Над пропастью во лжи Светлана Успенская Марине была ненавистна ее жизнь, родной поселок, люди, с которыми приходилось общаться. При первой же возможности она сбежала из дома. Но, как известно, Москва слезам не верит, и трудно здесь выбиться в люди, особенно если никто тебе не помогает. Молодая женщина была близка к самоубийству, когда ее подобрали на улице приветливые молодые люди. И теперь Марина – сотрудник таинственной всесильной Организации, которая зарабатывает деньги на психическом здоровье людей. И ради своей конторы она плетет интриги, разоблачает врагов, добывает информацию. Но следующее задание оказывается поворотным в ее судьбе… Светлана Успенская Над пропастью во лжи Том 1 *** Пробка кажется нескончаемой. Гневно сверкая стоп-сигналами, поток машин неудержимо течет по проспекту, все более уплотняясь, притираясь боками, чтобы вскоре, устало повизгивая сиренами, влиться в узкую горловину Садового кольца. Я не знаю, как называется этот проспект. Он, конечно, большой и, несомненно, достоин того, чтобы выучить наизусть его название, которое я все же не помню. Серые, псевдопарижские дома с куцыми балкончиками, задавленные выхлопами и солью мертвые липы у подножия каменных монстров, слишком яркие, дисгармонирующие с общим серым тоном города вывески частных магазинов – и люди… Серая торопливая масса молчаливо течет к метро, такая многоликая и такая одинаковая в каждом своем атоме, в каждом отдельно взятом лице. Больше семи лет живу в этом городе, а все еще никак не могу привыкнуть к огромности, чудовищности, гипертрофированности противоестественного мегаполиса. Шофер озабоченно косится в мою сторону, точно хочет что-то сказать. Его зовут Володя. Да, по-моему, Володя… Но я не уверена, нет. Я не уверена, что, пока меня не было, его не заменили кем-нибудь другим, более удобным. Более контактным, менее разговорчивым, менее аберрированным – все же шофер офицера по особым поручениям поневоле посвящен в тайные дела нашей Организации куда глубже, чем это рекомендовано особым отделом для служащих категории D… Его лицо сложно выделить в толпе, и описать его не представляет особой трудности – точка, точка, запятая… Он хочет заговорить, но никак не решится. Еще во время встречи в аэропорту он слегка удивил меня какой-то непривычной ликующей суетливостью. Я закрываю глаза, откидываюсь на сиденье. Механически прокручиваю в уме утомительный двенадцатичасовой перелет через океан, последние две недели в Блэкуотере, США. И вдруг резко спрашиваю: – Вы хотите что-то сказать? Шофер оборачивается, успевая одновременно левым боком оттереть особенно бойкий автомобиль, что лезет прямо перед нашим бампером в узкое полуметровое пространство между машинами. – Марина Леонидовна, вы еще не сказали, как вам новая лошадка. Веселые лучики морщинок разбежались вокруг глаз. Глаза у него голубые, живые, с черной точкой бдительного зрачка. Да, по-моему, его действительно зовут Володя, я не ошиблась. – Новая лошадка? – не понимаю я. Недоуменно оглядываю салон. Действительно, кажется, новая: новые кожаные сиденья, угодливо принимающие форму усталого тела, тонированные стекла, и потом еще цвет… – Старую «Волгу» отдали завхозу, а вам решили выделить эту Красавицу. – Володя гордится новой машиной, как будто это его персональный автомобиль. – Недурная лошадка? – повторяет он хвастливо. – Сто пятьдесят лошадей, инжекторный движок, гидроусилитель руля, амортизаторы «Монро»… Пока он перечисляет технические подробности, я, чтобы сделать ему приятное, раздвигаю губы. Надо сказать, обязательный в нашей Организации «тренинг счастливой улыбки» я закончила с оценкой «отлично». У меня были лучшие успехи в группе – пять баллов за искренность, пять за гармоничность, четыре – за умение пользоваться полученными навыками. Вообще, люди говорят, что у меня положительная улыбка. Я пользуюсь ею на полную катушку. Включаю в случае необходимости невидимый тумблер в мозгу, персонально ответственный за искренность выражения, и люди покупаются -оттаивают, проникаются доверием, тепленькими идут ко мне в руки… В конце концов, улыбка – это всего лишь обыкновенное сокращение лицевых мышц, и не стоит ему приписывать того особого значения, на которое так любят упирать романисты и психологи. Включаю улыбку для Володи. Тот польщенно усмехается в ответ. Он гордится новой машиной, гордится тем, что ее доверили ему, гордится, наконец, мной, своим шефом. – …Ваш статус в последнее время настолько повысился, что вас просто обязаны были обеспечить… Это мне сам управляющий хозяйством сказал, – сообщает он. Думает, что мне будет приятно. Мне приятно – только чтобы ему стало приятно. Машина резко виляет вправо, шофер ловко выруливает в узкий просвет между замешкавшимися машинами, отчаянно тормозит, когда этот просвет опасно сужается через несколько метров, и – точно вписывается в образовавшееся на долю секунды пространство. От резкого торможения тошнота подкатывает к горлу. – Видите, какая маневренная? – хвастается Володя. – А какие тормоза мягкие, а?.. Киваю. – Ну, как там Блэкуотер? Как там Америка? – через минуту интересуется он. Включаю улыбку. Любопытно, он спрашивает об этом по личной инициативе или по инструкции особого отдела? – Чудно! – на всякий случай отвечаю коротко. – Все было просто замечательно. – Покажете орден, а, Марина Леонидовна? – просит он, на долю секунды поворачивая грубо вытесанную голову на основательной шее, красной и жилистой. Достаю из сумочки небольшую коробку, протягиваю ему. Несколько секунд он разглядывает ее, а потом с разочарованным вздохом возвращает сокровище обратно. Произносит, но тщательно, тщетно маскируя свое разочарование: – Это и есть «Золотой Дэн»? – Да, это и есть «Золотой Дэн», – повторяю я со сдержанной гордостью, – высший орден Организации. – А он действительно золотой? Из чистого золота? – Нет, напыление, – усмехаюсь углом рта и по-свойски замечаю: – Но, честно говоря, мне пришлось писать чистым золотом, чтобы его заработать. Машина сворачивает в переулок к офису. – Здорово, – констатирует Володя из вежливости. – Слышал я, что такие штуки есть только у двоих в нашей организации. У директора Горелика и его зама. А теперь еще и у вас… – Да, теперь еще и у меня, – со сдержанной гордостью подтверждаю я. – И у меня тоже… «Золотой Дэн» действительно есть только у двоих – у начальника Московского Центра Сенсологической Церкви Степана Горелика и У его зама Игоря Шаньгина. Горелику орден дали за внедрение нашей Организации в России, Шаньгину – за построение разветвленной сети региональных отделений в крупных городах. Мне же – за финансовый кризис 1998 года. Двадцать четыре месяца решался вопрос о присвоении звания, и после напряженной закулисной борьбы на заседании Всемирного Совета Церкви наконец было принято решение вручить его представительнице из России. А ведь за него боролись лучшие сенсологи Соединенных Штатов, Канады, Австралии, Китая и Франции… Но достался орден мне. С формулировкой – «За грандиозный финансовый вклад в развитие Церкви». «Золотого Дэна» может присудить только центральное управление Организации в Блэкуотере, США, а «Серебряного» и «Бронзового» – региональные отделения вроде нашего, Московского… Получить такую высокую награду в мои неполные двадцать семь лет – очень и очень неплохо! Поднялись раздвижные ворота, автомобиль неторопливо перевалил через врытый в землю горизонтальный рельс и мягко вкатился во двор. – Когда домой, Марина Леонидовна? – заботливо произносит Володя. – Вы же только что с самолета, вам надо отдохнуть. – Я еще поработаю, – оборачиваюсь я на его слова, – до десяти вечера ты свободен. – Спасибо, – отвечает он. – Тогда я домой отлучусь, поужинать. А потом отвезу вас, куда скажете. Включаю улыбку, вхожу в офис. Охранники шутливо берут под козырек. – С возвращением, Марина Леонидовна! Как все прошло? – Спасибо, чудесно! И вот я иду по пронзительно светлым коридорам Центра, отвечаю на приветливые улыбки сотрудников, киваю на ходу, изредка притормаживаю, чтобы обменяться быстрым рукопожатием, – и меня неожиданно охватывает привычно-странное чувство. Узкий светлый коридор, обшитый светлыми панелями, впереди – сияющий свет ламп… Я лечу мимо дверей со строгими табличками, мчусь так, что потоком ветра сдувает волосы со лба и они полощутся за спиной, как торжественный стяг неизвестной державы, лечу, чтобы на изгибе коридора резко остановиться в неожиданной растерянности – куда бежала, куда летела, куда мчалась? И главное – зачем? Бесконечно длинный, с низким потолком коридор нашего Центра – словно огромная материальная метафора всей жизни. Задыхаясь, мы бежим по нему, изо всех сил двигая локтями, обдуваемые ветром времени, отталкивая параллельно спешащий люд, чтобы потом, в самом конце, на изгибе бесконечного коридора, в тупике, образованном светлым холлом и прокуренной лестницей, растерянно остановиться и спросить себя – зачем, для чего? Почему? Я-то знаю ответы на эти вопросы. Лично для меня они решены раз и навсегда, как и для всех остальных членов Организации. Уж я-то не остановлюсь в оторопи, не поползу вниз по стенке, охваченная ужасом перед бессмысленностью собственного существования. Я знаю, зачем живу. И знаю, как жить правильно, рационально, счастливо! Дверь моего кабинета приоткрыта. Странно… Толкаю податливую створку. Ноздри щекочет острый запах краски. Несколько человек – мальчики и девочки в заляпанных робах – возятся в кабинете, шаркая по стенам матерчатым валиком. – Здравствуйте, Марина Леонидовна! – хором. И смущенно застыли, боясь меня обрызгать. Я чувствую, что своим приходом разрушила хрупкое дружественное единение, обычно возникающее во время совместной работы. – О, я только хотела взять бумаги… – Извиняясь, включаю улыбку. – А ваши вещи унесли, – улыбается симпатичный паренек лет двадцати, с веснушчатым смешливым лицом. Очевидно, он здесь за главного. – В другой кабинет. Хмурюсь недовольно. Невиданное дело, чтобы кто-либо из членов Организации категории D касался бумаг офицера по особым поручениям! Конечно, секретные материалы хранятся в несгораемом сейфе, но все же… А вдруг какая-нибудь пустячная бумаженция или дурацкий черновик затерялись в кипе бюрократической макулатуры? Подобная мелочь может любопытному человеку приоткрыть тайные планы Организации, вывести его на скрытый след. А ведь среди низшего персонала еще имеются незакаленные индивидуумы, легкая добыча любопытных, падких до сенсации журналюг. На бреющем полете они стаями барражируют вокруг Центра, питаясь отбросами и падалью, как горные грифы. Барражируют пока безуспешно, но кто знает… – Вам выделили новый кабинет на первом этаже, рядом с боссом, – продолжает веснушчатый, с щенячьим восторгом глядя на меня. И робко просит: – Марина Леонидовна, а можно взглянуть на вашего «Золотого Дэна»? Хоть одним глазком! Вынимаю из сумки коробочку с орденом. Пространство вокруг меня освещается вспышками счастливых улыбок. – Здорово! – Желтоватая звезда тускло сияет у меня на ладони. Каждый из этих юных мечтателей грезит о такой же. Каждый из них в уме примеряет к себе ее золотые лучи. Они не знают, каким адским трудом достался мне ее мерклый, искусственный блеск. Они не знают, что во имя ее необходимо сначала отказаться от себя, растоптать свое эго, продать его по дешевке, а потом вновь купить с оптовой скидкой, за бесценок… И так все дни напролет – от начала века и до скончания его, от первых лучей утренней зари до ее усталого вечернего накала, до последнего прощального вздоха, до предсмертной судороги, до темного туннеля в небытие… Дерзайте, ребята! И ваша ладонь когда-нибудь просияет янтарными лепестками фальшивого «Дэна»! *** Новый кабинет поражает размерами. Огромная полупустая комната, торжественно-холодная, как ледяной дворец. Обвожу помещение тревожным взглядом – и мгновенно успокаиваюсь: в углу возвышается знакомый сейф серо-стального цвета. Двухтумбовый стол. Дубовые книжные полки едва наполовину заполнены фундаментальными трудами основателя Организации Дэна Гобарда и томами пространных комментариев к ним. Мой прошлый кабинет был ужасно тесным, и я не могла позволить роскошь иметь под рукой полное собрание сочинений великого Классика. Приходилось заказывать необходимые книги в библиотеке. Новая служебная машина, новый кабинет… Думаю, не надо объяснять, что это значит: мой личный статус в нашей Организации повысился многократно. Просто взмыл вверх, как баллистическая ракета сразу после старта. Возможно, мне уже присвоили высшую категорию для служащих, категорию А… Требовательно верещит телефон на столе. – Ну, как устроилась? Нравится? – Это Горелик, мой могущественный и всевластный босс. Видно, охрана на входе уже отрапортовала о моем появлении. – Только что вошла, еще не отдышалась, – бодро произношу я. Интересно, как мне теперь следует разговаривать с ним? Как с равным – пожалуй, рано. С легким оттенком почтительности? С ноткой умелого пренебрежения? Тоном всезнающего сарказма? – Зайди, когда освободишься. – Металлические нотки в голосе шефа призывают к немедленному исполнению. Это означает, что есть неотложная работа, сложная работа – как раз для меня. Отлично! Люблю тяжелые задания. Чем тяжелее, тем лучше – чтобы голова была доверху забита проблемами и не оставалось сил на пустые раздумья. Но кто мог подумать, что задание окажется таким тяжелым… *** Горелик нервно расхаживает по кабинету. Его новые, еще не разношенные ботинки жалобно попискивают при каждом шаге. – Дело будет слушаться в Замоскворецком межмуниципальном суде… Какие у нас шансы его выиграть? – Никаких! – Откровенность – мать глупости, но в данном случае даже эта сомнительная мать лучше, чем несбыточные обещания. – Ты меня не радуешь. Потеряла хватку? Загордилась? Включаю улыбку. Босс слегка на взводе, пусть выпустит пар. – Нам не выиграть процесс в одиночку, – расшифровываю свой категоричный ответ. В темных живых глазах напротив читается неподдельный интерес. Я сделала шахматный ход, передвинула пешку на доске. Теперь его очередь отвечать, выстраивая стройную линию обороны, которая в конце игры закончится хитроумно подстроенной ловушкой. И он послушно проглатывает предложенную наживку. – Что значит «в одиночку»? Что ты предлагаешь? – Необходимо шире трактовать иск. Не нам одним наклеили ярлык деструктивной секты. Последователи Муна, кришнаиты, братство Виссариона… Чем больше нас будет, тем больше шансов на победу! – Почему? – спрашивает он недоуменно. Не понимает – это хорошо. Однако не буду с готовностью вкладывать ему в рот наживку. Пусть хотя бы потянется за ней губами… – Это мое предложение. – Молчу. – Не лучшее твое предложение, – раздраженно ворчит он. Входит вызванный для экстренного совещания заместитель Шаньгин, серый кардинал нашей Организации. Отключает сотовый телефон, чтобы звонки не мешали разговору, от которого, без преувеличения, зависит наша судьба. Если в случае неблагоприятного исхода процесса стремительный рост ячеек Церкви по стране затормозится, неприятности нас ждут грандиозные! Блэкуотер не прощает ошибок… Правда, мне лично, скорее всего, ничего не будет. Я – лицо не ответственное, номер «дцатый» в Московской империи, шестеренка в огромной, слаженно движущейся машине, я – хорошо смазанный, бешено вращающийся шарикоподшипник в ее колесной оси. От меня зависит многое, но не все, – так кажется им. Но так не кажется мне! – Она предлагает объединиться, – объясняет Шаньгину босс. Тот морщится, брезгливо поджимая губы. Любое мое предложение он встречает в штыки. Не потому, что предложение неудачное, – потому, что между нами давным-давно возникла стойкая неприязнь. Еще с тех времен, когда он пытался за мной ухаживать, а я «мягко» ответила ему, что секс только портит рабочие отношения между людьми. Отказа он мне не простил. – Наша милейшая Мариночка забыла прекрасную русскую поговорку «скажи мне, кто твой друг, я скажу, кто ты». Подобная компания запачкает нас больше, чем самая отборная грязь. Братство Виссариона, кришнаиты, муниты… Да у любого судьи волосы встанут дыбом от одних этих одиозных названий, а алчные журналисты начнут грызть нас, как изголодавшиеся шакалы. Вы совершенно правы, Игорь Петрович! – Я с открытым забралом принимаю удар. – А теперь представьте… Судебный процесс, адвокаты, пресса… Ужасные подробности всплывают в ходе допроса свидетелей: кришнаиты подвергают своих адептов пыткам, голоду, унизительной работе, в «Богородичном Центре» людей заставляют отказываться от семьи, в «Белом Братстве» насилуют несовершеннолетних… И на этом фоне оголтелых фанатиков – наша философия духовного совершенства, наши курсы, наши сотрудники – улыбчивые, рассудочные, в строгих костюмах, с четкими формулировками на устах… Судья думает увидеть узколобых изуверов, которые в молитве исступленно стучат лысиной по паркету, а видит лишь приятных людей, желающих помочь обществу. Он будет приятно удивлен. И даже если процесс не будет выигран, наша Организация изрядно обелится. – Предлагаешь сыграть на контрасте? – До босса наконец доходит. – Недурная идейка. А, Игорь?.. Шаньгин морщится. Его обледенелая физиономия выглядит кисло. Идея действительно удачная, что и говорить, но ему неприятно, что она исходит от меня, а не от кого-нибудь другого. Однако он вынужден согласиться. Мокрые узкие губы неохотно выдавливают: – Можно попробовать. У Горелика будто гора свалилась с плеч. Он произносит внезапно отвердевшим, четко поставленным голосом: – Расширенное совещание по этому вопросу завтра в десять… Марина, подготовь свои предложения в виде доклада. Мы пригласим ребят из службы безопасности и особого отдела, но общее руководство будет возложено па тебя. Твоя идея – тебе и карты в руки… Выхожу из кабинета. Шаньгин зло косится мне вслед. Его взгляд словно выжигает пятно у меня между лопатками, и даже после того, как дверь с пистолетным треском захлопывается, посередине спины долго держится горячая точка. Итак, после трансатлантического перелета отоспаться не получится. А жаль… Сейчас мне, как никогда, необходима светлая голова и ясный ум. Слишком многое поставлено на карту. Предварительно сделала несколько звонков из кабинета. В трубке – легкое шуршание, все разговоры из офиса, само собой, фиксируются на пленку и хранятся в течение года в службе безопасности. Это необходимо на случай непредвиденных обстоятельств. Каких? Например, внедрения в наши ряды ретивых журналистов, налоговых инспекторов и вообще любых «подавляющих личностей», ПЛ, которых не смогли выявить на этапе предварительного прослушивания. А ведь бывает и такое, что безупречный сотрудник, много лет безукоризненно проработавший в Организации, вдруг сбивается с пути истинного и начинает давать информацию на сторону. Таких перебежчиков необходимо раскрывать сразу. И мы выявляем заразу по мере ее зарождения! – Домой? – с надеждой спрашивает Володя, когда я спускаюсь с крыльца с кипой бумаг под мышкой. – Нет, на Рублево-Успенское шоссе к Сергачеву. Володя мгновенно скисает. Он, видно, надеялся, что сегодня вернется с работы пораньше, вот только отвезет меня домой, – рассчитывал, что после перелета мне захочется отоспаться. Поездка за город, в район правительственных дач совершенно не радует его. Полтора часа по забитому пробками узкому шоссе, которое к тому же постоянно перекрывается для проезда правительственных машин, позднее возвращение в город… Домой ему светит добраться только за полночь, как и мне. А ведь его ждут жена и ребенок… Разница только в том, что когда он вернется домой, ворча и проклиная все на свете, то завалится спать, а я в это время засяду за подготовку к утреннему совещанию. На даче депутата Государственной Думы Ивана Сергачева я была лишь однажды, еще на заре становления Организации, в девяносто пятом году. Тогда Сергачев самолично пригласил нас для знакомства. На встрече он пожимал руки, суетился, долго и красиво говорил об экуменическом движении церквей. Незадолго до того за политическую деятельность, несовместимую с высоким званием пастыря, его лишили сана православного священника. Тогда же обидчивый Иван Егорович наградил себя титулом борца за свободу совести и возгордился. Назло бывшим коллегам он появлялся на заседаниях Думы в черной рясе с огромным крестом на груди, толкал с трибуны страстные речи, злобно пророчил грядущее сращение Церкви и государства, клеймил клерикальные круги, потакал представителям неофициальных конфессий – и тем снискал себе титул борца с системой. Теперь этот титул надо было отрабатывать. Все лезут в люди, как сказал когда-то Гоголь. Все лезут на Рублево-Успенское шоссе, как сказал бы он нынче. Здешние поселки – выставка богатства, апофеоз властопочитания, средоточие честолюбивых замыслов, оптический фокус неудовлетворенных амбиций. Увы, люди суетны. Лестно, когда до президентской лачуги рукой подать, а сосед справа служит клерком в министерстве. О tempora, о mores! А о душе подумать?.. Депутат встретил меня в саду, за кружевным двухметровым забором, прикрывавшим дачу ажурной броней. Его охрана, флегматичная и ожиревшая, напоминала дворовых псов, которых слишком хорошо кормят. А ведь известно: чтобы собака хорошо служила, она должна быть голодной. Сам поп-расстрига был худощавым, живым человеком с бородкой клинышком и внимательными зеленоватыми глазками. Кого-то он мне напоминал… Кого-то до боли знакомого, из моей прошлой, раз и навсегда перечеркнутой жизни… Феофилакта, что ли… Сердце влажно колыхнулось, сжалось от предчувствия близкой боли, но все же расслабилось, усилием воли обмякло, – и судорога воспоминания безболезненно ушла в прошлое, как в песок. Странно, что я вообще ее допустила. Наверное, мой детренированный организм ослаб от перелета и приятных заокеанских волнений. А ведь еще недавно, спроси меня о любом факте из моей прошлой жизни, – рассказала бы обстоятельно и подробно, с деталями, трактовками, комментариями и многозначительными выводами. Рассказала бы умом, а не сердцем. А сердцем – нет, ничего не помню! Пустота, пустота… – Коркин? Знаю, знаю! – обрадованно потер сухонькие ручки Иван Егорович. – Что о нем можно сказать? Энциклопедически образованный человек, профессор богословия, кандидат философских наук, прилежный прихожанин, примерный семьянин. Несколько ортодоксален, конечно, но по нынешним временам это скорее достоинство, чем недостаток. Близко с ним я никогда не сталкивался. Так, виделись несколько раз, беседовали на общие темы… Умнейший человек! Я помрачнела. Человек без недостатков очень опасен. С такими людьми трудно сотрудничать. И бороться с ними тоже трудно. – Говорите, подал на вас судебный иск? – оживился Сергачев. Да… По статье 239 (Организация объединений, посягающих на личность и права граждан). Ну, вы знаете, эти навязшие в зубах голословные обвинения в тоталитаризме и в промывании мозгов… Обзывает наше движение заокеанской сектой, призванной зомбировать русских людей, только и мечтающих о православии и народности… – О, да это его любимая идея – православие и народность! На эту тему мы спорили с ним до хрипоты во время оно… – …поэтому хотелось бы, чтобы именно вы возглавили наше представительство на процессе, Иван Егорович… Собираемся обратиться за поддержкой к представителям корейской церкви Муна, братству Виссариона, «Богородичному Центру», кришнаитам, «Церкви Христа», «Церкви последнего завета», «Свидетелям Иеговы» и другим… – А как насчет «Аум Синрике»? – быстро спросил депутат. – Нет, что вы! – Я даже взмахнула рукой, будто защищаясь (жест, обычно вызывающий доверие у собеседника и отметающий зародившиеся было подозрения в неискренности). – Слишком уж это одиозная секта! После того как экстремисты «Аум» распылили ядовитый газ в токийском метро, ни один приличный человек не согласится, чтобы его имя прозвучало рядом с ними. А мы – очень, очень приличные люди! Глухо хрупнула гранитная крошка под ногами, прошелестел ветер в кронах молодых рябинок. Мы прогуливались по дорожкам молодого, еще не поднявшегося от земли сада. Видно было, что мой собеседник колеблется. – Честно говоря, мне бы не хотелось, чтобы мое имя связывали, например, с «Белым Братством», «Народным храмом» или с одиозными «Божьими Детьми», – запинаясь, пробормотал он. – Даже высокие идеалы свободы совести не могут оправдать кровавых ритуалов и насилия над несовершеннолетними. – Вы правы, эти секты безвозвратно скомпрометировали себя, – заверила я. – К тому же по численности они очень незначительны. Конечно, Иван Егорович, наш разговор предварительный, не обязательно давать ответ немедленно. Поразмышляйте, прикиньте, взвесьте плюсы и минусы… Но опасливые колебания все же взяли верх. – Не думаю, что я соглашусь, – качнул головой расстрига. – Не спешите с ответом. Процесс будет громкий, – будто бы не расслышала я, – интерес журналистов нам обеспечен. Тему тоталитарных сект нынче не муссирует в прессе только ленивый. Благодатная тема! Да и телевидение обязательно будет освещать процесс. А ведь скоро выборы… Вы знаете, сколько стоит минута рекламы на центральном канале?.. Это был ход, после которого депутат обязан был капитулировать, я знала его больное место. Ведь после громкого скандала шесть лет назад о Сергачеве почти забыли, и вот такой удобный шанс засветиться на публике… На носу выборы, шанс попасть в новую Думу есть только у того, кто будет как можно чаще мелькать по ящику… – Я должен все тщательно взвесить, – задумчиво произнес Сергачев, провожая меня до машины. По его голосу я поняла: он почти готов. – Свое решение сообщу вам позднее. – Мы в нем уверены! – На прощание я крепко тряхнула его узкую руку с розовыми, какими-то дамскими ногтями. – Ваш гонорар за участие в процессе мы обговорим позднее… Вы же знаете, мы никогда не скупимся! – Да-да, конечно… До встречи! Автомобиль тронулся, и кирпичный, мрачно-средневековый особняк скрылся в вечереющей мгле, будто провалился в омут. Из машины звонить боссу с отчетом я не стала. Имеющий уши да услышит, а шофер хоть и преданный член Организации, но все же его низшее, ненадежное звено. Одним словом – категория D… Набрала номер нужного отдела, назвала свою фамилию и произнесла: – Буду через час. Мне нужен свободный сотрудник и доступ к базе данных. Подобный звонок офицера по особым поручениям обязателен к исполнению, даже если он, паче чаяния, раздастся в четыре утра (бывало и такое). И хотя уже смеркалось, окна информационного отдела ожидающе светились на втором этаже. Шофера я отпустила. Доберусь на такси. – Что вы, Марина Леонидовна! – запротестовал Володя. – Я подожду вас. – Езжай домой. – Это звучало как приказ. И он уехал. Уехал к своей семье, к жене и ребенку, в свой убогий, куцый быт, бесконечно унылый, бесконечно однообразный, как туристическая поездка по пустыне, где резиновую бесконечность времени и однообразие пейзажа скрашивают лишь изредка возникающие фантомы: миражи дворцов, пальм, брызгающих влагой фонтанов у кромки горизонта… Коротко стриженная девушка в очках, смущенно удушая в кулачке скулодробящий зевок, торопливо поднялась навстречу. – Меня интересуют вот эти двое. – Я выложила на стол листок с крупно написанными фамилиями. – Что у вас есть на них в базе? Легкие пальцы с острыми ноготками, обрадованные работой, вспорхнули над клавишами. – Только общие сведения… Сергачев проходит у нас по общему разделу, а Коркин – в разделе «Анти». В разделе «Анти» содержатся компрометирующие сведения о людях, когда-либо причинивших вред Организации, либо намеревавшихся причинить таковой, либо выражавших негативное отношение к идеям нашего духовного отца Дэна Гобарда. В разделе «Анти» Коркин у нас проходит под номером один. Даже начальник налоговой инспекции района, где находится офис Центра, не доставил нам столько неприятных хлопот, сколько этот тщедушный человечек в толстых роговых очках и стоптанных рыжих ботинках из «Детского мира». Зашуршала бумага, медленно выползая из принтера… Я бегло пробежала текст. Негусто! «Профессор богословия, известный религиовед… Работы… Изданные книги… Контакты… Семейное положение…» Интересно, куда смотрит наше Информационное управление? Моровая язва современности, противник номер один нашей Организации, судя по отчету, представляется эдаким бескрылым ангелочком в очках, буквоедом, чахнущим над книгами. А где, скажите на милость, внебрачные связи? Где подкуп, взятки, растраты, где личные пристрастия? Ну, хоть что-нибудь! – Ничего! – огорченно выдохнула девушка. Она была действительно расстроена тем, что не смогла мне помочь. Сведения о Сергачеве были также неубедительны. Разве что вот это: «Средствами массовой информации обвинялся в получении денег на лоббирование в Думе интересов неофициальных религиозных конфессий для приобретения налоговых льгот». Эти данные можно пустить в дело, если депутат все же откажется сотрудничать. Впрочем, он согласится. Просто небольшая мера предосторожности… В тусклом сумеречном безмолвии пистолетными выстрелами прозвучали гулкие шаги. Я была абсолютно одна в огромном пустом здании. Если не считать охраны. Вошла в кабинет – и растерянно застыла на пороге. Что делать? Ехать домой или заварить крепкий кофе и остаться здесь до утра, готовясь к совещанию? Лучше бы последнее – дабы не тратить время на дорогу туда и обратно. Эх, сесть бы сейчас за письменный стол и погрузиться с головой в работу… Тем более, что после смены часовых поясов спать мне совершенно не хочется. Однако я вспомнила, что надо сменить блузку, помыться и, наконец, поесть, и вызвала такси. Взяла несколько книг с полочки, связала их в стопку, положила папку с текущими делами в сейф. Заперла кабинет, сдала ключи охране. – Вы здесь работаете? – Моложавый таксист кивнул на золотую с черным табличку у входа в офис – «Гуманитарный Центр имени Гобарда». – Я всего лишь секретарша. – Пришлось включить для него улыбку, хотя после полуночи ответственный за лицевую маскировку тумблер в моей голове уже отказывался работать. – Слушайте, про ваших коллег столько болтают! Вот я вчера в газете прочитал… – Ну, еще бы, – насмешливо протянула я, – конечно, вы не сомневаетесь, что мы питаемся кровью младенцев, насилуем девственниц, а стариков сталкиваем со скалы в бушующее море? – Пожалуй, нет… – Он скосил на меня опасливый взгляд, наткнулся на сияющую улыбку и смущенно добавил: – Конечно нет… Но про вас такое пишут… – Мы просто помогаем людям стать самими собой, – мягко произнесла я. – Мы просто помогаем людям… Расплачиваясь, я сунула ему в руку визитку. – Если будет трудно, приходите… Конечно, он не придет. Сегодня не придет, не придет и завтра, и послезавтра… Но когда-нибудь, когда ему станет невмоготу, когда покажется, что жизнь навсегда повернулась к нему своей темной стороной, что все лучшее уже позади, он достанет ее, вспомнит и придет к нам – растерзанный, недоумевающий, жалкий… Тогда мы сделаем из него сильного, уверенного в себе человека, твердо шагающего к намеченной цели… Идущего к солнцу за мелодичной дудочкой неведомого проводника… Без надежды вернуться обратно… Глава 1 – Пожалуйста, ложитесь на кушетку, расслабьтесь… Нет, я вижу, вы напряжены… – Да, немного… – Я надену вам на пальцы электроды… Не бойтесь, больно не будет!.. (Слабый шелест, щелканье датчика.) Вы уже знаете, что этот прибор называется… – Да, нам говорили на аудиторных занятиях. М-метр. Да, М-метр. Правильно, хорошо, спасибо… Большое спасибо! Но все же я еще раз повторю, чтобы вы не боялись, чтобы расслабились. Принцип работы М-метра основан на измерении электропотенциала кожи. При различных психических процессах проводимость кожи человека изменяется, изменяется и ее электропотенциал. Я буду задавать вам вопросы и наблюдать вашу реакцию на них по отклонению стрелки вот на этом экране. Вы понимаете меня? Боитесь немного? Волнуетесь? – Да, чуть-чуть. – Ничего страшного, я тоже боялся своего первого сеанса сенсологической терапии и своего терапевта. Но потом мне стало легче. Гораздо легче… Я просто заново родился, преобразился физически и морально. После нескольких сессий вы почувствуете, что у вас не осталось в душе никаких наболевших проблем. Никаких! Мы сотрем из вашей памяти все то больное, нездоровое, что корежит, аберрирует вашу душу. Мы сделаем из вас чистого, цельного человека. Вы хотите стать чистым, цельным человеком? – Да, конечно. – Как вы знаете, по учению Гобарда люди, периодически попадая в состояние бессознательности, когда их аналитический ум отключен, но мозг продолжает работать, получают серьезные психические травмы. Вся боль от услышанного запечатлевается в мозгу в виде «грамм» [1 - Грамма – запись (греч.).], картинок, изображающих этот эпизод. Спустя много лет после происшедшего грамма включается, начинает работать, но человек этого не сознает. Работающая грамма приводит к тяжелым психическим и физиологическим расстройствам, но человек не понимает их причины, так она надежно спрятана в подсознании, точнее, в реактивном уме. – Да, я помню… Нам рассказывали на лекции о методе сенсологической терапии. Она помогает вылечиться от этих самых ужасных грамм, записей в мозгу. – Да, совершенно верно. Пациент с помощью своего терапевта, мастера, производящего лечение, входит в состояние, похожее на гипноз, и может вернуться в любой момент жизни, вплоть до зачатия. Человек возвращается в свое прошлое, вспоминает «картинку», заново переживает ее несколько раз до тех пор, пока она не перестанет его беспокоить, и стирает ее. Уничтожив все граммы, человек становится совершенным, и ему присваивается звание «очищенного». Вы ведь хотите стать «очищенной»? – Да, очень хочу! – Итак, начнем… Марина… Можно мне вас так называть? Марина, сколько вам лет в данный момент? – Двадцать. – Еще раз? Сколько вам лет? – Двадцать. (Отклонение стрелки М-метра.) – Спасибо. Дайте мне число, пожалуйста. – Двадцать. Итак, мы в самом начале пути. Здравствуйте, Мариночка! (Слабая улыбка студентки.) Сейчас мы с вами углубимся в прошлое, спустимся по траку времени в самые глубины вашей памяти, в логово реактивного ума. Все граммы, психические записи, которые там будут обнаружены, будут стерты. Мы вернемся с вами в ваше детство, в младенчество и даже в пренатальное, дородовое состояние. Наша с вами цель – дойти до самого начала, до начала начал, до момента вашего зачатия. Возможно, вы увидите себя летящей по огромной узкой трубе, похожей на туннель, к источнику теплого света в конце. Это будет означать, что мы с вами поймали состояние вашего рождения. Это состояние называется «последовательность спермы»… Вы еще боитесь, Марина? – Нет, спасибо… Уже нет! – Знаете, Мариночка, открою вам один профессиональный секрет… Когда проводишь кого-то по траку времени в прошлое, в далекое прошлое, а потом он возвращается в настоящее, то пациент всегда ждет, что я с ним поздороваюсь так, как будто он долго путешествовал и наконец вернулся… Вот и вы почувствуете, что побывали в своем детстве и благополучно вернулись назад. Вы вспомните то, что уже давно забыли, что невозможно вспомнить. Ну хорошо… Скажите, Марина, вы в детстве часто болели? – Нет. – Хорошо, спасибо… Скажите, а те, кто вас окружал в детстве, как вы считаете, были сильно аберрированы? Душевно искажены? – Да, я думаю – очень. Моя мать «и отчим… Они были очень сильно аберрированы. Теперь я это понимаю… – Вы это теперь понимаете. Хорошо, спасибо… А как насчет вашей взрослой жизни? Скажите, а были ли у вас сильные потрясения в последнее время? – Да. (Слабая улыбка студентки.) Было очень много потрясений. – Какого рода? – Ну, рождение сына… Смерть матери… И потом… – Ваша мать умерла? – Да. – Наверное, она долго болела? – Нет… Она умерла быстро. Несчастный случай. – О… Это очень интересно! Пожалуй, займемся этим. Вы готовы? – Да. – Скажите, кто в вашей семье всегда был наименее уверенной личностью? – Наверное, я… – Вы так считаете? А ваши родители? – О, они были такими людьми… Мне трудно точно описать их. – Что вы подразумеваете под словом «такие»? – Ну, они всегда твердо знали, чего хотят, что хорошо и что плохо… Мне кажется, они никогда ни о чем особенно глубоко не задумывались. Не хотели задумываться. – Они вас подавляли? – Да, пожалуй. – А вы сопротивлялись их подавлению? – Нет, не сопротивлялась. Пожалуй, нет. Ведь они родители. – А как они вам демонстрировали свое подавление? – Ну, мать говорила… разное… – Что именно? – Я не помню… Столько лет прошло… – Например? – Что со мной все будет в порядке, если я буду слушать ее, делать, как она говорит. (Отклонение стрелки на экране.) – О! Какой замечательный контур! Повторите, что именно она говорила? Дословно! – Это были разные фразы, но… – Марина, у вас сейчас есть поток сознания? – Что это? – Я имею в виду, ваши мысли представляются вам последовательностями слов? – Я думаю, скорее картинками. – Вы видите картины? – Я думаю, да… Мне кажется, что я думаю картинами. – Чудно… Итак, что говорила вам мать? – Разное… Что я старшая. Что я должна зарабатывать деньги. – Повторите еще раз «зарабатывать деньги». – Зарабатывать деньги. – Спасибо, еще раз. – Зарабатывать деньги. – Повторите несколько раз, пока не почувствуете, что грамма ушла. Пока не почувствуете, что ее слова вас не волнуют. – Зарабатывать деньги. Зарабатывать деньги. Зарабатывать деньги. Зарабатывать деньги. Зарабатывать деньги. Зарабатывать деньги. Зарабатывать деньги. Деньги зарабатывать. Зарабатывать деньги. Зарабатывать деньги. Зарабатывать деньги. Кажется, она уходит… – Вы уверены? – Да… (Нерешительно.) – У-гу, не уверены. Скажите, вы считаете, что должны зарабатывать деньги? – Ну, не знаю… (Сильное отклонение стрелки на шкале М-метра.) – Ну вот, это была пока только первая попытка… Хорошо, теперь вернитесь в настоящее время. Вы в настоящем времени? – Я думаю, да. – Сколько вам лет? – Двадцать. – Прекрасно. Закройте глаза. В будущем, в любое время, когда я скажу слово «аннулировано», оно отменит то, что я говорил вам, пока вы лежали здесь, на кушетке. Хорошо? – Да. – Ну, поехали… *** Барак стоял возле самой железнодорожной насыпи, возвышаясь над окрестной болотистой низиной. В нарушение всех норм техники безопасности одним углом, правым, он заехал на полосу отчуждения, и, когда, надсадно пыхтя, по рельсам неторопливо катил тепловоз, хлипкие деревянные стены, крашенные желтой и синей краской, испуганно дрожали. Звенела посуда в горке, величаво колыхалась вода в рукомойнике, а отчим привычно матерился, расплескивая суп в щербатой тарелке, которую нес к столу. Ночью маневровые тепловозы, возвращаясь в депо, тоненько свистели, словно подвывали, зимой – февральской скулежной метели, а весной – разоткровенничавшемуся соловью на тонкой ветке клена возле дровяного сарая. Барак был рассчитан на двух хозяев. Семья Жалейко жила в правой половине, той самой, что опасно подпирала путейную насыпь. В другой половине обитала восьмидесятилетняя бабка Катя, полвека проработавшая на станции, и ее сизый от пьянства сын Петька с дочками. Жена Петьки Клавдюха давным-давно сбежала с залетным проводником из Краснодара, в награду за семь лет супружеской жизни оставив мужу застарелый триппер и двух малолетних девчонок, глупых и жадных, с картофельно-белыми лицами и пухлыми животами. Хлопала обитая потрескавшимся дерматином дверь, и крыльцо барака, перекошенное, исхлестанное дождями и снегом, серое от облупившейся краски, надсадно крякало, когда на него выходила с ведром помоев мать. Рассохлые ступени пели разноголосо, как клавиши расстроенного пианино. И сразу же овчарка Вильма, заслышав из кухни сладостный запах вареных костей для супа, подбиралась ближе и принималась ласково вилять хвостом. Она садилась у двери, сторожко вытянув шею, и требовательно стучала твердым хвостом по доскам, изредка с вожделением облизываясь и буравя преданными карими глазами растрескавшийся дерматин. Каждое лето Вильма была на сносях. Ее живот разбухал, продолговатые сосцы отвисали, она становилась испуганно-ласковой и отказывалась лаять даже на чужих, от каждого человека ожидая помощи себе и своим будущим беспородным детям. Кроме Вильмы в семье Жалейко жили еще две кошки, хитрые и прожорливые, шесть кур, предводительствуемых наглым самовлюбленным петухом, не дававшим проходу своим заполошным женам, и матерый хряк Васька, которого собирались резать на октябрьские праздники, когда стукнут первые холода и можно будет безбоязненно развесить в подвале шматки просоленного сала. Семья Жалейко была большая. Трое детей, не считая различной домашней живности: Маринка старшая, да ее сестренка Ленка, да младший оболтус Валька. Многодетная мать Вера работала на станции диспетчером, отчим числился в дорожной бригаде, но работал только тогда, когда кончалась получка и после блаженного запойного забытья поневоле приходилось выплывать в скучный внешний мир. Маринка была самой старшей из детей, и, следовательно, ей предназначалась львиная доля всех шишек и колотушек. С рождения она помнила свою самую главную и ответственную должность – старшая сестра. Может, когда и было такое время, когда никаких Ленки и Вальки и в заводе еще не было, только не помнила Маринка то время, точно так и родилась на свет старшей сестрой, за которой вечно волочится крикливый и сопливый выводок ребятни. – Маринка! Есть хочу! – канючила вредная Ленка, болтая на скамейке ногами в стоптанных сандалиях, в спущенных на коленях колготках. – Ись хочу, – вторил Валька, не выговаривавший еще и половины букв алфавита, но уже твердо, как «Отче наш», знавший права и привилегии младшего: право требовать и получать еду первым, право бессистемно сикать в штанишки и требовать их немедленной замены, право вырывать игрушки из рук сестренки и орать благим матом, когда то же самое пытались сделать с ним самим, право портить жизнь Маринке и жаловаться на нее родителям по каждому пустячному поводу… *** – Вы что-нибудь видите? – Да, заросли лопухов… Иван-чай. Картошка цветет. У нее такие белые гроздья с желтой сердцевиной… – Что-нибудь слышите? – «Малика, ись хочу, дай!» – Кто это? – Валька, мой брат. Младший. – Сколько вам сейчас лет? – Лет десять. Да, десять… – Итак, следующая строка… Следующая строка вспыхнет в вашем мозгу, когда я сосчитаю от одного до пяти: один, два, три, четыре, пять. (Щелк!) Что именно вспыхнуло? – «Маме скажу, что ты к дурочке ходила. К дурочке. К дурочке. К дурочке ходила». – Спасибо. Следующую строку, пожалуйста. – Я не получила строки. (Пауза.) Тут пусто. – Какой у вас соматик в связи с этим, телесные ощущения? Что вы чувствуете? – Жарко…. Я не знаю. Я все время то вверх, то вниз. – М-м. Хорошо… Поехали дальше… *** В поселке Маринку не помнили иначе как с хвостиком за спиной в виде младших пострелят. Шла ли она с огромным бидоном за водой к колонке, расположившейся на пересечении пыльных улиц, направлялась ли за хлебом в магазин (в котором число мух – жирных, откормленных, изумрудно-зеленых, напоминавших скорее маленьких птичек, чем насекомых, – и их качество соперничало с количеством и качеством имевшегося товара), пыталась ли улизнуть к подружке в соседний барак, – всегда за ней волочился прожорливый, бдительный эскорт, Ленка, противная, конопушная, наслаждавшаяся собственной вредностью и адски завидовавшая могуществу старшей сестры, ябеда, вредина, подлюка, ехидно выла: – А я маме скажу! Все-все расскажу, пос-смот-риш-шь! – Хитрый взгляд прищуренных глаз исподлобья, рыже-зеленых, как у гулящей кошки… Ей вторил Валька, вечно сопливый, вечно голодный, ненажористый: – Малика! – Имя сестры в его устах звучало с местным акцентом, почти по-татарски. – Ись хочу! Дай! И попробуй не накорми! Придет мать с работы, усталая, злая, готовая сорвать зло на ком угодно, Валька первым делом подбежит к ней, уткнется обросшей соломенной головой в колени и завоет без слез, обиженно кривя малиновый, с черными провалами на месте зубов рот, к которому из ноздрей тянутся две прозрачные желтоватые дорожки: – Мамка, ись хочу! Малика не дает! Тут и подзатыльник схлопотать недолго… Поэтому, чтобы отвязаться об требовательной ребятни, Маринка залезала с ногами на табуретку, доставала из хлебницы кирпич, серый и клеклый, и умело кромсала его огромным ножом с гнутым лезвием. – С маслом! – вредничала Ленка, наизусть зная свои малолетние права. – Мне пустой не нужно! Пустой сама ешь! – Масла осталось совсем чуть-чуть! – совестила ее Маринка, строжа белесые, похожие на тополиный пух брови. – Отцу на вечер не хватит! – С маслом! – требовательно подвывал сообщник сестренки Валька и капризно вторил: – Путой не нужа! Путой сама ись! Масло надо! Тогда Маринка, тяжело, недетски вздыхая, лезла в холодильник «Смоленск», который своим купеческим пузом единолично покрывал куцее кухонное пространство, и вымазывала последние масляные крохи на толстые ноздреватые куски. – С сахаром! – Настырная Ленка прячет грязные в вечных цыпках руки за спину – мол, некомплект не возьму, даром не надо, без сахара-то! – И сахала! И сахала! – подхватывал Валька, тоже демонстративно пряча руки. Получив по куску хлеба, посыпанного сверху песком, ребятня на пару минут затихала, блаженно чмокая слюнявыми губами. Наступал драгоценный миг свободы, сладкие мгновения тишины. Пока сестренка с братцем наслаждались выделением желудочного сока, Маринка тихо выскальзывала за дверь и что есть духу мчалась через картофельное поле к соседнему бараку. Пять минут без назойливых родственников, пять минут в любящей атмосфере уютного, хоть и чужого дома с вежливой хозяйкой, учительницей Лидией Ивановной, пять минут рядом с единственной подругой Таней, среди кукол, тряпичных одежек, растерзанных книжек с порванными листами – в тишине и уюте! Хоть пять минут!.. Лучшей подружкой Маринки была соседская дочка, хромая девочка, которую поселковая ребятня называла «дурочкой». Таня была старше своей приятельницы на три года, но по уровню развития безнадежно застряла где-то на уровне старшей ясельной группы. Она считалась умственно отсталой, в школу не ходила, занималась дома с матерью, на улице никогда не появлялась одна, опасаясь насмешек и жалостливо-брезгливых взглядов взрослых. Целые дни она проводила дома или во дворе, огороженном хлипким штакетником. Марине не было никакого дела, что окружающие считают ее подругу дурочкой. Ей казалось, что Таня просто очень молчаливая. Говорить ей трудно, поэтому она только мычит, а если и произносит что-то, то слова выходят из нее с недоделками, как у двухлетнего Вальки. Марина понимала подругу с одного только взгляда, с одного звука. Надо ли было запеленать куклу или обсудить новую картинку, вырезанную из журнала «Советский экран», – девочки общались молча, с наслаждением. Маринка даже немного завидовала Тане. Завидовала тому, что в семье она одна, тому, что у нее такая тихая, некрикливая мать, такой молчаливый, вежливый отец. Завидовала тому, что ей не надо ходить в школу, тому, что у нее множество красивых немецких пупсов, для которых Лидия Ивановна шьет роскошные наряды из разноцветных лоскутков, стопки ярких книжек. Она даже завидовала ее хромой ноге и тому, что взрослые за глаза зовут ее «дурочкой» и в их взглядах полощется жалость. Маринку же никогда никто не жалел. Только отчим, когда мать изобьет его, пьяного, до синевы, видел в ней свою сообщницу, такую же забитую и несчастную, как и он сам. Девочка иногда мечтала о том, что вдруг она тоже охромеет, как Таня. Допустим, пойдет зимой с бидоном по воду, поскользнется на накатанной льдом дорожке возле колонки и сломает ногу, а нога срастется неправильно… Потом она стукнется головой и станет дурочкой, и тогда мечта ее наконец исполнится. Она будет ходить на костылях, улыбаться, мычать, мотать головой – и все будут любить ее за это. И не надо будет целыми днями таскаться с Ленкой и Валькой, кормить их, воспитывать и развлекать с утра до вечера, терпеть их изощренное детское коварство и беззлобный садизм… Размечтавшись, Маринка приходила в себя только тогда, когда из кустов калины, росших под окном, доносились разобиженные сестриным отсутствием голоса. – …Маринка! Ты где? – Плаксивый, гнусавый разнобой слышится издалека. – Теть Лида! Маринка у вас? – обидчиво звенит Ленкин писклявый голосок. Ему вторит Валькин младенческий бас: – Малика, ись хочу! – Здесь я, иду! – по-взрослому вздыхая, кричит Маринка и опрометью бросается на улицу. Лидия Ивановна сочувственно качает головой вслед маленькой няньке и на прощание сует ей в кармашек горсть «Раковых шеек» – чтобы приходила почаще. Таня, мыча, машет рукой, прощается с подругой. – Ну что вам! Не можете без меня пять минут посидеть! – по-взрослому ворча, одергивает малышню Маринка. Ленка хитро щурит свои бесстыжие рыже-зеленые глаза. – А я маме скажу! – обещает она. – Ну, что, что ты скажешь? – с вызовом осведомляется Маринка, натягивая на выпуклое Валькино пузо сползшие до колен колготки. – Что ты опять к дурочке ходила! – Ленка чувствует свою власть над сестрой. – Ну и расскажи! Давай, давай, – предлагает Маринка, лихорадочно обдумывая, чем бы задобрить ябеду. Ведь ей ох как влетит, если мать узнает, что она опять таскалась к дурочке! – Скажешь – я тогда тебе конфету не дам! – Маринка высовывает краешек «Раковой шейки» из кармана и притворно вздыхает. – Придется самой съесть… Ленка захлебывается от изумления и жадности. Конфета! В обертке! И не одна! Обычно дети ели только слипшиеся горошки, обсыпанные пудрой, липкие и приторные, те, что продавались на вес в поселковом магазине. А здесь настоящая конфета! С фантиком! Фантик можно разгладить ладошкой и потом обменять на улице на что-нибудь ценное… – Касета! Дай касету! – воет, как маневровый тепловоз, Валька, завидя в руках сестры сладкое чудо. Через минуту разногласия забыты. Сестренки сцепляют мизинцы и трясут ими в такт, приговаривая: «Мири-мири навсегда, ссори-ссори никогда!» Потом малышня мирно двигает челюстями," наблюдая за пыхтящим на путях паровозиком-кукушкой, а Маринка в это время размышляет, как ей избегнуть вечернего наказания, если мать все же дознается, что она ходила к дурочке. – Нечего туда шляться, – орет мать всегда, – за братом с сестрой лучше следи! Я ей скажу, шалаве этой, чтобы не приваживала… Ишь, тварь образованная, в очках! Мама Вера ненавидит соседку Лидию Ивановну. Ненавидит пламенно и истово, испепеляющей страстью, не знающей ни спадов, ни подъемов. Ее ненависть горит ровно и ярко, как пламя в газовой колонке. Маринка не понимает, чем вызвано это сильное чувство, однако для всего Мур-мыша здесь никакого секрета нет. Дело в том, что первый муж Веры, родной отец Маринки, Ленька, сгинувший давно и бесследно в темных глубинах памяти, запомнился поселковым (и своей жене) только тем, что был долго и бессловесно, как телок, влюблен в Лидию Ивановну. Дурочка Таня тогда временно жила в интернате, в городе, муж Лидии Ивановны отправился за длинной деньгой на Север, стремясь на высоких широтах поскорее забыть рождение полоумной дочери. А Ленька бестолково втрескался в соседку, хотя его собственная жена была Уже на сносях. Тогда еще они обитали в крошечной комнатушке станционного общежития, а не в бараке. Ленька таскался к Лидии Ивановне каждый день. Он приносил газеты и журналы, и они с учительницей обсуждали положение дел в Никарагуа, последнюю ноту ООН, мирные инициативы Советского Союза и хищническую колониальную политику Соединенных Штатов. Приблизив лицо к окошку, зимой украшенному виртуозным узором морозных цветов, а летом занавешенному цветущими гроздьями калины, можно было увидеть тихий полусвет в комнате, круглый стол с вязаной скатертью, лампу с розовым абажуром и склоненные рядом головы… Ленька работал на станции машинистом электровоза и время от времени ночью уходил в рейс. Но куда как чаще до глубокой ночи он просиживал у Лидии Ивановны, в то время как в общежитской комнатушке беременная Вера билась в истерике, грозя выцарапать змее-разлучнице бесстыжие зенки, а собственного мужа безжалостно лишить мужского достоинства. – Дура ты! – говорил ей Ленька, возвращаясь домой далеко за полночь. – Я же к ней за книжками захожу! – Знаю я эти твои книжки! – угрожающе шипела Верка, выставив вперед тугой, как барабан, живот. – Сучка образованная, чужих мужиков приманивает! Вот дрянь! – Я в техникум хочу поступить, а она мне учебниками помогает, – оправдывался Ленька. Однако чем больше он оправдывался, тем меньше ему верила жена. А в поселке про эту весьма платоническую связь болтали невесть что. Говорили, что Ленька таскается к учительше, потому что зарится на ее место в бараке. Там ведь газовая колонка, зимой – прямо рай, дрова не надо таскать. Что и говорить, барак хороший, до колонки рукой подать, целых две комнаты, а прописаны небось только одна учительша с дурочкой. Муж-то ейный в бегах, неизвестно, когда вернется и вернется ли вообще… А учительша, конечно, хорошо зарабатывает. Часов себе в школе наберет, глядь – и телевизор купила. Две программы, художественный фильм каждую неделю и футбол. Конечно, и внешне не сравнится эта учительша с крикливой скандалисткой Веркой, которую хлебом не корми – дай с кем-нибудь поцапаться. Хоть из-за прошлогоднего снега, а все повод для свары найдет! И чего только этот слюнтяй Ленька на ней женился, чего в ней нашел? На самом деле Ленька женился по собственной глупости. Не хотел он вообще жениться. Только двадцать три тогда ему стукнуло. Выучился он на курсах на помощника машиниста электровоза, хотел в Куйбышеве на станцию устроиться. А там, лет через пятнадцать, глядишь, и квартиру дадут… А еще хотел он в техникум поступить, чтобы повысить свою образованность. В этом его и секретарь партийной ячейки депо с чудной фамилией Навродий убеждал, агитировал… Да только поехал однажды Ленька к своему приятелю на свадьбу в железнодорожный поселок на Сортировочную. Пригласили его свидетелем, потому что у него у единственного был тогда магнитофон. А какая свадьба без музыки? Гармошка, конечно, тоже хорошо, но не современно… Свадьба была в бараке, шумная, веселая, пьяная. Невеста пребывала на седьмом месяце беременности, но на водку налегала наравне с гостями. Жених, прыщавый и длинный, нетвердыми ногами танцевал вприсядку под магнитофон, с особым удовольствием распевая матерные частушки собственного сочинения на мелодию «Миллион алых роз». Тогда-то и познакомился Ленька с Веркой… У той грудь копной, глаза наглые, бесстыжие, шустрые. Верка уже тогда расчетливая и приметливая была, сразу увидела, что Ленька – манная каша-размазня: кто чего захочет, то из него и вылепит. К тому же зарабатывает вроде прилично – вон, со своим магнитофоном пришел, значит, деньги есть. Начала Верка свою обработку. Уж она ему и рюмку собственной белой рукой подливала, и прижималась своим пухлым плечом, и тащила танцевать, и шумно вздыхала возле него, как корова, но все напрасно. Тот – как каменный, ничто в нем не ворохнется. Только талдычит про техникум да про высшее образование, нет чтобы бабу в уголке прижать, как все нормальные мужики на гулянках делают. Напоила Верка парня-недотепу допьяна, а потом повела спать в жилой вагон в путевом отстойнике. По дороге карманы обшарила, пятьдесят рублей десятками нашла, в свой карман переложила – целее будут. Да и что говорить, теперь все равно что свои… Это был старый спальный вагон, из которого выбросили скамейки и приспособили для жилья. Деревянная перегородка разделяла пространство пополам, ближе к тамбуру-прихожей находилась печурка, которую топили углем, рукомойник стоял у входа, под ним пряталось ведро, которым пользовались вместо отхожего места… Возле занавешенных тюлем окон возвышалась железная кровать с никелированными шарами и продавленной сеткой. Затащила Верка парня в вагон, раздела его и на пол спать кинула: пусть дрыхнет, кровать и так узкая. Утром Ленька проснулся с трескучей, как радио «Маяк», головой и оторопело увидел полуголую сонную Верку супротив себя – свежую, точно маков цвет, воинственную. – Привет! – произнесла Верка без тени улыбки, спуская ноги с кровати. – А я ведь беременна от тебя, Ленечка! Помнишь, ночью что было? Ленька, конечно, не помнил. И потому жениться попервоначалу отказался наотрез. – Ну, тогда я тебя посажу! – пригрозила Верка в сердцах и обещания своего не забыла. Не хотелось Леньке вспоминать, что было ночью, но ему напомнили… Верка, обливаясь слезами, вызвала отца и мать из соседней Осиповки. Те и стыдили, и корили неразумного парня, упрекали, что он обрюхатил их девчонку, а теперь кидает ее с дитем одну и без прописки. Но Ленька стоял намертво. Эта женщина, крикливая, как базарная торговка, вызывала в нем стойкий ужас. Какая уж тут женитьба, какая семейная жизнь, какая любовь, наконец? Когда первая семейная атака захлебнулась, Верка пожаловалась одному своему знакомому из депо, с которым гуляла раньше. Тот собрал приятелей, и они избили Леньку до полусмерти, когда тот возвращался поздно ночью по запасным путям в общежитие. Парень две недели провалялся в больнице. После этого случая стойкое нежелание жениться у него впервые пошатнулось. После выписки первым, кто наведал Леньку, оказался участковый милиционер, который предупредил упорного машиниста, что Верка уже приходила к нему с заявлением. Не лучше ли решить дело полюбовно, без скандала? А потом дело дошло до комитета комсомола, и строптивого жениха вызвали на бюро для проработки. – Комсомолец – и не хочет жениться! – удивлялся Навродий, шевеля своими черными густыми усами. – В первый раз вижу, товарищи, подобную несознательность! Между тем живот Верки пух, как на дрожжах. И только когда он уже превратился в упругий мячик, который трудно было скрыть даже свободным покроем платья, молодые наконец подали заявление в ЗАГС. – Нам месяц на размышление не нужен, – объяснила Верка заведующей. – Мы и так слишком долго думали. Заведующая с любопытством посмотрела на жениха, как в воду опущенного, и назначила день бракосочетания. Свадьбу организовали в бараке у родственников. Магнитофона на этот раз не было – пока Ленька лежал в больнице, его в общежитии свистнули. Тот парень, с которым Верка раньше гуляла и который так упорно сватал ее за Леньку, на свадьбе у них был за свидетеля. Он поднимал тост за молодых, громче всех кричал «Горько!» и при этом выглядел чрезвычайно счастливым. А Ленька на собственной свадьбе был – краше в гроб кладут… Пока его жена под уханье гармошки вбивала в пол каблуки отхваченных по талону для новобрачных в сельпо туфель, из которых вываливались ее отекшие ноги, он жаловался Лидии Ивановне, тоже приглашенной на торжество: – Я ведь в техникум хотел… А теперь как же? Ребенок ведь будет? Лидия Ивановна теребила пальцами край бахромчатой скатерти и взволнованно блестела темными красивыми глазами. – Но вы еще так молоды, – говорила она, волнуясь, – у вас еще все впереди, не надо ставить крест. Вам нужно готовиться к экзаменам, у вас способности. Я могу вам помочь с учебной литературой… Через два месяца родилась Маринка. – Ну вылитый отец! – восхищались дед с бабкой, родители Верки, приехавшие из деревни продать на базаре сдохшего от неизвестной болезни поросенка и заодно полюбоваться на новорожденную внучку. Теперь душа их была спокойна, дочку удачно сбыли с рук. Зять не пьяница, мямля, правда. Верке такой ли нужен? Но, глядишь, стерпится, слюбится… Прикрыли грех брачным венцом – и то ладно. А если жизнь промеж молодыми не заладится, то и развестись недолго. Теперь это просто, а матерям-одиночкам сейчас такие льготы государство дает, что никакого мужа не надо! Верку раннее материнство совершенно не образумило. Бросив в общежитии новорожденную дочь, она таскалась по поселку, болтала с подругами, скандалила, напивалась на днях рождениях и обожала, когда ее тискали в углу пьяные работяги с Сортировочной. В довершение всего она опять связалась с тем самым типом из депо, с которым гуляла до свадьбы. А Ленька все ходил к Лидии Ивановне «за учебной литературой», вызывая понимающий шепоток и сальные улыбки в поселке. – Я, Вер, хочу в техникум поступать этим летом, – боязливо заговаривал он с женой. – Учиться я хочу… Че-го? – насмешливо цедила Верка, по-базарному уставив руки в крутые, наливные бока. – Вот еще что! Маленький, что ли, учиться? Вон и ребенок у него, а он все одно! Знаю я, кто тебя подзуживает. Лидка эта, очкастая, с панталыку сбивает. Ну уж я ей покажу! Маринка своего отца помнила плохо, узнавала его только по фотографии в семейном альбоме – круглое простодушное лицо, широко расставленные голубые глаза, непокорные соломенные вихры на макушке… Ленька сгинул, когда девчонке всего-то было три годочка. В то время дочку уже отдали в ясли на пятидневку. Мать трудилась на станции диспетчером, отправляя и принимая составы с машинами, углем, древесиной. Ее голос, усиленный громкоговорителем, далеко разносился над просмоленными путями в звенящем цикадами вечернем перламутровом сумраке: – Четвертая! На восьмом пути состав. Четвертая! Гулкий голос разливается по округе, слышный даже в самых глухих местах притихшего поселка… Ему вторит, снимаясь с зеленеющей ветлы, вороний грай, отзывается собачий нестройный хор… Даже добродушная щенная Вильма негромко покряхтывает, заслышав переговоры диспетчеров. – Гр-м, гр-ромче, – кажется, говорит она и, не договорив, зевает, показывая розовый язык с прозрачной ниткой слюны и желтые, совсем стершиеся зубы… Однажды солнечным летним утром мать вернулась со смены и обнаружила дома мирно спящую в кроватке Маринку – одну! Мужа-растяпы нигде не было. Сначала Верка не заподозрила ничего дурного, только зло выругалась, решив, что Ленька, дурак, позабыл отвести Маринку на пятидневку. Однако куда же он сам подевался?.. Перемежая воркотню скулодробящими зевками, мамаша отвела дочку в садик и поспешила домой, подстегиваемая нехорошим предчувствием. А мужа все не было… Верку кто-то точно толкнул в грудь. Она кинулась к шкафу. Так и есть, все рубашки Леньки исчезли. И его лучшие парадные брюки! И выходной свадебный пиджак в серую полосочку! – Ушел! Верка в растерянности осела на кровать. Панцирная сетка жалобно пискнула под ее тяжестью и испуганно заткнулась. – К учительше сбёг от меня! – решила она. Уж она покажет этой очкастой грымзе, змеюке образованной, как чужих мужиков книжками сманивать! Внутри ее все приятно зудело от предвкушения скандала. Вера подхватилась с постели и как была, простоволосая, в мятом после ночного дежурства платье, кинулась по поселку. Она спешила к дому разлучницы и только жалела, что сейчас утро, свидетелей скандала мало и некому ее поддержать. – Ленька! – горланила Верка, мощными ударами сотрясая хилые барачные стекла. – Выходи, сукин сын, нечего от жены прятаться! Лидия Ивановна появилась на крыльце – как всегда сдержанная, тихая, прямая. – Леонида Макаровича здесь нет, вы ошибаетесь, Вера. – Как же, поверила я тебе! Это ты в книжках вычитала, как чужих мужей приманивать? Своего мужика сплавила за длинной деньгой, дочку в интернат спровадила и пошла гулять налево! Ленька, выходи, все равно достану, домой верну! Заслышав зычный голос, собрались ребятишки, бросив игру в казаки-разбойники, немногочисленные свидетели ссоры замедлили торопливый шаг по глухой уличной пыли. Оттолкнув истуканом застывшую Лидию Ивановну, Верка ворвалась в дом с обыском. Однако мужа там не оказалось. Кровать была тщательно заправлена, женское платье в горошек аккуратно висело на плечиках. Верка заглянула на кухню – ее не проведешь! Но на столе сиротливо стояла единственная чашка с остатками чая и надкушенный бутерброд… – Где же он? – растерянно пробормотала сыщица. Еще немного поскандалив для проформы, она побрела домой, в общежитие, глотая досадливые соленые слезы. Где же муж, размышляла Верка по пути. Может, учительша у него была только для отвода глаз, а таскался он на самом деле к другой, проницательно заподозрила она и тут же окоротила саму себя: куда ему, тюте, размазне, до такого додуматься! А вдруг он напился пьяным да уснул где-нибудь на рельсах ночью, а тут его маневровый и переехал? Подобные смерти в Мурмыше считались обычным делом. Дома Верка первым делом полезла в коробку, где хранились самые важные документы (паспорта, свидетельство о браке), и потрясенно застыла. Паспорта мужа там не было. А через неделю пришло письмо из далекого Саратова. Муж писал, что решился-таки поступать в техникум. Конечно, жене помогать материально он не отказывается, станет высылать. Просил поцеловать маленькую Маринку. Верка, прочитав письмо, точно озверела. Сначала хотела поехать в Саратов и силой вернуть Леньку в семью, но потом раздумала – дорога дальняя, деньги опять же… Да где его искать в том Саратове, город ведь большущий! Для порядка она еще пару раз прибегала к Лидии Ивановне под окна, скандалила, грозилась милицией, обещала разбить очки, попрекала ненавистную учительшу рожденной дурочкой, а потом постепенно успокоилась. Со временем причина скандала забылась, а ненависть почему-то осталась. Ленька раза два выслал по пятьдесят рублей на ребенка, а потом деньги перестали приходить. Через полгода пришло извещение из милиции – мол, умер ваш супруг в пьяной драке на улице, и Верка с тех пор стала вроде как вдовой. Отныне она имела полное право при встрече шипеть Лидии Ивановне справедливые обвинения в убийстве обожаемого супружника. Через год Верка опять оказалась замужем. Ее новый муж был тихим пьяницей со спокойными, телячьими глазами и мрачным философическим нравом. Он незаметно перенес свои манатки на освободившуюся койку в общежитии, а потом вовсе остался там насовсем. Витька был выгодным женихом. В депо ему обещали выделить полбарака на семью, когда освободится жилплощадь. Но обещанное «скоро» растянулось на целых три года, и долгое время семья обитала в крошечной комнатке окнами на пустырь, где валялись раскуроченные железнодорожные вагоны, просмоленные шпалы, ржавые колесные оси, тормозные башмаки и куча другого железнодорожного хлама. После рождения востроглазой Леночки Маринка в одночасье, в пять лет, стала старшей. Ее забрали с пятидневки, посадили дома стеречь новорожденную, пока мать бегала по делам, выбивала квартиру, да так и оставили младенца на попечении старшей сестры. Общежитские дети целыми днями возились на пустыре, строя дома в бурьяне и играя железками, а Ленка ползала по земле между ними. Чтобы поторопить деповское начальство, Верка забеременела еще раз, хотя никаких детей ей больше не хотелось. Но она твердо знала, что никто не посмеет влезть в очередь на жилье вперед многодетной матери. Сразу же после рождения горластого Вальки семья переехала в освободившийся барак. После тесной общежитской комнатушки две комнаты с крошечной кухней показались им царскими хоромами… Глава 2 – Какая картина сейчас перед вами? – Ничего не помню… Не могу вспомнить… Не хочу вспоминать! – Я сейчас просчитаю до пяти, и новая строка вспыхнет в вашем сознании… Один, два, три, четыре, пять… – «Нечего тебе туда шляться, лучше за детьми следи! Тварь образованная! Шалава!» – Спасибо, очень хорошо. Повторите «Тварь образованная». – Тварь образованная. – Давайте пройдем это еще раз. – Шалава, тварь образованная. – Повторите несколько раз, пока вам не станет легче. – Шалава, тварь образованная, шалава, тварь образованная, шалава, тварь образованная, шалава, тварь образованная, шалава, тварь образованная, в очках… Кажется, уходит… – Пройдите это еще раз… Спасибо! Следующая картина… У вас есть соник, то есть звук? Что вы слышите? – Лы, е, ны, и… «Ленин»… Умница, Маринка! (Счастливая улыбка на лице студентки.) – О, вижу положительную реакцию. Кто это? – Витька, мой отчим. Он меня любит. – Вы в его валентности? Вы чувствуете, что вы – это он? Переключайтесь на свою валентность. Идем дальше… Следующая картинка! – «Маринка – колбаса, крысиная коса, белобрысая сопля! Дай за сопли три рубля!» – Кто это? – Это Жан, цыганенок. Он меня дразнит. – Остановимся в этом месте. Повторите несколько раз. – Маринка – колбаса, крысиная коса! Крысиная коса! Крысиная коса, крысиная коса, крысиная коса, крысиная коса, крысиная коса… *** В Мурмыше имелось три большие улицы – Ленина, Коммунистическая и, естественно, Железнодорожная. Бараки там были налеплены один за другим, точно вороньи гнезда на облюбованной черной стаей березе. Жили в поселке весело, дружно. Гулять – так всем вместе, драться – так до смерти, ненавидеть – так до последнего вздоха! Жизнь без свары как еда без соли – ни вкуса, ни запаха. Горластая Верка очень любила поцапаться с соседями по бараку. Ни пьющий муж, ни трое детей не утишили ее деятельного нрава. Причина для ссоры находилась всегда. То Петьки на супружница Клавдюха развесит свое белье во дворе, так что не пройти, то девки ее, лазая в дровяном сарае, свалят чужие дрова, то сам Петька, обмывая получку, направится подрывать молодую августовскую картошку, да с пьяных глаз нароет не со своей половины, а с жалейковской, да еще и добрую половину кустов поломает нетвердой ногой. Потом в ответ на эти бесчинства жалейковские куры выклюют огурцы соседей, и тогда Петькина мать, баба Катя, со злости переломит одной из них хребет, а потом, испугавшись содеянного, сварит злодейку себе на ужин, тайком ощипав ее в сарае, а перья зарыв поздней ночью во дворе. А то соседский хряк забежит на жалейковские грядки да с перепугу потопчет всю огородину. Но во всех домашних сварах мама Вера неизменно имела перевес. Общая стена, разделявшая барак на две равные части, того и гляди, грозила обвалиться под ее жизненным напором. – Выселю, выселю вас, Шуруповых, – лютовала она. – В райком буду жаловаться! В Самару поеду, до самого высокого начальства дойду, вы меня знаете! И тогда, испугавшись ее угроз, соседка Клавдюха предпочла податься в края южные, отдаленные. Возможно, она бы отправилась еще дальше, куда-нибудь в другое полушарие, ибо понимала, что земной шар слишком мал для того, чтобы ужиться на нем с мамой Верой, однако пришлось ей довольствоваться сравнительно близким Краснодаром. Сжив с глаз долой зловредную соседку, Верка на время затихла в томительном бездействии. Однако вскоре она вспомнила, что имеется у нее еще один застарелый враг – Лидия Ивановна. А тут еще Маринка повадилась бегать к учительше в дом… Ну вся в отца, паскудница! Того тянуло к соседке, будто там медом намазано, и эта туда же… Нашла себе подружку, хромоногую дурочку! Тогда Верка направила свою неуемную жизненную энергию в новое русло – на борьбу с ненавистной учительшей. – Бабоньки, – жаловалась она товаркам на улице, – мужа моего сманила и сгубила, а теперь за дочку принялась, змея подколодная! Приманивает ее пряниками да конфетами, книжками в глаза тычет… Ох, дождусь скоро я, горемычная… Сгубит она мою девоньку Мариночку, самую любимую доченьку мою! Соседки сочувственно кивали и, затаив дыхание, ожидали развития событий. Несмотря на утверждение матери, Маринка вовсе не была самой любимой дочкой. Скорее уж она была нянькой и вечным громоотводом в доме. Была б Веркина воля, ни за что не отдала бы она старшую дочку в школу! Вообще, зачем девчонке наука? Все равно, не успев доучиться, выскочит замуж, забрюхатеет, а там уж совсем другая наука пойдет, семейная… Трудности ее многолики, познаваемы лишь со временем, с опытом: как у мужа получку изъять, чтоб не пропил, да как на его тяжелый кулак своим глазом не упасть, да как детей родить и воспитать, да как со свекрухой полаяться, чтоб во власть ее не войти и, даже наоборот, окоротить ее. Да как щи сварить, да как огород выполоть, да как дырки на штанах ребятишкам заштопать… А этому в школе не больно-то учат! Да и кому учить-то? Этой очкухе Лидии Ивановне, что ли? И чему такая шкидла научить может? Как недоделков рожать да чужих мужей на сторону сманивать? Как на грех, росла Маринка понятливой и на диво способной к наукам. Будто вправду в своего родного отца Леньку пошла, или кто он там был ей на самом деле… Читать научилась в четыре года, сама. Буквы ей Лидия Ивановна показала. Не то чтобы специально показала, а так, подсмотрела Маринка, как учительша своей Тане кубики с алфавитом называет, да так все их незаметно и выучила. Только складывать слоги у нее не очень-то получалось пока. Повел ее как-то отчим с собой в депо. А там жестяной Ильич в проволочной кепке на заборе висит, на ветру гремит, вдаль смотрит ржавыми глазами. Под ногами у него надпись – пять блеклых букв, еще с прошлогодних майских праздников не крашены. – Па, что написано? – залюбопытствовала девчонка, талдыча под нос: – Лы, е – «ле», ньг и – «ни». Лы, е, ны, и, ны… «Ленин», что ли? – Умница, Маринка, – похвалил отчим удивленно. – А там что? Читай! – ткнул пальцем в черную вывеску кирпичного здания. – Ды, е, пы, о… «Депо»! Так и пошло. «Хы, лы, е, бы» – «хлеб», «пы, о, чы, ты, а» – «почта». И то, что на заборе соседские мальчишки писали, враз стало ясно… «Бы, лы, я, ды» – прилежно читала Маринка, хвастая перед матерью, но сразу же получила подзатыльник и была отправлена нянчиться с годовалой Ленкой. После рождения младшего брата стало Маринке еще тяжелее. Теперь на ней, кроме Ленки, был еще и крикливый горластый младенец, вечно страдавший животом от обжорства. Из-за него в школу она пошла на год позже, и хотя на уроках все схватывала быстро, с полуслова, но успехами в учебе не блистала – домашние задания приходилось готовить на скорую руку, примостившись на краешке кухонного стола, отвлекаясь то на Валькин заполошный рев, то на Ленкины ябеды. Затыкая уши пальцами, Маринка супила белесые пушистые брови, трясла одуванчиковой головой, однако напрасно: заливистый крик брага вторгался в чудесный мир таблицы умножения, перебранка матери с отчимом ударяла по безударным гласным, а пушкинское «Мороз и солнце – день чудесный» неизменно превращалось в оттепельную мряку за окном, в промозглую тоскливую мглу. Учителя удивлялись неровности ее школьных успехов. И только Лидия Ивановна неизменно относилась к ней с тайной боязливой добротой. Лишь летом наступали дни относительного затишья. Не было ни уроков, ни школы, можно было целый день носиться в зарослях татарника, ломать черемуху, объедаться ее черными, костяными, вяжущими рот ягодами… Порой Ленка с Валькой заиграются во дворе, а Маринка шасть – и опять с дурочкой, разбирает тряпочки, и словно нет ей, заразе, никакого дела До родных брата с сестрой. – Вот возьми, почитай, очень интересная. – Лидия Ивановна протягивает девочке книжку. «Айвенго», – завороженно читает Маринка. Вот бы убежать, спрятаться в зарослях берегового тальника, скрыться от всего мира, исчезнуть и самозабвенно погрузиться в чудесные страницы, пахнущие необыкновенным книжным запахом. Вот бы навсегда уйти в тот волшебный мир, где добро всегда побеждает зло, где женщины все, как на подбор, прекрасные принцессы, а мужчины – отважные рыцари… – А я мамке скажу, что ты у учительши книжку взяла! – вредничает Ленка. Настороженным рыже-зеленым глазом она косится на оттопыренный карман сестры – нет ли там конфет? А зачем еще ходить в дом к учительше, если не за конфетами? Не за книжкой же! Но конфет у Маринки на этот раз нет, и Ленка обиженно морщит нос: мамке скажу. Несмышленыш Валька тоже с ней заодно. Еще не понимает ничего, но уже морщит губенки, собираясь реветь, со своей обычной присказкой: «Ись хочу!» Однако старшая сестра знает, как развлечь малышню. – Хотите, покажу кое-что интересное? Ленка завороженно восклицает: «Хочу!» «Хосю!» – поддакивает братец. – Пошли в малинник! И вся компания дружно отправляется в экспедицию. Колючие стебли усыпаны пупырчатыми зелеными ягодами и невзрачными белыми цветами, вокруг них с маслянистым гудением вьются пчелы. – Оса, боюсь! – на всякий случай ноет Ленка, опасливо пятясь. – Юсь! – вторит ей братец и тоже кривится в бесслезном плаче. А потом на всякий случай добавляет, чтобы, не дай бог, не забыли: – Ись хосю! Но Маринка приказывает брату: «Снимай штаны!» – сама помогает ему одной рукой. – Ну, садись здесь, делай по-большому. Валька послушно опускается на корточки. Ему выполнить просьбу сестры – раз плюнуть. Ему в принципе все равно, куда делать свои дела – в штанишки или на землю в малиннике, и он заинтересованно тужится. Ленка заинтересованно наблюдает за покрасневшим от надсады лицом брата. – Все! – торжественно возвещает Валька, натягивая штаны. – А теперь смотрите! – Маринка берет сухую щепку и ворошит пахучую кучку. Белые червяки испуганно расползаются в стороны, виснут, цепляясь за край щепки, испуганно сокращают кольчатые белые тела. – Это глисты. – Ой! – Ленка с уважением смотрит на брата. – Вот это да! А у меня такие есть? – У тебя нет, – авторитетно объясняет Маринка. – Они есть только у Вальки и Вильмы. Валька тоже берет щепочку. Он постоянно хочет есть, у него постоянно набитый, тугой, как барабан, сосущий живот. Но сейчас он забыл о еде и самозабвенно изучает червяков. Книжка и связанное с ней преступление надежно забыто. Мимо малинника по запасному пути неторопливо грохочет электровоз, машинист в сером картузе свысока взирает на малышню у подножия насыпи. – «Рельсы, рельсы, шпалы, шпалы, едет поезд запоздалый!» – кричит ему Ленка, махая рукой. – Маринка, как там дальше? Это старшая сестра научила ее смешной детской игре – прыгать по рельсам на одной ноге и приговаривать вслух считалку. – «Из последнего вагона сыплется горох… Пришли куры – поклевали, пришли гуси – пощипали, пришел дворник – все подмел. Поставил стул, поставил стол и стал писать: я купил жене и дочке… Трик-трик точки! Разноцветные чулочки… Трик-трик точки! Поставил печать и отправил получать!» – Маринка легонько шлепает брата по заднюшке, тот довольно хохочет. – Ельсы, ельсы! – повторяет Валька за сестрой. – Еде поед ападалы! Про шпалы он вообще опускает. «Шпалы» – трудное слово. На обратном пути к дому Вальку рвет какой-то зеленой водой, и он опять начинает ныть: «Ись хочу!» Чтобы брат на время забыл про еду, Маринка предлагает новую забаву: «Пошли цыган смотреть!» Через улицу в окружении одноэтажных бревенчатых развалюх, за дощатым забором – каменный дом цыганского барона, с башенками, с машинами у ворот, с хлопающим на ветру бельем. Цыгане поселились в этих местах недавно, лет десять назад. Сначала их все боялись, но потом ничего, привыкли. Такие же люди, как и другие. Думали, что они будут воровать все, что плохо лежит, а они ничего, смирные оказались. Главное, управу на них легко можно найти. Не угодят чем-нибудь – не скандаль и не жалобись, иди на прием к барону, выкладывай свои иеремиады. Тот мигом вернет похищенное и виновника без наказания не оставит. Коли ведро оцинкованное со двора свели – через секунду получишь обратно такое же, цыганята груши в палисаднике обтрясли – вот тебе, пожалуйста, бриллиантовый, целая корзина из нашего сада, кушай! Цыганский барон – мужчина пожилой, дородный. Весь Мурмыш зовет его Ян Иванович, а как на самом деле его имя, не знает никто. Одет он богато, даже летом, в самую жару – в красивых сапогах со скошенными каблуками. У него «Жигули», «копейка», предмет всеобщей зависти поселковых мужчин, и мотоцикл «Иж» с коляской во дворе. Жена барона (местная баронесса) много старше его – старая, седая, с крючковатым носом, с богатыми золотыми цацками в ушах и на шее. Говорят, что барон живет с любовницей, собственной племянницей, но это только домыслы, точно не знает никто. Поселковые почти не общаются с цыганами, вот и приходится им довольствоваться собственными фантазиями. В доме барона полно женщин, молодых и старых. Все с грудными младенцами, все в золоте, все в цветастых юбках – крикливые, горластые. Но едва хозяйка на них прикрикнет – мгновенно смолкает шум-гам, затихают свары, а уж если сам хозяин фон-барон огненный взор бросит – в доме воцаряется тишина, как на небе, и даже младенцы не осмеливаются пискнуть. Вечером цыгане-мужчины собираются в кружок, беседуют во дворе, обсуждая дела. Говорят между собой на незнакомом языке, красивом и звучном. Иногда они уезжают куда-то, их не бывает дома ночь, а то и две. Говорят, ездят воровать с завода запчасти для машин, а потом их сбывают с рук на самарском рынке. Но опять же точно никто ничего не знает. Начальник мурмышской милиции – первейший друг барона, на праздниках вместе гуляют. А деповских обывателей барон не очень-то уважает – что ему какие-то работяги! – У него в доме все золотое, все с драгоценными камнями, ест он с золотых тарелок серебряными вилками, парчовыми одеялами укрывается, – рассказывает Маринка, глаза ее восторженно сверкают. – А еще цыгане воруют маленьких детей, таких, как Валька, и едят их по ночам, когда никто не видит… Валька хочет зарыдать, но молчит, потому что боится. А вдруг на крик выскочит цыганский барон и потащит его в дом на заклание? За те несколько лет, что цыгане живут в Мурмыше, они скупили все частные дома в округе и вплотную подобрались к баракам. Они бы и сами бараки скупить не прочь, но те, слава богу, не частные, а деповские. Цыгане-мужчины нигде не работают, числятся пастухами или конюхами в соседней Осиповке, в колхозе. Цыганки все, как на подбор, многодетные матери, даже самые юные, лет пятнадцати. Рано утром галдящей толпой они вываливаются из дома – идут на работу. Их работа – ходить по электричкам с грудничками, предлагать гадание, обирать пьяных и при случае тянуть все, что плохо лежит. Они любят приставать к простачкам из дальних деревень, узнавая «по глазам», где те прячут деньги. Возвращаются с добычей поздно вечером. Если добычи мало – беда! Мужья, их хозяева и повелители, ласково учат своих благоверных кулаком, проповедуя любовь к ударному труду на благо семьи. Жители Мурмыша не признают за цыганами никаких магических свойств и с ироническим недоверием относятся к дешевой романтике цыганского табора, привитой советскому человеку фильмом «Табор уходит в небо». То ли цыгане с тех пор сильно испортились, рассуждают они, то ли мурмышские цыгане совсем на тех, киношных, не похожи. Не поют, не танцуют, а больше воруют. И гадают плохо. К цыганкам гадать в поселке не ходят. Однажды какая-то особо любопытная бабенка пару раз отважилась ручку позолотить, да пришла разочарованная – наврали ей там с три короба, ничего из предсказанного не сбылось. Не обломилось ей ни сундуков с богатствами, ни великой любви, ни бубнового валета с машиной. А чего вранье-то слушать? Вот и не ходят мурмышане на гадание к цыганкам, дедовскими способами пробавляются. А то все больше газеты читают, последнюю страничку, где карикатуры печатают и прогноз погоды… Цыганята посещают ту школу, где учится Маринка. Правда, учителя сомневаются, что их удастся выучить хоть чему-нибудь. Цыганята плохо успевают по всем предметам, кроме арифметики. Арифметика у них идет блестяще, но только при особом, не описанном ни в каких педагогических рекомендациях, подходе. – «У Васи было три яблока. Миша дал другу еще одно яблоко, – читает учительница задачку. – Сколько всего яблок у Васи?» Жан? Цыганенок Жан тупо молчит, переминаясь с ноги на ногу, исподтишка пуляет бумажным катышком прямо в Маринкины пушистые волосы. Тогда учительница читает задачку еще и еще раз. Потом поочередно загибает мальчишеские пальцы с траурной каемкой под ногтями, разъясняя задачку. – Ну, понял? Сколько яблок? – Шесть, – выдавливает Жан. – Или семь… Учительница громко вздыхает: – Хорошо, изменим немного условие задачи… Жан, у тебя есть три рубля, Коля тебе дал еще один рубль. Сколько у тебя… – Четыре рубля! – счастливо блестя глазами, выпаливает Жан. И получает свою законную пятерку. Лет в тринадцать цыганских парней женят – и с учебой покончено навсегда. Про девчонок даже говорить не приходится. Для них учеба считается не только излишней, но даже и вредной, и каждый год районные власти с трудом договариваются с бароном, чтобы тот все же отправлял детей в школу… Внезапно туча чернявых пацанят налетает из переулка на барачных чужаков. – Эй, Маринка, колбаса, ты крысиная коса, белобрысая сопля, дай за сопли три рубля! – звенят обидные стишки. Верховодит шпаной одноклассник Маринки Жан. Это долговязый одиннадцатилетний парнишка в драной розовой рубашке, с босыми, черными от смолистой грязи, твердыми, как подметка, пятками. Он первый заводила на улице, инициатор всех пакостей и каверз. – А ты подзаборный подкидыш! – обиженно вскидывается Маринка. В поселке говорят, что мать Жана давным-давно сбежала в другой табор, бросив детей. Чужакам нет пощады! Жан опасно группируется, напрягает цыплячьи мускулы на руках – вот-вот бросится в драку. Маринка далеко отставляет острые кулачки, грозно хмурит светлые брови, по-боксерски переминаясь с ноги на ногу. Она готова грудью защитить брата и сестру. Однако, вместо того чтобы драться, Жан, накопив во рту слюны, харкает изо всех сил. Плевок летит как стремительная ракета. Он пролетает мимо Маринки и запутывается в редких волосах Ленки. Девчонка испуганно скулит от обиды. Второй плевок достается Вальке, и тот, на секунду ослепленный, взвывает испуганной сиреной. Уж этого Маринка стерпеть не может! Она бросается на Жана, и, сцепившись, они летят в пыль, мутузя друг друга под ребра злыми кулаками. Валька громко воет от страха за сестру. Ленка предпочитает рыдать молча. Цыганята оживленно толпятся вокруг и азартно подбадривают драчунов звонкими выкриками. На шум из баронского дома вылетает носатая цыганка в развевающейся юбке. Несколько подзатыльников, пара ругательств на чужом языке – и клубок распался, Жана за ухо волокут в дом. Мир восстановлен. Маринка, взяв за руки брата и сестру, избитая, но не побежденная, возвращается домой. – Ничего, я тебя в школе отлуплю, – утешающе обещает ей Жан, скрываясь за воротами. – Чтоб ты сдохла! Чтоб у тебя нос провалился! Чтоб у тебя… Новый подзатыльник обрывает поток ругательств… Окно раскрыто, орет радио – мать уже дома. Маринка тихонько шмыгает в калитку, опасаясь скандала из-за порванного платья. Валька с паровозным ревом «Ись хосю!» бросается вперед, заслышав многообещающий звон посуды на кухне. У него условный рефлекс на грюканье тарелок. Отчим приходит с работы, как всегда, навеселе… Мать привычно ворчит на него, но мысли ее заняты чем-то другим. Ближе к ночи, когда небо обсыпает звездами, точно коревой сыпью, когда гаснут окна бараков и весь Мурмыш, протяжно позевывая, укладывается спать, Маринка забирается под одеяло и, свернувшись калачиком, блаженно смыкает веки. Правый бок греет костлявая Ленка, в тишине похрапывает аденоидным носом Валька. Только мать ворочается, не может заснуть. По дальнему пути проходит состав, диспетчеры визгливо переговариваются под звездным небом… В Маринкиной голове толпятся дивные видения: скачет прекрасный принц, увозя свою возлюбленную с одуванчиковыми волосами в голубую даль. Мечты предсонно дрожат и путаются – и вот уже не прекрасный принц, а цыганенок Жан несет ее прочь от сдваивающихся путей, от трясущихся барачных стен, по бриллиантовой Млечной дороге, в небывалую, сказочную жизнь… В тишине мать шумно расчесывает комариные укусы и протяжно зевает. – Слышь, Витек, – толкает она мужа локтем в бок. – Будет дрыхнуть-то… Слышь, что скажу… – Ну? – сонно откликается тот. – Вильма скоро опять принесет… И так зверья в доме невпроворот! Надо будет одного кутенка Лариске оставить, она просила, а остальных с «горки» спустить… Возле бараков проходит железнодорожная горка, с которой расцепщики спускают товарные вагоны, формируя состав. В этих вагонах часто отправляют в путешествие лишнюю домашнюю живность, чтобы не поганиться душегубством. Глядь, через несколько дней обнаружат в какой-нибудь Караганде или Сыктывкаре оголодавшего щенка, согреют, приютят… – Сделаем, – сонно откликается отчим и тут же погружается в размеренный плавный храп. А мать все почесывается и вертится в кровати, зло вздыхая на кого-то. Маринка спит. *** – «Одного оставить, остальных с «горки» спустить…» – Кто это говорит? – Мать. Ничего не вижу, темно. – Может быть, ночь? – Да… Я не хочу больше! Не хочу! Мне больно! Больно! Отпустите меня, я больше не хочу! Нет! Нет! Нет! – Ваш крик – положительная реакция, значит, наконец-то мы добрались до очень сильной граммы. Сейчас мы ее раскроем и сотрем. – Нет, нет, пожалуйста, нет! Умоляю вас! – Продолжаем!.. – Больно рот! Губы разбухли, болят. Мне больно! – Что вы слышите? – «Родной матери врет и не краснеет! Сейчас за враки губы в кровь-то разобью!» – Повторите, пока не почувствуете облегчение. – Сейчас за враки губы разобью! Губы разобью! Губы разобью! – Еще раз, пожалуйста… Ушла боль? – Да, кажется… – Что вы чувствуете? – Что-то мягкое, теплое. Лижет руку. Родька. – Родька? – Да, это он… *** В конце лета Вильма принесла пятерых щенков. Один, последний, сразу же сдох, а остальные получились ничего себе – толстые, лобастые, с тупыми серыми мордочками и короткими лапами, разъезжавшимися в разные стороны. Домашние кошки, Нюся и Серафима, пренебрежительно обнюхали новых членов семьи и тут же потеряли к ним всякий интерес. Свою семейную жизнь они предпочитали устраивать где-то на стороне, подальше от греха и от раскатной горки, и приходили в барак, только чтобы подкормиться. Дни напролет дети возились со щенками. Вильма, с отвисшими сосцами, полными молока, добродушно следила за своими отпрысками, мудро щуря карие глаза. В сентябре, когда у Маринки началась школа, у Ленки – садик, а Вальку, предварительно пролечив от глистов убойными дозами декариса, отправили на пятидневку, отчим унес куда-то трех кутят в хозяйственной сумке. В будке остался один щенок, самый крепкий и красивый. Вильма сначала беспокоилась о судьбе своих пропавших детей, даже пыталась добропорядочно выть за ними, но потом сочла за благо сделать вид, что про них забыла, и утешилась оставшимся сынком по кличке Родион. Между тем Родька рос любопытным шустрячком. Он исследовал окрестности барака, излазил дровяной сарай, пару раз провалился в подпол, самостоятельно нашел лаз в покосившемся заборе, увитом засохшими по осени плетями вьюнка, и немедленно отправился к соседям знакомиться. Там его и увидела соседская Таня. Она восторженно замычала, показывая матери на кутенка, заковыляла к нему, сильно припадая на ногу, схватила его и со всей силы прижала к груди, так что Родька жалобно запищал. Лидия Ивановна принесла в блюдце молока. Таня долго смотрела, как щенок лакает молоко розовым бархатным языком, и счастливо мычала, умоляюще глядя на мать. В доме Лидии Ивановны живность никогда не держали – до того ли было, при больной-то дочери на руках! А тут этот щенок… Лидия Ивановна чуть не плакала, глядя, как дочка возится с ним и глаза ее сверкают ласковым восторгом… Почти как у обыкновенных поселковых детей. За забором тревожно затявкала Вильма, вспомнив о сыне, и Родька, смешно переваливаясь с лапы на лапу, с трудом волоча по полу отъевшееся брюхо, заковылял домой. С тех пор Маринка каждый день носила Родьку к дурочке. Вскоре Родька остался у Тани насовсем, получив там алюминиевую миску, подстилку в сенях и вкусный обильный стол. Замотавшаяся Верка поначалу не заметила пропажи щенка. До подобных ли мелочей женщине, поглощенной стиркой и готовкой на троих детей, увлеченной непрестанной борьбой с запоями мужа? Однако вскоре Лариска, вечная собутыльница Верки и первейшая сплетница в поселке, сама напомнила подруге об обещании. – Не знаю, – ответила Маринка на вопрос матери о Родьке и смущенно отвела взгляд. Сердце забилось предательски громко. – А Маринка его все время на двор к учительше таскала! – встряла ябеда Ленка, злорадно посматривая в сторону сестры. Нет, ты глянь на нее! – мгновенно вскипела мать, ожидавшая только повода, чтобы вспыхнуть. – Родной матери врет и не краснеет! Сейчас за враки губы в кровь-то разобью! – Она подняла заскорузлую от стирки ладонь и повторила грозно: – Право слово, разобью!.. А ну, иди за ним прямо сейчас, не то я сама пойду. Да так пойду, что этой паскудной очкухе мало не покажется! Пьяненький отчим Витька слабо запротестовал, пытаясь выразиться в том смысле, что щенков, что ли, им жалко… Пусть Родька остается у дурочки, Вильма еще сколько хочешь принесет. Но поскольку после поллитровки он катастрофически забывал русский язык, то кроме трехэтажной брани трудно было различить что-то в его сбивчивой речи. – Чтоб без Родьки не возвращалась! Маринка в одном домашнем платьице выбежала за ворота. Дул ветер, крупчатый снег сек лицо. Рваные тучи скользили по небу, в их разрывах перезрелым яблоком прыгала луна. Маринка представила, как горестно замычит ее подруга, и ей захотелось застыть на месте, превратиться в ледяной столб, чтобы больше ничего не видеть, не слышать, не ощущать… Никогда, никогда! Слава богу, Таня уже спала… Выслушав сбивчивые объяснения девочки, дрожавшей на пороге в одном ситцевом халатике, Лидии Ивановне ничего не оставалось, как растормошить толстого, сонного от сытости Родьку и вернуть его хозяйке. – Вот так-то! – удовлетворенно встретила Верка дочь. – И нечего наших мужей да собак сманивать! Она отправилась на кухню, Родька доверчиво потрусил за ней. – А ну пошел! – беззлобно прикрикнула Верка, отпихнув ногой. – Пошел на улицу! Однако после этого происшествия Родька и далее продолжал проявлять свой упорный собачий характер. При всяком удобном случае он таскался в соседский барак через лаз в заборе и подолгу оставался там, предпочитая общество ласковой дурочки тычкам и гомону жалейковского дома. А подруга Лариска, коей и предназначался щенок, как на грех, уехала со своим хахалем в санаторий на юг и потому Родьку забрать не могла. Но по возвращении она обязательно потребовала бы обещанного щенка, тем более что магарыч за собаку они давно уже пропили. – Да что же это такое! – возмутилась Верка. – Опять они пса приманивают! Витька, да сделай хоть что-нибудь! По настоянию принципиальной супруги Витька забил лаз досками. Но напрасно – Родька продолжал таскаться к соседям кругом, через ворота. Тогда Верка принесла с работы моток проволоки, привязала песика возле будки и удовлетворенно ухмыльнулась, глядя на обескураженную собачью морду. – Так-то, голубчик! – заявила она. – Посиди-ка, образумься! Родька несколько дней горестно скулил и отказывался от пищи, а потом невесть как вывернулся с цепи и окончательно сбежал к соседям. Невыносимо было слушать Верке, как пес заливисто лает за забором, носясь за мячом, как счастливо мычит дурочка, нагло захапавшая чужую собаку… Точно кто ножом проводил по сердцу в эти секунды. Как раз в это время санэпидемстанция травила в диспетчерской мышей. Гонимые холодом грызуны шли с полей в теплые подвалы, где их гостеприимно поджидала приманка с крысиным ядом. Верка захватила немного белого порошка домой, на всякий случай. И вот теперь он наконец пригодился… Она наварила густого мясного бульону, всегда действовавшего на Родьку, как валерьянка на котов, и от души сыпанула туда белого порошка. Потом отодрала доску, закрывавшую лаз в заборе, благо держалась она на одном гвозде, и закричала призывно: – Родька, на! На! Послышалось знакомое счастливое повизгивание, и подросший пес мгновенно примчался, одурманенный пряным бульонным духом… Вечером Родька метался по двору, жалобно скуля и задыхаясь от адской боли, раздиравшей внутренности. В тот день Верка специально вернулась с работы пораньше, чтобы проследить за последствиями своих военных действий. Но от щенячьего жалобного воя ей отчего-то стало не по себе. Заткнув уши, она заметалась по дому, стараясь работой заглушить странное сосущее чувство глубоко внутри. В сердцах пнула подвернувшуюся под ноги кошку Серафиму, прикрикнула на Вильму, отвесила полновесный подзатыльник Маринке, некстати потребовав показать дневник… Потом выскочила на улицу, на бегу повязывая платок на голову, побежала в ясли и зачем-то забрала Вальку с пятидневки, хотя была только среда и абсолютно никакой надобности в сыне у нее в данный момент не было. Вернувшись, она накормила детей ужином, отсыпала Вильме и кошкам полновесную порцию свежего бульона с хлебом, но без белого порошка… А Родька все метался по двору, и вой его становился с каждой минутой все глуше и глуше… Это было просто невыносимо, хоть уши затыкай! А на соседнем дворе происходило следующее. Ничего не понимавшую Таню Лидия Ивановна увела к знакомым, чтобы та не видела агонии щенка, а сама подхватила как-то внезапно отяжелевшего Родьку на руки и поспешила к ветеринару, что лечил коров от мастита на ферме в трех верстах от Мурмыша. Домой она вернулась одна. Глава 3 – «Кормилица ты наша… Пожрать ничего нету?» – Кто это? – Отчим… Он пьяный. Есть хочет. «Паскуда!» – Повторите несколько раз. – Паскуда. Паскуда. Паскуда. Паскуда. Паскуда. Кажется, ушло… – Хорошо. Это была легкая грамма, куда легче, чем предыдущая. Дайте, пожалуйста, следующую фразу. – «Из дома выгоню! Будешь подолом в Самаре мести!» – Кто это? – Мать. «Подолом в Самаре мести…» – Очень хорошо. Повторите эту фразу несколько раз. (Губы студентки беззвучно шевелятся.) Еще раз… Еще раз… Еще раз, пожалуйста. Вот так, хорошо… Поехали дальше… *** Несколько лет, преимущественно в вялотекущей форме с краткими периодами обострений, продолжалась вражда Маринки и Жана. Бывало, поймают цыганята девчонку в узком переулке, повалят ее на землю, отдубасят кулаками по мягким местам и отпустят, напоследок обложив ее всеми известными ругательствами на всех известных (цыганском и русском) языках. Но и Маринка в долгу не оставалась. Дом цыганского барона она, правда, обходила десятой дорогой, однако в школе спуску своему врагу не давала. То нальет ему в столовой кефира за пазуху, то кнопку на стул положит, то закроет в учительском туалете до прихода грозной завучихи, то вцепится острыми когтями в лицо, чуть не выцарапав глаза. Несмотря на открытые военные действия, малышня в школе отчего-то упорно продолжала дразнить Маринку и Жана женихом и невестой. Не потому ли, что, когда в пятом классе цыганенка собирались оставить на второй год, Маринка собственноручно проверила его диктант и умелым щелчком переправила на парту решение математических задач? Не потому ли, что она громче всех подсказывала ему на географии, где находится этот чертов полуостров Индостан, откуда, как утверждают ученые-антропологи, предки Жана и переселились в Европу? Однако официально война между двумя враждующими сторонами не затихала ни на день. Маринка взрослела, тянулась вверх, как былинка. Исчезла ее молочная одуванчиковая незрелость, пушистые волосы, обычно стоявшие торчком во все стороны, теперь аккуратно улеглись за уши, фигура вытянулась и вместе с тем округлилась, ярче засияли на лице светлые, песочного цвета глаза… Пожалуй, ее нельзя было назвать писаной красавицей, но отчего-то угольно-черный взгляд Жана невольно останавливался на ее склоненном над тетрадкой профиле. И драться он стал не так больно, как раньше, больше не пытался ударить ее тяжелым ботинком прямо в лицо или в живот. А однажды, встретив Маринку на пустыре, прошел мимо и не стал бить. Как-то летом, на речке, они минут пятнадцать о чем-то болтали, не обращая внимания на ехидные подначки поселковой мелкотни с облупленными носами. А осенью Жан не пришел в школу. Он женился. И то сказать, по цыганским законам ему давно было пора вступить в брак – четырнадцать как-никак стукнуло, возраст. Среди цыган такие браки считались в порядке вещей. Парень женился – зачем парню школа? Классная руководительница вычеркнула лишнюю фамилию из списка. Про Жана в классе быстро забыли. Ну ходил какой-то грязный пацаненок в драной одежде и стоптанных отцовых башмаках не по размеру. Ну и что? Только Маринка его не забыла. Однажды они случайно столкнулись в магазине возле станции. Жан вытянулся за лето, повзрослел, стал еще более смуглым, черноглазым, горбоносым – типичный цыган! Только теперь одет он был очень аккуратно, во все чистое, а не как раньше. Наверное, теперь его обстирывала жена. Подруги показали Маринке эту невысокую, некрасивую цыганку лет шестнадцати, с огромным животом, в цветастой юбке и в аляповатом платке до самых бровей. Она была на сносях, ходила вперевалку, сильно выставив вперед живот, и посему в поездах зарабатывала не меньше, чем ее товарки с грудными детьми. Она была такой же крикливой и смуглой, как и все ее племя, только глаза у нее были серые, совсем русские. Говорили, что она будто бы была одной из племянниц цыганского барона и засиделась в девках до шестнадцати оттого, что красоты в ней не было никакой. Впрочем, какая там красота может быть у цыганки? Да кто их там разберет… Весной у Жана родилась двойня – два сына. А к исходу очередного учебного года его маленькая жена опять была беременна и опять ходила вразвалку, нося на одной руке близнецов, еще не умевших ходить… – Плодятся эти грязнопузые как кролики, – заметила однажды мама Вера, имея в виду цыган, и крепко задумалась. И решила завести кроликов. А что? Тут тебе и мясо, и мех, и кормить эту живность особо не надо, знай рви себе траву на путейных откосах. На это и дети сгодятся. Вон Маринка, балбеска, чуть свободная минутка появится, сразу шасть за книжку – и словно глохнет, как будто нет ее! Так пусть лучше траву для кролей рвет, и то больше пользы… А ведь семья большая, еды не хватает. Да еще одеть, обуть малышню надо. Валька растет как на дрожжах, одежда на нем так и горит. Маринка вымахала дылдой, старые материны вещи донашивает… Короче, денег катастрофически не хватало. Времена наступили трудные, непредсказуемые. Сначала мурмышане понимающе вздыхали: перестройка, мол, потерпим годок, зато потом заживем как баре. А затем вообще странное время наступило. Деньги обесценились, продукты все куда-то подевались, точно их корова языком слизала, зато самопальной водки стало навалом. Если бы не огород, большая семья Жалейко совсем бы перемерла. А тут еще Витька-муж стал пить совсем уж неумеренно. И раньше, конечно, не дурак был за воротник заложить, а теперь совсем с катушек съехал, с глузду двинулся. Зарплату пропивал до последней копеечки, если только Верка не успевала отобрать у него деньги возле кассы. За пьянство его сняли с тепловоза и перевели разнорабочим в депо. А у рабочего какие заработки? После этого Витька на весь мир обиделся и еще пуще запил. Назло всем. Как говорится, назло врагам козу продам, чтоб дети молока не пили. Верка, кроме кроликов, завела себе еще и свинью. Все равно дровяной сарай пустует, благо в бараке газовое отопление. Хоть и мороки с ней много, а все ж будет мясо на зиму. Свинью назвали Танькой (соседке-учительше назло, пусть каждый день слушает, как Верка свинью дурой ругает). Хавронья оказалась писаной красавицей. С белыми длинными ресницами, нежной розовой шкуркой, белесой щетинкой… – Кормилица ты наша, – любовно оглаживала Верка хрюшку по боку. – Вот опоросишься, тогда заживем… Разбогатеем! – И тут же озабоченно кричала старшей дочери: – Маринка, почему хлев не убран, полметра навоза, скоро в дом потечет! Сколько раз повторять! – Сейчас, мам! – Маринка прятала книжку подальше в платяной шкаф, чтобы не попалась на глаза родительнице, надевала резиновые сапоги, старое бабкино пальто и шла в сарай убирать жижу. Хавронья при этом благодарственно хрюкала и тыкалась пятачком в резиновые боты. А потом времечко настало совсем уж безумное… Продукты из магазина исчезли вообще все, кроме хлеба. Витька работу стал прогуливать. Вспомнив социалистический лозунг «на работе ты не гость, унеси хотя бы гвоздь», тащил из депо горючку и ГСМ на продажу. В долги влез. Пил он все, что горит: одеколон, политуру, но с получки от гордости употреблял только спирт «Роял». Потому что все же приличный человек, а не пьянь какая, в любой момент может остановиться, если надо будет. Только ему не надо! А что ему, рассуждала Верка. Знает, подлец, что дома жена его все равно накормит… И решила она по-своему бороться с мужем. После смены теперь она быстро шасть домой. Наготовит, детей накормит, посуду вымоет и шикнет на своих: «Тс-с! Папке – молчок насчет ужина». А дети злорадно на отца супятся, когда тот с работы пьяненький приволочется и начнет холодильник обшаривать. – Верка! – кричит удивленно. – Неужель пожрать у нас ничего нету? – Нету! – отвечает мать, насмешливо разводя руками. – Ты же денег не несешь в дом, откуда жратва возьмется? – Ах ты, паскуда, – злится Витька, – я ж тебя сколько лет кормил, а теперь ты от меня кусок хлеба прячешь! Вот когда получку принесешь, тогда и наешься, – хладнокровно заявляет Верка и идет спать – сытая, довольная. Окорока у нее под халатом ходуном ходят, переваливаются со стороны на сторону, и сама она как яблоко наливное, в самом соку. Недаром Витьке уже не раз собутыльники намекали, будто она себе сердечную привязанность на стороне завела. Какого-то азербайджанца из автомастерской, что ли… Витька злился, но с женой ничего поделать не мог. Если б не падчерица, совсем худо стало бы ему. Хоть ложись да помирай от голода или иди с цыганками подаяние на вокзал просить. Маринка, золотая душа, припрячет отцу четвертинку хлеба с маслом, а когда и колбаски кусок… От себя оторвет – а отца, пусть и неродного, пожалеет. Очень Витька ее за это любил. Порой домой пьяный завалится, дебоширить начнет, на жену с кулаками кидаться, но дочку свою приемную – ни-ни, ни пальцем! Только ее одну и слушался, когда она его утихомирить пыталась. Маринка отчима тихо спать на матрасике уложит, хлеба сунет, успокоит, если он ворчать начнет. И опять мир да тишина в доме… А то еще случай на их улице случился. У Мутоновых, что через два барака за учительшей живут, Петька-слесарь помер. Два года пил, семью смертным боем бил, даже в психушку его с милицией отправляли, а потом взял да и помер, облегчение всем сделал. Просто, слава тебе господи, водка отравленная попалась. Точнее, не водка, а стояла на путях цистерна с метиловым спиртом. Капало из нее на рельсы два дня, и два дня никто ничего не видел. А потом Петька мимо пошел, заметил непорядок, понюхал – показалось ему, настоящим спиртом пахнет, медицинским! Нацедил себе бидон, созвал товарищей. Разложили мужики на рельсах лучок с хлебушком, выпили по маленькой… Не знали они, что то был вовсе не спирт медицинский, а страшный яд, на спирт только по запаху похожий, метанол. Двоим, правда, повезло – они только на глаза ослепли, им государство пенсию дало, а Петька-слесарь больше всех выпил – и помер, оставив семью без всякой пенсии… Верка даже к жене Петькиной Наталье, своей закадычной подруге, бегала узнать, как все было на самом деле. Хотела на пути сгонять, нацедить немного полезной отравы, но цистерну ту после разбирательства уже куда-то угнали. Порадовалась Верка за подругу, только засела крепко в ее голове идея освободиться от мужа-алкаша, достал он ее своим забубённым пьянством. Однако вдове Петьки свобода не долго раем казалась. Полгода дышала женщина полной грудью, прибарахлилась, купила себе новую китайскую куртку на рынке в Самаре, волосы пергидролем обесцветила, египетские стрелки на глаза навела. Очень эффектная женщина получилась, когда синяки сошли! И быстро нашла себе нового сожителя. Недели две у молодоженов шло все тихо-мирно, а потом завертелось все по-старому. Сожитель ничуть не лучше погибшего мужа попался. Тоже пил как насос, бил смертным боем жену, работу бросил. Каждый вечер простоволосая Наталья с воем выбегала из барака на улицу и кричала однообразно: «Люди добрые, спасайте, убивают!» И опять заплыла бабонька сизыми синяками и распухла от слез. Только теперь не было уже той цистерны на путях. К сожалению. Глядя на такую свистопляску, взнетерпелось Верке от мужа своего освободиться. Тем более, что азербайджанец Расул из автомастерской убедительно нашептывал ей, что на ее барачной жилплощади он устроит ей заграничную жизнь, и уже даже подарил ей залог их будущего семейного благополучия – фотообои, изображающие южное море, мокрые валуны, пену и ультрамариновое небо в бархатных облаках. И обещал детей ее холить, как родных. Тем более, что Маринка совсем взрослая, уже невеста, скоро ее можно замуж – и с рук долой, пусть муж кормит. Вон у цыганок в ее возрасте уже по трое детей… Вызнав у Ленки, что Маринка из жалости подкармливает отчима, мать устроила ей «вырванные годы». – Я тебя из дома выгоню! – кричала она в полный голос. – Будешь подолом на вокзале в Самаре мести! Хватит, терпела я, да, видно, терпению моему конец пришел! Маринка сглотнула обидные слезы и пулей выскочила из дома. Погладила мимоходом старенькую Вильму возле крыльца, зашла в дровяной сарай. Бокастая Танька дернулась было в грязи, повела пятачком, приветствуя хозяйку, но лень было хавронье вылезать из теплой жижи. Девушка бросила кроликам пучок травы, потрепала за уши. Потом оглянулась боязливо на крыльцо барака – и мышкой выскользнула за ворота. Дурочка Таня приветливо загудела навстречу подруге. – Мариночка! – ласково отозвалась Лидия Ивановна на стук входной двери. – Заходи, будем чай смородиновый пить! Заметила в глазах слезы, но тактично промолчала. – А может, мне в город уехать? – спросила оттаявшая за чаем Маринка. – Поступлю в ПТУ, там стипендия… – Может быть, – согласилась тихо Лидия Ивановна. – Если уж совсем невмоготу… Таня услышала их разговор и забеспокоилась. – Не-и нады! – выдавила она, с трудом проталкивая звуки сквозь непослушные губы. Маринка ласково коснулась ее руки: мол, не бойся, не уеду. Так только, пугаю… Таня смотрела синими, как горные озера, тревожно распахнутыми глазами то на мать, то на подругу. Даже злючка Верка, снедаемая застарелой ненавистью к соседке, не могла не признать, что Бог поступил несправедливо. Не дал дурочке разума, зато полной мерой отвесил красоты. У Тани были правильные черты лица, густые, чуть вьющиеся на концах волосы, чудесные глаза, красиво удлиненные к вискам. И даже хромота не портила ее облика, – но тем ужаснее было сознавать ее умственную неполноценность… – Пойдем играть! – улыбнулась Маринка сквозь высохшие слезы, и Таня обрадованно загудела в ответ: – Пы-дем-м-м! Девочки расположились на диване, разложили кукол. Конечно, Маринка уже давно не играла в куклы, но ради подруги была готова на все. И потекли драгоценные блаженные часы вдали от семьи… – Опять к дурочке шлялась! – констатировала мать, когда Маринка вернулась домой. – Я кроликам траву рвала, – неумело соврала дочка. – Это ночью-то? – хмыкнула Верка. Гнев ее уже изрядно поутих, вновь сердиться ей было лень, и поэтому она лишь беззлобно пригрозила: – Щас по губам шлепну! За вранье. Отчима дома не было. Видно, решил переночевать в депо, как всегда, когда дома начиналась невыносимая жизнь. А жизнь у Витьки в последнее время пошла совсем плохая… Дабы заглушить сосущее чувство голода, он стал пить еще отчаяннее. Домой являлся только по привычке, чтобы погонять жену и детей. Маринка, опасаясь гнева матери, не решалась его кормить. Тогда отчим стал подворовывать еду у Вильмы и кошек, дочиста вылизывая алюминиевую гнутую миску возле конуры. Потом шел в дом, ложился на матрас в сенях, хранивший невыветриваемый острый запах мочи, и спал беспробудно. А если не спал, то жаловался тонким, жалобным голосом: – Верк, а Верк, а чего это у нас столько синих тараканов развелось? – Он обирал невидимых насекомых с одеяла, неуклюже шевеля заскорузлыми пальцами. – Мутанты, что ли? – Тьфу! Допился до чертиков! – плевалась Верка. Мужа своего она теперь за человека не считала, издевалась над ним, начиная свои атаки исподтишка. – Витька, а Витька! – произносила она со своего дивана в вонючую темноту душной комнаты. – Чего? – нехотя отзывался муж. – Давай с твоей получки велосипед Вальке купим. Даже у цыганят велосипеды есть, а у нашего нет. Ну, хоть подержанный! Верка вовсе не собиралась покупать никакой велосипед, а разговор ей нужен был только для того, чтобы раздразнить супруга. – Да иди ты! – серьезно отзывался Витька. – Велик знаешь сколько стоит? Во-он ты какой! – с ненавистью отвечала Верка. – Денег ребенку жалеешь. Да ты вообще хуже цыгана. Тварь подзаборная! Да хоть бы ты скорее меня освободил. Чтоб ты водкой своей проклятущей захлебнулся! Чтоб ты сдох!.. Так продолжалось изо дня в день. На какое-то время своеобразные антиалкогольные меры супруги все же оказали некоторое воздействие. Однажды Витька попытался донести получку домой, и принес бы, если бы по пути ему, как на грех, не попался ларек, приветливо сверкавший в ночи разноцветными огоньками. Много таких ларьков тогда развелось по всей стране, и в Мурмыше тоже был один такой, организованный предприимчивым азербайджанцем Расулом. После неудачи, закончившейся тяжелым запоем, Витька не делал больше попыток вернуться к трезвости, полностью отдавшись своей пагубной страсти. А потом он не выдержал. Озверев от голода и водки, мужик задумал страшное. Он готовился к этому несколько дней. Договорился с цыганами, наточил острый нож… И при помощи одного из многочисленных дядьев Жана зарезал красавицу хавронью, опору и надежду большой и голодной семьи Жалейко. Момент для преступления был выбран идеальный. Плыл над поселком тихий вечер. Верка умелась к своему хахалю в ларек, Маринка улизнула к учительской дочке, а остальные дети гостили у бабки в соседней Осиповке. Темные тени скользнули во двор барака. Грюкнула дверь дровяного сарая… Цыгане помогли Витьке разделать тушу. А свинья, как на грех, оказалась поросая, у поросят в брюхе уже даже копытца сформировались. Осознав этот факт, Витька впал в неистовое горе. За бесценок продал тушу и потроха цыганам, себе оставил только один кусок на еду. Наварил мяса, наелся до отвала и запил. Однако на сытый желудок, отвыкший от нормальной пищи, водка шла плохо, не брала. Витька думал о поросой свинье, ему было жалко невыгоды предприятия, он мучился сознанием собственной патологической необоротливости. А водка, отличная, замечательная водка из ларька азербайджанца, все не брала его. Тоска грызла его, как лютая змея, даже лютее Верки. А тут еще какие-то развеселые зеленые бесенята полезли по ногам, щекоча и посмеиваясь тонкими голосочками: «А хрюшка-то поросая оказалась! Десять поросят принесла бы! Вот прибыли-то было!» Допив бутылку, Витька небрежно смахнул на пол бесенят, надел сапоги, взял лопату, словно собираясь раскидать навоз в хлеву. Запалил лампочку в сарае и внезапно увидел, что в клетку вместо кроликов забрались пять белых крокодилов, да еще и ползают туда-сюда. Внезапно один из крокодилов раскрыл на Витьку зубастую пасть и произнес с печальным укором: – Поросая хавронья-то оказалась… Знаешь? – Знаю, знаю, – ответил крокодилу бедный мужик. Это было последней каплей. Витька отыскал на чердаке прочную бечевку, перекинул ее через стропила сарая и повесился. Найденных в его карманах денег, вырученных за безвременно заколотую хрюшку, как раз хватило на похороны. *** – Боль ушла? Хорошо, отлично, превосходно. Грамма стерта. Пожалуйста, дайте мне следующую картину. – «Сидишь тут на шее, корми тебя… Скоро ты уберешься отсюда, а?» – Пройдем это. Повторите эту фразу несколько раз… Еще раз… Еще раз… Спасибо. Пожалуйста, еще раз… Спасибо. Спасибо. Спасибо… *** После смерти отца дела в семье Жалейко пошли не лучше и не хуже. Все так же шли дела. Мать работала, девчонки учились, а Валька готовился осенью пойти в школу. Азербайджанец Расул, так долго ждавший освобождения брачной вакансии, отчего-то не спешил занять место Веркиного мужа. Его дела в ларьке продвигались как нельзя лучше. Он богател не по дням, а по часам, свел дружбу с цыганским бароном, стал лоснящийся и гладкий, как откормленный боров. Верка бегала к нему в ларек и чуть не ежедневно устраивала скандалы. Она требовала женитьбы на себе. В последнее время ее совсем заело безденежье. Ей хотелось заработков Расула и его горячего мужского внимания. Но на требования дамы сердца ее возлюбленный ответил неординарно: привез из далекого горного аула свою черноокую жену с гусарскими усиками и четверых детей. Затем снял в поднаем две комнаты в бараке у тети Глаши наискосок через дорогу и зажил в свое удовольствие, мозоля бывшей пассии глаза своим благополучным видом. Проблемы в личной жизни и безвременная кончина супруга совсем испортили и без того не сахарный характер матери. Вконец озлобившись, она вымещала свою злость на детях. Первой доставалось, как всегда, Маринке – как самой старшей и нелюбимой. Среднюю Ленку, хорошенькую, как картинка, с тонким кукушечьим лицом в веснушках и прозрачными пальцами, Верка, казалось, любила больше всех. Пацаненок Валька просто не позволял никому себя любить. Влетит в дом, схватит кусок хлеба – и опять на улицу, гонять с ребятней до полуночи. Мать ворчала на Маринку сначала по привычке, а потом все больше распаляясь. – Сидишь тут у меня на шее… Корми тебя… Скоро ты уберешься отсюда, а? Все бы тебе только в книжки пялиться, будто других дел нету. Маринка не отвечала на попреки, привыкла. Уж когда совсем нестерпимо станет, накинет шубейку, выбежит за ворота к Лидии Ивановне – хоть на часок удрать из напряженной, пропитанной свинцовой тяжестью атмосферы родного дома. – А может быть, мне в институт поступить, а? – делится она с Лидией Ивановной сокровенным. – Уехать я хочу отсюда. – Конечно, Мариночка, тебе нужно учиться, ты способная, – кивает почти совсем седой головой учительница и переводит набухший влагой взор на кукольное личико дочери. А Таня обливает осунувшееся лицо подруги своим синим, бездонным взглядом и на всякий случай встревоженно гудит: – Не-и нады! Н-н-не!.. Подруги садятся на диван рассматривать журналы с киноартистками. – Пугачева, – тычет в глянцевое фото Маринка. Таня в ответ счастливо мычит: – Ал-л-лы… – а потом показывает пальцем на черный экран телевизора и бурно кивает – мол, видела недавно, как она пела. Вернувшись домой, на очередное замечание матери о жизни вчетвером на одну зарплату Маринка твердо заявляет: – Уеду я от вас! – Ой, напугала! – усмехается мать. – Уезжай! Одним ртом меньше будет. Скатертью дорога! – Я учиться буду! – заявляет Маринка, и ее большие светло-карие глаза решительно темнеют. – На учительницу! – Уезжай, – соглашается Верка охотно. – А я всем скажу, что ты замуж вышла. А то еще в подоле принесешь, куда нам лишний рот… Очередное упоминание о лишних ртах и о возможной беременности вводит Маринку в приступ молчаливой остолбенелой ярости. Тонкие ноздри раздуваются, веснушки, обсыпавшие еще в марте прозрачное от нехватки витаминов лицо, гневно темнеют. Мать отлично знает, как больнее уколоть ее… Едва апрельское ласковое солнышко разогрело землю, поселковая молодежь, оттаивая от зимы, выползла на улицу. Ребята облюбовали скамейки возле расчетной конторы и целыми вечерами обсиживали их, лузгая семечки. Зачастила туда и Маринка. На людях все ж легче, все не дома… Днем на тех скамейках старушечий женсовет собирался косточки перемывать. Обсуждали, кто из заневестившихся девчонок этой весной «залетит» и под венец пойдет с набрякшим пузом, а кого весенняя беда стороной обойдет. Увидев Маринку в подростковой компании, старухи единогласно решили, что не иначе как жалейковская краля их нынче порадует. И то сказать, вон девка какая стала, ладная да красивая. Белесая больно, нуда ладно. Подкрасит бровки, ресницы – и глаз не отвести. Парнишки за ней табуном вьются, наперебой семечками угощают. Их главарь по прозвищу Серик, видный такой парень, – ну тот, у которого братья и отец за драку сидят, – по ней, право слово, с ума сходит. На мотоцикле ее катает. А еще один цыган из каменного дома за ней ухлестывает… – Правда, что ли, цыган? – удивляется бабка Глаша. – Точно говорю! – кивает всезнающая тетя Липа. – Только она к расчетке шаг ступит, так он тут как тут. Так своими глазюками ее насквозь и прожигает, точно платье сымает. – Ой, что-то, бабоньки, будет! – единогласно восклицают сплетницы. – Прямо табуном парни вокруг этой Маринки ходят. К осени, как пить дать, быть ей с пузом! Правду говорили старухи – на вечерних посиделках возле расчетной конторы неожиданно стал появляться Жан. Супруга его к этому времени ходила за ручку с уже тремя пострелятами и, кажется, обещала подарить вскоре четвертого отпрыска. Поселковые парни не гоняли Жана от «расчетки», хотя дело было немыслимое – чтобы грязнопузую цыганву допустили зубоскалить с поселковой девчонкой. У них свои девки есть! Да и его поведение удивляло: семнадцатилетний отец семейства, детей куча мала – что он делает в холостяцкой веселой компании? Между тем Жан делал вид, что ходит на вечеринки обсуждать исключительно важные мужские дела. Будто другого места для обсуждения не нашлось! Предлагал Серику и его дружкам заняться ремонтом автомобилей, обещал поставлять запчасти по дешевой цене, твердил, что дело выгодное. Беседовал солидно, с расстановкой, в сторону Маринки даже не смотрел. Не глядел, как она прикусывала белыми сахарными зубами травинку, как хохотала, красиво закидывая назад одуванчиковую голову, как сияли теплым вечерним светом ее песочные глаза. Не глядит он в ее сторону, но вдруг как обольет жаром, оплавит кипящим угольем глаз, а потом резко потухнет его взгляд, точно подернется холодным пеплом. Только один раз провожал он ее до калитки. Болтали ни о чем, стояли возле ворот, пока мать не гаркнула на дочку с крыльца, чтобы прекратила обжиматься по кустам да шла домой. Но с той поры пошла по поселку молва, что жалейковская Маринка связалась с цыганом из каменного дома. А молва что зола – не отмоешь добела. Однажды поздно вечером шла Верка от своего азербайджанца (она опять стала с ним потихоньку встречаться, забыв недавнюю обиду) и услышала знакомый колокольчиковый смех дочери возле конторы. «Ну я щас ей задам», – взбеленилась сразу, будто внутри ее кто-то включил зажигание. Голову тяжелила, дурманила «паленая» водка, которой торговал ее дружок. Выскочила Верка в светлый круг от качавшегося на столбе фонаря, углядела одуванчиковый пух дочкиных волос, расслышала низкий мужской гогот… Там еще были девчонки, но не до них было Верке. – Эт-то что такое? – в бешенстве заорала она. – А ну, марш домой! – Две пощечины прозвенели в тихом вечернем воздухе, как выстрелы. – Ишь ты, устроила сучью свадьбу! Сучка одна, а кобелей много! Маринка только склонила голову и побежала прочь, давя слезы. Мутно светилось в темноте ее ситцевое платье. – Теть Вер, да вы что! – вступился за свою зазнобу главарь компании Серик. – Мы ж только разговариваем! – Знаю я ваши разговоры! – дохнула Верка застоявшимся перегаром. – От этих разговоров у девок животы пухнут! И пошла восвояси, плавно перекатывая под платьем свои наливные окорока. В этот миг вдобавок к чувству честно выполненного долга она испытывала особую материнскую правоту. Несколько дней Маринка провела под домашним арестом. На улицу ей разрешалось выходить лишь за водой к колонке. Но едва она появлялась с огромным бидоном на дребезжащей тележке с деревянными колесиками, как неподалеку волшебным образом возникала курчавая голова Жана. А потом чрезмерные строгости постепенно заглохли сами по себе, и Маринка опять стала выходить к «расчетке». Однако теперь, чтобы обезопасить себя от нелепых обвинений матери, она брала с собой дурочку Таню. Таня только тихо улыбалась, слушая разговоры Маринки с Жаном, и лишь одобрительно мычала. Ей нравились эти вечерние посиделки, ей было так интересно! Она еще никогда не видела вокруг себя столько чужих интересных лиц! Лидия Ивановна в принципе не возражала против таких прогулок. Ведь когда ее дочка с Маринкой, с ней ничего не может случиться. – Пыдем-м! – радостно гудела Таня, надевая свое лучшее платье, и ее синие, озерные глаза сияли от счастья. А скоро она выучила еще одно новое слово: «Жан-ны!» Жан провожал подружек домой, с каждым разом все более забывая о своей жене, детях, об обязанностях настоящего цыгана перед семьей и племенем. Дальше разговоров и робких рукопожатий дело у них не шло. Мешала дурочка Таня, ковылявшая рядом, мешали всевидящие глаза соседей в бараке напротив… – Я хочу уехать, – однажды призналась Маринка. – Вот получу аттестат… – И я тоже хочу, – неожиданно признался Жан. Маринка не осмелилась спросить у него про семью. Побоялась. – Не-и нады! – загудела Таня, услышав про отъезд. – Н-не! Между тем не только Маринкиной матери не нравилась странная дружба девушки с женатым цыганом… Влюбленный Серик, наблюдая благосклонное отношение Маринки к «грязнопузому» сопернику, наливался черной злой ревностью. Голову его туманили невероятные планы мести, и он лишь выжидал удобного момента, чтобы разом отомстить и ветреной девице, и ее кавалеру. Верке недосуг было следить за порядочностью дочери, сложная личная жизнь отнимала у нее все свободное время. Однако вскоре бдительные мурмышские старухи не замедлили доложить ей, что Маринка опять что ни вечер ошивается у «расчетки». Однажды, вдрызг разругавшись со своим приятелем-ларечником, Верка решила с пользой для дела выплеснуть вовне свой праведный гнев. Она раздобыла бидон с керосином, притащила его поздно ночью к «расчетке», пыхтя, облила скамейки, фонарный столб, навес от дождя. И чиркнула спичкой. Горело хорошо, знатно. Все сгорело дотла – и скамейки, и столб, и навес. Пламя чуть было не перекинулось на саму расчетную контору, но здание спасла подъехавшая пожарная машина. Целую неделю из-за спаленного столба добрая половина поселка сидела без электричества и вместо мексиканского сериала обсуждала латиноамериканские страсти в Мурмыше, на просторе заволжских степей. Маринка же получила свою законную порцию затрещин и познала, что такое недовольство своих сверстников, которых ее мать лишила удобного пристанища. – Это все из-за нее, из-за Маринки! – подначивал своих приятелей Серик. Он тяжело переживал фиаско на любовном фронте. Ему неприятно было сознавать, что какой-то грязнопузый цыган из каменного дома добился у девушки куда больше, чем он, поселковый заводила. Воображение Серика рисовало сладострастные картины на привольных, цветущих желтоглазыми ромашками пустырях вокруг Мурмыша. И его небольшие, стальные глаза темнели от ярости. – Это все из-за нее и из-за цыгана! – зло щурился Серик. Приятели охотно поддержали его. Давно уже в поселке, расслабленном майским цветением яблонь и вишен, не случалось больших драк. Кулаки у парней чесались нестерпимо. – Рожу бы ему начистить! – хмуро заметил один из компании. – Точно! – поддержал его другой. – Пошли в Цыганскую слободку, может, поймаем его! Парни, в которых комариным зудом свербило предчувствие славной драки, гурьбой направились к каменному дому, мечтая встретить по дороге кого-нибудь из ненавистного племени. Как на грех, цыгане словно почувствовали приближение грозы и попрятались. Толпа бурлила. Напряжение должно было рано или поздно вылиться. И оно вылилось. Трое цыган везли на телеге гору старых полугнилых досок для строительства пристройки к дому. – Тпр-ру! – остановил телегу Серик и закатал рукава, чтобы было сподручней драться. – А ну, слезай! Цыгане заартачились и тем подписали себе приговор. Поселковые достали из карманов велосипедные цепи и кастеты. Вскоре уже упала в растертую ногами пыль первая капля черной цыганской крови, всхрапнула лошадь, испугавшись яростного крика. Драка была жестокая, отчаянная, не до первой крови, а до первой смерти. Сначала перевес был на стороне нападавших. А потом кто-то донес о происходящем в каменный дом – и понеслось… Тонким воем заголосили цыганки, а мужчины, и стар и млад, все, кто был дома, поснимали со стен ружья и пошли защищать своих. И вот уже цыгане стали теснить поселковых парней… Когда на место действия прибыла не слишком расторопная милиция, все было уже кончено. Кому-то сломали руку, кого-то пырнули ножом в живот, Серику же выбили передние зубы. Вскоре место драки опустело. Только в пыли осталось лежать неподвижное тело, над которым причитала по-цыгански женщина в длиннополой юбке, робко выли испуганные дети. Поражение было позорным. Серика продержали два дня в милиции, а потом выпустили. Казалось, что в поселке все над ним смеются. Злость требовала выхода. – А все из-за этой твари паскудной, – свирепо процедил сквозь зубы парень и решил наконец выместить свое ожесточение. Подкрался под окна знакомого барака, стукнул в стекло. При появлении чужака Вильма приветливо вильнула хвостом и доброжелательно тявкнула, интеллигентно намекая, что хозяев нет дома. – Вот сучка, шляется где-то! – процедил Серик и рассерженно пнул Вильму в отвисший живот. Вильма заскулила и испуганно уползла в конуру. – Небось опять со своим цыганом в канаве валяется! – прошипел он вслух. Розовый бешеный газ дурманил голову. Серик заметался по двору, не зная, какую еще пакость изобрести, спугнул кур (те удрали от него на огород и спрятались в помидорах, предводительствуемые падишахом-петухом), забежал в сарай. Кролики испуганно метнулись в клетке, чуя беду. Одного из них Серик от злости задушил пальцами, но остальных не тронул – неинтересно. Углядел через щели сарая нечто более любопытное: дурочка, Маринкина подружка, ковыляла по двору и счастливо щурилась на свет в кружевной тени вишенника. Серик выскользнул прочь из сарая. Одним движением перемахнул через забор, вскарабкался по насыпи. – Эй, ты! – негромко крикнул он. Оглянулся. – Иди сюда, слышь, чё говорю? Дурочка недоуменно загудела, но послушно направилась к плетню. – Не бойся, иди! – ласково позвал Серик, приглашая ее выйти со двора. – Чё-то дам тебе, слышь? Таня только замычала, завертела головой: «Н-не!» Серик обернулся, лихорадочно облизал губы, нетерпеливо переступил с ноги на ногу. Коварная мысль уже вскружила его шальную голову. – Слышь, чё скажу! – зашептал он, протягивая камешек, который нащупал тут же, под ногами. – Иди, Маринка тебя зовет, слышь? Маринка! – М-мырина! – обрадованно загудела дурочка и доверчиво заковыляла за ограду. – Пошли со мной! – сказал ей Серик и на всякий случай оглянулся – не видит ли кто. Никого не было. Ленивый майский полдень вольготно разлился по степи. Звенели пчелы, опьяненные медовым ароматом, высоко в небе, оставляя инверсионный след, похожий на дорожку елочной ваты, плыл в Самару самолет. – Пошли! – повторил Серик, беря девушку за руку, и снова лихорадочно облизал обветренные губы… *** Возвращаясь из школы, Маринка заметила толпу возле соседнего барака. Народ нестройно гомонил, точно стряслась какая-то беда. – Что такое, тетя Глаша? – спросила она, протискиваясь вперед. – Случилось что? – Случилось! – неодобрительно зыркнула на нее из-под белого, нависшего надо лбом платка соседка. – Вот что случилось: дурочку нашу изнасиловали. Маринка обмерла. Злые взгляды кололи ее со всех сторон, будто она была в чем-то виновата. – На насыпи ее нашли, всю в кровище, платье порвано, – продолжала соседка. – Надо же, паскуды какие, божьего человека не пожалели, юродивую… – А кто это сделал? – Да кто ж тебе скажет? Наверное, прохожий какой, свои ж ее сызмальства знают да любят… Сейчас ее на «скорой» в больницу увезли. И мать с ней, Лидия… – А дети болтают, видели какого-то громадного косоглазого мужика на путях, не из наших… – Напридумывают чего! То, верно, цыгане были. За смерть своего мстят. У них похороны завтра. Значит, чтоб и мы не радовались. Некоторые граждане в толпе уже призывали народ вооружиться и идти на цыганский дом, убивать всех. Насилу смогли их угомонить. Маринка ушла в свой барак. Села за стол. Потрясение уронила голову на руки. Таня, милая, добрая Таня, самый светлый человек в ее жизни… – Уеду! Уеду отсюда! – бессильно шептала она, утирая быстрые горькие слезы. А к вечеру стало известно, что дурочка жива, она лишь сильно изранена да испугана, но жить будет. И еще – что насильничал ее кто-то из своих же мурмышских парней, видно по пьянке. Говорили даже, будто это был сам Серик Мягконосов, будто он кому-то хвастался давеча по пьяному делу. У него два старших брата сидят по тюрьмам и отец. По нему тоже, видно, тюрьма плачет… Серик не отпирался, но и не признавался в содеянном, только ухмылялся надменно и зло. Знал прекрасно, что никаких улик против него нет. – Дотаскалась к расчетке! – резюмировала Верка, узнав про случившееся. Но даже у нее не повернулся язык позлорадствовать соседкиному горю. В происшедшем Маринка ощущала и свою косвенную вину. Прямо ее никто ни в чем не упрекал, но ощущение вины носилось в воздухе, как электрические разряды перед грозой. Ведь это она брала Таню с собой к «расчетке», брала не для развлечения бедной дурочки, а чтобы иметь свидетеля своих скромных встреч с Жаном. Если бы не она, наверное, ничего бы не было. Никогда бы не встретилась Таня с Сериком, жила бы себе дальше беззаботно, как птичка на цветущей яблоневой ветке… А Жан… Жан вернулся в Мурмыш после трехдневной отлучки за запчастями и поспел как раз на похороны соплеменника. Что происходило в тот день в цыганском доме, поселковые не знали. На следующее утро, когда весь поселок еще мирно дремал, забыв во сне об ужасах происходящего, раскрылись высокие железные ворота каменного дома, показались за ними темные фигуры. Седой цыган с пышными усами вывел на дорогу телегу, груженную чемоданами и тюками. На них сверху мирно спали черноголовые дети Жана. На краю телеги сидела его горбоносая, к восемнадцати годам состарившаяся жена с большим животом. Сам Жан, понурив голову, увязывал последнюю поклажу. Седоусый цыган взял вожжи, взгромоздился на передок и прикрикнул на ледащую лошадь. Та лениво затрусила к станции, ритмично мотая головой. Телега с цыганом вернулась в каменный дом через час. Лошадь весело тащила пустой фургон и бодро цокала подковами, чувствуя скорую близость кормушки с овсом. Седоусый слез с телеги и, покрикивая по-своему, завел лошадь во двор. Ворота закрылись. Больше ни самого Жана, ни его жены, ни его детей никто в поселке не видел. Племя изгнало его прочь и забыло о нем. Забыл о нем и весь Мурмыш. *** Вскоре по поселку пронесся слух, что бедную дурочку привезли из больницы. Что будто бы она уже дома и будто бы стала теперь еще здоровее прежнего. Маринка не пошла в школу, скользнула незаметно за ворота, подальше от утренней воркотни матери, и очутилась в соседнем дворе. – Лидия Ивановна, это я… – Она робко шагнула в утренний сумрак дома. Сгорбленная фигура неподвижно возвышалась возле пустой кровати. Маринка приблизилась к учительнице, легонько тронула ее за плечо. – Тс-с, Танечка спит, – прошептала Лидия Ивановна, глядя неподвижно перед собой пустыми, остановившимися глазами. – Тише, она очень устала. Женщина ласково дотронулась до изголовья кровати, заботливо поправила пустую подушку: – Она спит! – и вновь застыла в утреннем сумраке, боясь пошевелиться. Маринка опрометью бросилась прочь, глотая отчаянные слезы. G того дня по поселку пронеслась весть, что учительша Лидия Ивановна окончательно спятила. Делает вид, что живет с дочкой, будто ничего не произошло, тогда как все знают, что дурочка теперь в больнице, откуда ее больше не выпустят. Рано утром учительница выносит дочкин матрасик во двор, под цветущую яблоню, раскладывает игрушки, разговаривает сама с собой. Варит кушать, кормит будто бы дочку, читает ей сказки, даже уговаривает ее после обеда поспать. – Ну, точно рехнулась! – беззлобно заключила Верка, увидев свою соседку-врагиню за забором с игрушками в руках. И с внезапным сочувствием покачала головой. Вечером, как обычно, она сидела со своим хахалем Расулом в ларьке и наливалась водкой, стремясь затопить поселившуюся внутри, тянущую душу тоску. А вернувшись домой, вновь привычно разругалась с Маринкой по поводу невынесенного ведра с помоями, но потом разнюнилась, заныла и проговорила почти трезво: – Уезжай, дочка, уезжай… А то спятишь здесь… Уезжай. *** Нянечка провела Маринку в белую палату с унылыми стенами и ровными рядами одинаково застеленных коек. Свою подружку Маринка узнала не сразу, различив ее только по бездонным озерным глазам, теперь пустым и невыразительным. Она присела на краешек кровати и принялась рассказывать об овчарке Вильме, которая опять собралась щениться, и Тане конечно же оставят щенка, если она захочет. Можно будет назвать его Родькой… Потом Маринка поведала про погоду и про виды на урожай, про то, что картошка уже отцвела и огурцы вяжутся на грядках, несмотря на раннее время. – Ночи-то стоят теплые, – рассказывала Маринка, неловко сжимая тонкую, прозрачную кисть подруги. – Ты же знаешь, Таня, огурцы только ночью растут, по теплу… Теперь, слышишь, пойдут они волной, так что удержу не будет… Таня лежала неподвижно, не шевелясь, глядела остановившимся взглядом куда-то мимо, в больничную лекарственную пустоту. Было так тихо, что явственно слышалось, как в противоположном конце палаты икала древняя старушка, сотрясая кровать тщедушным телом. Маринка посидела еще немного, потом осторожно высвободила ладонь из бесчувственных пальцев. И произнесла, обращаясь неизвестно к кому: – Пойду я… А потом через силу добавила – не то самой себе, не то тускло-синим стенам, окружавшим кровать: – А я ведь, Танечка, все-таки уезжаю… В ответ разлепились бескровные, обметанные сухостью губы, чуть заметно дрогнули, выдавливая из себя обиженное, слабое, чуть слышное: – Не-и нады! И погасли озерные глаза, захлебнулись собственной синью. Глава 4 – «Сучья свадьба! Это когда одна сука и много кобелей…» – Сука – это вы? – Да. – Повторите несколько раз слово «сука». – Сука, сука, сука… – Еще, еще… Еще раз. Спасибо. Вы чувствуете, что боль ушла? – Да, наверное… Не знаю. «Не-и нады! Не-и нады!» – Пожалуйста, повторите еще раз… Спасибо. Пожалуйста, дайте мне следующую фразу. – «Не-и нады! С парнями поосторожнее, себя блюди! Без ЗАГСа – ни-ни! В подоле принесешь…» – Очень хорошо. – «Деньги привози. Ты – старшая». – Повторите несколько раз фразу «Ты – старшая». – Старшая. Да, я старшая. Старшая. – Спасибо, еще раз… Еще раз… Еще раз… – «Не-и нады!» *** – Вот что… Я тебе, Маринка, работу нашла. – Мать пришла с работы хмурая и злая, трезвая. В глаза старалась не смотреть, отводила в сторону взгляд. Пошла в комнату, вытащила из-под кровати старую дерматиновую сумку, серую от пыли, водрузила ее на стул. – Работать будешь в Самаре, на рынке возле вокзала, у Расула там двоюродный брат пуховыми платками и всякой всячиной торгует… Зимнюю одежду пока не бери… Чего брать, осенью приедешь да заберешь… Так вот, он тебя к себе возьмет. Сначала будешь учиться – не долго, ну, недели две, а потом сама за прилавок встанешь… Маринка спокойно стояла, прислонившись плечом к косяку. – Заработок будут выдавать каждую неделю, я договорилась. Деньги будешь привозить нам. Сама должна понимать – сестренка и братец малолетние, тоже есть хотят. А тебе сам бог велел семье своей помогать. Ты – старшая. Маринка отвернулась к окну, уставя невидящий взгляд в ночную чернильную темень. Так даже лучше, без скандала… Она ничего ей не скажет – зачем? Мать просто наорет на нее, дело закончится парой звонких, от души пощечин. Она сделает все, как велено, а потом… – Надо малышню на ноги поднимать… Я ее вырастила, вон какую дылду, а она, паскуда, зенки свои в угол пялит, будто мать со стеной разговаривает! – раздраженно прошипела Верка. Глаза ее зло сузились, ненакрашенные губы цвета сырого мяса ненавистно дрогнули. – Слышь, что говорю? – Да, мама. – Жить будешь пока у Аслана. У него семья, так что он тебе глупить не даст. И гляди у меня! С парнями поосторожнее, себя блюди! Без ЗАГСа – ни-ни! Пусть сначала распишется, а уже потом под юбку лезет. Парни сейчас тоже ушлые пошли, не дураки жениться… Под размеренную воркотню матери Маринка подтащила табуретку к шкафу. – Чего ты там забыла? – Аттестат надо взять, – обернулась девушка, пряча испуганный взгляд, точно ее поймали на месте преступления. – Ни к чему это. Потеряешь еще. Документ, как-никак… Зачем тебе аттестат на рынке? Мать согнала Маринку со стула, отняла у нее документ и, протяжно зевая, заключила: – Охохонюшки, тяжело жить без Афонюшки, кабы Афонюшка жил, нас бы бил да водку пил… Завтра утром, как пойдешь на вокзал, зайди в ларек к Расулу, он тебе адрес напишет. А учиться тебе ни к чему. И так больно ученая! Мать ей слово, а она в ответ десять. Мать ее добру учит, а она только отфыркивается. Знаю я, кто тебя с пути истинного сбивает… Лидка эта, полоумная очку-ха… Вон папашка твой покойный тоже учиться хотел, к чему это привело? Замуж выйдешь – делай что хочешь, слова поперек не скажу. А до тех пор ты в моей родительской воле. На этом сборы и наставления были закончены. *** Маринка и не подумала бы идти к Расулу, которого ненавидела так сильно, как можно ненавидеть в семнадцать лет, но у нее не было денег, а мать ей не дала, рассудив, что отныне дочь сама должна зарабатывать на жизнь. В последние год-полтора Расул совсем обнаглел. Верка не то от любви к нему, не то от водки потеряла последний разум и те скудные крохи стыда, которые достались ей при рождении, и открыто стала водить любовника к себе домой. Сначала в поселке долго судачили об их отношениях, но потом привыкли и стали воспринимать эту странную связь как нечто заведенное от века, естественное и законное. Расул оставался у своей подруги на ночь, а утром за ним забегал его старший сынишка Аслан и звал отца домой. Между тем жена азербайджанца делала вид, что ничего необыкновенного в ее семье не происходит, и поражала окружающих своей восточной терпимостью и покорным молчанием. Другая бы баба, своя, мурмышская, вцепилась бы сопернице в волосы да хорошенько оттаскала бы мерзавку, чтоб неповадно ей было чужих мужей приваживать. А эта только зыркает черными глазами да молчит. А мужу – ни-ни, будто не муж он ей вовсе, а отец или дядя… Ну и что, что добытчик! Подумаешь, хозяин! Где это видано, чтобы при живой жене супружник на сторону ночевать бегал? И осуждал весь Мурмыш Верку, но и чуток завидовал бабе. Шутка ли – троих детей одной поднять! А Расул мужик денежный, поможет детишек в люди вывести. Вон старшую, говорят, уже хорошо пристроил в Самаре. Младших опять же балует, как своих: то просроченных конфет им из ларька принесет, то мелочи полные ладони накидает – гуляй, ребятня! И для зазнобы своей ничего не жалеет. Недавно лосины ей трикотажные купил, блестящие, как кожа, изумрудно-зеленые, яркие, аж мушки в глазах скачут. Красота! Идет Верка по поселку в новых лосинах, ноги ее так и сверкают, а окорока под гладкой тканью ходят ходуном, у мужиков даже слюнки текут. Удивительно, ни рожи ни кожи, как говорится, у самой Верки, морда вся красная, во рту – чернота вместо зубов, волосы – соломенная пакля, которую и корове на подстилку пустить жалко, а надо же, какого мужика присушила! И как только эта образина такую красотулю да умницу, как Маринка, смогла смастерить? – Наверное, девчонка в отца пошла! – вздыхали бабы и начинали вспоминать давно сгинувшего Леньку, а потом принимались спорить, настоящий ли то был Маринкин отец или какой другой мужик тогда постарался, пока окончательно не погружались в дебри семейно-исторических преданий Мурмыша. Однако были и такие злые языки, что в любовном отношении Расула к своей подруге видели не светлое и чистое чувство и даже не обыкновенную плотскую страсть, а, наоборот, одну только корысть и низменный расчет. – На ихнюю половину барака метит, – утверждали эти языки, – прописаться хочет! Ему только бы старшую девчонку на сторону сплавить, а там уж он Верку ночной порой как есть уговорит на прописку. Поэтому не могла Маринка хорошо относиться к Расулу, стыдно ей было за мать. Хотя к ней самой этот черноусый дядечка всегда относился хорошо, задабривал подарками, жвачками и лежалыми конфетами, однако Маринка неизменно передаривала их младшей жадноватой Ленке. В то утро Расул что-то накорябал на грязноватом листке бумаги и, бурно жестикулируя, принялся объяснять, как проехать к его брату. Окончательно запутавшись в трудных русских словах, он вскоре махнул рукой и произнес: – Ладно, ни к чему это. Все равно днем его дома нет. С вокзала иди сразу на рынок, там у людей спросишь, где Аслан Рафиев торгует. Тебе покажут. Мой брат человек известный! – с гордостью добавил он. Маринка зажала в кулачке адрес и ушла не поблагодарив. Брат Расула оказался точной копией своего мурмышского родственника, только по-русски говорил куда бойчее, – навострился ругаться с покупателями. Это был смуглый толстячок с густыми усами и крошечными глазками, тонувшими в желтоватой сдобе толстых, обметанных щетиной щек. Зимой и летом он ходил в синих спортивных штанах и потертой кожаной куртке, из которой гордо вываливалось наружу его обширное пузо. Аслан обитал с женой, родителями и шестью крикливыми чернявыми отпрысками (двое старших уже помогали ему в торговых делах) в трехкомнатной хрущобе, которую купил по дешевке у уехавших в Израиль переселенцев. Маринке показали угол, где она будет спать, и предупредили, что за постель и еду у нее будут вычитать из недельного заработка. И что первые две недели она, как ученица, вообще ничего не получит. – Ты не бойся, я добрый! – Аслан снисходительно потрепал работницу по щеке и довольно осклабился. – Другой бы с тебя еще за учебу деньги взял. Чего не сделаешь ради брата! За ужином (сначала поели работающие мужчины, а потом женщины и дети) Маринка осмелилась нарушить торжественную тишину, разжижаемую только размеренным гудением телевизора и сытым чмоканьем ртов: – Дядя Аслан! А вы, случайно, не знаете, где здесь в городе педагогическое училище? – Какое еще училище-шмучилище! – Аслан облизал коротенькие волосатые пальцы и сыто откинулся на спинку стула. – Зачем тебе? Маринка смутилась, сердце ее испуганно прыгнуло, поднявшись к самому горлу, и она быстро соврала: – Подруга у меня там учится, повидаться хочу. – Красивая подруга? – рассмеялся сытый Аслан. – Приводи ее ко мне. Вон у меня сколько сыновей, им жены нужны! Места всем хватит! – Обнажив в улыбке тусклые золотые коронки на коренных зубах, он гордо обвел рукой свой дружный выводок. Двое старших ребят, с едва пробившимся пухом над верхней губой, смущенно опустили глаза. Ускользнуть Маринке удалось только на третий день. Целых три дня она тоскливо восседала за импровизированным прилавком из картонных коробок. Три дня мимо нее уныло тек поток покупателей – злых и добрых, пьяных и трезвых, вороватых и безалаберных, придирчивых и не очень. Три дня она помогала таскать коробки, училась раскладывать товар, нахваливать его и чуть-чуть обжуливать при расчете. На третий день у соседки по торговому ряду ей удалось вызнать, где находится педучилище (продавщица жила поблизости), и, отговорившись перед хозяином, будто у нее схватило живот, девушка отправилась его искать. За пазухой, во внутреннем кармане куртки, нашитом матерью специально для перевозки будущего заработка, лежал выкраденный из дому аттестат, радующий глаз своим округлым пятерочным однообразием. Оказалось, что она приехала как раз вовремя – экзамены начнутся через три недели. Тогда и заселиться в общежитие можно будет… Внутри ее все пело – в Мурмыш она больше не вернется. Никогда! И если для этого нужно всего три недели от зари до зари вкалывать на рынке, то отчего же не постараться ради своей мечты? Итак, нужно было вытерпеть еще целых три недели на рынке, и Маринка, сжав зубы, принялась за работу. *** – «Ишь, шалава, намазалась вся!» – Повторите еще раз «шалава»… Спасибо… Спасибо… Спасибо… – «Шалава. Ха-ха-ха» (Студентка смеется, как будто ее щекочут.) «В подоле принесешь. Ох-ха-ха! Ох!» (Студентка дергается, будто в припадке.) Я вижу его. Он здесь! Скажите ему, пусть он уходит! Я не хочу его видеть! Я его ненавижу! Пусть он уйдет! Пожалуйста, пусть он уйдет! (Стрелка прибора скачет из стороны в сторону.) Не волнуйтесь, все будет в порядке. У вас сильный соматик. Вы себя плохо чувствуете? – Да, да, да! – Дайте мне следующую фразу! Один, два, три, четыре… – «Лучше потом развестись, чем по поселку недокруткой прослыть…» «Зверяев – зверь. Сопромат…» Я вижу его! Это он! – Кто он? – Игореша! *** Через десять дней, решив, что девушка уже довольно набралась торговой мудрости, Аслан поставил ее на точку, а сам отправился с сыновьями за товаром. Маринка очень боялась оставаться одной за прилавком. Вещей у нее на многие тысячи, а ну как налетит шайка пацанов, расхватают товар, ограбят подчистую, кассу унесут, а она с ними ничего сотворить не сможет (охраны на рынке тогда еще не было). Да и с мелкими воришками, тырившими все, что плохо лежит, нужно было ухо держать востро, не то придется из собственного кармана возмещать ущерб… Первые полдня Маринка только испуганно шарахалась от покупателей, то и дело ощупывая барсетку с деньгами на поясе. А покупатели попадались не сахар. Измяв товар, дородная тетка решила отыграться на девушке за собственное безденежье и неудавшуюся жизнь. Заорала: «Спекулянты чертовы, всю страну продали! Это ж преступление, чтобы паршивая майка таких денег стоила!» – Не хотите – не берите, – осмелилась заявить Маринка и тут же жестоко пожалела об этом. – Ой, глядите на нее! – с удовольствием заверещала тетка на весь рынок. – Из молодых да ранних! Обвешивать да обсчитывать еще в мамкином животе небось научилась! Она долго кричала, ругалась, хаяла власть, торговцев и всех окружающих, пока ей самой не надоело. В конце концов она купила обруганную майку и ушла. Рынок гремел и бурлил, похожий на стоглавое чудище – огромный, многолицый. Ближе к выходу, прямо на расстеленных на земле газетах торговали узбеки из Хивы. Черноголовые мужчины, жилистые и шустрые, как муравьи, таскали мешки со сладким товаром – дынями, арбузами, виноградом, курагой и изюмом. Их жены стояли за прилавком. Узбеки обожали торговаться и обычно сильно сбавляли цену против первоначальной. Из молочных рядов слышался стук бидонов, доносился кисловатый запах творога. Торговки там были бойкие и ласковые и какие-то домашние. Они ласково и певуче упрашивали: «Берите творожку, пробуйте, девочки, вкусно! От своей коровки!» Из мясных рядов доносился размеренный стук топора и пронзительный голос верещал кому-то, обслуживая покупательницу: «Вася, разруби женщине ножку!» Между рядами шныряли бойкие цыганята, попрошайничали. Пристали и к Маринке: «Теть, дай копеечку», но быстро сорвались с места, увидев невдалеке легкую добычу – пьяного мужика, качавшегося, как былинка на ветру, с толстым кошельком и отсутствующим туманным взглядом. Какой-то юноша, проходивший мимо, как увидел девушку, словно прирос к месту. Подошел к прилавку, долго мял подкладку юбки, глядя не столько на саму вещь, сколько на ее хозяйку. – А вы здесь всегда торгуете? – спросил он неожиданно. – Вторую неделю, – смущенно поведала ему Маринка. – Но я здесь ненадолго. Я собираюсь в педучилище поступать, – нечаянно проговорилась она и оглянулась боязливо: не слышит ли кто. – А вас как зовут? – Марина. – А меня… Игореша! «Игореша!» – хихикнула про себя Маринка и хотела уже высказать свои соображения по этому поводу, как из толпы внезапно выкатился пузатый колобок в огромной кепке – Аслан. – Ой, отойдите, пожалуйста, – испуганно попросила Маринка, поправляя товар. – Хозяин идет, а вы ничего не покупаете. – Я завтра куплю, – пообещал Игореша. – А вы здесь будете? – Конечно! – кивнула Маринка. – Я завтра опять приду! Просеменил к прилавку Аслан, солидный, важный – настоящий хозяин, уважаемый человек… – Чего хотел этот тип? – осведомился на всякий случай. – Размер спрашивал, – соврала Маринка. – Тридцатый для сестренки, а у нас таких нет. На следующий день Игореша появился вновь, все такой же смешной – сутулый, робкий и вместе с тем привязчивый. Опять долго переминался с ноги на ногу, пока осмелился спросить: – А вы гулять ходите? – Не-а, – покачала головой девушка, – некогда. Да и не с кем. – А со мной пойдете? – Игореша выглядел так трогательно, что Маринке стало его жалко расстраивать. – Пойду, – пообещала она. Они договорились встретиться в воскресенье вечером. – А вы из Самары? – спросила Маринка. – А я здесь ничего не знаю, я ведь из Мурмыша. – А где это – Мурмыш? – Ой, семьдесят километров отсюда. У нас большая железнодорожная станция, второе место занимает в мире по разветвленности. Весь город на железке работает. Мне тоже предлагали пойти сцепщицей, а я отказалась. Я учиться хочу. На педагога. В воскресенье Маринка сказала Аслану, что пошла к подруге, к той самой, из педучилища, и быстро выскользнула из дому. Стоя в подъезде, она быстро красила свои светлые ресницы, надеясь при помощи туши еще больше понравиться своему новому кавалеру. А кавалер мок под дождем с букетом грубо наломанных астр под мышкой. Зонтика у него не было. Они гуляли по блестящим от влаги улицам, и Игореша рассказывал о себе. Он представился студентом строительного института. Родом он был из Саратова, но учился в Самаре – захотел хоть на время учебы избавиться от навязчивой опеки родителей. Отец – военный строитель, мать – домохозяйка. Короче – интеллигенция. Живут они в хорошем районе, в трехкомнатной квартире на самом берегу Волги, и Игореша у них единственный сын, любимый, взлелеянный… Пока юноша рассказывал о своей семье, Маринка неожиданно затосковала. Ее новый знакомый такой воспитанный, интеллигентный, студент… А она… В училище экзамены только через неделю. Да и поступит ли? – Может, пойдем к моему приятелю? – волнуясь от собственной смелости, предложил Игореша. Перед Маринкой в дождливом густеющем сумраке внезапно всплыли осуждающие глаза матери, зазвучал ее визгливый надрывный голос: «Только посмей с брюхом заявиться… Сначала ЗАГС, а потом – все остальное!» – Нет, – сказала она со вздохом. – Лучше давайте еще погуляем. Я дождь очень люблю. Они бродили по улицам, пока не вымокли до нитки. Игореша жалобно чихал и жаловался на жизнь: – Очень тяжело учиться. Преподаватели дерут три шкуры. Кормежки никакой… Знаете ли вы, Марина, что, между прочим, даже металл устает? Железная балка рано или поздно может не выдержать нагрузки и лопнуть. Так вот и я устал без женской ласки, один, в чужом городе… Маринке стало жалко юношу. Он казался таким смешным – сутулый, робкий, с торчащим ежиком коротких волос на голове. Он был совсем не то, что грубые мурмышские парни, которые так смело лезли девчонкам под юбку и за пазуху, как будто они там что-то забыли. Все удивляло ее здесь, в городе: вот они могут идти вдвоем под ручку, прижавшись друг к другу под зонтиком, и никто даже слова не скажет, никому до них дела нет! В Мурмыше все соседки уже обсудили бы их совместное явление и сделали бы далеко идущие выводы. Очень понравился Маринке большой город! Свободно ей показалось в нем, привольно. Что хочешь, то и делай, ни перед кем отчета держать не надо, ни матери, ни соседей, ни злых языков нет. Некоторое время они с Игорешей постояли у подъезда в дождевом жидком, свете фонаря, а потом девушка шмыгнула в спасительное тепло дома. Аслан ничего не сказал, когда его жиличка вернулась. Даже не посмотрел в ее сторону, только скользнул по ее счастливому мокрому лицу тусклым взглядом и вновь сцепил коротенькие ручки на животе. *** Через неделю Маринка отправилась в Мурмыш с первыми заработанными деньгами, полная до краев нового светлого чувства, вызванного Игорешей. Теперь мать уже не казалась ей такой грозной, как раньше. – А, это ты! – фыркнул постреленок Валька, будто они только вчера виделись. – Ну и влетит тебе… Он не договорил, стащил со стола корку хлеба, макнул ее в соль и выкатился на улицу к приятелям. Маринка вошла в дом и озабоченно сморщила нос. Ощутимо пахло газом – колонка в углу сифонила уже давно, но ремонтировать ее было дорого, да и не на что. Мать не раз просила у Расула денег на ремонт, а тот не давал. Приходилось пошире открывать форточки в доме, не опасаясь местных поселковых воров. Они-то знали, что воровать в доме нечего, кроме старенького черно-белого телевизора и стоптанных тапок. – Ишь ты, выступает как… Ну чисто пава! – комментировали ее явление на улице любопытные соседки. – Вот ей мать задаст… Верка явилась с работы готовая к бою. Глаза ее с бешеной лисьей рыжинкой засверкали еще на дальних подступах к дому. На крыльцо она взошла уже изрядно заведенная. – Ишь, шалава, намазалась вся! – заверещала она, вместо приветствия. Своего пронзительного ультразвукового голоса она не стеснялась, не стеснялась и соседских ушей: всякая мать имеет право воспитывать дочь и учить ее уму-разуму! – Только из дома, как сразу хвостом крутить! Я тебя за этим в город посылала?! Маринка оторопела под градом несправедливых обвинений. – Еще и копейки не заработала, а уже хахаля городского завела! – Мать стянула со стула тряпку и с размаху вытянула дочь по спине. – Правильно! Молодец, Верка! – довольно кивали соседки, прислушиваясь к звукам семейного скандала. – Так ее, учи, учи! «Игореша! Откуда она узнала про него?» – мелькнула в Маринкиной голове тревожная мысль. Она только закрывала голову руками от ударов, испуганно думая, что мать больше не пустит ее в город, запрет в доме, а потом отправит на станцию работать сцепщицей вагонов.;. Вскоре Верка выдохлась и устало осела на стуле. И выдала своего информатора: – Расул вчера в городе был, Аслан ему все рассказал! – Она вытерла полной рукой выступивший на лбу пот (погода после затяжных дождей стояла жаркая, душная, после обеда в воздухе сильно парило, как перед грозой) и уже более спокойно продолжала: – Ой, позор-то какой на старости лет!.. Ой, воспитала я доченьку… Только одной ногой из дома, а уже пошла шлындрать, подолом мести. – Она сдула нижней губой прилипшую ко лбу прядь и деловито осведомилась: – Деньги привезла? Сколько? Увидев жидкую пачку в руках дочери, мать сначала нахмурилась, но потом лицо ее прояснело, и она живо схватила мятые купюры. Пересчитала. Задумалась. Спрятала деньги в вырез лифчика. Больше в тот вечер она не дралась и не кричала. Только перед сном с видимым равнодушием спросила: – Что за парень-то? Ах, студе-ент… – протянула разочарованно и насмешливо добавила: – В кармане небось мыши ход проели. Ни гроша, ни шиша, одна давалка хороша… И смотри мне, без ЗАГСа – ни-ни! Лучше потом развестись, чем по поселку недокруткой на всю жизнь прослыть. Позору не оберешься. Младшая Ленка, застыв у косяка, с любопытством поглядывала на сестру. Мать заметила ее взгляд, мимоходом прижалась губами к лобику средней дочери в прозрачной сеточке трогательно голубых сосудов под кожей и с ворчливой лаской заметила: – Вот еще невеста растет… Женишка мамке в дом приведет. – Мам, дай десятку на жувачку, – пользуясь добрым расположением родительницы, заныла Ленка. На, доченька, бери, – рассиропилась мать, застыла на стуле бесформенным кулем, разморенная жарой, уставшая от работы и от скандала, умиротворенная привезенными деньгами. – Мам, – боязливо вымолвила Маринка, выйдя из ступора, – газом очень пахнет. – Ну и пусть пахнет, – легкомысленно заметила мать. – Пахнет – это не воняет. Что, мне за свой счет ремонтировать? Государство обязано за этим следить. Вот пусть и следит. Рано утром, в половине четвертого, Маринка поднялась, чтобы успеть на первую электричку. Все спали. Мать мирно похрапывала, уткнувшись лицом в подушку, Ленка звучно сопела носом, Валька нервно подергивался во сне под одеялом, как спящая собака, которой снится погоня за кошкой. Наскоро перекусив, девушка зашла в комнату и в нерешительности застыла возле кровати. Мать сонно заворочалась, а потом затихла, звучно всхрапнув. Скрипнула дверца шкафа – девушка достала оттуда зимнее пальто, перекинула его через руку, бесшумно вынула зимние сапоги. Потом постояла задумчиво и все же решилась: наклонилась к ящику, достала деньги и, скрипнув половицей, быстро выбежала из дома. Глава 5 – Что вы чувствуете? – Запах газа… Газом очень пахнет. (Студентка беспокойно поднимается с кушетки, оглядывается по сторонам.) Почему пахнет газом? Вы слышите? Газом пахнет! Нужно немедленно бежать! – Пожалуйста, успокойтесь. Ложитесь. Продолжаем… *** В общежитии педучилища Маринке очень понравилось. Там не было ни потного одышливого Аслана, ни его молчуньи жены, пропахшей горелым маслом, там не было ни воркотни матери, ни ябед младшей сестренки. Приехавшие из районных центров, поселков и деревень девчонки мигом подружились. В комнате, кроме Маринки, жили еще три будущие учительницы младших классов – задорные,– языкатые, веселые – Лика, Ира, Тамара. Лика была из всех четверых самая красивая, самая бойкая – самая-самая! Огненные волосы, тонкая, как тростинка, фигурка, опушенные длинными угольными ресницами карие бешеные глаза… – Ой, девчонки! – признавалась она подругам. – Жить-то как хочется! Любить хочется, кататься на шикарных машинах, сорить деньгами… Непонятно каким ветром занесло сердцеедку Лику в педагогическое училище. Не собиралась же она, в самом деле, после его окончания свою жизнь потратить на то, чтобы утирать носы сопливым детишкам… Итак, началась новая жизнь, и Маринке теперь все было трын-трава. Про родной Мурмыш она даже не вспоминала. В первый же выходной девчонки предложили новой подружке отправиться на дискотеку. Маринка отказалась. – Меня Игореша ждет, – смущенно поведала она. Больше ее и не приглашали. Знали, что бесполезно, никуда Маринка без своего Игореши не двинется, она к нему точно невидимой веревочкой привязана, без него жизни не мыслит. – А вы что, жениться собираетесь? – любопытствовали подружки. Маринка сконфуженно дергала плечом и заливалась смущенной краской. – Игореше еще учиться надо. И мне тоже… Учеба Маринке казалась легкой, необременительной, приятной – не то что в школе, когда воды принеси, да кролям на огороде травы нарви, да огород прополи, да полей, да еще не забудь хлев почистить, да еще младшая ребятня тебя постоянно за подол дергает… А тут – никаких забот! Только денег мало. Стипендия была мизерная, и Маринка подрядилась в соседний магазин мыть по вечерам пол. Все какая-никакая прибавка к скудному студпайку. Она драила кафельные плиты серого пола, что-то весело мурлыкала под нос и мечтала о том, как в ближайшее воскресенье они с Игорешей отправятся на набережную. И будут гулять тихим осенним вечером под ручку, как настоящая парочка, и будут тайком целоваться в прозрачном свете тусклого фонаря, пока не онемеют губы и хватит дыхания. Если только, конечно, Игореша сможет прийти, вздыхала девушка. Ведь ему так тяжело учиться в своем строительном, «сопромат» совсем замучил… – Преподаватель у них по «сопромату» по фамилии Зверяев, ну точно зверь! – делилась Маринка с подружками. – По тридцать раз заставляет одно и то же место проходить, задает много, до поздней ночи учить приходится. А то еще требует, чтобы в воскресенье к нему на дачу ехали, огород перекапывали под зиму. Не то, грозится, зачет не поставлю… Девчонки слушали и сочувственно качали головой. И поражались – и чего это Маринка нашла в своем Игореше? Долговязый да хилый. Только что студент… – Ой, боюсь его родителей, – вздыхала Маринка, – как они еще меня примут? Отец у него строгий, майор, военный строитель. И она утыкалась носом в очередную книжку в ожидании нескорого свидания. Однажды Игореша, устав от поцелуев под сенью багряных кленов и от бесплодного вожделения, все же уговорил Маринку отправиться к своему другу. «Друг» Игореши обитал в частном доме на самой окраине городе, добираться к нему пришлось на трамвае с пересадкой. Ему принадлежала одна половина покосившегося дома, а другую половину занимал глухой, выживший из ума дед. Маринка толкнула дверь в горницу. Петли неохотно скрипнули, заныли в полный голос. Комната была заставлена какими-то ветхими вещами, завалена ношеной обувью. Мягко горела печурка, отбрасывая беглые оранжевые блики на стены, оклеенные обоями с выцветшими колокольчиками. Комната казалась нежилой, необитаемой. Вместо постели на топчан в углу комнаты были накиданы старые тряпки, а поверх брошено истлевшее лоскутное одеяло. Запах стоял затхлый, как на складе. Маринке показалось, что в полумраке тускло сверкнули желтоватым огнем пуговицы военной шинели. Да нет, показалось. – Тут всякое барахло валяется, – смущенно поведал Игореша и притворил дверь. – Не ходи, там мышей полно… Они опустились на твердый, пропахший кислым топчан и робко замерли, впервые очутившись наедине. Чуть отдышавшись и привыкнув к полумраку, Игореша отважился и с размаху впился в Маринкины сжатые губы. А потом осторожно повалил ее на комкастые, пропахшие мышами подушки, взволнованными пальцами нашаривая пуговицу материного выходного платья. Маринка не боялась того, что происходит. Она просто думала, что так и надо. Ведь это, наверное, и есть любовь… *** – Там, за углом, остановка, а дальше ты знаешь, – сбивчиво объяснил Игореша, застегиваясь на ходу. – А может, останемся еще ненадолго? – робко предложила Маринка. – Ой, я так спешу, – оправдывался ее возлюбленный. – Надо еще столько выучить! Завтра Зверяев зачет грозится устроить… Маринка, вздохнув, поцеловала его на прощание и грустно потопала в общежитие. Выйдя на улицу, она внезапно услышала за спиной тяжелые шаги. Из знакомого дома выбежала какая-то фигура в длиннополом одеянии и, перемахнув через забор, помчалась прочь. Тускло сверкнули при свете уличного фонаря золотые пуговицы, блеснула кокарда на фуражке… Неужели показалось? «Солдатик!» – подумала Маринка и с облегчением выдохнула. Солдат она, воспитанная советской пропагандой, не боялась – служивые люди на страже Родины, наша надежда и оплот… Наполненная тем, что с ней сегодня произошло, она чувствовала себя счастливой, потрясенной. Ей жалко было, что мать ничего не знает об этом, не знает ничего об Игореше, ее будущем муже. Ибо отныне девушка думала о возлюбленном только как о настоящем и единственном супруге. Но думал ли так он? *** Игореша едва успел из увольнения на вечернее построение. По пути пришлось перемахнуть несколько заборов, – он неумолимо опаздывал. Родная казарма приветливо светилась желтоватыми окнами. За зелеными воротами с алой звездой, за высоким бетонным забором вольготно раскинулась часть военных строителей. «Ужин пропустил!» – с тоской подумал Игореша, ощутив сосущую боль под ложечкой. После вечернего бурного свидания ему дьявольски хотелось есть. – Стой, доложись! – взревел майор Зверяев, когда в строй прошмыгнула долговязая фигура, опасливо сверкнув стеклами очков. Майор заявился в расположение части с проверкой, когда его никто не ждал. Он был сильно пьян, но держался, как всегда, яростно и непримиримо. А это значило, что роту ожидают многочасовая поверка на плацу и бесчисленное множество нарядов вне очереди. – Худайбердыев, подворотничок грязный! Три наряда вне очереди! Тощий смуглый казах испуганно дернулся, как от удара током. – Казюлин! Руки! Отрастил когти как у орла, хоть по деревьям лазай… Доходяга Казюлин приготовился к худшему. – Милютин! (Дошла очередь и до робкого Игореши.) Каковы обязанности часового на посту? – Часовой… обязан… – Игореша смутился, сглотнул слюну и потрясенно замолчал. – Три наряда вне очереди!.. – Есть, товарищ майор! – вскинул руку к виску боец и с тоской подумал: значит, опять придется в следующее воскресенье, вместо свидания, под командой жены Зверя, сварливой и придирчивой дамы, больной базедовой болезнью, копать картошку на майорской даче. – Вот что, бойцы! – извергая изо рта клубы трехдневного перегара, как мифологический дракон, начал проповедь Зверяев. – Когда я учился в военном училище, сопромат нам преподавал один майор… Ну чистый зверь! Так вот, бойцы, скажу я вам, что даже металл устает от нагрузки… Уже лежа в койке после отбоя, Игореша запоздало вспомнил, что забыл написать письмо домой, в Саратов. – Эй, Шпала! – крикнул ему с соседнего второго яруса «дедушка» Цыплявый. – Харэ спать, ключ гони! – Какой ключ? А, – очнулся от раздумий Игореша. Перегнулся с койки и нашарил в кармане форменного хэбэ гремящую связку. – Лови! – Все нормально? – справился Цыплявый, поймав ключ. – Как прошла разведка боем? Игорек показал большой палец. – Что, целкой оказалась? Игореша смутился и замолчал. Ему было отчего-то неприятно, что Цыплявый лезет в его личные дела и говорит о Маринке таким пренебрежительным тоном. Девушка ему действительно нравилась. – Слышь, пацаны! – громким шепотом встрял в разговор сержант Муля. – Хату в следующее воскресенье не занимать, я одну девчонку сегодня на Плешке подцепил, поведу ее на обработку. – Мне-то что теперь, – вздохнул Игореша. – Меня Зверяев опять на дачу погонит. – Смотри не схвати триппер, как с той кралей с вокзала, – ехидно прыснул Цыплявый. – Не твоя печаль чужих детей качать, – холодно отозвался Муля и через минуту уже раскатисто захрапел, вздымая мощной грудью колючее казенное одеяло. *** А Маринка между тем уже давно все решила для себя: летом они с Игорешей поженятся и поедут в Саратов, знакомиться с родителями жениха. А потом и в Мурмыш наведаются. Девушка представляла, как она идет по улице под ручку с возлюбленным, не опасаясь ничьих осуждающих взоров, и как вокруг них, улюлюкая, носится ребятня, и брат Валька, поднимая пятками тучи пыли, мчится домой предупредить мать, что «уже идут». В эти мгновения ее охватывала гордость. В Мурмыше она не была уже давно. Только на Новый год отважилась заехать домой, да и то побыла денек и быстро вернулась, так тоскливо ей показалось в родном доме. Мать с Расулом сидели за столом, праздник праздновали. Пила только мать – сидела красная, осоловелая, распаренная, со слипшимися редкими волосами, сожженными химической завивкой. Ее кавалер ничего не пил, только размеренно двигал челюстями, наворачивая мясо. – Явилась! – фыркнула мать, но при любовнике затевать скандал не стала. Маринка, хмурясь, повела носом: очень уж сильно пахло в бараке газом. – А мы привыкли! – с вызовом ответила мать. – Мы люди простые, наукам не обученные. Нам не воняет. А кому воняет, тех милости просим отсюда вон! – Давно говорю, почини колонку, – неожиданно хмуро поддержал Маринку Расул. – Что «почини», что «почини»? На какие такие вши? – Мать демонстративно потерла пальцы, как будто пересчитывала деньги. – Ты мне, что ли, дашь? – Не дам, – холодно ответил Расул, глядя на подругу с мрачной ненавистью. – Пропиши меня, тогда починю. С чего это я в чужой квартире стану колонку чинить? – Пропиши его! – Верка хмыкнула и обратила к дочери раскрасневшееся, заплывшее нездоровой пухлостью лицо. – Его пропиши, а он потом своих пащенков сюда жить наведет. И бабу свою усатую. Расул не ответил. Молча отправил в рот очередной кусок пережаренного мяса, в бешенстве задвигал челюстями. – Ну а ты, доченька, чем меня порадуешь? – Верка хохотнула, картинно сплетя руки на груди. – В подоле не принесла еще? Маринка мимоходом обняла и поцеловала Вальку – брат дернул головой, пытаясь спастись от поцелуя, но тщетно. Ленка придирчиво оглядела новую вязаную шапку сестры, и глаза ее завистливо блеснули. – Учусь в педучилище, подрабатываю уборщицей, – как будто не слыша последнего вопроса, поведала Маринка. – Конечно, трудно, но ничего… – А денег что же не высылаешь? – Самой на еду едва хватает. – А на шмотки новые хватает? – обидчиво заметила мать, приметив обнову. – Мать ее оборванкой ходит, некому даже тапки новые справить… – Она надрывно всхлипнула. Расул отправил в рот очередной кусок мяса и мрачно покосился на сожительницу. – А я, мама, замуж выхожу, – с видимым спокойствием ответила Маринка. – Да ну? И за кого? Небось за своего студента голоштанного? Ну ладно, пусть хоть за него. Когда привезешь жениха-то? – Весной, наверное, – ответила дочка. – Вот распишемся… – Ну и ладно, – неожиданно просияла мать. – Давай тогда выпьем за это. Вот счастье-то! Доченька ты моя любимая, счастье мое! Соскучилась мамка за тобой… Обычная сварливость внезапно сменилась в ней алкогольной назойливой сентиментальностью. Маринка тайком отерла губы после мокрого поцелуя. – Ой, пить будем, гулять будем, во дворе столы поставим, весь поселок пригласим! – пообещала мать. – Радость-то какая! – Нет, мама, не хочу я здесь никакой свадьбы, – твердо возразила дочь. – Дорого. – Ну и ладно, – неожиданно легко согласилась мать и плеснула в стакан водки. – Тогда выпьем! *** – Ну почему так пахнет газом? (Студентка беспокойно ворочается.) – Это у вас положительный соматик. Мы подобрались к очень важной грамме. Что вы слышите сейчас? Есть у вас соник, звук? – «Хорошая парочка, петух да ярочка!.. Ну, чисто голубята…» (Студентка морщится, беспокойно ворочается на кушетке.) Горько! Очень горько. Я не могу, какая-то горечь во рту… – Вернемся к началу этой граммы и попробуем пройти ее снова. Давайте посмотрим, сможем ли мы прочно установить контакт с соматикой. Вернитесь в начало, и, когда я сосчитаю от одного до пяти, первая фраза вспыхнет у вас в сознании. Один, два, три, четыре, пять… – «Как детей строгать – он первый. А как жениться – нет его». Нет его… Нет его… Нет его… – Пройдите это еще раз, пожалуйста. – Нет его… Его не-ет! *** Встречи Маринки и Игореши в бревенчатом доме на окраине города, который солдаты снимали у столетнего деда для любовных свиданий и хранения «гражданских» вещей (чтобы было в чем прогуляться по городу, не опасаясь бдительных патрулей), продолжались всю зиму и начало весны. На последние копейки девушка покупала на рынке еду, чтобы накормить своего любимого. Ведь он вечно голодный, а ему учиться надо, ему нужны витамины. Вон он какой худенький. Студенты все такие бедные, несчастные… Она бы на всех наготовила, настряпала, ей не жалко. Только Игореша отчего-то не знакомит ее со своими друзьями. Может, стыдится? К весне Маринке уже совсем стало невмоготу. После общежитских казенных стен и вороватых свиданий захотелось ей семейного размеренного быта. Чтобы никого рядом: только они – и их маленький. Их сынок или доченька… – А жить-то где? – тоскливо отвечал Игорек на ее упреки, старательно отводя унылый взгляд. Он лежал на жестком топчане, заложив руку за голову и задрав к потолку острый подбородок. – Да хоть здесь! – Маринка обвела руками пропахшие мышами хоромы. – Приятель твой все равно тут не живет, а я здесь все вымою, вычищу, абажур из бумаги сделаю… Я ведь уже и матери сказала, что мы приедем… – Некогда мне! – раздраженно нахмурился Игореша. – Сама пойми, экзамены на носу. Зверяев звереет не по дням, а по часам. Постоянно придирается, зачеты вне очереди назначает… – Бедненький, – вздыхала Маринка, прижимая к высокому лбу будущего мужа прохладную ладонь. Только бы до мая дотянуть, тосковал Игореша, до дембеля… Домой ему хотелось – жуть! С товарищами старыми погулять, на работу зайти, на свою автобазу, с мужиками потрепаться… Но весной Маринка все же уговорила его съездить в Мурмыш. Все было так, как мечталось длинными зимними вечерами. Они шли по улице под руку (Игореша с тоской оглядывался по сторонам, чувствуя полную невозможность сбежать, едва волочил ноги, точно его вели на эшафот), бабки смотрели им вслед, тихо переговариваясь: – Кто ж это такая? – Маринка, Веркина дочь. – А с кем это она? – С мужем никак. Говорили, замуж в Самаре вышла. – А кто он? – С галстуком на шее – значит, студент. Проехал на ржавом велосипеде дядя Гриша, почтальон, от любопытства аж вывихивая шею, – Маринка поздоровалась с ним степенным наклоном головы. Не как сопливая девчонка, а как женщина, будущая мать. Мальчишки гурьбой промчались по дороге с воплями «Жених и невеста, тили-тили тесто», их крики заменяли в Мурмыше торжественный марш Мендельсона. Местные псы-брехуны даже забыли лаять, взволнованные важностью и торжественностью момента. – Идут, идут! – Валька метнулся к крыльцу, сшиб по дороге валявшийся без дела ящик и заныл, прыгая на одной ноге. Удивленно просвистел тепловоз-кукушка, пыхтевший по направлению к депо. Показался родной барак – перекошенный на одну сторону, приветливо сиявший открытыми нараспашку по случаю майской теплыни окнами. Верка появилась в дверях взволнованная, важная, с ярко накрашенными фиолетовым губами. Она была в своих лучших ящерично-зеленых лосинах и серой кофте с розовыми аляповатыми цветами. – Проходите, гости дорогие, проходите! Заждались уж… Гости прошли в дом, расселись по стульям. Игореша уставился на календарь с Вероникой Кастро на стене, прямо посреди синего моря, брызжущего пеной (фотообои уже порядком поистрепались, выцвели, местами отстали от стен), и испуганно затих. А Маринка отправилась на кухню помогать матери. Обещались подойти еще гости: Лариска с новым хахалем (уже шесть лет, как новый), дядя Гриша, друг покойного отчима, двоюродная тетка по матери и другие… – А Расул будет? – спросила Маринка, строгая морковку для подливы. – Чтоб не слышала я больше этого имени в своем доме! – патетически воскликнула мать. – Сволочь, паскудник! Сколько лет я на него угробила, могла бы приличного мужика себе найти… Оказалось, мать опять поссорилась с Расу-лом. И опять на почве прописки. Расул хотел, чтобы она его прописала в бараке, а мать требовала у него сначала денег на починку колонки и вообще любви. Расул заупрямился, а потом совсем разругался с Веркой и швырнул ей в лицо, что не нужен ему на фиг ее паршивый барак, потому что он собирается строить дом и уже даже роет фундамент под особняк. Огромный дом, восемь на десять, пятистенок! – Небось видела котлован, как от станции шла? Прямо рядом с цыганским домом. Ну, пусть строит, пусть! – угрожающе произнесла мать. – Он построит, а я подпалю его! От этих слов пахнуло на Маринку таким родным мурмышским духом, что даже затошнило. Она пополам согнулась над раковиной. Матери не нужно было объяснять, что все это значило. – Ну вот, – развела она руками, – не успели расписаться, а уже детей настрогали… Ну хоть не в подоле принесла… И на том спасибочки! Она выспросила у дочки, когда срок, и подозрительно прищурила заплывшие глаза с недоверчивой рыжинкой. – А вы точно расписались? – Да, – соврала ослабевшая от дурноты Маринка. – На той неделе еще. – Нет, точно расписались? – не поверила мать. – Да что тебе, паспорт показать? – чуть ли не впервые в жизни повысила голос дочка. И поплыли из кухни в комнату роскошные блюда на вытянутых руках – холодец из петуха в оранжевом узорочье моркови (петух все равно был такой старый, что его нужно было прирезать хотя бы из милосердия), окорочка заморские, картошка прошлогодняя с соленым укропом и конечно же водка… – Садитесь, гости дорогие, садитесь, – приглашала мать. – Будем чествовать молодых! Игорешу с молодой женой посадили, как и положено, во главе стола. – Почему ты мне ничего не сказала? – зло прошипел жених, пряча глаза. – Я сама не знала, – буркнула в ответ Маринка. Не знала – но догадывалась. Зная мурмышские нравы, можно было предположить, что весь поселок обязательно соберется поглядеть на молодых, хотя бы даже и без приглашения. Так что с приглашением даже лучше, более по-людски. Невесте не хватало только белой фаты, а жениху – счастливой улыбки, чтобы сойти за новобрачных. – Горько! – ревели глотки, нетерпеливо сдвигались стаканы. Любуясь затянувшимся поцелуем, мать встала, пригубила водки, трогательно сморщила лицо и приложила кухонное полотенце поочередно к углам глаз: – Ну, чисто голубята… Надо же! Сама я еще недавно невестой была, а скоро уж бабушкой стану… – За детей и внуков! Горько! За родителей! – Хорошая парочка, петух да ярочка… Наевшись и напившись, гости отвалились из-за стола, сыто глядя вокруг осоловелыми глазами. А потом, гомоня и балагуря, включили магнитофон, пошли плясать под какую-то новомодную топающую мелодию. Но вскоре кто-то крикнул, что все это дрянь современная, а для души нужна настоящая гармошка. Дядя Гриша с двоюродной теткой пошли было за гармошкой, да так и пропали. Вернулись они только через два часа пьянее пьяного и без гармошки, но зато с гитарой без струн и стали изображать музыку голосом. Верка первая вышла во двор, встала в круг, принялась петь визгливым деревенским распевом, размахивать полотенцем вместо платка, охать и поводить полными плечами, а дядя Гриша крякал вокруг нее, заходясь вприсядку. И все хохотали и веселились от души. А цыганята прилипли к забору, открыв рты, не оттянуть их за уши. А Маринке было нехорошо. Игореша мрачно молчал и только шипел сдавленно, как гусак на запруде: – Я же тебе говорил, что мне в город надо, у меня завтра зачет по сопромату. Майор Зверяев знаешь что мне поставит? Только поздно вечером молодым удалось улизнуть из родственных объятий Мурмыша. Они ехали в заплеванной семечками электричке, усталые, разобщенные, молчаливые. Маринка прислонилась лбом к стеклу и закрыла глаза. От мерных покачиваний ее потянуло в сон, разморило. Когда она очнулась на конечной станции, Игореши рядом не было. *** Он как сквозь землю провалился. Маринка не знала, где его искать. Целыми днями она слонялась вокруг бревенчатого дома, места их тайных свиданий, так что на нее даже стали коситься подозрительные соседи. Девчонкам Маринка неумело врала, что у Игореши сейчас экзамены, ему некогда. – Ага, экзамены… – скептически фыркнула многоопытная Лика, аккуратно выводя на глазах черные египетские стрелки. Она-то меняла своих поклонников как перчатки, выбирая из массы влюбленных в нее мужчин самых денежных и щедрых. – Как посмотрю я на тебя, Маринка, ничему ты в городе не научилась. Так и помрешь деревенской дурой. Говорила тебе – бросай своего Игорешу. Я б тебя с такими парнями познакомила! По ресторанам бы ходила, как картинка одевалась! Так нет же! – Лика безнадежно махнула рукой. Теперь Маринка училась неохотно, с натугой, мечтая только дожить как-нибудь до лета, а там видно будет… Она по-прежнему работала уборщицей в магазине, но с каждым днем все тяжелее ей казалась эта работа. Чудилось Маринке, будто затягивает ее в страшную яму, в глубокий омут, откуда не выбраться наружу ни ей, ни ее еще не рожденному ребенку… Измученная ожиданием, отправилась она в институт, чтобы отыскать там заучившегося Игорешу. Только никакого Игоря Милютина в списках студентов не оказалось, как ни просила она декана, как ни уговаривала сказать. В июне пришло долгожданное письмо из Саратова. У Маринки от волнения даже потемнело в глазах. Игореша писал, что очень устал от учебы и отправился к родителям отдохнуть. Пусть она не волнуется и не ищет его пока, он сам ее найдет. Когда-нибудь потом. Письмо заканчивалось клятвенными уверениями в любви и пылкими поцелуями. «А ведь он не знает!» – поняла Маринка. Ничего не знает! Не знает про ребенка, не понял многозначительных намеков и шуток гостей на свадьбе… Вот только не понял или не захотел понять? Она наскоро собрала сумку и отправилась вечерним автобусом в Саратов, держа на груди, как величайшую драгоценность, письмо без обратного адреса. *** Ночевала девушка на неудобной жесткой скамейке яичного цвета в зале ожидания. Утром умылась в туалете, пригладила одуванчиковые волосы, черным подправила ресницы и бровки – чтобы наповал сразить возлюбленного этакой красотой. Увидела в зеркале свое отекшее бледное лицо, горестно всхлипнула. Что она знала об Игореше? Немного. Только имя и фамилию и то, что папа – военный строитель, мама – домохозяйка. И еще – что живут они в трехкомнатной квартире с видом на Волгу, такой светлой и просторной, что рассветные лучи, вставая с востока, мешают спать ее любимому Игореше. И еще одна важная деталь – номер почтового отделения по штемпелю на конверте. Но все оказалось совсем не так, как рассказывал Игореша. Жил он совсем не в доме на набережной, а в частном секторе, в хатке под кипенным яблоневым цветом, во дворе – колодец. Что конечно же удобнее, чем колонка на углу, возле которой всегда очередь, летом – грязь, а зимой ноги опасно скользят по обледенелой тропке… Сильно волнуясь, Маринка толкнула калитку. А что, если она ошиблась в своих вычислениях, а что, если адресный стол дал адрес не того Игоря Милютина? Хотя год рождения совпадает. И день тоже… Если он не врал, конечно! Между колодцем и яблоней, уже завязавшей зеленые плоды, молодая женщина в ситцевом халатике развешивала на веревке белье. В тени развесистой яблони стояла коляска, в ней белел сверток с ребенком. «Сестра», – сразу же догадалась Маринка и отчего-то сразу испугалась усталого лица Игорешиной сестры. – Вам кого? – спросила «сестра», обернувшись. – Здравствуйте. – Девушка робко застыла посреди двора. – Я к Игореше… – Нету его. На работе он. – Женщина закинула белый прямоугольник пеленки на веревку и прижала его прищепкой. – А вы, наверное, его сестра? – не выдержала Маринка. Женщина повернулась всем телом, так круто, что ожерелье из прищепок глухо брякнуло у нее на груди. – Вот еще, сестра… Жена я ему! А вон его чадо в коляске сопит. Как детей строгать, так он первый, а как воспитывать их… «Нет, это не его жена, этого не может быть!» Маринка сделала шаг назад, к калитке. В адресном столе, конечно, ошиблись! Они вечно ошибаются… За спиной стукнула щеколда калитки. Захрустели по гравию дорожки чьи-то шаги, но вдруг испуганно застыли на полдороге, попятились. Маринка оглянулась. На нее затравленно блестел глазами Игореша. Девушка бросилась мимо него к калитке и выбежала на улицу, спотыкаясь на неровном асфальте. Игореша не стал ее догонять. Ему предстоял очень неприятный разговор с суровой и скорой на расправу супругой. Глава 6 – У меня болит голова, я больше не могу. – В каком месте концентрируется боль? – В затылке, в висках… Везде! Я больше не могу! – Очень богатый соматик… Это очень хорошо, это значит, мы подобрались к очень важному эпизоду. Поработаем над ним. Картинка есть? – Глаза слепит, солнце… Ой, холодно-то как! (Студентка ежится.) Очень холодно! (Жалобно стонет.) Одна искра – и все… Гостей созвала, хотела праздник отпраздновать… – Что вы видите? – Кусок красной тряпки. С синими разлапистыми цветами. – Что это? – Это – моя мать. – Очень интересно, пройдем этот момент еще раз… Один, два, три, четыре, пять… *** Зимой пришли сорокаградусные морозы – долгие, неотступчивые, трескучие. Маринка вернулась из роддома в общежитие и испугалась – застудится ребенок! Девчонки обступили сверток на кровати, курлыкали взволнованно и восхищенно. – Что делать будешь? – спросила опытная Лика, морщась от детского писка. – К матери поеду, – ответила Маринка и растерянно вздохнула: а что делать-то? Она уже придумала, что соврет родным: муж Игореша проходил производственную практику на стройке и на него упала бетонная плита с подъемного крана – байка, весьма достойная лживого Игореши… Поверит мать или не поверит – не важно. Кроме как в Мурмыш, ей, Маринке, возвращаться некуда… Однако врать не потребовалось… К сожалению? Или к счастью? Ранним морозным утром Маринка вышла из электрички, заботливо кутая кнопочный носик сына от ледяного воздуха. Перебросила сумку с пожитками через плечо, заскрипела снегом по тропинке прочь от станции. Миновала дом цыганского барона, бросила беглый взгляд на строящийся особняк Расула. Было так холодно, что даже мурмышским собакам, славным своей брехливостью на всю округу, неохота было вылезать из будки и пугать прохожих. Закуржавленные деревья голубели на фоне розоватого рассвета, на пронзительно густой эмали небосвода неохотно гасли хрустальные игольчатые звезды. Маринка шла по улице с онемелыми от тяжести руками. Миновала дом Лидии Ивановны. А вот и барак тети Глаши, соседки, ее знатный фикус на окне за кружевной морозной вязью. А вот и родной дом… Вдруг она недоуменно остановилась. Переложила сына с руки на руку. На секунду ей показалось, что она ошиблась улицей… Но как можно ошибиться улицей, если их в поселке всего три? Маринка глядела и не верила собственным глазам: на месте родного барака чернела глубокая яма с полуобвалившимися краями. Мир в глазах постепенно темнел, будто над поселком после рассвета, противно всем законам природы, стали внезапно сгущаться сумерки… Девушка медленно осела на припорошенный золой, серый с черными подпалинами снег… – На самый Новый год это случилось, – поведала баба Глаша (по своему обыкновению, она дежурила у окна), уводя полуобморочную соседку в свой дом. – Морозы стояли страшенные… Верка детей к бабке в Осиповку отвезла, а сама думала гульнуть хорошенько. Гостей назвала… У нее же рождение было перед самым Новым годом, сороковник стукнул… Расул ей новый халат подарил, помирились, стало быть… Бабка Глаша не торопилась с рассказом, получая от повествования искреннее удовольствие. – Говорили Верке – чини колонку! А она все отнекивалась… Вот и некает теперь на небе…. Прости, Господи, меня, грешную! – Соседка привычно перекрестилась. – В морозы форточку не больно-то откроешь, вот она дом и закупорила, как консерву. А потом, видать, одна искра – и все полыхнуло. Даже на соседней улице стекла повыбивало. Шуруповым еще повезло. Петька с детишками на праздники в Самару уехал, к родичам, только поэтому живы остались. Имущество все, конечно, ухнуло, но зато хоть сами целы… Маринка потерянно смотрела в окно, опустив руки. Ей казалось, что среди щепок и обугленного дерева видны припорошенные пеплом ее детские игрушки… – От Верки только кусок халата и нашли, его и похоронили… А Ленка с Валькой сейчас у бабки твоей. На похороны приезжали, а потом опять в деревню вернулись – жить-то где-то надо… Ох, сиротинки они, бедные, – завыла бабка Глаша, привычно утирая слезы. А потом цепко оглядела нечаянную гостью и въедливо осведомилась: – А ты теперь как же? – С любопытством прищурилась: – Что без мужа приехала? – Занят он, – отмахнулась Маринка и принялась натягивать пальто. – Ты куда? – захлопотала соседка. Ей, видно, хотелось покалякать по душам с осиротевшей девушкой, которую она знала с малолетства. – Посиди, чаю попей! Куда ты с дитем пойдешь в такую морозину? – К бабке, в Осиповку, – объяснила Маринка, застегивая пуговицы. Сходя с крыльца, при виде почернелых угольев на месте взрыва она лишь молча опустила ресницы, гася набежавшие слезы. Подумала: «Лучше бы в тот вечер там оказалась я – вместо нее…» – Ты теперь, Маринка, в семье старшая, с тебя и спрос. – Бабка Нюра платочком утерла повлажневший уголок глаза. – Пенсия у меня маленькая, да и ту не платят. Детей я содержать не могу, годы уже не те. Так что собирай Ленку и Вальку и бери их с собой, в Самару. Вы с мужем – люди молодые, сумеете ребятню на ноги поднять. Мрачная Ленка сидела за столом, уставившись неподвижным взглядом в раскрытую книгу, и вслушивалась в разговор старших. Губы ее были капризно оттопырены, светлые бровки насуплены: девочке не нравилось, что ее увезли из Мурмыша, от подружек и привычных игр. Да и в школу отныне приходилось ходить за три километра, и это было ей тоже не по душе. Младший Валька, по обыкновению, как оглашенный носился по улице, пока особо не задумываясь над изменениями в своей судьбе. – Не могу я их забрать, баба Нюра. – Маринка понурила голову. – Как я их заберу? Куда? У меня самой маленький. И жить негде. – А муж твой – что он? Маринка замолчала, конфузливо отвела взгляд. – Разошлись мы с ним… – Уже? – охнула бабка, от удивления прикрыв рот рукой. – Быстрые же вы, городские, как я погляжу! Но алименты, алименты-то он платить будет? По закону на ребятенка положены деньги! – Да ведь он студент… Какие с него алименты? Женщины пригорюнились. В доме стало тихо. Только потрескивали поленья в печи, тикали ходики да февральский буран завывал за окном, наметая сугробы под самую крышу. – Видно, выход один, – со вздохом вымолвила бабка. – Придется ребят в детский дом отдать. Сиротинушки вы мои несчастные… Внезапно, точно прорвалась где-то плотина и по камням зазвенел говорливый ручей, раздался обидчивый Ленкин голосок: – Только попробуй отдай! Я сбегу оттуда! – Не дело это, баба Нюра, – разжала усталые губы Маринка. – Что ж они, совсем подзаборные? – Ну, тогда оставайтесь все вместе в деревне жить, – согласилась бабка. – Ты в колхоз дояркой пойдешь. Денег там, конечно, тоже не платят, как и везде, зато хоть молоко будет. Тем и будем сыты. Маринка в ужасе содрогнулась. Ферма, коровы, навоз… Не то чтобы она боялась грязной работы или брезговала ею, но страшно ей было на всю оставшуюся жизнь запереть себя в вымершей деревне, затерянной на просторах бескрайней заволжской степи. Только поддайся однажды ее засасывающей силе – не выберешься из трясины никогда и ни за что! А ведь ей еще и двадцати нет… – Давай, баба Нюра, сделаем так, – рассудила девушка. – Я пока сына у тебя оставлю, а сама в Самару подамся. Хоть сутками буду улицы мести, а все ж денег добуду. А там видно будет… Баба Нюра смахнула с кончика крючковатого носа застывшую мутноватую слезу и склонилась над лежанкой у печи, где мирно сопел ее правнук. Осторожно заскорузлыми пальцами развернула одеяльце, поправила сбившийся на сторону чепчик. – Как же ты его назвала? – ласково ощерился щербатый старушечий рот с печально опущенными уголками губ. – Еще никак, – устало призналась Маринка. – Ну вылитый Ванюшка! – чуть погодя заметила бабка размягченным голосом. Ванюшка так Ванюшка. На том и порешили. *** – У вас есть звук, соник? – «Прямо рай золотой…» Рай золотой, рай… «Ты старшая, ты должна зарабатывать деньги…» – Нет, мы этот эпизод уже прошли. Дайте мне другую фразу. – У меня нет другой. Я слышу только эту. «Ты должна зарабатывать деньги». (Студентка произносит слова тихим, измученным голосом.) Вы сказали, что стерли эту грамму, тогда почему она вернулась? – Не знаю… (В голосе терапевта растерянность.) Вероятно, она очень стойкая. Попробуем обновить ваш файл-клерк. Пройдем эту фразу еще раз. Повторите: «Ты старшая, ты должна зарабатывать деньги». Ты старшая, ты должна зарабатывать деньги. Ты старшая, ты должна зарабатывать деньги. Ты старшая, ты должна зарабатывать деньги, зарабатывать деньги, зарабатывать деньги… Ты должна, ты должна, ты должна!.. *** На привокзальном рынке, как всегда, царили толчея и суматоха. Царство наживы и чистогана, товарно-продуктовый рай, за последний год раздался во все стороны, раскинулся привольно, как сытый тысячеголовый зверь, диковинный и дикий. Как ни противно Маринке было идти на поклон к Аслану, с которым она так нехорошо рассталась полтора года назад, но все же пришлось. Аслан нынче еще больше потолстел, залоснился жиром, заважничал. Теперь на правах единоличного хозяина он только руководил делом, а работали на него наемные продавщицы, приезжие женщины из окрестных городков и деревень, которых бескормица и безработица погнали на заработки в город. Товар возили его старшие сыновья, горбоносые гибкие парни, красивые и смуглые. – Я бы тебя взял, – поведал Аслан, снисходительно щурясь, – да только у меня и так продавщиц хватает. Что ж мне, их выгнать ради тебя? Вот Людмила из Сергача. У нее пять душ детей и муж-алкоголик. Без моего благодеяния она совсем по миру пойдет. Точно ледяным арктическим ветром, от Аслана веяло самодовольством и высокомерием. Он, конечно, мог бы взять себе еще одну продавщицу, тем более что он намеревался вскоре открыть новую точку на рынке, но очень уж разобидела его тогда Маринка… Он ведь к ней как отец родной отнесся, учил, оберегал, добра желал, а она от него сбежала, даже спасибо не сказала… Торговец видел, что девушка в безвыходной ситуации, видел ее осунувшееся лицо, затравленные глаза. Через своего брата он знал, что произошло в Мурмыше, и в принципе не прочь был помочь. Тем более, что девушка ему нравилась – еще тогда нравилась, когда жила у него на квартире. Такая вся беленькая, такая тоненькая… Как одуванчик! Дунешь на него – и полетит он по ветру, рассыплется, сгинет… Ох, если б не жена… От девушки требовалось только одно – покорность, покорность и еще раз покорность. Тогда бы уж Аслан с ней как-нибудь договорился! Да, он совсем важный стал, загордился… Хочется ему уже не просто на рынке торговать, копейку в дом приносить, а хочется, чтобы все его уважали, чтоб ползали перед ним. Хочется ему, смуглому колобку, чтобы любили его вот такие хорошенькие девушки с волосами как одуванчиковый пух… Только Маринка не поняла его. Или не захотела понять. Сцепила бледные губы, так что они превратились в тонкую бескровную полосочку, развернулась и ушла. Вай, покачал головой Аслан, совсем гордый девушка, молодой еще очень, строптивый… Хотел было он послать сына вернуть ее, да тут продавщица, та самая Людмила из Сергача, затеяла ни с того ни с сего ожесточенную свару с покупателем. Пришлось Аслану самолично вмешаться. А когда строптивый покупатель был виртуозно укрощен цветистым восточным красноречием, девушки и след простыл… Маринка бесцельно шаталась по Самаре. Заходила в частные магазинчики, спрашивала, не нужен ли продавец. Но ее опыт работы (две недели на рынке) не производил впечатления на потенциальных работодателей. Как-то проходя мимо режимного завода, девушка обратила внимание на многочисленные «требуются» на доске объявлений. В отделе кадров ей сказали, что неквалифицированный персонал, конечно, нужен всегда, а на вопрос о зарплате лишь поморщились. Зарплата оказалась не ахти. Пока говорившая с ней женщина искала бланк заявления о приеме на работу, Маринка подслушала один телефонный разговор. Письмоводительница из кадров болтала по телефону с приятелем: – А тебе заплатили? Сколько?.. Ну, это всего две буханки хлеба и литр молока!.. А нам тоже обещают за июль в конце месяца выплатить. Легко сказать, увольняйся! А как уволишься, если заработанные деньги никак не получишь? Маринка прикинула в уме. Если на заводе в феврале только собираются выплатить деньги за июль, то свою первую зарплату она получит аккурат к зиме. Девушка поднялась со стула и вежливо поблагодарила: – Спасибо. Я передумала. – Напрасно вы так, – осудила ее завкадрами. – Вы же из деревни, да? Так вот, в городе даже для местных работы нет, а вы еще капризничаете. Зато у нас общежитие дают. Ну и что, перетерпите как-нибудь полгода, тем более что лето на носу. – Я не могу ждать, – объяснила девушка. – У меня трое детей. «Когда успела-то?» – послышался недоуменный шепоток за спиной. Из заводоуправления Маринка вышла потрясенная. Самой себе она вдруг показалась измученным зверем-подранком, которого невидимый опытный охотник (Бог? Правительство? Судьба?) гонит на красные флажки, чтобы там, у последней черты, безжалостно расправиться с загнанной жертвой. В общежитии педучилища, как всегда, царило приподнятое настроение, точно перед близкой вечеринкой. Может, подружки чего посоветуют? Особенно Маринка рассчитывала на пронырливую, всезнающую Лику. – А Лика в Москве, – поведала ей Тамара. – Давно уже, три месяца. – Зачем? – На заработки отправилась, – объяснила подруга. – Недавно письмо прислала. Ой, там в Москве – ну прямо рай золотой! Одни богачи только и живут! Миллионеры! Лика здорово там устроилась: за один вечер пятьдесят долларов зарабатывает. Уже и шубку себе купила, и золотые сережки! – А кем, кем устроилась-то? – приоткрыла рот от изумления Маринка. Ирочка, подвивая щипцами короткие волосы, сконфуженно хихикнула в кулак. – Да уж не звездой экрана, наверное! Но и не уборщицей – наша Лика разве будет маникюр портить! Там в Москве такая улица есть, Тверская называется… Вот там работы полно! – Да что делать-то надо, скажи? Тут уже девчонки прыснули хором. – Догадайся с трех раз! Технология простая: выходишь на дорогу, поднимаешь руку, возле тебя останавливается «мерседес», где сидит миллионер. А дальше все ясно… – Нет, мне это не подходит, – вздохнула Маринка. – Не по мне это. Мне бы на рынке продавщицей… Мне ведь троих кормить надо. И еще бабку… – Да в Москве и на рынке работы полно! – хором заверили ее подруги. – Что здесь, в Самаре, лаптем щи хлебать? Деваться-то тебе все равно некуда. А в Москве-то ты точно устроишься! Маринка им поверила. Действительно, деваться-то ей все равно было некуда. *** – «За эту плоскогрудую семьдесят?..» – Пройдите еще раз фразу «за эту плоскогрудую семьдесят». – За эту плоскогрудую семьдесят. За эту плоскогрудую семьдесят. За эту плоскогрудую семьдесят. Семьдесят за плоскогрудую… – Хорошо, спасибо. Фраза ушла? – Да, ушла. Кажется… – Следующая картина… – Ты под кем работаешь? Мы здесь от Рифата стоим. Возьмите белобрысую. Красные, рыжие… Лики, Вики… Недавно какую-то Лику зарезали… Труп в полиэтиленовом мешке нашли, в Бибиреве на помойке… – Один, два, три, четыре, пять… *** Маринка помнила только, что Лика стоит на Тверской возле Центрального телеграфа. Где находится эта улица и что она собой представляет, девушка не знала. Она думала, это что-то вроде улицы в Мурмыше, широкой и пустынной, той, что ведет от дома цыганского барона прямо к станционным кассам, и надеялась быстро отыскать подругу. Она добралась на метро до «Охотного Ряда», выбралась на поверхность – застыла ослепленная! Вот они, рубиновые кремлевские звезды, зубчатые кирпичные стены, точно сошли прямо с обложки школьного учебника по истории. Вот она, Спасская башня, которую под Новый год показывают по телевизору! А сколько огней, сколько магазинов, сколько машин, сколько хорошо одетых людей! Даже в Самаре, кажется, не встретишь такого великолепия. И девушке на миг показалось, что и вправду Москва – это город, битком набитый деньгами. И что деньги здесь валяются на улице, только нагнись да подними! И она, Маринка, конечно, не преминет воспользоваться случаем, раз уж она здесь. Первые несколько минут девушка только изумленно крутила головой, ослепленная гирляндами огней, великолепием витрин, красотой вывесок, роскошными нарядами за стеклом, сладкими названиями известнейших парфюмерных фирм, звучавших дивной музыкой: «Эсти Лаудер», «Шанель», «Живанши»… В Мурмыше еще лежит снег, двухметровые сугробы укутали бараки по самую крышу пуховой периной, а здесь на тротуаре ни снежинки, ни порошинки – чистота, красота! К тротуару подъехала длинная блестящая машина, из нее выпорхнуло небесное создание, закутанное в душистые меха. Маринка восхищенно уставилась на рыжеволосую красавицу, которая, цокая острыми каблучками, скрылась в вертящихся дверях благоуханного магазина… Кто это? Известная артистка? Кинозвезда? Певица? А вдруг это Лика? Вдруг это ее рыжие волосы на долю секунды вспыхнули в вечерней мгле, ослепив провинциальную разиню у дверей шикарного бутика? Маринка застыла, зачарованная. Но через несколько минут рыжеволосая в мехах выпорхнула из дверей с ворохом покупок и быстро юркнула в сухое автомобильное тепло. Машина тронулась. Это была не Лика. Цифры часов на здании Центрального телеграфа показывали уже половину десятого. Пора было торопиться, ведь близилась холодная ночь, а Маринка еще не отыскала подругу. Свою сумку с нехитрыми пожитками она оставила в камере хранения на Казанском вокзале, лишь скрипнув зубами, когда кладовщик назвал причитающуюся за услуги сумму. Однако чем дальше продвигалась Маринка по Тверской, тем сильнее ее охватывало отчаяние. Народу на улице по случаю позднего времени и дрянной погоды (дул пронизывающий северо-восточный ветер с колючей снежной крупой) было немного. Несколько пожилых, грубо раскрашенных женщин дефилировали вдоль тротуара, вожделенно устремляясь к тормозившим возле обочины машинам. Парни кавказского вида, одетые по неписаному стандарту в одинаковые кожаные куртки и спортивные штаны с гордой надписью «Адидас», с высокомерным хладнокровием надзирали за течением уличной жизни. Мимо скользили дорогие машины, в которых за тонированными стеклами угадывалось благополучие, деньги, счастье, наконец… Маринка уже начала уставать. Постепенно ее затапливал страх перед холодной сгущавшейся ночью, перед неминуемым одиночеством в огромном, враждебном городе, перед безысходностью собственной судьбы… – За эту плоскогрудую семьдесят? – услышала она мужской насмешливый бас за спиной. – Да на нее и чирика жалко! – Да ты что! – возмутился в ответ визгливый женский голос. – Ножки вон какие стройные! Это тебе не кривоногая корова, которая только для дойки и сгодится. – Обширная тетка, та, что в числе прочих суетилась на тротуаре, расхваливала прелести своего товара. Именно к таким убедительным интонациям привыкла Маринка на рынке. – Не хочешь, так у меня еще есть… Оля, Света! Подойдите! Блестящую обтекаемую машину, притормозившую в переулке, окружила стайка молоденьких девиц. По команде они выстроились в ряд, стараясь даже в скудном уличном освещении выглядеть заманчиво. – Грудь хочу посмотреть! – капризничал клиент. – Девочки! – скомандовала толстуха. Девочки, хихикая и переговариваясь, принялись расстегивать одежду. Маринка оторопело глазела на этот удивительный спектакль. Наконец привередливый клиент выбрал себе одну из барышень, втолкнул ее в машину и неторопливо выудил из кармана толстую «котлету» из странных зеленоватых купюр. «Доллары!» – догадалась Маринка. До сегодняшнего дня валюты она ни разу не видывала. Снедаемая любопытством, девушка слишком близко подошла к группке возле фонаря. – Может быть, еще одну возьмете? – между тем предложила «мамочка», суетливо пряча полученные купюры где-то в необъятных глубинах своего тела. – Втроем вам будет очень, очень весело, мои пташки много чего умеют. И по-лесбийски, и восточные танцы… К тому же если пару брать, то выйдет дешевле. Клиенту, очевидно, понравилась идея насчет лесбийской парочки. Он еще раз окинул привередливым взглядом предлагаемый товар, но, видно, он не произвел на него впечатления. Очень уж девушки были такие… Обыкновенные, что ли… Никакой изюминки – ширпотреб! – А вот это твоя, белобрысая? – спросил господин, неожиданно ткнув пальцем с золотой печаткой в Маринку. Та испуганно шарахнулась в сторону. – Это не моя, – озаботилась «мамочка». И добавила голосом, в котором исчезли кошачьи, мягкие интонации и обозначились невидимые коготки: – Ты чья, деточка? Ты знаешь, что это наша точка? Ты под кем работаешь? Мы здесь от Рифата стоим. А ты от кого? Маринка не очень понимала, о чем ей толкуют. Она уже хотела сказать, что она ничья, но «мамочка» продолжала размышлять вслух: – Наверное, это Колина девица… У него в последнее время много новеньких. Ну что, берете? Я сейчас быстро Колю найду и сторгую вам ее. Пока клиент прикидывал, во сколько ему обойдется удовольствие и стоит ли оно таких денег, на улицу из узкого проулка неожиданно вынырнул неприметный автобус с желтыми задернутыми шторками. Автобус резко затормозил на углу, и из раскрытых дверей, как горошины, посыпались вооруженные до зубов люди в серой форме. – Менты! Облава! – заполошно взвизгнула «мамочка» и бестолково заметалась по тротуару. Ее подопечные барышни бросились врассыпную, как тараканы. А потом началось такое! Из всех щелей, подворотен, подземных переходов скопом повалили девицы. Их оказалось неожиданно много. Они бежали на подламывающихся ногах, сверкая тонкими лодыжками в прозрачных чулках, кривя ярко накрашенные рты. Вальяжные парни в спортивных штанах со скрещенными на груди руками неожиданно исчезли, будто их смыло набежавшей волной, «мамочки» сделали вид, что они просто гуляют, а некоторые из них потянулись к спасительному метро, затравленно оглядываясь назад. Милиционеры хватали визжащих, скандалящих, вырывающихся девиц и бросали их в автобус, специально подогнанный к месту действия. Когда началась паника, Маринка от испуга тоже помчалась куда-то в подворотню, а потом оторопело остановилась, смешалась с толпой раскрашенных девиц – и неожиданно для себя оказалась захваченной в плен. Она попыталась было объяснить милиционеру, стоящему в дверях, что она здесь ни при чем, она только случайно проходила мимо, но тот грубо втолкнул ее внутрь автобуса, упершись всей пятерней в голову: – Садись, в отделении разберемся! – И добавил, глухо проворчав: – Все вы целки, пока вас не пощупаешь… В автобусе задержанные девицы визжали, хохотали, матерились, красили губы, осматривали поврежденную в запале задержания одежду и вообще чувствовали себя совсем как дома, а может даже, и лучше, потому что в хорошей компании. Некоторые из них были как будто навеселе, а иные и под кайфом. – Ой, что будет! – испуганно ойкнула Маринка, оседая на жесткое дерматиновое сиденье. – А ничего не будет! – хладнокровно ответила ей яркая брюнетка с густо зачерненными веками, спокойно раскуривая сигарету. – В отделении перепишут всех и отпустят. А кто без регистрации, с тех штраф возьмут. – У меня нет регистрации! – Маринка испуганно прижала ладони к щекам. Ой, какое позорище-то! Никто же не поверит, что она совершенно случайно попала в расставленные милицией сети. – А ты чья? – с любопытством осведомилась брюнетка, с наслаждением затягиваясь сигаретой. – А ну, брось курить! – крикнул конвоир в полутьму салона, заметив сизые клубы плавающего дыма. – Пошел ты! – отозвался ему ленивый самоуверенный голос. – Я вообще-то из Мурмыша, – доверительно сообщила Маринка и объяснила: – Это около Самары. Семьдесят километров. – О господи, я спрашиваю, на кого ты работаешь? Ты новенькая? Я тебя раньше не видела. – Я сегодня только приехала. Я подругу свою искала, Лику. Она рыженькая такая, красивая. – Оно и видно, что ты только что из Мурмыша, – насмешливо, но не зло улыбнулась брюнетка. – Странно, что эти лохи вообще тебя замели. У тебя ж на лице все написано… И потом, в такой одежде приличной девушке на работе появиться стыдно. – Она критически оглядела старые клетчатые брюки Маринки и древнее пальто с плешивой норкой на плечах. И добавила снисходительно. – Да ты не бойся, ничего тебе не будет. Билет есть с поезда? Достанешь, скажешь, что только что приехала, решила улицу Горького посмотреть… За меня держись. Меня Нателлой зовут. Вообще-то на самом деле я Наташа, но Нателла звучит гораздо красивее. Я из Донецка. Вскоре набитый, точно в час пик, автобус тронулся в путь. По дороге Нателла успела поведать новой знакомой свою древнюю, как история сотворения мира, судьбу. Жила на Украине, денег не было, решила заработать, поехала в Москву… – Работа это, конечно, поганая, что и говорить… Если клиент нормальный попался, то ничего. Часик с ним в машине покувыркаешься – полтинник твой. Это если по-быстрому. А то на хату обычно везут. Иногда накормят, иногда «премию» подкинут. Половину всегда сутенерша забирает, а того, что остается, еле на жилье да на шмотки хватает. – А вот мне говорили… – начала было Маринка. – Врут, – категорично оборвала ее Нателла. – В Москве жизнь знаешь какая дорогая? Ментам плати, сутенерам плати… А то еще раз в месяц «субботники» с бандитской крышей устраивают, после них еле ползаешь. А то, бывает, привезет клиент на квартиру, а там кроме него еще десять кавказцев. И ты их одна обслуживаешь… – Десять? – охнула Маринка. – А как же… – А вот так! Если живой останешься – твое счастье. А то бывает, пырнут ножом да выкинут на обочину, чтобы не платить. Знаешь, сколько наших девчат пропадает? Никто и не считал… Почему, думаешь, новеньких среди нас так много? Потому что быстро из строя выбываем. Нателла глубоко затянулась сигаретой и блаженно закрыла глаза. – Хорошо здесь, тепло… Да ты не бойся, – улыбнулась она. – Утром всех выпустят. «Мамочки» приедут, своих выкупят. Менты ведь, они тоже люди, тоже есть-пить хочут. Обычно нас всегда заранее предупреждают, когда облава… А тут что-то не сработало. Видно, с самого верха проверку заказали. – Слушай, а я подругу хотела найти, – перебила ее Маринка, – Лика ее зовут. Рыженькая такая, невысокая… Может, ты ее встречала? Лика? – задумалась Нателла и пожала плечами. – Не знаю. Много тут было всяких… И Лики, и Вики… И рыжие, и красные… Многие, знаешь ли, себе творческий псевдоним берут, как я, например. – Она задумалась. – Лика, Лика… Недавно какую-то Лику, я слышала, клиент зарезал. Просто псих оказался, не повезло. Зарезал, потом труп по полиэтиленовым мешкам рассовал и на помойку отнес. В Бибиреве, кажется, голову нашли. Маринка поежилась. Неужели это ее подругу Лику, смешливую, задорную хохотушку, рыженькую, как летнее теплое солнышко, нашли в полиэтиленовом мешке на бибиревской помойке? Нет, в это невозможно поверить! Тем временем автобус въехал в узкий дворик, со всех сторон зажатый старыми домами. – Выгружайся! – радостно скомандовала Нателла и погасила бычок об дерматиновое сиденье. – Сейчас самое веселье начнется. Девушек стали по одной выводить из салона. Пленницы хохотали, нарочно задирали милиционеров, приставали с нескромными предложениями. – Красавчик, отпусти меня, а тебя за это приласкаю… – Высокая голенастая девица вызывающе прошлась языком по ярко накрашенным губам. – Твоя жена так не сумеет! – Иди, иди, поменьше болтай, – толкнул ее в спину молоденький сержант, мучительно краснея. Нателла бросила в рот жвачку и поднялась к выходу, равнодушно двигая челюстями. Надвинула кепку на глаза, низко опустила голову – но не помогло. – Стой! – Некто рыжеусый с погонами капитана остановил ее за локоть. – Что-то мне, красавица, фотография твоя больно знакома! Нателла только равнодушно дернула плечами. – Не ты ли у нас в ориентировке проходишь как клофелинщица? – Рыжеусый бросил в глубь комнаты: – Потапов, ну-ка займись этой кралей! Нателлу куда-то увели. На прощание она, как старой знакомой, улыбнулась Маринке и хмыкнула вызывающе: – А мне плевать!.. Щас этому красавчику минет сделаю и вернусь! Нету ничего на мне, нету! – Иди, иди, не болтай, – толкнул ее в спину Потапов. Маринку в числе прочих завели в отгороженную решеткой половину, в «обезьянник», и заперли на ключ. Итак, проблема ночевки на сегодня была решена. *** Было четыре утра, когда до нее дошла очередь. – Товарищ сержант, – взмолилась девушка, – вот билет, посмотрите! Я вчера только приехала! Я случайно там оказалась. – Ага, случайно! – насмешливо хмыкнул сержант Потапов и протяжно зевнул. – А то я не знаю, что твой сутенер каждое утро целую пачку билетов с вокзала привозит, напрямую с проводниками работает. Ты вообще-то на кого трудишься? Я тебя что-то раньше здесь не видел… – Това-арищ сержант… Честное слово… – В голосе Маринки прорезались неожиданные слезы. – Ну, еще поплачь, – насмешливо отозвался товарищ сержант. – А то я крокодиловых слез не видел! – Вот же и паспорт мой, и билет. Скажите, – набралась храбрости Маринка, – неужели я похожа на… Она не успела докончить фразу. – А то я проституток не видел! – невозмутимо парировал милиционер. Вскоре в отделение ввалилась очередная «мамочка», привезла деньги. Несколько девочек дружной цыплячьей стайкой продефилировли вслед за ней, зубоскаля и на ходу ссорясь между собой. К рассвету отделение совсем опустело. Только одна Маринка, обхватив руками колени, сиротливо ежилась на скамейке в углу. – А эта краля что здесь делает? – поинтересовался, проходя мимо, рыжеусый капитан. Он выглядел утомленным, но довольным прошедшей ночью. – Да вот, – очнулся клевавший носом за стойкой сержант. – Осталась одна. Штраф платить не хочет – говорит, денег нет. Никто ее не признает за свою, все говорят «не наша»… Что делать с ней, ума не приложу. Наверное, надо оформлять за отсутствие регистрации. – Ну зачем же так сразу и оформлять… А что, договориться нельзя? По-хорошему? – добросердечно улыбнулся рыжеусый капитан. Маринка с надеждой взглянула на него. Хоть одно человеческое лицо после жуткого бестиария прошедшей ночи! Только у него одного она встретила хоть какое-то понимание – у него и у Нателлы, пожалуй… – Пройдите ко мне в кабинет, – вежливо пригласил капитан. Загремел ключ в замке, решетчатая дверь распахнулась, и Маринка обрадованно выпорхнула из клетки. Проходя в дверь мимо своего спасителя, она заметила, как его ладонь словно нечаянно прошлась по ее бедру. Случайность? – Садитесь, – произнес капитан, запирая дверь уютного кабинета. – Ну, как настроение? – осведомился он и благожелательно улыбнулся. Затем рыжеусый снял пиджак, галстук, расслабленно расстегнул верхнюю пуговицу рубашки, опустился на дерматиновый диван. И приглашающим жестом недвусмысленно похлопал по сиденью возле себя. Его глаза искрились в предвкушении предстоящего удовольствия. День у капитана Головко начинался так хорошо… Очень хорошо! Девушка была такая беленькая, такая чистенькая… Не то что эти подзаборные шалавы, которых вечно приводят к нему в кабинет… Его усы вожделенно топорщились, а губы кривила сладенькая улыбка. Только тогда Маринке стала понятна его ласковая, обволакивающая внимательность. Внезапно ее затошнило, как в давние мурмышские времена, когда мать (ныне покойная) умудрялась выдать на-гора какую-то особенную несусветную гадость. От волнения у девушки зачесался нос. Потом шея. В жарко натопленном вагоне поезда было так душно, она сутки не мылась… – Това-арищ капитан, – заныла Маринка и нервно поскребла ногтями руку. Потом демонстративно почесала голову под волосами. Потом ногу. Потом бок. Потом попробовала дотянуться до правой лопатки, но так и не смогла и принялась скрести шею. Улыбка отчего-то медленно сползла с сияющей физиономии капитана Головко. А Маринка чесалась все яростнее, все сладострастней… На ее лице даже проступило блаженное выражение от этого процесса. Она видела, что глаза капитана вот-вот полезут на лоб, а губы мелко подрагивают в приступе внезапной брезгливости… – Потапов! – Капитан с гадливой миной на лице приоткрыл дверь кабинета, рыжие усы печально поникли. – Уведи ее, – слабым голосом попросил он и, достав из кармана носовой платок, стал брезгливо оттирать ладони. Выйдя из кабинета, Маринка услышала у себя за спиной раздраженный шепот: «Что, получше не могли найти? У нее же чесотка! Или вши!» – Катись отсюда! – Сержант швырнул на колени серпастый паспорт. Маринка пулей вылетела из отделения. Казалось, что мерзлая, покрытая тонкой ледяной коркой земля горит у нее под ногами. Глава 7 – Грамма стерта. Как ваша головная боль, ушла? – Не знаю, может быть… Очень хочется спать. – Продолжаем. Дайте мне картинку! Один, два, три, четыре… – Домой, я хочу домой! (Студентка бормочет.) Рельсы, рельсы, шпалы, шпалы, едет поезд запоздалый, из последнего вагона… – Дайте мне картинку! – Рельсы, рельсы, шпалы, шпалы… – Дайте картинку! – Едет поезд запоздалый… Едет. *** Деваться было некуда, кроме как на вокзал. На вокзале – тепло и уютно, там царит до боли знакомый, родной железнодорожный запах. Там все привычное, изведанное с детства: поезда, вагоны, рельсы, разветвленная сетка железнодорожных ниток, тонкие свистки маневровых тепловозов… Все как в Мурмыше – и все другое. Железная дорога – государство в государстве, вокзал – ее столица. Это особая область существования, в которой люди четко делятся на две равные части – прибывающие и отправляющиеся. И все они называются одинаково – пассажиры. А властвуют над ними полубоги-полулюди, гиганты в человечьем обличье: кондукторы, проводники вагонов дальнего следования, багажные носильщики и прочий служилый люд. В гремящем немолчным шумом зале ожидания Маринка устало опустилась на скамейку. В ноги она приткнула сумку с вещами, которую забрала из камеры, чтобы даром не платить за хранение. На последнюю мелочь купила в буфете черствую «пятикопеечную» булку, из тех, что в школе выдавали на завтрак, и теперь смаковала ее по кусочку, чтоб на дольше хватило. Напротив нее скучал мужчина в длиннополом пальто, прикрываясь газетой. Святое семейство с тремя маленькими детьми дремало возле него, обняв во сне пухлые баулы. Девушке внезапно взгрустнулось. Как там ее сынок Ванюшка? Ему вчера только два месяца исполнилось… Как Ленка и Валька? Справляется ли с голосистой оравой бабка Нюра? Вот уже две недели Маринка мотается из города в город, а все без толку, еще не заработала ни копейки… С голоду дети, конечно, не помрут, в деревне какая-никакая еда всегда найдется. К тому же весна уже не за горами, а там крапива пойдет, лебеда… Суп из майской крапивы очень хорош… А потом зацветут яблони над речкой Китимкой, на ветках нальются сладким соком румяные плоды… От дремотного душного тепла глаза постепенно слипались, после бессонной ночи и пережитого волнения клонило в сон. А мужчина с газетой все косился на нее, не решаясь заговорить, все посматривал любопытным взглядом, шуршал бумажным листом… Когда Маринка проснулась, то спросонья даже не поняла, где находится. Кругом шум, гам, народищу уйма, все снуют, торопятся, галдят, сумки за собой волочат. Кто на полу дрыхнет вповалку, кто бутерброд гложет, кто капризных детей воспитывает ладонью и собственным примером. Девушка поднялась, расправляя онемелое тело, потерла глаза, зевнула, осторожно прикрыв рот рукой. Мужчина напротив уже ушел. На сиденье осталась свернутая в несколько раз газета. На смятом листе летел в далекое никуда стремительный поезд, сияли в свете огней огромные алчные буквы: «Требуется!» Маринка жадно схватила газету. «Требуется персонал для работы на железной дороге» и телефон. Вот она, удача! – обрадовалась девушка. Конечно, незачем ей, провинциалке, соваться в город, где она никого не знает. Там ее мигом в оборот возьмут, «обуют». А на «железке» не обманут, думалось ей. А если проводницей или билетным кассиром устроиться, то очень даже хорошо. И форма, и поесть можно, и левые деньги бывают… Проводницей было бы здорово между Самарой и Москвой ездить… «Требуется персонал» – видно, фирма солидная, иначе бы написали прямо, мол, уборщица нужна. Телефон ответил сразу, как будто ее звонка ждали с нетерпением. – Да, требуется!.. Да, местная прописка не нужна! – приветливо отозвался женский голос. – Записываю вас на собеседование… Собеседование было назначено на вечер. На Ярославском вокзале девушку должен был встретить представитель фирмы. Остаток времени Маринка яростно чистилась, подкрашивалась – короче, наводила марафет, мечтая только об одном: чтобы ее взяли на работу. Любую! За любые деньги! Она все стерпит, она все сможет, все выдержит! Она докажет, что лучше ее никто не может трудиться! Офис престижной фирмы на поверку оказался обыкновенным ржавым контейнером на запасных путях Ярославского вокзала, а представитель фирмы – ражим детиной в форме вокзального грузчика. – Мы организуем продажу товаров народного потребления в пригородных электричках, – поведал ей мордатый мужчина с бдительными крошечными глазками. Он сидел на ящиках с карандашом и вихрастым блокнотом в руке. – Если хочешь работать, можешь приступать хоть сейчас. Прописка твоя мне не нужна. Прописка – это твоя проблема. Менты поймают – заплатишь штраф, и дело с концом. Маринка поежилась. – А что нужно делать? – спросила она. – Я никогда этим… – Покажем, научим, поможем… Чем хочешь работать? Книгами? Мороженым? Шоколадом? А то можно еще всяким китайским барахлом, тоже выгодно… – Мне бы книгами, – робко объяснила Маринка, шалея от счастья: ее берут на работу! – Я читать люблю. Мордатый хмыкнул на ее слова: – Читать тебе теперь не придется… А платить будешь с доходов мне лично или моему кассиру. Я беру не много, сотню в месяц. Другие хозяева снимают со своих работяг и полторы, и больше. А Махо так вообще берет две. Решай сама. Ты, я вижу, в этом деле новичок – так это ничего. Приставлю тебя на первых порах к своему человеку, он тебя всем премудростям научит… – А зарплата? – робко заикнулась Маринка. – Сколько заработаешь, все твое! – развел руками мордатый. – Главное, плати мне вовремя, а остальное – твой навар. Поняла? Маринка поняла далеко не все, но на всякий случай кивнула. Множество вопросов крутилось у нее в голове: а где брать товар, на каких электричках ездить и, вообще, что делать-то надо? – Пруня! – крикнул мордатый куда-то в глубь контейнера, за завалы ящиков. – Отведи новенькую к Катьке, скажи, чтобы обкатала ее… Затем хозяин вновь обратился к девушке: – Если менты тебя на вокзале остановят, цепляться начнут, скажи, что ты «стояковская», на Илью работаешь. Илья – это я, чтоб ты знала. – Очень приятно, – пробормотала Маринка, хотя ничего особо приятного в этом знакомстве не было. – Ну, решилась? – И, не дождавшись ответа, Илья мотнул головой в сторону выхода: – Ступай! *** «Свой человек» Катька оказалась дородной хохлушкой в необъятных штанах с начесом и в теплом полупальто такого сиротского вида, словно оно только что сменило своего юбилейного сотого хозяина. Бывалая Катька критически оглядела новенькую и заметила: – Сапоги хиловаты. Промокнешь – это раз, замерзнешь – это два. Как пить дать! Ну, да это твое дело… Пока женщины шли по перрону, груженные сумками, она поучала юную напарницу: – Рожу, главное, надо иметь не наглую, говорить вежливо. Москвичи хамья не любят, они сами – хамье. А также гости столицы… Кто из тамбура проходит при посадке, пропусти вежливо. Если что – извинись. И в душу не лезь, на жалость не дави, этого в электричках не любят. Для жалости другие по вагонам ходят, безногие там, слепые… Которые «поможите, люди добрые, ми сами не местные, подайте на пятый цветной телевизор»… А нам жалости не полагается. У нас другой конек: наш товар самый качественный и дешевый, а чужого нам не надо. Маринка кивала на ходу, стараясь запомнить получше. Без стеснения эксплуатируя новенькую, Катька доверху нагрузила ее коробками с шоколадом. – Не скандаль, даже если обсчитают. Лучше свои бабки отдай и уходи, а не то ментов из поездного сопровождения вызовут – разбирайся с ними потом… Тебе это надо? Им раз в десять больше заплатишь. И не переживай, ты свои деньги наверстаешь. А сама клювом не щелкай: некоторые мужики очень любят покупки делать под хмельком, с них можно и побольше под шумок содрать. Но учти, тебе на этой линии придется часто ездить, народ тебя вскорости станет в лицо узнавать, и если претензии пойдут… На Илюху не рассчитывай – он тебя с поезда скинет и не поморщится. – Как «скинет»? – обомлела Маринка, мигом представив картину, как она летит по насыпи кувырком. – Ну, жаргон это такой, – усмехнулась Катька. – То есть перестанет тебе свою крышу давать, исключит из бригады. В это время насморочный гулкий голос возвестил об отправлении электрички до Шатуры. – Ой, наша! – взвизгнула Катька и быстро затрусила по перрону в сторону зеленой гусеницы, застывшей на пути под дебаркадером. Едва торговки заскочили в тамбур последнего вагона, как двери со змеиным шипением затворились и поезд медленно тронулся. Катька достала из коробки шоколадку, раздвинула двери из тамбура и торжественно подняла яркую плитку над головой. Набрала полную грудь воздуха и начала: – Добрый день, граждане пассажиры! Желаю вам приятного пути и удачи в личной жизни. Вашему вниманию предлагается шоколад фабрики «Рот фронт» по цене три тысячи за плитку, за четыре плитки – десять тысяч. Это значительно дешевле, чем в московских магазинах и на рынках. Шоколад качественный, приготовлен из высокосортных какао-бобов с добавлением тертого миндального ореха! – Отбарабанив заученный текст, продавщица медленно двинулась по проходу. Кто-то полез за кошельком в карман, кто-то в истуканской неподвижности продолжал любоваться промышленным пейзажем за окном. Шоколадки брали не то чтобы неохотно, но как-то вяло. На вагон удалось продать всего три плитки. – Ничего, скоро народ с работы хлынет, торговля бойчей пойдет, – пообещала Катька, – потому как пассажир пойдет голодный. Ведь в Москве все дорого, а в электричке, глядишь, соблазнятся и купят, чтобы голод зажевать! Ты, главное, не куксись, гляди веселей! Если народ больно хмурый, развесели, пошути… Вот смотри, как я сейчас… В следующем вагоне Катька преобразилась. Заломила на одно ухо вязаную беретку, подбоченилась и стала сразу же похожа на подгулявшую на свадьбе разбитную веселуху. – Набегай, честной народ, раскрывай пошире рот! У нас рот-фронтовский шоколад, каждый угощенью рад! По три тыщи за плитку – никакого убытку! А кто берет четыре штуки, тот дает десятку… Ой, рифму забыла! – неожиданно воскликнула продавщица, щербато улыбаясь, – и народ купился на ее шутку, заулыбался в ответ. Кто-то выкрикнул, смеясь, окончание стишка – «в руки». Потеплели лица в вагоне, поползли по губам слабые улыбки. После такой рекламы торговля пошла живее. Зазвенела мелочь, запорхали мятые рубли, перелетая из рук в руки, захрустел разворачиваемый шоколад. Еще два вагона прочесали – и ноша Маринки стала легче. Но потом, в четвертом вагоне, как заколодило: народ ничего не берет, сытые пассажиры морды к окну воротят, Катькины прибаутки слушать не желают. Маринкина напарница помрачнела, нахмурилась, что-то заподозрила. Вдруг застыла в тамбуре, как вкопанная, и кивнула подбородком на цветастый фантик на полу. – «Заяц» здесь был, сердцем чую! Это он наши вагоны пробил, прошел перед нами с нашим товаром. То-то я гляжу, народ уже сладкого наелся… Ну, сейчас я ему покажу! – рассвирепела Катька и стремительно помчалась по вагону, расталкивая пассажиров. Маринка ничего не понимала: кто такой «заяц»? Безбилетный пассажир? Как он мог «пробить» вагоны? Но, не рассуждая, поспешила за товаркой вдогонку. – Сейчас перегон большой, – объясняла Катька, задыхаясь на бегу. – Если на предыдущей станции он не слез, то мы его прижмем… Пробежав три или четыре вагона, они услышали тоненький звонкий голосок, радостно вещавший во всю ивановскую: «Три тыщи за плитку – никакого убытку! А кто берет четыре штуки, тот дает десятку… Ой, рифму забыл!» – Мой текст спер! – осатанела Катька. Услышав за спиной дружный топот, шестнадцатилетний мальчишка с коробкой в руках испуганно оглянулся. Мгновенно поняв, откуда ветер дует, «заяц» со всех ног помчался по проходу. – Стой, гаденыш! – бушевала «шоколадница». Мальчишка скользнул в загаженный переход между тамбурами и затаился за тяжелой громыхающей дверью. Вместо того чтобы позорно бежать, он применил военную хитрость: с размаху пнул ногой створку двери, так что железная махина пребольно стукнула по носу жаждавшую возмездия Катьку. «Шоколадница» на секунду остановилась, ослепленная болью, но, очнувшись, с утроенной энергией яростно рванула вперед. «Зайца» они поймали в самом последнем вагоне, в тот удачный момент, когда поезд уже замедлял ход перед станцией, подрагивая на стыках пересекающихся рельсов. – Попался, гаденыш! – злорадно усмехнулась Катька. – Будешь знать, как в моих поездах башлять, сволочь! – Вцепившись мальчишке в волосы, она немилосердно рванула на себя вихры. Шоколадки растерянно посыпались на заплеванный, в потеках мочи пол. Грубые сапоги безжалостно топтали нежный товар. Но парнишка оказался тоже не промах. Он так яростно лягался, что несколько раз заехал Маринке по коленке. Однако победа все же осталась за женским полом. Наглого «зайца» Катька выбросила на перрон, отняв товар, да еще погрозила ему вслед кулаком. Двери зашипели, поезд тронулся. Парнишка стоял на перроне, размазывая по лицу грязные слезы, и обиженно матерился. – Вот гад! – уже вполне миролюбиво произнесла торговка, подбирая рассыпанные плитки. – Он уже давно по моим вагонам ползал, только я его никак поймать не могла. Она пересчитала пустые коробки в отнятой сумке и негодующе присвистнула: – Ничего себе расторговался! Эх, зря я его отпустила… Надо было с него выручку всю стрясти, чтоб неповадно было. Вот хитрый змееныш попался! Ни под кого ложиться не хочет, никому не платит. Думает, раз он малолетний, его пожалеют. Где урвет, где по-ужиному проскользнет… Но сколько веревочка ни вейся, все равно конец один! Не я, так его другие изловили бы, физиономию начистили. Знаешь, с такими «частниками» трудней всего бороться! Изгадят всю электричку, несколько часов рабочего времени из-за них потеряешь, а самих ищи-свищи, как ветра в поле… Ты бомбишь, бомбишь, а весь навар – ему. Поезд медленно подтягивался к станции. – Все, сходим! – скомандовала Катька. – Сейчас состав на боковую ветку идет, на «кривую» по-нашему. Там народу мало ездит, одни дачники, да и тех с гулькин нос. Там только время потеряешь. Я на «кривой» не люблю работать. Через двадцать минут будет электричка обратно в город. Как раз на «стояке» (на Казанском вокзале) будем, когда народ с работы по домам разъезжаться начнет, самое кассовое время. Вот тут уж золотое дно! Но та электричка, в 18.05, запомни, роднуля, только моя! Ты на ней мне с шоколадками лучше не попадайся, я ее единолично «бомблю»! – А как же?.. – вопросительно начала Маринка, но Катька ее грозно перебила: – А так! Если будешь, как я, в ней шоколадом торговать, Илюхе нажалуюсь или сама меры приму. Какие? Потом узнаешь! А вообще, между прочим, все поезда уже давно поделены между хозяевами. Ты думаешь, Илюха один такой на Казанке да на Ярике умный? Хозяев на трех вокзалах несколько, и у всех полный боекомплект: «пищевики», «товарники», «книжники»… Книжками тебе торговать не советую. Навару мало, да и тяжело таскать. Бери лучше мороженое, оно в сезон очень хорошо идет. Газеты тоже всегда нарасхват… Женщины перешли по путям на противоположный перрон и прислонились к холодному, мерзлому парапету. – А как же я узнаю, на какой электричке можно работать? – спросила Маринка. – Илюха тебе сам назначит. А самостоятельности не надо. Еще нарвешься на бригады с «Электрухи», то есть с «Электрозаводской», или из Люберец… Знаешь, те еще типусы! Могут товар отобрать, попортить или руки порезать, так что работать не сможешь. Лучше не связывайся! Стоя на пронизывающем ветру, они пропустили две полупустые «ближние» электрички. Ждали особо выгодную, «дальнюю», которая едет долго, народу в ней прорва, и торговля идет хорошо. Пока стояли, Маринка уже начала замерзать в своих сапожках на рыбьем меху. – А ты где живешь-то? – полюбопытствовала Катька, чувствуя себя вполне комфортно на морозе в штанах с начесом и видавшем виды ватнике. – Пока нигде. – А где ночуешь? – На вокзале, – улыбнулась Маринка. – А ничего, теть Кать! Я не привереда. Мне бы, главное, работать начать, а потом уж я как-нибудь… – Чего в Москву-то подалась – не спрашиваю. Заработать, видно, хочешь. А откуда сама? – Из Мурмыша. Слыхали? У нас железнодорожная станция большая, второе место занимает в мире. Да я бы не поехала, но мне деньги очень нужны. Трое детей у меня. Катька удивленно присвистнула. – Ничего себе! Вижу, ты из молодых, да ранних. Маринка махнула рукой: что говорить… И спросила: – Я все поняла, теть Кать. Как торговать поняла, кому деньги отдавать… Только мне вот что неясно – где товар брать? – Как – где? – усмехнулась Катька. – Где дешевле! В том-то и радость: товар-то твой, а не хозяйский, и над тобой никто не стоит с командой, почем брать. В этом, знаешь ли, большая выгода скрывается. Можно и 35, и 40 процентов наварить, ежели умело действовать. – Значит, я должна сама купить товар? На свои деньги? – оторопела Маринка. – Можешь купить на деньги президента, если он тебе даст, – съехидничала Катька. Но, заметив обмершее лицо новенькой, сочувственно спросила: – Что, на мели? – Не то слово! – горестно прошептала девушка. Ее мечта рушилась, едва получив такую выстраданную путевку в жизнь. Катька задумчиво почесала рукавицей мясистую переносицу. В ней происходила внутренняя борьба: сочувствие к новенькой боролось с опасением заполучить на свою голову удачливую конкурентку. – Вообще-то Илюха такого не любит, – задумчиво произнесла она, – но, может, тебе удастся его уломать. Да и я, так и быть, словечко за тебя замолвлю… Оставишь паспорт в залог, возьмешь товар, а с выручки уж как-нибудь раскрутишься. Наш Илья вообще-то мужик добрый… Только сволочь очень большая. *** – «Набегай, честной народ, раскрывай пошире рот! Рот-фронтовский шоколад, каждый угощенью рад! По три тыщи за плитку – никакого убытку!..» – Это ваша картинка? Что вы видите? Один, два, три, четыре, пять. Дайте мне фразу, пожалуйста! – Рельсы-рельсы, шпалы-шпалы… Едет поезд запоздалый… Рельсы, рельсы, шпалы, шпалы… *** Так Маринка стала работать на «железке». Взяла под залог у Илюхи несколько коробок с шоколадом с обещанием за неделю отработать. – Смотри, если с товаром удерешь, я тебя из-под земли достану! – пригрозил хозяин на всякий случай. – У меня все бандиты куплены. И не только на Ярике и на Казанке, но и на Курке [2 - Курский вокзал.], на Белке [3 - Белорусский вокзал.], на Киче [4 - Киевский вокзал.], да и на других направлениях… *** Целую неделю без продыха, от зари до зари вкалывала Маринка на самых невыгодных электричках. Но товар в конце концов «отбила» и даже вошла в небольшие барыши. Торговала она шоколадками, товаром всегда актуальным и не тяжелым, коробки брала оптом на «Ярике». Брали у нее охотно – выглядела девушка скромно, с достоинством, не нагличала, не обсчитывала, текст свой проговаривала четко, но при этом не орала на весь вагон, так, что закладывало уши. И еще – всегда указывала срок хранения продукта, что вызывало доверие у покупателей. Ночевала она первое время на вокзале, но потом Катька подсказала ей, где можно недорого снять жилье. – Сейчас ранняя весна, дачу возле станции снять легко – и дешево, и на работу опять же удобно ездить. «Дачу» – это было слишком громко сказано. Летний домик у самой полосы отчуждения, в огородном товариществе, дощатый, продуваемый всеми ветрами, с чадящей печкой-буржуйкой и колодцем во дворе, с отхожим местом на задах заброшенного огорода, с протекающей крышей… Но какое дело до роскоши городского жилья тому, кто всю жизнь привык скитаться по баракам да по общежитиям? После вокзальной неприкаянности садовый домик, который каждые пять-семь минут опасно содрогался от проходящих на скорости составов, показался раем. По ночам, просыпаясь в полутьме от тонкого свистка подходящей к платформе электрички или от рева скорого поезда, летящего на всех парах в неведомое далеко, Маринка счастливо улыбалась, ежась под тремя сопревшими одеялами и старым тулупом. Эти звуки напоминали ей родной Мурмыш, их барак возле вилки раздваивающихся путей… По утрам вода в умывальнике покрывалась тонкой коркой льда, выла мартовская метель за окном, вокруг не было ни души, но все это было не важно… Главное – у нее теперь есть пристанище, есть работа… Вот заработает она кучу денег и вернется домой, увидит своего мальчика, прижмется губами к его лобику в редких курчавых завитках, как у вероломного Игореши, и… Предательская слезинка катилась по щеке, холодя кожу, глаза влажно блестели в зыбком мареве станционных фонарей, сеющих луноподобный свет… И с потусторонней улыбкой на устах Маринка засыпала, убаюканная перестуком колес за окном и грохотом проходящего состава – когда-нибудь все будет хорошо, все будет очень хорошо… На исходе первого месяца ей наконец удалось отослать в деревню первые деньги. Относя предназначенные к отправке купюры на почту, она так гордилась собой! Сынишка ее пока не понимает, как для него старается мать, но зато Ленка и Валька по достоинству оценят заботу старшей сестры. Маринка, счастливо улыбаясь, входила в хмурый утренний вагон ранней электрички. – Доброе утро, граждане пассажиры, – начинала она светлым, доброжелательным голосом, голосом «Радионяни» и «Пионерской зорьки». – Желаю вам приятного пути и удачного рабочего дня! – Да пошла ты! – мрачно отзывался на ее приветствие обтерханный мужичок в старой кроличьей шапке, надвинутой на самые брови. – Орет на весь вагон, спать мешает… – Развелось спекулянтов, – ворчала скандальная старуха в пуховом платке, с подбитым глазом. – Прохода не дают, кровопивцы… К обеденному времени вялые лица постепенно просыпались, торговля разгоралась, достигая своего пика к вечеру. Домой девушка возвращалась около полуночи, сонная, с гудящими ногами и чугунной головой. Наскоро ужинала и, дрожа от холода, забиралась в промерзшую постель. Работала она без выходных. А зачем ей выходные? На что их тратить? На кого? В воскресенье она позволяла себе только лишний часок понежиться в постели да с работы вернуться пораньше. Зевая, грела на печке воду, мылась, стирала, убирала свои дощатые хоромы. Постепенно ей даже начала нравиться такая работа. Вскоре Маринка заметила, что шоколадки у нее покупают в основном девушки-сладкоежки да пенсионеры для внучат, тогда как мужчины остаются не охваченными ее торговым энтузиазмом. Они лениво цедят пиво в вагоне, а на шоколад косятся с равнодушным пренебрежением. Задумалась Маринка и стала на «Ярике» брать оптом еще и соленые орешки. Торговля ее пошла совсем бойко. Вскоре она узнала многих своих коллег из Илюхиной бригады – и Витьку-пятновыводителя (он торговал пятновыводителем китайского производства, дешевым и совершенно бесполезным, который брал на «Башне» – китайском рынке у гостиницы «Севастополь»), и Сережу-книжника, и Лейлу-газетчицу, и мороженщиц тетю Иру и тетю Свету, а уж наставница молодежи Катька ей вообще за родную маму была. Дружба с товарищами по бригаде была делом необходимым и нужным. Кто, как не коллега, собрат по несчастью, шепнет тебе, где зверствует ментовская облава, оповестит, какую электричку бригада с «Электрухи» себе забрала, расскажет про результаты недавней «стрелки» хозяина с крышей. Только благодаря взаимовыручке товарищей Маринке удавалось безбедно существовать до поры до времени. Однако не надолго задержалась удача в ее бизнесе… Вскоре неприятности посыпались одна за другой. С поездными контролерами у торговцев вопрос решался просто – покупай билет в оба конца и катайся сколько хочешь. А вот с милицией девушке пока сталкиваться не приходилось. Тот день начался как обычно. Она только что «пробила» два вагона. Торговля шла не очень бойко, но в принципе нормально. Вошла в третий – и сразу же испуганно метнулась к тамбуру: заметила серые фигуры в бушлатах с резиновыми дубинками на боку. Из вагона выскочить не смогла – электричка подтягивалась к большой станции, народ толпился в тамбуре, готовился к выходу. Маринка быстро спрятала товар в сумку, встала скромно в сторонке, опустила глаза, будто тоже собиралась выходить. Однако напрасно… – Ваши документы! – Один из милиционеров, тот, что был пониже, с русой запущенной щетиной на подбородке и мутными после вчерашнего глазами, возвышался перед ней, перекрыв ход. – Тэк-с, регистрации, конечно, нет! – обрадованно заметил он. – Ну, пошли, красавица, в отделение, поговорим… – Ребята, я… я только… Обреченно следуя за милиционерами по вагону, Маринка краем уха уловила их обрывистый разговор: – Она? – Та самая, белобрысая, как Чалый говорил… – Долго мы ее пасли… Юркая… Чалый – это была кличка Илюхи. Маринка навострила уши. Значит, это Илюха «продал» ее ментам? За что, ведь она исправно платит ему подати! – Ну, красавица? – Мутноглазый развалился на стуле, в голосе его слышалось полное сознание своей силы и уверенность в полнейшей безнаказанности. – Законы нарушаем? На статью 171 нового УК «Несанкционированная торговля в поездах» плюем с колокольни? – Нет, что вы… Я… я только ехала и… Бестолковое мычание Маринки не произвело особого впечатления на ее стражников. – Между прочим, по 171-й статье до трех лет лишения свободы или 500 минимальных окладов, – многозначительно заметил мутноглазый, постукивая концом дубинки по столу. – Нет такой статьи! – отчаянно выкрикнула Маринка. – Я читала! – Ого, образованная! – ухмыльнулся мент. – А ты знаешь, грамотейка, что Бог велел всем людям делиться? – Я уже и так делюсь, – дерзко заявила девушка. – С хозяином, Илюхой Чаленко, вы же его знаете. Он же вам платит! – Мало ли кого мы знаем… А за оскорбления, за намеки, мол, нам кто-то платит, можно и ответить… Они мучили ее недолго. Ровно до тех пор, пока Маринка не решила расстаться со своей дневной выручкой. Спрятав деньги в карман, мутноглазый оживился. – Вижу, мы подружимся, – произнес с ухмылкой. А его напарник добавил вдогонку: – Через месяцок опять встретимся! Маринка была ужасно расстроена неприятным инцидентом. Вечером на электричке в 17.38 она встретила Витьку-пятновыводителя и пожаловалась ему на наглость милиционеров. Тот выпучил свои водянистые глазки. – А чего ты удивляешься? – не понял он. – Дело же ясное! Ты новенькая, вот Чалый на тебя наводку ментам и кинул. Он с тебя взял, сколько ему причитается, а там уж не его забота, как ты с ментами разберешься. Им ведь тоже кушать хочется. – Но я же Илюхе регулярно плачу! – возмутилась Маринка. – Это он должен проблемы с милицией решать! – Он платит милиции, чтобы они ему существовать на железке дозволяли, а за каждого из нас он платить не может. – Ну и дела! – воскликнула Маринка потрясенно. – Да ты не переживай, – успокоил ее Пятновыводитель. – С нашим линейным отделом договориться можно, нормальные ребята. У них такса твердая, чаще чем раз в месяц приставать не будут. Ну я пошел, а то у меня дело стоит… У Маринки даже руки опустились, так она расстроилась. Присела на скамейку, пригорюнилась, щеку кулаком печально подперла. Думает, то ли уходить из Илюхиной бригады, то ли дальше терпеть бессловесно. Что это за жизнь, когда и хозяин дерет три шкуры, и менты не отстают? С одной стороны конкуренты подпирают, с другой – пассажиры недовольно ворчат, чуть что по матушке посылают… Задумалась она и в растерянности уехала на «кривую». – Преобразился еси на горе, Христе Боже, показавый учеником Твоим славу Твою, якоже можаху… Подайте на построение храма и содержание монашествующей братии! – Внезапно в гремучем вагоне раздался пронзительный жалостливый голос. Молодой человек, в черной рясе и потертой скуфейке, с черным, обитым бархатом ящиком на шее, соткался из тамбурного зловонного мрака. Обойдя немногочисленных пассажиров и каждому пожертвователю поклонившись и перекрестив его троеперстно, святой человек неожиданно присел на скамейку рядом с Маринкой, устало снял с шеи ремень брякнувшего мелочью ящика. – Что в тоске-печали, дева, пребываешь? – спросил игриво. Маринка лишь мрачно пожала плечами, отворотив заплаканное лицо к окну. – А все потому, что божеского в тебе, дщерь моя, мало. Вижу, очи твои пусты, бесовскими мыслями твоя глава полнится, а губы жаждут плотского греха… – Вагонный проповедник был немногим старше Маринки, а говорил гладко, как по писаному, точно перед его глазами витали строки невидимой книги. – Я инок Феофилакт, монастыря Святомученика Варфоломея схимник, хожу в народ, несу слово Божье. – Ну и неси себе дальше! – обозлилась Маринка. Что за жизнь! То менты обирают, то проповедники в душу лезут… – Чё такая сердитая-то? – неожиданно по-свойски спросил инок, отбросив поучительный тон, точно змеиную шкуру. – Обидел кто? – Он запустил руку в карман брюк, вытащил оттуда две слипшиеся карамельки и щедрым жестом протянул их девушке: – На, грызи. – Спасибо. – Маринка расстроенно захрустела конфетой. Они разговорились. – А меня менты не трогают, – поведал новой приятельнице чернорясый. – Они меня Уголовным кодексом пугают, а я их цитатами из Священного Писания крою. Геенной огненной пригрожу, попугаю раскаленными сковородками и кипящей смолой – и ничего, отпускают. А то давай со мной будешь ходить. Дело, между прочим, не в пример более выгодное, чем твои шоколадки. Опять же, богоугодное… Маринка впервые за день улыбнулась, обнажив свои острые, беличьи зубки. Ей почему-то нравился этот странный юноша в нелепой одежде. – А вы правда священник? – наивно спросила она. – А я вообще-то некрещеная. А я вот все думаю в последнее время, зачем вообще жить на этом свете? Вот я торгую, деньги зарабатываю, чтобы родным отослать. А их у меня отнимают. А я после этого еще больше работаю. И зачем? Зачем все это? Лучше, может, сразу сдохнуть? Лечь на рельсы – и нет тебя… И мучений нет. Главное, хоть всю жизнь честно работай, хоть воруй-убивай, – а помрут все одинаково… – Шатура, выходим, – обронил юный попик, вставая. – Чувствую, дщерь моя, надо нам с тобой подробнее побеседовать. Клокочут в тебе великие вопросы, ищут выхода. До позднего вечера продолжалась нравоучительная беседа Феофилакта с заблудшей «дщерью». В заплеванном семечками зале ожидания дальней станции они то спорили, чуть не переходя на крик, то успокаивались и начинали тихую задушевную беседу. Новому знакомому Маринка все выложила как на духу: и про Мурмыш, и про мать свою, и про Игорешу… И вроде бы полегчало. – Вот я думала, в Москву приеду, здесь люди другие, светлые, добрые. А здесь тоже… Мурмыш! Везде Мурмыш! Вся страна – Мурмыш! – с горечью заключила она. – Что делать, куда податься? – К Богу!.. А ты, вообще, на каких электричках ездишь? Маринка рассказала. – Значит, еще встретимся. На прощание Феофилакт пообещал ей принести душеспасительную книгу и хмуро приказал готовиться к великому таинству крещения. Иначе гореть ей в геенне огненной! Вечно! Новые знакомцы расстались на «стояке». Феофилакт затрусил на другую электричку, а Маринка отправилась за товаром. После проникновенной беседы стало легче, ушла куда-то тупая злость и сосущая усталость. Захотелось, чтобы поскорей наступил новый день, захотелось вновь встретить Феофилакта, вновь облегчить душу жалобой, вновь утишить бушующую внутри безысходную тоску. С того дня «коллеги» стали частенько встречаться «на работе». Однажды Феофилакт вручил ей толстую книжку с «ятями» и опять многозначительно намекнул насчет крещения. – Да некогда мне! – отшутилась Маринка. Но книжку взяла и с интересом прочитала. И поразилась. Как она до сих пор жила? Как живет сейчас? Как живут все, кого она знает? Как звери, в грехе, в грязи душевной, ежесекундно упиваясь ужасными пороками. Кто побогаче – те живут, чтобы наесться до отвала, напиться, нагуляться всласть. А кто победнее – те живут, чтобы только выжить. Вот и она не живет, а выживает… Через пару дней поведала девушка Феофилакту свои мучительные раздумья. Тот согласно затряс тощей бородкой, книжку забрал, вручил новую. Высокодуховные встречи продолжались всю весну. И всю весну Маринка глотала поучительные книжки одну за другой. И в электричках читала урывками, как только все вагоны «пробьет», и на конечных станциях, в ожидании следующего поезда, и дома, на сон грядущий, для утишения душевной смуты. И как-то ярче ее жизнь стала, радостней, надежда в ней появилась, что ли. Только надежда на что? Теперь не с гордостью она посылала родным деньги, а со стыдливым смирением (чтобы левая рука не ведала, что творит правая). И уже собиралась креститься, думая о предстоящем дне как о светлом празднике, после которого вся жизнь пойдет по-другому, светло, красиво, радостно… Однажды шла она по вагону с дневной выручкой и остатками товара в сумке. Поздно уже было, за окном расплывались синие кляксы деревьев, убегали назад черные тени придорожных поселков, тонули в чернильной темени дома, расцвеченные желтыми искрами фонарей. – Три тыщи штучка, десять – кучка, в кучке четыре штучки, – оттарабанила весело, чтобы понравиться покупателям. Но народ в вагоне попался квелый, брал плохо. Компания подростков, что цедила пиво, вольготно развалясь на скамейках, и громко хохотала, стала было задирать девушку. Но та не ответила, прошла побыстрее мимо, опустив голову, – чтобы не связываться. Скрывшись от неприятной компании, Маринка присела на лавке, пересчитала выручку. «Негусто, но и на том тебе, Боже, великое спасибо», – прошептала смиренно и тайком перекрестилась. Раскрыла книжку, впилась жадными глазами в текст. Задумалась над прочитанным. Вот Владимир Соловьев пишет, что человечество когда-нибудь превратится в богочеловечество. А как оно превратится, если ни Бога ни черта не знает и знать не хочет? Вот взять хоть Мурмыш. Там и церкви-то никогда не было. Там вместо церковной возвышенной архитектуры над окрестностями властвует торжественный шпиль заводоуправления, а вместо Бога – водка. Как же народ спасется, если он не знает, чем ему нужно спасаться? По мысли Соловьева, именно «София», душа мира, всечеловеческая мудрость, поднимет тварь земную до Бога. А где народу набраться мудрости? Только одна водка и дает ему мудрость. В Мурмыше – водка, а в Москве – деньги. Везде разные боги. Да и вообще, неужели так-таки каждый человек когда-нибудь станет богочеловеком? И этот сидящий напротив нее алкоголик с сизым носом? И безбровая старушенция, алчно поглядывающая на ничейную бутылку в проходе? И размалеванная девица в юбке, длина которой опровергает последние жидкие сомнения в характере ее профессии? И Игореша? И Чалый? И Мутноглазый с Напарником? И грубая Катька? И Витька-пятновыводитель? И даже она, Маринка? Все они станут богочеловеками? Что-то не верится! Решила девушка поделиться своими сомнениями с Феофилактом. Вспомнила его редкую бородку, светлые усы – и неожиданно зарделась. Поймала себя на том, что думает о нем не столько как о своем духовнике, сколько как о мужчине. Отмела грешные мысли – решила, что это ее дьявол соблазняет. Проговорила в уме молитву об очищении от греховных помыслов и избавлении от змея искусительного. И засомневалась тут же в существовании вышеупомянутого змея… Какой змей может быть, если хуже змея человека его кровные сородичи грызут? – Ой, конечная! – спохватилась поздно. Пора выходить. Подхватила сумки, побежала в тамбур. Дружная компания уже перекочевала туда из соседнего вагона. Горланя, парни ввалились в узкое пространство прохода, запалили сигареты. – А, вот она! – воскликнул один из приятелей с глумливой радостью. – Эй, белобрысая, дай шоколадку! – Три тысячи, – тихо ответила Маринка, оглядываясь в поисках путей отступления. Но шпана уже обступила ее со всех сторон. Со всех сторон ее теснили омерзительные рожи, пивной кислый запах распространялся из гогочущих ртов. Их было пятеро или шестеро… Главарь – невысокий парень в красно-белом шарфе, наглый, уверенный. – А ты дай бесплатно! – наступал он, бесстыже скалясь. Точно чувствовал свою силу и безнаказанность в стае. – Ребята, пустите, а? – жалобно промычала Маринка. – Мне выходить. – Гони шоколадку, тогда отпустим, – усмехнулся главный, прижимая девушку в углу. Маринка беспомощно оглянулась. В вагоне – только три старушки, пьяненький дед с рюкзаком да еще несколько боязливых пассажиров. Никто не придет ей на помощь, никто не хочет связываться со шпаной. Ведь эти подонки и пырнуть могут… Пришлось отдать только что открытую пачку. Лучше потерять часть, чем все. – Ого, вкусненько! – Шоколадка исчезла в смрадной чавкающей пасти. – А что у тебя еще есть? Жадные руки вырвали матерчатую сумку. – Что пристали к девушке, а ну, отпустите! – вступился было пожилой мужчина у окна. – Ты чё, мужик, поговорить хочешь? Пошли, выйдем! – Главарь вызывающе опустил руку в карман, будто собираясь вытащить нож. Защитник нехотя отвернулся к окну, смущенно бормоча что-то насчет бандитов, безобразий и «куда милиция смотрит». – Ребят, пустите, а? – еще раз жалобно выдавила из себя Маринка. – Я спешу. – А мы нет! А ну, пошли в тамбур. В тамбуре ее вновь прислонили к дверям. Поезд гремел на переезде, сбивчиво отстукивая колесами сердечный ритм. – Выворачивай карманы! – Гони все! – Чё-то мало, всего тридцатка! – Ребя, у нее в лифчике бабки припрятаны! Маринка сопротивлялась, когда холодные жадные руки лезли за пазуху, но против пятерых поделать ничего не могла и только жалобно скулила, сгибаясь пополам. Электричка замедлила ход, остановилась. Двери с шипением растворились. – Патруль ментов! – выкрикнул парнишка, который стоял на стреме. – Тикаем! Мазурики отшвырнули свою жертву и гурьбой вывалились на перрон. Маринка осталась в тамбуре, испуганная, ограбленная. Исчезла дневная выручка, исчез товар. Только книжку философа Владимира Соловьева грабители не тронули. Зачем она им, в самом деле? Глава 8 – Что вы видите? – Рельсы-рельсы, шпалы-шпалы, едет поезд… «Кто много терпит в земной жизни, тот удостоится блаженства в бытии загробном…» – У вас есть соник, звук? Что вы слышите? – Я должна зарабатывать деньги. Зарабатывать деньги, зарабатывать деньги, зарабатывать… – Мы стерли эту грамму, не надо к ней больше возвращаться. – Надо зарабатывать деньги… *** Опять подошло время отправлять почтовый перевод, а Маринка еще не собрала сумму, которую сама себе назначила для посылки. И это ее расстраивало. Деньги, предназначенные к отправке, хранились в садовом домике, под расшатанной гибкой половицей. Вряд ли дачные воры догадаются обчистить подобную развалюху! Встретившись в конце бесконечного дня в тамбуре электрички, Феофилакт сочувственно выслушал девушку и произнес назидательно: – Бог посылает беды, испытуя тебя. Не усомнишься ли ты в Его бесконечной благости? Не восстанешь ли? Любит Он тебя, оттого и беды шлет. А что, кого Он не любит, того Он не испытует? Что, у того бед не бывает? – неожиданно взъерепенилась Маринка, вытирая внезапно набухшие слезы. – Знаешь ли, тогда я согласна, чтобы Он меня не любил! Нет у меня больше сил такую любовь выносить! Феофилакт нахмурился. Что-то сегодня он казался не слишком боек на язык. Грустным был, неречистым. – Зато кто много терпел в жизни земной, тот удостоится райского блаженства в жизни загробной, – нехотя буркнул заученное. – Нужно мне ваше загробное блаженство! – фыркнула Маринка. – Может, никакого рая-то и нет? Чего же тогда всю жизнь мучиться да еще и любить свои мучения? Феофилакт почесал затылок, но ввязываться в богословский спор отчего-то не стал. – У меня тоже дела хреновые, – признался мрачно. Оказалось, что утром его поймали братки из стояковской крыши и потребовали платить за работу в электричках – «как все платят». И никакие ссылки на то, что он лицо духовное и обязан отчет держать только перед Богом (в том числе и финансовый), проповеднику не помогли. Святому человеку пригрозили, что в случае неуплаты его поставят «на ножи» и «скинут» с ветки. – Заломили мне платить столько же, сколько нищим! Нет, ты представляешь! – жаловался Феофилакт. – Как будто я для себя стараюсь, на свой карман! Не понимают, что я должен еще приходскому священнику за рекомендательные ксивы отстегивать! Вот гады! Он был такой расстроенный, несчастный… Тусклая бороденка жалобно дрожала, длинные волосы, собранные на затылке хвостом, свисали печальными сосульками, а нижняя губа обиженно поджалась, как у ребенка. Маринку вдруг захлестнула волна внезапной, нерассуждающей нежности. Феофилакт так ее поддерживал, когда ей плохо было, и советом помогал, и книжки давал, и добрым словом к жизни возвращал… – Бедненький! – Маринка смущенно опустила свою руку на его ладонь. И когда он сжал ее с неожиданной ласковой силой, не испугалась, не отняла дрожащие пальцы. Некоторое время они помолчали, сидя по-прежнему рука в руке. Потом Феофилакт заметил тонким голосом, жалобно: – Целый день на ногах, во рту даже маковой росинки не было. Голова кружится. – Пойдем ко мне? – предложила Маринка, не ожидая от себя такой отваги. – Я тебя покормлю… – Пойдем! – покорно согласился Феофилакт, глядя потухшими очами в пол… Они спустились с платформы, зашагали по узкой тропинке, протоптанной наискосок через цветущий луг. Пока Феофилакт брызгал водой в рукомойнике, Маринка подняла заветную половицу над тайником. После недавнего приключения со шпаной она нашила с изнанки рабочей кофты специальный потайной кармашек для денег. Вынув дневную небогатую выручку, девушка быстро сунула купюры под половицу и притопнула ее ногой сверху. В дверях за спиной возвышался Феофилакт с тоскующим взором. – Ой, да тут у тебя просто царские палаты, – заметил он печальным голосом, в котором теплилась мировая скорбь, – по сравнению с моей каморкой… – С кельей? – спросила Маринка. – Ну да, – отозвался он неохотно. Маринка разогрела на буржуйке нехитрую еду, быстро накрыла на стол. Положила гостю полную тарелку, себе оставила чуть-чуть. Не хотелось ей есть отчего-то… – Кушай, – сказала ласково и застыла, подперев кулаком щеку. В этот миг ей хотелось погладить по голове бедного Феофилакта, как будто он был не святым человеком и ее духовным учителем, а обыкновенным юношей, обиженным и ранимым. Примерно такие же чувства она, кажется, испытывала в свое время к приснопамятному Игореше… Феофилакт умял тарелку, осоловел, глаза его сыто заблестели. – Я постелю тебе на топчане, – предложила Маринка, пряча смущенные глаза. – Там на веранде есть топчан, по летнему времени сейчас совсем тепло… Но, вместо ответа, Феофилакт внезапно притянул девушку к себе и с силой прижался щекочущей бородой к ее ошеломленному лицу. А потом мягкие губы в прорези волнистой бородки отыскали пухлый податливый рот, впились в него жадно, – и весь окружающий мир заволокся синим ночным туманом, истончился, поблек, как будто отказываясь существовать вне этой сладкой обморочной немой маеты, имя которой угадывалось без слов – любовь… Его губы шептали что-то сбивчиво и бессвязно, не то ища оправдания себе, не то оправдывая ее. – Тебе ведь нельзя, – растерянно шепнула девушка, тая от мучительной нежности. Но он уже нес ее на узкую кроватку, на сопревшие покрывала, пахнущие мышами и тоскливым запахом сушеной луковицы… А потом они лежали друг подле друга – два тела, наружно разъединенных, но внутренне еще слитых, и Маринка рассказывала ему всю свою жизнь до донышка, до самого последнего тоскливого дня… Она описывала ему цветущие степи вокруг Мурмыша – колышущую блеклыми цветами равнину, что привольно расстилается до самого Рифея ровным, без единой морщинки полотном, пересказывала ночную перепалку диспетчеров по громкой связи на станции, эхо их голосов, которое рождалось и гасло, заплутав между сонными бараками, живописала пряничный запах цветущих садов и парной дух весенней земли, карстовые озера, полные ледяной подземной воды, их топкие берега в зарослях камыша, выводок гусей, шествующий единым строем на водные процедуры… Она рассказывала, как весело становилось в поселке, когда у кого-то играли свадьбу или рождались дети или кто-то праздновал день рождения. Ставили столы во дворе, как набивались плотно в барак, так что скамейки приходилось ставить даже в сенях, пили, обнимались, чокались, танцевали под магнитофон или старомодную гармошку, ухая от неожиданно привалившей радости жизни, потом дрались, неумело и неохотно, беззлобно махая кулаками. Восторженно визжали дети, кидаясь врассыпную от нетвердо стоявших на ногах драчунов. Вскоре один из забияк, обессилев от избытка впечатлений и полноты творящейся с ним жизни, уже не мог подняться, да так и оставался лежать до утра между огуречной теплицей и стройными рядами картофельных гряд, широко раскинув руки, будто обнимая все небо и все, что было в вышине зримого и незримого, – тонкий огрызок месяца на небосклоне, соляные игольчатые звезды, фиолетовую бездонную глубь – и самого Бога, если он там, конечно, был… …Промчался скорый поезд, выбрасывая вперед себя снопы света, словно автоматная очередь прогремели вагоны по рельсам. Пока Маринка рассказывала, Феофилакт тихонько задремал, и она тоже привалилась щекой к его плечу, покоясь рядом с ним доверчиво и счастливо. Как покоилась когда-то рядом с Игорешей в короткие минуты невозвратного девичьего счастья… Проснулась Маринка на рассвете от прохлады и оттого, что рядом никого не было. Спустила ноги с постели, кутаясь в сопревшее ватное одеяло, поежилась. За окном серел мышастый рассвет, негромкий дождь облизывал шершавым языком тусклое оконное стекло, задумчиво барабанил пальцами по рассохлым рамам. – Эй! – позвала робко. Думала, что Феофилакт, чтобы не стеснять ее на узкой кроватке, ушел на топчан. Прокралась на веранду, выглянула наружу – никого. Опять забралась под одеяло. Не спалось. Может, он переживает случившееся сегодня ночью? Ведь он же инок, святой человек, ему, кажется, нельзя… Ну этого… С женщиной быть… Что теперь будет! Это она, Маринка, его соблазнила! Надо было сказать «нет» – ему же во благо, чтобы потом не терзало его бесплодное отчаяние. Ворочаясь без сна, Маринка все кляла себя, терзала напрасными укорами. В голову лезли дурацкие мысли. А вдруг Феофилакт пошел на станцию и бросился с горя под поезд? А вдруг… Девушка представила окровавленное тело в черной рясе на рельсах (закрыты прекрасные очи, бородка задралась в небо, белы мертвенные губы, еще хранящие вкус преступных поцелуев) – и аж зашлась нервной дрожью от ужаса. Вскочила с постели, стала лихорадочно одеваться. Вылетела из домика, чуть не забыв запереть дверь. На станции – тихо, пустынно. Две смутные фигуры в дождевиках едва виднеются на платформе. Печальная собака обследует урну, вяло помахивая хвостом. Мокро блестят рельсы в тусклом рассветном мареве, лениво моросит дождик. Никого. Весь день Маринка проработала как в тумане. Все мерещился ей Феофилакт, все еще чувствовала она на своей коже щекотание его мягких усов, вспоминала сладкие поцелуи… После обеда отправилась она в Косино на оптовый рынок за орешками к пиву и там встретила старую знакомую Катьку. Та недавно тоже переняла стахановский метод своей ученицы и, кроме шоколада, стала приторговывать и орешками, и солеными палочками к пиву. А еще в кармане у нее всегда лежали две сушеные воблы – на случай, если кто спросит. – Ты сегодня Феофилакта не видела? – стыдясь, спросила ее Маринка. Ей казалось, что уже вся железная дорога от Москвы до самого Ташкента знает про ее любовь, про ее грех. Но Катька только отрицательно качнула головой и деловито осведомилась: – Слыхала? Говорят, скоро нашу лавочку прикроют. – Как прикроют? – оторопела Маринка. – А так! Всех заставят работать на хозяина. Чтобы и товар у него брать, и все такое… И будто он сам будет все отношения с ментами да с контролерами строить, чтоб больше никого не трогали. Вот не знаю, хорошо ли это или плохо… – раздумчиво пробормотала Катька. – И я не знаю, – вежливо поддакнула Маринка. Только не до того ей было сейчас, мучила ее тревога за возлюбленного, тяготила, корежила болью внутренности… В «стояке» Феофилакта не было. Маринка еще раз скаталась до Шатуры и обратно – никто его не видел. К ночи в тоске вернулась домой, нехотя поужинала остатками вчерашнего пиршества. Вспомнила досадливо, только одной половиной мозга, про деньги, про то, что нужно завтра их переслать. Достала из кармашка дневную выручку, приподняла половицу. Под половицей было пусто… Маринка не поверила своим собственным глазам. Наморщила лоб, припоминая, куда она могла запрятать деньги. Никуда не могла! Некуда ей было прятать деньги, кроме как под половицу! Может, мыши съели? Нет, обрывки остались бы. Или домик садовый ограбили дачные воры? Но откуда воры проведали про тайничок под полом? На самом деле Маринка уже все поняла, все осознала и лишь затравленно искала доказательства того, что это сделал кто угодно, только не Феофилакт. Святой человек, духовник, проповедник, не стяжатель… Девушка села на кровать, опустила руки на колени. Конечно, у него сейчас трудности… На него крыша наехала… Он должен срочно отдать деньги, а то они его «скинут» с электрички. Пусть он взял, пусть… Он, наверное, думал потом вернуть всю сумму, незаметно положить ее в тайник при удобном случае. Не знал, бедненький, что деньги ей нужны, чтобы срочно отправить родне. Вот и книжку Соловьева забыл у нее… Господи, сколько там денег-то было, силилась припомнить Маринка. И неожиданно для себя бурно расплакалась, утирая слезы тыльной стороной ладони. За что это ей, Господи? За что? *** Витька-пятновыводитель встретился ей в Раменском. Он выглядел взъерошенным, нервным, суетливым, напоминая мокрого воробья, неудачливого участника птичьей драки за крошку хлеба. Маринка хотела у него спросить, не видел ли он Феофилакта, но Пятновыводитель опередил ее своей новостью: – Слыхала, Чалый всех собирает? – Зачем? – Собрание будет, «стрелка». Это насчет новых порядков. Ты сама-то что об этом думаешь? – Не знаю, – пожала плечами Маринка. Не до того ей было сейчас. – Знаешь, а я, наверное, уйду на другое направление. Мне это все не нравится Пока я сам себе хозяин, жить можно, а ну как на счетчик поставят? Очень мне надо вкалывать на чужого дядю! У меня дома семеро по лавкам! «Стрелка» была назначена на мертвое, обеденное время, когда в электричках долгий перерыв и работы нет. На дальней пустынной платформе собралась жидкая кучка торговцев. Отдельно в стороне возвышались три широкоплечих низколобых типа, с ними хозяин, Илюха Чалый. В руках он вертел мобильный телефон, изредка прикладывал его к уху и сквозь зубы сплевывал на перрон. – С начальником милиции стоит, – шепнула Маринке всезнающая Катька. – А рядом с ним – новый «смотрящий» на нашей линии. Теперь он будет с нас выручку собирать и руководить нами. К Чалому теперь и не подходи – смотри, какой гордый! Фу-ты ну-ты, ножки гнуты! Торговцы возбужденно шушукались, настороженно посматривая на начальство. Хорошего ждать не приходилось. – Ну что? Все прибыли? – между тем произнес Чалый. – Начинаем. Теперь у нас порядки меняются. Ясно? Теперь будет так. Составляете списки, кто хочет и дальше торговать. Мне подаете на утверждение. Теперь платить будете не сто, а триста в месяц. И никаких! Торговцы возмущенно загудели, загомонили. – Ша! – властным жестом оборвал гул хозяин. – Объясняю конкретно. За это каждому будет выдано разрешение на торговлю. С милицией мы договоримся… Уже договорились, да? – Он повернул голову на бычьей шее в сторону начальника милиции. Тот молча кивнул: – И с чужими ментами договоримся. С течением времени. И с контролерами тоже. С конкурентами мы уже все решили. Почти. Теперь такое дело… Товар теперь будете брать только у меня, в моей оптовой палатке, под залог паспорта. Ясно? Возмущенный гул захлестнул зычный голос Чалого. – Ша! Я еще не все сказал. Вам же лучше, дурни, не надо свои бабки в дело вкладывать, а цены у меня будут божеские. За это каждый получит красивую ксиву с печатью и голограммой. Если кто к вам подвалит с вопросом – отмазка железная, я работаю на фирму разбирайся с хозяином. – Это нереально – по триста платить! – выступил вперед Пятновыводитель. – У меня дома пять голодных ртов! Его поддержал дружный гул. – Ша, я сказал! У тебя проблемы? У меня тоже проблемы! – перебил его хозяин. – Не нравится – уходи на другую линию. Там будут другие порядки. А нет – оставайся здесь. – А сезон летний кончится, как я смогу с мороженого триста платить? – выступила крикливая Светка с густо зачерненными глазами. – Не надо ля-ля! Мороженое во все сезоны идет! И штоб мне без базара. Конкретно говорю. Бабки будете отдавать смотрящему восьмого числа текущего месяца. Ясно всем? Торговцы еще немного погомонили и обреченно выстроились в очередь записываться. А куда было деваться? И Маринка тоже встала вместе со всеми, плохо соображая, правильно делает или нет. В очереди она шепнула грустно матерившейся Светке: – Ты не видела Феофилакта? Я ему книжку должна отдать… Светка длинно и путано выругалась, так что смысл сказанного остался неясным даже ей самой, и мрачно буркнула: «Не знаю». Зато «отверточник» (он торговал отвертками) дядя Слава с готовностью обернулся к ней: – А он с нашей линии ушел! – Как ушел? – Сказал, больно поборы на Казанке большие, хотел податься на Белку… Да я недавно его там видел. Там вроде в пользу церкви можно пока бесплатно собирать. Пока! Маринка не чуяла под собой земли от растерянности. А когда настала ее очередь, Илюха покровительственно ухмыльнулся: – Ну что, белобрысая, записывать тебя? Какая красавица, ух! Как бы не увел тебя от меня какой-нибудь пригородный жених, а? И многозначительно усмехнулся. *** Новые порядки оказались куда хуже старых. Прибыль получалась меньше, чем раньше, ведь у Илюхи цены на товар были еще те. Первое время милиция торговцев действительно не трогала, а потом опять все началось по-старому. Маринку на перегоне опять поймали ее старинные недруги, мутноглазый с напарником. – Пошли поболтаем, – говорят. Девушка им разрешение с голограммой показывает, объясняет, что работает на фирму, а те – ни в какую. – Так это ты нашему начальнику платишь, а не нам, – объяснил мутноглазый, кривясь в усмешке. – А нам тоже нужно кушать. – Делиться надо, – поддакнул напарник. Маринка платить отказалась и этим чуть не сделала себе хуже. Ее завели в какую-то гнусную каморку, и мутноглазый с усмешкой произнес: – Деньгами не даешь, так мы натурой возьмем… – и принялся демонстративно расстегивать брюки. Маринка знала, что некоторые из торговок, жалея денег, расплачивались с милицией «натурой». Та же самая Катька не раз делилась с ней с пьяным смешком: – Деньги мне самой нужны. А вот то, что этим тварям нужно, – мне оно на фиг? Мужа у меня нет, для кого свое сокровище беречь? Пусть радуются, пока у них одно место не отвалится. Сейчас глядела она в пустые, полные какой-то жуткой бесовской мути глаза, и с ее губ чуть не сорвались Катькины бесстыжие слова. Зачем ей это сокровище нужно? Мелькнул в ее памяти Феофилакт и растворился в небытии, как призрак… Чужими непослушными руками Маринка медленно отогнула кармашек рабочей кофты, вынула оттуда деньги. – На, подавись! – с размаху швырнула мятые купюры в ненавистное лицо. И сразу же получила удар кулаком в скулу за такое наглое поведение. В голове мгновенно помутилось, окружающий мир пошел сиреневой рябью, задрожали контуры зарешеченного окна, за которым истерически билась в стекло желтая от первых заморозков кленовая ветка… *** Настала осень, похолодало. К сентябрю в садовом товариществе дачники вымерли как класс, Маринка осталась совсем одна. Теперь она ходила на работу как на каторгу. Тарабанила свой заученный текст без выражения, без огонька. И вообще, ей не хотелось ни работать, ни возвращаться домой, ни жить вообще. Выручка упала. – Уйду я, наверное, – пожаловалась она как-то Катьке. Та удивленно блеснула на нее подсиненными глазами: – Куда, солнце мое? – На Белорусскую ветку пойду, на Белку. Там, говорят, поборов меньше. И вообще… Катька неодобрительно помотала головой, но ничего не сказала. А Чалый все шутил, морща свой жирный, низко нависший над глазницами лоб: – Ну что, белобрысая, нравится тебе у меня работать? Маринка отмалчивалась, зло посверкивая глазами. Ленка, сестренка пятнадцатилетняя, в кои веки письмо удосужилась прислать. Письмо пришло на почтамт, до востребования. Писала сестра следующее: «С бабкой жить сил моих больше нет. В город сбегу, хоть куда, только бы отсюдова подальше. Может, мне к тебе рвануть, будем вместе работать? И вот еще что. Пришли денег, а то мне надо новую куртку на зиму и сапожки. Я оборванкой хожу, уже весь Мурмыш надо мной смеется. Вышлешь, ладно? У Ваньки твоего уже два зуба во рту. А так – все. Ленка». Маринка свернула письмо и засунула его подальше, так, чтобы не скоро найти. На очередной выдаче товара Чалый предупредил ее сухо: – Уезжаю на два дня, бери впрок. – Не дотащу! – подняла девушка тяжелую сумку. – Ничего, ты у нас молодая, справишься, – осклабился хозяин. – Красивая к тому же, любой за радость сочтет помочь. – Накладную на товар давай, – напомнила Маринка, не отвечая на заигрывания. Пустого зубоскальства она не любила. Без накладной на работу не выйдешь. Без накладной, если милиция привяжется, сотней не отделаешься, по-крупному загремишь… – Да я тебе ее в верхнюю коробку сунул. – Точно? – Маринка одной рукой приоткрыла крышку коробки с шоколадом. Там смутно белел сложенный вдвое листок. – Ладно… – Заглядывай почаще! – Хозяин сально блеснул ей вслед хитрыми глазками. Ответом ему были удаляющиеся шаги… Маринка тащилась по проходу вагона с тяжелой ношей. Предпраздничные дни, народу полно, а еще сумка, которая всем мешает пройти… Пассажиры ругаются, Маринка только бледнеет от их брани и беззвучно шевелит губами в ответ, отводя душу. Вот сучий черт этот Чалый! Привязался, леший: бери да бери. Когда она без фирмы работала, со своим товаром, куда как легче было. Возьмешь на один раз, чтоб не тяжело было, и ходишь как кум королю… Озабоченная затяжной борьбой с пудовой поклажей, Маринка не заметила, как в конце вагона появились ее извечные враги: мутноглазый и напарник. – А, Мариночка! – Напарник расплылся в приветственной улыбке. – Давно не виделись – соскучился. – Ну, пойдем-ка с нами! – Мутноглазый обрадовался не менее своего приятеля. – Ты сегодня никак с полным багажом? – Ребята, я… Я ведь платила вам недавно, – пыталась было протестовать Маринка. – Давайте, ребята, по-хорошему разойдемся, а? – Может, и разойдемся, – туманно пообещал мутноглазый и приглашающим жестом распахнул дверь в тамбур: – Прошу, мадам! Маринка со слезами на глазах вышла, волоча за собой тяжеленную сумку. В линейном отделе события сначала развивались по обычному сценарию. Маринка уже надеялась отделаться небольшим вспомоществованием (после недавнего избиения она была готова выложить и больше, только чтобы ее не трогали). – А почему это у вас, гражданка Жалейко Марина Леонидовна, столько шоколада? – развернул разрешение на торговлю мутноглазый, точно видел его в первый раз. – Взяла сразу на несколько дней, чтобы потом не бегать. – Да? Очень странно, – улыбнулся милиционер. – А может, вы его украли, а? – На фирме я его взяла, у хозяина, – оправдывалась девушка, чуя, что здесь что-то не то. Обычно разговор в отделении быстро заканчивался сакраментальной фразой «Нужно делиться», а теперь… И все так вежливо, с мерзкой щенячьей улыбочкой. – Накладная у меня есть, не сомневайтесь. – Покажите! Сердце тревожно тукнуло: официально обращаются, на «вы» да по имени-отчеству… Что-то здесь не так! Девушка сунула руку в коробку, вытащила сложенную пополам бумагу. И застыла изумленно. Это была не накладная! Это был плохо отпечатанный листок с рекламой дешевой косметики. Накладной не было. – Должна быть! – в отчаянии выкрикнула Маринка. Она перерыла коробку, но напрасно. Милиционеры хладнокровно ждали конца поисков. Когда девушка безнадежно опустила руки, мутноглазый величественно заметил: – Итак, гражданка Жалейко, накладной у вас нет, товарного чека из магазина, подтверждающего покупку, тоже нет. Значит, можно сделать вывод, что товар добыт вами нечестным, а возможно даже, и преступным путем. – Я… Я… – залепетала Маринка. – Но вы же знаете… Ее не слушали. Дальнейшее напоминало кошмарный сон. У нее отобрали товар и разрешение на торговлю, заперли в клетку. – Будем оформлять дело в суд, – буднично предупредил мутноглазый, доставая толстую кипу бланков. – Ребята, я… Я заплачу! Сколько скажете! – напрасно взывала Маринка из клетки, но мутноглазый хозяин положения деловито водил пером по бумаге, не слыша ее призывов и обещаний. Через несколько часов ей еле-еле удалось умолить своих мучителей позволить ей один звонок, но телефон лишь заученно талдычил в ухо: «Абонент не отвечает или недоступен». Уехав из города, Чалый, видно, отключил свой мобильный телефон… Ее отпустили только через сутки, без товара, без денег, без документов… Вскоре вернулся Чалый из поездки. Маринка прибежала к нему в слезах, поведала, что случилось. – Растяпа! – хмуро отозвался хозяин. – Сама накладную посеяла – сама и отвечай. Я-то здесь при чем? – Не сеяла я! – убеждала его Маринка. – Ты мне вместо накладной рекламу в коробку сунул! Хозяин выразительно хмыкнул на нее и заметил холодно: – Вот что, подруга, сама вляпалась – сама и выкручивайся. Товар конфисковали, а он, между прочим, денег стоит. Тысячу долларов! Эту сумму ты теперь будешь отрабатывать. Пока не отработаешь сполна, я тебе паспорт не отдам, будешь вкалывать на меня. Ясно? Яснее некуда… С низко опущенной головой Маринка вышла из хозяйского контейнера и при выходе наткнулась на пьяненького дядю Славу-отверточника, который колобродил среди бела дня непонятно с какой радости. – Эй, Маринка! – задорно крикнул он. – Как жизнь молодая? Он, покачиваясь, пританцовывал на месте, а из кармана у него торчала сильно початая бутылка белоголовки. – Смотри-ка, что я прибомбил! – Отверточник принялся непослушными руками расстегивать сумку, вытащил оттуда что-то черное. – Рясу мне свою Феофилакт продал. Ухожу, говорит, с железки на вольные хлеба. А то народ нынче богохульный пошел, подают мало, неохотно. Я и разрешение церковное выторговал у него по дешевке… Покачиваясь, дядя Слава напялил на себя рясу и задребезжал противным, ерническим голоском: – Преобразился еси на горе, Христе Боже… Черт! – Он длинно и замысловато выругался. – В рукавах запутался… Ну что, похож? Не ответив, девушка побрела восвояси. Она ехала в Перово, где располагался линейный отдел милиции. В голове ее зрел решительный план. Она вернет товар Чалому, заберет у него документы и уйдет от него навсегда. Пойдет на «Белку», там, говорят, лучше. Во что бы то ни стало, даже если для этого ей прикажут расплачиваться натурой, она заберет товар и… В отделении оказался только один напарник. Девушка обрадовалась. Он казался ей не таким жестоким, как его мутноглазый приятель. Но милиционер лишь сочувственно присвистнул, услышав ее жалостливую историю. А потом бдительно оглянулся по сторонам и произнес: – Пойдем-ка на свежий воздух. Там, стараясь не глядеть девушке в глаза, он объяснил: – Это твой хозяин попросил нас линию почистить… А товар мы ему еще вчера отдали весь, подчистую. – Я догадалась, – зло прищурилась Маринка, покусывая губы. – Чалый знал, что я хочу от него уйти, вот и решил меня к себе привязать. Да только у него ничего не выйдет! Пойдем, ты сам ему все расскажешь! Напарник выразительно крутанул пальцем у виска и ухмыльнулся: – Ты что, меня за дурака держишь? – Но ведь я теперь ему кучу денег должна! – взмолилась Маринка. – Твои проблемы, – пожал плечами милиционер. Оставался последний шаг, на который девушка никак не могла решиться… Наконец она прищурилась, острым язычком плотоядно облизала губы (движением, некогда подсмотренным у задержанной во время облавы проститутки с Тверской), проворковала многообещающе: – Может, все-таки договоримся, а? – Иди ты! – смущенно хохотнул милиционер и добавил очень серьезно: – Правда не могу. Честно. *** Маринка печально брела по перрону. На душе было муторно-гнусно, точно внутри у нее нагадила свора дворовых невоспитанных кошек. Ее мутило и от смоляного запаха дороги, и от мусора, гонимого перронным гулливым ветром, и от суетливой, вечно спешащей толпы москвичей, и от бетонных коробок далеких домов, и от осенней промозглой мороси – от всего, от всего, от всего! Подумалось неожиданно с щемящей грустью: вот бы бросить все да сесть в поезд. К утру она была бы уже в родных местах. Увидела бы сына, обняла бы его, прижала бы к себе изо всех сил – и осталась бы с ним навсегда, никуда больше не двинувшись, ни за что! Маринка спустилась в метро (за все время своей пригородно-столичнои жизни она каталась на нем едва ли раза три), села в вагон и поехала куда глаза глядят. Услышав знакомое название станции, вышла на поверхность, огляделась – и узнала зубчатые стены Кремля, кокетливые луковки Покровского собора, плывшую ей навстречу в осенней дождливой дымке Тверскую… Точно попутным ветром занесло ее сюда… – Видно, одна дорога мне, – прошептала девушка, вглядываясь в серую штриховку дождя. – Видно, делать нечего… Не могла она, как мечталось, махнуть на все рукой и сорваться домой. Вспомнила, что нужно кормить троих детей, вспомнила скупое на ласку письмо сестренки – и надумала остаться. Решение пришло само собой, и, чтобы попроситься в развеселую «бригаду» одной из местных «мамочек», оставалось только дождаться вечера. А пока девушка двинулась вдоль улицы. Ей все равно было, куда идти, лишь бы ветер дул в спину… Скамейки Тверского бульвара стояли мокрые, пустые; гранитная крошка влажно хрупала под ногами, как разгрызаемое яблоко. Маринка привалилась лопатками к спинке скамейки, спрятала лицо от ветра, опустила усталые веки. Сидеть бы так вечно, только бы никто не трогал, не будил. Погрузиться бы в блаженную, бездумную дремоту – навсегда, навсегда! Глаза слипались, голова мягко кружилась, окоченевшие ноги больше не чувствовались… – Девушка, вам плохо? – послышался рядом участливый голос. Голос был такой настойчивый, такой сильный… Он выталкивал Маринку из блаженного ничегонедуманья, звал обратно в серый пугающий мир, тащил ее из черного омута забвения… – Что с вами? Вы слышите меня? Рядом прозвучал другой голос, более низкий – мужской: – Она замерзла. Нужно ей немедленно помочь! Маринка удивленно разлепила смазанные сонным медом веки и увидела юношу и девушку, участливо склонившихся над ней. – Она открыла глаза! Ну наконец-то! – защебетали странные молодые люди. – Вы слышите нас? Вам нужно согреться. Пойдемте в тепло. Как вы себя чувствуете? Головокружение? Тошнота? Слабость? Первый шаг дался с трудом. В кофейне Маринка обхватила обеими руками горячую чашку и улыбнулась йочти счастливо: – Спасибо, мне хорошо. Она блаженно сияла потусторонней улыбкой. Какие добрые, заботливые ребята! Примерно такого же возраста, как она, но такие серьезные… – А вы кто? – спросила она, все еще улыбаясь. – Мы работники Гуманитарного Центра имени Дэна Гобарда, – ответила девушка с готовностью. – Меня зовут Оля, а его – Вадим. – Очень приятно, – серьезно кивнул юноша. – Мы занимались тестированием около метро, пока не увидели вас. – Ой, я вас отвлекла от работы, – испугалась Маринка. – Спасибо, мне уже хорошо. Большое спасибо! – Нет, мы не можем вас бросить, пока не окажем вам помощь. Я вижу, у вас очень большие проблемы. Может, им просто не хотелось снова выходить на промерзший ноябрьский бульвар? – Да, у меня очень большие проблемы, – понурилась девушка, – такие большие проблемы, что просто не хочется жить. – Налицо падение первой динамики, выживание через самого себя, – непонятно заметила Оля, адресуясь своему товарищу. – Угрожающее состояние. – Это видно даже без теста, – согласился приятель. – Вам нужно обязательно прийти в наш Центр! – Оля повернула к Маринке серьезное милое лицо. – Зачем, – слабо сопротивлялась девушка. – Что это изменит? – Это жизненно необходимо! – заверил ее Вадим. – Сейчас мы вас протестируем. Итак, первый вопрос: имя, фамилия, отчество… Возраст… «Делаете ли вы необдуманные замечания или обвинения, о которых потом жалеете?» Это было похоже на забавную игру. Маринка оживилась. Ее лицо раскраснелось от тепла, глаза заблестели. Она даже стала беззаботно болтать ногой под стулом. Ей было так хорошо с новыми знакомыми – молодые люди казались такими внимательными и милыми… – «Остаетесь ли вы спокойны в то время, когда другие начинают терять терпение?» «Рассматриваете ли вы расписание движения поездов, телефонные справочники, словари просто для удовольствия?» – между тем спрашивал ее Вадим, серьезно хмуря высокий чистый лоб. – «Намереваетесь ли вы иметь двоих или меньше детей в семье, даже если состояние вашего здоровья и уровень доходов позволят вам иметь больше детей?» – У меня уже трое детей, – растерялась тестируемая. – Я не знаю, как отвечать! – Запишем, что нет… Через несколько минут, что-то подсчитав на бумаге, юноша произнес: – Это ужасно! Я впервые встречаю такой запущенный случай! Выживаемость близка к нулю, энергия – тоже, стабильность отрицательна, зато депрессия – восемьдесят баллов! Вы сами чувствуете, что с вами не все Е порядке? – строго, как учитель, спросил он. – Да, вы правы… – Маринка растерянно улыбнулась. – В последнее время мне кажется, что весь мир ополчился против меня. – Нет, Марина. – Оля осуждающе покачала головой. – Проблема не в окружающем мире, а в вас самой, и вы должны это понять. Понимаете, если не улучшить параметры вашего теста, со временем вы будете выживать все хуже и хуже. Чтобы этого не случилось, вы должны научиться противостоять злу и уметь увеличить собой количество светлой энергии во Вселенной. Эту энергию мы зовем тэтой. – Тэтой? – переспросила Маринка. – Да, радость и счастье – вот что такое тэта. Человек своей жизнью призван увеличить количество тэты в мире. Вы думаете, что человек создан лишь для того, чтобы родиться, есть-пить несколько лет, а потом умереть в муках? Нет, человек создан как бессмертный всемогущий тэтан, мощный дух, способный изменить мир. Это было как раз то, о чем так часто думалось по ночам! Маринка завороженно слушала пылкую речь, и ей казалось, что в эти минуты крошечный краешек огромной светлой истины на миг приоткрылся ей. – Каждый может и должен стремиться стать тэтаном. – Но как? Есть методики. Этому можно и нужно научиться. Самый великий мыслитель человечества Дэн Гобард первым открыл эту истину и тем самым навсегда осчастливил людей. Он создал науку сенсологию [5 - Сенсология – наука о чувствах – от «sensus» (чувство, ощущение, лат.) и «logos» (учение, понятие, греч.).], которая призвана дать счастье и смысл жизни каждому индивидууму. – Дэн Гобард! – воскликнула Маринка, услышав знакомое имя. – На нашей Казанской ветке Коля-книжник продавал какую-то «Сенсологию». Но потом, правда, он куда-то исчез и… – Вот видите, вы уже слышали кое-что о сенсологии. «Сенсология – современная наука душевного здоровья» Гобарда – это величайшая книга человечества, она даже более грандиозна, чем Библия. Потому что Библия лишь констатирует, что человек мелок и несчастлив, а «Сенсология» учит, как это преодолеть. – Ну да, – Маринка недоверчиво хмыкнула, – что-то не верится. Сдается мне, если уж с колыбели удачи нет, то надеяться больше не на что! – Вы так думаете? – вздернула брови Оля. – Вот посмотрите на Вадима! Маринка перевела внимательный взгляд. Юноша был при полном параде: аккуратные волосы, красивое тонкое лицо с правильными чертами, тонкие очки, галстук – он был похож на мальчика из благополучной семьи, на учительского сыночка или на преуспевающего клерка из банка. Наверняка ему неизвестно, что такое ночевать в садовом домике и питаться только один раз в день… Что такое изнурительно работать сутками, чтобы выслать полученные крохи семье, что такое жить без надежды когда-либо вырваться из вонючей засасывающей трясины… – Между прочим, я был беспризорником, – без тени смущения поведал Вадим. – Ночевал на вокзалах, побирался, иногда воровал. Но теперь я сенсолог, у меня есть цель в жизни, высокая, благородная цель. Я знаю, всегда есть надежда вырваться из вонючей засасывающей трясины, подняться из болота к сверкающим вершинам духа. И главное, знаю, как это сделать! – Как? – потрясенно замерев, спросила Маринка. – Очень просто. Приходите в Гуманитарный Центр Дэна Гобарда. – Приду! Я обязательно приду! *** – Повторите эту фразу еще раз. – Я должна зарабатывать деньги, я должна зарабатывать деньги, должна зарабатывать деньги. Зарабатывать деньги, деньги, деньги, деньги, деньги… – Вы действительно слышите эту фразу? – Не знаю. Может быть, уже нет… – Поздравляю вас. Самая сильная грамма у вас стерта. Теперь вы абсолютно чисты. Теперь вы – сенсолог! Ее обступили дружественные, участливые, счастливые лица. – Поздравлю вас, Марина, теперь вы абсолютно чисты, теперь вы – сенсолог! Как вы себя чувствуете? Марина растерянно улыбается. Она измучена, бледна, растерянна. На ее лице залегли тени тяжелых воспоминаний, но светлые блики уже полощутся в глазах и слабая улыбка кривит бледные губы. – О, нам пришлось нелегко, – делится впечатлениями Вадим, ее «терапевт». – У нее оказалось много очень стойких грамм. Нам пришлось на славу поработать. Не правда ли, Марина? Девушка слабо улыбается, пожимает протянутые руки. Как здесь хорошо, в Центре Дэна Гобарда! Светло, тихо, уютно – как в раю… Такие все заботливые, внимательные. Никто и никогда не относился к ней с такой теплотой, как здесь. Здесь ее родной дом, сюда стремится ее измученная, страждущая душа. До ее появления здесь никого никогда не интересовало, что у нее внутри. Никто никогда не спрашивал, что накипело у нее на душе. А здесь… Здесь все болеют за нее, как будто она самый близкий, самый любимый друг. Как будто важнее ее душевного состояния на свете ничего нет. И она знает, это не притворство – их бескорыстие, их открытость, их всегдашняя готовность помочь. Добрые, внимательные глаза глядят на нее со всех сторон. Ее ввели в круг избранных, ей вернули человеческий облик и самоуважение. Для чего? Для того чтобы вместе со всеми двигаться по трудному, тернистому пути к высокой цели. Продвигаться неслышно, день за днем, месяц за месяцем, год за годом. Куда? Зачем? Вперед! «Наша цель – очистить планету!» – возвещает лозунг в аудиторной комнате. Да, человек достоин лишь такой великой идеи. Только движение к высшей цели придает человеческой жизни единственно возможный смысл. – Наша цель – очистить планету, – повторяет Марина сквозь внезапно хлынувшие слезы счастья. Это и ее личная цель. Она счастлива здесь, со своими единомышленниками. Она пойдет на край света, чтобы вместе с товарищами очистить от грязи, мрака, людской злобы и пошлости самые темные, самые неприглядные уголки Вселенной. Чтобы в мире было много тэты, чтобы когда-нибудь самой превратиться в бессмертного духа. И тогда вся планета превратится в цветущий сад, все люди станут счастливыми. Когда-нибудь так будет. Как завещал великий Гобард. Как учит сенсология. Глава 9 Да, тяжелый денек сегодня выдался… Еще утром я летела над океаном, возвращаясь из Блэкуотера, и думала, что прочно стою на вершине жизненного успеха, но вот – новое задание, новая интрига, новый виток бесконечной борьбы. Итак, мне предстоит суд. Нам всем предстоит суд. Как бы он не превратился в Судилище… Торопливо поднялась по лестнице к своей квартире. С леденящим душу воплем шарахнулись мимо подъездные коты, посверкивая в полутьме зелеными фарами бешеных глаз. Один из них оказался черным, изящным, с белыми лапками и кокетливым белоснежным галстуком на шее. Он так походил на кошку Нюсю, которая когда-то жила у нас в бараке, что сердце обрадованно толкнулось в груди, словно при встрече с давно не виденным другом. Но – прочь воспоминания, прочь память сердца! Сегодня не место сентиментальности, сегодня я буду глухой и беспамятной. В мозгу некстати всплыло изречение Набокова: «Порядочность плюс сентиментальность равняется глупости». Хорошо, что ни в том, ни в другом, ни в третьем меня обвинить нельзя, – ив этом моя сила. Лишь в этом! Только дома вспомнила, что последний раз ела еще в самолете. В холодильнике пусто, на полке в кухне – пачка макарон да банка овощной смеси, по виду напоминающей отходы чьей-то жизнедеятельности. Наскоро приготовила еду, встала под холодный душ, чтобы взбодриться. Впереди – ночь напряженной работы. После еды, естественно, захотелось спать. Темная ночь вползла в открытую форточку, усыпляя внимание, баюкая усталый мозг. «Только закрой глаза, – нежно шептала она, – смежи веки, опусти ресницы – и я окутаю тебя уютным темным коконом, укачаю тебя на волнах звенящей тишины…» Но я разложила на столе бумаги и жадно погрузилась в работу. Набросала основные тезисы доклада. Наметила, на чем будет строиться наша защита. Впрочем, основная позиция очевидна – религия не может быть подотчетной, иначе она перестанет быть религией и превратится в тоталитарную идеологию. Написала несколько заявок в библиотеку, чтобы мне подобрали соответствующие источники для обоснованной аргументации. Всю ночь работала легко и радостно. Кровь кипела в жилах от предчувствия большого дела. Мы еще поборемся! Мы еще посмотрим, кто кого! Как сказал Дэн Гобард, человек живет только для одного – чтобы выжить. Отними у него необходимость выживания – и он деградирует и нравственно и физически, опустится, потеряет интерес к существованию. Так машина катится вперед, только преодолевая трение. А перестает бороться с трением – и замирает, глохнет, стынет. Навсегда или на время – кто знает? А может, это вовсе не Гобард сказал, а я сама все это выдумала? Утром перед выходом из дома слегка прошлась пудрой под глазами – тридцать четыре бессонных часа все же дали о себе знать. Открыла дверцу шкафа, чтобы выбрать костюм. У меня их пять, все выдержаны в строгом английском стиле, все отражают полный спектр оттенков серого цвета: просто серый, насыщенно серый, бледно-серый, почти несерый, слишком серый и так, серенький. Выбрала тот, что посветлее (как-никак – весна), – и чуть не кубарем скатилась вниз по лестнице. На площадке столкнулась со старушкой-соседкой. С трудом вспомнила, что нужно поздороваться. Вот уже два года живу в этой квартире, а все не могу привыкнуть к своей затворнической жизни. Целых пять лет моталась по общежитиям и так привыкла к общественному житью, что возвращаюсь домой как будто в склеп – холодный, враждебный, тихий. В последние минуты перед совещанием прикидывала в уме, как мне нейтрализовать Шаньгина. Это очень умный, опытный интриган с огромными способностями и огромной жаждой власти. То, что он мне до сих пор не может простить случившегося между нами три года назад, лишний раз доказывает это. Иногда мне кажется, что он использует нашу Организацию лишь для прикрытия своей финансовой деятельности. Мне не раз попадались в руки рапорты сотрудников Центра, где утверждалось, что на имя его двоюродной тетки зарегистрировано несколько фирм по поставке бумаги, компьютеров для нашего офиса и продуктов для столовой. А недавно он еще и организовал под эгидой Центра типографию, с которой всегда можно получить приличный доход, ибо учебной литературы для слушателей требуется масса… Но усилием воли я одергиваю себя. Скорее всего, подобные слухи – чистой воды поклеп. Лучше не думать об этом. А то ведь можно додуматься сначала до корыстолюбия Шаньгина, потом до недееспособности Горелика, а там и до самого Дэна Гобарда недалеко… Опасное это дело – задумываться. – Опять не спали! – ахнул Володя, глядя на мои синяки под глазами. – Всю ночь работали? – Кто-то же должен работать! Почему не я? Иногда меня поражает, до чего ограниченны и эгоистичны наши люди. Поработать лишних два часа для них – это беспримерный героизм, просидеть ночь за работой – бессмертный подвиг. Но все же в голосе шофера мне почудилось нечто странное. Но что же? Я нахмурила лоб. Да, сочувствие. Именно! Опасное сочувствие, родственное состраданию и жалости. Сострадание – низшая эмоциональная реакция, как говорил Гобард, ловушка для слабого человека. Состраданием человека вяжут крепче, чем семейными узами. Если хочешь помочь человеку, не жалей его, а дай ему в руки средство борьбы. По этому поводу вспомнилась древняя притча о рыбаке. Как можно помочь бедняку? Может, дать ему немного рыбы для еды? Или лучше вручить удочку, чтобы он ловил рыбу? Или научить его, как сделать удочку и как наловить ею вдоволь рыбы? В нашей Церкви делают последнее: дают в руки удочку (это – методы сенсологии) и учат удить рыбу (счастье, удачу, успех, деньги). И опять на долю секунды мне почудилось, что неспроста шофер затеял этот сочувственный разговор. Не подбирается ли он исподволь ко мне, чтобы под видом дружбы выведать мои тайные воззрения и планы? Кровь взволнованно застучала в висках. А что, если это проверка? Что, если я, расслабленная успехом и поощрением руководства, потеряла бдительность, позволила себе лишнее? Что, если шофер на самом деле работник безопасности и ему поручен контроль за мной? Служба безопасности часто организует проверки сотрудников, проводя их так тонко и искусно, что повязанная по рукам жертва, не замечая подставы, вскоре запутывается в умело расставленных сетях и падает вниз, катясь все ниже и ниже по иерархической лестнице, пока не исчезает из Организации совсем. Конечно, проверка работников – это необходимая акция спецслужб, направленная на сохранение жизнеспособности Организации. Но почему я? Почему проверяют меня? Меня, кавалера ордена «Золотой Дэн», офицера по особым поручениям, меня, доверенное лицо руководства? Я решила прощупать почву. – Скажи, Володя, – начала издалека. – А как твои успехи в учебе? Ты как-то говорил мне, что хочешь пройти курс «Травля быка»… Машина уверенно маневрировала в плотном утреннем потоке автомобилей. – А… – Кислая гримаса исказила простоватое голубоглазое лицо. – Денег нет. Я еще за прошлый курс не расплатился. – А как насчет «терапии»? – Тоже никак. Я же говорю, финансы поют романсы. У меня ведь семья – жена, маленькая дочка… А получаю я копейки. – Зато ты можешь обучаться в Центре! Это важнее, чем деньги. – Это вы так говорите, потому что живете одна и целыми днями пропадаете на работе. А вот если бы у вас была семья… Я могла бы ему достойно ответить, но, к сожалению, мы уже приехали. Выходя из машины, мимоходом обронила через плечо: – Зайди в учебный отдел и скажи, что я рекомендую тебе несколько часов сексологической терапии. Стоимость пусть запишут на мой счет. – Спасибо, Марина Леонидовна, – растерялся Володя. – Вы такая добрая… Добрая! Терпеть не могу этого слова. От добрых все зло в этом мире. Добротой ослабляют человека, обескровливают его, лишают способности сопротивляться. Не доброта нужна людям, не обременительное сочувствие, не парализующая жалость. Нужно желание работать, настойчивость. Нужна руководящая сила, разумная и мудрая. Это – знание сенсологии. И вовсе не пресловутая доброта двигала мной, когда я предложила своему шоферу оплатить его курсы из собственного кармана. Во-первых, я все равно спишу эти расходы за счет Организации. А во-вторых, узнаю, что он задумал против меня. Как офицер по особым поручениям, я имею доступ к записям сессий терапии. Таким образом, я разузнаю, кто под меня копает. Возможно, это Шаньгин. Вот тогда мы поборемся! *** Доклад продолжался ровно десять минут – оптимальное время, чтобы слушатели вникли в суть проблемы и не успели соскучиться. Впрочем, тема была такая, что не до скуки… – …Таким образом мы реабилитируем светлое имя Организации в глазах общественности и привлечем внимание всех демократически настроенных людей к проблеме свободы совести, заинтересуем потенциальных прихожан нашей Церкви и получим карт-бланш на продолжение широкой информационной кампании в прессе. Едва я закончила, как сразу же, точно по команде, вспыхнули протестующие голоса. – Кого интересует свобода совести, когда пуст карман? – иронически заметил Шаньгин. Лицо его кривила неприятная ухмылка. – Нужно пойти на мировую, заплатить отступного истцу… – Коркин не возьмет денег, – возразила я. – Деньги его не интересуют. – Деньги интересуют всех! – цинично возразил Шаньгин. Хотя он был абсолютно прав, я резко возразила: – Но только не Коркина и только не в этом случае! Он считает каждого из нас своим персональным врагом. Кроме того, у него слава бессребреника. Причем справедливо заслуженная! Шаньгин вызывающе расхохотался. Его обледенелая морда в каком-нибудь полуметре от меня методично разевала свою отвратительную, мясного цвета пасть с фарфоровыми зубами. В этот миг больше всего на свете мне хотелось смазать по этой самодовольной, пышущей здоровьем физиономии, чтобы она наконец заткнулась. «Спокойно! – приказала я себе. – Безусловно, настоящий сенсолог не должен испытывать подобных импульсивных желаний. Олимпийское спокойствие, выдержка, нордическая стойкость – вот его козырные карты. Подобный перехлест эмоций – знак того, что нынче не все благополучно в моем организме. Наверное, перелет, ночное напряжение и бессонница сделали свое дело, и я потеряла устойчивость к внешним раздражителям. Ничего, часа четыре сна, пусть даже пять, – и я снова в отличной форме!» – А может быть, лучше втихую договориться с судьей? – предложил один из членов Большого совета. – Это дорого, но зато наверняка… Я поморщилась – в уме, наружно не проявляя своего осуждения. Грязная игра, грубая работа. Вырвать победу чистыми руками в равной борьбе – вот мое кредо! – Судью еще не назначили, – развел руками Горелик. – Когда назначат, обязательно проработаем этот вопрос… Итак, на сегодня все. – Нет, не все! – Я поднялась. – По-моему, пора поставить вопрос о работе информационного отдела. – А что такое? – взвился начальник отдела Хохряков. – Какие претензии у офицера по особым поручениям? – Особые! – Я достала из портфеля листок бумаги с чернильными разводами жидких строчек посередине и гневно потрясла им в воздухе. – Один из активнейших врагов нашей Организации, номер один в картотеке «Анти» удостоился всего тридцати слов в вашем отчете! Причем половину из них составляют названия написанных этим господином книг! Как прикажете работать с такой информацией? Нам предстоит решающая схватка, а мы до сих пор не знаем элементарного – где Коркин живет и с кем, кто его родители, как он спит, с кем спит, чем питается на завтрак, какие книги читает, по какому маршруту ездит на работу… Ничего! – С Коркиным дело обстоит так, – растерянно произнес Хохряков. – Информация о нем очень скудна, поскольку он очень закрытый человек и совершенно не расположен к общению на личные темы. Мы несколько раз засылали к нему под видом журналистов своих сотрудников, но они вернулись от него, как говорится, несолоно хлебавши. Этот человек часами может говорить о тонкостях церковного раскола в семнадцатом веке, но молчит как рыба о себе самом. – А его жена? Ведь он женат, судя по справке! Можно действовать через нее. – К его жене доступа нет. Она парализована, из дому не выходит, только раз в год на короткое время ложится для обследования в больницу. Все обескураженно молчали, обдумывая сказанное. – У него должны быть внебрачные связи. Когда мужчине едва за сорок, трудно поверить, чтобы он добровольно приковал себя к постели больной жены. – Мы проверяли – ничего! – вздохнул Хохряков. – Плохо проверяли. – Хорошо, мы организуем новую проверку… – Марина Леонидовна права, – неожиданно поддержал меня Горелик. – Думаю, не стоит объяснять, какое значение имеет для нас этот процесс. Если мы его проиграем, то Организация окажется отброшенной в своем развитии на пять лет назад. Приток новых членов сократится, в рядах сторонников движения будут посеяны сомнения. Судебный процесс – это именно тот случай, о котором говорят: или пан, или пропал… После этой отповеди начальник информационного отдела смерил меня ненавидящим взглядом. Как будто мы не единомышленники, а враги. Как будто у нас не одно общее дело, а жесткая конкуренция. Как будто мы боремся за свою личную карьеру, а не за общую идею – процветание Организации, ее мировое господство, ее светлое будущее, где ничего не будет – ни вражды, ни дружбы. Будет только одна Организация… *** Рутинная работа – перебираю карточки вновь поступивших студентов. Рассматриваю фотографии, тренируюсь в физиогномике, пытаюсь угадать по снимкам, кто есть кто. Кто из пришедших к нам людей станет верным сторонником наших идей, кто откажется от них, даже не вникнув в их дивную конструкцию? Кто-то пройдет свой путь до половины и сойдет с дистанции, предавшись собственным слабостям, как глотку ключевой воды на исходе долгой дороги, а кто-то останется… Но мало их будет, оставшихся, так мало! Жалкая горстка избранных – стойких духом, крепких в убеждениях. Однако именно они составят костяк новой бессмертной Организации – когда-нибудь, когда-нибудь… Откладываю в сторону несколько карточек. Первая – Игорь Яковлев, двадцати четырех лет. Выпускник Московского инженерно-физического института, физик-ядерщик. Высокий лоб, умный волевой взгляд, густые брови над красивой формы темными глазами. Не женат. Результаты начального тестирования, как всегда, отрицательные: активность на нуле, депрессивность высокая, выживаемость слабая. Записан на начальный тренинг. Хорошо, очень хорошо… Поднимаю трубку. – Яковлев в вашей группе? Уделите ему особое внимание. Докладывайте мне о результатах его обучения. Пожалуйста… Спасибо… Благодарю… Виртуозная комбинация еще не вызрела у меня в голове, еще, может быть, студент Яковлев исчезнет, растворится в пространстве, вернувшись к своим ядерным установкам, но уже вырисовываются в моем мозгу неясные изящные контуры предстоящей работы. Сложной и нужной работы. Любимой работы – во славу Организации! *** Это началось еще в январе… Маша Антонова мрачно тащилась по переходу метро. Люди в пыльных зимних шкурах мрачно двигались по параллельным траекториям, вливались в узкую горловину эскалатора, покачивались, толкались локтями, исподлобья тускло глядя прямо перед собой, в никуда. Разные – высокие и маленькие, худые и толстые, черноволосые и блондины, они были все на одно лицо – угрюмые, хмурые, полные своих проблем, замкнутые в своем убогом, страшном существовании. И такой же угрюмой и замкнутой была Маша, несмотря на свои девятнадцать лет, хорошенькую, кукольную внешность и второй курс престижного института. Все у нее было плохо. Абсолютно все! Завалила экзамен по философии – это раз. Маша проторчала весь вечер накануне в ночном клубе, конечно, не выспалась, думала, что чего-нибудь наболтает на экзамене, выедет на общем развитии и начитанности, – ан нет, не вышло! В последний момент деканат заменил привычного дедушку-добрячка престарелой грымзой, априори считавшей, что все девушки красивее ее должны автоматически заноситься в разряд безмозглых дур. Второе – Маша поссорилась с Алексеем. Поссорилась только из-за своего дурного настроения, и ни из-за чего больше. Но тем обиднее было сознавать собственную отвратительную несправедливость. Третье – отношения с родителями, долго протекавшие в форме «холодной войны», вновь достигли уровня вооруженного противостояния. «Или – или!» – фыркнула Маша утром и вызывающе хлопнула дверью перед носом раздраженной матери. Или ей дадут денег на поездку в Чехию, или… «Или я уйду из дома!» – заявила девушка, в глубине души нимало не желая выполнять свою угрозу. Однако мать устало бросила ей вслед: «Уходи!» – и с отчетливой растерянностью Маша внезапно осознала, что идти ей абсолютно некуда. Подруги, конечно, у нее есть… Но у них свои проблемы, бурная личная жизнь и все такое… С Алексеем она в ссоре. Куда ей податься? Нищая старушка в переходе жалобно взглянула в лицо девушке. Маша полезла было в карман за мелочью, но мелочи не нашлось – только проездной и какой-то клочок бумаги, который ей сунули в руку при входе в метро. Очередная реклама. «Если у вас проблемы с общением, если вы хотите повысить свои способности на 1000 процентов, если вы хотите переделать свою жизнь, – мы ждем вас по адресу…» И название фирмы – Гуманитарный Центр имени Гобарда. Совсем недалеко отсюда… Всего-то две остановки… Забыв про жалкую старушку, Маша быстро зашагала к эскалатору. Да, с ее жизнью что-то явно не в порядке. С ее жизнью что-то не то. Или с ней самой что-то не то? Раньше все было по-другому. Раньше ее все любили, а теперь… Теперь весь мир круто переменился к ней, теперь у нее возникли проблемы с общением. Да и способности ее отстают от желаемого уровня. Целый день перед экзаменом она, как дура, читала учебник, но все равно в итоге схлопотала «банан». Лучше бы вообще не читала! – Пожалуйста, заполните анкету и пройдите бесплатный Кембридж-тест личности. Вон затем столиком, пожалуйста! – Милая девушка в белой блузке была сама воплощенная любезность. О, Маша обожала всякие тесты и всякие такие психологические штучки! По ним всегда выходило, что она лучше всех, красивее всех, умнее всех, и вообще… – С вами не все в порядке, – горестно качнул головой строгий юноша в галстуке и в очках. – Вот посмотрите, ваша кривая приближается к нулю в точке «Выживаемость», эмоции у вас практически только отрицательные, ваше безволие внушает серьезные опасения, безответственность вызывает тревогу, а ваша неуверенность критична… Да, пожалуй, хуже только смерть! Маша озабоченно заерзала на стуле. – Но как же я… Я всегда… Я ведь… – Это не я говорю, это говорит наука, – развел руками молодой человек. – Неужели вы сами не чувствуете, что с вами что-то не в порядке? – Да, да… Пожалуй. – Вот видите! – Молодой человек слегка опечалился, но тут же расцвел счастливой улыбкой: – Но, к счастью, это поправимо! Есть методы, которые помогут вам достигнуть небывалых высот в общении, обучении и развитии. Вы слышали про такую науку – сенсология? Маша наморщила лобик: – Вообще-то что-то слышала, но не помню что. – Это наука духовного совершенствования человека. Она дает потрясающие результаты, а ваше искаженное сознание быстро исправится после нескольких сеансов сенсологической терапии. Правда, самооценка у вас сейчас в два с половиной раза ниже нормы, и потому терапия вам сейчас не показана, могут произойти очень сильные психические потрясения. Для начала вам надо пройти курсы для улучшения психического состояния. После них вы сможете свободно общаться, достигнете небывалых высот в обучении и бизнесе… – Да? Вообще-то, наверное, я не против… – Курсы у нас платные. Первый уровень стоит всего восемьдесят долларов. Лицо девушки разочарованно вытянулось. – Но у меня нет таких денег! Я студентка и не могу себе позволить… Быстрый оценивающий взгляд скользнул по дорогой дубленке, золотым сережкам в ушах и колечку с бриллиантом на пальчике, подаренному Маше отцом на восемнадцатилетие. – Вы могли бы попросить взаймы у родителей, у друзей. Ведь после окончания курсов вы с лихвой компенсируете потраченные средства своими возросшими способностями и умениями. Не верите? Вот видите стенд на стене? Это «истории успеха» наших выпускников. Прочитайте их, и вы поймете, как много людей смогли избавиться от проблем, окончив наши великолепные курсы… Все еще колеблясь, Маша приблизилась к стенду. Он был расцвечен фотографиями сияющих, счастливых людей, чьи лица озаряли великолепные белозубые улыбки типа «гордость дантиста». Вот история успеха некоей Лидии А. Эта Лидия А. выглядела типичной старой девой с длинным носом и пучком обесцвеченных пергидролем волос на затылке. «Я испытывала проблемы в общении и никак не могла выйти замуж. Сразу после окончания курсов я вышла замуж за обеспеченного человека и родила двоих детей…» Ну, уж ей, Маше, венец безбрачия не грозит, хмыкнула девушка. С ее-то внешностью… Далее со снимка взирал мужчина с бычьей шеей и маленькими глазками, прятавшимися под выпуклыми надбровными дугами. По виду – типичный «бык» из «качалки». «Я испытывал неудачи в бизнесе, моя карьера продвигалась все хуже и хуже. Но после курсов в Гуманитарном Центре Гобарда я организовал собственный бизнес и теперь процветаю…» Маша фыркнула. Бизнес ее совершенно не интересует, хотя, конечно, хотелось бы иметь побольше денег… Но разве их не должен зарабатывать муж? Далее красовался прыщавый юноша с исступленным взглядом закоснелого в своей страсти онаниста. «После окончания курсов я больше не испытываю проблем с девушками. У меня появилась постоянная подруга и…» Дамочка в очках, типичный синий чулок без личной жизни, возвещала: «Я окончила среднюю школу на тройки и думала, что наука не для меня, пока не познакомилась с сенсологией. После прохождения тренинга у меня словно открылись глаза, и я почувствовала себя счастливой. Теперь я знаю, что я все могу, все умею. Я поступила в престижный вуз, блестяще его закончила и теперь работаю над докторской диссертацией по сенсологии. И я знаю, вы это можете!» Оптимистический лозунг «Вы это сможете!» прочно впечатался в память. Маша еще немного побродила по кипящим народом широким коридорам и просторным холлам. Вокруг – светлые лица, приветливые улыбки, вокруг – красивые молодые люди в строгой одежде. О, это не та хмурая, самотекущая масса в утреннем московском метро! Может быть, здесь действительно знают секрет, как делать счастливыми людей? Может, стоит попробовать? Но деньги!.. Все упиралось в деньги. Чтобы стать счастливой – нужны деньги. Немного денег. Всего-то восемьдесят долларов. «Я их достану!» – решила девушка и решительно направилась к выходу. *** Личную карточку Маши Антоновой я тогда вернула в общую картотеку. Мне показалось, что эта девушка собой ничего не представляет. У нее не было высокого сократовского лба, гениальная мысль не светилась в ее глазах. Кукольная внешность – это, пожалуй, все, чем она могла похвастаться. Но, возможно, нам еще пригодится ее смазливое личико. Возможно, возможно… *** – Я прошу всего восемьдесят долларов! – запальчиво выкрикнула Маша. – Милая, если тебе нужны деньги на какие-то дурацкие курсы – иди заработай сама! – холодно ответил отчим и устало уткнулся в газету. «Ну хорошо же!» – разозлилась девушка и принялась одеваться, часто моргая затуманенными от слез глазами. – Ты куда? – с кухни появилась мать. – Отстаньте от меня! Я ухожу! – Маша кусала губы, чтобы не расплакаться навзрыд. Чтобы не доставить им такого удовольствия – видеть ее плачущей, подавленной их взрослой, деспотичной волей. После ухода дочери в квартире воцарилась напряженная тишина. – Опять просила денег? – вздохнула мать, присаживаясь на край дивана. – Угу! – Отчим неохотно оторвался от газеты. – В этот раз на что? Опять на поездку в Чехию? – Нет, на сей раз ей втемяшилось в голову пройти какие-то дурацкие курсы. – Может, стоит дать? Вдруг дело благое? Хоть чему-нибудь ее там научат… – Слушай, делай что хочешь, а? – раздраженно отозвался отчим, гневно хрустя газетой. – Только не трогай меня, пожалуйста! Итак, деньги на начальный курс обучения Маша получила. *** Это было что-то необыкновенное! После первого занятия девушка была просто в восторге. Ей было так интересно! Сначала она боялась, что придется сидеть на скучных лекциях и конспектировать наукообразные речения нудного лектора, но в действительности все оказалось по-другому. На первом занятии ее руководитель (он назывался иностранным словом «супервайзер») объяснил студентам, что им будут предложены упражнения, которые резко повысят их способности к общению. – Какими бы они вам ни казались странными и нелепыми, вы должны понимать, что любая научная теория кажется нелепой и безумной неподготовленному человеку до тех пор, пока на себе он не ощутит ее результат Например, первые опыты по электричеству повлекли за собой обвинения в нечистой силе, но теперь мы пользуемся электричеством каждый день, не задумываясь над его природой… Студентов провели в большой зал, где было много столов, и на каждом столе красовалась табличка с названием курса. Возле надписи «Преодоление подъемов и спадов» кроме папок с инструкциями лежали кажущиеся бес полезными мелкие предметы – сломанные игрушки, пустые шариковые ручки, кубики, лас тики… В начале занятия все студенты вставали, хлопали в ладоши, дотрагивались до плеч и рук соседей, затем делали из игрушек нехитрые постройки. Это было так забавно! Заниматься они должны были по брошюркам, а преподаватель лишь контролировал усвоение ими полученных знаний. Маша открыла методичку и задумалась над предложением: «Все люди делятся на две категории: ковбоев в белых шляпах (хороших) и ковбоев в черных шляпах (плохих)». В этот миг рядом с ней бровастый, мрачноватого вида студент нарочито громко фыркнул, не обращаясь ни к кому персонально: – А что, ковбоев в серых шляпах у Гобарда не существует? Черно-белая парадигма мышления: «враги – друзья»… «Какой он умный, – подумала Маша, – но такой зануда! Ведь это так красиво: ковбои в белых шляпах… Как в кино!» Далее в брошюре значились двенадцать правил, как отличить хорошего человека от плохого: «Если кто-то передает чужие слова, заведомо искажая их в худшую сторону, то это плохой человек. Если один человек обвиняет другого от лица всех, не указывая конкретного обвинителя, то это плохой человек». «Я никогда об этом не задумывалась! – восхищенно подумала Маша. – А ведь как верно сказано! Как точно!» Потом девушку усадили на стул напротив симпатичного молодого человека с густыми, сросшимися на переносице бровями, того самого, который храбро бросался такими умными словами, как «парадигма мышления», попросили расслабиться и сложить руки на коленях. – Закройте глаза, – сказал супервайзер, – и сидите на стуле неподвижно. Предупреждаю, упражнение будет продолжаться несколько часов. Все это время вы не должны спать, размышлять о чем-то своем, поворачивать голову и открывать глаза. Я буду следить за правильностью выполнения задания. Первые минут пятнадцать Маше дались легко. Правда, совсем не думать у нее не получалось, и она размышляла о том, сколько прошло времени, сколько ей еще осталось сидеть, кто этот молодой человек напротив нее, сидит ли он с закрытыми глазами или рассматривает ее сквозь щели век. Девушка решилась взглянуть на него, но едва ее ресницы дрогнули, как про звучал предостерегающий окрик надзирателя: – Фланк! – Это означало строгое замечание Маша испуганно зажмурилась и вновь стала старательно выполнять дурацкое упражнение. Вскоре ее тело затекло, онемело, захотелось встать, размяться. Но едва только она чуть-чуть шевельнулась, как сразу же получила предупреждающий «фланк». Вскоре сидеть стало совсем невмоготу. Чтобы тягучее неторопливое время двигалось быстрей, девушка решила потихоньку подумать о чем-нибудь своем. Но отчего-то мысли втихомолку утекали куда-то в небытие, голова стала чугунной, тяжелой, как шар, заполнилась черной мерцающей пустотой, и девушка ощутила странное оцепенение – тупое, бесконечное, черное. Словно внутри ее кто-то щелчком невидимого тумблера выключил время, и там воцарилось вязкое безвоздушное пространство, окутавшее тело коконом немой безвольной темноты. Три часа прошли точно в ином измерении. Когда упражнение закончилось и по приказу супервайзера Маша попыталась встать со стула, ее отчего-то повело в сторону. Глаза точно ослепли, не желая различать контуры предметов, чугунный шар, раньше бывший головой, того и гляди, грозил сорваться с плеч. – Ничего, ничего! – доброжелательно поддержал ее наставник. – Это бывает. Неприятные ощущения скоро пройдут. У вас все получится. Своего визави Маша в тот день так и не увидела. Ей было не до него. Она еле добралась домой и обессиленно рухнула на кровать, не отвечая на любопытные расспросы матери. Глава 10 Первый уровень студентка Антонова одолела ударными темпами. Уже к третьему занятию девушке удалось достигнуть состояния, которого неустанно, с ангельским терпением добивался ее руководитель, – чтобы все звуки и краски мира исчезли бесследно, чтобы на последней пронзительно-щемящей ноте замерло время, чтобы течение жизни и движение планет внутри ее остановилось по ее собственному желанию. Следующий уровень тренинга поначалу показался тоже весьма забавным и легким. Девушку вновь посадили напротив того самого молодого человека, который работал с ней в паре. Теперь их задачей было смотреть в глаза друг другу, не отводя взгляда и не моргая. Маша сложила ручки на коленях и заметила самонадеянно: – В школе никто лучше меня не играл в гляделки! Я… – Фланк! – сурово оборвал ее супервайзер. Упражнение началось. Сначала было смешно. Девушка фыркала, ерзала на стуле, то и дело получая предупредительные «фланки», в надежде, что скоро испытание закончится. Лицо сидящего напротив юноши выглядело серьезным и сосредоточенным. Он вперил взгляд в ее переносицу и лишь изредка смигивал выступавшие от напряжения слезы. Вскоре легкомысленное настроение Маши как рукой сняло. Она соскучилась, посерьезнела, утомилась ерзать, хмыкать и получать бесконечные «фланки». Пришлось сосредоточиться. Она уставилась на переносицу партнера и сфокусировала взгляд в одной точке. Решила думать о том, как в школе на переменках она неизменно выходила победителем в этой несложной забаве. Но потом мысли вновь мало-помалу улетучились из головы, череп отяжелел, налился свинцовой непроницаемой густотой. Окружающее ее пространство тоже неуловимо изменилось. Контуры обступающих предметов расплылись и вместе с тем как-то придвинулись к ней со всех сторон, переносица партнера опасно приблизилась, точно он склонился к ней. Танцующе закружилась голова, все вокруг завертелось в торжественной черно-белой круговерти, подернулось сначала легкой дымной поволокой, потом окуталось сернистым тяжелым туманом – и внезапно нырнуло в навалившуюся со всех сторон тьму. Очнувшись, Маша увидела себя лежащей на полу. Внимательный взгляд супервайзера пытливо и без эмоций наблюдал за ее возвращением из небытия. – Ничего страшного, – послышался тот же доброжелательный голос, – на первых порах это случается со всеми новичками. Сначала вам будет трудно просидеть даже час, но после нашего тренинга вы сможете выдержать и три, и четыре… Действительно, к исходу второго уровня обучения Маша уже могла высидеть без обморока несколько часов подряд. Голову кружили невероятные видения, странные, приятные призраки будоражили воображение. То она казалась себе духом, летящим сквозь безвоздушный космос, то ее тело внезапно разрасталось до ужасной величины, грозя поглотить весь куцый подлунный мир с его линейными и временными атрибутами, приметами и признаками… Выслушав ее сбивчивый восторженный рассказ, супервайзер важно заметил, точно речь шла о чем-то совершенно обыденном: – Да, это называется экстеоретизацией. В эти минуты ваш бессмертный дух, тэтан, покидает телесную оболочку и странствует по Вселенной. В этом и состоит цель упражнения. Дать почувствовать вам, что вы не только и столько бренная плотская оболочка, но – дух! Маша была счастлива. «Неужели это правда? – не веря самой себе, думала она. – Неужели теперь я могу то, что для других невозможно, – выйти из собственного тела? И это только после двух уровней, а что же будет потом, когда я закончу полный курс?» В предвкушении новых побед над собой она записалась на новый тренинг. Мать выделила ей деньги почти безропотно. Только поинтересовалась: – Ну и чем же ты занимаешься? – Выхожу из своего тела, – серьезно ответила дочь. – Зачем? – Чтобы ощутить свою бессмертную душу. – А что, обычно ты ее не ощущаешь? – Обычно – нет, – отрезала Маша. Ей вообще теперь было неинтересно разговаривать с не посвященными в таинство людьми. Что они понимают вообще? Чем занимаются? Утром идут на работу, чтобы вечером, еле волоча ноги, вернуться домой, – убогие, ограниченные люди, не видящие дальше своего носа и своего кошелька. Она, Маша, все больше отдаляется от них. Теперь она посвящена в сокровенную тайну, обладает скрытым от других знанием, которое представляет собой огромную драгоценность, поскольку ведет ее к заоблачным вершинам духа, к немыслимому совершенству. Теперь после четырех часов напряженного вглядывания в переносицу партнера она уже заранее угадывала приближение приятного восторга, эйфорической радости, упоения, которое раньше было чуждо и незнакомо ей, которое раньше ее пугало. А ведь с партнером они до сих пор не перемолвились и парой слов! – Я записал вас на двадцать пять часов терапии, – счастливо улыбаясь, поведал ей организатор учебного процесса. – И еще на два курса интенсива. По мнению вашего супервайзера, вам совершенно необходимо их пройти. А что такое терапия? – осведомилась Маша, с тоской думая о том, что опять придется обращаться к родителям с унизительной просьбой о деньгах. Терапия – это оказалось совсем не страшно и даже приятно. Правда, на пальцы надевают всякие электроды, и от этого становится не по себе – вдруг током долбанет, но вскоре о проводах совершенно забываешь, увлекшись разговором. Лежишь себе, как на пляже, закрыв глаза, а в это время тебя расспрашивают о детстве, о родителях, друзьях и знакомых… Вспоминаешь, рассказываешь, делишься переживаниями… Когда они с терапевтом добрались до недавней ссоры с Алексеем, Маша чуть было не расплакалась навзрыд. Она вспоминала обидные слова Алексея, его надменный тон и то, как он смотрел на нее свысока, точно на что-то мелкое, недостойное его внимания, и выразительно захлюпала носом. А потом, через несколько сессий, описывая то, что случилось между ними, в третий или четвертый раз, Маша поняла, что совершенно справилась с болью. В пятый и шестой раз она повторяла слова Алексея уже без всякого выражения, а на седьмой ей стало просто смешно, что она так долго мучилась из-за такой ерунды! Еще несколько раз она прорабатывала с терапевтом болезненные эпизоды, пока не стала отзываться о случившемся не иначе как с юмором. – Прекрасные результаты! – похвалил ее терапевт. – Мы почти закончили работу с вами. – Удивительно! – восхищенно улыбнулась Маша в ответ. – Еще недавно я не могла вспоминать о нашей ссоре без слез, а теперь не чувствую никакой боли. Абсолютно никакой! Теперь мне так легко и свободно, я просто парю! Я сбросила оковы, которые меня так долго угнетали! – Стерт травматический инцидент, грамма обезврежена, – глубокомысленно заметил терапевт. – Теперь вы убедились, какая огромная сила заложена в сенсологии? – О да! – кивнула Маша. – Я стала просто другим человеком – более сильным, более способным, более нормальным… На следующем предписанном ей курсе тоже было ужасно интересно. Девушку посадили на стул, и супервайзер делал все, чтобы столкнуть ее с сиденья. Задачей студентки было как можно дольше удержаться на стуле, не обращая внимания ни на какие коварные выдумки. То ее с невинным видом просили подойти к окну и взглянуть, идет ли дождь на улице, – Маша послушно выполняла указание и получала за это грозный «фланк», то пытались столкнуть со стула силой и вообще применяли миллион самых виртуозных хитростей, маскируя их усыпляющей легкомысленной болтовней. К концу занятия Маша так наловчилась в упражнениях, что теперь держалась за сиденье мертвой хваткой. Что бы ни делал коварный наставник, она во всех его действиях и словах усматривала желание свергнуть ее с гипотетического трона – прохаживался ли он мимо нее, настороженно поскрипывая башмаками, просил ли подать ручку, не вставая со стула, – во всех его просьбах она с обостренной подозрительностью пыталась разглядеть подвох. К концу занятия она так сжилась со своей ролью, что не могла освободиться от нее несколько дней, постоянно пребывая настороже. По дороге домой в метро ей вдруг начало казаться, что пассажиры переполненного вагона все, как один, мечтают сбросить ее на пол с кожаного сиденья. Дома ей казалось, что мать, возясь с посудой на кухне, то и дело совершает резкие движения – только чтобы отвлечь ее внимание и сбросить ее с кухонной табуретки. Вскоре стул приобрел метафорическое значение и представился ей с трудом отвоеванным местом в пространстве, на которое зарятся другие люди. А потом был новый тренинг, еще более странный, чем предыдущий… Маша должна была задавать тренеру вопросы, чередуя их. Вопросов было только два: «А птицы плавают?», «А рыбы летают?». И какие бы ни были ответы на эти вопросы – отрицательные, утвердительные, саркастические, издевательские, – в ее обязанность входило не сбиться и только твердить монотонно, раз за разом: «А птицы плавают?», «А рыбы летают?». При этом наставник вел себя странно. Он хохотал, презрительно глядя на нее, мог показать ей язык или скорчить рожу, начать демонстративно раздеваться. Но едва в глазах девушки мелькало удивление или ее начинал разбирать смех – она сразу же получала грозный, совсем не шуточный «фланк». Порой тренер начинал выкрикивать в ее адрес грязные ругательства, всячески пытаясь вывести подопечную из себя, и при этом Маша должна была сидеть не выражая никаких эмоций – даже тогда, когда от обиды хотелось разрыдаться в голос, затопать ногами, закатить истерику. Однако она только монотонно повторяла с каменным лицом: «А птицы плавают?», «А рыбы летают?». И тогда гнев, обида, усталость отступали, точно вражеские полчища, оставляя после себя выжженное пепелище, на котором буйно разрасталось огромное, тотальное равнодушие ко всему. Ко всему, кроме необходимости вовремя задать невозмутимый вопрос: «А птицы плавают?», «А рыбы летают?». На следующем занятии тренер читал разрозненные фразы из книги «Алиса в Стране чудес», и Маше нужно было соглашаться со всем, как бы абсурдно ни звучали прочитанные слова. – «А ну-ка, проверю, помню я то, что знала, или нет, – сказала Алиса. – Значит, так: четырежды пять – двенадцать, четырежды шесть – тринадцать, четырежды семь…» – Четырнадцать, – отвечала Маша, согласно кивая. – «Попробую географию! Лондон – столица Парижа, а Париж – столица Рима, а Рим…» – Абсолютно правильно, совершенно верно, – твердила Маша. И если вдруг она улыбалась при этом, то получала «фланк». – «А не пролечу ли я всю землю насквозь? Вот будет смешно! Вылезаю – а люди вниз головой! Как их там зовут? Антипатии, кажется?» – Да, антипатии, верно, – подтверждала Маша с каменным лицом. – «Едят ли кошки мышек? Едят ли кошки мошек? Едят ли мошки кошек?» – Совершенно верно, едят. После этих упражнений она почувствовала себя несколько изменившейся. Отныне в любом, самом яростном споре, при самых несправедливых обвинениях она умела сохранять невозмутимое хладнокровие. Как бы ни орал на нее тренер, как бы ее ни крыли матом в транспорте, как бы мать ни обвиняла в потребительском отношении и в лени, – Маша отвечала на все это олимпийским спокойствием и рассудительностью. А ведь еще недавно она не смогла бы удержаться, чтобы не затопать ногами в истерике, не затрясти головой, не расплакаться навзрыд, обливаясь горькими слезами жалости к себе. Следующий тренинг был полностью посвящен умению пропагандировать только что усвоенные знания и только что постигнутую науку. Двое практикантов убеждали друг друга в правоте учения, периодически меняясь ролями. В зале тренировочных упражнений стоял неумолчный крик. Один из студентов начинал заученно: – Я хочу предложить вашему вниманию книгу, которая может коренным образом изменить вашу жизнь. Эта книга – «Сенсология – современная наука душевного здоровья». Книга написана Дэном Гобардом в 1954 году… – Не слушайте его, сенсология – дерьмо, псевдотеория! Она запрещена во всех цивилизованных странах! – отвечал на это второй студент. – Во вчерашней газете об этом писали! – Это вы тот человек, который комментирует мои слова? – Я не комментирую, я просто говорю то, что знаю. – Вы читали эту книгу? – Эту чушь-то? – Вы читали эту книгу? – Да бросьте вы!.. – Вы читали эту книгу? – Меня этим не возьмешь! – Вы читали эту книгу? – Я знаю ваши штучки наизусть! Вопрос про книгу задавался до тех пор, пока не следовал конкретный ответ измотанного схваткой оппонента, например: «Не читал и читать не собираюсь». – Вы лично проходили какие-нибудь курсы по сенсологии? – Да я с вами вообще разговаривать не хочу! Отстаньте от меня! – Вы проходили какие-нибудь курсы по сенсологии? – Да что вы ко мне прицепились? Я сейчас милиционера позову! – Вы были на каких-нибудь курсах по сенсологии? Вопрос повторялся до тех пор, пока не прозвучит ответ по сути – «нет». Тогда звучало финальное, убийственно вежливое резюме: – Вы не читали эту книгу, вы не проходили курсы, вы говорите о том, о чем не знаете. Вы похожи на человека, который всегда говорит о том, о чем не имеет представления! Потом «курсанты» менялись ролями, и в зале вновь звучало: – Вы читали книгу?.. Вы читали книгу?.. Вы читали книгу?.. Нет? Тогда вы не можете судить о ней! Тренировки продолжались каждую секунду, каждый свободный миг – неотступные, часто жестокие и всегда – продуктивные. Перед занятием, во время разминки, тренер в предельно быстром темпе начинал выкрикивать команды, которые нужно было выполнять быстро и слаженно: – Посмотрите на эту стену! Спасибо. Посмотрите на другую стену! Спасибо. Посмотрите на потолок! Спасибо. Посмотрите на пол! Спасибо. Найдите что-то теплое! Хорошо. Найдите что-то холодное! Хорошо. Что вам больше понравилось? (Все хором: «Теплое!») Хорошо. Потрогайте в этой комнате что-то умное! Спасибо. Потрогайте голову соседа! Спасибо. Потрогайте головы еще трех людей. Спасибо. А теперь крикните что-нибудь громкое! Хорошо. А теперь крикните это так, чтобы нас услышали в самой дальней комнате! Спасибо. Берите свои материалы, начинаем занятие!.. После этого упражнения Маша научилась быстро и четко выполнять команды, какими бы странными и нелепыми они ни казались ей поначалу, и затвердила навсегда, что «голова – это умное», «теплое – это хорошо», «тренера» нужно слушаться без обсуждения. От этого жить стало гораздо легче и проще. Постепенно отпала необходимость самой принимать тяжелые решения, ошибаться, ссориться с людьми. Постепенно ей перестало нравиться поступать так, как кажется наиболее рациональным именно ей, а не кому-либо другому. Куда проще было жить по инструкции, действовать по инструкции, говорить по инструкции. Какой сильной и стойкой она себе казалась! Не то что раньше – слабенькая девочка, мгновенно ударявшаяся в слезы, как только ей скажут что-то обидное, с тайным желанием, чтобы ее тут же пожалели и дали «конфетку» (варианты – купили новые туфли, вручили деньги на ночной клуб или на поездку в Чехию)… Постепенно все окружающие заметили произошедшие в ней изменения и прониклись уважением. После каникул, которые Маша целиком провела в Центре, занимаясь с утра до ночи тренингом или пропадая на сессиях терапии, она вернулась к своим сокурсникам и ей не терпелось поделиться своими успехами. – А, я что-то слышал об этой сенсолохии, – хмыкнул Алексей, который все еще (причем совершенно безосновательно!) считал себя возлюбленным Маши, не подозревая, что уже давно разжалован в обыкновенные приятели. – Говорят, там капитально мозги промывают. – Что ты знаешь о сенсологии? – холодно и вежливо спросила его Маша. – Ты читал книгу, ты посещал курсы? – Зачем мне посещать, если я и так знаю! – Нет, ты скажи мне, ты посещал курсы? – Что я, дурак, что ли? – Пожалуйста, ответь конкретно, ты посещал курсы? – Не-а! Чего я там забыл? – вызывающе ухмыльнулся загнанный в угол Алексей. – Вот видишь – нет! Значит, ты не можешь судить о том, чего не знаешь! Алексей вздрогнул и смущенно отвел взгляд. В глазах Маши, всегда таких теплых, внимательных, с легкой игривой смешинкой или грустинкой (смотря по настроению), стоял такой звенящий арктический холод, что юноша невольно поежился. – Да брось ты, Маш, – растерянно пробормотал он. – Чего ты взъелась?.. Лучше скажи, ты едешь с нами в Прагу? – Нет! – все тем же убийственно холодным тоном ответила девушка. – У меня курс «Шкала эмоциональных тонов» в Центре. Я не хочу пропускать. Больше они не общались. Почти (если не считать двух очень важных встреч в течение года – но об этом потом). Вечером в Центре Маша делилась переживаниями. Она жаловалась: – Они все, все против меня! – Губы ее страдальчески морщились, а между бровями залегла мучительная складка. – Они все ругают и меня, и курсы, и сенсологию вообще. Они против Нас! И несколько улыбчивых сочувственных лиц подтвердили, кивая: – Да-да, они все против Нас! Все! *** – Марина Леонидовна, это вас беспокоят из группы коррекции… Я нахмурилась. Вечно отрывают от дел. От важных дел, от которых зависит судьба не только нашего московского филиала, но, без преувеличения, – всей планеты! – Там с этим новеньким, с Яковлевым… Он качает права, требует вернуть деньги за курс. Говорит, что не получил того, что обещали. Сердце предательски вздрогнуло. Его нельзя упускать. – Я поговорю с ним сама. Пригласите его в мой кабинет. Через минуту в коридоре послышался возмущенный красивый баритон, который на повышенных тонах рычал: – Я не хочу ни с кем разговаривать. Верните мне мои деньги, и я уйду! Но ведь это была не плата за курс, а пожертвование на нужды нашей Церкви. Пожертвования не возвращаются, ведь это не товар, который вы купили в магазине. На документе стоит ваша подпись! Эти деньги уже невозможно вернуть! – Я никому ничего не жертвовал! Я не знал, что вы – Церковь. – У нас «Церковь» означает нечто совсем другое, чем принято обычно. Вы можете исповедовать любую религию и заниматься сенсологией. Здесь нет противоречия. – Мне все равно, Церковь вы или нет… Я оплатил курсы и хотел получить за свои деньги определенные навыки. Меня же заставили заучивать всякую чушь, будто бы полезную в общении… Дверь кабинета рывком распахнулась. – Пожалуйста, проходите! – Я включила самую ослепительную улыбку из своего богатого арсенала. Красивый баритон смолк. Я сразу узнала лицо с черно-белого снимка (у меня фотографическая память). Красиво вылепленный лоб мыслителя, тонкие нервные руки, худощавая, чуть сутулая фигура, ранняя проплешина на макушке в густых волосах. Пожалуй, он не красив, но что-то в нем есть такое… – Садитесь, – пригласила я и вновь на полную мощность включила улыбку. – Хотите чай, кофе? Сотрудница Центра, сопровождавшая строптивца, беззвучно испарилась. – Очень рада с вами познакомиться, Игорь… Я офицер по особым поручениям Марина Жалейко. Можно просто Марина. – Интересно, какие у вас «особые поручения»? – все еще в запале спора иронично осведомился он – никак не мог остыть после скандала. – Неужели выдавать деньги недовольным студентам? – Нет, улаживать конфликты. Я хотела бы знать, что произошло, только с самого начала. – Пожалуйста! Я просил вернуть мне деньги, а они… – Яковлев негодующе дернул плечом. – Это конец истории! – Вновь включила улыбку. Теперь она получилась немного более кокетливой, чем нужно, но это сработало. – Началось все с того, что черт меня угораздил потратить деньги на ваши дурацкие курсы… – произнес он, постепенно успокаиваясь. – Но ведь что-то вас привлекло в них. Что именно? Можно узнать? – Ваш сотрудник протестировал меня и сказал, что я очень способный человек, но никак не могу в полной мере реализовать свои способности… – «Пациент» поудобней устроился в кресле, притираясь к новому месту, вольготно заложил ногу на ногу. – Тогда он предложил мне курс, после которого мои способности должны были повыситься многократно. Я наскреб по сусекам последние копейки и… – Да, я видела результаты вашего тестирования. Они просто удручающие! Они у всех удручающие. Я здесь не видел ни одного человека, у которого они были бы отличными. Я говорил со многими студентами Центра. Причем после прохождения всех многочисленных курсов эти результаты все равно остаются удручающими, и нужно пройти новые курсы, чтобы потом опять пройти еще какие-то курсы… – С кем именно вы говорили? – Я приготовилась записывать. Такие вещи запрещено обсуждать. Налицо нарушение правил внутренней безопасности. – Не помню… Но дело не в этом! Я пришел сюда потому, что, как мне казалось, я не могу найти себе достойного применения в жизни. Я блестяще учился в институте, закончил вуз с красным дипломом, пишу диссертацию… Но при этом едва перебиваюсь с хлеба на воду. Мои приятели ушли работать на рынок, в торговлю – и теперь ездят на дорогих машинах, а я даже не могу купить компьютер, который мне позарез нужен для работы. – Кстати, вы могли бы неплохо заработать, овладев сенсологией в полном объеме… Став внештатным сотрудником нашего Центра, вы могли бы получать с каждого человека, которого бы убедили обратиться к нам, не менее тридцати процентов от стоимости курсов. Но это так, к слову… Вы ведь физик-ядерщик? – Именно. За границей я получал бы огромные деньги и жил бы себе припеваючи, а здесь… Зарплата младшего научного сотрудника в институте не дотягивает до тысячи рублей! Но я не хочу уезжать за границу. Не хочу – и все! Уехать – значит продаться. Дорого, но все равно продаться. – Благородные воззрения, – не преминула ввернуть я. – И вот я прихожу на курсы, чтобы постич! некое тайное, обещанное мне знание, а мне сую под нос плохо отпечатанные брошюрки и говорят: «Учи». Я учу – день, два, три. Кое-что понял. Хочу обсудить с супервайзером, правильно ли понял, а меня опять тыкают носом в брошюрки и говорят: «Это не обсуждается, это нужно вы учить наизусть». – Что поделать, такова технология, – лице мерно вздыхаю я. – Не мы ее придумали, НЕ нам ее менять. Но ведь эта технология работает, свидетельство тому – многочисленные «истории успеха» наших выпускников… – Мне тоже предложили написать такую же «историю успеха». Историю успеха, которого НЕ было. Ковбои в белых шляпах, ковбои в чернью шляпах… Мне не сообщили ничего, что я не знал бы до этого! – Зря вы так… У нас даже восьмилетняя девочка после прохождения курса «Детская сенсология» смогла написать «историю успеха». Такова технология… – На мне ваша технология сломалась, – ехидно хмыкнул Игорь, и лицо его сразу преобразилось, стало задорным, почти детским. – Я не желаю повторять плохо переведенные с английского глупости вашего великого Гобарда. Ну, он не «наш великий», он просто вели кий, – осторожно поправила я и тут же перешел, в наступление: – Вы не прошли путь до конца сразу же объявили его ложным. Вам не кажется что это глупо? Представьте, вы вступили на тропинку в глухом лесу, прошагали по ней не больше минуты и вдруг развернулись обратно с гневным криком, что эта тропинка никуда не ведет. – А куда она ведет? В дебри, где злые волки и задранные козлята? – Она ведет к сияющим вершинам совершенства. К власти над самим собой и над людьми. Вам этого мало? Яковлев заерзал в глубоком кресле. – Понимаете, не нужно целиком съедать колбасу, чтобы убедиться, что она тухлая. Достаточно маленького кусочка, – наконец буркнул он. Но в голосе его не было уверенности. И это был хороший знак. Значит, с ним можно работать дальше. – Мы не торгуем колбасой. Мы показываем дорогу к счастью и успеху, – тихо парировала я. – Может ли быть протухшим счастье? Вряд ли… Если у вас нет сил шагать по долгому пути – не ходите, возвращайтесь на исходные позиции. Возвращайтесь к своему мизерному жалованью, возвращайтесь к своим сомнениям, к неуверенности, возвращайтесь к тому, чтобы закончить жизнь с крупной надписью «Неудачник» наискосок могильной плиты… Идите! Вам вернут ваши деньги, я распоряжусь… Я замолчала. Мой оппонент тоже молчал – ошеломленно. – Но потом, в конце жизненного пути, когда вы будете сожалеть об упущенных возможностях, не обвиняйте никого в том, что вас не предупреждали. Не обвиняйте в том, что вам не разъяснили всю благотворность той дороги, которую вы оставили по лености или по скудоумию. Вы хотите остаться одним из тех, – я кивнула в заоконную вязкую темень, – одним из жалких слабаков, тех, что ползают в ногах у быколобых пузатых толстяков с золотыми цепями на жирных шеях и умоляют с жалобным блеяньем: «Дайте, дайте, дайте!» Просят – вместо того, чтобы самим прийти и взять… Вы хотите уйти? Идите! – Нет, – нерешительно выдавил он. – Нет… – Чего же вы тогда хотите? – Обсудить все… Понять, осмыслить… Мне многое непонятно, многое вызывает отторжение. Я, конечно, не очень силен в психологии, но мне кажется, нас просто подвергают самогипнозу. Эта фиксация взгляда на одном предмете, монотонное повторение одних и тех же фраз, выполнение дурацких команд, абсурдных приказов… Я где-то читал, что подобные методики призваны понизить порог критичности… Все это так странно! Все необычное поначалу пугает, – заметила я устало. – Вот, например, меня записали на терапию, а когда я пришел с желанием выговориться, то меня для начала заставили конспектировать биографию Дэна Гобарда, а потом стали спрашивать, не орал ли мой папа на мою маму во время ( ее беременности мной, и потребовали вспомнить то время, когда я был еще сперматозоидом. Да, «дородовая память», – кивнула я. – Это очень важно. Очень многие травматические впечатления относятся к пренатальному периоду… И что же вы вспомнили? – Абсолютно ничего! – Яковлев усмехнулся. – И не собираюсь вспоминать. Это чушь! – Вот видите, опять… – грустно заметила я. – Вы, не разобравшись в теории, напрочь ее отвергаете. Не потому ли, что просто боитесь отыскать в ней истину? Боитесь углубиться в себя? Боитесь найти внутри себя слишком много грязного и страшного? Но вы же учили в институте основы философии, учили теорию отражения. Все происходящее во Вселенной оставляет после себя память в виде информационных полей. Почему вы не допускаете, что отпечаток событий может нести не только земля, но и человеческий мозг еще до рождения… Наш научный спор продолжался до поздней ночи. Уже загремели в коридоре ведра уборщиков, монотонно загудел пылесос. За окном яркие, с кулак величиной, звезды обсыпали выгнутое надменной дугой лиловое небо, а мы все еще спорили. Потом я будто бы случайно взглянула на часы: – Как, уже десять? Яковлев застыл на полуслове. – Да, уже десять… Мы с вами проговорили пять часов. Пять часов пролетели, как одна минута. – Он принялся прощаться. После его ухода я записала в карточке: «Последние данные: получил предложение работать в Иране по контракту на строительстве секретного объекта. Не выпускать его, пока не пройдет полный курс терапии. Перспективен в сотрудничестве. Оплата курсов за счет Центра». И твердо подчеркнула красным фразу в заголовке. «Особое внимание». На прощание Яковлев остановился в дверях и заметил смущенно: – Вы здесь единственный человек, с которым можно нормально поговорить. Вы – живая. – Мы все здесь живые, – ответила я многозначительно. Но в данный момент я лгала. От ужасной всепоглощающей усталости я лично была мертвее покойника. Глава 11 Впервые я заметила его в столовой Центра, Обычно я на обед не хожу, перекусываю на скорую руку в кабинете, но в тот день мне отчего-то захотелось побыть со всеми. Иногда хочется ощутить себя не вершителем человеческих судеб, зябнущим в уютной тиши кабинета, а маленькой песчинкой на пляже, одной из миллиарда таких же кварцевых крошек. Дует ветер, несет песчинку, и летит она… Куда? Зачем? Он застыл в дверях, что-то громко рассказывая сотруднику информационного отдела. Кажется, что-то о горах, где в марте можно кататься на лыжах в одних плавках посреди бескрайних снегов. «Так вот где он так загорел!» – подумала я. Действительно, ровный горный загар был непривычен для ранней весны, а синие глаза, оттененные смуглой кожей, прожекторами сияли на улыбчивом лице. – Кто это? – спросила я у Ползуновой из этического отдела. – Новый сотрудник. Говорят, какая-то важная шишка. – Американец, – решила я. – Но говорит без акцента. – Нет, он откуда-то с Урала. Вроде бы из Перми. Ползунова алчно зарылась по самые уши (красноватые, оттопыренные, как ручки от кастрюли) в гороховый суп, а я уселась за дальний столик в углу, продолжая свои наблюдения за новичком. Важная шишка – вот как? Какой-то он странный, не похожий на «наших». Слишком громко смеется, слишком энергично пожимает руку при встрече, слишком высок, слишком смугл и, наконец, слишком привлекателен. Такие люди обычно полны комплексов и аберраций – но только не этот человек. Нет, не этот – держится уверенно в незнакомой обстановке, как будто уже сто лет подряд день за днем приходит в эту столовую есть наш жидкий, невкусный, но, по уверениям заведующего, жутко питательный суп, обеспечивающий организм необходимым набором белков, жиров, углеводов. На вечер было назначено общее собрание сотрудников Центра. Я хотела было не пойти, сославшись на загруженность работой, но позвонил босс и предупредил, что меня там ждут с орденом «Золотой Дэн» в руках и рассказом о Блэкуотере на устах. Мол, народ жаждет подробностей, ведь лишь немногие избранные могут посетить святая святых нашей Организации, ее американское ядро, головное предприятие, откуда по всему миру, как щупальца гигантского осьминога, распространяется непобедимое учение Гобарда. Пришлось наскоро составить текст доклада. Я надеялась отделаться парой слов: благодарность руководству, пожелания коллегам, хвала и слава сенсологии – на всю эту муть от силы минуты две, включая необходимые улыбки и рукопожатия. На американизированного новичка я наткнулась перед входом в конференц-зал. Он о чем-то беседовал с Гореликом, бурно жестикулируя и громко смеясь. Слишком бурно и слишком громко, на мой взгляд. Нет, определенно в нем есть что-то странное, нетипичное для нашей Организации… Я уже хотела скользнуть в зал, но путь преградила всемогущая длань шефа. – А, Мариночка, стой… Познакомься, Иван, с красой и гордостью нашего Московского отделения… Марина Леонидовна Жалейко, офицер по особым поручениям. – Что «краса» – вижу, что «гордость» – не сомневаюсь! – усмехнулся тот. – Позвольте представиться, Иван Черкасов. Он взял мою руку и энергично тряхнул ее. Я что-то мрачно буркнула в ответ. Вообще-то на меня это не похоже. После тренинга «Успех путем общения» слова вылетают из меня со скоростью тысяча километров в секунду, но сейчас я что-то сплоховала… Утомление, работа, усталость – вот единственный диагноз. – А ведь это была идея Марины Леонидовны – строительство Дворца Знаменитостей, о котором я вам только что рассказывал… Здание уже подведено под крышу, сейчас идет отделка, – похвастался Горелик. Черкасов ответил новой галантностью, адресованной мне лично, как заправский дамский угодник – комплименты сыпались из него, как горошины из порванного мешка: – Я так и думал: в такой светлой голове должна быть уйма светлых, просто белоснежных мыслей! – Это намек на мой цвет волос. Дело в том, что они у меня белые, как у лабораторной мыши. И еще белесые ресницы и брови как у сонного поросенка, – мое вечное тайное мучение! – Расскажете, как вам удается держаться на плаву? – Это мое личное ноу-хау, профессиональный секрет, – ответила я и ускользнула в полутемный зал. И долго сидела там в предпраздничной тиши, ощущая, как лицо стремительно и бесповоротно заливает краской смущения – этого еще не хватало… Откуда эти переживания? Что-то я стала себя чувствовать не слишком уверенно в последнее время. Расслабилась, потеряла форму. Шалею от взглядов обыкновенного провинциального ловеласа. Кто он такой? – не давал покоя мучительный вопрос. Странно, как вокруг новенького вьется сам Горелик, ручкается, рассыпается в любезностях. Если бы этот тип оказался проверяющим из Америки, я бы поняла… А тут – какой-то безвестный выскочка из Перми! Почему безвестный? – оборвала я саму себя. Известный. У него есть имя – Иван… Иван, Ванечка, Ванюшка… Что-то горячее и болезненное прорвалось из заветной глубины и изнутри затопило левую половину груди. Сколько ему сейчас лет? Шесть, кажется… Или семь. Какой он? Умеет ли уже читать или предпочитает гонять с деревенскими пацанами на улице? Ничего не знаю о нем, ничего… Прочь, воспоминания! Прочь, ненужные думы! До вас ли сейчас, когда борьба против Организации и внутри Организации с каждым днем все острей и напряженней. Ведь еще несколько лет назад, когда я только вступила в ряды сотрудников Центра, самые крупные чиновники в правительстве почитали за честь встретиться с представителем нашей Церкви, а теперь воротят нос, заслышав ее название. Журналисты (равно как и психиатры, с чьей подачи шакалы пера чернят наши идеи) – поганое племя, обреченное на вымирание, – чуть ли не еженедельно упражняются в суесловии на наш счет. Ничего, мы еще поборемся! Мы еще вознесем великое учение Гобарда на недосягаемые высоты! Едва я отдышалась, привела в порядок засбоивший дух возвышенными мыслями и мобилизовала себя на борьбу, как в зал валом повалил народ. И новенький… Этот, как его… Черкасов (называть по имени у меня нет сил) размашистой походкой вошел в зал. Вот черт! Вечно в глаза лезет… На соседнее сиденье опустилась Оля. Оля – что-то вроде моей подруги. Она очень инертная, и даже всесильное учение Гобарда не сумело ее переделать до конца. Я знаю ее семь лет, и все это время она прозябает на должности обыкновенного супервайзера. Я вступила в Организацию позже ее, а у меня уже личный кабинет и категория В… – Ну, как там Яковлев? – спросила я, чтобы отвлечься от навязчивых мыслей о новеньком. – Ведь он, кажется, в твоей группе? – Да, – шумно вздохнула Оля. – Ужасно сложный тип! Чуть что – бросается в спор. Он мне всю группу дестабилизирует своей повышенной критичностью. Правда, после разговора с тобой он стал чуть спокойнее. А то иногда казалось, что он бросится на меня с кулаками. Я задумалась. – Слишком бурные эмоциональные реакции? Да, я заметила эту его особенность. Нужно предложить ему «очистительный марафон». Не согласится, – сморщила нос Оля. – А если согласится, то дело закончится большим скандалом. Может, лучше от него избавиться – и никаких проблем? Другие придут, проще и спокойнее, чем он. – Ни в коем случае! – жестко ответила я. – Он нам нужен. Мы не должны его потерять. Это прозвучало как приказ. Оля вздохнула и ничего не сказала. Не могла сказать – приказ офицера, даже выраженный в устной форме, обязателен к исполнению. Таковы правила игры. Соседние ряды зашикали на нас – мы мешали слушать. Между тем Горелик на сцене что-то долго и красиво говорил, пригоршнями рассыпая звучные слова, как сеятель разбрасывает семена. – Позвольте поделиться с вами огромной радостью, – вещал он, торжественно сияя. – До сих пор ни одна страна мира не могла похвастать тем, что в ней существует город, полностью подчиненный идеям сенсологии. Даже в Блэкуотере, там, где располагается головной офис нашей Организации, у кормила власти сейчас находятся не адепты Церкви, а, в лучшем случае, ее веротерпимые союзники. Даже в Лос-Анджелесе, где красивейший бульвар носит имя Великого Учителя, нет ни одного более-менее обширного клочка земли, о котором истинный сенсолог мог бы сказать: «Я – дома». Однако я хочу порадовать вас: теперь сенсологический город на планете есть. Это Пермь! Зал взорвался восторженными рукоплесканиями, внимательные лица расцвели счастливыми улыбками. Это была действительно приятная новость, однако я не улыбалась. – Мэр этого далекого уральского города и его команда лично прошли полный курс обучения в Гобард-колледже. Директора пермских предприятий в обязательном порядке посещают курсы администрирования по методике Гобарда. В школах, начиная с начальных классов, раз в неделю проводятся уроки «Гобард и дети». Сенсологию взяли на вооружение высшие учебные заведения Перми. Сенсологический тренинг объявлен обязательным для всех чиновников и госслужащих, независимо от ранга. Можно сказать, что в Перми впервые в мире зафиксирован самый высокий процент обработки населения идеями Великого Учителя. Я мрачно следила за тем, как начальник радостно захлебывается восторженными фразами, и что-то в этих парадных реляциях мне все больше и больше не нравилось. Что – я еще не успела понять, как… – Хочу представить вам человека, который совершил этот гражданский подвиг. Это глава Пермского Центра Гобарда Иван Черкасов!.. Черкасов приблизился к сцене летящей, стремительной походкой, походкой профессионального героя-любовника из дешевой мелодрамы. Зал поднялся в едином порыве. Только я одна осталась сидеть, делая вид, что не замечаю ослиного единодушия зала. И вообще, у меня нога болит, – я, может, поскользнулась на мраморной лестнице холла… – Черкасов приехал к нам, чтобы поделиться рецептом своего успеха. Его баснословный опыт мы должны распространить сначала на столицу, потом (в отдаленной, но такой реальной теперь перспективе) на всю страну. А далее – и на весь мир! Бешеные аплодисменты, овации, счастливые, улыбчивые лица… Я наклонилась к Оле: – Знаешь, что мне это напоминает? – Что? – Она неохотно опустилась обратно в кресло под действием моей требовательной руки. – Нью-Васюки, межпланетный шахматный турнир… Остап Бендер… И, заметив ее непонимающий взгляд, я спросила: – Ну, ты «Двенадцать стульев» читала? Там… Она озабоченно нахмурила лоб: – Это в каком томе сочинений Дэна Гобарда? Я, пожалуй, возьму на выходные. – В четырнадцатом, – отвечаю, – кажется, в четырнадцатом. О чем еще говорить? *** Новая неприятность – меня вызвали для разбирательства в финансовый отдел. – Вы выписываете слишком много бесплатных курсов, – недовольно произносит аккуратная дама с гладко зачесанными за уши прядками жидких волос. – А потом нас ругают, что падают объемы продаж… – Я делаю только то, что соответствует интересам Организации, – отвечаю холодно и с достоинством, хотя внутри все бурлит. Меня, офицера по особым поручениям, старая бумажная крыса отчитывает, как маленькую девочку! – Некоему Яковлеву по вашему указанию мы оплатили двадцать часов терапии, а вчера он принес бумагу от вас на оплату «очистительного марафона». Только на нем одном мы потеряли кругленькую сумму! – Это в интересах Организации! Она продолжает настаивать. Хочет, чтобы я ей объяснила свою стратегию. Видит, что из меня не вырвать лишнего слова, вот и юлит, пытаясь заполучить хоть словечко, хоть полсловечка, хоть намек… – Поймите, мы обязаны минимизировать накладные расходы сотрудников. Мы должны строго следить за тем, чтобы работники Центра не потакали любимчикам из числа студентов… – Я действую в интересах Организации. Она не добьется от меня ничего! Она ничего не узнает! Кажется, мне известно, кто науськал на меня финансовый отдел – не иначе как мой застарелый друг, тот самый, который вот уже три года спит и видит, как бы свалить меня с должности. Он хочет растоптать меня, облить грязью, покрыть позором… Действует не мытьем, так катаньем – доносами, интригами, наушничаньем. Из-за чего он на меня так взъелся? Смешно думать, будто нелады между нами возникли из-за маленького интимного инцидента три года назад, когда я еще работала в кадровом отделе. Думаю, все, что было, давно быльем поросло… Нет, совсем не из-за этого! Он ревнует меня к моему успеху, к «Золотому Дэну», который мне вручили не за наушничанье, сплетни и козни, как ему, а за прибыль Организации, выразившуюся в кругленькой цифре с семью нулями… Тогда в долговую яму нас чуть было не загнал именно Шаньгин. Уговаривал выйти на свободный рынок, рассказывал о доходных бумагах, государственных обязательствах, завлекал цифрами… В начале 1998 года мы задержали перевод средств на счета в американских банках – Шаньгин обещал, что котировки ГКО непременно пойдут на повышение, и тогда мы отыграем все наши вложения втрое. Говорил, что у него имеются какие-то связи в правительстве и эти связи ему твердо обещают к концу года необыкновенные сверхприбыли. Ему верили все – и Горелик, и наш главный финансист, и наши заокеанские руководители. Все молились на него, как на бога, терпеливо ожидая золотого дождя, который должен был пролиться на нас уже в ближайшие месяцы. В это время я тихо начала собственную игру. На заре моей карьеры в Центре, когда я еще работала в кадровом отделе, мне пришла в голову одна интересная мысль. Подшивая бумаги (списки закончивших Гобард-колледж, созданный для обучения элиты российского бизнеса), я наткнулась на знаменитую фамилию, которая нынче не сходила с первых полос газет, гремела с экранов телевизоров. Не поверила глазам, перечитала еще раз… Действительно, в 1994-1996 годах Эдуард Марленович Китайцев проходил обучение в Гобард-колледже в городе Верхние Ямки. После этого его карьера пошла в гору (не это ли блестящее подтверждение благотворности идей гениального Дэна Гобарда?). Он стал председателем правления верхнеямкинского банка, прибрал к рукам крупную нефтяную компанию… От встреч и дальнейших контактов с членами нашей Организации Китайцев с тех пор систематически отказывался, ссылаясь на занятость. И вообще стал вести себя странно. Тренинг сотрудников своего банка запретил, отверг предлагаемые услуги по чтению лекций сотрудникам нефтяной компании. Никогда не упоминал, что прошел обучение в Гобард-колледже, как будто вычеркнул из жизни давний эпизод… Меня это не удивляло. Многие ушли из нашей системы, испугавшись того, что взамен подаренного успеха она потребует отдачи. Все это было бы не важно, но… Я нетерпеливо выудила из сумки газету, которая тогда совершенно случайно попала мне в руки (раньше я не читала газет, а нынче в силу служебных обязанностей просматриваю их ежедневно). Мелким шрифтом на первой странице правительственного вестника значилось: «Э.М Китайцев переведен в Москву для работы в сие теме Министерства топлива и энергетики». Отчеркнула нужные строки красным карандашом, бросила вырезку в стол и на время забыла о ней – на один год. А через год юный выскочка из Верхних Ямок внезапно стал премьер-министром… Узнав об этом, я сразу же записалась на прием к Шаньгину. Меня давно уже угнетала нудная. однообразная работа в кадровом отделе. Хотелось чего-то большего. И вот подвернулся шанс… Шаньгин принял меня со снисходительной улыбкой мудреца, наизусть выучившего побасенки честолюбивых кадровичек. Он больше смотрел на мои ноги, чем на бумаги, которые я принесла для доклада. Развалился в кресле, как будто растекся по потертому дерматину, распустил галстук. Его одутловатое, с отвисшими брылями лицо масляно блестело; розово светилась под редкой проволокой волос блюдцеобразная лысина. – В интервью он предпочитает не упоминать о сотрудничестве с нашей Организацией и об учебе в Гобард-колледже. Из этого можно сделать вывод, что подобные упоминания крайне нежелательны для него и что он приложит все усилия, дабы и дальше скрывать эти факты… Я предлагаю встретиться с ним и… Выбрось это из головы, красавица, – снисходительно бросил Шаньгин, плотоядно облизывая узкие, мокрые губы, имевшие неприятный цвет вареной говядины. – Лучше скажи, ты замужем? – Нет, – четко, по-военному отрапортовала я. В Организации меня приучили отвечать на вопросы вышестоящих быстро и по существу, какими бы странными или неприятными они ни были. – Живешь конечно же в общежитии? – Да. Комната 359, третий этаж. Он встал, прошелся по кабинету, присел на подоконник – задравшаяся брючина обнажила полоску покрытой рыжеватыми волосами бледной голени. Глаза его совсем сузились и превратились в темные щелочки над апельсиновой коркой щек, губы сладострастно вздрогнули. А потом Шаньгин внезапно посерьезнел и произнес деловито и сухо: – Подождешь меня после работы в холле. Поедем с тобой в одно уютное место и там все обсудим… А сейчас мне некогда. – Покрытые рыжеватым волосом руки принялись ворошить бумаги на столе, беспорядочно перекладывая из одной стопки в другую. – Ты свободна до вечера. Наивная, я все еще думала, что он заинтересовался моим предложением. Гадала – может, он хочет сначала посоветоваться с начальством, а потом уже дать окончательный ответ. Боялась, вдруг он присвоит себе идею, и благородно успокаивала себя, что во имя процветания приютившей меня, вскормившей, давшей кров, еду и смысл жизни Организации хорошо бы отрешиться от личных амбиций. И с нетерпением ждала вечера. В назначенное время я сидела в холле, нервно постукивая кончиком туфельки по полу. Без преувеличения, в этот момент решалась моя судьба, моя карьера. Стайка девушек во главе с Олей чинно спустилась с лестницы. – Марина, ты идешь домой? Домой – подразумевалось, в общежитие. В наш тесный отсыревший дом, пропахший запахом жареной капусты и дешевой косметики. Ведь рядовым сотрудникам платили очень мало. Впрочем, нам и не нужно было много денег – питание мы получали в Центре, крыша над головой имелась, а остальное – это лишнее. Такая жизнь придумана как раз для того, кто привык обходиться малым. – Нет, я жду… Кого жду, не сказала. Девчонки упорхнули, а охрана отчего-то заулыбалась, разглядывая меня. – Он еще не скоро выйдет, – произнес один из охранников, все так же значительно усмехаясь. Он догадывался, кого я жду. – У него совещание… Я уже поднялась, чтобы уйти, но все же усилием воли остановила себя. Вновь уселась в кресло, не обращая внимания на любопытные взоры, и принялась прокручивать в уме кодекс чести сенсолога – просто так, для тренировки. Большая стрелка на часах в холле подкатилась к двенадцати, когда на лестнице послышались шаги, эхом зазвучали мужские голоса. – А, ты здесь! – расплылся в сальной улыбке Шаньгин и обернулся к своему спутнику: – У нас с Мариночкой важное совещание в приватной обстановке. Тот заулыбался так же, как охрана, – понимающе, сально, с неприличным подтекстом. – Идем! – бросил он мне, не сомневаясь, что я пойду, куда он прикажет. И я, конечно, пошла за ним. Он жил неподалеку от нашего офиса. Огромная полупустая квартира, неуютная, неухоженная. И правда, зачем нужен уют, если сюда приходишь только переночевать? Сотрудники Центра вкалывают до поздней ночи, потому что главная радость в их жизни – это работа. Что касается руководства, то они просто днюют и ночуют на рабочем месте. В гостиной – огромный портрет Гобарда на стене. Книжные полки уставлены одинаковыми, черными с золотом томами Классика. – Раздевайся, – бросил он мне. – Я сейчас. Я сняла плащ, достала из портфеля бумаги, разложила их на столе, отодвинув в сторону грязные засохшие тарелки и корки сухого сыра, похожие на желтые обрезанные ногти. Прокрутила в уме то, что собиралась сказать. После долгого рабочего дня и бесконечного ожидания пухла голова. Он появился в махровом халате на голое тело. Влажно блестели капли воды на сияющей лысине. – Раздевайся, – повторил приказание и принялся привычно стелить постель с мятым, точно жеваным бельем. – Но вы сказали… Я думала… – Быстрее, уже поздно. Я устал. Я смотрела на его отвисшее брюшко, на кустик курчавых волос, вырвавшийся на свободу из ворота халата, и внутри меня поднималась волна холодного бешенства – та самая волна, которую в течение пяти лет я пыталась побороть нескончаемыми тренингами и бесконечными часами наизнанку выворачивающих исповедей. И я поддалась этой блаженной волне, ласково колыхавшей меня в своих объятиях. Она вздымалась все выше, увлекая за собой, несла к ущербной, глупо округлой луне, взошедшей в просвете оконных занавесей… Под действием этой луны я схватила со стола зазубренный, в ржавых потеках кетчупа нож и занесла его, целясь в самую сердцевину отвратительного студенистого брюха, которое надвигалось на меня, напирало, чтобы в конце концов задавить своей жирной вислой тяжестью… Что было потом – не помню… Я сбежала по лестнице, будто за мной гнались. И, только миновав несколько кварталов, наконец успокоилась. Колыхавшаяся в небе луна прочно и незыблемо застыла над головой, пришпиленная к высшей точке небосвода, между голыми метелками деревьев и трубой безымянной ТЭЦ. Сонно хрупала мерзлая земля под ногами, как будто кто-то методично грыз сахарные леденцы. Я понимала, это конец… Пора забирать вещи из общежития, ведь в Центре мне больше нечего делать. Сама себе я напоминала гонимый поземкой рыжий лист, оторванный от ветки осенним ветром, который неудержимо несет его в промерзшую, стылую даль. Опять меня изгнали, отправили в вольное плавание без руля и без ветрил… Лети, лети, лепесток, через запад на восток… Только возращения его никто не ждет. Ни один в человек в мире! Но все же у меня оставался один, призрачный, мизерный шанс. И я в него вцепилась с яростью утопающего, хватающегося за соломинку. Этой соломинкой был Степан Горелик. Во время завтрака в столовой я несколько минут стояла с подносом на раздаче, выжидая, когда в темном проеме появится знакомая сутулая фигура босса. При виде ее угловатых очертаний посторонние разговоры в радиусе нескольких метров стихали, выправка охранников становилась строже, а сонные буфетчицы на раздаче начинали работать в темпе скорострельных автоматов. Мне повезло, он был один. Хмурясь, босс выбрал из предлагаемого скудного ассортимента наименее неприятные на вид куски и опустился за столик в углу. Вообще-то еду ему обычно приносили в кабинет, и не из общей столовой; а по специальному заказу, но ему нравилось изредка за завтраком поиграть в демократию. А может, ему нравилось, когда все вокруг замирало, ложки начинали стучать глуше, птицы за окном испуганно умолкали, а беспардонно сиявший на золотом ободке тарелки солнечный луч пристыженно переползал от греха подальше на соседний столик? Горелик молча поглощал пищу, глядя неподвижно перед собой. Его чело бороздили высокие государственные думы. Я смело двинулась к нему, побледнев от собственной решимости. Выдавила из себя сбивчивое «Не занято?», опустилась на соседний стул… Поднялась я с этого стула офицером по особым поручениям, подчиненным лично руководителю Центра. *** Эдуард Марленович обладал уникальной способностью произносить речи. Он сыпал абсолютно гладкими, красиво построенными фразами, которые, будучи осмысленными, оставляли стойкое впечатление легковесной подсолнечной шелухи – вроде бы и есть что-то в ладонях, да к чему это применить – непонятно, разве только выбросить за ненадобностью. Менеджер по связям с общественностью организовал нам аккредитацию на пресс-конференцию только что назначенного премьера. Подобраться к сиятельному чиновнику было трудно. В его секретариате вышколенные сотрудницы однообразно твердили, что их начальник по личным вопросам никого не принимает, для встречи необходимо предоставить на рассмотрение бесконечные бумаги, и, если вдруг ими заинтересуется сиятельный выскочка, он сам назначит встречу. Однако писать докладную на тему, которая меня интересовала, – означало заранее выложить козыри и лишить себя преимуществ внезапного удара. На пресс-конференцию мы прибыли в полном составе – два сотрудника Центра, вооруженные диктофонами, шофер и я. И когда, сойдя с трибуны, премьер заторопился к выходу, сопровождаемый дюжими охранниками (по залу пронесся слух, что его вызывает в Кремль сам президент), моя команда красивым, заранее отработанным маневром организовала искусственную давку у входа. Пока охрана разгребала завал из человеческих тел, мне удалось протянуть визитку в образовавшийся вакуум и произнести многозначительным шепотом: – Позвоните. Вам лучше позвонить, не дожидаясь… Чего именно не стоило дожидаться премьеру, я не уточнила, но один вид моей визитки подействовал как ушат холодной воды на разгоряченного своим успехом чиновника. Поэтому на следующий день тон сотрудницы секретариата, ранее отличавшийся арктическими нотками, заметно потеплел, будто оттаял. – Да, меня предупреждали, что вы будете звонить. Эдуард Марленович просил перед встречей предварительно изложить суть дела… – Нет, – резко ответила я. – Должна предупредить, что больше звонить я не буду. И если его не интересует… Отступать мне было некуда – в спину мне дышал озлобленный недавней ночной эскападой Шаньгин, звание мое было пока только номинальным, держалась я на ногах непрочно – того и гляди, вышибут в отряд реабилитационных проектов (что-то вроде штрафроты или дисбата для провинившихся сенсологов, только нравы покруче)… Однако все произошло именно так, как я ожидала. Встреча была назначена. – У меня очень мало времени, – предупредил премьер, едва я возникла на пороге его роскошного кабинета. – Не более десяти минут. Мы проговорили ровно два часа. Он вилял, как уж на сковородке, но заметно сник, едва я достала из папки толстую кипу банковских платежек с выразительной аббревиатурой ГЦГ и годовой банковский отчет. – Оплата за обучение в колледже производилась за счет средств банка «Уником-траст» и нефтяной компании «Уником-ойл». Вот копии заключенных договоров, фамилии окончивших курс сотрудников. Вот суммы пожертвований, поступивших на счет колледжа… Эти данные, опубликованные в прессе, произведут эффект разорвавшейся бомбы, вы не находите? – М-да… – невнятно промычал он. Представляете, как ухватятся за эту новость газетчики? Премьер-министр страны пришел к власти при поддержке одиозной тоталитарной секты! А потом, когда всплывет факт расходования вами средств государственной нефтяной компании на обучение персонала в сомнительном колледже… Вы думаете, после этого левая Дума утвердит ваше новое назначение? – М-нет, – согласился он. В кабинете воцарилось тягостное молчание. Было слышно, как сипло дышат высокие напольные часы в углу кабинета. В их футляре, буде такая необходимость возникла бы, мог свободно спрятаться взвод автоматчиков… – Знаете, как это называется? – наконец нарушил молчание премьер, по-куриному окуная голову в плечи. Он выглядел неважно – покраснел, тяжело дышал, стекла очков запотели. – Любопытно послушать. – Шантаж. – Мы называем это стремлением к сотрудничеству. – Вы хотите меня запугать? Не выйдет! По моему приказу компетентные органы немедленно примутся за расследование деятельности вашего Центра, и после такой проверки вам вряд ли удастся выйти сухими из воды. – Возможно, – грустно протянула я. – Да, пожалуй, вы совершенно правы. Но ведь и вы кое-что теряете при таком раскладе… – Что именно? Вы больше никогда, никогда, никогда не станете премьер-министром! – с элегической грустью заметила я и принялась складывать бумаги. – Всего хорошего. Рада была с вами познакомиться, желаю успехов в управлении страной. Да, и еще… У вас чудесный сын! – Спасибо, я знаю… – Он проявляет удивительные способности в изучении сенсологии!.. Его лицо вытянулось. Такого он не ожидал. Очевидно, надеялся, что нападки прессы как-нибудь отобьет, Думу худо-бедно проскочит, но сын… Это было больное место, удар под дых. Что поделать, когда упорно строишь карьеру, на детей совсем не остается времени… – Погодите, – внезапно севшим голосом произнес Китайцев. – Что вы хотите? Что вам нужно? – Мы хотим дружить! Во имя всеобщего блага, во имя интересов страны… На прощание он заискивающе выдавил из себя, пожимая влажными ладонями мою руку: – А как же мой сын? – Олег очень способный мальчик, – кивнула я. – Нам будет жалко лишиться такого студента. Но ничего не поделаешь… Уговор дороже денег. На этом мы расстались. Достигнутая в тот день договоренность сильно упрочила мое шаткое положение. Отныне на меня посматривали с уважением, как на опытного рыбака, который на голый крючок подцепил пудовую форель. А Шаньгин вовсю продолжал свои игры с ценными бумагами. Облигации фантастически росли в стоимости, становились все дороже, сулили кучу денег – чтобы вскоре лопнуть, как красивый, радужно флуоресцирующий пузатыми боками мыльный пузырь… День 16 августа начался как обычно. Обычный серенький августовский денек – в меру тепла, в меру влаги, в меру солнца. Средний день из множества таких же обыкновенных, ничем не примечательных дней… Его размеренное однообразное течение внезапно взорвала истерическая трель телефонного звонка. – Говорит приемная Эдуарда Марленовича, – отозвался женский голос, уже с утра звучавший устало. – Он просит вас срочно приехать на встречу. У него будет всего три минуты. Но и одной минуты оказалось достаточно… Нас встретил референт Китайцева, который выглядел дурной копией своего шефа – те же тонкие очки, тот же дорогой костюм. Сам премьер при всем своем внешнем лоске выглядел неважно – осунувшийся, с красноватыми белками глаз, с серой от переутомления кожей. – Продавайте, – бросил он на ходу, замедляя шаг. – Срочно! – Что именно? – не поняла я. В закулисные финансовые игры меня не посвящали, и потому, о чем шла речь, я пока не понимала. – Все, что есть! Референт умело оттеснил меня плечом, и премьер растворился в сумраке коридора, ограждаемый от лишних вопросов вышколенной свитой секретарей, переводчиков, охраны. Нарушив торжественный ход совещания у босса, я взбесившимся торнадо ворвалась в кабинет. Внутри меня все клокотало. Выслушав сбивчивый доклад, Шаньгин надменно хмыкнул: – Это все равно что резать курицу, которая несет золотые яйца! Ни в коем случае нельзя продавать! Из достоверных источников мне известно, что цена на ГКО изменится чуть ли не втрое за неделю! – В сторону уменьшения или увеличения? – ехидно ввернула я. Но Горелик все же принялся звонить доверенному брокеру на бирже. В тот день он поверил мне, а не своему заместителю. Он знал, что я буду грызть толченое стекло и давить зубами крыс, только чтобы вырваться из многолетнего прозябания. От Шаньгина, откормленного, довольного, пресытившегося властью и деньгами, трудно было ждать подобного героизма. – Продавай! – бросил Горелик в трубку. – Продавай все! И растерянно застыл за столом со сложенными горкой руками. Отныне оставалось только ждать. Сутки прошли как в аду. Ночь я не спала, ворочаясь на койке в общежитии, как будто мое разгоряченное тело медленно поджаривалось на вертеле. Ведь если паника окажется ложной, мои дни в Организации сочтены. Таких промахов у нас не прощают. Рано утром я уже сидела на рабочем месте с бледным эмалевым лицом и фиолетовыми от бессонницы подглазьями. Мысленно я прощалась со всем, что мне было дорого в этой жизни, – с работой, с Центром и даже со своей жизнью. Что от меня останется, если меня вышвырнут из Организации? Пустая телесная оболочка, выеденное яйцо, использованная тара, которую не примут даже на складе вторсырья. Ибо кто я без Организации? Одна из тех, кто сопит в утреннем метро, сонно прикрывая голубоватые веки, чтобы не видеть себе подобных, захлебываясь от отвращения к непрерывно движущейся человеческой массе. Одна из тех, кто, ненавидя службу, направляется утром на работу, кто, ненавидя дом, возвращается в семейное логово, чтобы скорее поесть и уткнуться в голубой мерцающий ящик, полный вранья и несбыточных иллюзий, крошечное окошко в трубе духовного мусоропровода. Я стану одной из тех, кто умрет, не оставив никакого следа на земле, превратится в горстку пыли, которую гонит по однообразной степи холодный суховей – все дальше и дальше, пока не рассыплется по песчинке, по атому, не сгинет бесследно в студеных просторах небытия…. Ибо кто я без Организации? Навсегда забрав мою душу, она вернет мне лишь бренное смертное тело. Без нее я – никто… Однако в два часа дня 17 августа стало ясно, что тревога не была ложной. Итак, «Золотой Дэн» был у меня в кармане. Глава 12 – Человек бессмертен. Он проживает множество жизней одну за другой, но вспомнить о них может только во время терапии, – объяснил Маше ее руководитель. – Ой, как интересно! – загорелась девушка. – А вдруг я не смогу ничего вспомнить? А вдруг я и не жила раньше? – У нас все вспоминают, – с улыбкой ответил тот. И тогда Маша выкрала у мамы деньги, предназначенные на покупку демисезонного пальто. Вскоре она лежала на кушетке, восторженно глядя, как ее пальцы опутывают тонкие провода. Ей так хотелось вспомнить свои прошлые жизни! После четырех часов бесконечного диалога девушка вышла на улицу блаженно улыбающаяся, ошеломленная, оглушенная новым, только что открывшимся знанием. – В прошлой жизни я была духом с планеты Одеон, – поведала она матери, справившейся о причине ее радостного настроения. – У меня было шесть рук, синяя кожа и огромные глаза… Я могла одним пальцем сдвигать горы и изрыгать пламя изо рта. А потом бросилась в кипящий океан и родилась уже на Земле. – Ты выпила? – подозрительно спросила мать, морща нос. – Лучше скажи честно! Маша отшатнулась, будто ей влепили пощечину. – Ты что?! – Скажи, ты колешься? – Мать перешла в наступление. – Принимаешь наркотики? Зачем тебе столько денег? Машенька, родная, скажи, пожалуйста! Мы ничего не пожалеем, чтобы тебя спасти! Скажи, умоляю! – Ты с ума сошла! – Маша в бешенстве оттолкнула мать. – Это все твои курсы… Скажи, что они там с тобой делают? Что происходит? Ты стала такая странная! Девушка усмехнулась, холодно отодвинулась от матери. – Да, я стала странная – с твоей точки зрения! На самом деле я стала нормальной. Это раньше я была ненормальной. Я была пустышкой, пробковой головой, которую интересуют только шмотки и мальчики. А теперь я знаю, зачем живу! – Маша, вчера звонили из института. Ты уже второй месяц не ходишь на занятия. С прошлой сессии у тебя не сдана философия. Еще немного – и тебя исключат! – В глазах матери показались крупные, с горошину величиной слезы. – Ну и пусть, – поморщилась Маша, – все равно я туда больше не пойду. Потому что там вместо истинного знания предлагают лишь суррогат. Настоящее знание – это учение Гобарда. Мать плакала, закрыв лицо руками. – Вот взять тебя, – назидательно продолжала девушка. – Вот сейчас ты плачешь – а ведь нормальный человек не должен плакать. Нормальный человек осознает, в чем состоит его проблема, и устраняет ее, вместо того чтобы заниматься глупым размазыванием соленой влаги по лицу, как ты сейчас. Мама, ты должна тоже записаться на курсы. У тебя плохое настроение, ты иногда срываешься, кричишь… Помнишь, когда хулиганы на улице вырвали у тебя из рук кошелек, ты ничего не смогла с ними поделать, даже не могла закричать, а только стояла в растерянности? Это твои граммы мешают тебе действовать! И еще… Ты устаешь, а ведь по учению Го-барда человек должен работать двадцать четыре часа в сутки! – Нет, ты больше туда не пойдешь! – Мать вырвала у дочери руку. – Я больше не пущу тебя туда! Они там сделают из тебя робота! – Это ты робот, ты! – закричала Маша разъяренно. – Ты не знаешь, зачем живешь! Ты дрожишь на работе, как бы тебя не выгнали, и вечно пилишь отца! Это ты робот! Зачем тебе жить! Ты даже подруг своих ненавидишь, потому что они удачливее, чем ты! Я знаю, почему ты такая, – ты в прошлой жизни убила человека, поэтому ты несчастна… Я узнала об этом сегодня во время терапии. Тебе надо очиститься! А я теперь полностью счастливый человек, я могу справиться с любой проблемой. Но сейчас моя проблема – ты! – Нет, ты больше туда не пойдешь! – в ужасе прошептала мать. Она встала на пороге и раскинула руки, загораживая проход. – Не смей! Но Маша зло оттолкнула ее и выбежала из дома. Вскоре девушка сидела перед супервайзером. – Родители не дают мне денег. Они прячут их на сберкнижке и снимают по сто рублей в день. – Она расстроенно шмыгнула носом. – Я пыталась продать на рынке свое колечко, но меня отвезли в милицию за несанкционированную торговлю драгметаллами. Я не могу больше платить за курсы… – Не беда, думаю, мы сможем тебе помочь. Ты просто отработаешь стоимость обучения в Центре. Мы иногда решаемся на такой шаг для особенно ценных сотрудников. Думаю, проблем не будет. Девушка расцвела счастливой улыбкой. Она так и знала: здесь ее выслушают, здесь ее поймут, здесь ей помогут. Это не то что дома. Ведь теперь ее дом – здесь! – Что ты выбираешь, – спросила вызванная из отдела кадров менеджер по персоналу, – раздавать рекламу у метро, продавать книги в электричках или работать в столовой? – Мне все равно, – счастливо пробормотала Маша, – я буду делать то, что нужно для Организации. – Ну, тогда будешь продавать книги в электричках. *** – Только не это! – воскликнула я, узнав о назначении Антоновой. Вспомнила бледное, точно нарисованное кистью умелого живописца овальное личико, огромные наивные глаза, розовые губы, походившие на красиво изогнутый лук. Кого-то она мне напоминала… Но кого? Может быть, младшую сестренку Ленку? Прочь воспоминания, прочь сердечную боль!. – Бедная девочка не сможет по шестнадцать часов в сутки таскать тяжеленные сумки с книгами… Она через месяц превратится в черт знает что! Нет, она нужна мне… И я написала рапорт о переводе студентки Марии Антоновой в свое личное распоряжение. Мне нужна была преданная помощница. Пре данная Организации и мне лично. Готовая на все. Даже на то, на что не готова я. *** Тоскливый серый денек начался обычно. Из-за дождливой погоды слегка клонило в сон, но среди сотрудников Центра показывать подобную телесную слабость считалось дурным тоном, и поэтому Инга Храпко, невысокая аккуратная девушка с непримечательным скромным лицом, усиленно хорохорилась, стараясь казаться бодрее, чем была на самом деле. В ее обязанности входило тестирование впервые пришедших в Центр посетителей по методу Кембриджского теста способностей. Свое дело она знала очень хорошо. Почти лучше всех. И во второе воскресенье сентября на праздновании Дня терапевта, когда будут объявлять лучших работников, она вполне могла бы оказаться этой лучшей. Инге так хотелось заполучить звание прайма! Его присваивали тем, у кого максимальный процент посетителей записывался на курсы, напуганный отвратительным состоянием собственного духа. Чем выше был этот процент, тем больше приближалась девушка к вожделенному званию. Если она в этом году станет праймом, то ее пошлют в Данию на Всемирную конференцию сенсологов… Недаром она только что успешно закончила специальный курс под названием «Как преподать людям результаты теста, чтобы они захотели изучать сенсологию»! А потом… А потом она станет работать еще лучше, и тогда ее отправят на стажировку в Америку, в легендарный Блэкуотер, землю обетованную, где бьют хрустальные фонтаны, цветут райские кущи, а люди беззаботны и счастливы, все поголовно работая в сенсологии… К столу робко приблизился неприятный прыщавый юноша в мятых джинсах и не слишком чистом свитере. Больные глаза, нервные движения слишком больших, не по росту рук, гнойник в углу рта. Он был противен, но показывать неприязнь категорически запрещалось! – Чем я могу помочь? – сердечно улыбнулась девушка, глядя на незнакомца так, как будто он был прекраснейшим мужчиной в мире. – Пока не знаю, – растерянно ответил он. – Я пришел сюда, потому что прочитал в Интернете, что использование методики Дэна Гобарда избавляет от множества болезней. Хочу узнать, правда ли это. – Для начала вам нужно пройти тест способностей… – Нет, вы скажите сначала, правда ли, что… – Этот тест бесплатный – с него, и только с него начнется ваше знакомство с сенсологией. – Но вы мне скажите, я хочу узнать… – Первый вопрос теста такой… – Я отвечу, только если вы мне скажете, правда ли, что… – Ваше имя, фамилия, отчество? Возраст? «Делаете ли вы необдуманные замечания, о которых потом жалеете?» – Максим Кодер, – наконец сдался упрямый посетитель и дернулся в припадке нервного тика. – Двадцать один. Ответ – да… Может, вы все-таки скажете, правда ли, что… – «Сводит ли у вас иногда мышцы, даже когда для этого нет логического объяснения?» – Какое логическое объяснение может быть… – сварливо начал было посетитель, но осекся под леденящим действием спокойного взгляда и судорожно дернулся. – Да, да, конечно… Через несколько минут, когда в результате теста у посетителя определилось отвратительное состояние всего, что только могло быть отвратительным, – неуверенности, нервозности, безволия и пассивности, упрямый гражданин Кодер вновь встрял со своим вопросом: – Скажите, я слышал, что сенсология лечит тяжелые болезни… Это правда? – Вам нужно пройти первый уровень тренинга и оплатить несколько часов терапии, – выпалила девушка затверженно. – Наши высококвалифицированные супервайзеры научат вас справляться с личностными проблемами, а наши терапевты проанализируют ваш внутренний мир и определят источник духовных и телесных проблем… – Значит, все-таки это неправда, что вы лечите тяжелые недуги? – упрямо гнул свою линию посетитель. Было очевидно: получив отрицательный ответ, он встанет и уйдет. Навсегда! А Инге Храпко так хотелось, чтобы против ее фамилии в табеле появился еще один плюсик… Поэтому, доверительно склонившись к посетителю, она произнесла: – Вообще-то мне не положено ничего говорить, чтобы не нарушать технологию. Да и гарантировать ничего нельзя… Но я вам ответу – да! Юноша жадно впитывал каждое ее слово. – Дэн Гобард открыл, что все болезни человека происходят от его аберрированного, искаженного ума. Очистив свой ум, вы автоматически очищаете все тело. Если вы будете успешно сотрудничать с нашими терапевтами и супервайзерами, вы почувствуете себя заново родившимся! У вас исчезнут: псориаз, конъюнктивит, нервный тик, артрит, понос, насморк, сифилис, СПИД, гонорея, стафилококк. У вас перестанут болеть зубы, пройдет хронический тонзиллит, исчезнет гайморит, уменьшится раковая опухоль, зарубцуются язвы, исчезнут послеоперационные шрамы, вылечится миопия… Вот у меня лично раньше была близорукость минус пять. А теперь я хожу без очков! – Девушка торжествующе взглянула на собеседника. Тот задрожал от радости и с надеждой прошептал: – Скажите, а эпилепсия тоже пройдет? – Думаю, да, – не раздумывая ответила вербовщица. – Тогда записывайте меня. Мне так надоело глотать таблетки! Юноша навалился впалой грудью на стол. Он в нетерпении глядел, как девушка выписывала на листок названия рекомендованных курсов, будто от них зависела вся его жизнь. От них действительно зависела его жизнь! Только он об этом пока не догадывался. После ухода осчастливленного клиента Инга, близоруко щурясь, вывела в своем блокноте еще один плюсик. Теперь заветное звание прайма у нее в кармане! *** Совещание было назначено за городом, в закрытом пансионате, находившемся в ведомстве Администрации президента. Элитное место, прекрасная природа, эксклюзивные условия, нелюбопытный персонал… И еще – тишина. Территорию окружал двухметровый бетонный забор, малейшие щели в котором заделывались задолго до их появления. Миновать бдительную охрану на воротах посетители могли ^только на основании паспорта и официального пропуска, выписанного Администрацией. Машины подъезжали к автоматическим воротам одна за другой, они были разные: яркие и неприметные, новые и не очень. Проблема возникла только с председателем «Общества друзей Кришны» Вишванарати. Дело в том, что Вишванарати – это был творческий псевдоним, а по паспорту «друг Кришны» значился Афанасием Петровичем Чичковым, чего отчаянно не желала понимать тугодумная охрана. Вишванарати, в оранжевой рясе, с обритой, сияющей на ярком солнце головой, был сильно раздражен неприятным инцидентом на въезде. В руках у него красовались четки из 108 драгоценных камней стоимостью в целое состояние, а губы непрерывно шевелились, читая мантры. Оскорбленный «друг Кришны» Афанасий Петрович сгоряча пообещал охранникам, что в следующей жизни они станут земляными червями или мускусными крысами, уж он-то об этом позаботится. Охрана лишь вежливо откозыряла на эти угрозы и пропустила «мерседес» нездорового серого цвета на территорию пансионата. Самая дорогая машина оказалась у главы «Свидетелей Иеговы», прибывшего из Петербурга на лощеном «БМВ» последней модели. Председатель «Церкви завета последнего дня» (он явился на форум на запыленной «шестерке» преклонного возраста) при появлении коллеги затряс было бородой, заплевался и походя окрестил владельца «БМВ» Антихристом. Пришлось организаторам встречи напомнить ему, что столь высокие гости собрались здесь для выработки общей стратегии, а не для разжигания межконфессиональной розни. Гневливый старец вновь затряс головой и уже было хотел кого-нибудь проклясть на веки вечные, но одумался и благоразумно затих. Организаторы встречи, председатель Московского отделения Церкви Сенсологии Степан Горелик, сопровождаемый своим замом и некой белобрысой особой в бесцветном английском костюме, встречал гостей на крыльце крепким рукопожатием и широкой американизированной улыбкой. Только представитель ортодоксальных баптистов устранился от рукопожатия, усмотрев в этом акте телесный контакт с Диаволом, приспешниками коего, по его мнению, и являлись сенсологи. Почетным гостем религиозного форума оказался депутат Государственной Думы Сергачев. В этом состоятельном господине, одетом в дорогой костюм от известного кутюрье, трудно было узнать недавнего попика, яростно клеймившего грешников на проповеди. Нынче с самыми страшными из грешников он, не моргнув глазом, лично здоровался за руку. После легкого завтрака началась рабочая часть форума. – Задача нашей встречи – выработка совместной тактики борьбы против ограничений, которые выдвигает правительство, – начал Сергачев. – Я, как председатель объединения за свободу совести, считаю, что наступившие в обществе изменения свидетельствуют о беспрецедентном давлении на духовные организации со стороны официальной Церкви. Русский народ еще помнит времена, когда с гонений на духовных пастырей начались беды нашей многострадальной Родины, и считает своей целью не допустить начало новой эры насилия… И мы, духовные наставники, целенаправленно идущие к высокой цели просветления русского народа, должны объединиться против мракобесных сил замаскировавшегося коммунизма, тоталитаризма и распоясавшегося капитализма… – Подаяния мешают в электричках собирать! – перебил оратора обиженный голос рядового представителя широких сектантских масс. – Налогами давят, как будто мы коммерческая организация! – застонали сенсологи. – Милиция в метро гоняет, мешает нести свет истины народу, – завыло «Братство Христово». – Газетчики замордовали, верующих отпугивают… Тише, тише! – успокаивающе поднял ладонь Сергачев. – Реплики потом. Сейчас у всех тяжелые времена, всем трудно… Вот поэтому мы и должны сообща решить, как жить дальше. Известный борец с неофициальными религиями Коркин подал иск в суд, в котором утверждает, что в наших организациях насилуют детей, как в «Детях Семьи», вымогают деньги, как в сенсологии, истязают людей непосильным трудом и отсутствием сна, как у «Друзей Кришны». Мы должны вместе опровергнуть на процессе эти инсинуации, выступить единым фронтом! Кто за? Тягостная тишина в зале. – Вообще-то мы не хотим бороться, – нерешительно выступил владелец синего «БМВ», – но если Иегове будет угодно, тогда он нам даст знать о своем желании… – Хорошо, мы записываем вас условно… Еще кто? – Если наш батюшка Виссарион скажет добро, тогда и мы присоединимся, – нерешительно произнес представитель «Церкви Последнего Завета», во главе которой стоял бывший милиционер по фамилии Тороп, ныне обретающийся в Минусинске. – А вообще, разве они нас достанут, в Сибири-то? До нас только на вездеходе и можно добраться по тайге… Бритый Вишванарати блеснул хитрыми глазами: – Кришна всегда говорил: «Сражайся, Арджуна!» Харе Кришна, харе рама, рама, рама, харе, харе… – забормотал оранжеворясый. Это означало, что кришнаиты за объединение в суде. – Дело будет громкое, может выгореть… «Богородице дево, радуйся, покойся, благословенная, Господь с тобою…» Мы будем ждать знака свыше и молиться, – туманно выразился глава «Богородичного Центра» и забормотал дальше. – А нам шумиха ни к чему, – фыркнул представитель «Семьи», пробираясь к выходу из зала. – Нам это без надобности! Мы светиться без нужды не желаем! Счастливо оставаться! Итак, лишь три Организации выразили желание участвовать в процессе. И это было уже много. Можно было начинать борьбу. *** – Вы часто болели в детстве? – Я и теперь болен. У меня эпилепсия, – ответил Максим Коцер. – О! – уважительно произнес терапевт и заверил пациента: – Сенсология дает хорошие результаты именно при эпилепсии. Юноша обрадованно задрожал. – Мы найдем источники аберраций, искажений в вашем прошлом, сотрем их, и вы встанете с этой кушетки здоровым человеком! – Отлично! – счастливо выдохнул Коцер. – Конечно, это произойдет не за одну сессию, и даже не за две. Нужно не менее пятидесяти часов кропотливой работы. Вы готовы их оплатить? – Да, я смогу… У меня умерла бабушка, я продал ее дом в деревне и теперь… – Отлично! Думаю, за сто часов мы справимся полностью… Скажите, вы сейчас лечитесь по месту жительства? – Конечно, ведь я состою на учете в поликлинике. – У нас единственное условие, которое служит залогом успеха. Во время терапии вы не должны посещать своего врача. – Хорошо. – Вы не должны принимать прописанные им лекарства… Лекарства искажают нормальный фон человека. Вы принимаете лекарства? – Да, мне прописали противосудорожное для предотвращения припадков. – Выбросьте эти таблетки в мусорное ведро. Больше они вам не понадобятся никогда! Во время сессий вы не должны ни пить, ни есть – сами понимаете, сытое брюхо… – Да, я помню… К ученью глухо. – Хорошо… Ну что, приступим? Смотрите в потолок. Когда я сосчитаю до семи, ваши глаза закроются. Вы будете осознавать и помнить все, что происходит. Вы сможете вывести себя из любого состояния, которое вам не понравится. Итак: один, два, три… семь! А теперь давайте вернемся к пятому дню от вашего рождения… Ваша мать дала вам грудь и сказала… *** – Лучше встретиться с ним сразу после лекции, – инструктировала я свою новую подопечную. – Подойдешь к нему в коридоре, скажешь, что тебя насильно удерживали в Организации, заставляли работать за гроши, плохо кормили, давили на психику и… – А можно я скажу, что меня избивали? – спросила Маша Антонова, сверкая горящими энтузиазмом глазами. Я поморщилась: – Можно. Но только в крайнем случае, ведь он может и не поверить. Скажешь, что готова на все, только бы освободиться от преследования. Готова дать показания на судебном процессе, готова написать заявление в милицию, готова выступить с обвинениями по телевидению – все средства хороши! Он конечно же тобой заинтересуется, пригласит для беседы… Помни, это очень умный и хитрый человек, и, если ты малейшей фальшью раскроешь перед ним цель своей миссии, он тебя раскусит. Помни, он – сильная подавляющая личность (на нашем языке – ПЛ). А ты знаешь, каким источником проблем могут стать подавляющие личности? – Я все поняла, – кивнула девушка. – Это так интересно! Я чувствую себя разведчицей во вражеском стане. – И помни – любой компромат сгодится, любой! Все, что он скажет тебе, – все может пойти в дело! Маша кивнула. Я поневоле залюбовалась ее эмалево-гладким, идеальной формы личиком, премилым, чуть курносым носом, нежными глазами в ореоле иссиня-черных ресниц… Если он не заинтересуется такой красавицей, то… он и не мужчина вовсе! Я достала из ящика стола диктофон. – Вот, возьми. Он работает совершенно бесшумно, так что можешь не опасаться. Цифровое устройство, время записи до девяти часов в режиме LP. Больше похож на сотовый телефон. – Маша деловито исследовала технику, прошлась белыми, точно вырезанными из мыла пальцами по выпуклым кнопкам. – Ну что, готова? – Да! – Она подняла на меня небесные, чисто-голубые, как у куклы, глаза. – Я готова на все! *** После ста часов терапии Максиму сказали: – У вас прекрасные успехи! Вы уже вплотную приблизились к тому, чтобы стать совершенно чистым и здоровым человеком! Юноша с трудом спустил ноги с кушетки. – Я так себя плохо чувствую… У меня постоянно кружится голова. Недавно у меня был очередной припадок. – Что-то вывело вас из себя? – Моя тетка… Она требовала, чтобы я опять пошел к врачу. – Вот видите!.. Вы ни в чем не виноваты, это виновата ваша родственница, которая не понимает самой сущности процесса выздоровления, мешает вам поправиться. Но, возможно, вы плохо себя чувствуете еще и потому, что за всю свою жизнь так привыкли к лекарствам, что это превратилось у вас в тяжелую зависимость. Другими словами, у вас своеобразная форма наркомании. – Но что же делать? Я сейчас не принимаю таблетки и… И поэтому вам плохо?.. Очевидно, настала пора физически очистить ваш организм. Именно накопленные шлаки не дают вам ощутить себя абсолютно здоровым. К счастью, наш Центр предоставляет и такую услугу. Она называется «очистительный марафон». – Что это такое? – О, только элементарные общеоздоровительные процедуры… Прием витаминов, разумные физические упражнения, сауна, которая, как известно, производит прекрасное очистительное действие… Кроме того, спокойная атмосфера хорошей клиники, высококвалифицированный по Гобарду персонал, здоровый образ жизни… – Хорошо, запишите меня, – измученно обронил Максим Коцер и, поднявшись на ноги, пошатнулся от головокружения. – Я уже потратил целую кучу денег, почему бы не потратить еще немного. – Скоро вашим мучениям конец, – утешил его терапевт. Он точно глядел в воду!.. «Скорей бы!» – с тоской подумал юноша и, еле волоча ноги, побрел в кассу оплачивать очистительный курс. *** В обеденный перерыв я серой мышкой выскользнула из здания и помчалась на почту. У меня было полчаса свободного времени. Стоя в очереди, я привычно заполнила бланк для почтового перевода в Мурмыш. Две тысячи рублей – интересно, это много или мало? Для Москвы это мизер, но для деревни, кажется, вполне приличная сумма… Я сама не чувствую этих денег. Они мне просто не нужны. Для жизни человеку нужно совсем не так много, как кажется. Только обеспечить минимальный биологический комфорт – немного еды, одежды, крыша над головой. Надеюсь, мне удалось обеспечить этот уровень своим родным… На обороте бланка в графе «для письма» я изобразила художественную закорючку и быстрее освободилась от денег, как от дамоклова меча ежемесячной обязанности. «Нужно зарабатывать деньги, нужно зарабатывать деньги, нужно зарабатывать деньги…» Я не хочу ничего писать. Я не могу ничего писать. Не умею. Что я могу сказать, если любые слова – фальшивка? Глава 13 Лекция в 14.40 начнется точно по расписанию. В светлой аудитории уже собрались заинтересованные, внимательные, молодые (и не очень) лица. Что они ждут от меня? Просвещения? Откровения? Тайны? Рецепта, как стать счастливым? Я могла бы им дать все это, я могла бы бросить им крохи бесценного знания. Они жадно схватят их, как горячие пирожки на вокзале, и обожгутся ими на всю жизнь – без надежды когда-нибудь вылечиться от ожога… Но мне хотелось большего. В первом ряду напротив меня возвышался неприятный прыщавый тип с гноящимся ртом И нервным тиком. Если бы знать тогда, какую роль этот человек сыграет в моей жизни… *** Лекция в зале Дома культуры машиностроителей задержалась. Жалкая кучка зрителей (несколько любопытных старушек и парочка журналистов, находившихся здесь по долгу службы) скучала в ожидании оратора. Вскоре в двери влетел невысокий мужчина средних лет, с небольшой ортодоксальной бородкой. Под мышкой он сжимал тоненькую папку с лохматыми листами. Это был известный религиовед Анатолий Коркин. – Простите за задержку… – торопливо начал он. – Тема нашей лекции: «Современные тоталитарные секты и их опасность для душевного здоровья нации». Начнем, пожалуй, с организации, которую основал в пятидесятых годах двадцатого столетия американский фантаст-недоучка Дэн Гобард. Она называется… *** – Сенсология… Сенсология – это путь к вечному счастью. Легко пройти этот путь под неусыпным взором заботливого супервайзера, вооруженным сотней книг, методических брошюр, пособий, – начала я негромким голосом, от которого замер последний придушенный шумок в зале. – Приятно и легко шагать по торной тропе: цель впереди ясна, она встает в вы шине, как заря над туманным болотом. Но я хочу, чтобы в момент, когда вы ступите на это! путь, не столь уж безоблачный и гладкий, как кажется вначале, я хочу, чтобы вы задумались о том, каково было Ему пройти его первым! Каково было Ему терпеть нападки хулителей, гонения чиновников и религиозных экстремистов, грозивших Ему и Его соратникам тюрь мой, изгнанием, банкротством? Я подняла руку. Портрет Дэна Гобарда с пасторской нежностью взирал на нас со стены. Множество внимательных, ждущих глаз обратились к нему. – Сегодня я не буду «грузить» вас высокой научной теорией. – Включила улыбку. – Сегодня я расскажу вам о жизни и творческом пути самого великого человека современности, Дэна Гобарда. Светлые, темные, рыжие, курчавые, лысые головы склонились над тетрадями, ручки застыли в боевом положении, чтобы при первых звуках моей речи броситься строчить конспект. – Нет, вам не нужно ничего писать. – Я покачала головой. – В библиотеке вы всегда сможете взять биографию Великого Дэна. Сегодня я хочу, чтобы вы просто послушали меня, как внимали в детстве красивой сказке о прекрасном принце на белом коне. Теперь-то мы знаем имя этого прекрасного принца. Его зовут Дэн Гобард. Одна из слушательниц невежливо хмыкнула. Ее можно было понять: у «прекрасного принца» было одутловатое лицо партийного функционера и фанатичный взгляд с легкой безуминкой. Ничего, через несколько недель она искренне будет считать его первейшим красавцем! – Самый мудрый, самый человечный человек современности Дэн Гобард однажды сказал: «Мудрость предназначена для каждого, кто пожелает идти к ней. Она одинаково служит простому человеку и королю». В нашем Центре перед вами открыта высшая мудрость человечества – сенсология. Ведь теория верна лишь тогда, когда она приносит результаты. Сенсология приносит результаты, и поэтому она верна. Она работает – поэтому она верна. Она помогает – поэтому она верна. Она истинна – поэтому она верна. История о том, как простой американский мальчик Дэн Гобард стал основателем величайшей науки современности, потрясает воображение. Все началось еще в начале века. Дэн Гобард родился в счастливой семье морского офицера Гарри Росса и его прелестной жены Ледоры Гобард. Мальчик с детства проявлял потрясающие способности. Так, например, ездить верхом он научился раньше, чем ходить, а в три с половиной года уже объезжал мустангов. В этом же возрасте юный гений научился читать и писать. Его дед, Лафайет Уотербери, был миллионером, владельцем многотысячных стад лошадей в штате Монтана. Четырехлетний Дэн подружился с индейцами племени «черноногих» (блэкфут), которые жили в окрестностях города Хелена, где служил его отец. Самым главным авторитетом в племени считался многоопытный знахарь, известный в округе под именем Старого Тома. Поразительно, но между Дэном и старым индейцем вскоре установились близкие, теплые отношения. И мальчику была оказана честь – он стал кровным братом «черноногих». От Старого Тома Дэн рано научился ценить глубину духа и преисполнился почтением к неисчерпаемой мудрости предков… *** – Однако сами «черноногие» говорят, что у них никогда не было ритуала кровного побратимства и что это одна из излюбленных голливудских фантазий, – откашлявшись, продолжал Коркин, нервно поправив очки на носу. – На самом деле детство Дэна было ничем не примечательно, а один из друзей его семьи того времени припоминает, что маленький Дэн панически боялся лошадей. Что касается его деда-миллионера… Документально зафиксирован тот факт, что его дед Уотербери работал обыкновенным ветеринаром в маленьком городке. Несколько раз он пытался заняться бизнесом и всегда прогорал… *** – Важной вехой в жизни Дэна стал 1923 год, когда двенадцатилетний мальчик, проявлявший чудеса сообразительности и умственного развития, познакомился с капитаном 2-го ранга Джозефом Томпсоном – первым офицером ВМС США, который учился у самого Фрейда в Вене. – Я затянула паузу, чтобы слушатели лучше прочувствовали сказанное. – В двенадцать лет мальчишки обычно гоняют голубей, дразнят девчонок или подкладывают учительницам кнопки на стул, но Дэн уже в этом нежном возрасте приступил к изучению теории Фрейда под руководством капитана Томпсона. И хотя Гобард никогда не принимал психоанализ, как таковой, знакомство с ним сыграло ключевую роль в развитии его теории. По его словам, сказанным много позже, Фрейд важен лишь постольку, поскольку первый догадался о том, что можно лечить не только тело человека, но и его дух. – Однако американскими правоохранительными органами, – Коркин перевернул страницу в пухлой стопке исписанных листков, – найдены дневники Гобарда, которые тот вел в двенадцатилетнем возрасте (эти дневники выступали в качестве свидетельств на судебных слушаниях в Калифорнии по делу об иске к Церкви Сенсологии)… В них подросток не высказывает ни малейшего интереса к психологическим или философским идеям… *** – С четырнадцати до девятнадцати лет Дэн В одиночку путешествовал по Китаю, Монголии, Индии, Тибету. Там он внимал мудрости отшельников и святых старцев. В путешествиях и исследованиях он провел около четырех лет. Он один из немногих американцев, которые получили доступ в легендарные тибетские монастыри в горах Западного Китая. Там он учился у последнего представителя линии королевских магов при дворе Кубла-хана. Он пережил захватывающие приключения, постиг древнюю мудрость тибетских лам… *** – На самом деле он не был ни в Индии, ни в Монголии, ни в Тибете, а две его поездки в Китай в действительности были краткими экскурсиями в сопровождении матери, – усмехнулся Коркин. – В интервью для журнала «Приключение» в 1935 году Гобард сам признавался, что практически не видел Китая, а его философская система осталась для него непонятной.. *** – Вернувшись в 1929 году с Востока, Дэн Го бард поступил в университет Джорджа Вашингтона, где изучал инженерное дело, математику и ядерную физику – эти дисциплины впоследствии послужили хорошим подспорьем в его философских изысканиях… *** – Да, он намеревался специализировать как строитель, однако из-за низких оценок ее не перевели на третий курс. Он не мог получить ученой степени, поскольку университет так не закончил, а его оценки по математике были весьма незавидными. В университете он с треском провалил экзамен по краткому вводному курсу в молекулярную и атомную физику, что дало ему впоследствии право утверждать, будто он был «одним из первых физиков-ядерщиков» в США! – Коркин обвел искрящимися от смеха глазами немногочисленную аудиторию. *** – Во время последнего семестра в университете Дэн Гобард организовал карибскую кинематографическую экспедицию. – Я тараторила заученный текст все быстрее и быстрее. – Экспедиция собрала бесценные материалы для Мичиганского университета и Федерального гидрографического института, исследовала страны Карибского бассейна, провела первый минералогический обзор острова Пуэрто-Рико… *** – Но странным образом вышеупомянутые научные общества не слышали об этих экспедициях, – развел руками Коркин. – Экспедиция достигла лишь трех портов из планируемых шестнадцати и не отсняла ни одного метра пленки. Гобард сам позднее признавался, «что экспедиция была несерьезной и закончилась полным финансовым крахом». На самом деле большую часть времени на острове Пуэрто-Рико Гобард провел в безуспешных поисках золота. А потом, когда Деньги закончились, ему пришлось вернуться в Нью-Йорк. Чтобы оплатить бесконечные счета, он попытался продать несколько наспех сработанных рассказов, но безуспешно. Потом он взял деньги в долг – и не вернул их до конца жизни, даже когда стал миллионером… *** – Средства для духовных исследований давали ему литературные труды. Он занялся литературой сразу по выходе из колледжа, и не прошло и двух месяцев, как его гонорары достигли астрономических сумм! – восхищенно воскликнула я. – Как писатель-фантаст он написал двести сценариев, рассказов и романов, одновременно занимаясь биологическими исследованиями. Эти произведения и сейчас читаются с неослабевающим интересом, по ним снимаются фильмы в Голливуде… *** – Имя его трудам – макулатурная фантастика. На самом деле Гобарду понадобилось несколько лет, чтобы он мог хотя бы отчасти существовать на свои гонорары. Под псевдонимом Командор X, Легионер № 13 или Винчестер Ремингтон Кольт он кропал приключенческие истории для дешевого издания «Журнал сногсшибательных романов» или сочинял «достоверные» истории о своих приключениях во французском Иностранном легионе, где конечно же никогда не служил… В конце концов он перешел на научную фантастику. Написав «Смерть во имя смерти», «Экспедицию на Марс», «Марсиане-киллеры», он многие из своих научно-фантастических идей ввел в сенсологию. *** – Многие из сенсологических идей нашли отклик в его бессмертной беллетристике… Научные изыскания Гобарда об уме человека заняли последующие двадцать лет. Он искал источник человеческого сознания и мечтал вывести общий знаменатель жизни, единый для всех. И он нашел этот знаменатель. Вы его теперь знаете. Это – сенсология, новое знание о чувствах человека. Тогда же Дэн Гобард понял, что жизнь далеко не сводится к беспорядочной цепи химических реакций, что поведение человека вызвано какой-то движущей силой. Некоторые объявляют этой силой любовь к Богу или жажду богатства. Но первое, чего бессознательно хочет человек, делая первый вдох, – выжить! И последняя его мысль – о том же. Однако исследования великого ученого были прерваны – началась Вторая мировая война… – Я перевела дух. – Гобард был первым американцем, вернувшимся домой с тяжелыми ранениями, полученными на Дальнем Востоке. Его назначили командиром эскадры противолодочных кораблей на Атлантическом и Тихом океанах. Ужасы мировой бойни вновь подталкивали его к разработке философии совершенствования человека… – Очевидно, именно разработка философии совершенствования человека помешала ему отличиться на фронте должным образом… Он прибыл в Австралию и настолько надоел всем из-за постоянных склок, что через два месяца был отправлен назад в США и назначен военным цензором на почтамте в Нью-Йорке. Вскоре Гобарду доверили руководить переоснащением двух катеров. Во время следования вдоль берега Гобарду удалось вовлечь суда в пятидесятипятичасовой бой против, как ему показалось, двух японских подлодок. Однако адмирал Тэтчер по поводу этого инцидента заметил: «Анализ показал, что там не было ни одной подводной лодки, командующие всех судов в этом районе не замечали никаких признаков присутствия лодок…» Контр-адмирал Брайстед написал рапорт о служебном несоответствии: «Данного офицера отличает полное отсутствие таких необходимых качеств, как лидерство и способность к совместным действиям». Но как жестоко он ошибался!.. *** – Лидерство, инициатива, глубочайшая образованность плюс глубокое понимание Дэном Гобардом основных законов жизни привели к стремительному взлету его военной карьеры. Он получил двадцать семь медалей и орденов, в том числе и «Пурпурное сердце» – медаль, которой награждают только получивших боевое ранение. – Однако он не только не был ранен, но, если не считать его битвы с воображаемыми подлодками, даже ни разу не был в бою. Он получил только четыре медали за выслугу лет… *** – В 1945 году Дэн Гобард находился на излечении в военно-морском госпитале Оак Нолл в городе Окленд, штат Калифорния. Он частично утратил зрение из-за повреждения глазных нервов и с трудом передвигался из-за ранений в бедро и спину. В его послужном списке говорилось: «пожизненная физическая инвалидность». Несмотря на интенсивное медицинское лечение, раненые в госпитале редко выздоравливали полностью. Тогда Дэн Гобард начал применять к товарищам по палате свои ранние сенсологические разработки. Применяя к ним методы сенсологической терапии, он отменил им умственный запрет на выздоровление, который и был причиной неудачного медицинского лечения, и пятнадцать пациентов выздоровели прямо на глазах. Без преувеличения, это было чудо! Таким образом Дэн Гобард сделал потрясающее открытие: только состояние ума определяет физическое состояние человека. Ведь он сам полностью вылечился от слепоты и страшных ранений и после окончания войны полностью посвятил себя научным исследованиям… – На самом деле Гобард провел последние месяцы войны как амбулаторный больной военно-морского госпиталя с диагнозом «язва двенадцатиперстной кишки». В таком диагнозе, согласитесь, не было ничего героического… Однако зрение его за время лечения в госпитале действительно сильно ухудшилось, и благодаря падению зрения он смог вытребовать себе пенсию в Федеральной администрации ветеранов… *** – После окончания войны Дэн Гобард активно приступил к проверке своих выводов. Его исследования охватили представителей всех слоев общества. Среди них были актеры Голливуда, менеджеры близлежащих киностудий, жертвы несчастных случаев из госпиталя города Пасадины (штат Калифорния), душевнобольные преступники из психиатрической клиники в штате Джорджия. Результаты шестнадцати лет исследований, которые Дэн Гобард лично проводил примерно с четырьмястами мужчинами, женщинами и детьми, он обобщил в рукописи… *** – Не знаю, как насчет лечения актеров Голливуда. Вряд ли самые богатые люди страны в то время отдали бы себя в руки обыкновенного шарлатана! Выйдя в отставку, Гобард оставил первую жену и двух маленьких детей, чтобы заняться «колдейством». Еще в 1938 году, дыша закисью азота во время операции у зубного врача, он пережил галлюцинаторное видение, ему привиделось, что он умер и попал в царство мертвых. Интерес Гобарда к оккультизму привел его сначала в общество розенкрейцеров, а потом в объятия Пасадинской ложи, основанной известным сатанистом секты «Орден восточного храма» Алистером Кроули. Кроули называл себя зверем 666, рабом Антихриста, проповедовал употребление наркотиков и сексуальные извращения. Гобард сблизился с главой ложи Парсоном. Вместе они практиковали сексуальные оргии, стремясь привлечь женщину, которая пожелала бы стать матерью Бабалона, существа, воплощающего мировое зло. Однако эта дружба закончилась исчезновением Гобарда вместе с женой Парсона Сарой и его деньгами. Даже не думая развестись с первой женой, Гобард вскоре женился на Саре Парсон и вновь разразился серией жалостливых писем в военное ведомство о повышении ему военной пенсии из-за ухудшения здоровья… *** – Тогда же и был создан первый вариант «Сенсологии». Рукопись была размножена на гектографе, Дэн распространил ее среди своих друзей, чтобы они ознакомились с ней и высказали свое мнение. Книга была принята с таким энтузиазмом, что Дэна Гобарда убеждали подготовить ее официальное издание. Публикация этого труда стала вехой в истории человечества. Она имела такое же значение, как открытие огня пещерными людьми… *** – Как свидетельствует журнал «Тайме мэгэзин», на лекции в Ньюарке 6 сентябре 1949 года у Гобарда вырвалось затаенное признание: «Смешно писать, получая пенс за слово. Если кто-то действительно хочет сделать миллион долларов, то лучший путь для этого – основать собственную религию»… *** – Дэн Гобард определил, что ум человека не является единым целым. Он состоит из двух частей – аналитического и реактивного ума. Аналитический ум – это наш разум, он подчиняется законам логики, он работает безошибочно. Реактивный ум не зависит от воли человека и тайно приказывает ему совершать те или иные поступки (до открытия сенсологии реактивный ум называли подсознанием). В реактивном уме хранятся граммы. Граммы – это, грубо говоря, воспоминания о физической или душевной боли. Граммы диктуют поведение человека, многократно усиливая его страдания. Они – источник всех его болезней и неудач. Дэн Гобард разработал методику уничтожения грамм и практически доказал действенность своей науки. Документально описано великое множество случаев, поражающих воображение: маньяк-убийца вылечился от своей мании всего за несколько десятков часов терапии; у парализованного артритом сварщика полностью восстановилась способность двигаться; профессор, у которого были серьезнейшие проблемы со зрением, за неделю обрел способность видеть; доведенная истерией до инвалидности домохозяйка полностью выздоровела за одну трехчасовую сессию терапии. У сенсологии есть определенная конечная цель – состояние «очищения». У «очищенного» полностью стерт реактивный ум, у него освобождаются свойственные ему качества и способности, он становится более сильным, более смелым, более талантливым. И от этого он абсолютно счастлив… *** – К этому времени Гобард стал уже законченным наркоманом. У него развилась зависимость от барбитуратов. Он выкуривал до восьмидесяти сигарет в день, использовал гашиш и кокаин. Его сын Дэн-младший утверждал в аффидевите (подтвержденном присягой показании): «Я лично знаю, что мой отец регулярно использовал наркотики, включая амфетамины, барбитураты и галлюциногены. Он регулярно использовал кокаин, пейот и мескалин». В письме Гобарда первой жене говорится: «Я люблю тебя, даже если я и был опиумным наркоманом». В одном из приступов наркотического «всепонимания» Гобард и создал гибрид гипноза с методами Фрейда, от которых сам великий ученый некогда отказался, как от малодейственных, – сенсологию. Он даже поленился изменить некоторые термины знаменитого австрийца! Фрейд просил пациентов вспоминать все ранние инциденты в жизни, покуда они не выпустят эмоциональный заряд. Гобард взял метод выявления травматических воспоминаний Фрейда, добавил к нему несколько идей из популярной в то время книги Корзибского «Общая семантика», потом придумал, что основные травматические события происходят с человеком в чреве матери. Но и эту идею он заимствовал из книг исследователей Ранка, Фодора и Седжера. Фодор, развивавший идеи Отто Ранка, за несколько лет до создания «Сенсологии» писал о своей вере в долгосрочные последствия родовых травм. Гобард утверждал, что человек может припомнить свои ощущения в чреве матери вплоть до момента зачатия («сны сперматозоида»). Философская подкладка сенсологии оказалась заимствованной из популярной книги Уилла Дюранта «Рассказ о философии» и трудов Алистера Кроули. Ряд положений новой науки был подозрительно схож с результатами исследований американских психиатров Гринкера и Спигеля и английского психиатра Уильяма Сарджанта. В итоге новую псевдонауку составили четыре основные части: научная фантастика, устаревшие методы психологии, учение необуддизма и неоиндуизма (упрощенные мэтрами европейской теософии) и адаптированный Гобардом оккультизм. А что касается случаев «чудесных исцелений»… то они такая же выдумка, как и побратимство с племенем «черноногих» или умение объезжать мустангов в трехлетнем возрасте. Гобард никогда не привел ни одного документального подтверждения благотворности своих опытов! *** – Конечно, новость о сенсационных открытиях Гобарда стала распространяться со скоростью ветра. Более 30 000 экземпляров «Сенсологии» были раскуплены, едва успев выйти из типографии, а книжные магазины с трудом удовлетворяли спрос покупателей. Сенсология штурмом завоевала США и стала самым быстрорастущим движением в Америке. К концу года стихийно образовалось около 750 сенсологических групп по всей стране, а в шести городах были созданы центры для помощи Дэну Гобарду в развитии новой науки… *** – Издателю «Сенсологии» едва удалось продать 1500 экземпляров книги, прежде чем он был вынужден изъять ее из продажи. Для большей достоверности книги Гобард попросту выдумал описываемые случаи и статистические данные… Его второй брак вскоре распался. Сара Гобард обвинила мужа в том, что он применял к ней пытки лишением сна, наркотиками, избиениями. Однажды он душил ее, пока в левом ухе у нее не лопнула евстахиева труба, отчего у нее сильно пострадал слух. Спасаясь от обвинений жены, Гобард с маленькой дочерью сбежал на Кубу, шантажируя супругу ребенком. Ему помогал добряк миллионер Парселл, снабжая деньгами. В обмен на дочь Сара была вынуждена замолчать. Но вскоре фонд Парселла разорился, и Гобард бежал, не вернув долги кредиторам Потом он обвинил своего спасителя Парселла в получении полумиллионной взятки от Американского медицинского фонда для действий против новой науки. Это было одним из про явлений тяжелого психического заболевания – паранойи, или мании преследования, которой Гобард страдал всю жизнь… *** – Вскоре Дэн Гобард, углубившись в изучение законов жизни, сделал новые потрясающие открытия. Он объявил, что человек является бессмертным, вечно живым духом – тэтаном. Тэтан существует квадриллионы лет, воплощаясь все в новые и новые тела. Это стало основным положением новой религии, не религии подавления и угнетения, а религии духовного преобразования. Центральное место в духовном совершенствовании занимает сенсологическая терапия, которую проводят специально обученные терапевты. Терапия Гобарда по своей сути не имеет ничего общего с психотерапией. Для осознания проблем терапевт задает вопросы, чтобы помочь человеку изучить его источники трудностей. Например, если кто-то страдает от болезненных последствий давно забытой граммы, то ему помогают понять и устранить эту грамму. При обсуждении граммы она из области бессознательного переносится в сознание, при этом человек выздоравливает нравственно и физически и его способности поразительно возрастают. Сенсология дает человеку возможность достичь состояния счастья и самопонимания, потому что все, что мешает жить, устраняется терапией! *** – Все сессии терапии записываются на пленку и вечно хранятся в Организации. А что касается целебных свойств самого метода… Бесконечное обсуждение проблемы никогда не решает саму проблему, оно способно лишь кратковременно утихомирить вызываемую ею боль, которая вернется к вам в самый неподходящий момент. Предположим, вас потрясла смерть вашей любимой собачки… Первые раза три вы расскажете об этом инциденте со слезами на глазах. В четвертый и пятый раз ваш рассказ будет сопровождать легкая грусть, а в двадцатый, когда в конце концов вам надоест повторять одну и ту же историю одному и тому же человеку, вы, скорее всего, даже сумеете пошутить, предположив, будто любили собаку только за то, что своим рычанием она так сильно напоминала вашу тещу… (Одобрительный смех в зале.) Однако, скорее всего, через полгода при взгляде на соседскую собаку вы опять вспомните своего любимого песика, и вам вновь на мгновение станет больно… *** – Чиновники, которым невыгодно было духовное просветление человечества, организовали травлю Дэна Гобарда. Ученый вынужден был уехать из США. Преследования великого ума современности продолжались по всему миру. В 1966 году Гобарда, проживавшего тогда в Родезии, объявили персоной нон грата и выслали из страны. Тогда Гобард основал Морскую Организацию, купил судно «Аполло» и отправился в плавание. В течение восьми лет флотилия Гобарда и его свиты бороздила Средиземное море и Атлантический океан… *** – Некомпетентность команды и самого командора Гобарда привела к многочисленным авариям… На судне любого неугодного человека заключали в якорный отсек трюма. Там в кромешной тьме, среди крыс жертве приходилось сидеть на корточках в грязной воде и в собственных фекалиях. В 1968 году это наказание было дополнено выбрасыванием с палубы за борт, которому подвергали даже тех, кто не умел плавать. В 1973 году Гобард заменил эти изощренные наказания новой формой подавления – он создал ОРП, отряд реабилитационных проектов. Бойцы ОРП не имели права говорить, они лишь отвечали на обращенные к ним вопросы, питались объедками, а спать должны были считаные часы. Они занимались физическим трудом и после целого рабочего дня обязаны были по пять часов исповедоваться своим партнерам по ОРП. В 1980 году Гобард создал внутри Организации особое управление, которое занималось пропагандой и распространением сенсологии, нападками на критиков и поддержанием внутренней дисциплины. Параллельно агенты управления выкрадывали медицинские карточки, рассылали анонимные письма с компроматом, подстраивали ситуации, в результате которых недруги Организации попадали под подозрение уголовной полиции, перлюстрировали их почту, подслушивали телефонные разговоры, взламывали замки для похищения документов. Наиболее громкий скандал разразился в июле 1977 года. Тогда, по данным ФБР, руководители сенсологии были уличены в похищении документов, принадлежащих армии и флоту США, таможне, ЦРУ, Судебной палате. Доказательств оказалось достаточно, чтобы приговорить к различным срокам семерых руководителей секты, в том числе Мэри Сью Гобард – жену основателя сенсологии. Кроме того, 14 февраля 1978 года парижский суд приговорил самого Гобарда к четырем годам тюремного заключения и штрафу в размере 35 000 франков за извлечение прибыли с помощью мошенничества. Но Гобард улизнул от наказания, просто бежав из страны… – Сенсология воплощает в себе путь человека к высшим духовным устремлениям, она важна и для его семьи, работы и жизни в обществе. «Если человечество не изменится, оно скоро погибнет», – заявил Дэн Гобард. Мы видим несомненные признаки этого – политическую нестабильность, моральное разложение общества, насилие, расизм, неграмотность, наркотики, криминализацию… Работе над этими проблемами, борьбе с ними Дэн Гобард посвятил свои последние годы. Он искал выход из общечеловеческого кризиса. И нашел! Он основал общество по борьбе с наркотиками «Наркостоп», Ассоциацию борцов за экологию, общество помощи бывшим заключенным «Кримистоп». Эти организации вернули тысячи и тысячи людей обществу, которое их некогда отвергло! *** – В 1966 году Гобард писал: «Церкви занимаются социальным служением. И мы должны заниматься социальным служением». Для видимости этого служения и вербовки новых членов и были созданы вышеупомянутые организации… *** – Сейчас более двух тысяч сенсологических обществ в шестидесяти странах применяют технологию Гобарда. Его книги изданы миллиардами экземпляров, их читают люди всех стран мира. Дэн Гобард был награжден множеством наград от государственных органов штатов, графств, федерального правительства, от международных организаций. Благодарности Учителю могли бы заполнить целые тома! *** – Проклятия родителей, лишившихся детей, проклятия людей, потерявших близких, проклятия адептов секты, растративших имущество на дорогие сенсологические курсы, проклятия психически пострадавших пациентов, лишенных нормальной жизни, проклятия людей, решившихся на самоубийство, – они могли бы образовать тысячи томов, если бы кто-нибудь взял на себя труд собрать их все вместе… *** – В 1986 году Дэн Гобард, устав от преследования властей, покинул свое бренное тело и претворился в бессмертного тэтана… *** – Он умер в 1986 году, будучи обладателем 600 миллионов долларов и немалой недвижимости во всех странах мира… Вот уж действительно, «если кто-то хочет сделать миллион долларов, то лучший путь к этому – основать собственную религию»… Лектор стопкой сложил потрепанные листы и закрыл папку. Об авторе Светлана Успенская окончила МАИ и Литературный институт им. A.M. Горького. Изысканные детективы этой талантливой поэтессы стали настоящим подарком ценителям жанра. Уверенное перо Успенской творит новую реальность. Ее героям приходится нелегко: судьба то опускает их низко, то возносит к вершинам. Игры жестокого мира испытывают на прочность их чувства, характер и веру в себя. Москва слезам не верит – молоденьким провинциалкам нелегко пробиться в жизни. У Марины были большие планы, но судьба жестоко посмеялась над ней. Только-только она вырвалась из ненавистного поселка, начала учиться, влюбилась. Но в результате осталась с ребенком на руках, да еще без средств к существованию. И когда она совсем отчаялась, ее неожиданно взяла под крыло таинственная всесильная Организация. Марина становится важной персоной, но рано или поздно ей придется платить по счетам… notes Примечания 1 Грамма – запись (греч.). 2 Курский вокзал. 3 Белорусский вокзал. 4 Киевский вокзал. 5 Сенсология – наука о чувствах – от «sensus» (чувство, ощущение, лат.) и «logos» (учение, понятие, греч.).