Запев
Сергей Алексеевич Заплавный








Свой творческий путь сибирский писатель Сергей Заплавный начал как поэт. Он автор ряда поэтических сборников. Затем увидели свет его прозаические книги «Марейка», «Музыкальная зажигалка». «Земля с надеждой», «Узоры», «Чистая работа». Двумя массовыми изданиями вышло документально — художественное повествование «Рассказы о Томске», обращенное к истории Сибири.

Новая повесть С. Заплавного посвящена одному из организаторов Петербургского «Союза борьбы за освобождение рабочего класса» — Петру Запорожцу. Трагически короткая, но яркая жизнь этого незаурядного человека тесно связана с судьбами В. И. Ленина, Г. М. Кржижановского. Н. К. Крупской, И. С. Радченко, А. А. Ванеева и других ленинцев, стоявших у истоков Российской социал-демократической рабочей партии. Старшему из них в ту пору исполнилось двадцать шесть лет. Они еще только вступали на путь борьбы за рабочее дело, но вступали зрело, мужественно, не щадя себя. Это их начало, их запев.






Сергей Заплавный

Запев

Повесть о Петре Запорожце












Часть первая

Оттепель в декабре





1


На Таракановке Петр объявился в конце ноября. В назначенный час у двухэтажного корпуса Елисаветинской клинической больницы для малолетних его встретил паренек в старенькой фуфайке с деревяшками вместо пуговиц. Мятый картуз сдвинут на брови. Щеки и подбородок иссиня-красные.

— Ищу комнату на двоих. Не дороже десяти рублей, с отдельным входом, — сказал Петр условленную фразу и с высоты своего приметного, никак не годящегося для конспирации роста выжидательно глянул на паренька: — Мне указали Агафонова. Вроде здесь?

— У Агафонова все комнаты заняты, — последовал отзыв. — Есть углы на Саперном. Коли интересуетесь, могу показать.

Не сговариваясь, они двинулись к набережной. Меж белых заберегов зловонно дышала темная вода Таракановки. На пологих спусках курилась серая зола. Из наплывов отработанной извести торчали кирпичные обломки и металлическая выбрось. Чахлые деревья издали похожи на трещины, изрезавшие старые стены плохо штукатуренных домов и деревянных казарм.

В одну из таких казарм на Саперном и привел Петра провожатый.

Первый этаж перегорожен на множество клетушек. В каждой по два-три семейных ложа, стол со шкапчиком, скамейка с двумя лоснящимися углублениями. Окна на зиму закупорены, поэтому все двери настежь — продышаться. Тряпичные ширмы до поры подняты. Повсюду толкотно, гамно. На веревках сушится исподнее.

— Текстили, — пояснил провожатый. — С Калинкинской мануфактуры. Есть с бумагопрядилъни Кенига. Беспаспортная братия.

Беспаспортная, — значит, селяне. Отчаялись прокормиться в деревне, сунулись в город. А он в подданство не берет. Так и числятся в крестьянах. Мыкаются с места на место, снимают смрадные углы, сбиваются в артели.

Настороженно замерли у стен ребятишки. Им бы повозиться, пошуметь, пока родители не отправили их спать на тряпки под кровати, да боязно заиграться. Самый час взрослым с мануфактуры идти; иные в чекушечный погребок завернут или в живопырню; не дай бог под буйную руку попасть.

Во второй этаж вела широкая скрипучая лестница. Двери здесь затворены. Корзин и сундуков поменьше. Веревки с постирками натянуты вдоль коридора, образуя загородку. За нею укрылся гармонист и тянет вполголоса:
		Сватался к Катюшеньке



		Из трактира музыкант.



		Хваливал-похваливал



		Он свое житье-бытье:



		«У меня ль у молодца



		Только скрипка да гудок!»…








Между мокрых ряден промелькнуло его лицо, похожее на маску. Что-то знакомое почудилось Петру в этом человеке — не столько даже во внешности, сколько в позе, в движениях…

— Наш, — успокоил Петра провожатый, — из дозора — и толкнул серую обшарпанную дверь: — Вот-та и прибыли!

В комнате было светло. В сдвоенные окна лучилось солнце. Отразившись в зеркальных выпуклостях ведерного самовара, оно рассыпалось по стенам и потолку причудливыми бликами.

Нехитрая посуда — глиняные чашки с самодельной росписью, горка пряников, хлеб, соленые огурцы, бутыль водки с забористым названием «Кар-р-раул». Вокруг стола семеро. Одеты небогато, но чисто.

— Верка, прими пальто у человека, — велел провожатый.

Только теперь Петр сообразил: его спутнику далеко за сорок. Худ, мал телом — оттого и показался на улице пареньком.

Сунув в пестрядинные подушки младенца, к Петру метнулась женщина с порченным оспинами лицом:

— Я помогу… будьте добренькие… Гармонист в коридоре запел погромче:
		Думаю-подумаю —



		Я за этого пойду!



		Сыта ли не сыта —



		Зато буду весела…








Определенно Петр его где-то видел. Но где?

Раздумывать было некогда. Смахнув влагу с небольшой, стриженой, как у остзейских шкиперов, бородки, он подошел к столу. Стараясь утишить свой густой басистый голос, сказал:

— Зовите меня Василием Федоровичем.

— Ладно, — поднялся навстречу невысоким сутулый парень в белой манишке со стоячим воротником, самый щеголеватый среди собравшихся. — А меня, для примера, зовите Саней Македонским. Годится?

— Годится, Саня. — Петр с улыбкой принял протянутую руку. — Македонский так Македонский. — И уже озабоченно спросил: — Который год в пилорубах? Третий?

— Третий, — растерялся тот. — А вы откуда знаете?

— По тебе вижу.

Петр и правда видел. Полутемный цех где-нибудь на механическом заводике или на чугунолитейке. У верстака фигура в дырявом переднике. Вместо белой манишки — просоленная потом рубаха, вместо шевровых сапог — кожаные чуни. Волосы забраны под тряпичный наволосник. Врубив старый напильник в оловянную пластину, парень укрепляет ее в деревянной колодке с железным стержнем. Колодку крепит к ногам растяжками. Теперь надо упереться спиной в наклонную доску, взяться за стержень, пустить точильный станок… В-ж-ж-ж… Тело пронзает дрожь. Вибрация нарастает. Визжит металл. Брызжет острая пыль. Мелко-мелко подрагивает чадящий фитиль у цехового киота. Это только начало — обточить сбитые нарезки. Куда трудней насечь новые. Тут ловкость потребна, двужильность. Руки от напряжения срываются на точильный круг. Терпи. Спина делается мертвой, ноги наливаются горячей кровью. Тебя распирает изнутри, тебя разламывает, разбрасывает. Никому со стороны это незаметно, только ты об этом знаешь. Только ты чувствуешь, как подступает неведомая болезнь. От нее пухнут ноги, белеют пальцы на руках, заходится сердце. Это страшно. Но еще страшней выключить точильный камень и увидеть, как весь мир вокруг тебя начинает дрожать и множиться. Страшно нарваться на напраслину: «Ха, снова ведро зеленой выдул? Питейное дело добром не кончается. Скувыркнешься!» А он давно скувыркнулся — не от водки, от точильной лихорадки…

— Каким же это образом видно?

Петр вздрогнул. Он еще не отрешился от увиденного.

— Обыкновенным… И вот что я тебе посоветую: уходить из пилорубного надо! Два года — это край.

— Николай Яковлевич не велит. Обещал городской паспорт выправить, расценки поднять. Если мы к рождеству заказ выполним.

«У Паля работает», — догадался Петр, а вслух сказал:

— Старая песенка. Думаешь, он ее только у вас поет, на чугунолитейном? Ошибаешься. У ткачей на Обводном та же история.

— И в алебастерьных мастерских, — вставил бровастый старик.

— И в алебастровых тоже, — согласился Петр. — Паль, конечно, хозяин вежливый, обходительный, но с рабочего человека три шкуры дерет. Третью — как раз за вежливость. Тут механика простая: у одного взял, другому дал… У кого легче взять? У крестьянина. Он человек в городе новый, не устроенный. К коллективу не привык. Помани его паспортом, да копейкой, да ласковым словом, он и поверит, что в рай попал. А в раю для него самая грязная да самая дешевая работа припасена. Ткачи слепнут, грудью слабеют. Катали в мартеновском грыжу зарабатывают. Пилорубы трясучкой калечатся. Печные каждый день огнем себя жгут. Один упадет, другого на его место поставят. Желающих много. Это тебе не токарь, не слесарь, не модельщик… Но даже среди чернорабочих равенства нет: печной не смотрит на каталя, вальцовщик — на пилоруба. А вместе они чураются ткачей… Пример тому — ваша казарма. Живете по этажам, не смешиваясь. Довольны тем, что есть бедолаги горше вас, надсадней.

И того не подозреваете, что это хозяева вас на этажи поделили. Потому как им выгодно столкнуть рабочих людей на заработке, на самолюбии, на квалификации, на вере… Так я говорю, Саня?

— Вроде бы так, Василий Федорович, — неуверенно согласился пилоруб. — А насчет Македонского я пошутил. На самом-то деле я Филимон Петров. И по фамилии Петров… Да вы присаживайтесь!

— И то верно, — кивнул Петр, устраиваясь напротив. — Из каких мест, Филимон Петрович?

— Из тверских. Весьегонского уезду. Вы про то лучше батю спытайте, — поспешил Филимон переключить внимание на бровастого старика в косоворотке.

— Што рассказывать, — отмахнулся тот. — Нужда, мил человек, из деревни выпугнула. Землей обеднели — восемь десятин всего. Лошадь пала. Сынов заместо нее поставил. Сначала тянулись в супрягу с соседом, да куда пешему до конного? Пришлось землю внаймы отдать, а самим в город — случай искать. Отрядили на посмотр Филимошку. В других городах у нас ни родных, ни знакомых, а в Петербурге — сестры моей парень. На Семянниковском токарем был. Фамилией Фунтиков. Из ваших… социалистов… Может, знаете?

— Сергей Иванович?

— Он самый, — радостно закивал Петров-старший. — Высокий такой, кудрявистый. Свободных мыслей человек. Только занозистый маленько. Чуть чего, сразу капиталистов ругает. Небереженый.

— Это у него есть, — согласился Петр. — Даже с перебором.

Ему припомнилась выходка Фунтикова в прошлом, 1893 году.

Император Александр III повелел убрать с выставки передвижников картину Николая Ге «Христос и разбойник» — уж очень она ему напомнила бойню. Профессор математики Страннолюбский отважился выставить опальную картину у себя. Запретное всегда притягательно. Началось паломничество. В один из вечеров учительница Смоленской вечерне-воскресной школы Крупская, товарищ Петра по агитационной работе, повела своих воспитанников к профессору.

Картина и впрямь возбуждала гнетущее чувство; над нею как бы витала тень невыразимого страдания. По словам художника, он запечатлел это страдание с натуры — в предсмертные минуты любимой жены. Было впору говорить о дозволенном и недозволенном в творчестве, но Фунтиков повел речь о другом. Непостижимым образом он увидел в полотне угнетателей и угнетенных, капиталистов и рабочих, их борьбу за свое освобождение. Николай Ге, к удивлению собравшихся, прослезился, обнял Сергея Ивановича и сказал: «Именно это я и хотел нарисовать, голубчик!» А потом каждому из рабочих подарил фотографическое изображение своей картины с надписью: «От любящего Ге». В апреле, при аресте народовольцев, эти фотокопии всплыли в делах полиции.

Действия Фунтикова не просто дерзостны, они непредсказуемы. Незадолго до ареста, стоя, по его словам, на почве марксизма и социал-демократии, он пожертвовал сто девяносто целковых народовольцам — на устройство типографии. И нашим, и вашим…

— Так что же Фунтиков? — спросил Петр.

— А ничего. Пристроил он Филимошку к пилорубному делу. Филимоша — работник старательный, в рассуждения не входит. Что ему в заводе скажут, то и делает. Маленько пообвык, да и нас к себе позвал. Я на Большую Конюшенную пошел, к купцу Столбову Терентию Васильевичу, стал при ломовых лошадях. Да не сладилось у нас. Филимоше на Семянниковском тоже не пожилось. Как дядю, Фунтикова, значит, заарестовали, так и он в немилость впал. Хорошо, Паль хозяин непривередный, опять к напильнику поставил… Только все одно — жизни нет. Бедуем…

Старик горестно умолк, задумался. Потом заговорил вновь:

— Тут у нас три семьи. Стабунились в едино место, а батрачим по разным. Взять Григория Степановича, который вас сюда сопроводил. Он ране на Варшавской железной дороге потел, да надсадился. По виду сходный, а поднять чего потяжелей не может. И Верка у него хворая. И лялеха… У каждого своя болячка. Я тоже износился, край свой понимать стал. Живем аки черви, из землицы да в ад железный. Обидно. Вот я и умолил Филимошу: приведи ты к нам грамотея, пущай уму-разуму научит, объяснит истину жизни. Самим не понять. Ну, привел. Из тех, что с Фунтиковым знались. А Григорий-то Степанович у нас на разговор сильно вредный. Одно у него на уме: бонба да топор. Поругались они с тем, который до вас был. Тот — книжки от немецкого человека Маркса, а наш — брехня все это, утешительные слова и непонятность. К чему, мол, голову засорять? А к чему ругаться? Беседовать надо.

— Вот это правильно! — одобрил Петр. — Так и договоримся: будем беседовать.

Он понял: к отвлеченному мышлению тверяки не подготовлены. Тут, конечно, Михаил Сильвин, «грамотей», которого они заполучили благодаря родству с Фунтиковым, переторопился, характера не сдержал. Не теоретических рассуждений жаждут эти люди, оказавшиеся на перепутье, не углубления знаний, полученных собственным упорством, а сочувствия, совета. Чтение запрещенных книг страшит их. Иное дело — живой разговор, вопросы-ответы. Не каждому осмелишься их задать, не каждый на них откровенно ответит. Вот и рискнули позвать крамольщика…

Вообще-то Сильвин пропагандист толковый, в кружках его любят. Но порою заносит его в такие дебри, из которых он и сам без подсказки не всегда выбирается. Оттого это, что сам Сильвин вырос в нищете, убогости. Отец, потерявший казенное место в хорошем учреждении, скатился в писцы, запил. Подвальная комната с оконцами на помойную яму, старая рухлядь на полу вместо постели, пятеро братьев и сестренок, копошащихся в этой рвани, ежедневные попойки отца и семейные молитвы… Все это с малых лет вызывало в Михаиле злую радость отрицания, сделало его то наивным до крайности, застенчивым, то запальчивым и грубым.

Несмотря на здоровый вид и крепкое телосложение. Михаил восприимчив к хворям. Вдруг занедужит. Вечная морось, стылые ветры с Балтики действуют на него оглушающе. Устав бороться с ними, Сильвин забивается в угол, лежит пластом. Потом вновь появляется — возбужденный, безотказно деятельный.

На этот раз лежание не помогло, и Михаил решил месяца на два переменить обстановку. Родом он из Нижнего Новгорода. Отцу не до него, но и выбирать не из чего: хоть и логово, зато родительское, большой заботой там вряд ли побалуют, а и просто так не отмахнутся — все-таки родная кровиночка, студент университета, в будущем, может, опора и подмога…

Свои рабочие кружки Сильвин временно передал товарищам. Петр выбрал тот, что поближе: от Мещанской, где он квартирует, до набережной Таракановки всего одиннадцать перекрестков. От Технологического института на Забалканском проспекте, где он учится, — втрое ближе.

По уверениям Сильвина, его воспитанники — твердые последователи научного коллективизма. Ничего себе, последователи… Лучше бы предупредил честно, что в Саперном переулке у него не кружок, а пока что мечта о нем…

Всего лучше деревенские люди воспринимают проповедь. Вот и надо начать с нее — о праве каждого на человеческое существование, с простого и доходчивого рассказа о том, как зародилась жизнь на земле, как складывались и развивались общественные отношения, чьи интересы защищает императорская власть, что из себя представляют те или иные государственные учреждения и какими они могут стать в будущем…

Проговорили часа два. Сидели б и дольше, да расплакался младенец. Рябая Верка, не таясь, расстегнула кофту.

— Ты чего рассупонилась? — осердился краснощекий Григорий. — Мужиков полна комната, а она настежь… Я и приложиться могу!

Женщина испуганно отвернулась, заоправдывалась:

— Так ведь дите есть хочет, Гриша. Ему не объяснишь.

— Шла б за занавеску.

— Там старуха Петрова мучается. От нее дух плохой.

— Я те дам дух! И что за натура у бабы — все испортить?!

— Остепенись, сосед, — строго глянул на него старик Петров. — Что об нас Василий Федорович подумает?

— А мне скрывать нечего! Какого посеяли, такой и вырос!

Петр оценивающе посмотрел на него.

— Все хорошо в меру, Григорий Степанович, — сказал, поднимаясь. — За один раз всего не переговоришь. Оставим немного до следующего.

Филимон Петров схватился подавать гостю пальто. Спросил:

— Когда теперь ждать?

— Мне удобней по субботам. В это же время. А вам?

— Об нас разговора нет, — буркнул Григорий. — Как вы сказали, так и все.

— А вы, Филимон Петрович, подумайте над моими словами. Здоровье одно, его не воротишь, — сказал Петр пилорубу.

— Не мне гробиться, так другому.

— Это верно. Я не о том. Вы свое сполна взяли. Лично вы.

— Говорить легко… Работа на дороге не валяется.

— Если вы сами не надеетесь новое место найти, мы поможем.

— Кто это мы? — поинтересовался Филимон.

— Товарищи.

В комнате сделалось тихо, будто Петр сказал что-то новое и удивительное. А может, и правда — новое? Для них. Дело ведь порой даже не в том, какое слово сказано, а когда.

— Потерплю покудова, — нарушил тишину Филимон. — Там видно будет. — От волнения его даже пот прошиб.

— В добрый час, — кивнул Петр. — Спасибо за чай-сахар.

Он шагнул за порог.

Сквозь мутные стекла под лестницей било солнце. От этого в коридоре сделалось светлее, просторнее.

Выглянул из своего укрытия гармонист. Лицо его перестало быть маской. Вспыхнули желтизной широко поставленные глаза.

Такие глаза были у Миколы Чубенко, одного из детских наставников Петра. Но Чубенко остался в памяти крепким, розовощеким, знающим себе цену человеком, а этот разрушен временем, смотрит скорее жалобно, нежели воинственно. К тому же Чубенко гармонь в руки не брал. Не было у него интереса к музыке…

Уже с лестничного перехода Петр еще раз оглянулся.

Нет, это не Чубенко. И хорошо, что не он. Было бы горько увидеть его таким — жалким, чужим. Есть образы, которые должны существовать лишь в одном времени, не меняясь, — образы детства.




2


Счету и письму Петр обучился рано. В семь с небольшим лет он знал употребление прописных букв, умел писать по двум линейкам, читал по слогам, бойко говорил цифирь от единицы до миллиона, владел четырьмя действиями арифметики.

Уроки ему давали люди знающие. Один из них прежде трудился землемером, другой — механиком почтово-телеграфной службы, третий был студентом не то два, не то три года. Как и отец Петра, Кузьма Иванович Запорожец, в Сибирь они попали из Малороссии. Механик и студент — за участие в тайных кружках, землемер и Кузьма Иванович — за поджог помещичьих усадеб. Каторжная тюрьма сблизила их. Выйдя на поселение, решили держаться вместе: ссылка долгая, всякое может случиться. Сняли каморку на постоялом дворе в Ишиме. Одной стеной она прилепилась к хозяйскому дому, другой — к конюшне, третьей — к собранному из толстых плах забору; в четвертой были прорублены дверь и небольшое окно.

Перед тем оконцем, будто перед иконой, и поставила мать худенького пятилетнего Петра, впервые показывая его отцу…

Путь от Белой Церкви Киевской губернии до Ишима Тобольской они с матерью начали в повозке с брезентовым верхом. На день мать поднимала боковые завесы, и тогда глазам Петра открывались родные просторы с левадами и яблоневыми садами, с белыми хатами и аистами над ними, с речными перевозами и ярко-зелеными плавнями. Порою Петр соскакивал с повозки, чтобы срезать в плавнях камышину и сделать из нее свистульку.

Мало-помалу шляхи сузились, на них меньше стало попадаться чумацких обозов. Небо словно потускнело, выцвело. Повсюду, куда ни глянь, — степи, поросшие диким будыльем или ковыль-травой. Вода сделалась мутной, горько-соленой.

То ли от плохой воды, то ли от будылья бока у лошади вздулись, она стала дышать хрипло, мучительно, а потом грохнулась оземь и больше не встала. Пришлось бросить повозку и двигаться дальше пешим ходом, с котомками за спиной.

Сбережений, набатраченных матерью за несколько лет, едва хватило до Оренбурга. Дальше начались мытарства, оставившие в душе болезненный след. Голодали, холодали. Прибивались к обозным людям, шли за арестантскими партиями, были поводырями у слепых. Один из них пробовал обучить Петра незаметно вынимать из чашек у других калек их нищенские медяки, а когда парнишка не принял эту науку, разбил ему голову тяжелым посохом и прогнал от себя — будто бы за воровство.

Долго после этого Петр брел рядом с матерью, ничего не видя от боли и обиды. Рана распухла, сделалась гнойной. Лечили ее листьями и ягодой земляники, выжимками из лопушин, прочими придорожными средствами. Чтобы успеть в Ишим до холодов, нигде подолгу не задерживались. В дороге нельзя болеть.

А тут новая беда: привязались к матери перехожие артельщики, рывшие по найму колодцы. Целый день шли они рядом, мирно беседуя. Угостили Петра горькими от табачной пыли пряниками и конфетами, даже картуз подарили. А ночью накинулись на мать силой, стали рвать с нее одежду. Отчаявшись отбиться от дюжих мужиков, в страхе за сына, кинувшегося ей на выручку, она и сказалась прокаженной. Колодезников как ветром сдуло.

Это надоумило мать вымазать глиной лицо и руки, начертить сажей круги возле глаз и рта. Таким же манером разрисовала она Петра. И пошли они, пугая своим видом встречных. Мальчишки бросали в них камни, старые люди с поклоном выносили подаяние. Жалостлив российский народ: чем хуже ему живется, тем охотней дает он святую милостыню горько обездоленным.

В Ишим дотащились уже по глубокому снегу. Каморка, в которой ютились отец и его товарищи, показалась им дворцом.

Отец, могучий пышноусый человек с крутым бритым подбородком и спадающей на огромный лоб сивой чуприной, долго отпаривал Петра в лохани с теплой водой и все приговаривал, мешая русские слова с украинскими:

— Оце ж и хлопчик мой со мной! Оце ж и жинка с сынкой! Ридные вы мои, незабудные… Да я ж вас распоцилую! Да я ж вас на ноги подиму…

Потом начал представлять остальных обитателей комнатенки:

— Это дядько Павло. Это дядько Микола. Это другой дядько Микола, а потому зовите его фамильно — Чубенкой. Мы все тут, как братья, так що слухатися нас треба усех, сынку.

Дядько Павло надсадно кашлял, дядько Микола был сильно хром, и лишь Чубенко гляделся здоровым, под стать отцу. У него были веселые желтые глаза, круглые, будто намазанные ягодным соком щеки и длинно отпущенные волосы. Такие волосы носят обычно жители Подолии. Вот и свита на Чубенке серая, и кожаные лапти-постолы отличаются от стареньких чобот отца. У дядьки Павла свита коричневая — на украинский манер.

Освободив свое ложе, Чубенко предложил матери:

— Лягайте тут, Мария Макаровна, а я к тезке перейду.

Петр по привычке пристроился возле матери, но отец забрал его к себе. Как сладко и непривычно было спать, приткнувшись к нему! От него пахло крепким табачным дымом, смолой, стружками. Опавшие усы щекотали лицо. Широкая ладонь грела плечо. Так вот он какой — батька… Петр то и дело просыпался, чтобы удостовериться: это не сон…

С того и началась его сибирская жизнь.

Постоянной работы у отца не было. В теплые поры они с Чубенкой корчевали лес, делали перевозные курятники, подстожья, латали крыши, ставили изгороди, рыли овощные склады. Зимой ходили по окрестным деревням и заимкам — где соломорезку изготовят, телегу либо сани, на худой конец, плетеные носилки, где — приспособление для работы в одиночку двуручной пилой, кормушки для скота или птяцы. Хозяева платили натурой. Добытое отец и Чубенко делили на четверых, потому как дядьке Павло и дядьке Миколе тяжелая работа была не по силам, а легкую в Ишиме мудрено сыскать. Теперь стали делить на шестерых.

Со временем отец выговорил у владельца извозного двора семейный угол. Отрабатывать за него стала мать — все черные работы в доме легли на нее. Петр и дядько Микола, как могли, подсобляли ей. Первым делом выгребут золу из печей, принесут дрова, потом начинают водоносить. В кадке для питья умещалось одиннадцать ведер. Мытейные и посудные лохани пожирали в несколько раз больше.

— Доживем до тепла, там легче будет, — мечтательно вздыхал дядько Микола. — Тайга допоможет. Скоро дикий чеснок землю всколбит. Оттого ему и прозвание такое — колба. Дальше медунка пойдет, щавель, хвощ, дудник, борщевник… Всего и не упомнить. Запасливые люди все это солят, квасят, набирают под маринад. Тут терпение иметь надо, хозяйский догляд, как вот у матушки твоей, Марии Макаровны. А мы тут до вас за все про все сами жили. Не до запасов было. Что увидим, то и съедим. О зиме ли думать? Зря, конечно, теперь бы подспорье было… А какие на Сибири грибы и ягоды! Боже мой! Какие орехи… Кедерные! В них все есть, как в хлебе, а то и поболее того… Надо нам с тобой, Петрусь, к тайге приучиваться. И еще — к реке. Легко ли нахлебничать, хоть и у хороших людей? Ты мал покуда, тебе простительно, а нам с дядькой Павлом совестно. Хотя бы уроки какие найти…

— А вы Пете уроки давайте, — вмешалась мать, случившаяся возле. — Мы-то с Кузьмой грамоты не имеем, а ему хорошо бы.

— И то правда, — обрадовался дядько Микола. — Кому и учиться, как не Петрусю?! За книгами только и загвоздка.

— А какие надо?

— Алфавит по любым объяснить можно.

Мать была намного моложе отца, но пережитое уже обозначило на ее лице первые морщины, сделало его не по годам замкнутым и неулыбчивым. Однако на этот раз оно ожило, засветилось.

— Если любые, то Кузьма достанет! — пообещала она.

Отец и верно расстарался: из очередного похода по деревням принес ворох измазанных с одной стороны бумаг, бутылицу чернил и журнал «Развлечение». Довольно скоро Петр по слогам начал вычитывать из него игривые истории про блудни офицеров и господ.

Слушая его, мать каменно молчала, а отец хмурился:

— Будто в «Александрии» у Браницких, щоб им хвост собачий! Топчуть нашу землю, гегьманствуют на ней да еще и шуткуют!

Браницкие — хозяева Белой Церкви и ее окрестностей. По словам матери, их прадед был коронным гетманом короля польского Августа III, а дед укрепил могущество, женившись на племяннице князя Потемкина. Земель и леса в угодьях Браницких не сосчитать. Начинаются они неподалеку от Фастова на речке Каменке и кончаются возле городка Тараща в девяноста семя верстах от него. Чего только нет на тех землях: хлебные пашни, поле за полем, мукомольные мельницы, свеклосахарные, винокуренные и другие заводы. Среди них на особом счету — конные, где выводят чистокровных арабских скакунов, которых даже заморские султаны покупают с охотой. Более ста тысяч душ гнут спину на Браницких. До реформы 1861 года души эти считались крепостными, потом стали вольными. Но воля у Браницких костоломная, способная до смерти замучить крестьян отработками да переделами.

Два раза поднимались против графской неправды отпущенники, да не было среди них лада. Браницкие их солдатами разметали, силою усмирили. Отец Петра и подбил односельчан: надо, мол, оружием запастись, против войска голыми руками не побойцуешь. Втихомолку отковали крестьяне двулезые пики, изготовили дреколье, запаслись коробками с ударным порохом, цепами для молотьбы. И началась война. Отец и его младший брат Сайко графскую усадьбу подпалили. А дальше — Лукьяновская тюрьма в Киеве, четырнадцать лет каторги и ссылки. Сайко в дороге от болезни сгорел. Отец сдюжил.

«Александрия» — одна из трех летних резиденций Браницких. Расположена она в трех верстах от Белой Церкви и названа так в честь племянницы Потемкина Александры, которая осталась в памяти людской благодаря своему беспутству. А место сказочное: двухэтажный замок на высоком берегу незамерзающей Раса, парк с диковинными деревьями, привезенными откуда-то из дальних стран, фонтаны и водопады, затейливые домики и беседки, белые статуи, цветники с мальвами и георгинами. Запах любистика и мяты смешан здесь с запахом яблок и вишен, скошенной травы, напитан солнцем и тишиной. Одно время, еще до замужества, мать служила там прачкой и насмотрелась на «веселье» господ…

При одном упоминании об «Александрии» отец раздражался, начинал жалеть, что не подпалил замок в александрийском парке заодно с сельской усадьбой на тракте к Таращам. Любые слова о шашнях богатых вызывали в нем гнев. Вот и вычитки из «Развлечения» осердили его:

— Поганые развлечения! Пусть по ним панские дети учатся, а я тебе, сынку, иншие расподостану. Коли ты у нас грамотей, так и не пачкайся той гадью. Шукай про долю нашу, про боротьбу!

И правда, вскоре он добыл книгу без обложек с мудреным названием «История цивилизации».

Дядько Павло объяснил, что цивилизация — это состояние народов, у которых выработаны умственные способности, процветают науки и искусства.

— Вот це дило! — обрадовался отец. — Ты, сынку, читай и мне допоказуй. Буду и я с тобой грамоту долбить.

«История цивилизации» была написана тяжелым языком. Непонятных слов и выражений в ней было больше, чем понятных, но это не отпугнуло Петра. Споткнувшись на чем-то, он шел к дядьке Миколе или к дядьке Павло. Те, поражаясь его упорству, объясняли заковыристое место, упрощая его чуть ли не до сказки. Петр терпеливо и старательно все запоминал, чтобы потом растолковать отцу. Оба они путались, многого не понимали, но упрямо двигались вперед. Оказывается, миллионы лет назад люди жили необузданно и беспорядочно, как звери; потом начались в них физические и нравственные перемены. Преодолев варварство, они научились строить, разделились на страны, религии… Одна из наиболее древних цивилизаций — Греция. Городские общины там звались полисами, они были главной опорой государства. Так что политика — это учение о городе и государстве, о законах, управляющих его организацией и обычаями…

— Охо-хо-хо, — гневно развеселился, услышав это, отец. — Одному ложка с медом, другому шиш с маком!

А кому такая жизнь не по нраву — в кайдани ею и айда в Сибирь! Тут тебе и нравственность, тут и цивилизация. Ловко придумано, ничего не скажешь! Ты, сынку, читай-то читай, да на ус мотай. Политика — это не учение, нет! Политика — ярмо, куда во все времена пихали неугодных.

— У меня усов, батько, нету.

— Усы отрастут, то дело нехитрое. Ты ум расти да держи в горсти.

Такая у отца причуда: когда разволнуется, говорит складно, стихами. А волновался он часто: то уездный пристав или кто еще из дозирателей придирку сделает, то наемщики платой обидят… Мало ли причин? На людях, правда, он виду не показывал — отворотится и молчит. Зато в близком окружении бывал и злоязыким, и заполошным. Но мать знала, чем его остудить. Затянет, бывало, украинскую песню, он и затихнет, засопит, глазами повлажнеет:

— От же ж зараза. До дна пронимает. Лучше не бувает!

Однажды Петр вычитал из «Истории цивилизации», каким наказаниям подвергали своих рабов древние римляне: бросали в колодцы и печи, заставляли умирать на крестах, сажали на колья, сжигали в смоляной одежде, приказывали убивать друг друга — сначала для своего развлечения, потом в цирках — для развлечения толпы. Так появились гладиаторы, несчастные пленники всех наций. Один из них по имени Спартак поднял восстание против тиранов. Примкнуло к нему семьдесят тысяч обездоленных. Они разбили высланных против них легионеров, потом и сами были разбиты…

Как восхищался Спартаком отец! Он величал его то царь-атаманом, сразившимся с жестокостью и обманом, то добрым козаченькой, то римским Разиным Стенькой. Размечтался:

— Вот где, в Сибири, треба собирати тех гладиаторов, що свернут шею брюханам-кровопийцам! Вот где треба делать политику для всей громады!

— Тю на тебя, скаженный, — урезонивала его мать. — Уймись! Не мути Петрусю голову. Зачем ему твоя политика? Успеет еще, намыкается. Он и так без вины виноватый.

— И то, мать, — виновато соглашался отец, оглаживая длинные подусники. — Твоя правда. Больше он от меня слова лишнего не почует!

Но «лишние» слова то и дело выскакивали. Особенно летом, когда отец взял сына на раскорчевку. Далеко от Ишима забрались они, много дней провели в тайге.

Помня просьбу матери об уроках, начнет Микола Чубенко объяснять Петру, как, например, с помощью твердого предмета на упорной точке — иначе говоря, с помощью рычага — уравновесить большую силу меньшей, а отец тут как тут:

— Эту физику, видать, паны выдумали. Только нехай не радуются, мы свой рычаг сладим — ай да ну!

Работал отец споро, будто играючи. Подрубит дерево с наветренной стороны, свалит, вобьет в пень когти железные с цепью, вложит в самое большое кольцо жердь — и начинают они с Чубенкой силиться, выкручивая оставшиеся в земле корни. Взмокнут, синими от натуги сделаются, а все отцу нипочем. Легко ходит, посмеивается, еще и втолковать Петру успевает:

— Корни вдалеке от ствола каменные, а вплоть к нему — колкие. Здесь их и рубить треба.

Потом вдруг добавит:

— Дерево, сынку, тоже умирать не хочет. Вцепится в землю из последней мочи, слезы роняет, а стоит. У порубщика все — топор, рычаг, крюки, цепи, а у него ничего немае. Вот и выходит, что плохо быть деревом против порубщиков. Никак не можно!

Через время, словно продолжая прерванный рассказ, вновь начинает:

— Ну так вот. Свалили порубщики дерево. Зимой это было. А пень выдолбили. Да. Налили в него воды с селитрой. Фитиль засунули, глиной укупорили. Немного спустя, когда вода замерзла и стала стенки ломать, взрыв сделали. Ничего от того пня не осталось! А весной пришли — зеленый отросток. От корней. Вот и ты у меня, сынку, навроде того отростка. Мать ты, конечно, слухай, а глаза от жизни не закрывай. Ото всего учись. От книг, от работы, от людей…

Петр учился. Сам нашел себе дело на раскорчевках — заваливать землею ямы, убирать с расчищенного поля камни, корни, сучья. Уставал к ночи так, что засыпал на ходу. Отец относил его на хвойные ветки, укутывал потеплее, а в руку непременно ржаную краюху вкладывал. Очнется Петр, пожует хлебца и вновь засопит. А сквозь дремоту доносятся до него зыбкие голоса.

— Слыхал я, — говорит Чубенко, — в Томске университет решили строить. Первый на Сибири. Как ты думаешь, Кузьма Иванович, ссыльных туда допустят?

— А чего ж, — покашливает от едкого дыма отец. — Може, и допустят. Спытаемо — узнаемо.

— Вот бы нам туда перебраться. Только вряд ли…

— А чего ж, — не меняет тона отец. — Може, и можно. Ежели прошение подать. Томск, считай, та же Сибирь, только еще глыбже. Глыбже они допускают… Спытаемо — узнаемо. И про Томск, и про это самое, как его…

— Университет, — подсказывает Чубенко. — Смешной ты, Кузьма Иванович, слово «цивилизация» говоришь, а «университет» — не можешь.

Непривычно. На все свое время… памяти Петра задерживается загадочное слово «университет». В его представлении это роскошное здание.

Высокие потолки, разрисованные, как в церкви, каменные полы с зеркальным блеском, люди в необычных одеждах. Они знают то, что никто, кроме них, не знает. Глянуть бы на них, хоть бы одним глазком…

Между тем Чубенко входит в рассуждение: — Где университет, там и гимназии. Где гимназии, там и училища. Где училища, там и начальные школы. Положим, за школу мы твоего Петра выучим. Отдашь его сразу в училище, Кузьма Иванович.

— Как это отдашь? — возбуждается отец. — Я тут не на отдыхах! Или в училище на это — тьфу?

— А чего ж, може, и тьфу. Спытаемо — узнаемо, — отвечает Чубенко его же приговоркой.

— Ага… А какие училища, к примеру, бывают?

— Всякие. Есть коммерческие. Есть духовные…

— Ну их к лешему, духовные, — сердится отец.

— Есть ремесленные, технические. Но среднего образования они не дают.

— А из какого можно в студенты?

— Из реального. Только, Кузьма Иванович, прикинь сразу — чем за учение платить? Пятьдесят карбованцев, а то и больше.

— Скоплю, — горячо обещает отец и уже не так уверенно прибавляет: — На то время треба, Чубенко.

— Ну, время у тебя есть. Если про реальное училище думать, так туда с десяти лет берут.

— Вот видишь, — приободряется отец. — Я откладывать стану!

— Правда, бывают в училищах и бесплатные места. Для лучших учеников.

— Нехай мой Петро лучший будет! — загорается отец. — Так?

«Так, батько, так», — благодарно шепчет во сне Петр. Ему приятна вера и заботливость отца, готовность жертвовать. Не до детских забав, когда есть взрослые заботы.

Одна из них — избавить родителей от платы за его обучение в будущем.

Эта мысль крепко засела в нем.

Вернувшись в Ишим, Петр вновь принялся за «Историю цивилизации». Ему казалось, что именно так он одолеет все подготовительные науки разом.

Чубенко отнесся к этому с неодобрением:

— Одно дело алфавит по книге учить, другое дело — саму книгу! Охолонь. Петрусь. Это университетский курс. Тебя же на проверочных испытаниях чтение, письмо, счет, молитвы и стихи на память спросят. Вот и нажимай на это.

Петр чувствовал, что Чубенко прав и надо его послушаться: не по силам ноша. Но тут вмешался отен:

— Учи, сынку, все подряд! Там видно будет, чого треба, а чого не треба. Люди разные, и головы у них разные. У одного — горой, а у другого — дырой. Нас слухай, а сам решай.

В решении Петра он, однако, не сомневался.

И Петр, выполнив задание по учебникам, до боли в висках сидел над злополучной книгой. Упрямство и самолюбие, доставшиеся ему от отца, не позволяли отступиться. Сознание отказывалось принять великое множество разнообразных сведений, осмыслить их, но что-то все же задерживалось в памяти, накапливалось, рождая незнакомые образы, пробуждая несмелые пока мысли.

С каким обостренным вниманием Петр изучал страницы, рассказывающие о французской революции 1789 года как жадно запоминал: Бастилия, Учредительное собрание, Декрет, Национальный конвент, Республика, Гражданский кодекс… С каким чувством читал родителям статьи из «Декларации прав человека»: «Люди родятся свободными и равными в своих правах. Общественные различия могут быть основаны только на пользе, приносимой обществу… Свобода состоит в возможности дзлать все, что не приносит вреда другому. Закон есть выражение общей воли. Все граждане имеют право участвовать лично или через своих представителей в создании закона. Покровительствующий или карающий, он должен быть одинаков для всех. Все граждане равны в его глазах, поэтому одинаково могут иметь доступ ко всяким положениям, местам и общественным должностям, сообразно своим способностям… Свободное выражение мыслей и мнений есть одно из драгоценнейших прав человека…»

— Вот, сынку! — радовался отец. — Вот мудрые слова: люди родятся свободными и равными. Не гроши их отличают, а способности. Сколько крови отдали за ту свободу народы?! И опять отдадут! А все одно — она будет! Запомни это до конца света. Заучи, как молитву, про народные законы, про права человека — и живи с ними!

В тот год мать родила хлопчика. Ей хотелось назвать его Ваньком — в честь деда, либо Миколкой, но отец воспротивился. «История цивилизации» подсказала ему другое имя, по его разумению, более дерзкое и звучное — Виктор. От латинского слова виктория — победа. Нетрудно догадаться, какой смысл вкладывал в него отец: торжество свободы и равенства…

А потом у дядьки Павла пошла горлом кровь. Он упал в темную лужу посреди двора и больше не поднялся…

Сразу после похорон уездный пристав вызвал отца и сообщил, что согласно ранее поданному прошению он может следовать с семьей в Томск. Собираться надлежит немедля. До Оби идти с арестантской партией, далее плыть на барже «Тура». В противном случае быть на месте через две недели. За свой счет.

— А как же другие прошения? — растерялся отец. — От Чубенко, от…

— Отказано, — перебил его пристав. — Все, Ступай.

Так вот враз, горестно и непоправимо, распалось их землячество.

— Не горюй, Петрусь, — сказал па прощанье Чубенко. — Свидимся еще! Эх ты, цивилизация… — и поцеловал трижды, как это принято среди взрослых людей…

«Тура» оказалась плавучей тюрьмой, прицепленной к пароходу «Сарапулец». Она была набита до отказа: мужчины, женщины, дети — сотен пять, а то и шесть. Грязь, гвалт, желтые болезненные лица, скудная еда.

Обь едва очистилась ото льда и еще дышала колодезным холодом. Мать остудилась. Она была вновь беременна и очень нервничала. Видимо, от этого грудной Витюшка маялся животом. Петр не успевал стирать за ним.

А мимо проплывали то низкие, изъеденные мутными водами глинистые берега с разнолесьем, то белые пески и тальниковые заросли у тихих заводей, то темно-хвойные боры на высоких ярах. И повсюду — безлюдье, гулкое и сумрачное. Лишь иногда открывались взгляду убогие жилища, врытые в землю. Они напоминали холмики, поросшие мохом, и только деревянные трубы да двери на прутьях указывали, что здесь живут люди. Взрослые называли хозяев этих землянок остяками.

Реже попадались селения, поставленные на русский лад, крепкие и основательные. Возле некоторых из них пароход делал остановку. Пассажиры «Сарапульца» шумно спускались на берег, шли в лавку или покупали у местного населения ягоды, кедровые орехи, копченую рыбу. Арестанты следили за тем, что делалось у причала, с молчаливой угрюмостью и страданием.

И вновь вокруг лесная пустыня. Лишь изредка промелькнет остяк в долбленой лодке-обласке. Быстро-быстро толкается он о воду двусторонним греблом. Человек-лодка. Человек-река. Человек-тайга…

Необъятны российские просторы. Еще необъятней — сибирские.

Петра пугала и завораживала эта необъятность. Трудно было поверить, что в такой глуши и отдаленности могут существовать большие города со школами, гимназиями, училищами и даже университетом, который не то строится, не то уже построен.

Наконец «Сарапулец» втащил «Туру» в Томь-реку, не замутненную, как Обь, песками и глиной, а темную на глубоких местах, прозрачную на отмелях.

Едва показался город, «Сарапулец» приткнул баржу к берегу и двинулся дальше. Много часов пересыльные и пассажиры томились, ожидая своей участи. До боли в глазах Петр всматривался в далекие строения из камня, бревенчатые дома в один-два порядка. Найдется ли здесь место для него и его близких? Хорошо бы…

Уже в сумерках стали выводить с «Туры» арестантов. Затем погнали каторжных. Оступаясь на лестнице, гремя цепями, они немощно поднимались из «слепой» камеры, расположенной в дальней части зловонного трюма. Один бросился со сходен в воду. Его достали, но откачать не смогли. Фельдшер велел уложить несчастного на подводу с высокими бортами и закинуть рогожкой. Туда же снесли трех больных. Пришли за матерью, но отец не дал:

— Сам понесу, коли других телег нету!

Это был надсадный, показавшийся бесконечным переход. Волоча узлы и дорожные корзины, за арестантами беспорядочной толпой тащились их жены и дети. Всеми владела единственная мысль: не отстать, добраться до семейного барака, что должен быть неподалеку от пересыльной тюрьмы, занять там место посуше и поукромней. Лишь через день, когда отец получил вид на жительство и снял угол на Мухином бугре возле впадающей в Томь Ушайки, Петр по-настоящему увидел город. Сначала он поразил его убогостью и грязью, потом — роскошью и великолепием.

Ушайка делила город надвое. Берега ее были изрезаны овоагами, поднимались над водой то высоко, то низко. Как ласточкины гнезда, лепились в глинистых щелях ветхие домишки, не раз горевшие, подточенные весенне-осенними паводками. Иные из них держались только благодаря многочисленным подпоркам. Болотистые лога засыпаны отбросами. Кривые улочки утонули в навозе.

По одну сторону Мухина бугра располагался пивоваренный завод купца Зеленевского, по другую — лесопильня, плотницкая контора и торговые бани купца Лопухова. Об этом Петр узнал по смачным вывескам над воротами. Аршинные буквы на них чередовались с изображением пивных бутылок, соленой рыбы и обнаженных красавиц. Купеческие хоромы стояли тут же, на зеленых живописных террасах. Они были собраны из бревен одинаковой толщины, имели резные окна, тесовые крыши, купола над чердачными ходами и декоративные решетки.

Такие же хоромы, хвастливо вознесшиеся над кособокими строениями, Петр встречал потом не только в Болотной, но и в Песочной, Заозерной, Заисточной, Верхне-Еланской и других частях Томска, на Воскресенской горе и Базарной площади, от которой начинался и которой заканчивался город.

Будто соперничая с деревянными теремами, вдоль Томи поднялись каменные. Одни из них выложены из красного кирпича и ничем более не украшены, другие искусно облицованы в светлые тона. Сводчатые окна, лепные балконы, величественные колонны под вид греческих… А рядом в землю вбиты столбы с железными кольцами и скобами, чтобы привязывать лошадей. Тут же, под каменными стенами улицы Миллионной, расположились уличные торговцы, барахольщики, разносчики, шарманщики, нищие. Повсюду сор, скорлупа кедровых орехов и семечек, конские лепешки…

Православные и старообрядческие церкви соседствуют с римско-католическим костелом, лютеранской кирхой, синагогами и мусульманскими соборными мечетями — так же как губернское управление, городская управа, почтово-телеграфная, военная и прочие службы уживаются с бесчисленными торговыми, извозными, гостиничными, ремесленными и питейными заведениями.

В роще, отведенной под университет, были вырыты ямы, лежали груды камня, кирпича, бревен, песка. На ветках сосен покачивались измазанные чем-то белым бочонки. Как потом узнал Петр, в них разводили известь. Тут же ходили куры. На солнечном припеке нежилась в луже пятнистая свинья. Караульщик не замечал их, но с гиком погнался за бычком, появившимся на вырубках.

Петр почувствовал себя обманутым. Он ждал чуда, а чуда не произошло. Вместо жар-птицы он увидел общипанных кур, вместо роскошного здания — черные дыры на болотистом, заросшем сорной травой и разнолесьем склоне.

Зато величаво смотрелись корпуса губернской мужской и Мариинской женской гимназий, духовной семинарии и Алексеевского реального училища. Выходит, не ошибся в своих расчетах Чубенко, не зря склонил отца к переезду.

Это открытие несколько успокоило Петра. Возвращаясь к себе на Мухин бугор после дневных скитаний, он подробно рассказывал родителям об увиденном и услышанном.

— Золото — оно из чрева земли, сынку, — говорил, загораясь, отец. — Глаза могут бачить, но быть слепыми. Вот и ты пока слеп, не бачишь за курами да ямами будущности.

Петр пытался понять его, согласно кивал, старался быстрее привыкнуть к новой жизни и новому окружению.

Отец устроился на лесопильню к Лопухову. Заводик был тесный, неустроенный. Работало на нем не более тридцати человек. Они делали брус, чистообрезные доски, щепу для крыш и штукатурную дрань. Дневная плата не поднималась выше тридцати копеек, а со штрафными вычетами и того меньше.

Сам Лопухов был тих, вкрадчив, благообразен; часто наведывался в лесопильню, говорил с рабочими ласково, жаловался на большие издержки, в неопределенном будущем обещал прибавку к жалованью, а в престольиыо праздники угощал дармовой выпивкой.

Многим это нравилось, но не отцу. Узнав, что Мухин бугор наименован в память об удачливом разбойнике, жившем здесь полвека назад, в пору, когда на Утайке были открыты золотые россыпи и город охватила добытческая лихорадка, он стал называть его не иначе как Лопухиным… Лопухин бугор, и все тут.

Издевка дошла до купца, и тот немедленно отца рассчитал, да еще в полицию пожаловался. Начались гонения.

— Язык не умеешь держать, — плакала мать. — И двух недель не поработал! Забыл, для чего мы в Томске? А как вышлют отсюда, где Петрусь учиться станет?

— Ничего, — петушился отец. — Небось отовсюду не выгонят…

Ему повезло: хозяйка чулочной мастерской Журавлева, молодая еще, видная женщина, решила делать пристройку к своему заведению. Жила она у Мухина бугра, наискосок от хором Лопухова, достатка большого не имела, в одиночку растила полоумного сына. К соседу-заводчику относилась с открытой враждебностью, а потому поспешила нанять работника, которого он выгнал. Но не только ненависть к Лопухову двигала ею, был и расчет: отец взялся дешево изготовить вместо красного кирпича — земляной, по его словам, не менее прочный и теплый.

— Треба постараться, сынку, — воспрянул духом отец.

Неподалеку от Мухина бугра он нашел пужную ему глину. Для верности замесил несколько горстей, сделал шарик и, заложив его между досками, навалился сверху. Когда шарик сплющился, осмотрел его, сказал удовлетворенно:

— Не рассыплется, нет. И трещины малые, як павутинка. Це значит, хорошая глина, аккурат для нашего дела. Будем брать сверху, сынку, где она мокла и мерзла. Эта в самый раз.

Перевозить глину они стали на плоту: отец с бечевой по берегу идет, а Петр шестом с плота помогает. Вырыли во дворе Журавлевой яму-корыто, грядками уложили на нее привозную глину, полили, перемешали, закрыли на ночь влажными рогожами, а с утра начали трамбовать и мять ее ногами, пока не превратили в единообразное месиво. Тем месивом отец набивал специально изготовленные формы: опудрит их песком и швыряет с размаху комья в ячейки, а Петр тем временем подсыпает туда соломы, мха или конопляной обмялины — для сцепки. Когда тесто пойдет через край, срежут лишнее доской, огладят мокрой тряпкой и снимут станок. Часов через восемь Петр начинает переворачивать кирпичи на ребро, исправляют плоскости и кромки. Потом еще и еще…

Пока сохнут под навесами, усаживаются в размерах первые кипы, отец с Петром отправляются за глиной для следующего замеса. И так изо дня в день, с зари до темна.

Временами во дворе появлялась Журавлева: то водой на кирпичи плеснет, то ударит по ним чем-нибудь тяжелым. Озадаченно хмурилась, когда кирпичи не размокали н не распадались. Хуже приходилось с ее полуумным сыном. Идиотически хохоча, он бросал в яму мусор и камни, забирался на сырые кирпичи.

Однажды, отчаявшись унять безумца, отец протянул ему свистульку, вылепленную из глины и предназначенную Витюшке. Подросток вцепился в нее, убежал нa отхожее место и долго там насвистывал. С того дня он стал покладистым — лишь бы давали новую безделушку.

Это окончательно расположило к отцу владелицу чулочной мастерской. Она поручила ему делать пристройку. Камни на фундамент, брусья для потолочных перекрытий и доски лежали у нее в сарае, ожидали недорогого мастера. Вот и дождались.

— Старайся, Кузьма, — попросила мать. — Может, возле Журавлевой прокормимся.

В те дни она родила мальчика, которого назвали Миколкой.

Теперь отец работал с удвоенной силой. Перерывы делал короткие. Сам ворочал камни, строгал, пилил, копал. Показывал Петру:

— Один кирпич кладем вдоль, другой поперек. Теперь наоборот. То у нас будет перевязка. Где лишнее, обрубаем по два вершка с половиною. От так. Промежутки заполняем поливкою…

Все у отца выходило легко и разгонисто. Выложит ряд из земляных кирпичей, смажет раствором, разгладит руками и начинает другой. Где нужно, просмоленные колоды поставит или косяки для окон. Руки у него темные, изрезанные, не чувствительные к боли.

К осени пристройка поднялась, ушла под крышу. Отец сровнял наружные стены тупицею, обмазал жидким раствором глины с песком, дал просохнуть, затем забелил ивестью. Из тех же кирпичей он выложил обогревательную печь. Заверил Журавлеву:

— Не сомневайтесь, барыня. Хоть тут не Малороссия, а разницы не будет.

— В морозы увидим.

— Могу зазимовать от тут со своим семейством.

— Это лишнее, — фыркнула хозяйка и уже с порога милостиво уронила: — Ладно, приходи сам и жену приводи. Пусть попробует чулочничать.

В дождливую пору стены пристройки не размокли, не потрескались; в лютую стужу обмерзали, но тепло держали не хуже, чем в остальном доме. Посетительницы чулочной мастерской разнесли весть об этом по всей округе. Один из купцов заинтересовался земляными кирпичами: а что, если предложить их строительному комитету университета? В случае удачи можно и куш сорвать…

Затея эта успеха не имела. Однако отец попал на глаза распорядителям строительства. Узнав, что он знаком с корчевкой леса, кладкой кирпича, плотницкими, столярными, штукатурными, малярными и прочими работами, его взяли чернорабочим, но вскоре перевели в каменщики — сначала второй, потом первой руки.

Жить стало легче. Из угла на Мухином бугре семья перебралась в просторную комнату в Солдатской слободке. Но здесь ее подстерегали новые испытания. На углу Ничевского переулка располагался дом терпимости «Дешевка». Возле него вечно шли пьяные драки. Солдаты били гробовщиков, обойщиков, щепников, сборщиков бутылок с Солдатской улицы, а те колотили их. Порою, объединившись, они делали набеги на корейские прачечные «Пак-ие-или» и «То-ци-дзей». Несколько раз отец вступался за обиженных, но околоточный его же и обвинил в нарушении порядка.

Пришлось искать новое место. На этот раз перебрались во флигель на Гоголевской улице. Тогда Петр и узнал впервые, кто такой Николай Васильевич Гоголь, отыскал и залпом прочитал его искрометные «Вечера на хуторе близ Диканьки». Книга заставила его по-иному взглянуть на родителей, на самого себя, вызвала тоску по далекой родине, возбудила жажду к художественной литературе.

К счастью, Томск оказался читающим городом. Купец-просветитель Макушин издавал «Сибирскую газету». Ему же принадлежали книжный магазин и публичная библиотека. По чужому абонементу, который добыл отец, Петр стал брать в ней книги. Навсегда вошел в его душу могучий образ Тараса Бульбы. А песни, которые Петр напевал с малых лет, оказались стихотворениями Тараса Шевченко, «щирого украинца», который, по словам отца, собственноручно подарил «Кобзаря» его батьке с надписью: «Ивану Запорожцу с сынами на память», и доныне дед хранит его под божничкой на неньке Украине.

За Шевченко последовали Пушкин, Некрасов, Радищев, Франко…

В публичной библиотеке Макушина Петр не раз встречал господина лет сорока, приятной наружности, одетого красиво, но без щегольства. Петру запомнились его руки с тонкими длинными пальцами. Эти пальцы, будто по клавишам, пробегали по корешкам книг, выхватывали какую-нибудь, раскрывали на определенной странице и через несколько минут ставили книгу на место. С собою посетитель ничего не брал, лишь иногда делал выписки. Прощался кивком головы, ни к кому конкретно не обращаясь, и молча исчезал.

Каково же было Петру узнать, что это и есть директор Алексеевскою реального училища Гаврила Константинович Тюменцев…

Они встретились в августе 1883 года на приемных испытаниях.

Дольше других Петра мучил одышливый тучный законоучитель. Придравшись к нетвердому знанию «Десяти заповедей», он потребовал читать вперебивку «Господи, Боже наш, еже согреших…», «Верую, Господи, и исповедую…» и другие молитвы, заявил, что не слышит рвения и благости в голосе определяющегося в училище.

Желая сбить Петра, священник невпопад спрашивал об отце, об отношении к богу и царю, сокрушенно вздыхал, делая неодобрительные знаки директору. С той же придирчивостью ставили вопросы учителя русского языка и математики.

Поначалу Петр волновался, потом почувствовал удивительное спокойствие. Пусть не думают эти люди, что имеют над ним власть! В конце концов это не они его испытывают, а он их…

Тюменцев сидел молча, нахохлившись, отношения к происходящему не выказывал, но, уловив перемену в поведении Петра, тонким, звенящим голосом спросил, какие он прочитал книги.

Петр принялся перечислять. Упомянул и «Историю цивилизации».

Лицо директора ожило, наполнилось интересом и уважением.

— Что ж, сударь, у нас есть о чем с вами поговорить…

В отличие от священника и учителей-предметников он вел собеседование терпеливо, бережно, не ловил на ошибке, не корил непониманием тех или иных событий, сам охотно пускался в объяснения. Петр жадно слушал его. Забыв, где находится, просил растолковать темные для себя места.

Тюменцев остался доволен его ответами, зачислил в училище и, как лучшего ученика, освободил от платы за обучение.

Сбылась мечта отца и его друзей. То-то было счастья, то-то разговоров! Отец на радостях напился, долго куролесил по городу, угодил в околоток, уплатил штраф, и немалый.

— Уймись, Кузьма, — просила мать. — Пятый десяток пошел. Не испытывай судьбу. Она дает, она и отнимает. Устала я от твоей громкости, ох устала! Ты теперь не сам по себе. Трое сынков у тебя. Скоро четвертый будет. Павло.

— Твоя правда, Мария. Унялся! Павло так Павло. Хорошо, что друзей моих помнишь. Спасибо тебе!

С рождением Павлика забот Петру заметно прибавилось. Но это были приятные заботы. Повозиться с маленьким человечком — и все душевные метания улягутся, обиды и огорчения забудутся.

А обиды были. Старшеклассники дергали новичков за уши, заставляли бить ладонью по руке, меж пальцев которой торчали обломки перьев, обливали парту клеем, устраивали кучу малу, придумывали дразнилки побольнее. Петра окрестили ссыльномордым. И тогда он палкой разогнал насмешников. Потом еще и еще раз.

Это было время, когда Петр, будто после долгой изнурительной болезни, оживать начал. Худое нескладное тело стремительно стало расти, наливаться пугающей ею самого силой. Но никогда не возникало у Петра желания воспользоваться ею в унижение другим. Напротив, он радовался, когда мог помочь слабым, защитить их от жестокости сверстников, зачастую беспричинной…

Учился Петр истово, до головных болей.

В третьем классе один из шестиклассников предложил ему ходить в «третью группу».

— Но я и так в третьей, — ожидая подвоха, заметил Петр.

— Три да три будет шесть, — засмеялся тот. — Подумай. У нас казенных уроков нет, только свободные. И не в училище…

«Третья группа» оказалась тайным кружком учащихся. Руководил ею молодой, болезненного вида человек из бывших семинаристов. Он рассказывал о декабристах, Герцене, о нелегальных листках Шелгунова и Чернышевского, о различных обществах, которые привели к созданию «Народной воли»…

Снова случай помог Петру перешагнуть сразу через несколько возрастных ступеней. Он не был счастливчиком, но умел трудиться, превозмогая себя. А кто трудится, тому иной раз везет. До марксистской науки былс еще далеко, но Петр издали чувствовал ее притягательный свет, стремился к нему.

Отец строил свой университет, Петр — свой. Это сближало их. Они были нужны друг другу не только как родные люди, но и как единомышленники.

Пятого сына отец назвал в честь отца своего, Ивана Мироновича Запорожца. Шестого, когда он появится, Петр предложил наименовать снова Миколкой: ведь крестят детей, родившихся в разные годы, но в те же дни именем одного святого. В Ишиме было два Николая, вот пусть и в Томске их будет двое. Но мать воспротивилась:

— Тю на тебя, сынок. Разве ж могут быть два родных брата Миколками?! И не думайте! Ни ты, ни твой скаженный батька. Все у вас не как у людей… Я дочку жду. Людмилку.

И снова она не ошиблась: следом за Ваньком у Запорожцев наконец-то появилась девочка. Людмила.

Доучивался Петр уже в Киевском реальном училище. Содержал себя сам: подрабатывал где придется, еще и пробовал помогать родным, вернувшимся в Троцкое. Но главное, он нашел путь к тайным кружкам учащейся молодежи Киева.

Шел 1886 год. Дядько Микола и Микола Чубенко должны были вернуться на родину несколькими годами раньше. Поиски их ничего не дали… Зато «нашлись» еще один братишка — Владимир и сестра Мария, названная так в честь матери…




«Эх, Чубенко, дорогой ты мой, — думал Петр, шагая с Тарокановки к себе на Мещанскую, — не обижайся, что я обращаюсь к тебе, как равный. Просто сейчас мне столько примерно лет, сколько было тебе тогда… Ты многое мне дал. Как я хотел бы ответить тебе тем же…»




3


Очередное сходбище на Таракановке выпало на рождественский сочельник.

— Может, не станем Василию Федоровичу такой день портить? — притворно озаботился Филимон Петров. — У него небось не одни мы. Когда-нито и отдыхать надо.

Нетрудно было догадаться, что у Филимона на сочельник свои планы.

— Ну что же, — не стал спорить Петр. — Отдыхать и верно надо. Так что встретимся в четверг, двадцать второго декабря.

Старик Петров удивился: зачем четверг, если пятница к субботе ближе? Петр отшутился: грешно занимать бабий день, пятницу. На самом деле ему не хотелось брать обязательства на день собственного рождения.

В конце концов договорились на четверг. Правда, Петр ожидал, что в табельный день тверяки не смогут собраться в полном составе. Работа есть работа, от нее не отмахнешься. Но они собрались, еще и новых слушателей привели: двух ткачей с нижнего этажа и молоденькую прядильщицу Антонину Никитину.

Антонина, принаряженная в плисовую жакетку, возилась с Веркиным малышом: сунет ему в цепкие ладошки пальцы и разводит в стороны. Тот сопит, упирается, гримасничает от усердия. А ей и радость. Раскраснелась. Из-под гребня высыпалась русая прядка. Волосы у Антонины пушистые, не примазанные, светятся вокруг головы. Глаза небольшие, светлые. Ничего особепного в них нет, разве что глядят хорошо, спокойно, будто издали. На губах полуулыбка, такая же спокойная, светлая, как она сама.

Петр невольно залюбовался девушкой. Не каждая женщина с ребенком олицетворяет материнство. Ту же; Верку взять: грубовата, затыркана, нет в ней такой вот теплоты, упоенности новой жизнью. А если и есть, то закрыто от постороннего взгляда, не соединяется с тем, как она говорит, что делает.

Впрочем, Верка намного старше. Кто знает, какой она была, когда ее звали Верой, лет десять назад… Если ничего не изменится в судьбе Антонины, и она погаснет. И она станет Тонькой. От слова «тонуть»…

Сколько обреченных видел Петр за свою недлинную пока жизнь! Сколько больных, увечных, попранных… Но обреченность материнства, но страдания детей — невыносимей всего.

На столе лежали последние номера «Петербургской газеты».

Заметив вопросительный взгляд Петра, старик Петров объяснил:

— Это мой меньшой прибазарил. Читать, говорит, буду, развиваться.

— Хорошее дело, — кивнул Петр, невольно вспомнив, как сам учил алфавит по «Истории цивилизации». — Развиваться по всему можно. Даже по «Петербургской газете». Ну-ка, поглядим…

На глаза попались святцы. В номере от двадцать второго декабря 1894 года значились святая великомученица Анастасия, а с нею вместе Христогон, Феодотия, Евод, Евтихиан; праздновалось тезоименитство Ея Императорского Высочества Великой княгини Анастасии Михайловны герцогини Мекленбург-Шверинской.

На Петра повеяло тюремным холодком тевтонских земель, властвующих ныне на Руси. Он даже плечами передернул. Чтобы отвлечься, пробежал глазами меню на святой день.

— А что, товарищи, — обратился он вдруг к собравшимся, — поправился вам бифштекс по-гамбургски?

— Што? По какому гамбургски? — заудивлялись все.

— Ну как же. — Петр разгладил газетный лист. — Тут авторитетно написано, что сегодня положено есть каждому из нас. На первое — суп с фрикадельками. На второе — баклажаны фаршированные. Далее бифштекс по-гамбургски. Проще говоря, жареный кусок говядины с помидорами и картошкой. В немецком городе Гамбурге его жарят на особых решетках с разными приправами… И наконец — крем шоколадный.

— Вот здорово! — сглотнул слюпу Петров-младший. — Хоть бы разок попробовать!

— Чего захотел, — насмешливо пресек его мальчишеский восторг краснощекий Григорий. — На первое, на второе, на четвертое… Сказки это, голубь, вредные сказки! Чем такое писать, спросили бы мою Верку, когда сыто — не то что сладко! — едено.

— Ясное дело, брехня, — поддержал его один из ткачей. — Они, может, и лопают шыколат, да зато на их бога нету!

— Как же, — не согласился Петр. — Шоколад лопают не только баре, но и отцы церкви тоже. Это ими утвержденный календарь. А печатают они его в уверенности, что простой люд неграмотен, газет не читает, тем более таких. А если и читает, то с благоговением и покорностью, с верой, что так и следует быть. Ведь народ грешен. Тот, кто живет в нищете и бесправии, всегда грешен. Кто ж грешников за божий стол посадит?

— Не-е, так нельзя! Не по-божески, — обиделся за отцов церкви один из ткачей. — Зачем насмешничать?

— Какой святоша! — осклабился Григорий. — Нашел идолов! Псы господские, только в рясах… Они нас почитают? Ха!

— И среди священнослужителей разные люди есть, — остановил ого Петр. — Иные действительно стремятся облегчить муки народные…

— Вот! — обрадовался ткач.

— …как, например, первохристиане, далекие их предшественники, — продолжал Петр. — Чем памятны первые христиане? Тем, что мечтали о построении божьего царства. Божьего — значит справедливого. Темные, невежественные люди, верящие в сверхъестественные силы, в загробную жизнь, рабы, крестьяне, ремесленники, — они, несмотря ни на что, выдвинули замечательный лозунг: «Кто не желает работать, тот да не ест». Неудивительно, что лозунг этот не понравился стоящим у власти. Деньгами, принуждением они раскололи демократические общины первохристиан. Одних приблизили к себе, сделали духовными отцами, или, как сказал Григорий, господскими псами. Возвысили, чтобы держать с их помощью в повиновении народ. Так возникла церковь — в борьбе за власть не только духовную, но и гражданскую, и экономическую. И уже она объявляла еретиками всех, не согласных с подобными порядками. Еретиков пытали, сжигали на кострах, преследовали. Во все времена и во всех государствах. Но исчезнув в одном месте, они появлялись в другом. И сегодня в нашей церкви есть еретики, пусть мало, но все же. А потому у нас речь должна идти не столько о конкретных людях духовного сана, сколько о церкви вообще, о ее руководстве, о ее нормах…

На мгновение Петр встретился взглядом с Антониной. И такое напряженное внимание было в ее глазах, такая вера, что ему сделалось легко и радостно.

— Мечта о всеобщей справедливости неистребима, — обращаясь к ней, заговорил он вновь. — Плохо, когда мечта эта опирается не на знания законов человеческого развития, а на слепое послушание. Вспомним еще одну мудреную библейскую заповедь: «Зажженную свечу ставят не под спудом, а в подсвечник, чтобы светила всем». Почему же мы с вами принуждены разговаривать о своей жизни подспудно, тайком?

— Так, так. Истинно так, — закивал Петров-старший. — Видать, сообразили, кому положено, што огонь в бумагу не завернешь…

И завязался у них разговор о церкви — трудный разговор. Петр чувствовал, как ново все, что он говорит, для собравшихся, особенно для ткачей, для раскрасневшейся от ученического внимания прядильщицы.

— Да, — сокрушенно вздохнул старик Петров. — Выходит, бога совсем нету? Кто жеть тогда усовестит хозяев?

— Как кто? — удивился Петр. — Рабочие люди города и деревни! Вы — в том числе. А союзниками вашими будут все честные люди, владеющие необходимыми для этого знаниями. Такие люди есть во всех сословиях.

— И в царских? — хитро сощурился один из ткачей. — В царских, пожалуй, нет. Не станет же царь совестить царя?

— Все они — собаки! — убежденно заявил Григорий. — Холуи помойные! Инженер или там прикащик — тоже царь, только маленький. Бородавка на ровном месте, а гнет из себя цыцу!

— Не скажи, — осадил его старик Петров. — Вот у нас седня комиссия была. Так один очень мне поглянулся. Молодой вроде, а как будто в годах. Все ему знать надо: из чего алебастерь, откудова мы… В положение входит.

— Так он у нас тоже был! — обрадовался Филимон Петров. — Инженерный такой, картавенький, с рыжей бородкой. Сперва к паровой машине пошел, потом в вагранку и к кузнецам. А у нас мастер на фонаре расписал: мол, станочникам сегодня работать от семи вечера до двух. Этот, с бородкой, тут как тут: сколько работаете днем? сколько ночной «экстры»? И сразу посчитал: вместо двадцати восьми дней по закону чугунолитейный берет с каждого из нас по тридцати шести дней работы! Факт. Надо сделать Палю претензии…

«По описаниям — Старик», — подумал Петр.

— Сделать претензии можно. Отчего не сделать? Только у Паля свой расчет. Возьмет и не послушает. Что тогда?

— Прекратить работу! — не удержался Петр; раньше он таких советов на занятиях рабочих кружков не давал…

— Бастовать? Сразу в «черную книгу» сунут! Из нее назад хода нету. Это каждому известно, — заволновались слушатели.

— Для тех, кто осознал, что дальше так жить нельзя, и правда назад хода нет, — согласился Петр. — Если мы сами не будем бороться за свои права, за нас никто этого не сделает! Но к борьбе — любой — следует готовиться. Всем вместе. Сейчас каждый из вас сам по себе; как тут не быть сомнениям? Представим другое: создан рабочий кооператив. Для начала среди земляков. Кооператив закупает продукты в оптовых магазинах. Выгода хоть и небольшая, но есть. Можно и другие способы найти.

И снова Петр ощутил па себе горячий доверчивый взгляд Антонины. Этот взгляд мешал ему, но и помогал.

— Кто скажет, сколько стоит по сегодняшнему времени пуд ржаной муки?

— Сорок семь копеек, — с готовностью откликнулась Верка.

— За сорок семь поискать надо, — тотчас возразил ей Григорий. — Смело набавляй две копейки! А то и три.

— Чтобы не спорить, берем полтипник, — подытожил Петр. — Из пуда выходит полтора пуда печеного хлеба. Что должен стоить при таких условиях фунт ржаного хлеба? Считаем, — он несколько раз стукнул по столу пальцами: — Четыре пятых. Меньше копейки. А сколько с вас берут в лавке?

— Две с полушкою.

— Ну вот, мы и сберегли рубль.

— Как это сберегли? — растерялась Верка. — Где?

— Сиди, тетеря, — ткнул ее в плечо Григорий. — Слушай, чего умные люди говорят, соображай.

— Я и соображаю. Хлебушко-то еще спечи надо!

— Это второй вопрос.

— Для кого второй, а для кого первый. В нашей печи много не напекешься.

— В нижней можно…

И они принялись обсуждать, где и каким образом лучше готовить собственные хлебы. Петр слушал их с удовольствием — совсем другие люди: с лиц исчезла угрюмость, речь сделалась свободной, от нее словно бы теплым хлебным духом повеяло.

На подоконнике выстроились горшочки с геранью, колючим алоэ и другими комнатными растениями. Внимание Петра привлекло одно из них. Узорные листья топорщились на тонких ножках, будто опенки луговые. А над ними полыхали розовые маковки бутонов и распустившиеся уже ярко-красные цветы. Их лепестки причудливо изгибались, образуя рисунок, который что-то напоминал. Вероятно, так может выглядеть издали тончайшее покрывало, подхваченное ветром; оно летит, оно облепливает гибкое девичье тело… Девушки не видно, но она угадывается за воздушными складками. Какая в ее движениях легкость, стремительность и какая недостижимость!

В комнате сделалось тихо. Петр почувствовал на себе вопросительные взгляды.

На цветы засмотрелся, — признался он. — Вон как славно поднялись. За окнам снег с дождем, а они огнем горят.

— И правда, — удивились ткачи.

— Да это ж я его но прошлому году на Курляндской выменяла! — похвасталась просиявшая Верка. — На деревянное масло! У прачек. Я еще удивлялася: такие морозы стояли, а им хоть бы што — выцветились! Я и загорелася… Потом помаленьку развалила его на много луковиц, в горшочки расставила. Гдула это. Ее все больше господа держат. Мои мужики даже внимания не сделали, а вы, Василии Федорович, углядели.

— Значит, понятие есть, — сказал старик Петров и тронул локтем зятя: — А ты, Григорий, достань одну-то. Пусть от нас память хорошему человеку получится.

Разговор о рабочих кооперативах и общей кассе сам собою отодвинулся, иссяк, как незадолго до этого разговор о церкви.

— А давайте еще чего-нибудь посчитаем, — попыталась возродить разговор Антонина, но ее не поддержали.

— В другой раз, — пообещал Петр и начал одеваться. Филимон Петров вызвался проводить его.

— Так что, Василий Федорович, надумал я уходить из пилорубного, — шагая рядом, сказал он с деланным равнодушием.

— По своей воле или случилось что?

— Какая разница? Ну, по своей. — Филимона вдруг прорвало: — По чьей еще?! Они всегда правыми остаются…

— Не горячись, расскажи толком.

— Что рассказывать? Мастер лютует. Сперва гривенник от каждого в получку брал, потом два. Теперь игру лотерейную выдумал. Часы мои, говорит, будем по жребию разыгрывать. Раздаст лотерейки самописанные, а они все пустые. Ну я и не стерпел. Хлопнул часами об наждачный камень… Уходить надо. И от Паля, и от своих. Отдельно пожить, разобраться что да как…

— Что ж, Филимон Петрович, разобраться и верно пора, — замедлил шаг Петр, — уговор наш остается в силе. Дайте мне три-четыре дня. Как только что-нибудь прояснится с местом, найду вас, — и, половчее взяв кошель с цветком, обернутым в газеты, зашагал по Рижскому проспекту.

К вечеру на камни лег иней. Он был похож па серую парчу. Вспомнилась примета: к рождеству иней — жди летом хорошие хлеба…

Домой он вернулся поздно. На Мещанской было темно, гулко. Вечерний морозец застеклил лужи. Они крошились под ботинками. На углу трактира маялся пьяный.

Петр запрокинул голову, увидел звезду на крохотном квадрате ночного неба и улыбнулся. Он подумал, что у этой звезды должно быть очень хорошее, очень русское имя: Антонина…




4


Петр так и не решил, как отметить собственное «рождество». Как-нибудь отметит.

В прошлом году у него тоже никаких определенных планов не было. Пришел в институт буднично. И тут ею ждала первая радость: лекцию по машиностроению читал сам Щукин, создатель мощнейшего в мире паровоза.

Мало ли в Технологическом именитых профессоров — доктор физики Боргман, крупнейший авторитет в области химин органических веществ доктор Бельштейн, доктор чистой математики Марков… Прекрасные ученые, это правда, и люди достойные. Но есть в них эдакая академическая холодность, бесстрастность; не сливаются они со студенческой публикой. Иное дело Щукин. Этот дистанции не держит, выражений не подбирает. Mожет вклеить в объяснения по специальности исторический анекдот, недвусмысленные высказывания по адресу министра внутренних дел Дурново и его однофамильца, директора департамента полиции: «На гору десятеро умных втянут, а с горы два дурных столкнут… Дай дурным плетку в руки, они и рады хлестать… Не клади плохо, не вводи двух дурней в грех…» Может поиздеваться над министром народного просвещения Деляновым: «Гусиный разум да свиное хрюкальце отделяют одну половину просвещенного человечества от другой; умный любит учиться, а Делянов учить; этот не сойдет с ума из-за расцвета неграмотности, ибо сходить не с чего…» А то и на государя замахнется: «Ежели будет велено свыше, в нашем счастливом отечестве петухи нестись станут; большое порядки доводят до больших беспорядков». Наставляет молодежь: «Институт наш из народа питается, народу и служить должен; сноп без перевясла — солома, завод без инженера — артель; учи других и сам лучше поймешь премудрость века грядущего; кто ветром служит, тому дымом платят; нельзя дымом платить за талант, за великое терпение заводских людей…»

Щукин неистощим, от него всего ожидать можно. Послушать его приходят студенты самых разных отделений и курсов. Набьются в аудиторию до отказа, замрут в дверях. Кто на стене тетрадку для записей развернет, кто на спие впереди стоящего.

Не по нраву руководству института такая популярность, а поделать с ней ничего не могут: как-никак Щукин — светило инженерной науки. Одно только и остается — сократить ему количество лекционных часов. Пусть занимается конструкторскими фантазиями. Вот почему каждое появление Щукина за кафедрой — событие.

Петру удалось занять место в первом ряду, как раз напротив профессора.

— Нуте-с, коллеги, приступим. — Щукин потер руки. — Как говорится, дадут — в мешок, не дадут — в другой… С которого мешка начнем? Совершенно верно, с того, в который не дадут…

Лицо у него серьезное, даже хмурое, губы обиженно поджаты. Значит, можно переговариваться, шумно и весело обсуждать сказанное. Как только разулыбается — замри и не шевелись: верный признак раздражения.

— Тема нашей сегодняшней беседы выходит за рамки лекционного курса. «Паровозы будущего», — лицо Щукина разгладилось. — А потому прошу отнестись с должным вниманием…

И тут Петру передали записку, сложенную гармошкой.

«Метрическая выпись», — значилось сверху. Странно…

Стараясь не шуршать, Петр развернул гармошку.

«1872 года, — говорилось в ней, — месяца декабря 23 дня родился и 24 крещен Петр, сын деревни Троцкого собственника Козьмы Иванова Запорожца и его законной жены Марии Макарьевой, как оба исповедания православного. Восприемниками были: местечка Белой Церкви собственник Петр Макарьев Ковбаса, Анастасия Макарьевна Григория Филиппова Резника жена. Таинство святого крещения совершил священник Георгий Татаров с дьячком Михаилом Яцикевнчем. В верности таковой записи удостоверяем своею подписью и с приложением церковной печати».

Знакомый документ. Чтобы в метрике Петр значился сыном не каторжанина, а зажиточного крестьянина, мать отдала священнику корову, а дьячку пять рублей. Друзья знают об этом. Неужели решили подшутить?

Петр повертел в руках гармошку и тут только увидел приписку:

«Владельцу сего гражданского акта, извлеченного из бумаг канцелярии С.-Пет-го Технологического института, надлежит явиться в столовую означенного ин-та ко второму обеду 1893 года месяца декабря 23 дня для выяснения обстоятельств, имевших место двадцать один год назад в Киевской епархии Васильковского уезда местечка Белая Церковь при Марьи-Магдалинской церкви. Присутствие восприемников желательно. Обратиться к дежурному распорядителю. С почтением — Запорожская Сечь».

Петр и не заметил, как к нему подобрался профессор. Брови радостно вскинуты, глаза излучают доброжелательность, руки сцеплепы, будто у оперного певца.

— Т-с-с, — обращаясь к аудитории, приложил палец к губам Щукин. — Не будем мешать! Коллега занят… Любопытно узнать — чем?

Петр хотел было сунуть записку в карман, но для этого надо было снова сложить ее гармошкой. Вот незадача. И тогда он, сам не зная почему, протянул ее Щукину.

— Благодарю за доверие, — помахал ею, словно веером, профессор. — Дай вам волю, вы две возьмете. — И побежал по строчкам глазами, озадаченно хмыкая, покачивая головой. — Интересно, интересно… Мои вам наилучшие пожелания и уверения… Петр Кузьмич. А это как понимать — Запорожская Сечь? — вдруг насупился он. — Прямо или иносказательно?

— Когда я поступил, столовую уже называли так.

Щукин вернулся за кафедру.

— Если вам действительно необходим восприемник, — сказал он уже без обычной задиристости, — я к вашим услугам. Жюрфикс есть жюрфикс. Не могу, знаете ли, отказать себе в удовольствии пообщаться с молодежью. А заодно взглянуть на вашу… Запорожскую Сечь. Надеюсь, меня к вам допустят? Вы ведь Запорожец! Посодействуйте, голубчик.

— Посодействую. Николай Леонидович, — серьезно пообещал Петр.

Он понял вежливый упрек Щукина. Желтый трехэтажный флигель столовой во дворе института давно превратился в самую настоящую крепость. Под видом расширения прав «закупочных», «проверочных», «дисциплинарных», «мясных», «овощных» и прочих комиссии студенты добились упразднения на территории столовой инспекторского надзора. И теперь даже деканам отделений не всегда ведомо, что происходит за этими стенами до и после занятий. А неизвестное либо страшит, либо притягивает.

Щукина притягивало.

Наверное, разочаруется, попав в обыденную кутерьму студенческих обедов, почувствует себя не слишком уютно меж островками русской, польской, еврейской, финской речи, поморщится от душного запаха щей, редьки, табака, мокрых пледов и смазных сапог. Он-то полагает, что столовая — оплот непременно открытого вольнодумства, надобного тому, коим балуется сам…

В тот день распорядителем был Александр Малченко. Невысокий, хрупкий, получивший воспитание в обедневшей дворянской семье, он двигался по обеденной зале с непринужденностью дипломата. Все в нем ладно, соразмерно. Черные волосы уложены крутой волной. Смуглыо щеки тщательно выбриты. Скобки усов и клинышек бороды будто нарисованы охромографическим карандашом «Розелиус». Под белым глухпм воротником — широкий, почти квадратный узел галстука.

Заметив Петра, Малченко направился к нему:

— Наконец-то! С днем рождения… Мог бы и поторопиться!

В столовой полупусто. Остались только владельцы жетонов на бесплатные обеды да Запорожская Сечь. Она разместилась за двумя сдвинутыми столами в дальнем конце залы — Старков, Ванеев, Радченко, Кржижановский, Красин…

Петр благодарно притиснул к себе Малченко, зашептал:

— В винный магазин к Шатту бегал. Взял аликант пятый номер и мозельвейн игристый. Как думаешь, понравится Щукину?

— Обещал? — с интересом посмотрел на него Малченко, из-за дежурства по столовой не присутствовавший на лекции по машиностроению. — Тогда, конечно, мозельвейн! Коробки оставь у меня. Профессора я встречу. — И не без зависти добавил — Под счастливой звездой ты родился!

Завидев Петра, Красин радостно потер руки:

— Попался, любезный? Подойди, подойди ближе… Не бойся. Для начала назови свое публичное имя…

С тех пор как в кружке появился Старик, Германа Красина не узнать. Прежде спокойный, уверенный в себе, в своем первенстве, несколько даже суховатый, он теперь будто равновесие потерял: то неестественно шумлив, то замкнут, молчалив.

Петр назвался, охотно включаясь в игру.

— Теперь изволь объясниться, — подступил Красин, — отчего надумал сокрыть от братчины дату, имевшую быть сего дня?

— Виноват. Не подумавши…

— Наказуемо! — входя в роль, сурово возгласил Красин. — Ибо каждый, лишающий себя праздника, лишает его и нас, — с этими словами он обратился к Степану Радченко: — Что думает по этому поводу товарищ прокурора?

Значит, себе он отвел роль следователя…

— Наказуемо, — подтвердил и Радченко.

До чего у него голубьте глаза… Наивно-голубые. Огромные. А глядят с хитрецой. В рыжих усах, по-мужицки пышных, заблудилась улыбка. Всем обликом своим, речью, в которой русские слова то и дело перебиваются украинскими, упрямством и силой Степан похож на Кузьму Ивановича Запорожца. Иной раз сходства бывает так велико, что Петру хочется назвать его батькой.

Среди друзей Петра он самый старший по возрасту и опыту подпольной работы. Ему двадцать пять лет. Оа единственный из технологов, кому удалось избежать ареста после разгрома организации Михаила Бруснева. Здесь вот, за этими столами, собирались руководители Центрального интеллигентского кружка «Рабочего союза», чтобы обсудить, как поставить занятия в заводских ц районных рабочих группах, чем помочь Центральному рабочему кружку. Заботы по организации таких встреч лежали па Степане Радченко. Конспиратор он тонкий, изобретательный.

Здесь, за этими столиками, 12 апреля 1891 года решено было превратить похороны Николая Васильевича Шелгунова, литератора демократических устремлений, соратника Чернышевского, в политическую манифестацию. Манифестация удалась. Но «Рабочий союз» потерял тогда одного из своих вожаков — сибиряка Леонида Красина. Вместе с братом был изъят из Технологического и Герман. Их выслали в Нижний Новгород.

Не успело утихнуть эхо этого выступления, Радченко по просьбе Бруснева устроил в столовой новую встречу. Читали брошюру «Международный рабочий конгресс в Париже, состоявшийся в 1889 году», особенно то место, где излагалось постановление Второго Интернационала о праздновании 1 мая как дня братской солидарности трудовых народов мира. Первую в России маевку провели варшавские рабочие. Рабочим Петербурга отставать не пристало…

Не отстали. За Путиловским заводом, там, где темная течь Екатерингофки уходит в белесые воды взморья, собрали свою маевку. Маевку, которая стала уже легендой…

Окончив Технологический институт, Бруспев уехал в Москву. Там его и арестовали.

Осенью 1892 года Германа Красина допустили к учебе. Столкнувшись с ним в столовой, Степан Радченко обрадовался: «Вернулся?! От это чудернацьки! Теперь нас двое… Нет, трое! Недавно с Крупской виделся. Она в Смоленском учительствует. За Невской заставой. Можно сказать, в самой гуще… Будемо збираться! На мою думку треба: небольшие ячейки, минимум связей, осторожность. Главное, не давать зарасти вспаханному полю…»

И снова в желтом флигеле забили подводные течения, не видимые поверхностному взгляду. Они увлекли сначала Кржижановского, Старкова, Петра Запорожца, затем — Малченко и Ванеева…

Степан стал держателем связей группы. Да и кому другому заниматься практическим руководством? Это с друзьями Радченко прост, покладист. С остальными — ни-ни. Недоверчивым делается, порой даже придурь на себя напускает, будто крестьянский дядька на городском торге. Умеет отмолчаться, уйти в тень, прикинуться тюхой. И от товарищей того же требует: «Нечего без толку слоняться друг к дружке! Сгорим на пустяке!»

Небось возражал против застолья по случаю дня рождения Петра… Определенно возражал, пусть и не с прежней настойчивостью. А все оттого, что сам не удержался в роли непогрешимого конспиратора. Не очень осторожный распорядитель нелегальной литературы Казимир Окулич внес его имя в свою «приходно-расходную» записную книжицу. Степана привлекли к дознанию по делу Окулича. Почти две недели провел Радченко в одиночной камере, сумел выкрутиться, представившись жертвой нередкой ныне студенческой любознательности ко всему запретному. Но удар по самолюбию получил незабываемый.

Случилось это в конце октября — начале ноября, еще не рассосалось как следует. Степан, понятное дело, избегает любых встреч, тем более таких заметных. Однако дяя Петра сделал исключение…

— …Итак, доказано, — продолжил шутливое «дознание-следствие» Красин, — Петр Кузьмич. Запорожец виновен в осознанном отступлении от буквы наших внутренних установлений. Учитывая тяжесть содеянного им, предлагаю вменить ему в приговор: чистосердечное покаяние перед братчиной, а также незамедлительное возвращение к вышеупомянутой букве, связующей нас. Голосование провести в его присутствии. Кто полагает названную меру справедливой?

Он начал считать голоса и тут заметил Щукина. С любопытством поглядывая по сторонам, профессор приближался к столам в сопровождении Малченко.

— Прошу прощения, господа студенты, — заговорил он издали. — Но если обвиняемый заранее осужден, к чему понадобился восприемник?

— Возрос правильный, Николай Леонидович, — Красин снисходительно улыбнулся, — на суде восприемник не нужен, его время на покаянии, — и, копируя профессора, добавил: — Не общи одного дела к другому, разбирай порознь!

— Ловко! — поразился Щукин. — Ну-ка еще…

— Двум головам на одних плечах тесно, — не заставил себя упрашивать Герман. — Не потому ли иные из вас, голубчики мои, предпочитают не иметь головы вовсе? — Он укоризненно обвел взглядом Запорожскую Сечь. — Я человек старого воспитания, поэтому — увы! — привыкнуть к подобному нигилизму не могу. Нет-с.

Красин был в ударе: и голос, и жесты — все щукинское.

Николай Леонидович слушал Германа завороженно. А тот и рад стараться:

— Дай курице грядку, изроет весь огород. Не будем рыть огород, голубчики мои, сядем на грядку. Станем грешить и каяться, каяться и грешить. — Герман усадил Щукина на почетное место так, что тот и не заметил этого. — Слава богу, грехов у нас больше, чем покаяний. Надолго хватит.

Пользуясь моментом, Малченко разлил мозельвейн.

— Восприемник — это тот человек, который принимает ребенка от купели, — сделав паузу, заговорил Герман обычным голосом. — И мы рады, что нашелся человек, которому можно передать сегодня нашего товарища из рук в руки.

Тост получился неожиданно серьезным. Щукин смутился. Петр тоже.

— Кайся! — пришел ему на выручку Герман. — Дякуй!

— Каюсь… Спасибо, что вспомнили…

Чувствуя неловкость от собственной громоздкости, от того, что к нему приковано всеобщее внимание, Петр торопливо опустился на свободное место рядом со Степаном.

— Ты що турбуешься?

— Я не турбуюсь, — заоправдывался Петр. — Я радуюсь.

— Ну вот, — усмехнулся всегда спокойный и доброжелательный Василий Старков. — Два земляка встретились. Одного пора на дуэль вызывать, а то потеряем обоих.

— При чем тут дуэль? — удивился Щукин.

— А вы разве, Николай Леонидович, не знаете? Был такой случай: Бенкендорф нашего Глеба Кржижановского на дуэль вызывал. Не генерал, сын его. С химического отделения.

— За что же?

— Против чужеборцев выступил. — Старков огладил темно-русую, в завитках, бородку. — Есть у нас такие. Белая кость. Объявления, писанные не по-русски, непременно сорвут. Разговаривать на родном языке не позволят. А в тот раз Глеб за польских товарищей вступился. Не потому, что сам по отцу поляк, а потому, что нетерпим к национальному высокомерию.

— И что же Бенкендорф? Перчатку бросил? Как это у вас делается?

— Словесно.

— Ну и ну… Бенкендорф — чужеборец. Занятная история!

— На этом, правда, она и закончилась. Дуэлировать у него духу не хватило.

— А вы? Вы намеревались? — обратился к Кржижановскому профессор.

— Непременно, — голос у Глеба высокий, порывистый. — Любым образом! Однако… не переменить ли тему?

— Ишь, страсти-то, — покачал головой Щукин. — Чужеборцы, дуэлянты, Запорожская Сечь… Кстати, а что именинник? Из каких мамонтов он? Коли я попал в крестные отцы, любопытно узнать о нем чуть далее метрической выписи.

Пришлось Петру рассказать о себе.

— Отец из крестьян. Все умеет — и сеять, и строить… Сейчас лесным смотрителем служит. Кроме меня, в семье пять сыновей и две дочки. Я старший. Три года обучался в Томском реальном училище, остальные классы прошел в Киеве. Дополнительно занимался на механико-техническом отделении. Теперь там братья мои учатся — Виктор и Павло. В Технологическом сначала был вольнослушателем, подрабатывал в кузнечном на Путиловском. А теперь только учусь. Вот, собственно, и все.

— Ну что ж, — сказал Щукин. — Коротко, конечно, во ведь и жизнь у вас еще не длинная, милый друг. Всему свое время.

Петр испытал облегчение и в то же время будто о порожек споткнулся: не очень-то любопытен профессор.

А не мешало бы ему знать о студентах побольше, тогда и понять их легче.

Степана Радченко взять. По бумагам отец у него купеческого сословия. В Конотопе какую-никакую, а лесопильню имел. Хозяин. Задумал ее в заводик переоборудовать. Жил этим. Батрачил сам на себя. А на иждивений у него одиннадцать детей да слабая здоровьем жена. Заработанного едва на жизнь хватало, однако надумал Радченко-старший образование детям дать. Когда Степану минуло десять лет, отправил его учиться в Ростов-на-Дону, затем в Киев… Трудно возрастать одному в людях, а что поделаешь? Если близкие совета дать не могут, ищи его в книгах! И Степан искал. Хорошо, дед с розовых ногтей приохотил его к книгам, научил небыль дополнять былью. Это он поведал мальцу о «замечательных преступниках», уроженцах той же, что и они, Радченки, Черниговской губернии, — Николае Кибальчиче и Дмитрии Лизогубе. Это он рассказал о писателях демократических устремлений, с которыми переписывался многие годы. Трудным оказался путь Степана в Технологический институт. Уже в Петербурге настигла его горькая весть: отец сорвался с крыши. Насмерть. Сорока пяти лет от роду. Семья осталась почти без средств. Пришлось Степану впрягаться в лямку основного кормильца. И до сих пор делает он по ночам чертежные работы…

Василий Старков лишился родителей еще в младенчестве. Хорошо, дядя его, чиновник Вольского уезда Саратовской губернии, на попечение взял. Доходов больших дядя не имел, у самого дыра на дыре. Лишним ртом тяготился. Вот и пришлось Василию самому о себе думать. Счастливый случай помог: одна из Вольских барынь — в то время Старков учился в пятом классе реального училища — пригласила его в репетиторы к сыну, ученику четвертого класса. Тот начал выказывать успехи, и тогда Василия стали приглашать на частные уроки в другие дома…

Глеб Кржижановский, земляк, а теперь и ближайший друг Старкова, потерял отца дважды. Первый раз — в метрической записи. Случилось так, что Максимилиан Николаевич до встречи с Эльвирой Розенберг уже был женат. Узаконить их отношения обычным порядком не удалось. Рождение сына — тоже. Пришлось пойти на хитрость: чтобы дать Глебу свою фамилию, отец на крещении записался крестным отцом. А через шесть лет он провалился под лед, заболел чахоткой и умер. Оренбургский аптекарь, надворный советник Эрнст Розенберг, принял беглую дочь с двумя детьми сурово, водворил к прислуге — в темный угол, на топчан с износками. Не хотел оставить при себе незаконнорожденных внуков, боялся испортить репутацию, оттого и унижал. Не сразу, но своего добился: сбыл их от себя. Начались мытарства и этой семьи…

Анатолий Ванеев родился в Архангельске, вырос в Нижнем Новгороде. Отец, делопроизводитель нотариального архива окружного суда, тянулся изо всех сил, чтобы дети приобщились к грамоте. С аттестатом уездного училища Анатолий был принят писцом в нотариат, где работал отец. В темных, сырых хранилищах Ванеев просквозил грудь, начал мучиться кашлем, но себя превозмог, подготовился и сдал при реальном училище экзамены для поступления в Технологический институт.

С Малченко и Красиным — примерно та же история. Общая судьба, потому и устремления общие…

— Похвально, — с приязнью сказал Щукин Петру. — Похвально, что вы далее своего отца пошли. Очень похвально! Он преуспел в ремесле, вы будете разумом его сильнее, подъемными мускулами машин. И вы, и сотоварищи ваши. Смотрю я на вас, молодых, статных, напористых, и вижу то, чего не замечаете вы. Назначение ваше вижу, главное место. Со всех уголков отчизны собрались вы под этим кровом, дабы воспринять новое, невиданное, освоить знания, понести их в жизнь сел и городов. Инженер — это прогрессист, ломающий старые представления, созидатель нового. Ему суждено упразднить надсадный труд, проникнуть в тайны, сокрытые от человека, соединить пространства…

— А людей? — не удержался Ванеев.

Профессор недоуменно замер:

— То есть как — людей? Разве они не соединены?

— Соединены. Цепью, которая надета на большинство!

— Надеюсь, мое отношение к цепи, о которой вы изволили упомянуть, не является тайной? — горделиво спросил Щукин. — Однако почитаю более правильным для себя не вторгаться в политику прямо, а делать ее на поприще инженера, создателя новых машнн. Обучателя, наконец. И вам того же настоятельно советую. Усовершенствование человеческого рода есть дело, к сожалению, не быстрое. В нашей власти воздействовать на прогресс естественным образом.

Петр хотел было возразить, но профессор с подъемом заговорил о тяжком и одновременно сладком труде создателя новых машин, о модели еще более мощного паровоза, чем его «Щука»…

Потом Глеб Кржижановский, несколько смущаясь, декламировал собственные стихи:
		Есть в мире два закона неизменных,



		Они всегда твою судьбу решают.



		Один из них: всегда презренен



		Тот, кто корысти страсти подчиняет.



		Другой гласит: пускай ты одарен,



		По-фарисейски не кичись судьбою.



		Ты, как все люди, женщиной рожден,



		Всего превыше — счастие земное…








Щукин пригласил всю компанию ехать к нему… Музицировал, рассказывал анекдоты, угощал артишоками, малиновым вареньем и шведским кофе, а на прощанье презентовал Петру одну из своих чертежных досок — усовершенствованную, исполненную по специальному заказу. Как славно было тогда, как празднично!..

Жаль, что такое больше не повторится.

Кржижановский окончил химическое отделение, удостоен звания инженера-технолога и отбыл на службу в Нижегородское земство.

Нижний Новгород Глеб выбрал не случайно. После Бестужевских Высших женских курсов туда же, к родным, вернулась Зинаида Невзорова. Для всех в группе она проверенный, деятельный товарищ. Для Глеба — больше, чем товарищ…

Поступил инженером в Александровский завод Василий Старков. Отношения с Глебом у него особые: долго имели одноадресные билеты на жительство, а когда Кржижановский познакомил Старкова со своей сестрой Антониной, и вовсе родными стали.

Недавно Кржижановский получил из Технологического института приглашение в ассистенты по органической химии. Узнав об этом, Старик написал ему письмо с просьбой принять место. А повез его в Нижний Василий Старков. Теперь-то уж Глеб непременно вернется…

Многое переменилось за год. Степан Радченко женился. Выбором своим он не разомкнул круг организации. Любовь Николаевна Баранская — надежный товарищ. Еще слушательницей Надежнинских родовспомогательных курсов интересовалась марксизмом. За участие в перевозке изданий революционной направленности дважды подвергалась тюремному заключению. Красавица. Из тех, что берут не кукольными чертами лица, не расчетливо сыгранной походкой, не лукавством и ужимками, а спокойной русской статью, открытостью взгляда, умом, тактом, естественным характером.

У Петра к Любови Николаевне отношение свое. Уже после свадьбы выяснилось любопытное обстоятельство: до Петербурга она жила в Томске, окончила там Мариинскую женскую гимназию. В первые классы пошла как раз тогда, когда Петра зачислили в реальное училище…

Теперь Степан и Любовь Николаевна на заметке у полиции. Оба понимают это, а потому принуждены весги работу с особой осмотрительностью. В гости к друзьям Радченки не ходят и к себе стараются никого не звать. Исключение делают лишь для семейных пар, не имеющих отношения к организации, да для подруг Любови Николаевны, акушерок и фельдшериц. Из-за этого приходится встречаться где-нибудь в людном месте, на бегу, мельком…

Красин постепенно отходит от практических дел группы…

Соня Невзорова далеко.

В прошлом году в эту пору они едва были знакомы. По-настоящему Петр заметил ее этой весной, провожая на Васильевский остров. Откуда же знать Соне, к примеру, что накануне рождества у Петра свой праздник?

А и знала бы, вряд ли отложила бы свою поездку домой…

Можно, конечно, устроить себе в день рождения бездумный отдых: на занятия не пойти, а заявиться куда-нибудь в музей Щульце-Беньковского, поглазеть на девицу-обезьяну, на мумию фараона и другие пикантные «древности». Или послоняться по городу, принаряженному к рождеству. А вечером отправиться в цирк Чинизелли на широко разрекламированный балет-пантомиму «Влюбленный повар и его проказы в барском доме» с участием кордебалета, детей и всего персонала…

Почему бы и нет?




5


На улицах теплынь. Воздух, напитанный влагой, парит. Поднимаясь вверх, он струится сквозь праздничные гирлянды, пошевеливает фонарики из цветной бумаги, звезды из фольги, текучие блестки. Темпые дома, разомкнутые тусклым солнечным светом, перестали казаться стеной, приобрели собственные очертания. Угловые балкончики, башенки, лепнина между окон, то высоких, полукруглых, то узких, будто смотровые щели, холмики чердачных выходов, перепады сведепных вместе фасадов — все обрело свой цвет н рисунок.

Трезвонят кучера конок, свистят городовые. В стеклищах магазинов новые декорации. Хозяева кондитерских не пожалели тортов, пирожных, леденцов и шоколадных конфет для изображения Христа во младенчестве. Далее выставлено «белье Христово» — постельные предметы, шелковые, бомбазиновые, портяные тельницы — с кисейными сборками и без них, кальсоны-твист, галоши, подтяжки, фрачные сорочки, а заодно дамские панталоны и лифы. Еще дальше — пестрая смесь: зимние брюки английских рисунков, австрийские и славутские куртки, полушубки романовские, боярки, кашне и башлыки, поддубленки, оренбургские платки, женские бурнусы, студенческие куртки и сюртуки, ученические блузы. Иные из них с сюрпризом — с грошовой оловянной брошью со стеклом. Здесь же время от времени показывается американская игрушка — андроид: замысловато одетый господин с сигарой. Стоит прижечь сигару, как господин сбрасывает с себя одежды и начинает непристойно кривляться…

Петр повернул на Садовую — мимо строя поддельных елок, мимо барышень с начерченными бровями, мимо станции конно-железной дороги, убранной по навесу хвойными ветками. И тут, возле галантерейного магазина Цукензона, услышал сиплые выкрики:

— Дрессированный птиц! Кланяется по-рассейски, речаить по-заморски, сам из певчих наций зимнего времени!

Петр остановился. Неподалеку от него возле крыльца с каменными шарами вихлялся на костылях курносый мужичошка с серьгой в ухе. Каплак, сшитый из меховых лоскутов, съехал ему на брови, драный армяк — наопашь, лицо до глаз в пегой щетине, светлые глазки смотрят цепко, пройдошисто.

Заметив интерес Петра, он принялся взметывать снегиря, привязанного за лапку:

— Беру рупь, отдаю дрессированный птиц! Пять грпвоншиков мне, пять — вам, господин хороший! Поровну. Грешно перед господом нашим малый запрос делать. А? В такой-то день…

День и правда особый. Петр полез в карман за медяками.

— Вы с им построже, а то дрессировки не даст!

Петр ощутил в ладонях теплое тельце. Огляделся. На улице выпускать снегиря опасно: ударится о стекло, запутается в гирляндах, а то и вовсе не взлетит, сделается легкой добычей мальчишек. Лучше поискать где-нибудь укромное место.

Петр шагнул под арку между витринами Цукензона, отыскал в глубине двора тополь с черными пятнами пожогов на зеленой коре, бережно посадил птицу на ветку повыше.

Снегирь долго отдыхал, нахохлившись, задернув глаза белесыми пленками. Потом очнулся, стал пробовать крылья. И наконец, пискнув, взлетел на каменный карниз, оттуда — на другой, добрался до прогретой солнцем крыши и пристроился там красным мячиком.

Петр следил за ним с волнением. Отчего-то сдавило грудь, будто не снегиря он на волю выпустил, а самого себя, свои двадцать два года.

Снова зашумела, задвигалась, зашлепала Садовая.

Промчался мимо рысак на резиновом ходу; сзади, на запятках, торжественно вытянулся выездной лакей. С Невского докатилась дробь барабана, звук военных флейт. Кучер конки, мордатый детина с бляхой № 109, придержал лошадей у станционной будки.

И тут Петр заметил Старика. Он сидел на верхней площадке, в середине второго ряда, оглядывая улицу сверху. Солнце било ему в глаза, он щурился, но ладонью не затенялся. Клинышек русой бородки, напитанной светом, сделался рыжим и вспыхивал искорками. Пальто на груди расстегнуто.

Обычно в это время Старик работает. Расписание дня без особой надобности не меняет. В этом Петр имел возможность убедиться не единожды. Значит, случилось что-то непредвиденное. Что же?..

Конка следует до Нарвских ворот. Кружков у Старика там нет. Место в конке он облюбовал самое дешевое, но уж, ясное дело, не для того, чтобы сберечь лишнюю копейку. Просто день погожий, наверху благодать.

Петр вдруг остро почувствовал, как хорошо сейчас там, на империале. Будто на солнечном пригорке. Подняться бы туда по узкой витой лестнице, занять место рядом со Стариком, посидеть, положив руку на перила, ощущая движение, свет, необычайную для декабря свежесть. Ни о чем не спрашивая, ничего не говоря.

А ведь именно этого ему неосознанно хотелось с утра…

Петр вскочил на заднюю площадку вагона. Остановился в нерешительности: подойти или не подойти? Старик ехал не один.

На скамье сзади, боком к нему, сидела молодая женщина. И лицом, и взглядом, и улыбкой неуловимо похожая на него. Это сходство усиливала одежда одинаковой простоты и строгости. Длиннополые пальто из темного сукна на вате, круглые мерлушковые шапки с бархатным верхом, воротники из той же мерлушки. У женщины еще и мерлушковая муфта.

Петр повернул было назад, но Старик уже заметил его.

— Добрый день, Петр Кузьмич! — приветствовал он. — Куда же вы? Места всем хватит.

Голос у него звонкий, с легкой картавинкой. Темные глаза смотрят весело. Один глаз чуть сощурен.

Петр с готовностью пошел навстречу:

— Не хотелось мешать. Здравствуйте.

Рукопожатие у Старика сильное. Да и сам он плотен, широкоплеч, отчего даже рядом с Петром не кажется маленьким.

— Знакомьтесь: сестра моя, Анна Ильинична.

Петр уже догадался, кто перед ним. Так вот она какая…

Лицо продолговатое, смуглое. На впалых щеках румянец. Чуть близорукие глаза смотрят с любопытством. В облике положительно нет ничего такого, что выказывало бы в ней натуру решительную, дерзкую. А ведь по делу 1 марта 1887 года о подготовке покушения на Александра III она получила пять лет высылки под гласный надзор полиции. Стало быть, она посвящена, она соучаствовала в том, за что казнен Александр Ульянов, их брат. Вот и теперь она продолжает идти в том же направлении. Как слышал Петр, именно Анна Ильинична переложила для кружковой работы книгу санитарного врача Дементьева «Фабрика, что опа даст населению и что она у него берет»…

Представляя Петра, Старик голосом подчеркнул особое, доверительное к пему отношение. Анна Ильинична поняла брата, кивнула.

— Рада познакомиться с вами, Петр Кузьмич, — сказала она н, подвинувшись, добавила: — Располагайтесь. Здесь вам будет удобно.

Площадка империала обнесена оградкой. В центре высокий деревянный короб-сиденье. На нем можно устроиться лишь с двух сторон — спнна к спине.

Прежде чем сесть, Петр изучающе оглядел пассажиров надвагонника. Женщина с двумя мальцами; старик в поношенном ментике венгерского покроя — с цифровкою и кутасами; четверо мастеровых в парусиновых куртках с капюшонами; господин в поярковой шапке и драповом пальто. Он поглядывает на Петра сквозь круглые очки тоже изучающе. Уж не соглядатай ли?

— А это Иван Николаевич Чеботарев, — словно почувствовав сомнение Петра, спохватился Старик. — Прошу любить и жаловать!

— Так уж и любить? — притворно удивился господин в поярковой шапке. — Пока не за что. Но все равно: честь имею.

Петр примостился между Анной Ильиничной и Чеботаревым. Замер, чувствуя, как стеснил их.

Чеботарев, Чеботарев… Петр уже слышал эту фамилию. Но где?

— Теплый декабрь выдался, — склонившись к облокотнику, посмотрел на Петра Старик. — А я тут рассказываю, как славно было этими днями на Марсовом поле! Представьте себе Ледяной дворец после оттепели. Необычное зрелище. — И он принялся рассказывать о лабиринтах с подтаявшими сводами, фейерверке, устроенном студентами…

Обычно Ульянов выглядит старше своих двадцати четырех лет, а нынче — и двадцати не дашь. Прежде не случалось Петру видеть его таким оживленным, по-мальчишески красноречивым, умеющим изображать в лицах забавные сценки, подсмотренные на городских гуляньях.

«Молодой вроде, а как будто в годах», — вспомнились ему слова Петрова-старшего, сказанные вчера на сходке в Саперном переулке. И своя мимолетная догадка о том, что человек «из комиссии», побывавший у Паля, по описаниям похож на Старика, тоже вспомнилась. А что, если ото действительно был Ульянов?..

С малых лет отец внушал Петру: «Умей, сынку, запоминать, сравнивать, делать выводы — это обережет тебя от многих неожиданностей. Мелочей в жизни немае».

Прав батька, ох как прав…

Владимир Ильич давно собирался поближе познакомиться с заводской жизнью. Предприятия Паля типичны для Петербурга: старенькая паровая машина, дышащие нa ладан горны и вагранки, полтора-два десятка станков. В алебастровых мастерских и того нет, одно название — мастерские… Начав с первобытного производства, Старик конечно же решит побывать и на крупном. Вон с какой настойчивостью он расспрашивал Петра о Путиловском заводе…

И тут Петра осенила догадка: Владимир Ильич и его спутники следуют на Путиловский! После кустарщины Паля самое время побывать на заводе-исполине.

Между тем, закончив свой веселый рассказ, Ульянов спросил:

— Далеко ли путь держите, Петр Кузьмич? Если, конечно, не секрет.

— Не секрет, — с готовностью ответил Петр. — Туда же, куда и вы. — Он вдруг решил проверить свою догадку: — На Путиловский, — и по удивленному молчанию понял, что не ошибся.

— Очень интересно, — не без иронии заметил Чеботарев. — Но раз уж вам известен путь, по которому мы следуем, то должна быть ведома и причина?

— Причина, я полагаю, та же, по какой вы были вчера на чугунолитейке и в мастерских Паля, — ответил Петр.

Чеботарев не смог скрыть своего удивления, Анна Ильинична тоже. А Владимир Ильич не без поддевки сообщил им:

— Не удивляйтесь! Петр Кузьмич у нас — ясновидящий.

— Это у меня случайно, — тотчас отпарировал Петр. — Учусь, когда выпадает свободное время.

— Похвально, — кивнул Чеботарев. — В ваши годы, Петр Кузьмич, мы, помнится, имели те же увлечения. — Он взглянул на Анну Ильиничну, призывая ее в свидетели, и вздохнул: — Все удивительным образом повторяется. Да-с.

Слова Ивана Николаевича, его взгляд неожиданна осветили память Петра: а ведь Чеботарев — друг Александра Ульянова; до ареста они снимали общую квартиру…

«В ваши годы мы, помнится, имели те же увлечения…» А теперь?

— А теперь я попробую быть ясновидящим, — вдруг предложил Чеботарев. — Судя по вашей форме, Петр Кузьмич, вы учитесь в Технологическом институте — на одном из старших курсов. Судя по мозолям, не чуждаетесь летних заработков. Судя по выговору, родом из Малороссии, но выросли в глубинной России. Судя по выражению лица, у вас какой-то праздник. Судя по вашим словам, следуем мы в одном направлении. Каков же вывод?

— Не знаю!

— А вывод простой: не суди, да не судим будешь!

Не удержавшись, Петр засмеялся — громко, раскатисто. Засмеялись и остальные. Разговор сделался веселым, общим.

В беседе они и не заметили, как миновали Обводной канал. Впереди обозначился зеленовато-темный контур Триумфальной арки. В солнечном свете ее массивные каменные колонны с глубоким сводом вспыхивали бегучими искорками. С каждым шагом лошадей, тянувших вагон, кони, украсившие арку, вздымались все выше. За ними не разглядеть воительницы Виктории, управляющей колесницей. Зато отовсюду видны ее могучио крылья. Кажется, именно они подняли над серым проспектом шестерку мифических коней.

Почти восемьдесят лет назад здесь, на городской черте, во славу русских воинов, опрокинувших Наполеона, была поставлена деревянная Триумфальная арка. Позже ее заменили каменной. Но пришли на берега Тентелевки саратовские, рязанские, тверские, владимирские, новгородские и других мест бедоносные мужики — откуда им знать, для чего сложили эдакую фигурную громадину? Не иначе как для господского развлечения. И назвали они Триумфальную арку просто и обиходно: воротами. А поскольку дальше начиналась Нарвская застава, то и ворота стали Нарвскими.

Перевальное место. У Нарвских ворот конка делает последнюю остановку. Тут же с давних пор поставлены дозорная будка и шлагбаум. Когда-то подле них велся въездной и выездной контроль. Теперь таможенного досмотра нет, остался только полицейский. Кряжистый урядник поглядывает вокруг с ленивым любопытством, будто нехотя.

Чуть в стороне, у самой Тентелевки, облюбовала себе место базарная толкучка. И здесь предпраздничная пестрота.

Чеботарев взял извозчика. По дороге, адресуясь в первую очередь к Анне Ильиничне, он принялся рассказывать, что в начале века место, по которому они следовали, славилось летними дворцами Трубецких, Дашковых, Шереметьевых, Строгановых; здесь были зеркальные пруды и оранжереи, твердые накатные дороги — словом, все, чему приличествовало быть на пути в Петергоф, не без оснований величаемый северным Версалем. Теперь перспектива заметно изменилась: дворцы имеют иной вид и окружение. И владельцев тоже. На смену князьям и графам пришли купцы…

Пока Чеботарев говорил, пролетка выкатилась на Петергофское шоссе. С Петергофским проспектом его но сравнить: мостовая кончилась, началась бесконечная, немощеная улица с рытвинами и глубокими канавами по сторонам. На ней вовсе нет щебенки, как это обещано ео названием (шоссе — дорога, убитая щебнем); укат же образован скорее подошвами пешеходов, нежели трамбовками дорожных рабочих. Деревянные двухэтажные дома Нарвской заставы притиснуты один к другому. Окна маленькие, подслеповатые. Над некоторыми из них пристроены узкие лобовые доски.

Прямо у дороги или между домами курятся выгребные ямы. Ветер порывами выносит на прохожих их тошнотворные запахи. То здесь, то там маячат церковные звонницы. Вокруг них попросторнее.

От вывесок рябит в глазах. Маленькие, незатейливые укреплены над кислощейками и пивными, над ларьками, торгующими колбасой, потрохами, селедкой, над булочными, кипяточными, над сапожными мастерскими… Трактиры обозначены крупнее и ярче. Издали бросаются в глаза названия: «Базар», «Яр», «Ливадия», «Россия», «Лондон»…

Но вот показался высокий забор, без начала, без конца. За ним толстые прокопченные трубы. Это и есть Путиловский.

— К каким воротам прикажете? — осведомился извозчик.

— К паровозным, — сказал Чеботарев.

Петр догадался, о каких воротах речь, — о тех, где начинается заводская железнодорожная ветка, весьма беспорядочная, с крутыми поворотами и частыми ответвлениями. Особым образом, в стороне от нее, проложена узкая колея для паровичка с обзорным вагоном. Вагон предназначен для членов заводского правления, ну а, конечно, для высоких гостей. Неужели Чеботарев из их числа?

Служебный пост Ивана Николаевича выяснился минут через десять, когда он, уплатив извозчику гривенник сверх того, что было запрошено, предъявил на входе в заводскую территорию бумагу с грифом Главного управления казенных железных дорог. Петр успел высмотреть в ней строчку: коллежский асессор.

За себя Петр не беспокоился: не здесь, так в другом месте пройдет. К темно-зеленым фуражкам студентов-практикантов Технологического института, к их двубортным шинелям с красными петлицами и брюкам того же цвета с кантами и штрипками на Путнловском давно привыкли. Дом, отданный под их общее житье, находится через дорогу.

Хорошо, что сегодня Петр при форме: охранник пропустил его молча, не выказав никакого интереса.

Паровозик стоял сразу за воротами. Нарядно одетый пожилой машинист поспешно сдернул фуражку, поклонился, затем предупредительно выдвинул ступеньку из вагона, открыл дверцу.

Изнутри вагон обит цветным сукном. Под ногами — коврик.

Едва паровозик тронулся с места, Чеботарев заговорил вновь:

— Поначалу завод был небольшим, располагался на острове Котлин и производил из чугунного лома артиллерийские снаряды. Потом его перенесли сюда. Он стал расти, теснить места летнего отдыха. Закрывался, вновь открывался. Хозяева менялись. Четверть века назад достался он Путилову. В то время на российских дорогах рельсы английского и бельгийского производства начали дружно выходить из работы. Вот Путилов и предложил министерству путей сообщения передать ему завод в долг. За это он брался наладить выпуск своих, отечественных рельсов, со стальными головками. А человек это был не простой — специалист милостью божьей, изобретатель, математик. Но — хват! И со средствами. До выхода в отставку служил в морском ведомстве. В Крымскую кампанию отличился постройкой паровых судов для флота. Как такому отказать? Дали Путилову контракт — он и развернулся… Вы, конечно, обратили внимание на мастерские полукруглой формы? Это его придумка. В чем тут хитрость? В простоте. Каркасные дуги сделаны из рельсов, на них положены деревянные обшивки, сверху — толь. Быстро и дешево. Но работать в них плохо. В холодную погоду все тепло выдувает, летом — еще жарче…

Заводской двор производил тягостное впечатление. На его необозримых пространствах, уходящих к Финскому заливу, островками поднимались ветхие постройки начала века, куполообразные корпуса Путилова с крохотными оконцами, каменные здания более поздней поры, с клепаными железными колоннами. Тут же штабеля досок и рельсов, отхожие места, подъемные механизмы, дымящиеся отвалы, чахлые деревца. Повсюду развороченная земля, луки, подернутые льдом, переплетения рельсовых путей. Вдали ощетинилась голыми ветками большая роща. Размытый беспорядочный рисунок, на котором сплошь геометрические фигуры — с черными дымами, алыми туманностями, редкими пятнами серой голубизны.

Удушливый воздух напитан гулом. Он то приближается, то резко уходит в сторону. В нем стук, шипение, скрежет, дребезжание, похожее на тихий, надрывный плач. Плач надсадной работы.

Но Петр знает: сама по себе работа красива. Она требует ловкости, умения, любви…

Прикинув, что ехать осталось недолго, Чеботарев заторопился:

— Теперь завод не только всяческую артиллерию и рельсы выпускает, но и пароходы, паровозы, машины, плавучие доки, мосты, мельничные поставы, вагоны для скота, цистерны. Всего не упомнишь! Интересен и нынешний директор — Данилевский. Его конек — паровозы. Имеет собственные модели, не боится поспорить с самим Щукиным. И в министерствах, и в нашем управлении — сваи человек. Не ему заказы дают, он их сам подбирает.

У конторы машинист снова снял шапку, поклонился.

Петру сделалось не по себе — не столько от поклона, сколько от заученной униженности рабочего человека.

— Спасибо, — за всех поблагодарила машиниста Анна Ильинична.

Чеботарев отправился в левое крыло, где размещались технические службы, за сопровождающим. Вернулся с невысоким широкогрудым пареньком лет семнадцати, представил:

— Петр Иванович Карамышев.

У паренька были веселые южные глаза и пушистый, не тронутый пока бритвой подбородок. Даже глубоко надвинутый на темные кудри картуз не мог скрыть высокого лба.

Одет Карамышев не без щегольства. Длиннополая куртка с круглым воротом расстегнута с таким расчетом, чтобы видна была новенькая суконная поддевка, бархатистая косоворотка. Просторные брюки вправлены в лаковые сапоги-коротышки.

Пальцы испятнаны тушью. Сразу видно, из чертежной братии…

Осмотр они начали с мартеновской мастерской.

От дверей на них дохнуло раскаленным воздухом. В полумраке светились сварочные печи. Возле них тенями двигались рабочие. Двое тащили ковш с жидким металлом. Ковш подвешен к стальному тросу. Блок заедало, огненная лава перекатывалась, грозила вот-вот выплеснуться на согнутые спины. Еще несколько человек — печные — с трудом ворочали в огненном жерле многопудовую лопату.

Анна Ильинична прикрыла лицо рукой, замерла напряженно.

Петр взглянул на нее. Он понял, что сейчас она видит все разорванно, деталями — отдельных людей, отдельные предметы… Для нее мастерская, должно быть, представляется огромным подземным тоннелем, из которого вдруг высветились огни паровоза, но сам состав еще находится в глубоком зловещем чреве.

По напряженным спинам печных видно, что лопата основательно увязла в раскаленном металле.

— О-бе-зяны!! И-ваны! У-блюды! — Возле печи появился невысокий мешковатый человечек в полосатом пиджаке. — Ад-дрет! Пш-ш-ш… Фью-ть… — Из него стали вылетать и вовсе нечленораздельные звуки.

— Это Крегер, — усмехнулся Карамышев. — Мастер.

Отведя душу, Крегер поднял над головой скрещенные руки.

Печные выпустили лопату. Вскоре она расплавилась, держак отвалился, и рабочие взялись за новую. А Крегер, заметив гостей, засеменил к ним. Лицо его подернулось приветливой улыбкой.

— Такая рефракция, — вздохнул Карамышев.

— В каком смысле? — спросил Петр.

— А в любом, — понизил голос Карамышев. — Думаете, не знаю, что говорю? Рефракция — это преломление лучей света. Так?

— Так, — уже с интересом оглядел его Петр.

У Крегера серые навыкате глаза и рыжие — стрелочками — брови. Он хотел было поздороваться с гостями за руку, но никто не сделал встречного движения.

Чеботарев попросил Крегера рассказать о мастерской, и тот, отчаянно коверкая слова на немецкий лад, пустился в объяснения.

Переговариваясь и пристально ко всему присматриваясь, Ульяновы двинулись за Крегером в глубь мастерской. Петр и Чеботарев последовали за ними, и только Карамышев задержался у деревянной бадейки с водой, подвешенной к поперечной балке. Подражая мартеновцам, небрежно наклонил бадью и начал пить большими глотками. Вода хлынула ему на грудь. Циркач…

Сварщиков отличишь издали: все как на подбор дюжие, плечистые, в темных от пота рубахах. Одни, стуча деревянными башмаками, гонят перед собой тачки-черчегузки, доверху груженные железными обрезками, другие встречают их возле сходен. Уцепившись крючьями за тачки, эти не столько тащат, сколько заводят, помогают удержать равновесие на подъеме. Главная их забота — посадить обрезки в печь. Иной раз попадаются куски пудов на пятьдесят — шестьдесят, и тогда приходится поднимать их с черчегузки и просовывать внутрь ломами. Если не справятся сами, зовут людей из канавы.

Лица у сварщиков красные, обожженные, руки темные, искалеченные. Почти у каждого, знает Петр, грыжа.

— Сколько продолжается табельный день в мастерской? — быстро задает вопросы Ульянов.

— Двенадцать, — улыбается Крегер.

— Сколько времени на обед?

— Остановки нет и обеда нет.

— Сколько рабочий зарабатывает за день?

— О, — по-прежнему улыбается Крегер, — у каждой персоны свой цена, — и начинает перечислять.

На первом месте у него, конечно, заработки в два-три рубля. О них он говорит долго и охотно. Потом вскользь упоминает о рублевых и меньше. Заметив его уловку, Ульянов уточняет: сколько тех, сколько других, сколько третьих?

Мастер перестает улыбаться, вытирает лоб платком, тянет. Но Владимир Ильич не дает ему передышки. В конце концов он узнает: только у одиннадцати мартеновцев двух- и трехрублевые заработки, остальные получают в среднем семьдесят — восемьдесят копеек.

— А сколько зарабатывает в день кладовщик? — спросил Петр.

— Зачем клядовщик? Не имей понять. Пфуй!

— Да, действительно. — Ульянов вопросительно взглянул на Петра. — Какая оплата у кладовщика?

— Рубль с гривенником.

Крегер не готов к таким вопросам, но отвечать вынужден, потому что не знает толком, с кем имеет дело.

Петр чувствует, Владимиру Ильичу хочется поговорить с рабочими, но они в запарке — сварочные печи не ждут. Да и не просто вот так, неожиданно подойти к задохнувшемуся от напряжения человеку, вступить с ним в беседу.

Еще недавно Ульянов был весел, говорил с милой непосредственностью, казался юным и восторженным. Теперь это был прежний Старик. Все неуловимо переменилось в нем — взгляд, голос, движения…

Прежде чем войти в прокатную, Ульянов и его спутники, не сговариваясь, постояли на слабом солнечном припеке. Удивительное дело, теперь воздух возле мастерских не казался таким удушливым. В нем различались свежие ручейки, которые приносил с залива ветер.

В прокатной было намного жарче, чем в мартеновской. Повсюду светились куски раскаленного металла. Их плющили, добиваясь нужной формы, потом отвозили в сторону — все на тех же тачках.

Опять один рабочий, огромный, лоснящийся от пота, с кирпичным лицом и подпаленной бородой, гнал перед собой железный возок, а рядом поспешали еще шестеро с крючьями, удерживали ход, не давали тачке вилять и заваливаться.

Желтый, начавший гаснуть брус отсвечивал, змеился. Заслониться от него нечем, одна надежда у каталя — на длинные поручни черчегузки да на собственные руки. Но поручни жгут нещадно, а руки и так вытянуты, напряжены в последнем усилии.

Разгрузив тачку, каталь несколько минут жадно глотает из бадьи воду. Кристаллы пота пятнами проступили на его прожженной во многих местах рубахе. Взгляд у него бессмысленный, блуждающий. Толкнув заднюю дверь, он ступает за порог — остудиться. А по выбитому полу уже стучит колесо следующей тачки.

— Господи! — тихо сказала Анна Ильинична. — Такого я и представить себе не могла.

Лицо ее раскраснелось, на висках выступила болезненная испарина. Заметив это, Старик встревожился:

— Что с тобой, Анюта? Тебе плохо?

— Ничего, Володя, не обращай внимания. Это пройдет…

— Вероятно, Анна Ильинична нуждается в передышке, — тоном врача сказал Чеботарев. — К тому же давно обеденное время.

— Обеденное? — повторил Старик. — Верно. Как это я не подумал… Ведь не все же мастерские работают непрерывно?

Петр по-своему понял направление его мыслей и предложил:

— Что, если нам на время рассоединиться? Анна Ильиначна и Иван Николаевич отправятся обедать. Петр Иванович — тоже. Ну а мы с Владимиром Ильичей еще походим… поговорим…

— Рассоединяться уговору не было, — заупрямился Карамышев.

— Эх ты, — устыдил его Петр, — мудреные слова знаешь… рефракция… А того понять но можешь, что ее-то мы и ищем!

— С меня спросят, — заколебался Карамышев. — К чему вам это?

— Для рефутации.

Такого слова Карамышев не знал.

— В каком смысле? — осторожно поинтересовался он.

— Встретимся через полтора часа у механической мастерской, скажу, — пообещал Петр и, пользуясь замешательством парня, увлек за собой Ульянова.

Они направились в кузнечную, где не так давно работал Петр.

— Люди нам встретятся разные, — предупредил он. — Я знаю не всех. Есть надежные, есть и подглоты. На кого попадем.

— Подглоты? — переспросил Старик.

— Ну да. Глоты — это мастера. В том смысле, что глотку дерут. Натаскал их Данилевский. Сам с рабочими ласковый, обходительный, а мастеров науськивает. Каждый глот имеет своих любимчиков. Одни явные, другие тайком действуют, доносят.

— И много в мастерских… подглотов?

— Прежде всего — умельцы. Добились поблажек, привилегий и держатся за них. Эти по слову мастера землю носами рыть будут. Примерно каждый десятый. А доносчиков поприжали. Сколько их, трудно сказать. Думаю, единицы. Но лучше поостеречься.

Свою бывшую артель Петр отыскал за штабелями поковок. Молотобойцы харчевали, разложив еду на железных листах. Кузнецов с ними, как всегда, не было: они обедали отдельно.

— Здорово, бойцы! — поприветствовал Петр старых знакомых и громко пояснил Ульянову: — Хочу представить наипервейших кулачных бойцов — с Елизаветинской улицы и с улицы Зимина. Над богомоловскими в праздничные сшибки всегда верх держат.

Это получилось у него само собой, без подготовки. Надо же как-то начинать разговор, вот и начал.

Молотобойцы заулыбались, услышав похвалу.

— У богомоловских такие рожи, — сказал одни. — Сами на оплеуху напрашиваются. Без праздников! Тоже мне — улица…

— Оно верно, — поддакнул другой. — Слабы против наших! — и похвастал: — Другой раз надумали идти на Резерв — против Волынкиной деревни. Може, текстиля покрепче будут?..

Петр заметил: только Василий Богатырев никак не откликнулся на его слова — сидит, яйцо колупает, смотрит отрешенно. Мягкие, рассыпчатые волосы подвязаны сыромятным ремешком. Глаза большие, девичьи, с длинными ресницами. Тщедушен на вид, совсем не по фамилии. На самом деле Богатырев скроен крепко, а где силы недостанет, сметкой возьмет, ловкостью, отчаянным упорством.

— Приятного аппетита, Василий Алексеевич, — сказал ему Петр. — Что сесть не предложишь?

— А садитесь, коли не из брезгунов!

Богатырев молод, чуть старше Петра, но по его знаку поспешно снялись со своего места два молотобойца. И возрастом, и телосложением они куда крепче Василия, а вот ведь — слушаются.

Было время, Петр сблизился с Богатыревым, попробовал растолковать ему первые главы «Капитала», да тот отказался: «Не по мне твоя математика, Петя. Лучше на девок тратиться буду либо наниколюсь до соплей…»

Давно не виделись. Неужели ничего не изменилось с той поры?

Богатырев раскромсал ножом пирог с грибами, придвинул Петру. Тот взял долю, сел:

— Ну-ка, отпробуем. Вку-усный…

Владимир Ильич последовал его примеру. Молотобойцам это понравилось. Они почувствовали себя свободнее.










— Как же все-таки идет кулачный бой? — спросил Ульянов.

— Обыкновенно, — ответил детина в мятой войлочной шляпе. — Собирается стенка на стенку. Спервоначалу — мальцы. Ети заядлые, у их свои номера. После уж мы идем… Тут главное стать сила по силе. Стали. Сперва шутки шутим, толкаемся. Злости сразу-то нету, откуда? Разогреться надо. Разогрелись. Но все по уговору: кто сидит или лег — не касаемый! Хлестать только с лица, без подлости. А когда кровь упала, не всякий про уговор помнит. Тут берегись: или ты задашь феферу, или тебя сомнут. Крутиться надо, некрученый назавтрева на работу но выйдет, не потянет.

— И как тогда?

— Понятно как — откупаться от мастера надо.

— Накладно?

— Накладно. Какие так долго хворают!

— Тоже рабочие люди?

— Понятное дело. Баре в наши дела не касаются, — не без вызова ухмыльнулся детина. — У их на ето кишка слабая.

— Стало быть, рабочий бьет рабочего и считает это «своим делом»? А зачем?

Сделалось тихо. Молотобойцы перестали жевать, с удивлением воззрились на Ульянова. Такого поворота в разговоре они не ожидали.

— Как зачем? — возмутился молотобоец в шляпе. — Для порядка!

— Любопытный порядок, не правда ли?

— Так ведь не мы его завели!

— Правильно, — согласился Владимир Ильич. — А калечите друг друга — вы. И что же полиция, не мешает?

— Мешает, как не мешает! По первости-то ее нет: делает нам поблажку. После, когда каша верхом идет, тут конные люди и айда! По правде сказать, стараются не сильно, больше для отвода глаз. Им тоже интересно, куда сила покажет.

— Какие милые люди, — похвалил Ульянов. — Им интересно!

Издевка попала в больное место. Даже Богатырев не удержал на лице невозмутимости: ресницы его дрогнули, губы сжались.

— Чего ж это получается? — набычился молотобоец в шляпе. — Сначала, дескать, бойцы… А теперь… Понять не могу, куды вы клоните?

— Никуда, совершенно никуда. Я просто задаю вопросы. Вы сами на них отвечаете. Можете этого не делать, воля ваша.

— Пущай говорит! — раздались голоса. — Жалко, что ли?

— Кто скажет, а каким образом поведет себя полиция, если вас, к примеру, ущемят в расценках, а вы прекратите работу и будете стоять на своем? — не заставил себя упрашивать Ульянов.

— Если бы да кабы, да росли б на печи бобы, — запричитал уязвленный детина.

— Не зуди, — посоветовал ему Богатырев и за всех ответил: — Тут они постараются на совесть — войной пойдут.

— Против рабочих? — уточнил Ульянов. — Зная, что они ничего лишнего не требуют? Тоже, выходит, стенка?

— Аи правда, — запереглядывались молотобойцы. — Стенка!

— Вот видите, — сплел пальцы на колене Владимир Ильич. — У рабочих одни и те же беды, одни и те же вопросы. Стоит ли усложнять себе и без того тяжелую жизнь? Ответьте себе, пожалуйста, на этот вопрос, прежде чем идти на Резерв против текстилей или против жителей Богомоловскон улицы, таких же, как вы, тружеников…

С кулачных боев разговор перекинулся на заводские порядки.

Никогда прежде Петр не видел Старика в заводской обстановке. Теперь увидел. Беседуя с рабочими, Владимир Ильич не подделывался под них, речь не упрощал, добротной одежды своей не стыдился. Оп был увлечен, а потому естествен. Оп спрашивал, а получалось — убеждал.

Заметив, что обеденное время кончается и молотобойцам пора вздувать пригасший огонь, Ульянов начал прощаться:

— Спасибо за угощение, за разговор! Доброго вам рождества!

Богатырев пошел проводить гостей. Придержав Петра у двери, понизил голос:

— Понадобится что, дай знать, — и добавил: — Вот это математика, ёкан-бокан! Не то что твой «Капитал»!

У механической мастерской их ожидали Анна Ильинична, Чеботарев и Карамышев.

— Петр Иванович уж беспокоиться начал, — сообщил Чеботарев. — Его можно попять, на нем вся ответственность.

— Ничего я не начал, — возразил Карамышев, — мало ли чего, — и кинул в рот сразу несколько семечек.

— Тогда не будем медлить, продолжим наши хождения…

Осмотр Путиловского завода они закончили в сумерки, когда заводской колокол ударил шабаш и рабочие начали снимать с досок свои номерные знаки. К проходной шагали в общем потоке, усталые, но возбужденные. Особенно Петр. Ведь это был не обычный день, а день его рождения.




6


Утром следующего дня Петр отправился за Невскую заставу — в кружок Николая Рядова. Всего быстрее попасть туда на пригородном полупоезде, специально для этой линии сработанном на Путнловском заводе. Окна в трех его вагонах маленькие, сидения поставлены тесно, стены и двери безжалостно разворочены, пол — застойная лужа. Неистребимо держится здесь кислый запах мокрой одежды, пота и металла.

Одни именуют полупоезд чугункой, хотя он и не относится к Николаевской железной дороге, проложенной в эту сторону; другие кличут паровой конкой, и это ближе к истине, так как вагоны поставлены на рельсы бывшего конного пути; третьи — не без издевки — называют самоварчиком. А и впрямь самоварчик: пока едешь, и остынешь, и напаришься.

День выдался теплый, но с моросью. Празднично украшенные ущелья улиц то смыкались над вагонами, закрывая дневной свет, то раздвигались, на время образуя молочно-туманные реки.

Петру вспомнились слова поэта-историка Алексея Хомякова: «Здесь, где гранитная пустыня гордится мертвой красотой…»

Нет, красота у Петербурга не мертвая, скорее холодная, по-европейски чопорная. Одних она восхищает, других слепит, третьих пугает. Простой человек в ней, словно в каменной клетке. Ему неприютно, холодно, одиноко. Парадное великолепие над бездной — вот что такое дня него Петербург…

За летними усадьбами, некогда принадлежавшими графам и князьям, начались задворки города: сплошные стены из ветхих домишек, прогнивших заплотов, новопоставленных бараков, ретирадных будок, фабричных корпусов с трубами и кирпичными водонапорными баками, склады, пивные лавки, трактиры в первых этажах, многочисленные церковные сооружения — то величественные, благообразные, то жалкие, наскоро слепленные…

Знакомая картина. Всюду одно и то же.

Где-то далеко впереди, на берегу Ладожского озера, притаилась Шлиссельбургская крепость. За ее стенами казнены многие смельчаки, такие, как Александр Ульянов. Самой крепости не видно, зато видно проспект, ведущий к ней и названный в ее честь. Какой, впрочем, проспект… Кандальный тракт. Во всех смыслах.

Нева стала еще в ноябре, однако долгая оттепель пробила в серой ленте льда темную тропинку.

Что это?.. Петр не поверил своим глазам, увидев в бесконечно длинной полынье будару с четырехугольной палубой, нависающей над кормой и носом. Голо торчала на ней мачта. Матросы старательно работали веслами-потесями. Эх, удальцы! Воспользовавшись переломом в погоде, стали на воду и пробиваются неизвестно куда, неизвестно с чем… А ведь и снизу и сверху по Неве их ждет ледяной панцирь.

Будару заметили и соседи Петра по вагону, тоже заволновались.

— Куды их леший несет?

— Никак со стеаринового груз задумали сплавить…

— Да не-е! Похоже, с Варгунинской фабрики! Писчие бумажки…

На душе Петра отчего-то посветлело. Ему вдруг увиделась Нева в летнюю пору — широкая, пестрая. На ней тесно от водоходного транспорта — перевозочного, про мышленного, военного. У каждого свои очертания, свой норов. Вот тяжелые долгие барки с Унжи — унженки. Они разрисованы желтыми полосами. Каждая поднимает до двадцати тысяч пудов, а то и более. Чуть не месяц Петр плавал на такой… Идущие из Тихвина тихвинки рядом с унженками видятся чересчур мелкими, поспешными. Зато они и более выразительны — выше корма, узорней контур. И окрас бортов другой, густо-зеленый… На свой манер разрисованы разнокалиберные саймы, шняки, межеумки, плоскодонные шкоуты… Качаются на волнах дощатые завозни. Торопятся против течения хлебные мокшаны с крышами-конями, а навстречу им летят финские лайбы в один-два паруса… Галдят чайки, сплетаются крики и гудки, вольно катится чистая гладь воды. Скоро она начнет сужаться, сделается грязной — сливы фабрик искалечат речную душу…

Петр вздрогнул, провел рукой по лицу. Не выспался, вот и мнится наяву то светлое и приятное, то пасмурное.

Пассажиры поезда-конки, привыкшие к дальним переездам, дремлют или тешатся побывальщинами. О чем только не говорят в вагоне! Тут и фабричные новости, и любовные истории, и уголовная хроника. Не хочешь, а задержишь в памяти историю о том, что слесарь Семянниковского завода Васька Иванов «иамедни учудил». Задумал, значит, этот самый Васька шантажничать. Составил требовательное письмо от неизвестного имени владельцу молочных лавок Аристову, что в селе Смоленском. Так, мол, и так, прошу взаймы восемьсот целковых, надобны на поездку в Москву, через полтора года обязуюсь, дескать, возвернуть в неприкосновенном виде. Далее приписал место, куда принести сверток, — в развалины у Петрихинских домов. И число. В конце завернул угрозу: не будет денег — той же ночью начужу! Марку на письмо Васька Иванов купил в лавке опять же у Аристова. Но тот хитрей оказался — сам себя уберег, а злоумышленника в развалинах под полицию заманил. Того и схватили…

Кто-то из пассажиров заметил, что от семянниковских рабочих всего ожидать можно; Васька Иванов по сравнению с другими ангел; он общих беспорядков не устраивает; а вот вчера…

На него зашикали, заоглядывались с угрозой, и он смешался, умолк на полуслове, спрятав лицо в воротник.

«Интересно, что же случилось вчера иа Семянниковском? — подумал Петр. — Общие беспорядки… Надо будет узнать, но не здесь, не в чугунке. Лучше — через кружок Рядова…»

Правильное название Семянниковского— Невский механический завод. Прежде им владели Семянников и Полетика. Отсюда и название — по имени главного из бывших совладельцев. Есть и третье обозначение — Невский механический. Это один из главных соперников Путиловского по производству паровозов, военных судов и снарядной придачи к артиллерии. По непокорству рабочих — тоже. Их здесь вчетверо меньше, но уж если поднимутся с требованиями к дирекции, то держатся отчаянно, дерзко, будоража всю Невскую заставу. Оно и понятно — есть традиции. Именно на Семянниковском в конце семидесятых годов столяр Степан Халтурин и слесарь Виктор Обнорский начинали создавать «Северный союз русских рабочих»…

Паровая «конка» одолевала версту за верстой. Фабрика сменялась заводом, завод — мастерскими. Одно село вырастало из другого: Смоленское, Глухоозерское, Михаила архангела, Фарфоровское… Вот, наконец, и Александровское.

Прежде чем идти к Рядову, Петр завернул в лавку и купил коробку яичньтх сочней. Неудобно являться с пустыми руками. Затем отыскал дом, неторопливо вошел в темный, дохнувший гнилью подъезд.

Первый этаж занимали бесплатные вечерне-воскресные классы Русского технического общества. Собственно, благодаря им Петр и получил кружок на Невской стороже. Здесь учительствовала дочь землемера-таксатора Вера Владимировна Сибилева. Петр знал ее как участницу маевки 1891 года. Сибилева была полна любви к ближнему, жертвенности; ее питали иллюзии славных одиночек-цареборцев, туманные представления о лужицких общинах и пролетарских артелях. Идеализм в ней уживался с непримиримостью, слабость — с мужской твердостью. Дружбу она водила с радикалами из среды дипломированных медиков, имеющих взгляды еще более путаные, чем она. Однако и сторонников марксистской линии не чуралась. Они вызывали в ней интерес, который страшил как отступничество, но и притягивал вместе с тем.

В надежде получить выход к рабочим через школу, Петр стал бывать у Сибилевой. Она без труда разгадала его намерения.

— Будем проявлять терпимость к инакомыслящим, Петр Кузьмич? Кстати, в третьем этаже, над классами, где я служу, освободилась приличная комната. Я попросила хозяев придержать ее. Не посоветуете ли жильцов?

— Посоветую, — без колебаний ответил Петр, понимая, что она предлагает двоевластие. — Давайте попробуем.

Двоевластия он не боялся. Уже не первый год в одном и том же кружке сталкиваются народовольцы и марксисты.

В Глазовскую школу Петр направил молодых проверенных путиловцев — Николая Рядова и Петра Давыдова. Одному пришлось стать литографом на писчебумажной фабрике Варгунина, другой поступил модельщиком на Обуховский сталелитейный завод.

Нынче суббота, занятий в школе нет. Петр миновал дверной свод, ведущий в классы, но тут за стеной послышались голоса. Это заставило его вернуться. Присмотревшись, Петр заметил щель между створками, толкнул одну. С легким скрипом она отворилась. Вот так так!

На учительском месте восседал школьный доктор Николай Александрович Плаксин, дородный человек в пенсне, и таинственным шепотом декламировал своим немногочисленным слушателям:
		…при мрачном сем обряде,



		С смиренной харею, в монашеском наряде,



		Взмостясь на кафедру, с восторгом вопиет:



		«О рок! лютейший рок! кого лишился свет!



		Кончиной кроткого владыки пораженный,



		Восплачъ и возрыдай, зверей собор почтенный!



		Се царь, премудрейший из всех лесных царей,



		Достойный вечных слез, достойный алтарей»…








«Да это же „Лисица-казнодей“ фон-Визина», — догадался Петр. Басня эта, о смерти царя зверей льва, получила широкое хождение у народовольцев в октябре, после кончины императора Александра III, после пышных демонстраций в его память во всех больших городах, и прежде всего в Санкт-Петербурге, — с парадом казачьих частей, военных кораблей, стрельбой из пушек, стенанием скорбящих толп, шествием придворных и дипломатических депутаций.
		«О лесть подлейшая! — шепнул Собаке Крот.—



		Я знал Льва коротко: он был присущий скот,



		И зол, и бестолков, и силой вышней власти



		Он только насыщал свои тирански страсти.



		Трон кроткого царя, достойна алтарей,



		Был сплочен из костей растерзанных зверей!..»








Плаксин увлекся. Его несильный голос окреп, наполнился страстью; пенсне на остреньком носу подрагивает, того и гляди свалится; на щеках проступили алые пятна; глаза расширились.
		Собака молвила: «Чему дивишься ты,



		Что знатному скоту льстят подлые скоты?



		Когда же то тебя так сильно изумляет,



		Что низка тварь корысть всему предпочитает



		И к счастию бредет презренными путьми,—



		Так, видно, никогда ты не жил меж людьми».








Дочитав басню, Плаксин сделал многозначительную паузу и повел рассказ о том, как студенты Московского университета освистали именитого профессора, вздумавшего выступить перед ними с лекцией о царствовании в бозе почившего монарха, который на самом деле был не львом, а августейшим животным. Единственной положительной чертой его жизни было то, что, в отличие от предшественников, он умер естественной смертью — от пьянства. Когда его тело доставили в столицу из очаровательных крымских мест, ротмистр, стоявший в оцеплении у Петропавловского собора, подал солдатам привычную команду: «Смирно! Голову направо! Смотри веселей!» Сам того не ведая, он указал народу, как следует относиться к царственному трупу.

С Плаксниным Петра познакомила Сибилева, вскользь упомянув о том, что доктор собирает рабочих под видом осмотра больных в неурочное время. Вот, значит, каким образом собирает — без малейшей предосторожности, с наивностью невежды…

Ох, грамотеи. Только и могут возбуждать рабочих против царствующих особ, дальнейшее для них тонет в словесном тумане. Их предшественники боролись действием, а эти только говорят, красуясь сами перед собой.

Никем не замеченный, Петр вернулся в подъезд, притворил дверь. Его так и подмывало хлопнуть ею так, чтобы всполошить собравшихся, а больше других — Плаксина, но он сдержатся.

Ему открыл худенький востроносый Давыдов.

— Хорошо ли добрались, Василий Федорович? Как здравие?

— Благодарствую, Петр Кондратьевич! Без болезни и здоровью не рад, — громко, в расчете на хозяев, ответил Петр.

— Говорите обычно, Василий Федорович. Сам с самою ушли сочельничать. Вернутся не скоро. Мы тут в полном своем распоряжении.

— Ну, тогда здравствуй. — Петр взъерошил Давыдову мягкие, торчавшие крыльцами волосы. — У меня просьба: спустись-ка вниз, в классы. Там доктор Плаксин басни читает. Кто хочет, тот и слушает. Вот ты и устрой ему урок-праздник.

— Это мы мигом! — загорелся Давыдов.

У стола хлопотали Феня Норинская и Лиза Желабина, работницы Российско-американской резиновой мануфактуры. Обе высокие, крепкотелые, с ярким румянцем на щеках. Правду сказать, Петр не ожидал их здесь увидеть. Чтобы скрыть секундную растерянность, улыбнулся, обежав взглядом остальных.

— Привет честной компании! — и, дурачась, завел рождественскую припевку — Я, маленький хлопчик, принес богу снопчик…

Открыл коробку с яичными сочнями и, передавая ее Фене, сказал:

— К ним бы еще горячую припечку из конопляного семени! Да в такую даль горячее не повезешь.

— Киська мой то же самое сказал, — подхватила Фоня. — Езжайте, мол, говорит, с Лизаветой родичей к новогодию звать. Вместе с Марией Петровной.

— А вы разве знакомы?

— Как же, давно! Из приюта, где мы с Лизаветой выросли, нас в Патриотический институт определили — в горничные к благородным девицам. Мне и досталась Мария Петровна.

Иносказания Фени понятны Петру. Киська — это литейщик Путиловского завода Николай Иванов, в кружке которого прежде состояли «родичи» — Рядов и Давыдов. Со старыми брусневцами, Константином Норинским и Логином Желабпным, Киську свел один из главных деятелей начавшего восстанавливаться Центрального рабочего кружка — Василий Шелгунов, однофамилец литератора Шелгунова. Он же познакомил Киську с Петром. В августе Норинского и Желабина выслали из Петербурга. Киська переправил Лизу к надежным людям на Колпинскую улицу, а Феню перевез к себе, на Петергофское шоссе, 64. К себе, — значит, в опорный кружок Петра па Путиловском. Для других «мой Киська» звучит, как «мой милый», а для посвященных — «мой старший товарищ», «мой заступник». Что же касается Марии Петровны, то за этим именем скрывается Сибилева.

Удивительным образом переплетаются порой человеческие судьбы. Оказывается, Феня и Лиза выросли и приюте, служили горничными, жительствовали в Воспитательном доме для благородных девиц на Васильевском острове. Могли бы и сейчас жить тихо, чинно, не губить свою молодость в шуме и зловонии резиновой мануфактуры, не скитаться по чужим углам, надолго расставаясь с мужьями. А вот ведь не захотели, пошли против течения. Рядом с ними — Вера Владимировна Сибилева. Общие устремления уравняли их.

Кроме Фени, Лизы и невысокого квадратного Рядова в комнате еще пятеро: один с Карточной фабрики, другой с Обуховского завода, двое с чугунолнтейки Берда, пятый — токарь механической мастерской Невской пригородной конно-железной дороги. Все молодые. У всех хорошие простые лица, темные от работы руки. Движения несколько неестественны, скованны. Это от одежды. Принарядились по случаю, решив щегольнуть. А токарь и вовсе белый нагрудник натянул; жилет у него из синего бархата, кружевные манжеты на запястьях, лаковые ботинки.

Это Василий Антушевский, доверенное лхшо Сибилевой. Живет где-то между Ивановской и Разъезжей у Обводного канала. Там у него собирается свой кружок. Руководят им народовольцы. Сам Антушевский в знаниях не силен, набрался по верхам, но умеет ввернуть к месту мудреную фразу.

— Да, Феодосья Никифоровна, беседовать с вами чрезвычайно приятно, но… — заметив нетерпение на лице Антушевского, сказал Петр, — …лучше ставьте самовар и приступим.

Все задвигались, рассаживаясь, будто и правда собрались отметить сочельник.

— Первый блин — овцам, — объявила Лиза. — От мора. Второй — отцам нашим. Чтобы долго жили. Третий — по кругу. Чтобы каждому от общего…

Кружку Петровых на Таракановке далеко до того, чем живут у Рядова на Глазовой.

Здесь собираются люди с подготовкой. У них другая беда — ото всего отщипнули, ничем не насытились. Вот и приходится выравнивать зигзаги их мировоззрения «Капиталом». Да и затруднительно все-таки, когда одни и та же люди бывают в разных кружках у одного и того же пропагандиста.

Дождавшись, пока вернется разгоряченный битвой с Плаксиным Давыдов, Петр приступил к занятию. Чугунолитейщики слушали его напряженно, шевелили губами, как бы повторяя слова, Феня и Лиза согласно кивали, Рядов хмурился, обуховец и светловщик с Карточной фабрики пытались что-то записывать, и только Антушевский презрительно квасил губы. Ему хотелось говорить самому, но не было удобного случая. Тогда он вклинился без случая.

— Мне кажется, Василий Федорович, мы уходим в сторону. Теория Маркса хороша для Германии и других стран господина Купона.[1 - Выражение «господин Купон» впервые прозвучало в 1888 году в очерках Глеба Успенского «Грехи тяжкие», затем оно стало крылатым; им обозначался капитал, капиталист] А для России она неприемлема. Здесь у капиталистов нет почвы.

Антушевский умолк, чувствуя, что уда с наживкой пущена ловко. Кто первый клюнет? Без сомнения, интеллигент, ведущий кружок.

— Продолжайте, — не стал разочаровывать его Петр. — Очень любопытно, на чем построено ваше утверждение?

— Да уж построено, — вскинул голову Антушевекий; по выговору в нем угадывался уроженец Лифляндии, выросший где-нибудь в Рижском уезде. — Россия — страна крестьянская. Полтора миллиона заводских и фабричных работников, увы, картины не меняют. Основная масса имеет дело с натуральным хозяйством. Она повсюду разоряется, нищает, теряя былую способность покупать. Это ведет к падению внутреннего рынка. Стало быть, нашему господину Купону не на что опереться у себя дома. Он имеет слабую технику. Он юн и худосочен. Без воздействия правительства ему погибель. Закон борьбы: тепличные растения в открытом грунте мрут, им не выжить в природе. Под природой я разумею внешний рынок и его конкуренцию. Отсюда следует, что в России капитализму не укорепиться, не те условия.

— Ай-яй, — сокрушенно покачал головой Петр. — Вот ведь беда! Русского господина Купона жаль? А с рабочим сословием как — тоже вымрет?

Феня прыснула в ладошку. Заулыбались остальные. Антушевский сделал вид, что не расслышал вопроса:

— Надо решать проблему власти и направить все силы на развитие успешности труда производителей! Разумеется, при свободном владении орудиями труда.

— Звучит убедительно, — похвалил его Петр. — Особенно если поставить в угол невесть в чем провинившегося Маркса. Насколько я понял, Василия Яковлевич, вы придерживаетесь воззрений преподобного Никона,[2 - Видный экономист-народник Н. Ф. Даниельсон. Подписывал свои работы Николай — оп, Ник. — он. Отсюда — Никон. В старину никонами называли затылок или человека, лежавшего лицом к земле. На этом и построена игра слов, с помощью которой называется и одновременно оценивается человек.] изложенных им в «Очерках нашего пореформенного общественного хозяйства»?

— Не вижу в этом ничего дурного, — обхватил себя руками Антушевский. — Человек, которого вы не совсем любезно именуете Никоном, великий авторитет во всех смыслах! Он один из тех, кто перевел для нас «Капитал».

— Хвала ему за это. Сейчас речь о другом. Перевести-то он перевел, но о капитализме в России судит ошибочно. В чем его промашка? В том, что многомиллионную крестьянскую массу Николай — он, будем говорить так, полагает единой по составу. Но ведь разорение одних ведет к обогащению других. Оставим горы статистики, которыми закрылся этот и правда авторитетный литератор. Попытаемся разглядеть, что они — не без умысла — затеняют. Итак, одни крестьяне, самые что ни на есгь бездольные, теряют землю, уходят в город, делаются промышленными пролетариями. Другие остаются пролетариями деревни. Зато третьи, а числом они куда меньше, скупают или арендуют их земли, заводят машины, создавая крестьянское производство или что-то близкое к этому. Удваивается хозяйство — утраиваются доходы. Капитализм сделал товаром не только продукты человеческою труда, а и саму рабочую силу человека. В деревне мы видим тот же наемный труд, но в иной личине. И там идет общественное разделение труда! Обедневшие крестьяне не изготавливают для себя утварь, одежду и многое другое. Но им надобно иметь все это. И они идут на рынок. Идут на рынок и крестьяне-кулаки, крестьяне-производители. Им есть что продать. Покупают же они много больше. Выходит, что рынок не есть особое условие капитализма. Он — его неотъемлемая часть, и которой крестьянство разлагается на пролетариат и буржуазию, где налицо рост товарного хозяйства и разделение труда…

Петр и сам не сразу разобрался в хитросплетениях Даниельсона, так они были убедительны на первое чтение, такую печать неоспоримой учености несли. Ни один из противников русских марксистов не показывал подобной искусности прежде. Ловкость мысли, ее замысловатость невольно принимались за глубину. Многих она сбила с толку — даже признанного теоретика группы Германа Красина. В начале ноября прошлого года, когда Ульянов еще только-только вошел в круг технологов, Герман подготовил пространный, изобилующий схемами и цитациями реферат о рынках. Он занял объемистую тетрадку величиной в одну четверть листа: на каждой нечетной страничке — текст, а четные специально оставлены для замечаний. Их Красин не боялся и, отдавая реферат товарищам на предварительное чтение, как бы подчеркивал это.

Ульянов буквально исчеркал чистые странички. Петра поразили его уверенные, резкие суждения. В них не было робости новичка. Деловито и убедительно Ульяной подмечал ошибки Красина: во-первых, не учтены особенности развития капитализма в России, не связаны с разложением крестьянства и техническим прогрессом в промышленности; во-вторых, есть склонность к общим рассуждениям, расплывчатым фразам, голому теоретизированию, а потому представления и схемы автора находятся «в полнейшем соответствии с ходячими, народническими воззрениями на предмет…».

Однако пометками на полях Ульянов не ограничился. Реферату Красина он противопоставил свой — острый, полемический, с живой разговорной речью, в которой то и дело вспыхивали едкие краски:

«…Вопли о гибели нашей промышленности по недостатку рынков — не что иное, как сшитый белыми нитками маневр наших капиталистов, которые таким образом производят давление на политику, отождествляют (в скромном сознании своего „бессилия“) интересы своего кармана с интересами „страны“ и оказываются способными толкнуть правительство на путь завоевательной колониальной политики, вовлечь даже его в войну, ради охранения таких „государственных“ интересов. Нужна именно вся бездонная пропасть народнического утопизма и народнической наивности, чтобы принимать вопли о рынках — эти крокодиловы слезы вполне окрепшей и успевшей уже зазнаться буржуазии — за доказательство „бессилия“ нашего капитализма!»

В доводах Ульянова все было своим, незаемным, хорошо обдуманным. Он не столько спорил с Красивым, сколько показывал ему и всем собравшимся новые, дотоле не замеченные ими стороны в учении Маркса. Российскую экономику он разбирал совсем не так, как народники, Даниельсон и многие русские сторонники марксизма. Он многое делал не так. И это убеждало: он знает истину.

«…Мы имеем перед собой один живой органический процесс, процесс развития товарного хозяйства и роста капитализма. „Раскрестьянивание“ в деревне показывает нам начало этого процесса, зарождение его, его ранние стадии; крупный капитализм в городах показывает нам конец этого процесса, его тенденции. Попробуйте разорвать эти явления, попробуйте рассматривать их отдельно и независимо друг от друга, — и вы не сможете в своем рассуждении свести концов с концами…»

…И вот теперь, отвечая Антушевскому, Петр почти дословно повторил эти мысли Ульянова, добавив:

— Мне кажется, что, отрывая конец от начала, трудно прийти к чему-то разумному. Капитализм в России так же двуглав, как орел на царском гербе. За одной головой стоит крестьянский капитализм, за другой — городской, индустриальный. У первого еще сильны феодальные повадки, он стремится действовать главным образом на поприще обмена. Другой, как верно заметил Антушевский, покуда юн и худосочен. Однако же из худосочного заморенного птенца на хороших-то крестьянских харчах… — тут он сделал коротенькую паузу, — …легко может выпериться крепкий, прожорливый стервятник. Уже выперился! И хватает, хватает из клюва своего двойника лакомые кусочки.

Сравнение понравилось. Слушатели оживились, Воспользовавшись этим, Петр спросил:

— Какая из голов лучше? Какой отдать предпочтение? Наверное, первой?

— Это почему же? — удивилась Лиза Желабина.

— А потому, что развелось немало умствований по поводу общинной деревни. — Петр насмешливо глянул на Антушевского. — Набравшись их, можно далеко уйти от сути разговора. А суть проста — российский капитализм двуглав, но это единое целое. Он относится к тому же классу хищников, что и капитализм старых стран господина Купона. Стало быть, ему предстоит выполнить ту же историческую роль, что и на Западе.

— Интересно знать, какую в конкретности? — не удержался на гордом молчании Антушевскпй.

— Очень толковый вопрос, — одобрил Петр, посерьезнев. — Ему предстоит доказать неизбежность превращения капиталистического строя в социалистический.

Дав время усвоить высказанную мысль, он продолжал:

— Общественные силы нынче решительно перестраиваются, не так ли? Я уже говорил, в какую сторону.

Возникло то, что иные мудрецы брезгливо навеличивают язвой пролетариата. Не могут же они честно признать: сила… Не могут! Потому что эта сила оказалась восприимчивей к марксову учению, нежели крестьянство, а значит, более революционной… Спасибо тем заступникам за народ, которые положили за него свои жизни! Они свое дело сделали. Теперь очередь за другими. Настало время энергии пролетариата. Он пробуждается к действию, которое должно опираться на точное знание и научный анализ.

Переведя дыхание, Петр оглядел слушателей:

— Именно такое знание, такой анализ дает нам «Капитал». Но к честной и беспощадной науке Маркса прилепилось нынче множество теорий, построений, мистических догадок. В каждой из них на свой лад, но примерно с теми же выводами поднимается проблема власти, о которой говорил и Василий Яковлевич Антушевский. Вce дружно сходятся на том, что необходимо устранение императорской власти. А дальше? «Развитие успешности труда, свободное владение его орудиями»… Туманно. Предприниматели ведь тоже будут пользоваться орудиями труда?

— Только на общих правах, при соблюдении государственных установок и справедливости! — уточнил Антушевский.

— Вот видите, товарищи, — сказал Петр. — Оказывается, нам и нужно-то малость — найти общий язык с заводчиками и фабрикантами. При той же, капиталистической, форме присвоения!

— Упрощаете, — возразил Антушевский. — Я тоже за Демагогию.[3 - Господство власти народа, черни в управлении; народовластие. Толковый словарь В. И. Даля (1880–1882).]

— Странная у вас демагогия, — сказал Петр. — Равенство при неравенстве. Странная и небезобидная, уж извините за откровенность! Следует добиваться не видимости равенства, а самого настоящего равенства, мировластия пролетариев! Это главный вывод, который из всего сказанного следовало бы сделать. Из всех социал-революционеров только социал-демократы по духу учения своего стремятся к народному равноправию. И тут они отвергают псевдоученость крестьянствующих народников, политический радикализм, игру в соглашательскую конституцию, а заодно и тех, кто хочет погасить марксизм пассивностью, сделав его предметом для отвлеченных разговоров. Марксизм — наука действующая. Она подводит к необходимости перемены государственного порядка в интересах рабочего большинства, в интересах социальной демократии. «Капитал» показывает пролетариату единственно верный путь — путь борьбы. Но чтобы осознать неотвратимость этого пути, надо как следует вчитаться в марксизм, вдуматься в него. Так что не будем забегать вперед, отвлекаться. Оставим буржуазии внешние и внутренние рынки, Николаю — ону и другим их заботы, а сами вернемся к «Капиталу»…

Но вернуться им не удалось: от входной двери донесся условленный стук. Давыдов соскользнул с табурета и скрылся в коридоре. Так же стремительно и беззвучно он ввел в комнату Петра Машенина, бугристого, будто ватного, мужика лет тридцати.

Прежде Машенин бедоломил в сталепрокатной местерской на Путиловском. В июне тонколистный стан бездействовал четыре дня. Вальцовщики, в том числе и Машенин, потребовали выправить неожиданно сбитые расценки. На каждых ста пудах проката они теряли двенадцать гривен — деньги немалые. Расценки восстановили, нo oт тех, кто шумел больше всего, начали избавляться. Получил расчет и Машенин. Теперь литейничает на Семянниковском. В кружок к Киське ездить далеко, перешел к Рядову.

— Здравствуй, Петр Иванович! — обрадованно подошел к нему Петр. — А мы уж думали, что ты нынче не придешь.

— Это почему? — заморгал Машенин.

Глаза у него большие, детски-наивные. Ресниц нет — сгорели над горячим металлом; он пробует их вернуть втиранием касторового масла, но пока безуспешно.

— После вчерашних беспорядков, — подсказал Петр. — Что там у вас стряслось?

— А ничего, — подсел к столу Машенин. — К рождеству деньги положены, без них как? Ага. Касса закрытая. Во дворе и за воротами толпища. А денег нет и не обнадеживают. Конторщики с глаз укрылись. Один только и вышел. Думали, про деньги что скажет, а он — «терпите»… Ну и началось… Ага. В царского орла над воротами ударили. Собрали все, что горит. Керосин из фонарей выпустили. Все чинно-благородио. Добрались до штрафных книг в конторе. — Литейщик увлекся, начал размахивать руками. — Отметчики не дают. А кто их спросит?.. После бумаг дурь пошла… Заводскую лавку растащили — вместо денег. Давай еще поживу искать… У меня ум надвое — как быть? Отнимать? Так свои же! Тут прискакали казаки. Кони вьются!.. Шум. Кто прочь, кто стоит. За казаками — пожарные люди. Наладились из труб воду бросать. Мороза нет, но коркой все одно берется. Обидно стало. Мокрые… С казаками воевать не с руки, а уж этих как-нибудь уломаем… Ага. Прогнали. После уж брандмайор заявился. Командует, чтоб нас унять. А ты попробуй! Так и держались до вечера. Опять конторщик вышел, руку подает. Жеваный индюк! Ладно. Решили свое гнуть. Выбрали представителей идти в дирекцию. Иван Бабушкин — старшой. Стояли, стояли… Но перестояли — по-нашему вышло! Ага.

— Какие же вы все-таки молодцы! — похвалила его Феня; в глазах у нее вспыхнули слезы.

— Чего там, — засмущался Машенин. — Топнул ногой — жди, пока яблоко упадет.

— Феодосья Никифоровна права, — выскочил из-за стола Антушевский. — Это — победа! Предлагаю отмстить ее песней народных защитников!

И, не дожидаясь согласия, приятным баритоном начал известный марш народовольцев:
		Смело, друзья, не теряйте



		Бодрость в неравном бою;



		Родину-мать вы спасайте,



		Честь и свободу свою.








Его поддержали Норинская и Желабина:
		Если погибнуть придется



		В тюрьмах и шахтах сырых,



		Дело всегда отзовется



		На поколеньях живых…








Петр чувствовал: здесь надобна другая песпя — песня уверенности, силы пролетариев, а не жертвенности одиночек! Но такой песни он еще не знал, а потому пел со всеми вместе. Пел без слов.




7


Праздников Петр не любил — гáмно, толкотно, запойно. От истошного веселья некуда деться, оно просачивается всюду. Поначалу все идет тихо, пристойно. Потом на задах открываются кулачные бои. Бестолково слоняется народ. Сталкиваются извозчики. Цыганят бродячие люди. Трактиры и пивные подвалы настежь. А дальше, как в присловье: выпивши пиво — тестя в рыло, поел пироги — тещу в кулаки…

Вот и рождество разгулялось спозаранку. Сначала вышли славить Христа дети. На больших улицах им быть не велено, только на боковых и заставских. Мещанскую ни к тем, ни к другим не отнесешь: не парадная, но и не задворная. Поэтому городовые допустили сюда самых тихих и заморенных ребятишек. Не без корысти, конечно: половина наславленных копеек попадет к ним.

— Люди добренькие, дозвольте Христа прославить! — несется тоненький голосок. — Рождество твое, Христо-боже наш…

— Возсия мирови свет разума… — подхватывают еще несколько.

Так и царапают душу эти скорбные голоса.

Не дожидаясь, пока отправятся с тем же богомольные мужики и бабы, церковные певчие или кабацкие пройдисветы, Петр скрылся из дому. На улице спокойнее.

Была бы открыта Публичная библиотека или какая-нибудь из читален при газетах, отсиделся бы там. Так нет — святой день…

II тут Петр вспомнил: надо сообщить Филимону Петрову адрес Рядова. Разговор с Николаем состоялся в сочельник. Рядов обещал помочь с устройством Петрова на более легкое, чем в пилорубпом, место. И с комнатой — тоже.

На Таракановку лучше всего отправиться немедля, пока есть надежда, что Петровы не успели запраздничать.

Возле казармы в Саперном переулке играли плохо одетые малыши. У каждого в руках чашка. В нее попеременке надо поймать шар, скатанный из коровьих оческов. Неудачливый получает слюнявым пальцем по лбу.

У старших ребят иная забава: наклонятся, обхватив друг друга за пояс, станут цепочкой к дереву, на них чехардой напрыгивает ватага соперников — и «конка» трогается. Ей надо, не развалившись, добраться до уговоренного места. Не сумеет — все повторится сызнова. Доберется — «конкой» становятся «пассажиры».

Переговариваясь и хихикая, наблюдают за «конкой» девочки.

В сторонке на бумаге возвышаются окуски пирогов, сала, ветчины, ватрушек. Это рождественское подаяние, которое удалось собрать маленьким обитателям казармы. Над ними сидит безногий инвалид, завернутый в длиннополую фуфайку. Он-то и одаривает самых ловких и прыгучих.

В казарме тихо. Многие ее обитатели только-только вернулись из церкви и еще пребывали в доброте и смирении.

Наверх Петр подниматься не стал. Отправил туда парнишку.

Петров-младший не заставил себя долго ждать.

— С праздником, Василий Федорович! А я думаю: кто зовет…

— Да вот решил заглянуть. О работе сказать…

Филимон слушал Петра недоверчиво, но жадно. Руки у него дрожали сильнее обычного, глаза туманились.

Неожиданно от фонарного столба, из толпы, где своим ходом шла чехарда, послышался крик.

Петр и Филимон разом обернулись.

У столба на земле корчился от боли мальчишка. Рука в локте неестественно вывернута.

— Испортили мальца! — хрипло заорал безногий. — Ай, испортили! На помоочь! Держн-и…

Петр поспешил к детям. Он видел, как вправляют вывихи, но самому делать этого не приходилось. А медлить нельзя.

Привалив пострадавшего спиной к столбу, он уперся ему в грудь, примерился — и дернул за тонкое запястье. Щелчка Петр не услышал, скорее догадался о нем. Плохо ли, хорошо ли, но сустав сложился.

Мальчишка облегченно обмяк.

Между тем из казармы выскочил мужик с бородой, похожей на клок соломы. Добежав до Васьки, ударил его по шее.

— Н-на, поганец, чтоб не лез! — и подступил к Петру — Ты мово сына скалечил?!

— Не он, не он! — запрыгал инвалид. — Тот побег! Вон туда! Ты, чумной, этому-то спасибо скажи…

— Скажу, — пообещал «чумной» и побежал дальше. Петр отвел мальчика в казарму, велел матери погреть ему локоть в тазике с горячей водой, сделать перевязь. На Саперном он встретил отца мальчика и Филимона Петрова. Оба растерзанные, в грязи.

— Я его промеж пальцев пропустил! — хвастал Филимон.

— Это по-нашему, — лез к нему обниматься «чумной». — Надо отметить! По-божески.

— Хорошего вам рождества, — сказал им Петр. — Умеренного.

— И вам тоже, — моргнул Филимон, давая понять, что совет принял. — Не сомневайтесь…

Домой Петр вернулся засветло. Чтобы не терять зря время, сел писать письма. Первым делом — отцу и матери в село Троцкое. Они любят подлиннее, покрасочнее. А что может быть красочней погоды, цен па петербургских рынках, забот распорядительного комитета столовой, которым Петру как казначею кассы студенческой взаимопомощи постоянно приходится иметь дело?

Письмо получилось пространным, легким, рождественским. Зато над посланием братьям Виктору и Павлу Петр задумался. Уже несколько раз с недопустимым легкомыслием они сообщали ему, что в Киеве, тайно от начальства, образовалась «касса» из гимназистов и реалистов, что она уже собрала триста рублей, но это надо держать в «тайне». Еще братья писали о скосы участии в этой кассе, о собраниях, которые теперь стали проходить у тети на Большой Васильковской, 76, где они квартируют; о Ваде Всеволожском, товарище Петра по Киевскому реальному училищу, который с недавних пор состоит под надзором у полиции, за ним страшно следят, — знают, куда он ходит, кто у него бывает; о своем желании поселиться с Вадей…

Петр уже делал им намеки в письмах, что не следует быть столь беспечными, многословными, но они его не поняли или не захотели понять. Как же быть?..

На стук в дверь Петр внимания не обратил — весь дом стучит, от первого до пятого этажа.

Стук повторился.

Петр открыл, все же сомневаясь: к нему ли? В полутьме за порогом стояла держательница комнат, сухонькая женщина с миловидным личиком.

— А я решила, что вас нет, — сказала она.

За ее спиной стоял Ульянов. Он уже бывал у Петра, поэтому хозяйка не удивилась его появлению. Зато удивился Петр: обычно Владимир Ильич заранее предупреждал о своем приходе.

Выждав, пока хозяйка удалится, гость переступил порог, деловито снял пальто, шарф, шайку, скользнул ладонями по волосам — не встрепаны ли… Тронул пальцами усы в мелких капельках влаги.

— Не ожидали, Петр Кузьмич? Уж простите, что без спроса. Примете в компанию?

— Ежели не станете буйствовать…

— Обещаю. Я человек вполне смирный, запросы у меня дальше чашечки чая не идут. Но… с чаем повременим. Надеюсь, вам известно, что произошло в пятницу на Семяиниковском заводе?

— Известно. Вчера в кружке узнал.

— А я — сегодня. — Ульянов нахмурился. — Это беда наша: наиважнейшие заводские события доходят до нас задним числом! Значит, мы не сумели поставить должную связь. Знать бы заранее…

— Да как узнаешь, Владимир Ильич? Бунт-то вдруг открылся.

— Все так, Петр Кузьмич. Но и не совсем так. — Ульянов поднялся, заходил по комнате. — Это только на первый взгляд может показаться, что краткое возбуждение рабочих масс возникает само собой, благодаря только лишь ущемлению их прав. На самом деле оно зарождается раньше, значительно раньше! И вполне управляемо. Часть наших с вами товарищей, Петр Кузьмич, все ещо полагает, что не пришло время идти далее кружков саморазвития и собирания сил. Но я говорил и не устану повторять, что это заблуждение! Революционное движении всегда развивается быстрее, нежели этого можно ожидать по внешнему положению в стране. Вспомним народовольцев. В семьдесят девятом году в их рядах был полный упадок, все замерло. Но через два года их энергия заставила трепетать всю Россию! У нас иное отношение к революционному процессу. Но не грех было бы кое-что и перенять у наших предшественников. Например, энергию, смелость, страсть к действию. Взять Семянниковский завод. Мы могли бы с самого начала направить рабочих на путь четких и справедливых требований, не дать большинству уйти в разгул и анархию. Могли — если бы не наша слабая осведомленность!

Двигаться Ульянову на малом пространстве неудобно, он то и дело меняет направление. Фитиль лампы от его стремительных поворотов подрагивает. Тень то убегает по стене, ломаясь, то стекает назад, плющась.

— Три года назад, — продолжал он, — новые народовольцы издали два летучих листка. И ныне они действуют активнее нас, не чуждаются прямого участия в агитации.[4 - Народные или сословные смуты, подговоры, наущение и волнение, тревога. Толковый словарь В. И. Даля] Это несомненно поднимает их влияние в самых различных кругах. Кстати, Петр Кузьмич, чем, по-вашему, отличаются народовольцы и социал-демократы в глазах наших рабочих слушателей?

— Ясное дело — направлением, подходом, доказательностью.

— Не только. Представьте себе, у многих новичков и неновичков тоже бытует мнение, что социал-демократы — это пропагандисты, не более того. Они учат, просвещают. А прямой агитацией, призывом к действию, занимаются лишь народовольцы. Именно они — та спичка, которая может взорвать пороховой погреб! А раз так, надо иметь и энциклопедистов-просветителей, и ораторов-взрывателей! Но действие всегда заразительней бездействия!

— Вот бы и нам наладить выход летучих листков! С семянниковцами поздно…

— Почему поздно? — не дал ему договорить Ульянов. — Или вы думаете, что конфликт исчерпан? Я так не думаю. За временной уступкой администрации последуют новые прижимы. Не могут пе последовать. Зависимость здесь простая: показав слабость в одном, управители завода постараются проявить свою власть в другом. — Он шагнул к вешалке, вынул из внутреннего кармана пальто сложенные в несколько раз листки. — Кстати, воззвание я подготовил. Вот, ознакомьтесь.

Петр начал читать. В воззвании говорилось: задержка зарплаты на Невском механическом заводе перед рождеством — лишь одно из многочисленных злоупотреблений администрации. Есть и другие: обсчеты, вымогательства, надуманные штрафы, скверные порядки в заводской лавке, сверхурочные работы, плохие условия труда. Тут же приводились примеры. Далее следовал призыв не успокаиваться на достигнутом, ибо достигнуто, по сути, немногое; необходимо продолжать борьбу за свои социальные права.

— В самую точку! — похвалил Петр. — Написано так, будто вы сами из семянниковцев.

— Бабушкин помогал.

— Тогда понятно.

— Листок надо размножить, — сказал Ульянов. — Помнится, вы собирали необходимое для гектографа?

— Собирал, — Петр смутился. — Но сейчас у меня нет готовой гектографической массы. Надо варить… Вот только за глицерином сбегаю… Тут недалеко, на Разъезжей.

Ульянов вынул часы.

— Нет, Петр Кузьмич, это нереально.

— Как же быть?

— Не казните себя, но стоит. Кто мог знать… — Помолчав, он пристукнул пальцами по столу: — Будем писать. От руки. Какой бумагой вы располагаете?

— Есть веленевая, приличных размеров. Можно перегнуть.

— Что ж, — кивнул Ульянов. — Будем писать на особо художественной бумаге особо художественный текст. Правда, сначала хорошо бы все-таки получить обещанный чай…

По воскресным дням хозяйка держит для постояльцев кипяток. Это входит в оплату. Сверх того можно получить заварку, сахар, сдобу. И наценка невелика. Петр отправился за кипятком.

Вернувшись, он обнаружил, что Ульянов стоит возло окна и любуется цветением гдулы. Одни бутон, вытянувшийся вверх в поисках света, Владимир Ильич даже на ладони подержал, будто живое существо.

— Славный цветок, — сказал он задумчиво. — Очень славный. Другие распускаются лишь в теплую пору, а этот, наперекор всему, — в холодную… Поэтому и радости от него больше.

Петр заметил: к столу Ульянов сел так, чтобы гдула оставалась перед ним. Не смотрит на нее, а все равно видит.

— А ведь мы тоже пока что подобии этому цветку, — сказал он неожиданно. — Пробуем цвести, но запрятаны в комнаты. Надо выбираться на простор… Место этого цветка на альпийских лугах, рядом со снегом. И нам бы так…

Попив чаю, принялись за работу. Договорились переписывать воззвание печатными буквами. Сесть пришлось с одной стороны стола, чтобы текст был перед обоими.

Графические работы, которыми Петр подрабатывал на первом курсе, приучили его чертить со тщанием, не особенно при этом думая о самой технике работы. Вот и теперь, печатая от руки воззвание к семяннпковцам, он обращался памятью и чувствами к разным событиям. Они были связаны с Ульяновым…

Сама линия его судьбы круче, нежели у товарищей. Казнь брата-народовольца, участие в студенческих волнениях, исключение из Казанского университета, постоянный полицейский надзор, смерть отца и сестры… Превозмогая обстоятельства, Ульянов экстерном сдал экзамены в Петербургском университете, получив при этом диплом первой степени. Около двух лет выступал защитником в самарском суде; свел знакомство с наиболее известными русскими марксистами; от нижегородцев Григорьева я Скворцова получил рекомендательное письмо к петербургским товарищам; через Сильвина вошел в сообщество, созданное студентами Технологпческого института; сумел преодолеть многие преграды, чтобы занять место помощника присяжного поверенного… Но какая же воля и одержимость, какая динамика мысли, какой талант надобны, чтобы так глубоко освоить политическую, историческую, экономическую, юридическую и другие науки, чтобы сделать нх средой своего существования, частью самого себя! Какие силы потребны, чтобы соединить практические знания, житейский и духовный опыт с дерзким полетом теоретических построений, увидеть то, что даже для твердых марксистов представляется покуда далеким, расплывчатым, символическим…

Всего за несколько месяцев после реферата о рынках Ульянов создал труд необычайной ударной силы: «Что такое „друзья народа“ и как они воюют против социал-демократов?». И снова в полемическом ключе. Однако на этот раз противником Владимира Ильича оказался сам Николай Константинович Михайловский, один из кумиров Петра в пору его учебы в реальном училище.

Ну кому из радикальной публики не известно имя этого литератора? В молодости он сотрудничал в «Отечественных записках», водил дружбу со смельчаками, взорвавшими Александра II, редактировал послание Исполнительного комитета «Народной воли» новому императору. Это, естественно, навлекло на него гнев властей… С тех пор минуло немало лет. Михайловский стал профессором, научился лавировать между революционной фразой и своим состоятельным положением, но в душе Петра и Других технологов осталось былое почтение к нему.

Два года назад группа писателей народнического направления приобрела на паях ежемесячник «Русское богатство» и заметно подняла в нем уровень беллетристики. Поначалу у журнала было несколько редакторов, в том числе особо любимый Петром Станюкович. Затем к управлению «Русским богатством» пришел единолично Михайловский. По части художественной литературы он успешно продолжил начинания своих предшественников, и это возродило его былую известность. В то же время Михайловский и его новые помощники сначала осторожно, потом все уверенней и резче принялись поругивать российских сторонников Маркса и заодно и сам марксизм.

Петра коробили снисходительные пошучивания Михайловского по поводу «тупоголовых эпигонов Маркса — рыцарей накопления», а более того — кавычки возле слов марксисты или социал-демократы. Они как бы подчеркивали, что речь идет о жалких подражателях. Чтобы не возникло сомнении, Михайловский делал уточнения: «Это касается полемики с нашими так называемыми „марксистами“ или „социал-демократами“», переделывал «так называемых „марксистов“» в так называемых «марксят» и даже грозил: «К полемике с марксистами мы еще вернемся!»

Какая уж тут полемика? Правильнее сказать: безответная ругань. Ведь ни один журнал, ни одна газета не поместят статью с иным мнением!

Как же удивился Петр, узнав, что еще в Самаре Ульянов подготовил несколько рефератов против «Русского богатства». Подобно технологам Владимир Ильич ценил заслуги Михайловского, его незаурядные способности, но в его отношении к Николаю Константиновичу не было того долготерпения, которым грешили они. Ульянов умел отсекать главное от второстепенного, личное от общего, а потому любое занятие в кружке, любое обсуждение текущих вопросов непременно подводил к особенностям рабочего движения в России, спору с противниками марксизма, и прежде всего с линией «Русского богатства».

Сам того не ведая, Михайловский помог Ульянову найти точное определение этой линии — «друзья народа». Поставленное в кавычки по примеру «так называемых „марксят“», оно оказалось не только едким, но и афористическим. В чем-то утрируя манеру Михайловского чрезмерно пользоваться кавычками, употреблять хлесткие эпитеты, Владимир Ильич решил развернуть свои возражения в специальной статье и уже в апреле подготовил ее. Потом он дал такую же отповедь ближайшим сотрудникам Михайловского Южакову и Кривенко, окрестив всех троих «главарями „Русского богатства“, а значит, „друзьями народа“.

Отгектографировапные малыми количествами в Петербурге, Москве, в Черниговской губернии, три эти выпуска вызвали бурный интерес в кружках, проникли в самьм отдаленные места. Их начали копировать — от руки я на печатных устройствах, их принялись усиленно конспектировать. Желтые и синие тетрадки „издания провинциальной группы социал-демократов“, соединенные вместе, образовали крупное политическое произведение. On.» било сразу по нескольким целям: в неравных поединках отстаивало живой марксизм, показывало характер современного народничества как идеологию либеральной буржуазии, как главную помеху на пути социал-демократии, объясняло особенности российского капитализма, давала манифест российских социал-демократов как особой марксистской группы:










«…На класс рабочих и обращают социал-демократы все свое внимание и всю свою деятельность. Когда передовые представители его усвоят идеи научного социализма, идею об исторической роли русского рабочего, когда эти идеи получат широкое распространение и среде рабочих создадутся прочные организации, преобразующие теперешнюю разрозненную экономическую войну рабочих в сознательную классовую борьбу, — тогда русский РАБОЧИЙ, поднявшись во главе всех демократических элементов, свалит абсолютизм и поведет РУССКИЙ ПРОЛЕТАРИАТ (рядом с пролетариатом ВСЕХ СТРАН) прямой дорогой открытой политической борьбы к ПОБЕДОНОСНОЙ КОММУНИСТИЧЕСКОЙ РЕВОЛЮЦИИ».

Если Маркс значительно расширил пределы экономической науки, показав с ее помощью необходимость социальных перемен, если Плеханов расчистил учению Маркса путь в Россию, создал наперекор всему русскую социал-демократию и второе десятилетие питает ее из-за границы литературой, то Ульянов, похоже, намерен расширить марксизм, и прежде всего российский, стратегически.

Ну не поразительно ли: даже у самых радикальных марксистов нет пока единого мнения о прямом участии в экономической борьбе рабочих, о руководящей роли пролетариата в этой борьбе, а Ульянов уже заявляет о ней как о деле решенном, торопит к сознательному классовому противостоянию…

Его буйный бойцовский темперамент не может не удивлять. Его мысль и упорство неистощимы. Постоянно пишет, ездит. Рабочие кружки взял себе и в Гавани на Васильевском острове, и на Выборгской стороне, и на Петербургской, но больше всего — за Невской заставой, где учительствует Крупская. Кружков у него около десяти. И во всех появляется с отменной точностью, без перерывов. Не считает в убыль, когда слушателей соберется всего два-три. Для него и один важен, если этот один способен повести за собой других. Того же Василия Шелгунова взять. Ульянов ему лично книгу Бруно Шёнланка «Промышленные синдикаты и тресты» с немецкого на русский переложил и тут же сделал исчерпывающие пояснения. При таком отношении как его не ценить? Как не стремиться к пониманию того, что он сам понимает?..

Вот и готово первое воззвание. Петр полюбовался на дело рук своих. Буквы получились ровные, крупные. Красные строки Петр сделал с большими отставками, украсил добавочными завитушками, будто в летописи. Непросохшие чернила в конце страницы еще светились. Пропускную бумагу на них класть не стоит — размажутся, пусть просыхают без клякс-папира.

— Очень хорошо, Петр Кузьмич, — похвалил Владимир Ильич. — Да вы прирожденный рясовальщик!

Одобрение Ульянова приятно Петру. Он молча положил перед собой новый лист и стал переписывать воззвание во второй раз.

…В рабочих кружках Ульянова знают как Николая Петровича. Более подробные сведения о нем имеют лишь Бабушкин, Шелгунов и еще несколько проверенных товарищей. Владимир Князев, двадцатидвухлетний слесарь, добрался до истины случайно. Долгое время Старик вел занятия у него в доме на пересечении Съезжинской улицы и Большой Пушкарской. Кружковцы не раз допытывались у Князева: «Из каких людей Николай Петрович? Очень уж складно говорит и без тумана!» Князев отвечал: «Точно не скажу, а только из ученых!»

Родни у Князева не было, кроме бабушки. Жила она в своем полудомике, нажитом в услужении у отставного генерала, в нем и померла. И надо же такому случиться — объявил генерал права на все ее накопления! Обидно сделалось Князеву, решил он войти с генералом в тяжбу. В адвокаты ему посоветовали Ульянова Владимира Ильича, помощника присяжного поверенного. Как же удивился Князев, когда в квартире на Большом Казачьем переулке встретился с… Николаем Петровичем!

Выслушав посетителя, Ульянов составил прошение для получения ревизских сказок, то бишь нужного места из переписи податного населения, обнадежив, что дело выигрышное. Потом сказал:

— А теперь перейдем к другому вопросу. Как дела в кружке? Что на заводах? Вот вы сорганизовали товарищей. Ваша задача теперь — стать выше их по знанию, чтобы руководить. Вы должны больше читать, развиваться и развивать других. Я слышал, вы любите ходить на танцы, но это бросьте — надо работать вовсю. Вы должны развиваться политически, и тогда ваша работа в кружке будет для вас наслаждением…

Дня через два после той встречи Князев признался Петру:

— Не по себе мне что-то. Слишком уж много Николай Петрович требует. Справлюсь ли?

— Ничего, ничего, — засмеялся Петр. — Берите с него пример: он и сам много работает. Надо же помогать ему…

Жизнь у Владимира Ильича трудная, но он сумел перешагнуть немоту мысли в юном возрасте, в отрочестве преодолел притяжение заученных истин, отрешился от мелочной суеты и соблазнов. И оказалось, что повседневный каторжный труд дарит теперь ему особое наслаждение — наслаждение творчества…

Как человек, он прост и доступен, но достигнуть того, что подвластно его разуму, не по силам другим. Можно только желать, стремиться к этому всеми способами.

Петр стремился.

Он сразу почувствовал, что воззвание, над которым они в усердии склонялись сейчас, лишь одной, видимой, стороной обращено к семянниковцам. Другой — оно должно дать понять тем из группы «стариков», кто не считает пока возможным выходить к рабочим с практическими задачами, что пора сделать решительный шаг в нужном направлении. Это вызов, знаменующий начало далеко идущих перемен…

Соня Невзорова рассказывала: недели две назад возвращались они со Стариком из Публичной библиотеки. Торопились: где пройдут, а где и пробегут. У Аничкова дворца на Невском Владимир Ильич неожиданно остановился: «Вот бы сюда хороший апельсинчик бросить!» И это опытный марксист, враг терроризма…

Во второй раз Петр переписал текст воззвания быстрее — привыкла рука, появилась сноровка. Хотел было начать в третий, по фитиль в семилинейке зачадил, пламя потускнело.

За делом они и не заметили, что рождество угомонилось, в дом пришла утомленная тишина.

— Я думаю, Петр Кузьмич, — будто продолжая прерванный разговор, сказал Ульянов, бесшумно поднимаясь из-за стола, — мы не имеем полной картины фабрично-заводской жизни по одной причине: полученные нами в кружках и даже непосредственно в мастерских сведения — бессистемны. Я понял это на Путиловском. Необходимо очертить круг первостепенных вопросов и довести их до всех товарищей. Вот тогда мы получим возможность заранее предвидеть назревающие процессы. Нас должно интересовать следующее: число рабочих в каждой мастерской — сколько мужчин, женщин, подростков? вместа или отдельно работают? условия наема, продолжительность работы, ночные, праздничные, сверхурочные; можно ли от них отказаться? сведения о месячной выработке, по разрядам; чей харч, чья квартира; сдельно, поденно или месячно взяты; сколько раз выдается зарплата; деньгами или товаром в лавке? есть ли обсчеты, задержки, другие прижимы? как и за что делаются вычеты? список штрафов; отношения рабочих с мастерами и другим начальством; случаи недовольства заводскими порядками; какие, сколько было, буйно или мирно шли отношения с фабричным инспектором; во что обходится жизнь холостому и семейному человеку — с учетом всех трат, податей, заемов, включая табак и водку… Я непременно составлю такую памятку! Имейте в виду; ваш гектограф понадобится — и очень скоро!

— Хорошо, Владимир Ильич. А воззвания на Семянниковский я утром свезу. Там у меня есть надежный человек в литейном.

— Вам завтра в институт, — напомнил Ульянов, свертывая листки трубочкой. — Попросим Бабушкина. — И начал одеваться.

Петр пошел проводить его.

Они молча пересекли канал, свернули иа Садовую. Здесь было по-дневному людно. Извозчики развозили загулявшие компании. Маячили на перекрестках городовые.

— Не пора ли объединить «друзей народа»? — спросил Петр с таким расчетом, чтобы лишь они двое понимали, о чем речь. — Готов собрать их у себя. Вы же видели: места хватит, и все для объединения имеется. Можно начать хоть завтра.

— Спасибо за приглашение, — в тон ему отозвался Владимир Ильич, тронутый заинтересованностью Петра в дальнейшей судьбе работы «Что такое „друзья народа“ и как они воюют против социал-демократов?», его желанием выпустить невольно разъединенные части единой книгой. — Но принять не могу.

— Что так? — голос Петра обидчиво дрогнул. — Другие позвали?

— Нет, уверяю вас, — поспешил успокоить его Ульянов. — Просто отпала надобность. Пока мы тут на свой деревенский лад, в три приема, с Посторонним воевали, известный вам Ветеран сделал то же самое за один раз. Но с самым широким размахом и без препятствий от бдительных инстанций.

Петр догадался, о чем речь. Посторонний — псевдоним Михайловского. Ветеран — Плеханов. Бдительные инстанции — цензура. Значит, Плеханов выпустил книгу, подобную работе Старика, но легальным образом.[5 - Речь идет о книге «К вопросу о развитии монистического взгляда на историю», которую Г. В. Плеханов подписал литературным псевдонимом Бельтов] Радоваться бы этому, да мешает что-то… Дело не в первенстье. Жаль, что у «стариков» покуда мизерные возможности…

— Ничего такого о Ветеране я не слыхал, — признался Петр. — Когда это он успел?

— Успел. В Третьем отделении[6 - Имеется в виду Третье отделение «Императорского Вольного Экономического общества», где на должностях состояли видные представители «легального марксизма» — П. Б. Струве и А. Н. Потресов.] у Арсеньева[7 - Псевдоним А. Н. Потросова] его труд уже есть. Блестящая, очень глубокая и нужная работа. Она решает много вопросов сразу. Ее следует глубоко изучить. И руководствоваться ею.

— А как же с «друзьями»?

— Ничего не поделаешь, Петр Кузьмич, — улыбнулся Ульянов. — Наши технические силы покуда не стали на собственные ноги, оттого и движемся кустарными тропинками. Что же до остального, то свое мы сделали, пусть и кустарно, время не упустили. Не будем задерживаться на одном месте! Есть и другие «друзья», но менее серьезные. Под видом проверки Карловой науки они протаскивают идею о сотрудничестве тех, кто никогда не был и не может быть в равенстве, балуются идеями мировой эволюции в деле, к которому мы в конечном счете стремимся, подменяют одно другим, делая ученый вид при не очень ученой игре в поддавки… Вот и выходит, что «друзьями» всякого рода мы не обижены. Сочувствующими или делающими вид, что сочувствуют, — тем более. Заботы растут. Чем дальше, тем больше. Закон движения. Так что станем сами подниматься на ноги, усиливаться…

По Гороховой они скоро добрались до Фонтанки.

— Спасибо, Петр Кузьмич, — начал прощаться Ульянов. — Возвращайтесь домой. Мне уже недалеко, — и задержал его руку в своей. — Небо-то какое звездное!

Есть примета: рождественские звезды — к урожаю гороха…

— …который лучше не собирать! — подхватил Петр, догадавшись, что Владимир Ильич вспомнил про горох не случайно: как раз на Гороховой находятся охранное и арестное отделения при Управлении петербургского градоначальства.

Они понимающе рассмеялись, твердо веря, что до арестного отделения им далеко.




8


Сокращая и без того близкий путь от Технологического института к общежитию в Измайловских ротах, Петр миновал несколько тупичков с потайными лазами в железных огородках, чахлый сквер н вскоре оказался в теснине Тарасовского переулка. Оттуда добрался до Измайловского проспекта. Здесь, у перекрестка, серой глыбой возвышалось строение, в котором благотворительные учреждения Санкт-Петербурга устроили обитель — «Общество дешевых квартир». В одном из этажей на бесплатные места поселены неимущие слушательницы фельдшерских, акушерских и прочих курсов. Среди них — Соня Невзорова, бестужевка.

Этаж, вернее, один из коридоров в третьем этаже, доставшийся курсисткам, наименован «Аннинским» отделением. Соня перебралась сюда, когда ее сестра Зинаида, окончив химическое отделение Бестужевских Высших женских курсов, не смогла получить работу в Петербурге и уехала к родным в Нижний Новгород.

Странные отношения у Петра и Сони. «Старики» давно привыкли видеть их вместе, считая, что между ними существует нечто большее, чем просто товарищество. Однако Соня, мягкая, ласковая, не очень самостоятельная Соня, как-то призналась Петру:

— Ты мне как Павлик. Понимаешь?

Ее младшего брата тоже зовут Павликом. Он учится в Нижегородском дворянском институте, ему восемнадцать лет. Соня очень его любит. Но ведь не такой любви добивался Петр. Не такой…

На рождественские каникулы Соня уехала к родным. Пора бы ей уже вернуться. Может, сегодня будет?..

У входной двери общежития Петр столкнулся с Крупской. Рядом с Петром она выглядит девочкой, хотя на три года старше его. Небольшие глаза смотрят ясно, внимательно, в пухлых губах затаилась милая улыбка.

— Как Соня? — спросила Крупская.

— Не знаю, — признался Петр. — А разве она уже приехала? — и обеспокоился: — Что-нибудь случилось?

Надежда Константиновна утвердительно кивнула:

— Приехала, но с простудой. Курсовой врач прописал аспирин, а в аптеке дали атропин. Хорошо еще, что рядом живут девушки с фельдшерских курсов…

Они заспешили по лестнице.

Вот и Аннинское отделение. Открыла одноквартирница Сони.

— Софья Павловна! — певуче позвала она. — К тебе новые гости. Принимай. А я пойду. Теперь есть на кого оставить…

Соня сидела на кровати в подушках, замотав горло теплым платком. Увидев Петра, готового броситься к ней, сделала останавливающий жест рукой:

— Ну здравствуй, здравствуй… Шинель-то сними…

Совсем по-другому она встретила Крупскую: обрадованно потянулась навстречу, готовая обнять, расцеловать. Но Надежда Константиновна не подошла к ней, остановилась рядом с Петром.

— Мы с улицы. Как бы не нанести холода…

У зеркала, прилаженного к двери, она поправила высокий ворот белой блузки. Пышная русая коса ее упала на суконную юбку, ниже широкого кожаного пояса. По натуре Надежда Константиновна спартанка, любит все строгое, простое, без украшательств.

— Как ты себя чувствуешь? — наконец подсела она к Соне и, словно маленькую, погладила по вьющимся волосам.

И та счастливо притихла, успокоенно зашептала:

— Мне уже лучше, Крупа… А сначала я так испугалась…

Петр почувствовал себя лишним.

Ладно, пусть немного посекретничают, а он покуда сходит в этажную за кипятком. Сдоба и сладости в портфеле; на всякий случай купил в лавке возле Технологического.

Вернувшись, Петр молчком принялся собирать на стол.

— Вот что значит хозяйственный человек, — похвалила его Крупская. — У него всегда в запасе скатерть-самобранка. Но и у нас кое-что припасено. — Она начала доставать молоко, мед, творог. — Будем кушать и о Нижнем слушать!

Петр мысленно отметил: после Нижнего Надежда Константиновна Соню не видела, но знает о ее приезде и о болезни. Неужели от Владимира Ильича?

Прихлебывая чай с медом, Соня стала рассказывать о поездке — сначала вяло, болезненно, потом увлеклась. В первую очередь, конечно, о Зинаиде, ближайшей подруге Крупской.

Дали было Зине место в воскресной школе для рабочих, но после четырех занятий — о мировоззрении и происхождении человека — указали на дверь. Судя по всему, на уроках доносчик сидел. Губернатор распорядился: в двадцать четыре часа убрать новую учительницу! Не то велит закрыть школу. Однако ж Зина успела составить кружок из наиболее толковых учеников.

Слава у сестер Невзоровых в Нижнем Новгороде громкая — жандармское управление следит за каждым шагом. Старшая, Августа, принуждена была из-за этого перебраться во Владимир, служит там классной дамой. И только Ольга остепенилась, вышла замуж за благонамеренного во всех отношениях преподавателя Аракчеевского кадетского корпуса. Бывая в отъездах, ключи от своего дома Ольга и ее супруг оставляют матери — чтобы ухаживала за цветами. Именно в их доме останавливался летом Владимир Ильич. А несколько дней назад, в рождественские каникулы, там собрали гектограф.

Конечно, без Кржижановского это событие но обошлось. Поначалу, определяясь в Нижегородское земство инженером по кустарным промыслам, Глеб много ездил. Побывал в Ветлужских и прочих глубинках, насмотрелся на разорение не только крестьян, но и шинкарей, работающих ворсистые половики, гвоздарей, бочаров, посудников, вязальщиков, плетельщиков и прочих мастеров-издельщиков. Повсеместно бросают они родные места, идут на поклон в город. А статистика земская составляется так, будто кустари по-прежнему в селе и деревенские беды и капиталистические отношения их не коснулись. Особенно силен по этой части народник Николай Федорович Анненский, глава Статистического управления земской управы, известиый публицист. Он и на Короленко влияние имеет. Кржижановский не раз с ним схватывался, но пока безрезультатно.

Социал-демократическая группа в Нижнем подобралась боевая. Вокруг нее немало рабочих с заводов Сормова, Доброва и Набгольц, Курбатова, из городских типографий. Глеб и Зина помогают поставить дело. А Сильвии в это же время винит нижегородцев в провинциальной ограниченности, самодовольстве.

Виленские товарищи, замкнутые, в основном, на рабочих мелких мастерских, на ремеслешшках-одиночках, оттиснули недавно на гектографе сшивную книжку «Об агитации». Сильвин буквально переполнен ею. Подавай ему листковую агитацию, заводские бунты! Грозил привезти книжку в Петербург и добиться немедленного обсуждения в центральной группе…

— Прекрасно, — заметила Крупская. — Пусть привозит! Правда, эта брошюра до Петербурга тоже успела дойти. Более того, листковую агитацию мы уже начали.

— Да? — охрипшим от долгого рассказа голосом спросила Соня; румянец, пылавший до того на ее щеках, начал гаснуть.

— Да, — подтвердила Крупская. — Петру Кузьмичу об этом лучше знать. Он помогал переписывать воззвание. В ночь под рождество. Почти по Гоголю. Да он и сам об этом расскажет.

— Что рассказывать? — замялся Петр. — Четыре воззвания всего-то и сделали. Два попали к сторожам…

— Зато два других пошли по рукам! — досказала Надежда Константиновна. — В Смоленской школе о них только и разговору. Давно я не видела на уроках такого возбуждения. Ну прямо шмелиный гуд стоит!

Слова Крупской обрадовали Петра. Выходит, не все так плохо, как ему представлялось по сообщениям Машенина и Рядова.

— И вообще я думаю, — добавила Надежда Константиновна, — что уходящий год был для нас удачным. Образовались связи с Москвой, Нижним, Киевом, Вильно, Иваново-Вознесенском, с другими городами. Сделаны три выпуска о «друзьях народа». Это новый поворот в нашей работе. Многое уже изменилось, многое меняется. В таком свете листки на Семянниковском много значат. Они берут не количеством, а подходом. Они завершают год…

Договорить им не дали жильцы соседней комнаты.

Они привели врача. Петр узнал в нем доктора Глазовской школы, любителя фонвизинских басен.

— Проходите, Николай Александрович, — пригласила его Крупская. — Спасибо, что пришли.

— Вы меня знаете? — удивился Плаксин. — А я, извините, никак не могу сообразить…

— Учительница Смоленских классов Крупская. Надежда Константиновна. А встречались мы с вами на собраниях учителей объединенных вечерних воскресных школ Шлиссельбургской стороны.

— Очень приятно! Как же, припоминаю…

Пока Крупская поливала доктору на руки, Петр решил проверить свою догадку. Подсев к Соне, он спросил:

— Когда здесь был Владимир Ильич?

— Утром. А что?

— Ничего, — Петр торопливо погладил ее руку. — Пусть у тебя в новом году все будет по-новому. Как ты сама того желаешь… Главное, не болей.

— Спасибо, Петя, — голос ее дрогнул. — И — прости… Будто отсекая что-то очень важное, невозвратное, место Петра занял Плаксин.

— Ничего страшного, — выслушав больную, объявил он. — У вас, сударыня, главным образом простуда. Необходим покой, тепло, хорошее питание.

«Ничего страшного, — мысленно повторил Петр. — Ну что же, так и следует считать…»

Провожая Крупскую, он был молчалив. И она не пыталась заговорить с ним, понимая его состояние.

Оттепель все не унималась. Она несла с собой влажную пыль, хлюпала под ногами, клубилась у газовых фонарей, будто мошка. Но воздух уже доносил студеные потоки. И казалось, зто время направляет их, торопя наступление новой календарной поры.

Какой она будет?




Часть вторая

Кружка пива для дядюшки Фердинанда





1


С первых дней нового года снег переменился. Прежде мокрый, с дождем и туманами, проще говоря, лепень, он как-то враз затвердел, разлохматился, из пыли превратился в хлопья, заполнил собой серое пространство между обрывистыми берегами улиц, неожиданно высветив их праздничной белизной. Наконец-то под ногами перестала хлюпать талая вода, появился наст.

Извозчики и кучера конок маются: повсюду заносы; дороги и рельсовые пути не расчищены. Зато у кондукторов развлечение: с января из вагонов убраны подвесные звонки — очень уж пугали лошадей, — а вместо звонков введены сигнальные рожки. И теперь утомленные частыми задержками в пути пассажиры то и дело просят:

— Эй, человек, потруби!

Лошади вздрагивают, прядают ушами: от гудения у них спокойствия не больше, чем от звонков.

Мальчишки из мелочных лавок цепляются к конке, горланят:

— Бумажные спички! Новинка года! Фосфорные, самогарные, есть одиночные, есть парные!

Потом спрыгивают на обочину, останавливаясь возле таких же, как сами, безусых зазывал. Те пускают изо рта фонтанчики керосина, изловчившись, поджигают их. Огненные шары ввинчиваются в снежную пелену и там беззвучно лопаются.

Вместо привычных плошек с фитилями город украшен цветными фонариками. Подвешенные на не видимых глазу проволоках, они беспрестанно вращаются и, кажется, падают наземь вместе с хлопьями снега.

Городовые иа углах, чтобы не мерзнуть, напялили на себя множество поддевок, отчего стали толстыми и неповоротливыми. Снег ложится на них пластами, делает похожими на снежных баб; брови высеребрило, а носы полыхают морковинами.

Снегопады сменяются недолгими затишьями, и тогда наступает погода, которую люди в шубах называют хорошей, а владельцы продувных пальтишек и шинелек ругают на чем свет стоит. С обычного шага они переходят на скорый в отчаянном усилии согреться, побыстрее достичь спасительного тепла.

Забегал и Петр.

Особенно вымотал его четверг на пятое число. Занятия и институте закончились позднее обычного: дирекция задержала все курсы для сообщения о новом паспортном уставе. Потом долго произносились высокопарные слова и речи о том, что каждое первое января будущность принимает конкретный образ и дай бог, чтобы отныне она явилась в лучшем своем обличье, сохранив все доброе от Александра III, безвременно усопшего труженика-царя, во имя преемника его Николая; что главная обязанность студентов — преумножать знания во имя процветания отечества…

Недели стояли в дверях, не давая уйти, а уйти надо: на Петергофском шоссе Петра ждали путиловцы из группы Николая Иванова-Киськи. Пришлось схватиться за живот и с вытаращенными глазами пулей промчаться мимо стражей. Пусть думают, что угодно; с желудком шутки плохи, его не утихомиришь верноподданническими тирадами.

— Разрешено! — соврал Петр в шинельной.

Облачаясь на ходу, он выскочил на Забалканский проспект — и скорей к конно-дорожной линии.

День покатился к ночи. Быстро стало темнеть.

Конка тащилась кое-как. В вагонах — стынь.

За Нарвскими воротами снег умят лишь на проезжей части. У домов тоже не чищено. Ноги тонут в сножном скрипучем месиве.

Петр занервничал: люди давно собрались, битый час его дожидаются; он требует от них точности, а сам ее не держит.

Хоть бы один фонарь горел!

За Чугунным переулком Петр в очередной раз увяз в сиегу. Долго мучался, пока не достиг твердого места.

И вдруг — резкий удар под ребра.

Боль скрючила, но не опрокинула его.

Петр отступил к стене, готовясь к новому нападению.

Нарвская застава овеяна славой разбойного места, по бедности и разгулу уступающего разве что трущобам у Сенной площади. Однако никаких происшествий прежде здесь с Петром не случалось.

Напряженно вглядываясь в темноту, он распрямился.

Ага, вот и обидчик. Ползает на четвереньках. Видать, от души бил, раз сам на ногах не удержался. Сопит, густо дышит сивухой. Стало быть, пьяный. Это облегчает дело… А вонючий-то какой. Судя по запаху, фуфайка у него из козлиной шерсти…

И тут мысли Петра устремились в другое русло. Вспомнилась история, слышанная недавно от путиловцев. Приковылял к трактиру «Марьина роща» чей-то козел, от голодухи бока подвело. Посетители грязной половины — люди жалостливые, покормили животину, а напоследок в пасть водки плеснули. Вот и повадился козел к трактиру ходить. Потолстел, злым сделался. Бродит ночами, людей пугает. Иных и обидит, не без того…

Никак он? Ну точно!

Петр в сердцах выругался, швырнул в козла куском смерзшегося снега. Тот отшатнулся, повернул прочь.

Идти стало еще труднее: каждый шаг отдавался болью.

Впереди замаячил знакомый двухэтажный дом. На доске синей краской выведено: 64.

Петр глянул на верхние угловые окна и от досады покрутил головой: огня нет, значит, не стали ждать, разошлись. Чтобы окончательно удостовериться в этом, он все же поднялся по темной лестнице, постучал. За дверью — тишина.

Походив минут пять возле дома, Петр почувствовал, что окончательно промерз, проголодался, устал. Да и глупо торчать на одном месте. Кто-нибудь обязательно приметит: проулки-то узкие — из окна в окно за руку здороваться можно.

На Богомоловской, помнится, есть ларек, в котором допоздна торгуют колбасой и печенкой. Надо идти туда.

У ларька с жестяным кренделем над входной дверью Петра признал мужик в валяных ходочках на босу ногу, в стареньком тулупе, наброшенном на исподнюю рубаху. И Петр его признал: Дмитрий Иванович Морозов. Было дело, в одной кузнечной артели на Путиловском трудились. Потом Морозов перебрался в паровозо-механическую мастерскую, стал учиться на токаря. Человек он степенный, рассудительный, но с мастерами неуступчивый.

— А я тут рядом живу, — чуть шепелявя, доложил Морозов. — Выскочил за харчами. Может, откушаем вместе? А? У меня знакомые люди сошлись. Путиловские. Чужих нет.

— Можно, — не стал отказываться Петр.

В тесной прокуренной комнатенке у тусклой лампы сидели трое. Все молодые — лет по двадцати пяти, не более. Лицо одного показалось Петру знакомым. Да это же Василий Богатырев, молотобоец.

— Гляди ты, ёкан-бокан, — поднялся ему навстречу Василий. — А нам как раз ученая голова нужна — задачку решить.

— Смотря какая задача, — Петр снял пальто и прошел к столу.

— В том-то и дело, — согласился Богатырев. — Тут, значит, такое дело: замучил Гайдаш Петруху Акимова штрафами… Его вот, — хлопнул он по плечу краснощекого, стриженного скобкой пария в замызгашюй тельнице с нашивными карманами. — Чуть не половину денег удерживает! Под разными видами…

— Да ты погоди, — остановил его Морозов, самый старший в компании. — Так нельзя. Человек с холода. Ему согреться надо.

— Верно, — засмеялся Василий. — Сядем, ёкан-бокан. У нас и перегонка имеется. Наполнить?

— Наполни, — согласился Петр. — Только немного. На два пальца.

Теплую еще колбасу ели молча, макая в горчицу или посыпая крупной солью.

— А это — Сема Шепелев, — запоздало представил Богатырев третьего. — Из паровозо-механической мастерской. Токарь. Не смотри что тихий. Тронется с места — гоп-человек!

Шепелев худ, на лицо приятен; темная бородка идет ему. Неплохо бы и Акимову завести такую, а то у него подбородок начинается сразу под нижней губой.

— Что же Гайдаш? — напомнил Петр. — По-прежнему механическую в страхе держит?

— Ага, — с готовностью подтвердил Акимов. — Новые сверла дают только за угощение в трактире. На старом долго не продержишься. Крутись не крутись — брак сделаешь. Тут тебе и первый штраф. Недовольным скажжешься — второй. Выйдешь на двор по нужде — самовольная отлучка. Папироска во рту — пожарную осторожность нарушил. Нет масла в лампаде — украл. Поставит на сверхурочные работы, а в бумаге покажет один цеховой оклад. Говорит: это за провинности твои. Другие мастера тоже штрафуют, но не догола.

— И что же — Гайдаш записывает штрафы в расчетную книжку? Когда, за что наложено взыскание, кем?

— Вот еще! — удивился Акимов. — У них всего-то одна тетрадь.

— Шнуровая?

— Да вроде нет. Тетрадь и тетрадь. Толстая такая, клееная.

— Из клееной листы можно выдрать. В расчетной книжке — пусто. Вот и получается, что штрафа не было.

— Как это?

— А так… Сам подумай. Нет уж, записей надо требовать. Непременно! Это и законом оговорено.

— А разве есть такой?

— Есть.

До недавнего времени Петр и сам не знал, что существует устав о порядке денежных взысков за провинность в рабочих заведениях. Побывав в сапожных мастерских по Обводному каналу, он с возмущением принялся рассказывать Ульянову: «За все штраф! Ушел на минуту — штраф, плохой товар, шить нельзя, а плохо сшил — тоже штраф! Каблук на сторону посадил — опять штраф…»

«Ну, каблук-то на сторону сажать не следует, — улыбнулся Владимир Ильич. — А насчет штрафов советую почитать вот в этой книженции: „Устав о промышленности“», — и протянул Петру одиннадцатый том российского «Свода законов».

Тогда-то Петр отчетливо понял, что законником должен быть не только помощник присяжного поверенного, но и любой уважающий себя марксист…

— Закон принят в июне 1886 года, — начал объяснять Петр. — По требованию рабочих. Против штрафных грабежей поднялись тогда на Никольской мануфактуре, на других фабриках Владимирской, Московской, Ярославской губерний… Закон составлен в пользу заводчиков. Но есть в нем оговорки, которые защищают некоторые права рабочих. Беда, что мало кому они известны… Давайте разберем штрафы Акимова. Мастер не дал новое сверло, изделие испорчено. Была ли тут небрежность Акимова? Нет. Я не случайно спросил о небрежности. Она и только она по «Уставу о промышленности» может быть наказана! Значит, Гайдаш не имел права на штраф, превысил власть, за что тоже предусмотрены взыскания… Далее. Акимов выразил мастеру несогласие с этим штрафом. Каким образом?

— Сказал да и все. Тихо-мирно.

— К нарушению тишины и порядка это не отнесешь. К непослушанию — тоже. Ведь мастер не дал сверло и сам нарушил договорные обязательства. Обвинение в краже лампадного масла и вовсе нелепо. Воровство — дело уголовное, под штрафы не подпадает…

Путиловцы жадно слушали Петра, понимающе переглядывались.

— И наконец, стачки восемьдесят шестого года возникли потому, что около половины заработанных денег уходило в штрафы. «Устав» определил: не брать больше одной трети. Даже если штрафов набралось сверх того. Но сверх устава писаного есть устав неписаный. По нему-то каждый мастер к получке должен удержать не менее десятой части заработка. Иными словами, десятину. Удержит больше — хвала ему. Дело подневольное. Они и стараются — и для хозяина, и для себя. Вот почему Гайдаш, не таясь, нарушает закон, установленный не нами, а, заметьте, высшей властью. Выходит, не Акимов, а мастер виноват перед нею. И не только он.

— Ловко! — восхитился Акимов. — Значит, и на него управа есть?

— Не очень большая, но все-таки… В каждой мастерской должна быть табель взысканий — с перечнем штрафных нарушений и положенных на них вычетов. Отлучка не может штрафоваться как прогул, а несоблюдение чистоты и опрятности — как неисправная работа. А Гайдаш, поди, за все берет одной ценой?

— Точно. У него такса — полтинник.

— Опять своеволие. Для того и предусмотрено записывать штрафы в расчетную книжку, чтобы их можно было оспорить.

— У кого?

— У фабричного инспектора, конечно! Его канцелярия обязана принимать рабочих каждый день в назначенное время.

— А он скажет: жаловаться на штрафы по закону запрещено, — размышляя вслух, негромко заметил Семен Шепелев.

— Правильно. Инспектора — народ каверзный, им палец в рот не клади. На хитрость лучше всего отвечать хитростью: мол, это не жалоба, это заявление. А заявление о нарушении закона — как раз по части фабричной инспекции. Тут она должна разбираться.

— Ну я теперь повоюю! — пообещал Акимов.

— Воевать надо с умом. Знаючи. Штраф — это не возмещение убытков хозяину, как думают многие, а суд хозяина над рабочим. Причем суд незаконный. Приняв «Устав о промышленности», министры, того не заметив, подтвердили это. Каким образом? А таким. Раньше хозяева брали штрафы себе безо всяких церемоний — будто бы за урон от рабочего. Теперь это запрещено. Теперь штрафной капитал можно употреблять только в помощь рабочему. При увечье, погорельцам, беременным труженицам, на погребение и другие случаи. Значит, урона не было. Хозяину, конечно, хочется сделать работника послушным, боязненным — вот он и наловчился штрафовать. Устав этого не запрещает. Но ведь ясно: раз штрафы идут не хозяину, значит, он ничего не потерял. Значит, пособие рабочим — не его жертва, а заводские накопления. И не подкормышам начальства они предназначены, а тем, кто попал в беду. Одно с другим связано. Станешь воевать за свой штраф, так уж воюй за все, что положено. За человеческое достоинство.

— Святые слова! — подхватил Морозов. — У меня знакомый на револьверном станке в заводе Сименса и Гальске работает. Так у них мастеровые на смену в лайковых перчатках идут. С тросточками. Крахмальные воротнички, шляпы. Для чистой одежды у них шкафы сработаны. Умывальное место есть. Два раза на неделе по мылу дают. И полотенцы меняют. Удобно. Кому охота в замызганном ходить? Лучше уж барином, чтоб вид был! Чтобы полировка… В завтрак и после обеда к воротам пускают — еды купить. И самовольной отлучки не пишут. А пиво свободно на верстаках стоит. Не убирают даже, когда сам старик Сименс идет.

— Будет врать-то, — скривился Акимов.

— Дмитрий Иванович правильно говорит, — вступился за Морозова Петр. — Есть в городе два-три завода, где хозяева поняли: лаской да подачками они больше возьмут, чем явными поборами и грубостью. Размышление такое: везде плохо, а у нас хорошо. Вот рабочие и станут держаться за место, рта не раскроют. А под эту руку можно и цены сбавить. Или работу увеличить, не трогая оклада…

Они проговорили долго. Сидели б еще, если бы Петр не спохватился, не стал собираться.

— Ну где справедливость? — пожаловался Морозов. — Один раз случился знающий человек, да и тот спешит!

— А ты его снова позови, ёкан-бокан, — подсказал Богатырев.

— Я-то всей душой…

— И я, — улыбнулся Петр. — Когда и где?

Он прикинул: кружок на Таракановке Сильвин, вернувшийся из Нижнего, вот-вот заберет. Суббота и освободится.

— А у меня, на Огородном, — боясь, что его опередят, предложил Акимов. — К Морозову семья на днях въедет. А у меня места много.

Уже за дверью он таинственным шепотом пообещал:

— Я и стихотворца позову. Из рабочих, — и перешел па декламацию: — «Трудись, как узник за стеной, в суровой области металла. Надзор строжающий за мной. Я — раб нужды и капитала…»

— Прекрасно, — тоже шепотом ответил Петр. — По лучше повременить. Стихотворцы — народ шумный, пламенный…

На обратном пути Петр вновь задержался у дома 64. На этот раз верхние угловые окна были освещены.

— Вы?! — удивился Николай Иванов, впуская его в комнату.

Он был одет празднично, с шиком: костюм из синей английской шерсти, белая рубашка со стоячим воротником, бабочка. Русые волосы разделены пробором. Над красиво вычерченными губами — крылышки усов. И правда, Киська.

От литейщика попахивало дорогим вином и хорошим табаком.

— Я предупреждение послал. С вечера… Костя!

На пороге появился Константин Иванов, очень похожий на старшего брата, только без усов и с красными юношескими болячками на щеках. За ним вошла Феня Норинская, тоже принаряженная.

— Ой, здравствуйте! — обрадовалась она.

— Ты кому отдал «Корабль-призрак»? — вопросил Киська брата.

— Ихней хозяйке. В руки.

Да, был такой уговор: если занятие кружка почему-то срывается, передать через квартирную хозяйку книгу Александра Дюма-отца «Корабль-призрак». До сих пор посылать предупреждение случая не было. А вчера и сегодня Петр, задолжавший хозяйке за квартиру, сам от нее прятался.

Вот все и разъяснилось.

— Заглянул на минуту. Кое-что передать, — объяснил свое появление Петр. — А еще хотел узнать, что случилось.

— А ничего! — беззаботно ответила Феня. — В гости ходили. К знакомым Марии Петровны. Помните сочельник у Рядова? На рождественские праздники они к нам пришли, теперь — мы к ним.

Слово за слово Петр узнал все, что его интересовало. Оказывается, Сибилева не оставила мысли оторвать от марксизма пяток-другой его учеников. А может, захотела появиться среди своих единомышленников в окружении рабочих. Тем более таких, как Ивановы, Лиза Желабина, Норинская, Машенин…

Встреча состоялась на Гагаринской улице, у доктора городской Пантелеймоновской больницы Быковского. Разговоры далее необходимости заниматься самообразованием, выступать за улучшение быта рабочих не шли. Читалась все та же басня фон-Визина «Лисица-казнодей». Но друзья Сибилевой были радушны, обстановка создалась доверительная, и это сгладило шероховатости. Когда пришло время прощаться, учительницы Агринские исполнили «Марсельезу». Первым откликнулся на песню рабочий из «их компании» Василий Иванович Галл, довольно приятный, знающий человек, испытавший на себе и следствие, и тюрьму…

«Василий Галл… — мысленно повторил Петр. — Кажется, он еще из кружков Бруснева… Проверить!»

Рассказ Николая Иванова и Фени Норинской (Константин большей частью молчал) поначалу возбудил в нем чувство досады. Потом пришла торжествующая уверенность: ничего у Сибилевой не получится! На общих призывах да на приятном обхождении далеко не уедешь. Походят друг к другу, присмотрятся да и расстанутся. Но могут не расстаться. Главное, не попались бы на заметку охранке: за народовольцами они покуда больше охотятся. Террористы! Заговорщики! Романтики революции!.. А того в полицейском управлении понять не могут, что нынешние романтики не ровня прежним. Помельчали. Обкатались. И теперь отвлекают рабочих от настоящей политической борьбы, а не приближают к ней. Пестовать бы властям их надо, лелеять, а не ловить. Сея смуту, они же и взрывают ее изнутри, приспосабливают к интересам буржуазного порядка, уводя в сторону косметических преобразований…

— А что вы хотели передать? — полюбопытствовала Фепя.

Петр достал несколько отгектографированных им листков.

В переводе с греческого «гекто» означает «сто». Сто графических оттисков. У Петра едва-едва сорок получилось…

Массу для гектографа пришлось делать дважды. Первый раз она вышла слишком крепкой, чернила не приставали. Чертыхаясь, Петр растопил куски желтого студня, плеснул пять больших ложек глицерина, вновь заполнил цинковую коробку. С нетерпением ждал, пока масса охладится, станет упругой. Выжег горящей лучиной пузырьки с ее поверхности…

На одном листе текст не поместился, пришлось раствором соляной кислоты снимать остатки чернил и тискать продолжение. Снова в сорока экземплярах. Зато какую радость испытал Петр, получив эти первые оттиски! Слова и снова вчитывался в текст, который и без того успел выучить наизусть. Потом, загасив лампу, положил листки рядом, чтобы ощущать их щекой, вдыхать сладкий запах столярного клея, глицерина, анилиновой краски, из которой готовились чернила, уксусной кислоты, бумаги и еще чего-то приятного, убаюкивающего. Он чувствовал: пришло настоящее дело. Не слова, не разговоры, а дело, ради которого не жаль и собственной жизни…

Для первого раза Петр откопировал вопросы к рабочим, которые составил Ульянов. Петра всегда удивляла манера Старика никогда не откладывать задуманное, все делать быстро, основательно, не разбрасываясь, бить в одну точку. Всего десять дней прошло после той рождественской ночи, когда Владимир Ильич высказал решение составить памятку, которая помогла бы глубже проникнуть в заводскую жизнь, воздействовать на нее, направляя стихийные протесты в определенное русло. И вот памятка написана. Теперь и отгектографирована.

Ульянов торопится, заставляя торопиться и других. С ним всегда интересно, хотя и трудно. Не всем понятна и посильна его гонка. Иные не выдерживают. Их начинает раздражать сначала стиль его работы, жизни, а потом — мысли и умение заглядывать далеко вперед. Личное берет верх над общим…

Но ведь у каждого в борьбе свое место. Каждый делает то, что ему по силам, по уму, по таланту. За Ульянова никто не совершит того, на что способен он. Однако его способности еще умножатся, если присоединить к ним свои…

Отец учил Петра: «Умей, сынку, идти поперед другими. Но меж друзей не стремись в первые: силен не только тот, кто толкает, а и тот, кто допомогает. Случится — толкай, но больше головному человеку допомогай…»

Ульянов — головной человек.

Интересно, как оценят его памятку сами рабочие?

— Толково! — одобрил литейщик, дочитав до конца. — Только вопросов много. А внутри каждого — еще вопросики вставлены. Тут если на все отвечать, роман получится.

— Значит, будем писать романы, — сказал Петр.




2


Газетчики — народ впечатлительный, на язык бойкий. Перемена погоды в январе пробудила в них страсть к броским краскам.

«В плену у сиежпого кризиса!» — писали одни.

«Пещерное нашествие снега! — вторили другие. — При нехватке лошадей и людей для вывозки его — это сущее бедствие…»

«Снежный туман посрамил даже электричество, — восторгались третьи. — Благодаря ему встретились и обнялись злейшие враги!»

Четвертые сообщали: «Общество конно-железных дорог повергнуто в панический страх. На город брошена грозная армия метельщиков. К восьми утра они очистили черту города, лишь охтинский путь до обеда оставался непокоренным редутом».

«Мороз, дикие ветры, метели! О них мы узнаем по синим флагам на пожарных каланчах. Только для гимназистов синие флаги — символ благополучия, можно не идти на занятия», — шутили пятые.

Вот Ульянов и предложил:

— А не обсудить ли нам на очередной встрече снежный кризис, туман, который помогает обниматься с врагом, а заодно — брошюру «Об агитации»? Поскольку такое требование исходит от Михаила Александровича Сильвина, синий флаг гимназического благополучия справедливо будет поднять над домом, где он снимает квартяру вместе с Анатолием Александровичем Ванеевым…

Так и решили.

В назначенный день на петербургских каланчах не было синих флагов, зато повсюду на улицах горели костры. Возле них грелись дворники, извозчики, городовые. Ветер срывал с красных головешек искры, уносил прочь.

Идя по улицам, Петр старался, чтобы искры не задели его одежды. Ему уже приходилось видеть лошадей с горящими хвостами и гривами, людей, превращенных в живые факелы.

В наиболее людных местах установлены благотворительные палатки — с самоварами, булками. Едва начались январские морозы, княгиня Барятинская распорядилась открыть против своего дома чайную — для бедного люда. Об этом с торжеством сообщила газета «Гражданин». И теперь такие чайные в городе не редкость.

Петр промерз. Ему бы тоже сейчас «желтого кипятку» и ржаной хлебец, да не хочется брать подачки. Противно.

На Троицком проспекте в лицо ударила снеговая крупа. Ветер метался от стены к стене, поднимал снежные вихри, валил костры, плющил их, рвал на части. Только один огонь, загороженный листами фанеры, не прыгал, горел ровно и ярко. И как назло — неподалеку от оконышек Ванеева и Сильвипа, начинавшихся прямо над тротуаром. Отсюда хорошо вести наблюдение за теми, кто войдет под каменную арку дома номер три.

Дворника Петр определил безошибочно. Не зря говорится: по бороде знать, что лопатой звать. По словам Ванеева, человек он в городе новый, недавно из деревни, еще как следует не обтерся, поэтому вряд ли связан с полицией.

Рядом с дворником приплясывал старичок в латаном тулупе и огромных валенках. В руках у него сумка. На сумку жадно поглядывали трое бродяжек. Тягуче плевал в костер подвыпивший господин в распахнутой шубе. Смерзшиеся капли падали ему на грудь.

— Как-то посадили ко мне в пролетку четырех деликатес-девиц, — блеющим голоском рассказывал старичок. — Мороз не хуже теперешнего. Оттого-быть я и прндремал на козлах. Очнулся — создатель мой, батюшка! Да ведь мы на экипажном дворе! Лошади без призору, сами туда и поворотили. Ох и сочинил мне расправу енерал! Три раза по морде. Василиск лютый. И — выгнал!

Такие старички-говоруны чаще всего и служат в охранке…

— Бе-е-е, — передразнил его пьяный. — А мне — порцию р-раков!

— Ступай, мил человек, — мягко попросил его дворник. — Трактир дальше, — потом, другим тоном, сказал бродяжкам: — Погрелись и будет! С богом, любезные!

Те молча поднялись и скоро исчезли из вида. Побрел к трактиру и подвыпивший господин. Заметив впереди женскую фигурку, раскинул руки в стороны, не давая прохода.

Да это же Крупская.

Она торопливо вошла под каменную арку.

Петр принужден был задержаться возле костра. Если он сейчас последует за ней, это не останется не замеченным.

А дворник глядит изучающе.

— …Потом я в писчую должность вошел, — вновь подступил к дворнику с рассказом старичок в тулупе. — Письмоносцем. Насмотрелся на капризы жизни! Все бы хорошо, да экзекутор у нас, бывало, бдение показывал: дай, думает, проверю службу…

И тут Петр понял, что следует сделать: прикинуться экзекутором! Дворник из новых, всех тонкостей проверок может и не знать.

— По какому делу тут? — строгостью подражая городовому, прервал Петр излияния старичка. — Мешать исполнению обязанностей городским уставом не положе но!

Старичок удивленно замер.

— По какому, спрашиваю, делу?

— Выходил в лавку, — сообщил говорун. — Теперь иду к себе.

— Не задерживаю! — милостиво уронил Петр.

— Как это? — удивился старичок. — По какому полномочию?

Петру известно: филеры ходят с жетонами. А что должны иметь при себе чиновники, исполняющие полицейский и хозяйственный досмотр от всевозможных канцелярий и присутственных мест?

— Не задерживаю! — уже сердито повторил Петр. — Ну?

— Иди с богом, уважаемый, — заволновался дворник. В это время под каменной аркой исчез Степан Радченко.

— Полномочия ему подавай, — проворчал Петр, провожая старичка намеренно долгим негодующим взглядом. — Ишь ты какой! — и укоризненно спросил у дворника — Как можно так непочтительно говорить о государевых поставленниках? И слушать такое?

— Виноват, — голос дворника дрогнул. — Это он сглупа.

— То-то и видно: сглупа. Надо быть поаккуратней. На улице… у костра, где разные люди… Кстати, фанеры эти могут наделать пожару. Их лучше убрать. Не положено.

— Сей момент! — дворник начал проворно складывать листы.

— Стало быть, ничего заслуживающего внимания нет?

— Откуда? Погода худая, не до баловства.

Костер, открытый ветру, задохнулся, пополз по оттаявшим камням и начал гаспуть. Петр наступил на него с края.

Истолковав это по-своему, дворник начал тушить огонь. Головешки он замел в ведро, прошелся вокруг с метлой.

Петр но уходил, делая вид, что любуется работой. Помог дворнику взвалить на плечи тяжелые листы, вложил в руки ведро, сунул под мышку метлу и сказал на прощанье:

— Я доложу, что здесь по службе отклонений не имеется.

— Благодарствуем!

Тяжело ступая, дворник двинулся в глухой тупичок. Подождав, пока он скроется, Петр неторопливо прошел под арку и постучал в комнату под номером один.

— Що там було? — обсспокоенно встретил его Степан Радченко, прозванный Хохлом как раз за то, что не может в разговоре обойтись без украинских словечек-вставок.

У Петра другое прозвище — Гуцул. В какой-то книге он вычитал, что славяне близки к жителям Карпатских гор — гуцулам, одной из самых мирных и свободолюбивых украинских народностей. Рассказал об этом друзьям. Один, другой раз… Его и стали звать Гуцулом.

— Що там було? — нетерпеливо повторил вопрос Хохол.

Петр коротко рассказал.

— А когда б вин и вправду полномочие экзекутора спытав?

— Да не ворчи ты, Степан Иванович, — вступился за Петра Василий Старков. — Похвалил бы лучше. Теперь мы точно знаем: у дворника на наш счет нет подозрений. И костра нет…

Кроме Крупской, Радченко, Старкова, Якубовой пришлн несколько рабочих — слесарь Обуховского завода Василий Шелгунов, Иван Бабушкин с Семянниковского и Никита Меркулов с Александровского сталелитейного. По всему видно — разговор между наставниками их живо интересует.

— А як дворник его у лицо запомнив, тогда що? — все еще сердясь, глянул на Старкова Радченко.

И тут действительно раздался стук в дверь.

Комната у Ванеева и Сильвина просторная, но спрятаться в ней трудно. Разве что за пологом, где поставлен таз для умывания.

Петр метнулся туда.

Ванеев, придав лицу беззаботный вид, пошел открывать.

Окутанный морозными клубами, в комнату шагнул… Ульянов.

Первой засмеялась Якубова. И без того небольшие карие глаза ее вовсе исчезли, румяные щекн сделались круглыми, широкие плечи мелко-мелко затряслись. От ее плотного, ладного тела всегда веет здоровьем, свежестью полевых трав, неистребимой молодостью. Не случайно подруги-бестужевки ласково называли ее Черноземной Силой. Все у нее хорошо, естественно, заразительно. В особенности смех.

Вслед за Черноземной Силой прыснула Крупская, за ней — другие. Даже Радченко не удержался.

Приступ общей веселости Ульянов принял исключительно в свой адрес, а потому быстро оглядел пальто — нет ли какой неисправности, провел ладонью по усам и бородке.

— Свои, Гуцул, выходи! — позвал Ванеев. Путаясь в пологе, Петр выбрался на свет.

— Здравствуйте, Владимир Ильич.

— Здравствуйте, Петр Кузьмич, здравствуйте, — ответил Ульянов. — Кто это вас туда упрятал?

Пришлось Петру во второй раз рассказывать, как он был экзекутором. И о том, что схлопотал выговор Хохла, — тоже.

Ульянов отнесся к его историк куда более терпимо.

— Что ж, в каждом конкретном случае следует поступать исходя из обстоятельств. Главное, чтобы на первом месте стояла необходимость, а не желание поиграть в казаки-разбойники. Думаю, Петр Кузьмич проявил находчивость. Но теперь ему потребуется двойная находчивость, чтобы, приходя в этот дом, не столкнуться с дворником.

— От я про то ж и говорю! — подтвердил Радченко. Пришли еще несколько рабочих. Последним явился Герман Красин. Не в пример товарищам он начал здороваться не с теми, кто в этот момент был к нему ближе, а по этикету:

— Приветствую вас, Надежда Константиновна! Вчера был в Публичной библиотеке, видел вас, хотел обсудить вопрос, касаемый школьного образования, да вы спешили…

С той же учтивостью он разговаривал с Якубовой. Затем обменялся рукопожатиями с рабочими. Возле Шелгунова задержался:

— Рад вас видеть, Василий Андреевич! Что-то мы реже стали видеться. Неужели такая занятость?

— Так ведь встречи не от меня зависят, — с обезоруживающей улыбкой отвел скрытую укоризну тот.

Шелгунов — бывший ученик Красина. Еще при Брусневе Герман начал помогать ему разбираться в марксистской литературе. Он же познакомил его с Ульяновым, и теперь Василий Андреевич по всем вопросам идет к Ста рику.

Шелгунову двадцать семь. Работать начал с девяти лет. Был навивальщиком в небольшой чугунолитейке. Развозил-продавал по деревням Псковской губернии керосин, мыло, другой мелочной товар. Вернувшись в Петсрбург, портил и без того слабое зрение в переплетной мастерской. На слесаря выучился на заводе «Новое Адмиралтейство». Не минула его и военная служба. Запасным ефрейтором начал писаться сначала на Путиловском, затем на Балтийском заводах. Самообразованием одолел гору книг, имел дело с поднадзорными людьми самых разных убеждений, но только Ульянов по-настоящему помог ему понять особенности и силу социал-демократического направления в марксизме.

В прошлом году вместо арестованного товарища Шелгупов принял на себя обязанности организатора рабочих кружков за Невской заставой. Потому и перебрался на Обуховский завод…

Впрочем, организатором он был всегда. У кого еще такие связи с рабочими? Не менее пятнадцати фабрик и заводов Шелгунов через своих людей хорошо знает, сам на многих работал. В спорах бывает резким, неуступчивым, потому как видит заинтересованность интеллигентов в рабочих кружках. Привык выбирать, оценивать, до всего доходить своим умом. Не хочется ему сразу отказываться от того, что тяжко добыто. Но если откажется, то сделает это твердо и осознанно.

Ульянова он предпочел осознанно. Помнит, чем обязан Герману, всегда почтителен с ним, но и поддевок в сторону Старика не принимает. Вот как сейчас…

Петру понятно состояние Шелгунова, состояние Красина — тоже.

— Начнем? — предложил Ульянов, дружески ответив на рукопожатие Германа.

Петр устроился на кровати рядом с Сильвиным. Красин подсел к Ванееву. Остальные разместились у стола с угощением.

Весело потрескивали угли в камине. Однако по ногам плыл подвальный холодок. Не помогали и газеты, слоями уложенные под половички. Подушка, привязанная к форточке, заиндевела.

— Можно мне сказать? — попросила слово Крупская. — Многие из нас близко знали Михаила Ивановича Бруснева. В декабре объявлен приговор «Рабочему союзу». Первый политический приговор нового императора. Михаил Иванович получил четыре года одиночки и десять лет ссылки в Восточную Сибирь. Теперь он переведен из Москвы в Петербург — в «Кресты». Мы обязаны о нем позаботиться.

— Непременно! — поддержал ее Шелгунов. — Установить связь, найти «невесту», делать через нее передачи.

Как у всех слабо видящих, у него напряженный взгляд. Гладкие русые волосы осыпаются на лоб, он их часто поправляет ладонью, и тогда клинышек бороды резко вскидывается, чертит в воздухе кривые линии.

— Других мнений, кажется, и быть не может, — вступил в разговор Ульянов. — Начало каждого нового царствования предполагает и начало новой борьбы. Или ее усиление. В проекте программы московской группы, в которую незадолго до ареста вступил Бруснев, сказано следующее: «…признавая рабочий пролетариат, как экономическую категорию, верховным носителем идей социализма, мы приложим все старания к возможно более широкой постановке пропаганды и агитации среди фабрично-заводских рабочих с целью непосредственного создания элементов будущей рабочей партии…» Тут, как говорится, Добавить нечего.

Ульянов читал проект на память. Никого это не удивляло. Все ждали продолжения.

Петр забеспокоился: дальше в документе говорилось о том, что при современном соотношении сил в России политическая свобода может быть достигнута лишь путем политического террора. Не очень-то к месту сегодня спорить с теми, кто брошен за решетку. Тем более с Брусневым, который всегда был противником этого пункта.

— Пусть эти слова станут вступлепнем к нашему обсуждению, — словно почувствовав беспокойство Петра, сказал Ульянов. — И одновременно выразят наше глубокое уважение к осужденным товарищам. Их дело не прервется.

Помолчав, он заговорил громче, увлекаясь:

— До сих пор основное внимание мы отдавали пропаганде. Пришло время подкрепить ее агитацией. Характсрно, что вопрос этот волновал и волнует не только нас. От имени виленских социал-демократов Арон Кремер написал установочную работу, которая так и пазывается— «Об агитации». Ему помогал Юлий Цедербаум, имеющий связь с нашей группой через Любовь Николаевну и Степана Ивановича Радченко. Работа большая. Мне кажется, нет надобности зачитывать ее целиком — все с нею знакомы. Однако не лишним будет вспомнить одно из центральных мест, которому авторы, без сомнения, придают программное значение. Вот оно.

Ульянов раскрыл брошюру виленцев, нашел в ней страницу, отмеченную жирной карандашной линией.

— Читаю: «Стать действительно народной партией социал-демократия может лишь тогда, когда она программу своей деятельности построит на действительно ощущаемых рабочим классом нуждах, и для достижения своей цели — организации рабочего класса — она должна начать с агитации на почве самых насущных, наиболее рабочему классу ясных и наиболее достижимых мелких требований…»

— Вот! — торжествующе сказал Сильвин.

Ульянов невольно улыбнулся и продолжил:

— «…Вызванная такой агитацией борьба приучит рабочих отстаивать свои интересы, поднимет их мужество; даст им уверенность в своих силах, осознание необходимости единения и, в конце концов, поставит перед ними более важные вопросы, требующие разрешения. Подготовленный таким образом к более серьезной работе, рабочий класс приступит к решению этих насущных вопросов, и агитация на почве этих вопросов должна иметь целью выработку классового самосознания. Классовая борьба в этом, более сознательном виде создаст почву для политической агитации, целью которой будет изменение политических условий в пользу рабочего класса».

— Вот! — опять не удержался Сильвин. — Пора переходить от слов к делу!

Давайте построим разговор так, — предложил Ульянов. В первую очередь рассмотрим общие идеи, высказанные авторами брошюры, а затем обсудим агитацию как метод, связывая ее непосредственно с нашой практикой и задачами.

— Разве это не одно и то же? — спросил Красин. — Отнюдь.

— Можно мне? — поднялся Петр. — На первое чтение тот момент, который выделил Владимир Ильич, кажется убедительным. Ну а если вдуматься?.. Сначала рабочие должы научиться отстаивать свои текущие интересы. На это могут уйти десятки лет. На переход от малых требований к большим — снова десятки. А когда же настанет время широкой политической борьбы? Через столетие? Нет уж, ребенка не учат сначала ходить, потом говорить, а потом только думать — природа позаботилась, чтобы все это он осваивал одновременно. Так и у нас: надо учиться всему сразу — борьбе экономической и одновременно политической, не разрывая их искусственно на стадии.

— Петр Кузьмич прав, — поддержала его Крупская. — Ошибка Кремера и Цедербаума в том, что успех массовых экономических выступлений прошлого года в Вильне они готовы считать за пример для всех промышленных! городов страны. Но ведь в Вильне поднялись прежде всего ремесленники. Их раздирала национальная и религиозная борьба. Она заглушила классовое самосознание.

— И все же они поднялись, — возразила Якубова. — Они подкрепили свои призывы делом!

Слушать Якубову приятно, даже когда она сердится. Как у всех уроженцев Вологодской губернии, слова у нee получаются мягкими, округлыми, будто не произносятся, а выпеваются.

— Речь-то у нас о другом, — заметил Старков. — Не гоже отрывать близкие требования от дальних, экономическуго борьбу от политической, не то агитация потеряет свое прямое значение.

— Какое?

— Станет не хозяйкой, а служанкой. И не у тех, кто борется, а у тех, кто сверху. Им-то малые запросы удобны!

Спор постепепно набирал силу. Но рабочие в него не включались, только слушали. Заметив это, Ульянов спросил:

— А что думает по этому поводу Иван Васильевич?

— Думаю, листки у нас на Семянниковском показали себя, — с легким заиканием заговорил Бабушкин. — Это была правильная агитация. Каждый знал свои обиды, да не знал общих. Теперь знают. Среди рабочих много неграмотных. Письменное слово для них, как закон. И если одно слово поднимается против другого, значит, на один закон есть другой — более справедливый, но его не хотят пускать… С листками у меня вопросов нет. Но в агитации только листками не обойтись. Вот я и думаю: как бы не потерять разом все кружки пропаганды… Тут осторожность нужна.

Чем-то Бабушкин похож на Шелгунова, но помоложе лет на пять. Лицо у него простое, привлекательное, но изрыто мелкими рытвинками: попорчено еще в малые годы — на Леденге Вологодской губернии, где отец варил соль. Рос Иван среди кипящих чанов, в холоде и жаре, крутился без присмотра под ногами старших — вот и прихватило. Тогда же и заикаться начал. После смерти отца мать научила Ивана просить подаяние, повела от села к селу, от деревни к деревне. В Петербурге отдала в мелочную лавку. Затем он перебрался в Кронштадт, стал подручным в торпедных мастерских, зажил самостоятельно. Семянниковский у Бабушкина — второй завод. Здесь он обосновался крепко, вместе с Шелгуновым начал вести кружок, которым руководил Ульянов.

— Слышите, что Иван Васильевич говорит? — спросил Степан Радченко. — Я согласный с Иваном Васильевичем. Широкая агитация может обернуться провалом для всех нас. Е промеж нами дуже прыткие товарищи, — он глянул на Сильвина, по-петушиному взлохмаченного, вытянувшего шею, готового к бурному наскоку. — Им только волю дай.

— Вот именно, — подхватил Герман Красин. — Немедленно переходить на стезю заводских выступлений — нет случая. Нас еще очень мало. Мы недостаточно сильны и сдержанны. Мое глубокое убеждение состоит в том, что через кружки мы скорее подготовим тружеников к пониманию политических целей, нежели через бунты с напрасными жертвами. Террор ничего не дал. Бунты дадут не больше. У нас еще много несогласованности даже в марксистских рядах. Я уж не говорю о народниках и иже с ними. Нужно создавать из кружков нечто большее, соединяя их, в том числе и литературным изложением наших взглядов, как это удачно было предпринято в работе о «друзьях народа», — тут Герман сделал едва заметный поклон Ульянову. — Если хотите, это тоже агитация!

— Благодарю за лестное упоминание, — ответил Улья нов. — Но коль скоро вы, Герман Борисович, заговорили о партии, то путь к ней лежит как раз через усиление кружковой и агитационной деятельности. На единых началах. Только связь рабочих-руководителей с заводскими массами в совместных действиях способна сблизить привести к пониманию общих политических задач, к проникновению марксизма в народные толщи. Террор на одну доску с выступлениями рабочих за свои права ставить недопустимо. Что касается опасностей, — да, их более чем достаточно. Архимного! И сил не хватает. И умения. Увы. И разобщенность — из рук вон. Но келейным образом высиживать опыт революции — дело безнадежное…

Ульянов сделал паузу, чтобы достать отгектографнрованные Петром вопросные листки и пустить их по рукам.

— Для начала предлагаю делать опросы рабочих по этому списку. Получив ответы, будем знать, какая практика складывается на той или иной фабрике, на том или ином заводе. Прояснится и общая заводская картина. Это позволит нам избежать стихийности, направить борьбу за кипяток, пособия и расценки в политическое русло, использовать и развивать наиболее удачные формы этой борьбы в дальнейшем. Соответственно придется перестраивать кружковые занятия. К политическому самообразованию добавить практические задачи. В этом главный смысл всего.

Вопросник Ульянова и его предложения вызвали одобрение.

— Сосчитаем голоса? — победно вскочил Сильвин.

— Ну вот, — иронически улыбнулся Красин. — Недоставало еще игру в считалки затеять!

— Герман Борисович прав, — пропела Якубова. — Считаться нехорошо. В главном же расхождений нет, только в деталях. Так, Степан Иванович?

Радченко пожал плечами.

Ульянов предложил;

— Если нет возражений, то в ближайшее время мы попытаемся связаться с социал-демократическими группами Москвы, Киева, Вильно, а возможно, и другая городов, чтобы обменяться мнениями по сегодняшнему вопросу…

Возражений не было.




3


А через две недели в Петербург вернулся Кржижановский.

Петр ждал его с нетерпением, при любом удобном случае заворачивал на Коломенскую, 7, к Старкову, где тот держал для Глеба место, — и все же приезд Кржижановского пропустил.

Встретились они неожиданно — в столовой Технологического института. Удивились. Обнялись. Нашли укромное местечко у окна.

— До чего же, Петя, я по нашей северной Пальмире соскучился! — громким шепотом говорил Глеб, притиснув небольшое острое плечо к широкому плечу Петра. — Точнее, по вас! Восемь месяцев не был! Привык к другому окружению. Представь себе косматых алхимиков, которые ждут взрыва от смеси туманных фраз и заклинаний. Серьезных массовиков мало, да и те слишком замкнуты. Делал что мог. Издали следил за вами. Старался уловить каждый новый поворот мысли, событий. Издали видней. И знаешь, что понял? Старик — это глыба, которая перегородила поток и теперь пускает его в другом направлении. Сегодня я говорил с ним. Отвык. Такое ощущение, будто из заросшего бурьяном переулка вынесся на громыхающий проспект! Движение здесь погуще, народу побольше. Перестраиваться надо.

Глаза у Глеба большие, доверчивые. Они как бы вторят словам, их образному строю, ладу. Часы на стене отбили обеденный час.

— Сейчас Вася спустится, — спохватился Кржижанс вский. — Устраивать меня на службу пришел. На кафедру…

— Уже спустился, — сообщил Петр, увидев вышагивающего по зале Старкова. — С больших небес да на маленькую землю.

Василий весьма нескладен, шагает, поводя коленями в стороны, как-то странно — хотя это не мешает ему быть ловким и проворным.

— Небось обо мне лукавая речь? — пожав Петру руку, добродушно осведомился он. — Тогда продолжайте. Мне не впервой. Было бы дозволено в вашей беседе откушать за собственный счет.

— А мне — в вашей, — отпарировал Глеб. — Садись, |я обслужу.

Но Старков пошел ему помогать. Они принесли три порции.

— У англичан за первым обедом следует второй, — сказал Глеб. — Придется тебе, Петя, сегодня побыть англичанином.

— Пусть, — согласился Петр. — Только на англичанина я не потяну. Данные не те. Лучше уж на верблюда. Он про запас горбы набивает. А то сил нет уже ноги по заставам таскать.

— Что, много вечерок? — полюбопытствовал Глеб.

— Хватает, — не без гордости посмотрел на него Петр. — Сейчас еще две прибавилось.

— У других ни одной, а у него растут как грибы, — недоверчиво хмыкнул Старков.

Петр не прочь рассказать друзьям о встрече у Морозова на Богомоловской, а затем в Огородном переулке у Акимова; о Фене Норинской, которая попросила взять еще кружок на Фонтанке, 179, куда она перебралась на жительство к Василию Ивановичу Галлу и его жене; о Галле, который и правда еще в кружках Михаила Бруснева начинал, — вот уж он действительно англичанин, и в прямом и переносном смысле: слесарь, а манеры имеет аристократические и по паспорту пишется подданным Великобритании… Но столовая не то место, чтобы без оглядки, в подробностях рассказывать об этом.

— А я у тебя за Нарвской заставой вечерку взял, — отставив суповую миску, сообщил Старков. — Соседями будем. Не возражаешь?

— Валяй. Ведь и я у тебя, за Невской, бываю.

— Вот это, я понимаю, теснота! — засмеялся Кржижановский. — А не поменяться ли вам вечерками, братцы? Ей-богу. Мотаетесь из конца в конец города, время и силы зря тратите.

— В этом что-то есть, — задумался Василий. — А что, Петро? Твоих глазовских я почти всех знаю. И они меня. Проблем не будет. А своих я готов прямо сегодня передать. Я у них два раза и был-то. Пускай сразу к тебе привыкают.

— Подумать надо.

— Узнаю упрямого Гуцула, — сказал Кржижановский.

— А этого — петуха? — кивнул в сторону Старкова Петр.

Лицо у Василия узкое и длинное, глаза небольшие, круглые, борода сплюснута с боков, а высокая волна волос и впрямь напоминает петушиный гребень.

— Ты меня с кем-то путаешь, — укоризненно посмотрел на Петра Старков. — В петухах у нас теперь Чернышев ходит.

— Первый раз слышу.

— Да уж так. В январе раза три на вечерки прорывался. К Бабушкину и другим. Там его Петухом и окрестили. За лихой наскок.

Илларион Чернышев учится в Технологическом последнем курсе. Более года назад он собрал свою rpуппу для руководства рабочим движением, решив посоперничать. со «стариками». По части марксизма он не силен, зато имеет диктаторские замашки.

— Так и быть, я уже подумал, — сказал Петр с улыбкой. — Меняться так меняться. Может, и впрямь будет.

— Узнаю разумного Гуцула, — похвалил его Кржижановский. — Он долго думает, но быстро решает. Знаете братцы, я пока один, аки перст, работой не обременен, потому готов следовать за вами. Хотя бы посредником. Вот только поднимусь в директорат. Я мигом…

— Подождем, — заверил его Петр. — Между прочим, через два часа на Путиловском общий молебен. Рабочим разрешено приводить родных. Любопытное представление перед базар-деньгой!

— Как это «базар-деньга»? — заинтересовался Глеб.

— А так. Завтра утром от Чугунного переулка до шлагбаума торговая братия выставит палатки и столики с угощением — ешь, пей, радуйся. А на задах Новоовсянниковской и Новопроложенной улиц откроется толкучка. Получил деньги за две недели — и сюда. Жена его у главных ворот караулит — получку забрать, а он через морские выйдет. И в разгул! С субботы на воскресенье.

— На заводских молебнах я еще не был, — сказал Кржижановский. — Интересно посмотреть.

— Успеем и на молебен…

Наступило некоторое потепление. Розовое, будто воспаленное, солнце окрасило небо над крышами неровными отсветами. Но от Финского залива дул стылый ветер.

Снова город заполнили торговые сани: на этот раз — к близкой уже масленице…

На Путиловский они и впрямь вошли беспрепятственно.

На ближних церквах гудели колокола.

Помост для молебна окружен парусиновым шатром. Его поддерживают металлические дуги, к которым подвешены лампады, иконы, парчовые занавеси. Дальше помоста на территорию хода нет.

Толпа нетерпеливо ждет. Немало в ней инженеров, мастеров.

Неожиданно раздались голоса:

— Николай Иванович прибыли… Данилевский…

По свидетельству рабочих, знавших Путилова, нынешний директор завода — живое повторение своего знаменитого предшественника. Оба Николаи Ивановичи. Лицом, голосом, фигурой похожи, как родные братья.

Пролетка с Данилевским остановилась неподалеку. Не выходя из нее, директор сдернул с головы отороченную соболями шапку и низко поклонился собравшимся. Голова у него большая и лысая, только на висках остались тронутые сединой клинышки, от которых начинается борода; лоб изрезан глубокими морщинами; под черными крылатыми бровями упрятаны внимательные серые глаза.

Следом отвесил поклон путиловцам худощавый старичок в промасленной одежде. Лнцо у него невыразительное, волосы торчат непрцбранно, нос мясистый.

— Сверловщик с Семянниковского, — объяснил товарищам Петр. — Данилевский у него практиковался в молодости. Прямо с работы привозит.

Директор помог сойти своему рабочему наставнику, подхватил его под руку, и они неспешно двинулись к почетному месту.

Туда же чуть позже прошествовал заводской священник, не старый еще, статный н значительный, в надетой поверх теплой одежды епитрахили. За ним семенили члены церковного совета.

Началось богослужение, долгое, истовое.

Но вот священника сменил на помосте Данилевский.

Первым делом он обратился ко всевышнему с просьбой способствовать заводским делам, не взыскивать строго с тех, кто допустил неумышленные прегрешения. Потом, разохотившись, заговорил о братстве рабочих людей с инженерами и финансистами, о грядущих достижениям этого братства, о рельсах, по которым идут поезда, сделанные здесь, о судах, которые стучатся в разные страны… Под конец директор призвал вносить пожертвования на заводскую церковь, которая скоро будет начата строительством.

Уехал Данилевский на той же пролетке — в обнимку со сверловщиком с Семянниковского завода.

— Вот это агитация, — уже за воротами, когда распалась толпа, сказал Кржижановский. — По-своему убедительная.

— Да уж, не лыком шиты, — согласился Старков. — Когда надо, не брезгуют и дружбой с рабочим человеком. Актеры…

По пути к Огородному переулку он принялся рассказывать Петру о своем кружке:

— Держателя вечерки зовут Борисом Ивановичем. Фамилия Зиновьев. Лет ему, я думаю, девятнадцать-двадцать. Окончил три группы начального училища. Работал на «Новом Адмиралтействе», теперь на Путиловском. Насколько я успел заметить, к наукам жаден. Особо к нашей. Судит разумно. Готов на открытый вызов. И люди к нему тянутся.

Огородный переулок вытянулся по ходу Путиловской железнодорожной линии. Здесь обитают главным образом мастеровые с выучкой — токари и слесари. Чтобы жить среди них, нужны не только деньги, но и авторитетные рекомендации.

— Здесь, — сообщил Старков, направляясь к двухэтажному бревенчатому дому мимо заиндевевшей колодезной будки.

Будку эту Петр хорошо запомнил: в прошлый раз, возвращаясь от Акимова, поскользнулся на присыпанной снежком наледи.

Дверь открыл фасонисто одетый крепыш. Да это же Карамышев — тот самый, что перед рождеством сопровождал Ульяновых, Чеботарева и Петра по Путиловскому заводу!

— Каким случаем? — не сумел скрыть удивления и Карамышев.

— Да вот… зашел объяспить, что такое рефутация, — нашелся Петр. — Прошлый раз как-то не получилось.

— И что же это такое?

— Опровержение.

— А при чем тут… рефутация, если вы тогда просто-напросто хотели от меня отделаться? Чтобы я не ходил за вами.

— Раз не ходил, следовательно, и опровергать нечего.

Рядом с Карамышевым возник высокий, ловко скроенный паренек.

— Получил, Петяша? — улыбнулся он Карамышеву. — Знакомьтесь, — предложил Старков. — Борис Иванович.

Зиновьев понравился Петру. Уж очень хорошее у него лицо: тонкое, правильное, освещенное мыслью. Даже когда он серьезен, на губах теплится улыбка. Вспыхивает она неожиданно, поджигая щеки девичьим румянцем, и так же неожиданно гаснет.

— Теперь вы будете иметь дело с Василием Федоровичем, — сказал Старков, представляя Петра.

— А мне запомнилось другое имя, — вылез Карамышев.

— Привыкайте к этому, — посоветовал ему Петр.




4


В начале февраля Сильвин получил место домашнего учителя в Царском Селе. К Петру он пришел за содействием.

— Выручай, честное слово! Тут совпадение вышло: Гарин предложил мне урок за двадцать рублей в месяц, с обедом и проездными до университета. Не мог же я отказаться? А теперь не знаю, как и сказать об этом Ванееву. Обидчивый он. Подумает еще, что я сбежать решил. Были у нас с ним недоразумения… Так, всякие пустяки. Поговорил бы ты с ним, подготовил. Ол тебя послушает.

— К какому Гарину? — уточнил Петр.

— К тому самому. К писателю. Я ведь рассказывал.

— Первый раз слышу.

— Значит, кому-то другому… Был случай, имели мы несколько встреч в прошлом году. А перед масленицей опять столкнулись. Он и позвал… Ну поговори, что тебе стоит?

Петр рассердился:

— О чем я могу, Миша, говорить, если сам толком ничего не знаю? Ты сядь, но на пожар ведь. Расскажи по порядку.

Рассказывая, Сильвин обычно производит много ненужных движений. Вот и теперь он вдруг ухватил себя за нос, стал мять его, потом чиркнул ладонью о ладонь, бросил руки на колени и заиграл пальцами.

— Есть у нас в Нижнем адвокат Карпов. От него многие зависят. И мой родитель в том числе. Упросил меня учителем на летние вакации к карповским девицам. Как откажешься? Пришлось брать. Тем более что я учусь на юридическом факультете, и может статься, пути наши еще сойдутся. А имение Карпова располагается в Бугурусланском уезде Самарской губернии. Места для меня новые. В двадцати пяти верстах от него — лечебное заведение; Сергиевские минеральные воды. Мне-то они ни к чему, эти воды, а барышни наладились туда ездить. Им танцы подавай, публику, кавалеров и все такое.

Михаил увлекся, заговорил ровнее, без гримас:

— Как-то жду их. Злюсь. Рядом со мной на лавочке устроился господин в мундире путей сообщения. У него в курзале сестра и дочка. Разговорились. Оказалось — Гарин. Я у него тогда только «Детство Тёмы» читал. Но в мартовском номере «Русской жизни» за девяносто второй год были напечатаны очерки — «Несколько лет в деревне». Речь там как раз о его поместье в Гундуронке. А Гундуровка эта в соседстве с имением Карпова. Такое совпадение…

Петр слушал Сильвина с интересом. Гарина он видел недавно — у «восприемника» своего, Николая Леонидовича Щукина. На фоне прочих гостей профессора — а среди них было немало именитых — этот человек выделялся и обликом своим, и манерами, и речью. Особенно хороши его юные глаза. Синие-синие. Их оттеняют черные брови, красноватый, по-крестьянски обветренный лоб с белой полоской от фуражки, слегка вьющиеся волосы, отбеленные сединой. Пышные усы и бородку седина еще только-только припорошила. На щеках румянец. Молодой старик… хотя какой он старик? Чуть более сорока…

— В тот раз карповским девицам нашлись провожатые, — продолжал Сильвин. — Тайком и укатили. Хватился я, когда местные компании разъезжаться стали. Беда, честное слово… А Гарину весело, он розыгрыши любит. Ну и вот, сестру и дочь пристроил к знакомым, что мимо Гундуровки поедут, а меня к Карповым на своей коляске повез. Да-а… Едем. Ночь теплая, звездная. Благодать да и только. От пустяков свернули к серьезному разговору. У Гарина к жизни свое отношение. Инженерное. В Гундуровке он что-то вроде народной общины завел.

Решил показать крестьянам культурную обработку земли; Школу открыл. Мельницу построил, водяную молотилку. К немцам-колонистам за примером ездил. Хлеб продавал с выгодой, сплавляя его до Рыбинска. Но и жгли его, и обманывали! Разувериться в общинах он не разуверился, но и не таким стал наивным. Теперь видит спасение России в сети железных дорог, в капиталистическом укладе. Только они, дескать, дадут толчок земледелию и промышленности, освободят крестьян от грязи и дикости. А потом в стихи ударился. Гейне. Подожди, сейчас вспомню… Ага, кажется, так: «Бей в барабан и не бойся, Целуй маркитантку… (Здесь я забыл). Вот смысл… та-та-та… искусства, Вот смысл философии всей!» Маркитантка, которую он советует целовать, это жизнь. Словом, любит пожить человек! Его бьют, а он радуется! Природа у него такая. Аж ноздри раздуваются…

По голосу, по выражению лица Сильвина трудно понять, одобряет он Гарина или негодует. Скорее, все-таки одобряет.

— …Едва он до философии добрался, я тоже на нее перешел — только на философию марксовой экономики. Человек практического дела да еще с такими широкими взглядами просто не может относиться глухо к социал-демократическим идеям, к науке Маркса! А Гарин, оказывается, знает о ней понаслышке. Некогда ему — ездит, строит, пишет, с маркитанткой своей милуется. Голова седая, а мысли под сединой покуда зеленые… Доехали, стали прощаться. Он и любопытствует: нет ли у меня литературы по марксизму. Я и привез. «Манифест Коммунистической партии». Мне его Владимир Ильич на лето одолжил. Кстати пришлось.

— «Манифест» всегда кстати, — кивнул Петр.

— Да ты слушай! — с укоризной посмотрел Сильвин на него. — Задним числом узнал я нынче, откуда взялось «Русское богатство». Его Гарин купил! Да-да. Взял у купца закладные под Гундуровку. Потом чуть ли не с год устраивал дела. Нашел пайщиков, сделал подписку, уладил отношения с цензурой, составил редакцию. Сначала в ней главными были Станюкович, Иванчин-Писарев, Кривенко. Потом место главного редактора занял Михайловский. А жена Гарина, Надежда Валериевна, стала издательницей. Тут Михайловский и принялся собирать вокруг себя «друзей народа»… Вообще-то настоящая фамилия Гарина тоже Михайловский. Только Николай Георгиевич. Чтобы не вышло путаницы, он и взял себе литературную подпись. Меньшего сынишку Артемия дома зовут Гарей. Вот и получился писатель Гарин… Насколько я теперь понимаю, согласия у однофамильцев с самого начала не было. Двум медведям в одной берлоге не ужиться. Гарин о «Русском богатстве» говорит теперь не иначе как о журнал-ресторане, а о самом Михайловском — как о патентованном поваре. Еще Гарин думает, что под началом Михайловского журнал долго не продержится — слишком уж Николай Константинович барин, для живой жизни оглох, хочет превратить сон прошлого в действительность. Да только не похоже, что «Русское богатство» идет к упадку. С Кривенко Михайловский рассорился и с декабря поставил на его место Короленко. Нюх у него на хороших литераторов есть. Народнические бредни умеет подпереть хорошей беллетристикой…

Рассказ Сильвина взволновал Петра.

— Судя по всему, в Гарине можно расшевелить марксиста. Именно такие сторонники нам нужны! Во всех слоях. Так что уроки в Царском Селе надо вменить тебе в задание, Миша. Этот вопрос я подниму на ближайшем собрании группы. Думаю, меня поддержат. В том числе Ванеев… Но я с ним и до собрания поговорю. По-свойски.

— Ловко у тебя выходит, — обрадовался Михаил. — Значит, не я в Царское Село уезжаю, а меня туда надо послать? Ох и сообразительный же ты, Гуцул! А с виду не-копай-нога!.. Так я побегу, что ли? — и уже с порога вспомнил: — Антонина о тебе спрашивала.

— Какая?

— А у тебя их много? С Саперного, какая же еще? Никитина!

Петр смутился. Последние дни воспоминания о молоденькой прядильщице тревожили его. Пока ходил в кружок к Петровым, не было такого. А теперь стало недоставать робкого, внимательного взгляда, ждущей улыбки, не очень толковых вопросов, на которые ткачи досадливо фыркали, раздражались, а он не умел ответить коротко…

— Как дела у Петровых? — спросил он. — Не paспались?

— Не-е-т! Мы теперь на общие темы беседуем мало. Главное — завод, фабрика, что и как… Тут они не спотыкаются. Григорий больше не горланит, поутих. Филимон, правда, запропал куда-то…

— На Обуховском он. Я его в кружок к Рядову пристроил.

— Ловко. Теперь, небось, Антонину уведешь?

— Задумал бежать, так нечего лежать, — сказал Петр, заботливо, как на мальчонке, поправляя на Сильвине шарф. — До Царского Села не ближний свет.

— А я поездом, — не понял его шутки Михаил. — Успею!




Ванеев встретил известие о возможном переезде Сильвина в Царское Село на удивление спокойно.

— Между прочим, я тоже съезжаю отсюда, — сообщил он. — Нашел место в Измайловских ротах, поблизости от института. Там комната над землей, теплая, как раз для одного. А то живешь будто в пропасти. Грудь ломит, нос раздуло.

— Видишь, как все удачно складывается, — сказал Петр. — У вас новоселье, и мне от здешнего дворника прятаться не надо. Начались весенние перелеты…

— Ты о чем? — не понял Ванеев.

Так ведь Глеб из каких краев вернулся? Из Нижних. За ним должна быть Зина Невзорова. А здесь свои цыгане… Известная тебе Феня Поринская едет с Петергофского шоссе на Фонтанку, известный тебе Михаил Сильвин — с Троицкого проспекта в Царское Село, а наш общий друг Анатолий Ванеев с Троицкого следует к Измайловские роты. И это, по-моему, только начало.

— Красочно описываешь, — невольно улыбнулся Анатолий. — Тебя, небось, Сильвин подослал? Сознавайся.

. — При чем тут Сильвин? По собственному побуждению. Подкормить решил. Мне родители сальца да ковбасок к масленице прислали. Тебе же правятся украинские ковбаски?

— Ну и хитрый же ты, Петро!

— Ты, Анатоля, хитрых-то еще не видел.

— Где уж мне, — кисло подтвердил Ванеев. — Кружков у меня кот наплакал, опыта тоже. Только и гожусь на подмену да на присутствие.

В его словах прозвучала обида. Прежде бы Петр ее не заметил, да, наверное, и не замечал, а теперь она ему явственно услышалась, вызвав чувство вины.

По натуре Ванеев человек деятельный. Это открылось неожиданно — летом, когда революция, по едкому выражению Шелгунова, перебирается на дачи или на заработки. Анатолий в отличие от других далеко не поехал, устроился летним учителем в Териоках, чтобы тискать на гектографе «Что такое „друзья народа“ и как они воюют против социал-демократов?». Он же брошюровал тетради-выпуски сначала на Садовой улице, потом на Троицком проспекте. Этот его поступок ие прошел незамеченным.

Особенно переменился к Ванееву Ульянов. В их отношениях появилась близость, доверительность.

В то же время Анатолий не силен пока по части собственных начинаний.

— О кружке я и хотел с тобой поговорить, — сказал Петр. — Не возьмешься ли вестн занятия у Фени Норинской? Она как раз подходящего человека ищет. Просила меня, да я и со своими не управляюсь. Хожу временно, чтобы от «петухов» уберечь.

— Правда? — не сумел скрыть радости Ванеев. — Не откажусь.

Он засуетился, поставил на огонь воду для чая.

— Когда надо идти к Фене?

— Успеешь. Сперва давай разделаемся с ковбасками.

В комнате полутемно. На стенах метались каминные отсветы. Через маленькие окошки продавливался шум цроспекта — цокот копыт, голоса, похожие на шорохи.

— Ты, Петро, о хитрых агитаторах заговорил, — напомнил Ванеев. — Раз уж мне не пришлось их видеть, расскажи.

— Могу. Но предупреждаю, речь про моего батька пойдет. Про Кузьму Ивановича.

— Начало хорошее. Интересно, что дальше?

— А ничего. Он под Киевом лесным смотрителем работает. Прошлым летом были мы с ним в одном селе. Собрал батька крестьян, чтобы напомнить про лесные правила. Наставляет: не жги, не воруй, не вреди! Те на него волками смотрят: холуй панский… А он посмеивается в усы. Карманный платок достал, лицо отереть. Отер, да запрятывать не стал, раскинул перед собой, ладонями разгладил. Потом вынул щепотку ржаных зерен, высыпал на одной половине. Еще две жмени положил рядом — большой горкой. Крестьяне заинтересовались: для чего это? А он шевелит зерна, положенные щепотью, и напевает:
		Пани знають — пють-гуляють



		В золотых палатах,



		Та не знають, що диеться



		У мужицьких хатах…








И вдруг — р-раз! — тряхнул платок. Щепотка и рассыпалась. Большой горке — никакого урону. Тогда батько вновь разделил зерно, как было прежде. Снова напевает:
		Ну-бо, хлопци, повставаймо,



		Годи, годи спати,



		Годи катам на поруги



		Себе виддавати.








И снова тряхнул платок, но с другого конца. Зерна из большой горки легко покрыли малую. Батько и говорит: «В божьем писании истинно сказано: возстанут раби труждающие! Аминь!» Тогда всем понятно стало, о чем он… Против зерна, народных песен да божьего писания что ж сказать? А он свое гнет: не жги, не воруй, не вреди, потому как панский лес завтра может стать общим…

— Теперь ясно, откуда у тебя что берется, — уважительно сказал Ванеев. — От батьки!

— Э нет, мне до его мудрости еще далеко.

Петр вдруг почувствовал неодолимое желание закончить песню, как бы продлив таким неожиданным образом встречу с отцом, с родной речью, со своей украйней Русью. Он положил руку на плечо Ванеева и, уже не нацевая, как прежде, вполголоса, а отдаваясь мелодии полностью, загремел:
		Ну-бо, хлопци, повставаймо,



		Пора подоспила:



		Верить, хлопци, хто ружницю,



		Хто пистоль, хто вила.








Ванеев начал подпевать ему без слов.
		Берить, баби, макагони,



		Дивки — мотовила,



		Берить уси хто що попав,



		— Ворогив на вила!








Он так увлекся, что ие расслышал условного стука в дверь. Стук повторился. Два удара кряду, остановка, потом еще три.

— Новоявленный Гарин явился! — высказал догадку Ванеев. — Царскосельский отпущенник. Ну-ка, посмотрим…

Увидев рядом с Сильвиным Ульянова, он осекся. Зато Михаил, наслаждаясь его растерянностью, преисполнился красноречием.

— Все ясно, — сказал он, картинно вдыхая запах сала и колбасы. — Один из двух получил гастрономическое подкрепление, другой готов составить ему компанию. А пока что оба отпевают харч. Поможем, Владимир Ильич?

— Неудобно, Михаил Александрович.

— Пустяки! Не знаю, как вы, а я, например, полдня не ел. — Сильвин отломил кусок колбасы и поспешил со своей добычей к печи. — Ух, продрог!

Он вытянул над огнем одну руку, потом вторую. Наконец нашел выход из положения: сунул колбасу в рот и стал греть обе руки сразу. Лицо у него сделалось желто-красным, свирепым.

— Индеец из племени делаваров, — не без иронии заметил Ванеев. — Кровожадное чудовище у мирного очага.

Ульянов тоже подсел к огню. Для Анатолия и Петра места не хватило. Что ж, можно и постоять. Несколько минут они провели так, радуясь теплу домашнего костра, ощущая близость, которая не нуждается в словах.

Забулькала вода в чайнике, возвращая их к реальностям полухолодной студенческой комнаты. Ванеев достал заварку, глиняный горшок и принялся колдовать над ним.

— Кстати, Михаил Александрович, что слышно в ваших кружках о событиях в порту «Нового Адмиралтейства»? — поинтересовался у него Ульянов. — Похоже, там назревает забастовка?

— Уже назрела! — с жаром ответил Сильвин и принялся рассказывать: — Перед масленицей командир порта Верховский объявил новые правила — работу начинать не в семь утра, как это было раньше, а в шесть тридцать. Плюс к этому снять по пятнадцати минут на послеобеденный перекур. Шестого февраля некоторые портовики пришли по-прежнему в семь. Их тут же оштрафовали. Во вторник — опять опоздания. На этот раз человек сто. Сторожа, как им было велено, замкнули ворота в шесть тридцать. Рабочие взломали ворота. Теперь осталось спичку бросить… — И тут Сильвина осенило: — А что, если воззвание к портовикам написать?

— Непременно! И не откладывая, — ответил Ульянов. — Рабочим следует разъяснить, что их сила в порядке и сплоченности. Никакой анархии! И еще, пусть требуют отмены новых правил. До победного конца. Это архиважно именно сейчас.

— Я напишу. Ночью же! — пообещал Сильвин.

— Кстати, волнения в порту не единственны. И на Семянниковском неспокойно. Кржижановский подготовил новый листок. Вот его текст.

— Можно я прочитаю? — потянулся к нему Ванеев. Голос у Анатолия глуховатый, но сильный. Каждое слово он произносит отчетливо, будто школьный учитель. Интонации то поднимаются, то падают, создавая выразительный рисунок. И этот рисунок как нельзя лучше передает стиль речи Кржижановского.

— «…Знаете, есть такая игрушка: подавишь пружину — и выскочит солдат с саблей. Так оно вышло и на Семянниковском заводе, так будет выходить везде: заводчики и заводские прихвостни — это пружина; подавишь ее разок — и появятся те куклы, которых она приводит в движение: прокуроры, полиция и жандармы.

Возьми стальную пружину, надави ее разок да отпусти, она тебя же ударит, и больше ничего. Но всякий из нас знает, что если постоянно, неотступно давить эту пружину, не отпуская ее, то слабеет ее сила и портится весь механизм, хотя бы и не такой хитрой, как наша. Это надо записать каждому рабочему в своем мозгу.

Мы давим на эту пружину толчками, а она на нас давит постоянно: во-первых, нам надо перенять эту ее манеру. Как-никак, а пружина уступает только одному давлению: подавили семянниковские рабочие, и жалованье выдали, и куколок своих, струхнув, прислали; сам господин градоначальник послал офицера с деньгами. Поослабла сила давленья — пружина снова оттопырилась и господин градоначальник, сидя в своем уютном кабинете, распоряжается, кому куда из лучших рабочих ехать из Питера. Значит, давить-то нужно, но уж давить, так давить дружней, всем в одну сторону, и не отпускать, а то опять только еще больней ударит…

Много дела еще предстоит русскому рабочему, много будет жертв с его стороны, но не безнадежна его работа, и пора, уже давно пора к ней приступать. Да и какой ему выбор ставит сама жизнь? Превратиться совсем в вьючного животного, которое только тупо смотрит, как на него все накладывают одну непосильную тяжесть за другой, — да разве это не равносильно умерщвлению в себе человеческого образа, да и не только в себе, а и в своих ближних, всех, для кого живешь и работаешь?»

Далее Кржижановский сравнивал жизнь русского рабочего с жизнью рабочих Англии и Америки, отмечал немалые завоевания последних в борьбе за свои права, справедливо подчеркивал, что способность бороться вырабатывается только борьбой…

Петру невольно вспомнилось воззвание, написанное Ульяновым: ни одного лишнего слова, предложения короткие, ясные, запоминающиеся; за внешней сухостью — доказательность, точность мысли, напор чувств. Что и говорить, сравнение не в пользу Глеба. Он разбрасывается, хочет охватить многое, но от этого сбивается, подолгу кружит на одном месте, повторяется.

— Да тут не воззвание, а целый трактат! — высказался скорый на оценки Сильвип. — Тискать будет хлопотно, распространять и читать — тоже. Уж больно много ненужной лирики!

— Множить листок и правда будет не легко, — согласился Ульянов. — А вот лирика здесь нужна. В ней есть не только сиюминутные требования, но и политические задачи.

— В первом подходе, — уточнил Сильвин.

Так ведь и все мы пока что недалеко шагнули, Михаил Александрович. Еще только-только собираемся…




Масленая неделя, как известно, нарастает постепенно: в понедельник ее встречают, во вторник начинаются розыгрыши, потехи, катания с гор и на лошадях; среда отведена на лакомства, если они, конечно, есть; в широкий четверг разгулье достигает своей высоты; в пятницу начинаются тещины вечерки, в субботу — золовкины посиделки, в воскресенье — проводы, а далее наступает великий пост. Иные его соблюдают, иные продолжают гулять еще неделю, прозванную за неуважение к божьему календарю «немецкой масленицей».

Вот и события в порту «Нового Адмиралтейства» развивались с той же последовательностью: за первыми, несогласованными действиями последовали более дружные и решительные. Началась забастовка. Она охватила весь Галерный остров, где строился броненосец «Петропавловск». Напрасно ревели гудки в четверг и пятницу: никто не пошел на свои места. Владимир Князев, выполняя просьбу Ульянова, сдерживал любителей крутить все направо и налево. «Мы не бунтуем! — разъясняли он и его товарищи. — А только надо выполнять условия, оговоренуые при найме!» В субботу Сильвин передал им переписанный печатными буквами листок «Чего следует добиватъся портовым рабочим». Воззвание пошло по рукам.

В начале великого поста Верховский снял свои нововведения.

А 18–19 февраля состоялось собрание представителей социал-демократических групп Петербурга, Москвы, Киева и Вильны. Петербург представляли Ульянов и Кржижановскяй.

При очередной встрече Сильвин поинтересовался у Владимира Ильича:

— О чем договорились? Не терпится узнать!

— Всему свое время, Михаил Александрович, — улыбнулся Ульянов. — На общем разговоре в четверг я подробнейшим образом доложу обо всем. А пока могу сказать в самых беглых чертах о сути разговора. Московская группа в декабре довольно сильно пострадала от арестов, поэтому прислан был не тот представитель, с которым мы знакомы. Этот[8 - Е. И. Спонти] представлял скорее не Москву, а Вильну, откуда он недавно приехал. Примерно то же вышло с киевским товарищем.[9 - Я. М. Ляховский] О виленском[10 - Т. М. Копельзон.] я и не говорю. Так что перевес получился в сторону идей, изложенных в брошюре виленцев «Об агитации», — не вводить пока что в круг рабочих выступлений требования политического характера, ограничиться улучшением повседневных нужд.

— Как же теперь? — разочарованно спросил Сильвин.

— Не вижу повода огорчаться. Главное все-таки достигнуто: мы пришли к единодушному решению, что следует вести самую широкую агитационную работу в массах, при возможности — выступать единым фронтом. Это первый шаг к объединению социал-демократических групп, действующих в России. Следующим шагом, по мнению всех, должна стать связь с русскими социал-демократами, действующими за ее пределами. В первую очередь с группой Плеханова «Освобождение труда». Правда, предложение послать одного делегата для сближения с этой группой не прошло. Виленцы Москвы, Киева и самой Вильны посчитали правильнее разделиться и действовать в этом вопросе самостоятельно. Но при всех разногласиях нам удалось сблизиться по целому ряду мест. Что касается включения в агитацию политических вопросов, то никто не мешает нам иметь свой курс.




5


На одной из сходок Александр Малченко удивил всех.

— А не покататься ли нам с ледяных гор? — предложил он. — Уж очень серьезными стали — всё говорим, спорим, таннствуем. Надо же когда-то подвигаться. Не старики ведь!

Про стариков он сказал в прямом смысле. Не Ульянова имел в виду, а получилось — вроде бы его. Да и всех остальных тоже.

— Що за вздор! — возмутился Радченко.

Когда Степан сердится, глаза у него уходят в подлобье, делаются стальными, рука сама тянется сквозь рыжеватые усы к кончикам губ, начинает тереть их, отчего щеки некрасиво двигаются, заметно меняя очертания лица.

Малченко — правая рука Степана во всех финансовых и распорядительных вопросах. На сходках его не видно, не слышно — пристроится где-нибудь в стороне и помалкивает. Зато в каждодневной работе он незаменим. Именно Малченко оповещает об очередных встречах, держит прямые связи между кружками, кассами взаимопомощи, делает сотни других незаметных дел.

Приземистый, небогатый телом, он тенью следует за рослым, плотным, даже грузноватым с виду Степаном, полностью разделяя его воззрения. Даже фамилии у нимх похожие.

Однажды Сильвин, по обыкновению своему не особенно подбирая слова, назвал Степана сторожевым псом организации. В шутку, конечно. Но в шутке была доля правды.

Малченко из той же породы. Но куда более покладист и добродушен. Однако на этот раз он заупрямился.

— Да на горках слежки много меньше! С гуляющих какой спрос?

— Це, Сашко, дитячий разговор.

— А люди говорят: и стар — да петух, и молод — да протух, — невинно заметил Кржижановский. — Или врут?

— Мало ли що люди брешуть.

— Александр Леонтьевич прав! — вмешался в разговор Ульянов. — Встряхнуться действительно не грех… Есть конкретное место?

— Есть, — подтвердил Малченко. — Возле Лесного института. Трактирчик. Посетителей немного. Ледяные горы рядом. Не убрана с масленицы карусель. Между прочим, на ней панорама Парижа.

— Ну вот, Степан Иванович, — весело прищурил глаз Ульянов. — Где еще мы сможем в Петербурге увидеть панораму Парижа?

Предложение Малченко понравилось всем. Но чтобы не обидеть Степана, каждый поддержал его в том смысле, что нужна предельная осторожность; ехать следует с разных вокзалов; разговаривать только на житейские темы; не изображать компанию, а быть ею…

День выдался свежий, морозный.

В трактире было чадно. Пахло редькой, горохом, апельсинами, квасом, но сильнее всего чувствовался не выветрившийся еще с масленицы блинный гар. Им пропитано все: потолок, стены, скатерти, одежда обслуги. Много дней подряд здесь царствовали блины. Их подавали стопками, дюжинами, мисками — с коровьим маслом и сметаной, с икрой и кильками, с балыком и семгой, с груздями и рыжиками, с медом и анчоусами. Их сворачивали трубкой, конвертом, треугольником; их комкали, рвали, сминали, насыщаясь до одури. Теперь настала пора постных блюд. Блины по-прежнему пекутся, но теперь уже на подсолнечном, маковом или горчичном масле.

Комнату Малченко присмотрел в дальнем углу залы для состоятельных посетителей — за ширмами. На ширмах изображены восседающие на облаках ангелы. Чуть тронешь за край занавеси — облака начинают двигаться, наплывать одно на другое, а кажется, что наплывают ангелы, и есть в этом что-то непристойное.

Впрочем, трактир не театр, на изысканность не претендует.

Александр встречал у входа, объясняя, куда идти.

Петр рассчитал время так, чтобы не быть первым, но не оказаться в последних. И не ошибся. «За ангелами» он увидел Ульянова, Крупскую, Якубову, Ванеева. Они с интересом слушали Любовь Николаевну Баранскую-Радченко. Стараясь им не мешать, Петр приветственно вскинул над головой сомкнутые руки.

Ни Степана, ни его пальто в комнате нет, — значит, Хохол остался дома с пятимесячной дочерью, а в Лесной направил жену — пусть отдохнет, развлечется. Мудрое решение: своего мнения он не переменил, но и против общего не пошел.

Материнство пошло на пользу Любови Николаевне: она потеряла прежнюю угловатость. И всегда-то была красива, а тут засветилась вся; серо-голубые глаза смеются, томно-русая прядка выбилась из косы; высокая щея…

Петр прислушался к ее рассказу.

— …Женских гимназий тогда не было, — Любовь Николаевна обвела слушателей ясным доброжелательным взглядом. — А в частных пансионатах всего три урока — французский язык, рояль, танцы. Вот и пригласили учителя местной гимназии давать молодой девушке историю русской литературы. Он Петербургский университет окончил. Молодой такой, басистый, росту высоченного. Рядом с ним ее и не видно… На пятом примерно уроке учитель принял позу и спрашивает: «Ну-с, Ольга Сергеевна, что же у нас с вами дальше будет?» Она потерялась от неожиданпости, залопотала что-то. Он рассердился: «Да не о том я вас спрашиваю!» И… уронил стул. Она в слезы, бросилась к матери: учитель, дескать, кричит, стулья ломает! Оказалось, он ей предложение сделал…

Петр догадался: Любовь Николаевна повествует о чудачествах своего отца. Это ее любимая тема.

Многие забавные истории, связанные с ним, Петр уже слышал. Главная присказка Николая Николаевича Баранского: «Свобода — прежде всего, и всякое начальство — подлец!» Но стоило то же самое сказать кому-то из не уважаемой им чиновной дребезги, как Баранский ощетинивался: «Я — государя моего статский советник и кавалер орденов Ольги, Святослава и Владимира! А вы кто такой, молодой человек?!» С помощью своего чина освободил он от политической ссылки вторую дочь, Надежду, слушательницу Высших женских курсов, написав в Петербургский департамент полиции прошение — отослать отступницу к нему на поруки, в Сибирь.










В то время когда Петр учился в Томском реальном училище, Николай Николаевич был учителем Томской гимназии и давал частные уроки дочке жандармского полковника. Нелегальную литературу, отобранную при обысках, полковник держал у себя на квартире и охотно знакомил с нею наставника своей дочери, а тот — Любу и Надю.

В семье Николая Николаевича числили не иначе как анархиствующим статским советником. И было за что. Свободы близких он не ограничивал, на возраст не смотрел, этикета, приличествующего его положению и крупному уму, не держал, мог изругать любого. Но и в свой адрес многое терпел — даже на «дурака» соглашался.

Чаще всего его выходки повторял сын, Николай-младший. Тоже оригинал: в гимназии приделал к парте замок, чтобы не носить домой учебники. Драчун, смутьян, но и пятерочник…

В Любови Николаевпе тоже есть что-то от отца. Скорее всего, непокладистость, дерзость, широта сильной натуры…

Недавно старик Баранский перешел из гимназии в реальное училище. Живет все там же, в Томске. Теперь он ежедневно бывает в тех самых классах, где пронеслось детство Петра…

У Якубовой история женитьбы родителей Любови Николаевны вызвала совсем иные мысли. Многозначительно глянув на Ульянова, затем на Крупскую, она спросила:

— Интереспо знать, как в наши дни обручение делается?

— Право, не знаю, — с шутливым недоумением развел руками Владимир Ильич. — А что?

Тогда Аполлинария обратилась к Баранской:

— Признавайся, Любочка, на каком языке объяснялся с тобой Степан Иванович?

— Скорее всего, на марксистском, — притушив голос, сообщила та.

— На него это похоже! — рассмеялась Крупская.

С Ульяновым она встретилась в прошлую масленицу — на блинах у инженера Классона, собравшего гостей специально для знакомства с Ульяновым.

Надо же, годовщина исполнилась…

Петр не раз замечал, как жадно слушала Ульянова Надежда Константиновна, как она терялась в его присутствии, торопилась уйти, спрятаться за спинами других. Замечал Петр и удивление на лице Ульянова, не понимавшего, что гонит и смущает девушку.

Так было до зимы. Потом все изменилось. Владимир Ильич сделался частым гостем на Старо-Невском проспекте, где с матерью, милейшей Елизаветой Васильевной, жила Крупская…

— Вот вы где! — излучая морозную свежесть, в комнату ворвалась Зинаида Невзорова. — Здравствуйте, люди добрые!

Десять дней назад Зинаида, вслед за Глебом Кржижановским, перебралась из Нижнего в Петербург на постоянное жительство. Места с твердым обеспечением она пока не нашла, но Якубова, которой посчастливилось устроиться ассистенткой по экономической химии к профессору Густавсону, отдала ей свой домашний урок в семье делопроизводителя ремесленного управления — за восемь рублей в месяц с ежедневным обедом. Зинаида рада и такой зацепке. Еще больше рада она встрече со старыми товарищами.

Невзорова раскраснелась. Ее густые темно-русые волосы рассыпались по крутым плечам, глаза смотрят задорно и вместе с тем строго, на полном лице, на пухлых щеках — отсвет улыбки. Оттого и назвали ее Булочкой. Условно, но очень верно.

Следом появилась гибкая, тонколицая Соня, попавшая в «Булочкины» заодно с сестрой, и технолог Михаил Названов, близкий к группе.

Петр давно не видел Соню. Она поздоровалась как-то торопливо, отводя глаза.

Настроение у Петра мгновенно испортилось…

Последними явились Кржижановский, Старков и Сильвин.

Через несколько минут официант внес в комнату огромный пирог, испеченный таким образом, чтобы оставались приоткрытыми в нескольких местах уложенпые толстым слоем грибы.

— Замечательно! — захлопала Зинаида Невзорова.

Ей все нравилось — уютная комната, непривычная обстановка беззаботности, праздника. Со знанием дела она принялась рассуждать о том, из чего сделан маринад, в котором выдержаны грибы для пирога, о способах их вымачивания. Ее поддержал Михаил Названов, по всей видимости, знаток кулинарных тонкостей.

Когда маринадная тема иссякла, Названов с завидной легкостью переключился на способ соления сельдей, пять столетий тому назад найденный фламандцем Бекелем. Попутно вспомнил другого фламандца, сказочного короля Гамбринуса, которому приписывается изобретение пива. А уж по части секретов изготовления пива познания Названова оказались и вовсе впечатляющими. Распаленный заинтересованным вниманием, он принялся импровизировать историю о злоключениях очищенного ячменного зерна.

Сперва зерно это бросают в не доступную воздуху камеру, заливают водой, ждут, пока оно захлебнется, потеряет себя. Ровно через три дня его поднимают из воды, подернутой желтой накипью, стелят на каменном полу и каждые двенадцать часов переворачивают. Так продолжается восемь дней. Будто нарывы, на каждом зернышке взбухают ростки. Тогда зерно запирают в сушильные камеры и постепенно нагревают до пятидесяти градусов. Когда ростки отпадут, наступает время варварской мельницы. Она превращает зерно в пыль, и уже эта пыль попадает в затворные чаны с водой, шесть часов кипятится, перемешивается, пропускается через кипяток. От зерна остается прозрачная янтарная жидкость — образ великого страдания и бессмертия. Пивовары именуют эту' жидкость просто и бесстрастно — сусло. Довольно долго кипятят они сусло с богемским пли каким-либо другим хмелем, отстаивают и только потом переливают в бродильные камеры с дрожжами. Это нужно видеть и слышать — вспухают клубы желтоватой пены, отовсюду несется шум, похожий на человеческие стоны. От газов тухнут свечи. Постепенно звуки теряют силу, истаивают. Это значит — все муки пройдены, злое таинство сменилось добрым делом. Оттого, видно, и сошлись в пиве боль и веселое буйство, гибель и воскрешение плоти…

Желание Названова предметней и красочпей рассказать о способе получения пива неожиданно высекло притчу. Под первым смыслом проступил второй.

— А ведь мы прямым образом коснулись философской связи между причиной и следствием, — заговорщически зашептал Сильвин и вопросительно поглядел на Ульянова.

— Мы ведь условились: никаких тем… тем более философских, сегодня не касаться, — укоризненно ответил Владимир Ильич. — Только отдых! Кстати, не пора ли на свежий воздух?

Горы были улиты на совесть. Состоятельные горожане заняли платные спуски с оградительными стенками. Собственно, катались не они сами, а их чада с воспитателями и воспитательницами. Взрослые предпочитали благодушно озирать окрестности со своих удобных наблюдательных мест.

На спусках с открытым входом тоже скопилось много детворы. Плохо одетые, замурзанные ребятишки смело бросались вдогонку за санями на гремучих дощечках, падали, кувыркались, разбиваясь до крови, но вновь лезли наверх.

Так же отчаянно вели себя студенты. Выбегали на лед по одному, по два, а то и по трое одновременно, останавливались, балансируя. Если кто-то терял равновесие, разом валились на него остальные. Шевелящуюся массу швыряло из стороны в сторону, закручивало, разбрасывать. Смех, шутки, чертыхания…

Малченко заказал восемь ручных санок, но получил шесть.

— Ничего, — успокоил его Ванеев. — Мы с тобой, Саша, сойдем за одного человека. Сильвин — за две трети.

Первыми умчались вниз Зинаида Невзорова и Глеб Кржижановский. За ними — Крупская и Ульянов. Петр подошел было к Соне, но она уже начала устраиваться на салазках, которые получил Названов.

Заметив это, Баранская беззаботно продекламировала:

— Каштан подо мною, а я и Гуцул стоим, как стояли над Томском! Покажем сибирскую езду, Петро Кузьмич!

— Покажем, Любовь Николаевна!

Сибиряки зовут каштаном горный ключ, ручей в горах. А в Томске такое название получил один из трех холмов, на которых расположен город. На нем находится кладбище, в старину названное Шведским: здесь хоронили плененных под Полтавой шведов, затем других ссыльные иноземцев. Каштак — одно из мест загородных гуляний томичей. Лучшего места для саночных гонок не придумаешь.

Усадив перед собой Баранскую, Петр мощно оттолкнулся, натянул повод. Санки выскочили на дорожку, задребезжали, попав в выбитую колею, но Петр тут же касанием ног выдернул их на гладкий лед.

Спуск сделался круче. Ударил в лицо-морозный ветер, остановил дыхание. Скорость нарастала. Как мог, Петр помогал ей. Его подстегивало азартное желание мчаться еще быстрее.

Не раздумывая, оп вывернул салазки на длинную дорожку, оставив позади товарищей, выбравших короткую. Любовь Николаевна помахала им рукой, подхватила спадавшую соболью шапочку, хотела выкрикнуть что-то озорное, но захлебнулась, присмирела.

Когда ледяная гора кончилась, они еще долго катались по утоптанному снежному насту. Наконец сани сами остановились.

Схватив постромки, Петр побежал назад, таща за собой салазки с Баранской.

— Шибче, шибче! — смеялась она.

Петр радовался, что усталость его не берет, что вспыхнувшая было обида на Соню погасла, что день разыгрался, наполнившись солнечным светом.

— А давайте испытаем, кто уедет дальше? — загорелся Старков.

Его предложение понравилось. И начались соревнования с барахтаньем в сугробах, перестрелкой снежками с саней и просто так, с воинственными криками, смехом, запаленным дыханием.

На удивление всем Ульянов оказался расторопным, быстрым, неутомимым. Он хорошо управлялся с санками, легко и миого бегал. В бородке и усах у него запутались снежные комочки, обычно смуглое, с песочным оттенком лицо заполыхало.

— А ну, — предлагал он, — налетай!

Круглая меховая шапка едва держалась на нем, шарф выбился на плечо, пальто распахнулось. Крупская порывалась унять Владимира Ильича, но безуспешно.

Сдав салазки, они гурьбой двинулись к трактиру. Но тут подкатили на празднично раскрашенных вейках желтоглазые финны.

— Покатаемся? — загорелась Соня и, не дожидаясь ответа, шагнула в плоские, вдвое ниже извозничьих, сани, устеленные заиндевевшим оленьим мехом. — Гулять так гулять!

За нею последовали Названов, Сильвин, Ванеев.

— Куда едем? — спросил Сильвин.

— Ряммо! — ответил с облучка первой вейки белозубый детина и понужнул лошадь: — Эх-ха, хоп-оп-по-по!

Кржижановский бросился к следующим саням. Рядом с ним устроились Зинаида, Аполлинария и Василий Старков.

Оставшимся досталась вейка с пареньком, облаченным в одежду, напоминающую парусиновый мешок. До Большого Самнсониевского проспекта он держался почти на запятках у других саней, но у разъезда Никольской мануфактуры неожиданно вырвался вперед, резко повернул к Пискаревке, а оттуда назад — к Лесному.

Теперь за санями, в которых сидел Петр, вплотную следовала вейка с Соней и ее спутниками. Лошадь, мчавшая их, всхрапывала, мотала головой, густо роняя пену. Казалось, она вот-вот выпрет на меховую подстилку, опрокинет, растопчет людей.

Крупская невольно прижалась к Ульянову. Малченко стал отодвигаться в глубь вейки, не замечая, что садится на ноги Петра. Баранская свалилась на Малченко…

Так они и подъехали к трактиру.

Только за столом все почувствовали, как продрогли. Ноги тяжелые, лица полыхают.

Но вот из-за двери послышалась вальсовая мелодия.

Сильвии протянул руку Якубовой и с достоинством умелого кавалера повел ее в зал. Поднялись в остальные — кто танцевать, кто поглядеть, как будут танцевать товарищи.

В комнате остались Петр и Баранская.

— Устала, — призналась Любовь Николаевна. — С непривычки… А ты чего пригорюнился, Петро?

— Жду, когда мы танцевать пойдем или… Соня освободится.

— Соня? — осторожно переспросила Любовь Николаевна. — А ты разве не знаешь… О Сергее Павловиче Шестернине?

Петр посмотрел на нее непонимающе. О Шестернине он конечно же слышал от товарищей. Это городской судья из Иваново-Вознесенска. Через него Владимир Ильич держит связь с социал-демократами Владимирской губернии, снабжает марксистской литературой рабочие кружки в Шуе, Орехово-Зуеве и других фабричных районах. К тому же Шестернин — ученик и сподвижник одного из первых российских марксистов — Николая Евграфовича Федосеева. Вероятно, поэтому Ульянов через свою старшую сестру дал ему выход на московских марксистов. Тесно связав Шестернин и с нижегородцами…

«С нижегородцами… — мысленно повторил Петр, только теперь по-настоящему осознавая слова Баранской. — Но ведь Соня… Она тоже из Нижнего…» — а вслух спросил:

— Так что — Шестернин?

— А то, что он есть. И есть Соня.

— Значит, Шестернин, — тихо выговорил Петр. — Я догадывался, но так, бесфамильно… Зачем же сторониться? Одно ведь дело делаем. Неужели я не могу понять?

— Можешь, — не дала ему договорить Любовь Николаевна. — А еще можешь пригласить меня на вальс.

— В танцах я косолап, — попробовал было отказаться Петр. — Вдруг не туда ногу поставлю?

— Буду знать и остерегаться…

Петр и правда двигался скованно, рывками, замедляя свободное кружение Баранской, но она то и дело подхваливала его:

— Совсем неплохо, Петро! Зря на себя наговариваешь…

Непринужденно пронеслись мимо Ульянов и Крупская. За ними Кржижановский и Зинаида Невзорова. И здесь соревнование…

Пианист был мал ростом. Он так отчаянно раскачивался над клавишной доской, что казалось, вот-вот свалится.

На грязной половине, где водка стоит на две копейки дешевле, где ее пьют не раздеваясь, не закусывая, Петр заметил человека со скрипкой. По длинным белым усам с подусниками, по затертым вышивкам на суконном зипуне ои признал в скрипаче земляка. Дождавшись окончания вальса, Петр подошел к нему, уважительно поздоровался:

— Доброго здоровья, отец! Я здесь с друзьями, да нет среди нас музыканта. Не войдете ли в компанию?

— Чего ж не войтн? С моим удовольствием!

Сопровождаемые любопытными взглядами, они прошествовали через залу. Петр помог скрипачу снять зипун и, усадил к столу.

Скрипач ел и пил торопливо. Руки его дрожали. Насытившись, он вытер проступившие на лбу капли серым мятым платком, поправил на себе одежду, пригладил волосы. Взгляд его сделался спокойным, движения утратили суетливость. Он достал из футляра скрипку, вскинул к плечу, несколько минут настраивался, подкручивал смычок. И — заиграл. Чисто и нежно.

На голос скрипки стали возвращаться товарищи.

Что за власть у музыки… Она помогает забыть тяготы идущей жизни, доносит из прошлого светлые образы, рождает мечты и надежды; она воспламеняет и бросает в слезы, согревает душу и опустошает… В ней дрожат звезды, поднимаются травы, трещат клювами аисты, гудят таежные дебри; дивчины водят хороводы, матери баюкают детей, а по грязным трактам текут кандальные звоны; в ней слышится надорванное дыхание работы и беспечпость забав… Все сливается в единой мелодии. Она то нарастает, то уходит в бескрайние просторы, теряется там, и нет сил охватить сознанием все, что с нею связано постичь ее глубину до конца…

Ульянов подпер рукою подбородок, ушел в себя. Мечтательно откинула назад голову Надежда Констаптиповна. Сильвин и Ванеев устроились спина к спине: они могут ссориться, но это ненадолго. Обнялись Невзоровы и Якубова. Зачарованно замерла Баранская. И только Михаил Названов задумчиво жевал пирог.

Не прерывая игры, скрипач менял мелодию, переходя от грусти к веселости, от бурного взлета к тихой задушевности.

Уловив знакомое, Кржижановский стал напевать:
		Нелюдимо наше море,



		День и ночь шумит оно;



		В роковом его просторе



		Много бед погребено.








Скрипач тут же настроился па его голос. Песня окрепла, сделалась общей.
		Смело, братья! Ветром полный



		Парус мой направил я;



		Полетит по скользким волнам



		Быстрокрылая ладья/








За «Пловцом» Языкова, естественно, последовала рылеевская дума о Ермаке. Потом Петр завел «Реве та стогне Днипр широкий…» Тараса Шевчепко. Его с готовностью поддержала Крупская, в детстве жившая в Малороссии, любившая ее.

От песен перешли к пляскам. Тут Петр и совсем почувствовал себя в родной стихии. В него будто черт вселился. Сдвинув столы в угол, он пустился по комнате гопаком. Какие только коленца не выделывал, каких только прыжков с пришлепами не совершал… Он и сам чувствовал, что пляшет мастерски, как никогда, что ему все удается, все по силам, и от этого распалялся еще больше.

Пробовали было переплясать его Старков и Кржижановский, но быстро выдохлись. Тогда на круг вышел Названов. Он не плясал, а скорее ходил возле, притопывая, меланхолически раскачиваясь, делая смешные ужимки. Но и он скоро устал.

А Петр все не унимался.

— Ну и здоров же ты, Петро! — восхищенно сказал Глеб, когда Петр наконец остановился. — Никакая усталость тебя не берет!

— Это точно, — не стал отказываться Петр. — Что есть, то есть, — и неожиданно для самого себя похвастался: — Меня поломать трудно. Батьку моего не поломали, меня и подавно!.. Я не подведу. Как бы там дело ни повернулось…

Ульянов с чувством пожал ему руку:

— Мы знаем, Петр Кузьмич.




6


Петербург знаменит гриппной лихоманкой. С особой силой она свирепствует в конце февраля — начале марта. Вот и теперь подошло ее время.

Плачет серое небо, блестят крыши, киснут улицы. Солнце заметно окрепло. Появились ласточки. Отодвинулись сумерки. Воздух наполнился болотной разъедающей сыростью. И сразу выстроились у больницы очереди. Те, кого не взял холод зимы, сломались от весенней, переходящей от человека к человеку трясучки.

Все чаще в уличных разговорах стал поминаться Ирод в ею двенадцать сестер. Самые опасные среди них — желтуха, бледнуха, трепуха, гнетуха, знобуха и, конечное дело, кумоха. Не зря говорят: с ворчливою кумой не напрощаешься. Сначала от нее заболевают голова и горло, потом воспаляется кровь. В городе появилась именно кумоха.

У простого люда ото всех хворей одно лечение: наешься луку, ступай в баню, натрись хреном, запей квасом, а ежели большая глотка — испей водки… Только баня не может перешибить кумоху, напротив, она укрепляет и разносит ее. Да и водка вызывает не обычное, а какое-та обморочное опьянение.

Доктора именуют гриппную болезнь па итальянский мапер — инфлуэнцей. А все равно — тот же насморк и кашель с лихорадкой, повальное поражение слизистых оболочок.

Людям плохо, многие сгорают в подвальных углах на грязных тряпках, без призора, безвестно. А в торговых рядах оживление: появилась новинка — широкое, свободно пошитое платье наподобие капота; с серебристым шитьем для дам, с украшением из пуговиц для господ. Называется оно — робе де ипфлуэнца. Спрос на него у сытой пуб лики немалый; хочется ей покрасоваться, понасмешничать и над болезнью, и над страхами, ею вызванными…

С Ульяновым Петр увиделся на следующий день после поездки в Лесной институт. Обложившись книгами, будто крепостные стены воздвигнув, Владимир Ильич, по обыкновению своему, работал в Публичной библиотеке. По голосу, по глазам чувствовалось, однако, что ему неможется.

— Просквозило? — обеспокоился Петр.

— Пустяки, — ответил Ульянов. — По этой части домашняя медицина накопила весьма простой и действенный опыт: горячий чай с малиновым вареньем, согревания ног, общее тепло. Дня через два и следов не останется!

Но на этот раз домашняя медицина не помогла: за улучшением последовал новый приступ болезни.

Первым об этом узнал Сильвин. Человек он компанейский, привык бывать у товарищей запросто — и с делом, и без оного. Другие боятся показаться навязчивыми, непрошеными, помнят наставления Радчеяко о необходимости беречься от сыскного глаза, — а у Михаила на все свои представления, он сам знает, что ему следует, а чего не следует делать. С особым постоянством ходит он в Большой Казачий переулок к Ульянову — поделиться текущими мыслями и настроением, пофилософствовать за чашкой чая на самые разные темы. И деликатный Владимир Ильич откладывает работу, терпеливо разговаривает… После переезда в Царское Село Сильвин стал реже бывать у него, но зато теперь его появления стали напоминать визиты близкого родственника, живущего за тридевять земель и чудом вырвавшегося для короткой встречи, а потому всегда желанного.

Выпустив по предложению Ульянова листок «Чего следует добиваться портовым рабочим», Михаил загорелся желанием составить новое воззвание, на этот раз обращенное к текстилям Старо-Самисониевской мануфактуры. От теоретических рассуждений он охотно перешел к практическим заботам, наконец-то ощутив себя не только пропагандистом, но и заговорщиком, крупной фигурой поднимающегося агитационного движения. А тут в придачу — общение с Гариным-Михайловским.

Еще совсем недавно Николай Георгиевич, как и многие люди его круга, считал, что россиянам не нужны чересчур рассудочные философии западного мудреца Маркса, все взвешивающего да измеривающего, будто в овощной лавке; витийства о революционном возмущении пролетариата не более чем иллюзия: они не дадут свободы в родном отечестве, в лучшем случае приведут к парламентскому устройству, наподобие германского. Так что социал-демократы ничего нового не несут с собой.

Теперь суждения Николая Георгиевича заметно изменились. Как человек практического дела, он вдруг уловил, что идет не просто пикирование сторонников различных теорий, но и решительное деление на боевые порядки, подготовка к схватке идеологий и классов. Этому сдвиг в мировоззрении Гарина помогло в знакомство, пуст: даже запоздалое, с гектографированными тетрадкам! «Что такое „друзья народа“ и как они воюют против циал-демократов?».

— Давненько мне не приходилось читать ничего столь острого и поучительного, — сказал он Сильвину, возвращая работу Ульянова. — Каков язык! Какой разворот мысли! Вот образец литературного слога и честного спора! Превосходнейший памфлет!

Поразившись точности оценок и выводов этой работь Гарин спросил у Сильвина, не знаком ли он с памфлетистом, а узнав, что знаком, высказал сожаление, что муках созданный им журнал «Русское богатство» пером Николая Константиновича Михайловского и иже с ним выступил против русских марксистов.

Литературные дела у Гарина в ту пору шли хорошо, а вот инженерные не клеились. Причиной тому стали выступления писателя в «Новом времени». В них он поднял голос против роскоши в строительстве железных дорог; высказался за переход — в целях экономии — от широкой колеи к узкой, предложил ряд других преобразований, которые помогли бы бороться с бездорожьем в России.

Министр путей сообщения Кривошеин не единожды предлагал ему прекратить вздорные выходки в печати, но безрезультатно. В конце концов Гарин был уволев из министерства по третьему пункту — без объявления причин.

Многочисленная семья Гарина-Михайловского жила довольно стесненно, тем не менее Николай Георгиевич через Сильвина предложил организации, которая стояла за автором гектографированных тетрадок, денежную помощь. Для начала — двести рублей.

Их-то и принес Михаил в Большой Казачий переулок в то время, когда Ульянов вновь почувствовал себя худо.

Ругая на чем свет стоит квартирную хозяйку Шарлотту Оттовну Бодэ, добрую, но слишком пунктуальную и отстраненно-вежливую немку, не догадавшуюся послать за врачом кого-нибудь из сыновей-подростков, Сильвин бросился в Мариинскую больницу.

Там творилось невообразимое. Палаты переполнены. К доктрам не подступишься. Они только-только справились с «сердитой масленицей» — последствиями блинного обжорства, а тут — новая эпидемия.

Однако в этом хаосе Сильвину удалось отыскать своего знакомца, ординатора Кноха, и привести ого в Большой Казачий переулок.

Перекинувшись с хозяйкой несколькими словами на немецком языке, Киох долго и хмуро выстукивал и осматривал Ульянова. Затем спросил не то Шарлотту Оттовну, не то Михаила:

— Не позволите ли согрешить… рюмочку? В целях гигиены, — а выпив, сообщил: — Инфлуэнца. Она опустилась в легкое и дала инфламацию. Положение, сами видите, плохое. При нынешних условиях место в больнице рекомендовать не могу. Опасно-с. Лучше взять лечение на дом. Здесь я могу быть полезен. Еще рекомендую постоянную сиделку. Лучше две — на день и на ночь.

— Сиделок мы организуем. Хоть десять, — пообещал Сильвин. — А лечение — давайте! И прописи в аптеку. Все, как надо.

Проводив Кноха, Михаил вернулся к больному.

— Спасибо, — с трудом выговаривая слова, прошептал Владимир Ильич. — Вызовите маму… Москва… Яковлевский переулок, девятнадцать…

В тот же час, побывав на телеграфе и в аптеке, Сильвин отправился к Петру, жившему неподалеку. Они тут же распределили обязанности. Михаил должен оповестить о случившемся Малченко, а тот — по цепочке — Крупскую, Радченко и других. Петр зашагал на рынок у Садовой улицы по прозванию Щукин двор, чтобы купить там курицу, ведь куриный бульон полезен любому больному.

Глаз у Петра наметанный; отец научил его безошибочно выбирать товар, торговаться не мелочно, а с деловым подходом. Петр обернулся быстро. Еще и меду в сотах прикупил, и клюквы.

Ульянов жил в трехэтажном особняке с низкими каменными воротами. Двор напоминал колодец, из которого начинался лестничный ход с гулкими ступенями. Чугунные перила фасонного литья кое-где держались непрочно, а потому от прикосновений противно взвизгивали.

Владимир Ильич поселился здесь год назад. Прежде ему не везло с хозяевами: одни были шумными, мешали работать, другие скаредничали не в меру, третьи сдавали проходную неудобную комнатенку. Так и мыкался он — с Сергиевской на Ямскую, с Ямской на Лиговскуго, затем в Лештуков переулок. Наконец ему посчастливилось найти довольно дешевую и тихую комнату здесь, неподалеку от Лештукова переулка, у бухгалтера Фердинанда Бодэ. Суеверные люди не шли к нему из-за номера квартиры. Тринадцать — несчастливое число, зачем испытывать судьбу, если она и без того неприветлива? А те, что шли, требовали уменьшить плату. Так что Ульянову торговаться не пришлось.

От Большого Казачьего переулка легко добраться и до Александровской площади, на которой расположена Публичная библиотека, и до окружного суда на Литейном проспекте, где Ульянову надо бывать в совете присяжный поверенных, и до Спасской улицы, где живет присяжный поверенный Михаил Филиппович Волькенштейн, помощником которого числится Владимир Ильич, и до Мещанской, где в канцелярии съезда мировых судей собираются конференции помощников присяжных поверенных и куда не пройти, минуя дом, в котором квартирует Петр Запорожец… Словом, место во всех отношениях удобное. Но главное, хозяева жили обособленно, ничем не интересовались, ни во что не вмешивались.

Новый постоялец знал их родной язык, был обходителен, аккуратен во всем, не курил, крепких напиткоа не употреблял, разве что согласится в воскресенье пожаловать к Фердинанду на кружку легкого пива, однако и тогда больше разговаривает, нежели пьет. В знакомствах у него люди интеллигентные, порядочные.

К Петру у супругов Бодэ отношение особое: рядом с высокими, крепкими людьми они теряются, чувствуя себя незначительными, зависимыми, начинают раболепствовать. По их мнению, рост и сила свидетельствуют о необыкновенности человека, о его избранности.

Поэтому уже с порога Шарлотта Оттовна стала кланяться Петру:

— Плёхо, Пьётор Кузмитч, очень плёхо! Герр Ульянофф… как это говорят у вас… пожар. Я одна с мальчики и не имею хорошо помогайт…

— Разберемся, — сказал Петр, передавая ей свои покупки. — Морс, пожалуйста, сделайте сразу. Больному надо много пить.

— Я есть скоро! — пообещала Шарлотта Оттовна. — Пьять минут!

Из кухни доносились знакомые запахи. Хозяйка — большая мастерица по части картофеля. В понедельник она жарит его мелкими ломтиками, во вторник парит с горохом, в среду запекает на углях, в четверг варит, мнет с маслом или молоком, со сметаной или черносливом, в пятгащу делает пироги с сушеным картофелем, в субботу и воскресенье печет картофельные оладьи. Она способна приготовить из него сто блюд, а к ним — сто подлив. Столько же блюд она может приготовить из курицы.

Стараясь не паследить, Петр прошел в конец просторного чистого коридора. В комнате Ульянова царил полумрак. Свет из окна освещал железную кровать. На ней под байковым одеялом лежал Владимир Ильич. Пальто, раскинутое поверх одеяла, сбилось в ноги.

Поправив его, Петр развернул рядом свое.

— Это вы, Петр Кузьмич? — не открывая глаз, догадался Ульянов. — Заболел я немного…

— Ничего. Дело поправимое.

Шарлотта Оттовиа принесла морс из клюквы и мед. Петр дал больному микстуру, уложил его поудобнее, приготовил холодный компресс.

— Здесь холодно, — укорил он хозяйку. — Болезнь не терпит экономии. Надо много угля. Где он?

— Вышел ошибка. Сейчас… я показайт…

По-настоящему протопив комнату, Петр еще раз напоил Старика морсом. Ульянов задышал спокойнее.

Пользуясь тем, что Владимиру Ильичу стало лучше, Петр присел на ветхий, не имевший накидки кожаный диван.

Комната обставлена довольно просто: кроме кровати и дивана небольшой стол с чайным прибором и керосиновой лампой, этажерка с книгами, два стула, подставка с кувшином и фаянсовый таз для умывания. Вешалка укрыта ситцевой отгородкой под цвет обоев. Иные студенты живут богаче.

Неприхотливость Ульянова удивительна. Встает с первым светом, занимается допоздна, за день успевает сделать столько самых сложных и непредвиденных дел, что хватило бы на пятерых. Ест где придется, не привередничает. Может пропустить обед или ужин.

Как-то под настроение Ульянов признался Петру, что одежду ему заказывают или покупают мать и старшая сестра Анна Ильинична, сам он быстро привыкает к костюму, одной-двум рубашкам, галстуку; готов носить их до дыр. Это у него от покойного отца.

И вдалеке от близких Ульянов ведет себя так, будто продолжает жить с ними. Быть может, поэтому у него нет выставленных для обозрения семейных фотографий. Зачем выставлять, если не было расставания? А отец, Александр и Оля — это иная память, сокровенная, упрятанная даже от сочувствующих глаз…

Неожиданно Владимир Ильич поднял голову, прислушался. Лицо его стало напряженно-ждущим.

В комнате неслышно появилась Крупская. И на ее лице застыло напряженное ожидание, смешанное с тревогой и надеждой.

— Володя?! — выдохнула она.

— Надя! — слабым эхом откликнулся он.

Никогда прежде они не называли друг друга лишь по имени, и это обожгло Петра. Даже сдружившись, Ульянов и Крупская не смели переступить невидимую, потянувшуюся от первого знакомства черту принятой вежливости. Нужен был особый случай, чтобы перейти к новым, более доверительным отношениям. И вот сейчас это случилось.

Петр принял у Надежды Константиновны пальто и, не желая мешать, отправился проверить, готов ли куриный бульон.

Вооружившись ложкой, не спеша, он пробовал его, приговаривая:

— Та-а-к, соли маловато. Теперь лучше… Мясо еще не уварилось, подождем… А зачем вы добавили картофель, Фрау Шарлотта? Ведь это не суп.

Хозяйка терпеливо выполняла все его указания, не понимая, отчего он так привередничает. Но более всего се поразило, что герр Запорожетц перелил бульоп в одну из пивных кружек Фердинанда Бодэ, нарушая тем самым главные правила сервировки.

— Уф, — всплеснула она руками. — Как можно путайт тарелка и кружка?! Каждая еда в свой прибор. Это будет фу!

— Ничего, — успокоил ее Петр. — Для больного так удобнее. Он будет пить бульон, а думать о вас, фрау Шарлотта, и о герре Фердинанде. Или вы не хотите, чтобы он о вас думал?

— Я, я, — закивала хозяйка. — Это у вас обичай? Я понимаю?. Тогда это не есть фу…

Ульянов обрадовался бульону. Он отхлебывал его маленькими глотками, шутил:

— Больше всего инфлуэнца… боится куриного бульона… из пивной кружки. Завтра она капитулирует… Непременно…

Но болезнь отошла не скоро.

На следующий день к Ульянову приехала мать, Мария Александровна, невысокая, седовласая женщина с удивительно милым приветливым лицом, уютная, хлопотливая и в то же время исполненная достоинства, не теряющая от неприятностей голову. Ее сопровождала уже знакомая Петру Анна Ильинична.

Поцеловав брата, она заторопилась:

— Извозчик ждет. Я скоро назад. Мамочка считает, что тебя должен посмотреть профессор Кальян. Ведь ты его помнишь?

— Зачем столько врачей? — запротестовал Владимир Ильич. — Меня уже смотрел знающий доктор и определил воспаление легкого. Я чувствую себя много лучше.

— Не спорь, Володя, — ласковым прикосновением руки остановила его Мария Александровна. — Так будет правильней. Прошу тебя.

И он покорился.

Профессор Кальян, представительный человек с редкими волосами на круглом черепе и дремучей бородой, долго выстукивал Ульянова. Выводы его полностью совпали с выводами ординатора Кноха.

Петр слышал, как уже в коридоре профессор сказал:

— Наберитесь терпения, дражайшая Мария Александровна. Все опасное позади. Организм у Владимира Ильича отменный, он и не с такими хворями справится. Да-с. И скажите спасибо его приятелям и приятельницам. Важно остановить болезнь в самом начале, помочь медицине на первой ступени. Сие они и сделали…

Вероятно, после этих слов Мария Александровна стала внимательнее присматриваться к тем, кто окружал ее сына.

С Сильвиным она сразу нашла общий язык. И немудрено: Михаил простодушен, привязчив, любопытства своего прятать не умеет. Ему все знать надо, во всем участвовать.

Петр не так открыт и легок, как Сильвин. Поэтому Марии Александровне самой пришлось задавать ему вопросы. Узнав, что Запорожец немалое время жил в Сибири, в Томске, она обмолвилась:

— А ведь и мы могли оказаться там…

Но тут же, спохватившись, перевела речь на другое.

Обмолвка эта засела в памяти Петра, поэтому чуть позже, воспользовавшись удобным случаем, он заговорил об этом с Анной Ильиничной.

— Да, — подтвердила она. — Восемь лет назад, когда… не стало Саши, — голос ее дрогнул, — а я получила высылку в Восточную Сибирь, мама решила ехать со мною. Но Володе надо учиться! Он тогда заканчивал гимназию. Было известно, что в Томске должен открыться университет; более того, он уже построен и не начинает занятий лишь из-за каких-то административных препятствий… Впрочем, Петр Кузьмич, вам, как бывшему томичу, об этом лучше знать.

— Да уж, — с охотой согласился он. — Ведь университетский корпус строил и мой батько.

— Вот как? — удивилась Анна Ильинична. — А ну-ка расскажите.

И Петр, радуясь ее интересу, начал рассказывать об отце, о его друзьях, о Томске. Потом вдруг спохватился:

— Я ведь вас на полуслове перебил, Анна Ильинична. Извините, неудобно получилось.

— Напротив, удобно, — возразила она. — И полезно. Без прошлого нет человека в сегодняшнем дне.

— Тогда вернемся в прошлое, — нашелся Петр. — Вы говорили, что Томский университет вот-вот должен бь открыться…

— Совершенно верно. Думая о Володе, мама стала добиваться, чтобы под гласный надзор полиции я попала именно в Томск. Так было бы лучше для всех нас. Мама обратилась с прошением в департамент полиции. Но… в конце концов вопрос решился иначе, чем мы предполагали. Мне разрешили поселиться в Кокушкино, у деда Александра Дмитриевича, маминого отца. От Кокушкино до Казани сорок верст. Володя тут же поступил в Казанский университет.

С Анной Ильиничной хорошо и разговаривать, и молчать.

— Вот, почитайте, — прощаясь, передала она Петру небольшую папку. — Это перевод драмы Гауптмана «Ткачи». Мне хотелось бы услышать от вас, как я его сделала.

— Ты ведь, Анюта, ехала к… больному, — услышав их разговор, вмешался Ульянов. — А что везла? Впрочем, это тоже… лекарство. Если не от воспаления легких, то… от насморка. Да ты не обижайся. Я шучу. Твои «Ткачи» как раз… ко времени.

В ту ночь у постели больного дежурили мать и сестра. Днем их подменяли Невзоровы и Якубова. Потом вновь настала очередь Крупской и Петра.

Петр принес перевод «Ткачей».

Марии Александровны дома не было, она ушла к Чеботаревым. Шарлотта Оттовна отправилась в лавку за продуктами. Ее сыновья еще не вернулись из гимназии. В комнатах было тихо, тепло, свободно.

— Ну и что скажете? — спросила Анна Ильинична, принимая папку.

Петр не знал, как читается драма Гауптмаиа в подлиннике, вероятно, куда более тяжеловесно, нежели в переложении Ульяновой, но выбор произведения ему очень поправился. Судя по всему, русские текстили живут еще хуже, чем немецкие. И хорошо, что в драме немало выражений, которые взяты из российского обихода. Они помогают принять чужое как свое кровное.

Петр сказал об этом Анне Ильиничне. Еще он сказал:

— Именно такое произведение ждут в рабочих кружках. Да вот и Надежда Константиновна подтвердит. Она тоже успела прочесть.

— Перевод действительно очень живой, — поддержала Петра Крупская. — Я думаю, рабочим он будет близок и понятен. Могу даже представить, как мои ученики пустят его в дело.

— Интересно, интересно, — подбодрил ее Ульянов. — Так как же?

— Не знаю еще, — Надежда Константиновна на мгновение задумалась. — Приведу такой случай. Ходил ко мне в Смоленские классы Бакин, молодой, семейный, необычайно способный мюльщик с прядильно-ткацкой мануфактуры Максвелля. Работа у него каторжная — бегать весь день от машины к машине, перевязывать рвущиеся нити. Недавно ему добавили еще машин. А перед тем мы в группе разбирали разницу между ручным и машинным трудом, говорили, каким образом хозяин может прижимать рабочего… Пошел Бакин к управляющему. С текстилями посерее, которые только что из деревни, управляющий все вопросы плетью решал. Но Бакин не из таких, держаться привык независимо, бить себя и других не позволял. Начал объяснять: раз число машин увеличилось, значит, увеличилась интенсивность труда, следовательно, и жалование должно быть выше…

— Так и сказал: «интенсивность труда»? — уточнила Анна Ильинична.

— Так и сказал, — подтвердила Крупская. — Рабочий нынче не тот, что был три-четыре года пазад, когда я пришла в школу. Теперь на уроки идут не только просветиться, но и организовываться. Дело не в словах и понятиях, дело в том, что развивается общая смелость, поднимается сознание в рабочей среде.

— А что же Бакин?

— Его разочли и выслали на родину.

— Жаль, — сказал Ульянов. — Таких бы рабочих побольше! И школ. Не в каждую ведь идут с охотой… А в Смоленскую идут!

— Отчего так? — спросила Анна Ильинична.

— Причин много, — ответила Крупская. — Во-первых, председатель попечительства Николай Александрович Варгунин из тех людей, кто действительно заботится о народном просвещении. Он далек от всего противоправительственного, но и не считает нужным вмешиваться в работу учителей. Главная его черта — тактичность и беспристрастность. Поэтому учителя в классы подобрались на редкость хорошо. Много наших по образу мысли: Аполлинария Александровна Якубова, Лидия Михайловна Книпович, Александра Михайловна Калмыкова и другие.

А на прошлой неделе приступила к урокам Зинаида Павловна Невзорова. Правда, пока без зачисления, вместо другой учительницы. Ее преследуют неудачи: профессор Бекетов пригласил ассистентом по кафедре неорганической химии, а директор не утвердил. Так что пришлось ей идти в юрисконсульство Рязанской железной дороги…

Сама Надежда Константиновна с недавнего времени работает в Главном управлении казенных железных дорог. Материальное положение у них с матерью весьма стесненное; Елизавета Васильевна имеет небольшую пенсию за Константина Игнатьевича, но на нее вдвоем не проживешь. Чего только не делали Крупские, чтобы свести концы с концами: брали переписку на дом, пробовали делать переводы, даже квартиру однажды сняли, чтобы сдавать студентам, но, не имея навыков и хваткости, вынуждены были отказаться от этой затеи. И тогда Иван Николаевич Чеботарев — по просьбе Ульянова — нашел для Надежды Константиновны место у себя в управлении.

Так уж повелось: уроки в воскресно-вечерней школе не оплачиваются, только проезд на конке. Сплошная благотворительность. В расчете на то, что согласиться на нее могут люди исключительно состоятельные, изнывающие от безделья и стремящиеся хоть так проявить себя, министерство народного просвещения разрешило открыть бесплатные классы для рабочих. Но нашлись и учителя, и ученики, которые шагнули дальше утвержденных программ.

Крупская по природе своей педагог. В высшем смысле этого слова. Каждый год открывает она в городской библиотеке подписку для своих учеников. Пользование одной книгой стоит пятнадцать копеек, абонемент рассчитан на пять названий. Но если подписка общая, то за пятнадцать копеек можно прочитать и пять, и десять книг. Важно соблюдать аккуратность, вовремя делать обмен. Крупская взялась следить за тем, чтобы книги подолгу не задерживались у одного читающего. Подобрать и привезти их в школу — тоже ее забота. И забота, надо сказать, не простая. Петр не раз помогал Крупской доставлять в Смоленскую школу увесистые связки. Бывало, и на урок у нее оставался — из товарищеского любопытства.

В классе Надежда Константиновна совсем другой человек, чем в обычной жизни. Голос становится сильным, твердым, в движениях появляется свобода, легкость, лицо будто светом наполняется. Крупская неторопливо ходит между рядами, не нравоучает, а беседует, и кажется, вот погладит кого-нибудь по голове…

А головы все больше седые, в рубцах и ссадинах, плохо стриженные. От вечно кашляющих табачников идет тяжелый запах махорки, от текстилей — вонь козлиной шерсти и красок, от слесарей тянет машинным маслом, только от плотников веет свежими стружками, простором, лесом… Но и водкой тоже.

На уроки Крупской ездят рабочие с Нарвской заставы, с Васильевского острова, с Выборгской стороны, хотя и там свои воскресно-вечерние школы имеются. Ей рассказывают о себе, будто исповедуются. На занятия приводят жен и ребятишек, сообщают, кто помер, надорвавшись, кто мастера ножом в бок ударил, кто покалечился… С нею советуются по всяким вопросам, вплоть до таких — ходить на уроки закона божьего или нет; читать листки, которые на Семянниковском появились, или это господа простых людей под полицию подводят… А то записку пришлют: «Нашли девочку, взяли в артель, забавная такая, надо отдавать в полицию, а жалко». Или: «Выучи грамоте — подарю на сарафан». Или: «Сегодня ничего не говорите, новый какой-то пришел, не знаем еще хорошенько его, в монахах, говорят, ходил». Или: «Черного того берегитесь, в охранку он шляется»…

Нет, не случайно, говоря о переводе «Ткачей» Гауптмана, Петр переключил внимание Анны Ильиничны на Крупскую: лучше всего она раскрывается в разговоре о школе.

Анна Ильинична скоро почувствовала обаяние Крупской. В ее голосе появились теплота и задушевность. На глазах Петра началось сближение, у которого не было очертаний и явных признаков — только интонации, только взгляды и жесты…

Оттолкнувшись от рассказа Надежды Константиновны о Смоленских классах, о ее учениках, Ульянов слабым еще голосом заговорил о том, что вся повседневная жизнь переплетена политикой; нужно лишь уметь найти ее в заводской и школьной жизни, указать на прямых виновников народных страданий, будь то мастер, управляющий или урядник или хозяин предприятия; протянуть от них ниточку не просто к царю-батюшке, но к самодержавию вообще; развеять вредные иллюзии, будто существенных перемен можно добиться лишь борьбой с фабрикантами за свои близкие права…

Разговор утомил его. Заметив это, Анна Ильинична и Надежда Константиновна ушли на кухню и там беседовали, пока не появились неразлучные Кржижановский и Старков. Следом пришла Мария Александровна.

— Я была уверена, что вы будете! — обрадовалась она Старкову. — Помогите-ка разобраться с коробками. В этой пирожные. Для всех. В этой — рубашки… Для больного. А как поживает Александр Васильевич?

Александр Васильевич — брат Старкова. Он учился в Симбирской гимназии, а затем в Казанском университете вместе с Владимиром Ильичей и, хотя шел на курс впереди, был с ним довольно дружен. В декабре восемьдесят седьмого года Старкова-старшего отчислили из университета: на студенческой сходке он объявил дело пяти казненных народных мстителей, среди которых был и Александр Ульянов, делом справедливым и путеводным. Долгоe время затем он находился в опале. Теперь земский врач… В январе прошлого года Владимир Ильич ездил в Москву на девятый Всероссийский съезд естествоиспытателей и врачей — послушать статистиков. Там он вновь встретился с Александром Васильевичем. А сопровождал его в этой поездке Василий Старков.

Многое связывает Ульянова и Старкова — память детства, отношения родных, общность устремлений. Даже прозвище Старик и фамилия Старков — от одного корня…

— А это Глеб Максимилианович Кржижановский, — представил Василий друга.

— Очень приятно. Уже наслышана о вас столько, что кажется, будто мы давным-давно знакомы, — сказала Мария Александровна.

— И я тоже, — радостно ответил Глеб.

Подсев на кровать к сыну, Мария Алексапдровиа сообщила:

— Имей в виду, Володя, со следующей недели ты будешь обедать у Чеботаревых. Каждый день ровно в четыре.

— А если я не встану к следующей неделе? — чувствуя на себе внимательные взгляды друзей, попробовал отшутиться Ульянов.

— Не выдумывай, пожалуйста. Прекрасно встанешь.

— Неудобно, мамочка… Тревожить людей. У них свои заботы…

— Зачем же обязательно тревожить? — возразила она. — Александра Кирилловна будет готовить обед не одному тебе, а всей семье. Она сама мне это предложила! Иван Николаевич ее поддержал.

— И все-таки неудобно.

— Глупый ты, глупый. Хоть и совсем взрослый.

В комнате возникла неловкая тишина.

— Что ж, дети мои, — нарушила ее Мария Александровна. — Поскольку все в сборе, будем пить чай.

У Петра отчего-то защипало в горле. А ведь и правда, все здесь собравшиеся — ее дети. Даже те, которые пока что не пришли…




7


Ульянов окреп быстро. Однако Мария Александровна на первых порах запретила ему дальние прогулки. Погода переменчивая, с Невы и каналов тянет ледяным ветром, сухого места на улицах не найти… Она даже маршрут ему очертила: до выхода на Гороховую улицу с Большого Казачьего переулка — с одной стороны, до бани с портомойней в глубине Малого Казачьего переулка — с другой.

Не привыкший сидеть дома, Владимир Ильич посылал теперь за нужными ему книгами Анну Ильиничну или кого-нибудь из друзей.

Петр радовался, когда такая просьба доставалась ему.

Болезнь заметно переменила Владимира Ильича. От природы деятельный, подвижный, способный легко переключатьея с одного занятия на другое, он вдруг выбился из привычного распорядка, получил неожиданную передышку. Это усилило его интерес к делам в рабочих кружках товарищей. И прежде он старался поспевать за ними, а теперь получил время вникнуть в них обстоятельней.

Слушал Ульянов заинтересованно, тут же задавал уточняющие вопросы. Радовался, когда встречал в рассказе Петра знакомых. Например, Карамышева…

Оказывается, Владимир Ильич хорошо запомнил широкогрудого фасонистого паренька, сопровождавшего их перед рождественским праздником по Путиловскому заводу, и был приятно удивлен, узнав, что теперь он занимается у Петра.

— Из какой семьи Карамышев? — поинтересовался oн. — Небось из чиновничьей? Занимался в техническом училище?

— Ну да, — с удивлением подтвердил Петр. — Отец у него и верно чиновник. Инспектор типографии министерства внутренних дел. Петяша учился в Охтинском техническом училище. А вы откуда знаете?

— Такая рефракция, — хитро сощурился Ульянов, даже интонацией повторив Карамышева. — Не только же вам, Петр Кузьмич, поражать всех своею наблюдательностью.

— Я и не стараюсь поражать. Просто батько приучил…

— И хорошо сделал, — одобрительно сказал Ульянов. — Что касается вашего батька, то Анюта мне о нем рассказывала. Женщины, знаете ли, более внимательны житейской стороне, у них сердце на этот случай по-особому поставлено. Мы ведь все о делах да о делах, а онв вглубь зрят… Теперь я понимаю, отчего вы предпочитаете практический характер действий. И замечательно! Умение схватывать обстановку, делать из нее сразу верные выводы, постоянно учиться, успевать всюду и при зтом не привлекать внимания к собственной персоне редкий дар. Но есть у вас и слабые стороны — излишняя категоричность в суждениях, крайняя доверчивость. Нередко вы рисуете людей лишь двумя красками — белой или черной. А люди многоцветны. Подумайте над этим, Петр Кузьмич. — И уже другим тоном продолжал: — А Карамышев, или, как вы его называете, Петяша, судя по всему, человек, пока не выбравший линию. Такие могут быть поначалу активными, увлечься, но потом переменить взгляды или даже отойти в сторону. Обратите на это внимание. Выбирать нам не приходится, но выбирать надо…

Не очень понравился Ульянову в обрисовке Петра и другой путиловец — Акимов.

— В нем, насколько я могу судить, — сказал он, — больше личной обиды, нежели понимания общей. А что, если снять личную? Останется ли он таким же?

— Не знаю.

— Следует знать. Все-таки у Акимова собирается кружок. Он отвечает не только за себя, но и за других. Тут надо все учитывать — до мелочей. Присмотритесь к Акимову…

Зато молотобоец Василий Богатырев, знакомый ему по Toii же поездке на Путиловсшш, токари Семен Шепелев и Дмитрий Иванович Морозов, а особенно слесарь Борис Зиновьев из нового пополнения понравились Ульянову. Он почувствовал к ним прямо-таки необъяснимое доверие.

Хотя почему необъяснимое?

Петр вдруг поймал себя на том, что рассказывал о них Владимиру Ильичу без единого пятнышка. Значит, об Акимове он говорил по-другому, невольно подчеркивая то, что ему самому не понравилось…

Допустим. Но тогда получается, что остальных он начал хвалить, не желая вновь вызвать недоверчивое отношение…

Так плохо и так нехорошо. Объективность — вещь тонкая; за какой конец потянешь, туда и начинает съезжать…

— Одно меня смущает в Зиновьеве, — помня недавнюю критику Старика, сказал Петр, — есть в нем налет тщеславия. Вроде как считает интеллигенцию исполнительницей рабочей воли — и только.

— Это беда не только Зиновьева, Петр Кузьмич, — быстрым движением откинул назад голову Ульянов. — Тем же грешат пока и другие наши товарищи-рабочие. Я бы сказал, это болезнь переходного возраста. Ведь если пролетариат — главная историческая сила, размышляют они, то за ним и главенство. А того не усвоили, что повести пролетариат за собой могут лишь научно разработанная идея и рабочие-интеллигецты, хорошо владеющие ею… Не так давно был у нас спор на эту тему с Василием Андреевиичем Шелгуновым. Он человек поживший, твердый, ва всех отношениях достойный — да все норовит интеллигентам экзамен устроить! И народникам, и нетвердым марксистам, и нашему брату, социал-демократам… Будем терпеливы. В конце концов этот крен выправится..! Или вы имели в виду более широкое свойство характеру Зиновьева?

— Нет. Только это…

Петр не стал больше выискивать недостатки в новичках, перевел речь на свои старые кружки. Очень не хотелось ему говорить, что литейщик Николай Иванов, организатор района, зачастил к учительницам Глазовско! школы Сибилевой и Агринским, но смолчать не удалось так как Владимир Ильич сам спросил о Киське.

— Чем же его так привлекают народовольцы? Программой?

— Да нет. Переубедить Николая Яковлевича трудно. Он сам кого угодно переубедит. Народовольцы нынче хоть и держатся за своих идолов из «Русского богатства», но в земледельческие артели и самобытность развития русского народа уже не верят. А главное — «Капитал» почитывают… Здесь другое. Я думаю, кто-то из учительниц вскружил Иванову голову. Он и старается свой интерес представить желанием перетянуть их на нашу сторону.

— Очень может быть. Но зачем же водить туда остальных?

— Для прикрытия. Не столько перед товарищами, сколько перед учительницами.

— Странное прикрытие, — покачал головой Ульянов. — Хождение из кружка в кружок ломает дисциплину, размывает границы. Одно дело, когда от народовольцев идут к нам, другое — когда целыми группами начинают составлять их ряды. Здесь на память приходят гоголевские Андрий и прекрасная полячка из «Тараса Бульбы»… Опять же Иванов не просто Иванов, а наш организатор.










— Со своими задачами он справляется не хуже Шелгунова и Бабушкина. Пожаловаться на него я не могу. И приказать не встречаться с учительницами — тоже.

— Тогда, по крайней мере, пусть он один… перетягивает их на нашу сторону.

— Я его об этом просил. Он обиделся.

— И напрасно. Мы не в бирюльки играем, так что для обиды следует выбирать иной повод… Ну, хорошо, Петр Кузьмич, вы его еще раз попросите. Кстати, кто за Нарвской заставой еще может быть рабочим организатором?

— Я как-то не думал. Не было причин.

— А вы подумайте. Мало ли что может случиться.

В этот момент Ульянов показался Петру чересчур резким. Это было непривычно.

Но ведь и агитация — дело резкое. Без твердости и готовности к любым жертвам за нее и браться не стоит.

— Очень правильно, Петр Кузьмич, что вы обменялись кружками со Старковым, отдали занятия у Феодосии Никифоровым Норинской Ванееву, а сами сосредоточили свое внимание на Путиловском, — тут же похвалил Петра Ульянов. — Такую перегруппировку следует сделать и в других районах. А то еще много у нас суеты, бестолковщины, пустых метаний туда-сюда. Пора переходить от количества к качеству, соединять рабочих на одном месте, вокруг единых требований, имея обдуманный порядок действий. Вот вы, к примеру, что планируете сделать в ближайшее время?

— Мы-то? — удивился Петр и, почувствовав, что выглядит нелепо, поспешил исправиться: — Мы собираемся отпечатать на гектографе «Ткачей» Гауптмана в переводе Анны Ильиничны и — пустить в кружки. Это раз. Далее, на Путиловском скоро должны пройти перевыборы правления потребительского общества. Хотим обратить их против прижимщиков…

И Петр горячо принялся перечислять злоупотребления в заводских лавках, именуемых рабочими не иначе как грабиловками. Товар в них дрянной, с гнилью, засоренный, а цены на него — по высшему сорту. Вот кружковцы и взялись проверить: и товар, и цены, а заодно заглянуть в расчетные книжки пайщиков да в отчеты правления за несколько лет, сравнить. Картина получается плачевная. Особенно плохо приходится тем рабочим, которые, пострадав от штрафов или запив с горя, берут продукты в потребиловке в кредит и тут же перепродают их лавочникам со скидкой. Это называется перегонкой. От перегонки страдают семьи; их кормильцы все больше и больше влезают в долги и потом не могут из них выбраться. Большинство пайщиков так и живут — в кредит.

Всего же в потребительском обществе на Путиловском человек восемьсот. Каждый восьмой. Служащие, мастера и старшие в артелях получают поблажки — им и продукты получше, и кредит с растяжкой, у них и расчетные енижки ведутся как надо, без уписок. Словом, равноправия меж пайщиками нет. А уж в правление попадает исключительно «белая кость».

В кружках Петра пайщиков мало, так что придется готовить для выступления людей надежных и не входящих в их круг… Борис Зиновьев и Семен Шепелев уже подобрали подходящих рабочих. Перевыборы должны превратиться в организованный протест. Будет сделан перечень умышленных обманов: правление услышит претензии в свой адрес. А затем последует предложение наказать виновных, снизить вступительный пай с пятидесяти до двадцати пяти рублей, ввести в правление рабочих, установить порядок, при котором любой пайщик без особого на то дозволения свыше может проверить работу потребиловки…

— Прекрасно, Петр Кузьмич, — одобрил Ульянов и, поднявшись, двинулся по комнате; лицо бледное после болезни, худое; голос неокрепший еще. — Это именно то, что сейчас необходимо! Было бы наивно надеяться, что все ваши предложения пройдут. Зато отзвук они должны иметь значительный: не только на Путиловском, но далеко за его стенами. Теория мертва, пока она не становится поступком, действием. Вы это доказываете на деле. Спасибо вам!

Он остановился, протянул руку Петру.

Петр торопливо поднялся, стиснул своей лапищей небольшую крепкую ладонь Владимира Ильича. Ему хотелось еще побыть с ним, но рукопожатие, соединив их, в то же время и разъединило. Было в нем что-то прощальное. Так показалось Петру.

— Мне пора, — заторопился он.

— Не будете ли вы сегодня в районе Литейного проспекта? — спросил Ульянов, провожая его. — Очень надо передать Струве корректуру моей статьи с некоторыми исправлениями. Для «Материалов к характеристике нашего хозяйственного развития».

— Разумеется, передам. Хотя…

— Что «хотя»? — ухватился за неосторожно сказанное слово Владимир Ильич.

— Хотя… мне до сих пор непонятно наше сближение со Струве и его компанией, — докончил Петр. — Вы же сами говорили, что они недалеко ушли от «друзей народа», делают ученый вид при не очень ученой игре.

— Когда это я говорил?

— В ночь на рождество, когда мы с вами шли по Гороховой.

— Верно, было такое, — засмеялся Ульянов. — А у вас хорошая память, Петр Кузьмич! Коли так, то вы должны помнить и мой реферат — по поводу «Критических заметок к вопросу об экономическом развитии России» Струве. Статья, которую я хочу передать с вами, и есть этот реферат. С некоторыми изменениями и уточнениями, разумеется. В «Материалах…» он пойдет вместе с выступлениями самого Петра Бернгардовича, Потресова, Плеханова-Утиса, Скворцова из Нижнего, Ионова из Самары. Pro et contra.[11 - За и против (лат.)] Книга издается легально и, заметьте, не нашими средствами. Уже одно это оправдывает сближение с группой Струве…

Владимир Ильич сделал небольшую передышку. Потом, увлекаясь, заговорил снова:

— Справедливости ради, давайте вспомним: «Критические заметки…» Струве — первое открытое произведение, в котором, пусть и абстрактно, критикуется народничество, признается марксизм, вернее, некоторые основные его положения применительно к России. В этом заключается их полезность. Что до утверждения о том, что при культурной беспомощности разоренного, страдающего народа «крепостное право —.меньшая утопия, чем обобществление труда» и что следует признать «нашу некультурность» и пойти «на выучку к капитализму», то именно против этой вредной чуши я выступал и выступать буду. «Материалы…» дают возможность для этого выступления. В чем же дело? Несмотря на архисерьезные разногласия со Струве, Потресовым и другими литераторами этого направления, нам удалось договориться с ними о совместной книге против народников. Но вы не считаете это завоеванием — так вас прикажете понимать?

— Не совсем, — терпеливо выслушав Ульянова, сказал Петр. — Я несколько о другом…

К Струве он испытывал глухую неприязнь, хотя впрямую сталкивался с ним три-четыре раза. Но и этого достало, чтооы составить о нем далеко пе лучшее впечатление. Розовое толстощекое лицо с мальчишеским пушком, который должен был казаться бородкой и усами; золотое пенсне на мясистом носу; алые губы, которые Струве постоянно облизывал; замедленный, томный голос с барскими нотками; сутулая спина книжника; заплетающаяся походка, более подходящая девице, нежели молодому человеку, — все это свидетельствовало о натуре изменчивой, склонной к актерству.

Родители Струве имели скандальную славу. Отец губернаторствовал — сначала в астраханских, затем в пермских землях. Мать, баронесса Розен, пользуясь безнаказанностью, нагайкой вдалбливала в подданных покорность и почтение. Сын тяготился таким проявлением ее власти, жестокость ему претила. Внезапная смерть отца подсказала ему решение оставить мать, страшную и в ласке, и а гневе. Товарищ Струве по гимназии Калмыков привел его к себе, объяснив матери, что Петру некуда деться, а человек он даровитый, тянется к экономическим и философским наукам, собирается поступить в университет…

На счастье Струве, Александра Михайловна Калмыкова оказалась женщиной отзывчивой, готовой опекать и благодетельствовать. После смерти мужа, сенатора и тайного советника, она открыла на Литейном проспекте книжный склад, стала давать уроки в Смоленских воскресно-вечерних классах. Струве она оставила у себя, а затем и усыновила. Так что долго сиротствовать ему не пришлось. Из губернаторского дома он попал в генеральский.

Как раз то, чем любуется Александра Михайловна, в чем видит исключительность своего приемного сына, раздражает Петра. Талант Струве, действительно яркий, Щедро отпущенный ему, имеет теоретическую направленность, С его помощью он легко собирает мед красноречия с любых цветов. Поскольку в центре внимания общественной мысли в России оказались народничество и марксизм, Струве решил сделать ставку на марксизм. Это его конек, но не убеждение. Надеясь в двадцать три, двадцать четыре года прослыть Сократом, он и написал свои «Критические заметки…».

У Струве на каждый случай есть свои уловки, свои способы привлечь к себе внимание. Например, точным движением на черной доске, вероятно, не без умысла поставленной в комнате для гостей, он рисует круг. Заполняет его большую часть штрихами и изрекает:

— Это — познанное! По мере возвышения науки и техники будут увеличиваться его пределы. Но никогда не иссякнет вот это белое пятнышко — непознанное и непознаваемое. Оно всегда останется свидетелем несовершенства и ограниченности наших органов познания. Но именно к этому пятнышку снова и снова будут стремиться философы — в надежде проникнуть в его пределы. То же следовало бы отнести и к теории Маркса…

Струве говорит, упиваясь отыскиванием неожиданных слов, их формой, таинственными переливами, стремясь вызвать в слушателях мистическое чувство преклонения перед своей прозорливостью.

Узнав об этих витийствах Струве, Владимир Ильич едко заметил:

— Мысли не новые. По сути дела, Петр Бернгардович повторяет Канта. Но если говорить серьезно, это просто cant.[12 - Лицемерие (нем.).]

Однако же Ульянов нередко бывает у Струве. Его тянет к нему желание поспорить, отточить свои знания и доводы. Струве — противник серьезный и многознающий, у него в запасе всегда какой-нибудь новый аргумент, иностранный материал, не известный Владимиру Ильичу. Ульянов тут же находит этот материал в Публичной библиотеке или где-то еще, чтобы затем вновь сразиться со Струве.

Обычно в спор-салон Калмыковой и Струве Ульянова сопровождают Старков или Степан Радченко. Но в разговорах они не участвуют. Им выпадает роль секундантов. Со стороны Струве секундантами чаще всего бывают инженер Роберт Эдуардович Классон — тот самый, у которого на масленице прошлого года познакомились Ульянов и Крупская, а также университетский товарищ казненного Александра Ульянова Михаил Иванович Туган-Барановский. Ну и, конечно, верный оруженосец Струве еще с гимназической скамьи — Потресов.

В какие только бездны исторических и экономических проблем не погружаются спорщики, каких только ссылок и выводов не делают! Со стороны порой кажется, что бой идет на равных. Ан нет, Струве хитрит, от прямого разговора о противоречиях классов уходит к текучим рассуждениям о путях и судьбах отечества вообще, ударяясь в объективизм, в профессорские дебри чисто научных построений. Ульянов терпеливо возвращает его пз спасительных закоулков на боевое пространство. Мало-помалу Струве начинает уставать, выдыхаться. Сначала он соглашается, что на смену капитализму неизбежно идет новый строй, что социалистические идеалы имеют под собой твердую почву, признает неотвратимость классовой борьбы… Но диктатура пролетариата его пугает, и он вновь начинает лавировать, уходить в сторону от ясных ответов.

Струве — игрок. Он играет в марксизм. Убедить его в чем-то полностью — занятие немыслимое. Давно ужэ приняли точку зрения Ульянова и Классон, и Потресов, и Туган-Барановский, и даже Александра Михайловна Калмыкова, а Струве упорно стоит на своем. Еще и негодует на своих секундантов и названную мать за отступничество.

От дружбы с таким союзником мало толку. Он ненадежен…

Петр начал путано объяснять Ульянову, что он вовсе не против совместной книги, полемизирующей с народниками, а против тесных отношений со Струве, которые ему совсем не по душе.

— Ах вот оно что! — наконец-то понял его Ульянов. — Ну, Петр Кузьмич, вы меня, право, удивили! В нашем деле опасно руководствоваться одними лишь симпатиями и антипатиями. Непримиримость к противнику не должна исключать личных соприкосновений с ним и даже совместных действий, временных союзов. Вот ведь Петр Беригардович пошел на соглашение с нами, допустив в «Материалы…» мою статью, направленную, по сути дела, против него. Значит, у Струве были для этого свои резоны — не будем сейчас разбирать какие… Для меня, как для члена группы, являются законом ее установки — быстро и широко развенчать народничество, пустить в жизнь марксизм, ни на шаг не отступая при этом от основных принципов. Временные союзы в нашей работе неминуемы. Без них ни одно направление победить не сможет. А мы обязаны победить.

— Я подумаю, — пообещал Петр, уходя.

— Непременно, — согласился Владимир Ильич. — Желаю успеха.

Это прозвучало жестко и вместе с тем дружески. Ио именно жесткость успокоила Петра: должно быть, и в самом деле человеку с твердыми убеждениями не опасно иметь попутчиков даже из стана ряженых.




8


Петр разыскал Струве во внутреннем дворике дома шестьдесят по Литейному проспекту. Сюда выходили окна книжного склада и квартиры Калмыковой, задние двери мелочной лавки купца Беспалова и двухэтажного флигеля, а также апартаменты хорошо известных в округе аптекаря, нотариуса, портного. Дворик был ухожен, имел нечто вроде аллейки из плохо растущих лип и кленов, а меж ними мощеную дорожку. На этой дорожке Струве учил катанию на велосипеде свою невесту Ниночку Герд.

Ниночка, а точнее Нина Александровна Герд, — гимназическая подруга Крупской. Прежде они были неразлучны. Даже в Смоленской воскресно-вечерней школе стали учительствовать по общему решению. Но с появлением Струве их дружба распалась. И дело тут даже ие в самом Петре Бернгардовиче, а во взглядах, которыми он заразил Герд. Благодаря ему она вспомнила, что отец ее, директор гимназии, принадлежит к избранному кругу людей, что ей вовсе не хочется ломать свою жизнь ради обездоленных; конечно, она готова для них что-нибудь сделать, но в пределах разумного.

По случаю велосипедного выезда Струве облачен в куртку того же покроя, что у жокеев, но более богатую и фасонистую, в кожаные штаны и краги. На голове кожаное кепи. Герд одета не менее изысканно.

Еще совсем недавно велосипеды в Петербурге были редкостью. Стоили они триста и более рублей. Теперь цена втрое упала. Многие состоятельные люди прикинули, что посыльный на велосипеде обойдется дешевле, чем постоянный извозчик. В городе даже шутка появилась: раньше весну узнавали по ласточкам и лягушкам, теперь — по велосипедёрам.

Судя по полицейской хронике, которую газеты подают не иначе как «Дневник приключений», на велосипеды уже село до пяти тысяч человек; многие из них поступают в больницы по случаю столкновения с конкой, извозчиками, пешеходами. Общество велосипедистов-любитолей возмущено: оно против того, чтобы велосипед становился транспортным средством и курсировал на улицах. Для него есть летние и зимние треки, например в Николаевском манеже. Там можно обучиться фигурной, командной, манежной и прочей езде. Там есть места для зрителей. К тому же, оркестр пожарной команды для поднятия духа бесплатно играет там народный гимн и другие патриотические мелодии…

Заметив, наконец, Петра, Струве остановился:

— Извини, Ниночка. Ко мне Запорожец.

Тяжело переводя дыхание, он приблизился к Петру, принял свернутую трубочкой корректуру, отрывисто спросил:

— Что это?

— Владимир Ильич просил передать. Материал для «Материалов…».

— Как он себя чувствует?

— Как человек, которому нездоровье немного помешало работать.

— Когда мне удобно его навестить?

— Сию минуту.

— Но это, простите, невозможно. Я… не готов.

— Тогда подготовьтесь хорошенько. Именно потому, что Владимир Ильич готов наступать далее «Материалов…».

— А вы не лишены юмора, Петр Кузьмич.

— Стараюсь. Но до вас мне далеко, Петр Бернгардович.

— Спасибо, что потрудились, — в голосе Струве появились отстраненность, сухость. — Я сегодня же передам статью Владимира Ильича в типографию Сойкина.

Уже выходя па Литейный проспект, Петр услышал за спиной чьи-то торопливые шаги, взволнованный оклик:

— Василий Федорович! Василий Федорович!

Это была Антонина. Не рассчитав бега, она налетела на Петра.

Он придержал ее за плечи, а вроде как обнял.

— Ах, это ты, птичка-невеличка? Какими судьбами?

— У дяди была, — переводя дух, сообщила Антонина. — Он в складе работает. У барыни Александры Михайловны.

— Вот как? — удивился Петр.

— Ага. Кузьма Иванович Никитин. Может, знаете?

Платок у Антонины съехал набок. Гладко подобранные волосы на лбу распушились. Глаза сделались большими. Да они у нее зеленые, с мягкой голубизной. Чистые-чистые. Кожа на висках и возле носа матовая, будто у молоденького масленка. Губы яркие, горячие. Из них толчками выбивается дыхание.

— Знаю, — с запозданием ответил Петр и, не удержавшись, поправил на ней сбившийся платок. — Муж кухарки? Тихий такой, запойный? Укладывает в короба книги?

— Он, он, — обрадованно закивала Антошша. — Запойный, зато честный. Он, когда проспится, очень стыдом мучается. Барыне от этого только польза: за троих работает…

Ни дождя, ни солнца не было, однако мимо них важно шествовали дамы с зонтиками, на французский манер именуемыми антукамп. Следом семенили нагруженные бонбоньерками прислужники. На бонбоньерках красовались изображения конфет и тортов.

Вприпрыжку неслись гимназисты. Звонко чеканя шаг, проходили обер- и штаб-офицеры. Немало попадалось и скромно одетых людей с книжными связками. Оно и неудивительно — Литейный проспект буквально набит книжными лавками, торговыми залами, складами.

— Куда теперь путь держишь? — спросил Петр.

— А хоть куда, — простодушно ответила Антонина. — У меня время есть. Могу вас проводить.

— Проводи. У меня тоже время есть. Воскресенье.

Петру оставалось передать Бабушкину перевод драмы Гауптмапа «Ткачи». Договорились встретиться у рыбной лавки на Малой Конюшенной. До назначешюго времени еще около часа.

Они не спеша двинулись по Литейному в сторону Невы.

— Так что же Кузьма Иванович? — спросил Петр, продолжая прерванный разговор. — Почему он и тебя не устроил к Калмыковой?

— Он устроил. Да я не удержалась. У барыни как? Приказчиков нет, только помощницы. Да еще Кузьма Иванович и пять мальчиков-сирот. Один из них стал воровать. А на меня пало. Как я плакала, как плакала… Пришлось к Кенигу идти, на бумагопрядильню.

— Неужели Александра Михайловна не разобралась?

— У них сердце мягкое, сирот жалеют. Учительшу к ним взяли. Чтобы, значит, в книгопродавческую школу готовить. Как только шесть часов — шабаш, садятся у нее в кабинетах и умничают, и умничают! А я не сирота, опять же в годах… С меня и спрос. Врать не буду, барыня меня не гнала. Они добрые. Но разговаривать стали по-другому, ровно я с улицы, не знакомая им. А главная их помощница и вовсе стыдно со мной обошлась. Говорит: Кузьма пьет, а эта крадет — божья семейка… Я и ушла, чтобы дядю не стронуть. Он у меня хороший.

— И напрасно ушла, — даже рассердился Петр. — Раз ушла, значит, вину свою признала.

— А как же быть, если жизни не стало? Молодой барин тоже… глядит… Нет, ушла и ушла. Надо было.

— Э-эх! Александра Михайловна — редкостный человек. С ней так легко объясниться…

— Хорошие, они хорошие, — поддакнула Антонина. — Книги для сельских школ подбирают. Чтобы поинтересней. А интересные нельзя. Про електричество там… и другое разное. Зачем крестьянам про его знать, ежели пророк Илья по небу в колеснице катается? Но барыня умные. Когда интересных книг нет, волшебные фонари дают. И картинки к ним. Про Конька про Горбунка. Про Царя про Гороха… У них даже обыски делали.

— Вот как?

— Делали! Я сама видела, — понизила голос Антонина. — Жандармский чин увидал у барыни в кабинетах палку с ножом. Спрашивает: что это? А барыня в ответ: мол, есть такая страна Сиам; когда, мол, мой сын убывал оттудова, то сын короля дал ему эту пнку на память.

— Петр Бернгардович?

— Нет, настоящий сын… Ну и вот, обыскивают жандармы дом, а тут подъезжает карета. Ага. Выходит нарядная дама — от самой государыни Марии Федоровны, просит собрать книги для детского приюта. Барыня спрашивают: кому во дворце можно сдать книги, когда они подберутся? Тут городовой, дворник и понятые шасть в двери! Будто их и не было! Умора… У барыни очень высокие господа с заказами бывают. Ого! У них пенсия, я слыхала, две с половиной тыщи. С такой можно обысков к себе и не пускать…

Антонина семенила рядом с Петром, пытаясь попасть к нему в шаг. Заметив это, он замедлил движение. Они повернули назад, к Невскому проспекту, и скоро окунулись в его стремительный водоворот.

Вот и начало Малой Конюшенной. На углу для обозрения выставлены диковинные часы. Не часы, а дворец со множеством циферблатов. На одних бежит только секундная стрелка, на других — минутная. Следующие показывают часы, дни, недели, месяцы, годы. Даже сквозь гул проспекта слышно тиканье множества механизмов.

Антонина зачарованно замерла. От восторга даже рот открыла.

Про часы на Малой Конюшенной в последних выпусках сообщали почти все петербургские газеты, поэтому Петр, склонившись к Антонине, со знанием дела объяснил:

— Немецкие мастера делали их двенадцать лет — для герцога Брауншвейгского. Герцог подарил их жителям Женевы. Это столица Швейцарии. Там их купил русский генерал Ростовцев. Но в часах что-то испортилось. Зя починку взялись умельцы знаменитого Мозера. Теперь Ростовцев не то подарил их Петербургу, не то решил просто показать искусство Мозера. А скорее всего — похвастать…

— Я сроду такого не видела!

— Вот и любуйся, — посоветовал Петр. — А мне отлучиться надо. Дела.

— Вы придете? — встревожилась Антонина, и эта ее тревога была так по-детски искренна, так трогательна, что Петр с чувством сжал ее руку:

— Непременно! Ты жди… Если хочешь, сосчитай, сколько здесь циферблатов. Потом скажешь.

…Бабушкина у рыбной лавки не было.

Петр прошел мимо, поднялся в булочную, где на видном месте под стеклом были выставлены ремесленные и торговые права хозяина заведения, купил коробку монпансье для Антонины и не спеша двинулся назад. На этот раз Бабушкин оказался на месте. Он делал вид, что рассматривает богатства, разложенные в витрине.

— Цена по товару, а товар по цене, — заметил Петр, останавливаясь рядом. — Вот «Ткачи», Иван Васильевич. Что нового?

— Собираемся завтра на Наличной. Своим кругом. Будем принимать устав кассы рабочей взаимопомощи. Есть мнение сделать кассиром Киську. Как, по-вашему?

Петр коротко обрисовал историю хождения Иванова и его товарищей к народовольцам из окружения Сибилевой, свои неоднократные разговоры с ним.

— Спасибо за предупреждение. Будем думать, — кивнул Бабушкин.

На том и расстались. Петр вернулся к часам.

— Девяносто пять! — радостно объявила ему Антонина.

— Что «девяносто пять»? — не понял он.

— Как что? Циферблатов! Вы же сами велели сосчитать.

— Ах, да! Умница. Вот тебе за это награда. — Петр обрадовался, что может с причиной отдать Антонине монпансье.

— Ой, спасибо! — сказала она и тут же открыла коробку. — Страсть люблю сладкое.

С Антониной не надо выдумывать разговор, он сам рождается. Как ручеек. В нем отражаются громады Невского проспекта, облака над ними, судьба двудомок Никнтиных, сдавших свои наделы через сельскую расправу в Покровском уезде Владимирской губернии, чтобы попытать счастья в Петербурге. Кое-как купили они мусорное заведение возле обойной фабрики — с двумя лошадьми и тремя возами. За вожжи посадили старших детей, сами впряглись в свободный ходок, а младших приспособили выискивать в сопревшем хламе вещи поцелей — те, что можно отмыть, покрасить, пустить в дело. Грязь, вонь, мухи. Но разве детству прикажешь видеть все в истинном свете, когда ему хочется хогь на миг попасть в сказку, сделать тряпку или кусок дерева живым, волшебным, загадочным существом…

Петр слушал Антонину жадно, удивляясь ее непосредственности, доверчивой наивности. Ни одна соринка из сотен мусорных куч, которые ей пришлось перебрать, не прилипла к ней, ни одна обида не ожесточила ее.

В кружок Петровых на Таракаиовке она пришла из любопытства. Думала, будет гулянка, а получились разговоры. Но все равно — ей интересно. Оказывается, можно собираться и так — с уважением и помощью друг к другу, беседовать о несправедливостях общей жизни, пытаться понять, отчего она такая и какой должна быть.

Раньше за Антониной ухаживал Филимон Петров, свататься хотел. Человек он добрый, уживчивый, да с ревностью. Тут он меры не знает. Попрекал Антонину неизвестно кем, а в рождество совсем заскандалил. Отец его осадить хотел, а Филимон ему грубость сделал. И исчез. Говорят, его где-то за Невской заставой видели…

«А Старков Филимоном не нахвалится: он у него в кружке один из лучших, — подумал Петр. — Только зачем мне знать об отношениях Никитиной с Филимоном?»

Но Антонина смотрела на Петра с такой преданностью, что у него сжалось сердце. Еще никто не смотрел на него так.

— А я вас на Щукином рынке видела, После масленицы, — вдруг призналась Антонина. — Кинулась следом, да разве за вами угонишься? Обидно стало. До слез. Ей-богу, обидно.

Впереди показалась деревянная гладь поднятого Исаакиевского моста. Он начинался сразу от Сенатской площади и пересекал Неву в том направлении, куда указывал Медный всадник. Именно здесь гоголевский цирюльник, осмотревшись, бросил в воду злополучный нос коллежского асессора Ковалева, который он обнаружил поутру запеченным в хлебе…

С Невы набегал холодный ветер, остужал лицо, шею, грудь. Не замечая этого, Петр начал декламировать:
		Гранит Невы, дворцов роскошный строй,



		чванливая толпа широких тротуаров —



		какой контраст с суровой нищетой



		окраин жалких и сырых подвалов…








Стихи Кржижановского оказались созвучными настроению. Было такое чувство, будто Петр сам написал их.
		Чу, звуки дудки полковой



		под рокот шумных барабанов…



		Параден марш очередной



		на все готовых истуканов!..








Петр облокотился о парапет, посмотрел вдаль:
		Шпиль Петропавловки златой



		на бой нас призывал.И правый —



		и святой.








— Складно, — похвалила Антошша. — От души написано. Чье это?

— Товарищ сочинил.

— Хорошие у вас товарищи, Василий Федорович, — искренно позавидовала она. — Я всегда хотела таких товарищей. Чтобы знали много. Чтобы умели много. Чтобы жить не за так…

Вскоре Антонина продрогла. Заметив это, Петр увел ее от Невы. На Вознесенском проспекте они спустились в чайную.

— Как прикажете подать? — подлетел к ним расторопный мальчишка со смазанными волосами. — С миндальным молоком, изюмом, леденцами, клюквенным морсом, смородиновым желе, рябиновой пастилой, лимоном, вишневым соком, киевским вареньем…

— Постой, постой, любезный, — остановил его Петр. — Нам желательно получить чай — покрепче и погорячей. А что касается добавок, то сам прикинь… — и он выгреб на край стола оставшиеся в кармане монеты. — На эти вот сокровища.

— Стало быть, с постным сахаром и мятными пряниками, — не удивившись, решил прислужннк и убежал к следующему столу.

— С миндальным молоком выпьем как-нибудь в другой раз, — виновато улыбнулся Петр. — Правда?

— М-гу, — отвела в сторону заблестевшие глаза Антонина.

— Что с тобой? — обеспокоился Петр.

— Следующего раза… может не быть. Уезжаю я…

— Куда? — растерянно замер он.

— К родным. Они у меня опять в Родионовой. Пишут: мамка утопла… А за малыми присмотр нужен. А я и с бумагопрядильня уже уволилась. Зашла к дяде проститься… А тут вы…

— Чего ж сразу не сказала? — Петр стиснул ее небольшие шершавые руки с подушечками мозолей на круглых ладонях.

— Вы бы сочувствие сделали и ушли. А мне не хотелось… Боже мой, ровно туман в голове… Забылась совсем. Нехорошо это, Василий Федорович, ой нехорошо…

— Петр Кузьмич я, — поправил оп. — Нет, просто — Петрусь.

— Петрусь, — она уткнулась лбом в их сплетенные руки, замерла так, зашептала: — Что же теперь будет, Петрусь?

— А то и будет! Езжай, раз надо. Адрес только оставь. И я тебе свой дам. Жизнь на этом не кончается, Антося. И не думай.




9


У столичного города всегда есть что праздновать. То поют колокола церквей, созывая на крестный ход богомольных жителей, то гремят трубы, сопровождая марш парадных рот, то палят суворовские пушки у бутафории Чертова моста, то открываются гулянья на Царицыном лугу — с фейерверками, балаганами, арлекинадами, электрическими балетами. Кажется, что обывательский Петербург никогда не отдыхает — ни от веселья, ни от обжорства.

В любой лавке можно купить календарь государя и его двора. Тут же продаются пасхалии — таблицы, по которым легко отыскать время подвижных церковных праздников, и прежде всего пасхи. В этом году пасха пришлась на второе апреля. Опять занятие — красить яйца, христосоваться, катать специальным образом, играя. Не зря говорят: дорого яичко ко великодню, на нем белый свет стоит.

Пользуясь праздником, очередное собрание группы решили провести у Сильвина, в Царском Селе.

Михаил снимал мансарду в доме номер одиннадцать по Кошошенной улице. Впрочем, мансардой это жилище не назовешь — чердак. Самый настоящий. Со скошенным потолком и оконцем в нем, с внешним лестничным ходом. Но Михаилу он нравился — за отъединенность, за смолистый запах переборок, за то, что отсюда виден дом, в котором гнездилось большое семейство Гарина-Михайловского. II еще, в мансарде было тепло, потому как сложенная в главной комнате во всю высоту печь даже в сильные морозы согревала пол.

К приходу Петра за праздничным столом уже сидели Ульянов, Крупская, Старков и Якубова. Они что-то чертили на листках. Хозяин мансарды расхаживал возле. Широкое, скуластое лицо его с твердыми приятными чертами оыло значительно, над высоким лбом — задорный ежик волос. Новый коломянковый пиджак распахнут так, что видна белая косоворотка с вышивкой. Но не это бросалось в глаза в первую очередь, а… босые ноги с мелконькими пальцами.

— Доброго здоровья, — негромко поприветствовал Сильвина Петр и озабоченно поинтересовался — Не жмет ли обувка? С чьей йоги? Уж не с графской ли?

Шутка Петра не осталась незамеченной. Все с интересом воззрились на него и Сильвина.

— Ну и глупо, — насупился Михаил. — Ты лучше подумай: зачем держать ноги в тесноте, когда пол такой теплый? Проверил бы, а потом смеялся.

— А пожалуйста! — вместе с носками стащил набухшие башмаки Петр. — Аки на солнечном пригорке!

Тогда, удивив всех, скинула ходочки Аполлинария Александровна. И пошло н поехало. Скоро в мансарде ьсе ходили без обуви. Ульянова пробовали урезонить:

— Полно, Владимир Ильич, разве можно так вести себя после воспаления легких?

— Хороша логика! — возмущался он. — Всем можно, а мне нельзя? Нет уж, увольте, не дамся! И потом, чем хуже состояние моего здоровья, тем лучше для всех нас.

— Это еще почему?

— Очень просто. Я получил разрешение выехать в Швейцарию. Здоровым марксистам путь туда заказан, во всяком случае после изгнания из Казанского университета меня за границу не пустили. А теперь — извольте. И паспорт уже выдали.

— Вот здорово! — воскликнул Сильвин. — Что же вы молчали?

— До выезда еще несколько недель, Михаил Александрович. Не сглазить бы.

— Значит, вы скоро увидите Плеханова, будете говорить о совместном издании литературы, обо всех нас…Как-то даже не верится! Чудно, право… Еще ведь и трех месяцев не прошло, как состоялся первый разговор… среди иас… — Потом с Москвой, Киевом, Вильной… Быстро, говорю, честное слово!

— Да уж некогда примериваться. Учиться будем в движении.

На чердаке появился Малченко. Спросил:

— Что за маскарад? Или вы ради пасхи разулись?

— Нет, Александр Леонтьевич, — откликнулся Старков. — Опрощаемся. Подражаем известным образцам. Хочешь — присоединяйся.

— А кто за главного?

— Наверное, Надежда Константиновна. В этом отношении она у нас — первый знаток.

Имя Льва Николаевича Толстого произнесено не было, но все поняли, что под «известными образцами» следует понимать именно его. Поняли и то, почему прозвучало имя Крупской: в юности Толстой был для нее не только лнтературным, но и духовным кумиром. Когда Надежда Константиновна кончала гимназию, как раз вышел тринадцатый том его сочинений, а в нем статья «О труде и роскоши». С яростной силой бичевал великий писатель государственный порядок, при котором одни надрываются от непосильной работы, а другие лопаются от сытости и безделия. Толстой звал к физическому труду и самоусовершенствованию. И Крупская решила навсегда отказаться от пользования чужим трудом, быть терпеливой с людьми, упорной в занятиях, научиться всякой, в том числе крестьянской, работе. Еще она написала Льву Николаевичу письмо, в котором просила дать для переложения на доступный начинающим учебу язык какое-нибудь произведение. И получила ответ.

Как давно это было. Авторитет писателя, умеющею рассказать о человеческой душе, обличить зло, авторитет педагога, создавшего образцовую сельскую школу, тонко чувствующего детей, не поколебался в Крупской и поныне. Но что поделать, если не все его советы и наставления, соприкоснувшись с жизнью, совпали с собственным миропониманием?

— Не будем заходить далеко, — попросила Крупская. — Во всяком случае, дальше босых ног.

— Не будем, — смиренно согласился Старков.

А Сильвин, порывшись в вещах за занавеской, победно поднял над головой старые шлепанцы:

— Вот! Это вам, Владимир Ильич! Лично я считаю, что за границу должны ездить исключительно здоровые марксисты!

Ульянов спорить не стал, влез в шлепанцы.

— Степана Ивановича Радченко не будет, — сообщил между тем Малченко. — У него дочь захворала. Коклюш!

Известие это омрачило всех.

Петр в свою очередь объявил о том, что Ванеев поехал на вокзал встречать брата из Нижнего, Кржижановский и Невзорова смогут быть к двум часам, не ранее.

— Тогда продолжим, — вернулся к разбросанным на столе листкам Ульянов. — Предлагайте строку или строфу, по которой будем шифровать…

Так вот они чем занимались!

Уже не в первый раз Владимир Ильич учил товарищей условной переписке — на случай ареста, высылки и других непредвиденных изменений в жизни. Сам он перенял эту грамоту еще в Самаре — от народовольцев. Теперь в группе все умеют писать химией, отмечать в книге уколами страницы, на которых таким же образом указаны буквы, составляющие тайное письмо. Дошла очередь и до шифров.

Петр поднялся и прочитал:
		Вдохнови же меня — ты, о Родина-мать!



		Одари меня чувством свободным,



		Чтобы в сердце людском мне сочувствье сыскать —



		И поэтом быть чисто народным…








— Записываю, — взялся за карандаш Ульянов. — Кстати, чьи стихи?

— Кржижановского. Он их еще в реальном училище написал.

— Замечательно, — кивнул Владимир Ильич, одобряя не то Глеба — за стихи, не то Петра — за память. — Теперь под каждой буквой поставим алфавитный номер. Не считая тех, что повторяются. Первая строка даст нам почти половину алфавита. Вторая — еще четыре буквы, третья — тоже четыре, четвертая — две. Итого — двадцать пять букв. Шифрованный текст будем составлять с их учетом. Что там у Глеба Максимилиановича далее?
		Чтобы горе, несчастье, страданья твои



		Воплотить мне в могучее слово,



		Чтобы сердце любому они потрясли



		И врагов поразили сурово!








— С помощью первой строфы давайте зашифруем вторую… 16, 11, 3, 19, 12. Буквы «г» у нас нет, поставим ее в ряд обычным написанием. Далее: 3, 13, 8, 5, 8,18, 17, 14, 18, 11, 15, 8, 18, 11, 13, 14, 2, 14, 5, 15, 10, 11, 1, 3, 6. Это самый легкий прием. Однако куда надежнее шифровка по одпому слову. Скажем по такому чудесному, как… Аполлинария. Берем ту же строку Глеба Максимилиановича: «Чтобы горе, несчастье, страданья твои…» В ней тридцать одна буква, не хватает двух, чтобы Аполлинария уместилась под ними три раза. Придется сделать добавление: «Чтобы горе, несчастье, страданья твои да…» Ключевое слово может повторяться сколько угодно, лишь бы число букв от его набора равнялось шифруемой строке. Теперь буквы заменим цифрами. Для начала по простой азбуке.

— Чистая арифметика! — заметил Малченко. — Тут особой сообразительности не требуется. Только терпение.

Ульянов задумчиво посмотрел на него:

— Так уж устроена жизнь, Александр Леонтьевич: тот, кто по-настоящему нетерпелив, должен иметь адское терпение. Но вернемся к делу. Раз уж мы занялись шифровкой, предлагаю поупражняться предметно. Каждый из нас берет ключевым словом свое имя и составляет памятку о своих кружках, адреса, явки. Прежде мы этого не делали, надеясь на Степана Ивановича и Александра Леонтьевича. Но и они всего держать в памяти не могут.

— Хочу предупредить, — изменился в лице Малчеп-ко. — Что бы вы тут ни говорили, а Степан Иванович против всяких записей.

— Но ведь Хохол не святой. Как и все мы, — напомнил ему Василий Старков. — Он уже был под арестом. Кто поручится, что это исключено в дальнейшем? С чем тогда останемся мы?

— Пора переходить от таинственности к глубокой организации. Во всех смыслах, — поддержал его Петр. — Нужна широкая картина.

— И ты о таинственности заговорил? — обиделся Малченко. — А кто больше всех по организации сделал? То-то и оно.

— Не будем считаться, товарищи, — тихо попросила Крупская.

— Владимир Ильич прав, — обнял за плечи Малченко Михаил Сильвин. — Не упорствуй, Александр. А? Дело нужное.

— Пусть, — притих под его рукой Малченко. — Ты ведь знаешь, у меня своих кружков нет.

— Что же тогда сопротивляешься?

— Я уже сказал: пусть! А шифровать буду Некрасова.

Все со старанием взялись за шифровку.

Будто учитель, Ульянов переходил от одного к другому, объяснял, показывал, интересуясь попутно положением дел в кружках. Дошла очередь и до Петра.

— Что с собранием пайщиков на Путиловском? — негромко, чтобы не мешать товарищам, спросил Владимир Ильич. — Дата определена?

— Перенесли на май, — шепотом ответил Петр. — Здесь все в порядке.

— А где не в порядке?

— С Николаем Ивановым. С Киськой. Происходит с ним что-то…

— Насколько мне известно, недавно товарищи доверили ему городскую кассу рабочей взаимопомощи.

— Вот-вот! А после этого он вдруг решил уволиться, уехать на родину. Настоящих причин не объясняет. Говорит: родители плохи. Брат его, Константин, тоже ничего понять толком не может. Родители у них и раньше здоровьем не гордились.

— В причинах надо разобраться. Непременно. Но и препятствовать Иванову не следует. Если решил твердо, пусть едет. Товарищество у нас добровольное… Теперь вы согласны, что у организатора всегда должна быть замена?

— Согласен, Владимир Ильич. Как вы смотрите, если этот вопрос мы обсудим на собрании представителей кружков? И сразу сделаем перевыборы? Уже сейчас?

— По-моему, решение верное. Какую кандидатуру видите вы?

— Скорее всего, Зиновьев…

К двум часам пришли Кржижановский и Зинаида Павловна Невзорова и тоже подключились к шифрованию связей. Это занятие так захватило всех, что никто и не заметил, как погас день.

— Ну и пасха выдалась? — блаженно распрямился Старков. — Хорошо посидели. С пользой!

За самоваром речь зашла о том, кому передать списки.

— Мне, — сказал Малченко. — А я передам их Степану Ивановичу. У него они будут в сохранности.

— Он же был против того, чтобы записывать связи. Вы оба с ним были против.

— Были, да! Но раз так вышло, не станем нарушать порядок.

— А я думаю, у Степана Ивановича должен быть двойник, — не согласился с ним Петр. — Но такой, за которым нет ареста и слежки. Я предлагаю передать списки Надежде Константиновне!

— Надо обговорить связные слова, — с видом знатока заявил Малченко. — Без них нельзя. Вдруг к Надежде Константиновне придет от нас человек, который ей неизвестен?

Стали искать связные слова.

— Кружка пива… — не без дружеской иронии произнес Петр. — …для дядюшки Фердинанда.

Он совсем не рассчитывал на успех, но именно его не очень понятная фраза показалась всем наиболее простой и запоминающейся.

— Кружка пива…

— …для дядюшки Фердинанда.




В день двадцатипятилетия Ульянова пошла первая «ладога»: лопнул ледяной панцирь Невы, стронулись прибережные корки, широко проступила меж ними темная парящая вода. Будто студеной бездной повеяло. Но внезапное похолодание на время остановило ледоход.

Примерно то же случилось со сборником «Материалы к характеристике нашего хозяйственного развития».

Первые его выпуски попали к цензору, и на книгу был наложен арест. Подозрительным показалось само название, а более того — статья Ульянова. Не укрылось от внимательного взора блюстителей печатного слова и то, что Струве публично сделал уточнение: призывая идти на выучку к капитализму, он вовсе не призывал служить буржуазии…

Дело принимало нежелательный оборот, клонилось к конфискации и сожжению всего издания. Тогда Потресов пошел на рискованный шаг: верные ему люди вынесли из типографии Сойкина несколько десятков книг, теперь уже нелегальных.

Вторая «ладога» началась двадцать пятого апреля. Мелкий лед затонул, освобождая путь судам из Кронштадта, возвещая навигацию. Открылось движение по Дворцовому и Троицкому мостам.

В этот день Ульянов выехал в Швейцарию.

Здесь его ждали предназначенные для Плеханова гектографированные тетрадки «Что такое „друзья народа“ и как онп воюют против социал-демократов?» и «Материалы к характеристике нашего хозяйственного развития», в которых Плеханов-Утис и Ульянов-Тулин, пока еще не знакомые друг с другом, выступали с одних позиций. И тетрадки, и книги переправил нелегальным транспортом через Берлин Степан Радченко, вместе с Крупской оставшийся в Петербурге за Старика,




Часть третья

Союз борьбы





1


Ульянов вернулся в Петербург во второй половине сентября. К этому времени он переправил сюда желтый, изготовленный по специальному заказу чемодан с нелегальной литературой, навестил родных, которые в то лето снимали дачу в Бутово близ Курской дороги под Москвой, и даже успел побывать в Орехово-Зуеве, одном из ткацких городов Центральной России, где единственное начальство — фабричная администрация и раскол с рабочими у нее самый резкий…

Обо всем этом Петр узнал от Крупской. Еще она сообщила: Старик сиял комнату в четвертом этаже дома номер шесть по Таирову переулку и рад будет его видеть.

В тот же вечер Петр отправился по указанному адресу.

Владимир Ильич работал. Об этом говорила зажженная лампа на столе и стопка книг, одна из которых была заложена карандашом. Однако, увидев гостя, Ульянов искренне обрадовался, тут же перешел на диван, усадил Петра рядом и засыпал вопросами. Будто и не было у него бесед с другими «стариками». Все-то ему интересно — и общие контуры и детали достигнутого за прошедший месяц, дела всей группы и каждого в отдельности. Лучше повториться, чем упустить что-то существенное.

Пришлось Петру рассказывать…

Вскоре после отъезда Ульянова за границу Вера Владимировна Сибилева от имени своей группы выразила желание соединиться с социал-демократами: у них одни цели, много общих кружков, оставшиеся на свободе народовольцы все более и более склоняются к марксизму, к агитации в массах… Обсудить возможность такого соединения решили на загородной прогулке — с гитарой, с вином, с танцами. Как раз березовый сок пошел. В лесу появилось много молодых компаний. Выбрали станцию Удельная на Финляндской железной дороге — туда добираться удобнее всего.

Вместе с Петром на встречу отправились Старков, Малченко, Ванеев с братом Василием, недавно приехавшим из Нижнего и еще только-только входящим в дела группы, Названов и Зинаида Невзорова. Сибилеву сопровождали сестры Агрннские и еще несколько учительниц вечерне-воскресных школ и слушательниц женских курсов. Старков даже пошутил: «О, да тут одни амазонки от революции!» И заиграл на гитаре что-то бравурное. Сибилеву это покоробило: «А вы — амазоны… от гитарной музыки!»

Поначалу разговор невольно пошел о роли женщин в истории. Вспомнили Софью Ковалевскую и художницу Розу Бонар, Жорж Занд и Сару Бернар, мадам де Сталь и Джордж Эллиот, Элеонору Дузе и Марию Копаницкую… Потом переключились на российских героинь: Софья Перовская, Вера Фигнер, Вера Засулич… В конце концов сошлись на том, что женщины в большинстве своем не теоретики, зато в практических делах порой более настойчивы, изобретательны.

Это неожиданное начало сблизило их, помогло договориться о совместных действиях на случай заводских и фабричных волнений, об организации рабочей кассы для поддержки стачечников, о работе в кружках, руководители которых уедут на лето из Петербурга, о приобретении печатных устройств.

Вскоре после этой встречи брат Анатолия Ванееву Василий поступил на должность приемщика материалов в судостроительную мастерскую Ижорского завода в Колпине и создал там несколько кружков из бывших народовольцев.

Что касается перевыборов правления потребительского общества на Путиловском заводе, то они наделали много шума. Теперь вступительный пай снижен до двадцати пяти рублей; в правление вошли рабочие; лавочники стали потише, повежливей, правда, товары у них пока что улучшились мало…

С хорошей стороны успели показать себя Семей Шепелев, Дмитрий Морозов и другие рабочие паровозо-механической мастерской из кружка Петра Акимова. Сам Акимов не очень-то расторопен…

В июне на Путиловском в сталепрокатной мастерской неожиданно понизили расценки. Петр и подсказал Зинозьеву, заменившему убывшего из Петербурга Киську: вот прямой повод остановить работу и потребовать отмены несправедливой убавки. Так и сделали.

Данилевский упорствовать не стал — себе дороже.

Первая артель возобновила работу. А во второй случилось несчастье: один из каталей упал на раскаленный брус, промасленная одежда вспыхнула, рабочий сгорел на глазах товарищей. Последовал новый взрыв гнева. В мастерской открыто заговорили об адских условияхи работы. С артелью расправились круто: всю ее — более ста человек — уволили, многих полиция увезла на дознание. Но в мастерской после этого сделали новый пол, проложили рельсы, чтобы катали перевозили раскаленные болванки на колесных площадках, соорудили воздуходуйку.

Зиновьев был арестован, но за недостаточностью улик выпущен.

Сообщение о событиях в сталепрокатной мастерской попало в газеты. Учитывая, что это не первый случай и уже были заметки по поводу волнений на других предприятиях, министерство внутренних дел разослало в редакции секретное распоряжение, согласно которому запрещалось печатание статей, трактующих о беспорядках на фабриках и заводах, об отношениях рабочих с хозяевами. Но редакции, как известно, секретов хранить не умеют…

В конце июня Степан Радченко послал Петра в Екатеринослав, куда Запорожец переправил транспорт с нелегальной литературой. Доставив ее, Петр уехал на оставшиеся летние месяцы к родным, но прохлаждаться на отцовских харчах не стал — устроился подрабатывать в Киеве на одном из сахарных заводов. Возобновил старые знакомства, приобрел новые — среди русских, украинских и польских социал-демократических групп…

— Вот это правильно! — откинулся на спинку стула Ульянов.

Он слушал Петра с обостренным интересом, не перебивая, делал на листе бумаги одному ему понятные пометки, но тут не удержался от вопроса:

— И что же, по-вашему, Петр Кузьмич, происходит между ними сближение?

— Происходить-то оно происходит, Владимир Ильич, но очень уж медленно, черепашьими шагами, — непроизвольно повторил движение Старика Петр. — Националистические интересы пока пересиливают. Даже внутри групп. Уроженцы русской Польши не терпят выходцев из помещичьих семей коренной Польши — короняров. Есть белые списковцы — из богатых украинских фамилий. Зги не могут переступить сословные пороги па пути к червонным, свысока называют их холопскими, себя ж почитают социал-патриотами. Есть социал-патриоты и в русских, и в украинских объединениях… Да вы это сами знаете…

— Националистические интересы — серьезнейшее препятствие в любом деле, тем более в нашем, — откликвулся Ульянов. — Быстрых перемен здесь ждать не приходится. Увы! И все же я убежден: в непосредственной борьбе за социальные права они вполне преодолимы. Ничто так не сближает трудящиеся массы, как прямые действия, ведущие к равноправию. Это сила особая. Великая! Надо только освободить ее, не дать погаснуть религиозном и националистическом угаре, вывести на простор…

— Такие примеры уже есть, Владимир Ильич, — подхватил Петр. — Я как раз подошел к одному такому случаю… — И он с увлечением принялся рассказывать, как узнал об августовской стачке в «суконном городе» Белостоке, что находится в Польше неподалеку от граиицы с Пруссией. На белостоцких фабриках одновременно прекратили работу более двадцати тысяч ткачей — треть городского населения. И Петр не утерпел: получив расчет на сахарном заводе, отправился в Белосток.

Город ему понравился: чистый, хорошо вымощенный, красиво отстроенный, с паровой конкой, чудно именуемой трамваем, с институтом благородных девиц и реальным училищем, низшими школами и пансионами. На шерстяных фабриках Моэса, Якоби, Коммихау, Рибберта и некоторых других установлены машины лучших конструкций — из Бельгии, Германии и других стран. Шерсть на эти фабрики поступает из Англии. Из нее делаются высшие сорта пальтового драпа, мужского трико, лучшие в империи сукна и одеяла. Зато на других фабриках, а их в Белостоке около двухсот, приспособления для ткаческой работы самые примитивные, помещения тесные и душные, мастера злобные, педантичные, в основном немцы; штрафы они пишут как бог на душу положит, в рабочих книжках показывают не всю работу, обирают до нитки. Это и вызвало всеобщее неповиновение, Задушить его решили, как всегда, полицейскими мерами. Ввели на фабрики солдат, одних ткачей арестовали, других уволили, третьим пообещали навести порядок со штрафами, расценками и заработной платой.

Петр написал воззвание к бастующим. Помня о том, что любая конкретная агитация должна преследовать еще и политические цели, он не только перечислил злоупотребления фабрикантов и требования ткачей, но и показал, как царское правительство позорной рукой вмешалось в борьбу польских рабочих за свои права, подчеркнул, что таким же образом оно подавляло, подавляет и будет подавлять выступления русских и украинских пролетариев, других национальностей России, боясь их единства в борьбе за справедливое социальное будущее… А закончил воззвание призывом к сплоченной борьбе за коренную перемену политических отношений в государство.

— Очень правильная постановка вопроса! — одобрил Ульянов. — И что ж белостоцкие товарищи?

— Они сделали перевод, и обращение пошло в массы. Судя по всему, оно получило отклик.

— Не могло не найти! Потому что верно изложенные мысли и призывы не могут оставить угнетенный класс равнодушным. Оии непременно пробудят в нем непокорство, подвигнут к самозащите, а потом и к политической борьбе в общенациональном масштабе… Вы привезли свое воззвание?

— Привез. На русском и на польском. Могу показать. Они у меня с собой, Владимир Ильич.

— Непременно покажите. Но несколько позже. Сейчас я хотел бы дослушать вас.

— Да-да, конечно, — отложил воззвания в сторону Петр…

Пробыв в Белостоке чуть больше недели, он почувствовал за собой слежку. Это означало, пора уезжать.

Из трех железнодорожных линий, проходящих через станцию у речки Белой, он выбрал Санкт-Петербурго-Варшавскую. Как Белая впадает в Супрасль, так Белосток по рельсовым притокам торопится к берегам Невы…

В Петербурге Петр попал в затухающую уже стычку товарищей с «петухами» Чернышева. Воспользовавшись летними каникулами, «петухи» решили захватить побольше рабочих кружков у своих соперников. Все бы ничего, да самым активным среди них показал себя дантист Николай Николаевич Михайлов, правая рука Чернышева. О нем ходят слухи как о доносчике. Арестованный в 1893 году по делу о противоправительственной корпорации среди студентов университета, он был выпущен из тюрьмы до решения суда, по личному прошению оставлен в столице и даже получил место врача.

Василий Андреевич Шелгунов вызвался проверить его. Встретившись с Михайловым, он задал ему прямой вопрос — не провокатор ли он? Михайлов все обвинения искусно отвел, и тогда Шелгунов решил дать ему учеников, но не далее Невской заставы, чтобы оберечь другие рабочие группы от возможного провала.

Теперь «петухи» допущены в кружки за Нарвской и Невской заставами, в Колпино в на Выборгской стороне. Михайлов свел знакомства со многими рабочими-руководителями…

Заметно оживилась и другая группа «молодых» — «обезьяны». Это сплошь студенты-медики. Они имеют прямую связь с заграницей, где в прошлом году побывал их руководитель Константин Михайлович Тахтарев, слушатель Военно-медицинской академии. Держатся они особняком, но тоже посягают на кружки «стариков». И самое главное, с ними сблизилась во взглядах Аполлинария Александровна Якубова. Вероятно, потому, что ей нравится Тахтарев…

— Вот и все, пожалуй, — закончил свой рассказ Петр. — В общих чертах, конечно.

— Ну что ж, картину вы нарисовали довольно полную, Петр Кузьмич. Спасибо. Кое-что я уже слышал от Надежды Константиновны и других товарищей, но о положении дел за Нарвской заставой и особенно о белостокских событиях узнал лишь от вас… Теперь ваша очередь спрашивать. Как говорится, долг платежом красен… Что вас интересует в первую очередь?

— Меня все интересует, Владимир Ильич! Вся ваша поездка, все встречи…

— Ну что ж, — улыбнулся Ульянов… Попасть к Плеханову оказалось делом нелегким.

К политическим эмигрантам за границей власти относятся если не враждебно, то весьма настороженно, тем более к таким, как Георгий Валентинович.

Адрес Плеханова Ульянов получил в Лозанне от родственников Роберта Эдуардовича Классона. Шел на встречу с необыкновенным чувством радости, петерпения и, конечно же, любопытства. Мучился вопросом: каков вблизи создатель легендарной группы «Освобождение труда», властитель дум русских марксистов?

Знакомство не разочаровало его, напротив, укрепило уважение.

Спокойный взгляд чуть раскосых глаз, открытое лицо с огромным лбом, щеточка редеющих волос, пышные усы, которые Георгий Валентинович время от времени пощипывал, неторопливые движения — все подчеркивало в нем силу, уверенность, даже некоторую утонченность признанного мыслителя…

Известие, что Ульянов послан к нему петербургскими социал-демократами, удивило и обрадовало Плеханова. Он-то, занятый литературным трудом, полагал, что Россия в этом отношении значительно отстала от европейских стран. Ан нет, Ульянов подтвердил, что кроме Петербурга социал-демократические группы появились в, Москве и Киеве, в Нижнем и Вильне, в Иваново-Вознесенске и Туле, в Екатерннославе и Саратове, в Воронеже и Харькове. И это далеко не все города, которые следовало бы назвать. Рабочие действуют заодно с интеллигентами и студентами.

При первом разговоре Владимир Ильич постарался обрисовать общую картину распространения марксизма в России. Договорившись о новой встрече, вручил Георгию Валентиновичу свою работу «Что такое „друзья народа“…», а также солидные, в четыреста страниц, «Материалы к характеристике нашего хозяйственного развития» в синем «мраморном» переплете. В «Материалах…» Плеханов выступал не только под именем Утиса, но и как Кирсанов.

Познакомившись ближе, Плеханов и Ульянов увидели ие только то, что их сближало, но и то, что разделяло. Георгии Валентинович, например, посчитал, что Ульянов — Тулин слишком строг к Струве: не следует категорически отрицать роль либеральной буржуазии в революционном движении и преувеличивать значение крестьянства, не стоит рассматривать партийность марксизма как необходимость становиться на точку зрения исключительно угнетенных общественных групп — бывают и переходные ситуации. Показался ему несколько преждевременным и призыв к диктатуре пролетариата. Однако это не помешало им договориться о выпуске совместного непериодического издания «Работник», материалы и денежные средства для которого будут поступать прежде всего от русских социал-демократов, о транспортах нелегальной литературы и способах их доставки в Россию, о постоянных связях, которые со временем приведут к образованию единой социал-демократической партии.

Нежелательный оттенок переговорам придало внезапное появление в Женеве Евгения Ивановича Спонти, посланца московских и виленских социал-демократов. В отличие от Ульянова, он привез деньги, а потому его просьба к Плеханову написать книгу специально для русских рабочих была похожа на торг. К тому же, приезд Спонти подчеркнул, что у социал-демократов России нет пока согласованности; общих представителей.

Следом за Спонти — на правах одного из петербургских издателей — к Плеханову пожаловал Александр Николаевич Потресов. Узнав, что Ульянов должен направиться в Цюрих к Павлу Борисовичу Аксельроду, чтобы обговорить детали издательского сотрудничества, Потресов решил ехать с ним. Неделю они провели в альпийской деревне Афольтерн, обсуждая порядок выпуска «Работника».

Аксельрод дотошно вникал в любую деталь, вплоть до того, какой тушью писать статьи и материалы (ну конечно, китайской), что добавлять в нее, чтобы текст не смывался (ну конечно, хромпик!), каким клеем пользоваться, упрятывая тексты под обложку невинных книг (ну конечно, картофельным — небольшую ложку крахмала на стакан воды), как отправлять книги (простыми посылками, будто самую заурядную вещь)…

Вообще-то он человек приятный, многознающий, терпеливый. С вечным студентом Потресовым (окончив естественный факультет Петербургского университета, Александр Николаевич поступил на юридической) был ласков, умело отсылал его в горы, чтобы переговорить с Ульяновым без помех. Таким и запомнился.

Из других встреч в память Владимира Ильича врезался парижский разговор с членом Генерального совета Интернационала, депутатом французского парламента, зятем Карла Маркса Полем Лафаргом. Этот разговор был глубок, интересен, во всех отношениях полезен. Хотя не обошлось без курьезов. Лафарг поинтересовался:

— Как вы ведете занятия с рабочими?

Услышав, что после общих лекций о мироздании, земле, человеческом обществе рабочие хорошо воспринимают труды Маркса, глубоко изучают их, Лафарг недоверчиво уточнил:

— Неужели они не только читают, но и понимают его?

— Разумеется.

— Здесь вы, по-моему, ошибаетесь, дорогой друг, — не без иронии заметил один из прославленных руководителей французской Коммуны. — Даже у нас после двадцати лет социалистического движения Маркса никто толком не понимает, а уж в России…

— Тем не менее это так, — сказал Ульянов. — Я был бы рад представить вам петербургских рабочих — Шелгунова, Бабушкина, Меркулова и других, чтобы вы сами смогли убедиться в этом. Но увы, это пока невозможно. Поверьте на слово.

— Придется. Только не так… не сразу…

Из Парижа Ульянов направился на лечение в Швейцарию, на курорт Нидельбад. Потом в Пруссию.

В Берлине он побывал на социал-демократическом собрании в рабочем предместье, с горечью убедился, что это не более чем говорильня. С разрешения и в присутствии полиции велись разглагольствования о том, что немецким крестьянам не нужна особая аграрная программа, достаточно отдельных реформ, что пути рабочих и крестьян в корне отличны и сближать их нет смысла…

О смерти Энгельса Ульянов узнал в зале Прусской государственной библиотеки, где он работал с заграничной марксистской литературой. Отложив книги, Владимир Ильич взялся за некролог «Фридрих Энгельс» и перевод статьи с таким же названием из венской газеты «Новое обозрение».

В Немецком театре в те дни шла драма Герхарда Гауптмана «Ткачи». Ульянов посмотрел ее. По его мнению, на сцене драма во многом утратила свою обличительную силу. Во всяком случае, в переводе Анны Ильиничны она звучит куда острей…

Затем Владимир Ильич навестил в Шарлоттенбурге признанного деятеля немецкой социал-демократии Вильгельма Либкнехта. Он вручил Либкнехту рекомендательное письмо от Плеханова.

К идее сотрудничества с русскими социал-демократами Либкнехт отнесся без живого интереса; поддержал, но скорее из дипломатических побуждений, нежели от чистого сердца. И Ульянову неволыю припомнилось рабочее собрание в берлинском округе Нидербарним, похожее на говорильню, статьи Маркса и Энгельса, в которых Либкнехт критиковался за соглашательство и терпимость к оппортунистам. А ведь они были правы…

Именно там, в Шарлоттенбурге, Владимир Ильич отчетливо понял: социал-демократические организации европейских стран идут не путем борьбы, а путем уступок; опыт делает их не более мудрыми, а более покладистыми. Молодой российский марксизм уже сейчас более стоек, силен, революционен…

Свой рассказ Ульянов закончил неожиданным образом:

— Все идет в правильном направлении, Петр Кузьмич! Что-то получается лучше, что-то хуже, но на месте мы не стоим. Пришло время объединить силы! Здесь нам могут быть полезны и те, кто стоит за Сибилевой, и «молодые», но только без сомнительных людей. Мы должны иметь более мощную печатную технику, чем гектографы. Придется незамедлительно искать пути к «Группе народовольцев» Александрова и Ергина. Скажем, через Лидию Михайловну Книпович. Она ведь в прошлом была к ним вхожа? Нам нужен не только «Работник», но и своя газета. Ваше воззвание к ткачам Белостока вполне может стать материалом для первого номера. «Борьба с правительством!»… Я напишу о Ярославской стачке. О ней я получил данные в Москве. Можно использовать статью «Фридрих Энгельс». Привлечем и других товарищей…

— Сильвина, — подсказал Петр. Ульянов вопросительно взглянул на него.

— Очень просто, — объяснил Петр. — На лето Гарин взял его с собой в Гундуровку. На уроки. Вскоре выяснилось, что управляющий заворовался. Гарин прогнал его, а Михаилу предложил занять его место. Тот уперся: «Да я пшеницу от ячменя не отличу!» Гарин ему: «Ничего, справитесь. Имение разбито на хутора, в каждом есть опытный приказчик. Ваша задача не так сложна: вести кассовую и другие книги, получать и расходовать деньги, следить за порядком». И Сильвин согласился — уж очень велик был соблазн получить доступ к живой статистике. Вскоре Гарин уехал на изыскание Пермь-Котласской узкоколейной дороги, и Михаил остался полным хозяином. У Гарина в Гундуровке широкий размах — племенной скот лучших кровей, пчельник… Окрестные помещики берут с крестьян до двадцати рублей за десятину, Гарин — втрое меньше. А поденная плата на уборке у него вдесятеро выше. Вот и съезжаются к нему на барщину со всей округп. Умеет он сплавить рекою и продать зерно, поставить себя с простыми людьми на дружескую ногу. Завел «школу грамотности»… Бывая в других хозяйствах, Михаил увидел постановку дела там, соприкоснулся с капиталистическими отношениями в деревне. Чем не материал для статьи? Он мне уже изложил его в письмах. Скоро появится и сам.

— Действительно, — согласился Ульянов. — Материал интересный. И неожиданный. Если не ошибаюсь, с точки зрения управляющего имением, пусть и временного, еще никто из марксистов не писал. Неплохо было бы статью назвать — «О положении сельскохозяйственных рабочей на юго-востоке России». Вот видите, Петр Кузьмич, авторы у нас понемногу подбираются. Дело за малым: начать выпускать газету… К примеру — «Рабочее дело». Звучит?

— Звучит! — подтвердил Петр.

— Надо, чтобы зазвучало.




2


Учительница Смоленской вечерне-воскресной школы Лидия Михайловна Книпович была связана не столько со «стариками», сколько с Крупской. Она талантливо вела уроки, рабочие к ней тянулись.

Просьба Ульянова установить связь с типографией народовольцев удивила, но и обрадовала Лидию Михайловну. Уже вскоре она сообщила:

— Нужен представитель. Меня они считают своей. По прежней памяти. Сотрудничать готовы, по предпочитают иметь дело с человеком из марксистского лагеря.

— Как вы думаете, Лидия Михайловна, чем объясняется такая их покладистость? — спросил Ульянов. — Очень уж быстро они согласились.

— Насколько я понимаю, в этом вопросе прежние моя единомышленники придерживаются взглядов Петра Лавровича Лаврова, а он считает, что социал-демократы непременно пойдут за народовольцами… Да-да! Им все еше хочется видеть в марксистах учеников приготовительных классов, эдаких безобидных шалунишек, которых можно поставить в угол.

— Наверное, вы правы. Что ж, пусть тешат себя несбыточными надеждами… А представителя мы им дадим. Непременно. Анатолий Александрович Ванеев чем не фигура? Он уже занимался издательскими делами, пусть и дальше их ведет. Вы не против поработать с ним, Лидия Михайловна?

— Не против, — улыбнулась Книпович.

— Вот и замечательно. Но учтите, от вас с Ванеевым будет многое зависеть. Соглашайтесь на все, что потребуют «наши друзья». Конечно, поступаться основной линией мы не будем, но и слепо упорствовать по мелочам — тоже…

В интересах дела Книпович получила условное имя: Дяденька.

Петру показалось забавным и само это имя, и неожиданное соединение прозвищ Ванеева и Книпович: Минин. Дяденька. А можно и по-другому — Дяденька Минин.: И так, и эдак складно. Впрочем, у хороших людей и прозвища хорошо сочетаются…

В те же дни Владимир Ильич, а с ним Кржижановский и Старков побывали в кружках у Петра за Нарвской заставой.

Узнав в Ульянове человека, которому перед рождеством 1894 года он показывал Путиловский завод, Карамышев раздурачился:

— Ба, знакомые все лица! Как говорится, гора с горою не сходится, а человек…

— О горах помолчим, — не дал ему договорить Зиновьев. — Не любой камень — гора. Не любой человек — камень.

Зиновьев Ульянову понравился — независимостью и глубиной суждений, твердостью взглядов, достоинством.

Петр и сам по-иному взглянул на Бориса Ивановича. Еще полгода назад при подобной встрече Зиновьев держался бы скованно, говорил нескладно, а теперь откуда-то уверенность появилась, магнетический блеск в глазах, свобода и точность речи. Вероятно, от той ответственности, которую он взял на себя, согласившись быть рабочим организатором вместо Иванова — Киськи. Рядом с Шелгуновым, Бабушкиным, Меркуловым и другими «стариками» нельзя быть размазней, они воздействуют не столько словами, сколько личным примером.

И помощники у Зиновьева подобрались толковые — Шепелев, Морозов, Богатырев, тот же Карамышев. За каждым — десятки людей, дел… Перебрался на Путиловский Филимон Петров, «крестник» Петра. Поначалу он держался отчужденно, избегал оставаться с Петром наедине. И тогда Петр сам заговорил с ним — об Антонине Никитиной, о своем к ней отношении. Филимона его откровенность обескуражила, но и обрадовала. Он перестал хмуриться, отмалчиваться, стал естественным, легким, из одной крайности впал в другую: сделался тенью Петра.

Вокруг Филимона образовался еще один кружок.

Ульянов и его спутники остались довольны постановкой работы у путиловцев. Побывали они и в других районах, будто инспекцию сделали.

На одном из собраний группы, обрисовав свои впечатления от встреч в рабочих кружках, Владимир Ильич сказал:

— За последние месяцы наши ряды выросли и прежде всего за счет новых активистов, осознанно понимающих необходимость соединения стачечной борьбы с революционным движением против самодержавия. Настала пора подумать о своей газете, о дальнейшем росте за счет слияния с другими марксистскими сообществами — сначала в Петербурге, затем и в других городах. Но идти к этому можно, лишь перестроив свои ряды, опираясь на опыт, приобретенный методом проб и ошибок. Что я имею в виду? Прежде всего нам следовало бы резко сузить распорядительный центр, расширив при этом районные комитеты руководителей. По сути дела, такие комитеты уже сложились или складываются. Осталось лишь более четко обозначить их, определить круг дел и ответственность, причем не только за развертывание прямой агитации, но и за дисциплину, конспирацию, подбор товарищей на местах…

И вновь Петра поразила стремительность, с какой начал действовать Ульянов после возвращения из-за границы. Как искусный шахматист, он умеет видеть на много ходов вперед. Откуда в нем такой редкостный дар?

Но вслух Петр сказал другое:

— По-моему, распорядительный центр давно существует: Ульянов, Кржижановский, Старков. Их усилия видны всем. Предлагаю закрепить за ними эту обязанность публично…

— …и поручить им подготовить предложения по районным комитетам к следующей нашей встрече, — добавил Ванеев.

— Почему обязательно к следующей? — возразила Зинаида Павловна Невзорова. — Мне кажется, надобности в такой оттяжке нет. Мы вполне можем обсудить этот вопрос сейчас, хотя бы в главных чертах, а позже сделать необходимые уточнения.

— Но мы не приняли решения по распорядительному центру!

— А разве были другие предложения?

Только теперь Петр заметил, как изменился в лице Радченко: лоб прорезала глубокая морщина, глаза сделались маленькими и сердитыми, будто выцвели, усы слились с бородой… Э, да Степан крепко обижен.

«На меня, — вдруг понял Петр. — За то, что не предложил ввести его в распорядительный центр… А правда, почему я не предложил? Ведь у него в руках финансы, адреса, организационные вопросы… — И сам же ответил: — Потому что Степану ближе старые приемы работы. Он отстаивает замкнутость как главное условие нашей безопасности. Его можно понять, но это связывает нас по рукам и ногам. Пусть Кржижановский и Старков не так опытны и предусмотрительны, как он, зато они умеют заглядывать вперед, ладить с людьми, все делать творчески. Это и ценит в них Старик. Дороги связи, которые складываются естественным путем, а не навязываются. Так что прости меня, Степан, но ведь насильно мил не будешь…»

Заметив его взгляд, Радченко отвернулся.

Рядом с ним нахохлился Малченко.

Трудно, ох как трудно перестраиваться в пути, но что делать, если без этого не обойтись.

— Других предложении нет! — нарушил затянувшуюся паузу Ванеев.

— Тогда у меня вопрос к Владимиру Ильичу, — словно не замечая тягостной заминки, заговорила Невзорова. — Следуя за привычным административным делением города, мы можем распылиться. Не лучше ли очертить районы с учетом нашей внутренней… географии?

— Совершенно верно, Зинаида Павловна, — одобрительно посмотрел на нее Ульянов. — Это вы хорошо сказали — о внутренней географии! Мы должны брать не просто районы, а крупные пролетарские части города. Вот, скажем, Путиловскии завод. С ним соседствуют разнородные предприятия не только Нарвской, но и Московской заставы, фабрики по Обводному каналу. Почему бы не подчинить их одному комитету? Другой возьмет на себя заводы и фабрики по Шлиссельбургской дороге. К пому отойдет вся Невская застава. Здесь уже началось то, что я называл перестройкой рядов: чтобы исключить дальние поездки, переезды, Запорожец и Старков, например, поменялись кружками. Так надо поступать и в других местах.

— Третий район можно сделать на Выборгской стороне и на Охте, — включился в обсуждение молчавший до сей поры Малченко. — Четвертый — на Васильевском острове, пятый — на Петербургской стороне.

— Зачем так дробиться? — возразил Глеб Кржижановский. — Правильнее все заречные части собрать в одном комитете.

— Можно, — после секундного раздумья согласился Малченко и вдруг хитро прищурился: — Не так одиноко будет Робинзонам…

— Каким Робинзонам? — не понял шутки Старков.

— Как «каким»? Взять Зинаиду Павловну. Она давно высадилась на Васильевском острове, знает его вдоль и поперек, а теперь, прошу прощения, заглядывается на Выборгский берег. А там свой Робинзон — Ванеев. Илии Сильвина взять… На его осколке архипелага — Новый порт, Балтийский завод, Арсенал… А? В этой части города действуют прекрасные рабочие организаторы — Яковлев, Князев. Каждый сам по себе — Робинзон, а вместе…

— …районный комитет! — договорил за него Старков и театрально вздохнул: — Фу ты, нелегкая! С одним комитетом, кажется, стало проясняться: Ванеев, Сильвин, Невзорова, Якубова, Яковлев, Князев…

— Но это и самый сложный по географии комитет, — заметил Ульянов. — Хорошо, что мы с него начали. Александр Леонтьевич подал верную мысль. Думаю, ее надо поддержать.

Малченко приятна похвала Старика. В то же время он не может не чувствовать осуждения в отстраненном, каком-то закаменевшем молчании Хохла. Это тяготит не только его, но и остальных.

— А что скажет Степан Иванович? — с той же мягкой заинтересованностью, с какой вела уроки в воскресной школе, спросила Крупская.

— А ничего, Надия Константиновна, — с неожиданной безмятежностью ответил Радченко. — Посижу, послухаю, а там видно будет…




3


В начале октября в Петербурге появился Юлий Осипович Цедербаум, редактор известной брошюры виленцев «Об агитации». В Вильне он оказался не по своей воле. Уже на первом курсе Петербургского университета субинспекторы донесли на него как на отъявленного смутьяна. Последовало увольнение, затем арест. Пять месяцев Цедербаум провел в «Крестах», где его «праздномыслие» лечили трепанием пеньки и склеиванием коробок. Затем последовала высылка в Вильну, где он провел около двух лет. И вот он снова в столице…

Первым делом Цедербаум начал восстанавливать прежние связи. И довольно-таки преуспел в этом. Среди его сторонников — почти все сплошь виленцы: студент Технологического института Марк Шаг, бывшие студенты Борис Гольдман и Михаил Надель, студент Института путей сообщения Сергей Гофман, инженер Арон Лурье, врач Яков Ляховский и некоторые другие.

Еще в феврале на собрании социал-демократов различных городов Ляховский представлял Киев. Вскоре после этого ему удалось получить вид на жительство в Петербурге. «Старики» стали использовать его за Невской заставой как пропагандиста. Постепенно Яков Максимович втянулся в работу. Через него, а также через давнюю свою знакомую Любовь Николаевну Баранскую-Радченко Цедербаум и решил поближе сойтись с группой Ульянова. А пока он заручился поддержкой Потресова, с которым когда-то учился на естественном факультете в университете, свел знакомства с «молодыми»… Но тут же обвинил их в легкомыслии — слишком уж задиристы в общении, любят затевать ненужные распри, а главное, терпят рядом с собой двуличного Михайлова.

Оказывается, зубного врача Юлий Осипович знает четыре года. Они вместе организовывали тайную университетскую корпорацию. Михайлов уже тогда вызывал неприязнь: груб, заносчив. Да и внешность у него не располагающая — бараньи глаза, мещанские манеры. Однако личное восприятие — это еще не повод к недоверию. Повод появился позже, когда начальник охранки полковник Секеринский в присутствии Цедербаума топал на Михайлова ногами, называл его вожаком корпорации, кричал: «Ваша жена умоляла оставить вас в Петербурге, но я вижу, что вы не прекратили вашей работы!» Эю было похоже на спектакль. В словах полковника не чувствовалось подлинного гнева, а в ответах Михайлова — истинного волнения. Он был на удивление спокоен, даже развязен. Прошение Михайлова о помиловании и его освобождение лишь подтвердили подозрения…

Уже при первой встрече с вновь избранным распорядительным центром, на которую его привел доктор Ляховский, Цедербаум заявил:

— В случае если Чернышев и его компапьопы пойдут на сближение, следует потребовать от них — как предварительное условие — устранение Михайлова.

— Но мы еще и с вами не сблизились, Юлий Осипович, — с улыбкой заметил Ульянов.

— Кто же нам препятствует? — не растерялся тот.

Встреча проходила на Херсонской улице у Кржижановского, в узком кругу, но содержание ее тотчас стало известно большинству «стариков». Петру — от Василия Старкова.

— Будем говорить прямо, — предложил Цедербаум. — В моей группе собрались немалые силы, — здесь он явно преувеличил. — Поэтому мы вполне могли бы поставить работу сами. Но река отличается от ручья тем, что именно она собирает воды… Самое разумное — следовать опыту природы: не дробиться, а собираться. Насколько я могу предполагать, интересы у нас общие.

— Если бы еще и взгляды… — мечтательно сказал Кржижановский.

— Скорее, приемы, — уточнил Цедербаум. — Да, здесь у пас образовались расхождения. Мы против системы длительного изучения в кружках экономии и социологии. Мы ва то, чтобы немедленно использовать стадийное недовольство в массах. Это тот случаи, когда теория должна следовать за практикой, а ие наоборот.

— Позвольте не согласиться с вами, Юлий Осипович, — сказал Ульянов. — Следовать опыту природы, бесспорно, нужно, но не вслепую. Конечно, удобно довериться реке, плыть по течению, уповая на благополучный исход. Но правильней знать, куда и для чего плывешь, не дать затащить себя на камни или в пропасть. Мы изучаем в кружках не просто экономию, а прежде всего политическую экономию. Что касается социологии, то она сплошь строится на политике. История — тоже. Поверьте, одни лишь стихийные выступления желаемых перемен не дадут. Важен курс.

— Курс у нас совпадает.

— Да, но есть приблизительный, стихийный курс, а мы стремимся к определенности. Вот, скажем, такой существенный вопрос: под каким углом вы и ваша группа рассматриваете соотношение социалистической и демократической пропаганды и агитации?

— Направления эти настолько близки и параллельны, что я не стал бы рассматривать их под углом, — не раздумывая ответил Цедербаум. — Напротив, поставил бы их в одну плоскость, заменил единым понятием.

— Вот видите, вы бы поставили их в одну плоскость… А между тем социалистические перемены — суть борьбы пролетарских масс. В этой борьбе рабочие совершенно одиноки. Им противостоят землевладельцы, заводчики, царские чиновники, буржуазия. В то же время в борьбе за демократическое переустройство пролетариат имеет сторонников в числе различных социальных слоев, прежде всего среди мелкой буржуазии. Здесь объединяющей силой выступает неприятие абсолютизма, оппозиция его архаичности, бездушию, цинизму. Мы — за разумное соединение социалистического движения с демократическим, за совместное их развитие, за политический союз, но не за отождествление. Иначе нетрудно вслед за Струве и другими непоследовательными марксистами прийти к идее о политической гегемонии буржуазии…

— Я бы не стал обвинять Струве в непоследовательности, — едко заметил молчавший до сей поры Ляховский. — Для меня, для многих других он великий знаток Маркса. Авторитет. Что касается спорных вопросов, то они всегда были и будут. Не мы судим, а время.

— Но время, о котором вы говорите, уже идет! Пролетарский подъем не может опираться на ошибочные выводы из безошибочного марксизма! Не следует тормозить этот подъем, дробить его изнутри!

— Что вы имеете в виду? — уточнил Цедербаум.

— Многое, Юлий Осипович. В том числе ваше небезызвестное выступление перед виленскими товарищами: «Поворотный пункт еврейского рабочего движения». Вольно или невольно, но вы обособляете интересы трудящихся по их национальной принадлежности, по характеру работы, в данном случае — ремесленников. Вместо того чтобы говорить о едином повороте для всех пролетариев…

— Надеюсь, вы понимаете разницу между единством и обезличкой?

— Понимаю. Именно поэтому для меня и моих товарищей важны не только близкие нужды всех без исключения рабочих масс, но и конечные. Даже в большей степени — конечные.

— Не съев супа, дна тарелки не увидишь.

— Но представить его можно?

— Разумеется.

— Вот видите…

— Я вижу другое, — перешел в наступление Цедербаум. — На смену пропагандистским кружкам идут агитационные. Они становятся тем фокусом, который собирает лучи стихийного недовольства и действует из толщи народа. Мы должны выползти из подполья, заговорить языком прокламаций, согласуясь при этом и с национальными интересами обездоленных. Да-да, и с национальными! Поскольку они есть, от них не отмахнешься… Мы должны преодолеть лабораторную узость заученных нами истин, смести с них паутину успокоенности. Тогда дойдет очередь и до конечных нужд.

— К агитации мы уже перешли, согласуясь при этом прежде всего с социальными задачами обездоленных, — вновь бросил реплику Кржижановский. — Так что фокусов у нас хватает!

— Тем лучше, — одобрительно взглянул на него Цедербаум, давая понять, что ценит остроумие и не желает углублять спор. — Но те фокусы, о которых вы говорите, сделаны от руки или па гектографе. А мы имеем мимеограф — благодетельное изобретение последнего времени. Он дает не пятьдесят, а до восьми сотен оттисков! Можем использовать его вместе.

— Не откажемся, — после некоторого раздумья кивнул Ульянов.

— Есть что-нибудь интересное? — тотчас ухватился за ниточку некрепкого еще соглашения Цедербаум.

— Есть. Скажем, перевод работы Энгельса «К жилищному вопросу». Очень важно его издать! Антипрудонистские доводы Энгельса бьют и по народничеству.

— Извините, но мы вовсе не намерены печатать литературу, которую будут читать главным образом студенты и небольшая верхушка рабочих. Конечно, издавать Энгельса полезно, но, по-моему, лучше выпустить десяток прокламаций.

— Зачем же десяток? — шутливо удивился Владимир Ильич. — Восемьсот! На полную мощность! — И добавил, посерьезнев: — Есть и другая возможность использовать мимеограф: наладить листковую газету.

— Листковую — плохо, — покачал головой Цедербаум. — Не будет ни вида, ни широты. Тут нужна типография — с хорошей бумагой, со шрифтом наподобие заграничного. Чтобы производила солидное впечатление, а не так…

— У вас есть что-нибудь на примете?

— Ищем. И, надо полагать, небезуспешно. А вы?

— И мы ищем.

Разговор шел то спокойно, то накаляясь. Стоило Ульянову уступить в чем-нибудь, тотчас уступал и Цедербаум. В конце концов договорились и по Михайлову, и по совместному использованию мимеографа, и по тому, что при условии более четких теоретических и практических установок возможно слияние групп.

— Мы и сами заинтересованы в четкости установок, — удовлетворенно заключил Цедербаум. — Так что можете считать ваши условия принятыми. Осталось оформить наш союз. Где и когда проведем конституционное собрание?

— Это вы узнаете в свое время, — охладил его Ульянов. — Мы хотели бы еще раз все обсудить и взвесить.

— Разумно, — неискренне похвалил Цедербаум. — Прежде чем говорить о важном, важно помолчать, подготовиться. Не так ли?

— Вот именно, — ответил за Владимира Ильича Кржижановский. — Лишь вдумчивое молчание может возбудить вкус к созревающей беседе…




4


Долгое время Петр был знаком не с самим Цедербаумомг, а лишь с рассказами о нем. Они рисовали человека деятельного, обладающего острым умом, способностью быстро собирать вокруг себя нужных людей, и вместе с тем честолюбивого, склонного к революционной фразе, броской и уклончивой одновременно. Любопытно узнать, каков Юлий Осипович в непосредственном общении?

Шагая во второй половине октября на Выборгскую сторону к Радченко, Петр невольно думал об этом. Еще он думал: символично, что «конституционное» собрание пройдет у Степана, на Симбирской улице. Симбирск — родина Ульянова…

Поднимаясь на этаж к Радченко, Петр поравнялся с невысоким человеком своих лет. Отметил, что тот прихрамывает, что у него приятное узкое лицо с небольшими темными глазами и длинная, будто наклеенная бородка.

К удивлению Петра, они направились к одной и той же двери.

Открыла им Любовь Николаевна.

Спутник Петра снял шляпу и галантно поцеловал Баранской руку. Зачесанные на лоб волосы при этом повисли — будто отклеились.

— Вы не знакомы? — спросила Любовь Николаевна.

— Были бы хоромцы, будут и знакомцы, — ответил Петр, переступая порог. — Я полагаю — Юлий Осипович?

— А я полагаю — Петр Кузьмич?

Они обменялись оценивающим рукопожатием. Узкая ладонь Цедербаума утонула в огромной ладони Петра и, когда он ее сжал, будто растеклась, стала бескостной, легко меняющей форму, но в какой-то миг ответно напряглась, сделавшись цепкой и твердой.

— Владимир Ильич владеет даром не просто говорить, но и живописать, — доверительно улыбнулся Цедербаум.. — Могу поручиться, что своей прозорливостью мы оба обязаны ему. Нет?

— У нас много живописцев.

— Очень верное наблюдение. Но, как я успел заметить, Ульянов имеет особые краски…

С этими словами Цедербаум снял пальто, огладил на лбу волосы. Дружески кивнул Петру, вошел в комнату, с милой непринужденностью поцеловал руку годовалой дочурке Радченко, забавной глазастой Женечке, затем Якубовой, Зинаиде Павловне Невзоровой. С подчеркнутым уважением поприветствовал Радченко, Ульянова, Старкова, Кржижановского. Начал знакомиться с Ванеевым, Сильвиным, Малченко и студентом Технологического института Яковом Пономаревым…

— Симбирская сторона в полном составе? — весело полюбопытствовал он, закончив церемонию приветствий и знакомств. — С минуты на минуту подойдут и мои товарищи.

Голос у Цедербаума мягкий, грассирующий, плечи узкие, одет с опрятной небрежностью. При взгляде на его сутулую спину можно сказать: книжник. Есть в Юлии Осиповиче что-то от Струве, но тот откровенный барин, а этот вроде бы прост. Или хочет таким казаться.

Доктор Ляховский, не в пример Цедербауму, высок, несколько грузноват, неуклюж. Но стоило ему сесть — и он преобразился: откуда-то появились уверенность, светская утонченность, а с нею небрежность.

Сергей Августович Гофман одет с немецкой аккуратностью: крахмальный воротничок, манжеты, галстук. Лицо чисто выбрито, волосы коротко острижены. Молчалив, замкнут, незаметен. Тренюхин, студент Института путей сообщения, и вовсе безлик. Петр даже его имени и отчества не запомнил…

— Сборы окончены, — с шутливой торжественностью возгласил Цедербаум. — Предлагаю открыть сборы!

Ульянов вынул из жилета часы, укоризненно покачал головой.

— Действительно, пора, — и заговорил, будто продолжая прерванную беседу: — До недавнего времени многие из нас полагали, что без глубокой помощи европейских социал-демократов собственной работы нам не развернуть. Однако поездка, которую я предпринял, показала ошибочность таких надежд. Немалая часть партийных руководителей Германии, да и других западных стран заражена соглашательскими настроениями. Их готовность сотрудничать с буржуазией вызвала разброд в рабочих рядах, ослабила социальные и политические устремления. Похоже, что европейские социал-демократы сами нуждаются в помощи. У них есть чему поучиться, среди них следует искать союзников, но уповать на них было бы заблуждением… Что касается Георгия Валентиновича Плеханова и его группы «Освобождение труда», то с ними удалось наконец установить прямые связи, договориться об издательском сотрудничестве. Но и это не исчерпывает всех вопросов. На сближение потребуется время, усилия. Следовательно, надеяться мы можем прежде всего на самих себя, на объединение марксистских рабочих кружков и групп своими силами. Вот мы и собрались сегодня, чтобы сделать первый шаг в этом направлении.

Все ощутили торжественность минуты, ее неповторимость. У Якубовой даже глаза от волнения увлажнились.

— Готовых образцов создания именно российской именно рабочей именно марксистской партии у нас нет, — продолжал Ульянов. — Но есть некоторый опыт кружковой и агитационной работы. Есть свое понимание исторической роли восходящих пролетарских масс. Есть замечательные рабочие передовики. Они ведут геройски-упорную работу, и эта работа с каждым днем все растет и усложняется…

— Почему в таком случае на сегодняшнюю встречу не приглашены рабочие-передовики? — перебил его Гсфман.

— Потому, — посмотрел на него Ульянов, — что в предварительных беседах Юлий Осипович стоял на мнении, что в большинстве своем это книжники, которые прошли старую школу кружковщины и по этой причине туги к усвоению новых приемов работы. Не все пригодны к направляющей деятельности и по личным качествам. Поэтому ввести в наш круг одних и не ввестн других — щекотливо… Так я излагаю ваши доводы, Юлий Осидовпч?

— Так, — неохотно согласился Цедербаум.

— Вот видите, — Ульянов вновь обратился к Гофману. — Возникли затруднения, которые вряд ли следует обсуждать при рабочих организаторах. Удивительно, что вы, Сергей Августовяч, об этом не знаете.

— Это недоразумение, — поспешил исправить положение Ляховский. — Не лучше ли перейти к обсуждению вашей точки зрения?

— Наша точка зрения вполне определенна: основная тяжесть борьбы за рабочие права ложится на плечи самих рабочих, на их авангард. Наш долг помочь им в этом всеми нашими знаниями и практическими действиями, в том числе и организационными. Это один из принципов, на котором должен строиться наш союз — союз равноправной, добровольной и бескорыстной помощи рабочим. Союз борьбы за их освобождение.

Услыша слово «союз», Цедербаум сделался серьезным.

— Inter pares amicitia,[13 - Дружба между равными..] — сказал он на латыни.

— Tertiurn non datur,[14 - Третьего не дано.] — кивнул Ульянов. — Или вы с этим не согласны?

— Согласен, Владимир Ильич, очень доже согласен!

Возможно, границы моих наблюдений пока не так широки, но у известных мне рабочих организаторов я заметил оглядку на слепо заученные истины, на привычку вести борьбу главным образом словесно, ничем не рискуя. На отсутствие острого вкуса к агитации, наконец… И это в то время, когда требуются радикальные перемены в постановке всего социал-демократического движения в России. Без уверенного обновления в рабочем руководстве таких перемен не достичь.

— Так что же следует менять — людей или постановку работы? — не выдержал Петр.

— И то и другое, — убежденно заявил Гофман.

— Методом исключения?

— Петр Кузьмич прав, — примирительно сказал Цедербаум. — Полной картины мы действительно не имеем, поэтому сомнения наши вполне объяснимы. Но грех умозрительности, я думаю, не менее тяжек, нежели грех торопливости. Передавать бразды правления помощи можно только в твердые руки, имеющие мускульную смелость.

— И ясную голову, — добавила тихо Баранская. Ее замечание вызвало невольные улыбки.

— И ясную голову, — повторил Цедербаум, повинно склонившись в ее сторону. — С такой замечательной поправкой и следует принять принципы нашего союза, очерченные Владимиром Ильичей.

Неожиданная покладистость Цедербаума насторожила Петра. Было в ней что-то нелогичное, искусственное. Неужели Юлий Осипович упорствовал прежде лишь для того, чтобы не допустить объединительного собрания с участием рабочих организаторов, и теперь, когда дело сделано, ему нет причины стоять на своем?

«Нет-нет, — отогнал эту мысль Петр. — Не следует думать о людях хуже, чем они есть».

Словно почувствовав сомнение Петра и остальных «стариков», Цедербаум поспешил добавить:

— Коль скоро наше объединение не может быть сугубо платоническим, предлагаю обговорить точные обязанности и ответственность друг перед другом. Естественно, с последующим участием рабочих передовиков. И для их пользы!

— Это другое дело, — облегченно вздохнул Сильвин, лишь накануне собрания возвратившийся из Гундуровки; лицо его потемнело от загара, брови выгорели, плечи налились силой.

— В таком случае, — сказал Ульянов, — перейдем к структуре объединения. Здесь уже наметились определенные положения. Суть их — специализация отдельпых кружков и лиц на отдельных функциях работы. Я имею в виду распределение обязанностей по таким категориям, как организация рабочих групп, агитация, распространение книжной и листковой литературы, издательская и литературная деятельность, сбор денег, хранение, явки, сношения как в стране, так и за ее пределами, естественно, охранные действия — выявление провокаторов, шпионов и многое другое…

— А не раздробит ли это нас на кусочки? — засомневался Гофман.

— Непременно раздробит, — подтвердил Ульянов. — Но именно в раздробленности мы обретем силу и стройность как организация. Это закон роста. Еще вчера каждый из нас вынужден был вести много дел одновременно. Сегодня такой необходимости нет — наши ряды пополнились. Обдуманность, совершенная постановка работы по звеньям — вот что необходимо сейчас! В каждом звене — свой ограниченный круг лиц, свои задачи. Сношения между ними минимальные. В случае провала пострадают звенья, а не вся организация. Далее, всю работу звеньев мы решили строить не вообще, а по районам. У нас уже намечены три районных комитета руководителей. Их роль крайне велика. Они берут на себя обязанности посредников и даже преимущественно передатчиков между заводами и организацией. В дальнейшем на их плечи ляжет подготовка демонстраций или восстания. Встречу комитетов разумнее всего проводить не более раза в месяц…

— Каков же ныне состав районных комитетов? — довольно бесцеремонно перебил его Тренюхин.

— Я полагал обрисовать сначала общие контуры, — терпеливо ответил Ульянов. — Но могу сказать и о принятых решениях. Один из комитетов ведет работу за Нарвской и Московской заставами, по Обводному каналу — с опорой на кружки Путиловского завода. Работа этого комитета строится вокруг присутствующих здесь Петра Кузьмича Запорожца, Аполлинарии Александровны Якубовой и представителя распорядительного центра Василия Васильевича Старкова. Район Невской заставы и Колпино группируется вокруг Надежды Константиновны Крупской, которая сегодня отсутствует, Александра Леонтьевича Малченко и представителя распорядительного центра Глеба Максимилиановича Кржижановского. И наконец, Заречный комитет — Анатолий Александрович Ванеев, Михаил Александрович Сильвин, Зинаида Павловна Невзорова… Само собой, после сегодняшнего собрания во все комитеты добавятся новые товарищи.

— Насколько я понял, в Заречном комитете нет представителя от центра? — обвел собравшихся вопрошающим взглядом Ляховский. — Вероятно, это недосмотр.

— А зачем непременно подгонять комитеты под центр? — возразил ему Петр.

— Не подгонять, а соотносить.

— Но соотносить надо с живой работой, а не со схемой!

— Тем не менее после сегодняшнего собрания новые товарищи должны добавиться не только в районные комитеты, но и в распорядительный центр. Одно тесно связано с другим. Заречный комитет дает нам повод говорить об этом. Пропорции нашего союза — тоже.

— Правильно! — неожиданно поддержал его Малченко. — В центре должны быть не только представители всех районных комитетов и общий руководитель, но и координатор чисто организационной работы, — при этом он невольно посмотрел на Радченко.

— К чему координатор, если есть общий руководитель? — удивился Сильвин, не участвовавший в сентябрьском собрании группы и потому не понявший смысл этого взгляда. — Мне кажется, с расширением центра спешить нет случая. С обязанностями он вполне справляется. Вот если дела усложнятся, тогда другое дело. Поговорим лучше о координации усилий районных комитетов и центра. Тут мне не все ясно. Если встречаться не более раза в месяц, то мы можем уподобиться русским княжествам в пору монгольского ига.

Чересчур смелое и неожиданное сравнение вызвало улыбки.

— Не более раза в месяц будут собираться районпые руководители, — объяснил Ульянов. — А вот с центром ям предстоит иметь дело постоянно — каждую неделю. И здесь нам необходимо добиваться полной отчетности и согласованности.

— И то ж тогда буде? — подал наконец голос Степан Радченко. — Другое иго? — Он подождал, пока смысл сказанного дойдет до присутствующих. — По этому вопросу у меня особое мнение. Его поддерживают и некоторые другие товарищи. Я полномочен заявить протест… До сих пор все мы были в тесном товариществе. Структура, которую вносит Владимир Ильич, поделит нас… нет, вже поделила!., на распорядителей и исполнителей. Так? О полной отчетности вы сами слышали. Що це коли не акт подчинения одних другим? Доверие надо крепить равенством, а где тут равенство, когда у районных комитетов в руках маленькая власть, а большая — в руках тройки?!

«Что ты делаешь, Степан?! — хотелось крикнуть Петру. — Зачем же ты разрушаешь наше единство в глазах группы Цедербаума? Ведь они только этого и ждут…»

И правда, Ляховский тотчас горячо поддержал Радченко:

— В доводах Степана Ивановича есть немалая доля правды. Не засушит ли крайне суровый регламент живых товарищеских связей? Не создаст ли диктатуру вождей?

Петра охватило злое возбуждение.

— Не создаст! — бросил он. — Дело надо делать! Ради него мы собрались, ему и должны подчиниться. Диктатуре дела… Лично я готов быть исполнителем на любом месте, где потребуется, видно меня или нет. С любым регламентом!

— И я тоже, — поддержал его Ванеев.

— И я! — воскликнул Сильвин.

— И я, — с ученическим прилежанием подняла руку Невзорова.

— Думаю, Петр Кузьмич выразил общие чувства, — сцепив гребешки пальцев, сказал Цедербаум. — Каждый из нас готов жертзовать личным во имя целей, которые мы ставим. Иначе и быть не может. Но диктатуру любого дела берут на себя люди. И поскольку мы обсуждаем сегодня принципы нашего союза, то вопрос об исполнительности каждого не исключает вопроса о демократии.

— Да поймите вы… — с трудом сдерживая горячность, снова заговорил Ульянов. — Сделав один шаг, надо делать и другой, и третий! Иначе мы скатимся к первобытному демократизму. Наши российские условия таковы, что никакая организация в них не выживет, если она будет руководствоваться только уравнительными соображениями. Следует думать прежде всего о потребностях дела. А они не просто указывают путь к полной централизации, они вопиют о ней!.. Да, доверие нужно крепить равенством. В этом я со Степаном Ивановичем премного согласен. Но согласен я с ним в другом: любая власть, маленькая или большая, не дает равенства, если она только власть. Мы же строим свои отношения не на власти, а на согласованности, на единых стремлениях и усилиях. Речь идет не о крушении нашего товарищества, а, напротив, о его усилении. Я бы сказал, о партийности. Без нее мертва любая организационная структура…

Ульянов говорил бурно. Чувствовалось, что он задет нелепым протестом Радченко. Но, как всегда в таких случаях, Владимир Ильич не просто отстаивал свою позицию, он еще и развивал ее.

Петр старался не упустить ни одного слова, ни одного поворота мысли Старика. Он чувствовал его правоту, а еще острее — искренность.

И снова разговор вернулся к координации работы распорядительной тройки и районных руководителей. На этот раз — в практическом плане. В Невский комитет были вкдючен Ляховский, в Заречный — Гофман и Тренюхин, в Московско-Нарвский — Цедербаум.

Когда пришло время прощаться, Юлий Осипович подошел к Петру:

— Теперь мы с вами в одной упряжке. Будем жить…




5


Антонина писала Петру часто. Поначалу она держалась с ним свойски, называла по имени. Не особенно выбирая слова, сообщала: родитель, бросив на нее двух малолетних ребятишек и сестру-подростка, пустился во Владимир на заработки, да заработков тех покуда не видать. Хорошо, в деревне Родионовой, где они живут, много шпикарей. За небольшие харчи шпикари дают ворсить половики, делать другую подсобную работу. Так что печаловаться не о чем — еда есть, крыша над головой, пусть худая, тоже. Есть коза по имени Хавронья. Жрет все, что попадется, не хуже свиньи, за то ее так и прозвали. Коза молочная, сосцами по земле чиркает. Есть еще три курицы и поросенок. Бог даст, нагуляют к зиме жиры, будет какое-никакое подспорье…

Получив от Петра двенадцать рублей — больше, чем Антонина получала в месяц на бумагопрядильне Кенига, — затем еще десять, она вдруг принялась величать его многоуважаемым Петром Кузьмичом, перестала откровенничать, перешла на какой-то странный язык. В ее письмах начали попадаться мудреные выражения: «Не милосердствуйте так, чтобы милосердие мешало…», «Вы стоите на высоком берегу жизни, а мой с него едва ли видать», «Мы объяты рекой времени, из которой нет выхода», «Я чувствую себя неудобно по отношению к Вам, клянусь Марксом…»

Петр терпеливо встретил эту перемену. На удалении все кажется иным, теряет реальность: участие можно принять за благотворительность, любовь — за чувство жалости, нежность — за насмешку. Вот и Антонина мечется, не знает, как поставить себя с ним.

И он написал ей:

«Милая, милая Антося! Давай будем относиться друг к другу, как прежде, — верить и не прятаться улиткою в скорлупу. Мне доставляет невыразимое удовольствие сделать что-то для тебя и твоих близких. Не надо видеть за этим умысел. Любой берег высок, если на нем стоит человек, всем сердцем желающий высоты. И река времени не так безысходна, как может показаться. Я верю, что мы скоро увидимся. Я очень хочу этого…»

В ответ Антонина прислала засушенный листок клена, похожий на ладонь с растопыренными пальцами, и попросила: «Сделайте для меня свой снимок, чтобы я совсем Вам поверила…»

И Петр, не откладывая, пошел на Вознесенский проспект, который начинался за углом Мещанской, в фотографию Везенберга. Сюда он захаживал и раньше. Везенберг, немолодой уже человек, с лицом, согретым мыслью и не угасшими еще страстями, делал не только снимки, но и фотокопии с портретов великих людей. В том числе — Маркса, Энгельса, Плеханова… Качество его работы всегда отменное: прекрасная бумага, прекрасная фотопись, не хуже типографских оттисков. Петр приобрел эти снимки на деньги организации партиями. Затем, их распространялись в кружках.

Везенберг догадывался, для чего Петру нужны фотокопии, и Петр догадывался, что перед ним не просто владелец первоклассной фотографии, коммерсант, но далее общих разговоров они не шли.

Вот и на этот раз, увидев Петра, Везенберг решил, что его давний знакомый; пожаловал за фотокопиями. Несколько удивился, поняв ошибку. В отступление от правил сам встал к аппарату.

— Кто будет смотреть на ваше изображение? Барышня?

— Разве это имеет значение?

— И очень большое, — улыбнулся Везепберг. — Барышня смотрит сначала чувством, а потом глазами. В первую очередь ей требуется облик, созвучный душевным идеалам. Но и в деталях мелочей быть не должно: одним подавай брито, другим — стрижено. Какие склонности у вашей знакомой?

— Не знаю, — растерялся Петр.

— Тогда я поставлю вопрос иначе: какого она рода, звания?

— Из простых.

— Попятно. Будем сниматься без уловок, ибо наружность ваша в них не нуждается. Одна просьба — не обращайте на меня внимания. Вспомните что-нибудь трогательное или забавное. Например, ее любимое занятие, животное…

— Коза Хавронья.

— Вот-вот! Это как раз то, что требуется. Смотрите веселей!










Провожая Петра до дверей, Везенберг сказал:

— Зайдите завтра. Поближе к вечеру. Я ведь стреляный воробей, понимаю, что с таким заказом не должно быть задержки…

Но на следующий вечер Петр не пришел, как не пришел и на другой, и на третий день…

Ранее намеченного срока вспыхнула стачка на ткацкой фабрике английских подданных братьев Харитонов. Ее готовил комитет Невской заставы под руководством Ульянова.

Фабрика Торнтонов стоит на отшибе — за Невой, по ту сторону от села Михаила архангела, что на Шлиссельбургском тракте. Ткачи обитают возле нее в громадном здании, зеленом от сырости, грязном, неустроенном, вонючем. Отлучаться без разрешения отсюда не положено, тем более ночевать на стороне: места можно лишиться.

У Торнтонов свои лавки, своя вечерне-воскресная школа, в которой учительствуют студенты духовной академии, свои увеселительные заведения. И работают на англичан сплошь выходцы из Смоленской губернии. И этом есть своя хитрость: пусть держатся на духе землячества, отобщенно, как раскольники, справляют престольные праздники, свадьбы и похороны на «смоленский» лад. Хватит им и своего деления на уезды: первый этаж отдан гжатским смолянам, второй — сычевским, третий — юхновским и так далее…

Фабрика возникла полвека назад, можно сказать, на голом месте. Теперь у нее четыре паровых, более двухсот прядильных, чесальных, строгальных и промывальных машин, около двадцати прессов, шестьсот ткацких станков. В работу при них вовлечено до двух тысяч текстилей и чернорабочих. По двенадцать — четырнадцать часов кряду с коротким перерывом на обед они делают сукна, драпы, трико, одеяла. Ну совсем как на ткацких предприятиях Белостока. Женщины за ту же работу получают на треть меньше. Качество шерсти при расценках пе учитывается. В работу идут вычески (поллес) и выстрижки (кноп), более трудные в прядении, но за них дастся та же плата. Выгрузка шерсти с барж тоже в расчет не берется. Иной день за тачки становится полфабрики. Одни возят шерсть в склады, другие выкладывают из нее девять рядов — кипа в кипу. Штрафы заменяются оплатой по более низкому счету…

О стачке смолян, несильной поначалу, Петр узиал от Филимона Петрова, у которого среди текстилен Невской заставы остались близкие знакомые, в том числе и торнтоновцы.

— Эх, растормошить бы их посильное! — вырвалось у Петра.

— А что, — загорелся Филимон. — К Торнтонам с реки можно подобраться. Оттуда они подвоха не ждут. Шерсть на баржи часто грузят наемные люди. Чем не случай попасть в склады? А там делай что хочешь… Охотники найдутся — Рядов, Давыдов, Машеиин, другие… Было бы от вас согласие, Василий Федорович!

— Предложение дельное, — одобрил Петр. — Так и сделаем.

В это жо самое время в фабричной казарме Торнтонов по просьбе Ульянова, давно собиравшего материалы о положении дел в текстильной промышленности, побывали Крупская и Якубова. Переодевшись под работниц, они присоединились к прядильщицам, изнеможенно бредущим со смены. В общежитии от спертого воздуха гасли лампы. Добравшись до кроватей или ящиков с тряпьем, женщины налились на них. Их тяжелое дыхание, их стоны, сливаясь воедино, текли по казарме плачем.

Очень помогли Ульянову сведения, которые передал в тот раз через Крупскую ее ученик по Смоленской школе браковщик фабрики Николай Иванович Кроликов. Он уже высылался из Петербурга за участие в фабричных бунтах, имел опыт кружковой работы, потому сообразил записывать все злоупотребления в особую тетрадь.

Опираясь на многие источники, Владимир Ильич составил воззвание к ткачам. В нем говорилось:

«Рабочие и работницы фабрики Торнтона!

6-ое и 7-ое ноября должны быть для всех нас памятными днями… Ткачи своим дружным отпором хозяйской прижимке доказали, что в нашей среде в трудную минуту еще находятся люди, умеющие постоять за наши общие рабочие интересы, что еще не удалось нашим добродетельным хозяевам превратить нас окончательно в жалких рабов их бездонного кошелька. Будемто же, товарищи, стойко и неуклонно вести нашу линию до конца, будем помнить, что улучшить свое положение мы можем только общими дружными усилиями. Прежде всего, товарищи, не попадайтесь в ловушку, которую так хитро подстроили гг. Торнтоны. Они рассуждают таким образом: „теперь время заминки в сбыте товаров, так что при прежних условиях работы на фабрике не получить нам прежнего барыша… А на меньший мы не согласны… Стало быть, надо будет поналечь на рабочую братию, пусть-ка они своими боками поотдуваются за плохие цены на рынке…“».

Далее Ульянов показывал, каким именно образом Торнтоны налегают на рабочую братию, и перечислял, чего следует от них добиваться: повышения расценок до их весенней величины; чтобы заработок объявлялся до начала работы; твердого распределения рабочего времени; прекращения несправедливых вычетов, заменивших штрафы; понижения платы за комнаты и место в общих спальнях.

Цедербаум взялся отпечатать воззвание на мимеографе.

Не дожидаясь, пока оно появится на фабрике, начали действовать «охотники» под водительством Филимона Петрова. За полцены они встали на выгрузку шерсти с барж, идущих от Торнтовов. Улучив момент, укрылись в одном из трюмов и, благополучно перебравшись на противоположный берег, отправились в ткацкое, прядильное и красильное отделения.

— Товарищи, выходи в отметку! Совестно стоять в стороне, когда другие заявили требования! — призывали они.

Чувствуя, что ткачи колеблются, глазовцы начали снимать со станков приводные ремни, останавливать работу силой.

На следующий день появилось долгожданное воззвание. Кроликов и его товарищи заложили листки в воздуходувные трубы над ткацким и прядильным отделениями. Листки рассыпались меж станков. Их поднимали, наклеивали на стены.

Каждая артель выставила заступника. Те заявили претензии хозяевам. Хозяева вызвали полицию. Начались аресты.

Ульянов и Старков передали через Меркулова семьям арестованных сорок рублей, обещали помогать и дальше. Весть об этом разлетелась по казарме.

К прежним требованиям ткачи добавили новое: немедленно освободить арестованных.

Пришлось Торнтонам пойти на уступки: они согласились повысить расценки и наполовину понизить плату за проживание в казарме.

Выпущенных на свободу заступников встречала ликующая толпа. Каждый тянулся пожать им руки, обнять или перекрестить…

Не утихли еще волнения у Торнтонов, как началась заваруха на Васильевском острове. Взбунтовались папиросницы табачной фабрики Лаферм. Сначала на углу девятой линии и Среднего проспекта появились груды папиросной бумаги, разбитые ящики, россыпи табака, гильз, набивочных трубок. Их выбрасывали в окна женщины с желтыми испорченными лицами, на которых читались не столько гнев или ярость, сколько отчаяние и страх.

Полиция перекрыла подступы к фабрике, очистила от прохожих соседние улицы. Пожарные команды ударили по окнам водяными струями, загнали папиросниц в дальние углы…

Лаферм выписал из-за границы несколько машин для набивки папирос. Машины делали много брака, но взыскивали за него с работниц: за несколько плохих папирос считали негодной всю тысячу, оплаты за нее не производили, но тысячу эту тут же запечатывали и отправляли в магазины. Прошел слух, что скоро на фабрике поставят еще несколько таких машин, а износившихся на работе, плохих здоровьем папиросниц уволят под этим предлогом. Доведенные до крайности женщины пошли к приказчику, но тот и говорить с ними не стал. Тогда они вышли из себя — подмяли приказчика, начали таскать его за волосы, потом набросились на машины, стали крушить все, что попадалось на глаза.

На фабрику прибыл градоначальник геперал-лейтенант фон-Валь. Вместо того чтобы вникнуть в дело, он начал укорять папиросниц тем, что иные из них промышляют своим телом.

— Не от распутства, от нужды такой промысел! — отвечали ему из раскаленной толпы. — Сами довели до панели!

В конце концов зачинщиц бунта арестовали, остальным — после угроз и допросов — дали разойтись.

События эти подстегнули к действиям Заречный комитет.

Воззвание к папиросницам отпечатали на гектографе, который раздобыл Ванеев.

Надежных связей на фабрике Лаферм у Заречного комитета не было, поэтому Зинаида Невзорова и Аполлинария Якубова пошли на риск. Набив свернутыми в трубочки воззваниями специально сшитые передники, они дождались вечернего гудка и двинулись навстречу хлынувшим из ворот работницам.

— Возьмите… — и воззвание оказывалось в непроизвольно стиснутой ладони.

Женщины останавливались, чтобы развернуть «гильзу». Некоторые испуганно бросали ее, но большинство уносили с собой.

Воззвание имело успех.

Петр понял, что настала пора готовить фабричную забастовку и его комитету. Всего лучше для этого подходит бумагопрядильня Конига, где до марта работала Антонина…




Долгое отсутствие Петра встревожило Везенберга, но при встрече он скрыл это за доброжелательной улыбкой:

— Что-нибудь случилось? Или дама, для которой предназначен снимок, перестала быть к вам благосклонной?

— К счастью, нет. Дела, знаете ли… Уснешь с одними заботами, а проснешься с другими. С вами такое бывает?

— Увы, — всепонимающе посмотрел на него Везенберг. — Чаще, чем хотелось бы. Но в моем возрасте такое объяснимо, — и передал коробку с фотографиями.

Петру фотографии понравились: четкие, несущие отблеск солнечного света и не загроможденного второстепенными деталями пространства. На снимке Петр выглядел старше своих лет. Бородка отросла, загустела. Буйные волосы, напротив, прилегли.

Ну и пусть. Дело не в том, сколько прожито, а сколько пережито. Значит, годы не поспевают за опытом…

Петра так и подмывало паписать Антонине о событиях у Торнтонов и Лаферм, о смелых действиях ее старого знакомого Филимона Петрова, о том, что теперь удается поспать не более четырех часов в сутки, но усталости нет, потому что она — удел праздноживущих… Но вместо этого он пустился в описание необычной для Петербурга осени, благо, обзоры профессора Лесного института Кангородова, которые он регулярно помещает в «Ведомостях С.-Петербургского Градоначальника и столичной полиции», — под рукой.

Листопад кончился первого октября, но в Лесном и после этого продолжали цвести георгины, настурции, розы, душистые фиалки, незабудки, одуванчики и даже… созревала земляника. Удивительная и неповторимая картина: деревья без листьев, на них зимние птицы — снегири, долгохвостые синицы, а ниже — цветущие травы с пчелами, бабочками-крапивницами…

Первый снег выпал девятого октября, но тут же растаял. Через два дня он повторился. На этот раз в зимнем ландшафте проступили не угасшие цветы, зеленые взгорки. Легкие заморозки обожгли теплую еще землю, начали выстужать ее. К концу октября они застеклили пруды, но ненадолго.

Пролетели над окраинами последние лебеди, затем черные утки. Они опускались на студеную гладь Невы. Поглазеть на них собирались толпы. Иные кормили, иные бросали камни.

Солнечные дни держались долго, дождей было мало. Лишь в начале ноября грянула сильная буря и вызвала наводнение в низменных частях. После нее вновь стало тихо, холодно…

Все, о чем писал Антонине Петр, прошло мимо него. В то время как весна боролась с осенью, рождая причудливые пейзажи, солнце дарило последнюю ласку, улетали грачи и пеночки, им на смену спешили свиристели и аполовники, падал и таял снег, — Петр мотался по городу, вел занятия в душных комнатушках, слушал лекции в институте, собирал сведения о заводской жизни, клеил переплеты для книг, с которыми эти сведения уйдут за границу, делал множество других дел, не имея возможности остановиться, посмотреть вокруг, поразиться красоте природы или опечалиться.

Обидно, жизнь идет, а жить некогда…

Но разве это не жизнь? Работать до изнеможения, не видя белого света, ради того, чтобы другие его увидели?!

Радость бывает разная: радость созерцания и радость действия. Теряя одну, приобретаешь другую, более будничную, незаметную, но и более глубокую, созидающую…

У каждого своя судьба, свое предназначение. Нельзя достичь желаемой цели, ничего не теряя.

Петр потерял светлую осень. По признанию профессора Кайгородова, такой не было уже двадцать пять лет. Но ведь и такого содружества, как у «стариков», тоже еще не было… Потому хотя бы, что двадцать пять лет назад не было Ульянова.

Интересное совпадение: двадцать пять и двадцать пять…

Не зная, как закончить письмо к Антонине, Петр написал:

«А рябина в этом году почти не уродилась. Подождем следующего… Твой Петр».




6


Воззвание к работницам бумагопрядильни Кенига вызвался написать и оттиснуть Цедербаум. В помощники себе он взял Бориса Гольдмана, подвижного коротышку с черными бегающими глазами, излишне бойкого и разговорчивого. Гольдман производил впечатление эпциклопедиста, был энергичен, но и неосторожно хвастлив. Себя он именовал не иначе как гражданином исторической Польши, интернационалистом от социал-демократии. У него водились деньги.

— А ведь это благодаря Борису Исааковичу мы обзавелись мимеографом, — признался Цедербаум Петру. — Представляете, он нашел секрет, как изготовить его своими силами!

— Секрет или человека с секретом? — уточнил Петр.

— Человека тоже надо суметь найти, — улыбнулся Юлий Осипович. — Степан Степанович Гуляницкий. Между прочим, как и вы, студент Технологического института. Весьма изобретательный человек, но… хромает по части политических наук. Голъдмаи и протянул ему руку помощи.

— В чем же состоит изобретение Гуляницкого?

— В его доступности. Восковая бумага для трафарета делается из папиросной бумаги. Одна ее сторона протаскивается через подогретую смесь парафина, стеарина и спермацета, на другой рисуется клетка. Писать по ней лучше всего стальным прутом, подкладывая напильник с мелкими нарезками. Тогда остаются невидимые дырочки для типографской краски. Для получения валика нужна пустая цилиндрическая форма, стержень, соединение воды, глицерина и растения агар-агар, которое есть в любой аптеке. Далее — картонная рамка для трафарета. Через подвесной блок она крепится бечевкой к ноге. Прокатил краску по трафарету валиком, поднял рамку ногой, вынул лист с текстом, на его место положил чистый. Типографский станок да и только! А цена ему — три рубля с копейками.

— Остроумно. Надо срочно менять свой гектограф…

— А я думаю, надо заниматься чем-то одним и не браться за все сразу, — не согласился с ним Цедербаум. — Мой совет, Петр Кузьмич: передайте свою технику в кружки и больше не касайтесь к ней. Вы на виду, — и дэбавнл: — Между прочим, Борис Исаакович выстаивает у мимеографа по нескольку часов кряду.

Трудно было поверить, что смешной, даже нелепый в своих замашках и притязаниях Гольдман способен на такое. Петр почувствовал невольное уважение к нему.

— Теперь о том, как распространить листки, — сказал он. — На бумагопрядильне Кенига всего пять мужиков, да и те, походив ко мне в кружок, перестали пить, ругаться, взялись за книги, будто заговорщики какие-то. Случись в мастерских листки — на них и подумают. Значит, надо, чтобы воззвание попало на бумагопрядильню со стороны.

— Что ж тут прикидывать? Давайте попробуем сами, — предложил Цодербаум. — Пора и нам терять руководящую невинность…

В последний момент к ним присоединился Никита Меркулов, слесарь с Александровского сталелитейного завода, что за Невской: заставой. Трудовую жизнь он начинал ткачом на фабрике Чошера, а на бумагопрядильне Кенига имел близких людей, хорошо знал окрестные улицы. Был он молод, лет двадцати, не больше. Хорош собой. Одевался скромно, однако с достоинством. Действиями и суждениями старался походить на старших товарищей — Бабушкина и Шелгунова. Помнил, что занятия в кружке, который он организовал, долгое время вел Ульянов и что познакомила его с Ульяновым учительница Смоленских классов Крупская.

— На всякий случай поимейте в виду, — сказал Меркулов, — что от Кенига рукой подать до Вяземской лавры. Знаете где?

Петр промолчал: что за вопрос? Любой в Петербурге знает это скопище домов, бань, складов, лавок, мастерских и притонов. Практически это колония в несколько тысяч человек. Здесь постоянно вспыхивают драки, после которых извозчики Обуховской больницы везут и везут в покойницкую «клиентов». Только в насмешку можно было назвать это темное и горькое место лаврой.

— Посреди лавры есть Стеклянный флигель, — продолжал Меркулов. — На самом-то деле это ночлежка. Окон нет, потому и «стеклянный». Три этажа. Стены из красного кирпича. На углу со стороны Обводного канала — склад для березовых веников. Дверь толстая, с железом, но третья от замка доска вынимается.

— Думаю, не понадобится, — сказал Цодербаум…

Он ошибся: указка Никиты Егоровича пригодилась.

К фабрике Кенига они отправились под вечер, из разных концов Дииабургской улицы, повторяющей линию Обводного капала. Поначалу все шло хорошо. По пути клеили воззвания — на фонарных и телеграфных столбах, на воротах, на стенах. День выдался морозный. Стоило мазнуть клеем по листку и покрепче притиснуть рукой — пристывало намертво. Никакой опасности. На игру похоже. Но у самой бумагопрядильни случилось неожиданное: один из дворников заметил листки, поднял шум. Примчался околоточный, затем несколько полицейских и сторожей. Пришлось спасаться бегством.

Доска в дверях склада оказалась намертво приколоченной. Тогда Меркулов повел товарищей лишь ему ведомыми ходами — мимо мусорных свалок, мимо копошащихся на нарах или на полу людей; люди оти скалились, протягивали руки, ругались вслед…

Вот, наконец, и спасительный берег Фонтанки. Тихо. Светло. Даже не верится, что рядом — вход в преисподнюю.

Цедербаум остановил извозчика. Распорядился:

— К Николаевскому вокзалу!

Петр одобрительно посмотрел на него: правильное решение. По вечерам именно на вокзалах собираются любители приключений. Скамейки в залах ожидания они называют аллеями вздохов, себя виверами, что означает весельчаки, любители выпить, а дам с ярко накрашенными губами — жертвами общественного темперамента. Здесь удобно и встретиться, и расстаться, не привлекая к себе внимания.

Однако Цедербаум повел их дальше — на Невский проспект.

— Здесь я живу, — сказал он у дома под номером семьдесят семь. — Без чашки чая не отпущу, так и знайте.

Семейство Цедорбаумов занимало этаж. Из пояснений Юлия Осиповича Петр понял: в одной из комнат обитает дед, основатель первых в России еврейских газет «Рассвет», «Гамелид» и «Фольксблатт». В другой — отец. По образованию он ученый-садовод, по призванию — журналист, по роду деятельности — деловой посредник, по убеждениям — шестидесятник, бывавший за границей у Герцена и людей его круга. Долгое время служил в Константинополе в «Русском обществе пароходства и торговли», где и познакомился со своей будущей женой. Она родом из Вены. Русско-турецкая война заставила Цедербаумов перебраться в Одессу, затем они уехали в Киев и, наконец, в Петербург. Здесь отец получил место в американском страховом обществе «Нью-Йорк», начал сотрудничать в «Петербургских ведомостях» и «Новом времена», помогал редактировать «Фольксблатт». Зарабатывает он немало, но все уходит на содержание большой семьи. У Юлия Осиповича два брата и две сестры. Сергей и Виктор гимназисты. Надежда слушает лекции по анатомии на частных курсах у знаменитого профессора Лесгафта. Лидия занимается на математическом отделении Бестужевских курсов. Иной раз, чтобы заплатить за учебу, родители сдают вещи в ломбард. Не раз их выселяли, описывали имущество за долги…

Надежда и Лидия гостям обрадовались, увели в свою комнату, начали потчевать чаем, показали домашнюю газету.

— О, да здесь и роман печатается! «Записки ссыльного», — удивился Петр. — Кто же автор? — И по тому, как зарделось лицо Лидии, понял — она.

Пробежав глазами несколько мест, Петр почувствовал, что Лидия объединяет в своем сознании героев Майн Рида и Джорджа Кепнана из его нашумевшей книги «Сибирь и ссылка». Пока она видит скорее романтическую сторону революционного движения, а не его суть. Не случайно на трельяже у ее кровати раскрыта «Популярная история революции», в которой собраны речи Дантона, Демулена, Робеспьера, Сен-Жюста, статьи Марата, Эбера, Бабефа…

— Выходит, литературные способности у вас в роду?

— Да уж, — с ласковой иронией заметила менее привлекательная, но показавшаяся Петру более глубокой Надежда. — Юлий упустил вам сказать, что дядя Адольф первым перевел на немецкий язык Тургенева, а Лида и Сережа переводят его на французский. Разумеется, под присмотром старшего брата.

— Разве вы знаете французский? — удивился Меркулов.

— И не только, — подтвердил Цедербаум. — Но моей заслуги в том нет. Так уж повелось, что французский поначалу был в моей семье домашним языком. Наряду с родным, немецким и новогреческим.

— Завидую людям, которые много знают, — чистосердечно признался Меркулов. — Это, должно быть, так приятно…

— А вы приходите к нам, Никита Егорович. Без церемоний, запросто. Можете брать у нас книги… Будем разговаривать.

— Я что же, — стушевался Меркулов. — Всегда с радостью…

— Вот и прекрасно. И вы приходите, Петр Кузьмич.

Странные чувства испытывал Петр к этом домо: ему было хорошо и вместе с тем неуютно. Видимо, переход из одного состояния в другое оказался чересчур резким. Он изменил всех: Меркулова сделал робким и наивным, Цедербаума вернул в скорлупу вежливого превосходства.

Лидия между тем подсела к роялю.

Петр не знаток классической музыки, но слушал ее с волнением. Свободное, стремительное движение звуков вдруг разбивалось о невидимую преграду, делаясь беспорядочным, беспокойным. Не раз потом вспоминалась Петру эта музыка, недосказанная, загадочная…




Оставшиеся воззвания взялись распространить Зиновьев и Карамышев. Нарезав из газет листки такой же величины, они сначала отправились за линию железной дороги к Лауторовской даче и несколько часов упражнялись, как лучше их разбрасывать. Потом явились к бумагопрядильне Кенига — ужо с настоящими прокламациями.

Когда ткачихи толпою двинулись с работы, Карамышев переливисто засвистел, защелкал — ну совсем как соловей-разбойник. Женщины замерли, уставившись на скистуна. Зиновьев швырнул веером пачку прокламаций. Одни смотрели на них с недоумением, другие бросились поднимать. Тогда кинул свою пачку и Карамышев.

Никто за ними не погнался.




7


Беспорядки, возбужденные прокламациями на бумагопрядильне Кенига, перекинулись на сапожную фабрику Первого Товарищества механического производства обуви. Прижимки везде одинаковы: низкие расценки, плохие условия труда, непосильные штрафы, изнурительно долгий рабочий день. У обувщиков к этому добавились вычеты за материал и пользование сапожными машинами. В последнее время эти вычеты непомерно выросли. И без того голодная плата упала до последней черты.

Сначала прекратили работу сорок обувщиков отдельной мастерской. Одни из них, уроженец того же Коломенского уезда Московской губернии, что и Семен Шепелев, явился к нему за советом: как быть? Шепелев ответил: поднимать на стачку всю фабрику. А сам незамедлительно отправился к Петру:

— Обувщики просят помочь листками!

Чтобы убыстрить выпуск воззвания, Петр не стал делать его большим. Довольно будет, если сапожники узнают главное: вычеты за материал и орудия труда запрещены статьей 102 «Устава о промышленности».

Стачка сапожников продолжалась три дня. На четвертый хозяева отступили: можно воевать с рабочими, но трудно противиться закону, который вдруг поднят из архивной пыли.

Петербург пришел в движение. Слухи о прокламациях разлетелись по городу, вызывая замешательство у состоятельной публики, удивление и надежду — у трудового люда. В кислощейках, трактирах, конках, общежитских казармах теперь можно услышать:

— Времена-то какие! Эх-ма… Раньше своими глазами видишь, что надувают, да кому жалобиться? А ныне народ язык обрел. Чудно! Какой-нибудь мальчонка и тот вперед лезет, подмечает, указ дает. Инспекция проснулась. Нe хочется ей надзор делать, а надо! Кипяток в баках нюхают, весы проверяют, сукна меряют… Студенты, надо быть, постарались. Дай им, господи, доброго здоровья…

По решению Ульянова, Кржижановского, Старкова в распорядительный центр были кооптированы Ванеев и Цедербаум: Анатолий Александрович от Заречного комитета, Юлий Осипович — от своей группы.

Так пролетел ноябрь.

С первого декабря понизились расценки в паровозо-механической мастерской Путиловского завода, где работали Шепелев и Морозов. Чем не случай выпустить новую прокламацию?

Шепелев взялся было написать ее, да запутался в словах.

— Не наше это дело, — посочувствовал ему Морозов. — Здесь нужна голова поученей. Под вид Василия Федоровича или Егорова.

Как раз перед этим Петр передал кружок Шепелева Цедербауму. Тот, представившись Егоровым, образно и задушевно рассказал о целях и методах социализма, разобрал конфликт в медницкой мастерской, чем вызвал симпатии рабочих.

— На большие головы надейся, да и свою уважай, — заупрямился Шепелев. — У меня не вышло, так, может, Зиновьев к письму способней… Зачем сразу верхних дергать?

Узнав о событиях в паровозо-механической мастерской, о сомнениях друзей, Борис Зиновьев воодушевился:

— Ясное дело, надо составить воззваниз самим! Возьмем за пример листки, писанные прежде.

Он сел к столу и, попросив Шепелева и Морозова подсказывать, решительно побежал пером по листу: «Товарищи!

В паровозо-механической мастерской сбавка. Сбавили с каждого паровоза с токарной работы 200 руб., с слесарей на цилиндрах — 20 руб., на дышлах — 22 руб. со 132, на кулиссах — 20 руб. с 51 и так далее со всех работ. Эти сбавки являются у нас самым обыкновенным делом не только в паровозо-механической мастерской, но и по всему Путиловскому заводу и вообще на всех заводах. Сбавляли раньше, сбавляют теперь и будут сбавлять до тех пор, пока мы сами не положим предел алчности наших хозяев…» Закончил призывом: «…товарищи! Прекратим работу и не будем работать, пока не согласятся оставить старые расценки, которые должны вывесить в мастерской на основании закона».

— Складно, — похвалил Зиновьева Морозов. — Просто но верится… А показать Василию Федоровичу или Егорову все одно надо.

— Покажем, — пообещал Зиновьев. — На сходке и покажем…

Петр на сходку прийти не смог, зато пришли Старков и Цедербаум. Воззвание, написанное Зиновьевым, они приняли безоговорочно. Обрадованный Зиновьев разгорячился:

— Вот бы еще указание сделать — от кого листки!

— Целиком с вами согласен, Борис Иванович! — поддержал его Цодербаум. — Наша кротовая работа должна наконец получить свое имя. Иначе ей суждена карьера безвестности.

— Имя уже звучало, — напомнил ему Старков. — На «симбирской» встрече. Союз равноправной, добровольной, бескорыстной помощи и борьбы за освобождение рабочих…

— Красиво, — мечтательно сказал Морозов.

— Но длинновато, — развел руками Цедербаум. — Но лучше ли написать: Союз борьбы за освобождение пролетариев?

— Опять вы за свое, Юлий Осипович? — насупился Старков.

— Вы меня неверно попяли, Василий Васильевич, — голос Цедербаума дрогнул. — Я вовсе не отрицаю принципов, которые мы утвердили, я только хочу сказать, что слово борьба включает главное — и равноправие, и бескорыстие, и помощь. Ведь далее следуют слова — за освобождение пролетариев…

— Пусть так, — смягчился Старков. — И все же мы не полномочны принимать подпись к воззванию. Поэтому перейдем к ближайшим заботам: листок написан и его следует размножить…

Утром пятого декабря Шепелев и Морозов разложили прокламации в инструментальные ящики токарей и слесарей своей мастерской; Василий Богатырев и Филимон Петров налепили их на перила Калинкива моста, на деревья в Покровском сквере, разбросали по заводской территории, а Карамышев ухитрился подбросить их даже заводским инспекторам и директору Данилевскому.

Узнав, что листки появились сразу во многих местах, директор отступил, не обращаясь к полиции. Расценки в паровозо-механической мастерской были восстановлены.

Весть об этом пошла гулять по Нарвской и другим заставам.

— Так и до большой войны доживем! — радовались мастеровые.

Ульянов торопил группу и сам торопился успеть. Отрывая время ото сна, он написал довольно обстоятельную и понятную для трудовых людей статью «Объяснение закона о штрафах, взимаемых с рабочих на фабриках и заводах». В ней он рассказывал о наиболее известных рабочих бунтах за последние девять лет, рассмотрел практически все способы прижимок и денежных вычетов, показал, как с ними бороться.

Статью-воззвание Ульянова Анатолий Ванеев передал на обсуждение группы народовольцев Александрова и Ергина. То дружно приняли ее.

Печаталась она тайно на Крюковом канале, в доме 23/4, в квартире 13 под вывеской портных Михаила и Григория Тулуповых, но на обложке брошюры был поставлен другой адрес: «Издание книжного магазина Л. Е. Васильева. Херсон. Типография К. Н. Субботина, Екатерин, ул., д. Калинина. Продается во всех книжных магазинах Москвы и С..-Петербурга». А титульный лист украсила очень важная строка: «Дозволено цензурою…»

Согласились народовольцы предоставить свою типографию и для выпуска газеты «Рабочее дело». Но с рядом оговорок: агитируя за политическую свободу, призывая к экономической борьбе рабочих за свои права, ее ангоры не должны касаться характера экономического развития России, отношений между пролетариатом и крестьянством, критиковать идейные традиции старого русского революционного движения, выпячивать марксистское воззрение, отрицать террор, направленный на царя и его окружение.

— Метод запрещений: неприемлем в товарищеском споре, — ответил им через Ванеева Ульянов. — Нельзя заранее знать, какие вопросы и в каком свете возникнут на страницах газеты. Правильнее ввести в число ее редакторов представителей от той и другой стороны, наделив их правом вето.

В конце концов народовольцы уступили. Не имея готовых материалов и твердого направления, они вынуждены были отдать первый номер «Рабочего дела» социал-демократам. Полностью.

Это была удача. Распорядительный центр незамедлительно решил ею воспользоваться. Уже шестого декабря он собрал районные комитеты — и вновь на Симбирской улице, у Радченко.

От имени центра выступил Анатолий Ванеев. Коротко и толково рассказал он о переговорах с народовольцами. Кроме него в них участвовали Клипович и Якубова. Соглашение давало «старикам» свободу действий. Сам собою встал вопрос о главном представителе в совместной редакции. По сути дела, вопрос этот был иредрешеп: газета задумана и уже делается Ульяновым. Но тут случилось непредвиденное: Ляховскнй предложил утвердить представителем Цедербаума.

— Юлий Осипович по природе своей литератор. Зто, как вы знаете, у него в крови — от деда, отца, дяди… Возьмите во внимание и другое: он одинаково свободно владеет теорией и практикой социал-демократического движения. Получил опыт тюрьмы и высылки. Редактировал брошюру «Об агитации»…

Воцарилось неловкое молчание. Почувствовав неладное, Цедербаум изобразил улыбку:

— Но у газеты уже есть редактор, а значит, и представитель. Я говорю о Владимире Ильиче. Думаю, нет надобности перечислять, почему… А я, коли зашла речь и обо мне как о работнике распорядительной пятерки, готов способствовать ему всеми силами.

— Кто ще хоче сказати? — спросил Степан Радченко, ставший неофициальным членом центра. — Коли немае желающих, будемо считать предложение Юлия Осиповича принятым.

Тогда поднялся Владимир Ильич.

— Хочу предупредить заранее, — испытующе оглядев товарищей, сказал он. — Обязанности редактора я буду понимать самодержавно. Без этого не обойтись. Прения по каждой статье не позволят нам быстро идти вперед. В то же время обещаю не делать поправок, которые по содержанию и стилю необязательны. А сейчас предлагаю сбсудить материалы первого номера. Они практически готовы.

— Вот это скорость! — поразился Трешохин.

— Будем принимать каждую статью сразу или начнем с общего плана выпуска?

— Сначала начнем, а потом — будем, — ио унимался Тренюхин. — Прежде чем съесть блюдо, неплохо было бы увидеть его целиком.

— Не лучше ли оставить гастрономические вопросы до вечера?

— И правда, — поддержал Ульянова Александр Малченко, — потерпим до Дворянского собрания…

Вечером в зале Дворянского собрания намечен традиционный благотворительный бал в пользу неимущих студентов. На этот раз право вести его получила корпорация Технологического института, представленная артистической, танцевальной и хозяйственной комиссиями. В первые две вошли студенты из состоятельных семей. Концерт взяли на себя кавказцы. Устройство киосков, буфетов, продажу цветов, шампанского они с охотой уступили Запорожцу, Малчеико, Ванееву. Откуда устроителям бала знать, что две трети выручки хозяйственная комиссия употребит на выпуск прокламации, помощь бастующим, содержание нелегальных квартир или приобретение запрещенной литературы, а теперь и на организацию газеты «Рабочее дело»…

В Дворянское собрание решено пойти всем — повеселиться, а заодно поработать ради пополнения кассы организации.

— Начинаем слухання! — громко объявил Радченко.

— Открыть первый номер газеты я предлагаю передовой «К русским рабочим», — стремительно, без пауз заговорил Ульянов. — В ней содержатся исторические задачи российского пролетариата и главная из них — завоевание политической свободы. К передовой цримыкает статья о Фридрихе Энгельсе, чьи заслуги перед мировым рабочим движением неизмеримо велики. Далее следуют материалы о том, как рабочее движение распространяется по промышленным центрам России, какие оно приняло формы в этом году — у ткачей Белостока, в Ярославле, Иваново-Вознесенске, у нас в Петербурге. Это дает единую картину подъема, в котором велика роль прежде всего социал-демократического направления. Эта роль с каждым днем возрастает. Мы приобретаем опыт и значение партии. Рабочей партии. Слово «рабочей» не следует понимать узко. Крестьяне — те же рабочие, но на иной ступени. Они более разобщены, неподатливы к общей борьбе. Тем не менее они участвовали и будут участвовать в этой борьбе — на стороне угнетенных! А потому следующая статья — о положении сельских рабочих в юго-восточных губерниях — имеет прямую связь с материалами о городских стачках. Написана она живо, дельно. Единственный недостаток: великовата для газеты. Но, по моему мнению, с этим недостатком можно справиться. И наконец, ответ на письмо, которое министр внутренних дел Дурново с надписью «совершенно доверительно» адресовал обер-прокурору святейшего синода Победоносцеву. Письмо направлено против учителей воскресных школ, использующих легальные возможности для воспитания рабочих в духе неповиновения государственному порядку и общественному строю. «Министр смотрит на рабочих как на порох, а на знание и образование как на искру; министр уверен, что если искра попадет в порох, то взрыв направится прежде всего на правительство». В этом суть письма. Суть нашего ответа: «Рабочие! Вы видите, как смертельно боятся наши министры соединения знания с рабочим людом! Покажите же всем, что никакая сила не сможет отнять у рабочих сознания! Без знания рабочие — беззащитны, со знанием они — сила!» Как видите, охват первого выпуска выходит далеко за петербургские рамки и учитывает не только экономическую, но и политическую борьбу. Это момент принципиальный, он определяет линию нашей работы в дальнейшем. Будут возражения, уточнения, вопросы?

— В ходе обсуждения, — откликнулся Ляховский. — Кстати, каким образом подбирались авторы статей?

— По степени серьезности поднятых проблем. Правильнее сказать: подбирались материалы, а не авторы.

— Но тогда вы должны знать, что у Юлия Осиповича есть наблюдения касательно Вильны и Минска.

— Наблюдения или статья? Впрочем, мы рады и тому и другому. Это лишь расширит обзор стачечной борьбы. Что еще? — спросил Ульянов и сам же ответил: — Выпускать «Рабочее дело» часто и в определенные сроки мы вряд ли сумеем. Поэтому предлагаю объявить в первом же номере, что газета будет выходить по мере готовности.

— Стоит ли? — возразил Гофман. — Эдак мы выкажем свою слабость.

— Напротив, силу! — не согласился с ним Петр. — Слабый промолчит, уйдет от определенности…

Мнения разделились, однако большинство высказалось за необходимость дать предложенное Ульяновым объяснение.

Потом перешли к обсуждению непосредственно статей.

Читая свою «Борьбу с правительством», Петр увидел, что после того, как с нею поработал Старик, она стала короче, стройнее, особенно в той части, где Петр призывал ткачей Белостока к достижению демократической польской республики для пролетариата и через пролетариат.

Немало поправок внес Владимир Ильич и в статьи Кржижановского, Ванеева, Сильвина. Иные страницы он сократил, опуская повторы и умствования, иные переписал, уточнил выводы, но бережно сохранил манеру изложения, характер и взгляды пишущих.

Последней читалась статья Сергея Павловича Шестернина:

«Мирный в обыкновенное время городок Иваново-Вознесенск в октябре нынешнего 1895 года представлял из себя военный лагерь. Стоявшие в городе войска ежеминутно готовы были ринуться в бой с врагом. Но кто же этот враг? Да не кто другой, как мирные обыватели этого городка, которые трудом своим одевают чуть ли не половину России. Все дело в том, что ткачи Иваново-Вознесенской мануфактуры, принадлежащей четырем компаньонам — Витову, Новикову, Фокину и Зубкову, в числе 2000 человек отказались работать за такое вознаграждение, которого не хватает даже на полуголодное существование…»

Петру вдруг вспомнился рассказ Сони Невзоровой о Шестернине… Несколько лет назад он ухитрился устроить письмоводителем к полицейскому надзирателю Орехова-Зуева своего человека. Это дало ему возможность проникнуть из Владимира во владения печально знаменитых Саввы и Викулы Морозовых и даже прокламацию на пишущей машинке там распространить… Перебравшись в Иваново-Вознесенск, Шестернин устроил там книжную лавку. Она-то и стала местом нелегальных встреч, а затем штабом стачки рабочих-текстильщиков…

Статья Шестернипа прошла без замечаний. Вероятно, еще и потому, что написал ее иногородний автор.

— Владимир Ильич совершил поистине гигантскую работу, — с чувством сказал Цедербаум. — Под его началом сделана не только канва «Рабочего дола», но и первый рисунок на ней! Осталось сделать дополнения и окончательную редакцию. Вероятно, недели на это хватит.

— Недели? — удивился Ульянов. — И дня, по-моему, достаточно. Предлагаю собраться не позднее восьмого декабря. Мы не можем знать, что случится через неделю, Очень уж много стронулось в последнее время…

Ульянов прав: в последнее время многое стронулось. Жизнь наполнилась радостью живого нового дела, но и опасностью тоже. Стачки и прокламации поставили на ноги все силы управления петербургского градоначальника и в первую очередь отделение по охранению общественной безопасности и порядка — охранку. Тот же Владимир Ильич рассказывал, как недавно он обнаружил за собою слежку. Человек, притаившийся в глубине ворот, показался ему подозрительным. Чтобы проверить, так ли это, Ульянов укрылся в подъезде рядом. Кресло швейцара было свободно. Заняв его, Владимир Ильич увидел, как человек выскочил из подворотни на мостовую, в растерянности замотался, не зная, куда бежать. Это было забавно. Ульянов расхохотался. И напрасно. На него с удивлением воззрился господин, спускавшийся по лестнице. Пришлось искать другое укрытие.

Если бы этот случаи был единственным, так нет же — Ульянов упоминал и о других. Даже к Чеботаревым, у которых он теперь обедает, его сопровождают филеры. Очень уж у Владимира Ильича запоминающаяся внешность. И биография… И почерк…

«Стоп, — остановил сам себя Петр. — Почерк… Владимир Ильич так спешит, что готов передать народовольцам материалы „Рабочего дела“, переписанные от руки. Но его рука охранке известна. Он автор четырех статей. На остальных тоже его исправления, вставки. Провал не исключен. Значит, надо… Надо все переписать заново! Эх как некстати вышла из строя пишущая машинка „Космополит“… На переписку Ульянов может не пойти, он не такой человек, чтобы подвергать опасности других… Как же быть?»

И тут взгляд его упал на Крупскую: а ведь она — секретарь группы. Стало быть, и секретарь только что утвержденной редакции…

— Я поддерживаю Владимира Ильича, — сказал Петр, пожалуй, чересчур громко и добавил потише: — Давайто соберемся в пятницу у Надежды Константиновны. Она, как я понимаю, будет отвечать и за черновые тексты «Рабочего дела». А чистовые — для типографии — сделаю я.

— Петр Кузьмич делает лучшие в Петербурге чертежные работы, — подтвердил Сильвии. — Я могу это удостоверить.

— И ие только чертежные, — улыбнулась Якубова. — Экспроприации — тоже. Под вид сегодняшней… В Дворянском собрании.

— Не кажи гоп, доколи ие перогоппув, — засмеялся Хохол, давая попять, что собрание окончено. — Як бы не схибити!

— Не оплошаем! — заверил его Сильвин.

…Они и правда не оплошали.

Бал удался на славу. Свет. Музыка. Мрамор. Оп одинаково хорошо подчеркивает и горячую молодость, и величавую старость… Казалось, самые красивые девушки Петербурга в этот вечер стояли в цветочных киосках, в буфетах. Это постаралась Соня Невзорова, пригласив на вечер слушательниц Высших женских курсов. Думая, что служат обычной благотворительности, они не жалели улыбок, особенно для седовласых преподавателей и сановных гостей. Те отвечали нередко головокружительными взносами: за входной или лотерейный билет платили не меньше красненькой,[15 - Кредитка в 10 рублей.] за бутоньерку цветов — две, а то и три, за бокал шампанского — «катеньку»…[16 - 100 рублей.]

Петр сидел за столом распорядителя и старался ничего не упустить. Его веселили проворство и невинность, с которыми действовали девушки. Умницы. Вот они обступили «восприемника» Петра, профессора Щукина, и Николай Леонидович отсчитал им несколько ассигнаций. Вот поспешили навстречу издателю журнала «Стрекоза» Герману Карловичу Корофольду и получили с него столько же… Зато с вожаком «Русского богатства» Михайловским у них вышла заминка. Николай Константинович явился на бал в окружении курсисток, почитательниц его таланта. Попробуй подступись! И тогда к «другу народа» ринулся верткий и несокрушимый Борис Гольдман. Почтительно склонив голову, заговорил с ним… Михайловский недоуменно смерил глазами его несоразмерную фигуру и… протянул бумажник. Курсистки возмущенно ахнули, но Гольдман спокойно вынул четвертной билет и благодарно приложил к груди руку. Знай наших…

— И долго ты будешь созерцать проделки мудрецов? — подошла к Петру Соня Невзорова. — Я хочу повальсировать.

С тех пор как Петр поведал ей об Антонине Никитиной, а она ему о Шестернине, их отношения приобрели определенность, стали искренними и доверительными. Ведь любовь брата к сестре — тоже любовь…

Они поднялись в танцевальный зал и закружились, чувствуя, как бесконечно молоды, как открыты радости и счастью…




8


Петру приснилась зеленая, прогретая солнцем лужайка. Посреди нее — кедр в два обхвата. Могучая крона похожа на крышу. Ствол изрезан глубокими морщинами. То с одной, то с другой его стороны появляются белые тонкие пальцы. Они ощупывают складки коры. Они тянутся нетерпеливо, отыскивая пальцы Петра.

Да это же Антонина!

Петр припал к кедру, раскинул руки, чтобы дотянуться, коснуться ее пальцев. Но не хватило малости…

Тогда он начал перемещаться вокруг ствола, отыскивая место поуже. Нашел. Выдохнул воздух. Вжался в; сухие расщелины, слился с деревом. Пальцы соединились.

Вот он — миг, равный вечности. Миг, когда токи земли пронизывают тело, растущее вместе с кедром. Шелестят хвойные метелки, впитывая солнце, свежесть, ласку, рождая образы, которые имеют плоть, не менее прекрасную и сильную, нежели волшебство воображения, соединяя движение жизни и души…

От напряжения у него зазвенело в ушах. Звон сделался отчетливее, ближе. К нему присоединились чужие голоса.

«Никак Булыгин пожаловал, — еще не проснувшись как следует, догадался Петр. — И не один…»

Прежде чем попасть в дворники, Булыгин служил кучером в театральных экипажах, возил балетных фигуранток к офицерам и офицеров к балетным фигуранткам, привык к бабьему визгу и генеральским окрикам, подаркам и мордобою, освоил секретные перезвоны. Он и сам теперь не расстается с шаркунцами выездной упряжи: то ли спер их на экипажном дворе, то ли получил в награду за ловкий характер. Три самых звонких колокольца Булыгин носит в чехлах на поясе щеголевато сшитого армяка. Подпив, хвастает: мол, только у него среди дворовых служащих Санкт-Петербурга налажена своя, особая, несвистковая сигнализация.

Где-где, а на Мещанской к придури Булыгииа привыкли. Один звон пустит — сам с досмотром идет, два — околоточного сопровождает, три — случилось что-то из ряда вон.

Обычно Булыгин еще издали извещает о своем приближении, а нынче прокрался в комнату воровато. Значит, дело плохо.

Петр открыл глаза.

В ту же секунду на столе вспыхнула керосиновая лампа. При ее свете лицо Булыгина показалось Петру лягушачьим. Рядом мелькнуло еще одно. Оно принадлежало человеку в жандармской форме.

Похоже, обыском дело не кончится. Вон и Булыгин в растерянности отводит глаза, кашляет, мнется. Еще недавно он заходил к Петру запросто, спрашивал, нет ли у него чего-нибудь «от простуды», а выпив стопку специально для него припасенной водки, пускался в откровения. Порой наговаривал много лишнего — о своих успехах у полковницы с Вознесенского проспекта, о том, какими способами выжимают дворники лишнюю копейку из трактирщиков, лавочников, аптекарей и их посетителей, о знакомствах с околоточными, городовыми и чинами постарше, о секретных циркулярах полиции…

— Петр Кузьмич Запорожец? — поинтересовался спутник Булыгина.

— Да. А вы кто будете?

— Отдельного корпуса жандармов ротмистр Лощекин, — с удовольствием представился тот. — Вот ордер на арест. Полюбуйтесь!

В изголовье кровати стоял еще один жандарм. Двое других напряженно замерли у двери.

Петр одевался намеренно неторопливо, но и Лощекин не спешил. Расставив ноги, он цепко следил за каждым его движением. Потом резко и с непонятной злостью скомандовал:

— На стул — и к стене! Принести еще лампу! Керосина не жалеть! Обыск производить от окна. Лишних прошу покинуть комнату или сесть против арестованного!

Дворник растерянно засуетился, хотел было выйти в коридор, но передумал, пристроился на табурете рядом с Петром.

— Эх, студент, студент, — укоризненно сказал он. — Допрыгался? А на вид умный…

— Молчать! — рявкнул ротмистр. — Разговариваю только я!

Жандармы делали свое дело быстро, умело, без суеты. Перебрали книги на этажерке, заглянули в чемодан и на вешалку, прощупали кровать, подняли доски пола, заглянули в умывальник и на консоли.

Сначала перед Лощекиным легло воззвание «К прядильщикам фабрики Кенига», потом конспект Эрфуртской программы и тетрадь с записями купленных в октябре и ноябре книг — «Ткачи» (десять экземпляров), «Рабочий день» и «Царь-голод» (столько же)… Наконец сам ротмистр обнаружил между журналами оттиск составленного Ульяновым вопросника к рабочим и портреты Маркса и Энгельса, сделанпые в фотографии Везенберга.

— Что это? — победно взглянул на Петра Лощекин. — Предосудительные люди! Откуда у вас?

— Выиграл в лотерею на студенческом балу. Лично мне никто не говорил, что они предосудительные. И в газетах ничего об этом не сообщалось. И в государственных установлениях…

— Собирайтесь! Режущие предметы с собой не брать!

— Зачем мне режущие? — деланно удивился Петр и, повернувшись так, чтобы его лицо мог видеть только Булыгин, подмигнул: — На Вознесенском проспекте можно гулять и без оных.

Пусть помнит, что излишняя болтливость не в его интересах. За разглашение секретных циркуляров и за амуры с женой полковника полиция по голове не погдадит.

Прощальным взглядом Петр окинул комнату.

На окне ярко и празднично горели гдулы-цпкламены. За окном снег, а они полыхают, будто на альпийском лугу.

Так и надо: цвести наперекор морозам!

И вновь, как когда-то на Таракановке, Петру почудилось: лепестки похожи на алое покрывало, оно окутывает девичье тело… Девушки не видно, но ведь и так ясно, что она — Антося…

— Я готов, — сказал Петр ротмистру и, обращаясь не то к цикламенам, но то к далекой Антонине, прошептал: — А вы — ждите…




Часть четвертая

Декабристы





1


Шпалерная отгорожена от Новы зубчатой стеной притиснутых одно к другому строений, поэтому снежные вихри здесь не такие повальные, как на Литейном проспекте. Разбившись об угловые хоромины, они теряют напор, начинают спотыкаться, скулить в подворотнях, жаться к мостовой, оставляя у Дома предварительного заключения носильные барханы снежного песка. Вместе с вихрями в щель улицы натекает муть предрассветного неба.

Петра доставили на Шпалерную под утро.

Дежурный офицер, не старый еще человек с приятным гладким лицом, встретил его подчеркнуто любезно:

— Милости просим в наши Палестины. Простите великодушно, что потревожили в неурочный час. Обстоятельства-с… Надеюсь, вы не станете возражать против отдельного нумера со всеми удобствами? Вот и прекрасно. Можете отдыхать. Вволю…

Экий шутник.

Из дежурного отделения Петра вывели в нижний коридор. Над головой открылся высокий пещерный свод с висячими галереями. Их соединяли витые лестницы. Скупое электрическое освещение выхватывало из темноты решетки ограждений, рождало причудливые тени. В могильной тишине звук шагов казался громовым.

Взошли во второй этаж, затеи в третий, повернули к ряду дверей. Возле одной остановились. Надзиратель открыл ее и, подтолкнув Петра в сырую темень, вновь загремел ключами.

Пережидая, пока глаза привыкнут к темноте, Петр ощупал дверь. Обита железом. Сверху эллиптическое отверстие. Так, понятно: это своего рода подзорная труба, через нее удобно наблюдать за узником, когда в камере есть свет.










Постояв недвижно несколько минут, Петр двинулся вдоль стены и сразу уперся коленями в ребро железной доски. Над нею торчала другая, побольше. Похоже на стул и стол… Вот и электрическая лампочка над ними. Провода вделаны в деревянные рейки. Тут же посудная полка. Дальше — чугунная труба с накрепко завернутым газовым колпачком. Стало быть, раньше в камере было газовое освещение. А это — труба парового отопления, едва-едва теплая.

За трубою притаилась раковина для умывания. Петр покрутил кран, но вода не пошла. Значит, на ночь и ее отключают… По запаху из угла нетрудно догадаться, что там установлена параша.

Петр перешел к другой стене. Здесь он обнаружил подвесную раму с сеткой. Судя по всему, кровать. Ухватившись за нижний край, Петр поднял ее. Со стуком встали в выбоины ножки.

Тощий тюфячок, подушку, суконное одеало и постельное белье он отыскал на вешалке. От них разило стиральным поташом.

Нумер и правда с удобствами. Даже простыни есть.

Петр разделся и лег. Заснул он крепко и сразу. Но, казалось, тут же пробудился от гнусавого голоса:

— Кипяток! Эй, новенький, неси посуду!

Петр сунул в дверную форточку кружку, стараясь разглядеть при этом разносчика, но надзиратель загородил его собой.

Расправившись с кипятком, Петр вновь принялся изучать камеру.

Потолок низкий — можно достать рукой, встав на кровать. От стены до стены три шага, от двери до полуокна, пробитого в скошенном простенке, шесть. Под окном — образок.

Да это же Нерукотворный Спас. Хороший сосед, смирный…

Приглядевшись повнимательнее, Петр обнаружил, что Спас но так благообразен, как показался вначале. Глаза у него огромные, с тонким византийским разрезом; вьющиеся волосы и борода заплетены в косицы; нос острый, длинный, маленькие губы образовали злую складку. Дьявол-искуситель, да и только…

Забравшись на проржавленную крышку параши, Петр ухватился руками за оконную решетку, изогнулся, едва не сорвав со стены Нерукотворного Спаса, и посмотрел вниз. Взгляду открылся едва различимый в утреннем мареве тюремный двор. Добрую часть его занимала круглая клетка, поделенная глухими перегородками на дюжину треугольных загонов.

«Место для прогулок», — догадался Петр.

Он повел взглядом дальше — по едва приметным закоулкам двора, похожего на шестиэтажный колодец.

Сзади заскрежетал замок.

— Лазить в окно не положено! Сделаю взыскание!

Это надзиратель. Он ткнул пальцем в лист на стене:

— Здесь все указано: чего можно, чего нельзя.

— Так ведь темно, — сказал Петр, спускаясь вниз.

— Свет дам на время. Для чтения и молитвы.

Вспыхнула тусклая лампочка. Она мало что добавляла. Однако Петр смог все же прочесть извлечения из правил Дома предварительного заключения. Ими запрещалось: сноситься с другими узниками голосом или какими-либо иными способами, прекословить надзирателям, подниматься к окну, получать газеты или вырезки из них и прочее и прочее. В случае примерного поведения разрешалось: делать заказы в тюремную аптеку и мелочную лавку, получать платные обеды и посылать белье в стирку, два раза в неделю видеться с родными, иметь передачи, брать книги из тюремной библиотеки, до двадцати минут в день гулять во дворе под надзором… Правда, большинство из этих послаблении вступало в силу через месяц после водворения в эти глухие стены.

Итак, впереди месяц сурового одиночества.

Обернувшись к окну, Петр столкнулся с недобрым взглядом Нерукотворного Спаса.

— А ты сколько здесь томишься, бедолага? — спросил он его сочувственно. — Не очень, видно, ценят божье дело на Руси, если пристроили тебя сюда… У параши. И поблажек не дают — ни платных обедов, ни прогулок, ни свиданий… Да не хмурься ты, ей-богу. Нам с тобой теперь долго соседствовать, хоть и вера у нас разная… Будем учиться терпению.

Петр не ошибся: минула неделя, а его никуда не вызывали. Будто забыли. Напрасно он пытался разговорить надзирателя, тот отмалчивался или советовал:

— А ты еще помолись. Ведь умеешь…

Значит, разговоры Петра со Спасом но укрылись от его бдительного ока, только истолковал он их по-своему.

А что, Спас — удобный собеседник. Его глаза в темноте утрачивают злость, делаются добрыми, сочувствующими.

И Петр начал вести с ним беседы подлиннее, пооткровеннее.

— Ну что, приятель, побезбожничаем? Хочешь, расскажу, как бороться за спасение обездоленных? О, это целая наука, — понизив голос до неразборчивого шепота, продолжал: — Получить революционные знания — полдела. Надо еще вырастить особую душу. Чтобы она не имела двойного дна. Чтобы взрывалась не от себялюбия, а от несправедливости, от боли за других…

Он рассказывал Спасу о товарищах, которых любил преданно и глубоко, о Старике. Делился с ним догадками о причинах ареста, рисовал картину возможных действий организации в дальнейшем. Исчерпав эту тему, переключался на родителей, вспоминал деревянно-каменный Томск и древний Киев, на который лучше всего глядеть с лестницы, ведущей от моста в гору, к церкви Андрея Первозванного. О, что за вид открывается оттуда: на спусках к Подолу прилепились нарядные дома и пышные сады, далее причудливо переплетаются линии улиц; они тянутся к златоглавию соборов или островкам рынков, напоминающих муравейники. Повсюду купы акаций, пики пирамидальных тополей. Между каменными постройками зеленые холмы. И все это великолепие отражается в сини Днепра, за ширью которого мерцают едва различимые хутора и кресты сельских церквей…

Тишина в тюрьме особая, скребущая за душу. Лишь порою нарушают ее звуки жизни. Вот по железным полам коридора волокут что-то тяжелое; вот ведут узника; вот откуда-то снизу доносятся непонятные крики. Потом все замирает…

Небольшое развлечение — обед и ужин. Порции маленькие, жидкие, они не утоляют постоянного чувства голода.

Пробовал Петр перестукиваться по отопительной трубе с верхними и нижними соседями, но в ответ получил лишь раздраженный грохот: не лезь, мол, не до тебя…

На первый допрос его вызвали двадцать первого декабря.

Петр стосковался по движению, по свету дня, по иному окружению. Он с жадностью вдыхал свежесть улицы, прислушивался к ее шуму. Окна в тюремной карете задернуты тяжелыми занавесками, но в них нет-нет да образуется щель, мелькнет кусочек улицы, лицо спешащего человека, заиндевевшая морда лошади, неизвестна к кому протянутая рука, шарманка на тонкой подпорке.

В охранном отделении Петра сфотографировали, обмеряли, записали цвет, волнистость, густоту волос, рисунок бороды, полнокровие, выражение, особые приметы лица, высоту и наклон лба, расположение бровей, величину и глубину глазных впадин, цвет глаз, форму носа, ушей, губ, плеч, рук, осанку и манеру держаться, особенности походки, жестов, речи…

Петр встретил эту процедуру на удивление спокойно, с насмешкой, даже принялся подсказывать помощнику делопроизводителя:

— Да не сутул я вовсе, господин следователь! Вы поглядите на меня получше — какая выправка… А корпус? Родитель советовал мне в охранные войска идти, а я — в Технологический… И руками при разговоре мотаю: туда-сюда, туда-сюда… Это у меня с детства. От рассеянности. И лоб морщу, прямо беда…

Помощнику делопроизводителя польстило, что его приняли за следователя, но, вконец запутавшись, что писать в полицейскую карточку, он в сердцах сказал:

— Вы, Петр Кузьмич, много о себе воображаете. Там… — он многозначительно указал на потолок, — …вас живо укоротят!

Но туда Петр попал не скоро: будто в отместку за вольности при регистрации его отправили в камеру ожидания. Давно минул обед, день стремительно покатился к вечеру, сменились надзиратели, а его все не беспокоили.

Кровати в камере не было, лишь торчали из стены доски-сиденья. Но ведь несколько сидений — тоже «кровать». На одну доску можно поднять ноги, на другую — опустить голову…

Тут его и подняли, и повели.

В небольшой узкой комнате второго этажа находились двое — офицер и человек в партикулярном платье. Их разделял стол, крытый зеленым сукном. Как контрастны на нем руки обоих: белые, холеные, с ухоженными ногтями — с одной стороны и темные, пухлые, нервно подрагивающие — с другой.

Офицер взглянул на Петра с интересом.

— Порядок обязывает представиться, — сказал он вкрадчиво. — Моя фамилия Клыков. Я состою подполковником отдельного корпуса жандармов. Буду вести дознание в присутствии товарища прокурора Санкт-Петербургской судебной палаты господина Кичина.

Глаза у подполковника ясные, голубые; лицо породистое, хорошо вылепленное; на висках и в остренькой бороде седина. А ведь не стар еще: лет сорок… Синий мундир пошит со вкусом — в талию. Движения мягкие, но решительные. Вероятно, умен, начитан, куражлив, любит пожаловаться в семейном кругу на революционистов, которые не дают ему покоя ни днем ни ночью.

В противоположность ему Кичин тяжел, неповоротлив. Вон какие у него глаза — острые, бесцветные. А лицо? Красное, щекастое, нездоровое. Господа с таким обличьем, как правило, одержимы пьянством…

Бочком вошел в комнату помощник делопроизводителя, занял место за маленьким столиком в углу. Не видно его, не слышно, лишь поблескивают круглые глазки. Мышка-норушка.

— Теперь представьтесь вы, — сказал Клыков. — И начнем с божьей помощью.

Петр назвался.

— Не стану скрывать, Петр Кузьмич, прежде всего нас интересует ваша принадлежность к социал-демократическим кружкам, — откинувшись на спинку стула, поощрительно заулыбался Клыков. — И знакомство с людьми этой доктрины.

— Вы меня с кем-то путаете, господин подполковник, — Петр постарался придать своему лицу простодушное выражение. — Не пойму, о каких кружках речь.

— Значит, отрицаете?

— Выходит, что так. Слишком уж непопятно вы говорите.

— Могу и понятней, — Клыков благожелательно кивнул. — С некоторых пор на окраинах столицы, в том числе на известном вам Путиловском заводе, образовались тайные рабочие кружки. А направляют их преимущественно студенты Технологического института, того самого, в котором вы имеете честь состоять… пока. Иные из них по молодости лет и недомыслию, иные по дурному влиянию ступили на скользкую стезю и теперь возбуждают в низших классах населения недовольство государственным и общественным строем, рекомендуют домогаться улучшения их быта путем разлада с хозяевами и даже с правительством… Присвоили себе публичное имя — «Союз борьбы за освобождение рабочего класса», печатают листовки… Что вы на это скажете?

— Ничего, — пожал плечами Петр, а сам радостно подумал: «Жива, жива организация! Воззвания по-прежнему выходят. Да еще с подписью. Спасибо за приятную весть, господин подполковник!»

— Что ж, — Клыков вынул из стола воззвание к прядильщикам фабрики Кенига. — Этот листок отобран у вас при обыске. Он, как вы помните, не подписан. Зато подписан другой. Вот полюбуйтесь. Не надо быть знатоком, чтобы увидеть их поразительное сходство. Тот же противозаконный способ печати, та же бумага, размеры ее. Наконец, тот же слог.

Второе воззвание Петру не было знакомо. Оно называлось: «Ко всем петербургским рабочим». Петр жадно впился глазами в его заключительные строки:

«…Чтобы избежать повода для вмешательства грубой военной силы, будем вести свою борьбу спокойно, без беспорядков и насилий.

ДЕРЖИТЕСЬ ДРУЖНО, ТОВАРИЩИ! Не давайте себя в обиду, и пусть всякая новая прижимка хозяев застигнет вас единодушными и готовыми бороться!..

От Союза борьбы за освобождение рабочего класса».




— Нет, — отодвинул от себя прокламацию Петр. — Не знаю. Листки, которые забрали у меня в ночь на девятое, я нашел в ватерклозете Технологического института.

— Допустим, — убрал воззвания подполковник. — К листкам мы еще вернемся. А пока полюбуйтесь фотографическими изображениями. Есть ли на них известные вам лица? — И он, будто карточную колоду, рассыпал по столу десятка два снимков.

Все в Петре закаменело. Да как же не знать ему этих людей! Василий Шелгунов, Константин Иванов, Фепя Норинская, Василий Антушевский, Борис Зиновьев, Петр Карамышев, Никита Меркулов, Николай Рядов, Иван Яковлев…

— Представления не имею. А кто это?

— Это те самые господа, которые входили в центральную рабочую группу социал-демократического образа мыслей. Или их адепты.[17 - Вновь принятые в братство, в тайное учение или общество] Неужели не признаете?

— Совершенно. И вообще знакомых среди рабочих у меня нет.

— Ай-яй-яй, — с отеческой укоризной посмотрел на него Клыков. — Как бы вам не пришлось переменить это свидетельство.

Петр уже и сам понял свою ошибку. Не надо ничего отрицать напрочь.

— Надеюсь, среди студентов и служащих у вас больше знакомцев? — Клыков смел в ящик снимки рабочих и на их место выложил новые. — Даю еще одну возможность чистосердечного признания.

И снова Петр замер. Среди фотографических карточек он сразу выделил те, на которых были Ульянов, Кржижановский, братья Ванеевы, Старков, Малченко…

Петр еще раз пробежал глазами по снимкам. На этот раз он заметил Сибилеву, распорядителя типографии народовольцев Ергина и других членов его группы. Значит, Клыков пока что не видит разницы между теми и другими…

Это небольшое открытие приободрило Петра.

— Кто вас интересует непосредственно? — спросил он.

Полковник ткнул пальцем — раз, второй и третий.

— Понятия не имею, — с легким сердцем ответил Петр.

Он и правда не знал людей, на которых указал Клыков.

— Так и запишем, — следователь сделал знак делопроизводителю. — Прапорщика запаса Михаила Александрова обвиняемый не признал. Студентов-медиков Сушинского и Белецкого — тоже. Как ранее не признал рабочих Шелгунова, Яковлева и прочих… Может, и в Удельном лесу на майской сходке вы не были?

— На какой сходке? — весьма натурально удивился Петр. — Мне, конечно, случалось гулять в Лесном с одним-двумя знакомыми… Да вот и они — Малченко Александр Леонтьевич и Старков Василий Васильевич. Студент и выпускник одного со мной института. Бывали в Лесном в виде отдыха.

— С дамами?.. А вот и они, — Клыков шевельнул снимки Сибилевой и Агринских. — Не так ли?

— Нет. Этих я определенно не знаю.

— А врача Степана Станиславовича Быковского?

— Первый раз слышу.

— Ох и худая же у вас память, Петр Кузьмич, — притворно посетовал Клыков. — Зато у ваших единомышленников она потверже. Они показывают, что поименованный Быковский находился в самых тесных отношениях с Агринскимн и Сибплевой. У Агринских случались сходки на дому, с привлечением близких к вам рабочих. В мае такая же сходка собралась на даче Агринских у станция Удельная. И вы играли в ней значительную роль.

— Раз вы знаете то, чего не знаю я, зачем спрашиваете?

— Для порядка, Петр Кузьмич, исключительно для порядка. Поймите меня правильно: я располагаю сведениями, в которых ваша фамилия упоминается чаще других. Но моя задача не столько обвинить вас, сколько найти смягчающие обстоятельства. Ведь человек может заблуждаться — по неосознанности лет, по временному увлечению… Тогда его можно вернуть на правильный путь. Вот и я беседую с вами в скромной надежде разбудить откровенность, а не напрасное упорство.

— Я не упорствую.

— Нет, упорствуете! — взорвался молчавший доселе Кичин. — И весьма злостно — с насмешками и неуважением!

— В терпении является сила и величие духа, — невовмутжио выслушав товарища прокурора, напомннл Клыков. — Исполнимся же кротостью и снисхождением друг к другу.

— Пожалуй, — насупился Кичин. — Извольте продолжать.

— Благодарю вас, — подполковник вновь обратился к Петру. — Итак, не будете ли вы любезны разъяснить нахождение у вас книжонки Маркса под названием «Восемнадцатое брюмера…», польской газеты «Роботник» и других изданий такого рода?

— Охотно. Их я купил в польском магазине на Невском проспекте. На предмет обучения польскому языку.

— Очень уж странный, предосудительный подбор.

— Почему предосудительный? Я готовлю себя к фабричной деятельности, поэтому должен интересоваться и рабочими вопросами. Что касается упомянутой вами книги Маркса, то она называется «Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта». Я и решил, что это жизнеописание французского императора.

— А что оказалось?

— Не могу ответить. Не успел прочитать.

— Жаль… Там трактуется вопрос о государственности пролетариев. Но «Капитал» Маркса вы, разумеется, читали?

— Не припомню, чтобы у меня нашли другие книги Маркса.

— Зато нашли его портрет. И портрет Энгельса.

— Их я выиграл по лотерее.

— А рукописную программу для собирания сведений о фабричной жизни вы тоже выиграли?

— Ее мне дал знакомый студент. Имя его я назвать не могу. По существу самой программы повторяю: она интересовала меня, поскольку по окончании института я намереваюсь поступить на службу в фабричную инспекцию.

— Он намеревается? — засмеялся вдруг Кичин. — Да после таких дел о службе ли думать?! В лучшем случае — о Сибири.

— В Сибири я вырос, господин товарищ прокурора, — отпарировал Петр. — Там живут такие же люди, как мы с вами.

— Такие же, да не так.

— Возможно. Только я не понимаю, о каких делах вы говорите.

— Он не понимает! — снова иронически усмехнулся Кичин. — Божье дитя, которое сосет молоко Маркса, Энгельса, Каутского и других западных смутьянов…

— Действительно, — подхватил Клыков. — Поговорим об изложении «Комментариев к Эрфуртской программе» Карла Каутского. Они сделаны вашей рукой. Для чего?

— Для обучения немецкому языку. Я писал с подлинника. Со словарем. Инженер должен уметь читать литературу наиболее развитых стран, чтобы держаться в курсе всего нового.

— Но почему только социал-демократическую и марксистскую литературу? Вот ведь в списках, сделанных вами, указаны «Царь-голод», «Рабочий день», «Ткачи», а не какие-либо другие, благонадежные сочинения западных авторов.

— Досадное совпадение, господин подполковник. Видите ли, я состою в числе распорядителей нашего института по устройству народных библиотек. На мне лежит обязанность общего кассира. Заявившему о библиотеке я выдавал деньги, затем принимал отчет о купленных книгах и вносил в общий список расходов. Вероятно, при переписывании не обратил внимания на характер перечисленных вами изданий.

— Стало быть, виноваты Коробов, Лубо, Мишотин, Верещагин, записанные вами в книжке?

— Тоже нет. Это представители курсов по сбору денег на библиотеки. Покупали другие. Кто — не припомню.

— А зачем вам шесть паспортов с разными фамилиями?

— Два года назад я был в экспедиции по орошению на юге России и на Кавказе. На правах старшего собрал паспорты для расчетной ведомости. Они уже тогда были просрочены. Рабочие назад паспортов не потребовали. Так и лежат с той поры.

— Что это за Хохол, письмо к которому найдено у вас?

— Это мое прозвище. Ведь я родом из Малороссии.

— То из Сибири, то из Малороссии, — встрепенулся Кичин.

Но тут поднялся Клыков.

— На первый случай хватит! Если вы, конечно, не возражаете? — поклонился он Кичину. — Но предупреждаем, Петр Кузьмич, это присказка, сказка будет впереди.

— Святые слова, — поддакнул угрожающе Кичин.




2


Библиотека Дома предварительного заключения занимала узкую, но весьма длинную камору при цейхгаузе. Она была доверху набита книгами. Здесь хранились тысячи, нет, десятки тысяч изданий разного рода — брошюры и весомые тома, календари и атласы, учебные пособия и старые журналы.

Надзиратель предупредил:

— На получение литературы даю семь минут.

Петр заторопился и выбрал то, что лежало на виду: воспоминания художника-баталиста Верещагина «На войне в Азии и Европе». «Рассказы» писателя-народника Каронина, роман Ужена Сю «Агасфер» и несколько томов «Вестника Европы» за 1882 год.

Прижимая к груди драгоценную ношу, он вернулся в камеру. Наконец-то окончилось полное одиночество: книги — окно к людям, и окно просторное, никогда не замерзающее…

В одном из номеров «Вестника Европы» Петр обнаружил дотоле не ведомые ему «Стихотворения в прозе» Тургенева. К Тургеневу он относился с почтением, но довольно прохладно: очень уж ухоженный писатель. От его произведений, даже таких, как «Отцы и дети», будто французскими духами веет. Нет в нем глубины и страстности Пушкина, буйства красоте и фантазии Гоголя, земной простоты Некрасова, весомости Толстого… Барин.

Так вышло, что за «Стихотворения в прозе» Петр принялся в день своего двадцатитрехлетия. Однако в писаниях Тургенева он вскоре почувствовал не только изысканность, но и биение реальной жизни, горькую мудрость, которая приобретается с годами.

Зарисовки деревенской жизни чередовались с легендами и сказками, сатира — с философскими раздумьями. Иные из них таили в себе огонь, искусно упрятанный под пустячными сентенциями.

Особое волнение Петр испытал, читая миниатюру «Как хороши, как свежи были розы…». Прежде он на нее и внимания бы не обратил, но теперь она увлекла его.

— Ну-ка, затворник, оцени, — попросил Петр Нерукотворного Спаса и начал читать ему стихотворение, опуская, по его мнению, все лишнее, вставляя новые слова:

— «Где-то, когда-то, давно-давно тому назад я прочел одно стихотворение. Оно скоро позабылось мною… но первый стих остался у меня в памяти:
		Как хороши, как свежи были розы…








И вижу я себя перед низким окном… русского дома… Вечер тает и переходит в ночь… а на окне, опершись иа выпрямленную руку и склонив голову к плечу, сидит девушка… Как простодушно-вдохновенны задумчивые глаза, как трогательно-невинны раскрытые, вопрошающие губы… Я не дерзаю заговорить с нею из своего узилища, — но как она мне дорога, как бьется мое сердце!
		Как хороши, как свежи были розы…








А в камере все темней да темней… Нагоревшая свеча трещит, беглые тени колеблются на низком потолке, мороз скрипит и злится за стеною — и чудится скучный старческий шепот…
		Как хороши, как свежи были розы…








Встают передо мною другие образы… Родные мне по крови и родные по духу товарищи. Многие, как и я, упрятаны в одиночные камеры, но дело наше продолжается — от имени Союза борьбы за освобождение рабочего класса. Кончается век, нервный и больной, доведенный до справедливого социального возмущения…»

Петру вдруг показалось, что Спас изменился в лице: в его каменных глазах вспыхнули слезы.

— Вот видишь, не такой уж ты и глухой, как хочешь выглядеть. К чему молитвы, когда есть стихи? «Как хороши, как свежи были розы в моем саду! Как взор прельщали мой! Как я молил осенние морозы не трогать их холодною рукой…» Между прочим, это стихи Ивана Мятлева. Я помню их еще с Киева, с того времени, когда первый раз был влюблен. Смешное детское время!..

В рождественские дни Петра повели в церковь. Он думал, что ему разрешат побыть среди других заключенных, но его посадили в тесный отсёлок с маленькими решетчатыми оконцами.

Слушая богослужение, Петр жадно всматривался в лица соузников. Какие они разные — угрюмые и беспокойные, покорные и суетливые, смышленые и тупоумные… В одном из них Петру почудился Акимов, держатель кружка в Огородном переулке. Тот же поворот головы, тот же сточенный подбородок… Впрочем, легко и сшибиться — свет в церкви зыбкий, да и расстояние между ними немалое…

Как-то Акимов поведет себя на допросах, если это и верно он?..

Перед Новым годом Петру разрешили принять ванну. Впрочем, эту грязную, во многих местах выбитую лохань с серой и чуть теплой водой едва ли можно было назвать ванной. Черное, плохо сваренное мыло пахло псиной, и Петр долго потом но мог отделаться от острого раздражающего запаха.

В новом, 1896 году никаких перемен в его жизни не произошло. Разве что в камере стало еще холоднее.

По ночам Петр не мог согреться. Отопительная труба едва-едва тлела. Одеяло ему досталось куцее, рассчитанное явно на коротышку. Если укрыть ноги, то стынут плечи, если обернуть плечи — надо поджимать ноги. Пальто осталось в цейхгаузе, теплые вещи тоже там, и получить их нет никакой возможности.

А тут еще постоянные ветры с Невы. Свистят, стонут, беснуются, как в преисподней, изматывая душу.

После зыбкого мучительного сна Петр чувствовал себя больным и разбитым. С трудом поднявшись, он начинал двигаться, пытаясь разогнать застоявшуюся кровь.

Никогда прежде Петр не задумывался, какую значительную роль в жизни человека играет дверь. Она охраняет, позволяет побыть одному, но она же соединяет с миром, с людьми. В любой момент ее можно распахнуть, выйти из своего убежища…

Дверь камеры не распахнешь. Она будто нарисована. Привычка каждое утро спешить в институт или по делам организации толкает к ней. Рука ищет, за что бы ухватиться, но знакомой скобы на месте нет. Она привинчена со стороны коридора. Комната без двери напоминает западню. Ее пространство замкнуто, безвыходно…

Иной день в нижних этажах что-то случалось, и тогда из щелей возле отопительных труб просачивалось удушливое зловоние, по полу и стенам начинали метаться мокрицы и еще какие-то неведомые существа столь же противной наружности.

Дезинфекция, что ли?

Каждый раз после нее долго ломило в висках и затылке.

Вот она — одиночка. Издали, с чужих слов, она намного терпимей. Как выдерживают ее товарищи? Ульянов перенес весной воспаление легких. Не возобновится ли оно здесь с новой силой? Об Анатолии Ванееве с его слабой грудью и подумать страшно…

Лишь в начале февраля Петра вновь вызвали на допрос.

Клыков встретил его с прежней любезностью:

— Так что же, Петр Кузьмич, признаете ли вы свою принадлежность к социал-демократическому сообществу?

— Разумеется, нет.

— Что я вам говорил? — тяжело задвигался на своем месте товарищ прокурора Кичин. — Извольте видеть!

— Подводите меня, Петр Кузьмич, ох подводите! — посетовал Клыков. — Мы не хотели вас тревожить, пока не соберутся все факты, однако ж теперь пора. Ну-с, начнем с вашего студенческого приятеля Анатолия Ванеева. Он утверждает, что в двадцатых числах мая прошлого года был в Удельном лесу вместе с вами, а также со Старковым и Малченко, которых вы тоже, помнится, называли, с братом Ванеевым, Зинаидой Невзоровой и другими. Целью вашей встречи было решить возможное соединение с остатками группы народовольцев и замещение некоторых главных руководителей, предполагающих выехать на летнее время из столицы. Не так ли?

— Я такого не помню. Были прогулки в Лесном, это верно, но исключительно развлекательного характера.

— А не вы ли передали Анатолию Ванееву кружок в доме 179 по Набережной реки Фонтанки — у Феодосии Норинской?

— Ни о каком кружке на Фонтанке не имею понятия.

— Жаль. Зато мы имеем… Между прочим, у Ванеева, как и у вас, изъяты листки «К прядильщикам Кенига», изготовленные, заметьте, на том же самом мимеографе.

— Ничего удивительного. Поскольку мы с Ванеевым учимся в одном институте, стало быть, и ватер-клозет у нас общий.

— Прекратить! — красное лицо Кичина пошло пятнами. — Я не позволю издеваться над правосудием!

С наигранным удивлением Петр посмотрел на него:

— Позвольте, господин товарищ прокурора… Мое дело находится сейчас в департаменте полиции, а не в министерстве юстиции. Стало быть, я не подсудимый, а всего лишь человек, привлеченный к дознанию. Произошло недоразумение, оно скоро откроется. Поэтому прошу на меня не кричать.

— Да вы… Да как… — Кичин начал глотать воздух. — Вы еще об этом пожалеете! Я устрою вам… особый режим…

Клыков забарабанил по столешнице пальцами:

— Вы, Петр Кузьмич, и впрямь заходите за край. А делать этого не следует, дабы не усугублять и без того шаткое положение… Я еще не сказал вам, что у того же Анатолия Ванеева арестованы материалы для первого номера тайного издания «Рабочее дело». Судя по всему, наиболее зловредные из них написаны вами. Я имею в виду воззвание под заглавием «К русским рабочим», «Фридрих Энгельс», «О чем думают наши министры?», «Заметки о стачках»… Не станете же вы утверждать, что и они найдены в ватер-клозете? Ведь у них есть почерк. И графический, и литературный.

— Мало ли похожих почерков? Это еще не доказательство.

— Рукопись «Мастерская приготовления механической обуви», найденная у Владимира Ульянова, тоже писана вами. Она стала прокламацией. Таким образом, вырисовывается некий автор, следы которого обнаруживаются повсюду. Мы передали изъятые материалы в экспертизу и скоро будем иметь прямые доказательства.

— Вот тогда и поговорим…

На следующий день надзиратель разбудил Петра в пягь утра.

— Привинтить кровать к стене и не трогать до особого распоряжения, — приказал он. — Книги я забираю, — а после утреннего кипятка вручил Петру щетку и кусок носка: — Натереть пол до блеска! Найду огрех, велю все переделывать!

Пол в камере асфальтовый, посредине — выбоина. Щетка с ноги то и дело на ней соскакивает, надо глядеть в оба. А глядеть трудно, потому как от частых поворотов, от однообразия движений голова начинает кружиться. Тогда Петр меняет направление и скользит зигзагами вдоль боковых стен.

От непривычки сердце учащенно колотится, на лбу выступает испарина. Но работа есть работа, она не только утомляет, но и согревает, не дает телу и разуму оцепенеть.

Окончив вощильначатъ, Петр устало опустился на доску-сидение. Под тяжестью тела она заскрипела, накренилась. Это стронулись со своего места расшатанные болты. Они пронизывают стену из камеры в камеру и держат сидения с двух сторон.

Неожиданно доска качнулась, полезла вверх — это на сидение за стеной плюхнулся кто-то более грузный, чем Петр. Выходит, в соседней камере сменился обитатель. Прежний был легок, доской пользовался редко, все больше лежал. А этот ерзает, подпрыгивает, раскачивается, будто досадить хочет.

Петр заходил по камере. Поднялся и сосед. Но стоило Петру сесть — занял место и он. Да еще столешницу начал раскачивать.

Еще через день сверху и снизу в щель возле отопительной трубы полезли стоны, шепот, скрежет… Чертовщина какая-то… Петр взобрался на столешницу и спросил у верхнего соседа:

— Эй! Что-нибудь случилось?

В ответ раздался хохот и сиплый голос явственно выговорил:

— Закрой пасть, микрый! Хирки обломаю!

На языке нищих и бродяг «микрый» означает «малый», «хирки» — «руки».

Ясно, Кичин велел отдать Петра на потеху надзирателям и уголовникам…

Однажды в камеру заглянул тюремный доктор.

— Здравствуете? — сладко осведомился он, намереваясь тут же исчезнуть. — Вид у вас бодрый.

— Это оттого, что мне не дают спать, читать, гулять…

— Очень хорошо, — заученно отозвался доктор, потом растерянно заморгал — Как ото не дают? Вон стул…

— Сначала — вы.

Надзиратель хотел было задержать доктора, но тот уже подлетел к доске-сиденыо, победно взгромоздился на нее. В следующий момент он подпрыгнул так, что едва на пол не свалился.

— Убедились? — устало спросил Петр. — Так происходит всякий раз, когда я делаю то же, что и вы сейчас.

— Это недоразумение. Я сообщу…

— Заодно сообщите, что мне не дают ставить кровать и не выводят на прогулки. По не понятным для меня причинам.

— Будут еще жалобы или вопросы?

— Как чувствует себя Анатолий Ванеев?

— Запрещено! — перебил надзиратель.

— О болезнях говорить можно… Так что Ванеев?

— У него плеврит. Но за него хлопочет писатель Гарин.

— А что с Ульяновым?

— Вполне здоров…

— Запрещено!! — опомнившись, рассвирепел надзиратель.

Доктор выбежал из камеры, не попрощавшись.

— Требую прогулок! — из последних сил выкрикнул ему вслед Петр. — Я не арестант! Я подследственный!

В эту ночь ему разрешили опустить кровать.

Петр уснул тяжело, обморочно, не ощущая холода. Несколько раз его будили, но он не мог подняться, открыть глаза, что-то ответить. Так продолжалось несколько недель — целая вечность.

Потом, превозмогая себя, Петр попросил щетку и воск. Натирая пол, полубормотал, полупел: «Стоить мисяць пид горою, а сонця нэмае…»

Тело плохо слушалось его, сознание против воли сосредоточивалось на чем-то темном, зловещем. Это нечто не имело определенного названия. Словно паук, притаилось оно в углу за парашей и плело там свои сети.

Петр старательно обходил угол, но вот не выдержал, ринулся туда, начал топтать паука, рвать паутину, раня пальцы…

Опомнившись, упал на кровать и снова заснул.

Пробудившись, спросил у Нерукотворного Спаса:

— Не знаешь, затворник, что это со мной было?..

В середине марта Петра впервые вывели на прогулку.

Солнце едва пробивалось сквозь серое марево, но и оно ослепляло. Кое-где в камнях притаилась прошлогодняя трава.

Петра запустили в «шпацир-стойло», иначе говоря, в загон для прогулок. Высокие заборы клином сходились под наблюдательной башней, на которой маршировали надзиратели. Их тени прокатывались, будто колеса, сминающие на своем пути все живое. Но Петр тут же забыл о них, опьянев от свежести, тепла и простора. «Шпацир-стойло» вдвое длиннее камеры, но главное, потолком для него служит весеннее небо, в котором изредка появляются птицы, облака, проглядывает солнце…

С наступлением весны Петр почувствовал себя лучше.

Захотелось написать Антонине, родным, но он тут же отбросил эту мысль: зачем волновать их раньше времени? Следствие не может длиться вечно, надо ждать освобождения или суда. Хотя освобождение маловероятно…

Каждый раз, спускаясь на прогулку, Петр ждал, что на каком-нибудь переходе встретит товарища. Но напрасно. Шагая по галереям, надзиратели пересвистывались, задерживали движение, пережидая, пока встречный конвой свернет в сторону, и только тогда продолжали путь.

Однажды, услышав условный свист, сопровождающий остановил Петра в коридоре второго этажа, возле окна, которое выходило на Шпалерную. Он глянул вниз — и глазам своим не поверил: на тротуаре под ним стояла Крупская.

Словно почувствовав взгляд Петра, Надежда Константиновна подняла голову и улыбнулась.

Лишь один-единственный кусочек Шпалерной просматривается из коридоров Дома предварительного заключения — именно сюда она и встала… Случайность? Вряд ли. Скорее всего, это место ей подсказали. Кто? Конечно же Ульянов. Стало быть, он имеет связь с волей…

Камень с души! Сомкнуть-то кольцо враги сомкнули, да не полностью…

Каждые две недели помощник начальника Дома предварительного заключения, а то и сам начальник делали обход своих владений. Гремели дверные замки, далеко разносился бестолковый вопрос: «У вас ничего нет?», слышался топот кованых каблуков, но он никогда не затихал у каморы Петра.

Однажды Петр, подкараулив властителей тюремного замка у своей двери, начал неистово давить на кнопку звонка.

— В чем дело? — на пороге появился бородатый полковник.

— Мне не дают свиданий! — выпалил Петр.

— Фамилия?

— Запорожец. Петр Кузьмич.

— Что у нас с Запорожцем? — спросил полковник у надзирателя.

— Особый режим-с, — зашептал тот. — Без допросов. Без книг и прочего. И потом, к нему просятся сразу две невесты. Путают объяснения. Их благородие господин Кичин отказали до выяснения.

— И правильно. Мы не восточные люди, нам не к чему поощрять многолюбие. Сам виноват. — И дверь снова захлопнулась.

Петр испытал чувство радости и досады. Значит, о нем не забыли. Жаль только — перестарались…

В апреле Петра вновь повезли на допрос.

На месте Клыкова восседал подполковник, очень похожий на Кичина. Фамилия у него оказалась такой же раздутой и неинтересной, как и он сам, — Филатьев.

— Вот признание экспертизы, — отдуваясь и вытирая лоснящийся лоб скомканным платком, пробурчал он. — Тобою составлены статьи для газеты «Рабочее дело».

— Тем не менее рукописи сделаны не мной, — твердэ ответил Потр. — И вижу я их в первый раз.

— Ну и дурак, — угрожающе засопел Филатьев. — Дошутишься, потом плакать некогда будет: в макаровых-то странах…

— Прошу не тыкать!

— А я тебя прошу заткнуться и отвечать на вопросы!

— Протестую против такого обращения! — повернулся Петр к злорадно затаившемуся Кичину.

— Обращение нормальное, — ответил тот. — Нарушений не вижу-с. Разве что с вашей стороны… Советую привыкать: теперь-то мы будем встречаться часто. О-о-чень часто. Как говорится, союз борьбы…

В мае подполковник Филатьев предъявил Петру тетрадь с рукописью о стачке фабричных в Белостоке:

— Арестована у Александра Малченко. И тоже прошла экспертизу. Так что запираться не советую.

— Я не запираюсь, — Петр решил, что все без исключения отрицать глупо. — В одной из польских газет мне попалась корреспонденция, которая трактовала конфликт, возникший между рабочими и фабричной инспекцией из-эа расчетных книжек. Не имея возможности узнать об этом конфликте в другом месте, к тому же нетвердо зная польский язык, я попросил знающего человека перевести эту корреспонденцию, а после списал с этого перевода.

— А вот статья, писанная по твоей тетради, студент! Называется она громко: «Борьба с правительством». С горшка еще не поднялся, а уже борется! — Филатьев довольно закудахтал.

— Статью я не писал, — оборвал его Петр.

— Чего заладил: не писал, не знаю, не видал?! Я этого не люблю. Хочешь, чтобы тебя снова поучили?

Петр промолчал.

— Тогда советую бросить эти шуточки! Пусть ими балуются другие. Думаешь, всем нужна твоя классовая справедливость, равенство, диктатура пролетариата? Как бы не так! Иным свободы действий хватило бы — торгуй без помех, пригребай что плохо лежит, залезай, как вошь, за пазуху… Лишь бы дорваться до пирога. Отечество для них — пустой звук. А ты как попугай талдычишь: социал-демократия, социал-демократия… А в этой социал-демократии два слова — и оба разные. Для тебя они, может, и сходятся вместе, а для других — никогда. Им нужна агитация, чтобы все передрались, а под шумок себя сверху посадить. Потому и играют в политику. А ты, студент, уши развесил, слюни от умиления пускаешь. Зря! Не бери на себя чужой грех, не упорствуй…

Филатьев от возбуждения взмок. Наполнив стакан водой, выхлебал его, потом второй, третий…

— Будешь говорить по совести, кто у вас главный? Ульянов? Цедербаум? Или этот, незаконнорожденный, Кржижановский?

— Я отказываюсь говорить с таким следователем!

— Вот! — торжествующе ткнул в Петра пальцем Филатьев. — Потому, что ты сам и есть главный…




3


Минуло лето с тропической жарой, пылью. Начались осенние дожди. Сырость в камере стала еще более тяжелой. Петр чувствовал себя скверно. Отвык от общения, ушел в себя. Запас живых впечатлений давно иссяк, воспоминания сделались однотонными, тусклыми. Временами ему казалось, что он видит свое большое костлявое тело со стороны — в тюремном одеянии, состоявшем из синего халата, коротких брюк, тяжелых кожаных туфель, называемых котами, — привидение да и только.

С упрямым постоянством Петр заставлял это привидение обтираться мокрой рубашкой, делать прыжки, наклоны, приседания. Приказывал ему бегать на месте, стоять у стены на голове, беседовать с Нерукотворным Спасом, но все чаще и чаще его двойник отказывался подчиниться, валился на кровать и лежал там с открытыми глазами, ни о чем не думая, ничего но воспринимая. И тогда Петр начинал уговаривать его:

— Ну, поднимайся же! Вот так… Еще. А ну, заспи-ваемо…
		Ой на гори та жнеци жнуть,



		А по-пид горою яром-долиною



		Козаки йдуть. Гей, долиною,



		Гей, широкою, козаки йдуть.








И привидение, сначала отрывисто, потом осознанней и громче, подхватывало родную песню:
		Попереду Дорошенко веде свое вийско,



		Вийско запоризъске



		Хорошенько.



		Гей, долиною, гей, широкою



		Хорошенько…








Заскрежетал засов, обрывая песню на полуслове:

— Выходи на свидание! Дозволено встретиться с невестой.

Смысл слов, сказанных надзирателем, не сразу дошел до Петра. В висках ликующе застучало: «Антонина! Нашла меня… Тонечка!»

— Что же мы стоим? — испугался Петр. — Скорее!

Они спустились в камеру, одна сторона которой была забрана решеткой. Точно в такой нее камере напротив сидела незнакомая молодая женщина с темными волосами, большеглазая, полнолицая. Их разделял узкий коридор, по которому неторопливо вышагивал надзиратель. Он внимательно прислушивался к разговорам в других клетках. Заметив Петра, заученно предупредил:

— Ни слова о делах. Фамилий не называть.

Петр привык к плохому обращению, но тут, впервые за иного месяцев, почувствовал себя совершенно униженным. От грубости его удержал ласковый голос женщины:

— Петя, дорогой… Не сердись, что не сумела раньше добиться свидания. Моей вины в том нет…

— Я знаю, — прошептал Петр, чувствуя, как поднимаются в груди предательские рыдания. — Это ничего. Пусть…

Он понял, что перед ним связная от Союза борьбы… Наконец-то. А его Антонина далеко, откуда ей знать, где он…

— Какой ты косматый, Петя! Никак привыкнуть не могу. Бороду отпустил, будто старый дед. И волосы…

— Это чтобы уши не мерзли. Все-таки зима идет.

— Ты мерзнешь?

— Пустяки. У меня все нормально. Как… ты?

— Обычно… Целый день в Бестужевке на занятиях, едва-едва домой доплетаюсь. Была мама, посмотрела на мою жизнь и ну ругать: «Ты, Маша, очень-то но усердствуй; здоровье одно, его беречь надо, не будь похожа иа отца своего Петра Ивановича, а то у него на роду одно хвастовство — дескать, нам, Резанцевым, все по плечу…» А как же учиться без усердия? Я так не умею.

Петр понял: «невесту» зовут Марией Петрозной Роезанцевой, она учится на Бестужевских курсах.

— Как поживают родные, Машенька? — улыбнулся он.

— По-всякому. В январе была новая инфлуэнца, заболели многие: Бабушка, Егоров и даже Доктор, который их лечил.

— Да-а, — вздохнул Петр, понимая, что она говорит о Бабушкине, Цедербауме, Ляховском. — И что же теперь?

— Весной и летом дела в семье шли хорошо. Никогда так хорошо не было! Голубей развелось видимо-невидимо! Иные из них переслал твои Старик. Он хоть и затворником сделался, но голубей гоняет по-прежнему. Представляешь? Как поднимутся в воздух, как полетят — света белого не видно! Неделями не утихают.

Иносказания Резанцевой подкрепили скупые сведения, которые Петр выискал в двадцать девятом номере дозволенной тюремными правилами «Недели». Среди прочих благонамеренных материалов затесалась там перепечатка из «Правительственного вестника», озаглавленная недвусмысленно — «Петербургские забастовки». Кроме фактов общего порядка в ней приводились радующие душу цифры: «За подписями „Союза борьбы за освобождение рабочего класса“, „Рабочего союза“ и „Московского рабочего союза“ появилось 25 различного содержания подметных листков. Самый ранний помечен 30-м числом мая, самый поздний — 27 июня». Это значило: «Союзы борьбы…» появились не только в Петербурге, но и в Москве, и в других городах. Вспыхнула настоящая забастовочная война. Владимир Ильич добился-таки своего, а ныне, судя по словам Резанцевой, еще и прокламация из Дома предварительного заключения пишет…

Петру стало стыдно за себя. Вот ведь Ульянов нашел способ действовать, неужели ему легче?..

— В августе Миша в беду попал, — продолжала Розанцева. — Голубятня у него сгорела. А ведь Пожарским себя мнил. Верно, не он один неудачливым оказался, соседские ребятишки тоже — Степка-Хохол, Надя-Минога, Булочкины… А домашним каково? Боязно малышей одних дома оставлять, да что поделаешь? Приходится. Одни петушатся, другие обезьянничают…

Петр пригорюнился: выходит, Сильвин, Крупская, Радченко, Невзоровы тоже арестованы, а в «Союзе борьбы…» остались одни «молодые»…

— Как там Дяденька?

— Ты уж меня прости, Петя, но всех твоих дядей и тетей я знаю только понаслышке. К ним Соня ближе. А я сужу со слов ее подруг. Могу спросить, если хочешь…

Вот оно что: Резанцева посвящена в дела «Союза…» неглубоко. Она лишь посыльная, добросовестно пересказавшая текст, составленный теми, с кем до своего ареста ее познакомила Соня Невзорова. Все равно умница.

— Мне разрешили приносить тебе еду и книги. Что бы ты хотел?

— В еде я непривередлив, Маша. А из книг хорошо бы получить полный немецко-русский словарь. Лучше всего небольшого формата. Буду упражняться в чтении германских литераторов. Еще пришли перьев… Номер восемьдесят один.

— Восемьсот один? — поправила его Резанцева.

— Возможно. Но мне запомнилось — восемьдесят один… Маленькие такие, белые. Ими удобно писать. Если сама не сможешь, попроси Сониных подруг. Именно эти перья и что-нибудь из немецких авторов. На твой вкус. Они известные сказочники. А я тут как дитя малое. Соскучился по простеньким историям с принцами и принцессами, с говорящими животными и прочей выдумкой. Принесешь?

— Принесу, Петя, обязательно принесу! Деньги на твое имя я уже записала. Плед куплю в ближайшее время. Мне разрешили.

— Спасибо, Машенька… Как мне тебя не хватало…

И правда, чудесное появление Резаицевой вызвало в Петре прилив бодрости. Первым делом он решил привести себя в порядок. Не очень надеясь на успех, заявил надзирателю, что нуждается в услугах платного парикмахера. К нему тут же — ну не удивительно ли? — допустили мастера с Литейного проспекта. Мастер взял вдвое против положенной за стрижку цены, зато и постарался на совесть.

Глянув в зеркальце, Петр не узнал себя: куда подевались поникшие, неухоженные волосы; они сделались пышными, борода приобрела приятные очертания, открылась крепкая высокая шея, лицо как-то сразу помолодело, стало не таким мрачным и каменным.

Ободренный первым успехом, Петр потребовал ведро воды, тряпку, вымыл стены, привычно натер воском пол, прибрал на столе, на посудной полке. Успокоился лишь тогда, когда камера приобрела «жилой вид».

Через несколько дней надзиратель принес книги от Резанцевой: словарь немецкого языка и «Необычайную историю Петера Шлемеля» — сказочную повесть Адельберта фон Шамиссо о злоключениях человека, потерявшего свою тень.

Дрожа от нетерпения, Петр отыскал восемьдесят первую страницу, пригляделся… Ур-ра! Вот они, иголочные знакн над буквами!.. С воли сообщали: Старик в 193-й камере, прогулка у него в семь утра, в девятом «шпацир-стойле». Там же во вторую смену бывает Минин (Ванеев), у него хроническая пневмония, но освобождения ему не дают, лишь втрое удлинили прогулки. Друзья держатся стойко, да вот беда — Акимов и Зиновьев излишне откровенны, от них утекают важные факты о группе. Пожарский (Сильвин) и другие переведены из ДПЗ в Петропавловскую крепость. Галл, зубной врач Михайлов и Волынкин — прямые провокаторы, сдавшие «Союз…» охранке…

Василия Волынкина Петр знал мало. Одно время этот веселый, пройдошистый парень трудился на фабрике Тарнтонов, потом уволился, но скоро вернулся. Ему известно окружение Шелгунова, Меркулова и других рабочих руководителей Невского района. В памятные дни ноября он сообщил Кржижановскому, на какие сорта товаров и в каком размере сделаны сбавки у Тарнтонов, помогал Филимону Петрову остановить работу ткачей. Многих из группы Волынкин запомнил в лицо, в том число Старика. Опасный свидетель.

Весточка с воли опечалила Петра, но и ободрила. Благодаря ей отрывочные сведения, полученные за восемь месяцев пребывания в Доме предварительного заключения, сложились воедино. Появилась определенность, а это всегда легче, чем неизвестность.

Вскоре Петру передали новую посылку от Резанцевой. Все в ней было искромсано — ветчина, сыр, вяземскне пряники и даже яблоки. Это бдительные тюремщики поработали в поисках тайных вложений.

Ярость захлестнула Петра. Не владея собой, он запустил в надзирателя куском ветчины… И получил карцер.

Карцер не имел окон, отдушин, светильника. Стены в нем были некрашеные, на них наросла слизь. От спертого воздуха у Петра пошла носом кровь. Но хуже всего действовала на душу могильная тишина. Она давила на уши, доводила до обмороков.

Как мог, Петр сопротивлялся ей — сняв с ног коты, отбивал ими строевой шаг, изображал цокот копыт, беспорядочные движения толпы, удары, возню… Там, где недоставало стуков и хлопков, он принимался насвистывать, трубить, кричать, меняя голоса. Ему казалось, что карцер содрогается от производимого им шума. На самом деле удары кожаных туфель и крики были едва слышны.

Тьма разъедала глаза, но Петр страшился закрыть их, чтобы не оборвать связь с внешним миром. Сознание цеплялось за боль. Боль помогала превозмочь слепоту и одиночество. Еще отец наставлял: «Ничего не бачит тильки тот, кто не хоче быть зрячим».

Петр хотел видеть — если не глазами, то воображением, памятью. В голове стучало: «Я не имею права уподобиться Петеру Шлемелю. Я обязан сохранить свою тень — даже здесь, в темноте».

Мысли путались. Их движение стало затрудненным, болезненным. «Особый режим» Кичина и Филатьева сделал свое дело.

Петр чувствовал, что с ним происходит что-то неладное. Тень, о которой он поначалу думал в переносном смысле, стала обретать конкретные очертания. Вот она вспыхнула у ног светящимся облачком, вот, повторяй движения Петра, заметалась вокруг, то вытягиваясь, и сплющиваясь. От нее исходили живые токи.

Петр обессилепно привалился к холодной стене, закрыл глаза. Ему почудилось, что стена на миг сделалась теплой, что светящиеся токи согрела тело, проникли под кожу, растворились в крови.

С трудом разлепив веки, Петр уставился в черную пустоту.

Светящаяся тень исчезла. Зато появилось ощущение ее за спиной. Там будто крылья выросли. Боясь помять их, Петр опустился на колени, потом упал ничком. Вместе с ним упала и тень.

Петр понимал, что это противоестественно: тень не мозквт светиться, иметь форму крыльев и вообще — плоть. Однако ему так необходимо было поверить в незыблемость своих сил, в прежнюю согласованность тела и души… В отчаянном усилии он перекатился на спину, ожидая услышать треск ломающихся крыл, но тень послушно перевернулась вместе с ним, ничем не выдав себя. На ней было удобно лежать. Она защищала от ледяного пола.

В памяти запульсировали строки пушкинского «Уединения»:
		Блажен, кто в отдаленной сени,



		Вдали взыскательных невежд,



		Дни делит меж трудов и лени,



		Воспоминаний и надежд;



		Кому судьба друзей послала,



		Кто скрыт, по милости творца,



		От усыпителя глупца,



		От пробудителя нахала.








Внешне легкие и беспечные, строки эти таили в себе порох самоиронии. А именно ее-то и не хватало теперь Петру.

Им овладела насмешливость. Она отрезвила его. Сами собой закрылись воспаленные глаза. Стало легко, покойно…

На пятые сутки дверь склепа отворилась, и знакомый юлос с нескрываемым торжеством спросил:

— Ну как, господин студент, не соскучились еще по родным нарам?

Петр догадался, что перед ним тот самый надзиратель, в которого он швырнул ветчиной. Кто знает, может, и не он распотрошил посылку от Резанцевой… Мысль об этом мучила Петра.

«Нельзя быть несправедливым к кому бы то ни было, — думал он в такие минуты. — Даже к тюремщику. Ведь он лишь мелкий исполнитель чужой воли и сам по себе не обязательно плох. Бывают и среди надзирателей сострадательные люди…»

Чем не случай исправить свою ошибку?

— Не держите зла, вахтер, — примирительно сказал Петр, поднимаясь с пола. — Я не имел в виду лично вас, когда… Словом, я сожалею, если это не вы… потрошили…

— Ишь как запел! — обрадовался надзиратель. — У вас у всех на карцер кишка тонка. Изображаете из себя Наполеонов. Тьфу! — и он брезгливо перекрестился.

От незаслуженной обиды у Петра потемнело в глазах.

— Между прочим, — не без труда справившись с собой, заговорил он, — в писании о таких, как я, сказано: «Блаженны алчущие ныне; ибо насытитесь. Блаженны плачущие ныне; ибо воссмеётесь». Но есть там и другие слова, — Петр грудью двинулся на вахтера, тесня его к порогу. — Могу напомнить: «Блаженны вы, когда возненавидят вас люди, и когда отлучат вас, и будут поносить, и пронесут имя ваше, как бесчестное…» Тьфу! — и перекрестился издевательски.

Надзиратель растерянно отступил.

— Это Евангелие от Луки, — с притворной кротостью объяснил Петр. — Нагорная проповедь Спасителя. А вот Евангелие от Матфея: «Светильник для тела есть око. Итак, если око твое будет чисто, то все тело твое будет светло; если же око твое будет худо, то все тело твое будет темно. Итак, если свет, который в тебе, тьма, то какова же тьма?»

— Я говорю: молчать! — тяжело засопел надзиратель.

— А я говорю: свет стоит до тьмы, а тьма до света. Довести темное до светлого — благое дело! Между прочим, параша в карцере ничем не лучше, чем в камере…

— Смелый, да? — вышагнул в коридор тюремщик. — Веселый, да? Только и от улыбок оскомина бывает. Тьфу! — Он хотел по привычке перекреститься, но вовремя удержался. — Ну и сиди здесь!

Петр погрузился во мрак. Беззвучная замкнутость карцера показалась ему балаганной бутафорией, рассчитанной на слабодушных.

Вновь потянулись кромешные дни и ночи. Петр ослаб, но теперь он знал, как бороться с немощью. Он подтрунивал над собою, над тюремщиками, вспоминал забавные истории, шуточные песни, а когда их не стало хватать, принялся сочицять свои:
		Жил да был на свете петя-петушок.



		Заточили петю в терем-теремок.



		Чтобы петя рано поутру не пел,



		Чтобы смирно в темной горенке сидел.



		Чтобы в горенке у пети-петушка



		Стала тонкою от этого кишка…








Строчки складывались сами собой, будто Петр повторял их за кем-то… Ну, конечно, за отцом! Это он, бывало, говорил: «Ум бороды не ждет, сынку. Не ходи шажком, ходи петей-петушком!» Или: «Если ты, Петя, петь толков, не проспать бы тебе первых петухов…»

Много чего говаривал батька. Вот и пригодилось.

Все повторяется, с той только разницей, что отец узнал грамоту после каторги, а Петр с нее начал. Благодаря знаниям, заключенным в книгах, и своему немалому уже опыту Петр прожил несколько жизней, и ему не страшно лишиться одной из них…
		Заточили петин голос-голосок.



		Заточили красный петин гребешок.



		Охти-тохти, заточили, как тут быть?



		Только душу позабыли заточить…








Душа Петра петушилась, горланила, наслаждаясь безграничной свободой. Движения ее были легкими, стремительными.

Петру казалось, что и сам он так же легок и подвижен. Известие об освобождении из карцера привело его в неописуемый восторг. Выбравшись в коридор, он взмахнул руками, намереваясь всю дорогу до своей камеры отплясывать гопака, но предательская слабость качнула его от стены до стены, швырнула на пол, ударив затылком о зазубренный край мусорной посудины…

Очнулся Петр на больничной койке. Долго не мог сообразить, где он, что с ним, а поняв, почувствовал давящую усталость.

Рана на затылке оказалась глубокой. Она то затягивалась, то вновь начинала мокнуть.

Петр выздоравливал медленно, будто нехотя. Он разучался улыбаться и страдал от этого.

Возвращение в камеру несколько расшевелило его. Увидев Нерукотворпого Спаса, Петр вспомнил:

— А ведь… прости, господи, из-за твоей Нагорной проповеди я получил добавочный карцер. Каково?

Год истаял. На этот раз Петр не всномнил ни о дне своего рождения, ни о рождестве, с которым память связывала немало важного. Они остались где-то в прошлом, остановились, как стрелки на не заведенных вновь часах.




4


В январе 1897 года Петра вновь стали выводить на прогулки. Как же соскучился он по свежему, морозному воздуху, по снежной крупе, хрустящей на зубах, по беспечно галдящим птицам.

Однажды его ввели в загон, занятый другим узником. У заключенного была огромная черная борода, худоо лицо, костлявые руки.

— Не подходить! — предупредил вахтер наблюдения. — Не разговаривать! Идти в затылок!

Петр послушно побрел за товарищем по несчастью. Круг, второй, третий…

Впереди идущий слегка прихрамывал. Эта хромота показалась Петру знакомой. Он начал вглядываться и вдруг догадался: Цедербаум!

— Эй, — едва слышно окликнул Петр.

Узник приостановился, весело поблескивая выпуклыми глазами.

— А я думал, не узнаешь…

— Молчать! — крикнул вахтер.

Но Петр уже шагнул к Юлию Осиповичу, притиснул к себе, недоверчиво спрашивая:

— Ты?

— Я, Петр Кузьмич, я… Вот и свиделись…

Никогда прежде не чувствовал Петр к Цедербаум у такой нежности, как в ту минуту. Общие испытания сблизили, заставили отбросить на время былую настороженность и разногласия.

— Запорожец — в камеру! — объявил вахтер.

Петр думал, что за своеволие ему запретят прогулки, но ошибся. На следующий день его вновь вывели в «шпацир-стойло» и вновь одновременно с Цедербаумом.

Несколько смен они прохаживались молча, радуясь коротким встречам. Потом приспособились переговариваться, передавать записки, приклеивая их к забору хлебным мякишем.

Цедербаум был неизменно весел, считал, что прогулки в паре свидетельствуют о скорой перемене в их судьбе, вот-вот объявят приговор, и слава богу: ссылка все же лучше, чем тюрьма…

На одной из прогулок Петр узнал страшную весть: слушательница Бестужевских женских курсов Мария Ветрова, заключенная в Петропавловскую крепость, облила себя керосином и подожгла. Есть все основания думать, что к самоубийству ее толкнуло насилие тюремщиков, а вместе с ними — товарища прокурора Санкт-Петербургской судебной палаты Кичина…

Ветрову Петр выдел всего один раз — на студенческом балу в Дворянском собрании, за несколько дней до декабрьских арестов. Ее привела Соня Невзорова.

— Моя подруга, — представила она. — Мария Федосеевна Ветрова. Готова помочь в киосках. Какое будет для нее место?

Едва глянув на девушку, Петр сказал:

— Цветочница. Мария Федосеевна будет у нас цветочницей…

И правда, Ветрова как нельзя лучше подходила на эту роль — высокая, прекрасно сложенная, с волною непокорных волос, отливающих золотом. Очарованные гости платили за маленькие букетики повышенные цены, и она принимала это с небрежностью королевы.

Трудно поверить, что ее нет. Невозможно поверить…

В конце января по «Делу о студенте С.-Петербургского Технологического института Петре Запорожце и других, обвиняемых в государственном преступлении» был наконец вынесен «приговор в окончательной форме». В нем значилось шестьдесят семь имен. Среди них оказалось немало народовольцев, так или иначе связанных со «стариками» и «молодыми». Не очень-то разграничивая их, «Государь Император… повелеть соизволил:

1) Выслать под гласный надзор полиции: а) в Восточную Сибирь Петра Запорожца на пять лет, а Анатолия Ванеева, Глеба Кржижановского, Василия Старкова, Якова Ляховского, Владимира Ульянова, Юлия Цедербаума, Пантелеймона Лепешинского на три года каждого и б) в Архангельскую губернию Павла Романенко, Александра Малченко, Елизавету Агринскую, Веру Сибилеву, Евгения Богатырева, Николая Иванов,[18 - Его арестовали и доставили в Петербург из Киевской губернии.]Никиту Меркулова, Василия Шелгунова, Николая Рябова и Василия Антушевского на три года каждого, вменив девяти последним в наказание предварительное содержание под стражей…»

Остальным выпала ссылка в «избранные ими места жительства за исключением столичных губерний и университетских городов»: на три года — Семену Шепелеву, Петру Карамышеву, Борису Зиновьеву, Ивану Бабушкину, Ивану Яковлеву, Михаилу Названову, изобретателю дешевого мимеографа Степану Гуляницкому, Феодосье Норинской, «петухам» во главе с Илларионом Чернышевым, «обезьянам» — Константину Тахтареву, Степану Быковскому, Елене Агринской…; на один год — Василию Ванееву, Константину Иванову, Петру Машенину, Николаю Кроликову, Дмитрию Морозову, Василию Богатыреву, Филимону Петрову… Семен Шепелев и некоторые другие получили еще и тюрьму — шесть, три, два месяца, не считая времени, проведенного в Доме предварительного заключения.

Василий Волынкин для отвода глаз тоже получил высылку.

Пятый и последний параграф приговора гласил:

«По вменении Николаю Михайлову в наказание предварительного ареста, подчинить его, а также Василия Галла гласному надзору полиции на два года».

На очередной прогулке Цедербаум с сочувствием сказал:

— На тебе самые сильные молнии сошлись, Петр Кузьмич. Это для меня неожиданность. Да и для других тоже. Наверное, потому, что ты из нас самый высокий — отовсюду тебя видно.

— Пусть, — улыбнулся Петр. — Лучше уж на мне, чем на Старике.

— Понимаю и преклоняюсь. Жаль только, не все на тебя похожи… Волынкин, Акимов, Зиновьев теперь станут доносчиками в провинции, а Михайлов и Галл здесь пригодятся.

— Зиновьева не трожь, — попросил Петр. — Встретимся — разберемся.

— Хорошо бы. Но как? Нам — в Сибирь, ему — куда-нибудь в Коломну или Гжатск…

— Все равно, встретимся — разберемся!

— Заладил «встретимся, встретимся»… В тюремном поезде, что ли? Ты говоришь невозможные вещи, Петр Кузьмич…

Откуда было знать Цедербауму, что в это самое время его сестра Лидия молит директора департамента полиции Зволянского о «невозможных вещах»?.. Чудом добившись встречи о ним, она начала аудиенцию с драматического рассказа о быстро убивающем ее туберкулезе, о сильной температуре, которая постоянно мучает ее… Правду сказать, Лидия действительно больна, но положение ее но так скверно, как она намеренно нарисовала.

Не знал Юлий Осипович и того, что Зволянский согласится принять его мать с подношениями и в конце концов смилостивится, размашисто начертает на поданном ему прошении: «Отпустить на три дня для свидания с семьей».

Но уже на следующий день с подобными прошениями в департамент полиции обратились генерал-лейтенант Тахтарев, титулярный советник Агринский, приват-доцент Романенко, землемер-таксатор Сибилев, вдова директора народных училищ Ульянова и несколько узников. Опасаясь, что дело может принять дурной оборот, Зволянский поспешил дать «свидание с семьей» всем осужденным.




5


Тяжело растворилась обитая железом калитка. Острый, перемешанный со снегом ветер ударил Петра, развернул, будто тряпичную куклу, и несколько шагов протащил по Шпалерной. Сверху безмолвно взирал Дом предварительного заключения. Его окна были похожи на глаза исполинского чудовища, затянутые бельмами.

Четырнадцать месяцев Петр мечтал об этом часе. Он представлялся ему непременно светлым, наполненным музыкой движения и голосами друзей. Где все это? Никто не встречал Петра. Значит, некому. Даже Резанцсва не пришла. Наверное, не знает…

И Петр ощутил гнетущее чувство одиночества. Надо же такому случиться: три дня свободы, дарованные судьбой, сделались вдруг ненужными, даже нелепыми.

Зачерпнув из серого холмика горсть снега, Петр растер им лицо и торопливо зашагал прочь от ненавистного дома.

На Литейном проспекте ветер дул в спину, помогая идти. От красочных витрин, от извозчиков зарябило в глазах. Проспект есть проспект: в любую погоду здесь шумно, толкотно.

Вдруг Петру показалось, что кто-то украдкою следует за ним. Неужели охранка пустила филера? Если так, шпику несдобровать. Петру терять нечего — дальше якутских земель не сошлют…

Сладкое чувство близкого отмщения сделало тело быстрым и ловким. Петр нырнул в одну из ближайших подворотен и затаился. Едва в темном просвете под аркой появилась крадущаяся фигура — он рванулся к ней, зажал рот, притиснул к стене…

Это была женщина. Петр почувствовал округлость груди, плеч. Еще он почувствовал волнующий запах трав, такой знакомый и такой забытый. Руки сами разомкнулись, губы выдохнули:

— Антося?!

— Я-а-а… — чуть слышно донеслось в ответ. Приспособившиеся к полутьме глаза начали различать дорогие черты: прямую линию носа, крутые дуги бровей, прядь волос, окрашенную отблесками идущего издалека света.

Несколько долгих минут они стояли так, не в силах двинуться. Не удивительно ли? Через два года встретиться — и вновь на Литейном проспекте. Почти на том же самом месте…

— Откуда ты? — опомнился наконец Петр.

— Оттуда, — тихонько рассмеялась она. — Потом узнаешь. Сейчас надо ехать. Ко мне… К нам…

— А где… мы живем?

— На Верейской. Возле вокзала.

Свобода вновь обрела смысл, сделалась драгоценностью, каждая крупинка которой — невосполнима…

В темной полуподвальной комнатке на Верейской Антонина проворно растопила чугунную печь, согрела воду.

— Раздевайся, Петрусь, — скомандовала она. — Мыть тебя буду!

Петр исполнял все ее указы, не задумываясь. Впервые за долгое время ему было хорошо и покойно: как бывало в родном доме в невозвратные поры детства и отрочества.

Борщ и гороховый кисель с маслом Антонина сварила загодя. К ним она добавила купленные на возах домашние колбасы, пряники, кедровые орехи. В довершение вынула бутылку зубровки.

— Хочешь, чтобы я спился с кругу? — спросил Петр, все еще не веря в реальность происходящего.

— Праздник ведь, — напомнила Антонина. — Со встречей!

— Боюсь, Антося. На мой хмель хоть воды взлей, пьян будешь. И без того голова зигзагом идет.

— Тогда ну ее, пойлу эту! Без нее обойдемся…

Пока Петр ел, Антонина поведала ему, как обиделась, перестав получать от него известия; как писала дяде своему, Кузьме Ивановичу Никитину, чтобы сходил по указанному адресу справиться, проживает ли там Запорожец; как испугалась, узнав, что Петр арестован; как минувшей осенью прибыла в Петербург и стала обивать пороги в жандармском управлении; как ее выгнали, сказав, что у Запорожца уже имеется невеста, да и той — ввиду буйных выходок арестанта — запрещено с ним видеться…

— Как же ты узнала, что меня выпускают?

— Дядя сказал. Он разговор барыни Александры Михайловны слышал. С ихним приемышем.

Значит, Калмыкова и Струве в курсе дел…

— А у меня вон что есть, — Антонина достала из цветасто разрисованного кувшина свернутые трубочками листки и с таинственным видом протянула Петру: — Сама собрала!

Петр развернул их. Да это же прокламации «Союза борьбы…»!

В одной из них говорилось:

«Братья, товарищи, как тяжело видеть, что мы так нвзко стоим в своем развитии. Большинство из нас даже нe имеет понятия о том, что такое значит „социалист“. Людей, которых называют „социалистами“ и „политическими преступниками“, мы готовы предать поруганию, осмеять и даже уничтожить, потому что считаем их своими врагами. Правда ли, товарищи, что эти люди — наши враги? Присмотримся к ним поближе, и мы, наверное, увидим, что они вовсе не так страшны, как это нам кажется. Это люди, которых мы поносим и предаем в руки наших врагов за какую-то ожидаемую и неполучаемую or них благодарность, отдают свою жизнь для нашей же пользы. Вы сами, товарищи, знаете, что нас грабит хозяин-фабрикант или заводчик, сторону которого держит правительство. Социалисты — это те люди, которые стремятся к освобождению угнетенного рабочего народа из-под ярма капиталистов-хозяев. Называют же их политическими или государственными преступниками потому, что они идут против целей нашего варварского правительства…»

Судя по всему, это то самое воззвание, о котором на одной из прогулок говорил Цедербаум. Его написал Иван Бабушкин, сразу же после декабрьских арестов.

А вот обращение к «Царскому правительству»:

«В настоящем 1896 году русское правительство вот уже два раза обращалось к публике с сообщением о борьбе рабочих против фабрикантов. В других государствах такие сообщения не в редкость, — там не прячут того, что происходит в государстве, и газеты свободно печатают известия о стачках. Но в России правительство пуще огня боится огласки фабричных порядков и происшествий: оно запретило писать в газетах о стачках, оно запретило фабричным инспекторам печатать свои отчеты, оно даже перестало разбирать дела о стачках в обыкновенных судах, открытых для публики, — одним словом, оно приняло все меры, чтобы сохранить в строгой тайне все, что делается на фабриках и среди рабочих. И вдруг все эти полицейские ухищрения разлетаются как мыльный пузырь, — и правительство само вьшуждено открыто говорить о том, что рабочие ведут борьбу с фабрикантами…»

«А ведь речь идет о сообщениях „Правительственного вестника“, — догадался Петр. — Их потом перепечатала „Неделя“ — под названием „Петербургские забастовки“».

«…Чем вызвана такая перемена? — В 1895 году было особенно много рабочих стачек. Да, но стачки бывали и прежде, и, однако, правительство умело не нарушать тайны, и эти стачки проходили безгласно для всей массы рабочих. Нынешние стачки были гораздо сильнее предыдущкх и сосредоточены в одном месте. Да, но и прежде бывали не менее сильные стачки, — напр. в 1885–1886 годах в Московской и Владимирской губ. — Но правительство все-таки еще крепилось и не заговаривало о борьбе рабочих с фабрикантами. Отчего же на этот раз оно заговорило? Оттого, что на этот раз на помощь рабочим пришли социалисты, которые помогли рабочим разъяснить дело, огласить его повсюду, и среди рабочих и в обществе, изложить точно требования рабочих, показать всем недобросовестность и дикие насилия правительства. Правительство увидело, что становится совсем глупо молчать, когда все знают о стачках, — и оно тоже потянулось за всеми. Листки социалистов потребовали правительство к ответу, и правительство явилось и дало ответ.

Посмотрим, каков был ответ…»

Чем дальше читал обращение Петр, тем больше убеждался: его написал Старик. Это его рука, его манера излагать свои мысли, его точность и аргументированность. Петру даже голос Ульянова послышался — напористый, безостановочный, все возрастающий.

«…увидев стачку 30 тысяч рабочих, все министры вместе принялись думать и додумались, наконец, что не оттого бывает стачка, что являются подстрекатели-социалисты, а оттого являются социалисты, что начинаются стачки, начинается борьба рабочих против капиталистов. Министры уверяют теперь, что социалисты потом „примкнули“ к стачкам…»

Ну, конечно, это Старик — язвительный, точный, в совершенстве владеющий даром памфлетиста…

Петр вдруг почувствовал, что его душат слезы — слезы радости, слезы гордости… Разве сравнить это воззвание с тем, первым, обращенным к рабочим Семянниковского завода? Какой все-таки путь пройден, какие горы сдвинуты! И пусть не сумел в заточении Петр действовать как следовало бы, зато отвлек на себя следствие. Кое-как справившись с нахлынувшими чувствами, Петр дочитал прокламацию:

«…Стачки 1895–1896 годов не прошли даром. Они сослужили громадную службу русским рабочим, они показали, как им следует вести борьбу за свои интересы. Они научили их понимать политическое положение и политические нужды рабочего класса.

Союз борьбы за освобождение рабочего класса.

Ноябрь 1896-го года».

— Что с тобой? — обняла Петра Антонина.

— Это я так, — замер он под ее ласковыми, успокаивающими руками. — Не обращай внимания. Теперь со мной разное бывает — то обозлюсь, то мертвым сделаюсь… А сейчас — ясно-ясно, легко-легко. Будто снова на свет народился. Ты даже представить себе не можешь, как мне с тобою хорошо, Антося…

— И мне, — уткнулась ему в шею девушка. — Я тебя никому не отдам, Петрусь… На край света пойду, а не отдам…

— Не отдавай, — попросил ее Петр.




6


Рано утром ему услышался тягучий, набивший оскомину возглас: «Ки-пяток! Ки-и-пяток!»

Петр подхватился с кровати, не открывая глаз, сунулся к посудной полке за кружкой.

— Ты куда, Петрусь? — тенью последовала за нам Антонина.

— Фу ты, — очнулся он. — Привычка. Об это время нам всегда кипяток давали. — Он снова лег, обнял ее: — Спи.

— Не спится, — уютно пристроилась у него на плече Антонина. — Какой уж сон? Потом высплюсь. Ты поговори со мной, Петрусь.

— У меня не получится, Антося. Лучше ты.

— Ладно. Знаешь, о чем я думаю? Будет у нас девочка, назовем ее красивым именем…

— Антосей, — подсказал Петр.

— Спасибо на добром слове. Только слышала я от барыни Александры Михайловны, будто Антонина никакого значения не имеет. Есть другие — поглядней. К примеру, Анфиса. Это у греков выходит Цветущая. Или Дярья — Победительница. Чем плохо?

— И не плохо вовсе. — Петр дунул на ее волосы, отчего на макушке возник смешной хохолок. — Но по мне пусть будет Антонина. Чем проще, тем умнее. К чему наш греческие значения, если у нас свои есть? Так и запомни: будет девочка — пусть зовется Антониной, будет мальчик — пусть станет Антоном! Обещаешь?

— Обещаю…

Они разговаривали долго, радуясь близости, которая внезапно смыкала губы, уносила прочь, опустошала и вновь возвращала в тусклую нетопленую комнату с зелеными обоями…

Но вот Петра начало одолевать беспокойство. Оно ворвалось в сознание воспоминанием о товарищах. Беспокойство росло и росло, отъединяя его от только что пережитого, рождая непонятную вину. За что и перед кем — он и сам не мог бы сказать.

— Мне надо идти, Антося.

— Куда? — удивилась она. — Вместе и пойдем…

— Мне одному надо. Понимаешь? Меня ждут…

Вo дворе Петр столкнулся с подозрительного вида мужичонкой. Лицо красное — видать, несколько часов простоял на морозе. Одет бедно, замызганно, зато сапога новенькие, не заношенные.

На улице Петр оглянулся. Ему покачалось, что мужичонка притаился в подворотне. Вон и носок сапога высунулся, и шапка вымелькнула… Филер…

Петр ускорил шаг, свернул в ближайший переулок, затем, попетляв по проходным дворам, вышел на Загородный проспект. Удостоверившись, что преследователь отстал, чинно вошел в здание Царскосельского вокзала. Лучше всего некоторое время побыть здесь, среди ожидающих поезда пассажиров. Если филер был не один, это скоро обнаружится.

Заняв сидение в дальнем конце зала, Петр сделал вид не то глубоко задумавшегося, не то задремавшего человека.

Входные двери хорошо проглядывались. Вот появился в них гимназист с полосатым баулом. Вот возник дородный офицер. Он вышагивал горделиво, как индюк. За ним суетливо двигались три девочки в песцовых шубках и шапочках, матрона в беличьей накидке, носильщики и служанки…

Пассажиры входили и выходили, не вызывая особого подозрения. Петр хотел было покинуть свой наблюдательный пост, но тут почувствовал на себе долгий, изучающий взгляд…

Медленно повел головой — и замер от неожиданности: неподалеку от него стояла Сибилева. От долгого пребывания в тюрьме ее тугое кругленькое личико будто ссохлось, а глаза стали огромными, глубокими.

Петр бросился к ней, стиснул тонкие запястья:

— Вот и свиделись!.. А вам отдых на пользу пошел, Вера Владимировна. Вы вся так и светитесь.

— Вы тоже молодцом выглядите, Петр Кузьмич. Только круги под глазами да лицо желтое. Я слышала, с «невестой» вам не повезло…

— Почему вы так думаете?

— Я не думаю, я вижу, — заволновалась Сибилева. — Ночуете где придется. — Она обвела взглядом вокзал. — Кстати, у меня есть для вас хороший адрес… Или лучше поедемте со мной, сейчас! Хоть два дня проведете в человеческой обстановке!

— Нет, спасибо, — решительно отказался Петр. — Рад бы, да обстоятельства не позволяют… А ночевать есть где. И невеста замечательная. И хлопцы ждут…

Он видел, что Сибилева ему не поверила, но не рассказывать же ей об Антосе, о мужичонке, похожем на филера, о том, куда он идет… Их объединяло пережитое за тюремными решетками, общий приговор и даже одинаковый отпуск перед ссылкой, и все же они принадлежали к разным организациям. Это удерживало от полной откровенности.

— Счастливой дороги! — сказал Петр и поцеловал Вере Владимировне руку. — Оставайтесь всегда… сами собою. До встречи!

— До встречи, — эхом откликнулась она.

На стоянке Петр взял извозчика и отправился к Николаевскому вокзалу. Оттуда знакомым путем — к Цедербаумам.

— А вот и блудный сын в образе Гуцула! — с притворным негодованием встретил его Юлий Осипович. — Мы тут с ног сбились, Владимир Ильич форменный розыск объявил, а он себе прохлаждается! Ай-яй-яй, Петр Кузьмич. Нас ждет совсем другое поприще.

— Какое? — невольно разулыбался Петр.

— Об этом чуть позже, — поднял растопыренные ладони Цедербаум. — Чуть позже. Да… Сначала предлагаю сесть за стол переговоров, посмотреть друг другу в глаза, вкусить чего бог послал, а уж потом все остальное, — и, обняв Петра, увлек его в столовую.

В столовой к ним присоединились Надежда и Лидия.

Лидия — в который, видимо, раз! — принялась рассказывать о своем визите к директору департамента полиции. Она была уморительна. Зволянский в ее изображении получился довольно зримым — сытый, стареющий господин, все время потирающий ладони; выражение его лица то и дело меняется, глаза смотрят искоса, по-птичьи…

Возбудившись, Лидия вспомнила не менее памятные события прошлого лета в Белоострове, где Цедербаумы снимали дачу…

Белоостров — пограничная станция. Находится она на Финляндской железной дороге. По другую сторону от нее — в трех-четырех верстах от шоссе — Куоккала. Посредине — таможенная застава. И если в Белоострове и Куоккале досмотр идет по всем правилам, то здесь дачники минуют полосатый шлагбаум весьма свободно.

Вот и стала дача Цедербаумов опорным пунктом для пересылки нелегальных транспортов. Старшие об этом и ведать не ведали, а младшие нередко отправлялись в Куоккалу — будто бы проведать знакомых. Возвращались они растолстевшими от брошюр, спрятанных под одеждой. Пингвины да и только…

Однажды к «книгоношам» присоединились специально приехавшие из Петербурга Борис Гольдман и его приятельница курсистка Ольга Неустроева. В Куоккалу вся компания прошла беспрепятственно. Зато на обратном пути перед Гольдманом и Неустроевой неожиданно возник молодой, но уже опытный таможенник.

— Кто такие? — спросил он. — Здешних дачников я в лицо знаю.

— Ну как же? — не растерялась Неустроева. — А это? — И она влепила таможеннику долгий, звучный поцелуй…

Еще Лидия рассказала об Анне Ильиничне и Маняше Ульяновых. Оказывается, Цедербаумы познакомились с семьей Владимира Ильича в приемной Дома предварительного заключения, стали бывать друг у друга и даже поселились рядом в Белоострове. Мария Александровна перебралась туда с дочерьми. Младшая, Маняша, одного возраста с Лидией.

Она очень застенчива и замкнута, но когда раскроется, увлечется — веселей и задорней вряд ли кого найдешь. Гольдман хотел было и сестер Ульяновых приспособить к походам за книгами, да его отговорили…

Слова Лидии ложились в сознание Петра неравномерно: одни возбуждали интерес, другие тут же стирались. Рассказы о Гольдмане, Неустроевой, о походах Цедербаумов в Куоккалу, несмотря на занимательность, не задели его, зато глубоко взволновало сообщение об Ульяновых. Петру захотелось увидеть Старика — сейчас же, немедленно. Ведь Владимир Ильич искал его, беспокоился, а Цедербаумы держат его за столом…

— Я хочу его видеть, — не в силах дождаться, пока Лидия сделает паузу, заявил Петр. — Идем!

Им овладело необъяснимое раздражение.

— Обязательно, Петр Кузьмич, — дружески удержал его за плечо Цедербаум. — У нас ость еще часа два.

— А потом?

— Потом мы отправимся к Степану Ивановичу Радченко. Он теперь квартирует на Большом Сампсониевском проспекте. Решено провести прощальную встречу: с одной стороны — мы, с другой — «молодые». Главным образом, «петушки», те, что остаются.

— И Владимир Ильич будет?

— И он, и все остальные.

Петр обмяк, согласно кивнул. На лбу у него выступила испарина, хотя в столовой было ие жарко.

— Извините, — сказал он. — А разве Хохол в городе?

— В городе, — подтвердил Цедербаум. — Дальше сходки в лесу возле Шувалова обвинений против него не нашли. Выпустили за недостаточностью улик. А Надежда Константиновна, Сильвин и другие «августы» все еще там.

— Какие «августы»?

— Видишь ли, арестованные в декабре восемьдесят пятого и в первые дни восемьдесят шестого ходят в «декабристах». Задержанные в августе, само собой, попали в «августы». Так проще понимать, о ком речь.

— Что с Зиновьевым? — спросил Петр, отирая платком лоб.

— Вчера впделся с ним. Насколько я сумел понять, Клыков и Кичин не скупились на похвалы, изумлялись его образованностп, подталкивали к откровенному изложению политических взглядов, даже спорили для вида, как мы спорим между собой. Он и возомнил себя главой петербургского пролетариата, начал доказывать правоту социал-демократической линии. Теперь кается, переживает. Жалко его, но и душа горит: не знаешь броду, не суйся в воду!

— За битого двух небитых дают. Впредь наука будет. Между тем Лидия с таинственным видом извлекла из-за картпны, изображавшей средневековую пастушескую идиллию, два выпуска газеты довольно больших размеров и положила перед Петром.

«С.-Петербургский Рабочий Листок», — прочитал он. Рядом с названием изображен пролетарий со знаменем в руках.

«…Сомкнёмся ж дружными рядами и поведем борьбу стойко и храбро. Будущее в наших руках», — говорилось в передовице одного из выпусков.

Каждый номер состоял из восьми страниц. О чем только на них не рассказывалось! О стачках в Петербурге, Риге, Либаве… «Вести из провинции», «Вести из Москвы», «Адрес литовских рабочих петербургским»… Была здесь и статья «Положение работниц на табачной фабрике Лаферм». Еще одна — об условиях труда на бумага-прядильне Смала, И еще — о забастовке на шелкоткацкой фабрике Гольдарбейгера. Давался отчет о денежных средствах, собранных для «Союза борьбы…» рабочими. Приводились «основные положения нормировки рабочего времени в заведениях фабрично-заводской промышленности». Тут же эти положения разъяснялись — с расчетом на не искушенную в борьбе за свои права рабочую публику. Далее сообщалось о сокращении рабочего дня в механических железнодорожных мастерских…

— Вот это да! — восхитился Петр. — Значит, удалось сделать газету?!

— Во всяком случае — первые выпуски, — уточнил Цедорбаум. — Сие целиком заслуга Хохла. Он собирает и обрабатывает материалы. Помощником редактора выступила его верная Любовь Николаевна, а передают на мимеограф все написанное ветеринарный врач Николай Орнестович Бауман и некоторые другие не известные тебе люди, главным образом из студентов и курсисток Тахтарева.

— Почему же «С.-Петербургский Рабочий Листок»? — запоздало удивился Петр. — Надо было оставить первое название — «Рабочее дело»!

— На этот счет я ответить не могу, но твое недоумение разделяю. Однако не будем заострять на этом внимание. Думаю, сегодня возникнут более острые вопросы. Приготовься…

Наконец они отправились к Радченко.

Встреча с друзьями до слез разволновала Петра. Особенно с Ульяновым… Изменился, изменился Старик. Волос на голове поубавилось, лоб приобрел еще более выразительную крутизну, щеки ввалились, рыжие усы нависли над губами, глаза смотрят с сильным прищуром, словно отвыкли от дневного света. Тем не менее Владимир Ильич, по обыкновению, бодр, оживлен, подтянут.

— А вот и Петр Кузьмич! — звонко объявил он, устремившись навстречу. — Дорогой ты наш человечище…

Петра обступили, начали тискать, разглядывать:

— Экий ты дремучий какой!

— А ну, поворотись, сынку, дай посмотреть на тебя… Сусанин!

Налетела Аполлинария Якубова, повисла на шее.

Прислонился к плечу Анатолий Ванеев. Глаза у него широко раскрыты, лихорадочно блестят, лицо серое, болезненное, а на губах по-девичьи нежная и доверчивая улыбка.

Дружески ткнул Петра в бок Василий Старков.

А Кржижановский дурашливо закапризничал:

— Ага, Аполлинария Александровна, вам все, а мне ничего?!

Якубова наконец отпустила Петра. Но воспользовался этим не Кржижановский, а Радченко: без дальних слов сгреб Запорожца, оторвал от пола и поставил.

И снова, как при встрече с Сибилевой, Петр ощутил острое, рвущее душу волнение, любовь, признательность.

О Цедербауме все на время забыли. Лишь Ляховский несколько исправил положение: подхватив его под руку, провел на освободившийся диван. Одиночное сидение неузнаваемо изменило Доктора: он расплылся, обрюзг, с лица исчезло выражение острослова.

Как все у каждого по-разному…

Петр не мог наглядеться на товарищей. Невпопад отвечал на их вопросы, сам о чем-то спрашивал, то и дело поглядывая на Старика, и Ульянов откликался добрым словом, знаком, улыбкой.

Тахтарев и его единомышленники, как в свое время сторонники Цедербаума, опаздывали. В ожидании их Старков взял гитару:
		На землю спустилась волшебница-ночь.



		Тяжелым покоем забылась тюрьма.



		Я тщетно пытаюсь свой сон превозмочь,



		Одна только мысль не идет ив ума:



		Спать! Спать!








Этой песни Петр не знал.

— Чья? — шепотом спросил он у Кржижановского. — Твоя?

— Нет, Ванеева! Тюрьма склоняет к поэзии… Не испытал?

— Было! Но ведь это песня. И хорошая песня…

Они замолчали, прислушиваясь.
		Но нет, не заснуть. Закрываю глаза —



		И образ любимой стоит как живой.



		В прекрасных чертах дорогого лица



		Все тот же призыв: «О мой милый, за мной!»








Петру вспомнилась Антонина. Она снова одна, она ждет…
		Родная, взгляни! Я закован в цепях,



		Под крепким замком я томлюсь взаперти.



		Повсюду солдаты стоят на часах…



		Как выйти отсюда, родная, скажи?



		Но грустно головкой качает она,



		И слезы дрожат на прекрасных глазах,



		И, слабо кивнув мне, уходит одна,



		А я засыпаю в тяжелых слегах.



		Спать! Спать!..








Четырнадцать месяцев заключения позади, но впереди — пять долгих лет ссылки. Не о них ли песня Ванеева?

Возбуждение, которое недавно владело им, сменилось подавленностью, непонятной тревогой…

Дальнейшее запомнилось Петру разорванно: лица Тахтарева и его сторонников, какие-то мутные, текучие; их голоса — резкие, наступательные; их разглагольствования о том, что осью агитационных взрывов должны стать организованные вокруг рабочих масс пролетарии; их поведет вперед взаимопомощь, надежда на реальные изменения условий труда и оплаты, а политические задачи призвана решать либеральная буржуазия, наиболее просвещенная, подготовленная к такой деятельности разумом и прозорливостью…

«Молодым» отвечал Ульянов: кассы рабочей взаимопомощи, безусловно, полезны, но главной формой социал-демократической организации в силу политической ограниченности они быть не могут; исцеление поверхностных язв фабрично-заводской жизни не даст глубоких изменений в государственном устройстве, лишь прикрасит его; либеральная буржуазия — враг пролетариата, и отдавать ей политическую инициативу равносильно самоубийству, вот почему следует идти не путем рабочих касс, а путем упрочения «Союза борьбы…», соподчинив ему кружки пропаганды, рабочие кассы, газету…

Умело и доказательно поддерживали Владимира Ильича «декабристы». Но Аполлинария Якубова неожиданно встала на сторону Тахтарева. Петр и прежде знал, что она симпатизирует этому приятному внешне, но амбициозному в споре человеку, но нельзя же в угоду личным привязанностям менять убеждения!

Отступничество Якубовой особенно угнетающе подействовало на Петра. Вот ведь совсем недавно она так искренно радовалась встрече с вернувшимися из заключения товарищами. Да и ее новые единомышленники поначалу держались с подчеркнутым почтением, показывали нерасторжимое единство со «стариками», однако мало-помалу раззадорились, потеряли меру, отбросили показную скромность. И стало ясно, что они торопятся повернуть «Союз борьбы…» в тихую заводь чисто экономических требований, занять места тех, кто через несколько дней отправляется в ссылку. Лицемеры!

Дождавшись, когда страсти накалятся, слово взял Цедербаум. Говорил он, по своему обыкновению, цветисто, то поддерживая линию Ульянова, то соглашаясь в чем-то с Тахтаревым, Якубовой, — и это было тоже отступничество.

Петру вдруг показалось, что у Юлия Осиповича два лица — одно ясное, смелое, дружеское, другое глядит отчужденно, замкнуто, неискренно, как у Нерукотворного Спаса. Наваждение, да и только.

Потом Петру почудилось, что он раздваивается сам — не только в отношении к Якубовой, Цедербауму, но и к самому себе. Он потерял нить разговора, ушел в себя, а когда его спросили, что он думает по затронутым вопросам, разволновался:

— Зачем спорить? Есть только один «Союз…» — союз политической борьбы… Его нельзя подменять рабочими кассами. Не для того мы сидели и сидеть будем!..

В тот день «старики» и «молодые» так и не пришли к общему мнению. Условились собраться на следующий день — у Цедербаума и доспорить.

На Верейскую Петр вернулся поздно. Антонина встретила его ласково, ни о чем не спросила, ни в чем не упрекнула. За столом говорила о милых пустяках, шутила, напевала что-то незатейливое, успокаивающее. И Петр понемногу ожил, приободрился, перестал чувствовать свою неприкаянность. Даже пообещал, что весь следующий день не отойдет от Антонины ни на шаг.

Утром их разбудил стук в дверь.

— Кто там? — тяжело поднялся Петр.

— Это я, Малченко, — донеслось из коридора.

Петр озадаченно замер, силясь понять, зачем так рано понадобился товарищам. Александр — держатель связей, адрес Петра он вчера между делом выспросил. Его появление здесь — верный признак того, что случилось что-то непредвиденнее.

Наскоро одевшись, Петр вышел в темный коридор.

— Все меняется, — торопливо зашептал Малченко. — У Юлия Осиповича сойдемся в шесть, у фотографа — через час. Не опаздывай.

— У какого фотографа? — удивился Петр.

— У твоего, разумеется. Неужели забыл? Ведь договаривались! Сделать снимки на память — свои и общим кругом. Ты сам предложил мастерскую на Вознесенском проспекте…

Только теперь Петр стал припоминать: идею запечатлеться перед отправкой в Сибирь подал Кржижановский, а Петр назвал имя Везенберга — отменный мастер, к тому же надежен…

И вновь Антонина не высказала обиды.

— Дело хорошее, Петрусь. Ты только скорей возвращайся!..

Везенберг встретил Петра так, будто они вчера расстались:

— А я уже начал думать, что посетителей в такую погоду не будет… Метет-то как, а? Очень нефотографическая погода. А между тем смельчаки находятся. Что вы на это скажете?

В зале за ширмами Петр заметил Ульянова, Кржижановского, Старкова и Малченко.

— Скажу, что будут и другие, — ответил Петр, чувствуя в себе прежнюю легкость, общительность.

— Увидев вас, я так и подумал, — понимающе кивнул Везенберг. — Долгонько вы у нас не показывались!

— Долгонько. К сожалению, отсутствовать мне предстоит еще дольше, — усмехнулся Петр.

— Всем остальным, как я понимаю, тоже?

— Увы. Именно поэтому для нас нет плохой погоды.

— Если не возражаете, я распоряжусь насчет чая.

— Вы очень добры…

— На сколько персон?

— Девять-десять.

Следом за Петром явились Цедербаум и Ванеев. Радченко все не было. Опаздывал и Ляховский, которого пригласил Юлий Осипович.

— Пора начинать, — наконец предложил Старков. — Если придут, подстроятся.

Везенберг провел их в лучший павильон — с бархатными занавесами, с гнутой, изукрашенной орнаментом мебелью, с декоративными тумбами.

— Кто сядет к столу? — спросил он у Петра.

— Владимир Ильич, — не задумываясь, ответил Петр.

— Прошу, — Везенберг положил на сверкающую столешннцу две книги, сдвинул верхнюю, вероятно для большая выразительности.

— Места всем хватит, — улыбнулся Ульянов, сделав приглашающий жест Кржижановскому и Цедербауму.

— Пожалуй, — подсел к столу слева от Ульянова Юлий Осипович..

Глеб опустился на стул справа.

— Так, хорошо, — одобрил Везенберг. — Теперь сделаем второй ряд.

Слева от Владимира Ильича оказался Петр, справа — Малченко.

— А вам лучше опереться на тумбу, — посоветовал Ванееву Везенберг. — Главное, чтобы не было скованности.

Затем он перешел к Старкову:

— Для пропорции вам следует занять такое же место с другой стороны. А то останется пустое место слева.

— Зачем нам пропорции? — шутливо воскликнул Василий и, развернув стул спинкой вперед, оседлал его, будто скакуна, очутившись рядом с Кржижановским. — Чем плохо?

По лицу Везенберга скользнуло неудовольствие, но спорить он не стал, молча отошел к аппарату. Настроив его, обвел «декабристов» долгим взглядом:

— Не вижу улыбки, господа! Где же ваша улыбка?

— Отдыхает, — объяснил Старков.

— Не смею настаивать. Попробуем снять вас отдельно от нее.

Петр смотрел в глазок аппарата напряженно, не мигая, но ему казалось, что лицо его светло и безмятежно.




7


Три дня свободы промелькнули незаметно, и вновь Петр оказался в одиночке — на этот раз в пересыльной тюрьке.

Тюрьма находилась на огромном пустыре за Николаевским вокзалом. Вокруг безжизненная местность. Глубокие, грязные выбоины припорошены снегом. По ним то и дело выбредали в дальний путь очередные партии арестантов. С визгом затворялись за ними первые, затем вторые двери, вспыхивали и гасли вдалеке голоса. И тогда камеры охватывала недобрая томящая тишина. Временами она взрывалась руганью, задушенными криками, топотом надзирателей.

На прогулках Петр вновь оказался в паре с Цедербаумом.

— Что так мрачен, Петр Кузьмич? — попробовал расшевелить его тот. — Мы еще повоюем! Не падай духом.

— Я и не падаю, — усмехнулся Петр. — Я просто молчу.

От Цедербаума он узнал, что Ульянову и Ляховскому удалось добиться разрешения следовать до Москвы на свой счет. Это известие несколько улучшило настроение Петра.

Дни шли за днями, а отправку все не назначали. Потом вдруг объявили отъезд, довели в ярко освещенную комнату с решетками на дверях.

В комнате было людно. Петр растерянно остановился на пороге, узнавая и не узнавая собравшихся. Цедербаум, Кржижановский, Старков, Ванеев… Их обступили родные и близкие.

«Прощальное свидание», — догадался Петр и тут только заметил Антонину. Она смотрела на него с плачущей улыбкой. Под руку ее поддерживала Мария Павловна Реванцева.

Петр обнял обеих, но видел, но чувствовал он только Антонину. Ей и шептал, не в силах побороть бивший его озноб:

— Родная моя, самая лучшая… Я виноват перед тобой. Прости, если сможешь…

— Что ты, милый, — целовала она его в ответ. — Все будет хорошо. Ты ведь вернешься?

— Обязательно вернусь. Жди. Береги себя…

Потом был Николаевский вокзал, пронизывающий ветер с мелким мокрым снегом. Политических заключенных подвезли к вагону, когда уголовные были уже затиснуты в камеры на колесах, когда плач провожающих слился с бранными криками, свистками полицейских, когда конвой начал гнать с платформы детей и женщин, выпинывать на рельсы кульки с гостинцами, которые те пытались закинуть в забранные решетками оконца…

Выходя из тюремной кареты, Петр в последний раз увидел лицо Антонины. Оно вспыхнуло в толпе и погасло.

Долгое время после этого Петр ничего не видел и не слышал. Лишь стук колес, напоминавший удары учащенно бьющегося сердца, проникал в его сознание.

Из оцепенения его вывел голос Ванеева:

— Что с тобой, Петро? Ты сам на себя не похож. А ну-ка возвращайся с небес на грешную землю…

Договорить Анатолий не сумел, его начал бить кашель.

Петру стало стыдно эа свою слабость. Вон ведь как согнула Ванеева болезнь легких, а ничего, держится, не унывает. Остальные — тоже…

Петр обвел взглядом лица товарищей, хотел было повиниться перед ними невесть в чем, но тут заметил незнакомца, имевшего буйную шевелюру и окладистую бороду.

— Кто это? — не сумел скрыть внезапной тревоги Петр.

— Пантелеймон Николаевич Лепешинскпй.

Так вот он каков — единомышленник Сибилевой, Агринских, Плаксиных, Гуляницкого, наставник Антушевского, автор многих народовольческих прокламаций… Петр почувствовал облегчение, дружески протянул руку:

— Волею случая… мы давно уже сведены под одной крышею… приговора. Так будем делить ее по-братски.

— Охотно, — ответил Лепешинский. — Жаль только, крыша железом крыта. Как любил говаривать мой батюшка, деревенский священник: «Живем, поколе бог кроет. Тишь да крышь, мир да благодать божья…»

— А мой батька говорил: «Крой свою крышу, а сквозь чужую не замочит…»

Слово за слово, они разговорились.

Лепешинский понравился Петру. От него исходила какая-то веселая необузданная сила. То и дело подтрунивая над собой, Пантелеймон Николаевич поведал новым товарищам одиссею своей жизни.

Из Петербургского университета его вышибли на четвертом курсе — без права поступления в другие учебные заведения. Чего только он не перенес — бродяжничал, давал уроки в провинции, был конторщиком на Севастопольской железной дороге. Наконец вернулся в Петербург. После долгих мытарств ему удалось устроиться в Государственную комиссию погашения долгов на должность младшего канцеляриста. Однако благодаря способностям и прилежанию скоро пошел в гору, дослужился до места губернского секретаря с окладом в сто рублей, затесался в нижние слои аристократии. Когда его арестовали, министр финансов Витте вызвал управляющего комиссией погашения долгов и попросил дать аттестацию Лепешинскому. Решив, что того ждет очередное повышение, управляющий принялся восхвалять его.

— Где же сейчас находится этот во всех отношениях достойный молодой человек? — заинтересованно спросил министр.

— При исполнении служебных обязанностей! — был ответ.

— А по моим сведениям, на Шпалерной!..

Между прочим, именно на Шпалерной Лепешинский свел интимное знакомство с социал-демократической литературой. События минувшего года настроили его на иной лад — народовольческим туманностям он решил предпочесть роль кустаря-одиночки…

— Ну, такая роль вам не грозит, — заверил его Петр. — У нас есть специалист по кустарным промыслам, — он тронул за руку Кржижановского. — Он выправит зигзаги нашего бюрократического прошлого непосредственно по «Анти-Дюрингу»…

Петр и сам не заметил, как отпустило его давящее чувство угнетенности. Захотелось говорить, смеяться, что-то делать… Почему бы, например, не заняться марксистским образованием нового товарища?

Но Лепешинский отшутился:

— Пожалейте, Петр Кузьмич! Не все сразу. Дайте залетному дрозду освоиться на новом месте, попривыкнуть к орлиному гнездовищу. Есть же иные темы и развлечения.

— Есть! — поддержал его Цедербаум и с ходу предложил: — Назовите несколько пятизначных цифр. А я берусь умножить их…

Затеялась игра. Юлий Осипович давал быстрые и безошибочные ответы. Петр завороженно прислушивался к ним. Так вот незаметно и пролетел путь до Москвы.

В пересыльной Бутырской тюрьме петербуржцев поместили в одной из камер Часовой башни. Камера была вместительная, человек на десять. Она сообщалась с закоулками первого и второго этажей, решетчатые перегородки в них не закрывались, поэтому заключенные свободно переходили из одной камеры в другую или в небольшой дворик для прогулок.

Кого только не приняла башня — польских социалистов, арестованных в 1894 году в Варшаве и Лодзи, литовских национал-революционеров, русских анархистов, народовольцев, социал-демократов… Они сосуществовали рядом, не смешиваясь, а порой и враждуя друг с другом. Многим не хватало дисциплины, согласия, сдержанности. Ссоры вспыхивали непредсказуемо — порой из-за куска мяса в пустой тюремной баланде.

И тогда «декабристы» решили создать у себя на этаже столовую по образу коммуны. Выбрали старосту. Тот заявил старшему надзирателю башни, что отныне он и его товарищи намерены столоваться своими силами и на свои средства, им необходим лишь пропуск в тюремную лавку, посуда больших размеров и кипяток.

К общему удивлению, старший надзиратель, которого все называли просто Акимычем, согласно закивал:

— Похвальное намерение, господа пересыльные. Иные думают: раз здесь перевальное заведение, так и можно жить по животному подобию. Никак нет. Порядок везде порядок. Я человек старого складу, немного где был, а благоразумных людей сразу вижу. Мое главное, чтобы от вас чисто было, тихо и с уважением. Вы уж постарайтесь, а я вам все предоставлю — и воду, и посуду, и свет, и дозволение в лавку…

Как не похож был Акимыч на вахтера, измывавшегося над Петром в Доме предварительного заключения! Он не строжился, не важничал — старичок-домовичок да и только…

И началась в камере организованная жизнь — с общим подъемом, с дежурством на кухне, с занятиями по марксистской философии. Не камера, а политический клуб.

Пример заразителен: за «декабристами» ввели у себя самоуправление польские товарищи, и лишь в нижнем этаже башни остался прежний бедлам. Обитатели «подвала» встретили петербуржцев насмешками, окрестили «сукманами»[19 - Суконный кафтан.] — за одинаковые костюмы из серого сукна. Такие костюмы «Союз борьбы…» изготовил по мерке для всех, получивших ссылку в Сибирь. Выбирали материю потеплей и подешевле, а получилась особая форма.

Никто не знал толком, сколько продлится сидение в Часовой башне. Вот Цедербаум и предложил:

— Не тратя время попусту, составим, друзья, политический сборник! А выйдя на волю, издадим его!

Петр горячо поддержал Юлия Осиповича. Он истосковался по действию и теперь был оживлен. Все нравилось ему: и распорядок дня, и многолюдство, и даже Акимыч с огромными, как у летучей мыши, ушами и беззубой улыбкой…




8


Один из поляков — Мариан Абрамович — уже здесь, в Бутырской тюрьме, влюбился в назначенную ему Красным Крестом «невесту» Марию Грушчиньскую. Акимыч взялся устроить свадьбу по всем правилам. Праздничный обед устроили прямо в Часовой башне. Говорили тосты, поздравляли молодых, пили шоколад…

На свадьбе Петр оказался рядом с молчуном лет тридцати. На его худом простецком лице лежала печать монастырской отрешенности, подслеповато поблескивали круглые очки, топорщилась жиденькая светлая бородка.

Сосед кого-то напомнил Петру… Неужели опять Миколу Чубенко? Но Чубенко был говорлив, очков не носил, да и возрастом должен быть постарше…

Несколько лет назад в казарме на Саперном переулке Петр принял за Чубенко гармониста, охранявшего сходку у Петровых. Неужели с тех пор и кружит над ним неутоленная птица-память? Она верит, что дорогие сердцу люди не исчезают бесследно. Она пытается найти их в других…

Как же удивился Петр, узнав имя соседа, весьма известное в радикальных кругах: Николай Евграфович Федосеев. Одпим из первых он начал пропагандировать марксизм в России. С ним переписывался, его высоко ставил Ульянов. Треть жизни Николай Евграфович провел по тюрьмам и ссылкам. Теперь его отправляли в Верхоленск.

— А меня — в якутские земли, — доверительно сообщил Петр. — Неподалеку будем… Впрочем, кто нам мешает соседствовать уже сейчас? Вас в какую камеру поставили? В нижнюю? Зря! Переселяйтесь на чердак, и немедленно! У нас поспокойнее и нет этой крикливой богемы.

— С охотой, — ответил Федосеев. — Мне и самому не по душе мои соседи. Среди них много революционных авантюристов, а я предпочитаю здравый смысл…

«Декабристы» обрадовались новому товарищу. Сначала Лепешинский, теперь Федосеев — хорошее пополнение.

Вещей у Николая Евграфовича почти не было, зато было множество книг, которые он надеялся увезти с собой в Сибирь. Книги лежали увязанные пачками в цейхгаузе. Многие из них Федосеев забрал на «чердак» — для общего чтения. А в артельную кассу он внес сразу двести рублей — все свои сбережения, накопленные литературным трудом.

Заключенные первого этажа восприняли переселение Федосеева как измену. Особенно злобствовал кондуктор из Одессы Юхоцкий:

— Ишь, чистоплюи! Живут, как на даче, жируют, а корчат из себя народных страдальцев! Откуда у них такие средства, чтобы из лавки кормиться? Они что, держатели банка или заводчики?

Петр спустился к Юхоцкому, пробовал его образумить, но тот стоял на своем:

— Небось на рабочие денежки кормитесь! Аристократы ума! Вырядились в одинаковые сукманы и воображаете из себя братию! Еще и этого очкастика приспособили…

У Петра потемнело в глазах. Он кинулся на обидчика, но его перехватили спустившиеся следом Старков и Лепешинский:

— Возьми себя в руки, Петро! Неужели ты не видишь, что это провокация?

Они повели его наверх, бережно придерживая с двух сторон, а Юхоцкий куражливо расхохотался вслед:

— Вот так и водите теперь этого психа! С намордником… Неужели не видите, что он тронулся?!.

Ночью Петра мучили видения. В одном из них он признал себя — волосы и борода вздыблены, переносье обхватил широкий ремень, еще три, поуже, стиснули лоб и щеки, а губы разодраны удилами…

Им овладел страх. Он забился в угол камеры и там провел остаток ночи. Утром, обессиленный, вернулся на кровать и, с головою спрятавшись под одеяло, забылся неспокойным сном.

Днем к нему вернулось самообладание: он пытался участвовать в общем разговоре, написал даже письмо Антонине. Оно было выдержано в бодрых красках. Часовую башню Петр сравнивал с пансионом, где царят самые свободные порядки, себя — с Обломовым, поглощающим изысканные обеды, а потом нежащимся в теплой постели. С особым чувством он описал свадьбу Абрамовича и Грушчиньской. А закончил послание припевкой, которую услышал на этой свадьбе:
		А и скуй ты их по рукам, судьба —



		Чтобы крепко-накрепко,



		Чтобы вечно-навечно,



		Чтобы солнцем не рассуживало,



		Чтобы дождем не размачивало,



		Чтобы ветром не раскидывало,



		Чтобы люди не рассказывали!..








Но к наступлению темноты Петром вновь овладело беспокойство. Чтобы избавиться от него, он подсел к Федосееву, завел разговор о цветах. Это любимая тема Николая Евграфовича. Одних тюремное заключение ожесточает, других, напротив, делает мягкими, впечатлительными — вот как Федосеева. Он не ботаник, не любитель-цветовод, а потому его привязанность к природе не носит практического характера, скорее созерцательпо-философский, поэтический. Он умеет живописать так, что тюремная камера вдруг начинает казаться лугом, над которым веют солнечные ветерки, гудят пчелы, распевают птицы. И уже не слова соединяются со словами, а миллионы разрозненных жизней сливаются в одну большую жизнь, великую и непобедимую…

Почувствовав, что смятение Петра как-то связано с приходом темноты, Федосеев стал расписывать цветение ночной фиалки, в самом близком родстве с которой находятся анютины глазки, троецветка, маткина-душка, братки, иван-да-марья, розопасль, веселые глазки… Всему свое время — дню и ночи, бодрствованию и отдыху. Тьма не обязательно мертва и угрюма. Для многих земных: существ она подобна свету. Надо только научиться различать, что в ней действительно темно, а что несет покой и гармонию…

Голос у Николая Евграфовича тихий, уютный; глаза глядят ласково, оберегающе — им и не хочешь, а поддашься.

Не прерывая беседы, Федосеев увлек Петра к его кровати, уложил и долго сидел рядом, убаюкивая, как ребенка.

Петр расслабился, задремал. У его изголовья в живой доброй темноте поднялись, замерцали сказочные цветы, очертаниями своими напоминающие то простенькие анютины глазки, то пышнотелые, похожие на скульптурные изваяния, цветы гдулы-цикламена. А над ними взмыл в серебристо-космическую мглу лесной жаворонок, которого простые люди называют юлой или птицей-фиялкой…

Но успокоение продолжалось недолго. Внезапно откуда-то вылезла рука с крючковатыми пальцами, смяла лесного жаворонка, швырнула наземь. Ночные цветы погасли, сделались прахом, тяжелым и смрадным, а над ними пополз тявкающий смех Юхоцкого: «Да он псих… Неужели не видите?!» И никто ему не возразил, никто не вступился за птицу-фиялку, за ночные цветы, за Петра.

Петр затравленно вскрикнул, бросился к стене, прижался к ней спиной, готовясь отразить любое нападение. От его вопля проснулись не только обитатели «чердака», но даже узники других камер. Наиболее любопытные из них пришли узнать, что стряслось, но Лепешинский выпроводил их, не входя в объяснения.

Федосеев молча вложил в руки Петра кружку с водой, и Петр послушно начал пить, захлебываясь и дрожа от пережитого.

Сочувственно покашливал рядом Ванеев, встревоженно замерли остальные. Петру стало стыдно за переполох, который он наделал.

— Вы уж простите… Сон плохой навалился…

— Да ты что, Петро? — разом заговорили товарищи. — Ерунда это… С каждым может случиться.

Но Петр понял: нет, не с каждым. Еще в Доме предварительного заключения что-то надломилось в нем. Раньше он полностью владел собой, теперь начались провалы. Как же быть?!

«Спать днем, а ночью бодрствовать!» — подсказал разум.

Однако и днем Петру отдохнуть не удалось: в каморе постоянно толклись люди — один входит, другой выходит. Смех, сутолока. Табачный дым насквозь пропитал не только одежду, но и камни.

Чувствуя, что так долго не протянет, Петр попросил Акимыча перевести его в одиночную камеру. Старший надзиратель всполошился, по-стариковски начал выпытывать причину столь необычного желания, потом, не зная, как быть, отправил Петра на осмотр к тюремным врачам. Те бесцеремонно ощупывали его, заворачивали глазные веки, лезли пальцами в рот. От их грязных халатов пахло карболкой и мертвечиной.

Врачи сделали множество прописей, но в одиночку перевести Запорожца не дали: нездоровье Петра там может усилиться.

И тогда Кржижановский предложил:

— Станем спускаться на день в нижние камеры. Вот и будет Гуцулу покой.

Сердобольпый Акимыч в свою очередь разрешил Петру ночные прогулки в паре с кем-нибудь из товарищей. Делал он ему и другие поблажки — в любое время отпускал в тюремную лавку или в библиотеку, расположенную в цейхгаузе.

Как-то в полутемном складе Петр столкнулся с Юхоцким. Одессит, воровато оглянувшись, сбил его с ног и тотчас скрылся. Петр хотел вскочить, догнать обидчика, но куда там: сил не было даже подняться самому, без посторонней помощи.

После этой стычки Петр перестал выходить из камеры. На вопросы товарищей отвечал односложно:

— Не получается… Не получается!

Сообщению, что его хочет видеть Софья Павловна Невзорова, Петр долго не мог поверить. Он хорошо помнил, что Соня выслана в Нижний Новгород. Значит, в Москву ей путь заказан.

Потом в сознании вспыхнула надежда: а вдруг Соня и правда прорвалась сквозь полицейские заслоны…

Петр дал себя одеть, впервые за долгое время посмотрел в зеркало. Неужели этот запрятанный в густую бороду человек с желтым лицом, настороженно горящими глазами, горестными складками на лбу — он, Петр? Не может быть!

— Зеркало старое, — успокоил его Федосеев. — Искажает черты…

— …Другое дело — глаза Сони! — оживленно подхватил Кржижановский. — В них ты увидншь себя по-настоящему, Петро!

— А она что… действительно здесь?

— Вот Фома Неверующий! Если сомневаешься, мы со Старковым можем пойти первыми — удостовериться.

— Да-да, удостоверьтесь! — обрадовался Петр и попросил старшего надзирателя: — Пускай они проверят, Акимыч. А мы с Миколою потом… За ними…

Он и сам не заметил, как стал называть Федосеева Миколой, а тот его Петрусем. Это получилось само собой. Только рядом с Николаем Евграфовичем Петру теперь легко и спокойно. Так, наверно, он чувствовал бы себя с Миколой Чубенко…

Кржижановский и Старкой отсутствовали минут пятнадцать — двадцать. Вернулись сияющими, в голос заявили:

— Никакой ошибки! Это она, Соня!

Их возбуждение передалось Петру:

— Пошли, Микола! Я ведь говорил…

Акимыч проворно семенил впереди, показывая дорогу. Миновав дверь, ведущую в аптеку, он остановился, перекрестил Петра:

— С богом, голубчик! — и втолкнул в светлую комнату с высокими потолками. — Вы тоже входите, Николай Евграфович, а я тут пообожду…

Соня стояла у окна, туго запеленутая в пальто с высокой талией; пышные волосы, ничем не стесненные, тяжело опали на одно плечо; в глазах не то смех, не то слезы. Вот она потянулась к Петру, замерла, не в силах сдвинуться с места, и тогда он сам в два шага смял разделявшее их пространство. Их руки и взгляды встретились.

Пережив первую радость встречи, Соня обняла его, повела к деревянному дивану, бережно усадила.

— Как ты себя чувствуешь, Петя? Товарищи телеграфировали, что ты болен.

— Кто телеграфировал?

— Разве это важно? Важно, что без этой телеграммы я не была бы тут. Представляешь, иду к губернатору, подаю прошение выехать к двоюродному брату, который серьезно болен… К тебе, значит. Вовсе не надеюсь на удачу, и вдруг — езжайте. Поезд отходит в шесть вечера. Мчусь домой, хватаю что попало, лечу в санках через ледяную Волгу. Едва успела! Поезд тронулся… Гляжу в окно, а сама не верю, что на целых пять дней я теперь свободная гражданка, что увижу тебя, товарищей… А слезы так и катятся, так и катятся. Ты ведь знаешь, я ее слезливая, а тут ничего не могу с собою поделать… Соседи всполошились, достали валерьянку, укладывают меня… А во мне бес радости — плясать хочется! Представляешь?

Петр слушал Невзорову жадно, успокоенно, то и дело трогал ее за руку, будто не доверяя своим глазам. Когда она замолчала, попросил нетерпеливо:

— А дальше? Ну, рассказывай… Сестренка моя любимая… Дальше-то что?

— А дальше — Москва! Давно не была, соскучилась. Взяла извозчика — и к Ульяновым. Нынче они живут на Собачьей площадке у Арбата — в беленьком таком домике со старинными антресолями. Мария Александровна как раз на антресолях была. Увидела меня, захлопотала. Они только-только Владимира Ильича в Сибирь проводили, а тут я… Сели кушать и совещаться, как проникнуть к тебе. Решили начать с тюремной инспекции. Утром иду туда, на Красную площадь. Отказ: двоюродным сестрам свидания не положены! Как только я ни уговаривала инспектора! А потом дай, думаю, попрошу его протелефонить старшему тюремному врачу…

При этих словах Петр ощетинился, оттолкнул руку Сони:

— Крысы! Как ты могла с ними?!.

— Не скажи, — мягко остановила его Невзорова. — Есть и среди них участливые люди. Этот, например… Представляешь, в конце концов дал нам целых три свидания! Ты рад?

— Ну конечно, Сонюшка. Я безумно рад!

— Тогда, Петя, расскажи о себе. Только, пожалуйста, все, как есть. По-братски. Это очень важно!

— Я понимаю. — Петру и самому захотелось быть таким же искренним и откровенным, как она. — Я не то чтобы болен, Соня, просто я сделался неспокойным… — И он принялся торопливо рассказывать ей обо всем, что ему пришлось пережить на Шпалерной и здесь, в Бутырках, о прощании с Антониной, о том, как был невнимателен к ней в те три дня свободы…

Теперь Невзорова впилась в него глазами, кивала ободряюще, гладила руку. Она умела слушать и сопереживать. Ей не стыдно было признаться в своих слабостях — ведь она воспринимала их с женским всепрощением и готовностью помочь. Так подорожник очищает рану, останавливает боль, дарует успокоение…

Неожиданно Петр почувствовал, что в комнате прячется посторонний… Да вот и он — в углу, за Федосеевым. Петр сбился со слова, оглушенно взглянул на Соню.

— Успокойся, Петя, — попросила она. — Этот человек помог мне встретиться с тобой.

Петр облегченно вздохнул: значит, это не видение, а человек…

— Анна Ильинична говорила о тебе с профессором Корсаковым, — продолжала Соня. — Это очень известный специалист и достойный человек. Очень известный! Я давно хотела тебе о нем рассказать… Представляешь, прихожу в условленный час на Пречистенский бульвар, а тут как раз останавливаются у крыльца извозчичьи санки. Выходит из них… ну прямо настоящий русский боярин с картины Маковского. Борода чернущая, сам огромен. Я сразу догадалась — Корсаков! Пока шли в приемную… а там, конечно, очередь… чуть ли не обо всем договорились. Он только внешне боярин, а на самом деле — добрейшая душа. Не каждый профессор возьмется сегодня ехать на тюремное свидание, а Корсаков — извольте! И на лекции не посмотрел…

— Эк вы меня расписали, Софья Павловна, — вышел из своего укрытия плотный чернобородый человек. — Мне даже не по себе сделалось. Впрочем, спасибо на добром слове. А посему не будем терять времени. Мне действительно скоро в университет. Но прежде я хотел бы побеседовать с Петром Кузьмичом. Вы не возражаете?

Голос профессора не по фигуре слаб, мягок. Но это и хорошо: с некоторых пор Петр стал ценить именно такие голоса — тихие и неназойливые.

По пути Корсаков прихватил грубо сколоченный стул, неслышно поставил возле Петра, так же неслышно сел. В его черных улыбчивых глазах Петр прочел уважение, ожидающее внимание.

— Сказано: дети — благодать божья. Но, как известно, у каждого дитяти — свои благодати. Какие же благодати были у вас, Петр Кузьмич? Я имею в виду жизненные условия в детские годы, окружение, привязанности, природное здоровье… Со здоровья, пожалуй, и начнем.

Вопрос показался Петру простым и даже приятным. Он ответил на него не задумываясь!

— Здоровьем ни я, ни родные мои не обижены. Если и хворали, так по причине малого достатка или остынув, поранившись… Окружение имел тоже здоровое. И климат. Все-таки Сибирь! С плохим здоровьем там делать нечего. А привязанности известно какие — хотелось больше знать, к книгам тянуло. Другой такой благодати, как книги, нет, это я точно знаю.

— Вполне согласен с вами! — одобрил Корсаков. — Интересно знать, что из детских книг врезалось вам в память?

— Много! «История цивилизации», «Тарас Бульба», «Капитанская дочка»… Всего и не перечислишь.

— Тогда остановимся на «Истории цивилизации». Почему вы назвали ее первой?

— Потому что прочитал первой, Я ведь по ней учился алфавиту.

— Сколько лет вам тогда было?

— Да около семи. Это когда начал. А закончил, конечно, позже.

— И что же вы почувствовали, одолев ее?

— Почувствовал, что влез на огромную гору. Голова кружится, во рту сухо, земля под ногами дрожит, а на душе — гордо.

— Значит, вы почувствовали, что перетрудились?

— Может быть.

— И часто с вами такое бывало потом?

— Да уж бывало, профессор. Скатертей самобраных да ковровых дорожек под ноги мне никто не стелил. Некогда было думать, что надо делать немедля, а с чем повременить. Хотелось, знаете ли, поскорее из темноты к солнышку выбраться! Сначала батько поторапливал, потом я и сам себя поторапливать начал. Днем тело натрудишь, ночью — голову. А что делать? Хорошо тем, кто на готовых хлебах, в столичной холе — протянул руку и все в нее само прыгает. Для таких жизнь — загородная прогулка. А для меня она всегда трудом была — надсадным, но и радостным. И я не жалею! Потому что она не только брала, но и давала. Знания. Совесть. Друзей. Любовь…

— Святые слова, Петр Кузьмич! Святые. Я бы говорил их вместо молитвы… Но вы, конечно, не верующий?

— Я — верящий! Я верю в то, что скоро люди будут равны, свободны, едины! Скажу даже, что я молился об этом Нерукотворному Спасу. Пусть вас не удивляют мои слова, в них нет ни капли мистики. Просто мы оказались с ним в одной клетке. Надолго. Надо было как-то общаться. Мы не понимали друг друга, но оба верили: он — в смирение, я — в борьбу.

— Расскажите об этом подробнее…

Петр понимал, что профессор ставит ему не случайные вопросы, что каждое его признание он оценивает прежде всего как врач-психиатр, но Петру не хотелось об этом думать. В нем вспыхнула надежда на избавление от недуга, мучившего его. А надежда невозможна без полной откровенности…

Соня отошла к окну, оставив их вдвоем. Умница. Как она все тонко и вовремя чувствует. И Федосеев тоже… Спасибо…

— Не случалось ли вам попадать наяву в сказочные положения? — спросил Корсаков.

— Случалось. Однажды мне стало казаться, что я потерял свою тень. Но потом это прошло.

— В какой форме вы увидели свою тень?

— В форме крыльев…

Петр не заметил, как пролетел час. Наверняка Корсаков опоздал в университет. Ну и пусть. Откровение дороже лекций…

Расстались они как люди, знакомые с детства. Да так, пожалуй, оно и было…

В ту ночь Петр впервые заснул спокойно, вместе со всеми. Он и сам удивлялся переменам, произошедшим в нем. Голова не болела. Темнота не рождала видений, не загоняла в угол. Вновь захотелось читать, спорить, думать над статьей для политического сборника.

Соня обрадовалась, увидев его таким.

— Петенька, какой ты сегодня замечательный! Оставайся таким и дальше!

— Обязательно! — пообещал он.

Вернувшись после свидания в камеру, Петр застал товарищей за необычным занятием: собравшись в круг, они хором бормотали что-то.

— Песню разучиваем, — объяснил синеглазый Ванеев. — «Варшавянку» Свенцицкого Глеб переложил по-нашему, без Христа и Иуды, без национализма — для рабочих всех стран. Очень хорошо получилось! Вот, читай, — и Анатолий протянул Петру листок, исписанный порывистым почерком Кржижановского.
		Вихри враждебные веют над нами,



		Темные силы нас злобно гнетут.



		В бой роковой мы вступили с врагами,



		Нас еще судьбы безвестные ждут.








Мотив «Варшавянки» Петр знал. Эту песню чаще других пели польские товарищи. Но слова Кржижановского были много лучше — бодрей, мужественней. И Петр невольно начал петь:
		Но мы поднимем гордо и смело



		Знамя борьбы за рабочее дело,



		Знамя великой борьбы всех народов



		За лучший мир, за святую свободу.








В камеру начали собираться заключенные с других этажей. Они дружно поддержали запев:
		На бой кровавый,



		Святой и правый,



		Марш, марш вперед,



		Рабочий народ!..








Вот она — песня пролетариев, о которой мечталось когда-то! Она родилась вместе с «Союзом борьбы за освобождение рабочего класса» — на том тернистом пути, который лишь начат…
		В битве великой не сгинут бесследно



		Павшие с честью во имя идей,



		Их имена с нашей песней победной



		Станут священны мильонам людей…










Эпилог

Их имена


Их имена не сгинули бесследно.

Одни из этих сильных, ясных людей стали победной песнью Октябрьской революции, руководителями и полпредами первого в мире социалистического государства, другие погибли на самом взлете. Тем величественней их подвиг — подвиг жизни, отданной во имя создапия Коммунистической партии.

Петербургский «Союз борьбы за освобождение рабочего класса» стал ее началом. Не раз в тайных посланиях из Дома предварительного заключения Ульянов писал о необходимости созыва первого съезда Российской социал-демократической рабочей партии. Социал-демократы различпых городов предприняли попытку провести съезд в Киеве. Но съезда не получилось — не смогли приехать многие делегаты, и тогда встречу объявили конференцией. Она приняла знаменательное решение: наименовать все социал-демократические организации «Союзами борьбы за освобождение рабочего класса».

Первый съезд РСДРП состоялся в марте 1898 года. Степан Радченко прибыл на него с большим опозданием. Он застал острые споры и разногласия — даже по такому вопросу, как своевременно или нет создавать объединенную социал-демократическую партию… Собравшиеся склонялись к тому, что программу партии может составить лишь Плеханов.

Радченко со своей стороны предложил поручить эту работу социал-демократам Петербурга. Основываясь на «Проекте и объяснении программы», составленной Ульяновым, он огласил важнейшие положения будущего «мотивированного» документа. В конце концов его предложение было принято, а сам Радченко стал членом Центрального Комитета еще не сложившейся партии.

Решено было издавать «Рабочую газету», а «Союз русских социал-демократов», основанный в 1894 году в Женеве по инициативе Плеханова, Засулич, Аксельрода, признать частью партии.

Товарищи поручили Радченко подготовить и обнародовать Манифест съезда. Вот тогда-то Степан Иванович ц попросил Струве помочь ему. Он зорко следил, чтобы в текст не вкрались реформистские взгляды Петра Беригардовича. Затем ему пришлось выдержать бой с Кремером. Воспользовавшись арестом третьего члена ЦК — Эйдельмана и других делегатов съезда, Кремер долгое время не давал Манифесту хода, пытался стушевать политические моменты и усилить экономические. После изматывающих проволочек и споров документ был отпечатан типографским способом. Но теперь против него выступили «молодые»…

И все же первый шаг был сделан, «детство и отрочество» русской социал-демократии завершилось.

К весне 1898 года определилась судьба еще четырех «стариков». Крупской назначена была высылка в Уфимскую губернию, но она добилась проходного свидетельства в Шушенское — к Ульянову. Зинаиде Павловне Невзоровой удалось сделать то же самое — с одной лишь разницей: вместо Архангельской губернии она попала в Нижний Новгород, а затем в село Теснинское близ Минусинска — к Кржижановскому. Сильвин назначен был под гласный надзор полиции неподалеку — в село Тасеевское Канского уезда. Любовь Николаевна Баранская-Радченко, с двумя дочерьми, — в Черниговскую губернию, к матери мужа. Радченко остался совершенно один. Он противостоял мощному напору инакомыслящих социал-демократов — крикунов и соглашателей…

Из Шушенского, Теснинского, Туруханска, Тасеевского и других глубинок следили за происходящим его товарищи — радовались, что сделана наконец попытка создать партию, печалились, что объединение оказалось столь зыбким.

По-разному складывалась их жизнь. Разъединенные немалыми пространствами, они тем не менее находили возможность встречаться, обсуждать и решать политические вопросы, выступать против идейных противников общим фронтом.

На их долю выпало немало невзгод — не только житейских, но и нравственных. Гнусные измышления Юхоцкого довели до самоубийства Николая Евграфовича Федосеева. Это случилось весной 1898 года в Верхоленске.

Через год с небольшим не стало Анатолия Александровича Ванеева. Это произошло в селе Ермаковском.

Незадолго до трагической осени один из красноярских врачей сделал заключение: «Я нахожу у него резко выраженный туберкулез легких, который в силу неблагоприятных климатических условий принимает в данное время тяжелую форму общего заражения организма туберкулезным ядом — милиарный туберкулез». Это не остановило судебную машину: «за содействие побегу» одного из «политических смутьянов» Ванееву были добавлены еще два года ссылки. Безжалостный приговор лишь ускорил течение болезни…

Еще об одной смерти в № 4–5 за 1900 год сообщил журнал «Рабочее дело»: «В субботу 5 февраля в здешней (тверской) тюрьме умер рабочий Борис Иванович Зиновьев… Это был, по словам знавших его лиц, человек очень способный, даже талантливый».

Но чем больше редели ряды «стариков» и их сторонников, тем напряженнее трудились «сибирские изгнанники». В первую очередь — сам Ульянов. Именно в Шушенском создал он работы исторического значения — «Задачи русских социал-демократов», «Развитие капитализма в России», «От какого наследства мы отказываемся?» и другие. Именно в Шушенском Крупская, ставшая его женой, написала свою первую брошюру «Женщина-работница». В ней она ярко и доказательно показала неминуемость участия женщин в политической борьбе: «Лишь борясь рука об руку с мужчиной за рабочее дело, женщина найдет ключи от „счастья женского, от женской вольной волюшки“».

Судьба самой Надежды Константиновны, как и судьбы других участниц Петербургского «Союза борьбы…», стала лучшим тому подтверждением. Слушательница Высших женских Бестужевских курсов Доминика Васильевна Труховская разделила участь Анатолия Александровича Ванеева. Совместная их жизнь оказалась несправедливо короткой, но в ней соединилось столько света, бескорыстия, жертвенности и веры, что их вполне хватало бы на несколько «многотомных жизней»…

Зинаида Павловна Невзорова стала женой Кржижановского, ее сестра Софья пошла по жизни рука об руку с одним из организаторов Иваново-Вознесенского «Рабочего союза» — Сергеем Павловичем Шестерниным. Сестра Кржижановского Антонина Максимилиановна, подобно женам декабристов, последовала в Сибирь за Старковым; Ольга Александровна Поперек — за Сильвиным; воспитанница Петербургских Рождественских курсов лекарских помощников и фельдшериц Ольга Борисовна Протопопова — за Лепешинским…

Завершался девятнадцатый век, вырисовывался на горизонте двадцатый. Из сибирского далека он виделся, пожалуй, более ясно и объемно, нежели из российских центров. Борьба за истинно марксистскую рабочую партию вступала в решающий момент. Ульянов и его товарищи с нетерпением ждали освобождения, чтобы включиться в нее. У них уже имелся четкий план организации, разработанный Владимиром Ильичом: создать газету и журнал — и не где-нибудь, а за рубежом, сделав их недосягаемыми для царских ищеек, с их помощью подготовить новый съезд РСДРП — опять же за границей, это убережет его от вероятного разгрома…

С неистовой энергией принялся Ульянов после освобождения за выполнение этого плана. Всего за четыре месяца он побывал в одиннадцати городах Российской империи, в иных по три-четыре раза, разыскал супругов Радченко, Шестерниных, Кншювич, Бабушкина и других товарищей, заручился поддержкой Струве, Потресова, Туган-Барановского, денежной помощью Александры Михайловны Калмыковой, свел много новых знакомств. В июле 1900 года он приехал в Швейцарию — для встречи с руководителями группы «Освобождение труда».

Плеханов отнесся к идее создания газеты и журнала, призывающих к открытой политической борьбе, скептически, высказал немало критических замечаний. И все-таки 11 декабря в Лейпциге вспыхнула долгожданная «Искра». Эпиграфом к ней стали слова, адресованные Пушкину декабристами: «Из искры возгорится пламя!» Газета была подписана «Российской Социал-Демократической Рабочей Партией».

Затем начал выходить журнал «Заря». В № 2–3 за 1901 год Ульянов поместил работу «Гг. „критики“ в аграрном вопросе»,[20 - Первые четыре главы работы «Аграрный вопрос и „критики Маркса“».] подписав ее очередным своим псевдонимом — Н. Ленин. В ту пору он вряд ли думал, что ставит не просто подпись, а принимает партийное имя — отныне и навсегда.

«Искра» пережила немало острых, порою критических моментов. Кроме Ульянова, в число ее редакторов вошли Плеханов, Аксельрод, Засулич, Потресов и Цедербаум, принявший партийное имя Мартов. Секретарем «Искры» стала Крупская, а легендарными ее агентами — Бабушкин, Кржижановские, Книпович, Баранская-Радченко, Сильвин, Бауман, Лепешинский, брат Степана Ивановича Радченко — Иван, брат Германа Борисовича Красина — Леонид, Дмитрий Ильич и Мария Ильинична Ульяновы и многие другие.

Всего за три года вокруг «Искры», как и предполагал Ульянов, сплотились ведущие социал-демократические союзы, действующие в России и за ее пределами. Это позволило созвать второй — учредительный — съезд РСДРП. Свою работу он начал в Брюсселе в июле 1903 года, закончил в Лондоне — в августе. На него прибыли представители двадцати шести организаций. Сорок три делегата имели пятьдесят один решающий голос, четырнадцать — совещательный. Среди первых — Ульянов-Ленин, Крупская, Плеханов, Аксельрод, Засулич, Книпович, Бауман, Цедербаум-Мартов, Потресов.

Предстояло обсудить ряд важных вопросов, принять Программу и Устав партии, выбрать Центральный Комитет и редакцию Центрального Органа. Еще до начала съезда определилось соотношение сил: «пскровцам», которые составляли подавляющее большинство, противостояли бундовцы с ярко выраженными националистическими сепаратистскими взглядами и сторонники борьбы лишь за улучшение экономического положения рабочих. Десять делегатов занимало позицию колеблющегося центра. Назревала острая борьба.

И она началась. В первые же дни съезда стало ясно, что далеко не все «искровцы» выступают единым фронтом, что твердым марксистским установкам Ульянова противостоит более мягкая, размытая линяя Мартова. Сначала он попытался усложнить процедуру заседаний, затем поддержал, пусть и с оговорками, организационные притязания бундовцев и, наконец, обсуждая устав, предложил считать членом партии всякого, кто признает ее программу и оказывает партии регулярное личное содействие под руководством одной из партийных организаций.

— Но тогда любой демонстрант или стачечник может объявить себя членом партии! — послышался возмущенный выкрик с места.

— Если хотите — да! — ответил Мартов. — И мы должны этому только радоваться!..

Его поддержали бундовцы, экономисты и часть центристов. При голосовании первого параграфа они дала Мартову и его сторонникам перевес. Однако все остальные статьи Устава были приняты в редакции Ленина. Даже Плеханов, у которого наметились серьезные расхождения с Владимиром Ильичей, проголосовал за все параграфы — без исключения…

К концу тридцать седьмого, заключительного, заседания съезд явственно раскололся на большинство и меньшинство. Возникли две фракции — ленинская и мартовская, большевистская и меньшевистская. Это не помешало утверждению РСДРП как партии истинно революционной, пролетарской, резко отличной от тех, что уже действовали в различных странах Европы и тоже именовались социал-демократическими.

Ничего этого Петр Кузьмич Запорожец не знал…

Румынская газета «Социалистическое движение», сообщившая 6 апреля 1897 года о том, что «Великий император избавился от группы молодых борцов за освобождение пролетариата», что «студент Технологического института Петр Запорожец был отправлен на пять лет заключения в Восточную Сибирь» и что «его товарищи, государственный служащий Ульянов, инженеры-механики Кржижановский и Старков… должны будут отправиться в эту „приятную“ страну и прожить там три года», ошиблась в одном: Петр Кузьмич не последовал в Сибирь.

Профессор Корсаков и врачи Бутырской тюрьмы нашли у него прогрессирующую душевную болезнь, вызванную перегрузками в умственной жизни и долгим пребыванием в одиночестве, от которого здоровые натуры нередко страдают сильнее всего. В связи с этим ссылка Запорожцу была отсрочена, а сам он отправлен к родным в Тептиевку Каневского уезда Киевской губернии — под гласный надзор полиции.

Родители жили скудно. Арест Петра тяжело отозвался на их судьбе — их загнали на выселки в развалившуюся хату с крошечным огородом. Места мало. Теснота. Ветхость. Посреди горницы — люлька с грудным младенцем. Это младший брат Петра. Он родился в 1896 году, и, поскольку в письме из Дома предварительного заключения Петр упомянул, что ему нравится имя Антон или Антонина, родители и назвали младшенького Антошей.

Поначалу полицейские мучили Запорожцев частыми и ненужными обысками, потом один из них и вовсе поселился в хате — рядом с люлькой Антоши. Он был прожорлив, невежествен, без конца курил трубку, любой малостью стараясь досадить поднадзорному и его семье.

19 июля 1897 года Владимир Ильич написал матери из Шушенского письмо. Оно кончалось словами: «Ужасно жаль Петра Кузьмича! Я только из твоего письма получил известие о нем!..»

В сентябре того же года — по решению товарищей — к Петру в Тептиевку нелегально выехала Зинаида Павловна Невзорова. Однако неподалеку от хутора бдительные стражи арестовали ее и с проходным свидетельством отправили назад, в Нижний Новгород, где она находилась под гласным надзором полиции.

Известие об этом потрясло Петра, он попытался бежать, и тогда его заключили в Киево-Кирилловскую лечебницу. Семь месяцев томился он там в отделении испытуемых. Его подвергали унизительным процедурам — единственно для того, чтобы узнать, не симулирует ли он.

Запорожец не симулировал. Сознание то покидало его, то возвращалось; периоды упадка чередовались с пробуждением интереса к жизни, и тогда он возвращался мыслями к друзьям, к любимой, пробовал установить с ними связь, но безрезультатно.

29 июня 1898 года его перевели в Винницкую окружную лечебницу, приняв надлежащие меры «к устранению возможности побега».

В ноябре того же года на имя директора лечебницы поступило письмо из Архангельска от инженера-технолога Александра Леонтьевича Малченко. В нем говорилось:

«Милостивый государь!

Обращаюсь к Вам с покорнейшей просьбой сообщить мне о состоянии моего товарища Петра Кузьмича Запорожца, находящегося на излечении во вверенной Вам лечебнице.

По имеющимся у меня сведениям, за достоверность которых я не ручаюсь, Запорожец в настоящее время находится в лучшем, сравнительно с прежним, состоянии и вспоминает своих друзей и знакомых.

Если это верно, то не найдете ли Вы полезным, чтобы я или кто-нибудь другой из друзей Запорожца вступил с ним в переписку, причем покорнейше прошу Вас не отказать мне в указании, каких тем следует избегать в переписке с ним.

Быть может, Запорожец испытывает в чем-нибудь нужду, я попросил бы Вас написать мне также и об этом, указав, чем я могу быть ему полезен.

Петр Кузьмич Запорожец — бывший студент С.-Петербургского технологического института, и мы с ним однокашники, так что всяким сообщением о нем Вы мне окажете огромную услугу, в ожидании которой имею честь быть Вашим покорнейшим слугой».

О том же заклинали директора больницы отец, братья, мать Запорожца Мария Макаровна.

«…Покорнейше прошу Вас, многоуважаемый г-н надзиратель, будьте так добры, напишите мне, согласно моей просьбе, о состоянии здоровья моего когда-то самого умного и добрейшего в мире любимого сына Петра Запорожца, — писала она. — На ответ прилагаю при сем две почтовые гербовые марки семикопеечного достоинства…»

Ответы были обтекаемыми, уклончивыми.

Друзья и родные слали в лечебницу не только письма, но и деньги — на улучшенное питание и лечение Запорожца. Об этом свидетельствует обращение к директору Винницкой лечебницы (июль 1904 года) Глеба Максимилиановича Кржижановского;

«Милостивый государь!

Имею честь уведомить Вас, что вместе с этим письмом я высылаю на Ваше имя 8 руб. для больного Петра Кузьмича Запорожца. Это часть денег, которые отныне будут высылаться для него его товарищами по Teхнологическому институту в сумме 25 рублей ежемесячно. Мне сказали, что требуется именно эта сумма для перевода его во второй разряд.

Если сведения эти не точны, покорнейше прошу уведомить меня об этом и сообщить мне подробные условия содержания больных в Вашей лечебнице.

Остальные деньги должны Вам высылаться инженером Василием Васильевичем Старковым (Баку, Электросила) и инженером Александром Леонтьевичем Малченко (Нижний Новгород, контора К0 Надежды).

Соблаговолите уведомить, получены ли уже Вами первые взносы означенных лиц.

О всякой задержке прошу давать мне знать по адресу: Киев, Управление Юго-Западной железной дороги, материальная служба, ревизору Г. М. Кржижановскому.

На ответы прилагаю при сем пять семикопеечных марок».

В ответе Кржижановскому говорилось: для перевода Запорожца во второй разряд требуется тридцать пять рублей. Старков тут же послал обязательство на эту сумму — под тремя подписями. Вероятно, ту же сумму дирекция лечебницы затребовала с родных Петра Кузьмича… Во всяком случае уже в начале 1905 года его брат Иван направил в Винницу возмущенное требование:

«Милостивый государь!

Прошу Вас, г-н директор, сообщить мне как можно в скором времени: почему деньги моего брата Петра Кузьмича Запорожца идут на мелкие расходы, а не на его классное содержание и квитанции о получении денег получаются тоже с зачислением этих денег на мелкие расходы; почему он вдруг не содержится теперь в классном отделении, или же это просто недоразумение канцелярии?

Покорно прошу Вас сообщить мне об этом и разъяснить причину его перевода в худшее отделение. Так же прошу сообщить и о его здоровье».

Объяснений не последовало.

19 февраля 1905 года Петра Кузьмича Запорожца не стало. Медицинское заключение гласило: умер от туберкулеза легких…

В России эту смерть мало кто заметил. Оно и понятно: «Дело о возникших в С.-Петербурге в 1894 и 1895 гг. преступных кружках лиц, именующих себя „социал-демократами“», уже отошло в архивную даль. Над Россией разгорался год первой русской революции; рабочий люд под водительством РСДРП готовился брать штурмом царское самодержавие; воздух был напитан яростью и отчаянием борьбы… Лишь в сердцах родных и товарищей по «Союзу борьбы за освобождение рабочего класса» эта утрата отозвалась тогда острой болью, гневом, вызвала стремление быть ближе друг к другу.

Им еще предстояло терять…

В январе 1908 года в Забайкалье погиб Иван Васильевич Бабушкин. Освобожденный революционным подъемом масс из ссылки, куда он был брошен как агент «Искры». Бабушкин остался в Сибири, чтобы помочь руководителям Иркутского, а затем Читинского комитетов РСДРП сдерживать натиск карателей, писал для газеты «Забайкальский рабочий», проводил конфискацию оружия для нужд самообороны. Его расстреляли на станции Мысовая у открытой могилы…

В тех же боях «Читинской республики» принимал участие председатель исполбюро Совета депутатов служащих и рабочих Забайкальской железной дороги Яков Максимович Ляховский. Ему удалось избежать участи Бабушкина, переправившись за границу.

В апреле 1906 года в петербургских «Крестах» ослеп Василий Андреевич Шелгунов. При аресте его били по больным глазам. Однако выйдя из тюрьмы, он вновь начал работать для партии.

10 августа 1911 года остановилось надорванное сердце Степана Ивановича Радченко. После того как Любовь Николаевна приняла сторону Мартова, они расстались. Затем последовал арест и высылка Радченко на пять лет в Вологодскую губернию. Могучее прежде здоровье быстро пошло на убыль. Он бы еще мог сопротивляться, если бы не подточенные расколом в партии и семейной трагедией душевные силы…

29 мая 1914 года умерла от туберкулеза Аполлинария Александровна Якубова. Высланная в Сибирь вместе с другими членами Петербургского «Союза борьбы за освобождение рабочего класса», она сумела бежать оттуда за границу, стала женой Тахтарева, деятельно помогала в организации Второго съезда РСДРП. Переход на позиции «молодых» в конце концов привел ее в ряды меньшевиков. Но и от Мартова она скоро отошла, запутавшись в его формулировках. Отказ от партийной деятельности показался ей единственно разумным выходом, и она приняла его…

3 сентября 1917 года из Двинска в Москву прибыл тюремный эшелон с солдатами, отказавшимися участвовать в империалистической войне на стороне Временного правительства. Каждый третий из них был большевиком. Но законам военного времени многим грозила бессрочная каторга.

Под своды Бутырской тюрьмы двинцы вошли под алыми стягами, гордо вскинув головы. Далеко по улицам неслась их песня:
		Смело, товарищи, в ногу!



		Духом окрепнем в борьбе,



		В царство свободы дорогу



		Грудью проложим себе…








В этом необычном строю шел и девятнадцатилетний солдат 144-го Каширского полка 5-й армии Антон Петрович Запорожец.

12 сентября все 869 двинцев объявили голодовку: «Наш арест — есть не что иное как контрреволюционный удар по демократии, а посему для нас — свобода или смерть»…

21 сентября они были освобождены.

Вечером 27 октября рота двинцев под командованием Евгения Николаевича Сапунова, прорываясь от Озерковского госпиталя на помощь окруженному Московскому Совету, возглавлявшему в городе октябрьское восстание, приняла перавный бой с контрреволюционерами на Красной площади. В этом бою погибли Сапунов, Запорожец и сорок три их товарища, многие — безымянно.

Восстание продолжалось семь дней.

Солдат и рабочих, павших за власть Советов в эти дни, благодарные москвичи похоронили в Братских могилах на Красной площади. На одной из мемориальных плит позже появилась скупая надпись, взятая, вероятно, из солдатской книжки: «ЗАПОРОЖЕЦ АНТОН ПЕТРОВИЧ (1898–1917)». Более полных сведений о нем не осталось, но и эти красноречивы. Вполне возможно, что это сын Гуцула…

Одним из тех, кто по горячим следам событий начал воссоздавать историю Октябрьской социалистической революции, был Пантелеймон Николаевич Лепешинский. По его инициативе создана специальная комиссия, более известная как Истпарт. Позже он стал директором Государственного исторического музея и Музея Революции СССР.

В 1922 году при Истпарте возникло Общество старых большевиков. Оно объединило партийцев с дореволюционным стажем. В их числе были: Надежда Константиновна Крупская, Зинаида Павловна Невзорова-Кржижановская, Ольга Борисовна Лепешинская, ставшая впоследствии доктором биологических наук, лауреатом Государственной премии СССР, Василий Васильевич Старков, заместитель торгового представителя СССР в Германии, Михаил Александрович Сильвин, ответственный сотрудник торгпредства СССР в Англии, сотрудница Истпарта МК ВКП(б) Софья Павловна Невзорова-Шестернина, Василий Андреевич Шелгунов, получивший трогательное и уважительное имя «дедушка русской революции», Мария Петровна Резанцева, жена заместителя Председателя Совета Народных Комиссаров и Совета Труда и Обороны СССР А. Д. Цюрупы, Никита Егорович Меркулов, работник дирекции Томской железной дороги, Елизавета Капитоновна Атринская и многие другие.

В 1948 году и от их имени выдающийся советский партийный и государственный деятель, академик Глеб Максимилианович Кржижановский писал:
		Ужель все кончено? Все струны отзвенели?



		И о страде всех нас замолкнет в мире речь…



		Не может быть! Недаром мы сумели



		Такой костер из искорок зажечь…



		Далеких юных дней отрадные волненья,



		И встречи первые, Ильич, с тобой…



		О, если бы в последнее, предсмертное мгновенье



		Твой облик пламенный предстал передо мной!



		И чтобы не укор прочесть в твоем мне взоре,



		А прежний теплый твой и дружеский привет…



		С самой бы смертью я тогда поспорил,



		Сказал бы я: где ты — там смерти нет!



		Где ты — там сердце мира бьется,



		Там знамя красное победно развернется!








notes



Примечания





1


Выражение «господин Купон» впервые прозвучало в 1888 году в очерках Глеба Успенского «Грехи тяжкие», затем оно стало крылатым; им обозначался капитал, капиталист




2


Видный экономист-народник Н. Ф. Даниельсон. Подписывал свои работы Николай — оп, Ник. — он. Отсюда — Никон. В старину никонами называли затылок или человека, лежавшего лицом к земле. На этом и построена игра слов, с помощью которой называется и одновременно оценивается человек.




3


Господство власти народа, черни в управлении; народовластие. Толковый словарь В. И. Даля (1880–1882).




4


Народные или сословные смуты, подговоры, наущение и волнение, тревога. Толковый словарь В. И. Даля




5


Речь идет о книге «К вопросу о развитии монистического взгляда на историю», которую Г. В. Плеханов подписал литературным псевдонимом Бельтов




6


Имеется в виду Третье отделение «Императорского Вольного Экономического общества», где на должностях состояли видные представители «легального марксизма» — П. Б. Струве и А. Н. Потресов.




7


Псевдоним А. Н. Потросова




8


Е. И. Спонти




9


Я. М. Ляховский




10


Т. М. Копельзон.




11


За и против (лат.)




12


Лицемерие (нем.).




13


Дружба между равными..




14


Третьего не дано.




15


Кредитка в 10 рублей.




16


100 рублей.




17


Вновь принятые в братство, в тайное учение или общество




18


Его арестовали и доставили в Петербург из Киевской губернии.




19


Суконный кафтан.




20


Первые четыре главы работы «Аграрный вопрос и „критики Маркса“».