На военных дорогах
Сергей Петрович Антонов








Сергей Петрович Антонов родился в 1915 году в г. Ленинграде.

В 1938 году окончил Ленинградский автодорожный институт и работал преподавателем и инженером-строителем.

Во время Великой Отечественной войны служил в саперных и дорожных частях.

Печататься начал с 1947 года. Пишет по преимуществу рассказы. Основные сборники рассказов С. Антонова: «По дорогам идут машины», «Мирные люди», «Первая должность», «Поддубенские частушки», «Избранное», «Разговор».

В предлагаемом читателю сборнике «На военных дорогах» старшина рассказывает молодым воинам о значении боевой и политической подготовки и боеготовности в мирные дни. В связи с этим он вспоминает много боевых эпизодов из Великой Отечественной войны, свидетельствующих о том, что на войне побеждает только умелый, политически закаленный воин.






Сергей Петрович Антонов

На военных дорогах

(Назидательные беседы бывшего старшины Степана Ивановича М.)


Здесь говорят о смерти редко —

Все больше дождь клянут и грязь.

    

А. ЧИВИЛИХИН








СТЕПАН ИВАНОВИЧ





Прошлым летом наше Краснознаменное военное училище выехало в лагерь и дислоцировалось в сосновом бору, недалеко от города, носящего имя великого писателя Пушкина.

Лето для курсанта — самая горячая пора; ученья, приближенные к боевой обстановке, стрельбы, физкультурные занятия закаляли нас физически и морально, и, возвращаясь с дальнего похода, бравые, загорелые, мы не без гордости ловили взгляды нарядных парочек.

Единственным гражданским человеком в военной семье курсантов был повар Степан Иванович.

Глаз у него был наметанный: нерадивого лентяя Степан Иванович различал сразу и всегда знал, кто заслужил добавки, а кто — нет. Жена и дочь его погибли в начале Отечественной войны, а он прошел войну в должности старшины отдельного дорожного батальона и был демобилизован вчистую по возрасту.

Помыкавшись месяца три в какой-то артели, Степан Иванович явился в военкомат и упросил направить его в любую воинскую часть на любую работу, потому что он, по его словам, «без военного распорядка жить разучился».

С тех пор Степан Иванович бессменно служит в нашем училище, пользуется уважением всего личного состава, неоднократно удостоен благодарности командования и почетного знака «Отличный повар».

За своим внешним видом Степан Иванович следит, как положено, носит отглаженную гимнастерку со свежим подворотничком и при встрече с незнакомым офицером представляется: «Бывший старшина такой-то».

Ежедневно на кухню выделяется наряд из восьми курсантов. Вечером они садятся вокруг большого чана и чистят картошку. Степан Иванович работал с ними «для затравки» минут десять, а потом уходил в кладовую получать продукты.

В течение этих десяти минут иногда всерьез, а иногда в порядке шутки он излагал какой-нибудь поучительный факт из своей фронтовой жизни.

Один из его рассказов, как мне показалось, имел воспитательное значение; я изложил его в письменном виде, добавил немного пейзажа и послал в Москву двоюродному брату с просьбой поместить в каком-нибудь литературно-художественном альманахе.

До сих пор я не могу дать себе отчета, почему Степан Иванович прогневался, увидев свой рассказ напечатанным.

— Ты что же это? — сказал он мне во время обеда. — Тебе говорят одно, а ты записываешь второе?.. Думаешь, насосал в вечную ручку чернил — и записывай? Нет, брат, ты пиши, что тебе говорят, а не сочиняй под моей маркой…

И не дал добавки.

Пришлось фиксировать точно по-сказанному, не добавляя ни одного слова, хотя первый рассказ у меня получился более идейный и, кроме того, в нем был пейзаж, как это требуется в художественной литературе.

Все рассказы оказались одного размера, хотя иные могли быть подлинней, а иные покороче. Это потому, что в отличие от некоторых других рассказчиков Степан Иванович, военный в душе человек, строго придерживался десятиминутного регламента и точно по часам уходил в кладовую получать продукты.

☆





НЕСТРОЕВИКИ


— Вот вы спрашиваете про воинское геройство и про причины, какими оно обусловлено, — начал Степан Иванович. — А что я могу сказать вам про воинское геройство да еще про причины, какими оно обусловлено? Служить мне пришлось чуть ли не всю войну в тыловых частях, во втором эшелоне. Часть наша в основном была скомплектована из пожилых ладожских мужиков и псковских плотников-скобарей, и называли нас — нестроевики. Винтовку мы не очень уважали: стрелять из нее было не по кому, а чистить, между прочим, требовалось каждый день. Главное наше оружие было — топор и лопата. Топором мы тебе что хочешь сделаем: и избу срубим, и карандаш завострим. Иногда, правда, присылали нам фронтовиков из госпиталей, так те плохо приживались — неделю поработают и просятся снова на передовую.

Бывало, построит их старшина — веселый у нас был старшина — Осипов, — бывало, построит их и уговаривает:

— Что вы рветесь на передовую? У нас — одно дело: плотничать научитесь и домой вернетесь со специальностью, а второе дело: после нашей работы щи слаще.

А они — свое:

— Нам хоть сухой паек, да только бы врага бить, такая у нас по нонешним временам специальность.

Конечно, каждому охота конкретно воевать, а не копаться в тылу с лопатой. Мне и самому совестно бывало: кругом люди воюют, родину защищают, а ты возле них с лопатой ходишь — ровно дворник, только без бляхи. Однако народ у нас был в основном политически грамотный, сознательный, и службу свою мы старались справлять аккуратно. А служба была нелегкая.

Помню, стояли мы на Волховском фронте, возле Киришей. Зимой ударили наши по врагу — он попятился немного и окопался на горках. И к весне сложилась тяжелая обстановка: оказались наши части в низине, а проще сказать, на замерзшем болоте, а враг наверху — на горках. Пока болото не распустилось, надо либо вперед продвигаться, либо назад отходить. Чтобы назад отходить, об этом, конечно, никто и слышать не хотел. А вперед враг не пускает — уцепился за высоты, закопался в землю и сидит. Надо было что-то поскорей придумывать. Правда, по сводкам до тепла было еще далеко, но старики между собой говорили, что весна придет ранняя и дружная. И верно, уже в конце февраля подуло с весны: начались оттепели. Снег сделался сырой, слабый: стукнешь ногой — отпадает от каблука плюшкой. А в начале марта кое-где машины с боеприпасами стали вязнуть. И пушки вязнут. И в землянках вода. Наши изо всех сил стараются врага сверху сбить, но ничего не получается; мы дороги латаем, машины протаскиваем, а тоже ничего не получается — весну не можем перебороть. Тем более — болото.

Вот тогда строительным частям второго эшелона и было приказано отставить временный ремонт дорог и в самый кратчайший срок построить надежные коммуникации к фронту. А какие на болоте могут быть коммуникации? Исключительно деревянная гать. И не легонькая гать из какого-нибудь там подтоварника, а тяжелая гать из нормальных бревен, такая, чтобы на нее не только легковушки, но и танки чтобы не обижались.

Стали мы ее строить. А вокруг — разлилось все. Дорога вовсе рухнула. Грязь кругом — воробью клюнуть негде. Строим мы, строим, а конца не видно. Да и где тут конец, когда не один десяток километров требовалось застлать: и на передовую, и к складам, и к станции снабжения, и вдоль фронта, и туда, и сюда… Среди работы приехал к нам верхом на лошади генерал, член Военного совета армии, назначил окончательный срок, потребовал усилить темпы, потому что на передовых не хватает боеприпасов, а махорки для бойцов осталась одна сутодача. Все это мы и до него понимали, но как он уехал, стали еще крепче работать. Это не шутка — генерал приезжал! Для сокращения времени переселились из землянок на место работы. По новому распорядку на отдых определенного времени не было отведено — работали круглые сутки. Если вовсе невмоготу становится, попросишь разрешения у командира и приткнешься тут же, на бревнах. Только я в то время спать не любил, потому что сон все один и тот же снился — будто топором по бревну тюкаешь. Думаю, чем во сне тюкать, так лучше наяву. А потом, разве это спанье: только, кажется, веки сомкнешь — старшина будит: «Приступай к работе. Много спать вредно. У солдата один глаз спит, а второй смотрит. А ты, говорит, оба закрыл, да еще ушанкой накрылся. Эвон как разоспался — шинель к земле примерзла». Просишь еще немного подремать — не дает. «У тебя, говорит, совести нет. Ребята на передовой голодают, а ты тут спишь». Ну, рассердишься на него и на себя, конечно, шинель отдерешь — и снова за работу.

Однако чем дальше, тем становится виднее, что к сроку мы не поспеваем. Одно дело — лошади подвели. Лошади трелевали бревна, а лошадям, как хочешь, по закону полагается регулярный отдых. Второе дело — лесу не хватало. Правда, неподалеку, на сухом островке, росла высокая, ровная сосна. Но в этих местах долгий бой происходил, и все стволы были начинены осколками. С виду крепкая сосна, а свалишь ее — рассыпается на мелкие кусочки, как стеклянная.

Подошел срок — снова приезжает член Военного совета. Видит, по обеим сторонам дорога готова, а в середине осталось метров двести пустого болота. Нахмурился, приказал собрать роту. Построили роту. Стал он разъяснять обстановку на передовой: солдатам, мол, патроны выдают по счету, и стрельбы без крайней необходимости не открывают, к тому же раненых невозможно эвакуировать… Говорит он и говорит. А у нас в те ночи ребята приладились спать стоя. Как со мной это случилось, не знаю, я тоже забылся: вроде и в положении «смирно» стою, и глаза у меня смотрят, а если поглубже разобраться — третий сон вижу.

Стою как-то, и вдруг тихонько наплывает на меня темное облако, и слышится из облака голос:

— Верно, товарищ сержант?

И от этого голоса словно окунаешься в теплую воду, и на душе становится спокойно и печально. «Давно, думаю, такое не снилось. Вот бы еще пригрезилось».

И только подумал — снова наплывает облако и снова раздается голос:

— Я к вам обращаюсь, товарищ сержант, — и качается облако и закачивает, словно колыбельная песня…

Стою, не шелохнусь, боюсь сон перебить.

И вот оно наплывает опять и говорит громко:

— Товарищ сержант!

Тут я встряхнулся — облако сошлось плотней, и явился из него член Военного совета.

— Спите? — спрашивает.

— Сплю, товарищ генерал. Виноват.

А член Военного совета поглядел на меня молча и подзывает командира роты.

Поговорили они немного — слышу приказ: отводить бойцов в расположение на полный отдых — на двенадцать часов — по очереди, повзводно. В первую очередь идти отдыхать досталось нашему взводу. Обидно мне стало, прямо не знаю как. Выхожу я из строя, подхожу прямо к генералу:

— Наложите на меня, говорю, товарищ генерал, любое взыскание, только не гоните в землянки. Это мне в данный момент все равно, что под арест. На крайний случай — отправьте меня одного, а остальных не надо — они ни в чем не виноваты.

А он сказал только: «Выполняйте приказание», — и отвернулся.

Ну, ладно. Пошел наш взвод на отдых.

Командир взвода на трассе остался, а повел нас старшина Осипов. Идем в свое расположение потихоньку, как тени идем, а у меня на душе кошки скребут. Километра три прошли — старшина командует податься в сторону. Подались в сторону, видим, едет подвода, а в подводе гремит ведро. Лошадь еле тащится, еле ноги вытаскивает из грязи, телега скрипит, заваливается в размытых колеях то на этот бок, то на тот. А в телеге сидят двое: старый солдат и молоденький раненый ефрейтор. У ефрейтора все лицо забинтовано, только глаза наружу. И хотя держится он за нахлестки обеими руками, кидает его то в одну сторону, то в другую. И ведро возле него гремит, гремит. Такая у ефрейтора мука в глазах, что и сказать невозможно.

— Закури, — говорю вознице, — дай ему передохнуть.

— А когда я его довезу до госпиталя с перекуром-то? — отвечает старый солдат. — И так двоих вез — один по пути кончился. Кабы дорога была, а то нет дороги.




А ефрейтор смотрит на нас без укора и без злобы, ничего не понимает: больно ему, нет спасенья.

Встретился я с ним взглядом и встал на месте.

Не могу дальше идти — совесть не пускает.

— Товарищ старшина, говорю, разрешите на трассу вернуться.

Пошел обратно. Смотрю, один за другим весь взвод за мной тянется. Только Жилкин из нашего отделения не смог воротиться: как лег, так и заснул прямо на пути. Возвращаемся, а генерал еще на трассе. Смеется и спрашивает:

— Сколько же вы километров понапрасну промаршировали?

А старшина рапортует:

— Всего девять километров: взвод в два конца — шесть и Жилкин — три… — веселый был старшина…

А бойцы других взводов, как только нас увидели — обрадовались, зашевелились, и работа разгорелась вовсю. Что тогда произошло, не могу понять. Так полетели щепки, будто к нам на болото пришла свежая воинская часть. Какая-то злость на меня напала — до каких пор, думаю, это болото будет людей мучить? И не только я разъярился, а и все. Все закипело. Только и слышно: «Давай лесу!», «Давай скобы!» Вижу, и командиры взводов, и командиры рот топорами тюкают, повар бревно тащит. Кладу настил и сам на себя удивляюсь: час назад и спину ломило, и глаза слипались, а теперь все как рукой сняло., что хочешь смогу сделать, только материал давай.

Дело пошло споро. На глаз было заметно, как продвигается наша дорога. Шло бы оно еще быстрей, если бы враг не мешал. Среди дня прилетел фашистский «костыль» — корректировщик, стал круги делать. А мы все скучились на последних ста метрах, и на том конце, на готовой дороге, уже машины скопились, ждут, когда кончим участок. И, конечно, минут через пять начала бить ихняя артиллерия. Некоторые снаряды падали в болото, а некоторые угадывали в настланную гать. Тут кладешь бревна, притесываешь, как полагается, одно к одному, а он ударит и раскидает всю работу в разные стороны. Ничего не поделаешь, на то и война: он раскидывает, мы обратно кладем… И людей, конечно, выводил из строя. Старшину Осипова ранило, осколок угодил ему в живот. Напомнил он, чтобы Жилкина сбегали разбудить, полчаса подышал и умер.

К вечеру кончили наконец настилать эту дорогу. Как только уложили последнюю жердину — сразу зашумели мимо нас машины. Так и идут — одна за одной.

Стали мы собираться домой, в расположение. Меня тогда поставили старшиной вместо выбывшего Осипова, велят строить роту. «Эту команду, думаю, два раза повторять не придется. Эта команда исполняется у нас по-гвардейски, — как говорил товарищ Осипов». Подаю команду строиться — никто не идет, словно оглохли. Стоят вдоль дороги и глядят на грузовики. Я тоже, как взглянул на машины, так и позабыл обо всем: и о своей новой должности, и о команде. Стою и смотрю на машины, как завороженный. Красиво они шли, одна за одной, родимые, везли на передовую боеприпасы, продовольствие, махорку…

Конечно, издали теперь это смешно вспоминать, но была у меня тогда фантазия, будто мы тоже воевали и не то, что воевали, а даже выиграли важнейший бой.

После этого отдохнули мы, конечно, сутки, а потом нас перебросили застилать следующий участок…

Так что ничего я вам полезного про геройство из своей жизни сказать не могу. Только вот говорят, что геройству иногда мешает робость. Так ли это — не знаю. По-моему, робость у каждого бывает, и не в ней дело. Самое главное солдату — осознать самого себя. Вот когда ты увидишь перед собой цель, которую достигнуть тебе важнее собственной жизни, когда станешь пробиваться сквозь первые трудности, чтобы дорваться до этой цели, когда тебе будет некогда вспоминать ни о робости, ни о голоде, ни о сне, — вот тогда ты и поймешь, что душа твоя тверже и красивей, чем о ней тебе думалось на покое, и поймешь, что можешь сотворить куда больше предписанной тебе нормы, и будет твоим девизом саперный девиз: «Если нужно — значит, можно». Тогда ты и станешь настоящим воином с большой буквы. Конечно, такая цель лично перед тобой встает не каждый день. Так ты учись как можно лучше выполнять обыкновенные задания, потому что никогда из тебя не получится герой, если ты спустя рукава выполняешь обыкновенные задания.

☆





АРТИСТ


Личный состав нашего училища, как и весь советский народ, отмечает годовщину Великой Октябрьской социалистической революции новыми успехами. Замечательными трудовыми подарками встречают всенародный праздник рабочие и колхозники, деятели науки и техники нашей необъятной родины. Куда ни глянь — всюду предпраздничное оживление.

Общие думы, волнующие нас в эти дни, хорошо выразил бывший старшина, а теперь повар училища Степан Иванович.

— Закипели у нас дела! — сказал он. — Набирает наша отчизна силу не по дням, а по часам, подымается, как сказочный богатырь, выше леса и облака, и не завидую я тому, кто встанет ей поперек пути.

Степан Иванович задумался. Мы замолкли. Видимо, он что-то припоминал и собирался приступить к рассказу.

— Вот, значит, завтра будем отмечать сорок лет нашей советской власти… — начал он. — Сорок лет! Сорок, значит, раз я праздновал, ребята, годовщину нашей революции, сорок раз подымал за нее чарку. И где только она не заставала меня! В войну, например, в сорок четвертом году — в Латвии… Сидели мы тогда в какой-то брошенной даче с разноцветными стеклами, на полу сидели и я, и Жилкин, и Хлебников, и майор Алексеенко и провозглашали здравицы за нашу революцию, за наш могучий народ.

К тому времени мы освободили от фашистской нечисти Бухарест, Белград, Софию, и заря победы уже занималась над залитым кровью миром. Видно было: скоро матери наши и жены перестанут пугаться почтальонов… Но особо ясно я почуял, что подходит пора переобуваться в гражданские штиблеты, когда меня вызвали в штаб и приказали оборудовать в расположении батальона сцену. Сперва я не разобрался — какую сцену? Мне пояснили: обыкновенную сцену для артистов, с занавесками и суфлерской будкой.

Вот тут я по-настоящему понял, что войне подходит конец.

А стояли мы тогда недалеко от города Риги и готовились делать мост через Двину.

Немец, когда его попросили из Риги, сильно разобиделся. Перед тем как бежать, бил и крушил все, что под руку попадало, все без разбору: и женщин с ребятишками убивал, и старые церкви рушил, и дома, и железнодорожный мост взорвал, и понтонный изуродовал. А уцелевшие от разбоя стены оклеил плакатами, на которых наш русский солдат — я, значит, к примеру, или вот ты — был нарисован с волчьими клыками во рту.

Плакаты плакатами, а когда мы вошли в Ригу в октябре сорок четвертого года, жители выбегали встречать нас с букетами, и, как сейчас помню, одна женщина сорвала у Жилкина с головы пилотку и поцеловала на ней красную звездочку.

Ну, ладно. Наш батальон стоял километрах в пятидесяти от Риги, в дачной местности, и рубил ряжи для моста. И вот накануне Октябрьской годовщины прошел слух, что к нам едут артисты. Не какие-нибудь там кувыркатели, а правдашные, из самой Москвы, которые представляют по научной системе Станиславского. И мне было приказано снять с ряжей отделение плотников и оборудовать для артистов сцену.

Сделали мы сцену.

В канун праздника возвращался я в расположение части с работы пораньше, чтобы принять артистов, за которыми на станцию была послана машина, и накормить их как следует, чтобы охотней играли. А уже осень. Дождик моросит, долгий, холодный. Мокро кругом, грязно. «Пойду, думаю, по насыпи: все посуше».

Шагаю по шпалам — гляжу, впереди маячит гражданский. Идет и на ходу глядит в какую-то бумагу. Поглядит-поглядит — остановится. Плечами пожмет. Потом снова уткнется в бумажку и топает дальше.

А нам недавно замполит хорошо рассказывал про бдительность, и я был под впечатлением его рассказа. Надо быть начеку, предупреждал замполит; враг чует неминучую гибель и по этой причине пускается на любую авантюру, засылает диверсантов, применяет самые низкие и подлые приемы борьбы… Вот эти слова мне и вспомнились, когда я увидел гражданского человека на полосе отчуждения. «Чего, думаю, он тут бродит с бумажкой?» Догоняю. Человек крупный, солидный, в меховой шапке и в фетровых галошах с застежками.

— Вы чего тут, гражданин? — спрашиваю.

— Так, — говорит. И поспешно сует бумагу в карман. И вдруг вижу: на глазах меняется человек. Подпирает верхнюю губу нижней, сутулится, глядит этаким Иванушкой-дурачком. Я, конечно, отступил шага на два, смотрю, что будет. А он продувает ноздри, управляясь с этим делом двумя пальцами, и выглядывает на меня вполглаза. Короче говоря — строит из себя дремучего мужика. А у самого, между прочим, на пальце перстень блестит.

Гляжу я на перстень и спрашиваю:

— Почему вы здесь оказались, на насыпи железной дороги?

— А потому, говорит, что у тебя не спросил, где мне находиться.

Ну, я, конечно, без лишних слов, потребовал у него документы. А он все чудаком прикидывается. Глазами хлопает, ровно не понимает.

— Давайте, говорю, документы. Не доводите до греха.

Вздыхает: «Авось не затужу». Ну мужик мужиком…

А шапка, между прочим, меховая и галоши с застежками.

— Вы чей, спрашиваю, будете?

— Сам себе родня, — говорит. — Да вдруг как засмеется… Прямо-таки раскололся весь. И снова возвращается к своему первоначальному солидному виду и вытаскивает тонкий носовой платок. — Что, — говорит, — доказательный документ я тебе предъявил?

— Не понимаю вашего смеха… Прошу следовать за мной…

— «Человека с ружьем» смотрел? Пьесу такую? Нет? — Он лезет во внутренний карман и достает командировку. — Ну тогда на, раз тебе бумажка говорит больше таланта…

Из вас, конечно, ни один не догадался, кто это был. А был это заслуженный артист, который направлялся в нашу часть на концерт и разыграл со мной сцену из пьесы.

Мне неловко все-таки стало.

— Чего пешком? — спрашиваю. — Машина не пришла?

— Машина пришла, солдат. Друзья поехали. А я решил пройтись… С этими местами у меня связаны воспоминания золотой юности…

Тут я снова засомневался.

— А что это у вас за бумага в кармане?

— Сам толком не пойму, солдат, что это такое. — Он достает бумагу и протягивает мне. Гляжу — листовка. А в ней напечатано: «Товарищи бойцы и политработники!.. Наши успехи несомненны, они множатся день ото дня… Кровопролитные бои идут уже на территории врага… Но борьба еще не закончена… Настоящая борьба только начинается… Враг коварен и опасен… Он располагает неисчислимыми силами… У него тысячи танков и самолетов… Он готовит секретное оружие огромной разрушительной силы… Вперед — к новым победам!..» Много было написано вроде этого. Внизу подпись: «Военный совет фронта», а еще ниже: «Прочти и передай товарищу».

— Где вы ее нашли? — спрашиваю.

— Да там… в кусточках… Там их много разбросано… Что вы на это скажете?

— Фальшивка. — Я кинул листовку и утер руки. — Разве не видите — фриц писал.

— Что вы говорите!

— Ясно… Чует свою гибель. Вот и придумывает подлые приемы, зараза.

Артист долго разглядывал листовку и с лица и с изнанки. Потом покачал головой и сказал:

— Какие они все-таки слепцы! Это же поразительно, до какой степени не понимают они нашей души, не понимают природы человека, прожившего двадцать семь лет при Советской власти… Неужели они тешились надеждой, что эта бумажонка вызовет панику, отчаяние… Прямо удивительно!..

— На свою мерку меряет нашу природу, — сказал я.

Артист взглянул на меня и проговорил:

— А ты навел меня на важную мысль, солдат…

А что это была за мысль, я так и не узнал, потому что мы дошли до части и артиста перехватили его товарищи.

Вечером состоялся концерт.

На сцену артист вышел с налепленной бородой, в обмотках и с винтовкой, взятой взаймы у Жилкина — я ее сразу признал по ремню. Бороду он наклеил, а перстень снять позабыл — так и блестел у него на пальце камень до самого конца представления. Вот, значит, выходит он на сцену, а другой артист — видно, часовой на посту — подозрительно глядит на него, как давеча я на насыпи.

— Почему тут находишься? — спрашивает часовой.

— Потому что у тебя не спросился, где мне находиться, — отвечает артист и продувает ноздри при помощи двух пальцев.

— Плохо сделал.

— Авось не потужу… — Вдруг артист остановился, поглядел в темный зал и выкликнул:

— Старшина с усами здесь?

Я ответил, что здесь.

— Подожди, Жора, — сказал артист своему напарнику — часовому, который все порывался действовать по пьесе. — Подожди. Сейчас я попытаюсь сыграть Шадрина иначе, по-новому. Но прежде я хочу поблагодарить старшину, который помог мне глубже понять образ русского солдата. Подумайте только: стоило этому старшине углом глаза, буквально углом глаза взглянуть на листовку, как он тут же определил: листовка не наша, а подброшенная врагом фальшивка. Я долго думал об этом факте замечательной прозорливости. В чем тут дело? А дело в том, друзья, что старшина, как и Шадрин, идет главной дорогой истории. Вот почему он безошибочно распознает ложь, вот почему без колебаний выполняет труднейшие боевые задачи…

И поскольку сейчас мы празднуем годовщину Великой революции, я расскажу вам про 1917 год. Тогда я еще не был артистом. Тогда я был мальчишкой-слесарем и служил недалеко отсюда, в Двинске, в паровозном депо. И вот осенью семнадцатого года, когда так же вот, как сейчас, моросил дождик, меня поманил мастер, дядя Федя, и велел идти на станцию. «Ходят слухи, — сказал он, — что по приказу Керенского броневой батальон хотят направить в Петроград, чтобы стрелять в питерских пролетариев. Если будут грузиться броневики, сообщи сразу». Дядя Федя был большевик. Мы все уважали его. Я вышел на станцию и мок под дождем весь вечер и всю ночь.

Рано утром, смотрю, бегут рабочие. Дядя Федя бежит с винтовкой… «Обхитрили! — кричит, — обошли, сукины дети!»

Оказывается, офицеры пятой армии, опасаясь, что рабочий класс Двинска сорвет погрузку батальона, потихоньку погнали броневики своим ходом в Режицу. Там их должны были поставить на платформы и гнать в Питер.

И вот мы, человек двадцать пять — тридцать, помчались на поезде в Режицу. Никто не думал, сможет ли небольшая кучка людей бороться против шести бронированных машин. Никто не думал об этом! Одна мысль: догнать и не пустить — сверлила наши горячие головы. Мы мчались не на Режицу, друзья, — мы мчались по главному пути истории прямым ходом в революцию!

Артист взмахнул винтовкой и продолжал:

— Подъезжаем к Режице — броневики уже на платформах. О том, чтобы задержать их нашими силами, не может быть и речи. Мы в город. Там — никого, кроме караульной роты. Мы — на гауптвахту. Там человек полтораста заключенных, наших, политических… Не удивительно… Октябрь семнадцатого года!.. Сломали замки… Достали ружья из армейского склада… Откуда-то взялись десять пулеметов…

— Патроны вынули? — спросил меня товарищ Алексеенко, увидев, как артист, в конец распалившись, вскидывает винтовку и прицеливается. Но я не успел ответить. Артист вдруг остановился, словно опомнился, и сказал:

— В общем, броневики вернулись в Двинск… А теперь, дорогие товарищи, мы покажем отрывок из пьесы «Человек с ружьем», чтобы напомнить солдатам и офицерам Советской Армии о первых годах революции.

☆





ДВА ЛЕЙТЕНАНТА


— Как вам известно из истории, — начал Степан Иванович после долгого молчания, — в сорок втором году в Ленинграде была тяжелая обстановка. Враг обложил город с юга и с севера, крепко засел в Шлиссельбурге, и жили тогда ленинградцы на пятачке, и всю остальную, свободную от врага землю называли «Большая земля». Голодали они сильно, получали хлеба по сто пятьдесят граммов на душу: муку зимой сорок второго года возили в Ленинград машинами по Ладожскому озеру, по ледяной «дороге жизни». Шла эта дорога от Кобоны на тот, ленинградский, берег, и ходили по ней машины с прицепами беспрерывно, под бомбежкой и артиллерийскими обстрелами. Конечно, хорошая была дорога, но все-таки не обеспечивала она население полностью, как положено. Много командование думало, как помочь Ленинграду. Разные меры принимало. Решили даже сваи забивать поперек Ладожского озера — мечтали на этих сваях проложить рельсы да пустить поезд. Сами понимаете — не шутка: набить сваи на сорок километров; каждая свая метров двадцать длиной, а сколько их потребуется, таких свай, сосчитать невозможно. Худо, в общем, было. А еще хуже получалось, когда вспоминали о весне. Ослабеет лед на озере, растает, — и нарушится последний путь, последняя связь с Ленинградом. Тут уж никакие сваи не помогут, тут — природа. Надо было во что бы то ни стало врага отгонять. И вот ударили наши в январе сорок третьего года, отбили Шлиссельбург и отбросили врага на Синя-вино. И открылась на Ленинград полоса суши километров в десять шириной вдоль берега Ладожского озера. И стали мы между Лаврово и Шлиссельбургом готовить к весне автомобильную дорогу. Много там собралось народу: и военного, и гражданского. Почти возле самого врага, вдоль поселков, где раньше жили рабочие торфоразработок, настлали наши части железную дорогу, поставили мост через Неву, и пошли в Ленинград поезда безо всякого расписания, через каждые пять минут пошли, как трамваи. Враг бьет снарядами, как бешеный, а они идут. Машинист, бывало, пустит дымок над лесом, потом перекроет клапаны и дальше едет. А враг бьет и бьет по дыму… Об этом я вам когда-нибудь расскажу особо.

Ну, ладно. Поезда идут, а мы в это время готовим шоссейную дорогу, чтобы в весеннюю распутицу нормально машины шли.

Как вам известно из истории, у самого Ладожского озера давно, еще при Петре Первом, выкопали канал, чтобы корабли могли плыть в Питер, когда на озере буря. Земля, вынутая из этого канала, была уложена аккуратной насыпью. Вот по верху этой насыпи мы и гнали дорогу.

Работали мы тогда, как моторы, ни один не глядел на солнышко — душа болела за ленинградцев; видел я, как вывозили их оттуда; и полюбил я тогда этот многострадальный герой-город, как свою родную Мгу. Фонтанку полюбил, и Летний сад, и Пять углов, хотя и не довелось поглядеть ни разу, что это такие за Пять углов.

А враг сидит на Синявинских горах и уж не знает, куда ему из пушек лупить: то по паровозам бьет, то по пустому пути, то по нашим машинам; то шрапнелью ударит, то из дальнобойных тяжелыми, то, уж вовсе голову потерял, стал по болотам зажигательными бить, зажег торф, напустил дыму. Мы кое-как работаем, а ему вовсе ничего не видно, устроил нам дымовую завесу. Однако все-таки бывало, что выходили наши из строя от ихней беспорядочной пальбы.

И вот в марте присылают в распоряжение командира батальона товарища Алексеенко пополнение — двух лейтенантов. Вижу, идут к нам в штаб два парня, молодые, чистенькие, в новом обмундировании, сапоги блестят, ремни скрипят; такие ладные ребята, как будто только с плаката. Отрапортовали, так и так, мол, прибыли в ваше распоряжение. Комбат сломал с пакета печати, стал читать ихние документы.







А к тому времени выбыли у нас командир взвода и помощник командира роты по технической части. Вчера, например, в первой роте убило командира взвода, а сегодня из той же роты повезли в госпиталь помпотеха — аппендицит резать. А на следующий день и пришли к нам два новых лейтенанта. Одного, значит, надо ставить командиром взвода, а второго — на более высший пост: помпотехом роты. И товарищ Алексеенко должен распорядиться — которого куда. С виду дело как будто простое: побеседовал с ними, написал приказ — и до свиданья. А если рассудить поглубже, как привык рассуждать товарищ Алексеенко, то получается не больно просто. Глядите сами: занимались ребята за одним столом не один год, может быть, были друзьями-приятелями, изучили друг друга с головы до пяток, и вдруг — один начнет над другим командовать. Тут надо по справедливости разобраться: который покрепче, того повыше ставить, который послабей — того пониже. А то работа не пойдет: дружба между ними нарушится, обиды начнутся, и, между прочим, на комбата будет недовольство. Люди все-таки, молодые ребята…

Стал товарищ Алексеенко разбираться по справедливости. Поглядел в документы и видит — никакой разницы. Год рождения посмотрел — один у обоих год рождения. Характеристики прочитал — и характеристики одинаковые, как две капли воды, словно под копирку написанные. Партийность проверил — оба комсомольцы. Успеваемость — оба отличники. И словно для смеха одного звать Василий Павлович, а другого Павел Васильевич; только в этом и разница.

Сложил комбат документы обратно в конверт и затеял с ними дружескую беседу. Однако и в беседе никакой разницы обнаружить не сумел: ни Василий Павлович, ни Павел Васильевич много говорить не любили, а на вопросы отвечали кратко и ясно, как положено: «так точно» или «никак нет». Видно, и строевики хорошие, и саперную специальность понимают. Говорил с ними комбат, говорил и под конец спрашивает, кто из них женатый. Раз уж никакой разницы нет, помпотехом надо ставить женатого: ему денежное довольствие больше идет. Оказалось, ни один не женатый.

Подумал командир батальона и говорит: «Вопрос о вашем назначении, товарищи лейтенанты, отложим до вечера. А пока Степан Иванович сведет вас в расположение первой роты». Ну, они, конечно, руку к головному убору и через левое плечо кругом. А мне смешно. Кто слушал раньше, как я рассказывал про нашего командира батальона товарища Алексеенко, тот знает его характер: человек был упрямый и нипочем не принимал решение без сознательного обоснования. Всегда подводил твердый базис. А тут не то чтобы базиса, а даже прицепочки никакой нет. Помню, веду их по трассе, а сам думаю: «Интересно все-таки, кого куда он поставит?»

Участок от Назии до Шлиссельбурга, куда по дислокации должна на днях встать первая рота, был тогда еще не занятый и для проезда закрытый. Я спрашиваю: «Как пойдем, товарищи лейтенанты, напрямик, тропкой, или дорогу станете глядеть?» Один захотел поглядеть дорогу, и второй захотел поглядеть дорогу. Пошли поверху.

А весна тогда стояла протяжная, непутевая — семь погод на день было. То притает, то подморозит, а то и снег пойдет. То вода, то лед. Одно слово — Ладога. Утром поглядишь на осинку — каждая ветка в ледяном кожухе, а на ветках — голодные ленинградские воробьи.

Вот идем мы втроем, а лейтенанты между собой разговаривают. То удивляются, почему у всех убитых лошадей нога задрана кверху, то еще чему-нибудь. Из разговора вижу — совсем необстрелянные ребята, но большие приятели, настоящие друзья. Хорошие из них выйдут боевые командиры. Идем мы так-то, идем, вдруг один из них остановился и нагнулся к земле. Что такое? Смотрю и я. Сверху, с насыпи, снег весь сошел, только инеем за ночь присолило, тонехонько-тонехонько. И вижу: просвечивает сквозь иней черный фанерный квадратик, лежит заподлицо с землей размером с папиросную коробку «Казбек» или немного побольше.

— Осторожно, говорю, товарищи лейтенанты, это не иначе, как противопехотная мина закопана.

— Мы и сами видим, что мина. Мы эти мины проходили в училище, — говорит один.

— Действительно, мина, — говорит другой, — только та разница, что раньше мы их головой проходили, а теперь проходим ногами.

Остановились на месте, стали осматриваться. Видим, метра через полтора — опять мина, немного подальше — еще одна. Так они и закопаны, как положено, в шахматном порядке, поперек насыпи метра через полтора, а вдоль насыпи — через два. Снег сошел — они и показались на свет. Кто их там закопал в прошлом году — немцы ли, наши ли, — неизвестно; известно только, что попали мы на минное поле и прошли по нему метров сто, не меньше. Как мы тогда не подорвались, непонятно. Хоть раз, а кто-нибудь из нас троих наступил на нее, змею. Скорей всего, я так думаю, нас мороз сохранил: грунт был мерзлый, крышки крепко припаяло к земле, сковало морозом, не позволило прогнуться под ногой. Однако дело серьезное. Одна не взорвалась, на это нельзя надеяться — вторая вполне свободно может взорваться. К тому же не все крышки видны; многие землей присыпаны. Вот стоим мы, словно на горячей плите, обдумываем, как быть. А ситуация такая: наверху, на насыпи, значит, мины, справа — откос и канал, там уже вода у закраин, слева — кустарник, там тем более мины. Стоим, думаем, куда двинуться. Василий Павлович говорит:

— Смотрите, как хорошо видны наши следы на заиндевевшей земле. Давайте вернемся по старым следам — только на всякий случай дистанцию друг от друга надо держать, — по следам вернемся и пойдем в роту низом.

Павел Васильевич говорит:

— Правильно. Если мы будем точно ступать на прежние следы, вернемся без всякого риска. Но, я думаю, можно и вперед идти: вон по той тропке.

И правда, вдоль бровки насыпи стояли телеграфные столбы, и мимо них тянулась тропка. Павел Васильевич пенял, что тропку проторили связисты, когда вешали провод; значит, можно и нам идти: тропка испытанная, обжитая.

Посовещались и пошли вперед. В общем, в штабную землянку первой роты я их доставил благополучно и воротился к командиру батальона. Доложил ему, как положено, что приказание его выполнено, а потом детально рассказал про разговор на минном поле. На этом дело и кончилось. Вечером, смотрю, вышел приказ. Василий Павлович назначен командиром взвода, а Павел Васильевич — помпотехом. «Ну, думаю, пришлось все-таки товарищу Алексеенко принимать решение без базиса».

Много времени прошло с тех пор, а вот вспомнил я этот факт и задумался. Может быть, был все-таки базис? Глядите сами: два человека, снаружи совсем одинаковые, попали на минное поле. И тут раскрылся ихний характер. Один первым делом задумался, как бы податься назад. А второй не потерял из виду цели. Раз решено идти вперед — значит, надо идти вперед. Бывает так и в гражданской жизни: переходит, например-, пешеход дорогу, а на него из-за угла выворачивает машина. Сколько раз я видел: добежит человек до середины, а потом замечется — и назад. Только шофера с толку сбивает. Другой перебежит спокойно и идет, куда шел. А этот замечется — и назад.

Может, товарищ Алексеенко понял, у которого из них тверже характер? Впрочем, точно не могу знать — наш командир батальона лишних разговоров не любил и со мной по этому вопросу не советовался.

☆





ПОДГОРКИ


— До сих пор с добрым сердцем вспоминаю я одного человека, с которым надолго свела меня война. Человек этот — товарищ Туликов — служил в нашей роте политруком. Был он молодой, лет двадцати пяти, не больше, а имел высшее образование и авторитетно говорил по-немецки. Книжки он прочитал, наверное, все, какие напечатаны, и, когда спорил с самим комбатом, товарищем Алексеенко, по историческим вопросам, почти всегда верх был его.

Политзанятия и текущие информации товарищ Туликов проводил без всякой подготовки и без тетрадки и, несмотря на это, говорил гладко, как по-писаному — хоть в газете печатай. И не то говорил, что в голову придет, а привлекал достоверные факты, например битву про Бородино или пепел Димитрия Самозванца… И все к месту, куда что ложится. Рассказывает, к примеру, про патриотизм и поясняет, как московские люди зарядили в пушку пепел Самозванца да и выпалили в ту сторону, откуда он с захватчиками пришел. Все года и цифры знал товарищ Туликов назубок. Когда Суворов родился, когда Кутузов — все знал. Даже какого-то Фета, и то год рождения знал. И не только год, а даже месяц и число по старому и по новому стилю. Из Гоголя шпарил, не запинаясь: «Русь, куда же несешься ты, дай ответ…» — и дальше, до самого конца.

Первое время солдаты смотрели на него, как на диковину, задавали разные вопросы, чтобы проверить, собьется или нет. Да где там! Разве его собьешь. Спрашивают, к примеру, сколько в Лондоне народу живет — знает. Когда Америку открыли — знает. Только не мог сказать, сколько звезд на небе и когда союзники второй фронт откроют, а то все знал.

Скоро полюбили мы его за умную голову, а главное за то, что он не возносился, не хвастал своим высоким положением, а держал себя наравне с солдатом и был к нему доверчивый. Политинформации его слушали с охотой, и скоро пошла о нем слава по всей части; он, конечно, знал это, ходил веселый и одним своим видом подымал настроение. Особенно крепко сдружился с ним я, привязался к нему, как к сыну, и, если бы позволял устав, называл бы его не товарищ политрук, а просто Леня.

Авторитет у Туликова дошел до того, что отделенный командир Блаженов помимо воли стал ему подражать и в говоре и в повадках. Правда, это был молодой командир отделения, бывший студент автодорожного института, к тому же с некоторым заскоком в поведении. Родился и вырос он в поселке Подгорки — недалеко от мест, где мы в ту пору стояли, — и без памяти любил вспоминать про свои Подгорки. Соберет вокруг себя бойцов и начинает хвастать: «У нас в Подгорках антоновка — во!» — и складывает кулаки вместе. — «У нас в Подгорках брат голубей водит — одни турмана!..», «У нас в Подгорках на главной Советской улице такой квас продают!..», и пойдет, и пойдет. Только и слышно: «У нас в Подгорках да у нас в Подгорках». Выходило, будто у них там рай не рай, а около того. Бывало, подойдет товарищ Туликов, усмехнется, да и намекнет, что помимо голубей да кваса сейчас в Подгорках существует такая деталь, как немецко-фашистские оккупанты. Блаженов, бывало, вздрогнет, глазами замигает, будто его разбудили. Сидит и молчит и, видно, не может как следует уложить в своей чумной голове этакую неприятность.

Однажды спускают приказ — срочно произвести разведку для переправы через энскую реку и к шести ноль-ноль представить данные в дорожный отдел штаба армии. Мы тогда недалеко от этой энской реки стояли. И никакая она не энская река вовсе, а так, плевая мелководная речушка под названием Рогозиха. Но какая бы она ни была Рогозиха, для переправы положено промерить дно, поглядеть подходы и так далее. Командир посоветовался с Туликовым и направил на это дело двух бойцов, а старшим поставил Блаженова. Все ж таки, рассудили, не простой человек, а специалист — студент автодорожного института.

И вот этот студент выкинул номер, о котором долго помнили в нашей части. Прибыл он на реку под вечер, нашел место перехода, сел в лодку и вместо того, чтобы замерять глубину, принялся глушить рыбу. Солдат, который остался на берегу греть воду для ухи, рассказывал обо всем подробно. Выехал Блаженов на середину реки и стал готовить к броску противотанковую гранату. Где он ее раздобыл, до сей поры неизвестно. Замахнулся он гранатой, и тут случилась беда. Или он в боевых механизмах плохо разбирался, или не ко времени о своих Подгорках замечтался — только граната сработала у него в руках. Конечно, ни от Блаженова, ни от солдата, который на веслах сидел, ничего не осталось. Под утро нашли только одно поломанное весло да на дереве кусок гимнастерки со значком ГТО.

Вот какое чрезвычайное происшествие, а короче сказать ЧП, случилось в нашей части. Ни раньше, ни позже такого позора у нас не бывало. Сколько ни воевал — не помню.

По линии командования спасибо за это, конечно, не сказали. А по политической линии приезжает из Военного совета седой полковник и вызывает политрука Туликова. Спрашивает:

— Как фамилия сержанта?

— Блаженов, товарищ полковник, — отвечает Туликов.

— Сколько лет?

— Не знаю, товарищ полковник.

— Так, — говорит полковник. — Когда Фет родился, знаете. А когда ваш солдат родился, ваш солдат, с которым вы воюете вместе, плечом к плечу, — это вам неизвестно. И как он себя будет вести на ответственном задании, — вам тоже неизвестно. Так какой же вы после этого политический работник?

И еще полковник сказал:

— Говорят, вы неплохо проводите политзанятия и беседы. Что ж. Все это так. Все это нужно. Но когда вы проводите занятия, вы видите перед собой взвод, роту. А вы обязаны видеть каждого солдата в отдельности. Видеть его и знать. Вы обязаны знать, чем этот солдат живет, чем дышит, что видит во сне. Вы обязаны знать все это для того, чтобы помочь ему понять высшие интересы родины, для того, чтобы любить его, да, да, любить и уметь беречь его жизнь.

И еще полковник сказал:

— Солдат на войне не имеет права распоряжаться своей жизнью. Жизнь солдата принадлежит не ему — она принадлежит родине. И если солдату суждено отдать свою жизнь, он должен отдать ее за родину, а не за какую-нибудь уклейку… Какой же вы политработник, если вы не смогли внушить этой простой мысли Блаженову?

В общем, сильно досталось товарищу Туликову. Он получил строгое взыскание, а массово-политическая работа в подразделении была признана плохой.

Вся эта история свалилась на нашего политрука, как карниз на голову. Те люди, которые его ставили в пример и отмечали в приказах, те же самые люди стали его бранить и прорабатывать где попало; поначалу грозились понизить в звании. Конечно, делалось это не со зла, а по службе, чтобы воспитать человека и привить ему волевые качества. Думали небось, как в сказке, вынуть его из холодной воды, окунуть в кипяток, а оттуда — в молоко, и получится после таких процедур из нашего товарища Туликова писаный красавец Иван-царевич, поскольку все данные для этого у него налицо. Однако товарищ Туликов вышел из проработки ошеломленный и перепуганный и, когда я ему улыбался, глядел со страхом, поскольку не знал, что за этой улыбкой в ближайшее время последует… Видно, все, что надо, с человеком проделали, а вот в молоко-то опустить позабыли… Но поскольку наш политрук был человек серьезный и исполнительный, главный урок он усвоил: надо проводить индивидуальную работу с солдатом.

А как ее проводить, с какого конца браться — это он понимал смутно. И спервоначалу действовал как-то неловко и невпопад. К примеру, была у солдат привычка делить хлеб. Вечером отделенный получает буханки на сутки, собирает отделение и режет хлеб на пайки. Режет, понятно, на глаз, поскольку весов в отделении не положено. Одна пайка выходит чуть больше, другая — чуть меньше. Поэтому приходится их разыгрывать. Раскладывают их на плащ-палатке, кто-нибудь отворачивается или закрывает глаза. Отделенный указывает на пайку и выкликает: «Кому?!» Тот, который отвернулся, кричит: Васильеву, там, или Жохову, и солдаты разбирают свои порции — кому что досталось. Не знаю, какой тут порок увидал товарищ Туликов, только после внушения повел с этим решительную борьбу…

Или увидит — сидит вечерком боец, задумавшись. Подходит к нему и спрашивает:

— Чего сидите?

— А что, товарищ политрук?

— Да что толку, сидеть-то…

— А что делать?..

— Ну как что… Пошел бы… Над собой поработал…

Солдат пойдет и сядет в другое место, где его не видать, подальше от такого индивидуального подхода. А товарищу Туликову самому неловко.

Попробовал я его поворотить на прежний путь. Подхожу к нему как-то и спрашиваю:

— Что это, товарищ политрук, больно редко стали вы проводить беседы и политзанятия? Все командирам взводов передоверили. Солдаты соскучились, хотят вас послушать.

— Знаешь, Степан Иванович, что мне сказали в политотделе про мои беседы? — отвечает политрук. — Мне сказали, что вместо боевой мобилизации личного состава на выполнение заданий командования у меня получается академический лекторий. Мне сказали, что солдаты слушают меня не потому, что я отвечаю их духовным запросам, не потому, что после моей беседы легче воевать, а просто потому, что им любопытно, как это человек может запомнить наизусть столько цифр и цитат и ни разу не собьется. Еще мне сказали, что солдаты сидят на моих лекциях, как в цирке, и смотрят на меня, как на фокусника, а быть в положении фокусника политическому работнику Советской Армии должно быть зазорно и совестно…

Я стал было серчать на политотдел, а товарищ Туликов поманил меня пальцем поближе и сказал по секрету:

— И самое серьезное во всем этом деле то, что объяснили мне самого меня совершенно точно и правильно. Очевидно, из этого следует сделать вывод, что я не способен к политработе, надо подаваться в командный состав.

Но товарищу Туликову скоро пришлось на время позабыть и беседы, и личные переживания. На рассвете ударила наша артиллерия, армия двинулась, прорвала немецкую оборону и пошла вперед. Мы тоже снялись с обжитого места и потянулись за передовыми частями. Дислокация нам была назначена опять-таки у какой-то энской реки, где, по слухам, мы должны в кратчайший срок навести серьезную переправу для танков на виду неприятеля. Мы шагали, с короткими привалами, весь день и под вечер наткнулись на блаженовские Подгорки.

Впрочем, никаких Подгорок не было. Было гладкое поле, заросшее сорняком да цветочком-лютиком. И только табличка у дороги указывала, что здесь стоял поселок Подгорки, который отмечен на карте. Не то что там печка где-нибудь осталась или фундамент, а просто ничего нету, ни одного кирпича. Как будто люди тут никогда не жили. Где дома стояли, где улица, мостовая, — ничего не поймешь. Все кругом гладко — хоть шаром покати.

Тут товарищ Туликов впервые увидал своими глазами, как хозяйничал враг на нашей земле.

Мы сели ужинать, а он пошел наискосок через весь поселок, которого нет, пошел к леску, откуда выходили местные жители. Окружили они политрука, стали спрашивать, как дела на фронтах, да про свою горемычную жизнь рассказывать, как спасались от немца в лесу, в бункерах и землянках.




— А где здесь была Советская улица? — спросил товарищ Туликов.

— Да вы что, не видите!.. — засмеялся паренек лет тринадцати. — Вот она, Советская улица… — и показывает на пустое место. — Мы сейчас по ней идем. Длинная улица… А тут наш дом был, — снова показывает он на пустое место. — Номер шестьдесят восемь… Вон какая была длинная улица! А за домом был сад — антоновка — во!.. — и он сложил два кулака вместе, чтобы было ясно, какая антоновка.

— И голуби, наверное, были? — спросил товарищ Туликов.

— А как же! И голуби были. Я сам водил!.. У меня шестнадцать турманов было!

— Куда же подевались твои турмана?

— Фриц съел, — сказал паренек и рассердился. Потом встряхнулся и обнадежил: — Ну, ничего… У меня на войне брательник. Воротится с войны — все наладим. И яблони посадим, и турманов разведем.

Товарищ Туликов вернулся и велел собрать роту. Бойцы сели в кружок, и политрук начал говорить. Какая была тема, затрудняюсь сказать. Говорил он про переправу, которую мы должны делать, и про международное положение, и про Подгорки, и про то, что народ бессмертен. Как всегда приводил цитаты, и цифры, и примеры из истории. Но весь он как-то переменился, словно невмочь ему стало, словно сработала в его душе какая-то пружина. И солдатам было не до того, чтобы удивляться его памяти: они слушали то, что гудело в его душе.

— Наша рота, как и весь наш советский народ, отдаст все силы, чтобы довести борьбу с фашистскими оккупантами до победного конца, — говорил политрук, и привычные слова эти блестели, как золото на парче, словно услышали мы их от него в первый раз. И не понять, что это было: общая ли беседа или работа с отдельным бойцом, — все слилось воедино, и не терпелось прямо с марша броситься делать переправу для наших славных танковых частей…

После я похвалил товарища Туликова за беседу.

— А чего особенного? — сказал он. — Я просто выражал волю мальчугана из Подгорок. Ведь мне перед ним отвечать за живых и за мертвых.

☆





ТАК ИЛИ НЕ ТАК?


В характере Степана Ивановича были свои мелкие недочеты, простительные, впрочем, для человека, начавшего сознательную жизнь еще при царском режиме. Один из недочетов состоял в следующем: Степан Иванович не любил, когда его перебивали, а внимательно прослушать другого у него абсолютно не хватало воинской вежливости.

Недавно в кухонном наряде заговорили о диверсантах и в связи с этим о повышении бдительности. Высказывались различные соображения — и верные, и неверные. Мне пришлось поправить некоторых товарищей и объяснить, как нужно понимать этот вопрос. Привлекая конкретный материал, я стал подводить к основной мысли, а именно, что бдительность зиждется на дисциплине, — как вдруг явился Степан Иванович и, поймав паузу, дал реплику: «Так или не так?»

Хотя в этой реплике не только не было ничего остроумного, но не было даже никакого смысла, — всем почему-то стало смешно, и в результате воспитательное значение моей беседы свелось к нулю.

По поводу того, откуда взялось это пустое присловие, Степан Иванович рассказал короткую историю. Вот она:

— Гитлер сроду любил гладкие дороги — это факт известный. В первый-то год все норовил на асфальте воевать. А тут увидал на глобусе Лужское шоссе и говорит своим генералам по-немецки: «Вот, говорит, давайте по этой шоссе и шпарьте до самого Ленинграда».

Ну, мы, конечно, не стали дожидаться, пока они до Ленинграда доедут, а приняли свои меры — начали возводить на дальних подступах неприступный оборонительный рубеж. И вдоль реки Луги, и в лесу — по всему, считай, лужскому району, и вширь и вглубь выкладывали доты, закапывали надолбы, рыли эскарпы. Всю землю на дыбы поставили, чтобы ему, заразе, было где споткнуться да родителей помянуть.

Наравне с нами, солдатами, трудилось и гражданское население — ленинградцы. Этих гражданских пришла в Лугу целая туча. Были тут и парни, и девчата, и молодые, и старые, и ученые, и неученые. Разбились они на сотни, поставили себе комсомольцев и коммунистов командирами — и так у них топоры по лесам загудели, что лось со страху в Лугу пришел, на самую главную улицу.

Лето в тот год стояло знойное. Днем палило солнце, и гражданские скидали с себя все, что возможно. Помню, была у них сотенным командиром Катя-студентка. Так эта Катя поскидала свои шелковые наряды, сложила в кусты, а на другой день их у нее унесли, проще сказать — сперли. И осталась она посреди города Луги как пупсик, чуть не голышом: лифчик, трусы да плюс тапочки — было все ее обмундирование.

Впрочем, горевать ей было некогда. Ее сотня обеспечивала нас камнем. Они ломали камень в карьере, мы выкладывали доты. Помню, выкладывал я тогда бетонный дот в самом городе Луге, на берегу пруда, у лодочной станции. Тихо там было, невесело. Две — три лодки покачивались рядком, чесали друг дружке бока, тоску нагоняли. Так и шли дни. Война подбиралась все ближе. Откуда-то понаехали артиллеристы на огневые рубежи. В наши непросохшие доты уже вселялись жильцы со своим железным имуществом. Местное население бросало квартиры, эвакуировалось, и все больше голодных собак и кошек слонялось по улицам. Кто-то пустил слух, что немец спустил парашютистов в районе станции. Наступила дурная, ненадежная тишина. Было велено сбивать километровые знаки на лужском шоссе, чтобы ввести в заблуждение неприятеля.

Кончили мы первую полосу обороны, получили благодарность командования, и переставили нас поглубже в тыл, километров на двадцать от Луги, на другую полосу. Развели нас командиры по точкам, объяснили задание. Мы и раньше попусту не сидели, а тут уж решили еще повыше закатать рукава. Стали копать котлованы для дотов. Выкопали котлованы, ждем камень. Ждем камень, а его не везут. К полудню пришла полуторка. Вцепились в нее чуть не зубами, разгрузили — и через пять минут снова ни одной гальки нету, и опять делать нечего, хоть лапти плети.

Сидим на обочине, загораем. А мимо бабы с ребятишками едут. Избы побросали, снялись со своих родных дворов, от врага бегут. Едет оно, горе наше, на кобылах и буренках да на нас, грешных, поглядывает: «Что же сидите, ребятушки? Разве затем вас одевают, обувают да телятиной кормят?» Едут они, а нам на них и глаз не поднять.

Сидим, шоферов кроем. А шофера ни при чем. Не поспевали они оборачиваться, потому что карьер остался далеко впереди. Считай сам: до Луги двадцать километров да еще вбок километров тридцать по разбитым проселкам. Командиры туда-сюда — ничего не получается. Встала работа — и все тут. А немецкий «костыль» — вот он — уже над головами гудит.

Этак почти круглые сутки промаялись. И вдруг пошел камень, как часы пошел, беспрерывно, как по конвейеру. Что за чудеса?

Оказывается, эта самая Катя надумала разбирать мостовую в Луге, на базарной площади. Тут рассказывать долго нечего. Часа за три поставили мы свой дот. Выполнили задание первыми, поехали всем отделением — десять человек — в Лугу. Видим, ковыряют гражданские ребята булыжник: кто ломом, кто лопатой, кто руками. И погрузка без перерыва идет — кузова гремят.

Принялись мы им помогать. Не заметили, как вечер подошел. Гляжу, едет кто-то на велосипеде. Мальчишка или взрослый — в темноте не поймешь. Сухонький. Ручки-ножки тоненькие. Ехать ему неловко. Кругом ямы нарыты. А он ухитряется, кривуляет да еще портфель держит.




Сзади к велосипеду чемодан привязан. Не иначе, местный житель задержался и торопится в Ленинград. Подъезжает он к нам, прыгает на дырявую мостовую. Прыгает он на мостовую и давай бормотать:

— Обстановка тревожная, товарищи. Порядок прежде всего… Шестьдесят рублей квадратный метр… Прежде всего паря-док, товарищи… Так или не так?.. Все ко мне… Кто старший?..

И не поймешь, то ли речь говорит, то ли бранится. А вникать некогда. Немец уже за станцией громыхает.

— В мостовую средства вложены… — шумит велосипедист. — Народные копейки… Так или не так? — Подскакивает ко мне, тычет пальцем. — Я вас спрашиваю!.. Кто ответственный?

Я отмахиваюсь: «Все, мол, ответственные».

Не понравилось ему это.

— Шутить будем после, товарищи!.. Я — Громов!.. Кто тут начальник?!

— Да вам что требуется?

— Я это так не оставлю!.. Тут автобус ходит!.. В воскресенье базар!.. Так или не так?.. Кто разрешил рушить мостовую?..

Смотрю, не с луны ли свалился? Нет, всерьез спрашивает. От чистого сердца. И на лице такая забота, такая ответственная тоска — прямо беда. Объяснил ему потихоньку, что делаем, указал, как на Ленинград ехать, а он обижается.

— Если, говорит, каждый станет разорять коммунальное хозяйство, то мы войну нипочем не выиграем… Так или не так? У вас есть официальное разрешение?

Тут, как нарочно, начал немец по станции из орудий садить. Поджег дом. Всю площадь осветил. Каждую булыжину видно стало. И этого Громова видно. Маленький такой мужичок, белесый, без бровей, все лицо в нервах. Сам в пиджачке, в диагоналевых брюках-полугалифе. И велосипед у него на военный лад перестроен — фонарик с маскировочной щелкой, и рама зеленая.

— Вон оно, говорю, гремит разрешение.

— Шутить будем после, товарищ!.. — шумит Громов. — Официально заявляю!.. Самовольно выводите из строя!.. Так или не так?.. Квадратный метр — шестьдесят рублей!

Немец второй дом зажег. А ему хоть бы что. Достает из сердечного кармашка серую книжечку, документ, тычет то одному, то другому. А солдаты, сами знаете, народ послушный, дисциплинированный. Кое-кто остановился. Перестали работать. Стоят, сомневаются. И, как на грех, командиров нету. Все там, на дотах.

— Да чего вы кричите?.. — уговариваю я Громова. — Не видите — враг идет…

— Когда придет, тогда будем ломать… А пока это наше… Народное имущество… Так или не так? Тут автобус ходит — третий маршрут!

Вот и оказались мы между двух огней: с одного боку немец, с другого боку велосипедист со своим документом. А время, между прочим, идет.

Дай-ка, думаю, я с ним по-иному побеседую. Может, убаюкаю разговором или навлеку, как говорится, огонь на себя, чтобы ребятам не мешал.

— А откуда, спрашиваю, вам, товарищ Громов, известно, что квадратный метр мостовой стоит шестьдесят рублей?

— Как откуда?.. У нас смета!.. Калькуляция!..

— Чего-то больно дорого… Может, там какая ошибочка? — (А сам ковыряю булыгу-то.)

— Какая ошибочка! — Громов даже перепугался. — Как вы говорите!.. Сметы утверждены райдоротделом!.. — и пошел, и пошел.

Я его, как могу, подбадриваю, поскольку бумажный разговор его завлекает, головой киваю. (А булыгу-то выворачиваю.)

— У нас план!.. — кричит Громов. — Так или не так? В перспективе мы будем застилать мостовую асфальтом… А вы ломаете!.. Самовольничаете!.. Куда это годится? Никуда не годится!..

— Ваша, говорю, правда. Придется выправлять разрешение.

Тут он немного поутих.

— Вряд ли вы его в данный момент получите… По такому вопросу надо собирать пленум… А где товарищ Егоров? Товарищ Егоров в ополчении… Так или не так?.. Я тоже сегодня отбываю.

— Ай, говорю, ай-ай. Какая, говорю, беда. И вы уезжаете?

— Отбываю… В распоряжение дорожного отдела…

— Как же теперь быть?.. Ну, ладно. Езжайте, не беспокойтесь. Мы все обратно застелим. Еще глаже будет. Война кончится — и застелим.

Тут он снова взвился.

— Зубоскалить будем потом!.. Прекратить самовольство!.. Буду актировать!.. — и кидается прямо под ломик. Прямо на мостовую ложится. — Я — Громов!.. Так или не так?

А я тоже человек не железный. У меня тоже терпение израсходовалось.

— Хоть вы, говорю, и Громов, а давайте отсюда, пока вас ломом не зацепило. Не дай, говорю, господь, царапну ваши хромовые сапожки, а чинить некому. Учтите.

И легонько отодвинул его плечом. Крик поднялся на всю площадь. Кричит, чуть не в кулачки кидается. А потом сказал: «Это вам даром не пройдет», — и сел писать акт. Сидит, бормочет: «Мы, нижеподписавшиеся… обнаружили замером на месте… самоуправство…» Пишет и, ровно соску сосет, успокаивается. Не знаю, чем бы все это кончилось, если бы не Катя. Услышала она шум, подходит, смеется:

— Разговорчики!

Громов замолк, рот раскрыл. И правда, чудно. Ночь. Дома пылают. Пушки палят. А тут стоит Катя, чуть не голышом, статная, крепкая, на лифчике комсомольский значок, хоть на памятник ее подымай заместо царицы Катерины.

— Вы кто такая? — спрашивает Громов.

— Ленинградка!

— Где главный?..

— Я главная, — смеется Катя.

— Кто выдумал мостовую ломать?..

— Я выдумала, — а сама все смеется.

И тут, ребята, случилась штука странная и непонятная. Глядел Громов на Катю, глядел, молча глядел, ровно у него язык отнялся, хлопал глазами да вдруг прыгнул на свой велосипед и закрутил ногами. Может, подумал, что ему мерещится и что с ума он сошел, — не знаю. И остались после него только недописанные бумаги, да копирка, да эта вот пустая присказка: «Так или не так?» А больше ничего от него не осталось.

☆





ДЕВЧАТА


— Сколько раз мы поминали добром тыловую женщину, — начал Степан Иванович, — сколько раз отмечали ее подвиг в Великой Отечественной войне. Сколько раз благодарили мы нашу колхозницу, которая подымала зябь на буренушке и, бывало, сама впрягалась в плуг, когда буренушка выбивалась из сил. Сколько раз благодарили мы домашнюю хозяйку, вставшую к станку, на место ушедшего воевать мужа. Сколько раз мы кланялись женам, сестрам и матерям, чья забота подымала, обмывала, обстирывала, кормила и учила ребятишек всей нашей великой державы. Щедро благодарили мы их и сейчас благодарим, особенно когда подойдет восьмое марта. До земли кланялись и кланяться не устанем.

А много ли отпущено почету женщине, которая воевала вместе с нами, вместе с нами была на фронте и получала солдатскую пайку хлеба? Той обыкновенной женщине в серой шинели, которую в газетах величали «фронтовой подругой», а неумные остряки с усмешкой называли ППЖ?.. Чего греха таить — скупо мы ее отблагодарили, скупо и мало. Сами они о военных годах позабыли, орденских колодок не носят, ходят в своих цветных блузках да юбчонках, и им все равно, какие петлицы означают строевого командира, а какие интендантский состав… И теперь в толпе, на улице не разобрать, которая была на войне, которая — в тылу. Им уже под тридцать, а то и больше, и воюют они теперь у себя дома, с мужьями да ребятишками.

А ведь когда-то им было по восемнадцать и по двадцать — тот возраст, когда для женщины отворяются ворота в большую жизнь со всеми бессонными материнскими радостями. И вот в эти годы пришлось им работать возле нас медсестрами, на полевых почтах и в штабах. Пришлось быть летчиками, связистами, снайперами и даже танкистами… Этих-то я, правда, редко видал, больше мне приходилось сталкиваться на военных дорогах с регулировщицами.

Особо мне запомнились почему-то девчата, которые регулировали движение на трассе между Лавровом и Шлиссельбургом в сорок третьем году. В то время участок Лаврово — Шлиссельбург был очень беспокойный, поскольку как раз в этом месте наши части прорвали блокаду Ленинграда и загнали врага на Синявинские высоты. Фашист сидел на Синявинской горе злой, как черт, и беспрерывно огрызался: кидал без счету снаряды, старался нарушить коммуникации. Самый тяжелый регулировочный пост был на пятачке у четвертого поселка. Там немец озорничал особенно часто. И машинам доставалось на этом посту, и регулировщицам доставалось: то одну убьет, то другую. И когда старший лейтенант сажал в полуторку смену, чтобы везти на четвертый поселок, девчата ревели: и те, кто сидел в кузове, и те, кто оставался.

Правда, у них там, возле поста, были накопаны щели, чтобы прятаться от обстрела или бомбежки; так они первое время не решались залазить в щели. Боялись — засыплет. И в щели прятались только когда видели эмку командующего армией.

Начальником над взводом регулировщиц был кадровый старший лейтенант, многосемейный и нервный человек. Он сильно обижался, что его приставили к этой плакучей команде, и относился к барышням, как к временной помехе в своей военной судьбе. Когда девушки подходили к нему с рапортом, он морщился и отводил глаза. Ему даже совестно было идти возле них по дороге. И когда приходилось выводить взвод из расположения части, он приказывал кому-нибудь подсчитывать ногу и шел в отдалении, будто прогуливался сам по себе и дышал свежим воздухом.

Чаще всего старший лейтенант доверял вести строй белобрысой северянке, которая была у них вроде отделенного командира. Настоящее имя ей было Даша, а шофера и сами девчата прозвали ее «мамашей», хотя было ей лет двадцать, не больше. Девчонка была плотная, коренастая, широкой кости, и мужское обмундирование приходилось ей в самую пору. Держала она себя с подругами на «вы» и всякие шуры-муры пресекала в корне: губы мазать не разрешала, а у кого замечала излишнюю завивку волос — выводила из строя и спрашивала:

— Вы что сюда приехали — воевать или кудри завивать?

Бывало, услышит вечерком где-нибудь в темноте, за пушкой, шепчется парочка. Какой-нибудь безусый зенитчик завлек регулировщицу, держит ее, бедняжку, за руку, называет залеткой и декламирует стишки. А между стишками робко просит разрешения на поцелуй, а она говорит, что это необязательно. Оба, конечно, млеют. Для обоих война объявила перерыв. Вот тут «мамаша» и спускает их с неба на землю. Встает она перед ними как лист перед травой, встает против очумевшего парня в положение «смирно» и задает ему вопрос:

— Вам известно, что на фронте беременность приравнивается к членовредительству?

Затем пропускает вперед себя перепуганную залетку и ведет в расположение, а молоденький зенитчик долго стоит на месте, словно контуженный, и хлопает глазами.

Несмотря на это, девчата ее слушались и даже уважали.

А уважали ее за дело. Надо сказать, что лучшей постовой на поселке была эта Даша. В самые горячие дни и ночи она не искала отговорок и собиралась на пост спокойно, словно на огород полоть грядки. Она до тонкости изучила, когда и куда стреляет немецкий артиллерист, когда ожидается длинная колонна «беккеров» с боекомплектами, когда повезут раненых, а когда эвакуированных из Ленинграда. Дорога была тяжелая, местами однопутная, с малой пропускной способностью, и оттого, что водители торопились проскочить опасный участок, часто получались пробки.

Порядок на трассе в основном зависел от регулировщицы. И Даша, как говорили водители, прямо-таки ворожила двумя своими флажками. В ее дежурство на дороге было меньше всего потерь в живой силе и технике. Не один раз она имела благодарность командования и первая из всего взвода получила орден Красной Звезды.

И вот эта «мамаша» влюбилась.

Вокруг такой чудной новости девчата из комендантского взвода зашумели, как сороки вокруг пшена. Острый у них глаз: чуть не в первый день угадали, что с «мамашей» неладно. Некоторые, конечно, не верили: трудно было уложить в голове такую несообразность. Но их убеждали и приводили факты: звать — Григорий, служит старшиной, возит на передовую продукты, подписал Даше фотографию в полный рост. Еще передавали такую подробность: будто он обещался жениться на ней, когда кончится война. Стали девчата глядеть за своим отделенным. Так и есть. Изменилась она. Вся стала какая-то довоенная. Перестала ругать за кудри и за крашеные губы. Постирала флажки. А потом кое-кому удалось повидать Григория. На вид он был нежный, томный и улыбался печально, словно виноватый перед людьми. «Этот не обманет, женится», — решили девчата.

Как я после узнал, знакомство у них произошло на четвертом поселке. Немцы бьют с Синявинской горы из орудий, а осколки летят на дорогу. А тут идет машина. Водитель — голову в плечи и жмет на газ, торопится перескочить горячее место. Как вдруг появляется из щели Даша и выкидывает кверху красный флажок. И шофер и Григорий кричат в два голоса из кабинки: «Ты что, не соображаешь? Разве можно на таком сабантуе стоять!» А она ни в какую. Стой — и кончен бал. «Что поделаешь — баба, она баба и есть», — говорит водитель. «Женский пол», — усмехается Григорий. «Как хочешь обзывай, а вперед не поедешь», — говорит Даша. (Кое-какие слова из ихней беседы я, понятно, пропускаю.) «Давай, подавайся назад в лесок, — продолжает она. — Вперед не пущу». — «Куда назад! Пока развернусь, он из меня двоих сделает!» А она встала посреди дороги, как надолба, и стоит. «Девку не переговоришь, товарищ старшина», — сердится водитель. «Езжай!» — командует Григорий. Водитель включает скорость, шумит: «Задавлю!»— «Дави, — говорит Даша. — А пока живая — не поедешь!» Он напирает на нее радиатором, а она, хоть флажки уронила, не уступает. Кто бы кого переупрямил — не знаю, да в эту пору подоспел снаряд. Хрястнул у дороги, и осколок укусил Дашу за бедро… Села она наземь, сидит. Выскочил Григорий из кабинки, поднял ее на руки — тяжело. Она говорит: «Куда тебе! Меня полуторка не стронула, а ты уж и подавно…» Все-таки вдвоем с водителем перетащили ее за кювет и перевязали рану, честь по чести, по всем правилам. А тем временем все вокруг затихло. Немец сменил квадрат и стал бить куда-то вперед, примерно за километр от четвертого поселка.

— Слышишь, куда стреляет? — говорит Даша, — По однопутке бьет, где гать настлана. Пустила бы я вас, ты бы сейчас там и стоял. А оттуда автобатовские должны ехать. Вот вы бы с ними и встали нос к носу и устроили бы пробку, а он бы вас и молотил, как хотел, накрошил бы из вас утильсырья. А здесь он недолго бьет, нарочно пугает, чтобы на однопутку побольше машин загнать.

— Чего ж ты раньше не сказала? — спрашивает Григорий.

— Буду я под обстрелом лекции читать…

Проехали машины автобата. Немец затих. Григорий говорит водителю:

— Ты езжай, а я тут ей помогу. Если бы не мы, цела бы осталась у нее нога. Мы с тобой виноваты.

— Никто не виноват, — говорит Даша. — Вы свое дело делаете, я свое. Езжайте. На посту посторонним лицам находиться не положено.

Но Григорий все-таки остался, и с этого момента закрутилась у них любовь.

Даша быстро оправилась от легкого ранения и пошла на свой пост, на четвертый поселок. Там они в основном и виделись. Сами понимаете, что это было одно горе, а не любовь. Он торопился к солдатам, на передовую, как любой старшина торопится, она берегла его и гнала с опасного участка. Бывало, кивнут друг дружке — вот и все свидание. Как в такой обстановке они узнали один про другого, не могу понять, но Даша пересказывала всю его биографию до самой малой тонкости, будто сидела с ним в обнимку полную ночь где-нибудь в тихом садике.

А скоро и это кончилось. Весной наши стали готовить наступление, и враг начал огрызаться сильней. В такой обстановке командование приказало отправить девчат в тыл, подальше от грома и гула, и заменить их мужским комендантским взводом. Поставили их на спокойный участок Старая Ладога — Путилово. Настала им царская жизнь. Девчата разместились по избам колхозников, в свободное время пособляли по хозяйству, доили коров, а по утрам кушали кислое молоко. Там я в первый раз и увидел Дашу. Стояла она у контрольно-пропускного пункта, сажала солдат и офицеров в попутные машины, проверяла документы, заворачивала порожняк в карьер, чтобы возили песок на дорогу. А когда нечего было делать, глядела на запад, туда, где остался четвертый поселок. На контрольно-пропускном пункте она и рассказала мне про своего дролю, не таясь, не стыдясь ничего, и вся душа ее была на виду, и было удивительно слышать от этой, словно топором срубленной, регулировщицы нежные, из сердца идущие слова…

Встречал я и Григория на складах у Кобоны, где все мы получали продукты. Иногда привозил от него Даше крылатки-треугольники, иногда возил письма от нее ему — был им заместо полевой почты. Еду раз на Кобону, везу в шинельном обшлаге Дашино письмо, думаю, как бы не забыть, а то достанется от «мамаши». Слышу, у складов шум. Какой-то старший сержант спорит с интендантами, машет руками. Послушал я ихний спор и стало мне ясно — нет больше Григория, выбыл Дашин адресат с этого света. На четвертом поселке угодил все ж таки в его машину снаряд, да так угодил, что ни людей, ни консервов — ничего не осталось. И вот приехал из ихней части новый старшина, окопный, бестолковый, какие куда гири класть — не разбирается. Кричит, требует возместить взорванные продукты. Его учат сперва выправить, как положено, документы, а он никого не слушает, кричит — и больше ничего… Совсем не похожий на Григория.

Вернулся я на трассу, подаю Даше ее собственное письмо. Ничего не говорю, подаю молча. Она взяла, поглядела на меня — и тоже ничего не спросила. Подумала только немного и сказала:

— Стояла бы я на четвертом поселке, так бы не получилось…

Ну, думаю, ладно. Легко у нее пройдет. Однако ошибся. На другой день встречают меня девчата из комендантского взвода и спрашивают:

— Чего это с «мамашей» случилось? Закоченела вся. Так и на посту стоит — окоченелая. Флажки путает. За-место красного выкидывает желтый. Что с ней делать, не знаем.

И новый случай позволил мне понять всю глубину ее души.

Стоит она как-то утром на посту. Дорога пустая. Никого нету. И вдруг выходит к ней немецкий солдат. Выходит он из леска и направляется к ней, чин чином, в полной форме и с автоматом. Даша ничуть не удивилась, отобрала у него оружие, приказала «сиди» и стала ждать старшего лейтенанта со сменой.

В те дни ударная армия провела на Волховском фронте прорыв, взяла пленных, а этот немец сумел уйти и спрятаться. Долго бродил по лесам, грязный, худущий, закиданный чирьями, боялся. Однако не показалась ему лесная жизнь, решил все ж таки сдаться в плен.

Вот он сидит возле Даши, называет ее «мадам» и пробует заговаривать, вроде даже заигрывать. А тут везут на машине раненых. Остановились у шлагбаума, глядят. Вдруг выскакивает один, с забинтованной головой, и к немцу. Глаза горят, кулаки сжаты.

Даша становится ему поперек пути.

— Не тронь! — говорит.




Он отпихивает ее и опять к немцу. Она хватает его за гимнастерку. Раненый рванулся, смотрит на нее зверем.

— Ты что? — говорит. — За него? За врага? Пусти меня, курва… Мне его давно надо достать! Пусти, слышишь? А то…

— Не надо, солдат, — тихо говорит Даша. — Не позорься… Не показывай перед ним нашего горя… Не надо, солдат…

Раненый поглядел на нее, и смирился, и пошел обратно к машине. Верно, и он увидал в глазах ее то самое, о чем я вам сейчас рассказал.

☆





ТРИ БОГАТЫРЯ


— У нас в саперной части, — сказал Степан Иванович, — хороший плотник в такой же цене, как в пехоте, к примеру, пулеметчик. Какое бы задание от командования не исходило, без плотника на войне не обойтись.

И когда думаю я теперь про нашу славную саперную роту, первым долгом вспоминаются мне трое наших лучших мастеров, задушевные ребята, плотники первой руки — Васильев, Ишков и Хлебников.

С самых первых дней держались они вместе, одной коммуной, словно родные братья. Все у них было артельное. Даже харчи носили в одной сумке. Все было общее, за исключением, конечно, топоров. Как у них говорилось: дружба дружбой, а топорики врозь.

Васильев был молодой толстый парень, румяный всегда, как из бани. Говорить много не любил, а еще того больше не любил слушать. Бывало, разъясняешь ему задание, а он глядит на солнышко и думает: «Ладно тебе обедню читать. Время, между прочим, уходит, а что делать, я и без тебя знаю». Поглядишь на него — этакий увалень. А до работы доберется — залюбуешься: топор у него в руках и так и этак кокетничает. Раз куснет, два куснет, вот тебе и шип готов… Этот Васильев был неженатый — только собрался жениться, а тут война.

Второй, Ишков, был худой и высокий. Шея у него была длиннющая, как у петуха. И больше всего на свете любил он петь песни. Шею, бывало, вытянет, заведет глаза под лоб да так запрет, что хочешь не хочешь, а станешь подтягивать. Голос у него был редкий — тенор. И длинную свою шею он закручивал шарфом, все равно как ногу обмоткой: берег горло. Одно время его хотели от нас во фронтовой хор забрать — не пошел. «Всех, говорит, троих берите, тогда ладно, а один я вам буду только на печальные песни годен». Так и не стал артистом, остался плотником.

Третий был Хлебников, веселый шустрый мужичонка, немного косолапый, но быстрый и на работу жадный. Васильев, тот, бывало, долго вокруг бревна бродит, примеряется, все ему не с руки. А этот нет. Этот сразу — ремень через плечо, в ладонь плюнет и давай тюкать. Долго я с ним прослужил, а ни разу не видал, чтобы он устал или чтобы сон его сморил. Плюс к этому — хозяйственный был мужичок. В лесу жил не хуже, чем дома на печке. Словно для него это не дикий лес, а личная кладовка. Помню, весной схватило у меня живот от худой воды. Так этот Хлебников подбежал к березе, содрал бересту, свернул чашечку, сделал зарубку, набрал в чашечку березового сока и подает вместо лекарства. И все это в один момент.

Сдружились они, все трое, потому что были с одного, можно сказать, гнезда — с Псковщины. Все деревенские. Колхозники из одного района, с соседних деревень. И, конечно, общих знакомых, всяких там зятьев и кумовьев оказалось у них несметное количество. Как сядут на перекур да начнут фамилии перебирать, так и конца этим фамилиям нету. Полная дивизия.




Надо сказать, любил я ихние разговоры слушать. Говорили они все больше про свои родные колхозы, про колхозные дела. И не добром говорили, а в основном спорили. Больше всех заводился Хлебников, а дразнил его Ишков. Васильев обыкновенно сидел сбоку, в стороне от земляков, и покуривал молча; только когда Хлебников вовсе уж накалялся, он подавал свое грузное, авторитетное слово.

— А ты не хвастай, что у вас больше на трудодень дают! — причал на Ишкова Хлебников. — Ты не хвастай! Что у вас, люди лучше? Или председатель с образованием?

— Против вашего у нас председатель, конечно, покрепче, — возражал Ишков.

— Эва как! Ты что же думаешь, если у нас баба, значит, хуже? Ты не гляди, что она баба. Она и тебя на гладкое место поставит. Верно, Васильев?

— У них сенокосы, — говорил Васильев.

— То-то и дело, что сенокосы, — подхватывал Хлебников. — Были бы у нас такие сенокосы, мы бы вдвое против вас получали. Вы ведь на сторону сено продаете, что я не знаю, что ли.

— А у вас зато валунов нет. У вас земля чистая.

— А вам кто мешает валуны прибрать? Верно, Васильев?

— МТС бы попросили, она бы и прибрала, — говорил Васильев.

Вот какие споры происходили в сорок втором году, когда враг стоял под Ленинградом, когда сводки информбюро приносили худые вести, а вся Псковская область была оккупирована, порушена и сожжена. Что там осталось от колхозов и деревень, никому не было известно. Скорей всего, ничего не осталось. И в это тяжелое время три солдата горячились так, будто на днях им придется разъезжаться по своим колхозам и собирать валуны с пашни.

А удивительного ничего нет: просто, как и все мы, верили эти три солдата в нашу силу народную, в нашу общую дружбу и согласие, в мудрую нашу родину. И, что бы там ни было, кроме победы, они ничего не ждали и ждать не могли.

Конечно, они понимали, что разговоры разговорами, а победу надо добывать своими руками. На дядю надеяться не приходится. Я уже упоминал, как они работали, но это увидать надо своими глазами, об этом рассказать невозможно. С легкой руки командира роты прозвали их тремя богатырями, и, когда приходилось наводить мосты или там переправы, самое хитрое дело поручали Васильеву, Ишкову и Хлебникову. Работу друг друга узнавали они, как говорится, по почерку. Подошел раз Хлебников к отесанному бревну, глянул одним глазом и сказал: «Половину бревна Васильев тесал, а половину кто-то другой. Вон они, как заусеницы пошли».

Вот про этот случай, который никогда не забыть мне, я и хочу рассказать вам, ребята.

А дело было на Волховском фронте. Пришлось нам однажды прокладывать колейную дорогу к передовой. Говорили, будто в ночь начнется наступление наших частей и без этой дороги ничего не выйдет, потому что должны проехать тяжелые «катюши», как только танки прорвут оборону противника.

Сами понимаете, как стали работать в такой ситуации. Задание было срочное; пока не кончим, приказано домой не уходить. Да мы бы и сами не пошли, раз такое дело. Нашей роте достался крайний участок, километрах в полутора от переднего края, поскольку рота была первая. Командиры велели работать аккуратно и по возможности соблюдать маскировку. Ну, вы небось сами понимаете, какая тут может быть маскировка, когда лес валишь да дорогу кладешь.

Взялись за работу, как говорится, по-гвардейски. Наши три богатыря отбили себе каждый по участку и давай тюкать наперегонки. Издали было слышно, как разговаривают ихние три топора…

Война есть война, и противник, конечно, тоже не в шашки играл. Не понравилась, видно, ему наша затея. Закапризничал, начал мины кидать.

Скоро стало ясно, что кидали не куда попало — по графику. Минут двадцать ведет огонь по лесу, где сосну валим, потом, опять двадцать минут, кладет мины вдоль трассы. Мы быстро освоились и повели дело так: пока он по лесу лупит — дорогу настилаем, а как трассу обстреливает — лес заготовляем. У него график, и у нас график. Тем более лес рядом.

Однако работа, конечно, тише пошла. Отвлекал он людей от работы. Трех лошадей пришлось снять с трелевки — раненых эвакуировать. Одна мина в термос попала. Был во втором взводе термос, и тот испортил, зараза.

К вечеру, когда потише стало, пошел я вдоль трассы поглядеть, какое у нас положение. Оказалось, не больно хорошее: человек пятнадцать выбыло из строя. Готовая колея в трех местах попорчена. Кроме того, термос.

Иду по деревянной колее, проверяю народ. Гляжу, Жилкин грязный сидит, ерши заколачивает. Мина его осколком не достала, так хоть грязью заляпала. Иду дальше. Вижу, Ишков разбитую миной слегу меняет и Хлебников вдалеке, у самого конца трассы работает. Гимнастерки поснимали, настил укладывают. А Васильева нет нигде. «Может, думаю, на заготовку материала ушел?» Спрашиваю ездовых: «Не видали Васильева?» — «Нет, товарищ старшина, не видали». Что за чудеса? Главное, знаю, что его в госпиталь не увозили. Все раненые через мои руки прошли. Где же он все-таки?

«Ладно, думаю, вернусь, у Хлебникова спрошу». Только подумал, вижу, почти что у самой дороги из кустов сапоги торчат. Отвел кусты, гляжу — Васильев. Лежит белый, как мел, и правый бок весь в крови.

— Чего, — говорю, — ты тут лежишь?

— Убили. Я сюда и заполз.

— Эх ты, — говорю, — голова! Надо людей звать, санитаров. А не в кустах прятаться.

— Санитарам тут нечего делать… Больно дыра глубока.

— Давно ты здесь?

— Не знаю. Только проснулся… Ишкову, Хлебникову не говори… Не сбивай с дела…

Тут я и понял, что он убрался с глаз долой, чтобы не отвлекать друзей от работы. А заключение он себе поставил правильное. Рана у него была недоступная медицине, и в госпитале сказали, что до утра он не дожил.

Но это уж после узнали. А в тот вечер поспешил я отправить Васильева к лекарям. Увезли его потихоньку от земляков, а я пошел по трассе, обдумывая про себя, что такое за штука — война и когда все-таки от этакой напасти навсегда избавятся люди…

Шагал я, шагал и незаметно для себя дошагал до Хлебникова. Так — он стоит, а так — против него — Ишков. Стоят они возле колесоотбойного бруса и удивляются: «Что это такое, — говорит Хлебников. — Половину Васильев тесал, а половину — другой. Гляди, какие заусеницы… Почему так получилось. Куда Васильев девался?»

Выслушали мой короткий отчет, переглянулись, молча пошли за топорами и, вернувшись, за один час кончили настилать участок Васильева.

И через два дня, когда стало известно, что никому не придется больше увидать нашего Васильева, снова ничего не сказали ни Ишков, ни Хлебников. Только за ужином Ишков поперхнулся и проговорил вроде самому себе:

— Такой борщ Васильев любил…

И не стал доедать, и ушел куда-то.

А потом, на другой трассе, получился такой случай. Дает командир взвода задание: столько-то человек направить в лес на заготовку материала, столько-то на выстилку гати. Развели отделения, начали гать настилать. И вдруг подходит к командиру взвода Хлебников, становится как положено и говорит:

— Что Васильева с довольства сняли, — это правильно. А со счету его сбрасывать не надо.

— Почему так?

— Мы с Ишковым сделаем его норму.

Так и повелось. Разбираемся, к примеру, мост ставить. Командир взвода командует: «Десять человек на заготовку леса» — и выходят десять человек. «Три человека ряжи рубить» — и выходят двое: Ишков и Хлебников. А как они работали, рассказать я вам не могу — это поглядеть надо. Часто глядел я на них, часто слушал, как разговаривают ихние два топора, и думал: «Да как же нам в победу не верить, когда враг стреляет, стреляет, а сила наша не убывает».

А название «три богатыря» так и припечаталось к Ишкову и Хлебникову. И когда молодые ребята из вновь прибывающего пополнения удивлялись, почему это двух солдат называют «три богатыря», я им полностью рассказывал всю историю так же, как сейчас вам, и они начинали понимать, что такое настоящая солдатская дружба.

☆





ЛЕВОФЛАНГОВЫЙ


Одного из наших курсантов направили вне очереди на кухню за то, что на его гимнастерке была оборвана пуговица.

И вот вся кухонная команда стала обсуждать: не слишком ли строгое наказание получил курсант? Если, мол, за такой пустяк, как пуговица, наряд вне очереди, то сколько давать, например, за самовольную отлучку?

Генералиссимус Суворов (1730–1800) учит: «Чистота. Здоровье. Опрятность. Бодрость. Смелость. Храбрость. Победа!». Известно также, что только высокая требовательность в сочетании с кропотливой воспитательной работой помогает добиться успеха в боевой подготовке. Курсанты, видимо, недоучитывали эту воинскую заповедь, и я собрался поправить товарищей, но Степан Иванович перехватил инициативу.

— Тут, ребята, дело не в пропорции, — перебил он. — А вот я вам сейчас скажу, в чем дело…

Не помню, говорил я вам про рядового Жилкина или нет. Прислали нам его в начале сорок второго года, когда мы на Волховском фронте клали лежневые дороги.

Работать тогда приходилось крепко, спать удавалось мало, и подымались мы не то что чуть свет, а прямо среди ночи.

Незадолго до того, как поставили меня старшиной, к нам и прислали Жилкина. Я его крепко запомнил, поскольку тянул этот Жилкин наш четвертый взвод вниз по всем показателям. Долго мне пришлось с ним маяться и терпеть за него неприятности от командования.




Бывало, после подъема построю роту и гляжу. Все тут, а Жилкина нет. И в самый последний момент вылезает из землянки фигура и норовит под покровом темноты потихоньку пристроиться с краю. А у меня глаз острый, я и ночью все пуговицы вижу. Первое время подзывал его, ставил в положение «смирно» и читал нотацию. Приказывал подойти, как положено, и спросить разрешения встать в строй. Но эти репетиции никакой пользы не приносили: солдаты смеялись, да и я тоже грешил — не мог удержаться, чтобы не хмыкнуть. Больно он чудно поворачивался кругом. Словно у него одна нога на другую сердилась.

Да что — я! Сам командир батальона товарищ Алексеенко за него принимался, вызывал к себе на беседу, сулил и плохое и хорошее, а и он ничего с этим Жилкиным поделать не мог.

По причине короткого роста Жилкин стоял на левом фланге, и, когда взвод разбирался в походную колонну, он всегда оставался довеском и шел позади всех, сам себе и направляющий и замыкающий. Бредет кое-как, глядит в землю и высчитывает, когда война кончится. Подашь ему команду: «Жилкин, подтянись!» — загремит котелком, подбежит шага на три и снова плетется сам по себе.

Был этот Жилкин до того маленький и сухонький, что подобрать ему подходящее обмундирование не сумел бы и самый хитрый старшина. Сапоги ему я кое-как выменял у девчат из ВАДа, а с шинелью была просто беда. Самую короткую привез со склада, а и она висела на нем, как на вешалке. И крючки то и дело отстегивались. И воротник торчал чуть не до макушки. Натянет Жилкин пилотку на уши и стоит, как архиерей какой-нибудь. Прямо беда.

Против наших солдат — псковских ребят и мужиков — Жилкин был слабосильный и неловкий: ни дров путем наколоть не умел, ни костер сложить. Но умственные способности у него были большие. Он и в литературе разбирался, и в технике, и мог объяснить, почему получаются атмосферные явления. Спросишь его: «Откуда, мол, ты все это знаешь?», — а он отвечает: «Сынишка уроки учил, вот от него и налипло».

Между прочим, у этого маленького мужичка было трое ребят, и письма ему приходили чаще, чем другому женатому.

Солдаты в свободное время посмеивались над ним, когда он, к примеру, от нашего самолета прячется или лопату ищет, а она у него за спиной висит, но у Жилкина душа была добрая, легкая, и обижаться он не умел. Над ним потешаются, а он и сам смеется, как малое дитя, и глядит на всех ясными глазами, словно спросить хочет: «А не знаете ли вы, почему это так нескладно у меня получилось?» Только в те дни, когда приносили ему письма из дому, никаких шуток не принимал, стыдился и хмурился. А тому, кто докучал больше других, говорил: «Ладно тебе. Что я вам за игрушка-погремушка». Возьмет письмо, зайдет куда-нибудь за дерево и читает. А прочитавши, сразу садился писать ответ, какое бы срочное задание ни было.

А когда в свободное время проводили мы занятия или беседы, то, о чем бы ни шел разговор — о патриотизме или о международном положении, — с любым вопросом увязывали Жилкина… «Вот, мол, Роммель, Африка, так и так, а боец четвертого взвода Жилкин в строй опаздывает». «Вот Минин, Пожарский Москву спасли, а боец четвертого взвода Жилкин норму не выполняет».

Что же, вода и камень точит. В результате сложилось у Жилкина мнение, что он от роду неполноценный человек, никуда, кроме как на кухню, негодный. Он крепко это усвоил, принял к сведению и покорился.

Особенно любили ребята втравлять Жилкина в разговор. Соберутся ужинать, сядут вокруг него — и давай приставать: «Расскажи, Жилкин, как ты диверсанта поймал». А тот хлебает себе щи помаленьку и улыбается, и не поймешь, совестно ему или нет. «Да что, говорит, рассказывать. Вы ведь для потехи просите». «Какая может быть потеха! Расскажи»… Ну, поломается немного и начнет: «А вот было — послал меня командир взвода за топорами. Тогда дорогу бревнами устилали и топоров не хватало — вот и послал он меня за топорами в расположение части. „Ступай, говорит, Жилкин, за топорами, поскольку все равно, что ты тут есть, что тебя нету“. Пойду, думаю, лесом — срежу угол. И вот, ребята, пошел я лесом. Пошел я лесом, ребята, и вдруг выходит прямо на меня из чащи майор. Выходит из чащи майор — ремни вперехлест, на петлицах по две шпалы, сам серьезный. Важный человек. Подходит он ко мне и спрашивает: „Где тут ближайший штаб воинской части?“ — Я, конечно, ничего худого не думаю, встаю, как положено, и говорю, что сам иду в ближайший штаб и до него осталось немного, километра три, не больше. „Ладно, — говорит майор, — тогда и я с тобой пойду“. А мне чего? Пускай идет. „Только, — говорит майор, — прежде всего прими у меня оружие“. Тут я, конечно, встал на месте и глаза на него вылупил. Что это за шутки? А он подает мне пистолет, финку и какую-то коробочку. „Бери, говорит, не бойся. Потому что я есть самый настоящий диверсант, обученный у немцев и скинутый ночью с самолета. И я, говорит, принял решение немедленно сдаться советским войскам, поскольку против своей родины воевать не намерен“. Вы, ребята, конечно, понимаете, как я тут перепугался. Майор высоченный, рукой не достанешь. А кругом — дремучий лес и нет никого. Пока три километра пройдем, он и передумать может. Детина-то эва какой: хватит раз по затылку — и голова отпадет. „Может, говорю ему, сами наган снесете?“— „Нет, говорит, бери и веди. Я тебе сдаюсь“. — „Как же я вас поведу? Я нестроевой…“ Он как гаркнет на меня!.. Взял я у него коробочку, взял наган и потопали мы по дремучему лесу цепочкой по одному — он впереди, я за ним. „Сейчас, думаю, дойдем до овражка, тут я от него и убегу“».

Вот примерно таким манером рассказывал Жилкин свои байки. Это правда, диверсанта он привел, но так ли все было, как он рассказывал, — не знаю. Байка была длинная, и я уж не помню ее до конца. Было там еще, будто Жилкин от этого майора спрятался, а майор его искал по лесу и кричал «ау».

Мы, конечно, помирали со смеху, когда слушали Жилкина, а он с каждым разом прибавлял все больше и больше чудес, будто нарочно старался выставить себя дурачком.

И вот однажды услыхал эту байку комбат товарищ Алексеенко. Я и не видал, когда он подошел. Первый заметил его Жилкин. Как взглянул на комбата, так и сглотнул язык. Мы все смеемся, а товарищ Алексеенко стоит в стороне, темный, как туча, и глядит на нас молча.

Тут, помню, кто-то сказал: «Садитесь с нами, товарищ командир батальона, послушайте, какие он цветочки вышивает». А товарищ Алексеенко ничего не ответил, повернулся и пошел к себе. Тут мы все притихли. И Жилкин притих, сидит в своей шинеленке голову опустивши, на нас поглядывает и молчит. Всем чего-то совестно стало. И мне совестно, и солдатам, и Жилкину. Помню, разозлились мы тогда на Жилкина, будто он один был виноват.

Не прошло после этого случая и часу — вызывает товарищ Алексеенко Жилкина к себе. Садит его в машину, и уезжают они оба в неизвестном направлении. Долго их не было. Мы строили разные догадки, но ничего путного сообразить не могли.

К ночи воротились они обратно. Комбат пошел по ротам, а мы обступили Жилкина, спрашиваем:

— Куда тебя возили?

— В штаб армии.

— Да что ты?

— Ей богу, правда.

— К самому командующему?

— Да нет. Зачем я ему.

— А куда же?

Жилкин печальный стоит, растерянный. Ёжится, будто ему зябко.

— К портному, говорит, меня свели.

Мы рты и пораскрывали. Кто-то попробовал хмыкнуть, но на него так цыкнули, что смех у него так в животе и остался.

— Обмерял меня портной вдоль и поперек, — сказал Жилкин, — и отпустил.

А через несколько дней получил Жилкин новую шинель. Надел он ее и весь переменился. Ну, не солдат — картина. В самый раз пошили шинель — ни складки, ни морщинки. Хоть на парад посылай. Все удивлялись, глядя на него, словно он и стройней стал, и ростом повыше.

А больше всех удивлялся сам Жилкин. То и дело оглядывал он себя, будто не узнавал, кто это такой, будто душа его переселилась в другое тело. И в первый вечер, за ужином, хлебал щи стоя — боялся шинель замарать.

Под утро выхожу на линейку, а там уже кто-то маячит в темноте. Подхожу ближе, гляжу — Жилкин. И заправочка на отлично, и лицо гладкое. То его чуть не на коленях приходилось упрашивать, чтобы побрился, а тут сам побрился, по собственной инициативе.

Солдаты выходят строиться и в шутку, конечно, поздравляют нашего левофлангового с обновкой. А он стоит строгий, подтянутый, ровно письмо получил, и все смешки отскакивают от него, как от стенки.

Прямо удивительно: от такого, по видимости, пустяка человек переменился.

Однажды стал наш балагур Ишков по старой памяти упрашивать Жилкина рассказать про диверсанта. Поглядел Жилкин ему в глаза и сказал:

— Как я диверсанта поймал — это мы обсудили. Вот когда ты поймаешь, тогда снова посмеемся.

Видно, не ожидал такого ответа Ишков, тем более от Жилкина.

— Где мне поймать, — говорит Ишков. — У меня задание командования есть — лежневую дорогу выкладывать. У нас с тобой разделение труда. Я за тебя норму выполняю, а ты диверсантов ловишь…

И тут в первый раз я увидел, как Жилкин обиделся. Побелел он, подходит к командиру взвода и требует себе отдельный участок. Ну, уважили его просьбу, дали участок, наточили ему топор. А я подошел издали поглядеть, как он станет работать.

Горячо взялся Жилкин прогоны тесать. Конечно, норму он вряд ли выполнил бы, поскольку прежде никогда не плотничал, но все-таки дело у него подавалось. Гляжу, спешит от других не отстать, суетится. Спешил, спешил да топором по ноге и тяпнул. Одно дело — ногу чуть не до кости рубанул, второе дело — сапог испортил. Перетянули ему рану и свезли в санчасть.

Рана была неопасная. Но врач сказал, что лежать нашему Жилкину придется дней шесть. Прошло два дня. Гляжу, ковыляет Жилкин с котелком возле кухни. Посмотрел на него Ишков и говорит:

— Везет людям. День поработал — шесть выходных заработал.

Ничего Жилкин на это не ответил, только на следующее утро вышел и встал в строй. Командир взвода ему, конечно, скомандовал — направо и шагом марш в землянку. Но через час Жилкин все-таки пришел на трассу самостоятельно и стал работать. Время тогда наступило горячее, каждый человек был на счету, и мы решили не прогонять его обратно.

А когда нога у него зажила, он принялся учиться плотничать под руководством того же Ишкова и через месяц работал не хуже других. И когда приходилось прокладывать гать в грязи, на болоте, Жилкин каждый раз скидал шинель, как бы холодно ни было, и вешал ее где-нибудь в отдалении, чтобы не замарать или не повредить невзначай топором.

☆





ОБРЫВЫ


— Вы говорите: уставы да наставления, наставления да уставы, — начал Степан Иванович, выставив крупные свои руки с толстыми пальцами, в которых как-то само собой, как береста на жару, скручивалась цигарка. — Выходит у вас так: прочтешь уставы да наставления — и станут тебя пули облетать. Конечно, никто не спорит, уставы и наставления — солдатский закон. Только если вы, почитав уставы, возомните, что всю военную науку превзошли, то сильно ошибетесь. Нужны солдату уставы и наставления, а еще, кроме того, нужно соображение. Об этом, между прочим, в тех же уставах сказано.

Вот довелось мне в войну жить в одной землянке со связистом ефрейтором Ерохиным. Гладкий такой, сдобный был человек, сам собой всегда довольный. Однако уважал порядок и дисциплину. Над ним, помню, смеялись, будто даже спит он в положении «смирно». Уставы знал назубок и сердился, когда его называли не «товарищ ефрейтор», а просто — Ерохин. Служба была ему по душе. Единственное, чего он не любил, так это соображать. Я, бывало, с ним схватывался: «Ты, говорю, сперва обдумай, а потом дело делай!» А он отвечает: «Чего, мол, тут думать? Приказ даден — надо его выполнять».

— А как его поумней выполнить — это кто за тебя должен соображать? Дядя?

Он махнет рукой — и только.

Буханки хлеба на пять человек путем поделить не умел — всегда кому-нибудь перепоручал это дело…

Стояли мы тогда на Карельском фронте. Природа там против нашей гораздо серьезнее. Там снег пушной идет — вот какие шапки летят. Дорогу заметает сразу, трактора и те буксуют. Там камни навалены — каждый с нашу избу, и дорога крутит около тех камней зигзаги. А сосны ровные, как свечи; из одного хлыста выходит штук пять свай — вот какие там сосны.

Служил я в дорожной части. Была поставлена нам задача: содержать дорогу километров, я так думаю, до ста длиной. У Кандалакши эта дорога была еще ничего, а чем дальше в лес, тем хуже и хуже. Одно название, что дорога: накатанный след по корням, а кое-где и следа незаметно. Дикое было место, дебри. Разровняли мы, как могли, трассу, коренья посбивали, поставили мосты, а машины все равно шагом идут: тряско до невозможности. А что сделаешь? Наверху кругом камень, а копнешь лопатой — тоже камень скрипит.

Как ударили морозы, стали мы трассу переводить на лед, на озера.

Так и тянулась наша дорога до передовых — то лесом, то озером, то опять лесом. Обжились мы как следует быть, обстроились, землянок накопали. И к морозу привыкли, и к долгим ночам, и к метелям, будто родились здесь, среди этих камней да озер. Родина, она, ребята, всюду родная, всюду своего человека признает. Правда, землянки тяжело было среди каменьев копать, тесно у нас было, поворачиваться с боку на бок приходилось по команде, но ничего, жили.

Живем, работаем; глядим, связисты кабель на передовую тянут. Мы, конечно, обрадовались: видим, приобретает наша дорога значение. Солдат, он всегда прежде всех чувствует обстановку вокруг себя. Еще, может быть, генерал обдумывает свой секретный приказ, еще у артиллеристов пушки в чехлах, а солдат уже чувствует — будет дело. И пора бы. Время было тревожное. Пошла первая военная зима. Фронт стоял на одном месте. Ходил слух, что враг собирает силы для окружения…

Было приказано разместить связистов в наших землянках, вдоль всей трассы. Мы поворчали немного — тесно, мол, — но, конечно, приняли их.

В нашу землянку поставили двоих: этот самый Ерохин пришел и с ним еще один, молоденький, Федя Новиков.

Как сейчас вижу: ночь, в углу — телефонный аппарат и Ерохин возле него. Коптилка из консервной банки с круглым огоньком, мигнешь — погаснет. Ерохин сидит сгорбившись и тихонько ругается в трубку:

— Волга?.. Шут тебя возьми, Волга? Волга?..

Хлопотливая у них была работа. Раньше мы думали, что на фронте нам, дорожникам, крепче всех достается, а нет, у связистов хлопот больше. Ни днем ни ночью покоя нет. Как связь нарушается — ступай немедленно, ликвидируй. Ночь ли, буран ли, становись на лыжи, цепляй на спину запасную катушку и ступай, ищи обрыв.

Как на грех, Ерохину и Феде достался самый несподручный участок. На озерах-то линия шла по вешкам; на открытом месте ее далеко видно, садись на попутную машину и гляди из кузова; а у нас, в лесу, провода были наброшены на ветки, и часто их рвали: то медведь, то враг, а то и свои порвут, когда сосны пойдут рубить. У других целую неделю не бывало обрывов, а у наших — чуть не каждый день.

Однажды вот так же нарушилась связь. Только принялся Федя суп хлебать — связь и нарушилась. Федя поставил котелок на печку и начал сбираться. Ерохин-то не умел на лыжах ходить, так на линию чаще бегал Федя. Я, как сейчас помню, сказал Ерохину:

— Больно вы бездумно работаете. Война все-таки. Ты бы раньше, чем его в лес направлять, обдумал бы хорошенько тактику. На прошлой неделе банду диверсантов ликвидировали, надо бы вам учесть это.

— А что учитывать, — говорит Ерохин, — слава богу, не первый раз ходим и ничего не случилось.

И Федя смеется. Был он парень удалой, храбрый, только храбрость у него происходила не от ума, а от слабого понимания военной обстановки, ненадежная храбрость. Встал он на лыжи и пошел.

А заметуха тогда была страшная — на ногах не устоять.

Нам приказали отдыхать и с ночи, как только приутихнет метель, выходить расчищать трассу.

Ну ладно, время идет, а Феди нет. Лежим — нет. Суп закипел, я его с печки принял. А Феди все нет. Я, конечно, стал тревожиться. А Ерохин отдыхает после обеда — и хоть бы что. Я не утерпел, спрашиваю:

— Долго ты лежать будешь?

— А что мне, говорит, не лежать? Связь-то не работает!

— Да я, говорю, не про связь, а про Федю.

— А что Федя. Не первый раз пошел. Выполнит задание — вернется.

— А может, с ним случилось что-нибудь?

— Что, говорит, с ним может случиться? Мы в тылу.

Ну, думаю, с ним не сговоришься. Пойду сам на трассу, погляжу.

Стал одеваться. Вижу, и Ерохин поднимается. Проняло все-таки его.

Пошли вместе. Метет — нет спасенья. Прошли лесом километров пять или шесть, не помню, — линия цела, а следов не видно, все замело. Еще немного прошли, видим — обрыв. Провод обрезан аккуратно, ножницами, а вокруг нет никого. Тут я сразу понял — неладное дело. Враг, значит, здесь побывал, линию перерезал и сел на сосну дожидаться, когда связисты придут. У него еще с финской войны осталась мода на сосны лазить; вы, наверное, знаете, их тогда «кукушками» прозвали. Он там себе настелет веток и сидит с автоматом, ждет… Стали мы искать. Снег разгребли — нашли. Лежит Федя, губы кровью, как сургучом, запаяны, а в руке раскрытый ножик…

Похоронили мы Федю, как могли. Ерохин встал над могилой, попробовал сказать что-то и не сумел ничего сказать. Только сейчас дошло до него, что такое война. Встал и стоит, ровно его приморозило.

Наладили связь.

— Пойдем, говорю, ладно.

А он стоит, не слышит. Подождал я немного, пусть, думаю, перегорит у него душа, снова позвал. А он стоит, как бесчувственный, и возле него наметает сугроб. Взял я его под руку и повел, как больного.

А на следующий день прислали на место Феди другого. Горячий, азартный был парень. Как только его прислали, на линии снова произошел обрыв. Тут, конечно, хочешь не хочешь, а пришлось нашему Ерохину задуматься. Думал он, думал и говорит:

— Ты, Юра, сиди у аппарата, а я пойду. Если не вернусь, передай, как положено, по команде рапорт и пусти вот это письмо.

Вижу, ничего путного не надумал: голова на это не приспособлена. Юра ему отвечает:

— Вы, товарищ ефрейтор, письмо порвите и оставайтесь, а пойду я, — и надевает лыжи. Надевает он лыжи, а Ерохин не пускает.

— Сиди, говорит, тебе после войны еще техникум кончать.

А у самого голос дрожит. Поднялся у них спор. Ерохин говорит:

— Ну куда ты рвешься? «Кукушку» послушать не терпится?

— А я ее сниму, — смеется Юра.

— Сперва ее надо увидеть, — говорит Ерохин.

— А она сама себя покажет.

Тут снова пришлось мне ввязаться.

— Я, говорю, с Юрой сам пойду для страховки, а ты, говорю, сиди у аппарата.




Ну, Ерохин поспорил и отступился. Пошли мы с Юрой. И вижу: идет он вдоль линии и дергает провод. Пройдет немного, встанет и дернет тихонечко на себя. Я сперва не понял, в чем дело, а потом догадался. Глядите, какой хитрый студент, а? Как слабину рукой почует, значит, обрыв близко. А раз обрыв близко — тут где-нибудь и «кукушка» сидит. Пробирается он лесом, подергивает провод, ровно леску на рыбалке, а я за ним. Долго шли, тихонько. Мне это дело даже надоедать стало. Вдруг он остановился, поднял руку — стой, мол, обрыв близко. Повернули мы обратно, прошли километр, потом перешли на другую сторону дороги и другой стороной, лесом, воротились опять к тому же месту. Залегли за стволами, смотрим по верхам. Вокруг все елки невысокие, на такие елки «кукушки» не лазают. А вот две сосны, одна поближе, другая подальше, глядели подозрительно; на одной из них он и засел, наверное, а на какой — не видать. Можно бы стрельбой проверить, но открывать огонь на авось опасно: он там тоже не с палкой сидит.

Стали ждать, кто кого перетерпит. А мороз лютый. Лицо задубело, словно перебинтованное, губами не шевельнуть. «Нет, думаю, долго так нам не пролежать. Застынем». Только подумал, гляжу — ястреб. Подлетел, было, к дальней сосне, да как метнется вбок… Ну, все в порядке. Дали мы из обоих автоматов по короткой очереди — и сняли. Свалился высокий такой, широкой кости мужик, в лыжном, вроде, костюме, затянутый вместо пояса веревкой кругов на десять.

Вот видите, как у Юрки-то голова безотказно сработала. Этого сняли, а через два дня еще одного сняли. Конечно, лучше бы их живьем брать, да где там: они на лыжах больно быстро бегают. Во второй раз сняли тоже ловко, только Юрка пальцы отморозил на правой руке. А на третий раз пришлось нам идти с Ерохиным.

Юра, конечно, беспокоится. Говорит, что надо заново обсудить и сменить тактику. А Ерохин машет рукой:

— Когда, мол, поправишься, тогда и станешь тактику менять. А мне все понятно.

И договорились мы так: чтобы я шел метрах в ста позади него по другой стороне дороги лесом и не спускал с него глаз, а он станет дергать провод. Вот идем, как договорились, вдруг сверху — трах! — запечатала машинка — и падает Ерохин головой в снег. Я выскакиваю на дорогу — и по мне очередь. Но врага все-таки я снял. Гляжу, в чем дело? А он, оказывается, провод перерезал и завязал его узелком — тоже ведь сообразил, душегуб. Ерохин дергал, дергал, да до смертного узелка и до-дергался… Вот и учтите: соображение тогда полноценное, когда всякую минуту понимаешь, что враг может не хуже тебя сообразить, — такой я сделал вывод сам для себя, когда хоронили ефрейтора Ерохина.

После этого случая приезжает ихний командир взвода: «Что, дескать, тут делается? На всей трассе спокойно, а у вас безобразия». Юра докладывает — так, мол, и так. Командир взвода распустил карту и велел показать, в каких местах перерезали кабель. Нанесли эти места на карту, и вышло, что все они на одном участке длиной в четыре, самое большее в пять километров. А километрах в пятнадцати от дороги, против этого участка в лесу, обозначен условным знаком одинокий хутор. Ночью устроили облаву и поймали восемь диверсантов. Говорили, что нашли там целую гору пустых консервных банок; значит, не одну неделю они возле нас прожили.

Все-таки наше соображение оказалось поглубже ихнего: связь стала работать нормально, и, когда наши части пошли в наступление, никто на связистов не жаловался.

☆





ГРАЖДАНСКИЙ ЧЕЛОВЕК


Первую беседу Степана Ивановича я услышал случайно. Однажды, заступив на дежурство по кухне, я задержался на складе, перевешивая продукты. Время уходило не даром: воин должен сполна получать норму, которая ему положена. Закончив с продуктами, я пошел проверить гигиену и посмотреть, все ли находятся на своих постах.

Из помещения для разделки доносился голос Степана Ивановича. Я вошел. Проворно действуя ножами, курсанты вырезали из картофелин глазки и порченые места. Степан Иванович сидел на табурете, разбирал сельдерей и рассказывал какую-то байку.

Я, как положено, сделал замечание: одному — по поводу заправки, другому — за небритую личность; при этом не забыл и пошутить, справедливо заметив, что было бы полезнее почитать Устав или, в крайнем случае, газету, чем слушать старые сказки.

Курсанты начали выражать недовольство. Как человек выдержанный, я не стал вступать в пререкания и вышел, запомнив, однако, наиболее недисциплинированных, чтобы учесть на дальнейшее. Только прикрыл дверь, слышу, начал Степан Иванович:

— Вот вы, ребята, его критикуете; больно вам интересно, что он, по вашему мнению, поступил не так как надо. А веселого здесь ничего нет. Вы того не забывайте, что если, например, война, так он вас в бой поведет. Или вы не понимаете, что человек молодой, не старше вас, и тоже не полностью определился. Вот я прошлый раз хвалил нашего командира батальона товарища Алексеенко. Так ведь он тоже не таким родился, а таким сделался. Характер его укрепила окружающая обстановка: и военные обстоятельства, и товарищи, и в том числе мы, солдаты. Командир, конечно, отвечает за солдата, но и солдат своим поведением отвечает за командира — это вы имейте в виду.




Помню, как пришел к нам в батальон товарищ Алексеенко: наружность у него была генеральская — полный, дородный такой, высокий дяденька, на лице — строгость; очень, между прочим, гордился, что у него бас. Пожилой был — после обеда всегда распускал ремень. Назначили его командиром батальона, а меня приставили к нему посыльным. Работал он раньше где-то в Дорпроекте в Ленинграде и никогда на военной службе не бывал. Пришел к нему первый раз и вижу: стоит он возле табуретки, положил возле себя памятку и учится по ней портянки заматывать; там, если помните, это подробно описано. И даже чертежи есть. Увидел меня командир батальона, законфузился, побыстрей, кое-как обулся. Долго он про-сидел на канцелярской работе: когда читает, очки надевает, когда на тебя смотрит — очки скидает. От военного у него и были только гимнастерка, бриджи да портупея, а остальное все свое носил: под гимнастеркой — фуфайка, домашняя, вязаная, а исподнее — шелковый трикотаж. В общем, только снаружи военный, а внутри — самый что ни на есть гражданский человек. Это теперь у вас обученные командиры, а в войну, бывало, и таких брали. Бывало, как-нибудь неточно выполнишь его указание, он никогда выговора не сделает, а только обидится. Обидится и не разговаривает: молчит и сопит, как малое дитя. Прямо жалко было на него глядеть, деликатный был человек. Инженер, между прочим.

Однако дело свое он знал на отлично. Прикажут, к примеру, построить мост, так он тут тебе на любом подручном клочке бумаги в момент нарисует схему и размеры проставит; под какую требуется нагрузку — без всяких справочников и чертежей — все в уме вычертит, да еще скажет, сколько пойдет на строительство лесу и сколько гвоздей. Научный был человек.

Ну, наши ротные командиры народ бывалый — быстро раскусили своего нового начальника — и началась в нашем батальоне путаница. На офицерских собраниях спорят, как на базаре. Сижу, бывало, за дверью, слушаю их и тошно становится. Тут бы товарищу Алексеенко встать, хлопнуть рукой по столу и сказать: «Приказываю, мол, так-то и так-то», — и делу конец. А он все «позвольте» да «простите», и нет этим «позвольте» да «простите» ни конца ни края. Наконец разойдутся все, а он сядет за стол, голову руками обхватит и задумается. Долго так сидит — голова в руках. Так мне стало при нем печально, что я собрался рапорт писать, чтобы направили меня куда-нибудь в другую часть, а то я тут все нервы израсходую. И если бы не подоспел в ту пору особый случай, не остался бы я с ним.

А дело было зимой, в сорок первом году. Стояли мы тогда, если помните, на Карельском фронте. Морозы наступили трескучие. Хлеб привозили застывший — буханки рубили топором. В рот положишь кусок и сосешь, как ледышку. А помещений для жительства вдоль дороги было недостаточно, точнее сказать, вовсе не было. Дорога шла тайгой да озером по льду, а где в тайге и на льду помещения? Только в самом конце трассы, километрах в десяти от передовой, стояла деревня. Впрочем, одно название, что деревня; как говорится, три избы — шесть улиц. Было там два дома без крыш и одна маленькая банька с каменкой — вот и вся деревня. Потом, помню, доставили нам сборную халупу из фанеры — и по размеру и по расположению точно как железнодорожная теплушка — с двойными нарами. Удобная была халупа: на полозах, куда хочешь можно перевозить. В баньке стоял штаб нашего батальона, а в избах — другие части. А народа в ту пору возле нас стояло много. Кого там только не было! И авто рота стояла, и регулировщики, и девчата с полевой почты, даже банно-прачечный отряд — и тот возле нас стоял. Но эти, постоянные, еще ничего — нарыли землянок, накрыли избы брезентом вместо крыш и живут. Больше беспокойства причиняли проходящие части. То одна часть придет, то другая, и все, конечно, бегут в избы подремать да погреться. А избы — они не резиновые: один взвод примешь, второй примешь, а третий уже не лезет. Почти каждую ночь шум стоял в нашем расположении. Один раз какие-то фронтовые командиры до того переругались, что стали друг возле друга пистолетами махать. Что сделаешь — каждому командиру своих солдат погреть охота.

Вот узнало про эти дела высшее командование и приняло такое решение: во избежание беспорядка назначить начальником гарнизона командира дорожно-строительного батальона товарища Алексеенко, поскольку наш батальон был самым постоянным жильцом в тех местах. Ну вот, как узнал я про это решение, так и отставил рапорт писать. Разве можно было комбата бросать в такой ситуации? Остался я при нем. И началась у нас не жизнь, а каторга. И старшины, и полковники, и шофера — все к нам, как в жакт идут: давай жилплощадь — и точка. Выкопали мы в свободное время две землянки, специально для проходящих частей; не успели оглянуться — их авторота заняла. Сделали в избах трехэтажные полати — под самую крышу подобрались — пришли на другой день, а там уже связисты лежат. Напишет, бывало, товарищ Алексеенко приказание командиру автороты — принять на ночлег столько-то человек, а командир автороты бежит и доказывает, что некуда. Уговаривает его товарищ Алексеенко, уговаривает, потом махнет рукой и обращается в другую часть. А в другой части то же самое положение. И кончалось тем, что наш комбат предоставлял для ночевки свой штаб, а если командир понапористей, так и койку свою ему уступал, а сам ложился на пол.

Однажды приходит какой-то шустрый интендант, просит разместить команду в шестнадцать человек на сутки. А деть их было в ту ночь совершенно некуда. Все помещения были забиты до невозможности. Объясняет товарищ Алексеенко обстановку, а интендант кричит:

— У меня срочное задание фронта, а какое задание, я сказать не могу, потому что оно секретное. Вы будете отвечать, если поморожу людей! Самому командующему буду телефонировать!

В общем, берет интендант товарища Алексеенко на пушку.

И поддался комбат: велел всем освободить помещение, рассовал писарей в землянках и поместил всю эту секретную команду в нашей баньке. А сам оделся и пошел на дорогу. Я за ним пошел:

— Куда вы, говорю, товарищ командир?

— Трассу, говорит, погляжу. Ночь, говорит, как раз светлая. Очень удачно.

А сам усталый такой, замученный. Откинул я тут все воинские дистанции и говорю ему, как отец сыну:

— Нельзя, говорю, вам так себя держать, товарищ Алексеенко. Твердость надо проявлять. А при такой вашей слабости скоро вас совсем на нет сведут.

Думал, сейчас он меня поставит на место, но все равно не вытерпел и сказал. А он вздохнул только и отвечает:

— Что сделаешь, Степан Иванович, гражданским человеком я родился, гражданским, наверное, и скончаюсь. Сам вижу, что иначе надо поступать, а переломить себя не могу.

И начал: мы, мол, тыловики, а они на фронт идут, на передовые, им надо оказывать внимание и заботу…

Неделя прошла — приезжает большое начальство. Увидало наше положение и оттянуло почти все части назад. Стало нам жить просторней. Но не надолго. Прошла еще неделя, и понаехали новые части. «Ну, сказал я сам себе, если что-нибудь не надумаю — прежняя карусель пойдет». И стал проводить свою политику.

Политика, впрочем, была простая. Помню, первый раз так случилось: приходит ко мне в предбанник командир прожекторной роты и велит доложить о нем начальнику гарнизона. Иду к товарищу Алексеенко. Потоптался там немного, выхожу обратно.

— Обождать, говорю, велено. Заняты.

Командир садится, начинает беседовать для сокращения времени.

— Начальник гарнизона, говорит, прислал к нам на постой десять человек. А где я их помещу? Места-то нету.

— Надо бы поместить, — говорю я. — Тоже ведь люди.

— Люди-то люди, а свои бойцы мне дороже, я за своих бойцов отвечаю в первую голову.

— Это правильно, говорю, только сомневаюсь, что вы это докажете товарищу Алексеенко. Он у нас такой — ни за что не сменит решения. Сказал — как отрубил!

— Да что ты?!

— Ей-богу. Сколько я около него ни живу, ни разу не видел, чтобы он приказание переменил. Не человек — железо. Хоть идите к нему — хоть нет — одинаково будет.

Вижу, подтягивается командир прожекторной роты, проверяет заправку и делает серьезное лицо. Подготовил, значит, я его таким способом и допустил до товарища Алексеенко. Слышу:

— Разрешите доложить!

— Пожалуйста.

— Принять людей нет никакой возможности.

Дальше начинает товарищ Алексеенко тянуть, как обыкновенно, мочалу:

— Вот, мол, беда… Значит, никак не сможете? Значит, нет у вас нисколько свободного места?

Ну, думаю про себя, вся подготовка пропала. Зазря старался.

И только так подумал — слышу голос командира прожекторной роты:

— Хорошо. Как-нибудь потеснимся. Разрешите выполнять?

То ли он подумал, что товарищ Алексеенко смеется над ним, то ли испугался, что проверять пойдет — не могу по сей день понять, — а только вижу — стук, стук каблуками и, как положено, строевым шагом выходит командир прожекторной роты. Товарищ Алексеенко даже немного растерялся. Вышел на порог и глядит ему вслед. Потом подумал и сказал сам себе с удивлением:

— Вот это действительно — дисциплинированный командир.

С тех пор стал я со всеми приходящими проводить в предбаннике обработку. Чего я только не говорил про товарища Алексеенко: и что он слова поперек не терпит, и взыскания накладывает только на полную катушку… И знаете — наладился порядок. Недели через две сам товарищ Алексеенко стал удивляться, когда слышал какое-нибудь возражение.

Как-то поднимает он меня ночью, велит сходить я расположение второй роты и срочно вызвать командира. Метель тогда, помню, мела, холодно было. Я по старой памяти отговариваюсь:

— Может, утра дождемся, товарищ Алексеенко… И вы бы спать ложились. А то не едите путем, не спите. Так совсем на нет можно сойти.

Как он тут вскочит, да как закричит на меня своим басом:

— Какой я вам товарищ Алексеенко! Как надо отвечать? Повторите приказание!

Повторил я, конечно, приказание и пошел. Обидно мне стало до невозможности. Ругаю его последними словами, а себя — еще крепче.

Вот, думаю, наладил ему характер на свою голову А потом, когда пробежался по заметухе да сдуло с меня дурь холодным ветерком, весело мне стало. Как ни говорите, а каждый солдат любит, когда командир не мочалу тянет, а выказывает ясность и твердость.

☆





МАТРОССКИЙ ВАЛЬС


Когда среди беседы Степан Иванович задавал какой-нибудь вопрос, курсанты, пребывающие в кухонном наряде, обыкновенно отмалчивались. Мы знали по опыту: все вопросы Степана Ивановича адресуются не кому иному, как самому себе.

Однажды я, правда, не удержался и на вопрос, что такое душа, дал обстоятельное разъяснение с позиции материализма. Как сейчас помню: Степан Иванович сделал долгую-долгую паузу, словно приглашая всех присутствующих осознать мое нетактичное поведение, потом вздохнул и ушел в помещение для разделки, проговорив: «Ну, коли ты больше моего понимаешь, ты и рассказывай».

Поэтому, когда Степан Иванович спросил: «А что в природе всего красивей?», я оказался хитрей и сделал вид, что недослышал, хотя мог в любое время дать исчерпывающий ответ.

— Самая красота в природе — это рожь, — сказал Степан Иванович.

— Что? — удивленно спросил кто-то.

— Рожь. Молодая рожь, когда она играет под ветерком, и вся нива колышется, и гривки отливают золотистым глянцем и так и этак, — будто табун золотых жеребят бежит куда-то на край света… Красиво или нет? Красиво. А почему?

Мы молчим, только картофелины булькают в большой чан.

— А потому, — продолжал Степан Иванович, — что любуешься ты не только колхозной нивой, а через эту ниву чуешь и познаешь труд человеческий, поднявший из-под земли данную красоту…

На этот раз Степан Иванович находился в философическом настроении, и мы не надеялись услышать от него ничего интересного.

— А еще что в природе красивей всего? — продолжал, между тем, Степан Иванович, отбрасывая в сторону заплесневевшую картофелину. — Море. Если, конечно, не считать колхозной нивы, то — море. Вроде бы ничего ценного — кругом одна пустая вода, негодная в пищу, а нет!.. Ты погляди на море не с какой-нибудь там Алупки-Сары, а с катера или рыбачьего карбаса. Погляди и поймешь: шуток оно с тобой шутить не станет. Или ты докажешь, что не зря твоя фамилия начинается с заглавной буквы, или смахнет тебя море, как комара или мошку со своего чела, — и весь разговор. Каждую минуту, пока ты на море, ты чувствуешь себя на экзамене: и в непогоду, когда оно от горизонта до горизонта перелопачивает волну, и в штиль, когда до боли в глазах сверкает и переливается под солнышком — будто на нем адмиральский мундир в орденах и медалях.

Я лично очутился на боевом корабле нежданно-негаданно и сразу почувствовал ответственность, хотя, по правде сказать, мое сухопутное, млекопитающее существо от качки сильно расстроилось и прямо-таки, как пустая рукавица, выворачивалось наизнанку.

Шел я по студеной, штормовой Балтике на морском охотнике. Где-то у польских берегов наши части нажали на фашиста, и, чтобы не дать врагу уйти морем, было приказано блокировать косу возле города Гданьска и бросить на это дело десант морской пехоты. В то время на Балтике еще орудовали вражеские подводные лодки, и для страховки десантных катеров первым шел морской охотник с глубинными бомбами. На этом самом охотнике, который кувыркался во все стороны да, вдобавок, кривулял противолодочным зигзагом, меня, грешного, и мотало полные сутки. Страдали от болтанки мы все — вся наша команда специалистов-саперов, приданных отряду легких сил для обнаружения и обезвреживания мин в районе высадки.

Я не смыкал глаз всю ночь — до самого утра промаялся. Да что — я! Павел Васильевич Ершов, даром, что лейтенант, а и тот вышел на палубу с белыми губами и лицом лилового цвета. Поглядел он на нас, какие мы бесплотные ангелы, и говорит: «Давайте запоем, ребята. Может, полегчает». И правда. Запели — вроде легче стало. Вот стоим во главе с лейтенантом, уцепившись за поручни, и орем в шесть голосов: «Потому что без воды, не туды и не сюды!» Гляжу, идет боцман, молодой, румяный, на голове, наискосок, тонкая, блином, мичманка. Идет как по панели и страшная качка будто его не касается. До того аккуратный морячок со свистулькой, что просто завидно, ровно так и родился в форме номер три от какой-нибудь русалки. Проходит он мимо нас один раз, проходит второй. Остановился и говорит:

— А ну, хоровая капелла, отставить!.. Пррройти в кубрик.

И раскатывает букву «эр», словно вальком скалку.

— Как стоите, мичман! — строго заметил лейтенант, выпрастывая погон из-под плащ-палатки.

Но офицерские звездочки не смутили боцмана. Он принял положение «смирно», словно припаялся к палубе кривыми ногами, и повторил твердо:

— Прррошу сойти в кубрик, товарищ лейтенант. На баке петь не положено.

— Почему? — начал было лейтенант. — Боитесь, немецкая субмарина…

Он веселый был, наш Павел Васильевич. Видно, и сейчас хотел пошутить: «Боитесь, мол, немецкая подводная лодка услышит?» — но не успел до конца высказаться. Прикрыл рот и поскорей перегнулся за поручни.

Печально посмотрел на него боцман и говорит:

— Прррошу, товарищи пассажиры.

— Что значит — пассажиры!.. — лейтенант кое-как оторвался от поручня, выпрямился и сурово глянул на мичмана. — Что значит!.. — лейтенант хотел внушить боцману, что мы, так же как и все остальные, идем на выполнение боевого задания, что наша работа такая же опасная и сложная. Но тут корабль становится на дыбы, и лейтенанта кидает вбок, и он едва успевает схватиться за веревку. Стиснув зубы, он снова становится, как положено, руки по швам, и начинает: —Что значит!.. — но тут опять кидает его, беднягу, как и раньше, только в другую сторону.

А боцман стоит, словно припаянный, готовый выслушать все, что пожелает сообщить ему старший по званию офицер. Он стоит с почтением, и на лице его не дернется НИ одна жилка. А я гляжу на его невинные выпуклые глаза и вижу, как он про себя потешается над нами и величает нас «салакой».

Перемена в нем случилась внезапно. Мичман вдруг вытянулся, щелкнул каблуками, словно увидал грозного капитана.

— Ветер в скулу бьет, товарищ лейтенант, — сказал он, не выпирая на этот раз букву «эр». — Вот нас и кладет на борт… Сменим курс — легче будет. Разрешите идти?

Он обращался к лейтенанту, а косил глазами на сторону. И румяные щеки его закидало малиновыми пятнами.

Я оглянулся — что там? А там стояла женщина лет двадцати пяти, в бушлате, с буквами «БФ» на погонах. Чтобы особо симпатичная — этого не сказать: бледная, мослатая, нижняя губа с капризом.

— Вам нехорошо? — спросила она лейтенанта робко. — Вот возьмите… леденцы… Сосите, и будет легче… Согласно условных рефлексов… Учение Павлова.

— А вы кто? — спросил ее лейтенант.

— Раиса Захаровна, — объяснила она конфузливо. — Санитарка.

Потом одарила нас леденцами и пошла, стуча по палубе кованым каблуком.

Наш десант должен был сойти на берег под покровом ночной темноты, закрепиться на рубежах и дожидаться противника. Однако, как часто бывает на войне, случилось иначе. Когда подошли к месту, луна светила, как фонарь, и береговые дюны было видно километров за десять. А кроме того, не нам пришлось дожидаться противника, а ему нас. Только мы стали пересаживаться в лодки — с берега загремели пушки, застрекотали пулеметы и по морю стали шарить прожектора. На нашем охотнике — колокола громкого боя. Гляжу: катера разворачиваются фронтом — моряки бросаются в воду с автоматами. Немного отплыли, глядь, наш морской охотник заваливается на корму — не иначе тонет — прямое попадание… Попрыгали мы в воду, а шлюпка пошла назад — подбирать команду.

Иду, значит, я к берегу. Воды — по горло. Как увижу — подбирается прожекторный луч — ныряю с головой. Гляжу, матрос тащит чего-то. Нагнал — вижу, наш слухач с охотника, а на руках у него санитарка, та самая Раиса Захаровна, которая леденцами потчевала.

— Задело ее? — спрашиваю.

— Нет, — говорит слухач.

— Так чего ж ты ее тащишь?

— А как же? Ноги промочит.

«Гляди-ка, думаю, какие нежности во время боевой операции». Только так подумал — слухач остановился и говорит:

— Донеси, говорит, пехота. Умаялся. Не могу больше.

Что делать. Принял я санитарку на руки и понес. Она молчит, не возражает, вижу — страшно перепугалась. Бьет ее мелкая дрожь… Обхватила рукой шею, ничего не соображает.

— К щеке, говорю, не прислоняйтесь. Небритый. Наколетесь.

Молчит и дрожит вся.

Ну, ладно. Иду, иду, а воды — по колено. Гляжу, у берега выдается песчаный мысок. Пойду, думаю, туда, там эту Раису Захаровну и поставлю на каблучки. Вдруг подлетает ко мне минер с нашего охотника. Подлетает он ко мне и орет благим матом:

— Куда под пулеметы лезешь! Соображать надо! Не перину — человека несешь!

Выхватывает у меня Раису Захаровну и бегом — в обход.

А я вышел на берег, нашел лейтенанта, и мы принялись расчищать проходы в минных полях. За этим занятием я подобрался совсем близко к немцам и лег передохнуть в окопчик, вырытый для стрельбы с колена; а дальнейшую тактику боя обрисовать не могу, поскольку в этот момент меня оглушило разрывом, и я на несколько часов потерял сознание.

Проснулся я от спирта. Кругом грохот и содрогание земли. И катюши, слыхать, бьют, и крупная артиллерия. Это с того бока, с суши, подошли наши части и стали крошить во всю ивановскую. А я лежу себе в окопчике, как дитя в люльке, и чьи-то перепачканные в крови пальцы перед моим, носом закручивают пробку манерки. Глянул немного повыше — и, словно сквозь дым, вижу Раису Захаровну. Это, значит, она меня спиртом потчевала…

Вот, думаю, чудеса! Как она под таким огнем до меня добралась? Да ей, при ее пугливой натуре, за такой подвиг любой благодарности мало.

— Ранен? — спрашиваю.

— Нет. Просто оглушило…

— А нет, так давай отсюда! Чего забралась в самое пекло!

— Я выполняю свои обязанности, товарищ старшина, — сказала она и сверкнула глазами.

— Выполнила и иди… А то гляди, зацепит осколок, так будет мне от матросов!

Она отползла метров пять и остановилась.

— Ну чего?

— Не могу… — говорит. — Боюсь… Страшно боюсь…

Жалко мне ее стало, прямо не знаю как.

— На то ты и женский пол, чтобы бояться. Ничего не поделаешь… Условные рефлексы… А ну, вперед! — скомандовал я и пополз рядом, прикрывая ее от пуль и осколков. Недалеко был разбитый блиндаж — вот я и направлял ее к тому блиндажу.

Достигли мы заветного блиндажа, утер я с лица пот и говорю:

— И за что только матросы тебя почитают.

— Пока был жив муж, — сказала Раиса Захаровна, будто оправдываясь, — я ничего, ничего не боялась… А теперь боюсь…

— Какой муж?

— Зыбин. Капитан-лейтенант Зыбин…

Вон что! Все газеты писали об отчаянных рейдах морского охотника, которым командовал капитан-лейтенант Зыбин. Писали, как морской охотник потопил всплывшую подводную лодку врага, как при этом сбросило в море капитана… Его бы спасли, если бы не появилась вторая подводная лодка, если бы не пришлось снова ввязаться в смертельный бой. Капитан-лейтенант Зыбин погиб, так и не увидев указа о награждении его звездой Героя.

Пока пережидали боевую грозу, Раиса Захаровна рассказывала про своего мужа, рассказывала, как вся команда, все, от мала до велика, не чаяли в нем души…

Через несколько дней я увиделся с ней в последний раз.

Я шел берегом. Море провожало меня — тихое, доброе. Тропка уходила в сосновый борок. Там слышалась музыка. Я свернул туда и увидел румяного боцмана. Он сидел на пне и играл на перламутровом аккордеоне вальс «Амурские волны». Он играл «Амурские волны», а матросы кружились друг с другом между деревьями — танцевали. Раиса Захаровна стояла возле баяниста, и никто не пытался приглашать ее на танец.

Я было хотел подойти, поинтересоваться, куда теперь направят матросов и Раису Захаровну, но боцман раньше увидел меня, вскочил, скомандовал «Смирно!» и упруго, с фасоном, подбросил руку к головному убору. И моряки застыли передо мной в положении «смирно», а я, не привыкший к таким почестям, побежал догонять свою команду.

Видно, Раиса Захаровна наговорила им, как я выволакивал ее из-под обстрела, да столько к этому напристегивала фантазий, сколько могут придумать только одни сердечные женщины.

☆





ТЕБЯ ВИДИТ ПРОТИВНИК


Вчера полковнику К. было приказано доложить нам лекцию по инженерному оборудованию местности.

Лекция была построена доходчиво, умело, в соответствии с возросшими, требованиями. Материал, оживленный примерами из художественной литературы и личного боевого опыта, неплохо усваивался курсантами. В ходе лекции полковник рассказал о двух саперах, которые во время Великой Отечественной войны делали проходы в проволочных заграждениях противника. Их обнаружили, осветили прожектором и начали обстреливать. Однако они, как и подобает советским воинам, с честью выполнили боевую задачу и возвратились к своим.

Вечером в кухонном наряде на обсуждение был поставлен вопрос: как чувствовали себя эти саперы под лучом вражеского прожектора? Что было трудней: резать проволоку или бороться с ощущением животного страха? Дружески заспорили.

Степан Иванович слушал, слушал, да вдруг и перебил спорщиков:

— Тут так случилось, — начал он. — Еще в первом году войны наградили меня медалью «За отвагу». А получить я ее долго не мог, потому что время тогда было горячее и член Военного совета ехать в нашу тыловую часть из-за одной медали, конечно, не торопился. Вот и вышло: в газетах написано, что я при медали, а сняться, к примеру, на карточку, чтобы грудь блестела, не могу. А вы сами небось понимаете — первая медаль для солдата все равно, что для бабы первенец. Ну ладно. Вот однажды вызывает меня командир роты и говорит: «Сейчас член Военного совета поехал на передовую, в дивизию, вручать награды. Поезжай, Степан Иванович, туда, и ты получишь».

Ну что ж, я, конечно, подшил чистый подворотничок, на пеньке побрился, снежком, как говорится, умылся и отбыл в штаб второго эшелона.

А нас там, таких кавалеров, как я, скопилось шесть человек. Кому медаль положена, кому — орден. Подали нам старенький военторговский грузовик-полуторку. Машина обстрелянная, бывалая, а шофер новенький, румяный парнишка, только что прибыл воевать откуда-то из-под города Кирова, прямо от папы-мамы да к нам на фронт. — Звать его, как сейчас помню, Коля. Вид у Коли был бравый, когда он заправлял полуторку, но мне-то видать, что весь этот строгий вид напущен оттого, что он боится на передовую ехать. Боится выезжать из второго эшелона.

— Ехать так ехать, — нервничал Коля. — Давай, пехота, забирайся в кузов. На бортах не сидеть, на ноги не становиться.

Командует он этак, а сам поеживается.

Сели мы и поехали. Ребята в кузове, а я рядом с Колей в кабинке, чтобы дорогу объяснять.

А дорога известно какая — местная коммуникация.

Сперва ехать просторно. Проезжая часть гладкая, культурная. Грейдер сгребает снег на сторону, спуски посыпаны песочком, у развилок стрелки: «хозяйство такого-то». Девчата-регулировщицы, чистенькие, модные, в шапках на одно ухо, беседуют с офицерами, которые дожидаются попутных машин, на гражданские темы. Спокойно.

Дальше к передовой — теснее. Регулировщики немытые, серьезные. Только остановишься у мостика в радиатор долить, уже вылезает откуда-то из-под земли сердитый дяденька, флажком машет: «Давай, мол, не стой, проезжай».

А еще дальше — и регулировщиков не видать, и дорога самодельная. Глядишь, в колеях чернеет свежая воронка, тепленькая еще, снегом припорошенная, в кювете — убитая лошадь. Надо пробивать объезд, а по бокам прутья натыканы. Туда забираться нельзя — мины. Людей совсем не видать. Проскочит какой-нибудь генерал в эмке, утыканной елками, — и снова нет никого. По сторонам сосны да снег, да сбитые пургой прутья. Попадется, бывает, пустая изба: крыльцо заметено сугробами, окна открыты, на стеклах бумажные кресты налеплены, а хозяева — невесть где.

Вот мы и ехали по такой дороге. Тогда на передовой наступила передышка. Тихо было, как ночью, и эта тишина переднего края беспокоила нашего Колю всего больше.




Как сейчас вижу: сидит парень, вцепившись в баранку, вертит головой по сторонам, как молодой петушок, да то и дело спрашивает:

— Почему не стреляют? Что же это за война, когда не стреляют?.. Далеко еще?

Потом, когда увидал воронки, стал инструкцию читать:

— Если что, говорит, паники не устраивай. В крайнем случае будем пробиваться к цели под огнем неприятеля. Далеко еще?

И жалко мне его, и смешно, конечно. Неужели, думаю, и я таким был?

Ну, ладно. Выезжаем мы из леса на горку, на чистое место. Выезжаем на горку, и вижу я, к осине фанерка прибита. Кривая такая фанерка прибита, а на ней написано: «Тебя видит противник». Буквы выведены аккуратно, по-печатному, только последняя буква — «к» получилась маленькая, видно, художник плохо высчитал место.

Поглядел я на Колю. Вижу, сидит, как и раньше, уцепившись за баранку, и слушает, как поет мотор на подъеме. «Ну, думаю, ладно, кажется, не заметил». Едем мы по узкой дороге. Слева лес, справа гладкое белое поле, засыпанная снегом несжатая рожь, столбы с оборванной проволокой, а дальше, за полем, у синих горушек, вражеские передовые.

— Далеко еще? — спрашивает Коля.

И тут только по голосу его я понял, что заметил парень фанерку. И фанерку заметил, и надпись прочитал всю от начала до конца, до последней маленькой буковки.

— Не бойся, говорю, Коля. До колка, говорю, доедем, а там, кроме леших, бояться некого.

Молчит. Шутки не принимает. Тут уж шутка не поможет, когда разыгралась у человека фантазия. Очень его хорошо было понятно. Словно в цветном кино видел Коля, как там, во вражеском окопе, мерзнет окутанный бабьим платком наблюдатель в глубоком черном шлеме. Стоит он, приникнув к рогатой стереотрубе, и смотрит сюда, в нашу сторону, и слезятся у него красные глаза. Вот он заметил черную точку на дороге, подкрутил винтики, чтобы лучше было видать, смахнул слезу, и уже не только здесь, на дороге, а и там, в трубе у него, ползет наша маленькая полуторка. Бросается наблюдатель к телефону, звонит в штаб, докладывает веселым голосом ориентиры. Из штаба звонят на батарею…

Трах! Что такое? Что-то впереди хлопнуло, и машину повело влево. Сгоряча я подумал, что мина разорвалась, да вроде нет, не похоже. Коля отворил дверцу, поглядел вниз, на переднее колесо, и плюнул.

— Баллон спустил, говорит. Что будем делать, Степан Иванович?

Надо же! В таком неловком месте и такая неприятность.

Но ничего не поделаешь. Что бы там ни было, а на трех колесах не поедешь. Надо переобувать машину. Заглушил Коля мотор, затянул намертво тормоза и стал выкидывать из-под сиденья домкрат, ручку, залатанную камеру. Наши ребята попрыгали из кузова, собрались возле кабинки и давай честить Колю на разные лады, будто он один отвечает за технику.

— Вы вот что, — говорю я им, — не топчитесь на виду, не вводите немца в соблазн. Ступайте-ка пешечком до березового колка. Мы наладим колесо и нагоним. Если, конечно, другое колесо не спустит.

Сказать по правде, я и сам немного забеспокоился, поскольку одно дело — отдать свою жизнь в бою, с пользой, а другое дело — торчать на пустой дороге на манер фигурной мишени. Тем более, и медали еще не получил.

Разобрались наши пассажиры по двое и зашагали быстренько пешим строем, а Коля нашел где-то чурку, подсунул ее под домкрат и стал поднимать переднюю ось. Вы, наварное, знаете, какой тут объем работы: надо отвинтить гайки, снять колесо, скинуть покрышку, вынуть из нее худую камеру, поставить новую, насадить скат на диск, накачать камеру и надеть колесо на место, снова завинтить гайки и прибрать домкрат. Фронт работы, конечно, мелкий, двоим к делу не примениться, но ремонт желательно закончить поскорей, пока с той стороны нашу ремонтную базу не засек наблюдатель.

Хотя делать мне было почти нечего, я считал мое присутствие необходимым, чтобы Коля чувствовал моральную поддержку и попусту не суетился.

Вот я стою позади него и диктую: «Теперь крышку снимай. Теперь давай гайки отвинчивай. Ключ — вот он».

Коля работал быстро и ловко. Отвинтил гайки, выложил аккуратно, друг за дружкой, на крыле, чтобы не ошибиться, какую куда наворачивать. Потом подважил скат ломиком, снял колесо, стал выбивать обруч. «Хорошо, думаю, держит себя в руках парень. Не допускает ни суеты, ни паники». А Коля тем временем стал заправлять новую камеру и вдруг начал рассказывать разные байки:

— Вот, говорит, был у нас на кировской автобазе один дяденька, старый механик, носил две бороды, как сенатор какой-нибудь. Так вот он молодых ребят все спрашивал: какая, мол, главная часть автомобиля? Ему, конечно, отвечали — двигатель, или какую-нибудь другую называли важную деталь. А он головой мотает: «Нет, говорит, не двигатель, главная часть. Если с горы, так ты и без двигателя поедешь, а в гору, если мотор забарахлил, на буксире свезут. А главная, говорит, часть у автомобиля — запасное колесо. Нет запасного колеса — и машина у тебя — коломбина, и ты не водитель, а арлекин». Вот вернусь с войны, расскажу ему, как тут мне приходилось кататься.

Пока он угощал меня беседой, начали стрелять. Примерно километрах в двух позади нас, в аккурат возле того места, где фанерка была прибита, противник стал класть мины. И наша полковая артиллерия стала отвечать.

Я говорю Коле:

— Давай-ка, поторапливайся.

А он говорит:

— Я и так спешу. Помоги качать.

Стали мы по очереди камеру накачивать. Вроде накачали как следует. Коля пнул шину ногой, послушал, как звенит, и велел подкачать еще немного. Потом закрутил ниппель, послюнил его и сел на корточки проверять, нет ли пузырьков, не проходит ли воздух.

Собрался я было накричать на него, но тут мне совестно стало: ведь как ни погляди, а у молодого парня выдержки больше оказалось, чем у меня, у старого солдата, да еще награжденного медалью «За отвагу». Так я и молчал, пока Коля ставил колесо на место, пока обходил машину кругом, проверяя задние скаты, пока собирал в холстину инструмент и закладывал его в ящик.

Наконец мы тронулись, и тут я ему говорю:

— Ну и чудной ты парень. С меня, пока мы стояли, семь потов сошло, а ты, ровно у себя в Кирове, в гараже, гайки крутил. Да еще сказки рассказывал.

— А что? Так-то ведь скучно, без разговора.

— Хороша скука. Слышишь, как бьют?

— Ой, говорит, и верно. А я и не замечал…

Тут он стал снова немного нервничать, но гораздо меньше, чем раньше.

Своих пассажиров мы нагнали аж у самого колка. Посмеялись мы: как это они быстро прошагали голую дорогу. А потом прибыли в штаб пехотной дивизии, и нам, наравне с героями-разведчиками, член Военного совета от имени правительства вручил красненькие коробочки с наградами.

Назад мы ехали ночью. Небо было светлое, хорошо светила полная луна. Я иногда расстегивал шинель и глядел, как на груди поблескивает новенькая серебряная медаль.

Проехали мы голую дорогу, миновали табличку и выехали на спокойную трассу. Поглядел я на Колю, вижу, грустный сидит, задумчивый.

— Ты что? — спрашиваю его.

— Да как же… — сказал Коля, — вы хотя дорожники, а все-таки воюете, и вас оценивает командование. А я, видно, так и проведу здесь войну шофером, все равно как на Кировской автобазе…

— Об этом не тужи, — говорю я ему. — Основное, что требуется настоящему солдату, у тебя есть. Дело, которое ты должен делать, занимает главное место в твоей душе и забивает все мелкие чувства. Так что считай, что у тебя в гимнастерке дырка для ордена уже проколота.

☆





ПРОВЕРКА


— В конце сорок третьего года, — начал Степан Иванович, — перебросили нашу часть в Крестцы; там нас выгрузили из эшелонов и повели пешим ходом куда-то к Ильмень-озеру. Войска по ночам туда шла целая туча: и пехота шла, и артиллерия, и аэросани ехали на лыжах с пропеллерами. «Ну, думаю, скучать тут не придется, крупные намечаются дела». И верно: в то время высшее командование готовило удар на Новгород.

Кто бывал в тех местах, тому известно, что возле Новгорода лежит плоская низина и дорога к нему идет длинной высокой насыпью. Километров за пять до города дорогу пересекает река под названием Малый Волховец. Комбат, товарищ Алексеенко, говорил, что мост через эту реку построен до войны по его личному проекту, ручался, что по его мосту пройдут любые танки, и брался нарисовать схему пролетного строения и проставить все размеры. Конечно, мы удивлялись, как он помнит размеры, но толку от них никакого не было: летчики говорили, что моста нет и над рекой торчат только остатки свай.

Однако высшему командованию было интересно, чтобы дорога стала бесперебойно действовать сразу, как только враг будет выбит из Новгорода, и комбат, товарищ Алексеенко, получил задание подготовиться к срочному восстановлению моста. Конечно, к самой реке мы не могли подобраться, поскольку тогда она была еще по ту сторону фронта, но кое-какую работу проводить стали. Начали, например, валить лес, ковать скобы, ошкурять бревна, пилить доски — и все это вывозить к дороге с тем расчетом, чтобы, как только врага отгонят, сразу ехать на место с готовым материалом. Мы, значит, валим лес, а товарищ Алексеенко составляет чертежи, согласно которым должен выкладываться мост. Один раз, перед Новым, помню, сорок четвертым годом, захожу в штаб, слышу, товарищ Алексеенко говорит:

— Дорого бы я дал, чтобы узнать, что там торчат за сваи. Если они нетреснутые и не качаются, мы бы, говорит, раза в два быстрей поставили мост.

— Конечно, товарищ комбат, — говорит наш командир роты, — если старые сваи крепкие, мы бы их нарастили — и делу конец. Об опорах бы вопрос отпал.

— Правильно, — говорит комбат, — мы бы, никого не дожидаясь, собрали мост здесь. И по первой команде перевезли бы его на место в разобранном виде.

Вспомнил я тут, как служил в разведке в финскую кампанию, и попросил разрешения сходить проверить сваи.

— Как же ты пойдешь, Степан Иванович? — сказал комбат. — Там же фашисты.

Я объяснил, что никаких фашистов возле самой дороги нет; в основном они все, конечно, сидят по дзотам и землянкам, поскольку холодное время, и, если угадать туда, например, в рождественскую ночь, когда они перепьются и потеряют бдительность, — все будет в порядке.

Долго не соглашался товарищ Алексеенко на мое предложение, но, видно, сильно ему хотелось знать, что там за сваи, потому что наконец командир роты уговорил его; поставил комбат условие, чтобы взял я с собой солдата, понимавшего мостовое дело, и пожелал успеха.

Мы не стали терять времени даром. Построили роту. Командир объяснил задачу и велел сделать шаг вперед, кто хочет добровольно пойти со мной на выполнение задания. Из строя шагнули человек пять — шесть. Глянул я на них и удивился. Конечно, не тому удивился, что мало вышло: у нас никогда не было, как в кино показывают, что вся часть делает шаг вперед. Это понятно: часть нестроевая, народ в основном собран пожилой, женатый, по каждому детишки дома плачут. А удивился я тому, что из строя вышел человек, от которого никто такой прыти не ожидал, — вышел солдат второго взвода Черпушкин. Щуплый такой мужичишка с мокрыми глазами, плохо заправленный — вышел и стоит, в землю смотрит. Было известно, что родом он с Алтая, работал там дорожным мастером. На передовой воевал недолго: ранило его осколком авиабомбы. Зашили его, конечно, в госпитале и месяца два назад прислали к нам. Плотник он был первой руки, но слыл у нас лентяем, разговаривал редко, а если и открывал рот, то говорил направо, а глядел налево. И разговоры его были пустые: все больше про харч — почему в строевых частях кормят лучше, почему у нас каждый день каша-блондинка и прочее вроде этого. Ужасно, между прочим, боялся самолетов, а вечером, когда ложились спать, накрывался с головой шинелью и шептал какие-то стихи. Ребята в глаза смеялись над ним, а он хоть бы что: молчит и хлопает мокрыми веками. Не мог я понять этого человека — так, какой-то пирожок без начинки. Вот он и вышел вперед. Солдаты закивали, стали тихонько толкать друг друга локтями, ухмыляются между собой — вот, дескать, какое среди нас явление существует. А Черпушкин стоит в своей смятой шинелишке, в землю смотрит. Если бы я знал тогда, что в мыслях у Черпушкина было не задание выполнять, а к немцам перебежать, все бы по-другому поворотилось. Но такого подозрения у меня, конечно, не было. Поглядел я на него и подумал: «Ведь если разобраться, никто его всерьез не принимал, никто с ним душевно не беседовал. Кто знает — что за человек? На что способен? Не разжевав, вкуса не поймешь. Возьму-ка, думаю, его на задание. Тем более, дорожный мастер, в мостовом деле разбирается». Посоветовался с командиром роты и взял.

И вот в ночь под рождество отправились мы с Черпушкиным поглядеть, что осталось, от моста на реке Малый Волховец. Поужинали как следует. Умяли по две порции каши, забрали у поваров белые халаты и пошли. При нас были топоры и винтовки. Как я говорил, дорога на Новгород настлана по насыпи. Вдоль подошвы насыпи тянется глубокая канава, и мы спокойно прошли по этой канаве километров пять — я впереди, Черпушкин немного сзади. Прошли километров пять, остановились, стали прислушиваться. Ночь выдалась лунная, тихая, и по левую сторону насыпи белела пустая равнина. Ни окопов, ни проволоки, ни следов — ничего не было, только снег блестит под луной, чистый такой, словно как выпал с осени, так и лежит нетронутый. А тишина такая, будто вымерло все. И неизвестно, где мы с Черпушкиным: на своей еще земле или уже на оккупированной территории. Жутковато, конечно, немного. Взглянул я на Черпушкина — и снова удивился. Сидит он в канаве, ровно у себя дома на печи, и выковыривает снег из голенища.

— Может, говорю, на насыпь слазить, поглядеть, что на той стороне?

— А что тут лазить, товарищ старшина, — отвечает Черпушкин. — Ничего там нету. Они по ту сторону реки сидят. Возле Новгорода у них линия обороны.

И опять я на него удивился: «Какой, думаю, спокойный и рассудительный!»

Еще с полкилометра прошли, снова остановились. Я все-таки полез на насыпь. Смотрю, вдали, справа, холмики чернеют, кое-где свет помигивает. Ясно — фашистские дзоты. Так, на глазомер, километра полтора до этих дзотов, а до реки, по моим расчетам, осталось не меньше полкилометра. Лежу, рассуждаю, по какой стороне лучше дальше идти, вижу, лезет ко мне наверх Черпушкин. Вылез на насыпь и встал во весь рост. Потянул я его за полу шинели, приказал ложиться. А он лег и смеется:

— Не бойтесь, мол, ничего не будет. Они в данный момент свои грешные души пропивают.

Я говорю:

— Ты потише все-таки. Может быть, и не все пропивают.

А Черпушкин смеется:

— В эту ночь, говорит, у них, басурманов, не пьют только телеграфные столбы. И то потому, что чашечки дном кверху.

Ну, ладно. Двинулись дальше, подошли к реке.

Как увидел — торчат надо льдом черные концы свай, так и отлегло у меня от сердца. Одно дело, хорошо, что мост не взорван, а сожжен. Значит, подводная часть не потревожена и на старые сваи можно давать нормальную нагрузку. Другое дело, хорошо, что никто здесь не копался: сваи стоят в том самом порядке, как разъяснил комбат товарищ Алексеенко. Его сваи стоят. Теперь, чтобы веселей домой было идти, надо проверить, здоровы ли эти сваи, не гнилые ли они, не потрескались ли. Надо выходить из-за насыпи на лед, на открытое место. А с открытого места фашистские дзоты совсем близко видать, словно, пока мы шли, они тоже к реке пододвинулись. Ничего не поделаешь, задача боевая, выполнять ее надо. Легли мы с Черпушкиным на сытые свои животы и поползли. Подрубил я легонько крайнюю сваю, вижу, здоровая древесина. Проверил на выборку еще несколько, попробовал рукой пошатать, вижу — крепко стоят, надежно.

А Черпушкин смеется:

— Разве так ты ее узнаешь? — и не успел я ответить, встает он во весь рост на ноги и как хрястнет обухом топора по свае.

Загудело до самого Новгорода.

У меня дух занялся.

Приклеился к земле, дожидаюсь, что будет.

Минута прошла, ничего не слыхать. Только в дальнем дзоте запел петух. Пронесло.

— Ты что же это, с ума сошел? — говорю. — Ложись сию секунду.

А он:

— Холодно, говорит, лежать, товарищ старшина, — и ухмыляется.

Тут в первый раз возникло у меня против него подозрение.

— Ложись, стрелять буду, — говорю я ему и припугиваю винтовкой. И слышу от него в ответ странные слова:

— А грех убивать живого человека, — сказал Черпушкин. Но лег все-таки, без охоты, а лег.

Ну, поскольку в основном наша задача была выполнена, приказываю ему подаваться назад.

— Пошли, говорю, домой без разговоров.

Пустил я его вперед, и тем же путем мы воротились в расположение.

Пришли ко мне в избу. И повара, и писаря — все спят, конечно. Пятый час утра. Только сели чайком погреться, вызывают меня в штаб к комбату. Я — хвать шапку, выбегаю на улицу. Смотрю — шапка маленькая, одну макушку прикрывает: второпях перепутал, схватил головной убор Черпушкина. «Ладно, думаю, уши опущу, не так станет холодно». Опускаю уши — выпадает бумажка. Поднял я ее, гляжу — пропуск во вражеский тыл. Тот самый, какие они тогда со своих самолетов кидали. И штык в землю, и орел, и надпись… Тут весь Черпушкин для меня прояснился. Вот он почему на ноги вскакивал, вот почему топором стучал. Врага на себя зазывал… Помню, все во мне переворотилось, все поплыло в глазах. И про комбата забыл, и про сваи, повернулся и пошел обратно, как лунатик. Захожу в избу — дрожу весь. Черпушкин как взглянул на меня, так и раскрыл рот; назад отвалился, хлопает мокрыми веками. Весь побелел, даже губы у него побелели — все понял. Хотел я сказать что-то, но язык не послушался; бросил ему в морду бумажку поганую и побежал к комбату. По пути велел часовому из избы его не выпускать. Ну, ладно, доложил комбату, стал рассказывать про это дело. Минуты через две стучит дежурный по роте. Что такое? «Черпушкин застрелился!» И верно — застрелился. Разулся, вышел в сени, приставил к груди винтовку и пальцем ноги спустил курок. Ну, что ж. Закопали его в лесу и место заровняли.




Так и кончился Черпушкин. Закопали его, а на другой день приходит ему письмо. На трех страницах жена пишет, на четвертой — сынишка. Тогда я мимо этого письма без внимания прошел и теперь, конечно, вину Черпушкина нисколько не умаляю. Но мне думается, что есть в этом происшествии какая-то, может быть самая малая, доля и нашей вины. На войне от командира не только команда нужна. Первое дело командира — изучить каждого солдата и понимать его, как самого себя. Кто знает, если бы пригляделись мы к Черпушкину повнимательней, может быть, и раскусили его гнилое нутро. Тем более, когда стали перебирать его барахло, нашли стишки про Христа и про божью матерь. Долго не могли понять, что это за стишки, думали, может, шифр какой-нибудь, а потом нашелся умный человек и разъяснил, что есть у них там, на Алтае, какая-то беспоповская вера. Эти беспоповцы такие стишки складывают. По этой чудной вере, между прочим, считается за великий грех убивать врага. Вот Черпушкин и собрался в плен подаваться, чтобы не было ему соблазна убить фашиста и согрешить перед своим беспоповским богом. Если бы мы раньше все это про него знали, может быть, и схватили бы его за шиворот. А может быть — чем черт не шутит — смогли бы вернуть ему человеческий облик: ведь окружала его наша здоровая солдатская семья.

☆





ПЕСНЯ


К ужину все готово. Столы сервированы. Алюминиевые миски ровными шеренгами выстроились на клеенке, между мисками строго симметрично расставлены горки черного, по-солдатски нарезанного хлеба и граненые стаканы с крупной солью. Военврач уже проверил гигиену, взял пробу и похвалил Степана Ивановича за густой, калорийный борщ.

И вот из-за палаток появляется плотный красивый строй. Запуская ногу в след впереди идущего, твердо печатая шаг, подтянутые, бравые курсанты с песней идут принимать пищу.

Вот строй подошел к столовой.

Но песня не пускает курсантов через порог. Она еще не окончена, а бросать ее на полслове не положено. Старшина командует шаг на месте, и вся колонна твердо шагает на месте и поет, и только когда прозвучит последний куплет, курсанты входят под навес, разбираются по столам и стоят в ожидании команды «Приготовиться к ужину!».

Однажды, когда песня звучала особенно молодецки, Степан Иванович рассказал следующее:

— Как-то пришел в мое отделение новый боец. Фамилия ему была Жохов. Никита, следовательно, Жохов. Бывший моряк. Коренастый, маленький, шеи вовсе нету. Весь изрисованный разными картинками и исписанный, как афиша. И на руках, и на спине, и на прочих местах — всюду наколоты картинки. А рука широкая — хоть запорожцев на ней рисуй — все уместятся. На левой руке возле пальцев, у этого Жохова был наколот якорь и написан лозунг: «Умру за твою любовь, Клаша».

Вот такого Жохова и дали мне в отделение, поскольку командование считало, что я могу найти подход к любому солдату. Попал он к нам из пополнения. Война еще за год не перевалила, а он уже длинный боевой путь прошел: и на флоте служил, и в штрафном батальоне побывал, лежал раненый, и после ранения к нам попал — на сушу. Много пришлось мне с ним горя хлебнуть. Тяжелый был человек. Очень был недовольный, что его не на крейсер направили и не на подводную лодку, а в нашу дорожную часть.

Мы, конечно, и сами понимаем, что дорожная часть против боевой — неполноценная. Одно слово — не гвардейцы. Но когда идет война, надо не капризничать, а выполнять дело, на которое поставлен.

А Жохов с первого дня стал у нас сцены представлять. Насмехался и на людей глядел свысока. Я, мол, моряк, а вы даже не пехота, а так, не поймешь кто, — дворники. На Ишкова и то ухитрялся сверху вниз глядеть, хотя был ему по плечо. И вообще всех наших тихих мастеровых солдат-плотников называл «комендоры», а они, конечно, обижались на это.

Как-то перед весной выполняли мы боевое задание — строили мост на рокадной дороге. Командование торопило работы. Приказано было скинуть шинели. Один из первых выполнил норму Ишков и сел на бревно перекурить. А на бревне лежала шинель Жохова. Ишков, не поглядев, и сел на нее. Тут надо сказать, что по части обмундирования Жохов был привередливый, как невеста. Сказывалась морская душа. Заметил он непорядок, подходит к Ишкову и говорит:

— Подыми корму, комендор!

Тот, конечно, сразу не может усвоить, что от него требуется, глазами мигает. А Жохов дожидаться не стал: как хватит шинель, так наш Ишков затылком в снег и — ноги кверху. Подымается — весь белый и губы трясутся.

— Ну чего? — говорит ему Жохов, вытягивая помятую полу. — Разворачивайся лагом к ветру.

— А вот чего… — отвечает Ишков. — Боюсь, не поспеешь ты помереть за свою Клашу.

Жохов хвать его за грудки. Не мог он спокойно слышать про эту Клашу. Что-то неладное было у него в личной жизни. Видно, оказалась Клаша недостойной глубокого чувства, а лозунг на руке остался и не сотрешь его никаким путем.

— Если, говорит, еще про нее услышу — собью тебе дифферентовку!

А у Ишкова дружок был, Хлебников. Тот, конечно, бросился заступаться. Такое тут началось — едва развели. С этого между ними и застыла вражда, и ничего я не мог поделать. Жохов досаждает силой, а Ишков его Клашкой. Тихий, тихий, а тоже знал, куда укусить.

И пошли в моем отделении раздоры. Прежде мое отделение считалось образцовым и показательным, а пришел Жохов и, словно паршивая овца, всех перепортил. На что Ишков и Хлебников — закадычные друзья, и те стали между собой скандалить. Пробовал я их увещевать: «Жохову, мол, простительно — мечтал на подводную лодку, а его, словно ерша, на сушу кинули. А вы-то чего не поделили?» Но никакие политзанятия не помогали, и не было силы, которая могла бы их помирить. «Ну, думаю, ладно еще, что мы в тылу. А как бы я с такой командой на передовой воевал?»

И тут, как нарочно, посылают нас ложиться в оборону. Утpoм дорогу чистим — километров полсотни от фронта, — а днем приказ — ложиться в оборону. Поднялись по тревоге, приехали на передовую. Приехали на передовую, а немца нигде не слыхать. Выкопали окопы, сидим, делать нечего. Стали проводить занятия: изучали бутылки с жидкостью, гранаты, противотанковые ружья, да все это не заполняло день. Пообедают солдаты и лежат в кустах, как трофеи. Врага не слыхать. Прямо не война — санатория. Сочи.

В такой обстановке свара между Ишковым и Жоховым разгорелась еще сильней. Дошло до того, что Ишков уходить от меня собрался. «Уберите, говорит, меня в другой взвод, товарищ командир, а то нам оружие выдали, и грех может выйти». Ну я, конечно, накричал на него, поворотил кругом — охота мне такого плотника лишаться! — велел выкинуть дурь из головы. Лучше, думаю, Жохова кому-нибудь сбагрю. Толкнулся туда-сюда, его весь батальон изучил, никто брать не хочет.

Так и маялся я с ними до той поры, пока один случай не поставил все на свои места. Подошла очередь Ишкову идти в наряд на кухню. Пищеблок стоял в леске, в двух километрах от нашей позиции. Дело было вечером. Провожатых в тот час никого не оказалось, а одному Ишкову два километра было нипочем не пройти, потому что он страдал куриной слепотой и после захода солнца для него кругом была черная ночь. И тут Жохов подал Ишкову идею. Возле окопов, на полянке, бродил старый мерин. Его когда-то запрягали в кухню, а теперь он жил просто так, доживал свое время. Сивый, как говорят, мерин, с отвислым задом. Вот Жохов и говорит: «Садись, говорит, Ишков, на него верхом и езжай спокойно, поскольку этот доходяга с любого места берет курс на пищеблок и не сворачивает ни на полрумба!» Ишков, простая душа, послушался и сел. А того не учел, что этот мерин был привязан длинной веревкой к одиноко стоящей березе. Меня тогда не было, а солдаты рассказывают такую картину: Ишков сидит верхом, посвистывает, тихонько прутиком погоняет, а мерин ходит вокруг березы кругами, поскольку ничего другого ему не остается делать. Сперва думали: может, так надо, приказание, может, такое вышло — кругами мерина гонять. А потом, когда веревка обмоталась вокруг ствола, а Ишков, можно сказать, поцеловался с березкой, — подняли его на смех. Жохов, конечно, получил за это дело что положено и принял наказание спокойно, а через несколько дней подходит ко мне злющий-презлющий, желваки на скулах так и прыгают. «Пойдемте, говорит, товарищ сержант». Подводит он меня к нашему сивому мерину, и вижу я на боку у мерина надпись: «Умру за твою любовь, Клаша». Дегтем написано. А мерин стоит, губу свесил и морду воротит, будто ему самому этой надписи совестно. «Вот что, товарищ сержант, — говорит Жохов. — В штрафниках я был и к беде мне не привыкать. А без бюллетеня от меня Ишков не уйдет». Я ему, конечно, сделал внушение, он послушал, повернулся кругом и пошел.




У меня на сердце неспокойно. «Схожу, думаю, погляжу, куда это он». Вижу, направился к леску, на опушку, где солдаты сидят. Кто бреется, кто письмо пишет. И между ними Ишков привалился к березе, задумался. Сидит он, задумавшись, подкашливает, примеряется к песне. Прежде пели редко — некогда было. Работали много — только сядешь, глядишь, ко сну клонит. А сейчас песне самое время: делать нечего и душа склоняется на думу и на мечту. Уставился пожилой солдат на осину, глядит не сморгнув, словно с нее ноты читает, и выводит помаленьку про колокольчик, дар Валдая. А Ишков подкашливает, собирается пристать. И выходит на опушку песня, робкая, тихонькая, словно сомневается — нужна ли, признают ли за свою, словно примеряется — ко времени ли. Достигает она Хлебникова, который пришивает свежую латку на рукав, — и встряхнулся Хлебников, как кочет на зорьке, прислушался к чему-то внутри себя и вот уже принимает песню своим линялым голосом, подстраивается к ней, торопится попасть в ногу. А она идет дальше, завлекая одного и другого, и запевают солдаты, продолжая свои дела, и поют, сами того не замечая, словно дышат. Песня видит, что нужна и желанна, ходит, как хозяйка, и все новые и новые голоса пристраиваются к ней, и каждый норовит украсить ее своим особым бантиком.

Тут Жохов и подошел. И как раз в эту минуту суровые солдатские голоса окантовал чистый тенор Ишкова, и заблестела песня, словно надели на нее золотой кокошник, и пошла дальше, как царевна, и всем захотелось коснуться этой зыбкой красоты, и потянулись, как к костру в лютый мороз, к песне солдаты, которые были в отдалении. Подходят, стараясь не нарушить затейливого колена диким треском лопнувшей валежины, и приветливо сторонятся бойцы, очищая им место, А если кто оступится, собьется с тона, сосед с укором скосит глаза и тот либо замолкнет, либо поправится.

Остановился Жохов, слушает. А я позабыл про него, тоже слушаю, как мужает песня и ведет нас куда-то выше и выше, откуда видны дальние дали, ведет в родные края, к деревянному крылечку, к тонкой рябине, очищает душу, обдувает пыль с грешных сердец, и самому охота запеть, и все, что только есть в тебе хорошего, так и просится наружу.

Песня набирает силу. Поют солдаты, и тлеют в руках позабытые цигарки. Поет пожилой солдат и выблескивает у него на глазах нестыдная, сладкая слеза. И тут происходит истинное чудо: без всяких спевок и репетиций получился согласный хор. Где надо — вступают басы, где надо — тенора, где надо — уступают запевале, словно год ставил эту песню какой-нибудь дирижер с палочкой. Кажется, все люди спаялись в одно — в одну душу и в одну силу, кажется, сейчас они родней друг другу самой близкой родни и одни у них думы и помыслы, и судьба одна, и сама жизнь одна.

И вижу, трогается мой Жохов с места, деликатно перешагивает через солдатские вытянутые ноги, находит себе местечко помягче недалеко от Ишкова и садится. Садится он на мягонькое местечко, обнимает коленки и начинает подпевать. И светится у него лицо, и останавливаются глаза.

«Ну, думаю, ладно. Пока что обошлось. Заколдовала его песня».

Стою в сторонке, слушаю и диву даюсь: откуда такая сила в простой русской песне? И поют вроде просто, обыкновенно, и голоса в основном усохшие, серые, а ведь трогает песня душу, и роднятся через нее самые разные люди, забывают мелкие дрязги и сливаются в одно — словно в бой идут.

А песня подходит к концу. И, видно, всем жалко, что она кончается, и с какой-то отчаянностью солдаты допевают последний куплет. Вот все смолкает и наступает тишина, и, кажется, навеки потеряно дорогое и нужное, и что теперь делать — неизвестно. Жохов смотрит на Ишкова так, будто только сейчас увидел его длинную шею. Ишков косится на Жохова. Я подбираюсь ближе. Но вдруг снова взвивается вверх молодой голос солдата, рассыпается бисером по лесу, и все благодарно подхватывают, а Жохов, нагнув голову, подтягивает басом, будто не из себя, а в себя поет.

К середине песни подходит лейтенант строить взвод на поверку и останавливается, поскольку настоящая песня по званию старше любого комбата. Лейтенант останавливается и ждет, когда кончится последний куплет, и тогда уже вытягивает руку и командует: «Становись!»

А после поверки слышу такой разговор Жохова с Ишковым:

— Ты сколько классов кончал? — спрашивает Жохов.

— Сколько есть — все мои, — отвечает Ишков. — Больше твоего.

— Чего же ты ошибки делаешь?

— Какие ошибки?

— Любовь — надо на конце мягкий знак.

— Это смотря по тому, какая любовь.

— Ну ладно. Хоть у меня к тебе она с твердым знаком, спорить с тобой на сегодняшний день не хочу. Ступай к мерину и задраивай, что написано. Не огорчай коня своей малограмотностью.

— Чего мне задраивать, — говорит Ишков. — Лучше мягкий знак добавлю…

— Эх ты, грамотей! — сказал Жохов.

И тут произошел у них разговор о женской измене и о мужской гордости, и они поняли друг друга. Ишков пошел и замазал надпись.

Конечно, особой дружбы между ними не наладилось. Но после этого случая стало мне легче ликвидировать мелкие споры и раздоры, Бывало, начнутся в отделении неприятности, если было время и позволяла обстановка, кивну Ишкову: «Запевай, мол» — и не надо никакой воспитательной работы — все становится на свое место и само собой приходит в общее согласие.

☆





МОСТ


Перед тем как рассказывать, Степан Иванович любил все обдумать, вспомнить и разложить в уме по порядку. Пока он думал, курсанты беседовали между собой, перебрасывали друг другу спички, закуривали. И вдруг, среди общего разговора, Степан Иванович начинал, словно с середины:

— А то вот было на Втором Прибалтийском…

И тут все смолкали… Мы понимали: сейчас пойдет рассказ о героических, незабываемых годах, когда весь наш народ, наши доблестные воины отстаивали честь и независимость родины, когда под ногами оккупантов горела русская земля.

— Так вот, ребята, служил я на Втором Прибалтийском в дорожной части; уделывали мы тогда дорогу Новгород — Шимск. Наши далеко угнали врага. По ночам только зеленые зарницы мигали — грома пушек не было слышно. Стоим мы между Новгородом и Шимском, уделываем дорогу, и вдруг выходит приказ от высшего командования: как можно быстрей наладить шоссе на Резекне. Вызвал комбат, товарищ Алексеенко, полуторку, велел мне взять топор да ломик, и поехали мы с ним обследовать трассу. Что мы там увидали, этого вам не понять. Железнодорожная линия пересекала шоссе, так от этой линии осталась одна фантазия: все шпалы напополам переломаны, рельсы взорваны на каждом стыке. Про связь я и не поминаю — все столбы лежат. А мостов на нашем шоссе — ни большого, ни малого — никаких не осталось. Будто их и в помине не было. Подойдешь к речке или, там, к ручью — одни щепки, прах да уголья. Редко где горелая свая выглядывает из-под воды, а то и сваи не видно. Куда там мосты — где насыпь высокая, и насыпь подорвана; такие воронки нарыты — дна не видать…

Много пришлось мне в войну походить по дорогам, много повидал я разрухи. Придешь, бывало, в город, а вместо города — сама свалка; где улица, где что — ничего не разберешь. Думалось, что и за сто лет не наладить всего; а вот десяти лет не прошло, — и прибрались в своей горнице, весь прах вымели. Где дом деревянный сгорел — каменный поставили, да в два, а то и в три этажа, да еще с белыми столбами у крыльца, да с башней на крыше, а то и с такой загогулиной, какой вовсе и не требуется. Вот ведь как. И подняли все это за неполные десять лет наши обыкновенные мужики да бабы… Выходит, робкий я был, робел осознать своим умом силу народную, а все норовил примерить ее на свои единоличные возможности. А сила наша — как море-океан, ни конца ей, ни края, и никакое ее лихо не переборет — на любую беду хватит и на радость останется. Вот какой я сделал вывод сам для себя…

Ну, ладно. Едем мы с комбатом в полуторке, где по шоссе, где по объездам. Сперва он возле мостовых переходов зарисовки делал, а потом рукой махнул: «Все нужно заново строить». Далеко мы заехали. В лесок, что налево, уже ихние дальнобойные достают.

— Может, воротимся? — говорит шофер. — Ситуация, говорит, одинаковая.

А как воротиться: надо выполнить задание — все шоссе осмотреть. Едем мы, едем, и вдруг — узенькая речушка, а на ней мост. Все кругом порушено, а тут мост — совершенно нетронутый, как на картинке. Мост балочной системы, длина метров пятнадцать, с одной свайной промежуточной опорой — все честь честью. И перила целы, и колесоотбойные брусья.

Мы, конечно, на мост не поехали. Тем более, видим — афиша возле перил висит: «Мины». Саперы проходили, повесили афишу и дальше пошли. Хотя каждому и так ясно, что противник с умыслом мост оставил — на дураков надеялся. А их у нас в сорок четвертом году уже не было. Подошли мы поближе, смотрим, где они тут, мины. Мост, видно, старый. Настил давно настлан — от досок можно пальцами лучину щипать. Комбат приказал нам отойти на пятьдесят метров, сам на мост зашел, верх оглядел, потом вниз слазил. Взобрался обратно, говорит:

— Вроде ничего нету. На прогонах, говорит, снизу какие-то вмятины, только и всего.

Потом подумал и говорит:

— Давай-ка, Степан Иванович, приподнимем поперечный брус.

Обкопали потихоньку брус, подняли — ничего под ним нет. Одни мокрицы. С другой стороны брус подняли — тоже нет ничего. Кое-где настил задрали — и там нет никаких мин. А под настилом поперечины и прогоны двойные на шпонках. В общем, ничего не видать, весь верх спокойный.




Сел комбат на берегу, закурил. А тут «мессер» мимо летел, заинтересовался, видно, что это за полуторка возле моста стоит, сделал два круга, полетел дальше.

— Надо бы ехать, товарищ майор, — говорит шофер. — Ситуация ясная. Они его второпях не успели уничтожить.

— Возможно, — отвечает комбат, — убедимся в этом и поедем дальше.

И сидит, курит. Потом говорит:

— Верх безопасен, это как будто точно. Надо тщательно проверить нижнее строение.

Тут и я стал сомневаться. Надо сказать, что я давно знал нашего комбата товарища Алексеенко. Одно время, в первый год войны, служил у него посыльным, и мы с ним, я так думаю, тогда подружились. Был он мне по душе — толковый и справедливый, только портило его характер какое-то непонятное упрямство. Тут война, горит все, надо приказание выполнять, а он ходит, и думает, и не принимает никакого решения. Целый батальон без дела сидит, а он час думает, два думает — прямо иногда зло берет на него глядеть. Так и тут: чего проверять нижнее строение? Заборные стенки из старого подтоварника, промежуточная опора на пяти сваях — вот и все нижнее строение. А товарищ Алексеенко велит копать возле стенок. Копаю, конечно, поскольку приказано, а никакого толку: дерн старый, нетронутый. Поглядел комбат, видит — не дело, приказал заровнять.

— Теперь, говорит, остается проверить сваи.

А что их проверять? Свая — она свая и есть.

— Может быть, это не свайная опора, а рамная, — объясняет комбат. — И, может быть, мины заложены под лежень.

Разделись мы с ним, полезли в воду. А река, хотя и невелика, а глубокая. У опоры глубина — метра два с половиной. Щупаю шестом крайнюю стойку — все в порядке: свая, как положено быть свае, забита в землю. Так купаемся мы с ним в холодной воде, а снаряды, между прочим, ближе стали ложиться. Видно, «мессер» доложил, что возле моста наблюдается скопление живой силы и техники.

— Я все-таки полагаю, что зря мы тут время тратим, — говорит шофер. — Хотите, говорит, товарищ майор, я сейчас по этому мосту проеду и ничего со мной не случится?

А комбат опять сед на бережку и закурил. Вы сами посудите: чего бы тут думать? Верх в порядке, низ в порядке. Саперы вполне свободно могли афишку поставить, потому что нетронутый мост на разрушенной дороге выглядел подозрительно; долго на одном месте копаться им было некогда, поставили афишку и дальше пошли. Тем более — рядом объезд.

Вот комбат думает, а враг кладет и кладет снаряды на оба берега. Только плохо кладет — ему не видать, далеко. А ближе пододвинуться — наши не пускают. Вот ведь беда ему. Смотрим, бежит к нам, нагнувшись, артиллерийский лейтенант. Подбежал, спрашивает:

— Что это вы нас демаскируете?

У него там, недалеко от моста, в низинке, огневая позиция. Комбат говорит:

— Так и так, мол, мины ищем.

Лейтенант засмеялся, дескать, никаких мин тут не было, а саперы табличку поставили, по всей, говорит, вероятности, на всякий случай. В общем, как я думал, так и он.

— Вы давно тут стоите? — спрашивает комбат.

Оказалось, с утра.

— И ничего такого не замечали?

Лейтенант подумал, отвечает, что ничего.

— А вы вспомните, может быть, что-нибудь и было? — не унимается комбат.

— Да ничего не было; валялись вон там две плахи, так солдаты их в болото стащили, когда везли пушки. Только и всего.

Тут, вижу, у нашего комбата глаза загорелись:

— А далеко эти плахи?

— Метрах в двухстах.

— А ну, пойдемте посмотрим.

И они побежали смотреть, что там за плахи. А мы с шофером схоронились за обрывом, чтобы случаем осколок нас не достал, и смеемся:

— Вон какой у нас комбат, на болото побежал мины искать.

Тут и я, дурной, согрешил, стал попрекать товарища Алексеенко за упрямство. Ну, ладно. Слышим, бежит он обратно.

— Пойдем, говорит, Степан Иванович, мне нужна твоя консультация.

Что, думаю, за консультация? Пошел с ним. Вижу, лежат в грязи два бревна — обыкновенные бревна сантиметров по тридцать в комле. Одна сторона стесана.

— Что это? — спрашивает комбат.

Я отвечаю:

— Бревна.

— А для чего они служили?

Я поглядел поближе — вижу, на обоих бревнах вырублены пазы по краям да посередке, ну, как всегда для козел рубят, вроде ласточкина хвоста, чтобы ноги врубить. Только я хотел доложить, что бревна были верхом шестиногих козел, комбат перебивает:

— Из этих бревен козлы были сделаны. Теперь, говорит, если найду вмятины, все ясно.

Пощупал стесанное место, грязь стер; и правда — есть вмятины.

— Мины, говорит, под второй и под четвертой сваями заложены. Пошли быстрей!

Вот, думаю, человек. То курил-курил, а то — быстрей. Иду за ним и не понимаю, откуда он вывел, что под второй и четвертой сваями мины. Подошли к реке. Он и раздеваться не стал, только разулся, документы из кармана вынул — и в воду. Пощупал под водой вторую сваю — и по лицу видно — нашел. Стал четвертую щупать — опять нашел.

Оказывается, что душегубы надумали? Они поставили по обе стороны опоры козла, вывесили верх моста домкратами, поддомкратили прогоны — от этого и вмятины, — а потом стали пилить под водой сваи. Выпилили из них этакие круглые пироги, сантиметров по десять толщиной, а в пустое место сунули мины. И получилась свая как свая, а на глубине примерно метр у нее прослойка в виде противотанковой мины. Вот ведь что надумали. И подгадали, куда мины подвести: под вторую и четвертую сваи; тоже знают, что на эти сваи вся сила ложится, когда машина идет. Ну, а потом разобрали козлы, раскидали бревна, чтобы у нас сомнения не было, и ушли.

Вот в тот день я и понял до конца характер нашего комбата товарища Алексеенко. Это правда: упрямый у него был характер, только упрямство шло от ума, от сознания цели, а не от глупости. Правда говорится: кто прям — тот упрям, а лучше сказать — не упрямство у него было, а настойчивость. Пока ему все до самой мелочи не станет ясно — никогда не отступится, хоть ты его тут бомбой бомби. Конечно, на войне много думать некогда, на войне торопиться надо. Но и на войне, бывает, быстрей получается, когда вовремя притормозишь да подумаешь.

☆





СТАРЫЙ ДОТ


Вот и кончилась война, и прогремел над головами день Победы, и снова судьба завязывает узелок, и жизнь командует — сменить шаг, — начал рассказывать Степан Иванович. — Наши старшие возраста смазываю, винтовки густой складской смазкой и уходят домой: кто вчистую, кто в запас самой последней очереди. Снова окунаемся в гражданскую жизнь, но прежде, чем туда окунемся, надо расквитаться с каптеркой — сдать военное имущество, вещевое, как говорят, удовольствие. И тут начинается: у кого не хватает простыни, у кого — плащ-палатки. А как Ишков будет сдавать противогаз — вовсе непонятно, поскольку у него в противогазной сумке уже год кроме буханки и теплого шарфа ничего нету. Про мелочь и говорить не приходится — разве сочтешь все ежики и шпильки, растерянные солдатами на русских и прусских полях.

В день отъезда возле склада поднялся такой шум, что командир батальона майор Алексеенко приказал отставить отправку и задержать всех, пока Ишков не сдаст противогаз. И последние сутки кажутся нам самыми долгими. Бродим возле казармы, как хмельные, клянем пропавший без вести противогаз, растяпу Ишкова и самого товарища Алексеенко. Кто так ходит, без толку, а кто с умыслом — норовит стянуть у молодых солдат недостающую принадлежность для чистки оружия. И я от других заразился, покой потерял, хотя мне все равно, в какую сторону подаваться. Ни семьи, ни избы — ничего не осталось. Торопиться некуда.

И вот наконец мы стоим на линейке, возле казармы, бритые, стриженые старшие возраста с проездными литерами в карманах, и каждый в мечте уже дома, возле жены, с ребятишками балуется или примеряет ни разу не оде-ванный коверкотовый костюм, если он, конечно, остался. Стоим на линейке. Ждем майора. Глядим на свежие, крашеные машины, возле которых хлопочут шофера — проверяют бортовые крючья. Переступаем, как вороные кони, с ноги на ногу, а на нас с завистью глядят молодые солдаты, которым не пришел еще срок собираться домой. А майора нет и нет. И когда до поезда остается не больше часа и кажется, что сегодня мы снова не поспеем, раздается команда «Смирно», и выходит майор Алексеенко. Выходит он к нам и первым делом начинает проверять заправку. Полюбовавшись с лица, он командует «Кругом» и просматривает каждую складку со спины, а мне это дело, которым я сам занимался всю войну с полной ответственностью, кажется теперь немного смешным и обидным, словно майор играет с нами в солдатики.

До поезда остается полчаса — не больше. Майор поворачивает нас лицом к себе и произносит речь. И пока он говорит речь, я вспоминаю все наряды не в очередь, которые получал от него, по своему разумению, совсем несправедливо. Потом майор начинает прощаться. Сперва он подходит к правофланговому — Ишкову, по-граждански протягивает ему руку и говорит — спасибо. И трясет руку так, что на Ишкове гремят медали. Потом подходит к следующему и тоже прощается за руку. Так он идет вдоль строя и каждому подает руку. С Ишковым прощается за руку, с Кленовым — за руку, с Жоховым — за руку, со мной — за руку и так далее. Каждому пожимает руку и каждому говорит спасибо.

Наконец слышится певучая команда «По машинам», и мы, старшие возраста, натыкаясь друг на друга, как малые ребята, и отпихиваясь, забираемся в кузова, а майор смотрит издали и качает головой: куда, мол, девалось все воинское воспитание и строевая подготовка.

Разбираемся по машинам и трогаемся. Выезжаем, считай, из войны в вольный мир. И хотя минута настала особенная, все глядят не вперед, а назад, за спину. Последний раз глядим на кобылу и брусья, которых так и не смог осилить Жилкин, последний раз глядим на нашего сдобного повара, несущего маринад для первого блюда, которого нам уже не суждено отведать, последний раз глядим на полосатый грибок, где каждый из нас стоял часовым, и, когда губастый Петухов подымает шлагбаум и кричит: «Нагинай голову, граждане!» — и смеется, мне становится до того тошно, что и сказать нельзя. Ни ясное солнышко, ни зеленые озими не радуют душу. И видно, не одному мне — другим тоже смутно. Когда начали было Петь, песня не пошла, и кто-то проворчал «отставить», и сладким, как мед, показалось нам это суровое солдатское слово, и все мы замолкли, задумались о жизни, в которую нас везут, о той жизни, где ты сам себе и генерал и рядовой и где от всякой глупости ты должен оберегаться сам, поскольку не будет около тебя заботливого глаза и никто не скажет тебе «отставить».

Вот тут и дошла до меня суть дела. Вот тут и стал корить я себя за то, что не сумел путем проститься с майором Алексеенко, за то, что пожалел израсходовать на него доброе слово. Понял, что вовеки не прощу себе этого и не оправдаюсь перед своей совестью. Стал выглядывать нашего командира — да где там! — казармы были далеко, и за пылью ничего не видно. Ну ладно. Чего теперь сделаешь? Стараюсь лукавить перед собой, о пустяках думать, да ничего у меня не получается: всю дорогу, до самой станции мерещилось, как майор Алексеенко качал головой, когда садились в машины, как прощался со всеми за руку, как отослал меня за пятьдесят метров, когда проверял немецкие мины на мосту. И наряды, если разобраться по справедливости, майор Алексеенко давал редко, поскольку сам переживал каждый наряд больше солдата. Я-то знаю, потому что одно время служил у него ординарцем.

— Он мне противогаз простил, — сказал ни с того ни с сего Ишков.

Я поглядел на него. Он вздохнул и опустил глаза.

Потом мы едем в эшелоне, украшенном елками и кумачом, едем по нашей многострадальной матушке России, и кому-то приходит на ум — написать майору письмо. Мы пишем ему письмо, расписываемся на двух страницах, и всем становится веселей. Мы поем песни, а молодые девчата машут нам белыми платками и бросают в окна цветы, поскольку мы первые герои, которые едут домой. В пути нам полный почет. На стоянках — всё как есть без очереди. Старухи продают яички и топленое молоко, а у кого нет денег — дают так. На узловых станциях в нашу честь выставляют оркестры, и на трубах играют ребята я даже бабы. Вот они какие у нас, женщины, — всему за войну научились, даже на дудках играть.

Едем мы едем, и с каждым днем нас остается все меньше. В вагонах становится свободней. Подошел час — кончился и мой литер. Попрощался я с ребятами и пошел. Иду по Лужскому шоссе, по той самой дороге, где в сорок первом году грохотали танки, пушки, машины, где махали флажками регулировщики, рассасывая пробки, и вспоминаю, как тут гремело и свистело и как мы от бомб кидались в кюветы. А теперь — тишина, глубокая тишина кругом. И зеленая вода в воронках. И мирный дымок в дальней деревушке. А я иду с войны с двумя руками, с двумя ногами, и не радует меня мирный покой, поскольку никто меня не ждет и никому я не нужен. Так вот и иду в пространство, не зная, где прислониться. Подойду к чужой избе напиться, погляжу вполглаза, как хозяева заново налаживают гнездышко на пепелище, погреюсь возле чужих хлопот — и дальше.

К полудню умаялся, уморился. Сел на обочину покурить да подумать. Только свернул цигарку, вижу: стоит на той стороне лобастый дот. Старый, заброшенный, заросший хвощом да крапивой дот, щербатый от осколков. Гляжу я на него. А он на меня глядит, ровно спрашивает: «Чего смотришь? Или не признал?» И тут меня словно ударило: уж не тот ли это дот, который я ставил в сорок первом году? Осматриваюсь вокруг. Вроде — тот. Вон и сосна рогатиной, та самая, у которой варили кашу, вон и сук, на котором сушили котелки.







И хоть сильно я был умаявшись, а поднялся и перешел на ту сторону, дошел по заросшей тропке до дота, поглядел, не осталось ли, случаем, какой мины, и зашел внутрь. Прохладно, затхло. На полу — прелое сено. Где-то муха гудит в паутине, а видно плохо. В амбразуру вставлена рама, из избы, видно, кто-то принес, а стекла побиты. Брошенный дот, позабытый, отслужил, старик, свою службу и стоит теперь никому не нужный, как бородавка на земле. Жалко мне его стало прямо не знаю как. Погладил я его мокрую, шершавую стену и говорю:

— А все ж таки не зря тебя строили. Гляди-ка, всю войну выстоял, все бури переборол. Добром поминают тебя артиллеристы…

И вдруг вспомнилась мне одна деталь: в каждом доте, который нам пришлось строить, мы оставляли записку. Когда бетонили, клали в углу, на стену, узкую досточку. Потом досточку выбивали и получалась под самым потолком щелка. Вот в эту щелку мы и закладывали записку, и даже не записку, а полное письмо. Первая это надумала комсомолка Катя, которая командовала сотней ленинградцев, и нам эта придумка пришлась по душе, и после нее мы во все доты закладывали такие записки. Мечталось нам так: будет у солдат передышка в бою, станет им скучно, глядишь — и найдут наше письмо, и станет у них светлей на душе, и веселей им будет воевать. Ведь мы понимали, как мало надо человеку, чтобы у него направилось настроение.

Сунулся я искать — не осталось ли тут записки. Стал шарить — нашел щелку. Полез рукой — нащупал железный коробок. Немецкий какой-то коробок из-под крема. Открыл коробок — увидал бумажку. Побежал на свет. Вижу она. Записка. И свою руку узнаю:






«Друг, солдат! Поставили этот дот для сохранения твоей жизни бойцы дорожной части совместно с ленинградскими комсомольцами. Не сомневайся — сделано надежно, на совесть, как для себя. Цемент самой высшей марки. Никакая бомба не возьмет. Бей врага — не подпускай к Ленинграду. Бей живую силу, танки и что попало — ничем не брезгуй…»





Там много писано, но разобрать все слова не было никакой возможности, потому что химические строчки разошлись от сырости и перепечатались на другой половине страницы, как в зеркале. К тому же на другой половине страницы была другая надпись, сделанная позже толстым красным карандашом. Писал артиллерист, и, видно, ему было не до писания. Писано косо и криво:






«Товарищи! Нас тут трое… (идут фамилии). Двое лежат. Не знаю — мертвые, не знаю — нет. Впереди — немцы. Сзади — немцы. Отбиваюсь один. Буду драться до последнего снаряда, до последнего патрона…»





Дальше стояла подпись. Перечитал я это несколько раз и выглянул в амбразуру. Сектор обстрела проглядывался плохо: видимость заслоняли лопух и татарник. На небе стояли серые облака. Слева, в молодом леске, пели птицы. Я перевернул листок на другую сторону. Там было писано углем, печатными буквами:






«Здесь прятались от немцев Галя и Клава… Сейчас по шоссе, наших, деревенских, гонят в лагеря. И старых, и малых (дальше написано много фамилий). Что же это такое делается?!»





И я снова выглянул в амбразуру. Гладкое шоссе подымалось на горку и заворачивало в лесок. Асфальт подогрелся солнышком и у заворота дрожал и блестел, как вода. В горку ехала подвода, груженная подтоварником. Телегу тянула худая, заморенная кобыла. Мальчонка-возница, жалея лошадь, спрыгнул с телеги, подвязал вожжи к грядке и шел рядом. Он шел рядом и пересвистывался с птицами. Я глядел на него, пока было видно, потом снова вспомнил про письмо. Под печатными буквами было написано пером, чернилами:

«Здесь собрались колхозники колхоза „Первое мая“ на первое организационное собрание. Председатель колхоза такой-то». Дата стояла — сорок третий год.

Наверное, это был тот самый колхоз, где я останавливался напиться. Там у них срублено на голом месте с десяток новых изб и крыши покрыты дранкой. Но своих огородов еще не развели, все работают на колхоз.

Я поглядел на свое письмо, исписанное с обеих сторон, и решил было взять его себе на память. Но потом увидел, что с краю еще осталось чистое место, достал карандаш и написал меленько, чтобы уместилось:






«Шел домой с фронта. Зашел переобуться. Зашел печальный — вышел веселый…»





Хотел писать дальше — бумага кончилась. Сложил я письмо, как оно было сложено, положил в железную банку и запрятал банку обратно в щелку. Запрятал поглубже в щелку — и пошел.

Шагаю я по шоссе, отбиваю каблуками километр за километром, и светла мне кажется наша земля и приветлива. А тут еще дождик пролился, и встала радуга, и вкусно запахла глина. Идти стало легче. Иду я и радуюсь за свой старый дот. Ставили мы его для боя, а он после того боя долго еще людям честную службу служил. И девчатам нашим, и колхозникам… Да разве узнаешь теперь, сколько их там перебывало, под его надежным крылом, кто не нашел банки да не написал ничего.

А ведь если глубже подумать — и я не больно старый. Вон как ноги идут. А если побриться, так и вовсе с молодым сравняюсь. Еще много добрых людей возле меня обогреется. Рано мне в землю глядеть. Поскольку вышла мне не демобилизация, а мобилизация в большую гражданскую жизнь. Вот какой вывод я сделал сам для себя, побывавши в старом, позабытом доте.

☆





НАСТУПЛЕНИЕ


— А знаете, где солдат начинает по-настоящему понимать свою силу? — спросил Степан Иванович. — Нет, нет, я спрашиваю не про единоличную силу бойца, не про его личную выносливость и сметку, а про всеобщую, артельную силу армии. Спрашиваю и отвечаю: по-настоящему глубоко солдат начинает сознавать свою силу в бою, вот где. Здесь, в училище, ты исправно ведешь конспекты, стреляешь на «отлично» по движущимся мишеням, шибче всех крутишь «солнце» на перекладине, получаешь от командования благодарности и значки — и тебе, конечно, лестно выставиться вперед, и тебя подымет законная гордость за твой верный глаз и крепкий брюшной пресс… А вот как загудит вокруг тебя артиллерия всех калибров, да загремят тяжелые танки, да запоют в небесах истребители и штурмовики, как подымется богатырская сила армии в полный рост и двинется в наступление — иная гордость заиграет в тебе…

Летом сорок четвертого года наша армия продвинулась далеко на запад и остановилась возле Латвии. Встали и мы. Устроились по-домашнему, в деревнях, среди местного населения; по субботам парились в баньках. Работали потихоньку: чинили настил на мостах, меняли колесоотбойные брусья, мазали известью надолбы. А если приходилось ставить мост заново, то делали его уже не для танков, а под мирную нагрузку, согласно мирных технических условий. Война не кончилась, а мирная жизнь уже подпирала нас с тыла, и нельзя было, как прежде, срубить на прогон любую сосну, какая на тебя глядит, пока не оформишь в леспромхозе порубочного билета на делянку.

На первый взгляд все было спокойно. Машины ходили редко, бывало целый час никого, кроме зайца, не увидишь. Торчали у лесных опушек стрелки с надписью «хозяйство такого-то». По утрам летали одиночные самолеты, наши — пониже, ихние — повыше, каждый спешил на свое задание и на нас не обращал внимания. Заметит немецкий ас нашего истребителя — ложится на крыло и ныряет в густое облако: враг берег технику и без нужды боя не принимал. Тишина, в общем, была и покой.

Но казалось это все только на первый взгляд. А сунешься в лесок, пройдешь по тропке в «хозяйство такого-то» — и ничего там не найдешь, кроме грибов опят да пробитого пулями зисовского ската. Уехало «хозяйство такого-то» куда-то вперед, и осталась от него одна только стрелка. А выйдешь на дорогу ночью — тянется на запад колонна машин без огней, в кузовах солдаты, сзади прыгают пушки на резиновом ходу, как игрушечные, а по обочинам гремят танки.

Потом наступает затишье. На дорогах пусто и днем и ночью. Части установились по своим местам согласно указаний командования. Километрах в десяти от передовой, среди золотых осинок, схоронилась танковая часть, и ни один танкист не выглянет на опушку, чтобы не выдать боевую технику. Солдаты притихли в окопах, курят в рукава. Комбат пропадает в штабе, а мы для вида занимаемся ямочным ремонтом на пустой дороге.

Враг, конечно, догадывается: что-то неладно. Кидает снаряды, нервничает, просит отозваться. А наши молчат. Молчат и ждут сигнала.

И вот раздается сигнал.

Еще до зорьки во всех концах начинает греметь наша артиллерия. Все заговорило: и дальний лесок, и ближняя горка, и соседняя деревня. Со всех боков бьют пушки, а где-то рядом, возле баньки, ухает дальнобойная батарея так, что звенят стекла в избах. Артиллерия гудит громче и громче, пальба сливается в один сплошной крик, будто нескончаемое «ура» кричат пушки, и уже не поймешь, откуда бьет корпусная, откуда — полевая, а пролетающих низко над головами штурмовиков вовсе не слыхать в шуме орудий. Танкисты скидают чехлы с пулеметов, вытягивают антенны и едут вперед.

Начинается наступление.

Ночью по тревоге снимаемся и мы. Впереди стоит ровное зарево. Это враг оставляет по себе последнюю память — зажигает населенные пункты. Нам приказано обеспечить бесперебойное движение частей на тот берег реки. Немец не успел уничтожить мост при отступлении, видно, побежал быстро, а сейчас спохватился и садит из пушек — пытается нарушить движение. А иногда, для приправы, бомбит с воздуха. По всему видно — работенка у нас будет повеселей, чем мазать известкой надолбы.

А время не ждет. По пути, в сосновом бору, сбрасываем две роты валить лес и готовить материал для ремонта, а мы — наша славная первая рота — большаком направляемся к мосту.

Как поглядели мы на этот мост, так сразу увидели: дело плохо. Врагу все ж таки удалось разбить средний пролет и повредить опору. А высота опоры — метров восемь. С ней полный день проканителишься, а если принять во внимание обстрел и потери в личном составе, так и того больше.

Немец все бьет: то шрапнелью, то кумулятивными. Нарочно задержался, чтобы нарушить нам график. А трехтонка уже везет из борка ошкуренные прогоны. В кузове они не умещаются, так машина тащит их волоком по земле. Нетерпеливый Хлебников распутывает тугие узлы, ломает ногти, ругается и вместе с тремя солдатами принимает тяжелое бревно на плечо. И вот они вчетвером бегут на мост — бегом бегут с шестиметровым бревном на плечах, которое в другое время и шагом бы не донесли. Снаряды падают в воду то справа, то слева, поднимают кучерявые фонтаны — полная река ухи получилась, — а Хлебников оседлал прогон, все равно как Чапаев, и тюкает топориком, зачищает врубку.

Меня поставили промерять дно под разломанной опорой. Полез я в воду с шестом, и после каждого разрыва снаряда накрывает меня волна. Меряю глубину, а сам сомневаюсь: как в такой обстановке будем раму устанавливать? Совершенно невозможно. Сверху вон и то троих унесли, а здесь он и подавно не даст работать. Взобрался наверх — гляжу, последний прогон кладут, а Хлебников топором машет, шумит: «Подавай, мол, накатник, не задерживай!» И тут слышу разговоры: принято решение рубить раму в борке, где готовят материал, возле берега. Я, конечно, сразу понял и обрадовался: сделают раму в тишине и покое, а потом в готовом виде спустят ее, матушку, в реку и по течению переправят на место. Нам останется только поставить ее на попа — и задание будет выполнено. Кто до этой рационализации додумался, неизвестно. Может быть, комбат товарищ Алексеенко, может быть, кто-нибудь из солдат, не знаю. У нас никто не подавал заявки на это изобретение.




Часа через два, глядим, плывет наша опора, и солдаты из второй роты, как заправские плотогоны, направляют ее под левый пролет. А поднять ее на канатах и поставить в нужное положение особого труда не составило. В общем, должен вам доложить: боевое задание было выполнено досрочно и, как говорят, малой кровью. Правда, стрельба со стороны врага сильно поубавилась: наши засекли ихние батареи и накрыли своим огнем, и стал он, бедняга, после этого бить с перерывами, жалко и пугливо. Ударит раз и молчит: перебегает, видать, на другую позицию. А наши — ну просто дыхнуть ему не дают. Попробовал он наслать на мост «юнкерсы», да как увидали они наших «Лавочкиных», так с перепугу поскидали свои «гостинцы» где попало и назад, до дому. И осталось от этих «юнкерсов» одно воспоминание да белые петли на небесах.

Вот тут и дошло до каждого из нас, через дружное взаимодействие частей, какая все ж таки мы грозная и богатырская сила, когда все вместе направлены на одну цель, на одну задачу. От земли до самого неба поднялась великая сила наступления: мечет молнии, крушит перепуганного врага. И наш отдельный батальон — хотя и маленькая, но необходимая часть великой силы, и каждого солдата в батальоне, например Хлебникова или меня, подымает эта сила и несет вперед, как волна водяную каплю, и горды мы все, что сподобились такой чести.

Радостью наполняются души солдат, все рвутся к работе, как львы и тигры, и когда приходится приподнять проезжую часть, чтобы как следует установить рамную опору, солдаты готовы на плечах поднять мост — было бы во что упереться. Но руками, конечно, мост не подымешь, и мы долго бьемся и так и этак, стараемся надежно установить приплывшую по реке опору. Бьемся до тех пор, пока светлая голова Хлебников вдруг закричал не своим голосом: «Давай со всех грузовиков домкраты!» — и замахал топором, все равно как Чапаев шашкой.

Потом, когда по мосту пошли танки и командование объявляло Хлебникову благодарность перед строем, он моргал глазами и до конца не понимал — за что. Казалось ему, что работали мы медленно, бестолково и что мост можно было починить на час раньше. И несколько дней он корил себя, что в спешке положил прогон комлем не в ту сторону.

Мы двигались за наступающими частями, по пути заваливали воронки на дорогах, чинили малые мостики, сбивали немецкие надписи и вешали свои — русские. Через неделю наступление притормозилось. Пошел слух, что враг получил подкрепление, окопался у Меловой горки и сопротивляется яростно и возле Меловой горки идут тяжелые бои… Нам было приказано остановиться и привести себя в порядок. Ночевать мне пришлось в блиндаже какого-то немецкого командира. Остались там от него пустые бутылки, разноцветные журналы и кошка, которую он держал от мышей. Кошку мы оставили, мусор вымели и легли спать — впервые за много ночей под нормальной крышей.

Утром вышли на дорогу, видим: остановились машины с тяжелыми и легкими ранеными. Наши ребята столпились возле них, интересуются, спрашивают новости. Подошел и я, протиснулся, где народу побольше, пошумней да повеселей, гляжу — Хлебников беседует с танкистом.

У танкиста лицо перебинтовано белой марлей и левый, разрезанный, рукав заткнут за ремень, а рука висит на животе, перехваченная бинтом через плечо. Сам танкист, видать, малость хмельной, то ли от спирта, то ли от боевых переживаний. Озорной и веселый. Глаза так горят, что нестерпимо — прямо зайчики по земле бегают. Разговаривает весело и охотно, будто все ему сватья и братья, будто со всеми с нами он знаком с малых лет. И как-то не к лицу этому молодому танкисту белые бинты да марля: гармошку бы ему на колени, саратовскую, или баян…

— …Враг — вот он, а патроны кончились, — говорит танкист. — Поправь-ка, браток, рукав… Вот так… Спасибо… Ни одного патрона, а враг тут — вот как ты — стоит… Что делать, капитан Федотов? Капитан Федотов достает ракетницу и — прямой наводкой…

— Руку-то сильно испортил? — спрашивает его Хлебников.

— Касательное пулевое. Ерунда, — говорит танкист. — Руку тронуло — не беда. Не беда, а прямая польза. В трамвай с передней площадки пускать будут, безо всякой очереди — это раз. А плюс к тому, погоду буду раньше всех чуять — не надо барометра покупать… А ну-ка, скрути мне, браток, цигарку… Подлинней да потолще… Так вот. Ударил капитан Федотов из ракетницы, а немец ошалел. Встал и стоит…

Тут подходит сопровождающий, отбирает у танкиста папиросу и велит ему молчать, поскольку у него насквозь пробита щека и разговором он бередит себе рану.

— Да как же я буду молчать? — удивляется танкист. — Я не умею молчать. Учти, санитар, как смолкну, так помру…

— А молчать не можешь, так дело говори, — просит Хлебников. — Как там, у Меловой горки?

— Поскольку я еще пока что не генерал, общую обстановку объяснить затрудняюсь, — говорит танкист. — А в общем… жмем и давим… Ну так вот… Стал немец против капитана Федотова, тут я высовываюсь, кричу: «Ложись, капитан!» — и бросаю гранату… Вот, я думаю, в тот момент мне щеку и продырявили. А как это случилось, сказать не могу. Помню только: привалился в окопе, закурил папироску… Сосу, сосу, а толку нет, ничего в глотку не идет. Что за шутки? Пощупал щеку, вижу — дырка. Дым в дырку и выходит.

— Да ладно тебе! — сердится Хлебников. — Что там, у Меловой? Какая обстановка?

— Как я тебе, дяденька, объясню обстановку, когда я водитель танка. Мне изнутри ни шута не видать. Стукнет командир по левому плечу — поворачиваю налево, стукнет по правому — поворачиваю направо…

И снова начал рассказывать про капитана Федотова.

А позже сопровождающий сказал про танкиста, что его представили к званию Героя и с нашей стороны было очень нехорошо утомлять его разговорами. Оказывается, этот парень, когда немцы подбили гусеницу его тридцатьчетверки, вылез через нижний люк и почти полные сутки один стрелял из-под танка, вел бой с фашистами. Раненый, он ухитрился выкопать под танком окоп, и враг никак не мог достать его оттуда.

А когда раненые уехали, Хлебников пожал плечами и сказал:

— Не понимаю… Такое геройство человек совершил — и хоть бы слово об этом… Ведь герой всего Советского Союза. Не понимаю…

— А ты, — спрашиваю я Хлебникова, — чего же не сказал ему про свое геройство?

— Про какое геройство? — вылупил он на меня глаза.

— Да там, на мосту.

Хлебников только махнул рукой и пошел. Дескать, подумаешь, геройство!

А на другой день оборона врага у Меловой горки была прорвана, и новая волна наступления подняла нас и понесла вперед.

☆





МАШЕНЬКА


Иногда Степан Иванович начинал рассказывать так, что далеко не сразу можно было уловить ведущую мысль, и только в конце становилось ясно, к чему он клонит и куда ведет.

На этот раз он тоже начал издалека.

— Между прочим, принял враг на нашей земле такую моду: рубить молодой березнячок — толщиной с девичью руку — и делать из белых жердочек палисадники, беседки, скамейки, перила и разные фигурные ограды. Когда наши части пошли на запад, возле каждого ихнего штаба я видел ограды из белых жердочек. Измывались они над березками, как могли: и в дугу гнули, и на мелкие кусочки рубили.

Однажды поехал я в госпиталь. Вижу: на случайном месте, вдали от дороги, стоит белая беседка со скамейками, со шпилем — все честь честью. Вечер, кругом нет никого, а вдали пустая, никому не нужная беседка. Много на нее было загублено молодых березок. Помню, жалко мне стало эти березки до невозможности. Подошел, тронул гладкие, шелковые жердочки, а они тепленькие — словно еще живые. А на одной возле косого обруба сок застыл — как слеза. Будто плакала березка под вражеским тесаком.

Степан Иванович нахмурился, сердито кашлянул и стал сворачивать цигарку. Потом закурил и продолжал:

— Вы крепче, ребята, держите карабины в своих руках, глядите, чтобы этого больше не было…

Ну, ладно. Приехал я в госпиталь. Рука, говорят, сильно перебита, надо ложиться. А госпиталь был сортировочный. Палатки в лесу — вот и весь госпиталь. В палатках земля была застлана брезентом, а под моей койкой росли ромашки. В общем — полевой госпиталь. В нем долго не держали — подлечат немного и переправляют в тыл, кого куда, согласно истории болезни. Вымыли там меня, выдали халат. Гляжу — маленькая сестра стелет на койку простыни. Смешная девчонка: носик маленький, курносый, губы толстые, лицо круглое и сама вся кругленькая со всех сторон.

— Какой, спрашиваю, национальности — рязанская или тамбовская?

Она почему-то обиделась.

— Сами вы, говорит, тамбовский. Я из города Смоленска.

Сильно она переживала из-за своей наружности. Косыночку завязывала по-особому — кокошником, брови подбривала, старалась сама себя держать солидно, но как-то не получалось это у нее.

Плюс к тому неловкая она была, суетливая. Не умела подладиться к тамошним порядкам. То пузырек с каплями разобьет, то температуру в положенное время позабудет замерить. Крепко ей доставалось от военврача второго ранга, строгого седого старика, которому она каждое утро завязывала тесемки на халате. Звали ее Мария Платоновна, а я стал называть Машенька. Хотя она и обижалась на это, но с моей легкой руки все стали ее называть Машенькой, и осталась она Машенькой, наверно, до самого конца войны. А раненые — народ капризный, как грудные ребята, — полные сутки держали ее в заботах и хлопотах. Бывало, к вечеру выберет Машенька минутку, сядет у окошка и тихонько поет: «Ягодиночку-то учат пулемет заряживать, а меня, девчонку, учат раны перевязывать…». Бледная сидит, вовсе из сил выбилась, круги под глазами, — а поет. Кто-нибудь стонет или бредит во сне, а она поет. Но Мы на нее не обижались. Жалели. Знали, что никакого ягодиночки у нее нет, что родители ее остались где-то по ту сторону фронта и она в этом госпитале одинокая, как перст.

На другой день, как только заштопали мне руку, села она у меня в головах и сообщила всю свою автобиографию. Между прочим, сказала, что до меня на этой койке лежал пехотный младший лейтенант, раненный разрывной пулей в ногу. Коля какой-то. Всю кость ему разворотило. Совсем, говорит, молоденький, даже бриться путем не умел. На вид был худенький, говорит, слабенький, а задиристый, как петушок. Перед операцией усыпить себя не позволил. «Я, говорит, не девчонка, чтобы ваших ножичков пугаться». И не разу не слыхали, чтобы он застонал или охнул. И на операции, и на перевязках — уцепится за что-нибудь руками и молчит. Боялись, что у него откроется газовая гангрена, но ничего, наш военврач отбил от него болезнь и отправил в тыл долечиваться.

— Ой, какой сердитый! — ласково приговаривала Машенька, вспоминая про Колю. — Ой, сердитый! — и даже закрывала глаза.

Лежу раз вечером, обдумываю свою жизнь, слышу тихонько толкает она меня и сует под нос фотокарточку.

— Кто это? — спрашиваю.

— Он, — отвечает Машенька.

— Коля?

— Да.

Посмотрел, ничего особенного: обыкновенный паренек, белобрысый, стриженый, лобастый, как теленок. Но, конечно, похвалил.

— Когда, говорит, он уехал, я эту карточку нашла под койкой. Наверное, отлепилась от документа, он ее и потерял.

— А может, говорю, он нарочно ее подбросил?

— Зачем это? — удивилась Машенька.

— Чтобы оставить тебе воспоминание.

— Да что вы, — вздохнула Машенька, — на что я ему нужна, такая нескладуха.

Но все-таки она часто думала о нем. И когда военврач второго ранга получил от этого Коли длинное письмо, в конце которого младший лейтенант передавал благодарность всему медицинскому персоналу, Машенька целый день ходила сама не своя от радости и спрашивала:

— Всему персоналу, это, значит, и мне, правильно, Степан Иванович?

А на другой день кого-то из соседей угораздило брякнуть, что не вредно было бы этому Коле написать Машеньке письмо, поскольку она за ним ухаживала и по ночам не отходила от койки. Машенька сперва посмеялась на эти слова, а потом вдруг затосковала, стала задумываться и глядеть в окошко.

Надо вам сказать, что и на меня почему-то нападала тоска, когда приходила Машенька. Семья вспоминалась: жена, ребятишки. Так и тосковали мы с ней вдвоем. От тоски она и курить научилась. Бывало, скручу ей цигарку, она сама залепит и пускает дым в окошко. Но только много ей тосковать не было времени. Дня через три после меня привезли в нашу палатку танкиста. Этот танкист был ранен в позвонки, и у него начисто отнялись ноги. Раздражительный был человек и во сне страшно скрипел зубами. Бывало, кричит Машеньке: «Что сидишь над душой! Уходи отсюда! — Она уходит, а он опять кричит: — Куда она ушла? Где она? Иди сюда! Сядь!». Боялась она его, как огня, но все-таки вела себя терпеливо, понимала, что в таком положении можно и не то крикнуть. Скоро ему стало легче, и он стал подолгу разговаривать с Машенькой и, когда разговаривал, держал ее за руку, словно боялся, что она убежит.

Однажды, когда он уснул, Машенька подошла ко мне и спросила:

— Как вы думаете, Степан Иванович, правда, он немного похож на Колю?

— Немного, говорю, похож.

Она подумала и спросила:

— А не примет он за намек, если я ему на тумбочку букет поставлю? Как вы думаете, Степан Иванович?

Но букет поставить не успела — рано утром танкиста переправили в тыловой госпиталь.

И когда его клали на носилки, Машенька стояла рядом и говорила военврачу второго ранга:

— Куда же вы его?.. Он же больной совсем…

Но ее никто не слушал — санитары делали свое дело.

После того как увозили раненого, Машенька всегда расстраивалась и сердилась на военврача второго ранга.

— Бесчувственный, — говорила она, и в глазах ее показывались слезы. — Еще совсем слабый человек, а он его отправляет в тыловой госпиталь. Небось с Героем Советского Союза возился целую неделю, а этому и трех дней не дал полежать. Разве так можно? Они все хорошие. Раз кровь на войне проливали — значит, герои. Правда, Степан Иванович?

Я пробовал защищать военврача — он чудеса творил в госпитале, — но у меня ничего не получалось.

Особенно рассердилась Машенька, когда увозили от нас сержанта из какой-то артиллерийской части. Из этого сержанта вытащили девять осколков, и он ослабел до того, что не мог согнать с носа муху. Вдобавок ко всему он был контужен и оглох начисто. Из-за своей глухоты говорил медленно и тяжело, как будто шел по неверному льду и щупал ногами, куда легче ступить. И когда говорил, все время спрашивал: «Слышишь меня?». Совсем этот сержант растерялся и упал духом.

— Лучше без ноги и без руки существовать, чем не слышать ничего, — говорил он Машеньке. — Кому я такой нужен? Слышишь меня? Ты скажи врачам, что я любую муку согласен вытерпеть, только бы мне слух воротили. Пусть придумают что-нибудь. Слышишь меня?

А Машенька кивала головой. Иногда она забывала про его глухоту и начинала утешать сержанта, и тогда они говорили вместе, как ненормальные.

Ночью мне что-то не спалось. Я лежал с открытыми глазами и обдумывал свою жизнь. Вижу — тихонько подходит Машенька к койке сержанта, садится на табуретку и начинает шептать ему разные слова. Он, видно, спит, а она шепчет:

— Милый ты мой Коленька, ягодиночка ты мой, не тревожь ты себя, не расстраивайся. Если бы ты ампутант был или бы скепсис у тебя начался, тогда бы ладно… А то вылечишься, и заживет все на тебе, и будешь ты, Коленька, такой, как был, и еще даже лучше…




Я глядел в окошко и слушал. Небо то светлело, то темнело от прожектора, и на душе моей, сам не знаю почему, становилось то ясно, то печально.

Утром подошла ко мне Машенька, а я и спрашиваю про сержанта:

— Разве его Колей звать?

— Нет, Трофимом. А что? — и покраснела вся, как помидорка.

А ночью, когда увозили сержанта в тыл, она снова стояла возле врача и упрашивала:

— Ну куда вы его? Ведь он глухой совсем. Ну куда вы его?

Вышли мы с ней на дорогу его проводить. Ночь была темная. Машина скоро ушла. А прожекторный луч качался по небу то слева направо, то справа налево, и через него просвечивали звезды… А на другой день выписали меня обратно в нашу часть, поскольку товарищ Алексеенко договорился с военврачом второго ранга, и Машенька меня тоже провожала. И, кажется, плакала.

Где-то она сейчас, Машенька? Иногда я вспоминаю о ней, рожденной совсем не для войны, а для покоя и счастья, а потом вспоминаю о таких же, как и она, девчатах, которые в тяжелые годы остались по ту сторону фронта. Многим из них так и не удалось дожить до победы, и как подумаю об этом — перед глазами встают порубанные тесаком молодые березки…

Степан Иванович нахмурился, свернул цигарку и, стряхивая с брюк махорочные крошки, закончил:

— Так вот, ребята, крепче учитесь, крепче держите в руках оружие, чтобы этого больше не было.

☆