все знали, чей он сын, тем более что он очень походил на своего отца.

Ладно, родителей не выбирают. Но Алексеев, сделав блистательную карьеру, вообразил, как и все недалекие люди, что он достиг всего исключительно благодаря своим талантам. Николай II был человеком честным и добрым, но государь из него получился слабый. Он по закону и обычаю являлся главой царствующей фамилии, но даже собственную родню не умел приструнить когда надо. Алексеев приходился ему, так сказать, «незаконным дядей», все свои высшие должности и награды Алексеев получил именно от него.

Своей ставкой наместник избрал Мукден — самый крупный город в Маньчжурии. Тщеславный и спесивый, он составил у себя «двор», подражая Петербургу. Получалась смешная пародия, но он того не замечал. Естественно, что выскочку окружали льстецы и проходимцы. Сюда-то и прибыл поезд с Макаровым 22 февраля.

Они встретились — сын простого матроса вице-адмирал Макаров и незаконный сын Александра II полный адмирал (по три орла на погонах) Алексеев. Они не любили друг друга: Макаров его — за низость и бездарность, он Макарова — за независимый нрав и решительность поступков. Для Алексеева вновь прибывший флотоводец казался куда опаснее всей эскадры микадо. Но сейчас он сдержан, даже искателен. Он оконфузился, будучи не в силах овладеть событиями, и хитрым своим чутьем понимает это. Пусть самоуверенный адмирал как-то поправит дела, а там… посмотрим! Но сейчас Алексеев произносит ничего не значащие любезности и охотно поддакивает. Макаров не верит ни одному его слову, он знает с кем имеет дело, а пока, пользуясь случаем, добивается от наместника нескольких нужных для флота распоряжений и средств.

…Прощались они на глазах большой свиты. Наместник проводил его аж до самого вагона, что совсем не требовалось по этикету.

— Желаю успехов и удачи, ваше превосходительство, — протянул ему руку незаконный сын Александра II, приветливо улыбаясь.

Макаров тоже был светский человек и тоже отвечал ему с приятной улыбкой:

— Успехи наши будут только при руководстве вашего высокопревосходительства! Честь имею.

Козырнув друг другу, они расстались навсегда…




Наконец двадцать четвертого февраля, рано утром Макаров прибыл в Порт-Артур. Его встречали комендант крепости Стессель и другие генералы, адмиралы Витгефт и Ухтомский. Макаров подчеркнуто холодно выслушал положенные ему приветствия и тотчас же расположился на легком крейсере «Аскольд», где и приказал поднять свой флаг.

Это было символично: флаг командующего флотом развевался на небольшом, слабо защищенном корабле, специально предназначенном для активных наступательных действий. Взвившись над рейдом крепости, макаровский флаг призывал в бой корабли эскадры, до его приезда боязливо и неуверенно сбившиеся в порт-артуроской гавани. И казалось, голос самого адмирала звучал с высоты ажурной мачты:

— Кто сказал, что все потеряно? Не бойтесь врага! Вперед! И вы победите!

Появление Макарова в Порт-Артуре вызвало необычайный духовный подъем на флоте и среди защитников крепости. Об этом единодушно свидетельствуют все без исключения участники героической обороны, воспоминания и письма которых дошли до нас. Он еще только выехал из Петербурга, еще официальный приказ о его назначении командующим держался в секрете, но уже в Порт-Артуре только и говорили: «Вот приедет Макаров…».

Рядовой участник обороны крепости, мичман с крейсера «Аскольд» писал о настроениях моряков в связи с приездом адмирала: «Все были рады, что наконец-то исполнилось желание всего флота: командовать будет Макаров, который успел прибрести как бы ореол военного гения, на него надеялись, ждали если не чудес, то по крайней мере осмысленных шагов, удачных комбинаций, а главное, энергии, в которой замечался большой недостаток». Сейчас, разбирая объективно историю тех дней, следует признать безусловным: подобные чувства и мысли были характерны для громадного большинства защитников крепости — сухопутных и морских.

Примечательные события, как правило, соседствуют с символическими приметами — хорошими или не очень (ну, например, солнечное затмение в «Слове о полку Игореве»). Так вот: как только Макаров прибыл в Артур, то буквально через несколько часов произошел следующий эпизод: броненосец «Ретвизан», поврежденный японцами в первой атаке, застрял на мели у берега, и вот уже почти месяц не удавалось закрыть пробоину и поставить корабль на ремонт. Долгие труды наконец-то увенчались успехом: огромный броненосец всплыл и был отбуксирован в бассейн. Случайное совпадение казалось всем залогом того, что дела наши на Тихом океане должны измениться к лучшему. И скоро!

Боевой дух защитников крепости с приездом Макарова значительно повысился. Новый командующий не произносил зажигательных речей, не панибратствовал с подчиненными. Он был требователен и строг. Он сразу же осмотрел поврежденные корабли и нашел темпы ремонтных работ чрезвычайно медленными. Он распорядился о мерах для скорейшего ввода в строй этих сильных боевых судов эскадры. Кстати говоря, в поезде с Макаровым приехали из Петербурга рабочие Балтийского судостроительного завода. Это были опытные мастеровые — кузнецы, слесари, чеканщики, медники. В общей сложности в Порт-Артур приехало свыше 1600 квалифицированных рабочих с разных заводов. Это позволило резко ускорить ремонт поврежденных боевых кораблей, а также необходимые работы на всех остальных.

Обнаружив множество неполадок в порт-артурском порту, Макаров отстранил от должности командира порта и назначил нового (это назначение оказалось весьма удачным — каперанг Григорович был знающий моряк и талантливый организатор, впоследствии он много сделал для укрепления русского флота). Имея в виду уже более отдаленные перспективы, адмирал приказал развернуть работу по строительству нового дока. Он посещал корабли, знакомясь с офицерами и матросами. А команды кораблей знакомились со своим адмиралом и проникались к нему доверием.

Макаров ознакомился и с сухопутной обороной крепости. Дело здесь тоже обстояло неважно: войск было мало, долговременных укреплений тоже, спешно возводились хотя бы полевые укрепления, правда, все понимали, что от огня тяжелых орудий они не спасут. Запасы продовольствия и боеприпасов были скудны. В крепости очень недоставало артиллерии, особенно крупных калибров. Короче говоря, тыл порт-артурской эскадры был обеспечен плохо.

Не внушало уверенности и руководство сухопутной обороной, в особенности комендант крепости генерал-лейтенант Стессель (тоже одногодок Макарова). Человек ограниченный, слабохарактерный и безынициативный, он, быть может, и смог бы стать аккуратным исполнителем, но никак не подходил для роли самостоятельного начальника, да еще в сложной обстановке. Под стать ему оказались престарелый генерал Фок, генералы Рейс и Смирнов. Положение осложнялось тем, что в Порт-Артуре комендант крепости и командующий эскадрой находились в одном звании и друг другу не подчинялись. Предполагалось, что руководство ими обоими будет осуществлять наместник. Теперь грозной реальностью стала полная блокада крепости — и с моря, и с суши. Кто же тогда будет осуществлять верховное командование в тяжелых условиях осады? Немаловажный вопрос этот оставался открытым…

Правда, среди армейских генералов и офицеров в Порт-Артуре имелось, к счастью, множество талантливых и преданных делу людей. Их-то усилиями — вопреки плохой помощи из Петербурга, из Мукдена и слабости самого коменданта — героическая оборона Порт-Артура сделалась славой русского оружия. Душой этой обороны стал генерал Роман Исидорович Кондратенко. Для всех боевых армейских офицеров приезд такого смелого и энергичного деятеля, как Макаров, тоже был радостью, также внушал уверенность в грядущем. В Артуре появился наконец настоящий, всеми признанный вождь — разве имеет значение то, к какому ведомству он причислен?!

Настроение своих товарищей очень точно выразил в дневнике генерал Кондратенко. Передавая впечатление от первой встречи с адмиралом, он записал: «Макаров высокого роста, с длинной бородой, довольно плотный мужчина, с выразительным лицом. Говорит тихо, спокойно, держит себя довольно просто, но с достоинством. Мне понравилась у Макарова способность быстро от слов переходить к точным распоряжениям».

Главной и совершенно неотложной задачей, вставшей перед Макаровым по приезде в Артур, была необходимость сейчас же, немедленно начать активные боевые действия русского флота. Более того: эти первые боевые действия во что бы то ни стало должны оказаться удачными. Задача нелегкая, ибо на стороне японцев имелся уже большой перевес на море. В распоряжении Макарова было только пять исправных броненосцев: «Петропавловск», «Севастополь», «Полтава», «Победа» и «Пересвет»; на двух других — «Ретвизане» и самом сильном корабле эскадры «Цесаревич» все еще латали повреждения, полученные в тот самый печальный «день Марии».

У Макарова, поклонника крейсерской и минной войны, имелось только четыре крейсера и 27 миноносцев (у противника было 15 крейсеров, не считая броненосных, и около 60 миноносцев). И тем не менее успех нужен был во что бы то ни стало — Макаров отчетливо понимал это. Воля защитников русской крепости оказалась надломленной, появилась опасная инерция неудач, при которой люди действуют вяло и пассивно, когда даже у закаленного бойца появляется желание махнуть на все рукой, забиться в окоп и ждать конца, каков бы он ни оказался.

До его приезда эскадра застыла, как парализованная, на внутреннем рейде Порт-Артура, даже дозорная служба не велась. Пользуясь этим, японские корабли безнаказанно и беспечно разгуливали около самой крепости. Макаров сразу же приказал начать боевое патрулирование на ближайших подступах к Порт-Артуру.

Уже в ночь на двадцать шестое февраля шесть миноносцев под командованием капитана первого ранга Матусевича вышли в боевой дозор. Четыре из них во главе с командиром отряда столкнулись перед рассветом с японскими кораблями. В горячем ночном бою один из миноносцев противника был подорван торпедой. Русские корабли получили легкие повреждения, сам Матусевич оказался легко ранен. Этот незначительный успех имел в те дни большое значение для подъема боевого духа нашего флота: одержана первая с начала войны победа в открытом море!

Макаров понимал: успех должен быть отмечен в пример другим морякам. Он издал приказ, который предписал прочесть во всех экипажах и командах. Отличившиеся офицеры и матросы представлялись к наградам. В приказе особо оговаривалось: «Достойный начальник капитан 1 ранга Матусевич, надеюсь, через несколько дней будет на ногах и вновь бесстрашно поведет свой отряд в дело».

Однако ночной тот бой получил продолжение…

Утром 26 февраля выяснилось, что один из русских миноносцев, посланных в разведку, — им оказался «Стерегущий» — ночью отстал от своих и подвергся нападению превосходящих сил японцев. В неравном бою наш миноносец был подбит. Макаров, узнав об этом, тотчас же перенес свой флаг на легкий крейсер «Новик» и в сопровождении крейсера «Баян» устремился к месту боя. Он не мог оставить гибнущий корабль без помощи. Он знал, что сильно рискует, выходя со слабыми силами в открытое море, но понимал: иногда не только можно — должно командующему идти вперед, показывая пример.

Оказалось, поздно… Спасти «Стерегущий» не удалось. Почти весь экипаж героического корабля вместе с командиром и офицерами погиб, оставшиеся в живых были тяжело ранены. Японцы спустили десант на шлюпках, намереваясь захватить миноносец. И когда они уже поднялись на борт, двое матросов (имена их точно не установлены) спустились в полузатопленный трюм и заперлись. Японцы стали стучать в переборку, предлагая им сдаться, как вдруг миноносец начал быстро погружаться в воду. Герои-матросы открыли кингстоны и погибли вместе со своим кораблем. Классическая смерть для военного моряка…

Макаров также оказался в опасном положении: японские крейсера начали окружать два его корабля, а на горизонте показалась вся броненосная эскадра адмирала Того. Пришлось повернуть обратно. Неся на мачте флаг командующего флотом, «Новик» возвратился в гавань. Его встречали восторженно. На судах, на фортах и батареях, в порту — всюду царило радостное настроение. Еще бы! Вице-адмирал, командующий флотом лично выходил на слабом корабле, пытаясь помочь гибнувшему миноносцу! Это было дерзко, это было, строго говоря, даже недопустимо, но Макаров понимал, что только личным примером бесстрашия он сможет вдохновить своих боевых сотоварищей.

Броненосцы Того в очередной раз подошли к рейду Порт-Артура — японский адмирал вел за своим флагманским кораблем еще 13 вымпелов, его силы значительно превосходили наличную боевую мощь русской эскадры. У него были все возможности именно сейчас нанести сильный удар по ослабленному флоту противника. Впоследствии японские милитаристы превозносили адмирала Хейхатиро Того до небес.

Безусловно, следует признать, что он и в самом деле был способным флотоводцем, твердым, умелым военачальником. Он не обладал, однако, оригинальным и сильным талантом. Да, с его именем связан ряд громких успехов японского флота, но он ничем существенно новым не обогатил военно-морскую теорию и практику. Он действовал выжидательно, осторожничал, предпочитая привычные тактические методы. Конечно, при столкновении с такими пассивными и бледными адмиралами русского флота, как Старк, а позднее Витгефт и Рожественский, он имел несомненные преимущества как флотоводец, хотя и здесь следует помнить, что японцы во всех случаях имели превосходство в силах, и притом значительное.

Противоборство Того и Макарова было противоборством разных, принципиально отличных методов ведения боевых действий. С одной стороны — творческое дерзание, удалой порыв, смелость и размах, а с другой — строгая и уравновешенная академическая пунктуальность. И если здесь уместны сравнения, то вот: Макаров и Того — это спор одаренного ученика с круглым отличником, это шахматный матч Алехина и Капабланки.

В 9 часов утра японская эскадра подошла к Артуру. Того не атаковал — он опасался береговых батарей, опасался мин. Русские корабли, разумеется, не выходили в море при таком неравенстве сил. Того не спешил. К тому же у него в запасе оставался еще один способ нанесения удара по противнику, укрывшемуся в гавани. Не то чтобы победный, зато вполне, казалось, безопасный для его кораблей.

Макаров еще до приезда знал, что в Порт-Артуре береговая оборона была еще не закончена, а имевшаяся — несовершенна. Внутреннюю гавань крепости прикрывал полуостров Ляотешан, покрытый высокими холмами. Батареи стояли только в той части полуострова, которая непосредственно находилась у единственного входа в гавань. Ведя огонь с дальней дистанции, можно по крутой траектории перебросить снаряд через невысокие возвышенности. Такой огонь называется перекидным. Конечно, меткость подобной стрельбы невелика, но главное состояло в том, что сами-то японские корабли не подвергались никакой опасности: для береговых батарей они были вне зоны обстрела, а русские боевые корабли, стоявшие на рейде, не видя противника, стрелять не могли — мешали высокие сопки, поднимавшиеся буквально рядом с дулами орудий.

Утром двадцать шестого февраля три японских броненосца, прикрываясь холмами Ляотешана, открыли огонь по гавани, где стояли русские корабли. Два японских крейсера, оставаясь вне дальности огня русских батарей, заняли позицию непосредственно против гавани и по радио корректировали стрельбу.

К счастью, противник стрелял неудачно, и потери русских были невелики: от осколков погибли 8 матросов, 20 получили ранения, несколько строений вблизи гавани оказались разрушенными. Ни один из русских кораблей или портовых сооружений не получили сколько-нибудь значительных повреждений.

Однако Макаров в продолжение этой долгой бомбардировки испытывал гнев бессилия. Близорукие строители крепости, не обеспечившие ее всестороннюю оборону, ставили русскую эскадру поистине в трагическое положение. Да, сегодня японская бомбардировка закончилась почти безрезультатно, но что произойдет завтра? Послезавтра?

Макаров начал действовать тотчас же. По его приказанию на незащищенном берегу полуострова у Ляотешанских высот немедленно началось создание береговой батареи. Это, однако, требовало большого времени. А нужно было организовать немедленный отпор.

С помощью офицеров-артиллеристов он подготовил тяжелые орудия двух подбитых русских броненосцев к стрельбе по невидимой для них цели — японской эскадре. Задача была очень сложная. Дело в том, что снаряд, выпущенный на значительном расстоянии, падает под гораздо большим углом, чем тот, под каким наводится при выстреле ствол орудия. Японцам, стрелявшим с дальней дистанции, было нетрудно перебросить снаряды через холмы, отделявшие внутренний рейд от моря. Русские броненосцы могли это сделать лишь при очень искусном ведении огня. Организованная Макаровым стрельба была новым словом в практике артиллерийского боя. Пригодились тут его познания в артиллерии!

Девятого марта японская эскадра вновь подошла к Порт-Артуру. Адмирал Того, заняв с основными силами позицию против выхода из гавани, направил два своих броненосца для перекидной стрельбы через Ляотешан. Запертый в гавани, русский флот, казалось, был обречен на расстрел…

Японские корабли подходили к району бомбардировки спокойно и уверенно, как на маневрах. Развернувшись, броненосцы дали первый залп, второй. Вот уже по радио получены от главных сил коррективы для более точной наводки, и вдруг… Вдруг около броненосца «Фуджи» взметнулся столб воды: русские открыли ответный огонь! И как точно! Уже через несколько залпов «Фуджи» получил попадание. Японские броненосцы начали маневрировать, менять позиции, но ничего не помогало.

Перестрелка продолжалась около часа. С «Победы» произведено было в общей сложности 16 выстрелов, с «Ретвизана» — 13. При столь большой (для того времени) дистанции — около 15 километров — и при столь сложной системе наведения огня меткость русских артиллеристов нельзя не признать превосходной. Японцы выпустили 100 снарядов по внутреннему рейду Артура, но ни одного хоть сколько-нибудь удачного попадания не добились. И неудивительно — вражеским броненосцам все время приходилось маневрировать, уклоняясь от огня русских кораблей. Среди защитников крепости на сей раз не оказалось ни одного убитого или раненого. Ни одного…

В продолжение последующих десяти месяцев осады японский флот уже более не решался обстреливать порт-артурский рейд подобным способом. Макаров-артиллерист победил!

Пока основные силы Того маневрировали вдали от крепости, русская эскадра стала выходить на внешний рейд. Как можно ближе к противнику! Как можно больше активных действий! Нападайте, нападайте! Русский адмирал неуклонно придерживался этих своих принципов. И теперь очевидно, что подобная тактика в тех условиях не была авантюрой.

Дома, как известно, и стены помогают. В данном случае такими основательными «стенами» стали мощные береговые батареи Порт-Артура. К тому же подбитый русский корабль легко можно отвести в родную гавань, а японцам идти до ближайшей базы чуть ли не сутки. Все это адмирал Того понимал, разумеется, не хуже Макарова.

Итак, неприятель удалился. Противник, так сказать, своими действиями подтвердил правильность макаровской тактики. Но ведь у Макарова имелись «противники» не только под стенами Порт-Артура, были они и в петербургских кабинетах. И вот, получив донесение Макарова о результатах боевой стрельбы с закрытого рейда по японским кораблям, начальник русского Главного морского штаба Рожественский наложил следующую поразительную резолюцию: «Полагал бы дать одно очень ценное указание — не стрелять с расстояний, с которых нельзя попадать. Донесение о попадании в броненосец с 14 верст не подтвердилось. Снаряды брошены впустую». Почему же «не подтвердилось», если в Артуре собственными глазами видели разрыв снаряда на «Фуджи»? Оказывается потому, что сами японцы об этом не сообщили. Что же, Того поступил правильно: зачем же давать противнику важную и нужную для него информацию?

Поразительно другое: японский флотоводец нашел поддержку не где-нибудь, а в русском Морском министерстве! Тринадцатого марта управляющий министерством адмирал Авелан направил Макарову распоряжение, по которому запрещались «стрельбы на дистанции свыше 10 верст». Почему же? А все потому: нельзя попасть. То есть поступили по логике одного чеховского персонажа: этого не может быть, потому что этого не может быть никогда…

И вот Макаров оказался вынужденным тратить время и силы, чтобы отражать «перекидную стрельбу» из Петербурга. Пришлось составлять целую петицию и подписывать ее, так сказать, скопом. Правда, в Артуре Макарова поддержали все (еще бы: ведь японские снаряды падали на крепость — не в Александровский сад, что рядом с Адмиралтейством). Телеграмму с возражениями Авелану подписали помимо Макарова армейские генералы Стессель, Смирнов и Белый, а также находившийся тогда в Порт-Артуре великий князь Кирилл Владимирович (двоюродный брат Николая II), морской офицер, в ту пору лейтенант.

Обороной, даже самой сильной, войны не выиграть — уж кто-кто, а Макаров это понимал очень хорошо. Поэтому главной своей задачей он полагал немедленно начать наступательные боевые действия русского флота. Двадцать седьмого февраля эскадра Тихого океана впервые после целого месяца вялого пребывания в гавани наконец вышла в море.

Флаг командующего на сей раз был поднят на броненосце «Петропавловск»: главные силы японского флота находились неподалеку, и в случае боя адмирал обязан находиться в броневой рубке флагманского корабля. Будучи сторонником безбронных судов, Макаров, однако, в своей боевой практике воздерживался от крайностей, порой свойственных его взглядам. Тем не менее и в дальнейшем адмирал выходил на внешний рейд на легких кораблях и даже на миноносцах. Первый выход русской эскадры обошелся без каких-либо происшествий. Но стало ясно: затянувшийся период тусклого ожидания окончился.

Четвертого марта Макаров приказом по флоту издал подробную «Инструкцию для похода и боя». Она заканчивалась горячими, полными боевого задора словами: «Побеждает тот, кто хорошо дерется, не обращая внимания на свои потери и памятуя, что у неприятеля этих потерь еще больше». Это было по-суворовски: «Чудо-богатыри! Неприятель вас дрожит!»

Иные офицеры, узнав о назначении Макарова, опасались, как бы горячий адмирал не стал упрямо проводить на практике некоторые свои ошибочные идеи, высказанные им в печати. В «Инструкции» Макаров никак не проявил этих крайностей, сохранив в неприкосновенности главную суть своего флотоводческого естества: смелость идей и решительных действий. Появление «Инструкции» (и практическое руководство эскадрой) окончательно и бесповоротно укрепило авторитет адмирала как разумного вождя.

Типичное в этом роде свидетельство одного лейтенанта с броненосца «Севастополь», сделанное им в письме от пятого марта, то есть на другой день после появления «Инструкции для похода и боя»:






«Я лично Макарова раньше недолюбливал за его „безбронные суда“, но это, вероятно, была лишь пустая выдумка, теперь же, когда ему приходится на броненосной эскадре иметь дело с броненосной же эскадрой, его выдумки отпали в сторону, и он занялся действительно делом. Представьте себе мое удовольствие, когда вчера в приказе о ведении боя я прочел все то, что я недавно уже передумал, из-за чего я имел отчаянные споры, особенно на „Пересвете“. Я считаю это чрезвычайно важным и долго ждал этого приказа, боясь, что вдруг Макаров начнет дурить и ставить на карту все для оправдания своих действий. С каждым его приказом поднимается доверие к нему, а вместе с тем поднимается и уверенность в своих силах и победе».





…Как-то утром адмиральский катер подошел к борту поврежденного японцами броненосца «Цесаревич». Вахтенный дежурный загодя, заметив приближение начальства, распорядился к подобающей встрече, как того и требует морской устав. С борта корабля была спущена переносная лестница: деревянные узкие ступеньки, скрепленные с двух сторон канатами. Хрупкое сооружение, более пригодное для цирка, нежели для боевого корабля. Но иных тогда не было.

Вахтенный дежурный лейтенант Седов отдавал распоряжения почему-то шепотом, как будто боялся, что Макаров услышит его голос сквозь шум паровой машины приближающегося катера:

— Братцы, значит, так, — обращался он к двум дюжим матросам, — как только катер зачалится, мигом скатитесь вниз, адмирал пожилой, подняться ему будет трудно, помогайте в случае чего: ты выше пойдешь, а ты за ним, ясно?

— Так точно, ваш бродь! — рявкнули оба здоровяка, привычно сокращая неудобопроизносимое «ваше благородие».

Катер подошел к борту броненосца, оба матроса, словно ласточки, соскользнули вниз. Унтер-офицер, командир катера, даже изумился, глядя на их прыжок.

— Вы что, ребята, китайского перца перехватили? — спросил он недружелюбно.

— Никак нет! — очень быстро откликнулись они, по опыту зная, как не стоит задевать унтера. На шее у каждого из них висела дудочка на цепочке, дудочка — для звукового сигнала перед подачей команды, а цепочка для тех, кто команду не сразу исполняет, тогда на спине матроса (или пониже) остаются неприятные рубцы…

Из крошечной надстройки вышел адмирал, сопровождаемый несколькими офицерами, они о чем-то говорили, громко и весело. Матросы и унтер застыли и вытянулись. Макаров первым подошел к лестнице, цепко ухватился за канаты, поставил ногу на нижнюю доску. Матрос метнулся к нему. Макаров оглянулся и изумленно посмотрел на верзилу снизу вверх:

— Ты что, братец?

Матрос ничего не ответил, взгляд его был тревожен.

— Ты что, оглох? — уже повысил голос адмирал.

— Ваше превосходительство, так что… приказано подсобить вам… в случае чего…

Макаров громко расхохотался, сопровождавшие его офицеры тоже.

— Значит, сказали тебе, старичок прибудет, надо подсобить? — продолжал он смеяться. — А знаешь поговорку: без рук, без ног, на бабу скок? Что это?

Офицеры захохотали так весело, что даже унтер позволил себе улыбнуться, однако в кулак. Матрос выпалил громко, с испугу:

— Так точно, ваше превосходительство, коромысло!

— Молодец, но не совсем: это я, твой адмирал!

И быстренько поспешил по лестнице, ловко переставляя руки и ноги…

Осмотр повреждений занял немного времени, Макаров все схватывал быстро, решения принимал сразу. Приказал командиру броненосца собрать всех офицеров в кают-компании, а сам несколько задержался в трюме, обсуждая с главмехом подробности ремонтных работ.

Макаров вошел в узкое и низкое помещение кают-компании, офицеры встали, он жестом пригласил их садиться.

— Господа! Ваш адмирал не любит длинных речей, кто служил со мной, это знает. Эскадра у нас сильная, офицеры и низшие чины подготовлены хорошо. Главное теперь — боевой дух, вера в победу.

Макаров продолжал. Он был хороший оратор, говорил свободно и уверенно, одновременно вглядываясь в лица офицеров. Кажется, он никого из них не знал. Молодые люди, хотя все почти при бородах — мода такая, да и бриться каждый день в походе весьма трудно. Важно, чтобы они поверили ему, а еще важнее — в самих себя поверили…

— Господа, мы — русские, мы с детства знаем, что за Богом молитва, а за царем служба не пропадет. Ну, а ваш адмирал будет глядеть на вас да радоваться. И, само собой, поощрять, — улыбнулся он под конец.

Молодые офицеры любили и ценили шутку, они задвигались, заулыбались, все разом весело загомонили, обстановка сразу стала непринужденной. Вот это Макаров более всего любил и ценил в морском деле.

Жизнь властно диктует свои условия. У Макарова, который получил полуофициальный титул «дедушки русского минного флота», в распоряжении имелось явно недостаточное количество миноносцев. Но еще горшей, пожалуй, бедой было то, что и эти-то наличные корабли страдали большими конструктивными и техническими недостатками. У русских миноносцев оказалась очень незначительная дальность плавания — запаса пресной воды для паровых котлов хватало всего лишь на 12 часов хода. В первом же пробном плавании Макаров смог лично удостовериться в этом. А ведь адмирал еще по пути в Артур предполагал сразу же начать минные атаки японских баз, расположенных на корейском побережье, и транспортов, перевозящих военные грузы. Пришлось ограничиться действиями на сравнительно близких рубежах.

Почти каждую ночь высылал Макаров миноносцы в разведку или на боевое патрулирование. Он знал, как тяжело воевать экипажам с изношенными, вечно неисправными механизмами. И действительно, на русских минных судах то и дело происходили аварии. Не встретившись иной раз с противником, экипажи кораблей все же несли потери. С миноносцев, вернувшихся из похода, нередко спускали на носилках обожженных или обваренных паром кочегаров…

Макаров знал об этом, но снова и снова посылал миноносные отряды в море. Противник не должен иметь покоя.

Всеми силами адмирал пытался укрепить состав своего минного флота. «Без миноносцев мы будем как без рук и без глаз», — внушал он морскому ведомству. Макаров предлагал перевезти минные корабли в разобранном виде по железной дороге. В принципе это было вполне возможно, и реальный пример такого рода уже имелся. В Порт-Артуре судовые мастерские вполне могли справиться со сборкой небольших кораблей. Но в Морском министерстве, как всегда, не спешили, а потом… а потом спешить оказалось уже незачем: японцы перерезали дороги в Артур…

Меж тем «наместник» Алексеев оправился от страха и начал войну. Войну против Макарова…

Началось с мелочи. Донесения о ходе боевых действий Макаров должен был по субординации посылать Алексееву как своему, так сказать, непосредственному начальнику. Зная, какое ничтожество представляет собой этот бастард и то, что он все равно ничего не решает, Макаров одновременно посылал свои донесения также и на «высочайшее имя». Авось хоть там разберутся… Алексеев делает ему замечание: «Считаю, что эти донесения не подходят под приказ для донесений на высочайшее имя. Ввиду такого отступления — напомнить приказ». Такого рода мелочные «выговоры», демонстративно посылаемые адмиралу, напрягавшему все силы в осажденной крепости, естественно, создавали обстановку нервозности и склок вокруг командующего эскадрой.

Ну, а дальше — больше. Как известно, начальственный состав на Тихом океане подбирал не Макаров. Естественно, что, прибыв в Порт-Артур, он нашел некоторых офицеров слабыми или, во всяком случае, не подходящими для совместной работы с ним.

Вскоре у него нашлись безусловные основания для таких перемен. При адмирале Старке корабли эскадры слишком редко совершали совместные плавания и поэтому неважно умели ходить в общем строю. Макарову пришлось заниматься этой, в сущности говоря, учебной работой уже во время войны. Он неоднократно выводил эскадру в море для маневрирования в строю. И вот в один из таких выходов тринадцатого марта произошло столкновение броненосцев «Пересвет» и «Севастополь». К счастью, серьезных повреждений не произошло, но возмутительный случай требовал немедленного и строгого разбора — в назидание всем.

Макаров назначил следствие. Комиссия из опытных офицеров установила, что ответственность за аварию несет главным образом командир «Севастополя» Чернышев. Адмирал утвердил заключение следственной комиссии. Командиру «Пересвета» был объявлен выговор, а Чернышева, командира «Севастополя», отстранили от должности, ибо он, как говорилось в приказе, «не может в настоящих условиях командовать броненосцем». Все свидетельствуют, что в Порт-Артуре Макаров проявлял необычайную сдержанность в отношениях с людьми. На этот раз он возмутился необычайно.

— С такими командирами мне приходится вступать в сражение! — сказал он своим офицерам, собравшимся у него на совещание.

Макаров назначил командиром «Севастополя» капитана второго ранга Эссена, который до этого командовал легким крейсером «Новик», а на его место — капитана второго ранга Шульца.

Алексеев назначений Макарова не утвердил (он имел на это право). Вместо Эссена наместник предлагал другую кандидатуру. Подобные действия мукденского вельможи являлись не только оскорблением, это был подрыв авторитета адмирала как командующего флотом, это была прямая попытка создать ему дополнительные трудности в работе.

Никаких серьезных оснований отводить предлагаемые перемещения на флоте у Алексеева, разумеется, не имелось. Николай Оттович Эссен был талантливейшим русским моряком. Он блестяще проявил себя в дальнейшем при обороне Артура. Накануне падения крепости он вывел «Севастополь» на внешний рейд и отбивал там яростные атаки японских миноносцев. А потом, в момент предательской капитуляции, затопил броненосец с не спущенным андреевским флагом. Эссен стал позднее адмиралом, и, по общему мнению, он был самым одаренным флотоводцем в русском дореволюционном флоте после Макарова.

Любимец офицеров и матросов, Эссен, к сожалению, скончался сравнительно молодым в 1915 году (совпадение: ему тогда исполнилось столько же лет, сколько Макарову в день гибели). Способным моряком показал себя и Михаил Федорович Шульц (он тоже окончил службу в адмиральском звании). И, напротив, Чернышев был откровенно слаб, и вскоре после описываемых событий его уволили в отставку. Да, Макаров умел разбираться в людях.

На войне особый спрос с каждого человека, а с командира — вдвойне. И вот ему снова палки в колеса?! Но тут уж Макаров дал отпор со всей силой своего характера. Ах, вы опять собираетесь мне мешать, вам снова плевать на существо дела?! Ладно, командуйте сами…

Он шлет телеграмму Алексееву (и аналогичную Авелану), где заявляет, что после отмены его приказа «мое дальнейшее пребывание в настоящей должности сделается невозможным» и поэтому «прошу о моем отчислении, ибо в такой обстановке я не в силах исполнить возложенное на меня его величеством поручение». Разумеется, его величество был тут ни при чем, но Макаров был очень хорошо искушен в правилах бюрократической «борьбы».

Алексеев понял, что сейчас сила не на его стороне, и поспешно отступил — не стал настаивать на исполнении своего приказа. Ведь он по-прежнему оставался «начальником» Макарова… Ладно, мы еще прижмем этого строптивого мужлана!

Флот адмирала Того продолжал ближнюю блокаду Артура. Японский командующий делал это методично и целеустремленно. Ему хотелось запереть русский флот в гавани, чтобы безраздельно господствовать в море: армия микадо, начавшая вторжение в Маньчжурию, целиком зависела от надежности морских перевозок.

С приездом Макарова активность русского флота возрастала с каждым днем — Того это видел, пожалуй, лучше всех. Но закупорить внутреннюю гавань Порт-Артура можно было и без сражения главных сил борющихся сторон.

Для тяжелых броненосцев выход из гавани на внешний рейд имелся один-единственный, причем довольно узкий, а главное — неглубокий. Тяжелые броненосцы и крейсера могли выходить в море лишь в так называемую «высокую воду», то есть во время прилива. Стало быть, во время отлива основные силы русского флота не имели возможности покинуть внутреннюю гавань.

Разумеется, японцам это было тоже хорошо известно. Макаров не пожелал мириться с этим жестким природным ограничителем. Увы, углублять проход — дело долгое, да и трудноосуществимое во время войны (раньше сделать это, конечно, не догадались!). Адмирал приказал произвести тщательные промеры. Сделали. И оказалось, что при точном и осторожном движении даже в самую низкую воду выход из гавани возможен!

Первый такой выход Макаров осуществил девятого марта. В тот день прилив должен был начаться в 13 часов 30 минут. Но уже с утра корабли русской эскадры стали выходить на внешний рейд. Впоследствии специальная историческая комиссия установила (на основании японских источников), что этот первый выход эскадры в «неположенное» время произвел «ошеломляющее впечатление на неприятеля». Эпитет «ошеломляющий» — это весьма сильное выражение для сдержанных японцев.

Одновременно адмирал Того предпринял попытку закрыть выход из порт-артурской гавани способом, давно уже бытовавшим в военно-морском деле. В узком проходе намеренно затопляется корабль — вот и все. Разумеется, это легко сказать и очень трудно сделать, ибо противник всегда бдительно охраняет подобные стратегически важные узости своей акватории.

Для выполнения «закупорочных» операций требуются отважные и самоотверженные моряки: шансов вернуться немного. В японском флоте смелых добровольцев нашлось достаточно. Первая попытка закрыть рейд таким способом была предпринята одиннадцатого февраля, еще до приказа Макарова. Она окончилась неудачей: все пять японских пароходов, пытавшихся прорваться к выходу из порт-артурской бухты, погибли под огнем нашей артиллерии. Их экипажи, как принято говорить в подобных случаях, «на базу не вернулись»…

Месяц спустя Того приказал повторить операцию. Ночь на четырнадцатое марта выдалась поначалу ясная, лунная, однако русские миноносцы заняли позиции на ближних подступах к Порт-Артуру — все может случиться.

Около двух часов ночи луна зашла. Японцы предвидели это. Под покровом темноты к гавани скрытно, без огней и без сигналов, приближался диверсионный отряд: четыре больших грузовых парохода, вооруженных артиллерией, и шесть миноносцев. Пароходы должны были, невзирая на огонь и любые потери, пробиться к единственному выходу из гавани и затонуть на фарватере. Для быстрого затопления обреченных кораблей в их трюмы закладывались мощные заряды, снабженные взрывателями замедленного действия («адскими машинами», как называли их тогда). Достаточно было затопить один такой пароход на фарватере — и все: русский флот надолго оказался бы запертым в гавани, как в бутылке.

Первым столкнулся с диверсионным отрядом русский миноносец «Сильный». Им командовал отважный лейтенант Криницкий. Удачной торпедной атакой был подорван японский заградитель, шедший головным. Тонущий корабль круто взял вправо, чтобы успеть выбраться на мелководье. И здесь произошел трагикомичный случай — из тех, которые порой играют на войне немаловажную роль.

После атаки кто-то из матросов «Сильного» случайно ухватился за рычаг парового свистка. Над морем, заглушая даже звуки пальбы, раздался мощный протяжный гудок. Три других японских заградителя (как выяснилось потом) приняли этот гудок за сигнал своего головного «уклониться вправо» и повернули за ним. Через несколько минут два из них в темноте наткнулись на камни. Четвертый, правда, успел отвернуть, но, освещенный прожекторами, был расстрелян огнем русских береговых батарей и кораблей и затонул.

Бой легких сил у подступов к Артуру продолжался. «Сильный» оказался под жестоким обстрелом. Криницкий и двенадцать матросов были ранены, один офицер и шесть матросов убиты — половина экипажа вышла из строя. Миноносец получил серьезные повреждения и сел на мель. Другие корабли охранения удержали японцев на дальней дистанции, спасая товарищей от расстрела.

…И вот, в разгар ночного сражения среди вспышек выстрелов и нервного, бегающего света прожекторов на внешний рейд подошло первое подкрепление — канонерская лодка «Бобр». И лишь когда стало светать, все увидели, что на ней поднят флаг командующего флотом. При первых же звуках выстрелов Макаров поднялся (он спал все это время не раздеваясь) и вышел на рейд на том корабле, который первым смог поднять пары. Адмирал твердо придерживался того принципа, что военачальник должен лично руководить сражением. И он показал пример.

Стрельба стихла: японские миноносцы отошли под прикрытие своих главных сил, русские корабли их не преследовали. Теперь требовалось срочно осмотреть севшие на мель вражеские заградители. Дело опасное, все понимали, что они, скорее всего, «с начинкой». Макаров вызвал добровольцев («охотников» — говорили тогда). Несколько групп смельчаков во главе с офицерами поднялись на борт японских пароходов и успели перерезать провода «адских машин». Макаров распорядился снять орудия с захваченных судов и передать их для усиления береговых батарей. Он был доволен: хоть и малые, но все-таки трофеи… «Сильный» удалось еще до восхода солнца снять с камней и отвести в порт. Вскоре он вновь вошел в строй.

При первых же лучах рассвета Макаров вновь вывел все свои исправные броненосцы и крейсера в море. Эскадра адмирала Того кружила невдалеке, однако не подходила, как тогда выражались, на «дистанцию действенного огня».

«Закупорить» вход в бухту не удалось. Удача в войне медленно, но неуклонно начала переходить на сторону русского флота!

Разумеется, Макаров понимал, что японцы могут еще раз попытаться закупорить порт-артурскую гавань тем же способом. Следовало во что бы то ни стало предотвратить подобную возможность. На совещании командиров, которое он собрал, решено было вдоль прохода затопить несколько старых пароходов — они создали бы искусственный и совершенно непреодолимый барьер для новых вражеских заградителей, буде они появятся снова. Отобрали четыре судна, тщательно выбрали места их затопления.

Накануне в Артур приехал знаменитый художник Верещагин. Пожилой уже человек, он по-прежнему оставался неутомимо деятельным и подвижным. Горячий патриот, друг Скобелева и георгиевский кавалер, он не раз делил походные тяготы с русскими солдатами, был участником и очевидцем многих кровопролитных сражений. Верещагин отличался характером лихим и неукротимым, в натуре у него имелось что-то общее с Макаровым. Недаром, видимо, они издавна испытывали друг к другу самые дружеские чувства.

Адмирал встретил художника прямо на улице Артура. Но пригласил он его не на обед и не на чашку чаю.

— Приходите сегодня ко мне, — сказал Макаров, — потом поедем топить судно на рейде — загораживать японцам ход.

Несколько дней спустя в одном из своих писем — последних писем в его долгой жизни — Верещагин рассказывал:

«Гигант-пароход, смотревший пятиэтажным домом, только что купленный для затопления, стоял, уже накренившись на тот бок, на который он должен был лечь. Было жалко смотреть на молодца, обреченного на смерть, еще не знающего своей участи…

— Скорей, скорей!! Все долой! — кричал, горячась, Макаров. — Сейчас переменится ветер и судно поставит прямо (а прямо судно было бы ниже, чем боком, потому что оно очень широко). Можно взрывать!

Одна за другой две мины в носу и в корме взвили громадные столбы воды и грязи — и судно, вздрогнувши, сначала действительно выпрямилось, а потом стало валиться. Корма скоро заполнилась и села на дно, но нос сильно поднялся кверху, показывая страшную язву, нанесенную ему миной. Адмирал очень горячился:

— Значит, переборки не перерубили! Значит, переборки не перерубили?! — и ходит по-скобелевски, что твой тигр или белый медведь… Наконец все залилось водой, и судно легло под воду как раз в намеченном месте, так что остался под водой только небольшой знак от одного бока — точно длинная рыба…»

Более японцы не повторяли попыток закрыть проход в гавань вплоть до последнего дня обороны крепости. Очевидно, разведка донесла Того о принятых Макаровым мерах. И тут следует со всей определенностью сказать, что японская разведка в течение всей войны работала весьма успешно.

Дело тут не только и не столько даже в разветвленной сети шпионажа, сколько в полнейшем бездействии русского командования в отношении мер безопасности. В вооруженных силах России того времени вообще царила недопустимая беспечность, органы контрразведки действовали из рук вон плохо. Известно, что и сам Макаров в свое время в какой-то мере грешил тем же. Считалось, будто призвание военного человека — сражаться и ничего более, а ловить шпионов — это, мол, занятие низкое, неприятное и недостойное «чести офицера». Ложное, чисто барское заблуждение, которое дорого обошлось в конце-концов русской армии и флоту, всей России!

Более того. Еще в бытность свою в Петербурге Макаров за последние годы с отвращением наблюдал, как растут антипатриотические настроения среди «образованного общества». Как-то он спросил у Менделеева, в чем, мол, дело.

— Действуют силы разложения: западный империализм, ненавидящий Россию, международное масонство, враг христианства, особенно Православия, и сионизм.

— А что же должен делать в таком случае я, скромный моряк?

— А не быть таким скромным! — весело засмеялся Менделеев, но развивать сказанное почему-то не стал.

Однако кое-что Макаров понял: к чести адмирала надо подчеркнуть, что, прибыв в Артур, он сразу же принял некоторые меры по борьбе с вражеским шпионажем. Уже двадцать девятого февраля им отдан был секретный приказ, где строго запрещалось разглашение сведений военного характера в частной переписке. В приказе говорилось: «Воспрещается описывать порядок движения судов… Воспрещается писать о каких-нибудь недостатках наших судов. Воспрещается писать о полученных повреждениях. Воспрещается писать о каких бы то ни было военных предложениях». Ну, и еще кое о чем…

Сегодняшнему читателю покажется, пожалуй, странным, но этот макаровский приказ был весьма необычен для обихода русской военной жизни той поры. И действительно, знакомясь со многими письмами участников обороны Порт-Артура, нельзя не поразиться, сколько там можно обнаружить сведений, имеющих, безусловно, секретный характер (чтобы не приводить лишних примеров, сошлемся хоть на цитированное выше письмо Верещагина: подробности затопления судов у фарватера крепости, в нем описанные, несомненно, заинтересовали бы штаб адмирала Того). А ведь все письма эти отправлялись самой обычной почтой и никак и никем не просматривались.

Вот почему, зная об этом, Макаров заключил свой приказ просьбой отнюдь не приказного характера: «Ввиду полной невозможности проследить за исполнением сего приказа (!) я оставляю на совести каждого следовать моим указаниям с полной строгостью к себе и прошу людей обстоятельных, чтобы они воздержали тех своих товарищей, которые по слабохарактерности могут повредить общему делу одолеть врага».

Макаров распорядился принять и необходимые меры внешнего, так сказать, охранения. И это было как нельзя более своевременно. Тринадцатого марта русские корабли (кстати говоря, шедшие под флагом самого адмирала) задержали невдалеке от Порт-Артура японский буксир, который тащил за собой китайскую джонку (небольшое парусное судно), там находились десять японцев и одиннадцать китайцев. Показания задержанных были весьма сбивчивы и противоречивы, а японцы оказались к тому же в китайских костюмах и даже… привязали к своим прическам косицы (напомним, что во время правления в Китае маньчжурской династии все подданные Срединной империи обязаны были носить косы). Но вот еще одна характерная деталь: захваченные на шпионском буксире документы некому было прочесть: в Порт-Артуре не нашлось ни одного человека, который смог бы перевести письменный японский текст! И это при том, что в России было множество образованных востоковедов.

Изо дня в день вокруг крепости кружили и различные нейтральные суда с подозрительными корреспондентами на борту. Суда эти время от времени посылали в эфир какие-то радиограммы. Куда? Ясно, что не в Лондон и не в Берлин — тогдашняя радиосвязь действовала на крошечные расстояния. Макаров приказал задерживать такие суда. Задержали. Оказалось, что помимо корреспондентов на борту некоторых находились и японцы (в гражданском, разумеется, платье).

В канун русско-японской войны появился новый вид военно-морской техники, которому суждено было впоследствии сыграть столь важную боевую роль: подводные лодки. Внимательно следивший за всем новым, Макаров пристально интересовался этим делом. Он знал, что и японцы усиленно работали под подводным оружием. Уже двадцать девятого февраля он издал первый в морской истории приказ о средствах борьбы с вражескими подводными лодками.

Вслед за ним последовали еще несколько подобных инструкций и разъяснений на ту же тему. Во взаимодействии с армейским командованием Макаров разработал специальную систему наблюдения за появлением лодок противника вблизи крепости. Все это с совокупности представляло собой принципиально новый вид морской тактики — противолодочную оборону.

Первая в мире подводная лодка была создана и построена в России. Однако руководители морского ведомства и здесь проявили столь свойственную им равнодушную медлительность, отчего введение в строй готовых кораблей недопустимо задержалось. К началу войны в Артур не поступила ни одна лодка. Макаров настойчиво требовал прислать в его распоряжение подводный корабль, полностью снаряженный в Петербурге. Лодку наконец отправили по железной дороге, но в осажденный Артур она не смогла попасть — поздно было…

Макаров обдумывал уже дальние перспективы войны. Прежде всего он намеревался, конечно, усилить наступательные действия. С этой целью он начал разрабатывать план постановки минных заграждений около корейских портов, которые использовались Японией для высадки своих войск. Кроме того, адмирал отдал приказ о минировании ближайших подступов к Порт-Артуру.

Это было тем более необходимо, что к Макарову поступали сведения о предполагаемой высадке японского десанта в непосредственной близости от крепости. Учитывая превосходство противника на суше и на море, нельзя было исключать возможность полной изоляции Артура. Предвидя это, Макаров еще двадцать девятого февраля отдал приказ об экономии продовольствия. Любопытная деталь: адмирал предложил прочесть приказ на всех судах и объявить командам, что в случае бережливого отношения к продуктам матросы будут получать денежное вознаграждение; причем предписал обсуждать эти вопросы гласно на собрании всего экипажа. Такого еще не делалось в старом российском флоте. И тем паче на других флотах.

Все тяготы войны Макаров разделял со своими боевыми товарищами. Себе он не собирался делать никаких исключений и поблажек. Даже в отношении питания (хотя в крепости не наблюдалось пока недостатка продовольствия, да и сообщение еще не было прервано). Здесь уместно полностью привести один его приказ, который лучше всяких эпитетов охарактеризует эту достойную щепетильность русского адмирала:






«29 февраля 1904 года. Рейд Порт-Артура.

Ввиду необходимости часто переносить флаг с одного судна на другое или на миноносец, предлагаю впредь во всех случаях, когда я внезапно приеду в море для того, чтобы остаться на продолжительное время, записывать меня и прибывших со мной чинов штаба на довольствие, а в случае недостатка провизии — на матросскую порцию, и тотчас же делать распоряжение, чтобы ко времени раздачи пищи была готова таковая для меня и для чинов штаба без всяких улучшений против обыкновенной нормы.

    

Вице-адмирал Макаров».







Русская Тихоокеанская эскадра готовилась к бою. Корабли неоднократно покидали рейд, выходя в море и маневрируя вокруг крепости. Об активности русского флота под руководством Макарова можно судить из такого сравнения: за месяц с небольшим его пребывания в Порт-Артуре эскадра в полном составе выходила в море шесть раз, а за последующие десять месяцев обороны Порт-Артура — только три раза.

Вечером тридцатого марта Макаров отправил два отряда миноносцев на разведку. Ночь он провел на крейсере «Диана», который дежурил у входа в порт-артурский рейд. Адмирал опасался, что японцы повторят попытку заблокировать гавань, и старался все время быть в авангарде своих сил. За последние дни он очень устал, но лег спать, как обычно, не раздеваясь и заснул в кресле своей каюты.

Около полуночи его разбудили. Встревоженный командир крейсера доложил, что вдали замечены силуэты каких-то судов. Макаров поднялся на мостик. Сколько он ни всматривался в даль, ничего не удалось заметить. Было пасмурно, шел дождь. Адмирал спустился вниз и опять заснул, но ненадолго. Его вновь разбудили по тому же поводу: возникло подозрение, что японские корабли, скрытые дождем и мраком, ставят мины. Макаров вместе с вахтенными опять пытался рассмотреть что-нибудь сквозь влажную мглу и снова ничего не увидел.

Так и неясно, почему адмирал в этом случае не приказал открыть огонь или, по крайней мере, осветить подозрительный район прожекторами? Позже некоторые очевидцы высказывали предположение, что он опасался обстрелять собственные миноносцы, которые из-за неисправностей или иных причин могли раньше времени возвратиться обратно с боевого задания. Однако многие иные (и в частности, офицеры с «Дианы») полностью отвергают эту версию. Как бы то ни было, истинная причина такого странного поведения Макарова навсегда, видимо, останется неизвестной.

С наступлением утра возвратились русские миноносцы, посланные накануне в разведку. Однако пришли не все. Миноносец «Страшный» заблудился в тумане и отстал от своих. Уже на подходе к Артуру он был окружен большим отрядом японских кораблей. Вскоре на рейде крепости услыхали отдаленный гул артиллерийского боя. Узнав об этом, Макаров тотчас направил к месту сражения крейсер «Баян».

…Сигнальщики на мачте крейсера увидели первыми: все кончено — разбитый снарядами «Страшный» уходил под воду. С «Баяна» открыли огонь по японским кораблям, те отвечали. На том месте, где только что затонул русский миноносец, «Баян» остановил ход. Спустили шлюпку, выловили оставшихся в живых. Их оказалось немного, всего пять человек. Теперь уже участь «Страшного» угрожала и самому «Баяну»: с юга показалась эскадра японских крейсеров. Командир «Баяна» отвернул обратно на соединение с главными силами русского флота.

В шесть часов утра Макаров приказал кораблям эскадры выходить на внешний рейд. Через час из гавани вышел флагманский броненосец «Петропавловск», за ним двинулись «Полтава», «Победа», «Пересвет», крейсера. Где же броненосец «Севастополь»? Макаров приказал поднять сигнал. Ему ответили, что портовые буксиры никак не могут справиться с тяжелым кораблем. Макаров остался очень недоволен, но тем не менее повел эскадру в море. Вперед вышел «Баян». Когда крейсер проходил мимо «Петропавловска», адмирал сигналом поздоровался с командой и поблагодарил ее за хорошую службу.

Русские корабли энергично атаковали японскую крейсерскую эскадру и заставили ее отступить, нанеся повреждения некоторым вражеским кораблям. Вскоре, однако, Макарову пришлось прекратить преследование, ибо на горизонте появились главные силы японского флота во главе с адмиралом Того. В девять часов утра вся русская эскадра легла на обратный курс, в Артур. Впереди шел «Петропавловск» под флагом командующего флотом.

Погода к этому времени резко начала меняться: все предвещало ясный, солнечный день. Дул порывистый, холодный ветер, поднимая легкую зыбь. Макаров и его штаб находились на мостике «Петропавловска». Здесь же был художник Василий Васильевич Верещагин со своим неизменным альбомом. Известнейший русский баталист несмотря на свои шестьдесят с лишним лет отличался юношеской подвижностью и отвагой. Он во что бы то ни стало хотел лично участвовать в морском бою.

Макаров, стоя на мостике в распахнутой шинели, оживленно давал пояснения Верещагину, собиравшемуся сделать зарисовки эскадры. Японские корабли маневрировали в отдалении. Орудия, недавно грохотавшие, умолкли. До входа в гавань оставалось совсем мало. Было 9 часов 39 минут утра…




Дул свежий ветер, поднимая частую волну. Сквозь серые облака изредка пробивалось яркое весеннее солнце. Эскадра Тихого океана возвращалась в порт-артурскую гавань. Впереди шел броненосец «Петропавловск». На его грот-мачте распластался по ветру адмиральский флаг, словно предупреждая своих и врагов: командующий флотом здесь. В кильватер «Петропавловску» шли броненосцы «Победа», «Полтава», «Пересвет», а затем крейсера «Баян», «Диана», «Аскольд» и «Новик», а далее мелкие корабли.

На мостике «Петропавловска» стоял Макаров. На плечи его была молодцевато наброшена адмиральская шинель, румяное лицо сияло веселым возбуждением. Он говорил громко и энергично:

— Да-с, дорогой Василий Васильевич, это и есть главные силы японского флота, вот они, любуйтесь, пока все корабли адмирала Того еще целы!

И Макаров указал на горизонт, где серой цепочкой вытянулась вражеская эскадра. Рядом с адмиралом стоял пожилой, седобородый, но очень крепкий с виду человек в гражданском пальто и меховой шапке — художник Верещагин. В руках он держал альбом и большой карандаш.

— Значит, первым идет, надо полагать, броненосец «Микаса»? — спросил художник, указывая карандашом на горизонт.

— Так точно, это флагманский корабль адмирала Того. А за ним следуют… Да что это я! Мичман Шмитт, потрудитесь-ка перечислить корабли противника господину Верещагину! Посмотрим, как вы разбираетесь в силуэтах.

— Слушаюсь! — Младший флаг-офицер (адъютант) адмирала приложил к глазам бинокль и четко, как на экзамене, доложил: — Эскадра противника следует в составе броненосцев «Фуджи», «Асахи», «Хацусе», «Шикишима», «Яшима» и броненосных крейсеров «Кассуга» и «Ниссин».

— Верно! — одобрил адмирал, и обернувшись к художнику, продолжал с прежней напористой быстротой: — Видите, какое у них пока превосходство в силах: шесть броненосцев и два тяжелых крейсера — и это только под стенами Артура, и невдалеке еще гуляет эскадра адмирала Камимура из шести броненосных крейсеров. А мы имеем сейчас только пять исправных броненосцев, да и то «Севастополь», шут его побери, не смог вовремя выйти из гавани.

— Степан Осипович, а когда, вы полагаете, вступят в строй «Ретвизан» и «Цесаревич»? — спросил Верещагин, непрерывно делая какие-то наброски в альбоме.

— Скоро, очень скоро, Василий Васильевич! Тогда наши силы хоть и будут уступать японцам, но уже не так, как нынче. Все пойдет на лад, я в этом уверен. И вы еще своими глазами увидите наши победы. Знаете, русский человек медленно запрягает, да быстро скачет.

— А кроме того, — Верещагин, улыбаясь, обернул лицо к Макарову, — русский человек под хорошим руководством может делать чудеса…

Макаров как-то неопределенно повел плечами:

— Меня цитируете! Ну что ж, никогда от этих своих слов не откажусь. Да, делает чудеса, когда есть Александр Невский, Петр Великий и Суворов. И еще не одно чудо покажет, точно вам говорю! Ну-с, а что до меня, грешного, то хорош я или плох, пусть потомство рассудит, но одно уж точно: коли суждено нам будет войну проиграть, то живым я этого конца не увижу.

— Что за мрачные мысли, адмирал! — серьезно сказал Верещагин. — Все идет на лад, вы же сами знаете, какой сейчас подъем на эскадре!

— Не сглазьте, Василий Васильевич, — шутливо погрозил ему пальцем Макаров, а затем, резко обернувшись в другую сторону, совсем иным тоном произнес: — «Севастополь» так и застрял на рейде! Безобразие! Михаил Петрович, прикажите ему дать сигнал стать на якорь.

Флагманский штурман штаба командующего флотом капитан 2 ранга Васильев передал адмиральский приказ флаг-офицерам. Мичман Шмитт поспешил в боевую рубку броненосца и, подойдя к столу, открыл флагманский журнал, куда заносились все сигналы по эскадре. Прежде всего он аккуратно вывел на листе число и час. Затем поставил двоеточие и обмакнул перо в чернильницу, намереваясь записать и самый сигнал… В этот момент и мичман, и все находившиеся в боевой рубке были сброшены на пол. Раздался чудовищной силы взрыв.

Было 9 часов 39 минут утра 31 марта 1904 года.




Послеэпилог



А теперь расскажем в заключение о судьбах главных героев нашей книги. точнее, об их дальнейшей жизни после 31 марта 1904 года.




МАКАРОВ Степан Осипович (1848–1904)


О судьбе адмирала, о его воззрениях и даже мыслях мы попытались рассказать. А как же погиб он? И отчего? Увы, с тех пор как взлетел на воздух «Петропавловск», густой столб дыма словно бы и не развеялся над тем участком моря по сию пору.

…В девять часов сорок минут утра неподалеку от входа в порт-артурскую гавань раздался чудовищной силы взрыв. Он слышен был за много-много верст окрест. Сноп желтого пламени на миг взлетел над броненосцем до самых облаков. Носовая часть корабля сразу же стремительно начала уходить под воду. Корма поднялась над поверхностью моря, но винты корабля продолжали вращаться с огромной скоростью, калеча людей, которые пытались нырять с борта.

Прошло всего лишь две минуты, как все было кончено: огромный броненосец исчез в волнах, только горстка людей барахталась на поверхности моря, цепляясь за плавающие обломки. Все шлюпки и катера тоже исчезли в морской пучине.

Трагедия, неожиданно произошедшая на глазах всего гарнизона крепости, к тому же неописуемо скоротечная, потрясла всех. Но особое, поистине всеобщее беспокойство вызывала одна щемящая душу мысль:

— Жив ли адмирал?.. Спасен ли Макаров?!

К месту гибели «Петропавловска» со всех сторон устремились катера и шлюпки, корабли замерли неподвижно, все офицеры прильнули к биноклям, сигнальщики напряженно застыли на вершинах мачт, вглядываясь из-под ладоней.

Из ледяной воды — весеннее солнце еще не начало нагревать ее — вытаскивали раненых, оглушенных, обожженных пламенем взрыва или раскаленным паром людей. Набралось таких немного…

А вскоре поиски сами собой прекратились: спасать было уже некого. На берегу сосчитали: были спасены в общей сложности семь офицеров и пятьдесят два унтер-офицера и матроса. Макарова среди них не обнаружили. Удалось спасти великого князя Кирилла Владимировича, единственного из тех, кто находился с адмиралом в миг взрыва. Крепкий двадцатисемилетний лейтенант сумел, несмотря на контузию, удержаться на плаву. Правда, до конца жизни, хотя умер нестарым, у него от пережитого потрясения остался нервный тик. Кстати, его правнук Георгий некоторыми признан за наследника Российского престола…

Стало всем ясно, что Макаров погиб. Глубочайшее уныние разом охватило все защитников крепости. Один из морских офицеров вспоминал позже:

— Мы до последней минуты надеялись, что Макаров жив, и нам так хотелось этого, что когда мы стали на внутреннем рейде, кто-то сказал, что Макаров спасен и находится на канонерской лодке «Гиляк», мы радостно закричали «ура!». К несчастью, это известие оказалось ложным…

На русской эскадре началась паника. Боевой строй рассыпался, два броненосца столкнулись друг с другом. Раздался тревожный слух: подводные лодки!..

Обезумевшие от ужаса комендоры — ведь подводные лодки были новейшим изобретением, их еще не видели, но заранее боялись — начали ошалело палить во всякий плавающий предмет, а обломков от погибшего «Петропавловска» плавало множество. Хорошо хоть друг в друга не попали!

А тут еще новый взрыв: броненосец «Победа» натолкнулся на японскую плавающую мину… Но вот каприз судьбы: повреждения оказались ничтожными, убитых — ни одного. Потрепанная русская эскадра кое-как доползла до гавани. Уныние и отчаяние как густой туман повисли над Порт-Артуром.

Тут же нарядили следствие о том, как погиб адмирал и отчего произошел такой силы взрыв.

Относительно адмирала в последний миг его жизни осталось два очевидца. Один офицер рассказал:

— Я увидел спину адмирала Макарова, а потом перед моими глазами в воздухе, как бы в небесах, развернулась адская картина: башни, мачта, трубы — все это как бы повисло в облаках темно-зеленого дыма, который пронизывало темно-красное зарево.

Матрос, сигнальщик с «Петропавловска», взрыв застал его в боевой рубке (напомним, Макаров в этот миг находился на командирском мостике):

— Я бросился к дверям рубки, но их заклинило. Тогда я выскочил через иллюминатор. Корабль сильно кренило. На мостике я увидел нашего старика Макарова. Лицо его было в крови. Корабль как будто падал в море. Вода выкатывалась на самый мостик. Со всех сторон падали обломки, балки, шлюпки. Что-то гудело, трещало, валил дым, показался огонь. Я вскочил на поручни, меня смыло.

Следственная комиссия заключила, что Макаров, раненый во время взрыва, утонул в море. Вместе с ним исчезли в волнах каперанг Васильев и художник Верещагин. А с ними еще двадцать восемь офицеров и шестьсот пятьдесят два матроса…

Ну, а в чем причина гибели броненосца? Вывод был такой: корабль погиб, подорвавшись на двух японских минах сразу. Почему двух? Да потому, что уж очень силен был взрыв. Очень шаткое объяснение, ибо мины, во-первых, ставились тогда на значительном удалении друг от друга, а во-вторых, в этом случае должно было бы подняться в воздух два столба воды, чего не наблюдалось. Еще возникло предположение, что от взрыва мины произошла детонация в погребе для боеприпасов, но эту версию никак невозможно было проверить, ибо корабль затонул на относительно большой глубине, а спустить водолазов в военное время было, разумеется, невозможно.

А почему этого не сделали потом? Ясно почему: России, потрясенной бесчисленными войнами и революциями, было недосуг. Потом славный Порт-Артур по капризу полудурка Никиты Хрущева был бесплатно подарен китайцам… А потом уже при наследниках Никиты с китайцами страшно разругались… А теперь тоже казна российская пуста, да и поднимать нечего: сгнил давно на дне морском флагман адмирала Макарова броненосец «Петропавловск»…

Ну, а на самом деле? На самом-то деле, как теперь любят выражаться, однозначно: вражеская диверсия. Уже в ту пору, в начале века, многие шептались об этом. Более того, и в некоторые органы печати прорвалось. Но в ту пору это многим казалось сказками, а то и бредом:

— Додумались, понимаешь, до чего! Да где такое слыхано в морской истории! Чертей на своем рукаве ловят…

Молчат по сию пору японские архивы, да и вряд ли велись протоколы по подобным делам. Ну а революционная сторона прятала такие дела куда тщательнее. Так это и останется тайной. Навеки.

Мир твоему праху, честный моряк и патриот Макаров. Упокой, Господи, душу раба твоего Степана и отпусти ему все прегрешения, вольные или невольные…




АЗЕФ Евно Фишелевич (1876–1918)


Видимо, даже в нашем уходящем столетии, прямо-таки перенаселенном всякого рода сатанистами всех мастей, даже в ХХ веке эта личность, надо думать, займет одно из первых мест среди злодеев. Необычайно уродливый с рождения, со скверными манерами и гадким выражением физиономии, производивший при первом знакомстве самое неблагоприятное впечатление, он, несомненно, обладал неким гипнотическим воздействием на людей.

Тут надо учесть еще одно обстоятельство, которое нередко упускают из виду. Еще Достоевский разглядел на заре «русского освободительного движения», что среди «бесов» (оголтелых р-революционеров) находилось немало людей, от рождения чистых сердцем и великодушных, которых, однако, опьянил и лишил разума сатанинский дурман. Их-то и посылали с бомбами на цареубийства и прочие убийства. По этому поводу младший современник Достоевского, забытый ныне поэт Виктор Буренин, потрясенный сведениями о двурушничестве Азефа, написал популярный в свое время стишок:
		Гимназист вооружился револьвером и стилетом,



		Послан совершить убийство он центральным комитетом.



		Он идет на покушенье, состоится оно, нет ли,



		Вероятно, не избегнет гимназист несчастный петли.








А в центральном комитете трое Шмулей, два Еноха и т. д.

Нигде, пожалуй, среди других революционных объединений в России не сосредоточивалось столько представителей «темных сил», как в партии эсеров («социалистов-революционеров», как они себя именовали, но этих неудобопроизносимых слов русский человек выговорить не мог, называя их кратко — «эсеры»; очень точно: нечто серое и шипящее, как крыса). Именно из тех недр выполз в начале века свирепый терроризм, которого история еще не знала во всем мире отродясь.

Эсеры создали так называемую «Боевую организацию» — сверхтайный революционный орден, отряд смертников-убийц. Основал его выходец из белорусского местечка Герш Гершуни. Отец учил его на провизора, но сыну к тридцати годам стало смертельно скучно перетирать порошки, и шустрый Герш подался в революционеры. Да еще какие — решил наладить «систематический террор», как он, плохо зная русский язык, выражался.

Он-то и «нашел» Азефа. Вскоре Герша арестовали, а Евно возглавил «Боевую организацию». Есть, кстати, основательные подозрения, не сам ли преемник заложил «учителя»? Прямых данных нет, но это более чем вероятно.

Вот теперь-то революционер-шпик развернулся! Для начала — получил громадные деньги. Откуда? До сих пор никто точно не знает. От зарубежных разведок, от банкиров-сионистов, а в частности от прямых вымогательств. Это — с одной, так сказать, воюющей стороны.

А вот и с другой: став «секретным сотрудником» департамента полиции, он получал от русской казны тайное содержание ненамного меньше, чем сам директор этого учреждения…

Суть «работы» Азефа состояла вот в чем: кого именно из «царских сатрапов» убить, это во-первых. А во-вторых — кого именно послать на убиение (на виселицу). Азеф поступал тут принципиально: убивали тех, кто в том кругу почитался «врагом еврейства» (сионизма), а на убийство посылал исключительно русских романтиков, начитавшихся разных там «буревестников» и прочих «соколов».

…В апреле 1906 года в Петербурге охранники усиленно искали какого-то очень важного «боевика». Одному старому шпику показался очень подозрительным некий приезжий, его задержали и привели к начальнику охранного отделения Герасимову.

— Я инженер Чекерс! Меня знают в обществе! Вы ответите!

Ну, старого полицейского чина не запугаешь, не такое видел.

— Ладно, ладно. Я знаю, что вы ранее были нашим секретным сотрудником. Ну?

— Какая наглость, вы с кем говорите?!

На редкость уродливого «Чекерса» увели в камеру и оставили там в покое. Через пару дней, нанюхавшись запаха параши и неумытых соседей по нарам, тот сам попросился к Герасимову.

— Признаюсь честно, я был вашим сотрудником. Но я далее хочу говорить в присутствии полковника Рачковского.

Вскоре приехала сама полицейская знаменитость Петр Иванович Рачковский, недавний начальник заграничной агентуры.

— Голубчик, как давно мы не виделись, — совершенно светски сказал полковник, не замечая помятой одежды задержанного.

«Чекерс» начал визжать, притворяясь оскорбленным:

— Да вы бросили меня одного в этой паршивой Германии! Инструкций не давали! Денег, денег не посылали! Не отвечали даже на мои письма!

Рачковский сидел, придав своему холеному лицу чуть ли не сочувственное выражение. А про себя от души веселился. Азефа он узнал сразу (еще бы, такую морду!), а веселился потому, что тот, как и раньше, с особенной страстью выкрикивал слово «деньги». Впрочем, все понятно: хотел ускользнуть, да не вышло, теперь уж на нас снова поработаешь, мерзавец.

— А что мне было делать? — продолжал визжать Азеф. — Чтобы раздобыть деньги, я вынужден был связаться с террористами. Таки да, с террористами. Теми самыми, которые гуляют у вас под носом.

Рачковский и Герасимов даже не переглянулись, но обоим стало ясно: начинается торг, обычный в таких случаях. Посмотрим, что нам предложит этот провокатор, а потом поторгуемся о цене.

…Так и завершилось. Герасимов составил карточку на «секретного сотрудника», его тут же сфотографировали в фас и профиль, а Азеф, поторговавшись со смаком, как на местечковой ярмарке, получил пять тысяч единовременно — аванс, так сказать, за головы будущих висельников. Сумма была огромная — годовое жалованье флотского офицера. Но полицейские чины знали: казенные деньги окупятся.

Сколько веревочке ни виться… Азефа вселюдно разоблачили, а сделал это не кто-нибудь — сам недавний директор Департамента полиции Лопухин. Причины к тому были особые, о чем далее.

Бомба! Едва ли не все русские газеты писали о «деле Азефа», охотно судачили и за рубежом. Даже тогдашнему главе российского правительства Петру Аркадьевичу Столыпину пришлось давать объяснения в Думе. Сомнений не было: революционер-полицейский предстал во всей красе.

Соратники Азефа по эсеровской партии запоздало прозрели, вызвали его на «партийный суд». Самочинный суд этот был скор на расправу: пуля в голову, удавка на шею (как недавно случилось с Гапоном), и ни прокуроров, ни адвокатов.

Но на сей раз началось нечто странное: матерые заговорщики — Чернов, Савинков и прочие стали вдруг самыми доверчивыми либералами. Надо разобраться… подумать… А пока иди, товарищ, продолжим разговор завтра утром…

Разумеется, «товарищ» не стал дожидаться до утра. Исчез. Испарился. «Судьи», узнав об этом, вдруг воспылали решимостью.

— Негодяй! Изменник!

— Он опозорил революцию! Он предал партию!

— Тени мучеников революции взывают к мести!

Азеф, «время даром не теряя», поселился в многолюдном Берлине, который хорошо знал. Покинул он не только партию, но и старую, преданную супругу, сменив ее на молодую певичку из кабаре. Деньги у него были, а своих «товарищей» он не боялся: знал о них такое, что лучше им его не искать.

Так и дожил бы, мерзавец, до естественного конца, но у подобных личностей тихого заката не бывает.

Началась мировая война. Германская разведка отлично знала Азефа, о его связях с русской полицией и японцами. Но вот незадача для него: Россия и Япония оказались в состоянии войны с Германией. Немецкая разведка поначалу внимательно следила за ним: а вдруг выведет на след? Подождали, видят — нет «следа». И забрали бедолагу в тюрьму.

Не было Азефу в ту пору и сорока лет, но перегрузки всякого рода в конце концов подействовали даже на такого негодяя. В тюрьме он затосковал, заболел. Девица давно его бросила, одинок он был, никому не нужен. В 17-м, после Февраля, немцы выпустили Азефа — кому интересен этот политический шлак?

Одинокий и нищий, он умер в 1918-м. Когда именно, где похоронен, неизвестно. И никому не нужны теперь эти подробности.




САВИНКОВ Борис Викторович (1879–1925)


Про таких людей, как Савинков, принято говорить: не жизнь, а роман. Уточним все же: для романа как эпического произведения этот герой никак не подходит — мелковат, болтлив. А вот на уровень героя оперетты он как будто специально создавался. Пример? Пожалуйста: классическая оперетта прошлого века «Корневильские колокола», кокетливый граф исповедуется:
		В моих скитаньях



		Столько страданий



		И испытаний,



		Но и взамен,



		Что приключений,



		Что наслаждений



		И перемен.








Да, таков и был Савинков в жизни — «герой», ни разу не выстреливший из пистолета, в ссылке побывал не дальше Вологды, да и то ненадолго, из тюрьмы в Севастополе, где ему должна быть уготована скорая виселица, как-то очень легко бежал; загримировавшись, посещал в Петербурге самые изысканные салоны и дорогущие рестораны; «писатель», сочинивший пару искусственных повестей, которые, однако, имели шумный успех; герой (уже без кавычек) многочисленных любовных приключений, но оставшийся «верным» своей супруге-еврейке, — перечислять все приметы опереточного графа было бы долго и скучно.

Внешняя канва его жизни после разоблачения Азефа тоже весьма пестра. Бежал за границу, жил во Франции довольно безбедно, на досуге от заговорщических дел баловался беллетристикой. С началом мировой войны вступил в армию Франции, союзницы России в войне с Германией. Он всюду утверждал, и ему верили, что во французскую армию он пошел добровольцем, за ним эту версию повторяют авторы, о нем писавшие (хвалившие или бранившие его — все равно).

На самом деле было не совсем так. По соглашению российского правительства с французским все военнообязанные граждане России обязаны были подлежать мобилизации в армию союзной Франции. Савинков загодя узнал об этом и поспешил в «добровольцы», что давало немалые преимущества: под огонь он не попал, но два года занимался пропагандой «войны до победного конца» — в Париже заниматься этим было вполне безопасно…

Сразу после Февраля он оказался в Петербурге и получил назначение — стал комиссаром Временного правительства при Ставке. Карьера его стремительно взлетала вверх — уже летом того же года он стал заместителем военного министра Керенского, а одновременно — доверенным лицом мятежного генерала Лавра Корнилова. Интриганская натура Савинкова не могла не сказаться, он запутался, попал впросак. Эсеровский ЦК тут же торжественно и всенародно (как и в случае с Азефом!) исключил его из партии.

Во время гражданской войны метания Савинкова были так разнообразны, что одно перечисление их заняло бы слишком много места. Итог тот же, эмиграция, на этот раз в соседнюю Польшу — самую, пожалуй, враждебную страну против Советской России (и России вообще). И тут началось самое для него страшное: авантюриста начали быстро забывать. Этого тщеславный Савинков пережить никак уж не мог. И тогда решился на новую авантюру — оказалось, последнюю в своей жизни.

Чекисты действовали не так, как благопристойная российская полиция недавних времен: у той, бывшей, сыскался один Азеф, а у новой — легион Азефов. Таких и подпустили к Савинкову, даже подобрали для экзотики «чеченского князя». Задурили голову стареющему заговорщику, соблазнили, что в России его ждут не дождутся множество людей, готовых под его началом свергнуть большевиков. Перешел он советско-польскую границу, а тут «чеченский князь» со товарищи взял его под белы руки.

А дальше — посмешище и позор. Оказавшись в крепкой Лубянской тюрьме, Савинков раскис совсем. Начал каяться, выдал всех, кого только знал, умолял лишь оставить в живых.

Оставили. На суде бил себя кулаком в грудь, торжественно заявил, что признает Советскую власть. Помиловали. По-советски, конечно, то есть дали десять лет. Но в Сибирь не повезли, оставили в Москве, во внутренней тюрьме на Лубянке.

О последних днях Савинкова рассказываем со слов писателя Теодора Гладкова, много работавшего над историей советских спецслужб. Тому в страшной той тюрьме создали «двухкомнатную камеру», обставили ее как хороший гостиничный номер, даже любовницу очередную к нему допускали. Ну, и не такое бывало для особо важных узников, но Савинков и тут переплюнул всех: его даже выпускали из секретнейшей тюрьмы на волю, поразвлечься. Разумеется, не одного, а в сопровождении видного чекиста Григория Сыроежкина, отличавшегося огромным ростом и крепким сложением.

«Развлекались» они обычно неподалеку — в гостинице «Савой», выпивали и закусывали. Однажды Сыроежкин так перебрал, что не мог идти, сел на тротуар и склонил буйну голову. Щуплый Савинков, конечно, не смог поднять гиганта, пришлось ему звонить от швейцара на Лубянку и вызывать машину. По-видимому, это был единственный в криминальном мире случай такого рода…

Однако Савинков был ничтожен духом и вскоре снова это доказал. Стал у лубянских хозяев проситься на волю, обещая заняться для них чем угодно. Ну, это было уже слишком, о чем ему вежливо сказали. И тогда он поступил по давнему примеру Иуды-предателя: покончил с собой, выбросившись в пролет.

В смутное время «перестройки» поднялась было шумиха, что его убили, что чуть ли не Сталин Иосиф Виссарионович, превозмогая давний недуг в левой руке, сам его толканул, и т. п. Пошумели, да и бросили вскоре: дураку ясно, что смерть его для ГПУ была совсем не нужна, даже наоборот. Добавим попутно, как и самоубийство приблизительно в то же время Маяковского, тоже связанного с лубянским ведомством.

А вот сын Савинкова во время гражданской войны в Испании добровольно поехал на защиту Республики и служил переводчиком… у того самого Сыроежкина, который развлекал его отца в ресторане гостиницы «Савой». Савинков-младший так и не узнал об этом до самой своей кончины во Франции. И наконец: самого Сыроежкина расстреляли при Ежове. Что ж, кто замаран злом, от зла и заканчивают дни свои грешные.




РУТЕНБЕРГ Пинхус Моисеевич (1878–1942)


Ну, этот злодей, напротив, прожил долгую и безмятежную жизнь и скончался в своей постели. Редко, но в мире случается и такое, только надеяться на это не следует, да и неизвестно, что там…

Сын богатого полтавского торговца, Пинхус Рутенберг поступил в столичный Технологический институт, а изучая сопромат, вступил в самую-самую р-революционную партию — эсеровскую, да еще с боевиками Азефа связался. Они-то и приставили молодого инженера с Путиловского завода к известному священнику Гапону. Ну, этого не надо представлять, облик его известен и в целом воспроизведен в нашей новейшей литературе более или менее объективно.

В дни, предшествовавшие печально знаменитому Кровавому воскресенью, Рутенберг буквально ни на шаг не отходил от Гапона, забросив свои служебные обязанности. Теперь-то ясно, что он был «приставлен» к честолюбивому попику, мечтавшему, как теперь очевидно, перещеголять Гришку Отрепьева, гулявшего по Руси триста лет назад. Кстати, и закончившего свои дни точно так же, как и его незаконный наследник Георгий Гапон.

После 9 января именно Рутенберг опекал совершенно растерянного Гапона, с его (точнее — эсеровской) помощью тот вскоре благополучно был переправлен за границу. Там скромный уроженец Полтавщины оказался на вершине минутной славы, задурил, загулял, запил. Но дело не в нем, а в осторожном и тихом Рутенберге.

О дальнейшем он сам поведал в своих известных мемуарах. Там он представлен в роли благородного мстителя. Дескать, узнав о связях Гапона с охранкой, он с группой неназванных «рабочих» заманил его на уединенную дачу в Озерках (тогда — ближний пригород Петербурга). Там будто бы завел с Гапоном «откровенный» разговор, тот якобы «признался», тогда разгневанные «рабочие» выскочили из другой комнаты и удавили Гапона. Такой вот благородный мститель был Пинхус Моисеевич, шиллеровский герой…

Увы, совсем не так было дело, даже напротив того. Об этом нам уже приходилось писать, кратко же суть вот в чем: Гапон действительно был давно связан с охранкой, но как-то (видимо, случайно) проведал о таких же связях… Азефа. Тот был парень крутой. Вот и приказал Евно Фишелевич начинающему Пинхусу Моисеевичу немедленно «замочить» Георгия Александровича. Так и вышло: Рутенберг заманил Гапона на уединенную дачу, а роль пресловутых «рабочих» деловито сыграли эсеровские боевики, дело знакомое…

А Пинхус Моисеевич вошел во вкус революционной борьбы с царским самодержавием, с ненавистной Россией — страной мрака и тупости, где венцом культуры являются злобные антисемиты Пушкин, Гоголь и Достоевский. Действовал крепко. Летом 1905-го пытался переправить через Финляндию целый пароход, груженный оружием (закупленным на деньги японской разведки и подаяния сионистского капитала). Пароход перехватили (русская полиция тоже не лыком шита), Рутенберга задержали, но… почему-то ненадолго… В потрясенной России в ту пору нередко терялись грани в различиях карикатурной «троицы»: революционер — провокатор — полицейский.

«Генеральная репетиция» 1905–1907 годов не удалась. Разочарованный Рутенберг пылко загорелся теперь идеями сионизма и направил стопы в Палестину, неплохо там прижился.

Но, оказалось, не навсегда. Как только в России в феврале 1917-го пало «проклятое самодержавие», Рутенберг оставил «Землю обетованную» ради «углубления революции» в своей бывшей «стране проживания». И тут преуспел, даже на двух фронтах: одной рукой создавал сионистские организации в России («первички»), а другой — аж Временным правительством руководил: в острейшие дни октября был всевластным помощником незадачливого «диктатора» тех дней масона Н. Кишкина. А когда жалкая эта «диктатура» лопнула под напором толпы матросов и солдат-дезертиров, окончательно плюнул на несчастную «эту страну» и вернулся на «историческую родину».

Как теперь оказалось, навсегда. Там разбогател, работая в британских нефтяных и электрических компаниях, скончался на седьмом десятке лет. За большие революционные заслуги удостоился чести попасть в советские и израильские энциклопедии.




ЛОПУХИН Алексей Александрович (1864–1927)


А вот этому счастливчику во второй половине жизни весьма не везло, и поделом вору мука! Дело начиналось так…

Род Лопухиных — стародавний, коренной московский. Если писать о нем хоть малость подробно, целая книга получится, и весьма интересная, пестрая даже: и славные были там люди, и масоны-розенкрейцеры. Скажем лишь, что непосредственные предки Алексея Александровича, его дед и отец, ничем особенным не отличились.

Молодой отпрыск знатной семьи окончил курс Императорского Санкт-Петербургского университета по юридическому факультету, стал магистром правоведения. Службу начал в прокуратуре. Ничем особым не отличался, но слыл прокурором либеральным, что было к концу прошлого столетия поветрием весьма модным в столичных высших кругах. И тут Лопухину, не достигшему еще сорока лет, крупно повезло.

В России той поры уже назревал политический кризис, выхода из него правящие круги страны, к несчастью, не нашли, и он завершился в конце концов тремя революциями. В апреле 1902 года министром внутренних дел был назначен суровый и твердый администратор В. Плеве. Суровость для имперского чиновника высшего ранга — хорошо, однако и о либеральном прикрытии следовало подумать, откликнуться, так сказать, на зов эпохи…

Через год после своего назначения Плеве вынужден был резко отправить со службы знаменитого Зубатова. То был гений политического сыска (если понятие гениальность можно употребить для таких дел). Но перебрал, вызвал раздражение со многих сторон, да еще под своего начальника начал интриговать. Для интригана это закончилось ссылкой во Владимир.

Тут Плеве сделал хитрый, как ему казалось, бюрократический ход: молодой прокурор Лопухин пользуется в столичных кругах репутацией либерала, вот надо и поставить его во главе Департамента полиции. Мы, мол, широки, мнению общественности внимаем…

Поставили. Но не ведал грубоватый Плеве, что его «выдвиженец» давно уже вовлечен в масонское «братство» и начальник ему — не всесильный министр, а «досточтимый», имя которого он не имел права назвать даже под пыткой. Да к тому же и слабоват оказался Лопухин для столь серьезного поста в столь сложное время, а этим ловко воспользовались Азеф и те, кто за ним стоял.

На Плеве, считавшегося «врагом еврейства», было устроено несколько покушений, в конце концов его разорвал в клочки очередной «романтический русский мальчик» Иван Каляев, нацеленный на это дело Азефом. Сменил его на министерском посту князь Святополк-Мирский, говорливый либерал, а в деловом смысле — полное убожество. Лопухин оказался слабым подчиненным слабого начальника, это никогда к добру не приводит, через год оба они с треском слетели со своих постов.

А тут у Лопухина — нешуточное семейное горе: его дочь, молодая девушка, гостила в Лондоне. По тогдашнему обычаю того круга, одной появляться в свет молодой девушке без сопровождения старших было крайне неприлично, она и отправилась в Ковент-гарден с «компаньонкой», то есть наемной дамой (англичанкой). По окончании спектакля девушку вдруг… похитили. Кто, как, до сих пор не узнано.

Потрясенный отец помчался в Лондон, путь по железной дороге неблизкий. И вот вдруг в его купе входит хорошо известный революционерам и полиции Бурцев Владимир Львович. Ровесник Лопухина, он был, так сказать, не столько «профессиональным революционером», сколько «профессиональным эмигрантом». Последние годы его профессией стало разоблачение провокаторов в революционном движении. Кем на самом деле был сам Бурцев, никто до сих пор не выяснил, но человек он был, как говорится, «сложный»…

Войдя, Владимир Львович вежливо представился и прямо сказал:

— Мы знаем, что в революционных рядах действует агент-провокатор. Мы уже догадываемся, кто он. Но мы хотим получить от вас официальное подтверждение. Итак?

Лопухин был достаточно опытен, чтобы без долгих препирательств понять: дочь или Азеф, кем-то придется пожертвовать. И он назвал имя Азефа.

Разумеется, после случившегося скандала Лопухину пришлось держать ответ по закону. Ввиду его высокого служебного положения он подлежал суду Особого присутствия Правительствующего сената. Ну, преступление налицо, не хуже своих судей это понимал сам Лопухин. К 1909 году после долгого крючкотворства его приговорили к пяти годам каторги. Ну, помогли, как водится, кое-кто из «братьев», каторгу заменили ссылкой, а через пару лет помиловали и даже восстановили в правах.

Октябрьскую революцию и «красный террор» Лопухин пережил очень спокойно, хотя великое множество его сослуживцев в Петрограде, ставшем вотчиной Гришки Зиновьева, закончили свои дни куда как хуже. Потом он даже издал в «красной» Москве тоненькую книжечку с невинным названием «Отрывки из воспоминаний». Масонский язык надо знать. Так вот, находясь уже в преклонном возрасте и с неважным здоровьем, он успокаивал «братьев» — это лишь «отрывки». И точно, книжечка очень пустая. Так и быть должно.

Отчитавшись своей книжечкой, Лопухин оставил — с разрешения властей — неуютную Советскую страну и переехал в Париж, где жил тихо-мирно, ничего не напечатал, с репортерами не разговаривал, «общественной деятельностью» не занимался.

Вот и все. Впрочем, есть одна маленькая частность: Лопухин и Бурцев в Париже поддерживали довольно теплые отношения. Странно, казалось бы, ведь один шантажировал другого, посадил его на позорную скамью… Тут впору на дуэль вызывать, а не обмениваться вежливыми записками. Но это в правилах у нас, профанов, а у премудрых другая мораль, для нас непостижимая…

Скончался Лопухин в 1927 году в Париже. Ему отслужили молебен по православному обряду и похоронили на русском кладбище.

Его странный друг Бурцев прожил еще пятнадцать лет и был похоронен там же…




МАКАРОВ Вадим Степанович (1891–1971)


Своего единственного сына Макаров-отец оставил, когда тому еще шел тринадцатый год. Отца своего он хорошо помнил, охотно рассказывал потом про него, но рассказы эти никем не были записаны, а сам он позже тоже ничего не опубликовал на эту тему (во всяком случае, нам о том не известно).

Как водилось в потомственных офицерских фамилиях, Вадим пошел по стопам отца, с подростковых лет пошел в морское училище, а по окончании его — в Морской корпус. Был он внешне похож на мать — строен, русоволос, красив, но характером — на отца: упорен, настойчив, трудолюбив. Учился очень хорошо, слава отца никак его не портила, как это, к несчастью, нередко случается. А ведь уже при его юности одних только географических наименований, связанных с именем адмирала Макарова, появилось ровно 17, на Тихом океане, в Арктике и даже в Антарктиде!

…Летом 1913 года в Кронштадте открылся памятник Макарову. Торжества по этому поводу были широкие. Церемонией командовал адмирал Эссен — верный макаровский сподвижник по Порт-Артуру. Капитолина Николаевна, сильно постаревшая (а ей было едва за пятьдесят) и закутанная в черное, молча стояла, потупив голову. Под руку ее держал молодой мичман, ее единственный сын, наследник рода Макаровых.

То был, видимо, последний светлый миг в жизни вдовы. Теперь уже можно сказать о том, о чем историки (в том числе и автор) умалчивали до поры. Знали, конечно, и давно, только писать о том принято не было. Последним, и самым серьезным, романом Капитолины Николаевны была долгая история с адмиралом Зиновием Рожественским. Да, тем самым, имя которого связано с величайшим в истории русского флота поражением в Цусимском проливе. Но тут надо наконец договорить до конца, хоть и кратко.

Адмирал Рожественский совершил своего рода подвиг, который был заслонен трагическим исходом. Однако вспомним, что огромная эскадра разномастных кораблей, не имевшая ни одной базы на своем пути, сумела обогнуть половину земного шара, не потеряв не только ни одной боевой единицы, но даже без единой хоть сколько-нибудь серьезной аварии. Ну, а Цусима… Что ж, сила солому ломит. Сам Нельсон тут был бы бессилен что-либо исправить. К тому же в самом начале боя Рожественский был тяжело ранен, его, потерявшего сознание, с трудом перенесли на миноносец, а миноносец вскоре был окружен целой эскадрой японцев, и командир спустил флаг. Но при чем тут адмирал, метавшийся на койке с высокой температурой?

Рожественского на гребне революционной волны сделали козлом отпущения, признав виновным в поражении. Это несправедливо. Правда, уже вскоре страсти остыли, обвинения были сняты, но пожилой адмирал вынести этого позора не мог, вскоре скончался.

В Военно-морском архиве сохранились его письма Капитолине Николаевне той поры. Видимо, это она их сохранила, потом они и попали вместе с другими документами в фонд Макарова.

Письма эти когда-либо следует опубликовать, это несомненно. Высочайшая нравственная культура той поры выражена здесь отчетливо. Истинное джентльменство угасающего моряка к своей давней возлюбленной нельзя читать без чувства уважения. Нельзя не печалиться судьбой обоих, грешных, конечно, с которыми так жестоко обошлась судьба. Наконец, эти краткие листки написаны великолепным, чистейшим русским языком…

О Вадиме Макарове наши сведения пока очень скудны. Во время мировой войны он добровольцем пошел во Флотилию Северного Ледовитого океана (теперь это наш Северный флот). Дело было новое и очень опасное, но разве не его отец заложил когда-то зачатки этого флота? Лейтенанту Макарову надлежало быть там. Далее началась братоубийственная гражданская война. Вадим оказался на стороне белых, ушел вместе с горсткой кораблей в Англию. Промаявшись некоторое время на негостеприимной британской земле, Макаров-младший перебрался в Соединенные Штаты.

В двадцатых годах там царил хозяйственный бум, способности его пришлись весьма кстати. Он оказался талантливым инженером (как и отец), стал проектировать яхты. Ну, это в нашем представлении слово «яхта» означает деревяшку с косым парусом. Нет, в богатых странах это порой весьма крупные суда, отделанные прихотливо или даже роскошно. Очень дорогая, а потому прибыльная промышленность. Со временем Вадим Степанович проявил себя и неплохим организатором (тоже как отец) и создал свою фирму по строительству катеров и яхт, весьма преуспевающую.

…В далеком уже 1972 году автор издал книгу о Макарове в знаменитой тогда серии «Жизнь замечательных людей». Вскоре стало известно, что крупнейшая книготорговая фирма Камкина, занимавшаяся в Штатах советскими изданиями, приобрела несколько сотен этих книжек, что по тем временам было очень много. Обложка книги была даже вынесена на обложку ежемесячного каталога фирмы. Тогда я осторожно написал признательное письмо главе фирмы. Осторожное потому, что связи с бывшими соотечественниками (а Камкин был русским) вызывали подозрительное внимание.

Мне послали любезный ответ, а заодно сообщили, что Вадим Степанович Макаров был с фирмой хорошо знаком, ибо всю жизнь интересовался известиями с родины, но данную книгу ему не успели передать: скончался…

Добавим, что после исхода из России Макаров-младший ни разу не посетил родные места. Странно? Нет. Долгое время он оставался для разного рода начальства не сыном знаменитого у нас героя, а — извините — «белогвардейцем». А по таким «преступлениям» срока давности не существовало. На исходе шестидесятых стало легче, но он был уже стар.

Могила Макарова и надгробие сохранились, говорят. Что ж, все в руках Божьих…




ТОГО Хейхатиро-сан (1847–1934)


Весной 1904-го он восходил на вершину своей земной славы, словно на священную гору Фудзи. Вершины он еще не достиг, но уверенно шел к ней.

(Кстати уж: в Японии встарь, как и ныне, школьники во главе с учителями и воспитателями приходят к подножию священной горы, чтобы сделать восхождение на ее вершину и помолиться о душах предков; юный самурай Хейхатиро проделывал этот путь неоднократно; заметим попутно, что спортивный подвиг тут невелик — автор легко проделал это, находясь далеко не в юном возрасте: всего-то 3700 метров, а склон горы весьма пологий.)

Блокаду Порт-Артура Того проводил цепко и очень осмотрительно. Ясно, что с гибелью Макарова его задача сильно облегчилась, но ведь он-то узнал об этом только после конца войны! Он не мог даже предположить, что преемники Макарова адмиралы Витгефт и Ухтомский, оставшиеся в Порт-Артуре, проявят какую-то фатальную слабость и нерешительность. Он ждал от них иного, а потому, не обладая решающим перевесом в силах, держался осторожно. И было отчего: вскоре русские отомстили за гибель своего адмирала — на минах подорвались и затонули разом два японских броненосца…

28 июля (10 августа) Витгефт вывел свою эскадру в море с попыткой прорыва во Владивосток. Он не нашел ничего лучшего, как объявить накануне на совете своих командиров: «Я — не флотоводец». Ясно, с каким настроением командиры повели в бой своих матросов и офицеров.

Главные силы русских — 6 броненосцев, у Того — 4 броненосца и 4 броненосных крейсера, преимущество японцев относительно небольшое. Однако у них был подавляющий перевес в крейсерских и миноносных силах. В эскадренном бою главных сил это имеет малое значение, но в случае расстройства боевого порядка, при отставании подбитого корабля — о! тут минные силы могут сделать многое, очень многое!

Исходя из этого, Того построил сражение в правильном стратегическом плане. Огонь велся с дальних расстояний, резких наступательных действий японцы не предпринимали. К чему спешить? Если бой не завершится к темноте, а в ту пору морские сражения ночью не велись, то можно продолжить дело завтра, послезавтра, третьего дня… Путь до Владивостока неблизок.

Но адмиралу Того везло. Витгефт, человек лично храбрый и глубоко нравственный, решил исполнить свой долг до конца и погибнуть в сражении, в успех которого он не верил. Он оставался на открытом мостике и не перешел в боевую рубку, прикрытую надежной броней, хотя его уговаривали все. Перед закатом случилось то, чего хотел честный моряк, но плохой флотоводец Витгефт: он был убит на мостике осколками снаряда, а вместе с ним почти все старшие командиры эскадры.

Строй смешался. Младший флагман адмирал Ухтомский овладеть положением не смог, к тому же спустились сумерки. Большая часть русских кораблей вернулась в Артур, некоторые ушли в нейтральные воды и оставались там до конца войны. Так случилось, что адмирал Того выиграл морское сражение, не потеряв ни одного своего корабля, но и не потопив ни одного вражеского. Кажется, это единственный случай в истории морских войн!

А дальше Того приходилось действовать тоже с крайним напряжением. Он помнил, что русские хорошо владеют минным делом (помимо двух броненосцев он потерял еще несколько кораблей). Он знал, что с Балтики уже вышла 2-я Тихоокеанская эскадра, ему надо было очень беречь свои корабли, в особенности тяжелые. Он знал также, что русские, осаждаемые в Артуре, готовы на многое.

Тактика Того оказалась правильной и принесла ему успех. Он до конца осады Артура не потерял ни одного крупного корабля, а остатки русской эскадры… затопили свои корабли в гавани. Почему так случилось, говорить долго, но японский адмирал в этом, так сказать, «не виноват»: он четко и строго исполнил свой долг флотоводца.

О Цусимском сражении автор, как всякий русский человек, не склонен вспоминать. Тем более что случившееся там хорошо известно из школьных учебников. А Того? Он и тут провел дело безупречно и одержал заслуженную победу (облегченную противником, но в этом тоже нет его «вины»).

Все. Хейхатиро Того на вершине Фудзи!

Так оно и казалось поначалу, но…

А начало было таким, что не случалось вроде бы в государстве Ямато за последнюю тысячу лет. В Токийском заливе, в присутствии Микадо и всего Императорского двора, высшей знати и чиновников, генералов и адмиралов, состоялся морской парад. И какой!

В кильватерной колонне, растянувшейся на несколько километров, шли все корабли, участвовавшие в боях. Все, даже те, которые лежали на дне морском! Японцы необычайно чтят культ предков, поэтому впереди колонны шли скромные катера с флагами траурных цветов, а на них — названия погибших кораблей и имена их командиров. Затем шел флагман флота броненосец «Микаса», на мостике которого стоял адмирал Того. А в хвосте колонны — мне, русскому, горько об этом рассказывать, но так было — шли под японскими флагами захваченные наши корабли. Пять тех, кто позорно сдался при Цусиме, и десяток тех, которые затопили наши моряки, но японцы их сумели поднять. В том числе и герой «Варяг».

Да, адмирал Того вроде бы герой из героев. Однако он остается в том же чине, а не производится в Адмиралы флота (его сухопутные сотоварищи получили повышение в чинах все, хотя успехи Японии на суше были куда меньшими, чем на море). Он не получил высшего самурайского титула — маркиза. Он по-прежнему оставался командующим Соединенным флотом. А ведь ему было только пятьдесят восемь лет — пустяк для японца, да еще при таком отменном физическом состоянии, как у Того!

Он был всю жизнь очень замкнут. Осталась только его официальная переписка, которая, разумеется, душу не открывает. Но несомненно, что Того должен был переживать. Его не любили при дворе и в высших военных кругах за независимый нрав, за вежливое, но непреклонное отстаивание своего мнения, что в старой Японии почиталось чуть ли не неприличным. А судили (заочно!) о том, что внешность у адмирала смахивает на европейскую, вот и кожа на лице очень уж светлая… да и привычки у него европейские, не ценит святоотеческого…

В 1909 году, через пять лет после победы над русскими, Того получает должность высшего военного советника при Императорском дворе. Всё. Это весьма почетно, и только. Недолго оставался он на вершине Фудзи, да и был ли он там, или только помечталось?..

А в 1913 году Того, который уже давно командовал морем, но не флотом, получил наконец чин адмирала флота…

А в 1934 году Император Японии пожаловал верного слугу, потомственного самурая с XVII века, адмирала флота Его Величества почетным званием маркиза.

Называли его в ту пору уже исключительно Хейхатиро-сан, что значит по-русски «уважаемый», «почтенный», а по-тюркски еще точнее — «аксакал».

Адмирал флота Японии маркиз Того Хейхатиро-сан скончался через два месяца после получения им от Императора высшего самурайского титула.


* * *


Из дневника Макарова Вадима Степановича (почетный гражданин города Бостона, штат Массачусетс, церковный староста православного храма Святого Георгия Победоносца, семьдесят пять лет).







«Никого не хочу видеть в этот свой совершенно не нужный мне юбилей. Утром с домашними выпил чаю, разрезал им огромный торт, пошутил через силу и поднялся к себе. Велел соединять по телефону только в каких-либо исключительных случаях. Но такие вряд ли случатся: близких тут всегда было мало, а теперь и вообще никого, пожалуй, не осталось.

Да, так. Третьего дня, как назло, горе: хоронили внезапно скончавшегося Николая Федорова, бывшего кока, как уехали мы сюда из Лондона, так и прослужил он в моем доме сорок пять лет. Боже великий, как быстро проходит суетная людская жизнь! Нарочно полистал свои тетради, ни разу я о нем не упомянул. И понятно, он свой, родной, он всегда был рядом, с ним, что называется, „ничего не случалось“, чего же в моих сухих и сугубо деловых записях о нем вести речь?

Верно, верно, только вот (несколько слов зачеркнуто)… А какой чистоты, какой внутренней святости был человек! Истинно по-русски застенчив в своей доброте. Умер без семьи и потомства. Помню, давно-давно крутился он вокруг какой-то высокой и румяной мисс, да разве деловая американка пойдет за скромного пришлого, не имеющего тут „приличного“, по их понятиям, места. Кстати, повар он был потрясающий. После войны свою поварскую школу создал, учил бесплатно, хоть я и корил его за это. Дурак ты, Николай, пенял я ему не раз, это не Россия, а Америка поганая, здесь бесплатно ничего не делают, за это тебя они еще презирать будут!.. Ну, впустую говорил. Хотел он в монастырь на послушание удалиться пару лет назад, тут уж я взмолился: не покидай меня, братец, не оставляй тут без родины…

Родина-то далеко. Вот прислали поздравительную от военно-морского атташе СССР. Приятно, что помнят. Одно время у нас что-то налаживалось, со второй половины 50-х. Очень уж мне хотелось навестить родину, особенно Петербург и Кронштадт. Знал я уже, что Север закрыт для иностранцев (и для меня, значит). И вот приехал в Америку Хрущ, помпа ему была устроена немыслимая, даже по американским меркам, а тут разного рода „шоу“ устраивают матерые барышники, вам за баксы из любого болвана сделают героя. Вот так они и Хруща накачивали. А мне этот вахлак был омерзителен сразу, когда он Крым подарил Украине. Севастополь отдал какой-то „союзной республике“, славу и гордость России! А потом флот стали резать на металлолом, армию унизили по его капризу. Но главное — его неожиданная для всех и такая дикая атака на Православную церковь. И злоба какая-то сатанинская! Сталину я многое простил не только за стойкость в руководстве войной, но и за послабление им Православию. И вот…

Получил я тогда заблаговременно приглашение из Советского посольства: просим, мол, прибыть на банкет в „Уолдорф-Астория“ на встречу с главой правительства и т. д. Обратил внимание сразу, что не сообщают сумму взноса за участие в таком мероприятии, как у них всегда делается не только во встречах с президентами (кроме предвыборных, разумеется!). Что ж, думаю, и здесь видна русская широта. Решил: пойду, хоть русский язык послушаю, да и хотелось вблизи на Хруща посмотреть. Что телевизор? В Голливуде из любого бесенка красавчика и умника слепят.

Приехал в Нью-Йорк облаченным в смокинг, не наряжался так с мая 45-го, когда отмечали Победу. Вся американская знать сбежалась, явно чуют добычу — страна-то Россия огромная, богатейшая, а раз в ней хозяйничает такой обалдуй, значит, можно всласть поживиться. Пришел я, как и почти все в подобных случаях, загодя, чтобы присмотреться, кто пришел, кто с кем братается и с кем шепчется. Тут сведений деловых наберешь куда больше, чем из всех газет. И точно — в центре внимания хрущевский зять Аджубей, около него так и вьются сенаторы и миллионеры, деятели из Госдепа и обладатели всяких там „Оскаров“. Он развязен и вульгарен, морда самодовольная, красная, лоснится (пьяный, что ли? Но я издали наблюдал).

Стоим, ждем, за роскошный стол не садимся. И вот — появился САМ, все захлопали (я понимал, что надо, этикет требует, но не смог себя пересилить, не стал ему хлопать). И началось. Не знаю, как Аджубей, но Хрущ был точно пьян, и крепко. Морда хамская, бородавка так и бросается в глаза, речь простецкая, да еще с множеством противных ошибок. А собравшиеся дружно хохочут, подзуживают его ложным одобрением. А он распаляется все больше и больше.

Опустил я глаза и подумал: батюшка ты мой, покойный у Господа Степан Осипович! Не видишь ты такого срама, как заурядный хам позорит Русь в чужой стране. Вспомнил я отцовские конспекты произносимых им речей в Англии и Штатах (он говорил там по-английски, а записи сделал по-русски). Речь истинного джентльмена, льется легко и свободно, причем и пошутить мог хорошо и к месту. А тут…

И вдруг меня как в душу толкнули: Порт-Артур! Ведь Сталин еще в августе 45-го вернул России ее крепость, получив вынужденный подарок от Чан Кайши, потом Мао подтвердил договор. И вот поганый Хрущ, едва усевшись хозяином в Кремле, отдал Артур китайцам в мае 55-го. Ах ты, думаю, сволочь! Да я бы вам за свой счет остатки „Петропавловска“ со дна моря поднял (обдумывал я уже такой проектик). Вспылил я, как никогда, пожалуй, в жизни, повернулся и на глазах всех вышел.

Это, натурально, все отметили, в газетах написали, имя мое назвали. Ко мне даже подкатились несколько репортеров с вопросами, я их не принял. Русским газетам я бы рассказал, но таких в Америке нет. А „Новое русское слово“ я всегда именовал как „Старое еврейское словцо“. Ну, не приглашали меня более в посольство. Хруща, слава Богу, скинули вскоре, но я уже стар стал и неподъемен. Пусть уж идет оно, как идет.

Ободряет меня тут два приметных обстоятельства: во-первых, гонения на церковь разом притихли, а во-вторых, совсем недавно объявилось в Москве Общество охраны памятников истории и культуры. Во главе его хорошие и патриотичные русские люди поставлены. Добрый знак, наконец-то после стольких лет безумного разорения. А может, новые российские правители вернут андреевский флаг на гору Высокую в крепости Люйшунь? Поехал бы, честное слово поехал бы, презрев дряхлость и немощи свои! Хоть перед смертью посмотреть бы на те места, где погиб отец Ну, Бог располагает…

Будущее Великой и Неделимой России может быть только под сенью Двуглавого орла.

Слыхал я, брюзжали не раз: серп и молот — масонские, дескать, символы… Ложно: у тех любят не кузнечный молот, а молоточек председательский, собраниями руководить узкими. А чем плохо геральдическое соединение Двуглавого орла с серпом и молотом, символами честного труда?

Красное знамя? Да, видел я, как его насильно водружали вместо старого, русского. Однако с тех пор его так обильно полили русской кровушкой, что, прошу прощения за язык, „обрусили“. Кто мешает соединить этот цвет с нашим императорским черно-бело-золотым? Скажем, поперечной полоской у древка? Я даже как-то начертил и раскрасил такой флаг на ватмане, очень даже красиво получилось.

Кончается мой путь, скоро уйду вслед за отцом, матерью и сестрами. А флаг Святого Андрея, покровителя моряков российских, будет вечно реять над гаванями Ревеля и Севастополя, Мурмана и Владивостока!

Да сохранит Господь Великое Государство Российское и опору его — православный народ русский».







Сражения в Маньчжурии


Итак, русско-японская война началась для нас несчастливо: уже с первых дней Россия стала обороняющейся стороной. В Петербурге были убеждены, что война с азиатским противником, силы которого недооценивались, будет вестись на море и окончится она, разумеется, победой. А потом уже можно подумать о высадке на японские острова…

Макаров в своей последней записке из Кронштадта правильно писал, что стратегический план Морского штаба был недостаточно продуман. Но он выражался очень осторожно. По сути, никакого разработанного плана не было вовсе. Поживем — увидим, а «они» напасть на великую державу не посмеют… Посмели. И не только по авантюризму, искони присущему самурайской военщине, но и по причинам вполне материальным и объективным.

Увы, Россия воевала не только с небольшой по протяженности и военной мощи Японией, но и — это не раз бывало в прошлом, повторится и позже — чуть ли не с половиной тогдашнего мира. Резко враждебно выступала против нас сильнейшая держава того времени Великобритания. Английский флот даже совершал демонстративные враждебные действия против русского флота. Враждебна была Германская империя и ее послушная союзница Австро-Венгрия. Соединенные Штаты хоть и не были тогда великой державой, но тоже опасались укрепления России на Дальнем Востоке, имея тут своекорыстные колониальные интересы. Только Франция осторожно поддерживала нас. Но то была «помощь» ростовщика, заинтересованного в возвышении кабальных долгов, не более того.

Яростно противодействовала России еще одна сила, не имевшая государственного образования, но зато мощная и шумная. Речь идет о международном банковском капитале, который в ту пору в немалой степени сосредоточился в руках мирового еврейства. Именно из этого источника шли финансовые вливания в бедную тогда Японию. Именно из этих средств оплачивалась шумная газетная кампания против России как якобы центра мрачной реакции и мракобесия. И еще: подпольные революционно-разрушительные силы получали тайным путем средства именно отсюда.

К чему все это приводило?

Начнем с конца. Ясно, что революционное движение трудящегося российского народа шло от справедливого недовольства тогдашним общественным строем. Ведь в самой повседневной жизни, а отнюдь не в позднейших воспоминаниях, известно, как при входе в иные общественные места висела табличка: «Собакам и низшим чинам вход воспрещен». Стало быть, солдатам и матросам, защищавшим Порт-Артур, входить в городской парк не дозволялось. Как и собакам. Ну, тут говорить нечего, но разрушительные силы, действующие в России, хотели не улучшения жизни трудящихся (им на них было наплевать), а именно краха Государства Российского. В чем им удалось преуспеть, к сожалению.

Враждебность ведущих держав, даже если не считать возможным военные угрозы, тоже имела прямые дурные последствия. Срывались военные поставки, а тогдашняя российская военная промышленность не удовлетворяла армию и флот в ходе уже развернувшихся сражений. Российский торговый флот был слаб, однако фрахт иностранных судов был сильно затруднен. И самое главное — Япония, напротив, получала громадную военную помощь. Например, из Англии накануне войны поступили два новейших броненосных крейсера. Германские инструкторы обучали личный состав японской армии. Европейские и американские банкиры предоставляли японскому правительству обширные кредиты, причем по весьма льготным процентам. Делалось все это исключительно из антирусских намерений.

Японские вооруженные силы хорошо использовали благоприятные для них условия. У их командования был — в отличие от российского — четкий стратегический план. Вытеснить наш флот с открытого моря в гавани, беспрепятственно перевести сухопутные войска в Корею, а потом в Маньчжурию и блокировать крепость Порт-Артур с суши. План стал быстро и четко выполняться.

Японцам удалось сравнительно легко перейти пограничную между Кореей и Китаем реку Ялуцзян, отбросив слабые и плохо управляемые российские отряды. Дальше — больше. Без особого труда японским войскам удалось перерезать железную дорогу между Маньчжурией и Порт-Артуром, русская морская крепость, плохо подготовленная для обороны с суши, оказалась блокированной. Выделив осадную армию для осады и захвата в дальнейшем русской крепости, основные свои сухопутные силы японское главное командование собрало в кулак и двинуло в глубь Маньчжурии на север.

Первое решительное сражение между противниками состоялось в центре Маньчжурии под городом Ляоян и длилось долго, с 10 по 21 августа (по старому стилю).

…Даже сейчас, сто лет спустя, читать описание этого боя русскому человеку крайне неприятно. В действиях командующего Куропаткина и его генералов проскальзывает нерешительность и боязливость, граничащая с трусостью. Нет, не вражеских пуль боялись эти закаленные вояки! Их поведение еще раз убеждает на фоне других бесчисленных примеров такого же рода, что смелость личная и отважная решимость полководца, военачальника — существенно разные вещи. Куропаткин боялся численного превосходства японцев (а оно было незначительным), боялся обходов с фланга (а они не удавались противнику), останавливал решительные действия своих генералов, боясь… неизвестно чего. В итоге, не потерпев поражения, русская армия отступила, оставив противнику не только поле боя со многими трофеями, но и потеряв боевой дух, а еще важнее — веру солдат и офицеров в своих военачальников.

Сражение под Ляояном оказалось первым крупным военным столкновением армий с применением пулеметов и скорострельных орудий. Русским пехотинцам пришлось поменять традиционные белые рубахи на зеленые — для маскировки. Но это — малозначащая подробность. Главное же — сломался сомкнутый воинский строй, что со времен Древнего мира было основой боевых действий. Пехотинцы начали атаковать рассыпным строем, при обстреле прятаться в укрытии и даже зарываться в землю.

Неудивительно, что ход сражения и его исход привлекли повышенное внимание во всем мире. Русская армия имела некоторое численное преимущество в живой силе и артиллерии. Однако японская армия имела свои преимущества, она была лучше подготовлена и организована, а главное — имела куда более решительных командиров. С русской же стороны происходило нечто невероятное и трудно объяснимое: генералы словно боялись двинуть войска вперед, в атаку, панически боялись быть обойденными и, напротив, охотно отступали. Сто лет прошло, историки доискались до всех подробностей, но не могут объяснить подобное ни трусостью командиров, ни, тем паче, равнодушием или, не дай Бог, предательством. Словно злой рок витал над российским воинством.

Сражение под Ляояном началось наступлением японцев. У них была хорошо налаженная разведка, а русское командование оказалось весьма беспечным в сбережении своих оперативных данных. Японцы наступали, хорошо ориентируясь в построении наших войск, а наши оборонялись вслепую. Ясно, за кем было преимущество. Японский главком маршал Ивао Ояма имел боевой опыт и получил хорошую подготовку накануне войны в различных европейских академиях. Русский главком генерал Куропаткин был не менее подготовлен теоретически и имел не меньший боевой опыт, но японец атаковал решительно и даже рискованно, а наш главнокомандующий робел и пятился. Почему? До сих пор неясно.

К концу августа (по новому стилю, то есть к середине его по старому) японцы начали решительное наступление, даже не имея превосходства в силах. Они рассчитывали на неуверенность русского командования, что уже отчетливо проявилось в течение первых дней развернувшегося сражения. Ояма принял решение попытаться обойти позиции русской армии сразу с двух флангов. При отсутствии численного перевеса войск это явно отдавало авантюризмом, но риск оправдался.

Здесь уместно привести отрывок из записок весьма интересного и относительно объективного свидетеля — английского генерала Я. Гамильтона, находившегося в ходе сражения при японском штабе. Наряду с другими представителями ведущих военных держав мира (и одновременно — их разведывательных служб) он внимательно наблюдал за происходящим, делая для себя и британского штаба выводы о первом крупном сражении ХХ века.

Кадровый офицер британской армии Я. Гамильтон был официальным представителем своей страны на театре военных действий во время русско-японской войны. Генерал Гамильтон имел к тому времени богатый опыт строевой и штабной службы в колониальных войнах Великобритании в Африке и Индии, в англо-бурской войне 1899–1901 гг., где применялась уже новейшая боевая техника (пулеметы и пр.). Он внимательно наблюдал за крупными войсковыми операциями, которые по своим масштабам далеко превосходили события колониальной войны с бурами.

Отметим, что автор дневника, содержащего исключительно ценные сведения и наблюдения, целиком сочувствует Японии и недоброжелательно относится к нам. В начале дневника говорится: «Удивительно, как Россия не могла разгадать истинного могущества Японии… Как легко было привести Россию в состояние сладкого усыпления прессой и общественным мнением Запада! С каким понятным пренебрежением должна была смотреть Япония на все эти уверения и убаюкивания. Я думаю даже, что это входило в ее планы». Сказано с некоторым даже цинизмом, но нашим читателям ныне не нужно разъяснять, что значит «усыпление прессой» и про «общественное мнение Запада»…

Вот что он записал в разгар сражения под Ляояном в своем дневнике, опубликованном в Англии несколько лет спустя и тут же переведенном на русский язык.

* * *


Канквантун, 4 сентября 1904 года. Сегодня утром со стороны Ляояна пригнало густой дым, который, смешавшись с речными испарениями, образовал близкое подобие лондонского тумана.

В главной квартире со мной были сегодня чрезвычайно любезны и предупредительны и постарались пополнить, насколько возможно, собранные мною вчера сведения. Я нашел, что фактическая сторона дела изложена у меня довольно верно, так как суть услышанного мною сегодня заключается в следующем.

Если бы мы вчера двинулись вперед, то неприятель мог бы окружить нас силами, вчетверо превосходящими наши. Большое счастье для нас, что Куропаткин вчера или третьего дня не атаковал нас. Вечером 31-го мы решили ограничиться демонстрациями против неприятеля, пока не подойдет из гвардии Мацунага и 2-я и 12-я дивизии не окажутся в полном составе. Мы хотели, оставив заслон против сопки 131, продвинуться вперед, к железной дороге, через Хейнингтай и Сахутунь, против самого фронта неприятеля. Однако известие, что Орлов во главе почти целой дивизии имеет возможность оперировать против нашего правого фланга со стороны угольных копей, парализовало наше движение: всякий начальник счел бы рискованным идти вперед, когда на обоих флангах оставался неприятель в превосходных силах. Генерал наш весь вчерашний день находился в очень неприятном затруднении.

Нет сомнения, что у русских было двенадцать или тринадцать дивизий, которыми они могли уничтожить нас, если бы только решились на это, но они обнаружили большую нерешительность. Нашей удаче пока как-то даже трудно верить. Я предполагаю, что Куропаткин все еще думает, что у нас шесть дивизий. Пять минут тому назад (13 часов 45 минут) маршал Куроки получил донесение из 2-й дивизии о том, что она заняла сопку 131; это позволит нам сделать перемену фронта, причем сопка 131 будет служить точкой опоры для нашего левого фланга и — кто знает — может быть, нам еще удастся отрезать часть русских. Мне пора уходить; но прежде чем закрыть свою записную книжку, запишите в назидание потомству, что 1 сентября у генерала Ниши, начальника 2-й дивизии, было всего два полка: 16-й и 30-й. После полудня прибыл 29-й полк, а вечером 2 сентября явился Мацунага с 4-м полком. Каждое подкрепление появлялось на сцену как раз вовремя, чтобы спасти нас. Итак, если вы захотите когда-либо внушить войскам настоятельную необходимость исполнять свое дело, будет ли то поход или бой, со всей энергией и всей силой, на какую они способны, то расскажите им историю маленького холма «Рисовый пудинг», а затем морализируйте сколько хотите. Текст одинаково хорош — будете ли вы применять его к русским или к японцам.

Вчера и третьего дня генеральный штаб даже аппетит потерял… Может, конечно, случиться, что мы потерпим неудачу; однако я вполне уверен, что наши атаки, наша смелость, которой мы маскировали свое затруднительное положение, наступившее 2 сентября, являются настоящей причиной переправы на северный берег находившихся на южном берегу Тайцзыхэ неприятельских войск, что дало возможность 2-й и 4-й армиям овладеть Ляоянскими фортами. Таким образом, роль нашей армии была исполнена по крайней мере наполовину.

Я не видел более ничего интересного со своего обсервационного пункта на «Ласточкином гнезде», 2-я гвардейская бригада Ватанабе прибыла к главной квартире около полудня. Неприятельский огонь быстро прекращался, батарея около Сахутуня почти одна продолжала стрельбу. Кроме того, и очищение сопки 131 могло быть истолковано только в одном смысле: ввиду этого генерал Куроки в 14 часов отдал следующее приказание:

«1-я армия преследует противника. 2-я дивизия направлыяется к Лотатаю. 12-й дивизии войти в соприкосновение с правым флангом 2-й дивизии и направиться к Сандоха, оставив часть сил для занятия угольных копей и для наблюдения за неприятелем к северу. Ген. Ватанабе со своей гвардейской бригадой и 29-м полком коби расположится в Хейнингтае и будет держаться там в качестве общего резерва. Командующий армией тоже отправится в Хейнингтай».

К Асаде и в 1-ю гвардейскую бригаду, двигавшуюся кружным путем через Аньпин, был послан ординарец, чтобы ознакомить его с намерениями командующего армией. В 17 часов 10 минут было получено известие, что 2-я и 4-я армии заняли наконец все неприятельские позиции к югу от Тайцзыхэ. Около того же времени начальник гвардейской кавалерии также донес, что вследствие оставления неприятелем сопки 151 он занял равнину между этой горой и сопкой 131. Так как господствующие пункты поля сражения были теперь в руках Куроки, то он решил избавить гвардейскую бригаду Асады от форсированного марша и разрешил ей остановиться на ночлег в Аньпине.

Умецава до наступления темноты продвинулся от угольных копей до Саншацзу, где в настоящее время вступил в бой с неприятельским арьергардом, состоящим из бригады пехоты и двух батарей. Противники столкнулись в 15 часов, стычки и схватки продолжались за полночь, причем ни одна из сторон не потерпела особого урона.

В кумирне под Маньчжуямой, 5 сентября 1904 года. Пользуюсь благоприятным моментом остановки на полпути, чтобы занести кое-что в свою ненасытную книжку. Мы двинулись в 4 часа утра и шли через Хванкуфэн к Маньчжуяме. Потеряли много времени вследствие задержки транспортов по дороге и на понтонном мосту. Разговаривал в деревне с раненым солдатом, пока наводил справки о местонахождении Куроки. Раненый рассказал, что солдаты любят войну, что голод или усталость им нипочем, когда дело идет о славе и могуществе императора. У больных и раненых только одно желание — поскорей вернуться в свои части. Он рассказал мне также, что русские протянули перед Маньчжуямой заколдованную проволоку: стоило только японскому солдату прикоснуться к ней, как голова его отлетала в ту же секунду. Его слова могут показаться высокопарными или хвастливыми людям, которые не слышали их, но на самом деле они были произнесены совершенно просто и серьезным, глубоким убеждением.

Около 9 часов утра пошел сильный дождь — настоящий грозовой ливень. Мы искали от него защиты в этой кумирне около восточного ската Маньчжуямы и встретили здесь Куроки и штаб, образовавших своеобразную группу.

В кумирне — фигуры Будды и его учеников; их ясная невозмутимость представляет контраст с лихорадочной энергией расположившихся у их ног смертных. Один из учеников Будды служит вешалкой для непромокаемого плаща принца Куни, с которого капает вода. Генерал Куроки сидит между принцем и генерал-майором Ватанабе, командиром 2-й гвардейской бригады, с одной стороны, и самим Буддой — с другой. Несколько досок, положенных одним концом на трон Будды и другим на стул, служат грубым столом. На эти доски положена карта, над которой полковник Мацуиши, помощник начальника генерального штаба, и молодой помощник его усердно работают карандашом и резинкой, занося расположения наших войск в данную минуту. Вот из глубины выдвигается один из старших офицеров генерального штаба; сидя на корточках, по индийской моде, он объясняет положение по карте и горячо обсуждает его с Куроки и генералом Ватанабе, которые оба надевают очки, чтобы яснее видеть. Они не говорят ничего, тогда как штабной офицер говорит очень много. Иногда, когда говорящий останавливается, чтобы перевести дух, Куроки одобрительно кивает головой. Уже 9 часов 30 минут; мне грустно, что они пока ничего мне не сообщили. Вид у них довольный, но не сияющий или торжествующий. Я слышу твердую и медленную ружейную пальбу, как мне кажется, на расстоянии 9–10 миль. Как только выглянет солнце, мне надо осмотреть Маньчжуяму.

Деревня Феншан (3 мили к северо-востоку от Ляояна), 6 сентября 1904 года. Выступили сюда в 8 часов. Ясное солнечное утро, но свежо, почти холодно. Пройдя мили четыре, я остановился у небольшой группы сосен в 50 метрах от дороги. Вскоре мимо проехал штаб главной квартиры; меня увидел один важный начальник и, отделившись от кавалькады, подъехал поговорить со мной. Я спросил, доволен ли он. Подумав немного, прежде чем ответить, он сказал: «Наполовину». В эту минуту мой маленький фокстерьер, который теперь называется Русский, погнался за козлом; воспользовавшись суматохой, другой офицер шепнул мне: «Только на одну треть». После того как Русский получил возмездие, мой друг продолжал:

«Неприятель начал действительно отступать в ночь на 3 сентября. Для того чтобы нанести ему сильный удар, мы должны были бы атаковать его и пробиться сквозь русский боковой авангард днем 2-го. Мы заняли сопку Маньчжуяма в ночь с 1-го на 2-е, но когда на следующее утро должны были продолжать движение на запад, то нам очень недоставало помощи нашей гвардейской дивизии. Такая крупная операция требует тщательной подготовки, а мы оказались неготовыми. Кроме того, маршал Ояма и так уже считал, что наша 1-я армия действует слишком смело, и дал нам решительное приказание быть осторожными и не рисковать слишком много. К 3 сентября благоприятный момент был упущен, так как неприятель располагал значительно большими силами».

Затем он спросил, сообщали ли мне какие-либо сведения о ходе преследования после приказа Куроки, отданного 4 сентября в 14 часов. Я ответил, что женщины и дети в Лондоне, вероятно, знают о происходящем больше, чем знаю я, маршируя через гаолян, снедаемый любопытством и мирясь со своей неосведомленностью только в надежде на неожиданное счастье в виде беседы с каким-либо высшим начальством. Он, кажется, остался этим очень доволен и, вынув записную книжку, сказал:

— Дело в том, что дивизии не были в состоянии выполнить приказания, данные нами 4-го в 14 часов; хотя начальники дивизий получили их в 15 часов, однако ни 2-я дивизия не двинулась на Лотатай, ни 12-я не вошла в соприкосновение с правым флангом 2-й дивизии и не двинулась на Сандоха. Я хочу сказать, что они не двинулись тотчас же, как предполагалось нами. 2-я дивизия выступила не раньше сумерек. Обе бригады сбились с пути в гаоляне и, после тщетных усилий преодолеть препятствия, расположились на отдых в ожидании рассвета, пройдя всего две или три мили вместо шести, которые должны были пройти. 12-я дивизия выступила только в 22 часа и вскоре взяла деревню Шотатзуренко.

Чтобы избегнуть гаоляна, войска двигались вдоль железнодорожной насыпи, следуя которой они надеялись прибыть в Сандоха, место своего назначения. Но не прошли они и мили, как были атакованы в штыки русской колонной, которая устремилась на них по насыпи с громкими криками «ура». Никто не мог рассказать мне точно о последующих событиях. Очевидно, русские сражались отчаянно, хотя и ничего не разбирая. Роты со штыками наперевес бешено неслись наудачу через гаолян. Со стороны японцев тоже была большая сумятица, и они понесли некоторые потери, так что движение вперед было совершенно остановлено.

Капитан Жардайн, бывший с этой бригадой, рассказывает, что обе стороны бросались в атаку друг на друга. Для постороннего свидетеля впечатление получалось поразительное. Во время жаркого ружейного боя русские вдруг начинали играть атаку. Сейчас же огонь прекращался с обеих сторон, и японцы дикими криками отвечали на трубы и барабаны неприятеля. Русские кричали «ура»; японцы в таких отчаянных случаях кричат «Ва-а-а!». Впечатление от этих криков, перемешанных с дробью барабанов и звуком труб, было скорее мрачное, нежели воинственное; они звучали как продолжительный стон, поднимающийся от встревоженной земли к темным небесам. Продолжаю рассказ моего друга.

— С рассветом русские отступили, но наша 12-я дивизия без кавалерии не имела никакой возможности преследовать их.

Вчера Умецава перешел со своей сводной бригадой с занимаемой им севернее 12-й дивизии позиции на линию, проходящую через Санквайсисан в северо-восточном направлении. Здесь он был вовлечен в бой с пехотным и кавалерийским полками и двумя батареями, которым не был в состоянии дать сильный отпор. Возможно, что сражение продолжается до сих пор и может повести к некоторому успеху; я лично в этом не сомневаюсь. Фактически бой окончен, и 1-я армия захватила немного пленных и орудий (орудия не были захвачены 1-й армией).

Эти самые орудия и затрудняли дело. Я должен также признать, что русские отступали прекрасно. Они не бежали слишком поспешно, уверяю вас. Не было никакого беспорядка; через каждую милю или две они останавливались, вновь устраивались и продолжали отступление эшелонами, переходя от одной позиции к другой.

Однако из факта, что неприятель до 3-го не начинал отступления, очевидно, что он отступил только потому, что был разбит. Если бы Куропаткин с самого начала хотел только задержать нас, то все было бы организовано для этой именно цели и он, разумеется, отступил бы раньше. Очень вероятно, что если бы 4-я армия не овладела большим редутом и не прорвала русскую линию к югу от Тайцзыхэ, Куропаткин соединил бы свои войска против нас и атаковал бы нас подавляющими силами на северном берегу реки. Так же вероятно, что если бы мы не штурмовали и не удержали Маньчжуямы, Куропаткин послал бы другую дивизию к югу от реки и перешел бы в наступление против Оямы. Но так как японцы победили и одинаково угрожали с обеих сторон реки, то все его движения, за исключением отступления, были парализованы.

Проведя целый час без пользы для себя, но с большой выгодой для меня, великий человек дернул повод и исчез; я последовал за ним более медленно, поздравляя себя с тем, что так кстати натолкнулся на этот источник всяких сведений.

Сражение при Ляояне может наполнить собой толстую книгу, и хотя моего запаса чернильных карандашей не хватит на подробное описание его, я чувствую все же, что должен постараться набросать, хотя бы слегка, некоторые общие впечатления.

Прежде всего меня поражает ясный, простой и прямой характер японской стратегии, хотя и примененной в грандиозных размерах. Кажется, Клаузевиц говорит, что на войне все просто; но ведь простое наиболее трудно. Вероятно, впоследствии Маньчжурская кампания будет цитироваться как образец этого. Мне кажется, что Ляоян был выбран пунктом концентрации всех трех армий с самого начала кампании и что остальные распоряжения должны были только содействовать той цели, которой мы пытались достичь.

Правда, что ни один стратегический план не может не зависеть от действия неприятеля; после сражения при Ялу несколько раз казалось, что в нем должны быть сделаны некоторые изменения. Всего несколько недель тому назад в нашей главной квартире думали, что сражение может произойти при Гайчжоу (Кайпинге). Не сомневаюсь, что Куропаткин сумеет воспользоваться своими преимуществами, японцы еще две недели назад были уверены, что Ояме придется вступить в бой у Айсандзяна, а 1-й армии — у Аньпина. Только после 26 августа явилась надежда, что великое событие все-таки случится на предназначенном месте.

Но варианты вроде упомянутых не изменяют общей идеи плана, состоявшей в том, чтобы все три армии оперировали совершенно отдельно, имея отдельные базы и коммуникационные линии, и подвигались медленно и методично, в строгой взаимной связи, сохраняя приблизительно одинаковое расстояние от главной квартиры Куропаткина, но сходясь все ближе и ближе, так что наконец на поле сражения, где бы они ни оказались, они подали бы друг другу руки, охватив неприятеля полукругом. Этот план напоминает прусский, приведший к Кениггрецу, особенно в том отношении, что в обоих случаях концентрация армии до выхода на тактическую арену была практически невозможна по географическим причинам.

Впрочем, Мольтке имел основание верить, что при более быстрой мобилизации он мог бы сосредоточить прусскую армию в неприятельской стране прежде, чем последняя могла дать отпор. Этот план был отклонен королем, который, по политическим причинам, остановил наступление, как только стратегическое развертывание было окончено.

Вполне понятно, что японцы переняли способ сосредоточения сил на поле сражения у Мольтке, так как стратегии они обучались главным образом у немцев. Однако, сравнивая оба плана, мы не должны забывать, что за 38 лет кое-что изменилось. Нет сомнения, что в стратегическом отношении все опасности и выгоды подобного плана остаются по существу теми же, но в тактическом отношении выгоды успешной концентрации теперь больше, а выполнение ее стало более трудным. Причиной больших выгод является то обстоятельство, что при магазинных ружьях, бездымном порохе и артиллерии, стреляющей на пять или шесть миль, наполовину окруженная, хотя бы и равными силами, армия находится в очень невыгодном положении. Большая масса не может теперь так легко прорвать редкую линию, как делала это в то время, когда оружие действовало только на расстоянии нескольких метров; атака же, произведенная на центр подковообразного расположения противника, наступающего с различных баз, может попасть под фланговый огонь благодаря дальности современного орудия.

Причиной, почему трудностей выполнения подобного плана теперь больше, чем было прежде, является опять-таки современное вооружение, которое слабому противнику позволяет в течение известного времени удерживать более сильного. Таким образом, если командующий сосредоточенной уже армией действует с достаточной предусмотрительностью и быстротой и умеет вовремя воспользоваться обстановкой, он легче, чем прежде, может задержать часть стремящихся на соединение армий противника сравнительно небольшими силами, соответственно расположенными на укрепленных позициях, в то время как главная масса его войск энергично обрушивается на остальные части. В былые годы эта игра могла разыграться на площади в несколько квадратных миль, т. е. на самом поле сражения, но теперь орудия и винтовки бьют так далеко, что подобные диверсии должны происходить в более ранней стадии, пока между сходящимися армиями расстояние не менее 20 миль.

С этой точки зрения Куропаткин должен был во что бы то ни стало держаться в Айсандзяне с сильным отрядом, в то время как все остальные находившиеся в его распоряжении войска, включая и резервы, сосредоточились бы 26 августа на правом берегу Танхэ и снискали бы себе победу или поражение в этой части театра военных действий.

Можно было бы возразить на это, что Ояма, узнав о происходящем, атаковал бы Ляоян до возвращения Куропаткина. Но я именно хочу сказать, что укрепления, подобные Айсандзяну, в наше время не могут быть атакованы в пять минут, даже при превосходящей численности. Если бы не было других примеров, то бессилие Куроки сбить русский арьергард 4 сентября, хотя он и видел, что неприятель ускользает на север, могло бы служить достаточным тому доказательством. Кроме того, Ляоян не был бы в руках японцев, если бы они даже взяли Айсандзян. За этими укреплениями следовала внешняя линия Ляоянских укреплений, затем внутренний круг фортов, а когда был бы взят самый город, то еще оставалась протекающая к северу от Ляояна глубокая и быстрая река Тайцзыхэ, все мосты через которую были в руках русских.

Некоторые могут подумать, что было бы лучше поступить обратно, т. е. задержать Куроки и в это время дать у Айсандзяна большое сражение, которое закончилось бы сильнейшей контратакой против Оямы. Я с этим не согласен, но могут быть разные точки зрения. Важно то, что Куропаткин едва ли когда-нибудь старался разрешить эту проблему. Никто из нас не может сказать, хотел ли он задержать Куроки и разбить Ояму, или же задержать Ояму и разбить Куроки. Как ни трудно этому поверить, однако действительно кажется, что Куропаткин не понял всего значения японского стратегического плана, хотя его общее направление, вместе с последним тактическим окружением, было совершенно ясно по карте. Иначе, как объяснить факт, что гора 131, Маньчжуяма, Гочосан и высоты у Янтайских копей не были, хотя бы до некоторой степени, приготовлены заранее для обороны?

Одно 150-мм орудие на вершине горы 131 изменило бы весь ход сражения на северном берегу Тайцзыхэ. Две гранаты прогнали бы Куроки с его штабом с удобного холма «Ласточкино гнездо». Понтонный мост был бы в опасности. Полевая артиллерия 2-й дивизии была бы совершенно подставлена под огонь, а войска, укрепившиеся в Маньчжуяме, вряд ли смогли бы вынести непрерывный ряд легко взрывающихся гранат в 40 килограммов, выпущенных на таком расстоянии и под таким углом. Даже японские горные орудия, которые стреляли с таким успехом с южной стороны хребта Гочосан, были бы приведены к молчанию и легко отправлены в гаолян 150-мм орудием на сопке 131. Я не хочу сказать, что русские должны были учиться на опыте английской армии. Но отчего не воспользоваться уроком скромных буров? В Южной Африке на Бульвану так же трудно было втащить большое орудие, как и на сопку 131; на Лиденберг и Ленг-Нек сделать это было еще труднее.

Однако 2000 человек могут заставить орудие лезть в гору с легкостью серны, а если оно, сделав свое дело, и будет потеряно, что за беда! Пушки не сувениры, а смертоносные орудия.

Еще более непонятно для меня то, что русские не попытались воспрепятствовать переправе 12-й дивизии в Лентоуване. Никогда еще не представлялось более удобного случая для применения такого рода войск, каким, казалось бы, должны быть казаки. Мы в настоящее время даже ввели в официальную военную фразеологию слова «казачий пост», до такой степени прекрасной представлялась нам казачья система сторожевой и разведочной службы. Даже при самой элементарной системе получение сведений о японской переправе, как только она началась, не представило бы затруднений; я даже знаю из достоверных источников, что движение это не велось в особой тайне. А раз тревога поднята, то кавалерия должна была еще до наступления утра находиться в горах, к северу от реки, иначе нечего ее кормить. Если бы ей и не удалось остановить движение дивизии, то во всяком случае она могла бы серьезно потревожить ее и замедлить ее наступление.

План Куропаткина останется невыясненным, пока не будут получены сведения с русской стороны, однако безусловно кажется, что у него не было иного намерения, как собрать в Аньпине и Айсандзяне достаточные силы для отражения атаки Куроки и Оямы. Но всякие планы должны быть основаны на принципе поражения неприятеля. Мудрое правительство может простить неудачу генералу, потерпевшему поражение вследствие чрезмерной широты своих планов. Но генерал, ожидающий событий, старающийся обеспечить себя на всяком пункте, предпочитающий лучше упустить благоприятный случай, чем взять на себя ответственность, которой можно избежать, подобный генерал хорош только с точки зрения врага.

Когда Куроки одержал победу 26 августа и 28-го укрепился на правом берегу Танхэ, Куропаткин начал утрачивать свое спокойствие. Очевидно, ему представлялась 1-я армия, делающая форсированный переход к Ляояну за его спиной. Вместо того чтобы отослать назад только одну дивизию на помощь против Куроки, пока сам он даст сражение Ояме при Айсандзяне, он отозвал все войска, на которых это не могло не подействовать угнетающим образом, и скомкал их на расстоянии 5 или 6 миль вокруг Ляояна. Этим он необыкновенно ободрил японцев (факт, который я могу лично засвидетельствовать) и помог им привести в исполнение давно задуманное, страстно желаемое тактическое сосредоточение.

Сражение было уже на три четверти выиграно Оямой, когда даже в этой стадии счастливая случайность снова дала Куропаткину шансы на успех. Река Тайцзыхэ разлилась; 2-я и 4-я армии абсолютно не могли сосредоточиться на северном берегу, и тактическое сосредоточение, которое казалось почти законченным, было затруднено. Одной русской дивизии при нескольких бригадах артиллерии и казаках для несения дозорной службы по берегу было бы достаточно, чтобы в данную минуту удержать Ояму. Остальную часть армии можно было обрушить на голову Куроки. Маловероятно, чтобы будущее столетие представило нам такую глубоко фатальную дилемму: воспользуются ли русские разлившейся рекой только как средством прикрытия бегства, или же они не упустят посланной им судьбой удачи и сделают разлив реки основанием маневра для контратаки против 1-й армии? Был действительно ужасный момент, когда казалось, что Куропаткин хочет испытать судьбу и дать русскому солдату возможность участвовать не в частичных стычках, а в настоящем сражении, где резервов не берегут понапрасну, а все солдаты находятся в боевой линии, как было у Куроки 31 июля или 26 августа. Но нет: в то время как судьбы империи лежали на весах, начинается отступление к Мукдену, которое заставило все еще державшихся на позициях русских упасть духом и возобновило энергию истощенных японцев. Командиры 1-й армии сыграли свою роль вовсю; никаких резервов — каждый офицер и солдат дерется как дикая кошка — зубы, ногти, все идет в ход. Русский же главнокомандующий никогда не бросал в дело всю армию, как, я уверен, сделал бы отважный и отчаянный Скобелев.

Я начал со стратегии, а закончу тактикой. Японская тактика достигла идеала в пользовании каждым отдельным человеком (исключая кавалерию) и в выполнении общей идеи сообразно с обстановкой, не заботясь о мелком риске или неудаче. Японские вожди вовремя придерживались принципов Наполеона, что моральный элемент относится к материальному, как 3:1. Русские вожди поступали иначе. Толстой говорит, что армия — всё, а генералы ничто. Наполеон, наоборот, утверждает, что на войне нужен «человек», а не люди. В таком блестящем обществе я не осмеливаюсь высказать свое скромное мнение.

В русском солдате есть материал для образования хорошего воина; если он сражается за что-нибудь понятное для него, простое и определенное, то способен на решительные атаки, о чем свидетельствует масса убитых. Но таская войска взад и вперед (удручающее занятие, для которого у наших солдат есть меткое, но нецензурное выражение), уводя их преждевременно и поспешно из тщательно выстроенных укреплений, уступая поле сражения вследствие потери одной или двух маловажных позиций, легко превратить армию героев в армию зайцев. Я считаю огромным достоинством русского солдата, что он в значительной степени не поддавался деморализующей тактике своих вождей.

* * *


Да, приятно читать одобрительные слова иностранного опытного наблюдателя о доблестях русского солдата, хоть это нам и привычно. Однако сражение под Ляояном окончилось в пользу японской, а не русской армии. Вяло отбивая вражеские атаки, постоянно пятясь назад, русское командование решилось наконец на общее отступление.

Обстоятельства эти трагикомичны. Несколько дней шли упорные встречные бои за Нежинскую сопку, сопровождавшиеся большими потерями с обеих сторон. Солдаты держались стойко, но российский генерал Штакельберг не выдержал, на рассвете 21 августа (3 сентября) он послал Куропаткину паническую телеграмму: «Поздно вечером и ночью войска наши сбиты и очистили даже позади лежащие сопки». Главнокомандующий словно бы обрадовался поводу для отступления, на листе донесения он наложил флегматичную резолюцию: «Очень печально. Ввиду отступления Штакельберга приходится отступать к Мукдену и далее». Действительно, можно только повторить тут, «очень печально»…

В ту пору потери подсчитывались точно, причем всеми воюющими сторонами. Итоговая сводка потерь сражения под Ляояном такова: русские потери составили 541 офицера и 16 493 рядовых, японские — 600 офицеров, 23 243 рядовых.

Нечасто бывало в военной истории, что победитель в сражении нес более высокие потери, нежели побежденный. Впрочем, потерь среди генералитета в русской армии не было. Как видно, они не пытались вдохновить подчиненных личным примером. Казалось, в начале ХХ столетия русские воинские традиции, идущие от Петра Великого, Суворова, Нахимова и Скобелева, подзабылись. За это всей России пришлось платить дорогую цену.

Принимая поспешное решение об отступлении после сражения под Ляояном, Куропаткин упомянул Мукден — центр военно-политического руководства России на Дальнем Востоке. То был крупнейший город Маньчжурии, а главное — узел только что построенной железной дороги, единственного транспортного пути на театре военных действий. Там, опираясь на прочный тыл и подход резервов из глубины России, Куропаткин и его штаб намеревались дать наконец отпор японцам.

Действительно, решающее сражение между враждующими армиями началось под Мукденом 6 (13) февраля 1905 года. После Ляояна был еще ряд сражений, больших и малых, но они не имели существенного значения, не станем задерживаться на описании их. Нельзя не сказать лишь об одном, о неожиданной слабости и робости российской кавалерии. Состояла она преимущественно из казачьих частей, но заветы славного атамана Платова были словно забыты. Русская кавалерия, имея преимущество перед японской, должна была бы активно действовать на коммуникациях врага, проникая в тыл, но… Единственная такая попытка отряда генерала Мищенко принесла ничтожные результаты. Казаки словно равнялись на своих робких генералов.

Планы сторон перед Мукденским сражением были самые решительные — добиться перелома в войне. Но если японское командование проявило решительность в действиях, то русское — совсем наоборот. Куропаткин разделил свои силы на три армии, командующими назначил генералов Линевича, Гриппенберга и Каульбарса. Все трое были старыми служаками (Линевич уже к семидесяти годам подбирался), но совершенно не подходившими к условиям современной войны. Что им удалось безусловно доказать. Ну, о Куропаткине уже говорилось.

Численность российских войск составляла 285 тысяч бойцов, японские едва превышали 200 тысяч, артиллерия также примерно одной численности и мощности. Однако даже имея такое преимущество, Куропаткин двинул войска свои с необычайной робостью, при малейшем движении японских войск атаки русских приостанавливались. В таких условиях начавшееся в ночь на 11 (24) января наступление 1-го Сибирского корпуса генерала Штакельберга после первых успехов приостановилось, этих успехов не развив.

Далее все пошло примерно так, как уже было под Ляояном и в иных менее крупных сражениях той несчастной войны. Куропаткин и другие генералы панически боялись обходов и охватов, крайне нервничали при японских контратаках, хотя бы и чисто демонстративных. Уже вечером 15 (28) января командующий русскими войсками отдал приказ о приостановке успешно начавшегося наступления, хотя, как потом выяснилось, никаких реальных оснований для того не имелось.

Японцы в ответ сами начали наступать. Русские войска расположились на фронте длиной в 100 километров, вытянувшись в одну линию. Управлять успешно соединениями и частями при тогдашнем уровне связи было очень трудно. Ударных подразделений или, напротив, опорных пунктов не предусматривалось. Должной твердости в управлении войсками российское командование и в этот раз не проявило.

Зато японские генералы действовали решительно. Ударами по флангам они намеревались сбить русские войска и, оттеснив их к Мукдену, окружить и уничтожить. План этот удалось выполнить лишь отчасти, и то пользуясь непонятной вялостью наших командиров. Например, начальник русской конницы генерал М. Греков, сменивший неудачника Мищенко, обнаружив движение японской пехоты, не только не атаковал ее на марше, что могло привести к полному разгрому противника, но поспешил отойти, да еще послал паническое донесение в штаб Каульбарса.

В середине февраля (начале марта по новому стилю) японцы наступали уже по всему фронту. Русские часто контратаковали, но без общего плана, поэтому решительного перелома не добились. Но не осуществился и японский план окружения нашей армии. Основные силы успели отступить за Мукден, оставив противнику множество снаряжения и военного имущества.

Но вот опять: потери сторон опять были приблизительно равновелики, у японцев — 71 тысяча бойцов, у нас — около 90. Уже на исходе сражения Куропаткин был смещен и заменен генералом Линевичем, который был ничем не лучше. Разумеется, никакого улучшения дел от этого не произошло.

28 февраля (13 марта) 1905 года сражение закончилось. Японская армия истощила к тому времени основные свои резервы. Но русская армия стояла как вкопанная. На этом и закончились крупные сухопутные сражения войны.




Героическая эпопея Порт-Артура



Не правы, очень не правы те, кто полагает, что победитель всегда прав и вся слава достается именно ему. Героями древнейших эпосов Европы стали именно те, кто потерпел поражение: граф Роланд, прикрывавший отступление армии Карла Великого, и наш Игорь Святославич, князь новгород-северский, попавший в плен в итоге неудачного похода в степь. О них уже говорилось.

Скажут, это было давно… Но вот в XIX веке русская, а в веке ХХ советская армия после кровавых боев дважды оставили разрушенный Севастополь врагу. Однако оба этих ратных дела остались вечной славой русского народа. И по праву.

То же самое — Порт-Артур. Солдаты, матросы и их офицеры, сражаясь с превосходящими, и намного, силами противника, проявили мужество и самоотверженность, истинно по-русски жизни своей не щадя. Японцы атаковали смело и решительно, они медленно продвигались, но несли при этом громадные потери. Но в Севастополе нашлись Нахимов и другие славные адмиралы и генералы, которые возглавили и вдохновили защитников крепости, а Порт-Артуром командовал трус и предатель Стессель. Это, и только это, дало трагический отсвет славной обороны русской крепости, стоявшей за тридевять земель от родной земли.

Порт-Артур создавался прежде всего как морская крепость, основные укрепления и артиллерия нацелены были на отражение атак вражеского флота. Сухопутную оборону начали создавать уже с началом войны, создавали наспех. Японцы попытались было в первые дни войны взять Порт-Артур с моря, ночной атакой миноносцев подорвать основные силы нашей эскадры, а утром добить ее остатки кораблями японской эскадры. Не вышло. Пришлось приступить к медленной и тяжелой осаде русской крепости с суши и с моря.

Японское верховное командование имело осмысленный и разработанный план войны. С первых же дней ее начала он выполнялся настойчиво и в общем и целом успешно. Ослабленная потерями первых неудачных сражений, русская эскадра не могла действовать в открытом море. Японцы вторглись в Маньчжурию, отрезали Порт-Артур от основных сил нашей сухопутной армии. Затем произошло сражение под Ляояном, исход которого описан: русская армия не могла прийти на помощь осажденной крепости.

Теперь-то японцы могли вплотную заняться осажденным Порт-Артуром. Тут была сосредоточена 3-я армия в составе 70 тысяч бойцов и 400 орудий (и что немаловажно — 200 из них тяжелых, так называемых осадных). В Артуре имелось только 32 тысячи солдат и 8 тысяч моряков, снятых с поврежденных кораблей, орудий у нас было больше, но преобладающая часть их была предназначена для стрельбы по морским целям. Все лето шли ожесточенные бои. Японцы атаковали, неся огромные потери, но все же понемногу продвигались вперед. Русские войска сопротивлялись исключительно упорно, однако полевые, наспех возведенные укрепления, не выдерживали попаданий тяжелых снарядов из осадных орудий. Им пришлось без существенных потерь отойти к ближним рубежам обороны крепости.

После поражения русских войск под Ляояном стало очевидным, что снять осаду Порт-Артура извне в обозримое время невозможно. Меж тем японские осадные орудия были уже вблизи от порт-артурской гавани. Только тогда командующий эскадрой контр-адмирал Витгефт повел русские корабли на прорыв во Владивосток. Умелый и храбрый моряк, он оказался никудышным флотоводцем. Эскадру он повел с чувством обреченного. Рассказывали уцелевшие сотоварищи, что он намеренно искал смерти в бою, не веря в успех боевого дела. Сражение примерно равных по силе враждебных эскадр шло до вечера с переменным успехом. Витгефт и его штаб находились на мостике, уговоры перейти в бронированную рубку на адмирала не действовали. В самом конце боя японский снаряд разорвался именно на командирском мостике…

Эскадра, не понеся потерь, но лишившись руководства, распалась. Часть кораблей ушла в нейтральные порты, остальные вернулись в Артур. Боевая судьба Тихоокеанской эскадры завершилась. Японский флот теперь безраздельно господствовал вокруг осажденной крепости, помогая своим сухопутным войскам орудийным огнем.

6 августа японское командование назначило штурм Порт-Артура. В атаку ринулась вся 3-я армия, имея существенное превосходство в пехоте и в особенности артиллерии. Японцы шли вперед на русские укрепления самоотверженно, густыми цепями, неся огромные потери от пулеметного огня. Многие офицеры, по древним самурайским обычаям, перед атакой отрезали палец левой руки и прикладывали обрубок к листу бумаги — завет, что он отдаст жизнь или победит. Погибло очень много, но никто не победил, лишь на некоторых участках удалось потеснить русских. Потери наши были относительно невелики.

Японское командование уже не решалось более в лобовую атаку. Началась тщательная подготовка нового штурма, где пехота усиливалась инженерными частями и более мощным огнем осадных орудий. 2–9 сентября затяжной штурм состоялся. Результат тот же: незначительное продвижение вперед и семь с половиной тысяч боевых потерь (у нас в пять раз меньше — почти все от тяжелых снарядов).

3-я армия японцев непрерывно получала подкрепления, кровавые атаки продолжались. С поздней осени на Ляодунском полуострове наступили холода, японские солдаты, не имевшие хороших укрытий, стали нести потери от обморожений. Но гарнизон русской крепости тоже таял. Пополнения подходили только из числа корабельных команд. Офицеры и матросы сражались с истинной отвагой, присущей всегда российским морякам, но, слабо владея тактикой сухопутного боя, они несли немалые потери. Японцы медленно, неся тяжелейший урон в людях, продвигались. 22 ноября (5 декабря) им удалось захватить гору Высокая, господствующую над крепостью.

Теперь вся оставшаяся у русских небольшая часть Порт-Артура была под прицельным огнем японских осадных орудий. Русские войска за свою историю нередко попадали в такое положение. Но скромный комендант крепости Баязет, окруженной турецкими войсками, ответил на предложение о капитуляции, что было бы вполне «по правилам»: «Русские берут крепости, но не сдают их». Увы, в Российской императорской армии начала века, разложенной биржевиками и декадентством, такие коменданты, видимо, перевелись. Генерал Стессель, слабый и трусливый начальник крепости Порт-Артур, опозорил своих подчиненных и предательски сдался. Потом Стесселя судили и приговорили к смерти, но позорный факт нашей военной истории, увы, произошел.

Однако самые выразительные события произошли в последние дни осады русской крепости Порт-Артур. Казалось, все уже кончено. «По правилам» тогдашних неписаных, но четко соблюдаемых воинских понятий, полагается благородно сдаться. Никакого позора тут нет, не раз прославленные в истории полководцы отдавали победителю свою шпагу или ключи от ворот крепости, исчерпавшей свои оборонительные возможности. Но не то, как уже говорилось, было в традициях русской армии — там крепостей, как и кораблей, сдавать не следовало. Никогда.

Не следует даже возвращаться к тем неприятным подробностям. Но приведем свидетельство очевидца обороны, одного из тех скромных героев, которые и составили славу его защитников. Дневник этого героя был написан в дни тяжелейших боев, а опубликован полвека тому назад в научном издании весьма скромным тиражом. Теперь есть возможность воспроизвести отрывок из него. Лишь скажем два слова о его авторе.

Сергей Александрович Рашевский родился в 1866 году в семье небогатого дворянина Черниговской губернии. В 1890 окончил Инженерную академию, служил в саперных войсках. Накануне русско-японской войны оказался в Порт-Артуре, был помощником знаменитого героя обороны генерала Р. И. Кондратенко. Все дни осады был на переднем крае, организуя инженерное обеспечение войск уже под огнем осадных орудий. Дневник вел ежедневно, весьма подробно. Надлежит обратить внимание читателей на чистоту и богатство языка автора, рядового офицера тех лет, что ясно свидетельствует о высоком культурном уровне русского командного состава.

Подполковник Рашевский погиб 2 декабря 1904 года (звание полковника было ему присвоено посмертно). Вместе с ним погиб и его славный начальник генерал Кондратенко. До предательской сдачи крепости оставалось две недели…




Дневник полковника С. А. Рашевского


20 ноября


Рано утром противник снова сделал попытку 2 ротами завладеть нашим левым редутиком на Высокой горе, но был отбит.

В 10 часов утра, согласно словесного разрешения штаба крепости, японцам разрешено было убирать трупы своих убитых от открытого капонира № 2 до редута № 2. На редут № 1 около этого времени японцы подняли рядом со своим национальным флагом флаг Красного Креста, а затем еще и белый флаг. И мы, и они нерешительно стали показываться из-за бруствера, но потом вылезли совершенно и сошлись на средине промежутка между редутом и нашей оборонительной стенкой. Со стороны японцев вышли 2 офицера и переводчик и просили разрешения заняться уборкой трупов до 4 часов дня. Зная, что принципиально уборка разрешена, мы просили лишь подождать до выяснения срока уборки начальником отдела. В ожидании этого мы разговорились с японцами. Как всегда, они были изысканно вежливы, высказывали нам много добрых пожеланий с надеждой встретиться при иных условиях живыми и здоровыми. Принесли их национальный напиток саке, и офицер их поспешил первым выпить его, объясняя, что делает это в знак того, что напиток не отравлен. Японцы не препятствовали оглядывать их ближайшие работы и даже разрешили мне сделать несколько фотографических снимков. При расставании просили непременно взять с собой бочонок саке, высказывая, что отказ наш обидит их. Саке мы взяли и отдали солдатикам ближайшего участка стенки, с которой так лихо отбивались 13-го ее немногочисленные защитники. Убитых в этом месте японцев много, не менее 100 человек, но особенно много брошенных ружей и патронов, которые мы сообща с японцами взаимно решили не трогать.

К этому времени пришло известие, что начальник отряда не разрешает сегодня производить уборку трупов. Вышло это очень нехорошо: только что мы говорили, что к этому не встречается никаких препятствий, пользовались любезным разрешением делать снимки и проч. И [они] ответили нам, видя в нас уполномоченных лиц, а тут вдруг ничего не разрешено. Пришлось объяснить это недоразумением и тем, что к этому времени с гласиса III форта просвистело несколько пуль. Я тотчас же отправился к начальнику отряда и после запроса последним коменданта и генерала Стесселя выяснилось, что уборка разрешена окончательно, но только в течение одного часа. Всегда у нас стараются остановиться на особенно хитроумном решении, так и здесь почему-то решили, чтобы убирать трупы только один час. В 3 часа дня снова сошлись мы перед редутом № 1 с японцами. На этот раз и с их, и с нашей стороны вышло очень много офицеров и нижних чинов. Чтобы не остаться в долгу, мы принесли с собой несколько бутылок вина, водки, а также печенье и конфеты. Так как времени было немного, то работа закипела торопливая — наши санитары совместно с японскими быстро уносили трупы к их окопам. К нашим мы, по условию, не подпускали японцев особенно близко. Трупы изуродованы до неузнаваемости: около воронки, образованной взрывом нашего большого горна, лежали полуразорванные тела, многие обожжены и даже сожжены пироксилиновыми бомбочками.

Среди этой тяжелой обстановки войны наши и японцы быстро работали и взаимно освоились, русский солдатик владеет особенным талантом выражать свои мысли на каком-то международном волапюке, и наши оживленно болтали и жестикулировали с японцами. Несмотря на значительное число трупов, скоро все они были снесены к японским окопам, наш горнист проиграл отбой, и обе стороны быстро разошлись на свои позиции, еще несколько минут — и снова защелкали пули, снова те же люди, которые так недавно мирно работали и разговаривали между собой, стали непримиримыми врагами, стараясь уничтожить один другого. Война всегда останется войной!

Весь день сегодня прошел особенно спокойно для нашего фланга, артиллерийской стрельбы совсем не было, но над Высокой регулярно через 5–10 минут взвивалась белая шапка дыма и доносился густой раскат 11-дм снаряда. Вот уж истинно многострадальная гора. Ночью предположены вылазки с форта III и II; с последнего — опять-таки с целью разрушить и зарыть неприятельские окопы на гласисе первого фаса. Во всяком случае, ввиду неудачи всех наших контрапрошей, решено оставить ведение сапы, а постараться зарыть и ее; в углубленном же проходе за контрэскарповой галереей — заложить самовзрывные фугасы, взрыв которых, помимо нравственного впечатления на японцев, которые сюда попадут, предупредит об их приходе нашу батарею Малого Орлиного гнезда, что особенно важно теперь, при наступлении темных ночей.

21 ноября


На позиции нашего фланга стрельба совсем редкая, но по Высокой продолжают регулярно стрелять 11-дм снарядами. При осмотре работ противника на фортах II и III замечено, что японцы, видимо, предполагают произвести на обоих фортах подрывание брустверов. Переходы через рвы фортов в правых исходящих углах их уже закончены, и ведутся работы по устройству минных галерей под бруствера напольных фасов. На форту II усмотрено 2 галереи, а на III — одна.

По сведениям китайцев, дела японцев на севере плохи. На Кинчжоу — наш отряд из пехоты, кавалерии и артиллерии. У японцев с 7-го числа потери до 17 000 человек, но они ожидают подкрепление из Японии и снова будут штурмовать Высокую, форт III и укрепление № 3. Эскадра наша должна прийти через 2–2 1/2 недели. Состоит она из 80 судов, считая военные корабли и транспорты, японцы же приготовили для встречи 70, из которых до 40 больших, военных.

По приказанию генерала Стесселя устанавливается гелиограф на Лаотешане для переговоров с Кинчжоу.

Наши потери с 13-го числа 4100 человек. В строю у нас состоит не более 13 000, а раненых и больных — 7500 человек.

Снаряды еще есть, хотя очень немного, продовольствия также хватит, и, по нашим расчетам, крепость наша еще может продержаться месяц и даже, пожалуй, и больше, если неприятель не будет предпринимать настойчивого штурма с большими силами.

22 ноября


С 7 часов утра началось усиленное обстреливание Высокой горы, продолжавшееся вперемежку с ружейным и пулеметным огнем. Снова на злосчастную гору посыпались один за другим 11-дм снаряды, бризантные бомбы и шрапнель. Гора курилась и дымилась весь день до самого вечера, весь день без перерыва там шел ожесточенный бой и непрерывные атаки горы. С наступлением темноты бой не прекратился и до сего времени, т. е. до 11 1/2 часов ночи. Весь день наблюдали мы за Высокой, следили с лихорадочным вниманием за тем, как рвались там непрерывно 11-дм снаряды, поднимая огромные клубы пыли и дыма, как лопались бризантные бомбы, застилая вершину черным дымом разрыва, как злостно вспыхивали по всем направлениям дымки шрапнели. В этом аду на вершине и по склонам горы копошились группы и одиночные фигуры защитников Высокой. Они то поднимались вверх, то, окутанные дымом разрыва, сползали книзу, а затем снова, видимо собравшись с духом, поднимались кверху. Вечером получено было сообщение, что левая вершина горы занята японцами и они уже успели установить там пулемет. Наши собрались выбивать их оттуда, и действительно, вскоре ружейный огонь постепенно начал разгораться все более и более. Следующее сообщение уже говорило, что японцы заняли седловину горы, а на вершинах держатся наши. Точных сведений получить, вероятно, не удастся, так как телефонная станция на горе разбита. Однако известно, что наши потери сегодня снова очень значительны и приближаются к 1000 человек. Из офицеров ранен очень тяжело подполковник Бутусов. Это большая потеря для нас — в нем мы лишаемся храброго офицера и прекрасного человека. Ранен также и тоже тяжело генерал Церпицкий, бывший в качестве инспектора госпиталей на перевязочном пункте у Высокой. Проклятая гора, слишком дорого обходится нам ее защита, стоит ли она того? Защищая эту позицию с такой слепой настойчивостью, мы напоминаем азартного игрока, который все готов поставить на карту, забывая страшную опасность подобного риска.

Сильному обстреливанию подвергся Новый город и Западный бассейн. Несколько 11-дм снарядов попали в «Ретвизан», а одним таким снарядом взорван пороховой погреб на броненосце «Полтава», который, как говорят, настолько поврежден, что ему грозит затопление.

Инженерные работы противника за последние дни заметно стали развиваться на фортах II и III и на укреплении № 3.

На форту II работа в точках А бруствера напольного фаса у правого исходящего угла становится все слышнее. По слуху с валганга можно определить, что работа эта приближалась к подошве внутренней крутости бруствера сажени на 3, и, таким образом, для удачного подрывания бруствера ему надо пройти еще около сажени, и тогда только он окажется в центре тяжести площади его. Таким образом, взрыва нельзя ожидать ранее 2 суток. Так как при пассивности наших к вылазкам нельзя рассчитывать непосредственно мешать этой работе, то мы принимаем возможные меры для предупреждения прорыва неприятеля внутрь форта после производства обвала бруствера, для чего, помимо устройства ретраншемента, усиленного проволочной сетью и вооруженного орудиями и пулеметами, направленными к месту ожидаемого взрыва, последнее сегодня же ограждается также проволочной сетью Б. Работы на гласисе правого фаса форта заключались в том, что противник заложил левее подступа Г небольшую параллель Е, от которой прошел ходом сообщения к бывшему нашему окопу Д и обратил его также в свою параллель. Этим работам мешает стрельба с нашей батареи Малого Орлиного гнезда, но все же они двигаются и угрожают настолько продвинуться к горжевому рву, что последний будет обстреливаться вдоль, и тогда сообщение с фортом очень затруднится. Дабы не быть отрезанными на форту, мы уже теперь приступили к разработке укрытого сообщения с тылом.

Сегодня ночью рассчитываем разрушить часть окопов неприятеля, произведя вылазку, но, судя по примеру предыдущих попыток, от вылазок трудно ожидать пользы; нам до сих пор удалось таким образом закопать только свою сапу В.

На форту III перемен против вчерашнего в работах не замечено — все так же наблюдается переход через ров в правом исходящем углу и вход в минную галерею на наружной отлогости бруствера; последний сегодня разрушен артиллерией с укрепления № 3. Из потерны работа не слышна.

На укреплении № 3 из-за нашего последнего оборонительного траверса А ясно слышна работа неприятеля где-то выше и вправо, как будто бы он стремится, так же как на фортах II и III, подрыться с бермы и взорвать бруствер. Но, кроме этого, сзади траверса совершенно явственно слышна работа над потерной, непосредственно поверх ее свода, как будто под ним расчищается место для укладки пироксилинового патрона, имеющего целью взрывом пробить потерну сбоку и отделить переднюю ее часть вместе с 37-мм орудием, находящимся за траверсом А. Дабы не рисковать понапрасну людьми и орудием, последнее решено перенести за следующий траверс В, куда отвести и часовых; тогда мы спокойно можем ожидать пролома потерны, имея полную возможность не дать ему затем продвинуться ни на шаг вперед, так как от В к А потерна понижается и превосходно будет обстреливаться из-за траверса В. Для того же, чтобы осветить часть потерны между А и В, в стенах ее сегодня же пробиваются углубления Е для электрических лампочек, в которые японцам попасть пулей не удастся, так как они будут спрятаны в этих углублениях. Дабы использовать слуховой минный колодец Б, в нем закладываем 1-пудовый пороховой заряд, который будет взорван, если японцы займут переднюю часть потерны. Наконец, для того, чтобы не дать противнику безнаказанно пройти бок о бок с потерной до места, откуда ему уже будет выгодно заложить крупный заряд и взрывом его обвалить эскарп и бруствер, мы приступили к пробивке стены потерны тотчас же сзади второго траверса в точке Д, откуда двинемся минной галерейкой сбоку потерны и будем в ней ожидать приближения противника, рассчитывая дать ему хороший камуфлет. Конечно, здесь надо торопиться, чтобы успеть возможно дальше выдвинуться вперед за то место, до которого неприятелю необходимо пройти, дабы заложенный здесь его горн мог бы быть достаточно силен для обрушенья эскарпа, а за ним и бруствера. Ночью решили сделать вылазку — оглядеть и более точно определить, в чем именно состоят работы японцев.

Сейчас получено известие, что, кажется, решили сегодняшнею ночью очистить Высокую, а за ней, конечно, и Плоскую и Дивизионную. В то же время разгорелась перестрелка между открытым капониром № 3 и редутом № 1. Японцы, вероятно демонстративно, выскочили из редута № 1 с криком «ура» к Китайской стенке, но были отбиты огнем и понемногу все успокоилось. Появлялись группы японцев со стороны Курганной и укрепления № 3, но там это не вызвало никакой тревоги, хотя сообщение об этом носило очень тревожный характер.

23 ноября


Кольцо осады все уґже и уґже сдавливает нас в Артуре. Сегодня ночью после отчаянной обороны Высокой, на которой отбили вчера 3 атаки, мы очистили гору и соседние — Плоскую и Дивизионную. Хотя этот разумный шаг мы должны были сделать еще раньше, так как, продолжая занимать Высокую, мы рисковали бы нести безумные потери в людях и притом без всякой надежды удержать гору, но потерять ее все-таки оказалось очень больно, — невольно это отразилось на нравственном состоянии гарнизона, и сегодня более или менее все мы чувствуем себя в угнетенном состоянии духа. Невольно напрашивается мысль: неужели же японцам удастся взять Артур, неужели же нас никто не выручит? И все мы прекрасно сознаем, что дни крепости уже сочтены и что с каждым днем возможно ожидать новых потерь и разочарований. К утру японцы успели уже опоясать Высокую с нашей стороны бруствером из мешков грудной высоты, и весь день на правой вершине горы видны были двигавшиеся фигуры людей, частью, вероятно, занятых работой, а частью любующихся Артуром, который с Высокой представляется лежащим как на ладони, особенно весь Новый город и бассейн. Весь день японцы стреляли 11-дм снарядами по нашим судам, видимо корректируя стрельбу с новой, занятой ими высоты, и успели нанести настолько серьезное поражение «Ретвизану», что он сильно накренился от затопления части трюма через подводную пробоину. «Полтава» еще вчера выведена из строя и после взрыва на ней погреба затонула до самых башен. Страшно обидно было смотреть на это ужасное истребление наших, еще недавно столь грозных гигантов-броненосцев, ныне один за другим беспомощно погибающих на наших глазах. Когда же наконец закончится эта кровавая эпопея Артура? На нашем фронте день прошел как никогда спокойно, даже инженерные работы противника почти совершенно не подвинулись вперед. Кроме судов обстреливался изредка форт IV.

24 ноября


Отступить с Высокой удалось без потерь. Японцы до утра и не подозревали, что мы оставляем сами эту позицию, и всю ночь поддерживали усиленный ружейный огонь. В эту ночь с Высокой японцы уже начали сигнализировать сочетаниями из красных и зеленых фонарей.

Сегодня наш инженерный праздник — годовщина основания Академии и училища. Грустная обстановка для праздника, но все же мы решили собраться своей небольшой компанией у старшего нашего товарища и. д. начальника инженеров полковника Григоренко, у которого провели весь день, так как на позициях было совершенно спокойно и ничто не помешало провести нам этот дорогой день в мирной обстановке.

Будучи в городе, проехал я мимо пристани в Новый город. В каком ужасном виде наши суда, какая трагедия перед вами в моменты обстреливания их противником! «Полтава» затонула до башен. «Ретвизан» 1/2 высоты борта и, сев на дно, весь накренился на одну сторону; ужасно грустно и тяжело смотреть на него, тем более что не исправленные после июльского боя ранения его в виде пробоин в трубах, отбитых мачт и проч. дополняют картину разрушения. В «Ретвизан» вчера попало 11 снарядов. Сегодня избрали целью «Победу», в нее попало 24 снаряда, и говорят, что она также окончательно выведена из строя. Да, не сегодня завтра эскадра наша окончательно будет уничтожена, и это тем более представляется всем нам, не морякам, обидным, что, казалось бы, будь моряки не столь пассивны, то они могли бы хотя несколько затруднить японцам задачу уничтожения судов. Хотя бы, например, адмирал приказал двигаться судам, меняя возможно чаще места, или же днем выходить на внешний рейд, а ночью возвращаться, или же, наконец, видя неминуемую гибель, суда могли выйти в море и напугать японцев, двинувшись к Дальнему или Сяобиндао; этим они могли бы оказать огромную поддержку Балтийской эскадре, заставив разделиться эскадру неприятеля, а то одно какое-то возмутительное равнодушие к своей участи. Мы все ожидали гораздо большего от наших моряков, особенно когда начальником эскадры назначен был адмирал Вирен. Правда, он ранен, но совсем не настолько серьезно, чтобы не иметь возможности распорядиться и приказать. Вместо всего этого моряки, кажется, придумали затопить самим оставшиеся суда, поставив одно в самом проходе, а другое — при входе в Восточный бассейн, дабы заградить вход на внутренний рейд и лишить японцев в случае занятия Артура возможности пользоваться доком. Если это решение и имеет некоторый смысл, то все же это снова пассивно и не менее обидно, чем терять корабли под огнем противника.

Сегодня северный ветер и сразу, после вчерашней чисто весенней погоды, стало холодно и неуютно на позициях. Днем было тихо, даже перестрелка почти замолкла, только с укрепления и фортов бросали в ров пироксилиновые патроны.

<…> Ужасное это средство войны — взрывчатые патроны из пироксилина, мелинита и тому подобных сильно взрывчатых веществ. Употребление их после этой войны, казалось, должно было бы быть вовсе воспрещено.

Ужасная судьба нашей эскадры всех приводит в мрачное настроение, а тут еще новые сведения от китайцев окончательно наводят на нас уныние. По этим сведениям, японцы решили сосредоточить под Артуром снова до 70 000, так как решили, что нельзя медлить более взятием этой крепости; что они решили вести атаку по Чайной долине; что на Высокой решено установить орудия и др. Теми же сведениями сообщается, что 22-го японцы потеряли под Высокой до 5000 человек.

25 ноября


Снова весь день подозрительная тишина. Заметно было только передвижение японцев к Западному фронту, так что невольно думаем, не правду ли говорят китайцы в своих сведениях, что японцы будут штурмовать с запада. Но зато снова весь день обстреливались суда и город. Около 12 часов от попавшего 11-дм снаряда произошел пожар на «Баяне», и к 5 часам этот крейсер — гордость нашей эскадры — затонул; затонул также «Амур», «Пересвет» же был затоплен самими нами. Сохранился пока один «Севастополь», да и тот покорно будет ждать своей гибели, оставаясь неподвижно на одном месте, пока его не пустят ко дну. Трагедия приходит к концу, многочисленная наша эскадра гибнет беспомощно, даже не попытавшись выйти, чтобы причинить хоть какой-нибудь вред противнику. Пассивность возмутительная, никакого сознания своего долга и назначения. Кроме вреда корабли наши никакой пользы не принесли Артуру и делу обороны интересов России. Надолго изменится у всех нас взгляд на доблесть наших моряков и исчезнет продолжительное обаяние их на всех нас.

На форту II звуки работы противника слышны в 3 местах под валгангом, но они стали много глуше; видимо, подрывные галереи направляются ниже, в глубь бруствера, так что следует ожидать сильного взрыва, которым будет снесен весь бруствер и даже часть валганга. Помешать этой работе трудно; очевидно, японцы не дадут нам приблизиться к ним настолько, чтобы нашей встречной галереей разбить их, не разрушая вала, а на вылазки охотников не находится, да и комендант форта не сочувствует активным действиям, так что надо принимать меры лишь для отражения штурма после обвала; для сего впереди ретраншемента устраивается проволочная сеть и за ретраншементом устанавливается противоштурмовая пушка и пулеметы.

На гласисе правого фаса сапные работы противника остановились, но все же повреждения из нашей артиллерии немедленно исправляются, почему является подозрение, что японцы пойдут из последней параллели минным ходом, дабы пробить стену и ворваться в нашу контрэскарповую галерею. Для предупреждения подобной попытки решено вести навстречу нашу контрминную галерею, которой мы во всяком случае воспользуемся для подрывания надземных работ противника. В капонире японцы старались отодвинуть шестами обломки и мусор к нашему последнему оборонительному траверсу: как будто расчищали для себя обстрел.

На форту III ночью японцы произвели ряд небольших последовательных взрывов в бруствере у левого исходящего угла; очевидно, они решили подорвать и здесь бруствер и разрабатывают при посредстве взрывчатых средств подрывную, минную галерею в скалистой толще вала. Слышен также звук работы кирками в средине напольного фаса.

На укреплении № 3 по-прежнему слышна работа в капонире и на бруствере напольного фаса.

В 5 часов состоялся совет обороны крепости, на котором разбирались вопросы: об обороне Лаотешаня, увеличении численности защитников крепости и улучшении питания гарнизона. Решено оборонять Лаотешань, насколько это будет возможно; привлечь в строй всех могущих владеть оружием, выдавать каждому солдату 1/4 фунта конины в день, а в госпиталях — 1/2 фунта, прибавить по 1/2 фунта сухарей и 1/2 чарки водки.

26 ноября


По случаю Георгиевского праздника сегодня в крепости парад, а затем завтрак у генерала Стесселя. Японцы не нарушили торжества, весь день снова было совершенно тихо, но по остаткам эскадры и по городу они стреляли из всех своих 11 батарей, добивая «Баяна» и «Гиляка». Уцелел от погрома пока один только «Севастополь», которого его энергичный командир капитан Эссен вывел на рейд, доказав воочию, что выйти и спасти суда при некоторой решимости вполне было возможно. Да, со стороны наших адмиралов большое преступление перед Россией — это напрасная гибель наших дорогих судов.

Неопределенность нашего настоящего положения и отсутствие каких бы то ни было точных сведений создают целый ряд разнообразных заманчивых слухов, вроде того, что со стороны Кинчжоу и Самсона слышны пушечные выстрелы. Все хватаются с жадностью за всякий слух, — все изнервничались, устали, извелись бесконечной осадой и томительным, безнадежным ожиданием выручки.

В работах японцев почти ничего нового не замечено: на форту III по-прежнему слышны звуки работы в бруствере, на этот раз больше у левого исходящего угла, там, где вчера были взрывы.

На укреплении № 3 слышна из потерны оживленная работа забивания гвоздей; по слуху, работа эта не ближе контрэскарпа, вероятно, делают сходни в ров.

На форту II замечено было, что японцы из точки В отсовывают обломки и мусор к нашему траверсу А, как бы собираясь установить орудие Г. Для противодействия этому решено подготовить к разборке наш последний траверс а, привязав к мешкам веревки, для того чтобы оттащить мешки в нужный момент; в последнем же пролете б устанавливается траверс, у которого будет стоять выше 37-мм орудие. Ночью вышли из точки д минной галереи, дабы предупредить возможность подрыва нашей галереи из ближайшей параллели противника е. В ровиках сзади контрэскарповой галереи заложены самовзрывчатые фугасы ж — 6 штук.

27 ноября


На берму форта III на рассвете вскочил один японец и, быстро оглядев бруствер, скрылся; днем около 4 часов снова вскочило уже 4 человека и снова тотчас же скрылись. Это, видимо, доказывает, что японцы в скором времени собираются штурмовать форт и производят рекогносцировку удобовосходимых скатов для эскалады, а также высматривают приблизительную толщину бруствера, дабы определить необходимую длину подрывных минных галерей. Работа устройства этих последних подвигается между тем очень медленно, судя по отдаленности звуков.

На укреплении № 3 не замечено ничего нового.

На форту вчера в 6 часов вечера услышали работу за стенкой к[онтр]эскарповой галереи за нашим последним траверсом; вероятно, японцы хотят разрушить стенку взрывом и занять еще часть галереи. Рассчитываю попытаться пробить изнутри стенку эту несколько сзади и выйти навстречу движению к[онтр]минной галерейкой.

«Севастополь» и «Отважный» провели спокойно ночь у Белого Волка, выйдя вчера вечером на рейд. Минных атак не было, и они до сих пор совершенно целы и невредимы и, даст Бог, будут целы и дальше, служа красноречивым укором адмиралу Вирену и командирам других судов, так бесполезно и бессмысленно обрекших на погибель остальные корабли. Поговаривают, что они хотят пройти в Чифу и там разоружится. Сегодня пришла джонка с капустой и чесноком, но известий нам не привезла никаких.

С утра очень порывистый и холодный ветер, а к вечеру установился прямо мороз. Обычная погода. Стрельба вследствие этого почти не поддерживается.

28 ноября


Наступили зимние холода и ветры. На позициях становится все труднее, больше и больше заболеваний. Японцам, вероятно, тоже нелегко, пожалуй, еще хуже, чем нам. Они и начинают, по-видимому, торопиться взять Артур: заметно сильное движение обозов от железной дороги к батареям и обратно. Последние китайские сведения говорят, что японцы уже сосредоточили 40 000 человек против левого фланга, подвозя их частями из Японии, помимо Дальнего; против центра они имеют 7000, а против правого фланга очень мало; что подвозят они и соответственное количество провианта и снарядов, причем рассчитывают покончить с Артуром в течение 2 недель, и поэтому штурма их надо ждать через 3–5–7 дней. Наконец, говорят, что, несмотря на все желание русских помочь Артуру, сделать им это как с моря, так и с суши. Все это очень неутешительно, — если мы продержимся еще и на этот раз, то все же дни крепости сочтены, и если помощи не будет, то и придется потерять Артур.

Ввиду донесений наблюдательных пунктов, что на Высокую, Плоскую и Фальшивую японцы пытаются установить орудия, и ввиду вышесказанных сообщений китайцев все внимание нашего начальства сосредоточено сейчас на левом фланге, где лихорадочно закипели работы по приведению в должны вид оборонительных сооружений этого фланга.

Однако на Восточном фронте противник продолжает усиленно вести вперед свои подготовительные инженерные работы.

На форту II в левом исходящем углу под бруствером работа прекратилась, а в правом — ясно слышен стук работы по забивке галереи. Таким образом, с завтрашнего дня возможно ожидать взрыва бруствера. В потерне из отверстий А и Б японцы выбрасывают вовнутрь пустые мешки, мешки, наполненные отчасти каким-то порошком, и войлок. По-видимому, всю эту легкую массу они захотят пододвинуть к нашему последнему оборонительному траверсу В и зажечь, чтобы удушливым дымом выкурить нас назад. В предупреждение этого мы собираемся сегодня ночью обрызгать керосином все эти мешки и поджечь их, пока отверстия А и Б еще не заложены.

Вне галереи, примерно в точке Г, стала слышаться работа киркой. Боясь, что японцы хотят двинуться из Г по направлению стрелки в нашу стороны, чтобы взрывом прошибить стенку и завладеть большей частью галереи, мы решили выйти из галереи в сторону минным ходом Д, с тем чтобы постараться встретить противника камуфлетом.

На форту III пока слышна все еще отдаленная работа противника и, судя по звонкости ударов кирки, в очень твердом грунте, так что еще нельзя ожидать здесь скорого взрыва.

На укреплении № 3 слева в точки А ясно слышна работа обнажения потерны и разговор нескольких человек. В Б слышно отгребание камней и грунта, т. е. идет очистка бетонной потерны для возможности пробить ее сильным подрывным патроном. В В слышна работа киркой по направлению к нашей к[контр]минной галерейке Г, но пока еще далеко, не ближе 3–4 метров и много выше. Видимо, в этом месте ведется противником галерея для обрушения бруствера, которая, видимо, пойдет с понижением к центру бруствера. Рассчитываем, что удастся подкараулить неприятельских минеров и дать им камуфлет. Пока же для обмана стучим усиленно сзади Г, будто бы мы ошиблись, так что противник при движении к Д никого не встретит. Слышна также работа правее потерны на самом эскарпе.

29 ноября


<…> Стрельба японцев понемногу оживляется: по форту III и II стреляли 11-дм, послав на каждый около 50 штук.

Особых повреждений не причинили, но разрушили местами бруствер, а на форту III попали несколько раз в переднее убежище, свод сквозника которого дал значительную трещину. Обстреливали Заредутную и соседние участки стены. Не оставили без внимания город, стреляя на этот раз по Новому городу, причем чуть не подожгли несколькими попавшими снарядами 9-й госпиталь. Попали в «Звездочку», в склады Чурина и много… *

* * *


Защитники Порт-Артура отвлекли огромные силы японцев, нанеся им громаднейшие потери. Вот, как говорится, «сухой остаток» тех сражений в точных и бесспорных числах. Японцы потеряли в общей сложности 112 тысяч солдат и офицеров убитыми и ранеными. Потери русских соответственно — 27 тысяч. Впечатляющее соотношение в нашу пользу! Правда, японцы взяли в плен после предательской капитуляции 25 тысяч защитников, половину из которых составляли военнослужащие тыловых служб, а другая половина, из числа боевого состава, в преобладающей степени была переранена или истощена болезнями, преимущественно простудами — ведь зима на том дальневосточном полуострове выдалась тогда суровой…

И наконец два слова о Стесселе — большего он не заслуживает. Николай II почему-то отнесся к его судьбе весьма мягко, лишь 30 сентября 1906 года он был уволен со службы. И только. Однако под давлением патриотической общественности он был предан через год военному суду. Там сомнений не нашлось — трусливый генерал был приговорен к смертной казни, которую ему заменили через некоторое время десятилетним заключением. Однако уже в апреле 1909 года Стессель был помилован мягкосердечным царем. Жизнь свою жалкую предатель сохранил. Но имя его осталось позорным знаком в нашей воинской истории. В назидание иным подобным.




Поход и гибель Второй Тихоокеанской эскадры



После падения Порт-Артура и неудачного для нас Мукденского сражения военные действия в Маньчжурии как бы замерли. Решающие события теперь должны были развернуться на морском театре.

После гибели нескольких кораблей в начале войны в Петербурге решено было направить все наличные силы Балтийского флота на Дальний Восток. Привлечь корабли Черноморского флота было невозможно, ибо Турция запретила проход кораблей через проливы во время войны. 2(15) октября 1904 года эскадра — ее назвали 2-й Тихоокеанской — вышла в поход из прибалтийского города Либава. Путь был неблизкий, вокруг Африки, ибо пройти через мелководный тогда Суэцкий канал новейшие русские броненосцы не могли.

То был беспримерный в истории военного мореплавания поход: тысячи миль без единой базы, без права заходить в иностранные порты! Снабжаться углем, продовольствием и пресной водой приходилось на неудобных стоянках, нередко при морской качке. И тем не менее русские моряки совершили тяжелейший переход без единой аварии, не потеряв ни одного корабля или вспомогательного судна.

Да, судьба Второй эскадры оказалась трагической, это невольно заслонило от нас, потомков тех русских моряков, невиданное в истории винтового флота достижение. Да, парусные корабли со времен Колумба и Магеллана могли совершать дальние плавания, растянувшиеся на многие месяцы, не заходя в порт: паруса надувает ветер, ни угля, ни мазута не надо. А для парового двигателя нужна еще пресная вода, и много. Значит, нужны базы — свои или дружественные. У русской эскадры, прошедшей два океана, сумевшей дойти до третьего, не имелось ни того, ни другого.

Русской эскадре пришлось пройти по морю 18 тысяч морских миль (23 тысячи километров — без малого длина экватора). Она включала в себя 12 тяжелых кораблей, десятки крейсеров и миноносцев, множество вспомогательных судов, более десяти тысяч личного состава. Плавание продолжалось более семи месяцев, и это по большей части в тропической зоне, крайне непривычной для наших моряков. И все это они выдержали с честью и без потерь.

К сожалению, и тут было гораздо хуже с командованием. Вице-адмирал Рожественский, в прошлом боевой офицер, опытный и образованный моряк был назначен командиром эскадры. При этом он обладал деспотическим и грубым характером, не считался, да и не интересовался соображениями младших флагманов и командиров кораблей, не обладал опытом командования крупными соединениями и, как выяснилось, способностью к этому. Самодурство Рожественского дорого обошлось русскому флоту и ему самому.

На рассвете 14 (28) мая 1905 года разномастная, усталая, плохо управляемая русская эскадра подошла к Цусимскому проливу, где ее поджидал японский флот — отремонтированный, с отдохнувшими экипажами, руководимый боевыми и опытными командирами. При примерном равенстве сил ясно, в чью пользу должно было закончиться сражение.

Так и произошло. Рожественский — что изумительно! — не составил плана предстоящего сражения и даже не созвал совещание старших командиров. Русская эскадра вошла в пролив в длиннейшей кильватерной колонне, которой очень трудно было управлять даже при удачном течении боя. Но бой сразу же оказался неудачен, а адмирал вскоре был ранен и покинул флагманский корабль. Русская эскадра оказалась без командования. Получилось, что вели ее последовательно командиры головных броненосцев, которые, разумеется, не были и не могли быть готовы к такой роли. Ночью общий строй эскадры распался, каждый корабль или группа кораблей шли наугад.

Эпилог наступил утром 15 мая. Потеряв в бою накануне четыре новейших броненосца и несколько других кораблей от минных атак японцев, остатки эскадры повел контр-адмирал Небогатов. До сего дня этот пожилой человек ни разу не побывал в бою. И первого же сражения, выпавшего на его долю на закате судьбы, не выдержал: когда появилась вся японская эскадра, он поднял сигнал о сдаче.

Тут надо оговориться, чтобы представить себе всю глубину случившегося. Военные уставы — чтение не из легких, но полны глубокого смысла, ибо в сгущенном виде обобщают страшный опыт человека в час смертельной опасности. Так вот, в морских уставах таких славных флотов, как голландский, английский, немецкий, ныне американский, имеется уставное положение, по которому корабль, исчерпавший боевые возможности, может сдаться противнику. Первый русский морской устав был составлен при Петре Великом (и при его участии). Там положение о сдаче корабля (при любых обстоятельствах) даже не упоминалось. Русские моряки не сдаются. Любопытно, что это положение сохранилось в советских уставах, в российских тоже.

Эту великую гордость русского флота, образ несгибаемого мужества наших моряков, взращенный веками, унизил ничтожный адмирал Небогатов! После войны его судили, суд превратился в примечательное общественное явление. В ту пору разложение русского «образованного сословия» достигло предела, воспевались декадентство всякого рода, поношение веры и нравственности, семейных и государственных устоев, даже пораженчество. В этих условиях адвокаты Небогатова — пораженцы по убеждению и евреи по происхождению — пытались доказать, что струсившего адмирала не обвинять нужно, а едва ли не награждать: ведь своей капитуляцией он «спас» тысячи жизней… Проявил «гуманизм», так сказать. К счастью, в суде заседали опытные морские офицеры, они понимали, что для русского моряка достойнее погибнуть во имя присяги, а не спасти шкуру поднятием рук. Небогатова приговорили к повешению, но Николай II помиловал его, как и предателя Стесселя.

Участников несчастного Цусимского сражения осталось немного. И очень мало кто из них оставил свои воспоминания — правдивое свидетельство очевидца. Более того. Многие десятилетия и даже до наших дней отчасти основным источником в популярной литературе стал роман А. Новикова-Прибоя «Цусима» (издан в 1932–1935 годах). Автор в описываемое время служил буфетчиком на броненосце «Орел», потом попал в плен к японцам. К сожалению, он следовал марксистской «обличительной» тенденции, когда в двадцатых — начале тридцатых годов полагалось поносить «проклятое прошлое» России, а ее воинскую историю — особенно. Книга эта крайне пристрастна, но других пока на этот сюжет не создано.

Автор же публикуемого ниже мемуарного отрывка — офицер броненосца «Сисой Великий» Александр Владимирович Витгефт, сын адмирала, погибшего в бою под Порт-Артуром, о чем уже говорилось. Весь бой он провел на корабле, а ночью корабль получил торпедное попадание, которое оказалось роковым. Витгефта вытащили из воды японские рыбаки. Четыре года спустя он по памяти написал воспоминания, интересные и полные драматизма. Опубликованы они были полвека спустя в малотиражном историческом журнале.




Воспоминания А. В. Витгефта о сражении при Цусиме


Заревели и наши пушки. Первое время особенно старалась совершенно бессмысленно наша 75-мм батарея, так как все равно снаряды ее не долетали до неприятеля (расстояние было 60–50 кабельтовых). Однако это не мешало командиру ее, лейтенанту Щ. вопить во всю глотку: «подавай патроны скорее» и держать безумно беглый огонь. Рассудив, что таким образом 75-мм батарея бессмысленно выпустит весь запас снарядов без всякого вреда неприятелю, а между тем ночью именно она и понадобится, я взял на себя и приказал подаче не подавать больше снарядов при общем одобрении команды, которая говорила: «так ведь нам ночью нечем будет отбиваться от миноносцев».

Первые полчаса боя никаких повреждений «Сисой» не получил, и было особенно тягостно стоять без дела и ждать чего-то. Я тогда завидовал офицерам, которые были при орудиях, — не имели времени для жуткого чувства стоянки без дела. Чтобы занять себя и подбодрить людей трюмно-пожарного дивизиона, я пошел обходить палубы, помещения динамомашин, заходил в подбашенные отделения посмотреть подачу и, наконец, зашел в 6″ батарею. В ней царило оживление; офицеры и прислуга орудий спокойно снаружи, но, по-видимому, в несколько приподнятом нервном состоянии вели частый огонь. Звонили указатели, выкрикивались плутонговым командиром лейтенантом Бушем установки прицелов.

Я подошел к Бушу, спросил, хорошо ли работает электрическое горизонтальное наведение, и, получив утвердительный ответ, вместе с ним стал смотреть в бинокль на неприятельский флот, который оказался лежащим на параллельном курсе. Среди мглистой погоды серые силуэты двенадцати японских броненосцев были как-то туманно видны и точно расплывались в атмосфере. На них то и дело вспыхивали огоньки выстрелов и был слышен свист снарядов, ложащихся впереди «Сисоя». Заглянув через амбразуру вперед, я увидел у борта «Осляби» целый ряд столбов воды от падающих снарядов, который приближался к броненосцу, и вдруг левый борт «Осляби» начал окутываться черным дымом с желтоватым оттенком, и в этом дыму вспыхивало пламя. Очевидно, сноп падающих снарядов, ложившийся раньше недолетами, дошел до «Осляби» и обрушился на него. В этот момент минный квартирмейстер прибежал и доложил, что из борта левого переднего бортового минного аппарата хлещет вода в броненосец, так как, по-видимому, крышка разбита снарядом.

Я побежал туда и увидел, что действительно из-за шарнира носового аппарата бьет струя воды, иногда прерываясь, струя дюймов шести диаметром. Около десяти минут мы возились, забивая койку в шарнир аппарата, пока течь почти не перестала. В это время слышно было два-три глухих удара в борт от попавших в броню снарядов.

Дальше я совершенно потерял счет времени, так как все время пришлось бегать и распоряжаться. Прибежал сверху минный механик Щетинин и взволнованным голосом сообщил мне, что «Ослябя» тонет. Это известие дошло, очевидно, и до находящейся внизу команды, так как лица сразу стали серьезными. Вдруг из кочегарки доложили, что потухло освещение: через пять минут была протащена летучая питательная проводка, и освещение возобновилось.

Вскоре у нас в 6″ левом бомбовом погребе, очевидно, от упавших через трубу осколков, загорелись маты. Я прибежал к нему и застал уже там трюмного механика Кошевого и минного механика Щетинина, открывавших затопление погреба. Но совсем затопить погреб не пришлось, так как не растерявшиеся его хозяева, не выходя из погреба, затушили пожар водой, отчего трюмный механик снова закрыл кран затопления. Погреб был затоплен только фута на три.

Через некоторое время мне доложили, что в батарейной палубе попавшим через амбразуру снарядом разбита помещенная там динамомашина, работавшая на горизонтальную наводку 6″ пушек. Приказав немедленно переключить магистраль горизонтального наведения на нижнюю носовую динамомашину, я побежал в батарею и увидел, что у динамомашины разбит коллектор и исковеркана одна из стенок выгородки, в которой динамо стояла. Минер и минные машинисты оказались целыми. В батарее по-прежнему шла работа, громыхали пушки. Раненых и убитых еще не было. Только что я спустился вниз, как появился первый раненый — унтер-офицер, стоявший под флагом, которому расшибло осколком ключицу и ранило в ногу. Его вели вниз под руки двое матросов, причем он громко стонал. Вид первого раненого на меня сильно подействовал; на команду же он в первый момент подействовал, по-видимому, еще больше: видны были устремленные на него со страхом многие глаза.

Так как мне доложили, что в кормовое отделение — в кают-компанию — попал снаряд и сделал громадную пробоину надводную, то я быстро встрепенулся от впечатления раненого, которого уже в это время доктора приняли и клали на операционный стол, и подрал в кают-компанию. Здесь я увидел ревизора, мичмана Мартьянова, веселым голосом распоряжавшегося заделкой надводной пробоины громадных размеров, высотой от палубы до палубы и шириной сажени 1 


. Хотя пробоина была и надводная, но от свежей волны через нее плескала вода, почему ревизор и старался заделать ее при помощи командных тюфяков, брезента, мешков с углем, каютных дверей и бревен, — подпоры, которые у нас заранее были изготовлены и перед боем разложены вместе с деревянными клиньями по помещениям для подпирания водонепроницаемых дверей и переборок, на случай затопления отделений, так как мы не особенно доверяли крепости дверей и переборок.

Не желая понапрасну только мешать своими распоряжениями Мартьянову, я ушел в середину корабля. В это время оказался вывод из строя нашей носовой 12″ башни, у которой от удара попавшего в ее броню снаряда вырвало вилку передачи горизонтального управления башней. Вилку, погнутую, отправили исправлять в мастерскую. Вдруг ко мне прибегает молодой минер и радостным голосом докладывает, что он только что выбегал наверх посмотреть, что делается, и увидел два разбитых японских корабля. Известие это, услышанное окружившей меня командой, сразу привело ее в радостное настроение. К несчастью, подошедший почти сейчас же ко мне минный механик Щетинин тихо передал, что дела наши скверны, что «Суворов» разбит и представляет из себя одну груду и вышел из строя. Что Рожественский, по-видимому, убит и передает команду Небогатову, что «Александр III» сильно разбит и тоже выведен из строя.

Услыхав это, конечно, я ничего не сказал команде, оставив их в убеждении, что разбит не «Суворов», а японцы, и пошел наверх сам посмотреть, что делается.

Выйдя на ют, я увидел впереди и справа вышедший из строя «Александр III» с громадным креном. Борт его был испещрен дырками от снарядов, но сам он продолжал стрельбу. Почти сейчас же увидел я и «Суворова», который тихо шел прямо на нас, так что нам, чтобы не получить удара, пришлось положить руля и выйти из строя в сторону неприятеля, прикрыв как бы на время «Суворова» от огня и получив за то все снаряды, предназначенные ему, в продолжение 1/4 часа в свой борт. Увидев «Суворова», я ужаснулся: неужто эта груда железа без труб, без мачт, вся объятая дымом и пламенем, — все, что осталось от броненосца! Средняя 6″ башня почти лежала на боку, но кормовая 6″ — единственная время от времени давала выстрелы по направлению неприятеля. Это заставило сразу меня преклониться перед таким исполнением долга, перед храбрецами, явно обреченными на гибель, на развалинах горящего корабля продолжавших под градом неприятельских снарядов стараться навести посильный вред неприятелю!

Кругом «Сисоя», а в особенности несколько впереди него, то и дело подымались столбы воды, столбы черного дыма; слышался шум летящих снарядов и разрывы их с каким-то особенно высоким звуком, напоминающим сильно звон разбиваемого хорошего хрусталя. Временами все эти звуки покрывались грохотом выстрелов наших 12″ кормовых орудий, около башни которых я стоял. Вообще же, в воздухе стоял смешанный гул, обнимающий всевозможные звуки, от самых низких, грохочущих, как отдаленный гром, до резких высоких звуков. Очень скоро я почти оглох, началась резь в ушах, и из правого уха потекла кровь.

Постояв 2–3 минуты, я спустился в 6″ батарею поделиться впечатлением с лейтенантом Бушем, как вдруг судно сильно вздрогнуло в носовой части, сначала раз, затем другой, и я, не ожидая больше, побежал в носовой отсек. Туда бежали уже люди трюмно-пожарного дивизиона. Прибежав в отсек, я узнал, что один снаряд ударил около ватерлинии и сделал полуподводную пробоину, через которую начала хлестать вода; другой снаряд ударил вблизи 1-й пробоины, убил двух человек, отбросил мичмана Шанявского и людей, которые были с ним и принимались за заделку пробоины. Сейчас же ясна стала необходимость задраить отделение, что и было немедленно исполнено под руководством трюмного механика, который одновременно с этим приказал трюмным открыть спускной клапан носового отделения, чтобы соединить его с турбинной магистралью.

Из носового отделения мне пришлось идти в средний отсек, к левому переднему минному аппарату, из шарнира которого выбило нашу забивку, сделанную в начале боя, и оттуда хлестала вода струей дюймов 10–12 диаметра. Это случилось оттого, что теперь пробоина в крышке аппарата из надводной обратилась в подводную из-за дифферента корабля на нос, причиненного затопленным носовым отделением.

Около аппарата пришлось долго возиться, так как напор воды был силен и все вышибало, чем мы хотели заткнуть шарнир. Воды было почти по колено, так как одновременно появился у броненосца крен на этот борт от затопленного коридора, который, вероятно, затопило через болты и швы броневой плиты от удара большого снаряда. Теперь все время были слышны гулкие удары снарядов по броне, а сверху слышались треск и звон разрывавшихся снарядов. К месту нашей работы пришел из боевой рубки старший офицер, совершенно спокойный. Я ему возбужденным голосом доложил, что трудно заделывать эту пробоину, на что, смотря на нашу работу, сказал: «Что же поделать, все же нужно попытаться». Вскоре удалось забить шарнир сделанным здесь же на месте обмотанным обрубком бревна, и течь сразу уменьшилась.

Оставив минного механика Щетинина и гидравлического Еременко укреплять упором нашу забивку, я побежал выключать носовую часть магистрали освещения, так как освещение начало по всему броненосцу тускнеть и грозило совсем потухнуть из-за сообщения в носовом отсеке, в котором переборка носового отделения не выдержала, и вода начала заполнять весь отсек до главной носовой переборки.

Выключив носовую часть магистрали, отчего освещение снова загорелось полным блеском, я только что хотел идти на носовую станцию динамомашин, как услышал через трап сильный взрыв в батарее и через минуту увидел спускавшихся по трапу лейтенанта Буша с черным от ожога лицом, ведшего под руку стонавшего мичмана Всеволожского, у которого лицо, шея были черного цвета, тужурка обгоревшая. За ними вели еще двух раненых, не успели встретившие раненых доктора с санитарами взять их, как в жилую палубу повалил густой удушливый желтый дым пикриновой кислоты, который не давал возможности дышать — открываешь рот, хочешь вздохнуть и чувствуешь, что нет воздуха, а только какая-то горечь лезет в горло. Дым в момент заволок всю палубу, так что ничего не стало видно; полная почти тьма. Все находящиеся на палубе бросились спасаться. Люди бежали, толкая и спотыкаясь друг на друга в паническом страхе; слышались крики и вопли. Кто-то отбросил меня в сторону так, что я чуть-чуть не упал. Задыхаясь от дыма пикриновой кислоты, я сунул себе в рот свой мокрый носовой платок и ощупью начал пробираться к трапу носового подбашенного отделения, около которого я находился. Найдя трап, я скатился по нему вниз и тут только имел возможность вздохнуть, так как желтого дыма не было.

Отдышавшись, я, намочив сильно платок в воде и успокоив находящихся здесь у динамомашины людей, взяв платок в рот, опять поднялся по трапу и бегом побежал по палубе, в которой дым как будто немного рассеялся, так как выбежавшая наверх команда догадалась открыть броневые люди на верхней палубе. Поднявшись в верхнее отделение, я крикнул собравшейся здесь кучке команды идти вниз, в жилую палубу и выносить немедленно оставшихся там раненых и задохшихся от газов людей.

Не ожидая исполнения приказания от всей кучки, с первыми бросившимися на зов людьми я и кто-то из механиков спустились в палубу, в которой уже было возможно дышать, хотя дым не вышел еще весь, и начали вытаскивать в кормовое отделение лежащих без чувств людей. Около задраенной двери в носовой отсек мы нашли целую кучу: оба доктора, оба фельдшера, мичман Всеволожский и человек двенадцать команды лежали грудой, выскочившие, по-видимому, из операционного пункта и из-за дыма и тьмы взявшие неправильное направление. Вместо того чтобы бежать в корму, к кормовым трапам на палубу, они бросились к задраенной двери главной носовой переборки и задохнулись от газов.




Кроме этой груды людей по разным местам палубы лежали одиночные задохнувшиеся люди и среди них лейтенант Овандер, который только что спустился в палубу из боевой рубки, будучи послан зачем-то вниз командиром. Наблюдение за выносом задохнувшихся людей окончить мне не удалось, так как была пробита пожарная тревога и я побежал на свое место по ней — на ют, приказав баталеру и нескольким человекам команды окончить вынос раненых.

Пробегая по жилой палубе, я был остановлен выглянувшим из шахты кочегарным механиком Груятским, который просил меня прислать хоть несколько человек в носовую кочегарку подсменить на короткое время кочегаров, которые тоже сильно наглотались газов пикриновой кислоты, проникших в кочегарку по шахтам экстренных выходов.

Пришлось остановиться и, хватая за шиворот первых встречных нижних чинов трюмно-пожарного дивизиона, посылать их в кочегарку. Поднявшись по трапу в верхнее офицерское отделение, я увидел столб пламени, с силой вырывавшийся через дверь в заднем траверсе из 6″ батареи.

Так как трап на верхнюю палубу находился около двери, то выход по этому трапу наверх был отрезан. Однако это не помешало нескольким обезумевшим нижним чинам, выбегая из жилой палубы, устремляться наверх именно по этому трапу, сильно обжигаясь при этом. То же проделал и флагманский механик полковник Обнорский, который потерял при этом бороду и усы.

Я выскочил на палубу по другому трапу. Выходящему сзади 12″ башни, которая в это время стреляла на левый борт. Очутившись на палубе, я увидел целую кучку людей на юте, которые прижимались к правой стороне башни, стараясь укрыться от свистящих в воздухе осколков снарядов, падавших в воду у левого борта. Шланги уже тащили к двери траверса и направили струю в бьющее из двери пламя. В этом месте, сразу перед дверью в 6″ батарею, находился рундук с брезентами, и, по-видимому, струя и попала на него, так как огонь из двери скоро перестал бить, а вместо того повалил оттуда густой едкий дым, не позволивший людям со шлангом пройти через дверь в батарею, в боковые коридорчики около машинного кожуха, через которые можно было дальше пройти и в самую батарею. Прибежал старший офицер и пытался сам со шлангом проникнуть в батарею, но едва выбрался оттуда, задохнувшись от дыма.

Пришлось некоторое время стоять в бездействии и ждать, пока пожар уменьшится сам по себе, и я вышел опять на ют и стал около башни. Хотя картина была и величественна, но в тот момент на меня не произвела никакого чувства, кроме чувства отчего-то обиды. Середина «Сисоя» горела, подымался над нею густой дым, а из амбразур 6″ орудий били языки пламени. На юте тоже что-то горело. С левого борта подымались столбы воды от падающих снарядов, слышался высокий звон их разрыва, а над ютом со звонким свистом летели осколки, временами оканчивая свой свист ударами в наши надстройки со звуком, что бьют во что-то пустое.

2-й броненосный отряд, как мне показалось, описывал крутую циркуляцию, но вскоре «Адмирал Нахимов» перегнал нас по правому борту, в расстоянии 1/2 кабельтова, причем на верхней палубе его стояло много народу; видны были офицеры, и вдруг все они замахали фуражками и закричали громкое «ура». Такое же «ура» полетело и с нашего искалеченного броненосца, на юте которого собралось около 150 человек. Я, поддавшись общему чувству, не разбирая, сам кричал «ура», не зная причины общих криков неожиданного торжества. Собственно, как потом оказалось, особенной разумной причины и не было; просто на «Нахимове», увидев «Сисой» в клубах дыма и пламени, стреляющий, несмотря на это, кормовой башней, несколько офицеров, стоящих вместе, замахали приветственно шапками, заметив на 12″ башне лейтенанта Залесского, спокойно сидящего наполовину вне башни. Команда «Нахимова», увидев это, вероятно, поняла это по-своему, и кто-то крикнул «ура», которое мигом было подхвачено обоими кораблями. В общем это «ура» пришлось весьма нам кстати, так как сильно подбодрило команду, среди которой еще царила кое-какая паника, и на моих глазах три человека, выбежав из палубы с перекошенными от ужаса лицами, бросились за борт.

На юте я пробыл, вероятно, минут 20, и сначала было стоять ничего себе, так как все мы старались держаться за башней; но когда неожиданно бой перешел и на другой борт (зашел отряд японских старых броненосцев) и снаряды стали рваться с обеих сторон, то появилось чувство жуткости, нервности и т. д., и хотя я не ушел с юта, чтобы не дать этим права команде бросить шланги и бежать за прикрытие, — однако чувствовал себя сильно не по себе; нервно тянул папиросу за папиросой, переминался с ноги на ногу и, стараясь ободрить себя звуком своего голоса, намеренно громко разговаривал с лейтенантом Залесским, сидящим наполовину открыто в 12″ башне и управлявшим ею. Его вид действовал на меня очень успокоительно: такой же розовый, с распушенными усами, в чистом воротничке, он спокойно сидел, так, как будто был не в бою, а в морском собрании за ужином среди дам. Временами слышался стон и кто-нибудь падал; его тащили вниз. По трапу со спардека сполз второй часовой у флага строевой квартирмейстер, к несчастью, не помню его фамилию, с оторванными обеими ногами: одна выше колена, а другая ниже; торчали куски костей, клочья мяса, с которого обильно стекала кровь. Ему тут же на юте по моему приказанию подложили под голову мат, но больше сделать было ничего нельзя, так как весь медицинский персонал еще не пришел в сознание после удушья газами. На всякий случай я при помощи кого-то из матросов перетянул ему тонкими кончиками ноги повыше отрыва, желая уменьшить излияние крови, но это мало помогло, и он скоро умер, не произнеся ни единого звука, смотря на всех к нему подходивших детскими удивленными глазами. Да, вспомнил его фамилию — Бабкин.

Было еще несколько раненых, один с оторванной рукой, у другого вырвана икра, но тех сводили вниз. Вдруг я точно оступился: я в это время стоял на обломках гребного катера, причем правая нога была поставлена на ящик из-под машинного масла. Я упал, но сейчас же вскочил: оказалось, что в этот ящик на излете ударил громадный осколок и вышиб из-под ноги; осколок еще горячий лежал поблизости, врезавшись в доски обломков катера.

Наконец пожар стал быстро утихать, и я подрал вниз, так как получил приказание начать работу турбин, откачивать носовой отсек. В это же время на баке старались под руководством старшего офицера завести пластырь на появившиеся от сильного дифферента пробоины в носовом отделении. Пластырь мало помог, так как ему мешали шест и самое сетевое заграждение. Сначала я пустил две турбины, но вскоре трюмный механик просил пустить третью и четвертую. Пришлось это сделать, несмотря на то, что динамомашины оказались сильно перегруженными. Надеясь больше всего на кормовую динамомашину, поставленную перед уходом в плавание Балтийским заводом, на котором она раньше работала на электрической станции, я наиболее перегрузил ее — вместо 640 ампер на 1100, а остальные 3 вместо 320 — на 400. С этого момента почти до самого окончания боя я находился при турбинах и динамомашинах, переходя от одной к другой и наблюдая их работу. Работали они отлично, без всякого нагревания до утра следующего дня.

Ходя по палубам, я забежал на минуту в свою каюту за папиросами, которых, увы, не нашел, так как от моей каюты и соседней с нею остались одни ошметки и громадная дыра в борту.

Чувствуя все-таки желание курить, я забежал в каюту командира, где бесцеремонно и набил свой портсигар. Его каюта была цела, но адмиральский салон был исковеркан: стол разбит, в левом борту дыра такая, что тройка влезет; 47-мм орудие этого борта лежало у стенки правого, вместе с двумя бесформенными трупами, из которых один представлял из себя почти скелет, а другой был разрезан пополам. Временами сверху приходили все более и более неутешительные известия: перевернулся «Александр III», потонула «Камчатка», потонул «Урал».

Внизу тоже было неважно: носовой отсек до батарейной палубы был залит до главной носовой переборки, которая пучилась и пропускала в швах; носовые погреба залились водой, вода текла и по жилой палубе, просачиваясь через переборку.

Трюмный, гидравлический и минный механики и старший офицер старались укреплять главную переборку упорами бревен; плотники здесь же делали клинья, и шла спешная и лихорадочная работа. Пожар батареи через 1–1 1/2 часа после начала прекратился совершенно, вероятно, сам по себе, так как больше было нечему уже гореть; на палубе валялись выгоревшие патроны и пустые гильзы, стенки и борта были черны; на них и с подволока свисали в виде каких-то обрывков проволок обгоревшие провода; 6″ пушки совершенно черные угрюмо молчали, и около них хлопотали обгоревший командир лейтенант Буш и Блинов с несколькими комендорами, стараясь силой расходить ручные подъемные и поворотные механизмы, что почти не удавалось, так как медные погоны от жары покоробились и местами оплавились. Одно время было как бы затишье боя, перестала рявкать наша 12″ кормовая башня, но вскоре опять начала. По-видимому, бой был уже не так интенсивен, или же я просто оглох и от сильного напряжения в течение нескольких часов приобвык и стало малочувствителен к окружающей обстановке, так как несколько обгоревших до костей трупов в батарее не производили почти никакого впечатления, и я спокойно спотыкался и наступал на них.

Так как дело, по-видимому, подходило к вечеру, то я вызвал всех минеров и начал с ними поднимать на место кормовые прожектора, убранные перед боем в палубу за прикрытие. По-видимому, и люди привыкли к обстановке и работали спокойно, без излишней горячки, подымая прожектора и ведя к ним летучую проводку, несмотря на то, что снаряды еще шлепались временами около броненосца и время от времени летевшие осколки били в надстройки.

Работая наверху у прожектора, я, наконец, увидел картину нашей эскадры: оказалось, что мы идем уже в хвосте, а впереди шли в линии кильватера: «Бородино», затем «Орел», «Николай», «Сенявин», «Апраксин», «Ушаков», «Сисой», «Наварин» и «Нахимов». С правого борта шла колонна крейсеров: «Олег», «Аврора», «Донской», две колонны миноносцев и крейсера «Изумруд» и «Жемчуг». Отдельно шла «Светлана», сильно погруженная носом.

Японцы были слева и несколько впереди, и их силуэты были плохо видимы в туманном воздухе, но все же я насчитал их девять штук. Наша эскадра тоже держала еще артиллерийский огонь, но не особенно интенсивный.

Вся эта картина на меня подействовала несколько успокаивающим образом; думалось, что хотя мы и потеряли наши лучшие суда, все же, несмотря на беды, подравнялись, беспорядка нет, а главное идем на Владивосток, так как кто-то сообщил, что был сигнал Небогатова «курс NO 023°».

Подняв и опробовав прожектора, я опять вернулся вниз к турбинам и динамомашинам.

В офицерских отделениях лежали раненые, человек около 40, стонали, и около них хлопотали добровольцы из команды под руководством подшкипера, который самостоятельно принял как бы роль выбывших из строя докторов.

Оба доктора лежали рядом и хотя и пришли в сознание, но были так слабы, что не могли двигаться. В почти таком же положении находился лейтенант Овандер, около которого хлопотал какой-то сердобольный радиотелеграфист.

Поговорив несколько слов с докторами и Овандером и с некоторыми ранеными из команды, чтобы их ободрить чем-нибудь, я сообщил, что бой кончается, все в порядке и мы идем во Владивосток хорошим ходом, — небольшая ложь, но мне хотелось сделать что-нибудь приятное им, так как жалко было смотреть на сморщенные, покрытые желтой пылью пикриновой кислоты лица.

Затем я ушел к турбинам и не выходил из жилой палубы почти до самых минных атак, до которых время пролетело незаметно за обходом динамомашин, турбин и за выпуском воздуха из мин. Заходил я также и в кормовое подбашенное отделение 12″ орудий, где я застал прислугу подачи в столь же спокойном настроении, как и их командир башни — лейтенант Залесский. Они деловито производили подачу, причем старый запасной квартирмейстер хриплым монотонным голосом обещал кому-то побить рожу, если он будет еще трусить. Мне так было приятно присесть на несколько минут около этих спокойных людей и переброситься с ними несколькими словами.

Не знаю, через сколько времени была сыграна минная атака, и я выбежал наверх. Картина открылась перед глазами следующая: штук 12 японских миноносцев, несмотря на то, что было еще светло (только что зашло солнце), в строе фронта шли с правой стороны на нашу эскадру, которая встретила их частым огнем. Без всякого сигнала линия наших броненосцев повернула вдруг от них, подставляя им кормы. Крейсера тоже поворачивали, и миноносцы, не дойдя до нас кабельтовых 20–30, повернули вдруг вправо, оказались в линии кильватера и быстро стали удаляться.

С переднего мостика, как электрический ток, прибежало известие, что на повороте перевернулся «Бородино». Дальше картина неожиданно изменилась: крейсера наши в одной кильватерной колонне оказались идущими на юг, а броненосцы опять шли на север, причем мало-помалу стали уходить от «Сисоя», «Наварина» и «Нахимова», державшихся вместе и не могущих держать хода более 8 узлов, в особенности «Сисой», у которого дифферент на нос стал таким, что вода доходила почти до верха форштевня.

Небогатов со своими судами мало-помалу стал уходить вперед; темноте наступала более и более, и наконец Небогатов перестал быть видным. По-моему, все это происходило в продолжение не более получаса, и хотя я временами и уходил вниз к своим динамо и турбинам, однако все же хорошо запомнил картину.

С наступлением темноты мы оказались одни с «Наварином» и «Нахимовым». Все огни были скрыты, закрыто все освещение до жилой палубы.

Так как атаки пока не было, то я большей частью был уже внизу, то у дека, то в верхнем офицерском отделении, где собрались почти все офицеры около наших пострадавших докторов. Сидели, тихо разговаривали о минувшем дне, о нашем положении, курили и ели корибиф прямо руками из коробок. Команда тоже сидела группами, кроме людей у оставшихся исправных пушек, а именно: 12″ кормовой башни, 2-х 47″ пушек на спардеке, 2-х 75-мм в верхней батарее — по одной с борта, одной 6″ пушки правого борта, которую ворочали вручную 4 человека с большим трудом, и у кормового пулемета. Команде тоже выдали ящики с корибифом, и она ела их, запивая их водой с красным вином.

Несколько лиц из команды, забравшись в офицерский буфет, разбили ящик с вином и перепились. Скандалящие быстро были угомонены тем, что их разбили в пух и прах офицеры и квартирмейстеры, а допившиеся «до риз» валялись «мертвецами», к чести команды должен сказать, что таких было немного, человек 8–10, не больше, то же самое, как и неожиданно явившихся любителей чужой собственности, которые заглядывали в офицерские каюты. Но было не до них, и только случайно нарывавшиеся получали свою порцию по морде, а двух наиболее нахальных я грозил застрелить и, вероятно, привел бы угрозу в исполнение, так как в это время, как говорится, очерствела душа и изменился взгляд на человеческую жизнь. Но они так перетрусили и униженно просили прощения, что я ограничился хорошей оплеухой и послал их наверх смотреть за горизонтом.

На всякий случай я приказал двум моим любимым квартирмейстерам втащить в погреб мин заграждения два зарядных отделения мин Чайтоеда, в которые вставил фитильные запалы. Затем погреб заперли. Это я сделал на случай, если понадобится ночью выбрасываться на берег и уничтожать корабль.

Вскоре на нас была произведена первая минная атака таким образом: вдруг с правой стороны, в порядочном расстоянии, открылся луч прожектора. Луч заходил по горизонту, поймал нас и, поднявшись несколько раз вверх, опять опустился. Через некоторое время вблизи показались огоньки и наконец силуэты двух миноносцев. Не успели мы открыть огня, как загрохотали «Наварин» и «Нахимов» и открыли свои прожектора. Мы последовали их примеру и в свои лучи прожекторов поймали два миноносца на расстоянии двух-четырех кабельтовых, лежащих на параллельном с нами курсе. Одним из выстрелов 12″ орудия на одном из миноносцев, четырехтрубном, произошел взрыв около второй трубы; он запарил, стал валиться на бок и, как мне кажется, среди своего пара перевернулся. Удачный выстрел башни вызвал крик удовольствия среди выбежавшей на полуют команды. Другой миноносец быстро скрылся. Канонада прекратилась у нас, а затем и на «Наварине» и «Нахимове». Я забыл еще сказать, что мы приняли атаку и положили право руля, так что привели миноносцы за корму. По окончании атаки «Сисой», «Наварин» и «Нахимов» уже не находились больше в строе кильватера и мало-помалу стали отдаляться друг от друга.

Мне пришлось нести две обязанности: во время перерывов между атаками — внизу у турбин, во время атак — выбегать для управления прожекторами. Насколько я помню, всего за ночь на «Сисой» было произведено пять атак, из которых я хорошо помню три, не считая описанной.

Одну — когда с левого борта у нас оказался двухтрубный большой контрминоносец с тремя другими, как будто меньшими. Эти миноносцы оказались около нашей кормы с левого борта, в расстоянии 2–3 кабельтовых, на параллельном с нами курсе, как бы находясь в двух кильватерных колоннах, отчего друг другу, по-видимому, мешали. Я видел две выпущенные мины в нас тогда, когда они вылетали из аппаратов, но следа их в воде затем не заметил, быть может оттого, что мы ворочали к ним кормой. Эти миноносцы при атаке стреляли из своих пулеметов и какой-то пушчонки. Наши выстрелы, по-видимому, несли им большой вред, так как снаряды рвались на них и летели во все стороны ошметки.

Картина была грозная, но безумно красивая — среди освещенных прожекторами волн качающиеся четыре миноносца, над которыми и на которых вспыхивали вспышки наших рвущихся снарядов. Воздух сотрясался и гудел от наших выстрелов. В одно мгновение миноносцы ушли быстро в сторону, а мы закрыли прожектора. Но довольно еще трещал в темноте наш пулемет в руках вошедшего в раж комендора.

Затем наступил промежуток между атаками. Мы шли в полной тьме. Временами сзади и несколько слева от нас, в порядочном уже расстоянии, вспыхивали лучи прожекторов и минуты на три начиналась канонада орудий; это отстреливались на «Наварине» и «Нахимове» наши товарищи.

Временами около броненосца появлялись какие-то мигающие слабые огоньки — это неприятельские миноносцы, не видя нас, сигналили между собой ручными ракетами. Я опять спустился вниз и обходил турбины, как вдруг услышал выстрел и крики «атака»; моментально я бросился наверх, но по ошибке выбежал на ют по заднему трапу; едва я выскочил на палубу, как раздался грохот, меня обдало чем-то здорово горячим, и какая-то сила бросила в сторону на палубу так, что я перекувырнулся.

Оглушенный и ошалелый от неожиданности, я вскочил на ноги и первое время ничего не соображал, чувствуя только боль в ушах и какую-то неясность в голове. Затем я машинально побежал к прожекторам на спардек и только тогда сообразил причину происшедшего: оказалось, что когда я выскакивал из люка, около меня грохнула по миноносцу 12″ пушка, недалеко от дула которой я находился.

Распоряжаясь у прожекторов, я заметил, что ничего не слышу, что из ушей идет кровь. Но мне было тогда не до этого: в свете прожектора я увидел четырехтрубный миноносец, почти копию наших миноносцев, держащий на мачте какой-то сигнал. Сходство было такое поразительное, что часть команды начала уже кричать: «не стреляйте — это наш». К счастью, хорошо были видны на его борту четыре громадных японских знака, по которым комендоры и поняли, что это японец. Флага у него не было.

Палили наши 47-мм пушки, трещал пулемет, временами давало выстрелы 75-мм орудие, и миноносец поворотом «Сисоя» приводился за корму. Вдруг грохнула наша 12″ кормовая пушка, на миноносце раздался посредине его взрыв; середина его осела, нос и корма поднялись, миноносец как бы развалился пополам, и все пошло ко дну. Картина была очень приятна, так что я забыл и про боль в ушах, и про неясность в голове и закричал от радости.

Опять некоторый промежуток времени, временами неожиданно открывавшаяся канонада немного сзади нас. Вдруг справа и несколько впереди, на большом расстоянии, вспыхнул луч прожектора, повелся по горизонту и остановился на нас — это сопровождающий миноносец легкий крейсер искал нас и указывал наше место.

Опять атака: два миноносца справа на параллельном курсе, а один пролетел контргалсом по левому борту в расстоянии одного-двух кабельтовых. Опять стреляли по ним и на этот раз опять счастливо, как мне показалось: один из миноносцев, шилауского типа с одной трубой, быстро зарылся носом в воду от попавшего туда, кажется, 6″ снаряда, а затем среди пара и среди взрывов снарядов ушел под воду.

Опять тихо. Настроение отличное. Чувствуется уверенность в себе. Прошел на мостик и узнал там от старшего штурмана лейтенанта Бурачека, что идем на север, и так как компасы не действуют в боевой рубке (ходовая вместе с мостиком была исковеркана), то правим по Полярной звезде.

На спардеке собралась большая часть офицеров; все говорили, чтобы хоть луна-то поскорей взошла, по крайней мере миноносцы не осмелятся атаковать, будучи видными издали; я оспаривал это мнение и желал продолжения темноты. Плохо слыша своими поврежденными ушами, я злился, что говорят слишком тихо и что меня не понимают с первого слова, так как почти все оглохли еще в дневном бою.

Вдруг по борту пробежал миноносец очень близко и за кормой повернул и бросился нас догонять. Когда ясно было видно, что он догоняет нас, — открыли освещение и начали стрелять. Миноносец привели к себе совсем за корму и вот, когда он был виден за кормой, в расстоянии трех-четырех кабельтовых, видно было, что он пустил вдогонку нам мину. Прошла минут ожесточенной стрельбы по нему; он стал уже уходить в сторону, как вдруг раздался глухой удар в корме, на самом юте полетели наверх какие-то щепки и невысокий столб воды, — мы получили мину прямо в румпельное отделение. Броненосец продолжал бешено катиться влево, так как оказалось, что попавшая мина сбила левый винт и почти заклинила руль на правом борту.

Я побежал вниз в кормовое отделение, чтобы пробраться к люку в рулевое отделение, и там встретил старшего офицера, спускавшегося вниз. Из рулевого отделения кто-то крикнул, что «румпельное отделение затоплено, но в рулевом еще воды нет; правим на ручном штурвале с большим трудом».

Так как в рулевое отделение, кроме старшего офицера, полезли трюмный механик с трюмными и минный механик, то я остался в кормовом отделении и начал готовить нашу последнюю кормовую турбину.

Некоторое время мы шли под ручным управлением, а затем пришлось это бросить, так как рулевое отделение мало-помалу затоплялось водой, и вскоре люди на штурвале оказались стоящими по живот в воде. Тогда старший офицер приказал всем выходить, и затем задраили люк рулевого отделения.

* * *


Почти сто лет миновало с той трагической поры, а все равно тяжко читать подобное. Но именно так и было — неподготовленная, кое-как сколоченная эскадра, ведомая вздорным самодуром, была бездарно поставлена под расстрел.

Итоги сражения были удручающе тяжелыми для нас. Погибли 6 эскадренных броненосцев и 1 броненосец береговой обороны (на нем и служил Витгефт), 1 броненосный крейсер и 5 крейсеров, несколько мелких кораблей. О позорной сдаче четырех кораблей эскадры Небогатова уже говорилось. Погибло в сражении 5045 офицеров и матросов русского флота.

Никогда за всю историю — и до, и после Цусимы — не терпел наш флот такого страшного поражения. Такова была плата русского народа за преступную слабость своего политического и военного руководства.




Удар в спину



Многие читали и помнят прекрасный рассказ писателя Александра Куприна «Штабс-капитан Рыбников». Японский шпион, темноволосый и темноглазый, но курносый, безупречно похожий на русака, по-наглому действует в Петербурге, добывая сведения среди осведомленных столичных журналистов. Ладно, случалось такое в мире не раз, но вот что примечательно и поразительно: столичная богема настроена сугубо пораженчески, ибо главное для нее — «долой самодержавие», а жизни русских солдат, судьба великой страны и народа — все ничто перед этим.

К сожалению, в подлинной нашей истории так оно и было.

Прежде всего, японское военное командование сумело заблаговременно и широко наладить шпионскую деятельность против России в целом, а также против русских войск в Маньчжурии — в особенности. Сперва о последнем.

Недавно опубликованы документы, пролежавшие в архивах сотню лет. Вот выразительный отрывок из обзора деятельности жандармско-полицейского надзора при штабе Российской Маньчжурской армии за первые месяцы войны (1904 год):






«До учреждения жандармско-полицейского надзора полицейская регистрация велась довольно вяло и документы заявлялись в полицию только теми лицами, которые в этом крайне нуждались, как то: имеющиеся открытые торговые заведения, коммерсанты, живущие в ближайшем районе станций, и люди, которым приходилось по каким бы то ни было надобностям свидетельствовать в полиции свои подписи, и т. д.

Другая же, большая часть мелких коммерсантов, подрядчиков, маркитантов, разных служащих и масса лиц без всяких определенных занятий, не считала нужным вовсе предъявлять свои документы в полицию, и все эти люди жили никем не стесняемы и никому не известные.

Негласного надзора за населением вовсе не существовало, выезд в Маньчжурию был никем не стеснен, а потому немудрено, что масса лиц, ищущих приключений в ожидании легкой наживы, наводнила район армии.

Тут были и бывшие сахалинцы, отбывшие свои сроки наказания, беглые каторжники, проживавшие по чужим или подделанным документам, тут были и евреи, кавказцы, греки, турки, армяне, немцы, французы, англичане и другие народности, которые занялись всевозможными делами и не брезговали никакими средствами для своей наживы. За всеми означенными лицами, проживающими среди расположения наших войск, между которыми было немало и темных личностей, необходимо было иметь самое тщательное негласное наблюдение. Из Шанхая, Тяньцзиня, Шанхай-Гуаня через Инкоу и Синминтин к нам легко проникал контингент людей самых неблагонадежных, и неудивительно, что среди этих иностранцев-авантюристов было и немало японских шпионов.

Японцы, имея у себя хорошо организованное шпионство, несомненно, вначале широко пользовались указанным нашим промахом.

Все вышеизложенное и привело к необходимости возможно быстро организовать для наблюдения за всеми проживающими в районе армии частными лицами жандармско-полицейский надзор.

Ввиду крайне ограниченных средств, отпускаемых от Штаба на агентуру, и за неимением подготовленных для сего людей пришлось ограничиться весьма небольшим штатом.

На состоящего при армии жандармского штаб-офицера, которому подчинили вновь сформированную из 25 унтер-офицеров жандармскую команду, было возложено и заведование в районе армии жандармско-полицейским надзором.

Для секретной агентуры и канцелярии было дано названному штаб-офицеру девять нижних чинов из запаса, и ему удалось иметь весьма небольшое количество частных агентов.

Одновременно с учреждением агентуры при армии был введен жандармский надзор и на линии Китайской Восточной ж. д.

Благие результаты деятельности, хотя и с весьма ограниченными средствами этого надзора, заставили себя недолго ждать.

Ежедневно удалялись из района армии десятками лица, не могущие доказать своей полезности или причастности к армии.

Особенно много хлопот дали кавказцы, большую часть которых (около 150 человек) привез с собой подрядчик Громов и от которого они по прибытии своем в Маньчжурию вскоре все разбежались и занялись по китайским деревням и поселкам грабежами; большей частью грабили скот, арбы, лошадей и мулов.

Скот продавали подрядчикам и даже прямо в разные части, а арбы, мулов и лошадей доставляли в Управление транспортом.

Затем была введена регистрация всех частных лиц, проживающих в районе армии, стеснен допуск непричастных к армии лиц и приезд таковых разрешался только тем, которые для нее могли быть чем-нибудь полезны.

Лица, заподозренные в неблагонадежности или не исполняющие требования военно-полицейского начальства, немедленно удалялись из армии.

Жандармы командировались в разные местности расположения армии для проверки документов у проживающих там лиц.

На некоторых бойких этапах назначались для наблюдательной цели жандармские унтер-офицеры, но ввиду крайне ограниченного их числа не представилось возможности иметь таковых на всех этапах.

Благодаря принятым мерам по надзору в армии, большая часть нежелательного элемента частных лиц, частью удаленная из нее, а частью не имеющая возможности проникнуть в нее, обосновалась в тылу армии главным образом в Харбине, где и продолжает заниматься всевозможными темными делами.

Для более успешного надзора в армии требовалось учреждение негласного наблюдения и за лицами, проживающими в Харбине, ввиду чего генерал-квартирмейстер штаба Главнокомандующего ныне поручил жандармскому подполковнику Шершову, заведовавшему агентурой в армии, организовать таковую и в Харбине, обратив при этом особое внимание на розыск японских шпионов».




* * *


Какая поразительная картина беспорядка и беспечности! Мелкие коммерсанты, в том числе иностранные подданные, кишмя кишат в тылу русских войск. Не случайно на первом месте в списке том упоминаются евреи, они же и промышляли под личиной разных государств. Бывшие сахалинские каторжники тоже подались туда. Впечатляюще и очень созвучно современности выглядит эпизод о «кавказцах», которые по прибытии в Маньчжурию разбежались по китайским селениям, занявшись грабежом. Ясно, что вся эта публика представляла собой удобнейшую среду для шпионской вербовки, но из документов ясно следует, что борьба со шпионажем велась с нашей стороны из рук вон слабо и даже вполне бестолково.

Еще большая растерянность царила в российской столице. Либеральная «общественность», то есть интеллигенция и буржуазия всех уровней, включая крупную, банкирскую, словно потеряв разум, не предвидя грядущего, гибельного для себя 1917 года, пустилась в разрушительную стихию, стремясь опрокинуть само Государство Российское. Почти открыто воспевалось пораженчество в повременной печати. Массами завозились иностранные издания на русском языке, авторы которых благополучно проживали в российских пределах, где самурайская Япония именовалась «жертвой русской агрессии». С особым размахом прокламации такого рода распространялись в войсках и на флоте.

Японские разведывательные службы деятельно сотрудничали в Европе с революционерами-разрушителями из числа эмигрантов, а также — среди финляндских и кавказских сепаратистов, мечтавших отпасть от России, разрушив ее государственность. Японские агенты щедро раздавали деньги этим лицам, но деньги не только и не столько свои — Япония тогда была куда как небогата, — а значительные суммы, полученные от западных, прежде всего американских банкиров еврейского происхождения. Приведем только один пример такого рода — историю с пароходом «Джон Графтон», груженным оружием и взрывчаткой для финляндских сепаратистов и «русских» революционеров. Недавно по этому поводу были обнародованы умопомрачительно интересные документы.

В Дании на подставное имя зафрахтовали небольшой пароход, набрав команду из всякого портового сброда, загрузили его ружьями и пистолетами, патронами и гранатами. Он должен был тайно подойти к пустынному финскому берегу и разгрузиться руками тамошних революционеров. В дело были замешаны многие весьма известные тогда люди — темный расстрига-священник Гапон и «буревестник русской революции» Горький. Они составляли, так сказать, фасадную часть предприятия, произнося речи и принимая денежные пожертвования на дело «свержения самодержавия».

Но за кулисами действовали иные, которые вскоре стали тоже знамениты — на горе нашей родины. Прежде всего — Литвинов Максим Максимович, он же Мейер Валах, четверть века спустя «нарком иностранных дел» СССР, а также Красин Леонид Борисович, темного происхождения гражданин, член ЦК партии в двадцатых годах. Они, тогда молодые и никому неведомые, организовали дело с пароходом, снаряженным с помощью японской разведки. Ну, с японцев какой спрос! Они пытались ослабить тылы противника, только и всего. Но каковы были их помощнички!

Предприятие удалось лишь отчасти. 4 и 6 сентября на финский берег Ботнического залива смогли переправить малую часть груза, но утром 7-го пароход налетел на каменную гряду, сел на мель, пришлось его взорвать, а команда авантюристов сумела на шлюпке скрыться в Швецию. А ведь русско-японская война к тому времени уже закончилась — уже 27 июля (9 августа) 1905 года был подписан мир. Японские офицеры и сами были не в восторге от общения с «русскими» заговорщиками, но… дело было уже поставлено. Транспорты с такими грузами уже шли и на побережья Кавказа и Прибалтики…




Однако вернемся к событиям непосредственно русско-японской войны на Дальнем Востоке.

В Маньчжурии и даже отчасти в русском Приморье японскому командованию удалось наладить хорошо действовавшую агентурную разведку. Они засылали как своих собственных агентов, так и в основном использовали для этих целей местных китайцев и корейцев. Только к исходу военных действий российской контрразведке удалось наладить кое-какую борьбу с этим разгулом шпионажа, но… это оказалось уже слабым утешением — война разведок также оказалась более удачной для японской стороны.

Убедительным свидетельством является отчет военного следователя российской армии от 5 сентября 1905 года, в котором подводятся итоги борьбы с японским шпионажем в ближних тылах наших вооруженных сил. Только недавно этот документ был извлечен из Центрального военно-исторического архива.




Организация шпионства в японской армии


В настоящем докладе очерчены только наиболее характерные черты японской организации, насколько они выразились в наших военно-судебных процессах и документальных данных разведывательного отделения по этому вопросу.

До начала войны японцы имели своих тайных агентов не только во всех более или менее важных пунктах намеченного ими театра войны, но также и во внутренних губерниях России, благодаря чему они были прекрасно осведомлены о действительном положении дел.

В Уссурийском крае и Маньчжурии агентами являются по преимуществу японцы в виде торговцев, парикмахеров, содержателей гостиниц, меблированных комнат, публичных домов и т. п. учреждений.

Во внутренних губерниях контингент этот пополнялся еще евреями, греками, австрийцами, англичанами и другими нашими западноевропейскими соседями.

С началом войны, когда последовало распоряжение о выселении японцев и пребывание их на театре войны сделалось опасным, японцам пришлось довольствоваться услугами только тех китайцев, с которыми у них еще заблаговременно были завязаны сношения. В эту минуту японцев выручил тот хаос, который наблюдался в первый период войны.

До учреждения жандармско-полицейского надзора наблюдения за приезжающими почти не было, благодаря чему на театр войны хлынула масса всевозможных аферистов: бывшие сахалинцы, отбывшие уже свой срок наказания, беглые каторжники, проживающие по чужим или поддельным документам, евреи, кавказцы, греки, турки — все они стремились на театр войны исключительно ради наживы, не брезгуя никакими средствами. Ехали из Шанхая, Тяньцзиня, Шанхай-Гуаня, через Инкоу и Синминтин.

С этим людом проникло к нам и много шпионов, которые пополнили собой пробел, вызванный высылкой японцев.

В делах разведывательного отделения есть много данных, указывающих на то обстоятельство, что в этот период войны японцы пользовались услугами преимущественно таких лиц, работавших под видов корреспондентов, содержателей кафешантанов и особого типа меблированных комнат, содержимых больше для кутежей, чем для жизни в них. Число комнат в таких «номерах» было невелико, но обставлялись они насколько возможно роскошно; хозяйки их отличались большим гостеприимством, а одна или две хорошенькие компаньонки являлись деятельными помощницами собираний необходимых сведений. В это же время были наблюдаемы и попытки проникнуть в нашу армию так называемых «двойных шпионов», одновременно желавших служить нашим и японским интересам. Типичным представителем этого рода шпионства может служить португальский подданный Гидис.

Из дел, однако, видно, что как Гидис, так и другие лица, пытавшиеся служить одновременно «двум господам», особенным успехом не пользовались и скоро теряли кредит как у нас, так и у противника.

Мало-помалу японцы убедились, что при наличности местных условий наилучшим материалом для формирования шпионства служат все-таки китайцы. Помимо лучшего знания местных условий, китайцы, как шпионы, имели еще и то преимущество, что, теряясь в общей массе жителей, наименее обращали на себя внимание. Опыт войны показал, что они могли считать себя в полной безопасности, если одевались в костюм чернорабочего, не носили при себе письменных документов и не ходили часто одними путями. При наличности массы китайцев, вечно передвигающихся с места на место в поисках работы, лазутчики расплывались в этой массе и делались неуязвимыми.

Вербовке агентов из среды китайского населения не могло не благоприятствовать также и то обстоятельство, что благодаря войне местная торговля свелась почти на нет и оставшиеся без работы приказчики и торговцы охотно принимали предложения японцев для формирования собой кадров разведчиков.

В первый период кампании, до образования школ для подготовки разведчиков, японцы ценили их труд главным образом в зависимости от степени грамотности, интеллигентности и знания русского языка, причем постоянное жалованье лучшим из них доходило до 200 иен в месяц, кроме отдельных вознаграждений за каждое удачно выполненное поручение; неграмотным и не знающим русского языка платили около 40 иен.

Сама система разведки велась следующим образом. В тыловые учреждения нашей армии шпионы высылались преимущественно небольшими группами в 3–4 человека, причем им от себя предоставлялось нанимать помощников для доставки донесений в японское бюро. Во главе такой организации ставился наиболее интеллигентный агент, хорошо владеющий русским языком, остальные играли роль «подручных». Ей давалась определенная задача — исследовать данный район в каком-либо отношении или проследить передвижение в нем войсковых единиц.

Для такой организации важно иметь основную базу, из которой можно было бы производить разведки в отдельных пунктах заданного района, поэтому японцы, высылая подобную группу, снабжали ее и необходимой суммой для открытия мелочной лавочки или еще чаще хлебопекарни. Булочная предпочитается потому, что в ней сходятся люди всевозможных положений и можно прислушиваться к самым разнообразным разговорам, тогда как в мелочную лавочку офицер уже не пойдет, и посетители ее представляют собой слишком однообразную среду. Устроившись таким образом, один из лазутчиков вел торговое дело и выспрашивал интересующие его сведения на месте, в то время как его товарищи оперировали на стороне, под видом мелочных торговцев или, если это оправдывалось условиями разведки, работали в роли погонщиков при обозе, ресторанной прислуги, в госпиталях и т. п.

Добытые таким путем сведения отсылались через специальных почтальонов, которые, чередуясь, устанавливали непрерывное сообщение с японским бюро.

В начале войны было несколько случаев поимки подобных переносчиков, почему, очевидно, руководимые свыше, они постоянно меняли свои приемы. Так, например, переносители писем в начале войны часто прятали их в подошвы своих башмаков, потом излюбленным приемом было вплетение документов в волосы своей косы, а когда это обнаруживалось, агенты стали зашивать донесения в шов рубца на обуви и платье. Для того, чтобы найти подобный документ, необходимо распороть всю обувь или платье. На практике приемы эти в массах неприменимы, а потому для большинства проносителей обыски кончались ничем. Наряду с этим простым, но остроумным способом практиковались и другие, например трубочки провощенной бумаги с донесением зашивались в хомуты лошадей, вкладывались в выдолбленные пустоты повозок и т. п.

Ряд задержанных шпионов красноречиво говорит нам, как умело и практично японцы пользовались услугами даже неграмотных китайцев.

В январе месяце 1905 года в одном из наших военных судов судился китаец за шпионство. На судебном следствии выяснилось, что китаец этот под видом продавца махорки все время шатался в тылу войсковых частей, занимающих позиции южнее Мукдена. Его много раз прогоняли подальше от мест, занятых войсками, но он назойливо возвращался снова, пока в один день проходивший мимо него переводчик не обратил внимания на то, что китаец, сидя на корточках, что-то вычерчивает на имеющейся у него бумажке. Китайца задержали и при дальнейшем расследовании оказалось, что бумажка была разделена красной чертой пополам и потом вся разделена на квадратики. Красная черта изображала железную дорогу к югу от Мукдена, а квадраты — участки прилегающей площади земли, на которых китаец должен был вычерчивать изображение погон тех частей войск, которые в данную минуту на них находились.

Задача эта наполовину уже выполнена китайцем, и изображения погон солдат довольно разборчиво были вырисованы в квадратиках.

Сопоставляя этот факт с аналогичными, следует прийти к заключению, что сущность данного приема сводилась к тому, что известная местность разбивалась на квадраты и в каждый такой квадрат посылались один или два китайца. Посланный снабжался листом бумаги, изображавшим собой план исследуемого участка. Бумажка эта, в свою очередь, делилась на квадратики, и вся задача импровизированного шпиона сводилась к тому, чтобы, бродя по своему участку под видом мелочного торговца, на каждом квадратике нарисовать изображение погон тех частей войск, которых он там встретит. Если на подобном участке сразу работает два человека, ничего не зная друг о друге, то они вместе с тем являются и контролерами по отношению один к другому. Получая время от времени зарисованные листки, японское разведочное бюро группирует их, подводит им итоги и всегда прекрасно осведомлено о том, какими войсками в данное время занят известный район.

К числу выгодных сторон подобной системы следует, между прочим, отнести и то обстоятельство, что при такой организации японцы, имея возможность утилизировать труд неграмотных китайцев, в то же время никогда не рисковали остаться без необходимых сведений, что всегда могло бы случиться при высылке одиночных агентов. В денежном отношении эта система также очень выгодна, ибо неграмотные китайцы ценили свой труд очень низко.

Есть данные, что в этот период кампании немаловажные услуги японцам оказывали китайские власти и некоторые их торговые фирмы. Так, например, незадолго до отступления наших войск от Мукдена один из японских генералов в сопровождении китайского конвоя приезжал в Мукден и под видом китайского сановника разъезжал по его улицам. Мукденское купечество со своей стороны поддерживало сношение с неприятельским разведочным бюро.

Во внутренних губерниях России также были случаи поимки лиц, наблюдавших за ходом нашей мобилизации и затем передвижения войска к театру войны. Так, например, в Екатеринославе были задержаны два австрийских подданных, которые при помощи подкупа писарей воинского начальника получали все данные о ходе мобилизации и пересылали их затем через Австрию в Японию. Одновременно с этим японские агенты наблюдали за передвижением войск на многих станциях Сибирской железной дороги. Хорошей иллюстрацией того, как велось это дело, может служить случай задержания японского агента в Мукдене, незадолго до оставления его нами. Ко времени прихода воинских поездов в вокзал являлся китаец, пил за общим столом пиво и заносил какие-то заметки в записную книжку. При расследовании оказалось, что китаец записывал все, что ему приходилось наблюдать на вокзале: время прихода поездов, названия прибывающих частей, число вагонов в поезде и проч. В числе сведений, занесенных им в свою книжку, между прочим, значилась следующая характеристика проследовавшего через эту станцию штаба одной из войсковых частей: «Офицеры очень молоды, к делу относятся легкомысленно, очевидно, многие из них назначены по протекции». Оставляя в стороне вопрос о близости к истине этой заметки, нельзя не обратить внимания на нее, как характеризующую японскую наблюдательность Очевидно, от их внимания не ускользнула ни одна мелочь, так или иначе характеризующая нас как противника.

Шпионы их проникали всюду, даже в госпитали, где было несколько случаев поимки шпионов среди прислуги. Казалось, госпиталь сам по себе должен представлять мало интересного для наблюдения, а между тем оно было систематизировано и в лечебных учреждениях, благодаря чему японцы были хорошо осведомлены как о числе больных и раненых, так и об уходе за ними. Несомненно, подобная организация наблюдения давала японцам полную картину мобилизации наших войск, их передвижения, боевого расположения, санитарного состояния и проч. Бой под Мукденом показал, что Япония умело пользовалась этими сведениями и японскому Главному штабу они сослужили большую службу.

Этим дело, однако, не ограничивалось. Установив самое важное наблюдение над Россией, Япония в то же время следит и за тем, что делается в Китае. В Пекине с этой целью была учреждена ими особая школа разведчиков, которые обязаны были не только наблюдать за положением дела в местностях, прилегающих к театру войны, но и вести там специальную японскую пропаганду.

Далеко не в таких благоприятных условиях оказались, однако, японцы, когда фронты армий отдалились один от другого и при штабе Главнокомандующего у нас наконец были организованы средства для борьбы с этим злом.

Находить желающих заняться шпионажем сделалось труднее, да и сам сбор сведений усложнился. Старые приемы оказались малоприменительными, и японцам пришлось приспосабливаться к новым условиям. Для непосредственного руководства своими шпионами они устраивают вдоль линии фронта ряд разведочных бюро, параллельно которым, но уже в нашем районе были сформированы такие же бюро, с той только разницей, что в японском районе заведующими ими были японские офицеры, а в нашем — китайцы. Обязанность первых состояла в общем руководстве несколькими партиями, оперировавшими в данном участке, и в то же время — прием, сортировка и направление полученных сведений в штабы своих армий; вторые же, т. е. начальники бюро, расположенных в нашем районе, руководили разведчиками, уже непосредственно посылая их в те или иные другие города или места скопления наших войск.

Много помогло японцам то обстоятельство, что к этому времени из среды китайцев у них успели образоваться кадры вполне надежных агентов и эти бюро получили опытных руководителей. Что касается формирования штата собственно разведчиков, то в этом отношении японцам пришла на помощь обычная их неразборчивость в выборе средств. Так, например, все те лица, которые так или иначе служили в наших войсках в виде переводчиков, подрядчиков, погонщиков, были причислены японцами к категории подозрительных и занесены в особые списки. Кто мог из числа этих подозрительных лиц, конечно, скрылся в части Маньчжурии, занятой нашими войсками, но скрыться оказалось не всегда удобным и возможным. Дело в том, что семьи этих лиц и имущественные владения оказались во власти японцев. И вот японцы с чисто азиатской откровенностью и жестокостью объявили этим подозрительным китайцам, что им легко перейти в категорию лиц вполне благонамеренных: стоит только сходить за неприятельскую черту расположения и принести им сведения о расположении русских войск. Пользуясь своими старыми знакомствами и связями, эти разведчики свободно проникали в расположение нашей армии и пристраивались к каким-либо воинским частям, находя приют у знакомых переводчиков. Для экономии труда разведчика в помощь каждому из них придавались два-три посыльных — обязанность которых состояла в том, чтобы безостановочно переносить добытые сведения в китайские бюро, откуда начальники этих бюро сейчас же пересылали их за черту расположения войск в японские учреждения этого рода. Если принять во внимание, что глубина нашего фронта в большинстве случаев не превышала 40–50 верст, то при такой организации лазутчик, располагая тремя посыльными, мог непрерывно доставлять свои наблюдения и все, что им посылалось, достигало японцев на 3–4 день. Из мест же, ближайших к черте японских войск, сведения эти достигали своего места назначения гораздо ранее, так что сообщение устанавливалось почти непрерывное.

Типичным представителем такого рода организации может служить бюро или, как говорилось в донесении по этому поводу, теплое «гнездо» шпионов в Маймайкае, организованное китайцами Ин-Зайпу и Ли-Сяньго, в доме местного купца Сюнь-цзао-вей. На судебном следствии по этому делу выяснились, между прочим, интересные данные, во что обходилось японцам устройство подобных бюро или «гнезд» в данный период кампании. Ин-зай-пу — главный руководитель, получал сто рублей в месяц, остальные агенты получали единовременно в виде подъемных десять рублей, постоянного жалованья 40 рублей в месяц и 6 рублей за каждое донесение. Переносители сведений, или почтальоны, получали только издельную плату 5–6 рублей за переноску каждого сведения. Почтальоны эти вербовались преимущественно из местного пролетариата, и при той низкой плате, которую они получали, трудно даже допустить, что они всегда вполне сознавали всю опасность принятых на себя обязанностей. По крайней мере на суде многие из них заявляли, что смотрели на свое занятие просто как на средство заработать себе кусок хлеба.

В обществе думают, что японцы часто посылали в роли шпионов своих офицеров, а между тем это совершенно неверно. В делах разведывательного отделения, правда, встречались указания на то, что японские офицеры, переодеваясь китайцами, следят с сопок за движением наших войск и сигнализируют при помощи оптических приборов, но и только. В судебных же процессах о шпионах японские офицеры фигурировали в качестве обвиняемых только в редких случаях, где на них возлагались исключительные по своей важности задачи. В этом отношении обращает на себя внимание дело полковника Юкока и капитана Оки. В феврале месяце 1904 года эти офицеры вместе с четырьмя японскими студентами были командированы из Пекина для порчи нашей железной дороги в районе от Хинганского перевала до станции Цицикарь. Этот крошечный отряд под видом китайских купцов совершил очень тяжелый 40-дневный переход через Монголию, но был, однако, обнаружен и захвачен нашим разъездом, ранее чем успел достигнуть железной дороги.

По рассказу полковника Юкока, подтвердившемуся другими данными следствия, он, так же как и его спутники, отправились в эту крайне трудную и опасную экспедицию, будучи к ней совершенно неподготовленными. Оба офицера, так же как и студенты, никогда не были кавалеристами и настолько слабо владели лошадью, что в первый же день выезда из Пекина половина их свалилась с коней.

Застигнутые нашим разъездом 30 марта около станции Турчиха, они не пытались даже сопротивляться, но это обстоятельство нисколько не помешало им так же мужественно встретить смерть, как стоически перенесли они все невзгоды своего путешествия.

Другими японцами, которых судили по обвинению в шпионстве, были кавалерийский офицер Томако Кобаяси и унтер-офицер Кого.

Кобаяси, юноша 23 лет, единственный сын в семье, был послан из Кайюаня с разъездом в 5 человек в г. Гирин, чтобы собрать сведения о движении туда русских войск. Проехав до деревни Шеичиупу, он убедился, что дальше нельзя ехать и вести разведку открыто, о чем и донес своему полковому командиру, но в ответ получил категорическое приказание: «Задача должна быть выполнена». Продолжать дальнейший путь можно было только переодевшись китайцем. Отправив нижних чинов обратно в полк, поручик Кобаяси вместе с унтер-офицером Кого переоделись китайцами, привязали себе искусственные косы, и наняв китайскую арбу, под видом путешествующих купцов отправились дальше. Все шло удачно вплоть до 16-го марта, когда в д. Тоисухе (20 верст южнее Гирина) они были узнаны нашим караулом и привлечены к судебному следствию как шпионы.

В обоих случаях офицеры судились как шпионы главным образом потому, что для успеха своей задачи они переодевались в китайские костюмы. Во всех же остальных отношениях нельзя не указать резкой разницы между мотивом и образом действий шпионов, действующих за деньги, и этими офицерами, которые были посланы вопреки их желанию и шли на опасное дело исключительно ради блага своей родины.

Резюмируя все вышеизложенное, следует прийти к заключению, что тайная разведка в японской армии велась очень широко, умело применялась к местным условиям и давала контролируемый материал. Благодаря такой организации, противник прекрасно был осведомлен как о состоянии наших войск, так и о внутреннем положении России.






    

Военный следователь, полковник Огиевский.






* * *


Да, вывод объективный, хотя и весьма неприятный для нашего воинского прошлого. Японцы вели широкую диверсионно-шпионскую деятельность не только непосредственно в нашем войсковом тылу, но и в коренной России. И то было прежде всего следствием тяжкой внутренней болезни нашей родины в начале века.

Впрочем, данный сюжет можно закончить относительно удачным концом. Все-таки русской контрразведке иногда удавалось отлавливать вражеских разведчиков и изобличать их. Например, вот этих двоих:

Обвинительный акт по делу о японских подданных Шязо Юкока и Тейско Оки







«30 марта 1904 года в 20 верстах к юго-западу от станции Турчиха Китайской Восточной железной дороги разъезд 26 сотни Заамурского округа отдельного корпуса пограничной стражи усмотрел бивуак каких-то всадников. При всадниках было еще пять лошадей с вьючными мулами. Двух всадников разъезду удалось задержать, остальные же ускакали. Один из задержанных, говорящий по-английски, объяснил, что они офицеры японской службы Юкока и Оки, посланные японским правительством для порчи русской железной дороги и телеграфа. При задержанных были найдены 1,5 пуда пироксилина, бикфордовы шнуры с запалами к ним, ружье, палка-кинжал, литографированная инструкция подрывного дела, записные книжки, карты, приспособления для порчи телеграфа, привязные китайские косы и прочее. Оба задержанные были одеты в монгольские костюмы.

Все изложенное могут подтвердить участвовавшие в задержании ниженазванных японцев рядовые Заамурского округа отдельного корпуса пограничной стражи Павел Чежин и Иван Прокопов. При расследовании настоящего дела первый из задержанных объяснил, что он полковник японской пехоты Шязо Юкока, получивший от своего генерала приказ проникнуть через Монголию к Китайской Восточной железной дороге и попортить мост и телеграф. Для этой цели генерал снабдил его инструментами и взрывчатыми веществами. Отправляя его, генерал объяснил, что на родину он может вернуться только в том случае, если исполнит возложенное на него поручение или если исполнение окажется совершенно невозможным. Как старший, он вел партию. Партия эта, кроме него, состояла из капитана Оки и четырех студентов из числа обучавшихся в Пекине китайскому языку. Так как идти по Монголии в японской военной форме было невозможно, он оделся в костюм тибетского ламы. Военной формы он с собой не взял, чтобы не увеличивать своего багажа. 10 апреля (по новому стилю) его партия остановилась обедать. В это время к ним подъехало пять человек русских солдат и стали что-то говорить по-русски. Затем солдаты осмотрели их багажи, нашли взрывчатые вещества и инструменты для порчи дороги и телеграфа и арестовали его и Оки. Студентов же и китайскую прислугу отпустили, так как в багаже их не оказалось ничего особенного. Привязные китайские косы принадлежат этим студентам и были взяты ими потому, что в Монголии трудно найти парикмахеров: когда одна коса приходила в негодность, ее бросали и заменяли новой.

Другой задержанный показал, что он капитан японской пехоты Тейско Оки, подчиненный полковника Юкока и находящийся в его распоряжении. Военную форму он с собой не брал, так как идти в ней по Китаю, соблюдающему нейтралитет, не представлялось возможным. Кроме того, приняв поручение, он знал, что идет почти на верную смерть, и не надеялся вернуться. Когда русские солдаты задержали его и Юкока, четыре студента, бывшие в их партии, тоже хотели идти за ними, но он сказал им: „Если русские солдаты не берут вас, то зачем же вам идти? Вы можете быть свободны!“ Он знает, что ему грозит смерть. Когда русские его захватили, он хотел лишить себя жизни, но не имел чем это сделать. Если бы он теперь вернулся на родину, то потерял бы свою честь, так как задача их осталась неисполненной. Теперь ему очень стыдно быть подсудимым, и он просит поскорее кончить дело.

На основании всего вышеизложенного японские подданные Юкока и Оки подлежат обвинению».







Портсмутский мир


С лета 1905-го сражения на суше и на море стихли. Вроде бы Россия потерпела поражение, но именно «вроде». Война-то не закончилась. Да, на морском театре теперь безраздельно господствовали японцы, но русская сухопутная армия в Маньчжурии была сильнее, имела по сути неисчерпаемые резервы и в любой миг могла начать наступательные действия. Совсем иначе было с японской армией. Она исчерпала свои резервы, обученные пополнения почти не поступали. Финансовые средства небогатой тогда страны были полностью истощены, Япония находилась на краю банкротства. Но Россия не могла воспользоваться этим своим образовавшимся преимуществом, ибо подпольные разрушительные силы развернули в стране революцию. Итак, мир был выгоден обеим сторонам. И он был без затруднений заключен.

В Токио знали о своих слабостях лучше всех, поэтому японское правительство еще в апреле 1905-го обратилось к правительству США с просьбой о посредничестве в деле заключения мира с Россией. В Вашингтоне охотно согласились «помочь» (еще бы: у молодого американского хищника тоже разгорелся аппетит к Тихому океану, поэтому усиление Японии было тут излишним). На переговоры с японцами прибыл от России известный деятель либерального образца Витте, человек умный, опытный в таких делах и дипломатичный. Президент США Теодор Рузвельт (не путатьь его с однофамильцем времен Второй мировой войны) в своих интересах содействовал миссии Витте.

Сергей Юльевич Витте был происхождения куда как не родовитого, успехов на государственном поприще он добился исключительно своими способностями. А они были немалые и разнообразные. Он и финансистом был прекрасным, и администратором, и дипломатом. Последнее он отчетливо проявил на переговорах с японцами после проигранной войны. Ход переговоров он скупо, но довольно точно описал в своих мемуарах, написанных в старости, а опубликованных после кончины. Вот небольшой отрывок из них.

* * *


Переезд в Америку я сделал в течение шести суток. Море было довольно спокойное, меня почти что не укачивало. На пароходе я обедал отдельно вместе со своей свитой, иногда приглашал на обед некоторых корреспондентов и только раза два я обедал вместе со всей публикой. Оказалось, что на пароходе едут многие люди просто из любителей сенсационных явлений, для того, чтобы быть на месте во время предстоящего политического турнира между мною и Комурою.

Весь ход переговоров, мои сношения с президентом и Петербургом видны из официальных документов, хранящихся в моем архиве, которые я, если буду иметь возможность, приведу в систематический порядок и снабжу там, где это окажется нужным, комментариями. Поэтому здесь я буду излагать по памяти то, что не могло составить предмет документов, — различные более или менее внешние явления и события.

Когда мы приближались к Нью-Йорку, наш пароход встретило несколько пароходов с корреспондентами различных американских газет. Когда эти корреспонденты вошли на пароход, я им высказал радость по случаю приезда моего в страну, которая всегда была в дружественных отношениях с Россией, и мою симпатию к прессе, которая играет такую выдающуюся роль в Америке. С тех пор и до моего выезда из Америки я всегда был, если можно так выразиться, под надзором газетчиков, которые следили за каждым моим шагом. В Портсмуте, не знаю, с целью или нет, мне отвели две маленькие комнаты, из которых одна имела окна, таким образом направленные, что через них было видно все, что я делаю. Со дня приезда и до дня выезда из Америки меня постоянно снимали кодаками любопытные. Постоянно, в особенности дамы, подходили ко мне и просили остановиться на минуту, чтобы снять с меня карточку. Каждый день обращались ко мне со всех концов Америки, чтобы я прислал свою подпись, и ежедневно приходили ко мне, особенно дамы, просить, чтобы я расписался на клочке бумаги. Я самым любезным образом исполнял все эти просьбы, свободно допускал к себе корреспондентов и вообще относился ко всем американцам с полным вниманием. Этот образ моего поведения постепенно все более и более располагал ко мне как американскую прессу, так и публику. Когда меня возили экстренными поездами, я всегда подходил, оставляя поезд, к машинисту и благодарил его, давая ему руку. Когда я это сделал в первый раз к удивлению публики, то на другой день об этом с особой благодарностью прокричали все газеты. Судя по поведению всех наших послов и высокопоставленных лиц, впрочем, не только русских, но вообще заграничных, американцы привыкли видеть в этих послах чопорных европейцев, и вдруг явился к ним чрезвычайный уполномоченный русского государя, председатель Комитета министров, долго бывший министром финансов, статс-секретарь его величества, и в обращении своем он еще более прост, более доступен, нежели самый демократичный президент Рузвельт, который на своей демократической простоте особенно играет. Я не сомневаюсь, что такое мое поведение, которое налагало на меня, в особенности по непривычке, большую тяжесть, так как в сущности я должен был быть непрерывно актером, весьма содействовало тому, что постепенно американское общественное мнение, а вслед за тем и пресса все более и более склоняли свою симпатию к главноуполномоченному русского царя и его сотрудников. Этот процесс совершенно ясно отразился в прессе, что легко проследить, изучив со дня на день американскую прессу того времени. Это явление выразилось в телеграмме президента Рузвельта в конце переговоров, после того как он убедился, что я ни за что не соглашусь на многие требования Японии и в том числе на контрибуцию, в которой он, между прочим, констатировал, что общественное мнение в Америке в течение переговоров заметно склонило свои симпатии на сторону России, и что он, президент, должен заявить, что если Портсмутские переговоры ничем не кончатся, то Япония уже не будет встречать то сочувствие и поддержку в Америке, которую она встречала ранее. Телеграмму эту показал мне Рузвельт, когда я ему откланивался, покидая Америку.

Рузвельт с самого начала переговоров и все время старался поддерживать Японию. Его симпатии были на ее стороне. Это выразилось и в поездке, уже предпринятой в то время, его дочери с американским военным министром в Японию, но как умный человек, по мере того как склонялись симпатии общественного мнения в Америке к России, он почувствовал, что ему опасно идти против этого течения, и он начал склонять Японию к уступчивости. Такому повороту общественного мнения содействовали и японские уполномоченные. В этом отношении они явились моими союзниками. Если они не были чопорны как европейские дипломаты-сановники, чему, впрочем, случайно препятствовала и их внешность, то тот же эффект производился на американцев их скрытностью и уединенностью.

Заметив это, я с самого начала переговоров, между прочим, предложил, чтобы все переговоры были доступны прессе, так как все, что я буду говорить, я готов кричать на весь мир, и что у меня как уполномоченного русского царя нет никаких задних мыслей и секретов. Я, конечно, понимал, что японцы на это не согласятся, тем не менее мое предложение и отказ японцев сейчас же сделались известными представителям прессы, что, конечно, не могло возбудить в них особенно приятного чувства по отношению к японцам.

Затем было решено давать после каждого заседания краткие сообщения прессе, которые редактировались секретарями и утверждались уполномоченными, но и тут прессе сделалось известным, что малосодержательность этих сообщений происходит всегда от строгости цензуры японцев. Во всех разговорах с президентом и с публикой я держал себя так, как будто с Россией приключилось в Маньчжурии небольшое несчастье, и только.

В течение всех переговоров на конференциях говорили только я и Комура; вторые уполномоченные говорили весьма редко и весьма мало. Я все время выражал свои суждения так, что однажды вызвал у Комуры восклицание: «Вы говорите постоянно так, как победитель», на это я ему ответил: «Здесь нет победителей, а потому нет и побежденных».




Через сутки после нашего приезда в Нью-Йорк приехал Комура со своей свитой. Вторым уполномоченным был назначен японский посол в Америке. Затем на второй или третий день после нашего приезда была назначена наша встреча с японскими уполномоченными и затем отъезд в Портсмут на военных судах для занятий конференции.

Встреча была устроена на море около Остер-бея, дачи президента, на его яхте. Мы выехали на особом пароходе и ехали по заливу часа полтора до яхты. Когда я подъехал с бароном Розеном к пристани, там стояла масса народа, нас весьма сочувственно встретившая. На берегах залива расположено много фабрик. Все эти фабрики во время всего нашего пути гудели и свистели. Сперва я не понимал, в чем дело. Мне сейчас же объяснили, что фабрики нам салютуют и выражают свое сочувствие. Когда мы приехали к месту встречи и там узнали, как нас встречало население, то было обращено внимание на то, что японцы, которые ехали при тех же условиях, проехали тихо, без оваций со стороны жителей. Мы подъехали с парохода на лодках к яхте президента, мне салютовали. Когда мы вошли на яхту, президент взаимно представил уполномоченных и их свиты и затем сейчас же пригласил завтракать. Я ранее выражал барону Розену опасение, чтобы японцам было дано в чем-нибудь преимущество перед нами, и в особенности настоятельно указывал на то, что я не отнесусь спокойно к тому, если Рузвельт во время завтрака провозгласит тост за нашего царя после тоста за микадо. Я боялся, чтобы президент по неопытности в подобных делах и как типичный американец, не особенно обращающий внимание на форму, не сделал какой-либо оплошности в этом отношении. Барон Розен обо всем этом предупредил еще в Нью-Йорке товарища министра иностранных дел, долго раньше служившего в Петербурге в американском посольстве. Он был назначен заниматься конференцией и уполномоченными, он заранее установил, так сказать, церемониал, чтобы избежать каких-либо неловкостей. Что касается тоста, то он был связан с целью президента, таким образом редактированной, чтобы тост провозглашался одновременно за обоих монархов.

Конечно, первая встреча с японцами была очень тягостна в смысле нравственном, потому что как бы там ни было, а все-таки я являлся представителем хотя и величайшей страны света, но в данном случае на войне побитой, и побитой не вследствие отсутствия с нашей стороны мужества, не вследствие нашего бессилия, а вследствие нашей крайней опрометчивости.

Я ранее знал Комуру, когда он был посланником в Петербурге, а также часть его свиты. Комура, несомненно, имеет много выдающихся качеств, но наружностью и манерами не особенно симпатичен. Этого нельзя сказать о других японских государственных людях, с которыми мне пришлось встречаться, например: Ито, Ямагата, Курино, Мотоно.

После завтрака с нас, президента и главных уполномоченных, сняли группу. Президент отправился на своей яхте к себе домой, а мы, уполномоченные со свитой, — русские на приготовленное военное судно, а японцы — на приготовленное для них, и к вечеру оба судна снялись и пошли в Портсмут. Все время главным уполномоченным оказывались воинские почести.




На другой день по приезде в Портсмут утром я сел на наше судно, которое стояло в нашем распоряжении все время нашего пребывания. Оба судна — наше и японское — ночью вошли в гавань. Мы высадились при парадной встрече и салюте из пушек и отправились пешком в адмиралтейский дворец. Я принял почетный караул. То же самое было проделано и для японцев, которые высадились после нас.

В адмиралтейском дворце находилось все портсмутское общество и начальство. Оно было представлено уполномоченным, и затем всем был предложен завтрак, после которого мы поехали в экипажах в город. Кортеж открывал товарищ министра иностранных дел, за ним ехали японские уполномоченные, потом русские и затем вся свита. Везде на улицах стояла публика, а в главной части города стояли шпалерами войска. Публика оказывала внимание японским уполномоченным, ехавшим в первой коляске, но затем, увидев нас, возобновляла с большой силой знаки своего сочувствия. Когда мы проезжали между войсками, то несколько раз послышался крик: «Здравия желаем вашему превосходительству»; обернувшись в сторону крика, я увидел солдат, отдававших честь. Это были евреи в рядах американского войска.

Нас привезли в ратушу. Здесь нас встретил губернатор со всеми членами правительства города. Губернатор сказал речь, затем сняли со всех фотографическую карточку группой. Церемония была окончена, и мы отправились к себе в гостиницу. На другой день начались заседания конференции. Мучительное и тяжелое время!




Хотя мы жили с японцами в одной и той же гостинице, мы друг другу визитов не делали, а только обменялись по приезде в Портсмут карточками. Только раз в конце конференции я попросил зайти второго японского уполномоченного, чтобы условиться относительно времени одного из последних заседаний: это было тогда, когда я заявил японцам, что ни на какие дальнейшие уступки я не соглашусь и что совершенно излишне тратить время, и когда между Комурой и его правительством происходили заминки в сношениях, не решались — прервать заседания или согласиться на мои предложения. В это время в Токио боролись две партии, одна, во главе которой находился Ито; она настаивала на том, чтобы согласиться на мои предложения, а другая — военная, находившая необходимым настаивать на контрибуции, а иначе продолжать войну. Тогда именно президент Рузвельт, испугавшись, что общественное мнение в Америке все более склоняется к России и что окончание переговоров ничем может возбудить общественное мнение против него и японцев, телеграфировал микадо, советуя согласиться на мои предложения. Комура получил приказ уступить, но сам Комура был против уступки и потребовал приказа непосредственно от микадо, отчего и произошла заминка во времени заседаний. Так по крайней мере сообщили мне корреспонденты газет, находившиеся в постоянных сношениях с лицами свиты Комуры.

Японцы держали себя на конференции сухо, но корректно, только часто прерывали заседания, чтобы посоветоваться. На конференции присутствовали только уполномоченные, т. е. я, барон Розен, Комура, японский посол в Вашингтоне и три секретаря с каждой стороны. Говорили я и Комура, только несколько раз в дебатах участвовали вторые уполномоченные. Я хотел, чтобы присутствовали также ассистенты, но Комура, не знаю почему, решительно сему воспротивился. Некоторые ассистенты были приглашены только на одно заседание. Это решение крайне огорчило Мартенса, и он все время не мог успокоиться. Я и барон Розен, мы ездили на конференцию без ассистентов, а Комура брал их с собой и держал их в комнатах, отведенных для японских уполномоченных. С ним был один советник, бывший адвокат, американец в Японии, который затем несколько лет тому назад поступил на службу в японское министерство иностранных дел и там играет большую роль, хотя и не показную. С этим-то советчиком Комура постоянно ходил советоваться.

Будучи в адмиралтейском дворце, мы — русские и японцы — виделись между собой частным образом только во время непродолжительного завтрака. Я все время от пищи болел и говорил об этом Комуре, когда он справлялся о моем здоровье. Комура же мне всегда отвечал, что он чувствует себя превосходно, но как только окончилась конференция, он опасно заболел в Нью-Йорке, одни говорят — тифом желудка, другие — нервным потрясением.

После подписания мира русские и японцы начали между собой видеться, и лица свиты Комуры говорили нашим, что Комура подписал мирные условия вопреки своим убеждениям и что ему готовится незавидная участь в Японии. Действительно, когда в Японии сделались известными мирные условия, в Токио вспыхнула смута, памятник, сооруженный при жизни Ито, был разрушен толпой. Токио было объявлено на военном положении, войскам пришлось действовать, были раненые и убитые. Когда Комура вернулся в Японию, ему не только не дали никакой награды, но он был вынужден покинуть пост министра иностранных дел и удалиться в частную жизнь. Только потом, когда все успокоилось, он был назначен послом в Лондон. Я же был восторженно встречен, возведен в графство, затем наступила революция, которую мне пришлось подавить как вопреки моему желанию назначенному председателем Совета министров. Оставляя по собственному желанию этот пост, я удостоился милостивого рескрипта и новой выдающейся награды, но затем уже попал в опалу…

Так играет судьба людьми через людей!..




Когда я подписал мир, то это было для всех и для государя довольно неожиданно. Когда я ехал из гостиницы в адмиралтейский дворец в день, когда последовал мир, я сам наверное не знал, состоится соглашение или нет. Государь, получив мою телеграмму о заключении мира, видимо, не знал, как ему к этому отнестись, но когда он начал получать от всех монархов самые горячие и искренние поздравления и когда эти поздравления начали сыпаться со всех концов мира, то он укрепился в сознании, что то, что сделано, сделано хорошо, и только тогда он послал мне благодарственную телеграмму. Его поздравил также самым восторженным образом германский император, и это понятно, император этот уже успел в Бьорках втянуть Россию в новое несчастье, может быть, еще горшее, нежели Японская война, на случай, если состоится мир в Портсмуте.

Когда мне Рузвельт говорил, что весь мир желает, чтобы был заключен мир между Россией и Японией, и я ему заметил: «Разве и германский император также этого желает?», он мне ответил, что, несомненно, да. Тогда уже состоялось свидание в Бьорках, а ведь Рузвельт находился в очень близких корреспондентских отношениях с императором Вильгельмом. Первый — типичный по духу американец, большой патриот, второй — типичный по духу немец, еще больший патриот; таким образом, оба главы государств представляют духовное выражение своих наций. Как тот, так и другой — молодцы, оба оригинальны, неспокойны, резки, скоропалительны, но умеют держать такт в своих головах*.

Естественно, что оба нашли между собой много точек соприкосновения, но, конечно, это не значит, что их отношения могли послужить к особому сближению Америки с Германией. Во-первых, Рузвельт есть временный калиф: сегодня он президент, а завтра простой американский гражданин. Во-вторых, ведь так еще недавно Вильгельм хотел экономического союза Европы против Америки (умеет вести свою линию).




Я, как уже говорил, со дня моего назначения главноуполномоченным не получил непосредственно или посредственно ни одного слова от главнокомандующего Линевича, а ведь армия наша стояла в бездействии после Мукдена уже около полугода. Я не возбуждал вопроса о перемирии, приступив к мирным переговорам, для того чтобы не связывать главнокомандующего. Он знал же, что мирные переговоры идут!

Ну что же, оказал ли он мне силой какое бы то ни было содействие?!

Ни малейшего!

Со дня выезда моего из Европы японцы забрали у нас без боя пол-Сахалина, а затем наш отряд встретился с японским между Харбином и Владивостоком и при первом столкновении отступил, а затем, когда мир был подписан, когда главнокомандующий не сумел отстоять свою армию от революции, когда он спасовал перед шайкой революционеров, приехавших в армию ее совершенно деморализовать, когда для водворения порядка в армии был послан генерал Гродеков, а Линевич вызван в Петербург, этот старый хитрец, вернувшись в Петербург, начал нашептывать направо и налево: «Вся беда в том, что Витте заключил мир: если бы он не заключил мира, я бы показал японцам!»

На днях я здесь, в Биаррице, встретился с нынешним начальником нашего генерального штаба генералом Палицыным, который уже занимал это место до моего назначения главноуполномоченным. Я ему задал вопрос: просил ли Линевич государя не заключать мира и вообще почему он бездействовал все время с того момента, когда заговорили о мирных переговорах? На это он мне ответил: «Теперь Линевичу, конечно, выгоднее всего кричать, что если бы мы не заключили мира, то он победил бы. Это совершенно естественно для мелких людей. Куропаткин идет дальше, он уверяет, что все виноваты в его поражениях, кроме него самого».

Что же касается поведения президента Рузвельта, то оно совершенно выясняется, по крайней мере поскольку поведение это касается России, из документов, о которых я говорил ранее. Мои решительные ему ответы убедили его, что от меня он никакой уступки не получит, поэтому он и перенес свои домогательства в форме советов государю императору непосредственно в Петербург.




Как я говорил, в день, когда я поехал на заседание, на котором должно было решиться — примут ли наши условия японцы, или нет, что зависело от того, получит ли Комура подтверждение от самого микадо принять предложенные Россией условия, у меня не было уверенности, будет или не будет заключен мир. Я был убежден в том, что мир для нас необходим, так как в противном случае нам грозят новые бедствия и полная катастрофа, которые могут кончиться свержением династии, которой я всегда был и ныне предан до последней капли крови, но, с другой стороны, как-никак, а мне приходилось подписать условия, которые превосходили по благоприятности мои надежды, но все-таки условия не победителя, а побежденного на поле брани. России давно не приходилось подписывать такие условия; и хотя я был ни при чем в этой ужасной войне, а, напротив того, убеждал государя ее не затевать, покуда он меня не удалил, чтобы развязать безумным авантюристам руки, тем не менее судьбе угодно было, чтобы я явился заключателем этого подавляющего для русского самолюбия мира, и поэтому меня угнетало тяжелое чувство. Не желаю никому пережить то, что я пережил в последние дни в Портсмуте. Это было особенно тяжело потому, что я уже тогда был совсем болен, а между тем должен был все время быть на виду и играть роль торжествующего актера. Только некоторые из близких мне сотрудников понимали мое состояние. Весь Портсмут знал, что на следующий день решится трагический вопрос, будет ли еще потоками проливаться кровь на полях Маньчжурии или этой войне будет положен предел. В первом случае, т. е. если последует мир, из адмиралтейства должны были последовать пушечные выстрелы. Я сказал пастору одной из местных церквей, куда я ходил за неимением православного храма, что, если мир состоится, я из адмиралтейства приду прямо в церковь. Между тем в течение ночи приехали наши священники из Нью-Йорка ожидать на месте окончания разыгравшейся трагедии, с соседних мест съехались под влиянием того же чувства священнослужители различных вероисповеданий.

Ночью я не спал.

Самое ужасное состояние человека, когда внутри, в душе его что-то двоится. Поэтому как сравнительно несчастны должны быть слабовольные. С одной стороны, разум и совесть мне говорили: «Какой будет счастливый день, если завтра я подпишу мир», а с другой стороны, мне внутренний голос подсказывал: «Но ты будешь гораздо счастливее, если судьба отведет твою руку от Портсмутского мира, на тебя все свалят, ибо сознаться в своих грехах, своих преступлениях перед отечеством и богом никто не захочет и даже русский царь, а в особенности Николай II». Я провел ночь в какой-то усталости, в кошмаре, в рыдании и молитве.




На другой день я поехал в адмиралтейство.




Мир состоялся, последовали пушечные выстрелы.

Из адмиралтейства я поехал с моими сотрудниками в церковь. По всему пути нас встречали жители города и горячо приветствовали. Около церкви и на всей улице, к ней прилегающей, стояла толпа народа, так что нам стоило большого труда через нее пробраться. Вся публика стремилась пожать нам руку — обыкновенный признак внимания у американцев. Пробравшись в церковь, я с бароном Розеном за неимением места встал за решеткой в алтаре, и вдруг нам представилась дивная картина. Началась церковная процессия, сперва шел превосходный хор любителей певчих, поющих церковный гимн, а затем церковнослужители всех христианских вероисповеданий — православной, католической, протестантской, кальвинистской и других церквей. Процессия эта шла через всю церковь и поместилась в алтаре (возвышение, огражденное низкой решеткой), а затем русский, а потом протестантский священники начали служить краткие благодарственные молебны на ниспослание мира и прекращения пролития невинной крови. Во время служения явился нью-йоркский епископ, скорым поездом приехавший из Нью-Йорка, чтобы принять участие в этом церковном торжестве. Он и русский священник сказали краткие проповеди. Затем последовало пение благодарственного церковного гимна всеми служителями церкви и церковными хорами. Все время многие молящиеся плакали. Я никогда не молился так горячо, как тогда. В этом торжестве проявилось единение христианских церквей, мечта всех истинно просвещенных последователей христианского учения и единения всех сынов Христа в чувстве признания великой заповеди — «не убий». Видя американцев, благодарящих со слезами Бога за дарование мира, у меня явился вопрос: что им до нашего Портсмутского мира? И на это у меня явился ясный ответ: да ведь мы все христиане. Когда я покидал церковь, хоры запели «Боже, царя храни», под звуки которого я пробрался до автомобиля и, когда гимн затих, уехал.

Когда я выходил из церкви, то еле-еле мог пробраться, причем, вероятно, по местному обычаю, старались всунуть мне в руки и в карманы различные подарки.

Когда после этого я приехал в гостиницу, то в моих карманах было найдено, кроме большого числа безделушек, и некоторые весьма ценные подарки в виде драгоценных камней.




Почему мне удалось после всех наших жестоких и постыднейших поражений заключить сравнительно благоприятный мир?

В то время никто не ожидал такого благоприятного для России результата, и весь мир прокричал, что это первая русская победа после более нежели годовой войны и сплошных наших поражений. Меня всюду возносили и возвеличивали. Сам государь был нравственно приведен к необходимости дать мне совершенно исключительную награду, возведя меня в графское достоинство. И это при личном ко мне нерасположении его и в особенности императрицы и при самых коварных интригах со стороны массы царедворцев и многих высших бюрократов, столь же подлых, как и бездарных. Это произошло потому, что с появления моего в Америке я сумел своим поведением разбудить в американцах сознание, что мы, русские, и по крови, и по культуре, и по религии им сродни, приехали вести у них тяжбу с расой, им чуждой по всем этим элементам, определяющим природу, суть нации и ее дух. Они увидели во мне человека такого же, как они. Который, несмотря на свое высокое положение, несмотря на то, что является представителем самодержца, такой же, как и государственные и общественные деятели. Мое поведение восприняли и все находившиеся при мне русские, что увеличивало объем впечатления. Мое отношение к прессе, к ее деятелям расположило их ко мне, а они везде, а в особенности в Америке, играют громадную роль в смысле проведения впечатления и идей, хотя часто и непрочных. Японские представители своим поведением содействовали мне в смысле впечатления на американцев. Американские евреи, зная, что я никогда не был ненавистником евреев и после моих бесед с их столпами, о которых я скажу несколько слов ниже, во всяком случае мне не вредили; в их интересах было поддерживать такого русского государственного деятеля, о котором, по всему моему прошлому, они знали, что я к ним отношусь как к людям. Сие же последнее — большая редкость за последние десятилетия, а ныне представляется в России заморским чудом.

Рузвельт желал, чтобы дело кончилось миром, так как к этому понуждало его самолюбие как инициатора конференции; успех его инициативы усиливал его популярность, но симпатии его были на стороне японцев. Он хотел мира, но мира как можно более выгодного для японцев, но он наткнулся на мое сопротивление, на мою с ним несговорчивость, а затем он испугался совершающегося поворота в общественном мнении Америки в пользу русских. О том, что Америке не особенно выгодно крайнее усиление Японии, ни он, ни вообще американцы не думали. Вообще, познакомившись с Рузвельтом и многими американскими деятелями, я был удивлен, как мало они знают политическую констелляцию вообще и европейскую в особенности. От самых видных их государственных и общественных деятелей мне приходилось слышать самые наивные, если не сказать невежественные, политические суждения касательно Европы, например: Турция существовать не должна, потому что это страна магометанская, ей не место в Европе, а кому она достанется, это безразлично; почему нельзя воссоздать отдельной сильной Польши, это так естественно и справедливо, и т. п.

Франция жаждала мира, так как это был ее прямой и самый серьезный интерес. Ее же государственные люди, находившиеся у власти, большей частью лично симпатизировали своей союзнице. Англия, государственные и общественный деятели которой традиционные политики и мастера этого дела, желала, чтобы мир был заключен, конечно, более или менее выгодный для Японии, так как у них явилось совершенно ясное сознание, что России хороший дан урок, который принесет им пользу по урегулированию всех спорных с ней вопросов, но что, с другой стороны, чрезмерное усиление Японии для них может со временем представить опасность.

Как раз в это время истек срок соглашения Англии с Японией. В Лондоне велись переговоры о возобновлении договора, и редакция окончательного соглашения ставилась в зависимость от того, что скажет Портсмут. На это я обращал из Портсмута внимание Ламздорфа, но мы не могли узнать, почему именно переговоры в Лондоне ставились в зависимость от переговоров с Портсмуте. Японская война произвела порядочную пертурбацию в финансах Европы, а потому весь денежный мир желал, чтобы война кончилась.

Все христианские церкви и их представители сочувствовали заключению мира, так как все-таки дело шло о борьбе христиан с язычниками. О том, что японцы, пожалуй, язычники, но особого рода, с непоколебимой идеей о бессмертной жизни и всесильной верой в бога, это вопрос, о котором мало кто думал и знал, да многие ли это знают и ныне? Наконец, император Вильгельм. До свидания в Бьорках в его интересе было еще более обессилить Россию, а раз были Бьорки, его интерес также заключался в том, чтобы в Портсмуте дело кончилось миром. Не мог же он тогда думать, что Бьорки потом провалятся.

Вот все те главные факторы, которые мне содействовали к заключению возможно благоприятного мира. Под влиянием всех этих течений японцы сдались на предложенные им условия. Им была внушена мысль: лучше получить существенное, нежели рисковать не получить громадное.

* * *


Так оно и было. Японии мирное окончание тяжкой для нее войны было не менее нужно, чем самой России. В итоге в американском городе Портсмуте был подписан мирный договор 23 августа (5 сентября) 1905 года. Уступки России после поражения оказались ничтожны, пришлось уступить только половину пустынного Сахалина.

2 сентября 1945 года Иосиф Сталин обратился к народу с такими словами:






«Поражение русских войск в период русско-японской войны легло на нашу страну черным пятном. Наш народ верил и ждал, что наступит день, когда Япония будет разбита и пятно будет ликвидировано. Сорок лет ждали мы, люди старого поколения, этого дня. И вот этот день наступил».





Это и был истинный конец русско-японской войны 1904–1905 годов.




Краткий словарь-справочник на сюжеты русско-японской войны 1904–1905 гг.


Алексеев Евгений Иванович (1843–1918) — внебрачный сын Александра II, окончил Морской кадетский корпус, служил на различных кораблях, в боевых действиях не участвовал, сделал быструю карьеру на связях с придворными кругами. С 1901 — генерал-адъютант, с 1903 — адмирал, тогда же назначен наместником на Дальнем Востоке. Проявил полную неспособность к порученному делу, в октябре 1904 снят с должности. Потом член Государственного совета.

Алексей Александрович (1850–1908) — великий князь, четвертый сын Александра II. Не получив специального образования, служил в военно-морском флоте, командовал кораблями и соединениями, с 1883 — генерал-адмирал, начальник военно-морского ведомства России. Бездеятельный и пустой человек, он развил на флоте казнокрадство, замедлял перевооружение флота в корыстных целях. С июня 1905 в отставке.

«Варяг» — русский бронепалубный крейсер, построен в США в 1899, входил в состав 1-й Тихоокеанской эскадры. В январе 1904 под командованием капитана 1 ранга Руднева находился в корейском порту Чемульпо при российском посольстве. 27 января (9 февраля) вступил в бой с превосходящей японской эскадрой, получив тяжелые повреждения (Руднев был ранен), крейсер был затоплен экипажем.

Великая Сибирская магистраль — крупнейшая в мире железная дорога протяженностью 8,5 тысячи километров от Челябинска до Владивостока. В 1891 был создан Комитет Сибирской железной дороги, тогда же началось строительство, осуществляемое государством. Сооружение дороги велось с востока и запада, несмотря на трудные природные условия оно было завершено в кратчайший срок (движение на отдельных участках — с 1899), что стало непревзойденным рекордом в истории железнодорожного строительства.

Витгефт Владимир Карлович (1847–1904) — окончил Морской корпус, служил на различных кораблях Балтийского и Черного моря, в боевых действиях не участвовал. С 1899 — в штабе адмирала Алексеева начальник морских сил на Тихом океане. Контр-адмирал, несет непосредственную ответственность за беспечность русского флота перед войной. В апреле 1904 после гибели адмирала Макарова был назначен исполняющим обязанности командующего эскадрой в Порт-Артуре. Слабый и безвольный флотоводец. По собственной неосторожности погиб в бою с японской эскадрой в Желтом море.

Витте Сергей Юльевич (1849–1915) — происходил из семьи голландского переселенца, получил российское дворянство лишь в 1856, окончил физ. — мат. факультет Новороссийского университета (Одесса). Способный человек, он сделал быструю карьеру, стал выдвиженцем Александра III, с 1892 — министр финансов. Деятель либеральных взглядов, он много сделал для развития экономики, торговли и финансов в буржуазном духе. Возражал против авантюристической внешней политики на Дальнем Востоке; в августе 1903 Николай II отправил его в отставку. Подписал Портсмутский мирный договор с Японией (1906), добившись относительно благоприятных для России условий. Позже был автором Манифеста 17 октября 1905. С 1906 в отставке. Автор исключительно ценных по фактическому материалу мемуаров.

Владивосток — город и порт на Тихом океане в бухте Золотой Рог, заложен в 1860. Первоначально был сугубо торговым центром, с 1871 — база Сибирской военной флотилии. В 1880 выделен из состава Приморской области в особое Владивостокское военное губернаторство, население по переписи 1897–28,9 тысячи человек. В конце века построены причалы, сухой док, открыты мореходные классы, русско-японские школы, Восточный институт. С февраля 1904 по сентябрь 1905 находился на осадном положении.

Кондратенко Роман Исидорович (1857–1904) — родился в Тифлисе в семье кадрового офицера, в 1877 окончил Николаевское кавалерийское училище, затем Инженерную академию. Служил в различных инженерных частях, в 1886 окончил Академию Генерального штаба. С 1903 в Приамурском военном округе командовал в чине генерал-майора 7-й Сибирской стрелковой бригадой. С началом русско-японской войны стал в Порт-Артуре начальником сухопутной обороны крепости. Стал душой этой обороны, любимцем офицеров и солдат, был талантливым командиром, отличался личной храбростью. Погиб от японского снаряда 2 декабря. Прах Кондратенко в 1905 торжественно перезахоронен в Александро-Невской лавре Петербурга.

Корея — страна между Японским и Желтым морями на Корейском полуострове. Во второй половине XIX века находилась в вассальной зависимости от Китая. После японко-китайской войны 1894–95 Корея формально получила независимость, но по сути попала в полную зависимость от Японии. Во время русско-японской войны была полностью оккупирована японскими войсками. С 1907 Корея официально превращается в протекторат Японии.

Кровавое воскресенье — расстрел массовой демонстрации рабочих в Петербурге 9 января 1905, произошедший по преступной халатности царской администрации; известие об этом вызвало острое возмущение среди войск и морских экипажей на Дальнем Востоке.

Куропаткин Алексей Николаевич (1848–1926) — генерал, участник среднеазиатских походов Скобелева, закаленный и образованный военачальник, в 1898–1904 — министр обороны, показал себя умелым администратором, но не обладал волей и решимостью. С октября 1904 по март 1905 — главнокомандующий вооруженными силами на Дальнем Востоке, оказался слаб как военачальник.

Линевич Николай Петрович (1838–1908) — генерал, участник войн на Кавказе. С 1903 — командующий войсками Приамурского округа. С началом русско-японской войны командовал Маньчжурской армией, успехов не проявил. С марта 1905 — главнокомандующий на Дальнем Востоке. По окончании войны против него было возбуждено уголовное дело по обвинению в бездействии, но вскоре прекращено.

Макаров Степан Осипович (1849–1904) — выдающийся русский флотоводец, вице-адмирал с 1896. Герой русско-турецкой войны 1877–1878, командующий эскадрами на Балтике, в Средиземном море и на Дальнем Востоке, автор многих изобретений и научных трудов. Создатель первого в России ледокола «Ермак», первопроходец Северного морского пути. Предупреждал о неготовности русского флота на Тихом океане, но к нему не прислушались. С февраля 1904 — командующий Тихоокеанской эскадрой в Порт-Артуре. Погиб на флагманском броненосце «Петропавловск» 31 марта. В Кронштадте Макарову установлен памятник.

Маньчжурия — северо-восточная провинция Китая, основной театр военных действий между Японией и Россией в 1904–1905. Площадь 950 тысяч квадратных километров, население в начале ХХ века около 10 миллионов человек, 1,5 миллиона — маньчжуры, остальные китайцы и корейцы. Местность холмистая, малонаселенная, с редкими и плохими дорогами. В ходе войны японцы оккупировали южную часть Маньчжурии, а по Портсмутскому договору получили Ляодунский полуостров, постепенно превращая Маньчжурию в свою зону влияния.

Небогатов Николай Иванович (1849–1922) — по окончании Морского корпуса служил на различных кораблях Балтийского и Черноморского флота, в боевых действиях не участвовал. По выслуге лет контр-адмирал с 1900. В январе 1905 назначен командующим эскадрой из остатков кораблей Балтийского флота. На второй день Цусимского сражения сдался 15 (28) мая 1905. Военно-морской суд приговорил его к смертной казни, помилован Николаем II.

Николай Второй (1868–1918) — старший сын Александра III, получил хорошее образование, был умен и трудолюбив, обладал выдержкой и не имел «вредных привычек». Однако гораздо более был склонен к благополучной семейной жизни, нежели к делам государственного, и в особенности военного руководства, что сыграло главнейшую роль в его трагической судьбе. В Японии Николай побывал в 1888, отчасти знал быт и историю страны. Он несет несомненную личную ответственность за авантюру на Дальнем Востоке, принесшую России столько несчастий.

Ояма Ивао (1842–1916) — офицер артиллерии во время гражданской войны в Японии в конце 60-х гг. Окончил военное училище во Франции. В годы японо-китайской войны 1894–1895 командовал 2-й армией. В русско-японскую войну — главнокомандующий сухопутными силами Японии в Маньчжурии. Получил княжеский титул.

«Петропавловск» — броненосец, построенный на Адмиралтейском заводе в Петербурге в 1897. Водоизмещение 11 тысяч тонн, скорость более 30 км, вооружение: 4 — 305 мм, 12 — 152 мм, противоминные орудия. Флагман Тихоокеанской эскадры. Погиб в результате взрыва под Порт-Артуром 31 марта 1904 вместе с адмиралом Макаровым.

Порт-Артур — крепость на полуострове Ляодунь с очень удобной гаванью в Желтом море. Заложена китайцами в 1892. По договору с Китаем в 1898 сдан в аренду России под военно-морскую базу, тогда же и началось строительство крепости, которое к началу русско-японской войны было далеко не завершено. 20 апреля (12 мая) 1904 японские войска прервали сообщение крепости с Маньчжурией. Осада Порт-Артура сопровождалась героизмом защитников, японцы понесли громадные потери. Комендант крепости Стессель предательски капитулировал 20 декабря 1904 (2 января 1905). Потери русских войск — 27 тысяч убитыми и ранеными, японских — 112 тысяч.

Портсмутский мир — подписан между Россией и Японией об окончании войны в городе Портсмут, США 23 августа (3 сентября) 1905, Российскую сторону представлял председатель Кабинета министров Витте, японскую — министр иностранных дел Комура, посредником служил президент США Теодор Рузвельт (однофамилец президента военных лет). Витте удалось использовать тяжелое экономическое положение Японии к концу войны и добиться относительно благоприятных условий; Россия теряла Порт-Артур и половину острова Сахалин. Витте получил от Николая II титул графа, в печати его иронически именовали с тех пор «графом Полусахалинским».

Рожественский Зиновий Петрович (1848–1909) — закончил Морской корпус и Михайловскую артиллерийскую академию, в Русско-турецкой войне 1877–78 отличался в боевых действиях на море. Командовал различными кораблями на Балтике, в 1903–04 начальник Главного морского штаба. В апреле 1904 назначен в чине вице-адмирала командующим 2-й Тихоокеанской эскадрой, которую повел на Дальний Восток. Опытный моряк с сильной волей, он довел эскадру без потерь до боя, однако сам бой организовать не смог. Не показал флотоводческого таланта, отличался деспотичным и заносчивым нравом, пренебрегал мнением младших флагманов и командиров кораблей. В начале Цусимского боя был ранен, попал позже в плен. Судом был оправдан, вышел в отставку.

Рузвельт Теодор (1858–1919) — политический деятель США от республиканской партии, с 1901 — вице-президент, с сентября того же года после убийства Мак-Кинли президент. На выборах 1904 вновь стал президентом США. Во время русско-японской войны способствовал оказанию Японии военной помощи против России, но одновременно страшился и чрезмерного усиления Японии на Тихом океане. При заключении Портсмутского мира оказывал некоторое содействие Витте.

«Стерегущий» — миноносец, построенный в 1902 на Невском заводе в Петербурге, корабль отличался скоростью около 60 км в час, что было тогда рекордным. Миноносец в разобранном виде был перевезен по Великой Сибирской магистрали на Тихий океан, что было новшеством в судостроении. Под командованием лейтенанта Сергеева миноносец с января 1904 принимал участие в боях. 25 февраля «Стерегущий» вышел в боевое патрулирование у Порт-Артура и был окружен четырьмя японскими миноносцами, в неравном бою корабль был подбит, почти весь экипаж погиб, в том числе и командир. Оставшиеся в живых матросы затопили миноносец, который японцы пытались захватить. «Стерегущему» поставлен памятник в Петербурге.

Стессель Анатолий Михайлович (1848–1915) — окончил Павловское пехотное училище, воевал в пехотных частях в Русско-турецкой войне 1877–78. В 1903 приказом наместника на Дальнем Востоке Алексеева в чине генерал-лейтенанта назначен комендантом Порт-Артура. Отличался интриганством и угодничеством, оказался слабым и трусливым военачальником. Вечером 20 декабря (2 января 1905) предательски сдал крепость. В сентябре 1906 уволен с военной службы, предан военному суду, приговорен к смертной казни. Николай II помиловал его уже год спустя.

Того Хейхатиро (1847–1934) — японский флотоводец, получил военно-морское образование в Европе, участвовал в японо-китайской войне 1895–96. Талантливый флотоводец, отличался неколебимой выдержкой и расчетливостью, с 1904 командовал Объединенной эскадрой японского флота, успешно завершил войну на море. Вскоре, благодаря интригам при дворе императора, отправлен в почетную отставку, занимал высокие, но номинальные должности.

Харбин — город в центре Маньчжурии, центр Китайско-Восточной железной дороги (КВЖД). В начале ХХ века вырос в крупный промышленный и транспортный центр. До 1917 года населен в основном русскими (численность жителей около 100 тысяч человек).