Жизнь и смерть Петра Столыпина
Святослав Юрьевич Рыбас

Лариса Владимировна Тараканова








Им нужны великие потрясения, 

Нам нужна Великая Россия!







Жизнь и Смерть Петра Столыпина





I


Двенадцатого августа 1906 года в субботу к подъезду дачи председателя Совета министров на Аптекарском острове подъехало ландо с тремя мужчинами. Двое — в форме жандармских офицеров, один — в штатском платье. Столыпин принимал в своем кабинете посетителей, в приемной ожидало несколько десятков человек, среди них были женщины с детьми. На балконе, прямо над крыльцом, сидели двое детей Столыпина, дочь Наташа и малыш Аркадий вместе с няней, молоденькой воспитанницей Красностокского монастыря Людмилой Останькович.

Через несколько минут взрывом бомбы дача будет разрушена, Останькович погибнет, малыш — ранен, а Наташа с раздробленными ногами окажется под копытами взбесившихся от боли раненых лошадей.

Пока же двое в жандармской форме остановлены швейцаром. Первый из них — с портфелем. Они настаивают на встрече с министром, ссылаются на очень важное дело. Швейцар — служака: «Запись к приему лиц, имеющих отношение к министру, прекращена, министру понадобится не менее двух часов для приема лиц, уже находящихся в приемной». Так передает суть речей швейцара полицейский документ. Но посетители спешат, рвутся к двери, ведущей в коридор, откуда вход в столыпинский кабинет. На их пути встает агент охраны Горбатенков. Короткая схватка. На помощь Горбатенкову устремляется его помощник — агент Мерзликин, из приемной на шум выходит генерал Замятин.

И все они мгновенно исчезают в страшном взрыве.

В этот день старшая дочь Столыпина, Маша, закончив с младшей сестрой Олечкой урок, пошла с ней из книжной гостиной наверх. Взрыв застал Машу в коридоре. Она собиралась открыть дверь, но никакой двери не было. Вместо двери — пустота, внизу — набережная, блеск Невки, деревья. Взрыв ошеломил девочку. Она подумала об отце: что с ним?

Несколькими днями раньше в Варшаве бросали бомбу в генерал-губернатора Скалона. В Саратове был разорван бомбой губернатор Блок. От взрывов сотрясалась жизнь. И дочь боялась за отца, не понимая, что случилось в России.

Маша Столыпина кинулась к окну, чтобы прыгнуть на крышу нижнего балкона и перебраться в кабинет Петра Аркадьевича. Ее остановил Казимир, слуга, взял обеими руками за талию и отодвинул в сторону.

Тут она увидела мать с белой от известки головой.

— Ты жива, — сказала мать. — Где Наташа и Адя?

Не было двух ее детей. Как каждая мать, супруга Столыпина думала прежде всего о родных детях.

Они вошли в верхнюю гостиную. Здесь лежала на кушетке выздоравливающая от тифа Елена. На полу среди осколков — горка. Стены и пол целы. Зато из соседней комнаты вся мебель вылетела в приемную и даже на набережную Невки.

Откуда-то снизу, с улицы, раздался голос Столыпина:

— Оля, где ты?

Мать вышла на балкон.

— Все дети с тобой? — спросил он.

— Нет Наташи и Ади, — с ужасом и тоской вымолвила Ольга Борисовна.

В эту минуту Столыпин, наверное, отдал бы посты министра внутренних дел и премьера, все честолюбивые упования, все патриотические планы ради одного слова о Наташе и Аркадии.

Маша хотела сбежать вниз по лестнице, но от лестницы осталось ступенек десять. Надо было прыгать на кучи щебня или ждать пожарных. Она спрыгнула, упала, вскочила на ноги и бросилась на шею отцу. Какое счастье было видеть его живым и невредимым!

Но что творилось кругом?! Кричали и стонали раненые, стлался дым, метались обезумевшие женщины. Шелестели липы, по дорожке ползли две Наташины черепахи, на газонах лежали мертвые и разорванные тела, тут нога, тут чья-то кисть, там челюсть.










П.А. Столыпин. Фото из Центрального госархива кинофотодокументов СССР.




Наташа и Аркадий были найдены под обломками дачи, тяжело раненными.

«Наташа была ранена очень серьезно, — вспоминала потом Мария Столыпина (по мужу — Бок), — и странно было видеть, когда ее переносили, это безжизненно лежащее тело с совершенно раздробленными ногами и спокойное, будто даже довольное лицо. Не издавала она ни одного звука: ни крика, ни стона, пока не переложили ее на кровать. Но тогда она закричала и кричала уже все время — так ее в больницу и увезли, — кричала так жалобно и безнадежно, что мороз по коже проходил от крика этой четырнадцатилетней девочки...

А у Ади были раны на голове и перелом ноги, и все последующее время бедный ребенок очень страдал больше от нервного потрясения, чем от ран. Он несколько дней совершенно не мог спать: только заснет, как снова вскакивает, с ужасом озирается и кричит: «Падаю, падаю!»

К вечеру увезли пострадавших. Кого в покойницкие, кого в лечебницы. Наташе предстояла ампутация обеих ног, немедленно, иначе не спасут. Это была цена, которую Столыпин должен уплатить за твердый курс, спасающий страну от трагедии революции.

Он умоляет докторов отложить операцию до утра. Они с трудом соглашаются. Наступает утро. Ампутацию снова откладывают. Потом сообщают, что попробуют сохранить обе ноги, а что дальше — останется калекой или поправится — это как Бог даст.

Надо думать, прошедшая ночь была для Столыпина мучительной. На нем лежала кровь его детей. Он не мог не знать, что и в дальнейшем ничто не убережет их — никакая охрана, никакие жандармы. Уберечь детей может только отец. При одном условии...




«Список лиц, убитых при взрыве бомбы на даче господина министра внутренних дел Столыпина 12 августа 1906 г.

1. Непременный член Ярославского губернского по земским и городским делам представителя Коллежский Асессор Николай Юльевич Слефогт — 32 лет.

2. Отставной статский советник Михаил Тимофеевич Вербицкий — 60.

3. Потомственный почетный гражданин Леонтий Клементьевич Клементьев — 59.

4. Запасный унтер-офицер кавалергардского полка из крестьян Смоленской губернии Духовищинского уезда Жиловичской волости деревни Новоселок Василий Прокофьев Солдатенков — 32.

5. Запасный боцман гвардейского экипажа из крестьян Курской губернии Дмитриевского уезда Михайловской волости слободы Жидневки Александр Иванов Проценков — 28.

6. Гражданский инженер Иероним Иулианович Терлецкий — 25.

7. Унтер-офицер Санкт-Петербургского жандармского дивизиона Иван Павлов Слепов — 27.

8. Коллежский регистратор Афанасий Ларионов Горбатенков — 45,

9. Крестьянин Нижегородской губернии Лукояновского уезда Крюковской волости села Крюкова Петр Григорьев Синятин — 47.

10. Сотенный медицинский фельдшер области Войска Донского Захар Семенов Мерзликин — 29.

11. Крестьянин Ковенской губернии и уезда Сурзинокской волости Свентаброкского общества Франц Казимиров Станюлис — 22.

12. Член Совета Министерства внутренних дел, сенатор, действительный статский советник Сергей Алексеевич Хвостов — 60.

13. Харьковский мещанин Александр Леонтьев Вольфович — 54.

14. Жена прапорщика запаса Ольга Истомина — 32.

15. Вдова действительного статского советника княгиня Евдокия Артемьевна Кантакузена — 56.

16. Князь Иван Александрович Некашидзе — 55.

17. Церемониймейстер Высочайшего двора действительный статский советник Александр Александрович Воронин — 43.

18. Генерал-майор Александр Замятин — 54.

19. Отставной канцелярский служитель Николай Григорьев Воронин — 59.

20. Крестьянка Анна Петровна Долгушина.

21. Неизвестный.

22. Неизвестный.

23. Ноги с частью живота бывши в жандармских брюках.

24. Неизвестный. Первоначально был доставлен в лазарет лейб-гвардии Московского полка».

Вслед за этим списком идет список раненых и умерших от ран. В нем двадцать пять имен. Крестьяне, мещане, офицеры, чиновники, женщины, дети.




«Начальник отделения по охране порядка и общественной безопасности в Санкт-Петербурге.

..:Жена губернского секретаря Ольга Евгеньевна Истомина, 40 лет, проживала в доме № 26 по Гусевской ул., по бессрочному свидетельству Валдайского полицейского управления от 8 VII 1904 г. за № 160, при ней находился малолетний сын около 5 лет.

Истомина занимала в этом доме угол и, так как ее муж находился в безвестной отлучке, сильно нуждалась в средствах к жизни. 12 августа 1906 г. Истомина со своим ребенком пошла подавать господину министру внутренних дел прошение о пособии, где и была убита вместе с ребенком во время взрыва; по доставлении трупов в Петровскую больницу она была опознана домовладелицей дома, где проживала, Марией Берлиной, и женщиной того же дома Идой Шеберт.

Истомина вместе с ребенком погребена за счет казны на Смоленском кладбище.

Приметы ее: 40 лет, рост средний, худощавая, волосы и глаза черные.

И. д. Делопроизводителя М. КРАСОВСКИЙ.»

Не сливается в нашем представлении этот убитый ребенок с изувеченной Наташей Столыпиной. А вот пожертвовавшие собой террористы «бывши в жандармских брюках» не сливаются ни с кем. Разные жертвы.

Посмотрим, кем были террористы.

«Доклад отделения по охранению общественной безопасности и порядка в столице 24 сентября 1906 г.

Его Высокопревосходительству господину министру внутренних дел.

СЕКРЕТНО.

Произведенным агентурным розыском по делу взрыва 12 августа дачи господина министра внутренних дел удалось получить следующие сведения о погибших участниках этого преступления.

1. Преступник в жандармской форме атлетического сложения — уроженец города Смоленска Никита Иванов. В начале марта с. г. содержался под стражей в Брянской тюрьме по делу ограбления артельщика Брянских заводов. Мать Иванова живет в Смоленске на Московской улице, где содержит чайную;

2. второй жандармский офицер (разорванный) — еврей, уроженец г. Минска, до середины 1905 г. проживал во Франции, откуда вернулся в Россию. В последнее время проживал по паспорту бельгийского подданного;

3. преступник во фраке — уроженец г. Брянска и рабочий Бежецких заводов, имя его — Иван. Известен хорошо местным жандармским властям, т.к. неоднократно привлекался к дознанию.

Все эти лица принадлежат к Московской организации «максималистов».

Полковник ГЕРАСИМОВ».




Розыск действовал быстро и результативно. Война между террористами и правительством началась не вчера. Интеллигентное просвещенное общество с нескрываемым сочувствием относилось к террору, ожидая, когда твердокаменная власть изнеможет под ударами.




«3 декабря 1907 г. Доклад отделения по охранению общественной безопасности и порядка в столице.

СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНО.

13 августа прошлого, 1906 г., на перроне станции Новый Петергоф был убит выстрелом из браунинга командир лейб-гвардии Семеновского полка свиты Его Величества генерал-майор Мин. Задержанный убийца, домашняя учительница Зинаида Коноплянникова, как на предварительном следствии, так и на суде заявила, что она член летучей боевой дружины Северной области партии социалистов-революционеров и убила генерал-майора Мина по приговору этой партии.

Областные летучие боевые дружины организованы при каждом областном комитете, и согласно постановлению последнего съезда партии социалистов-революционеров на них возложено приведение в исполнение смертных приговоров, постановленных областными комитетами по отношению лиц, проживающих в районе областного комитета...

Принятыми мерами установлено, что организаторами всех политических убийств, выполненных летучей боевой дружиной Северной области, является некто Карл, он же конспиративную кличку носит Иван или Иван Иванович.

Проживая почти постоянно в пределах Финляндии, Карл организовал, кроме убийства свиты Его Величества генерал-майора Мина, следующие политические убийства, выполненные находящимися в его подчинении членами боевой дружины Северной области:

1) 2 декабря 1906 года было совершено покушение на убийство генерал-адъютанта Дубасова. Покушавшиеся на убийство Воробьев и Березин были задержаны и по приговору Санкт-Петербургского военного трибунала, военно-окружного суда казнены.

2) 26 декабря 1906 года был убит главный военный прокурор генерал-лейтенант Павлов. Убийца, член боевой дружины матрос, дезертир Егоров по приговору СПБ военно-окружного суда казнен.

3) 17 января сего года был убит начальник временной тюрьмы Гудима неизвестным, также боевиком боевой дружины. Убийца не был задержан.

4) 16 июля сего года предполагалось убийство военного министра генерал-лейтенанта Редигера. Убийство было предотвращено арестом лиц намеченного предполагаемого покушения. Были арестованы назвавшиеся: Файнбергом, Гольцем, Гуминским, Руссаком и Фабрикантом, которые по приговору СПБ военно-окружного суда приговорены к каторжным работам.

5) 13 августа сего года был убит начальник Санкт-Петербургской тюрьмы полковник Иванов. Задержанный неизвестный убийца, член боевой дружины, по приговору СПБ военно-окружного суда казнен.

6) 15 октября был убит начальник главного тюремного управления Максимовский. Убийца Евстолия Рагозникова, член той же дружины, была казнена по приговору СПБ военно-полевого суда.

7) 19 октября при похоронах Максимовского на Волковом кладбище был— задержан неизвестный с двумя браунингами. При допросе он заявил, что состоит членом летучей боевой дружины и командирован Карлом для убийства министра юстиции Шегловитова и в настоящее время Карлом подготовлялось покушение на жизнь господина премьер-министра П. А. Столыпина во время пребывания его на заседании Государственного совета...

В декабре Карл вместе с двумя неизвестными женщинами был арестован на даче в Колломяках...

Полковник ГЕРАСИМОВ».

Снова жизнь Столыпина под угрозой. Даже можно сказать — обречена на жертву.

В его портфеле — стальной лист, чтобы можно было загородиться от пули, как щитом.

Он знает, что обречен и что единственное спасение — уйти, исчезнуть с петербургского горизонта, уехать в Колноберже, где он только отец, только муж, только помещик.

Он, ненавидимый либерально-революционной интеллигенцией, был любим; уважаем, счастлив в Колноберже, неподалеку от Ковно.

Конечно, обречен.

Со всеми своими мечтами вывести Россию к благоденствию — обречен.

Большинство не хочет терпеть, долго трудиться. Легче убить.

(Выписка из полученного агентурным путем письма с подписью «Сова»: «Почему не написали об убийстве С. А.? (великий князь Сергей Александрович, убитый эсером Каляевым. — Авт.) У нас слышны по этому поводу, преимущественно среди рабочих, такие речи: „Собаке собачья смерть“. Я лично так этому обрадовалась, что вы и представить себе не можете. Как хорошо, что одним подлецом стало меньше. Молодцы С.-Р. — как удачно они действуют».)

Радоваться убийству было в обычае общества. Террор стал божеством.

Старейший кадет И. Петрункевич заявляет о невозможности для партии осудить террор, ибо это явилось бы «моральной гибелью партии».

Александр Солженицын, приводя эти слова Петрункевича («Март семнадцатого»), не ужасается, нет. Он свидетельствует об обреченности реформатора.

Дух убийства, жажда немедленного переворота, романтизация всякого насилия и всяких террористов — вот воздух времени. Им дышат, опьяняясь все сильнее: рабочие, гимназисты, студенты, чиновники. Опьяняется интеллигенция, великая русская интеллигенция (и не великие, рядовые интеллигенты), погружаются в завораживающие сны.

Отсюда — шаг до бездны, которая поглотит их всех и превратит Россию в «бездыханный труп» (Н. Бердяев).

И маленький стальной щит в портфеле премьера!

А рядом со сталью — проекты аграрной реформы, разрушающей русскую крестьянскую общину, эту великую народную крепость и великую темницу.

Столыпин должен был успеть, прежде чем погибнет, наверстать упущенное за пятьдесят лет, дать то, что должно было быть дано крестьянину на следующий день после освобождения, то есть 19 февраля 1861 года, — личную свободу распоряжаться своей землей.

Сколько ему отпущено времени? Кто в России его поддержит?

Александр Васильевич Кривошеий, правая рука Столыпина, завершивший политическую карьеру премьер-министром правительства юга России в Крыму, говорил на встрече с журналистами в июне 1920 года:

— Трагедия России в том, что к землеустройству не приступили сразу после освобождения. Русская революция потому и приняла анархический характер, что крестьяне жили земельным укладом царя Берендея. Если Западная Европа, треща и разваливаясь, еще обошлась без большевизма (и обойдется), то потому, что земельный быт французского, немецкого, английского, итальянского фермера давно устроен.

Кривошеий пережил Столыпина на десять лет, увидел весь оборот исторического колеса и даже у Врангеля пытался в условиях гражданской войны проводить реформы. Увы, время давно было упущено. (Однако прощальные кривошеинские реформы мы еще вспомним в заключительных главах этой книги.)

Теперь вернемся к началу жизни Столыпина. Кто он, наш герой? Кто его отец и мать? Какие молитвы твердили его предки, за что умирали?

Один из самых знаменитых родственников реформатора — русский поэт, чьи стихи знают с детства. 






«...И умереть мы обещали, и клятву верности сдержали мы в Бородинский бой».





Да, Лермонтов.

Петр Аркадьевич родился в 1862 году в подмосковном имении Середниково, которое сегодня является лермонтовским мемориалом.

Дед премьер-министра, Дмитрий Александрович Столыпин, и бабушка поэта, Елизавета Алексеевна Столыпина, — родные брат и сестра. Значит, реформатор и поэт — троюродные братья.

Генеалогия Столыпиных прослеживается с XVI века — с Григория Столыпина. Его сын Афанасий — муромский дворянин. Сильвестр Афанасьевич Столыпин участвует в войне с Польшей в 1654—1656 годах, заканчивает жизнь московским дворянином. Затем идут, служилые дворяне Семен Сильвестрович, Емельян Семенович, Алексей Емельянович. Они ничем особым не выделяются из массы русских дворян, были воинами и земледельцами, представляя собой типичных патриархальных помещиков. Впрочем, Алексей Емельянович, прадед премьер-министра, вышел в отставку поручиком (родился в 1744 году), был предводителем пензенского дворянства.

У него шестеро детей: Александр — адъютант Суворова, Аркадий — друг реформатора Сперанского, тайный советник, обер-прокурор и сенатор, Николай — генерал-лейтенант, разорванный толпой во время бунта в Севастополе. Дмитрий — дед Петра Аркадьевича, генерал-майор, Афанасий — штабс-капитан, саратовский предводитель дворянства, и Елизавета, бабушка М. Ю. Лермонтова, вышедшая замуж за М. В. Арсеньева.

Величественное родовое древо, выросшее из глубины российской истории. Какие фигуры соприкасались с ним! Какие потрясения, трагедии, победы России воплощались в судьбах Столыпиных! Даже если бы весь род пресекся, он, должно быть, остался бы во втором или третьем ряду истории.

Лев Толстой, который считал премьер-министра Столыпина идейным противником, был дружен с его отцом — Аркадием Дмитриевичем, был с ним на «ты». Они принадлежали одному поколению. Оба участвовали в Крымской войне, пережили унижение России, пережили подъем патриотизма, эпоху Великих реформ. Аркадий Дмитриевич дослужился до чина генерала от артиллерии, участвовал в освобождении Болгарии от турецкого ига. Побывала на той войне и его жена Наталия Михайловна, ей пришлось под огнем ухаживать за ранеными, была награждена медалью. Наверное, когда генерал гостил в Ясной Поляне, беседовал с Толстым о судьбе России, они не подозревали о том; что оба они — прошлое, невозвратное прошлое и что любимая ими великая дворянская Россия — на краю пропасти. Не подозревали, что младший Столыпин почти спасет Россию от надвигающейся катастрофы.

Аркадий Дмитриевич писал книги, был скульптором, играл на скрипке. Известна его «История России» для народного и солдатского чтения.. На академической выставке 1869 года экспонировались его работы—~ «Голова Спасителя» и «Медаль статуи Спасителя».

Что отец передал сыну? Понимание долга? Культуру? Родовые традиции? Любовь к родине? Безусловно, да.

Однако больше всего выразил свое отношение к отцу сам Столыпин. Когда умер Аркадий Дмитриевич, он обнял дочь Машу и сказал:

— Как ты счастлива, что у тебя есть отец!

К долгу, культуре, традициям надо прибавить счастье следовать им.

А вот работы другого Столыпина, Дмитрия Аркадьевича, двоюродного брата Петра Аркадьевича: «Арендные хутора», «Земледельческий порядок до и после упразднения крепостного права». Главный вывод этих работ: корень экономических бед российского хозяйства таится в крестьянской общине, она сдерживает развитие сильных, ее необходимо разрушить.

Воевали, вели хозяйство, сочиняли стихи, погибали, становились предтечами для потомков. Это было бессмертие, как мы понимаем его. Было в этом и божественное выражение человеческой истории.

Вначале ничто не говорило о предназначении Петра Столыпина. Он закончил физико-математический факультет Санкт-Петербургского университета, рано женился, стал служить в статистическом отделении Министерства земледелия. В его доме часто бывал поэт Алексей Апухтин. Помните? «Пара гнедых, запряженных с зарею...», «Ночи безумные, ночи бессонные,..»

Семья, служба, петербургские романсы, старая нянька Аграфена, обращавшаяся к Петру Аркадьевичу на «ты»... И ничего такого, что могло бы указать на предназначение.

Но оно близко. Столыпины переезжают в свое имение Колноберже неподалеку от Ковно, молодой помещик избирается уездным предводителем дворянства, начинается совсем иная жизнь.

При всей условности обращений к литературным героям не будет чрезмерным сравнить Петра Столыпина с Константином Левиным из толстовского романа «Анна Каренина». Хотя это разные характеры, но тип один.

Самая любимая работа для Столыпина — создание сельскохозяйственного общества (одной из форм крестьянской кооперации), постройка и организация склада сельскохозяйственных орудий, народного дома с ночлежным отделением, библиотекой. В народном доме делались театрализованные представления, устраивались народные балы, был и кинематограф с первыми наивными картинами. Как пишет старшая дочь П. А. Столыпина, Мария, в книге «Воспоминания о моем отце П. А. Столыпине», ей запомнилась забавная лента, изображавшая, как маленькие дети дерутся подушками.

Зимой семья живет в Ковно, после Пасхи переезжает в деревню, причем выезд на карете с четверкой цугом, кучер сидит в цилиндре, за каретой — телеги, по-местному, «курлянки» и «нытычанки». Помещик перебирается в имение. Патриархальная старина. Похоже на гоголевские времена. Да они не так уж и далеки, эти гоголевские времена. Кинематограф и четверка цугом, кооперация и помещичье землевладение, огромная лужа перед ковенским домом и театр, и большая библиотека, вывезенная из Середникова, в которой есть книги, читанные Лермонтовым, — все переплетено неразрывно.

Старое и новое. Одно отмирает, другое отбрасывает привычное, родное, вечное и вырастает... Старятся родители, вырастают дети. Петр Аркадьевич и Ольга Борисовна читают по вечерам вслух романы — «Воскресение», «Анну Каренину», исторические романы Валишевского, а дочерям — Жюля Верна, стихи Пушкина, Лермонтова. Они еще молоды, полны сил, впереди — целая жизнь. Наверное, они счастливы.

Возможно, Столыпин так бы и прожил долгие годы, служа своему делу и воспитывая детей, если бы не изменения в глубине всей российской жизни.










Наступил двадцатый век. В 1902 году Столыпин становится гродненским губернатором. Ему сорок лет. У него четыре дочери, сын родится через год.

Мало кому известно это имя. Да и что такое — гродненский губернатор? Губерния незначительная, в углу. Разве что болот много, а в самой Гродне много евреев и поляков. История Гродны пестрая. От киевских князей до шведов. Отсюда Стефан Баторий целился в сердце Руси, но не угадал. Теперь от его замка — одни развалины.

Чем занимается новый губернатор? Земельными делами: внедрением искусственных удобрений, улучшенных орудий, многопольных севооборотов, а еще больше — устройством хуторов. Это ему знакомо.

Через год Столыпина назначают губернатором Саратовской губернии. Саратовская — большая, в центре страны. Здесь у Столыпина родовые земли, здесь Столыпины известны: двоюродный дед губернатора, Афанасий Алексеевич, был саратовским предводителем дворянства.

В июне рождается сын Аркадий, который через три года будет ранен при первом покушении. Пятеро детей у губернатора. Он не только любящий отец, но и «хозяин», как определял положение губернатора один из указов девятнадцатого века.

А двадцатый век — новые песни. Прогремели войны, англо-бурская, на которой побывали и русские добровольцы, прославившиеся потом в Государственной думе (А. И. Гучков), и другая война, тоже далекая, американо-испанская. Россия же еще раньше ввела войска в Маньчжурию. Казалось, продолжалась традиционная политика империи — защищаться на Западе, наступать на Востоке. А что внутри страны? Министр финансов С. Ю. Витте в 1900 году представил Николаю II доклад «О положении промышленности», в котором подчеркивал необходимость индустриального развития России.

Роль Витте в истории России велика, это был выдающийся финансист и политик. Многое из начатого им пришлось продолжать Столыпину. Но пока до столыпинских реформ, кажется, невообразимо далеко.

В докладе говорилось о богатых потенциальных возможностях России и обращалось внимание на отсталость отечественной промышленности от Европы и Северной Америки.

«Он (Витте) подчеркивал, что Россия остается страной по преимуществу земледельческой, в то время как политическое, да военное могущество всех государств зиждется теперь на их промышленном развитии, России с ее огромным разноплеменным населением и сложными задачами в мировой политике прочный экономический фундамент необходим больше, чем какой-либо другой стране Международное соперничество не ждет. Если ныне же не будет принято энергичных и решительных мер к тому, чтобы в течение ближайших десятилетий наша промышленность оказалась в состоянии своими продуктами покрывать потребности России и азиатских стран, которые находятся или должны находиться под нашим влиянием, то быстро растущая иноземная промышленность сумеет прорваться через наши таможенные преграды и водвориться как в нашем отечестве, так и в сказанных азиатских странах, а, укоренившись в глубинах народного потребления, она может постепенно расчистить пути и для более тревожных иноземных политических влияний». Он предупреждал царя, что медленный рост промышленности может затруднить выполнение великих международных задач России, ослабить ее могущество, повлечь за собой политическую и культурную отсталость.

Эта мысль российского министра, пожалуй, актуальна и доныне. Витте доказывал: быстрое развитие нашей промышленности возможно, есть природные богатства, дешевая рабочая сила, защита правительством отечественных предпринимателей от иностранных соперников. Вывод Витте категоричен — необходимо привлечь средства из-за границы.

Итак, Витте в Петербурге, а Столыпин в Саратове. Пока еще это несоизмеримые величины. Сергей Юльевич создал «Государство Витте» (В. Плеве), за Петром же Аркадьевичем ничего, кроме незаметной провинциальной деятельности, не наблюдается.

Разве саратовское земледелие, хлебную торговлю, сто пятьдесят фабрик и заводов, одиннадцать банков, шестнадцать тысяч домов, почти семьсот магазинов и свыше двух тысяч лавок можно сравнить с государством Сергея Юльевича? Нет, и еще раз нет!

Всем хорош Саратов, даже восемь периодических изданий имеет, но нечего и сравнивать серьезного, волевого саратовского губернатора с великим министром финансов. Не сравнимы!

Справедливо будет вспомнить, что в Саратовской губернии при реке Алае лежит село Столыпино, а при нем — опытный хутор А. Д. Столыпина, родственника губернатора, и там культурное хозяйство. Заведено производство семян, возможные для данной местности полевые культуры, садоводство, огородничество, сушка плодов и овощей, плодово-ягодное виноделие, улучшенные породы мясного и молочного рогатого скота, производство масла и сыроварение, шерстяное тонкорунное овцеводство, конный завод, свиноводство беркширской, йоркширской и польско-китайской пород. Хорошо, должно быть, на хуторе.

Вот это — столыпинское. Он помещик, пусть и просвещенный, с университетским, как и Витте, образованием, но ведь феодал. Революция машин теснит помещиков, и мало кому из них удастся спастись на прекрасных культурных хуторах.

С одной стороны, вперед рвутся промышленники, с другой — крестьянское море все сильнее обламывает льдину помещичьего землевладения, несмотря на все усилия дворянского банка помешать этому.

И неизвестно, как долго бы находился в тени молодой саратовский губернатор и вообще смог ли бы он когда-нибудь выйти в первый ряд исторических деятелей. Для выдвижения требовался случай. Какое потрясение должно было произойти?

Пока что в Россию входил с Запада иностранный капитал, из России русские торговля и предпринимательство устремлялись в соседние азиатские страны. Завершалось строительство Сибирской железной дороги, больше половины проектируемой протяженности КВЖД и ЮМЖД было закончено. Скорость строительства была огромна. По уровню прокладки железных дорог Россия вышла на третье место в мире после США и Великобритании.

Промышленники и купцы проталкивали на Востоке -самые разные товары — от керосина до текстиля. Банкиры врывались на новые финансовые рынки. Учетно-ссудные банки Персии, Монгольский, Русско-Китайский, Русско-Азиатский, Русско-Корейский — сами названия этих финансовых объединений указывали направление. На Восток, в Азию!

Нелишне процитировать несколько строк из книги Дж. Керзона «Россия в Средней Азии в 1889 г. и англо-русский вопрос»: «Каждый англичанин приезжает в Россию русофобом и уезжает русофилом». Да, тот самый Керзон, будущий министр иностранных дел Великобритании, которого мы знаем по «ультиматуму Керзона» и «линии Керзона». Но ему принадлежит и определение одной из самых симпатичных черт нашего характера: «Добродушная любезность всего народа, от высшего чиновника до простого мужика».

Впрочем, в центре англо-русского вопроса, подчеркивал молодой Керзон, — Афганистан, Иран, Китай, Индия.

К началу века экономическая деятельность России сделалась настолько активной, что заметно потеснила из Персии соперника.

Современный читатель наверняка будет поражен, узнав, что это соперничество выражалось даже в том, что Русский ссудный банк получил право чеканить персидскую монету. А как мы отнесемся к намерению проложить трубопровод от Баку до Персидского залива для керосиновой торговли не только в самой Персии, но и в Индии и на Дальнем Востоке? Витте дерзко и решительно боролся с англичанами, имевшими монопольное право вести трубопроводы в Персии. Он нашел юридическую лазейку: английские трубопроводы — для персидской нефти, а русский — для бакинской, это ведь совсем иное дело.

От серьезного столкновения двух стран предотвратило только их совместное противодействие германскому продвижению в этом районе.

Германский проект строительства Багдадской железной дороги встревожил Лондон, Петербург и Париж. Англичан беспокоил выход нового могучего конкурента к Индии. Русских — приближение немцев к Босфору и Дарданеллам.

В одной из статей Витте писал, что Багдадская линия откроет доступ в Европу малоазиатскому зерну, потеснит на немецком рынке русский хлебный экспорт.

И почти всюду, куда бы мы ни посмотрели, — Витте, Витте и снова Витте.

Нам тоже без Сергея Юльевича не обойтись, ведь Витте и Столыпин — две стороны российской медали. Оба служили идее Великой России, стремились избежать революционных потрясений, были противниками военных конфронтации. Витте мог бы подписаться под политической формулой Столыпина: «Вам нужны великие потрясения, нам нужна Великая Россия!»

Историческое совпадение — дед Витте, по матери А. М. Фадеев, был в прошлом саратовским губернатором. Семья будущего графа и председателя Совета министров была «ультрарусской и ультрадворянской». Новороссийский университет, служба в управлении Одесской железной дороги, работа по обеспечению военных перевозок в 1877—1878 годах, увлечение идеями панславизма, разработка принципов железнодорожно-тарифного дела в империи — так начиналась его карьера.

Главным Витте считал интересы «национальной экономии», независимость российской хозяйственной системы. Эти взгляды он выразил в книге «Национальная экономия и Фридрих Лист», в которой рассматривал работы немецкого экономиста и политику Бисмарка.

И далеко заглядывал молодой Витте! Вся его будущая политика была сформулирована в той небольшой книге. Индустриальное развитие, внешняя и внутренняя торговля, мореплавание, усовершенствование земледелия, защита исторических достижений империи — вот это направление. Оно должно было обеспечиваться таможенным протекционизмом, железнодорожным строительством, созданием сильного флота, расширением рынков. Витте не ограничивался хозяйственными вопросами. От чего зависит роль народа в мире, спрашивал он. Да, от материальных обстоятельств. Но еще и от нравственных его начал, государственных традиций, идеалов, религии.

Витте не предлагал особого «русского пути», но интересы России и величие русского народа были для него опорными понятиями.

В сорок два года он становится управляющим Министерством путей сообщения, затем — министром финансов. Взлет поразительный!

У Столыпина, впрочем, тоже был взлет не менее поразительный.

За Витте должен был прийти не новый Витте, а другой реформатор или даже диктатор.

Почему диктатор?

Потому что другая сторона — земледельческая, крестьянская, к которой относились четыре пятых российского населения, жила, вспомним слова А. В. Кривошеина, по законам царя Берендея. И вот эта земляная Русь, питая своими соками «виттевское государство», рано или поздно должна была загореться на огне промышленного прогресса. Налоговый пресс давил именно ее.

Прогресс оплачивало крестьянство.

Общинный Атлант в лаптях держал все более непосильное индустриальное небо. Надолго ли у него должно было хватить сил?

Надо быть справедливым. Именно Витте сыграл огромную роль в подготовке столыпинской реформы. Именно Витте стал раскачивать этот реформаторский колокол. Но нет ничего удивительного в том, что реформатором Сергей Юльевич не стал. Он не хотел рисковать.

Перед нами книга «А. В. Кривошеий. Его значение в истории России начала XX века». Автор — К. А. Кривошеий, сын Александра Васильевича. Издана в Париже в 1973 году. Одна из серьезных книг по столыпинской реформе, если учесть, что А. В. Кривошеий был правой рукой Столыпина.

Из нее следует, что Витте был в начале карьеры убежденным сторонником общины и всецело поддержал закон от, 14 декабря 1893 года, запрещавший выход из общины без согласия двух третей домохозяев, даже после погашения выкупного долга, как и залог выделенных в собственность земельных наделов' и их продажу лицам «несельского состояния». Этот закон, по словам председателя Комитета министров Н. X. Бунге, потушал навсегда у крестьян иное представление о личной собственности и уважение к собственности помещиков.

Признание Бунге проливает свет на многие наши неурядицы.

Прошло пять лет. Витте понял, что причина низкой платежеспособности крестьян — в правовых условиях их быта, т.е. национальные традиции вступили в противоречие с историческим процессом.

А что думали сами крестьяне?

У нас есть возможность обратиться к уникальному свидетельству той поры — литературному наследию крестьянина Сергея Терентьевича Семенова, самого настоящего хлебопашца, бывшего и прекрасным писателем. В очерках «Двадцать пять лет в деревне» Семенов рассказал многое, что осталось в стороне от внимания профессиональной литературы. Хотя он выпустил шеститомное собрание сочинений и за него был удостоен премии Российской академии наук, хотя его высоко ценил Лев Толстой, он остался неизвестным нынешнему так называемому «широкому читателю». Почему? Потому что не укладывался в привычное клише. Л. Н. Толстой: «Искренность — главное достоинство Семенова. Но кроме нее у него и содержание значительно: значительно и потому, что оно касается самого значительного сословия России — крестьянства, которое Семенов знает, как может знать его только крестьянин, живущий сам деревенской тягловой жизнью».

Так вот, поразительно следующее автобиографическое свидетельство хлебопашца-писателя. В один из майских страдных дней, когда дорог каждый час, сельский сход постановил не работать, а праздновать храмовый праздник. Лишь один Сергей Терентьевич пренебрег общественным решением и вышел пахать свой надел. Это нарушение недешево ему обошлось. Однодеревенцы подали на него в суд за кощунство, он был-осужден!

Жестокость и нетерпимость общины к новому выражены ярче яркого.

Пока виттевское Особое совещание искало приемлемый способ убедить Николая II в необходимости перемен, внизу, в деревенской обыденности, тормозилось все, что могло способствовать сельскохозяйственному прогрессу.

Мы еще обратимся к творчеству Семенова, чтобы взглянуть его глазами на подлинные трагедии, происходившие при проведении столыпинской земельной реформы. Увы, новое должно было пробиваться с кровью и муками.

Но еще «внизу» тихо, еще «наверху» неторопливо изучают проблему, ищут, как безболезненно проскочить между молотом нужды и наковальней помещичьих интересов.

Одни утверждают: временное владение общинным наделом — неодолимое препятствие к улучшению культур, оно порождает хищническую эксплуатацию земли.

Другие: община будет способствовать развитию кооперации.

Третьи: она не является национальной особенностью русских, она была и у иных народов в эпоху примитивного земледелия.

Четвертые: надо сохранить общину, но не препятствовать тем, кто хочет выйти из нее.

В итоге запоздавшее на несколько десятилетий решение так и не получи-ло своевременного устройства.

Работа Н. Бердяева «Духи русской революции», перекликающаяся в чем-то с ленинской «Лев Толстой как зеркало русской революции», проливает свет на эту проблему с неожиданной стороны. «Возвышенность толстовской морали есть великий обман, который должен быть изобличен. Толстой мешал нарождению и развитию в России нравственно ответственной личности, мешал подбору личных качеств, и потому был злым гением России, соблазнителем ее... В нем русское народничество, столь роковое для судьбы России, получило религиозное выражение и нравственное оправдание... В то время как принятие этого толстовского морального сознания влечет за собой погром и истребление величайших святынь и ценностей, величайших духовных реальностей, смерть личности и смерть Бога, ввергнутых в безличную божественность среднего рода... Исторический мир — иерархичен, он весь состоит из ступеней, он сложен и многообразен, в нем — различия и дистанции, в нем — разнокачественность и дифференцированность. Все это так же ненавистно русской революции, как и Толстому. Она хотела бы сделать исторический мир серым, однородным, упрощенным, лишенным всех качеств и всех красок. И этому учил Толстой, как высшей правде. Исторический мир разлагается на атомы, и атомы принудительно соединяются в безличном коллективе».







При всей неоднозначности религиозной оценки Бердяева «зеркала революции» бесспорным кажется выделение противоречия между общинным и косным сознанием.

«Не высовывайся!» — кажется, сей вечный девиз реет над земледельческой страной.

Да, община порабощала. Но община имела такие корни, что в иной ситуации, на земельных просторах Сибири, куда текла переселенческая река из малоземельного центра, изрезанного чересполосицей, она возрождалась совершенно в цветущем виде.

Немного забежим вперед, быстро перемахнем весь период реформ и очутимся на Алтае, и перед нами развернется волшебная картина.

Итак, перед нами «Всеобщий Русский Календарь 1918 г.».






«А для тех, кто не верит в быстрое возрождение деревни, достаточно вспомнить о сибирской деревне Старой Барде Бийского уезда Томской губернии. Больше 20 лет тому назад устроили там жители маслодельную артель, через два года выросла артельная лавка, а потом явился и целый ряд кооперативных начинаний: ссудно-сберегательное товарищество, маслобойный завод, наконец, артельная мельница, а при ней электростанция для освещения мельницы, а заодно и деревни. И вот 28 декабря 1912 г. двести пятьдесят изб этой деревни осветились электричеством, при чем за освещение брали три рубля в год. Потом провели в избы и телефон, устроили примерный опытный скотный двор, опытные посевы кормовой свеклы и кормовых трав. А скоро заговорили о постройке в селе народного дома, о собственном кинематографе. И жители со всей округи стали приезжать в Старую Барду поучиться, как дельные люди сумели сами себе построить новую свободную и разумную жизнь. Пусть же тот почин и та кипучая работа, которые преобразили жизнь далекой сибирской деревни, вспыхнут ярким пламенем и по лицу всей деревенской Руси».





Ну разве не волшебна эта картина? Вот истоки знаменитой сибирской кооперации: свобода и коллективность.




Нужен другой герой. И он появляется.

«Делопроизводство о дворянине, студенте Санкт-Петербургского Университета Борисе Викторовиче Савинкове.

Приметы Бориса Савинкова.

Рост средний, не больше двух аршин 7 вершков; телосложения слабого, наружностью производит впечатление подвижного нервного человека, сутуловат. Плечи гнутые вперед.

Глаза карие, беспокойно бегающие, близорук. Взгляд суровый, часто прищуривается.

Цвет волос — на голове и усах каштановый.

Голова — лысая, коротко острижена, круглая. Немного нагибает вперед.

Лицо — овальное, худощавое, в веснушках.

Лоб — несколько покатый.

Нос — продолговатый, тонкий, ровный, с малозаметной горбинкой.

Губы — тонкие, верхняя губа немного вздернута и с небольшим утолщением.

Усы — небольшие, редкие и под носом на верхней губе маленький пробел, т. е. очень редкие волосы усов.

Веки — верхние немного утолщенные и морщинистые.

Походка — руки при походке обыкновенно держит прямыми, опущенными вперед и при походке наклоняет весь корпус вперед. Тонкую палочку, которую он большей частью носит, вешает на левую руку выше локтя... походка тихая и при ходьбе слегка приседает, в особенности на левую ногу, поэтому вся часть тела совместно с головою раскачивается вперед, благодаря такой походке сутулость его становится более заметной.

Особые приметы: на наружной стороне левого предплечья черного цвета родимое пятно, величиной с двугривенный, покрытое черными длинными волосами, На правой руке выше кисти наподобие шрама».

Этот портрет, излеченный из фондов Особого отделения департамента полиции, дает только внешнее представление о крупнейшей фигуре эсеровского террора. Внутренний огонь не виден. А внешний? Что ж, неприятный портрет, в чем-то отталкивающий.

И все-таки это портрет героя того времени. Страстного, мужественного, самозабвенного революционера, готового погибнуть.

Снова и снова вспоминается Владимир Соловьев с его универсальным определением отношений личности и государства в России. Через жертву!

Савинков был жертвой. Да, этот обезьяноподобный, с суровым взглядом дворянин. И жертвой, и ускорителем прогресса.

Эсер, убийца, организатор убийства министра внутренних дел В. К. Плеве и московского генерал-губернатора великого князя Сергея Александровича, осужденный на смертную казнь, бежавший, — это Савинков.

Его брат, сосланный в Сибирь, кончает с собой. Отец сходит с ума.

Эсер Егор Сазонов, взорвавший Плеве, пишет Савинкову с каторги: «Сознание греха никогда не покидало меня».

К повести «Конь вороной» Савинков еще поставит эпиграф «...Кто ненавидит брата своего, тот находится во тьме, и во тьме ходит, и не знает, куда идет, ибо тьма ослепила ему глаза».

Раскаяние тоже настигает Савинкова, но это будет потом. А пока он герой, жертва, ускоритель кровавый.




Столыпин — в Саратове.

Витте — в Петербурге.

Семенов — в Волоколамском уезде.

Толстой — в Ясной Поляне.

Все на своих местах. Но вот-вот все сдвинется. Еще никто не слышит подземного гула, а гранитная плита российской жизни вздрогнула.

27 января 1904 года началась война с Японией, против которой решительно выступал Сергей Юльевич и которая так логично вытекала из его азиатской политики.

Через Саратов шли воинские эшелоны на восток, губернатор Столыпин выходил встречать, играл оркестр, весело и дружно отзывались нижние чины.

Войска были сильны.

Впрочем, управляющий саратовским отделением Крестьянского банка Зерен убеждал крестьян, клиентов банка, не покупать земли у помещиков, ибо в скором времени вся земля бесплатно перейдет народу.

Крестьяне только улыбались, не зная, что отвечать. Война, начавшаяся, как всегда, с народной уверенности в скорой победе, быстро сделалась непопулярной и тяжелой. Мог ли солдат легко идти в бой, защищать какую-то неведомую землю в каких-то неведомых краях? Что ему Корея, лесные концессии на реке Ялу? Все новые круги дружно желали победы Японии. Результат войны известен, нет смысла описывать военные действия. Она настолько далека от сегодня, что подобна древнегреческим мифам. Лаоян, Мукден, Сандепу... Вы слышали эти названия? Они задевают ваши чувства? Вряд ли. Ну разве что когда-нибудь услышите печальный вальс «На сопках Маньчжурии» и сожмется сердце: 

Плачет, плачет мать родная, 

Плачет молодая жена... 

Мертвые спят...




Однако назовем несколько имен, героев — не героев, а просто участников тех битв. Корнилов, Деникин, Врангель, Марков, Улагай, Крымов — это деятели будущей гражданской войны. Самсонов, Жилин-ский, Эверт, Марушевский — будущей мировой войны.

На русско-японской формировался мощный человеческий потенциал. Он разновелик, даже разнонаправлен. В нем прошлое сплетено с грядущим, смешное с трагическим.

Но уже сформировался тип русского героя, готового к героическим деяниям в героическую эпоху.

Одно должно было отмереть, другое — выжить. Например, Корнилов Лавр Георгиевич, тридцатипятилетний начальник стрелковой бригады. Сын казака и киргизки, закончил с золотой медалью Академию Генерального штаба, знает восточные языки, участник «командировок» в Восточную Персию, автор ряда журнальных статей и книги «Кашгария и Восточный Туркестан». За храбрость получает в Маньчжурии орден св. Георгия IV степени.

Или — Самсонов Александр Васильевич. Его Уссурийская казачья дивизия вопреки приказу об отступлении удерживает двое суток позиции у Янтай-копей и обеспечивает отход армии под Мукденом.

И т.д.

Но рядом патриархальный генерал Н. П. Линевич, «папашка», старый туркестанец, имевший за Туркестан Георгия IV степени, а за командование русским отрядом в Китае в 1900 году и взятие Пекина — Георгия III степени. Он был тверд, обладал здравым смыслом, военным чутьем и понимал-солдатскую душу. Образование у него было самое простое. На войне его сопровождали зять и сын, оба офицеры. Он был постоянным источником анекдотов.

Однажды вечером Линевич, собираясь идти спать, потянулся и объявил сыну:

— Ну, теперь пора в объятия Нептуна!

— Не Нептуна, а Морфея, — поправил сын.

— Это все равно! Из одной минералогии!

Забавно, конечно. Но, возможно, дело не в мифологической путанице, а в том, что действительно эти старики подобны каменным глыбам.

Пал Порт-Артур, погибла эскадра Рожественского в Цусимском сражении. Война проиграна.

Генерал Драгомиров съязвил: «Япошки-макаки, а мы — кое-каки».

Не генералы выражались гораздо резче. А гимназисты и курсистки слали поздравительные телеграммы микадо. Русские поздравляли японцев с победой. Все озлоблены, искали, на ком сорвать злость.

Министр внутренних дел В. К. Плеве был убит еще летом, 15 июля, Егором Сазоновым.

Летом же совершены покушения и на саратовского губернатора. Но ему еще рано, еще не судьба.

Убит в доме Столыпина генерал-адъютант Сахаров, направленный императором для укрепления порядка в губернии. Его застрелила молодая женщина. Она вошла в дом, сказала, что у нее просьба к петербургскому гостю, и беспрепятственно дошла до Сахарова.

Сахаров — что? Случаен в этом повествовании, но гибель его не случайна. Да и не он один. Сколько сотен, тысяч погибло от гнева обозленных мужиков? Сдвинулась русская плита.

И еще покушались на Столыпина — прямо на Театральной площади бомбу метнули. И снова обошлось. А у сотен, у тысяч не обошлось.

Бунтовала крестьянская община. Жгли родовые дворянские гнезда, пылали от «иллюминаций» усадьбы, библиотеки, картины, мебель...

Петербург настаивал на использовании войск. Столыпин — против войск. Считал — должны управиться губернские власти.

Пожалуй, он был романтик. Кто, как не романтик, мог распахнуть пальто и подставить грудь револьверу террориста? Столыпин распахнул:

— Стреляй!

По-видимому, только так можно было поразить взбунтовавшуюся толпу. Через несколько минут она опустилась на колени, требовали священника, чтобы служить молебен.

Легенда? В том-то и дело, что не легенда. Он ездил без охраны, веря в свое знание крестьянской натуры, в то, что он неразрывно, кровно связан с мужиками и ему ничего не будет.

А ведь и не было. Они чувствовали, что он свой.

Были еще подобные случаи. Столыпин покорял и оставался невредим.

Если оставить в стороне силу характера, то Столыпин брал пониманием крестьянских интересов.

— Не в крупном землевладении сила России, — говорил он. Мужики, должно быть, были с ним согласны.

По насмешке судьбы первой из разгромленных усадеб была усадьба либерала, который субсидировал левые газеты. Он запросил войска, забыв весь либерализм.

Горят усадьбы. Горят и образцовые хозяйства, и обреченные на разорение. Огонь не разбирает.

Из «Воспоминаний» С. Ю. Витте:






«Вся пресса обратилась в революционную в том или другом направлении, но с тождественным мотивом — „долой подлое и бездарное правительство, или бюрократию, или существующий режим, доведший Россию до такого позора“... в последний год образовался ряд союзов — союз инженеров, адвокатов, учителей, академический (профессоров), фармацевтов, крестьянский, железнодорожных служащих, техников, фабрикантов, рабочих и проч. и, наконец, союз союзов, объединивших многие из этих частных союзов... В этих союзах принимали живое участие Гучков, Львов, князь Голицын, Красовский, Шипов, Стахович, граф Гейден... К этому союзу присоединились и тайные республиканцы, люди большого таланта, пера и слова и наивные политики: Гессен, Милюков, Гредескул, Набоков, академик Шахматов... Все эти союзы различных оттенков, различных стремлений были единодушны в поставленной задаче — свалить существующий режим во что бы то ни стало, а для сего многие из этих союзов признали в своей тактике, что цель оправдывает средства, а потому для достижения поставленной цели не брезгали никакими приемами, в особенности же заведомой ложью, распускаемой в прессе. Пресса совсем изолгалась, и левая так же, как правая...

В балтийских губерниях революция выскочила несколько ранее.

На Кавказе целые уезды и города находились в полном восстании, происходили ежедневные убийства...

Царство Польское находилось почти в открытом восстании, но революция держалась внутри...

Вся Сибирь находилась в полной смуте...».





Вообще об этих записках Сергея Юльевича сын Кривошеина заметил, что они «уксусом написаны». Но ведь не сказать, что они необъективны!

Бесстрастные дела архивов свидетельствуют с том же.

С февраля 1905 года по май 1906-го совершено пятнадцать покушений на губернаторов и градоначальников, 267 — на строевых офицеров, двенадцать — на священников, 29 — на торговцев. Среди жертв террора—и дети.

В Москве в доме возле церкви Святого Николы на Пыжах произошел случайный взрыв, при обыске полиция нашла оторванный палец женской руки и следы изготовления самодельных бомб. Через несколько дней охранное отделение обнаружило в больнице Бахрушина женщину, у которой ампутировали кисть левой руки и два пальца на правой. Она назвалась мещанкой Надеждой Яковлевой и не стала давать какие-либо показания.

Наверное, она готовила покушение на московского генерал-губернатора Дубасова, была готова к убийству человека, к самопожертвованию, но судьба распорядилась по-иному.

Впрочем, террор не мог остановиться, и другой человек готовился к жертве.

«Сегодня около часу дня в городе Москве было сделано покушение на жизнь московского генерал-губернатора посредством брошенной в него бомбы. При взрыве генерал-губернатору Дубасову причинен ушиб глаза и опалены ноги. Как таковые, повреждения не представляют опасности для жизни. Сидевший в коляске рядом с генерал-губернатором адъютант его граф Коновницын убит на месте, а кучер тяжело ранен. Этим же взрывом убит и бросивший снаряд неизвестный злоумышленник, принадлежавший к летучему боевому отряду партии социалистов-революционеров и одетый в форму лейтенанта флота. Описанное выше преступление совершено на Тверской улице поблизости от Чернышева переулка, когда генерал Дубасов возвращался из Успенского собора не тем маршрутом, который был рекомендован местным охранным отделением. Экипаж генерал-губернатора оказался сильно поврежденным. 23 апреля 1906 года».

Эсеры неустрашимо шли на смерть, их не смущали ничьи страдания. Шла чарующая игра, которой было увлечено российское общество, добивающее неугодное правительство.

Противостояние дошло до высшего градуса. Ни о каком компромиссе, по-видимому, уже не могло быть речи. Общественность с ненавистью смотрела на власть и жила одним объединяющим ее лозунгом: «Долой самодержавие». А то, что общественность делилась на различные партии и группы с их непреодолимыми разногласиями, как будто никому не было заметно. Либералы и социалисты с одного фланга, сторонники конституционной монархии, постепенных реформ, с другого — радикалы, сторонники революционных перемен — все они еще объединены.

А власть тоже едина только внешне. Власть в России, по сути, принадлежит бюрократам, они больше всего не желают новых идей, перемен, реформ, их методы — уклонение от кардинальных решений, затяжка, перенесение ответственности на верха. Конечно, и Витте, и Столыпин — тоже бюрократы, стоящие слева, настроенные конструктивно. Они понимают, что исторические реалии меняются и спасение — на путях реформ.

Выходит, в разорванной противоречиями стране были с двух сторон объединяющие тенденции?

Были. Им требовалось только сделать шаг навстречу друг другу. Преодолеть многолетнюю непримиримость. Что и пытались сделать все — Витте, Столыпин, Кривошеий, — и чему препятствовали тоже все.

Лев Толстой пишет в дневнике: «Народы... хотят свободы, полной свободы. С тяжелого воза надо сначала скидать столько, чтобы можно было опрокинуть его. Настало время уже не скидывать понемногу, а опрокинуть».

Можно ли было пройти по центру, по единственно возможному третьему пути?

Никто этого не знал. Наверняка этот даже возможный путь обернулся бы огнем с обеих сторон.

Витте направлял царю всеподданнейшее письмо с предложением срочно заключить мир с Японией, направлял еще в феврале 1905 года, еще до Цусимского боя.

Витте выходил на срединную линию. Он стоял подобно богатырю и против крайне правых, и против революции. Противостояние в конце концов дошло до своего пика — Манифеста «Об усовершенствовании государственного порядка» от 17 октября 1905 года, послужило основанием для парламентаризма, то есть породило Думу.

Столыпин вышел из этого Манифеста.

Но еще летом, во время цусимской трагедии, столыпинский отчет на высочайшее имя о положении губернии за 1904 год ярко выразил требование жизни: «дать выход энергии и инициативе лучших сил деревни».

Только вот в чем различие, незаметное на первый взгляд: для Витте проблема была экономический и правовой, для Столыпина — политической и экономической. Витте мог терпеть, лавировать, избегать личного риска, Столыпин готов был на самопожертвование. Это различие вскоре обнаружится. Огонь вскоре опалит Столыпина.

Российский монолит сотрясается, надо что-то предпринимать. Но что? Земельная реформа. Ведь именно земельный голод — одна из первых причин сотрясения. Впрочем, этого уже мало, требуют политически-свобод и участия общественности в управлении государством.

Витте вернулся из Америки, заключив Портсмутский мир с Японией и считал себя в силах решить эти проблемы. Для начала — успокоит крестьян. Успокоить постепенно, чтобы пока не очень ослаблять общину. Власти колеблются: в результате немедленная реформа отклоняется, а принимается Манифест об отмене с 1 января 1907 года выкупных платежей.

Снова пошли проекты, сомнения, иносказания. В результате проект главноуправляющего землеустройством и земледелием Кутлера, за которым стоял Витте, был отвергнут всеми министрами как нарушающий принцип неприкосновенности частной собственности.

Сталкивались взгляды, велась борьба не только проектов, но и живых людей, желающих удержать свое положение. Неподвижный консерватизм был крепок. Даже А. В. Кривошеий еще неподвижен, хотя вскоре он полностью переменит взгляды.

Восемнадцатого октября 1905 года Александр Блок пишет такие строки:
		Еще прекрасно серое небо,



		Еще безнадежно серая даль.



		Еще несчастных просящих хлеба,



		Никому не жаль, никому не жаль!







		И над заливами голос черни



		Пропал, развеялся в невском сне.



		И дикие вопли: «Свергни! О, свергни!»



		Не будят жалости в сонной волне...







		И в небе сером холодные светы



		Одели Зимний дворец царя,



		И латник в черном не даст ответа,



		Пока не застигнет его заря.







		Тогда, алея над водной бездной,



		Пусть он угрюмей опустит меч,



		Чтоб с дикой чернью в борьбе бесполезной



		За древнюю сказку мертвым лечь...








Эти стихи отражают страсти Пятого года. Черный латник — статуя на крыше Зимнего.

В конце апреля Столыпина вызвали в Царское Село it предложили пост министра внутренних дел. Сперва он отказался, но после слов Николая: «Прошу принять этот пост, я вам приказываю», — согласился.

Отныне он становился под огонь со всех сторон.

До покушения на Аптекарском — три месяца.

Девятнадцатого августа, буквально под грохот бомб и треск браунингов, Блок напишет стихотворение «Деве-Революции»:



		О, Дева, иду за тобой



		И страшно ль идти за тобой



		Влюбленному в душу свою,



		Влюбленному в тело свое?








Наверное, всем было страшно и трудно.

Уже в мае Столыпин представил Совету министров ранее отвергнутый Государственным Советом проект перемен в общинном законодательстве В И. Гурко. На этом отрезке Столыпин присматривается, изучает опыт предшественников. Председатель Совета министров И. Л. Горемыкин не пропустил проект. Что ж, Столыпин промолчал.




10 мая депутаты собрались в Зимнем. Впервые в этом роскошном дворце, где в течение ста пятидесяти лет с екатерининских времен царствовала аристократия, появились люди совсем иного облика. Двести мужиков в крестьянских кафтанах, сельские священники, рабочие, адвокаты, профессора. Офицеры и камергеры в шитых золотом мундирах с любопытством наблюдали за этими представителями неведомой силы. Одни — с надеждой, ожидая радикального обновления в судьбе родины, другие — с презрением и озлоблением.

Депутаты тоже разглядывали обитателей Зимнего с противоречивыми чувствами. Сошлись две силы. Что будет завтра? Благоденствие или кровавые потрясения?

Речь Николая II выслушали в полной тишине и с одобрением. Ведь накануне многие с опасением ожидали, что такая речь еще раз подчеркнет самодержавную суть власти и ограниченность прав депутатов. Однако император подчеркнул другое: «Со своей стороны, я буду неуклонно покровительствовать учреждениям, которые я даровал, будучи заранее уверенным в том, что вы приложите все силы, чтобы служить родине, удовлетворить нужды столь близких моему сердцу крестьян и обеспечить народу развитие его благосостояния, всегда памятуя, что действительное благосостояние государства заключается не только в свободе, но также и в порядке, основанном на принципах конституции».

Новая Россия должна была родиться на свет Божий.

Из Манифеста от 17 октября следовало: «Даровать населению незыблемые основы гражданской свободы на началах действительной неприкосновенности личности, свободы совести, слова, собраний,~союзов».

Казалось, остается совсем немного, — и за военным поражением, злобой, революцией, террором, «иллюминациями» наступит наконец гражданский мир.

Правительство возглавлял уже не Витте, а Горемыкин, старый консервативный умный бюрократ. И все правительство оказалось консервативно, что, наверное, правильно для уравновешивания чересчур левой Думы.

В ней наиболее организованной силой была партия конституционных демократов. К кадетам примыкали партия демократических реформ и партия мирного обновления. Были и другие — октябристы, социалисты, национал-автономистские группы — польская, латвийская, эстонская, литовская и западных губерний. В общем, к оппозиции принадлежало больше половины думцев.

Были и двести депутатов-крестьян. Может быть, некоторые из них раньше пострадали за сотрудничество с властями. Еще в 1902 году Витте провел особое совещание о нуждах сельскохозяйственной промышленности, а на местах собирались крестьяне и земские деятели, и вот чины министерства внутренних дел видели в этом угрозу либерализма и отбивали охоту к самостоятельности. Мужики-думцы ждали теперь от Думы одного — земельного закона. Введенные в состав Думы в таком количестве, чтобы, по мысли правительства, укреплять там консервативные настроения, они колебались, не зная, к кому пристать.

Да, проникнутые консервативным духом, они были верны царю-батюшке, послушны церкви. Но тем не менее правительство Витте ошиблось, издав закон, давший преимущество крестьянству. Они были равнодушны к политическим свободам, к парламентаризму, и только возможность передела земли стала для них путеводной звездой. Здесь они готовы поддержать любого, кто помог бы им скорее достичь, желанного.

Конечно, эта молчаливая сила должна пойти не за правительством, а за кадетами — кадетская программа предусматривала перераспределение казенных и монастырских земель, а также принудительную экспроприацию земель крупных и даже мелких собственников.

Правительство же попробовало организовать правую крестьянскую партию под руководством депутата Ерогина, но ничего не вышло.

Однако при всей оппозиционности почти все думцы были настроены на мирную законодательную деятельность по переустройству русской жизни и верили, что правительство не будет в силах помешать им, а тем паче распустить Думу.

Правительство не сразу поняло свое положение. Оно рассчитывало после первых формальных заседаний распустить Думу до осени, а уж там обстановка показала бы, что дальше. Повели переговоры с председателем Думы кадетом С. А. Муромцевым. Дума воспротивилась.

Власти были обескуражены. Чем же занять депутатов? Нечем занять. Серьезные вопросы предлагать нежелательно, несерьезные — неудобно. Тянули время и наконец предложили на рассмотрение Думы вопрос о постройке прачечной и оранжереи в Юрьевском университете. Вот это был вопрос из вопросов, без которого Россия и жить не могла!

Увидев такое пренебрежение, думцы зашевелились и сами стали выдергивать из окружающей действительности жгучие вопросы для обсуждения. Первое заявление, раздавшееся в Таврическом дворце, — требование об амнистии по революционным, аграрным и политическим преступлениям.

В ответ — молчание.

Начало конфликта было положено. Дума в ответ на тронную речь изложила свою программу реформ. Этот документ включал в себя все пункты кадетской программы: упразднить Государственный Совет, установить ответственность министров перед Думой, всеобщее голосование, права собраний, свободы печати, полной свободы совести, отмены сословных привилегий. Аграрный вопрос тоже решался в духе кадетской программы.

Ответ Думы, несомненно, показывал, что депутаты стремятся присвоить себе права, подобные правам учредительного собрания Франции либо парламенту конституционной монархии.

Властям надо было что-то делать.

Совет министров долго спорит о тексте декларации. Одни требуют решительных мер, другие предупреждают, что не следует вмешиваться в диалог Думы и царя, не следует провоцировать опасный и бесплодный конфликт с Думой, а нужно представить на ее рассмотрение как можно больше законопроектов, чтобы занять ее делом. За мирный разговор были только Столыпин и Извольский, министр иностранных дел. Остальные — за грозную декларацию.

В результате Горемыкин высокомерным и презрительным тоном огласил в Таврическом дворце ответ: высказанные Думой пожелания частью выходят за пределы ее компетенции, частью не разделяются правительством, а аграрная реформа, основанная на принудительном отчуждении частновладельческих земель, является, безусловно, недопустимой.

Дума не стала терпеть. Ее охватило негодование, вылившееся в «полное недоверие» министерству и пожелание «немедленного выхода его в отставку и замены министерством, пользующимся доверием народных представителей».

Если бы это происходило во Франции, правительство подало бы в отставку. Но министры выслушали почти единогласно принятую резолюцию и остались на местах.

Однако кто-то из них должен был уйти. В свое время Бисмарк разрубил подобный узел, отправив по домам непокорных депутатов. Правда, Горемыкину пришлось бы отправить почти полный состав Думы.

Председатель Совета министров не отправлял депутатов, не распускал Думы, не искал пути к взаимопониманию. Он отвернулся от Таврического дворца, как будто там никого не было. Этот шаг был необычен. Глава правительства решил игнорировать Думу и публично заявил, что рассматривает ее как собрание беспокойных людей, действия которых не имеют никакого значения, и даже не будет разговаривать с ними. Твердокаменный Иван Логгинович Горемыкин так больше и не почтил Думу посещением. Министры посещали, но не выступали или посылали своих заместителей. Ход русской государственной жизни замер. Дума чувствовала свое бессилие. К ней обращались с жалобами, она обращалась к министрам, министры не обращали внимания.

Тогда Дума попыталась действовать по-иному, возбудила вопрос об отмене смертной казни. Правительство выждало ровно месячный срок, даваемый ему на ответ, и отвергло эту инициативу.

Противостояние становилось все более тяжелым, бесплодным. Рано или поздно оно должно было разрешиться кризисом и роспуском Думы. Почвой для этого должен был, бесспорно, послужить аграрный вопрос.

Споры о земле шли в Думе непрерывно. Безрезультатно. Крестьянская Россия с возрастающим недовольством наблюдала за Таврическим дворцом. А правительство по-прежнему тянуло время.

Дума выдвинула несколько аграрных законопроектов, все — на принципе принудительной экспроприации земель у крупных собственников.

Один из проектов, названный проектом 104-х, провозглашал национализацию всех земель государства, с тем чтобы распоряжение ими находилось в ведении местного самоуправления.

Или такое предложение: уничтожить всякую частную собственность на землю и объявить ее общественным достоянием; землей имеет право пользоваться каждый гражданин в том размере, в каком сможет обрабатывать ее личным трудом.

А что правительство? Надо отвечать. Отвечал министр земледелия Стишинский, обещая расширить операции Крестьянского банка и развить переселение в Сибирь.

В итоге — новое раздражение общества.

Успокоить общество взялся председатель Совета министров, и поскольку Думу он игнорировал, то напечатал в петербургской газете официальное сообщение по аграрному вопросу: правительство не принимало принудительное отчуждение земли. Такое обращение, минуя Думу, конечно, было вызовом депутатам. И тогда Дума решает принять вызов: выпустить свое обращение к стране по земельному вопросу.

В мемуарах Витте есть одно любопытное замечание: «Думу эту, кажется, прозвали „Думою народного возмездия“. Мне кажется, было бы правильнее ее прозвать „Думою общего увлечения и государственной неопытности“. Может быть, этот вывод универсален вообще для всех первых учреждений подобного рода: чувства переполняют, сердце колотится и хочется сразу торжества прогресса... И еще: „Само назначение министерства Горемыкина перед самым созывом Думы (крайние реакционеры и поклонники полицейского режима) не могло служить успокоением первой Государственной Думы, Думы левого направления, да еще такого тревожного направления, какое было в то время, когда, можно сказать, громадное большинство россиян как бы сошло с ума“.

Сергей Юльевич вольно или невольно ставит на одну доску «сошедшее с ума» общество и «увлеченную» Думу.

Итак, думское постановление опубликовать свое разъяснение по аграрному вопросу поставило правительство перед давно назревавшим решением.

Шестидесятилетний Горемыкин, многоопытный петербургский чиновник, издавший еще в 1891 году обширный «Свод узаконений и распоряжений правительства об устройстве сельского состояния», должен был сделать то, ради чего его, собственно, и выдвинули на авансцену, сменив Витте.

Министр внутренних дел Столыпин стал связываться с местными властями: как на местах отнесутся к роспуску Думы, не вызовет ли это общественного возмущения?

Интерес правительства был оправдан. В самой Думе ходили упорные слухи, что ее закрытие приведет к революции. К тому же недавно было покушение на московского генерал-губернатора Дубасова, а в Батуме убит американский консул Стюарт, в Полтаве и Тамбове — открытое вооруженное возмущение Елецкого и запасного кавалерийских полков.

Надо отметить, положение Столыпина было явно двусмысленным. То, что делалось в Совете министров по крестьянскому вопросу (вернее, не делалось) и как бесплодно тратились силы в противостоянии, не могло его удовлетворять. Он подчинялся ходу событий только как законопослушный чиновник. Столыпин был гораздо ближе кадетам, чем правительству.

«Галантный, обмазанный с головы до ног русским либерализмом, оратор школы русских губернских и земских собраний» — эта виттевская характеристика не какого-нибудь думского радикала, а самого Петра Аркадьевича.

Межеумочная политика Горемыкина, не сотрудничавшего с депутатами и не распускавшего Думу, показывала всем, левым и правым, слабость правительства. Доверия к нему не было. Вот-вот оно должно было сойти со сцены. А с ним — Столыпин.

К концу июня общее напряжение разразилось наконец грозовым разрядом. Правительство, как свидетельствует А. П. Извольский, решилось впервые представить Думе законопроект, предусматривающий открытие кредита в пятьсот миллионов рублей для помощи населению, пострадавшему от неурожая.

Дума фактически отказала, сократив его до пятнадцати миллионов и предоставив всего на один месяц. Что делать Горемыкину? Он обратился в Государственный Совет и не нашел поддержки. Государственный Совет согласился с решением Думы!

Даже консерваторы не желали такого правительства. Как бы ни было трудно им смириться с необходимостью перемен, но безучастно наблюдать за горемыкинской окаменелостью они не хотели.

Среди министров, пожалуй, только один Александр Петрович Извольский (репутация «либерала») мог помочь Столыпину. Ранее Извольский, имевший дружеские связи с влиятельными оппозиционерами, участвовал в переговорах с ними, приглашал их войти в первое конституционное правительство, возглавляемое Витте. Тогда либералы отказались поддержать Витте и не позволили ему создать устойчивый кабинет накануне выборов в Думу. По сути, упорство либералов вызвало «из нафталина» Горемыкина, предопределило противостояние Думы и власти.

Теперь Извольский делает новую попытку выйти из замкнутого круга. Его переговоры тайны, зато не ограничены никакими условностями. Это заговор против прошлых принципов. Но Извольского это не смущает. В его жилах течет кровь одного из заговорщиков против Павла — князя Яшвиля. («Наше отечество управляется самодержавной властью — самой опасной из всех видов власти, так как она ставит судьбу миллионов людей в зависимость от воли одного человека», — когда-то писал Яшвиль Александру I.)

«Ясно — видя невозможное положение, в котором находится правительство, я взял на себя смелость использовать мои личные отношения с некоторыми из членов умеренно-либеральной партии в Думе и в Государственном Совете, чтобы посоветоваться с ними в надежде найти какой-нибудь выход из затруднения», — признается Извольский.

Безусловно, правительство уже не спасешь. И никому его не жаль. Но жалко Россию, больно за родину, разрываемую роком. Кто спасет Россию? Извольский оглядывается вокруг, видит достойных людей в кадетском стане — Муромцева, Головина, Родичева, Набокова, Ванавера, князя Шаховского, Петрункевича, Кокошкина, Герценштейна, среди умеренных либералов — Стаховича и Львова, среди октябристов — Гучкова и Шилова... Разве он не в состоянии найти с ними общий язык? Разве такой же аристократ, как Столыпин, еще будучи в Саратове, не пытался объединить противостоящие силы, собирая вместе дворянство и земство, фраки и поддевки? Еще ничего не потеряно, еще можно найти согласие, преодолеть раздвоение.

Столыпин был привлечен к тайным переговорам Извольского. Он оказался единственной в те дни реальной фигурой, представляющей сразу две силы — губернскую помещичью Россию и Россию земскую. Он не успел вцементироваться в стену бюрократизма, отгораживающую двор от общества.

Итак, начиналась для Петра Аркадьевича новая жизнь, в которой он должен был многим пожертвовать. Вряд ли он догадывался, что и жизнью.

Пока Извольский действует, пока другие фигуры ткут невидимую сеть совещаний и переговоров, еще никто не может сказать, чем это кончится. Попробуют ли покрепче придавить крышку «правого» котла или сменят машиниста на более умелого?

Но если оставлять Горемыкина и нечего не менять — это поощрять революцию.

(В книге последнего председателя Государственной думы М. В. Родзянко «Крушение империи» приводятся слова Талейрана: «Никто не устраивает революцию и никто в ней не повинен. Виновны все»).

На Извольского выпала задача наперекор всем дворцовым обычаям сообщить государю об опасности положения и о переговорах с представителями оппозиции. Другого выхода уже не было. Согласится Николай II с доводами, не согласится — колебаться больше нельзя.

И министр иностранных дел на аудиенции в Петергофском дворце подает записку, все содержание которой антиправительственно.

«Отношения между Думой и правительством, которое представлено Советом министров, совершенно ненормальны и создают действительную угрозу установлению порядка в империи.

Всякие сношения между Думой и правительством прерваны, и между ними легла пропасть, созданная взаимным недоверием и враждебностью.

Ясно, что такое положение вещей устраняет всякую возможность какой бы то ни было творческой работы. Эта разобщенность проистекает прежде всего из состава министерства, который совершенно не отвечает требованиям современного политического положения. Личный состав министерства выбран из среды бюрократии, и это вызывает к нему глубокое недоверие со стороны общественных кругов.

Это та самая бюрократия, которая повинна во всех бедах, постигших ; Россию, — в беспорядке и разрушении, царящих дома, точно так же как ; в неудачах японской войны, и нельзя отрицать, что эти упреки — правильны они или нет — будут всегда направляться против всякого бюрократического министерства.

Настоящий кабинет не только не стремится рассеять это неизбежное недоброжелательство, но увеличивает его целым рядом ошибок. Дума, занявшая враждебную позицию по отношению к исполнительной власти, игнорируется этой властью и, встречая с ее стороны такое; к себе отношение, вынуждена оставаться в оппозиции, не уделяя внимания практической плодотворной работе. Дума такого состава перестает представлять из себя мирный законодательный орган и все более превращается в горнило революционных страстей.

Настоящий состав Думы, будучи плохо подготовленным — нужно признать это — к законодательной работе ввиду недостаточной подготовленности большинства ее членов, не может быть, однако, охарактеризован как исключительно революционный. Совершенно верно, что он включает крайние элементы, но они не играют руководящей роли. Большинство Думы состоит из сторонников мирной законодательной работы, враждебных революции. Только ненормальное положение и необходимость применять свои поступки к этому положению склоняют: Думу к протестам и недовольству по адресу правительства. Законы, внесенные Думой, заранее осуждены на отклонение.

Поставленная в такое положение Дума теряет мало-помалу доверие к правительственной власти и привыкает рассматривать правительство как враждебную внешнюю силу. Несомненно, что Дума из-за неудачной избирательной системы не дает полного представительства всех слоев русского населения, напротив, имеются значительные и влиятельные круги общества, которые совершенно лишены представительства.

Крестьяне далеки от того, чтобы отражать истинное настроение земледельческого класса. В Думе господствуют так называемые городская интеллигенция и полуинтеллигентные представители земледельческих кругов. По мнению невежественных крестьянских масс, Дума настолько всемогуща, что может передать землю всему населению и избавить его от безработицы и голода.

Одно это обстоятельство делает не только нежелательным, но и весьма опасным разрыв между правительством и Думой. Единственный путь, способный помешать зтому, состоит в восстановлении нормальных отношений между обоими учреждениями, что невозможно без замещения нынешнего кабинета новыми министрами...»

Дума приступила к обсуждению обращения к народу по земельному вопросу. Что должно было-делать правительство? Допустить обращение? Запретить его? Но как запретить депутатам?

Пока же напряжение нарастало.

Столыпин встречался с Милюковым, обсуждал план создания думского кабинета на следующих условиях: назначение министров двора, военного, морского, иностранных и внутренних дел должно остаться за царем. Милюков соглашался на всех, кроме последнего. Столыпин доказывал, что кадеты не справятся с удержанием порядка и революционным движением. Милюков возражал: «Этого мы не боимся. Если надо будет, мы поставим гильотины на площадях и будем беспощадно расправляться со всеми, кто ведет борьбу против опирающегося на народное доверие правительства».

Напряжение делалось нестерпимым.










Сейчас, в последнее десятилетие двадцатого века, мы знаем, чем закончились те попытки объединить противоборствующие силы. Ничего не вышло. Ничего.

Наконец, противостояние правительства и Думы завершилось указом царя о роспуске Думы и об отставке правительства! Ни один из возможных вариантов не осуществился.

Николай II пошел по пути полумер, который в конце концов привел империю к катастрофе, а миллион людей, в том числе и его самого, и Столыпина, к гибели.

Что означало распустить Думу? Первый шаг к отмене Манифеста 17 октября? Возврат к феодальному правлению?

Все оппозиционные партии, вся интеллигенция, либеральная печать поражены.

Накануне указа Извольский и Столыпин решили, что в случае роспуска Думы они подают в отставку. Они не предполагали, что правительство уйдет вместе с депутатами.

Утром 9 июля указ обнародовали, а Таврический дворец заняли войска, не пропускавшие депутатов.

И что же? Вспыхнула революция? Народ возмутился? Нет, все спокойно. Несколько попыток демонстраций полиция легко пресекла. Государство показало свою Силу.

Этим же указом Столыпин назначался председателем Совета министров.

Столыпин вошел в круг, откуда уже не было выхода.

Месяц назад, будучи министром внутренних дел, он говорил: «Мне рисуется волшебный круг, из которого выход, по-моему, такой: применять существующие законы до создания новых, ограждая всеми способами и по мере сил права и интересы отдельных лиц. Нельзя сказать часовому: у тебя старое кремневое ружье; употребляя его, ты можешь ранить себя и посторонних; брось ружье. На это честный часовой ответит: покуда я на посту, я буду стараться умело действовать старым».

И еще: «Власть не может считаться целью. Власть — это средство для охранения жизни, спокойствия и порядка».

Итак, вооруженный этой простой, «кремневой» истиной, Петр Аркадьевич Столыпин встал на пост.

Задумывался ли он в те дни, чем закончится его смена?

«Все наблюдатели единогласно отмечают редкое личное мужество П. А. Столыпина, спокойно входившего в середину бушующей толпы, не принимавшего никаких мер для охраны своей личности в то время, когда террор был в разгаре».

Он вышел из губернской или земской России, как можно было бы предположить, судя по его послужному списку. Он вышел из катастрофы, он деятель чрезвычайного положения: или спаси, или погибни. Сперва он верил, что спасет, потом с ростом сопротивления справа и слева, с ростом числа покушений на его жизнь он понял, что ему не суждено увидеть результата своих действий.

Однако в июле 1906 года Столыпин полностью уверен в успехе.

Его нисколько не смутил протест кадетов, собравших в Выборге всех думских депутатов во главе с Муромцевым и обратившихся к народу с воззванием.

По Петербургу ходила шутка: «Поехали в Выборг крендели печь».

В воззвании правительство обвинялось в том, что оно преследовало Думу за ее требование принудительной экспроприации земли в пользу крестьян. Народ призывался не платить налоги, не давать новобранцев в армию. Это можно было рассматривать как призыв к революции.

Столыпин смеялся: «Детская игра!»

У него остается последний небольшой шанс — создать полное! кадетское правительство. Однако если вспомнить, как намеревался Трепов путем создания кадетского кабинета привести страну к диктуре, то станет ясно: этот шанс не мог быть использован.

В правительство вошли два человека, даже не связанные с бюрократией, — князь Васильчиков, новгородский предводитель дворянства, и профессор Извольский, брат министра иностранных дел. Оба пользовались репутацией умеренных— либералов, и Николай II с трудом согласился на их назначение.

Столыпину не раз пришлось сталкиваться с государем, обаятельным, упрямым, нерешительным человеком. Будучи монархистом, он должен был подчиняться. Будучи реформатором, он должен был спорить. Никогда между ними не было полного понимания. И оба сознавали это

В конце концов правительство худо-бедно создали, огромная российская скрипучая телега двинулась дальше.

Столыпину предстояло сделать самый решительный шаг. Его, помещика и дворянина, история подвела к буржуазным реформам, которые должны были разрушить его родной мир. Вспомним страшную тоску бунинских рассказов о разоренном помещичьем быте. Вспомним стук топора в чеховском вишневом саду... «Запах антоновских яблок исчезает из помещичьих усадеб». (И. Бунин. «Антоновские яблоки».)

Первый шаг был сделан.

12 августа произошел взрыв на Аптекарском острове. Уцелевший Столыпин на следующий день приобрел сочувствие почти всей России. С августа начинается самое напряженное и плодотворное время его управления. Он как будто понял, что начинается бешеная гонка, в которой он может просто не успеть, ему не дадут успеть...

На Столыпина было одиннадцать покушений. Еще в июне ЦК партии социалистов-революционеров, поняв, что горемыкинское правительство не пойдет на уступки Думе, решил возобновить террор и поставил на очередь подготовку убийства министра внутренних дел. Столыпин еще не был значительной фигурой, он был символом.

С первых же дней завязавшейся игры охранного отделения, руководимого полковником Герасимовым, и Боевой Организации эсеров, руководителем которой был агент Герасимова знаменитый Евно Азеф, Столыпин согласился быть под прицелом, арестов не производить, чтобы не выдать Азефа, и довольствовался только разрушением замыслов своих преследователей.

Герасимов гарантировал министру безопасность. Столыпин не побоялся. У него не было другого выхода, он не забыл, как еще в Саратове к нему обращались два начальника охранных отделений, просивших, когда их убьют, позаботиться об их семьях. И они погибли. Мог ли Столыпин отступить?

План Герасимова заключался в том, чтобы изнурить эсеровских боевиков неудачами и заставить признать невозможность террора. Был ли он опасен? Об этом излишне говорить.

В перлюстрированной полицией почте попадались яркие свидетельства гибкости, непредсказуемости действий боевиков. «Относительно террора я думаю: Дума для нас трибуна, одна из тех „частностей“ партийной работы, как всякий митинг, всякое общественное учреждение. Мы идем не с надеждой творить, заниматься органической работой. Мы идем, чтобы разрушить Думу, а потому нет смысла нам идти по этической стороне террора. Если признаем этичность активных действий в прошлом, необходимо признать их и теперь». Так писал неведомый нам «Седой» в феврале 1907 года, подтверждая страшную истину гражданской войны: здесь не может быть никаких правил.

Столыпин знал это. Герасимов — тоже. (В конце 1909 года Герасимов только чудом уцелел от взрыва бомбы, подстроенного Азефом, более мелкого разряда, а погиб полковник Карпов.)

Взрыв на Аптекарском острове тоже был непредсказуем. Эсеры, по данным охраны, не могли, они были под контролем; и максималисты более горячие, чем эсеры, тоже были под наблюдением: видный максималист Соломон Рысс, арестованный в Киеве при попытке ограбления артельщика, стал секретным агентом. Для организации «побега» Рысса из тюрьмы пожертвовано двумя невинными полицейскими, приговоренными к каторге. Зато максималисты, считалось, в кармане департамента полиции.

Тем не менее 12 августа отличились именно максималисты. Они не скрывали этого, выпустили листовку.

А что же Рысс? Оказалось, он вел по ложному следу, напрасно на него надеялись.

Да, Столыпин еще до покушения на Аптекарском знал, что никто не может гарантировать ему безопасность. После покушения — он просто перестал думать об этом, с холодным равнодушием идя навстречу неизбежному.

На приеме у Николая II в ответ на предложение денег на лечение дочери Столыпин сказал:

— Ваше величество, я не продаю кровь своих детей.

Некоторая чрезмерность звучит в этих словах. Он словно говорит, что не приемлет такого уровня взаимоотношений. Дома у него — мучения четырнадцатилетней Наташи, на сердце — угрызения совести, впереди — неизвестность. И чувство долга. Положение трагическое.

Трудно сравнивать отцовские чувства двух мужчин, видевших страдания своих детей, — Столыпина и Николая. Николай не смог стать выше личного горя, болезни сына, которую мог приостанавливать Распутин. Последствия царского уравнения государственного и личного были катастрофическими. Перед Столыпиным стоял подобный же выбор, и он (был готов к жертве. Разве можно было «продать кровь своих детей», когда он совершал жертву?

Тут вспоминается формула историка С. М. Соловьева: в России взаимоотношения личности и государства проходили через жертву. Жестоко? Как согласиться с такой правдой?

Но в ответе: «Я не торгую...» звучит именно этот железный звук.

Через два года предстоит бывшему директору департамента полиции А. А. Лопухину пройти через ужасное испытание — эсеры, поняв, что в их рядах агент охранки, похитили дочь А. А. Лопухина, чтобы шантажом вырвать у него нужное имя. Невозможно гадать, как поступил бы на месте Лопухина тот или иной человек, это лежит за пределами нашего разговора. То, что случилось, никогда широко не обсуждалось. Сам Лопухин об этом умалчивал, несмотря на суровые испытания, обрушившиеся на него впоследствии. Революционным идеологам тоже было невыгодно обнародовать столь циничные методы борьбы. И только двоюродный брат Лопухина, умерший в 1966 году, оставил записки, где ссылается на рассказ А. А. Дело было так. Лопухин в Париже получил письмо из Лондона, что его дочь похищена. Он едет в Англию, в его купе входит В. Л. Бурцев (издатель «Былого», в прошлом террорист), предлагает сделку. Лопухин называет имя и назавтра встречается с живой и невредимой дочерью в Лондоне. Двухходовая комбинация эсеров успешно сыграна!

Страшная борьба шла в России, ее семена еще прорастут в гражданской войне.

В инструкциях эсеровских охранных дружин записано наказание для нарушителей дисциплины — смерть. Это — своим. А противникам?

5 августа в пятом часу вечера 1906 года варшавский генерал-губернатор Скалой выехал к германскому вице-консулу, проживающему на Наталинской улице, № 9, и, не застав последнего, отправился обратно. Когда проезжал мимо дома № 12, то со второго этажа было брошено четыре бомбы, две разорвались и ранили трех казаков конвоя. Генерал Скалон был контужен. Расследование быстро установило, кто снимал квартиру в злополучном доме. Оказалось, молодые женщины 20...23 лет. Хозяйства не вели, плитой не пользовались. Бомбы бросали молодые женщины и мужчины. Их не удалось арестовать. Зато установили, как готовилось покушение, как вычислялся маршрут Скалона, как загоняли его в этот маршрут.

Генерал-губернатор ездил к германскому вице-консулу неспроста. Накануне на того напал мужчина в офицерском мундире и дал пощечину.

«Оскорбление это было нанесено преднамеренно, в надежде вызвать поездку генерал-губернатора к вице-консулу, как и случилось», — отмечено в донесении варшавского охранного отделения.

Одновременно с оскорблением барона Лерхенфельда к дворнику дома напротив консульства явилось несколько человек, потребовали его оставить место, а вместо него поставить своего человека и нанять в этом же доме свободную квартиру. Однако дворник «не внял угрозе революционеров и остался на своем месте».

Вице-консул, конечно, мог не оглашать происшествие, но его вынудили к этому, и Скалой обязан был ехать с извинениями.

12 августа Столыпин получает письмо от Скалона с описанием случившегося. Через несколько часов на Аптекарском тоже рвутся бомбы.

«Солдат не может быть обвинен в убийстве», — так год спустя, когда австро-венгерский суд присяжных оправдал организатора варшавского покушения Добродзинскую, писали австрийские газеты. Председатель суда спросил ее:

— Были ли вы уверены, что погибнете? Она ответила:

— Да. От взрыва бомбы или при аресте жандармами.

— Разве вы не испытывали при этом никаких нравственных угрызений или мук совести?

— Нет.

— Но ведь католическая религия говорит: не убивай.

— Христос сказал: придет время, когда нужно будет продать плащ и купить меч.

— От бомбы могли погибнуть невинные.

— При великой войне бывают невинные жертвы.

Сейчас, в конце двадцатого века, этот безжалостный человеческий тип нам слишком хорошо знаком. Тогда он вызывал сочувствие. Суд присяжных единогласно оправдал Добродзинскую.

В полицейском деле хранится ее фотокарточка: молодая, высокий лоб, чуть вьющиеся волосы, твердый округлый подбородок, большой рот, усмешка, глаза глубоко посажены, черные, изогнутые брови, выражение упорства, иронии, чего-то недоброго. Полицейское описание результата еще одного покушения — на самарского губернатора Блока: «Труп обезображен. Оторваны руки, нога, туловище представляет окровавленную массу». Тоже — взрыв бомбы. Согласно донесению начальника губернского жандармского управления генерал-майора Короткова, Блок бравировал опасностью, ездил без охраны, уповал на провидение Божье.

Они все уповали на провидение, жертвы и убийцы.

Но кроме охоты, преследования, мести, требовалось обеспечивать жизнь страны.

Начиналось столыпинское пятилетие.

Для защиты от террористов он с семьей переезжает в Зимний дворец. Всюду расставлены часовые. Осада. Столыпин не может появиться на улицах города. Для прогулок охрана назначает ему недоступные революционерам места — крышу и залы дворца.

Вечером по пустынным громадным залам, освещенным одной дежурной лампочкой, шагал реформатор, глядя на темные портреты Петра Великого, Екатерины Великой, Павла, Александра...

Его старшую дочь, Машу, тоже начинают преследовать. Кто-то подло-

жил рядом с ее чашкой письмо, звали сбросить нравственные цепи, отдаться счастью партийной работы.

Девочка не стала рассказывать отцу, но через несколько дней — новое письмо, тон развязный. Это она уже показала, но только адрес тщательно замарала, чтобы не быть доносчицей.

Вот какое было воспитание: даже после покушения 12 августа, искалечившего родную сестру, убившего десятки людей, Маша Столыпина не могла переступить нравственный барьер.

Но Петр Аркадьевич должен был начинать борьбу. 24 августа в «Правительственном вестнике» появилось сообщение: 






«За последние два года революционное движение проявляется с чрезвычайным напряжением. С весны этого года оно особенно усилилось. Почти не проходит дня без какого-либо нового злодеяния... Преступления эти ясно доказывают, что революционные организации напрягли все усилия к тому, чтобы воспрепятствовать спокойной работе Правительства, расстроить его ряды и применением грубого насилия прекратить всякую работу мысли и всякую возможность сознательной жизни государства... После роспуска Государственной Думы, быстрого подавления Кронштадтского и Свеаборгского мятежей, неудачи задуманной общей забастовки и принятия решительных мер против аграрных беспорядков крайние революционные группы, желая ослабить впечатление неудачи их замыслов и не допускать творческой работы Правительства, решили путем уничтожения высших должностных лиц произвести впечатление в стране, а на Правительство навести панику. Хотя такие отдельные террористические акты знаменуют скорее бессилие революции в деле осуществления движения общего, чем успех ее, но вся обстановка подобных преступлений по жестокости своей располагает общество к смятению и тревоге более даже, чем длительное революционное движение.

В чем же при таких обстоятельствах должна заключаться обязанность Правительства и что оно должно предпринять? Ответ на это может быть один: цель и задачи Правительства не могут меняться в зависимости от злого умысла преступников: можно убить отдельное лицо, но нельзя убить идеи, которой одушевлено Правительство. Нельзя уничтожить волю, направленную к восстановлению возможности жить в стране и свободно трудиться».





Пожалуй, это главное. Столыпин принимал вызов. Он противопоставлял насилию силу, вводились военно-полевые суды. Но одного этого мало, хотя раздаются громкие требования ограничиться только подавлением зла.

Столыпин объявлял направления своей политики в подготовке важнейших законов:

о свободе вероисповедания;

о неприкосновенности личности и о гражданском равноправии, в смысле устранения ограничений и стеснений отдельных групп населения;

об улучшении крестьянского землевладения;

об улучшении быта рабочих и, в частности, о государственном их страховании;

о реформе местного управления;

о преобразовании местных судов;

о реформе высшей и средней школы;

о подоходном налоге;

о земском самоуправлении в Прибалтийском, а также Северо— и Юго-западном крае;

о реформе полиции...

Впрочем, столыпинская декларация еще не означала перемен. Следовало начинать движение, не уповая на будущую Думу.

И к тому же разве кто-то мог гарантировать, что ее депутаты окажутся столь радикальны?

Ждать было некогда.

Столыпин воспользовался статьей 87 Основных законов, которая предоставляла правительству право решать вопросы во время перерывов в работе Думы и в случае исключительных обстоятельств. Это практически означало, что он не надеется на российское общество. Он одинок.

Это, конечно, трагедия индивидуалистического, европейского сознания, нашедшая в русской литературе отражение в различных вариациях «лишних» людей. Трагедия тем не менее очень русская, неподсудная тогдашней литературе, ибо сколачивала два типа, русский дворянский и буржуазно-либеральный, в один, новый. Это явление осталось за чертой отечественной словесности. Мы оттуда так и не получим ответа на вопрос, кто же создал Новую Америку на юге России, великую крестьянскую Сибирь, первоклассные оружейные заводы, кадры инженеров, летчиков, земской интеллигенции?.. Откуда они взялись? Из «лишних»? Из «идиотизма» российской жизни?

Нам не ответить на эти вопросы без Столыпина. Столыпин — это не столько личность, но имя целой эпохи нашей жизни, которая была надломлена страшным катаклизмом и которая может возродиться, если мы вернемся к здравому смыслу.

Как ни странно, речь о здравом смысле, всегда кажущаяся простой, обычно связана с крайним противостоянием сторон.

Заседание Совета министров состоялось 12 августа, а только 24 августа появилось сообщение в «Правительственном вестнике». Подводные течения при этом не вышли на поверхность.

Проблема Столыпина — безжалостное подавление всяких беспорядков и проведение либеральных реформ — должна была натолкнуться на попытки склонить императора объявить военную диктатуру, и, предвидя это, он заявил, что скорее покинет свой пост, чем откажется от конституционного направления своей политики.

Напомним, что взрыв дачи на Аптекарском острове и заседание кабинета произошли в один день и разделены всего лишь несколькими часами. Значит, когда Столыпин говорил о невозможности вернуться к старому режиму, он знал, что назавтра его Наташе должны ампутировать ноги. Все сжалось в один день — ужас смерти и поразительное самообладание реформатора.

Те дни, последовавшие до публикации правительственной декларации, решили судьбу Столыпина. Борьба правых против премьер-министра была ожесточенной, симпатии Николая склонялись в их сторону.

Военная диктатура или гражданское правительство? Николай все же уступает Столыпину. Равной ему фигуры у него нет.

Но тут несколько министров, включая военного и морского, начинают атаку с другой стороны. Они требуют предоставить полиции право расправляться с террористами без суда и следствия. Как будто их можно понять. Зачем исполнять закон, если это тормозит возмездие? Зло должно быть мгновенно наказано.

Да, должно быть наказано, соглашается Столыпин. Однако что останется для созидательной жизни государства, коль законы будут трактовать полиция и военные? Это приведет к полной анархии.

Правые и военные продолжают давить.

В конце концов премьер-министр был вынужден искать компромисс и представил Николаю закон о военных судах над наиболее опасными преступниками, совершившими преступления в местах, объявленных на военном положении. И до последнего времени наша обглоданная история советского периода буквально бубнила одно и то же: казни, «столыпинские галстуки», «Столыпин» — вагоны для заключенных. Отбросив все идеологические штампы, сегодня надо сказать: это была настоящая война государства с террором, в котором защитные действия государства были по крайней мере логичны.

Первым решающим шагом стало заседание Совета министров 10 октября, посвященное земельной политике. Докладывал В. И. Гурко. Уже никем не оспаривался сам принцип свободного выхода из общины. Не оспаривался открыто. Но возражали против применения статьи 87, требовали непременного одобрения Думой. «Смертный приговор над общиной» по-прежнему воспринимался как конец государства. Но большинство министров поддержало Столыпина, а Николай II одобрил.

9 ноября (22 по н. ст.), спустя четыре месяца после прихода Столыпина к руководству, был создан исторический указ, освободивший крестьян от власти общины. Столыпин стал Столыпиным, а крестьяне переставали быть «полуперсонами» и впервые становились гражданами.

В России начиналась экономическая, бескровная, но самая глубокая революция.

На Крестьянский банк возлагалась обязанность скупки помещичьих имений и продажи земельных участков крестьянам по льготной цене в многолетний кредит. Кроме того, передавалось в Крестьянский банк большинство удельных земель и степных угодий, значительно уменьшались владения царской семьи, земли алтайского округа обращались для устройства переселенцев.

Этой реформой должен был наконец завершиться кровавый междоусобный период. Выбивалась база из-под эсеровской политики.

Вот что писал В. И. Ленин в статье «Новая аграрная политика» (газета «Пролетарий», 19 февраля 1908 г.): «Окончательный переход правительства царя, помещиков и крупной буржуазии (октябристов) на сторону новой аграрной политики имеет огромное историческое значение. Судьбы буржуазной революции в России, — не только настоящей революции, но и возможных в дальнейшем демократических революций, — зависят больше всего от успеха или неуспеха этой политики...

И вот правительство контрреволюции поняло это положение. Столыпин правильно осознал дело: без ломки старого землевладения нельзя обеспечить хозяйственного развития России. Столыпин и помещики вступили смело на революционный путь, ломая самым беспощадным образом старые порядки, отдавая всецело на поток и разграбление помещикам и кулакам крестьянские массы».

Здесь все правильно, кроме одного: «Столыпин и помещики вступили смело...» Насчет помещиков — преувеличение публициста.

И еще из Ленина: «Что, если столыпинская политика продержится действительно долго... Тогда добросовестные марксисты прямо и открыто выкинут вовсе всякую „аграрную программу...“, ибо после „решения“ аграрного вопроса в столыпинском духе никакой иной революции, способной изменить серьезно экономические условия жизни крестьянских масс, быть не может. Вот в каком соотношении стоит вопрос о соотношении буржуазной и социалистической революции в России» (ПСС, т. 17, с. 32).

«Тихая революция» (М. Меньшиков) была эффективнее для двадцатого века, перепробовавшего, кажется, все виды социальных потрясений и опытов. В этом смысле борьба революции с эволюцией, то есть контрреволюцией, завершилась не победой социалистических теорий. Совершив великий подвиг эксперимента, человечество заплатило дорогой ценой.

«Олимпийское величие теории» разбилось о «болезненную чувствительность жизни». С этим уже не спорят. Или отголоски кадетской критики реформ, запугивавшей Николая, покажутся нам знакомыми: «В них чувствуются зловещие призраки невиданной гражданской войны?» Может быть, эти слова принадлежали не члену партии конституционных демократов С. Котляревскому, а современному противнику возврата крестьянам земли?

А эти слова, кому они принадлежат? Столыпину? Современному идеалисту? «Если хотите переродить человечество к лучшему, почти что из зверей наделать людей, то наделите их землею — и достигнете цели».

Это Достоевский, «Дневник писателя», 1876 год. Написано прямо для нас.

И Столыпин — для нас.

Как будто бы не миновал век с осени 1906 года!

В октябре издали указ «Об отмене некоторых ограничений в правах сельских обывателей и лиц других бывших податных сословий». Крестьянам разрешалось получать паспорта свободно, без согласия общины. Отменялись и ограничения в приеме их на работу, разрешалось свободное избрание профессии и места жительства, земские начальники потеряли право штрафовать и арестовывать крестьян без постановления волостного суда.

Это было «тихое» освобождение от несвободы. Но самое значительное, конечно, последовало девятого ноября. Становилось достаточно подать заявление через старосту, и крестьянин оказывался вечным хозяином находящейся в его пользовании земли.

По великой землевладельческой стране прошел нож свободы. Общинной земли не хватало, правительство запрещало землеустроительным комиссиям и Крестьянскому банку передачу казенной земли деревенским беднякам, не имевшим ни инвентаря, ни лошадей. Слабосильные выталкивались, вынуждены были продавать наделы и искать свою долю в городах на фабриках и стройках. Старый крестьянский мир с его уравнительно-патриархальными представлениями о справедливости уничтожался. Открывалась широкая дорога к экономической свободе, рынку труда, развитию предпринимательства. Те, кто вступал на эту дорогу, должны были быть готовы к испытаниям. И мучительным испытаниям. Но и те, кто надеялся остаться в стороне, втягивались в борьбу.

Чтобы вырваться из общины, крестьянам зачастую приходилось платить собственной кровью. Мир держал, не хотел выпускать сильнейших.

Но вернемся в Петербург осени 1906 года. Столыпину удалось сделать невозможное — разорвать заколдованный круг. До него проведение реформ неизменно сопровождалось ослаблением власти, а следовавшие затем суровые меры останавливали реформы; власть качалась и была малопродуктивна.

Это свойство нового правительства породило надежду.

А. И. Гучков, председатель ЦК «Союза 17 октября», заявил в печати, что глубоко верит в Столыпина. И далее, касаясь военно-полевых судов: «У нас идет междоусобная война, а законы войны всегда жестоки. Для победы над революционным движением такие меры необходимы. Может быть в Баку резня была бы редотвращена, если бы военно-полевому суду предавали лиц, захваченных с оружием».

Все смешалось: землеустройство, взрывы, грабежи, экономическая необходимость, охрана... Закон о военно-полевых судах вводил особые суды из офицеров, ведавших такие дела, где преступления очевидны. Предание суду происходило в течение суток после акта убийства или вооруженного грабежа, разбор дела не мог превышать двое суток, а приговор приводился в исполнение в 24 часа.

Часовой «с кремневым ружьем» стал защищаться.

Общество с нарастающим возмущением смотрело на умножившиеся террористические акты. Людей убивали чуть ли не ритуально, только «за должность», грани между политическими и уголовными убийствами становились неощутимы. Шайки уголовников прикрывали свои преступления «нуждами революции».

Если Столыпин и признавал значение «свободы» и «права», то эти начала он все-таки не считал панацеей, которая переродит наше общество. Громадное большинство населения, то есть наше крестьянство, ло его мнению, их не понимает и потому в них пока не нуждается. «Провозглашение» их не сможет ничего изменить в той среде, где еще нет самого примитивного права — личной собственности на землю и самой элементарной свободы — свободы добром и трудом располагать по своему усмотрению и в своих интересах. Для крестьян декларация о крестьянских свободах и даже введение конституции будут, по его выражению, «румянец на трупе». Если для удовлетворения образованного меньшинства он эти законы вносил, то копий за них ломать не хотел. Только когда желательность их поймут и оценят крестьяне, сопротивляться им будет нельзя и не нужно. Главное же внимание его привлекало пока не введение режима «свободы» и «права», а коренная реформа крестьянского быта. Только она в его глазах могла быть прочной основой и свобод, и конституционного строя. Это было его главной идеей. Не дожидаясь созыва Думы, он по ст. 87 провел ряд законов, которые подготовляли почву к дальнейшему...




В 1911 году начальник киевского охранного отделения сообщал в Петербург: «Дмитрий Богров состоял сотрудником отделения по группе анархистов-коммунистов под кличкой „Аленский“ с конца 1906 г.».

Вряд ли в разгар своей реформаторской деятельности Столыпин,

хотя он одновременно и министр внутренних дел, что-то слышал о Богрове. Он должен был узнать о его существовании год спустя, когда «Аленский» сообщил о подготовке покушения на царя.

«Сегодня в Киев из Севастополя приехала Мержеевская и остановилась в доме № 5 по Трехсвятительской улице. Мержеевская рассказала, что отколовшаяся от Центрального Комитета группа соц.-рев. командировала из Парижа в Севастополь отряд для совершения террористического акта против государя в день прибытия его в Севастополь. В состав этого отряда вошла будто бы и Мержеевская, которая должна была находиться в числе публики с букетом цветов с вложенной внутри его бомбой, предназначенной для метания в день высочайшего проезда...»

Покушение не состоялось, Богров продолжал сотрудничать, выдавал анархистов, получал сто пятьдесят рублей в месяц «на жизнь», как он скажет потом на допросе.

«В охранное отделение я ходил раза два в неделю и между прочим сообщал сведения о готовящихся преступлениях, как, например, Борисоглебской организации максималистов об экспроприации в Киевском политехническом институте, лаборатории в Киеве, на Подоле, по которой была привлечена Р. Михельсон, разъяснил дело Мержеевской, подготовлявшей покушение на жизнь государя, и много других замыслов анархистов».

От руки этого человека погибнет Столыпин.

Впереди еще целых пять лет.

Охранное отделение было начеку, зная, что на четырнадцатое октября максималисты готовят большую экспроприацию. Агенты сообщили: это будет налет на кассира, перевозящего деньги из таможни в казначейство.

С охранным отделением (Герасимов) соперничал департамент полиции (Трусевич). Напомним: полиция завербовала одного из видных максималистов Рысса, получая от него сведения о намерениях революционеров.

Герасимов, опасаясь двойной игры, добился от Столыпина разрешения проверить эти данные. И оказалось — Трусевича водят за нос. Герасимовыми агент вошел в полное доверие к руководителю максималистов Медведю и узнал, что Рысс вступил в сношения с политической полицией с ведома и в интересах максималистов. Медведь намеревался устроить нападение на царский дворец, повторить покушение на Столыпина. Для этого они приобрели два автомобиля и пару породистых рысаков. Теперь нужны были деньги.

Герасимов встречается с Трусевичем, рассказывает о Рыссе. В итоге Герасимов получает право на арест максималистов. Но как? Крупные руководители террористов жили не в Петербурге, а в Финляндии. Для того, чтобы их арестовать, требовалось согласие финнов. Это грозило утечкой сведений. Поэтому решили допустить экспроприацию 14 октября и брать всех на месте преступления.

Однако на деле вышло не так гладко.

На следующий день в петербургских газетах был напечатан сенсационный материал:

«Экспроприация 368 тысяч рублей. В одиннадцать часов транспорт казенных денег в количестве 600 тысяч рублей выехал из портовой таможни на Гутуевском острове под обычным в последнее время конвоем из семи конных жандармов с ружьями в руке и направился в губернское казначейство, находящееся на Екатерининском канале. Деньги транспортировались в мешках, из которых в одном находилось золотом 3600 рублей, в другом 368 тысяч рублей, в третьем 229 тысяч 400 рублей в процентных бумагах. В карете ехал помощник казначея С. П. Герман в сопровождении двух присяжных счетчиков. Транспорт ехал, как всегда, медленно, почти шагом, и благополучно достиг угла Фонарного переулка и набережной Екатерининского канала. Было 11 часов 27 минут дня. У угла дома № 83, где помещается в первом этаже портерная против будки электрического трансформатора и пешеходного мостика через канал, транспорт неожиданно был окружен сравнительно небольшой толпой человек в пятнадцать молодых людей. Под лошадей был брошен металлический разрывной снаряд вершка в два длины и около трех четвертей в диаметре. В тот же момент последовал страшный взрыв. Одна лошадь с перебитыми передними ногами упала на землю. Карета остановилась. Растерявшийся конвой от неожиданности и испуга отпрянул от транспорта, а взбесившиеся лошади галопом понесли пролетку в противоположную сторону набережной. Лишь унтер-офицер конвоя остался на месте и открыл пальбу, уложив на месте одного из нападавших. Не успел еще затихнуть гул первого взрыва, как вновь раздался страшный грохот второго взрыва, происшедшего, по словам кучера, под каретой и, по .словам других, близ ворот следующего по каналу дома № 81. После второго взрыва сидевшие в карете, открыв двери, в страшном испуге бросились бежать, оставив в карете мешки с деньгами, по набережной к Вознесенскому проспекту. Тем временем нападавшие окружили карету со всех сторон, трое из них схватили мешки и бросились бежать врассыпную, но по разным направлениям. Остальные злоумышленники, выхватив браунинги, открыли беглую стрельбу по поднявшимся и спешившим к месту схватки жандармам. Последние стали отвечать, стреляя из винтовок...»

Прервем репортера газеты «Око», взглянем на схватку с другой стороны.

Полковник Герасимов свидетельствует, что весь наличный состав филеров был мобилизован, однако в толпе, в уличной толчее было невозможно отличить революционеров — «они мундира не носят».

Моросил дождь. Транспорт приближался. Филеры не знали, кого пасти. Один из них стоял в подворотне и переговаривался с неким господином, который через несколько минут бросил бомбу. Если бы рядом с филерами были секретные агенты, знавшие налетчиков в лицо, тогда...

Начался настоящий бой. «Завязалась жаркая и горячая перестрелка. Злоумышленники, захватившие мешок с 368 тысячами рублей кредитными билетами, на бегу успели передать его какой-то даме, очевидно, своей сообщнице, поджидавшей на углу Фонарного и Офицерской, сидя на извозчике.

Результат нападения: дама помчалась на своем извозчике и успела скрыться. Самое нападение, взрывы бомб и перестрелка тянулись не более пяти минут. Швейцар одного из домов на противоположной набережной Екатерининского канала бросился в пивной склад «Ливония» и оттуда сообщил по телефону в четвертый участок Спасской части. Немедленно к месту схватки в карьер понеслись жандармский дивизион и коннополицейская стража. Из казарм Лейб-гвардии стрелкового полка, расположенных недалеко от места схватки (Воздвиженский переулок, дом 15), выбежала первая рота. Держа ружье на руку, бегом прошла на набережную канала. Туда же спешила первая рота городовых.

Злоумышленники, ведшие перестрелку, начали отступать и бросились бежать в разные стороны по обоим берегам канала и почти все скрылись.

Один из них, убегая по Фонарному переулку, на углу Казанской против ресторана Кина случайно обронил бомбу. Последовавшим взрывом были ранены сам убегавший, дворник и случайно проходившая женщина-прислуга. Один из нападавших скрылся в воротах проходного дома № 91 по Екатерининскому каналу. Четверо злоумышленников из числа отстреливающихся, добежав до Офицерской улицы, очевидно не желая обратить на себя внимание. Некий прохожий, указывая на них дворнику дома по Офицерской улице Алексею Харитонову, сказал: «Что смотришь? Это идут скрытые в серых шляпах преступники, только что стрелявшие на набережной». Харитонов бросился к шедшим сзади и нанес одному из них имеющимся у него твердым предметом удар по голове (метлой). Тот обернулся и выхватил револьвер, но не успел выстрелить, так как Харитонов нанес ему второй удар, оглушив его и свалив с ног. Харитонову на помощь бросился его родной брат Михаил и дворник дома № 5, крестьянин Голубев. Они успели сбить с ног остальных трех уголовников, уходивших в это время, К месту схватки явился на помощь своим пятый злоумышленник. Последний на бегу открыл стрельбу из браунинга по дворникам. Один из упавших злоумышленников, придя в себя, также начал стрелять в них. Все три дворника были ранены. Михаил Харитонов получил шесть огнестрельных ран, из которых две в бок очень тяжкие. Сильнее всех пострадал Алексей Харитонов, он ранен смертельно. Сюда, привлеченный стрельбой, поспешил офицер Нейшлотского полка Н., рядовой стрелкового полка и городовой Казанской части. Двумя выстрелами из винтовки рядовой уложил на месте одного из злоумышленников, второй был тяжело ранен штыком в лицо и ударом приклада в голову тем же солдатом, третий — шашкой городовым. Один из злоумышленников, преследуемый городовым и прохожими, бежал по Фонарному переулку, при повороте в Максимилиановский переулок он быстро оборачивается и производит в своего преследователя городового выстрел из револьвера, но неудачно. Он падает под ударом шашки городового. По Мариинской площади бегом мчится в серой шляпе молодой человек. На мосту беглеца окружают городовые. Он бросает пустой револьвер и быстро опускает руку в правый карман. Раздается глухой треск, и он падает, обливаясь кровью, на мостовую. Был ли это случайный выстрел или намеренный, с целью самоубийства, неизвестно. Невредимыми задержаны четыре злоумышленника. Из них один был арестован... У злоумышленника, раненного шашкой в голову городовым, был отнят мешок с золотой монетой на 3600 рублей. Третий, похитивший мешок с процентными бумагами, преследуемый выстрелами жандармских солдат, будучи смертельно ранен, бросил по дороге мешок...»

Снова прервем репортера. Его непосвященность в полицейские тайны вполне понятна, но и объективность его точки зрения не вызывает сомнения.

Дерзость ограбления поразила многих. Почему такое возможно? Почему гибнут люди? Когда это кончится? Эти вопросы адресовались правительству. Не исключено, что кто-то думал: «наступает конец». Если бы публика узнала об информированности полиции и об ее бессилии, то подобная мысль только бы углубилась.

Но если взглянуть на случай в Фонарном переулке как на исторический факт, то мы увидим как бы модель жизни — ни одна из сторон не смогла воплотить свой замысел, результат получился никем не предвиденный.

«Несколько человек остались убитыми на месте, — пишет Герасимов. — Несколько человек мы арестовали. Но в общем надо признать, что экспроприация удалась максималистам. Тотчас же были налажены обыски по всем известным адресам. Были обнаружены конспиративные квартиры, лаборатории, конюшни с двумя выездами, были захвачены два автомобиля, оба рысака, кучера и шоферы. Автомобили и рысаки поступили в распоряжение Охранного отделения. Ряд людей нам удалось взять на границе...»

Это почти протокол или дневник боевых действий: потери свои, потери противника, трофеи... «По делу о Фонарном переулке 7 человек были приговорены военно-полевым судом к смертной казни».

Мы можем заглянуть и дальше, в крепость, где совершалась казнь. Можем понять, что ощущал русский интеллигент, когда узнавал о казнях молодых людей.

19 октября в «Новом времени» была помещена короткая информация «К ооруженному нападению на транспорт с казенными деньгами»: «...в порядке закона от 19 августа 1906 года преданы военно-полевому суду... суд признал виновными неизвестного, именовавшего себя Сергеем, Ицко Рабинович, Евгения Эйхенбаума, Ивана Мишина; Александра Кочеткова, он же Сомов и Розенберг, Ивана Толмачева, Сергея Голубева и Павла Дорофеева и постановил: подвергнуть названных лиц смертной казни через повешение. Что же касается подсудимых Никиты Лебедева, Афанасия Михайлова и Николая Ларишкина... за недостаточностью очевидности направить дело в обычном порядке. Упомянутый приговор приведен в исполнение. 18 октября в четвертом часу утра... на пароходе морского министерства были перевезены в Кронштадт, где за чертой крепости над ними был приведен в исполнение смертный приговор»

Вешали ночью. Последние минуты жизни, море, осенняя сырость, вглядывание в темноту, ужас — всего этого нет в «Новом времени».

Зато в другой газете — «Сегодня» от 19 октября — проскользнула заметка «К вооруженному ограблению 14 октября. Как встретили смерть повешенные экспроприаторы». «Повешенные на рассвете позавчера восемь экспроприаторов, идя на виселицу, не только не выказывали какого-либо чувства страха, но, к удивлению очевидцев, громко смеялись, обменивались едкими замечаниями. Ни малейшего содрогания, точно на смерть шли загипнотизированные люди, до последнего мгновения бравировавшие смертью и не искавшие пощады».

На суде неизвестный Сергей дразнил судей, меняя показания. Он не сомневался в смертном приговоре. В газетных отчетах проскочило даже восхищение его мужеством. Высокий, в белой папахе, размахивая браунингом, кроющий своих товарищей ободряющей бранью, а бедных обывателей «сволочами» — таким предстает этот максималист перед нами.

«Лица большинства — полуинтеллигентны», — добавляет «Око». Что за этими словами? То, что молодые люди не похожи ни на крестьян, ни на студентов? Возможно. Если обратиться к авторитету историка, то увидим более полную картину.

В. О. Ключевский: «Обычные явления в жизни народов, отсталых и почему-либо ускоренно бросившихся вдогонку за передовыми: ...разрушение страха идеалов и устоев жизни вследствие невозможности сформировать из связанных с вековыми преданиями и привычками новых занятий, сложить новые бытовые основы. А пока не закончится эта трудная работа, несколько поколений будут прозябать и шататься в том межеумочном, сумрачном состоянии, когда миросозерцание подменяется настроением, а нравственность разменивается на приличие и этику» (написано в 1909 году).

Была своя эстетика в терроре. Убийца генерала Мина Зинаида Коноплянникова всходила на эшафот, читая стихи Пушкина:
		Товарищ, верь: взойдет она,



		Звезда пленительного счастья,



		Россия воспрянет ото сна,



		И на обломках самовластья



		Напишут наши имена!








Казалось, шла какая-то дерзкая небывалая игра, где не надо было ничего — ни большого ума, ни образования, ни труда, — только воля и смелость.

Столыпин, защищаясь от революционного террора, должен был найти прочную политическую опору в обществе. Можно было какое-то время скрываться в Зимнем, терпеть взрывы и налеты, допускать отмщение военно-полевых судов. Сколько у него было этого времени? Очевидно, мало. Требовалось вслед за земельной реформой выстроить политическую крепость. Для Столыпина такой крепостью виделась реформа местного самоуправления, закрепляющая для большинства народа (крестьян) их экономическую свободу. То есть, разрушая общину, он создавал ее заново, брал из нее лучшее. Однако законопроект «Об установлении главных начал устройства местного самоуправления», отменяющий сословно-дворянский принцип организации местной власти, привел Столыпина к жестокому спору с помещиками.

Перед ним встал вопрос: на кого же опереться?

На крестьян? Разумеется, да только зачастую землеустроительные комиссии работают под вооруженной охраной. Деревня сопротивляется реформе.

Россия — страна крестьянского землевладения. Только в 22 губерниях, почти по всей черноземной зоне, более половины земли принадлежит им. А прибавьте к этому казенные и удельные земли, которые они арендуют, — получится подавляющая цифра. Такого не встретишь ни в Англии, ни в Германии, ни во Франции.

Вот откуда Столыпин ждет поддержки.

Но пока страна страдает от неустройства, неурожаев, несвободы, поддержки не будет.

Чем скорее перестроит реформа, тем скорее поддержат ее деревни. А пока не спешат поддерживать.

От кого еще ждать понимания? От дворян? Они все больше теряли свое влияние. Конкуренция американского зерна на европейском рынке привела к падению цен, только крупные помещики могли выдержать испытание. Задолженность помещиков Дворянскому, банку перешла намного за миллиард рублей. Когда столыпинская политика в расширении крестьянского землевладения и укрепления действительно рентабельных культурных помещичьих хозяйств стала ясной дворянству, реформатор подвергся новой критике. В. И. Гурко назвал процесс продажи помещичьих земель и скупки их Крестьянским банком самым энергичным осуществлением программы социалистов-революционеров. Довольно скоро стало понятно, что правительственная политика строится в уверенности, что земли, предлагаемые на продажу, будут не уменьшаться, а увеличиваться, то есть помещикам все труднее будет удержаться и уцелеть.

Интеллигенция Столыпина не поддерживала. Гонитель Думы и «твердая рука» не мог вызвать симпатий. Усиление государства, подъем патриотизма, что лежали в основе политики реформ, не воспринимались ею.

Достаточно вспомнить русско-японскую войну. Когда, по словам С. Ю. Витте, японцы «дошли до кульминационного пункта», а русские только «входят в силу», тогда интеллигентское общество в один голос заговорило о мире. Военные воскликнули: «Неужели хоть на полгода времени нельзя вдохнуть в интеллигенцию России чувство патриотизма?» П. Н. Милюков писал: «Следует помнить, что по необходимости наша любовь к родине принимает иногда неожиданные формы и что ее кажущееся отсутствие на самом деле является у нас наивысшим проявлением подлинно патриотического чувства».

Патриотизм, выходит, — это отсутствие патриотизма? Что ж, когда петербургские курсистки слали японскому микадо поздравление, это, должно быть, и выражало их любовь к России. К этому надо добавить, что почти половина капитала, вложенного японцами в войну, принадлежала одному из руководителей американского еврейского центра, Янкелю Шиффу. (Об этом до сих пор пишут в американских газетах. Например, «Сан-Франциско Кроникл», 6 февраля 1990 г.) Об отношении Столыпина к евреям мы еще поговорим, а о Шиффе упоминаем здесь для того, чтобы напомнить, что во всем мире, в Европе и Америке, большинство желало поражения русских.

Русская интеллигенция начала века в основном выработала мировоззрение, непримиримое к русской исторической государственности. Она отрицала религию, национальную идею, монархию. Любовь к отечеству клеймилась как реакционная, она заменялась любовью к «массам», к народу. Патриотические стихи Пушкина «Клеветникам России» назывались «позорными страницами» в творчестве поэта.

Отсюда недалеко до поддержки революции и террора, если не прямой поддержки, то моральной, что еще сильнее.

П. Б. Струве пишет о «глубоко несочувственном отношении» широкого общества, «его преобладающего либерально настроенного большинства к политике правительства и его главы». В статье «Преступление и наказание» он так определяет производную от интеллигентского мироощущения; «Народился новый тип революционера. Подготовлялся он — незаметно для общества, незаметно для каждого из нас — в дореволюционные годы и народился в 1905—1906 годах. „Максимализм“ означал слияние „революционера“ с „разбойником“, освобождение революционной психики от всяких нравственных сдержек. Но „разбойничество“ в конце концов есть только средство. Душевный переворот шел глубже абсолютной неразборчивости в средствах. В революцию ворвалась струя прожигания жизни и погони за наслаждениями, сдобренной „сверхчеловеческими“ настроениями в стиле опошленного и оподленного Пшибышевского».

Кто же поддерживал Столыпина?

Можно ответить так: все и никто. После взрыва на Аптекарском острове, пресыщения террором и новых смелых законов к Столыпину склонилась народная надежда.

Уже после смерти Петра Аркадьевича в английской газете «Дейли Телеграф» появилась статья. «Можно признавать Столыпина П. А. великим государственным деятелем или не признавать, но нельзя отказать ему ни в энергии, ни в смелости. Многие следили за его деятельностью не только с интересом, но и с искренней симпатией. Был момент, когда он оказался единственным человеком, способным взять на себя трудное дело введения в России конституционного строя...»

Британский журналист, по-видимому, точно ответил на вопрос, кто поддерживал Столыпина.




Теперь вернемся к событиям осени 1906 года. Вскоре, в конце ноября, начиналась предвыборная кампания. Было ясно, что на сей раз в ней примут участие все: правые, стоящие за возвращение к неограниченному самодержавию, октябристы, принявшие программу Столыпина, кадеты и «левый блок», объединяющий эсеров, социал-демократов и другие социалистические группы.

Если во время выборов в Первую Думу правительство Витте относилось к ним пассивно, то сейчас правительство должно, было вести активную борьбу.

Но, самое главное, изменилась политическая атмосфера. Правительство Витте никто не защищал, общество было единодушно настроено поддерживать революционные перемены; теперь же значительная часть населения повернулась в сторону реформ, против революции.

На фоне этих настроений неожиданно громкое звучание приобрела загадочная история смерти максималиста Якова (Янкеля) Черняка, имевшего отношение к организации ограбления в Фонарном переулке.

Первый печатный отклик на нее появился в нью-йоркской газете «Вархайт» («Правда»), издающейся на идиш.

«По требованию русского правительства в Швеции был арестован социалист-революционер Черняк. Правительство предоставило какое-то доказательство, что Черняк участвовал в афере на Фонарной улице, и шведское правительство уже готово было выдать его, хотя Черняк, кажется, состоял до последнего времени только членом партии социалистов-революционеров,, однако наш центральный комитет поручил представителю партии в интернациональном бюро употребить всякие усилия, чтобы желание русского правительства не было исполнено. Были заведены все пружины, и в конце концов нашему представителю в интернациональном бюро удалось вырвать в полном смысле этого слова Черняка из лап правительства, и Черняк, к всеобщей радости, отправился на пароходе для отъезда в Англию. Вдруг наш представитель получает телеграмму из Антверпена, что с пароходом прибыл труп Черняка. Оказывается, когда пароход был уже в Антверпене, Черняк был найден в каюте мертвым. Кроме него, были там же, в каюте, три трупа посторонних пассажиров. На общественное мнение это тотчас произвело такое впечатление, что Черняк был убит царскими шпионами, а для сокрытия всяких следов они убили еще трех пассажиров, бывших в этой каюте, чтобы они не были свидетелями этого убийства. Впечатление было чрезвычайное.

Об этой истории закипело везде. Через два дня нашли следы, выяснилось, что с ним в каюте был еще один пассажир, который исчез Доказано еще кое-что, указывающее на то, что исчезнувший пассажир был шпион. Можете себе представить, какой шум это вызвало в прессе и в обществе. Антицарсхая газета «Матэн» выступила с явным обвинением против русского правительства и с требованием, чтобы эта ужасная политика была опубликована. Над этой статьей значилось откровенное заглавие: «Рука царя». В Антверпене между тем произошли пышные похороны Черняка. Тело убитого было исследовано. Что именно показало исследование, это пока еще содержится чиновниками в строгой тайне. Покамест удалось лишь осведомиться, что убитые были отравле ны ядом углекислого вещества. Предполагают, что шпион пустил в каюту газ из ручного аппарата.

Григорий Гершуни».

Это мог быть мировой скандал. Случайна ли была смерть Черняка, он был убит? В январские дни 1907 года, когда в России шло избрание выборщиков, ответ на этот вопрос приобрел особое значение.

В мемуарах полковника Герасимова «На лезвии с террористами» в этом случае ничего не сказано, хотя в начале года оперативная обстановка в столице была крайне напряженной.

Боевая организация эсеров усилиями Азефа была фактически выведена из строя, но отдельные вспышки террора продолжались. Азеф опасался за свою жизнь, был сильно раздражен и решил отдохнуть за границей. Перед отъездом он сообщил адреса террористической группы, готовившей покушение на Столыпина. Полиция организовала за ней наблюдение, но, заметив слежку, боевики скрылись в Финляндии.

В Финляндии базировались еще две группы — Карла Трауберга и Зильберберга. За первой числилось убийство генерала Мина и еще несколько других покушений, за второй — организация динамитных лабораторий и подготовка покушения на Столыпина.

По сравнению с этими группами фигура Черняка незначительна.

На третье января назначили торжественное освящение нового медицинского института. На открытии должны были присутствовать Столыпин и петербургский градоначальник фон-дер-Лауниц. Накануне полиции стало известно, что готовится покушение на Столыпина и вот-вот должно произойти. Герасимов немедленно отправился в Зимний дворец предупредить председателя Совета министров. Тот не захотел отменять свое обещание присутствовать на торжестве. Тогда полковник обратился к его жене, и они вместе уговорили Столыпина остаться дома.

А фон-дер-Лауниц не внял предостережению.

В капелле института, на третьем этаже, совершилась торжественная служба. Гости стали спускаться по лестнице, и один молодой человек во фраке трижды выстрелил из маленького браунинга в затылок градоначальнику. Хлопки выстрелов были слабы. Лишь предсмертный крик умирающего всполошил людей. К молодому человеку кинулся полицейский офицер с обнаженной шашкой, размахнулся и ударил. Но террорист успел выстрелить себе в висок.

Герасимов по горячим следам начал расследование и быстро установил, что на молебне был еще один посторонний. Он ушел до покушения, предварительно перемолвившись с убийцей, взял у швейцара модное пальто, дал щедрые чаевые и уехал в экипаже.

О личности убийцы не удалось ничего узнать. По распоряжению судебных властей его голова была заспиртована в стеклянной банке и выставлена для публичного опознания с простреленным виском и рубленой раной. Безрезультатно. Лишь через несколько месяцев вернувшийся «лучший агент» Герасимова, Азеф, назвал его имя — Евгений Кудрявцев, по кличке «Адмирал», бывший член тамбовского комитета партии эсеров, затем член группы Зильберберга. Кудрявцев охотился за фон-дер-Лауницем еще с 1905 года, когда тот, будучи тамбовским губернатором, подавил крестьянские бунты. В ответ за ту расправу эсеры приговорили его и двух помещиков к смерти. Помещики были застрелены. А Кудрявцев явился к губернатору, переодетый сельским священником, якобы для того, чтобы поблагодарить за подавление мятежа в его деревне. Однако Лауница не застал, его перевели в Петербург, что и продлило ему жизнь. Продлило и самому Кудрявцеву.










П. А. Столыпин кругу семьи.




Столыпин же снова побывал на краю гибели. Попутно отметим, что выстрелы Адмирала оборвали жизнь его противника. Фон-дер-Лауниц был крайне правым, не стеснялся почти открыто критиковать политику Столыпина, считая ее чересчур либеральной, и открыто опекал боевые дружины Союза Русского Народа, поддерживал такой же террор, только справа.

Поскольку и петербургский градоначальник, и председатель Совета министров боролись против революции, то внешне могло казаться, что погромная деятельность фон-дер-Лауница совпадает со столыпинской, чего на самом деле не было. Разве мог политик, стремившийся вылечить общество путем реформ, иметь что-то общее с генералом, уповавшим только на темную силу, желавшим уничтожить все выборные учреждения в России? К этой теме мы еще вернемся, когда коснемся вопроса, о «национализме» Столыпина...

А пока угроза новых покушений заставила Герасимова задуматься о том, как обезвредить в Финляндии группу Зильберберга.

Азеф выдал ее расположение — лесная гостиница неподалеку от водопада Иматра, именуемая «Отель для туристов». В этом незаметном , деревянном двухэтажном доме жили только террористы. Хозяин по фамилии Спрениус одобрял их борьбу с российским правительством, к тому же неплохо зарабатывал на их деятельности: всегда было полно постояльцев. Он пускал Только рекомендованных лиц, а если забредал чужой, то ему отвечали, что свободных номеров нет.

Однажды в январский морозный вечер в гостинице появились юноша и девушка и попросились на ночлег.

Что было делать? Открывать продрогшим лыжникам, измученным блужданием в лесу? Они умоляли пустить переночевать в тепле, а наутро они пойдут дальше. К тому же надвигался снежный буран. Как тут не сжалиться над юными туристами? У швейцара дрогнуло сердце, он уговорил Зильберберга, и комнату, нарушив заведенное правило, предоставили.

Милосердный порыв стоил Зильбербергу жизни. Правда, до последнего мгновения, пока петля не раздавила ему горла, он не узнал, что та славная пара, которую он пожалел, выдала его.

Получив комнату, юноша и девушка сразу ушли отдыхать. Наутро за столом они захватили всеобщее внимание, весело рассказывая всякие истории из жизни петербургских студентов. От них веяло безмятежной юностью, не ведающей ни о жестокости, ни о краткости жизни. Террористы, сами бывшие студенты, поддались этому обаянию. Они устали друг от друга. Постоянное напряжение неожиданно потребовало разрядки. Случайные гости невольно навевали мысли об ушедших навсегда радостях. Все оживились, после обеда отправились гулять к водопаду, а вечером пели под гитару. Пара прожила в гостинице трое суток, подружилась с постояльцами настолько, что ее позвали участвовать в стрельбе из револьверов.

Когда пришло время прощания, долгим речам и искренней грусти не было конца. Не хотелось отпускать людей из настоящей жизни, не хотелось снова зауживаться в тесный коридор убийств и самопожертвований. Может быть, многие завидовали уезжающим в столицу.

Вернувшись в Петербург, туристы прямо с вокзала поехали к Герасимову. Это были лучшие его агенты. Он лично их инструктировал и теперь ждал с нетерпением результата. И вот они стояли перед ним. Живые, возбужденные пережитым приключением и ожидающие похвал. Они выполнили задачу прекрасно. Там, где нельзя было ничего добиться сильным ударом, юные агенты играючи одолели неприступную крепость. Мало того, что они смогли назвать всех террористов и дать их приметы, им удалось завербовать швейцара и горничную отеля.

Игра закончилась. Теперь Герасимов мог установить наблюдение за прибывающими из Финляндии поездами и подкарауливать постояльцев «Отеля для туристов». И вскоре его лучшие агенты, дежурившие на вокзале, узнали среди пассажиров Зильберберга и Сулятицкого, того террориста, который готовил убийство Столыпина на торжественном богослужении.

По приговору военного суда оба были повешены 20 июля 1907 года.

Остальным постояльцам удалось уйти. К тому времени, когда полиция получила официальное разрешение произвести аресты в Финляндии, они через финских полицейских уже прознали о грозящей опасности. Официальный путь борьбы с террористами на сей раз оказался недейственным, слишком медленным. Герасимов, конечно, понимал, что ускользнувшая часть зильберберговской группы вскоре объявится либо новым убийством, либо экспроприацией. И тут выплыла история с Черняком.

Впрочем, были истории поважнее; Герасимову стало известно, что вот-вот будет покушение на царя. Что тут до ускользающего Черняка?

Французская социалистическая газета «Юманите» 1 февраля писала о том, что шведскому правительству нельзя выдавать «воинствующего социалиста Черняка» на расправу царскому правительству Столыпина, ибо это «поразит горем всю Европу».

Указывается на причастность Черняка к делу в Фонарном переулке, которое называется «революционным актом», и при этом журналист обращается прямо к «шведскому народу, благородной нации».

Через несколько дней — снова о Черняке, о применении пыток русским правительством (именно правительством!). Затем печатается протест «Лиги прав защиты человека и гражданина», адресованный председателю шведского риксдага.

К газетным вырезкам добавляется переписка полицейских чиновников to запросах иностранных корреспондентов, письмо из российского МИДа о справке посланника в Брюсселе, откуда следует: причина смерти на пароходе — испарения от перевозимых в трюме серных спичек.

Но вот другое письмо — прямо к Столыпину: груз спичек, выяснилось, ни при чем, смерть произошла по иной причине.

Из бумаг исходит какая-то неопределенность, словно Петербург не знает, почему в Европе цепко держатся за дело Черняка. Из домашнего дело стало международным.

По-видимому, полиции удалось выманить Черняка из Парижа, но потом он что-то понял и попытался уйти от преследования. Так ли? Социалистические газеты стоят на такой версии. В похоронах Черняка принимают участие, судя по репортажу, множество социалистов из разных стран.

Газета «Современная речь» 25 января напечатала заметку из Стокгольма о результатах расследования шведской полицией: нет, Черняк умер не от пищевого отравления или угара, а от отравления парами мышьяка или ртути, то есть убит.

Далее российское консульство в Стокгольме сообщает директору Департамента полиции М. И. Трусевичу, что в Стокгольме какой-то шведский инженер выпустил брошюру о причинах смерти «государственного преступника Янкеля Черняка», в которой доказывает, что трагический случай произошел не от злого умысла, а от отравления газом, выделявшимся из большого количества спичек. Всемогущий трест шведских спичечных фабрик не заинтересован в установлении истины, поэтому, повлиял на результаты расследования. Кажется, наметился новый поворот детективного сюжета. Сперва ограбление, выманивание и npeследование преступника, затем загадочная гибель, и вот вмешательство крупного капитала.

Здесь все так запутывается, что уже никогда и никому не раскрыть загадки. Пусть одни обвиняют, а другие оправдывают — темнота не развеется.

Одновременно с делом Черняка жандармское управление установило имя незнакомки, увезшей мешок с деньгами 14 октября, — «мещанки Адели Габриелевны Каган; отец и сестра ее Ревекка проживают в Гродно». Адель ускользнула.

Соединилось в январе 1907 года — смерть Лауница, спасение Столыпина, финляндская операция Герасимова, смерть Черняка, подготовка цареубийства... Слишком много, слишком круто.

Министр внутренних дел приносит на подпись письмо в министерство юстиции И. Г. Шегловитову, министру. В письме то, что никогда никто не узнал:






«31 января 1907 года.

СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНО.

В собственные руки.

Милостивый государь Иван Григорьевич!

Имею честь уведомить Ваше высокопревосходительство, что обвинявшийся в ограблении портового казначея Германа 14 октября минувшего года мещанин Янкель Черняк был отравлен на пароходе, на котором он ехал в Лондон после высылки его из пределов Швеции, агентом охранного отделения, коему было поручено наблюдать за Черняком, посредством мелинитового снаряда. Ныне агент Андрей Викторов возвратился в пределы Российской империи, находится в Финляндии. Примите, милостивый государь, уверения в истинном почтении и совершеннейшей преданности».





Вот такой поворот!

До Столыпина дошло дело Черняка, и он должен был поставить в нем точку. Что он думал при этом? Наверняка не мог сочувствовать деятельности несчастного Черняка. Наверняка сочувствовал жертвам террора. А что еще? То, что цель оправдывает средства?

Гражданская война губила и его, стремившегося ее прекратить.






«18 февраля 1907 года.

Министр внутренних дел.

СЕКРЕТНО.

В собственные руки.

Милостивый государь Иван Григорьевич!

Имею честь уведомить Ваше высокопревосходительство, что я со своей стороны не встречаю препятствий к удовлетворению изложенного в письме Вашем ходатайства агента охранного отделения мещанина Андрея Викторова званием гражданства и нахожу возможным выдать ему единовременно 3000 рублей. К изложенному считаю должным присовокупить; что я полагал бы в настоящее время командировать названное лицо за границу в целях ограждения его от покушения революционеров, приговоривших Викторова к смертной казни.

Примите, милостивый государь, уверения в истинном почтении и совершеннейшей преданности.

П. СТОЛЫПИН».





Андрей Викторов сделал свое дело.

Надо было обеспечить защиту от новых покушений.

Азеф сообщал, что план убийства царя уже разработан во всех деталях: один из казаков должен подложить адскую машину под кабинет Николая II. Имена и адреса преемников Зильберберга Азеф назвал.

Между тем в январе прошло избрание выборщиков. В Москве и Петербурге кадеты сохранили свои позиции, победили они и в большинстве крупных городов.

Зато губернская Россия их не поддержала. Крестьяне голосовали за тех, кто решительно обещал им землю. (Заметим, столыпинская реформа еще не могла дать никакого результата.)

Настроения землевладельцев качнулись резко вправо.

Все смешалось. Одни губернии посылали в Думу эсеров, социал-демократов, трудовиков, а другие — умеренных и правых, Вторая Дума — это Дума полярных противоположностей.

Когда определился общий итог, он поразил. Из 500 мест 216 было за социалистами! Это число левых депутатов не отражало подлинной обстановки: революционная волна схлынула, они не имели реальной поддержки в народе и были избраны крестьянами по инерции, «на всякий случай, авось исхлопочут землю».

Была ли новая Дума работоспособной, никто не брался сказать.

Столыпин предвидел отрицательный результат, был готов распустить

ее и, изменив избирательный закон, назначить новые выборы. Он не собирался гибнуть в законодательном тупике.

Но ближайшей опасностью была не рассогласованность российского молодого парламента, а угроза Николаю.

Полковник Герасимов установил необходимое наблюдение, выяснил связи террористов вне царского дворца, но не смог установить их пособников внутри двора. Каждый день промедления мог закончиться трагически.

Столыпин приказал арестовать всех, кто попал в сферу наблюдения. Было бы очень опасно ждать результатов обычного сбора улик и установления новых связей.

Покушение на царя сразу оборвало бы все реформы.

Герасимов же склонялся в интересах розыска не спешить, чтобы потом захватить пошире, никого не упустив. Но все-таки риск был очень большой.

В конце концов решили арестовать немедленно.

И тут полиции помог дворцовый комендант Дедюлин. Он позвонил Герасимову и попросил приехать в Царское Село по чрезвычайному делу.

Оказалось, сын начальника дворцовой почтово-телеграфной конторы Владимир Наумов вот уже несколько месяцев агитирует в революционном духе казака конвоя Ратимова, а теперь стал допытываться, каким образом можно добраться до царя, чтобы его убить. Ратимов обо всех встречах сообщал своему начальнику конвоя князю Трубецкому, тот — начальнику дворцовой команды полковнику Спиридовичу.

Наконец-то Герасимов получил возможность ухватиться за кончик ниточки, ведущей во дворец.

Он срочно встретился с Ратимовым, уговорил его встретиться с террористами в Петербурге.

За казаком следили агенты Спиридовича, за одним из главных террористов Синявским — агенты Герасимова. И эти две цепочки соединились. Теперь было ясно, что данные Азефа бесспорны.

Ратимов встречался с террористами еще несколько раз, служа Герасимову приманкой и крючком. Казака уговаривали принять активное участие в деле, сулили ему славу героя и добивались от него точного плана дворца и парка со всеми уголками и закоулками, подвалами и погребами.

Ратимов сообщил о легком доступе к комнатам под бельэтажем, где находится кабинет Николая, и другие сведения. Затем из него «выжали» обещания сообщить о времени прибытия в Царское Село великого князя Николая Николаевича и Столыпина и времени их отбытия. Несомненно, оба они тоже были на прицеле.

Телеграммы Ратимова сыграли большую роль на судебном процессе как главные улики обвинения.

Арестовать террористов уже не представляло никакой сложности. Однако неожиданно судебный процесс вызвал немало осложнений.

ЦК партии эсеров выступил в печати с заявлением, что отношения к заговору не имеет и что никому не поручал готовить покушение.

Либеральные адвокаты выдвинули аргумент — «мы имеем тут дело с кружком энтузиастической молодежи, за спиной которой действовали провокаторы, руководимые политической полицией». Лучшие петербургские защитники Маклаков, Муравьев, Соколов, Зарудный доказывали, что дело о цареубийце раздуто практически из ничего.

Герасимову пришлось выступать в суде. Он слегка загримировался, чтобы обезопасить себя от возможных в будущем неприятностей, и доиграл свою роль до конца.

«Сущность моих показаний была совершенно определенная... Тот факт, что Центральный Комитет партии официально отвергает свою причастность к этому делу, абсолютно ничего не значит, ибо, как свидетельствует история, и в прошлом, и в настоящем все революционные организации не останавливаются в интересах своего дела перед ложными заявлениями. Что касается цареубийства, то, насколько мне известно, партия социалистов-революционеров не только не отказалась от этой преступной мысли, но как раз на ее последней конференции при обсуждении вопроса о необходимости усилить террор эта мысль пользовалась всеобщим сочувствием».

Оправдательных приговоров не было. Три — смертных, пятнадцать — на каторгу.

К этим цифрам ничего не прибавишь. На сей раз невидимое сражение гражданской войны завершилось победой сил государства.






«...я думаю, что для благоразумного большинства наши внутренние задачи должны были бы быть и ясны, и просты. К сожалению, достигать их, идти к ним приходится между бомбой и браунингом... А там, где аргумент — бомба, там, конечно, естественный ответ — беспощадные кары! И улучшить, смягчить нашу жизнь возможно не уничтожением кары, не облегчением возможности делать зло, а громадной внутренней работой...

Мы, правительство, мы строим только леса, которые облегчают вам строительство. Противники наши указывают на эти леса, как на возведенное нами безобразное здание, и яростно бросаются рубить их основание. И эти леса неминуемо рухнут и, может быть, задавят и нас под своими развалинами, но пусть, пусть это будет тогда, когда из-за их обломков будет уже видно, по крайней мере в главных очертаниях здание обновленной, свободной, свободной в лучшем смысле этого слова, свободной от нищеты, от невежества, от бесправия, преданной, как один человек, своему государю, России». 





(Из речи Столыпина о деле Азефа, произнесенной в Государственной Думе.)

Впрочем, не всегда противостояние власти и общества достигало такого яркого выражения, как в судебном процессе о цареубийстве. Чаще разделялось на уровне будничном, на «они» и «мы», а между — стена. Поэтому в жестокой борьбе нечего было ждать ни от кого ни снисхождения, ни даже призыва к справедливости. Если от взрыва погибали невинные, то следовало из либеральных кругов объяснение, что не террор тому( виной, а слепой случай, а террористы — герои; если же действовали государственные органы, то те же круги всячески стремились их опорочить. Соответственно и полиция руководствовалась законами войны.

Что должно было выйти в итоге? Кто-то должен был отступить либо погибнуть.




Вторая Дума открылась 2 февраля 1907 года, в будничной обстановке, ничуть не напоминающей открытие Первоу. Ее состав тоже изменился. Было меньше депутатов с высшим образованием, больше — с начальным и «полуинтеллигенции». Граф А. А. Бобринский насмешливо назвал ее «Думой народного невежества».

Силы в ней распределялись таким образом, что при равновесии сторон решающая роль центра принадлежала польскому коло, возглавляемому лидером национал-демократов Романом Дмовским.

Правые и примыкавшие к ним умеренные составляли одну пятую Думы. Кадеты, изменившие свою тактику, с примыкавшими к ним мусульманами — чуть больше. Социалисты — более двух пятых.

Это неустойчивое равновесие было в руках польских депутатов. Для решения общегосударственных вопросов такое возвышение одной национальной фракции было крайне неудобным.

Но самая большая перемена по сравнению с Первой Думой была в фигуре председателя Совета министров. 6 марта в зале Дворянского собрания Столыпин объявил правительственную программу.

Еще никогда, начиная с Великой реформы, перед Россией не стояло таких задач.

«В стране, находящейся в периоде перестройки, а следовательно и брожения, — сказал Столыпин. — ...отечество наше должно превратиться в государство правовое, так как, пока писанный закон не определит обязанностей и не оградит прав отдельных русских подданных, права эти и обязанности будут находиться в зависимости от толкования и воли отдельных лиц, то есть не будут точно установлены».

Столыпин предложил следующие направления деятельности правительства:

Решение земельного вопроса;

Обеспечение свободы личности;

Укрепление начал веротерпимости и свободы совести;

Упразднение административной (внесудебной) высылки;

Введение местного самоуправления, в том числе в Прибалтийском и Западном крае и Царстве Польском;

Передача самоуправлению части государственных доходов;

Преобразование полиции, передача политических дознаний из ведения жандармской полиции следствию, установление точной сферы действия полиции;

Преобразование судов, допущение защиты на предварительном следствии;

Реформа рабочего законодательства, ненаказуемость экономических стачек, государственное страхование рабочих, снижение продолжительности труда, снижение норм малолетним, организация врачебной помощи;

Защита интересов русской торговли и промышленности на Дальнем Востоке, постройка Амурской железной дороги;

Школьная реформа, улучшение материального положения преподавателей, общедоступность, а впоследствии — и обязательность начального образования;

Возрождение армии и флота.

Правительственная декларация показывала, что времена переменились. Никто не перебивал, как прежде, председателя Совета министров криками «В отставку». Выслушали молча, по окончании раздались шумные аплодисменты «справа».

Семья Петра Аркадьевича находилась в зале, в ложах для публики, и с облегчением глядела на его удовлетворенное лицо, когда он сходил с трибуны. Может быть, наступала долгожданная пора объединения властей и Думы во имя блага России?

Но нет. На трибуну поднимается молодой грузинский социал-демократ Церетели, и снова резкое неприятие правительства. Его перебивают возгласами:

— Долой! Ложь! У вас руки в крови!

Сталкивались две непримиримые силы. На каждую речь левых ораторов правые отвечали двумя. На трибуне побывало больше двадцати депутатов. Наконец, было принято решение прекратить прения, и все повернулись к Столыпину. Что он? Промолчит? Проигнорирует, как Горемыкин? Или даст отповедь?






«Господа, я не предполагал выступать вторично перед Государственной Думой, но тот оборот, который приняли прения, заставляет меня просить вашего внимания. Я хотел бы установить, что правительство во всех своих действиях, во всех своих заявлениях Государственной Думе будет держаться исключительно строгой законности.

Правительству желательно было бы изыскать ту почву, на которой возможна совместная работа, найти тот язык, который был бы нам одинаково понятен. Я отдаю себе отчет, что таким языком не может быть язык ненависти и злобы. Я им пользоваться не буду.

Возвращаюсь к законности. Я должен заявить, что о каждом нарушении ее, о каждом случае, не соответствующем ей, правительство обязано будет громко заявлять: это его долг перед Думой и страной. В настоящее время я утверждаю, что Государственной Думе волею Монарха не дано право выражать правительству недоверие. Это не значит, что правительство бежит от ответственности. Безумием было бы предполагать, что люди, которым вручена была власть во время великого исторического перелома, во время переустройства всех законодательных государственных устоев, чтобы люди, сознающие всю тяжесть возложенной на них задачи, не сознавали тяжести взятой на себя ответственности. Но надо помнить, что в то время, когда в нескольких верстах от столицы, от царской резиденции, волновался Кронштадт, когда измена ворвалась в Свеаборг, когда пылал Прибалтийский край, когда революционная волна разлилась в Польше и на Кавказе, когда остановилась вся деятельность в южном промышленном районе, когда распространялись крестьянские беспорядки, когда начал царить ужас и террор, правительство должно было или отойти и дать дорогу революции, забыть, что власть есть хранительница государственности и целости русского народа, или действовать и отстоять то, что было ей вверено. Но, господа, принимая второе решение, правительство роковым образом навлекло на себя и обвинение. Ударяя по революции, правительство, несомненно, не могло не задеть частных интересов. В то время правительство задалось одной целью — сохранить те заветы, те устои, начала которых были положены в основу реформ императора Николая II. Борясь исключительными средствами в исключительное время, правительство вело и привело страну во Вторую Думу. Я должен заявить и желал бы, чтобы мое заявление было слышно далеко за стенами этого собрания, что тут, волею монарха нет ни судей, ни обвиняемых, что эти скамьи (показывает на места министров) — не скамьи подсудимых — это место правительства. (Справа аплодисменты: «Браво! Браво!»)

За наши действия в эту историческую минуту, действия, которые должны вести не ко взаимной борьбе, а к благу нашей Родины, мы точно так же, как и вы, дадим ответ перед историей. Я убежден, что та часть Государственной Думы, которая желает работать, которая желает вести народ к просвещению, желает разрешить земельные нужды крестьян, сумеет провести тут свои взгляды, хотя бы они были противоположны взглядам правительства. Я скажу более, я скажу, что правительство будет приветствовать всякое открытое разоблачение какого-либо неустройства, каких-либо злоупотреблений.

В тех странах, где еще не выработаны определенные правовые нормы, центр тяжести, центр власти лежит не в установлениях, а в людях. Людям, господа, свойственно и ошибаться, и увлекаться, и злоупотреблять властью. Пусть эти злоупотребления будут разоблачаемы, пусть они будут судимы и осуждаемы. Но иначе должно правительство относиться к нападкам, ведущим к созданию настроения, в атмосфере которого должно готовиться открытое выступление; эти нападки рассчитаны на то, чтобы вызвать у правительства, у власти паралич и воли, и мысли. Все они сводятся к двум словам, обращены к власти: «Руки вверх». На эти два слова, господа, правительство с полным спокойствием, с сознанием своей правоты, может ответить только двумя словами: «Не запугаете». (Бурные аплодисменты справа.)»





Эта речь произвела огромное впечатление в России и за границей. Из первой схватки Столыпин вышел победителем.

Мария Бок (Столыпина): «Впечатление... было потрясающее. Что делалось в публике, трудно описать: всем хотелось высказать свой восторг, и со слезами на глазах, с разгоряченными лицами входили к нам в ложу знакомые и незнакомые, пожимая руки мама».

На следующий день в передовой статье германской газеты «Тэглихе Рундшау» были напечатаны такие строки: «У г. Столыпина нет правительственного большинства, но зато большинство, выступающее против него, распалось в вопросе о тактике. Государственная Дума, по-видимому, решила относиться к г. Столыпину с доверием. Без преувеличения можно сказать, что будущее России покоится на плечах г. Столыпина. Очень возможно, что он и есть тот герой-рыцарь, которого ждет царь для спасения России...»

Думская жизнь потекла дальше, к своему концу, который случился через три месяца.

Для Столыпина наступило время свершений. Он был признан российским лидером, именно он, а не Николай II, что, безусловно, вызывало у императора некоторое смущение, перешедшее в дальнейшем в более неприязненное чувство к премьеру.

Колорит того времени прекрасно передает перехваченное полицией письмо В. Спиридонова, ссыльного из Пинеги Архангельской губернии. Вот оно: «6 марта 1907 года. Любезный товарищ Вася! Здорово живешь ли, хорошо ли, жена здорова ли? Я теперь здоров, умирать не думаю. Теперь жить здесь, намного надо. Здесь житье не такое, какое у нас. Драться не приходится. Что ни сделаешь в тюрьму не садят и не высылают. Здесь ровно в ином государстве. 5 марта, в прошедший день, здесь мы очень большую демонстрацию и митинг устроили на улице. Это было так. В 4 часа черносотенцы выставили на сани лодку, вывесили три правительственных флага, поставили одну четверть вина и выехали кататься на улицу. Увидав это дело, мы не стерпели. Собрались да флаги у них вырвали, водку разбили и их самих немного побили. Потом пять флагов с разной надписью вывесили на улицу. Нас около 200 человек собралось, населения города и деревень 400—500 человек.

Потом прошли по улице. Дойдя до церкви, напротив ея собрали митинг, говорили о современной жизни России. В шесть часов стали благовестить к вечерне. Но так как колокол заглушал наш разговор, мы звонить запретили. Потом после 7 вечера митинг кончился, и тогда только началась служба в церкви. На улицах никто уж не катался. Полиция в это время разбежалась, спряталась. Исправник из города бежал, солдаты местной команды, более 700 человек, — на нашу сторону, так что город в наших руках находится. Что делать, так бывает. А "на нашей стороне так ли?

Здесь дают денег на одежду в год 52 рубля. Зимних 30 рублей, летних 22 рубля, кормовых и квартирных 7 рублей 70 копеек. Только зарабатывать негде, город маленький (1000 душ обоего пола, а ссыльных около 300 человек). Только жаль, что семью не взял. Тогда бы я в месяц получал более 25 рублей, кроме одежных. А жить очень хорошо. Только трудно доставать литературу...

Ну как у вас поживает, что думает народ? В случае разгона Думы думают ли поддержать? А Думу не сегодня, завтра разгонят. А может, разогнали уже. Тимофей Николаевич почему не попал в Думу, зачем его отстранили? Высылки не бойтесь, народное дело не забывайте. Собирайтесь, сговаривайтесь, «плевушками» (револьверами) запасайтесь. Наверное, скоро придется сражаться».

Как видим из письма, жизнь революционеров была весьма вольной. И ни о каком примирении с властью речи не было. А вот судьбу Думы угадывали даже из ссылки.

Немало времени Дума затратила на обсуждение бюджета и аграрного вопроса. С программными заявлениями выступали все партии. Все стремились оспорить главный политический капитал реформатора, предлагая чуть ли не молниеносный эффект от своих проектов.

10 мая Столыпин выступил с речью об устройстве быта крестьян и о праве собственности. На предложение левых о национализации земли он отвечал: «Та картина, которая наблюдается теперь в наших сельских обществах, та необходимость подчиняться всем одному способу ведения хозяйства, необходимость постоянного передела, невозможность для хозяина с инициативой применить к временно находящейся в его пользовании земле свою склонность к определенной отрасли хозяйства, все это распространится на всю Россию. Все и все были сравнены. Земля стала бы общей, как вода и воздух... Я полагаю, что земля, которая распределилась бы между гражданами, отчуждалась бы у одних и предоставлялась бы другим местным социал-демократическим присутственным местам, что эта земля получила бы скоро те же свойства, как вода и воздух. Ею бы стали пользоваться, но улучшать ее, прилагать к ней свой труд с тем, чтобы результаты этого труда перешли к другому лицу, — этого бы никто не стал делать. Вообще стимул к труду, та пружина, которая заставляет людей трудиться, была бы сломлена... Все будет сравнено, — но нельзя ленивого равнять трудолюбивому, нельзя человека тупоумного приравнять к трудоспособному. Вследствие этого культурный уровень страны понизится...

Надо думать, что при таких условиях совершился бы новый переворот, и человек даровитый, способный силою восстановил бы свое право на собственность, на результаты своих трудов. Ведь, господа, собственность всегда имела своим основанием силу, за которой стояло и нравственное право».

В этих словах — предостережение и пророчество. Сейчас, в конце века, когда путь «молниеносных» проектов пройден до конца, с какой горечью мы слышим речь реформатора! Но, может быть, и с надеждой.

На минуту отвлечемся, поглядим на себя с другой стороны. 






«Никак не можем смириться с мыслью, что России (Российской империи, если хотите) уже нет и никогда не будет.

Была Эллада, но разве можно сказать, что современные греки — это эллины? Был Рим. Но разве можно сказать, что современные итальянцы — это римляне? Просто современные греки и итальянцы давно привыкли к тому, что они не эллины и не римляне, а мы никак не можем привыкнуть (за наивностью происходящих событий), что мы — не русские».

    

Владимир Солоухин.







Кажется, мысль понятна. Согласны мы с ней или нет — сейчас не важно. Она, безусловно, эпатирует, раздражает наше национальное чувство. Но и это сейчас не главное.

А главное то, что Столыпина можно назвать — последний римлянин. Он остро ощущал, что за ним. И то, чем он заплатит за свой выбор.

Его речь 10 мая стала знаменитой не потому, что в ней изложены социальные и экономические аргументы, а потому, что он — последний защитник империи.

Реформатор вопрошал у авторов «молниеносного» проекта:

— А эта перекроенная и уравненная Россия, что, стала ли бы она и более могущественной и богатой?

И отвечал:

— Ведь богатство народа создает и могущество страны. Путем же переделения всей земли государство в своем целом не приобретает ни одного лишнего колоса хлеба. Уничтожены, конечно, будут культурные хозяйства. Но положим, что эта картина неверна, что краски тут сгущены, — слышали депутаты Думы сильный голос Столыпина. — Кто же, однако, будет возражать против того, что такое потрясение, такой громадный социальный переворот не отразится, может быть, на самой целости России. Ведь тут, господа, предлагают разрушение существующей государственности, предлагают нам среди других сильных и крепких народов превратить Россию в развалины для того, чтобы на этих развалинах строить новое, неведомое нам отечество.




Господа, нельзя укрепить больное тело, питая его вырезанными из него самого кусками мяса; надо дать толчок организму, создать прилив питательных соков к больному месту, и тогда организм осилит болезнь; в этом должно, несомненно, участвовать все государство, все части государства должны прийти на помощь той его части, которая в настоящее время является слабейшей. В этом смысл государственности, в этом оправдание государства, как одного социального целого.

Мысль о том, что все государственные силы должны прийти на помощь слабейшей его части, может напоминать принципы социализма, но если это принципы социализма, то социализма государственного, который не раз применялся в Западной Европе и приносил реальные и существенные результаты. У нас принцип этот мог бы осуществиться в том, что государство брало бы на себя уплату части процентов, которые взыскиваются с крестьян за предоставленную землю.

План Столыпина: государство закупает продаваемые частные земли, затем, давая ссуды через Крестьянский банк, продает в кредит землю крестьянам.

Оплату кредита (значительную ее часть) должно взять на себя государство, и крестьянину в результате помогут все слои населения, все налогоплательщики. Это работа без «волшебных средств».






„Пробыв около десяти лет у дела земельного устройства, я пришел к убеждению, что в деле этом нужен упорный труд, нужна продолжительная черная работа. Разрешить этого вопроса нельзя, его надо разрешать. В западных государствах на это потребовались десятилетия. Мы предлагаем вам скромный, но верный путь. Противникам государственности хотелось бы избрать путь радикализма, путь освобождения от исторического прошлого России, освобождения от культурных традиций. Им нужны великие потрясения, нам нужна Великая Россия!“







II


Сегодня принято говорить, что история не имеет сослагательного наклонения и что бессмысленно рассуждать на тему о судьбе России в случае полного осуществления столыпинских реформ. Допустим, что это так. Но никто не помешает современным исследователям обратиться, например, к работам зарубежных экономистов, с пристальным вниманием наблюдавших за ростом России.

В мае 1913 года французский экономический обозреватель Эдмон Тэри получил от французского правительства задание изучить результаты русских реформ и состояние железных дорог в России. Его работа «Россия в 1914 году» никогда у нас не издавалась в силу понятных причин, ибо ее выводы бесспорно свидетельствуют, что перед революцией Россия была сильной здоровой державой, стремительно рвущейся вперед.

Тэри пишет:






«Возрастание государственной мощи создается тремя факторами экономического порядка: 1) приростом коренного населения, 2) увеличением промышленной и сельскохозяйственной продукции. 3) средствами, которые государство может вложить в народное образование и национальную оборону».





И далее он приводит эти факторы.

Население России с 1902 по 1912 год выросло на 31.7 млн. человек (22,7%). «Этот прирост тем более примечательный, что в течение предшествующего десятилетия 1892-1902 он едва достигал 18 600 000 человек, то есть 15.4%».

Производство зерновых выросло на 22,5 процента, картофеля на 31,6 процента, сахарной свеклы на 42 процента. В частности производство пшеницы выросло на 44,2 млн. центнеров (37,5 процента), ячменя на 36,3 млн. центнеров (62,2 процента), картофеля на 79,1 млн. центнеров (31,6 процента). «Излишне говорить, что ни один из европейских народов не достигал подобных результатов (выделено нами — Авт.), и это повышение сельскохозяйственной продукции, — достигнутое без содействия дорогостоящей иностранной рабочей силы, как это имеет место в Аргентине, Бразилии, Соединенных Штатах и Канаде, — не только удовлетворяет растущие потребности населения, численность которого увеличивается каждый год на 2,27%, причем оно питается лучше, чем в прошлом, так как доходы его выше, но и позволило России значительно расширить экспорт и сбалансировать путем вывоза излишков продуктов все новые трудности внешнего порядка».

Сделав такой вывод, Тэри приводит данные торговли продуктами питания. Они тоже впечатляют. Экспорт составляет 1120,1 млн. франков (прирост на 93,7 процента), импорт 207,28 млн. франков (66,3 процента), превышение экспорта над импортом 912,9 млн. франков (103,4 процента, более чем вдвое!). «Одна эта таблица объясняет стабильность обмена и постоянное улучшение внешнего кредита (выделено нами. — Авт.) России, ибо средний излишек годового экспорта, который она показывает, достаточно велик, чтобы покрыть тяготы иностранного долга и промышленного дефицита».

Еще Тэри замечает: аргентинская, американская и канадская пшеница испытывает сильную конкуренцию со стороны российской.

Рост промышленности за десятилетие показан в таких цифрах: каменный уголь — 79,3 процента, железо и готовая сталь — 53,1...

«Русские... сами производят свои паровозы, железнодорожное оборудование, военные и торговые суда, все свое вооружение и большое количество скобяных изделий: хозяйственных предметов, земледельческих орудий, труб и т.д.».

Эти миллионы центнеров и десятки процентов роста, однако, не отражают в полном объеме происшедших перемен. И Эдмон Тэри добавляет динамику расходов на народное просвещение и национальную оборону. В 1902 году на просвещение тратилось 99 млн. франков, в 1912— 312 (прирост 216,2 процента). Соответственно на оборону: 1210 и 2035 (68,2 процента).






«Таким образом, российское государство сделало за десятилетний период огромные усилия, чтобы поднять уровень народного просвещения, оно увеличило также в огромных пропорциях свои военные расходы, а широкое использование в экономике бюджетных ассигнований обычного порядка позволяет казне продолжать эти усилия, ибо кредиты, принятые Думой на 1913 бюджетный год достигли: для народного образования — 366 млн. франков против 312 млн. в 1912 году, военные кредиты — 2312 млн. франков против 2035 в 1912 году».





Главный вывод отчета: «Если у больших европейских народов дела пойдут таким же образом между 1912 и 1950 годами, как они шли между 1900 и 1912, то к середине настоящего столетия Россия будет доминировать в Европе, как в политическом, так и в экономическом и финансовом отношении». (Выделено нами. — Авт.)

Прогноз французского экономиста численности населения к 1948 году (млн. человек):

Россия — 343,9 Германия — 104,6 Австро-Венгрия — 81,9 Англия — 61,9 Италия — 45,3 Франция — 42,3

Европейские страны, вместе взятые — 336,0.

«Итак, если в течение 36 последующих лет все будет идти так, как между 1900 и 1912 гг. население России в 1948 г. будет выше, чем общее население пяти других больших европейских стран». Сейчас население СССР составляет немногим более 270 миллионов человек.




Были и другие зарубежные исследования, германские, вывод которых полностью совпадал с французским: через десять лет Россию не догнать.

А между тем Столыпин проживает под усиленной охраной в Зимнем дворце, его дочь Наташа не может ходить даже на костылях, а сам он по-прежнему гуляет либо по залам, либо по крыше дворца. Опасность новых покушений все еще огромна...

В Думе все заметнее происходила поляризация. Кадеты склонялись к сотрудничеству с правительством, стремились сохранить Думу. Социалисты же избрали другую тактику. Особенно серьезно они относились к работе в армии, как свидетельствует полковник Герасимов, возлагали большие надежды на военные восстания!

Роспуск Думы был не за горами. «Революция объективно закончилась», — делал вывод П. Б. Струве в «Русской мысли». Социал-демократы тоже признавали, что революционной ситуации больше нет.

Перелом завершился. Самодержавная монархия переходила к парламентской. Надо было продолжать реформы, вести мирную созидательную работу. Но требовалось найти выход из законодательного тупика: Вторая Дума была неработоспособна, а новые выборы по существующему закону о выборах вряд ли могли внести качественные перемены в состав депутатов.

Дальнейшие события показали, что правительство решило действовать без колебаний. Воспользовавшись тем, что думская фракция социал-демократов вела работу среди солдат и вошла в связь с группой солдат различных полков, называвшейся «военной организацией», правительство санкционировало обыск в помещении фракции. Было арестовано несколько членов этой организации.

Столыпин провел совещание с прокурором судебной палаты и министром юстиции Щегловитовым. Решили предъявить Думе требование выдать социал-демократических депутатов для суда, а в случае несогласия Думы — не останавливаться перед ее роспуском.

К этому времени Столыпин уже вел подготовку нового избирательного закона.

Первого июня Столыпин явился в Думу и попросил провести закрытое заседание. Он потребовал лишить депутатской неприкосновенности всех членов думской фракции социал-демократов за устройство военного заговора.

Был ли заговор? Как такового, имеющего конечной целью свержение государственного строя, не было. Был процесс, подтачивающий строй. Были агитация, собрания и тому подобное.

Требование Столыпина поставило кадетов в сложное положение. Они не могли защищать подготовку заговора, им хотелось «сберечь» Думу. Однако доказательства заговора, предъявленные прокурором Петербургской судебной палаты, казались не вполне убедительными.

Короткое заявление Столыпина заканчивалось недвусмысленным предупреждением: «всякое промедление со стороны Государственной Думы в разрешении предъявленных к ней... требований или удовлетворение их не в полной мере поставило бы правительство в невозможность дальнейшего обеспечения спокойствия и порядка в государстве».

Он не собирался церемониться. Полковник Герасимов прямо указывает, что Столыпин рассчитывал именно на несогласие Думы.

Второго июня было последнее заседание Думы. Дело о заговоре накануне переадресовали в комиссию, а сейчас обсуждали вопрос о местном суде. Левые партии несколько раз призывали депутатов обсуждать «предстоящий государственный переворот», отвергнуть бюджет и все законы, проведенные по 87-й статье, обратиться с воззванием к народу. Большинство каждый раз отвергало эти предложения.

В конце дня зачитали сообщение от комиссии: доклад еще не готов.

На следующий день Дума была распущена и введен новый избирательный закон. Население отнеслось к ее роспуску очень спокойно, не было ни демонстраций, ни попыток организовать забастовки.

Новый избирательный закон должен был создать совершенно новую ситуацию. По форме своей это был государственный переворот, по Духу — наконец вносил определенность в государственную жизнь, которой не хватало в переломные годы.

Столыпин поставил на национальную идею.

Это был еще более глубокий переворот, отступление от имперской идеи, в силу которой все населяющие Россию народы признавались равноценными гражданами единой империи. В Манифесте 3 июня провозглашалось: «Государственная Дума должна быть русской и по духу. Иные народности должны иметь в Государственной Думе представителей нужд своих, но не должны и не будут являться в числе, дающем им возможность быть вершителями вопросов чисто русских». (Здесь явно прочитывался намек на решающую роль польского коло во Второй Думе.)

Теперь русское население (великороссы, малороссы и белорусы) получало больше возможностей определять государственную политику.

Историки единодушно оценивают закон как «реакционный». Действительно, он ограничивал избирательные права многих, и его нельзя назвать шагом к демократии.

Кроме того, национальная государственная идея в такой многонациональной стране, как Россия, где исторически сложилось органичное взаимодействие русских с нерусскими, не могла быть воспринята безоговорочно.

У правительства были и иные возможности: объявить чрезвычайное положение, передать власть военным и т. д. Правительство к этому сильно подталкивали не только придворные круги и генералы. Например, страстные обличения иеромонаха Илиодора: «Дальше с настоящим кадетским, крамольным, трусливым, малодушным Правительством жить, а тем более мириться нет никакой возможности. Довольно. Сам Обер-Прокурор тем, что поднял гонение на меня, стоящего за исконные Русские начала, доказал, что он изменил Русскому народу... изменил ему и первый Министр Столыпин, считая истинных сынов Родины погромщиками, убийцами, разбойниками и заигрывая с врагами Родины, Церкви и Русского народа!»

Обвинение в адрес Столыпина не случайно. Оно исходит из крайне правого лагеря, который тоже исповедует как будто одинаковые с ним «национальные принципы».

Из письма Илиодора, однако, видна и пропасть, разделяющая крайне правых и Реформатора. Продолжим цитирование:






«О чем другом, как не об этом также свидетельствует его противное заявление в Государственной Думе, что Правительство будет применять военно-полевые суды в случаях самых дерзновенных убийств. Интересно знать, какие случаи Столыпин считает исключительными, какие убийства считает он дерзновенными? Если прямо говорить, то нужно признать, что Столыпин открывает свои карты и открыто становится в ряды врагов Русского народа. Напрасно он сказал громкие слова: „не запугаете!“ Стоит только удивляться тому, что и Православные Русские люди по поводу этих слов присылали первому министру сочувственные телеграммы! Одно недомыслие и только! Не понимаю просто, как это многие православные люди не поняли, что слово „не запугаете“ есть не чистый, внушительный голос твердой и верной души, а надтреснутое дребезжание оторвавшейся струны, мелкой души, далеко отстающей от Русского народного самосознания. Если бы Столыпин, действительно, не боялся крамольников, то он не стал бы слушать их безумных, преступных, оскорбительных речей и немедленно сказал бы кому следует, что нужно сказать зазнавшимся и зарвавшимся злодеям: „вон отсюда!“ и... вздернуть их на виселицу. Вот тогда бы виднее было бесстрашие первого министра! Более подходящим будет признать, что слова „не запугаете“ были сказаны не по адресу крамольников, ибо Столыпину нечего их бояться, так как они своего не тронут, а по адресу черносотенцев, которым Столыпин, действительно, сделал много зла; это зло он начал делать с первых шагов своего премьерства, когда сказал: „А что это за Союз Русского Народа, где он находится: я на него внимания не обращаю“. И все время он шел по этому преступному, предательскому пути. Но да будет ведомо господину Столыпину, что Русский Православный народ только посмеется над его словами „не запугаете“, когда настанет время, а это время наступит скоро, и не дозволит ему дурманить Русских граждан какими-то заморскими конституциями и кадетскими бреднями!

Нет, все говорит за то, что настала пора покончить все политические счеты с нынешним Столыпинским министерством и спасти Родину, Церковь и Трон Самодержца великого самому народу!

Дальше полагаться на правительство преступно!»





Такие взгляды исповедовал не один иеромонах Илиодор, называющий русских людей «гражданами» и поносящий конституцию. Это голос сильный и страстный. Он не принадлежит одиночке.

Но на этот призыв Столыпин, конечно, не отозвался.

Зато на обращение другого критика он ответил. Критика звали Лев Николаевич Толстой. Он был дружен с Аркадием Дмитриевичем Столыпиным, переписывался с ним. На деятельность Реформатора, впрочем, смотрел очень неодобрительно.

«Нужно теперь для успокоения народа, — писал Толстой Столыпину, — не такие меры, которые увеличили бы количество земли таких или других русских людей, называющихся крестьянами (как смотрят обыкновенно на это дело), а нужно уничтожить вековую, древнюю несправедливость...

Несправедливость состоит в том, что как не может существовать права одного человека владеть другим (рабством), так не может существовать права одного, какого то бы ни было человека, богатого или бедного, царя или крестьянина, владеть землей как собственностью.

Земля есть достояние всех, и все люди имеют одинаковое право пользоваться ею».

Похож ли великий писатель в неприятии столыпинских преобразований на иеромонаха Илиодора? Похож! Оба стоят на одной и той же позиции. Они верны общинным патриархальным идеалам, которые разрушает Столыпин.

«Вы считаете злом то, что я считаю для России благом, — отвечает Толстому Петр Аркадьевич. — Мне кажется, что отсутствие „собственности“ на землю у крестьян создает все наше неустройство.

Природа вложила в человека некоторые врожденные инстинкты, как то: чувство голода, половое чувство и т. п. и одно из самых сильных чувств этого порядка чувство собственности. Нельзя любить чужое наравне со своим и нельзя обхаживать, улучшать землю, находящуюся во временном пользовании, наравне со своею землей.

Искусственное в этом отношении оскопление нашего крестьянина, уничтожение в нем врожденного чувства собственности ведет ко многому Дурному и главное, к бедности.

А бедность, по мне, худшее из рабств...

Смешно говорить этим людям о свободе, или свободах. Сначала доведите уровень их благосостояния до той, по крайней мере, наименьшей грани, где минимальное довольство делает человека свободным...»

Эти мысли Реформатора уже знакомы нам. Вольно или невольно мы переносим их на последующую историю, на современные споры о частной собственности, забывая при этом о жестокой борьбе, в которой они рождались.

А что касается Льва Николаевича, то он не раз писал Столыпину, и всегда, как вспоминает М. П. Бок (Столыпина), — «то он упрекал его в излишней строгости, то давал советы, то просил за кого-нибудь. Рассказывая об этих письмах, мой отец лишь руками разводил, говоря, что отказывается понять, как человек, которому была дана прозорливость Толстого, его знания души человеческой и глубокое понимание жизни, как мог этот гений лепетать детски-беспомощные фразы этих якобы „политических“ писем. Папа еще прибавлял, до чего ему тяжело не иметь возможности удовлетворить Льва Николаевича, но исполнение его просьб почти всегда должно было повести за собой неминуемое зло».

Огромная сила противостояла Столыпину. В том числе сила и русская.

Окончание его письма Толстому говорит о многом: 






«Вы мне всегда казались великим человеком, я про себя скромного мнения. Меня вынесла наверх волна событий — вероятно на один миг! Я хочу все же этот миг использовать по мере моих сил, пониманий и чувств на благо людей и моей родины, которую люблю, как любили ее в старину. Как же я буду делать не то, что думаю и сознаю добром? А вы мне пишете, что я иду по дороге злых дел, дурной славы и главное — греха. Поверьте, что ощущая часто возможность близкой смерти, нельзя не задумываться над этими вопросами, и путь мой мне кажется прямым путем. Сознаю, что все это пишу Вам напрасно — это и было причиною того, что я Вам не отвечал...

Простите...

Ваш П. СТОЛЫПИН»





Новый период, начавшийся Манифестом 3 июня, еще больше обострил отношение общества к Столыпину.

Национальная идея не могла быть для империи всеобъемлющей. Зная русскую историю, видимо, можно не тратить особых усилий на доказательства этой мысли. «Россия больше, чем народ, — писал В. Соловьев, — она есть народ, собравший вокруг себя другие народы...» Достаточно? «Дух России — вселенский дух. Национален в России именно ее сверхнационализм... в этом самобытна Россия и не похожа ни на одну страну мира». Это Н. Бердяев.

Все, достаточно. Только чрезвычайные обстоятельства могли вызвать к жизни национальную идею. Она не могла быть «долгожительницей», ибо противоречила не только имперской, но и объединяющей силе рыночных отношений.

С другой стороны, для российской политической жизни не удивителен и такой довод: «Может великорусский марксист принять лозунг национальной, великорусской, культуры? Нет. Такого человека надо поместить среди националистов, а не марксистов. Наше дело — бороться с господствующей черносотенной и буржуазной национальной культурой великороссов, развивая исключительно в интернациональном духе и в теснейшем союзе с рабочими иных стран те зачатки, которые имеются и в нашей истории демократического и рабочего движения. Бороться со своими великорусскими помещиками и буржуа, против его „культуры“, бороться... а не проповедовать, не допускать лозунга национальной культуры». Это — Ленин, «Критические заметки по национальному вопросу», 1913 год.

Конечно, 1907-й и 1913-й — разные годы. В 1913 году Столыпина уже не было в живых, давно стабилизировалось экономическое положение страны, но здесь дело не в этом, а в отношении к национальному. Столыпин видит в национальном опору, социал-демократия — помеху.

Поэтому в красках национального спектра, где с одной стороны иеромонах Илиодор, с другой «Критические заметки»,.. Столыпин занимает особенное место.

Вот свидетельство Аркадия Столыпина, сына Реформатора. Он рассказывает о проекте изменения границ между некоторыми уездами Холмского края и Гродненской губернии с тем, чтобы «окатоличенные и ополяченные» уезды остались в Польше, а «русские» соединились с «общерусской стихией». «Мера эта имела целью установление национально-государственной границы между Россией и Польшей, на случай дарования Царству Польскому автономии».

А полное отделение Польши от Империи Столыпин наметил на 1920 год.

Впрочем, Государственная Дума действовала по-иному и, несмотря на возражения правительства, расширила пределы будущей Холмской губернии, включив в ее состав такие местности, где русских было едва ли треть. Об уступках же Польше уездов Гродненщины депутаты не захотели говорить. В результате «третьеиюньского» переворота в России утвердился новый строй — Думская монархия. Назад, к неограниченному самодержавию пути не было.

Что же тогда случилось в русской истории?

Под взрывы бомб и треск перестрелки за короткое время в России произошли огромные перемены — началась европеизация. Не было обычного периода успокоения.

Император по-прежнему сохранял исполнительную власть, но в области законодательства и финансовой Дума обладала большими правами... Никакой новый закон, а также отмену старого нельзя было осуществить без согласия обоих законодательных учреждений, Государственной Думы и Государственного Совета. Точно такой же порядок существовал и для новых ассигнований, налогов, займов. Если новый бюджет не утверждался, оставался в силе старый.

Государственный Совет наполовину назначался императором, наполовину избирался: духовенством — 6 человек, земскими собраниями — 34, дворянскими обществами — 18, академией и университетами — 6, купечеством и промышленниками — 12, съездами землевладельцев Царства Польского — 6, губерниями, где не было земств, — 16.

Общество по сравнению с периодом, предшествовавшим 17 октября 1905 года, получило новые права.

Изменилось положение печати, отменена предварительная цензура, исчезли запретные темы. Арест отдельных номеров газет или журналов мог проводиться только по решению присутствия по делам печати, закрытие органов печати — только по решению суда. Открыто выходили ежедневные оппозиционные газеты, от кадетских до социал-демократических. Даже Ленин и Троцкий, будучи в эмиграции, печатались в российских легальных журналах. Разумеется, не разрешалась прямая революционная агитация, призывы к восстанию, богохульство, оскорбление власти.

В новых условиях изменилось и политическое влияние царя. Теперь он не мог быть «своим собственным премьером». Активно работал Совет министров и его председатель. Но взаимоотношения Николая II и Столыпина не были безоблачными. Как свидетельствует С. С. Ольденбург в книге «Царствование Императора Николая II»: «Новый порядок вещей во многом не соответствовал Его идеалам, но Государь сознательно остановился на нем в долгом и мучительном искании выхода из трагических противоречий русской жизни». За этим признанием угадывается причина охлаждения Николая к Столыпину, последовавшая после стабилизации политической обстановки.




Третье июня было последним днем революции.

Снова, как и год назад, кадетская партия собралась в Финляндии на экстренный съезд, вынесла резолюцию протеста, но подавляющим большинством отклонила предложение бойкотировать новые выборы.

Партия «октябристов» (Союз 17 октября), поддерживавшая Реформатора, заявила: «Мы с грустью должны признать, что возвещенное манифестом 3 июня изменение избирательного закона осуществлено не тем путем, который предусмотрен основными законами, но оценку этого факта считаем преждевременной, а его необходимость — прискорбной». Виноватыми в перевороте октябристы считали левые партии.

П. Б. Струве, наоборот, упрекал в «Биржевых ведомостях» кадетов за то, что они не сумели отмежеваться от левых. А либеральный «Вестник Европы» признавал за государством право отступать в случае необходимости от законодательной нормы.

Третье июня стало последним днем революции, потому что отныне не существовало былой коалиции оппозиционных сил (земства, городские самоуправления, торговцы, промышленники, интеллигенция). Теперь эти силы утратили единство.

Изменение общественных настроений показали еще в 1906 году выборы в земские и городские органы самоуправления. Они давали все более консервативные результаты. «Средний класс» предпочитал Столыпина, свидетельствовали газеты. В июне, уже после Манифеста, екатеринославский губернатор А. М. Клингенберг писал: «Два года смуты отрезвили до неузнаваемости большинство капиталистов».

Но было еще одно обстоятельство — сами реформы.

В 1905 году в записке петербургских заводчиков и фабрикантов на имя министра финансов В. Н. Коковцова говорилось: «Промышленность не может процветать там, где народ бедствует». Это прямая параллель с мыслью Столыпина об основе могущества государства.

Еще одна болячка промышленности — излишняя регламентация ее деятельности. В том же 1905 году железозаводчики писали Витте: «Проявление частной промышленной инициативы у нас крайне стеснено. Акционерное дело, железнодорожное строительство, земельный, городской и коммерческий кредит — все это в России продукт правительственного усмотрения, а не следствие свободно развивающейся народной жизни. После этого не удивительно, что нужды нашей промышленности на различных съездах выливаются почти исключительно в ряд многочисленных ходатайств перед правительством и лишены начал самодеятельности и самопомощи».













Крым. 1909 г.

С этой запиской перекликается мнение и уральских промышленников: «В России нет ни твердо обеспеченного правопорядка, ни гражданской свободы и удовлетворительного законодательства, и в этом лежит главная причина тех неурядиц, которые приходится переживать нашей промышленности». К началу периода реформ действовали, например, такие законы, согласно которым «хозяину дозволялось унимать приказчика мерами домашней строгости».

Появление на исторической сцене Столыпина совпало с осознанием промышленниками своих нужд. Главная нужда — отсутствие правовых основ, удушение самодеятельности. Только одна отмена Реформатором обязанности крестьянам и мещанам в случае отлучки из дома получать в полиции «виды на жительство» давала им возможность заниматься предпринимательством. Его курс — на инициативу — был понятен всем.

Старая Россия стала обновляться, что привело к выравниванию положения. Более того, во время выборов в Третью Думу, проходивших в сентябре-октябре, лидер кадетской партии П.Н.Милюков выступил в газете «Речь» с резкой критикой крайне левых: «Всей этой нашей деятельностью мы приобрели право сказать теперь, что к великому сожалению, у нас и у всей России есть враги слева... Те люди, которые разнуздали низкие инстинкты человеческой природы и дело политической борьбы превратили в дело разрушения, суть наши враги... И мы сами себе враги, если бы по каким бы то ни было соображениям захотим непременно, по выражению известной немецкой сказки, тащить осла на собственной спине».

С весны Столыпин уже не жил в Зимнем дворце, где чувствовал себя взаперти, и переехал на Елагин остров, в дом, в котором раньше жил Александр III. Атмосферой прошлого спокойного царствования здесь дышали все постройки в классическом стиле, высокие вековые деревья парка, светлые лужайки. Сам Столыпин часто гулял по парку, а младшие дети лазали по деревьям, откуда их порой приходилось снимать пожарным. По сравнению с крепостью Зимнего это была свобода. Только колючая проволока, вдоль которой ходили часовые и полицейские, лишали иллюзий.

17 ноября в Думе случилось событие, вынудившее Столыпина забыть, что он глава правительства, отец шестерых детей, и послать вызов на дуэль.

День начался спокойно. Первым выступил кадетский лидер П. Н. Милюков. Он старался досадить правительству, но сбивался на мелочи, забывая главное — правительственную декларацию. Потом выступали Сагателян, Пуришкевич, — и все было скучно, уже известно.

О том, что случилось потом, было напечатано сообщение в газете «Новое время».






«После небольшого перерыва на трибуну поднялся г. Родичев. Он начал с повторений доводов г. Маклакова, перешел на гражданские мотивы о патриотизме, национализме и заканчивал защитой польских интересов. Слова оратора: „Мы, любящие свое отечество... мы, защищающие порядок...“ вызвали смех на скамьях крайней правой, и оттуда в ответ часто слышались напоминания о выборгском воззвании. Выкрики с мест, не прекращавшиеся несмотря на неоднократные замечания председателя, видимо, еще сильнее взвинчивали г. Родичева; он становился все более и более резким, теряя самообладание, злоупотреблял жестикуляцией — и, не находя подходящих выражений, выбрасывал неудачные афоризмы.

Когда г. Родичев, вспоминая выражение Пуришкевича о «муравьевском воротнике», сказал, что потомки его назовут это «столыпинским галстуком», зал в одно мгновение преобразился. Казалось, что по скамьям прошел электрический ток. Депутаты бежали со своих мест, кричали, стучали пюпитрами; возгласы и выражения негодования сливались в невероятный шум, за которым почти не слышно было ни отдельных голосов, ни звонка председателя. Полукруг перед трибуной мгновенно наполнился депутатами, а сидевшие позади оказались в первых рядах.

— Долой, вон, долой!

— Не расстались со своим Выборгом! Выгнать его немедленно вон!..

— Нечестно, подло!.. Вы оскорбили представителя государя...

— Мерзко, недостойно члена Думы, недостойно высокого собрания... Крики неслись со всех сторон. Октябристы, умеренные, правые все столпились около трибуны, к которой тянулись десятки рук, и казалось, что зарвавшегося, забывшегося г. Родичева моментально силою стащат с трибуны. Несколько человек уже стояло за пюпитрами секретарей, а г. Пуришкевич порывался бросить в г. Родичева стаканом.

Н. А. Хомяков начал было звонить, но когда увидел, до какой степени разгорелись страсти, покинул трибуну и прервал заседание... За председателем удалились и остальные члены президиума.

Взволнованный, бледный П. А. Столыпин при первых же криках встал со своего места и, окруженный министрами, вышел из зала почти одновременно с Н. А. Хомяковым. За председателем Совета министров тотчас же поспешило несколько депутатов. Родичев все еще стоял на трибуне, краснел, бледнел, пробовал что-то говорить и затем будто замер, видя, что его выходкой возмущена почти вся Дума, за исключением, может быть, небольшой кучки лиц.

Наконец сквозь ряды депутатов к кафедре протискивается высокий старик, кадет г. Покровский, и прикрывает руками г. Родичева, который при несмолкавших криках: «Вон!», «Долой!», «Вон!» спускается к своему месту и затем, окруженный кадетами, выходит в Екатерининский зал.

Едва трибуна освободилась, на нее вбегает г. Крупенский, стучит кулаками и переругивается с левыми. Г. Шульгин старается увести не в меру разгорячившегося депутата.

— По фракциям, по фракциям! — раздаются возгласы, и депутаты с шумом покидают зал.

— Два года не дают работать...

— Оставались бы себе в Выборге, коли не отучились ругаться...

— С первых шагов снова делают скандалы...

Это все больше голоса крестьян, которые более всех других были взволнованы и удручены скандальной выходкой и сыпали по адресу кадетов весьма нелестные замечания.

Сами кадеты только разводили руками и почти не находили оправданий для непонятного выступления своего лидера... Он не обобщал, а говорил лишь о потомках г. Пуришкевича — только и могли сказать кадеты, видимо, крайне недовольные скандальным инцидентом.

Во время перерыва правые, умеренные и октябристы в своих фракционных заседаниях приходят к одинаковому решению — применить высшую меру наказания и исключить Родичева на пятнадцать заседаний.

Н. А. Хомяков, не желая допустить никаких прений, предвосхитил это, и Дума громадным большинством против 96 голосов левых, поляков и кадетов исключает г. Родичева на 15 заседаний.

Н. А. Хомяков перед этим с большим достоинством напоминает, что в руках депутатов священный сосуд, неприкосновенность которого каждый должен хранить, как самого себя.

Г. Родичев в большом смущении произносит свои извинения и просит верить в их искренность. Позднее раскаяние хотя и смягчает вину, но прискорбного, непозволительного факта не изменяет. Если его и могло что сгладить, то разве те бурные овации, которые Дума под конец устраивает П. А. Столыпину, остававшемуся на своем месте до конца заседания.

Выходка г. Родичева произвела на всех депутатов тягостное впечатление.

— К чему это? Чем это объяснить? — спрашивали со всех сторон.

— Какое недостойное, возмутительное оскорбление!..

Депутаты волновались, не могли скрыть негодования, не находили оправданий, разводили руками и пеняли, главное, на то, что снова Думе ставятся препятствия при первых ее шагах.

— И зачем только все это говорят? — недоумевали крестьяне. Затем г. Милюков и г. Пуришкевич по целому часу говорили: что, от этого мужицкий хлеб станет белее, что ли? Школы сами настроятся, разбои и грабежи прекратятся?..

— Они хотят в Думу эти пожары перенести...

— Много ли на пятнадцать заседаний!.. Я бы для острастки на всю сессию исключил, — разошелся какой-то депутат, недовольный, что в наказе нет высшей меры наказания.

Во время перерыва стало известно, что председатель Совета министров, взволнованный неожиданным оскорблением, потребовал от г. Родичева удовлетворения.

В комнату председателя Думы Н. А. Хомякова явились двое министров, г. Харитонов и г. Кауфман, и просили передать об этом г. Родичеву, который и не заставил себя ждать. Извинение происходило в присутствии министров, Н. А. Хомякова и саратовского депутата Н. Н. Львова.

Г. Родичев признавался, что он совершенно не имел в виду оскорбить главу кабинета, что он искренне раскаивается в своих выражениях, которые не так были поняты, и просит его извинить.

— Я вас прощаю, — сказал П. А. Столыпин, и объяснение было окончено.

П. А. Столыпин, как передают, был при этом крайне взволнован, а г. Родичев казался совершенно подавленным.

Известие о том, что председатель Совета министров принял извинение, быстро облетело залы и внесло первое успокоение».





К этому эпизоду старшая дочь Столыпина добавляет, что отец не подал Родичеву руки и смерил его презрительным взглядом с головы до ног. Он знал, что Родичев понимает, что говорит неправду о «столыпинских галстуках», что это клевета в интересах партийной борьбы. Для Столыпина такое двоедушие было нестерпимым. Но если бесстрастно посмотреть на случившееся, то бросится в глаза безрассудство, с которым Реформатор отнесся к выпаду Родичева. Оно по-человечески объяснимо и выдает его с головой.

История впоследствии занесла эти «галстуки» в наши школьные учебники. Точно так же, как и вагоны, созданные специально для удобного переселения крестьян из европейской России в Сибирь. В 20-30-е годы они использовались для перевозки заключенных и тоже были историей соответственно перекрашены из «столыпинских» в тюремные.

Россия изменилась. И громко звучали голоса против «самобытного, особого пути России», за которым подразумевался, увы, застой и который был идейно близок самому Петру Аркадьевичу. Особенно озабочены были промышленные круги, видевшие в правительственной политике перекос в сторону сельского хозяйства.

Приведем несколько цитат из докладов и отчетов Союза промышленных и торговых предприятий России (по книге Л. Шепелева «Царизм и буржуазия в 1904-1914 гг.»):






«В нашей... прессе даже из-под перьев заправских экономистов и мыслящих людей то и дело выдвигается гонение против всего того, что связано с развитием, доходностью и поддержкой нашей обрабатывающей, горной и даже мелкой промышленности. А слово „промышленник“ по „крепостнической традиции“ сделалось синонимом слов „мошенник“, „кровопийца“, „эксплуататор“ и прочих не менее лестных определений. Такая практика вошла в плоть и кровь нашего общественного мышления».










«Мировой опыт поучает нас, что интенсивное сельское хозяйство возможно лишь тогда, когда в стране достаточно сильно развиты промышленность и торговля и, наоборот, не может быть и речи о здоровом развитии промышленности и торговли там, где нет устойчивого сельского хозяйства».










«...отечественная фабрично-заводская промышленность не нуждается в государственных ассигнованиях. Она сама себе проложит путь, если только государственная власть не будет ее подавлять».










«Заграничный капитал, выводя нас из состояния данников иноземной промышленности, в конечном итоге способствует возникновению национального капитала».










«Нельзя забывать, что Россия, — как это ни странно для тех, кто привык верить, что в России все скуплено, все присвоено иностранцами, — принадлежит как раз к числу тех стран, куда капитал идет крайне неохотно, притекая крайне медленным темпом. Причинами этого является отсутствие правовых политических условий... архаичность многих наших законов, недостатки нашего торгового законодательства и, сказал бы я, отсутствие уверенности в существовании твердой экономической политики».





Во всех этих цитатах — неизвестная нам картина промышленного развития России.

Вспомните имена первых русских авиаторов, первые аэроклубы (Николай II становится покровителем Петербургского), всероссийские праздники воздухоплавания.

Русские моряки, инженеры — сколько их вдруг открылось в начале века.

16 января 1908 года состоялось собрание учредителей Императорского Всероссийского аэроклуба.

22 апреля — первый полет на планере собственной конструкции совершил А. В. Шмаков в Тбилиси.

Декабрь — журнал «Спорт и наука» с авиационным разделом стал издавать Одесский аэроклуб.

И в следующем году — журнал «Аэро и автомобильная жизнь», воздухоплавательные кружки и клубы, полеты, начало работы первого в России самолетостроительного завода акционерного общества «Первое Российское товарищество воздухоплавания С.С.Щетинина и К°», строительство И.И.Сикорским первого вертолета...

Вспомним Уточкина, Ефимова, Славороссова, Ткачева, Арцеулова...

Вспомним и участие Реформатора в первых показательных полетах вместе с капитаном Л.М.Мациевичем. На этот счет вполне уместно замечание о качествах, необходимых летчику: «К счастью, славянская раса, отличающаяся смелостью самою беспечною, дает к этому превосходный материал: хотя именно эта беспечность и удаль очень часто идут в ущерб холодной осмотрительности, столь необходимой для воздухоплавания».

Смелость Столыпина проявилась не только в полете с Комендантского поля на «летающей этажерке», но еще и в том, что он знал от полковника Герасимова о возможности покушения со стороны эсера Мациевича. Несмотря на серьезность предупреждения, Столыпин полетел.
		Летун отпущен на свободу.



		Качнув две лопасти свои,



		Как чудище морское в воду,



		Скользнул в воздушные струи.



		Его винты поют, как струны...



		Смотри: недрогнувший пилот



		К слепому солнцу над трибуной



		Стремит свой винтовой полет...








Александр Блок написал это стихотворение после гибели летчика на Комендантском поле.
		И зверь с умолкшими винтами



		Повис пугающим углом...



		Ищи отцветшими глазами



		Опоры в воздухе... пустом!








Столыпин ответил Герасимову, что не верит, будто офицер способен на преступление. Ничего страшного не произошло.

Через два дня Мациевич разбился, выпав из самолета. Официальное заключение комиссии так объясняло причины трагедии: лопнула диагональная растяжка, проволока попала в пропеллер, порвались растяжки, аэроплан резко качнулся вперед, и летчик вывалился наружу. Версия полиции иная — вынужденное самоубийство в результате приговора эсеров.

Хоронил летчика весь Петербург. Люди как будто предчувствовали наступление нового трагического времени.

«Когда страна находится на том уровне развития знаний и предприимчивости, какой наблюдается в настоящее время в России, нет уже более никакой надобности в импорте чужих знаний, навыков и энергии», — написал журнал «Промышленность и торговля».

...Весной 1909 года Босния и Герцеговина были аннексированы Австрией. Столыпин сделал все, чтобы избежать войны.






«Пока я у власти, я сделаю все, что в силах человеческих, чтобы не допустить Россию до войны, пока не осуществлена целиком программа, дающая ей внутреннее оздоровление. Не можем мы меряться с внешним врагом, пока не уничтожены злейшие внутренние враги величия России — эсеры. Пока же не будет проведена полностью аграрная реформа, они будут иметь силу, пока они существуют, они никогда не упустят ни одного удобного случая для уничтожения могущества нашей Родины, а чем же могут быть созданы более благоприятные условия для смуты, чем войной?»





Он не обольщался насчет возможных союзников, считал, что во Франции нет ни любви, ни уважения к России, только страх перед Германией толкает ее к военному союзу; Англия видит в России постоянно усиливающегося соперника, поэтому «больше всех ненавидит Россию и будет искренне радоваться, если когда-нибудь в России падет монархия, а сама Россия не будет больше великой и распадется на целый ряд самостоятельных республик».

Накануне англо-русской встречи в Ревеле к полковнику Герасимову обратился Азеф с предупреждением: государь император намерен ехать поездом, а не яхтой, и в связи с этим на него готовится покушение. Герасимов ничего не знал об этом и усомнился в достоверности сведений. Однако Азеф был лучше информирован, чем глава петербургской тайной полиции. Действительно, оказалось, императрице Александре Федоровне нездоровилось, и она не пожелала плыть по морю. Как ни странно, Столыпин тоже ничего не знал. Как же случилось, что террористам об этом стало известно раньше всех? Азеф уклончиво ответил, что их осведомляет один очень высокопоставленный чин из министерства путей сообщения. На настойчивые расспросы Герасимова он отвечал непрямо и в конце концов сказал, что не назовет его имени, ибо не хочет быть разоблаченным, но свое обещание выполнит — покушение расстроит. И Азеф расстроил планы террористов, как это делал раньше не раз. Нападение на царский поезд не могло состояться, ибо он задержал условную телеграмму о выходе поезда и передал ее боевикам с опозданием.

Это было последнее дело выдающегося агента тайной полиции. Он попросился на отдых. Герасимов не удерживал, понимая, что тот находится на пределе, только попросил хоть изредка информировать о наиболее важных событиях. Азеф согласился. Ему продолжало идти жалование — 1000 рублей в месяц, что походило на пенсион.

Письма от него приходили не часто, ничего особенного в них не было. Герасимову стало известно, что Азефу приходится несладко, многие его подозревают, но все же эсеровский ЦК пока ему доверяет. Впрочем, осенью 1908 года положение изменилось: Азеф сообщил, что начался суд между ним и В. Л. Бурцевым, в прошлом террористом, ныне журналистом; он не сомневается, что суд закончится благополучно, так как все партийные лидеры безоговорочно верят ему.

Тогда никто не ведал, что Бурцев получил сильнейшее доказательство предательства Азефа. Для этого ему пришлось организовать небывалое дело: похитить дочь бывшего директора департамента полиции А.А.Лопухина, о чем мы уже упоминали ранее.

Вечером в толпе возле одного лондонского театра девушка была оттеснена от гувернантки и исчезла. Лопухин находился в Париже. Ему передали записку о случившемся, и он едет в Лондон. Можно представить положение отца. Обращаться за помощью было не к кому, он знал, с кем имеет дело, и рассчитывать на сострадание не приходилось. Надо было попытаться договориться.

В купе к Лопухину вошел незнакомый мужчина, спросил:

— Алексей Александрович? Я Владимир Львович Бурцев, нам надо потолковать.

Бурцев потребовал в обмен на дочь назвать имя агента в руководстве эсеровской партии.

Лопухин считался человеком долга, сам ходил под угрозой покушения, от чего, кстати, его избавил Азеф, и, бесспорно, понимал, что Бурцев предлагает ему совершить предательство.

Но с другой стороны — жизнь дочери.

Эсеры пользовались бесчеловечным, запрещенным приемом. Лопухин мог, наверное, пожертвовать собой, а распоряжаться жизнью дочери было выше его сил.

Он сообщил Бурцеву имя агента.

На следующий день в лондонскую гостиницу привезли лопухинскую дочь, живую и невредимую.

Теперь Азеф был обречен.

В ноябре он неожиданно появился у Герасимова в петербургской секретной квартире. Пришел прямо с поезда, ища спасения. Теперь это был не уверенный, знающий себе цену человек, а затравленное жалкое существо.

Герасимов, выслушав рассказ, не поверил. Революционный суд уже вот-вот был готов оправдать Азефа и заклеймить Бурцева как клеветника, когда вдруг Бурцев объявил о новом важнейшем свидетеле. Суд был отложен, чтобы проверить доводы Бурцева. Тем временем Азеф смог узнать имя свидетеля. Лопухин! Тот самый, который когда-то лично встречался с Азефом. Если он подтвердит на суде то, что говорил Бурцеву, Азеф обречен, смертного приговора ему не избежать. Но если на Лопухина повлиять, чтобы он отказался от своих слов, тогда еще можно спастись.

Азеф был совсем разбит и расплакался, не зная, как спастись.

Но Герасимов не мог представить, что могло заставить Лопухина «преступить долг и пренебречь сохранением служебной тайны».

— Это недоразумение, — сказал Герасимов. — Этого не может быть. Вам надо пойти к Лопухину и выяснить с ним все дело. Вместе все уладите.

Азеф продолжал всхлипывать. Для него, по-видимому, все было кончено. Уже выйдя из игры, он был настигнут расплатой, которой боялся много лет. Зачем идти к Лопухину? Что это даст?

Но Герасимов настаивал, и Азефу ничего не оставалось, как согласиться.

Герасимов, волнуясь, ждал его возвращения. Нет, он верил Лопухину, но вдруг?

Азеф пришел еще подавленнее, чем прежде. Лопухин не стал с ним разговаривать, не пустил дальше прихожей.

— Он выдаст меня, — твердил Азеф.

Герасимов, однако, еще не верил и решил сам пойти к Лопухину.

Пришел уже в сумерках, вошли в кабинет. Герасимов сказал, что озабочен делом Азефа. Лопухин не стал лукавить, назвал Азефа негодяем и добавил, что для него не будет ничего делать. Но Герасимов не оставлял надежды убедить бывшего сослуживца, напомнил, что Азеф спас тому жизнь и что у Азефа есть жена и дети.

Лопухин при упоминании о детях взволновался, но ответил, что Азеф вел преступную двойную игру, предавая всех, а теперь пора положить конец этой лжи и предательству.

Что было делать Герасимову? Он понял, что Азеф прав, тем не менее с чиновничьей настойчивостью продолжал уговаривать собеседника. Теперь это были другие аргументы, служебная тайна, долг, ответственность, бремя вины за предстоящее убийство Азефа. И последнее: неужели вы будете участвовать в революционной кровавой расправе?

Надо учесть, что это говорит представитель спецслужб (по современному определению) с отступником. И у него не появляется даже мысли, что можно использовать силу, пригрозить арестом, а то и физическим уничтожением. Мы, конечно, помним убийство Черняка тайным агентом Викторовым, но там устраняли террориста. Там — необъявленная война. А здесь— разговор своих, другие правила.

Лопухин все-таки не уступил. Почему? Герасимов предполагал, что он «зашел слишком далеко, но уже не мог вернуться назад».

На прощание Лопухин заявил, что перед революционным судом не появится; но если его спросят, скажет об Азефе правду.

Герасимов, убедившийся в решении Лопухина предать Азефа, больше не пытался изменить ход событий. Ареста не последовало.

Герасимов дал Азефу фальшивые паспорта, деньги и простился навсегда. (Азефу удалось скрыться, он поселился в Берлине под именем Александра Неймайера, купца, и прожил там остаток жизни.) Лопухин же после встречи с Герасимовым стал готовиться к поездке за границу. Почему он пытался избежать встречи с похитителями дочери? Неужели, дав им слово, не хотел его нарушать? Думается, объяснение лежит в другой плоскости: он знал, что в случае обмана не сможет укрыться от их мести.

Герасимов докладывал Столыпину каждый день и, понятно, не скрывал от премьера и разговора с Лопухиным. Наверняка они обсуждали возможные последствия эсеровского суда над Азефом. Выпускать ли Лопухина? Что вскроется на суде? Кому это выгодно? На эти вопросы надо было отвечать.

По-видимому, они решили не препятствовать Лопухину, ибо результат суда можно было использовать как доказательство мощи государства и бесперспективности террора. (Судьба бывшего агента при этом, конечно, не учитывалась.)

Лопухина не удерживали, только приставили к нему наблюдение, и вместе с внимательными попутчиками-соотечественниками он прибыл в Лондон, где встретился с членами ЦК партии эсеров Савинковым, Черновым, Аргуновым (Вороновичем). Теперь в его предательстве не сомневались. Он особо и не таился, послав Столыпину письмо, в котором обвинял Герасимова в моральном насилии и просил оградить семью от полиции.

Вскоре в печати появился приговор ЦК «предателю и провокатору» Азефу, и вся Европа с упоением читала в газетах статьи о небывалом коварстве российской полиции.

Но, начав кампанию по разоблачению руководителя боевой организации и члена ЦК Азефа, эсеры быстро поняли, что ведут кампанию против себя. Несколько террористов даже покончили с собой. Можно попытаться их понять, этих выломившихся из обычной жизни людей, тешившихся иллюзией собственной исключительности. Какими бы убийцами они ни были, в действительности они не могли считать себя таковыми. Теперь их «героизм» оказывался всего-навсего фарсом, разрешенным тайной полицией. Возможно и другое предположение: самоубийцы могли быть осведомителями менее крупного уровня, чем Азеф, но испугались разоблачения.

Расследование Бурцева нанесло партии эсеров тяжелый удар. Надо было как-то объясняться с русской общественностью.

Между тем Лопухин вернулся в Россию как ни в чем не бывало и не делал никаких попыток оправдаться. С ним тоже надо было что-то делать.

Заметим, что во всей этой истории с обеих сторон, несмотря на необъявленную войну, проявилось много какой-то патриархальности. Эсеры судят Азефа, но не пытаются его задержать. Герасимов уповает не на силу, а уговаривает Лопухина не выдавать агента. Лопухин не старается избежать наказания и укрыться. Бурцев публикует обличения, не думая о последствиях. Если вспомним поведение самого Столыпина перед полетом на аэроплане капитана Мациевича, то картина получится достаточно полной.

Итак, Лопухин вернулся. Факт измены налицо, и теперь можно было производить арест. Через несколько дней Лопухина арестовали: после того, как Николай велел начать судебное преследование. Государь император, которому Столыпин вынужден был доложить и про Азефа, и про поездку Лопухина в Лондон, был взбешен.

В феврале 1909 года Лопухина приговорили к четырем годам каторги за разглашение служебной тайны и сотрудничество с эсерами. О похищении дочери он не сказал и в глазах либеральной публики выглядел героем, боровшимся с царскими сатрапами. Сенат смягчил приговор, заменив каторгу пожизненной ссылкой. Через четыре года он после амнистии в честь трехсотлетия династии вернулся в Петербург. Впрочем, драма Лопухина прошла для истории незамеченной, заслоненная шумной кампанией против правительства, развернувшейся в России из-за раскрытия Азефа.

Еще до ареста Лопухина в «Юманите» писалось: «Очевидно, правительство чувствует себя виноватым в деле Азефа, т.к. не решается задержать Лопухина. В любой стране государственный чиновник, выдавший вверенную ему служебную тайну, был бы немедленно арестован и соответственно наказан».

В Думе социал-демократы и трудовики сделали запрос, в котором прямо говорилось, что полиция сама организовала террор через своих агентов «в целях усиления реакции и для оправдания исключительных положений».

Октябристы заявили: «Благодаря делу Азефа партия социал-революционеров потерпела страшное поражение, и теперь она хочет выместить свою злобу».










Столыпин 11 февраля выступил в Думе с большой речью, отвечая на запрос. Прежде всего он сказал, что само определение «провокация» в деле Азефа не применимо, его используют революционеры для собственной выгоды. 






«Правительство должно совершенно открыто заявить, что оно считает провокатором такое лицо, которое само принимает на себя инициативу преступления, вовлекая в эти преступления третьих лиц... Точно так же трудно допустить провокацию в среде закоренелых революционеров, в среде террористов, которые принимали сами участие в кровавом терроре и вовлекали в эти преступления множество лиц...

Кто же такой Азеф?..

В числе сотрудников (полиции) Азеф был принят еще в 1892 году... Конечно, временами, когда Азефа начинали подозревать в партии или после крупных арестов, которые колебали его положение, он временно отходил от агентуры, но потом опять приближался к ней.

Вот, господа, после выяснения отношения Азефа к службе розыска и революции, позвольте мне перейти к террористическим актам того времени... Все данные департамента полиции с большой яркостью указывают на то, что главари революционных организаций для того, чтобы укрепить волю лица, непосредственно исполняющего террористический акт, для того, чтобы поднять его дух, всегда сами находятся на месте преступления. Так, Гершуни был на Исаакиевской площади во время убийства егермейстера Сипягина (министр внутренних дел. — Авт.). Он был на Невском рядом с поручиком Григорьевым во время неудачного посягательства на обер-прокурора Победоносцева. Он был в Уфе во время убийства губернатора Богдановича, он сидел в саду «Тиволи» в Харькове во время покушения Фомы Качуры на князя Оболенского и даже подтолкнул его, когда заметил в последнюю минуту с его стороны колебание.

Точно так же Борис Савинков во время убийства статс-секретаря Плеве и великого князя Сергея Александровича, во время замышлявшегося покушения на генерала Трепова и во время метания бомб в Севастополе на Соборной площади в генерала Неплюева был на месте преступления. Поэтому, изучая отношение Азефа к преступным деяниям, необходимо наряду с другими обстоятельствами иметь в виду и этот террористический прием, обычный и, очевидно, свойственный руководителям террористических актов в России.

...К этому 1902 году относится первоначальное знакомство Азефа с Гершуни, и тогда же немедленно Азеф сообщает департаменту полиции о преобладающей роли некоего Гранина, того же Гершуни, в революционных организациях, а затем изобличает всю подавляющую роль Гершуни в террористических действиях России за эти годы».





Столыпин приподнимал завесу тайны. Еще никогда глава правительства не рассказывал публично о необъявленной войне. Постепенно становится понятно, что вовсе не Азеф главный персонаж в этой речи, а трагедия, которая сопутствует реформам. Бомбы, выстрелы, жертвы террора, сообщения Азефа, имена убитых — все эти сведения отходят на второй план. Перед депутатами Думы — панорама битвы. Сошлись две силы, одна из них погибнет.

Столыпин сообщает еще об одном донесении Азефа — о конференции в Париже всех революционных и оппозиционных партий, на которой присутствовали и кадеты, в том числе депутат Павел Милюков. Столыпин сознательно бьет по своим политическим противникам.

Затем председатель Совета министров итожит деятельность Азефа:






«Я утверждаю, что с того времени все революционные покушения, все замыслы центрального комитета расстраиваются и ни одно из них не получает осуществления. Указание в запросе на покушение на министра внутренних дел Дурново неосновательно, так как оно, собственно говоря, и открыто с участием Азефа. Затем дальше идет поражающий ряд преступлений: покушение на Дубасова, взрыв на Аптекарском острове, ограбление в Фонарном переулке, убийство Мина, убийство Павлова, убийство графа Игнатьева, Лауница, Максимовского. Но все эти преступления удаются благодаря тому, что они являются делом совершенно автономных, совершенно самостоятельных организаций, не имеющих ничего общего с центральным комитетом. Это удостоверено и процессами, это удостоверяется и данными из революционных источников. Орган социал-революционеров № 4 „Революционной мысли“ за 1909 г. указывает на „полное бессилие партии в смысле боевой деятельности“ в такие решительные моменты, как конец 1905 г. и кровавый период, последовавший за разгоном Первой Думы, каковые данные свидетельствовали, что в центре партии существовала измена, сознательно парализующая все усилия партии в сторону широкого террора».





И Столыпин делает вывод, что дело Азефа «очень печально и тяжело, но никак не для правительства, а для революционной партии».

Затем он словно обращается с думской трибуны к молодежи, нетерпеливой, настроенной идеалистически, желающей быстрых перемен:






«Поэтому я думаю, что насколько правительству полезен в этом деле свет, настолько же для революции необходима тьма. Вообразите, господа, весь ужас увлеченного на преступный путь, но идейного, готового жертвовать собой юноши или девушки, когда перед ними обнаружится вся грязь верхов революции. Не выгоднее ли революции распускать чудовищные легендарные слухи о преступлениях правительства, переложить на правительство весь одиум дела, обвинить его агентов в преступных происках, которые деморализуют и членов революционных партий и саму революцию?»





Герасимов с проницательностью сыщика отмечал в своих мемуарах: «А трудно себе представить, что случилось бы с Россией, если бы террористам удалось в 1906-1907 годах совершить два-три удачных „центральных“ террористических акта. Надо знать, какое смятение вносили такие террористические акты в ряды правительства. Все министры — люди, и все они дорожат своей жизнью. Растерянность правительства в 1904-1905 годах во многом объяснялась паникой, созданной успешными покушениями на Плеве и великого князя Сергея Александровича. Если бы в дни Первой Государственной Думы был бы убит Столыпин, если бы удалось покушение на государя, развитие России сорвалось бы гораздо раньше».

В думской речи Столыпин счел также уместным предупредить общество от иллюзии того, что, «достаточно медленно выздоравливающую; Россию подкрасить румянами всевозможных вольностей, и она станет здоровой».

Он закончил выступление словами о том, что правительство ничто не остановит в созидательной работе, что пусть оно и погибнет, но цель будет достигнута — будет построено здание обновленной, свободной, свободной в лучшем смысле этого слова, свободной от нищеты, от невежества, от бесправия России.

После столыпинской речи думские прения пошли на убыль. Большинство признало его объяснения исчерпывающими.

Дело Азефа нанесло непоправимый удар эсерам.

Боевая организация террористов была морально уничтожена и уже никогда не воскресла.




Конец Азефа означал не только начало новой страницы в угасании революционной ситуации, он еще совпал с идейной переоценкой традиционных взглядов русской интеллигенции. Весной того же года вышел сборник «Вехи». Его авторы Н. А. Бердяев, С. Н. Булгаков, М. О. Гершензон, П. Б. Струве, С. А. Франк, Б. А. Кистяковский и другие не были связаны никакой партийной программой. В предисловии писалось: «Революция 1905 года и последовавшие за ней события явились как бы всенародным испытанием тех ценностей, которые более полувека как высшую святыню блюла наша общественная мысль». Другими словами, «Вехи» показывали, что часть интеллигенции отказывается от противостояния власти.

Бердяев писал, что интеллигенция интересовалась не истиной, а способом доказать свои политические взгляды. Булгаков что революция — это «исторический суд над интеллигенцией». Он считал бесспорным путь богоборческого героизма и противопоставлял ему смирение русских святых и подвижников. (Эту мысль в современной трактовке можно передать как противопоставление: революция — эволюция. Столыпинский путь, бесспорно, опирался на подобную философию.)

Гершензон прямо смотрел на исторические факты и видел иcток трагедии в оторванности интеллигенции от народа. «Мы не люди, а калеки, сонмище больных, изолированных в родной стране, — вот что такое русская интеллигенция... Мы для него (народа) не грабители, как свой брат деревенский кулак, мы для него даже не просто чужие, как турок или француз; он видит наше человеческое и именно русское обличье, но не чувствует в нас человеческой души и потому ненавидит нас страстно... Каковы мы есть, нам не только нельзя мечтать о слиянии с народом бояться мы его должны пуще всех козней власти, и благословлять эту власть, которая одна своими штыками и тюрьмами еще ограждает нас от ярости народной».

«Вехи» отказывались от вековой традиции, идущей еще с времен Петра Великого, когда к российскому организму был привит росток западной культуры. Индивидуализм русской интеллигенции противостоял коллективизму русского народа. Эта историческая драма осознавалась русским обществом в диалоге западников и славянофилов, однако всегда на последних власти смотрели подозрительно. Характерно, что Столыпин, чье детство и отрочество прошли в период наивысшего подъема славянофильского духа, происходившего в годы русско-турецкой войны за освобождение Болгарии, выражал более глубокие, традиционные взгляды русского народа в отличие от его политических противников. По сути, «Вехи» знаменовали осознание частью интеллигенции плодотворности его выбора (с учетом, конечно, отрицания Реформатором средневековой патриархальности).

Показательна статья Франка, в которой он говорил, что русский интеллигент — это «воинствующий монах нигилистической религии земного благополучия», то есть человек, лишенный души. Как пример морального нигилизма и неуважения к праву в сборнике были напечатаны слова Ленина на съезде социал-демократов в 1903 году о необходимости сурового подавления несогласных даже внутри собственной партии.

Казалось бы, что в «Вехах» необычного? Эти мысли уже были известны, подобные предостережения высказывали и раньше. Но сборник был как бомба в стане либералов. Он стал модным. В нем было то, что позволяло интеллигенции наконец почувствовать себя не заложником, не рабом старых традиций, а иметь возможность выбора — путем сотрудничества личности с обществом. «Вехи» закладывали новый подход в философии русской интеллигенции. Неспроста вся левая печать обрушилась на них с уничтожающей критикой («Слепые вожди слепых», «Творцы нового шума», «Обнялись с божественностью» и т.д.). П. Н. Милюков даже издал целый сборник статей против «Вех».




Вообще 1909 год — высшая точка в судьбе Реформатора. И одновременно — начало заката.

Первый признак отрицательных, но еще неосязаемых перемен был воспринят как простое недопонимание между ним и Николаем. Разговор касался некоего Григория Распутина.

В конце 1908 года Герасимов от дворцового коменданта Дедюлина узнал, что на квартире фрейлины Вырубовой представлен государыне Александре Федоровне «старец» Распутин. Дедюлин заподозрил в нем возможного террориста, искавшего доступ в царский дворец. Герасимов установил за Распутиным слежку и навел справки о его прошлом. Сведения получил неутешительные. Сибирские жандармы докладывали, что за «старцем» числятся кражи и разврат. Филеры доносили о его посещениях притонов, связях с проститутками, разгулах. Вместо «террориста» Герасимов получил развратника.

Герасимов сообщил об открытии Столыпину, полагая, что тот знает о Распутине. Но ни о каком Распутине Столыпин даже не слышал, а услышав, поразился. Не хватало властям в смутный период еще беспутника в сердце империи!

Герасимов стал его утешать на свой лад, считая все же, что террорист был бы хуже.

Столыпин рассуждал по-другому. Царь не имел права ронять свой моральный авторитет, жизнь его семьи должна быть чиста, как хрусталь; иначе, если погибнет авторитет, может случиться самое плохое.

Еще было далеко до обличений с думской трибуны, когда Гучков в достаточно понятных выражениях осуждал «высшие сферы» за связь с Распутиным.

Столыпин решил действовать быстро и во время ближайшего доклада Николаю, волнуясь оттого, что вторгается в личную жизнь царя спросил:

— Знакомо ли Вашему величеству имя Григория Распутина? Николай помолчал, потом спокойно ответил:

— Да, государыня рассказывала мне, что несколько раз встречала его у Вырубовой. Это странник, он много ходил по святым местам, хорошо знает Писание.

Столыпин продолжал расспрашивать:

— А Ваше величество с ним не встречались?

— Нет, — коротко ответил Николай.

И тут Столыпин переступил грань приличия и, почувствовав неуверенность в голосе царя, возразил:

— Простите, Ваше величество, но мне доложили иное.

Никто ему не докладывал. Герасимов говорил только об императрице.

— Кто же доложил это иное? — спросил Николай.

— Генерал Герасимов.

Николай отвел взгляд, поколебавшись, с усмешкой сказал:

— Но если генерал Герасимов так доложил, я не буду оспаривать.

Действительно, государыня уговорила меня, я видел его два раза... Но почему это вас интересует? Это моя личная жизнь, ничего общего с политикой не имеющая. Разве у нас не могут быть личные знакомые?

Беспомощность и смущение Николая тронули Столыпина. Он не ожидал, что самодержец, чья жизнь и без того была под постоянным наблюдением охраны, будет поставлен его расспросами в неловкое положение. Со свойственной ему прямотой Петр Аркадьевич сказал, что государь возвышается над всей страной и весь народ смотрит на него. Поэтому ему нельзя соприкасаться ни с чем нечистым. И Столыпин, как наставник, выложил все собранные полицией сведения о Распутине.

Николай не сразу поверил, переспрашивал. Потом как будто согласился, что на самом деле ему нельзя встречаться со «старцем», и пообещал, что больше встреч не будет.

На обратном пути из Царского Села в Петербург Столыпин пересказывал Герасимову разговор с Николаем. Он был и взволнован, и удовлетворен, словно проделал тяжелую работу.

Герасимов же сомневался, спросил, не пообещал ли Николай, что и царица не будет видеться с Распутиным. А такого обещания не было. Поэтому Герасимов в отличие от премьер-министра отнесся к рассказу Столыпина скептически.

Он приказал усилить наблюдение за Распутиным. И что же? Агенты передали, что «старец» зачастил к фрейлине Вырубовой, где несколько раз встречался с царицей.

Теперь стало ясно, что с Распутиным нужно бороться самим. Вторично обращаться в Царское Село бессмысленно. Но разве у председателя Совета министров и одновременно министра внутренних дел не имелось никаких прав? Герасимов предложил выслать Распутина в административном порядке в Сибирь. Он нашел старый закон, позволяющий министру внутренних дел высылать мошенников, пьяниц, развратников.

Этот закон давно не применялся, но отменен не был.

Столыпин согласился не сразу. Он понимал, что, выслав Распутина, рискует в случае огласки замарать имя царицы. Однако был ли у него другой выход?

Он дал согласие с одним условием: арест не должен происходить в Царском Селе.

Герасимов постарался сделать все, чтобы сохранить замысел в тайне. Постановление о высылке написано им собственноручно, им же самим принесено Столыпину на подпись. Оба походили на заговорщиков.

Постановление вручили агентам, и вот-вот колесо государственной полицейской машины должно было подхватить Распутина.

Агенты ждали случая, дежурили возле его квартиры. Прошел день, другой, третий. Распутин не появлялся. Однажды его засекли в Царском Селе у Вырубовой. Арестовывать в Царском запрещалось, поэтому позвонили Герасимову, и тот велел брать «старца» по возвращении в Петербург прямо на вокзале. Теперь уж, казалось, не уйдет.

Когда поезд, замедляя ход, подошел к вокзальному дебаркадеру, двери одного вагона распахнулись и на перрон выскочил господин в длинной шубе. Подобрав полы, он бегом кинулся к выходу, где его ждал автомобиль великого князя Петра Николаевича. За ним бежали несколько мужчин. В двух шагах от автомобиля они остановились. Распутин ускользнул. Преследователи снова не решились арестовать его, только проследили за ним до великокняжеского дворца.

Дело принимало анекдотическую окраску, глава правительства оказывался бессилен.

Агенты караулили все выходы из великокняжеского дворца. Теперь Герасимов дал приказ арестовать Распутина, несмотря ни на что.

И снова — безрезультатно. Только через несколько недель наблюдение сняли, потому что неуловимый Распутин объявился за тысячу верст от столицы, в Сибири, у себя в родном селе.

Герасимов доложил Столыпину, что арестовывать некого. Тот воспринял известие благодушно: что ж, так будет меньше шума, а вернуться обратно Распутин не посмеет.

И Столыпин с облегчением разорвал свое постановление о высылке, решив больше не думать о случившемся. Если бы он знал, что Распутин вернется и сделается всесильным, он бы действовал по-другому.




Примерно тогда же, в начале весны, Столыпин и Герасимов решали, можно ли ехать Николаю в Полтаву на торжества по случаю двухсотлетия Полтавской битвы.

Встретившись с царем, Столыпин во время доклада заговорил о поездке:

— Ваше величество, никакой опасности Вам не будет грозить. Революция подавлена, и можно ездить куда хотите.

Николай поразил Столыпина своим ответом:

— Я не понимаю, о какой революции вы говорите. У нас, правда, были беспорядки, но это не революция... Да и беспорядки, я думаю, были бы невозможны, если бы у власти стояли люди более энергичные и смелые.

Столыпин ожидал услышать совсем другое — удовлетворение, благодарность, но не раздражение. Николай больно задел его.

Вряд ли это было следствием памятного разговора о Распутине. Это всесильный самодержец, сын могучего императора Александра III и внук Александра-Освободителя, на мгновение вспомнил унижение 1905 года и одернул верного слугу, чтобы тот знал свое место.

Возвращаясь из Царского Села в Петербург, Столыпин с горечью говорил Герасимову о странной забывчивости Николая, не желавшего помнить о пережитых опасностях и о тяжелой работе, остановившей катастрофу.

Он уже ощущал, что вместо революционного движения России начинает угрожать опасность справа, — со стороны косного, омертвевшего консерватизма.

(Конечно, был консерватизм и живой, жизнедеятельный, в плане государственного строительства позволяющий России преображаться. Он ставил во главу угла не абстрактное «спасение человечества», а повседневную работу.)

В судьбе Столыпина консервативные силы сыграли главную роль: живой, здоровый консерватизм вызвал его на историческую арену, а мертвый консерватизм политически убил его за несколько месяцев до покушения Богрова.

Справедливости ради скажем, что в начале политической карьеры Столыпин не различал консервативных течений и был готов опираться на них безраздельно, пока вскоре не убедился в том, что не все русские люди, возмущенные революционной разрухой, могут служить ему опорой Возникший как крайне консервативная сила, «Союз русского народа поддерживался в качестве противовеса революционному террору многими видными деятелями, особенно петербургским градоначальником Лауницем и дворцовым комендантом Дедюлиным. Первый удар СРН наносил по либералам и революционерам, второй — по Столыпину. Лауниц не раз заводил с Герасимовым разговоры о том, куда ведет Столыпин Россию, и искал в начальнике политической полиции союзника против премьер-министра.

Лауниц прямо поддерживал боевую дружину СРН, выделил деньги на организацию в июле 1906 года убийства депутата Думы кадета М. Я. Герценштейна, требовал от Столыпина одобрения этой деятельности. Постепенно взаимоотношения градоначальника и председателя Совета министров дошли до настоящей борьбы.

Смерть Лауница мало что изменила в отношении СРН к Столыпину. Союз добивался закрытия Думы, участвовал в покушениях на левых, газета «Русское знамя» вела резкую кампанию против Реформатора.

Правое крыло консерваторов объявило, что столыпинская аграрная реформа выгодна только жидомасонам, стремящимся поколебать российский государственный строй.

(Левые силы, как мы помним, тоже были против преобразований в деревне, не без оснований видя в них препятствие развитию революции.)

От боевиков СРН до видных сановников и придворных протягивался правый фронт оппозиции Столыпину. Регулярно к царю обращались влиятельные лица с критикой Петра Аркадьевича. Доходило до утверждений, что популярность премьер-министра умаляет популярность самого Николая.

«Никакой революции в России не было. — говорили они. — Поэтому нет у Столыпина никаких заслуг в умиротворении страны. Наоборот, он проявляет крайне опасный либерализм, защищает чисто революционное учреждение — Думу».




Взаимоотношения царя и Столыпина всегда были непростыми. Чем ближе Реформатор подходил к цели своих проектов, тем меньше в нем нуждались в Царском Селе.

В июне Николай встретился в финских шхерах, в Бьерке, с германским императором Вильгельмом. На царской яхте «Штандарт» во время завтрака Вильгельм все время проговорил со Столыпиным, забыв царицу Александру Федоровну, по правую руку от которой сидел. Он буквально впился в Реформатора. Столыпин рассказывал о преобразованиях в русской деревне.

Накануне войны в Россию приезжала из Германии правительственная комиссия под руководством профессора Аугагена (подобно французской) для изучения результатов реформы. Объехав ряд губерний, она представила в Берлин отчет. Основной вывод — по завершении земельной реформы война с Россией будет не под силу никакой державе. Русский посол в Берлине узнал, что этот отчет сильно обеспокоил Вильгельма. Наверняка император вспомнил 1909 год, теплый июнь и уже убитого к тому времени Столыпина. И мертвый Столыпин был грозен.




После Бьерке вскоре Столыпин выезжал вместе с царем на празднование двухсотлетия Полтавской битвы. Роскошные пейзажи центральной Украины, степи, дубовые рощи, пирамидальные тополя, подпирающие голубое небо, гоголевские места — все это сопутствовало поездке в честь победы Петра Великого.

И урожай был небывалый.

Никаких угроз, никакого террора. Страна выздоравливала.

Для того чтобы обеспечить безопасность Государя, в самых многолюдных местах были поставлены шеренги младших, двенадцатилетних воспитанников Полтавского кадетского корпуса. Мальчики в белых полотняных гимнастерках с красными погонами, конечно, защищали царя не как охранники.

Николая встречали довольные, веселые, праздничные люди. Революции не было и в помине.




Оживление царило во всех хозяйственных областях. Вывоз хлеба за границу достиг рекорда — 748 миллионов рублей. Закладывался фундамент великих планов — через пять лет были готовы проекты Днепростроя и Волховстроя (ставших символами сталинских пятилеток). Деревня все больше требовала новых сельскохозяйственных орудий, машин, строительных материалов, средств потребления. Внутренний рынок быстро углублялся. Капиталы из сельского хозяйства через сберегательные кассы, Крестьянский банк, кредитную систему перетекали в промышленность.

То, что началось в 1909 году, можно назвать возвышением России не искусством управления народом, а силами народа.

Правительство протянуло руку земскому самоуправлению и всячески стремилось открыть земледельцам дорогу к знаниям, технике, кредиту. Самоуправление, еще вчера считавшееся противником государственного строя, было поставлено в привилегированное положение. Еще один толчок к пробуждению народных сил дало издание в 1908 году нормального устава сельскохозяйственной кооперации. Создавались кредитные товарищества, артели, создавались широко, даже жадно, ибо русский крестьянин жадно стремился к самостоятельной жизни.

Зато другая жизнь, общественная, угасала. Социалистические и либеральные газеты писали о «реакции, упадке, торжестве личного интереса».

Вспомним еще раз «Вехи». Сергий Булгаков в статье «Героизм и noдвижничество»:






«Русская революция развила огромную разрушительную энергию, уподобилась гигантскому землетрясению, но ее созидательные силы оказались далеко слабее разрушительных...

Героическое «все позволено» незаметно подменяется просто беспринципностью во всем, что касается личной жизни, личного поведения, чем наполняются житейские будни... У нас, при таком обилии героев, так мало просто порядочных, дисциплинированных, трудоспособных людей... Для русской интеллигенции предстоит медленный и трудный путь перевоспитания личности, на котором нет скачков, нет катаклизмов и побеждает лишь упорная самодисциплина...»





Вот, если угодно, и объяснение «упадка» общественного настроения при экономическом подъеме.

Энергичная, настораживающая Европу, не желающая ни с кем войны, эта Россия набирала силу.

В октябре Столыпин в беседе с редактором саратовской газеты «Волга» подметил, что пессимизму газетных статей противостоит бодрое настроение, бодрый оптимизм в провинции. «Я полагаю, — подчеркнул он, — что прежде всего надлежит создать гражданина, крестьянина-собственника, мелкого землевладельца, и, когда эта задача будет осуществлена, гражданственность сама воцарится на Руси. Сперва гражданин, а потом гражданственность. У нас обыкновенно думают наоборот».

Реформатор понимал обстановку точно так же, как и государственно мыслящая интеллигенция. Он действовал без скачков и катаклизмов против «недобитого абсолютизма» (П. Б. Струве).






«Итак, на очереди главная задача — укрепить низы. В них вся сила страны. Будут здоровы и крепки корни у государства, поверьте, и слова русского правительства совсем иначе зазвучат перед Европой и перед всем миром. Дружная, общая, основанная на взаимном доверии работа — вот девиз для нас всех, русских! Дайте государству двадцать лет покоя, внутреннего и внешнего и вы не узнаете нынешней России».





Необходимо посмотреть на Столыпина с точки зрения великих преобразований другого Реформатора, Петра Великого. «Душа интеллигенции, этого создания Петрова, есть вместе с тем ключ и к грядущим судьбам русской государственности и общественности» (С. Булгаков). И, добавим, истории понадобилось два столетия, чтобы навстречу образованному классу, оторванному от народа, не приобретшего навыка будничного труда и тем, не менее служившего средостением между Европой и Россией, двинулся сам русский народ.

Столыпинская опора на «низы» — это продолжение петровского строительства, но без петровского насилия, жажды мгновенного результата. Наиболее ярко сила российских «низов» предстала перед Столыпиным во время его и министра земледелия Кривошеина поездки в Сибирь в конце лета 1910 года. Эта поездка имела две цели в русле переселенческой политики правительства и, более широко, в плане развития русского влияния в Азии.

За триста лет колонизационного освоения русскими Сибири переселение туда шло стихийно и только с началом строительства Великого сибирского пути стало принимать формы государственного дела. Идея создания «цепи деревень от Урала до Тихого океана» родилась у С Ю. Витте. Тогда надо было решать задачу объединения азиатских территорий с европейскими. Другая задача наделение безземельных крестьян землей — еще не осознавалась как первоочередная. Наоборот, многие помещики опасались лишиться рабочих рук.

С Сибирью связана и крестьянская мечта о Беловодье, сказочной стране народного благоденствия.

Замыслы Витте были велики: развитие сети дорог от грунтовых до железных; обеспечение Туркестана дешевым сибирским хлебом; расширение за счет зерновых посевов производства хлопка в Средней Азии — заселение киргизских степей, Приамурья; привлечение в Сибирь «образованных слоев общества» путем создания крупной частной собственности и льготным предоставлением рабочим земельных участков в аренду; индустриализация огромной и почти незаселенной страны, хотя бы ценой привлечения иностранного капитала.

Единственное, в чем Витте не учел реальной обстановки: поглотить всех малоземельных Сибирь не могла. Сокращение их числа могло быть достигнуто лишь исходом в промышленность. Здесь виттевская индустриализация подкрепилась столыпинским «освобождением» крестьян. И затем в Сибири, уже после Витте, было положено начало промышленной колонизации — строились новые дороги, порты, рудники, заводы. К 1914 году дальневосточные области стояли на втором месте в империи по развитию городской жизни.

В переселенческом деле, как и в проведении земельной реформы, хорошо видна преемственность столыпинской политики, способность премьер-министра сосредоточиваться на главном. Процесс связывания России и Азии показывал, как историческая общинная традиция, которая определила характер народа и с которой он боролся в большинстве районов европейской части страны, может оставаться жизнедеятельной.

Напомним необыкновенную историю того времени, рассказанную в первой части повествования.

В Сибири, на Алтае, в Бийском уезде, в селе Старая Барда крестьяне организовали маслодельную артель и торговали сливочным маслом. Они кооперативно владели сепараторами, маслобойками, другими орудиями. Организовали кредитное товарищество, поставили на мельничной запруде небольшую электростанцию, провели в избы электрический свет. Как назвать те лампочки, горевшие в крестьянских горницах в начале века? «Столыпинскими»? Кроме того, они построили у себя народный дом, то есть клуб, купили синематографический аппарат и смотрели в темном помещении на оживающие в электрическом луче различные случаи далекой жизни. Этот алтайский кооператив, конечно, кажется чудом. Позднейшие кооперативы, подневольные сталинские колхозы, отличались совсем иными достатками. Но что скажем мы, когда узнаем, что в Старой Барде, кроме того, была телефонная станция и все желающие за небольшую плату могли установить у себя телефонный аппарат?

А между тем все это было.

Сибирь была богата и свободна. Община сохранила здесь лучшее наследие, идею социальной защиты, коллективизм, и была освобождена от «равенства бедных». Неспроста до сих пор образ сибиряка, сильного, великодушного, независимого человека, остается в народной мифологии, несмотря на катастрофическое разрушение сибирской жизни.

Необходимо подчеркнуть, что Столыпин не был идеологическим противником ни общины, ни крупного помещичьего землевладения. Он был реалистом. Жизнеспособность того или другого явления была для него главным критерием. Может быть, в этом ярче всего выразилась его философия— все, что на пользу России, все хорошо.

«Сибирь всасывала в себя поток людей и затем начинала выбрасывать на внутренний рынок потоки пшеницы, масла и других сельскохозяйственных продуктов», — отмечал в либеральном «Вестнике Европы» экономист Н. Огановский. Более того, и на внешний рынок тоже. Например, стоимость вывезенного в 1912 году только в Англию масла — 68 миллионов рублей — превышала в два раза стоимость добычи сибирского золота.

Конечно, на вырученные от торговли деньги сибиряки-кооператоры могли бы завести у себя не только телефоны, но и авиацию!

По результатам сибирской поездки Столыпин и Кривошеий представили Николаю обширную записку: «...растет сказочно... в несколько последних месяцев выросли большие поселки, чуть ли не города». Кроме насущных задач освоения, в ней ставилась задача перейти с «мужицкого», недостаточно интенсивного ведения хозяйства к интенсивному, а для этого ввести в сибирской деревне межевание общинных земель и право собственности. То есть Реформа должна была реализоваться и тут. Но как реализоваться, ведь не принудительно? Столыпин и Кривошеий видели путь в индустриализации, увеличении потребителей сельскохозяйственной продукции.

Из огромного инертного придатка исторической Руси Сибирь превращалась в «органическую часть становящейся, евразийской географически, но русской по культуре Великой России» (К. А. Кривошеий).

Между тем правительственной политике, нацеленной больше за Урал, противостояло иное настроение, иная идея, — гегемонии на Ближнем Востоке. Напомним, что после соглашения с Англией в 1908 году либеральная интеллигенция вспомнила о Проливах. А осуществление этой идеи неизбежно привело бы к столкновению с Германией, Австро-Венгрией и Турцией.

Впрочем, внешняя политика России отличалась спокойствием и миролюбием. В середине августа 1910 года, когда Столыпин и Кривошеий колесили по Сибири, Николай со всей семьей приехал в Германию и провел там два с половиной месяца на родине жены в Гессенском замке Фридберг, в тихой сельской обстановке.

Перед отъездом Николай захотел встретиться с Вильгельмом и обсудить международные дела. Правда, германский император был настроен скептически: соглашение с Англией не прошло бесследно. К тому же тон русских газет был антигерманским.

Тем не менее 22 и 23 октября Николай с Вильгельмом встретились в Потсдаме. Они признали, что нет прямых столкновений интересов у России и Германии, и обязались не поддерживать политики, направленной против друг друга. Германия обещала не поощрять австрийские устремления на Балканах, Россия — не поддерживать английские действия против Германии. Это означало сохранение на Ближнем Востоке существующего положения (и неприятие царем идеи гегемонии в этом районе).

Неудивительно, что российские газеты холодно отнеслись к Потсдамской встрече.

В Думе произошла открытая дуэль. Милюков выступил с критикой: «Это значит, что наши союзные соглашения перестали быть наступательными и остались только на оборонительной функции». «Ему хочется войны!» воскликнул в ответ правый депутат П. Березовский.

В действительности франко-русский союз был только оборонительным, а с Англией никакого союза не существовало.

В Англии были недовольны Потсдамом.

И российская печать тоже недовольна, открыто солидаризуясь с «Владычицей морей». Новый британский посол сэр Джордж Бьюкенен стремится как можно полнее нейтрализовать Потсдам.

Печатники Петербурга, Москвы, Варшавы, Киева набирают статьи написанные как будто рукой английского дипломата.

Словно отвечая на все это, новый министр иностранных дел С. Д. Сазонов в беседе с корреспондентом «Нового времени» буквально взывал к проявлению терпимости по отношению к Германии: «Должен сказать откровенно, что вы иной раз бываете слишком желчны... В интересах обоих народов был бы полезен более мягкий тон. Если бы я был магом, я свернул бы свиток судеб так, чтобы время сократилось лет на пять. За этот срок сами собой улягутся взаимные недоверие и раздражение. Время прольет бальзам на горячие раны».

Напрасно старался Сазонов. Правительство вело свою политику, интеллигенция — свою. В этом плане мысль П. Б. Струве из статьи в «Вехах» объясняет происходящее: «Идейной формой русской интеллигенции является ее... отчуждение от государства и враждебность к нему».

Конечно, можно было бы порассуждать о действиях английской разведки и нарисовать легко доступный пониманию образ. Однако как ни старалась Интеллидженс Сервис, ей были недоступны корни российской драмы.

Как только Россия заключает с Японией соглашение (лето 1910 года), так раздается голос Милюкова: «Поддерживая Японию, мы ставим деньги не на ту лошадь».

Как только Россия потребовала соблюдения своих торговых прав и привилегий в Монголии и в случае ущемления интересов русских купцов пригрозила ввести войска в китайские пределы, так сразу раздаются протесты, сперва в английской печати, затем в петербургской.

Почему так единодушно? Или русские купцы хуже британских?

В либеральных кругах считалось, что союз с монархическими странами ведет к укреплению консерватизма в России, поэтому надо бороться против сближения с Германией, поддерживать Англию. То есть там главенствовал прежде всего партийный, идеологический интерес.

Отсюда всего шаг к «пораженчеству» большевиков во время первой мировой войны, к провозглашению лозунга «двух культур», буржуазной и пролетарской, к идее уничтожения всего «чужого».




Успокоение страны, обильные урожаи 1909 и 1910 годов, рациональная внешняя политика, активное законодательное обновление (реформа местного суда, расширение народного образования, новый продовольственный устав) — во всем этом заслуга правительства. Кажется, можно предположить, что общественное настроение наконец повернется к нему? Но нет, на земских и городских выборах, после поправения в революционный период, снова стали выдвигаться более левые фигуры.

С другой стороны, правые постоянно обвиняли правительство в либерализме, в разрушительстве.

Но ни то, ни другое не было страшно. Жизнь быстро менялась, обновлялась, становилась бодрее. Столыпин смотрел на этот процесс оптимистично:






«После горечи перенесенных испытании, Россия, естественно, не может не быть недовольной; она недовольна не только правительством, но и Государственной Думой и Государственным Советом, недовольна и правыми партиями, и левыми партиями. Недовольна потому, что Россия недовольна собой. Недовольство это пройдет, когда выйдет из смутных очертаний, когда образуется и укрепится русское государственное самосознание, когда Россия почувствует себя опять Россией. И достигнуть этого возможно, главным образом, при одном условии: при правильной совместной работе правительства с представительными учреждениями» (то есть с Думой. — Авт.).

В этих словах слышится обращение и к царскому окружению, и к думской оппозиции: «Проявите терпение! России одинаково необходимы Дума и реформы».





Показательно направление действий Столыпина при принятии нового продовольственного устава, который определял порядок помощи крестьянам во время неурожаев. Можно подумать, зная земледельческие пристрастия Реформатора, что он будет выступать за щедрую помощь всем нуждающимся. Но это справедливо только отчасти. По существу, он отвергает вечный общинный принцип равной помощи, прекращает бесплатное «кормление», заменяя его новой рациональной системой: состоятельным крестьянам продовольствие и семена выдавались как ссуда, для несостоятельных устраивались общественные работы, где на строительстве, например, дороги, можно было заработать на пропитание, а бесплатная помощь давалась только совсем маломощным. Даже сегодня у многих читателей мелькнет мысль о нарушении Столыпиным идеалов социальной справедливости, о каковых, впрочем, в капиталистическую пору думать было вовсе не обязательно. Однако Реформатор отвечал в Думе и на наш вопрос, сказав, что эта мера положила предел «развращающему началу казенного социализма». (Речь 9 ноября 1910 года.)

Патриархальный социализм общины и государственный социализм одинаково тормозили развитие народных сил. Все же какая смелость была нужна, чтобы внешне отнять у голодающих кусок хлеба, но дать возможность его заработать!

За два дня до произнесения слов о «развращающем начале» умер Лев Николаевич Толстой. Угас один из «духов русской революции», писавший в дневнике о «сострадательном отвращении к П. Столыпину». Уходила патриархальная Россия.

Но не идеалистические, небывалые Платоны Каратаевы, а практические русские мужики, восхищавшие Константина Левина в «Анне Карениной», теперь двигались по дороге, расчищаемой Реформатором.

В том же 1910 году А. И. Гучков, лидер партии «октябристов» и представитель крестьянско-купеческой России, стал председателем Думы. Реальный русский, побывавший и на освоении азиатских просторов в Китае, и на англо-бурской войне в Южной Африке, союзник Столыпина, Гучков хотел иметь прямое влияние на царя в деле развития реформ. Он был представителем того динамического начала русского народа, которое продвинуло империю из угро-финских лесов до Варшавы и Аляски. На самодержца Государя императора он смотрел несколько реалистичнее, деловитее, чем аристократ Столыпин.

Однако из желания Гучкова ничего не вышло. Царь не терпел открытого давления и догадался, к чему стремится Гучков. На первом приеме он вопреки своей приветливой манере встретил нового председателя Думы очень холодно. Было ясно, что ни о каком влиянии на царя не может быть речи.

У Гучкова тоже развеялись иллюзии. Во вступительной председательской речи через три дня после аудиенции он прямо намекал на расхождение с Николаем:






«Я убежденный сторонник конституционно-монархического строя и притом не со вчерашнего дня... Вне форм конституционной монархии... я не могу мыслить мирного развития современной России... Мы часто жалуемся на внешние препятствия тормозящие нашу работу... Мы не можем закрывать на них глаза: с ними придется нам считаться, а может быть, придется и сосчитаться».





(История предоставила Гучкову возможность расчета. Вместе с В. В. Шульгиным он 2 марта 1917 года принял у Николая II отречение. В дневнике царя об этом написано: «2 марта. Четверг. Утром пришел Рузский и прочел мне длиннейший разговор по аппарату с Родзянко. Под его словам, положение в Петрограде таково, что министерство из членов Государственной Думы будет бессильно что-либо сделать, ибо с ним борется эс-дековская партия в лице рабочего комитета. Нужно мое отречение. Рузский передал этот разговор в Ставку Алексееву и всем Главнокомандующим. В 12 с половиной часов пришли ответы. Для спасения России и удержания армии на фронте я решился на этот шаг. Я согласился, и из Ставки прислали проект манифеста. Вечером из Петрограда прибыли Гучков и Шульгин, с которыми я переговорив и передал подписанный переделанный манифест. В час ночи уехал из Пскова с тяжелым чувством: кругом измена, трусость, обман».)

Как бы там ни было, начиная с 1910 года Гучков становится врагом Николая. Именно ему принадлежит первенство в обвинительных речах против Распутина с думской трибуны. («Хочется говорить, хочется кричать, что церковь в опасности и в опасности государство... Какими путями этот человек достиг центральной позиции, захватив такое влияние, перед которым склоняются высшие носители государственной и церковной власти?»)

Конечно, было бы упрощением связывать все это с немилостью царя. Не только один Гучков переходил в оппозицию. Столыпин, как мы уже знаем, тоже становился не всегда удобным.

Депутат Думы В. В. Шульгин назвал причину торможения, наметившегося тогда, — «людей, гораздо более крепкоголовых, чем саратовские мужики, людей, хотя и высокообразованных, но тупо не понимавших величия совершавшегося на их глазах и не ценивших самоотверженного подвига Столыпина».

Революция раздавлена, террористы больше не грозят, экономика на подъеме — для чего, спрашивается, напрягать волю и ум?

Далеко не все удавалось и Столыпину. Например, С. И. Тимашев, министр торговли и промышленности в его кабинете, в воспоминаниях отмечает: 






«Намерение Столыпина... выдвинуть в первую очередь экономические вопросы, осталось неосуществленным, хотя время для этого было чрезвычайно благоприятным. Наступило внутреннее успокоение, политический' горизонт казался безоблачным, иностранные капиталы прибывали, во всех отраслях хозяйственной деятельности страны наблюдалось большое оживление, и приходится очень сожалеть, что это хорошее время было упущено... Председатель Совета был главным образом занят осуществлением предпринятой им крупной землеустроительной реформы».





Упрек Реформатору?

Бесспорно. Даже больше чем упрек.

Однако нет ли в словах Тимашева преувеличения? В октябре 1910 года журнал «Промышленность и торговля» печатает статью с многозначительным названием «Наши противоречия». Что это за противоречия?






«Ныне наблюдается у нас несомненный избыток свободных капиталов. Они стараются проникнуть всюду, лишь бы не в отечественную промышленность. Такое печальное и крайне опасное явление объяснимо лишь тем гнетом и преследованием, которым подвергается у нас всякая инициатива и самодеятельность, как со стороны правительства, так и со стороны общественного мнения, поскольку последнее выражается русской периодической печатью. У нас господствует еще панический страх перед тем, как бы кто не заработал».





Поскольку газеты правительство не контролировало и панический страх перед предпринимательством оно не порождало, то, по-видимому, надо упрекать не кабинет. Тем более в том же журнале прямо говорилось, что «Проект росписи государственных доходов и расходов на 1911 год дает блестящую картину наших финансов. Задача оздоровления русских финансов превосходно закончена». Следовательно, надо искать причину противоречий в чем-то другом, не в фигуре человека, выступившего против «развращающего начала казенного социализма».

Но в одном журнал прав: страна общинного равенства, «нация без потребностей», как определяли русских иностранные предприниматели, не могла принять темпов происходивших перемен.

Община — это не только крестьяне, не выпускающие своего соседа отделиться на хутор или «в отруб». Это еще и вековая традиция, национальный характер, особенности народной психологии.

Не успел Столыпин выравнять баланс интересов в деревне, как накопленный в сельском хозяйстве капитал застучал кулаками русских промышленников в двери правительственного кабинета. Здесь же и Гучков.

А рядом и Государь император. И миллионы его подданных.

Поэтому упрек Столыпину — это скорее всего упрек всей России в том, что она не успевает...

Тут, впрочем, вспомним Эдмонда Тэри и профессора Аугагена, сделавших выводы, что очень даже быстро Россия успевает!

Успевала настолько, что за десятилетие 1904-1913 годов прирост промышленного производства был 88 процентов.

На эту силу опирались притязания русских деловых людей типа Гучкова. Они требовали большего, чем давала им реальность, и в конце концов дошли до 2 марта 1917 года.

Что было дальше? Временное правительство, Гучков — военный министр, Милюков — министр иностранных дел.

Затем «керенщина», попытка генералов остановить развал страны (мятеж Корнилова, дискредитация армии).

Октябрьский переворот.




Что такое Россия? Что такое оусские? Что такое «русский сфинкс»?

Вот вопросы, которые стоят перед каждым поколением и которые встали и перед Реформатором.

Представить ход его мыслей помогают работы его младшего современника, писателя русской эмиграции Ивана Солоневича.






«Я, конечно, русский империалист. Как и почти все остальные русские люди. Когда я в первый раз публично признался в этой национальной слабости, сконфузился даже кое-кто из читателей тогдашнего „Голоса России“: ах, как же так, ах, нельзя же так, ах, на нас обидятся все остальные... Люди, вероятно, предполагали, что величайшую империю мира можно было построить без, так сказать, „империалистических“ черт характера и что существование этой империи можно как-то скрыть от взоров завистливых иностранцев. Кроме того, русская интеллигенция была настроена против русского империализма, но не против всех остальных.

В гимназиях и университетах мы изучали историю Римской империи. На образцах Сцевол, Сципионов, Цицеронов и Цезарей воспитывались целые поколения современного культурного человечества. Мы привыкли думать, что Римская империя была великим братом — и эта мысль была правильной мыслью. Потом — более или менее — на наших глазах стала строиться Британская империя, и мы, при всяких там подозрениях по адресу «коварного Альбиона», относились весьма почтительно, чтобы не сказать сочувственно к государственной мудрости британцев. Мы, к сожалению, «своею собственной рукой» помогли построить Германскую империю и нам, во всех наших гимназиях и университетах тыкали в нос: Гегелей, Клаузевицев, Круппов, — германскую философию, германскую стратегию, и паче всего, германскую организацию. В начале прошлого века очень много русских образованных людей сочувствовали и наполеоновской империи...

Русская интеллигенция, верная своим антирусским настроениям, относилась в общем весьма сочувственно ко всяким империям — кроме нашей собственной. Я отношусь так же сочувственно ко всяким империям, но в особенности к нашей собственной...

Я пока оставляю в стороне федералистические утопии построения человеческого общества. Всякий истинный федералист проповедует всякую самостийность только пока он слаб. Когда он становится силен, — или ему кажется, что он становится силен, — он начинает вести себя так, что конфузятся даже самые застарелые империалисты. Решала сила. Но решала моральная сила, и решала только она одна. Сила оружия есть только производная величина моральной силы. Ибо: оружие без людей — это или просто палка или куча палок. Палка или куча палок становится орудием, когда находятся люди, готовые «применить оружие». Его можно применять двояко: а) во имя грабежа и б) во имя защиты от грабежа. Чем выше та моральная ценность, во имя которой «применяется оружие», тем большее количество людей станет его применять. Империя будет строиться и держаться в той степени, в которой она обеспечит максимальные преимущества максимальному числу людей. И провалится тогда, когда не сможет удовлетворить этому историческому запросу».





Солоневич писал свою «Народную монархию» уже после второй мировой войны, но его доводы явно перекликаются с мыслями Реформатора о приоритете русской государственной идеи. Они оба одной политической культуры: России — быть сильной.

Сегодня далеко не все готовы повторить эти слова, видя в них как раз источник слабости России. Однако по меньшей мере неразумно проводить параллель между Россией думской и СССР, который всегда пекся не о России, а о всемирной революции и для которого Россия служила колонией.

Продолжим доводы Солоневича.






«Империя — это мир. Человеческая история идет все-таки от дреговичей и команчей к Москве и Вашингтону, а не наоборот. И всякий сепаратизм есть объективно реакционное явление: этакая реакционная утопия, предполагающая, что весь ход человеческой истории от пещерной одиночной семьи, через племя, народ, нацию — к государству и империи — можно обратить вспять...

Империя есть объединение: в разных формах в разные эпохи, но все-таки объединение».





Обратим внимание на одно обстоятельство, с которым обыкновенно связывают политическую и физическую смерть Столыпина.

Солоневич пишет об этом так:






«Только два народа (в Российской империи. — Авт.) имели основание жаловаться на неравноправие: поляки и евреи. С Польшей у нас был тысячелетний спор о „польской миссии на востоке“; русская политика по отношению к Польше была неразумной политикой, но поляки разума проявляли еще меньше. В еврейском вопросе было много безобразия. Но основная линия защиты только что освобожденного и почти сплошь неграмотного крестьянства от вторжения в деревню „капиталистических отношений“, которые по тем временам олицетворялись в еврейском торговце и ростовщике была в основном тоже правильна. Черта оседлости была безобразием... Еврейская политика была неустойчивой, противоречивой и нелепой: ее основной смысл заключался в попытке затормозить капиталистическое развитие русского сельского хозяйства... Не допустить капитализма в разорившиеся дворянские гнезда».





О Столыпине распространено много вымыслов. Он и «реакционер», и «вешатель», и «антисемит».

Насчет «реакционера» и «вещателя» уже говорилось. Теперь настал черед сказать об «антисемитизме».

Для начала стоит обратиться еще раз к такому характерному документу, как статья В. И. Ленина «Критические заметки по национальному вопросу».

Вождь мирового пролетариата, не стесняясь, гвоздит лозунг национальный культуры, все равно какой, русской или еврейской, и превозносит идею «создания интернациональной культуры рабочего движения». Однако никто не считает его ни «антисемитом», ни «русофобом».

Он прямо призывает бороться против «национальной культуры великороссов», называет ее «черносотенной». Точно так же для него и тот, кто «ставит лозунг еврейской „национальной культуры“ — враг пролетариата, пособник раввинов и буржуа.

Говоря о русском национальном чувстве, Ленин цитирует Чернышевского: 






«Жалкая нация, нация рабов, сверху донизу все рабы»





— и подчеркивает задачу великорусского сознательного пролетариата в области национальных чувств — поднять массы «до сознательной жизни демократов и социалистов».

Очень скромная задача для «жалкой» нации.

А вот то, что вождь мирового пролетариата выделяет: «великие всемирно-прогрессивные черты в еврейской культуре: ее интернационализм, ее отзывчивость на передовые движения эпохи (процент евреев в демократических и пролетарских движениях везде выше процента евреев в населении вообще).

Но в итоге получается, что речь ни о какой культуре не шла! Речь шла о расколе, о политических интересах, о противопоставлении (если угодно, натравливании) людей друг на друга.

«Классовая борьба»? Но чем хуже лозунг «Великой России»? Лозунг национальной культуры? Тем, что защищает не «интернационал», а человека?

Впрочем, ответы на эти вопросы уже давно получены. То, что было выгодно социал-демократам перед первой мировой войной, не было впоследствии принято ни единым народом.

Теперь об «антисемитизме» Столыпина.

В. А. Маклаков, кадет, депутат II, III, IV Думы, в мемуарах касается этой темы.






«Для более полного понимания того, к чему стремился Столыпин, полезно иметь в виду и те законы, которые изготовлялись, но не увидели света.

Был один закон, который мог бы своей цели достичь и стать предвозвестником новой эры; правительство его приняло и поднесло Государю на подпись; это «закон о еврейском равноправии». При диких формах современного антисемитизма (мемуары изданы в 1942 г. — Авт.), тогдашнее положение евреев в России может казаться терпимым. Но оно всех тяготило, как несправедливость; потому такая реформа была бы полезна».





В. Н. Коковцов, министр финансов в кабинете Столыпина и его преемник, так описывает этот эпизод.






«...Столыпин просил всех нас высказаться откровенно, не считаем ли мы своевременным поставить на очередь вопрос об отмене в законодательном порядке некоторых едва ли не излишних ограничений в отношении евреев, которые особенно раздражают еврейское население России и, не внося никакой реальной пользы для русского населения, потому что они постоянно обходятся со стороны евреев, — только питают революционное настроение еврейской массы и служат поводом к самой возмутительной противорусской пропаганде со стороны самого могущественного еврейского центра — в Америке».





Столыпин хотел провести это решение быстро, по 87-й статье. Министры представили свои предложения. Его поддержали все. Это было в декабре 1906 года, в самом начале столыпинского премьерства.

Журнал Совета министров долго находился у Николая II и вернулся Столыпину неутвержденным.

Царь мотивировал свое решение в письме:






«Петр Аркадьевич.

Возвращаю вам журнал по еврейскому вопросу не утвержденным.

Задолго до представления его мне, могу сказать, и денно, и нощно, я мыслил и раздумывал о нем.

Несмотря на самые убедительные доводы в пользу принятия положительного решения по этому делу, — внутренний голос все настойчивее твердит мне, чтобы я не брал этого решения на себя. До сих пор совесть моя никогда меня не обманывала. Поэтому и в данном случае я намерен следовать ее велениям...».

    

Николай







Получив отказ, Столыпин обратился к царю с предложением провести указ общим законодательным порядком, через Думу. Царь согласился.

Однако ни Вторая, ни Третья, ни Четвертая Дума не обсуждала этого аконопроекта. Очевидно, он не устраивал ни левых, ни правых. Для левых поддержка означала признание за «реакционером» и «антисемитом» исторической роли разрешения вопроса, который должен был считаться неразрешимым в царской России. (Этот аргумент приведен как главный в сборнике документов «Убийство Столыпина». Нью-Йорк, 1989 г.) Для правых это тоже было неприемлемым в силу их неуступчивости по отношению ко всем либеральным переменам. (Надо вспомнить к тому же доводы и Солоневича, и Ленина.)

Думается, тема «антисемитизма» исчерпана. Оставим ее для недобросовестной пропаганды рядом со «столыпинскими» галстуками и вагонами И убийство Столыпина евреем Богровым — это следствие не «антисемитизма», а иных причин.

И. Солоневич так пишет о национальных отношениях в России: 






«Если исключить два очень больных вопроса, польский и еврейский, то никаких иных „национальных вопросов“ у нас и в заводе не было. Никакой грузин, армянин, татарин, калмык, швед, финн, негр, француз, немец, или кто хотите, приезжая в Петербург, Москву, Сибирь на Урал или на Кавказ, нигде и никак не чувствовал себя каким бы то ни было „угнетенным элементом“ — если бы это было иначе, то царскими министрами не могли быть немцы и армяне. Все это мы учли очень плохо. Очень много мы не знаем вовсе».





Ключевский отмечал, что Москва не любила ломать старые порядки в присоединившихся землях. В империи действовали в соответствии с традициями и обычаями населения. Кодекс Наполеона в Царстве Польском, Литовский статус в Полтавской и Черниговской губерниях, Магдебургское право в Прибалтийском крае, обычное право у крестьян, всевозможные местные законы на Кавказе, в Сибири и Средней Азии.

Солоневич пишет: 






«Еще сто лет тому назад на юге и западе США правительство платило за скальп взрослого индейца пять долларов, а за скальп женщины и ребенка по три и два доллара. Приблизительно в то же время завоеванные кавказцы — Лианозовы, Манташевы, Гукасовы — делали свои миллионы на „русской нефти“, из русских не сделал никто. Завоеванный князь Лорис-Меликов был премьер-министром, а Гончаров во „Фрегате Паллада“ повествует о том, как в борьбе против „спаивания туземцев“ русское правительство совершенно запретило продажу всяких спиртных напитков к востоку от Иркутска, — и для русских в том числе. Все это никак не похоже на политику „национальных меньшинств“ в США и Канаде, в Конго или Борнео. Все это никак не похоже и на политику Англии в Ирландии, или Швеции в Финляндии. Англия, завоевав Ирландию, ограбила ирландцев до нитки, превратив все население страны в полубатраков. Швеция, завоевав Финляндию, захватила там для своей аристократии огромные земельные богатства, и против этой аристократии финское крестьянство вело свои знаменитые „дубинные войны“. Россия отвоевала от Швеции Прибалтику и Финляндию, не ограбила решительно никого, оставила и в Прибалтике, и в Финляндии их старое законодательство, администрацию и даже аристократию — прибалтийские немцы стояли у русского Престола и генерал Маннергейм был генерал-адъютантом Его Величества».





Основная мысль Солоневича: исторический путь России был исковеркан Петром Великим, разорвавшим связь между властью и народом, оттого к нам пришло шляхетское крепостничество, превратившее кpeстьян в дуногий скот, а правящий образованный слой потерял способность понимать что бы то ни было.

Основная идея Столыпина: преодолеть ошибки прошлого и, освободив народные силы, строить Великую Россию. (В Великую Россию согласно идее русской государственности, входили все народы. Пушкинские строки: «И назовет меня всяк сущий в ней язык...» подчеркивают это государственное мышление. А ведь Пушкин — русский гений)

Позиция исторического писателя, поставившего своей целью найти в противовес дворянской схеме развития государства народную, национальную доминанту, и позиция политика, нашедшего путь выздоровления страны, оказываются очень сходными.

Россия как огромное, многонациональное, централизованное государство, утверждает Солоневич, является исторической формой существования русских, крепче которого на протяжении одиннадцати веков не было в мире. Он приводит примеры заграничных влияний и нашествий: от варяжского до французского, и говорит: вероятно, то, что из-под надгробной плиты, сооруженной Карлом Марксом над русской национальной доминантой, вдруг поднимется, казалось бы, давным-давно похороненный Александр Невский, и вдруг окажется, что жив именно Александр Невский и что от Карлов Марксов только и осталось, что образцово-показательная труха.

Короче говоря, перед нами ярко выраженный сторонник российской национальной идеи.




В мае 1909 года определился новый курс Столыпина — провозглашение принципа великорусского государственного национализма. Для современных людей, воспитанных в отвращении к любому виду национализма, такой курс покажется малосимпатичным. Однако попробуем прояснить тогдашнюю национальную обстановку. Действие имперского принципа равенства всех национальностей вызвало у некоторых видных интеллигентов озабоченность. Петр Струве выступил с рядом статей на эту тему: «Русская интеллигенция обеспечивается в российскую... Так же, как не следует заниматься обрусением тех, кто не желает „русеть“, так же точно нам самим не следует себя „оброссиивать“. В тяжелых испытаниях последних лет вырастает наше национальное русское чувство, оно преобразилось, усложнилось и утончилось, но в то же время возмужало и окрепло. Не пристало нам хитрить с ним и прятать наше лицо».

Тогда же поэт Андрей Белый напечатал в журнале «Весы» статью против засилья нерусских деятелей в литературе: «Главарями национальной культуры оказываются чуждые этой культуре люди... Чистые струи родного языка засоряются своего рода безличным эсперанто из международных словечек... Вместо Гоголя объявляется Шолом Аш, провозглашается смерть быту, учреждается международный жаргон... Вы посмотрите на списки сотрудников газет и журналов в России: кто музыкальные, литературные критики этих журналов? Вы увидите сплошь имена евреев, пишущих на жаргоне эсперанто и терроризирующих всякую попытку углубить и обогатить русский язык».

Такие статьи прежде были бы немыслимы. В настроении части интелгенции происходили значительные перемены. Говорить об «антисемитизме» не приходится, ибо он вообще не свойствен русской интеллигенту видевшей в защите прав евреев одну из своих задач. Здесь, пожалуй, другое. Здесь, пользуясь ленинскими аргументами, в чистом виде борьба двух тенденций развития национальной культуры. Подобная постановка национального вопроса в области культуры не имеет ничего общего с государственным национализмом и только сигнализирует об ущемлении интересов той или иной группы.

Национализм Столыпина опирался на иные обстоятельства.

В ряде губерний Западного края, Витебской, Минской, Могилевской, Киевской, Волынской, Подольской, где подавляющая часть населения была русской (великороссы, малороссы, белорусы), в Государственный Совет избирались только поляки, численность которых была 2-3 процента. В связи с этим профессор Д. И. Пихно внес законопроект о реформе выборов в Государственный Совет от Западного края.

На этой проблеме в конце концов сошлось такое множество различных интересов, что, несмотря на победу в конечном счете точки зрения Столыпина, лично он был фактически надломлен.

Проект Пихно, правого деятеля, редактора газеты «Киевлянин», отчима В. В. Шульгина, нес в себе по меньшей мере три составляющие. Профессор предлагал выделить поляков в общую курию, а большинство мест предоставить русским.

Во-первых, это нарушало принцип равенства национальностей.

Во-вторых, поскольку фактически большинство крупных помещиков в крае были именно поляки, то избрание на их место в верхней палате русских означало бы ущемление прав аристократии.

В-третьих, такая мера означала бы, что русское население нуждается в защите.

Была еще одна сторона у этого явления. Реформы приводили к тому, что в верхах российской власти аристократическое направление уступало место демократическому.

Настроение народа надо было учитывать все больше. Во время выборов наметилось своеобразное распределение сил: в тех частях империи, где население было смешанным и где русским приходилось сталкиваться с другими народами, большинство русских поддерживало государственную идею, которую сильнее всего отстаивали правые. В крепком государстве они видели гарантию мира и спокойствия. С другой стороны, в Москве и Петербурге за правых голосовало пять — десять процентов населения. (Как ни странно, и в наши дни прослеживается эта закономерность.)

В Государственном Совете предложение Пихно не нашло поддержки. Бывший обер-прокурор Синода князь А. Д. Оболенский сказал: «Основное начало нашей государственности заключается в том, что в Российской монархии есть русский царь, перед которым все народы и все племена равны. Государь император выше партий, национальностей, групп и сословий».

Тем не менее у Столыпина была другая точка зрения. Он поддержал проект Пихно, бросив вызов большинству членов Государственного Совета, первых сановников империи.

Почему он это сделал? Почему с таким упорством боролся за его воплощение, не считаясь ни с каким риском?

Для ответа вспомним формулу Льва Толстого: казаки создали Россию. То есть русское земледельческое население, умеющее и сеять хлеб и воевать, расширяло пределы Руси. На Западе, где Россия держала стратегическую оборону, положение русских отличалось от положения во внутренних губерниях тем, что там русские соперничали (мирно, надо сказать) с другими народами. Внутри империи они, сохраняя национальную доверчивость и простодушие, вообще свойственные нации, ни с кем, собственно, не соперничали (неудобства от дворянского социально-политического строя не в счет). При столыпинской перемене курса несоответствие демократизации жизни и подчеркнуто аристократически узконациональной практики выборов в Западном крае бросалось в глаза. Русские явно становились людьми «второго сорта», и подобное положение в государственном плане было непродуктивно, даже опасно.

Столыпин фактически выступил против дворянского монархического принципа. Известно, что Россия, несмотря на высокие достижения культуры, имела ужасающий разрыв между «верхами и низами», между утонченной культурой дворянской аристократии и проявлениями бескультурья среди низов. Дворянство таяло, вырождалось, но оставалось единственным правящим сословием. Реформы Столыпина это приговор дворянству и отдушина для крестьян, купцов и промышленников.

Согласно опять-таки мысли Ивана Солоневича о том, что дворянство было главным препятствием в естественном развитии России, держа в заложниках даже русских царей, Столыпин был последним государственным человеком правящего слоя. Как мы уже сказали, последним римлянином.

Именно дворянская бюрократия была первым противником преобразований. Именно она после смерти Столыпина привела страну к войне и катастрофе.




1 февраля 1911 года Государственный Совет приступил к обсуждению вопроса о земстве в Западном крае. Тотчас выяснилось, что борьба будет вокруг основного пункта законопроекта русской и польской курий. Председатель фракции правых П. Н. Дурново написал царю письмо, где говорилось, что проект нарушает имперский принцип равенства, ограничивает в правах польское консервативное дворянство в пользу русской «полуинтеллигенции», создает понижение имущественного ценза, прецедент для остальных губерний.

Столыпин сделал ответный ход. По его просьбе царь обратился к правым через председателя Государственного Совета М. Г. Акимова с рекомендацией поддержать законопроект.

Правые восприняли эту рекомендацию неодобрительно, увидев в ней попытку давления. Сторонник Дурново В. Ф. Трепов добился у царя аудиенции и, высказав свою точку зрения, прямо спросил, как понимать царское пожелание — как приказ, или можно голосовать по совести?

Не терпевший никакого давления Николай ответил, что, разумеется, надо голосовать «по совести». Что и было нужно Трепову, который доложил об этом своим единомышленникам.

Столыпин же ничего не знал. 4 марта Государственный Совет голосовал основную статью, и вдруг оказалось, что она отвергнута большинством — 92 голоса против 68. Двадцать восемь правых голосовали против.

Столыпин был потрясен. Законопроект в его представлении должен сыграть огромную роль в будущем страны. А то, что правые члены Государственного Совета, назначенные туда царем, недавно имевшие высочайшую аудиенцию, выступили против, было для него признаком почти царского недоверия, явной интриги. Столыпин сразу же ушел с заседания.

Была ли на самом деле интрига? Помощник Столыпина А. В. Зеньковский не сомневается в этом, приводя тот факт, что уже после смерти Реформатора законопроект был полностью утвержден Государственным Советом.

Действительно, если брать основной смысл законопроекта, охрану прав русского населения как проводника русской государственной идеи на окраинах империи, то правым, по сути, нечего было возразить против нее. Если они возражали, значит, «валили» Столыпина.

С. С. Ольденбург считает законной позицию Дурново и Трепова, проявившуюся в ответ на попытку Столыпина использовать мнение Николая для давления на правых.

На самом деле, безусловно, велась открытая борьба аристократического, дворянского начала российской монархии с ее демократическим началом. И то, что обе стороны стояли на идее приоритета государственности, не примирило их.

Справедливости ради надо добавить, что земства Западного края сделали по сравнению со старыми губернскими распорядительными комитетами во много раз больше. Особенно их сила проявилась в годы мировой войны. Как говорил Столыпин: 






«Пусть из-за боязни идти своим русским твердым путем не остановится развитие богатого и прекрасного края...»





Итак, 4 марта законопроект отвергнут.

5 марта Столыпин поехал с докладом в Царское Село и заявил о своей отставке.

Николай был крайне удивлен. Повод казался ему незначительным.

Столыпин объяснил, что работать в обстановке интриг и недоверия со стороны монарха он не может.

Его ответ не удовлетворил Николая. Царь сказал, что не хочет лишаться Столыпина, и просил придумать какой-нибудь другой выход. Кроме того, он считал конфликты правительства с Думой и Государственным Советом подвластными себе.

Здесь Столыпин предложил прямолинейный путь, который не оставлял ему шанса для отступления. Он предложил распустить обе палаты на несколько дней и провести закон о западном земстве по 87-й статье.

Николай спросил: не боится ли он, что Дума осудит его?

Столыпин стоял на своем. Он был уверен, что Дума, которая поддержала законопроект, поймет правительство.

А Николай оказался перед сложной задачей: как сохранить Реформатора и одновременно с этим как сохранить лицо перед общественностью. Он сказал: «Хорошо, чтобы не потерять вас, я готов согласиться на такую небывалую меру, дайте мне только передумать ее».

Но Столыпину этого мало. Надо что-то предпринять, чтобы Государственный Совет, точнее правые, больше никогда не пытался пользоваться возможностью влиять на царя. То, что он сделал, было новым риском, но позволяло ему уничтожить тормоз, мешающий реформам. Столыпин высказался против Дурново и Трепова и просил Николая подвергнуть их взысканию, показательному и для других.

Надо добавить, что Дурново был идейным консерватором, отвергавшим всякие компромиссы с либералами. Он не понимал, отчего происходит бессознательная оппозиционность русского общества, считал, что за самой оппозицией нет поддержки в народе, и указывал, что соглашения с оппозицией только ослабляют правительство, которое должно независимо от оппозиции выполнять роль регулятора социальных отношений.

Нельзя сказать, что Николай не разделял эти мысли. На этих взглядах держалась старая Россия.

И такого человека Николай должен был наказать? Не много ли требовал Столыпин? Не переоценил ли свою силу?

«Государь, выслушав мое обращение, — рассказывал Столыпин потом, — долго думал и затем, как бы очнувшись от забытья, спросил: „Что же желали бы вы, Петр Аркадьевич, что бы я сделал?“ Столыпин хотел, чтобы Дурново и Трепову предложили на некоторое время уехать из столицы и прервать свою работу в Государственном Совете.

Царь ничего на это не сказал, обещал все обдумать.

На следующий день Столыпин созвал министров и рассказал о разговоре с Николаем. Он был настроен решительно. Кривошеий, правда, пытался отговорить его от ультиматума по поводу Дурново и Трепова, да еще государственный контролер П. А. Харитонов предлагал искать примирительный исход.

Для чего Столыпин шел на обострение с видными представителями дворянской аристократии, не желая найти компромисс, сейчас невозможно доподлинно ответить. Немалую роль здесь сыграл и его прямой, сильный характер, всегда принимающий вызов.

Знал ли он, что Николай не простит ему этого нажима? Обязан был знать. Однако, по-видимому, считал необходимым бороться.

В известном смысле это было упоение борьбой. Неспроста осторожный, глубокий, консервативный Кривошеий, правая рука в его реформах, предостерегал от опрометчивого шага.

Столыпин горячо ответил на это: 






«Пусть ищут смягчения те, кто дорожит своим положением, а я нахожу и честнее, и достойнее просто отойти совершенно в сторону, если только еще приходится поддерживать свое личное положение».





Все министры ушли, остался один Коковцов. И он стал отговаривать Столыпина: Дума не простит насилия над законодательным порядком, требовать от царя наказания Дурново и Трепова, которых он сам принял на аудиенции, неправильно. Коковцов предложил внести законопроект заново, чтобы провести его все-таки естественным путем.

Нет, Столыпин был непреклонен. 






«Лучше разрубить клубок разом, чем мучиться месяцами над работой разматывания клубка интриг».





Как будто он забыл, что сам всей своей деятельностью проводил принцип постепенных преобразований!

Теперь надо было ждать решения царя. Три дня от него не было ответа.

(В августе 1915 года история как будто подставила А. В. Кривошеину зеркало, когда он, забыв о «царском комплексе страха собственного слабоволия», настаивал на вхождении в правительство общественных деятелей вместе с А. И. Гучковым и даже пошел на своеобразный ультиматум, каковым являлось коллективное письмо министров к царю. Впоследствии он сожалел об этом: «Как я мог так поступить, зная характер государя!» Николай не послушал своих министров, не ввел в правительство новых лиц и взял на себя верховное командование армией, что и привело его через полтора года к «псковской ловушке», где Гучков и Шульгин приняли у него акт отречения.)

В 1911 году положение в стране казалось незыблемым. Казалось, мало что может измениться, если Столыпин уйдет. Должно быть, так думал и Николай.

Не получая три дня ответа, Петр Аркадьевич уже считал себя в отставке, как на четвертый был вызван в Гатчину к вдовствующей императрице Марии Федоровне.

В дверях кабинета хозяйки дворца он буквально столкнулся с царем. Не здороваясь, Николай быстро прошел мимо. В руках он держал платок, которым вытирал слезы. Что это означало, Столыпин вскоре понял.

Мать царя приняла его очень сердечно, начала уговаривать не уходить в отставку, прося так горячо и взволнованно, что это походило на мольбу.

«Я передала моему сыну, — сказала императрица, — глубокое мое убеждение в том, что вы один имеете силу и возможность спасти Россию и вывести ее на верный путь».

Она поведала, что царь сначала не слушал ее, находясь под влиянием своей супруги, которая ревновала к славе Столыпина, но затем согласился. По ее словам, спасти Россию мог только Столыпин.

Теперь можно понять, почему Николай вышел от нее в слезах.

Столыпин покинул Гатчинский дворец, ожидая вызова в Царское Село.

За эти три дня он устал и почти смирился с мыслью, что уйдет. Рано или поздно это должно случиться. Слава Богу, что он жив, не изувечен. Когда-то он признался: 






«Каждое утро, когда я просыпаюсь и творю молитву, я смотрю на предстоящий день как на последний в жизни и готовлюсь выполнить все свои обязанности, уже устремляя взор в вечность. А вечером, когда я опять возвращаюсь в свою комнату, то говорю себе, что должен благодарить Бога за лишний дарованный мне в жизни день. Это единственное следствие моего постоянного сознания близости смерти как расплаты за свои убеждения. И порой я ясно чувствую, что должен наступить день, когда замысел убийцы наконец удастся».





Если он уйдет в отставку, наконец можно будет освободиться от неподъемной тяжести, которую он уже пять лет держит на плечах. То, что он совершил, уже не вернешь назад. Он показал, что можно преобразовывать Россию без диктатуры, что можно удержать империю от развала и сделать ее не только сильной, но и народной.

За эти три дня сведения о возможной отставке правительства проникли в печать. В Думе не одобряли действия правых. Лев Тихомиров, публицист, в прошлом раскаявшийся революционер, прислал Столыпину телеграмму: «Приношу дань глубокого уважения до конца стойкому защитнику национальных интересов». В Западном крае протестовали против решения Государственного Совета...

После возвращения Столыпина из Гатчины глубокой ночью, в третьем часу, к нему прибыл фельдъегерь с пакетом от царя. Там было письмо на шестнадцати страницах. Николай писал, что был недостаточно искренен со своим главным помощником, что сознает ошибки и понимает, что только дружная работа вместе со Столыпиным может поднять страну.

Он просил взять прошение об отставке обратно и утром прибыть в Царское Село.

На следующий день 10 марта царь принял Столыпина. Все произошло так, как он добивался: подписан приказ о перерыве в работе палат с 12 по 14 марта и поручено председателю Совета министров объявить Дурново и Трепову повеление выехать из столицы и до конца не посещать заседаний Государственного Совета.

Это была невиданная победа Столыпина!

Вернувшись, он тотчас позвонил Крившиеину и, полный радости, описал царскую аудиенцию: «Никогда еще государь не оказывал мне столь милостивого приема». На что Кривошеий заметил через минуту находившемуся в кабинете бывшему таврическому губернатору графу П.Н.Апраксину: «Никогда государь этого ему не простит».

Неслыханная победа несла в себе начало крушения. Царь совершил действия, справедливость которых представлялась ему сомнительной.

И сразу после публикации указа о перерыве сессии Дума забурлила. Еще вчера Столыпин был гонимым, страдающим за идею укрепления русской государственности (причем большинство понимало, что «русская государственность» не несет в себе ничего шовинистического, как, например, «английская», «германская», «французская»), а сегодня он диктатор. Да, диктатор. Общественное мнение именно так воспринимало применение 87-й статьи Основных Законов.

К Столыпину явилась депутация октябристов и заявила свое несогласие. Столыпин признал, что это был «нажим на закон», но объяснил, что проект принят в думской редакции, то есть фактически выполнено решение Думы, а все происходящее— победа над «реакционным заговором».

Казалось, что Думе волноваться? Ведь самый главный столыпинский закон о свободном выходе крестьян из общины принят именно по 87-й, и все давным-давно согласились, что иначе он никогда не был бы принят. Да и в законодательной практике других стран — Англии, Австрии — тоже не раз применялись подобные меры. Чего же бурлить? А вот бурлило...

Столыпин, однако, чувствовал себя победителем и уехал на несколько дней в Ковенскую губернию к старшей дочери, которая уже была замужем, в имение Давторы.

Стояли холодные, хмурые весенние дни начала Страстной недели. Но с приездом Столыпина погода вдруг переменилась, пришло тепло, и засияло солнце. Он гулял с дочерью, затем и с гостившей у них молодой американкой по саду, любовался пробуждением природы, ездил верхом, учился играть в бридж, — стремился полностью забыться.

Погостив четыре дня, Столыпин вернулся в Петербург. Там застал совсем другое настроение.

Гучков, протестуя против «игры законом», отказался от председательства в Думе. Несколько думских фракций внесли запросы по поводу «крушения Основных Законов». Подавляющее большинство думцев было раздражено. Правые возмущались расправой с Дурново и Треповым. Левые — призраком диктатуры. Правый монархист граф А. А. Бобринский писал в своем дневнике: «Возмущению Петербурга нет границ», — и так оценивал действия Столыпина: «Имел такую исключительно удачную партию на руках и так глупо профершпилился!» А Лев Тихомиров, который несколько дней назад, предвидя отставку премьера, приветствовал его, теперь был настроен совсем по-другому: «Столыпин решился взять закон глупости... Хорош заговор! Все программы монархических союзов требуют восстановления самодержавия... Какой тут заговор?.. Не ожидал я, чтобы Столыпин в пылу борьбы мог унизиться до явно лживого доноса».

15 марта Дума возобновила работу. С ее трибуны на председателя Совета министров обрушилась резкая критика. Трудно было поверить, что это та Дума, которая еще недавно сотрудничала с правительством. Октябристы, кадеты, правые все обвиняли Столыпина.

«Смешно и трагично, что лица, руководящие русской политикой, настолько неосведомлены, что они считают возможным найти в Думе поддержку для грубых правонарушений», — говорил октябрист С. И. Шидловский.

Милюков проводил историческую параллель: «Как будут сконфужены заграничные газеты, когда узнают, что наших членов верхней палаты за выраженное ими мнение не только подвергают дисциплинарной ответственности, как чиновников, но и отечески карают, как холопов. Благодарите нового Бориса Годунова!»

Наверное, неспроста приват-доцент истории Милюков выбрал имя Годунова, на котором лежит обвинение в убийстве законного наследника престола.

С Милюковым перекликался В. Н. Львов: «Когда у Карамзина спросили об Аракчееве, он ответил: „Священным именем монарха играет временщик“.

Вслед за Думой предъявил запрос правительству и Государственный Совет.

Столь дружное осуждение было для Столыпина неожиданным. Он видел, что переоценил свои силы, что общество, смирявшееся с жесткими мерами по подавлению террора, сплачивается против него, как только он переступил незримую границу здравого смысла. Еще недавно он боролся с правыми против установления диктатуры и против ликвидации Думы, боролся с левыми против иллюзии мгновенных, скачкообразных перемен, сейчас, по мнению большинства, нарушал собственные правила.

Сказывалась еще и старая русская традиция — судить правителя не по закону, а по общественному представлению о справедливости. Западная философия «Пусть рухнет мир, но восторжествует закон» в России всегда была холодной книжной максимой. В России мир был выше и царского мнения.

Показательно, что, начав бороться с общиной, с крестьянским миром, Столыпин получил от этого мира удар, выраженный в народном представлении о справедливости. А то, что и Дума, и Государственный Совет в данном случае выражали не мнение групп, а универсальное, бесспорно. Они поправляли и монарха. Действие председателя Совета министров было осуждено в обеих палатах.

Понимал ли Столыпин это до конца?

Трудно сказать. Он был полностью захвачен национальной государственной идеей. «Россия была подведена к поворотному пункту в ее внутренней национальной политике, — говорил он, отвечая на запрос в Государственном Совете. — Я знаю, что отказ от мечты о западном земстве — это печальный звон об отказе Петербурга в опасную минуту от поддержки тех, кто преемственно стоял и стоит за сохранение Западной России русской».

Через четыре месяца, уже после гибели Реформатора, когда страсти по поводу его «диктаторства» были в прошлом, российское общество склонило голову перед его памятью.

А тогда, весной, царь резко охладел к Столыпину. Он сказал, по свидетельству Витте, что готовит ему новое назначение. Возможно, что это так. Но возможно, что Витте пользуется слухами. Одно достоверно — Столыпин был в тупике.




Влияние на царя его матери в этот период ослабело, а усилилась позиция супруги, благоволившей, напомним, к Распутину.

Распутин же испытывал к Столыпину яростную вражду. Известно, что «старец» пытался гипнотизировать премьера. Это было в начале 1911 года, после того, как Столыпин снова поставил перед царем вопрос о Распутине. Премьер представил Николаю обширный доклад, составленный на основании следственного материала Синода. Царь ничего не решил, поручив Столыпину встретиться с Распутиным и лично составить о нем представление. Премьер вызвал «старца». Войдя в кабинет, тот принялся шаманить.

«Он бегал по мне своими белесоватыми глазами, — рассказывал Столыпин, — произносил какие-то загадочные и бесполезные изречения из Священного Писания, как-то необычно водил руками, и я чувствовал, что во мне пробуждается непреодолимое отвращение к этой гадине, сидящей против меня. Но я понимал, что в этом человеке большая сила гипноза и что она на меня производит какое-то довольно сильное, правда, отталкивающее, но все же моральное влияние. Преодолев себя, я прикрикнул на него и, сказав ему прямо, что на основании документальных данных он у меня в руках и я могу его раздавить в прах, предав суду по всей строгости закона о сектантах, ввиду чего резко приказал ему немедленно, безотлагательно и, притом добровольно, покинуть Петербург и вернуться в свое село и больше не появляться».

Распутин был изгнан и объявился уже в Киеве, привезенный туда из сибирского села фрейлиной императрицы А. А. Вырубовой.

Можно понять отношение императрицы Александры Федоровны, матери, чей сын болен гемофилией и поддерживался заговорами «старца», к председателю Совета министров, который изгоняет целителя. Это тоже был тупик.




Для Столыпина наступил период «полуотставки». Он уезжает на лето в свое имение Колноберже и лишь в июле коротко бывает в столице. Он снова становится помещиком. И, хотя установленный в доме телеграф днем и ночью выстукивает новости, Реформатор с каждым днем все глубже погружается в интересы семьи. Он устал. Доктор говорит, что у него грудная жаба и сердце требует длительного покоя.

В Колноберже обычно приезжали соседи и друзья, но в это лето Столыпин сам объезжает их поместья, чего по недостатку времени раньше не мог делать.

Лето, последнее лето. Чудесные, погожие дни, жена, маленький Аркадий (который проживет долгую жизнь и расскажет Александру Солженицыну о своем отце), дочери, из которых самая близкая — Маша а самая жалкая — израненная Наташа, уже после операций научившаяся ходить... Семейные вечера, долгие разговоры, возвращение к семейным божествам, от которых его оторвало служение государству. Постараюсь отдохнуть в Колноберже, насколько можно без вреда для дел, — сказал Петр Аркадьевич Маше, — а осенью поеду на юг. — И добавил:— Не знаю, долго ли могу прожить.

Нет, служение государству никого не делало счастливым.

Взаимоотношения человека и государства — только через жертву.

От крошечного поселка, затерявшегося в лесах на ручье-реке Москве, тысячу лет росло русское государство, и ни у кого из русских не было желания уйти от своей судьбы. Если кто уходил, не по своей воле, а по своему горю.

Его больше нет на свете, русского государства. Оно исчезло. Как Рим, как Византия. И, наверное, мы уже не русские. Мы советские, советско-российские. А России больше нет. Где она, та, которая, по прогнозам заграничных комиссий, должна была высоко подняться?

Вот что думается сегодня, вглядываясь в то лето 1911 года. Нет больше ни имения Колноберже, ни библиотеки, в которой хранились еще лермонтовские книги, — библиотека была вывезена литовским буржуазным правительством, а когда возвращена, лучших книг в ней уже не было (и к тому же потребовали расписку, что претензий не имеют).













В то лето Столыпин писал большую работу о будущем России.

Он предвидел еще большее развитие земского самоуправления, передачи ему всех местных вопросов: «применяясь насколько можно к штатным управлениям Соединенных Штатов Северной Америки». Хотел создать ряд новых министерств — труда, национальностей, социального обеспечения, вероисповеданий, здравоохранения, по обследованию, использованию и эксплуатации недр. Например, функция обеспечения государственной социальной защиты рабочих возлагалась на министерство труда. Обеспечение различных национальных интересов — на министерство национальностей.

В области внешней политики интерес представляет идея создания Международного парламента, куда бы вошли все страны, имея возможность координировать экономические, военные, гуманитарные вопросы.

Его взгляды на взаимоотношения с европейскими странами весьма жестки.

«Германия со своим большим населением, вне всякого сомнения, задыхается на своей сравнительно небольшой территории. Ее стремление расширить свою территорию на восток легко может послужить поводом к войне против России. Один лишь Бисмарк, сравнительно хорошо знавший Россию, не раз предупреждал германского императора, что всякая война против России очень легко поведет к крушению германской монархии.

Англия же, считая себя первой державой мира и стремясь к тому, чтобы всегда играть первую скрипку в международном концерте, вне всякого сомнения, боится того, чтобы Россия, постоянно улучшая свое экономическое и военное положение, не помешала бы ей в ее колониальной политике. Больше всего Англия боится того, чтобы Россия не проникла в Индию, хотя Россия абсолютно не имеет никаких желаний захватить Индию... Англия не может не чувствовать, что ее эксплуатация таких стран, как Индия и другие, рано или поздно может закончиться, и тогда она не только не будет играть первой скрипки в международном концерте мира, но и перестанет быть той великой империей, каковой является в данное время. Поэтому Англия больше всех ненавидит Россию и будет искренне радоваться, если когда-нибудь в России падет монархия, а сама Россия не будет больше великим государством и распадется на целый ряд самостоятельных республик...

Ни любви, ни уважения во Франции к России нет, но вместе с тем Франция, ненавидя и боясь Германии, совершенно естественно стремится к тому, чтобы быть связанной с Россией военными союзами и договорами».

Об Америке Столыпин отзывался иначе. Он видел в США не соперника, а союзника и предполагал в ближайшее время поехать в Вашингтон и «в разговоре с Президентом и Государственным секретарем найти общие пути к более тесному и дружескому сближению России с Соединенными Штатами».

Столыпин надеялся «повлиять на прессу и общественные круги, чтобы путем личного посещения России большой группой представителей законодательных палат, корреспондентов и общественных деятелей Соединенные Штаты могли бы иметь возможность убедиться в том, что в России существует свобода и нет того угнетения национальностей, населяющих Россию, о котором распространяют слухи враги России».

Он надеялся привлечь США к идее Международного парламента.

«Считая вполне возможным, что в будущем в России, как и в каждом государстве, могут меняться формы управления государственного режима, но русский народ по своему характеру, по своим взглядам, в своем отношении к людям не будет меняться и лишь об одном не будет забывать, кто его враги и кто его друзья. Народы Западной Европы безусловно значительно культурнее русского народа, но его искренними друзьями никогда не будут; и может быть, только за океаном русский народ скорее в состоянии будет рассчитывать на то, что его поймут и пойдут ему навстречу. Равным образом народы Северной Америки всегда могут рассчитывать на то, что русский народ со своим русским радушием, со своей отзывчивостью и доброй душой, с искренним сердцем отзовется и во всем пойдет навстречу Америке, которой Россия и раньше помогала».

Теперь уже не имеют никакого практического значения эти заметки о будущем. Во многом Столыпин предвосхитил историю, — это и Организация Объединенных Наций, и закат Британской империи, и поражение Германии в войне. Единственно, в чем как будто не угадал, — с Америкой.

Впрочем, в 1920 году, когда Англия стремилась всячески содействовать отделению от России прибалтийских и закавказских территорий, раздался трезвый голос Соединенных Штатов Америки, предупредивших нотой Государственного секретаря Кольби, что США против разделения России.

Когда в октябре 1919 года Литовский Национальный Комитет обратился к правительству Соединенных Штатов с просьбой признать их самостоятельное государство, то государственный департамент Соединенных Штатов ответил, что, руководимый чувством дружбы и обязательной чести по отношению к великой нации, храброе и геройское самопожертвование, которое содействовало успешному окончанию войны, Соединенные Штаты не могут признать Балтийские страны как отдельные государства, независимые от России.

А если посмотреть в будущее, то не исключено, что в связи с объединением Германии и разрушением прежних балансов сил предвидение — Столыпина оправдается.




Заканчивалось лето в поместье. Совсем недолго оставалось до отъезда Петра Аркадьевича в Киев на торжества по поводу открытия памятника Александру II. Он ожидал увидеть там оживление общественной жизни после прошедших по новому закону о земстве выборов.

Незадолго до отъезда Столыпину явился во сне его университетский товарищ Траугот, с которым он поддерживал дружеские отношения, и сказал: «Я умер. Прошу тебя позаботиться о моей жене». Телеграмма с печальной вестью пришла на следующий день.

Уезжать в Киев Столыпину не хотелось. На сердце была тяжесть.

25 августа он прибыл в Киев. Вызвал министров. Здесь был намечен съезд деятелей новых северных и юго-западных земств. В земствах Столыпин видел единственный путь организации жизни страны, не отлучавший наиболее активную часть народа, в том числе и интеллигенцию, от власти, а втягивающий ее в активное строительство.

Остановился Столыпин в доме генерал-губернатора Ф. Ф. Трепова на Институтской улице, неподалеку, на той же улице, в доме конторы государственного банка, — В. Н. Коковцов. Почему-то Столыпину не выделяли экипажа, и он испытывал неудобства, был вынужден нанимать транспорт для поездок. Настроение его не улучшилось. Он слышал о возможном покушении на него, но не придавал этому значения. Ходил без охраны по Институтской к Коковцову. Только признался ему: 






«Я чувствую себя здесь, как татарин вместо гостя. Нечего нам с вами здесь делать».





Он угадывал, что его «полуотставка», вероятнее всего, закончится отставкой.

29 августа в Киев прибыл царь с семьей. Начались большие торжества, посещение святынь «матери городов русских», Софийского собора и Печерской лавры. Стояла прекрасная погода, теплая, чуть пронизанная осенней прохладой. Древний Киев, золотые купола соборов, крест Святого Владимира над Днепром — все дышало спокойствием и красотой.




Первого сентября, примерно в полночь, в помещении Киевского городского театра допрашивали бледного молодого человека, в разорванном фраке. У него был рассечен лоб, выбиты два зуба, на лице — ссадины. Только что он тяжело ранил председателя Совета министров Столыпина.

— Зовут меня Мордехай Богров, — хладнокровно отвечал на вопросы жандармского подполковника молодой человек. — Вероисповедания иудейского, от роду двадцать четыре года, звание помощника присяжного поверенного. Проживаю в Киеве, Бибиковский бульвар, дом четыре, квартира семь.

Богров признался, что давно решил убить Столыпина и искал способ, как совершить покушение. Решил, что надо войти в доверие к начальнику городского охранного отделения Кулябко. Обратился к нему с вымышленными сведениями, что некий молодой человек готовится убить одного министра и в настоящее время проживает в квартире Богрова.

Из допроса следовало, что Кулябко был введен в заблуждение, стал содействовать Богрову в надежде, что тот поможет разоблачить террориста, и дал ему пропуск в театр на парадное представление оперы «Сказание о Царе Салтане».

Далее Богров более подробно объяснил, как дурачил начальника охранного отделения, и признался, что ранее был связан с анархистами.

«Покушение на жизнь Столыпина произведено мною потому, что я считаю его главным виновником наступившей в России реакции, то есть отступления от установившегося в 1905 году порядка: роспуск Государственной Думы, изменение избирательного закона, притеснение печати, инородцев, игнорирование мнений Государственной Думы и вообще целый ряд мер подрывающих интересы народа. С середины 1907 года я стал давать сведения охранному отделению относительно группы анархистов, с которыми имел связи. В охранном отделении состоял до октября 1910 года, но последние месяцы никаких сведений не давал. В сентябре 1908 года я предупредил охранное отделение о готовящейся попытке освободить заключенных в тюрьму Тыша и „Филиппа“. Необходимо было немедленно принять меры, и я предложил Кулябко арестовать и меня. Я был арестован и содержался в Старокиевском участке две недели.

В охранном отделении я шел под фамилией «Аленский» и сообщил сведения о всех вышеприведенных лицах, о сходках, о проектах экспроприации и террористических актов, которые и рассматривались Кулябко. Получал я 100-150 рублей в месяц, иногда единовременно по 50-60 рублей. Тратил их на жизнь».

Допрос продолжался до пяти часов утра беспрерывно и закончился на том, что Богров опознал свой браунинг.

Арестованного усадили в карету и отправили в киевскую крепость. С одной стороны от него сидел киевский полицмейстер полковник Скалой, с другой — жандармский полковник, державший в руках взведенный револьвер. Следом ехали еще в трех экипажах жандармы. Богрова поместили в Косом капонире, в одиночной камере.




Что же произошло?

Утро первого сентября было великолепным. В небе ни облачка, тепло и хорошо. С утра царь отправился смотреть маневры, затем в семнадцать часов на ипподроме в Печерске должен был произойти в его присутствии смотр «потешных» (подростков, занимающихся военной подготовкой), а вечером в театре предстоял прекрасный спектакль.

Настроение киевским начальникам портило сообщение о появлении неизвестной террористки, которая намеревается произвести террористический акт против Столыпина. Но не исключена попытка и цареубийства.

Впрочем, Петр Аркадьевич был спокоен и выходил на улицу один.

После обеда за ним прислали из охранного отделения закрытый автомобиль и повезли в Печерск.

Ярко светило солнце. Перед трибунами выстроились в шахматном порядке киевские гимназисты в белых рубахах, лучшая охрана царя. Столыпин вышел из автомобиля, стал подниматься по лестнице. Его то и дело останавливали приветствиями. Киевский губернатор Алексей Федорович Гирс торопил, опасаясь непредвиденного. Возле одной из лож Столыпин приостановился, какая-то пожилая дама кивнула на его ордена и спросила Бог знает зачем: «Петр Аркадьевич, что это за крест у вас на груди, точно могильный?»

Гирс, знавший от Кулябко о террористке, возмутился. Столыпин же невозмутимо ответил: «Этот крест мной получен за труды Саратовского управления Красного Креста, который я возглавлял во время японской войны». Он дошел до ложи, предназначенной Совету министров и царской свите, но прошел дальше. Гирс спросил: «Почему?» «Без разрешения министра двора я сюда войти не могу», — объяснил председатель Совета министров и спустился на площадку перед трибунами, огороженную барьерами. Тотчас несколько человек в штатских костюмах незаметно встали полукругом возле барьера.

Столыпин повернулся к Гирсу. Вид у него был невеселый. Он стал спрашивать, почему вчера во время освящения памятника Александру II было запрещено евреям-учащимся идти наравне с другими учащимися с крестным ходом?

Гирс отвечал, что попечитель киевского учебного округа Зилов распорядился, чтобы в церковной процессии не было нехристиан, то есть евреев и мусульман.

Столыпин возразил, что подобные распоряжения нелепы и вредны, вызывают в детях рознь.

К ним подходили знакомые, пытались завязать разговор, но Столыпин был немногословен.

Уже давно наступило пять часов. Царь опаздывал. Гирс принялся повествовать о губернских делах, терпеливо пытаясь разговорить Столыпина.

Когда речь зашла о выборах в земство, тот наконец оживился, стал спрашивать об избранных. Для него было ясно, что главное препятствие к развитию местного управления — дворянская иерархия. Говорить об этом он не мог, не зная, поймет ли его Гирс. Но заметил, что земство здесь нужно было ввести давно, с ограничениями для крупного польского землевладения, — собственно, для дворянского сословия.

Вообще самоуправление и развитие местной инициативы было сейчас самым важным для Столыпина вопросом.

И почти все мешали. То, к чему он стремился, должно было отодвинуть старую иерархию. Потому и мешали.

Царь с детьми приехал с опозданием на полтора часа. Столыпин встретил их внизу, прошел в соседнюю ложу. Начался смотр «потешных». Он завершился к восьми часам. Все было спокойно.

К девяти намечался съезд приглашенной публики в театр. Театральная площадь и прилегающие улицы от холма до Крещатика охранялись полицией. У входа в театр стояли жандармские офицеры и тщательно проверяли у всех билеты. Еще утром проверили в театре все подвалы и чердаки. Террористу невозможно было проникнуть туда.

Показывая билеты, проходили военные в белых кителях с нарядными дамами в белых платьях. Всюду был белый цвет. Несколько штатских в черных фраках только подчеркивали торжество мундиров и кителей.

Столыпин минут за десять до приезда царя вышел в зал вместе с министром народного образования Кассо, военным министром Сухомлиновым, обер-прокурором Саблером. Он встал возле своего кресла в первом ряду, через одно от левого прохода, лицом к публике. К нему подошел Кассо, потом какой-то полный молодой администратор. С опозданием появился Коковцов и прошел тоже в первый ряд.

К девяти приехал царь с дочерьми Ольгой и Татьяной. Он сел в выступе генерал-губернаторской ложи и был весь открыт. Рядом с ним — великие княжны, наследник болгарского престола Борис, великие князья Андрей Владимирович и Сергей Михайлович.

Погас свет. Оркестр заиграл гимн «Боже, царя храни», который назывался народным. Все встали и трижды спели гимн. Потом началась опера. Постановка была прекрасна, собрали лучших певцов, но Столыпин смотрел на сцену безучастно. Несколько раз он взглядывал на царя, и казалось, что его занимает не пение.

Во время первого акта царь вышел, Столыпин остался на месте. К нему подходили сановники, в том числе и генерал Курлов, на которого возлагалось обеспечение безопасности. Столыпин спросил, не найдена ли террористка, и требовал скорее завершить розыск.

Затем начался и прошел второй акт. Оставался третий, совсем короткий. Было около одиннадцати с половиною часов.

Царская ложа снова опустела. Столыпин встал, повернулся лицом к залу, оперся на барьер. К нему подошли военный министр Сухомлинов, на кителе которого гордо белел орден святого Георгия, полученный им еще в юности в турецкой войне, и граф Потоцкий. К ним подошел Коковцов. Он сейчас должен был ехать на вокзал, спешил проститься; ему надо было завершать роспись финансов на будущий год. Пожав руки, Коковцов собрался уже отойти, как вдруг Столыпин произнес:

— Как я вам завидую, что вы едете в Петербург! Возьмите меня с собой.

— Сделайте одолжение, — улыбнулся Коковцов. — У меня здесь лошадь, милости просим! — И откланялся.

Публика покидала зал.

Из восемнадцатого ряда двинулся по направлению к первому высокий черноволосый молодой человек в черном фраке. Он шел уверенно, прикрывал афишкой оттопырившийся карман брюк. Дойдя до второго ряда, когда его отделяло от Столыпина метра два, он вытащил браунинг.

Столыпин смотрел прямо на него.

По лицу молодого человека пробежала гримаса страха и напряжения. Он дважды выстрелил.

В зале воцарилась тишина. Столыпин наклонил голову, посмотрел на свой белый китель. Владимирский крест был пробит пулей. Петр Аркадьевич посмотрел на удалявшегося молодого человека и велел его задержать.

Раздалось громкое восклицание из оркестра:

— Государь жив!

Послышался чей-то пронзительный вопль.

Столыпин положил на барьер фуражку и перчатки и замедленными движениями стал расстегивать и снимать китель. У него была прострелена и кисть правой руки, брызгала кровь. Кто-то принял китель, и тогда он снова наклонил голову, разглядывая красное пятно, расплывающееся повыше правого кармана жилета. Он безнадежно махнул рукой и тяжело опустился в кресло. Потом, словно вспомнив что-то, повернулся к царской ложе. Там никого не было. Он поднял левую руку и сделал предостерегающий жест. В это время в ложе появился Николай и встал у всех на виду. Столыпин перекрестил его широким, медленным движением.

После этого он склонился на бок, уронил голову на грудь и вытянул ноги.




Выстрелив, молодой человек в черном фраке повернулся и быстро пошел к выходу. Двое офицеров схватили его, но он вырвался, кинулся дальше к дверям, но там был сбит с ног. На него набросилось человек пятьдесят в белых кителях. Его не стало видно.

— Убить! Убить его! — неслось отовсюду.

Из ложи бельэтажа выпрыгнул какой-то офицер.

Толпа терзала преступника. Вбежал из фойе полковник Спиридович, начальник царской охраны, обнажил шашку и приказал оставить молодого человека.

Кто-то из толпы воззвал громовым голосом:

— Гимн!




Преступника увели.

Столыпина подняли на руки восемь человек и осторожно понесли из зала. Он был бледен, зубы сжаты. Его уложили на маленьком малиновом диванчике недалеко от кассы. Профессора Рейн и Облонский перевязали рану.

Из зала доносилось пение гимна. Снова спели трижды. Потом запели молитву: «Господи, спаси люди твоя». И тоже пели трижды.

Столыпина повезли в карете «скорой помощи» в хирургическую клинику Маковского на Малой Владимирской улице. Он был в сознании и понимал — все кончено.




На следующий день Богрова допрашивали в Косом капонире. О ce6e он рассказал следующее. Отец — присяжный поверенный и домовладелец. Дом стоит примерно 400 тысяч рублей. Семья обеспеченная. Окончил гимназию, поступил в Киевский университет. Год проучился в Мюнхене. После Мюнхена примкнул к группе анархистов-коммунистов. Затем разочаровался в них. «Все они преследуют главным образом чисто разбойничьи цели. Поэтому я оставался для видимости в партии, решил сообщать Киевскому охранному отделению о деятельности членов ее. Решимость эта была вызвана еще тем обстоятельством, что я хотел получить некоторый излишек денег. Для чего мне нужен был этот излишек — объяснять я не желаю... Всего работал я в охранном отделении два с половиной года».

Затем Богров снова повторил уже известное из первого допроса, что задумал убить Столыпина и как морочил Кулябко.

Из допросов выходило, что Богров стрелял из идейных соображений, что он — анти-Азеф. Пришло ли такое сравнение следователям, не известно. Но они расширили круг вопросов и стали исследовать моральные качества Богрова в его взаимоотношениях с анархистами. И выяснилось, что он не анти-Азеф, а фигура иного рода.

Анархисты подозревали в нем провокатора, обвинили его в утайке партийных денег и заставили его их вернуть.

И вот главное: «16 августа ко мне на квартиру явился... „Степа“... Приметы „Степы“: высокого роста, лет 26-29, темный шатен, усы падающие вниз, волосы слегка завиваются, довольно полный и широкоплечий. „Степа“ заявил мне, что моя провокация безусловно и окончательно установлена... мне в ближайшем будущем угрожает смерть... реабилитировать себя я могу одним способом, а именно путем совершения какого-либо террористического акта, причем намекал, что наиболее желательным актом является убийство начальника охранного отделения Н. Н. Кулябко, но что во время торжеств в августе я имею богатый выбор... Буду ли я стрелять в Столыпина или в кого-либо другого, я не знал, но окончательно остановился на Столыпине уже в театре, ибо, с одной стороны, он был одним из немногих лиц, которых я раньше знал, отчасти же потому, что на нем было сосредоточено общее внимание публики».

Идейная сторона покушения как будто стала ясна. Эти показания Богров давал в день казни, они были последними. Его повесили в ночь с 11 на 12 сентября в Лысогорском форте.

Загадка Богрова тем не менее сохранилась до нашего времени. Ее широко использовала революционная пропаганда, представляя Богрова агентом охранки, руками которого полиция устранила Столыпина, и сеяла недоверие именно к тем органам, которые боролись с революцией.

Пытались эту загадку объяснить и по-другому. Киевский генерал-губернатор Ф. Ф. Трепов утверждал, что в день покушения Богров обедал в ресторане «Метрополь» с «известным врагом монархического строя Львом Троцким-Бронштейном». То есть, говоря прямо, был заговор.

Истина же мало кого интересовала.

А она лежала в русле российского исторического процесса, который активно перестраивал Столыпин. Посмотрим на фигуру Богрова непредвзято. Обеспеченный человек, спортсмен, шахматист, умный, ироничный, любимый родителями, уважаемый друзьями. Он только-только начал жить. Революционеры явно его разочаровали — он от них отошел. Отсутствие глубоких убеждений толкнуло его к полиции, но и от нее он, отошел. Вспомним: «Героическое „все позволено“ незаметно подменяется просто беспринципностью во всем, что касается личной жизни, личного поведения, чем наполняются житейские будни. В этом заключается одна из важных причин, почему у нас, при таком обилии героев, так мало просто порядочных, дисциплинированных, трудолюбивых людей...» Да, это Сергий Булгаков, статья «Героизм и подвижничество» из сборника «Вехи».

Богров, по словам хорошо знавшего его анархиста И. С. Гроссмана, жил протестом против нудной обыденщины и никогда не был «просто веселым, радостным, упоенным борьбой и риском». Жизнь его утомляет. Он презирает ее, у него достает силы не бояться смерти, но есть ли сила, чтобы жить? Знавшие его эсеры говорили: «Барин, буржуй, в серьезных делах с ним лучше не связываться».

Из письма Богрова родителям 1 сентября раскрывается своеобразная трагедия этого человека:

«Дорогие мои, милые папа и мама.

Знаю, что вас страшно огорчит и поразит тот удар, который я вам наношу, и в настоящий момент это единственное, что меня убивает. Но я знаю вас не только за самых лучших людей, которых я встречал в жизни, но и за людей, которые все могут понять и простить.

Простите же и меня, если я совершаю поступок, противный вашим убеждениям.

Я иначе не могу, и вы сами знаете, что вот 2 года, как я пробую отказаться от старого.

Но новая спокойная жизнь не для меня и если бы я даже и сделал хорошую карьеру, я всё равно кончил бы тем же, чем теперь кончаю.

Целую много, много раз.

Митя».
















При внимательное чтении это трогательное сыновье письмо подтвердит трагедию российского интеллигента.

Солженицын, размышляя о Богрове, выдвигает идею «идеологического поля», то есть другими словами настроение общества вызывает террор. Думается, это не совсем так. Любой террор, кроме вендетты, вызывается настроением общества или его части, которое поощряет его. Да и вендетту тоже. Богров порождение более серьезных явлений нашей истории, о которых точно высказались отечественные философы.

Сегодня, когда мы переживаем драму смутного перестроечного времени, нетерпеливость, нежелание и неумение созидательно работать вызывают в нашей интеллигенции то тоску по твердой руке, то желание найти «врагов перестройки», то потребность в молниеносных результатах. И снова — оторванность от народа, у которого никто и не спрашивает, чего он хочет.

Пятого сентября, вечером, Столыпин умер. «В истории России начинается новая глава», — пророчески сообщило «Новое время».

Когда вскрыли завещание, прочли: 






«Я хочу быть погребенным там, где меня убьют».





Его похоронили в Киево-Печерской лавре рядом с могилами Искры и Кочубея, двух героев петровской эпохи, предпочивших лютую смерть предательству.

Петербургское телеграфное агентство сообщило: «КИЕВ, 9 сентября. — Серое пасмурное утро. Флаги на консульствах приспущены. Со стороны лавры мчатся автомобили и вереницей тянутся экипажи. Для желающих не хватает места в вагонах трамвая. Они целым потоком направляются в лавру. Открытый сначала широкий доступ в двери лавры, затем, во избежание давки, несколько ограничивают. Около Великих ворот быстро образовалась огромная толпа, заполнившая всю площадь и Трапезную церковь, где у тела покойного всю ночь дежурили чины министерства внутренних дел, с товарищем министра Лыкошиным во главе. Прибывают представители и депутации высших государственных учреждений, приехавших из Петербурга, высшие представители местных и иногородних ведомственных и общественных учреждений и организаций. В числе присутствующих: обер-прокурор св. Синода, главноуправляющий землеустройством и земледелием, министры юстиции и торговли и промышленности, председатель Государственной Думы Родзянко, члены Государственных Совета и Думы, петербургский и московский городские головы. Из рук в руки передают подписной лист, быстро покрываемый подписями чиновников и общественных деятелей, жертвующих значительные суммы на памятник П. А. Столыпину...»

Царя на похоронах не было. Он простился с телом раньше, как только прибыл шестого сентября пароходом из Чернигова, долго стоял на коленях перед умершим, молился и много раз повторял: «Прости».

Еще раньше, перед отъездом в Чернигов, он хотел посетить раненого, но жена Столыпина его не пустила.

Умирал Петр Аркадьевич, то впадая в забытье, то приходя в себя. Он все время говорил что-то бессвязное. По отдельным словам можно было понять, что его последние мысли — о российских делах. Последнее слово, которое разобрали, было: «Финляндия». Финский вопрос, который ему так и не удалось разрешить, мучил его.

Но что маленькая Финляндия? Великая Россия потеряла последнего своего деятеля, который уводил ее от войн и потрясений!




Через год, первого сентября напротив Киевской городской думы был открыт памятник Столыпину. На строгом постаменте стояла высокая гордая фигура, на пьедестале были высечены слова: «Вам нужны великие потрясения, нам нужна Великая Россия» и «Твердо верю, что затеплившийся на западе России свет русской национальной идеи не погаснет и скоро озарит всю Россию». На лицевой стороне значилось: «Петру Аркадьевичу Столыпину — русские люди».

России, Российской империи еще оставалось шесть лет.

К 1914 году она достигла наивысшей точки процветания, огромное большинство народа имело меньше всего оснований для недовольства, рос урожай и промышленное производство, развернули работу земства, найдя наконец путь объединения образованных людей и реального дела. «Да чего же большего может желать русский народ!» восклицал английский писатель Морис Беринг весной того года в книге «Основы России». И указывал, что недовольных, по сути, нет, кроме как главным образом в высших кругах.

Да, столыпинская Россия теснила дворянскую сословную Россию. И в конце концов это противостояние привело к катастрофе.

(Мы вспоминаем об этом сегодня с особенным чувством, ибо теперь в нашем обществе повторяется тот же разрыв. Будет ли он устранен дерзким шагом, подобным столыпинскому указу о выходе из общины, или нам предстоит пройти еще круг потрясений, пока наконец мы не поймем, что коммунизм исчерпан, что спасение — на национальном пути?)

Поучительна и горька судьба Реформатора. Кто знает, как развивалась бы наша история, останься он в живых. Удержал бы он страну от войны или, находясь в отставке, был бы призван из «запаса» и смог бы объединить аристократическую и земскую силы? Мы этого не можем знать. Но смерть Столыпина не оставила нам этих возможностей.

Сколько великих потрясений было с тех пор с нами?




Цитаты



О государстве, правительстве, власти: цели, задачи и средства


...Меня интересует не столько ответственность отдельных лиц, сколько степень пригодности опороченного орудия моей власти. Не предпослав этого объяснения, мне было бы трудно говорить о происшествиях настоящего. Поэтому остановлюсь сначала вкратце на инкриминируемой деятельности департамента полиции в минувшую зиму и оговариваюсь вперед, что недомолвок не допускаю и полуправды не признаю. [ 1 ]

* * *


...Власть не может считаться целью. Власть — это средство для охранения жизни, спокойствия и порядка; поэтому, осуждая всемерно произвол и самовластие, нельзя не считать опасным безвластие правительства. Не нужно забывать, что бездействие власти ведет к анархии, что правительство — аппарат власти, опирающейся на законы, отсюда ясно, что министр должен и будет требовать от чинов министерства осмотрительности, осторожности и справедливости, но (также) твердого исполнения своего долга и закона. Я предвижу возражения, что существующие законы настолько несовершенны, что всякое их применение может вызвать только ропот. Мне рисуется волшебный круг, из которого выход, по-моему, такой: применять существующие законы до создания новых, ограждая всеми способами и по мере сил права и интересы отдельных лиц. Нельзя сказать часовому: у тебя старое кремневое оружие; употребляя его, ты можешь ранить себя и посторонних; брось ружье. На это честный часовой ответит: покуда я на посту, покуда мне не дали нового ружья, я буду стараться умело действовать старым.

* * *


...Цель и задачи Правительства не могут меняться в зависимости от злого умысла преступников: можно убить отдельное лицо, но нельзя убить идею, которой одушевлено Правительство. Нельзя уничтожить волю, направленную к восстановлению возможности жить в стране и свободно трудиться. [ 2 ]

* * *


...Правительство вправе рассчитывать на сочувствие благоразумной части общества, жаждущей успокоения, а не разрушения и распада государства. С своей стороны Правительство считает для себя обязательным не стеснять свободно высказываемого общественного мнения, будь то печатным словом или путем общественных собраний. Но если этими способами разумного проявления общественного сознания воспользуются для проведения идей революционных, то Правительство, не колеблясь, должно будет и впредь предъявлять своим агентам безусловное требование всеми законными мерами ограждать население от обращения орудия просвещения и прогресса в способ пропаганды разрушения и насилия.

* * *


...Государство может, государство обязано, когда оно находится в опасности, принимать самые строгие, самые исключительные законы, чтобы оградить себя от распада. Это было, это есть, это будет всегда и неизменно. Этот принцип в природе человека, он в природе самого государства. Когда дом горит, господа, вы вламываетесь в чужие квартиры, ломаете двери, ломаете окна. Когда человек болен, его организм лечат, отравляя его ядом. Когда на вас нападает убийца, вы его убиваете. Этот порядок признается всеми государствами. Нет законодательства, которое не давало бы права правительству приостанавливать течение закона, когда государственный организм потрясен до корней; которое не давало бы ему полномочия приостанавливать все нормы права. Это, господа, состояние необходимой обороны; оно доводило государство не только до усиленных репрессий, не только до применения репрессий к различным лицам и к различным категориям людей, — оно доводило государство до подчинения всех одной воле, произволу одного человека, оно доводило до диктатуры, которая иногда выводила государство из опасности и приводила до спасения. Бывают, господа, роковые моменты в жизни государства, когда государственная необходимость стоит выше права и когда надлежит выбирать между целостью теорий и целостью отечества. [ 5 ]

* * *


...Мы хотим верить, что от вас, господа, мы услышим слово умиротворения, что вы прекратите кровавое безумие. Мы верим, что вы скажете то слово, которое заставит всех нас стать не на разрушение исторического здания России, а на пересоздание, переустройство его и украшение.

...Господа, в ваших руках успокоение России, которая, конечно, сумеет отличить кровь, о которой так много здесь говорилось, кровь на руках палачей от крови на руках добросовестных врачей, применяющих самые чрезвычайные, может быть, меры с одним только упованием, с одной надеждой, с одной верой — исцелить больного. [ 5 ]

* * *


...Проявление Царской власти во все времена показывало также воочию народу, что историческая Самодержавная власть и свободная воля Монарха являются драгоценнейшим достоянием русской государственности, так как единственно эта Власть и эта Воля, создав существующие установления и охраняя их, призвана, в минуты потрясений и опасности для государства, к спасению России и обращению ее на путь порядка и исторической правды. [ 9 ]

* * *


...Только то правительство имеет право на существование, которое обладает зрелой государственной мыслью и твердой государственной волей. [ 10 ]

* * *


...Не с угрозой, господа, не с угрозой мы шли сюда, а с открытым забралом заявили, что в тех случаях, когда на местах стоят люди недостаточно твердые, когда дело идет о спасении родины, тогда приходится прибегать к таким мерам, которые не входят в обиход жизни нормальной...

...никогда ни одно правительство не совершит ни одной работы, не только репрессивной, но и созидательной, если не будет иметь в своих руках совершенный аппарат исполнительной власти. [ 10 ]

* * *


...Децентрализация может идти только от избытка сил. Могущественная Англия, конечно, дает всем составным частям своего государства весьма широкие права, но это от избытка сил; если же этой децентрализации требуют от нас в минуту слабости, когда ее хотят вырвать, и вырвать вместе с такими корнями, которые должны связывать всю империю, вместе с теми нитями, которые должны скрепить центр с окраинами, тогда, конечно, правительство ответит: нет! Станьте сначала на нашу точку зрения, признайте, что высшее благо — это быть русским гражданином, носите это звание так же высоко, как носили его когда-то римские граждане, тогда вы сами назовете себя гражданами первого разряда и получите все права.

...Все те реформы, все то, что только что правительство предложило вашему вниманию, ведь это не сочинено, мы ничего насильственно, механически не хотим внедрять в народное самосознание, все это глубоко национально. Как в России до Петра Великого, так и в послепетровcкой России местные силы всегда несли служебные государственные повинности. Ведь сословия и те никогда не брали примера с запада, не боролись с центральной властью, а всегда служили ее целям. Поэтому наши реформы, чтобы быть жизненными, должны черпать свою силу в этих русских национальных началах. Каковы они? В развитии земщины, в развитии, конечно, самоуправления, передачи ему части государственных обязанностей, государственного тягла и в создании на низах крепких людей земли, которые были бы связаны с государственной властью. Вот наш идеал местного самоуправления, так же как наш идеал наверху — это развитие дарованного Государем стране законодательного, нового представительного строя, который должен придать новую силу и новый блеск Царской Верховной власти.

Ведь Верховная власть является хранительницей идеи русского государства, она олицетворяет собою ее силу и цельность, и если быть России, то лишь при усилии всех сынов ее охранять, оберегать эту Власть, сковавшую Россию и уберегающую ее от распада. Самодержавие московских Царей не походит на самодержавие Петра, точно так же, как и самодержавие Петра не походит на самодержавие Екатерины II и Царя-Освободителя. Ведь русское государство росло, развивалось из своих собственных русских корней, и вместе с ним, конечно, видоизменялась и развивалась и Верховная Царская Власть. Нельзя к нашим русским корням, к нашему русскому стволу прикреплять какой-то чужой, чужестранный цветок. Пусть расцветает наш родной русский цвет, пусть он расцветет и развернется под влиянием взаимодействия Верховной Власти и дарованного Ею нового представительного строя. Вот, господа, зрело обдуманная правительственная мысль, которой воодушевлено правительство. Но чтобы осуществить мысль, несомненно, нужна воля. [ 10 ]

* * *


...Мы — рулевые, стоящие у компаса, и должны смотреть только на стрелку, и как бы привлекателен, как бы соблазнителен ни был приветливый берег, но если по дороге к нему есть подводные камни, то курс мы будем держать стороною; — мы межевщики, которым доверены межевые признаки, и, если они утрачиваются, мы будем на это указывать; мы — часовые, поставленные для охраны демаркационной линии, и свои ли, чужие ли будут ее нарушать, мы не будем малодушно отворачиваться в сторону. [ 16 ]

* * *


...Область правительственной власти есть область действий. Когда полководец на поле сражения видит, что бой проигран, он должен сосредоточиться на том, чтобы собрать свои расстроенные силы, объединить их в одно целое. Точно так же и правительство после катастрофы находится несколько в ином положении, чем общество и общественное представительство. Оно не может всецело поддаться чувству возмущения, оно не может исключительно искать виновных, не может исключительно сражаться с теми фантомами, о которых говорил предыдущий оратор. Оно должно объединить свои силы и стараться восстановить разрушенное. Для этого, конечно, нужен план, нужна объединенная деятельность всех государственных органов. На этот путь и встало настоящее правительство с первых дней, когда была вручена ему власть. Оно начало перестраивать свои ряды; оно разделило задуманные им мероприятия на более спешные, имеющие связь с последующими, и на эти последующие мероприятия, которые оно и решило проводить и планомерно, и последовательно. [ 14 ]

* * *


...Правительством руководит сознание, которое должно всегда и впредь руководить всяким русским правительством, сознание необходимости прислушиваться к справедливым требованиям природного русского населения окраин и, если эти требования обоснованны, поддержать их всею силою правительственного авторитета. [ 20 ]

* * *


...Всякое разумное правительство перед тем, как идти на столкновение, на так называемый конфликт с частью государства, должно ясно дать себе отчет — в чем же заключаются интересы государства, не поддаваясь при этом ни чувству ложного самолюбия, ни чувству национального шовинизма. [ 27 ]

* * *


...Так как Правительство, разрешая каждое дело, должно иметь в виду всегда и прежде всего интересы России, то позорным оно считало бы лишь полное равнодушие или, скорее, малодушие — забвение об этих интересах. [ 28 ]

* * *


…Не думайте, господа, что государство может безнаказанно уходить в такую теоретическую высь и безразлично, свысока смотреть на различные надпочвенные и подпочвенные государственные течения. Разумное государство должно каждое такое течение, каждую типичную струю распознать, каптивировать и направить в общее государственное русло. В этом заключается ars guvernandi *. [ 31 ]

* Искусство управления (лат.)

* * *


...Можно понимать государство как совокупность отдельных лиц, племен народностей, соединенных одним общим законодательством, общей администрацией. Такое государство, как амальгама, блюдет и охраняет существующие соотношения сил. Но можно понимать государство и иначе, можно мыслить государство как силу, как союз, проводящий народные, исторические начала. Такое государство, осуществляя народные заветы, обладает волей, имеет силу и власть принуждения, такое государство преклоняет права отдельных лиц, отдельных групп к правам целого. Таким целым я почитаю Россию. Преемственными носителями такой государственности я почитаю русских законодателей. [ 33 ]

* * *


...Правительство, которое имеет убеждения, имеет идеалы, не только верит в то, что делает, оно делает то, во что верит. [ 32 ]

* * *


...Допустите, господа, также возможность того, что правительство одушевлено, одухотворено такими мыслями, такими началами, которые, одобренные Государем, стали единственным двигателем того труда, который оно несет. Это начало настойчивого, неторопливого преобразования не в направлении радикального, но постепенного прогресса и закономерности, а над этим, сверх этого, твердая, сильная русская политическая струя. Вот двигатель. Разбейте его — остановится работа.

...Работа шла пока в коренном, основном вопросе русской жизни не был, наконец, сломлен двигатель, двигатель правительственной работы. Я говорю об основном русском начале нашей внутренней политики. Я знаю, господа, что вы думаете об этом иначе, что вы в ином видите осуществление русских идеалов. Но именно разногласие с правительственной внутренней национальной политикой, которая получает одобрение и указание не в собственном, не в своем вдохновении, составляет событие не каждодневное, тем более что эта политика не узконационалистическая, не партийная, основанная на общем чувстве людей самых разнообразных политических убеждений, но однородно понимающих прошлое и будущее России. [ 32 ]

* * *


...Для лиц, стоящих у власти, нет, господа, греха большего, чем малодушное уклонение от ответственности. И я признаю открыто: в том, что предложен был второй путь, второй исход, ответственны мы — в том, что мы, как умеем, как понимаем, бережем будущее нашей родины и смело вбиваем гвозди в вами же сооружаемую постройку будущей России, не стыдящейся быть русской, и эта ответственность — величайшее счастье моей жизни.

* * *


...Правительству желательно было бы изыскать ту почву, на которой возможна была бы совместная работа, найти тот язык, который был бы одинаково нам понятен. Я отдаю себе отчет, что таким языком не может быть язык ненависти и злобы; я им пользоваться не буду.

* * *


...В тех странах, где еще не выработано определенных правовых норм, центр тяжести, центр власти лежит не в установлениях, а в людях. Людям, господа свойственно и ошибаться, и увлекаться, и злоупотреблять властью. Пусть эти злоупотребления будут разоблачаемы, пусть они будут судимы и осуждаемы, но иначе должно правительство относиться к нападкам, ведущим к созданию настроения, в атмосфере которого должно готовиться открытое выступление. Эти нападки рассчитаны на то, чтобы вызвать у правительства, у власти паралич и воли, и мысли, все они сводятся к двум словам, обращенным к власти: «Руки вверх». На эти два слова, господа, правительство с полным спокойствием, с сознанием своей правоты может ответить только двумя словами: «Не запугаете». [ 4 ]


О России, Отечестве и патриотизме


...Господа, нельзя укрепить больное тело, питая его вырезанными из него самого кусками мяса; надо дать толчок организму, создать прилив питательных соков к больному месту, и тогда организм осилит болезнь; в этом должно, несомненно, участвовать все государство, все части государства должны прийти на помощь той его части, которая в настоящее время является слабейшей. В этом смысл государственности, в этом оправдание государства, как одного социального целого. Мысль о том, что все государственные силы должны прийти на помощь слабейшей его части, может напоминать принципы социализма; но если это принцип социализма, то социализма государственного, который применялся не раз в Западной Европе и приносил реальные и существенные результаты. У нас принцип этот мог бы осуществиться в том, что государство брало бы на себя уплату части процентов, которые взыскиваются с крестьян за предоставленную им землю.

...Пробыв около 10 лет у дела земельного устройств, я пришел к глубокому убеждению, что в деле этом нужен упорный труд, нужна продолжительная черная работа. Разрешить этого вопроса нельзя, его надо разрешать. В западных государствах на это потребовались десятилетия. Мы предлагаем скромный, но верный путь Противникам государственное ни хотелось бы избрать путь радикализма, путь освобождения от исторического прошлого России, освобождения от культурных традиций. Им нужны великие потрясения, нам нужна великая Россия!

...Ведь тут, господа, предлагают разрушение существующей государственности, предлагают нам среди других сильных и крепких народов превратить Россию в развалины для того, чтобы на этих развалинах строить новое, неведомое нам отечество. Я думаю, что на втором тысячелетии своей жизни Россия не развалится. Я думаю, что она обновится, улучшит свой уклад, пойдет вперед, но путем разложения не пойдет, потому что где разложение — там смерть! [ 8 ]

* * *


...Как бы ни было велико наше стремление к миру, как бы громадна ни была потребность страны в успокоении, но если мы хотим сохранить наше военное могущество, ограждая вместе с тем самое достоинство нашей родины, и не согласны на утрату принадлежащего нам по праву места среди великих держав, то нам не придется отступить перед необходимостью затрат, к которым нас обязывает все великое прошлое России. [ 3 ]

* * *


...Лишь обдуманное и твердое проведение в жизнь высшими законодательными учреждениями новых начал государственного строя поведет к успокоению и возрождению великой нашей Родины.

Правительство готово в этом направлении приложить величайшие усилия: труд, добран воля, накопленный опыт предоставляются в распоряжение Государственной думы, которая встретит в качестве сотрудника правительство, сознающее свой долг хранить исторические заветы России и восстановить в ней порядок и спокойствие, то есть правительство стойкое и чисто русское, каковым должно быть и будет правительство Его Величества.

...Мне представляется, что, когда путник направляет свой путь по звездам, он не должен отвлекаться встречными попутными огнями. Поэтому я старался изложить только сущность, существо действий правительства и его намерений. Я думаю, что, превращая Думу в древний цирк, в зрелище для толпы, которая жаждет видеть борцов, ищущих, в свою очередь, соперников для того, чтобы доказать их ничтожество и бессилие, я думаю, что я совершил бы ошибку. Правительство должно избегать лишних слов, но есть слова, выражающие чувства, от которых в течение столетий усиленно бились сердца русских людей. Эти чувства, эти слова должны быть запечатлены в мыслях и отражаться в делах правителей. Слова эти: неуклонная приверженность к русским историческим началам в противовес беспочвенному социализму. Это желание, это страстное желание обновить, просветить и возвеличить родину, в противность тем людям, которые хотят ее распада, это, наконец, преданность не на жизнь, а на смерть Царю, олицетворяющему Россию. [ 10 ]

* * *


...Страны, которым наносились сильные удары, показывали живучесть только тогда, когда брались с большой энергией и охотой за дело своего обновления. Эта остановка кажется мне даже опасной. Опасна она потому, что в свойств нашего русского характера есть известного рода наклонность к промедлению. Никаких пышных фраз я произносить и де желаю, но в данную минуту мне припоминаются слова, сказанные создателем русского флота, все тем же Петром Великим, при котором впервые застучал топор русского строителя на русских верфях. Эти слова нам нужно надолго запомнить. Вот они: «Промедление времени — смерти безвозвратной подобно». [ 11 ]

* * *


...Народ сильный и могущественный не может быть народом бездеятельным. [ 15 ]

* * *


...Я отдаю себе отчет, насколько трудную минуту мы переживаем. Но если в настоящее время не сделать над собой усилия, не забыть о личном благосостоянии и встать малодушно на путь государственных утрат, то, конечно, мы лишим себя права называть русский народ народом великим и сильным. [ 35 ]

* * *


...Родина требует себе служения настолько жертвенно чистого, что малейшая мысль о личной выгоде омрачает душу и парализует свою работу.

* * *


...Народы забывают иногда о своих национальных задачах; но такие народы гибнут, господа; они превращаются в назем, в удобрение, на котором вырастают и крепнут другие, более сильные народы. [ 13 ]

* * *


...Нам, господа, не следует увлекаться западными образцами, не следует увлекаться теоретическими выводами западной науки, так как иногда на совершенно оригинальное разрешение вопроса нас наталкивает сама жизнь.

* * *


...Нужно верить, что Россия не культурогаситель, что Россия сама смело шагает вперед по пути усовершенствования что Россия не обречена стать лишь питательной почвой для чужих культур и для чужих успехов. [ 28 ]

* * *


...После горечи перенесенных испытаний Россия, естественно, не может не быть недовольной; она недовольна не только правительством, но и Государственной думой, и Государственным советом, недовольна и правыми партиями, и левыми партиями. Недовольна потому, что Россия недовольна собою. Недовольство это пройдет, когда выйдет из смутных очертаний, когда обрисуется и укрепится русское государственное самосознание, когда Россия почувствует себя опять Россией! И достигнуть этого возможно, главным образом, при одном условии: при правильной совместной работе правительства с представительными учреждениями... [ 24 ]

* * *


...Нельзя исключительное, притом неблагоприятное для русских антинациональное историческое явление брать в основу, единственную основу всего законопроекта; нельзя забыть все прошлое, нельзя на все махнуть рукой; торжествовала бы только теория, шаблон, одинаковый на всю Россию... [ 26 ]

* * *


...Разрушьте, господа, опасный призрак, нечто худшее, чем вражда и ненависть, — презрение к нашей Родине.

Презрение чувствуется в угрозе пассивного сопротивления со стороны некоторых финляндцев, презрение чувствуется и со стороны непрошеных советчиков, презрение чувствуется, к сожалению, и со стороны части нашего общества, которая не верит ни в право, ни в силу русского народа. Стряхните с себя, господа, этот злой сон и, олицетворяя собою Россию, спрошенную Царем в деле, равному которому вы еще не вершили, докажите, что в России выше всего право, опирающееся на всенародную силу. [ 27 ]

* * *


Я не хочу верить, чтобы русские и польские избиратели могли быть ввергнуты в совершенно не нужную и бесплодную политическую борьбу. Но пусть, господа, не будет другого, пусть из боязни идти своим русским твердым путем не остановится развитие прекрасного и богатого края, пусть не будет отложено и затем надолго забыто введение в крае земского самоуправления. Этого достичь легче, к этому идут, и если это будет достигнуто, то в многострадальную историю русского запада будет вписана еще одна страница — страница русского поражения. Придавлено, побеждено будет возрождающееся русские самосознание — и не на поле брани, не силою меча, а на ристалище мысли, гипнозом теории и силой красивой фразы! [ 30 ]


О законе, чрезвычайных мерах, правах


Наличность же чрезвычайных обстоятельств в этом деле, которую правительство не ставит на суд законодательных учреждений и о которой оно говорило лишь в ответ на заданный вопрос, правительство видит в опасности создания безвыходного для России положения в деле проведения жизненных, необходимых для России законов с одновременным поворотом нашей внутренней политики далеко в сторону от русского национального пути.

...В странах с установившимся правительственным строем отдельные законопроекты являются в общем укладе законодательства естественным отражением новой назревшей потребности и находят себе готовое место а общей системе государственного распорядка. В этом случае закон, прошедший все стадии естественного, созревания, является настолько усвоенным общественным сознанием, все его частности настолько понятны народу, что рассмотрение, принятие или отклонение его является делом не столь сложным и задача правительственной защиты сильно упрощается. Не то, конечно, в стране, находящейся в периоде перестройки, а следовательно — и брожения.

Тут не только каждый законопроект, но каждая отдельная его черта, каждая особенность может чувствительно отозваться на благе страны, на характере будущего законодательства. При множестве новизны, вносимой в жизнь народа, необходимо связать все отдельные правительственные предположения одной, общей мыслью, мысль эту выяснить, положить ее в основание всего строительства и защищать ее, поскольку она проявляется в том или другом законопроекте. Затем следует войти в оценку той мысли, которая противополагается мысли законопроекта, и добросовестно решить, совместима ли она, по мнению правительства, с благом государства, с его укреплением и возвеличением и потому приемлема ли она. В дальнейшей же выработке самих законов нельзя стоять на определенном построении, необходимо учитывать все интересы, вносить все изменения, требуемые жизнью, и, если нужно, подвергать законопроекты переработке, согласно выяснившейся жизненной правде.

В основу всех тех правительственных законопроектов, которые министерство вносит ныне в Думу, положена поэтому одна общая руководящая мысль, которую правительство будет проводить и во всей своей последующей деятельности. Мысль эта — создать те материальные нормы, в которые должны воплотиться новые правоотношения, вытекающие из всех реформ последнего времени. Преобразованное по воле Монарха отечество наше должно превратиться в государство правовое, так как, пока «писаный закон» не определит обязанностей и не оградит прав отдельных русских подданных, права эти и обязанности будут находиться в зависимости от толкования и воли отдельных лиц, то есть не будут прочно установлены. Правовые нормы должны покоиться на точном, ясно выраженном законе... [ 3 ]

* * *


...Кроме ограждения депутатской неприкосновенности, на нас, на носителях власти, лежит еще другая ответственность — ограждение общественной безопасности. Долг этот свой мы сознаем и исполним его до конца, и в этом отношении я считаю своей обязанностью, перед лицом всей России, как начальник, как ответственное лицо да действия полиции, сказать несколько слов в ее защиту, сказать, что если будут доходить до нее слухи, подкрепленные достаточными данными о серьезных обстоятельствах, за которые правительство и администрация несут ответственность, то она сумеет поступить так же, как поступала, а судебное ведомство исполнит свой долг и сумеет обнаружить виновных. [ 7 ]

* * *


...Для всех теперь стало очевидным, что разрушительное движение, созданное крайними левыми партиями, превратилось в открытое разбойничество и выдвинуло вперед все противообщественные преступные элементы, разоряя честных тружеников и развращая молодое поколение. Противопоставить этому явлению можно только силу. Какие-либо послабления в этой области правительство сочло бы за преступление, так как дерзости врагов общества возможно положить конец лишь последовательным применением всех законных средств защиты.

По пути искоренения преступных выступлений шло правительство до настоящего времени — этим путем пойдет оно и впредь. Для этого правительству необходимо иметь в своем распоряжении в качестве орудия власти должностных лиц, связанных чувством долга и государственной ответственности. Поэтому проведение ими личных политических взглядов и впредь будет считаться несовместимым с государственной службой. [ 9 ]

* * *


...Главное, что необходимо, это, когда мы пишем закон для всей страны, иметь в виду разумных и сильных, а не пьяных и слабых. [ 17 ]

* * *


...Чего у нас вообще недостает в России: твердой и ясной воли, а такую коллективную непреоборимую волю может проявить, конечно, только закон. [ 29 ]


О земле, земельном вопросе, земельном законопроекте


...Никто не будет прилагать свой труд к земле, зная, что плоды его трудов могут быть через несколько лет отчуждены. [ 8 ]

* * *


...Я думаю, что крестьяне не могут не желать разрешения того вопроса, который для них является самым близким и самым больным. Я думаю, что землевладельцы не могут не желать иметь своими соседями людей спокойных и довольных вместо голодающих и погромщиков. Я думаю, что и все русские люди, жаждущие успокоения своей страны, желают скорейшего разрешения того вопроса, который, несомненно, хотя бы отчасти, питает смуту. [ 8 ]

* * *


...Россия, господа, не вымирает: прирост ее населения превосходит прирост всех остальных государств всего мира, достигая на 1000 человек 15 в год. Таким образом, это даст на одну Европейскую Россию всего на 50 губерний 1.625.000 душ естественного прироста в год или, считая семью в 5 человек, 341.000 семей. Так что для удовлетворения землей одного только прирастающего населения, считая по 10 десятин на один двор, потребно было ежегодно 3.500.000 десятин. Из этого ясно, господа, что путем отчуждения, разделения частновладельческих земель земельный вопрос не разрешается. Это равносильно наложению пластыри на засоренную рану. Та картина, которая наблюдается теперь в наших сельских обществах, та необходимость подчиниться всем одному способу ведения хозяйства, необходимость постоянного передела, невозможность для хозяина с инициативой применить к временно находящейся в его пользовании земле свою склонность к определенной отрасли хозяйства, все это распространится на всю Россию. Все и все были бы сравнены, земля стала бы общей, как вода и воздух. Но к воде и воздуху не прикасается рука человека, не улучшает их рабочий труд. иначе на улучшенные воздух и воду, несомненно, наложена была бы плата, на них установлено было бы право собственности.

Я полагаю, что земля, которая распределилась бы между гражданами, отчуждалась бы у одних и предоставлялась бы другим местным социал-демократическим присутственным местам, что эта земля получила бы скоро те же свойства, как вода и воздух. Ею бы стали пользоваться, но улучшать ее, прилагать к ней свой труд, с тем чтобы результаты этого труда перешли к другому лицу, — этого никто не стал бы делать. Вообще стимул к труду, та пружина, которая заставляет людей трудиться, была бы сломлена. Каждый гражданин — а между ними всегда были и будут тунеядцы — будет знать, что он имеет право заявить о желании получить землю, приложить свой труд к земле, затем, когда занятие это ему надоест, бросить ее и пойти опять бродить по белу свету. Все будет сравнено, — но нельзя ленивого равнять к трудолюбивому, нельзя человека тупоумного приравнять к трудоспособному. Вследствие этого культурный уровень страны понизится. Добрый хозяин, хозяин изобретательный, самою силой вещей будет лишен возможности приложить свои знания к земле.

Надо думать, что при таких условиях совершился бы новый переворот, и человек даровитый, сильный, способный силой восстановил бы свое право на собственность, на результаты своих трудов. Ведь, господа, собственность имела всегда своим основанием силу, за которую стояло и нравственное право.

* * *


...Нужно снять те оковы, которые наложены на крестьянство, и дать ему возможность самому избрать тот способ пользования землей, который наиболее его устраивает. [ 8 ]

* * *


...Прежде чем изложить вам в общих чертах виды правительства, я позволю себе остановиться еще на одном способе разрешения земельного вопроса, который засел во многих головах. Этот способ, этот путь — это путь насилия. Вам всем известно, господа, насколько легко прислушивается наш крестьянин-простолюдин к всевозможным толкам, насколько легко он поддается толчку, особенно в направлении разрешения своих земельных вожделений явочным путем, так сказать, насилия. За это уже платился несколько раз наш серый крестьянин.

...Но прежде чем говорить о способах, нужно ясно себе представить цель, а цель у правительства вполне определенна: правительство желает поднять крестьянское землевладение, оно желает видеть крестьянина богатым, достаточным, так как, где достаток, там, конечно, и просвещение, там и настоящая свобода. Но для этого необходимо дать возможность способному, трудолюбивому крестьянину, то есть соли земли русской, освободиться от тех тисков, от тех теперешних условий жизни, в которых он в настоящее время находится. Надо дать ему возможность укрепить за собой плоды трудов своих и представить их в неотъемлемую собственность. Пусть собственность эта будет общая там, где община еще не отжила, пусть она будет подворная там, где община уже не жизненна, но пусть она будет крепкая, пусть будет наследственная. Такому собственнику-хозяину правительство обязано помочь советом, помочь кредитом, то есть деньгами. [ 8 ]

* * *


...Все улучшения в местных распорядках, в суде и администрации останутся поверхностными, не проникнут вглубь, пока не будет достигнуто поднятие благосостояния основного, земледельческого класса государства. [ 9 ]

* * *


...Не беспорядочная раздача земель, не успокоение бунта подачками — бунт погашается силой, а признание неприкосновенности частной собственности и, как последствие, отсюда вытекающее, создание мелкой личной земельной собственности, реальное право выхода из общины и разрешение вопросов улучшенного землепользования — вот задачи, осуществление которых правительство считало и считает вопросами бытия русской державы. [ 9 ]

* * *


...Пока крестьянин беден, пока он не обладает личной, земельной собственностью, пока он находится насильно в тисках общины, он останется рабом, и никакой писаный закон не даст ему блага гражданской свободы. Для того чтобы воспользоваться этими благами, ведь нужна известная, хотя бы самая малая доля состоятельности. Мне, господа, вспомнились слова нашего великого писателя Достоевского, что «деньги — это чеканная свобода». Поэтому правительство не могло не идти навстречу, не могло не дать удовлетворения тому врожденному у каждого человека, поэтому и у нашего крестьянина, чувству личной собственности, столь же естественному, как чувство голода, как влечение к продолжению рода, как всякое другое природное свойство человека. Вот почему раньше всего и прежде всего правительство облегчает крестьянам переустройство их хозяйственного быта и улучшение его и желает из совокупности надельных земель ч земель, приобретенных в правительственный фонд, создать источник личной собственности. Мелкий земельный собственник, несомненно, явится ядром будущей мелкой земской общины; он, трудолюбивый, обладающий чувством собственного достоинства, внесет в деревню и культуру, и просвещение и достаток.

Вот тогда, тогда только писаная свобода превратится и претворится в свободу настоящую, которая, конечно, слагается из гражданских вольностей и чувства государственности и патриотизма. [ 30 ]

* * *


...В тех местностях России, где личность крестьянина уже получила определенное развитие, где община как принудительный союз ставит преграду для его самостоятельности, там необходимо дать ему свободу приложения своего труда к земле, там необходимо дать ему свободу трудиться, богатеть, распоряжаться своей собственностью; надо дать ему власть над землей, надо избавить его от кабалы отживающего общинного строя. [ 17 ]

* * *


…Господа, нужна вера. Была минута, и минута эта недалека, когда вера в будущее России была поколеблена, когда нарушены были многие понятия; не нарушена была в эту минуту лишь вера Царя в силу русского пахаря и русского крестьянина. Это было время не для колебаний, а для решений. И вот, в эту тяжелую минуту правительство приняло на себя большую ответственность, проведя в порядке ст. 87 закон 9 ноября 1906 года, оно делало ставку не на убогих и пьяных, а на крепких и на сильных. Таковых в короткое время оказалось около полумиллиона домохозяев, закрепивших за собой более 3.200.000 десятин земли. Не парализуйте, господа. дальнейшего развития этих людей, и помните, законодательствуя, что таких людей, таких сильных людей в России большинство. [ 17 ]

* * *


...Необходимо думать и о низах, нельзя уходить от черной работы, нельзя забывать, что мы призваны освободить народ от нищенства, от невежества, от бесправия. [ 17 ]

* * *


...Нельзя, господа, идти в бой надевши на всех воинов броню или заговорив всех от поранении. Нельзя, господа, составлять закон, исключительно имея в виду слабых и немощных. Нет, в мировой борьбе в соревновании народов почетное место могут занять только те из них, которые достигнут полного напряжения своей материальной и нравственной мощи.

Поэтому все силы и законодателя, и правительства должны быть обращены к тому, чтобы поднять производительные силы единственного источника нашего благосостояния — земли. Применением к ней личного труда, личной собственности, приложением к ней всех, всех решительно народных сил необходимо поднять нашу обнищавшую, нашу слабую, нашу истощенную землю, так как земля — это залог нашей силы в будущем, земля — это Россия... [ 17 ]

* * *


...Социальная смута вскормила и вспоила нашу революцию, и одни только политические мероприятия бессильны были, как показали тогдашние обстоятельства, уничтожить эту смуту и порожденную ею смуту революционную. Лишь в сочетании с социальной аграрной реформой политические реформы могли получить жизнь, силу и значение. Поэтому, господа, на закон 9 ноября надо смотреть с угла зрения социального, а не политического, и тогда станет понятно, что он явился плодом не растерянного решения, а что именно этим законом заложен фундамент, основание нового социально-экономического крестьянского строя. [ 22 ]

* * *


...Не вводя, силой закона, никакого принуждения к выходу из общины, правительство считает совершенно недопустимым установление какого-либо принуждения, какого-либо насилия, какого-либо гнета чужой воли над свободной волей крестьянства в деле устройства его судьбы, распоряжения его надельной землей. Это главная коренная мысль, которая легла в основу нашего законопроекта. [ 22 ]

* * *


...Семейный союз, как союз трудовой, останется в силе, если члены семьи будут сознавать себя членами такового, даже если они находятся где-нибудь на отдаленных отхожих промыслах, и никакой закон не свяжет их с семьей отбившегося домохозяина, если он и живет на месте. Домохозяин — тунеядец, пьяница — всегда промотает свое имущество, какую бы власть над ним вы ни предоставили его жене. В этом отношении ограждение прав семьи может осуществиться только единственным справедливым и правильным решением в установление опеки за расточительство. Но отдавать всю общинную Россию под опеку женам, создавать семейные драмы и трагедии, рушить весь патриархальный крестьянский строй, имея в мыслях только слабые семьи с развратными и пьяными домохозяевами во главе, — простите, господа, я этого не понимаю.

Ведь даже Сенат, создавший у нас институт семейной собственности, никогда так далеко не шел, никогда не ставил препятствий отдельным домохозяевам продавать свои подворные участки. Когда создают армию, не равняют ее по слабым и по отсталым, если только намеренно не ведут ее к поражению. Как же воссоздать крепкую, сильную Россию я одновременно гасить инициативу, энергию, убивать самодеятельность? Самодеятельность эта забивалась общиной, так не заменяйте же общину женским гнетом. Логика везде одинакова: особое попечение, опека, исключительные права для крестьянина могут только сделать его хронически бессильным и слабым. [ 22 ]

* * *


...Я, господа, не преувеличиваю значения закона 9 ноября. Я знаю, что без сопутствующих, упорно проводимых мероприятий по мелкому кредиту, по агрономической помощи, по просвещению духовному и светскому нас временно ждут неудачи и разочарования, но я твердо верю в правильность основной мысли закона и приписываю первоначальную удачу этого, сравнительно, быть может скромного акта тому, что он неразрывно связан с величайшим актом прошлого столетия — с освобождением крестьян и составляет, быть может, последнее звено в деле раскрепощения нашего земледельческого класса.

И что дело это не бесплодное, что ваш усидчивый труд по окончательной разработке этого закона не останется без результата, доказывает поразительное явление, явление, может быть, недостаточно учитываемое, а может быть, и нарочно замалчиваемое: горячий отклик населения на закон 9 ноября, эта пробудившаяся энергия, сила, прорыв, это то бодрое чувство, с которым почти одна шестая часть, как только что было указано, домохозяев-общинников перешла уже к личному землевладению. Господа, более 10 миллионов десятин общинной земли, перешедшей в личную собственность, более 500 тысяч заявлений о желании устроиться на единоличном хозяйстве, более 1.400.000 десятин, уже отведенных к одним местам. Вот то живое доказательство, которое я принес сюда, чтобы засвидетельствовать перед вами, что значит живая не угасшая сила, свободная воля русского крестьянства! И безрассудно было бы думать, что такие результаты достигнуты по настоянию правительственных чинов. [ 22 ]

* * *


...Закон 9 ноября, избегая всякого насилия, всякого принуждения как в отношении общинного способа, так и семейного способа владения землей, лишь осторожно развязал, снял путы, связывавшие до настоящего времени волю крестьян. [ 23 ]

* * *


...Совершенно противно самой мысли, самому принципу закона 9 ноября насильственное прикрепление к земле какой-либо рабочей силы, будь то путем прикрепощения ее к общине или путем создания в черте самого надела новой небольшой общины — общины семейной. По нашим понятиям, не земля должна владеть человеком, а человек должен владеть землей.

...Пока к земле не будет приложен труд самого высокого качества, труд свободный, а не принудительный, земля наша не будет в состоянии выдержать соревнование с землей наших соседей, а земля (повторяю то, что сказал в свое время в Государственной думе), земля — это Россия. [ 23 ]


О внешней и восточной политике, границах, армии, флоте и море


...Я же настаиваю на том, что правительство взвесило именно наше положение после дальневосточной войны, что правительство имело в виду мудрое изречение Екатерины Второй «управлять — это предвидеть». Правительство, прежде чем принять решение, имело в виду всю совокупность всех тех возражений, которые здесь были высказаны. Начиная защиту правительственного проекта, я должен высказать признание, что многое из того, что тут говорилось, соответствует правде, и если строить государственную политику на сопоставлении видимых фактов, то, может быть, от постройки Амурской железной дороги надлежало бы и отказаться, но, припоминая все доказательства, все факты, которые здесь приводились, ссылки на негодность нашего колонизационного материала, бедность и пустынность отдаленной окраины, на убыточность железной дороги, на ту массу средств, которые придется на нее затратить, я, господа, припомнил и врезавшееся в мою память одно сравнение, высказанное знаменитым нашим ученым Менделеевым и обращенное когда-то давно уже к нам, только что поступившим в университет студентам первого курса. Говоря о видимых явлениях природы, знаменитый профессор предостерегал нас не поддаваться первым впечатлениям, так как видимая правда часто противоречит истине. «Ведь правда, неоспоримая правда для всякого непосредственного наблюдателя, — говорил Менделеев, — что солнце вертится вокруг Земли, между тем истина, добытая пытливым умом человека, противоречит этой правде». Насколько же соответствует истине, исторической национальной истине, та правда, которая только что развивалась перед вами с этого места?

Я прежде всего остановлюсь на стратегических соображениях и сделаю оговорку, что, несомненно, мы должны быть сильны на нашем Дальнем Востоке не для борьбы, а для прикрытия нашей национальной культурной работы, которая является и нашей исторической миссией. И в этом отношении военное министерство право, настаивая на проведении в жизнь своих стратегических соображений. Некоторые из них развивал тут помощник военного министра, я же только упомяну о том, что, несомненно, постройка дороги освободит государственное казначейство от многих расходов на содержание сильной армии на Дальнем Востоке, освободит государственное казначейство и от необходимости постройки казарм для этих военных сил. При громадности нашей территории неоспоримо важно иметь возможность перебрасывать армию из одного угла страны в другой. Никакие крепости, господа, вам не заменят путей сообщения. Крепости являются точкой опоры для армии; следовательно, самое наличие крепостей требует или наличия в крае армии, или возможности ее туда перевезти. Иначе, при других обстоятельствах, что бы ни говорили, крепость в конце концов падает и становится точкой опоры для чужой армии.

Наши государственные границы равняются 18.000 верст. Мы граничим с десятью государствами, мы занимаем одну седьмую часть земной суши. Как же не понять, что при таких обстоятельствах первенствующей, главнейшей задачей являются пути сообщения? Пути сообщения имеют значение не только стратегическое; не только на армии зиждется могущество государства; оно зиждется и на других основах. Действительно, отдаленные, суровые, ненаселенные окраины трудно защитить одними привозными солдатами. Верно то, что говорил предыдущий оратор, что война — это народное дело. С воодушевлением свойственно человеку защищать свои дома, свои поля, своих близких. И эти поля, эти дома дают приют, дают пропитание родной армии. Поэтому в стратегическом отношении важно иметь оплот в местном населении. Но я повторяю, что я не говорю о войне, я понимаю, что для нас высшим благом явился бы вечный мир с Японией и Китаем, но и с мирной точки зрения важно, господа, может быть, еще важнее иметь тот людской оплот, о котором я только что говорил.

Докладчик комиссии государственной обороны сказал тут, что природа не терпит пустоты. Я должен повторить эту фразу. Отдаленная наша суровая окраина вместе с тем богата, богата золотом, богата лесом, богата пушниной, богата громадными пространствами земли, годными для культуры. И при таких обстоятельствах, господа, при наличии государства, густонаселенного, соседнего нам, эта окраина не останется пустынной. В нее прососется чужестранец, если раньше не придет туда русский, и это просачивание, господа, оно уже началось. Если мы будем спать летаргическим сном, то край этот будет пропитан чужими соками.

* * *


...Много лежит нашего богатства в той области, стоит только упомянуть о лесной торговле. В Китай и Японию привозится исключительно американский (орегонский) лес, а наши амурские лесные богатства остаются нетронутыми, нетронутыми потому, что мы не умеем приноравливаться к потребностям покупателя. потому что мы не умеем разрабатывать наши лесные материалы. Уже этих данных, казалось бы, достаточно для того, чтобы понять, что оставлять этот край без внимания было бы проявлением громадной государственной расточительности. Край этот нельзя огородить каменной стеной. Восток проснулся, господа, и если мы не воспользуемся этими богатствами, то возьмут их, хотя бы путем мирного проникновения, возьмут их другие.

Я нарочито не ставлю этот вопрос в связь с разрешением аграрного вопроса в Европейской России. Вопрос амурский важен сам по себе, это вопрос самодовлеющий, но я должен настоятельно подчеркнуть, что Амурская железная дорога должна строиться русскими руками, ее должны построить русские пионеры... эти русские пионеры построят дорогу, они осядут вокруг этой дороги, они вдвинутся в край и вдвинут вместе с тем туда и Россию. [ 12 ]

* * *


...Я совершенно понимаю точку зрения многих противников, которые говорят, что в настоящее время надо поднять центр. Когда центр будет силен, будут сильны и окраины, но ведь лечить израненную родину нашу нельзя только в одном месте. Если у нас не хватит жизненных соков на работу зарубцевания всех нанесенных ей ран, то наиболее отдаленные, наиболее истерзанные части ее, раньше чем окрепнет центр, могут, как пораженные антоновым огнем, безболезненно и незаметно отпасть, отсохнуть, отвалиться. И верно то, что сказал предыдущий оратор: мы будущими поколениями будем за это привлечены к ответу. Мы ответим за то, что, занятые Своими важными внутренними делами, занятые переустройством страны, мы, может быть, проглядели более важные мировые дела, мировые события, мы ответим за то, что пали духом, что мы впали в бездействие, что мы впали в какую-то старческую беспомощность, что мы утратили веру в русский народ, в его жизненные силы... в силу его не только экономическую, но я в культурную. Мы, господа, ответим за то, что приравниваем поражение нашей армии к поражению и уничтожению нашей Родины. [ 28 ]

* * *


...Не забывайте, господа, что у России нет и не будет других колоний, что наши дальневосточные владения являются единственными нашими колониальными владениями. Что у нас нет другого на востоке входа в море. Если судьба нас поставила в особенно благоприятные условия, если от наших колоний нас не отделяет большое водное пространство, то ясно, что насущной для России потребностью является соединение этих дальних владений железным путем с метрополией. [ 15 ]

* * *


...Но не забывайте, господа, что русский народ всегда сознавал, что он осел и окреп на грани двух частей света, что он отразил монгольское нашествие и что ему дорог и люб Восток; это его сознание выражалось и в стремлении к переселению, и в народных преданиях, оно выражалось и в государственных эмблемах. Наш орел, наследие Византии, — орел двуглавый. Конечно, сильны и могущественны и одноглавые орлы, но, отсекая нашему русскому орлу одну голову, обращенную на восток, вы не превратите его в одноглавого орла, вы заставите его только истечь кровью. [ 12 ]

* * *


...Если, господа, в самые тягостные минуты нашей новейшей истории русские финансы осилили войну, осилили смуту, то на скрепление нашего расшатанного государственного тела железным обручем будут средства. [ 12 ]

* * *


...Только тот народ имеет право и власть удержать в своих руках море, который может его отстоять. Поэтому все те народы, которые стремились к морю, которые достигали его, неудержимо становились на путь кораблестроения. Для них флот являлся предметом народной гордости: это было внешнее доказательство того, что народ имеет силу, имеет возможность удержать море в своей власти. Для этого недостаточно одних крепостей, нельзя одними крепостными сооружениями защищать береговую линию. Для защиты берегов необходимы подвижные, свободно плавающие крепости, необходим линейный флот. Это поняли все прибрежные народы. Беззащитность на море так же опасна, как и беззащитность на суше. Конечно, можно при благоприятных обстоятельствах некоторое время прожить на суше и без крова, но когда налетает буря, чтобы противостоять ей, нужны и крепкие стены, и прочная крыша. Вот почему дело кораблестроения везде стало национальным делом. Вот почему спуск каждого нового корабля на воду является национальным торжеством, национальным празднеством. Это отдача морю части накопленных на суше народных сил; народной энергии. Вот почему, господа, везде могучие государства всегда строили флоты у себя дома; дома они оберегают постройку флота от всяких случайностей; они дома у себя наращивают будущую мощь народную, будущее ратное могущество.

Эти вот простые соображения привели правительство к тому выводу, что России нужен флот. А на вопрос, какой России нужен флот, дала ответ та же комиссия государственной обороны, которая выразилась так: России нужен флот дееспособный. Это выражение я понимаю в том смысле, что России необходим такой флот, который в каждую минуту мог бы сразиться с флотом, стоящим на уровне новейших научных требований. [ 14 ]

* * *


...Великие мировые державы имеют и мировые интересы. Великие мировые державы должны участвовать и в международных комбинациях, они не могут отказываться от права голоса в разрешении мировых событий. Флот — это тот рычаг, который дает возможность осуществить это право, это необходимая принадлежность всякой великой державы, обладающей морем. [ 16 ]

* * *


...Вы хирурги, собравшиеся вокруг одурманенного больного. Больной этот — флот, ошеломленный вашей критикой. Вы, господа, взяли ланцет и режете его, потрошите его внутренности, но одна неловкость, одно неосторожное движение, и вы уже будете не оперировать больного, а анатомировать труп. Господа! Я верю, что ваше решение, каково бы оно ни было, уйдет продиктовано вам велением вашей совести и тем чистым патриотизмом, о котором говорил туг член Государственной думы Пуришкевич, — этим и ничем более. Вы станете выше партийных расчетов, выше фракционной тактики. Не сетуйте, господа, если и правительство высказало вам свое мнение прямо и определенно.

Я уверен, что всякая заминка в деле флота будет для него гибельной, нельзя на полном ходу останавливать или давать задний ход машине — это ведет к ее поломке. Господа, в деле воссоздания нашего морского могущества, нашей морской мощи может быть только один лозунг, один пароль, и этот пароль — «вперед». [ 14 ]

* * *


...История последних лет показывает, что армию нашу не могла подточить ржавчина революции, что материальные ее запасы восполняются, что дух ее прекрасен, а я думаю — и несокрушим, потому что это дух народа, но история революции, история падения государств учит, что армия приходит в расстройство тогда, когда перестает быть единой, единой в повиновении одной безапелляционной, священной воле. Введите в этот принцип яд сомнения, внушите нашей армии хотя бы обрывок мыслей, о том, что устройство ее зависит от коллективной воли, и мощь ее уже перестанет покоиться на единственно неизменяемой, соединяющей нашу армию силе — на власти Верховной. [ 24 ]

* * *


...В деле защиты России мы все должны соединить, согласовать свои усилия, свои обязанности и свои права для поддержания одного исторического высшего права России — быть сильной. [ 34 ]

* * *


...Вот, господа, те исторические уроки, которые, я думаю, с достаточной яркостью указывают, что такое государство, как Россия, не может и не вправе безнаказанно отказываться от проведения своих исторических задач. Но, господа, исторические задачи забываются. В памяти у многих, однако, сохранились, я думаю, события последних лет. И действительно, любопытно проследить, каким образом реагировали на те потрясения, которые перенесла Россия в 1905 году и дальнейшие годы, влиятельные польские круги в Западной России.

Повторялась историческая возможность, дважды открывавшаяся уже при Императорах Александре Первом и Александре Втором. Ведь после указа 12 декабря 1904 года и воспоследовавшего в разъяснение этого указа Высочайше утвержденного положения Комитета министров от 1 мая 1905 года, о котором тут упоминалось, представлялась возможность польскому населению идти вместе, идти рука об руку с русскими по культурному пути, до спокойному государственному руслу.

Как же воспользовалась польская интеллигенция этой возможностью? Да так же, как и в первые два раза: сильным поднятием враждебного настроения по отношению ко всему русскому. Случилось то, господа, что должно было случиться: каждый раз, когда слабеет в крае русская творческая сила, выдвигается и крепнет польская. [ 25 ]

* * *


...В политике нет мести, но есть последствия. [ 25 ]


Об оппозиции, революции и революционерах


...Тут в предыдущих речах все время повторялись слова «провокатор», «провокация», и вот, чтобы в дальнейшем не было никаких недоразумений, я должен теперь же выяснить, насколько различное понимание может быть придано этим понятиям. По революционной терминологии, всякое лицо, доставляющее сведения правительству, есть провокатор; в революционной среде такое лицо не будет названо предателем или изменником, оно будет объявлено провокатором. Это прием не бессознательный, это прием для революции весьма выгодный. Во-первых, почти каждый революционер, который улавливается в преступных делах, обычно заявляет, что лицо, которое на него донесло, само провоцировало его на преступление, а во-вторых, провокация сама по себе есть акт настолько преступный, что для революции не безвыгодно, с точки зрения общественной оценки, подвести под это понятие действия каждого лица, соприкасающегося с полицией. А между тем правительство должно совершенно открыто заявить, что оно считает провокатором только такое лицо, которое само принимает на себя инициативу преступления, вовлекая в это преступление третьих лиц, которые вступили на этот путь по побуждению агента-провокатора.

Таким образом, агент полиции, который проник в революционную организацию и дает сведения полиции, или революционер, осведомляющий правительство или полицию, еще не может считаться провокатором. Но если первый из них, наряду с этим, не только для видимости, для сохранения своего положения в партии, высказывает сочувствие видам и задачам революции, но вместе с тем одновременно побуждает кого-нибудь, подстрекает кого-нибудь совершить преступление, то, несомненно, он будет провокатором, а второй из них, если он будет уловлен в том, что он играет двойную роль, что он в части сообщал о преступлениях революционеров правительству, а в части сам участвовал в тех преступлениях, несомненно, уже станет тягчайшим уголовным преступником. Но тот сотрудник полиции, который не подстрекает никого на преступление; который и сам не принимает участия в преступлении, почитаться провокатором не может. [ 18 ]

* * *


...Мне могут сказать: итак, провокации в России нет, охранка ограждает порядок и русский гражданин должен быть признан счастливейшим из граждан. В настоящее время так легко искажают цели и задачи нашей внутренней политики, что, чего доброго, такое заключение и возможно, но я думаю, что для благоразумного большинства наши внутренние задачи должны были бы быть и ясны. и просты. К сожалению, достигать их, идти к ним приходится между бомбой и браунингом. Вся наша полицейская система, весь затрачиваемый труд и сила на борьбу с разъедающей язвой революции, — конечно, не цель, а средство. Средство дать возможность законодательствовать, да, господа законодательствовать, потому что и в законодательное учреждение были попытки бросать бомбы! А там, где аргумент — бомба, там, конечно, естественный ответ — беспощадность кары! Изнеможенное, изболевшееся народное тело требует укрепления; необходимо перестраивать жизнь и необходимо начать это с низов. И тогда, конечно, сами собой отпадут и исключительность положения, и исключительные меры. Не думайте, господа, что достаточно медленно выздоравливающую Россию подкрасить румянами всевозможных вольностей, и она станет здоровой. Путь к исцелению России указан с высоты Престола, и на вас лежит громадный труд выполнить эту задачу. Мы, правительство, мы строим только леса, которые облегчают вам строительство. Противники наши указывают на эти леса, как на возведенное нами безобразное здание, и яростно бросаются рубить их основание. И леса эти неминуемо рухнут и, может быть, задавят и нас под своими развалинами, но пусть, пусть это будет тогда, когда из-за их обломков будет уже видно, по крайней мере в главных очертаниях здание обновленной, свободной в лучшем смысле этого слова, свободной от нищеты, от невежества, от бесправия, преданной, как один человек, своему Государю России. И время это, господа, наступает, и оно наступит, несмотря ни на какие разоблачения, так как на нашей стороне не только сила, но на нашей стороне и правда. [ 18 ]

* * *


...Во-первых, господа, совершенно несомненно, что правительство суровым образом и реагировало, и реагирует против революции; поэтому для революционеров и для лиц, сочувствующих или сочувствовавших им, настоящее правительство — правительство реакционное. Но точно так же известно, что правительство приняло на себя задачу установить прочный правомерный порядок, проводя одновременно реформы, предуказанные с высоты престола. [ 34 ]

* * *


...Там, где революционная буря еще не затихла, там, где еще с бомбами врываются в казначейства и в поезда, там, где под флагом социальной революции грабят мирных жителей, там, конечно, правительство силой удерживает и удержит Порядок, не обращая внимания на крики о реакции.

Но, господа, равнодействующая жизни показывает, что Россия сошла уже с Мертвой точки, и я надеюсь, что по мере отмирания нашей смуты будут отпадать и стеснения в пользовании обществом предоставленными ему правами; я надеюсь, что и печать, и общества, и союзы, которые в недавние тяжкие дни были еще зажигательными нитями для бенгальских огней революции, постепенно будут вдвигаться в нормы постоянного закона. [ 24 ]

* * *


...Если не верить силам государства и силам государственности, то тогда, господа, конечно, нельзя ни законодательствовать, ни управлять. Ошибочно, господа, точно так же подходить к каждому вопросу, примеряя его к существующим образцам — либеральным, реакционным или консервативным. Наша оппозиция привыкла прикасаться к каждому правительственному законопроекту особой лакмусовой бумажкой и затем пристально приглядываться — покраснела она или посинела. Напрасно. Меры правительства могут быть только государственными, и меры эти, меры государственные, могут оказаться консервативными, но могут быть и глубоко демократичны.


О разном


...Смех — прекрасное оружие и бич, в особенности для правительства, и я думаю, что можно смеяться над человеком или учреждением, если они ставят себя в смешное положение.

...Нельзя исторический спор ставить в зависимость от адвокатской ловкости ораторов и ловить на слове исторических деятелей, давно уже сошедших в могилу. [ 27 ]

* * *


...Каждое утро, когда я просыпаюсь и творю молитву, я смотрю на предстоящий день как на последний в жизни и готовлюсь выполнить все свои обязанности, уже устремляя взор в вечность. А вечером, когда я опять возвращаюсь в свою комнату, то говорю себе, что должен благодарить Бога за лишний дарованный мне день. Это единственное следствие моего постоянного сознания близости смерти как расплаты за свои убеждения. Я ясно чувствую, что должен наступить день, когда замысел убийцы наконец удастся. [ 35 ]

* * *


После моей смерти одну ногу вытащат из болота — другая завязнет. [ 36 ]

* * *


...Если обернуться назад и поверх действительности взглянуть на наше прошлое, то в сумерках нашего национального блуждания ярко вырисовываются лишь два царствования, озаренные действительно верой в свое родное русское. Это царствование Екатерины Великой и Александра II. [ 33 ]

* * *


...И мнение о том, что церковь должна сама определять свои права, свое положение в государстве, проистекает из инстинктивного недоверия к существующим государственным установлениям, особенно с того времени, когда начали принимать в них участие иноверцы и лица нехристианского вероисповедания. Я думаю, забывают при этом, что законодательные решения, и то неокончательные, принимают не отдельные лица, не думские даже комиссии, а Дума в своем целом, которая, по словам Царского Манифеста, "должна быть русской по духу и в которой иные народности должны иметь представителей своих нужд, но не в количестве, делающем их вершителями дел чисто русских". [ 19 ]

* * *


...Торжество теории одинаково опасно и в том, и в другом случае: везде, господа, во всех государствах принцип свободы совести делает уступки народному духу и народным традициям и проводится в жизнь строго с ними сообразуясь. [ 19 ]

* * *


...Не думайте, господа, что этот вопрос простой, доступный совести каждого, я хотел бы затемнить непристойными, скажу прямо, в этом деле совести приемами какого-то дутого пафоса. Я не хотел бы взывать даже к вашему чувству, хотя бы чувству религиозному. Но я полагаю, что в этом деле, в деле совести, мы все, господа, должны подняться в область духа. В это дело нельзя примешивать и политических соображений. Мне только что тут говорили, что вероисповедные законы поставлены на очередь в Государственной думе по соображениям свойства политического. На этом, мол, вопросе окажется, полевело или поправело правительство. Но неужели забывают господа, что наше правительство не может уклоняться то влево, то вправо, что наше правительство может идти только одним путем, путем прямым, указанным Государем... [ 19 ]

* * *


...Вы все, господа, и верующие и неверующие, бывали в нашей захолустной деревне, бывали в деревенской церкви. Вы видели, как истово молится наш русский народ, вы не могли не осязать атмосферы накопившегося молитвенного чувства, вы не могли не сознавать, что раздающиеся в церкви слова для этого молящегося люда — слова божественные. И народ, ищущий утешения в молитве, поймет, конечно, что за веру, за молитву каждого по своему обряду закон не карает. Но тот же народ, господа, не уразумеет закона, закона чисто вывесочного характера, который провозгласит, что православие, христианство уравнивается с язычеством, еврейством, магометанством.

Господа, наша задача состоит не в том, чтобы приспособить православие к отвлеченной теории свободы совести, а в том, чтобы зажечь светоч вероисповедной свободы совести в пределах нашего русского православного государства. Не отягощайте же, господа, наш законопроект чужим, непонятным народу привеском. Помните, что вероисповедный закон будет действовать в русском государстве и что утверждать его будет русский царь, который для с лишком ста миллионов людей был, есть и будет Царь Православный. [ 19 ]


Список первоисточников

1. Ответ П. А. Столыпина, как министра внутренних дел, на запрос Государственной думы о Щербаке, данный 8 июня 1906 года.

2. Первая публичная декларация Столыпина по вступлении на пост председателя Совета министров (правительственное сообщение).

3. Первое выступление П. А. Столыпина во Второй Государственной думе в качестве председателя Совета министров 6 марта 1907 года.

4. Разъяснение П. А. Столыпина, сделанное после думских прений 6 марта 1907 года.

5. Речь о временных законах, изданных в период между Первой и Второй думой, произнесенная в Государственной думе 13 марта 1907 года.

6. Речь в защиту государственной росписи доходов и расходов, произнесенная в Государственной думе 20 марта 1907 года.

7. Ответ на запрос, внесенный 7 мая 1907 года правыми партиями Государственной думы, об обнаружении заговора против государя императора, великого князя Николая Николаевича и П. А. Столыпина.

8. Речь об устройстве быта крестьян и праве собственности, произнесенная в Государственной думе 10 мая 1907 года.

9. Первая речь П. А. Столыпина в Третьей Государственной думе, произнесенная 16 ноября 1907 года.

10. Речь П. А. Столыпина, произнесенная в Государственной думе 16 ноября 1907 года в ответ на выступление члена Государственной думы В. Маклакова. 

11. Сообщение «С.-Петербургского телеграфного агентства» о речи П. А. Столыпина, произнесенной им 3 марта 1908 года в вечернем заседании Комиссии по государственной обороне.

12. Речь о сооружении Амурской железной дороги, произнесенная в Государственной думе 31 марта 1908 года.

13. Речь о Финляндии, произнесенная в вечернем заседании Государственной думы 5 мая 1908 года.

14. Речь о морской обороне, произнесенная в Государственной думе 24 мая 1908 года.

15. Речь о постройке Амурской железной дороги, произнесенная в Государственном совете 31 мая 1908 года.

16. Речь о задачах морского министерства, произнесенная в Государственном совете 13 июня 1908 года.

17. Речь о земельном законопроекте и землеустройстве крестьян, произнесенная в Государственной думе 5 декабря 1908 года.

18. Речь о деле Азефа, произнесенная в Государственной думе 11 февраля 1908 года в ответ на запросы №№ 51 и 52.

19. Речь о вероисповедных законопроектах и о взгляде правительства на свободу вероисповедания, произнесенная в Государственной думе 22 мая 1909 года. 

20. Речь о порядке выборов членов Государственного совета от девяти западных губерний, произнесенная в Государственной думе 30 мая 1909 года. 

21. Речь о тарифных сборах, произнесенная в Государственном совете 24 февраля 1910 года.

22. Речь о праве крестьян выходить из общины, произнесенная в Государственном совете 15 марта 1910 года.

23. Речь о крестьянской семейной собственности, произнесенная в Государственном совете 26 марта 1910 года.

24. Речь о прерогативах правительства в деле организации вооруженных сил, произнесенная в Государственной думе 31 марта 1910 года в ответ на заявление тридцати двух членов Государственной думы.

25. Речь по поводу законопроекта о распространении земскою положения 1890 года на девять губерний западного края, произнесенная в Государственной думе 7 мая 1910 года.

26. Речь о числе польских гласных в западном земстве, произнесенная в Государственной думе 15 мая 1910 года.

27. Речь о Финляндии произнесенная в Государственной думе 21 мая 1910 года. 

28. Речь о новых законах, касающихся Финляндии, произнесенная в Государственном совете 8 июня 1910 года

29. Речь о необходимости издания нового экстренного закона в целях оздоровления столицы, произнесенная в Государственной думе 11 января 1911 года. 

30. Речь о земских учреждениях в западном крае, произнесенная в Государственном совете 1 февраля 1911 года.

31. Речь по вопросу о национальных отделениях, произнесенная в Государственном совете 4 марта 1911 года.

32. Ответ на запрос членов Государственного совета, данный апреля 1911 года. 

33. Последняя публичная речь П. А. Столыпина, произнесенная 27 апреля 1911 года в ответ на запрос Государственной думы.

34. Бок М. «П. А. Столыпин: воспоминания о моем отце» Нью-Йорк: Изд-во Чехова, 1953. С. 95.

35. П. А. Столыпин. Речи в Государственной думе и Государственном совете. 1906 — 1911. (сост. Ю. Г. Фельштинский. Нью-Йорк: Телекс, 1990, с. 315). 

36. П. А. Столыпин. Речи в Государственной думе и Государственном совете. 1906 — 1911 (сост. Ю. Г. Фельштинский. Нью-Йорк: Телекс, 1990, с. 8).


enclosure




Дети Петра Аркадьевича Столыпина


Екатерина Рыбас


Детей у русского премьер-министра Петра Аркадьевича Столыпина, убитого в 1911 г. в результате покушения, было шестеро. После революции им пришлось покинуть родину.










Старшая дочь Мария Петровна родилась в 1885 г. в Санкт-Петербурге, остальные дети появились на свет в фамильном имении Столыпиных Колноберже под Ковно. Мария вышла замуж за морского офицера из Прибалтики Бориса Бока. После революции семья оказывается в Берлине, но потом возвращается в Литву. Потом они вынуждены были уехать сначала в Германию, затем в Японию, Польшу, Австрию. В конце сороковых очутились в Америке. Мария Петровна скончалась в столетнем возрасте в Сан-Франциско. Она была автором воспоминаний об отце, участником создания русского культурного центра в Америке.




Наталья Петровна родилась в 1889 г. 12 августа 1906 г. она находилась в резиденции премьер-министра на Аптекарском острове в Петербурге, когда было совершено покушение на ее отца. В результате теракта было 23 убитых, 35 раненых, в том числе Наталья, у которой были изуродованы ноги, она навсегда осталась инвалидом.

Наталья стала фрейлиной императрицы. В 1915 г., поддавшись романтическому патриотическому порыву, вместе с другой сестрой, Ольгой, она сбежала на фронт, где смелых беглянок арестовали и вернули в родительский дом. Вскоре Наталья вышла замуж за князя Юрия Волконского, который исчез в 1921 г. после ряда неудачных финансовых сделок. Наталья переехала во Францию, где и умерла от рака осенью 1949 г.




Елена Петровна была замужем за князем Владимиром Щербатовым. Во время революции она с детьми уехала на Украину в имение Щербатовых. Но в 1920 г. это место заняли красные. Приютившую их княгиню Марию Щербатову и ее дочь расстреляли, Ольгу Петровну, четвертую дочь Петра Столыпина и Вадима Щербатова избили, Ольга, смертельно раненая, долго мучалась. Ей было 23 года. Уцелевшим удалось сесть на последний поезд Красного Креста, идущий в Варшаву.

В 1923 г. Елена вышла замуж за князя Вадима Волконского. Они жили в роскошном дворце Строгановых в Риме, который унаследовали от Щербатовых. Они вращались в высшем обществе. Их другом был философ Иван Ильин. Елена занималась воспитанием младшего брата — Аркадия Петровича. Однако рискованное размещение капиталов Волконского приводит к разорению семьи. Умерла Елена в глубокой старости в 1985 г. во Франции.




Александра Петровна, пятая дочь Столыпина, была на Украине во время расправы над Щербатовыми, ухаживала за умирающей сестрой Ольгой. В 1921 г. в Берлине вышла замуж за графа Кейзерлинга. Они переехали в Латвию, однако, когда у Кейзельрингов конфисковали все имущество, они эмигрировали во Францию, затем в Швейцарию. По воспоминаниям родственников, это была умная, интеллигентная, утонченная и обаятельная женщина. Александра Петровна умерла в 1987 г. в возрасте 89 лет.




Аркадий Петрович был самым младшим ребенком в семье и единственным сыном. Он родился 2 августа 1903 г. Он также был ранен во время покушения на Аптекарском острове. В детстве он был общительный и наблюдательный, что помогло ему и его матери спастись от чекистов во время облавы в имении Щербатовых. Они укрылись на всю ночь в канаве и избежали казни. Большую часть жизни Аркадий провел во Франции и скончался в Париже в 1990 г. В 1924 г. он поступил в военную школу Сен-Сир, его тянуло вырваться из домашнего круга, где повсюду окружала его женская забота. Но по состоянию здоровья ему пришлось оставить армию. Поступить в университет он не мог, поэтому своим образованием занялся сам и преуспел в этом. 

В 1930 г. он женился на дочери бывшего посла Франции в Санкт-Петербурге. Аркадий Петрович работал на скромных должностях на временной работе. В 1935 г. он вступил в солидаристическое движение НТС, в 1937 г. стал членом его исполнительного бюро. Цель движения была заменить коммунистическую идею борьбы классов на идею солидарности и моральной ответственности человека. В 1939 г. он был в «командировке» в Венгрии, чтобы организовать там вещание русского радио (антисоветское), предупредить поляков о планах Сталина. В 1941 г. он избран председателем НТС во Франции, арестован немцами в 1944 г., но отпущен на свободу. В 1949 г. Аркадий Петрович стал сотрудником Франс-Пресс. Он активно поддерживал диссидентов, оставался монархистом и не принял французского гражданства.




Эмиграция была единственным способом выжить для детей Столыпина. Они в детстве вынесли ад (чувство постоянной опасности и обреченности не покидало семью с момента первого покушения), но это их не сломило. Для всех них была характерна прямая осанка, подчеркивающая силу воли и способность сопротивления.




Упоминаемые особы



Сергей Юльевич Витте































































Автор


Писатель, 

генеральный директор Русского биографического института, 

главный редактор журнала «Российский Кто есть кто»,

почетный академик Российской академии военных наук, 

один из инициаторов восстановления Храма Христа Спасителя...

Святослав Юрьевич Рыбас