Закон распада Сергей Казиник Серж Юрецкий Григорий Неделько Мария Фомальгаут Окружающее сложено из атомов. Атомы могут умереть, а могут выжить — в этом смысле они почти как люди. Да, банальное в общем-то, ненужное сравнение, ведь человек сам состоит из этих «невидимок». Людское общество воюет внутри себя, раскалывается и уничтожает собственных представителей. В результате распада страдают и другие — так атом рождает радиацию, так человек производит на свет пороки, боль, смерть. И всё же есть надежда, хотя бы на то, что всё пройдёт… Но ещё не рассеялось радиоактивное заражение — зло; не стихли дрязги-распри; люди не научились если не жить в мире, то, по крайней мере, мирно сосуществовать. Получится ли у них? У нас… Возможно. А если нет? Тогда, увы, не стоит отбрасывать самые мрачные прогнозы. В этом триптихе рассказы объединены идеей, однако каждая из историй — самостоятельное произведение. Здесь показаны мир прошлого, настоящего и будущего, которые, как известно, взаимосвязаны. Первый мир — поле вечного боя, где живёт душа с единственным предназначением, — сражаться… Второй мир — смерти, там не осталось даже тлетворной надежды… Мир третий — послевоенный, где теряет смысл уже суть войны… В наших силах предотвратить распад, потому что точные науки не терпят оговорок. Тем не менее, никогда нельзя быть уверенным до конца… но, может, сомнение и есть главное наше благо? Спасение? Закон распада (триптих) Пролог К берегу спешат пароходы, К берегу бегут поезда, Но закрыты все замки и засовы, На берег наступает вода. Выжившие частицы …И ВЕЧНЫЙ БОЙ… Сергей Казиник, Серж Юрецкий 2041 г. Зеленоград. Флаер с низким гудением пролетел по улице, оставляя за собой жирный шлейф черного дыма. Зацепил фонарный столб, завалив его на асфальт и врезался в стену полуразрушенной школы, где и застрял. Боковые несущие лопасти какое-то время продолжали конвульсивно вращаться, поднимая в воздух тучи бурой кирпичной пыли, но потом замерли и они. Распахнулся входной люк и на кучи строительного мусора одна за другой высыпались восемь фигур в НАТОвском светло-пятнистом камуфляже, тут же изготовившихся к стрельбе. Я смотрел на суетящиеся внизу фигурки «потенциального противника» и усмехался в усы: как же, «противник»! Враг он враг и есть, что бы там не говорили наши болтуны по телевизору, под шаманские завывания всяких Европ что нам, дескать, свободы не хватает. Хотя… Наши-то как раз уже ничего не скажут — здания Госдумы и Совета Федерации америкосы разнесли в пыль сразу же, едва началось «освобождение порабощенного русского народа от тирании», причем вместе с президентом и свитой. Ну да, у нас же первобытно-общинный строй, загибаемся без светоча цивилизации! «У вас есть нефть и газ, но нет демократии? Тогда мы идем к вам!!!». Суки, ненавижу! Я перехватил поудобней цевьё АЕК 130 и тщательно прицелившись, жахнул по «дорогим гостям» из подствольника. Хлопок, и серебристый, с черным ободком цилиндрик, устремился к пробою стены. Да ладно как лег, аккурат посреди группы. От взрыва бойцов разметало в стороны и обрушилась часть стены с потолком, погребая под собой интервентов. Прижал кнопку связи в гарнитуре над ухом. — Первый, первый, я четвертый, прием. — На связи первый. — Гостей встретил и спать уложил. Коек хватило всем. — Четвертый, приказываю проверить гостей. Вдруг кому не спится. — Принято, выполняю. Ох уж мне эти перестраховщики… Хотя пиндосы теперь в керамической броне с головы до ног, что твои черепахи, может кто и выжил. Я отвернулся от окна и пошел к выходу из заброшенной квартиры. Жаль прикрыть меня некому — «третий», наш снайпер, погиб две минуты назад, когда этот самый флаер, ровнял с землей микрорайон, через который шла наша группа. Но подбить машинку все же успел. Осторожно выглядываю из подъезда. Короткая перебежка к мусорному баку. Не стреляют, похоже и впрямь спят гостюшки. Намаялись поди, с дороги-то… Еще перебежка к сгоревшему школьному автобусу. Быстрый осмотр местности «по секторам» опасности не выявил. Уже практически не таясь иду к поверженному флаеру. Из развороченной стены торчит задранный к хмурым небесам хвост с рулевым винтом, украшенный звездно-полосатым флагом. Тьфу, мерзость. Обломок стропила, с криво оборванным листом красной металлочерепицы, будто знамя канувшего в Лету могучего противника Америки, лежит на крыше летучей машины. Вот это правильно. Из обломков кирпича торчит нога в добротном ботинке, изодранная штанина пропитана кровью. Хорошо. Напрочь оторванная кисть правой руки, на безымянном пальце тонкая полоска обручального кольца. И чего тебе дома не сиделось возле жены, парень? Идеалы демократии, или «Ура! За баксы!!»? Пинком отбрасываю ненужную уже хозяину конечность, иду дальше. Этот готов, этот тоже, нормально в общем отработал мишень. Качественно. Хотя… Из не закрытого люка доносится стон, явственный, хотя и слабый. Тихо проникнуть внутрь не получилось — под ногами рифленый алюминиевый пол, гремит, падла, но в принципе не от кого таиться. Стонет пристегнутый к креслу пилот. Рядом уронил голову на грудь возле панели управления огнем стрелок-оператор. Этому повезло больше — оторванный кусок приборной панели распахал ему шею. Не смерть, а чистое милосердие, хотя под ногами теперь так и хлюпает… Помню как наш прапор салаг поучал: — Каска могла бы уберечь даже яйца. Но придумана она для головы. Так что «горшки» не снимать — если подстрелят, то хоть все мозги внутри останутся, меньше собирать потом товарищам. Следуя заветам Потапыча, оставляю мозги пилота внутри шлема, только кровь через входное отверстие тонкой струйкой… Жму кнопку связи. — Первый, первый, я четвертый, прием. — Слышу тебя четвертый. Что у тебя? — Один не спал, пришлось колыбельную спеть. Теперь порядок. — Добро. Осмотрись там, может найдешь что-то стоящее. И сразу отходи, тут второй летун нарисовался, сейчас им «седьмой» занимается. — Принято. Конец связи. «Седьмой» это серьезно. Этот со своей артиллерией враз птенцу Дяди Сэма крылышки подрежет… Даже в кабине слышны звуки боя. Выхожу из флаера и осматриваю погибших. Что тут у нас? Разряжаю их штурмовки, благо патрон унифицирован, потрошу подсумки. Знаю, что мародерство — вроде как не хорошо, но деваться не куда. Но с другой стороны, где ж это мародерство? Боевой трофей! Утешаю себя тем, что буду бить супостата его же оружием. В этом есть даже какой-то скрытый философский смысл. О, а вот это действительно интересно! Ни одна группа не выходит без радиста с полевой радиостанцией — это аксиома. Вот он, подарочек судьбы, лежит под искореженной пулеметной турелью, осколками лицо посекло. А радейка-то, живая… — Первый, первый, я четвертый, прием. Обнаружена переносная радиостанция в рабочем состоянии. С улицы громыхнуло, да так, что сверху на меня пыль посыпалась. Я принялся снимать рацию со жмура с утроенным энтузиазмом. Ну его, завалит еще как этих… — Принято четвертый, забирай и дуй на точку. «На точку» означает на обусловленное место, так что придется маслать на Проспект Мира. А там разберемся. Главное — у нас теперь есть возможность слушать «их» эфир, а это дорогого стоит. Тааакс… Свой ранец на перед перевесить, трофейную говорилку — на спину. Теперь попрыгать. Вроде ничего не болтается, не мешает, не звенит. Нормально, в общем. Гостинец я поймал пробираясь дворами, возле площади Ломоносова. Если б не ранец на груди, да броник, то склеился бы на месте. А так отбросило в кусты, за бордюр. Лихорадочно обвожу взглядом дома напротив — где ж ты, сука, засел? В груди тупая боль, но это пока, настоящая боль придет позже. Из кармана на плече достал одноразовый шприц-тюбик с обезболивающим, сорвал зубами колпачок и вколол в бедро. По-хорошему так перевязку бы сделать надо, да как туда подлезть? Кое-как из ваты и бинта скрутил «куклу» и подсунул под броню, на рану. Так-то лучше, по крайней мере не сразу кровью истеку. — Первый, первый, я четвертый, прием. Во дворе между Ломоносова и Вольной, кукушка, как принял? — Принял тебя, четвертый. Сам как? — Покоцал он меня малость, но пока держусь. — Принято, держись. Высылаю ребят к тебе. Постарайся кукушку вычислить. — Принято, конец связи. Легко сказать — вычисли, если из кустов не видать ни хрена. Попробовал на локте приподняться, тут же зашумело в ушах, перед глазами потемнело. Надо скидывать радейку, с ней я не ходок. И не ползок, чего уж там… Отцепляю ремни сбруи. Не поднимаясь с пыльного асфальта, перекатываюсь на бок, освобождаясь от ранца. Загоняю выстрел в подствольник — теперь повоюем. Перевернулся на живот и тут что-то звонко щелкнуло по шлему. И я поплыл… 1941 г. Белоруссия …Патрон… Еще патрон… Следующий… О, этот бронебойно-зажигательный, хрен его знает, сдетонирует он от пассатижей или нет. Ладно, отложим его в сторону — потом разберемся. Кисти рук уже немеют от постоянного сжимания-разжимания, но кучка пороха, насыпанная из распотрошенных патронов, постоянно растет и уже скоро можно будет закончить. Останется только гвоздей нарубить. Эх, закурить бы сейчас… Нет, зажигать спички перед кучей пороха уж точно не стоит. Закрываем глаза и чуть откидываемся назад… Сразу перед мысленным взором появляется разлетающийся в щепы дом, еще недавно такой добротный, и удаляющийся, выходящий из пике, самолет с крестами. Черными крестами, ничуть не менее ненавистными, чем красные звезды. Нестерпимо ноет и чешется сломанная нога под самодельной шиной. Нет, такой отдых еще хуже, вернемся к делу — патрон, еще патрон, следующий… Кучка пороха растет. Надеюсь, пушку не разорвет? А, впрочем, какая разница — от нее требуется один выстрел. Всего один. Дульнозаряжаемое орудие прошлого века скорострельности не предполагает. Да и не требуется она. Интересно, наполеоновских французиков это орудие погоняло, или в сторонке постояло? Ну, в любом случае ему сейчас чуть-чуть поработать придется. Затащить на башню мешки с порохом и рублеными гвоздями оказалось сложнее, чем можно было бы подумать сначала. Сломанная нога, с примотанной к ней березовой жердью, на узкой винтовой кирпичной лестнице, казалась балластом, с которым совладать невозможно. Уж лучше бы ее совсем оторвало — проще было бы сейчас идти. Интересно, кто этот замок строил и от кого собирался обороняться? Знать не помешало бы. Но это одно название, а не замок: стена, большой дом и всего одна башня. Но зато все — из кирпича и природного камня, выдержавшего уже не один авианалет. Хотя это сооружение точно не для укрытия от немецких авиаатак строили. Может, конечно, и от немчуры — Западная Белоруссия, все-таки, всегда их вместе с пшеками манила, но уж точно не от авиаатак. А вот за то, что большевики, придя в эти края, имение просто ограбили и какую-то контору здесь устроили, им бы спасибо сказать стоило. И пушку с башни стаскивать не стали — музейный экспонат, пользы никакой. Но сегодня сгодится этот антиквариат, сгодиться… Так-с, где тут загодя затащенная на башню трехлинейка? А, вот она. Теперь ее как-то надо сверху пушки зафиксировать. Причем так, чтоб канал ее ствола был чётко параллелен каналу ствола древнего орудия. А из подручных материалов и инструмента только топор, пассатижи, куча разнокалиберных деревяшек и моток стальной проволоки. Хотя тут ювелирная точность и не нужна, но «лучше перебдеть, чем недобдеть». От винтовки нам нужен только прицел, но с таким техоснащением проще ее саму на пушку закрепить, чем прицел снимать. Интересно, мог ли Мосин предположить, что его винтовка так использоваться будет? А впрочем, он вряд ли предполагал, что оно на вооружении более шестидесяти лет простоит без каких-либо существенных изменений и модернизаций. На удивление старинная пушка быстро и легко зарядилась, как будто я это не первый раз в жизни делал, а как минимум раз в неделю тренировался. Порох, фитиль, обрезок шинели с убитого солдатика в качестве пыжа, суконный мешок с рублеными гвоздями и еще один шинельный пыж. Всё это забито и утрамбовано древком флага. Спички и ненавистный красный флаг лежат рядом. Теперь развернуть орудие в ту сторону, откуда прилетают гады, и ждать. Скорее всего, недолго. Невыносимо мучает жажда. Как же я не догадался флягу воды захватить? Терпи теперь. Солнце жарит нестерпимо сверху, нагретый камень снизу. В некотором роде это пытка. Ну, ничего, по сравнению с тем, через что пришлось пройти в подвалах НКВД, это сущая ерунда. Глаза закрываются сами собой. Ну и пусть, на страже слух остается, а он характерный рокот моторов немецких истребителей не пропустит… …Поле. Я с сестрой Машенькой бегу к речке. Высокая трава не больно бьёт по лицу и щекочет подбородок. Машенька хохочет и бежит еще быстрее. Трава резко заканчивается небольшим песчаным обрывом берега речки, и мы с криком влетаем в воду. Ласточки, проживающие в своих норках-домиках этого обрыва, возмущены таким бесцеремонным вмешательством в их жизненное пространство и пикируют на нас, плещущихся в воде. От этого делается еще более смешно, ведь мы точно знаем, что это только показуха и ни одна из них ничего плохого нам сделать не сможет… …Открываю глаза и обвожу взглядом небосвод. Синь неба с белыми облачками. Даже птиц нет. А солнце я недооценили, сильно печёт. Эх, попить бы, но уползать отсюда нельзя, не факт, что еще раз смогу подняться. Что там с ногой? Ооо!!! Опухла-то как! И посинела. Ладно, отдыхаем пока — тишина. …По заснеженной дороге папа погоняет лошадку. Она ленится и тяжелые, нагруженные здоровенными мешками сани, тащить не хочет. На небе висит голубоватый серп луны и я смертельно боюсь волков, держа заряженный картечью дробовик на коленях. Это мой первый выезд на рынок в город, до которого плестись часов пять. А приехать надо к открытию рынка, чтобы места удачные занять успеть. Папа решил, что я уже достаточно взрослый и пора меня начинать вводить в курс дел, приобщать к работам по хозяйству. Надо выгодно продать то, над выращиванием чего мы всей семьей горбатились всю весну, лето и осень — это позволит оплачивать приходящих учителей мне и Машеньке, а так же врача навещающего раз в неделю маму и колющего ей болючие уколы… …Язык, кажется, присох к нёбу. Чтобы заметить изменение положения солнца на небосводе, даже глаза открывать не надо. Скоро должна немчура появиться — как по расписанию летают, гады. Нога уже вообще не болит, но зато я ее и не чувствую. Уж не знаю, хорошо это или плохо… …Мощный удар деревянной дубинкой в зубы. Голова дернулась назад так, что даже в шее неприятно хрустнуло. Рот моментально наполнился чем-то соленым и каким-то крошевом. А я даже закрыться не могу — руки в локтях плотно сведены за спиной толстой веревкой. Избивает меня Митяй, совсем недавно наш наёмный работник, вечно всем недовольная и полупьяная скотина, а теперь он в кожаной куртке и какой-то несуразной фуражке, корчит из себя представителя новой власти. Хочет знать, где мы спрятали нажитое на эксплуатации крестьянства золото. Бред — ему же хорошо известно, что мы с отцом от зари до зари сами работали и только сезонно набирали работников. А всё заработанное тратили на жизнь и развитие хозяйства. Машеньку, вон, недавно замуж выдали, так даже в долги влезли. Удар, еще удар, сознание медленно гаснет… …Вот он! Долгожданный рокот крестоносных самолетов. Так. Соберись, сконцентрируйся, напрячься надо всего на пару минут и всё! А дальше…, а дальше неважно… Главное — сделать точный выстрел… единственный выстрел. Разлепляем глаза. Точно, вон они, летят тройкой: самый размалёванный впереди и пара чуть сзади, и по бокам. Ну ладно, закинем наживку. Поднимаем ненавистный красный флаг, сорванный со стены правления колхоза — не должны они его не заметить. Заметили! Разворачиваются. Очень слаженно и красиво это делают, гады. Зажигаем предварительно припасенную и намотанную на палку тряпку. Ну, давайте, ближе, еще ближе. Лису зимой из старой дедовской «мелкашки» в глаз бил — вон у Машеньки какая шуба! Лучшая в деревне! И сейчас не промахнусь. Пушка — она ведь, по сути, тот же дробовик, только калибром побольше. А я из дробовика промахиваться просто не умею. Уже видно морду и глаза пилота ведущего самолета. Лощённый. Гладко выбритый. Пока не стреляет — правильно, хочет рассмотреть, что это тут за вражеский штаб обосновался. Это на уже завоёванной территории-то! Ну, смотри, смотри. Что глаза округлил? Догадался, да? Ну, на! На поднесенный к фитилю факел пушка радостно отреагировала, проглотив предлагаемое пламя. Залп! Кабина впереди идущего самолета разлетелась, разбрызгивая по сторонам осколки стекла и фарш, еще недавно бывший ветераном Люфтваффе. Сам самолет, вопреки ожиданиям вниз не рухнул, а резко дернулся в сторону, подставляя под винт правого ведомого свой фюзеляж. Удар! Скрежет сминаемого металла и вот вниз уже летят два самолета. Феерическое зрелище, даже лучше, чем салют в городе на Новый год. Левый ведомый свечкой взмыл вверх, развернулся и, виляя, принялся удирать. Ты куда? У меня же пушка однозарядная! Всё равно удирает. Ну ладно. Дело сделано, закрываем глаза и сползаем вниз. Всё… …Самолет с крестами взмывает вверх, а дом разлетается в щепы. Находящегося в доме отца, изуродованного на допросах в подвалах НКВД, медленно умирающего и харкающего кровью, взрывом немецкого фугаса просто испарило. Даже тела не осталось. А вот Машенька, со своим молодым мужем, так легко отделаться не сумели. Изуродованные, переломанные и обожженные они жили долго… Для них — долго. Почти целый час… Судя по всему, возмездия не будет? Странно. Ладно, надо спускаться. Точнее сползать вниз по почти непреодолимой и бесконечной лестнице. Во дворе есть колодец, там вода, много воды. Буду пить и пить! А потом опять пить! А потом… А потом уже не важно… Хотя… Это же был не единственный враг, вторгшийся в мою жизнь и изуродовавший ее. Причем не важно, чем он прикрывается — крестами или звездами. 2041 г. Зеленоград. Туман перед глазами медленно рассеивался, я понемногу приходил в себя. Какая Машенька, какой «мессер»? Кстати, а что такое вообще этот самый «мессер»? Бля, все как по настоящему. Звуки, запахи, жажда, боль… Перед глазами как живое встало курносое личико, усыпанное веснушками, озорные зеленые глаза, милые ямочки на щеках, когда она улыбалась, коса толщиной в запястье. Сестрёнка… Стоп, какая сестрёнка к шутам? Точно помню, моя семья осталась там, за порогом демократии, где живым не место. Одна единственная ковровая бомбардировка, и от целого микрорайона только щебенка и память осталась… Суки, суки, суки! Как же я вас всех ненавижу! Каждому янки лично бы их хваленую конституцию в жопу древком звездно-полосатого флага забил, по самые гланды. Но как все реально было… Пощупал шлем. Так и есть — долбанул по касательной, канавка от пули даже нащупывается. А ведь ты попался, дружок. Теперь я точно могу прикинуть где ты сидишь. Канавка укажет. Раз за кустами углядел, значит что? Правильно, высоко сижу, далеко гляжу. Совсем как я недавно. Ширина рытвины от пули сообщила, что били из снайперки, уже хорошо, мой подвиг с подствольником не повторит. Бля, как же в ушах шумит! И желудок к горлу ползет, явно сотрясение. По груди снова побежало горячее, «кукла» напиталась кровью и больше не держит. Плохо, так я скоро «склеюсь». И тут в одном из окон я заметил движение. Ну-ка, покажись еще раз… Не хочет. Как бы тебе помочь? А, черт! Сгребаю камень и кидаю вверх, тут же в окне четвертого этажа сверкает приглушенная вспышка и в руку бьет словно ломом, но я успеваю засечь снайпера. Рука горит огнем, из дырищи в рукаве хлещет кровь, согнуть в локте не получается, явно пробит бицепс. Серый асфальт вновь поднялся на дыбы и боднул меня в забрало шлема… 1241 г. Придонье. Топот копыт трясет землю у нас под ногами, темная масса немецкой тяжелой конницы надвигается с неумолимостью наката волн на берег батюшки Дона. На переднем крае несутся с красными крестами на груди рейтеры, главная ударная сила тевтонцев. Я тоже на передовом краю, плечо к плечу с будущим тестем Кукшей, согнуть богатырские плечи которого не смогли ни трехлетний татарский плен, ни прожитые годы. — Не робей Никитушка, как налетят, упирай пятку сулицы во землю, да коню в грудину и направляй, тот сам насадится. А дальше, как всадника спешим, в топоры его! Главное не дай ему на ноги встать, сразу руби! Переяр, сосед слева, толкает плечом, ободряюще подмигивает: — Не боись малец, мы еще на свадьбе твоей погуляем! — А куды он денется? — Возмущается Кукша. Я Ладе слово дал, парня назад живым привести! Я улыбаюсь их перепалке, стараясь не думать о том что сейчас будет. И так понятно, что сомнут наши ряды бронированные рейтеры и тяжкие копыта вобьют в землю-матушку тела, а следом, оскальзываясь на крови и кишках, пойдут ряды ландскнехтов. Но это будет потом. А пока я жив, и старый Кукша живой, и вечный балагур Переяр сопя упирает копье в покрытую снегом, еще не промерзшую землю… Над моей головой опускается второй ряд насаженных на длинные древки граненых наконечников, а над вторым рядом, хоть и не вижу, но знаю, третий и четвертый. Мы все поляжем здесь, наверняка. Но я хоть погибну на своей земле и пойду в дружину к ярому Перуну. А что ждет тех, которые с крестами? Вот уж кому плохо будет. Ни земли родной, ни родичей, да и богов родных променяли на чужого. Куда их души пойдут? Впрочем, знамо куда, в кикимор с полуденниками обернутся… — Эх и заведется же тут нежити… — Переяр набычился за копьем, бубня себе под нос. — Кабы не сегодня помирать, завтра бы тут по ночи нипочем не ходил. Сожрут ведь, упыри поганые… Темная масса надвинулась вплотную, уже можно разглядеть красные от натуги глаза боевых коней, виден пар, вырывающийся из прорезей в рыцарских шлемах, доносится скрип седел и стремян, звон оружия о доспехи… Осталось десять шагов, девять, восемь… Упираю сильнее копье. Пять, четыре, три… И вдруг над полем раздается клич Русичей, который по слухам, так ненавидит и боится немчура: — Хууууррррррааааааа!!!!! И тут я принял удар конской груди, сулица зашла до перекладины, опрокидывая коня вместе с всадником. Рванул из-за пояса топор. С земли пыталась подняться гора стали, с крестом на груди и здоровенной булавой в руке. Я поглядел в черные прорези похожего на ведро шлема и не чинясь, ударил с плеча. 2041 г. Зеленоград. Что за серая хрень перед глазами? А… Асфальт… Я приподнялся на локте здоровой руки, взглядом поискал немецкую конницу. Бля, опять глюки. Тогда если это все глюки, откуда гул? Поднимаю голову выше. Флаер. Звездно-сука-полосатый флаер завис прямо напротив меня, метрах в восьми. Издевается? Ну-ну… Пусть по груди и руке стекает кровь, пусть ноги дрожат, но я встаю. Встаю в полный рост, и хрен на снайпера. Сквозь лобовуху на меня смотрят непроницаемой чернотой озабраленых шлемов, янки. Пулеметные турели с жужжанием повернулись в мою сторону. Я в ответ поднял АЕК 130. — Ну что, дадим фашистам по сусалам? — Раздался усталый голос слева. Я повернулся и обомлел: там стоял дымя козьей ножкой, обычный деревенский мужик в ватнике, с примотанными к ноге палками. Там же перелом, это он (или я?) шину наложил. Перед мужиком стояла древняя пушка. — Дадим, отец! Голоса своего я не узнал. — Да ты не боись, втроем мы его одолеем! — Донесся сбоку ломающийся юношеский басок. Справа, поигрывая тяжеленным копьем, стоял обряженный в меховую душегрейку парень, лет двадцати, с только начавшей пробиваться рыжей бородкой. Я, уже ничему не удивляясь, молча усмехнулся им и навскидку долбанул по флаеру из подствольника. Стены домов заплясали вокруг, увлекая в дикий хоровод, ноги подкосились и космическая пустота с безвременьем, заключили меня в свои уютные и такие спокойные, объятия… — Ну что, очнулся браток? — Прямо над ухом гудит бас «первого», я осторожно открыл глаза. Прямо над головой беленый потолок, так непохожий на серое небо. Что-то сдавливает грудь и левую руку. Пытаюсь повернуться чтоб посмотреть, но плечо тут же прижимает к койке чугунная ладонь Игната Семеныча — «первого». — Лежи, воин. Поправляйся, сейчас Даша капельницу заменит, и попить принесет. — Где я? — Дурной вопрос, сколько раз тут был, мог бы и запомнить. — В госпитале, где ж еще? За радейку отдельное спасибо, сейчас с ней технарь наш возится. Бубнит что пиндосы ключи хитрые поставили, но я верю, что он справится. Так что ты сегодня кучу народу спас, молодец. Теперь мы все их перемещения знать будем! — Это радует. А вот снайпера я упустил…. — Да нормально все, взяли твоего стрелка. — Отмахнулся Семеныч. — Ты перед тем как вырубится, его координаты передать успел, ну его хлопцы и взяли тепленьким. Только голос у тебя странный какой-то был, окающий. Не припомню, чтоб ты так разговаривал. — Но ведь мой голос был, да? — Твой. — Ну а остальное неважно. …дадим фашистам по сусалам?… Вновь услыхал я окающий говор мужика, прежде чем он самокруткой поджег фитиль пушки. — Кстати, вопрос. Чем ты флаер раздолбал? — Подствольником, чем же еще? — Подствольником говоришь? — Игнат хитро и удивленно прищурился. — Тогда как объяснишь, что в лобовухе флаера три дыры? Одна от твоей гранаты — ты ею стрелка грохнул. Вторая от копья — им пилота вместе с креслом к перегородке как жука пришпилили. И еще одна здоровенная дырень посередине, а за ней такая же, но в перегородке отделяющей кабину от десантного отсека. Но это еще не все! — Что еще? — А то, что всю десантную группу пиндосиков за кабиной тоже убило. И знаешь чем? Рублеными гвоздями почти в фарш посекло! Вот как ты это объяснишь?! — Вы что? — В дверях появилась медсестра с капельницей и чашкой чая. — Ему покой нужен, а вы тут орете! Вон из палаты, не то главврачу пожалуюсь! — Все-все, ухожу. — Поднял руки вверх «первый». — Но все таки Глеб, что там произошло? — Земля, Игнат Семеныч, Земля Русская. Не пустила супостата. Ну а что я ему ещё сказать могу? Как объяснить «первому» то, что я себе-то объяснить не могу? Никаких формулировок — одни ощущения. Семеныч покачал укоризненно головой, дескать все равно узнаю и вышел из палаты. На лоб мне легла прохладная ладошка медсестрички. Я блаженно улыбнулся и закрыл глаза. Перебивка 1 И когда на берег хлынет волна, И застынет на один только миг, На земле уже случится война, О которой мы узнаем из книг… Умершие частицы ВРЕМЯ СМЕРТИ Григорий Неделько Эй, ты! В стуже ледяной, Одинокий и больной, Ты почувствуй. Эй, ты! Где-то там в толпе, С улыбкой тусклой на лице, Ты почувствуй. Эй, ты! Им свет погасить не давай, Без борьбы не уступай. Pink Floyd «Hey You» — «Эй, ты». Перевод: daddycooler. Ваське, курчавому рыжеволосому весельчаку, целиком оторвало ногу, и он скончался на месте от потери крови. В том бою мы удерживали Джонов на подступах к продовольственным складам. Днём ранее, по указанию сверху, была пущена деза, что к нам приехали два грузовика с продуктами. Войска противника выждали паузу: надо думать, проверяли информацию. А посреди ночи, в разгар похожего на водопад ливня, атаковали силами с перевесом вдвое. Наших полегло больше половины, в том числе мой лучший друг Васька Спицын. Снаряд с лазерной системой автонаведения нашёл его в окопе. Я видел, как Спицын уголком зрения выхватил крутобокий металлический шар. И только: не хватило времени хоть что-то предпринять. Нырок, касание поверхности, взрыв — и плоть с кровью, разлетающиеся по окопу. Лёху задело осколками, слегка. В разум Гены, нашего врача, мгновенно поступил сигнал о ранении. Медик кинулся к Лёхе. Отчего не попытался спасти Ваську? Считал, что рана слишком серьёзна? Или причина в ином? Тот ближе, а этот дальше… Просто спасал первого попавшегося… Если бы врач помог Спицыну, Васька мог выжить. Тогда как пара мелких кусков, засевших в боку, не представляла для бугая Лёхи смертельной угрозы. Продолжение той ночи я узнал из рассказов очевидцев, потому что бился в агонии. Безногий, истекающий кровью сосед валялся ничком. Внезапный ливень опрокидывал с неба тонны воды. С навесами мы не предугадали, а после нападения стало некогда. Природа точно бы заранее хоронила Ваську, топила в жидкости, из которой все мы появились. Друг не рыскал исступлённо в поисках упавшего трилазера, не кричал, не стонал. Его восприятие, как и моё, застопорилось. Картину мира будто залили багровой краской. Слепота, темнота, тишина. И колоссальная боль. Вместо ноги словно воткнули кручёным концом вверх огромную дрель, что работала без остановки. Я потянулся — то ли рефлекторно, то ли сознательно — к лежащему в грязи Ваське. Упав мордой в лужу, почувствовал, что захлёбываюсь. Наступил болевой шок. Выносливость, храбрость, терпение и другие важные для солдата качества вмиг потеряли смысл. Применить их или передать собрату по разуму, да что там, подумать о чём-либо — непосильно. Чьи-то руки подняли меня, ударили по щекам, приводя в сознание. Не стихали предсмертные хрипы солдат и их соседей. А может, слышалось? Краска багрового цвета к тому моменту растеклась от края до края, погасив зрение. Ещё секунду или две я сопротивлялся беспамятству, после чего отключился. Битву Джоны прекратили, едва прочухали обман. Бросили недобитый вражеский полк, чтобы защитить радиобашню, ради которой затевалась наша операция. Не получилось: пока разворачивалась баталия, с башней разобрались диверсанты. Проникли на территорию, тихо ликвидировали постовых, заложили и рванули заряд. Из казармы повалили Джоны. Засвистели переносные лучемёты, исполосовывая густую черноту лиловым. Диверсанты были далеко, да и скрыться среди негустого, но холмистого леса проще. Тем не менее, одного достал снайпер с вышки. Раздробил со спины позвоночник пулей из всепогодной многофункционалки. «Рана, не совместимая с жизнью», — так написал в рапорте командир диверсионного отряда, объясняя, почему добил парня. Пробуждение выдалось рваным, ныла каждая частичка тела. Я пошарил мутным взором по палате. Пыльные белые занавески, бесшумные аппараты диагностики и искусственного дыхания, перебинтованные больные. В нос шибал резкий запах медикаментов. Жёг глаза свет. — В порядке? — прозвучал знакомый сухой голос. — Вполне, — глухо отозвался я, намеренно не глядя на человека с острым носом и подбитыми сединой волосами. Закашлялся: в горле нестерпимо першило. — Первый раз теряешь соседа? — спросил Гена. Не участливо — с профессиональным интересом. Буркнул в ответ: — Надеюсь, и последний. — С непривычки сложно. Пройдёт, отдыхай. И с левой рукой поосторожней. Гена как ни в чём не бывало зашагал к выходу. Скользнула в потолок дверь. Опять одолел кашель. А затем я обнаружил вместо кисти металлический протез с поблёскивающими нейронными нитями. В часть вернулся на следующий день. «Чего эдакому лосю бездельничать», — счёл Гена. Поприветствовав ребят, я рассказал вкратце, что да как. Подошёл здоровенный мускулистый Лёха, лучившийся придурковатой улыбкой. — Здорово, Михыч. Выглядишь молодцом. Прям голубоглазый герой женских грёз. — И ты здравь будь. Твои бы словами… Как сам? — Да как сам! — весело отозвался сослуживец. Постучал себя по боку, демонстрируя, что с раной разобрались. — А ты? — Заново осваиваю левую. — Я повертел в воздухе кистью с уже натянутой на неё эрзац-кожей. — Наслышан. Что с рукой-то? — Отказала после смерти Васьки. Нервное. Восстановить не вышло, вот и заменили. — Ваську жалко, — мрачно произнёс Лёха. — До соплей. — Когда мой сосед и дружбан Митёк на мине подорвался, я целый день восстанавливался. — Но оклемался? Лёха помотал головой. Помолчали. — Что у ребят нового? — поинтересовался я. — Живы, и то хорошие новости. Очередное задание на носу. — В чём состоит? — Да хрен знает. Николаич отмалчивается. — Не к добру. — Угу. А выступаем завтра. Инфа проскочила случайно, буквально час назад. Мы двинулись в сторону части. По дороге Лёха сообщил: — Тебе тут соседа ищут. Я тоже одинокий, так, значит, свою кандидатуру выдвинул. Не против? — Нет, конечно. Вскоре нас вызвал главный и спросил про объединение. Выслушал с неизменным бесстрастным лицом, эмоций на котором меньше, чем волос у того же Николаича на лысине. А через час мы лежали в оборудованных корректировкой формы креслах. Процедура объединения, или, как её называли в шутку, братания, занимала около ста минут. Чтобы объединяемые не повредили ненароком головы, на уровне лба и подбородка затягивались ремни, привязанные к креслам. Вводился наркоз. Потом в височной доле каждого просверливали по дырке — друг напротив друга. Вкалывали в серое вещество седативный препарат. Тонким эластичным кабелем с нейрочувствительными штепселями на обоих концах соединяли головы. Пронзая мозг, остриё касалось центра, отвечающего за мыслительную деятельность. Как выяснилось, самосознанием руководил именно он. Следом — калибровка силы и частоты мозговых волн, словно выравнивание звука на записи. Щелчок переключателем, и стартовало перетекание. Сон ускорял необходимые для процедуры процессы. Два человека перекидывались знаниями, суждениями, привычками. Оба мозга, расслабленные, дезориентированные седативом, принимали полученную информацию за собственную. Постепенно действие препарата сходило на нет, мыслительные процессы разгонялись, одновременно закрепляя сведения до состояния памяти и рефлексов. Просыпались объединяемые. Ментоимплантолог подсказывал им: думайте о чём-нибудь, помогайте сознанию привыкнуть к изменениям. Этот гад Лёха послал мне в мозг образ сексуальной голой девушки. Я парировал грубой, но смешной шуткой о Николаиче. — Козёл ты, — беззлобно проронил Лёха. — Не болтайте, настройки собьёте, — пресёк возможные дебаты ментоимплантолог. Пожилой специалист в очках покрутил регуляторы. — Попробуйте обменяться, — проскрежетал он. — По очереди. «Давай», — уступил я. Чувство уверенности в себе неожиданно подскочило: собрат переслал часть отваги, намекая, что никогда не стоит сдаваться. В качестве компенсации Лёха автоматически приобрёл некую долю моих страхов. Отдав её, вернул обратно смелость, и настал мой черёд. Я перебросил приятелю спокойствие, немедленно ощутив волнение, — взаимную бессознательную передачу. Сбросил напряжение, возвращая качества к исходной точке. — Чудесно, — оповестили нас. — Теперь пообщайтесь — буду отслеживать неполадки в восприятии. Я послушно обратился я к Лёхе: — Что ты делаешь в моей голове?! Ну-ка пшёл отсюда! — Сам иди! Бродит, блин, по чужим воспоминаниям. Свои надо иметь! Мы беззаботно перешучивались. Имплантолог сверял показания, вносил окончательные правки в ментограммы. — Нормально, — бросил он. — По уколу обезболивающего, вытащу «шнур», дырки залеплю. И валите. Наутро Николаич построил всех перед казармой. Главный выдал невнятную, тусклую речь примерно такого содержания: «Вы молодцы, способны на подвиги, я в вас верю, вместе мы победим». Но если банальщина ещё объяснялась усталостью и потерей большей части подразделения, то чем обосновать странную, нехарактерную для полковника сухость? Он профессионал, каких поискать, опытнее любого из нас. Видел тысячи смертей, пережил не одну гибель соседа. И вдруг — подобное. Минутная слабость? Упадничество? Что-то ещё? Оказалось, третье. Однако подвоха не заподозрили, даже когда Николаич объявил, что путь наш лежит в жилые кварталы Джонов. Преодолевая поля и пролески, догадок не строили. Лишь выполняли задачу — шли за командиром, куда ведёт. Толстомясый Пятнов сыронизировал, что, наверное, на расстрел, из-за чрезмерного аппетита. Кто-то вяло хихикнул, а остальные проигнорировали болтливого рядового. Вера в лидера была крепче крыши бомбоубежища. Три с лишним часа армейские сапоги топтали землю единственного на Земле континента. На подступах к цели Николаич велел рассредоточиться и ждать сигнала. Военные укрылись кто за деревьями, кто за холмиками. Мы с Лёхой примостились за валуном. Связавшись с кем-то рации, полковник минуту смотрел на стены города. Хотел бы я думать, что он испытывал страх или нерешительность. Наконец, отдав приказ «в атаку», Николаич первым ринулся в бой, чего раньше за ним не замечалось. Это смутило меня и, как минимум, Лёху. Но долг превыше сомнений. Впереди засели Джоны, устранить которых — часть нашей работы. Пятнов резко замолчал: не для того чтобы бежалось лучше, а потому что сосредоточился на задании. Именно он снял часового в окне башни, чем спас мне жизнь. Разрезав лучом черепушку второму охраннику, я прислонился спиной к стене и в благодарность кивнул Пятнову. Толстячок, стоявший неподалёку, оттопырил большой палец. Мы отстреливались, давая нашим возможность напасть неожиданно. В двух случаях из трёх сработало: постовых грохнули. На третьего полез с ножом белобрысый коротышка Гарик. Промахнулся, получил штыком в живот. Лёха, разобравшись со своим визави, очередным выстрелом уложил драчуна Джона. Нескольких отправил в мир иной лично Николаич, он же вывел из строя электронный замок на воротах. Подналегли на тяжёлые створки и, распахнув, уже готовые к более опасной перестрелке, опешили. Замерли. Сотня Джонов неслась с оружием наперевес — но среди противников не было военных. Заныло сердце. Задал же вопрос не я, а Лёха: — Где враги? — Вот ваши враги! — зло выкрикнул полковник и, вскинув бластер, принялся палить по мирным гражданам. Я не видел вещи страшнее. Мужчины и женщины, взрослые и дети, старики мешками валились на асфальт. Один за другим. Лопаты, рогатки, камни падали из ослабевших рук. У бластера Николаича кончился заряд. — Стрелять! — заорал главный. Брошенный кем-то из Джонов камень ударился о каску, и это привело меня в чувство. Словно бы против воли, нацелил Б-4 на ближайшего горожанина. Услышал клич: — Смерть Ваням! И коснулся сенсора. Пацану, с виду младше меня, срезал ногу безжалостный ядовито-оранжевый луч. Обагрил ли слух вопль? И юноша — рухнув, забился в конвульсиях? Сквозь непонятную пелену не разглядеть. А вместо жертвы чудился умирающий, бессловесный Васька Спицын. Боковое зрение подсказывало, что сослуживцы всецело поглощены импровизированной казнью. Голова заныла от переживаний Лёхи, затуманилась от его метаний. Посмотрел глазами соседа в надежде скрыться. Не помогло. На грани звука зародился низкий гул. Он нарастал те бесконечные две-три минуты, что длилась бойня. И, достигнув предельной громкости, оборвался до боли в ушах, когда леденящее действо закончилось. Пальцы разжались, бластер четвёртой модели стукнулся о покрытый трещинами асфальт. Организм быстро избавился от пищи, однако рвало меня ещё очень долго. Сотни трупов с их стороны против одного убитого Гарика. Кроме нас, похоже, в городе не осталось никого живого. Либо Джоны попрятались: по подвалам, чердакам, квартирам. Строй двигался по опустевшему, вырезанному городу. Я плохо сознавал, что творится. Слышал голоса. «Убийца, — повторяли они. — Предатель. Изверг. Убийца…» Помассировал виски, сжал голову ладонями, закрыл глаза и прошёл с десяток шагов вслепую. Легче не стало. «Я тоже их слышу», — тихо подумал Лёха. Полковник улавливал любое слово, любую мысль, эмоцию. Через передатчик командиров подразделений подключали к солдатам, а разумы подчинённых настраивали на волну лидера. От последнего слова сильно сдавило затылок. Когда-то я верил человеку, возглавлявшему колонну. Принимал за истину его слова, не сомневался в нём, словно… в себе? Отце? Боге? «С непривычки сложно, — ментально, до дрожи знакомыми словами откликнулся Николаич. — Пройдёт». Когда он изменился? Отчего я не угадал метаморфозы? Был слеп перед лицом более умелого… и хитрого. Наверное… Или полковник скрывал свою суть, прятал за показной праведностью? Или — не скрывал, а это я дурак, урод и палач? Я стрелял в этих людей. Нажимал на пуск! Он тоже, но не заставлял солдат. Приказал, да, только почему никто не дал отпор? Хотя бы не процедил короткое «нет»?.. А если и главный выполнял приказ?.. За путаными мрачными рассуждениями я не заметил, как строй остановился. Взгляд сфокусировался на фигуре в грязном платье. Женщина выглядела напуганной до полусмерти. К груди прижимала прозрачный пакет с продуктами: хлеб, консервы, зелень. — Рядовой Николаев! — зазвучал зычный голос полковника. — А ну-кась покажи этой крале, почём твои помидоры! Начальство прописало тебе терапию, ха-ха. Раздалось довольно много нестройных смешков. Я не двигался с места. — Оглох, что ли, рядовой! Команду слышал? Загорелась алым мысль, отчётливая, неизбежная, как бьющий в сердце нож, и такая же болезненная. Изменился ли полковник — неважно. Но он никогда не станет прежним. — Н-нет, — выдавил я. Реакции не последовало, лишь: — Тогда ты, Смертин. Надеюсь, детей делать не разучился? Лёха смотрел на командира остекленевшими глазами, молчал, до посинения сжав губы. Впервые молодые солдаты, салаги, ослушались авторитетного Николаича. — Давайте я! — предложил кто-то. Дружное ржание. — Рот закрой, головка от боезаряда! — цыкнул полковник. — И вы все заткнитесь. Сопляки, мать вашу… — вторая фраза уже не бесстрастно — с яростью. Он потянулся к пуговице на штанах. Увлечённые зрелищем, солдаты не обратили внимания, как я шагнул в сторону. Полковник далеко, не дотянуться. А добежать не успею: схватят или сам пристрелит. Женщина выронила пакет с продуктами. Упав на колени, разрыдалась, невнятно моля о пощаде. Крик срывался то на визг, то на стон. Искусственную руку пронзил острый приступ псевдоболи. Чтобы унять его, я левой выхватил Б-4 и надавил на сенсор. Оранжевый луч разорвал голову полковника на части. Трибунал признал меня виновным и приговорил к смертной казни через расстрел. Если бы не письменный рапорт Гены, в котором он подробно, безо лжи и прикрас рассказал о произошедшем, гнить мне в братской могиле. Среди прочего врач объяснил случай в окопе. Чувствовал себя виноватым, потому что не смог прийти на помощь смертельно раненному Ваське Спицыну. Морально не смог: от взгляда на изувеченного друга тошнило, накатывал панический ужас. Поэтому Генка принял решение помочь человеку, с которым его ничто особенно не связывало. Под документом подписались ещё двое: Лёха с Пятновым. Так что я гнил не в земле, а в штрафбате, на передовых позициях. Первые дни продолжал ощущать присутствие Лёхи. Потом опустилась тьма: сознание-симбионт вырвали с корнем. Соседа отключили. Все знали, что так нельзя, что это может исковеркать психику — но плевать хотели. Я слонялся безрадостный, погрязший в неодолимой хандре, будто потерял друга… как оно и было на самом деле. — Сегодня ночью выступаем, — лениво произнёс командир отряда, жлоб с маслеными глазками, имя которого выпадало из памяти. — Куда? — отстранённо осведомился я. Говорил, скорее, по привычке. — Куда скажут, туда и пойдёшь, дерьмо собачье. На этом вводная закончилась. В час ночи выступили. Нас не предупреждали о численном преимуществе врага. О танках и бронетехнике. О том, что придётся штурмовать форт. Мы не были пушечным мясом — хуже, мы были никем. Главная задача: отвлекать внимание противника, пока десять человек из спецотряда обчищают продовольственные склады. Приказ знакомый, бесцельный, безразличный. Штурм слился для меня в невероятных масштабов вспышку, состоящую из жёлтого и красного с малой примесью других цветов. Грохотало, стрекотало, жужжало, бухало. Возгласы. Падения и взрывы. Время потеряло счёт, истончившись до неузнаваемости. Я держал в руках покорёженную плазменную винтовку, осыпал яркими всполохами фигуры в чёрно-коричневой форме. А они лезли и лезли, лезли и лезли… Людей в густо-синих, покрытых голубыми пятнами одеждах под конец насчитывалось около тридцати. Потом, видимо, утомлённые нашим упорством, Джоны всё же задействовали танк. Снаряд с системой самонаведения превратил в кровавую кашу человек двенадцать-пятнадцать. Остальных покалечило или контузило. Набежавшие «чёрно-коричневые» перебили выживших выстрелами в голову. Что со складами, так и не узнал. Не понимаю, зачем это вообще кому-то нужно. Зачем надо «спаивать» разобщённые, утомлённые, ослабленные войнами континенты в один? И не только континенты — сознания! Разумы солдат, и в перспективе гражданских тоже. Зачем? Чтобы устроить в едином мире третью, казалось бы, прошедшую стороной бойню?! В попытке переиначить Землю можно создать новый материк и наречь его Оплотом. Можно сойти с ума и, объявив вендетту себе подобным, назвать «чёрно-коричневых» Джонами, а «сине-голубых» Ванями. Вот только… Человек. Человек никогда не меняется… Или?.. Нет, плевать. В кои-то веки плевать! Лёжа на земле, за кустом без листьев, вспоминал о раненном диверсанте, которого убил глава его же отряда. А я выжил, снова обманул смерть. Где смысл? Где?!.. По щекам текли слёзы. Измождённый, умирающий от голода, я нашёл её там же, где прежде. Когда шёл через город Вань, прохожие косились с испугом и интересом, некоторые держались на расстоянии. Распахнув дверь, уставился воспалённым взором на красивую, сидящую на кровати женщину. — Николаев? — без тени страха сказала она. Просто удивилась. — Чего припёрся? — Елена Викторовна, а я к вам… — Зашёлся смехом, сорвавшимся на болезненный кашель. Она глянула на меня, бесстрастно, как смотрел полковник. — Хочешь, чтобы позвонила куда следует? — произнесла вдова Николаича. В высоком голосе чувствовалась привычка командовать. — Нет… не этого… Зная, что Елена будет сопротивляться, уменьшил мощность ружья, выстрелил ей в ногу. Красивая стерва вскрикнула. Пол с кроватью обагрились. Я приблизился, чётким ударом приклада по макушке вырубил женщину. А потом расстегнул пуговицу на штанах и сделал то, чего не смог в Джоновом городе. Наверняка донёс кто-то из сознательных горожан. Меня застали сонным, лежащим на испачканных в крови простынях. Не сопротивлялся: бессмысленно и неразумно. И бесполезно. Рванули с кровати. Зубодробительный удар в челюсть от кого-то из бывших приятелей, служивших под началом Николаича. Заломить руки, надеть наручники. Толкнуть в дверной проём. Лёха чеканил шаг во главе процессии. Конвой оперативно доставил меня в расположение военной части. На этот раз снисхождения не проявили. Пыточные мастера изощрённы. Разделывали так, что память, не выдержав, стёрла целые сутки измывательств. Сохранились лишь обрывки, слепящие, кошмарные, безжалостные, будто огнестрелка. В конце мне вырвали искусственную пятерню, наспех перемотали культю измызганной тряпкой. Затем оттащили в карцер, бросили на ледяной пол и уронили в безраздельную темноту. А ещё спустя вечность вновь пришли, чтобы погрузить в пневмобиль. На отшибе поскорее вырыли яму, кинули туда безвольное тело и, даже не потрудившись закидать землёй, уехали. Но я был жив. По-прежнему жив, чёрт бы всё побрал! Пришёл в себя уже в доме Старика. Культя перевязана не изгаженной тряпкой, а чистой материей. Я ел с ложки кашу грубого помола, без соли, которая у хозяина дома попросту не водилась. Такая пища должна казаться безвкусной, но, клянусь, в жизни не пробовал более потрясающего блюда! Брал ложку за ложкой, стараясь не касаться металла осколками зубов, морщился от выстрелов боли. Жадно поглощал лучшее из запасов Старика. Тянул шею и надеялся, что трапеза никогда не кончится. Умирал от голода сильнее и быстрее, чем от ран. Опекун докормил гостя, не двигающегося из-за переломанных ног, не способного взять ложку перебитыми руками. Молчаливо поставил тарелку — куда, не видно. Выдрал страницу из древней книги. На потёртой обложке я разобрал лишь инициал «А.» да обрывок фамилии — «Гитл». Скомкал бумагу, скормил хилому костерку в самодельном каминчике. Старик поправил одеяло, прошаркал к пыльному древнему проигрывателю, поставил диск. Заиграла тихая музыка. Интересная мелодия. Кто исполняет?.. Хотелось говорить, но способность пропала. Исчезла свобода ходить, что-нибудь делать, жить своей жизнью. Только сознание никому не под силу отнять. От сумасшествия спасли мысли, светлые воспоминания, песни, играющие в голове, когда не работал центр. Сутулый, с редкими волосами, сморщенный, словно высохшая кожура апельсина, мужчина взял листок, ручку. Написав, поднёс текст к моим глазам. С трудом я прочёл всего один абзац. Старика звали Джоном. Он ненавидел войну, избегал её. Порой искал пропитание или предметы для обмена. Рыскал везде: на свалках, в покинутых квартирах, в братских могилах. На меня наткнулся случайно, решив исследовать незнакомый маршрут. В не зарытой яме, будто куча мусора, лежало скрученное тело. Спустившись, проверил пульс. Сердце бьётся. С помощью снаряжения — крюка и верёвки — вытащил. Благодаря тому же нехитрому инструментарию доволок до своей подгнившей хибары. Старик каждые дня два отлучался на поиски вещей. Уходя, всегда ставил музыку, хорошую, мне не известную. Разную. Он писал на листочках «классика», «джаз», «рок» — слова, мало о чём мне говорившие. Упоминал мелодии Оплота: братские песни, электронные гимны, прочее. Называл исполнителей. Под мастерский вокал с виртуозным сопровождением спалось и думалось прекрасно. Затем культю начало кромсать невидимыми ножницами. Ворвалась в горло жажда закричать, завопить! Куда там… Бессловесный друг и тогда не бросил меня. Лишённый близких, живущий на некотором отдалении даже от таких, как он. Тот, кому в детстве Вани вырвали язык, превратив до конца дней в немого. Для чего заботиться о Мишке Николаеве? Будто бы не хватает других дел. Тем утром Старик накарябал на бумажке привычное «До свидания. Вернусь к обеду». Завёл весёлую группу, которая пела о счастье, и отправился на добычу. Вслушиваясь в бархатистый голос вокалиста, в чистое звучание гитар, я думал, что невозможно потерять всё. Культя перестала беспокоить. А когда Старик вернулся, его приёмыш был уже мёртв. Заражение в месте ампутации не прошло бесследно. Наверное, он закрыл мне глаза, прошептав: «Иди не страшась, смотри до конца…» Вы видите: человек сидит в кресле, и парные телечипы контролируют его. Людей вроде него, что замерли в неподвижности, — целый мир. Через двойные чипы (один в сердце, второй в мозгу) поступает централизованный сигнал. Бередящий сознание, усиливающий мыслительную деятельность, преобразующий ментальность в нечто иное. Не надо общаться, не надо знать, не надо стремиться. Говори через кибернетическое оборудование, с кем и когда хочешь. Делай, что вздумается. Не питаясь, усилием воли насыщайся энергией. Обменивайся опытом с собратьями, применяя ресурсы сознания. Бесконечные возможности. Получить желаемое? Легко. Но чего желал он? Что требовалось всем? Риторика… Тем не менее, последние годы разумы землян заняты войной. Не покидая кресел, стульев, кроватей, они дерутся друг с другом — просто потому, что могут. Потому что позволяет сила мысли. Когда-нибудь должен определиться победитель, а ментальная бойня схлынуть, подобно всепланетному наводнению. Ведь так? Сидя в кресле, воюя против заклятых врагов, попадаешь в мир, наиболее тебе близкий. Например, в Оплот. Впрочем, и детали, и имя второстепенны. Но существует бесчисленное множество миров, равно как бессчётны вариации глупости. Получить желаемое легче лёгкого — ещё проще выбрать не тот путь. Заражение крови там означает разрыв сердца здесь. Мгновенно. И врачи бессильны. А потому остаётся лишь ждать, когда очнутся гробовщики, да сакраментально констатировать. Перебивка 2 Время смерти: Новейшая Эра. И когда вода отступит назад, Берег выйдет и откроет героя, Берег выйдет и откроет врага, Их по-прежнему останется двое… Новые частицы Брови вразлет Мария Фомальгаут Врешь, не уйдешь… Вижу ее — бегущую в сумерки, в ночь, светлую, длинноволосую, в темноте и не разберешь, во что одета. То пропадает в тени, то снова появляется — среди руин, осколков стекла, бежит, перескакивая через трупы. Не уйдешь… Рокот самолетов высоко в небе, екает сердце, сейчас опять снаряды будут рвать в клочья землю, опять… Где-то надрывается сирена, где-то прячется все, что еще может спрятаться, что еще не лежит с простреленной головой, или размозженное — под обломками… Она бежит. Она как будто не слышит рева сирен и рокота в небе. Целюсь — как будто в нее можно прицелиться, стреляю — как будто в нее можно попасть. Даже не вздрогнула, и черт пойми, куда ушла пуля… Не попал… а кто знает, может, и попал, может, в нее можно выпустить целую обойму — и она не умрет… Снаряды рвут землю. Еще уцелевшая высотка медленно оседает, тонет в туче пыли. Вижу ее — несется в сторону какого-то фургона, что-то отчаянно кричит. Ее заберут, ее увезут отсюда, люди с красными крестами, они увозят женщин и детей, они заберут ее, они не знают, что прячется под маской женщины… Она замирает перед фургоном, люди в фургоне видят ее, видят меня. Мир замирает. Кажется, даже бомбы застыли — в небе, взорванная земля замирает в воздухе, не слышу собственного сердца… Винтовка прыгает в руке, больно отдает в плечо… Крик — как из ниоткуда, вижу ее, с простреленным плечом, вижу кровь, черт, значит, все-таки ее можно подбить, эту тварь… Она исчезает — в фургоне, бегу к ним, как они на меня смотрят, грязного, залитого кровью, стреляющего в женщину… Земля разрывается передо мной, швыряет меня в песок, успеваю увидеть фургон, несущийся по бездорожью… Мертвая земля. Руины того, что когда-то было великим городом. Прихожу в себя — медленно, нехотя, хочется лечь, не двигаться, лежать долго-долго, века и века, пока солнце не остынет, земля не разлетится в прах… Треск вертолета. Не сразу понимаю — что за мной, прихожу в себя, когда слышу шаги, вот она, смуглая, полная, с раскосыми глазами, наклоняется надо мной. Не та она, за которой я гнался. Другая. Крупная, пышнотелая. Нос горбинкой. Брови вразлет. Чувствую, как жизнь возвращается ко мне. — Что… ушла эта? Не сразу понимаю — спрашивает меня. — А… да… в фургоне ее увезли… — Упустил? Падает сердце. — Упустил. Она кивает. Она не будет ругать. Это же не босс в конторе, чтобы ругать, я вас когда просил это сделать, а, вот теперь сами вчерашний день догоняйте, раз вы такой умный… Она же не генерал на плацу, чтобы ругать, а что, у нас в армии теперь принято небритыми ходить, а? А что, новый устав, что сапоги чистить не надо, а я что-то не слышал… Она не будет ругать… она через пару дней найдет себе нового наемника, сто миллион первого, я останусь в списке, как очередной — не выполнивший… Рывком поднимаюсь с песка, земля подпрыгивает, бьет меня по лицу. — …как сообщает РИА-новости сегодня в шесть тридцать по местному времени коалиционные войска вторглись в Египет… Она толкает меня в плечо — резко, решительно. — Слыхал? — Ага, — чашка чуть не падает из рук. — Давай… туда. Вздрагиваю. Как туда, что, прямо сейчас, вот так, с места в карьер, среди ночи, а поужинать, я только рот раскрыл, а спать, она что, не понимает, что людям спать надо… — В самолете поспишь, — она будто читает мои мысли, — давай… туда. Не уйдет от нас тварь эта, не уйдет… Она обнимает меня — падает сердце, вот кто умеет обнимать, наши женщины так не умеют… Будто заново рождаешься, и голод, усталость, и все на свете — уходит, уходит, крылья расправляются за спиной… Глаза-агаты… Брови вразлет… Нос горбинкой… — Ну давай… удачи. Снова падает сердце, так и не успеваю спросить — то, что вертится на языке, о чем хочу спросить уже давно, не могу, да и кто она, кто я, сколько у нее таких было… и не таких… и всяких… Вертолет выплевывает меня в пустыню, в пепел, в кровь, в смерть. Хочется верить — что со мной ничего не случится, Она убережет… Да что убережет, у нее таких, как я было… и будет… И кто знает, что с ними стало… Ищу ее. Ту, вторую, которая убегает от меня, через города, через державы, через континенты, через миры. Тут, главное, не искать, не думать, сердце само подскажет, куда идти… А что сердце, туда и идти, где смерть, где огонь, где кровь, где убивают, где страшно. Там-то она и есть… Город дрожит в отблесках огня, пламя ревет, карабкаясь по стенам домов. Город — еще живой, еще не сожженный дотла, но уже — опустошенный, брошенный всеми и вся, ощерившийся дулами винтовок — из закоулков, из окон, из щелей. Смерть со свистом проносится мимо, еще одна смерть кусает мне кончик уха, горячее, красное, вязкое струится по щеке… Вижу ее. Еще сомневаюсь — она не она, мало ли какие есть женщины, да какие могут быть женщины — тут, в умирающем городе, растерзанном войной. Идет — медленно, не спеша, некуда ей торопиться, у нее вся вечность впереди. Никогда не видел, чтобы она что-то делала, да и не нужно ей что-то делать, просто вот так, идти потихоньку через руины, и сами собой будут падать бомбы, гореть города, земля напьется свежей крови… Как она это делает… Как всегда делала — века, века, вот так же шла через пустыни, вела за собой Тамерлана, играла, строила пирамиды из черепов, вот так же ночевала в шатре Аттилы, шла по пылающим городам, объятая пламенем. Вот так же… Было, было… Иногда просыпается шальная мысль, поговорить бы с ней, заплатить бы — за сколько-то часов интервью, пусть навспоминает что-нибудь в диктофон… Стреляю, винтовка больно клюет плечо. Промазал, да какое к хренам собачьим промазал, видел же, черт побери, попал же… Нет, убегает, легко, быстро, со всех ног, светлые волосы разметались по ветру. Рядом со мной вздымается земля — даже не успеваю испугаться. Почему-то верю — Она меня убережет. Она… когда я увидел ее первый раз… Черт меня забросил в какой-то городишко, разоренный войной, какой войной, да не помню, какой, много их было на моем веку… Как всегда — ходишь по огромной свалке, которая когда-то была городом, вытаскиваешь из-под обломков кого-то, кого еще можно вытащить. Репортажи… да какие там к чертям собачьим репортажи, никогда не понимаю журналюг, которые вороньем слетаются на падаль, вытащат спасатели изуродованный труп, они уже тут как тут, только что не облизываются… Там-то и встретил ее, полную, смуглую, сидела над трупом девочки, я еще отвел глаза, репортаж бы сделать, да какой там репортаж, у матери горе… стоял, смотрел, как растирает виски девочки, смывает кровь с разбитого лба… Тут-то и случилось… Прикоснулась губами к девчушкиной щеке, замерла… и вот уже девочка встает, отряхивается, скулит, больно, и эта, смуглая, полная, толкает ее в сторону палатки с красным крестом, иди, иди к тетям, они тебе шоколадку дадут… С ума я сошел, что ли… А очень похоже… как во сне смотрю, как она идет дальше, по мертвому городу, останавливается перед сломанной яблоней, гладит искалеченные ветви. Дерево выпрямляется, медленно, нехотя, склоняет к земле ветви, тяжелые от налитых плодов… Какой там репортаж, какое там что, иду за ней, испуганный, завороженный, прихрамываю, растянул лодыжку, только что не спотыкаюсь о собственную тень. Смотрю — как она останавливается перед тем, что было храмом, легко поднимает огромные глыбы, как будто они из пенопласта, а не из камня, кладет — одну на другую. Камни выскальзывают из рук, она хватает их — снова, снова… — Помочь вам? — бросаюсь к ней, еще сам не понимаю, что собираюсь делать. Смотрит на меня — почему я не могу выдержать этот взгляд… Прикасается к моей лодыжке, сжимает, больно-больно… — Ч-черт… — Терпи… вот так. Здоров, парень… — А вы… Даже не могу спросить — кто вы. — Журналюга, что ли? — Ну. — О-ох, слетелись вы… как мухи на мед… как война, так раздолье вам… — Ну что вы, я не такой… — Да все вы такие… знаю я ваше племя… Отворачиваюсь, иду вглубь того, что было городом. — Стой, малец, ты помочь хотел… Смотрю на нее. Снова не могу выдержать взгляд. Глаза как угли… Брови вразлет… — В армии служил? — Было дело. — Девочку тут одну убрать надо… Киллером себя и представить не мог, тем более — и в мыслях не было, что придется когда-то убивать девушку. Стыдно сказать, первый раз дрогнула рука… Первый раз… с тех пор столько у меня было этих разов, сейчас бы не то что застрелил, своими руками бы ее задушил… стройную, длинноволосую, с бархатной кожей… Только она тоже не будь дурра к себе не подпустит… Врываюсь в узкий проход между двумя еще живыми высотками, вижу ее, стреляю, попал, попал, черт меня дери, попал, вздрагивает, хватается за воздух… Небо падает на землю, приминает меня. — Ну вы это… коленочку-то поберегите, а то знаете, протез протезом, да всякое бывает… Киваю. Так непривычно ступать по земле, а на улице уже листья желтые, так непривычно все это, небо, большое, высокое, почему я боюсь, что оно упадет мне на голову… здесь-то небо не падает. — Ну пойдемте… за вами уже подъехали. Обрывается сердце. — Кто? — Жена ваша. Она же жена вам, да? Знойная женщина… все звонила, про вас спрашивала… Иду — по больничным дорожкам, все еще не верю, что мои ноги меня слушаются. Иду к машине, так и есть, вот она, сидит на полсалона, перебирает четки… Глазища черные, нос горбинкой… брови вразлет… — Ну что, жив-здоров? — Вроде да, — вымученно улыбаюсь. — Садись, что ли, поехали… а то она-то нас ждать не будет… Не говорит, кто она — понимаю, киваю. — Она сейчас где? — Как всегда. Везде. И еще много где. Сирия, Ливан… И вообще, у меня-то что спрашиваешь, твое дело за ней следить… и ловить. — А вы… — А что я, у меня сам знаешь, дел не меряно. — После этой все… восстанавливать? — Да что после этой… Чтобы реки текли, надо? Надо. Чтобы трава росла надо? Надо. Чтобы люди рождались надо? Святое. А солнце чтобы землю грело… а города чтобы стояли, не рушились. А… — Все вы? — Все я. — А… чтобы люди умирали… это по ее части? — Ишь, какой догадливый… Что, парень, в Хургаду поехать не хочешь? Меня покоробило. Песчаные пляжи… Ласковое море… и это сейчас, когда где-то она поит землю кровью. — Да нет… — А придется. Там она… — смешок, — на пляжах… отдыхает. Вздрагиваю. — Так что давай. И это, парень… осторожнее давай. — А что так? — А так… не мы одни с тобой такие умные, она тоже человечков нанимает… чтобы меня хлопнули. И тебя. Так что в оба гляди… Холодеет душа. Почему-то не хочется оставлять ее здесь… одну… — Обо мне не беспокойся… твое дело ее грохнуть… Ну давай, парниша, удачи. Крыльцо аэропорта выплывает из тумана, мерзко холодеет душа. Она сгребает меня в охапку, большая, сильная, впивается губами в мои губы. Живая, знойная… Нос горбинкой… брови вразлет… Рушится мир. Падаю — в бездну. Не отпускаю ее, не уходи, не уходи, моя, моя, никому не отдам. — И-ишь какой… как-кой парень пропадает, и не женат… Спрашиваю — что давно вертелось на языке. — А у тебя… таких… сколько было? — Ой, тьфу на тебя. Да какое там… До того ль, голубчик, было… И ты тоже не заглядывайся, какая из меня к хренам собачьим жена… Домой придешь, а жрать нечего, а жена в сибирской тайге сосны растит… или реки гонит… — А ничего… сам пожрать приготовлю… и ждать буду… Смеется. Целует еще раз, крепко, жадно… — Проход закрыт. Протягиваю корреспондентскую карточку. — Молодой человек, проход закрыт, вас там как муху грохнут. — Я журналист. — Очень рад, а я часовой. — Да вы не понимаете… Вырубаю его — точным ударом, бегу — со всех ног, туда, где кровь, смерть, где она, ходит где-то там, стройная, блондинистая, глаза в пол-лица… Небо гудит, плюется снарядами, дрожит земля, скалится дулами винтовок. Падаю в песок, ползу, пули скачут вокруг меня… как-кого черта, не видите, что ли, в штатском, в штатском, вытаскиваю белый платок, нате, нате, утритесь… черт, не утираются… И понимаю — что целятся в меня… …она тоже человечков нанимает… Знать бы, где эти человечки… ползу — в никуда, искать ее, да какое искать, она сама меня найдет. Вижу ее — чуть различимую там, в лабиринте улиц, какая неуместная в этом хаосе грязи и крови в своем платьишке, туфли на шпильках, нитка жемчуга… Целится в меня, пистолет кажется огромным в крохотной ручонке. Падаю в песок — смерть свистит мимо, кусает за ухо. Врешь, не уйдешь… Цельсь… Кто она… И кто Она… Массивная, пышнотелая. Нос горбинкой. Черные брови вразлет. Не знаю. Никогда не спрашивал. Не то, чтобы стеснялся… просто как-то очевидно было, само собой разумелось, что есть она, и есть Она. И как зовут, не спрашивал, никак их не зовут, нет у них имен. Она ведь тоже не спрашивала, как меня зовут. И кто я… Вот спросить меня сейчас — кто я, я и не отвечу. Человек… а что такое человек… двуногое… без перьев… класс млекопитающие, отряд приматы… секция… узконосые… или как оно там… Вот и Она мне ничего не объяснит, Она сама про себя ничего не знает… Да и вообще кто про себя что знает, можно подумать, кто-то помнит, как родился… откуда взялся… Цельсь… Черт, с-сука… винтовка беспомощно фыркает, ну миленькая, ну еще патрончик, ну знаю, не зарядил, ну прости… Смерть жалит в плечо. Она уже не боится, она уже идет ко мне, легкая, стройная, рядом с ней с грохотом оседает стена какого-то отеля, она, казалось, не замечает. Ревет небо, потревоженное самолетами. Трясется в предсмертном ознобе земля. Бросаюсь на нее, уже не слышу свою боль, приказываю — не слышать, как там учили, в атаку-у, сам себе командую — а-а-а-рш, неуклюже швыряю ее на землю, в памяти оживает смешок прапора — факир был пьян, фокус не удался. Удастся фокус, не волнуйтесь, товарищ прапорщик, черт бы вас драл… Выбиваю кольт из дамской ручонки, только тут понимаю, она не отбивается, силенок-то поменьше, чем у меня будет… — Пусти-и… — Еще чего… — Пусти, говорю… нельзя мирных жителей, под трибунал пойдешь… — Ври больше. — Да что я сделала тебе, я маму ищу… — Ври больше. Сжимаю тонкое горло, не могу сжать сильнее, не думал, что придется так… голыми руками…Давай уже, мужик ты или не мужик, еще раз упустишь, сам себе не простишь… — Пусти… книгу хочешь? Хрипит, извивается под моими руками. — С картинками? — Да ну тебя… я же чего только не видела… все расскажу… вот так… Наполеон, Ганнибал… Кир… — Наполеон, Бонапарт… — Такой материал упускаешь… Екает сердце… материал… вспоминаю куклу в детских ручонках, засыпанную пеплом, сжимаю пальцы сильнее… вот так мерзко хрустели куры, когда это было, у какой-то тетки, на какой-то даче, Лешенька, а поможешь курочку сготовить… Шейку свернуть… Сготовили… курочку… Мир замирает. Не сразу понимаю, что небо, гудящее самолетами, умолко. И винтовки умолкли. И пушки. Набираю номер, слушаю гудки… — Алло? Мужской голос. Так и вздрагиваю, вот черт… Так и представляю себе ее, в компании мужчин, или мужчины, где-нибудь за столиком… при свечах… или… — А мне бы эту… эту бы… Черт, даже имени не знаю. — А-а, нету ее сейчас. Запропала куда-то. Сам же знаешь, на месте не сидит. А что хотел? — Да я эту убил… эту… — Шутишь. — Не, правда. — Охренеть, не встать…Ну ты вообще супер, не знаю, как там тебя… координаты давай… — Да у черта в заднице. — Не знаю таких координат. — Ну… Хургада… где-то тут. — Эт-то у черта в заднице? Ну да, война хоть из чего чертову задницу сделает… Давай, мужик, держись, вылетаем. Жду. Смотрю на нее, лежит тряпкой, как сломанная кукла, так и жду, вот сейчас встанет, поднимет голову… С нее все можно ожидать… С нее… Даже имени не знаю. Пытаюсь представить себе мир без нее. Что-то мы не то сделали, погорячились, было же кем-то задумано, что их двое, двое, одна и другая, ходят парой, одна жжет города, другая вытаскивает что-то из развалин… Одна поит землю кровью, другая растит на земле рожь… Смотрю на убитую… Тэ-экс, кто из нас сошел с ума… Проклевывается рассвет, стремительно меняются черты мертвого лица… Вот черт… Иду — в никуда, в мир, который теперь будет совсем другим. Мне больше нечего делать здесь, возле трупа. Солнце вылезло наполовину, будто думает, ползти ли ему дальше. Молчит небо. Молчит земля. Притихли. Как-то оно теперь будет… Какой будет мир. Если вообще теперь как-то будет, если вообще теперь что-то будет… Стараюсь не вспоминать залитое кровью лицо, каким оно стало — с рассветом… Нос горбинкой… Черные брови вразлет… Эпилог Берег встретит героя, Берег встретит врага, Нас всегда было двое, А теперь только я…[1 - Четверостишия для пролога, перебивок и эпилога взяты из текста песни «Берег» Вячеслава Бутусова и группы «Ю-Питер».] notes Примечания 1 Четверостишия для пролога, перебивок и эпилога взяты из текста песни «Берег» Вячеслава Бутусова и группы «Ю-Питер».