Сфера разума
Семен Васильевич Слепынин








Увлекательный героический фантастический роман.







Семен Слепынин

СФЕРА РАЗУМА





Соблазны


Природа — сфинкс. И тем она верней

Своим искусом губит человека,

Что, может статься, никакой от века

Загадки нет и не было у ней.

    

Ф. И. Тютчев









Уснули звуки, сгустились сумерки, и в душу мою вновь закрадываются страхи, недобрые предчувствия. В соседней комнате, превратившись в мышей, спят мои конвоиры и слуги. Как ни странно, к ним я уже привык. Куда труднее привыкнуть к маленькому садику перед окном. Стараясь унять тревогу, поглядываю на кусты сирени и одинокую ободранную яблоньку. Ущербная луна роняет вниз голубой пепел и тонким слоем, словно изморозью, покрывает траву. В этом зыбком, почти нереальном свете все выглядит особенно жутким и пугающим.

Подул слабый ветер. Мне же почудилось, что кусты качнулись сами собой. В них мелькнула какая-то тень, притаилась и… снова скакнула!

«Начинается», — с замиранием сердца подумал я. Но вот ветер улегся, ветви сирени замерли, и тени приняли обычный вид. «Слава богу, пронесло», — вздохнул я.

Вслед за облегчением в груди поднималось нехорошее, злое чувство к моему таинственному собеседнику, этому змею-искусителю, соблазнившему меня «магией приключений и неведомого». Нахлебался я этой «магии» до чертиков, до дрожи в коленях. Ему бы такое!

Желая как-то забыться, избавиться от тяжких ощущений, вспоминаю, что начались мои странствия далеко, совсем в ином месте и с иных, куда более приятных, прямо-таки мажорных ощущений.

Именно ощущений… Я еще ничего не видел и ничего не сознавал, но чувствовал всеми порами родное, теплое, ласковое солнце. Я ловил его губами, пил его лучи. Потом пришло сознание. Я открыл глаза и в волнении вскочил на ноги: кругом плескалось бескрайнее море трав и цветов. А в груди такое чувство, будто появился в этом мире внезапно, будто шагнул сюда из другого существования или из небытия.

Так оно почти и было на самом деле. Третий день я здесь и никак не могу освоиться с мыслью, что мою индивидуальность, мое психическое «я» взяли из двадцатого века и временно поселили в организм человека будущего. И зовут этого человека Василием Синцовым. Третий день я обживаю его тело и привыкаю к новому миру.

А привыкнуть не в моих силах. До того острым было ощущение радости и жажды жизни, что я беспричинно рассмеялся, повалился на землю и начал с детским восторгом кататься на траве.

— Смотрите, дядя Василь кувыркается, — раздался звонкий мальчишеский голос.

Я встал. Из высоких, волнами качающихся трав выплыли ребятишки. С ними высокий смуглый человек с внушительной дымчатой, седеющей шевелюрой, уложенной наподобие чалмы. Серебрившаяся борода его кривилась, как ятаган. Прямо-таки картинка из книжки арабских сказок. Он и был арабом по имени Абу Мухамед. Но обожавшие его детишки и многие взрослые звали просто дядей Абу.

— Резвишься, Василек? — с улыбкой спросил дядя Абу. — Вспомнил детство?

— Вспомнил, — смущенно ответил я, не зная, под каким предлогом поскорее отсюда убраться: контакты с людьми нежелательны.

— Вспомни заодно и Кувшина. Попрощайся с ним, — дядя Абу показал на запад.

Это был хороший предлог. Я поднялся ввысь и полетел на запад. Как и в прошлый раз, с любопытством ощупываю пояс, или, как его здесь называют, — антипояс. Изготовленный из мягкой биоткани, он обладает свойством создавать послушное малейшему желанию поле.

«Повыше», — мысленно попросил я, и желание мгновенно исполнилось. Парил я уже рядом с жаворонком, оглушительно и залихватски выводившим свои серебряные трели. Мимо, взмахивая руками и подражая птицам, пролетели двое малышей. А внизу ни малейших признаков железных или шоссейных дорог, ни одного здания. Лишь озаренные солнцем луга, рощи и перелески.

Я чуть снизился, набрал скорость, и рубашка на спине вздулась, захлопала, как парус. Замелькали верхушки деревьев. Но вот лес кончился, и в камышовой низине засверкало озеро. Никакой Кувшин меня здесь, конечно, не ждал. Да я и не знал, кто это такой.

Плавно спустившись, я пошел по воде, как Иисус Христос. Под ногами, в зеркальной глади, — глубокая синева с медленно плывущими облаками и стремительными, как черные молнии, птицами. Непривычно, даже жутковато шагать по перевернутому бездонному небу. Ступив на берег, я с облегчением почувствовал привычную тяжесть и углубился в лес.

Было в нем много неясного, жгуче таинственного. Вчера мой невидимый собеседник чуть приоткрыл завесу над загадкой лесов и полей, упомянул о какой-то Памяти, или иначе — Сфере Разума. Но лишь раздразнил меня, растравил любопытство. «Природа — сфинкс». Так сказал один из самых почитаемых мною поэтов. Да, окружающая меня живая природа — сфинкс. Но не в метафизическом, не в философском смысле, какой имел в виду поэт, а в самом что ни на есть физическом, в естественном. Быть может, «никакой от века загадки нет и не было у ней»? И все объясняется просто? Как желудь развертывается в дуб со всеми его корнями, ветвями, листвой, так и дремлющие необъятные силы, изначально заложенные в самом фундаменте материи, развертываются или уже развернулись во всей здешней природе. «Вон куда забрел», — усмехнулся я, не подозревая, как близок был к истине.

На одной из полян я присел рядом с дубом, потрогал его шершавую кору, потом сорвал травинку, растер ее, понюхал и пожал плечами — ничего особенного. И в то же время в каждой ветке, в каждой травинке и в каждом жуке, качающемся на цветке, чувствовал присутствие иной и непонятной жизни, даже что-то сказочное. Но что?

Поднявшись ввысь и пролетев над лесом километра три, вновь увидел под собой поля, рощи, перелески. На одном из холмов паслись лошади. Рядом с ними играли ребятишки.

Изредка попадались беседки с белыми колоннами, арки и даже старинные, празднично красивые часовенки. Чеканно изящные и легкие, как кружева, они естественно и просто, с какой-то музыкальной легкостью вписывались в пейзаж — в лужайку с высокой травой, в берег реки. Они манили меня, казались воротами в недоступный мир.

На берегу реки я приземлился вблизи арки, белевшей между высокими вербами. Справа из-за холмов неожиданно вылетел всадник на великолепном скакуне. Он спрыгнул с коня, вошел под своды арки и… пропал. Будто растаял в траве.

Бес любопытства зашевелился во мне, и я нарушил один из запретов — шагнул за арку. И ничего не случилось. Та же река и те же вербы на ее берегах, даже птицы те же носились в вышине. Еще шаг, и… Что это? Медленно, как из редеющего тумана, над рекой выступили мосты, появились гранитно серые набережные, заискрились купола и шпили дворцов. В нишах под колоннами дремали вереницы статуй… Город — прекрасный, как мираж, и странный, как фантазия сновидения, — вышел из ландшафта, будто вырос из лугов и рощ, как вырастают яблоки на яблоне или как в травах распускаются цветы.

Вверху над крышами домов и куполами дворцов проплывали пассажирские аэролодки. Но чаще люди ходили пешком. Мое поведение, видать, им казалось странным. Они с любопытством оглядывались на меня.

Я поспешил обратно за арку, и город исчез. Он тихо растворился в реке, вернулся в травы, в листья тополей и верб. Чудно все это.

Возвратившись в тот же лес, я отыскал укромный уголок, присел и задумался. Вряд ли город явился из загадочной Памяти. Пожалуй, тут все проще и связано скорей всего с геометрией пространства, с его изгибами и параллелями. Нет, Память — совсем другое. Память — сокровеннейшая тайна цивилизации. О ней ночной собеседник, мой дьявол-искуситель, лишь намекнул… А что, если?

Мысль внезапная и яркая, как молния, озарила меня. Я вскочил и начал в волнении ходить по поляне. Вверху пролетели двое взрослых с малышами, и я поспешил в свое укрытие, снова сел и стал спокойно рассуждать. А что если Память — это вся история человечества? Ушедшая в небытие, она как бы оживает здесь и присутствует в виде… В виде чего? Невидимки? Мой таинственный собеседник туманно упомянул о материализации. По желанию людей все созданное человечеством Память может представить здесь в самом натуральном вещественном виде. Но в последние годы, как я понял, с Памятью что-то стряслось. Образы прошлого, и образы дурные, стали оживать и помимо воли людей. Выброшенные в далекую доисторическую эпоху, они образовали там свой непонятный замкнутый мир. Целую страну. Ее надо изучить, и в качестве разведчика выбрали меня.

Почему именно меня? Вчера собеседник все объяснил. Он сказал, что уже были попытки заслать туда своих людей с хорошими актерскими данными. Один из них прикинулся средневековым инквизитором, другой — человеком двадцатого века. И тоже человеком довольно скверным — там такие и нужны. Но обитатели того мира при проверке разоблачили разведчиков.

— Личность каждого человека, его «я» — это его современность, сгусток символов внешнего мира, наисложнейший клубок понятий, образов и ассоциаций, — разъяснил он, как будто я недоумок.

— Это я знаю, — не слишком вежливо прервал я его.

Мой собеседник не обиделся и продолжал объяснять. Оказывается, их ученые еще не могут подделывать внутренний мир людей прошлых эпох. Поэтому их разведчики провалились и погибли.

Тогда ученые стали шарить в историческом прошлом в поисках подходящей кандидатуры и наткнулись… Нет, не могу без возмущения вспоминать вчерашний разговор. Они наткнулись, видите ли, на мою… «гаденькую душу». Боже мой, чего только не пришлось услышать! Я, оказывается, и ханжа, и повеса, и еще черт знает кто. Единственное мое жизненное правило, как он выразился, — «со вкусом ловить каждое пробегающее мгновение». Но самое «ценное»… Опять же его ехидное словечко! Самое «ценное» — я приспособленец. Я, дескать, прекрасно вживусь в любую социальную среду, какой бы гнусной она ни была.

Кажется, в тот раз я здорово нагрубил ему и потребовал вернуть мою столь непривлекательную душу на прежнее место, в свое столетие. Пытаясь исправить свою ошибку, змей-искуситель начал льстить. Он с похвалой отозвался о моих способностях как писателя-фантаста, о моей начитанности. Я не поддался. Он прибег к другой уловке — стал соблазнять.

Вот тут-то я, болван, и развесил уши. Миссия разведчика и впрямь сулила много интригующего. Во-первых, в тот мир, в доисторическое прошлое, минуя тысячелетия, я отправлюсь… на коне. На самом обыкновенном живом коне из породы орловских рысаков. Его даже звали Орленком. Во-вторых, страна, где мне предстоит побывать, загадочна невероятно. Наряду с вымышленными персонажами (какими — этого никто не знает), я могу встретиться с реально жившими и давно умершими людьми, с так называемыми историческими личностями. И даже как будто с моим любимым философом… Побеседовать с воскресшим Шопенгауэром? И жутко, и заманчиво.

И, наконец, самое главное: я проживу еще одну и совсем неведомую жизнь! Мне обещают, что я смогу родиться вот в этом дивном мире. С самого раннего детства перед моими жаждущими чувствами, перед моим пробуждающимся разумом во всей своей сокровенности предстанет вот этот мир-загадка, эта цивилизация-сфинкс.

— Тебя с детства влечет магия приключений и неведомого, — сказал вчера мой соблазнитель. — Меня тоже. Вот это общее в наших психических матрицах, общее от рождения, позволит ученым проделать эксперимент, названный ими рокировкой. Ты полностью состыкуешься с нашим миром и с детства проживешь мою жизнь как свою.

— Для чего? — допытывался я. — Не для моего же удовольствия. Как я понял, вы грубые прагматики.

Он попробовал объяснить. Но я понял лишь что-то очень обидное для себя. Оказывается, конь не потерпит чужака с «гаденькой душонкой», то есть меня. Поэтому туда поскачет он сам и лишь в конце путешествия предоставит свое тело мне, моей «психической матрице». Сам же он исчезнет надолго, свернется в особое состояние, сходное с полным небытием. И лишь временами я буду слышать его голос. А я, прожив во время рокировок новую жизнь, стану другим — таким или почти таким, как он, нравственно чуть ли не сольюсь с ним. Вот тогда конь примет меня, промчится через тысячелетия обратно и вернется сюда.

Все это звучало настолько интригующе, что я согласился. И впрямь: что я видел хорошего в моем скучном, томительно однообразном веке?

Занятый размышлениями, не заметил, как солнце перевалило через зенит и склонилось к закату. Пока не стемнело, решил посмотреть, каков я сейчас. Сначала попытался вызвать из прошлого, из моего двадцатого века зеркало, что находится в прихожей моей квартиры. Ничего не получилось — зеркало не материализовалось. Видимо, в загадочной Памяти нет его: слишком малозначительная вещь. Тогда я вспомнил один из залов Лувра, где в простенке стоит знакомое всем посетителям старинное зеркало. И вот оно… Овальное, в золоченой раме, с пылинками двадцатого века зеркало выступило прямо из воздуха. Любуйся!

И в самом деле: передо мной красивый малый — стройный, с хорошо посаженной головой, с большими задумчивыми глазами. Это же я, каким я был лет в двадцать-тридцать! И в то же время это Василий Синцов, его организм, или, как он выразился, его «биологический сосуд». Только в сосуд этот влили другое и (опять же его грубые слова!) «довольно дурно пахнущее содержание» — мое внутреннее «я».

Как я понял, наше внешнее сходство очень важно при проверке, которую мне предстоит выдержать там. Проверка… Признаюсь, она меня изрядно тревожит. Уж не пытки ли?

Зеркало исчезло, словно знало, что оно уже не нужно. Да и темнеть стало. В лесу стелились такие мягкие и ласковые тени, а листва, затихая, шепталась так дружески и братски, что тревога моя рассеялась, как дым. Нет, «природа-сфинкс» не даст в обиду даже там, в ином и неведомом краю, оградит от опасности. Я глядел на догорающие облака, на верхушки деревьев, где розовели брызги заката, и дивился: откуда эта неожиданная убежденность. Поднялся. И опять чувствовал, что в листьях клена, в ветвях дуба, в каждой травинке таится что-то доброе и чародейское.

Наконец до того распалил свое воображение, что меня начали посещать галлюцинации. Уже под вечер, когда в небе выступили первые звезды, я вышел к реке. На крутом берегу сидела девушка и, тихо напевая, расчесывала гребнем волосы. В каждом жесте, во всем облике ее было что-то от глубокой старины, от древних народных поверий.

Заметив меня, девушка вздрогнула, бросилась с обрыва и скрылась под водой. «Русалка», — мелькнула нелепая мысль. Охваченный детскими страхами, побежал. Через полчаса, уже в открытом поле, остановился и перевел дыхание. Начитался я в своем веке Гоголя и Погорельского. И вот на тебе: русалка! Даже сейчас в крупных звездах и тихой ночи чудилось что-то малороссийское.

В двух шагах беззвучно переливался в ложбинке ручеек, дробя зеркало лунного света на сотни зыбких осколков. Я сел перед ним и стал ждать. Наконец неведомо откуда — из небытия или из глубин моего «я» — стал выплывать он, мой ночной собеседник. Точнее, его голос, отчетливо звучащий в моих ушах, но неслышимый для других.

— Ты где сейчас?

— Не бойся, — мысленно ответил я. — Меня никто не видит.

— Днем тебе дали возможность еще раз погулять, познакомиться с нашим миром. Ты не накуролесил?

— Не такой уж я дикарь… Не варвар.

— Опять обиделся. Какой все-таки несносный человек.

— Вам, как я понял, такой и нужен.

— Не нам, а им, — поправил он. — Что делал сегодня? Кого видел?

— Опять столкнулся с вездесущим дядей Абу и его ребятишками. Но они посчитали, что это ты. Потом все же нарушил запрет и на минуту зашел в город.

— Ну это не беда.

— Но под конец случилось что-то с моим воображением. Это уже беда. Вечером на реке я видел будто бы русалку. Бред, конечно.

— Не совсем… Ну а общее впечатление?

— Тоже бредовое. Такое, словно попал в сказку.

— Отлично! Именно этого мы и добивались. В какой-то степени подготовили тебя, ибо попадешь в мир, очень похожий на сказку. Но сказку страшноватую.

— Не пугай. Страшит он меня, но одновременно интригует. А волшебный Орленок? Вы же можете показать его?

— Сейчас тебя посетит другое видение, что-то вроде научно-популярного фильма. Если оно понравится тебе и ты выразишь свое окончательное согласие, будем считать…

— Что эксперимент начался.

— Верно. Будем считать, что ты гаденькую душу свою… Ну-ну, не обижайся. Я же по-дружески.

— Хороша дружба…

— Не ворчи. Будем считать, что душу свою ты продал дьяволу и скоро попадешь в ад.

— Все шутишь…

— Какие там шутки! Признаюсь, мне здорово не по себе и хочу подбодрить себя. Опасно доверить свою судьбу и судьбу важного дела такому, как ты. Ведь там моим организмом и свободой воли будешь обладать только ты.

— Опасаетесь, что я могу продаться и верно служить, как выражаешься, дьяволу?

— Опасаемся. Но надеемся, что после рокировок ты изменишься нравственно и пожелаешь вернуться к нам.

— Опять загадочные рокировки! Интригуешь меня… И хочется, и боязно. Но больше хочется.

— Тогда начинаем?

— Начинаем.

— Ну что ж, верил бы в бога, сказал бы — с богом.

Голос с его дружелюбно-шутливыми интонациями затих. В тот же миг справа послышался странный звук. Я повернул голову и затаил дыхание. Ничего более прекрасного и захватывающего в жизни не видел! Из мглы выступил лунно-белый конь, величавый, как божество. На высокой, лебединой шее гордо красовалась голова с выпуклыми, звездно сверкающими глазами.

Орленок! Я понимал, что передо мной лишь копия, видение, фильм. И в то же время чувствовал, что это тот самый обещанный мне Орленок — повелитель времени, сказочный потомок орловских рысаков.

Немножко капризный, с надменной осанкой, он гарцевал на холме. Затем вдруг сорвался с места и бесшумным ураганом проскочил мимо. И — странно! — будто подхватил меня. Я почувствовал себя на месте всадника, и подо мной, мелькнув, исчезла степь… Нет, исчезло само пространство, и конь вырвался на просторы времени, на его мглистые дороги. Глухо рокотали копыта, проносились неясные тени, вмиг возникающие и вмиг рушащиеся города, древние цивилизации, эпохи…

Конь унесся, белой звездочкой сверкнул вдали и утонул во тьме тысячелетий… Видение исчезло. Я сидел на прежнем месте… С бьющимся сердцем огляделся. Тихо струился лунный свет. Он все так же дробился в ручейке и серебрил пустынную лесостепь.

И все это я смогу пережить наяву, а вернувшись на рысаке в чародейский мир, разгадаю его тайну? Да кто устоит пред таким соблазном! Кинув прощальный взгляд на искрившиеся травы, я почти вслух произнес свое окончательное:

— Согласен!

Лесостепь затуманилась, качнулась, стала уходить из-под ног. Сознание гасло… На миг кольнул страх перед проверкой в какой-то загадочной стране.




Страна изгнанников. Проверка


Сначала проснулись ощущения. В ушах свистел ветер, какие-то шелковистые пряди обхватывали меня, плескались волнами и мягко касались лица. «Конская грива», — возникла неясная мысль. Вскоре услышал топот копыт и увидел мелькавшие в ночной мгле стволы деревьев.

Моя личность медленно пробуждалась, прояснялось сознание. И пришла догадка: я на месте, в доисторическом лесу. Подо мной хронорысак, только что вылетевший из тьмы веков в пространство и в обычное течение времени. Приятно покалывая, по моему телу, по всем нервным клеткам растеклись электропсихические импульсы — мое «я», моя индивидуальность. Наконец я полностью овладел телом.

Конь почувствовал подмену и, замедлив бег, старался скинуть чужака, крайне ему неприятного. На одной из полян Орленок сделал свечу, но я обхватил его шею и удержался. Тогда он дугой выгнул спину и подбросил меня с такой силой, что я перелетел через его голову и плюхнулся в болотистую лужицу. Вскочив на ноги, я со злостью крикнул:

— Ты что, ошалел?

Шагах в десяти, презрительно вскинув голову, стоял снежно-белый красавец. Я не решался подойти к нему. Когда-то давно читал, что даже в моем «отсталом» веке лошади чувствовали дурного человека и шарахались от него. Как же поведет себя вот это совершеннейшее создание, этот нравственный чистюля? Что, если конь воспринимает человеческие биотоки как запах? А душа у меня, как убеждал мой собеседник, не слишком благоухающая. Кстати, где ты, дьявол-искуситель? Отзовись! Подскажи, что делать? В ответ — ни звука…

Из-за туч выплыла луна и осветила меня. Мое внешнее сходство с Василем, прежним владельцем тела, ввело Орленка в заблуждение. В его глазах почти человеческие чувства смущения и вины. Опустив голову и словно прося прощения, конь начал приближаться. В трех шагах от меня он вздрогнул и замер. «Учуял, мерзавец», — пронеслась неприятная мысль. Всхрапнув, Орленок с отвращением отскочил в сторону, побежал и на соседней поляне присоединился к другому красавцу — серому в яблоках коню.

Откуда взялся второй конь? Кто он? Такой же чуткий хронорысак? Я не стал ломать над этим голову. Здесь меня наверняка подстерегают неожиданности куда более странные.

Они и впрямь не заставили себя ждать! Не прошел по лесу и двух километров, как за спиной послышался шорох, словно слабый ветерок коснулся сухих былинок. В душе нарастал страх: кто-то крался за мной! Обернулся. Шагах в десяти за жиденьким кустарником шевелился клубок тьмы более черной и плотной, чем окружающая ночная мгла. Клубок колыхнулся и, зашипев, рассеялся.

Я стоял, не веря страшной догадке. За кустарником снова что-то шевельнулось. Оттуда, змеино извиваясь, выползли черные волокна и мохнатые клочья. В ложбинке передо мной волокна и клочья мглы сплетались, густели, приобретали четкую форму… Тьма овеществилась!

Волосы поднялись у меня на голове: Черный паук! Создание моей же собственной фантазии! В одном из своих романов я изобразил паукообразное чудовище — пожирателя разумной протоплазмы. И вот мой жуткий вымысел ожил… Материализовался! Большой, почти в человеческий рост, сгусток приземистой тьмы выполз из ложбинки и приближался на членистых паучьих лапах.

Есть единственное средство спасения — свет. Причем только естественный свет. Но до рассвета еще далеко. Что делать?

Я вскрикнул и побежал. Помогало сильное, хорошо натренированное тело, ставшее моим. Я мчался, как лучший в мире спринтер, делал чемпионские прыжки. Запнувшись о корягу, упал. Вскочил и оцепенел от ужаса. На меня глядел Черный паук своими зеленовато мерцающими и словно оценивающими глазами. Удостоверившись, что перед ним то, что надо, паук протянул ко мне мохнатую лапу и удовлетворенно прохрипел:

— Разумная протоплазма… Вкусно!

Изо всех сил я бросился туда, где редели деревья. На сравнительно большой поляне остановился.

К счастью, светало. В сереющем небе таял диск луны, гасли звезды. Но Черный паук жаждал во что бы то ни стало полакомиться мною. Уж очень «вкусным» я ему казался. Он выкатился на опушку, с треском, словно танк, подминая кусты. На поляне однако сник, полз медленно и осторожно, придерживаясь темных низинок. И все же Черный паук перед рассветом не устоял. Зашипев в бессильной злобе, растаял. Рассеялся, как рассеивается обычная тьма.

Дрожа от страха и предутреннего холода, я простоял на поляне еще с полчаса. Мысли метались в голове, как перепуганные куры в курятнике. Понемногу начал успокаиваться и кое-что соображать. Итак, я, видимо, в стране, где оживает все самое страшное и злое, что придумано человеком, где материализуются все его кошмары, химеры и даже… стереотипы мышления. Почему бы нет? Чем ведьмы, черти или мой паук не стереотипы в образном, так сказать, «художественном» виде?

И странно: одновременно я забывал и об Орленке, и о миссии разведчика, и о многом другом. Знал только, что я Пьер Гранье и что здесь я как бы заново родился, воскрес после смерти. «Материализовался» вместе с кошмарами! Но среди них я, как реально живший человек, как будто на особом положении. Каком? Боже мой, уж не попаду ли я к ним в плен или в рабство? Вот это влип! И кто-то ведь подтолкнул меня на авантюру, соблазнил. Но кто? В памяти полный провал. В памяти лишь отдельные смутные представления о моей новой «родине» и кое-какие слова: «материализация», «персонаж». Да еще сказанное кем-то по моему адресу «гаденькая душа». Но кем?

Выглянувшее солнце позолотило макушки сосен, заискрились травы, и я робко шагнул в лес.

Сосновый бор наливался светом. Солнечные лучи острыми иглами протыкали ветви. Иглы накалялись, ширились и превращались в сияющие клинки, рубившие и рассекавшие панически уползающую паучью тьму. Я ободрился: мой жуткий вымысел материализоваться уже не сможет. А когда бор сменился смешанным лесом, почувствовал себя еще увереннее. Маленькими зеркалами сверкали листья клена, а белые стволы берез светились, как свечи. Я шел и шел в одном направлении. Куда-нибудь да выйду. Однако загадочному лесу не было конца.

Становилось жарко. Преградившая путь река дышала прохладой, и я решил здесь передохнуть. По стволу, поваленному ветром, перебрался на другой берег. Плакучие ивы полоскали свои косы в бегущей воде, сквозь шелестящую листву пробивались лезвия лучей и рисовали на реке искристые узоры.

Я присел у широкой излучины со стоячей водой. На глянцевых листьях кувшинок сидели лягушки и с любопытством таращили на меня глаза.

В середине излучины торчал сухой островок с чахлым кустиком. Рядом с ним, раздвинув слой ряски, из воды вынырнул горбатый незнакомец с водорослями, запутавшимися в седых волосах. Лицо у него широкое, с кривым носом и отвисшей нижней губой.

«Не красавец», — усмехнулся я, не испытывая ни удивления, ни страха. Мне ли, пережившему черный ужас, бояться какого-то водяного.

Водяной уселся на островок, меланхолично зевнул и огляделся. Увидев меня, захохотал.

— Ему жарко! — закричал он. — Девки, искупайте его!

Невесть откуда взявшиеся «девки» — светловолосые русалки — схватили меня за руки. Одна из них упала с ветвей прямо на плечи.

— Искупаем! — смеялись они. — Мы его хорошо искупаем!

В тот же миг я барахтался в тине глубоко под водой. «Утопят, мерзавки», — со страхом подумал я, с трудом высвобождаясь из цепких русалочьих рук. Вынырнул и перевел дыхание.

— Так его, девки! — веселился водяной, но, увидев мое испуганное лицо, сжалился и махнул рукой: — Хватит с него.

Взметнув брызги, он скрылся под водой. Исчезли и русалки. «Ну и ну, — подумал я. — Надо поскорее убираться из чертова леса».

Через час лес наконец кончился и открылась равнина. Далеко у горизонта виднелись какие-то строения, чуть ближе коптили небо высокие заводские трубы. Я с облегчением вздохнул: знакомый с детства, привычный пейзаж!

Шагах в десяти от опушки, раскинув мохнатые ветви, росла одинокая сосна. Под ней стояла, сверкая черным лаком, новая «Волга». Я спрятался за куст и стал наблюдать.

Из машины вылез мужчина и начал озираться. Лицо у него как будто неглупое, худое, как щепка, изрытое глубокими морщинами. И вообще он имел вид опустившегося и рано состарившегося человека. В том, что это человек («исторический персонаж», как здесь его, видимо, величают), я не сомневался. А знакомство с новым миром лучше всего начинать с человека. Какой он национальности, я не знал. Но столкуемся: ведь мы с ним наверняка говорим на одном и том же, неведомо кем вложенном в нас языке.

Я осмотрел свою измятую, еще не просохшую одежду. На брюках и пиджаке налипли листики ряски и висели зеленые нити водорослей. «Сойдет», — решил я и выступил из-за куста. Однако мой костюм произвел на незнакомца паническое впечатление.

— Водяной! — попятился он и замахал руками. — А ну сгинь, проклятый. Сгинь!

— Я не водяной, — успокоил я его. — И вообще не мифологический и не сказочный…

Слово «персонаж» из предосторожности не произнес. Ждал, что скажет незнакомец.

— Литературный персонаж? — с явным разочарованием спросил он.

Итак, «персонаж» и другие слова, навязчиво вертевшиеся в моем мозгу, здесь как будто в большом ходу. И я уверенно, даже с бахвальством заявил:

— Я исторический персонаж.

— Штурмбанфюрер! — радостно воскликнул человек. Он подскочил ко мне и, похлопывая по плечу, счастливо приговаривал: — Штурмбанфюрер! Палач! Наконец-то. Я так ждал тебя.

— Этого еще не хватало, — голос мой задрожал от обиды. — Хоть и гадкая душонка у меня, но я не штурмбанфюрер.

— А ты когда жил?

— В конце двадцатого века.

— А-а, — протянул незнакомец. — А звать как?

— Пьер Гранье.

— Немец? — Человек ободряюще подмигнул. Он все еще надеялся, что перед ним замаскировавшийся штурмбанфюрер. — Да ты не бойся. Здесь в почете будешь.

— Скорее француз. Но еще точнее — никто. По происхождению и местожительству я гражданин мира, перекати-поле. Но в последние годы жил в Западной Германии.

— Ладно, — подумав, сказал человек. — Сгодишься на что-нибудь, если пройдешь проверку на бесчеловечность. Неплохо, если бы ты был инженером или ученым. Им нужен этот… Как его. Научный и технический прогресс.

— Я писатель-фантаст.

— Очень неплохо! Был тут у нас один писатель. Но оказался бесполезным. Он мог писать только то, что хотел, а не то, что нужно. За ненадобностью его вчера сожгли.

«Ничего себе», — поежился я.

— Не бойся, — усмехнулся человек. — Исторические персонажи, то есть люди, большая редкость. Они дорожат нами.

— Кто они?

— Изгнанники, — ответил незнакомец и почему-то показал на ту самую одинокую сосну. На ее нижних ветвях сидели две вороны и с явным вниманием разглядывали нас.

— Видишь? — шепнул человек. — Следят.

— Следят? — Я испуганно огляделся. На соседний кустик присела стайка птиц, повертелась и улетела прочь. На опушке дятел деловито долбил дерево и не обращал на нас никакого внимания. И я успокоился.

— Их будто бы изгнали с родины, из далекого будущего, — продолжал человек. — Кто они и почему дорожат нами? Это драконы, ведьмы и вообще нечистая сила. Они действительно сила. Даже страшно. Но они… Как это? Не могут сделать новое.

— Понимаю, — вслух соображал я. — Они умеют только то, что заложено в них сказочной и мифологической традицией. К творчеству, к широкому поиску способны только люди.

— Ловко чешешь! — восхитился мой собеседник. — Ты толковый малый. Гроссмейстер будет доволен.

— А это кто такой?

— Наш диктатор, — шепнул человек. — И знаешь, кто сейчас на троне Гроссмейстера? Сам сатана.

— А почему Гроссмейстер?

— Не знаю… Все мы пешки в его руках. Может быть, поэтому? — Человек вдруг оживился и спросил: — Кстати, ты играешь в шахматы? Вот и хорошо. А то надоели карты.

Он подошел к машине и вытащил из багажника не шахматы, как я ожидал, а две бутылки водки и закуску.

— Выпьем для знакомства, — предложил он, усевшись на траву. — Меня зовут Алкаш.

— То есть Аркадий?

— Нет, просто Алкаш, — с затаенной обидой ответил он. — В прежней жизни меня почти всегда называли Алкашом. На собраниях, в вытрезвителе и даже в газете. Алкаш да Алкаш. Ну и черт с ними! Пусть буду Алкаш. Здесь я воскрес давно. Проверки еще были мягкими. Это сейчас боятся каких-то разведчиков. А тогда мне сразу поверили и дали право на жительство. Смотри!

На лацкане его пиджака красовался квадратный знак, служивший, как я догадывался, чем-то вроде паспорта. На нем светилась надпись:

«Алкаш (1940–2001).

Слесарь-сантехник.

Сомнений не вызывает.

Бесчеловечен в слабой степени».

«А я в какой степени?» — с упавшим настроением подумал я.

— Не унывай, дружище, — ободрял Алкаш. — Выпей, и сразу станет легче.

Пожалуй, он был прав. Вслед за Алкашом я выпил полный стакан водки. С непривычки закашлялся; но, закусив, почувствовал приятное головокружение, прилив уверенности и храбрости. Услышав о Черном пауке, я нисколько не смутился и спросил почти с искренним удивлением:

— А это еще кто такой?

— Что-то очень страшное. В городе Черный паук появиться не может. Он выползает в лесу из темноты. А чертям, драконам и даже Гроссмейстеру очень хочется посмотреть на него, полюбоваться.

— Вот пошли бы ночью и полюбовались.

— Что ты! Они ненавидят лес и боятся нечистой силы. Это они так называют русалок и других лесных жителей. Кроме черного страшилища. Паука они обожают. Он их союзник.

— А как получить паспорт? — спросил я, желая переменить разговор. Я и сам догадывался, чьим союзником может быть мое жуткое создание.

— Мне его выдал сам директор департамента. Это какой-то нечистый, очень похожий на кота. Зовут его Аристарх Фалелеич.

— Аристарх Фалелеич! — воскликнул я. — Уж не Мурлыкин ли?

— Мурлыкин, — с удивлением подтвердил Алкаш. — А ты откуда его знаешь?

— В фантастической повести Погорельского «Лафертовская маковница» есть такой нечистый дух. Кот-оборотень и чиновник. Уж не он ли?

Алкаш пожал плечами. Ну, конечно! Откуда ему знать Погорельского? «Все равно с ним полезно поговорить и кое-что выведать», — подумал я. А чтобы речь Алкаша лилась свободнее, наполнил его стакан. И сделал это напрасно. Собеседник мой совсем захмелел и заплетающимся языком с трудом выговаривал слова.

— Ты где мат… мат… Тьфу, мать твою!

— Материализовался? — подсказал я.

— Верно! Где появился?

— Вон там, около реки.

— Тогда понятно… Ик! Понятно, почему похож на водяного. Искупали? Меня русалки тоже чуть не утопили. Во стервы! Мне сейчас надо туда. Но боюсь.

— А зачем надо?

— У них есть сведения, что там должен мат… Тьфу, мать твою! Должен появиться исторический… Этот… Штурм… Штурм…

— Штурмбанфюрер?

— Он, подлюга! За доставку обещали орден.

— А зачем он им нужен?

— Пытатель им нужен, — шепнул Алкаш. — При допросах.

— Здесь же чертей до черта!

— Черти слабаки, сейчас сам увидишь. — Алкаш обернулся к сосне, где по-прежнему сидели вороны, и крикнул: — Эй, вы! Носач! Мефодий! Ко мне!

Вороны каркнули, спрыгнули на землю и превратились в чертей, в традиционных слуг дьявола — с рогами и копытами, с коричневой шерстью, пахнущей серой. Один из них — высокий и худой — обладал унылой лошадиной физиономией и большим, висячим, как банан, носом. Видимо, это и есть Носач. В противоположность ему Мефодий — коренаст, широколиц и курнос.

Черти подскочили и наставили на меня сверкнувшие на солнце вилы.

— Видел? — Алкаш засмеялся. — Вилы! Ничего умнее не придумали.

Однако вилы касались моих плеч и портили мне настроение. К счастью, чертей отвлекло одно странное происшествие.

Из леса выскочило существо, похожее на черта, но гораздо меньших размеров. Увидев нас, жалкое и плюгавое создание заметалось и запрыгало. Кинулось было в лес, но, взвизгнув от ужаса, отскочило обратно.

— Мелкий бес! — закричал Мефодий. — Лови его!

В охоте принял участие и Алкаш. Покачнувшись, он упал, но сумел схватить беса за хвост. Мефодий вцепился в рога, а в лапах Носача неведомо как оказались ремни и веревки.

Вскоре туго связанный бес валялся у машины и жалобно скулил. Над ним склонился Носач, нюхнул и отвернулся с величайшим омерзением.

— Какая гадость!

— Видел? — подмигнул мне Алкаш. — Стыдятся они своего родства с мелкими бесами. Соберут десятка два, свалят в кучу и сожгут.

Мефодий и Носач, засунув мелкого беса в багажник, снова наставили на меня вилы.

— Этого туда же? В багажник?

— Сдурели, — рассердился Алкаш. — Мне за него медаль дадут. Вам надо иметь при нем приличный вид. Человеческий! Это же персонаж исторический.

Услышав, что я персона историческая, черти с любопытством взглянули на меня и приняли человеческий образ. Передо мной стояли мушкетеры времен кардинала Ришелье. Рослый Носач мог бы сойти за Портоса, если бы не сутуловатость и непомерно большой нос. Щеголеватый Мефодий то и дело поглаживал эфес шпаги, поправлял богато расшитый пояс и улыбался. Форма мушкетера, видать, ему очень нравилась.

— А ну, проваливайте, — махнул рукой Алкаш. — Не мешайте нам.

Мушкетеры уменьшились, вновь обратились в ворон, взмахнули крыльями и уселись на прежнее место — на нижние ветви сосны.

— Видел? — весело спрашивал Алкаш, хвастаясь своей властью над чертями.

Власть, однако, оказалась призрачной. Речь Алкаша становилась все более бессвязной, но я все же выяснил, что Мефодий и Носач действительно его слуги. Но одновременно и конвоиры. Они неотступно следовали за ним, жили в одной квартире и по малейшему подозрению в неблаговидных намерениях могли доставить в ЦДП. Что это такое — не знаю. Но когда Алкаш, с трудом ворочая языком, выговаривал «цедепе», он бледнел. И ужас этот невольно передавался мне.

Для храбрости я выпил еще полстакана водки, потом еще… Дальнейшее помню смутно. Кажется, мы с Алкашом обнимались, клялись в вечной дружбе и, как это частенько бывает, тут же подрались.

Опомнился я, когда в голове зазвенело, а из глаз посыпались искры. Мефодий, стукнувший меня копытом по лбу, стоял рядом и волосатой лапой поддерживал за плечи. Рога и копыта исчезли, и на меня с презрением и насмешкой смотрел уже Мефодий-мушкетер.

— Эх вы, а еще люди. Напились, как свиньи.

Обмякшего Алкаша держал за шиворот Носач. Брезгливо обнюхав его, он пробормотал:

— Свиньи. Возись теперь с ними.

— Ничего, — усмехнулся Мефодий. — Мы их в цедепе. Там они очнутся.

— Не смеете, — встрепенулся Алкаш.

Ужас перед ЦДП был так велик, что Алкаш на миг протрезвел. Он засуетился, усадил меня и своих конвоиров в машину и взялся за руль. Машина, однако, виляла, шарахаясь из стороны в сторону, наконец съехала во влажную луговину и забуксовала. Водитель бессильно уронил голову на руль.

— Говорил же, — уныло гнусавил Носач. — Возись теперь.

Черти вышли из машины, подхватили ее с двух сторон, и… У меня сердце зашлось от страха, когда увидел, что летим высоко в поднебесье. От толчка Алкаш очнулся, равнодушно посмотрел на проплывающие внизу облака и, сплюнув, снова уронил голову на руль.

«Привык уже, — шевельнулась у меня злая мысль. — Как же, старожил!»

Машина приземлилась около высокого здания. Мефодий ввел меня в вестибюль, сзади плелся Алкаш и кричал:

— Доставлю! Я сам!

— Сначала выспись, — прогнусавил Носач.

Поднялись на лифте, шли какими-то запутанными коридорами. Меня бережно передавали из рук в руки и наконец усадили перед огромным экраном. На нем заплясали искры, поползли разноцветные полосы.

«Мои нервные токи, — мелькали догадки. — Это что? Проверяют на бесчеловечность? А, плевать!»

Рядом стояли какие-то люди. Но люди ли? Нет, не боялся я их нисколько. В груди бродила хмельная отвага. Я был смел до дерзости и несколько уязвлен: окружающие вели себя, как мне казалось, не слишком учтиво. Они тыкали в меня пальцами, жестикулировали и о чем-то громко спорили. До моего затуманенного сознания доходили лишь обрывки фраз.

— Сейчас бесполезно… Все его импульсы перепутались.

— Исторический?

— Несомненно… Это человек.

— Уверены? Почему?

— Хотя бы потому, что он пьян… — Я ожидал, что говорящий скажет «как свинья», но услышал еще более оскорбительное: — Он пьян, как человек.

— Это Алкаш его…

— Я не Алкаш! — взвился я. — Не путайте меня с ним. Я Пьер Гранье, известный писатель-фантаст и композитор. Это ты Алкаш!

Я ткнул пальцем в полного субъекта с красными губами и плюнул ему в лицо. Субъект злобно зарычал. Сжав кулаки, он шагнул ко мне, но сдержался и отошел в сторону.

Ко мне отнеслись терпимо. Кажется, даже уговаривали, пытались снова усадить в кресло. Особенно обходительной была молодая блондинка с нежным голосом и до того красивая, что я, взмахнув кулаком, закричал:

— Не притворяйся. Знаю, кто ты. Ты ведьма!

— Уведите его! — послышался чей-то повелительный голос. — Пусть проспится.




Проснулся я утром следующего дня в светлой уютной комнате. Сознание было ясным, но настроение — хуже не придумаешь. «Что я натворил вчера? — с отвращением вспоминал я. — А впрочем, все к лучшему. Они убедились, что я подхожу им, что я достаточно… Как это у них? Бесчеловечен?»

Немного побаливала голова. Умывшись, почувствовал облегчение и стал одеваться. Отлично отутюженная одежда лежала на стуле, ботинки были начищены до блеска. Кто это постарался? Невидимые слуги? Мои конвоиры?

Я сел за стол и неуверенно произнес:

— Эй! Есть кто-нибудь?

Перед столом бесшумно возникли два субъекта. Пышные эполеты на плечах, сапоги со шпорами, сабли… «Э, да мне достались гусары времен Кутузова», — усмехнулся я, и настроение почему-то начало повышаться. Одному из субъектов — высокому и стройному, с лихо закрученными усами — подходит, пожалуй, имя Усач. Другого, пониже ростом, но кряжистого, я мысленно назвал Крепышом.

— Чего изволите? — вежливо спросил Усач.

— Вы… черти?

— Так точно! — отозвались гусары и прищелкнули…

Вот чем прищелкнули — каблуками сапог или копытами — разглядеть не успел, ибо в мгновение ока передо мной стояли черти. Высокий и стройный черт копытами передних лап гладил свои усы, а коренастый Крепыш уставился на меня внимательными немигающими глазами. Это меня все больше забавляло, и я с усмешкой спросил:

— А еще кем умеете быть? Воронами?

— Прошу не оскорблять, — Крепыш обидчиво вскинул рогатую голову. — Мы не вороны.

— А кто же вы?

— Мышки, — ответил Усач.

Шерсть на чертях чуть задымилась, сами они затуманились и быстро свернулись в серых мышей, резво бегавших под столом. Одна из них — с длинными усами — так и норовила взобраться на мои ботинки. Я поспешно замахал руками.

— Хватит! Хватит! Верю, что вы мышки.

Смешные конвоиры мои вернулись в гусарский вид. Вежливый и галантный Усач, звякнув шпорами, слегка склонился и спросил:

— Что желаете? Завтракать? Нет ничего проще.

Он взмахнул над столом рукой. Появились скатерть и чрезмерно обильный завтрак: стаканы с кофе и чаем, разнообразные салаты, банки с вареньем. В большой посудине, шипя в масле, дымился поросенок.

— Куда столько? — удивился я. — Может быть, и вы со мной позавтракаете?

— Разумеется, — ответил Крепыш и без тени юмора добавил: — Ничто человеческое нам не чуждо.

Крепыш оказался прожорливым чертом. Рыбу отправлял в рот почти целиком и перемалывал кости крепкими зубами, поросенка рвал руками, а засаленные пальцы вытирал о скатерть. Усач поморщился и толкнул его в бок. Вздрогнув, Крепыш огляделся по сторонам, взял вилку и начал есть аккуратнее. Буквально во всем черти старались походить на людей.

Позавтракав, Крепыш сказал:

— А сейчас на проверку.

— Надо, так надо. — Я понимал, что процедуры, которую вчера сорвал, не избежать.

Вышли на улицу. Одноэтажный коттедж, данный мне, вероятно, в личное пользование, стоял на краю города. Перед окнами небольшой сад с яблоней и кустами сирени, позади расстилался пустырь. Вдали синела кромка леса.

На пустыре суетились изгнанники. Кто кем был, разобрать невозможно, ибо все они имели человеческий облик и были одеты в рабочие спецовки.

Внезапно, словно из-под земли, вырос цех с дымящейся трубой, потом второй, третий… Под ликующие крики «Ура!» возник завод. Кажется, точно такой я уже видел в своем двадцатом веке.

Но когда приступили к «постройке» рабочего поселка, начались споры. Изгнанники не могли даже договориться, какую эпоху предпочесть. Поочередно появлялись то небоскребы Нью-Йорка, то средневековые замки. Кто-то из озорства или по ошибке выхватил из прошлого и поставил рядом с заводом нарядную церковь, кресты которой жарко засверкали под солнцем. Это возмутило одного низкорослого типа. Он развернулся в стометрового гиганта и пнул церковь с такой яростью, что та разлетелась на куски. Обломки растаяли в воздухе, уйдя в небытие, а сам гигант вернулся в человеческий образ. Все произошло так быстро, что я не успел сообразить, кто этот разгневанный субъект. Вероятно, то был злой великан из какой-то сказки.

— Засмотрелся, — хмыкнул Крепыш и грубовато толкнул меня в плечо. — Идем в город.

Вошли в город, в это хаотическое нагромождение зданий из разных эпох. Арабская мечеть стояла рядом с Кельнским собором, под небоскребом приютился замок с полуразрушенными бойницами. И тут же высилась Эйфелева башня.

Однако чем ближе к центру, тем больше единообразия и порядка. Ровными рядами тянулись знакомые с детства многоэтажные дома. На какое-то время показалось, что я в родном городе. По широким улицам привычно сновали автомашины, витрины магазинов светились рекламными огнями. На минуту остановился у книжного прилавка. Романы о шпионах и гангстерах, свирепая и кровожадная фантастика, американские комиксы — все, как дома. Хотел взять с собой редкое издание Шопенгауэра. Но, вспомнив, где я нахожусь, бессильно опустил руки.

«Держаться, — приказал я себе. — Главное выжить, а там будет видно».

Конвоиры не торопили меня, давая возможность освоиться. И я проникся к ним чуть ли не благодарностью. Во всяком случае, приободрился и начал с любопытством присматриваться к прохожим. Вскидывая тощие ноги, впереди шел какой-то долговязый тип в джинсах. Может быть, Кощей Бессмертный? Рядом с ним, тяжело ступая, шагал толстяк. «Наверняка дракон в своем истинном виде», — подумал я. Мог я, конечно, и ошибаться. Но что поделаешь, если внешность многих горожан была выразительна до шаржа! На другой стороне улицы стремительно мчался, чуть ли не летел субъект в кавалерийской бурке с лихими и острыми, как пики, усами. Чем не крылатый Змей Горыныч?

По сопровождавшим меня конвоирам прохожие догадывались, что я персонаж реально живший, а не вымышленный, как в большинстве они сами. Они приостанавливались и бесцеремонно разглядывали меня. Хорошенькие девушки приветливо улыбались. Увы, и в этом мире мне льстило их сладостное внимание, хотя я прекрасно понимал, что каждая из здешних красавиц может оказаться черт знает кем.

Одна миловидная и со вкусом одетая девица с зонтиком давно следовала за мной, иногда забегала вперед, пытаясь лучше рассмотреть. Густой поток прохожих мешал ей. Она уселась на зонтик, ставший вдруг метлой, превратилась в старую отвратительную ведьму с кривым носом, взмыла вверх и начала кружиться надо мной.

— Позор! — послышались возмущенные возгласы. — Куда смотрит полиция?

Подскочили полицейские, ловко стянули ведьму вниз и начали избивать ее резиновыми дубинками.

— Не буду больше! — кричала она.

Не обращая внимания на вопли, полицейские продолжали «вколачивать» ведьму в человеческий вид. Когда они ушли, на тротуаре беспомощно лежала давешняя девица. Ее полноватые губы рассечены, хорошенькое личико исполосовано синими рубцами. Я хотел поднять ее, но девица встала сама и, прихрамывая, поспешно завернула за угол.

— Так ей и надо, — злорадствовали прохожие. — Надолго запомнит.

Вероятно, появляться в общественных местах в своем истинном, первородном образе считалось у нечистой силы неприличным.

Но где же исторические персонажи? Хотя бы один? Как ни вглядывался в прохожих, среди них собрата не нашел. А когда неожиданно столкнулся с таковым, то не обрадовался. Фальшивая, будто наклеенная улыбка, липкие и верткие глаза… «Скользкий тип», — поморщился я. По сравнению с ним его конвоиры — рослые гренадеры выглядели бравыми и симпатичными молодцами.

На другой сравнительно малолюдной улице встретил одноногого с костылем, до того знакомого, будто я дружил с ним в своей прошлой жизни. Но был он без конвоиров. Стало быть, это не реально живший человек, как я, а вымышленный. От его широкой треугольной шляпы, от синего камзола и торчащих за поясом пистолетов веяло разгульной морской романтикой. На плече одноногого сидел попугай. И что-то радостное, давно забытое дрогнуло в моей груди. Это же пират Джон Сильвер! Ожил он здесь, словно шагнул из моего детства и со страниц романа Стивенсона «Остров сокровищ».

Встретив мой восхищенный взгляд, Джон Сильвер удивленно приостановился. Потом, стуча костылем, подошел и с широкой улыбкой спросил:

— Мой читатель?

Я кивнул. Крепыш толкнул меня в плечо и проворчал:

— Не задерживайся. Здесь еще не таких типов увидишь.

Вышли на большую, покрытую гранитной брусчаткой площадь. «Парламент», — светилось над одним из дворцов. Почти в сотне метров от парламента, на другом краю площади, стояло хорошо знакомое сооружение прошлого — собор Парижской богоматери. Над ним зловещим багровым огнем полыхали буквы — «ЦДП». Чуть ниже светилась разъясняющая надпись: «Центр допросов и пыток».

«Веселенькое заведеньице», — поежился я и хотел повернуть на боковую улицу. Но конвоиры, гаденько ухмыляясь, подталкивали меня к страшному собору. «За что?!» — хотел я крикнуть, но из горла вырвался лишь сиплый невнятный звук.

Сердце у меня останавливалось, потом гулко колотилось и снова замирало. Ноги подкосились, словно стали ватными. Гусары подхватили меня под мышки и подвели к дверям собора, где, подмигивая, насмешливо искрились слова: «Добро пожаловать».

Но тут конвоиры вдруг круто свернули в сторону. Уже далеко от собора, на узкой тихой улочке, страх понемногу отпустил меня, разжал свои тиски. Колени дрожали, но шел я уже самостоятельно. По бокам шагали мои конвоиры. Они поглядывали на меня, весело перемигивались и похохатывали.

— Что это вы затеяли? — с раздражением спросил я.

— Мы пошутили, — хихикнул Усач.

— Дурацкая шутка!

— Как умеем, — обиделся Крепыш.

Недовольные друг другом, молча подошли к многоэтажному зданию, над которым светились буквы «ДИП».

«Департамент исторических персонажей», — сообразил я. Конвоиры ввели меня в прохладный вестибюль, потом мы поднялись в лифте и остановились на шестом этаже.

— Мы будем ждать здесь, — сказал Крепыш и впихнул меня в одну из дверей.

Я очутился в маленькой темной прихожей перед тяжелыми бархатными портьерами. Чуть раздвинул их и в щелочку увидел просторный светлый кабинет. На столе кипы бумаг, телефоны, пишущая машинка. Кресло секретарши пустовало.

На столе сидела пушистая белая кошечка и, поглядывая в зеркало, умывалась. Услышав шорох портьер, она вздрогнула и спрыгнула в кресло.

Предварительно кашлянув, я вошел в кабинет. В кресле сидела молодая блондинка с высокой пушистой прической. «Ведьма, — понял я. — Кажется, та самая, которой я вчера нагрубил».

Секретарша встала и подошла ко мне. «Да она прехорошенькая», — улыбнулся я, стараясь при этом не гнать столь привычные для меня в прежней жизни блудливые мысли. В них-то, быть может, сейчас мое спасение…

Я слегка поклонился и с искренним сожалением сказал:

— Извините, мадемуазель. Вчера получилось не очень красиво.

— Что вы, голубчик, — нежным голосом заговорила она. — Не переживайте. Мы же понимаем, что это Алкаш напоил вас. Сами, надеюсь, не пьете?

— Почти, мадемуазель… Простите, как вас?..

— Элизабет, — улыбнулась блондинка. — Зовите просто Элизабет.

— Пьер Гранье, — в свою очередь представился я. — Известный в прошлом писатель-фантаст и немножко композитор.

— Это вранье мы слышали еще вчера, — раздался сзади сиплый бас.

Я обернулся, и сердце у меня зашлось в груди: дракон! Вернее, тот самый толстый тип, в которого я вчера плюнул. Хотя он имел вид респектабельного дельца, вырядившегося в старомодный фрак, но я почему-то не сомневался, что это дракон.

— Наш сотрудник мистер Ванвейден, — представила его Элизабет.

— Не вранье, — собравшись с духом, возразил я. — Говорю правду.

— Это мы сейчас проверим, — голос донесся из угла, в котором до того никого не было.

Среднего роста субъект, одетый в зеленый сюртук, выступил из угла и прошелся по комнате. Походка у него мягкая и вкрадчивая, на круглой физиономии сладко жмурились глаза и шевелились длинные усы. И я чуть не воскликнул: бабушкин кот! Выразительный образ Погорельского. Неужто он?

— Директор нашего департамента, — почтительно шепнула Элизабет. — Аристарх Фалелеич Мурлыкин.

— Вы… из повести Погорельского? — спросил я.

— Ах, ты читал «Лафертовскую маковницу», — приятно удивился Аристарх Фалелеич и чуть не замурлыкал от удовольствия. — Прелестная вещица. Прелестная. Не правда ли?

Посчитав, что запанибратские отношения с непроверенным персонажем неуместны, он нахмурился и властным голосом приказал:

— Введите его!

Мистер Ванвейден грубо втолкнул меня еще в одну неведомо как возникшую дверь. Я споткнулся о порог и упал. «Дурная примета», — неприятно кольнуло в груди. Встал и обнаружил, что нахожусь в огромном светлом зале. Какие-то субъекты в белых халатах вертелись около помигивающей огоньками электронной аппаратуры.

Директор департамента хотел усадить меня за стол — знакомый мне по прежней жизни детектор лжи. Но мистер Ванвейден, скривив красные губы, сказал:

— Дурацкий примитив. Он так же врет, как этот тип.

— Ладно, — согласился Мурлыкин. — Веди его к главному экрану.

Меня посадили перед огромным, почти во всю стену экраном, от тускло-свинцовой поверхности которого веяло пугающим холодом. Я смотрел на него с неприязненным чувством. «Он все знает, — думал я. — Он сейчас вывернет меня наизнанку и все им расскажет».

Похожий на гнома низкорослый человечек суетился, нажимая кнопки, но экран не загорался.

— Опять не работает, — недовольно проворчал Мурлыкин.

— Сложная неисправность, — заискивающе юлил гном. — Нам не справиться. Согласился помочь Непобедимый. Сейчас придет.

— Сам Непобедимый! — воскликнул директор. — Будем ждать.

К моим рукам, к груди и вискам пиявками присосались датчики. Потом меня привязали к креслу и стали ждать. Немного погодя по залу прошелестел, как ветерок в камышах, почтительный шепот:

— Непобедимый… Непобедимый…

Я повернул голову в сторону двери и застыл с разинутым ртом… Дядя Абу! Откуда он? Из каких закоулков памяти вынырнул этот добряк и любимец детворы? Где мог я его видеть? «Вздор, — убеждал я себя. — У меня начинаются галлюцинации».

Таинственный посетитель с усмешкой оглядел рабски согнувшихся изгнанников. Увидев меня, он удивленно вскинул брови и… подмигнул. «Опять мерещится», — мелькнула мысль. Незнакомец подошел к экрану, повозился минуты две и удалился, сопровождаемый подобострастными поклонами.

Экран засветился, и Аристарх Фалелеич Мурлыкин восхищенно прошептал:

— Маг, просто волшебник.

А я все еще не мог опомниться и сидел с глупо разинутым ртом. Мурлыкин хмуро усмехнулся и обратился к своему помощнику:

— Понюхай на всякий случай. Уж не пьян ли?

— Дыхни! — грубо приказал мистер Ванвейден. Он склонился, понюхал и заявил: — Притворяется. Можно начинать.

На экране поплыли зеленые круги, заколыхались оранжевые полосы. Все это слилось в многоцветное волнующееся облако — в наглядную картину моей «гаденькой души». Горькие слова эти вспомнились потому, что облако было какое-то скользкое, с неясными расплывчатыми краями. Глядя на него, директор департамента удовлетворенно потирал руки.

— Видишь? — улыбаясь и показывая на экран, обратился он к мистеру Ванвейдену. — У него аморфная нравственность… Приспособленческая! Это хорошо.

Нечто подобное я где-то уже слышал не раз, к подобным оскорблениям почти привык. Вскоре я мысленно поблагодарил своих конвоиров. Их злая шутка неожиданно сыграла спасительную роль, пришлась при проверке весьма кстати. Ужас перед ЦДП с большой силой всколыхнул инстинкт самосохранения, и тот до сих пор не улегся, рисуя на экране четкие линии. Директор Мурлыкин умело расшифровывал их и, не стесняясь в выражениях, давал обидные для меня пояснения.

— Что характерно для него, так это трусость и преувеличенное представление о своей особе. Чтобы сохранить свою шкуру, он будет исправно служить нам. — Обернувшись ко мне, он с усмешкой спросил: — Будешь служить сатане?

— А что мне остается?

— Верно. Ничего тебе больше не остается, — искривив губы, злорадно ухмыльнулся мистер Ванвейден.

— Внешне он умеет вести себя как порядочный человек, — беспощадно продолжал директор департамента. — Но внутри-то! Видишь? Прекрасная картина. Нравственный вакуум! Полное отсутствие ненужных идеалов и моральных устоев.

— Тоже верно, — осклабился мистер Ванвейден. — Перед нами законченный подонок.

Это уж слишком! Я дернулся в кресле, но быстро совладал с собой и успокоился. Вернее, просто сник. «Я такой и нужен», — метнулась тоскливая мысль.

— Подонок? — добродушно рассмеялся Мурлыкин. — Преувеличиваешь. Никак не можешь простить вчерашнее. Помню, как он метко плюнул в тебя. Что поделаешь, поведение исторических персонажей непредсказуемо и опасно. Но так же непредсказуемы, игривы скачки их мышления и воображения. И в этом творческая полезность людей, их эвристическая ценность для нашего прогресса. Они способны на любую дьявольскую выдумку. И не только в технике. Без них не было бы сейчас ни нас с тобой, ни нашего любимого Гроссмейстера. Иной раз люди выдумают такое, чему и сами потом не рады.

«Это уж точно», — подумал я, удивляясь, откуда нахватался эрудиции кот-оборотень, этот ветхозаветный нечистый дух.

Экран погас, и я с облегчением вздохнул: проверку выдержал.

— Не радуйся, — хмуро усмехнулся Мурлыкин. — Осталось самое главное: установить твою идентичность с историческим Пьером Гранье.

— Трудное это дело, — сказал мистер Ванвейден. — Сейчас Память работает с перебоями. Для начала вызову стол и стулья.

Загадочная Память работала и в самом деле из рук вон плохо, с большим трудом и неохотой выбрасывая вещи из исторического прошлого. Правда, стол она материализовала новый и крепкий, сверкающий коричневым лаком. Но что за стулья! Старые и колченогие, они будто выхвачены из захламленного, затянутого паутиной сарая. Один из стульев под грузным Ванвейденом треснул и развалился. Мистер Ванвейден тяжело поднялся и, чертыхнувшись, со злостью пнул обломки.

— Приведи референта по идентичности, — усмехнулся Мурлыкин. — У нее получается лучше.

«А дракон-то с ленцой», — отметил я, глядя, как Ванвейден нехотя, вразвалочку зашагал в приемную. Вернулся он с Элизабет.

— Все материалы по Пьеру Гранье, какие удалось взять из Памяти, здесь, — Элизабет подняла миниатюрную дамскую сумочку, в которой могли уместиться лишь зеркальце и пудреница.

«Небогато», — подумал я, забыв, что сумочка принадлежит ведьме. Элизабет раскрыла ее и вытащила внушительную по размерам партитуру оперы «Раймонда» — мое юношеское заносчивое подражание Сен-Сансу. Оперу забраковали, но партитура каким-то чудом сохранилась в архивах театра. И вот ее материализовавшаяся копия здесь.

— Не надо, — Аристарх Фалелеич отшвырнул партитуру.

Ее края на лету начали дымиться, исчезать. Но полностью дематериализоваться она не успела: мистер Ванвейден подхватил ее и положил на пол. Книги, газеты, журналы — все, что за ненадобностью отбрасывал директор, его помощник ловил и аккуратно складывал.

— Зачем это? — удивился директор.

— В случае, если этот тип не пройдет проверку, он будет прекрасно гореть на бумаге.

— Дельно, — одобрил Мурлыкин.

С возрастающим страхом взирал я на дьявольскую сумочку, из которой Элизабет выхватывала, как из бездонной ямы, все новые и новые кипы бумаг. Понемногу кое о чем начал догадываться. И я проникся благодарностью к Элизабет: пытаясь как-то помочь мне, она нарочно вносила в проверку хаос и неразбериху.

— Все не то, — хмурился Аристарх Фалелеич. — Как я могу по этому барахлу установить идентичность? Давайте книгу с его биографией и портретом.

— Есть и с портретом, — Элизабет положила на стол книгу, на обложке которой золотом блеснул портрет.

Я испугался. Если найдут несоответствие портрета с оригиналом — что тогда? ЦДП? Осторожно скосил глаза и присмотрелся. Увидев на обложке знакомое лицо с окладистой бородой — портрет величайшего в мире писателя, успокоился.

— Что вы мне суете! — рассердился директор. — Это же Лев Толстой!

— Извините, — смутилась Элизабет. — Вот, кажется, то, что надо.

Мистер Ванвейден взял у нее том «Литературной энциклопедии» и начал листать. На одной из страниц нашел мой портрет и к нему небольшой текст на одну колонку.

— Вроде похож, — сказал Аристарх Фалелеич, взглянув на протрет.

— Похожих людей много, — возразил его помощник. — А вот биографии неповторимы.

Сверяясь с текстом, он выспрашивал у меня, где я жил, в каких странах и когда путешествовал, какие произведения написал. Я отвечал подробно и уверенно.

— Все совпадает, — разочарованно пробубнил мистер Ванвейден. Очень уж хотелось ему сжечь меня. — Но этого мало. Нужна спецпроверка.

— Спецпроверка? — Мурлыкин пожал плечами. — А если он от страха с ума спятит? Кто отвечать будет? Но для идентификации энциклопедии маловато.

Элизабет настойчиво предлагала шефу еще какие-то книги.

— Что это? — спросил он.

— Фантастические произведения самого Пьера Гранье.

— Не надо, — Мурлыкин махнул рукой.

— Как не надо, — возразила Элизабет, — в самый раз. Его книги расскажут больше, чем экран. В творчестве художник проявляет свою личность, его произведения — это его духовный и нравственный автопортрет.

«Умница», — отметил я. Аристарх Фалелеич подумал и улыбнулся.

— А ведь дельно говорит.

Он взял у нее три книги. И одна из них — жуткая фантасмагория «Черный паук». Мурлыкин бережно полистал этот роман, а потом посмотрел на меня с любопытством и уважением.

— Так это ты придумал Черного паука?

Я кивнул.

— Врет, — угрюмо упорствовал мистер Ванвейден. — Спецпроверка. Нужна спецпроверка.

— Ладно, — сдался Аристарх Фалелеич. — Против спецпроверки не возражаю. Вот ты и проведешь ее.

— Опять я, — недовольно проворчал Ванвейден, но ослушаться не посмел. Он защелкнул на моих запястьях стальные наручники, похожие скорее на кандалы, и со зловещей усмешкой сказал: — Через несколько часов сниму.

«Ерунда, — успокаивал я себя. — Снимет кандалы и расшифрует показания датчиков». В кандалах, как я понимал, вмонтирована микроаппаратура, регистрирующая мои самые затаенные мысли, чувства и настроения. Скрыться от этого микросоглядатая, притвориться иным, чем я есть, — невозможно. И я решил быть самим собой. Будь что будет.

Тем временем директор департамента подозвал одного из служащих и вручил ему «Черного паука».

— Бестселлер. Размножить и распространить.

Служащий бегом кинулся выполнять поручение.

— А самого автора отпустим, — сказал Мурлыкин. — Пусть пока живет. Ценный экземпляр!

Вместе с Элизабет я вышел в приемную. В груди бродила, плескалась животная радость: я уцелел! Я им нужен! На пиджаке светился квадратный знак, дающий право жить. На нем даты моего прежнего земного бытия и указано, что владелец его — писатель и что он «достаточно бесчеловечен». Внизу, правда, красным предупреждающим огнем горели слова: «Вызывает сомнения». Но они погаснут, как только снимут кандалы. Однако Элизабет, взглянув на кандалы, озабоченно покачала головой.

— Неплохо бы найти историческое лицо, которое может подтвердить, что вы — Пьер Гранье. Немца или француза, вашего современника. Знаете здесь кого-нибудь?

— Никого.

— А д’Артаньян?

— Мушкетер? — удивился я. — Он здесь?

— Здесь, — улыбнулась Элизабет. — Забавный молодой человек. Пользы от него мало. Но ему разрешили жить, потому что он безвреден.

— Он не сможет удостоверить мою идентичность, — с сожалением сказал я. — Это персонаж литературный.

В коридоре меня поджидали Усач и Крепыш, мои простоватые и смешные конвоиры. Я был почти счастлив. С ними я чувствовал себя куда свободнее и безопаснее, чем в обществе страшного мистера Ванвейдена и добродушного с виду Мурлыкина.

— Отпустили! — обрадовался Усач. — С удовольствием буду служить ему.

Крепыш все еще хмурился, но с Усачом согласился.

— Я тоже готов работать с этим типом, хоть он и зануда.

— Ну и везет же мне сегодня, — рассмеялся я. — То подонок, то зануда. И почему зануда?

— А кто обзывал нас воронами, а потом дураками?

— Извините, братцы, — с чувством сказал я. — Идемте домой.

Вышли на улицу, и первое, что бросилось в глаза, — новый книжный магазин. Перед ним толпилось множество изгнанников. Расталкивая друг друга, каждый стремился протиснуться к лотку и схватить книгу. «Какая однако, культурная страна, — удивлялся я. — Сколько книголюбов».

Размахивая дубинкой, подскочил какой-то тип в новенькой полицейской форме и с ромбовидным знаком литературного персонажа на груди. Как я догадался чуть позже, это был знаменитый чеховский унтер Пришибеев.

— Нар-род, не толпись! — кричал он и лупил дубинкой по спинам книголюбов. — Р-разойдись!

— Осторожнее, болван! — возмущались в толпе. — Не видишь разве? Книги. Это разрешено.

Я протолкался вперед и увидел на лотке внушительные стопки моего «Черного паука». Вот этот роман и вызвал у нечистой силы ажиотаж: книга шла нарасхват. Раньше, в прежней жизни, такой успех привел бы меня в самовлюбленное и счастливое настроение. Но сейчас я отвернулся от лотка со стыдом и унынием. Тем более, что самого автора вели под конвоем и в кандалах.

На центральной площади, между Парламентом и страшным собором Парижской богоматери, тоже колыхалась толпа.

— Катастрофа! — слышались возбужденные голоса. — Автомобильная катастрофа!

Решительно работая локтями, из толпы выбрался уже знакомый мне субъект в кавалерийской бурке и разочарованно махнул рукой:

— Ничего особенного. Никого не раздавило.

Толпа понемногу рассасывалась, а когда вдали замаячила фигура унтера Пришибеева, исчезла совсем. На опустевшей площади — черная «Волга» с помятой фарой и врезавшийся в нее роскошный «Опель-рекорд». За его рулем сидела покрасневшая от смущения молодая девушка. Она открыла дверцу, вышла и завертела головой, не зная, куда деваться от стыда.

— Не умеешь, не берись! — сердито прогремел водитель «Волги» и тоже вышел из машины.

«Алкаш», — обрадовался я. Подступая к сконфуженной девушке, Алкаш потрясал кулаком и кричал:

— Не берись, говорю, за руль. У, старая ведьма!

Девушка и в самом деле мигом стала дряхлой сгорбленной каргой, села на метлу и улетела. Да так проворно, что полицейские только рты разинули.

— Тьфу, нечистая сила, — хмурился Алкаш. Но увидев меня, просиял: — Дружище! Жив!

— Жив. Директору департамента я понравился, — не без бахвальства ответил я. — И знаешь, почему? Именно я придумал…

Хотел сказать: «Черного паука», но передумал. Опять как-то нехорошо стало, стыдно. Если Алкаш узнает, будет ли он меня уважать? Вряд ли.

— Однако что это? — спросил Алкаш. — Кандалы? Спецпроверка? Скверное дело.

— Ерунда. Снимут показания датчиков, и все.

— Снять-то снимут. Но выдержишь ли? Три дня назад один монах не выдержал кошмаров и в ужасе что-то наговорил на себя. Заподозрили, что он разведчик. По дороге в «цедепе» он скончался.

— Не пугай. Меня сейчас беспокоит вон тот исторический.

— Гадкий тип, — согласился Алкаш, увидев того самого невзрачного господина с наклеенной улыбкой, не спускавшего с меня липкого взгляда. — Как-то он и ко мне прицепился, словно банный лист. Еле отвязался. Его здесь ценят.

— Кто он в историческом прошлом?

— Агент царской охранки. На машине мы удерем от него.

Я уселся рядом со своим приятелем. Но с конвоирами вышла заминка, немало меня позабавившая. Я и в дальнейшем я цеплялся за каждый смешной пустяк, чтобы забыть страхи и поддерживать помогавшее жить беззаботное настроение.

Все четверо — конвоиры Алкаша и мои — на заднем сидении уместиться не могли. Зашел спор, кому уходить в микросостояние. Никому не хотелось расставаться ни с плащами мушкетеров, ни с гусарскими мундирами.

— Воронам неприятно находиться в машине, — заносчиво заявил Мефодий. — Мы вольные птицы.

Моих гусар ущемило самолюбие. Они кричали, называли своих недругов глупыми черными воронами. Дело чуть не закончилось потасовкой. Усач и Крепыш выхватили сабли и подступили к мушкетерам Алкаша. Те ощетинились шпагами.

— Довольно! — прикрикнул Алкаш. — В «цедепе» захотели? Сейчас полицейского позову.

На краю площади, около синагоги, прохаживался полицейский — плечистый мужчина с резиновой дубинкой. Конвоиры приутихли и начали вполголоса совещаться. Более сговорчивыми оказались мои гусары. Они сели в машину и тихими мышками притаились в углу сидения.

Вскоре липкого агента охранки мы оставили далеко позади, а еще через полчаса Алкаш подкатил к крыльцу моего коттеджа.

— Уютный домик, — похвалил он.

А я с изумлением взирал на ставший неузнаваемым завод. Появились новые корпуса, аккуратными рядами тянулись четырехэтажные дома поселка. В рабочих спецовках сновали изгнанники. И все у них получалось быстро, добротно и ладно.

— Здорово орудуют, черти, — отозвался Алкаш. — Наловчились хватать откуда-то из ничего.

— Но зачем им промышленность? — спросил я. — Из ничего они могут брать все, что угодно.

Оказалось, далеко не все. Есть какие-то барьеры или запреты на термоядерную энергию, на лазерное и силовое оружие. Изгнанники хотят сделать все это с помощью «эвристических способностей» исторических персонажей.

— Но зачем?

— Дурацкий колпак, — загадочно ответил Алкаш и показал на небо.

Я взглянул вверх, увидел темно-синее предвечернее небо, редкие облака — и ничего больше.

Тем временем Алкаш с помощью конвоиров из «ничего» вытащил для меня новенькую голубого цвета машину.

— Это дело надо обмыть, — сказал Алкаш.

— Я с тобой пообедаю, но пить не буду.

— Правильно, — согласился мой друг. — Кандалам выпивка помешает. Да и ночь лучше встретить трезвым. Кошмары будут.

«Причем тут кошмары?» — хотел я спросить, но не успел. Алкаш подскочил к своей машине, взял из багажника закуску и бутылку, которая оказалась пустой. Он с сожалением повертел ее и отбросил в сторону.

— Мефодий, достань выпивку, — Алкаш подмигнул мне. — У них это красиво получается.

— Свинья, — процедил Мефодий, но просьбу выполнил охотно и ловко. Бутылку выхватил прямо из воздуха.

— Носач! — воскликнул Алкаш, протянув стакан с водкой. — Выпей хоть ты со мной. Ну хоть капельку.

Носач понюхал водку и, замахав руками, в ужасе отскочил. Отчихавшись, брезгливо прогнусавил:

— Не понимаю, как люди пьют такую гадость.

— Видел? — подмигнул мне Алкаш. — Никак не могут. А жаль. Зато в карты они научились здорово. Они и твоих научат.

И верно: сдружившиеся мушкетеры и гусары вскоре сидели за столом и с увлечением играли в подкидного дурака.

Меня же все больше занимала, даже чуть тревожила лихорадочная деятельность изгнанников. В заводских корпусах мелькали огни, какие-то готовые машины и приборы взлетали так высоко в поднебесье, что искорками вспыхивали под лучами упавшего за горизонт солнца. Покружившись, искорки разбегались. Видимо, на другие заводы и в лаборатории. Зачем все это? Хотят создать новое оружие и разрушить «дурацкий колпак»? И что это за колпак? Силовая сфера?

Задумавшись, не заметил, как потемнело. Густые тучи обложили небо, начал накрапывать дождик. Осоловевшего Алкаша конвоиры втискивали в автомашину.

— Свинья, — брюзжал Носач. — Возись теперь с ним.

Носач и Мефодий подхватили машину, взлетели вверх и затерялись в низко клубящихся влажных тучах. Они унесли Алкаша домой. Мне стало так грустно и одиноко, что я поспешил к своим гусарам. Все-таки какое-то общество.

В большой комнате Усач прилаживал к стене трехэкранный телевизор. Близился торжественный час, что-то вроде вечернего дьяволослужения. Я уже кое-что слышал об этой церемонии, призванной возвеличить Гроссмейстера. Оно и понятно. Диктатура сильной личности и диктатура страха — только на этом может держаться разношерстное и буйное общество изгнанников.

«Любопытно взглянуть на сильную личность, на самого Люцифера», — подумал я, удобно усаживаясь перед телевизором. Крепыш выбил из-под меня стул с такой стремительностью, что я упал на пол.

— Ты что? В костер захотел? — испуганно зашептал он. — Стоять!

Превратившись в чертей, конвоиры вытянулись в струнку. И в это время засветился телевизор. Крохотные телепередатчики, летающие повсюду подобно комарам или москитам, передавали изображения на все три экрана. На левом — улицы и площади, на которых горожане вдруг засуетились и заметались. Одни стремились домой к своим телевизорам, другие ломились в храмы, мечети, синагоги, где их поджидали светившиеся экраны. Опоздавших хватали и тут же на улицах сжигали. Ужас и благоговение должен внушить этот час.

На правом экране — просторный, с высокими сводами зал какого-то храма и сотни изгнанников. В час дьяволослужения нечистой силе позволялось расслабиться, побыть в своем истинном виде и поэтому люди — исторические и литературные персонажи — выглядели особенно жалкими и запуганными. Их почти и не видно. Толпились рогатые черти, с визгом перелетали растрепанные ведьмы, толкались и переругивались какие-то непонятные лупоглазые чудища. Сильное впечатление производил дракон, возвышающийся над остальными наподобие исполинского динозавра.

Однако центральный экран — средоточие всеобщего внимания — скучно серел клубящимися дождевыми тучами. Но вот тучи бесшумно раздвинулись, разошлись красиво, как театральный занавес. Открылось чистое густо-синее небо. Из-за горизонта торжественно выплыло большое кучевое облако, золотисто подкрашенное закатившимся солнцем. Под грохот барабанов облако приближалось, и стали видны хрустальные дворцы — чертоги сатаны. Засверкали купола, замелькала колоннада. Барабанный гром нарастал и вдруг мгновенно смолк. Зритель как бы вместе с тишиной влетал в огромный, напоенный светом зал.

В центре на небольшом возвышении — золотой трон. Меня постигло разочарование: Гроссмейстер предстал не в своем подлинном грозно-сатанинском виде, а в образе обыкновенного человека со скипетром в руке. Справа выстроились директора департаментов, другие влиятельные администраторы. И тоже в строго подтянутом человеческом виде. Среди них и Аристарх Фалелеич Мурлыкин.

Я посмотрел налево и не поверил глазам своим… Ангелы! Слева от трона тихо и скромно стояли белокрылые, с нежными и кроткими взглядами ангелы. Кто они? Ближайшие советники сатаны? Быть может, по совместительству еще и палачи? Все могло статься в этом странном и страшном мире.

Сатана поднял скипетр, и тот стал похож на мерцающий факел: во все стороны вылетали из него искры. Потом Гроссмейстер встал, и среди нечистой силы, толпившейся в храме на правом экране, прокатился гул восторга. Встал он и в самом деле внушительно. Театрально величественный поворот головы, и я как следует рассмотрел его лицо — не слишком умное, но как будто волевое. Во всяком случае крупное, грубовато рубленное, как у какого-то римского императора. Не помню какого.

Под нарастающие аплодисменты Гроссмейстер подошел к микрофонам и заговорил. О чем? Смешно подумать, но мне показалось, что о «демократии», которой он «призван управлять». Слова тонули в шуме, трещали копытами черти, лупоглазые чудища в храме подпрыгивали, гулко хлопал когтистыми лапами дракон, взвизгивали ведьмы. Аплодировали не только в храме, но, как я догадывался, все изгнанники, прильнувшие к экранам.

Крепыш грозно взглянул на меня. Звякая цепями кандалов, я старательно захлопал в ладоши. Речь Гроссмейстера перестал слышать совсем. Возможно, она вообще не имела особого значения. Да и смысла тоже.

Важен был ритуал. Сначала подумал, что он тоже лишен смысла. Но тут случилось со мной что-то непостижимое, что-то такое, что лежит за пределами моего разумения и опыта. Какая-то непонятная сила подхватила меня и, как трясина, засосала в ликующий аплодирующий поток. Я как бы воспарил и очутился в храме среди сотен тех, кто с гамом и свистом летал под сводами, кто восторженно взирал на Гроссмейстера и трещал копытами, хлопал когтистыми лапами.

Крутясь в беснующемся хороводе, я пытался кое-как рассуждать: что это? Имитация коллективизма? Шабаш обожания? Дальше я вообще перестал что-либо соображать. С каким-то невообразимо приятным остервенением я хлопал в ладоши, выколачивал остатки своего «я» и погружался во всеобщее блаженное одурение. Кажется, вместе со всей нечистой силой начал даже подвывать.

Сколько времени продолжался шабаш? Час? Полтора? Ничего не помню. Я и не заметил, как под грохот барабанов и звуки фанфар телевизор погас. Мои конвоиры-черти, облачившись в человеческий вид и гусарскую форму, ушли в соседнюю комнату и с картами в руках уселись за стол. А я с непривычки еще долго не мог выйти из сладостного оцепенения и, звякая кандалами, продолжал с упоением хлопать в ладоши.

— Бывает, — усмехнулся Усач, заглянув в мою комнату.

Я опомнился и, утомленный обилием впечатлений, решил лечь пораньше. Погасив в своей комнате свет и не раздеваясь (руки были скованы), положил голову на подушку. Сомкнуть глаз, однако, не удалось. За окном мелькнула какая-то тень. Птица?

Охваченный тревогой, я сел на кровати. За окном качались под ветром жиденькие кустики сирени. Листья влажно блестели под тусклой, выглядывающей из-за туч луной. Но дождь перестал. «Почудилось», — подумал я. Но птица появилась снова, неподвижно повисла и… заглядывала в окно! Не птица это… Летучая мышь! А вид летучих мышей, вспомнилось, принимали вампиры-покойники, встающие по ночам и сосущие кровь живых.

«Спецпроверка!» — пронеслась догадка. Еле дыша, я заглянул в соседнюю комнату. Из-за неплотно прикрытой двери падал сноп света. Шумно игравшие в карты конвоиры вдруг приумолкли и, съежившись, с испугом глядели в окно. Летучая мышь слепо тыкалась в стекла. Искала, видимо, раскрытую форточку. Не найдя ее, отлетела назад, упала наземь и развернулась… в мистера Ванвейдена!

Так вот кто он на самом деле! Не дракон, как я предполагал, а вампир. И внешность его сейчас на глазах заметно менялась. По бледному лицу разлилась синева, глаза загорелись кровавым огнем, а на измятом фраке, ранее отлично отутюженном и чистом, появились следы плесени и кусочки земли. Будто он только что вылез из могилы.

Вампир приблизился и подергал рамы. Стекла задребезжали, но окна не открывались. Тогда он подошел к наружной двери, и та загрохотала, заходила ходуном под ударами его ног и кулаков. Дверные запоры прыгали, но держались.

Ища поддержки, я заглянул в соседнюю комнату. На столе валялись карты, стулья опустели — моих гусар словно ветром сдуло. Под диваном, шурша бумажным мусором, бегали и жалобно попискивали мыши — насмерть перепуганные черти. Что это? Нечистая сила страшится другой — более высокого ранга? Или это входит в общий спектакль спецпроверки?

Спектакль… Смешно подумать, как подобными ироническими словечками я пытался спасти душевное равновесие. Изо всех сил я цеплялся за свои материалистические подпорки. Гнилыми они оказались. Они треснули, развалились. И я ухнул в жуткую невесомость, в бездну мистики…

Луна выкатилась из-за туч и осветила поляну перед окнами. Неподвижно стоявший вампир смотрел на меня с застывшим смехом мертвеца… Он будто читал мои мысли! Вампир шевельнулся, перевел взгляд на крышу и догадался, что в комнату можно проникнуть через трубу. Но он слишком толст для этого. Начнет худеть? Случилось, однако, куда более жуткое. Щеки и рыхлые губы мистера Ванвейдена, его жирные плечи и живот начали гнить, разлагаться и кусками падать на землю. Через минуту вампир сбросил с себя земную плоть, как истлевший скафандр, и ярко забелел скелетом.

Поскрипывая костями, скелет подошел к водосточной трубе и взобрался наверх. Железная крыша загремела под его шагами, а меня начала бить ледяная дрожь. Вскоре скелет выпал из камина. Да так неловко, что с грохотом покатился по полу.

Чертыхнувшись, скелет поднялся, растопырил костяшки пальцев и медленно двинулся ко мне… И тут случилось то, что вспоминалось потом с отвращением и стыдом. Я безобразно заверещал. Животные вопли, прерываемые короткими всхлипываниями, неудержимо рвались из горла. Кажется, я кричал: «Не надо!» — и даже: «Мама!»

Скелет захохотал, протянул костлявые руки к моим запястьям и снял кандалы. Потом повернулся и влез в камин.

Я потерял сознание. Очнулся, когда скелет находился за окном и «одевался» в земную плоть. Минуты через две он стал прежним грузным, но изысканно одетым сотрудником департамента. Мистер Ванвейден постоял немного, одернул фалды фрака, поправил галстук. Потом, позвякивая кандалами, снятыми с моих рук, вразвалочку зашагал и вскоре растаял во тьме.

С бьющимся сердцем я посидел на кровати минут пять. Потом простыней вытер с лица холодный пот и вышел на улицу: надо освежиться, прийти в себя.

По небу мчались рваные тучи, озарявшиеся багровыми всполохами, когда на заводе разливали сталь. Невдалеке, светясь обуглившимися костями, на плахе догорал какой-то изгнанник, опоздавший на дьяволослужение.

Я свернул в сторону леса и подошел почти к самой опушке. Уж не сбежать ли и зажить в лесу вольной жизнью? И вдруг похолодел: там поджидает меня Черный паук! Мое же собственное детище, вымысел еще более жуткий, чем вампир. Нет, из города выходить нельзя. Вспомнил, что паук не может появиться в городе, не приняв человеческого вида. А этого ему делать не положено. Слава богу, хоть это я предусмотрел в своем романе.

Я поспешно повернул назад. Уже недалеко от коттеджа замер: со знаком на моем пиджаке что-то творилось. Слова «вызывает сомнения» засветились ярче обычного. Потом почти погасли, еле-еле мерцая. И снова вспыхнули. Я стоял, с замиранием сердца ожидая результатов спецпроверки. Сейчас в департаменте наверняка анализируют показания кандалов, вычитывают самое затаенное в моей психике. Страх! В этом они поднаторели. С помощью страха они вычерпали из меня все до донышка. И сейчас, подлецы, любуются моим «нравственным вакуумом». Устанавливая идентичность, наверное, сравнивают с моими произведениями — моим «автопортретом».

Слова «вызывает сомнения» еще раз вспыхнули и погасли. Вместо них ровным светом засияло: «Сомнений не вызывает».

Слава богу! На меня в буквальном смысле слова рухнуло облегчение. Одновременно начала рушиться и стена забвения. Будто плотина размывалась под напором воды: стали просачиваться какие-то воспоминания, а в глубине моего «я» зашевелился «он» — мой ночной собеседник. Кажется, он призывал продолжить диалог, начатый совсем в ином мире. В каком? Смутно, неясно мир тот начал выступать из мглы. И вдруг я вспомнил все!

Я поспешил в коттедж. В комнате, где поселились мои конвоиры, все так же валялись на столе карты и горел свет. Я прислушался. Под диваном тихо… Заснули! Я погасил свет, прикрыл дверь, разделся и сел на кровати. Я ждал его голоса, я жаждал встречи с собеседником с каким-то злым нетерпением. В груди у меня так и кипело: ну, подожди!

— Наконец-то, — в ушах моих послышался слабый, но все более крепнущий голос. — Проверку ты прошел, иначе мы не вступили бы в контакт.

— Слушай, ты!.. Это подло! Втравили меня в такой кошмар. Мы так не договаривались. Вы обманули. Это подло!

Он что-то говорил. Но голоса его почти не слышал — так я был разъярен. Ругательства и проклятия сыпались из меня, как горох из разорванного мешка. Он торопливо уговаривал, но до моего сознания доходили лишь отдельные слова: «Успокойся… Расскажи, что видел… Вместе подумаем… Руганью делу не поможешь…»

Пожалуй, он прав. Минуты три я помолчал, собираясь с мыслями. Потом стал рассказывать обо всем, что со мной приключилось. Наконец я так разошелся, что начал рассказывать образно, иногда с искорками юмора, что собеседнику моему особенно понравилось.

— Молодец! Давно бы так.

— Но… что это? В твоем голосе я слышу боль.

— Погиб мой друг и напарник. Помнишь, ты говорил о монахе, погибшем после спецпроверки? Это он.

— Вон оно что! Это был мой дублер! Тогда понятно, почему в лесу оказался второй конь.

— Его конь осиротел…

— Что поделаешь, — мне хотелось как-то утешить собеседника. — Ваши ученые многое предусмотрели, кроме мистической спецпроверки. К нему ночью кто-то приходил. Не обязательно вампир. Может, кое-кто и пострашнее. Вот он и не выдержал.

— Но ты ведь выдержал.

— Мне повезло. С первых же минут я был приучен к неожиданностям.

— Алкаш?

— Не только. Гораздо важнее другая встреча. В ночном лесу к кошмарам подготовил этот… — Я слегка замялся. — Ну, этот… Черный паук.

— Как? — удивился он. — И твой паук материализовался? Удостоился чести?.. Поздравляю!

— Не ехидничай. Он чуть было не съел меня в лесу, очень похожем на ваш. — В моем мозгу, как озарение, пронеслась догадка, и я воскликнул: — Постой! А что, если пауки, вампиры и прочая гадость — это продолжение вашего дивного мира?

— Ты прав. Увы, это продукты нашей высокой цивилизации.

— Однако продукты у вашей цивилизации довольно странные.

— И весь мир наш покажется тебе странным. Частично ты видел его. А сейчас увидишь как бы изнутри. За считанные секунды, протекшие во внешнем мире, ты проживешь почти всю мою жизнь и тогда сам все поймешь. Начнешь с детства. Как я завидую тебе! Для меня оно позади, а ты к нему подключишься… Нет, ты заново родишься! После нескольких сеансов новой жизни ты психически, нравственно изменишься, станешь почти таким, как я. Это важно, ибо конь…

— Не говори о нем. Мне страшно и стыдно за себя. Как он посмотрел на меня! С каким омерзением!

— А ведь ты должен на нем вернуться. Но конь не подпустит чужака с гадкой душонкой… Ты не обижаешься?

— Нет, нет! Валяй. Продукты вашей цивилизации ко многому приучили. От них я слышал и не такое. Кстати, Шопенгауэра я здесь так и не встретил. Говорят, он не материализовался.

— Тоскуешь по своему любимцу? — насмешливо спросил он. — Еще увидишь в своей новой жизни. А сейчас вспомни наши тренировки и приведи свою психику в особое состояние.

— Состояние альфа-ритма? Помню.

— Перед этим отрешись от внешнего мира, забудь о нем.

Легко сказать — забудь. За окном послышался шум, в кустах заскакали тени, душу опять оледенил страх. Кто там еще? Неужели им мало вампира? Но тени улеглись, тихо и мирно сияла луна.

Страх отступил, и взамен вновь заерзало злое чувство. Змей-искуситель! Соблазнил меня «магией приключений». Да будь она проклята, такая «магия»!

Конечно, я свалял дурака, согласившись на авантюру. Но отступать уже некуда. Я вздохнул, сел за стол и… взялся за перо. Попробую вспомнить, с чего все началось. Привычная писательская работа лучше всего поможет отрешиться от окружающего. И… Попробую писать на немецком языке. Его здесь никто не знает.

Через полчаса, в половине первого ночи, я окончательно сбросил напряжение, лег и на удивление легко ушел в особое, наиболее спокойное состояние духа, состояние альфа-ритма. Незаметно и тихо погрузился в удивительный сон…

Это был сон-пробуждение! Надо мной склонилось лицо в сиянии утренних лучей, и я воскликнул:

— Мама!

— Вася проснулся! — засмеялась мама. — Смотрите! Засоня Василь встает…

Все… Кратковременная вспышка во мраке. Ни с чем не связанная картина, клочок жизни, выхваченный из небытия. Что было со мной до этого? Что после? Лучик вспыхнул и погас.

И снова пробуждение… Снова утро, но уже другое. Мне уже года два. На ярко освещенной стене прыгают, скачут тени. «Воробьи!» — рассмеялся я и вскочил на ноги… И опять мгла забвения, но уже тонкая, как кисея. Кажется, я бегу босиком по мягкой траве, и сзади меня кто-то окликает… Но почему меня зовут Василь? И почему могу летать в воздухе, как птица?

Эти вопросы — словно камни, брошенные в озеро и возмутившие его чистую гладь. Картины раннего детства, как отражения в воде, колыхались, дрожали и, затуманившись, исчезли совсем… Откуда-то издали, из неведомых глубин поднялся тихий, но встревоженный голос:

— В чем дело? Ты прервал сеанс…

— Не понимаю… Кто там родился? Кто малютка Василь? Я?

— Ты, конечно. Может, подключение твоей нервной цепи было неполным?.. Нет, нет! Не думай о подключении! Я не так выразился. Это не иллюзия, а твоя новая жизнь. Может быть, единственная и что ни на есть настоящая…

Странно все это, настолько необычно, что сейчас, когда пишу эти строки, не знаю, как и поступить. А не лучше ли, пока не привыкну, смотреть на себя, на нового себя как бы со стороны? Да, так лучше. Буду писать о себе… то есть о Василе — как о другом лице.

… И снова из самых глухих пластов жизни, из самого раннего детства выступают следы. Вижу блеск весеннего ручейка, слышу шум половодья… Потом, кажется, лето. Сладкий шелест листвы, солнечные блики…

Нет, так не годится. Все это вспыхивающие и тут же гаснущие искорки жизни, капризы неопределившегося бытия. Начну с того времени, когда мне… Когда Василю было четыре или пять лет. Картины тех лет текут в моей памяти связно и последовательно. И начну непременно с утра — с порога, за которым каждый раз по-новому открывался мир. Помню, отчетливо помню, с каким радостным, с каким солнечным ощущением жизни Василь пробуждался по утрам!




Пастушья свирель


Не то, что мните вы, природа:

Не слепок, не бездушный лик -

В ней есть душа, в ней есть свобода,

В ней есть любовь, в ней есть язык…

    

Ф. И. Тютчев









По утрам его будили воробьи. Звонко перекликаясь, они скакали на завалинке, с пушинками в клювах взлетали под крышу. Василь с улыбкой следил, как на ярко освещенной стене комнаты мелькают их тени. Сегодня у воробьев особенно шумно: начало весны, надо готовить гнезда.

Но вот луч солнца коснулся дверного косяка, и Василь вздохнул — пора вставать. Иначе невидимый Красавчик будет ворчать и браниться. Василь вскочил, принял лучевой душ, брызнувший с потолка, оделся и выбежал в соседнюю комнату. На столе его ждали вкусные хрустящие булочки и кружка молока. Это Красавчик постарался, но сам он уже исчез.

«А как увидеть папу?» Едва успел подумать Василь, а экран тут как тут — возник неведомо откуда и засветился в темном углу.

— Внеземная станция! — воскликнул Василь, увидев папу среди решетчатых сооружений. — Внеземная!

— Верно! — улыбнулся папа. — Сегодня я далеко. Жди только к вечеру и поступай, как хочешь. Мама, конечно, сердиться будет, но мы как-нибудь стерпим.

И папа заговорщически подмигнул. Мигнул и экран, погас и растаял. Будто и не было его.

Василь знал, что его отца, немало испытавшего в Дальнем Космосе, считают человеком волевым и суровым. Но Василь не чувствовал этой суровости. Отец всячески баловал своего единственного сына и давал ему полную свободу.

И Василь беззастенчиво пользовался ею. Миновав сенки, он босиком (видела бы мама!) выбежал на крыльцо. Нагретые солнцем доски приятно щекотали ступни ног. Но Василь нежился недолго. Он решил походить на папу и закалять волю.

Спрыгнув с крыльца, Василь с замиранием сердца помчался по снегу, еще белевшему в низинках, по холодным льдистым лужам. Потом сел на сухой пригорок, где уже золотились цветы мать-и-мачехи. Снова, как и вчера, обнаружил на ногах носки и греющие туфельки. «Кто-то опять постарался», — подумал мальчик. Но кто? Взрослые эту невидимую няньку называют Сферой Разума, иногда — Памятью.

Говорят, что их село — чуть ли не единственное на всей планете — целиком взято из Памяти, из какого-то далекого девятнадцатого века. С пригорка далеко видны уходящие ряды хат. Все они нарядно белые, под соломенными крышами. Яблони и вишни в садах стояли еще с голыми ветками, но уже вовсю сочился запах набухающих почек.

Из соседней хаты выскочили братья-близнецы, одногодки Василя.

— Сюда! Ко мне! — кричал им Василь.

Под пригорком, звеня льдинками, искрился под солнцем ручей. Ребята пускали по нему сухие прошлогодние листья-кораблики, а на быстрине долго мастерили водяную мельницу.

Незаметно текли минуты и часы, солнце уже припекало вовсю. Пора обедать! — вспомнил Василь. Он снял туфельки и носки, отбросил их в сторону. Не коснувшись земли, они вдруг пропали, ушли обратно в Память.

И снова босиком поскакал Василь по лужам. Только дух захватывало, да брызги сияющие сеялись вокруг. Влетел в хату и сел за стол. Сегодня он решил непременно познакомиться с домовым — домашним другом и помощником. В шутку его называли Красавчиком. Видимо, за то, что красотой он как раз и не отличался. Но как выглядит Красавчик на самом деле, Василь не знал.

— Красавчик, кушать хочу, — сказал Василь и затаился.

Из-за спины показалась рука и поставила тарелку с борщом. Василь живо обернулся, но сзади никого не оказалось.

— Опять спрятался, — обиделся Василь. — Покажись.

— Нельзя, — голос Красавчика слышался уже из соседней комнаты. — Испугаешься. Я страшный.

— Не испугаюсь, — говорил Василь, тихонько подкрадываясь к двери. Заглянул, а в комнате пусто. Только тень какая-то мелькнула и растаяла.

Вечером Василь жаловался отцу:

— Красавчик злой. Он не хочет подружиться со мной.

— Он добрый и старается не пугать маленьких.

— А он страшный?

— Не страшный. Однако и не красавец. Что поделаешь, таким его создала народная фантазия еще в глубокой древности.

— А сам он фантазия или живет на самом деле?

— И да, и нет. Сложный это вопрос, малыш. Потом поймешь. А сейчас посмотрим маму. Она выступает где-то на орбите Сатурна.

Мама у Василя — знаменитая танцовщица. Но где Сфера Разума отыщет ее? И каким вообразит себе папа экран? Взрослые иногда такое выдумывают…

Под ногами разверзлась вдруг мглистая бездна, усеянная звездами. По спине мальчика поползли мурашки: вместе с лучом-телепередатчиком он совершал межпланетный перелет. Василь догадывался, что вместе с папой сидит в хате. Но его не покидало жутковатое чувство, что со скоростью света мчится в ледяных просторах. Вот уже Марс остался позади, сверкающими камешками промелькнули астероиды, и через несколько минут Василь влетел в искусственную атмосферу Титана — спутника Сатурна. На его освещенной стороне, в недавно выращенных лесах, люди что-то строили. Но вот ночная сторона. Вместе с папой Василь приземлился перед освещенной сценой под открытым небом.

— Опоздали мы, — огорчился папа.

Зрители, аплодируя, уже провожали со сцены маму. Появились акробаты. Но все внимание Василя приковало черное полотнище космоса, где среди звезд медленно плыла хвостатая комета и где полнеба занимали кольца Сатурна.

Через час вернулась мама, и Василь с ухмылкой взирал на шутливую ссору, возникавшую всегда из-за него.

— Какой дикарь! — глядя на сына, мама в ужасе хваталась за голову. — Взлохмаченный, грязный дикарь. А ноги? Скоро они потрескаются от цыпок. Опять по лужам бегал? Босиком?

— Пусть закаляется, — пытался вставить слово папа.

— И за что я люблю этих варваров? — недоумевала мама. — Все люди живут в городах, в удобных домах и дворцах. А мои? Древнее село им подавай. Ностальгисты, видите ли. Затосковали по старине.

— Наши хаты по гигиеничности не уступают твоим дворцам и по-своему красивы. К тому же… — И отец подмигнул сыну: сейчас, дескать, выкрутимся. В голову ему пришла, видимо, спасительная мысль. — К тому же, в твоих дворцах домовые не водятся.

И Василь видел: довод этот сразил маму. Красавчика она обожала.

— Вчера мы с ним не доиграли шахматную партию, отложили, — улыбнулась мама и взяла сына за руку. — Идем спать, а то Красавчика испугаешься.

— Это он меня пугается, — обиженно ответил Василь, но покорился и ушел в свою комнату.

Он лег и пытался заснуть. Но за дверью то и дело слышался смех, веселый разговор. Василь садился на кровати и прислушивался.

— Меня обманули! — с возмущением воскликнул Красавчик. — Я не откладывал такую дурацкую партию.

— А мы можем проверить, — смеялась мама. — Или сдаешься?

— Красавчик никогда не сдается, — заявил домовой. — Красавчик непобедим.

Как закончилась игра, Василь так и не узнал: сон сморил его.

С утра Красавчик ухаживал за Василем все так же заботливо, но на просьбы показаться не откликался, оставаясь в своей невидимости. Только зимой понемногу наладилась их «видимая» дружба. Но Василь помнит зиму очень смутно. От нее остались лишь ощущения шумных вьюг за окном, домашнего уюта и того завораживающего холодка, с каким он слушал страшные старинные сказки. Их рассказывал Красавчик, иногда мама.

Снова пришла весна, зацвели яблони, и в воробьиных гнездах вовсю попискивали крохотные птенцы. Вместе с весной в жизнь Василя вошло что-то новое, неведомое и значительное — по утрам его будили уже не воробьи, а таинственный гость. Взрослые называли его Пастухом. Говорят, что он вместе с вечерними сумерками и туманами приходит неизвестно откуда, чуть ли не из прошлых веков, и всю ночь пасет в степи лошадей. К утру вместе с табуном Пастух появлялся вблизи села, и люди просыпались от звуков его удивительной свирели — таких нежных, задушевных мелодий не давала ни одна флейта, ни один кларнет. Все попытки увидеть Пастуха кончались ничем: гость неясной и бесшумной тенью уходил в туман.

Однажды Василь проснулся, и от задумчивой музыки древних степей ему стало так сладко, тревожно и грустно, что захотелось когда-нибудь непременно познакомиться с Пастухом, узнать, кто он.

Когда луч солнца коснулся косяка дверей, Василь быстро оделся, позавтракал и поспешил на улицу. Со своим другом Андреем он договорился уйти сегодня из села надолго, может быть, до самого вечера.

Жил Андрей по другую сторону оврага. По его дну протекал ручей. Ранней весной он разливался шумным пенистым потоком, но сейчас воды в нем стало намного меньше. По деревянному мостику Василь перешел ручей, преодолел крутой склон и очутился на обрыве. Здесь под вербами его ждал Андрей со стаканчиком мороженого.

— Хочешь? Я научился брать из Памяти.

Андрей был годом старше, поэтому многое умел и знал куда больше своего друга. По его словам, не только мороженое, но и все вещи невидимками живут в Памяти — в травах и вербах, в их корнях и листьях, во всей природе.

— И в крапиве тоже? — спросил Василь. Он только что, поднимаясь по склону, обжегся об эту траву и сердился на нее.

— Конечно.

Василь не поверил другу, но спорить не стал. Он засмотрелся на дали, где стлался и курился туман. Вербы и тополя громоздились в нем диковинными башнями и становились за селом совсем смутными и расплывчатыми, как дым. А еще дальше почудилась Василю все та же еле слышная музыка древних степей. И снова сладко и тревожно заныло в груди.

— Идем скорее, — дернул он за рукав своего друга. — Может быть, увидим его.

— Кого? Пастуха? — рассмеялся Андрей. — Да никогда!

За крайними хатами и в самом деле пусто и так тихо, что слышно было, как с ветвей лозняка падали капли влаги. Солнце взбиралось все выше, легким паром поднимались к нему таявшие росы. Туман как-то сразу пропал, раскрыв перед ребятами просыпающийся луг. И уже пчелы вовсю гудели, золотым дождем падая на подсохшие клевера.

За холмами и высокими травами скрылось село. Ребята, не желая потерять к нему дорогу, шли вдоль берега. Ручей, напитываясь влагой полей, ширился и в одной из рощ, похожей на шумный птичий город, стал небольшой речкой. Попалась еще одна роща… и ребята очутились наконец в лесу. Небо скрылось за густым кружевом листвы; вверху среди ветвей прыгали солнечные пятна, темнели гнезда с горластыми птенцами. Легкий ветер шевелил верхушки деревьев, и те шептались, будто хотели что-то сказать.

— Дриады? — спросил Василь.

— В наших краях дриады редко бывают.

— А лешие? — Во рту у Василя пересохло от волнения. — Здесь водятся лешие?

— Не бойся, — ободрял его Андрей, но тоже почему-то шепотом. — Это в старинных сказках лешие злые. Они заводили маленьких ребят в глухие места. А сейчас лешие добрые. Они помогут, если что случится.

Однако никто не пришел на помощь, когда друзья попали в беду. Виновницей была кукушка, привораживающий голос которой слышался справа.

— Пойдем посмотрим, — предложил Андрей.

Ребята свернули от берега, миновали кустарник и очутились на залитой солнцем полянке. Большая серая птица, качнув ветку, вспорхнула, перелетела на другую полянку и снова заманивала:

— Ку-ку! Ку-ку!

Ребята — за ней. Сколько так продолжалось, они не помнят. А когда огляделись, поняли, что забрели в глухие, нехоженые места.

— Пойдем обратно по реке и выберемся, — заявил Андрей.

Но где река? Слева или справа? Еще через час или полтора Андрей уже не так уверенно, но еще храбрясь, сказал:

— Смотри под ноги. Ищи тропинку.

Но какая там тропинка! Кругом ни малейшего следа, ни одной примятой травинки.

Упавшие духом и уставшие друзья сели на бугрившиеся сухие корни сосны. Василь начал всхлипывать. Андрей хмурился, но еще крепился и посматривал по сторонам. Вдруг он насторожился: за кустом слышался голос. Ребята выглянули и на лесной лужайке увидели молодую светловолосую девушку. Она сидела на траве, нежно гладила цветы и тихо напевала.

Заметив малышей, девушка удивленно вскинула брови. Потом встала и засмеялась.

— Заблудились? И даже плакали? Ай-ай-ай, как не стыдно! Давайте знакомиться. Меня зовут тетей Зиной.

— Какая вы тетя, — возразил Андрей. — Может, на год старше моей сестры. А ей всего шестнадцать.

— Ну нет, я на тысячи лет старше, — улыбнулась тетя Зина. — Я родилась в глубокой древности.

Шутка, конечно, не из самых удачных, но ребята весело рассмеялись. Уж очень они были довольны тем, что их приключение закончилось благополучно. Да и тетя Зина была такой простой и приветливой. Лицо у нее ясное, как утренний рассвет, и синие-синие глаза. Не глаза, а васильки. А что за туфельки! Словно они сотканы из стеблей травы и пуха одуванчиков. Но еще удивительнее платье. Так и казалось, что на тете Зине сарафан, сшитый из весеннего луга, на котором фиолетовыми огоньками цвели фиалки. Василь понюхал — пахло фиалками, потрогал — вроде бы обычная ткань. И в то же время живой луг с пахучими фиалками.

— Красивое платье? — горделиво улыбаясь, спросила тетя Зина. — Это я сама придумала. Весенние луга — мое увлечение и моя специальность. Хотите, расскажу о травах и цветах?

— Есть хотим, — признался Андрей.

— Ах, да! Извините меня, хвастунью, — сконфузилась тетя Зина. — Пора обедать. Вы что умеете брать из Памяти? Только мороженое? Сейчас многому научу. Смотрите.

Девушка начала с простого, что ребята сумели бы и без нее, — набрала земляники, рдевшей тут же под ногами. Но потом пошло самое главное: на траве расстелилась белая с узорчатой вышивкой скатерть. И чего только здесь не было! Бананы и самые вкусные апельсины с далеких Балеарских островов. Рядом варенье, красивые ореховые пирожные и торты. Они будто таяли во рту, а когда Василь попробовал медовых кексов, голова у него приятно закружилась. Тетя Зина не отставала от ребят. На ее белых зубках так и хрустели поджаристые и рассыпчатые пончики.

— Я такая же сластена, как и вы, — смущенно призналась она, а после обеда предложила: — Попробуйте напиток «розовая заря».

— Разве такой напиток бывает? — засомневался Андрей.

— У меня многое бывает, — с лукавинкой ответила тетя Зина и подала ребятам забавные зеленые стаканчики, будто свитые из листьев и трав. Со дна луговых стаканчиков, наполненных розоватой жидкостью, поднимались пузырьки и лопались, рассыпались сияющей пылью. Друзья попробовали и переглянулись: и в самом деле пахло зарей, свежестью росистых полей и даже — странно! — голосами птиц.

— А теперь идемте и запоминайте дорогу.

По пути она рассказывала о лугах, что возносятся на заре к распахнувшимся небесам, о птицах, о своих любимых цветах.

— Пастушья сумка! Какое странное и чудесное название.

— А Пастух? — вспомнил Василь. — Кто он?

— Нахал, — нахмурилась тетя Зина, и словно тучка набежала на ее ясное лицо. — Не хотел познакомиться даже со мной. Ушел в туман, не сказав ни слова.

— Он приходит из легенд? С древних пастбищ?

— Кто его знает. Но пасет лошадок он хорошо. Кони всегда у него ухоженные и веселые. Да вот смотрите!

В это время ребята вышли из леса. В поле, гоняясь друг за дружкой, резвились кони.

Друзья делились со словоохотливой тетей своими мечтами. Андрей заявил, что обязательно станет астронавтом и будет, как он выразился, «бороздить звездное небо». Но тетя Зина, улыбнувшись, опять свернула на свое.

— Земные луга с их звездами-цветами лучше и красивее. Да и живут они со звездным небом одной жизнью. Не верите? Недавно вы ели землянику с наших родных полей. Так вот: вы ели Вселенную, ощущали вкус далеких звезд, вдыхали ароматы неведомых планет и галактик.

Шутку тети Зины ребята сочли на сей раз совсем уж неудачной. Но они из вежливости улыбнулись.

— Эх, вы, — обиделась тетя Зина. — Ничего-то вы не поняли.

Некоторое время она шла молча. Потом остановилась перед низинкой, где ярко, ну просто осколками солнца горели цветы, и на лице девушки словно заря утренняя засветилась — так славно улыбалась тетя Зина.

— Полевые лютики, — с нежностью произнесла она. — Бедные вы мои. Какие вы хрупкие рядом с грозными стихиями космоса. И в то же время какая сила неодолимая таится в вас!

Друзья слушали тетю Зину, ошеломленно разинув рты. По ее словам получалось, что космос — ничто, просто почва, на которой произрастают ее любимцы. Она говорила:

— Вселенная только для того и развивалась миллиарды лет, чтобы создать фиалки, ромашки, васильки и всю остальную жизнь.

Иногда тетя Зина присаживалась, чтобы ласково погладить цветы, потом вставала и, продолжая рассказывать, шла дальше. И перед ребятами раскрывался мир, о котором они не подозревали, мир, где все связано и переплелось в единую и бесконечно живую ткань. И очень кстати прозвучали в устах тети Зины стихи старинного поэта:
		И связь всеобщую вещей



		Открыв, легко мы подытожим:



		Когда касаемся цветка,



		Звезду далекую тревожим.








— Каждая травинка на лугу и каждая бабочка на цветке испытали в своей жизни уйму космических приключений, — говорила она. — Васильки в поле и деревья в лесу питаются не только земной влагой, но и соками Вселенной. Видите, как трепещут листья на вербах, как волнуются травы? Их колышет не только ветер. Они отзываются на волны тяготения черных дыр, они жадно ловят лучик Полярной звезды.

— Еще стихи! И побольше о цветах и звездах! — просили друзья, когда тетя Зина замолчала.

— В следующий раз, ребята. Мы почти пришли.

Василь и Андрей, поднявшись на холмик, увидели хаты под высокими тополями и белые облака цветущих яблонь в садах.

— А мне пора, я ухожу, — услышали они за спиной голос тети Зины.

Странным почудился ее голос, последний звук «у» будто слился с ветром и улетел… Обернулись, а тети Зины нет! Будто она сама стала весенним ветром, а ее изумрудное платье расстелилось цветущим лугом.

Ничего не понимая, друзья с минуту ошарашенно глядели друг на друга. Потом догадались и, расхохотавшись, начали плясать.

— Фея! — кричали они. — Фея!

Радостно возбужденные, друзья ворвались в село и заскочили в хату, где жил Андрей. Его мама была дома. Она и поведала ребятам о фее весенних лугов. Поселилась фея в их краю недавно, но уже полюбилась жителям села и ближних городов. Чаще всего ее можно было встретить весной и ранним летом, когда зацветают поля и поет в лесу кукушка. Ближе к осени фея становится грустной, избегает людей. Лишь изредка слышится ее голос — она поет печальные песни уходящего лета.

— Феи, русалки и другие природные существа не только выручают вас, ребята, из беды, — говорила мама Андрея. — Они учат вас видеть мир, становятся первыми учителями и наставниками.

Тетя Зина — наставница? Об этом смешно даже подумать! Нет, друзья следующим же утром спешили не к наставнице, а просто к тете Зине — приветливой, словоохотливой и такой же сластене, как они сами. Любила она, правда, прихвастнуть своими нарядными туфельками и платьем. Но у кого не бывает маленьких слабостей.

Как и вчера, в призрачной дреме дымились луга и рощи. И вновь в груди Василя защипало сладко и тревожно: в тумане как будто проплыл табун лошадей и послышалось далекое эхо свирели. Мальчик хотел пойти туда, но его остановил трезво и прозаически настроенный Андрей.

— Нет там никого, — рассмеялся он. — Тебе почудилось.

Под теплыми лучами солнца истаяли последние клочья тумана, и таинственность утра исчезла. Раскаленным золотом загорелись лютики, закачались на ветру опутанные повиликой колокольчики. Присаживаясь у какого-нибудь цветка, Василь и Андрей видели в нем теперь синее небо, а с его ароматами вдыхали запахи Вселенной. Перебивая друг друга, они спорили о жизни галактик и земных полей. На многое им раскрыла глаза тетя Зина. Но многое почему-то утаила. Только растравила желание все знать и все понимать.

Из солнечных лугов друзья вошли в дубраву, как в сумеречный древний храм с высокими ветвистыми сводами. Попадались знакомые светлые полянки. Как и в прошлый раз, в глухую чащобу заманивала коварная кукушка. На нее Василь и Андрей не обращали внимания.

Но где же сама тетя Зина? На лесной поляне, где они вчера обедали, ее не было. Ребята поискали вокруг, потом заметались, делая вид, что заблудились. Присев на корень сосны, Василь даже выдавил несколько слезинок. Но ничего из их хитрости не получилось. Тетя Зина не пришла.

Домой друзья вернулись, опустив головы. Леса и поля казались печальными и осиротевшими: фея весенних лугов покинула их.

К счастью, Василь и Андрей ошиблись. Скоро они услышали о фее. Ее недавно видели даже взрослые, а к детям и подросткам фея приходит запросто, как к старым и добрым друзьям.

Однажды, когда приятели вслух читали книжку, в хату шумно влетела Наташа — старшая сестра Андрея. Друзья считали ее девушкой легкомысленной, что и подтвердилось на этот раз.

— Какое платье! — с восхищением воскликнула она. — Я пыталась узнать секрет изумительного лугового платья. Но фея только засмеялась и ушла. Какая досада!

Платье феи весенних лугов стало предметом зависти молодых женщин и девушек. Они не раз пытались выведать его тайну. Стараясь задобрить луговую незнакомку, называли ее ласковым именем — фея Фиалка. Но фея Фиалка, посмеиваясь и подзадоривая, уходила в поля, ничего не сказав. Наконец сжалилась и передала свой секрет в земную Память. Оттуда фиалковые платья можно получать в любом количестве и любых размеров.

Теперь, когда Василь приходил к своему другу и чувствовал тонкий запах фиалок, он знал, что в соседней комнате сестра Андрея. Дня через два он увидел луговое платье даже на экранах. Оно стало модой, в нем щеголяли девушки и женщины не только села, но и ближних городов.

Такая шумиха с платьем друзьям не понравилась, и мнение их о фее весенних лугов несколько упало. Они забыли о фее совсем, когда в селе появился дядя Абу.

Это было знаменательное событие. По пыльной тропинке шагал высокий, опаленный южным загаром человек и со снисходительным одобрением поглядывал на уютные хаты. Человек еще далеко не старый, но с заметно поседевшей пышной шевелюрой и бородой. Шел он важно, закинув руки назад. Сельские мальчишки сопровождали его молча и с почтительным удивлением. И вдруг незнакомец подмигнул. Да так добродушно и лукаво, что ребята сразу почувствовали: свой!

К удивлению Василя, незнакомец зашел в его хату. Мальчик нырнул вслед за ним. Оказалось, пришел тот к отцу для личного знакомства — у них было общее увлечение древней историей. Жил незнакомец в Багдаде и звали его Абу Мухамед.

Обо всем этом Василь доложил своим сверстникам, толпившимся у крыльца. Минут через пятнадцать вышел гость. Остановившись на крыльце, он с потешным высокомерием окинул взглядом ребятишек и снова подмигнул.

— Ну что, сорванцы? Ждали?

— Ждали, дядя Абу.

Гость сел на ступеньку. Вокруг расположились ребята; и у всех у них такое чувство, будто дружны с дядей Абу много лет. Только вот к его внешности еще не привыкли. Особенно поражала воображение обширная и пышная шевелюра. Андрей, которому и во сне снился космос, так и уставился на нее. В седых, спиралями уложенных волосах дымились лучи солнца, проплывали туманности, звездами вспыхивали и гасли искры.

— Галактика, — прошептал Андрей.

Ребята рассмеялись, а дядя Абу смущенно замахал руками и скромно возразил:

— Что ты! До галактики далеко. Это просто чалма. Вернее, раньше была чалма. Но сейчас этот головной убор не в моде, и ткань чалмы превратилась в волосы. Чего доброго, вы и бороду мою назовете кометой.

Заостренная книзу и сверкавшая на солнце борода и впрямь изгибалась в сторону, как сияющий хвост кометы.

— Ятаган! — сообразил Василь. — Раньше у арабов был такой кривой кинжал.

— Верно. Тысячи лет назад я был шейхом и визирем при султане, — с важностью говорил о себе дядя Абу. — На голове была чалма, а ятаган носил не на подбородке, как сейчас, а за поясом.

А еще раньше, уверял дядя Абу, он был простым бедуином и странствовал по аравийской пустыне. Однажды чуть не погиб, застигнутый самумом — грохочущей и мглистой песчаной бурей. Потом стал разбойником, с саблей на боку и с ятаганом за поясом нападал на кочующие караваны.

Ребята с жадностью внимали небылицам. Живописал их дядя Абу с таким вдохновением, с такими подробностями, что четырехлетний малыш Антон верил всему безоговорочно. В его широко раскрытых глазах и удивление, и страх, и любопытство. Набравшись храбрости, он спросил:

— А ты пиратом не был?

— Увы, — дядя Абу развел руками с таким огорчением, что ребята расхохотались. — Но я был сухопутным пиратом и плавал по песчаным волнам на двугорбых кораблях.

— На верблюдах, — смекнул кто-то.

Покидая село, дядя Абу обещал навещать ребят. Слово свое он сдержал и пришел в самое подходящее время, когда из-за непогоды приходилось подолгу оставаться дома.

Начались дожди… Начались они празднично — с ослепительных, как фейерверки, молний и гулких громов. Вместе с дядей Абу ребята в трусиках выбегали на улицу, плясали, раскрытыми ртами ловили тугие струи дождя. Счастливые лица их озарялись молниями.

От вспышек и грохота в груди Василя что-то вздрагивало и замирало.

— Не бойтесь! — кричал дядя Абу сквозь шум и клекот воды. — Это в старину грозы причиняли вред, их пугались даже взрослые. Но сейчас они добрые, а в ваших краях иногда очень необычные.

И ребята, присев под густо сросшимися ветвями тополя, слушали рассказы дяди Абу о небесных всадницах. Валькирии!.. Кое-что Василь уже слышал о них. Но видеть? Нет, такое счастье выпадало редким людям. А может быть, все это выдумка взрослых, и валькирии существуют лишь на страницах древних скандинавских сказаний?

Но дядя Абу повествовал так здорово, что Василю чудилось: сейчас по крышам туч навстречу распахнутым небесам скачут на волшебных конях грозные девы-воительницы. Скачут сотни и тысячи километров, по пути вбирая в себя штормы Атлантики, росы альпийских лугов, ветры и грозовые разряды Европейского материка.

Наконец Василь не выдержал, вышел из-под тополя и уставился в дымно клубящиеся тучи, в ветвистые молнии. И ничего особенного — самая обычная гроза. Какие там небесные всадницы, если даже на земле все живое попряталось и в воробьиных гнездах притихли неугомонные птенцы.

Один лишь ворон, нахохлившийся и мокрый, сидел поодаль на вербе и угрюмо взирал на ребят. Дядя Абу на удивление быстро подружился с хмурой птицей. Прервав рассказ, он покидал ребят и уходил к вербе. Ворон доверчиво усаживался на руку или плечо и внимательно слушал, что шептал ему человек. А потом и сам что-то каркал. И о чем мог говорить дядя Абу с вороном?

Гроза утихла. С неба сеялся мелкий дождик — нудный, скучный, но столь необходимый лесам и полям. Погрустневшие ребята направились к хате. Ворон провожал их хмурым взглядом. Не доходя до крыльца, дядя Абу обернулся к нему и крикнул:

— Эй, приятель! Тебя хоть как зовут?

Ворон хрипло, но четко выделяя «р», ответил:

— Гр-ришка!

— Заговорил? — удивился Василь.

— А сколько тебе лет? — спросил дядя Абу.

— Тр-риста лет!

— Что-то много, — рассмеялись ребята. — А не обманываешь?

— Тр-риста лет! Тр-риста лет! — настаивал Гришка.

К сожалению, никаких других слов Гришка пока не знал.

В хате ребята обсушились под инфракрасным душем и сели за стол. Дядя Абу учил, как из нижних этажей Памяти получать старинные детские книги, написанные на разных и ныне многими забытых языках. Два из них — русский и, конечно, арабский — дядя Абу знал. Книги, хранившиеся в давние времена на полках библиотек, попадались иногда потрепанные, зачитанные до дыр. И все с уважением листали страницы, зная, что их касались руки ребят далеких веков, опаленных гремящими пепелищами войн. То были трудные и легендарные века непонятной «железной технологии». Ребята, выросшие в окружении живой и разумной природы, и железа-то никогда не видели.

Полюбилось дяде Абу старинное село, но еще больше — детвора. А та в свою очередь была от него без памяти и отвечала преданной дружбой. Хмурым дождливым утром следующего дня сельские мальчишки встречали дядю Абу весело и шумно. Даже ворон Гришка старательно выкрикивал только что заученное слово:

— Пр-ривет! Пр-ривет!

Дней через десять дядя Абу надолго покинул ребят: дела! Но тут и дожди прекратились, на землю опрокинулась невиданная жара. В чистом небе висели осоловелые облака; напоенные влагой поля и рощи дымились и сверкали, словно от счастья. Когда совсем подсохло, Андрей и Василь возобновили свои вылазки за околицу села.

Околица… Слово-то какое! Оно звучало как слово «вольница»; в нем слышались посвисты ветра, журавлиные крики, гул волнующихся трав. В роще, куда шли ребята, звучала красивая песня. Поди разберись, кто певунья: девушка из ближнего города или сама фея весенних лугов? К сожалению, это была знакомая женщина из их села.

Но как увидеть фею, добрую тетю Зину? В роще меж деревьев мелькнуло вдруг ее знаменитое платье. Друзья бросились туда… Но нет, то не платье, а просто полянка, усеянная, словно брызгами июньского неба, синими цветами.

Становилось жарко, и ребята с облегчением шагнули в дубраву, пересекли полянку, перелески и вошли наконец в совсем незнакомый сосновый бор — глухой, тихий и тенистый. Сквозь ветви пробивались паутинки солнечных лучей, и тогда рыжие стволы сосен вспыхивали, отбрасывая на подлесок и лица ребят слабый розовый свет. Иногда прошуршит по стволу поползень да гулко пробарабанит дятел. И снова тишина.

Сосновый бор расступился, и открылось гладкое, без единой морщинки озеро. В нем, как в перевернутом синем небе, недвижно застыли облака. И здесь тишина. Одни лишь стрекозы звенели в камышах.

На берегу попался сухой, поросший травой мыс с высоким, густо разросшимся тополем. Ребята укрылись под его зеленой крышей. Василь вынул из кармана камешек, подобранный по дороге. Размахнувшись, швырнул его в озерную гладь, любуясь кругами и задрожавшими, заплясавшими в воде облаками.

— Перестань, — сказал Андрей. — Заругают.

— Кто заругает? Ерунда, — ответил Василь и бросил еще один камень.

Из воды неожиданно высунулась голова с рыжими, прилипшими к узкому черепу волосами. Рыжеволосый незнакомец осторожно потрогал свой висок, поморщился, словно от боли, и проворчал:

— Вот разбойники. Прямо в голову попали.

Василь видел, что странный незнакомец обманывает: камень упал далеко в стороне. Рыжеволосый подплыл и остановился, когда вода была ему по колено. Влажно блестели его зеленые и будто сотканные из водорослей короткие брюки. Незнакомец свирепо сдвинул брови, погрозил пальцем и прогремел:

— Не засоряйте водоемы!

— А ты, дяденька, кто? — спросил нисколько не испугавшийся Василь. — Водяной?

— Он самый, — рыжеволосый самодовольно разгладил свои усы. — Я хозяин местных вод. Я царь!

— А русалки здесь водятся?

— Спят, лентяйки, — нахмурился водяной. — Всю ночь плясали под луной, а сейчас спят. Проснутся, я им задам взбучку.

— А ты, дяденька, не ругай их, — уговаривали ребята. — Они ведь устали.

Рыжеволосый вышел из воды и, разминаясь, с удовольствием прошелся. Друзья залюбовались его хорошо развитой грудной клеткой, стройной фигурой и мускулами, игравшими под атласной кожей. Прямо-таки античный бог, скульптуру которого ребята недавно видели. Но лицо некрасивое — рябое, курносое, с рыжими и шевелящимися, как у жука, усиками, которыми водяной весьма гордился.

Водяной сел на сухой пригорок. Рядом расположились ребята и, желая познакомиться, назвали свои имена. Водяной почему-то опустил голову и ничего не ответил.

— А тебя, дяденька, как звать?

Но лучше бы не спрашивали: вопрос этот, кажется, был ему крайне неприятен. Лицо его искривилось, стало плаксивым и обиженным.

— Нелепое у меня имя, ребята, — уныло проговорил он. — Дурацкое. Смеяться будете.

— Не будем! — восклицали заинтригованные ребята. — Назови свое имя! Назови!

Водяной кряхтел, морщился и наконец произнес:

— Кувшин.

— Знаю! — воскликнул Василь. — Есть такой старинный сосуд. Пузатый-препузатый.

— Ну какой же я пузатый, — горько жаловался водяной. — А все из-за моей матери-русалки. Она любила купаться среди кувшинок. Ее так и прозвали — Кувшинка. Свое имя она хотела передать дочери. Но у нее вместо дочери-русалочки родился сын, то есть я. Не долго думая, меня назвали Кувшином. Смешно? Глупо?

— Нисколько, — заверили друзья, которым рассказ о жизни водяных существ очень понравился. Имя Кувшин, сказали они, очень даже красивое.

— Вы находите? — Кувшин с подозрением покосился на ребят. Но увидев их внимательные и серьезные лица, повеселел и стал расхваливать свою стихию.

— Вода! — подняв палец, торжественно произнес он. — Колыбель эволюции и жизни.

Рассказывал водяной напыщенно и нудно. У тети Зины получалось лучше. Желая остановить Кувшина и заодно показать свою ученость, Андрей спросил:

— Кто еще живет в местной экологической нише?

— Есть тут один тип, — лицо Кувшина искривилось вдруг, как от зубной боли. — Пренеприятнейший тип! Ругатель. Видите на том берегу березу со сломанной веткой? Это я случайно надломил, прыгая в воду. И что же вы думаете? За одну ветку крикливый старикан целый год пилил меня. Он, видите ли, лес бережет…

— Так это же дедушка Савелий! — догадались ребята. — Старик-лесовик! Слышали о нем.

— Только слышали? И ни разу не видели? Завидую вам. Встречаться с ним не советую. Сварливый старикашка. Зануда.

Кувшин доказывал, что дед Савелий вообще не имеет права ругать водяных — существ, как известно, более древнего и знатного происхождения. О дедушке Савелии, о русалках и леших, даже о малютках эльфах Кувшин рассказывал с иронией, подмечая у каждого смешные недостатки. Получалось у него это просто здорово. Правда, Кувшин вынужден был признать, что Аполлон, Зевс и другие «типы» античности более благородного происхождения, чем он сам. Но и о них отзывался пренебрежительно, считая зазнавшимися аристократами.

— Люди восторгаются: Посейдон! Посейдон! — кривил губы Кувшин. — Подумаешь, царь морских глубин! А я плаваю даже лучше его. Смотрите!

Кувшин взобрался на тополь и бросился вниз. Плавно перевернувшись в воздухе, вошел в воду без брызг, без всплеска. Потом поплыл. Да так, что глаза у ребят засветились завистью и восхищением. Кувшин в воде был быстр, ловок и красив, как птица в воздухе.

— А вы почему не купаетесь? — спросил он, выйдя на берег. Потом внимательно окинул взглядом ребят и заговорил с нескрываемым презрением: — Догадываюсь. Плавать не умеете. Какой позор! Теперь понятно, почему вы такие немощные. Да на вас просто тошно смотреть. Слабый ветерок подует, и вы повалитесь. Жалкие заморыши! Хлюпики! Хиленькие слабаки!

Это было настолько несправедливо, что друзья, вскочив на ноги и размахивая руками, стали горячо доказывать, что они играют в спортивные игры и закаляются под дождями, что они ловкие и сильные.

— Сильные? А это сейчас посмотрим. — Кувшин пощупал у ребят бицепсы и брезгливо фыркнул: — Кисель, а не мускулы.

— Неправда! — чуть не плача от обиды, возражали ребята. — Чем ругаться, лучше бы научил плавать.

— Плавать? А получится ли?

— Получится! Получится! Научи!

В тот же миг друзья раскаялись в своей просьбе. Кувшин швырнул их в воду, как беспомощных котят. Ребята визжали и суматошно колотили руками, взметывая брызги. Кувшин находился рядом и учил держаться на воде. Учил решительно и безжалостно. За непослушание он даже отшлепал Василя по мягкому месту.

— Разве так учат?! — рассердился Василь.

— Только так! — с веселой свирепостью отвечал Кувшин. — И не вопите. А то русалок разбудите. Вот смеху-то будет.

И точно: одна из них уже сидела на кочке и, глядя на барахтающихся ребятишек, хохотала.

— Брысь отсюда! — сверкнул глазами Кувшин.

Русалка проворно скрылась под водой.

Минут через двадцать Андрей и Василь не очень умело, но уже самостоятельно подплыли к берегу и хотели бежать домой. Пристыдил их, буквально пригвоздил к месту презрительный, полный сарказма голос:

— Улепетываете? Трусы!

Пришлось остаться. Вместе с Кувшином пробежались до опушки леса, потом сделали несколько дыхательных упражнений.

— Не пора ли обедать? — спросил Кувшин.

— Пора! Конечно, пора! — обрадовались друзья.

Но получится ли у них, как у тети Зины? Еще как получилось! Вмиг расстелилась та самая с узорчатой вышивкой скатерть, и запахло чудесными медовыми кексами, топлеными сливками, зарябило в глазах от рассыпчатых пончиков и красиво расписанных пирожных.

Василь уже протянул руку, чтобы поскорее отправить в рот лакомый кусочек. Но Кувшин посмотрел на роскошные яства с такой яростью, что те мгновенно исчезли.

— Я вас отучу от обжорства! — кричал он. — Это фея избаловала вас. Знаю ее. Легкомысленная и вздорная особа! Модница! Вертихвостка!

Ребята уставились на водяного: ругался тот так же здорово, как и плавал. Дал он им всего лишь по тарелке с кашей и по кружке молока с булочками. Сам Кувшин ел ту же простую пищу и нахваливал. Каша и вправду оказалась очень вкусной и сытной.

После обеда Кувшин отпустил друзей, не забыв присовокупить при этом обидные слова:

— Слабаки вы. Хлюпики.

Дома Василь жаловался на грубого и драчливого водяного. К его удивлению, отец только позавидовал:

— Ай да Кувшин! Молодец! Мне бы такого в детстве.

Но Андрей и Василь твердо решили: к озеру больше не ходить и водяному не показываться. Весь следующий день они играли на лугу вблизи села.

К вечеру вернулись из леса сельские ребятишки. Одни с удовольствием вспоминали дедушку Савелия, другие расхваливали даже лешего, с которым состязались в беге и прыжках. Потом пришли девочки. Тут уж восторгам не было конца.

— Какие русалки! Мы с ними играли и купались в реке. А как они поют!

И друзьям стало не то чтобы завидно, а как-то не по себе. Может быть, они ошибаются, и Кувшин не такой уж плохой?

Утром Андрей и Василь отправились знакомой дорогой. Вот и озеро. Под тополем, спиной к ним, сидел водяной. Друзья в нерешительности остановились: Кувшин казался еще более задиристым, чем в прошлый раз. Особенно смущали его огненно-рыжие волосы. Подсохшие на солнце, они топорщились воинственно и драчливо, как гребень петуха. Но настроение у водяного как будто хорошее. Он глядел в воду и хохотал над резвившимися мальками.

Ребята собрались с духом и приблизились. Услышав шаги, Кувшин обернулся и насмешливо скривил губы:

— А-а, это вы? Хлипкие заморыши. Трусы.

Друзья проглотили оскорбление молча. Потом робко попросили водяного, чтобы он научил хорошо плавать.

— Мы хотим стать чемпионами, — не подумав, ляпнул Василь.

Кувшин глядел на ребят с таким удивлением, что долго не мог вымолвить ни слова. Потом повалился на траву и захохотал.

— Чемпионами? Ха-ха-ха! Вот это рассмешили. Юмористы! Комики!

Ребята стерпели и это. Такая покорность растрогала Кувшина. Не чурбан же он в конце концов.

Сегодня решили учиться брассу. Андрей и Василь все движения усваивали легко и быстро, что приводило Кувшина в искреннее и поощрявшее ребят изумление. Потом пробежка, гимнастические упражнения, прыжки в воду. Неизвестно, как это получалось у Кувшина, но Василь и Андрей нисколько не уставали. Напротив, они возвращались домой с таким ощущением, будто на ногах у них выросли крылья. А ложась спать, чувствовали, что их загорелые тела пахнут солнцем, озерной водой и камышами. Утром вновь спешили к озеру, хотя Кувшин был все так же насмешлив, привередлив и кормил одной лишь кашей.

Были у друзей и другие дела — книги, фильмы, игры за селом. Но без Кувшина они не могли прожить и одного дня.

Незаметно подкралась осень. Отцветали поля, улетела на юг певунья иволга и словно оставила свой золотистый наряд на листьях березняка. Андрей и Василь купались и в холодной воде. Но когда берега к утру покрылись однажды хрустким ледком, пришла печальная пора расставаться со своенравным, но полюбившимся водяным.

— До свидания, Кувшин! До следующего лета! — ребята то и дело оборачивались и с грустью махали руками.

Недели полторы лил холодный дождь, падал мокрый снег. В такие дни друзья сидели дома и читали. Вместе с героями книг они странствовали по развалинам древних государств, по каменистым плато неисследованных планет. А с дядей Абу совершили дальнее путешествие на самом деле.

Оказывается, это очень просто. С дядей Абу друзья вошли в свою сельскую церковь. Она была не только памятником старины, но и станцией дальних трасс. Под гулкими сводами все, как в былые времена — иконы, красивые росписи на стенах. Но сидения новые, с мигающими огоньками пультов управления. Андрей и Василь уселись и вмиг перенеслись в опаленную солнцем страну, в родные края дяди Абу.

Багдад поразил друзей древними минаретами, спиралевидными современными дворцами, ажурными набережными, кокосовыми и веерными пальмами. Но дядя Абу морщился и брюзжал:

— Скучно. Города везде одинаковые. Ваше село куда уютнее и симпатичнее.

В одном из парков они поднялись на холм, поросший душистым жасмином. Зашли в беседку с голубой крышей, и многолюдный город рассеялся, как дым.

— Ушел в природу, чтобы не мешать ей жить и развиваться, — с усмешкой пояснил дядя Абу. — Вон там, на другом холме, вы видите исторический памятник — мечеть с серебряным полумесяцем. Это еще одно место перехода.

Там, кстати, из города-невидимки только что вышли ребятишки.

— Дядя Абу! — закричали они.

Его, оказывается, знала почти вся детвора города. Дядя Абу познакомил Андрея и Василя со своими багдадскими друзьями. Вместе они искупались, потом в абрикосовой роще играли в игры, которые на ходу изобретал неистощимый на выдумку дядя Абу.

Всем хорош дядя Абу, но временами был, увы, хвастлив, как Кувшин. И бахвалился он так же: древностью и знатностью своего происхождения.

— Я из рода самого Гаруна аль-Рашида! — вдруг заявил он.

— Такого не было, — пытался возражать Андрей. — Он выдумка. Сказка.

— Был, — обижался дядя Абу. — Я-то лучше знаю. Я историк.

Побывали друзья и в других городах и даже в знаменитой Аравийской пустыне.

— Пустыни необходимы для экологического равновесия планеты, — сказал дядя Абу.

— И для того, чтобы ты странствовал простым бедуином, — смеялись ребята.

От пустыни, правда, остался не очень большой заповедник с оазисами. Но барханы и верблюдов они все-таки видели.

Вернулись однажды Андрей и Василь из жаркой Аравийской пустыни и едва узнали родные места: кругом белым-бело. Одевшись в куртки с антипоясами, они парили над завьюженными полями. Спустившись вниз, шагали по белому пушистому ковру. Тянулись длинные голубые тени, и холмы впереди сверкали, как купола. Присыпанные инеем березы казались белоструйными сияющими фонтанами.

Друзья перелетели в сосновый бор, и тот выглядел еще чудеснее.

— Сказка, — прошептал Андрей и, подняв палец, торжественно продекламировал:
		СТИХ



		Заходишь в лес, как в город сонный.



		Здесь все построила зима.



		Деревья белые — колонны,



		Сугробы пухлые — дома.








— Сам сочинил? — удивился Василь.

— Нет, это Наташа, моя сестра.

— Вот тебе и легкомысленная!

— Все равно модница. Сейчас мечтает о красивой шубке, как у снежной королевы. И где она видела королеву?

Следующим утром, едва алая макушка солнца вылезла из-за горизонта, друзья отправились на поиски снежной королевы. Над порозовевшими холмами и рощами неслись, как подхваченные ветром снежинки. Пролетев километров десять, Василь и Андрей спустились в лесной глухомани, побродили под снежными шатрами, но королевы не нашли. Наверное, Наташа ее просто выдумала.

Снова перелет, потом еще, и вскоре забрались друзья в незнакомую лесостепь. Все чаще попадались лыжники. Взметая снежную пыль, из-за холмов, как из глубины веков, вылетела воспетая в песнях старинная русская тройка с бубенцами и шумной ребятней в санках.

— Где-то здесь город, — догадался Андрей и показал на часовенку с золотистым куполом. — Это станция и место перехода. Зайдем?

Зашли, миновали кресла-пульты управления, потом вышли по другую сторону и замерли в удивлении. Из завьюженной лесостепи, по которой они только что бродили, вырос сказочный город с высокими сверкающими шпилями, хрустальными дворцами, легкими и блестевшими, как паутинки, мостами. Так и казалось, что город выковала сама зима из снежинок, инея и льда. Особенно красив фонтан. Вместо воды в чистое небо взлетала морозная пыль. Она тихо звенела, сияла и переливалась всеми цветами радуги.

К часовенке-станции шел высокий человек с лыжами на плечах. Рядом с ним девочка.

— Смотри, папа, — насмешливо сказала она. — Ротозеи уставились на наш город. Они, наверное, из той самой деревни.

— Мы не из деревни, а из села, — поправил Василь.

— Какая разница, — рассмеялась девочка. — Все равно деревенщина. Города никогда не видели.

Задетые за живое, друзья стали доказывать, что видели города и почище — Багдад, Каир, Александрию. Названия экзотических городов произвели на девочку впечатление. Она подошла к ребятам и уважительно пожала руки.

— Давайте знакомиться. Меня зовут Вика.

— Вика, горох, овес, — перечислял Андрей луговые растения в отместку за «деревенщину».

Вика не обиделась и предложила вместе покататься за городом на лыжах.

— Если не умеете, буду вашим тренером.

К сожалению, тренером она была еще более язвительным, чем Кувшин. Восклицая: «Браво!», Вика то и дело иронически хлопала в ладоши, придумывала разные обидные клички. Андрей и Василь сначала крепились, понимая, что лыжники из них пока неважные. Палки как назло вываливались из рук, лыжи не слушались. Столкнувшись друг с другом, друзья упали и, поднимаясь, встали на четвереньки.

— Коровы! — расхохоталась Вика. — Смотри, папа. Две коровы на лыжах.

Этого друзья стерпеть уже не смогли. Коровы! Надо же придумать такую жгуче-оскорбительную кличку.

— Ты не Вика, а Крапива! — в сердцах воскликнул Василь.

Сбросив лыжи, друзья заскочили в часовенку-станцию, уселись в кресла и в тот же миг оказались в своем селе.

Утро следующего дня выдалось морозное, но тихое и солнечное, сверкающее инеем и смеющееся миллионами искринок. С коньками, сделанными из затвердевшего воздуха, Василь и Андрей помчались на каток. У самой околицы Василь обернулся и увидел, как из церкви-станции выбежала девочка. Она махала ребятам руками и что-то кричала.

— Андрей, смотри! — удивился Василь. — Крапива!

Это была действительно Вика. Она пришла мириться и выглядела такой виноватой и робкой, что друзья простили ей все.

Через час или полтора на катке очутилась еще одна девочка, совсем незнакомая. Откуда она взялась? Прилетела, видимо, из соседнего города. Была она постарше остальных и одевалась не совсем обычно. На ней ладно сидела легкая меховая шубка, на голове такая же белая пушистая шапка. Тина — так звали девочку. С ней все быстро сдружились и называли по-свойски: Тинка-Льдинка.

Приходила Тина каждый день, и сельская ребятня уже души в ней не чаяла. Оказалась она озорной и шумной заводилой, придумывала разные игры. А каталась на коньках — одно загляденье. Не каталась, а словно порхала; взлетев вверх и сделав несколько оборотов, бесшумно и красиво опускалась на лед. Один мальчик, считавшийся неплохим фигуристом, следил за ней сначала с восхищением и завистью, потом с подозрением, и вдруг воскликнул:

— Это нечестно! У нее антиподошвы.

Ребятишки обступили Тину и, приплясывая, хором кричали:

— Тинка-Льдинка, покажи ботинки! Тинка-Льдинка, покажи ботинки!

Тина, смеясь, поочередно показала ботинки. Подошвы оказались обыкновенными.

— Тогда пояс! — догадался кто-то. — У нее антипояс!

— Нет у меня никакой техники, — говорила Тина.

— Пояс! Покажи пояс! — не унимались ребята.

Они хотели расстегнуть у Тины шубку, но девочка выскользнула и побежала к роще. Увязая в сугробах, все звонкоголосой гурьбой кинулись за ней. На миг Тина обернулась, засмеявшись, что-то крикнула и прибавила ходу. Но ребята догоняли и вот-вот, кажется, схватят за развевающиеся полы. Однако у самой рощи случилось непонятное. Поднялся ветер, взметнулась искристая круговерть. В шелестящем вихре мелькнула серебристая шубка Тины, в тот же миг смешалась со снежной пылью и… пропала. Стих ветер, улеглась поземка, но девочки уже не было.

Первым сообразил, в чем дело, тот самый мальчик, который несправедливо обвинил Тинку-Льдинку в обмане.

— Ребята! Это же снегурочка!

Трех и четырехлетние малыши счастливо взвизгивали, скакали и картаво восклицали:

— Снегулочка! Снегулочка!

Но что возьмешь с этих несмышленышей? Более взрослые ребята с грустью озирались вокруг: опустели, осиротели снежные поля. Даже смешливая Вика притихла, а грудь Василя сжало такое горе, что в глазах защипало. Боясь расплакаться при ребятах, он побежал домой. И только здесь дал волю слезам.

— Василек, что с тобой? — спросила мама.

— Снегурочка, — всхлипнул мальчик. — Умерла снегурочка.

Мама и папа утешили: снегурочка и другие стихийные существа никогда не умирают; они вечны, как вечна сама природа.

Может быть, взрослые правы, — подумал на другой день Василь. Но от этого все равно не легче. Андрей признался, что он тоже ревел дома вовсю. Вика ободряла друзей, как могла: «Такое, — говорила она, — случается почти со всеми».

Однажды под Новый год Вика принесла весть: к ним на большую загородную елку приходила снегурочка с дедом Морозом. Но то была совсем другая снегурочка — застенчивая и тихая. А Василь тосковал именно по Тинке-Льдинке, озорной и шумной, как снежная метель.

Ранним утром, когда над полями еще висела мгла, Василь вышел за село и остановился у той самой рощи.

— Тинка-Льдинка, где ты? — тихим голосом спросил он. — Покажись!

Но угрюмо молчали деревья, тихо в сумеречных полях. В космическом беззвучии, пульсируя в ледяных высотах, догорали перед рассветом последние звезды. И такой заброшенностью веяло от холодных высот и равнин, что на глазах мальчика навернулись слезы.

Но вот порозовели макушки снежных барханов, встающее солнце алыми брызгами расплескалось на пушистых шубах деревьев, на мохнатых шапках кустов. И все вокруг ожило и заулыбалось! Улыбались сугробы, сверкали и смеялись нарядившиеся в хрусталь березы. И даже в серебристой поземке звенел серебристый смех.

Василь счастливо ахнул: это же снегурочка! Живая, искристо озорная снегурочка!

— Здравствуй, Тинка-Льдинка! — воскликнул он и помчался поделиться радостью с мамой и папой.

С тех пор рощу эту Василь так и называл: Тинка-Льдинка. Даже летом, когда роща, давно сбросив белую снежную шубу, оделась в зеленое платье. В жаркие дни, как ни спешили друзья к Кувшину, они обязательно сворачивали сюда. И снегурочка-роща встречала их ласковой прохладой.

А за рощей, за этой звеневшей листвой и птичьими голосами Тинкой-Льдинкой, ярким многоцветьем открывалась степь — модница тетя Зина. Ребята часто слышали ее далекий певучий голос, иногда встречались, когда она становилась девушкой с приветливым и ясным лицом. Друзья делились с тетей Зиной новостями, спорили о цветах и звездах. Но о беседах с феей весенних лугов ничего не говорили Кувшину, опасаясь вызвать с его стороны град насмешек.

Однако ни снегурочка, ни Кувшин, ни тетя Зина — никто так не владел душой Василя, никто так не занимал его мысли и чувства, как таинственный Пастух. Однажды, еще затемно, мальчик прокрался за околицу и в предутреннем мглистом мареве увидел плавающие силуэты лошадей. Чуть в стороне на сухом пригорке, где всегда цветет иван-чай, сидел человек и тихо наигрывал на свирели — пробовал, видимо, какую-то новую мелодию. Какой человек — не разглядеть и не разгадать. Близкое присутствие мальчика обеспокоило его. Он встал и ушел в поле.

Василь кинулся за ним… Но только метелки трав колыхнулись и тень неясная мелькнула во мгле. Клубы тумана еще, казалось, хранили его дыхание и в травах будто слышался шорох шагов. Но самого Пастуха нет.

Мальчик чуть не заревел от досады, а днем часто спрашивал взрослых: как поговорить с Пастухом или хотя бы увидеть его? Но те только разводили руками.

А тут вскоре вокруг села возникла блуждающая зона. И снова загадки! Папа говорил, что в зоне, в радиусе до ста километров, биосфера освобождается от недобрых гостей.

— От колдунов и ведьм? — спросил Василь.

— И от многих других. Уходят они через зону невидимками, в виде сгустков информации. И только где-то в далеком прошлом материализуются. Толком мы не знаем. Незваные гости ночью на короткое время могут становиться видимыми и осязаемыми и здесь. Сфера Разума как бы в нерешимости: выбрасывать их в прошлое или нет. Но эти временные пришельцы не опасны — биосфера не даст людей в обиду.

— А правду говорят, что зона — болезнь биосферы?

— Да, малыш. И пока мы не знаем, как помочь природе избавиться от нее.

В жизни полей и рощ ничего не изменилось, будто блуждающей зоны и не было. Все так же сияли росы по утрам, пели птицы, и стрекозы электрическими разрядами мелькали в знойных камышах. Все так же требователен и насмешлив Кувшин, добра и приветлива фея весенних лугов. Люди понесли, однако, утрату, единственную, но горькую — исчез Пастух. На время или навсегда — этого никто не знал.

Василь теперь редко виделся со своим другом. Осенью Андрей собирался идти в первый класс. А до этого он должен с одногодками совершить многодневное кругосветное путешествие. Ребята побывают в джунглях Амазонки и в парках Гренландии, в американских прериях и в высокоствольных эвкалиптовых лесах Австралии. Они получат предварительное знакомство с жизнью многоликой Сферы Разума, или, как ее называли по старинке, — Биосферы… Именно из ее Памяти и приходят сейчас в блуждающей зоне странные и пугающие пришельцы.

Василь, однако, не остался один — он подружился с Викой. Странная это была дружба, временами и колючая. Острая на язычок девочка то и дело обжигала насмешками и обидными кличками — на них она была просто неистощима.

— Крапива! — обиженно восклицал Василь и сторонился девочки.

А та ходила с понурым видом и жалобным голосом просила:

— Прости меня. Ничего не могу с собой поделать. Такой уж родилась.

И Василь прощал. С ней все же интересно и весело.

В один из дней Андрей был свободен, и друзьям захотелось вместе с городскими ребятами поиграть в кузнечики. В куртках с антипоясами они, подобно кузнечикам, поскакали на запад. Прыгнув, километров через двадцать снижались, в гулких лесах аукали и, собравшись вместе, совершали новый прыжок. Наконец залетели совсем далеко. Наряду с привычными березами и кленами все чаще попадались гладкоствольные громадные буки, ветвистые платаны.

На большой поляне цвели невиданно крупные васильки и в траве меж стеблей скользили странные голубые блики. Ребята притаились за кустом и стали наблюдать. Чашечки цветов мерцали — оттуда язычками пламени выскакивали крохотные человечки.

— Васильковые эльфы, — прошептала Вика.

Одетые в разноцветные штанишки и куртки, васильковые духи закружились в танце. Один из них, в коротком синем плаще, выплясывал так старательно и забавно, что Василь чуть не рассмеялся.

Эльфы вдруг засуетились, вскочили в чашечки цветов, мелькнули голубыми мотыльками и пропали. Испугали их люди, буквально упавшие с неба. Они собрались на краю поляны и начали о чем-то совещаться. К ребятам подошел высокий светловолосый человек.

— Помешали вам, — извинившись, сказал он. — Но мы уйдем, как только местный лес изготовит по нашему проекту вот эту вещь.

Человек развернул свиток с объемным рисунком.

— Дельфин! — воскликнул Василь.

— Не дельфин, а космический корабль, — солидно поправил Андрей.

— Оба вы правы, — улыбнулся человек. — Детально разработанную идею корабля мы передали в Память биосферы. Она сейчас овеществит ее, представит в металле и пластике.

Верхушки деревьев слегка закурились. Дрожащие струи силовых полей, словно влажные испарения в знойный день, потянулись вверх. Там, в поднебесье, они потемнели и сплелись в сизое облако, похожее на исполинского дельфина. И даже на борту космического дива засветилась надпись: «Дельфин».

— Здорово! — восхитился Андрей.

— Это еще не все, — сказал конструктор. — Сейчас «Дельфин» улетит на один из космодромов Плутона. Завтра мы проверим все узлы, кое-что доделаем, и через неделю корабль будет готов.

Сиреневый «Дельфин», сверкая на солнце и словно любуясь собой, покружился, потом набрал скорость и растаял в синеве — улетел на далекий Плутон. Конструкторы, с минуту переговорив между собой, на невидимых лифтах вернулись в свою внеземную лабораторию.

Все же васильковые эльфы, видимо, обиделись и больше не показывались. И ребята полетели домой. В город вернулись, когда свалившееся за горизонт солнце слабо подсвечивало высокие перистые облака и те роняли вниз розовый пепел, золотили крыши домов, шпили дворцов. Вика настаивала, чтобы ребята вернулись в село через станцию миг-перехода.

Андрей так и сделал, а Василь не захотел.

— У вас сейчас блуждающая зона, в полях могут появиться чудища. Испугаешься.

— Ерунда, — махнул рукой Василь. — Ничего они со мной не сделают.

И запрыгал Василь кузнечиком над быстро темнеющими лесами и лугами навстречу голубому рогу луны. Километрах в двух от села с антипоясом что-то случилось, и дальше пришлось идти пешком. Из непроглядной тьмы леса Василь вышел на равнину, где в низинках ползли нити тумана и под луной лоснилась трава.

Яркий полумесяц задернулся тонкой косынкой облака, и по степи поплыли густые рваные тени. В этот миг ветви кустарника у реки шумно закачались, там раздался звон, удививший мальчика. Звякнул металл, а его дети почти не знали.

Из кустарника выступила лошадь со странным всадником. Василь отшатнулся: у человека как будто не было головы. Померещилось? Из-за тучки выплыла луна, ярко осветив все вокруг. И мальчика охватил ужас — в опущенной ниже колен руке всадник держал за волосы… голову. Свою собственную отрубленную голову!

Василь вскрикнул и бросился в спасительный лес. Он бежал, не разбирая дороги, перепрыгивая через кочки и бугрившиеся корни деревьев. Страх душил его, гнал все дальше. На одной из полян Василь остановился перевести дыхание. И тут из мглы послышался тихий голос — ласковый и журчащий, как лесной ручеек:

— Безголового испугался? Не бойся, малыш.

Кто говорил — в темноте не разобрать. Но страха как не бывало. К лесному незнакомцу Василь сразу почувствовал доверие.

— Я с тобой, малыш, не бойся. Безголовый скоро уйдет и не вернется.

Что за чудо-голос. Пожалуй, он похож не на журчание ручейка, а на шелест ветвей дружески настроенного говорливого дерева. Из-за тучки вынырнула луна, и на поляну заструился тихий свет. Василь увидел старого человека с белыми, как снег, волосами, с бородой до пояса. Удивительная борода! Она чуть сияла, словно сотканная из паутины и лунных лучей.

— Старик-лесовик! — обрадовался Василь. — Дедушка Савелий! Мне рассказывали о тебе.

— Верно, — улыбнулся дедушка. — А кто рассказывал?

— Кувшин.

— Кувшин?! — Дед Савелий отшатнулся и сердито замахал руками. — И ты беседовал с ним? Это же негодяй! Разбойник! Его надо выселить из наших мест.

Губы Василя невольно расплылись в ухмылке: дедушка Савелий и Кувшин, понимал он, давно живут не в ладах. И ему захотелось когда-нибудь помирить их.

— Хам! Грубиян! — не унимался дедушка. — Он деревья ломает. Ругает фею. А вчера маленькую русалочку даже отшлепал. Для воспитания, говорит!

Василь рассмеялся — он узнал повадки задиристого Кувшина. Когда дедушка Савелий успокоился и сел на бугорок, мальчик примостился рядом.

— А безголовый? — В груди его снова шевельнулся страх. — Кто он?

— Не знаю. У людей надо спросить. Сами же люди когда-то выдумали его. Вот он сейчас и ожил. Бродит.

— Где бродит? Где он сейчас?

Дедушка Савелий понюхал воздух и сказал:

— На лужайке около реки. По железу чую. Это уздечка и стремена из железа. В старину даже лошадок заковывали в проклятое железо.

На «проклятое железо» лесной дух обрушился с еще большим гневом, чем на Кувшина. А когда упомянул о каком-то топоре, борода его сердито затряслась. Топор и железо, сказал он, в древние времена были главными врагами леса.

И вдруг дедушка замолк, прислушиваясь к тишине и принюхиваясь.

— Ушел безголовый, — улыбнулся он. — Куда? Не знаю, малыш. Но больше он не вернется. Дорога свободна, идем.

Он взял мальчика за руку. В непроглядном лесу дедушка чувствовал себя, как дома, знал каждую звериную тропинку, каждое птичье гнездо.

— Кто, по-твоему, шуршит за кустом?

— Мыши, — ответил Василь.

— Не угадал, — рассмеялся дедушка. — Это малютки-гномики помогают мне ухаживать за лесом: они убирают сучья, сгнившие листья.

Из леса Василь вышел с некоторой опаской. Но кругом тишина. Лишь травы чуть слышно вздыхали и мирно серебрились под ливнем лунных лучей. Рядом надежный спутник — добрый дух леса с его чудесным голосом, ласковым и шелестящим, как древесная листва. У околицы села дедушка Савелий попрощался и ушел, растаяв в дымном сиянии степи.

Дома Василю крепко досталось от мамы, но папа увел его в другую комнату и стал расспрашивать.

— Ночные гости не так пугливы с детьми. Внеземные станции, конечно, фиксируют все необычное в блуждающей зоне, но издали и в инфракрасных лучах. — Выслушав рассказ сына, папа сказал: — Это, малыш, уже что-то новое. Начали выступать из Памяти не мифологические и сказочные образы, а литературные. Завтра дам книгу, и ты все поймешь.

Утром отец дал сыну роман Майн Рида «Всадник без головы». Василь читал его и удивлялся, как это они с Андреем раньше не догадались взять из Памяти такую интересную книгу. Страшный всадник, напугавший его ночью, был в точности таким, каким он описан в романе.

Растревоженное воображение мальчика рисовало блуждающую зону в виде морского берега. Океан Памяти, плескавшийся в биосфере, во время шторма, или, как говорят взрослые, волновых флуктуаций, выбрасывает на берег вместе с пенистыми валами излучений разные образы прошлого. Как вчера ночью всадника без головы. Потом волны смывают их обратно в океан Памяти. Но самые злые образы — черти, драконы и другие — невидимками выплескиваются и улетают далеко назад, в доисторическое прошлое. И только там становятся видимыми.

Блуждающая зона, полная ночных тайн, и манила к себе Василя, и пугала. С разрешения папы он несколько раз бродил на лугу и вдоль опушки леса. К сожалению, ничего интересного не происходило. Однажды, правда, он столкнулся с лешим. Но то был обыкновенный лесной житель вроде дедушки Савелия. Мальчик ушел бы, если бы не забавное поведение лешего. Тот выскочил из леса и пугливо озирался, словно не понимал, где он и что с ним случилось. И оделся леший смешно: на нем старинный фрак, на шее галстук, повязанный бабочкой. Мальчик рассмеялся и попытался успокоить лесного жителя. Они сели рядышком на берегу реки и разговорились. Леший то и дело вздрагивал, оглядывался и прислушивался. Изредка прошелестит вверху ночная птица, глухо ухнет вдали филин. И снова тишина. Наконец леший окончательно успокоился и назвал себя философом.

— Задумывался ли ты над своими желаниями? — спросил он.

— Задумывался, — охотно отозвался Василь. — Иногда чего-то хочется. Но чего хочется — не знаю.

Вот это и есть, говорил лесной обитатель, кусочек осознанной человеком мировой воли. Твое личное хотение, утверждал философски настроенный леший, это дырка или, лучше сказать, подземный ход в мир, какой он есть на самом деле. А на самом деле есть только бесконечная мировая воля, слепое и бесцельное космическое хотение. Окружающий нас осязаемый мир в действительности не существует. Это всего лишь видимость мировой воли, наше представление. Это Майя — обманчивое покрывало, спускающееся на глаза смертных.

Лесной житель излагал свои мысли так просто и образно, что Василю стало чудиться, будто он и в самом деле живет в призрачном мире теней, в пещерном сумраке представлений.

Леший внезапно исчез, словно его и не было. Он оставил в душе мальчика смутный и тревожный след: раньше Василь совсем иначе понимал окружающий мир. «Что-то здесь не так», — думал он. Несколько раз порывался Василь поделиться своими сомнениями с Викой, но опасался ее насмешек.

— Что ты так странно смотришь на меня? — спросила как-то Вика.

— А знаешь, кто ты? — отважился Василь. — Ты мое представление, а на самом деле тебя нет.

Вика с недоумением посмотрела на мальчика, потом выразительно повертела пальцем около своего виска и, расхохотавшись, наградила до того уж обидным прозвищем, что Василь надулся и несколько дней сторонился девочки. Ничего другого от Крапивы и не следовало ждать.

В тот же день Василь разговорился с отцом. У того брови изумленно поползли вверх, когда услышал о мире как воле и представлении, о призрачной ткани Майя.

— Ты где нахватался этой чепухи? — спросил он. — Из старинных философских книг? Но ведь Сфера Разума выдает книги по возрасту и уровню подготовки. Ты ничего бы не понял, если бы даже получил такую книгу.

— Мне леший рассказывал.

— Не может быть. Природные существа учат здоровому и правильному взгляду на мир. А может, кто-то другой?

— Нет, это был леший. Дядя Артур. И фамилию он свою называл. Какая-то трудная фамилия. Кажется, Шопен… Или нет, Бауэр!

— Артур Шопенгауэр! — воскликнул отец. — Как я сразу не догадался. Это его философия. Это, малыш, уже не вымысел, а реально живший человек. И человек довольно недобрый. Но место ли ему там, среди недобрых вымыслов и злой мифологии? Странно все это…

Выход из Сферы Разума, из ее Памяти исторической личности, да еще такой известной, как Шопенгауэр, всерьез обеспокоил ученых. Их внеземная станция зафиксировала еще два похожих случая. Началась подготовка к рейду в доисторические времена для поисков места, где материализуются и скапливаются тени прошлого. Надо было выяснить, что представляет собой это явление и насколько оно опасно.

Вскоре в рощах и полях, примыкающих к селу, перестали возникать ночные гости: блуждающая зона переместилась совсем далеко, в район Карибского моря. А еще через день послышались звуки — глухой топот, пофыркивание лошадей и… музыка древних степей.

— Пастух! Вернулся Пастух! — радовались люди.

Радовался и Василь. Но непонятной, временами горькой была эта радость. Кто он, таинственный друг и мучитель? Откуда приходит? Из старинных сказаний и песен? С необозримых пастбищ давно ушедших веков? У мальчика возникало щемящее чувство общности, родства с древними пастухами и пахарями, воинами и мореходами.

А звуки свирели лились, проникали в душу и отзывались в ее глубине волнующим, как ветер, и куда-то зовущим эхом. Но куда зовут эти странные звуки? Кто знает? Кто скажет?

* * *


С такими вот неясными настроениями, с еще не угасшими в ушах звуками свирели я и проснулся, очнулся внезапно и мгновенно. И так же мгновенно, похолодев от ужаса, осознал свое истинное положение: я в стране изгнанников, в мире реализовавшихся кошмаров.

Прислушался: кругом ни души. Под диваном тихо спят конвоиры. Осторожно приблизился к окну. Все так же призрачно, тускло светится под луной полянка с жиденькой сиренью. Здесь час назад резвился страшный мистер Ванвейден… А потом волшебный сон с пробуждением в ином времени и месте. А сон ли?

Вдруг все помутилось перед глазами, голова закружилась, и я обессиленный сел на кровати… Нет, не сон! Ослепительно ярко возникли в памяти цветущие степи с поющей феей весенних лугов, а в ушах послышались звуки свирели.

Где я? На грани двух миров? И кто я, в конце концов? Василь? Василий Синцов или этот… Как его? Пьер Гранье? Кто разрешит мои сомнения? Мой ночной собеседник и друг?

Я прилег и усилием воли приглушил мятущиеся и мешающие контакту мысли. И наконец услышал… Из самых нижних этажей подсознания донесся голос:

— Ты как будто в смятении?

— Еще бы. Так и кажется, что тебя нет и что разговариваю сейчас с самим собой, с моим лучшим «я».

— В тебе прорастает новая личность, похожая на меня. Вот и все. Тебе дают новую жизнь не для забавы.

— Понимаю. Чудный конь! Бог пространства и времени! Да, он уже сейчас не шарахнется от меня, как от злого чудища. Примет меня.

— Не обольщайся. Ты должен прожить почти всю мою жизнь. Вот тогда станешь человеком нашего мира. И тогда конь…

— Вон оно что! Опасаетесь, что я на коне преждевременно сбегу и не выполню задания? Нет, нет! Я все сделаю, хотя от страха иногда случаются галлюцинации.

— Галлюцинации? Ты об этом не говорил.

— Чепуха. Во время проверки я будто бы видел здесь дядю Абу.

— Не может быть!

— Вот и я говорю, что померещилось от страха.

— А что, если?.. — в голосе моего собеседника чувствовалась такая тревога, что я с беспокойством спросил:

— Дружище, что с тобой?

— Припоминаю… В последнее время дяди Абу не было видно нигде. Ходили слухи, что он в межзвездной экспедиции. А что, если это не так?

— Да говори же толком! Мне становится страшно.

— Есть предположение, что в блуждающей зоне с человеком может произойти перестройка биологической структуры в энергетически-информационную. Его организм получит способность к самым невероятным превращениям.

— И его с волнами излучений занесет сюда, в этот страшный балаганный мир? Ну и ну! Ну и цивилизация!

— Всего лишь временная трудность, что-то вроде болезни Биосферы, ее Памяти.

— Догадываюсь. Биосфера дает вам возможность общаться с феями, таинственными пастухами и другими добрыми существами. Но для нормальной жизнедеятельности ей необходимо освободиться от такого же количества недобрых — ведьм, драконов и даже таких исторических, как я. Без этого ваш сказочный мир жить не может. Положительный полюс невозможен без отрицательного. Но дядя Абу! Друг моего детства! Это же сама доброта!

— По той же гипотезе, несчастье с человеком временное. Силовые микровихри израсходуют энергию, и организм вернется в обычное биологическое состояние.

— А если все же галлюцинации?

— Все может быть… — Голос собеседника прерывался и уходил куда-то вдаль. — А если несчастье?.. Тогда надо сойтись с дядей Абу… Для…

— Для пользы дела? — допытывался я.

В ответ ни звука. Может быть, время, отпущенное на диалог, кончилось и мне пора спать? Взглянул на часы и поразился. Прошел всего час с того момента, как мистер Ванвейден, позвякивая кандалами, ушел в темноту. А сколько событий! И главное из них — мое детство. За секунду или две прожил удивительные годы. Они освежили меня, словно ветер полей пронесся в моей душе. Прорастает во мне новая личность?

Однако личность эта изрядно трусила, когда еще раз выглянула в окно. Но там никого. Тихо и в соседней комнате. Я лег и сон обхватил меня. Спал крепко и без сновидений. Лишь перед тем, как уснуть, на миг кольнула и тут же погасла мысль: кто же такой дядя Абу?




Непобедимый дядя Абу


Проснулся, когда утренние лучи коснулись моих ресниц. Я осторожно приоткрыл глаза. За столом уже сидели конвоиры в гусарской форме. Но выглядели гусары жалкими и пришибленными. Виновато опустив головы, они время от времени смущенно посматривали на меня. Чувствовалось, что перетрусили они ночью не на шутку и сейчас им очень стыдно. Желая подбодрить их, а заодно и себя, я встал и весело спросил:

— Ну что, братцы? Напугал вас мистер Ванвейден?

— Прохвост, — с ненавистью отозвался о ночном госте Крепыш.

«Славные парни», — усмехнулся я и еще раз подумал, что с конвоирами мне повезло.

— Я должен, видимо, стараться, чтобы ночью нас никто не тревожил, — сказал я. — После завтрака отправимся в лес и добудем штурмбанфюрера. Пойдете со мной?

— Хоть к черту на рога, — весело ответил Усач.

Однако Усач задрожал от страха, когда машина подъехала к опушке.

— Нам нельзя туда, — прошептал он. — Там нечистая сила.

Себя черти считали, видимо, «чистой силой». Крепыш объяснил мне, что лешие, водяные и русалки очень враждебны к ним. Недавно ведьма совершала на метле патрульный полет вдоль опушки и нечаянно очутилась над лесом. «Нечистая сила» дематериализовала ее летательный аппарат. Ведьма ухнула вниз и сгинула.

— Пойду один, а вы оставайтесь в машине, — предложил я.

Лес встретил меня утренней полумглой и росистой прохладой. Лучи солнца выхватывали листья клена, и те загорались, как зеленые фонари. И такая тишина, что слышен был стук падающих капель.

Странный лес. Частица, осколок волшебной Биосферы — Сферы Разума, своего рода ретранслятор, «излучающий» изгнанников. Не знаю почему, но сегодня я доверял лесу, как надежному другу. И даже «нечистой силы» — лесных существ — не боялся. В прошлый раз водяной и русалки, искупав меня в омуте, не хотели причинить зла. Они просто озорничали.

Опасаться надо только Черного паука. Да и то ночью. А днем? Я зябко передернул плечами, вспомнив, что сейчас где-то здесь бродит штурмбанфюрер — столь желанный Гроссмейстеру изгнанник. Если он материализовался перед рассветом, то Черный паук не успел сожрать его.

Лес редел, и все чаще попадались светлые полянки. На одной из них под высоким, очень густым и ветвистым дубом лежал широкий пояс с металлической пряжкой и расстегнутой кобурой. Вороненой сталью блеснула рукоятка парабеллума. Ясное дело: штурмбанфюрер расстегнул пояс, чтобы проворнее взобраться наверх. Черный паук так напугал его, что он до сих пор не решается спуститься.

Но вот зашевелились, затрещали ветви, и сквозь листву я рассмотрел черный мундир со свастикой на рукаве. В один миг я очутился под деревом и выхватил из кобуры пистолет. Отскочив назад, наставил его на незнакомца. Высокий, плечистый, тот стоял уже внизу и спокойно рассматривал меня. Да, такого ничем не смутишь. Лицо его, крупное и волевое, могло бы понравиться, если бы не мутно-свинцовые, тяжелые глаза.

— Предлагаешь поднять руки? — хмуро усмехнулся он.

— На всякий случай подними. Кто такой?

— Штандартенфюрер СС Ганс Ойстерман.

— О, мне повезло. Даже штандартенфюрер! Идем, я тебя выведу в город.

Штандартенфюрер нерешительно потоптался и огляделся по сторонам.

— В чем дело?

— А если опять повесят?

— А, голубчик! Тебя уже один раз вешали? Не бойся, здесь будешь в большом почете. Только служить придется фюреру не совсем обычному.

Эсесовец и сам кое о чем догадывался. Все же я в общих чертах обрисовал наше положение в стране изгнанников и привел его на опушку леса. Крепыш сразу же оценил важность моей находки.

— Вот это зверь! — воскликнул он с явным одобрением.

В длинноруком и сутуловатом эсэсовце и впрямь было что-то звероподобное. Усач, прищелкивая языком, рассматривал штандартенфюрера с уважением и опаской. На всякий случай ему крепко связали руки, прежде чем усадить в машину.

К департаменту подъехали около полудня. Аристарх Фалелеич потирал руки, весьма довольный моим усердием.

— Дельно! — сказал он. — Кем этот тип был в прошлой жизни? Начальником концлагеря? Очень хорошо!

Мистер Ванвейден полоснул меня враждебным взглядом: моя удача его раздосадовала. То ли похвала директора придала мне храбрости, то ли я сам стал чуточку другим, но я бесстрашно погрозил мистеру Ванвейдену кулаком и крикнул:

— Эй, ты! Вампир! Если еще раз заявишься к нам скелетом, я переломаю тебе все ребра.

Аристарх Фалелеич усмехнулся и поощрительно подмигнул мне: своего заместителя он недолюбливал. Крепыш приятельски толкнул меня в плечо и шепнул на ухо:

— Браво!

Вечером во время ужина видеофон на моем письменном столе внезапно засветился. Конвоиры, поспешно вытерев засаленные пальцы о скатерть, вскочили и почтительно вытянулись в струнку — на экране возникал круглая физиономия директора департамента.

— Садитесь, — добродушно промурлыкал Аристарх Фалелеич.

Доставленный мной исторический персонаж, сказал он, проверку прошел, и его идентичность с реально жившим штандартенфюрером СС установлена. Глаза Мурлыкина сладко жмурились, когда он расхваливал этого палача.

— Бесчеловечен в высшей степени. Ценный экземпляр!

В груди у меня тоскливо заныло: вспомнил, что я ведь тоже признан «ценным экземпляром».

Экран погас. На моем пиджаке бабочкой заплясало светящееся пятно и оформилось в высший знак отличия — орден «Рог дьявола». Награда окончательно испортила мне настроение. Когда утром брился перед зеркалом, не мог смотреть на себя без стыда и омерзения. А тут еще в моей душе, в самом укромном ее уголке поселился кто-то другой и насмешливо взирал на меня.

На улице, однако, все переменилось: верх взял Пьер Гранье — приспособленец. Я повеселел и чувствовал себя с наградой в относительной безопасности. Прохожие уважительно уступали дорогу. Агент царской охранки, ранее неотступно следовавший за мной, с завистью посмотрел на орден и нелепо расшаркался. Следил он за мной теперь издали, а потом и совсем исчез.

Исчез из моей души и насмешливый бесенок — Василь. Ну и лучше: без него спокойнее жить.

У меня не совсем понятное задание — наблюдать. С утра я ходил по городу и наблюдал за его жизнью с возрастающим любопытством. Уж больно забавно копировала нечистая сила привычки людей и социальные формы исторического прошлого. После полудня усаживался за письменный стол. У меня уже были наброски романа о жизни этой страны. Надо стараться, чтобы не угодить в костер. Иногда подходил к пианино. А не написать ли симфонию?

Вечером я часто гостил у Алкаша, играл с ним в шахматы, беседовал с этим неглупым человеком.

— Наловчилась нечистая сила хватать из прошлого почти все, что пожелает, — сказал он как-то. — Но в электропроводке, в ремонте не смыслит ни бум-бум. Все это делают исторические, вроде меня.

Сам Алкаш следит за исправностью труб во дворце, где размещается парламент. От него услышал прелюбопытнейшую историю. Когда-то давно в зале заседаний в качестве депутатов сидели человекоподобные роботы. При появлении Гроссмейстера или другого важного докладчика они почтительно вставали. На трибуне — пульт управления роботами. Стоит выступающему нажать кнопку, и в нужном месте доклада гремят аплодисменты. Нажмешь другую кнопку — вспыхивают бурные аплодисменты, переходящие в овации. Нажмешь третью — из зала несутся крики «Правильно!» или «Браво!». Такое послушание очень нравилось Гроссмейстеру. Но потом его стали почему-то раздражать роботы. Их заменили живыми депутатами.

— И что ты думаешь? — смеялся Алкаш. — Живые депутаты оказались смекалистыми мужиками. Они ведут себя точь-в-точь, как роботы. Гроссмейстер доволен.

О том, что рядом в качестве какого-то всесильного изгнанника может находиться дядя Абу, я почти забыл. Вернее, трусливо пытался забыть. Да видел ли я его во время проверки? «Мне тогда померещилось, — убеждал я себя. — Мелькнул призрак и пропал».

Вскоре, однако, призрак напомнил о себе. Однажды, играя в шахматы, я задержался у Алкаша. Прохожие уже разбегались по домам, спешили в храмы, церкви и мечети — близился час дьяволослужения. Не желая опоздать, я решил встретить его в соборе Святого Павла, расположенном на пути к моему коттеджу.

До начала оставалось еще минут десять. У входа стоял крупный светловолосый тип («Уж не дракон ли?» — подумал я) и мирно беседовал с чернявым, похожим на грача низкорослым господином. Справа, строя мне глазки, посмеивались и щебетали хорошенькие девушки. От них исходил запах французских духов.

«Ароматные девушки, — усмехнулся я. — Но кто они? На ведьм не похожи».

— Красавчик, не желаешь ли освежиться? — спросила одна из них. Вынув из сумочки пульверизатор, она обрызгала меня духами.

Открылась дверь, и все устремились под гулкие своды собора. Нечистая сила, возвращаясь в свой первородный образ, старалась поудобнее устроиться у экрана. Впереди, сварливо переругиваясь, толкались черти и ведьмы. В самом темном углу испуганно жались к стене два литературных персонажа и один исторический.

Я стоял в центре. Позади меня — чернявый, похожий на грача господин, а рядом расположился тот самый светловолосый тип. К моему ужасу, он и в самом деле развернулся в огромного, покрытого панцирной чешуей дракона. Башка его касалась потолка. Я опасливо посматривал на дракона. Что от меня останется, если он случайно обопрется когтистой лапой? Но дракон стоял тихо, добродушно посматривал сверху на дерущихся чертей и лениво позевывал. При этом зубастая пасть его распахивалась и захлопывалась с лязгом стального капкана.

Позже всех вошли «ароматные девушки» и, превратившись в черных птиц с девичьими головами, взлетели вверх. В тот же миг я зажал нос от невыносимой вони. Это же гарпии! Те самые прожорливые и зловонные твари, что досаждали спутникам Одиссея и аргонавтам на их пути в Колхиду.

Дракон морщился, отмахиваясь лапой от вонючих птиц. Те подняли невообразимый гвалт, дрались за каждый карниз, за каждый выступ на стене. Наконец расселись и, сложив крылья, утихли. В это время у меня за спиной послышался чей-то визгливо-капризный голос:

— Поднимите мне веки! Не вижу!

Я обернулся. Вместо чернявого господина стояло чудище с квадратной физиономией, лоснящейся, как намасленный замок. Какие-то низкорослые, смахивающие на гномов создания кинулись к нему и стали услужливо поднимать свисающие до пола веки.

«Гоголевский Вий», — вздрогнул я и поспешно отвернулся. По спине пробегали холодные мурашки: вот-вот, казалось, Вию поднимут веки, и он, уставив на меня железный палец, завопит:

— Вижу! Это разведчик! Хватайте его!

С трудом унял я свои нервы и стал глядеть на экран: в чистом небе из-за горизонта выходило облако с дворцами сатаны.

Справа от меня, там, где находился запасной выход, кто-то вскрикнул, и вскоре зябким сквозняком пополз оттуда испуганно почтительный шепот:

— Непобедимый… Непобедимый.

Я посмотрел вправо, и сердце замерло: дядя Абу! Сомнений никаких — это он со своей знаменитой шевелюрой, смахивающей на галактику. Я находился в тени, и видеть меня посетитель, к счастью, не мог. Пришел сюда дядя Абу пошалить и развлечься: знакомая мне по детству Василя неуемная проказливость так и рвалась у него наружу.

— Кому поклоняетесь? — рассмеялся дядя Абу, показывая на экран. — Это же балаганный клоун. Жалкий фокусник! Плюгавый придурок!

Эффекта он добился ошеломляющего. Изгнанники запрыгали, заметались и в ужасе затыкали уши. Слушать сквернословие в адрес сатаны? Да за это сразу можно угодить на костер! Гарпии, подняв нестерпимую вонь, махали крыльями и визжали. Дракон свернулся в человека и кинулся к главному выходу. Там образовалась давка. А дядя Абу, потирая руки, хохотал и продолжал изрыгать страшные дьяволохульства:

— Ваш сатана — дерьмо! Ублюдок!

Мои черти оказались сообразительнее и проворнее всех. Они подхватили меня под мышки, взлетели вверх, рогами разбили цветные стекла витража и вырвались наружу.

Ночью я почти не спал. Часто подходил к зеркалу, откуда незнакомо выглядывала бледная растерянная физиономия. «Хорош», — хмуро поздравлял я себя. Каким-то чудом, последним усилием воли собрал в кулак остатки мужества и решил действовать так, как советовал ночной собеседник. Надо установить контакт с дядей Абу. Неведомая мне сила скрутила его, превратила в какое-то чудовище.

Заснул я поздно. Успокаивала юркая и трусливая мыслишка: а что, если мне снова померещилось и никакого дяди Абу в соборе Святого Павла не было?

Утром полистал первые выпуски газет и убедился: дядя Абу — не обман зрения, не галлюцинации, а реальный факт. И судя по трусливому тону газетных сообщений, факт значительный. В них говорилось, что вчера вечером всеми уважаемый Непобедимый снова допустил нехорошую выходку и обозвал Гроссмейстера разными словами.

Итак, дядя Абу — изгнанник, демон, могущественный и независимый, своего рода государство в государстве. Но какой демон? Я полистал старые газеты, но ответа на этот вопрос не нашел.

— Пишу роман о первых годах страны изгнанников, — сказал я Крепышу. — Но мне не хватает исторических данных. Сможешь помочь?

Крепыш отнесся к просьбе с уважением: от моего усердия зависит его благополучие, не оправдавших доверия людей сжигали обычно вместе с конвоирами. С одобрением отозвался о моем намерении и Аристарх Фалелеич. С его помощью Крепыш раздобыл заснятые летающими телепередатчиками и чудом сохранившиеся видеозаписи и обрывки кинолент. Сохранились они плохо и давали на экране смутные изображения. И все же прошлое диковинного мира вырисовывалось.

Вначале был хаос, буйное сборище злых чудовищ, родившихся в воображении людей и получивших здесь статус реальности. Христианская мифология объявила себя «высшей расой». Персонажи сказок, представители буддистской и языческой мифологий не уступали. Возникали склоки, переходящие в побоища с серным дымом чертей, с пламенем огнедышащих драконов. Иногда появлялись реально жившие и весьма недобрые люди. Но они немедленно истреблялись — хоть и злые, но все же люди. Из мглы средневековья выступил даже знаменитый инквизитор Торквемада, на свою беду показавший чертям, как устраивать аутодафе. С улюлюканьем и свистом черти привязали его к столбу и сожгли.

Кончилось тем, что все взвыли от свободы. Стали с нетерпением ждать изгнанника всесильного, способного избавить от непосильной обузы — от ненавистной свободы, иначе все истребят друг друга. Необходима диктатура страха — основа стабильности и коллективного счастья. На первых порах поговаривали о приходе Великого Инквизитора. Откуда взялись слухи об этом удивительном персонаже Достоевского, установить мне не удалось.

И вот к изгнанникам пришел порядок, связанный с появлением сатаны и его свиты — ангелов. Загромыхали испепеляющие молнии, заполыхали костры. И все присмирели, признали власть сатаны — Гроссмейстера.

Изгнанники начали устраиваться. Появлялись жилые дома, храмы, целые улицы с магазинами и, наконец, заводы. Драконы, вампиры, гарпии и все остальные твари стали именовать себя демонами. Слова «нечистая сила» считались нехорошими. К историческим персонажам, то есть к людям, начали относиться бережно. Они такие же изгнанники, без них не создать свою культуру, науку и технику.

Изгнанники догадывались, что живут они под «дурацким колпаком», под непонятной силовой сферой. Ожившие люди должны установить природу этой сферы, а затем с помощью созданного на заводах и в лабораториях лазерного и другого оружия разрушить ее. Изгнанники хотят вырваться на свободу. Зачем? Они ведь изгнаны, заброшены в доисторическое прошлое планеты. Может быть, они пожелали жить в мезозойских джунглях вместе с динозаврами и птеродактилями?

Я просмотрел еще немало видеозаписей и выяснил, что цель их другая и страшная: разрушить барьеры времени и вырваться на просторы тысячелетий. Изгнанники хотят вернуться в будущее — туда, откуда изгнаны, и установить там… демократию! То есть власть демонов!

— Живые люди, а не ожившие мертвецы будут служить нам… — с трудом разобрал я слова в одной из речей Гроссмейстера.

От неожиданности я выронил из рук видеоленты и долго не мог приступить к их просмотру. В воображении заметались картины одна ужаснее другой. Снегурочка, Кувшин, фея весенних лугов и другие спутники моего детства изгнаны. Леса вырублены, цветущие поля залиты асфальтом, и по пыльным дорогам с удовольствием катается в автомобилях нечистая сила. А люди, бывшие хозяева некогда зеленой планеты, — под конвоем, многие в кандалах.

Что и говорить, рисовала моя фантазия сцены, невероятные по своей нелепости. Я даже рассмеялся. Люди, конечно же, сумеют предотвратить беду. Я нахожусь здесь как раз для того, чтобы помочь им.

Помочь… Смогу ли? Холодный пот прошиб меня, когда я через минуту сделал открытие… Жизнь моя висит на волоске! Каждый день… Вернее, каждую ночь меня подстерегает смерть самая ужасная, какую только можно представить.

Но постараюсь взять себя в руки и рассказать обо всем по порядку. Может быть, еще не все потеряно? Дело в том, что в мои руки случайно попала кассета с видеозаписями совершенно секретного характера. Кассета затерялась среди других архивных документов, которые приволок старательный Крепыш. Записи смутные, хаотичные. Прыгающими от страха пальцами я перебирал ленты, с трудом восстанавливал последовательность событий и все глубже проникал в одну из самых жутких тайн здешнего мира. И вот что я узнал.

Года два назад появился пират. Не литературный, вроде Джона Сильвера, а реально живший предводитель пиратов Эдвард Тич по прозвищу Черная Борода. Раньше я много читал о нем. Материализовался он в точности таким, каким запечатлен в исторических хрониках и в многотомной «Истории пиратов» Джонсона. Раньше я замер бы от восторга, увидев на экране этот живописнейший исторический образ.

Да, внешность у него картинная. Лицо, начиная от злых глаз, закрыто густыми черными волосами, покрывавшими также и грудь. Одежда вся в кровавых пятнах. И пропахла она ромом и порохом — эту адскую смесь Тич обычно пил. Под бородой — широкие ленты, унизанные пистолетами.

Кровожадной свирепостью Эдвард Тич приводил в трепет даже своих сподвижников. Но это в историческом прошлом. Здесь же — другое дело. Здесь разгульная морская братия встретила знаменитого пирата восторженным ревом:

— Черная Борода! Виват, Черная Борода!

В департаменте исторических персонажей Тич — Черная Борода сразу же был признан «ценным экземпляром». Но на свою беду он не мог избавиться от скверной привычки, приобретенной еще в прошлой жизни, — палить в темноте из пистолетов по своим собратьям. С разрешения Гроссмейстера с ним расправились сами же пираты. Они соорудили на площади бизань-мачту, повесили на рее Эдварда Тича, а труп его сожгли. С неуживчивым пиратом, казалось бы, покончили навсегда.

Однако немного спустя улицы города стали оглашаться по ночам криками ужаса:

— Черная Борода! Черная Борода!

И в самом деле: бродил по улицам некто, как две капли воды похожий на Эдварда Тича — коренастого, волосатого черного пирата. Поползли суеверные слухи, что это призрак Эдварда Тича и что он с того света приходит по ночам мстить не только пиратам, но и всем историческим персонажам. Однако он не стрелял в людей из пистолетов, а мстил куда более страшным образом — он их съедал.

Ночной людоед пришелся по душе Гроссмейстеру и его приближенным. Призрак-людоед сгущал атмосферу ужаса и укреплял тем самым диктатуру страха. Видеть его Гроссмейстер не мог, да и, по правде сказать, опасался. Но он заочно объявил людоеда ангелом и назначил директором особого Охранного департамента. Это был своего рода ангел-хранитель…

Однако руководящая элита скрыла один важный факт: ночной людоед, кроме внешности, не имел ничего общего с пиратом Эдвардом Тичем. Это был мой Черный паук! Признаюсь, не ожидал я от своего выкормыша такой изворотливости. Еще на опушке леса паук принимал облик Эдварда Тича (это было нетрудно: они походили друг на друга), проникал в ночной город, хватал человека, скакал с ним в чащобы и там с урчанием пожирал. Иногда свежеобглоданные кости находили даже на улицах.

Тайной для других осталось еще более важное обстоятельство: Черный паук выхватывал в первую очередь самых «вкусных» людей, то есть самых умных и одаренных. Он мгновенно распознавал не только «разумную протоплазму», но и степень ее интеллектуальности. С его помощью общество избавлялось от опасных «умников».

Вот и попробуй угодить: нечистая сила крайне нуждалась в умных и одаренных людях, и в то же время ее роднила с Черным пауком лютая ненависть к разуму.

Но мне-то что делать? Придумал я паука на свою же беду, выпустил чудовище на свободу из погребов воображения, из тайников своей души. А сейчас куда деваться?

Сейчас только всесильный дядя Абу мог обезопасить меня. Но кто он здесь, в образе какого демона возник? Как ни рылся в архивах, личность Непобедимого установить не удавалось.

Наконец повезло. Крепыш притащил целый ворох видеои кинолент. На одной из них запечатлено шумное и эффектное вторжение дяди Абу. Сатана обрушил на пришельца каскады мощных шаровых и линейных молний. В ответ какие-то грозовые вихри и смерчи огня, хохочущие громы и взрывы — это по-мальчишески резвился могущественный дядя Абу. Как ни в чем не бывало он выскакивал из дыма и пламени, становился гигантом, вырастая до облачных высей, гулко и весело, как грохот майского грома, кричал:

— Я непобедим! Джинна может победить только джинн!

Так вот кем пожелал назваться здесь дядя Абу, любимый спутник моего детства, этот несколько хвастливый потомок «самого Гаруна аль-Рашида». Конечно же, джинном — персонажем Корана и арабских сказок.

Сатана утих, когда понял, что могущественный изгнанник не рвется к власти. Непобедимый поселился в загородной вилле и вел тихую уединенную жизнь. Изредка появлялся в городе, чтобы повеселиться, привести в смятение нечистую силу, как он это проделал недавно в соборе Святого Павла. И уж совсем редко выпадали случаи, когда ему удавалось развернуться вовсю, размяться и прихвастнуть своей сказочной силой.

Однажды в горах, не так далеко от города, материализовалось чудовище — огромное, высотою с пятиэтажное здание и косматое. Какое именно, по стершимся видеозаписям разобрать не удалось. Но то был изгнанник нежелательный — наглый, не признававший никакой власти.

Пытались его усмирить. Однако пришелец обладал немалой силой: фалангу ощетинившихся вилами чертей разогнал пинками, тучу летающих драконов разметал, как стаю ворон.

И тогда на сцену картинно выступил дядя Абу. Предстал сначала обыкновенным человеком, потом притопнул ногой — и все пошло, как в сказке «Волшебная лампа Аладдина». Земля задрожала, дядя Абу вырос в исполинского джинна. Голова его, похожая на купол, терялась в облаках. Оттуда падал голос — гулкий, как завывание ветра в пещере:

— Я — Дахнаш, сын Кашкаша… Я великий джинн!

Лента на этом обрывалась. С трудом отыскал продолжение видеозаписи и понял, что дядя Абу — не ветхозаветный джинн времен Гаруна аль-Рашида. Ему просто полюбился этот образ. Его, конечно, можно считать и джинном. Но джинном новым, владевшим всеми научно-техническими достижениями человечества, всеми природными силами. В частности, гравитацией. Просматривая видеозапись, я видел на экране, как дядя Абу-джинн миллиарднотонным гравитационным сапогом раздавил косматое чудовище, как насекомое.

«Вот и попробуй подружиться с таким дядей», — зябко поежился я. Но сойтись с ним надо. Только где его найти? По слухам и язвительным намекам средств массовой информации, у Непобедимого после нехорошей выходки в соборе Святого Павла наступил очередной приступ «черной меланхолии». Сообщалось, в частности, что великий изгнанник частенько сидит в «Кафе де Пари» — единственном питейном заведении города, и предается там «гнусной человеческой слабости».

Какой именно, я узнал однажды вечером, когда в обществе конвоиров проходил мимо «Кафе де Пари». За уютно освещенным столиком в одиночестве сидел дядя Абу и пил вино. Но вид у него был такой подавленный, что сердце у меня сжалось от боли и участия. Бедный дядя Абу! Не по своей воле очутился он в дурацком положении джинна. Непонятная мне всемогущая Сфера Разума смяла, скомкала его и забросила сюда.

Я шагнул к двери кафе и, похолодев, замер. Поколебавшись, еще раз шагнул.

— Ты что, с ума спятил? — испуганно зашептал Крепыш. — Там Непобедимый.

Знакомство я решил отложить. Может быть, завтра окажусь храбрее?

Но и на следующий день знакомство не состоялось. С утра нечистая сила отмечала один из своих праздников — «День очищения». В разных концах города запылали костры — сжигались выловленные за неделю мелкие бесы. Общество «очищалось» от позорящих тварей.

Как по заказу, утро выдалось праздничное — тихое и солнечное. Вдруг подул сильный ветер, по улицам закружились пыльные вихри, заколебалась земля. Так обычно нарождалась неукротимая сила, выступал из Памяти какой-то своевольный и злобный дух.

По городу оповестили, что на этот раз с нежелательным гостем расправится сам сатана. Улицы опустели; изгнанники приникли к телевизорам, чтобы насладиться феерической картиной сражения.

Километрах в тридцати от города над лесистыми горами сновали тысячи крохотных и невидимых телепередатчиков. Именно здесь ожидался выход неведомой силы.

В узких межгорных долинах колыхнулась земля, затрещали деревья и разнесся громкий свист. Он-то и ввел в заблуждение изгнанников: кто-то пустил слух, что свистит в лесу Соловей-разбойник.

— Жаль, — сказал Усач. — С ним легко расправится любой дракон.

На боковом экране я видел вместительный зал, битком набитый изгнанниками. Все они тоже раздосадованы тем, что страшной битвы не будет.

В горах снова прокатился гул. Свистел ветер и гнулись деревья. Однако по тревожному крику птиц и другим признакам я начал догадываться, что Память готовится исторгнуть из своих недр не Соловья-разбойника, а изгнанника куда более сильного, яростного и злобного. Все указывало на древнеиндийскую мифологию, о которой здесь никто, кроме меня, понятия не имел. Может быть, Равана?

Да, это он. Над лесом заструился дым, и на опушку, с треском валя деревья, выступил Равана — десятиголовый и двадцатирукий великан. Какой-то смельчак дракон вылетел из-за горы и откусил одну из голов. Равана, не ожидавший такой дерзости, взревел от боли. У него мгновенно выросла новая голова, а в двадцати руках появились золотые мечи — все происходило, как в индийском эпосе «Рамаяна».

Из засады вылетел полк драконов. Зрелище устрашающее: сверкали на солнце чешуйчатые панцири, из пастей вырывалось пламя. Равана, завращав мечами, окутался сияющим золотым ореолом. Драконов он изрубил на куски.

Ангелы бросили в бой невзрачного седовласого старца с посохом в руке. Редко кто мог устоять против его злых чар. Однако заклинания и чары не действовали на представителя чуждой мифологии. Равана даже не заметил грозного старца. Он случайно наступил на него и раздавил, как червяка.

И только тут, когда обычные средства были испробованы, выступил сатана. Громадное облако с дворцами на ослепительно снежных вершинах на сей раз не выплыло из-за горизонта. Оно возникло в небе, словно из небытия, — внезапно и впечатляюще.

— Здорово! — восхитился мой Усач.

Нечистая сила, приникшая к экранам, была заворожена феерически красивым зрелищем. Сатана не торопясь вышел из дворца, на краю облака взмахнул скипетром и окутался радугой, похожей на северное сияние. Затем обрушил на пришельца исполинские ветвистые молнии. Грянул гром, всколыхнувший землю.

Равана, сверкая мечами, рубил молнии, и те со стеклянным звоном крошились, рассыпались в стороны, обессиленно шипели искрами и гасли, не долетев до земли.

Гроссмейстер на миг смешался, потом гневно топнул ногой, и облако пролилось ливнем. Не дождевые струи, а силовые поля обрушились вниз. Извивающиеся и гибкие, как щупальцы спрута, они, казалось, вот-вот пленят наглеца. Но тот рубил их, как паутину. Сатана начал швыряться своими самыми разрушительными молниями — шаровыми. Но и те легко рассекались золотыми мечами и лопались, как мыльные пузыри.

Гроссмейстер как-то съежился, суетливо запрыгал по ватным холмам облака и юркнул во дворец. Облако поплыло назад и скрылось за горизонтом. Опустевшее небо стало понемногу заволакиваться обычными обла-ками.

Я посмотрел на боковой экран. Изгнанники, теснившиеся в соборе, замерли: Гроссмейстер струсил и бросил их, оставил город беззащитным. И вдруг с экрана послышался взволнованный голос:

— Непобедимый!

Сначала ничего не было видно. Многочисленные и крохотные, как москиты, телепередатчики кружили в поисках выгодных ракурсов. Но ничего эффектного так и не нашли, ибо дядя Абу пожелал предстать в очень скромном виде — в виде обыкновенного человека в сером костюме, с изящными, но изрядно запыленными сапогами на ногах.

Дядя Абу улыбался: подвернулась возможность развлечься, показать свою силу. Он топнул ногой и развернулся в исполинского джинна. Тучи и облака были ему по колено, а великан Равана выглядел по сравнению с ним карликом.

Из-за облачных высей горным обвалом падал громоподобный голос:

— Я Дахнаш, сын Кашкаша, глава всех джиннов. Я велик и непобедим.

Джинн наклонился, руками раздвинул облака, чтобы лучше разглядеть Равану, и сказал:

— Эй ты, сморчок! Смотри, что я с тобой сделаю.

Он выпрямился, накрыл своим чудовищным сапогом большую скалистую гору и повертел ногой. Леса и межгорные долины наполнились пылью, гулом и скрежетом. Гору джинн уничтожил, превратил ее в площадку из щебня и песка.

«Дядя Абу повторяется, — с сожалением подумал я. — А как изобретателен он был во время наших детских забав».

Великий джинн уже занес ногу над съежившимся Раваной и вдруг замер. Вспомнил, видимо, что до этого подобным же манером он растоптал косматое чудовище. Его гигантская фигура, занимавшая полнеба, внезапно исчезла.

— И этот сбежал, — ахнули горожане.

Нет, дядя Абу не сбежал. Порхающие телепередатчики отыскали его километрах в семи от Раваны. Отыскали с трудом, ибо он опять был в человеческом виде. Дядя Абу стоял на скалистом выступе и что-то обдумывал. Потом потер руки и рассмеялся: в голову ему пришла какая-то озорная мысль.

Равана тем временем пришел в себя и, взмахнув мечами, шагнул к своему противнику, ставшему вдруг таким крохотным. На миг приостановился, подумал и снова шагнул. Дядя Абу повернулся в его сторону и плюнул. И плюнул-то как артистично: небрежно, с этаким ленивым высокомерием.

Сначала это был обыкновенный плевок. На лету он, однако, разбухал, приобретая форму торпеды и отливая металлическим блеском. Плевок шлепнулся у ног Раваны и… взорвался водородной бомбой!

Экраны во всем городе вспыхнули и погасли: мошкара телепередатчиков сгорела в адском пламени. Тотчас включились дальние передатчики. На вновь засветившихся экранах колыхалось черное грибовидное облако, взметнувшееся к небесам наподобие самого джинна. Неугомонный гость исчез, превратившись в световое излучение, в атомную пыль, в ничто.

По городу прокатывались крики «Ура!», «Браво!». В угаре ликования лишь немногие оценили благородный поступок джинна. Желая обезопасить город от радиоактивного облака, он своим фантастическим сапогом вдавил его в землю, а место взрыва растер, как обычно растирают дымящийся окурок.

Изгнанники высыпали за город встречать спасителя. От виллы Непобедимого уже пролегла Аппиева дорога с развалинами цирка Каракаллы в стороне. Кто догадался вызвать из Памяти древнеримскую дорогу, осталось неизвестным. Но она понравилась Непобедимому.

Вдоль дороги выстроились тысячные толпы, оживившиеся, когда показалась триумфальная колесница, запряженная тройкой драконов. Сверкали золотые спицы, из пастей резво скакавших драконов вырывались клубы дыма и пламени: тщеславный джинн обожал эффектные зрелища.

Драконы приближались, стуча когтистыми лапами по каменным плитам дороги. Держась левой рукой за поручни (колесницу изрядно встряхивало на выбоинах), стоял дядя Абу в тех же запылившихся сапогах. Он улыбался, махал правой рукой и упоенно восклицал:

— Каково! Одним плевком!

Но подданные сатаны, привыкшие к дьяволослужениям, испортили торжественную встречу. Они рухнули на колени и захлопали в ладоши.

— Перестаньте! — рассердился дядя Абу. — Я не балаганный шут, не ваш придурок!

Лавину аплодисментов остановить уже было невозможно. Кое-кто начал взвизгивать и подвывать. Еще немного, и все изгнанники, сбросив человеческий образ, взовьются вверх, закружатся в сатанинской вакханалии.

Дядя Абу с досады плюнул. Изгнанники в ужасе съежились, и на миг наступила тишина. Увидев, что ничего страшного не случилось, они загремели и завыли с удвоенным рвением.

Непобедимый нахмурился, развернул колесницу и умчался обратно на виллу.

Ночью я терзался сомнениями, вспоминал каждый шаг, каждую улыбку Непобедимого. Несмотря на чудовищную перестройку организма, он остался таким же, каким я его знал в своем новом детстве, — шаловливым, изрядно хвастливым, но бесконечно добрым дядей Абу. Может быть, сразу открыться ему, что я такой-сякой и совсем непонятный? То ли Пьер Гранье, то ли?.. Нет, это глупо и опасно. Он поймет, что я разведчик, и неизвестно, чем это кончится. Да и права я не имею называться Василием Синцовым.

К утру решил: будь что будет. Предстану таким, каким и являюсь на самом деле, — выходцем из двадцатого века. Непобедимый, надеюсь, отнесется с вниманием и участием к бедному изгнаннику Пьеру Гранье.

День с утра был темный, пасмурный. В просторном зале «Кафе де Пари» горели светильники на столах, сияли люстры, сверкали листья пальм, посаженных в кадках. Откуда-то появлялись официантки, с робкой угодливостью ставили на стол бутылки с вином и столь же угодливо, бесшумно исчезали.

Непобедимый пил вино, но сидел сгорбившись, был задумчив и невесел. И что-то дрогнуло у меня в груди: бедный дядя Абу! Несчастная жертва прогресса! Надо ободрить, утешить его. Я взялся за ручку двери, в тот же миг отшатнулся и хотел трусливо удалиться. Но дядя Абу заметил меня и сделал жест рукой: заходи. Отступать уже поздно, и я зашел.

— О, шейх ифритов! — поклонившись, сказал я. — Как бы мне хотелось владеть волшебной лампой Аладдина.

— Шейх? Лампа Аладдина? — улыбнулся дядя Абу. — Приятно встретить в стране дураков хоть одного образованного и начитанного человека. Пьер Гранье, кажется?

Заметив топтавшихся на улице конвоиров, усмехнулся:

— Твои гусары? Пусть войдут.

Усач и Крепыш, уняв дрожь, сели в углу и с благоговейным удивлением глядели на меня, свободно беседующего с самим Непобедимым. А к дяде Абу возвращалось знакомое мне по детству Василя веселое, игривое настроение и вместе с ним, увы, хвастовство.

— Да, я шейх ифритов, глава всех джиннов. Но волшебной лампой Аладдина уже никто не будет владеть. Я здесь свободен и подчиняюсь только своим собственным капризам. Выпьем за свободного джинна.

Отказаться я не посмел, но лишь чуть-чуть пригубил вино. Мой же собеседник, к сожалению, меры не знал. «Узнал он во мне Василия Синцова или нет? — гадал я. — Внешне мы так похожи…»

— Но вы, о шейх джиннов, не такой уж древний, как в сказках. Гравитация, термоядерная энергия… Все это мне знакомо.

— Верно! Ты выходец из тех веков, когда ученые уже вызвали к жизни эти дьявольские силы. Но я владею и достижениями человечества более поздних веков, о которых ты понятия не имеешь.

«Для него я Пьер Гранье», — с облегчением подумал я.

Хмель, между тем, окончательно вскружил голову великому джинну. Он все больше распалялся, бахвальство его росло, как снежная лавина. Подняв вверх указательный палец, Непобедимый обращался не только ко мне, но и к почтительно внимавшим конвоирам и официанткам-ведьмам.

— Да, я не тот архаичный простачок, запечатленный на пыльных страницах Корана и арабских сказок. Я олицетворяю техническое всемогущество человечества. Ученые уже в твое время, Пьер Гранье, заметили, что научно-технический прогресс становится самовластной силой, ускользает из их рук. Они сравнивали его с джинном, вырвавшимся из бутылки. И джинн этот я. Смотрите, как это случилось.

Роскошная серая шевелюра дяди Абу задымилась, черты лица заструились, тело заколыхалось, как кисейная занавеска под легким ветром. И Непобедимый дымным смерчем со свистом влетел в пустую бутылку. Валявшаяся на столе пробка подскочила и воткнулась в горлышко. Запечатанный в бутылке джинн плясал крохотным светящимся мотыльком.

Пробка оглушительно выстрелила, из горлышка с победным шумом взметнулся дым и большим облаком колыхался под потолком. Уменьшаясь в размерах, облако закружилось, завертелось и свернулось в человека.

— И джинн на свободе! — воскликнул дядя Абу. — Это я!

Мои конвоиры и официантки брякнулись на колени в полной готовности завыть и захлопать в ладоши. Непобедимый гневным жестом остановил их, нахмурился, выпил стакан вина и на минуту задумался. Потом приблизился ко мне и, подмигнув, с усмешкой прошептал:

— Значит, Пьер Гранье? Ловко.

По моей спине прошелестел холодок страха: узнал!

— Джинн, как тебе известно, мой мальчик, существо нейтральное, — продолжал дядя Абу. — С человеком, не владеющим волшебной лампой Аладдина, он волен поступать, как ему заблагорассудится. Могу помиловать, могу рассказать всем, кто ты такой на самом деле. Рассказать?

— Поступай, как знаешь, — упавшим голосом ответил я. — Я в твоей власти, дядя Абу.

С великим джинном вдруг что-то стряслось. Он покраснел, вскочил на ноги и заметался, готовый от стыда провалиться сквозь землю. Но не провалился, а рассеялся дымом, волокнистой поземкой заструился по полу и в темном углу исчез.

Победа! Гнусный Пьер Гранье торжествовал победу: слова «дядя Абу» оказались волшебнее лампы Аладдина, и теперь джинн в моих руках. Вскоре, однако, кто-то другой вновь зашевелился во мне, и я стал противен самому себе. Спал плохо. Встал утром с прежними чувствами неуверенности и страха: еще неизвестно, как поведет себя Непобедимый. Суеверно загадал: если дядя Абу в том же месте и в том же часу будет ждать меня, то все уладится.

Дядя Абу ждал. Но глядеть на него было нестерпимо жалко. Он краснел и суетился. Угощая меня лакомствами, сам бегал с подносом и был при этом слащаво вежлив и постыдно угодлив. В конце концов сел на стул и, не поднимая пристыженных глаз, сказал:

— Вчера я свински напился и сморозил глупость. Простишь ли меня, Василек? А? Дорогой мой мальчик, простишь ли когда-нибудь?

— Забудем об этом, дядя Абу. Лучше подумаем, как тебе самому выпутаться из беды.

— Да, да! — подхватил дядя Абу, желавший поскорее сменить тему разговора. — Ты, конечно, догадываешься, что со мной случилось. Все произошло так, как предсказывал биофизик Лоран.

Кто такой Лоран, я не знал, но не подавал вида. Пусть дядя Абу считает, что перед ним не подставное лицо или непонятный гибрид, а подлинный, стопроцентный Василий Синцов, которого он все еще считает малышом.

— Прогрессу надо было на ком-то отыграться, — горько усмехнулся дядя Абу. — И тут подвернулся я со своей дурацкой внешностью. Прямо-таки визирь из сказок Шехерезады. Шевелюра, как чалма, борода… Кстати, о Черной Бороде! Этого пирата-людоеда не бойся. Я нашел средство защитить тебя. А кто такой людоед на самом деле, ведать тебе необязательно. Слишком страшно.

Знал бы дядя Абу, что перед ним тот самый, кто сотворил паука-людоеда. Но «ведать» ему об этом тоже пока необязательно. И, желая снова вернуться к разговору о прогрессе, я сказал:

— Чего этот прогресс только не вытворяет с человеком!

— Не надо все валить на прогресс, — мой собеседник сегодня был настроен весьма самокритично и себя не щадил. — Во всем виноват я. Помнишь, каким я был хвастунишкой? Ну точь-в-точь, как научно-технический прогресс, который постоянно бахвалится своими победами. Он бахвал, и я бахвал. Два сапога — пара. Бахвальство — дырка в моей душе. Через нее-то и пробрался кичливый научно-технический джинн, а потом исподволь перестроил мой организм.

Случилось это, как предполагает дядя Абу, во сне. Однажды он проснулся с чувством громадного, чуть ли не вселенского воскресения и обновления. Каждая клетка организма вибрировала, трепетала космическим трепетом от ощущения пробуждающейся силы. И вдруг ему нестерпимо захотелось развернуться вовсю — крушить горы, выпивать моря, перестраивать орбиты планет. Но Сфера Разума не позволяла, держала джинна в узде. Раскрепоститься он мог в другом, безопасном для нее месте. Вскоре в его родные края перекинулась блуждающая зона с ее возмущениями биополя. Джин развеялся и вместе с излучениями, с волновыми всплесками перенесся в доисторическое прошлое.

— И вот я здесь, — опустив голову, закончил свое печальное повествование дядя Абу. — Среди таких же изгнанников, среди отбросов цивилизации.

— Но ты станешь человеком, — воскликнул я. — Со временем энергия иссякнет, организм вновь станет биологическим.

— Слышал и я такую гипотезу, но не верю в нее.

Глаза дяди Абу затуманились такой тоской, что я не стал удерживать его, когда он потянулся к стакану с вином. Пусть. Сейчас это его единственное утешение.

Но оставлять дядю Абу один на один с бутылкой нельзя. Тяжко ему в одиночестве. На другой день я снова пришел в «Кафе де Пари». Из его окон открывался вид на широкую улицу. А дядя Абу любил смотреть в окно, наблюдать за снующими толпами. Все-таки развлечение.

В этот день нечистая сила отмечала один из своих чудовищных праздников — «День отлова антиведьм». С утра с пением, с веселым гамом и свистом возили по улицам клетки. В них — ведьмы, уличенные в «человечности». Вечером их сжигали. К моему ужасу, в одной из клеток с царапинами на красивом лице и опутанная проволокой сидела Элизабет — моя добрая покровительница. По моей просьбе дядя Абу спас ее. Вызвав немалое замешательство в рядах охранников, он вывел Элизабет из клетки и отправил ее на свою виллу ухаживать за цветами.

— Никто не смеет перечить мне, — кривя губы и стыдясь своей власти, сказал дядя Абу, когда вернулся в кафе.

Однако после третьего стакана вина он повеселел и, к моему огорчению, вновь начал бахвалиться.

— А ведь здорово я расправился с Раваной! — смеясь, восклицал дядя Абу. — Одним плевком!

Что же с Гроссмейстером? Эффектный плевок Непобедимого раздавил его? Авторитет его рухнул и развеялся в прах? Ничуть не бывало! После небольшой заминки газеты и другие средства массовой информации представили бегство с поля боя как благороднейший поступок. Сатана, дескать, сам легко уничтожил бы злого великана, но уступил и дал возможность отличиться «своему другу».

Вскоре Гроссмейстеру удалось затмить славу Непобедимого. Случилось это на одном из дьяволослужений. Вечер начался как обычно: в синем небе вспухло облако с дворцами на снежных вершинах, перед зрителями раскрылся светлый зал с троном сатаны. Справа от него, как всегда, выстроились ангелы, слева — знатные администраторы. Среди них и доставленный мной штандартенфюрер СС, ставший важным чиновником — директором ЦДП.

Вот уже сатана со скипетром в руках приблизился к микрофонам, зашелестели крыльями ангелы и захлопали в ладоши администраторы. Вдруг из строя вышел директор ЦДП и встал рядом с сатаной. Гроссмейстер нахмурился, и в чертогах сатаны, во всем городе воцарилась напряженная тишина.

Ганс Ойстерман вскинул руку и сказал, что от имени исторических персонажей награждает вождя изгнанников железным крестом. Жирные губы Гроссмейстера расплылись в довольной ухмылке, просияли и его приближенные. Под вновь загремевшие аплодисменты и звуки фанфар штандартенфюрер СС снял с себя железный крест и прикрепил к мундиру диктатора.

Шум нарастал. Но сатана поднял руку и в почтительно наступившем безмолвии объявил, что решил отблагодарить представителя третьего рейха.

— По своей редкой бесчеловечности он достоин занять место среди демонов, — сказал Гроссмейстер. — Но его физическая природа, к сожалению, затвердела в несвойственном ему человеческом виде. Я исправлю это упущение.

Я пожал плечами: пустое бахвальство или Гроссмейстер в самом деле настолько всемогущ? Я посмотрел на боковой экран — на изгнанников, толпившихся в каком-то храме. Подобно мне, многие из них сомневались. Но многие верили своему владыке и спорили лишь о том, в кого превратится директор ЦДП — в Кощея Бессмертного или в вампира?

— В дракона, — уверенно заявил мой Крепыш.

Я с ним почти согласился, взглянув на Ганса Ойстермана — грузного, с массивной крепкой челюстью и мутными глазами. Чем не дракон?

Сатана поднял скипетр над головой Ганса, и тот съежился. Однако не молнии обрушились на гестаповца, его окутало тихое и ласковое сияние. Грубое лицо Ганса заколыхалось, словно отраженное в воде. Оно становилось одухотворенным, яснели свинцовые глаза; осанка приобретала неуловимую легкость и воздушность. Секунду спустя к величайшему изумлению изгнанников, в том числе и моему, штандартенфюрер СС стал… ангелом! Нежноликим, сверкающим непорочной белизной ангелом!

Приближенные сатаны вскрикнули от восторга и захлопали в ладоши, зашелестели крыльями ангелы, а гулкие своды храма (на боковом экране) огласились ревом, воплями «Ура!». Вместе со всеми я аплодировал, хохотал (на меня напал вдруг неудержимый хохот) и кричал:

— Браво! Остроумно!

При этом изо всех сил, сцепив зубы, старался сохранить свое «я» и смотреть на все со стороны. «Черта с два, сегодня не поддамся», — твердо решил я. Но вот под купол храма на метле взлетела ведьма, потом другая. К ним присоединились черти, вонючие гарпии. И свистящей вьюгой закружилась, завертелась нечистая сила. Гам, вой, удесятеренный эхом, нарастал, набухал до необоримого безумия… Не заметил, как сатанинский хоровод вихрем подхватил меня, и мое «я» рассеялось в нем без остатка. Я аплодировал с упоением, хлопал в ладоши до сладкого умопомрачения, до потери сознания. Неужто я опять выл и визжал? Не помню.

Ночью я уснул не скоро. Ворочаясь с боку на бок, пытался понять: ну хорошо, шабаши привычны для нечистой силы, уж так она запрограммирована литературной и фольклорной традицией. Но причем тут люди? Неужели никто из исторических персонажей не может устоять?

— Никто, — заверил меня утром Алкаш. — Был когда-то давно один исторический тип. Вот он мог устоять. Его признали психически ненормальным и сожгли.

Кстати, в тот же день Алкаш получил медаль и тем самым подтвердил свое право на жизнь. Он наконец-то преодолел свой страх перед лесной «нечистой силой», перед безобидными, в сущности, русалками и водяными. Алкаш проник в лес и, проявив незаурядную храбрость, притащил, буквально приволок оглушенного штурмбанфюрера — оказался тот слишком буйным и драчливым. Потому-то, как видно, он был сразу с двумя железными крестами.

С Памятью что-то случилось. Все зло, переполнявшее ее исторические недра, она несколько дней подряд выплескивала не в виде драконов или ведьм, а в образах реально живших людей. И почему-то это были непременно штурмбанфюреры. Клапан какой-то для них приоткрылся, что ли?

У многих штурмбанфюреров были железные кресты. Теперь почти каждый вечер сатанинские вакханалии проходили торжественно и шумно — Гроссмейстер получал награды.

Для всех гестаповцев находилось привычное для них дело. За городом строился концлагерь, многие церкви, храмы, синагоги переоборудовались под филиалы ЦДП. Какой-то штурмбанфюрер предложил: когда в соборе Парижской богоматери и в других храмах-филиалах начинались пытки (а начинались они с утра), на их башнях должны звонить колокола.

— Остроумно! — одобрил Мурлыкин, довольно жмурясь и потирая руки.

Жуткий, цепенящий душу колокольный звон и впрямь приводил изгнанников в трепетное послушание. Меня же он по утрам будто ледяной водой окатывал. Почаще старался быть рядом с дядей Абу — вестником мира, где меня будили птицы и пастушья свирель, а не страшное буханье колоколов.

К сожалению, друга моего детства начали томить недобрые предчувствия.

— Со мной что-то происходит, — грустно усмехаясь, сказал дядя Абу. — Джинн заболел. Вчера обнаружил, что энергетические вихри иногда переходят в упорядоченные биологические структуры.

— Но это же хорошо! — обрадовался я. — Ты очеловечиваешься!

— А с тобой что будет, малыш? Ничем не смогу помочь, когда стану обыкновенным и немощным человеком. Любой замухрышка дракон прихлопнет меня, как муху.

— Мы вернемся домой, в человеческий мир.

— Обратной дороги мне нет, — безнадежно махнул рукой дядя Абу.

Он выпил стакан вина, потом еще. Щеки дяди Абу порозовели, взгляд повеселел. И заговорила в нем, закипела неуемная вселенская сила; она распирала его, клокотала и рвалась наружу.

— Но джинна еще рано хоронить! — вскочив на ноги, воскликнул дядя Абу. — Я еще покажу себя, тряхну богатырской силушкой.

И джинн показал себя: топнул ногой, и каменные стены кафе вместе с лепным потолком, крошась щебнем, рухнули в гулкую бездну. Я с перепуганными конвоирами и официантками очутился на обломке скалы — небольшом астероиде. Вокруг — ледяная тьма бесконечности. Дядя Абу прыгнул в нее и расплескался… вселенной. Огненными колесницами вращались спиральные галактики, искрились звезды, медленно проплывали кометы.

Одно из шаровых звездных скоплений перестроилось в люстру, из мглы неясными контурами выступали стены и красиво расписанный потолок кафе. Уменьшаясь, вселенная затуманилась, закружилась сияющим дымом и свернулась в не менее сияющего дядю Абу.

— Ну и как? — посмеиваясь, спросил он.

— Бутафория, дешевый спектакль, — сказал я, желая несколько охладить пыл дяди Абу.

И тотчас пожалел о сказанном. Сгорбившись, дядя Абу сел за стол с таким понурым видом, что я и не знал, как его утешить.

— Кстати, не только с джинном, но и с другими отбросами цивилизации что-то творится, — дядя Абу слегка оживился. На себя он, чувствовалось, махнул рукой и сейчас заботился только обо мне. — Ты, мой мальчик, присматривайся. Потом вернешься и обо всем расскажешь.

И в самом деле, временами в городе ощущался подземный гул — гул иной и далекой реальности, подкрадывающейся к реальности, которая окружала меня сейчас и которая так походила на дурной сон. Ученые из далекого будущего, как я догадывался, «нащупывали» ее. Отдельные здания в городе колыхнулись и дали трещину. Решетчатые контуры Эйфелевой башни извивались, клонились, как водоросли в текущей воде или как струи дыма. Казалось, они вот-вот растают. Но башня устояла и вернулась в прежний вид. Устоял и город, не получив почти никаких повреждений. Подземный гул стал затихать.

Но зато с самими изгнанниками начало происходить непонятное. Однажды вечером по городу распространились слухи о страшной и заразной болезни — проказе.

Утром я, как только вышел из дома, на паперти чистенькой и нарядной церкви увидел худого и длинного, как жердь, старика. Одет он был в лохмотья, но в руке держал новую шляпу. Прохожие с улыбкой кидали в нее монеты. «Может быть, это Кощей Бессмертный, решивший нищенством приумножить свои несметные богатства», — с усмешкой подумал я.

Одна женщина прошла мимо, забыв бросить монету. Рука со шляпой неожиданно отделилась от плеча старика и, покачиваясь в воздухе, как в невесомости, стала догонять женщину. Сам же нищий сидел на прежнем месте и бормотал:

— Дай пятачок! Дай пятачок!

Прохожие с визгом кинулись кто куда. Рука, не догнав стремительно улетевшую ведьму, вернулась и приклеилась к плечу.

— Прокаженный! — завопил Усач и дернул меня за рукав. — Бежим!

Но я стоял, с любопытством ожидая, что же будет дальше. Нищий с криком вскочил и завертелся, потом рассыпался по-прежнему вертящимся, как смерч, прахом и пропал, не оставив ни пылинки.

В тот же самый день, а это был «день доносов», по поручению Мурлыкина я зашел в департамент литературных персонажей. Возглавлял департамент дракон по имени Весельчак. Звали его так потому, что своих подопечных он отправлял на костер с хохотом и остроумными, как ему казалось, шуточками.

Пробиться к Весельчаку было не так-то просто. В обширной приемной свыше полусотни литературных негодяев, размахивая листками-доносами, с гамом вертелись перед столом секретарши.

— Господа! — нервно взывала секретарша, ярко накрашенная рыжая ведьма. — Соблюдайте очередь. Садитесь, господа.

Но гвалт усиливался. Каждый стремился поскорее донести на своего собрата. Особенно старался юркий и скользкий тип — не то Гобсек, не то Иудушка Головлев.

Секретарше так и не удалось бы установить порядок, но тут подоспел еще один посетитель: в дверях картинно возник унтер Пришибеев с целой охапкой доносов. Увидев шумное сборище, он сначала опешил.

— Это что? Еще один митинг? — Потом побагровел и, размахивая дубинкой, заорал: — Нар-род, не толпись! Р-разойдись.

— Опять этот болван, — проворчал Иудушка Головлев, но уселся, предусмотрительно заняв место поближе к кабинету Весельчака.

Не унимался лишь один очень уж настырный малый — розовощекий, с густыми и черными, как смоль, бакенбардами. Неужто Ноздрев?

— У меня важный донос! — кричал малый. — На Павла Ивановича Чичикова!

— Но такого нет, — заглядывая в список, с раздражением отвечала секретарша. — Он не материализовался.

— Появится! — захохотал Ноздрев. — Это пройдоха и мошенник. Он придет мертвые души покупать. Я его люблю, как родного брата. Его сжечь надо!

Я положил руку на плечо малого и попросил соблюдать порядок. Ноздрев вспыхнул и грозно сжал кулаки. Увидев, однако, на моей груди орден «Рог дьявола», он побледнел и сел на стул. Ужас перед ЦДП и костром усмирял даже такого буяна, как Ноздрев.

Наступила тишина. За дверью, где проходило совещание, слышались глухие голоса и вдруг раздался хохот — такой громкий и веселый, что, казалось бы, у всякого должен вызвать ответную улыбку. Однако лица литературных изгнанников покрылись смертельной бледностью: участь кого-то из них была решена и подписана.

Я окинул взглядом приемную и с удовольствием отметил, что д’Артаньян, один из моих любимых литературных героев, отсутствовал. «Молодец», — мысленно похвалил я его. Но зато другой мой любимец крайне огорчил. Да он ли это? Я присел рядом с высоким одноногим человеком с попугаем на плече и, все еще не веря глазам своим, спросил:

— Джон Сильвер? Ты ли это? Неужели дошел до такой низости, как доносы?

Пират сжимал и разжимал кулаки, мял шляпу и раскрывал рот, но от душившей его ярости не мог вымолвить ни слова. Наконец разразился:

— Клянусь громом! Это капитан Флинт донес на меня. Я узнал почерк этого дьявола.

— Вон оно что! Ты сам стал жертвой доноса. Но я замолвлю за тебя словечко. Выручу.

Я подошел к столу секретарши. Рыжая девица, сосредоточенно занятая вязанием, подняла голову и воскликнула:

— Друг Непобедимого! Извините, не заметила. Сейчас узнаю, когда Весельчак освободится.

Девица все так же сидела и вязала шарфик, спицы так и мелькали в ее ловких руках. Но голова!.. От неожиданности я отшатнулся: голова, повинуясь желанию свой хозяйки, отделилась от туловища, подплыла к двери кабинета и приникла ухом к замочной скважине.

— Ругаются, — хихикнула голова.

— Прокаженная! — раздался чей-то вопль.

Обезумев от ужаса и роняя доносы, посетители кинулись к выходу. Образовалась пробка, и какое-то время никто не мог выскочить наружу. Но какой молодец Джон Сильвер!

— Спасайтесь, дурачье! — хохотал он и с удовольствием лупил костылем по спинам своих литературных собратьев.

Паника в дверях поднялась невообразимая, когда попугай, дремавший на плече пирата, очнулся и суматошно закричал:

— Пиастры! Пиастры! Пиастры!

Я ушел последним, когда секретарша, покружившись облачком пыли, рассеялась и бесследно исчезла.

Вскоре подземный гул затих совсем, и случаев «проказы» больше не наблюдалось. Изгнанники успокоились, жизнь города вошла в обычную колею.

Лишь с Гроссмейстером творилось что-то неладное. Обычно перед началом дьяволослужений он подходил к зеркалу, прихорашивался и с улыбкой разглядывал сияющие на груди ордена (появились у него и ордена) и многочисленные железные кресты. Но в последние дни физиономия Гроссмейстера приобрела скучающее и даже капризное выражение.

— Мания величия ненасытна, — смеясь, говорил дядя Абу. — Железных крестов уже мало. Надо что-то новое. Может быть, он объявит себя Наполеоном или Александром Македонским?

Однако сатана хотел совсем иного. Об этом я узнал на предвыборном собрании исторических персонажей, состоявшемся в нашем департаменте.

В большом зале собралось около пятисот реально живших людей. И какую только нечисть не выплеснула сюда потревоженная история, спавшая до этого сном вечности. Слева от меня нервно ерзал на стуле наркоман, считавшийся здесь специалистом в области ядерной физики. Справа сидел монах и сверлил всех горящим взглядом фанатика. Впереди высились два плечистых гангстера. «Прелестная компания», — поежился я.

Страна изгнанников готовилась к выборам. Наибольшее количество мест в парламенте отводилось, конечно, представителям христианской мифологии — так называемой христианской партии. Немало мест занимали сказочная и литературная партии. От нашей малочисленной исторической партии нужно было дополнительно выдвинуть еще одного депутата.

Меня, одного из самых уважаемых изгнанников, могли избрать в парламент. Но такая перспектива меня страшила. И вот почему. В тот раз Алкаш не все рассказал мне о живых депутатах, об этих «смекалистых мужиках». Вели они себя образцово лишь до поры до времени. Незаметно, исподволь в их среде завелась, по выражению одной из газет, «гниль свободомыслия». В кулуарах часто возникали разговоры, в которых то и дело слышались недозволенные слова: закон, право, конституция. Однако на заседаниях живые депутаты поступали точь-в-точь, как их предшественники роботы. Но однажды во время речи Гроссмейстера какой-то задремавший депутат (предполагают, что это был дракон) вскочил и вместо положенного «браво!» спросонья рявкнул: «Конституция!»

Гроссмейстер и ангелы не стали искать зачинщиков «конституционной смуты». Всех депутатов они бросили в большую яму с напалмом и сожгли. С тех пор новые депутаты вели себя, конечно, осмотрительно и разумно. Но мало ли что могло случиться? Тогда и дядя Абу не вызволит меня из ямы: его очеловечение могло наступить в любой день. К счастью, в парламент выбрали не меня, а какого-то уголовника.

Затем мистер Ванвейден, ведший собрание, пустил по рядам медаль для осмотра.

— Подобных медалей мы можем изготовить сколько угодно, — сказал он. — Но важно, чтобы Гроссмейстер получил ее из рук человека, награжденного такой медалью в историческом прошлом.

Я взял медаль и чуть не рассмеялся: сатана пожелал стать лауреатом Нобелевской премии. Кто надоумил его? Ангелы? Или ему самому вступила в голову такая блажь?

Но это же нелепость! Даже туповатый мистер Ванвейден должен понимать, что здесь, в мусорной яме человечества, не может появиться уважаемый в прошлом ученый или писатель. Но уж очень хотелось вампиру отличиться и занять место Аристарха Фалелеича. Никого не спросясь, втайне даже от Мурлыкина, он отважился на нелепую авантюру.

На другой же день мистер Ванвейден с утра вывел исторических персонажей на опушку леса. Прочесывание решили вести небольшими группами и, конечно же, без конвоиров-чертей, не без основания опасавшихся лесной «нечистой силы».

Штурмбанфюреры с автоматами в руках тремя отрядами ушли в разные стороны. Выходцев из восемнадцатого века, вооружившихся старинными пистолетами, мушкетами и саблями, возглавил гроза морей капитан Флинт. Я шел рядом с представителями моего куда более «просвещенного» века — гангстерами, наркоманами и тремя какими-то неприятными типами, считавшимися здесь технической интеллигенцией.

— Нам не по пути с вами, — с вызовом заявил капитан Флинт. — Мы благородные пираты и разбойники.

— Дикари, недоумки, — смеялись над ними мои «цивилизованные» спутники.

Я поспешил уйти в сторону, понимая, что добром это не кончится. Минут через двадцать, когда я уже находился в густом сыром ельнике, услышал приглушенный расстоянием выстрел, потом другой. Раздался треск автоматных очередей, ухнули взрывы гранат.

А я уходил все дальше. Когда гул сражения перестал слышать совсем, оглянулся и с облегчением перевел дыхание: я один и я дома! С каждым кустом и каждой травинкой я встречался, словно после долгой разлуки. Грудь теснили воспоминания детства и радостные, немножко тревожные ожидания: сейчас должно что-то случиться.

И вот оно, случилось… Лес кончился, открылись залитые солнцем луга, рощи, перелески… Все это затуманилось, качнулось и поплыло перед глазами завитками дыма — так ошеломила, оглушила меня догадка. Я все понял! Словно пелена спала с моих глаз: я Василь Синцов, частица вот этих родных и разумных рощ и полей. А Пьер Гранье — выдумка ученых, их ловкая подделка, просто мираж, нужный для того, чтобы ввести в заблуждение нечистую силу и внедриться в их общество.

Понятными стали и хитроумные сеансы, или рокировки — переходы в другой мир. «Мы дарим тебе новую жизнь», — сказал мой таинственный и лукавый собеседник. Как же! Переживая детство Василя, я просто-напросто вспоминал самого себя, понемногу избавлялся от миража и возвращался в свою подлинную личность. Иначе хитренький мираж, созданный учеными, этот ловко смоделированный Пьер Гранье вцепится в меня и обретет реальность.

Когда солнце достигло зенита и стало душно, я вошел в прохладную рощу. Улыбнулся: Тинка-Льдинка! Это же Снегурочка, звеневшая листвой и птичьими голосами. Так и чудилось: сейчас выйду в цветущие поля и увижу фею весенних лугов.

Но увидел другое, отчего счастливо забилось сердце. В высоких, качающихся под ветром травах паслись кони. Словно два облака плавали в зеленых волнах: дымчатый, в яблоках, Метеор и мой белоснежный Орленок.

Метеор поднял голову и радостно всхрапнул. Но что творилось с Орленком! Он заржал, подлетел и вился вокруг своего хозяина, как расшалившийся ребенок. И грива его металась, словно белое пламя. Истосковался!

— Орленок, дружище! Иди же ко мне.

Конь подскочил ко мне и в полутора шагах замер. В глазах его чисто человеческие чувства настороженности и недоумения.

— Что с тобой, дурашка? — ласково спросил я и протянул руку, чтобы погладить его шелковистую шею.

Коснулся шеи, и конь вздрогнул, попятился с омерзением и страхом. Мое прикосновение, мои «нравственные» биотоки подействовали на него, как удар хлыста. Орленок повернулся и бросился от меня, как от страшилища.

В отчаянии я опустился на траву и обхватил голову руками. Страшная истина открылась во всей своей наготе. Никакой я не Василий Синцов, и благородный конь почувствовал это: внешний портрет не совпадал с внутренним. Нравственно я все тот же мерзкий Пьер Гранье, и даже хитроумные рокировки не «подправили» его, не возвысили. Ни в малейшей степени.

С гнетущими чувствами и невеселыми мыслями я просидел несколько часов. Незаметно подкрадывались длинные вечерние тени. Я встал и стал выискивать какое-нибудь убежище. Из леса в город решил не возвращаться. Все равно моя миссия кончилась провалом, из мира изгнанников уже не вернуться. Конь не примет меня.

Час спустя в низинках и густом подлеске скопилась ночная мгла. Она вилась, клубилась рыхлыми комками и с шипением рассеивалась. И снова сгущалась, твердела, силясь выбраться в вещественный мир. Холод ужаса охватил меня: Черный паук! Двойник моей черной души! А власть дяди Абу над пауком, вспомнил, в лесу кончалась. Я заметался, убегая от крадущейся тьмы, выскакивал на полянки и наконец вырвался на опушку.

Я вернулся в город, и, не в пример привередливому коню, нечистая сила приняла меня как своего, встретила как родного.

— Слава дьяволу, живой! — воскликнул Усач.

На засветившемся экране видеофона возникла озабоченная физиономия главы департамента.

— Уцелел? — хмурый лик Аристарха Фалелеича прояснился. — И даже не ранен?

Мурлыкин снова насупился и с презрением заговорил о склочниках людях, которых ни минуты нельзя оставлять без конвоиров. Историческая партия, как я узнал от него, потеряла в этот день почти половину своего состава. С еще большим гневом директор департамента обрушился на своего заместителя. За самоуправство и глупость мистер Ванвейден снят с должности и брошен на грязную и унизительную работу по вылавливанию и сжиганию мелких бесов.

Новость для меня приятная, но и она не радовала. Лег в постель в таком подавленном состоянии, что никак не мог уснуть. В расстроенном воображении прыгали какие-то лохматые тени, неясные образы: ведьмы и гарпии, кружащиеся под куполом храма, искаженные физиономии «прокаженных». А когда за окном услышал хохот Весельчака, понял, что начинаются галлюцинации.

Еще этого не хватало! Я встал и подошел к окну. Никого и ни малейшего звука. Не шевельнется ни один листик, не дрогнет ни одна тень. На кусты сирени и траву мирно струился свет луны. Совладав со своими нервами, я лег и начал засыпать. Но тут, в полудреме, что-то коснулось моего сознания, а из неведомой дали донесся еле различимый шепот.

— Тебя сегодня что-то расстроило… Что случилось?

— Все пропало! Мне не вырваться отсюда. Да и ты погибнешь. Мы оба… Из-за моей паучьей души.

— Догадываюсь… — Голос становился все более отчетливым. — Побывал в лесу и снова встретился со своим милым созданием? И бегал от него? Ну нет, от самого себя не убежишь.

— Никак не можешь без ехидства. А дело серьезное. Задание сорвется. Орленок шарахается от меня — вот что страшно.

— А не слишком ли торопишься?

— Опасаетесь, что вернусь, не выполнив задания? Потому и конь так чуток?

— Отчасти потому… Но расскажи, что видел и что делал.

Мой рассказ, к счастью, не прерывался на сей раз ироническими репликами. Напротив, собеседник одобрил многие мои поступки. А мое поведение с дядей Абу привело его в восторг.

— Молодец! Да понимаешь ли, балда, что произошло? Ты стал лучше. Иначе бы не сблизился с дядей Абу.

— Он почувствовал бы что-то неладное? Как конь?

— Почти что так. Сейчас узнаешь, что такое Сфера Разума. Еще один сеанс, и ты сделаешь еще один шаг к нашему миру.

— То есть я стану еще ближе к самому себе? Я постепенно возвращаюсь в свою подлинную личность? А Пьер Гранье — псевдоличность?

— Не знаю…

— Что такое? Что ты сказал? Повтори.

В ответ — ни звука. Что все это значит? Его последние слова, сказанные исчезающим, как эхо, шепотом, мне просто почудились? Или он сам толком ничего не знает? Кто же я?

Я решил не терзать себя подобными вопросами. Я подошел к окну и еще раз удостоверился, что в садике перед коттеджем никого нет. Похоже, что сегодня меня не собираются пугать.

Я лег и закрыл глаза. Сейчас засну, и маленький Василь (то есть я?) проснется в иной реальности, в стране Сферы Разума.




Сфера Разума


Так связан, съединен от века

Союзом кровного родства

Разумный гений человека

С творящей силой естества…

    

Ф. И. Тютчев









Еще во сне его слуха коснулись грустные и куда-то зовущие звуки свирели… Сознание просыпалось, и Василя вновь стали томить все те же непонятные чувства и мысли. Откуда приходит загадочный и неуловимый, как туман, пастух? Может быть, не из древних земных полей, а с далеких космических пастбищ?

Мысль до того странная, что Василь окончательно проснулся и рассмеялся. Космические пастбища! Надо же придумать такое. Тут же вспомнил, что через час, когда в полях рассеется туман и вместе с ним уйдет таинственный гость, с внеземной станции спустится другой пастух — дядя Антон. Вот этот никуда не уйдет, с ним можно поговорить, узнать много нового.

За окном уже вовсю трещали воробьи, утренние лучи медленно ползли по стене комнаты и коснулись косяка дверей. Василь вскочил, принял волновой душ, позавтракал и босиком помчался за околицу села.

Поля дымились, искрились травы, и от обжигающе холодной росы захватило дух. Вот и роща Тинка-Льдинка, похожая по утрам на струнный оркестр — так много здесь было птиц. За рощей степь. В ее просыхающих травах уже путались пчелы, а на пологом холме паслись лошади. Это как раз тот самый небольшой опытный табун, который изучает ученый-пастух дядя Антон.

Василь подскочил к своему знакомцу — недавно родившемуся жеребенку, обнял его за шею, гладил гриву и приговаривал:

— Хороший ты мой. Хочешь, мы будем с тобой дружить?

— Он хочет к своей маме, — услышал мальчик голос дяди Антона. — Отпусти его. Это еще совсем малютка, сосунок.

Жеребенок смешными шагами подошел к своей маме — светло-серой кобылице Стрелке, встал под ней, как под крышей, и начал сосать молоко.

— А имя ему еще не придумали? — спросил Василь.

— Пока нет. Хочешь предложить?

— Вчера вы говорили, что он из старинной породы орловских рысаков. А что, если назовем его Орленком?

— Хорошее имя, — одобрил дядя Антон.

Мальчик сел рядом с высоким светловолосым пастухом и задал все тот же вопрос о другом, постоянно тревожившем его воображение пастухе: кто он? Дядя Антон, к сожалению, лишь пожал плечами и ответил почти теми же словами, что и фея весенних лугов.

— Кто его знает. Он пасет лошадей только ночью. Но как пасет! Лошади так и льнут к нему. И чем он их приворожил?

— А вы хоть раз видели его?

— Нет. И пытаться не следует. Он этого не любит.

— А что, если он не земной пастух? А что, если он приходит с древних космических пастбищ?

— Космических? Ну это вряд ли, — рассмеялся дядя Антон. Он встал, подошел к Стрелке и посмотрел ей в глаза, потом сел на бугорок и задумался. Василь понял, что сейчас лучше не мешать ученому-пастуху.

Мальчик ушел в сторону и устроился под могучим и давно полюбившимся ему тополем. Его крона так разрослась, что казалась густым зеленым облаком. «Тополь-бормотун», — так назвал его про себя Василь. И в самом деле: более болтливого дерева не было в окрестных лесах и рощах. Стоило пронестись ветерку, как его ветви начинали переговариваться, листья шуметь, и долго потом стоял несмолкаемый гул. И даже когда ветер стихал, тополь не унимался и продолжал бормотать. Может быть, там шепчутся дриады? Василь поднял голову, но в зеленой полумгле увидел лишь пляску острых, как иголочки, солнечных лучей и птичьи гнезда.

Василь взял из Памяти книгу. Но не читалось. Его внимание привлек небольшой табунок лошадей, проскакавших вдали. Но это обычные лошади. Совсем иное дело табун, где родился Орленок. Такого табуна в мире больше нет. Над ним работают ученые, в том числе и дядя Антон.

Ученый-пастух все так же сидел на бугорке, глубоко задумавшись. Сейчас он, наверное, советуется со Сферой Разума. Василь уже знал, что Сфера общается и с ним, и с другими детьми. Но пока лишь внешне — с помощью фей, русалок, дриад и других природных существ. Нет, у взрослых общение более глубокое, телепатическое. Перед ними — вся историческая память и все знания человечества. Сейчас дядя Антон, может быть, даже видит своих коллег — ученых-«лошадников», живущих в разных странах. Он разговаривает с ними, спорит. Уже не один год они работают с опытным табуном. С помощью Сферы они меняют наследственность лошадей и динамику биотоков. Все это Василь слышал от дяди Антона. Ученые хотят, чтобы обыкновенные лошади стали чуть ли не сказочными. Кое-какие успехи уже есть. Многие их подопытные бегают со скоростью триста километров в час. Но зачем? Об этом Василь спросил у пастуха, когда тот освободился.

В ответ услышал удивительные вещи. Оказывается, некоторые его питомцы могли бы покрыть в час чуть ли не тысячу километров, если бы не сопротивление воздуха. Но скорость не главное. Ученые добиваются, чтобы их кони свой немыслимый бег в пространстве превращали в бег во времени. Василь знал, что где-то в космосе время и пространство могут взаимно переходить друг в друга. Но чтобы такое на земле? Да еще с лошадьми?

— Именно с лошадьми, — убеждал ученый-пастух. — Миллионы лет естественная эволюция словно растила их для этого. Смотри, какое благородство, какая целеустремленность линий и форм! Так и кажется, что кони вот-вот сорвутся с места и, мелькнув в пространстве, умчатся в тысячелетия. Но природа не создала их такими. Не смогла одна. Вот мы и хотим помочь ей.

— А не уйдет ли случайно Стрелка в прошлое от своего жеребенка?

— Нет, Стрелка и другие взрослые лошади лишь переходные экземпляры. Но их потомство… Твой Орленок, Витязь, Метеор нас обнадеживают. Может быть, они вырастут настоящими хронорысаками.

— Хроноптицы! — вспомнил Василь. — Я читал фантастический рассказ о хроноптицах.

— Это что. Недавно вышла интересная книга. Там уже не хроноптицы улетают, а люди уходят в прошлое. Уходят просто пешком и шагают по пыльным дорогам столетий. Да вот она, держи.

Василь взял из рук пастуха фантастический роман, который так и назывался «Пыль столетий». И написал его…

— Дядя Абу! — воскликнул пораженный Василь и вскочил на ноги.

— Почему дядя? — улыбнулся пастух. — Абу Мухамед живет далеко, и ты не знаешь его.

Но Василь уже не слышал, о чем говорил пастух. В его ушах свистел ветер — он мчался в село, чтобы поделиться новостью с ребятами.

У крайних хат на вершине вербы вертелся ворон Гришка и с любопытством посматривал вниз. Василь смекнул: это неспроста. И верно: под вербой сидел сам автор и беседовал с сельской ребятней.

— Вот! — Запыхавшийся Василь поднял над головой книгу. — Смотрите!

Ребята передавали друг другу роман и с уважительным удивлением поглядывали на дядю Абу. А тот с равнодушным видом повертел книгу в руках, потом отбросил ее в сторону и с подчеркнутой скромностью сказал:

— Ерунда.

— Ер-рунда, — четко подтвердил Гришка.

Дядя Абу рассмеялся и погрозил ворону пальцем. Чувствовалось, однако, что Гришка крепко уязвил его авторское самолюбие.

— Я еще не такие книги напишу! Вот увидите! — с мальчишеской запальчивостью воскликнул дядя Абу.

После полудня Василь, желая познакомить дядю Абу и ребят с ученым-пастухом, повел их в поле. Становилось душно. В травах почему-то притихли кузнечики, и даже в роще Тинка-Льдинка перестали петь синицы.

— Верный признак, — сказал дядя Абу. — Скоро будет гроза.

Ребята не поверили — уж очень чистым и по-июньски синим было небо. Но минут десять спустя, когда показался табун с ученым-пастухом, неведомо откуда прилетела туча, черные крылья которой вскипали по краям белой пеной. С шипением и свистом, с какой-то театральной яростью на ребят накинулась гроза. Те криками приветствовали ее, потом вприпляску и с хохотом бросились под зеленую крышу того самого тополя. Там было сухо, и лишь меж корней тоненькими ручейками потекла откуда-то вода.

Под сабельными взмахами молний белым пламенем озарялись луга, гасли и снова вспыхивали. За дождевыми струями сизыми призраками бродили лошади, кусты и деревья колыхались и дрожали, становились смутными и расплывчатыми.

Но самое удивительное творилось с пастухом. Солидный ученый бегал, как мальчишка. Возбужденно приплясывая, он вглядывался в ветвящееся огненными змеями небо, спешил от одной лошади к другой, всматривался в них и к чему-то будто прислушивался. Видимо, под влиянием ливней и грозовых разрядов с его питомцами что-то происходило, что-то скрытое и непонятное для непосвященных. Природа, догадывался Василь, творила хронорысаков.

Туча улетела на восток. Поля задымились и засверкали под солнцем. Ребята вышли из-под тополя, но пастух даже не заметил их. Он ползал по луговине и внимательно вглядывался в травы, которыми питались лошади. Электрические разряды и озон наверняка и в травах что-то изменили. Пастух сорвал для анализа несколько пучков клевера и улетел на внеземную станцию. Знакомство с ним пришлось отложить.

Каждое утро Василь и Андрей уходили в поля, где просыпались пчелы и цветы раскрывались навстречу солнечным лучам. За холмами иногда слышался голос певуньи-феи, а на озере друзей неизменно ждал насмешливый, ершистый и все же бесконечно милый Кувшин. Частенько во время купания сердце у Василя вдруг замирало: как он там, белоснежный четвероногий друг? И, невзирая на иронические реплики Кувшина, мальчик убегал в поле, где его радостным ржаньем встречал подрастающий Орленок.

Незаметно из дальних стран золотой птицей прилетела осень и тихо села на поля и рощи, раскинув свои многоцветные крылья. И Василю пришлось надолго распроститься с лошадьми и вольной жизнью — наступил его первый учебный год. Вместе с тремя десятками мальчиков и девочек он иногда целыми днями жил в школьном классе — многоликом и почти живом творении. Большая светлая комната с партами по желанию превращалась в любую лабораторию. Меняя форму, она погружалась в воду и даже в недра земли. Но чаще всего парила в облаках. Поэтому ребята и называли свой класс воздушной лодкой.

Лодка летела над материками и океанами, незримая для живущих внизу. Но сами школьники видели нежную зелень альпийских лугов и блеск южных морей, слышали шелест американских прерий и океанский гул сибирской тайги. Под ними проплывала вся биосфера — основа их жизни, хранительница материальной и духовной культуры человечества.

Многое, очень многое ребята узнали о мире еще в раннем детстве, когда дружили с феями, дриадами и другими природными существами. Будто сама природа делилась своими знаниями, будто ребята впитывали их вместе с ароматами лугов и пением птиц. Поэтому первоклассники сразу же приступили к таким наукам, какие их одногодкам прошлых времен и не снились.

А как интересно проходили часы после занятий! Однажды в ноябре, когда их родные луга и рощи припорошились снегом, летающая лодка вплыла в сумерки жарких джунглей и раскинулась туристским лагерем. Все здесь необычно: лианы, спускающиеся сверху толстыми канатами, мохнатые стволы, оплетенные вьющимися растениями с большими и яркими цветами. В полумраке древовидных папоротников ребята впервые увидели фавна — недоверчивого и пугливого лесного обитателя.

Когда воздушная лодка приземлилась на новозеландском берегу Тихого океана, вмиг все преобразилось. Вместо душных джунглей открылись бескрайние синие дали, откуда дули свежие ветры. Набегающие волны с шуршанием гладили песок и оставляли у самых ног шипящие ожерелья пены. Ребята шумно переговаривались, но Василь молчал, с опаской поглядывая на стоящую рядом Вику. Однако девочка была так непривычно серьезна и задумчива, что Василь успокоился: язвительный язычок у Вики сегодня отдыхал.

— Тише, ребята, — сказала она. — Не видите разве?

В отдалении на прибрежной скале сидела девушка и тихо напевала. Потом подняла руки, шевельнула пальцами и словно коснулась ими невидимых струн: океан зазвучал.

— Морской композитор, — восторженно прошептала Вика.

Все знали, что Вика мечтала о славе степного композитора, хотела преображать шелест трав, пение птиц, свист ливней и грохот грозы в гармонию, в никем не слыханные созвучия и мелодии.

Василю, однако, морская музыкантша и певунья казалась подозрительной. Ее пышная прическа, похожая на пену прибоя, и платье цвета розового коралла наводили на мысль: уж не вышла ли она из океана? Вспомнился почему-то один древний философ (после встречи с Шопенгауэром Василь увлекся философией). Древние греки не случайно называли своего философа Темным: в его книгах Василь пока мало что понял.

— Может, это морская нимфа? — неуверенно возразил Василь. — В нимф верил даже Гераклит Темный.

— Сам ты темный.

Вика с жалостью посмотрела на Василя, но придумать что-нибудь более обидное и язвительное не успела.

Девушка с ловкостью горной козы спустилась со скалы и подбежала к ребятам.

— Северяне! — рассмеялась она. — Догадываюсь, что вы школьники из краев, где поют сейчас вьюги. Здравствуйте, северяне! Давайте знакомиться. Меня зовут Аолла.

Девушка-южанка была общительной, веселой и уж до того земной, что Василь приуныл. Вика торжествовала.

— Сколько у вас осталось до занятий? Еще целый час? Подождите, я вернусь со своими подругами, и мы устроим праздник.

Аолла вошла в воду, нырнула и стремительно уплыла в зеленую глубину.

— Океанида! — в изумлении воскликнула Вика.

Валы набегали и с плеском ложились у ног. Из самой высокой и шумной волны, из ее пены выступили Аолла и десятка два ее подруг. И всеми красками запестрел желто-лимонный пляж. Каких только платьев тут не было: красных и розовых, как кораллы, зеленых, как водоросли, кружевных и белых, как облака. И сами океаниды тоже разные. В большинстве своем шумные и веселые, как Аолла. Но встречались и тихие, с задумчивой грустинкой на красивых лицах. Одинаковыми были только глаза — синие, как океанские дали.

В груди у ребят что-то дрогнуло: перед ними в живом виде предстал сам красавец океан. Приветствуя Аоллу и ее подруг, они восклицали:

— Океан! Океан! Здравствуй, океан!

И праздник получился океанский — широкий и певучий, с хороводами на пляже и с играми на воркующих волнах. А когда одна из задумчивых океанид, свидетельница многих событий прошлого, садилась на берегу, ребята, затаив дыхание, слушали ее страшные рассказы о кораблекрушениях и бурях, о морских битвах и сражениях с пиратами. Потом снова песни, музыка и танцы.

О празднике мальчики и девочки хотели рассказать своим учителям, но те уже все знали и строили занятия так, что они казались продолжением морского карнавала. Как, например, не вспомнить певучих и грациозных океанид на уроках музыки и хореографии. Об океанологии и говорить нечего. Первое знакомство с этой наукой состоялось именно здесь, когда воздушная лодка превратилась в подводную, вплыла в глубины океана и легла на дно.

Летающая лодка побывала затем в эвкалиптовых лесах Австралии, на вершине Эвереста и во многих других местах. В конце учебного года, в мае, она растворилась в родной среднерусской лесостепи. Незримая и неощутимая, она готова в любой момент прийти на помощь и развернуться во что угодно.

Но ребята не нуждались в ней. Они сидели на сухой, прогретой солнцем траве, а кругом в низинах пылали цветы. Апрель и май — пора купавок. Куда ни кинь взгляд, плескалось золотое море купавок с зелеными островами холмов.

Перед ребятами, щурясь на солнце, прохаживался высокий пожилой учитель истории и классный наставник. Имя и отчество у него самые привычные для этих мест — Иван Васильевич. Но фамилия необычная и вполне «историческая» — Плутарх.

— Вот мы, ребята, и дома, — счастливо улыбаясь, сказал историк Плутарх. — Во многих странах вы побывали и многое узнали. Но знания не главное. Многознание уму не научает — так сказал один древнегреческий философ. Может быть, кто-нибудь назовет его?

— Я знаю! — вскочил Василь. — Это сказал Гераклит Темный.

— Правильно. А теперь попрошу Вику объяснить, почему его называли Темным.

Вика, сидевшая рядом с Василем, медленно поднялась и растерянно оглянулась. О знаменитом греке она ничего не знала. Василь хотел выручить ее, подсказать, хотя и сам толком не знал, что именно подсказать. Но тут Вика решилась:

— Потому… Потому, что он был негром.

— Негром?! — ошеломленно вскинув брови, переспросил учитель.

Ребята расхохотались так громко, что сидевшие на соседнем кусте синицы испуганно вспорхнули и улетели. Василь всячески утешал пристыженную Вику, говоря, что на такой вопрос сможет ответить разве лишь Розочка.

Встал Сережа Розов, сказал два слова и зарделся. За скромность и способность краснеть он и получил свое прозвище. Справившись со смущением, Сережа начал говорить, заставив утихнуть самых шумных ребят — Розочка уже не раз удивлял их. Глубина мысли Гераклита была не всегда ясна современникам, сказал Сережа, поэтому его и называли Темным. Гераклит обладал одновременно конкретно-образным и абстрактным мышлением, способным, как уверен был сам философ, охватить мировой логос, вселенскую мудрость и гармонию.

— Гармоническая личность начинается с гармоничного восприятия мира, — добавил учитель. — Такой космический взгляд на мир вы усваивали с первых шагов своей жизни, встречаясь с травами и росами, с феями и дриадами, впитывали незаметно вместе с шумом древесной листвы и голосами птиц. Людям прошлых веков странной показалась бы такая природа, такая экологическая среда. А как она возникла, вы увидите завтра на итоговом уроке.

Ребята уже не раз слышали о волшебном итоговом уроке. Интриговал он их до чрезвычайности. Поэтому следующим утром они пришли на то же место, но раньше условленного времени. Первые лучи ощупывали холмы, врывались в темные низинки, и там золотыми огоньками вспыхивали купавки. И такая тишина, что, казалось, слышно было, как в травах движутся весенние соки.

Через несколько минут появился историк.

— Уже собрались? — усмехнулся он, понимая нетерпение ребят. — Ну что ж, начнем пораньше. Сейчас мы в фокусе особо запрограммированных биополей. Вы проживете всю историю человечества. Не спрашивайте, что это — сон или явь? На это вам ответит потом специальная наука фантоматика.

Но что это? В ушах затихающим, уходящим эхом еще слышалось слово «фантоматика», Василь все так же сидел на траве, но уже в далеком прошлом, в глухих чащобах древнего леса. Но самое удивительное произошло с ним самим. Его тело сплошь покрыто густой бурой шерстью, и это Василя почему-то не испугало, показалось даже забавным и смешным. И ходил он смешно — полусогнувшись, на задних лапах и передними касаясь земли. И вдруг Василь замер, словно скованный необъяснимым страхом, осторожно взглянул вверх — в зеленую мглу листвы. Оттуда послышался предостерегающий крик сородича. Василь легко, словно подхваченный ветром, взлетел, уцепился за сук и взглянул вниз. Под деревом рычал и вертелся опоздавший с прыжком густогривый зверь — гроза древнего леса. В редких солнечных лучах, скользящих сквозь густую листву, его рыжая спина искрилась и вспыхивала, как пламя.

Василь завизжал от гнева, вместе со своими сородичами швырял в хищника кору и ветки. Потом, перелетая с дерева на дерево, очутился в безопасном месте; сопя носом и чмокая от удовольствия, ел вкусные и сочные плоды. И в это время, словно из лесной глуши, послышался усмешливый голос учителя:

— Вы уже не животные, но еще не люди. Вы живете жизнью природы и пользуетесь ее дарами, не причиняя ей вреда.

Голос утонул в гуле и клекоте внезапно налетевшего ливня. Потом пришла жара, леса и поляны курились душными испарениями. И странно: в этом влажном тумане проплывали годы, столетия; и Василь обнаружил, что его беззаботная жизнь в лесу как-то незаметно кончилась. Он уже почти безволосый и ходит на ногах, а в руках цепко держит грубо обтесанные камни. Ими он вместе с соплеменниками отбивается от хищников, выкапывает из земли съедобные корни, сочные клубни. Но не голод больше помнится, а холод. От него не было спасения ни в шалашах из сухих веток, ни в расщелинах скал. Он дрожал от холода, кажется, тысячи лет. Смутно помнятся длительные переходы по заснеженным равнинам, пугающие ночи, морозные мглистые рассветы… То была суровая одиссея первобытного люда, прошедшая то ли в полуяви, то ли в полусне.

Внезапно Василь вынырнул из вязкого полубытия и зажмурил глаза: в глубокой ночи ярко горел огонь, выбрасывая косматые языки пламени. Огонь, полученный руками человека! Повизгивая от наслаждения, Василь грелся у костра, потом вместе с соплеменниками пустился в пляс. И в это время сквозь взвизгивания и хохот в уши Василя тихо, словно из далекого будущего, вкрадывался дружелюбно-насмешливый голос:

— Ликуете? И правильно делаете. Вы положили начало великой технологической эволюции. Природа еще не слишком страдала. Но что дальше?..

Голос рассеялся в тишине проплывающих веков. Каких — не разгадать… Вдруг Василь увидел высокое звездное небо, рядом пофыркивали лошади и скрипели повозки. Женщины приглушенными голосами успокаивают плачущих детей. В руках у Василя лук, за спиной колчан со стрелами, а в груди тревога: вместе с племенем он спасается от воинственных соседей-степняков… Звезды и лоснящиеся под ними ковыли потускнели, занавесились мглой. И снова уходящие назад века, снова десятки иных неясных существований. И во всех былых жизнях почему-то сопровождал еле слышный скрип повозок.

Скрип становился громче, все назойливее лез в уши, и Василь пробудился из полунебытия в образе крепостного рабочего горнозаводского Урала. На визгливо скрипучей телеге он везет бурые глыбы железной руды.

«Восемнадцатый век! — мелькнуло в сознании Василя, неведомо как подселившегося к рабочему и его жизни. — Вот они, первые шаги индустрии и той самой железной технологии».

Глазами пожилого рабочего мальчик видел, как в стороне над лесом вился дым — там трудились углежоги, а впереди густо коптили небо заводские трубы. Рабочий взмахнул кнутом, и лошадь помчалась изо всех сил. Телега, окутавшись пылью, влетела в распахнутые заводские ворота и ворвалась… в двадцатое столетие!

Василь мгновенно понял это, ибо он, притаившись, жил в облике мальчика того времени. Зовут его Колей и сидит он на мягком сидении легкового автомобиля. Сквозь дымную гарь Василь видел улицы большого города. Коля ерзал и нетерпеливо спрашивал сидящего рядом отца:

— Мы едем в лес? А скоро будет лес?

При слове «лес» Василь, живший одновременно мыслями и чувствами Коли, почувствовал облегчение. Город пугал его, оглушал грохотом, давил каменными громадами. Но Коля — его двойник в двадцатом веке — ко всему привык и спокойно смотрел на проносившиеся мимо газоны с чахлой и пыльной травой, на деревья — измученные, задыхающиеся, с корнями, закованными в гранит и асфальт. «Вот она какая, железная технология, — пронеслась у Василя мысль. — Даже в небе вместо живых птиц летают металлические».

Машина выехала в пригород. Среди садов мелькнули одноэтажные домики, чем-то похожие на хаты родного села. А когда за дачным поселком зазеленел густой лес, Василь почувствовал себя почти как дома. Коля же вообще ликовал. Выскочив из машины, он собирал ягоды, беспричинно смеялся, радовался каждому цветку и восклицал:

— Лес! Настоящий лес!

Но чем дальше мальчик уходил в лес, тем больше Василь «уходил» из Коли и становился самим собой. Коля ошибается, думал он, лес не настоящий. А какой? Искусственный?

На мохнатом стволе дерева, шурша корой и выискивая насекомых, вертелся поползень и зигзагами поднимался к вершине, где стучал его собрат по очистке леса — трудяга дятел. Ничего не скажешь: птицы живые, настоящие. Василь пощупал листья молоденькой, светившейся под солнцем березки, потрогал и понюхал траву. Все здесь настоящее. Но чего-то главного не хватало. И вдруг понял, словно кто-то невидимый подсказал ему, — не хватало очеловеченности. Нет, лес этот не враг человеку, но и не друг. Он, как вся здешняя природа, просто равнодушен к человеку, безразличен к присутствию разума. Он неразумен — вот в чем все дело! Биосфера здесь еще не стала ноосферой — Сферой Разума. И приветливые природные существа — феи, русалки, дриады — здесь жить не могут.

Сиротливо, неуютно и тоскливо стало Василю. Он заметался, пытаясь поскорее выйти из угрюмого, равнодушного леса. Это ему удалось, но радости не принесло: Василь выскочил на окраину коптящего заводского поселка. Мальчик запинался о шпалы и рельсы, над ним глухо и тревожно гудели провода высоковольтной линии. И Василю стало страшно.

— Есть места и пострашнее. Смотри.

Откуда прилетел знакомый голос? Из воздуха? Из ветра, свистевшего в проводах? Василь уже летел высоко над землей, где дышалось легко, где руками можно потрогать чистые и влажные бока облаков. Он видел города, дороги, пашни, рощицы и редкие леса — заметно запыленные, угнетенные, но все же леса. Чем ближе к густо заселенной Западной Европе, тем меньше зелени, а города почти сливались в единый сверхгород, опутанный паутиной электропередач и затянутый гарью промышленных испарений.

Но вот, кажется, Рейн. В своем веке Василь не раз видел его сверху и даже купался в его голубой прохладной воде. Мальчик чуть снизился и обнаружил, что не вода течет в знакомых берегах, а, змеино извиваясь, ползет что-то пятнистое и жирное, похожее на маслянисто-черную гадюку.

— Не гадюка, — вмешался в мысли мальчика голос. — Это обычная река конца двадцатого века. Вода пропиталась отходами городов и заводов — серой и азотом, ртутью и цинком. Текла в ней почти вся таблица Менделеева. Все живое в реке погибло.

Скорей отсюда! — рвался из груди Василя немой крик. — На другой материк. Может быть, там лучше? И полетел он над волнами Атлантического океана. Вот и Североамериканский континент. Василь в испуге приостановил свой полет: на берегу колыхалось исполинское облако, похожее на медузу ядовито-желтого цвета. Что это? Атомный взрыв или гигантский вулкан?

— Не взрыв и не вулкан, — услышал он в ветре голос учителя. — Таким всегда видели американские летчики город Нью-Йорк, находясь еще в ста пятидесяти милях от берега. Облако — порождение огромного города, который ежедневно выбрасывал в воздух три тысячи тонн двуокиси серы, триста тонн пыли, четыреста тонн окиси углерода, углекислого газа и других химических выделений. Все это потом оседало и снова испарялось — между городом и облаком наладился своеобразный обмен веществ. Город окутался ядовитой сферой. Из-за отравления в нем ежегодно умирало десять тысяч человек. Таких городов-вулканов становилось все больше. Хочешь побыть маленьким жителем одного из них?

Сначала Василь хотел отказаться, но устыдился собственной трусости и решил выдержать испытание до конца. И очутился он в утробе города-вулкана Токио, поселился в душе и теле японского школьника, будто слился с ним.

Японский мальчик спешит в школу, не обращая никакого внимания на пыль, сутолоку, визг и скрежет машин. Привык мальчик, и Василя это уже мало удивляло. Удивляло другое: чем ближе к центру, тем чаще прохожие приклеивали к лицам какие-то страшные маски. Вскоре Василь вместе со своим японским двойником начал задыхаться, от угарного чада кружилась голова. Школьник вынул из ранца такую же маску и натянул ее на лицо. «Противогаз», — догадался Василь.

Сквозь запотевшие стекла маски Василь увидел на углу полицейского не только в противогазе, но и в какой-то защитной одежде. Она тускло блестела под солнцем, проглядывавшим сквозь закопченное небо, и была похожа на… скафандр.

Василь вздрогнул от страшной догадки: люди сделали среду своего обитания настолько чуждой и враждебной, что вынуждены скрываться от нее в космических скафандрах. Он знал, конечно, что людям в то время жилось трудно. Но чтобы такое?

— Это неправда! — почти вслух протестовал Василь. — Это выдумка! Этого не было!

Наверное, его одноклассники попали в похожие города, потому что голос учителя обращался ко всем:

— Увы, ребята, это было. Поднимемся и посмотрим.

Василь вырвался из тела несчастного японского мальчика и в привычной для себя одежде летел рядом с облаками. Свежий воздух холодил голые коленки, а белая рубашка, щекоча спину, вздувалась и хлопала, как парус.

Но внизу все та же жуть — планета, исхлестанная железными и шоссейными дорогами, чудовищные города, окутанные вулканическим пеплом и чадом, леса, трещавшие под натиском огромных железных жуков-бульдозеров.

«Люди того времени не только привыкли, но и уже не могли поступать иначе, — рассуждал сам с собой Василь. — Но к чему все это приведет?»

«К чему приведет? — спросил кто-то, и Василь вздрогнул: он догадался, что это голос Сферы Разума. — Изволь, могу показать, чем все это могло кончиться».

Василь увидел такое, отчего по спине побежали холодные мурашки. Города разрастались, зеленые поля и леса, вечно обновлявшие атмосферу, исчезли совсем. Кислород вырабатывали кислородные фабрики. Они же поглощали промышленные отходы и чад — воздух стал чище и прозрачнее. Люди уже не прятались в скафандры, как тот японский полицейский. Они сделали хуже: превратили всю естественную среду обитания в сплошной космический скафандр, окружив планету искусственной атмосферой, заковав ее в железо, пластик и бетон. Кругом — полчища жужжащих транспортных и обслуживающих машин, густой лес металлических конструкций. И в таком «лесу», в этих железных джунглях — ничего живого, кроме машиноподобных людей.

— Вот этого уже не было! — испуганно возразил Василь.

— Верно, не было, — согласился невидимый голос. — Но могло быть. Тот вариант развития цивилизации, который вы видели, заводил в тупик. Чем бездумнее человек «покорял» природу, тем больше она становилась для него чуждой — насилие не рождает близости, не создает родства. Вместо естественной среды обитания создавалась искусственная, синтетическая. Но и среда в свою очередь формировала человека, делала его похожим на себя. Синтетическая цивилизация создавала синтетического человека с его однобоким машинным мышлением, подрывала его духовную и нравственную сущность. Как тут быть? Ликвидировать техническую среду и уйти в леса? Помните свое полуобезьянье существование? Нет, конечно. Цивилизации пришла пора перейти на более высокую, качественно новую ступень. В конце двадцать первого века, в условиях всеобщего братства народов возникла мысль: перевести машинно-технологическую эволюцию в русло эволюции биологической. Ученые пришли к выводу, что биология — это высший тип технологии. В основу была положена идея о безграничных возможностях живого вещества. Давайте кое-что вспомним, полистаем страницы древних времен.

И очутился Василь в глубинах палеозойского океана. Был он сначала не то амебой, не то первичной клеткой, потом стал многоклеточной червеобразной протоплазмой. Он копошился в тепловатом иле, ползал — осваивал простейшее механическое движение. И все это в непроницаемой вековой тьме. Вдруг забрезжил свет — эволюция сотворила глаза, сложнейший оптический аппарат.

А на каменистой суше еще ни одного живого существа, ни одного крика. Прошли еще миллионы лет, и Василь из сумеречных вод выкарабкался на песчаную отмель, огляделся. Во влажном тумане, похожем на пар, качались гибкие травы, проросли древовидные папоротники. Василь смутно помнит, что он ползал черепахой с крепким, как броня, панцирем — еще одно изобретение природы; сотрясая землю, бегал бронтозавром и вдруг птеродактилем взлетел вверх — эволюция «придумала» перепончатые крылья. Живое вещество, догадывался Василь, осваивало воздушное пространство.

Сверху он видел, как ожившая, ощущающая, но еще не мыслящая материя, приспосабливаясь к среде, понемногу осваивала всё новые «технические идеи». Заискрились разряды у электрических скатов, летучие мыши ориентировались с помощью ультразвуковой локации, голотурии освоили реактивное движение. Наконец природа сотворила чудо, свое вершинное достижение — человеческий мозг. Материя стала думать… Василя вдруг осенило: живая природа, биосфера создала мозг не случайно и не для своего собственного истребления, а напротив…

— Верно, — подхватил учитель (или это была сама Сфера Разума?) неокрепшую мысль мальчика. — Не для истребления, а для перехода живой природы в качественно иное состояние. Биополя, ультразвуковая локация и даже чудо-мозг возникли на молекулярно-химическом, или, как мы сейчас называем, на первом биоэнергетическом уровне. Могла ли природа сама, без помощи своего мыслящего органа — человека, перейти на второй и более высокий уровень — квантовомеханический, с его неисчерпаемыми возможностями? Нет, не могла, ибо природа творит только то, что возможно и полезно в ближайшем поколении, из того материала, который находится под руками. Заглядывать в далекое будущее, «проектировать» себя ей не дано. Единственная задача живого вещества — приспособиться и выжить в медленно изменяющихся условиях геологической эпохи. И природа успешно справилась с этим. Но вот в ее лоне возник человек и почти сразу же взял в руки каменные орудия, потом металлические, потом многие другие. На смену медлительной геологической эпохе пришла стремительная эпоха технологическая. И природа была застигнута врасплох.

Голос затихал… Вернее, слова странным образом становились собственными мыслями Василя и разворачивались в картины. Мальчик видел, как миллионами лет каждая травинка и бабочка, каждое дерево «привыкали», приспосабливались к ритмично чередующимся сменам зимы и лета, ночи и дня, к вечно повторяющимся ливням и грозам. Но что могли поделать те же хрупкие бабочки и те же деревья перед внезапно возникшими топорами и бульдозерами? Живая природа словно взывала к человеку, к своему неуемному детищу. Василю казалось, что он даже слышал ее жалобный голос, теряющийся в грохоте машин, в скрежете металла. Не торопись, просила она человека, изменяй окружающую среду медленно, миллионами лет, и я приспособлюсь к твоим потребностям познавать мир и повелевать им. Я создам гибкие и послушные тебе биополя, и они заменят заводы и электростанции. В своей микропамяти я буду хранить все, что пожелаешь: одежду и пищу, все твои знания, всю материальную и духовную культуру.

Но природа была нема. Да и человек остался бы глух, если бы и слышал ее призывы. Человек не в состоянии ждать миллионы лет. Он не мог ждать и года. Все, что он придумывал, необходимо было реализовать немедленно. Иначе топтание на месте, застой. Темпы технического прогресса и синтетической цивилизации возрастали. Стонущая природа с трудом сопротивлялась, залечивала свои раны. Но в конце двадцатого века существование биосферы и ее детища — человека было поставлено под угрозу.

Неизвестно, чем бы это кончилось, если бы не знаменитый Азорский эксперимент, о котором Василь уже кое-что слышал. А сейчас увидел.

Под ним двадцать второй век и Азорские острова, окутанные силовыми сферами лабораторий — прозрачными, цветными, решетчатыми. В лабораториях — опытные образцы со всех континентов. Деревья и травы, связанные с ними насекомые за десять лет прошли здесь эволюцию, которая без вмешательства человека длилась бы миллионы лет, если бы вообще началась. Эволюция прокручивалась за сутки, минуты, секунды. И что особенно важно: это было естественное развитие, лишь ускоренное учеными. Сохранился даже естественный отбор: в борьбе за существование побеждал тот, кто быстрее приспособился к нуждам человечества, кто лучше впитал в себя достижения его рук и разума. В увеличенном размере Василь увидел пульсирующую живую клетку. Хрупкая и самая обыкновенная, она питалась уже не только соками земли, но и «соками» микромира, черпала из его бесконечных глубин неведомую энергию. Она, эта энергия, стала для органической ткани столь же необходимой и живительной, как солнечный свет и летние ливни. Живая клетка вмещала в себя и микромир, и мегамир.

Опытные образцы шагнули из лабораторий на материки и в борьбе за существование постепенно вытесняли своих «первобытных» предшественников. Вместо прежних трав прорастали новые; годами набирали силу деревья — вроде те же, но в своих сокровенных глубинах совсем другие. Что же делали островки новой биосферы? Сначала, как заметил Василь, исчезли ненужные линии электропередач. Биосфера, догадывался Василь, наряду с фотосинтезом и выделением кислорода выделяла и новую энергию. Леса и поля как бы дышали этой биоэнергией, способной превращаться в любой другой вид энергии и в любое вещество. Исчезли электростанции, зарастали травой угольные шахты и пашни.

Зрелище до того занимательное, что Василь поудобнее уселся на облаке (он с удивлением обнаружил, что ему дали такую возможность), вместе с ним плыл над Землей и удовлетворенно улыбался. Его радовало происходившее внизу. Если раньше кичливая техносфера с торжеством, с визгом и скрежетом наступала, раскидываясь коптящими заводами и «рощами» металлических конструкций, то сейчас она съеживалась, как проколотый воздушный шар. Шоссейные и железные дороги как-то незаметно исчезали, растворялись в пахучих травах, а заводы и электростанции — в прохладных лесах. Обратное наступление шло сравнительно медленно, около ста лет, но промелькнуло перед глазами мальчика за считанные минуты. И вот биосфера полностью… Василь захохотал: биосфера полностью проглотила техносферу!

— Проглотила? — Смех учителя, уловившего мысли мальчика, раздался где-то рядом. — Сказано слишком сильно. Живая природа не проглотила, а вобрала в себя техносферу, переложила на свои плечи ее обязанности, ни в малейшей степени не утратив своей естественности, своей изначальной красоты.

Учитель еще о чем-то рассказывал, но Василь его уже не слышал. Ему вспоминалась красота родных лугов…

— А как возникло название Сфера Разума? — спросил кто-то из учеников.

Замечтавшийся Василь вздрогнул и оглянулся. Он и не заметил, как его удивительное путешествие по странам и эпохам закончилось. Сидел он уже не на облаке, а на пригорке в окружении одноклассников.

— Об этом подробно позже, — старый учитель встал и, разминаясь, начал ходить перед ребятами. — Коротко суть такова. Еще в давние времена ученые и философы верно говорили, что человек из окружающей среды беспрерывно строит свое продолжение, свое «неорганическое тело» — тело цивилизации. Позднее русский ученый Вернадский техносферу, всю материальную оболочку Земли, созданную трудом и разумом человека, предложил называть ноосферой — сферой разума. Мы и сейчас пользуемся этим термином, вкладывая в него новый смысл. Если раньше человек естественную сферу обитания преобразовывал в искусственную, в свое «неорганическое тело», то наша цивилизация стала органической, естественной. Она стала человечной и поэтичной. Если до этого людей окружали роботы — скучноватые и туповатые железные детища техносферы, то сейчас разумная природа подарила нам…

— Аоллу! — вырвалось у Наташи Быстровой.

Ребята рассмеялись. Учитель улыбнулся и сказал:

— Не только ее, но и многих других. Уже с первых шагов жизни они приучают нас воспринимать природу по-братски. Искусства, науки, да и вся наша жизнь многим обязаны тем родственным узам, которые связывают нас с ветром и шелестом трав, с цветами и деревьями, со всеми явлениями вселенной.

На учителя посыпались вопросы, которых тот, видимо, ожидал.

— А когда стали приходить природные существа?

— Говорят, что раньше их не было. Как же люди обходились без них?

— Вот так и обходились, — историк развел руками и, вспомнив что-то, улыбнулся, отчего вокруг глаз веером побежали морщинки. — На первых порах наши волшебные леса и поля были пустынными, как в старые времена. Но вот сто двадцать лет назад, в дни детства Сферы Разума и моего собственного детства, произошел со мной один забавный случай. Желаете послушать?

— Желаем!

— Пятилетним малышом я вышел из города, — с видимым удовольствием начал учитель. — Поля и рощи манили меня. Сам не свой от радости, я мчался, оставляя позади кусты и деревья. И только солнце не отставало, оно мчалось и скакало надо мной, точно огненный конь. Но вот остановился я, огляделся и понял, что обратно дороги не найти. Конечно, Сфера Разума нашла бы способ оповестить родителей, но выручила меня на сей раз необычно. Изрядно перетрусил я тогда. Пригорюнившись, сел на бугорок. Вспомнились сказки, населенные волшебными и добрыми существами. Они, конечно, помогли бы. «Жаль, что феи и гномы живут только в сказках», — почти вслух подумал я.

— Не только в сказках, — послышался вдруг в траве обиженный голосок.

Я вгляделся. Под цветком ромашки, как под белым зонтиком, сидел малюсенький человечек в шляпе и кожаной куртке. Одна нога у него разута, рядом лежал сапожок.

— Гномик? — удивился я.

— Конечно, — человечек все еще хмурился. — Пора бы узнать.

— Но… — хотел сказать, что это неправда. И вдруг поверил, что передо мной настоящий и живой гномик. — А что ты здесь делаешь? — спросил я.

— Угадай?

— Отдыхаешь.

— Вот и промахнулся, — рассмеялся человечек. — Гномы никогда не отдыхают. Мы народ трудолюбивый. Сейчас я ремонтирую сапог.

Он постучал по каблуку крохотным молоточком, потом осмотрел сапог и остался доволен.

— Вот сейчас можно идти домой. Я живу недалеко.

— А как же я? Помоги найти дорогу.

Но гномик отказывался, ссылаясь на свою «чрезвычайную занятость». Эти слова рассмешили меня, и я весело упрашивал его. Гномик хмурился, недовольно пожимал плечами и наконец сжалился.

— Топай за мной.

Гномик забавно семенил ногами, часто останавливался у колокольчиков и постукивал молоточком по их голубым чашечкам. Цветы, к моему удивлению, звенели, как серебряные колокольчики. Он рассказывал о кузнечиках и разных жучках, с большой симпатией отозвался о муравьях — таких же трудягах, как гномы. Я не заметил, как подошли к городу. Гномик попрощался и скрылся в травах. С тех пор я часто уходил в знакомые поля. Гномика больше не встречал, но чувство, что здесь мой друг, меня не покидало. Похожие случаи с детьми вскоре были отмечены в других странах. Феи, дриады, эльфы приходили на короткое время. Сфера Разума была еще в нерешительности, словно спрашивала: понравится ли?

— Понравилось? — спросил кто-то.

— Еще как!

— А правда ли, что природные существа покинут нас, когда станем взрослыми? — Неправда, — возразил учитель. — С некоторыми пред- ставителями Биосферы вы будете встречаться всю жизнь. Они — такая же экологическая среда, как роса на цветах или свежий ветер с полей. Я, например, люблю беседовать с моим давним другом, мудрым старцем. У вас наверняка уже есть свои любимчики. Назовите их.

— Аолла, — быстро ответила Наташа.

— Вряд ли, — засомневался учитель. — С океанидами вы провели всего два часа.

— Иван Васильевич, вы не знаете ее, — вмешался сосед Наташи. — Она об Аолле стихи пишет.

Наташа покраснела и сердито дернула за рукав мальчика, выдавшего ее тайну.

— Что ж, это интересно! Но все же я имею в виду тех из стихийных и сказочных существ, с кем вы видитесь почти ежедневно, кто стал частью вашей родины, ваших лугов и лесов.

— Фея Фиалка, — несмело пискнула Таня Мышкина, жившая по соседству с Василем.

Две девочки из города в один голос воскликнули:

— Купавка! Купавка!

Каких только имен не пришлось услышать во все усиливающемся шуме и веселом гвалте. Сначала Василь помалкивал. Но когда сидевший позади мальчик начал громко расхваливать какого-то своего Попрыгунчика, не выдержал. Он вскочил и, размахивая руками, старался всех перекричать:

— Кувшин! Всех лучше Кувшин! Да здравствует Кувшин!

* * *


Смех, веселые восклицания стали гаснуть, затихать, уходить вдаль… В уши вкрадывались иные, чуждые и пугающие звуки и шорохи. Я проснулся и словно шагнул… Нет, меня словно вышвырнули из школьной жизни Василя в жуткую реальность Пьера Гранье. Я подбежал к окну. В безлунной тьме метались под ветром кусты сирени. Их шум, а также похрапывание спящих конвоиров и разбудили меня, вернули к действительности. А может, все наоборот? Сейчас мне снится кошмарный сон, а только что начавшаяся жизнь Василя и есть единственная и подлинная реальность? И кто я в конце концов? Кто скажет? Кто разрешит сомнения? Мой собеседник как будто и сам ничего не знает.

Я сел на кровать и постарался успокоиться, привести свои растрепанные мысли и чувства в порядок, чтобы услышать его голос. Но собеседник молчал. Тогда я заговорил первым, заговорил с несколько наигранным вызовом.

— Эй, ты! Слышишь? Вы меня забросили в мусорную яму, в зловонную помойку. Дескать, разведай, понюхай, а потом вернись и доложи, чем пахнет. Хорошенькое дело!

В ответ — ни слова. Но я чувствовал, что мой таинственный оппонент внимательно слушает.

— Сфера Разума, — продолжал я, стараясь не упустить все ту же догадку. — Как всякий гомеостат, она стремится к равновесию. Сфера извлекает из своих информационных недр, из Памяти и овеществляет в ваших лугах и лесах поэтичные и добрые создания. Но для равновесия ей необходимо освободиться и материализовать столько же злых духов и кошмаров. Где? Разумеется, в прошлом. Я все понял! Вампиры, ведьмы, драконы, штурмбанфюреры и прочая нечисть — это же промышленные отходы. Вон оно что! Ваша чистенькая цивилизация на деле грязнее нашей. Мы гадили у себя под ногами, засоряли среду обитания в своем веке. А вы? Засоряете и отравляете нашу и свою предысторию. Это же страшно!

— Не волнуйся, — услышал я наконец-то голос моего собеседника. — Сфера Разума не так глупа и многое предусмотрела. Вот мы и хотим разведать с твоей помощью. Выяснил, где находится страна изгнанников?

— На большом острове. Это видел джинн с высоты своего многокилометрового роста. Бедный дядя Абу! Какая несправедливая жертва вашей цивилизации. Попал в ее перемалывающие шестерни.

— Не причитай! С дядей Абу все уладится. На острове, говоришь? Это уже легче. Вероятно, острову суждено исчезнуть.

— Атлантида?

— Вздор! Легенда об Атлантиде не подтвердилась. Скорее всего, это остров в сейсмически неустойчивом Тихом океане. В результате естественного геокатаклизма он исчезнет, не оставив ни малейшего следа в истории Земли.

— Допустим. А если волшебный лес, этот передатчик грязных излучений, прорастет на континенте и устроит там свалку отбросов. Что тогда? Нечистая сила расползется по всей планете и погубит зарождающуюся историю человечества.

— Свалка! Гомеостат! Ты мыслишь категориями своего «железного» века, представляешь Сферу Разума в виде механического гомеостата, в виде сверхкибера. Если наша биосфера и гомеостат, то принципиально иной. Это живой организм, переживающий печаль и радость, это наш чуткий и мудрый друг.

— Тогда… сон?

— Наконец-то! — иронически воскликнул мой собеседник. — Соображаешь ты туго и с трудом приходишь к верным догадкам. Как и всякий живой организм, наша одухотворенная биосфера нуждается в отдыхе и сне. Не случайно в блуждающей зоне именно ночью происходят всплески, выбросы нравственно чуждой, «грязной» информации в виде образов прошлого. Организм во сне стабилизируется, происходит самоочищение…

— Самоочищение! Это же и есть сброс индустриальных отходов. Скажешь, качественно иной? Подумаешь, разница!

— Опять за свое! Ничего не могу поделать с прямолинейностью твоего мышления. Но отчасти с тобой согласен. Это действительно экологический кризис. Но для нас это не только экологическая, но и ноологическая проблема. Ноосфера, или Сфера Разума, в своих кошмарных сновидениях как бы переживает историю человечества и свою собственную, ибо она и есть живая память человечества. Вот нам и надо разобраться в сновидениях, в этих, как ты выражаешься, индустриальных стоках, а потом…

— Дематериализация?

— Верно. Стоит дематериализовать сны, и экологическая сторона проблемы будет решена. Выбросы будут без овеществления, в виде экологически чистых, так сказать, «бездымных» излучений. А сейчас хорошенько выспись. Завтра ночью проживешь мою юность…

— А может, все-таки мою? — допытывался я. — И я окончательно вернусь в свою личность?

В ответ что-то невнятное. С трудом удалось разобрать, что наши души, наши «психические матрицы» роднит одна общая черта — легкомыслие и влюбчивость, что и скажется в пору между юностью и зрелостью.

— Чудесная пора, — я еле расслышал его мечтательный голос. — Пора смелых надежд и первой любви… Как это у Достоевского? Ночь, туман, струна звенит в тумане… Помнишь? Струна… Туман на озере… Там встретимся… Встретишься с красавицей балериной на Лебедином озере…

— Лебединое озеро! — невольно воскликнул я. — Расскажи!

Но уже не шепот в ответ, а еле различимый шелест. Кажется, он выразил пожелание, чтобы завтрашний день прошел для меня без жутких приключений, травмирующих нервную систему. Это важно для следующего сеанса. И, как я догадывался, самого главного сеанса.

Ложась спать и думая о предстоящем дне, я и сам молил бога: пронеси! И бог внял моим просьбам. День прошел без кошмаров, отчасти даже весело, чему способствовал один забавный случай.




Случай с д’Артаньяном


Утром, как только утих устрашающий грохот колоколов, я с конвоирами отправился в город. Из-за гор выплывало солнце. Его диск временами скрывался за клубами дыма, извергаемого заводскими трубами. Под ногами чувствовалась легкая вибрация: в подземных лабораториях ковалось секретное оружие.

По широким улицам катались в автомобилях свободные от занятий изгнанники. По тротуарам сновали прохожие — странные типы в роскошных, шитых золотом камзолах, в древнеримских тогах, в генеральских мундирах. Нечистая сила пыжилась, чванилась, стараясь ни в чем не уступать людям.

Рядом шли три миловидные девушки в бальных платьях и с ласкающим любопытством поглядывали на меня. По тонкому аромату французских духов я догадался, что это вонючие гарпии.

«Промышленные нечистоты», — с усмешкой подумал я и отвернулся. Мое внимание привлек стоявший в задумчивости молодой человек — долговязый и худой, как Дон Кихот. Я подошел ближе. Продолговатое смуглое лицо, крючковатый гасконский нос, выдающиеся скулы…

Это же бедняга д’Артаньян! Я много слышал о нем, но видел впервые. Как он попал в мир злых изгнанников? Я не раз размышлял над этим и пришел к выводу, что здесь он по ошибке. Бывает же так, что люди, ремонтируя и прибирая квартиру, вместе с ненужными вещами и мусором случайно выбрасывают и вещи добротные, ценные. Пожалуй, и Алкаш в мусорной яме, в этих «индустриальных отходах» Сферы Разума оказался не совсем заслуженно.

В отличие от унтера Пришибеева и других литературных персонажей, от д’Артаньяна не ожидалось абсолютно никакой пользы. И все же Весельчак не сжег его. Оставил для потехи. Весельчак не ошибся: своим поведением мушкетер развлекал изгнанников и считался безобидным городским дурачком. Не прижился д’Артаньян в этом мире, не вписался в него, а потому и впрямь выглядел слегка свихнувшимся.

Сейчас он стоял, погруженный в невеселую думу. Потом осмотрелся и, вызывая улыбку у прохожих, забормотал: «Атос, Портос, Арамис. Где вы?»

Но чаще всего, как я слышал, д’Артаньяну мерещились личные враги: граф Рошфор и миледи. Не раз случалось, что он с подозрением смотрел на какую-нибудь миловидную женщину с длинными белокурыми локонами. Потом подходил и, гневно сжимая эфес шпаги, вопрошал:

— Леди Винтер? Миледи?

Вглядевшись и поняв свою ошибку, мушкетер отступал, снимал шляпу с длинным пером, раскланивался и учтиво извинялся.

— Забавно! — смеялись прохожие.

В это утро, однако, с д’Артаньяном случилась большая неприятность. И все из-за Угрюмого — ближайшего помощника Весельчака и тоже дракона.

Надменный и неприветливый, с крупным носом и тщательно закрученными усиками, дракон этот в человеческом виде и без того смахивал на извечного врага д’Артаньяна. А сегодня Угрюмый еще и оделся так, как одевались в пору кардинала Ришелье: напялил камзол, фиолетовые штаны со шнурами и нацепил шпагу.

Д’Артаньян заметил его в толпе и вздрогнул. Какое-то время мушкетер кружил вокруг Угрюмого, как коршун над цыпленком, приглядывался и наконец решил: это он, граф Рошфор! Мушкетер встал перед Угрюмым, выхватил шпагу и крикнул:

— Защищайтесь, сударь!

Угрюмый надменно вскинул голову, побагровел и, решив проучить наглеца, обнажил шпагу. Мушкетер с привычной легкостью отбил неуклюжие выпады и вонзил шпагу в сердце противника. Не успев вернуться в свой изначальный вид, дракон тут же на месте издох.

Д’Артаньяна поволокли к Весельчаку на расправу, а я поспешил к дяде Абу. Черти-конвоиры, как на крыльях, вынесли меня за город и опустили перед воротами виллы. Потом робкими жестами показали, что предстать перед Непобедимым не решаются, и я вошел один.

Дядя Абу жил, как калиф из сказок Шехерезады. В аллеях с веерными пальмами шелестели фонтаны, на берегу пруда среди цветущих магнолий белоснежным облаком возвышался дворец с золотыми куполами. Однако восточная роскошь не спасала дядю Абу от тяжких дум. Он сидел на веранде в кресле-качалке с книгой на коленях. Но не читал, а невидяще глядел вдаль. И в глазах его была такая обреченность и тоска, что сердце мое снова стиснула боль.

— Что случилось, малыш? — Дядя Абу с тревогой посмотрел на меня.

— Д’Артаньян попался! Выручать надо! — выпалил я и коротко рассказал о дуэли.

Дядя Абу подумал немного, потом вскочил с мальчишески озорной улыбкой: он замыслил какую-то шалость.

— Идем к Весельчаку! — воскликнул дядя Абу. — Брякнемся перед ним на колени.

В департаменте литературных персонажей уже знали о неслыханном поступке д’Артаньяна, и творилось там что-то невообразимое: крики, грохот, треск ломаемой мебели. Из распахнутых дверей в панике выбегали посетители.

Мы с дядей Абу вошли с некоторой опаской. В опустевшей приемной осталась лишь секретарша. Сжавшись в кресле, она с испугом взирала на разбушевавшегося шефа. Из кабинета в приемную и обратно бегал Весельчак — коренастый мужчина в черном фраке и лакированных туфлях. На миг он остановился, задыхаясь от ярости. Сорвав теснивший галстук и отбросив его в сторону, Весельчак снова принялся швырять стулья, разнося их в щепки.

— Бездельник! Лоботряс! — все более распаляясь, кричал он. — Его сжечь мало!

Весельчак так разъярился, что не смог удержаться в человеческом виде. Он развернулся в свой изначальный гигантский рост и треснулся драконьей башкой о потолок. Взвыв от боли, снова съежился в человека. И только тут он заметил Непобедимого. Весельчак так опешил, что забыл завершить превращение: из рукавов фрака высовывались когтистые драконьи лапы.

— Прошу, — Весельчак подобострастно согнулся и жестом пригласил в кабинет.

Опустившись в кресло, он положил чешуйчатые лапы на стол и нервно забарабанил острыми кривыми когтями. Обнаружив свою оплошность, Весельчак поспешно заменил драконьи лапы на человеческие руки и жалко, заискивающе улыбнулся.

— Извините-с. Чем могу служить?

Дядя Абу с хорошо разыгранным смирением уговаривал отпустить д’Артаньяна. Весельчак разинул рот: сам Непобедимый в качестве робкого просителя! Быть этого не может! Непобедимому достаточно просто чихнуть, и от него, могучего дракона, мокрого места не останется. Первым желанием дракона было немедленно согласиться. Но уж очень хотелось ему похорохориться, показать, что и он, Весельчак, не последний винтик в общественном механизме.

— Нет, не могу отпустить. Из-за него потерял ценного работника, — все более смелея, Весельчак повышал голос: — Да его сжечь мало! Через мясорубку его! Через «цедепе»!

— Вы не совсем поняли меня, — вежливо сказал дядя Абу. — Он будет служить у меня дворником. Представляете, какой позор! Гордый дворянин и вдруг с метлой.

— Не со шпагой, а с метлой? — Весельчак слабо улыбнулся. — Тут что-то есть.

— И это не все, — продолжал дядя Абу. — Мушкетер привык орудовать шпагой, а не метлой. Он станет отлынивать и плохо работать. За спесь и нерадивость его у нас будут сечь.

— Сечь? Пороть розгами? — Весельчаку это здорово понравилось, и он с улыбкой привстал. Потом повалился в кресло и захохотал так заразительно, что и мы рассмеялись. — Пороть, как нашкодившего школьника. Ха-ха-ха! Снимать штанишки и… Ха-ха-ха! Великолепно! Остроумно! Согласен!

Так к обоюдному удовольствию уладился инцидент с мушкетером. Его отпустили. Дворником на вилле он числился лишь условно. Д’Артаньян все так же бродил по улицам и что-то бормотал. Нечистая сила его не обижала, а если и посмеивалась иногда, то с известной долей почтительности и страха. Все знали, что он под защитой самого Непобедимого.

День прошел настолько благополучно, что моя нагруженная страхами психика излишне смягчилась, даже разнежилась. Видимо, поэтому и сеанс рокировки начался не сразу, а с каких-то нежных снов. Я слышал струнные звуки арфы, видел туманы над ночным зеркалом воды и ослепительной красоты балерину… Где я? На Лебедином озере?

Клочья смутных снов дрогнули, рассеялись, и я окончательно уснул.




Лебединое озеро


Невозмутимый строй во всем,

Созвучье полное в природе…

    

Ф. И. Тютчев









И в тот же миг очнулся… Нет, не на Лебедином озере, как почему-то ожидал, а на знакомом лугу. С книгой в руках я сидел под шумным тополем-великаном… Я? Вот ведь до чего привык чужую, данную мне «напрокат» жизнь воспринимать как свою. Нет, то был, вероятно, все же другой…

Итак, любимый с детства тополь-бормотун шумел, а Василь вслушивался в несмолкаемый говор листвы с сожалением и грустью: никаких дриад и ничего таинственного он уже не ждал. Он не дошкольник и не первоклашка. Через год, закончив десятый класс, станет взрослым, и с детским ощущением мира пора расставаться. Неужели навсегда?

Налетел короткий ливень, и все вдруг предстало сияющим, живым и сказочным. «Неужели мне чудится?» — с улыбкой думал Василь.

Ливень с дробным перестуком умчался, а Василь побежал навстречу вышедшему из-за тучи солнцу. Там, за рощей и двумя холмами, паслись кони, тот самый опытный табун. К счастью, сегодня дежурил знакомый ученый-пастух.

— Дядя Антон, разреши еще раз проехаться на Орленке.

— Но Орленок и четверо его одногодков на грани чего-то нового. Хронорысаки? Вряд ли.

— Не занесет же он меня в другую эпоху.

Шагах в двадцати паслись кони. Среди них красавец редкой масти — белой с голубым отливом. Заметив Василя, он поднял голову и навострил уши.

— Орленок, ко мне, — тихо позвал юноша своего друга. Но конь услышал, подлетел снежным вихрем и положил голову на плечо Василя.

— Вижу, что вы большие друзья, — рассмеялся пастух и махнул рукой. — Ладно уж, разрешаю вам прогуляться.

Василь вскочил на Орленка, и в тот же миг ветер свистел в его ушах, чудо-грива прохладным белым пламенем плескалась, щекотала плечи и уши. Промелькнул тополь-бормотун, потом табунок обыкновенных, или, как выражается дядя Антон, «диких» лошадей.

Орленок легко взял препятствие — довольно высокий кустарник, доказав, что летать могут не только птицы. Но в лес вошел чутким, осторожным шагом. Минут через двадцать деревья расступились, и Василя ослепил блеск искрившегося озера. Сквозь камыши юноша разглядел петушиный гребень рыжих волос, и ему стало не по себе: бедный Кувшин! Как он давно не навещал его.

С чувством раскаяния Василь подъехал и соскочил на землю. Кувшин обернулся, хмурым взглядом смерил юношу и, скривив губы, процедил:

— Предатель.

— Ты неправ, Кувшин, — с обидой возразил Василь. — Сам понимаешь, что я не малыш и нам пора расставаться. Через год закончу школу, получу знак зрелости. В этом будет и твоя заслуга.

— Знак зрелости… Подумаешь! В прошлом году Андрей получил знак и забыл… Не приходит. Но ему я прощаю: он стал чемпионом мира по плаванию. Моя выучка! А ты?

— Я занимаюсь конным спортом.

— Кони, — брюзжал Кувшин. — Променять меня на каких-то четвероногих. Тьфу!

Как задобрить Кувшина? И Василь решил упомянуть о его новых воспитанниках. Но сделать это надо сначала с подковыркой.

— Ходят разговоры, что они у тебя безнадежные заморыши.

— Гнусная клевета! — вскипел Кувшин и вскочил на ноги.

— Пожалуй, слухи неверные. Я ведь почти каждый день вижу этих малышей.

— Ну и как они тебе показались? — осторожно, скосив глаза на юношу, спросил Кувшин.

— Отличные ребята! Крепкие, ловкие и отчаянной храбрости.

— Вот видишь. Моя школа! — повеселел Кувшин.

Расстались они друзьями. Покидал Василь озеро все же с невеселым настроением: ушло, уплыло детство, растаяло, как дым в небесах.

Иная дружба занимала теперь все помыслы Василя — дружба с Орленком и вообще с лошадьми, даже «дикими». Вика, как и Кувшин, относилась к этому увлечению с иронией.

— Ты сам скоро станешь копытным представителем фауны, — усмехалась она.

Съязвила она и о будто бы ежедневном рационе юноши: клевере, люцерне и овсе. Однако после одного чрезвычайного происшествия девушка смотрела на дружбу Василя с лошадьми уже по-другому.

А случилось вот что. Однажды пришел Василь на пастбище. Ученый-пастух так глубоко ушел в свои размышления, что не обратил на юношу внимания. Василь не стал беспокоить его. «Все равно разрешит», — подумал он и вскочил на Орленка. Проскакал немного и почувствовал, что впервые по-настоящему слился с этим теплым, живым, почти разумным существом. Будто стали они единым организмом.

— Лети, Орленок! Вперед! — воскликнул Василь.

Конь помчался стремительнее обычного. Едва касаясь ногами земли, Орленок стлался, как белая птица на бреющем полете. Травы гнулись под ним и вихрем проносились кусты. И вдруг начались странные вещи: дни и ночи мелькали мгновенно, а солнце летало с востока на запад подобно метеору с раскаленным хвостом. «Уж не выскочил ли Орленок на дорогу времени? — подумал Василь. — Нет, нет! Чепуха!» Но когда конь влетел в беззвучную мглу с проплывающими мимо тенями, юноша испугался.

— Остановись, Орленок! Остановись!

Тьма расступилась, засинело небо, замелькали деревья, и у Василя отлегло от сердца. А когда Орленок с рыси перешел на шаг, успокоился совсем. Он дома, в своем времени! В такой же лесостепи, где цвели травы и синели вдали рощи.

Орленок остановился и стал пощипывать траву. Но почему-то брезгливо, встряхивая головой и фыркая. Трава и впрямь какая-то чахлая и запыленная. В чем дело?

Василь коснулся шелковистой гривы и показал на холм. Понятливый конь вынес его на вершину, и юноша замер в тревожном изумлении. На затоптанной, выжженной солнцем равнине стояли бедные хаты с посеревшей от времени соломой на крышах. Чуть дальше зеленым оазисом застыл большой сад с липовыми аллеями, ажурными беседками. На берегу пруда белел двухэтажный особняк с колоннадой.

«Неужели дворянская усадьба?» — подумал Василь, и в груди его тоскливо заныло. Не паниковать! — приказал он себе и помчался прочь от села. Остановился шагах в тридцати от пыльной ухабистой дороги, по которой уныло брела, вызывая жалость у Василя, худая гнедая кобыла, запряженная в телегу. В телеге рыжебородый мужчина и двое ребятишек в латаных рубашонках и лаптях. Один из них посмотрел в сторону Василя и закричал:

— Молодой барин! Приехал молодой барин!

— Не похож, — возразил мужчина, с удивлением глядя на всадника и невиданной красоты коня. — Может, это гость барина?

Василь поскакал подальше от дороги и с бьющимся сердцем притаился в кустарнике. По южновеликорусскому говору людей (а он знал их язык), по одежде и другим признакам юноша понял, что заскочил в первую половину девятнадцатого века. Да и в пространстве конь унес не так уж далеко — в Тульскую или Орловскую губернию. Он видел эти места в хронофильмах на уроках истории и литературы. Он даже побывал в Спасском-Лутовинове — в имении знаменитого русского писателя. В Памяти Сферы Разума, конечно же, хранился этот литературный музей.

Надо немедленно возвращаться. Но опаленные солнцем поля, где звенела колосьями спелая рожь, роща и перелески — весь этот исторический ландшафт был до того знакомым, что любопытство цепко завладело юношей. Да не эти ли места описал Тургенев в «Записках охотника»?

Орленок выбрался из кустарника, вскочил на высокий холм. Василь окинул взглядом травянистую равнину, где полукругом изгибалась река, и у него перехватило дыхание: это же знаменитый Бежин луг!

С реки доносились звонкие голоса ребятишек. И снова Василь подумал: уж не с ними ли провел писатель ночь у костра, слушая их страшные рассказы о домовых, водяных и русалках? Ребята плескались в воде, окликали друг друга, и Василь узнавал — невероятно! — знакомые по книге имена: Костя, Федя, Павлуша… Они!

Но тут ребята, заметив всадника, выскочили на берег, размахивая руками и крича:

— Барчук! Молодой барин!

Василь вздрогнул и, склонившись к уху Орленка, зашептал: «Назад. Лети домой». Орленок красивой рысью (у ребят наверняка замерли сердца от восторга) поскакал туда, где синели в знойном мареве рощи, а еще дальше виднелась зубчатая стена леса. Учуял, видимо, что людей там нет.

«Умница», — с облегчением вздохнул Василь.

Скорость нарастала. Кусты, деревья, облака — все закружилось, завертелось. В посеревшем небе огненным ветром промелькнуло солнце и погасло. И снова мгла столетий с пугающими тенями.

Но вот вернулись облака, засинело небо. Уже родное — Василь сразу почувствовал это. Перескакивая через реки и кустарники, Орленок сбавлял скорость и приближался к той точке пространства и времени, откуда начал свое странствие.

Здесь их ждали. Встревоженные ученые-«лошадники» осмотрели Орленка и, найдя его в хорошем состоянии, успокоились. Василь встретил укоризненный взгляд дяди Антона и виновато опустил голову.

Крепко ему тогда досталось, особенно от отца.

Но зато сверстники с завистью слушали его рассказы о полете сквозь столетия, о том, как он был «барином» в девятнадцатом веке. Словом, стал Василь героем дня. Даже Вика смотрела теперь на его увлечение лошадьми с уважением. Правда, с несколько насмешливым, но все же уважением.

Первый и нежданный рейс в прошлое оказался удачным, и Василю многое простили. Но и наказали: «отлучили» от экспериментального табуна, запретили даже появляться вблизи. Однако некоторое время спустя дядя Антон сам пришел к юноше и смущенно сказал:

— Орленок скучает и плохо ест. Так что приходи иногда.

Орленок и в самом деле часто вскидывал голову и с тоской вглядывался в холмистые дали: не идет ли?

Приходил Василь редко, иногда по целым дням не вспоминал о своем четвероногом друге. Он сделал неожиданное открытие: Вика! Чуть сутуловатая «колючая» девочка, с такими же колючими угловатыми жестами, к семнадцати годам выросла вдруг в стройную красавицу с бесшумной и плавной походкой. Чудеса да и только! Метаморфоза произошла незаметно, не без воздействия природы и ее волшебных созданий. Может быть, здесь замешаны известные всему миру балеарские нимфы? В последние годы Вика часто бывала на Балеарских островах и расхваливала тамошних нимф за их редкостную грацию.

Осенью и Василь слетал с девушкой на Балеарские острова. Нимф он не видал, но их незримое присутствие чувствовалось в спортивном празднике, прошедшем на волнах с музыкой и очень весело.

Вернулись они, когда в родном краю догорела вечерняя заря и среди звезд голубым парусом плыла ущербная луна. Невидимое облако аэрояхты подобно ночной птице бесшумно опустилось недалеко от города и растворилось в травах. Так же бесшумно и невидимо жил в лесостепи и сам город. Молодые люди шли к его окраине и делились впечатлениями о празднике. Говорила больше Вика. Василь молчал, охваченный непонятным, сладким и тревожным волнением.

Море, океан… Почему вспоминаются эти стихии, когда рядом Вика? — гадал Василь. — Что тут общего? Прическа, похожая на пену прибоя? Нет, пожалуй, улыбка… В памяти ярко возникли смеющиеся солнечные блики, гуляющие по океанским далям. У Вики такая же странно гуляющая улыбка. Она вздрагивала на ее щеках, бродила по полноватым губам, лукаво пряталась в тени длинных ресниц. И глаза у нее глубокие и синие, как море под июньским небом.

— Что ты так странно смотришь на меня? — с усмешкой спросила девушка, вспомнив такой же испытующий взгляд Василя в далеком детстве. — Уж не беседовал ли ты опять с каким-нибудь Шопенгауэром?

— А знаешь, на кого ты похожа?

— На кого же? — Вика слегка нахмурилась: себя она не считала красавицей.

— На Аоллу, — прошептал Василь. — Помнишь Тихий океан?

Вика хотела рассмеяться, но, взглянув на восторженное лицо юноши, все поняла. Василь влюблен в нее! Влюблен первой юношеской, трепетной и застенчивой любовью. Это растрогало Вику, отозвалось в ее душе благодарной нежностью. К тому же, чего уж тут греха таить, сравнение с красивой океанидой польстило ей.

— Не говори чепухи, — улыбнулась Вика.

Молодые люди не заметили, как вошли в ранее невидимый и будто несуществующий город. Он тихо выступил из степи и засветился под теми же крупными звездами и той же луной, похожей на парус. Цвета города сезонно менялись. Зимой его здания искрились, как изморозь на деревьях. А сейчас Василь залюбовался колоннами и портиками, мостами и арками, сиявшими красками осеннего леса. Но Вика отзывалась о своем городе не очень одобрительно.

— Слишком феерично. Раньше я смеялась над вашим селом, а сейчас завидую. От ваших хат пахнет стариной и домашним уютом.

«Напрасно завидует», — подумал Василь. Вика жила в красивом двухэтажном доме, расположившемся под гигантской липой. Стены и двери его мягко освещались в ночи мерцающим крыльцом.

— Увидимся завтра, — девушка пожала Василю руку и пошла к крыльцу.

И вдруг… Василь стоял, ничего не соображая. Девушка будто бы вернулась, поцеловала его и, вскочив на крыльцо, скрылась за дверью. Все произошло в неуловимый миг. Или… Или совсем не произошло? Померещилось?

Утром на первом же уроке Василь сидел рядом с Викой и ничего не мог прочитать на ее спокойном и сосредоточенном лице. Так почудился ему поцелуй или нет? А если не почудился, то что он такое? Озорство?

Вика усмехнулась и попросила «не пожирать» ее глазами. Василь повернулся лицом к учителю, довольный тем, что все обошлось сравнительно гладко: с ее жгучего язычка могло сорваться словечко и похлеще.

В перерывах между занятиями Вика, как всегда, посмеивалась над ребятами, и колкости ее зачастую оказывались очень едкими. Однако шутки, отпускаемые по адресу Василя, были до странного мягкими и необидными. Девушка явно выделяла его среди одноклассников, чему Василь был очень рад.

Но все полетело прахом на другой же день. И все из-за дурацкого тщеславия Василя. От этого недостатка не могли избавить его в детстве ни Кувшин, ни дядя Абу, которые сами были, увы, изрядными бахвалами.

Учебная воздушная лодка парила в тот день над полями вблизи села, где жил Василь. Незримые для других, десятиклассники видели табун экспериментальных лошадей, которые и были на этот раз «наглядными пособиями». Учитель рассказывал о злых образах, выбрасываемых через блуждающие зоны в доисторическое время. Ученые нащупали место их скопления. Первые попытки внедриться в это общество кончались провалом. Обитатели того мира легко засекали металлические машины времени и вылавливали разведчиков. Незаметно проникнуть туда может лишь живая материя.

— К тому же живые существа лучше ориентируются на просторах столетий, — говорил учитель. — Видите внизу лошадей? Это они. Хронорысаки очень своенравны. Но один наш ученик отлично поладил с ними и даже совершил нечаянный, но удачный забег в прошлое.

Все повернулись лицом в сторону Василя, и тому стало приятно.

— Пузырь! — засмеялась Вика. — Раздувается, как мыльный пузырь. Сейчас лопнет.

Сравнение сияющего Василя с мыльным пузырем было до того метким, что все расхохотались. Не удержался от улыбки и учитель.

— Ну и Крапива! — в сердцах воскликнул Василь и пересел подальше от Вики.

На переменах Василь хмуро сторонился девушки. А та ходила с понурым и виноватым видом. Шаг к примирению, к ее радостному удивлению, сделал на этот раз юноша. После занятий он подошел и сказал:

— Ты хорошо отхлестала меня. Вел я себя действительно глупо. Пыжился, как петух.

— А ты не обижайся, — Просила Вика. — Такая уж я родилась и ничего с собой поделать не могу. Из крапивы не сделаешь фиалку.

— Ничего, — благодушно ответил Василь. — Говорят, крапива обладает хорошими целебными свойствами.

Сегодня их классный наставник, все тот же историк Плутарх, предложил для пробы войти в телепатический контакт со Сферой Разума.

— Получится ли? — Вика заметно волновалась. — Говорят, лучше всего начинать надо в своем любимом месте. Недалеко от нашего города растут три дуба. Давно они нравятся мне.

— Знаю. Горожане называют их Близнецами, иногда Тремя Братьями.

Василь проводил девушку до Близнецов — трех могучих дубов, росших из одного корня, а сам полетел к своему селу и приземлился в своей любимой роще.

— Тинка-Льдинка, — прошептал Василь. — Какая ты сегодня грустная и молчаливая.

В роще пахло осенней прелью, под сентябрьским солнцем блестели паутинки и чернело в оголившихся ветвях одинокое воронье гнездо. И тишина. Лишь изредка прозвенит синица да сухо прошелестит падающий лист. Василю захотелось уйти в рощу совсем, раствориться в ней, слиться со всей природой. И чудо свершилось: он «растворился». Вернее, роща исчезла, погасли ее белесо светившиеся стволы, утихли редкие лесные звуки. Юноша впервые в жизни проникал в таинственные дали Сферы Разума, в ее необъятную Память. Так в далекие времена, догадывался Василь, люди уходили в свои громоздкие примитивные хранилища знаний — библиотеки, фонотеки, музеи.

Разверзлась тьма. Но какая-то живая, чуткая и мудрая, готовая прийти на помощь. В ней угадывался бездонный океан знаний. Как прикоснуться к этому неисчерпаемому источнику? Юноша растерялся.

— Может, сначала закрепим кое-что из истории? Память на даты у тебя всегда хромала, — послышался из мглы дружелюбный голос.

— Да, да! — с готовностью откликнулся Василь кому-то невидимому, который о нем, очевидно, многое знал.

Перед юношей ожила история, зашевелились и запестрели видения из жизни Древнего Востока, вспыхивали цифры — даты событий. Они, понимал Василь, крепко впечатаются в его память. Мелькали эпохи. В уши вкрались звуки — крики, стоны, звон мечей, и перед ним развернулась под утренним солнцем картина битвы при Каннах…

Контакт со Сферой Разума налаживался. Воодушевленный успехом, Василь пожелал с ее помощью закончить большую классную работу-реферат. Все было готово, но одна задача никак не давалась. Василь мысленно представил ее, и та вспыхнула, будто овеществилась в огненных цифрах и формулах, повисших в невесомости и мгле. «Верно», — ободрился Василь и попросил Сферу Разума решить задачу. Но Сфера молчала. «Хитрая бестия, — приуныл юноша. — Знает, что перед ней учащийся, который обязан сам справиться с заданием».

И все же дружески настроенная Сфера не оставила в беде. Перед огненно светящейся задачей, как перед трибуной, строевым шагом шли под музыку колонны цифр и формул. Маршировали они четко и слаженно, как солдаты. Впереди колонн — кряжистые офицеры, вскинувшие правые руки вперед и тем самым удивительно похожие на знаки радикала. А командовал парадом тощий и долговязый генерал Интеграл.

«Забавно», — Василь чуть не рассмеялся. Вскоре понял, что это не просто шутка, что перед ним шагали сходные решения, листались страницы учебников и справочников. Он поглядывал то на «парад», то на свою задачу, и решение пришло внезапно, как озарение.

— Вот видишь, — послышался из тьмы поощрительный голос. — Все очень просто.

Удача подхлестнула юношу. Он отважился поделиться со Сферой, и тем самым со всем человечеством, своим тайным замыслом. Он знал: более или менее стоящие догадки уходят в общую копилку человечества — в Память Сферы Разума. Если автор гипотезы не справится, то другие ученые подхватят ее и доведут до хорошо обоснованной теории.

Василь давно вынашивал свою ослепительно красивую гипотезу. Связана она все с теми же лошадьми. Только это уже не скакуны в прошлое — те почти готовы. По замыслу Василя на земных лугах будут пастись и набираться сил… звездные рысаки! Они покончат с остатками «железной», небиологической технологии в космосе. Они способны будут рвать пространство и мчаться быстрее света.

Чуткая Сфера Разума уловила смутные, неокрепшие мысли юноши и создала нужный фон. Вдали звездными спиралями раскинулась родная галактика — Млечный Путь. «Верно!» — обрадовался Василь, удивляясь, как точно реализуются, обретают зримый вид его затаенные мечты. На окраине Галактики, там, где находится Солнечная система, из пахучих трав планеты Земля выскочил в открытый космос красивый конь с всадником.

Конь оглянулся и замер, прислушиваясь к голосам бесчисленных миров. Потом сорвался с места и поскакал по лугам Млечного Пути, перепрыгивая через овраги черных дыр и реки скоплений, и вырвался за пределы своей Галактики. До соседних — миллиарды световых лет. С немыслимой скоростью, рокоча копытами, мчится межгалактический рысак по вечной крыше мироздания, по необозримой космической степи.

— Любопытно, — послышался одобрительный голос. — Очень поэтично и дерзко! А математическое обоснование? Хотя бы приблизительное?

Без такого обоснования, понимал Василь, гипотеза — пустая фантазия. Но у него уже готовы свои математические выкладки. В глубине души, правда, таилось ощущение их наивности и незрелости. Ну а вдруг он не ошибся? Вдруг повезет? Торопясь и волнуясь, Василь на черном бархате космоса светящимися формулами представил свои доказательства.

Сфера долго молчала. Видимо, шевелила своими таинственными «извилинами», сравнивала, анализировала. У юноши затеплилась надежда… Но ответ пришел сокрушительный:

— Вздор! Чепуха!

Василь обиделся. Сфера могла бы выразиться и поделикатнее.

— Она еще не такое может сказать, — посмеиваясь, утешала Вика. — Многие десятиклассники так и рвутся обессмертить себя, встать рядом с Ньютоном и Пушкиным. Особенно настырны начинающие поэты. Один юный стихотворец, мой сосед, так надоел со своими незрелыми виршами, что Сфера насмешливо попросила не засорять Память человечества всяким мусором.

Похожий случай произошел с их одноклассницей. Утром на первом же уроке ребята делились впечатлениями о своем приобщении к коллективному разуму человечества. Вдруг встала Наташа Быстрова и заявила, что Сфера Разума несерьезна и несправедлива.

— Она отклонила мои стихи об Аолле и Тихом океане.

— Прочитаешь, наконец, нам свои стихи? — спросил классный наставник Плутарх.

Наташа смущенно отказывалась, потом все же прочитала стихи. Иван Васильевич и ребята внимательно выслушали, потом обсудили и пришли к единому мнению, что стихи еще слабы и что Сфера Разума поступила справедливо.

— Так что не обижайтесь на Сферу, — улыбнулся классный наставник. — Она, словно живое и мыслящее существо, своенравна и обладает чувством юмора. Да и вы не созрели для полного творческого контакта. Чтобы не утонуть в ее Памяти, в этом волнующемся океане знаний, надо научиться хорошо плавать — набраться опыта, овладеть высотами культуры. А пока довольствуйтесь ее внешней стороной. Разве этого мало?

Ребята согласились, что немало, ибо «внешняя сторона» Сферы Разума — это шумные дубравы и цветущие поля, тихие зори и гулкие, веселые громы. А незримая часть Сферы, ее «душа» то и дело напоминала о себе в виде стихийных существ.

Правда, в жизни десятиклассников они уже не занимали такого места, как в детстве. Ребята вступали в заботы и дела взрослых. Особенно это коснулось Василя. В середине учебного года его вызвали на внеземную станцию и сказали:

— Откладывать разведку уже невозможно. Конечно, ты еще молод. Но сейчас только двоим можем доверить хронорысаков. Особенно рассчитываем на тебя и Орленка. Согласен?

Василь согласился, хотя понимал, что миссия разведчика опасна. Но одновременно и заманчива.

Начались тренировочные забеги в прошлое. Почти одновременно приступили к сложному и не совсем понятному для Василя эксперименту. К Василю, к его психической личности подселили двойника — довольно нудного типа из конца двадцатого века. (То есть меня, Пьера Гранье.) Василь провел с ним несколько ночных бесед и пришел в смятение, когда проник в его душу — в этот жуткий вакуум, в нравственную невесомость, где почти «все позволено». Ему объяснили, что это далеко не худший, почти обыкновенный человек того времени. И Василь понемногу притерпелся к чужаку, отнесся к нему с пониманием и сочувствием. Только такой субъект сможет внедриться в любое дурное общество, не вызывая подозрений.

Однажды случилось непонятное: во время одной из бесед с двойником Василь буквально провалился в его эпоху и жил его жизнью. Всего несколько минут, но жизнью настолько реальной, что когда «вернулся» в себя, долго не мог опомниться и приставал к ученым:

— Кто я на самом деле? Кто?

Нельзя сказать, что Василь жил двойной жизнью. Это пришло потом, в стране изгнанников. А пока чужак, этот приспособленец и жуир, обитал в нем незаметно и никак не влиял на его учебу и повседневную жизнь. Юноша временами забывал о своей избранности, о предстоящей миссии, особенно когда находился рядом с Викой.

Однажды в начале мая, когда зацвели поля и небо наполнилось голосами птиц, Василь провожал девушку домой. Голова у него кружилась — то ли от травяной вольницы, то ли от Викиных волос, пахнущих почему-то ландышами. С новой силой мучил вопрос: что значит тот, еще прошлогодний поцелуй? Или он просто почудился? Когда подошли к границе пока еще не видимого города и остановились под кроной трех могучих дубов — тех самых Близнецов, Василь сказал:

— Когда стемнеет, приходи к Близнецам. Я поведаю о своей великой тайне.

Вика посмотрела на юношу, улыбнулась и ушла, ничего не сказав.

Еще солнце не скрылось, еще только накалялся закат, а Василь уже ходил около Близнецов и ругал себя последними словами. Болван! Хвастливое ничтожество! Разве он имеет право разглашать тайну? Об экспедиции в прошлое пока никто не должен знать.

Прошел еще час или полтора. Давно закатилось солнце, погасли облака. На западе последними угольками дотлевала заря. Выступили звезды, по степи поползли фиолетовые тени и ночные запахи. Наконец из-за холмов выкатилась луна, запылала голубым шаром и посеребрила недвижные листья Близнецов и стлавшиеся в низинах нити тумана.

А Вики все нет и нет. Василь хотел уже уходить, как вдруг из мглы и призрачных завитков тумана возникла… ночная фея! Быть этого не может! Волшебницы лунных ночей приходят, и то очень редко, только к знаменитым поэтам. А он тут при чем? Да и слухам этим Василь не очень верил. Ночные феи, считал он, существуют только в воображении поэтов, в их балладах и песнях.

И все же это она! Василь как зачарованный смотрел на приближающуюся ночную незнакомку. Шла она легко и бесшумно, словно не касаясь земли. Дымились под луной ее светлые волосы, на полноватых губах вздрогнула… знакомая улыбка. Это же Вика!

— А я тебя принял за ночную фею, — смущенно проговорил Василь.

— То Аолла, то ночная фея. Да что с тобой творится? — спросила Вика строгим голосом, но в глазах ее плясали веселые огоньки. — Я сгораю от нетерпения. Поведай о своей великой тайне. Удиви.

— А знаешь что… — с бьющимся сердцем прошептал Василь. — Я люблю тебя.

— Подумаешь, нашел чем удивить. Я это давно знаю.

Вика так искусно состроила скучающую и досадливую гримасу, что Василь сразу сник, в груди его разлился тоскливый холодок. Насладившись огорченным видом юноши, Вика рассмеялась и нежно коснулась губами его щеки.

— Вика! Великая притворщица! — счастливо воскликнул Василь и поцеловал девушку в губы — свежие и алые… У него мигом родилось сравнение.

— Губы у тебя алые, как вечерняя заря.

— Не говори красиво, — улыбнулась Вика.

Шелест, похожий на смех, заставил молодых людей взглянуть вверх — в мглистую глубину ветвей, пронизанную редкими паутинками света. Шевельнулись листья, мелькнуло девичье лицо и скрылось. И снова смех, напоминающий журчание ручейка. Незнакомка раздвинула ветки, и молодые люди увидели лесную деву — серебряный дух, сотканный из лунного сияния и колышащихся теней.

— Дриада, — восторженно прошептала Вика. — Покровительница нашей любви.

Дриада спустилась на нижнюю ветку и, подобрав дымчатое зеленое платье, села. Губы ее лукаво изогнулись, послышался хохоток и внятный голос:

— Влюбились! Надо же… Прямо под крышей моего дома. Даже завидно.

— Проказница, — Василь шутливо погрозил дриаде пальцем, встал на цыпочки и коснулся ее руки — прохладной и нежной, как лепесток цветка.

Дриада перебралась на верхние ветки. Смех ее смешался с шорохом листвы, а сама она рассеялась в лунных бликах, растаяла, как след дыхания на зеркале.

Следующим вечером, едва отпылал закат и выступили первые звезды, Василь и Вика пришли к Близнецам «на свидание с дриадой». Хмельные от счастья, шептали друг другу влюбленные слова, целовались и посматривали вверх. Дриада не приходила. Лишь в шелесте листвы временами словно слышался ее журчащий смех.

— Все равно теперь она всегда с нами. И мы с тобой будем вместе, — сказал Василь.

— Как же ты будешь меня терпеть? Я ведь Крапива.

— Ничего, привыкну, — благодушно ответил Василь. — Мне твои колкости начинают даже нравиться.

— Вижу, — рассмеялась Вика. — Ты по ним просто тоскуешь.

— Хочу, чтобы родители после окончания школы объявили о нашей помолвке. Слышишь? Хочу!

— А не рано ли говорить об этом? Я ведь знаю твое легкомыслие. — Вика с грустью посмотрела на юношу и, увидев его обиженное лицо, поспешила добавить: — Хорошо. Я согласна на помолвку. Мне нравится, что возродили этот старинный обычай.

Однако вместо помолвки дня через три их поджидала размолвка. Да еще какая серьезная. Случилась она недалеко от Близнецов, и живущая там покровительница ничем не могла помочь.

В тот день еще до начала занятий Саша Федин, их классный заводила, предложил:

— Сегодня вечером сходим на Лебединое озеро.

— А повезет ли? — засомневались ребята.

Редким счастливцам удавалось застать озеро в тот момент, когда оно раскрывало свои волшебные свойства. А ведь недавно водоем этот считался довольно заурядным и назывался просто Лесным озером. Но вот лет пять назад распространились слухи, которым сначала не очень-то верили. На озере будто бы завелись или откуда-то прилетели необыкновенные русалки — лебеди, обладающие редкой музыкальностью и пластикой. Танцуют они, якобы, чаще всего весной, когда расцветают водяные лилии. Слухи все больше подтверждались. А в прошлом году семь выпускников их школы вернулись оттуда потрясенные: они видели сцены из старинных балетов, исполненные с завораживающей грацией. Особенно полюбился русалкам балет Чайковского «Лебединое озеро». С тех пор волшебный водоем и получил новое название — Лебединое озеро.

Солнце близилось к горизонту, когда ребята вышли из города и миновали Трех Братьев. До озера неблизко, но и до темноты далеко. Поэтому решили идти пешком. Наташа Быстрова, страстная почитательница всяческих океанид и русалок, молитвенно сложила руки и шептала слова-заклинания:

— Только бы нам повезло. Только бы повезло.

Ребята рассмеялись и заговорили о древних приметах и суевериях.

Незаметно увял закат, выступили звезды. Полная луна то прятала свой лик в белесых облаках, то снова выплывала. Извилистыми тропками потекли в низинах ночные туманы. Все замолкли, прислушиваясь к степной тишине. Перепел, притаившийся недалеко от ребят, вдруг громко прокричал:

— Спать-пора! Спать-пора!

— Ты спи, а нам некогда, — возразил Саша Федин и со вздохом добавил: — Эх, братцы. Скоро, как оперившиеся птенцы, разлетимся мы кто куда. Но сможем ли забыть свое родное, такое уютное и красивое гнездышко.

— Вы можете лететь хоть на край вселенной, а я останусь на Земле. Мне и здесь дел хватит, — заявил Сережа Розов.

— Розочка домосед, — посмеивались ребята.

Вошли в лес и замолчали. Старались идти бесшумно, чтобы не вспугнуть русалок, если те сегодня вообще пожелают явиться. Скоро деревья расступились, и сквозь прибрежный ивняк блеснуло зеркало воды.

— Лебединое озеро, — прошептал кто-то.

— Тише, — Вика предостерегающе подняла палец. — Слышите? Вальс Шопена в исполнении симфонического оркестра.

«Оркестром» было само озеро: звуки, казалось, поднимались из его глубины, стекали с берегов и свивались в нежную мелодию.

Ребята раздвинули посеребренные луной ветви ивняка и ступили на широкую песчаную отмель. Метрах в двадцати от берега в белых платьях под звуки вальса кружились русалки. В тот же миг заключительные аккорды угасли, наступила тишина. Стройный ряд танцовщиц нарушился. Они сошлись и о чем-то заговорили. Одна из русалок взглянула на берег и воскликнула:

— К нам гости пришли!

Русалки, а их было десятка три, шумной толпой высыпали на берег.

— Опоздали, милые, — смеялись они. — Мы уже домой собрались.

— А что вы танцевали? — спросил Саша Федин.

— Есть старинная балетная сюита «Шопениана». Слышали о такой?

Саша сказал, что не только слышали, но и видели в исполнении земных балерин. Он попросил русалок повторить танец. Но те упрямились, говорили, что устали и что им пора домой. Саша, зная капризный нрав русалок, обратился к Наташе Быстровой.

— Попробуй уломать их. Ты их лучше знаешь.

Наташа встала перед русалками, молитвенно сложив руки. И вид у нее был таким просящим, что одна из русалок сжалилась и сказала:

— А что, девушки, пусть решит наша повелительница, наша королева.

Русалки расступились и слегка подтолкнули вперед свою слишком скромную, державшуюся позади повелительницу.

— Королева! — послышались взволнованные возгласы ребят. — Смотрите: в самом деле королева!

Василь стоял как оглушенный: красота «королевы» поразила его, как молния…

«Да что это со мной?» — на миг опомнился Василь. Он знал, что красивые феи и русалки иногда прикидываются земными девушками, чтобы вскружить головы слишком легкомысленным и влюбчивым юношам, подшутить над ними. А потом эти юноши становятся посмешищем… Но влюбиться, заведомо зная, что перед тобой русалка, это уж совсем позор.

«Надо взять себя в руки, — твердил себе Василь. — Только бы Вика ни о чем не догадалась».

— Смотри, не влюбись в русалку, — послышался за спиной ее насмешливый голос.

«Догадалась», — вздрогнул Василь и, обернувшись назад, сердито бросил:

— Уж как-нибудь постараюсь.

Королева русалок улыбнулась, поняв, что стала причиной легкой ссоры молодых людей, по-видимому, влюбленных друг в друга, и сказала:

— Пусть будет так, как пожелает этот юноша.

— Ты что молчишь? — возмущались ребята. — Проси. Становись на колени.

Василь справился с волнением и сказал:

— Просим повторить «Шопениану».

Русалки во главе со своей повелительницей направились к озеру, оставляя на песке заметные следы. Но на воду волшебницы ступили с легкостью пушинок. Под их туфельками озерная гладь лишь чуть-чуть вздрагивала, расходясь еле приметными кругами. Словно воды касались лапки водомерок или падали сверху крохотные капельки дождя.

Из неведомой дали, из какого-то невыразимо прекрасного мира просочились нежные звуки. Они полились в чаше озера, плескались. Рассыпчатое эхо, отражавшееся от холмистых берегов, придавало музыке объемность и глубину. А сами русалки казались духом музыки или ее зримым выражением — настолько чутко каждый их шаг, каждый пируэт отзывался на мелодию и ритм вальса. Но чаще чудилось обратное: сами звуки соскальзывали с их пальцев, возникали из плавных движений чудо-балерин. Это было идеальное слияние музыки и пластики.

«Шопениана» длилась минут двадцать, но пролетела для юношей и девушек, как один миг. Польщенные аплодисментами, русалки раскланялись, причем подолы их кисейных платьев таяли в нитях тумана, ползущего над водой. Вот-вот и сами русалки растают в зеркальной глади озера, исчезнут, «уйдут домой».

Но нет, они и сегодня не могли обойтись без своего любимого балета — зазвучал вальс из «Лебединого озера» Чайковского. Снова русалки закружились, упиваясь своей легкостью и грацией. И вдруг… Юноши и девушки не верили глазам своим: русалки вдруг взмахнули полами своих белых платьев, как крыльями, и взлетели!

В небе уже не русалки, а лебеди. Махая крыльями в ритм вальса, белые птицы-балерины летели в ночную высь, туда, где серебрилась вечно струящаяся река Млечного Пути. Все выше и все меньше становились птицы… Еще миг, и угасла музыка, а сами лебеди-русалки затерялись среди звезд, рассеялись в тиши мироздания.

— Это неправда! — воскликнула Наташа Быстрова. — Это сон. Нам снится сказка!

— А это тоже снится? — возразил Саша Федин, показывая на русалку, одиноко стоявшую на воде.

К изумлению ребят, королева русалок не улетела вместе со своими подругами. Она вышла на берег, чуть прихрамывая и морщась: балетные башмачки, видимо, были ей тесны. Она наклонилась, сняла их и отбросила в сторону. Не долетев до травы, башмачки исчезли — ушли в Память. На смену им выступили мягкие и удобные туфли.

— Вот это да! — удивилась Вика. — У нее были антибашмаки. Поэтому и ходила по воде вместе с русалками. И никакая это не русалка, а такая же, как мы. Она разыграла нас!

«Я это знал! Я это предчувствовал!» — мысленно воскликнул Василь, хотя в глубине души признался, что ничего не знал.

Юноши и девушки окружили «королеву». Смеясь, называли ее обманщицей, спрашивали, кто она и откуда. А та молча и стеснительно улыбалась. Лишь по пути, когда вышли из леса в лунные степные просторы, разговорились. Живет она и заканчивает десятый класс на одном из массивных спутников Сатурна — Титане.

— У нас такие же леса, луга и реки. Но нашей природе, к сожалению, далеко до Сферы Разума. И нет у нас ни эльфов, ни фей, ни русалок. А я так хочу стать балериной.

— Балетному искусству можно учиться и в студии, — возразил кто-то.

— Можно. Но многие ваши русалки и феи — это сама стихия танца. Недавно я открыла Лебединое озеро с его изумительной акустикой. Музыкальное озеро! А его русалки — просто волшебницы. Я подружилась с ними и сегодня старалась ни в чем не уступать им. Удалось мне это?

«Еще как!» — хотел сказать Василь, но от волнения не мог вымолвить ни слова.

«Да что такое со мной, уж не влюбился ли всерьез?» — на секунду очнулся Василь. Но лишь на секунду. Он плелся позади всех. Шел словно отуманенный и не мог толком вникнуть, о чем говорили ребята со своей новой знакомой. Кажется, даже о нем с Викой, о их предстоящей помолвке. Балерина обернулась и с любопытством взглянула на юношу. И словно обожгла своими большими, поразившими Василя глазами. Какими? Не разглядел…

Когда подошли к границе города и остановились около спящих Близнецов, кто-то вздохнул:

— Пора по домам.

— Я еще не освоилась с вашей местностью, — оглянувшись по сторонам, сказала балерина. — Где-то здесь станция миг-перехода, этакая симпатичная часовенка. Но где она? Кто покажет?

— Я! — отозвался Василь. — Я провожу!

Наступила неловкая тишина. Лишь одна из одноклассниц Василя, коротко рассмеявшись, прошептала:

— Вот вам и помолвка.

Сережа Розов с обидной усмешкой окинул взглядом Василя и что-то пробормотал. Кажется, слово «свистун». Потом подошел к Вике, потерянно стоявшей поодаль.

— Идем, Вика. Нам по пути.

Стараясь не глядеть на Василя, юноши и девушки заспешили к рябине, где начиналось раздвоение пространства, и ушли, став невидимыми в невидимом городе.

«Ну и пусть», — подумал Василь, оставшись наедине с девушкой с планеты Титан. Опустив голову, она носком туфельки шевелила траву. Длинное кисейное платье ее при этом колыхалось. На нем вспыхивали голубые лунные искры, подсвечивали снизу лицо и гасли в густых ресницах.

— Как нехорошо получилось, — прошептала девушка и подняла голову.

Глаза ее распахнулись, и Василь смешался: не глаза, а бездонные синие озера, окруженные черными камышами ресниц.

— Ну и пусть! — опомнившись, довольно бодро заявил Василь. — Идем.

Под обширной листвой Близнецов он остановился. Недоумевая, девушка вместе со своим спутником вглядывалась вверх, где, рассекая мглу, дымились лучи и светились редкие пятна.

— Здесь живет дриада, — пояснил Василь.

Он надеялся увидеть девичье лицо, услышать шелест листвы и ласковый смех, одобряющий его дружбу с красавицей балериной. Но не колыхнулся ни один лунный блик, не шелохнулся ни один листик. Неподвижное, отчужденное молчание. «Подумаешь, — обиделся Василь. — Обойдемся».

Юноша и девушка вышли из тени, густо черневшей под кроной Близнецов, и словно окунулись в живой, волнующийся океан: в степи стлались, клубились светлые туманы. Платье балерины сливалось с этим мерцающим дымом. Она будто не шла, а плыла и казалась Василю девушкой, живущей в нашем мире лишь наполовину.

— Такое впечатление, что ты совсем из другого мира, — сказал он.

— Ничего удивительного, — улыбнулась девушка. — Я ведь инопланетянка. У нас на Титане многое для вас, землян, необычно. Даже имена.

— А как тебя зовут?

— Аннабель Ли.

— Что-то от поэтической старины. Эдгар По?

— Да, у поэта-романтика встречается это имя. Но разве я похожа на его Аннабель Ли?

— Нет. И в то же время есть что-то от другого мира…

— Хватит об этом, — с лукавой улыбкой прервала его девушка. — Лучше расскажи о своих волшебных друзьях. Вам, землянам, можно позавидовать. У нас природа такая же, как у вас. Но, к сожалению, еще первобытная, не одухотворенная.

Василь посочувствовал ей и стал рассказывать о спутниках своего детства — фее весенних лугов, Кувшине, снегурочке.

Остановились они на высоком холме перед кустами сирени. В их ветвях искрами мелькали светлячки и струился тихий свет. Часовенка-станция, расположенная в низине под холмом, утопала в густом тумане, и лишь купол ее сверкал под луной.

— Дальше провожать не надо, — пожав руку юноше, сказала Аннабель Ли.

— Но мы увидимся завтра? Там, на Лебедином озере?

— А это уж как Вика разрешит, — на красиво очерченных губах девушки мелькнула странная улыбка, от которой сердце у Василя счастливо дрогнуло: она не против! Но тут же тень пробежала по ее лицу. — Ни к чему бы такие свидания.

Девушка пошла к станции и, спускаясь с холма, растаяла в тумане. «Словно таинственный Пастух», — подумал почему-то Василь.

— Ну и загулял, — недовольно проговорила мама, когда Василь вернулся домой. — И как только Вика допускает такое? Такая благоразумная девушка.

— Не ворчи, — заступился отец. — В его годы мы с тобой бродили и до рассвета.

Проснулся Василь, как всегда, в семь утра. До начала занятий прошелся по берегам Лебединого озера. На знакомой отмели буднично звенели детские голоса, вдали на волнах какой-то яхтсмен отчаянно пытался сладить с хлопающим парусом. Василь ушел разочарованный: самое заурядное озеро. Уж не мираж ли вчерашний вечер? Может быть, никакой размолвки с Викой и не было? А сказочные лебеди-русалки и их «королева» — всего лишь красивый сон?

Но нет, вчерашнее не было сном. Василь убедился в этом, как только вошел в класс. На его приветствие девушки молча отворачивались. Ребята, правда, здоровались и даже пожимали руку, но при этом как-то загадочно и обидно подмигивали. Вика казалась еще более оживленной и смешливой, чем всегда. За ее беззаботным смехом Василь угадывал, однако, что-то другое, глубоко запрятанное. Ревность? Обида? Все спуталось в груди юноши: и раскаяние, и стыд, и пронзительная нежность к Вике, и нестерпимое желание повиниться. Может быть, все обойдется? Все обратится в шутку?

Но девушка будто и не видела Василя. Лишь после занятий сделала вид, что случайно заметила его, подошла и, насмешливо сощурив глаза, спросила:

— Поскачешь на свидание? К своей длинноногой балерине?

— Никакая она не длинноногая, обыкновенная, — с внезапно вспыхнувшей обидой проворчал Василь. — И никуда я не пойду.

Но он пошел. Сначала, правда, крепился, даже забывал обо всем, с головой уйдя в домашнее задание. Но с наступлением сумерек неодолимая сила влекла его к чародейским берегам. Когда совсем стемнело, он оделся в куртку с антипоясом, взмыл в небо и полетел в лунно-звездной мгле. «Словно ведьма на помеле», — усмехнулся Василь, пытаясь сладить с волнением.

Опустился он на той же песчаной отмели. Тихо. Смутно шевелятся нити тумана. Они вдруг дрогнули, откликаясь на упавшую сверху музыку. Оттуда, из мглистого неба, махая крыльями, спускаются яркобелые лебеди-русалки. Еще крохотные в далекой выси, еле заметные…

Василь встряхнул головой, избавляясь от наваждения. То не лебеди, а трепещущие звезды. Кругом ни души. И такая тишина, что слышно, как вздыхают вдали камыши. Но лунное волшебство озера вновь захватило юношу, ожидание чуда не покидало. Так и казалось, что лесистые берега, камышовые заливы и зеркальная водная гладь полны музыкой, как грузные тучи непролившимся дождем. Не было лишь русалок, способных вызвать к жизни накопившийся ливень звуков.

Побывал Василь и на другом берегу. Русалки так и не пришли. Вместо них возник некто такой, кто изрядно испортил Василю романтическое настроение. В одном глубоком заливчике вода забурлила, и на берег, позевывая, выбрался водяной. С длинной бородой и сутулый, он нисколько не походил на стройного Кувшина, но в язвительности тому не уступал.

— Приглянулись наши красавицы русалки? — с усмешкой спросил он. Нахмурившись, проворчал: — Шел бы ты, парень, спать.

— Не твое дело, — оборвал его Василь. — Знай свое место, грубиян.

С озера ушел раздосадованный, а потом весь день терзался сознанием своей вины. Он впервые в жизни указал природному существу на его подчиненное положение; точно на слугу прикрикнул. И с наступлением вечера Василь пошел к озеру: надо извиниться перед водяным. Однако в глубине души чувствовал, что лукавит: не водяной ему нужен. Да и ноги сами собой вынесли его не к берегу, где жил водяной, а на заветную песчаную отмель.

Сквозь ветки ивняка блеснула лунная дорожка. Из глубины озера выплывали голоса арфы, флейты, скрипок, рояля. Звуки волнами накатывались на берега, отражались и снова наплывали. Василь узнал «Вальс цветов» из балета Чайковского «Щелкунчик». Он осторожно раздвинул ветки и ступил на берег.

Вдали, почти на середине озера, кружились в вальсе посеребренные луной спирали тумана — так удивительно выглядели русалки в своих белых платьях. Музыка внезапно затихла, и русалки стали озираться. Почувствовали, видимо, чье-то присутствие. Решив узнать, кто любуется ими, они направились к берегу. А шли-то как! Не беспорядочной толпой, а стройной шеренгой, изображая пенистую волну родного озера. «Хвастуньи», — улыбнулся Василь. Когда волна танцовщиц подкатилась к берегу, одна из русалок узнала Василя и рассмеялась:

— Глядите! Влюбленный приплелся!

«Нахалка», — мысленно ругнул ее Василь. Русалки поклонились Василю с подчеркнутой учтивостью. Их платья расстелились и смешались с вьющимся понизу туманом, вслед за ними рассеялись в дымке и сами русалки. Василь нахмурился: в театрально красивом уходе он уловил насмешку.

На водной глади осталась «королева», и сердце Василя дрогнуло: она явно обрадовалась! Аннабель Ли улыбнулась и пошла к берегу. Но гасла улыбка, шаг замедлялся, хмурился красивый лоб. А когда она, ступив на песок, приблизилась к юноше, недовольным голосом сказала:

— Пришел все-таки. И вчера приходил?

— Приходил, — признался Василь.

— А Вика? Она ведь страдает, да и ты любишь ее. Нет, не возражай! Ты не разобрался в своих чувствах.

— Неправда, разобрался! — возразил Василь. — Да и ты рада видеть меня. Ведь рада?

— Не знаю, — опустив голову, прошептала Аннабель Ли. Немного помолчав, взглянула на Василя, и выразительные губы ее шевельнулись в лукавой улыбке. — Хочешь, исполню что-нибудь для тебя? По моему выбору?

— Хочу.

Шагах в десяти от берега Аннабель Ли вскинула руки и словно взмахом дирижерской палочки вызвала таившиеся в озере звуки. Они росли и таяли, возникали в небесах и в воде. Грудь Василя стиснула невыразимая грусть. Он узнал печальную «Песню Сольвейг» из сюиты Грига «Пер Гюнт». Но вскоре он забыл о старинном композиторе: творила песню сама балерина! Легкая, как птица, она плавно скользила, кружилась, печально стелилась на лунно-зеркальной воде. Она вся звучала, светилась музыкой, уже не одну сотню лет тревожащей души людей.

Скованный волнением, Василь не заметил, как в наступившей тишине девушка подошла к нему.

— Ты превзошла своих наставниц! — воскликнул он.

— Да, эта сюита мне удалась.

— Предложи ее Сфере Разума. Она примет!

— Рано об этом говорить.

Провожая девушку к той же станции-часовенке, Василь рассказал, как он сунулся в Сферу Разума со своей гипотезой «Звездные рысаки» и какой уничтожающий ответ получил. Аннабель Ли рассмеялась.

— Вот видишь!

— С тобой этого не случится, — уверял Василь. — Твоя «Песня Сольвейг» будет вечно храниться в Памяти и вечно волновать людей. В твоей песне есть таинственное, как вот в этом звездном небе. Ты оттуда, и есть в тебе самой что-то загадочное.

— Ну, разошелся, — недовольным голосом прервала его Аннабель Ли. — Поговорим о другом. Ты хочешь стать космопроходцем. Вот и расскажи.

На пологом холме они остановились перед теми же кустами сирени. В них струился лунный свет, мелькали светлячки — все, как в прошлый раз.

— Я не случайно исполнила для тебя фрагмент из «Пер Гюнта», — прощаясь, сказала Аннабель Ли. — Есть над чем поразмыслить будущему великому космопроходцу, исследователю дальних миров.

— Не понимаю…

— А ты догадайся!

Девушка повернулась и, спускаясь вниз, сливалась с белесым, пронизанным лунными лучами туманом. Василь пошел было за ней, но Аннабель Ли остановилась перед цветущей яблоней и как-то странно («Словно ведьма», — подумал Василь) погрозила пальцем: не провожай! При этом задела ветки, и яблоня осыпала ее белыми лепестками. Так и скрылась она в этом густом весеннем снегопаде, незаметно вошла в темный зев станции миг-перехода. Василь бросился вслед за ней, но в часовне уже пусто: улетела!

В глубокой задумчивости Василь отправился домой. У околицы села остановился. Окна многих хат почему-то светились, а на улице слышались голоса, смех, звон гитары. Это парни и девушки, его одногодки и односельчане: весна тревожила, пьянила юные сердца. «Ночь, туман, струна звенит в тумане», — вспомнил Василь слова русского писателя далекого девятнадцатого века. Бродившие по улице молодые люди будто сами пришли из того же века. В руках у кого-то оказался баян, и под его протяжные переливы парни и девушки запели старинную русскую песню.

«Дети ностальгистов и сами ностальгисты», — усмехнулся Василь и, поднявшись на антипоясе, улетел подальше от села. Сегодня он не в настроении участвовать в ностальгическом шествии. Из его головы не выходило слово «догадайся», сказанное Аннабель Ли с лукавой усмешкой.

Василь опустился на пригорок. Посидел немного, припоминая содержание драмы Ибсена «Пер Гюнт», и наконец сообразил. Исполнив «Песню Сольвейг», Аннабель Ли дала понять, что Василь, мечтающий о славе волевого космопроходца, похож на героя ибсеновской драмы — безвольного слабодушного Пер Гюнта.

«Она права! — мысленно воскликнул Василь. — Хорош космопроходец! Не я владею чувствами, а они мной. Они носят меня, как ветер сухие листья. Если я Пер Гюнт, кто же тогда Сольвейг, полюбившая этого слабовольного фантазера и затейника? Вика?»

Но хватит думать об этом. Василь твердо решил: пора взяться за ум и в первую очередь надо избавиться от безвольного хаоса настроений, стряхнуть чары колдовского озера…

За серебрившимися холмами и темной рекой послышались отдаленные звуки свирели. Пастух! Давно его не было — пас лошадей в другом месте. Но сегодня перед рассветом он наверняка подойдет к околице села.

Не желая вспугнуть его, Василь поднялся на антипоясе и вернулся домой. Парни и девушки уже разошлись. Тишина. Где-то уютно звенел сверчок. Огни везде погасли и лишь окно его хаты светилось…




Ночные гости


Почувствовав неладное, я очнулся, сел на кровати и огляделся, ничего не соображая. Где я? Понемногу начал осваиваться. Сквозь окно коттеджа падал лунный свет и разливался на полу голубой лужицей, а храп конвоиров в соседней комнате окончательно вернул меня к действительности.

Что испугало меня? Встревожило так остро, что прервало глубокий сеанс и мгновенно перебросило из одной реальности в другую? Я встал и осторожно подошел к окну. Кусты сирени и траву в палисаднике, словно тонким слоем инея, покрывал лунный свет. Не тот мягкий, окутанный романтической дымкой свет Лебединого озера, а свет мертвенно-холодный и пронзительный. Он четко вырисовывал каждый листик сирени, каждую травинку. В палисаднике никого, и все же угроза — я чувствовал это! — таится здесь.

Глубоко во мне зашевелился он (или это я сам? Моя лучшая ипостась?) и настойчиво просился на связь. Я сел на кровати и прислушался.

— Что стряслось? — Из неведомых глубин моих поднимался тихий, но взволнованный голос. — Ты прервал сеанс…

— Что-то нехорошее. Словно тревожный сигнал разбудил меня. Похоже на приближение нечистой силы.

— Вампир? Мистер Ванвейден?

— Нет, только не он… Вспомнил! Это сигнал дяди Абу. Он знает многие здешние тайны. Он и днем предупреждал, но я не придал этому особого значения.

— Твое легкомыслие не кончится добром, — проворчал он. — В чем опасность?

— По улицам бродит ночной шпион и соглядатай. И знаешь, кто? Гоголевский Вий. Он стал так усердно служить сатане, что у него пробудились новые способности. Когда ему поднимают веки, он может не просто видеть, но и видеть ночные сны. О подозрительных снах он доносит. Мистер Ванвейден как раз на этом попался. Ему снилось, что он возглавил заговор против сатаны, захватил золотой трон и стал Гроссмейстером. Сейчас его пытают в цедепе. Я доволен.

— Не злорадствуй. Ближе к делу. Как думаешь поступить?

— Сяду за стол и буду писать роман или вносить поправки в «Сатанинскую симфонию». Это не должно вызвать подозрения. Нечистой силе известна моя привычка работать по ночам.

— Похвальное усердие! — иронически воскликнул он. — Певец нечистой силы! Расхвастался! Садись скорее за стол.

Я сел к окну, включил настольную лампу и развернул нотную запись. В слуховой памяти возникли музыкальные образы. Звучные почти до галлюцинаций, они так увлекли меня, что Вий ничего другого не вычитает, если бы он даже мог видеть не только сны, но и мысли.

За окном зашелестели крадущиеся шаги. Я не шелохнулся. И все же вздрогнул, услышав неприятный, требовательно-визгливый голос:

— Не вижу! Подымите мне веки!

Я невольно посмотрел в окно и напоролся на острые и красные, как раскаленные гвозди, глаза. Собравшись с духом, погрозил кулаком коренастому чудищу и крикнул:

— Эй ты, шпион! Не мешай работать верным слугам сатаны. Убирайся!

Ничто не дрогнуло на железной физиономии Вия. Это был добросовестный, исполнительный служака. Он спокойно перевел взгляд на соседнюю комнату, прощупал сны моих конвоиров и, не найдя в них ничего крамольного, зашагал к другому кварталу. Посидев за столом еще минуты две, я погасил лампу и сел на кровать.

— Ушел Вий? — услышал я голос.

— И надолго. Ему потребуется много ночей для обследования остальных кварталов. Мне жутко здесь, душно. Пожил я немного на берегах чистенького Лебединого озера, и меня снова сунули сюда — в помойную яму цивилизации, в отходы… А если помойка прорвет плотину и хлынет на цветущие поля?

— Ты прямо-таки помешан на экологической опасности. Согласен: Вий, драконы, штурмбанфюреры — нечто вроде индустриальных отходов. Уверен, что Сфера Разума справится с нечистью. Чувствую, тебя беспокоит что-то еще, что-то глубоко личное.

— Уж не замешана ли моя гадкая, вертлявая душонка…

— Поздравляю! — послышался во мне насмешливый голос. — Ты стал самокритичен.

— Уж не замешан ли я в не очень красивой истории с Викой и Аннабель Ли? Конечно, в то время я пребывал в тебе в почти несуществующем, свернутом состоянии. Но все же какие-то психические вибрации…

— Преувеличиваешь. Во всем виноват я. Но согласись — Аннабель Ли красавица хоть куда. Загадка!

— Однако твое… наше увлечение красивой загадкой мудрая Биосфера не одобрила, встретила весьма иронически. Вспомни язвительного водяного на Лебедином озере или русалок, поклонившихся с откровенной насмешкой. Но вот дриада! Покровительница твоих встреч с Викой под листвой Близнецов! Ласковая дриада поощрила твой выбор. Да это же сама природа столь своеобразно одобрила твою любовь к Вике. Я так понимаю.

— Правильно понимаешь. Сфера Разума почти не ошибается. Однако человек волен поступать по-своему. Выбор подруги жизни, как и выбор профессии, в конечном счете зависит от него. Сфера лишь советует. Сейчас последний сеанс, ты станешь участником выпускного бала-экзамена. Он и определит твою профессию и жизненный путь. На нем ты получишь знак зрелости и станешь викингом.

— Викингом! Древнескандинавским воином и мореходом?

Мой изумленный возглас остался без ответа. Собеседник ушел. Он прав: час ночи, и пора спать.

Не успел, однако, натянуть на себя одеяло, как кусты сирени в палисаднике зашумели, громко треснула ветка. Я притаился и прислушался. Тихо. Осторожно приподнявшись, я сел на кровати, взглянул на окно и похолодел. Кто-то темный и волосатый приник к стеклу и пристально вглядывался в меня… Пират Эдвард Тич! Черный паук!

В ужасе я вскочил и забегал по комнате. Кинулся было в угол, потом зачем-то метнулся к окну… И тут произошло неожиданное: Эдвард Тич отпрянул, с отвращением замахал руками и поспешно удалился. Я с облегчением перевел дыхание и мысленно поблагодарил дядю Абу. Это он на сегодняшнюю ночь так искусно перестроил мои биотоки, что я казался Черному пауку не только «невкусным», но даже противным.

Я присел к окну и начал со страхом наблюдать, как «работает» мой паук. Ярко светила луна. Эдвард Тич с беспокойством оглядывался и принюхивался. Кругом, однако, никого. И вдруг Черный паук целеустремленно направился к другому коттеджу, расположенному через два дома от моего жилища. В нем поселился недавно материализовавшийся исторический персонаж, какой-то тип из двадцатого века. Мужик он, как я слышал, неглупый и, подобно мне, согласился (ничего другого не оставалось) служить сатане. О ночном людоеде он ничего не знал и вел себя довольно беззаботно. Я присмотрелся… Так и есть! Он даже спал с раскрытыми окнами. Рука моя потянулась к видеофону: надо разбудить его, предупредить.

Но было уже поздно. Эдвард Тич-паук перегнулся через подоконник, волосатыми ручищами сграбастал спящего и поскакал в лес. Человек проснулся и заверещал. Я выскочил на крыльцо и видел, как паук-пират мчался через пустырь к опушке леса. Еще один сдавленный, приглушенный крик, потом хруст костей — и все было кончено…

Все это произвело на меня такое гнетущее впечатление, что ни о каком сеансе, ни о каком сладостном погружении в мир Лебединого озера и душистых полей не могло быть и речи. Ночью спал плохо. Снились какие-то мохнатые чудовища. Я вскрикивал, просыпался и, в страхе поглядев в окно, снова засыпал тревожным сном.

Весь день почти не выходил из дома и трудился над романом и симфонией. Привычная работа принесла успокоение, и к вечеру ночные визитеры забылись. Я лег спать и входил в очередной сон-сеанс на удивление легко и так тихо, как никогда. Я просто вплывал в него, как в уютную голубую лагуну. Где я очнусь? И кого увижу? Засыпая, вспомнил, что собеседник говорил что-то о викингах. Странно: причем тут викинги?




Валькирии и викинги


Люблю грозу в начале мая,

Когда весенний, первый гром,

Как бы резвяся и играя,

Грохочет в небе голубом.

    

Ф. И. Тютчев









Шмель уселся на цветок ветреницы дубровной и попытался достать пыльцу. Неудача! Цветок качнулся, и грузный представитель семейства пчел сорвался. Он поднялся ввысь и, словно жалуясь, прогудел у самого уха. «Слишком ты тяжел, — улыбнулся Василь. — Попробуй еще раз».

Шмель не мешал Василю. К тому же классный наставник Иван Васильевич, сидевший на пригорке в окружении своих подопечных, говорил о вещах отчасти уже знакомых.

— В старину выпускники сдавали экзамены на аттестат зрелости. Уровень знаний определяли учителя, и с развитием электронной техники — компьютер. Потом выпускной бал… Сейчас то и другое сливается в один праздник, в такой выпускной бал — экзамен, какой вашим далеким предшественникам не мог и присниться. Сфера Разума уже знает особенности вашего мышления и характеры, ваши мечты и склонности. Она и скажет свое слово, скажет образно и поэтично.

Шмель снизился, покружился над венчиком цветка. Но сесть не решился, а вновь поднялся и гудел, будто спрашивал: что делать? «Не знаю, дружище, — Василь с сочувствием пожал плечами, — выпутывайся сам».

И вдруг старый учитель начал рассказывать такое, что Василь нетерпеливо отмахнулся от шмеля: уйди! Оказывается, в свои далекие молодые годы учитель был штурманом легендарного «Витязя», и только последствия какой-то космической болезни заставили его вернуться на Землю.

— В свое время и у меня был выпускной бал, — улыбаясь и щурясь на солнце, говорил учитель. — Вот как выглядел знак зрелости, подтвердивший мою пригодность к профессии астронавта.

На куртке учителя появилось штормовое море, из бурных пенистых волн которого вышел седобородый старец с трезубцем. Кто это? Нептун? Разглядеть мешал все тот же шмель, круживший на сей раз перед самым носом. «Вот наглец», — сердито отмахнулся Василь. Шмель отлетел в сторону, но знак на груди учителя уже погас.

— А сам выпускной бал вы помните? — спросил кто-то.

— Отдельные эпизоды помню хорошо.

— Покажите их! Покажите! — зашумели ребята. Они знали, что Иван Васильевич умеет, не без помощи, конечно, Сферы Разума, «вкладывать» в сознание других людей отдельные картины своей прошлой жизни.

Холмистая лесостепь вдруг задернулась дымкой и превратилась в синее утреннее море с пологими волнами. Из розоватого тумана красиво и тихо выплывал старинный трехмачтовый парусник. На палубе матросы, один из них с характерным прищуром глаз. «Неужели это Иван Васильевич в школьные годы?» — подумал Василь.

Белые, как снег, паруса корабля задрожали, заструились и пропали. Наступила тьма: Иван Васильевич, видимо, плохо помнил, что было дальше. И вдруг на Василя обрушился грохот, ослепительные молнии выхватывали из тьмы исполинские, с белыми гребнями, волны. Шторм швырял корабль, как щепку. «Убрать паруса!» — послышалась команда капитана, и юные матросы с невероятной ловкостью и отвагой сновали на мачтах. Василь понимал: кто-то, быть может, сам бог моря, проверял стойкость ребят, их умение не теряться в самых трудных и неожиданных условиях.

Все затуманилось перед глазами, потемнело. Из мглы выступила другая картина, и Василь сквозь брызги и пену увидел палубу корабля. По ней с шипением прокатывались волны, грозившие смыть людей. «Рубить мачты!» — крикнул капитан. В тот же миг послышался тревожный голос: «В трюмах вода. Все к помпам!»

И снова в памяти учителя досадный провал… Через минуту Василь увидел невысокие волны, позолоченные мирным заходящим солнцем. Шторм улегся. Тихо покачивался израненный корабль. У многих членов экипажа красовались синяки и ссадины, но лица у всех ликующие: экзамен выдержали! Как бы в подтверждение из подкатившей волны выпрыгнул на палубу седобородый морской бог, взмахнул блеснувшим на солнце трезубцем и крикнул: «Молодцы, ребята!»

Приветственные возгласы ребят, плеск волн и скрип снастей стали затихать, изображение гаснуть. Снова тишина и тьма. Но вот засинело утреннее небо, где плыли облака и где невидимый жаворонок сплетал звонкие серебристые узоры. Кругом знакомые луга, а рядом путался в цветах все тот же неугомонный ворчливый шмель.

— Какой замечательный, какой суровый морской праздник! — восторгалась Наташа Быстрова. — Нам бы такой!

— Что же, начнем свои поиски на море, — согласился учитель.

На другой день с утра учебная лодка приземлилась и растворилась на новозеландском берегу — том самом, где начинали ребята свои школьные годы. Здесь, оказывается, уже толпились юноши и девушки — выпускники школ Австралии, Бразилии и Скандинавии. Они тоже жаждали морских приключений на старинном паруснике. Василь пытался охладить их пыл:

— Природа не любит повторяться. Не придет морской бог, и шторма не будет.

Молодые люди, однако, с надеждой вглядывались в синие дали: вдруг засверкает парусами бригантина? Но океан был разочаровывающе пустынным и тихим, лишь у самых ног мелкие волны с легким шорохом лизали песок. Кто-то из бронзово-загорелых бразильцев предложил покинуть скучный новозеландский берег. Но в это время одна из пологих волн вздыбилась и белесо вскипела своей вершиной. Огромным валом налетела она на берег и осыпала выпускников брызгами, пахнущими морскими глубинами. Из облаков пены вышли океаниды — все, как одна, в пенисто-кружевных платьях и с коралловыми гребнями в светлых волосах.

— Аолла! — закричала Наташа Быстрова и заметалась среди океанид. — Где Аолла?

— Я здесь, подружка! — откликнулась Аолла.

Последовала сцена, которая многим показалась сентиментальной. Наташа и океанская красавица обнялись и поцеловались. Аолла, любовно глядя на свою земную подругу, растроганно шептала:

— Милая. И ты все десять лет не забывала меня? Ты не ошиблась. Сегодня ты останешься у нас.

Аолла выбрала из нетерпеливой толпы еще десятка два юношей и девушек. Избранники улыбались: выпускники со знаками «Океаниды» становились обычно океанологами и биологами широкого профиля, художниками-маринистами, композиторами.

— Я хочу стать композитором! — не удержалась Вика и хотела присоединиться к счастливцам.

— Да, у тебя есть способности к музыке. — Аолла внимательно посмотрела на Вику. — Но к музыке другого профиля, и потому ждет тебя кто-то в твоих родных лесах и полях.

Раздосадованная Вика улетела домой. Аолла сочувствующим взглядом окинула других выпускников и сказала:

— Остальных тоже прошу покинуть Тихий океан. Сейчас у нас начнется морской бал, и вам станет завидно.

— Не будем завидовать, — смеялись ребята. — Найдем кое-что и получше.

И пошли они скитаться по морям и океанам, по островам и материкам в поисках своего счастья, своей доли. Интригующими были эти странствия. На острове Цейлон и у берегов Африки нескольких выпускников «похитили» такие природные существа, о которых ребята только слышали.

К полудню в воздушной лодке осталось около тридцати выпускников разных школ. Лодка миновала Гибралтарский пролив, снизилась и, превратившись в древнегреческую триеру, поплыла под синим небом олимпийской мифологии. Средиземное море — Мекка выпускников!

И сразу же начались чудеса. К новоявленным Одиссеям прилетели сирены — полуптицы-полуженщины с чарующими голосами. У Гомера они своим голосом околдовывали мореходов, завлекали на свой остров и там убивали. Но эти сирены были, конечно, добрыми и на своем острове собирали выпускников, одаренных исключительными способностями к вокальному искусству. На триере они безошибочно выбрали свои «жертв» — двух девушек с голосами, не уступающими по своему чародейству голосам самих сирен.

Потом были нереиды и сам бог ветров Эол со своей удивительной сладкозвучной арфой. Умели древние греки населять свой мир поэзией и красотой! Но то, что увидели ребята утром следующего дня, превзошло все ожидания.

Проснулись они еще до восхода солнца. В сереющем небе таяли звезды, из-за горизонта бледно-розовыми перьями выступали первые лучи. В этом еще робко светившемся веере лучей возникла темная точка и быстро катилась к триере. Ребята пригляделись: по шелковистой водной глади, по ее золотистой дорожке мчалась колесница, запряженная четверкой белых крылатых коней.

— Эос! — зашептались ребята. — Неужели Эос?

Да, в колеснице была Эос — богиня утренней зари, с венцом лучей вокруг головы и с крыльями за плечами. Полнейшая тишина. Лишь в правой руке богини чуть слышно потрескивал пылающий факел.

Колесница остановилась около триеры, и Эос с утренне-ясной улыбкой жестом подозвала к себе двух девушек и одного юношу. Те со счастливыми лицами сели рядом с богиней. Колесница развернулась и беззвучно умчалась в разгорающийся полукруг зари, как в триумфальную арку.

— Вот уж кому повезло, — со вздохом сказал швед Нильс Ларсен, светлые волосы которого уже розовели в лучах восходящего солнца.

Все молча согласились с ним. Выпускники с сияющими знаками «Эос» становились выдающимися исследователями планет, солнца и всего звездного неба. Ведь Эос — мать всех звезд.

— А как же мы? — забеспокоились ребята. — Что будет с нами?

Забеспокоились уже около полудня. А до этого к каким только уловкам не прибегали ребята. По их желанию триера стала подводной лодкой и спустилась в глубины. Но там только рыбы и морские ежи. Лодка всплыла и развернулась в многопарусную бригантину. И опять никого! Наконец, юноши и девушки взмыли вверх и приземлились у подножия горы Олимп. Оттуда почти каждую весну в громах и молниях спускался к выпускникам Зевс. Но даже этот шумный и хвастливый бог не снизошел, не проявил участия.

— Неужели мы — те самые? Середнячки? — с горечью спросила Юнона. Не богиня Юнона, а земная девушка, член их теперь уже совсем небольшого коллектива.

Каждый год какая-то часть закончивших школу ребят оставалась без желанных знаков. Сфера Разума не решалась сказать что-то определенное об этих юношах и девушках. Их способности раскрывались позже, и все они находили свой жизненный путь. Но не получить после окончания школы знаков зрелости и считаться «середнячками» все же обидно. Очень обидно.

А тут еще, растравляя рану, с Тихого океана прилетела Наташа Быстрова с новеньким, только что полученным знаком «Океаниды».

— У нас был грандиозный морской бал, — начала она и замолкла.

По унылым лицам Василя и его спутников Наташа смекнула, в чем дело, посочувствовала и покинула подножие Олимпа. Прилетевшая вскоре Вика оказалась, увы, не столь деликатной.

— У меня знак феи, — улыбаясь, сказала она Василю. — И знаешь, где получила его? Недалеко от твоего прославленного села.

На белой блузке девушки — овал. В нем открывались и уходили вглубь такие родные весенние дали, что у Василя закружилась голова, остро защемило в груди. В знакомой степи тихо шелестели юные травы, цвели и пахли фиалки…

— Так это же тетя Зина! — догадался Василь.

— Какая еще тетя, — губы у Вики обиженно дрогнули. — Прошу не оскорблять. Это очень поэтичная фея весенних лугов, покровительница многих искусств.

Василь, посмеиваясь, поведал, что знал в детстве эту фею под именем тети Зины и что Кувшин считал ее особой никчемной, вздорной и весьма легкомысленной.

— У тебя, как вижу, и такой не будет, — отпарировала Вика. — Мне жаль тебя, посредственность.

Василь вспыхнул и отвернулся. Подобными ссорами почти всегда заканчивались их короткие встречи.

Как ни странно, кандидаты в «середнячки», испытывая взаимную симпатию, крепко сдружились и понимали друг друга с полуслова.

— Психологическая совместимость бездарей, — с горькой усмешкой сострил Нильс Ларсен.

Пообедав под не слишком веселые шутки, ребята решили попытать счастья в другом месте и приземлились в центре Европы, где сходились пути многих древних поверий и сказаний. Из рощ и дубрав здесь могли прийти волхвы и кудесники славян, эльфы германцев, герои скандинавских саг.

Но кругом никого. Даже пчелы и кузнечики попрятались от зноя в сонных травах и притихли. В пустынном небе огненный глаз солнца, словно живой, насмешливо взирал с высоты на неудачников.

«Теперь все», — окончательно пав духом, подумал Василь, но вслух сказал:

— Искупаться бы. Жарко.

— За рощей есть какое-то озеро, — отозвался кто-то.

Ребята нехотя, с вялым настроением вышли из рощи. Открылся просторный луг, вдали дремало небольшое озеро с плакучими ивами на берегах. Тишина. Под жгучими лучами степь зыбилась, струилась влажными испарениями. Но вот, обещая прохладу, из-за горизонта выглянула синяя туча. Тени побежали по зеленым холмам, встрепенулся ветер и вздохнули, зазвенели травы.

— Гроза. Сейчас она искупает нас, — мечтательно проговорила Таня Мышкина, одноклассница и односельчанка Василя.

Темная громада с закипающими по краям белыми хлопьями неспеша приближалась. Почти у самого горизонта, за седыми бородами дождей сверкнула молния и ворчливо пророкотал далекий гром.

Юноши и девушки переглянулись: там кто-то есть! Может быть, Перун? Животворящий весенний бог древних славян?

— Это он! — уверенно заявила Юнона. — Смотрите, как красиво он шествует. Солнце, выглядывающее из-за облаков, это, по поверьям славян, его сверкающий щит, а молния — пламенное копье.

— Хорошо бы, — сказал Василь.

— Лучше, чем кичливый, изрядно надоевший Зевс, — поддержал его швед Ларсен.

Густая, иссиня-черная туча распласталась над лугами и рощами. Ветер усиливался и гнул травы, трепал верхушки деревьев. Туча шевелилась, металась, и в ее разрывах солнечные лучи будто вибрировали и пели, как скрипичные струны. Вдали фанфарными трубами громыхнул гром.

— Вагнер! Музыка Вагнера! — закричал Василь.

— Почудилось! Очнись! — замахали на него руками ребята. — Перун и Вагнер? Чепуха!

«Ошибся я», — подумал Василь, когда ветер улегся и наступила тишина. Темные тучи еще больше разошлись и над ними, совсем высоко, тянулись облака, верхушки которых шевелились, как рыжие гривы. Красивые облака, величавые и гордые, как львы. И ребята окончательно поверили, что они не покинуты, не забыты Сферой Разума. Из бурной весенней тучи сейчас сойдет их покровитель — древний славянский бог. Юнона даже встала на колени и, протягивая вверх руки, умоляюще взывала:

— Перун! Приди же наконец. Не томи.

Туча сгустилась. Ее мглистую волнующую ткань с треском рвали хлесткие молнии. Одна из них — упругая и кривая, как ятаган, — сверкнула перед глазами Василя и вонзилась в землю. Хлынул синий ливень. В его косых струях, похожих на струны арфы, в трубном грохоте грома Василь вновь услышал не хаос, а знакомую гармонию звуков…

— Василь прав! — воскликнула вскочившая на ноги Юнона. — Узнаю. Это музыка из оперы Вагнера.

Еще яростнее засвистел ливень. Туча клубилась, рвалась с грохотом и звоном. В ее разломах и промоинах сияли столбы солнечного света. А там мчались… Облака? У Василя пресеклось дыхание: там, поверх тучи, по ее холмам мчались кони с развевающимися золотыми гривами. А на конях небесные всадницы, махавшие молниями-мечами.

Юноши и девушки замерли, еще не веря своему великому счастью. Из оцепенения вывел чей-то ликующий крик:

— Братцы! Это валькирии!

И тут началось нечто невообразимое. Парни и девушки хохотали, вопили «Ура!», кувыркались. Потом плясали, как малые дети, тянулись руками навстречу сизым струям ливня, глядели в мглистую тучу, в ее сияющие разрывы и кричали:

— Валькирии! Валькирии! Возьмите нас!

И облачные девы-воительницы откликнулись. Ураганный ветер с шипением прокатился по степи. Взметнувшиеся в нем упругие вихри подхватили ребят и унесли в небесную высь. Не успел Василь опомниться, как уже сидел на облаке. Влажноватое и мягкое, оно клубилось, меняло форму и… Не облако это! Волшебный конь!

Конь мчался по туче и с треском высекал копытами гигантские искры-молнии. Впереди и по сторонам сквозь рвущиеся тучи и клочья тумана Василь видел своих товарищей на таких же чудо-рысаках. Подобно ему, они лавировали в огненной паутине молний и тоже, наверное, слышали в грозе «Полет валькирий» Вагнера.

И вот одна из небесных всадниц уже рядом. Сняв шлем, она обнажила красивое лицо со смелым разлетом бровей. Ее темные волосы вились на ветру и вплетались в черную тучу.

— Я знаю тебя. Ты Василь, — услышал юноша ее голос, слившийся с голосом бури.

— Верно! Но откуда ты знаешь?

— Я самая вещая из валькирий.

— Брунгильда! — воскликнул Василь. — Постой! Куда же ты?

Но валькирия, коснувшись рукой его куртки, умчалась в крутящуюся мглу. Василь взглянул на куртку и увидел огненный знак «Валькирии».

— Ура-а! — возликовал он.

Юноша понимал, что знак этот уже связал его с космосом. Он — разведчик дальних миров!.. Василь скакал по туче, как по крыше мироздания, и в кричащей буре, в раскатах грома слышал грохот миров и звездных потоков, зовущий гул планет и пугающий рев черных дыр.

Это было братание с грозными стихиями вселенной. И был опаляющий восторг, была захватывающая душу удаль, блаженство избранных.

А волшебный конь парил в небесах, временами спускался ниже туч, вновь взмывал ввысь и снова снижался. Вдруг он коснулся копытами трав, вихрем пролетел по степи и растаял.

Василь обнаружил, что стоит он уже на холме рядом со своими товарищами. Вместе с ними вглядывается в клокочущую черную мглу, освещенную взмахами молний, зовет небесных спутниц:

— Валькирии! Валькирии!

Но все было напрасно. Уже очистилось полнеба, и дождевые ручьи, засверкав на солнце, с шумом сбегали с холма. А туча, погромыхивая и вздрагивая огненными всполохами, уходила все дальше и дальше.

Неужели вместе с нею уходит самая сказочная пора жизни и останется всего лишь вот этот знак зрелости на груди? Но знак удивительный: в овале — живое небо и упругая молния, извивы и изломы которой складывались в слово «Валькирии».

Чувствуя себя покинутыми, юноши и девушки с затуманенными грустью глазами провожали тучу и махали руками:

— Прощайте, валькирии! Прощайте!

— Ребята! — воскликнул вдруг Нильс Ларсен и показал на девушек. — Нам нечего грустить. Валькирии не ушли и всегда будут с нами. Вот же они!

«Причем тут они?» — Василь пожал плечами, взглянув на своих спутниц. Разные здесь были девушки: рослая гречанка Юнона и невысокая хрупкая кубинка Тереза, смуглая итальянка Сильвия и белокурая, никогда не загорающая Таня Мышкина. Ее присутствие здесь привело Василя в изумление: Сфера Разума явно допустила грубый промах! Застенчивая и нешумная в играх Таня Мышкина, которую он с детства привык называть Тихой Мышкой, и вдруг — в славной дружине покорителей космоса? Нелепость!

Василь вгляделся в девушек более внимательно и неожиданно у всех, в том числе и у Тани Мышкиной, обнаружил нечто общее, что роднило их с промелькнувшими в грозном небе девами-воительницами. Все они отличались какой-то особой статью, в глазах их светились смелый ум и отвага…

— А ведь верно! — воскликнул Василь. — Это наши амазонки! Валькирии космоса!

Девушки смеялись и, желая в свою очередь польстить юношам, называли их викингами звездных морей.

Тем временем туча уползла за горизонт. За ней вдогонку неслись разрозненные хлопья облаков, похожих на стаю розовых птиц.

Юноши и девушки собирались разлетаться по домам, когда в небе проплыла еще одна небольшая, но грузная, перенасыщенная влагой тучка и обрушила шумные каскады воды. В лучах закатного солнца дождевые струи, толстые, как веревки, выглядели золотыми. Девушки запели и закружились в танце. Парни хохотали и прыгали по лужам, взметывая облака искрящихся брызг. За сияющей сеткой дождя девушки казались призрачными, сказочно нереальными. И ребята, глядя в их сторону, кричали:

— Валькирии! Валькирии!

А в ответ сквозь клекот воды слышали звонкие девичьи голоса:

— Викинги! Викинги!

Утром следующего дня валькирии и викинги — все семнадцать юношей и девушек — предстали перед приемной комиссией Академии Дальнего Космоса в своем ослепительном мифопоэтическом ореоле, с грозовыми знаками «Валькирий».

— Слышал уже о вас, слышал! — с улыбкой сказал председатель комиссии. — И даже немножко видел в небе! Ну что ж, братья и сестры грозы, у нас нет оснований не верить Сфере Разума, а потому будете учиться у нас… В нашу группу включим еще четырех вполне достойных вас девушек с Марса и вот этих трех русских богатырей.

И председатель с добродушной улыбкой показал на трех статных парней. Василь чуточку позавидовал: на их куртках красовались совсем уж уникальные, никогда и никем не виданные отметины Сферы Разума — пахнущие степной вольницей знаки былинного богатыря Ильи Муромца…

* * *


Очнувшись, я вскочил с кровати. В ушах еще звенел зовущий грохот грома, голову кружил аромат ливня и грозы. Но, подбежав к окну, я увидел страшный палисадник в лунном свете, все понял и закричал:

— Зачем разбудили меня! Зачем!

В груди зашевелился, застучался мой ночной собеседник, я услышал в себе встревоженный голос:

— Тише! Конвоиры проснутся…

— Извини, — успокоившись, сказал я. — Но меня вырвали из грозовых облаков… Вырвали из жизни на самом удивительном месте!

— Оглянись вокруг и вспомни. Увы, ведь это тоже твоя жизнь. И ты должен…

— Все знаю и помню. И я готов…

— К чему готов? Уж не задумал ли ты какую-нибудь нелепость? Признайся.

— Недалеко от моего коттеджа сооружена секретная лаборатория для взлома барьера времени. Постараюсь проникнуть и заложить бомбу.

— Не смей этого делать! Выдашь себя и сорвешь задание. Ты должен вернуться живым и запомнить, как отзовутся на мире изгнанников новые эксперименты ученых. Скоро начнется заключительная серия. Сейчас тебе надо хорошо выспаться. Неплохо, если бы тебе приснилось что-нибудь успокоительное и приятное. Например, музыкально красивая Аннабель Ли.

— Не ехидничай. На меня куда большее впечатление произвели валькирии.

— А не лукавишь? Ну-ну, не обижайся. Пусть будут валькирии.

Однако снились мне не валькирии, а Лебединое озеро, легкие туманы над ночным зеркалом воды и, конечно же, красавица балерина. И всю ночь слышалась тихая музыка, где серебряным колокольчиком звенело имя: Аннабель Ли… Аннабель Ли…

Но что это? Нежный перезвон колокольчиков сменился оглушительным гулом колоколов, и я бежал уже по какой-то пустыне. Падал, потом вскакивал и снова мчался изо всех сил, спасаясь от грохота. Грозные звуки накатывались волнами, настигали, затопляя душу ужасом. Я медленно пробуждался от нарастающего, как катастрофа, вопля колоколов…




Великий Гроссмейстер


Проснулся я от грохота городских колоколов. Он возвещал о том, что новый день начался пытками. Он вселял в души горожан страх и послушание.

На столе уже дымился обильный завтрак. Мои конвоиры сидели сжавшись, с заметно побледневшими лицами. А когда с башен собора Парижской богоматери докатывались громкие и чуть дребезжащие удары, Усач вздрагивал и… крестился.

— Не вешать носы, братцы! — ободрял я. — Нас еще не скоро сожгут. У нас есть чем оправдать свое существование: вчера я закончил симфонию.

Позавтракав, мы отправились в департамент исторических персонажей. После ухода умной и доброй Элизабет за столом секретаря-машинистки сидела хмурая пожилая особа с большим и кривым носом. Вероятно, злая колдунья. А вместо скончавшегося под пытками мистера Ванвейдена работал долговязый тощий субъект с прыщеватой физиономией — Змей Горыныч в своем изначальном виде. Он так гордился своим происхождением, что низшие чины из почтения так и звали его — Змей Горыныч. Он не имел оснований ненавидеть меня, как его предшественник вампир. Однако это был нервный, желчный субъект, очень недовольный историческими персонажами. «Опасные типы, — часто говорил он. — Я бы их всех сжигал». Но Аристарх Фалелеич по-прежнему благоволил ко мне.

— Змей Горыныч ждет вас, — сухо ответила на мое приветствие секретарша.

Я вошел в кабинет и молча положил на стол папку.

— Симфония? — с недоверчивым удивлением хмыкнул Змей Горыныч. — Послушаем. Наверняка барахло.

На прослушивании присутствовали Аристарх Фалелеич и секретарь-машинистка. Змей Горыныч, к моему немалому удивлению, обладал музыкальными знаниями и хорошим слухом.

— Не уловил главного, — на худой физиономии Змея Горыныча кривилась недобрая усмешка. — Композиция разваливается, нет основного мотива, который передавал бы дух нашего общества.

— Согласен! — воскликнул я, мигом вспомнив жуткий колокольный гул. — Вот послушайте, как будет звучать пронизывающий всю симфонию и цементирующий композицию лейтмотив.

Я внес в первую часть кое-какие изменения и вложил партитуру в специальный аппарат, воспроизводящий в звуках нотную запись. Послышалось вступление, в которое вплетался то затихающий, то грозно наплывающий гул колоколов ЦДП и его филиалов. Змей Горыныч вынужден был признать, что лейтмотив найден удачно. Об Аристархе Фалелеиче и говорить нечего: колокола всегда были его слабостью.

— Дельно, — сладко промурлыкал он. — Даем на доработку две недели.

Две недели — более чем царский подарок. За это время ученые успеют провести две заключительные серии экспериментов. Их результаты отпечатаются в моей памяти, и я сумею вовремя отсюда удрать.

Первая серия началась на другой же день. С утра из подвалов зданий, как тараканы из щелей, стали выползать шипящие, полупрозрачные и быстро исчезающие шары, которые я назвал информационными клубками. Прохожие с воплями разбегались и прятались по домам. Около полудня из леса прискакал конь с головой дракона. На площади он завертелся и превратился в дымный вихрь, в котором угадывались зыбкие очертания ведьмы. Скоро ведьма материализовалась и стабилизировалась. Но тут же взлетела вверх и лопнула, как мыльный пузырь, не оставив ни малейшего следа.

Я понимал: в далеком будущем на какой-нибудь внеземной станции ученые нащупывают способы управлять выбросами информационных полей. Здесь же их потоки и нити беспорядочно переплетаются и овеществляются в виде клубков или физически неустойчивых составных, гибридных образований — чудовищ, какие не могли присниться и в страшном сне.

Догадка эта подтвердилась, когда меня вызвали в департамент для опознания исторического персонажа. Аристарх Фалелеич, выглядевший смущенным и чуть испуганным, сказал:

— Ничего не можем понять. Попробуй поговорить с ним. Может быть, узнаешь, кто он?

В комнату ввели диковинное создание — мужчину с меняющейся, какой-то текучей внешностью. Сначала это был худощавый лысоватый человек, как вдруг тело его заколебалось, лицо стало разбухать, полнеть, а на голове возник пышный парик. И я как будто узнал его, видел не раз его портреты. Но вновь все заструилось, заколебалось и стало неузнаваемым.

Незнакомец уверял, что он великий писатель и философ. Даже имя присвоил себе исторически знаменитое, но такое же гибридно-составное и неуловимое, как он сам: Жан-Жак Диоген-Писемский. Подобно Жан-Жаку Руссо, он призывал вернуться к естественному состоянию и жить… в бочках. Потом, меняя внешность, забормотал до того уж несообразное, что Аристарх Фалелеич поморщился и махнул рукой: на костер! Однако сжечь Жан-Жака не успели, ибо он тут же закружился дымным шаром, завихрился и лопнул с пугающим пронзительным свистом.

— Я тоже становлюсь дурацким гибридом, — невесело усмехаясь, сказал мне вечером в кафе дядя Абу. — В моих жилах иногда вместо энергетической плазмы течет обыкновенная кровь.

— Ты очеловечиваешься! — убеждал я его. — Твоя физическая природа, лишаясь дьявольской силы, приходит в соответствие с изначальной человеческой сущностью. В лесу два коня, и мы вернемся на них домой.

Дядя Абу слушал меня с недоверчивым и унылым видом. Но вот он выпил рюмку коньяка, и щеки его порозовели, глаза повеселели и заблистали, увы, демонической отвагой.

— Я еще покажу себя! Тряхну богатырской силушкой!

На улицах и площадях, словно дождевые пузыри, продолжали вспухать и лопаться непонятные, наводящие суеверный ужас чудовища. Изгнанники чувствовали, что кто-то таинственный и могущественный подкрадывается к их миру и толкает его в пропасть. У драконов, чертей, вампиров, штурмбанфюреров — у всей этой человекоподобной нечисти опустились руки. К чему стараться, если близок конец света? Опустели цеха заводов, не слышно гула подземной лаборатории и даже звона колоколов.

Через день гибридные чудища перестали приходить. И мусорная яма Сферы Разума ожила, зашевелилась. Изгнанники лихорадочно спешили. Под землей они с дьявольской скоростью построили новую лабораторию, где загудели взятые из Памяти синхрофазотроны. Ходили слухи, что изобретается пушка, способная будто бы пробить дыру в барьере времени. А что, если скопившаяся здесь нечисть, все эти «промышленные отходы» сумеют вырваться на свободу и просочиться на цветущие поля будущего?

Опасность мне казалась реальной. Я решил незаметно проникнуть в лабораторию и оставить бомбу с часовым механизмом. Шаг отчаянный, и все закончилось бы скорее всего моим провалом.

Нежданно-негаданно выручил Алкаш. Не такой он простачок, каким казался. Хитрый Алкаш, видимо, давно что-то вынашивал и наконец осуществил свой дьявольский замысел: подкинул такую «бомбу», от взрыва которой мир изгнанников не смог оправиться уже никогда.

А началось все вроде бы с пустяка, которому на первых порах я не придал особого значения. Однажды я зашел к Алкашу поиграть в шахматы. В первой комнате за столом сидел Мефодий и с картами в руках с нетерпением поджидал моих конвоиров.

— А где Носач? — спросил его Крепыш.

— Там, с хозяином, — ухмыльнулся Мефодий и кивнул на дверь в соседнюю комнату.

Дверь распахнулась, и появился Носач. Но в каком виде! Мушкетерская форма обвисла, шпага волочилась по полу. Глаза Носача, прежде всегда унылые, светились весельем и задором. Нетвердым шагом Носач подошел ко мне и, протянув стакан с водкой, подмигнул:

— Выпьем, дружище!

— Не пью, — сухо ответил я, задетый запанибратским обращением черта.

Икнув, Носач поставил стакан перед Мефодием и предложил:

— Отведай еще раз.

Мефодий понюхал, поморщился, но, к моему величайшему изумлению, отпил полстакана.

— Видел? — смеялся Алкаш, когда мы остались с ним вдвоем. — Лед тронулся! Совратил я их! Великие трезвенники поддались искушению.

Сам Алкаш был уже навеселе, что не помешало ему довольно быстро поставить мне мат. Проиграл я и вторую партию. Свою неудачу я оправдывал тем, что беспокоил шум в соседней комнате. Я опасался, как бы чересчур оживленная игра в карты не закончилась потасовкой.

Когда возвращались домой, гусары мои что-то уж слишком возбужденно, размахивая руками и крича, обсуждали перипетии карточных сражений. От них слегка попахивало водкой.

На другой день вечером, после дьяволослужения, они отпросились к своим друзьям поиграть в карты. Я отпустил их, довольный тем, что весь вечер останусь один. Однако после полуночи я стал с беспокойством выглядывать в окно. В такой поздний час моих конвоиров могли задержать патрули и избить палками за то, что оставили своего хозяина без надзора.

За окном метались мокрые ветви сирени, порывами налетал ливень. Сквозь свист ветра, дополняя картину ненастья, слышалась далекая песня про камыш, который шумел, и деревья, которые гнулись, — любимая песня Алкаша. Но пел явно не он.

Песня стихла. Немного погодя из-за кустов выползли рогатые черти и направились к крыльцу. «Лазутчики», — мелькнула мысль, изрядно меня встревожившая. Я успокоился, когда в пластунах узнал своих конвоиров.

Усач и Крепыш, оба с грязной и мокрой шерстью, с трудом поднялись из лужи. Поддерживая друг друга, зашагали, пытаясь затянуть:

— Шу… шумел камыш. Дер… дер… вья гну-у-у…

Распахнулась дверь, и черти с грохотом ввалились в комнату. Усач по-гусарски вытянулся, приложил правое копыто к виску и с гордостью доложил:

— Я пьян, как свинья!

— Вижу, — усмехнулся я. — Вы хотя бы приняли человеческий вид.

— Не… Не могем, — жалобно, с трудом ворочая языком, ответил Крепыш.

Все же он попытался это сделать, и несколько секунд передо мной, пошатываясь, топтался гусар. Но с каким трудом давался ему человеческий образ! Даже блестящая форма, а ею Крепыш всегда гордился, была непосильной ношей. Эполеты то исчезали, то вновь появлялись; сабля задымилась, заболталась, как веревка, и пропала. Крепыш кряхтел, морщился. Наконец махнул лапой и с облегчением рухнул в свой истинный вид. Так в своем первородном образе черти и завалились спать.

«Наверное, сильно опьяневшая нечистая сила не в состоянии держаться в человеческом виде», — подумал я. Окончательно убедился в этом через несколько дней, когда на улице увидел странно одетого субъекта. Он накинул на себя генеральский мундир, напялил на голову сверкающий цилиндр и обулся почему-то в лапти. Бормоча комплименты, он то и дело приставал к хорошеньким девушкам. Те взвизгивали и отшатывались. Субъект, приподняв цилиндр, учтиво извинялся:

— Пардон, м… мадам.

Кончилось тем, что он упал и, перегородив дорогу, растянулся десятиметровым драконом. Из его зубастой пасти вылетели клубы дыма и все те же комплименты вперемежку с ругательствами. Подскочили двое полицейских и хотели ударами дубинок вернуть дракона в человеческий вид.

— Бесполезно, — сказал один из них, опустив дубинку. — Не видишь разве? Напился, как свинья.

Последние слова полицейский произнес не с осуждением и презрением, а с откровенной завистью. Кстати, вечером те же полицейские были уже навеселе. Но лишь слегка, что позволяло им кое-как держаться в надлежащем виде и выполнять свои обязанности. Однако остальные изгнанники пили вовсю. Драконы, черти, вампиры с песнями бродили по улицам, вверху с визгом летали ведьмы и гарпии.

Сатана и ангелы на первых порах не выказывали особого беспокойства: пусть веселятся. Сатана и его приближенные по-настоящему встревожились, когда поняли: надвигается большая беда. И дело не в участившихся драках, а в падении интереса к работе. Задолго до конца смены изгнанники, побросав свои места, усаживались вокруг исторических персонажей (чаще всего это были пираты) и завороженно слушали рассказы о невиданных кутежах. Появлялась бочка с ромом. Черти по очереди пили и находили, что водка все-таки вкуснее.

Вечером после дьяволослужения у кабаков и ресторанов, выраставших, как грибы после дождя, гремели толпы, пелись песни. И уже не «шумел камыш», а другая песня стала самой модной и любимой: кто-то из исторических персонажей (уж не Алкаш ли?) пустил в обиход песню, лихо распевавшуюся в свое время матросами-анархистами:
		СТИХ



		Была бы водка,



		А к водке глотка.



		Все остальное трын-трава.








Словечко «трын-трава», пожалуй, неплохо выражало охватившее всех настроение. Равнодушие, безразличие, неверие в возможность вырваться из «дурацкого колпака» — вот та плодоносная почва, на которую упало брошенное Алкашом ячменное зерно.

Утром по телевидению выступил Гроссмейстер. Он хмурился и, потрясая своим скипетром, разразился угрозами. Но гнев сатаны уже не мог остановить его подданных, вкусивших сладость зеленого змия. Работа на заводах шла кое-как, а гул подземных лабораторий иногда утихал совсем. Внезапно из-за горизонта вылетало роскошное облако с дворцами сатаны, и Гроссмейстер со своей поднебесной высоты метко поражал пьяниц линейными молниями. Изгнанники разбегались по подъездам, прятались в подвалах. А вечером, стараясь вымолить прощение, встречали сатану шумной вакханалией: хлопали в ладоши, трещали копытами, с воем и свистом носились под куполами храмов. Но Гроссмейстер сидел в кресле молча, свирепо сдвинув брови.

На следующий день изгнанники играли в карты и горланили песни уже с утра, пили водку в открытую — на заводских дворах, на улицах и даже на крышах. На миг протрезвев, с испугом вглядывались в небо: вот-вот налетит облако, и сатана обрушит свое самое страшное оружие — шаровые молнии и напалмовые дожди. Однако небо оставалось на удивление мирным и безоблачным. Даже после того, как в подземной лаборатории взорвался брошенный без присмотра атомный реактор.

Молчание сатаны страшило больше всего. Что он задумал? Решили, что расправа состоится вечером. Сатана разразится невиданным огненным гневом и всех испепелит.

Наступил вечерний торжественный час, которого изгнанники ожидали с замиранием и трепетом. Мне с конвоирами пришлось встретить его в соборе Святого Павла. В центре, как и в прошлый раз, расположился уже знакомый дракон. Был он пьян, но не буянил и не размахивал своими многопудовыми лапами, чего я опасался. Как и вся нечистая сила, сгрудившаяся в соборе, дракон вел себя тихо, со страхом поглядывая на экран. Даже Вий попросил поднять веки — шепотом. Лишь захмелевшие гарпии с визгом носились под куполом и дрались за каждый выступ и карниз. Наконец они расселись и присмирели.

Засветились экраны, появилось облако с хрустальными дворцами, потом золотой трон с Гроссмейстером — все, как обычно. Нечистая сила заискивающе и робко захлопала в ладоши, затрещала копытами. Шум нарастал. И вдруг наступила тишина: происходило что-то непонятное. Сатана не хмурился, как ожидалось, и не гремел угрозами. Напротив, его рыхлые губы расплылись в добродушной ухмылке. Он потирал руки и весело подмигивал своим подданным. Потом встал. Нетвердыми шагами, выделывая смешные вензеля, Гроссмейстер приблизился к микрофонам и заплетающимся языком забормотал что-то невразумительное.

И тут всех озарило: Гроссмейстер был пьян!

— Ур-ра! — ликовала нечистая сила. — Наш Гроссмейстер! Наш сатана!

— Тише! — крикнул кто-то. — Сейчас увидим! Впервые увидим!

Все уставились на экран в нетерпеливом и радостном ожидании: наконец-то! Наконец-то Гроссмейстер предстанет в своем истинном сатанинском виде — величественном и грозном. На драконьей морде, на рожах вампиров, чертей и ведьм — обожание, страх, любопытство.

— Люцифер! — шептались вокруг. — Сейчас увидим Люцифера.

Гроссмейстер изо всех сил пытался устоять в человеческом виде. Но его лицо дрожало и неудержимо кривилось, гасли кресты на обширной груди, мундир, покрываясь дымком, исчезал. Дракон уже раззявил свою емкую, как пещера, пасть, чтобы вовремя рявкнуть «Браво!». Да так и застыл, обалдело вылупив глазища: Гроссмейстер превратился не в грозного Люцифера! Он съежился в какое-то жалкое, ничтожное существо с кривыми рожками и длинным хвостом. Озираясь и повизгивая, это плюгавое создание запрыгало, заметалось; потом остановилось, начало глупо хихикать и чесаться.

Из распахнутой пасти дракона вырвался отчаянный вопль:

— Мелкий бес!

Оцепеневшие ангелы не сообразили прервать передачу и погасить гадкое зрелище. В соборе поднялась паника. Все с отвращением отвернулись от экрана, на котором вертелся мелкий бес, и с криками: «Какая мерзость!» — кинулись к выходу. В сутолоке и давке раздался вопль какого-то исторического персонажа, невзначай раздавленного драконом. Мои конвоиры и на этот раз подхватили меня под мышки. Они взлетели под купол, рогами разогнали метавшихся гарпий, копытами разбили витражи и вылетели наружу.

Под нами кипел объятый ужасом город. Изгнанники выбегали из подъездов, выскакивали из окон и кричали:

— Мелкий бес! Мелкий бес!

На окраине города, недалеко от нашего коттеджа, было тихо и безлюдно. Мои конвоиры приземлились и зашагали в гусарском виде. Усач так и не понял до конца, что произошло. Пугливо озираясь, он приставал к Крепышу:

— Кому мы поклонялись? А? Мелкому бесу?

Крепыш хмурился и ничего не отвечал. Усач повернулся ко мне:

— Что теперь будет? А?

— Не унывайте. Придет новый Гроссмейстер и установит невиданный порядок.

Ответил я просто так, не подозревая, что слова мои окажутся пророческими.

Наступил новый день — смутный и непонятный: царило непривычное безначалие. Ангелы опасались беспорядков. Однако изгнанники вели себя смирно, выглядели какими-то жалкими, пришибленными. Они бесцельно бродили по городу, смущенно поглядывали друг на друга. И в глазах многих читался все тот же вопрос: кому поклонялись?

Город полнился слухами, верить которым было трудно. Говорили, например, что еще при выходе из леса мелкий бес свои устрашающие свойства получил вместе со скипетром от злого чародея. Другие уверяли, что громоразрядники бес украл у зазевавшегося Зевса, что совсем уж невероятно.

Мелкого беса еще ночью увели в ЦДП. И пытал его не какой-нибудь заурядный «исторический» палач, а новоиспеченный ангел — бывший штандартенфюрер СС. Уж он-то знал свое дело, многое выведал у мелкого беса, прежде чем тот скончался. Труп бывшего Гроссмейстера выкинули на улицу, облили бензином и сожгли.

В полдень солнце неожиданно погасло, и на несколько минут легла холодная мгла, как при затемнении. Вероятно, это и было солнечное затмение. Но изгнанники истолковали природное явление иначе: на город упала тень Великого Инквизитора.

— Знамение! — говорили они. — Это знамение! Завтра придет Великий Инквизитор.

Позже я узнал, что слух пустил агент царской охранки. В одном из русских кабаков он будто бы видел, как на короткое время материализовались братья Карамазовы. И среди них — Иван Карамазов, успевший еще раз рассказать свою знаменитую легенду о Великом Инквизиторе.

Ночь прошла в тревожном ожидании. Утром изгнанники приникли к экранам. Невидимые и крохотные, как москиты, телепередатчики кружились над древнеримской Аппиевой дорогой, по которой в свое время прокатился дядя Абу. Торжественное появление нового Гроссмейстера ожидалось именно здесь.

Но дорога пустовала. Гость вышел в другом конце города, прямо против нашего коттеджа. Даже телевизора не нужно было: мы прекрасно все видели из окна.

Началось необычно. Заводские цеха, сверкавшие под косыми лучами восходящего солнца, дрогнули и окутались туманом, выползшим из леса. Туман клубился, вился волокнами, все ниже приникая к земле, и вдруг с шипением исчез. Конвоиры мои вскрикнули от изумления: вместо заводских корпусов простирался строевой плац — ровный, как стол. На нем золотистыми росинками искрился песок.

Телепередатчики переметнулись сюда. Я смотрел то на плац, то на экраны и видел на площадях и в соборах толпы изгнанников, с вожделением, с любопытством и страхом поджидавших выхода Великого Инквизитора.

Из леса на плац вышел, однако, не грозный Великий Инквизитор, а совершенно невзрачный человек — сухощавый, среднего роста, с узкими плечами. Одет он был в скромный сюртук военного покроя. В левой руке незнакомец держал книгу.

— Книгочей, — хихикнул Усач.

Рядом с тщедушным гостем под барабанную дробь и взвизгивания флейты шагали крохотные оловянные солдатики.

— Это же ярмарочный клоун! Балаганный шут! — ошеломленно восклицали изгнанники. Потом послышался смех и негодующие выкрики: — Хватит! У нас уже был такой! Сжечь его!

Голос, вещавший от имени ангелов, заверил, что с наглым претендентом на трон Гроссмейстера так и поступят.

Если бы изгнанники и ангелы знали, с кем имеют дело! Это был фантастический градоначальник Салтыкова-Щедрина, промаршировавший сюда со страниц «Истории одного города» со своим неизменным «Уставом о неуклонном сечении». Это был Угрюм-Бурчеев!

Обыватели города Глупова, как мне помнится, дрожа от страха, называли его сатаной. Но в чем его усмиряющая сила? Не в банальных же громоразрядниках? Наконец я вспомнил: взор! «Он был ужасен», — писал Салтыков-Щедрин. Никто не мог выдержать светлого, как сталь, взора, выражавшего тупую непреклонность.

К плацу подъехал грузовик. Из него выпрыгнули полицейские и, размахивая дубинками, кинулись с гиканьем и свистом к незнакомцу. Угрюм-Бурчеев посмотрел на них, и полицейские, уронив дубинки, застыли, не в силах оторваться от ужасающих, сковывающих волю глаз.

Угрюм-Бурчеев шевельнул губами. Отдал, видимо, какое-то приказание. Оловянные солдатики, дрогнув, вытягивались вверх, увеличивались и стали рослыми солдатами в серых шинелях и с самыми обыкновенными человеческими лицами. Оловянными остались лишь глаза. Несколько солдат вышли из строя, уложили на песок усмиренных полицейских и начали стегать их шомполами.

Ангелов это несколько смутило, но не образумило. Против непонятного пришельца они выслали полк летающих драконов. Это было грозное зрелище. Небо потемнело, наполнилось свистом крыльев и гулом, с каким из зубастых пастей вылетали облака пламени и дыма.

Пришелец не обратился в бегство, как ожидалось. На его лице — ни удивления, ни страха. Никаких человеческих чувств. Подлетев к плацу, драконы наткнулись на взор его, как на неодолимую стену. Они сморщивались, съеживались в человеческий вид и кружились, как высохшие осенние листья. Потом тихо опустились на землю и сами послушно улеглись под солдатские шомпола.

— Признать! — закричали изгнанники. — Это Гроссмейстер! Признать его Гроссмейстером!

— Еще рано, — возразили ангелы. — Испытаем на нем ужас номер один.

— А не слишком ли? — послышались робкие голоса.

Я тоже считал, что ангелы хватили через край: никто не мог устоять перед ужасом номер один. Даже подлинный сатана, если бы он вдруг объявился здесь, ибо ужас номер один — сама Медуза Горгона.

Материализовалась она давно, еще до прибытия дяди Абу. Выйдя из леса, Медуза Горгона направилась к городу и взглядом своим все живое обращала в камень. Птицы падали замертво, даже мошкара сыпалась песчаной пылью. Высланные для ее усмирения могучие драконы и по сей день высятся за городом в виде исполинских гранитных памятников.

Неизвестно, какое опустошение произвела бы эта особа, если бы кто-то не догадался обуздать ее с помощью керамических роботов. Уж им-то окаменение не грозило. Медуза Горгона злобно вращала глазами, волосы-змеи на ее голове шевелились и шипели. Но роботы спокойно и деловито заковали ее в цепи и увели в бетонный бункер.

Гарпии, современницы Медузы Горгоны, подсказали Гроссмейстеру, что греческий герой Персей победил ее, пользуясь зеркалом. В бункере оборудовали телеаппаратуру, и та не хуже зеркала нейтрализовала взгляд гостьи. С тех пор изгнанники, особенно из руководящей элиты, частенько любовались телеизображением Медузы Горгоны. И вид пленницы был так ужасен, окаменевающая сила так непонятна и страшна, что ее нарекли уважительным именем — Миледи.

К несчастью, д’Артаньян не знал этого. В то утро он сидел в харчевне «Красная голубятня» и чувствовал себя почти как дома: харчевня овеществилась в точности такой, какой описана в романе «Три мушкетера». Д’Артаньян пил анжуйское вино и с грустью вспоминал Атоса, Портоса и Арамиса.

— Где вы, мои дорогие друзья? — шептал он. — Как мне вас недостает!

В харчевню влетел субъект с вытаращенными глазами и с порога закричал:

— Закрывайте окна! Сюда ведут Миледи!

Д’Артаньян вскинул голову и огляделся: уж не ослышался ли? В харчевне поднялась суматоха. Хозяин поспешно закрывал окна ставнями, многие посетители полезли под стол. Снаружи послышался топот и вопли:

— Спасайтесь! Идет Миледи!

Д’Артаньян выхватил шпагу и с криком: «Тысяча чертей!» — выскочил на улицу… Так и застыл он с обнаженной шпагой, замер навеки у входа в харчевню «Красная голубятня».

В центре города какой-то пьяный дракон вылетел из-за купола собора и с высоты пытался атаковать Миледи, но сразу же рухнул на мостовую и с грохотом рассыпался каменными обломками.

Худенькому гостю пришел конец — в этом уже никто не сомневался, в том числе и я. Вот Миледи ступила на плац. Угрюм-Бурчеев повернулся в ее сторону, взгляды их встретились, и… Медуза Горгона окаменела!

Это было так неожиданно и невероятно, что изгнанники, раскрыв рты в беззвучном крике, словно тоже окаменели.

Угрюм-Бурчеев так и не понял, что одержал великую победу. Тихим голосом он что-то сказал солдатам, и те начали хлестать шомполами неподвижную и безгласную Миледи, высекая искры из ее гранитной спины. Зрители тем временем пришли в себя и закричали:

— Гроссмейстер! Великий Гроссмейстер!

Заплескались аплодисменты, поднялся вой, визг. Набиравшую силу вакханалию прервал голос с экрана:

— Непобедимый!

Сердце у меня сжалось от предчувствия беды: дядя Абу решил померяться силами! Но по моим расчетам дьявольское всемогущество истекло из него, выкапало до капельки, испарилось. Сейчас он так же слаб и физически не защищен, как и я.

Часть передатчиков перелетела на другую окраину города, мы увидели сверху историческую Аппиеву дорогу, на которой лежала пыль веков. Подпрыгивая на выбоинах и оставляя за собой пыльный шлейф, мчалась колесница, запряженная тройкой драконов. Телепередатчики снизились и крупным планом показали дядю Абу. Был он, к моему огорчению, изрядно выпивши. Его глаза светились демонической удалью и мальчишеским желанием порезвиться, тряхнуть «богатырской силушкой».

— Братцы! Друзья мои! — взволнованно обратился я к конвоирам. — Его выручать надо. Пойдете со мной?

— Хоть куда, — заверили гусары, тронутые обращением «друзья мои».

За дни совместной жизни черти привязались ко мне, да и я испытывал к ним симпатию. Они пошли за мной в ту сторону, где виднелась фигура нового Гроссмейстера. Шли, замирая от страха. Признаться, и я приближался к Угрюм-Бурчееву с возрастающей тревогой и робостью, еще толком не зная, каким образом смогу помочь дяде Абу.

Рядом с Угрюм-Бурчеевым, угодливо улыбаясь, стоял агент царской охранки. Он, видимо, сразу почувствовал в пришельце что-то родное, привычное и сейчас, нашептывая, вводил нового Гроссмейстера в курс дел.

К плацу подлетела колесница. Из нее выскочил дядя Абу и воскликнул:

— Я Дахнаш, сын Кашкаша! Я великий и непобедимый джинн!

При этом он картинно вскинул руки. Однако превратиться в великана с громовым голосом не смог. Дядя Абу сделал еще попытку и вдруг, опустив руки, побледнел. Он все понял. Растерянно оглядевшись, дядя Абу топнул ногой, желая провалиться сквозь землю и тем самым избежать позора. Но даже такой простой трюк у него не получился.

— Кто это? — бесцветным голосом спросил Угрюм-Бурчеев.

— Сам Непобедимый, — шепнул агент царской охранки.

— Выпороть его! Розгами!

Двое солдат с розгами подошли к дяде Абу. Еще трое солдат связали ему руки и начали расстегивать брюки. Дядя Абу побагровел и предпринял отчаянную попытку вырваться из цепких солдатских рук. Потом поник и, озираясь, шептал:

— Как? Это меня-то? Розгами? Как мальчишку?

— Не смейте его трогать! Не смейте! — Сам не свой, я кинулся к солдатам и встал, придавленный ледяным взглядом стальных глаз.

— А это кто? — спросил Угрюм-Бурчеев.

— Друг Непобедимого, — ответил агент царской охранки и посмотрел на меня с мстительной ухмылкой. Он был уверен, что теперь-то я попался.

— Сквозь строй его!

Солдаты, а их было около сотни, выстроились в две шеренги лицом друг к другу. В руках у них появились палки. Я даже не пытался сопротивляться, когда мне за спиной связывали руки. Только сказал верным конвоирам:

— Сейчас мне и моему другу будет худо. Очень худо. Постарайтесь сделать то, что сейчас скажу.

Мои гусары стояли смирно, вытянув руки по швам. Поэтому Угрюм-Бурчеев и не трогал их. Они выслушали меня и кивнули в знак того, что все поняли и все сделают.

На мою обнаженную спину с двух сторон посыпались удары. Я вскрикнул от боли, потом сцепил зубы и глухо мычал. Краем глаза увидел солдат, с равнодушием и методичностью роботов поровших розгами дядю Абу. И я захохотал. Это был неудержимый полуистерический хохот. Мне представился гротескный комизм ситуации: ведь нас, представителей человечества, лупит сейчас нами же созданная цивилизация, нами же разгоняемый индустриальный прогресс… В глазах закружился темный искрящийся туман, и сознание покинуло меня.

Очнулся я на опушке леса. Гусары постарались на славу: засунули нас не в любую высокую траву, как я просил, а в крапиву. Словно знали, что она обладает хорошими лечебными свойствами. В спине я почувствовал зуд и покалывание. Это дядя Абу осторожно прикладывал к моим ранам листья крапивы. Потом он помог мне перебраться под тень густой сосны.

— Бедный малыш, — жалостливо шептал он. — Как они тебя разделали.

— А с тобой-то что?

— Со мной ничего. Только вот сидеть не могу, — сконфуженно ответил дядя Абу. И вдруг голос его задрожал от ярости. — Негодяй! Высек меня, как мальчишку. Это меня-то! Да я ему!..

— Успокойся, дядя Абу. Ты стал обыкновенным человеком, и пора привыкать к этому.

Шагах в пятнадцати от опушки сидели на пригорке мои конвоиры и скулили от одиночества, страха и тоски. К горлу подкатила такая теплая волна благодарности, что я, преодолев слабость, встал и подошел к ним.

— Спасибо, друзья. Идите в город без меня. Не бойтесь. Сейчас все будет не так, как раньше.

Черти и сами с ужасом догадывались, что при новом Гроссмейстере все будет по-другому. Город пугал их теперь не меньше леса. Они нерешительно побрели к его окраине, то и дело приостанавливаясь и оглядываясь. Я, как мог, подбодрял их.

Дядя Абу увел меня в лес. На сухой полянке мы посидели часа полтора, отдохнули. Солнце клонилось к закату и золотило верхушки деревьев. Еще через полчаса под ногами расстелились длинные тени, и я стал с беспокойством оглядываться.

— Скоро появится…

Чуть было не сказал: «мой Черный паук», — но спохватился. Дядя Абу пока не должен знать, что перед ним выходец из прошлых веков и к тому же создатель черного людоеда. Да и кто я на самом деле? Я давно перестал быть Пьером Гранье. Он испарился, ушел из меня, как джинн из дяди Абу.

— Да, сейчас мы с тобой беззащитны перед пауком, — угадал мои опасения дядя Абу. — Поживем пока у бабы Яги. Паук боится ее, как огня. Добрая старушка живет где-то здесь.

Но где именно, дядя Абу не знал. Мы проплутали до позднего вечера. Под густо сросшимися ветвями и в кустарниковых низинках скапливалась и клубилась тьма. Мы ускорили шаг, но за нами неотступно тянулись волокна мрака. Они извивались, сплетались в змеиные клубки на светлых прогалинах с шипением таяли. Опустилась ночь, и позади нас послышались звуки, от которых становилось не по себе: какие-то шорохи, сопение, уханье. Обернулись и в страхе попятились: мохнатый Черный паук глядел на нас зеленовато светящимися глазами.

Из последних сил мы поспешили на светлевшую впереди поляну и там увидели наконец забор, похожий скорее на частокол. На его кольях висели человеческие черепа, пустые глазницы которых замигали вдруг багровыми углями. Преследовавший нас паук остановился, в неописуемом ужасе зашипел и замахал передними лапами. Повернувшись, он побежал в чащобу и рассеялся в непроницаемой тьме, слился со своей стихией.

Мы открыли скрипучую калитку, и перед нами предстала избушка на курьих ножках. Окна хилой, но довольно вместительной хибары светились, ее мшистую крышу серебрила луна.

Вверху, над черными макушками деревьев, закрывая временами лунный серп, летал какой-то горшок. Описав круг, горшок снизился и опустился у порога. Это была медная ступа. Из нее проворно выскочила сгорбленная старушка с клетчатым платком на голове. Лицо у нее морщинистое, с некрасивым скрюченным носом, но доброе и чуть хитроватое.

— А, ясные соколы, — насмешливо приветствовала она. — Прискакали лечиться? Видела, как лупили вас. Все видела. Заходите.

Старушка была в курсе всех событий, хотя телевизора в ее горенке мы не обнаружили. Горенка освещалась горящими лучинками. В дрожащем, прыгающем свете мы увидели пучки сухих трав, подвешенные на бечевках. В затянутых паутиной углах метались тени, похожие на летучих мышей. На печке в горшке что-то кипело, булькало, пузырилось. Старушка подсыпала в целебное варево зерен и, делая костлявыми руками кругообразные движения, забормотала заклинания.

Дядя Абу стоял тихо, не желая нарушать ее творческий экстаз. Наконец не выдержал, с трудом вытянул из Памяти телевизор и поставил его на дощатый стол. Он хотел узнать, что делается в городе. Но старушка притронулась к антенне, и экран погас.

— Не травмируйте психику, — решительно заявила она. — Рано вам смотреть такое.

— Но мы здоровы, — робко возразил дядя Абу.

— Много вы знаете, — фыркнула бабуся. — Покажите лучше свои раны.

Увидев багровые полосы на моей спине, она всплеснула руками и запричитала:

— Бедные мои! Как исхлестал он вас. Как исхлестал!

Добрая баба Яга окунула в бурлящее варево широкие листья клена и покрыла ими мою истерзанную, ноющую спину. Я зажмурился от приятной теплоты и целительной щекотки. Минут через пять боль как рукой сняло, а дядя Абу даже сидеть мог.

— Ловко, — восхитился он.

— То-то! — подняв палец, поучительно сказала старушка. — Сейчас приготовлю вам чай, а сама отправлюсь по делам.

Вскоре душистый напиток был готов, а бабуся уселась в свой летательный аппарат — медную ступу, выпорхнула в распахнувшуюся дверь и растаяла в лунном сиянии. Трудолюбивая, как пчела, она и ночью выискивала лекарственные травы, коренья, семена.

Мы присели к телевизору. Но как ни бился дядя Абу, экран не загорался.

— Ну и бабуся, — сердился этот знаток электроники. — Ловко заблокировала. Заколдовала.

Наконец экран замигал и высветил гряду волокнистых, пронизанных лунными лучами облаков. Летающие микропередатчики повернулись объективами вниз и с большой высоты показали город.

С ним творилось что-то неладное. Уличные фонари и рекламные щиты гасли, целые кварталы исчезали, будто проваливались под землю. Во мгле слышались вопли изгнанников и грохот рушащихся зданий. Угрюм-Бурчеев, как мы догадывались, маршировал и на пути своем сметал все лишнее. Может быть, он задумал на месте старого города воздвигнуть новый?

Решили подождать до утра. Выпив пахучее бабушкино зелье, мы улеглись на охапки сухого сена и провалились в глубокий исцеляющий сон.

Проснулись около полудня. На столе кучки только что собранных трав, но сама бабуся отсутствовала.

— Что же с городом? — спросил дядя Абу.

Мы включили экран и ахнули: города не было! Солнце не играло на куполах, не искрилось на шпилях: ни церквей, ни храмов, ни величественных дворцов. Кругом, насколько хватал глаз, необозримая равнина — унылая и плоская, как тундра. Лишь на бывшей центральной площади сиротливо торчала громада собора Парижской богоматери, увенчанная багровыми буквами — ЦДП. От собора во все стороны тянулись посыпанные песком улицы и геометрически правильные ряды приземистых казарм.

Из многих тысяч телепередатчиков уцелел лишь один. Но это был удивительный передатчик — озорной и резвый, как расшалившийся ребенок. Он игриво порхал, взлетал и снижался, выхватывая эффектные ракурсы. Застыв на месте, он долго показывал окруженный казармами строевой плац. На нем сновали изгнанники, одетые, как в былые времена, кто во что горазд: в черные фраки, в голубые мундиры, в украшенные позументами камзолы. Среди них и мои конвоиры. Узнал я их с большим трудом, так как нарядную гусарскую форму они сменили на серые солдатские шинели. «Молодцы, — мысленно похвалил я их. — Догадались!»

Изгнанники суетились, сбивались в кучки и, размахивая руками, громко спорили. С испуганными лицами они выкрикивали новые для себя слова: шомпола, розги. Горожане не могли взять в толк, как угодить неумолимому Гроссмейстеру. Как ни старались, их все равно ждала порка.

По улице к плацу бежал субъект с развевающимся на ветру пестрым галстуком. Лицо его искажено таким ужасом, словно за ним гналась Медуза Горгона.

— Идет! — вопил он. — Идет Гроссмейстер!

По улице, четко печатая шаг, шел Угрюм-Бурчеев. Рядом вертелся агент царской охранки, а чуть позади правильным строем шагали оловянные солдатики. Ино-гда они вытягивались в рослых солдат и снова сворачивались в оловянных пигмеев.

В левой руке новый Гроссмейстер держал все ту же книгу. Если раньше она вызывала у изгнанников смех, то сейчас они смотрели на нее с каким-то суеверным ужасом. Они уже прочитали название — «Устав о не-уклонном сечении» — и вполне уяснили его страшный смысл.

Изгнанники опустились перед Гроссмейстером на колени и, стараясь снискать расположение, захлопали в ладоши — ничего нового они придумать не могли. Угрюм-Бурчеев глядел на горожан ничего не выражающим взглядом. Чувствовалось, однако, что нестройные всплески аплодисментов и пестрота одеяний его раздражают. Он чуть шевельнул губами. Солдаты стали хватать самых нарядных и пороть их шомполами. Субъекту с пестрым галстуком удалось вырваться из солдатских рук.

— Не смеете! — кричал он. — Я депутат парламента! Конституция! Нам нужна конституция!

Глаза Угрюм-Бурчеева изменились… Нет, об этом истукане нельзя сказать, что слово «конституция» его словно громом поразило. Просто в стальном взгляде на миг промелькнуло что-то похожее на недоумение.

Солдаты тем временем оттащили депутата парламента в сторону, привязали к столбу и сложили у его ног дрова и хворост. Они уже усвоили этот вид казни. Телепередатчик продолжал нас удивлять. Уж не живой ли он? Не желая взирать на жестокую сцену, передатчик отвернулся. В его объективе — безмятежная голубизна с редкими облаками. Однако и здесь он не нашел мира и тишины: вместе с клубами дыма неслись к небу вопли сжигаемого депутата.

— Любуетесь? — услышали мы насмешливый голос вернувшейся бабуси. Погасив телевизор, она ворчливо добавила: — Шли бы лучше в лес погулять.

Вылазка в лес была просто необходима. Кони… Втайне мы постоянно думали о них, но вслух не заговаривали из какого-то суеверного чувства. Слишком многое зависело от того, как они примут нас.

В лесу стояла тишина, прерываемая гулкой дробью дятлов. В безлесных низинах попадались небольшие озера. Они сверкали под солнцем, искрились, словно смеялись живым русалочьим смехом. Но сами озорные существа не возникали и не беспокоили нас, не пытались искупать, хотя становилось жарко. Будто понимали, что нам не до этого, что мы чего-то боимся.

Да, я изрядно трусил. Я страшился самого себя, даже показалось на миг, что в каком-то подполье моем, в сыром, заплесневевшем углу еще таится скользкий, увертливый и душевно неароматный Пьер Гранье. А что, если Орленок учует его?

Еще больше меня тревожил дядя Абу. Рядом со мной, опустив голову, шел не самоуверенный джинн, а заметно приунывший, не веривший в свою удачу человек.

Час спустя показалась широкая луговина с редко расставленными ветвистыми деревьями. В их тени паслись красавцы: серый в яблоках Метеор и мой Орленок. Кони вскинули головы, увидели нас и радостно заржали. Истосковались они по людям.

Все страхи мои оказались напрасными. Орленок налетел на меня, как снежный вихрь. Я окунулся в развевающуюся серебряную гриву, как в пенистую волну, посмотрел в его глаза… И мы узнали друг друга! С огромным облегчением я обхватил теплую шелковистую шею.

Говорят, что человек — царь природы. Какой там царь! Жалкий и беспомощный, брошенный в страшный мир на произвол судьбы, я с благодарной нежностью обнимал не лошадь, а равное себе существо и надежного товарища.

А как же дядя Абу? Я вздрогнул и посмотрел поверх гривы Орленка. Его собрат Метеор доверчиво положил голову на плечо дяди Абу, и тот гладил шею коня с такой широкой и блаженной улыбкой, что я расхохотался.

— Дядя Абу! Да понимаешь ли ты, что произошло? Кони приняли нас. Ур-ра!

Вскочив на коней, мы носились по лесной поляне и веселились, как дети. Но приближалась ночь с ее страхами и паучьей тьмой, и мы присмирели.

— Коней мы здесь не оставим. Уведем к бабушкиной избушке, — предложил я.

Дядя Абу согласился со мной и со вздохом добавил:

— Запаздываем. Ну и попадет же нам.

Я рассмеялся: грозный джинн страшился гнева доброй старушки. Но та не сердилась. Взглянув на нас, она что-то проворчала и повернулась к очагу. Сгорбленная спина ее, весь ее поникший вид выражали такую обреченность, что мы пожалели бабу Ягу. Она понимала, что скоро мы покинем ее.

Дядя Абу включил телевизор, но старушка с решительным видом погасила экран.

— Завтра полюбуетесь. Сейчас выпьете чаю — и спать!

Мы покорились. Мы понимали, что в такой своеобразной форме заботится о нас темневший за окном волшебный лес — осколок далекой Сферы Разума.

Проснулись, когда первые утренние лучи засияли в паутине, заткавшей угол избушки. Хозяйка уже улетела по своим делам. Мы подсели к телевизору, включили. Появился звук, и первое, что мы услышали, — панические крики:

— Черные дыры! Черные дыры!

Засветился экран, и открывшаяся картина испугала нас. В трех местах обширного казарменного поселения кружились черные вихри и заглатывали все, что попадало в сферу их притяжения. Они и впрямь напоминали космические черные дыры. Пробегавшие мимо горожане мгновенно всасывались и пропадали, стоявшие поблизости казармы трещали, крыши с них срывались и с шумом влетали в крутящиеся темные пасти.

Вихри улеглись, и на их месте обнажился каменистый грунт — тот первозданный грунт, какой был до прихода изгнанников и возникновения силового колпака. Это были поистине заколдованные места: стоило кому-нибудь по неосторожности ступить туда, и он бесследно исчезал.

— Зоны дематериализации, — догадался дядя Абу. — В волновых флуктуациях ученые нащупали нужные частоты, но не знают об этом.

— Мы должны вернуться, чтобы узнали.

— А этот прохвост? — возразил дядя Абу, имея в виду Угрюм-Бурчеева. — Нет, хочу полюбоваться, как его засосет дыра.

Черные вихри не возникали, что, однако, не принесло горожанам особого облегчения. Страх постоянный, ужас перед Гроссмейстером леденил души больше, чем кратковременный испуг перед черными дырами. Правда, простачков, пытавшихся одними лишь аплодисментами задобрить Гроссмейстера, становилось все меньше. В большинстве своем горожане последовали примеру моих конвоиров. Они переоделись в шинели и маршировали. Самых неумелых отводили в сторону, пороли и возвращали в строй.

Мне стало жаль изгнанников, своих бывших сограждан. Так и хотелось прочитать им одно место из «Истории одного города». Я взял из Памяти книгу и нашел эти строки: «Вовремя построиться — вот все, что было нужно. Район, который обнимал кругозор этого идиота, был очень узок; вне этого района можно было и болтать руками, и громко говорить, и дышать, и даже ходить распоясавшись; он ничего не замечал; внутри района — можно было только маршировать».

Однако и без моей подсказки нашлись сообразительные горожане. Порхающий телепередатчик метнулся в сторону и показал пустырь за городом. Вот здесь-то и раскинулась хмельная вольница. Сбежавшиеся сюда изгнанники пили, пели песни и, сбросив человеческий образ и одежду, плясали в своем истинном, натуральном виде. О том, что происходило в городе, мы догадывались по звукам. Там как будто все шло своим чередом: свист шомполов и топот марширующих масс. И вдруг вновь послышались крамольные выкрики:

— Конституцию! Требуем конституцию!

Передатчик повернулся в ту сторону и высветил Гроссмейстера, тупо уставившегося на толпу. Видно было, что в его мозгу шла какая-то непривычная и трудная работа. В сумеречном сознании Угрюм-Бурчеева забрезжило нечто похожее на мысль, и на его тонких губах медленно выступила бледная улыбка, от которой изгнанников почему-то бросило в дрожь.

Гроссмейстер промаршировал мимо собора Парижской богоматери, подошел к камню, который торчал на площади наподобие постамента, взобрался на него и подождал, когда соберется побольше народу. Потом вскинул вверх правую руку, показывая всем «Устав о неуклонном сечении», и ясным голосом провозгласил:

— Конституция!

В толпе ахнули… Что же дальше? Дядя Абу нажимал кнопки, передвигал антенну, но с телевизором происходило непонятное. Изображение скакало, на доли секунды показывая то площадь, то кромку леса, то облака. Объектив странного, чуть ли не разумного передатчика прыгал и не мог ни на чем остановиться. Мы с дядей Абу переглянулись. В голову нам пришла одна и та же невероятная мысль: телепередатчик хохотал! Он плясал и кувыркался, закатываясь в безудержном смехе!

Что его рассмешило? Сцена на площади? Из картин, беспорядочно мелькавших на экране, с трудом удалось установить, что горожане, кажется, уже стояли на коленях и хлопали в ладоши. Они довели себя до привычного экстатического одурения и с восторгом кричали:

— Конституция! Ура! Гроссмейстер даровал конституцию!

Неожиданно передатчик замер, потом осторожно приблизился к Гроссмейстеру, вгляделся в его непо-движное лицо, снова отлетел и застыл в недоумении. Мы с дядей Абу тоже ничего не понимали. Угрюм-Бурчеев уже довольно долго стоял на постаменте все в той же позе, вглядываясь вдаль и держа над головой «Устав о неуклонном сечении». Стоял, не шелохнувшись. Пролетавший мимо воробей сел на его голову и сотворил неприличие. Гроссмейстер никак не реагировал. И только тут мы сообразили: Угрюм-Бурчеев окаменел! Яд Медузы Горгоны с опозданием, но все же подействовал!

Превращение Гроссмейстера в монумент обывателей города не удивило. Они приняли это как должное. Они все так же хлопали в ладоши, потом маршировали и снова аплодировали. А Гроссмейстер все стоял, олицетворяя незыблемость установленного им порядка.

Телепередатчику стало скучно. Он отвернулся и показывал только зоны, где царило веселье и куда не проникал окаменевший и потому еще более страшный взор Угрюм-Бурчеева. У самой опушки леса, но все ближе и ближе к городу, возникали кабаки, пивные бары, рестораны. Там слышались хмельные крики, звон разбитой посуды, визг транзисторов. Сюда сбегалась и слеталась нечистая сила, сумевшая вырваться из марширующих колонн. Перед ресторанами пьяные черти в обнимку с историческими персонажами пели и плясали, в небе летали ведьмы и гарпии. Кругом вопли, рев, свист.

Чуть в стороне стоял одноногий Джон Сильвер и, задрав голову, с удивлением взирал на трех гигантских драконов. Картина, и впрямь достойная Гомера или Рабле. Драконы, похожие издали на портальные краны, держали в лапах карты размерами с крышу дома. Они были очень веселы и пьяны в дым в буквальном смысле этого слова. Из их пастей вместе с хриплыми восклицаниями вылетали тучи дыма и языки пламени. Драконы гулко хохотали, резались в карты, а ром пили из больших бочек, как из стаканов.

На нашем экране побежали искры, поползли змеино извивающиеся черные полосы. Дядя Абу долго возился у телевизора, но добиться сносного изображения не смог.

— Непонятные помехи, — сказал он.

За окном послышался тревожный и похожий на стон шум леса. Мы выглянули. Под ледяным, волнами наплывающим ртутно-тяжелым ветром клонились верхушки деревьев и таяли. Почерневшие и помертвевшие листья падали и, не достигая земли, исчезали. — Сюда приближается черный вихрь! — крикнул я. — Пора бежать!

Дядя Абу вскочил и бросил старинный конноармейский клич:

— По коням!

Рысаки нервно топтались перед избушкой и, чуя недоброе, всхрапывали. Мы вскочили на коней, и они понесли нас через рощи и поляны, через речки и овраги. Они знали свое дело. Миновав поляну, на которой паслись еще вчера, влетели в прямую, как стрела, просеку. По-темнело: макушки деревьев сомкнулись и скрыли небо. Мглистая, похожая на тоннель просека поглотила нас, как трясина, всосала, как аэродинамическая труба. В этом было что-то жуткое, но одновременно интригующее и захватывающее. Набирая немыслимую скорость, рысаки переходили из обычного бега в таинственный бег во времени. И вот лесной тоннель исчез, швырнув нас, как из катапульты, во мглу тысячелетий.




Венок Аннабель Ли


Тьма, густая и вязкая, как нефть, струилась и текла назад волнами пройденных веков. Но каких? По каким столетиям и континентам беззвучно стучат копыта рысаков?

Временами чуть светлело, и поредевшая мгла угадывалась нами, как предрассветные сумерки человечества: проплывали тени, похожие на стада мамонтов, мерцали огоньки — костры первобытного люда. И вновь в сгустившемся мраке стремительно уносились назад неразгаданные века. На миг полыхнули и тут же погасли багровые зарева войн двадцатого столетия. И опять струистая неразличимая мгла. Она редела, сквозь ее рваную лохматую ткань сверкнули солнечные поля, скрылись и снова появились. Копыта коснулись чего-то осязаемого и твердого. Они коснулись пространства!

В ушах зашумел мускулисто-упругий ветер, в ноздри ударил аромат полей, замелькали зеленые рощи с белыми мазками берез. Бег замедлялся. Наконец кони остановились, оглянулись и почувствовали: они дома! Они заржали, начали прыгать и резвиться, как жеребята. Мы кое-как уняли их и соскочили на землю.

Тут и со мной случилось почти то же, что и с конями. Я захохотал и помчался по поляне, до головокружения напомнившей мой родной луг и мое детство. Со всеми кустами и травами я встречался словно после долгой разлуки. Я все узнавал!

— Как дитя, — смеялся надо мной дядя Абу.

Вдруг он вздрогнул и трусливо спрятался за кустом. В чем дело? Из густых трав, с той стороны, где виднелось село, вышли трое малышей и зашагали вдоль ручья.

— К озеру спешите? — спросил я их. — Смотрите, не опоздайте. А то Кувшин задаст вам. Он строгий.

— Ничего не задаст! — восклицали они. — Мы сего-дня не к нему. Нас дедушка Савелий ждет.

«Счастливцы», — подумал я с остро кольнувшей грустью по ушедшему детству. Дядя Абу вышел из-за куста и с невыразимой тоской провожал взглядом ребятишек. Я хотел спросить, почему он их испугался, но в это время сверху в невидимых капсулах посыпались люди. Среди них… мой отец! Я смутился. Кто я для него — Василий Синцов, его сын, или все еще тот увертливый выходец из прошлого? Как поступить? Выручил отец. Без лишних нежностей и сантиментов он, пожав руки, поздоровался с нами и поздравил с успехом.

В таких же капсулах (или это были невидимые и неощутимые лифты?) мы взлетели в тысячекилометровую высь и очутились в вечно цветущих садах внеземной станции. Здесь люди стыдливо прятали остатки «железной технологии», без которой, к сожалению, еще не могли обойтись. Здесь я видел симбиоз живого и неживого: в травах и на ветвях кустарника вместе с цветами «росли» светящиеся приборы с цифрами и стрелками. С их помощью ученые будут «вычитывать» нашу память в течение нескольких дней. На все эти дни мы с дядей Абу поселились на станции.

После полудня, спустившись на Землю, мы отдыхали, бродили в лесах и полях. При встречах с детьми дядя Абу вздрагивал, краснел и воровато оглядывался в поисках, куда бы спрятаться. И смешно, и грустно. Я уже догадывался, в чем дело, и сочувствовал дяде Абу. Его неудержимо тянуло к ребятне, но он до ужаса стыдился своего недавнего «демонического» прошлого.

Однажды мы остановились перед рощей, которую я привык называть Тинкой-Льдинкой. И что-то острое до боли стиснуло мне грудь, в памяти всколыхнулся, закружился рой далеких видений: Кувшин, фея с лицом ясным, как утренняя заря. Это была тоска по ушедшему детству — чувство, схожее с ностальгией звездоплавателей.

А что это так, я вскоре убедился. Тут же у рощи мы встретились с астронавтами, только что вернувшимися из дальнего рейса. Они пригласили нас на Дон — многие из них родились в тех краях. Мы согласились и через несколько минут перелета стояли на холме. Его склоны пенились седыми метелками вейника, лоснились ковылем, а внизу беззвучно катил свои воды Дон. На берегах зеленым дымом клубились кустарники, чуть дальше стояли белоствольные березовые рощи. А за ними до самого горизонта простиралась степь. Многое повидала она на своем веку. Когда-то здесь грохотали и горели танки с черной паучьей свастикой; еще раньше проскакала на «тихий» Дон конница Буденного; и уж совсем в седой старине остановились Игоревы полки «испить шеломом» из великой реки. Отшумели и ушли в небытие столетия, но память о них хранит в своей зеленой груди вот эта степь — древняя и вечно юная степь. Как и тысячи лет назад, звенят над нею жаворонки и все теми же караванными путями улетают на юг журавли.

Но во многом степь изменилась. На некогда пахотных землях появились светлые перелески и глухие мшистые дубравы. В одну из них мы вошли как под крышу из густо сросшихся ветвей. Рядом со мной шел капитан звездоплавателей. В его серых глазах, еще хранивших блеск неведомых солнц, я видел и радость свидания с родной природой, и тоску, накопившуюся за многие годы странствий вдали от Земли.

На одной из полян мы остановились под огромным дубом. Среди ветвей скакали розовые лучи заходящего солнца: океан листвы то плескался под легким ветром, то умолкал.

— Дриада, — мечтательно прошептал кто-то из астронавтов.

— Не обольщайтесь, — усмехнулся капитан. — Мы уже не дети.

Но вожак астронавтов ошибся. И в жизни взрослых бывают минуты, когда природа откликается на их самые затаенные и глубокие переживания. От дальней излучины Дона, блеснувшей сквозь ветки кустарника, донесся еле уловимый голос. Казалось, пела сама река, грустя о чем-то дорогом и навеки утерянном, ушедшем в невозвратимую даль.

— Тише, — сказал тот самый астронавт, которому почудилась дриада. — Узнаю голос. Это изгнанница с Рейна.

Неужели та самая, сказки о которой я читал, еще будучи маленьким Василем? Сочиняли их в основном вернувшиеся домой астронавты. Они видели в ее судьбе много схожего со своей судьбой. Особенно запомнилась сказка «Скиталица», созданная ныне живущим автором.

В очень давние времена, говорилось в этой сказке, на берегах Рейна жила русалка Лорелея. Своим голосом она завораживала рыбаков и путников, поэты слагали о ней баллады и песни. Но годы шли, и русалке приходилось все трудней. В нее переставали верить, считали ее никчемной и пустой выдумкой. Люди вырубали леса, строили пыльные города, отравляли воду. В реке перестала водиться рыба, и даже в самых укромных заливчиках увяли кувшинки. Испуганная Лорелея спряталась в илистой заводи, куда не могли заплывать трескучие моторные лодки. Прошли десятилетия, и однажды вечером (это случилось во второй половине двадцатого века) она вышла из убежища и решила пробудить души людей своим дивным голосом. Русалка села на обрывистый берег и вдруг, похолодев, обнаружила, что не может петь — в горле у нее першило от копоти и сажи. Она панически огляделась: кругом дымились заводы и фабрики. Посмотрела вниз: вместо голубых струй Рейна — маслянистый ядовитый поток. В ужасе заметалась Лорелея, потом села на обрыв и долго рыдала над погибшей рекой. И наконец решила бежать. Куда? Она и сама не знала. Влажными испарениями она поднялась ввысь, слилась с седыми тучами и долго носилась с ними над планетой. Внизу прошумела неведомая ей людская жизнь, и века промелькнули, как миг. И вот недавно, уже во времена разумной и одушевленной природы, Лорелея тихим дождем пролилась над берегами и водами Амазонки. Снова ожила, полной грудью вдохнула свежий воздух, искупалась в удивительно чистой реке. Потом огляделась. Берега с яркой зеленью ей понравились, но все же это не родные леса. Может быть, вернуться на милый Рейн? Но вдруг вспомнила, каким страшным она его оставила. Отчаяние охватило ее, и на глаза навернулись слезы. Напрасно убеждали Лорелею ее новые подруги — русалки, что Рейн сейчас еще чище, чем в самые ранние века. Не верила она им. С тех пор, опасаясь и близко подойти к Рейну, Лорелея скитается по материкам, находя временное пристанище в водах Ганга и Миссисипи, Енисея и Волги. Но покоя нигде не находила. Изредка выплывала, садилась на берег и тревожила людей печальными песнями.

Вот как сейчас… Затаив дыхание, скитальцы звездных морей осторожно приблизились к прибрежному кустарнику и раздвинули ветки. На противоположном берегу сидела скиталица — их родная сестра. Освещенная вечерними лучами, она походила сейчас на ту Лорелею, какой увидел ее в своем воображении старинный поэт Генрих Гейне:
		Там девушка, песнь распевая,



		Сидит на вершине крутой.



		Одежда на ней золотая,



		И гребень в руках — золотой.








Да, под закатным солнцем она пламенела, расплавленным золотом струились ее волнистые волосы, а гребень в руках сверкал, как раскаленный. Расчесывая волосы, Лорелея на минуту умолкла. Потом снова запела, и река наполнилась голосом, в задумчивых и протяжных переливах которого звучала грусть об утерянной родине.

Заметив нас, русалка вздрогнула и уронила гребень. Вслед за ним с тихим плеском скрылась в реке и сама Лорелея.

Она очистила наши души от всего тягостного, что накопилось за годы скитаний; она принесла такое же облегчение и радость, как произведение искусства, как античный катарсис.

С тех пор я часто уединялся, заходил в знакомые с ранних лет рощи, бродил по берегам реки и все надеялся увидеть хоть кого-нибудь из своих прежних спутников. Но все напрасно.

И все же встреча, изрядно смутившая меня, произошла. Как-то после захода солнца я вышел из леса и на лужайке увидел девушку. Она подняла руки и, чудо! — к ее пальцам стекались звуки с опушки леса, из кус-тарника, из травянистых холмов: здесь и журчание ручья, и пение малиновки, и говор листвы. Фея Мелодия? Слышал я о такой редкой гостье. Только она могла из нестройного шума природы воссоздать гармонию. Незнакомка вскинула руки в вечернее небо, где зажглись первые звезды; и оттуда, из далеких космических сфер, упали совсем иные звуки, не подвластные фее. Может быть, это земная девушка, которая учится на композитора? И многое ей, на мой взгляд, удавалось просто здорово. Казалось, в ее пальцах — все голоса, мира, вся музыка Вселенной, начиная с песни маленького жаворонка и кончая голосами больших планет.

Девушка повернулась ко мне лицом, и я, попятившись, спрятался за сосной. Это же Вика! У нее оказались незаурядные способности. Фея весенних лугов, эта легкомысленная тетя Зина, не ошиблась, одарив ее своим знаком…

Я поспешил покинуть место, облюбованное Викой для творческого уединения. Что я ей скажу? Да и кто я такой сейчас?

От вновь возникших жестоких сомнений, от душевных бурь и треволнений спасало общение с дядей Абу. Пока лишь с ним я чувствовал себя свободно и раскованно. Мы уходили куда-нибудь подальше, садились на пригорке или берегу ручья и вспоминали свои приключения, спорили. Но вскоре случилась беда: шумные ватаги ребятишек похитили у меня дядю Абу.

Однажды, закончив дела на внеземной станции, я опустился недалеко от села, где на одной из полянок договорился встретиться с дядей Абу. Он уже был на условленном месте, но на меня не обратил ни малейшего внимания. Для него вообще весь мир перестал существовать: дядя Абу сидел в кругу мальчишек.

— А еще кого там встретил? — спрашивали ребята с округлившимися от жадного внимания глазами.

— Пирата, — ответил дядя Абу. — Самого настоящего живого пирата. Не верите? Сейчас покажу. Интересно, узнаете вы его?

Дядя Абу встал, согнул в колене ногу и так ловко подтянул ее, что ноги будто и не было. Под мышкой у него появился костыль, а на голове широкополая шляпа. Очень картинно выглядели пистолеты, воинственно торчавшие за поясом, и синий камзол с медными пуговицами. Ребята сразу узнали своего любимца. Они плясали вокруг одноногого пирата и кричали:

— Джон Сильвер! Здравствуй, Джон Сильвер!

Попугаи в окрестных лесах, к сожалению, не водились. Выручил ворон Гришка. Он хозяйски уселся на плечо пирата и хрипловато, но вполне сносно восклицал:

— Пиастр-ры! Пиастр-ры! Пиастр-ры!

Слегка раздосадованный, я ушел в березовую рощу, побродил с полчаса и вернулся на поляну в надежде, что дядя Абу освободился. Не тут-то было! Ребятишки вцепились в его штанины, в полы суконного камзола и умоляюще просили:

— Джон Сильвер, покажи, как ты был великим джинном! Покажи!

Одноногий пират преобразился в араба из сказок «Тысяча и одна ночь». Вскинув руки, дядя Абу с забавными ужимками и гримасами потешался над своим недавним прошлым.

— Я Дахнаш, сын Кашкаша, — гулко, словно из заоблачных высей, кричал он. — Я великий и непобедимый джинн!

Восторгу ребятни не было предела.

«Все. Дядя Абу для меня пропал», — подумал я. Однако поздним вечером я застал его в кустарнике на берегу реки. Дядя Абу сидел за старинным столом с витыми изогнутыми ножками и пил вино — от этой дурной привычки, приобретенной в изгнании, он еще не избавился. Лицо его порозовело, но выглядело унылым и скорбным.

— Алкаш, — с укоризненной усмешкой сказал я.

Дядя Абу грустно улыбнулся и жестом пригласил сесть.

— Тебе-то хорошо, скоро улетишь туда, — дядя Абу ткнул пальцем в небо, где засветились первые звезды. — А я останусь. Что буду делать? Чем заниматься?

— А наша работа на внеземной станции?

— Подходит к концу. Уже дематериализовали казарменный город и волшебный лес. Остров оголился и стал таким, каким и должен быть. А здесь погасла блуждающая зона: работа Памяти пришла в норму. Теперь наших ребятишек не будут пугать тени прошлого.

— Но ты еще не стар, дядя Абу. В космосе нужны историки.

— А ребятишки! — Дядя Абу испуганно взглянул на меня и в ужасе замахал руками. — Нет, нет! Не покину я их. Не могу.

Что верно, то верно. Без преданной звонкоголосой братии дядя Абу зачахнет.

— А фантастические романы! — вспомнил я. — В сюжетах недостатка испытывать не будешь. Мы с тобой многое повидали.

— Да, впечатления наши обогатились, — усмехнулся дядя Абу.

Выпив еще стакан вина, он совсем захмелел и начал, к моему огорчению, бахвалиться, как некогда в «Кафе де Пари».

— Все передо мной трепетали. Я был велик и могуч, как Вселенная. А как я тогда разделался с Раваной! Помнишь? Одним плевком!

Дядя Абу светился от упоения. И вдруг нахмурился: в памяти его возник невзрачный Угрюм-Бурчеев.

— Прохвост! — Голос моего собеседника кипел от гнева. — Выпорол розгами. Это меня-то! Непобедимого джинна!

— Как не стыдно, дядя Абу, — я покачал головой. — Напился, как мелкий бес. Что скажут ребята, если узнают?

Упоминание о ребятишках подействовало отрезвляюще. Дядя Абу побледнел, панически огляделся по сторонам и смахнул со стола бутылки. Не долетев до земли, они исчезли, растворились в Памяти.

— Все. Больше не буду, — твердо заявил он и с умоляющими глазами просил: — Только никому не говори, что застал меня в таком виде. Не выдашь меня?

— Что ты, дядя Абу! Как мог такое подумать. Поделись лучше новостями.

— Да, многое ты не знаешь. Стал каким-то странным.

— Чем же странным? — пожал я плечами.

— Каким-то меланхоликом. Бродишь один по лесам и полям. Все привыкаешь. А твои товарищи со знаками «Валькирии» спрашивают о тебе, ждут. Их экипаж готовится к полетам. Дружный экипаж. И назвали его…

— «Валькирии и викинги»! — догадался я.

— Верно. Полетят «Валькирии и викинги» в межгалактические дали, возможно, уже на новом и очень необычном корабле. При его создании пригодилась отчасти и твоя гипотеза.

— Моя гипотеза? — удивился я. — Ах, да! Еще в школе я поделился со Сферой Разума своими фантазиями о звездных рысаках. Но это же вздор, дядя Абу. Да и Сфера назвала мои мечтания чепухой.

— Чепухой? — улыбнулся мой собеседник. — Ты, я вижу, совсем одичал. И не знаешь, что произошло. Тогда слушай.

А произошло, оказывается, вот что. Сфера Разума в тот раз не отбросила мою гипотезу. Она записала ее в своей бездонной Памяти на всякий случай. И случай этот подвернулся.

Однажды один из конструкторов космических кораблей находился в творческом общении со Сферой Разума и уже в который раз мучительно искал что-то свое, качественно новое. Кажется, вот оно, то самое заветное новое решение, дразнящим облачком мелькает перед глазами… Но догадка каждый раз ускользала. Расслабившись, конструктор слушал музыку — иногда она помогала; смотрел ожившие образы древних легенд, связанных с полетами. Потом он возвращался к догадкам и гипотезам своих нынешних коллег. И тут Сфера Разума словно невзначай подсунула мою выдумку. Конструктор увидел звездного коня, скачущего по цветущим космическим лугам. «Вот это да!» — улыбнулся он. Но шальная выдумка все больше привлекала его, волновала своей поэтичностью. И вдруг словно молния вспыхнула… Ответ найден! Образ звездного рысака послужил искрой, воспламенившей воображение конструктора. Вскоре он вместе со своими коллегами проектировал невиданного доселе межзвездного летуна — живой организм.

— Корабль, конечно, не похож на твою лошадку, — улыбнувшись, продолжал дядя Абу. — Пробная модель уже вылетела в испытательный рейс, поднялась из эвкалиптовых лесов Австралии.

Из лесов!.. Я уже почти не слышал дядю Абу: фантазия моя поскакала галопом. Конечно же, из зеленошумных творящих лесов или даже из трав, подобно журавлям, будут взлетать живые корабли. В своем воображении я увидел космос — пылевые облака, озаряемые, как молниями, вспышками взрывающихся звезд; мглистые туманности, похожие на тучи. Меж ними, как над штормовым морем, реют межзвездные альбатросы. Оперение у них, как и положено птицам, — мягковолновое, но защищающее людей надежнее металлических обшивок прежних кораблей. Своими острыми клювами космические альбатросы рассекают, взламывают пространство и летят…

— Быстрее света! — словно уловив мои мысли, вос-клицал дядя Абу. — Но будущая экспедиция займет много лет, ибо отправится на самую окраину Метагалактики.

— Неужели туда? К самой отдаленной, похожей на кольцо Галактике? Ее нашли в созвездии Волосы Вероники, когда я еще учился в школе.

— Верно. В созвездии Волосы Вероники засияла, обнаружила себя новая галактика. Свет от нее пришел к нам через миллиарды лет, так что сейчас на ее планетах возможна жизнь.

— Кольцевую галактику ученые записали в каталоги под каким-то индексом, но образного названия еще не придумали.

— Ну и отстал же ты, Василь. Уже придумали. И не менее красивое, чем Волосы Вероники.

— Какое?

— Венок Аннабель Ли.

— Аннабель Ли! — Я вскочил так стремительно, что стул отлетел в сторону и провалился в Память. — Не может быть! Эта балерина еще не так знаменита, чтобы в ее честь…

— При чем тут балерина? — удивился дядя Абу. — Назвали просто так.

Но так ли уж просто? Спросить других людей я стеснялся. Сфера Разума? Она, конечно, выдала бы справку. Но вступить в телепатический контакт с нею не решился. Сумею ли?

Прошел еще день, а тайна названия не давала покоя, она так и жгла меня. Когда совсем стемнело, я сел на берегу реки и поднял голову, будто надеялся в глубоком ночном небе получить ответ. На первых порах не обнаружил созвездия Волосы Вероники. Очень уж оно слабое для невооруженного глаза. Но вот рядом с царственно сияющим Арктуром отыскал наконец еле светящиеся пряди звездной пыли. Вспомнилась легенда, давшая название этому созвездию. Египетская царица Вероника отрезала свои прекрасные волосы в знак благодарности Венере — та помогла ее мужу победить в войне. Волосы исчезли из храма, но жрецы утешали Веронику, уверив, что сам Зевс взял их и поместил на небо в виде созвездия. Да, умели древние греки делать свое небо живым и поэтичным. Впрочем, и сейчас люди не уступали им: Венок Аннабель Ли!..

Но где этот Венок? Увидеть его просто так невозможно — он далеко на краю Вселенной. И вдруг мои глаза приобрели невероятную зоркость: Волосы Вероники, ее еле различимые звезды стали разгораться, как ветром раздуваемые угли. Они наплывали на меня, увеличивались… Я начал понимать: Сфера Разума уловила мое желание проникнуть взглядом за «околицу» мироздания и перестраивала в поле моего зрения структуру пространства, придавая ему телескопические свойства. Я будто летел среди планет и светил. Вот уже большие, полыхающие протуберанцами солнца Волос Вероники остались позади, и я вырвался за пределы родной Галактики — Млечного Пути. Распахнулась бесконечность с миллиардами иных галактик — плоских, как тарелки, круглых, как облака, закрученных, как огненные спирали. И на самой окраине Вселенной еле заметно мерцало кольцо: тот самый загадочный Венок Аннабель Ли. «Ближе, еще ближе», — просил я Сферу Разума. Венок дрогнул, чуть увеличился — и все. Биосфера не бог, и всемогуществу ее есть предел.

Я опустил голову и задумался. Внизу, у самых ног с тихим плеском катила свои воды река. В ней плясали звезды, мелкими осколками дробилась луна, а на противоположном берегу реки в кустах реяли светлячки. Точно такие же ночные огоньки сновали в кустах сирени на том холме, где я останавливался с балериной, провожая ее до станции миг-перехода.

А что, если?.. Сердце мое учащенно забилось. А что, если тайну названия узнать у самой Аннабель Ли? Вот оно, самое затаенное, самое глубоко запрятанное желание мое прорвалось наружу. Знал же я, чувствовал, что ослепительный образ «королевы» не оставит меня в покое. Но я робел. Аннабель Ли и манила к себе, и пугала, как молния.

На Лебединое озеро я отправился поэтому не ночью, когда мог нечаянно встретиться с балериной и ее подругами, а днем. Озеро как озеро. Ни малейшего намека на чародейство и таинственность. На знакомой отмели возились ребятишки и что-то лепили из сырого песка. Метрах в десяти от берега величаво застыли лебеди — не заколдованные волшебные девы, а самые обыкновенные лебеди. К ним подплывали ребята, гладили их, и белые красавцы снисходительно принимали ласки. Не желая мешать малышам, я покинул озеро.

Однако с наступлением сумерек снова очутился на том же берегу. И снова как будто ничего особенного. Только людей не было да в зеркальной глади не облака плыли, а тихо дремали звезды. И как я мог подумать, что озеро специально для меня развернет свою феерию?

Хотел уже уйти, как вдруг в неведомой дали, где-то на грани миража и реальности, возник еле уловимый мерцающий звук, потом еще один… И мягкими волнами поплыла над водой музыка из балета «Лебединое озеро» — удивительно нежная вальсирующая мелодия из вступительной части. А высоко в небе, опять же на грани сна и яви, что-то дрогнуло: то ли нити тумана шевельнулись, то ли звезды сильней замерцали. Будто белые бабочки крыльями взмахнули… Это же лебеди! Они все ниже и ниже. Сказочные птицы наконец коснулись воды и стали русалками. Ночные гостьи расправляли белоснежные платья, только что бывшие перьями, охорашивались. Потом, оживленно переговариваясь, зашагали к берегу и вскоре узнали меня.

— Наш красавчик! — засмеялись они. — Прискакал на свидание!

— Насмешницы, — погрозил я им пальцем. — Я и не скрываю, что хотел бы видеть вашу королеву.

— Она сейчас редко приходит.

— Ну а все же, когда можно ее увидеть?

Русалки по своему обыкновению упрямились, капризничали и отпускали по моему адресу довольно ехидные замечания. Но я стерпел насмешки и добился ответа:

— Завтра в это же время.

Идти или нет? Этот вопрос не давал мне покоя весь следующий день. Но вот опустилась ночь, загорелись звезды, и уж сам не помню, как очутился на том же берегу.

Совсем близко, шагах в десяти, под задумчивые, волнующие грустные звуки танцевали русалки, изображая то ли снежную метель приближающейся зимы, то ли кружение падающих листьев. Это был их прощальный осенний вальс. Увидев меня, они приподняли полы платьев, поклонились и рассеялись в ночи. Ушли… Ни одной насмешки при этом, ни одной колкости. И на том спасибо.

На водной глади, рядом с отраженным и чуть вздрагивающим диском луны, стояла Аннабель Ли. И такая тишина вокруг, что слышен был шорох ее платья, когда она приближалась ко мне. Ступив на берег и не поднимая ресниц, с укором сказала:

— Снова здесь.

— Снова, — ответил я, страшась встретить взгляд ее фиолетовых глаз.

— Извини меня, Василь. Во всем виновата я. Шутка зашла слишком далеко.

— Шутка? Неправда! Разве это шутка?

— Проводи меня до той самой станции. Попробую все объяснить.

Шли сначала молча. Миновали приозерную рощу, потом дымно светившийся луг, где в низинках уже скапливался ночной туман, и остановились на холме. Внизу белел под луной купол станции, а прямо перед нами — темные и чуть шелестящие листвой кусты сирени. В их ветвях крохотными и беззвучными молниями мелькали светлячки.

— Да, сначала пошутила, — заговорила Аннабель Ли. — А потом не пойму, что случилось. То ли забылась, то ли всерьез увлеклась. Есть в тебе что-то необычное.

— Это ты необычная, — возразил я. — Вот ты сейчас рядом и в то же время неведомо где. Какая-то далекая тайна.

— Я и есть тайна.

На ее губах дрогнула странная усмешка — лукавая и печальная одновременно. Взметнулись камыши-ресницы, и я не мог оторвать взгляда от ее удивительных глаз. Не глаза, а две звездные бездны.

— Кто же ты? — робея, почти с испугом прошептал я.

— Я никто, — в голосе ее слышалась та же печаль… Или нет! Скорее жалоба, какая-то за душу хватающая бессильная жалоба. Но в тот же миг ее лицо осветилось улыбкой, и она весело, чуть ли не с вызовом сказала: — И в то же время я всё.

— Не говори загадками. У меня кругом идет голова от этих загадок. А тут еще галактика с названием Венок Аннабель Ли. И какое отношение имеешь ты к этой галактике?

— Самое прямое. А ты не знал? Да, это я собрала на лугу цветы, сплела венок и уронила его на краю Вселенной.

— Не понимаю…

— Сейчас поймешь. — Плавным жестом руки она обвела сумеречные поля, потом показала на небо и сказала: — Видишь свет далекой звезды? Это я. А смотри, как луна сияет в траве и как вьются нити тумана. Это тоже я. Слышишь лепет ночной листвы? Это все я. Я везде и нигде.

Аннабель Ли шагнула к кустарнику, и… Все так же дымились в ветвях паутинки лунных лучей, все так же реяли светлячки. А ее не было! Она рассеялась в свете далеких звезд, в мгле серебрившихся полей. И лишь в шелесте листвы еще будто слышался шорох ее платья.

Аннабель Ли — вымысел! Мираж! Это открытие поразило меня, как удар грома. В отчаянии и смятении я кинулся прочь. Бежал долго, не разбирая дороги. Запыхавшись, остановился перед тремя огромными дубами — теми самыми «Тремя Братьями». Я сел на бугрившийся корень, унял дыхание и услышал в глубине своей встревоженный голос:

— Что случилось? Ты мешаешь нашим психическим матрицам разойтись. Что тебя так потрясло?

— Аннабель Ли… Она… Она…

— Все-таки поскакал на свидание? Ай да молодец!

— Не издевайся. И без того тошно.

— Успокойся и расскажи по порядку.

— Она оказалась неземной девушкой. Вымыслом. Мечтой.

— Вон оно что. Тогда все понятно. И не переживай. Это я виноват, впутал тебя в странную авантюру.

— Не прикидывайся циником. Это не авантюра, не пошленькое увлечение. Нас пленила тайна и красота мира.

— Ай-ай-ай! Как разошелся! Как выгораживает себя и меня заодно.

— Перестань. Это самое поэтичное создание людей и Сферы Разума. Но кто она? Откуда?

— Не будем гадать, кто она. Чувствую, что тебя гложет еще что-то.

— Жгучий стыд. Это надо же — влюбиться в мираж. Узнают люди, засмеют. Особенно Вика. Это же Крапива!

— Ничего. Все уладится. Такие истории случаются со слишком влюбчивыми и легкомысленными. Для их же пользы. Земную любовь, если она крепка, не нарушат никакие шутки и проделки неземных красавиц. Все забудется. Забудь и ты свои тревоги и волнения. Поделись-ка лучше новостями. Что ожидает меня?

— Экипаж «Валькирии и викинги» и удивительный корабль. Но о нем умолчу — это сюрприз. Он доберется до самых окраин, до кольцевой галактики.

— Неужели? Помнится, новой галактике не поды-скали хорошего названия.

— Уже подыскали. И знаешь, какое? Венок Аннабель Ли.

— Венок Аннабель Ли! Кажется, догадываюсь, откуда пришла наша красавица. Она оттуда… Из звездных далей… Не читал, пренебрегал коллективным творчеством астронавтов… Дескать, непрофессионалы… А мог бы знать.

— Дружище, что с тобой? Слышу тебя все хуже и хуже.

— Мы отдаляемся… Наша последняя беседа… Хочешь знать, кто она? Поройся в книгах… Особенно — «Звездный фольклор».

Все. Как ни вслушивался, из глубин моих не поступило больше ни звука. Вскоре и внешний мир напомнил о себе: над сонной листвой Трех Братьев прошелестела крыльями какая-то ночная птица, вдали ухнула сова. И снова тишина. Лишь в ушах затихающим эхом звучали его последние слова: «Звездный фольклор». Но что это за книга? Где ее взять?

Вдруг кто-то невидимый, услужливый и понятливый пришел на помощь… Сфера Разума! В руках я ощутил прохладный переплет книги с искрившимся названием: «Фольклор астронавтов». Раскрыл ее, и передо мной распахнулась Вселенная — так странно выглядели черные бездонные страницы, где буквы светились, как звезды. Я с любопытством перелистывал космические страницы, потом понемногу стал вникать в содержание.

На первых порах попались легенды о богатыре… Стартовав с Земли, астронавты летят к созвездию Геркулеса, похожему своими очертаниями на гиганта с палицей. И вот светящиеся контуры созвездия шевельнулись и стали оживать, обрастать человеческими чертами. Гигант угрожающе взмахнул палицей… Я невольно начал улыбаться: приключения хвастливого космического Геркулеса, временами больше похожего на барона Мюнхгаузена, были очень комичны.

Я представил себе астронавтов, свободных от дежурства. Жестикулируя и перебивая друг друга, они с хохотом предлагают в свое коллективное творение поправки, неожиданные сюжетные повороты и смешные детали. Проходят годы. Новые поколения астронавтов подхватывают легенду, вносят что-то свое. Так скитальцы не только отдыхали, но и освобождались от ностальгических переживаний. Так создавался их фольклор.

Если легенды о заносчивом богатыре искрятся юмором и задором, то дальше шли сказки и баллады, полные щемящей грусти и лиризма. В них говорилось о русалках звездных морей. Но ни одна из них не походила на Аннабель Ли.

Я перелистал несколько страниц и наткнулся на раздел, где помещались наиболее совершенные коллективные творения астронавтов, ставшие потом в один ряд с шедеврами мировой литературы. И один из этих шедевров — легенда о сотворении мира — открывался эпиграфом, строками старинного поэта-романтика:
		И всегда луч луны навевает мне сны



		О пленительной Аннабель Ли;



		И зажжется ль звезда, вижу очи всегда



		Обольстительной Аннабель Ли.








С первых же страниц я был захвачен, заворожен музыкой, ритмом, поэтичностью строк и той образностью, что лежит на грани волшебства. Черные страницы с буквами-звездами в моем воображении будто провалились в бездонную пучину с буйством первозданных сил, образовавшихся после первичного взрыва атома праматерии. Из хаоса рушащихся миров и вспышек огневых облаков, словно из пены морской, выступила стройная дева с фиолетовыми глазами. Белое платье ее соткано из мерцающей космической пыли, а черные волосы — пряди вселенской тьмы.

Сердце у меня учащенно забилось. Это она!.. Королева Лебединого озера! Немного успокоившись, стал читать дальше и обнаружил, что герои легенды, астронавты, которым повезло присутствовать при рождении мира, потрясены не меньше меня. В скафандрах они вышли из корабля в открытое пространство, где еще не было привычного мироздания, где сверкали исполинские молнии и гремели вулканы огня. Незнакомка подняла руки и повелительным жестом усмирила стихию. Бесформенный, грозно грохочущий океан огня подчинился красоте — преобразился в упорядоченные галактики, в звезды и планетные системы. На смену хаосу пришла гармония. И даже музыка почудилась в наступившей тишине — скрипичными струнами пели лучи солнц и волокна туманностей, серебряными колокольчиками звенели звезды. Они будто силились что-то сказать, нежным перезвоном пытались произнести имя своей повелительницы. Какое?

— Аннабель Ли! — воскликнул вдруг один из астронавтов.

Незнакомка повернулась и удивленно вскинула брови.

— Это вы меня так назвали? — улыбнулась она. — Мне нравится.

— Откуда ты? — спрашивали астронавты. — Кто ты?

— Не знаю, — с задумчивой грустью ответила она, потом с лукавой улыбкой добавила: — Я тайна.

Она повернулась и ушла в звездные скопления, затерялась в глуби своих владений.

Я читал с возрастающим волнением — так увлекателен и поэтичен был сюжет легенды, полный неожиданных встреч и превращений. Образ Аннабель Ли был многозначен и многолик. В одной из глав она становится неуловимой «скользящей по звездам», отдаленно напоминающей «бегущую по волнам» Александра Грина.

В последней главе Аннабель Ли — фея космических лугов. Упоенная красотой своих владений, она идет по бархатно-черным полям и не может оторвать взгляда от полыхающих вокруг цветов — оранжевых, синих, изумрудных звезд. Аннабель Ли наклонялась, гладила их, затем начала срывать и сплетать сияющий венок. Незаметно подошла к границе своего царства, к тому краю, где кончается все — вещество и свет, время и пространство. Она села на обрыв и, отложив в сторону венок, заглянула в пропасть. Изумленная, отшатнулась и огляделась. Снова наклонилась и долго не могла оторвать завороженного взгляда от разверзшейся бездны. Потом встала и, забыв венок, в глубокой задумчивости ушла. Что она видела — остается тайной…

Я отложил книгу. Образ Аннабель Ли, родившийся в звездных далях, спустился потом с космических высот и стал достоянием земных лугов и лесов, достоянием мудрой биосферы, ее живой Памяти. А затем на одном из красивых и звучных озер он материализовался… Нет, не поворачивается язык назвать этим неуклюжим, грубым, шершавым словом удивительный выход из мира волшебной выдумки в мир звезд и земных туманов, в мир звуков и форм, запахов и красок…

Но что со мной? Я сидел под кроной Трех Братьев, а туман, стлавшийся в степи, будто вползал в меня, сознание заволакивалось и гасло… На минуту оно прояснилось, и я, как утопающий за соломинку, судорожно цеплялся за корни дуба… Цеплялся за этот мир, стараясь удержаться в нем. Но я тонул! Я неудержимо падал в прошлые века! Сфера Разума нащупывала мое столетие и мой исходный образ. Мысли рвались, туманились и наконец погасли совсем.




Кто я?

Вместо эпилога


О вещая душа моя!

О сердце, полное тревоги,

О, как ты бьешься на пороге

Как бы двойного бытия!..

    

Ф. И. Тютчев









Пробуждение было столь внезапным, что я вскочил с кровати и ошарашенно огляделся. Где я? Опять в стране изгнанников? Заглянул в соседнюю комнату, но вместо дивана и спящих конвоиров обнаружил письменный стол и полку с книгами. Неужели это мой рабочий кабинет? Еще не веря себе, осторожно приблизился к окну. Подошел к нему с замиранием и страхом: именно за окном, в кустах на лужайке, часто поджидали меня кошмары — вампиры, пауки… Однако с высоты пятого этажа увидел светившуюся рекламными огнями знакомую ночную улицу.

Итак, я дома — в городе на Рейне и в своем столетии. Моя душа, моя «психическая матрица» тоже «дома» — в своем теле, в этом от рождения предназначенном мне «биологическом скафандре». Прошелся по комнате и сначала ощутил тяжесть «скафандра», вялость движений. Освоившись со своим телом, сел за стол и обхватил голову руками. Неужели все? Неужели Сфера Разума оставит меня здесь навсегда? Или город, который только что видел из окна, — мираж?

Но нет… Мне даже не пришлось ущипнуть себя, чтобы убедиться в обратном. Наступило утро, и город заявил о себе «весомо, грубо, зримо». Я вышел на балкон, и улицы оглушили грохотом, шипением, а в ноздри ударил ядовитый воздух. На востоке какое-то тускло светящееся пятно плавало в жутком, апокалипсическом мареве промышленных испарений. Неужто солнце?

В страхе закрыл глаза, постоял немного и снова открыл. Да, это обычное солнце моего времени. Просто я по-настоящему еще не вернулся из страны, где занимались ясные зори, просыпались росистые луга с журавлиными криками вдали.

Я вошел в комнату, и моя реальность еще раз напомнила о себе: щелкнул замок входной двери. Это жена открыла ее своим ключом.

— Доброе утро, Пьер, — кивнула она. — Я ночевала у тетки.

Она лгала и прекрасно понимала, что я знаю об этом. Но ведь и я частенько лгал… Тьфу, как неприятно вспоминать! Давно бы нам пора разойтись. Но все как-то откладывалось: не мешали друг другу «со вкусом ловить каждое пробегающее мгновение» — и ладно…

Обычно я встречал ее шутками и помогал снять плащ. Но в этот раз я нелепо засуетился и даже покраснел. Завтракали молча. Жена с недоумением посматривала на меня и, удивленно хмыкнув, заторопилась на службу. Что-то ее во мне смутило.

Я сел за стол и задумался. Понятно, что ее насторожило: я стал другим! Жизнь в дивной стране и мои скитания все во мне перевернули. И сейчас я здесь в нравственном смысле чужак, своего рода изгнанник.

А что, если?.. В голову мне пришла неожиданная мысль. А что, если все это мне приснилось? Во сне я как бы раскололся на две личности, раздвоился. Ведь никто не знает погребов и подвалов своего духа, в каждом живет что-то скрытое, задавленное средой и воспитанием. Когда приспособленец и жуир Пьер Гранье спал, в нем проснулось что-то нравственно ценное, что-то доброе глянуло из запыленных и пожелтевших страниц моей прежней жизни, зазвучала мелодия из полузабытого чистого детства — своего рода пастушья свирель… Тогда понятны ночные диалоги: Пьер Гранье беседовал и спорил не с вымышленным Василем Синцовым, а с самим собой, со своим лучшим «я». А мои удивительные переходы из страны изгнанников в мир волшебного детства и не менее сказочной юности — это борьба двух полярных начал в моей душе. В этой борьбе попеременно побеждали то Черный паук (и он чуть было не съел меня), то таинственный и неведомо куда зовущий Пастух.

Я встал и в волнении начал ходить из угла в угол. Получается какая-то чепуха. Выходит, что во сне я видел поток образов и по профессиональной привычке как бы лепил из них фантастический роман. Он-то и переделал мой внутренний мир: своим творчеством писатель не только «проявляет себя», как верно заметила умная Элизабет, но и формирует свою личность… Нет, вероятнее всего другое. Сфера Разума — а в ее реальности я не сомневаюсь — при перебросе в мое столетие разворошила во мне муравейник самых противоречивых мыслей и желаний, ассоциаций и видений. И муравейник до сих пор не улегся.

Желая обрести душевное равновесие и поскорее включиться в свою и, к сожалению, окончательную действительность, я сел за стол и принялся за привычное дело. Тем более, что меня ждала неоконченная фантастическая повесть «Диктатор Галактики». За время долгих странствий (вместившихся, однако, в одну секунду) я кое-что подзабыл и решил просмотреть ранее написанные страницы.

…Перечитал первые главы «Диктатора» и стал противен самому себе. Какая пошлость! Какой-то космический секс-балаган с убийствами, шпионами и звездными сражениями. Как и «Черный паук», такая повесть вполне могла бы сойти в мире изгнанников. Впрочем, в мире, в котором сейчас нахожусь, тоже… Но писать такое сейчас уже не могу. Произведения, приносившие ранее хороший доход, вызывают у меня отвращение. А ничего другого я делать не умею. Что меня ожидает? Голод?

Вспомнил, что в издательстве лежит рукопись другой повести. Если ее примут, то получу большую сумму денег. Года на два хватит, а там соображу, что к чему, найду выход.

А повесть та для меня необычная — волшебная сказка для детей, полная смешных и чудесных приключений. Удивляюсь, как мне, автору «Черного паука», удалось написать такую милую и добрую вещь. Видимо, именно тогда впервые послышались во мне далекие, как эхо, звуки пастушьей свирели…

Сегодня, кстати, я могу узнать о судьбе рукописи. Чтобы поскорее привыкнуть к своему миру, в издательство решил идти пешком. Перед дверью на минуту задумался. Вспомнилось, что Гулливер, вернувшийся домой из страны благородных лошадей-гуигнгнмов, на первых порах шарахался от людей: они ему казались отвратительными йеху. Не случится ли нечто подобное со мной?

Так и есть! В подъезде я столкнулся с грузным мордастым субъектом и отпрянул в сторону. Вампир! Мистер Ванвейден! Субъект удивленно взглянул на меня, потом приподнял шляпу и поздоровался. Я ответил кивком головы. Это же хозяин дома, в котором я живу. «Вампир и есть», — подумал я.

На улице я уже неплохо освоился. Мимо прошла молодая девушка с добрым улыбчивым лицом. А что, если она в истинном виде своем ведьма? Впереди шагал высокий сутуловатый мужчина, а я с усмешкой гадал: кто он? Дракон? Так и шел я, превращая процесс адаптации, привыкания к своему веку в своего рода шутку и забаву.

В кабинет редактора я вошел, однако, с некоторой тревогой. Но все обошлось. Повесть моя понравилась и скоро будет издана большим тиражом.

Возвращался я повеселевшим и уже не обращал на прохожих особого внимания. Привык. Дома сел за стол с твердым намерением: хватит «Пауков» и «Диктаторов». Буду писать о Сфере Разума.

Работал, почти не выходя из дома. Писал с увлечением по четырнадцать часов в сутки. Жена — все более редкая гостья в моей квартире — поглядывала на меня с возрастающим удивлением и каким-то опасливым любопытством. Насмешливо сощурив глаза, однажды спросила:

— Ты что, в отшельники записался? В схимники?

— Записался, — смущенно ответил я.

Она как-то засуетилась и, пожав плечами, ушла. И больше не возвращалась. Я чуть ли не пугал ее, показавшись существом непонятным. В лучшем случае — не от мира сего, как оно, пожалуй, и было на самом деле.

С тех пор в моей квартире поселился большой дымчато-серый кот. С утра он усаживался на письменный стол и посматривал на мои творческие потуги, как мне казалось, с плохо скрытой иронией.

И он прав. Что-то не клеилось у меня, не вытанцовывалось. После двух-трех ярких и хорошо выписанных эпизодов потянулись серые, маловыразительные страницы. Я догадывался, в чем дело: город! Раньше я не ощущал его бремени, а его шипение и лязг воспринимал чуть ли не как музыку. Но сейчас он давил меня. Моя душа, избалованная видениями весенних лугов, рвалась на волю.

Решил отдохнуть день или два. Ведь не все сгинуло, где-то еще сохранились поля и рощи. Утром я сел в свою машину и через час выскочил из грохота и чада на относительно тихое шоссе. Через несколько километров свернул на еле приметную дорогу, миновал пыльный кустарник, жиденькую рощу и оказался на крутом берегу Рейна.

Взглянул с обрыва вниз и отшатнулся, увидев мутный поток. Жилище для сладкоголосой Лорелеи самое неподходящее. «Ей-то хорошо, — подумал я, вспомнив Скиталицу. — Пометалась она по берегам, порыдала над погибшей рекой и, слившись с тучами, бежала в будущее. А мне туда дороги уже нет».

Собравшись с духом, я еще раз склонился над рекой. В чернильных разводах, в плавающих и меняющих форму маслянистых пятнах, во всем этом омуте чудились вампиры, пауки и еще какая-то чертовщина. Весь промышленный и научно-технический феномен моего века предстал вдруг в виде джинна, вырвавшегося из под власти человека.

Километрах в трех отсюда разместился химический комбинат. Из его огромной трубы, как злой дух из бутылки, вылетал дым. В его вьющихся клубах, в пепельно-серых и белесых извивах стал различать чалму, седую бороду в виде ятагана и узнал… дядю Абу! Только не любимца детворы и не того милого и веселого бахвала, каким он был даже в мире изгнанников. Нет, это был нынешний и весьма недобрый «дядя Абу». На его дымно хмурых губах кривилась злая усмешка.

Я закрыл глаза и в разгулявшемся, чуть запаниковавшем воображении увидел, как на других континентах из глубоких шахт высовываются серые тупые ракеты с ядерными боеголовками. Это ведь тоже нынешний «дядя Абу», способный «одним плевком» уничтожить все живое на Земле.

Неуютно, жутко стало мне на берегу Рейна, и я поспешил вернуться домой. Утром снова отправился за город и на одном из притоков Рейна нашел чудом сохранившийся уголок. На миг даже забылся: в тишине тенистой рощи шелестела листва, слышался чей-то живой говор. Уж не дриада ли? Усмехнувшись, постарался отогнать эту блажь. Травы и цветы, сосны и березы, которые я вижу сейчас, оживут по-настоящему в будущем, когда напитаются мудростью веков. До Сферы Разума им далеко. Сначала наша планета должна стать сферой разума в ином смысле — сферой разумных отношений между людьми и народами. А уж потом…

Не успел додумать эту мысль, как впереди послышались звонкие голоса, смех. Я вышел на опушку и на берегу небольшого пруда обнаружил ребятишек с удочками в руках. Я сел рядом с ними, познакомился. До дяди Абу мне, конечно, далеко, но подружиться с ребятами я сумел. Разговорились, и я исподволь, незаметно приучал своих собеседников видеть в природе что-то живое, приветливое и доброе: в цветах — танцующих эльфов, в солнечных бликах на водной глади — беззвучный русалочий смех.

После обеда, когда мы опустошили багажник со съестными припасами, с запада тихо подкралась темная туча, несшая на своей крыше пену облаков, окрашенных в самые неожиданные цвета и оттенки.

— А что, если облака тоже живые? — спрашивали ребята.

— Конечно, — убеждал я. — Это волшебные кони. Видите того гнедого, с вьющейся рыжей гривой? А рядом серый в яблоках. А вон еще один. И на конях скачут небесные всадницы. Скоро они выхватят мечи, и те засверкают, как молнии.

Пока туча бесшумно обкладывала небосвод, я рассказал о своем весеннем празднике грозы. Ребята, конечно, восприняли рассказ как только что придуманную сказку. Но я здорово увлек их своими видениями. И когда обрушился шипящий ливень и загрохотал гром, ребята не стали прятаться. Они глядели в клубящуюся мглу, вздрагивавшую от огненных вспышек, потом вместе со мной плясали, тянулись руками вверх и кричали:

— Валькирии! Валькирии! Возьмите нас!

… Дома я быстро, на одном дыхании, написал главу «Валькирии и викинги», забежав тем самым несколько вперед. Потом вернулся к первым главам.

И дело пошло… Как-то странно пошло. Я начал двоиться! И не во сне или в воображении, а наяву. Словно дверь распахнулась от порыва свежего ветра, и я вошел… Не знаю, как и выразиться. Я вошел не в приснившийся мир, а в самый что ни на есть реальный. В мир, в котором я доподлинно родился и доподлинно живу… Я стою на берегу ночного, отдыхающего Лебединого озера, вдыхаю родной воздух и с жадностью вглядываюсь в небо, где мириадами звезд раскинулась красавица Вселенная — таинственная Аннабель Ли…

Так кто же я на самом деле? Едва мелькнула эта мысль, как маятник качнулся в обратную сторону — и я снова Пьер Гранье. Я снова за столом и с волнением и страхом пишу о том непонятном, что творится со мной.

Внезапно жизнь Пьера Гранье оборвалась совсем. Уж не вымысел ли он?.. Нет, вернее другое — он где-то далеко в прошлом и сам по себе, а я — Василий Синцов. Тоже сам по себе… Я один в тихо шевелящейся ночи. Я иду от Лебединого озера домой, возвращаюсь в село, как из дальних странствий. Или как человек, долго пропадавший без вести… Я иду в свой мир, вливаюсь в его бесконечность…

Шелестят метелки трав, в роще глухо ухнула знакомая с детства сова, а вдали, басовито гудя, пролетели ночные жуки. Над лесостепью плывет луна, путаясь в сизых и вытянутых, как вербный лист, облаках. И вдруг в стороне, еще далеко за селом, послышалось всхрапывание лошадей и тихо запела свирель… Кто я?