Дыра
Светлана Евгеньевна Шипунова








Действие новой повести Светланы Шипуновой «Дыра» начинается за 100 дней до наступления 2000 года. Город Тихо-Пропащенск живет слухами о возможном «конце света» и одновременно готовится к встрече третьего тысячелетия. В это время буквально «с неба» сваливается некто неизвестный, в котором местные жители с удивлением узнают одного из московских политиков. Связи с Москвой у города нет, и «пришелец» оказывается заложником той чрезвычайной ситуации, которая сложилась в городе в результате экономического кризиса последних лет. Его попытки вырваться из «дыры» приводят к драматическим и курьезным приключениям.







Светлана Шипунова

ДЫРА

Ироническая повесть


— Золотая рыбка!

Хочу, чтобы у меня все было! — А у тебя все было…

Русский анекдот конца XX века






ГЛАВА ПЕРВАЯ,

в которой выясняется истинный возраст Иисуса Христа


В пятом часу утра на берегу речки Пропащенки сидели в неподвижных позах два мужика с удочками, в одинаковых брезентовых куртках, резиновых сапогах и черных вязаных шапках, натянутых до самых глаз. В воде неподвижно стояли поплавки, не обещая мужикам ничего хорошего.

— Я так думаю, — сказал негромко один из рыбаков, — что двадцать первый век начнется все-таки не с двухтысячного года, а с две тыщи первого.

Второй никак не отреагировал на это умозаключение, только поежился. Был конец сентября, и по утрам у реки стоял холодный, сырой туман.

— С чего это ты взял? — спросил он минут через пять.

— Посчитал, — коротко отозвался первый и опять надолго замолчал.

Спустя некоторое время поплавок у него чуть дрогнул, мужик осторожно повел удочку на себя и, не почувствовав признаков рыбы, вернул ее в прежнее положение.

— В веке сколько полных лет должно быть?

Сто? — спросил он, не глядя на своего товарища и рассуждая как бы сам с собой.

— Ну, сто.

— Вот и считай. Сейчас идет 99-й, а следующий за ним — сотый, то есть в нашем случае — 2000-й. Значит, что получается? Что 2000 год — это есть последний год нашего двадцатого столетия. И не новый век с него начинается, а совсем наоборот — старый век им заканчивается! А вот следующий за ним — это да, это уже будет, как положено, первый год нового столетия — 2001-й! Все просто, Коля! Первый — он и есть первый. Понял?

Некоторое время Коля смотрит на поплавок, молчит и соображает.

— Ты, Санёк, неправильно считаешь, — говорит он, что-то надумав.

— Я неправильно? Ну сам посчитай: первый, второй, третий… девяносто девятый… Дальше — какой?

— Не первый-второй, а девятьсот первый, девятьсот второй… Так? А девятисотый ты куда дел? Одна тыща девятисотый? Был такой год?

— Ну был, — нехотя отвечает Санёк.

— Вот он и был первый, а девятьсот первый это уже на самом деле второй.

На берегу становится тихо, будто и нет никого. Коля косит глазом на товарища, ждет, что он скажет.

— Ха! — говорит через некоторое время Санёк. — Так мы ж девятисотый не засчитываем!

— Как это не засчитываем?

— А так, что это был последний, сотый год того-о еще, девятнадцатого века, а наш, двадцатый век начался, как и положено, с 1901-го! — Торжествующая улыбка появляется на небритом лице Санька.

— Ни хрена! — мотает головой Коля, которого этот разговор начинает понемногу захватывать. — Я точно знаю, что двадцатый век начали считать с 1900 года.

— Откуда это ты точно знаешь? Ты там был, что ли?

— Зачем я? Дед мой Костя. Он же как раз с 1900 года, рождения.

— Ну и что из этого? У меня бабка вообще была с тыща восемьсот девяносто какого-то…

Но Колю уже не собьешь. Он осторожно перекладывает удочку из правой руки в левую, нашаривает в лежащей на земле пачке сигарету, ловко, одной рукой раскуривает, после чего, не спеша, обстоятельно продолжает:

— Дед Костя, к твоему сведению, родился как раз в ночь с 31 декабря 1899-го на 1 января 1900 года, из-за этого его даже не знали сначала, каким годом записать, но потом все-таки записали 1900-м, и батюшка в церкви сказал: «Первый младенец нашего прихода, крещенный в новом веке». Дед мне сам рассказывал.

Санёк тоже достает сигарету, но раскурить одной рукой у него не получается, и он тихо злится.

— Значит, ошибся батюшка. Год-то он ему, может, и правильно записал, а века он девятнадцатого должен считаться, а не двадцатого.

— Ну кто лучше знает, какого он века, — ты или дед Костя? Про него даже в газете сколько раз писали: «Ровесник века».

— Мало ли что в газете! Там и не такую брехню напишут, — Саньку наконец удается закурить. — То дед, а то — летоисчисление. Разные вещи.

Коля открывает рот, чтобы возразить, но не сразу соображает, как. Некоторое время он так и сидит с открытым ртом, вдыхая и выдыхая прохладный речной воздух, пока новая мысль не осеняет его.

— А летоисчисление у нас от чего ведется? Случайно не от Рождества Христова?

— Ну, допустим, — почему-то встревожившись, соглашается Санёк.

— А Иисус Христос у нас сначала был кто — человек?

Впервые за все время разговора Санёк поворачивает голову и с интересом смотрит на товарища.

— Ну, допустим.

— Ты согласен, что сейчас идет 1999 год от его рождения? — напирает Коля.

— Не возражаю. И что это доказывает?

— Все! Все доказывает. Вот смотри. Деду моему Косте…

— Ну ты достал со своим дедом!

— Нет, ты послушай! Деду моему Косте 1 января 2000 года исполнится ровно сто лет. Если, конечно, доживет.

— Доживет, куда он денется.

— А после 1 января ему какой год пойдет? Сто первый! Понял? Полных сто, а идет-то сто первый! Теперь возьмем Иисуса нашего Христа. Если бы он тоже дожил до 2000 года, ему бы сколько исполнилось? Две тыщи лет. И пошел бы две тыщи первый!

И снова на берегу воцаряется молчание, и кажется, что слышно, как в глубине реки проплывает рыба.

— Ерунда какая-то получается, — говорит наконец Санёк. — По-твоему выходит, на календаре — 2000 год, а в действительности уже 2001-й?

— Выходит, что так.

Санёк напряженно думает, даже губами беззвучно шевелит, будто подсчитывает про себя возраст то ли Христа, то ли Колиного деда. Вдруг он хлопает себя по лбу:

— Понял! Я понял, в чем твоя ошибка!

— Тихо ты, рыбу распугаешь!

— Да какая к черту рыба, на этом месте сроду рыба не ловилась, говорил тебе, надо было на старое место идти. Слушай внимательно. Когда рождается простой человек, вроде твоего деда или хоть нас с тобой, то ему, конечно, не сразу год исполняется, ему сначала месяц, потом два, потом полгода, так? Значит, что получается по арифметике Пупкина? Что у простого человека в начале жизни есть как бы нулевой год, а только после этого — год, два и так далее. Понимаешь, что говорю?

— Не дурак.

— Вот! А у Иисуса Христа никакого нулевого года не было!

— Почему это не было? Он что, сразу годовалым родился, что ли?

— Он родился, как положено, — младенцем, но этот год никто не засчитывал за нулевой.

— Ага, забыли засчитать.

— Не забыли, а просто не может в летоисчислении быть никакого нулевого года! Ты про него когда-нибудь слыхал вообще? И я не слыхал. Значит, его и не было. Просто тот год, когда он родился, засчитали потом, задним числом за первый год нашей эры. А перед ним был первый год ДО нашей эры. И никакого промежутка между ними не было! Значит, двухтысячный он и есть двухтысячный, последний в этом тысячелетии.

Вообще-то крыть больше нечем, но Коля хочет, чтобы последнее слово осталось все-таки за ним.

— А вот увидишь: никто эту математику разводить не станет, а как только в календаре выскочит двоечка, так люди и начнут отсчитывать новый век. Спорим на литр?

— Все может быть, — неожиданно соглашается Санёк. — Но лично я бы не спешил. Куда спешить-то? Так целый год в запасе, а так…

Они бы еще спорили, но тут произошло событие, заставившее их ненадолго отвлечься. Откуда-то сверху послышался вдруг быстро нарастающий шум, за спиной у них встрепенулся, как от сильного ветра, лес, река пошла густой рябью, а их самих чуть не сдуло с берега в воду. Мужики побросали удочки, вскочили на ноги и, задрав вверх головы, стали смотреть в небо. Темным пятном на фоне встающего рассвета на них надвигалось что-то большое, круглое и плоское. Над лесом оно зависло, покачалось и, мигнув огнями, стало снижаться.

— На Муравьиную поляну садится, — предположил Коля. — Медом им там помазано, что ли?

Рыбаки еще немного постояли, раздумывая, лезть им наверх по склону или не стоит.

— Да ну их! — сказал Санёк. — А то сегодня без рыбы останемся.

Они вернулись к своим удочкам и очень вовремя: рыба — то ли из-за поднятой поперек реки волны, то ли с перепугу — косяком пошла к берегу.




ГЛАВА ВТОРАЯ,

в которой некто неизвестный сваливается с неба на землю


«Летающий объект» опустился над Муравьиной поляной совсем низко, но земли не коснулся, а только выбросил вниз похожую на веревочную лесенку, по которой скатились на землю два темных и узких, почти бестелесных силуэта. За собой они волокли кого-то третьего, на вид более широкого и плотного. С размаху бросив его на землю, лицом в мокрый от росы мох, они быстро исчезли в чреве летательного аппарата, словно их пылесосом туда всосало. Аппарат качнулся, зажужжал и легко взвился над лесом, пару минут еще видны были слабо мерцающие огоньки, но потом и они исчезли. В лесу стало тихо и почти светло, был седьмой час утра.

Некоторое время выброшенный из летательного аппарата лежал, не шевелясь и даже не открывая глаз. Но вскоре длинный нос его, успевший отвыкнуть от всяких ощущений, сам собой дернулся, потянул сырой запах мха и сразу же сильно и часто засопел, отчего нечаянно вдохнул мирно спавшую во мху букашку и тут же громко, с удовольствием чихнул. Вслед за этим несчастный выпростал вперед руку и стал шарить ею вокруг себя, как шарят слепые, наткнулся на пень и долго, словно не веря собственным ощущениям, его оглаживал. И только после этого решился открыть один глаз и стал бешено врашать им, силясь углядеть как можно больше, пока наваждение не кончилось. Наваждение, однако, не кончалось — он действительно лежал лицом вниз на лесной поляне, ранним утром, в тишине, среди забытых земных запахов, и вычихнутый им муравей полз у него по руке.

Тогда выброшенный из аппарата стал неуверенно подниматься — сначала на четвереньки, потом на корточки, потом распрямил коротковатые ноги и встал, тревожно озираясь по сторонам. Лес был совсем редкий и уже пожухлый, где-то невдалеке, внизу, проглядывала то ли река, то ли дорога, спуститься к которой не стоило труда — несколько хорошо протоптанных тропинок лежали прямо перед ним. Он старательно отряхнул с себя травинки, потом задрал голову и внимательно посмотрел в небо. Но ничего такого в нем не заметил, небо было нежно-розовое, высокое и совершенно чистое. Тогда он вздохнул глубоко, свободно, так, что даже голова закружилась, и неуверенно шагнул на одну из тропок.

В эту минуту из-за кустов вышла и стала поперек тропинки худая серая коза с веревкой на шее, он проследил взглядом за веревкой и обнаружил стоящую в кустах и с интересом наблюдающую за ним женщину. Как потом выяснилось, женщина эта давно тут стояла и видела все — как прилетела «тарелочка», как из нее выбросили кого-то и как этот кто-то сначала лежал совершенно без признаков жизни, так что она решила про себя: «мертвец», а потом вдруг зашевелился, встал и пошел прямо на нее.

Женщину звали Люба, а козу — Машка. Они были здешние жительницы, жили на самой окраине, в пятиэтажке, которой заканчивалась черта города, а дальше начинался лес. Машка была Любина кормилица, за что Люба относилась к ней с благодарностью и бережно, выводила погулять и попастись с утра пораньше, пока на Большой Свалке, мимо которой им приходилось идти, не появлялись бывшие домашние, но давно одичавшие собаки. С ними у козы были сложные отношения, она считала их дармоедами и норовила боднуть, а те в свою очередь злобно скалились и огрызались, мечтая когда-нибудь встретить эту козу одну, без хозяйки, и разобраться с ней как следует.

Летающих «тарелок» женщина Люба совсем не боялась: во-первых, она кое-что в них смыслила, а во-вторых, в последнее время они летали здесь так часто, что местные жители перестали обращать на них внимание, словно это были вороны или галки. Даже старое их название — НЛО — как-то стерлось, забылось, теперь их называли просто «эти».

— Что-то «эти» опять разлетались, видать, зима холодная будет, — говорили, глядя в небо, местные жители.

Но Люба никогда еще не видела, чтобы «эти» выбрасывали кого-нибудь на землю. В первый момент она подумала, что они выбросили-своего, но потом, приглядевшись, поняла, что на земле лежит ничком обыкновенный человек с головой, руками и ногами. Когда же он встал и двинулся прямо на нее, она увидела, что роста он среднего, возраста непонятного, сильно, видать, исхудавший, так как приличный когда-то костюм висел на нем обветшалым мешком, а из-под него выглядывали несвежая сорочка и такой пожамканный галстук, что можно было подумать, будто им подпоясывались или пытались на нем повеситься. Голова у человека была очень круглая, с большими залысинами. Щеки его, прежде, вероятно, пухлые, заросли темно-рыжей щетиной, которую он то и дело ощупывал. Словом, выглядел человек преотвратительно. Любу, однако, это совсем не напугало, даже наоборот, внутри у нее шевельнулось какое-то забытое чувство, может, жалость, и она постаралась как можно приветливее улыбнуться незнакомцу.

Что касается выброшенного, то, заметив на своем пути козу и женщину, он поначалу растерялся, так как поотвык видеть женщин и домашних животных, и уставился на них с тревогой, готовый, кажется, в любой момент пуститься наутек. Женщина была невысокая и худая, как коза. Она и одета была в длинную юбку из грубой, козьего цвета шерсти и такую же длинную кофту, висевшую на ней балахоном, на голове ее был низко повязан шерстяной платок, чуть светлее кофты, из-под которого торчал острый нос и темнели живые глаза. Из-за этого платка, скрывавшего лоб и волосы, возраст женщины определить было затруднительно, ей могло быть и тридцать, и тридцать пять, и все сорок. Несколько минут незнакомец затравленно смотрел то на женщину, то на козу и молчал.

— Здрасьте, — просто сказала Люба, словно это был ее сосед по лестничной клетке.

Незнакомец вымучил на своем лице довольно искусственную улыбку, которая кого-то смутно Любе напомнила, и сказал хриплым, как после долгой ангины, голосом:

— Это что, Земля?

— Земля, земля! — обрадовалась Люба.

— Это что, Россия?

— Она самая! — еще радостнее подтвердила Люба.

— Да, да, конечно, было бы странно… — пробормотал незнакомец. — А где именно я сейчас…

— Это Тихий лес, — с готовностью разъяснила Люба. — А вон там, посмотрите, нет, правее — там наш город, Тихо-Пропащенск, может, слышали?

Человек испуганно глянул вдаль, где в утренней дымке виднелось что-то темное, слитое в сплошную линию, неразличимое, и сказал:

— Да, да, я знал… Я всегда знал, что где-то есть такой город… Скажите, это очень далеко от Москвы?

— От Москвы-ы? — протянула Люба и тихо засмеялась.

Он не понял ее смеха и спросил еще, торопливо, словно боясь, что женщина с козой исчезнут:

— До аэропорта далеко отсюда?

— А у нас тут никакого аэропорта нет, — виновато сказала Люба.

— А поезда? Поезда ходят?

— Нет. Уже года два как не ходят.

— А что же ходит отсюда? Может, пароход какой-нибудь? — продолжал допытываться незнакомец.

— У нас тут ничего никуда не ходит.

— А вон там, внизу, это что, дорога?

— Дорога, — подтвердила Люба.

— И куда она ведет?

— Так, никуда…

Незнакомец беспомощно оглянулся:

— Какое хотя бы число сегодня?

— 23 сентября 1999 года, — сказала Люба.

— Как? Уже? Не может этого быть!

Он вдруг побежал назад, на поляну, где только что лежал ничком, потом куда-то вбок, потом снова назад, при этом все время размахивал руками и выкрикивал:

— Подонки! Негодяи! Ничтожества!..

— Да вы успокойтесь! — не выдержала этой сцены Люба. — Пойдемте со мной, я вас козьим молочком напою, отдохнете с дороги, чего тут, в лесу-то, душу надрывать?

Незнакомец еще раз оглянулся по сторонам, словно соображая, есть ли у него другой какой-нибудь выход, и, убедившись, что другого выхода нет, поплелся за Любой. Всю дорогу он что-то бубнил себе под нос, мотал головой, всплескивал руками и даже пару раз нехорошо выругался. Одним словом, неизвестный страдал.




ГЛАВА ТРЕТЬЯ,

в которой женщина Люба приводит неизвестного домой


Час спустя в маленькой однокомнатной квартире на последнем этаже крайней к лесу пятиэтажки сидели женщина Люба и ее лесной незнакомец и пытались выяснить, что к чему. Люба сняла козью кофту и платок и оказалась довольно молодой женщиной со светлой косой, тут же упавшей ниже пояса. Незнакомец, видимо, никогда такой косы не видевший, на секунду задержал на ней удивленный взгляд, но тут же и отвернулся. Сама Люба показалась ему некрасивой, какой-то уж слишком простой. Первым делом она налила гостю чашку теплого парного молока и сказала:

— Вот, попейте, это утреннее, самое полезное.

Коза Машка, привязанная на балконе, высунув морду между прутьев, внимательно следила за собиравшимися на Большой Свалке собаками.

Звали незнакомца Гога то ли Гоша — он как-то невнятно произнес, а фамилия… Вот фамилию он, оказывается, совсем забыл, но это ничего, утешала Люба, он вспомнит потом, сейчас главное не это, а то, что он вернулся.

— Не вполне, не вполне, — говорил Гога-Гоша, ерзая на табуретке. — Есть у вас карта?

Люба нашла в шкафу старый школьный атлас, отыскала нужную страницу.

— Вообще-то наш город на карте не обозначен, но это где-то здесь. — Она ткнула пальцем в невидимую точку.

Он взглянул с опаской и даже присвистнул:

— Мама родная! Так это ж край света! Ну подонки, ну негодяи!..

Люба вздохнула сочувственно, мол, что ж поделаешь, и подлила в чашку теплого козьего молока:

— Вы пейте, пейте, пока не остыло.

Он пил маленькими жадными глотками и украдкой оглядывал комнату. Комната была чистенькая, уютная, все в ней было расставлено и разложено строго по своим местам, нигде ничего не валялось и не висело, но что-то между тем странное было в этой комнате, а что — он еще не мог понять.

— Я вас не задерживаю? Вам, наверное, на работу пора? — спросил он, будто желая поскорее остаться один.

— На работу? Вы сказали «на работу»? — И она снова тихо засмеялась. — Какая еще работа! Вы что, с Луны свалились? Ах, ну да, конечно… Нет-нет, не беспокойтесь, ни на какую мне работу не надо. Вы лучше про себя расскажите, вы случайно не москвич?

— А разве вы меня не узнали? — удивленно спросил Гога-Гоша.

Люба виновато покачала головой: нет, она не узнала его. Может, если он вспомнит свою фамилию, тогда и ей будет легче припомнить…

— Это странно, что вы меня не знаете, — обиженно сказал Гога-Гоша. — До того, как я… как все это со мной случилось, меня довольно часто показывали по телевизору, практически каждый день, я был уверен, что меня все знают. Я… (тут он опять попытался вспомнить свою фамилию и опять не смог).

— Значит, вы действительно из Москвы! — всплеснула руками Люба. — Из самой Москвы! Даже не верится…

Он наконец понял, что странного было в этой комнате — в ней отсутствовал телевизор, а он, оказывается, все это время, сам того не понимая, искал его глазами. Впрочем, в комнате не было и обычной для городских квартир мебели. Кроме стоявшего посередине стола, накрытого самотканой скатертью, и двух табуреток, на которых они сидели сейчас с Любой, у одной стены стоял высокий узкий шкаф, очень старый, под завязку набитый книгами, а у другой — топчан, застеленный шерстяным пледом. Пол в комнате тоже был деревянный, добела вычищенный, и лежали половики, сплетенные косичками из старых простых чулок. По стенам развешано было всякое рукоделие — вышивки гладью и крестиком, аппликации из кусочков шерсти и сухих цветов, у окна же стояла какая-то непонятная штука, накрытая длинным вышитым полотенцем. Люба перехватила его взгляд и сказала:

— Это прялка.

— А почему у вас нет телевизора?

Она пожала плечами:

— А зачем? Света же все равно нет.

— Как нет? Совсем? — насторожился Гога-Гоша.

— Совсем, — печально сказала Люба. — Но вы не бойтесь, у меня лампа есть керосиновая и пара свечей еще осталась, на вечер хватит. Вы лучше расскажите, как там все было с вами? Куда они вас утащили, что они с вами делали?

Он хотел было ответить, но вдруг замер, с ужасом понимая, что с этой минуты, как Люба задала свой вопрос, он ничего не в состоянии вспомнить, ничего совершенно.

— Что, забыли напрочь? Я так и думала, — сказала Люба, слегка разочарованная. — Возможно, они стерли эту информацию из вашей памяти. Типичный случай. Не вы первый, не вы последний. Я, знаете ли, немного занималась этой проблемой, когда наш институт космических исследований еще… а ладно, не будем об этом. Вам надо отдохнуть, прийти в себя. Хорошо бы сейчас ванну горячую, да вот воды нет.

— Что, никакой? — снова напрягся Гога-Гоша.

— Никакой, — спокойно ответила Люба.

— А как же…

— Да как! За водой на ручей ходим, там у нас родник бьет, вода чистая-чистая, а греем во дворе на кострах. Ничего, привыкли.

Он наморщил лоб, что-то соображая:

— А до ближайшего города сколько отсюда?

— Километров пятьсот.

— Машину нанять можно где-нибудь?

— А бензин? — спросила Люба.

Он сидел на табуретке обескураженный и чувствовал себя гадко. Какая-то незнакомая женщина, какой-то Тихо-Пропащенск, черт знает где находящийся, сам он, неизвестно зачем свалившийся сюда, в эту странную квартиру без телевизора, но с козой… И потом эти неприятные провалы в памяти и главное — уже 99-й год на исходе! Он вдруг засуетился, снова стал косить глазом по углам:

— Мне надо срочно позвонить в Москву! У вас, конечно, нет телефона. У вас ничего нет. Как вы тут живете, я вообще не понимаю.

— Так и живем, — вздохнула Люба. — А позвонить можно только из мэрии…

— Ах, у вас есть мэрия? Замечательно. Проводите меня туда немедленно.

— Но… нас туда не пустят. Туда никого не пускают.

— Это меня не пустят? — Гога-Гоша возмущенно надул щеки и опять стал похож на кого-то, но Люба опять не успела сообразить на кого, как он уже с шумом выдохнул и обмяк, как резиновый мяч, из которого спустили воздух. — Да они сочтут за честь, да я… Пусть только попробуют меня не пустить!

Люба строго на него посмотрела и сказала:

— Ну, вот что. Я за водой схожу и молоко Машкино на рынок снесу, вернусь быстро, а вы ложитесь и отдохните немного, потом договорим.

И ушла.

Гога-Гоша почувствовал вдруг, как сильно устал за сегодняшнее утро, и решил, что немного отдохнуть не помешает. Он лег на топчан, натянул на себя плед, подозрительно попахивавший, как и все в этой комнате, козой Машкой, и попытался уснуть, но, как ни ворочался, не смог.




ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ,

в которой по городу летают письма и ходит автобус без водителя


Город уже проснулся и жил своей жизнью. Навстречу Любе то и дело попадались женщины с маленькими тележками, на которых дребезжали пустые бидоны, кастрюли и ведра. Обычно в это время они направлялись за водой, на Овчаров ручей, находившийся как раз на опушке Тихого леса. Вообще-то в Тихо-Пропащенске был свой водопровод, построенный, как любили пошутить не чуждые поэзии городские чиновники, «еще рабами Рима». Со временем он стал давать протечку то в одном, то в другом месте, и пока в городской казне были деньги, его кое-как латали, надеясь дожить до лучших времен, когда можно будет произвести капитальный ремонт всей системы. Однако лучшие времена все не наступали, а водопровод в один прекрасный день прорвало прямо в центре города, в результате чего затопило подвалы всех стоящих в центре домов, включая мэрию, которая хранила в своем цоколе городской архив. Так что теперь, если вдруг кому-нибудь нужна была справка о рождении, вступлении в брак или, на худой конец, смерти, получить таковую было уже никак невозможно — все бумаги, подтверждающие гражданское состояние тихопропащенских жителей, смыло. Мало того, в тот же день в районе вокзала прорвало канализацию, по городу потекли фекалии, и на пересечении улицы Вокзальной с площадью Свободы (бывшей — Труда) все смешалось в один безобразно мутный и зловонный поток. После этого ЧП решено было отключить водопровод и канализацию совсем, тем более, что все равно содержать их дальше было не на что. Жители, как всегда, пороптали на жизнь и на власть, но быстро привыкли и приловчились за водой ходить кто — на речку Пропащенку, кто — на Овчаров ручей, а нужду справлять прямо там же, на берегу или в лесу, в так называемых Пастушьих пещерах, при этом ближнюю пещеру великодушно уступили женщинам, начертав прямо на скале большую корявую букву «Ж», а в дальнюю стали ходить мужчины, соответственно накарябав сбоку от входа букву «М», получившуюся очень похожей на знак Московского метрополитена. Детям до 12 лет разрешено было использовать кустики.

Любе повезло, она жила совсем близко от Овча-рова ручья и обычно успевала набрать воды рано утром, без очереди, но сегодня из-за своего непредвиденного гостя задержалась и решила сначала сходить на рынок, а уж потом за водой. С рынком Любе повезло меньше — идти до него надо было кварталов семь.

Раньше по городу ходили трамваи и автобусы, но с тех пор, как не стало электричества, замерли и трамваи, они стояли пустые и холодные на территории депо и тихо ржавели под дождем. Что касается автобусов, то некоторое время один какой-то еще ходил по Тихо-Пропащенску, но когда и куда он пойдет, никак нельзя было узнать, определенного маршрута у него не было, автобус этот был, как «Летучий Голландец», — вдруг появлялся из тумана, громко сигналил, пугая отвыкших от общественного транспорта прохожих, и также внезапно исчезал за углом. Поначалу некоторые граждане успевали, услышав сигнал, вскочить на подножку, но вроде бы этих пассажиров больше никто никогда не встречал. И постепенно жители города перестали садиться в автобус, поговаривали даже, что в нем и водителя-то нет, а ходит он сам по себе — неизвестно откуда и неизвестно куда.

Вообще в Тихо-Пропащенске происходило в последнее время много странного. Например, с тех пор, как город был отключен от телевизионных трансляций и радиосвязи, жители его стали активно писать письма своим родственникам и знакомым, живущим в разных других городах, чтобы узнать, что происходит в стране и в мире, а также намекнуть на желательность получения от них денежного перевода или хотя бы небольшой продуктовой посылочки. Они аккуратно заполняли конверты, сохранившиеся у них от старых времен, бросали их в большой синий ящик, висевший у входа на городской почтамт, и начинали ждать ответа, считая дни и недели. Но проходил месяц, другой, и никто в городе не получал не только посылки или хотя бы бандероли, но даже ни одного письма, не говоря уже о денежных переводах. Все прояснилось, когда на почтамте случился пожар, в результате, как потом написали в протоколе, «неосторожного обращения со свечой», на которой сам начальник почты, фамилия которого была Жмулюкин, пытался вскипятить себе чай. Тогда-то на тротуар вместе с другим имуществом вытащили три подозрительно плотно набитых мешка, два из которых уже вовсю дымились. За неимением воды их оставили догорать на проезжей части, а третий мешок оттащили подальше и, само собой, вскрыли. У присутствовавших при этом граждан разом вырвался из груди вздох удивления — в мешке оказались их собственные письма, писанные месяц и два, и три назад.

Каждый стал искать свое, но тут, как нарочно, поднялся ветер, и письма мгновенно разлетелись по всему тротуару, стали даже перелетать на другую сторону улицы, а некоторые полетели еще дальше, в сторону вокзала, и граждане бежали за ними, задрав руки и растопырив ладони, стараясь поймать их на лету, и штук пять поймали, но другие улетели безвозвратно. Самое же удивительное, что спустя некоторое время кое-кому из жителей Тихо-Пропащенска пришли ответы от их родственников и знакомых из других городов. Говорили, что их якобы занесло полдня бушевавшим над Тихо-Про-пащенском ураганом. Говорили еще, что этим же ураганом принесло даже небольшую посылочку, адресата которой легко нашли, поскольку указано было точно: «Первая Космическая, дом 3». И этот счастливчик долго потом всем рассказывал, что теща, про которую он думал, что она давно умерла, прислала ему из Сочи три кило зеленых мандаринов. Он это узнал из находившегося в посылке письма, а от самих мандаринов, отправленных, оказывается, еще зимой, осталась грязноватая кашица, которую пришлось выбросить на Большую Свалку, где ее долго обнюхивали, но так и не стали есть голодные собаки.

Что касается устроившего пожар начальника почтамта Жмулюкина, то он с ожогом лица и кисти правой руки, а также сильным нервным потрясением был тогда же доставлен в городскую больницу. В приемном покое его никак не хотели оформлять, пока родственники не принесут из дома полотенце, простыню, наволочку, бинты, ка-кую-нибудь мазь (все равно какую, поскольку в больнице не было никакой), а также что-нибудь успокоительное, хотя бы капли валерианы.

— Ну и сами понимаете, — сказали супруге пострадавшего, когда она явилась, — питание у нас одноразовое, но продукты, конечно, ваши.

— Это все? — спросила супруга.

— Нет, — сказали в приемном покое. — Может еще понадобиться кровь, и мы вас тогда вызовем.

— Но учтите, у нас с ним разные группы, — предупредила супруга.

— Это ничего, не страшно, мы сейчас, за неимением крови, любую переливаем, но, конечно, берем с больного расписку о согласии.

Жена Жмулюкина подумала, повздыхала и ре-шилась-таки оставить мужа в больнице…

Вообще жители Тихо-Пропащенска давно перестали чему-либо удивляться. Всякую плохую новость принимали они с какой-то даже обреченностью и всегда ждали худшего, а хороших новостей давно уже не случалось в их городе.

Всю дорогу до рынка Люба размышляла об утреннем своем приключении. Две мысли особенно занимали ее. Первая была про то, должна ли она сообщить кому-то о своем госте (вдруг его ищут, вдруг у него где-нибудь семья, которая ничего о нем не знает?); вторая мысль была: кто он вообще такой и почему «эти» выбросили его именно в Ти-хо-Пропащенске? Проходя мимо здания муниципальной милиции, она даже на минуту замедлила шаг, раздумывая, не зайти ли ей и не переговорить ли с кем-нибудь, но в эту самую минуту входная дверь приоткрылась, и из нее выглянул на улицу человек в спортивном костюме и кедах, на голове у которого была, однако, милицейская фуражка.

— Слышь, тетка! — позвал он негромко. — Патроны не нужны? Недорого.

Люба испуганно от него шарахнулась и энергично замотала. головой. Мысль зайти и сообщить о «пришельце» отпала сама собой. Но еще через квартал она снова замедлила шаг, на этот раз перед двухэтажным особняком с колоннами и греческим портиком, окна которого закрывали изнутри плотные серые шторы, так что невозможно было понять, есть там кто-нибудь живой или нет. Особняк был обнесен глухим кирпичным забором с кирпичными же башенками через каждые два метра. Забор появился туг всего лет шесть назад, и жители города сразу окрестили его «кремлевской стеной». Самое удивительное, что со стороны улицы в стене не было даже признаков калитки или ворот; должно быть, обитатели особняка пользовались каким-то другим, тайным входом, скрытым от глаз посторонних. Стоило Любе замедлить шаг, как за стеной зашевелились и угрожающе заурчали собаки. И Люба поспешила прочь, решив, что надо сначала как следует все обдумать.

Так, в сомнениях и раздумьях дошла она наконец до рынка. Это было самое многолюдное и популярное место в городе. Здесь меняли все на все. Свежую рыбу на грибы, лесную ягоду на лесные же орехи, вязанку хвороста на коробок спичек, старые сапоги на не слишком изношенный плащ, телевизор на обогреватель…

Среди обитателей рынка можно было встретить как младших, так и старших научных сотрудников Тихо-Пропащенского филиала Института космических исследований (ФИКИ), теперь закрытого, которые поначалу робко, стесняясь друг друга, предлагали на продажу разной величины оптические стекла и другие детали к каким-то неизвестным широкой публике приборам. Пообвыкнув, они понесли на рынок более крупные предметы, как-то: телескопы, локаторы и звукоулавливающую аппаратуру, при этом, стоя в одном ряду с торговцами спичками, мылом и сигаретами «Прима», беззастенчиво выкрикивали:

— А вот кому фотогелиограф почти новый?

Первое время их товар только рассматривали с любопытством и сочувствием, но брать не брали, говоря: «А на кой он мне сдался?» Но однажды на рынке объявились какие-то молодые люди в темных очках, явно не местные. Они приезжали неизвестно откуда на иномарках (то на японском, то на корейском микроавтобусе), недолго торговались, хорошо платили, забирали товар оптом и уезжали в таком же, никому неизвестном направлении. Последнее, что удалось сбыть с рук сотрудникам ФИКИ, были толстые журналы с многолетними записями наблюдений, которые касались в том числе и появления в разные годы в районе Тихо-Пропащенска летательных аппаратов неземного происхождения. Скупив журналы наблюдений, молодые люди в темных очках больше не наведывались.

Люба считалась на рынке богатой торговкой — у нее можно было разжиться теплыми носками разных размеров, вязанными из козьей шерсти, кроме того, она каждое утро выносила на рынок парное козье молоко, на которое у нее были свои постоянные клиенты, в основном мамаши малолетних детишек. Стоило только Любе появиться, как ее тут же окружали плотным кольцом и начинали наперебой предлагать обмен.

В то утро Люба выменяла одну литровую банку молока на несколько чистых школьных тетрадей, которые в свою очередь отнесла известной всему рынку бабе Гаше. На разведенном прямо за прилавком костре та пекла лепешки из муки второго сорта, предусмотрительно запасенной ею еще во времена советского дефицита. Лепешки баба Гаша отпускала только в обмен на школьные принадлежности — тетради, учебники, шариковые ручки — у нее подрастали три внука. Баба Гаша взяла тетради, придирчиво перелистала (не старые ли?) и выдала Любе ровно столько горячих лепешек, сколько было тетрадей. Другую банку молока Люба уже не в первый раз отдала за так знакомой женщине, у которой, как она знала, болел ребенок. А третью (всего у нее было три банки) очень удачно поменяла у охотника Семенова на двух только что пойманных в Тихом лесу перепелок.

Надо сказать, что жители Тихо-Пропащенска волокли на рынок отнюдь не только то, что смогли унести со своих предприятий, когда те еще работали. В какой-то момент мужчины вспомнили наконец, что они — охотники и рыболовы, и стали ходить в лес на мелкого зверя и птицу — зайца, тетерева, перепелку и ловить в речке Пропащенке рыбу корюшку. Женщины и дети в свою очередь собирали в Тихом лесу бруснику и грузди, таскали из гнезд мелкие, рябые перепелиные яйца. В этот год природа, словно понимая, что народ бедствует, была, как никогда, щедрой — всего было много в лесу и в реке, только бери.

Еще Люба обменяла две пары связанных в последние дни мужских носков на бутылочку домашней рябиновой настойки и палочку домашней же заячьей колбасы и осталась очень довольна своим сегодняшним походом — будет, чем угостить нежданного гостя. Уже у самого выхода встретила она соседку по дому, тащившую на рынок корзину с опятами.

— Любаша! — окликнула ее соседка. — Вас поздравить можно, у вас, кажется, женишок завелся?

Люба растерялась, она никак не думала, что кто-то видел их с Гогой-Гошей в такую рань, впрочем, она была женщина свободная и прятаться ей было не от кого, видели, так видели, вот только слово «женишок.» очень ей не понравилось, она даже слегка покраснела.

— Вам показалось, — пробормотала Люба и поспешила домой, чтобы убедиться, что гость ее действительно существует, а не приснился ей нынче утром.

Однако домой она попала в это утро не сразу, на обратном пути ее застал такой сильный дождь, что пришлось прятаться в одиноко стоявшем на остановке пустом автобусе, у которого отсутствовали не только сиденья, стекла, колеса, но и все внутренности. Это было не самое лучшее укрытие, так как в пустые окна со всех сторон залетали брызги, но до другого Люба просто не успела бы добежать. Когда же, до нитки промокшая, она вернулась домой, никакого Гоги-Гоши в квартире не было. На столе лежал школьный атлас с аккуратно вырезанной страницей. Исчезли также ножницы, которыми Люба раз в месяц стригла козу Машку.




ГЛАВА ПЯТАЯ,

в которой описывается одинокая жизнь женщины Любы


Фамилия Любы была Орлова. Любовь Петровна Орлова, полная тезка знаменитой артистки 30-х годов. Смолоду Любин отец был, можно сказать, влюблен в эту артистку, смотрел все фильмы с ее участием по десять раз, ему вообще нравились женщины-блондинки, а если они к тому же еще танцевали и пели, тут уж глаза Петра Ивановича затуманивались какими-то, видно, очень дорогими ему воспоминаниями. Женился же Петр Иванович на женщине самой обыкновенной — не блондинке и не умевшей танцевать и петь, но поскольку сам он был Орлов и к тому же Петр, то еще при женитьбе решил, что если родится дочь, то будет Любовь Петровна Орлова, как любимая его актриса. Когда Люба стала подрастать, обнаружилось, что она довольно неказиста, ни лицом, ни фигурой не вышла и уже не выйдет, так что красивое имя было ей как бы в насмешку. Отец пытался компенсировать это развитием у дочки музыкальных способностей и отдал ее в музыкальную школу, где Люба научилась сносно играть на аккордеоне, но музыку не полюбила, а петь и вовсе не могла — голоса не было никакого. В общем, ничего артистического в Любе не было, разве что коса — длинная, светлая, тяжелая — такой косой мало кто в Тихо-Пропащенске мог похвастаться, а в областном городе, куда она уехала учиться, и подавно. В библиотечном техникуме специально ходили посмотреть на ее косу. Бывало, что на улице какой-нибудь молодой человек увяжется за ней сзади, но, обогнав и заглянув в лицо, разочарованно хмыкнет и знакомиться передумает. Не то, чтобы Люба была очень уж некрасива, но как-то непривлекательна, слишком простовата, да к тому же не в меру скромна. Училась Люба хорошо, и распределение ей досталось одно из самых завидных — в филиал Института космических исследований, где как раз в это время формировали свой научный фонд и нужен был профессиональный библиотекарь. Люба для такой работы подходила как нельзя лучше. Аккуратность была ее особенная черта, которую все в ней замечали и за которую хвалили. Из любого хаоса Люба умела сотворить идеальный порядок, все всегда было разложено у нее строго по своим местам, никогда она ничего не теряла, не забывала и не путала. И в научном фонде, представлявшем до этого завалы из книг, журналов и рукописных работ, она так ловко и быстро все систематизировала, что любую монографию, любую публикацию, любой справочник можно было найти в течение нескольких секунд. И видимо, такой же строгий порядок Люба умела придавать своим мыслям и поведению, она не была ни взбалмошной, как другие девушки, ни, тем более, истеричной, отчего и казалась немного скучной и не умела привлечь внимание молодых людей. Замуж Люба никогда не выходила, и любовь у нее случилась в жизни только однажды, лет уже в двадцать пять.

Одно время ходил к ним в институт странный такой долговязый человек в круглых очках, который интересовался публикациями в научных журналах, притом исключительно о неопознанных «летающих объектах». Люба сама подбирала для него эти публикации и даже с разрешения руководства давала ему посмотреть и почитать некоторые еще не опубликованные материалы исследований, проводившихся сотрудниками ФИКИ. Человек этот был местный писатель-фантаст, и материалы нужны были ему для работы. Люба и сама не заметила, как стала ждать его очередного прихода и при этом волноваться и часто смотреться в зеркало. Но писатель, проштудировав все имевшиеся в научной библиотеке материалы, ходить перестал, оставив Любу наедине с ее надеждами и чувствами. Скучая о нем, она и сама перечитала все эти материалы и научные публикации, узнав из них много для себя нового и интересного. А года через три, разбирая новые поступления, она наткнулась на тонкую книжицу в серии «Научная фантастика», на обложке которой стояла знакомая ей фамилия — Тюдчев. Повесть называлась «Пришелец». Она бросилась читать и узнала в ней почти все уже знакомые ей по научно-популярным журналам сюжеты, лишь слегка белле-тризированные. Люба испытала сильное разочарование, после чего любовь ее, о которой писатель-фантаст даже не догадывался, стала угасать и постепенно совсем угасла.

В научном фонде ФИКИ она работала, пока институт не закрыли по причине отсутствия финансирования года за три до описываемых событий. К тому времени у Любы умерли один за другим родители, сначала мама, потом вскоре и отец, оставив ей в наследство козу Машку и небольшой огородик. Эта коза стала Любиной и кормилицей, и чуть ли не подружкой, с ней одной коротала она длинные вечера без света, при керосиновой лампе. Оставшись без работы и без любивших и жалевших ее родителей, Люба буквально все стала делать своими руками — обрабатывать огород, шить, вязать, вышивать, плести половички из старых тряпок, доить козу и прясть шерсть. Ни минуты не сидела она без дела, так что скучать и хандрить было ей просто некогда.

Однажды на улице ее остановил долговязый человек в круглых очках, в котором она с трудом узнала бывшего своего возлюбленного. Он похудел, постарел, но воспаленный блеск в глазах остался. Глаза эти, кажется, многого не замечали в окружающей его жизни, а были устремлены то ли внутрь себя, то ли и вовсе — в глубины мироздания. Люба так растерялась, что не сразу поняла, о чем он ее спрашивает. А спрашивал он о том, не сохранился ли у нее случайно ключ от научного фонда. Совершенно случайно ключ у Любы сохранился — запасной, так как она вообще не имела привычки что-нибудь выбрасывать.

— Зачем вам? — испугалась Люба.

— Затем, что материалами, на ознакомление с которыми я когда-то брал разрешение чуть ли не в КГБ, теперь на рынке торгуют. Бери — не хочу. Надо спасать хотя бы то, что осталось.

— Но там же, наверное, опечатано, — сказала Люба.

— Было бы опечатано, на рынке бы не торговали, — резонно заметил писатель.

Вместе они отправились в институт и нашли научный отдел не только не опечатанным, а раскрытым настежь. Люба охнула, увидев выдвинутые ящики, разбросанные повсюду бумаги, кинулась собирать и складывать, чуть при этом не плача. Писатель в это время лихорадочно рылся в бумагах, что-то откладывал в сторону, что-то совал в принесенный с собой портфель. Они провозились допоздна и договорились завтра снова встретиться и продолжить. И поскольку на улице было уже темно, пришлось писателю-фантасту провожать Любу домой. У подъезда она вдруг набралась храбрости и спросила:

— Чаю не хотите выпить?

Он хотел. В маленькой кухне они сидели друг против друга, пили чай с молоком, и в какой-то момент Люба сказала совершенно спокойно, как о чем-то давнем, теперь уже неважном:

— А ведь я влюблена в вас была когда-то…

Писатель-фантаст оторвал воспаленный взгляд от пламени свечи, стоявшей на столе между ним и Любой, и сказал:

— Серьезно? Тогда… можно я у тебя переночую?

Ему не хотелось тащиться к себе через весь город пешком, по темноте…

Она никак не ожидала такой реакции на свои слова и была в смятении. Если бы он сказал, что тоже, хоть немного, хоть чуть-чуть ей симпатизирует или, что раньше не замечал и вот теперь только понял, что и она ему нравится… Но никаких таких слов он ей не сказал, просто остался, и все.

Это было впервые в ее жизни. Она не представляла, как ей себя вести, страшно стеснялась, не знала, куда деть руки, ноги, как лучше лечь, как встать, словом, была полной дурой и чуть не плакала от своей неловкости. Спасало ее только отсутствие света, иначе пришлось бы совсем худо. А тут еще коза, закрытая в кухне, мычит и мычит жалобно, протяжно… Утром, когда писатель проснулся, Люба уже сидела полностью одетая и издалека испуганно на него смотрела. Коза Машка лежала у нее в ногах и косила на писателя злым глазом. Тюд-чев попил чаю, погладил Любу по голове, сказал: «Коса у тебя красивая», — и ушел.

Они еще несколько раз заходили в научный фонд ФИКИ, и писатель-фантаст даже выкопал в груде брошенных на пол бумаг несколько с грифом «Совершенно секретно», а Люба в конце концов навела там порядок, заперла дверь на ключ и приклеила бумажку: «Не входить» — так, на всякий случай. Каждый раз после этого они отправлялись к Любе домой, она поила Тюдчева чаем с молоком, и он оставался. Ей не было с ним ни хорошо, ни плохо — от волнения, от неуверенности в себе и в том, что она хоть немного нравится ему, Люба просто не успевала ничего почувствовать. Продолжалось это недолго, ровно столько, сколько времени понадобилось, чтобы разобрать бумаги. А потом он исчез и больше не появлялся. Окольными путями Люба узнала, что он женат и дети есть, но с женой то живет, то не живет — в зависимости от своего творческого настроения. Люба погрустила немного и решила про себя, что если она однажды уже смогла забыть этого человека, то и теперь сможет, и надо радоваться тому, что было, а не горевать о том, чего нет.

И вот теперь этот Гога-Гоша. Второй мужчина в ее жизни, который переступил порог этой квартиры. Там, в лесу, он ей совершенно не понравился, просто стало жалко человека, попавшего в беду, и захотелось помочь. Но узнав, что он москвич, Люба посмотрела на него другими глазами, как на нечто диковинное. Дело в том, что Люба никогда в жизни не была в Москве и ни с одним москвичом не была знакома, видела их только по телевизору, и ей всегда казалось, что там, в Москве, живут люди необыкновенные, непохожие на тех, что окружали ее с детства здесь, в Тихо-Пропащенске. И интерес, который вызвал у нее Гога-Гоша, был какой-то детский, любопытствующий интерес. Но где-то в глубине души промелькнула все же одна тайная мысль. Мама покойная незадолго до смерти говорила ей: «Как мне не хочется, доченька, оставлять тебя одну на свете. Я молиться буду и просить Бога, чтобы послал тебе хорошего человека, а ты обещай мне, что если попадется тебе такой человек, ты за него выйдешь. Обещай». Люба обещала, а про себя думала: «Попадется… Как он попадется? Как гриб в лесу, что ли?» И вот теперь тайная мысль промелькнула: а может, это не случайно все, может, это Бог услышал мамины молитвы и послал ей хорошего человека, ведь и попался он ей, действительно, как гриб в лесу. Так, может, это судьба?

Каково же было ее разочарование, когда, вернувшись домой, она не обнаружила там никакого Гоги-Гоши. Люба в недоумении походила по комнате и даже под топчан заглянула. Как же так? Куда он делся? И не то ее расстроило, что рушились, не успев родиться, тайные ее надежды, а то, что «пришелец», как она его про себя окрестила, ничего и никого в городе не знает, да и с памятью у него не все в порядке, а ну как случится с ним что-нибудь!

И Люба решила, что должна искать Гогу-Гошу.




ГЛАВА ШЕСТАЯ,

в которой выясняется, что до 2000 года осталось ровно сто дней


Гога-Гоша шел через пустырь в сторону, как он понимал, центра города, поскольку в противоположной стороне был только лес. Шел он, слегка сутулясь, втянув голову в плечи, засунув левую руку в карман брюк и энергично размахивая правой. Он еще не очень ясно представлял, куда идет и что хочет предпринять, им двигало пока одно желание — не сидеть на месте, тем более не отлеживаться в чужой квартире, — идти, бежать, стучаться в какие-то двери, звонить в Москву, главное — звонить в Москву!

Дойдя до того места, с которого начинались городские кварталы, он стал внимательно приглядываться к зданиям и к вывескам на них, чтобы не пропустить мэрию. Как, однако, это неудобно — ходить пешком по улице, он уже и не помнит, когда ходил вот так в последний раз. Еще более неудобно и непривычно не иметь в кармане мобильного телефона, без него он все равно что без рук. И как это вообще плохо, неприятно — находиться в чужом городе одному, не чувствуя за спиной хотя бы пары надежных парней, готовых заслонить собой, оттеснить от тебя толпу. Впрочем, какая толпа? Вот уже полчаса он идет по улице и еще никого не встретил. А все равно не по себе, будто голый идешь, ничем и никем не прикрытый.

Ни одного приличного здания не попадалось, зато попались три обгоревших и два, видимо, просто так обрушившихся строения. В одном месте он даже остановился и несколько минут удивленно разглядывал дом, нижняя часть которого полностью отсутствовала, за исключением лестницы, а на уровне второго этажа зажатые стенами соседних домов висели в воздухе две квартиры с узкими балконами, на которых сушилось белье. Вдруг в одном из окон отодвинулась занавеска, и на улицу выглянул ребенок, он скорчил Гоге-Гоше рожицу, показал язык и был тут же за ухо оттащен матерью от раскрытого окна. «Ты что, выпасть хочешь?!» — прикрикнула она.

Вообще здания в городе были какие-то все обшарпанные, сто лет не ремонтировавшиеся, со сплошь разбитыми вывесками и амбарными замками на входах. «Парикмахерская» — закрыто. «Пельменная» — замок на двери. «Срочная фотография» — и та заколочена крест-накрест, не хватает только надписи «Все ушли на фронт». Мертвый город. Где все его жители? Где эта мэрия поганая?

Был довольно солнечный, тихий день, и ничто не предвещало того, что случилось через несколько минут. Небо враз потемнело, загрохотало и обрушилось ураганным ливнем. Сразу затрещали деревья, и одно тут же упало прямо перед Гогой-Гошей, загородив ему дорогу. Мало того, с крыши дома, под которым застигло его это ненастье, покатилась и посыпалась черепица. Едва успел он увернуться от падающих обломков, как в спину ему с силой ударила струя ветра и дождя, сбила с ног и швырнула прямо на упавшее дерево, лицом вниз, в гору мокрых веток. Он не сразу выбрался — ветки пружинили и били его по лицу, кололи руки, мокрые листья липли к ногам и не отпускали. Весь исцарапанный, кое-как выпутался он из этих объятий, ступил на тротуар и, недолго думая, дернул первую попавшуюся дверь. Та на удивление легко поддалась и впустила его в сумеречный вестибюль како-го-то здания. Он различил лестницу, ведущую на второй этаж, по которой как раз в этот момент спускался долговязый человек в круглых очках, ставших на долю секунды совсем белыми — от блеснувшей на улице молнии. Человек быстро прошел к входной двери, закрыл ее изнутри на ключ и только тут заметил Гогу-Гошу.

— Вы на заседание комитета? — щурясь в темноте, спросил этот человек. — Проходите в зал, все уже собрались. — И исчез так же быстро, как появился.

Гога-Гоша, изрядно вымокший, с саднящей залысиной (видимо, кусок черепицы успел-таки по ней проехать), утер руками лицо, стряхнул с пиджака мокрые, плотно налипшие листья, тихо выругался и без всякого энтузиазма стал подниматься. На втором этаже он увидел приоткрытую дверь с табличкой «Читальный зал», из-за которой доносились приглушенные голоса, а дальше по коридору еще одну — с надписью «Посторонним вход воспрещен». Гога-Гоша предпочел, естественно, вторую дверь и оказался среди тесно поставленных стеллажей с книгами. Тут он окончательно понял, что находится в библиотеке, двинулся, оставляя на полу мокрые следы, вдоль стеллажей и набрел на квадратное окошко в стене, выходившее прямо в читальный зал и служившее, видимо, для выдачи книг. Он заглянул в это окошко и увидел следующую картину. За круглым столом в центре зала сидели интеллигентного вида люди — человек шесть, еще трое или четверо устроились на стульях у стены, на которой были развешаны портреты классиков русской литературы.

— Господа! Кто-нибудь знает, какой сегодня день? — спрашивал сидящих долговязый в очках, тот самый, что запер перед носом у Гоги-Гоши дверь.

Это был писатель-фантаст Тюдчев, в последнее время книжек уже не писавший (из-за невозможности их издавать) и теперь не знавший, к чему бы приложить свою буйную фантазию, собственно и сделавшую его в свое время писателем. Но по мере того, как приближался 2000 год, в голове его сам собой стал зреть некий проект «адекватной», как он говорил, встречи этой грандиозной даты. Он носился со своей идеей, приставал с ней к знакомым, даже писал письма в мэрию, но долгое время оставался едва ли не единственным человеком в городе, кого всерьез волновал этот вопрос.

— Ну и что, что 2000 год? — говорили ему. — Подумаешь! Ночью ляжем, утром встанем — вот тебе уже и 2000-й, и все то же самое, что было.

— Как же вы не понимаете? — горячился Тюд-чев, и от волнения у него даже очки изнутри запотевали. — Ведь это же необыкновенная дата! Она бывает только раз в тысячу лет! И как это замечательно, что именно нам с вами повезло дожить и присутствовать, а ведь могли бы родиться и умереть где-нибудь в середине этого тысячелетия!

Кто пожимал плечами, кто говорил, что в принципе согласен, дата действительно очень круглая, но что из этого следует? Какой такой повод для веселья? Постепенно Тюдчев все-таки отыскал в городе нескольких единомышленников, из которых и составился вскоре общественный «Комитет-2000». Кроме самого писателя в него вошли: бывший директор исторического музея Антиппов, архивариус затопленного пару месяцев назад архива Усердов, редактор городской газеты «Вперед», последний номер которой вышел полгода назад, Боря Олейнер и еще несколько представителей ныне безработной тихопро-пащенской интеллигенции. Собираться в давно закрытой библиотеке придумал сам Тюдчев. Теперь раз в неделю он приходил сюда пораньше, расставлял стулья и ждал остальных. Они являлись всегда по одному, стучали условным стуком в дверь библиотеки и вообще старались соблюдать конспирацию. Но несмотря на это, в городской мэрии скоро узнали про существование «Комитета-2000» и затею не одобрили, заподозрив под безобидным названием чуть ли не заговор с целью захвата власти. А потому на все исходившие из комитета предложения в мэрии отвечали: «Нет средств» и «Сейчас не до этого». В свою очередь члены комитета ничего другого от властей и не ждали, надеялись исключительно на свои силы и говорили так: «У них всегда нет средств и им всегда не до этого. Но ведь новый век не станет ждать, когда у нас появится другая власть — состоятельная и просвещенная, он близится, он грядет! И если не мы, то кто же выйдет ему навстречу?»

Правда, дальше разговоров дело у комитета пока не шло. Всякий раз, собравшись вместе, члены его пускались в длинные рассуждения о прошлом и будущем, а именно: о трагическом значении для судеб России века уходящего («А какой век не был для России трагическим?» — с пафосом восклицал историк Антиппов) и об уделе, уготованном ей в веке грядущем. Между тем времени на разговоры оставалось с каждым днем все меньше, пора было уже что-нибудь начинать делать, и существовал даже расписанный по пунктам план, но приступить к его реализации все никак не удавалось.

— Господа! Кто-нибудь знает, какой сегодня день?

— А что? Что такое? — заволновались члены комитета.

— Ровно сто дней до наступления 2000 года! Вот что такое!

— Как сто? Всего сто? — Редактор газеты Боря Олейнер достал из нагрудного кармана маленький календарик и стал считать в обратном порядке, начиная с 31 декабря. И вышло, что точно, как раз сегодня, 23 сентября, сто дней.

— Да… Летит время!

— Время летит, а мы сидим! — попенял собравшимся Тюдчев. — Надо же что-то делать, господа! Вот у нас в плане черным по белому записано: общегородская акция «100 дней прощания с XX веком». Так будем прощаться или нет?

— Проститься надо, но как? — вздохнул историк Антиппов, — Если бы музей функционировал, мы бы непременно экспозицию какую-нибудь соорудили — «XX век в истории города Тихо-Пропащен-ска». А? Звучит?

— Звучит, — согласился Тюдчев. — А если бы еще и библиотека работала, мы бы читательскую конференцию провели — «XX век в русской…», нет, не так — «…в русско-советско-российской литературе». Помните, какие у нас бывали читательские конференции?

— Да, а вот будь свет, можно было бы у нас на почтамте такое, знаете, электронное табло установить, — мечтательно произнес человек со следами ожогов на лице, начальник почтамта Жмулюкин. — Представляете? «До 2000 года осталось 100 дней», и каждый день зажигать новую цифру — 99…98… 97… Люди ходили бы мимо и видели, как истекает на их глазах время.

В зале стоял полумрак, ураган за окнами гудел, свистел и бился в окна ветками устоявших на ногах деревьев, а сидевшие за столом не обращали на него никакого внимания. Гога-Гоша понял, что и ураган, и заседание комитета — это надолго, обреченно сел на стул у окошка и стал слушать, время от времени ощупывая свежие царапины на лице. Теперь он не видел говорящих, а только слышал голоса.

— А давайте устроим символические похороны! — предложил между тем редактор газеты Боря Олейнер, молодой человек в сильно потертых джинсах и ковбойке. — Сколотим гроб, напишем на нем «XX век», торжественно пронесем по городу и закопаем рядом с Большой Свалкой. Дешево и сердито. А сверху можно даже плиту поставить: «XX веку от благодарных россиян».

— Тогда уж лучше — «…от неблагодарных». Больше соответствует.

— Тогда уж не плиту, а памятник! — встрепенулся дремавший в углу маленький старичок, бывший главный архитектор города Хорошевский. — Памятник XX веку!

— Как это? Как это? — раздалось со всех сторон.

— Я еще сам не знаю, я только сейчас придумал, меня прямо осенило!

— Но как вы себе представляете? — спросил Тюдчев довольно скептически.

— Вообразите себе. — Архитектор вскочил с места, запрокинул голову и стал водить руками в воздухе, как будто оглаживал будущий монумент. — Сидит старик, большой такой, могучий, но дряхлый уже, умирающий… Он сидит, значит, обхватив голову — мощную такую, умную голову — обеими руками, вот так (показывает на себе), и как бы думает: «Что же я наделал?» А перед ним… нет, у ног его, там такие перетекающие из одного в другой сюжеты — войны, революции, выдающиеся научные открытия, разные катаклизмы и катастрофы — в общем, все главные события XX века… И он над ними сидит и думает: «Что же я наделал?»

— Грандиозно! — сказали члены комитета.

— Да, что-то в этом есть… — согласился Тюдчев. — А кто будет делать?

— Я. Моя идея, я и воплощу.

— Ну, это несерьезно! — сказали члены комитета. — Для такого замысла Роден нужен. В крайнем случае, Церетели. Но Церетели далеко, да у нас и денег таких нет.

— Я готов бесплатно, в дар родному городу!

— А, бесплатно! Тогда другое дело. Пусть попробует, — сказали, перемигиваясь друг с другом, члены комитета.

— Бесплатно валяйте, — поймав общее настроение, согласился Тюдчев. — Только не так, как вы к 70-летию Брежнева бюст сделали, он в профиль на нашего тогдашнего первого секретаря горкома был похож.

— Так я же с него и лепил профиль! — простодушно признался старичок-архитектор, сел на место, успокоился и снова задремал.

«Тоже мне деятели, — думал за стенкой Гога-Го-ша. — Похороны, памятник… Разве так эти дела делаются?» Он стал воображать, как бы он сам раскрутил подобный проект, и увлекся, и даже глаза прикрыл…

Вдруг представился ему какой-то остров… в океане… весь в огнях, с огромной светящейся аркой посередине, на которой разноцветными лампочками написано: «Добро пожаловать на Остров Миллениум!»… Слева от арки — тоже весь светящийся — отель… справа — целый городок развлечений, под аркой — многометровая, украшенная огнями и гирляндами елка… На острове много людей, они веселятся, играют в снежки и катаются на санках с «Русских горок»… А ближе к 12 часам все подтягиваются на берег и смотрят в глубокую, непроницаемую темноту океана и неба и ждут — вот сейчас пробьет двенадцать, и откуда-то оттуда, с востока, придет новый век и с ним новое тысячелетие…

— Нет, господа, это невозможно! — донеслось из читального зала. — Я отказываюсь составлять «десятку». Что такое «десятка»? Это категорически мало для России, у нас в XX веке были сотни и даже тысячи выдающихся людей в самых разных областях гуманитарной деятельности. А если «десятка», то приходится выбирать всего одного! Вы только подумайте — одного ученого, одного писателя, одного героя! Это невозможно! Если кто-нибудь может назвать одного-единственного писателя — пожалуйста! Я — не могу! — С этими словами историк Антиппов сел на место и переплел на груди руки, всем своим видом показывая, что он их умывает.

— Горький, — сказал архивариус Усердов. — Матерый человечище!

— Лично я бы выбрал братьев Стругацких, — сказал Тюдчев.

— Лучший русский писатель XX века, несомненно, — Булгаков, — сказала дама, сидевшая в нише стены, под портретом Гоголя.

— Вот видите! — обрадовался Антиппов. — То же самое и с учеными, и с героями. Ну кто у нас главный герой XX века? Кто? Я не берусь сказать!

— Чапаев!

— Вы бы еще Пугачева вспомнили!

— Маршал Жуков!

— Гагарин! Тут и думать нечего, Гагарин — символ XX века!

— Без маршала Жукова не случилось бы и Гагарина!

— Все это спорно, спорно, господа! — воскликнул историк Антиппов. — Но знаете, к какому я пришел открытию? Что в нашем двадцатом веке на самом деле содержится два разных века, и выдающихся людей надо выбирать отдельно в первой половине века, и отдельно — во второй. Разные времена, разные исторические и культурные обстоятельства, разные художественные критерии.

— Что же вы предлагаете?

— Предлагаю составить не один, а два списка, так сказать, две «горячие десятки». Пусть в первой половине века будут свои кумиры и герои, а во второй — свои. По крайней мере не придется сравнивать Циолковского с Сахаровым, Булгакова с Солженицыным, а маршала Жукова с Гагариным.

— А вот интересно, кто у вас получается лучший политик XX века?

(Тут совсем было заскучавший Гога-Гоша навострил уши и даже придвинулся поближе к окошку.)

— Спросите что-нибудь полегче.

— Ну все-таки?

— Вообще-то политической номинацией занимался не я — Олейнер.

— Я думаю, — с готовностью отозвался редактор несуществующей газеты, — что политиков не следует оценивать по принципу «лучший — худший», а только по степени того влияния, которое они реально оказали на процесс общественного развития. И в этом случае придется нам с вами признать, что в первой половине века такой фигурой был Владимир Ильич, а во второй, извините, — Михаил Сергеевич, как бы мы с вами к каждому из них ни относились.

Тут сам собой возник спор об отношении к названным политикам, в результате которого все со всеми переругались, но ни к чему определенному так и не пришли.

Странная мысль посетила тем временем Гогу-Гошу. Он вдруг подумал, что как бы это было хорошо — оказаться в десятке самых выдающихся людей века. Ну пусть не в десятке, а в сотне. А что? В сотне — это вполне реально. Сколько это может стоить? Да сколько бы ни стоило! Сто самых выдающихся людей XX века! «Звучит!» — повторил он про себя только что слышанное слово. Ему захотелось вдруг выйти из своего укрытия и явиться членам комитета. Но что он им скажет? «Вот вы тут спорите, кого считать самыми-самыми, а между прочим, один из них перед вами, прошу любить…» Он вообразил, как вытянулись бы у них физиономии. Кто, что, откуда? А он даже представиться как следует не сможет, потому что до сих пор еще не вспомнил свою фамилию. (Подонки, негодяи, ничтожества…) Ладно, посидим, потерпим, когда-ни-будь же закончат они толочь эту воду. Он прикрыл глаза и снова увидел остров в океане, светящийся отель, одетых в вечерние платья дам, бегущих прямо по снегу в изящных туфельках и накинутых на голые плечи длинных шубах к нему навстречу и спрашивающих его: «Это вы придумали так замечательно все устроить?»

Ураган иссяк так же быстро, как начался. За окнами враз стихло и просветлело. Вскоре стали расходиться и члены «Комитета-2000». Подождав, пока в читальном зале не останется никого, Гога-Гоша спустился вниз, но входная дверь уже была заперта. Он походил по вестибюлю и обнаружил под лестницей еще несколько ступенек вниз, в полуподвал, спустился и нашел там маленькую дверцу, выходящую во двор. Поднажав на нее плечом, Гога-Гоша почти вылетел на улицу — дверца держалась на одном крючке.

На тротуаре, и особенно на проезжей части, было чуть не по щиколотку воды, в которой плавали ветки деревьев, обломки с крыш и прочий мусор. Гога-Гоша брел по воде и думал, что как-то все это странно: в такой дыре, где даже аэропорта нет и поезда не ходят, где, судя по всему, что ни день, то или пожар, или наводнение, находятся люди, которые среди всего этого хаоса спокойно сидят и как ни в чем не бывало рассуждают. И про что? Про итоги века, видите ли! Про то, кто лучший поэт, кто первый герой…

— Мне бы их заботы! — сказал вслух Гога-Гоша, переступая через очередную ветку и оглядываясь по сторонам.

Он уже добрел до площади, которая была похожа теперь на маленькое озеро. По озеру, лежа на боку, плыла будка «Ремонт часов». Гога-Гоша обошел ее и остановился перед высокой и совершенно глухой кирпичной стеной. И как только он остановился, за стеной зашлись страшным лаем собаки.




ГЛАВА СЕДЬМАЯ,

в которой кое-кто строит планы свержения городского мэра


За кирпичной стеной, в здании с серыми шторами, скрывавшими от прохожих происходящее за окнами, текла тем временем своя жизнь. Здание это принадлежало городской мэрии.

Сам мэр, Христофор Иванович, был человек немолодой, давно от своей должности уставший, вечно всем и всеми недовольный. Однако он так свыкся со своим положением, что стал думать, будто был мэром всегда, мэром родился и мэром должен умереть (хотя умирать он пока не собирался). В своем рабочем кабинете на втором этаже Христофор Иванович появлялся раза два в неделю, по понедельникам и пятницам, часу в одиннадцатом утра, вызывал к себе одного-двух чиновников, справлялся у них о том, что происходит в городе, и, узнав, что ничего особенного не происходит, отпускал со словами: «Ну, смотрите же, чтобы все было хорошо». После чего выпивал стакан чаю и уезжал домой. Со временем ездить туда-сюда стало казаться ему утомительным (был он человек грузный и болел ногами), и он решил перебраться в мэрию на постоянное жительство, для чего с нижнего этажа были выселены все чиновники, а те, что сидели наверху, уплотнены, и в нижнем этаже стала как бы личная резиденция мэра. Там был у него любимый диван, на котором он лежал в теплом халате и мягких тапочках и куда супруга его Антонина Васильевна подавала ему чай с капустными пирожками собственной выпечки. Случалось, что Христофор Иванович и вовсе не вставал со своего дивана, не по нездоровью, а так, от общей усталости. В такие дни Антонина Васильевна сама поднималась в рабочий кабинет, где от лица Христофора Ивановича давала чиновникам всякие поручения, присовокупив к ним заодно и какое-нибудь свое — вроде того, например, чтобы доставили ей капусты.

У мэра было два первых зама — Козлов и Нетер-пыщев. Будучи гораздо моложе и шустрее Христофора Ивановича, они только и ждали, когда появится возможность побороться за место мэра, а пока усердно ябедничали ему друг на друга. Бывало, наябедничает Козлов на Нетерпыщева, мол, тот спит и видит на ваше место сесть, Христофор Иванович рассердится и отправит Нетерпыщева в отставку. Сам отправит, а сам забудет, что отправил, и дней через несколько вдруг спросит: «А где Не-терпыщев? Что-то я давно его не вижу». Ему говорят: «Так вы ж сами его того…» «Ничего не знаю, — говорит Христофор Иванович, — чтобы немедленно был здесь». В другой раз уже Нетерпыщев улучит момент и наябедничает на Козлова, мол, он против вас чиновников подговаривает, не иначе, метит на ваше место. Христофор Иванович тут же издает распоряжение: Козлова — в отставку. В разное время то Козлов был первым замом, а Нетерпыщев вторым, то, наоборот, — Нетерпыщев первым, а Козлов вторым. В тот момент, когда происходят описываемые события, оба они числились первыми замами, но Козлов считался чуть первее.

Эти замы организовали каждый свою партию и занимались в основном тем, что вербовали в нее остальных чиновников. Поначалу партии не имели никакого политического лица и настолько не отличались друг от друга, что сами чиновники их путали. Но постепенно выяснилась одна особенность. Что бы ни происходило в городе, партия Козлова (на вид человека хмурого, почти никогда не улыбающегося) неизменно заявляла, что это хорошо, так и должно быть, а скоро будет еще лучше. В то время как партия Нетерпыщева, напротив, по любому поводу делала самые мрачные заявления и прогнозы. При этом у самого Нетерпыщева не сходила с лица какая-то непонятная ухмылка. Отсюда и пошло: тех стали называть партией оптимистов, а этих — партией пессимистов, и все чиновники разделились примерно поровну, одни состояли в РПО, а другие в РПП (буква «Р» добавлена была для солидности и означала то ли «Российская», то ли «Региональная», а может, и «Районная»). Впрочем, это не мешало им числиться на службе в одной мэрии, а также время от времени перебегать из одной партии в другую.

Самые большие и принципиальные разногласия между РПО и РПП были на данный момент по вопросу о 2000 годе. В партии оптимистов желали скорейшего наступления заветной даты, за которой, как они думали, все немедленно изменится к лучшему. В партии пессимистов, напротив, не спешили до нее дожить, а если бы могли оттянуть как-нибудь ее наступление, то сделали бы это с большим удовольствием. В отличие от своих политических противников они были уверены, что не только ничего не изменится к лучшему, но будет еще хуже, и даже не исключали наступления в 2000 году какого-нибудь вселенского катаклизма.

Всему этому можно было бы и не придавать особого значения, если бы не одно обстоятельство: в 2000 году предстояли выборы мэра города. Христофор Иванович правил Тихо-Пропащенском вот уже третий срок: два первых — на вполне законных основаниях, а третий — потому, что в городской казне не было денег на очередные выборы и их вообще не проводили. По этой же причине была однажды распущена и больше уже никогда не избиралась городская дума.

С тех пор деньги так ниоткуда и не появились, но оставлять Христофора Ивановича еще на один, четвертый, срок было как-то уж совсем неприлично. И теперь в РПО и РПП думали и решали, как выйти из этого положения, как сделать так, чтобы и Христофора Ивановича турнуть по-хорошему, и нового мэра избрать, и денег на все это дело не потратить. Первый зам Козлов от лица своей партии предлагал Христофору Ивановичу самому подать в отставку и назначить преемника (тогда и выборы никакие не нужны). При этом он настойчиво внушал ему, что преемником должен стать человек, с оптимизмом смотрящий в завтрашний день и, несмотря ни на что, верящий в светлое будущее родного города.

Второй первый зам Нетерпыщев от лица своей партии с добровольной отставкой мэра охотно соглашался, но дальнейшее представлял иначе.

— Да не нужен нам больше никакой мэр! — говорил он, как обычно, ухмыляясь. — Хватит! Пора упразднить пост к чертовой матери! Вернуться к коллективному руководству! Образовать Чрезвычайный комитет по управлению городом — ЧКПУГ! И войти в него должны люди, способные трезво оценить, в каком дерьме оказался наш некогда славный город на пороге третьего тысячелетия!

Рядовые члены РПО и РПП вяло поддерживали своих лидеров, но сами сильно сомневались. Больше всего они сомневались в том, что Христофор Иванович когда-нибудь добровольно подаст в отставку. Разве что… Картины одна страшнее другой рисовались чиновникам, когда они думали о том, что будет «после Христофора Ивановича». Самым страшным было, конечно, потерять место, поскольку никакие другие организации в городе не функционировали, и нигде больше, кроме как в мэрии, нельзя было чувствовать себя хотя бы в относительной безопасности. С одной стороны, чиновники боялись того, что еще долго все будет идти, как идет, то есть — никуда не идти, а стоять на месте. И одновременно боялись каких бы то ни было перемен, потому что не любить перемены их уже научила жизнь. Они побаивались Нетерпыщева и недолюбливали Козлова. Но самое главное — они опасались ошибиться в прогнозе на 2000 год, не угадать, поставить не на того, а посему, числясь в одной партии, не пренебрегали возможностью подыграть другой, например, вовремя слить во «вражеский стан» информацию. Одновременно с этим из обоих станов регулярно сливали информацию и самому Христофору Ивановичу если не напрямую, то через Антонину Васильевну. Именно по этой причине ни один из замышлявшихся в последнее время заговоров с целью смещения мэра и смены власти в городе так и не был реализован.

Что касается самого Христофора Ивановича, то он никак не мог составить собственного определенного мнения насчет того, сдавать ему свой пост или не сдавать, назначать выборы или не назначать, и все ждал, не будет ли каких-нибудь указаний из Центра. Но Центр был далеко, связи с ним практически не было, так что принимать решение рано или поздно предстояло самому Христофору Ивановичу.

В тот день, когда Люба сйачала встретила в лесу «пришельца», а потом, вернувшись с рынка с бутылочкой рябиновой настойки, палочкой заячьей колбасы и успевшими остыть во время урагана лепешками, обнаружила, что гость исчез, в мэрии происходило следующее.

Христофор Иванович лежал по обыкновению на диване и размышлял о том, не остаться ли ему как-нибудь мэром на четвертый срок. На втором этаже, в кабинетах, принадлежавших его первым замам и служивших также штаб-квартирами РПО и РПП, тем временем кипела работа.

Члены партии оптимистов строили очередной план тихого отстранения Христофора Ивановича от власти и перераспределения должностей в мэрии таким образом, чтобы ни одного места не досталось их политическим соперникам из РПП.

— Нам бы только выманить его из помещения, — мрачно говорил первый зам мэра Козлов. — А уж назад мы его просто не пустим. И тогда все у нас пойдет по-другому, все станет хорошо.

— Как же, выманишь его! — возражал на это начальник отдела по учету безработных Волобуев. — Его с дивана не поднимешь, лежит, как бревно, целыми днями.

— А все почему? Отвык он у нас от людей, вот и боится выходить. Вдруг узнают его, набросятся с вопросами своими, а он этого, сами знаете, не любит, — заметил начальник департамента по сбору натурального налога Паксюткин.

Этот Паксюткин пользовался у Христофора Ивановича совершенно особым доверием, с его рук кормилась (в буквальном смысле этого слова) вся мэрия.

Налоговая контора, которой заправлял Паксюткин, находилась прямо на городском рынке, и каждый, кто нес туда пойманную в реке рыбу, собранную в лесу ягоду или капустку со своего огорода, должен был сначала пройти через эту контору и, оставив там определенную часть своего товара, получить справку об уплате натурального налога. Конечно, лучшие кусочки доставались семье мэра, но и остальным неплохо перепадало. Про кого, про кого, а уж про Паксютки-на Христофор Иванович и подумать не мог, чтобы тот участвовал против него в каких-то заговорах.

— А что если сказать ему, как будто бомбу в здание подложили и надо срочно всех эвакуировать? — оглядываясь на дверь, предложил начальник муниципальной милиции Надыкта.

— Так он тебе и поверил!

— Так можно же и подложить.

За дверью в это время стоял, согнувшись и приложив ухо к замочной скважине, еще один чиновник. Услышав про бомбу, он на цыпочках перебежал в другой конец коридора и скрылся там за дверью с надписью: «Вход только членам РПП».

— Бомбу, говоришь? — обрадовался, выслушав донесение из вражеского стана, второй первый зам мэра Нетерпыщев. — Очень хорошо. Не будем им мешать. Терроризм, конечно, — не наш метод. Но почему бы не воспользоваться результатами?

Члены партии пессимистов одобрительно закивали головами.

В это время дверь распахнулась, и на пороге показался огромного роста детина — начальник департамента по борьбе с хаосом Бесфамильный, которого все звали между собой просто Бес. Этот департамент был единственной структурой в системе городского управления Тихо-Пропащенска, которая хоть как-то функционировала. Поскольку в городе постоянно что-то горело, рушилось, выходило из строя, работы у депхаоса всегда хватало. К тому же в последнее время непонятно почему участились разного рода стихийные бедствия — то ураган обрушится, то град зимой, то снег летом, то Тихий лес ни с того, ни с сего задымится, а то речка Пропащенка, которая и называется-то так потому, что раз в год совсем пересыхает (пропадает), вдруг разольется небывалым разливом и затопит городские огороды, которые только и кормят здешних жителей. Везде должен был поспеть начальник департамента Бесфамильный и небольшая, но довольно мобильная группа борцов с хаосом, которые первым делом разгоняли зевак, вторым делом составляли протокол осмотра места происшествия, а третьим делом регистрировали, у кого чего пропало или попортилось из домашнего имущества. В сейфе у Беса лежали уже целые горы таких списков, которые он берег для будущего, на случай, если когда-нибудь наступит нормальная жизнь и можно будет компенсировать людям хотя бы моральный ущерб. Случалось попутно вытаскивать кого-нибудь из-под развалин, выносить из огня и перевязывать раны пострадавшим, за это жители Тихо-Пропащей-ска уважали мобильную группу депхаоса и ласково называли «Бесовская бригада».

— Сидите? — спросил Бесфамильный мирно сидящих за столом чиновников. — И ничего не знаете?

— Откуда ж нам знать? Мы по городу не гуляем, — сказали чиновники.

Начальник депхаоса прикрыл дверь поплотнее и произнес с расстановкой:

— В Тихо-Пропащенске находится человек из Москвы!

На секунду в кабинете повисла тишина, потом раздался дружный хохот.

— Вы еще скажите: свет дали.

— Или зарплату привезли! Ха-ха-ха!

Один только Нетерпыщев, против своего обыкновения, не засмеялся, а внимательно посмотрел на главного борца с хаосом и спросил:

— Откуда у вас такая информация?

Бес сел к столу и коротко рассказал: только что к нему в департамент обратилась за помощью женщина, некая Любовь Орлова, которую он лично хорошо знает по работе в филиале ИКИ, где он заведовал прежде особым отделом. Так вот эта самая Любовь Орлова сообщила, что сегодня на рассвете, где-то между шестью и семью часами, в районе Муравьиной поляны ею лично был обнаружен неизвестный человек, на вид лет сорока, среднего роста, волосы темно-рыжие, с большими залысинами, нос длинный, глаза голубые, одет…

— Как он там оказался? — перебил Нетерпыщев.

— Говорит, «эти» прилетали и выбросили. Сама видела.

— А, понятно. Продолжайте.

Далее начальник депхаоса рассказал со слов Любы о происшедшем между ней и «пришельцем» разговоре, из которого бдительная женщина сделала однозначный вывод: перед ней — человек из Москвы. Чего тот, кстати, и не отрицал, более того, намекал, что он в Москве личность известная, но вот кто именно — она не успела выяснить.

— И где он теперь?

— В том-то и дело, что пропал, — развел руками Бесфамильный. — Она его в квартире ненадолго оставила, вернулась — нету. Вы как хотите, а лично мне эта история очень не нравится. Какой-то неизвестный человек из Москвы ходит по нашему городу, а мы не в курсе.

— Ну что ж, ситуация серьезная, — заключил Нетерпыщев, вполне удовлетворенный разъяснениями. — Надо быть готовыми ко всему. В том числе — к введению в городе чрезвычайного положения и на этом основании отстранению мэра от должности.

У него всё всегда кончалось предложением отстранить мэра от должности, но никогда еще не удавалось это предложение реализовать. В коридоре звякнула упавшая на пол связка ключей и послышались быстро удаляющиеся от двери шаги. Это лазутчик от партии оптимистов побежал докладывать об услышанном первому заму Козлову.

А тем временем внизу, на первом этаже, Христофор Иванович с трудом перевернулся на своем диване на другой бок и, покосившись на потолок, пробурчал:

— И топают, и топают туда-сюда, туда-сюда…

— Делают вид, что работают, — заметила Антонина Васильевна, не отвлекаясь, впрочем, от разложенных на столе карт, по которым она желала узнать, нет ли в данный момент в окружении Христофора Ивановича заговора или измены.

Карты у нее были старинные, с картинками, доставшиеся ей от бабушки. Антонина Васильевна держала их в черной лаковой шкатулке, обтянутой изнутри красным бархатом, и никогда никому не давала в руки, даже мужу. Гадала она всегда на Христофора Ивановича, потому что все в ее жизни зависело только от него и никаких собственных дел и интересов у нее не было. Христофор Иванович к гаданиям супруги относился снисходительно, но в душе ей верил.

— Ну что там получается? — спросил он у Антонины Васильевны, видя, что та задумалась и с тревогой разглядывает карты.

— Вот видишь, Христофоша, — сказала Антонина Васильевна. — Тут подряд три плохие карты легли: крест, гроб и коса…

— Помру, что ли?

— Бог с тобой! Помереть не помрешь, но что-то неприятное вот-вот случится. Тут над гробом еще тучи темные выпали, значит, большие волнения ждут тебя в ближайшее время. А коса-то легла, видишь, рядом с башней. Это угроза твоему высокому положению, может подкоситься.

— А крест?

— А крест — это, Христофоша, рок, судьба. Значит, карта говорит: подчинись судьбе, ничего тут не поделаешь, а чему быть, того не миновать.

— Старая песня, — отозвался Христофор Иванович. — Новенькое что-нибудь есть там?

— Подожди, сейчас посмотрим. — И Антонина Васильевна смешала на столе карты, заново перетасовала колоду и вынула одну карту. На ней был нарисован двухэтажный особняк, очень, между прочим, похожий на здание мэрии. Номер карты был четверка червей. Антонина Васильевна отсчитала четыре карты и четвертую вынула. Теперь вышел всадник на лошади, скачущий по дороге от большого замка. Номер всадника был пиковая единица. Теперь она взяла сверху первую карту, это оказалась метла крест-накрест с плеткой.

— Ну? — нетерпеливо спросил Христофор Иванович.

— Ой, Христофоша, что-то не идет нам сегодня хорошая карта.

— Говори уж, что есть!

— Дому нашему угроза, гость нежданный вскорости, а на будущее… На будущее совсем плохая карта легла — метла с плеткой.

— Что, пометут и накажут? — насторожился Христофор Иванович.

— Предупреждение карта дает о большом кризисе и болезненных переменах.

— И что делать надо?

— А делать…Вот сейчас и узнаем. — Тут Антонина Васильевна стала складывать в уме номера всех карт — четыре да один — пять, да метла с плеткой — одиннадцать треф, это будет…

— Двадцать шесть, — раньше жены сосчитал Христофор Иванович, наизусть знавший все правила гадания.

Антонина Васильевна отсчитала двадцать шестую карту и перевернула.

— Смотри-ка: лиса! — обрадовалась она. — А лиса — это хитрость. Значит, так надо и действовать. И всех перехитрить!

— Да ну тебя, всегда одно и то же нагадаешь! — сказал Христофор Иванович и хотел было снова перевернуться на другой бок, но вдруг вспомнил: — А что ты там про нежданного гостя говорила? Какой еще гость, откуда?

Антонина Васильевна внимательно присмотрелась к всаднику на лошади и сказала:

— Видать, издалека…




ГЛАВА ВОСЬМАЯ,

в которой появляется ночной злоумышленник





н а дворе была глубокая ночь, когда в кабинет-спальню мэра постучали и на пороге возник начальник муниципальной милиции Надыкта.

— Чего тебе? — удивился Христофор Иванович, давно Надыкту не видавший и даже забывший о его существовании.

— Разрешите доложить?! — гаркнул Надыкта и сразу же резко понизил голос: — У нас тут это… покушение.

— На кого? — еще больше удивился Христофор Иванович.

— На вас.

Христофор Иванович с трудом оторвал голову от подушки и сел.

— Что ты плетешь? Какое покушение? Вот же я сижу.

— Так предотвратили же! — пояснил Надыкта.

Из дальнейшего доклада начальника муниципальной милиции выяснилось, что примерно час назад какой-то неизвестный был задержан при попытке проникнуть на территорию мэрии через «кремлевскую стену». Охранник, прибежавший на лай собак, увидел такую картину: на заборе висел человек без штанов, а два пса, урча, рвали на куски то, что, по-видимому, осталось от его брюк. Злоумышленник был снят с забора и сдан срочно вызванному наряду муниципальной милиции. При обыске у задержанного не обнаружили никаких документов, зато нашли ножницы и карту, на которой едва заметной рваной точкой (возможно, кончиком тех же ножниц) был обозначен город Тихо-Пропа-щенск. Надыкта лично допросил задержанного, но мало чего смог от него добиться и до выяснения обстоятельств поместил его в камеру предварительного заключения, посоветовав как следует подумать и перестать нести ахинею.

— А что он несет? — поинтересовался Христофор Иванович.

— Да псих какой-то, — сказал Надыкта. — Говорит, что прибыл из космоса и требует личной встречи с вами. Ну, ничего, посидит в КПЗ — сознается!

Тут же решено было принять дополнительные меры безопасности, а именно: во двор мэрии поместить еще одного пса, а охраннику выдать вместо холостых патронов боевые в количестве трех штук.

«Вот оно, начинается, — решил про себя Христофор Иванович, когда Надыкта вышел. — Не терпится им, избавиться от меня хотят. Ну-ну, мы еще посмотрим, кто кого…» Остаток ночи мэр не спал, а утром, чуть свет ощутил вдруг прилив сил и желание немедленно ринуться в бой. В 6.00 непривычно бодрый и энергичный, что случалось с ним крайне редко — лишь в моменты, когда над головой его сгущались какие-нибудь тучи, — Христофор Иванович уже сидел за рабочим столом и пристально вглядывался в лица срочно вызванных подчиненных, пытаясь угадать, кто из них мог подослать к нему психа с ножницами. Чиновники, уже знавшие о ночном происшествии, смотрели на него сонными, но преданными глазами и старались держаться непринужденно.

— Что скажете, господа? — выдержав неприятную для всех паузу, спросил Христофор Иванович.

— Мы крайне возмущены! — лицемерно раздувая ноздри и едва сдерживая довольную улыбку, заявил Нетерпыщев.

— Куда смотрит милиция? — добавил Козлов, гневно косясь на Надыкту. — За такие вещи можно и в отставку схлопотать!

— Схлопочет, — пообещал мэр. — И не он один.

Чиновники моментально притихли.

— Я вот что решаю, — сказал Христофор Иванович, на которого иногда нападали приступы демократии. — Надо создать комиссию по проверке фактов, и пусть эта комиссия прямо сейчас отправляется в КПЗ и разбирается на месте, что за человек и кто его послал. А мы тут посидим и подождем.

После недолгих пререканий, кому быть в комиссии, решено было отправить обоих замов, Козлова и Нетерпыщева, а также заварившего всю эту кашу Надыкту.

…Когда глаза Гоги-Гоши немного привыкли к темноте камеры, он различил откидной стол, привинченный к стене под узким зарешеченным окошком, табуретку и что-то еще на полу, оказавшееся на ощупь голым матрасом, от которого исходил неприятный застарелый запах всех человеческих секреций сразу. Он пнул матрас ногой и решил, что лучше посидит на табуретке, но едва попытался присесть, как жгучая боль заставила его вскочить и схватиться рукой за зад. Зад был липкий и саднил. Ничего не оставалось делать, как расстелить на матрасе пиджак и лечь животом вниз.

Мысли его перескакивали с одного на другое, и ни одной не удавалось ему довести до какого-нибудь логического конца. То представлялась ему женщина Люба с козой, при этом коза смотрела на него человеческими глазами и спрашивала: «Вспомнил свою фамилию?» Гога-Гоша дергал головой и мысленно отвечал козе: «Нет, не вспомнил». То видел он перед собой высокий глухой забор, выложенный не из кирпичей, а из толстых, как энциклопедии, книг, на переплетах которых было написано: «Комитет-2000», «Комитет-2001», «Комитет-2002» и так далее, и ощущал неприятное жжение в ладонях и коленях, ободранных при попытке через него перелезть. И тут же возникали с оглушительным лаем собаки и начинали хватать его за пятки и стаскивать с него и без того болтавшиеся свободно штаны, и какие-то люди выбегали на лай и кричали: «Вот он! Держи его! Хватай!»

— Задержанный, встаньте! — кто-то с силой встряхнул его плечо.

Гога-Гоша открыл глаза и увидел перед собой темные силуэты людей, светивших ему в лицо спичкой. Они уже несколько минут находились в камере и со все нарастающим удивлением его разглядывали.

— Неужели он? — спросил один.

— Он! — ответил другой.

— Но этого не может быть! — сказал первый.

— Не может, — сказал второй.

Они взяли Гогу-Гошу с двух сторон под руки и вежливо поволокли из камеры.

— Я протестую! — на всякий случай заявил Го-га-Гоша. — Требую адвоката!

Его, естественно, не слушали. Сзади плелся, позвякивая ключами, человек в милицейской форме и бурчал себе под нос:

— Он, не он… Если это он, так ему в камере самое место.

Все время отсутствия комиссии Христофор Иванович ощущал странную тревогу, сам не зная, почему. Он ни с кем не разговаривал, а только прохаживался по кабинету и время от времени нетерпеливо взглядывал на дверь. Так прошло полчаса, и вдруг вошли, запыхавшись, Козлов с Нетерпыще-вым, необыкновенно возбужденные.

— Надыкту — в отставку! — с порога закричал первый зам Козлов.

— Форменное безобразие! — перебивая его, выкрикнул второй первый зам Нетерпыщев. — Не узнать человека, которого знает вся страна!

— Весь мир! — еще громче крикнул Козлов.

— Что? Кто? — изумился Христофор Иванович.

— Я его сразу узнал, как только спичкой посветил, так и узнал, — рассказывал Нетерпыщев.

— А я еще раньше, как только вошли, узнал, хотя там темень и вонь такая… Немедленно Надыкту в отставку надо отправить за такое содержание арестованных.

— Прекратить! — цыкнул на них Христофор Иванович. — Что вы тут развели — узнал, не узнал. Говорите толком — кто там такой?

— Горбачев! — хором выпалили оба зама.

— Что-о-о? — еще больше изумился Христофор Иванович. — Какой еще Горбачев? Почему Горбачев? С чего вы это взяли?

— Лысый и пятно на голове! — пояснил Козлов. — Вот тут. Точь-в-точь!

— Такого второго пятна ни у кого нет! — добавил Нетерпыщев. — По нему и узнали.

— Да откуда ему взяться у нас? — продолжал не верить Христофор Иванович.

— Мало ли! — Козлов неопределенно покрутил рукой в воздухе. — Всякое бывает.

— Господи, твоя воля! — заголосил Христофор Иванович, нутром чуя, что дело тут непростое. — Неужели он?

— Да он, он! Кто же еще! — подтвердил Нетерпыщев. — Только сильно исхудавший и, извините, без штанов. Мы его покамест внизу оставили, на попечение Антонины Васильевны, она обещала ему штаны какие-нибудь подобрать и чаем напоить.

Тут чиновники повскакали с мест и бросились вниз, в апартаменты мэра, чтобы своими глазами увидеть живого Горбачева. Впереди всех бежал, обнаружив неожиданную прыть, сам Христофор Иванович. Однако дверь в кабинет, служивший теперь спальней, мощной грудью загородила супруга его Антонина Васильевна:

— Куда? Куда? Только уснул человек!

— Я одним глазком взгляну, — пообещал Христофор Иванович, приоткрывая дверь и просовывая в нее голову.

На его диване, укрытый его пледом, как убитый спал довольно потрепанный молодой человек. На лысом лбу его багровело свежее кровавое пятно.

— Ну какой же это Горбачев? — выглянув из-за спины мэра, разочарованно сказал городской прокурор Мытищев. — У него же нос вон какой длинный, а у Горбачева короткий.

— Вот и я смотрю: Михал-то Сергеич поплотнее будет да и постарше, — согласился Христофор Иванович.

— Дайте нам посмотреть! — запросили чиновники.

Христофор Иванович в недоумении отошел от двери, предоставив другим убедиться, кто там лежит на диване. Чиновники по очереди подходили к двери, минуту-другую всматривались вглубь кабинета и дружно качали головами:

— Нет, не он, не он.

— А как же пятно? — неуверенно спросил Козлов.

В комнате к тому времени стало уже совсем светло, и теперь он и сам, заглянув, увидел, что промахнулся, на диване спал никакой не Горбачев.

— Что ж пятно? У него вон вся физиономия поцарапана и вся, извиняюсь, задница покусана, — вставил обиженный угрозой отставки Надыкта. — Он вас, Христофор Иванович, убить замышлял, ему в КПЗ самое место, а вы его на свой диван кладете.

Христофор Иванович, которому мысль о покушении нравилась гораздо больше, чем явление незваного гостя, поискал глазами супругу свою Антонину Васильевну и посмотрел на нее с большой укоризной, как бы говоря: «Зачем же, действительно, ты, Тоня, неизвестно кого на мой диван кладешь?»

— Как же было не положить, Христофоша, — по-домашнему сказала Антонина Васильевна, без слов понимавшая своего супруга, — когда вот эти (тут она указала пальцем на Козлова с Нетерпьпце-вым) примчались, запыхавшись, и говорят, мол, очень большого гостя вам привели, вы уж его обиходьте, а мы пошли мэру докладывать. Ну я и расстаралась.

— А сама-то, сама, — спросил Христофор Иванович, — узнала ты его?

— Как не узнать? Лицо знакомое. Бывало, как ни включишь телевизор, он уже там. Но только это не Горбачев, а другой кто-то, из нынешних…

— Постойте, постойте, — отлепился от двери начальник отдела по учету безработных Волобу-ев. — Так это же этот, как его… Запамятовал фамилию… Он еще через одного от президента сидел, когда последний раз телевизор показывал…

— Точно, из правительства! — подхватил начальник отдела взаимозачетов Дулин. — А я и смотрю: что-то знакомое. Ну точно! Это министр какой-то. Как же его? Вот прямо вылетело из головы!

— Да нет, какой там министр! Министры близко от президента не сидят, бери выше! Как бы не вице-премьер какой, черт их упомнит!

— Правильно! — поддержал Волобуев. — Теперь и я вижу, что это вице-премьер! Но только, по-мо-ему, бывший, а потом его назначили этим, как его… У нас тогда еще свет давали на полсуток… У него фамилия такая… на букву «Б» начинается. Ба… Бу… Бе… А может, и на «В». Сейчас не вспомню…

Христофор Иванович совсем растерялся и не знал, кого ему слушать. С одной стороны, он уже убедился, что на его диване спит не Горбачев, и от сердца у него сразу отлегло. Хотя, если разобраться, с чего это он вообще так разволновался, услышав фамилию бывшего президента? Кто он такой теперь? Что за дело до него Христофору Ивановичу? А вот поди ж ты, испугался. Спроси: чего, он и сам не знает, так, по старой привычке. С другой стороны, лежавший на диване человек, действительно, кого-то здорово напоминал, вот и подчиненные его об этом же шепчутся, и супруга подсказывает. И надо бы Христофору Ивановичу тут проявить свое знание, повернуться и сказать чиновникам: «Да как же вы не узнаете, это же…» Но в том-то и дело, что припомнить фамилию он не мог никак. Что значит по полгода не смотреть телевизор!

Тут совершенно неожиданное мнение высказал прокурор Мытищев:

— Друзья мои, ни из какого он не из правительства, а из этих, как их… из олигаторов! И у меня есть сильное подозрение, что в розыске он, от генеральной прокуратуры скрывается! Зря его из камеры выпустили, пусть бы посидел до выяснения личности.

Последняя версия никому, кроме начальника милиции Надыкты, не понравилась.

— А я вот что вам скажу, — очень задумчиво произнес начальник департамента по борьбе с хаосом Бесфамильны^. — Это тот самый человек и есть, о котором мне вчера женщина заявление сделала, а я вам (тут он ткнул пальцем в Нетерпыщева) днем докладывал. Он и есть, больше некому. Его «эти» выбросили в Тихом лесу вчера на рассвете.

— Совпадает с показаниями задержанного, — вставил Надыкта.

— Ну вот видите! И главное, он ведь ей так и сказал: я, мол, сам из Москвы, да еще намекнул, что человек он там не последний.

Чиновники многозначительно переглянулись.

— Все-таки интересно, зачем он к нам? Может, с проверкой какой? — шепотом спросила Антонина Васильевна.

— Это вряд ли. Давно никто ничего не проверяет, да и проверять нечего. А вот не связано ли это как-нибудь с выборами? — так же шепотом ответил ей Дулин.

— Да бросьте вы! Кому наши выборы сто лет нужны! Тут как бы не катастрофа какая случилась! — высказал догадку Бесфамильный. — Я вот припоминаю, читал, когда еще газеты приходили, что замышляли кого-то прямо из Кремля в космос отправить, так, может, это он и есть — не долетел, у нас приземлился?

— А что? Очень может быть, — поспешил поддержать эту версию Козлов, желавший, чтобы все поскорее забыли про конфуз с Горбачевым. — Может, его ищут, считают погибшим, а он у нас на Христофора Ивановича диване спит! Эх, жаль, связи нет, сейчас бы прогремели на всю державу!

— Чтобы из Кремля в космос? Ни в жизнь не поверю! — ухмыльнулся Нетерпыщев. — Не для того они там сидят, чтобы собственной жизнью рисковать. Может, прокурор и прав, олигатор он, миллиардер. У них, у миллиардеров, знаете, какие причуды? Они, бывает, на воздушных шарах вокруг земли катаются — просто так, ради собственного удовольствия. У олигаторов денег — ого-го! И вот что я, братцы, вам скажу: раз уж он к нам залетел каким-то чертом, хорошо бы нам с него кое-что получить. За вторжение в воздушное пространство города Тихо-Пропащенска.

— Правильно! — обрадовались чиновники. — Без выкупа не выпускать!

— Да, если такого потрясти, то и на выборы хватит, и водопровод починить.

— Нет, пусть бы он лучше все наши долги заплатил за электроэнергию, за телефонную связь, за…

— А если это все-таки не олигатор, а вице-премьер? Он сам тебя так потрясет, что не будешь знать, куда бежать.

Все обернулись на дверь и прислушались, из-за двери раздавалось мерное негромкое всхрапывание.

— Ну, ладно, — сказал последнее слово Христофор Иванович, — я сам с ним разберусь. А вы идите и смотрите, чтобы все в городе было хорошо.

Чиновники разочарованно потянулись на выход, а мэр на цыпочках вошел в кабинет, сел на стул напротив дивана и стал внимательно разглядывать спящего. При этом он время от времени то хлопал себя по лбу, будто что-то припоминая, то качал в раздумье головой, как бы сомневаясь в том, что удалось ему только что вспомнить. Так просидел он возле нежданного гостя довольно долго, но тот не просыпался, лишь сладко чмокал во сне пухлыми губами.




ГЛАВА ДЕВЯТАЯ,

в которой возникает призрак «конца света»





Между тем по Тихо-Пропащенску поползли слухи. Говорили, что на рассвете четверга видели над городом какое-то свечение и будто бы даже буквы можно было различить, а некоторые уверяли, что это были не буквы, а цифры — двойка и три нуля, что тут же истолковали как «2000 год» и дружно решили: знамение!

Пропащенские старухи потянулись в единственную в городе церковь — ставить свечки заступнице Богоматери, но та встретила их неожиданно потемневшим ликом, по которому, как рассказывали потом на всех углах очевидцы, текла непрерывная слеза. Старухи попадали перед иконой ниц и долго бились лбами о деревянный церковный пол, прося спасения сами не зная от чего.

Вскоре выяснилось еще одно странное обстоятельство. Мальчишки из ближних к Тихому лесу пятиэтажек, играя в бандитов, обнаружили в лесу, а именно на Муравьиной поляне, большое выжженное пятно идеально круглой формы, а невдалеке от него, возле большого пня, — разворошенный муравейник, из которого длинной цепочкой ползли куда-то муравьи. Мальчишки пошли вдоль этой цепочки и она вывела их за город. Они бы и дальше шли, как завороженные, за муравьиным ручейком, да были замечены сторожем городских огородов, который издали пугнул пацанов обрезом, и те, опомнившись, со всех ног побежали назад. И вскоре они уже рассказывали другим пацанам и оказавшимся поблизости взрослым о только что виденном ими необыкновенном явлении живой природы.

А в пятницу на городском рынке появился местный астролог-самоучка Родион Кабалкин, который собрал вокруг себя толпу и стал, ссылаясь на самого Нострадамуса, комментировать странные события минувшего дня, а именно: свечение цифр над городом, плачущую Богородицу и исход муравьев из Тихого леса — как возможное подтверждение одного из предсказаний великого оракула относительно конца света. Это окончательно всех переполошило. Кто лично слышал Кабалкина, передавал услышанное другим, а кто не слышал, но хотя бы проходил в тот момент мимо рынка, все равно говорил потом, что слышал, и пересказывал про конец света по-своему.

Вслед за этим в городе началась настоящая паника. Сначала бросились было запасать крупу, соль и спички. Но скоро сообразили, что в данном случае слишком большие запасы ни к чему, а надо подумать о чем-то более важном. Кабалкина атаковали с требованием разъяснить, как именно будет все происходить и что нужно знать населению, чтобы конец света не застал людей врасплох. Одна женщина спрашивала, будут ли выдавать противогазы, другая интересовалась, надо ли куда-нибудь сдавать личные документы, а какой-то дед предлагал для оставшихся в живых участников войны распределить места на кладбище заранее, чтобы потом не было давки, и даже пошел с этим предложением в мэрию, но его оттуда, естественно, поперли.

Словом, Тихо-Пропащенск забурлил. Не было ничего удивительного в том, что жители его так легко поверили в приближение конца света, о чем, кстати, давно уже перешептывались на рынке и в очередях за водой. Точно так же некоторое время назад здесь всерьез обсуждали вероятность того, что их город будет отдан японцам вместе с известными островами, а еще раньше по городу ходили не менее упорные слухи о присоединении Тихо-Пропа-щенска к Аляске и соответственно переходе его под юрисдикцию Соединенных Штатов Америки. И каждый раз кто-то начинал сбор подписей — то ли в поддержку, то ли, наоборот, в знак протеста против такого решения судьбы их родного города.

И вот теперь жители Тихо-Пропащенска со страхом ожидали 2000 года. Как, однако, быстро он накатил! Кажется, недавно был 80-й, и никто еще не задумывался о скором окончании века. Двадцать лет было впереди! У-у, как много, думали тихопро-пащенцы, да мы за это время еще таких дел наделаем, такие горы свернем! А они пролетели — никто и не заметил как. И вот теперь люди стояли на самом краю девятисотых и вздрагивали при каждом нечаянном взгляде на календарь, где круглились три девятки, три перевернутые шестерки, — предвестницы трех нулей, все настойчивее напоминавшие о том, что вот, ненароком дожили они до этой невидимой грани двух времен, до этого небывалого исторического рубежа, когда одна эра человечества в одночасье переходит в другую. И надо было как-то соответствовать этому мигу Вечности, но — как? Становилось страшно и жутко и хотелось рыдать неизвестно от каких чувств. Никто не мог бы с точностью определить, чего именно он боится, но ощущение близкой опасности витало в воздухе.

В этом убедился и социолог Майский, который по поручению общественного «Комитета-2000» как раз в эти дни проводил опрос населения на тему «Чего вы ждете от 2000 года?».

Как он докладывал впоследствии на заседании комитета, из 100 человек опрошенных 63 % ответили: «Ничего хорошего», 34 % сказали, что боятся об этом даже думать, 2 % отвечать не захотели и послали Майского куда подальше, и одна женщина (что равнялось как раз 1 %) призналась, что ждет в 2000 году ребенка. На дополнительный вопрос социолога: «Чего конкретно вы боитесь в 2000 году?» те же 63 % сказали: «Конкретно — неизвестности», 34 % ответили: «Конца света», 2 % — те самые, что сначала послали социолога Майского подальше, позже разговорились и, оказавшись бывшими младшими научными сотрудниками филиала ИКИ, заявили, что опасаются падения на землю гигантского астероида, который, по их представлениям, может погубить всю земную цивилизацию. А беременная женщина сама спросила у Майского, правда ли, что в 2000 году ожидается катастрофическое землетрясение, которое начнется якобы на Камчатке, пройдет совсем рядом с Тихо-Пропащенском и далее гигантской трещиной разломит всю территорию России надвое.

— Кто вам это сказал? — спросил социолог Майский.

— Все говорят, — пожала плечами беременная женщина.

Попутно выяснилось, что есть вещи, которых жители города совершенно не боятся, а именно: третьей мировой войны, эпидемии СПИДа и смены власти в стране, полагая, что то, другое и третье, если и произойдет, то где-то очень далеко и лично на их жизни никак не отразится.

Как ведет себя человек, вдруг узнав, что жить ему, возможно, осталось всего ничего? И притом неясно, сколько именно. Может, пару недель, а может, три месяца. Разные люди ведут себя по-разному. Вот и жители Тихо-Пропащенска ударились кто во что.

Сам социолог Майский, весьма удрученный результатами своего опроса, засел дома и стал запоем читать книги. Он всегда много читал, но всегда оставалось еще больше непрочитанного, и теперь он очень страдал от мысли, что так и не успеет прочесть много великих, выдающихся и просто замечательных книг, так и умрет, не насладившись сполна сокровищами человеческого разума. Теперь он дотемна валялся с книжкой, потом неторопливо вставал, заваривал в чашке чай из трав, зажигал свечу на кухонном столе, пристраивал книгу так, чтобы свеча максимально освещала страницы и, склонившись над ними, читал, пока свеча не таяла и не начало резать в глазах. Тогда он с сожалением закладывал страницу листком старого, за 1985 год, календаря, с удовольствием обнаружив, что почти добил второй том «Истории государства российского» Василия Ключевского, который полгода пролежал на столе раскрытым на 16-й странице. Голова его отяжелела, глаза покраснели, но душа приобрела удивительное, никогда раньше не бывавшее равновесие, а мысли, оторвавшись от повседневной мелкой суеты, воспарили высоко, как в самые ранние, юношеские его годы. Он решил, что возьмется теперь за «Опыты» Монтеня, всегда казавшиеся ему неподъемными, и теперь уж наверняка их осилит. Он был вполне счастлив теперь, как будто сбылось что-то заветное, о чем еще недавно он и мечтать не мог.

Совсем другое происходило в это же время за стеной его квартиры, где жил с женой безработный мастер по ремонту телескопов Рогозкин. Этот Ро-гозкин, сообразив, что дело, возможно, и правда идет к концу, стал говорить своей жене — не слишком молодой, но еще довольно приятной даме, когда-то заведовавшей мужской парикмахерской, а теперь изредка стригшей на дому отдельных знакомых мужчин — разные такие вещи, которых раньше он просто не посмел бы сказать. Жена была сурова в отношении Рогозкина, и он ее боялся. А тут он стал вести с ней вот какие разговоры:

— Натуся, а Натуся, — говорил он, — послушай, если все равно конец, так разреши мне разочек того… я ведь никогда, ни разу за всю нашу с тобой жизнь тебе не изменял, но я тебе признаюсь теперь, что мне всегда этого хотелось, а сейчас просто страсть как хочется! Так разреши мне один разок напоследок попробовать, узнать хоть, что это такое, как это бывает…

На эти речи жена Рогозкина делала удивленные глаза и спрашивала недоверчиво:

— Ты правду говоришь, что ни разу? Поклянись! Нет, ты поклянись не просто, а самым дорогим!

— Клянусь мамой! — говорил Рогозкин.

— Ах, мамой! Ну, хорошо же, будем знать, кто у тебя самый дорогой.

— Нет, Натуся, ты меня неправильно поняла! Если бы я тобой поклялся, разве ты бы мне поверила?

— Рогозкин! — кричала Наташа. — Я тебе никогда не верила! И сейчас не верю! Я думаю, ты всегда обманывал меня очень ловко, а сам наверняка — с той же Любой из научного фонда…

— Бог мой, Люба! — вскричал в свою очередь уязвленный в самое сердце Рогозкин. — Да! Мне нравилась эта женщина! Она — чистая, скромная! Но я никогда, никогда не мог себе позволить!

— Нет, ты это серьезно, Рогозкин? Ах ты бедный мой, мне сейчас даже жалко тебя становится. Если бы я раньше знала, я бы, наверное, тоже не стала…

— А ты… Разве ты изменяла мне? — шепотом спросил изумленный Рогозкин.

— Ну а как же? — сказала Наташа просто и протянула руку, чтобы погладить Рогозкина по щеке.

— Я тебя убью! — заорал Рогозкин, отталкивая ее руку. — Ты! Ты мне всю жизнь испортила, я бы мог, я бы… Боже мой, Люба! Святая женщина! Я мог быть счастлив! Я тебя сейчас убью!

— Чего уж теперь убивать, теперь уж умрем вместе! — сказала Наташа.

— Ты недостойна вместе, ты должна умереть одна, сейчас! С кем ты мне изменяла, говори!

— Да пошел ты… — сказала Наташа и хлопнула дверью прямо перед носом наступавшего на нее Рогозкина.

А внизу, во дворе, отдыхала на скамейке только что вернувшаяся с рынка баба Гаша. Она молчала и смотрела куда-то вдаль спокойным, печальным взглядом. Внучка ее Леночка вертелась тут же, то вставала со скамейки и заглядывала бабушке в глаза, то садилась и дергала ее за руку, то даже влезала на скамейку своими маленькими ножками и все время без умолку рассуждала. Рассуждала она все о том же, о чем в городе все теперь рассуждали, то есть о надвигающемся конце света.

— Бабуля, а бабуля? — спрашивала девочка.

— Что, моя унучечка? — ласково отвечала бабушка.

— А что это такое — конец света?

— Конец света — это конец усему, — отвечала баба Гаша.

— Но как же это будет, бабушка? Разве все люди умрут разом, в одно и то же мгновение? И что — никого, никого не останется? Что, и собачки все умрут, и кошечки? Но как они будут умирать — ночью, что ли, во сне, или днем, на улице? (Прыг, прыг со скамейки на землю, проскакала на одной ножке и стала перед бабушкой.) А я знаю! Где кого застанет ЭТО — тот там и умрет! Как в игре «Замри!». А что же, деревья, дома… это все останется, что ли, и будут такие пустые города стоять? Все вещи на своих местах, а людей-то нет! (Прыг, скок, покопалась прутиком в земле.) А знаешь, бабуля, что? Ведь к нам могут инопланетяне прилететь и всех деток на небо забрать. А знаешь, зачем? Чтобы детки там выросли, а они потом привезут их обратно на землю. И будут на земле все люди новые, хо-ро-о-шие! Потому что детки же плохие не бывают. И я там буду, правда, бабушка?

Бабушка слушает и плачет.

В это время в подъезд заходят две молодые женщины и, поднимаясь по лестнице, негромко переговариваются.

— Но что надо делать, как ты думаешь?

— Надо на всякий случай покаяться в грехах. Ты когда-нибудь каялась?

— Ни разу в жизни. А как это вообще делается, ты знаешь?

— Ну… Идут в церковь и… просят батюшку…

— Это, значит, все ему про себя рассказать, да? Батюшке… чужому человеку…

— Ты не должна думать, что он человек, он — священник.

— Ты его видела?

— Нашего-то? Отца Валентина? Видела пару раз.

— Он слишком молодой, тебе не кажется? Если ему сбрить бороду и переодеть, он, наверное, нашего возраста.

— Ну и что? Ничего страшного. Ты не должна его воспринимать как простого человека. К гинекологу же мы ходим, это гораздо хуже, между прочим…

— Ой, не напоминай!

Женщины, уже дошедшие до дверей квартиры, прыскают со смеху.

— А правда, что он стал гинекологом, потому что с ним в классе ни одна девчонка дружить не хотела, потому что он был самый маленький, самый плюгавый и все такое?

Они заходят в квартиру.

— Да он в моем классе учился! Записочки мне всё писал: «Давай дружить», но потом оказалось, что он и другим девчонкам то же самое писал. Мы его «шибздиком» называли.

— А потом что?

— А потом что? Лет через пять после школы прихожу за направлением на аборт, смотрю и глазам своим не верю — сидит наш «шибздик» в белом халате, смотрит на меня и улыбается. «Раздевайтесь!» — говорит.

— Ну и ты?

— А что я сделаю? У меня срок поджимает, другого гинеколога в поликлинике нет. Разделась, легла на кресло, глаза только закрыла, чтоб его не видеть.

Они смеются, потом спохватываются.

— А про что мы говорили до этого?

— Про конец света.

Воцаряется молчание, потом обе, как по команде, начинают всхлипывать.

В это время раздается стук в дверь, одна из женщин идет открывать и в квартиру вваливаются двое молодых подвыпивших мужчин.

— О! Явились голуби! Вот кому хорошо! Глаза залили — и никаких проблем.

— Вы что, идиоты, решили напоследок все, что в городе осталось, выжрать?

Мужики ухмыляются и заваливаются на диван.

— Девочки, не ругайтесь! Мы вам новость принесли.

— Что еще?

— А то, что вот это самый звездец, про который вы нам утром мозги парили, наступит, знаете, когда?

— Не говори им, пусть помучаются.

— Саня, Коля! Говорите немедленно!

— Ладно, скажем. В последнюю новогоднюю ночь этого тысячелетия! Поняли? Как 12 часов пробьет, так — раз! И звездец. И ни хрена мы в третье тысячелетие не попадаем, потому что недостойны!

— Как в новогоднюю? Кто вам это сказал?

— А вы на рынок сходите, там все говорят.

Женщины перестают ругаться и испуганно смотрят на мужчин, ожидая еще каких-нибудь подробностей.

— Но тут есть одна тонкость, — неожиданно трезвым голосом говорит Санёк. — Все дело в том, что считать последней новогодней ночью. По моим личным подсчетам она наступит только 31 декабря 2000 года. Так что у нас еще целый год и три месяца в запасе! А кому хочется подохнуть пораньше, тот пусть отмечает это дело 31 декабря этого года. Лично я никуда не тороплюсь.

Женщины недоверчиво смотрят на Санька, потом — вопросительно — на Колю. Тот пожимает плечами.

— Вы что пили-то сегодня?

— Не верите, — говорит Санёк обиженно. — Ну, как хотите. Доживем — увидим, кто прав.




ГЛАВА ДЕСЯТАЯ,

в которой герою препарируют череп и прочищают мозги





Диван в мэрии, конечно, не то, что голый матрас в КПЗ. Стоило Гоге-Гоше прикоснуться щекой к мягкой подушке, как глаза его сами собой закрылись, и он провалился в горячий сладкий сон. И сразу увидел Москву, Садовое кольцо, и как он мчится в своем джипе-«мер-седесе» и хочет повернуть в сторону Кремля, но тут в машине раздается звонок, он снимает трубку и слышит: «Ваша встреча с президентом отменяется, вы нам больше не понадобитесь». Тогда он поворачивает в противоположную от Кремля сторону, чтобы ехать в офис компании, но на подъезде видит, что улица перекрыта ОМОНом, а у входа в офис маячат люди из спецназа, в черных масках и с автоматами. Он резко сворачивает в боковую улицу и решает ехать в банк, чтобы срочно оформить перевод счета, но тут снова раздается звонок, на этот раз на мобильник, и неприятно дрожащий голос управляющего банком сообщает: «Ваши счета только что арестованы». Он опять сворачивает в боковую улицу и долго петляет по центру города, поглядывая в зеркало заднего вида, но никакой погони за собой не обнаруживает. И вот уже его квадратный темно-синий джип стремительно вырывается за пределы Садового кольца и уходит из города на кольцевую дорогу и там мчится на предельной скорости в сторону Шереметьева-2, но на полпути он различает сверху какой-то лишний звук и догадывается, что его, видимо, преследует вертолет. Тогда он съезжает с трассы и ныряет в лесной массив. Последнее, что возникает в памяти, это лесная дорога, перебегающий ее прямо под колесами заяц, дальше — вспышка света в глазах, потом провал, темнота, полное отсутствие картинки и только ощущение тесноты, замкнутого пространства и присутствия рядом кого-то невидимого, но будто впившегося в его мозг и высасывающего оттуда все наличное серое вещество…

…ЭТО не имело внешних очертаний и признаков. Нельзя было назвать ЭТО «помещением», поскольку там не было ни стен, ни дверей, ни окон — ничего такого. Но «открытой местностью» это также нельзя было назвать, у местности все-таки есть кое-какие приметы — хотя бы почва под ногами, хотя бы скудный ландшафт в виде окрестных холмов и оврагов. Ничего такого ТАМ не было. Вообще ничего. ЭТО было как провал в бездну, в темное, не имеющее видимых границ пространство, где перестали ощущаться тяжесть собственного тела, его параметры и оболочка. Словно плоть его мгновенно втянулась в воронку, обращенную внутрь себя и сжалась до микроскопической точки, горошины. И все, что составляло до сих пор его «Я», полностью сконцентрировалось и уместилось в этой точке, в этой горошине и, освобожденное от внешней оболочки, от обременительных телесных подробностей, пребывало во взвешенном состоянии, колеблясь в темноте пространства, или в пространстве темноты, что в данном случае было одно и то же.

— Это что, уже Страшный суд?

Он не спросил, а только подумал спросить, но в мозгу его сам собой прозвучал ответ:

— Нет, Страшный суд выше.

Кто говорил с ним таким образом — он поначалу не видел. Пространство вокруг казалось ему совершенно пустым и беспредметным. Но постепенно из мрака стали проступать какие-то силуэты, они то приближались к нему, то удалялись, то окружали его плотным кольцом и вращались вокруг него словно по орбите… Кто придумал, что они зеленые? Они бесцветные, даже прозрачные, что-то вроде морских медуз, только плоские и сильно вытянутые по вертикали. Сначала они не собирались его препарировать. Просто окружили и рассматривали.

— Это именно тот, кто нам нужен?

— Один из них во всяком случае.

— И он знает ответ?

— Насколько у них вообще кто-нибудь его знает.

— Они что, действуют без всякой программы, наугад?

— Похоже на то.

В какой-то момент он стал видеть все как будто со стороны. Вот они склонились над некой плоскостью, на которой лежит (на самом деле горизонтально висит в пространстве)… Хм, да это же его собственная оболочка, жалкая телесная оболочка, совершенно пустая и никчемная. Что они с ней делают, интересно? Похоже, они прочищают ему мозги. А может, вставляют новые?

— Эй вы! Что вы там делаете?

— Виси и помалкивай.

— Что значит помалкивай? Это все-таки мои мозги! Я не хочу, чтобы в них копались посторонние!

Он не почувствовал, а только увидел со стороны, что черепная его коробка сжалась, словно ее взяли в тиски, что-то в ней щелкнуло, хрустнуло, открылось и закрылось.

— У-у-у! Да тут мозгов-то… На один анализ не хватит.

Потом — полное отключение от ощущений, полное отсутствие всякого присутствия, неизвестно сколько продолжавшееся. Потом снова какие-то слабые ощущения и мысленный вопрос самому себе:

— Я еще жив?

И ответ, отдающийся в мозгу гулко, словно в пустой комнате:

— Еще нет.

Он снова увидел со стороны свою взвешенную в пространстве жалкую телесную оболочку, вокруг которой продолжалось копошение узких и длинных силуэтов.

— Удалось что-нибудь выудить?

— Ничего определенного. У них это называется «каша в голове».

— Значит, они не владеют своим будущим?

— Они не владеют даже своим настоящим.

— Довольно странный результат. Прежде в этом регионе Земли нам попадались более четко спрограм-мированные особи.

Последнее, что он различил, было:

— Работа с объектом закончена.

— Вернуть его назад или пусть болтается здесь?

— Зачем он здесь нужен?

— Но вернуть назад не получится — следующая экспедиция летит в другое полушарие.

— Ничего страшного, сбросите по пути.

Подонки, негодяи, ничтожества! Они ничего от него не добились. Он не выдал им «военной тайны». Прямо Мальчиш-Кибальчиш. Надо будет рассказать Гайдару при случае.

— А чего они хотели от тебя? — спросит Гайдар.

— А хрен их знает! — ответит Гога-Гоша.

И они посмеются и хлопнут друг друга по ладошкам — жест, означающий: «Ай да мы!».

Он не знал, что спит уже целые сутки, просто устал лежать на животе, захотелось перевернуться на спину, но, как только он попытался это сделать, собачьи укусы напомнили о себе, он застонал, вернулся в исходное положение и тут только обнаружил, что лежит на диване в комнате, больше похожей на служебный кабинет, а радом с диваном сидит на стуле и внимательно смотрит на него какой-то пожилой человек.

— А я вас сразу узнал! — сказал Христофор Иванович, натолкнувшись на холодный, недоуменный взгляд гостя. — Да-а… История. Это ж надо! Сроду тут у нас никого не бывало, уж не чаяли дождаться, и вот — на тебе, какой человек к нам залетел, из самой Москвы! Встретили вас, конечно, не того… Но это по недоразумению. Виновные уже наказаны.

— Я не в претензии, — сдержанно заметил на это Гога-Гоша. — Мне бы только с Москвой связаться как-нибудь, а больше ничего.

— Да-а, Москва… Бывал когда-то и я в Москве, в молодые еще годы, студенческие. Как она сейчас? Стоит?

— Стоит, — отвечал Гога-Гоша, нетерпеливо оглядываясь в поисках телефона.

После долгого сна лицо его разгладилось, порозовело, выглядело отдохнувшим, но по-прежнему неприветливым, настороженным.

— Ну и как там, в Москве? Власть нынче какая там? Прежняя еще или уже новая?

— Вы что имеете в виду? — похолодел Гога-Гоша.

— Ваших еще не скинули? — подмигнул ему Христофор Иванович.

— А! Нет, нет, что вы!

Он вдруг подумал, что сам давно уже оттуда и точно знать ничего не может, но решил на эту тему не распространяться.

— А что, построили уже в Москве капитализьм?

— Не вполне, не вполне… — отвечал Гога-Гоша, начиная испытывать неудобство от того, что его расспрашивают о таких вещах.

— А деньги какие сейчас? У вас нет при себе случайно? Посмотреть охота.

Гога-Гоша вспомнил о своей пластиковой карточке, но тут же решил, что она, как и все бывшие при нем документы, наверняка пропала, и лишь на всякий случай потянулся к пиджаку, висевшему в изголовье на стуле. К большому его удивлению, карточка целая и невредимая лежала в одном из карманов. Он вынул и протянул ее мэру. Тот бережно взял в руки, повертел, качая головой и дивясь невиданной штуковине:

— Это что ж, вместо денег теперь такие выдают? Ты смотри, как при коммунизьме. А сколько ж здесь, к примеру?

— Точно не помню. Тысяч двести-триста.

— Рублей? — удивился мэр.

— Нет, что вы! Долларов, конечно.

— А! — зауважал Христофор Иванович. — А рубли, значит, не ходят уже?

— Почему? Ходят где-то…

Христофор Иванович еще поспрашивал — про то, про сё, Гога-Гоша рассеянно отвечал, все время думая только об одном, как ему связаться с Москвой.

— Скажите, уважаемый… как вас? Христофор Иванович? Очень приятно. Я так понял, что вы здешний мэр, да? У меня к вам маленькая просьба. Мне срочно надо бы в Москву позвонить.

— Вот чего не могу, того не могу, — развел руками Христофор Иванович. — Связи нет, отключены мы от связи.

— Ну вот здрасьте… Связи у вас нет, транспорта тоже нет! Это правда, что от вас никакого транспорта нет?

— Чистая правда!

— Послушайте, уважаемый. Вы с какого года мэром?

— Я? Мэром? Так с самого начала. С 1991 года.

— А до этого кем были?

— Я? Директором городского рынка.

— Примерно так я и думал. — Гога-Гоша встал, походил рассерженно по кабинету, зашел сзади и чуть ли не крикнул в ухо порядком напуганному последними вопросами Христофору Ивановичу:

— Плохо руководите!

— Да уж как можем, — обиженно засопел носом Христофор Иванович.

Лежит тут, понимаешь, на его диване целые сутки, да еще недоволен чем-то. Небось, в кутузке бы не так разговаривал. Но — похож, похож, гад, на кого-то, волосы эти рыжеватые, лицо розовое, глаза злые, быстрые… Вспомнить бы, кто он в точности, а тогда уж решать, как с ним лучше разговаривать.

— Что же мне делать прикажете? — продолжал напирать гость. — Не могу же я здесь оставаться в самом деле!

— Отчего же и не остаться? — пожал плечами Христофор Иванович. — Места у нас хорошие, красивые — лес, речка… Пару часов езды — океан. А там такие острова! Мы тут первыми восход солнца видим, Новый год первыми встречаем. Оставайтесь с нами!

Гога-Гоша с презрением посмотрел на мэра и в сильном раздражении плюхнулся на диван. Но тут же вскочил, держась за зад и подвывая от боли. Христофор Иванович подождал, пока гость успокоится, и продолжал гнуть свое:

— Мне вас сам Бог послал. Скажу вам честно: тут все против меня. Только и ждут, чтобы я ушел. А ведь стоит мне уйти — горло друг другу перегрызут. Такое начнется! Мне бы годика два еще продержаться, а там…

— Знакомая песня, — буркнул про себя Гога-Гоша.

— Что вы говорите? — наклонился к нему Христофор Иванович.

— Так, ничего. Что вы от меня хотите, собственно?

— Хочу, чтобы вы сделали официальное заявление. Мол, уполномочен центром, лично президентом, продлить полномочия мэра еще на два… нет, лучше на три года. В порядке исключения, в связи с чрезвычайной ситуацией.

Гога-Гоша пожал плечами:

— За кого вы меня принимаете?

— Как же! Вы ведь… — Тут он запнулся, не зная, как лучше сказать. — У вас сейчас какая должность, я что-то запамятовал?

— У меня много должностей, — важно сказал Гога-Гоша. — Вице-президент, к примеру. Вас устроит?

Мэр даже руками всплеснул. Такой удачи он никак не ожидал. Но, видя, что гость продолжает оставаться не в духе, решил на первый раз ограничиться общим знакомством. «Куда он денется!» — думал про себя Христофор Иванович, на цыпочках выходя за дверь, где с нетерпением поджидала его Антонина Васильевна.

— Ну, Тоня, — сказал он ей. — Ухаживай за ним получше. Большая птица. Глядишь, и на четвертый срок останемся.




ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ,

в которой герой ищет выход из положения


Немного оклемавшись, Гога-Гоша заявил, что хочет дать пресс-конференцию и сделать важное сообщение для российской и мировой общественности. Он всегда в трудные моменты своей жизни прибегал к содействию прессы. И всегда пресса здорово его выручала. Главное — успеть вбросить информацию первым. Потом ее могут интерпретировать, опровергать, хоть в суд подавать — дело сделано. Первое слово дороже второго. Детская присказка, которая очень даже срабатывает во взрослых политических играх. Но сейчас не до игр, сейчас речь идет о жизни и смерти (разумеется, политической). Или погибать тут, в этой дыре, среди темных, невежественных людей, которые (он это понял) даже не в состоянии его узнать. Или — трубить на весь свет, звонить во все колокола, поднимать на ноги всех, всех! В конце концов выгоду можно извлечь из любого, даже самого паршивого положения, и он уже представлял, как вернется в столицу триумфатором, как журналисты будут ходить за ним по пятам, вымаливая интервью, как телевизионные каналы наперебой будут зазывать его в свои студии, как все его враги полопаются от зависти, потому что лучшей рекламы в предвыборный год и придумать нельзя. Он побывал там, где не только ни один из политиков, но и вообще никто никогда не бывал и не побывает. Теперь он смело может говорить, что у него особый взгляд на все происходящее, что он видал все это с такой неземной высоты, откуда только и может открыться настоящая истина. Конечно, «видал» — это сильно сказано, ничего такого особенного он там не видел, а если и видел, то не запомнил, а если и запомнил, так все его впечатления эти негодяи, подонки у него из сознания аккуратненько стерли. Но это уже неважно, он найдет, что рассказать, проверить все равно невозможно.

Услыхав про пресс-конференцию, Христофор Иванович растерялся и стал говорить, что у них это не принято и никогда сроду не проводили, тем более в здании мэрии. Но поскольку гость стоял на своем и ни о чем другом просто не хотел разговаривать, пришлось пойти на компромисс. Журналистов пригласили, но не в здание, а во двор мэрии, предварительно заперев в гараже собак, а Гоге-Гоше предложили выйти на крыльцо и оттуда сделать свое заявление. В назначенный час пришли два человека — редактор газеты «Вперед» Боря Олейнер и пожилой диктор местного вещания Кузмиди, которого разыскали на рынке, где он торговал кассетами с записями концертов «В рабочий полдень». Журналисты, давненько не забредавшие на суверенную территорию городской мэрии, с любопытством озирались по сторонам, переминались с ноги на ногу и не понимали, зачем их сюда позвали. В свою очередь Гога-Гоша, привыкший к целым толпам журналистов с микрофонами и телекамерами, не ожидал такого жалкого зрелища, усугублявшего ся внешним видом приглашенных: на обоих были довольно драные джинсы и сандалеты на босу ногу. Однако выбирать не приходилось.

— Господа, — сказал Гога-Гоша, преодолевая унижение, — я имею сообщить вам информацию чрезвычайной важности. Но прежде хотелось бы уточнить, есть ли у вас каналы связи с информационными агентствами в Москве и заграницей?

Журналисты удивленно переглянулись.

— А вы сами кто будете? — строго спросил Куз-миди.

— Как? — воскликнул Гога-Гоша вполне искренне. — Меня уверили, что вы — журналисты! Как же вы можете меня не знать?

Те пригляделись получше, и Боря Олейнер сказал:

— Нет, ну вы похожи, конечно, на…одного из политиков. Но, знаете, сейчас так много двойников развелось, наша газета несколько лет назад даже конкурс проводила, я сам участвовал, Бориса Немцова изображал, вы не находите, что мы с ним похожи?

Гога-Гоша глянул и покачал головой:

— Да нет, у вас лицо интеллигентное.

— Спасибо, — сказал Боря Олейнер. — У вас… тоже. А вы случайно в 78-м году на Свердловском журфаке не учились?

Гога-Гоша обхватил голову руками, сел на крыльцо и заскулил, как собака. Из гаража тотчас ответили ему запертые на задвижку сторожевые псы. Журналисты пожали плечами, немного постояли и ушли.

«Ну должен же быть хоть кто-то, хоть один человек, который меня узнает! — думал Гога-Гоша и тут же сам себя перебивал: — Ну, узнает, а дальше что? Если у них ни связи, ни транспорта, так признай они тебя хоть самим Клинтоном — толку-то что? Как выбираться отсюда?» Он решил не спешить и как следует разобраться в обстановке. Не может такого быть, чтобы не было выхода. И, улучив момент, когда Христофор Иванович задремал в своем кресле, Гога-Гоша двинулся по кабинетам мэрии.

Первая дверь, которую он открыл, оказалась дверью в буфет. Это была крошечная комната со стойкой, за которой обычно орудовала сама Антонина Васильевна, никому не доверявшая распоряжаться собранным Паксюткиным натуральным налогом. На полках буфета стояли у нее баночки с грибами, малосольной рыбой, перетертой брусникой, тарелка с маленькими, рябыми перепелиными яйцами, высилась пирамидка консервов (давно просроченных) и другая — из пачек с галетами. Но сейчас Антонины Васильевны в буфете не было, а у окна, за столиком, накрытым липкой клеенкой, сидели Козлов с Нетерпыщевым и пили жидкий чай. Заметив гостя, они резво поднялись и стали зазывать его за свой стол.

— Разрешите представиться, — сказали они, когда Гога-Гоша присел. — Первые заместители мэра Козлов и Нетерпыщев.

— Очень приятно, — искусственно улыбнулся Гога-Гоша, на самом деле никаких приятных чувств не испытывавший. Он еще не разобрался в отношениях внутри мэрии, кто тут с кем и против кого, поэтому на всякий случай решил держать ухо востро. Не хватает еще, чтобы втянули его в свои разборки, этого удовольствия ему в Москве хватает.

— Как вам у нас? Не скучаете? — спросил Козлов. — Сожалею, что все так получилось, это все мэр наш…

— По нему самому давно тюрьма плачет, — добавил Нетерпыщев. — Никак не хочет в отставку уходить, ни по-плохому, ни по-хорошему, сидит, как пень.

Тут на голову Гоги-Гоши обрушился такой шквал застарелых обид, претензий и обвинений в адрес Христофора Ивановича, что он даже рукой замахал, прося остановиться.

— Нам нужен новый мэр! Молодой, энергичный! Вот как вы, например.

— Если вы решите у нас баллотироваться, мы вас выставим единым кандидатом от РПО и РПП.

— Вы с ума сошли! — сказал Гога-Гоша. — Да знаете ли вы, с кем имеете дело?

— Ну… мы догадываемся…

— Да нет, вы, я вижу, даже не догадываетесь! Перед вами, господа хорошие, политик федерального уровня! Понимаете? Фе-де-раль-но-го! Я вам больше скажу, был такой момент — президент в ЦКБ, премьер в Сочи, оба спикера за границей, один я на месте и три дня фактически руководил страной! Между прочим, ничего особенного. Всех, кого надо, принял, все, какие надо, бумаги подписал — все четко, быстро. И после этого вы предлагаете мне идти в мэры какого-то Тихо-П-п-пр…

— Ну, извините, — сказал Нетерпыщев, нехорошо улыбаясь. — Мы ничего, нам просто важно было знать вашу позицию.

— Значит, вы не будете у нас баллотироваться? — на всякий случай переспросил Козлов.

— Сказал же — нет.

Козлов с Нетерпыщевым удовлетворенно переглянулись.

— Но тогда вам надо как можно скорее определиться, кого из кандидатов вы будете поддерживать.

— Не собираюсь я никого тут поддерживать, я вообще не намерен у вас задерживаться.

— А куда ж вы денетесь? — искренне удивился Козлов.

— Как куда? Мне в Москву надо, у меня своих дел невпроворот.

— Да вы не переживайте, с вашим-то опытом вам и здесь дело найдется. Нам бы денег раздобыть хоть немного на выборы — взаймы, конечно… Как только у нас тут жизнь наладится, мы все отдадим, еще и с процентами.

— Все кредиты берутся на Западе, — машинально сказал Гога-Гоша, думая о своем.

— К нам вообще-то ближе Восток.

— Я не специалист по Востоку. Я специалист по Западу. Передо мной на Западе все двери открыты.

— Да нам один черт, хоть и на Западе. Поможете?

— Давайте так. Сначала вы мне поможете отсюда выбраться, а я, вернувшись в Москву, подумаю, что можно для вас сделать.

— Отсюда не выберешься, — сказал Нетерпыщев. — Тихо-Пропащенск — это судьба.

— Ну тогда и говорить не о чем.

Гога-Гоша встал и, не попрощавшись, вышел из буфета.

Пройдясь по коридору туда-сюда и немного успокоившись, он остановился перед чуть приоткрытой дверью, за которой кто-то негромко, красивым голосом напевал «Снова замерло все до рассвета…». Гога-Гоша заглянул и увидел сидящего за столом человека богатырского роста, который пел, подперев кулаком щеку и глядя с тоской в окно. Больше никого в кабинете не было.

— Поете хорошо, — похвалил Гога-Гоша. — А служите кем?

— Начальник департамента по борьбе с хаосом Бесфамильный, — перестав петь, сказал человек. — Заходите!

— А что, есть такой департамент? — удивился, входя, Гога-Гоша.

— Представьте себе.

— И чем же вы тут занимаетесь?

— Докладываю. Сначала у нас было, как положено, управление экономики и финансов. Потом, значит, в соответствии с рекомендацией из Центра переделали его в департамент по экономической и финансовой реформе. Через год пришлось срочно создавать на его базе департамент по борьбе с экономическими и финансовыми преступлениями. Ну а потом, сами понимаете, экономика приказала долго жить, финансы спели романсы, остался один хаос. Вот боремся.

— Надо же! — удивился Гога-Гоша. — Я ничего этого не знал. Даже спросить хотел у кого-нибудь, что ж это у вас так все запущено в городе? Ни уехать от вас, ни позвонить. Люди какие-то одичавшие, коз в квартирах держат, в мэрии вместо нормальной охраны — собаки… Как это вы дошли до жизни такой?

— Так это ж вы нам такую жизнь устроили, — спокойно сказал Бесфамильный.

— Я? — удивленно переспросил Гога-Гоша. — При чем тут я? Я в вашем городе никогда прежде не бывал и даже не знал, что он вообще существует.

— Надо было знать, — мрачно заметил на это начальник депхаоса. — Вы думаете, вас сюда случайно забросили? А я так думаю, что совсем не случайно. А для того как раз, чтобы вы своими, так сказать, теориями (тут он покрутил пальцем у виска) на практике полюбовались. Вот и любуйтесь. А как надоест, то, может, «эти» вас назад заберут, они тут часто летают. А нет — придется вам ждать, когда в наших краях опять все заработает — поезда пойдут, пароходы поплывут и полетят самолеты. Тогда и уедете. Только, боюсь, ждать вам долго придется.

Гога-Гоша молчал и сидел тихо, опасаясь, что Бесфамильный, чего доброго, встанет из-за стола и сунет ему в морду, слишком уж он разошелся отче- го-то. Но тот неожиданно улыбнулся, хлопнул Гогу-Гошу по плечу и сказал:

— Чайку не хотите? Кишочки прополоскать? (Видимо, чай тут пили с утра до вечера.) Нет, спасибо, я столько чая не пью, — сказал Гога-Гоша и поспешил убраться из кабинета.

Выйдя от Бесфамильного, он почувствовал, что в животе у него сделалось нехорошо, и срочно отправился искать туалет. Выяснилось, что это во дворе. Двое чиновников, оказавшиеся начальником отдела взаимозачетов Дулиным и начальником отдела по учету безработных Волобуевым, вызвались его проводить. Туалет находился в дальнем углу обнесенного «кремлевской стеной» двора и представлял из себя известное деревянное строение с окошком в виде сердечка в верхней части двери. Гога- Гоша с опаской открыл дверь и отпрянул. Стоявшие на почтительном расстоянии Дулин с Волобуевым изобразили на лицах виноватое сочувствие и руками развели, как бы говоря: «А что поделаешь?» Эти вообще вели себя вежливо и даже несколько подобострастно, расспрашивали о самочувствии и о том, не надо ли ему еще чего-нибудь.

— Мне бы только с Москвой связаться, — сказал Гога-Гоша уже без всякой надежды. А что, собственно, вы хотите сообщить в Москву? — вкрадчиво спросил Дулин, когда вернулись в помещение и затащили гостя в свой кабинет (он у них был один на двоих).

— Как же! Во-первых, о своем местонахождении. Во-вторых, чтобы прислали за мной самолет какой-нибудь.

— Самолет? К нам? А что, действительно могут прислать?

— Только бы дозвониться!

Тут оба чиновника сильно возбудились и стали между собой шептаться, потом Дулин кашлянул и спросил еще более вкрадчиво:

— А скажите, если мы вам организуем такой звонок, могли бы мы рассчитывать на некоторую взаимную услугу с вашей стороны?

— Сколько?

— Чего сколько? А, нет-нет, вы нас не так поняли. У вас в самолете найдется пара свободных мест до Москвы?

Гога-Гоша внимательно на них посмотрел и сказал:

— Договоримся.

…Ночью опять пригрезился ему остров в океане, весь в огнях, с огромной светящейся аркой посередине, на которой разноцветными лампочками написано: «Добро пожаловать на остров Миллениум!». Слева от арки — тоже весь светящийся — отель, справа — целый городок развлечений, под аркой — многометровая, украшенная огнями и гирляндами елка. На острове много людей, они веселятся, играют в снежки и катаются на санках с «Русских горок», Дед Мороз и Снегурочка дарят всем подарки, а ближе к 12 часам все подтягиваются на берег и смотрят в глубокую, непроницаемую темноту океана и неба и ждут — вот сейчас пробьет двенадцать и откуда-то оттуда, с востока придет новый век и с ним новое тысячелетие.

— Ура! — кричат люди. — Ура! С Новым годом! — и целуются, и смеются, и плачут. А над островом взлетает великолепный фейерверк и выписывает в небе цифры — 2000. — Ура! С Новым годом! С Новым веком! С Новым тысячелетием!

Потом все гости идут в отель, там в огромном зале накрыты столы, все садятся и кто-то невидимый объявляет:

— Дамы и господа! Имею честь поздравить всех присутствующих с тем, что вы первыми в России встретили новое тысячелетие на нашем замечательном острове. А теперь именно отсюда 2000 год начинает шагать дальше — вглубь нашей страны. Ура! С Новым веком вас! С Новым тысячелетием!

Оказывается, это он сам, Гога-Гоша, во фраке и в бабочке, обходит гостей с бокалом шампанского, и все улыбаются ему и благодарят за прекрасную идею и прекрасное ее воплощение.

— Ах, это незабываемо! — говорит, чокаясь с ним бокалом, знаменитая эстрадная дива. — Я никогда еще не встречала Новый год так экзотически! Как это вам пришло в голову?

— Да, океан, экзотика! — подхватывает известный писатель, лауреат Букера и Антибукера сразу. — И надо же было вычислить это место, откуда все начинается! Потрясающе, грандиозно! Вы не будете возражать, если я вставлю это в свой новый роман?

— Договоримся, — отвечает Гога-Гоша и хлопает писателя по хилой спине.

— Поздравляю, коллега! — лицемерно растягивает в улыбке огромный рот вальяжный господин с двумя совсем юными девицами, его вечный конкурент в бизнесе и политике. — Проект гениальный! Это стоит денег. Но что вы потом будете делать с этим отелем? Ждать следующего столетия?

— Я уступлю его вам под «Ориент-Банк», если хотите. Недорого.

Он всем улыбается одинаково ровной улыбкой и ищет глазами свою спутницу. Но вместо нее рядом оказывается женщина Люба со своей козой. Коза смотрит на него строго и спрашивает:

— Так как, вы говорите, ваша фамилия?

Как ни напрягается во сне Гога-Гоша, а вспомнить не может и от этого просыпается и долго лежит потом с открытыми глазами, вглядываясь в темноту. Вдруг ему приходит в голову, что надо попытаться вспомнить что-нибудь другое, близкое к фамилии — например, маму с папой… Он пытается представить их — вместе и порознь, все лицо или одни глаза, или хотя бы руки и — ничего! Только неясные, стертые очертания, ускользающие, неуловимые… Как хоть их звали? Не помнит… Тогда он закрывает глаза и хочет мысленно увидеть город, в котором родился, улицы и дома, и себя маленького, идущего в школу… Но ничего не вспоминается, совсем ничего — ни как назывался этот город, ни в какую школу он ходил, ни чему его там учили…

Что же получается? Он совсем не помнит своего прошлого? Нет, ну последние-то лет десять он помнит достаточно хорошо — все должности, на которых он успел перебывать; название партии, в которой он состоит, хотя оно менялось за это время раз, наверное, пять; да что говорить — всю московскую тусовку он, оказывается, помнит так хорошо, как будто и не исчезал из нее никуда. Жену Марину (вот уж кого хотелось бы забыть!) — помнит прекрасно, вот прямо стоит перед глазами — худая, как жердь, длинноногая, как цапля, с большим накрашенным, никогда не закрывающимся ртом — брр! Ему всегда нравились совсем другие женщины — маленькие, пухленькие, с ямочками на щеках, к ним тянуло по-настоящему природное его естество… Но среди людей его круга в моде сейчас именно такие, как Марина, только с такими принято появляться в свете. Пришлось жениться именно на такой, он ее выбирал, как иномарку, придирчиво оценивая, все ли соответствует классу «люкс», все ли навороты на месте. Хотя какие там навороты, рукой зацепиться не за что.

Итак, он помнит все и не помнит ничего. Все, что касается теперешней его жизни, и — ничего, относящегося к жизни прошлой. Выходит, он теперь человек без прошлого. Так бывает? Это очень страшно или ничего? Если бы не фамилия, вполне можно было бы обойтись и без прошлого. Пока. Главное — выбраться из этой дыры, а уж там, в Москве или за границей — лучшие врачи и все такое… Только одно но. Как выбраться, не вспомнив точно, кто он есть? А вспомнить он, наверное, сможет только, когда выберется. Замкнутый круг.

Ночь он промаялся в этих мыслях и заснул только под утро. А утром следующего дня его ожидали события еще более неприятные.




ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ,

в которой выясняется, что во всем виноват Нострадамус


Люба уже продала молоко и собиралась уходить с рынка, когда вокруг нее вдруг возникло какое-то движение, словно вихрь закружил ее и находившихся поблизости других торговцев, и все они оказались втянуты в поток людей, устремившихся через узкие ворота вон с рынка. Любу понесло в этом потоке и зажало в воротах, сзади напирали, дышали в затылок, кто-то уперся ей в спину и толкал, будто она была бревно для тарана. Наконец, вытолкнули из ворот, и сразу же она услышала, как ворота позади нее заскрипе ли и, кажется, рухнули, придавив кого-то, послышались крики, но оглянуться и посмотреть не было уже никакой возможности. Любу несло по улице в сторону центра города, какие-то люди справа и слева от нее выкрикивали непонятные лозунги и угрозы, и постепенно она сама стала заряжаться этим азартом толпы, этим вдохновением еще неясной общей цели. Щеки ее загорелись давно не случавшимся румянцем, коса упала и расплелась, глаза блестели, и ноги, не уставая и словно не касаясь земли, сами несли вперед. По дороге толпа обрастала все новыми людьми, теперь по флангам ее вприпрыжку бежали дети и семенили старухи, а далеко впереди, в голове колонны, уже видны были неизвестно откуда вдруг взявшиеся плакаты и флаги.

Достигнув мэрии, колонна стала тормозить и растекаться по площади хаотической массой, Люба оказалась где-то в самой середине ее, снова зажатая со всех сторон быстро уплотнявшейся толпой, но теперь она не чувствовала стесненности, а только возбужденное нетерпение. Она еще не понимала, что именно должно произойти, но желание быть причастной к этой буче, заваривавшейся прямо у нее на глазах и даже как будто зависящей от ее здесь присутствия, было так велико, что слезы выступили у нее на глазах. Она потянулась на носках, чтобы увидеть что-то впереди себя, и даже подняла вверх руку, словно хотела дать знать кому-то там, впереди, невидимому, но управляющему толпой: «Я здесь! Я с вами!» Тут же сунули ей в руки плакат, и Люба стала с энтузиазмом им размахивать, даже не взглянув, что там написано.

— Мэра! Мэра сюда давай! — крикнули впереди.

— Христофор! Выходи! — подхватила толпа и несколько минут дружно скандировала: «Хри-сто-фор! Вы-хо-ди!»

Мэрия безмолвствовала и смотрела на площадь серыми глазами зашторенных окон.

— Послать за ним! Сам не выйдет! — кричали справа.

— Если не выйдет, надо брать мэрию штурмом! — кричали слева.

— Брать штурмом! — немедленно отозвалась вся площадь.

Тем временем какой-то мужик под радостные вопли и даже аплодисменты взобрался на верх кирпичной стенки и встал там в полный рост лицом к толпе, спиной к кажущемуся безлюдным зданию мэрии. Люба узнала в нем охотника Семенова.

— Люди! — надрывно крикнул охотник Семенов. — От нас снова скрывают правду! Здесь. — Он показал рукой на особняк за спиной. — Прячутся от нас те, кто обязан знать эту правду и знает! Может быть, они задумали втихаря покинуть наш город и оставить нас на произвол судьбы? Не выйдет! Если погибать — будем погибать вместе! А если есть возможность спастись, то надо в первую очередь спасать женщин, детей и стариков, потом всех остальных, и только в последнюю очередь спасать свою шкуру. Требуем мэра на площадь!

— Требуем мэра на площадь! — эхом прокатилось в толпе.

Кто-то снизу стал дергать охотника Семенова за сапог.

— Эй! Ты кто такой, что туда залез? Тебя кто уполномочил? Тут и без тебя есть кому командовать!

Трое или четверо сердитых мужчин, оттирая друг друга локтями, пытались взобраться на стену и стать рядом с опередившим всех самозванцем.

— Вы сначала между собой разберитесь, кто будет командовать, а я пока постою, — чуть наклонив шись, сказал им со стены охотник Семенов и крикнул уже во весь голос:

— Мэра на площадь! Христофор! Выходи!

Тем временем на втором этаже, в кабинете мэра, сидели перепуганные чиновники и с напряженным вниманием прислушивались к шуму за окнами. Христофор Иванович, явно не понимавший, что происходит, хмуро оглядывал своих подчиненных и требовал разъяснений.

— Чего им надо? — спрашивал он. — Зарплату требуют, что ли?

— Нет, зарплату уже давно не требуют, сами крутятся, кто как может.

— Это хорошо, — одобрил Христофор Иванович. — А чего тогда требуют? Воды, что ли? Или света?

— Нет, воды и света тоже не требуют, привыкли обходиться.

— Хороший народ у нас, — похвалил Христофор Иванович. — Терпеливый. А чего хотят-то? Пришли чего?

— Хотят знать свое будущее, — отвечали чиновники.

На лице у Христофора Ивановича нарисовалось полное недоумение.

Он и сам не прочь был бы узнать свое будущее. Бывало, по ночам мучили его кошмары и снилась вдруг богадельня, в которой он якобы доживает свой век вместе с другими мэрами, губернаторами, членами федерального правительства и даже самим президентом, и будто бы называется эта богадельня «Дом политических инвалидов», а ее обитатели целыми днями выясняют между собой, кто из них больше виноват в том, что все они здесь оказались, и даже иногда кидаются хлебными корками или плюют друг другу в тарелки. А то еще снился ему Международный трибунал с длинной-предлинной скамьей подсудимых, на которой сидят все те же члены правительства, президент и некоторые губернаторы, и где-то между ними затесался и Христофор Иванович, обижаясь и недоумевая, за что он-то сюда попал. А в Трибунал выстроилась целая очередь желающих выступить в качестве свидетелей, идут и идут, идут и идут, и судья в черной мантии (почему-то женщина) стучит большим молотком и объявляет, что пока не выступят все желающие, перерыва не будет. От таких снов просыпался Христофор Иванович всегда в холодном поту и долго не мог встать с постели, лишь постепенно приходя в себя и радуясь, что весь этот кошмар ему только приснился, а на самом деле он у себя дома, в родной мэрии, и добрая Антонина Васильевна уже зовет его пить чай с капустными пирожками.

Видя, что мэр впал в задумчивость, чиновники стали подталкивать друг друга локтями и дотолка-лись до края стола, где сидел замыкающим начальник депхаоса Бесфамильный. Тот нехотя встал во весь свой огромный рост и сказал:

— Христофор Иванович! Не хочется вас расстраивать, но положение в городе серьезное. Распространяются слухи о близком конце света, люди в панике; если не предпринять срочных мер, могут возникнуть беспорядки!

Мэр замахал на него руками, словно отгонял назойливую муху:

— Что еще за конец света придумали? Не знаю я никакого конца света! Пока я — мэр, никакого конца света быть не должно, вот и все!

Чиновники переглянулись, словно говоря: «Ну что с него взять, он у нас как дитя неразумное!» Они давно уже привыкли к тому, что мэр у них как бы есть и как бы его нет, а потому не очень-то к нему прислушивались. Скажет что-нибудь, ну и скажет, а они послушают и сделают каждый по своему разумению. Но сейчас случай был особый, такой, когда никому из чиновников вовсе не хотелось брать на себя какую-нибудь инициативу и тем более ответственность. Так что их очень бы устроило, если бы Христофор Иванович сам что-то дельное предложил, да не тут-то было. Вон как ручками машет, слышать ничего не желает.

— Вы что же, верите сами в это вот… насчет конца света? — спросила Антонина Васильевна, округлив, насколько могла, свои узкие глазки. Сама она очень склонна была верить во всякие приметы и каждый день начинала с того, что прочитывала затрепанный гороскоп и гадала на картах. И если по гороскопу или по картам выходило, что не надо сегодня Христофору Ивановичу принимать никаких важных решений, то он и не принимал.

— Лично я уже давно ни во что не верю, — изрек главный пессимист Нетерпыщев. — Но надо быть готовыми ко всему.

— А давайте вызовем сюда астролога этого, Ка-балкина, что ли, пусть он нам разъяснит с научной точки зрения! — предложил кто-то.

Тут же послали за Кабалкиным и скоро привели его, сильно перепуганного. Войдя, астролог зачем-то стал кланяться мэру и всем сидящим за столом.

— Ну, расскажите, — прищурился на него первый зам Козлов, — что вы там такое на рынке вещали, что весь народ нам взбудоражили?

— Видите ли, господа, все дело в том, что сейчас идет 1999 год…

— Это мы и без вас знаем! — хором сказали чиновники.

— Да, да, конечно, но все дело в том, что в одном из пророчеств Мишеля Нострадамуса…

— Мишеля? Так я и думал, что евреи пакостят! — хлопнул по столу прокурор Мытищев, который ко всякому случаю приплетал евреев.

— Нет, нет, господа, он француз! Француз, жил в XVI веке…

— Знаем мы этих французов!

— Да нет же, господа, это был великий оракул, предсказавший революции — и французские, и наши, — и мировые войны и еще много чего, и все это уже сбылось — точно, как он предсказывал в своей книге «Центурии».

— Не читал, — брякнул Христофор Иванович.

— Ну, если бы вы даже прочитали, то все равно ничего бы не поняли, — заметил астролог, вежливо улыбаясь.

— Это почему? Я что, такой дурак? Или он такой сильно умный?

От прямого ответа на этот вопрос Кабалкин уклонился и перешел непосредственно к делу:

— Видите ли, Нострадамус предсказал, что кульминацией так называемого 7000-летнего цикла развития истории станет именно 2000 год. В начале его произойдет колоссальный тектонический сдвиг, в результате которого Земля сорвется со своей оси и…полетит в неизвестность!

У сидящих за столом вытянулись физиономии и рты пораскрывались.

— Да вот я вам сейчас прочту… так сказать, по первоисточнику, в переводе, конечно. — Астролог полез в портфель, достал маленькую толстую книжицу, полистал с конца и, найдя нужное место, прочел нараспев:

«Будут знамения весной и необыкновенные перемены после, перемещения народов и могучие землетрясения…

И будет в месяце октябре великий сдвиг земного шара, и будет он таков, что многие подумают, будто бы земля утратила свое естественное движение и вскоре погрузится в бездну вечной тьмы».

— Это как понимать — «весной», «в октябре»? Какой это «весной», в каком это «октябре»? — с тревогой спросил начальник департамента натурального налога Паксюткин.

— Как считают исследователи текстов великого оракула, медленный сдвиг начнется в октябре 1999-го и окончится в мае 2000 года.

И словно в подтверждение этих слов стол, за которым сидели чиновники, качнулся, и по нему с одного конца в другой медленно поехал пустой графин. Кроме того, слегка задребезжали стекла в книжном шкафу, где покрытые полувековой пылью стояли тома Ленина, не вынесенные в свое время по той простой причине, что нечего было поставить взамен, а держать книжный шкаф пустым показалось несолидно. С потолка сорвался и шлепнулся прямо на спину Козлову небольшой кусок штукатурки. Но всего этого присутствующие вроде как даже не заметили. Дулин придержал графин рукой, а Козлов смахнул штукатурку с плеча и укоризненно сказал, обращаясь к астрологу:

— Как же можно пугать людей такими небылицами!

— Вы вот что, — добавил Бесфамильный, — возвращайтесь к себе и никому больше про все эти дела не рассказывайте, понятно? Самое страшное — это паника. Вы ж наш народ знаете — все снесут, не надо и конца света дожидаться. Людей надо успокоить. Может быть, вам выступить с опровержением?

— Но… как же я могу опровергать самого Нострадамуса? — пролепетал астролог.

— Дался вам этот Нестор… как его там… даун, что ли? Вы что, нанимались его бредни пропагандировать? Ладно, идите и не болтайте, а опровержение мы сами сделаем, — сказала Антонина Васильевна.

Кабалкин исчез. Некоторое время чиновники только переглядывались и вздыхали, издавая звуки типа: «Да…», «Ой-ё-ёй…», «Эхе-хе…»

Первым нарушил молчание Христофор Иванович, неожиданно для всех высказав довольно трезвую мысль:

— Вот так живешь, работаешь, стараешься для людей, а потом в один прекрасный день выясняется, что все — коту под хвост! Ничего не надо. Приехали, граждане, слезайте, поезд дальше не пойдет.

В эту минуту стул под ним качнулся, но Христофор Иванович успел ухватиться за край стола и сохранил равновесие.

— Да чего ему верить, этому Кабалкину, кто он такой, — возмутился прокурор Мытищев. — Развелось этих астрологов, политологов, сексопатологов всяких… Каждому верить!

Христофор Иванович тяжело встал, подошел к окну и, раздвинув двумя пальцами пыльные шторы, выглянул на улицу. Толпа прибывала. Ему даже показалось, что его заметили и вот сейчас запустят в него чем-нибудь нехорошим. Христофор Иванович отпрянул от окна и сильно расстроенный сел на место.

— Надо срочно придумать что-то такое, что отвлекло бы народ, переключило его внимание, — сказал первый зам Козлов.

— Может, квартплату поднять? — неуверенно предложил кто-то. — Все равно ее никто не платит, но чисто психологически людей отвлечет.

— Ни в коем случае! Это их еще больше убедит, что идем к концу.

— А может, пусть Христофор Иванович подаст в отставку и назначит выборы? Главное ведь назначить, а проводить необязательно.

— А вот это видели? — вмиг очнулся от тяжелых мыслей Христофор Иванович и показал большую, жирную дулю.

Члены партии оптимистов мрачно усмехнулись.

— Очень хорошо отвлекают также громкие заказные убийства, — мечтательно сказал прокурор Мытищев и в упор посмотрел на мэра.

Надо заметить, что в последнее время прокурору совершенно нечего стало делать, и он даже заскучал. Последнего живого преступника видели в Тихо-Пропащенске в 1997 году, когда в городе еще водились деньги. Его судили за ограбление старушки Ивановой, у которой он вытащил из квартиры на первом этаже телевизор «Рекорд» и 150 рублей, отложенных старушкой на смерть. Прокурор Мытищев просил у суда наказания в виде лишения свободы сроком на три года, но суд, приняв во внимание, что старушка Иванова приходилась грабителю бывшей тещей и при ограблении никак физически не пострадала, присудил полтора года условно. Когда-то в городе были преступники и посерьезнее, была даже одна небольшая, но хорошо организованная группа, занимавшаяся тем, что собирала деньги у желающих выехать из Тихо-Пропащенска в центральные районы страны — якобы на покупку там жилья. Желающих на первых порах нашлось немало, всем им были выданы на руки гарантийные письма от некой фирмы «Переселенец», как позже выяснилось, в природе не существующей. Собрав приличную сумму денег и раздав липовые гарантии, мошенники тихо исчезли. Ну а когда в городе совсем перестали ходить живые деньги, исчезла куда-то и местная «братва», подалась, видимо, в более благополучные и денежные места, оставив прокурора Мытищева и муниципальную милицию скучать без дела.

Услышав про заказное убийство, Христофор Иванович вскинул левую руку, а правой с силой ударил по ее внутреннему сгибу:

— А вот это видели?

Теперь дружно ухмыльнулись члены партии пессимистов.

— Я знаю, что надо делать! — воскликнул Козлов. — Надо нашего «вице-премьера», или кто он у нас, послать с людьми пообщаться. Он человек столичный, в таких делах опытный, вот пусть и расскажет народу, что к чему. Про настоящее и про будущее.

— Очень грамотно! — поддержали чиновники.

— Где он есть, Антонина Васильевна? Зовите-ка его сюда!

Антонина Васильевна, несмотря на свое приличное телосложение, птичкой выпорхнула из кабинета и скоро вернулась, подталкивая вперед Гогу-Гошу. Все сразу заметили, что за пару дней, проведенных в апартаментах мэра, гость хорошо прибавил в лице, округлился и стал окончательно похож на самого себя из телевизора.

— Что случилось, господа? — холодно спросил Гога-Гоша, хотя прекрасно слышал, что творится на улице, и уже с утра с опаской выглядывал в окно.

— Да уж, случилось, — сказала за всех Антонина Васильевна. — Народ вон на площади собрался, мэра требует. Но Христофору Ивановичу идти нельзя никак. У него насморк сегодня и вообще… Пойдите-ка лучше вы!

— Ну вот здрасьте… — удивился Гога-Гоша. — Я при чем? Ваш народ — вы и идите!

— Да вы не бойтесь, — сказал Нетерпыщев, — народ у нас хороший, смирный.

— Вижу я, какой он у вас смирный. Это, собственно, кто, обманутые вкладчики?

— Да нет! Какие еще вкладчики, откуда? Это наши тихопропащенцы насчет конца света интересуются.

— В каком смысле?

— В прямом. Будет или нет?

— Ну знаете! С вкладчиками я бы еще мог поговорить, а это черт знает что такое.

— Да ведь вы на любую тему умеете! — ласково сказала Антонина Васильевна и, взяв Гогу-Гошу под локоток, стала медленно подталкивать его к балкону. — Я в прошлом году по телевизору видела, как вы самого Жириновского переспорили!

Она явно с кем-то перепутала Гогу-Гошу, но он не стал ее разубеждать. Пусть думают, что он способен и на это. К тому же, догадавшись, что его выталкивают вовсе не на улицу, на растерзание толпе, а всего лишь на балкон, он подумал, что на таком безопасном расстоянии можно и попробовать. В конце концов, ему действительно не занимать ораторских способностей, правда, он привык демонстрировать их в основном среди своих, когда можно быть абсолютно уверенным, что тебя не перебьют на полуслове и не закидают гнилыми помидорами. Но когда-то же надо попробовать поговорить и с народом тоже. Раз уж он решил баллотироваться в 2000 году, этого все равно не избежать, так почему бы не начать прямо отсюда? Дыра не дыра, а все же — Россия, потенциальные избиратели!

— Один я не пойду, — сказал Гога-Гоша. — Одному не принято выходить. Кто-то должен меня представить.

Антонина Васильевна обвела взглядом чиновников и остановилась на Бесфамильном.

— Что ж, придется вам, товарищ Бес… тьфу ты! — Сергей Сергеич. Это все равно по вашей части, по части хаоса, так что идите с ним. Говорите, что хотите, только чтобы через полчаса никого под окнами не было!

Бесфамильный с неприязнью посмотрел на Го-гу-Гошу и спросил:

— И как же вас представить?

— Ну… — лишь на секунду замялся Гога-Гоша. — Скажите просто: кандидат в президенты 2000 года.

— Не хило! — оценил Бесфамильный. — Тогда пошли!

Он рванул на себя балконную дверь и вышел, Гога-Гоша шагнул за ним — как в пропасть. Дверь тут же защелкнули изнутри, после чего, толкая и тесня друг друга, все прильнули к окнам и стали через просветы между шторами смотреть, что будет.

В разгар всей этой суеты Христофор Иванович встал и тихо вышел из кабинета. Такое с ним не раз уже случалось — в середине совещания вдруг встанет и уйдет, оставив всех в полном недоумении: то ли они что-то не то сказали и расстроили его, то ли просто пора ему вздремнуть. На этот раз ухода мэра никто, кажется, не заметил.

Площадь между тем волновалась и гудела.

— Эй! А может, их там уже нет никого? — крикнул кто-то. — Может они уже сбежали?

— Далеко не убегут! Отсюда не убежишь! крикнул с «кремлевской стены» охотник Семенов.

Снизу человек уже пять-шесть мужиков, недовольных тем, что именно он захватил лидерство, безуспешно пытались за ноги стащить его с забора.

Один, как видно, самый политически грамотный, терпеливо разъяснял:

— Ты пойми! Криком ничего не добьешься! Тут надо с умом действовать — сначала выработать требования, потом составить петицию, потом выбрать представителей для ведения переговоров. Слезай! Голосовать будем!

— Да пошел ты со своим голосованием, знаешь куда? — отвечал на это охотник Семенов.

И тут на втором этаже особняка открылась дверь и на балконе один за другим показались два человека. В первом все сразу узнали очень популярного в городе начальника «Бесовской бригады», вчера еще руководившего разбором завалов после урагана. Второй был толпе вроде незнаком и в то же время сильно на кого-то смахивал. Люба глянула и обмерла, узнав Гогу-Гошу.

Он с неприязнью смотрел на толпу, собираясь с духом и с мыслями. Тем временем Бесфамильный набрал полную грудь воздуха и что было сил крикнул, как на параде:

— Здравствуйте, товарищи!

Голос его потонул в шуме и свисте.

— Мэра давай! Где мэр?

— Пусть сам выйдет! Живой он там или нет?

— Христофор Иванович жив и здоров! — крикнул начальник депхаоса. — И передает вам всем большой привет! Сам он выйти не может, так как в настоящее время работает над очень важными документами…

Площадь ответила пронзительным свистом. Охотник Семенов, стоявший на кирпичной стене, развернулся спиной к площади, лицом к балкону и крикнул:

— Нам его приветов не надо! Мы не уйдем отсюда до тех пор, пока не узнаем, будет конец света или нет. И когда будет.

— Граждане дорогие! — Бесфамильный даже руки приложил к груди, показывая, что не врет. — Вас ввели в заблуждение, и виновные будут сурово наказаны! Никакого конца света в ближайшее время не планируется! Ситуация у нас под контролем! Вот и товарищ из Москвы вам сейчас подтвердит. Это, граждане, — кандидат в президенты 2000 года! Прибыл в наш город специально для встречи с вами! Прошу! — И он чуть посторонился, пропуская на авансцену Гогу-Гошу. В толпе стали вытягивать головы и показывать пальцем на неизвестного из Москвы.

— Глянь, это ж из телевизора мужик!

F

— Точно, с «Поля чудес», этот… Аркадий!

— Не, ке он. У того усы, а этот спереди лысый почти.

— Ребята, а это, случайно, не Лужков?

— Скажешь тоже! Лужков в фуражке, я точно помню.

— А может, этот, как его… ну который у нас богаче государства!

— Березовский, что ли? А что, похож… И нос длинный.

— Откуда ему тут взяться?

— Мы ж не знаем, что там в Москве творится. Может, их уже выселять начали по одному!

— Слыхал, что Бес сказал: кандидат в президенты!

— Да какой из него президент! Шибздик какой-то!

Тем временем Гога-Гоша подошел вплотную к деревянным перилам балкона, вцепился в них обеими руками, пару раз кашлянул, пробуя голос, и произнес:

— Господа!..

Вышло тихо и хрипло. Он еще кашлянул и добавил погромче:

— Товарищи!..

Площадь примолкла и стала слушать, что он скажет.

— Да, да, товарищи! — повторил Гога-Гоша, ободренный тем, что его хотя бы не освистывают, как только что Бесфамильного. — Я не стыжусь этого хорошего русского слова — товарищи! — несправедливо забытого у нас в последние годы…

— Ближе к делу давай, — шепнул Бесфамильный.

— Я думаю, мне не надо вам представляться, так как все вы, конечно же, хорошо знаете меня по моей активной политической деятельности, которую я вел, веду и буду вести на благо России!

— А Тихо-Пропащенск еще в России считается или где? — крикнули снизу.

— Товарищи-и-и! — простер руку к толпе Гога-Гоша. — Ваш замечательный город — это один из тех городов, на которых Россия стояла, стоит и стоять будет'. И не случайно именно с вашего города начинаю я свое предвыборное турне, ибо…

— А строй в России какой будет, если вас изберут?

— Спасибо за вопрос! — сказал Гога-Гоша, на самом деле вопроса сильно испугавшись. (В голове его мгновенно пронеслись варианты ответа. Сказать: «капиталистический» — нельзя, не та аудитория. Но и «социалистический» говорить опасно, во-первых, могут не поверить, а во-вторых, вдруг до Москвы дойдет как-нибудь, что он тут намолол, — свои не простят.)

— Дело ведь не в «измах», — издалека начал Го-га-Гоша. — Главное лично для меня — это отношение к простому человеку! И могу вам обещать только одно: если изберете президентом меня, строй у нас с вами будет… новый!

— А долги старые!

— Деньги-то насовсем отменили или как?

— Вы нам прямо скажите: чего нам ждать после двухтысячного года?

Увидев, что вопросы сыплются со всех сторон, Гога-Гоша решился вдруг на маленькую хитрость:

— Минуточку, господа! То есть товарищи дорогие! Я готов ответить на все вопросы, но в письменном виде! Напишите ваш вопрос и передайте сюда, только не забудьте указать: «Кандидату в президенты такому-то…» — фамилия, имя, отчество.

— Вот это ты зря, — тихо сказал Бесфамильный, сразу Гоги-Гошину хитрость разгадавший.

— Такому-то какому? — спросили из толпы.

— Фамилию назовите!

— Сами, сами! — нервно улыбался Гога-Гоша. — Народ должен знать своих кандидатов, тем более — в президенты! Кто первым назовет, получит приз!

— Вы с ума сошли! — дернул его за рукав Бесфамильный. — Какой приз? Где мы его возьмем?

— Это ваши проблемы. Скажите спасибо, что я тут стою вообще и развлекаю вам публику.

Между тем люди на площади разочарованно загудели.

— Я ж говорил, что он с «Поля чудес»!

— Ты с нами в игрушки не играй! Ты лучше прямо скажи: будет всему этому конец или. нет?

Гога-Гоша открыл было рот, чтобы сказать, что конца этому не будет никогда, но тут стоявший на «кремлевской стене» охотник Семенов неожиданно размахнулся и с криком: — «Эй, кандидат! Лови записку!» — запустил по балкону рябым перепелиным яйцом, а сам спрыгнул со стены вниз. Яйцо шмякнулось о дверное стекло и желтым ручейком потекло вниз.

И тут же, как по команде, с разных сторон полетели в сторону балкона большие и маленькие булыжники, на которые стоящие на площади уже давно, оказывается, разобрали мостовую и только ждали сигнала: «К бою!». Гога-Гоша сделал попытку уклониться, но тут же получил в лоб, досталось и Бесфамильному. За дверью пожалели несчастных и на секунду приоткрыли ее, первым в кабинет ввалился без чувств Гога-Гоша, а сверху обрушился, придавив его своим большим телом, начальник депхаоса Бесфамильный. В особняке зазвенели и посыпались стекла.

Возбужденная толпа ринулась к стене. Кто карабкался на нее, подсаживаемый другими, кто колотил по ней булыжниками и неизвестно откуда взявшимися молотками. Скоро в одном месте образовалась дыра, которая быстро превратилась в лаз, достаточный для того, чтобы через него протиснулся человек. Самое удивительное, что собаки за стеной вдруг утихомирились, легли на траву и молча наблюдали, как на вверенную им территорию один за другим лезут люди. Когда двор мэрии уже под завязку наполнился людьми, был обнаружен тот самый потайной вход, которым пользовались чиновники, чтобы попасть на работу, его открыли изнутри и впустили остальных желающих.

Чиновники забаррикадировались в здании и приготовились держать оборону. Но обороняться не пришлось. Желание штурмовать мэрию иссякло у толпы так же внезапно, как возникло. Дело в том, что в торце здания, на уровне первого этажа, была обнаружена пристройка, о существовании которой никто из посторонних не знал. Взломав дверь, обнаружили небольшой склад со стратегическими запасами воды и продовольствия, предусмотрительно заготовленными, видимо, еще в советские времена.

Судя по пустым флягам и ящикам, запас уже изрядно израсходовали на внутренние нужды мэрии. С криками: «Налетай!» и «Вот тебе и приз!» народ бросился в узкую дверь, произошла давка, дверь сорвали, кого-то затоптали ногами, кто-то отползал, таща за собой коробку с консервами, кто-то пытался остановить и как-то упорядочить разграбление. Но с того момента, когда у дальней стены склада была обнаружена еще и водочка (в давно не виданных тихопропащенцами четвертинках, называвшихся когда-то «мерзавчиками»), остановить людей было уже невозможно. В полчаса все было кончено. Склад зиял пустотой, двор был вытоптан, забор снесен, даже собаки и те разбежались. Площадь перед мэрией опустела и тоже зияла черными дырами из-под вывороченных в разных местах булыжников.

Лишь трое наиболее сознательных граждан, не участвовавших в опорожнении склада, оставались стоять перед мэрией и обсуждать случившееся.

— Вот так всегда у нас. Пошумим, пошумим и разбежимся…

— Да… Крикунов много, а народ поднять некому!

— Наш народ пока до самого края не дойдет, не поднимется. Значит, еще не край.

Чуть в сторонке стояла и смотрела на балкон Люба Орлова. Ей хотелось увидеть еще раз Гогу-Гошу, говорить с ним, спросить его, как он тут оказался, зачем ушел тогда и для чего унес ножницы. Но побитое булыжниками и заляпанное перепелиными яйцами здание мэрии похоже было сейчас на пустой склеп. Ни звука, ни шороха не доносилось оттуда. Насмерть перепуганные чиновники затаились и ждали наступления темноты.




ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ,

в которой жена хочет шубу, а дочь — замуж


Дома первого зама Козлова ждал тяжелый разговор с женой. Едва он переступил порог, жена набросилась на него с кучей вопросов, ответа на которые он и сам толком не знал.

— Вася! — закричала жена. — Что творится в городе? Все только и говорят о конце света. Я тебя умоляю, скажи мне правду! Ты можешь людям не говорить, но мне ты должен сказать! Что, действительно есть такая угроза?

— Не исключено, — мрачно сказал Козлов, переобуваясь в тапочки.

Жена упала на диван и залилась слезами.

— А как же… я ведь к маме хотела съездить, шубу хотела купить новую, я ведь хорошей шубы в жизни своей так и не поносила.

— Какая шуба? Что ты, Нина, плетешь такое…ты соображаешь? Тут, можно сказать, Земля с оси вот-вот слетит, а она — шубу!

Нина на секунду замолчала, подумала и разразилась новой порцией рыданий.

— Васенька, миленький, дорогой, давай срочно уедем куда-нибудь, все продадим и уедем, помнишь, в прошлом году ты сам говорил, что хорошо бы за границу, а?

— Нина, ты дура. Тебе говорят, Земля, понимаешь такое слово — Зем-ля! — полетит к такой матери, куда ты уедешь? Везде то же самое! Ты что ж думаешь, у нас в Пропащенске конец света, а в ка-ком-нибудь Гондурасе нету? В том-то и дело…

— Так говорят, что именно с нас первых и начнется.

— Ну, тем более. Если у нас рванет — нигде мало не покажется.

Нина затихла и смотрела полными ужаса глазами на мужа.

— Васенька, а что же нам теперь делать?

— Ничего не делать. Жить, как жили, и ждать, может, еще пронесет, может, наврал все этот француз поганый…

— А сколько времени нужно ждать, Вася?

— А я знаю? Может, месяц, а может, год. Дай лучше пожрать чего-нибудь.

Хлюпая носом, Нина двинулась на кухню. Козлов еще посидел в кресле, посмотрел на книжный шкаф, в котором плотно, один к одному стояли нетронутые человеческой рукой тома подписных изданий «Огонька» и «Дружбы народов», на люстру, отблескивающую в полумраке хрустальными подвесками, на большую картину на стене, изображавшую охотников на привале и, сказав самому себе «Хрен знает что творится…», пошел ужинать.

Они уже допивали чай, когда в квартиру ворвалась вся растрепанная, в курточке нараспашку дочь их Вероника и с порога затарахтела:

— Я все знаю, у нас в школе даже уроки отменили, потому что все учителя ходили на митинг к вашей, папочка, мэрии, и мы с девчонками тоже ходили, а там та-а-акое говорили! Наш учитель по ОБЖ…

— Что еще за ОБЖ? — перебил Козлов.

— Основы безопасности жизни. Так вот, наш учитель по ОБЖ сказал, что никакие противогазы, никакие бомбоубежища, ничего не поможет, если ЭТО начнется.

— Паникер чертов, его поставили детей учить, а он, как старая бабка, сплетни разводит! — плюнул Козлов.

— А что, скажешь, неправда, да? В Библии тоже написано!

— В Библии! — передразнил Козлов. — Ты хоть ее читала?

— А у нас она есть?

— Василий! Вероника! — прикрикнула на обоих Нина. — Не ругайтесь! В такой ситуации надо, наоборот, быть ближе друг к другу, в церковь идти, молиться и свечки ставить, хуже не будет!

— Да ну вас, достали! — Козлов хотел было уйти, но дочка схватила его за рукав и усадила назад.

— Папа, мама, послушайте меня, только не перебивайте. Раз такое дело, что конец света наступает, то я тоже хочу успеть пожить. Вот. Поэтому… В общем, я выхожу замуж, пока не поздно. Спокойно! Я еще не все вам сказала. Свадьбы мне никакой не надо, я просто завтра, нет, даже сегодня перейду жить к нему и все.

Нина упала головой на стол и завыла дурным голосом, а Козлов схватился было за вилку, потом бросил ее с размаху в мойку, так что все там загремело, и спросил как можно спокойнее:

— К кому это к нему?

— К нашему учителю по ОБЖ. Я его люблю.

— Я тебе сейчас такого ремня всыплю, что ты у меня не только ОБЖ забудешь, но и весь остальной алфавит!

— Папа! — совершенно спокойно сказала Вероника. — Что ты говоришь, подумай сам! Да может нас сегодня ночью всех накроет этим… я не знаю, чем там должно накрыть — и все. Понимаешь ты, все! Ни тебя, ни меня, ни мамы, ни Вовки, никого не будет! Так какая тебе разница, как я, твоя дочь, проживу эту свою последнюю в жизни ночь! — При этих словах слезы заблестели у нее в глазах. — Вы-то с мамочкой успели пожить, а нам за что так не повезло, почему это я должна умирать, не узнав радостей любви? Тем более, что я их все равно уже немножко попробовала, но это не считается, я хочу нормально и как следует, а не… в спортзале на матах. (Последние слова она произнесла почти шепотом, себе под нос.)

__ Что


 сказала, паршивка такая? — подняла голову от стола Нина. — Повтори!

— Что слышала!

— А об отце ты подумала? Отец на такой должности, не сегодня — завтра станет мэром города, а ты…

— Кто мэром? Папочка? Счас! Их сегодня всех оттуда выкинули!

— Как выкинули? Кого выкинули? — не поняла Нина. — Вася, тебя что, опять в отставку?

Козлов с ненавистью посмотрел на дочь и сказал:

— Мелет, сама не знает что. Никого ниоткуда не выкинули. Хотели, да не смогли, кишка тонка.

— Кто хотел?

— Кто-кто… Дуры вот такие же, как ты! Хлебом не корми, только дай на площади поорать! Они думают, что это так просто — городом руководить в наше время! Пускай попробуют, я на них посмотрю!

Заметив, что жена схватилась за сердце, как она всегда хваталась, когда дело оборачивалось не в ее пользу, Козлов сказал примирительно:

— Ну, ладно, ладно, только без истерик. У нас выпить есть?

Вероника метнулась к шкафчику и достала «мерзавчика». В это время у входной двери послышалось шевеление ключа и тихо, крадучись, вошел сын Козловых Вовка. Он думал, что все уже спят, но застал своих в довольно возбужденном состоянии.

— Чего это вы такие? О! А пьете по какому поводу?

— Повод еще тот, — сказал Козлов. — Сестричка твоя замуж собралась, да хоть бы еще замуж, а то так, пойду, говорит, к нему жить и все.

— К этому, что ли?

— Так. Значит, тут все в курсе, кроме меня.

— Не переживай, пап, он нормальный мужик, староват, конечно, для нашей Верки, но любовь, как известно, зла…

— Э! Подожди-ка! А сколько ему лет? — спохватился Козлов.

— Тридцать шесть, — буркнула Вероника и выскочила из кухни.

Мать пошла за ней и слышно было, как они сначала громко кричали, а потом стали говорить все тише, тише и наконец зашептались.

Вовка прикрыл дверь и подсел к столу. Отец налил ему полрюмочки.

— Пап, — сказал Вовка, когда выпили. — Тебя достали, да?

— Ничего, мне не привыкать, — гордо сказал Козлов, закусывая соленым грибком.

— Ну, если ничего, тогда я тоже хотел сказать тебе одну вещь…

Козлов вздрогнул:

— Что еще? Тоже жениться?

— Да прямо! У меня проблема посерьезнее немножко. — Он посидел, покатал хлебный шарик, искоса поглядывая на отца, тот молчал, готовый, кажется, ко всему. — Понимаешь, пап, я тут деньги должен одному человеку. Он мне еще в позапрошлом году давал, под проценты, а вчера услышал про все эти дела и говорит: «Извини, брат, но мне деньги сейчас нужны». Конца света испугался, придурок, представляешь?

— Сколько? — спросил отец.

— Тысячу.

— Чего?

— Ну не рублей же!

Козлов с интересом уставился на сына:

— А куда это ты дел такую сумму?

— Пап, ну ты пойми, если бы не все эти дурацкие сплетни, которые распространяются, между прочим, во вверенном тебе городе, ничего бы сейчас отдавать не надо было, а через год я бы сам раскрутился и тебя даже не беспокоил бы.

— Куда ты потратил такую сумму, я тебя спрашиваю.

— Пап, ну давай не будем про это, а? Куда потратил, туда потратил, факт тот, что денег нет.

— У меня тоже нет.

Вовка еще налил самогона — отцу и себе:

— Слушай, пап, а что, это серьезно насчет конца света? Ты сам веришь или нет?

— Серьезно. Так что можешь долг не отдавать, они ему все равно не понадобятся, — сказал Козлов и вышел из кухни.

Вовка допил и тихо выругался. Номер не прошел.

А в детской Нина сидела на диване и рыдала, наблюдая, как Вероника достает из шкафа и кидает в школьную сумку свои юбки и кофты. Козлов заглянул, сказал: «Да успокойся ты, пусть эта дура идет!» — и пошел спать.

Засыпая, он думал о том, что завтра надо будет срочно собрать политсовет партии и обсудить сложившуюся ситуацию — кто виноват и что делать. Пока инициативу не перехватил Нетерпыщев.




ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ,

в которой героя предают друзья, жена и собственная телекомпания


В Москве тем временем стали постепенно забывать про Гогу. Поначалу много говорили о нем по телевидению, строя догадки одна другой ужаснее. То говорили, что он, вероятно, похищен чеченскими террористами с целью получения выкупа и все ждали, когда сумма выкупа будет названа и начнется обычная торговля. Но из Грозного шли сообщения о том, что никакого Гоги в Чечне нет, никто его не захватывал, тамошние власти валили все на российские спецслужбы, а те, в свою очередь, хранили гордое молчание. Потом появилась версия, что он удрал за границу и спокойно проживает где-то на Мальдивских островах, в собственном, заранее купленном доме, при всех своих миллионах. По этому поводу Госдума даже сделала запрос в Генеральную прокуратуру, но ответа никакого не получила, там было не до Гоги — в очередной раз менялся генеральный прокурор. Что касается семьи и нескольких близких человек из окружения пропавшего, то они были уверены, что произошло заказное убийство, что это дело рук его политических врагов и конкурентов по бизнесу, и молчали, опасаясь теперь за свою собственную жизнь. Партия, к которой он формально принадлежал, на своем очередном съезде обвинила в «трагическом исчезновении с политической сцены такого выдающегося деятеля демократического движения, каким был…» — коммунистов и пообещала, что не простит им этого никогда. «Нас хотят запугать, — высоко задирая голову и раздувая ноздри, говорил, словно у гроба товарища, один из лидеров партии, хотя на самом деле стоял в этот момент на трибуне, — но мы не из робкого десятка! Нас не запугаешь!» За спиной у него маячили при этом четыре охранника и еще трое сидели в первом ряду в зале.

Шло время, и другие важные события оттеснили на задний план историю с пропавшим полити-ком-миллионером, а вскоре о нем и вовсе перестали вспоминать и что-либо говорить.

И вдруг в конце сентября в дирекции одной из телевизионных компаний, где Гоге принадлежал основной пакет акций, раздался звонок, и голос самого Гоги произнес как будто с того света (такая плохая была слышимость):

— Это я.

Далее опешивший и не сразу поверивший своим ушам генеральный директор канала, успевший за это время прибрать к рукам оставшееся бесхозным телевизионное хозяйство, узнал, что настоящий хозяин жив-здоров, был действительно похищен, но никакими не чеченцами, а самым настоящим НЛО (в этом месте разговора гендиректор решил, что Гога звонит из сумасшедшего дома) и теперь находится в городе Тихо-Пропащенске…

— Где-где? — переспросил гендиректор.

— В Тихо-Пропащенске.

— Где это? — с ужасом спросил гендиректор.

Произошла пауза, видимо, говоривший сверялся с картой, после чего сообщил:

— Примерно 45 градусов восточной долготы.

«Одно из двух, — подумал гендиректор, — или он действительно звонит из психушки, или кто-то нас разыгрывает». Но голос был Гогин, и интонация неподражаемая. Гендиректор решил дослушать этот бред до конца, а там уж решить, как реагировать.

Еще в течение нескольких минут голос с того света требовал немедленно прислать за ним самолет, в противном случае грозил крупными неприятностями лично гендиректору, всей телевизионной компании и еще кое-кому в Москве. Не успел гендиректор ответить, как на том конце провода послышались щелчки, шорохи и протяжное гудение, похожее на вой ветра в трубе. Гендиректор сообразил не класть трубку на рычаг, связался с телефонной станцией и поинтересовался, откуда был звонок. На станции долго выясняли и сказали, что точно сказать не могут, но откуда-то издалека, предположительно из Дальневосточного региона.

Гендиректор посидел, подумал и решил, что если все это правда, то можно раскрутить из этой истории неплохую сенсацию. А если неправда, — тем хуже для Гоги и лучше для всех остальных, но сенсацию все равно можно раскрутить. Подумав так, он вызвал к себе ведущего обозревателя канала и шефа новостных передач.

Уже вечером в эфир пошло сенсационное сообщение о том, что пропавший несколько месяцев назад Гога, возможно, жив-здоров и не исключено, что скоро вернется в Москву. В следующие дни эта новость звучала на всех каналах в числе первых, час от часу обрастая новыми подробностями. Сообщалось, например, что возвращение его связано с намерением выставить свою кандидатуру на предстоящих в 2000 году выборах президента, что вызвало в свою очередь шквал негативных комментариев со стороны других претендентов на этот пост. Кое-кто из них грозил Гоге в случае появления в Москве немедленным разоблачением его прошлых «грязных делишек в правительстве». Другие намекали на имеющиеся у них видеозаписи, якобы сделанные в свое время в известном столичном клубе, где собираются мужчины нетрадиционной ориентации.

Третьи обещали обнародовать данные о его связях с преступным миром. А из недр Генеральной прокуратуры произошла утечка информации о будто бы давно уже возбужденном против него уголовном деле сразу по нескольким статьям, из чего ведущий новостей, озвучивший утечку, сделал вывод, что Гога может быть арестован прямо у трапа самолета.

Неожиданную позицию заняли и лидеры партии, еще недавно клявшиеся памятью друга и публично о нем горевавшие. Они срочно собрали пресс-конференцию, где решительно опровергли всю информацию, связанную с якобы возвращением их бывшего товарища, назвали ее провокацией коммунистов и пообещали подать в суд на телеканал, первым распространивший скандальную новость. Дело в том, что на последнем съезде партии с большим трудом, но была проголосована тройка лидеров, которой предстояло возглавить список партии на парламентских выборах. Чудесное воскрешение и возвращение Гоги сильно осложнило бы внутрипартийную ситуацию, так как пришлось бы состав тройки пересматривать. Не слишком обрадовалась хорошей новости и жена Гоги Марина, успевшая к тому времени близко сойтись с одним его другом (у Гоги был с ним общий бизнес) и как раз собиравшаяся ехать с ним отдыхать на Мальдивские острова.

Когда через пару дней Гога-Гоша снова вышел на связь с Москвой (на этот раз он позвонил президенту банка, в котором состоял соучредителем и вице-президентом), банкир, явно недовольный тем, что он звонит именно ему, сказал:

— Послушайте, Гога, зачем вам все это нужно? Зачем вам сюда возвращаться сейчас? Вы не представляете, что тут творится. Это просто конец света какой-то.

Услышав про конец света, Гога страшно заволновался и хотел было сказать, что и тут, в Тихо-Пропащенске, все ждут этого самого конца света, и неужели действительно есть такой прогноз, но сдержался и только спросил:

— А что такое?

— Ну вы же телевизор смотрите там, сами должны знать.

— Ничего я не смотрю, здесь света нет.

— Ах, вон что. Так вы и в самом деле ничего не знаете?

— Говорю же вам — нет.

— Так вы счастливый человек, Гога. Я вам серьезно советую оставаться пока там, где вы находитесь. Целее будете. И нам спокойнее. Представляю, что тут начнется, если вы появитесь.

— Да не желаю я здесь оставаться! — крикнул Гога, но в трубке уже загудело, и связь отключилась.

Оба раза Гога-Гоша звонил из одного закрытого за ненадобностью учреждения, где сохранилась в целости и сохранности некая специальная связь, про которую, конечно, и Христофор Иванович знал, но держал про запас, на самый уж крайний случай, его даже устраивало, что нет ни с кем связи, так ему было спокойнее. Приводили же Гогу-Гошу в это закрытое учреждение под покровом ночи Дулин и Волобуев, когда-то сами в этом учреждении служившие и знавшие там все ходы и выходы. Во все время разговора Гоги-Гоши с Москвой они находились рядом и услужливо светили ему спичками.

— Ну что? — спрашивали они Гогу-Гошу. — Пришлют самолет?

Тот злился и не отвечал.

В первые дни своего пребывания в Тихо-Пропащенске больше всего он переживал из-за того, что все дела в Москве вершатся теперь без него, что вот уже 99-й кончается и 2000-й на носу, а он совершенно не в курсе, что происходит, какая на данный момент обстановка в Кремле, кто командует в Белом доме, что с выборами в Думу (ведь должны были отменить, но смогли ли?), в каком состоянии президент (по осени у него обычно хандра и нездоровье) и что с главными выборами, удалось провести тот план, о котором договаривались еще весной, или нет? Какой, наконец, курс доллара на сегодня, что с акциями и зарубежными вкладами? Уже продолжительное время он ровным счетом ничего не знает. Оказывается, самое страшное для такого человека, как он, остаться без информации. Если бы кто-то всерьез решил «изъять» его из оборота, ничем при этом не рискуя, то лучшего способа и придумать невозможно, как забросить его в эту дыру. Конечно, случайность — дурацкая, нелепая, хуже не придумаешь. Нашли кого похищать! Мало им простых, никому не нужных людей, ничего для государства не значащих, — ловите, похищайте! Так нет же, они хватают посреди дороги того, от которого столько зависит в России, без которого ни одно крупное дело до сих пор не делалось. Да еще калечат ему память, столько дней прошло, а до сих пор: тут помню, тут не помню… Негодяи, подонки, ничтожества!

Только однажды ему вдруг пришла в голову, но тут же показалась чересчур уж фантастической мысль о том, что все это подстроено специально. Но кем? Неужели у левых сохранились такие позиции в ВПК и космической отрасли, что они могут… Могут — что? Нет, ну были же у них какие-то секретные программы, возможно, и контакты были с «этими» (он уже называл их про себя так, как все здесь называли), кто это теперь знает? Конечно, программы законсервированы, институты закрыты, людей практически не осталось, но кто может поручиться, что где-нибудь не сидит фанатик, псих, знающий некий ключ, код… Нет, фантастика, бред. Все, что с ним произошло, — чистой воды случайность. Возможно, он слишком часто мелькал в телевизоре, вот его и засекли. Надо во что бы то ни стало вернуться в Москву и восстановить свои позиции. Время уходит, утекает, как вода сквозь пальцы, еще немного — и будет поздно, другие решат судьбу России после 2000 года без него. И тогда, если он даже сумеет вернуться, места ему уже не будет, потому что свято место в России пусто не бывает.

После двух неудачных попыток связи с Москвой он, наконец, испугался по-настоящему. А ведь так, думал он теперь, можно и на всю оставшуюся жизнь здесь застрять. И никогда больше не увидеть Москву, не промчаться по ней с мигалками и сиреной, боковым зрением отмечая на каждом перекрестке, как козыряют тебе гаишники; не заехать на часок в Кремль — просто так, поболтать; не ощутить этого приятного щекотания в груди, когда в коридорах Белого дома с тобой раскланиваются министры; не услышать, сидя где-нибудь в сауне, своего голоса в телевизоре и не сказать устало: «Опять меня показывают? Пятый раз за сегодня!» Лишиться всего этого и жить как обыкновенный человек? Не жить, потому что все другое — не жизнь, а прозябать, влачить существование, как еще это называется? — коптеть, пропадать… Ну да, Тихо-Пропащенск. Вот именно.

Еще через пару дней он предпринял последнюю попытку договориться с кем-нибудь в Москве и позвонил человеку, которого считал своим другом. Тот был в курсе исходящих от Гоги в последние дни сигналов «SOS», но не очень верил в них, считая, что все это придумали для каких-то своих целей журналисты. Даже услышав в трубке знакомый голос, он не стал себя разубеждать и решил, что ему лучше и дальше продолжать не верить. Тем более, что билеты в Шри-Ланку, а оттуда на Мальдивские острова уже у него в кармане, и Марина, соломенная вдова Гоги, вот она, рядом, ластится к нему и воркует: «Ну кто там опять? Ты можешь не брать трубку?»

— Послушай, — взмолился Гога-Гоша. — У меня только один вопрос, последний, это очень важно для меня, я тебе потом все объясню. Напомни, пожалуйста, как моя фамилия?

— А! — сказал друг. — Вот с этого надо было и начинать.

И с легким сердцем повесил трубку.




ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ,

в которой жители Тихо-Пропащенска встречают Новый 2000 год


Всю осень Гога-Гоша предпринимал отчаянные попытки вырваться из своего заточения. Звонить ему больше не позволяли, объясняя это тем, что оставленный на случай чрезвычайной ситуации резерв спецсвязи уже использован и притом впустую. «Если теперь что случится — землетрясение или еще что, — говорил Ду-лин, — никто этого не узнает, погибнем тут в полной неизвестности». И очень просил Гогу-Гошу не рассказывать Христофору Ивановичу про их ночные сеансы связи. «Мы ж тебе поверили как человеку, — добавлял Волобуев, — а ты оказался трепло!» Гога-Гоша глотал унижение, которое прежде не простил бы никому, и молчал. Но про себя строил все новые планы спасения. Он даже написал несколько отчаянных записок, начинавшихся обращением: «Люди мира!..». Одну из них, свернув трубочкой, он засунул в выпрошенную у Антонины Васильевны пустую бутылку и бросил в речку Пропащенку, предварительно выяснив, что через несколько километров она впадает в океан. Другую привязал на шею небольшому сизому голубю, которого поймали для него мальчишки. При отправке присутствовал сам начальник почтамта Жмулюкин, собственно и подсказавший Гоге-Гоше эту идею.

— Как думаете, долетит? — спрашивал Гога-Гоша, глядя в небо, где в недоумении кружил отпущенный им голубь.

— Долетит, — отвечал начальник почтамта. — Если, конечно, ПВО не собьет где-нибудь под Хабаровском.

Постепенно к Гоге-Гоше все в городе привыкли и многие ему даже сочувствовали, особенно женщины. Особенно одна женщина — Люба. Стало уже холодно, и она связала ему теплые носки и пуловер. В этом пуловере Гога-Гоша сел однажды на велосипед, правда, небольшой, подростковый, взятый им у мальчишек якобы прокатиться, и рванул на нем по дороге, ведущей, как он заранее вычислил, на запад. Но велосипед был старый, через пару километров у него лопнула ось и заднее колесо отлетело, а сам Гога-Гоша свалился в кювет. Некоторое время он лежал там, не шевелясь, потому что страшно устал крутить педали, и был даже рад, что велосипед сломался. Бросив его на обочине, он еще немного посидел рядом, отдохнул и пешком вернулся в город.

Между тем закончилась осень, и настала зима. Зимой в квартирах было холодно, как на улице, спали в одежде, наваливая сверху все, что было в доме — одеяла, пальто, шубы, даже ковры поснимали со стен и укрывались ими. Воду берегли, расходовали экономно, зимой на родник не находишься — скользко. Несешь, несешь ведро, поскользнулся, упал, всю воду пролил, да и замерзала она на ходу. Спать ложились рано, с наступлением темноты, чтобы не жечь свечи и керосиновые лампы; керосин (у кого еще был) экономили для готовки, другие (большинство) варили еду на кострах, которые разжигали теперь прямо в подъездах, защищаясь таким образом от ветра и снега.

Гога-Гоша жил теперь у Любы, которая очень о нем заботилась и была бы, пожалуй, идеальной женой, если бы хоть немного ему нравилась. В тот день, после штурма мэрии, Люба долго стояла на площади, ожидая, что, может быть, кто-то или даже сам Гога-Гоша выйдет наружу. Но никто не выходил. Тогда она сама прошла через разгромленный двор, по которому ветер гонял обрывки плакатов и пустые коробки из-под консервов, и постучалась в дверь мэрии. Никто не открыл ей и даже не отозвался. Она стала обходить здание по периметру и заглядывать в окна, часть которых была разбита. И в одном окне увидела того, кого искала. В глубине кабинета, на диване сидел Гога-Гоша. Голова у него была перевязана, лицо бледное и, как показалось Любе, злое.

— Гоша! — окликнула его Люба.

Он вздрогнул и посмотрел в окно.

— А я за вами, — просто сказала Люба, как будто договаривалась с ним об этом или как будто он ее об этом просил. — Пойдемте ко мне, я вас молочком попою, отдохнете.

Ни слова не говоря, Гога-Гоша встал, открыл окно (при этом осколки стекла посыпались на пол), осторожно влез на подоконник и спрыгнул к Любе. Дома она спросила его:

— Зачем вы ножницы унесли тогда?

— Ножницы? Какие ножницы? — не сразу понял Гога-Гоша. — А, ножницы… Это машинально. Вырезал страницу и сунул в карман. Дурацкая привычка. Они в КПЗ остались.

— Ну и бог с ними, — сказала Люба.

В первую ночь она постелила ему на топчане, а сама легла в кухне на раскладушке. Гога-Гоша ничего по этому поводу не сказал, вроде как и не заметил. Так продолжалось несколько дней. Но однажды он так замерз ночью, что, проснувшись от холода, позвал Любу. Она пришла из кухни и села на топчан, с краю.

— Послушайте, Люба, — сказал Гога-Гоша, не видя ее, а только слыша в темноте ее дыхание. — Мы с вами взрослые люди. Давайте спать вместе. Холод собачий.

У Любы заколотилось сердце, она ничего не ответила и молча влезла под два одеяла и шубу, которыми был укрыт Гога-Гоша (чем сама она укрывалась на своей раскладушке, он ни разу не видел, так как Люба всегда ложилась позже, а вставала раньше).

Каждое утро он как на работу ходил в мэрию. С Христофором Ивановичем у них установились особого рода отношения, наблюдая которые со стороны, можно было подумать, что мэр здесь — Гога-Гоша, а Христофор Иванович при нем так, вроде помощника, во всяком случае лицо подчиненное. Он теперь и шагу не делал без консультации со своим молодым, как он думал, другом (на самом деле глубоко презиравшим Христофора Ивановича). Мэр считал Гогу-Гошу очень умным и часами говорил с ним о политике, о судьбах России и мира, чем вызывал неудовольствие и ревность чиновников, полагавших, что лучше бы эта парочка придумала, как увеличить натуральный налог на дрова — зима наступала суровая, и дров в мэрии уже не хватало. Чиновники называли Гогу-Гошу «этот».

— Кто у Христофора Ивановича?

— Да «этот» опять сидит.

Его настоящее имя, фамилия и должность в Москве никого уже не интересовали. Все ждали наступления Нового года, веря, что что-то должно случиться — или уж совсем конец, как твердят бабки, или — во что хотелось верить больше — дадут свет и воду. Одно из двух. Но больше всех ждал Нового года Гога-Гоша, сам себя убедивший в том, что именно в новогоднюю ночь каким-то чудесным образом окончится его плен. Он ни с кем не говорил об этом, даже с Любой, и по ночам, лежа рядом с ней на тесном топчане, пытался представить, как это будет. Больше всего он надеялся почему-то на телекомпанию, которой нужны же будут для ночного новогоднего эфира какие-то оригинальные съемки. Когда он еще в самый первый раз говорил с генеральным директором канала, прося его прислать самолет, а тот не соглашался, Гога-Гоша, желая вызвать у него профессиональный интерес, сказал:

— Между прочим, Новый год здесь встречают на девять часов раньше, чем в Москве. Можно сделать классный прямой эфир, опередить всех.

— Дорогое удовольствие, — ответил тогда гендиректор.

И теперь Гога-Гоша надеялся на то, что ближе к Новому году, когда в генеральной дирекции начнется череда совещаний на тему: из чего делать праздничный эфир, чтобы переплюнуть другие каналы, о его предложении вспомнят и все-таки пошлют самолет со съемочной группой, который заодно заберет отсюда и его, Гогу-Гошу.

Наконец, наступил день 31 декабря 1999 года.

Несмотря ни на что, «Комитет-2000» объявил об устройстве городского бала-маскарада. Мэрия неожиданно легко согласилась (после сентябрьского штурма там вообще стали гораздо сговорчивее) и даже разрешила открыть для этих целей вестибюль кинотеатра «Космос», в котором, правда, было еще холоднее, чем на улице. Мало того, некоторые чиновники выразили желание лично поучаствовать в, маскараде и в последние перед наступлением праздника дни вели интенсивные консультации с писа-телем-фантастом Тюдчевым.

Готовясь к новогоднему балу, Люба долго думала, в какой бы персонаж ей нарядиться. Установка «Комитета-2000» была на этот счет очень четкая: в карнавальных костюмах должны были угадываться — хотя бы по небольшим деталям — самые известные люди XX столетия. Люба мысленно перебрала известных ей знаменитых женщин и пришла к выводу, что все они представляют собой фигуры совсем не карнавальные. Летчицы, партизанки, трактористки, космонавт Валентина Терешкова… Хотелось представить образ женщины счастливой, а все известные ей героини под него не очень-то подходили. Конечно, Люба могла бы нарядиться в кинозвезду 30-х годов Любовь Орлову, но для этого у нее не было необходимых внешних данных, только имя и фамилия. Тогда она решила взять литературный персонаж и стала мысленно перебирать разных главных героинь, но скоро обнаружила, что и они все какие-то несчастные, для карнавала совсем не подходящие.

— А можно Татьяну Ларину? — спросила она у Тюдчева.

— Но это же XIX век, а мы уже XX провожаем.

— Нет, — сказала Люба. — Это не XIX век и не XX, это вечное.

— Ладно, — сказал 1юдчев. — В порядке исключения. Но в конкурсе ты не участвуешь.

Что касается Гоги-Гоши, то он категорически отказался от самой идеи напяливать на себя какую бы то ни было маску, заявив, что в детские игры давно не играет. На самом деле причина была в другом. Он тоже не смог найти подходящий для себя персонаж, а советоваться об этом с кем-то ему не позволяла гордость. Мысленно, как и Люба, перебрав всех известных ему живых и литературных героев XX столетия, он сделал для себя неприятное открытие. Оказывается, все они принадлежали к тому периоду, который лично он считал исторически ошибочным и недостойным'прославления хотя бы даже и в карнавальных костюмах. Ну не наряжаться же ему, действительно, в какого-нибудь летчика Чкалова или поэта Маяковского! Но в той жизни, с которой он только и мог себя идентифицировать, героев — при ближайшем рассмотрении — не оказалось вообще. Ну кто? Паша Грачев?

— Я, наверное, вообще не пойду, — сказал он Любе.

— Если вы из-за маскарадного костюма, — сказала Люба (она продолжала говорить ему «вы»), — то можно пойти и без него. Вы у нас и так персонаж экзотический.

Начало карнавала назначено было на десять вечера, но уже за час до того по вестибюлю кинотеатра «Космос» с важным видом прохаживались в шубах, тулупах и валенках разные интересные личности, загримированные головы которых существовали как бы отдельно от шуб и тулупов. Тут были: император Николай Второй в вырезанной из картона короне (поскольку никакой другой отличительной царской приметы бывший директор музея Антиппов придумать не смог); генералиссимус Сталин с трубкой; трое лысых, ходивших гуськом, друг за другом: один, судя по старательному прищуру, — Ильич, другой — с початком кукурузы в руке — Никита, третий — с грубо намалеванным на лысине пятном — Горбачев. Соревновались усами Чапаев в папахе и Буденный с саблей. Причем и сабля, и папаха были настоящие, взятые заядлым рыбаком Колей для себя и друга своего Санька у родного деда Кости.

Сам дед Костя, которому через пару часов должно было исполниться сто лет, находился туг же. Бывший главный архитектор города Хорошевский усаживал его на сцене в позе того самого памятника, который ему — по независящим от него причинам, как-то: отсутствие воды и тепла — так и не удалось изваять. Столетний дед Костя оказался на удивление понятливым, принял ту позу, которую именно хотел архитектор, и сидел в ней неподвижно, дремля, что было для него делом, в общем, привычным.

По вестибюлю прохаживался также молодой человек в толстой куртке и выкрашенном серебрянкой шлеме, на котором было написано, видимо для тех, кто забыл или не догадается: «Гагарин». Стоял, прислонившись к окну, кудрявый блондин в телогрейке с томиком Есенина в руках, а рядом подпрыгивал с мячом человек в ушанке и во вратарских перчатках с нашитыми на них инициалами «Л.Я.». Попадались на глаза и литературные герои. В углу зала сидел некто в длинном черном пальто с жирным черным котом, свесившимся с его шеи вместо воротника и поблескивавшим зеленым глазом, — надо понимать, Воланд; покачивала бедрами и коромыслом, перекинутым через плечо, Аксинья в коротком полушубке, а между публикой шастал в кепке, полосатом шарфе и высоких валенках Остап Бендер, норовивший притереться к карманам гостей. Многие из участников маскарада держали в руках свечки, так что в вестибюле было, в общем, светло, а на загримированных лицах блуждали хаотические тени, придававшие им загадочности и театральности. Кроме практической цели освещения вестибюля, держание свечек в руках должно было, по замыслу Тюдчева, символизировать акт прощания с XX веком.

— Прошу внимания, господа! — сказал писатель-фантаст, взявший на себя функции распорядителя карнавала. — Сейчас мы проведем первый конкурс — на лучший маскарадный костюм. Прошу всех подойти поближе и повернуться лицом к сцене, чтобы члены жюри могли по достоинству оценить каждого.

Члены жюри, они же члены «Комитета-2000», стали пристально вглядываться в зал, при этом время от времени улыбались, толкали друг друга локтями, а иногда и показывали на кого-нибудь пальцем. Наконец, было отобрано десять лучших и они приглашены на сцену. Теперь предстояло всем залом выбрать из них троих, а потом и одного. Для этого отобранные должны были пройтись по сцене и что-нибудь сказать как бы от имени своего персонажа. У кого получится наиболее достоверно, тот и победитель.

Персонажи стали прохаживаться вокруг живого памятника и, подходя к краю сцены, бросать в зал отдельные слова и целые фразы.

— Великая Октябрьская революция, о необходимости которой…

— Поехали!

— Главное — начать и углубить!

— Я за тот Интернационал, в котором…

— А может, тебе еще ключи от квартиры, где деньги лежат?

— Квартирный вопрос их испортил…

— Шта-а?

Публика покатывалась со смеху.

Тем временем в вестибюле появился Дед Мороз. Он вытащил на середину большой, но, по-видимому, легкий мешок, на котором было написано: «Подарки».

— Ну-ка, Дедушка Мороз, что ты нынче нам принес? — игриво спросила Снегурочка голосом Антонины Васильевны.

— Я вам денежки принес за работу за декабрь! — сказал Дед Мороз голосом Христофора Ивановича и тут же добавил: — Шутка!

Он открыл мешок и стал вынимать из него разноцветные бумажки. На каждой бумажке были написаны какие-нибудь слова, Дед Мороз громко их зачитывал и вручал кому-нибудь из вставших в круг гостей.

— Списание долгов по квартплате за 1998 год. Кому?

— Мне, мне! — протягивалось к нему сразу несколько рук, Дед Мороз отдавал разрисованную снежинками бумажку и лез в мешок за следующей.

— Освобождение от натурального налога сроком на один квартал!

— Мне! Мне!

— Охотничья лицензия на зимний сезон 2000 года! Льготная!

— Ого! Мне! Нет, мне! Сюда давайте!

— Плацкартный билет до Москвы!

— Мне-е-е! — не своим голосом заорал кто-то.

Все обернулись и увидели входящего в вестибюль Гогу-Гошу.

— Новогодняя шутка! — виноватым голосом сказал Дед Мороз.

Все засмеялись, а какой-то мужик подошел к Гоге-Гоше вплотную, дернул за подбородок и сказал:

— Ты смотри, не снимается, ты что, прямо к морде приклеил, что ли?

Потом обернулся в сторону жюри и крикнул:

— Эй! Вот кому первый приз! У него маска живая! Видать, импортная!

В эту минуту снаружи послышался странный, быстро нарастающий шум. Все повернулись к двери, она сама собой распахнулась под сильным порывом ветра. Одни кинулись на улицу посмотреть, что там происходит, другие, напротив, отпрянули к сцене, и одна женщина в парике и шляпе Аллы Пугачевой сказала низким прокуренным голосом:

— Ну, все. Звездец.

На пороге кинотеатра «Космос» стояли, задрав головы вверх, Гога-Гоша, Татьяна Ларина с перекинутой на грудь косой, зам мэра Козлов с бровями Брежнева, другой зам, Нетерпыщев, с усами Сталина, начальник депхаоса Бесфамильный в фуражке а ля Штирлиц и начальник милиции Надыкта в костюме капитана Жеглова. Позади, в дверях напирала массовка. Прямо на них надвигалось с | неба что-то темное, неразличимой формы, с беспорядочно мигающими огнями, и это «что-то» поднимало внизу такой вихрь, что с участников новогоднего маскарада вмиг слетели все маски и накладные брови, а сами они еле-еле удерживались на ногах.

— Что это? — стараясь пересилить гул, закричал Дед Мороз.

— То самое! — хором крикнули ему в ухо усатый и бровастый.

— Конец?

— Похоже, что да.

— Нет, это похоже на гигантский астероид! — крикнул писатель-фантаст Тюдчев, сверкая круглыми очками.

— Да нет же, нет, это просто самолет! — громче всех заорал Гога-Гоша.

— Такой большой? — не поверили ему.

— Такой большой! — орал Гога-Гоша. — Это съемочная группа летит снимать наступление нового века! Мои ребята!

Темное нечто стало между тем приобретать подозрительно круглые очертания.

— Ой! — вскрикнула Татьяна Ларина. — А может, «эти» за вами вернулись?

Гога-Гоша отпрянул и спрятался за спину Штирлица.

Нечто уже совсем закрыло до того ясное и звездное небо, и стало совсем темно и страшно. Вдруг в этой темноте все услышали неестественный, словно пропущенный через длинную трубу голос:

— Осталось пять минут шестьдесят секунд…

— Что? Кто это говорит? Что они говорят?

— Осталось пять минут пятьдесят девять секунд…

Бежать и прятаться было бесполезно, куда убежишь и где спрячешься? Да и любопытство брало верх над страхом: как все это будет, если это, конечно, ОНО? Стоявшие на ступеньках кинотеатра так и остались стоять, можно сказать, замерли и почти уже не дышали — не от страха даже, а от ощущения необыкновенной важности и торжественности момента. Пять минут истекли, как одна секунда, и когда нечеловеческий голос сверху сказал: «Осталось ноль минут одна секунда», — все обнялись друг с другом и зажмурились, готовые, если надо, умереть, исчезнуть, раствориться в темноте или быть унесенными космическим вихрем.

В следующую секунду на землю обрушился поток ярких огней, осветивший все вокруг, и тот же трубный голос произнес:

— Осталось 99 лет 364 дня 23 часа 59 минут…

Алла Пугачева потеряла сознание и осела на ступеньки. Сталин целовался с Никитой, Буденный с Боландом, а Дед Мороз чуть не удушил в своих объятиях Снегурочку.

— Люди! Выходите! — кричал распорядитель маскарада Тюдчев. — Ничего не бойтесь! Они дают нам еще сто лет! Целых сто!

— Что это было? — спрашивали люди друг друга, выходя на ступеньки кинотеатра.

— А черт его знает — что! Неважно — что! Главное — сто лет впереди!

Вестибюль совсем опустел, все высыпали на улицу, обнимались и поздравляли друг друга с Новым годом, кто-то уже затеял свалку в снегу, кто-то отобрал у Деда Мороза мешок, в котором ко всеобщей радости оказалось, кроме разноцветных бумажек, кое-что посущественнее, а именно — три бутылки шампанского, как видно, из стратегических запасов.

И никто не обратил внимания на то, что на сцене опустевшего вестибюля все в той же позе остался сидеть столетний дед Костя. В распахнутую настежь дверь врывался холод и залетал снег. Дед Костя сидел неподвижно, глаза его были закрыты, лицо спокойно, седая непокрытая голова свесилась на грудь, в зарослях усов и бороды какое-то время еще клубилось живое облачко дыхания, но скоро и его не стало. Внук Коля кругами бегал в это время по снегу и с криком «За Родину!» рубил его настоящей буденновской саблей. А друг его Санёк, великодушно отдав теплую чапаевскую папаху Алле Пугачевой, у которой сдуло с головы и унесло в неизвестность летнюю широкополую шляпу, теперь держал ее под локоток и увлеченно объяснял, что Новый год, который они только что встретили, это не первый год нового тысячелетия, а последний год тысячелетия старого, потому ничего страшного и не произошло. А все еще впереди.

— Ой, не говорите мне про эти вещи! — хохотала, как сумасшедшая, Алла Пугачева. — Я так переволновалась, что вообще ничего не соображаю!

Гоги-Гоши среди веселящейся компании не было. Люба пошла искать его и нашла в кабинете директора кинотеатра, служившем гримерной для участников маскарада. Когда-то давно при кинотеатре «Космос» были студия бального танца и народный театр. С тех времен в шкафу директорского кабинета сохранились коробки с париками, накладными усами и шляпами, и все это пригодилось теперь для бала-маскарада. Что же касается бальных платьев, то их еще лет пять назад растащили по домам народные артисты, имевшие дочек на выданье. Платьев хватило, правда, всего шестерым невестам, но свадеб с тех пор сыграли в Тихо-Пропащенске только две. Остальные платья еще ждали в шкафах своей очереди.

Гога-Гоша лихорадочно щелкал кнопками старенького директорского телевизора, тот мигал жалким, еле голубым светом и не хотел давать картинку.

— Работает! — обрадовалась Люба. — Надо только антенну повернуть!

— Какую еще антенну? — Гога-Гоша никогда не имел дела с телевизорами старого поколения.

Люба подошла и покрутила туда-сюда стоявшие на телевизоре усики. Появилась прыгающая картинка. Люба взяла антенну и стала пятиться с ней от телевизора. Когда она дошла до двери, картинка перестала прыгать, установилась, но не было звука.

— Стой там! — крикнул Гога-Гоша.

Звук не появлялся. Тогда он махнул рукой, сел и стал жадно смотреть на экран, забыв про Любу, которая оставалась стоять в неудобной позе, держа антенну на вытянутых руках. Показывали новогодний прием в Кремлевском дворце. Гога-Гоша увидел президента, его жену и дочь и еще какого-то незнакомого тщедушного человека, сопровождавшего президентскую семью. Потом в кадре появились и стали рассаживаться, по-видимому, члены правительства, большинство которых были Гоге-Гоше уже не знакомы. Зато он узнал нескольких вечных депутатов Госдумы и двух-трех олигархов, чем-то сильно озабоченных, промелькнул и один хорошо знакомый ему криминальный авторитет в сопровождёнии знаменитой немолодой певицы. Когда все расселись за красиво накрытыми столами, президент встал и беззвучно зашевелил губами, камера показывала то его, то гостей с застывшими на лицах улыбками, и вдруг…

Вдруг Гога-Гоша увидел… себя. Он сидел за Одним из ближайших к президентской семье столов, был одет в черный смокинг и красную бабочку, держал в руке бокал с шампанским и улыбался вместе со всеми. В первый момент Гога-Гоша подумал, что все это ему показалось, и он даже скосил глаза на Любу: как она реагирует. Люба во все глаза смотрела на экран, взгляд ее отражал вместе восторг и удивление.

— Яблочки… апельсинки… тортики какие… — завороженно шептала Люба и была в этот момент похожа на маленькую девочку, которая стоит у витрины закрытого на обед кондитерского магазина и вот-вот заплачет. Гогу-Гошу там, в телевизоре, она то ли не заметила, то ли не узнала.

Тем временем камера отъехала и теперь взяла крупным планом весь зал, залитый огнями, с огромной елкой посередине и множеством гостей, из-за смокингов и вечерних платьев странно похожих друг на друга.

«Что же это? — думал Гога-Гоша. — Что все это значит? Если я там, то кто же тогда здесь? А если я здесь, то кто же…» И как уже было с ним однажды, не успел он додумать свою мысль до конца, как в мозгу его сам собой отозвался ответ: «Это значит, что твое место там занято».

И тут, словно молния сверкнула, — он вспомнил, наконец, свою фамилию.

Но это не имело уже никакого значения.




МАЛЕНЬКИЙ ЭПИЛОГ





В пятом часу утра на середине речки Пропащенки сидели у проруби три мужика с удочками, в одинаковых черных полушубках и шапках-ушанках, натянутых до самых глаз.

— Так я не понял, — сказал один. — Мы сейчас в каком веке живем? Еще в том или уже в этом?

— Вы как хотите, а лично я — еще в этом.

— А я уже в том, в новом! Надоел мне этот XX век — во как!

Третий рыбак молчит и сосредоточенно смотрит в прорубь, где неподвижно стоят три поплавка.

— А ты, Гош, чо молчишь? Скажи чо-нибудь.

— А чо я вам скажу? Вы лучше меня все знаете, — говорит Гога-Гоша.

— Нет, ты скажи, по-твоему, мы в каком веке сейчас живем — еще в том или уже в этом?

— А какая, хрен, разница, — говорит Гога-Гоша. — Света-то все равно нет.

1998 — 1999 гг.