Порученец Царя. Персиянка
Сергей Городников











Для воспитания предпринимательской и буржуазно-городской культуры отношений в России обязательно должен появиться и развиться авантюрный жанр и русский герой такого жанра, близкий и понятный зарождающемуся национальному среднему классу. Как было и в других, ныне считающихся развитыми капиталистических державах, он появится только через мифологизацию определённых периодов истории государства. Предлагаемый читателю цикл приключенческих повестей «Тень Тибета» является продолжением намерения предложить и разработать такого героя. Впервые в русской культуре эта задача была поставлена тем же автором в книге "АЛМАЗ ЧИНГИЗ-ХАНА" (1993, из-во "РОСИЧ"). Как и герои в романе "АЛМАЗ ЧИНГИЗ-ХАНА", герой данного цикла действует в переломную для Московской Руси эпоху середины 17 века. Рождённый среди русских первопроходцев в Забайкалье он волей обстоятельств попадает в Тибет, где воспитывается воином Далай-ламы, а затем направляется на службу к русскому царю. 

Композиционно цикл построен из двух больших повестей дилогии "ВОИН УДАЧА" и романа "ПОРУЧЕНЕЦ ЦАРЯ" из трёх развёрнутых повествований, в каждом из которых герой оказывается участником сложных переплетений противоборствующих интересов в разных местах Восточной Европы и Азии.

В первой повести «Тень Тибета» рассказ ведётся о месте и обстоятельствах рождения героя, о причинах вовлечения его во внутренние дела преодолевающего феодальную раздробленность Тибетского государства, об интригах, в которые он был втянут против своей воли, о его первой любви и связанном с нею приключении в Индии. 

Во второй повести «Золотая роза с красным рубином» рассказывается о посольстве шаха Персии к Русскому царю в связи с женитьбой молодого царя Алексея Михайловича, об украденном у посла свадебном подарке и о приключениях, в которые был вовлечён герой в связи с этими событиями. 

В первом повествовании романа «Порученец царя» герой оказывается русским разведчиком в Ливонии и в Нарве накануне Большой войны, которая потрясла Восточную Европу и которая началась войной Московской Руси со Швецией за возвращение северных земель у Балтийского моря, отторгнутых у Московского государства во время Великой Смуты. 

Во втором повествовании – «На стороне царя» герой попадает в сеть интриг московской знати, когда нарастает боярское сопротивление реформам виднейшего деятеля русской истории середины XVII века, духовного отца будущих Преобразований Петра Великого, псковского дворянина Ордин-Нащокина, - реформ, которые поддерживает царь Алексей. 

В последнем повествовании романа, «Персиянка», герой по поручению царя и его ближайших помощников отправляется в Астрахань для попытки предотвратить восстание казаков во главе с Разиным. Это, последнее повествование было отмечено в 2006 году литературной премией «Золотое перо Руси» и грамотой Княжеского Совета России.








Порученец Царя (трилогия)






ПОВЕСТЬ ТРЕТЬЯ. Персиянка













1. Цена выкупа





Лето только начиналось, и чистый воздух был пронизан солнечным золотистым сиянием, казалось, вот-вот зазвенит от напряжения несметного множества лучистых струн. Тёплый южный ветер ещё до полудня разогнал белесые дымки высоких облаков, бесстыдно оголив повсюду нежную голубизну небес, будто игриво сорвал шёлковую полупрозрачную накидку с тела млеющей в неге красавицы. И как красавица, загадочная голубизна загляделась сверху на своё отражение в зеркальной глади речной шири, которая едва сдерживалась обоими берегами, словно лишь эти берега и не позволяли реке окончательно сомкнуться с краями неба. 

Туго вспученный ветром новый парус с гордым красным соколом на белоснежном полотнище увлекал большой чёлн между небесами и их отражением в реке, заставлял плавно двигаться против ленивого течения полноводной Волги. На встречных судах и лодках ещё издалека различали на парусе яркое изображение сокола и поспешали отклониться с пути челна. Казаки в нём во главе со своим вождём принимали такое поведение кормчих и лодочников, как должное, им было не важно, являлось оно проявлением чрезмерного уважения или страха, либо того и другого вместе. Чёлн плыл от самого устья, и к этому часу достиг начала пригородных садов и виноградников, которые раскинулись на правом обрывистом берегу. Показались и дома окраин, а много дальше, почти на границе поля зрения – белокаменные очертания крепостной стены астраханского Кремля. Золотистыми крошечными шариками сияли над ними маковки собора и колокольной звонницы, распознаваемые много прежде, чем угадывалась зубчатость крепостной стены вокруг Белого города и Троицкого монастыря.

Гордая крепость с великорусским, даже в чём-то московским видом, и ничем не оправданным татарским именем властно выказывала права быть ключом, отпирающим или запирающим дверь всей торговле, какая велась множеством русских городов самой протяжённой реки Европы с прибрежными городами Хвалынского моря или Каспия, в большинстве подвластными шаху древней Персии. Последнее время в Москве всё откровеннее проявляли намерение превратить Астрахань в хозяйку Каспия, навести русский порядок в морской торговле, сделать её безопасной и обширной. Для того и спустился долгим путём от верховий Оки и Волги первый в московском государстве трёхмачтовый корабль "Орёл", по заказу царского правительства построенный заботами и средствами купца Василия Шорина. Застыв у астраханской пристани, он двадцатью четырьмя пушками на высоких бортах показывал готовность в любое время приступить к выполнению данной задачи.

Не всем по нраву было это намерение царя и его окружения. И в первую очередь казакам. С появлением в их среде атамана Степана Разина, одарённого предприимчивым умом и удачливого в самых опасных затеях, они уже считали одних себя хозяевами прикаспийских городов и селений, морских торговых путей, повсюду собирая дань, чем только желали. Трудно, немыслимо было им добровольно отказаться от такого положения дел. И плывущий в челне с красным соколом на парусе сам казачий вождь старался не замечать дальних игрушечных очертаний "Орла", который застыл у края пристани, – этого несомненного вызова ему со стороны Москвы. 

Моложавый Разин был бездельно задумчив, тяжело молчалив, отчего выглядел на все свои тридцать пять лет. Лёжа на персидском ковре, для него одного разостланном поверх досок палубного настила, он подпирал рукой красивую русоволосую голову и, словно ничего не видя, глядел над рекой, от бездействия терзаемый неизъяснимой тоской и неопределёнными желаниями, у которых не было образа и причины. Рослые и сильные казаки, которые по трое сидели вдоль бортов и уже успели наново загореть в майских вылазках к персидскому побережью, даже не пытались понять настроения вождя, они размеренно помогали парусу, неспешно, словно в удовольствие, подгребали дубовыми вёслами. Поскрипывание уключин при взмахах вёсел в их мускулистых руках сопровождалось звучным бренчанием малороссийской домбры, которым один из советников Разина, – потомственный хазарин, как он себя называл, – Мансур, пытался отвлечь атамана от хандры. Шёлковая подушка на кормовой ступени позволяла Мансуру рассесться удобно, с широко раздвинутыми коленями и, перебирая струны, он насмешливо посматривал на смугло-чернявого и полного персидского купца, который ни гостем и ни товарищем пристроился слева от него. Лишённое морщин лицо купца исказилось от страдальчески несчастного выражения, он напоминал откормленного фазана, над которым занёс топор хозяин придорожной харчевни.

– Золото у меня есть, – наконец скучно вымолвил для перса Разин. Как бы в подтверждение словам, его бархатный темно-зеленый кафтан был небрежно распахнутым, показывая у пояса золотую рукоять сабли в ножнах с золотыми узорчатыми насечками. Он красным сафьяновым сапожком вяло подтолкнул, опрокинул пустую чашу из чистого золота, украшенную красными и синими сапфирами. – Ты предложи что-то такое... – Полоски морщин проступили на лбу казачьего вождя, озабоченного мысленными поисками подходящего слова. – Для души.

Мансур весело осклабился и подмигнул атаману.

– Красавицу рабыню, – проговорил он, причмокнув полными губами, – умеющую потешить танцем живота и сладкоголосым пением.

Купца такое предложение не обрадовало.

– Посмешищем стану, если выкуплю сына за рабыню, – ответил он глухо и сумрачно. – Всё равно, что разориться.

Мансур, как будто заранее ожидал такого ответа, тут же вкрадчиво заметил:

– А у Менеды-хана дочь из красавиц красавица. Так она вовсе не рабыня, княжна персидская. Самому шаху родственница. 

Купец поёжился, вспомнил, как шахские палачи сдирают с живых предателей кожу.

– Что болтаешь про красоту, раз не видел, – хмурясь, отозвался Разин.

– Жених её, Варду-хан, в Ленкорани хвастается. По всему Каспию раструбил, что женится на самой раскрасивой персиянке, – спокойно возразил Мансур и снова в упор посмотрел на купца. – Ты только узнай, когда и где хан повезёт дочь жениху. И получишь сына.

Он опять подмигнул Разину, чувствуя, что затронул его любопытство, пусть вождь и не показывал этого.

– Я знаю. – Купец выдавил из себя простые слова не сразу, как если бы против собственной воли вынужден был признаться под угрозой пытки. – У меня ковры закупались к свадьбе... – Запнулся, словно споткнулся о кочку, потом заговорил быстрее, повышая голос, срывающийся от его желания разом оставить позади все сомнения: – Я случайно услышал, когда хан говорил об этом будущему зятю.

Разин делал вид, что разговор его лишь развлекает и не имеет отношения к выкупу, однако в глазах муть хандры стала рассеиваться. Мансур прекратил играть струнами, отложил домбру и сощурил веки до щелочек.

– Так хоть сегодня получишь сына. Только скажи... – И он продолжил, вкрадчиво увещевая: – Ну кто тебе Менеды-хан? Разве родственник? Нет. А сына, родного сына вернёшь бесплатно. Подумай, какая это тебе личная выгода. И никто не узнает. Все решат, проболтался сам Варду-хан.

Между тем приближались к городским окраинам. К первым домикам строгими рядами, как посаженные осадным войском, подступали самые ухоженные в пригороде виноградники, выкупленные царём у прежних владельцев в дополнение к тем, что были разбиты в его не видимых с реки поместьях. Эти виноградники уже несколько лет находились под присмотром выписанного царём из Франции иноземца Поскаюса, которому по заведённым правилам прилепили на русский лад фамилию Подовин, фамилию многозначительную, каверзно образованную каким-то лукавым чиновником от французского выражения "кувшин с вином". Задачу перед ним поставили очень важную, дать толчок на Руси европейскому виноделию, чтобы освободить казну от расходов на закупки вина у английских и ганзейских купцов. Справлялся Поскаюс Подовин с этим заданием отменно – прошлый год в Москву на дворцовый обиход отправил не только бочонки с сухим виноградом и виноградом свежим, залитым патокой, но ещё и тридцать дубовых бочек с первым астраханским вином, за что получил в ответ от царя похвальную грамоту и дорогой подарок – соболью шубу.

По указанию правительства в царских же поместьях под городом армянами и западными иноземцами, мастерами по шёлку, стал вырабатываться весьма дорогой, прежде закупаемый в Азии товар, шёлк-сырец. Много уделял внимания молодой царь и старым промыслам, среди которых значились заготовка осётра и белуги, мёда, орехов, всяческих плодов.

Однако ни промыслы определяли дух Астрахани, ни они были кровным и самым прибыльным делом для многочисленных горожан. Посредническая торговля – вот чем объяснялось большое значение Астрахани для государства, она делала её одним из самых доходных для казны городов. Наибольшую часть доставляемых морем товаров купцы Персии обязаны были перепродавать здесь, на месте, русским купцам, которые уже и развозили их вверх по Волге и Оке, по множеству городов и поселений, в том числе и в Москву. В свою очередь и оттуда Окой и Волгой на Низ, к Астрахани плыли нагруженные суда, стекались русские и европейские товары, которые закупались восточными купцами и потом развозились по хвалынскому побережью, в основном в Персию, но и дальше по Востоку в другие страны.

Привлечённые торговыми делами самые разные корабли и кораблики, струги и челны ежедневно теснились у протяжённой пристани. Повсюду вокруг них было неугомонное погрузочно-разгрузочное копошение. Значительная часть товаров перегружалась прямо из одного судна в другое, минуя склады, однако под строгим наблюдением подьячих, которые в записях и подсчётах определяли пошлину, какую надо было платить в Воеводиной торговой палате. Лишь небольшая доля этой пошлины оставалась в самой Астрахани, но и она была значительной, способствовала обогащению местного чиновничества и церкви, процветанию городского хозяйства и обслуживающих его подрядчиков. А последнее время ещё и разинские казаки прогуливали в городе добычу, оставляли существенную часть её в харчевнях, питейных заведениях и притонах, что заставляло местные власти смотреть на их разбойный морской промысел сквозь пальцы. Для многих в городе атаман стал едва ли ни почётным гостем, и власти до поры до времени предпочитали не связываться с ним в открытую, несмотря на недовольства персидского шаха, постоянно передаваемые его посланниками и воеводам и царю.

Разин был достаточно умён, чтобы видеть выгоды для себя в таких отношениях с государством, и старался избегать их осложнения. Появление трёхмачтового "Орла" нарушало хрупкое равновесие сил, свидетельствовало о новых целях царской власти, и его это тревожило, оттого он и хандрил от безделья, уже полторы недели каждый день плавая на челне. Но его природа требовала действия, потому разговор на челне с персидским купцом имел последствия.




Купцы были многолюдным, крепким, влиятельным слоем среди городского населения. К тому же, кроме богатых дворов собственно астраханских купцов, в Белом городе расположились гостиные дворы для купцов приезжих. Самые большие – русский и персидский, но были бухарский и индийский гостиные дворы. А в густо застроенном городском посаде, снаружи восточной стены крепости, у персидских купцов была даже своя улица, где, приезжая на долгое время по разным торговым и иным делам, расселялись на дворовое проживание подданные шаха.

К сумеркам, в одном из домов этой улицы хозяин устраивал вечернюю пирушку. На обращённой к небольшому саду веранде на атласных подушках сыто возлежали пятеро купцов персов. Не всё было съедено и выпито, и от остатков еды на серебряных, украшенных чеканкой блюдах мальчишка слуга отгонял опахалом из белых перьев надоедливо жужжащих мух. Между грузным хозяином и купцом, который днём был в челне Разина, в почтительном молчании сидел худощавый смуглый юноша. В отличие от взрослых, он казался голодным, но ни разу не притронулся к пище. Двое похожих на слуг персов неопределённого возраста и в поношенных полосатых халатах сидели в стороне от пирующих. Один пощипывал струны визгливого, вроде лютни, инструмента, а второй ладонями отбивал на барабане незамысловатую восточную музыку, подёргивая при этом узкими плечами и обритой головой с проступающей чёрной щетиной, которая придавала ему вид незадачливого разбойника. 

Хозяин лениво потянулся к кальяну с курящей дымкой опия, и юноша поспешно нагнулся, подвинул кальян, чтобы тому было удобнее им пользоваться.

– Хороший у тебя сын, – обращаясь к его отцу, похвалил хозяин. Медленно сделал затяжку и затем продолжил: – За такого сына и большой выкуп заплатить не жалко. И ты правильно сделал, что сразу приплыл за ним, заплатил этому разбойнику. Подарю твоему сыну ларец с золотой насечкой. Завтра же и подарю.

Трое их приятелей по общим торговым делам прислушались к разговору. Юноша смутился под обращёнными к нему одобрительными взорами, и хозяин вновь лениво, но одновременно и проницательно глянул в лицо его отца.

– Я слышал, Менеды-хан много ковров у тебя купил к свадьбе дочери? – произнёс он так, будто у вопроса был и другой смысл.

Тень неудовольствия отразилась в глазах отца юноши.

– Да и вас не обидел, – выговорил он. И проворчал, словно пёс при звуке посторонних шагов: – Вот только не расплатился за всё.

Возлежащие рядом купцы неодобрительно закачали головами.

– Ах, ах! И нам только в расписках заплатил, – сделал замечание по возрасту самый старший из них. – Такой любящий отец. Богатое приданое даёт за дочерью. Даже денег на всё не хватило.

– Слух ходит, что он может дочь морем повезти, – заметил с каким-то своим умыслом хозяин, не отрывая прищуренных глаз с лица отца юноши. – В сильное волнение попасть может. Прошлый год летним же месяцем море так разыгралось, – он медленно покачал большой головой, будто отчётливо вспоминая пережитый страх и подробности бури, – в нашем караване два судна с ценным грузом потонули. А Каспий-то не разбирает, хан ты или купец.

Такое предположение обеспокоило его приятелей.

– Не дай Аллах! – больше всех огорчился старший из них. – Брат его и платить отказаться может. Скажет, что расписку писал не он, и пусть расплачивается, кто писал. Я его знаю. Ненавидит Менеды-хана.

– Не дай Аллах! – согласился с ним и хозяин. – Сколько денег потеряем.

– А я больше всех, – избегая смотреть на остальных, проговорил отец юноши с тяжёлым вздохом.

Хозяин продолжал неотрывно взирать на него, как тигр на раненого кабана, и вроде бы без задних мыслей предположил:

– А то ещё разбойник этот, Разин, напасть может. Если узнает о дне свадьбы. – Он коснулся пальцем виска, будто припоминая что-то: – Из головы выветрилось. Кто же на последней пьянке мне на ухо проговорился, что слышал, как хан назвал дату выезда свадебного каравана в Ленкорань.

У отца юноши по спине пробежал озноб. Многое бы он дал, чтобы хозяин забыл, что назвал её он, так как только он, трое суток назад приплыв за сыном, знал последние новости на персидском берегу Каспия. Старший из купцов с сомнением тряхнул седеющими волосами.

– Семьдесят боевых стругов у хана, четыре тысячи лучших воинов берёт в сопровождение... – возразил он с неспешным рассуждением. – Нет, не посмеет Разин, даже если прознает про дату... А и посмеет, откуда наберёт столько разбойников, чтобы хана возле его берегов победить?

– Да нам-то что с того, что не победит, если хана случайно убьют. Пуля, она, как и море в бурю, не разбирает, хан ты или простой смертный.

Казалось, такое предположение хозяина больше всех поразило отца юноши. Он не подумал прежде о подобной возможности, и на лбу у него выступили капли пота. Хозяин отметил это про себя и перевёл взор с отца на юношу, точно догадывался, какой ценой тот оказался на свободе. Однако он ошибался, полагая, что главной целью казачьего атамана было заполучить богатую добычу приданого на ханских стругах.




Ущербная луна и густая россыпь алмазного мерцания бессчётного множества звёзд южного неба облепили небосвод, когда отец юноши заговорщически проводил за ворота гостевого подворья своего дочерна загорелого слугу и телохранителя, проверенного на преданность долгими годами службы.

– Потребуй у дворцовых охранников, чтобы тебя провели к самому Менеды-хану. Он тебя видел со мной и должен был запомнить. Скажешь только ему, – полагая, что их никто не слышит, тихо разъяснил он телохранителю, будто своему несомненному единомышленнику. – Разбойник Разин прознал, когда хан повезёт дочь жениху, собирается напасть на него в море.

Сказав это, купец вложил ему в широкую жёсткую ладонь десять золотых монет. Телохранитель ничем не выдал удивления от такой необъяснимой щедрости, молча убрал деньги в тряпицу, завернул так, чтобы они бряцаньем не выдавали движений, и сунул к поясному кушаку под серый дорожный кафтан. Затем вышел из щели приоткрытых ворот, которые тут же были заперты изнутри подворья самим купцом, вскользь осмотрелся и заторопился ночной улицей Белого города к темнеющим очертаниям угловой дозорной башни. Он не прошёл и сотни шагов, как с дерева у забора персидского подворья, словно обезьяна, ловко спрыгнул на землю коренастый казак с серьгой в левом ухе и крадучись устремился за ним, будто рысь по следам опасной добычи, которую можно завалить лишь из удачной засады. 

Телохранитель купца придерживался теней заборов. Он скоро прошёл до конца улицы и приостановился, слившись с толстым стволом тополя. Постояв некоторое время и убедившись, что дозорный стрелец наверху башни не показывается, он осторожно приблизился к узкой каменной лестнице, ведущей на крепостную стену, тихо поднялся и замер. Стрелец был под навесом в двадцати шагах от него, однако не шелохнулся – присев на выступ и привалившись к подпирающему навес столбу, он беспечно дремал, дышал ровно, размеренно. Перс размотал с пояса верёвку, потом захватил её серединой зубец стены, перевалился наружу и, крепко удерживая оба хвоста, стал осторожно спускаться, стараясь не обеспокоить ночную тишь своим шуршанием по каменной кладке. 

Когда он пропал за зубцом стены, шедший за ним по следам казак дважды чуть слышно стукнул по дверце входа в башню. Едва она приоткрылась и его осветило латунным светильником в руке стрельца из сообщников казаков, он нырнул внутрь и сам тут же закрыл её. Стрелец передал ему светильник с горящей за стеклом свечой и подвёл к внутренней кирпичной лестнице, которая круто поднималась к уступам с бойницами. Казак проворно поднялся к самому верхнему уступу, выглянул в одну бойницу, затем переместился к другой и уставился на наружную стену и тропу между ней и обрывом, где вновь увидел того, за кем следил.

Очутившись на земле, телохранитель купца потянул, стал живо перебирать руками один из концов верёвки, и другой, вихляясь, взлетел вверх, соскользнул с зубца и с шорохом упал к его ногам. Быстро, как вор опасную улику, смотав верёвку, он спрятал её под кафтан и заспешил прочь вдоль обрыва. Под ногу подвернулся камень, с хрустом отскочил и застучал по полого обрывистому склону, хлюпнул внизу в реке. Перс тут же рухнул на тропку, сжался под серым кафтаном, молча благословил тень стены. Сверху лениво глянул городовой стрелец. Он не заметил ничего подозрительного в подножии крепости, потому что не поднял тревоги, и, звучно протяжно зевнув, вернулся к своему месту. Быстро встав на ноги, перс осторожнее, но и живее продолжил свой путь, а позади, в узком зеве бойницы высокой башни, будто горящий глаз сторожевого чудища, появился светильник с язычком пламени свечи, плавным движением руки переместился снизу вверх и вновь опустился, чтобы затем исчезнуть и больше не показываться.

Слуга купца миновал другую, угловую башню, удалился от тени крепости и вытоптанными в обрыве выступами спустился к зарослям прибрежного камыша. Порыскав в зарослях, он нашёл узкую одноместную лодку, и, стараясь меньше тревожить тишину шорохами камыша и хлюпаньем воды у бёдер, вывел её к открытой речной глади. Он уже перенёс мокрую ногу за борт, к лодочному сидению, когда вдруг вздрогнул от слабого взвизга отпущенной тетивы и успел похолодеть от смертельного страха. Огромным жалом ему пронзило спину, и остриё наконечника вырвалось под левым соском. Зашатавшись, как загулявший пьяница, он захрипел и повалился головой к дну лодки.

От низкого дерева у обрыва отделился поджарый молодой казак. Скинув с плеч чёрный длинный плащ, он опустил его на траву, рядом положил лук, каким пользуются степняки кочевники, и тем же спуском оказался у камышей. Ступив в реку, волнуя ногами воду, он приблизился к лодке, склонился к тёмнокожему согнутому телу доверенного слуги и телохранителя купца и удостоверился, что тот больше никогда и никуда не поспешит. Потом тщательно обшарил его карманы, поясной кушак. В кушаке обнаружил тряпицу с монетами, развернул её, и бледный свет ущербной луны отразился от монет приветливым блеском, похожим на блеск куполов собора. Он спокойно, точно законную добычу, убрал их с тряпицей за пазуху, после чего оттолкнул корму лодки. Мало заботясь о шуме камышей и воды, он выбрался на берег, затем наверх обрыва, и у дерева, где скрывался, приподнял чёрную накидку, обнажив боковое стекло светильника с горящей свечой. Он сделал светильником крестообразное движение в сторону дальней сторожевой башни. Затем задул свечу и, подобрав плащ и лук, живо направился к домам посада, где растворился в мрачном узком проулке. 

Лодку же с завалившимся в неё грудью и неловко согнутой ногой трупом посланца купца медленно вытянуло речным течением от камышей, плавно увлекло, повлекло вдоль берега, мимо погружённого в глубокий сон города. Она кренилась от обвисающего тела, которое как бы оживало и слабо вздрагивало, постепенно сползало под воду.

К рассвету, уже пустая, эта лодка крошечным пятном темнела в устье реки, где та нехотя, как бы с сожалением, замедляла течение и растворялась в солёных объятиях бескрайнего Хвалынского моря.









2. Морское сражение





Пёстро сверкая начищенными медью, сталью, золотом, вытянулись цепью, растянулись в открытом море семьдесят больших стругов с четырьмя тысячами вооружённых персидских воинов. Увлекаемые к северу парчовыми парусами и медленными гребками вёсел, которые волей-неволей подчинялись размеренным стукам кормовых барабанов, они казались всплывшей на поверхность чудовищно огромной змеёй, при движении плавно шевелящей покрытой металлом щетинистой чешуёй. В голове этого свадебного каравана находился большой сандал Менеды-хана, управителя шахской прикаспийской области Астара, и сам хан был предводителем воинственно праздничного выхода в море всех своих судов. Высокий и грузный, он восседал в резном тисовом кресле на носовом возвышении сандала, с ленивым удовлетворением восточного человека взирал на искрящуюся блесками оранжевого солнца голубую негу морской ряби, которой не было видно ни конца, ни края. Море тешило его взор, как своевольная красавица, ставшая покорно уступчивой при виде вырезанного из дуба льва с лоснящимися от свежей краски завитками гривы, который грозно зависал над водой с носа его судна. Ханский сандал скользил по поверхности, волнуя её, словно мужская рука тело наложницы, и в хане просыпались смутные желания, несказанно приятные как раз тем, что они относились к неопределённым образам и их нельзя было сейчас же удовлетворить.

Близ кормового возвышения позади хана, частью скрытые алым и напряжённо вздутым от попутного ветра парусом, разлеглись и сидели воины его личной охраны. Верными псами они стерегли подступы к синему с золотистыми прожилками шатру, временно установленному на широкой корме. Но и им запрещено было приближаться к опущенному пологу входа в шатёр, у которого застыли прикованными за лодыжки истуканами оба евнуха с кривыми саблями в дорогих ножнах. С выражением скучающей бдительности евнухи показывали готовность зарубить каждого, кто без позволения господина осмелиться приподнять полог, за которым скрывалась главная причина морского путешествия к соседней Ленкорани – его дочь, родственница великого шаха Персии, княжна Зейнаб.

Очень рано красавица дочь начала привносить беспокойства и опасности в размеренную жизнь Менеды-хана. Семь лет назад, когда слухи о красоте девятилетней девочки поползли от его дворца в Астаре, на город внезапно напал Бехран-хан, жестокий горский вождь многочисленных и воинственных кочевников-пастухов, соседей горных владений Менеды. В отчаянном положении ему пришлось согласиться на сватовство их дикого предводителя, с тех пор считавшего себя женихом Зейнаб. Последние три года увещеваниями выполнить данное слово, затем недвусмысленными угрозами Бехран-хан стал требовать её в жёны и с крайним неудовольствием выслушивал возражения отца, де, она ещё слишком молода. А между тем Менеды тайно готовил брак дочери со своим северным соседом Варду-ханом, наследственным владельцем богатой Ленкорани, надеясь, что вместе им станет не страшен необузданный гнев горского хищника. 

Но хан Варду оказался истинным персом по воспитанию, разболтал об этом, расхвастался повсюду, словно последний торговец на базаре. Несколько раз в течение весенних месяцев Астаре с трудом удавалось отбиваться от опустошительных набегов орд кочевников, и горожане возмутились, потребовали от Менеды поскорее разрешить это дело – увезти дочь в Ленкорань, отпраздновать свадьбу с Варду. Прознав про приближение срока брачного сговора двух соседей, Бехран-хан через своих лазутчиков объявил повсеместно, что поклялся перехватить красавицу по дороге, похитить и силой забрать к себе в горы, но никогда не допустить, чтобы она стала женой проклятого соперника.

И вот теперь Менеды-хану с дочерью невестой пришлось до близкой Ленкорани добираться морем, держась подальше от предательского берега. И не просто добираться, а в сопровождении четырёх тысяч воинов. В глубине души он начинал утомляться, уставать от такой борьбы и сам был рад поскорее выдать дочь замуж – пусть уж аллах свалит основные заботы по её охране на мужа. Больно хлопотным и опасным делом оказывалось быть отцом красавицы в погрязшей в раздорах Персии. Размышляя об этом и видя перед собой покорное легкомыслие моря, игривое в красках и настроении, он умиротворённо расслабился и заранее предвкушал, что осталось немного дней, после которых он сможет и на земле вздохнуть спокойнее.

В следующем за сандалом большом струге плыл его сын. А затем, не отставая один от другого, подтягивались суда с приданым княжны, яркими парусами и пёстрыми коврами на бортах готовясь свидетельствовать жителям Ленкорани, кто они и с какой целью направляются к их хану Варду. Ветер весь пройденный путь был попутным, и воины на вёслах лишь помогали вздутым парусам удерживать порядок и строй, не торопя суда, но и не позволяя ни одному отстать от остальных.

Много впереди показалась желтая песчаная полоска острова со странным названием – Свиной остров. Отсутствие пресной воды делало его безжизненным клочком пустыни, и он вызвал любопытство кормчего и хана лишь потому, что служил неким знаком, возле которого надо постепенно заворачивать караван влево, после чего в поле видения появятся верхушки минаретов Ленкорани. Вдруг ленивое внимание Менеды-хана привлекли крошечные, похожие на надводных букашек, десять челнов с белыми лоскутами парусов, косо приспущенных для движения против ветра. Вёсла в них работали быстро, словно лапки – их лёгкими и весёлыми толчками о водную поверхность челны скоро приближались навстречу первым судам каравана.

– Не жених ли торопится? – мягко подходя сзади ханского кресла, то ли пошутил, то ли предположил круглолицый и смуглый главный советник хана.

Менеды промолчал, чувствуя в глубине сердца шевеление смутного беспокойства, которому он не находил объяснения. Советник взмахнул пухлой рукой, и десять ближайших стругов нарушили строй, стали подтягиваться, красочно располагаться по обе стороны для торжественной встречи спешащих гостей, как будто расправленными крыльями охватывали сандал, придавая деревянному льву на его носу вид намеренного взлететь вавилонского божества. Челны тем временем увеличивались в размерах и в каждом стали распознаваемыми небольшие бронзовые пушки. Неожиданно от жерла пушки переднего челна взметнулось и густо расправилось белое облако, и тут же до сандала донёсся ослабленный расстоянием звук порохового выстрела. 

– Никак приветствуют, – успел неуверенно пробормотать главный советник хана и замер с раскрытым ртом.

Угодив в основание парусной мачты плывущего рядом струга, ядро через мгновение взорвалось, раскидало осколки на толчею воинов. Под возгласы растерянности и крики внезапно напуганных и раненых персов деревянный ствол мачты затрещал, стал заваливаться и рухнул, накрыв парусом тех, кто не смог отскочить, а некоторых спихнул за борт. Шум на повреждённом струге заглушил другие пушечные залпы, и два ядра как бы ниоткуда просвистели над головами, едва не продырявили вздутый парус сандала, взметнули за кормой столбы воды.

– Бехран-хан! – раздался на повреждённом струге пронзительный вопль.

Даже Менеды решил, что видит на челнах переодетых кочевников горского вождя, не имеющего своих судов и вынужденного исполнять клятву мщения таким образом.

– Бехран-хан! – подхватили в разных местах, сначала с испугом, потом с мстительным гневом, распаляемым видом ничтожных сил ненавистного врага. – Бехран-хан!

Под воинственные гортанные выкрики приказов вода у бортов стругов забурлила от шлепков длинных вёсел, которыми гребцы заработали в порыве неистового опьянения жаждой крови. Порядок в караване нарушился, как будто нападение врага разрезало невидимую для глаз нить, на которую вроде бусинок до этого были нанизаны все суда, и теперь они посыпались от неё в разные стороны. Однако в челнах не намеревались противостоять столь превосходящему числом и вооружением противнику, вскинули, расправили паруса и принялись заворачивать, чтобы избежать встречи с судами каравана. Легко и лихо, но без суеты, челны двигались по вытянутой дуге к ватажному беспорядку ханского воинства, постепенно замедляли ход и, пальнув из нескольких пушек, в полусотне шагов от первых судов противника развернулись, подхваченные ветром, устремились по направлению к Свиному острову.

Большинству в стругах казалось, надо совсем немного прибавить в скорости, чтобы столкнуться с ними и раздавить, уничтожить, как злобных насекомых. Будто по общему приказу, отстукивания барабанов участились, и, отзываясь им, вёсла ударяли по морской воде чаще и сильнее. Самые быстрые струги постепенно выдвигались вперёд, неумолимо сокращали расстояние до трёх отставших от других челнов, а свободные от работы на вёслах ханские воины изготовились дротиками и саблями наказать осмелившихся бросить вызов недругов, порубить их на кровавые куски.

Остров на глазах разрастался вширь, увеличивался, достигая в холках песчаных дюн высоты мужского роста. Казалось, бывшие в челнах намеревались обойти его и оторваться от погони, используя лучшие, чем у стругов, возможности для быстрой смены направления – они согласованно рванулись вперёд, чтобы проскочить в семидесяти-восьмидесяти шагах от песчаной оконечности берега. В хмельном опьянении погоней ожесточённые преследователи ринулись следом и поздно сообразили, что попались на простейшую уловку. Когда в первых стругах раздались предупредительные крики о мелководье, притормозить их стремительный ход с помощью вёсел было поздно: растерянные кормчие не знали, где наибольшая опасность, впереди, или в столкновении с плывущими сзади. Днища не меньше десятка судов распороли песчаный гребень подводной отмели, резко остановились с треском мачт и вёсел, с падением воинов, с их завываниями от внезапного отчаяния. В эти судна врезались носовые, обитые медью тараны задних стругов, на тех волной налетали другие. 

Борта хрустели, трещали и разламывались, будто скорлупы переспелых орехов; воинов швыряло с палуб, и часть из них были раздавлены днищами и носовыми, кормовыми, боковыми ударами судов, некоторые тела расплющивались и обагряли прозрачную воду мутными разводами крови. Среди этого орущего и воющего, трещащего месива судов и тел застрял и сандал Менеды-хана. Из ханского окружения лишь несколько человек сохраняли внешнее хладнокровие, но это было хладнокровие беспомощных свидетелей происходящего. Они бессильны были что-либо предпринять, когда рядом десятка три украшенных по бортам праздничными дорогими коврами многовёсельных стругов или были безнадёжно повреждены, либо прочно застряли в песчаном гребне отмели, или очутились в ловушке, в которой нельзя было развернуться, чтобы выбраться к глубоководью. А позади продолжали быстро подплывать суда каравана, успевая сбросить прежнюю скорость, но мешая одни другим разворачиваться для отпора новой напасти.

– Ура-а!!! – оглушительно разнеслось над водой.

Из-за острова соколами на добычу устремились десятки и десятки лёгких челнов. Отставая от них, вёсельным ходом скоро выплыли пять боевых казачьих стругов с бронзовыми шишаками носовых таранов и с вырванными из гнёзд мачтами, отчего их и не было видно за песчаными холмами. Одновременные, раскатистые залпы всех медных пушек, по три на каждом струге и по одному на челнах, расстреляли задние судна свадебного сопровождения, доведя сумятицу в них до столпотворения. Пока пушки скоро перезаряжались, казаки вскидывали ружья, мушкеты и пистолеты, трескотнёй пальбы, от которой было переранено и убито сотни полторы противников, разрушили последние остатки подобия воинского порядка на судах персов. Никто там не желал слушать ничьих приказов, каждый боролся за жизнь сам по себе. В заразительном безумии отчаяния воины прыгали в воду, чтобы добраться до берега, почти без сопротивления гибли под саблями, кинжалами, ударами прикладов со снующих повсюду челнов. 

Но и те, кому удалось выбраться к зыбкой тверди дна, не нашли спасения. Они безрассудной толпой пробирались к берегу, в лепестки брызг разгребая руками мешающую бежать воду, а к их ужасу над песчаным пригорком стали подниматься казачьи головы, одна за другой высунулись жерлами две небольшие пушки, которые без промедления рявкнули, обдали их картечью. Кто не догадались тут же вскинуть руки и сдаться, погибли от ружейных пуль, в резне под ножами и саблями ринувшихся с пригорка казаков.

В этом жутком истреблении лучшего своего воинства Менеды-хан совсем потерял голову, и сам не помнил, как очутился в воде. Пришёл он в себя, когда легко раненый в плечо советник помог ему залезть на палубу подвижного струга. Струг этот каким-то чудом вырвался из изрыгающего проклятия и вопли, стуки и лязг, беспорядочную пальбу подобия ада, устремился за двумя другими, и только им удалось спастись от преследования казачьего судна. Последним проблеском здравомыслия Менеды-хан с облегчением убедился, что впереди скоро пенит море длинными вёслами струг под началом его сына и тот жив, но в горе указывает с кормы рукой в сторону острова. Однако Менеды в безвольном отупении лишь опустился на палубу. Замутнённым от слёз взором он уставился в лохмотья парчи паруса, которую изрезали по распоряжению кормчего, чтобы не мешала двигаться против ветра, не в силах даже помыслить оглянуться назад, где решалась судьба дочери. Ему оставалось только тешить себя надеждой, что она уцелела и разбойники захотят получить за неё выкуп.

А в покинутом им сражении тысяча казаков завершала изничтожение четырёхкратно превосходящего их войска. Чёлн с Разиным ткнул ханский сандал возле резного льва, и казачий вождь легко влез на борт и спрыгнул на палубу. Сияющими лихим отсветом голубыми глазами он, словно выискивающий наилучшую добычу орёл, окинул взором все препятствия до кормы и не увидел ни одного непреодолимого. Поддев ногой опрокинутое кресло хана, отшвырнул его и впереди товарищей врезался окровавленной саблей в отчаянно сопротивляющуюся гурьбу телохранителей, которые ещё оставались на судне. Прорвался среди них к кормовому возвышению, и два пистолетных выстрела за его спиной продырявили доспехи обоих евнухов, которые цепями были прикованы у полога шатра, с отчаянием обречённых изготовились насмерть рубить саблями любого, кто приблизится к шатровому входу. Они, как в пьяном угаре, зашатались, и Разин в нетерпении оттолкнул их в стороны. От рывка его руки парчовый полог затрещал, оторвался, а он... застыл, будто от одного взгляда зачарованный тем, что увидел внутри шатра, позабыв, где находится и что творится вокруг.

Произошло это в начале жаркого и слепящего обилием солнечного сияния июля.

А в конце сухого и тёплого сентября... 









3. Гонец





А в конце сухого и тёплого сентября, красочным осенним лесом, который с обеих сторон теснил устланную падающими листьями торную дорогу, к Нижнему Новгороду скорой рысью скакал порученец царя Алексея. После нескольких дней почти непрерывного движения, каждые сутки возобновляемого с рассветом и завершаемого с поздними сумерками, он приближался к впадению Оки в Волгу, и молодая резвая кобыла, которой от Владимира не удавалось найти хорошую замену, выказывала признаки усталости даже в эти утренние, прохладные часы. Удача прикинул, что поспевает к Нижнему Новгороду до обеда, и не торопил её, позволяя бежать, как ей представлялось удобным.

От самой Москвы не встречалось серьёзных препятствий и засад, и он не придал значения дальним хлопкам двух пистолетных выстрелов, которые из-за расстояния и лесной чащобы почти слились в один. Но затем послышался торопливый и одновременно какой-то сбивчивый топот скакуна с всадником и другой, уверенный конский топот, словно беглецом на измученной лошади гнались двое преследователей. Топот постепенно приближался, и Удача приостановил кобылу, заставил её сойти с дороги к укрытию за жёлто-красно-бурой и всё ещё сохраняющей зелёные краски листвой деревьев и высоких кустарников. В узорные просветы, которые образовались в ветвях после начала листопада, ему хорошо виделся протяжённый участок дорожной просеки до плавного заворота. Там, за стволами лип, осин и берёз мелькнул синий кафтан и показался всадник. Он нещадно настёгивал взмыленного гнедого коня, надрывный храп которого доносился до слуха Удачи. 

Конь вдруг как будто споткнулся, стал замедлять бег и, точно подкошенный, опустился на передние колени. Пена выступила на дрожащие губы, он пошатнулся и стал тяжело заваливаться на бок. Белобрысый поджарый мужчина лет тридцати пяти едва успел высвободить сапог из стремени и прежде, чем ему придавило голень, отпрыгнул в ягодник на земле. Ноги коня затряслись в предсмертных судорогах. А белобрысый, на четвереньках быстро добравшись до ближнего дерева, рывком достал изнутри кафтана рыжий замшевый мешочек, какие используют гонцы для сохранности важных писем, сунул в бурые опавшие листья и наспех подгрёб другие, живо разровнял их, чтобы наскоро сделанный тайник не бросался в глаза. 

Едва он встал с колена и отступил на колею возле павшего коня, как у заворота появились оба преследователя. Они пригибались к гривам запаленных, но проскакавших не больше нескольких вёрст лошадей и, для равновесия на скаку, подёргивали руками с кремневыми ружьями. Увидав настигаемую жертву, которой некуда было деться, они прекратили погонять животных и, подъезжая, распрямились в сёдлах. По одинаковой суконной одежде и нагловатой уверенности в собственной безнаказанности в них безошибочно угадывалась личная охрана местного князька, она же и его личное войско.

– Я гонец царя! – успокаивая дыхание, срывающимся голосом громко объявил белобрысый, когда они осадили своих разномастных лошадей.

– А хоть сам царь, – осклабился черноусый и черноволосый наездник, который был лет на десять моложе сообщника и нагло поигрывал кремневым ружьём. – Тебе бы, по-хорошему, просто заплатить за проезд. А ты в нас – стрелять. Так что теперь наш черёд.

Он небрежно уронил ствол ружья дулом к гонцу и пальнул, обдав его лоб пороховым дымом, и громко расхохотался рывку ладони бледного, как мел, белобрысого к затылку, с которого сорвало обшитую белкой шапку.

– Смотри ж, ты! И я промахнулся! – воскликнул он с издёвкой. Резко прервав смех, объяснил: – Здесь и царь, и патриарх, и сам господь Бог – наш князь. А подле него мы – его архангелы. Так что оставляй деньги, ценности, кафтан и что под ним, и нагишом можешь уматывать. И будешь, как Адам в раю, безгрешен и счастлив. Аминь!

Перекрестив гонца дулом, он опять расхохотался собственной шутке.

– Да соображай живей, пока не передумали, – грубо вмешался старший грабитель.

Для убедительности сказанному он опустил ствол своего ружья к лицу гонца. Однако тот облизнул бескровные губы, сухо и коротко сглотнул и, оттолкнув ствол, схватился за рукоять сабли. Но вытащить её не успел, как и разбойники, повернул голову к шороху раздвигаемых ветвей.

– Он же сказал, царю служит, – верхом появляясь из своего укрытия, громко обратился ко всем Удача. Кобыла вроде как сама направилась в их сторону, а оба его пистолета держали разбойников под прицелом. Заметив движение руки с заряженным ружьём, он холодно предупредил старшего грабителя: – Но, но, не шевелиться! А то, как раз архангелами и вознесётесь! Но только к престолу дьявола, прямо в ад. – Сжав бока кобылы пятками, заставил её приостановиться на дороге и кивнул гонцу на всадников: – Забери у них ружья.

Гонец вздохнул приоткрытым ртом, откровенно испытывая облегчение от такого поворота событий. Краска жизни стала проступать на его щеках, и он охотно подчинился неожиданному спасителю. Левый пистолет Удачи смотрел прямо в грудь старшему из всадников, который казался и самым опасным из них. Сдерживая злобу, тот вынужден был смириться с беспомощностью что-либо сделать, а, когда гонец требовательно рванул оружие к себе, выпустить из сухощавых жилистых пальцев курок и приклад. Черноусый отдал разряженное ружьё спокойнее и лишь выговорил с затаённой угрозой:

– Повезло тебе. Ой, как повезло. 

Четверть часа спустя старший грабитель сидел на крупе лошади черноусого сообщника, крепко привязанный к его спине собственной верёвкой. Гонец проверил надёжность узлов на отведённых за спины руках и остался доволен своей работой. Удача дружелюбно хлопнул лошадь с двумя седоками по ляжке, и, отмахнувшись рыжим хвостом, она неторопливыми шажками потопала туда, откуда прискакала. Черноусый сидел в удобном седле, чего не мог бы сказать о своём положении его старший товарищ. Покачиваясь, чтобы не свалиться на землю, тот скривился от ожесточения. 

– Не советую возвращаться этой дорогой, – процедил он сквозь зубы одному Удаче и зло сплюнул, едва не попал на сапог чужака, которому сделал это предупреждение.

Удача приподнял его же ружьё, нащупал пальцем курок, потом только невозмутимо отозвался:

– Обязательно учту такой искренний совет.

Неожиданный выстрел и удар пули в траву меж ногами напугал шагающую лошадь. Она рванулась вперёд, тяжело понеслась по правой колее, при скачке вскидывая грабителей, которые неуклюже дёргались на её спине, словно куклы на нитках в руках скомороха. Гонец подождал, пока она исчезла из виду, после чего, стараясь не привлечь внимания так своевременно подвернувшегося незнакомца, отступил к вороху листьев у корней большого клёна, наклонился и, будто из змеиной норы, выхватил замшевый мешочек с письмами и живо засунул под кафтан. Затем легко поднялся на отнятую у своих преследователей бурую лошадь, натянул поводья. Он с плохо скрываемым нетерпением ожидал, что Удача последует его примеру, однако тот не спешил.

– У меня срочное дело в Нижнем Новгороде, – наконец с седла объяснился гонец. И не заботясь об ответе, стегнул лошадь плетью; не оборачиваясь, выкрикнул: – Если встретимся, я твой должник! 

Удача проводил его изучающим взором, преисполненный странных предчувствий, что они обязательно встретятся и радости эта встреча не вызовет ни у того, ни у другого. Тряхнув головой, отогнав эти предчувствия, он отвёл кобылу от трупа загнанного коня, который её тревожил. Оказавшись снова верхом, слегка пришпорил животное, прежней неторопливой рысью направил по отчётливым следам ускакавшего вперёд гонца.




К полудню стали чаще попадаться боковые просеки с колеями и придорожные деревни. После каждой деревни и просеки дорога становилась оживлённей из-за попутных телег, в основном запряжённых гужевыми рысаками. Он обгонял эти телеги, нагруженные плетёными корзинами и серыми холщовыми мешками, в которых крестьяне везли на городской рынок плоды и ягоды, иные дары осеннего леса, но, главным образом, крупы, зерно урожая полей и живность сельских подворий. 

Наконец, далеко впереди золотом блеснули крошечные кресты, затем показались игрушечные купола высоких соборов и колоколен. Во вдыхаемом свежем воздухе улавливались особые запахи, которые донёс лёгкий тёплый ветерок, запахи большой реки и крупного ремесленного и торгового города. Лесные деревья расступались, ширились разделяющие их просветы. В просветах, под скрытым облаками небом распознавались зубцы крутой и протяжённой стены каменной крепости, её сторожевые башни с медными флажками на верхушках шатров обитых медью крыш. Потом стал видимым обрывистый берег, на котором и была возведена крепостная стена. Выехав из леса на пригорок, Удача увидал саму широкую Волгу, а на ней множество судов и судёнышек. На всём охватываемым взглядом противоположном берегу нижегородский Кремль обступали выстроенные из кирпича и брёвен или из одних брёвен дома и окружённые заборами подворья, образуя расходящиеся длинные улицы, концы которых терялись за полем зрения. Улицы соединялись переулками, разветвлялись закоулками, а всё вместе, и видимые, и только угадываемые по внешним признакам и здравым соображением, они напоминали огромную паучью сеть, попав в которую, уже нельзя было выбраться ни простому горожанину, ни купцу, ни стражнику и чиновнику. От длинной пристани и от городских складов доносился людской низкий гомон. Там, как муравьи, копошились грузчики и подрядчики, лодочники, рыбаки и крестьяне. Глаз оживляла бойкая теснота спущенных или поднятых на мачтах парусов. Серые и небольшие холщевые лоскутки на лодках и челнах соседствовали с полотнищами на купеческих кораблях, некоторые из которых были сшитыми из дорогой парчи. Всё у того берега разгружалось, загружалось, жило беспокойным товарным обменом. 

Наезженная колёсами и прибитая бессчётными скачущими и переступающими копытами дорога с пригорка спускалась пологим уклоном к низкому обрыву правобережья, заканчивалась грубым настилом и ограждающими его, выступающими из воды пеньками забитых в дно свай. Паромное судно с двумя повозками только-только отплыло от настила к нижнему краю городского причала, и его возвращения ожидали ещё несколько заполненных мешками крестьянских телег. Слева к широкому настилу приткнулся большой четырёхвёсельный чёлн с оголённым стволом мачты без парусной перекладины. Удача спешился возле него и, без возражений согласился с более высокой, чем на судне, ценой услуги за переправу, тут же расплатился с мордатым хозяином, завёл кобылу на палубу. Завязав поводья на мачте, он погладил, успокоил её, тогда как хозяин махнул сильной рукой с толстыми пальцами, и похожие на него крепыши сыновья и дюжий, с сизым носом работник дружно приналегли на дубовые вёсла. Чёлн скоро нагнал паромное судно с повозками и привязанными к поперечному брусу лошадьми, возле которых теснились тепло одетые мужики, и оставил его сзади, направляясь к оконечности пристани, откуда начинался подъём дороги к городским улицам и рынку.

Стоя близ мачты, Удача внимательно осматривал суда и крепость и одобрительно заметил вслух:

– Живой город.

– Так Нижний же Новгород, – охотно отозвался хозяин челна, будто упомянул центр вселенной.

Широко расставив ноги в чёрных сапогах, он упирал кулаки в бока и с видом разорившегося, но уверенного, что сможет поправить дела, купчины завистливо пожирал глазами подробности происходящего на пригородном берегу. Слышался частый перестук молотков о наковальню в прибрежной кузнице. Усиливались запахи смолы и рыбы, обработанных шкур, вывешенных в торговых складах с распахнутыми входами. Разнообразная сушёная и вяленая рыба, лесные орехи, сухие грибы в корзинах, зерно в мешках, смола чёрными кусками с тусклым отблеском зеркально гладких отколов, всякая домашняя птица, копчёная и солёная дичь, меха с пушистыми хвостами в подвесах, горшки для разных нужд, кузнечные изготовки, мотки светлой и просмоленной верёвки, льняные и шерстяные ткани отрезами и многие другие товары доставлялись от складов к стругам и кораблям жилистыми загорелыми грузчиками под присмотром мордатых приказчиков и городских дьяков, исчезали во чревах под палубами.

Своими заметными издали красно-жёлтыми кафтанами выделялись городовые стрельцы, скучно наблюдающие за общим порядком. Казалось, среди многолюдной суеты они одни никуда не спешили, похожие на сытых котов возле мышиной толкотни. Внезапные свист, шумные возгласы и выкрики угроз насторожили их, разбудили их неприязненную к беспорядкам бдительность. По песчаному берегу, пропадая и появляясь за кучами грузов и хлама, быстро убегал неприметно одетый парень лет семнадцати. За ним гончими собаками гнались трое странных мужчин: один выглядел приказчиком, другой нищим, третий калекой, который позабыл про костыль и опережал приятелей.

– Держи! – громко и требовательно кричали они на бегу. – Награда будет!

Но парень ловко обегал препятствия – приказчиков, молодых грузчиков, которые бросались наперехват. Один из них неожиданно прыгнул на песок и ухватил беглеца за щиколотку, опрокинул на колени. Для помощи ему подбежали двое городовых стрельцов. Но парень швырнул горсть песка в глаза хваткому грузчику, вырвал ногу и метнулся от стрельцов в реку. Нырнув под плоскодонку, вынырнул у струга и, шумно разбрызгивая воду, поплыл прочь от берега. Стрельцы один за другим пальнули из ружей, однако без намерения попасть в него, а лишь привлекая внимание лодочников. Несколько лодок и мелких челнов поворачивались и, как акулы, кто быстрее, ринулись наперегонки к мокрой голове уплывающего к другому берегу парня.

– Лазутчик, наверное. От Разина или других разбойников, – уверенно сказал хозяин челна возле плеча Удачи. В голосе его прозвучало откровенное сожаление, что не он получит награду; они были слишком удалены от места происшествия, чтобы менять направление и принять участие в ловле пловца. – Какие суда и с какими товарами или военными грузами пойдут вниз, выясняет. Это уже третий за месяц... Ах, чёрт! – с завистью воскликнул он, неотрывно наблюдая, как голове парня не дали возможности достигнуть и середины Волги, к ней подлетела двухвёсельная лодка, и приказчик с рыжей бородкой, словно чайка рыбёшку, ухватил плывущего за волосы и дёрнул к корме.

– И кто же за них платит? – полюбопытствовал Удача. – Казна, что ли?

– Купцы скинулись, – отозвался донельзя огорчённый хозяин челна. – Плосконосый и воевода их научили.

– Плосконосый? – переспросил Удача.

То, как он произнёс это прозвище, заставило хозяина челна глянуть на него цепким, подозрительным взглядом, в котором отразилась надежда самому обнаружить лазутчика и схватить ради награды. Но внешний вид и уверенность в себе стоящего рядом мужчины то ли успокоили, то ли разочаровали его. Чтобы как-то объяснить свою минутную настороженность, он проворчал:

– Плосконосый и этих нанимает, переодетых.

Настроение Удачи изменилось, расслабленность улетучилась, он стал похож на учуявшего запах охотника тигра. Он пристальнее обежал взором причал, торговые склады и стены, башни крепости, будто и вправду ожидал разглядеть знакомое лицо. И вдруг ему показалось, различил его, когда оно несколько мгновений выглядывало из полумрака бойницы угловой башни, чтобы посмотреть на причину шума, на происшествие на реке.

Он не ошибся, его недруг был в той самой башне. 

Удостоверившись в поимке очередного лазутчика, Плосконос отстранился от бойницы, сорвал печать со свитка письма, развернул бумагу и сначала глянул вниз на подпись. Затем с сосредоточенным вниманием прочитал и перечитал написанные мелким ровным подчерком строки. Белобрысый гонец, который доставил письмо из Москвы, стоял напротив и ждал, от нечего делать небрежно смотрел в бойницу на причальную суматоху вокруг схваченного парня и непроизвольно остановил взгляд на Удаче, который сходил с переправочного челна на берег. 

– Он! – внезапно произнёс гонец.

Странное оживление в его голосе отвлёкло Плосконоса от письма. Посмотрев туда же, он сразу узнал виновника своих унижений, последним из которых было позорное бегство из столицы. Веки Плосконоса то ли от наружного дневного света, то ли от ненависти сошлись в жёстком прищуре тёмных глаз. Он словно забыл о бумаге в руке, невольно крадучись перешёл к бойнице, из которой было лучше видно прибрежную часть посада, проследил за неожиданно объявившимся врагом. Тот за поводья отводил пегую кобылу от складов, пошёл по короткой посадской улице, которая заканчивалась на площади с большим постоялым двором для приезжих, и, когда дошёл туда, пропал в подворье за гостиным домом.

– Верно. Именно с ним я утром повстречался на лесной дороге, – сказал между тем гонец. Он заметил проявление особого любопытства Плосконоса к этим его словам, и оно, такое любопытство, поощрило его продолжать сказанное, как сообщение и краткий отчёт. – За мной погнались двое головорезов, подручных местного князька. Усталый конь пал, и я уже прощался с жизнью, как вдруг из леса появился странный всадник. Он мне помог справиться с обоими, отобрать у них лошадь. На этой лошади я и прибыл сюда. Но мне показалось, он не собирался ехать... Он не поехал со мной.

Плосконос отвернулся от бойницы к полумраку, вскользь глянул на затенённого собеседника. 

– Тот, кого ты сейчас видел на берегу, точно был он?

Молчание гонца было красноречивее утвердительного ответа.

– Не догадался, кто ты и почему спешил?

– Н-нет. – Под воздействием злобного блеска глаз Плосконоса, гонец посерьёзнел и напряг память. – Не должен был догадаться.

Плосконос резко хлопнул свободной ладонью по письму.

– Он и есть царский порученец, о котором здесь написано. Мы обязаны его остановить. За это получим большое вознаграждение.

Гонец с пониманием ухмыльнулся.

– Да тебе, видать, лучшее вознаграждение его голова.

Плосконос будто не услышал замечания, бегло перечитал письмо ещё раз, как если бы надеялся найти в нём что-то, что поможет ему выполнить или оправдать расправу.

– Не сбежал бы... – пробормотал он. – Надо убедить воеводу схватить... А там...

Он не закончил, шагнул к крутому наклону деревянной лестницы, указательным пальцем нетерпеливо приглашая гонца не отставать. Поскрипывание ступеней сопровождало их быстрый спуск к основанию башни. Низкий сводчатый выход был приоткрыт, и они вышли к безлюдной узкой улице. 

Все улицы крепости, плотно застроенные каменными палатами и крепкими бревенчатыми домами с хозяйственными пристройками, которые были скрыты за плотными заборами от досужего взгляда, сходились к большой соборной площади. Главную и самую широкую обжил государев чиновный люд и местные церковные иерархи. На ней были расположены хоромы воеводы с семейством, дома стрелецких полковников, дьяков, некоторых подьячих и прочих представителей светской и духовной власти, и она была наиболее оживлённой. На другой бойкой улице отстроились богатые и влиятельные купцы города. Остальные улицы обступались тихими дворами окрестных помещиков. Дворы помещиков оживали, как бы пробуждались от спячки, лишь на время многолюдных приездов их владельцев и челяди из сельских поместий на городские земские мероприятия, а прочее время года предназначались для укрытия от смут, мятежей и иных бедствий. Если не было народных и кровавых туземных волнений или земских собраний, в них царила сонливая тишина, изредка нарушаемая скучным тявканьем обленившихся псов. Именно такой улицей и направился Плосконос в сторону соборной площади.

До площади они не дошли. Приоткрыв хорошо подогнанную к забору калитку, Плосконос вошёл в подворье, впустил гонца и сам запер её деревянным засовом. Затем они поднялись каменным крыльцом в просторный одноярусный дом с высокой крышей. В передней было темно и прохладно, но в горнице, куда Плосконос ввёл гонца, уже топили. Круглолицая разбитная девица, привлекательная цветущей молодостью, увидала вошедших в настольное венецианское зеркало с кружевной оправой, однако продолжала сидеть на накрытой ковром лавке у окна и примерять к ушам золотые серьги; она недовольно фыркнула, напоминая Плосконосу о недавней ссоре или обиде. Плосконос нахмурился, и она встала с лавки, вызывающе покачивая тугими бёдрами, без единого слова удалилась, даже не подумав закрыть за собой распахнутую дверцу.

Гонец потёр нос, чтобы скрыть усмешку, а его ведущий себя хозяином сообщник ногой прикрыл дверцу, с полки достал зелёную бутылку. Плеснул из неё в серебряную, украшенную резным узором стопку и протянул гонцу. Тот выпил настойку размеренно, не торопясь, таким образом подчёркивая, что заслужил хороший отдых, затем без спроса взял из глиняной миски малосольный огурец, захрустел в неспешной работе крутых скул. Проглотив то, что изжёвал, он прервал затянувшееся молчание.

– Я на том же постоялом дворе остановлюсь, – заметил он. – Можно по тихому просмотреть его вещи. Возможно, что и отыщется для повода к задержанию.

Плосконос слегка поморщился, ответил не сразу, видом показал, что обдумывает и другие меры.

– Ты правильно понял, что мне его голова нужна, – высказался он твёрдо и недвусмысленно. – А воевода... наш, но трус. Без бумаги из Москвы не посмеет его тронуть и отдать на пытку.

Белобрысый гонец наклонился к нему и, понижая голос до заговорщического шёпота, сообщил:

– Бледнолицый и это предвидел. – Он достал из внутреннего кармана свёрнутую в трубку бумагу, обтянутую шёлковым чехлом, с оттиском на скрепляющем шёлк сургуче волчьей головы и метлы. – Но просил использовать только в крайнем случае. 

Плосконос не дослушал, выхватил свёрток, вмиг растерзал печать и шёлковый чехол. Развернув, глянул на подпись, пробежал глазами по строчкам и удовлетворённо хмыкнул. Заметно повеселев, он налил гонцу ещё раз полную стопку и собственноручно вынул из миски куриную ляжку, передал ему из пальцев в пальцы.

– Нам нельзя медлить, – предупредил он вполголоса. – Он может узнать, что я здесь, и насторожится. Как бы не ускользнул. 




Устроившись на постоялом дворе, Удача перво-наперво позаботился об отдыхе и корме для кобылы. Не торопясь, пообедал в харчевне и полчаса спустя был на соборной площади, входил в служебные палаты нижегородского воеводы. В приёмной сразу за порогом в это время присутствовал только подьячий. Узнав, кто он и по какому вопросу, подьячий самолично проводил его в недавно выбеленное помещение со сводчатым потолком, в котором у освещаемой от большого окна стены упирался в пол изогнутыми ножками тяжёлый дубовый стол, а за столом в дубовом кресле удобно устроился облачённый в дорогой атласный кафтан воевода. Туго обтянутый кафтаном живот упёрся в край стола, когда после внимательного осмотра Удачи воевода небрежно взял из его руки подорожный пропуск. Крупная породистая голова с проседью в тёмных густых волосах наклонилась к плотно исписанному листу с печатью Пушечного приказа, оттиснутой на подписи начальника Стрелецкого полка Матвеева, и воевода принялся мизинцем водить по ней, будто не столько читал, сколько изучал каждую букву, пытаясь найти подделку в важной государственной бумаге.

За окном открывался вид на площадь и на главный собор города. Обе створки входа собора были распахнуты, приглашая зайти во мрак лона церкви, и, казалось, там было тихое пристанище, в котором Бог с приближением сумерек поджидал явления дьявола в человеческом обличье. Окаймляющие площадь деревья не шевелились в безветрии, усиливая именно такое впечатление, они будто испугано застыли в предчувствии очередной схватки Добра и Зла. Из-за напряжённой тишины за окном, за стенами, в том числе за стеной с подогнанной к сводчатому входу дверцей, где в особой судебной палате сложные дела о преступлениях и спорах разбирал сам воевода, было слышно только озабоченное сопение полновластного управителя города и близлежащих земель. 

– Матвеев по поручению государя просит всех оказывать тебе всяческую помощь. – Воевода, наконец, приподнял голову. Свеч ещё не зажигали, и половина лица его, не обращённая к окну и церкви за площадью, была погружена в сумрак. Удерживая подорожный пропуск в левой руке, он указательным пальцем правой ткнул бумагу и мрачно пошутил: – С таким пропуском хоть в Китай. – Но посерьёзнел под изучающим взглядом стоящего перед ним Удачи. – Отдохни до завтра. Завтра устрою на скорый корабль.

Удача потянулся забрать подорожную, однако воевода быстро убрал её под грудь. 

– До утра пусть хранится у меня, – объяснил он строго. Наклонившись к сундуку, пристроенному на угловом выступе сбоку кресла, он крякнул, протолкнул важную бумагу под приподнятую крышку, тут же придавил её сильной полной рукой. – Здесь надёжней. Не дай бог, с таким пропуском что случится. Выкрадут на постоялом дворе, например. Любой разбойник сможет творить с его помощью любое преступление... и безнаказанно. А моя главная забота здесь, блюсти спокойствие подданных государя и их веру в благонамеренность власти.

Удача не стал возражать, но ждал, пока воевода на его глазах, отчего-то волнуясь, – что было заметно по подрагивающим пальцам, – не сразу продел в ушки сундука дужку навесного замка. Бронзовый ключ, которым запер этот замок, он прицепил к золочёному поясу под кафтаном и посмотрел за окно, куда опять перевёл взор и Удача. К жёлтой будке в двадцати шагах от парадного крыльца приблизились стрельцы ночного дозора. Их появление, казалось, успокоило воеводу, вернуло ему самоуверенность. Он расправил плечи, откинулся в кресле и властно дёрнул шёлковую ленту, которая свисала от язычка подвешенного на стене колокольчика. На нетерпеливый звон колокольчика дубовая тяжёлая дверь мягко открылась, и в комнату переступил сутулый низколобый верзила с длинными ручищами и сумрачным, будто одеревенелым лицом, покрытым чёрной щетиной. В нём ощущались медвежья сила и нелюдимая замкнутость, необходимая главному палачу города.

– Проводи гостя, – властно распорядился воевода. И пояснил Удаче: – Больше некому, все подьячие ушли на именины стрелецкого головы. Да и меня ты застал случайно.

Он словно выпроваживал их взглядом. Следом за палачом Удача вышел обратно к большой приёмной. Но дверь парадного выхода на крыльцо уже оказалась запертой широким засовом, и верзила встал к ней спиной.

– Кто задержался, уходят тем выходом, – угрюмо предупредил он возможное удивление последнего посетителя и указал рукой на узкую и низкую дверцу в мрачном углу.

Он вразвалку приблизился к ней, раскрыл, пропуская вперёд себя провожаемого мужчину. Возражать пока не было причины, Удача пригнулся и тремя каменными ступенями, затёртыми подошвами нескольких поколений, спустился в проход, в котором царил полумрак. В три крошечных оконца вверху правой стены настороженно струился наружный свет, чтобы невольно рассеиваться в прохладном и сыром полуподвале. Достигая противоположной стены размытыми бледными пятнами, он неуверенно высвечивал массивные двери с рублёвого размера дырками на высоте мужского роста, нужными для подсматривания, – надёжные, обитые заржавелыми полосами железа, казалось, способные выдержать толчок любого осадного тарана. Нетрудно было догадаться, что полуподвальная вытянутая пристройка с мрачным проходом была подручной тюрьмой воеводы, предназначенной для содержания находящихся ещё под следствием особо опасных преступников. 

В конце прохода широкий в спине тюремщик быстро закрыл торцовую дверь чёрного хода, почернелую и тяжёлую, однако прежде Удача увидел за ней какую-то подворотню и тень в плаще, которая скользнула прочь, сделав тюремщику некий знак. Тюремщика можно было принять за глухонемого: он не обращал внимания на приближение палача и сопровождаемого им гостя воеводы к единственному выходу и провернул ключ в накладном, прибитом железными скобами замке. По надрыву вздоха палача ощутив сзади опасность, Удача резко присел в развороте, и кулак верзилы с замаха пронзил воздух. Палач едва устоял на ногах, однако перекрыл весь проход, а у запертой двери раздался щелчок поспешно взведённого курка пистолета.

– Лучше, если будешь смирным и послушным, – сипло предупредил тюремщик, шевеля торчащими, как у кота, пепельно-коричневыми усами.

Удаче ничего не оставалось, как подчиниться. Он встал на упругих и готовых к прыжку ногах, чувствуя себя пойманным в западню тигром. Косясь на него, тюремщик свободной рукой вытянул скрипящий запор крайней двери и потянул железное кольцо ручки на себя. Едва она раскрылась, изнутри тёмного помещения метнулся похожий на привидение облик парня, но тюремщик словно ожидал этого, с неожиданной ловкостью поддел кулаком в подбородок, отбросил его обратно. Палач не медлил, будто клещами, впился лапой в плечо Удачи, сильно втолкнул его туда же. Дверь за ним торопливо захлопнулась, снаружи лязгнул вдвинутый запор. Вскочив с земляного пола, парень не желал замечать нового пленника, кинулся к ней, неистово заколотил по сырым доскам кулаками и носками замызганных сапожек.

– Собаки! Собаки! – выкрикивал он в ожесточении от подступающего страха перед ожидающей в тюрьме неизвестностью.

Щель оконца под каменным потолком была не шире толщины двух кирпичей, но всё же пропускала немного света. Зрение постепенно обострилось, привыкая к густому полумраку. Удача разглядел охапку не мятого сена, опустился на него и привалился лопатками к каменной стене. Она была сырой и склизкой, и пришлось отстраниться. Обхватив колени, он присмотрелся к упрямо продолжающему стучать руками и ногами парню, узнал в нём пойманного в реке лазутчика разбойников. 

– Хочешь ещё получить трёпку? – громко, с угрожающей грубостью отозвался из прохода голос тюремщика. – Сейчас получишь!

Вместо ответа парень отступил на шаг и вложил в пинок в середину двери весь остаток сил. Она вздрогнула от гулкого удара, но для толстых стен и косяка даже такой пинок был словно укус комара для шкуры буйвола. Глаз тюремщика приник к смотровой дырке, парень кровью плюнул в неё, не попал, и глаз исчез. Невнятно обменявшись замечаниями, тюремщик и палач удалились, хлопнули ведущей в переднюю воеводиных палат дверцей, и внешние звуки развеялись, оставив пленников в окружении настороженной тишины. Под влиянием примера Удачи парень быстро успокоился. Шурша несвежим сеном, опустился на другую, уже примятую им кучу, мягко отёр рукавом разбитые губы.

– Собаки! – пробормотал он дрожащим голосом. И закончил шёпотом: – Ещё попляшите, сволочи!

А воевода в это самое время смотрел за окно, на будку, у которой скучали и беззвучно для него переговаривались стрельцы ночного дозора. Болезненно морщась от предательского треска бумаги, он рвал в клочья подорожный пропуск царского посланца, отрезая себе путь к обратному решению.









4. Побег из тюрьмы





Бледный лунный свет лился в оконце под потолком, будто послание небес с безмолвным советом не терять надежды, но ему не удавалось прорваться к земляному полу, на пути к которому его пожирала темнота. Он касался лишь светловолосого затылка дремлющего с головой на скрещенных руках парня, который сидел у боковой стены, дышал неровно и вздрагивал, очевидно, донимаемый мрачными видениями. Его напарник по плену раскинулся на сенной подстилке в глубине темноты, где глаза различали лишь смутные очертания, и, наоборот, беспечным похрапыванием тревожил ночную тишину, как будто не нуждался в надежде, не осознавал серьёзность и опасность того положения, в котором оказался.

За дверью через глазок убедились в этом, после чего засов мягко, будто на выдохе, скрипнул, как бы проявлял недовольство тем, что был потревожен столь поздним часом, вытянут из скобы в стене. Дверь плавно приоткрылась, и щель между ней и косяком пропустила троих крадущихся один за другим мужчин. Верзила палач ступал первым, он обеими руками удерживал толстую рогатину, с какой хотят на дикого зверя. За ним единственной ступенью спустился на затоптанный земляной пол коренастый и широкий в кости кузнец в кожаном старом переднике, придерживая железные кандалы и растягивая их, чтобы пресекать готовность звеньев цепи предательски брякнуть. Замыкал явление троицы длиннорукий тюремщик с оголённой саблей. Приблизившись к парню и всей пятернёй зажав ему рот, он рывком откинул его голову затылком к стене. Парень разом проснулся, в ужасе вытаращил глаза на вошедших, как если бы они были вурдалаками из его сновидений. Но, чувствуя, как горло тронуло остриё сабельного клинка, он не мог ни шевельнуться, ни издать малейшего звука. Палач убедился в этом, тихо подступил к лежащему на спине Удаче, приноравливаясь вилкой рогатины сразу прижать его шею к накрытому сеном полу. Кузнец большим кивком без слов подтвердил, что изготовился стреножить щиколотки опасного пленника железными кандалами, и палач начал внимательно опускать рогатину.

Он не успел сообразить, что вдруг произошло. Храп оборвался, удар пятки отбил рогатину, а лежащий преступник за мгновение перевернулся через плечи и голову и оказался на ногах. Потеряв равновесие, не найдя опоры в отклонённой ударом рогатине, палач шумно повалился на сено, с глухим стуком боднув головой стену, точно намеревался на спор пробить в ней дыру или, по крайней мере, оставить вмятину. Однако шершавые глыбы подземной кладки оказались ему не по зубам, он слабо всхлипнул и обмяк, растянулся на том месте, где несколькими секундами прежде лежал пленник. Напуганный внезапностью того, что случилось, кузнец не успел и глазом моргнуть, а рогатина уже оказалась в руках пленника. Нацеленный выпад концом древка в пах оборвал его готовый вырваться из горла крик испуга и тревоги, вместо которого он испустил сдавленный стон от пронзительной и невыносимой боли. Кандалы загремели от падения на пол, а кузнец невольно опустился и скрючился и не вмешивался в развитие событий.

Тюремщик вынужден был отпустить напуганного парня, с саблей в замахе ринулся к Удаче, но тот с ходу поймал его шею и воротник кафтана вилкой рогатины, сильным толчком, которому невозможно было противиться, отпихнул к стене. Прижатый головой и лопатками к холодным камням тюремщик засипел, в озлоблении замахал саблей, стал рубить рогатину и пытаться острым концом дотянуться до рук, которые удерживали древко. Парень уже приходил в себя и живо отвалился от почти не видимого мелькания клинка. Держась за горло, словно не веря, что оно цело, он судорожно вздыхал и отполз от извивающегося у стены мужчины, похожего на червя на крючке удильщика. Удача надавил рогатину посильнее. Пойманный тюремщик захрипел, потерял надежду высвободиться с помощью оружия и отбросил его, показывая, что прекращает сопротивление.

Саблю забери! – с кивком головы тихо приказал Удача парню.

Этот твёрдый приказ подействовал на того, как ушат опрокинутой на голову воды. Не сразу нащупав в сене рукоять остро заточенного клинка, он вдруг взорвался от ярости за пережитый страх, ударил тюремщика ногой в живот.

– Нет!!! – со сдавленным сипом тот вскинул руки для защиты головы от взмаха своей же сабли.

Однако парень остановился. Плюнул в него.

– Собака! – процедил он сквозь зубы, мстительно удовлетворённый его жалким видом.

Предварительно раздев кузнеца и убедившись, что у тюремщика никаких ключей не оказалось, Удача и он надёжно связали того и другого обрывками их же платья. Затем Удача надел кое-что из пропахшей кузнечными запахами одежды, они забрали, что могло понадобиться для освобождения, и настороженно вышли в проход, где было побольше рассеянного лунного отсвета. Засов плотно и надёжно закрыл обитую железом дверь, и Удача направился не к запертой на ключ торцовой двери выхода наружу, которую нельзя было открыть, не взломав замка, а сразу к входу в переднюю воеводиных палат. Парень доверился его целеустремлённому поведению, без вопросов последовал за ним, опасливо щетинясь оголённой саблей тюремщика каждому уплотнению тьмы.

– Как зовут-то? – вдруг вполголоса спросил Удача, приостанавливаясь у ступеней.

Поколебавшись в растерянности, парень наконец вспомнил и отозвался тихим шёпотом:

– Антон. – И сам спросил: – А тебя?

Удача назвался, и толкнул узкую дверцу. Безжизненная тишина царила в вытянутой сводчатой передней, когда они пересекали её, чтобы попасть к служебным комнатам дьяков и воеводы. Прислушиваясь и всматриваясь в очертания помещений, они приблизились к нужной Удаче двери. Она не имела замка или засова и поддалась прямому нажатию плеча, обнажила порог знакомой царскому посланцу комнаты. Сияния полумесяца за окном было достаточно, чтобы рабочее помещение воеводы хорошо просматривалось. Голубоватая полоса света косо подала на часть стола, и первым делом Удача именно на эту полосу света положил кандалы и молоток кузнеца. После чего занялся сундуком воеводы. С помощью кузнечных щипцов он дёрнул стянутые дужкой замка петли, и после изрядной возни ему удалось вырвать нижнюю, крепящуюся на основе.

Внутри раскрытого сундука подорожного пропуска не оказалось, хотя он отчётливо запомнил, как воевода сунул пропускную бумагу именно в этот сундук. Но на стопках накрытых пустыми мешочками денег лежал другой свёрнутый лист. Развернув его, бегло просмотрев написанное, он просунул лист под надетый на шею и подвязанный на поясе кожаный передник кузнеца, усыпанный мелкими, прожжёнными искрами отверстиями, и спрятал под рубаху. Золотые и серебряные монеты, разложенные стопками для удобства счёта, заполняли нутро сундука почти наполовину. Они отчасти примирили его с потерей важного пропуска.

– Подручная наградная казна воеводы и... наверняка, взятки, – негромко пояснил он своему спутнику, который уставился на деньги, словно впервые увидел столько и не верил своим глазам. Антон сглотнул слюну и потянулся пальцами к монетам, похожий на углядевшую дичь легавую, которую вывел из оцепенения стойки голос охотника. – Их-то мы и возьмём. Как плату за то, что он мне не вернул.

Удача выложил на освещённый край стола пустые мешочки, и вдвоём они быстро заполнили их. Кожаные – золотыми монетами, а холщовые – серебряными. Наконец, когда мешочки закончились, цепко перехватив запястье Антона, он отстранил его руку и закрыл крышку.

– Ты что?! – недовольно зашипел парень. – У меня же карманы. Надо всё забрать.

– Нам лишние деньги будут мешать, – жёстко возразил Удача, сразу пресекая возражения. – Голова стоит дороже. – Не желая замечать хмурое несогласие парня, он глянул за окно, на будку с дозорными стрельцами и пробормотал озабоченно: – Теперь бы выбраться без лишнего шума. 

Расшитая красными и синими кружевами белая занавеска прикрывала в стене какое-то углубление. Без определённой цели приподняв край занавески, он обнаружил за ней полку, на полке стаканы и три бутылки с прозрачной жидкостью. Его расширенные в полутьме зрачки сверкнули оживлением от внезапной мысли. Выдернув затычку из бутыли побольше, он понюхал горлышко.

– Тминная водка, – объяснил он вполголоса, разом повеселев. – То, что нам надо.

Прополоскав водкой горло, выдул её брызгами на рукава и штаны. Затем плеснул на рубаху у живота, а бутыль поменьше сунул в карман передника. Запах водки стал распространяться от него, как от горького пьяницы после запоя. С сапожка он пальцами счистил пыль и грязь, размочил их водкой и обмазал щёки и скулы, чтобы скрыть, сделать внешне неопределённым свой возраст. Всё вместе это заняло у него не больше пары минут. Увлечённый ещё одной внезапной мыслью, он небрежно прихватил из сундука пригоршню мелкого серебра, ссыпал в карман с бутылью и на этот раз окончательно закрыл крышку. 

Тщательно сложив в сумку кузнеца все колбаски денег, он сверху впихнул молоток и щипцы, встряхнул сумку, удостоверился, что в бряцании металла трудно угадать звук монет. Затем отвлёк парня, как от удивления его приготовлениями, так и от недовольного бормотания и тоскливых взглядов на сундук, тихо рассказал, что тот должен делать. И не терпящим возражения распоряжением и жестом приказал ему следовать за собой. Уверенным скорым шагом он покинул рабочее помещение воеводы, вернулся в переднюю палат, где его поведение в корне изменилось. Нарочито затопав, он затеял с засовом у парадного входа шумную возню, которая сопровождалась протяжными скрипами и лязгом, словно засов всячески сопротивлялся, никак не выпускал желающего покинуть палаты. Наконец, как бы от неловкого толчка плечом, резная дверь раскрылась, и Удача, под видом кузнеца, пьяно вывалился наружу и упал на четвереньки.

Такое поведение кузнеца привлекло внимание дозорных стрельцов и, подобно забавному зрелищу, развеяло их тихую скуку.

Нетвёрдо переставляя ладони, а после них колени, шатающийся кузнец кое-как отцепил носок сапожка от порога, на четвереньках подобрался к ступеням крыльца. Этот способ перемещения не вполне совпадал с его представлениями о том, как нужно передвигаться человеку, и у ступеней он не сразу, не с первой попытки ухватился за каменный столб, постарался, насколько удалось, подняться на ноги. Однако стояние с обхватом столба, так и не достигнутое в полной мере, показалось ему ненадёжным, и он предпочёл вернуться на четыре опоры, при этом стал бурчать под нос нечленораздельные рассуждения. Но и четырёх опор на спуске оказалось недостаточно – сорвавшись с последней ступени, он повалился боком на землю и притих. Двое из стрельцов переглянулись со старшим дозора, а отпущенные его кивком и кратким распоряжением: «Сходите!», – неспешно отправились от будки к крыльцу, поглядеть, что там случилось. Кузнец зашевелился прежде, чем они приблизились. Опять кое-как привстав на колени и, вроде новорождённого телка, упёршись в землю широко расставленными руками, он слабо потряс головой, будто собирался уплотнить и вернуть на свои места разбегающиеся мысли.

– О, мой бог! – расслышали стрельцы его бормотание.

Не замечая, что они остановились рядом, он забеспокоился, непослушной рукой полез в карман передника, откуда вытянул бутыль и, как смог осторожно, поставил её перед носом. Не доверяя глазам, на ощупь убедился, что она цела и закупорена и заметно успокоился. Затем снова сунул пятерню в карман передника, с недоумением горстью выгреб, что там звякало, при этом неловко рассыпал часть серебряных полтинников под животом. Хотел было заняться их поиском, однако сапоги стрельцов отвлекли его и несказанно удивили. Уставившись в них, он, казалось, позабыл про бутыль и рассыпанные деньги.

– Ты чего шумишь? – сверху мягко спросил его молодой худощавый стрелец.

Кузнец приподнял, запрокинул голову. Пошатываясь на руках, осклабился и воскликнул с пьяной радостью:

– Дитрих! Мой ласковый сын! – Цепко ухватившись за подол его кафтана, он стал упорно приподниматься на ноги. Обхватив стрельца для опоры, ткнулся лицом ему в плечо и заплакал, продолжая бормотать сквозь всхлипывания: – Твоя мать хорошая женщина. Она говорит мне: «Бёлен, ты показал наконец-то своё истинное лицо. Ты свинья! Ты свинья, Бёлен!»

– Ну и разит же от него, – через лохматую голову кузнеца сказал обхваченным им стрелец товарищу. – Нажрался, действительно, свинья свиньёй.

Замечание привлекло слух кузнеца. Он обхватил стрельца за шею, смачно облобызал в щёку.

– Свинья! – выговорил он обрадовано. – Очень хорошо, Дитрих! Я есть Свинья!

– Новый какой-то, – отстранился от него молодой стрелец. – Лопочет не совсем по нашему. Я его ещё не видел.

– Немец, верно, – согласился его товарищ, чьё внимание больше привлекали бутыль и полтинники на земле, рассыпанные, будто для чудесного прорастания. – Вон сколько зарабатывает, чёрт, за кандалы для нашего православного брата.

Оба вскользь отметили, как из-за двери на крыльцо неуверенно вышел парень с разбитым до синяков и распухших губ лицом, опасливо спустился к ним, крепко прижимая к груди тяжёлую сумку, из которой торчали рукоятка молотка и щипцы. Парень настороженно приостановился за спиной кузнеца, потянул его за рукав и, вроде глухонемого, замычал, просительно умоляя не останавливаться. Кузнец отпустил стрельца, шатаясь развернулся и обвалился на плечи парня. И уже на его плече слезливо забубнил:

– Я свинья, Дитрих. Я и вправду свинья. Прости меня. Прости за всё.

– Ишь ты, – произнёс молодой стрелец с осуждением. – Сперва ему под глаз синяки пристроил. А теперь прощенья просит.

– Так кузнец же, – неопределённо выразился его товарищ, стараясь полой кафтана укрыть от парня и кузнеца часть земли, где были полтинники и бутыль. 

– М-м-м, – глухонемой исказился лицом от напряжённого мычания и, пошатываясь под тяжестью обвисающего на нём кузнеца, не то потащил, не то повёл его прочь от крыльца приказных палат.

Но не прошли они и десяти шагов, как кузнец споткнулся, а опрокидываясь, завалил на себя и глухонемого. Не выпуская сумки, тот проворно и живо поднялся, умоляя кузнеца вытаращенными синими глазами и мычанием вставать поскорее. Поднятый им на ноги, кузнец вдруг хлопнул по пустому карману передника и вспомнил что-то. Обернувшись, он стал пьяно высматривать место, где падал с крыльца, однако там рядышком, словно воркующие голубки, стояли оба стрельца и, как будто были недовольны, что он не поторапливается домой. Кузнец изумлённо задрал голову, на нетвёрдых, расставленных для лучшего равновесия ногах осмотрел звёздное небо.

– Мой Бог! – пробормотал он растеряно и от потрясения в былых представлениях о миропорядке. – В русской земле водка прячется!

Под впечатлением о существовании таких чудес он покорился глухонемому парню, позволил тащить себя к началу широкой улицы. Однако каждые несколько шагов он порывался задержаться, склонялся и пальцами щёлкал у земли, повторяя, как заклинание:

– Цып-цып. Водка! Водка! Цып-цып-цып ...

Товарищ молодого стрельца приподнял бутыль над головой, показал старшему дозора и, когда парень тащил пьяницу мимо будки, тот строго отвернулся, чтобы не разбудить в кузнеце желание пожаловаться о пропаже. Едва парня и кузнеца поглотила тень углового белокаменного терема, стрельцы подобрали с земли полтинники и возвратились от воеводиных палат, словно разбойники с удачного набега. 

– Чёртов немец, – весело заметил держащий бутыль. Передал её молодому товарищу и в кармане кафтана выловил пригоршней несколько серебряных монет. – Ну что? Как поделим?

– Думаешь, не хватится? – засомневался старший дозора, но, казалось, сказал это больше для того, чтобы не сразу уступить соблазну.

– А ты б хватился, будь на его месте? – возразил предлагающий делить. – А проспится, только чёрта и вспомнит.

Старший дозора махнул рукой и согласился:

– А-а! Дели поровну и открывай. Водка, тминная? Носом чую, она, дорогая. – Он первым сделал глоток и крякнул от удовольствия. – Чтоб кузнецу успешно добраться домой и не получить жёнину взбучку! – провозгласил он, возвращая бутыль товарищу. – А и то, сказать. Попались бы с деньгами и водкой к лихим ночным людям, ещё б их и прибили.









5. Снаружи крепости





Серебряная монета заставила десятника поста ночного дозора у крепостных ворот распорядиться приоткрыть тяжёлую створку, без лишних расспросов выпустить за неё запоздалых гуляк. Антон за воротами крепости облегчённо вздохнул и оживился с тем большим удовлетворением от успеха побега, что новый товарищ не собирался отбирать у него сумку с деньгами.

– Ну, ты даёшь! – восхищённо проговорил он, когда Удача преобразился и в его облике не осталось и намёка на поведение горького пьяницы. – Ловко у тебя получается.

Оставив слова парня без ответа, Удача на ходу снял пропитанный запахами кузницы передник, отбросил его под старое дерево. Антон тут же избавил сумку от молотка и щипцов. Они без договорённостей признали, что обоих связывает общее желание покинуть город, и парень ни о чём не расспрашивал, доверился старшему товарищу. Скорыми шагами они удалились от ворот крепости к ночному посаду, уже безлюдному и без единого огонька в притихших домах, как будто недовольных, что жизнь внутри некоторых из них всё же выдавала себя дымком из печных труб. Свернули на короткую для Нижнего Новгорода купеческую улицу и вскоре вышли к площади, пересекли её напрямую к постоялому двору. Нигде не было ни души, и, чудилось, настойчиво стучать в крепко сбитую калитку постоялой гостиницы всё равно, что пытаться разбудить мертвецов. Наконец в ней со скрипом приоткрылось смотровое отверстие. Пожилой сторож с повадками отставного вояки намеренно показал сначала шестигранный ствол ружья, а потом стал выспрашивать, кто они такие, и пристально высматривать их овалы лиц. Удачу он вспомнил, принюхался к парам водки, которые ещё не выветрились из его одежды, и неохотно впустил в подворье.

– А этого я не знаю, – с недоверчивой подозрительностью заявил он насчёт его спутника, босого, с синяками похожего на жулика.

– Он со мной. – Удача холодно оттеснил прихрамывающего сторожа от входа, сразу давая понять, что денег не даст и вступать в подробные объяснения не будет.

Ставни на окнах двухъярусного строения были закрыты, и странным казалось, войдя в большую переднюю, которая одновременно была и столовой, увидеть затянувшийся неторопливый ужин постояльцев, будто стать невольным свидетелем тайной вечерни. В закопчённых медных и оловянных подсвечниках горели оплавленные свечи, а за столами на лавках удобно расположились в основном приезжие купцы и приказчики. Вечеряли они дружно и дружно примолкли с появлением вошедших приятелей. Внешность парня сразу вызвала к нему общее неприязненное внимание. Однако решительный настрой Удачи, который вёл себя таким же, как и они, постояльцем и первым делом заплатил хозяину за двойной ужин, удержал их от возражений и иных проявлений недовольства, и они предпочли не замечать, что парень опустился на край лавки в ожидании исполнения заказа.

Хозяин принёс то же, что ели остальные, – большой кусок холодной осетрины на блюде с грибной приправой и две кружки пива. Антон с жадностью голодного волчонка набросился на еду. Прижимая тяжёлую сумку и часто глотая, он исподлобья пронаблюдал, как новый товарищ, который не сел есть вместе с ним, поднялся скрипучей лестницей к спальным комнаткам, а там, в полумраке вдруг стал похожим на осторожно ступающую кошку. 

Удача приостановился, на мгновение обратился в слух возле крайней, низкой дверцы близ ската крыши. Слабый шорох за нею перемещался, как будто в его спальне хозяйничали крысы. Мягким рывком толкнув дверную ручку, он змеёй проскользнул внутрь и тут же прикрыл дверцу. Спальня была вытянутой, шириной всего шага три, а в четырёх шагах от порога, возле узкого и распахнутого настежь окна в отсветах наружного лунного сияния растерянно застыл тот самый гонец, которого он утром спас от грабителей. Казалось, со времени их случайного знакомства на лесной дороге пролетела вечность. Гонец отбросил распоротую подушку на постель, которая была перерыта и свисала с узкой деревянной кровати, схватился за рукоять сабли у пояса и, как загнанный в ловушку и показывающий клыки волк, частично обнажил сталь клинка.

– Пришёл вернуть мне долг? – с откровенной насмешкой произнёс Удача. – Помнится, утром ты посчитал себя моим должником.

Гонец не нашёлся, что ответить.

– Да, – он непроизвольно сглотнул и сжал пальцы на сабельной рукояти. 

Взглядом убедился, что противник без оружия, и резко вогнал клинок опять в ножны, так, что тот клацнул. Однако настороженно следил за невозмутимыми движениями Удачи, когда он вынул из-под рубахи помятый листок бумаги, прихваченной из сундука воеводы, и бросил на развороченную постель. Гонец сразу узнал письмо. Доставленное им самим для Плосконоса от бледнолицего, а затем переданное воеводе, именно оно дало тому законный повод к задержанию царского посланца, как возможного преступника. Его правая рука вновь вернулась к рукояти сабли. Не спуская с Удачи глубоко посаженных глаз, он дотянулся пальцами свободной руки до бумаги.

– Это ж не мной написано, – хрипло высказался он, убирая её во внутренний карман расстёгнутого кафтана. – Морозов, боярин обвиняет тебя в грабеже и поджоге его терема в дачном поместье и требует заковать в кандалы и доставить в Москву для дознания. А я всего лишь гонец.

Не удостоив ответом такую попытку оправдаться, Удача спокойно полюбопытствовал:

– Дорожные ценности, деньги ищешь? Или доверенные мне письма? – Не дожидаясь лживых слов, продолжил: – Или то и другое?

Всё скудное содержимое его дорожного мешка было вытряхнуто на пол, переворошено, но разряженный пистолет с серебряным драконом на рукояти лежал с краю лавки, будто отложенная добыча. Он наклонился к этой низкой, из ещё светлой липы, короткой лавке, которая занимала угол возле дверцы, и ему пришлось рвануть её вверх, подставить под звериный прыжок гонца. Сабля, рубя, чавкнула, впилась в дерево ножки, а ответный молниеносный удар сапожком в колено и кулаком под глаз разбил гонцу ногу и бровь, отшвырнул его спиной на развороченную постель. Сабля так и осталась торчать в опущенной на пол лавке, а Удача подобрал упавший с лавки пистолет. Серебряный дракон обвивал телом и лапами рукоять, в малозаметную щель которой он сунул ноготь и надавил им. Пластина в основании рукояти отщёлкнула и, сдвинутая пальцем, открыла углубление. Из углубления в ладонь ему выпала бархатная прокладка, следом посыпались отборные чёрные жемчужины. Гонец застонал от вида добычи, найти которую не хватило догадки, с зубным скрежетом отвернулся к стене, не в силах видеть матовый отблеск чёрных шариков, которые ускользнули из его рук. Удача возвратил их опять в полость рукояти пистолета, защёлкнул пластину с драконом.

Раздавленный невезением и болью в колене гонец не сопротивлялся, когда с него был снят пояс, его же саблей на полосы распорот низ кафтана и этими полосами крепко связаны руки и ноги. Хотел было возмутиться лишь кляпу. Но Удача, как когтями, сжал пальцами болевые точки щёк возле скул, заставил его раскрыть рот, впихнул меж зубами свёрнутую в ком тряпку. После чего тронул выпуклость на груди под рубахой.

– Письмо для астраханского воеводы здесь, – сказал он вполголоса. И рывком перевернул глухо застонавшего от перелома в колене гонца животом и лицом вниз. – Передай это Плосконосу. Я хочу, что б он знал.

Наспех собрав вещи в дорожный мешок, он вышел из спальни и плотно закрыл дверцу. Внизу стало оживлённее. Насытившихся постояльцев развлекал оплаченный вскладчину ярко разодетый и размалёванный скоморох, вьющиеся русые волосы которого были связаны красной лентой. Он с весёлым удовольствием переплетал вблизи огня свечи и пальцы и кулаки, тенями на стене изображал то зайца, то сову, то вдруг встречу купцов, что вызывало у зрителей особое удовольствие, выражаемое смехом и одобрительными восклицаниями и советами. В углу на скамье восседал медвежонок с желтым сафьяновым ошейником, тёр лапами сонливую морду, так дожидался своей очереди на выступление. 

Развлечение отвлекло Антона от поедания осетрины. Утолив голод, он повеселел, жевал вяло и вздрогнул, когда ладонь Удачи тронула плечо. Тот был серьёзен, не глянув на еду, кивнул ему на выход. С видимой неохотой поднявшись из-за стола, парень отправился следом за ним и хозяином, но голова его, будто сама собой, поворачивалась назад, так что он споткнулся на пороге, едва не выронил сумку с прихваченными у воеводы деньгами. Это отрезвило его, он припомнил об опасностях промедления и быстро вышел наружу, к ночной прохладе, которая согнала с него сытую расслабленность души и тела.

Полумесяц и звёзды высвечивали всё подворье. Возле закрытого ставнями окна Удача расплатился с хозяином за дневное пребывание.

– Позаботься о кобыле и седле, – негромко сказал он владельцу постоялого двора. – Если вернусь к весне, щедро заплачу за прокорм и уход. Если же не вернусь к цветению яблонь, продашь её.

– Конечно, конечно, – заторопился согласиться на выгодное предложение хозяин. – Как за собственным дитём присмотрю.

– Да смотри, не болтай, что я собираюсь забрать её, – холодно предупредил Удача. – Я не хочу, чтобы об этом прознали мои недруги и ждали меня здесь. Ты понял? 

Предупреждение не вызвало у хозяина двора восторга. У него на лице отразилось подозрение, что предложение оказалось не столько выгодным, сколько опасным, и он выдавил из себя:

– Понял.

Удача не стал ничего говорить о связанном гонце, полагая, что хозяина двора это может совсем напугать и вызвать ненужный до утра шум, а когда гонца обнаружат, ему уже будет не выгодно болтать лишнее. Хромоногий сторож с недоверием выпроводил странного постояльца с подозрительным спутником на мрачно безлюдную площадь, намеренно шумно запер калитку и перекрыл её толстой перекладиной, явно намекая, что больше не откроет её ни на какие уговоры, ни за какие посулы. 

Они же кратчайшим путём направились к речному берегу и без происшествий вышли узким переулком к прибрежному обрыву. Пригибаясь и высматривая ночных сторожей, один за другим спустились крутой тропкой к песчаной отмели выше пристани. Вдоль пристани вытянулись в ряд тёмные облики кораблей со спущенными парусами, стругов с выбранными вёслами, челнов и небольших лодок у их боков. Все вместе суда и судёнышки казались погружённым в сон стадом водных чудовищ: самцов, маток и детёнышей. На них не различалось ни одной бодрствующей души. Оба беглеца живо разделись, собрали вещи в узлы и, стараясь не потревожить всплесками речную тишину, нагишом вошли в холодную воду.

Лунный полумесяц, бесчисленные звёзды как раз выглянули в очередную большую прореху в облаках, вновь отразились на зеркальной черноте речной поверхности, когда её гладь слегка разволновалась у берега рябью вокруг двух голов и приподнятых рук с узлами, перемещающихся в направлении крайних судов пристани. Переступая по дну, следуя за старшим товарищем по побегу, который приподнимал вверх дорожный мешок и привязанные к нему вещи, Антон с особым рвением удерживал на голове кожаную сумку с прихваченными у воеводы деньгами, опасаясь провалиться в какую-нибудь яму только из-за того, что река может отнять и поглотить эту тяжёлую сумку. Они продвигались по течению, не теряя ступнями дна, однако держась возможно дальше от кромки берега. Когда приблизились к судам, Удача молча отобрал сумку у меньшего ростом спутника, пристроил с мешком на плече, и, пробираясь возле самых днищ, они стали высматривать подходящий купеческий струг или корабль. Никто их не замечал и не окликал. Они вынуждены были вплавь обогнуть корму большого струга, и приблизились к причальному настилу, чтобы опять нащупать пальцами ног илистое дно.

– Струг этот нагружали смолой. Отчалит утром, – шёпотом поделился Антон добытыми прошедшим днём сведениями.

– Нам только смолы и перьев не хватает, – тихо возразил Удача. На лице его спутника проступило недоумение, и он, не вдаваясь в подробности о неизвестных парню обычаях других мест и стран, пояснил: – Дурной знак.

Антон не настаивал и указал на высокий ствол мачты корабля.

– А тот с пенькой и канатами. Тоже отплывает с рассветом.

Удача оттолкнулся от дна и на носках двинулся к указанному судну, слыша, как за ним тихо подгребает неожиданно оказавшийся товарищем лазутчик Разина. Поблизости от корабля они опять обратились в слух, но тишину не тревожили никакие подозрительные шорохи или звуки, ничто не вызывало настороженности. Антон ухватился за причальный канат, как обезьяна, ловко забрался к носовому борту, заглянул на палубу. Затем перевалился туда, а через полминуты показалась только его голова.

– Все спят, – прошептал он чуть слышно и протянул руку за сумкой, мешком и узлами одежды.

Подняв их, он застыл, подождал, пока заберётся Удача. На кормовом возвышении была укреплена лёгкая двускатная крыша, накрытая просмоленной кожей на случай ненастья, из её тёмного нутра раздавались нестройные похрапывания нескольких мужчин. А возле носового возвышения сбитая из коротких досок крышка палубного выступа была откинута на толстых кожаных петлях, открывала для проветривания чёрный зев корабельного чрева. Удача первым бесшумно скользнул к нему, нащупывая босыми ногами ступени узкой лесенки, спустился в насыщенную запахами пеньки и канатов темноту, которая сначала показалась кромешной. За ним спустился и Антон, оставляя на его мокрых следах свои. Удача на ощупь отыскал небольшой мешок с пенькой, вытряхнул подальше от спуска всё содержимое, затем этим мешком тщательно вытер ноги и протёр следы, сначала на ступенях, потом на палубе. После чего опять нырнул в брюхо корабля, где было гораздо теплее.




Гулкий пушечный выстрел встряхнул воздух над рекой, разбудил обоих беглецов среди туго набитых мешков и больших мотков толстых верёвок. Раскатисто прозвучал второй выстрел крепостной пушки, напоминая полный скрытой угрозы рык, который постепенно затихал в отдалении. За ним рявкнул третий. 

Судя по ослабленному лишь небольшим расстоянием звуку выстрелов и доносящемуся до слуха невнятному говору на берегу, судно уже отплыло от пристани, но ещё не достигло середины реки. Крышка над спуском под палубу, которая ночью была откинутой, теперь опиралась на короткую палку-распорку, и под неё косо струился бледно-серый свет раннего утра. Он полосой вспарывал полумрак, а тот пиявками рассасывал его, впитывал в себя, как страж старался не допустить к грузам, будто малейшее освещение могло их испортить. Мешки и верёвочные мотки прорисовывались бледными очертаниями, от почти отчётливых ближе к свету, до смутных в дальних углах у кормы.

Удача и его товарищ лежали в носовой части, в пяти-шести шагах от косо освещённой лесенки и хорошо слышали, что происходило на палубе. Там озабоченно готовились поднять парус, а судно увлекалось лишь течением. На корме заговорили в два голоса. Один был низкий и резкий, привыкший отдавать краткие распоряжения, а отвечал ему хозяйственный и высокий.

Высокий голос принадлежал судовладельцу и хозяину товара, коренастому, моложавому купцу с коротко остриженной бородкой, а низким изъяснялся бывший на полголовы выше кормчий с красным обветренным лицом и слегка выпуклыми карими глазами. Они стояли возле бруса кормового весла, с которым длинными и жилистыми руками управлялся сухощавый и смуглый от летнего загара, остроносый работник неопределённого возраста. Все вместе они озадачено смотрели на постепенно уменьшающуюся с расстоянием крепость, от угловой башни которой над точечными жерлами пушек поднимались и растворялись в прохладном воздухе облачка порохового дыма.

– Три выстрела. – Кормчий глянул на купца. – Приказывают всем остановиться.

– Час потеряем, – с неудовольствием сделал вывод купец.

Как будто получив этими словами его согласие, кормчий повернулся к шестерым работникам, которые возились с парусом и тоже поглядывали на крепость.

– Опускай! – прогудел он им и махнул рукой вниз. – Бросай якорь!

Верхняя перекладина паруса качнулась, дёрнулась и, не достигнув наивысшего положения, поползла книзу. А двое работников быстро отошли к носу, столкнули с корабля завязанную на конце пропитанного смолой каната железную лапу якоря. Лапа шлёпнулась в воду, живо потащила канат, пока не размотала его на всю длину. Зацепившийся за дно якорь натянул канатную верёвку и развернул корабль носом против плавного течения. Корабль застыл, словно заарканенный жеребец, ожидающий с тревогой, что же за всем этим последует.

Прошло не меньше получаса. Наконец большая лодка со стрельцами, которые уже произвели осмотр рыбачьих челнов и большой струг, направилась к этому кораблю, скоро движимая по воде размеренными шлёпками и рывками восьми длинных вёсел. Шлепки прекратились, и лодка замедлила движение, слабо шаркнула по борту возле заранее выброшенной короткой верёвочной лестницы. Десятник и за ним двое стрельцов с кремневыми ружьями и саблями в ножнах поднялись на палубу, затопали по ней с уверенным поведением представителей власти, днём и ночью исполняющих тяжкие служебные обязанности ради всеобщего блага.

– Что везёшь? – грубо потребовал ответа десятник ни то у купца, ни то у кормчего, обращаясь к обоим сразу и ни к кому в отдельности.

Купец заволновался, забеспокоился.

– Пеньку, канат, – объяснил он скороговоркой.

– Самый удобный груз скрывать беглых воров, – отрезал ему десятник. Он пронзил его жёсткими серыми глазами под густыми бровями и, как будто, увидел насквозь его тайные воровские помыслы. – Хорошо заплатили? Так от меня не уйдут. Сам произведу досмотр. Открыть! – распорядился он, указав рукой в грубой перчатке на крышку возле носового возвышения.

Крышку тут же подняли с распорки, откинули, показывая спуск под палубу. Десятник без промедления спустился лестницей вниз и, всматриваясь в полумрак, сначала медленно пробрался к самым затемнённым углам у кормы. Затем вернулся, намеревался подняться наружу, но вдруг, как бы на всякий случай, сделал шаг за лестницу к носовой части. Глянул туда и замер. Он явно не ожидал такого поворота дел: в грудь ему из-за верха мешка приготовилось выплюнуть пулю чёрное, как зрачок смерти, дуло пистолета. Отведённая большим пальцем собачка курка мягко клацнула, а глаза в укрытии за мешками смотрели ему в лицо с такой холодной решимостью и хладнокровием, что в них без труда читалась способность при необходимости без сожаления и заботы о последствиях нажать на взведённый курок. Помогая десятнику верно оценить своё положение, держащий пистолет молча бросил небольшую колбаску холщового кошеля, и он невольно подхватил её. Постоял, соображаясь с обстоятельствами, слегка встряхнул кошель в ладони, и приятная тяжесть содержимого звякнула ему в ответ несомненным серебром. Затем в безмолвном согласии засунул кошель под кафтан.

– Деньги взяты у воеводы, – тихо предупредил Удача. – Поймают меня, придётся вернуть.

Десятник не ответил, отступил к лестнице. Но приостановился и опять глянул в чёрную пустоту пистолетного дула.

– У меня затруднения. – Он не стал уточнять, что затруднения в деньгах. – Но в следующий раз я тебя схвачу, – так же тихо, но твёрдо предупредил он.

– В следующий раз и схватишь, – примирительно согласился Удача.

Десятник выбрался наверх палубы, отряхнулся.

– Всё в порядке, – не удостоив взглядом ни купца, ни кормчего, объявил он. – Можете плыть.

Купец слышал какие-то невнятные переговоры под палубой и стоял бледный, как мел. Он выдохнул с облегчением, сам не помня как, очутился рядом с десятником, с благодарностью сунул ему в ладонь серебряный рубль.

– Ты что?! – рявкнул ему в лицо десятник. – Взятку?

Купец отшатнулся, напугано замямлил:

– Так... нет... За труды... беспокойства на службе...

– Разве что за беспокойства, – холодно согласился десятник, забирая рубль и привычно отправляя в карман. – И им тоже, – он кивнул на рядовых стрельцов, – за беспокойства. 

– Конечно, конечно, – обрадовано забормотал купец.

Он сунул в ладонь пожилому стрельцу такую же монету, и стрельцы вернулись в лодку к товарищам. Вёсла вновь зашлёпали по водной глади, лодка отплыла и по дуге развернулась к другому судну, большому рыбачьему челну, застывшему на месте ниже по реке. Невольно провожая лодку и десятника в ней немигающими глазами, купец белым платком стёр с бледного лба бусинки пота и, будто на слова больше не было сил, слабо махнул рукой кормчему, де, надо отправляться.

– Парус наверх! – сурово распорядился кормчий, надрывая до сипа зычный голос. – Выбирай якорь!

Заскрипела верёвка, поднимаемая верхняя перекладина паруса вновь стала постукивать о мачту, а на носу, с трением о дерево зашуршал выбираемый из воды канат. 

Для одного из беглецов это прозвучало милой сердцу песней. Второй же встал из укрытия, присел рядом.

– Столько денег разбрасываем, – пробубнил он расстроено. – Лучше драться.

– Хорошо, десятник тебя не заметил, – отозвался Удача в прекрасном расположении духа. – А то пришлось бы дать больше. Не расстраивайся. Будет цела голова, будут и деньги. А без головы... Соображаешь, что они ни к чему без головы? Вижу, не согласен. Может, ты и прав. Но мне не удаётся их копить. Они приходят... я и сам не пойму, как. Дьявол их знает, как и уходят. – Он помедлил, и поскольку товарищ молчал, добавил: – А придётся ещё отдать. – И он взором показал кверху, где над их головами топтались корабельщики. – Не прятаться же две недели крысами. Да они уж знают, что мы на судне. И питаться нам чем-то надо. Как считаешь?

– А-а, чёрт с ними, – безнадёжно отмахнулся парень и прикусил нижнюю губу. Потом пробормотал в сторону: – Я бы дрался.

Они ощутили, что корабль поплыл, уносимый течением Волги и ветерком от негостеприимного для них города, и, когда решили, что окраины потерялись из виду за холмами или лесами, вылезли из своего укрытия и выбрались к дневному свету. Это не вызвало удивления на палубе, где их появления ждали, хмуро, неприветливо и опасливо.




– Зачем я ввязался в твои с Морозовым дела?! – за час до полудня испугано шумел воевода в своей служебной комнате в приказных палатах. Он вышагивал перед стоящим у окна Плосконосом, вдруг сбросил с края стола оставленные беглецами кандалы. Вызванный их падением стук о пол и протяжный, показавшийся жалобным, звон кандальной цепи резанули ему слух. Вздрогнув от скрипа половицы под собственным мягким сапогом, он пошатнулся на обессиленных ногах, неуверенно ступая, добрался до кресла и плюхнулся на подушку сидения. Схватился за голову руками, мучительно выговорил: – Царь узнает?! Сибирь обеспечена... Сыновья, дочери не простят!

Казалось, что стон вырвался из самой глубины его души, словно у раскаивающегося в содеянном поступке грешника.

– Некому будет сообщать, не узнает, – невозмутимо и твёрдо сказал Плосконос, который намеренно показывал равнодушие к его переживаниям.

Воевода притих на минуту. Потом глухо заговорил:

– Теряя голову, по волосам не плачут, – согласился он с Плосконосом. – Бери самый быстрый корабль – если надо, то моим именем. Спустись за Казань, там большой разбой и не перед кем держать ответ. Досматривай всё, что плывёт к Царицыну. Этот, – он указал пальцами на кандалы на полу, – он не должен вернуться в Москву. – Сомнения вновь накатили на него прибойной волной. – Но где взять столько надёжных людей для такого дела?

Он покачал головой от нового приступа отчаяния.

– Есть у меня соображение... – негромко высказался Плосконос, и веки его сощурились в жестокие щелочки.

– Так поспешай же! – Вновь обретая надежду при виде его спокойной уверенности, воевода слегка постучал тяжёлым кулаком по столу. – Поспешай же! Не медли!









6. Речные грабители





Если на Низу Волги и на Хвалынском море утвердились казаки, а когда обрели сильного вождя в Степане Разине, и вовсе сами себя объявили хозяевами побережий, то на Среднем течении великой торговой реки Восточной Европы славился грабежами Бахтияр-атаман. Шайки его набирались из склонных к разбою татар, мордвы, черемис и прочего поволжского сброда, устраивали гнёзда в Жигулёвских горах, где суда долго, дни и дни плывут вдоль гористых обрывов правого берега. Никак их не удавалось оттуда выкурить, окончательно разогнать ни воеводам Казани, ни воеводам Самары, Симбирска, не говоря уже о воеводах городов и городков поменьше, послабее. Только уничтожат одну, тут же появлялись несколько других.

Подходы же и тайные тропы к главному логову самого Бахтияра даже из его головорезов мало кто знал не понаслышке. И о добытых многой кровью и зверствами богатствах этого логова ходили такие рассказы, что тем, кто редко проплывал судами из других, удалённых мест и стран, эти рассказы представлялись сказочным преувеличением, которому они не встречали доказательств. Однако суда из удалённых земель проплывали почти всегда только караванами, с воинами и пушками, а Бахтияр, верный извечным татарским привычкам не нападать, где мог быть сильный отпор и успех казался сомнительным, пропускал такие караваны, не показываясь, не обнаруживая себя ни малейшим признаком. Но горе стругу или кораблю, если он отваживался оказаться поблизости от разбойного гнезда бахтияровых молодчиков при слабом вооружении, без единой пушки, в сумерки ли, в дневное время, а тем более, ночью. Редко кому из корабельщиков таких судов удавалось не пропасть бесследно и навсегда, а кто и спасался, спасались только за разорительный родственникам и друзьям выкуп.

Широко ходили слухи о самых жутких умерщвлениях пленников, особенно русских и христиан. И слухи эти ещё задолго до Жигулёвских гор, уже при отплытии из Казани вниз по течению или из Саратова вверх против течения тревожили души даже самых бесстрашных купцов и кормчих, прочих представителей корабельного люда. Неудивительно поэтому, что владелец корабля, на котором очутились Удача и его спутник, торопился спуститься к Казани, где собирались караваны судов для совместного отплытия на Низ Волги. Это устраивало Удачу. Столкнувшись с Плосконосом в Нижнем Новгороде, угадав его враждебные намерения в поступке нижегородского воеводы, он не сомневался, что тот постарается опередить своего ненавистного противника и раньше прибыть в Астрахань. Без подорожного пропуска у царского порученца легко могли возникнуть непредвиденные сложности в отношениях с астраханским воеводой Иваном Прозоровским, близким Морозову человеком. И наверняка их не удалось бы избежать в том случае, если бы Плосконос успел подготовить Прозоровского должным образом.

Но к отплытию большого каравана они опоздали, и опоздали всего на полусутки. Следующий же караван мог отправиться через неделю, не ранее, – нужно было дождаться сбора достаточного числа судов, чтобы вскладчину, не обременительно для хозяина каждого такого судна, нанять воинов и пушки с пушкарями. Купец заметно расстроился, и не скрывал причины. Если ему не удастся прибыть к договорному сроку в Астрахань, его перекупщик, армянский купец, отбудет в Персию, и придётся платить за склады и потерять время на обороте денег, из-за чего недополучить значительной доли навара, на который он рассчитывал. Под влиянием таких соображений он решился согласиться на убедительные доводы Удачи и дал распоряжение кормчему закупить всё необходимое, чтобы отплыть с зарёй. К такому решению его подталкивали и надежды догнать караван до самых опасных участков Жигулёвских гор.

Едва заря окрасила восточный край небосклона, как на корабле начали готовиться к продолжению речного пути. В разгар подготовки, от малолюдных в столь ранний час посадских улиц к пристани торопливо подошёл широкий в кости мужчина средних лет, вид которого сразу же напоминал о существовании особого племени кузнецов. Встреченный спрыгнувшим с корабля на пристань Удачей, он передал ему перевязанный бечёвкой холщовый мешок с небольшим, однако тяжёлым грузом, который выпирал бочковидными округлостями. 

– Выполнил всё, что было заказано, – заговорщически сообщил он надтреснутым голосом. Сам развязал бечёвку, чтобы заказчик глянул внутрь. Получая от него щедрую доплату, повеселел и добавил: – Всю ночь делал.

Удача без промедления возвратился на палубу судна, в котором ждали только его. Сразу же освободившись от пут канатов, которыми только и удерживался у казанской пристани, корабль вздрогнул, грузно вздохнул поскрипыванием дерева и тронулся, отчаливая от прибрежного настила. Пока все были озабоченно заняты отплытием к глубокой воде и установкой паруса, Удача быстро отнёс мешок к своим вещам и собственноручно завязал бечёвкой, не желая никому показывать своей покупки. Купец хотел было полюбопытствовать о купленном им у кузнеца товаре, но отплытие корабля в одиночку, вне караванного стада вновь растревожило его противоречивыми расчётами и прикидками, страхами и надеждами, и он предпочёл, как и прежде, избегать не обусловленного необходимостью общения со странными и не склонными к откровенности попутчиками.

День отплытия и следующий день были ясными, веселили взоры бликами солнечных лучей на чешуе реки, красками осенних деревьев, кустарников, трав по обоим берегам. Ветер был попутным, дул с севера, а пойманный парусом охотно подгонял корабль. И когда справа показались низкие гряды и отроги начала хребта Жигулёвских гор, они не вызвали у корабельщиков и купца тревоги, какую те ожидали ощутить при виде удобных для разбойных засад укрытий. Но к сумеркам настроение на корабле стало меняться. Дурная слава окрестных мест начинала беспокоить и самое бедное воображение, напоминать о себе всплесками рыбы в воде, шорохами ветра в парусе, скрипами палубы, внезапными взлётами птиц у чащ горных обрывов.

Чем темнее становилось низкое и малооблачное небо над теснимой горами рекой, тем купец чаще и больше раскаивался, что позволил уговорить себя довериться судьбе, втянуть в игру с непредсказуемыми опасностями, какие подстерегают корабль вблизи таких мест надвигающейся ночью. А ночь обещала быть ясной, судно будет видным на реке издалека, что удобно для устроителей разбойных засад. И настойчивые уговоры Удачи плыть вдогонку каравану, восстанавливаемые растревоженной памятью с мельчайшими подробностями, представились купцу в ином свете, казались всё очевиднее подозрительными. Уж, не из разбойной ли шайки его странно объявившиеся на корабле попутчики, явно бежавшие от властей Нижнего Новгорода? Даже полученная щедрая плата за разрешение плыть с ним до Астрахани стала только убеждать его в их коварных замыслах. Не завлекают ли они его и корабль к притону разбойников, не готовят ли ему ограбление и гибель? Он стал приглядываться к Удаче и сделал неутешительный вывод, что того будто и не смущают горные утёсы, обрывы и таинственные седловины. Тогда как ему самому они представлялись мрачным подобием выстроенной древними великанами и растянувшейся в бесконечную полосу, изрезанной столетиями стены, из каждого заливчика у которой можно ожидать внезапного дикого посвиста, улюлюканья и появления россыпи разбойных челнов и лодок, хищно устремляющихся наперехват беззащитным речным путникам.

Со стороны Удача, и вправду, выглядел слишком беспечным. Он лежал на старом верблюжьем одеяле близ кормового весла, заложив ладони под затылок, не то дремал, не то с прищуром смотрел в проступающие звёзды небосвода, к которым, словно воришка, стал крайне осторожно влезать и подбираться из-за гор тусклый ущербный месяц. Но впечатление об его беспечности было обманчивым. Хотя быстро темнело, он зорко подмечал всё, что выдавало себя движением у выступов утёсов, которые вырисовывались в горном хребте по ходу корабля. Не прерывая наблюдение за правым берегом, он отметил про себя, что купец крадучись отошёл к кормчему, они пошептались, после чего кормчий отступил к лесенке у кормового возвышения и, вызвав короткий скрип приоткрываемой дверцы, нырнул к расположенным под кормой помещениям хозяина и корабельщиков. Кормовыми помещениями пользовались лишь при непогоде, – их заполняли товары, и воздух в них был наполнен запахами этих товаров. Без товаров, как знал Удача, была там только огороженная спальня купца, где тот хранил свои деньги, деловые бумаги и оружие. Появился оттуда кормчий уже с тремя кремневыми ружьями и мушкетом. Ружья потихоньку раздал тревожимым недобрыми предчувствиями работникам, а мушкет, как оружие более лёгкое и надёжное, оставил у себя. Подпалив оба конца предназначенного для запалов жгута от огонька кормового светильника, он затушил сам светильник, чтобы свет не выдавал плывущего корабля, и повесил чадящий хвостами жгут на стволе мушкета.

Антона тоже беспокоило гнетущее ожидание неизбежной опасности – как от растущего недружелюбия корабельщиков, так и от того, что могло появиться у тихо обмываемых водой обрывов. Хорошо ещё корабль был отдалён от подножия тех обрывов глубокой рекой, которая словно хотела отделить себя от разбойников и оберегала плывущих на судне хотя бы от внезапности их нападения. Он пересел, подвинулся ближе к товарищу, как и корабельщики, стал тягостно сумрачен и молчалив. Вслушиваясь и всматриваясь в сгущающуюся темень, он вдруг тряхнул головой, засомневался – не почудилось ли от чрезмерного напряжения чувств? Но нет, много впереди из укрытия за выступом испещрённой трещинами скалы быстро выплывали чёрными чайками около десятка челнов с оголёнными палками мачт и длинных лодок. Распознавались взмахи множества вёсел, затем в безмолвном оцепенении, какое воцарилось на корабле, стали слышны частые хлюпанья вёсельных лопаток по водной поверхности. Словно отталкиваясь нелепыми ножками, лодки перемещались наперерез пути корабля, и сомневаться в намерениях тех, кто был в них, не приходилось.

В каждом челне и в каждой лодке стали различаться по дюжине и больше голов, на многих были надеты шапки с лисьими хвостами. Что-то матёрое чудилось в молчании речных грабителей, словно опытная шакалья стая уверенно выходила навстречу добыче, которой некуда деться, некуда бежать.

– Господи, спаси и помилуй! – с дрожью в срывающемся голосе выдохнул купец и истово перекрестился. – Не стреляйте! – сам не свой вскинул он руку, делая предупредительный знак кормчему и работникам, которые невольно сбились в испуганную кучу, похожие на отбившихся от отары и готовых на покорное растерзание овец. – Авось, не озлобим, и нас отпустят?!

Корабельщики не возражали, без слов разделили его мнение, и розданные кормчим ружья казались в их руках нелепыми подпорками, на которые они опирались, чтобы не упасть от отчаяния. Первым зашевелился кормчий и подал пример, опустил мушкет на палубу. За ним безропотно сложили оружие и другие. Они позабыли об Удаче, а он тем временем развязал и раскрыл полученный от кузнеца мешок, обнажил засмоленный бочонок, с которого снял и отложил в сторону круглую крышку. Затем наклонился к Антону, и тот вздрогнул от неожиданности.

– Принеси жгут! – вполголоса потребовал Удача возле уха парня.

Он показал взором на мушкет в ногах кормчего, на котором валялся жгут с тускло краснеющими от тления концами. Парень не понял, для чего это нужно, однако Удача подтолкнул его в спину, и он выполнил распоряжение, на цыпочках приблизился к мушкету и тут же возвратился со жгутом. Никто из корабельщиков не обратил на это внимания, им было не до того – до встречи с первыми лодками разбойников оставалось меньше полёта стрелы. На тех лодках замедляли ход, отставшие подтягивались к передним, и они поджидали корабль с наглой уверенностью в своей безнаказанности. На передних лодках и челнах самые нетерпеливые головорезы привстали, изготовились запрыгивать и влезать на судно.

– А ну-ка, купец, приостановись, золотой! – раздался там визгливый окрик.

– Спускай парус и бросай якорь! – с холодной жестокостью приказал другой голос, резкий и грубый.

Неуправляемый корабль подплывал к ним, и корабельщики в растерянности глянули на купца, ожидая от него указаний. Но тот с ужасом уставился на происходящее на корме за их спинами, и они невольно повернулись, посмотрели туда же. Неожиданное шипение в руках Удачи, вызванное прикосновением огонька жгута к усику железного шара напугало купца больше, чем ожидаемое пленение безжалостными грабителями. Удача сильно размахнулся, и шар пролетел возле паруса по направлению к ближайшей лодке, раскидывая из вертящегося охвостья снов искр.

– Ядро! – испуганно завопили самые сообразительные разбойники.

Но было поздно. Столб огня взметнулся посреди лодки, расколол её, чугунными осколками забросал соседние. Вопли и крики растерянности, проклятия и стоны, всплески очутившихся в холодной воде подельников внесли расстройство и смятение в среду грабителей, и второй разрыв брошенного от корабля ядра оказался для многих в самой многолюдной лодке ещё неожиданнее первого. С развороченным днищем та лодка стала быстро погружаться под воду, а корабль сам собой налетел на челны, с глухим стуком дерева о дерево подмял первый, тогда как на следующем разбойники повалились от его носа к правым уключинам вёсел, накренили чёлн, и он перевернулся.

– Огонь! – со всей силой лёгких рявкнул Удача на изумлённых и оцепеневших корабельщиков.

Они вдруг сообразили, что мириться с нападающими поздно. Подхватили ружья, и три нестройных выстрела внесли разлад в волну прыгающих к кораблю головорезов, цепляющихся кто за что сможет и залезающих на борт, сбросили двоих подстреленных в воду. Отчаяние придало корабельщикам смелости, и они накинулись на других с прикладами и кулаками, разбивая им пальцы, головы, принялись стряхивать от бортов, как перезревшие плоды с веток дерева. Лунное сияние блеснуло смертью на клинке косоглазого злодея, единственного, кому удалось забраться на палубу. Не давая ему выпрямиться, кормчий подскочил сбоку, с мощного размаха прикладом мушкета отбил саблю и отколол от черноволосой головы верхнюю часть черепа, забрызгав палубу и угол паруса кровью и мозгом.

Под шлепки тел о речную поверхность и галдёж злобных выкриков корабль проскочил мимо столпотворения лодок и челнов, оставил их позади. Лишь три лодки и два челна вырвались из общей сумятицы, бросились в погоню. Кормчий ринулся к оставленному без присмотра рулевому веслу, плавно вернул корабль на середину реки, повернул кормой к преследователям. Однако они пенили воду, яростно хлюпали по ней длинными вёслами и неумолимо приближались. В ближние лодки бросать гранаты было уже опасно для корабля, осколками могло повредить ускоряющий его ход парус и поранить корабельщиков, и подожжённые от жгута два последних ядра Удача прицельно забросил в замыкающие погоню челны – взрывы один за другим раскололи, разворотили их, словно те были слеплены из яичной скорлупы.

В трёх больших многовёсельных лодках разбойники продолжали упорное преследование с таким остервенением, будто судно, за которым они гнались, было наполнено золотом. Оттуда с яркой красной вспышкой пальнул пистолет, к нему присоединился другой, и кормчий вдруг с глухим стоном отшатнулся, схватился за простреленное бедро. Не в силах удержать руль одной рукой, он лязгнул зубами и надрывно позвал кого-нибудь на помощь. Только Антон был поблизости. Он живо бросился к рулевому веслу, успел выправить ход корабля, что позволило судну не потерять скорость.

– Молодец! – громко подбодрил его Удача. 

Выхватив из мешка свои пистолеты, он запрыгнул на корму и, удивлённый настойчивостью преследователей, наклонился за кормовое ограждение, всмотрелся в самую быструю головную лодку, которая оторвалась от лодок сопровождения и была уже совсем близко.

– Чёрт! – пробормотал он с холодным гневом. – Плосконос!

Для лучшей опоры Плосконос упёрся коленом в носовой выступ лодки, вместо разряженных пистолетов вынул из ножен длинный кинжал, всем видом приготовился к сильному прыжку, намереваясь первым очутиться на корме преследуемого судна. За его спиной привстал черноволосый главарь, сам Бахтияр, чьё жестокое лицо беспощадного хищника обещало всех на корабле только смерть, и смерть мучительную и нескорую. Десять отборных гребцов яростно работали дубовыми вёслами и столько же рослых головорезов из личных телохранителей атамана нетерпеливо елозили на лавках, размахивали клинками, изготовились к захвату корабля. Бахтияр собственноручно до жужжания раскрутил над головой верёвку с привязанной к концу железной лапой крюка, точно метнул его – крюк через мгновение с лёту обмотал руль, как клыками в жертву, вцепился в дерево. Верёвку тут же схватили трое головорезов, стравливая её, буквально рывком подтянули лодку к заднему борту судна. Им совсем немного оставалось, чтобы начать залезать на палубу. Их сообщники вскакивали с сидений, щетинясь саблями и рассекая воздух, завизжали в радостном опьянении от предстоящего кровавого грабежа.

Времени искать, чем дотянуться до прочной верёвки, чем перерезать её, не было. Большими пальцами Удача взвёл оба курка, и два выстрела слились в один. Бахтияр за похожим на хищника перед засадным прыжком Плосконосом схватился ладонью в перчатке за левое плечо; одновременно вторая пуля резанула, порвала туго натянутые верёвочные нити. Верёвка звучно лопнула, и те, кто тянули за её конец, вместе с Бахтияром опрокинулись назад на кровожадных сообщников, на гребцов, и победный визг захлебнулся и сменился руганью и проклятиями. Вёсла зашлёпали невпопад, лодку рывком крутануло, в неё со стуком и треском врезалась та, что догоняла. А чтобы не налететь на них, в третьей лодке успели вывернуть нос в сторону, и она резко сбросила скорость преследования.

Разбойники как-то сразу растеряли пыл и настроение погони. Корабль удалялся от них, облик его кормы размывался ночью и расстоянием, и вскоре он уже походил на призрак, который постепенно уменьшался, бледно отражая голубовато-холодный лунный свет лоскутком парусного полотнища. Разбойники сидели в лодках понурые и разочарованные, точно стая голодных ворон, которые никак не могут прийти в себя от того, что их оставили с носом.

– Вот теперь я верю тебе, что они украли большую казну нижегородского воеводы, – выговорил Бахтияр Плосконосу и скрипнул зубами из-за ощупывания телохранителем-лекарем пулевой раны в плече. – Но ты уверял, они спрятали её, и надо пытать этого... – он болезненно сморщился бледным от теряемой крови, потому особенно жестоким лицом, – который стрелял. А он дрался, как если бы казна была у него.

– И казна очень богатая, – спокойно признал его правоту, согласился Плосконос. – Выходит, я не всё знаю, и кое в чём ошибся, атаман.

Разом приняв новое решение, Бахтияр показал головой на своего тёмнокожего и горбоносого помощника с мелкими глазками безжалостного стервятника.

– Вот что, – объявил он Плосконосу. – Мой человек поскачет с тобой. Берите наилучших лошадей и мчитесь берегом. Вы опередите их. Везде предупреждайте мои шайки, пусть стерегут корабль и вырежут всех, кроме одного. Этот, с пистолетами, мне нужен живым, – Даже в ночи глаза его вспыхнули мстительной злобой. – Я сам из него буду вытягивать жилу за жилой, пока он не сдохнет в адских мучениях.




Луна забралась на самый верх неба, оттуда уставилась в реку, как будто на ней происходили самые любопытные события ночи. Ближе к полуночи ветер стих. Парус корабля безвольно обвис на перекладинах мачты, и его провернули, чтобы не притормаживал хода судна, которое влеклось только течением. Потрёпанный сражением корабль плыл в напуганном и настороженном одиночестве – сколько виделось, в поле зрения не различалось иных судов, иного движения по светлой полосе водной глади. Отсутствие иных проявлений людского присутствия на реке не тяготило измученных пережитым корабельщиков – лучше уж совсем не встречать судов, не видеть их, чем содрогаться от страха, от подозрений, что в них приближаются другие разбойники. Никто не помышлял о сне, никому не спалось.

– Через пару часов подплывём к Симбирску, – тихо произнёс кормчий, который лежал на корме под двускатной крышей, с мягкой подстилкой под бедром, чтобы меньше тревожить перевязанную рану. – Ранение у меня сквозное, заживёт быстро, но неделю корабль никуда не поведу, – предупредил он купца.

Купец понуро сидел рядом с ним, в который раз устало прикидывал все за и против того, чтобы продолжать столь опасный путь. Подавленный от недавних потрясений всех чувств, он тяжело вздохнул, смиряясь с потерей навара, на какой рассчитывал.

– Я и сам дальше без каравана не тронусь, – согласился он вымучено. – Дождёмся следующего из Казани, как раз неделя и пройдёт. Дальше горы станут ещё опаснее.

Удача невольно подслушивал их разговор, напряжённо размышляя о возможных действиях Плосконоса. Он смотрел на спины двоих работников с перезаряженными ружьями, которые стояли вперёдсмотрящими на носовом возвышении, затем посмотрел на того, кто устало склонился у рулевого весла. Так, чтобы никто из корабельщиков не услышал, предупредил сидящего рядом Антона:

– Пора нам уходить.

Откинувшись на стенку кормового возвышения, парень вёл тяжелую борьбу с дремотой, но при этих словах вскинул голову. Ничего не понимая, посмотрел в лицо товарищу, как будто надеялся на нём прочитать объяснение такому внезапному решению. Однако тот отвернулся, потихоньку сложил в просмоленный бочонок, в котором прежде были ядра, верхнюю одежду, оба разряженных и завёрнутых в промасленную тряпку пистолета, дорожный мешок и, не производя шума, плотно закрыл бочонок точно подогнанной крышкой. Кожаную сумку с деньгами связал верёвкой и этой же верёвкой обвязал бочонок. Приподнявшись, он глянул под двускатную крышу. Непонятно было, заснули лежащие возле кормчего, свободные от дежурного бдения корабельщики или только притихли, как сделали бы подозревающие, что поблизости бродит голодный кот, мыши. Наклоном головы он сделал знак спутнику последовать его примеру и бесшумно перебрался к борту. Поправив и придерживая на плече бочонок и сумку, перевалился наружу, распрямляя руки, опустился ногами к речной поверхности. Когда рядом повис Антон, он отпустил борт. Вода обожгла прохладой с ног до головы, и он толкнул перед собой бочонок, вместе с ним без всплесков, разом вынырнул в стороне от корабля. Немного отстав от него, из воды без шума показался Антон и, торопливо убрав с лица мокрую прядь густых волос, с удивлением уставился на бочонок, который поплавком исчезал и появлялся между ними.

Стоящий у рулевого весла заметил их головы, плывущие к низкому заливному берегу, но не решился определённо связать их с корабельными попутчиками, так как ему показалось, голов было три.

– Эй! – позвал он тихо и неуверенно.

Они не отвечали, не звали на помощь, и он слегка махнул рукой, отвернулся к горам. И вдруг заметил над обрывистой кручей, за хорошо освещённым луной кустарником облики двоих всадников, которые остановились и следили ни то за кораблём, ни то за пловцами. Рулевому стало не по себе и захотелось, чтобы всадникам нужны были только пловцы. Он не посмел никому сообщить об увиденном, боясь тревогой привлечь внимание к кораблю, и замер, как будто надеялся вместе с судном превратиться в ускользающую от этого места бестелесную тень. 

Удача первым нащупал ступнями пологое илистое дно, подтянул бочонок с привязанной сумкой и подождал Антона.

– У Бахтияра в городе полно сообщников, – вполголоса объяснил он то, что не сказал на корабле. – Они будут искать нас и могут узнать судно. Пусть теперь гадают, где ж мы его покинули.

Оба выбрались из воды и, клацая зубами, пытаясь унять дрожь, Антон наконец отозвался:

– А зачем мы им нужны?

– За этим, – Удача показал сумку, из которой сочилась вода.

Такое объяснение показалось его товарищу убедительным, на что он и рассчитывал. Невдалеке темнел кустарниковый лес, и вдоль берега туда вели колеи, оставленные крестьянской телегой.

– Поблизости должно быть поселение или хутор, – сказал он. – Может, повезёт, и нам продадут хороших коней. 

Он принялся снимать с себя одежду, чтобы отжать её. Антон отмалчивался, зато разделся быстрее, запрыгал то на одной ноге, то на другой, помогая телу согреться. Они вновь оделись, надели вынутые из бочонка сухие кафтаны и сапоги и вытряхнули из сумки воду. Корабль удалялся, обещая вскоре пропасть из виду, и они как будто разорвали последнюю нить связи с побегом из нижегородской тюрьмы. Когда направились вдоль колеи к лесу, Удача с лёгким настроением заметил: 

– Дня через четыре будем под Царицыным. А там опять устроимся на судно.

Они и не предполагали, что с вершины утёса противоположного берега за ними внимательно наблюдают прикрытые кустарником Плосконос и темнокожий помощник Бахтияра.

– Проклятье! – злобно высказался Плосконос.

Он вскользь глянул на подельника, навязанного ему раненым атаманом. С горбатым и нависающим над губой носом тот ещё выразительнее, чем в присутствии главаря, походил на опасного стервятника. По его поведению нетрудно было догадаться, что именно своему помощнику наказывал Бахтияр перед их отъёздом. " Смотри за ним. Как бы не попытался отколоть моих людей. Знаешь ведь, как все становятся ненадёжны поблизости от больших денег. Поведёт себя подозрительно, запомни – он нам теперь не так уж и нужен".

– Придётся нам разделиться, – Плосконос обратился к темнокожему спутнику вкрадчиво и насмешливо одновременно. – Один предупредит шайки о корабле. Другой последует за покинувшими корабль. Я подозреваю, именно среди них тот, кого Бахтияр хочет схватить живым и лично замучить. Давай сделаем так. Ты переправишься на тот берег и поймаешь тех двоих. Они направляются к дороге, а я не знаю окрестных мест, могу их потерять. Я же поскачу вперёд и сообщу шайкам о золоте в корабле. Ты только расскажи мне, как их найти. 

Соглядатай Бахтияра не знал, что делать, на что решиться. Он ослабил бдительность, всмотрелся в двоих мужчин за берегом, пытаясь разглядеть, действительно ли один из них тот, кто ранил атамана, и вздрогнул от мягкого щелчка пистолета. Дуло ткнуло головореза меж рёбер, и ухнул приглушённый выстрел. Он дёрнулся в седле, слабеющей рукой потянулся к ножу и стал безвольно заваливаться на гриву встревоженной лошади. Плосконос живо спешился. Помощник Бахтияра оказался живучим – дышал тяжело, с всхлипами, на губах появилась кровавая пена, но в чёрных глазках ещё горела лютая ненависть. Плосконос провернул его лошадь боком к обрыву, рывком высвободил сапог разбойника из стремени и за эту ногу вытолкнул с седла на обрыв. Потом склонился над краем, пронаблюдал за падением тела, которое мягко билось о выступы и щели, пока не плюхнулось в реку и не поглотилось водой.

– Ты так сторожил меня, что не увидел близкой смерти, – холодно произнёс он прощальное напутствие тому, кто, вероятно, должен был стать его убийцей.

Быстро расседлав чужую лошадь, Плосконос сбросил всё лишнее с утёса к трупу владельца, а поводья одним узлом привязал к задней луке своего седла. Его переполняла уверенность, что с двумя лошадьми, меняя их попеременно, он намного опередит как Удачу, так и погони головорезов Бахтияра. Потеряв царского порученца в этом месте, он вдохновился намерением отправиться прямо в Астрахань, рассчитывая прибыть туда раньше ненавистного врага и подготовить соответствующую почву, на которой взрастёт его окончательная месть.









7. Астраханский воевода





Покинув корабль, они будто вернули благосклонность судьбы. Утром добрались до хутора, где купили хороших выносливых коней, и больше уже не встречали серьёзных препятствий. Четверо суток спустя, как Удача и рассчитывал, в послеобеденные часы верхом поднялись на прибрежный холм и на другом берегу увидели крепость и посад Царицына. 

У пристани букашками копошились различные суда, а сверху реки движимые течением и с помощью гребцов к ней медленно ещё подплывали три струга.

– Ну что? Мы его перегнали?

– Кого? – Удача глянул на своего спутника, с которым за полторы недели установились приятельские отношения, но ещё не возникло полного взаимного доверия.

– Твоего врага, – лукаво настаивал Антон.

– Но он же мой враг, не твой, – уклонился Удача от ответа и, чтобы сменить разговор, похвалил: – А ты неплохой наездник.

– Я же породный казак! – с весёлой гордостью отозвался парень и внезапно ловко спихнул его с седла, в хохоте упал с ним на песчаный склон.

Оба щенками покатились, скатились к реке и расплескали холодную воду. Быстро скинули одежду, подныривая и гоняясь друг за другом возле песчаной отмели, они смыли с себя пот и грязь и наконец выбрались обратно на берег. Надевая штаны, Удача полюбопытствовал:

– Так говоришь, Разин со своей подружки глаз не спускает?

– И сам обабился, – охотно признался его товарищ. Тут же поправил себя: – Казаки так отзываются. Всё время с ней проводит, и другим стал. Как подменили его.

Удача и удивился, но и качнул головой с пониманием.

– Надо ж так скрутить неукротимого вождя… Хоть бы одним глазом посмотреть на его персиянку.

– Я видал. Красивая страшно. За такую и на смерть пойдёшь.

Разогреваясь бегом, они поднялись на холм, где дожидались обеспокоенные лошади. Накинув кафтаны, продолжая растираться до красноты кожи, они подставляли лица и влажные волосы солнечным тёплым ласкам.

– А ведь я голоден, как удав, – заметил Удача и пристально всмотрелся в посад Царицына.

– И я бы съел поросёнка, – клацая зубами, дрожащим голосом выговорил парень.

Оживлёнными взорами они поискали вдоль левого берега лодку или паром. Но поблизости был только рыбачий чёлн. Четверо босых и с закатанными штанинами рыбаков затягивали в него сеть, в которой бились, старались выпрыгнуть, вернуться в реку серебристые рыбы. Чёлн был достаточно вместительным для одного всадника, а за хорошую плату рыбаки, наверняка, согласились бы переправить их по очереди к городскому причалу.

– Продадим коней, поедим в самой лучшей харчевне и первым же судном поплывём на Низ, – будто советуясь с товарищем, предложил Удача. – Отоспимся пару суток на реке и проснёмся на месте. Как тебе это нравится?

Антон пожал плечами без желания иметь на то собственное мнение.

– Так мы обогнали плосконосого? – опять спросил он.

На этот раз Удача не стал увиливать.

– Если он сел на корабль выше по течению, мы будем в Астрахани раньше.

Как были в кафтанах на голых плечах, они поднялись в сёдла, и лошади охотно сорвались под пологий уклон, словно предчувствуя отдых от продолжительного пути и наполненные свежим овсом кормушки.




Хозяин большого струга, и на палубе загруженного пустыми бадьями и просмоленными бочками, догадался, что дело у них срочное. Кроме него никто не отплывал до утра, а потому он посчитал себя вправе за проезд до Астрахани запросить втридорога. Удача готов был согласиться, но его спутник стал решительно торговаться, намекнул, что их ждёт Разин, и хозяин неохотно уступил половину затребованной вначале оплаты. Они устроились на струге без желания с кем-либо общаться, и воспользовались правом отдаться беззаботному отдыху. От нечего делать Удача поддался созерцательным размышлениям, которые у него порой вызывали изменения окружающей природы. 

С реки обзору открывалось дивное раздолье лесостепного побережья. Но оживлялось оно лишь порыжелой и бурой щетиной сухих трав, рощами и порослями низкорослых деревьев и кустарников. Вся растительность казалась скучно блеклой в сравнении со щедрым разноцветьем листвы, которым развлекают глаза осенние леса средней полосы. Во всём чудилась невидимая граница между Севером и Югом, у которой шла беспощадная и непримиримая борьба двух стихий – стихии созидательного многообразия буйства природы и стихии её разрушения, истребления и выравнивания до приземистого и редкого единообразия. Струг с путниками будто очутился в приграничье, где ни одна из стихий не могла победить другую. Но в умозрительном полёте далее к юго-востоку правила жизненной игры навязывала уже одна только великая азиатская степь, соседствующая с пустынями и полупустынями, где полновластие стихии разрушения было полным и очевидным.

Удаче, который не понаслышке знал те степи и пустыни, чудилось, что люди только отражают своим поведением эту извечную борьбу созидания и разрушения, что они лишь орудия стихий, неосознанно подчиняющиеся им с такой безусловной преданностью, с какой не покоряется ни один раб своему господину. Стихии порождают людей, вскармливают их и воспитывают, даруют выживанием за покорность и губят за своевольный мятеж против их неумолимой воли, в поколениях укореняя особые воззрения на мир. И ему захотелось разобраться, какая же из стихий движет им? Как чарами Провидения поглощаемый ленивыми волнами подобных размышлений, он вздрагивал от вопросов и разговоров своего товарища, будто дерево от внезапного порыва ветра.

Через двое суток к обеденному затишью судно прибыло к Астрахани. Они первыми сошли на пристань, как раз напротив разведённого у складов большого костра, вокруг которого обедали грузчики и распространялись запахи густо заваренной рыбьей ухи. И сразу направились широкой улицей к посадской площади, вышли к ней в обход белокаменных палат таможни. Раскрытые ворота главного постоялого двора были по ту сторону площади, и оба, не сговариваясь, невольно задержались возле большого конного двора, на который степные кочевники пригнали для продажи очередной табунок разномастных объезженных коней, знаменитых тонконогих аргамаков, полюбовались на скакунов и разузнали о ценах на лучших из них.

Получив на постоялом дворе небольшую гостевую комнату, в нём и пообедали, после чего Удача один отправился к Белому городу внутри белокаменной крепостной стены. В настежь раскрытых Вознесенских воротах одиноко томился веснушчатый городовой стрелец в коричневом суконном кафтане с зелёными шнурками. Он с завистью разглядывал богатую шапку и дорогой бархатный кафтан высокого казака, который нетрезво удалялся главной улицей крепости к соборной площади и воеводиным приказным палатам. Казак тот будто не знал, чем бы ещё озадачить себя, какой затеей отвлечься от разбойной бездеятельности, и впечатление о праздности его настроения перерастало в уверенность из-за редких для мест средоточия земской власти прохожих. Удача удивился скучному малолюдству на улице, которую помнил оживлённой, днём непременно заполняемой теми, кто стремился что-то решить в воеводиных палатах или возвращался с тем или иным решением.

– Воевода в городе? – полюбопытствовал он у стрельца.

– В городе, где ж ему быть, – сумрачно отозвался веснушчатый стрелец. Он отвлёкся взглядом от удаляющегося казака, словно был разбужен и поневоле вернулся к малоприятному бодрствованию.

Скорым шагом пройдя мимо домов местной знати, странно тихих и каких-то настороженных, Удача увидал, что казак пропал в полутьме входа в собор. Ему же надо было свернуть от палат земского собрания к приказным палатам, где присылаемый царём воевода должен судить и править дела и тяжбы, собирать государевы налоги и наказывать преступления, совершаемые во вверенных его управлению земских городах и селениях.

Судя по беспризорному унынию и пыльной запущенности высокого крыльца и внутренних помещений палат, где даже воздух казался затхлым, а мухи словно перемёрли от тоски, новый воевода не был обременён заботами. Единственным человеком, кого Удача обнаружил, когда прошёл к вытянутой от окна сводчатой приёмной палате, был поджарый дьяк с широкой залысиной, обрамлённой редкими светлыми волосками. Дьяк сидел за простым, сиротливо пустым столом, на который бледно падал упрямо пробивающийся сквозь пыль на стекле дневной свет и лениво отхлёбывал из чашки слабо заваренный чай, запивая ватрушку, которая была несвежей и сухо крошилась под его желтыми и цепкими, как у голодной крысы, зубами.

– Ты кто? – спросил он так, словно был и удивлён и озадачен появлением человека, явно не обязанного выполнять тяжкие обязанности чиновной службы.

Его серые глаза, казалось, вмиг оценили, что неожиданный посетитель заявился не для судебного разбирательства и не с прошением, не за казённой печатью для письма, а потому заработать на нём нечего, и опять подёрнулись поволокой скуки. Не удостаивая дьяка ответом или вопросами, Удача толкнул дубовую дверь, переступил порог служебного помещения воеводы. Дьяк лишь вяло отмахнулся ему в спину, де, поступай, как знаешь, раз ты такой решительный – мне до тебя дела нет.

Крупный, с резкими чертами властного лица воевода был на своём месте, то есть сидел в кресле за большим дубовым столом. Хмуро оторвавшись от расчётов, он цепким и умным взглядом тяжело уставился на Удачу. Заметив его беглое внимание к исписанной цифрами бумаге, перевернул её и вернул гусиное перо в чернильницу. Удача успел всё же заметить, что расходный столбик на листке был значительно длиннее доходного и догадался о поводе для дурного настроения у главы земской власти.

Князь Иван Семёнович Прозоровский был в это время в том состоянии внешней вялости и упадка духа, когда внутри зарождается, зреет и вызревает невидимая снаружи буря страстей, способная даже зрелого летами и жизненным опытом мужчину, как бы вдруг, толкнуть на самые безрассудные, самые разрушительные поступки. Такие поступки, когда сжигаются все мосты для отступления. И вызревать этой буре чувств было с чего.

Получить назначение на воеводство в Астрахань было не просто. Богатый торговый город, важный по своему пограничному расположению и по суммам доходов, которые собирались в государеву казну, за два-три года управления в нём предоставлял возможности при умном ведении дел составить достойное состояние на всю дальнейшую жизнь. Немаловажными были и прочие следствия – после удачного завершения астраханского воеводства неизменно шло повышение, как по служебной лестнице, так и в положении при царском дворе. И князю пришлось прибегнуть к вмешательству влиятельных, представленных в боярстве родственников, чтобы добиться-таки этого назначения.

Но ему не повезло. Он не учёл, что государство внешними событиями втягивалось в Большую войну в Восточной Европе. Развитие военного противоборства с Польшей и Швецией вынуждало правительство в Москве самым решительным образом предотвращать поводы, какие дали бы Турции оправдания разорвать договорённости о перемирных годах и выступить на юге России с военными действиями. Никогда ещё царское правительство не делало таких суровых предупреждений донским казакам, прекратить разбойные грабежи турецких галер и прибрежных городов оттоманской империи. И оно не просто предупреждало, а впервые за сотни лет направило в низовья Дона надёжные стрелецкие и солдатские полки с приказом намертво запереть выходы в Азовское и Чёрное море. 

Непривычное к такому вмешательству Москвы, да ещё и в защиту извечных врагов, турок и зависимых от них крымских татар, донское казачество заволновалось. Однако под влиянием семей зажиточных старшин не решилось выступить против царя, который лишал большинство донцов возможности добывать необходимые средства к выживанию. Поощряемые укоренёнными обычаями, преданиями и песнями, вдохновляемые на разбойные промыслы сказочными примерами древнерусских князей Олега и Святослава, малоимущие донцы всем разгульным и разудалым товариществом хлынули на Низ Волги, увлекая за собой и сородичей из украинских слобод. Кое-как устроившись возле Астрахани, они занялось на побережьях Хвалынского моря тем же, чем занималось с незапамятных веков на море Чёрном. А именно, принялись совершать челночные набеги повсюду, где только подворачивалась к тому возможность, обкладывая малые нерусские города и селения, морскую торговлю своей собственной данью. И даже ринулись в Персию, двинулись к столице шаха с требованием выдать земли для поселения, чтобы было где укрыться в случае опасного столкновения с царской Москвой. У занятого внутренними распрями шаха всё же достало сил отказать в землях, но отогнать казачьи челны и струги от побережий он был не в состоянии. Когда же казаки обрели чудо-вождя в Степане Разине, то уже открыто повели себя хозяевами низовий Волги и Хвалынского моря, к ним потянулись бесшабашные удальцы со всей Руси, и справиться с ними стало невозможно ни Персии, ни московскому правительству.

Потому-то, едва приняв дела от предшественника, Иван Прозоровский оказался в двусмысленном положении. Являясь воеводой по царскому приказу, он не имел сил стать полновластным распорядителем в прикреплённых к Астрахани землях, и почти всё время находился в крепости Белого города вроде обложенного в берлоге медведя. Он не получал личных доходов, на которые рассчитывал, и считал, что их у него отбирают казаки. А без согласования с казачьими старшинами Разина не смел отлучиться даже в полученные с должностью обширные пригородные поместья или выехать в степь на соколиную охоту, которую по московской привычке любил не меньше царя Алексея.

Всё раздражение, что накапливалось и накапливалось в князе против такого подлого своего положения, стало день за днём, неделя за неделей, всё отчётливее направляться против олицетворения казачьего ига, против их удачливого и изворотливого вождя. Когда же Разин последним, почти невероятным по дерзости морским набегом, в сражении у Ленкорани захватил и привёз не только богатую добычу, но и любовь-персиянку, шахскую родственницу, о красоте которой только и говорили на Низу, он стал испытывать к казачьему вождю и вовсе далёкие от терпимости чувства.

Но на кого он мог рассчитывать в навязчивом желании намертво посчитаться с Разиным? На городских стрельцов? Так для них атаман, который щедро награждал верных людей из несметной разбойной добычи, был едва ли ни большим героем, чем для казаков. Пока ещё стрелецкие полки, пусть неохотно, но подчинялись, если не воеводе, так своим полковникам и полуполковникам. Однако, что будет завтра? Верными оставались хорошо оплачиваемые из царской казны пушкари крепости. Надёжной опорой мог бы предстать и грозный военный корабль "Орёл". Но капитан «Орла», немец Бутлер, без подтверждённого в письме соответствующего приказа царя первым не выступит против казаков, о чём он предупредил в недавнем разговоре. Вот если бы Разин напал на город, на корабль, тогда бы другое дело, тогда он, капитан, обязан был бы доказать служебное рвение в наказании участников враждебных действий. Только Разин притих, отсиживался на Заячьем острове в старой небольшой крепости, либо что-то замышлял, либо, действительно, находился там под чарами персиянки.

И мысль, что разбойник позабыл в ласках княжны-красавицы о времени, тогда как для него, законного воеводы, каждый день повис над душой, как пудовая гиря на шее, особенно злобила его, лишала дух покоя. Кажется, всё отдал бы он, чтобы отомстить, излить озлобленное раздражение на связанном по рукам и ногам, а лучше закованном в цепи Разине. А приходилось сдерживаться, терпеть, смотреть на всё сквозь пальцы. При таком двоевластии, в городе не было никакой власти. Благо ещё, митрополит Иосиф был дружен с ним и имел влияние на казаков, угрозами отлучить и проклясть не позволял бесчинствовать в самой крепости и вблизи Троицкого монастыря.

Снова и снова, с навязчивой образностью, Прозоровскому он сам себе представлялся медведем, обложенным собаками и даже в более унизительном положении. Медведь мог реветь, отбиваться, бросаться на врагов, рвать, топтать, давить их. Он же, связанный царской волей и неблагоприятными обстоятельствами, должен был скрывать свои мысли, хитрить, выжидать и придумывать козни, не смея никому довериться. 

Можно поэтому представить его впечатление от бумаги, в которой именем царя астраханскому воеводе строго предписывалось предложить Разину забвение и прощение всех прошлых дел, обещать самые заманчивые возможности в службе государю. И он испытывал мстительное удовлетворение, что посланец, который доставил такую бумагу, стоит перед столом, за которым он, воевода, нарочито долго вчитывается в каждую строчку. Неприязнь к посланцу нарастала у Прозоровского по мере осознания сути письма и перерастала в затаённую враждебность, словно он увидел союзника ненавистного злодея.

– Где твой пропуск, удостоверяющий право везти столь важную государеву бумагу? – потребовал он ответа строгим низким голосом.

Удача показал ладонью на рукоять в ножнах.

– В этой сабле, – сказал он спокойно, полагая излишним вдаваться в подробности, какие не делали ему чести, бросали тень на его здравомыслие. Что ни говори, а пропуск он потерял по собственной вине.

Судя по выражению лица, воеводу такой ответ не удовлетворил, однако углубляться в расспросы он не стал.

– Ладно, – произнёс он с холодным отчуждением в голосе. – Я обдумаю, как лучше поступить. Иди. Отдыхай до завтра. Утром придёшь сюда же.









8. Казачий вождь





После встречи с воеводой Удача заподозрил у князя личную вражду к казакам. Он не последовал совету князя, а занялся сбором необходимых сведений, чтобы понять расстановку противоборствующих сил. Не задерживаясь в Белом городе, покинул крепость теми же Воскресенскими воротами и купеческой улицей вернулся к посадской площади. Он поторапливался, намереваясь зайти за Антоном, через него прояснить некоторые вопросы и затем, как с проводником, отправиться на поиски Разина. Однако всё решилось проще. Антон сам поджидал его у ворот постоялого двора и был не один. Возле него крепко стояли трое тёмных от морского загара казаков в разных по цвету и узорчатой обшивке бархатных кафтанах, вооружённые только саблями в богатой, разукрашенной золотом и серебром оправе. При приближении Удачи они прервали серьёзный тихий разговор, и Антон успел, – как показалось Удаче именно для него, – назвать главного из них, выделяющегося сединой на некогда чёрных усах, дядькой Жданом. Ждан холодно оглядел, главным образом, левым зелёным глазом подошедшего незнакомца, после чего правый, голубой глаз вопросительно обратил к парню.

– Этот, что ли? – спросил он с напускной небрежностью мужа, который наделён негласной властью, так как умеет добиваться своего не только с помощью сабли.

Антон кивнул в подтверждение, и Удача предпочёл отмолчаться. Между недавними спутниками по побегу и опасному ручному путешествию словно возникла стена отчуждения.

– Ладно, – объявил седоусый Ждан. – О похождениях сам атаману расскажешь. И о нём он прослышал, требует на разговор.

Седоусый как будто считал естественным, что странный товарищ их лазутчика, спасший того из застенка нижегородского воеводы, отправится с ними при таком грубом приглашении. Удача не подал виду, что ему это не понравилось, и удивился про себя, как быстро о его прибытии был осведомлён, прознал Разин. По пути к речной пристани никто не проронил ни слова. Пройдя мимо купеческих судов до верхнего окончания настилов причалов, за ними миновали длинный ряд лодок и челнов, – и хозяйски привязанных на приколе, и просто вытянутых носами на песок, – и подошли к обособленно приткнутому к берегу четырёхвёсельному челну с голым штырём парусной мачты. Против него на песке сторожами полусидели со скукой на лицах, полулежали двое других жилистых и загорелых на море казаков. 

– Так ты знавал Разина? – первым остановившись между ними и рекой, внезапно полюбопытствовал у Удачи седоусый Ждан.

Тот сообразил, что Антон успел сообщить им кое-что из его собственных признаний, и уклонился от серьёзного ответа:

– Встречались.

Казалось, это понравилось Ждану.

– Смотри, можешь не узнать, – он только голосом выдал лёгкую усмешку. – Изменился наш атаман за последние месяцы.

Остальные казаки молчанием выразили полное с ним согласие. Все пришедшие по очереди устроились на лавках челна, после чего оба сторожа поднялись с песка, отряхнулись и неспешно подошли к кромке берега у самой воды. Они привычно сильно, дружно спихнули нос челна с берега и зашлёпали сапогами по воде, забрались к товарищам и тоже расселись за вёсла. Выпростанные дубовые вёсла одновременно хлюпнули, погрузились в реку и в согласии погребли к глубоководью. Плавно заворачивая против течения, чёлн заскользил по речной глади, оставляя позади неприступную по виду крепость Белого города, тёмные дома посадских улиц, потом слободских предместий. 

– Куда плывём? – спросил Удача Ждана, когда проплыли мимо городских окраин, а крепость с белокаменным собором измельчала в удалении, стала похожей на красивую игрушку.

Ответом ему было равнодушное молчание седоусого казака.

– К Заячьему острову, – буркнул Антон; он не оборачивался, продолжал смотреть с носового сидения вперёд и против течения.

Вдалеке, где сужающаяся полоса речная глади соприкасалась с безоблачным небом, меж рекой и небом стали проступать очертания каких-то серых строений и нескольких деревьев, затем возник и сам остров, будто там из воды поднималась чудо-черепаха и показала свой мутно-зелёный панцирь. Огибая край острова, букашкой выполз струг с распущенным белым парусом, медленно двинулся им навстречу. Он плавно сближался с челном и на глазах постепенно увеличивался в размерах. На парусе вырисовался красный сокол, потом стал заметным и другой сокол, вырезанный из красного дерева и укреплённый на носовом выступе. Вперёдсмотрящего не было, струг плыл посреди реки властно и по-хозяйски – казалось, на нём были уверенны, что встречные суда уступят, свернут от него в сторону.

– Батька. Сам к нам выплыл навстречу, – проворчал в седеющие усы Ждан. – Раньше был бы хороший знак для казака.

Чёлн понемногу заворачивал, приноравливаясь без лишних движений пристроиться к боку струга. Казаки прекратили грести, только двое подгребали, пока малый борт не царапнул низ большого. Самый рослый товарищ седоусого Ждана встал на ноги, ухватился сильными руками за край бока струга и вольно или невольно заглянул на палубу. Поднялся, взглянул на палубу атаманского струга и Удача.

Тень голубого шёлкового навеса укрывала толстый персидский ковёр, широкую подушку и полулежащего на них Степана Разина. Расшитый золотыми узорами персидский кафтан был расстёгнутым, под кафтаном не было видно никакого оружия, и казачий вождь как раз в эту секунду едва не поймал губами нижнюю ягоду виноградной кисти – гроздь дёрнулась вверх, он вскинул за ней русоволосую голову, но восточная красавица удержала его плечо и беспечно засмеялась счастливым смехом. Вынужденный подчиниться её хрупкой руке, он вновь опустился на свою подушку. Персиянка невольно отвлеклась на появление голов прибывших на малом челне, и Разин сел, посмотрел туда же. Три десятка самых преданных ему казаков пьяно развалились на другом ковре, и встречать гостей поднялся только сотник.

За небрежным жестом Разина, в ответ на выраженное таким образом приглашение, сначала на палубе очутился ловкий, как огромная кошка, Удача, за ним так же без помощи лесенки, забрались Ждан и Антон. Оружие было только у Удачи, он без возражений отдал свой пистолет в требовательно протянутую ладонь сотника. Серебряный дракон на пистолетной рукояти вызвал невольное любопытство, как сотника, так и Разина, а Удача между тем с нескрываемым вниманием рассматривал любовницу вождя, о которой был наслышан, но не ожидал увидеть такую совершенную красавицу.

В бархатном тёмно-вишнёвом платье она с редким у девушки изяществом устроилась на шёлковых подушках в изголовье продолжающего не то сидеть, не то лежать Разина. Иссиня-чёрные волосы обрамляли безупречное лицо цвета персика, девичьи нежное и женственно оживлённое, шаловливое и горделивое одновременно. Под платьем угадывалось стройное тело, сильное, но и по-змеиному гибкое, готовое тут же отозваться движением на маломальскую смену настроения или на новое впечатление. Нельзя было сказать, что в ней лучше, чем остальное, она была вся хороша без каких-либо изъянов. И в ней пробудилась любовная чувственность, которая оживила внешнее совершенство, подобно тому, как огранка алмаза заставляет засверкать драгоценный камень, превращает его в бриллиант.

Пресыщенная счастьем, она с отстранённым любопытством глянула на рассматривающего её незнакомца, который стоял у нижней перекладины паруса. Неторопливо отложив виноградную кисть в золотое блюдо с плодами, девушка подняла с ковра зеркальце в резной оправе с удобной золотой ручкой, посмотрелась в него и балованным ребёнком пустила зайчик солнечных лучей прямо ему в глаза. То, как он вскинул руку к лицу, искренне рассмешило девушку, однако короткий смешок прозвучал легко, как будто вспорхнула и отлетела птаха, в нём остался только отголосок грудного, полного чувств умиротворения, с которым она смеялась Разину.

Вождю даже это её мимолётное внимание к другому мужчине явно не понравилось. В этом Удача смог убедиться, когда к ослеплённым зеркальным сиянием глазам стала возвращаться ясность зрения. Разин нахмурился, его настроение портилось, как погода от приближающейся бури, и он спросил с холодной уверенностью знающего себе цену мужа:

– Царь прислал?

Удача отозвался с не меньшей уверенностью в своих достоинствах, но без проявления недружелюбия, не скрывая, что размышляет об увиденном и делает для себя некие выводы.

– А что? Сам я не могу пожелать встречи со старым знакомцем? 

– Царь прислал, – Разин словно и не слышал его ответного вопроса. Говорил тяжело, без вызова, как об основательно продуманном и взвешенном. – Тревожится царь, весь Низ подниму, на море хозяином стану. А надёжных полков, помешать мне, у него нет. Последние отправил на Дон. И война его на Западе будет изнурительной, свяжет ему руки надолго.

– А как же двадцать четыре пушки "Орла"? – небрежно напомнил Удача. – Запрёт боевой корабль устье, и не выйти тебе в море...

– Ты что, грозишься мне? – сощурив веки, Разин с угрозой перебил царского посланца, раздражаясь возрастающему вниманию персиянки к их разговору на равных. – Пусть только попробуют решиться на такой шаг! – Он не уточнил, кого именно имел в виду. – Я только и сдерживаю своих от... – оборвав речь, будто давая возможность собеседнику самому догадываться, что осталось недосказанным, он тут же перевёл её в другое русло. – Если меня запрут на Волге, размахнусь по ней так, что Москва загудит. Думаешь, у меня таких, как он, – Разин небрежно кивнул на Антона, – думаешь, мало таких по Волге, по городам выясняют, где и что происходит? И воевода астраханский знает это, и на Москве знают. Вот и сидит Прозоровский крысой в норе, а готов мне в горло вцепиться. – Сказанное звучало убедительно, и он стал успокаиваться, холодно подытожил: – Не посмеют напустить на меня "Орёл", как бы ни желали. Я сейчас за хозяина на Низу. И твоё появление здесь подтверждает это лучше всяких слов.

– А случится, выпустит тебя "Орёл" в море, а обратно не впустит? – невозмутимо предположил Удача. – А?

Не в силах при свидетелях оставаться в полулежащем положении, когда разговор стал походить на переговоры, Разин гордо и грозно поднялся на ноги, распрямился, тряхнул русыми кудрями и с вызовом упёрся левым кулаком вбок.

– Да я терплю этот корабль. И потому лишь... – Он осёкся, словно захлопнул клетку перед готовым птицей вырваться тайным помыслом. 

Но было поздно. Удача по промелькнувшему в его глазах блеску хищника в засаде вдруг сообразил, что Разин надеется захватить боевой корабль. 

– Царю не до меня сейчас, – продолжил казачий вождь, уже ровно и сдержано, разом отряхнув с себя предательскую расслабленность. – Так пусть меня не дразнит. 

Выяснив его намерения, Удача перешёл к главному, с чем и явился в Астрахань.

– Царь Алексей не собирается тебя дразнить. – Он не подал виду, что понял, о чём едва не проговорился атаман. – А в подтверждение, грамоту прислал со мной о твоём прощении. Предлагает своё внимание и щедрость в наградах, если пойдёшь к нему на службу, как сделал Ермак. – Затем пояснил: – У воеводы она, и он при мне прочитал о царской воле. Так что нет тебе нужды его опасаться. Опасайся себя.

Разин задумался. Заметив, что персиянка тоже посерьёзнела и стала с цепким любопытством рассматривать царского посланца, он вновь помрачнел. Махнул ему рукой, давая знать, что пока разговор окончен, и отвернулся взором и лицом к низкому правому берегу. Сотник тронул плечо Удачи. Возвращая пистолет с серебряным драконом, безмолвно указал на мачту челна.

– А ты останься! – вполголоса, но внятно и властно приказал Разин.

По тому, как это было произнесено, все поняли, что приказ относился к Антону. Оставив парня стоять на палубе, Ждан, за ним Удача спустились в чёлн, и рослый казак отпустил борт, сильно оттолкнулся, заворачивая нос челна в сторону от хода струга. Затем сел и вместе с товарищами под скрипы уключин выпростал весло на воду. При сильных вёсельных гребках опережая увлекаемый лишь течением струг, чёлн стал отдаляться от него, легко и скоро поплыл обратно к городу.

– Так вот значить что? От царя ты! – вдруг странно вымолвил седоусый Ждан, не то спрашивал, не то вслух делал для себя важное заключение.

Удача не стал отвечать, с преувеличенным вниманием уставился на дальние очертания городской окраины, приходя к выводу, что выполнить поручение будет не так просто, как он рассчитывал прежде этого разговора. Но, с другой стороны, от присутствия при разговоре персиянки возникали новые возможности влияния на Разина. Он убедился в её власти над ним, а в этом деле она могла стать важной союзницей. Союзницей волнующей и своевольной, с которой надо быть очень осторожным.




Поздние сумерки опустились на город. У верхнего окончания пристани сторож зажёг подвесной светильник, и на этот светильник, будто ночная бабочка на свет, стал заворачивать плывущий с верховья тяжело загруженный купеческий корабль. Едва корабль причалил к свободному месту и с него выбросили носовой причальный канат, с борта спрыгнул на бревенчатый настил, быстро зашагал к складам коренастый мужчина, слишком подвижный и целеустремлённый для корабельщика. В руке он нёс холщёвый дорожный мешок, а голову ему прикрывала широкополая кожаная шляпа, удобная в дождливую непогоду. Сторожам и городовым стрельцам, которые бесцельно слонялись вдоль длинного ряда разнообразных судов и судёнышек, притихших и замерших до утра, не было никакого дела до не имеющего отношения к торговым занятиям путника. А стрелец, который обратил внимание на его безобразно приплюснутый нос и запоминающееся жестоким взглядом грубое лицо, постарался уйти с его пути и отвернулся. 

Плосконос тропинкой обошёл склад и торопливо поднялся к узкому переулку, явно, хорошо зная город и желая поскорее скрыться меж высоких заборов. Намеренно сторонясь посадской площади, он направился вечерними малолюдными улицами к крепости и вскоре, никем не остановленный в раскрытых Вознесенских воротах, даже не увидав дозорных стрельцов, вошёл в Белый город. Пройдя к соборной площади самой широкой улицей, где проживали главные чиновники городских служб, не доходя до её конца, он приостановился у крепко сбитой калитки подворья жилых палат воеводы. Частокол забора упирался в угол белокаменного терема, в котором низкие окна, одно внизу, а второе во втором ярусе, были заделаны узорчатыми коваными решётками, недавно выкрашенными в неброский зелёный цвет. Плосконос вскользь глянул назад вдоль улицы, потом на соборную площадь. Удовлетворённый вечерним безлюдьем, он постучал в калитку, настойчиво и уверенно, как будто имел на это неоспоримое право. За плотным частоколом шумно подбежали крупные псы, утробно заворчали на невидимого гостя, затем приблизились мужские шаги.

– Я прибыл к воеводе по важному делу, – тихо сказал Плосконос, когда в заборе приоткрылось смотровое оконце. 

Оно приоткрылось шире, смуглый широкоскулый сторож тяжёлым и подозрительным взглядом оценил внешний вид посетителя.

– Завтра придёшь, – ответил он недовольно и грубо.

– Я из Москвы, – многозначительно предупредил его Плосконос. – Со срочным письмом.

Сторож помедлил, потом повозился с запорами и поперечными брусьями. Калитка приоткрылась, чтобы тут же, едва гость очутился в подворье, снова закрыться и укрепиться со всеми возможными предосторожностями, как будто в доме воеводы жили в ожидании нападения и осады. Собаки злобно скалились, не спуская с Плосконоса своих блестящих глаз, и сторожу пришлось грозно цыкнуть на них, чтобы они пропустили нежданного гостя к большому парадному крыльцу.

Час спустя Плосконос и воевода сидели один против другого за семейным длинным столом, который был обильно накрыт только для уединившихся мужчин. В бронзовом подсвечнике горели все три свечи, и язычки пламени заговорщически поигрывали жёлтым светом и тенями на стенах просторной столовой, на овалах лиц и рук, на столешнице и на ближайшем своде потолка. Чтобы хозяина и гостя не потревожили, обе двери, из передней и в поварскую, были плотно закрыты, и за ними не слышалось ни шороха. Уже насытившись, но не прекращая откусывать, вяло жевать и отпивать вино, они негромко и доверительно вели серьёзный разговор, как если бы были давно знакомыми союзниками и обсуждали военную обстановку.

– Подлое у меня положение. – Князь Прозоровский наконец-то дождался того, кто способен его понять, перед кем можно вслух произносить мрачные мысли, сложившиеся в отчётливые слова и предложения. – Хуже не придумаешь. Обложенным собаками медведем воеводствую.

Он взял было кусок ветчины с хреном, но отложил на серебряное блюдо и отхлебнул из серебряной чаши с отчеканенным оленем.

– Государственные дела не только на войне жертв требуют, – и сочувственно, и насмешливо заметил Плосконос.

– Да-а уж, – протянул воевода, глядя в чашу, на игру отсветов язычков пламени в красном вине, – требуют. На Дону против казачьего буйства верные стрелецкие и солдатские полки стоят. А я здесь голыми руками с теми же казаками справляйся.

– Да где ж столько верных полков для тебя взять, когда такая война? – не то всерьёз, не то насмешливо возразил Плосконос. – Вот если бы шах подавил раздоры в своей Персии, да стал зариться на эти земли, захотел бы воспользоваться войной, как Турция, тогда, может, и дали бы тебе полки, чтобы казаки не дразнили шаха. А пока шах не страшен, с казаками связываться нет причины. Прислали тебе "Орёл" и будь рад. И на Дону такого чудо-корабля нет. – Не слыша ответа от насупившегося в обиде воеводы, после краткого молчания посерьёзнел и спросил испытующе, понижая голос: – А что, капитан «Орла», немец этот? Бутлер, что ли? Как он, надёжен?

– А дьявол его разберёт, – мрачно отозвался воевода. – Недавно жёлтым атласным кафтаном, тонким бельём одарил его из личных доходов. Обедать чуть ни каждый день ходит ко мне. Задабриваю, как пса приручаю. А не знаю, как себя поведёт. Пока верен. С другой стороны, куда ему деваться – ему, да другим наёмникам, английскому полковнику Фоме Бойлю, прочим немцам? Поместий у них нет, одно жалование на царской службе. Трезво рассудить, вроде бы можно положиться. А полного доверия не испытываю, тёмные они лошадки, чужие, сегодня здесь, завтра там... – Он пристально взглянул в глаза Плосконоса, словно хотел в их глубине найти однозначного подтверждения или опровержения сомнениям. – А вдруг Разин им сейчас предлагает больше? Он, сучий сын, может на такой шаг пойти. Чую, что может. – Вернув взор в чашу, продолжил: – Одна надежда, что здраво поразмыслят. Царское жалование надёжно, а разбойничье счастье переменчиво, как бы позже не пришлось ответ на пытке и плахе держать. – Упоминание о возможных переговорах Разина за его спиной задело за живое, разгорячило его мысли и слова. – Сам посуди, каково мне, – не вполне трезво стал признаваться он в тайных помыслах. – Гоняли его воеводы, гоняли, как отъявленного разбойника, пока он не окреп. А теперь он чуть ли ни наместник здешнего приморского края и в товарищах мне. Где справедливость царской службы, а?

Последнее замечание он произнёс горячо и тихо, перегнувшись над столом, задев грудью серебряную посуду. Гость молчал с выражением полного понимания. Затем тоже наклонился лицом к лицу Прозоровского, точно снюхивался с ним для полного доверия.

– А тебе Морозов, что в тайном письме предлагал?

– В каком письме? – отшатнулся от него воевода, и захрипел от волнения: – Кто тебе наболтал эту чушь?

Плосконос спокойно откинулся к спинке стула, как будто и сам не задавал вопроса и не слышал ответных слов.

– Ты ведь надеялся, царь тебе приказ даст на казаков ударить. На это рассчитывал? – И не дожидаясь, что скажет князь, продолжил: – Так надо теперь заставить их самих напасть на тебя, пока ещё сила есть. Я несколько суток плыл, имел время придумать кое-что для разных обстоятельств... – Голос его изменился пренебрежительной и злой насмешкой. – Разин, будто бы, от персиянки своей отлепиться не может. Слухи ходят, старшины его недовольны, перешёптываются, де, обабился. Так это, иль нет?

– Так-то, оно так, – неохотно отозвался воевода. – С такой любовь-девицей, кто ж не обабится? Я б на месте его, может, тоже предпочёл мять с ней постель, а не гоняться за добычей. – Он вдруг стал догадываться, что придумал собеседник и постепенно воодушевлялся. – Но ты прав. Власть она над ним имеет. И немалую. Даже свою прежнюю разбойную наглость попридушил в себе, только б ей нравиться. Верно, ты прикинул. Узнает она о возможности царского прощения злодея, сама его будет подзуживать примириться с государем. А уж нет козней, которых бабы не строили б ради тщеславия. Как бы ни любила, а уткнётся головой в подушку, и мысли змеями заклубятся, де, обласканный царём вчерашний разбойник женится на ней, и опять она не хуже княжны станет, да ещё, быть может, и боярыней русской. Ты старшин упомянул? Правильно. Они думаю, чуют. Боятся, выдаст он их головы за такое примирение, за бабью ласку. Отвечать ему на предложение царя надо, и без оттяжки. А выбор у него один. Либо они, либо она!

– Вот и я подумал так же... – со слабым кивком головы поддержал его Плосконос. Затем уставился в заблестевшие отсветами свечей зрачки Прозоровского. – Мне нужен человек в его окружении.

Воевода отвёл глаза, и продолжительное время не отвечал. Дав ему возможность обдумать свою просьбу, Плосконос уже потребовал ответа.

– У тебя должен быть такой, – сказал он вполголоса, но с твёрдой настойчивостью. – Не может быть, чтобы не было. Даже рядом с Христом был Иуда.

– Есть-то, есть, – нехотя признался воевода. – Да попусту им рисковать не хочу... На крайний случай держу. Что за дело придумал? Объясни. Может и рискну.

– Славное дело. Как раз... – Плосконос тут же посерьёзнел и отбросил пустословие. – Должно выгореть. Мне нужно встретиться с этим человеком. – Он опять наклонился над столом и понизил голос. – И срочно. Дело-то у нас общее, и отлагательств не терпит.

Воевода всё ещё раздумывал, соображал и прикидывал.

– Есть такой, – наконец повторился он. Затем хмуро предупредил: – Но деньги, стервец, большие любит и просит.

Плосконос откинулся на стуле и повеселел.

– А кто ж их не любит, большие-то? Может, ты не любишь? А? – Цыкнув зубом, он сыто зевнул. – Я поживу у тебя. Лучше, чтоб меня не видали днями. Мне лучше, как волку, ночами...

Воевода слегка пристукнул кулаком по столу.

– Что задумал, чёрт тебя возьми? – потребовал он разъяснения, багровея от гнева. – Говори!

Плосконос сощурился на огонь свечи.

– Лучше бы ты доверял мне... – сказал он. – Ну, хорошо. Слушай.

И он поведал о своём коварном замысле.









9. Тайны Заячьего острова





Ночь обещала быть ясной и как будто убаюкивала безветренной тишиной. С её наступлением многочисленные облики домов поглотили жителей людного и деловитого города, и только и напоминали об их погружающемся в сон существовании. Уже редко где в щели закрытых ставен пробивались блеклые отсветы горящих свечей, когда дремоту северного охвостья слободской улицы вдруг потревожили два скачущих всадника. За безжизненно мрачной, запущенной и никем не охраняемой заставой, как бегущие от опасности изгнанники, они пришпорили тёмных коней, быстро перевели их с рыси в галоп. Наезженная дорога серой и неровной лентой пролегла впереди них, обманчиво ужимаемая на границе видения и обочинами и куцым прибрежным пролеском. Иногда в просветах корявых ветвей пролеска мелькали блёски лунного сияния на широкой реке, и, казалось, та остановила течение и, как горожане, заснула в своём ложе между берегами.

Всадники поторапливали дробный перестук лошадиных копыт, пока самые последние знаки города не пропали далеко позади. Вскоре после этого сначала один стал замедлять бег скакуна, затем и второй перестал умело пришпоривать и подстёгивать аргамака, оглянулся назад, убедился, что никто их не выслеживал. Они дали животным возможность немного успокоить дыхание, потом вновь перевели их на скорую рысь. Второй за первым свернули с дороги, которая изогнулась вправо в обход протяжённого холма, удалились от неё к берегу, направляясь к мелкой поросли кустарников. Удача заставлял аргамака следовать за крупом и хвостом коня, на котором выгибал спину Антон, доверяя парню вести себя к цели поездки. Они обогнули холм и остановились возле корявой и игольчатой акации, растущей у самого края земляного обрыва. По примеру младшего товарища Удача спешился, завязал поводья на самой толстой ветке, а, глянув за обрыв, смог убедиться, что склон к речной заводи был довольно крутым. Следом за Антоном он спрыгнул на кручу и, срывая подошвой сапог глину склона, в прыжках от выступа к выступу быстро спустился к старым деревьям, как будто разгневанным великаном заваленным к речной заводи. Осторожно пригибаясь, они проникли под навес листвы и веток тяжёлых крон и оказались у самой воды.

– Вот. Он и есть, – присев на корточках, тихо, словно из опасения, что их могли подслушивать, сказал Антон. И дотронулся до тёмного, длиной в пять-шесть локтей, отруба нижней части старого дуба, вытащенного с обломками корней на тёмный сырой песок.

Все следы работы топора были давними, потемнели от времени, не выделялись в ночи. Антон подсунул под отруб обе руки, выгнулся и разом вырвал его из песка, легко перевернул дуплом кверху. В чёрном зеве естественного дупла, расширенного и углублённого в толстом стволе, он нащупал и высвободил из распорки короткое весло, тоже тёмное, очевидно, вырезанное тогда же, когда отрубался ствол. После чего отступил, чтобы Удача просунул в дупло руку и ощупью прикинул его размеры. Удовлетворённый мысленной прикидкой Удача помог парню столкнуть отруб на воду, под обвисающие ветви мелколиственной ивы.

– Я так его и использую. Редко, правда. Когда надо куда-то подплыть и остаться незамеченным, – почему-то заговорщическим шёпотом объяснил Антон. – Если кто смотрит в твою сторону, переворачиваешься в воду и плывёшь рядом, держишься за корни. Никто не догадывается. 

Рассказывая о такой хитрости, он не скрывал гордости за свои способности лазутчика.

– А не замечали, когда возвращаешься и гребёшь против течения?

– Зачем грести? Где-нибудь прячу, а потом цепляю к лодке и привожу сюда.

Забравшись в дупло, Удача устроился в нём с прижатыми до груди коленями, однако не испытывая стеснения для движений руками и плечами, и подхватил за лопатку поданное весло. Отруб погрузился в воду достаточно, чтобы при некоторой ловкости гребца его можно было удерживать дуплом кверху.

– Если что, я вернусь вплавь, – предупредил он вполголоса. – Жди до полуночи, где условились. Не появлюсь, возвращайся на постоялый двор.

Его товарищ за обломки корней толкнул отруб к горловине заводи, туда, где просторно и величаво несла себя будто чешуйчатая, с серебристыми отблесками луны и звёзд река, и, подгребая лопаткой весла то справа, то слева, Удача выбрался из недовольно шуршащих, царапающихся объятий веток, затем миновал отмели горловины. Антон ждал, пока захваченный плавным течением отруб с приспособившимся к работе одним веслом гребцом удалился от берега, затем, стараясь при каждом шаге упираться подошвами в корни пучков трав, поднялся по рыхлому крутому склону наверх, к акации. Не задерживаясь, но и не торопясь, отвязал поводья коней от веток, и уже с седла убедился, что расстояние размыло и сделало неопределённым облик головы мужчины, который прекратил двигаться посреди течения реки и сжался, застыл, сносимый туда, где был Заячий остров. Поддав бока коня пятками, чтобы тот зашагал к дороге, Антон потянул за поводья лошадь недавнего спутника, увлекая её двигаться следом. На дороге он выбрал обратный путь к городу, и животные охотно перешли на спокойную рысь. Однако в виду показавшихся окраин он заставил их приостановиться, и, волей-неволей подчиняясь ему, они свернули к зарослям прибрежной рощицы.




Казалось, рукава реки не столько охватывали остров с крепостью, сколько ласкали его в своих объятиях, и Удача редкими и почти бесшумными гребками короткой лопаткой весла направил отруб к правому из них. Из-за звёздного небосвода на острове отчётливо виделись и серые невысокие стены крепости, и круглые башенки выложенных из камня и булыжников внешних укреплений, над которыми кудрявились верхушки деревьев, и за стенами небольшой замок, выступающий только надстройкой второго яруса с покатой крышей. Оба распахнутых настежь окна надстройки глазницами диковинного зверя янтарно светились невидимыми огнями свечей, как будто настороженно наблюдали за странным, похожим на человека существом на реке и выжидали, что же оно предпримет.

Расположение крепости было очень удачным, позволяло несколькими пушками запереть проход любым торговым судам, откуда бы они ни плыли. Лучшего места, чтобы собирать с купцов особую дань, трудно было представить. Однако в это ночное время собирать дань за проход было не с кого, и среди казаков на острове царила беспечность – нигде на крепости не было видно ни одного дозорного. Всё же Удача на всякий случай пригнулся к дуплу, утопил лопатку весла и, используя её, как руль, лишь подправлял движение отруба к кучно склонённым ивам правее мыска верхней оконечности речного острова.

Обломки корней с ходу подцепили обвисающие ветви ив, вытянули их мокрые концы из воды, а Удача, словно волосы, раздвинул рукой ветвистую занавесь, вплыл за неё к берегу. Облепленные узкими листиками ветки занавеси тут же оправились, и он оказался под их шапкой в просвечиваемом, но ночью достаточно надёжном укрытии. Подводные обрубки корней зашуршали, боднули гальку, и отруб со слабым толчком остановился. Удача обратился в слух, подождал, но никаких признаков тревоги не расслышал. Он вылез на берег, вытащил часть ствола на песок, чтобы его не унесло течением, затем через просветы в ветвях тщательно оглядел крепостную стену и ближайшие шатровые башенки. И крадучись, прошмыгнул к косой тени стены.

Недавно подправленная старая кладка из мелких камней поднималась рядом с ним на полтора роста взрослого мужчины. Он распрямился, а всё ещё оставался накрытым покрывалом отбрасываемой ею тени. Вышедшим на ночную охоту тигром он прокрался до крайней правой башни с жерлами двух небольших орудий в бойницах. За ней тень стены исчезала, и стена на сотню шагов освещалась разливом лунного сияния. Он уже присматривался, где удобнее перелезть внутрь крепости, как вдруг расслышал звуки скоро приближающейся одноместной лодки. Она плыла на ночной реке против течения, и он застыл, пока не различил её очертания. Мужчина в ней делал широкие замахи вёсел и сильные гребки, отчего она буквально скользила, оставляя за собой волнение речной поверхности. Уключины были смазаны жиром, но всё равно вёсла слабо поскрипывали, и создавалось впечатление, что гребец был этим недоволен, старался ослабить скрип, чтобы не привлекать к себе излишнего внимания. Лодка пропала за выпуклым изгибом крепости, и разбуженное любопытство заставило Удачу изменить первоначальное намерение. Сопровождаемый пригибающейся к траве собственной бледной тенью он почти бесшумной пробежкой быстро преодолел расстояние до угловой башенки, глянув за которую увидал всю нижнюю часть острова.

Это было единственное место снаружи крепости, где под прикрытием обращённой в сторону Астрахани самой крупной, Южной башни раскинулась первозданная островная лужайка. Низкая щетина ещё зелёной травы была рассечёна сетью нескольких тропинок, а на противоположном краю три приземистых дуба ревниво стискивали бревенчатый домик. В крохотном оконце за треснутым стеклом, как маяк, бледно горел язычок свечи, который нельзя было не видеть оттуда, откуда приближалась лодка. Она звучно уткнулась в берег, и мужчина выбрал в неё оба весла, потом легко вытащил её за нос на береговой песок. Как если бы ступал по прокопанным ступеням, он уверенно поднялся на низкий обрыв и по виду оказался широкоплечим и коренастым. Твёрдым шагом он пересёк лужайку к трём дубам, а, подойдя к домику, без каких-либо предосторожностей заглянул в оконце. Удача не мог бы сказать с уверенностью, почудилось ему или он, действительно, расслышал, как ноготь царапнул по стеклу, после чего коренастый мужчина открыл дверь ровно настолько, чтобы войти внутрь. Однако тут же вышел в сопровождении другого крепкого мужчины, на полголовы повыше и с ружьём в руке. В том, кто вышел с ружьём, Удача узнал сотника охраны Разина, который днём на струге отбирал у него пистолет. Они прошли к Южной башне, и исчезли за ней. Слышно было, как там негромко постучали условным стуком в обитую железом дверцу, после чего лязгнул старый засов, жалобно скрипнули петли. Затем на лужайке появился тот же сотник, вернулся к домику. Он закрылся в нём, и свеча переместилась от оконца вглубь помещения.

Удача отступил от угловой башни, по камням ловко забрался на стену, глянул за неё к выходу из Южной башни в подворье и никого там не заметил. В саду и в подворье крепости не было ни души. Убедившись в этом, он перевалился на земляную насыпь. Стараясь не выдать своих мягких шагов шорохами сухой насыпи, пригибаясь ниже уровня верха стены, он пробрался до тени от Южной башни и прислушался к близким, но приглушённым голосам, которые достигали его слуха через узкую бойницу.

– Ну? Что нужно? – грубо и резко спросил голос Разина. – Зачем просил о тайной встрече?

Удача привстал и заглянул в бойницу. Она была затенена башней, и его трудно было заметить тем, кто были в ней и стояли внизу. Он же различил в тёмном мраке большую пушку на колёсах, которая готова была сунуться жерлом в круглую дыру во внешней стене, а возле неё приплывшего на лодке коренастого мужчину и такого же ростом, но гибкого и молодого в сравнении с ним казачьего вождя. Прибывший на встречу, казалось, собирался с духом, чтобы ответить на грубый вопрос, и наконец решился.

– Степан, – начал он, дрогнув голосом. – Ты же знаешь, Кошачьи Усы никогда не давал тебе плохих советов.

При этих словах Удача обратил внимание, что, и вправду, тёмные усы у него торчали вширь и шевеливались, когда он говорил, словно у побывавшего в разных трёпках и передрягах, но ставшего только хитрее и изворотливее котяры. Разин не отвечал ему ни словом, ни жестом, и он продолжил:

– Ты живёшь здесь, а я с казаками. И я слышу их разговоры, вижу их настроение...

– И что же ты слышишь и видишь такого, чтобы могло напугать меня? – насмешкой оборвал тяжёлую взвешенность его слов Разин.

Кошачьи Усы неодобрительно качнул головой.

– Эх, Степан... – выговорил он, как будто подыскивал новые, непривычные в их прежних отношениях слова. – Сколько мы с тобой понатворили, пережили... А таким я тебя не знал, не припомню.

– Так ты что, это мне хотел сказать? – звон остро заточенной стали прозвучал в голосе Разина.

Кошачьи Усы дёрнулся, как от неожиданной опасности и напрягся, но гордо вскинул голову и ответил твёрдо и жёстко:

– Я тебе хотел сказать, что брожение в казаках. Недоброе брожение. Если их сейчас не занять предприятием каким, славным и прибыльным делом, плохо будет нам всем. И тебе, Степан, плохо будет.

На Разина подействовало то, что он сказал с такой мужественной откровенностью. Вождь нахмурился, погрузился в тяжёлые размышления. Кошачьи Усы вновь набрался решимости и, как отчаянный игрок с судьбой, заговорил вкрадчиво, убедительно, чтобы перевесить свою чашу весов в его раздумьях.

– Я не сказал тебе причин брожения... Слухи множатся, предать ты нас хочешь, переметнуться к царю. А мириться с ним станешь казацкими головами. Мы тебе поверили Степан, столько натворили, столько врагов смертельных нажили... Ты теперь не принадлежишь себе. И должен выбирать – либо мы, либо подол любовь-девицы...

– Ах, вот оно что?! – сквозь зубы прорычал Разин, и даже в темноте скулы его заострились и побелели от напряжения, как и пальцы, которые вцепились в рукоять сабли. Но он взял себя в руки, отпустил саблю. – Разве мало, благодаря мне, вы награбили, да прогуляли, да пропили?... Впрочем, мне дела нет, как вы распоряжались добычей. А дальше буду жить, как повелит душа. Понял? Тебя старшины послали, не так ли? – И он медленно, страшно повёл мягким подбородком, сверкнул глазами. Потом раздельно добавил: – Не советую, никому не советую играть со мной, как с послушной куклой!

– Как знаешь, – с внезапным спокойствием, которое опаснее гнева, сказал Кошачьи Усы. Он сам отпер засов, дверца опять скрипнула, и уже на выходе из башни, когда наружный свет отбросил внутрь к ногам вождя чёрную тень, он приостановился. С искренним сочувствием к переживаниям Разина вымолвил просто и, по-товарищески, прямо: – Подумай, сообрази, как следует, Степан. Время у тебя пока ещё есть. Но его очень мало. И с каждым днём остаётся всё меньше.

Кошачьи Усы прикрыл дверцу, и Удача пронаблюдал, как он скорым шагом удалился тропинкой, пересек лужайку и спустился с обрыва. Столкнув лодку, недовольно зашлёпал по воде сапогами. Потом два весла захлюпали, зачастили, и лодка отплыла прочь от острова. Тихий стон душевных мучений отвлёк Удачу. Ноги Разина слабели, он опустился на ядра слева пушки, упершись локтями в колени, стиснул ладонями уши и голову, как будто хотел их раздавить собственными руками. Смутная тревога зашевелилась в глубине сердца Удачи, и тревога имела отношение к судьбе девушки. Могучие силы со стороны воеводы и со стороны казаков закручивались возле неё смерчем противоборства, старались поднять на гребень мрачной пропасти, так или иначе, требуя от вождя не просто расстаться с ней, а совершить некий обряд жертвоприношения своих чувств. На меньшее эти силы были не согласны. 

Побуждаемый внезапной решимостью вмешаться и помешать этому, он живо спустился с насыпи в крепостной двор. Прокрался вдоль стены, обошёл сад из десятка плодовых деревьев, среди которых лишь на ветвях яблони остались поздние яблоки, и подобрался к одноярусной поварской пристройке сбоку замка. Из трубы пристройки легко поднимался серый дымок, вылетали редкие искры, а внутри неё слышались невнятные мужские голоса охраны вождя, сытые и немногословные. Под обращённой к северу каменной стеной замка, вокруг ряда кустов роз с пожухлыми листками земля была взрыхлена, очевидно, розы недавно посадили для радостей персиянки. А над ними, в окнах второго яруса горел янтарный свет, виденный им ещё с реки. В левое угловое окно выглянула мужская черноволосая голова, бегло осмотрела пристройку и сад, потом низкий вкрадчивый голос что-то тихо сказал вглубь комнаты. Ему так же тихо и невнятно ответил голос девушки. Удача быстро оказался рядом с углом замка, по выступам и неровностям в камнях, как обезьяна на дерево, живо забрался к тому окну. Вблизи окна стало хорошо слышно, о чём шёл разговор.

– ...А если я ему расскажу, какие ты делаешь мне предложения за его спиной? А? – уверенно ответил грудной, красивый голос княжны. – Что тогда?

– Тогда мне придётся сказать, что ты всё придумала из бабьего желания удалить от него самого верного слугу и товарища, – развязано ответил мужчина. – И я не знаю, кому он поверит больше...

– Он поверит женщине, – одновременно надменно и насмешливо прервала его собеседница.

– Ну же, не ломайся. Ты скоро надоешь ему. А я подберу. Если сейчас покажешь себя ласковой, женюсь...

– Он всегда будет меня любить, – с холодной гордостью возразила девушка. – А за такие слова вырвет тебе язык.

– Ха-ха! – деланно засмеялся наглец, подступая к ней, как кошка к мыши. – Мужская любовь, что пожар: чем жарче горит, тем быстрее сгорает.

Там началась возня, у обоих участилось дыхание, и Удача намеревался было вмешаться, но мужчина сдавленно взвыл, как можно взвыть в его положении только от болезненного укуса. Отпрыгнув от него, княжна дрожащим от частого дыхания голосом презрительно и гордо предупредила:

– Убирайся! Или я закричу!

– Ты меня ещё попомнишь, – злобно прошипел мужчина. – Шахское отродье!

Он шумно вышел и захлопнул дверь. Рассчитав про себя, сколько тому нужно времени, чтобы спуститься лестницей вниз, Удача заглянул в окно. В голубом атласном платье княжна показалась ему ещё краше, чем была в струге. Полагая, что осталась одна, она присела на край широкой кровати под балдахином и, прикусив губы, сосредоточено перебирала чёрные бусинки чёток, охваченная каким-то беспокойством от собственных мыслей, явно связанных с тем, что услышала от негодяя. Она заметила незнакомца, когда тот уже спрыгнул в спальню, и вздрогнула, со сдержанным испугом привстала. Она не позвала на помощь, так как сразу узнала его, и большие, широко раскрытые глаза её тронул блеск готовности к улыбке. Он прижал указательный палец к губам, и она, подчиняясь такому знаку, спросила вполголоса:

– Ты? ... Зачем ты здесь?

– Мне надо переговорить с вами, – подчёркивая своё уважение, так же вполголоса сказал он. – Вам нечего меня бояться.

– А я и не боюсь, – она слегка дёрнула плечом. – С чего ты взял?

Подходя к ней, он осмотрелся в застланной коврами спальне.

– Наверное, горько осознавать себя пленницей... вождя казаков?

Она поняла, что он подумал.

– Разбойников? Ты ведь это хотел сказать? Нет у меня никакой горечи. И я не пленница. – Она легко вздохнула. – Меня с детства обещали хану разбойных кочевников. Ты их не видел. Это полузвери... Бр-р-р!

Она передёрнулась при одном воспоминании об этом.

– Но... вас, княжна, везли к жениху. Вы же не по своей воле стали жертвой похищения.

– А-а, – она отбросила чётки на постель, как разом надоевшую игрушку, – очень весело быть женой скупца и труса. А здесь?... Степан для меня ничего не жалеет. Что хочу, то достанет... И любит меня. Нет, мне хорошо здесь. Я даже не ожидала. Сначала испугалась... Там, в море, так стреляли, кричали. Он оторвал полог моего шатра, и я напугалась. А он застыл ягнёнком. – Она чуть слышно засмеялась, снова мило пожала плечом. – Чего мне жалеть? 

– Но я только что стал невольным свидетелем домогательств...

Она резко прервала его:

– Это хазарин Мансур, советник Степана. Я его не боюсь. – И вдруг внимательно глянула в лицо странному гостю. – А ты, правда, от царя?

– Конечно. Зачем же мне врать? Я уже говорил на струге. И вы слышали. Царь предлагает Разину поклониться службой, как Ермак Ивану Грозному. Обещает по его способностям любое воеводство на Волге.

– Так это ж хорошо! – Она в порыве оживления хлопнула в ладоши. Но тут же посерьёзнела. – Но почему он отказывается?

И она снова изучающим взглядом осмотрела необычного гостя. На мгновение в выражении девичьего лица промелькнула тень недоверия и даже подозрительности. Она отступила к кровати.

– Значит, он не верит этому предложению.

– Царю нравятся сильные люди, – мягко убеждая, заверил её Удача с достоинством. – И государь честен. Я могу поклясться, его намерения самые искренние.

Казалось, его слова подействовали. Лёд недоверия в её больших глазах стал оттаивать.

– Но почему ж он тогда отказывается? – повторила она и задумалась.

Она была чрезвычайно хороша в озабоченности молоденькой женщины и княжны, и Удача с удовлетворением отметил про себя, что наполовину поручение было выполнено. По своему прежнему опыту он и на этот раз предпочёл воздействовать на мужчину через женщину, и смог затронуть тайные желания персиянки, разбуженные именем царя. Когда она готова была продолжить разговор, он поделился с ней предположениями.

– Быть может, воевода Астрахани ему ещё не сообщил подробности. А он не хочет волновать вас понапрасну. И вот что. Я бы посоветовал вам быть готовой к любым неприятностям. Многие не хотят такого поворота дел и будут ему внушать злые умыслы, вражду к государю. Но если я заручился бы вашей помощью...

Он неожиданно смолк и резко изменившимся поведением удивил её. Она проводила взором его тигриное крадущееся передвижение до двери. Резко распахнув дверь, он выскользнул в темноту. Вслушавшись в бегло скорые шаги внизу, отступил в спальню.

– Нас подслушали, – сказал он, скрыв беспокойство. – Мне пора срочно уходить, и я должен знать ваш ответ. Могу я рассчитывать на вашу помощь?

– Я... – Она смутилась. – Я не знаю. Вы говорили о каком-то письме царя. Я хочу его видеть.

– Но оно у воеводы. И у меня нет оснований забрать... Он мне его не отдаст.

– Я хочу его видеть, – упрямо объявила она.

Удача заметил за углом поварской пристройки тень с ружьём, которая подсказала, что его там уже поджидают.

– Хорошо, – сказал он быстро. – Я добуду это письмо. Я буду здесь завтра и в это же время. – Отступив спиной к простенку между окнами, так что снаружи не могли углядеть ни его самого, ни отбрасываемой светом от свечей тени, он повторил: – Завтра и в это же время.

Не желая стать удобной целью для ружья, он в мгновение прыгнул в темноту за окоёмом, на лету провернулся, чтобы приземлиться на ноги. Княжна лёгкими шажками живо приблизилась к окну, в котором он исчез, глянула вниз и в сад. Луна серебрила осенние листья кустов и деревьев, затейливой паутиной их теней покрыла землю и траву. Паутина в саду задвигалась, как будто вдруг ожила, мельканием на спине и голове сопроводила бег того, с кем девушка только что разговаривала. Он же с кошачьим проворством запрыгнул на насыпь у стены и перевалился наружу крепости. Затем она увидала, что к западной башне той стены от поварской пристройки кинулся Мансур с ружьём в руке. Её тревожило и волновало поведение хазарина, ей было непонятным, почему он не кричит, не поднимает охрану.

Удача тоже удивлялся тишине в крепости. Он выбежал к ивам и поднырнул под шапку их ветвей. Не мешкая, устроился в дупле отруба, веслом оттолкнулся от дна под водой, размашисто подгребая, выплыл из занавеси тонких веток с мелкими острыми листками. У него неприятно заныло под лопаткой, когда он различил в бойнице серой башенки, мимо которой предстояло проплыть, ружейный ствол. Ствол двигался, выискивал его, и он зачастил веслом, отплывая подальше от берега острова, покачиваниями тела мешая ловить себя на прицел. Он с замиранием сердца ожидал вспышки и звучного порохового хлопка, намереваясь успеть опрокинуться в холодную воду, однако выстрела не последовало, ни когда он оказался ближе всего к башенке, ни когда удалялся от неё. Это его озадачило, но размышлять о странном поведении держащего ружьё, было некогда. И вдруг его пронзила догадка, что их подслушал и по каким-то своим причинам не поднял тревоги, а теперь целился в него и по каким-то иным причинам не стрелял один и тот же человек, а именно, Мансур. Впрочем, то, что выстрел так и не раздался, могло иметь причиной всего-навсего осечку, такое с кремнёвыми ружьями случалось нередко.

Мансуру же мешала сосредоточиться на прицеле боль укушенного княжной подбородка. Злобно скрипнув зубами, он под влиянием неожиданной коварной мысли опустил приклад от плеча к рёбрам.

– Зачем убивать того, кого можно использовать для мести? – пробормотал он, чтобы звучанием слов придать мысли определённость. – Надо только обдумать, как это сделать. А тогда? Тогда ты и поплатишься, княжна. С его же помощью.

Даже боль от укуса как будто притупилась, и он сунулся в бойницу, словно хотел удостовериться, что таинственный посетитель княжны персиянки ему не привиделся, не был ночным привидением, а удаляется от острова на странном куске старого, невесть откуда плывущего дерева и по виду уже стал не больше чайки. Для удобства наблюдения, куда он поплывёт, Мансур поднялся каменными ступенями башенки и по насыпи вдоль стены крепости, прошёл к Южной башне. Там он слегка вздрогнул. Много дальше гребца, на вершине едва распознаваемого в ночи пригорка мерцала точка костра. Она напомнила ему, что он забыл глянуть туда в это самое время.

Словно влекомая на огонь костра мошка, он спустился возле Южной башни, крысой шмыгнул в её нутро. В башне никого не было. Он открыл тяжёлую наружную дверцу и вышел к лужайке. За глазницей окна домика под тремя дубами была чернота безлюдья. Минуя домик, тропой вдоль крепостной стены он прошёл до её изгиба и берегом левого рукава реки очутился у небольшого залива, наполовину занимаемого стругом атамана, рядом с которым бедными родственниками сиротливо теснились два челна и небольшая лодка. На струге горел кормовой светильник, на палубе спали казаки из охраны Разина. Сидящий возле светильника часовой встрепенулся, напомнив внезапно потревоженную дремлющую птицу, узнал его и ничего не сказал, снова уронил голову на грудь. Мансур живо отвязал лодку от кола, уселся на скамью и поднятым с днища веслом оттолкнулся от берега, вывел лодку из залива. Устроив оба весла в уключинах, он мягко ударил ими по воде и, помогая течению, скоро поплыл вниз. Пару раз он поднимал вёсла, оборачивался к огню на пригорке и к облитой лунным сиянием шири реки. Огонь костра становился всё ближе, а вот царского посланца с его необычным средством передвижения уже не виделось, сколько Мансур ни всматривался во все подозрительные тёмные пятна на реке и у побережий. Ему было досадно, что так и не удалось узнать, куда же тот плыл, и ждали или нет его сообщники, а если ждали, кто они.




Костёр на пригорке привлёк внимание не только Мансура. Если Мансур увидел его сверху течения реки, то ниже, в прибрежной рощице низкорослых деревьев, часто изогнутых, с корявыми стволами, его усмотрел Антон. Он терпеливо дожидался товарища, и вначале костёр не вызывал у него особого любопытства. Он сидел на собранной в кучу опавшей листве и, привалившись спиной к жёсткой коре дикой груши, время от времени протяжно зевал. Зевки эти заставляли обоих привязанных напротив коней встряхивать ушами и вздыхать, как будто напоминали им о тёплых конюшнях и слишком позднем часе, чтобы бодрствовать. Наконец он утомился ждать и встал, потянулся, чтобы отогнать дремоту. Звуков, которые бы подсказали о приближении Удачи, не было слышно. А костёр наверху пригорка, в пяти сотнях шагов от него, догорал. Слабое пламя срывалось, исчезало и так же внезапно появлялось вновь. Вдруг его разметали, загасили, а у подножия склона, там, где к его пологому участку подступала опушка рощицы, заиграли красные зарницы другого, который постепенно набирал силу. Такая согласованность действий тех, кто гасил огонь в одном месте и зажигал поблизости, наводила на подозрение, что костры служили каким-то знаком сбора лихих сообщников. Оставив коней привязанными к дереву, он отправился поразведать, что бы это могло значить. 

Приближаясь к костру, который чаще и чаще просвечивал меж ветвей зарослей, он стал идти осторожнее, всматриваясь под ноги, чтобы не наступить на сухую ветку, не выдать себя её предательским хрустом. Когда ему стали слышны тихие потрескивания горящих сучьев, он уже убедился, что пламя костра пляшет у самой опушки, и на стволе поваленного дерева сидят двое, оба спинами к нему. Из темноты со склона пригорка к ним вынырнул и подошёл третий и уселся на пень напротив так, что стал виден безобразно приплюснутый нос на расцвеченном плясками красного света лице, которое от этого показалось особенно жестоким. Появление у костра плосконосого, который, по словам Удачи, ещё от Нижнего Новгорода преследовал их во время путешествия по реке, вызвало у Антона тревожные предчувствия, что он случайно оказался свидетелем тайной встречи, быть может, связанной с ним и его товарищем. Он позабыл о дремоте, а подстёгнутое опасностью любопытство согнало остатки расслабленной вялости. Он пригнулся к земле, сначала подбирался ближе к костру на четвереньках, затем ползком, и наконец шагах в тридцати впереди себя узнал спину воеводы и замер. Спина того, кто сидел рядом, показалась, Антону тоже знакомой. Но попытки расшевелить память были напрасными, и он бросил это занятие, весь обратился в слух. Воздух будто застыл в безветрии, но до него доносились слова тихого разговора.

– Предлагаешь, сделать вид, что я всё позабыл? Показать ему, будто бы вызванную царским решением, приязнь и дружбу? – спросил кого-то из двоих собеседников князь Прозоровский. – Но поверит ли Разин? – в голосе его прозвучало сомнение.

– Надо показать дружбу и приязнь самые искренние, – сказал плосконосый. – Главное, чтобы старшины и казаки поверили. А поверит ли он, не так важно.

– Тебе надо завтра же пригласить его в гости и задержать до полуночи, – посоветовал третий. – А послезавтра отправьтесь вместе на охоту.

Антон с изумление узнал по голосу Мансура, близкого атаману человека.

– На охоту? – оживляясь, спросил воевода. Но тут же подавил в себе порыв страсти, разбуженный одним упоминанием об излюбленной забаве. И с внешним спокойствием продолжил: – Это ты славно предложил. – Плосконос слегка кивнул, тоже соглашаясь с такой задумкой, и воевода сказал им обоим: – Только надо действовать в полном согласии. – На него опять навалились сомнения, и он обратился к Мансуру: – Это всё хорошо. Но если не удастся убедить его принимать мои приглашения?

– Я смогу убедить, – заверил его хазарин с прозвучавшей в голосе насмешкой, и не понятно было, в чей огород она метила. Он, казалось, имел в виду и ещё кого-то, кому хотел отомстить и чьё незримое присутствие витало рядом с ним недавними воспоминаниями.

По лицу плосконосого скользнуло выражение подозрительного недоверия к такой двусмысленности поведения незнакомого ему предателя, однако он тут же согнал это выражение с лица и осклабился в искреннем дружелюбии.

– А я помогу воеводе звонкой монетой сполна оплатить тебе столь ценную услугу.

Антона вдруг отвлёк странный ползущий шорох, и он вспомнил, что здесь водятся змеи. Но не успел ни вскочить, ни вскрикнуть – сзади на него кто-то прыгнул и навалился, зажал рот мёртвой хваткой и придавил к земле. Он задохнулся собственным криком, а держащий рот повернул его голову, чтобы он рассмотрел, кто был перед ним. Обляпанный пятнами теней веток и листвы Удача пальцами накрыл свои тонкие губы, точно запирал их на замок и советовал ему делать то же самое, а возле них прополз большой уж, который быстро направлялся в сторону реки.

– Чу! – послышалось от костра предупреждение встревоженного плосконосого.

Он приподнялся и сделал знак рукой. Его сообщники живо привстали, всмотрелись в заросли. Не сговариваясь, все трое палками и сапогами разметали огонь, и Мансур первым шмыгнул в темноту ночи. 

– До завтра, – напомнил он тихо, крысой скрываясь у обрыва берега.

Когда раздались скрип уключин и вёсельные шлепки по воде, Плосконос и воевода были в сёдлах. Пригибаясь к шеям тонконогих ногайских аргамаков, они беспокоили отзывающиеся шелестом концы веток, пока не выехали на дорогу. Подстёгнутые ими скакуны перешли в галоп и понеслись к городу. Топот их постепенно удалялся и растворялся тишиной ночи.

– Я слышал... – начал было Антон.

– Я тоже слышал, – по-приятельски оборвал его Удача. И пояснил: – Меня тоже привлёк странный костёр.

Отбросив излишнюю теперь осторожность, Антон напрямую провёл его к месту, где дожидались лошади. Отвязав их, они за поводья вывели животных из рощицы к дороге в виду городских окраин. Поднимаясь в седло, Удача предупредил вполголоса:

– Я вытащил твой отруб к чахлому кусту у трёх камней. Знаешь, где это?

– Знаю, – кивнул и отозвался Антон.

– Завтра до вечера надо перегнать его на прежнее место.

Антон не возражал, и они тронулись к городу. Возвращались рысью, словно торопиться им было уже некуда. Когда подъехали к воротам постоялого двора, им пришлось стучать настойчиво и требовательно. Заспанный сторож после недовольных расспросов неохотно разобрал укрепления ворот и впустил их в подворье. Расседлав лошадей, они заплатили сторожу за меру овса для животных, проследили, чтобы он насыпал в кормушки, сколько надо, потом только отправились в дом. В густой темноте, которая скрывала как нарочно выставленные на пути столы и лавки, из-за которой приходилось натыкаться на них и спотыкаться о лестничные ступени, они добрались до комнатки Удачи, закрылись в ней и завалились на единственную кровать. Укрывшись одним старым верблюжьим одеялом, оба тут же заснули, как усталые мужчины, которым не в чем себя винить за все деяния не зря прожитым днём.









10. Приглашение к воеводе





– Не стану ручаться головой. Но, мне показалось, это был он.

Мансур невольно отступил, когда Разин при этих его словах поправил наброшенный на плечи зелёный кафтан, будто от порыва холодного ветра, прикрыл им на груди белую рубаху. Они стояли у кустов роз под окнами замка, а длинные утренние тени кустов вытягивались до взрыхлённой земли, накрывали отпечатки подошв мужских лёгких сапог. Ближайшие к стене отпечатки были глубокими, оставленными после затяжного прыжка сверху, как раз против углового окна спальни.

– Отчего ж ты решил, что он был там? – дёрнув голову от внезапной судороги шеи, глухо спросил вождь. – А если так, почему не остановил? 

– Разве мог я такому поверить? Чтобы кто-то забрался через окно к княжне, а она не подняла тревоги? А охрану не позвал я из опасения распустить оскорбительные для неё и тебя слухи. Не доверяя своим глазам, я укрылся с саблей за углом поварской и ждал. Когда же решил подняться наверх, беспокоясь за честь княжны, он спрыгнул и убежал.

Мансур взором скользнул по следам, которые под деревьями сада потерялись в листве, но направлялись к западному участку крепостной стены. Разин невольно глянул туда же. Потом опять уставился в самые глубокие два отпечатка подошв и сумрачно, с усилием выговорил:

– Почему ты решил, что это был царский порученец?

На полных губах Мансура промелькнула ухмылка удовлетворения, которой атаман никак не мог заметить. Но голос, каким он ответил, ничем не выдал его, оставался ровным, с оттенком заговорщического сочувствия:

– Было темно. Я мог и ошибиться. – Он виновато пожал плечами, словно и впрямь засомневался, а того ли он видел, кого назвал. – Но ты можешь узнать об этом, если княжна начнёт убеждать о прелестях царской службы. Он ведь служит царю...

– Уходи! – властно распорядился казачий вождь.

Желваки скул Разина играли, он боролся с подозрениями, не желая признавать их за серьёзные, и в то же время постепенно уступая им часть сердца. Он сразу позабыл о Мансуре, который поклонился и отошёл за угол замка. Мансур же замер за углом, пронаблюдал за спиной вождя, которая непроизвольно отяжелела под грузом невесёлых размышлений, ссутулилась, и мстительно сощурил веки, стал похож на злобного хорька. 

– Поверит женщине! – Шёпотом передразнил он княжну: – Так ты сказала? – И уже от себя, как бы в ответ, прошипел: – Поверит тому, кто хитрее.

Разин распрямился и, словно ему с трудом давался каждый шаг, вошёл мимо раскрытой двери в сумрак замка. Он поднялся угловой лестницей наверх и приостановился у светлой дверцы входа в спальню. Пересиливая давящую грудь тяжесть недобрых предчувствий, раскрыл её и переступил через порог.

Княжна сидела вполоборота к нему, вытягивалась на шёлковом сидении персидской скамьи из красного дерева, резные ножки которой были изогнуты в виде лап молодой львицы. С небрежным изяществом склонив голову к левому плечу, смотрясь в немецкой работы зеркало в узорчатой золочёной оправе, она черепашьим гребнем проводила по длинным иссиня-чёрным волосам и с лёгким сердцем мурлыкала восточную песню, напоминала ласковую кошечку. Она умолкла, повернула голову к вошедшему любовнику. Ладонью удерживая волосы на выпуклом овале груди, где в них замедлил скольжение и замер гребень, она с удивлением и сказала, и спросила по поводу его настроения:

– Что случилось?

– Зачем? Зачем ты так часто меня дразнишь... ревностью? – с напряжением выговорил Разин, отводя глаза в сторону. – Я ведь могу и поверить... даже если всё окажется ложью.

– О чём ты? – Она догадалась. – А-а! – И счастливо, почти шаловливо рассмеялась своим низким и грудным, каким-то дрожащим переживанием любви голосом, прекрасно зная, до какого умопомрачения может взволновать его такой смех.

Разин пошатнулся, ступил шаг, другой к угловому окну, толчком распахнул раму и, будто разрушил преграду утреннему воздуху, – в спальню хлынула напоённая осенними запахами прохлада. В саду перекликались невидимые птицы, озабоченные утренней, какой-то семейной суетой, – под эти звуки особенно сложно было начинать допрос. Но сверху отчётливо бросались в глаза следы и следы ног чужака, возможно соперника, что придало ему решимости обернуться к молоденькой женщине:

– Кто-то ночью спрыгнул, как раз под этим окном. И бежал из крепости. 

Казалось, неприкрытое обвинение в неверности не произвело на неё должного впечатления. Она вновь повернулась к зеркалу, любуясь видом самой себя, продолжила медленно проводить гребнем книзу волос, выравнивая их в шелковисто блестящие рядки.

– Ну и что из того?

Её спокойствие покоробило Разина.

– Лучше бы сказала честно, призналась... – произнёс он с внезапно нахлынувшей волной тоски, которая отразилась в горечи слов.

Персиянка бросила на него быстрый испытующий взгляд, брови её вскинулись крыльями горделивой птицы.

– В чём же я должна признаться?

Он не находил и так и не нашёл подходящего ответа, построил его абы как, из чего смог.

– Что... что желаешь, чтобы я головой предался царю.

Она уставилась в зеркальце, чуть сдвинула его, чтобы видеть в нём Разина.

– А что в этом плохого? – спросила она холодно, вольно или невольно напоминая, что она княжна.

Отступив от раскрытого окна и подойдя к ней, вождь опустился возле её коленей на корточки, взял в руки тёплую ладонь и, словно ищущий ласки пёс, уткнулся в пальцы горячим лбом.

– М-м-м, – мучительно простонав, он до боли сжал девичью ладонь.

Она сделала осторожную попытку высвободить руку, и он ослабил хватку, но не отпустил её пальцы.

– Рана, – соврал он сдавленно, вновь отводя глаза, на этот раз к покрытому узорчатым ковром полу.

– Вот видишь, – мягко заметила девушка, погладила его кудрявую голову. – Довольно тебе быть с разбойниками. Пусть они обходятся без тебя...

– Помолчи, коль не понимаешь ничего! – Грубо огрызнувшись, он поморщился с досады на свою грубость. Из желания повиниться искренне доверил тайные размышления, о которых никогда прежде не говорил. – Ты родилась княжной, – сказал он с горечью, – тебе это трудно понять. С такими, как я, без старых друзей в боярах, цари считаются лишь за особые достоинства. За силу власти над другими. Если я предам доверие одних сегодня, кто мне поверит и доверится завтра? И во что превратится тогда моя сила? В прах. Любой повод тогда станет удобен, чтобы избавиться от меня. А то и... лишить головы...

Он не успел объясниться до конца. Стены встряхнул оглушительно близкий залп двух дюжин пушек. Вскочив от неожиданности, он, казалось, позабыл о княжне. Порывисто вышел за дверь, узким затемнённым проходом торопливо приблизился к окну в южной стене, и от рывка сильной руки ставни затрещали, слетели с петель. Бесчисленные блики играющего с рябью реки солнца на миг ослепили Разина. И среди них, рассекая их, продвигался боевой трехмачтовый корабль. С величавой медлительностью корабль плыл прямо на остров, как будто вознамерился расколоть его своим носом. По обоим бортам "Орла" клубились и поднимались от жерл всех пушек облака белесого порохового дыма, а на главной мачте воинственно расправилось, от подобострастных заигрываний ветерка трепетало полотнище государева знамени. Синий крест разделял его на четыре прямоугольника – два белых и два красных.

Казаки высыпали на стены крепости, с оружием наготове живо рассредоточились у бойниц. Подчиняясь гортанным приказам сотника, некоторые кинулись помогать лучшим казачьим пушкарям, с ними переносили небольшие пушки к Южной башне, навстречу кораблю. Разин бегом вернулся в спальню, на глазах встревоженной персиянки быстро надел пояс с нацепленной саблей, прихватил оба пистолета. Сбежав по лестнице и выпрыгнув через порог дома к свету дня, он остепенился, скорым шагом гордо заторопился к выходу из Южной башни.

Когда он выступил из неё на ярко освещённую косыми солнечными лучами, сверкающую алмазами росы лужайку, на корабле убирали несколько парусов, а по бокам носового выступа с правдоподобно вырезанным изображением раскрывающего крылья орла в реку тяжело слетели два якоря, со звучными всплесками погрузились в воду, потянув за собой просмоленные толстые канаты. Затем с правого бока опустили большую лодку, в неё по верёвочной лестнице спустились моряки, а за ними крепкий, нарядный мужчина. С размеренными гребками длинных вёсел лодка неспешно заскользила к нижней оконечности острова. Разин тропой прошёл вперёд, но, наступив на тень кроны одного из трёх дубов, остановился, пронзительно и неотрывно наблюдая за приближением лодки и теряясь в догадках о цели, с какой воеводой замышлялся такой явный показ своей военной мощи.

Лодка натолкнулась на песчаную отмель и, казалось, вопреки сопротивлению песка вползла на него, приподнялась всей передней частью. Тёмно-рыжий капитан "Орла", немец Бутлер, разодетый красочно и со своеобразным вкусом, гладко выбритый, будто прибыл званым гостем на праздник, с торжественной важностью перешагнул на берег и, не спеша, вразвалку поднялся к лужайке. С довольной ухмылкой он оценил серыми глазами настороженное внимание казаков на стенах, как к нему, так и к его кораблю, затем подошёл к казачьему вождю, протянул ему свиток послания с сургучовой печатью, которая скрепила хвосты шёлковой нити.

– А что, вызвал я переполох?! – гаркнул он сипло и громко.– А?! Ха-ха!

Разин не ответил, с напускной небрежностью убедился, что печать именно князя Прозоровского, и сорвал её. Развернул бумагу и прочитал.

– Воевода приглашает на ужин, обсудить важные распоряжения государя, – вкратце сообщил суть письма Бутлер, то ли по приказу воеводы, то ли по морской привычке произнося это полной грудью, так, чтобы слышали и на стенах.

Разин обеими руками медленно свернул послание. Приняв вызов, ответил громко и ясно, без намерения оскорбить лично капитана.

– А для этого надо было отправлять корабль и палить из всех пушек? – заметил он с холодной насмешкой.

– Нам всё равно, где и как проводить обучение морской службе. – Немец возразил без тени обиды на красном, обветренном лице старого вояки.

– Пусть так, – согласился Разин. Понижая голос до обычного разговора, с неожиданным для собеседника любопытством спросил: – А как долго надо учиться, чтоб управляться с таким кораблём?

Бутлер выпятил грудь, растянул потрескавшиеся губы, весело осклабился. Он гордо оглядел стену крепости, которую пушки его корабля разнесли бы несколькими залпами, глазеющих на него казаков, и с видом превосходства над их вождём объяснил:

– Не меньше, чем пять лет.

Разин не желал замечать его самодовольства, в который уже раз с жадным вниманием осматривал корабль.

– А не врёшь? – задал он вопрос по-товарищески просто.

Сам понял, что немец не соврал и не преувеличивает, и подавил короткий вздох. Перевёл взор с "Орла" на рыжебровое и, как медь, красное, со шрамом под ухом лицо капитана. Внезапно в отношении немца в его зрачках проскользнула какая-то мысль и тут же затаилась.

– Ладно, – сказал он под влиянием этой мысли. – Передай воеводе, буду.









11. Тревожные происшествия





Удача и Антон спали долго, как спят те, кого не тревожат утренние дела и заботы. Удача проснулся, когда за окном уже был ясный день. Подгоняемый голодом он поднялся, наскоро привёл себя в порядок и под влиянием событий и впечатлений прошлого дня вооружился пистолетами. Приоткрыв дверь, на выходе из спальной комнатки он вдруг расслышал голос, который заставил его замереть на месте. Он узнал в нём голос того, с кем у Разина была ночная встреча в Южной башне островной крепости. Заметив, что Антон тоже проснулся и спустил ноги с кровати, он быстро вскинул руку, сделал ему знак не шуметь.

– ... Так ты полагаешь, мы не должны беспокоиться, что атаман принимает эти приглашения воеводы? – тихо спросил внизу Кошачьи Усы. 

Ответил ему другой голос, который Удача тоже слышал прошлой ночью, первый раз в спальне княжны на Заячьем острове, а затем в прибрежной рощице у костра, и принадлежал он Мансуру.

– Из его посещений воеводы мы извлечём пользу. Большинство простых казаков верят ему. Они живут одним днём, не задумываются о последствиях. Мы же зароним в их головы подозрение к его связям с воеводой, и их настроение быстро изменится. А без их поддержки он потеряет самонадеянность, будет опять прислушиваться к старшинам...

Дальше разговор перешёл на неразборчивый шёпот. Намеренно громко хлопнув дверью, Удача прошагал к лестнице и спустился к длинному столу, уселся на скамью у окна, сбоку от примолкших заговорщиков: Мансура, Кошачьи Усы и седоусого Ждана. Было уже поздно для завтрака и рано для обеда. Кроме них и хозяина, который возился с печью в смежной поварской пристройке, в столовой постоялого двора никого не было. Ждан сделал вид, что не признал царского порученца, неторопливо отогнал мух от медного блюда с жареной белугой и продолжил еду, как будто ради этого и оказался в данном месте. Мансур тоже вскользь и равнодушно глянул в сторону Удачи и отвернулся. Только Кошачьи Усы колюче посматривал на него с того самого момента, когда он хлопнул дверцей гостевой комнатки, как если бы уже слышал о нём и догадался, кто он. Появление из той же комнатки для гостей заспанного Антона оказалось лишь для Кошачьих Усов полной неожиданностью, старшина удивлённо вскинул брови и уставился на казачьего лазутчика. Тот слегка смутился при виде своих старших начальников, явно озадаченных такой его дружбой с царским порученцем, и замедлил спуск по ступеням лестницы. Однако внизу, после секундного колебания сделал выбор, присел напротив нового приятеля, к падающей от окна косой полосе дневного света.

Низкорослый и курносый хозяин заметил постояльцев изнутри поварской, наскоро выполнил их простой заказ, после чего оба молча принялись не то за поздний завтрак, не то за слишком ранний обед. Тишину в столовой нарушали только жужжание мух, стуки о посуду и стол режущих ножей, да звуки поедания еды, запиваемой квасом из липовых кружек. Хозяин устроился за стойкой, лениво обмахнул тряпкой вымытую посуду и почесал красное пятно заживающего ожога на левом запястье, всем видом показывая, что ему мало дела до того, кого приходится обслуживать. Но когда всхлипнула калитка в подворье, глянув за окно, он вздрогнул, затравлено вжал голову в округлые плечи.

От удара ноги входная дверь распахнулась, стукнулась ручкой о стену, и, споткнувшись о порог, в столовую шумно ввалился высокий чернявый казак. Горбоносый и сухощавый, он был в расстёгнутом и заляпанном пятнами сером бархатном кафтане с серебряной обшивкой, который прикрывал шёлковую рубашку и синие штаны, тоже со следами продолжительного загула. Пыльные сапоги и медная серьга в мочке левого уха, сабля в узорчатых ножнах дополняли наряд, сам по себе говорящий об его образе жизни. Два приятеля, которые его сопровождали, отличались от него на первый взгляд только ростом и цветом волос, носами, глазами и прочими второстепенными подробностями. Все трое были хмурыми, с многодневной щетиной. Они с наглой развязностью прошли мимо столов прямо к стойке, навалились на неё, и горбоносый при выразительной поддержке товарищей грубо потребовал:

– Опохмелиться, хозяин!

Тот позабыл о тряпке в руке. Как если бы надкусил кислое яблоко, перекосился лицом, повернулся к старшинам за столом, безмолвно надеясь на их защиту. Но те будто ничего предосудительного не замечали, откровенно не желали вмешиваться. Хозяин перевёл безмерно тоскливый взор на важного московского постояльца у окна, впрочем, не ожидая от него поддержки, и сделал попытку возразить горбоносому:

– Вы мне итак задолжали...

Горбоносого казака упоминание о долгах разозлило, он побагровел.

– Пошевеливайся! – рявкнул он и стукнул ладонью по стойке. – Говорили же тебе. Атаман от бабы своей очухается, в поход отправимся. Ты ж знаешь, мы с добычи щедры. – Он наклонился над стойкой, дохнул хозяину в лицо и нехорошо ухмыльнулся. – На нашей прежней щедрости нажился, небось? А?

– Да вы задолжали мне вдвое больше, – сорвавшись на визг, едва не плача, пожаловался хозяин.

– Ладно, не прибедняйся, – примирительно вмешался приятель горбоносого, чей русый запорожский чуб свисал на широкий и без единой морщины лоб. – В другой раз пожалеем. А сейчас тебе объяснили русским языком, скоро в поход отправимся. Вот наши старшины. – Он небрежно махнул на длинный стол. – Они тебе подтвердят.

Кошачьи Усы на это замечание встал с лавки, широко упёрся жилистыми мускулистыми руками в край столешницы.

– Боюсь, хлопцы, атаман вас ни в какой поход не поведёт.

– То есть, как?! – раздражённо дёрнулся и рыкнул горбоносый, с грозным видом, как бык на красную тряпку, повернулся к нему одной головой на крепкой шее.

– Да вот так. – Кошачьи Усы невозмутимо кивнул на Удачу. – Он вам подтвердит. Из самой Москвы грамоту привёз: царское прощение атаману за все прошлые дела. На государеву службу атамана прельщает царь. Ласковым словом и отеческой любовью.

Горбоносому было неудобно посмотреть, куда показал Кошачьи Усы. Он вынужден был провернуться на ногах, откинуться спиной к стойке, чтобы увидеть царского посланца.

– Ах ты... гнида! – задохнулся он от внезапного осознания всего значения услышанного. Оттолкнувшись от стойки, он привычно ловко выхватил саблю, широко шагнул и с размаху рубанул по пятну света возле локтя Удачи. Удар встряхнул стол, блюда и кружки. – Сначала баба его охмурила! Мы терпели. А теперь и царь туда же!? А ну, падло, раз так, плати за нас!

Ни слова не говоря, Удача достал из кармана дорожного кафтана золотой червонец, сбросил монету на пятно света. Она звонко стукнулась о саблю, упала с ребра впритык к клинку, прямо в солнечный отсвет от стали. Горбоносый не ожидал так легко получить дань с широкоплечего и явно знающего толк в оружии незнакомца, да к тому же золотой монетой. Он растерялся, уставился в желтый отблеск и соображал, что сделать дальше – потребовать ли ещё или согласиться на то, что получил. Бурный выплеск злобы иссяк, однако он не убирал сабли с тёмной столешницы.

Его круглолицый товарищ с запорожским чубом сухо облизнул тонкие губы, тоже шагнул к ним.

– Ты забыл обо мне, – объявил он с петушиным задором.

Продолжая медленно жевать, Удача вскользь глянул и на него, не выпуская из левой руки баранью ногу, правой спокойно достал из того же кармана вторую монету, на этот раз серебряный рубль и отбросил вслед первой. Она звякнула о червонец и клинок, опрокинулась возле них.

– Но нас трое! – многозначительно ухватив ладонью рукоять своей сабли, подошёл ближе к столу третий казак.

Он алчно следил, как царский порученец неторопливо опустил свободную руку ниже стола. Однако против ожидания свидетелей происходящему Удача поднял её не с монетой – в руке у него был пистолет. Большим пальцем он небрежно отвёл курковую собачку, пока та не клацнула, и опустил пистолет на край стола. После чего откусил от бараньей ноги кусок мяса и запил квасом, ведя себя так, словно подобное случалось с ним нередко и было для него в порядке вещей.

Мансур с хищным прищуром уставился в серебряного дракона на рукояти пистолета, при виде которого ему что-то пришло на ум, там быстро зашевелилось, разрастаясь и заплетаясь в узлы выгодных козней. Казаки тоже смотрели на этого дракона и искали объяснения, почему незнакомец отдал им крупные деньги и отказывался дать ещё, хотя бы мелочь. Отступать при свидетелях им было зазорно, к вечеру некоторые из товарищей уже считали бы их трусами, к тому же они чувствовали безмолвное поощрение от своих старшин. Им не приходило в головы, что они первыми же станут распространять слухи о трусливой щедрости царского порученца, если он уступит и на этот раз, а такие слухи осложнили бы его положение, чего допустить он не мог. Всё это читалось на лицах, и схватка готова была разразиться от нечаянного слова или движения, хотя ни они, ни Удача её не хотели.

– Ну что вы, в самом деле... – не своим голосом тихо выговорил Антон. – Он же на службе. Приказ царя выполняет.

Его замечание разрядило чреватую кровопролитием обстановку.

– Ладно, – примирительно произнёс запорожец за левым плечом горбоносого приятеля. – Раз не по своей воле, что ж зря кровь пускать. На сегодня и завтра, а может и ещё на пару-тройку дней нам хватит.

Он потянулся к столу, ловко забрал обе монеты и вернулся к стойке. Ногтём большого пальца подкинул серебряный рубль, поймал его в ладонь и откинул к животу хозяина. Золотой же небрежно впихнул в узкий карман бархатного кафтана.

– На полтинник вина и всей, что у тебя есть закуски, – объявил он в ставшее подобострастно услужливым лицо хозяина. 

Тот всё же попробовал серебро на зуб, затем потянулся к бутыли, выставил на стойку три оловянные чашки. Звонкое журчание струи, которая одну за другой наполняла чашки красным вином, заставило обоих приятелей запорожца с напускной неохотой вернуть сабли обратно в ножны. Сдерживая нетерпение, они отступили и присоединились к товарищу, посчитав за лучшее позабыть о незнакомце.

– Всё это совсем не забавно, – пробормотал Удача, теряя вкус к еде. – И мне это не нравится.

Он снял курок с боевой готовности, убрал пистолет за пояс и поднялся с лавки, чтобы направиться по своим делам.




Часом позже ему пришлось окунуться в толчею городского рынка. Со стороны могло показаться, он бродил без определённой цели, так как ничего не покупал. Иногда останавливался у лавок и палаток с украшениями для женщин, чем пробуждал внимание торговцев. Они начинали предлагать украшения из золота и серебра, в том числе с драгоценными камнями разных цветов и оттенков, изделия из слоновой кости и ценных пород дерева, пытались угадать, чем разжечь его желание сделать дорогую покупку. Он рассматривал, молча качал головой, – де, не то, – и наконец отходил, иных продавцов разочаровывая до досады.

Искал он необычный подарок для княжны персиянки, но не находил такого, который напоминал бы девушке о его особой просьбе. То, что предлагалось торговцами, легко затерялось бы среди щедрых подарков Разина и воспоминаний о драгоценностях в доме отца.

– Держи! – вдруг завопил крепкий мужчина в хлебном ряду.

Гул волнения там нарастал, крики множились и приближались к рядам с украшениями и дорогими изделиями. Пробираясь в возбуждённой толпе, расталкивая тех, кто оказывался на пути, оттуда быстро продвигался рослый приказчик, краснощёкий и грудастый, с рассасывающимся синяком под глазом и со сросшимися у переносицы густыми бровями. 

– Держи! – срывая высокий голос, вновь завопил он, когда на Удачу налетел шустрый худой коротышка в заплатанной одежонке. 

Похожий на мальчишку, рыжеволосый коротышка обеими руками удерживал пирог с румяной коркой и, сильно ткнув острым локтём ребро того, кто и не пытался его схватить, с редким проворством оттолкнулся и прошмыгнул мимо. Невольно обернувшись ему вслед, Удача на мгновение замер. Плосконоса он внезапно увидел в трёх шагах от себя. Тот тоже резко приостановился, как если бы вдруг уткнулся в невидимую стену. Казалось, ничто не изменилось с их последней встречи на ночной реке, когда плосконосый опричник намеревался запрыгнуть с лодки разбойников на корабль купца. На этот раз одетый в пёстрый халат, с лисьей шапкой кочевника, он в правом кулаке опять сжимал рукоять ножа, но уже с узким четырёхгранным клинком, тут же скрыв его в широком рукаве. Таким клинком легко пронзают до сердца даже хрупкие женщины. Удачу прошиб холодный пот от злобного разочарования, какое читалось в прищуренных глазах врага – тому не хватило нескольких шагов, чтобы очутиться за его спиной, нанести разящий удар и раствориться в толпе.

Ладонь его будто сама по себе сунулась под кафтан к поясу и пистолету, однако Плосконос хорьком кинулся за толкотню зевак, которых привлёк шум и крики ловить воришку. Броситься за ним Удаче помешала цепкая лапа, она толстыми пальцами ухватила его левое плечо, дёрнула назад.

– Ты что вора не схватил? – со злым выкриком в его затылок уши обдало жаркое дыхание.

Желваки вздулись и заиграли на скулах Удачи, но он унял волну гневной дрожи. Искать Плосконоса в рыночной толпе было поздно. Он с разворота вырвал плечо из хватки волосатой лапы, и оказался грудью к груди с краснощёким преследователем коротышки. Тот был на полголовы выше, распалился в погоне и размахнулся кулаком с самоуверенностью кулачного бойца, которому всё равно, на ком сорвать злобу обворованного приказчика. Холодное бешенство в глазах Удачи в мгновение остудило его пыл, и он помедлил, к досаде толпы, которая окружила их, образовала круглое пространство.

– Дай ему, дай! – загоготали, подняли галдёж зеваки, надеясь на бесплатное развлечение. – Чтоб не повадно было ворюг упускать!

– Может они сообщники?! – подзуживая, завизжала рыхлая жуликоватая цыганка и поправила на спине холщовый узел с черномазым дитём.

– Да он сам ворюга, небось! – гортанно подзадорил детину-приказчика толстый купец из ближней лавки. – Ходит, высматривает, а ничего не покупает. Я его уже приметил. Обнаглели без воеводиных надзора и власти.

К изумлению Удачи между боками зевак протиснулся тот самый рыжеволосый коротышка, за которым и гнался приказчик. Прежде чем с двух рук надкусить украденный пирог, он решительно и громко посоветовал:

– Дай ему, ворюге!

Приказчик рыкнул:

– Ах, ты! ... – и нанёс отворачивающемуся от него Удаче короткий удар в челюсть.

Отлетев к ногам толпящихся зрителей, Удача присел, большим пальцем потрогал угол губ. На пальце осталась кровь. Он поднялся и, не желая ввязываться в ненужную драку, попытался уйти. Но толпа нарочно плотно ужалась вокруг, не желала его выпускать без продолжения зрелища. Широкоскулый мордоворот с чуть раскосыми глазами и низким, скошенным, как у орангутанга, лбом нагло растопырил локти и, едва Удача сделал попытку обойти его, протиснуться рядом, он распалился:

– Он меня толкнул! Все видели?

– Бей его! – поощряя мордоворота, загорланили его приятели.

Увернувшись от пудового кулака, Удача молниеносным выпадом кобры вонзил пальцы в толстое горло. Мало кто понял, что случилось – все видели только, как мордоворот ошалело выпучил глаза, рыбой на воздухе судорожно открыл и закрыл рот и стал оседать, будто надолго потерял желание двигаться. Приказчик ринулся на противника со спины, целя кулаком в затылок, однако напряжённые чувства воина угадали и ощутили его поведение, Удача гибко отступил в сторону и, пока приказчик невольно врывался в толпу, с гортанным выкриком наотмашь поддел его локтём под нижнее ребро. Плотная толпа прогнулась под налетающим и падающим на неё грузным телом. Удержанный её приказчик рухнул на колени, схватился за бок, надтреснутым голосом с усилием выговорил:

– Ребро... ребро сломал...

И на неровном выдохе слабо замычал от боли. Толпа окаменела в растерянности. Удача быстро расстегнул кафтан, вынул из-за пояса и вскинул оба пистолета, и безмолвная, утихшая толпа раздалась, выпуская его из круга к торговому ряду. Сплюнув впереди себя алой слюной, он зашагал вон с рынка, отложив намерение сделать подарок персиянке до другого раза. Выйдя за ворота, он уже забыл о драке, поглощённый мыслями о Плосконосе. Появление недруга переодетым кочевником было неожиданным, и только случайность помогла избежать удара ножа в спину. Он решил про себя без крайней необходимости сторониться, избегать людных мест, а в таких местах впредь быть осторожнее.

Он не заметил, что Плосконос отделился от ещё переживающих драку многочисленных зевак, пристроился к гурьбе степняков калмыков и, обходя лавки крайнего торгового ряда, проследил за ним. Когда он потерялся за углом переулка, Плосконос отстал от степняков и заспешил гончарной улицей к крепостным воротам. У распахнутых ворот оба городовых стрельца уселись на бочках, играли в кости. Они бросали их на перевёрнутое дно третьей бочки и даже не глянули на прошедшего рядом кочевника, который в Белом городе свернул на боковую улицу. Пустынная улица, казалось, жила в ожидании важных событий и настороженно прислушивалась к его одиноким шагам, пока он не вышел на соборную площадь сбоку приказных палат воеводы. 

Из собора доносилось пение богослужения, и под это пение он поднялся белокаменным крыльцом, чтобы полумраком под коротким сводчатым потолком выйти к дверям рабочего помещения воеводы. Возле дверей, за впритык придвинутым к окну письменным столом тоскливо скучал недовольный всем на свете чиновный дьяк. Дьяк повернулся от окна, вяло окликнул и предупредил:

– Эй? Куда ты, чёртов нехристь? Нельзя к воеводе.

Однако медный пятак, мягко цокнув о край стола, немного оживил его. Накрыв монету худой пятернёй, он подвинул её к себе и пояснил, как русский чиновник делает это бестолковому дикому инородцу:

– Разинский хазарин у него. Не велено никого пускать...

Он осёкся в растерянности, так как, услышав его разъяснения, кочевник на цыпочках с короткого шага приник ухом к двери воеводиной палаты. Изумлённый дьяк строго выдохнул:

– Тебе же...

Однако серебряный гривенник, который возник в пальцах вынырнувшей из кармана халата руки, и открывшееся под снятой с головы лисьей шапкой русское лицо с плоским носом заставили его осечься. Как охотничья собака при виде дичи, он не отрывал жадного взгляда от гривенника и сообразил, что плосконосый вовсе и не кочевник. Из опасения, что полтинник исчезнет, он привстал и крадучись оказался рядом. Успокоенный тем, что монета без сопротивления перешла в его ладонь, сам хотел было прислониться ухом к двери, но плосконосый грубо оттолкнул его обратно и показал сильный кулак, так сверкнув глазами, что дьяк невольно отступил и сел на место, не посмел удовлетворить разбуженного любопытства.

Не замечая больше дьяка, Плосконос напряжённо прислушался к тихому разговору. Вначале слышалось лишь невнятное бормотание. Потом заговорили громче и отчётливее.

– ... А ты уверен? Неужели царский порученец так ловок? – с сомнением высказался Прозоровский. – Когда ж он успел подобрать ключ к сердцу княжны?

– Что нам гадать, – насмешливо отозвался Мансур. – Закончи пир, как прошу, чтоб атаман к полуночи возвратился. Мы и узнаем, найдёт он его в своей спальне, иль нет.

– Гм-м, – князь помолчал, затем раздельно выговорил. – Заманчиво, чёрт дери... Взбесится от ревности, глупостей наделает. Ладно, убедил. И всё ж, сомневаюсь, что этот порученец царя Алексея залезет в само ваше логово. Он не выглядит глупцом.

– Мало ль безумств натворили ради красавиц даже самые хладнокровные мужи? – с уверенностью в успехе задуманного возразил Мансур. – Что нам гадать? Ночь покажет.

Плосконос узнал, что его сообщники замышляли без него, и после этих слов потянул ручку на себя. Дверь не заперли изнутри, а недавно смазанные петли не издали ни звука. Его появление без предупредительного стука было для увлечённых обсуждением заговора против Разина злоумышленников неожиданным, заставило смолкнуть в том положении, в каком он их застал. Мансур опирался рукой о край стола, наклонялся к лицу сидящего в кресле воеводы и, как от прикосновения раскалённого клейма, резко обернулся. Увидев вошедшего, скрыл испуг и неторопливо распрямился. Князь же чертыхнулся и нахмурился. Плосконос намеренно не замечал их недовольства, плотно закрыл дверь и сообщил вполголоса:

– Вы тут задумываете всякие козни. А только я вам мог всю игру одним ударом испортить. Не далее, как полчаса назад, на рынке, где видел царского порученца. – При этих словах он выразительно дотронулся до ножен с рукоятью четырёхгранного стилета. И прошипел обоим холодный упрёк: – Договорились же, действовать сообща.

– Я посылал за тобой верного слугу, – продолжая хмуриться, заметил Прозоровский. – В доме он тебя не нашёл.

Плосконос, как от похвалы, оттаял, и лицо его расплылось в безобразной ухмылке.

– Не привык я бездействовать, быть собакой взаперти... Но в этом наряде калмыка меня вряд ли кто запомнит и признает.

– С таким-то носом? – невнятно проворчал воевода.

Плосконос не расслышал этого замечания. Он посмотрел по очереди на обоих заговорщиков и опять стал серьёзно озабоченным, тихо потребовал:

– Я не буду мешать тому, что услышал. Но после, когда царский порученец станет не нужен делу, вы мне его отдадите! И без лукавства. У меня с ним старые, личные счёты.

Он ясно дал понять, что не доверяет общим словам и ждёт от них недвусмысленных ответов.

– Мне всё равно, – пожал плечами Мансур.

– Ты его получишь, – с кивком головы твёрдо заверил князь.

Мансур выглянул в окно. Убедился в безлюдье на площади и быстро направился к выходу из комнаты. У порога остановился и прежде, чем выйти, обернулся к воеводе.

– Итак. Действуем, как условились?

Тот кивнул в подтверждение, и он вышел, сделав вид, что не заметил, как от двери метнулся к лавке и за стол плешивый дьяк. Шустро сойдя с крыльца, он поспешно завернул в ближайшую улочку и только на ней успокоился. На всякий случай постоял и убедился, что поблизости не околачивалось ни одного казака, некому было обратить на него внимание, некому было узнать его и сообщить атаману о посещении им воеводиных приказных палат. Он перевёл дух и самодовольно ухмыльнулся:

– Если уж ты, воевода, мне поверил, – пробормотал он себе под нос, – так уж влюблённый атаман поверит и подавно.

Обеими руками поправив на голове подбитую хорьком шапку, он решительно направился к городским воротам.

Пронаблюдав за ним в окно, Плосконос отступил к столу, который обременяли лишь медным подсвечником и локти Прозоровского, и полюбопытствовал у воеводы:

– Ты, действительно, ему доверяешь? – он придал голосу оттенок самого дружеского расположения.

Прозоровский медленно откинулся в кресле, ответил не сразу.

– Доверяю? – Он хмыкнул и слегка покачал головой. Обстоятельно рассуждая, продолжил: – Кому, вообще, можно доверять в такой смуте, при таком безвластии? Не знаешь, кому и в мелочи поверить-то, на кого в простом деле положиться. Кто с кем, кто за кого, один чёрт разберёт. И уж верно, каждый, в первую очередь, за себя, увлечён своими страстями и кознями. – Он пронзил Плосконоса сощуренным взглядом. – Ты полагаешь, я развесил уши и верю каждому твоему слову? С какой стати? Даже Морозову я доверяю лишь постольку, поскольку он доверил мне опасное себе письмо.

Он тут же пожалел, что упомянул о письме.

– Какое письмо? – с напускным равнодушием спросил Плосконос.

Однако прямого ответа не получил. Вместо ответа воевода сдержанно закончил:

– А полностью доверяю я только себе и деньгам. И хорошо, когда их много, – сказал он. – Уж они-то не продадут, не подведут. 

– В этом мы с тобой схожи, – согласился Плосконос, думая о письме боярина. Он опять повернулся к окну, чтобы князь не догадался по блеску в его глазах о чрезмерном любопытстве к тайной переписке с Морозовым, и небрежно не то спросил, не то сказал: – Так, значит, мне вечером предстоит безвылазно сидеть у тебя в чулане? Пока ты с атаманом пировать будешь? Ну что ж, хоть отосплюсь впрок.









12. Ловушка для любовников





Два коптящих факела потрескивали, ярко освещали распахнутые настежь ворота. Другие факелы разбрасывали пляску неровного красноватого света в широком подворье, торчали у конюшни, у стен просторного терема, у высокого резного крыльца парадного входа. Они, как бабочек на огонь, завлекли с ночной улицы в подворье и в терем приглашённых на пир воеводы. Последний гость прибыл ещё поздним вечером, и за стеклами окон большого столового помещения созванные мужчины уже распались на пары и тройки оживлённых хмельных собеседников, и отдельные голоса там слились в приглушённый гомон пирующих.

Большинству гостей кони были не нужны. Проживая в Белом городе, они пришли к воеводе пешком. Но возле кормушек под навесом конюшни сыто обмахивались хвостами четыре не рассёдланные лошади; ослабленные подпруги давали им возможность медленно жевать, отфыркиваться, сыто вздыхать и вновь совать морды к свежему овсу. Среди них выделялся белый в серых яблоках ногайский аргамак Разина, его спину украшали большой, расшитый по краям золотыми узорами персидский красный потник и мягкое седло.

Сам казачий вождь был почётным гостем в доме князя Прозоровского. Он сидел по правую руку от князя, возле середины длинного, накрытого белой скатертью дубового стола, заставленного всяческими местными и привозными яствами, винами и водочными настойками. Слева от воеводы расположилась хлебосольной хозяйкой его ладная и круглолицая супруга, и под её бдительным присмотром слуги уже трижды сменили блюда на столе, за которым не было свободного места. Гостей было много, только мужчины, в основном цвет местной военно-чиновничьей и церковной знати. Присутствовали все приказные дьяки и подьячии, полковники и полуполковники, капитан "Орла" и его два помощника, митрополит Иосиф и другие церковные иерархи, промышленник и поставщик местных товаров для царского двора Иван Турчин, винодел француз Пасказаюс Подовин. Француз, как и хозяйка, сиял от знаков внимания. Каждый стал отмечать его усердие на поприще изготовления славных вин, когда пресыщение за первым дружным натиском на еду расположило всех в пользу неторопливой выпивки и разговоров. 

Удача устроился в конце стола, делал вид, что пьёт из своей чаши наравне с другими, однако лишь пригубливал одно и тоже вино. Внешне беспечный, он отмалчивался и присматривался к гостям, прислушивался к тому, что они обсуждали. Чаще других подливал себе и немцу, капитану Бутлеру, дородный младший брат воеводы, князь Михаил. Немец, как и он, оказался крепок, не отказывался и не сдавался, – но, выпивая больше других, оба выглядели не пьянее остальных. Младший Прозоровский какими-то весёлыми байками то и дело порождал у немца желание ответить рассказами из своей жизни, от которых князь Михаил вдруг начинал ржать задорным жеребцом, и его смех зависал под сводчатым потолком всего помещения. Очевидно, приученные к такому поведению ближайшего родича хозяина дома, гости мало обращали на это внимания и не отрывались от своих бесед. Полковники и дьяки переговаривались о степной охоте с двумя татарскими мирными князьками или о светских московских слухах с недавно прибывшим в помощники воеводе молодым и умным стольником князем Львовым. Все знали, что князь Сергей Львов был человеком царя Алексея. Он часто встречался с Разиным, отправлял собственные донесения в Москву, и благодаря ему удавалось избегать прямых столкновений между казаками и теми, кто оставался преданным самому воеводе. Прозоровский за это его открыто недолюбливал, и приглашение стольника на пир было знаковым.

Удовлетворив беглое любопытство в отношении всех гостей, Удача перестал отвлекаться и сосредоточился только на окружении воеводы. Митрополит Иосиф наклонялся к уху Разина и о чём-то пьяно увещевал его, тогда как атаман морщил лоб и, казался, единственным, кому устроенное в его честь веселье не доставляло искренней радости. Митрополит, как и все остальные, притих, когда воевода поднялся со своего места, расправил широкие плечи, а за его левым плечом, словно невесть откуда, появился седовласый и с каменным лицом слуга, удерживающий в обеих руках свиток послания с красной государевой печатью. Сургучовая печать была надломлена, но не оторвана, болталась на синей шёлковой нитке, подтверждая, что в бумаге действительно передаётся царская воля.

– Кто старое помянет – тому глаз вон! – всей грудью объявил воевода для Разина и забрал послание из рук верного слуги. – Сам убедись, прощает царь твои разбойные дела отныне и вовеки веков. – Он как будто не замечал, что Разин нахмурился, и продолжил торжественным и высокопарным языком: – И не только прощает, но и награждает тебя разными отличиями. Среди прочих – младшим товариществом со мной на воеводстве, если перед всем народом города откажешься от связей с разбойниками и начнёшь судить их по поступкам, справедливо предавать суду и расправе.

Двусмысленность его речи была вызывающей, а требования были явно надуманными им самим и не приемлемыми для казачьего вождя, и Удача принял для себя окончательное решение, пробормотал под нос:

– Нет, не помощник мне воевода в исполнении данного поручения царя Алексея.

Разин без особой охоты принял от Прозоровского московское послание, развернул, бегло прочитал, остановился глазами на отдельных местах, перечитал их внимательнее. Затем сам, неторопливо свернул бумагу, небрежно отдал хозяину дома. Не всем понравилось такое поведение атамана, в котором сквозила дерзость в отношении к государевой службе, а значит, и высокомерие к местным представителям власти, и тягостная неприязнь тучей повисла над участниками застолья. Одного слова в хмельной несдержанности было достаточно, чтобы разразилась перебранка и драка. Не позволяя мужчинам так бездарно испортить своё видение целей пиршества, воеводша трижды звучно хлопнула в мягкие ладоши, одним этим разогнала напряжённость, и многие вздохнули с облегчением. Затем она вальяжно показала на дверь в поварскую. Та широко раскрылась, и сначала через порог шагнул один слуга в красной шёлковой рубахе, за ним другой, третий – все трое удерживая над плечами большое медное блюдо с крупным жареным красавцем осётром, украшенным зеленью, грибами и приправами. Митрополит Иосиф икнул и перекрестил рот с полными губами. После чего приклонился к Разину и похвалил, чтобы непременно слышала хозяйка дома:

– Повар их, на хитрости горазд, чёрт! – одобрил он. – Надкусишь кусочек, так царя, патриарха вспомнишь, и им не стыдно подать такое блюдо. Грозил я ему – прокляну, гореть будет в аду, если не скажет всех своих таинств приготовления красной рыбы...

– Только б посмел выдать, – раскраснелась от похвалы воеводша. – Я б его, предателя, в подвал засадила, на хлеб и воду!

Никто не обратил внимания на Удачу, который украдкой проследил за относящим царское послание седовласым безликим слугой, тихо встал из-за стола. Как будто по срочной нужде, он вышел за ним из столовой, всколыхнув языки трёх настенных свечей возле косяка. В передней главных жилых палат горели только два ночных светильника, маяками в полумраке указывая выход в освещённое факелами подворье. Почти вся домашняя прислуга обслуживала застолье, и, притаившись в углу, Удача был единственным свидетелем того, как пользующийся особым доверием воеводы слуга поднимается дубовой лестницей к спальным покоям своего господина. Придерживаясь наиболее тёмных мест, он последовал за ним, как вышедший на охоту тигр за дичью, которую нельзя вспугнуть даже малейшим подозрением на своё присутствие. Медленно, чтобы не скрипнули узкие ступени лестницы, поднялся к тьме прохода, которая поглотила слугу, и стал вдвойне осторожен. Из трёх дверей, какие угадывались в стенах, была приоткрыта лишь торцевая. А в щель между нею и косяком изливался бледный застылый отсвет голубоватого лунного сияния.

Он на цыпочках приблизился к щели и заглянул внутрь помещения. Единственное окно было распахнуто для проветривания спальни ночным свежим воздухом и пропускало снаружи длинную полосу лунного свечения, которая тянулась по напольному ковру до изножья широкой кровати. Рассеянного света было достаточно, чтобы различать изголовье постели, взбитую перину и высокие подушки, часть стены с укреплённым в ней золотистым подсвечником и слугу. Не подозревая, что за ним наблюдают, тот склонился за изголовье и достал ореховый ларец с овальной крышкой, за бронзовое кольцо открыл её. Уложив внутрь ларца свёрнутую бумагу, без промедления вернул его в потаённое место.

Удача метнулся назад, к лестнице, но внизу из подворья вошла девушка в сарафане. Мгновение выбирая, что предпринять, он глянул за лестницу, затем вверх и по-кошачьи мягко подпрыгнул, ухватился за потолочную балку. Упершись сапожком в соседнюю балку, завис, и висел так, пока слуга не прошёл под ним и не спустился, не ушёл в другую часть терема. После чего свесил ноги и бесшумно спрыгнул к проходу. Впотьмах надёжнее было двигаться по памяти, доверяясь больше ощущениям, чем глазам, и он быстро очутился у нужной двери, за ручку приоткрыл её и проскользнул в спальню. Расчётливо не теряя времени, сразу приблизился к изголовью кровати, нащупал в простенке ларец. Не доставая ларца, за кольцо приоткрыл крышку. Вынув самое верхнее письмо, закрыл её и в два шага отошёл к окну, в свете луны убедился, что в руке у него привезённое им послание царя. Спрятав бумагу под кафтан, вслушался в тишину за дверью. Напряжённый слух не отмечал за ней ни одного подозрительного звука или шороха, и он живо покинул спальню воеводы.

Спустившись лестницей в переднюю, он не стал возвращаться к шуму в столовой, а вышел в подворье, сопровождаемый приглушённым стенами громким выкриком воеводы:

– За здравие царя Алексея Михайловича!

– Много лет государю! – гулко, как протяжённый накат прибоя на берег, отозвались гости.

Среди восклицаний, Удача не расслышал голоса Разина и неодобрительно качнул головой. Во дворе не было ни слуг, ни сторожа. Он отвязал поводья своего гнедого аргамака, вывел его на улицу и там запрыгнул в седло. Переведя жеребца с шага на рысь, направился к Воскресенским воротам.

За стенами крепости, куда его выпустили охранники ворот, уже господствовали законы ночи. Он поскакал безлюдными мрачными улицами, нигде не встречая огней в домах, но город казался ему погружённым не столько в сон, сколько в тревожное ожидание чего-то важного, поворотного в судьбах всех жителей без исключения. За осиротелой без стрельцов заставой из прикрытого кустарниками оврага выехал тёмный всадник и погнался за ним. Удача позволил ему нагнать себя, и они безмолвно понеслись по дороге. Как и предыдущей ночью, они замедлили бег коней в виду прибрежного холма, не объезжая его, свернули к берегу реки. Однако в этот раз спешился только Удача. Антон же схватил поводья его аргамака и развернулся, чтобы без промедления возвращаться обратно.

Спрыгнув на кручу, Удача сбежал к заливчику с поваленными к воде деревьями и вскоре выплыл из его горловины на отрубе. Он работал коротким веслом с широкими замахами, подгоняя кусок старого дерева, как мог. Река была пустынна, на стенах островной крепости вновь не было дозорных часовых, и он уверенно подправлял отруб к рукаву, который охватывал сиротливо тихий остров справа. Подплыв к склонённым над речной гладью ивам, поднырнул под занавес их гибких тонких веток и, наскоро убедившись, что никто не поднимает тревоги, вылез на берег. Он вытянул корневой низ ствола к щетине травы и прикинул, что успел прибыть до полуночи. Он надеялся, что Разин пока ещё у воеводы и у него достаточно времени для разговора с княжной.

Но он ошибался.




Когда дворовый сторож торопливо прошел к воеводе и сообщил ему на ухо, что посланец царя вывел коня и уехал, князь тряхнул головой и, меняясь настроением, встал, с сожалением объявил о скорой полуночи и окончании в связи с этой причиной данного вечернего пиршества. В отличие от других сотрапезников, Разин поднялся из-за стола с заметным облегчением. В сопровождении воеводы он первым из гостей вышел на крыльцо и спустился в подворье к конюшне.

– Жаль, супруга после болезни не вполне оправилась, – сказал ему Прозоровский, когда они приостановились у кормушек возле аргамака казачьего вождя. – А то хоть до утра...

– Мне и так уже пора возвращаться, – оживляясь, прервал его Разин, сам начал затягивать подпруги.

– К персиянке? – с пониманием подмигнул воевода и хохотнул. – Показал бы свою красу-девицу? Говорят, дьявольски хороша. Или врут?

– Не врут, – неохотно вымолвил казачий вождь.

– А коль не врут, такую любовь-девицу нужно держать, как татары. Чтоб за высоким забором, без окон и без вторых дверей, – с хмельным намёком, точно знал что-то, сказал Прозоровский. – Мало ль молодцев, на чужое зариться. Ведь знаешь поговорку – в чужом саду всегда яблоки слаще. 

Разину сказанное им не понравилось, он нахмурился и молча поднялся в седло. Воевода посерьёзнел, не отпуская удил, по-товарищески доверительно предупредил:

– Смотри ж, Степан, мы теперь с тобой в сотоварищах должны быть. Доверять один другому. Значит, жду я тебя завтра на охоту, ты мне честным словом обещал, при многих свидетелях. Так не подведи. А уж я постараюсь, настоящую соколиную устрою тебе. У тебя же сокол в покровителях? Вот лучших соколов и возьмём. И на весь день. Так что ж, будешь?

– Буду, раз обещал, – отозвался Разин.

Легко, но настойчиво он потянул удила, высвободил их из руки воеводы. Пришпоренный аргамак после сытного отдыха разом сорвался с места, сильной рысью выбежал на улицу и со скорым перестуком копыт пронёс его к Воскресенским воротам. Никто не сопровождал атамана, пока он не приостановил коня у выхода из Белого города.

– Это я, – предупредил он стрелецкого десятника, который снял с крючка чадящую масляную лампу, нетвёрдым шагом вышел навстречу.

Под навесом у ворот двое рослых казаков оторвались от пьянки с дозорными стрельцами. Они без лишних слов поднялись с небольших бочек, обошли вокруг большой, оставляя на ней свои липовые кружки с недопитым вином, и вывели из тени навеса лошадей, забрались в сёдла. Пошатываясь, когда ступали по земле, верхом они сидели крепко, надёжно. Десятник и стрельцы в хмельном добродушии раскрыли ворота и приятельски махнули на прощание, выпустили их за атаманом в тёмный, какой-то тревожно мрачный посад. Улицы были заляпаны тенями домов и заборов, и, выбрав нужную, все трое скорой рысью проехали к длинной пристани, на первый взгляд такой же безлюдной, как и внешний город.

Вдоль пристани беспризорно и потеряно застыли многочисленные суда и судёнышки. Они походили на сбившееся в ряд стадо, которое видит последнюю надежду на защиту от хищников в своём главном стороже, расположившемся выше по реке, в стороне от них, где кормовой светильник помогал луне освещать высокую корму трёхмачтового «Орла». Всадники направились к тому светильнику, и когда подъезжали к кораблю, стали распознаваться боковые щиты, которые прикрывали обращённые к городу бойницы дюжины пушек. Другая дюжина пушек, как они знали, была нацелена на реку, готовая при необходимости расстрелять на ней всё, что без разрешения капитана поплывёт вверх или вниз по течению. Вооружённый тремя небольшими пушками атаманский струг Разина, который поджидал его в этом же месте, казался рядом с "Орлом" хилым волчонком рядом с матёрым волкодавом. Сворачивая к нему, Разин вновь ощутил зависть к мощи боевого корабля.

Напротив струга он спешился, а оба казака сопровождения отправились с его аргамаком к недавно купленному им в посаде большому дому. Едва он поднялся на палубу, с размеренным постукиванием глухо зазвучал тихий барабан, и, как расколдованный его появлением и этими звуками, струг ожил, за минуту приготовленный к отплытию стал отрываться от края причала. Гребцы подстроились под неторопливый перестук обшитых кожей барабанных палок, вёсла растревожили сонную воду, и струг отплыл от берега, начал быстро набирать малую скорость хода. Из-за ночной прохлады Разин окончательно протрезвел и уже не мог оторвать взгляда от "Орла".

– К кораблю! – вполголоса распорядился он кормчему на рулевом весле.

Проходя между рядами гребцов к носовому возвышению, он пристально наблюдал за сближением с кормой "Орла". Там, у светильника, выделился облик дежурного офицера, возле него появился часовой с мушкетом и тлеющим жгутом. Оба напряжённо, но без беспокойства следили за приближением струга, который сверху казался дерзким карликом, самонадеянно подбирающимся к уснувшему великану.

– Кто плывёт? – для порядка негромко спросил дежурный офицер.

– Разин, – со спокойной уверенностью в праве на равные отношения отозвался казачий вождь.

Вопросов больше не задавалось. Когда струг, чтобы избежать столкновения, стал плавно заворачивать, Разин протянул руку, пальцами успел коснуться сбивки брёвен и, как будто ощутив всю силу корабля через это прикосновение, вздохнул с сожалением, отвернулся. Потом рассеяно уставился в лунную дорожку на реке.

– Стать псом царя на Хвалынском море? – чуть слышно отозвался он тяжёлым раздумьям о намёках царских людей на пример Ермака.

И повёл подбородком, словно почувствовал на шее хомут или ошейник с цепью.

В размышлениях о неотвратимом, как рок, выборе, к которому толкали чужие воли и обстоятельства, время бежало для него незаметно. И он вздрогнул, когда рассеянным взором распознал в удалении Заячий остров и крепость, которую "Орёл" мог бы разнести несколькими залпами. С нарастающим смутным беспокойством он стал всматриваться вперёд и поёжился от дрожи, которая волной пробежала по спине от предчувствий близости конца беззаботному счастью с персиянкой. Он вдруг опять вздрогнул и напрягся, всмотрелся в Южную башню. Над ней, и точно, возник огонь лампы, прочертил движением слева направо и сверху вниз знак креста, затем повторил этот тайный знак тревоги.

– Эй! Живее на вёслах! – надтреснутым от волнения голосом прикрикнул он гребцам. А кормчему заметил: – Давай, прямо к берегу!

Вёсла зашлёпали по воде чаще, звонче, движение струга заметно ускорилось. У нижней оконечности широкого острова встречное течение не было таким вязким, как в удалении от него, и струг заспешил, уже самым быстрым ходом сближался с береговой отмелью. Покорное воле атамана судно зашелестело днищем и выскочило на песчаную отмель, при этом встряхнулось так, что недовольно заскрипело в разных местах. Разин устоял на ногах и первым спрыгнул на песок, бегом преодолел расстояние до лужайки и тропы к Южной башне. Осветив масляной лампой приоткрытый вход в башню, навстречу ему выступил советник Мансур. С замиранием сердца Разин остановился и с глазу на глаз поторопил его, грубо потребовал краткого ответа:

– Что случилось?

Язычок пламени в лампе испугано дёрнулся и погас, прижатый, словно задушенный, пальцами хазарина.

– У твоей княжны опять вчерашний посетитель, – чтобы слышал только атаман, сообщил он неприятную весть, голосом и лицом выразив ему сочувствие.

– Как? – с придыханием вырвалось у Разина.

Он вмиг припомнил замечание воеводы и от гнева заскрежетал всеми зубами; намёк в словах князя был не случайным – тот явно знал об этом тайном свидании. Невольно дёрнулся рукой к поясу, где обычно висела сабля, но её не было, и он сжал пальцы в кулаки, как будто таким образом удерживая безумство первого своего побуждения. Приходя в себя, вырвал из-за пояса Мансура оба пистолета, грозно предупредил: – Пока никто не должен знать! Задержи их здесь! – Он слабым наклоном головы показал на тех казаков, кто поднимались от струга, шли по его следам. – И будьте наготове!

Сам же скоро прошёл внутрь башни и вышел из неё во дворе крепости. Он кратчайшей дорожкой пересёк невзрачный уже осенний сад, обошёл мрачную тень поварской пристройки и, стараясь, чтобы его не выдали шорохи опавших листьев, подкрался под угловое окно спальни. Из приоткрытого окна второго яруса изливался желтый свет нескольких свечей, казалось, сторожил чьё-то уединение, не позволял мешать этому уединению даже бледному свету от задёрнутой дымкой облачка луны. Разин обратился в слух, и ему послышался очень тихий голос мужчины, каким можно говорить лишь вплотную к собеседнице. Предположения одно другого ярче, как прибойные волны, захлестнули голову, и в виски толчком ударила горячая кровь. Руки, ноги, всё тело словно онемели и одеревенели, сделались неуклюжими и непослушными. 

Сквозь застилающую глаза мглу он на ощупь вошёл в замок, придерживаясь за ограждение, стал подниматься лестницей. Подошва сапога задела ступеньку, и слабый шорох, будто удар колокола, до звона в ушах оглушил атамана. Пронзительная боль стиснула сердце, и, задыхаясь, он рванул ворот рубахи, взвёл собачки курков обоих пистолетов. Не думая больше, что производит шум, он ринулся наверх. Удар ноги сотряс дверь, но она выдержала, и ему почудилось, её нарочно заперли изнутри. Потом вдруг сообразил, что надо дёрнуть на себя, он так и сделал, и она легко распахнулась.

– Степан?! – с облегчением выдохнула княжна.

Девушка стояла у окна, и он кинулся к проёму в темноту ночи, оттолкнул персиянку в сторону. Тень молодого и необычно ловкого мужчины перепрыгнула через крепостную стену и пропала так быстро, что её можно было принять за обман зрения. Не целясь, он пальнул туда, затем пальнул из второго пистолета. Там было так тихо, что ему захотелось поверить, всё лишь почудилось, это было бестелесное видение, а не человек. Слабая надежда, как успокоительный ветерок, дохнула на его пылающее, покрытое каплями пота лицо, на влажные пальцы. Следовало лишь подождать, что скажут казаки охраны – после его выстрелов они должны сторожевыми псами броситься обыскивать каждый клочок земли, каждый камень всего острова.

Мансур тем временем от его имени заставил казаков со струга ждать распоряжений атамана, толпиться снаружи крепости. После неожиданных выстрелов они гурьбой кинулись к Южной башне. Однако Мансур загородил вход и громко объяснил:

– Стойте! В крепости достаточно наших! А вдруг кто-то убегает и перебирается через стену?!

Казаки не могли не признать справедливости его слов. Иных предположений не было, и Мансур указал сотнику вправо от башни.

– Ты с ними, – он наугад показал на часть казаков, – туда! – И обратился к другим: – А вы, за мной!

Семнадцать человек побежали за сотником, а пятеро остались стоять рядом, ожидая от него распоряжений и действий. Он деловито осмотрел лужайку, быстро прошёл к деревьям и домику, заглянул за них, давая беглецу достаточно времени для отплытия от берега, затем только впереди своей пятёрки побежал тропой вдоль левой части стены. Никто кроме него не обратил внимания на уносимое течением реки тёмное пятно отруба дуба. У ряда ив появились обежавшие крепость казаки во главе с сотником, и он крикнул им:

– Ну что?

Сотник замедлил бег, переходя на скорый шаг, развёл руками.

– Никого!

Все остановились. За стеной шумно рыскали не меньше десятка их товарищей, перекликались по всем углам двора крепости и иногда замысловато ругались.

– И этим берегом никого! – оглянулся назад Мансур. – На всякий случай надо рассредоточиться и следить за стенами. А я сбегаю внутрь, предупрежу, что мы обеспечили внешнюю охрану.

Возражений не было, и он скоро вернулся к Южной башне. Прежде, чем нырнуть в черноту её нутра, бросил взгляд на уплывающий кусок дерева.

– Плод ещё не созрел, княжна, – чуть слышно и с коротким сипом проговорил он и хохотнул степным шакалом. – Подожди ещё.

Разина он увидел возле поварской пристройки. Тот опустился на колено, пальцами трогал рыхлую землю. Будто не доверяя глазам, казачий вождь хотел и ощупью убедиться в свежести вмятин, которые подошвы сапог мужчины оставили прямо под окнами спальни. Разин вскинул голову, пронзил его блестящим в ночи взглядом, в котором был безмолвный вопрос.

– Никого не обнаружили, – вполголоса сообщил Мансур. 

– А на реке?

Мансур пожал плечами.

– Ничего не видели, ни лодки, ни пловца...

– Пусть будет так, – прервал его Разин и тяжело поднялся, отряхнул колено. – Завтра с рассветом буду на охоте... с воеводой. Вернусь затемно. Обеспечь надёжную охрану. Если посмеет заявиться... мне он нужен живым или мёртвым. Понял?

Не желая знать его ответа, он отвернулся и направился к входу в замок.

Наверху в спальне княжна выпрямилась у окна, кинулась к нему и нежно воскликнула, как будто происшествие и его настроение забавляли её, не больше того:

– Степан?!

Но он не позволил ей обхватить себя и повиснуть на шее, остановил вытянутой рукой.

– Зачастил сей ночной гость, когда меня нет, – в кривой усмешке показал он крепкие белые зубы. – Не за тайной ли любовью за моей спиной?

Она отступила, как ужаленная пчелой.

– Почему, почему ты мне не веришь? – произнесла она тихо и с горечью.

Его передёрнуло. Она подождала, не услышав объяснений, продолжила срывающимся голосом:

– Не верь воеводе.

– А кому мне верить? – глухо отозвался он. – Тебе, что ль?

Губы её задрожали, на глазах заблестели слёзы.

– Думай обо мне, что хочешь, – произнесла она. – Но не верь воеводе.

Гнев его утихал, вроде моря после обессиленной бури.

– Не верю я ему, не верю. Не реви только.

После вспышки умопомрачительной ревности, любовная привязанность к ней только усилилась. Он ощутил, что она стала дорога, как никогда прежде, а её слёзы и жалкий вид терзали ему сердце, как стая воронья. Он не мог смотреть на это и отвернулся. Наконец он уступил сладостной боли новых переживаний.

– Обещай, что больше не увидишься с ним, – тихо попросил он в сторону.

Девушка слабо улыбнулась.

– Я всё узнала, что хотела, – сказала она грудным слабым голосом. – Он мне больше не нужен.

Разин порывисто обернулся. При виде дрожи её нежных губ он опустился на колени, обнял ей ноги.

– Мне страшно потерять тебя, – прошептал он, и шёпот его был ужаснее крика. – Я весь мир готов разрушить ради тебя.

Понемногу успокаиваясь, притихшая и покорная, она лишь спросила:

– Ты любишь меня?

– Да, да, – простонал он, порывисто встал, жадно подхватил её на руки и на ходу к постели осыпал жаркими поцелуями.









13. Тайное письмо Морозова





Осенняя река даже при тёплом бабьем лете студила кровь и, пока Удача прялся за отрубом, плыл возле обрубков корней от Заячьего острова, его члены окоченели, а зубы устроили пляску с клацаньем. Лишь когда остров стал размываться темнотой ночи, он наконец решился выбраться из холодной воды. Вещи, которые он на острове скинул с себя и запихнул в дупло, мешали ему устроиться в самом дупле, и он нагишом оседлал ствол, чувствуя, что всё тело до костей пробирает озноб. Надев только рубашку, он принялся работать веслом так часто, как только смог, но по настоящему согреться не позволяли ноги, которые оставались по колена в воде. Со стороны он являл собой необычное зрелище, но оценить это было некому, вокруг не виделось ни одного живого существа.

Миновав пригорок, на вершине которого прошлой ночью горел костёр заговорщиков, он направил отруб к берегу. Едва обломки корней зашуршали в песке, слез с шершавой коры ствола и вытащил его к трём камням и торчащему внизу обрыва кустарнику. Живо одевшись, забрал из дупла оружие и свиток письма, перевернул отруб дуплом к песку и, чувствуя наконец волну успокаивающего тепла, быстро поднялся к зарослям рощицы. По привычке он продвигался без какого-либо шума и, когда появился рядом с сидящим на ворохе листьев Антоном, тот невольно вздрогнул.

– Я оставил твоё плавучее средство у тех же камней, что и вчера, – вполголоса предупредил он товарища и отвязал поводья аргамака от корявой ветви дерева. – Не думаю, что оно мне ещё понадобится.

– Как знать, – не по возрасту глубокомысленно возразил Антон, встал на ноги и отряхнулся.

С конями на поводу они вышли к тропке и прошли к дороге. На дороге их тени соединились с тенями лошадей, забрались им на спины, после чего всадники поскакали в город. Удачу подгоняло незавершённое ночное дело, он спешил вернуться, Антон от него не отставал, и треть часа спустя они уже были у своего постоялого двора. Сторожу он заплатил за ночные беспокойства ещё вечером, и тот дожидался их и сразу же, едва услышал, кто они, открыл ворота. Оставив коней его заботам, Удача захватил из сторожки приготовленную заранее дорожную сумку. Хотел было предложить Антону остаться, однако у того был решительный настрой сопровождать его в любые предприятия, и он промолчал.

Они вновь покинули сонное подворье. В сопровождении своих безмолвных теней пересекли площадь и скрылись на купеческой улице, которая вела к крепости.

– Мне-то, какая боль с их промыслов? – махнув рукой в ту сторону, проворчал сторож в ответ нехорошим предположениям и посоветовал сам себе: – Заплатили тебе, так не суй нос в чужие дела.

Он закрыл створки ворот, накрепко заперся изнутри двора, опустив и впихнув поперечный брус в железные крючья. Потом достал полученный вечером серебряный полтинник, вновь недоверчиво попробовал его на зуб и опять убрал в карман длинного суконного кафтана. У кормушек нетерпеливо переступали оставленные не рассёдланными лошади. Расседлав их по очереди, он похлопал по морде гнедого аргамака.

– Разбойники у вас хозяева, – объяснил он жеребцу. – Хуже казаков. Те хоть ночами не колобродят. – И пробубнил, направляясь к сараю: – Сейчас, сейчас пожрать дам. Овса вам? Дам овса.

Оба товарища тем временем скоро дошли до наглухо запертых Воскресенских ворот. По мосту перешли ров, и тропа увлекла их в тень рядом с крепостной стеной Белого города, где вдоль неё протянулся скреплённый корнями травы широкий уступ, справа которого был побережный обрыв к реке. Дойдя до середины расстояния между сторожевыми башнями, Удача скинул ремень сумки с плеча, на котором её нёс, опустил сумку на тропу. Затем присел на корточки и, распустив узел, вынул моток верёвки, концом привязанный к ушку крюка, используемого при нападениях на крепости. Он расправил верёвку, раскрутил конец с крюком до лёгкого свиста и отпустил, чтобы он взлетел вверх, потянул за собой верёвочный хвост. Крюк цокнул, зацепился за каменный зубец. Оба замерли, но окликов часовых не последовало, и Удача потянул верёвку, на секунду повис на ней, чтобы она стала похожей на натянутую струну.

– Как же ты попадёшь в дом воеводы? – вдруг сообразив о других препятствиях, шёпотом полюбопытствовал Антон. – Там же заперто?

– А окна на что? – тоже шёпотом удивился Удача, словно вопрос парня никогда не приходил ему в голову. – Ладно, жди.

При помощи верёвки он без труда забрался наверх, перевалился за зубец. После чего хвост верёвки подпрыгнул, заскользил туда же, размахиваясь и продёргиваясь, как будто ожил и превратился в необычайно длинную змею. Проводив её взглядом, Антон задрал голову и в который раз позавидовал ловкости приятеля – ни один звук не выдал, что тот передвигается и спускается внутрь Белого города. Присев на сумку, он стал ждать, размышляя, что вообще-то такая жизнь ему больше по нраву, чем та, которую он вёл прежде.

Не встречая ни души на настороженных и одновременно беспечных улицах, на которых не было ни бдительных сторожей с колотушками, ни дозорных стрельцов, Удача торопливо прошёл ко двору семейства воеводы. В больших палатах и подворье уже ничто не напоминало о вечернем застолье. Он завернул за угол к серой, отбрасываемой в переулок тени главного терема, и она поглотила его собственную. Отступив на пару шагов, породив опять свою тень, он увидел на крыше скрывающую нижнюю часть луны печную трубу, после чего осмотрелся. Затем расправил верёвку, раскрутил конец с привязанным крюком и отпустил его, чтобы он пролетел к той трубе. Царапнув по кирпичу, крюк прочно впился остриями за её край и выдержал, когда он натянул верёвку, чтобы проверить надёжность зацепа. На подворье сыто заворчал пёс, но захлебнулся ворчанием и затих. Пресытившись остатками еды от недавнего пиршества хозяев, другие собаки поленились даже поворчать.

Выросший в горах он забрался на жестяную, выкрашенную в зелёный цвет крышу с проворством молодой обезьяны. Припоминая расположение спальни воеводы по отношению к другим помещениям, прокрался к низу пологого ската во двор, подтянул верёвку, и осторожно, чтобы не потревожить собак, прилёг у края крыши, внимательно осмотрел двор. Во дворе всё дремало – фыркало спросонья, тяжело вздыхало, храпело и посапывало. Он прикинул, где должно быть нужное ему окно, и обнаружил его немного левее того места, где лежал. Окно было приоткрыто для проветривания, что облегчало ему задачу. Он стянул с себя полукафтан, оставил его на крыше и, опрокидываясь вниз, завис на верёвке. Не мешкая, толкнул носком мягкого сапожка оконную раму; она охотно поддалась, смазанная в петлях беззвучно провернулась внутрь комнаты. Окоём был достаточно широк, чтобы сунуться в него сначала ногами, затем, опускаясь на руках, просунуться и телом. Отпустив верёвку, он змеёй пролез внутрь помещения и очутился в полумраке, узнавая очертания спальни, значительную часть которой занимала просторная кровать.

Направленному к окну породистому и властному храпу князя певуче, но в другую сторону похрапывала его дородная супруга. Утопая в перине, укрытые по пояс жарким, на лебяжьем пуху одеялом, они отклонялись головами каждый на свою подушку, напоминая государственного двуглавого орла, и строгое чело воеводы было обращено навстречу Удаче. Он на цыпочках прокрался к изголовью кровати. Чтобы не разбудить хозяина дома, на этот раз достал ларец из тайного простенка, с ним отступил к косому лунному освещению. Накрыв защёлку рукавом, мягко надавил на неё, и крышка приоткрылась без предательски резких звуков. Холодный голубоватый свет проник в нутро ларца, когда он положил в него выкраденное несколько часов назад царское послание. Как оказалось, показанное девушке оно не вызвало у неё особого внимания, ей важна была его готовность выполнить то, что она потребовала от него прошлой ночью. В ларце были ещё два свитка, и случайно освещённая печать нижнего из них привлекла внимание Удачи. Он вынул свёрнутую бумагу, развернул лист и разобрал написанные слова.




" Не бойся вызвать казачий бунт. Обезглавь его начало, и он будет обилен кровью, но не страшен государству, а молодому царю поучителен. То нам сейчас выгодно. Отсидишься в крепости и недолго ждать тебе боярства. В том моё слово тебе крепко.

Морозов".




Удача, не колеблясь, засунул под рубаху столь важное, свидетельствующее о заговоре против царя, письмо с собственноручной подписью Морозова. Затем быстро вернул ларец на место, в простенок за изголовье кровати.

– Нет, воевода, теперь плясать будешь под мою дудку, – одними губами предупредил он лицо князя.

Храп оборвался, воевода промычал маловразумительное недовольство, сунул широкую пятерню под одеяло, поскрёб ляжку. Вдруг приоткрыл веки, мутными глазами бессмысленно уставился в стоящего над ним царского порученца. Удача застыл, как вкопанный, не шевелясь и не дыша.

– А-а-а! – пробурчал воевода спросонья. – Сгинь проклятый!

И снова провалился в объятия тяжкого сна, захрапел громче прежнего. Удача отступил на полусогнутых ногах и, не видя смысла задерживаться, охотно исполнил княжье пожелание.

На крыше он надел полукафтан, сбросил верёвку с крюком на улицу и прыгнул следом. В ближайших подворьях затявкали собаки. Тявкали они нехотя и недолго, словно знали, что им некого привлечь к выяснению причин подозрительного мягкого прыжка и скоро удаляющихся шагов. Тем же путём он вернулся к тому же безлюдному участку крепостной стены. Поднявшись на настил, захватил серединой верёвки каменный зубец, живо спустился вдоль белокаменной стены настолько, насколько позволили верёвочные хвосты, затем отпустил свободный и с крюком в руке спрыгнул на тропу возле привстающего Антона. Свободный хвост верёвки взметнулся обратно вверх, после чего соскользнул с зубца и, извиваясь и шурша, как живой гад, упал к их ногам. 

Антон собрал верёвку, с крюком запихнул в сумку.

– Ну, как? – спросил он, распрямляясь и перекидывая сумку через плечо и за спину.

– Пошли отсюда, – произнёс Удача, ровным голосом подтвердив, что всё в порядке. – Спать пора.

Возвратившись к постоялому двору, они не стали стучать, перелезли через забор. Лохматая собака их признала, а сторож расположился на лавке у конюшни, обнимал ружьё и беспокойно вздрагивал из-за каких-то сновидений. Не разбудив его, они проникли в дом, ощупью поднялись к комнаткам постояльцев и пробрались в боковую спаленку. Удача заснул, как только завалился на постель. Антону же долго не спалось. Он ворочался под одеялом, признаваясь себе, что не хотел бы расставаться с новым товарищем.

– И что это мы такое вытворяем? – пробормотал он, недовольный и озадаченный тем, что Удача уклонился от всех его расспросов.

Однако загадок было слишком много. Ему никак не удавалось потянуть за один из концов разных предположений и размотать весь клубок объяснений. Так что же вокруг него происходило? С этой мыслью он постепенно забылся и покинул мир бодрствующих ради ночного отдохновения души и тела.









14. Противники переходят к действиям





Проснулся Антон поздно. Товарища не было. А за окном нависла серая пасмурность, как будто хотела разом пресечь все надежды на возвращение солнца и тепла. Бабье лето заканчивалось, и решительно вступала в свои права осенняя непогода.

Совместив завтрак с обедом, битый час он бесцельно ходил по людным местам. Побывал на рынке, на конном дворе, спустился к пристани, где вид насупленной реки усиливал тягостное впечатление от общей угрюмости домов и горожан. Дул северный холодный ветер, подгоняя беспросветные клубящиеся тучи, которые, казалось, никогда больше не откроют небо. Заскучав от ветра и туч, от безделья и неприкаянности, Антон вернулся к конному двору, по пути гадая, куда же делся Удача.

Он разглядывал продаваемых ногайцами аргамаков, когда сзади кто-то ухватил за рукав и потянул, чтобы он обернулся. Похожий на мальчишку веснушчатый рыжеволосый коротышка, на котором обвисал старый кафтан с чужого плеча, а сапоги были стоптаны и давно забыли первоначальный цвет, заговорщически осмотревшись воровато бегающими глазками, пальцем сделал знак нагнуться. Когда Антон с недоверием склонил голову, коротышка прошептал ему на ухо:

– Удача сказал, не медля отправиться и быть, где вы запрятали взятое в Нижнем Новгороде. Там ждать его.

Не давая возможности задать вопросы, он тут же шмыгнул прочь и побежал, скрылся за углом переулка. Антон посерьёзнел, тоже зачем-то осмотрелся, и быстро вернулся к постоялому двору и гостевой конюшне. Оседлав своего нетерпеливого после отдыха жеребца, он запрыгнул в седло, выпрямился и, поощряя коня к скорому шагу, отправился к улице, ведущей на северную окраину. Проезжая мимо узкого переулка он не подал виду, что искоса заметил за шеей красивой вороной кобылы неприветливое и частью скрытое шляпой лицо с приплюснутым носом. Плосконосый при его появлении сунул что-то в ладонь рыжеволосому коротышке и запоздало отвернулся в другую сторону. Антон сразу узнал его – последний раз видел позапрошлой ночью у костра вместе с воеводой и Мансуром. Таинственный, чурающийся свидетелей разговор плосконосого и коротышки не предвещал ничего хорошего, и он слабиной поводьев стегнул жеребца, перевёл скакуна на лёгкий бег, который позволял обгонять и прохожих и редких всадников. 

– А что они взяли в Нижнем Новгороде? – нагло спросил рыжий коротышка у Плосконоса.– А?

– Много будешь знать...

Плосконос не договорил, просунул сапог в бронзовое стремя, после чего разом очутился в ещё скрипучем новом седле. Верхом на кобыле он выехал из переулка, а, позволив Антону удалиться на полторы сотни шагов, последовал за ним.

– Много будешь знать... – кривляясь, передразнил его коротышка и проводил неприязненно прищуренным взглядом. – Мог бы и больше дать.

Полученный пятак он спрятал в карман и плюнул в то место, где минуту назад стоял Плосконос.

Оставив позади городской посад, а затем и слободские окраины, Антон на развилке выбрал правое, уводящее от реки ответвление от большой дороги и подстегнул жеребца, коротко хлестнув плетью по крупу. Конь обиженно взвился и понёсся во весь дух. Степным наездником пригибаясь к развевающейся гриве, Антон украдкой оглянулся. Как и ожидал, много позади углядел всадника, который тоже свернул у развилки и принялся нещадно стегать вороную лошадь, заставляя её помчаться вдогонку. Натянув поводья, Антон перевёл жеребца опять на лёгкий бег, каким тот мог скакать долго, и незаметно убедился, что следующий по пятам всадник успокоил галоп вороной кобылы, не желая приближаться, но и намереваясь не упускать его из виду. Сомнений не оставалось – Плосконосый выслеживал его, хотел узнать, где у них тайник, в котором были спрятаны похищенные у нижегородского воеводы деньги. Но ждёт ли у тайника Удача? Рыжеволосый коротышка мог и соврать, нанятый для этого Плосконосом, а мог сказать и правду, а потом соблазниться желанием продать слова поручения тому, кто предложит заплатить за них. 

Жеребец с Антоном рысью перевалил за склон пригорка и пропал для взора преследователя. 

Плосконос забеспокоился и пришпорил кобылу. Однако, примчавшись к склону и взлетев на пригорок, он осадил её, растеряно высматривая пустынную торную дорогу и придорожную лесополосу. Преследуемого им парня и след простыл, и неясно было, где он мог укрыться.

– Вот щенок! – в крайней досаде ругнулся Плосконос.

Он вынужден был развернуть кобылу, но внезапно оживился удачной мыслью. Он был уверен, что парень наблюдает за ним, и открыто направился обратно к городу.

Вытягиваясь в седле, чтобы из-за зарослей овражка лучше было следить за обманутым преследователем, Антон терпеливо выждал, когда всадник исчезнет за холмом, подождал ещё и тропинкой за деревьями проехал через лесополосу, выехал на другую малоезжую дорогу, которая иным путём уводила в сторону реки. Возвратившись на прибрежную большую дорогу, он постоял, смотрел, как удалялась повозка с холщовой палаткой, затем углубился в хорошо знакомую рощицу, где две предыдущие ночи дожидался товарища и воспользовался этим, чтобы подыскать хороший тайник, спрятать в нём общие деньги. Вскоре он слез на чахлую траву, с жеребцом на поводу вышел к старой дикой груше. Буря завалила её, но повалить не смогла, лишь выдернула из земли и обнажила возле основания ствола несколько толстых корневых отростков. 

Ветер, и только он, тихо шелестел листьями, срывая то один, то другой и с шорохами плавно опуская к уже опавшим. Антон зацепил поводья за сук, отыскал на земле длинную палку. Когда разгребал ею жёлтые и бурые листья, освобождая от них взрыхлённое корнями груши углубление, он вдруг растревожил предупредительное злобное шипение. Поддетая концом палки, из углубления недовольно выползла большая гадюка и зашуршала, уползла к другим деревьям. На последующие скребки под облепленными землёй корнями ничто не отзывалось ни звуком, ни движением. Антон решился и с предельной осторожностью просунул туда правую руку. Раз за разом он вытащил и сложил в кучку всё, что там нащупал. К его удивлению, среди мешочков с деньгами оказался кожаный чехол с каким-то письмом. Подложить его мог только Удача и только утром. Очевидно, в письме было нечто важное, то, что Удача опасался держать при себе и хотел спрятать подальше от гостиного двора. Антон забеспокоился. Его товарищ, наверняка, не знал о намерении Плосконоса выследить их тайник и мог ненароком, как зверь ищейку, привести того к данному месту. Углубление в корнях доверия больше не вызывало. Он вспомнил, что рядом на берегу лежит его отруб ствола дуба, которым Удача воспользовался последними ночами. Он собрал деньги в походную сумку, затем положил в неё чехол с письмом и отправился к реке.

Он увидел отруб, где и рассчитывал, вытащенным к кустарнику внизу обрывистого склона. Течение реки медленно влекло два челна с рыбаками, и он не стал спускаться. Отступив за густой орешник, в вымытом ливнем овражке расковырял палкой небольшой подкоп, уложил в подкоп тяжёлую сумку, сверху накрыл ворохом гниющей листвы и собранных поблизости обломанных веток. Отряхивая руки, осмотрел ворох с разных сторон, убедился, что постороннему обнаружить их общую с товарищем казну не удастся, но лучше вернуться с сумерками, чтобы с помощью отруба перепрятать сумку в более надёжном месте.




Княжна забыла о времени. Она стояла наверху Южной башни островной крепости, неотрывно смотрела на угрюмое течение величавой реки, туда, куда над нею тащило северным ветром свинцово-серые тучи. Зеркально отражая скольжение туч, ширь речной глади стала мрачной, неласковой к южной гостье. Княжна зябко ежилась, стягивала на груди шерстяной платок, и мучительно тягостные предчувствия холодной лапой сжимали ей сердце. Она, как будто онемела, стояла и стояла, вопреки рассудку надеясь различить вдалеке белый парус с красным соколом на полотнище.

– Почему, почему он не возвращается, – время от времени жалобно шептала она, и влажная пелена наползала на глаза, размывала вид реки и туч, словно она смотрела на них из мрачного омута, и слёзы одна за другой соскальзывали на бледные щёки.

Никогда она ещё не была столь несчастной, до горьких слёз жалкой самой себе.

Мансур вышел из замка в сад, опять посмотрел на её спину и криво ухмыльнулся.

– Это зрелище способно тронуть и злодея, – проговорил он едва слышно. – Будь я юнцом, непременно простил бы сучку. И что совсем глупо, даже помог бы ей бороться с судьбой за своё счастье. От которого мне лично нет никакого проку.

Он сделал несколько шагов к углу поварской пристройки и вдруг расслышал негромкий разговор двух казаков. Они в очередной раз отошли от Северной башни к разведённому в саду костру и наваленному возле него, собранному на берегу гнилому сушняку. Постоянно выбрасываемый рекой и высыхающий на песке сушняк горел легко и жарко. Казаки отставили ружья к дереву, и один поправил широкий пояс с навешенной саблей, после чего подбросил в слабеющее пламя несколько серо-костлявых палок, а второй сразу присел к огню, протянул к нему ладони.

– Собачья погода, – проворчал тот, кто присел. – Сам, небось, пьёт, гуляет на охоте с воеводой. А нам и чарки не поднёс. Во все глаза, видишь ли, стереги его девку. Царь к слугам лучше относится, чем он к нам, к своим товарищам.

– Верно, старшины говорят, – тихо согласился его приятель. – Баба стал, а не атаман.

Упоминание о чарке осенило Мансура. Озираясь, как крадущийся шакал, он отступил к замку и шмыгнул в него. Поднялся винтовой лестницей и юркнул за дверь, проник в спальню вождя и персиянки. Он стал похож на вынюхивающую спрятанное лакомство вороватую собаку – живо осмотрел комнату и упёрся взором в подушку под одеялом. Приблизившись к кровати, пошарил под взбитой подушкой, затем под краем постели и нашёл то, что искал, – связку ключей. Их было четыре на бронзовом кольце. Два, как он знал, были от хранилища в Северной башне, где Разин прятал бочки с порохом, ружейные припасы и холодное оружие. Два других были от кладовых. Которым из них открывался подвал с продовольствием, а который подходил к замочной скважине винного погреба в саду, он бы сказать точно не смог, поэтому прихватил все.

Никем не замеченный, он вышел из замка и в обход сада приблизился к накрытому шапкой травы рукотворному холмику. Тремя каменными, истёртыми подошвами и изъеденными трещинами ступенями он быстро спустился к обитой ржавым железом старой дубовой дверце, подобрал к скважине замка нужный ключ. Недавно смазанный жиром замок без труда поддался повороту ключа, внутренний засов сдвинулся, и ровно подогнанная к сводчатому косяку дверца уступила слабому толчку возле деревянной ручки, слегка провернулась на петлях. В щель из чрева погреба потянуло терпким запахом хранимых в бочках водок и вин. Оглядевшись, Мансур наклонился к траве у ступени, положил в неё связку ключей, чтобы создавалось впечатление, будто их случайно обронили, и поднялся ступенями, отступил от погреба к входу в низкую башенку.

Он отыскал на земле подходящий камешек и метко бросил к спуску в погреб. Стук камешка о железо прозвучал отчётливо и необъяснимо.

– Что там? – привстали с корточек озадаченные казаки. После некоторого колебания один шагнул от костра к ружьям и неуверенно обратился к товарищу: – Посмотреть надо.

Другой не возражал, и они прихватили ружья, направились к холмику. Обнаружив дверцу погреба не запертой и учуяв привлекательный запах, постояли в нерешительности, как будто размышляя, что же предпринять. Потом один поправил шапку, закинул ружьё за плечо и потихоньку отворил дверцу как раз настолько, чтобы можно было проникнуть внутрь. Его товарищ посмотрел вокруг, не увидел причин задержаться снаружи и последовал за ним. Показались и ещё двое казаков, они тоже шли на необъяснимый стук, подошли к погребу. 

В полном удовлетворении от своей хитрости и удачливости Мансур в полутьме башни потёр ладони и непроизвольно клацнул зубами. Надеясь, что казаков никто не потревожит, и они, как следует, опробуют содержимое винных и водочных бочек, он на полусогнутых ногах вернулся к углу замка. Гонимые с утра тучи плотнели час от часу, темнели и тяжелели, и обещали наступление ранних сумерек, а ночь беззвёздную и безлунную, самую удобную для тайных дел и коварных делишек. Он посерьёзнел, обратился мыслями к Плосконосу, желая тому не забыть, о чём они договаривались в отношении украшенного серебряным драконом пистолета царского посланца.

– Теперь лишь бы у него всё выгорело, – пробормотал под нос Мансур, и зубы его опять клацнули, как у голодного и чующего смертельно раненую антилопу шакала.




– На этот раз только за рубль, – нагло заявил Плосконосу веснушчатый коротышка.

Сидя раскорякой на завалинке ветхой и кажущейся заброшенной избы, которую окружал небольшой участок земли и покосившийся забор, он стёр пальцем с широких и тонких губ яблочное варенье и слизнул его. Вокруг была самая отдалённая окраина слободы – дальше начинались пригородные виноградники простых астраханцев. Царские виноградники были в другой стороне, на лучших почвах и ближе к реке, для них нанимались сторожа, – а от избы коротышки не виделось ни одного сторожевой вышки. Держа обеими руками наполовину съеденный яблочный пирог, он впился в него мелкими, но острыми, как у волчонка, зубами и, откусив, зажевал неторопливо, растягивая удовольствие, на его скуластом лице отразилось счастливое умиротворение.

– Пироги люблю, – с полным ртом, однако внятно объяснил он Плосконосу.

Плосконос стоял перед ним с широко расставленными ногами и, хмурясь, разглядывал его и прикидывал обоснованность запрошенной оплаты за несложную и одновременно непростую услугу. Наконец, согласился:

– Пусть так. Получишь свой рубль.

Рыжий коротышка ухмыльнулся с плохо скрываемым недоверием.

– Половину вперёд, – он вытянул к Плосконосу мальчишескую ладонь, ясно показывая, что иначе не сдвинется с места.

Плосконос мгновение колебался, но решил, что выгоднее заплатить. Вынутый и подкинутый вверх полтинник коротышка поймал с завидной сноровкой, попробовал на зуб и быстро, как будто опасаясь, что плосконосый передумает, спрятал в карман под латаным кафтаном. Беззаботно повеселев, он снова откусил от пирога, однако от звонкого удара хлыста по завалинке испуганно подпрыгнул и поперхнулся. Закашлявшись до слёз, невольно выплюнул, что не успел прожевать и проглотить.

– Пошевеливайся, сука, раз деньги заплачены! – рявкнул Плосконос, за воротник кафтана сдёрнул его и приподнял с завалинки.

С вытаращенными, ошалелыми глазами извиваясь в подвешенном состоянии, коротышка выглядел червяком на крючке, он задёргался, завертелся и выскользнул из кафтана, дотянулся носками сапог до земли.

– Ладно. Ладно, ты... – произнося слова взахлёб, выговорил он без тени испуга.

Отпущенный Плосконосом, он оправился и посмотрел на выплюнутые крошки пирога. Гнусавым, то ли искренне, то ли наигранно готовым сорваться в плач голосом сказал с укором:

– Денег же стоит!

– Ещё купишь, – холодно отрезал Плосконос. И пояснил: – Когда отработаешь.

Он отвернулся, направился вон с запущенного двора и между почерневшими от времени и растрескавшимися верейными столбами, на которых не осталось и воротных петель, вышел к окончанию кривой улочки. Он не оборачивался, не прислушивался к шагам, уверенный, что после выволочки коротышка догонит и пойдёт за ним прямо к посадской площади. Нагнав его уже на улочке, коротышка не пожелал идти рядом, а засеменил следом, на ходу доедая остаток куска пирога, при этом показывая в спину плосконосому сжатый кулак и строя ему рожи.

Полчаса спустя они подошли к широкой площади. Плосконос грубо подтолкнул коротышку к постоялому двору, а сам отстал и быстро зашагал обратно.

Коротышке повезло. Ждать в укрытии в сенном дворовом сарае ему пришлось недолго. В щель между створками он увидел въезжающего в подворье Удачу и, когда тот спустился с седла усталого и запалённого аргамака и доверил его заботам конюшенного, поспешил следом к входу в дом для постояльцев и желающих перекусить. Войдя в столовое помещение, Удача не стал подниматься наверх, а уселся на свободном месте, скинул чёрный плащ и жестом подозвал широкоскулого хозяина. Хозяин сразу же отвлёкся от другого занятия, а, выслушав заказ, обслужил царского порученца с подобострастным уважением. Наблюдая за Удачей через низкое окно, коротышка дал ему возможность начать утолять голод, после чего прошмыгнул мимо раскрытой двери к столу и подсел напротив.

Удача ничем не выдал, что вспомнил, из-за кого на рынке ввязался в драку. Коротышка не мог знать, что благодаря ему Удача тогда обернулся и заметил Плосконоса с ножом, он лишь ощутил отсутствие враждебности к себе и сразу перешёл к делу. Хотя никто из немногих едоков за столами не обращал на них внимания, он поманил Удачу пальцем, чтобы тот наклонился. Знак не возымел ожидаемого им действия, и он сам привстал коленами на лавку, потянулся через стол и многозначительно сообщил:

– А я пироги люблю.

Без тени удивления Удача оторвался от жареной утки, подозвал хозяина. Широкоскулый хозяин опять заторопился к столу и изобразил всем видом полную готовность выполнить любую новую просьбу гостя, который и деньги имеет и может защитить его от казачьего произвола. От небрежно показанной на рыжего коротышку руки он стал похож на цепного пса.

– А тебе что здесь надо? – рыкнул он на воришку, решив, что тот пристаёт к важному постояльцу. 

– Пирог ему, – вмешался Удача, спокойным голосом остудил такой пыл готовности вцепиться в малорослого проходимца.

– С чёрной икрой, – живо вставил коротышка и облизнулся.

Удача слабым кивком подтвердил заказ. Хозяин поклонился лишь ему и отправился в поварскую, неодобрительно качнув головой и навострив уши, прислушиваясь, о чём заговорят постоялец и явный плут. Но коротышка начал разговор, когда он исчез в поварской.

– Тогда, на рынке, ты сам был виноват, – в его словах не было и намёка на раскаяние. – Не надо было попадаться у меня на пути. – Он потянулся головой к лицу Удачи, и шёпотом продолжил: – Они поймали твоего приятеля, Антона. Я тебе покажу дорогу. Но ты туда не входи. Засада там на тебя.

Удача приостановил работу челюстей, внимательнее посмотрел на собеседника. Потом медленно отодвинул блюдо с остатками от птицы и нахмурился. Коротышка деланно вздохнул, распрямился за столом.

– Что ж делать? Я тоже хочу жить хорошо. – Он пожал узкими худыми плечами, затем громче заметил: – Дай уж и ты рубль, раз предупреждаю о засаде плосконосого.









15. Пленник врагов





Северные тучи ползли им навстречу, ветер холодно облизывал лица, а близость сумерек обезлюдила слободскую окраину, когда они вдвоём, верхом на скоро шагающем аргамаке приближались к ветхой избе коротышки, окружённой старым и местами проломленным, но в основном довольно плотным забором. Ворот не было, и проём между воротными столбами, казалось, позабыл, когда и чем его закрывали в последний раз. При подъезде к нему коротышка схватился за заднюю луку седла и сполз с лошадиного крупа, спрыгнул на землю. Он отстал, но не слышно было, чтобы убегал.

В небольшом запущенном подворье Удача остановил коня. Предательская тишь в избе как раз этим и была подозрительной, чудилось, будто за ветхими стенами от какой-то опасности затаились даже крысы. Не проявляя внешней настороженности, он спешился, оставил поводья на гриве аргамака и шагнул напрямую к проёму с давно отвалившимися дверями. Плавным, но быстрым движением руки вынул из-за пояса заряженный пистолет с серебряным драконом на ручке, клацнул отведённой собачкой. После чего переступил через подгнивший узкий порог, и старые, грубо обработанные половицы тяжко завздыхали под грузом его перемещающегося тела. В дверной проём из-за спины и в дыру бывшего окна слева от него, как бы с неохотой, проникал тусклый сумеречный отсвет уходящего дня, бледно высвечивая голую внутренность передней. Она показалась бы заброшенной и покинутой людьми, если бы не запах человеческого проживания. И запах этот не имел никакого отношения к тем, кого он увидел у противоположной стены, возле закрытой двери в другую, жилую половину избы.

Лицо Антона было бескровным и цветом сравнимым с мелом. Рот ему плотно зажимала, как когтями хищной птицы, стискивала жилистыми пальцами загорелая темноволосая рука, а в правый висок упиралось дуло пистолета. Взведённый курок пистолета обхватывал указательный палец, и тот, чьим был этот палец, не шутил.

– Стоять! – укрытый Антоном приказал Плосконос. Его голос переполнялся откровенным торжеством. – Сделаешь шаг ко мне, пристрелю щенка.

Удача невозмутимо поднял свой пистолет дулом ко лбу плосконосого лица, только частью скрытого за плечом беспомощного парня.

– Боюсь, что тогда будет два трупа, – предупредил он спокойно. – Я уже забыл, когда с такого расстояния промахнулся в последний раз... – Заслышав быстрый, с перебежками топот сапог нескольких мужчин, которые намеревались перекрыть выход, он переместился в левый угол между дверным и оконным проёмами. Перехватив огнестрельное оружие в левую руку, с предупреждением звучно чиркнул вынимаемой саблей о ножны и громко объявил: – Кто сунется снаружи, не успеет пожалеть об этом!

Вокруг избы притихли, и Плосконос смачно плюнул на тёмные доски пола.

– Ну, хорошо, – сказал он. – Щенок мне не нужен. Брось саблю к моим ногам и убери пистолет в сторону. А я отпущу его.

Вдруг Антон извернулся, вмиг стукнул его затылком в приплюснутый нос и вырвался ртом из хватки пальцев.

– Врёт он! ... – хрипло выкрикнул он Удаче. – Наши деньги ему нужны!

Плосконос тут же ухватил, сгрёб его ухо, и Антон скрипнул зубами от боли. Голова его была рывком возвращена к пистолету.

– Дёрнешься ещё раз – пристрелю! – грубо рявкнул Плосконос.

– Ладно, – вмешался Удача, беспокоясь за своего несдержанного товарища. – Я брошу саблю. – Он ждал, пока лицо Плосконоса не исказила безобразная ухмылка. – Но прежде ты отпустишь парня.

Плосконосу такое предложение не понравилось. Чтобы пресечь возражения, Удача твёрдо продолжил:

– Он выйдет, сядет на моего коня, и я выброшу саблю. Только не тебе в ноги, а в окно. Там твои сообщники, и, если я нарушу слово, они убьют его.

Он умолк, давая возможность плосконосому удостовериться, что тот ничего не теряет.

– Хорошо, – не выпуская из виду Удачи, Плосконос скосил левый глаз за дверной проём и дважды подмигнул стоящим там подельникам, то ли предлагая им выполнить услышанное требование, то ли приготовиться к какому-то коварству. Он отпустил ухо парня и толкнул кулаком между лопатками. – Иди! – распорядился он громко и властно.

Пока тот смотрел на товарища и неуверенно ступал к выходу, Плосконос перевёл дуло пистолета к груди врага.

– Иди! – успокаивая Антона, вполголоса сказал Удача. – Сядешь на коня, подведёшь его к окну, чтобы я убедился в этом. И я выброшу саблю... Понял?

Антон, казалось, почувствовал многозначительность в словах товарища, качнул головой в подтверждение, что понял, и вышел. Слышно было, как он отошёл, затем аргамак с седоком обеспокоено переступил тонкими ногами скакуна и приблизился к окну.

– Тут один стоит, держит поводья! – срывающимся от волнения голосом громко сказал Антон как раз напротив оконного проёма.

Плосконос ждал дальнейших торгов об условиях освобождения парня, но получилось не так, как он рассчитывал.

– Держи! – выкрикнул Удача.

И в то же мгновение его сабля вылетела из окоёма рукоятью к седоку. Антон рванулся, удержался в седле и подхватил рукоять; а обманутый восклицанием Удачи головорез за окном длинным кинжалом рассёк воздух в намерении отсечь передающую саблю руку. На долю мгновения потеряв самообладание, Плосконос решил, что это его недруг выпрыгивает за оконный проём, и выстрелил туда же. Вопль раненого головореза с кинжалом словно подтолкнул Удачу к прыжку в другую сторону, а оттуда за гнилой порог. Но от ловкой подножки стоящего за дверным проёмом разбойника он опрокинулся на землю, в падении успевая пальнуть в одного из двух нанятых для разбоя кочевников, в того, который схватил узду аргамака. Прежде чем его накрыло парусиной, он успел увидеть, как Антон замахнулся саблей на другого кочевника и тот отшатнулся, а парень дико взвизгнул и с места погнал аргамака со двора на улочку.

Парусина оказалась лучшим оружием нападающих. Поверх неё навалились сразу несколько сильных мужчин, они прижали Удачу к земле, и под ребро ему больно ткнуло остриё трёхгранного кинжала.

– Трепыхнёшься? Проткну! – сипло пригрозил низкий пропитый голос, по которому он узнал горбоносого казака с серьгой в ухе: именно ему он накануне дал на постоялом дворе золотой червонец. Сомневаться в угрозе не приходилось – клинок пронзил парусину и кафтан, и пришлось смириться, прекратить сопротивление. После чего тот же голос беззлобно добавил: – Вспомнил меня? То-то. Мы тебя по-людски просили дать нам денег. А ты как поступил? Подло! Моего лучшего товарища обидел, ему одному не дал, будто он собака какая, а не породный казак.

Парусину тем временем живо подвернули ему под ноги, затем на голени быстро накинули верёвку, туго обмотали и завязали узлом в щиколотках. Кто-то невидимый рывком отобрал у него пистолет и саблю. Пока они возились, связывали его по всему телу, он набрал в себя воздуха, как смог напряг мышцы и расправил плечи, грудь, надул живот, а чтобы удерживать такое напряжение и не вызвать подозрений, стал дышать тихо и часто. Уловка сработала – когда подельники Плосконоса решили, что надёжно связали пленника, он постепенно расслабился и чуть пошевелился, чувствуя с облегчением, что давление верёвки на тело заметно уменьшилось.

Все не раненые участники засады отошли в сторону и невнятно посовещались, а он тем временем заставил себя сосредоточиться и попытаться отгадать, какая у них цель. Парусина была плотной, дышалось трудно, пропускаемого ею воздуха хватало лишь на то, чтобы не задохнуться. Но его не собирались тут же убивать. Если бы у них было такое намерение, они сделали бы это сразу – уж Плосконос не упустил бы подобной возможности разделаться с ним без промедления. Очевидно, он им был зачем-то нужен. Но зачем? Предположений было слишком много, чтобы ответить с определённостью. В любом случае, этот вывод дарил ему надежду выпутаться из сети, в которую он угодил. 

Его, как куль, грубо встряхнули, подняли и понесли. Ничего не оставалось, как вслушиваться, стараясь понять, куда же направляются те, кто его пленили. По отдалённому лаянью дворовых собак нетрудно было догадаться, что там была окраина слободы, а разбойники обходят её стороной. Потом под их ногами зашуршала обваливающаяся у края обрыва земля, и даже сквозь парусину дохнуло свежестью воздуха близ широкой реки. Его тело перехватили двое подельников, круто накренили головой книзу, и с ним в таком положении эти двое с чертыханьем засеменили на поперечной тропинке обрыва, дёргая его и толкая на неудобном спуске. Наконец возле похожих на невнятный шёпот плёсков воды о берег они снова выровняли и согласовали шаги. Сперва одна пара сапог зашлёпала по воде, нарушила прибрежное затишье. Следом вошли в реку и другие разбойники, и, судя по шуму, всех их было четверо.

– Сюда, – отчётливо сказал неподалёку привыкший отдавать распоряжения зрелый мужчина.

Удачу передали в другие руки, словно он был просто грузом в мешке, и те опустили его на жёсткое дно лодки. Трое из нёсших его забрались из воды в лодку и расселись по скамьям, а четвёртый отошёл, вернулся на берег. Зашлёпали только два весла, но было ощущение, что лодка поплыла скоро, явно по течению. Чтобы не падать духом, не поддаваться отчаянию, он прикинул, сколько времени нужно на один гребок, и принялся считать гребки по шлепкам о воду и поскрипываниям уключин. Когда по таким расчетам выходило, что прошло около десяти минут, послышались вечерние звуки края пристани. Размеренные гребки прекратились, и лодку стали поворачивать к этим редким и затихающим звукам невнятных голосов и тявканья собак, закрываемых и запираемых дверей складов. 

Наконец весла уложили в лодку, а её нос с лёгким стуком боднул деревянный бок очень большого корабля.

– Эй, наверху?! – позвал распорядительный владелец лодки. – Принимай груз!

– Э-э, нет! – хрипло вмешался горбоносый казак. – Сначала пусть расплатятся. – Он встал со скамьи, и лодка качнулась. – Я поднимусь, а вы ждите. Когда получу обещанную награду, дам знать.

Лодку качнуло сильнее, и она освободилась от одного человека. Очевидно, горбоносый полез по верёвочной лестнице наверх. Подождали в молчании. Потом сверху опять прозвучал хриплый голос горбоносого, в этот раз с нескрываемым удовлетворением:

– Поднимай!

Туго обвязав ноги Удачи спущенной верёвкой, его так же, как прежде несли, кулем вытянули из лодки и вниз головой потянули кверху, дёргая каждый раз, когда руки поднимающих перехватывали верёвку и рывком стравливали её на палубу. Он болтался в совершенной беспомощности, удалялся и удалялся от всплесков потревоженной реки. Не стоило большого труда сделать вывод, что так высоко его могли поднимать только на "Орёл". Затем его подхватили за узлы на щиколотках и втащили через борт, и снова вскинули на плечи, но уже другие сильные мужчины, которые вели себя на корабле уверенно, как приученные к жизни на нём моряки.

– Надо быть с нами щедрее, приятель, – неожиданно возле уха проговорил совсем повеселевший горбоносый. – Запомни, если выпутаешься.

Горбоносый протопал к борту и перелез через него, чтобы возвратиться в лодку. Удачу же понесли в противоположную сторону, и затем, через пару десятков шагов, спустили короткой деревянной лестницей к скрипнувшей при открывании дверце. Минуя её, те, кто его несли, оказались в проходе, в котором заглушались внешние звуки готовящегося к ночному отдыху корабля. Теперь вокруг слышались невнятные, возможно и крысиные, шорохи. Донесли его до тупика, в котором открыли другую дверь, тяжёлую и прочную, и ещё через пять-шесть шагов грубо скинули на какой-то тряпичный хлам. Сквозь парусину несколькими точками пробивался свет язычка свечи, затем кто-то перекрыл огонь, склонился над ним, а двое принесших его моряков вышли.

С внезапным треском вспарываемой ткани в пустоту под горлом прорвалось остриё ножа, и он почувствовал, как лезвие опасно скользнуло к ничем не защищённому подбородку. Сильные пальцы влезли в прорезь, рывком разорвали парусину у его лица, и отсветы свечи ореолом выделили овал головы воеводы Прозоровского. Воевода и он, пленник, были одни. Прозоровский на корточках, а он лёжа, связанный от ног до плеч, взглядами изучали один другого, как будто давненько не виделись и хотели привыкнуть к происшедшим изменениям в их отношениях.

– Мне некий всадник в чёрном плаще сегодня испортил всё удовольствие от охоты, – прервал молчание воевода. – Постоянно торчал вдалеке, беспокоил моих людей и соколов. Когда к нему скакали, он битой собакой испуганно убегал прочь... А после опять возвращался голодным шакалом, ждущим, что ему отбросят падаль.

Удача всем видом посочувствовал собеседнику.

– Он, наверное, был призраком?

– Или Тенью Тибета, о котором всё ещё болтают местные калмыки.

– Это что, их сказочный герой? – невозмутимо полюбопытствовал Удача.

– Нет, – Прозоровский медленно повел головой из стороны в сторону. – Появлялся тут некто с таким прозвищем. Задолго до моего воеводства.

Удача хмыкнул с пониманием его трудностей.

– Возможно, это всё же был призрак, который боялся несчастного случая во время охоты.

– Со мной, что ли? – лицо воеводы искривилось от натянутой ухмылки.

– Несчастные случаи случаются и с гостями воевод. С атаманами, например.

Прозоровский с минуту неотрывно пронзал его глаза блестящим взором, словно пытался отыскать заветный ключ, с помощью которого удастся проникнуть в его душу и мысли.

– Та-ак! – медленно выговорил он. И вдруг склонился ниже. Дохнув в лицо винным перегаром, жёстко потребовал: – Где письмо?

Изумление Удачи казалось, действительно, искренним.

– Какое письмо? – спросил он, повышая голос.

Воевода рывком руки и всей ладонью прикрыл ему рот и прошипел:

– Не знаю, как уж тебе удалось, а кроме тебя, дьявола, некому было выкрасть. Верни мне его! Добром прошу.

– И что я получу взамен? – насмешливо полюбопытствовал связанный Удача, когда князь убрал ладонь и он получил возможность ответить. – Ты меня отпустишь?

Прозоровский нахмурился.

– На все четыре стороны, – сказал он холодно. – Хоть посуху, хоть водой.

Он ждал ответа.

– Хорошо, – сказал пленник со всей серьёзностью, на какую был способен. – Мне надо подумать и вспомнить.

Воевода встал, распрямился, голова его размылась полумраком.

– Ну что ж. Раз добром не хочешь… Думай, вспоминай, – стоя так, сверху вниз произнёс он с угрозой. – Сутки у меня ещё есть. – И с жестокой усмешкой предупредил: – Но обратно приду с Плосконосом. Он ждёт ни дождётся, полюбезничать с тобой по-своему, по старой дружбе. Уж он-то развяжет тебе язык, покажет, где единственно верное решение.

– Я тебе верю, – лёжа у него в ногах, признался Удача совершенно искренне.

Воевода повернулся вполоборота к двери и позвал:

– Капитан Бутлер? – Когда тот вошёл, рукой указал на лежащего пленника. – Это государственный преступник и вор. Очень ловкий и опасный малый. Без меня к нему не подпускать ни одной живой души.

– Пищу не давать? – строго спросил Бутлер.

– Я же сказал, – повысил голос воевода. – Не впускать никого!

Капитан «Орла» вопросов больше не задавал. Пронаблюдал, как воевода загасил свечу, пропустил его у выхода и вышел сам. Бутлер казался исполнительным по своей природе, однако Прозоровский собственными глазами удостоверился, что он основательно закрыл дверь и запер на железный засов, после чего пропустил немца мимо себя, последовал за ним по проходу. Они вышли к лестнице, которая вела из кормовой надстройки к палубе, поднялись четырьмя ступенями к свежему воздуху. Темнота сгущалась, беспросветные тучи предвещали ночь мрачную, недобрую. В лицо князю, когда он проходил к бортовой верёвочной лестнице, дохнуло порывом промозглой сырости, и он поёжился. Капитан "Орла" отстал, что-то сообщал офицеру, и Прозоровский остановился у борта, глянул вверх реки. Оттуда тяжело ползли сытые влагой и порождающие тревогу стада туч, со стороны, где был Заячий остров, к которому плыл и, возможно, вот так же, с таким же настроением смотрел на них с палубы струга Разин.

– Нельзя отпустить царского порученца живым, – пробормотал воевода. – Слишком много знает. – Он с внезапным подозрением оглядел вверенный ему город. Успокаиваясь при виде неприступных стен белокаменной крепости, припомнил замечание пленника. – Несчастный случай на охоте – и нет атамана?.. Гм-м. Я вчера только лишь подумал, а он, стервец, догадался.

И он в который раз стал прикидывать, на кого же может положиться в грозных потрясениях, какие предчувствовал, ожидал в ближайшие дни.

– Как там дела у Плосконоса? – прошептал он одними губами.




Едва короткий вечер уступил власть ночи, Мансур вставил в уключины плоскодонки оба весла и выплыл из островного заливчика. Грёб он сильно и часто и вскоре пересёк левый рукав Волги, по течению проплыл вдоль очертаний берега до чахлого дерева наверху относительно пологого склона. Как только послушная его намерениям лодка зашуршала по песку напротив этого дерева, сверху раздался короткий свист, за ним второй и третий. Благословляя мрачную темень, при которой он с трудом распознавал Заячий остров и крепость, уверенный, что и его там никто не мог увидеть, Мансур ступил с носа лодки на берег и от нетерпения оправил серый бархатный кафтан. Наверху обрыва зашуршала растревоженная сапогами земля. Сильный мужчина в тёмном плаще, как дикий зверь, прыжками спустился левее хазарина. Пока по склону ещё катилась сбитая подошвами его сапог земля, он поправил чёрную шляпу, и глазам Мансура открылось торжествующее лицо Плосконоса. Хазарин живо подошёл вплотную к Плосконосу, не в силах делать вид, что движим лишь стремлением отработать плату за пособничество. Его волновал единственный вопрос, который он и задал вполголоса.

– Принёс? 

Вместо ответа сообщник вынул из-за пояса изящный пистолет, передал ему из рук в руки. Приблизив рукоять чуть ни к носу, Мансур, будто не доверяя собственным глазам, ещё и ощупал серебряного дракона.

– Заряжен, – предупредил Плосконос и объяснил: – Я сам зарядил.

– Запоминающаяся вещь, – тихо одобрил хазарин, к которому вернулось холодное спокойствие. – Второй такой ещё надо поискать. – И на всякий случай спросил: – Значит, посланца царя схватили?

– Да.

В голосе сообщника прозвучала такая мстительность, что Мансур быстро спросил:

– Он жив?

– Жив пока, – сквозь зубы отозвался Плосконос.

– Нельзя, чтобы он отправился в ад раньше времени, – объяснился перед ним Мансур. – Атаман должен поверить в съедобность того блюда, что я приготовил.

Выяснив, что ему было нужно, он спрятал пистолет под серый кафтан и, не тратя времени на бесполезные слова, вернулся в лодку. Плосконос ногой столкнул лодку с песка, и его пособник заспешил схватиться за вёсла. Когда шлепки по воде стали главным подтверждением, что тёмное пятно на речной поверхности было лодкой с хазарином, Плосконос ухватился за пучок травы и, таким способом помогая себе руками, забрался на склон. Отряхнув ладони и штаны под коленями, он ещё раз оглянулся. Частые хлюпанья воды удалялись, и он не стал больше задерживаться, решительно направился к чахлому дереву, за которым его дожидалась вороная кобыла.

Топот её копыт донёсся до слуха Мансура и затих в стороне, там, где протянулась дорога к городу. Если не считать тех звуков, которые производили вёсла, на побережье и на острове воцарилась речная тишина. Мансур уже заплыл в островной заливчик, привязал лодку к вбитому в землю колу, когда внизу реки послышался раскатистый выстрел медной пушки, возвещающий, что струг Разина торопился к острову и к персиянке. Подгоняемый этим предупреждением он заторопился к входу Южной башни. Войдя через неё во двор крепости, миновал сад и мимоходом глянул в окно поварской пристройки на шумное застолье. За большим столом при красном свете очага пьяно горланили казаки, которые должны были охранять княжну в отсутствии вождя. Дорожкой в обход поварской он приблизился к главному входу и на всякий случай убедился, что нет ни одного свидетеля тому, как он проскользнёт внутрь замка.

В замке было так темно, что не решились бы бродить и привидения. На ощупь он поднялся лестницей к спальне Разина и потихоньку открыл дверь, выпустив в щель между ней и косяком отсвет единственной горящей свечи. Княжна, как была весь день в бархатном тёмно-вишнёвом платье, так и лежала в нём поверх одеяла, спиной к двери, укрытая у плеч шерстяным, подаренным атаманом платком. Дыхание её было неровным, словно недобрые видения тревожили болезненный сон. Он крысой юркнул внутрь помещения, и, будто обеспокоенный его появлением, язычок пламени в огарке затрепетал, а тени задрожали в освещаемой части спальни с кроватью под балдахином. Везение в этом деле сопутствовало ему. Если бы она не спала, то побежала бы встречать возлюбленного, и он всё равно успел бы совершить, что хотел. Но так было даже лучше.

Подкравшись к кровати, он настороженно, чтобы не разбудить спящую, сунул пистолет с серебряным драконом на рукояти на то самое место, где забрал связку с ключами. Измученная переживаниями княжна не шелохнулась. И тут ему пришла в голову новая мысль. Он потихоньку отвернул, приподнял одеяло и присел, затем вытянулся на месте Разина. Так же тихо поднялся, убедился, что остался заметный оттиск его тела, и тщательно накрыл его одеялом. Не задерживаясь дольше ни секунды, бесшумно ступая по ворсистому ковру, он покинул спальню. Уже на лестнице потревожил тьму сдавленным довольным смешком, каким мог бы выразить удовлетворение своими кознями и сам хозяин преисподней. 

– А вот теперь, княжна, посмотрим, кому он больше поверит, – произнёс он, не в силах удержать в себе злобную радость от предвкушения ожидаемых событий.

Он не хотел встречаться с атаманом и отвечать на расспросы, которые излили бы часть подозрений вождя сначала на него, тем самым, ослабили силу первой вспышки ревности, а потому укрылся в саду за большим кустарником чёрной смородины. Ждать пришлось недолго. Разин впереди пятерых казаков личной охраны с нескрываемой озабоченностью прошагал от Южной башни вдоль западного участка внутренних укреплений крепостной стены и, не встретив ни одного казака дозора, направился на свет в окне поварской пристройки. Дойдя до неё, он заглянул в окно, за которым продолжалось пьяное веселье его самых верных людей. Постоял несколько мгновений, после чего отобрал у следующего за ним казака светильник и с растущим беспокойством прошёл к винному погребу. Но спустился лишь на одну ступень.

– Что за чёрт? – расслышал Мансур вырвавшееся у него тихое восклицание, в котором было и удивление и душевная тревога одновременно. Разин вскинул руку к сопровождающим его казакам, резко приказал: – Останьтесь здесь! В погреб больше никого не пускать.

Сам же заспешил к замку – походка его стала упругой, как у рванувшегося к добыче хищника.

Буквально запрыгнув через порог в кромешную тьму, он оставил парадную дверь распахнутой и, освещая светильником лестницу, взлетел наверх, ураганом ворвался в спальню. Оказавшись у кровати, откинул подушку на пол, рванул край постели, и ... вместо связки ключей от хранилищ увидел пистолет. Серебряный дракон на рукояти заблестел от дрожащего огня светильника.

– Как?! – захрипел он в приступе бешенства.

Тут же заметил, что нечаянно откинутый край одеяла обнажил вмятину от мужского тела на его месте на постели.

– Он?! – Разин взревел, как раненый лев. – Царский посланец!

Глаза его засверкали неистовой яростью. Княжна, свежая и красивая спросонья, потянувшись было к нему с улыбкой счастливой радости, отшатнулась и побледнела. В её страхе ему почудилось непроизвольное признание, и голова казачьего вождя судорожно задёргалась. Блеск в голубых глазах падающей звездой устремился в глубину зрачков, где и погас, и глаза подёрнулись туманом безумия.

– ... ключи... споила... чтобы здесь. Со своим любовником... на моей постели... – слова выпрыгивали из него и с трудом выстраивались в предложение. – Подлая изменница! – Тень от поддетого ногой одеяла дёрнулась по полу, отчего ему почудилось, что кто-то шевельнулся под кроватью. Задыхаясь, он рванул у горла, разорвал рубаху, вдруг схватил дрожащей рукой пистолет и клацнул в мгновение отведённой собачкой курка. – Убью!! Убью обоих!!

Выстрел под кровать слился с испуганным женским вскриком, и облако порохового дыма закрыло от него постель и девушку.




Кромешная тьма обступала Удачу со всех сторон, казалось, изготовилась навалиться на него и задушить в своих объятиях. Мягкая куча, на которой его оставили лежать, пахла старым тряпьём мужской одежды, но он притерпелся к этому запаху и перестал замечать его. Чего он не в силах был не ощущать, так это парусиновой ткани, которая спеленала его, как паучья паутина залетевшую в неё жертву. Чтобы ослабить ощущение беспомощности, он расслаблялся всеми мышцами, вытягивался, и, вопреки намерениям врагов, верёвки не давили ему тело, а в некоторых местах и обвисли. Ему даже удавалось шевелить пальцами и локтями. Воодушевлённый определённой подвижностью рук, он принялся обдумывать способы, как бы в его положении добраться до узлов верёвки. Попробовал согнуть ноги к спине, и после определённых усилий пальцы левой руки нащупали тот узел, что был на щиколотках. Однако развязать узел мешала парусина. Он не отчаивался. Впереди были обещанные воеводой сутки на размышления, то есть предстоящая ночь, за ней день и вечер.

В запасном складе корабля, где его оставили лежать и заперли, помимо кучи тряпья был только деревянный ящик в углу. Он это заметил, когда горела свеча. Вдруг он припомнил, что свеча была в светильнике, который висел на вделанном в стену крюке, а крюк торчал на уровне плеча воеводы. Подумав, как бы им воспользоваться для освобождения от верёвок, он вдруг ясно представил себе возможный способ. Стоило попытаться. Что он и сделал.

Скатившись с тряпья на жёсткий пол, он елозил по нему, пока не задел ногой угол ящика. Затем носками сапог поддел ближайшую тряпку, подпихнул к торцу ящика и подошвами уплотнил её. Так же он поступил с другой тряпкой, с третьей и с остальными, образуя новую кучу. Постепенно ему удалось создать что-то вроде тряпичного склона. Позволив себе короткий перерыв, он ещё раз тщательно обдумал последовательность своих действий. Всё зависело от выполнимости самого первого их них. Отринув сомнения, он со змеиными извивами тела заполз на сложенный из тряпок мягкий склон, с него упёрся плечом в верхнюю грань ящика и медленно, чтобы не сорваться с края, перевалился спиной на крышку. Когда это получилось, вздохнул с облегчением, – начало, как будто, оказывалось удачным.

Переваливаясь, елозя лопатками на крышке, он забрался на неё спиной и ягодицами, и, наконец, стало возможным принять сидячее положение на самом краю ящика. Он посидел так, пока не привык к ощущению новых способностей к перемещению своего замотанного и связанного тела, и подвинулся к стене, в которой торчал крюк со светильником. С опорой плечом на эту стену он встал на ноги, понемногу распрямился. Удерживая равновесие, чтобы не повалиться обратно на пол, стал короткими прыжками передвигаться вдоль стены, пока не ударился защищённой парусиной щекой о жёсткий светильник. Это обрадовало его, как мало что радовало в уже прожитой жизни. Первая часть предприятия по собственному освобождению была завершена. И он сразу же приступил к следующей.

Нащупал подбородком острый загиб крюка, вытянулся на носках и, прижимаясь плечом, зацепил за него, за этот железный загиб самую верхнюю, наплечную петлю крепкой верёвки. Осторожно приседая, он вылез из удерживаемой крюком петли и опять выпрямился, зубами снял верёвку с железного загиба. После чего напряг предплечья и поводил ими, чтобы верёвка зашуршала, заскользила по парусине. Другие верхние петли ощутимо расширились за счёт уже снятой, а стоило только пошевелить руками и телом, они начали сползать к животу. У пояса верёвка была завязана несколькими узлами, но при втягивании живота оказывалось возможным двигать руками и под парусиной согнуть их в локтях. После непродолжительных усилий ему удалось переместить кисти к животу, затем к груди и, в конце концов, дотянуться пальцами до дыры прорези у лица. Треск разрываемой плотной ткани показался ему оглушительно громким, и он покрылся холодным потом от мысли, что за дверью стоит стража и может услышать странные звуки, поднять тревогу. Застыв изваянием, он напряжённо вслушивался в тишину, пока не убедился, что за дверью ни единый шорох не выдал признаков человеческого присутствия. Успокоившись, он разорвал парусину ещё немного, чтобы дыра стала достаточной для освобождения не только рук, головы, но и плеч. И наконец смог развязать узлы на поясе и у щиколоток и вылез из обмотанной верёвкой парусины, словно бабочка из своей куколки.









16. Жертвоприношение





Двадцать четыре весла струга казачьего вождя давно высохли и были похожи на лапы чудного зверя, упрятанные до поры, когда придёт время опять выпростать их, чтобы возвращаться против течения обратно к Астрахани. Весь пасмурный и короткий из-за низких тяжёлых туч день струг без управления плавал в широком устье, где его перестало сносить в море. Промозглый ветер, повсюду хмурая рябь были под стать сумрачному, хмельному настроению Разина. Вся палуба была устлана дорогими пёстрыми коврами. Персидские ковры были наброшены и на борта, свисали с них к тёмной воде и отражались в ней, будто наполовину утопленные под воду. Загорелые до бронзового оттенка кожи, самые верные атаману гребцы и трое пушкарей сидели и полулежали на шёлковых подушках казачьим кругом, вместе с дюжиной наиболее влиятельных старшин пировали без перерыва с самого рассветного часа.

Словно былинный древнерусский князь с ближней дружиной, Разин пил на равных со всеми. Он возлежал на таких же, как все подушках, спиной к кормовому возвышению, где красовался голубой парчовый шатёр княжны, тот самый, в котором отец вёз её жениху в Ленкорань. Казаки чуяли, атаману не до слов, а потому пили много, но говорили скупо, чтобы лишним высказыванием не пробудить гнев вождя. Знали, в гневе он был страшен самому чёрту. Время от времени пушкари поднимались со своих мест, пошатываясь, заряжали медные пушки и, как громовержцы палили в небо, однако и им не удавалось отвлечь своего атамана от тяжёлых дум. Ни разу с утра он не глянул на шатёр, и персиянка из шатра тоже не показывалась.

В преддверии сумерек казаки без приказа сняли с бортов часть ковров, укрепили вёсла и под тихий стук палок по барабану вспенили рябь устья дружной греблей. Они точно вспомнили про неотложное дело и заспешили вверх по реке, без сожаления оставляя позади морскую безбрежность. Постепенно берега сужались, очерчивали для струга речную дорогу, на которой пропали, нигде не появлялись суда и судёнышки, и казалось, они, как утки при виде летящего коршуна, попрятались в невидимых укрытиях. 

Круг тех, кто остался лежать с Разиным, заметно уменьшился. Преобладать в нём стали старшины, такие же хмурые, как и вождь, в отличие от других казаков приученные к большей свободе говорить то, что думают. 

– Ну что, батька. Объяви, о чём надумал, – не выдержал долгого молчания атамана Кошачьи Усы. – Поведёшь казаков куда, иль нет?

– Батько позабыл уж, зачем казаку сабля нужна, – спьяну пошутил чубатый запорожец.

– А зачем ему сабля? Он теперь врагов и рогами забодает, – необдуманно подхватил шутку седоусый Ждан.

Едва сказал, как начал трезветь. Бесстрашные старшины оцепенели – так опасно, тяжело стал подниматься на ноги Разин. Все с облегчением перевели дух, когда он вышел от круга, нетвёрдыми шагами направился к корме. У полога шатра он приостановился, опустил голову подбородком к груди. Затем, будто от выстрела объявляющей сражение пушки, грозно вскинул её и рывком отдёрнул полог, переступил за него внутрь шатра.

Персиянка неудобно раскинулась на мягких подушках, побледнела от слёз. Из-за благородства оживлённых страданием черт лица она казалась ещё красивее, чем была прежде. Молодая женщина не шевельнулась, не глянула на Разина. Смутившись, не находя слов, он помолчал, вдруг вспомнил про пистолет с серебряным драконом на рукояти, тронул его у пояса.

– Я всё ради тебя поставил на заклад в игре с судьбой. Голову свою поставил, – сказал он глухим, словно раздающимся в глубине колодца, голосом. – Объясни же... Зачем подсунула охране ключи от погреба с вином? Как этот пистолет, – он слабо выдернул оружие из-за пояса, – как он оказался в моей постели?.. – Он с трудом выговорил последние слова и, как если бы ему сводило челюсти, стиснул зубы, с мычанием, точно бык при виде красной тряпки, мотнул головой. Потом громче прохрипел: – Объясни же?!

Но она огородилась своей гордостью, как каменной стеной. Даже маломальским движением не показала, что видит его или слышит.

– Ты провела с ним... На моей постели. Да? – озлобляясь её презрением, он потряс чужим пистолетом и понёс уже невесть что, сатанея от понимания, что несёт ахинею. – Не для того ли под подушку сунули, чтобы застрелить, убить меня, если заявлюсь не вовремя?

– Да! Ты угадал! – она надменно вскинула голову. – И он лучше тебя. Мне никогда не было так хорошо, как с ним! Ты доволен?!

Кровь ударила в голову вождю, чёрной пеленой обволокло рассудок, а в глаза хлестнуло пылью в степной буран. С ненавистью схватив пистолет обеими руками, он исказился лицом от напряжения сил, принялся рвать и сжимать его, чтобы сломать, чтобы разорвать на куски и обломки пальцами и ногтями. Случайно ноготь среднего пальца скользнул в щель рукояти, и со слабым щелчком пластина с драконом откинулась, раскрыла полость. Из полости выпала бархатная прокладка, а следом посыпались отборные чёрные жемчужины, – жемчужины падали на дощатый настил, стукались о дерево и катились по сторонам. Переливаясь даже в полумраке, который властвовал в шатре, они игрой блеска словно посмеивались над ним. Разин резко накрыл глаза ладонью, как если бы их пронзила внезапная боль, и завыл диким подраненным зверем.

– А-а-а! Так вот чем он платил за твою любовь, за ласки потаскухи!...

Уже не ведая, что творит, он злобным коршуном накинулся на княжну.

– Не смей, мужик! – Надменным до презрения возгласом она только подлила масла в огонь. – Мужик! Хам!

Он с треском парчи рывком выдернул её из шатра наружу, где уже повскакали старшины и пушкари, а гребцы сбились с размеренной работы. Струг дёрнулся в одну, другую сторону, и казаки прервали греблю. На лице Разина кровоточили полосы от царапин когтей, как будто он только что был в камышовых зарослях и сражался с огромной дикой кошкой. Он схватил княжну обеими руками, поднял над головой и швырнул за борт, словно раз и навсегда изгонял из дому. Многим на струге почудилось, что она вспорхнула сама, вырвалась из его рук и пролетела своим желанием подальше от кормы. Нельзя было разобрать, то ли послышался её непроизвольный вскрик, то ли это был только всплеск на речной поверхности, под которую она погрузилась в самом глубоководье.

Разин замер на корме, напряжённо вслушиваясь, как будто надеялся, что всплеск повторится. Он повторился с появлением над водой черноволосой головы, за ним послышался другой, последний. Княжна ни разу не позвала на помощь. Затем тёмная рябь жадно сомкнулась над жертвой и больше её не выпустила. Вспышка молнии и гром над стругом не поразили бы так свидетелей происшедшему, как поразил их нечеловеческий вопль отчаяния, вырвавшийся из горла атамана, будто из него вырывали душу, чтобы унести прямо в ад. Самые бесстрашные старшины и казаки содрогнулись и побледнели, невольно прозревая видением предстоящих ужасов и кровавых буйств вождя. 

Сам напуганный, чем он станет, надеясь вернуть себя прежнего, Разин вдруг бросился вниз головой туда, где видел последний раз персиянку. Но одежда его сразу же насытилась водой, отяжелела, а ледяным холодом свело судорогой правую ногу. Со струга ему бросили причальную верёвку, но он не желал замечать её, казалось, намеревался разделить участь княжны. Лучшие пловцы спрыгнули за ним с судна, выловили атамана и, обвязав концом верёвки, помогли товарищам втащить его на палубу. Но некоторые пожалели об этом – выловленный из реки, он был уже иным, словно его там успели подменить. Он на глазах превращался в воплощение зла, с безумным сверканием в блуждающих широко расширенных зрачках осмотрел всех и хрипло произнёс с открытой угрозой:

– Ну что? Этого хотели?!... Кровью, кровью заплатите мне все! Все!!!

Плюнув к ногам старшин, он отвернулся. То ли из-за прокушенной губы слюна была необычно алой, то ли она упала на ярко красный цвет на ковре, но старшины от неё отступили, как от змеиного яда. А Разин расправил плечи и грозно вымолвил в сгущающиеся над рекой сумерки:

– И ты Волга! Дала мне силу пленить её. Так получи в подарок её и... мою душу... Дай же натешиться вволю донскому казаку... А уж я напою тебя! Не вином, напою. Сладостью крови! На века запомнишь о ней и обо мне!




Ночь оттеснила вечер и, как сообщница, прикрыла теменью воровскую стаю казачьих челнов и струга, увлекаемых течением Волги, и ход которых осторожно подправлялся рулевыми вёслами, чтобы все челны неотрывно следовали за большим стругом вождя. От общего места сбора у Заячьего острова они плыли при спущенных парусах и серединой реки. Миновали окраины, затем слободы посада и стали заворачивать к облику Белого города и причалам, приближаясь к чёрной выпуклости левого борта "Орла", который застыл на якорных канатах в стороне от пристани. Как ни старались казаки подчиняться жесткому приказу атамана, а избежать предательских хлюпаний и слабого поскрипывания рулевых вёсел не удавалось. Над носом боевого корабля появился горящий светильник, и мужской голос строго крикнул оттуда:

– Кто плывёт?

Разин чуть дёрнул подбородком от обеспокоенности, которую расслышал в голосе дежурного офицера. Но струг и челны уже заходили под высокий борт, и корабельные пушки им были не опасны. Однако и надежда на внезапность нападения ускользала.

– Мне нужно переговорить с капитаном! – громко, чтобы слышали в челнах, отозвался Разин.

Офицер предпочёл выполнить это властное распоряжение, и, когда челны рассредоточились вдоль обращённого к реке бока "Орла", сверху раздался грубый возглас капитана, тревогу которого выдавал ставший особенно явным иноземный выговор:

– Бутлер слушает! Кого это черти принесли?!

– Разина с товарищами они принесли, – спокойно ответил казачий вождь.

С берега донёсся пронзительный разбойничий свист, услышав который, Разин без окольных слов потребовал:

– Капитан, предлагаю тебе присоединиться ко мне. С этим кораблём и моими людьми мы станем безраздельно хозяйничать по всему морю и на реке, в Персии и в Поволжье. Обещаю, ты станешь через год богаче любого купца.

Казаки застыли в напряжённом ожидании. Наконец капитан высказался так же откровенно:

– Ты предлагаешь мне поднять флаг пирата? Заманчиво, чёрт возьми! Надо подумать. А если я не соглашусь?

– Тогда я вынужден буду заставить принять мои условия о сдаче корабля, – холодно, без тени сомнения, объявил Разин. – "Орёл" окружён и с реки и с берега.

Было видно, что капитан наклонился у носа боевого судна, всмотрелся вниз и убедился, что челны облепили корабль, как псы медвежью берлогу.

– Хм-м. Это убедительно, чёрт возьми, – послышалось его бормотание. И он немного повысил голос, внятно попросил: – Всё же я прошу дать мне час подумать. 

Разин как будто заранее был готов к такой просьбе.

– Ладно, капитан, думай, – согласился он. – Но при условии, что честно ответишь на мой вопрос. Мои люди утверждают, что доставили на корабль царского порученца. Тот был замотанным в парусину и связанным. Он на судне?

На этот раз Будлер тянул с ответом. Сначала откашлялся. Признался он с крайней неохотой:

– Твои люди не врут. Он здесь и надёжно заперт.

– В таком случае, я хочу получить его.

В ледяном голосе атамана угадывался звон острой сабли, уже занесённой над шеей смертельного врага.

– Но он нужен воеводе, – уклончиво возразил Бутлер. – А я жду воеводу, который приказал никого к нему не впускать.

– Воеводу успели предупредить о моих намерениях. Он заперся в крепости и не придёт, – с презрением сказал атаман. – Сам видишь, кому порученец нужнее.

Наверху убрали светильник.

– Хорошо, атаман. – Бутлер, скрипя сердце, признавался, что вынужден подчиниться. И распорядился в сторону: – Принести запертого пленника!

Внезапно слева от его голоса плотную темень ночи пронзила яркая вспышка пистолетного выстрела. Под звук сопроводившего её громкого хлопка пуля цокнула о наплечную сталь доспеха Разина, в лёт отскочила ему за спину. Казаки словно ждали чего-то подобного – тут же в челнах поднялась ответная пальба ружей и пистолетов. Будто разбуженная этим шумом, в проёме туч бледно проглянула размытая дымкой луна и высветила часть реки и берега до подножия белокаменной крепости.

– Атаман ранен! – зычно завопил высокий голос с одного из челнов.

Обнажённый светом месяца бок враждебного корабля и этот крик взбудоражили казаков. Злобные возгласы проклятий коварству капитана, отборная ругань взлетели к корабельному борту вместе с железными лапами крючьев, которые потащили за собой привязанные верёвки. Первые сорвиголовы полезли по ним наверх, а для прикрытия их поднялась новая волна ружейной стрельбы, затем с крайнего большого челна ахнула медная пушка, и ядро попало в рею передней мачты «Орла», надломила её.

– Не ранен я! – во всю силу лёгких заорал Разин, пытаясь остановить своевольное нападение на готовый сдаваться корабль.

Однако удержать казаков не было никакой возможности. Разин гневно обернулся, чтобы приказать затрубить отбой, и уставился в Мансура. Отскочив от плеча доспеха вождя, пуля самого первого выстрела поразила стоящего за его спиной хазарина, застряла у него в голове. Он шатался и держался за рваную рану под вываливающимся глазом, а его пальцы быстро окрашивались проступающей кровью, тёмные струйки показались и в углах его губ. Разин вскинул голову, ещё раз глянул на корабль, и понял, наконец, что трубить отбой уже поздно.

А на палубе "Орла" Бутлер покраснел от ярости и заревел в лицо Плосконосу:

– Как ты посмел стрелять без моего приказа?!

Плосконос вместо ответа направил ему в грудь второй свой пистолет.

– Успокойся, капитан Бутлер, – произнёс он раздельно и ясно. – Я не вижу для себя никаких выгод в ваших сделках с этим разбойником, по которому плачет топор палача. А пленник мой... мой и воеводы, и должен отдать ему очень важное письмо. Которое и я бы не прочь заполучить... – Близкий стук крючьев заставил его требовательно повысить голос. – А теперь, капитан, займитесь обороной государева корабля!

Бутлер сообразил, что сделанного не изменишь, мириться с казаками поздно и лучше последовать распоряжению Плосконоса. Он повернулся к своим растерянным и ожидающим его приказов офицерам, за которыми из нутра судна беспорядочной толпой выбегали на выстрелы ничего не понимающие матросы. Мгновения оставались до того, как страх лишит их разума и способности подчиняться.

– Ребята! – что есть мочи гаркнул Бутлер. – Руби верёвки! Спихивай разбойников в воду!

Чёткий приказ возымел действие. Все бросились к борту, и там завязалась яростная схватка моряков с казаками, которые успели забраться до крючьев и перелезали на палубу, как поднятая бурей огромная волна, грозящая поглотить боевой корабль. Две бортовые пушки взревели и изрыгнули пламя с большими ядрами, но только оглушили тех, кто влезал и болтался на верёвках рядом с их жерлами. Оба ядра просвистели над рекой и взметнули столбы воды у противоположного берега. Полная бессмысленность этих выстрелов была очевидной, и пушкари больше не стреляли, кинулись на палубу для помощи другим морякам.

Из атаманского струга тоже полетели наверх лапы крючьев с хвостами верёвок. Однако Разин больше не вмешивался, события развивались своим ходом, и даже ему пришлось им подчиниться. Он присел, опустился на колено рядом с положенным у мачты Мансуром, чёрные глаза которого постепенно заволакивало туманом не имеющей дна бездны.

– Ты мой самый верный товарищ, – сжав ему руку, тихо сказал атаман.

Лицо хазарина, обезображенное кровавым сгустком вокруг раны, искривилось другой щекой в подобии насмешки, и он слабо выговорил:

– Я тебе скажу что-то важное, – задыхаясь от крови в горле, он мучительно облизнул кровавую пену на пылающих сухих губах. – Не сейчас, после...

Ружейная стрельба, которая поднялась от берега, прервала его. 

Пули застучали и по обращённому к пристани борту «Орла». Одна злобно впилась в переднюю мачту над головой Бутлера, а перед ним вскрикнул раненый матрос. Потеряв из виду Плосконоса, капитан не знал, на что решиться. Он не представлял, что происходит в городе. Если казаки уже захватывали крепость, то сопротивляться было делом бессмысленным и надо было сдавать корабль под напором превосходящих числом и опытом рукопашных схваток нападающих, сохранить жизнь офицерам и пушкарям, матросам, дать возможность представителям царя вступить в переговоры с Разиным для примирения с ним. Вдруг в Татарской слободе посада разом в нескольких местах проступило зарево пожаров. Красные языки пламени на глазах росли, набирали силу, расползались вширь, распространялись к другим слободам. Это не было подчерком казаков, так могли поступать лишь жители, которые поджигали дома и перебирались в крепость за крепкие стены Белого города. Такая решимость части слобожан подействовала на капитана. Он вновь обрёл твёрдость духа не сдаваться на милость победителя и отступил к спуску, ведущему внутрь кормовой надстройки.

Торопливо спустившись к внешней дверце, он с ходу навалился на неё и очутился за нею в тускло освещённом масляной лампой проходе, затем распахнул дверь в свою каюту. С полки снял ларец красного дерева, из него вынул небольшой мешок с корабельными деньгами и важные бумаги. Среди бумаг была и самая главная на данное время, пропечатанная красной царской печатью с двуглавым орлом. Он развернул её, чтобы разобраться, как поступать в соответствии со складывающимися обстоятельствами. В ней капитану "Орла" чёрным по белому предписывалось всегда и везде помнить, что боевой корабль ни при каких условиях не должен достаться врагам государя, и предупреждалось, что в противном случае его, Бутлера, ожидает смертное наказание.

Он сморщил лоб, напряжённо раздумывая – враги казаки или нет? Под беспорядочный и частый лязг сабель, вопли раненых и гортанные выкрики проклятий, приглушённых, но отчётливо слышимых с разных мест палубы, он решил, что теперь они, очевидно, могли рассматриваться как враги.

В крепости раскатисто ухнула большая пушка. Тяжёлое ядро приближалось с протяжным воем и, леденя кровь, пролетело выше мачт, затем шлёпнулось посреди реки. Капитан отёр со лба проступившие капли пота. Вне сомнения, это было напоминанием о силе воеводы, предупреждением ему и Разину. Воевода брал на себя ответственность, признавал казаков врагами царя, которым «Орёл» нельзя отдать ни в коем случае.

– Надо пробиваться в крепость, – вслух принял окончательное решение Бутлер.

Звучание собственного голоса вернуло ему хладнокровие. Взгляд его упёрся в подвешенную к потолку лампу с чадящим язычком пламени. Колебался он не долго. Торжествующий многоголосый вопль казаков доказывал, что они теснили противника и вот-вот должны были захватить корабль со всеми боеприпасами и орудиями. В этом случае пушечный выстрел со стороны крепости мог повториться и оказаться уже прицельным. Бутлер открыл стекло лампы, скомкал лежащую на столе карту, сунул углом к огню. Сухая бумага вспыхнула на удивление ярко, и он впихнул её на полку с картами, тетрадями, книгами. Убедившись, что огонь жадно побежал вдоль полки и полез на стену, он стал собирать в походный мешок только самые необходимые из вещей, надеясь забрать их прежде, чем от дыма станет нечем дышать.

Плосконос, который отбивался у ближайшей к корме мачты сразу от двоих казаков, первым увидел сначала хвост дыма у окна капитанской комнаты. Затем появился и красный язык пламени, который лизнул дерево и скрылся в дыму. Пламя исчезло, однако вскоре стало прорываться сразу в нескольких местах кормы.

– Пожар! – встревожено крикнул молодой голос. И тут же закричал другой, сиплый: – Пожар!!

Огонь на глазах набирал силу, и напор казаков стал ослабевать. Шум оружия редел и утих. Вдруг от удара ноги затрещала и распахнулась дверца кормовой надстройки, из неё в сопровождении дыма появилась голова капитана. Правой рукой он нёс тяжёлый мешок, левой же прижимал к носу и глазам мокрый носовой платок. Он отбросил платок в сторону и закашлялся, пока не отдышался от дыма.

– Сучьи дети, за мной! – поднимаясь на палубу, рявкнул он уставившимся на него офицерам и матросам. – Или кто хочет взлететь с взрывом пороха к чертям собачьим?!

Как если бы это относилось в первую очередь к ним, казаки сразу отступили и толпой бросились к левому борту, словно от взмаха невидимой метлы, очищая палубу. Переваливаясь за борт, они гроздьями заскользили вниз по захватным верёвкам к челнам и к стругу. Некоторые срывались и падали в реку, выныривали и подплывали туда, где им помогали выбираться из холодной воды товарищи. Казачьи судна скоро наполнялись казаками, а верёвки заболтались ненужными украшениями дымящего из многих щелей корабля. 

Река закипела от дружной работы множества вёсел. Подождав, когда последний чёлн отплывёт от корабельного борта, от него с тяжёлым ходом, как после мучительного расставания, отделился и струг атамана. Разин стоял возле рулевого весла, неотрывно смотрел в выполненную белой вязью гордую надпись "Орёл" на чёрном носу обречённого корабля. Этот корабль воспринимался им второй мучительной потерей за проклятые сутки. Рот его сжался в беспощадную, без губ полосу, лицо стало мрачнее самой ночи, а огонь в городе и на корабле непрерывно отражался в потемневших, глубоко посаженных глазах под каштановыми бровями. Холодный ветерок несмело шевелил густые русые волосы, но вождь не замечал его заигрываний.

Корабль превращался в огромный костёр, и за пламенем уже трудно было различать его верхние очертания. Разин отвернулся, тяжело ступая между гребцами, вернулся к носу струга, где прерывисто дышал Мансур. Ноздри хазарина подрагивали то ли от предсмертной судороги, то ли от доносимого ветерком запаха слободских пожаров. Что-то древнее, хищное и разрушительное проявилось в глубине широко раскрытого зрачка единственного целого глаза. Он с усилием приподнял голову к стоящему над ним атаману, но сразу же в изнеможении откинулся затылком на тряпку.

– Это я... я... из-за меня... – слова отрывками мыслей пробивались между непослушных губ.

Он судорожно вытянулся и затих с ухмылкой удовлетворения, какая должна быть у дьявола в минуты его торжества.

Разин снова присел на корточки и сам пальцами закрыл ещё тёплое веко.

– Ты последний, кому я доверял свои главные чувства, – тихо произнёс он ненужные уже мёртвому телу с вываливающимся глазом прощальные слова. – Что же ты хотел мне сказать? Наверное, совет, какой мне сейчас был бы очень кстати. Или признание о незначительном проступке.

Он встал. И его взор, как железо к магниту, вновь привлёк пожираемый огнём корабль, на который он возлагал большие надежды.









17. Гибель «Орла»





Пламя наступало от кормы, и ещё не добралось до носовых якорных канатов. Якоря пока удерживали корабль в стороне от настила причалов, и огонь пожирал только его, как бы вымещая на нём ожесточение за свою не способность преодолеть широкую водную преграду и перекинуться на другие суда и судёнышки. 

Чтобы перевезти команду «Орла» на берег, приходилось использовать обе спущенные на воду лодки. Бутлер твёрдо руководил своими людьми, и ему удавалось поддерживать строгий порядок. Использовались обе сброшенные с палубы канатные лестницы, а тяжелораненых обвязывали, спускали ещё и отдельными верёвками. Сначала одна перегруженная ранеными лодка, тревожа блеск огня на воде, отплыла к берегу и быстро вернулась с гребцами и офицером, стукнулась о борт под гроздьями мужчин у носовой лестницы, потом и вторая появилась в красном освещении у другой лестницы, чтобы забрать последних моряков. Казалось, на палубе не осталось ни одной живой души. Внезапно капитан, который сидел в этой лодке, вспомнил о запертом пленнике.

– Дьявол! – в сердцах ругнулся он в сторону охваченной пламенем кормы. Но возвращаться за одним человеком, значило рисковать многими, и он искренне добавил: – Если ты ещё не задохнулся, желаю тебе изжариться легко, не мучась. – Он зажал ноздрю, звучно высморкался тем, что в неё попало, на шипение падающих в реку искр и горящих обломков. И рявкнул гребцам: – Шевелитесь, ребята! Склад порохом набит, чёрти вас всех побери!

Но он ошибался, полагая, что на корабле остался только пленник. 

Когда моряки и казаки подхватывали раненых, бросились от мест сражения к противоположным бортам, теснились возле них и заботились лишь о спасении, в голове Плосконоса зашевелился червь сомнения. Прибыв на корабль в вечерних сумерках, он с нетерпением ждал появления князя Прозоровского, без которого капитан Бутлер отказывался допустить его к пленнику, ссылаясь на решительный приказ воеводы, своего непосредственного начальника. Воевода так и не заявился, и Плосконоса обеспокоили подозрения и вопросы. Отчего тот задержался? Точно ли пленник на корабле? А что, если Прозоровский нашёл с ним общий язык, обделал свои делишки и отпустил ради примирения с царём, а корабельным пожаром воспользуется, чтобы отвертеться от выполнения договорённости с ним, Плосконосом? Подозрения набирали силу вместе с пожаром, мучили подступающей злобой на князя, и он решился проверить, насколько они обоснованы. 

Он отступил к кормовой надстройке, спустился к развороченной ногой капитана дверце и глянул вглубь задымлённого прохода. Отсветы пламени, как в тумане, освещали проход до самого тупика, до двери складского помещения, запертой железным засовом. За нею должен был находиться его враг. Страстное желание убедиться, что он там, валяется беспомощно связанный, и собственными глазами насладиться таким зрелищем, с хохотом пожелать ему в лицо весёлого пути в ад, стать последним, кого тот увидит перед мучительной смертью, овладело им с такой силой, что он, словно от толчка в спину, бросился туда, забыв об опасностях. Сквозняк горячего воздуха тянул из других помещений, выветривал дым и гарь, и он мог дышать по всей длине прохода. Пробравшись до тупика, он вырвал обжигающий засов из гнезда, распахнул дверь и впустил в склад пляску красных отсветов, как сопровождающую его свору диких кровожадных тварей. 

Удача в нетерпении ожидал, что кто-то должен прийти за связанным пленником воеводы, намеренного любой ценой вернуть письмо Морозова. Но возникновение на пороге, в ореоле пламени вооружённого саблей Плосконоса, словно тот явился за ним из преисподней, было опасной неожиданностью. Однако он заранее приготовился, чтобы сразу же действовать, и бросил ему на обнажённую саблю, на голову всё подобранное с полу тряпьё. Тут же пихнул ногой тугой живот, оттолкнул недруга от проёма и, проскользнув за его спину, побежал через наполненный треском горящего дерева проход к выходу на палубу. Злобно ругаясь на собственную неосторожность и расшвыривая тряпки, Плосконос с неистовым топотом кинулся за ним. 

Преследуя беглеца, он выскочил из клубов дыма прохода, и вдруг его левое плечо, как когти тигра, схватили цепкие пальцы. Они рванули плечо назад, а при невольном повороте на ногах его потряс короткий удар кулака в ухо, от которого в голове зазвенел гулкий колокол и он опрокинулся грудью на ступени. Подошва сапожка Удачи оттолкнулась от его ягодиц, тень врага перепрыгнула через него на палубу и сделала это с таким проворством, что он не успел дотянуться, подцепить её голень сабельным остриём.

Пламя большими и красными языками жадно облизывало борта, окружало палубу, кормовую надстройку и мачты с подвязанными на реях парусами. Свет от пляшущего в хороводе огня достигал берега. Там выделялись две только что брошенные лодки, а от них скоро удалялись члены корабельной команды, как пастухом, преследуемые или подгоняемые капитаном Бутлером. Они спешили укрыться за складами и в улочках посада, будто за ними гналась с косой в замахе сама костлявая смерть. Бегло глянув на них, Удача сообразил, что на корабле больше никого нет, после чего подхватил брошенный кем-то моток каната, развернулся навстречу бегущему Плосконосу. Разящий свист рассекающей гарь сабли прервался после хлёсткого обхвата клинка всей слабиной каната, и резким боковым движением сабля была вырвана из руки Плосконоса, отброшена вместе с канатом в пламя. Обезоружив недруга, Удача прыгнул на верёвочную лестницу, которая обгорела внизу, оторвалась от борта и с тлеющими концами болталась возле главной мачты, и ловкой обезьяной полез кверху. Он намеревался добраться до нижней реи, пробраться по ней до края, чтобы оттуда спрыгнуть в реку. Однако не успел. Пламя дотянулось до краёв перекладин, и подвязанные сухие паруса тут же запылали. 

Ему поневоле надо было пробираться выше, к смотровой корзине "вороньего гнезда", в надежде там укрыться от Плосконоса, который лез за ним с зажатым меж зубами длинным ножом. Забравшись в корзину, он живо осмотрелся. Высокое пламя обхватило корабль, словно с намерением не выпустить хотя бы две жертвы из своих всё сжигающих объятий. Оно распалялось и дышало жаром, а красными отсветами широко плясало на тёмной поверхности реки, ревниво отгоняя от неё ночь с её мрачными ласками. Челны казаков и струг их атамана темнели выше у берега, казались брошенными, как лодки и суда у пристани. Зато посад бурлил пожарами и мечущимися тенями множества людей. Татарская слобода, как и корабль, разгоралась, превращалась в огромный костёр, который с помощью ветра неумолимо расширялся, приближался к другим слободам, к главной посадской площади. Доносились пронзительные визг и крики женщин, плач детей, беспорядочная стрельба из ружей и пистолетов. Можно было легко догадаться, что купеческие улицы терзались грабителями.

Теряя надежду обнаружить, найти способ для спасения, Удача отвернулся к реке. Напряжённый взор неожиданно привлекло темное крошечное пятно, которое перемещалось на речной поверхности. Оно было похожим на странного зверя, приближалось речным течением и постепенно заворачивало к кораблю. Приглядевшись, он различил облик головы парня и отруб... Шорох за спиной заставил его живо развернуться. Плосконос уже перебросил левую ногу в корзину, помогал себе левой рукой, а в правой сжимал рукоять боевого ножа, которым изготовился, как жалом, нанести разящий насмерть выпад.

Клинок рассёк воздух, пресёк в самом начале попытку Удачи приблизиться для отпора, и лицо Плосконоса обезобразилось злобным оскалом, оно было страшным и казалось безумным в кроваво-красных отсветах пылающего корабля. Не давая ему передышки, не позволяя залезть в корзину второй ногой, Удача вновь попытался сблизиться, и вновь нож полоснул горячий воздух, зацепил ствол мачты, который остался единственным препятствием между ними. Нож давал Плосконосу преимущество. Обманным выпадом Плосконос заставил Удачу уклониться за мачту и рывком перегнулся в корзину, почти залез в неё, и на миг открылся. Удача в полной мере воспользовался этой последней возможностью остановить его. Обхватив ствол, он живо подтянулся и обеими ступнями, что было сил, ударил противника в грудь. Нож полоснул по левой голени, но не смог помешать удару, которым Плосконоса вышвырнуло из корзины. Нелепо размахивая руками и ногами, Плосконос по дуге полетел к корме, и вдруг под ним как будто разверзлось нутро ада, которое взревело и заглушило его жуткий душераздирающий вопль ужаса.

Взрыв порохового склада разломал в щепы доски кормового покрытия, словно из чрева кормы на свободу вырывался огненный демон. Смерч огня единый миг удержал подхваченного на лету Плосконоса на своей пламенной голове, затем вместе с ним в мгновение ока поднялся выше и выше, к брюхам низких туч. Его жаркое дыхание и оглушительный гул взволновали покрывшуюся рябью реку, а на берегу легко сдули торговые склады и, как пушинки или листву, сорвали с них крыши, подняли их в воздух по направлению к ближайшим улицам посада. Это было последнее, что Удача заметил изнутри «вороньего гнезда».

Тем же огненным смерчем, который разворотил корабельную палубу в куски и щепы, как соломинки переломало на части все три корабельные мачты. Корзина приняла на себя основной удар опаляющей волны воздуха сокрушительной силы, отломилась с верхом мачтового ствола и взлетела в сторону реки. Это только и спасло Удачу. Ошеломлённый и оглушённый он с открытым ртом намертво вцепился в обломок главной мачты, плавно и медленно переворачиваясь над стремительно удаляющейся, затем долго приближающейся рекой, так пролетел в «вороньем гнезде» наискось от берега и против течения. И, когда до поверхности оставалось столько же, сколько от колокольни до земли, каким-то бессознательным толчком к действию отцепился и вывалился из корзины. Он камнем пролетел вниз, ногами пронзил остужающую кровь холодную воду и неимоверно долго погружался, казалось, почти к самому ложу глубокой Волги.

Когда наконец вынырнул, вокруг него сыпались, шлёпали и, как клубки змей, шипели пожираемые водой светящиеся головёшки и искры, обломки досок, палок, обрывки тряпок, кусков канатов. Они падали и падали, из-за них приходилось раз за разом нырять и укрываться руками.

– Сюда! – расслышал он сквозь звон в голове и в ушах глухой, будто пробивающийся сквозь одеяло, призыв. – Сюда!

Закружился на месте, всматриваясь в опять сгущающуюся темноту, и неожиданно близко увидел плывущего на отрубе Антона. Тот вжимал голову в плечи, подёргивался от ударов всевозможного хлама, который будто сыпался с низких туч, однако упорно подгребал лопаткой весла, направляя кусок дубового ствола к месту его падения. Удача ухватился за обломки корней и забормотал дрожащим, срывающимся голосом, всё ещё приходя в себя от пережитого соучастия в самых изощрённых забавах смерти:

– Прочь! Прочь отсюда!

Отруб и без этих слов повлёк его вниз по течению и в сторону от Астрахани. 

Догорающий остов развороченного взрывом корабля, оторванный от якорей и медленно сносимый рекой к другим судам, пылающий город и освещаемый кровавым заревом белый кремль остались позади. Антон прекратил работать веслом, только подправлял им плавное движение куска дуба, чтобы тот сближался с камышами, которые бесчисленным и вечно бдительным войском укрывали низкий правый берег. Он привстал в дупле и вытянул голову, высмотрел какие-то приметы. Опустился и после нескольких гребков завернул, как потом оказалось, в мелководный заливчик. Когда Удача нащупал дно и поднялся на ноги, отруб застрял среди тихо шуршащих камышовых зарослей, а напротив склонялась длинными ветками одинокая плакучая ива. В темноте она чем-то напоминала косматую голову великана, который давным-давно припал на колени, чтобы напиться речной воды, но никак не мог утолить свою жажду и со временем так и одеревенел.

– Мне надо срочно попасть на Заячий остров, переговорить с княжной, – глухо проговорил Удача. – Пусть она поможет остановить Разина. Надежда примирения с царём ещё не исчезла. 

– Нет больше персиянки. Утопил её атаман. 

Голос Антона был сумрачно деловитым, в нём не было желания участвовать в дальнейшем развитии местных событий. После такой новости, которая не стала неожиданной, Удача и сам понял, что остановить войну Разина с воеводой невозможно. Он не имел сил для уже бесполезных расспросов, и, унимая дрожь, подчинился уверенности товарища, последовал за ним, выбирался из ила на прибрежную траву.

– Придётся возвращаться за спрятанными деньгами, – устало произнёс он вполголоса в ответ своим невесёлым мыслями и уселся на травяное покрывало земли.

Антон не отвечал. Насторожено оглядевшись, он вернулся в реку, и там опять недовольно зашелестели камышовые листья. Он выбрался оттуда с вытягиваемым отрубом, протащил его под ветви ивы, где перевернул дуплом вниз.

– Да брось же ты этот плавучий хлам, – посоветовал Удача. – Не понадобится он больше. 

На его товарища совет не произвёл ни малейшего впечатления. Антон по-хозяйски пнул ствол возле дупла, и, убедившись, что обломки корней вцепились в землю, зашагал к виднеющемуся невдалеке чёрному краю побережного леса.

– Эй? – удивлённо окликнул Удача парня. – Ты куда?

Но уже и сам расслышал тихое ржанье ждущего людей коня. Раздевшись и отжав из одежды воду, в неё же и одевшись, он, как смог, поспешил к тому лесу.

Оба аргамака были завязаны поводьями за ветви орешника в лесной опушке, а на земле рядом с ними горбатились два седла. Оседлав своего коня первым, Антон исчез в зарослях, а когда появился снова, за плечом у него была их кожаная сумка с деньгами нижегородского воеводы. Прикрепляемая к седлу она тяжело брякнула золотыми и серебряными монетами. Удача вздохнул с облегчением, так как исчезла причина возвращаться на другой берег, и, будто между прочим, спросил:

– Письмо, что я спрятал, тоже забрал?

– Я всё забрал и перепрятал, когда плосконосый хотел меня выследить, – отозвался Антон со строгой серьёзностью, давая понять, что теперь сам отвечал за их общие денежные и хозяйственные дела. – Только зачем оно тебе?

– Да уж пригодится, как тебе отруб. – И с надеждой в голосе полюбопытствовал: – А может, ты и еды захватил? После суточного пребывания взаперти, я голоден, как волчья стая.

Антон вытянул из веток кроны соседнего дерева походный мешок, протянул ему.

– На ходу поешь.

И он поднялся в седло, видом показывая, что нечего дольше задерживаться.

– Так, – пробормотал Удача. – А я подумал, остались без денег. – Он похлопал аргамака по шее. – Хорошие кони, – одобрил он. – Хоть и выторговал ты, дешевле некуда.

– А зачем же деньгами сорить? – проворчал Антон, разворачивая жеребца.

Он пришпорил его и перевёл с шага на рысь. Удаче ничего не оставалось, как подняться на своего коня и нагонять своевольного товарища. 

Выехав к открытому полю, оба, не сговариваясь, приостановили коней, глянули туда, где был противоположный берег. Красное зарево не видимых пожаров лизало низкую завись туч. Оттуда донесло до слуха отзвук выстрела пушки, потом ещё один. С тягостным молчанием они отвернули морды коней и отправились прочь, на запад.









Послесловие 





Ночь заканчивалась. Рассветало позади, а кони неторопливо вышагивали к ночному ещё западу. Голова Антона от размеренного покачивания медленно спадала к груди, после чего он вздрагивал, вскидывал её и в который раз пытался бороться с лукавыми нашёптываниями сна. Удача же выспался за предыдущие сутки, когда таким способом коротал время в потёмках корабельного склада. И теперь его одолевали походные думы.

Там, куда они направлялись, могли повстречаться ногайские кочевые орды. Ногайцы всегда были склонны к дикому грабежу, признавая лишь силу оружия, и по возможности их надо было избегать. А дальше был Дон с казачьими поселениями, неспокойный и волнуемый слухами и сказочными преувеличениями о разинской атаманской удали, которая размахнулась вопреки грозному предупреждению царской власти. К тем поселениям за ними по пятам спешила весть о новой волне буйств и похождений удачливого вождя. И без семи пядей во лбу можно было предсказать, что за этим последует. Надо было заранее обдумать, с какими словами и как встречаться с многочисленными шайками движимых жаждой разбоя молодцев, которые устремятся с Дона на Волгу, под предводительство Разина.

Немного мучило сознание вины, что не удалось выполнить царского поручения. Никогда ещё с ним не случалось такого провала. В Москве теперь ждать ничего хорошего не приходилось, домыслы врагов перевесят любое оправдание. Да и оправдываться не хотелось, потому как было не в чем. Он смутно осознавал, что столкнулся с таким противостоянием стихийных сил, которое не смирить намерением царя привлечь казачьего вождя на свою сторону. Эти силы, как пылинку, отмели прочь даже его, со всей его сравнимой с дьявольской ловкостью и изворотливостью, они справились с безмерной властью на Разина изумительной красоты персиянки. Порождённые обстоятельствами они неумолимо втягивали государство в тяжелейшую войну за собственное выживание. И война эта неизбежно, своими не подвластными человеку законами сталкивала московскую власть с верной древним преданиям народной казачьей вольницей. Он увидел лишь начало этого страшного, обильного кровью столкновения и не желал быть ни за ту, ни за другую сторону. Во всяком случае, теперь и в ближайшее время. Он лучше послужит царю в тылу внешних, извечных врагов. 

Вспомнилась Дарья. Но впечатления о ней потускнели. Да и вряд ли она будет ждать его. Кто он для неё? Как ни крутись, а всего-то царский порученец, смелый и смышлёный, но непоседливый и беспокойный. Найдёт кого-нибудь знатного древней породой, быстро забудет. На душе после такого вывода стало легче. Он глубоко вдохнул, осмотрелся. На глазах светало, и степная ширь становилась необъятнее, постепенно открывала взору свою привольность и бескрайность. Чаруя, она влекла заглянуть туда, в немыслимую, ещё неизведанную даль, где смыкались земля и небосклон и где бывать ещё не доводилось. Волнение крови пробежало по всему телу от этого вызова любопытству и предприимчивости. Вдалеке послышалось или почудилось ржанье лошадей. Затем стали видны крытая повозка и непонятно, с какой целью, окружающие её всадники.

Пришпоренный и огретый плетью аргамак удивился, взвился от обиды, но затем, как будто понял наездника и согласился с ним, гордо тряхнул головой и сорвался в бег.

– Вперёд! – не оглядываясь, всей грудью выкрикнул Удача.

Антон встрепенулся и испуганно осмотрелся. Муть изумления и тревоги стала размываться в его глазах. Он расправил плечи, повеселел и свистнул разбойником. Потом гикнул, щедро угостил круп жеребца плетью, и тот охотно отозвался на призыв к неистовой скачке ради поджидающей впереди неизвестности.