Клубника со сливками
Светлана Демидова


Любовь накрыла Римму и Юрия с головой. Поглощенные друг другом, они забыли даже о близких людях. А зря! Их роман категорически не устраивал родственников с обеих сторон. Они приложили все усилия, чтобы парочка рассталась. И это, к сожалению, удалось… История на этом закончилась бы, но совершенно случайно Римма узнала подлинную историю рождения своего возлюбленного. Семейная тайна потрясла ее. Но как сказать об этом Юрию, ведь он должен знать правду!


Светлана Демидова

Клубника со сливками


Римма катастрофически опаздывала на работу. Проклятущий замок опять заело. Она минут десять никак не могла повернуть в скважине ключ и, соответственно, закрыть дверь собственной квартиры. После того как ключ все-таки соизволил провернуться положенные два раза, к десяти минутам, принесенным в жертву замку, приплюсовалось десять, потраченные на ожидание автобуса. Потом к этим двадцати прибавилось еще семь, в течение которых Римма пыталась перейти дорогу, отделяющую ее от родного «Петроспецмонтажа», где она трудилась уже ни много ни мало, а около одиннадцати лет. Светофор на переходе нервно мигал красным глазом, переключаться на зеленый не желал, что было на руку мчавшимся с сумасшедшей скоростью автомобилистам.

Римма не любила опаздывать в принципе, а в День защитника Отечества опоздание было просто преступным. Сразу же по приходе на работу у них в отделе было принято поздравлять мужчин с праздником, а из-за Риммы все затянулось и сбилось с наезженной годами колеи. Нельзя же поздравить всех, а одному мужчине сказать – погодите, Брянцева принесет вам подарок чуть позже. Учитывая, что при распределении между женщинами имевшихся в отделе мужчин Римма вытащила бумажку с фамилией Егоров – это их начальник, можно представить, как в ее отсутствие нервничают сослуживицы. Возможно, нервничают и сослуживцы, которые уже почти полчаса работают непоздравленными, что, безусловно, нехорошо.

Когда распаренная Римма влетела в отдел, раздался такой дружный вздох (или выдох?) облегчения, что ей показалось: вздрогнули даже матово-зеленые листья гераней, стоявших на подоконниках, и, возможно, подмигнул сам президент, следивший за порядком во вверенной ему стране с цветного портрета на стене.

– Ну, дорогие мужчины! Сейчас мы вас наконец поздравим с Днем защитника Отечества! – радостно сообщила им Мариванна Погорельцева, которой давно перевалило за шестьдесят.

Уже сорок лет каждое 23 февраля Мариванна произносила в отделе одну и ту же фразу с маленькими поправками: сначала поздравляла с Днем Красной Армии, потом – с Днем Армии Советской (а заодно и Военно-Морского Флота), а теперь вот – с Днем защитника Отечества. В ее слегка съежившихся от времени устах эта фраза ничуть не поблекла, звучала всегда ново, жизнерадостно и даже как-то вкусно. От привычных звуков низкого голоса Погорельцевой Римму сразу отпустило напряжение, от которого у нее сводило шею всю дорогу, и она безропотно позволила впихнуть себя составным звеном в цепь женщин, выстроившихся перед рабочими столами. То, что она даже не успела причесаться, ее совершенно не волновало. Перед кем тут причесываться? Они работают вместе уже сто лет и видели друг друга и причесанными, и непричесанными, и даже здорово всклокоченными после головомойки у начальства.

Женщины дарили мужчинам стандартные наборы в виде ежедневников и брелоков, лосьонов до бритья и после, а также коробочек с маленькими отверточками, которые вовремя принесли в «Петроспецмонтаж» современные коробейники. Римма купила Егорову у тех же коробейников электрическую зубную щетку. Логотип фирмы, которая ее произвела, был совершенно незнаком Римме, но щетка оказалась недорогой, весело жужжала и имела веселый бело-красный колер. Начальник, получив вместо традиционного ежедневника электрощетку, с небывало рассеянным видом периодически нажимал на кнопку включения и, вслушиваясь в жужжание нестандартного прибора, с интересом поглядывал на Римму все два часа, пока она не отложила отчет и не скрылась от его взгляда за шкаф. Там вместе с остальными отдельскими женщинами Римма принялась резать продукты для бутербродов, сырной закуски и такого же вечного, как Мариванна Погорельцева, салата «Оливье».

Во время традиционного застолья начальник отдела Юрий Николаевич Егоров все с тем же неподдельным интересом рассматривал свою подчиненную Римму Геннадьевну Брянцеву, будто видел ее впервые. Сначала она этому удивлялась. Неужели какая-то (и наверняка палёная) электрическая зубная щетка способна что-то изменить в их устоявшихся отношениях? Конечно же, ничего. Начальник – он и есть начальник. Она его, безусловно, всегда уважала, но не более того. Потом взгляд Егорова начал Римму раздражать. Чего ему, собственно, надо? Вон как блестит на его пальце широкое обручальное кольцо! Прямо неудобно, честное слово. Мариванна, похоже, уже заметила взгляды Егорова и теперь сама поглядывает на Римму со значением.

Поскольку взгляды начальника стали еще надоедливее за чаем с традиционным тортом «Прага», испеченным все той же Погорельцевой, Римма решила ответить Егорову тем же. Она подперла подбородок кулаком и принялась разглядывать тысячу раз виденное лицо мужчины, под началом которого работала уже десять лет. Лицо было так себе. Совершенно обыкновенное. Не плохое, конечно, но и не выдающееся. На лоб падают прямые пряди темных волос с легкой сединой. Широкие кустистые брови нависают над средней величины глазами цвета спитого чая. Длинных ресниц или какой-нибудь классической поволоки в наличии не имеется. Нос прямой, но и только. Ни тебе трепещущих ноздрей, ни породистой горбинки. Под носом усы. Щеткой. Видимо, жесткие. Под ними почти скрывается верхняя губа. Римма напрягла память, но так и не вспомнила Егорова без усов. Это означало, что изгиба его верхней губы она не видела никогда. Скорее всего, там и смотреть не на что. Губа нижняя до того обыкновенная, что о ней и сказать нечего. О подбородке тоже. Обычный. Безвольным не назовешь, но и на волевой тоже не тянет. Бежевый джемпер с коричневыми ромбами. По цвету подходит к глазам, зато совсем не сочетается с серыми брюками. И самое отвратительное в Егорове – это, конечно, массивное золотое кольцо на безымянном пальце правой руки. Зачем так выпячивать свое семейное положение? Как будто женщины не догадались бы, что Юрий Николаевич женат, если бы кольцо было узким.

Егоров заметил, что Римма тоже решила его разглядеть с пристрастием, и улыбнулся. Улыбался он хорошо. Как Юрий Гагарин на старых советских снимках. Но на что Римме его улыбка? Пусть на нее любуется жена, которая надела ему на палец такое уродство.

Когда чай был выпит, а торт «Прага» съеден вплоть до ягод черноплодки, которыми Мариванна выложила на верхнем корже число 23 для дизайна, Егоров разрешил всем идти домой. Римма подошла к зеркалу, чтобы половчее натянуть фетровый берет, и увидела, что за весь день так и не причесалась. Светлые прямые волосы, выбившись из-под заколки, висели вдоль лица неопрятными спутавшимися прядями. Вот почему на нее глазел начальник. Она-то думала, из-за электрощетки, а оказывается, из-за того, что за праздничным столом она выглядела, как натуральная баба-яга. Римма с силой выдохнула из легких воздух, будто выбрасывая из себя вместе с ним огорчение и досаду. Конечно, ей наплевать, что подумал про нее Егоров, но причесаться все-таки надо было. Хотя бы ради праздника.

– Римма Геннадьевна! – услышала она, когда выскочила из дверей «Петроспецмонтажа», надеясь, что удастся сигануть прямо в маршрутку, которая останавливалась напротив входных дверей их здания.

Римма обернулась. Возле черной «Ауди» с открытой дверцей стоял Егоров и все так же по-гагарински улыбался.

– Садитесь, я вас подвезу, – предложил он.

Римма заколебалась. Путь домой ей предстоял неблизкий. После маршрутки надо было еще пересаживаться на метро, что, конечно, радовать не могло. В предпраздничный короткий день народу на питерских улицах было много, и очередь на маршрутные такси имела весьма внушительный хвост.

– Садитесь, – повторил начальник и кивнул на остановку. – Вы тут битый час простоите.

Абсолютно все, томящиеся в очереди на самый популярный вид городского транспорта, посмотрели на Римму с такой нескрываемой завистью, что она, ободряюще им улыбнувшись, решительно забралась в салон «Ауди». В конце концов, в берете вид у нее вполне приличный, а Егоров не развалится, если сделает небольшой крюк и завезет подчиненную домой.

Начальник ловко вырулил из гущи припаркованных машин и поехал в направлении, противоположном тому, куда надо было ехать Римме.

– Юрий Николаевич, я живу в другой стороне, – осторожно напомнила она.

– Я знаю, – ответил Егоров и опять улыбнулся.

– И что в этом смешного? – уже с раздражением спросила Римма.

– Ничего. Просто у меня сегодня хорошее настроение.

Очевидно, в связи со своим хорошим настроением он ехал и ехал вперед и не собирался останавливаться, чтобы развернуться. Это Римме совершенно не понравилось. Она прикинула, что из этого района ей уже придется добираться до дома на трех видах транспорта.

– Юрий Николаевич! Остановите, пожалуйста! – крикнула она и даже вцепилась в руль.

Машина вильнула, и Егоров, все так же улыбаясь, свернул в первый подвернувшийся переулок и там остановился. Римма дернула дверцу. Она не поддавалась.

– Откройте немедленно! – потребовала она и очень сильно потрясла дверь за ручку.

– Ну чего вы так испугались, Римма Геннадьевна? – рассмеялся начальник. – Будто бы я – не я, а похититель женщин! Будто мы не знаем друг друга столько лет!

Римма растерялась. И правда, чего она испугалась? Подумаешь, едут не в ту сторону… Он, конечно же, сейчас развернется, и они поедут куда ей надо. Она повернула лицо к Егорову, собираясь улыбнуться так же ослепительно, как он. Она даже уже растянула губы в ответной улыбке, но начальник почему-то стал серьезным.

– Честно говоря, Римма Геннадьевна, я хотел вас пригласить в один ресторанчик…

– В ресторанчик? – опешила Римма и добавила уже совершеннейшую глупость: – Так мы только что от стола…

– Ну… разве дело в еде? Можно заказать что-нибудь легкое… Десерт… Кофе…

Римма молчала. Она не знала, как реагировать на предложение Егорова. Она совсем убедила себя в том, что Юрий Николаевич смотрел на нее долгим взглядом исключительно ввиду повышенной лохматости ее головы, а теперь выходило – все-таки из-за весело жужжащей зубной электрощетки. Римма нервно поправила берет и решилась спросить:

– Скажите честно, вы пригласили бы меня в ресторан, если бы… ну… словом, если бы я подарила вам еженедельник или… эти… как их… отвертки?

Егоров усмехнулся и сказал:

– Не знаю… Как ни смешно, меня поразила эта единственная щетка среди записных книжек, которые уже просто некуда девать… Почему вы купили ее?

– Не знаю. Купила, и все. Она показалась мне смешной… и…

– И трогательной?

– Пожалуй, что так… как детская игрушка…

– Так вы поедете со мной в ресторан? – спросил Егоров без тени улыбки, напряженно глядя ей в глаза.

Римма покосилась на его широкое обручальное кольцо, но ничего не спросила.

– Ну и что? – вместо нее спросил он.

Она подумала, что если уж ему «ну и что», то ей – тем более. Почему она должна беспокоиться о его жене? Ей нет до нее никакого дела! Римма собиралась ехать домой и весь вечер смотреть бесконечные сериалы. Пожалуй, ресторан будет получше телевизора. Она не посещала рестораны уже очень давно. Возможно, что в своем черном свитере и синих джинсах она будет выглядеть там белой вороной. И наплевать! Зато ее будут сопровождать не подруги, собравшиеся на девичник, а мужчина. Пусть не идеальный, но не хуже некоторых других. Нормальный мужчина. С усами.

– Вы отказываетесь, Римма? – снова спросил он.

– А-а-а, – махнула она рукой. – Поедем, пожалуй… В ресторан так в ресторан…

– Отлично, – обрадовался Егоров и положил руки на руль.

В этот самый момент у него в кармане запиликал мобильник. Извинившись, Юрий Николаевич вытащил трубку. Римма поняла, что он разговаривает с сыном.

– Тебе уже целых тринадцать лет, – наставительно сказал Егоров, – и давно пора решать эти вопросы самостоятельно.

В трубке так громко звенел и вибрировал детский голос, что Римма поняла: с ребенком что-то случилось.

– Хорошо, сейчас приеду, – буркнул Юрий Николаевич, и Римме стало ясно, что ресторан отменяется.

Сунув в карман мобильник одним резким движением, начальник посмотрел на свою подчиненную так, будто это она пригласила его в ресторан, а он никак не может пойти.

– Понимаете… мой сын… Илюха… в общем, его почему-то регулярно бьют одноклассники, – сказал Егоров, – и сейчас он сидит в подъезде напротив школы и боится выйти, потому что во дворе его поджидают… ну… вы понимаете…

Римма все понимала, а потому на начальника не смотрела. Через окно машины она пыталась разглядеть, нет ли поблизости остановки какого-нибудь транспорта, на котором она сможет доехать хотя бы до метро.

– В общем, мне надо за ним заехать, а то он грозится там и заночевать, – закончил Егоров и посмотрел на нее виноватыми глазами.

– Конечно, конечно, – довольно равнодушно произнесла Римма. На сериал «Моя горькая любовь» она уже не успеет, но на других каналах уж точно можно будет найти что-нибудь стоящее, да еще и накануне всероссийского праздника.

– Нет, вы меня не поняли, Римма Геннадьевна, – как-то чересчур торопливо проговорил Юрий Николаевич.

– В смысле? – повернулась от окна Римма.

– Ну… в общем… я предлагаю вместе заехать за Ильей… Учитывая, что мы на машине… это много времени не займет…

Римма нахмурилась. Судя по всему, у начальника здорово съехала крыша.

– И в качестве кого вы собираетесь ему меня представить? – спросила она.

– В качестве того, кем вы и являетесь на самом деле, – ответил Егоров и смущенно улыбнулся.

– А кем я являюсь? – на всякий случай уточнила Римма.

– Сотрудницей… Разве нет?

– Сотрудницей? – почему-то переспросила она, хотя именно ею и была. – А что… ваш сын не удивится… ну… тому, что вы куда-то поедете с сотрудницей, вместо того чтобы идти вместе с ним домой?

– Не удивится.

– Да? – совсем растерялась Римма. – То есть… вы постоянно куда-нибудь уезжаете с сотрудницами… и ваш Илья к этому уже привык?

– Ну не то вы говорите, – скривился Егоров. – Совершенно не то…

– А как еще вас можно понять? Вы, женатый человек, – она не смогла не ткнуть пальцем в его вызывающе блестящее кольцо, – приглашаете меня в ресторан, демонстративно представляете сыну. А потом ваша… жена предъявит мне свои претензии?

– Жена… она ничего вам не предъявит, потому что… В общем, у меня нет жены.

– То есть? – Римма не могла оторвать взгляда от его руки.

– То есть мы в разводе. Уже три года.

– Три года? – ахнула Римма и опять уставилась на кольцо.

Егоров зачем-то сунул руку в карман и сказал:

– Я специально не снимаю кольцо, потому что не хочу лишних разговоров, расспросов. Моя личная жизнь никого не касается. И я бы не хотел, Римма, – он с мольбой посмотрел на нее, – чтобы мое семейное положение обсуждалось в отделе. Вы меня понимаете?

– Я понимаю, – кивнула она, – и никому ничего не скажу, но…

– Но что?! Чего вы опять испугались? Я – свободный человек! Я имею полное право пригласить такую же свободную женщину, как и я сам, куда мне… или ей… захочется! А с сыном я не разводился! И я должен ему помочь, хотя… на его месте давно подрался бы с этим хулиганьем. После хорошей драки, знаете ли, иногда даже можно сделаться друзьями… – Он перевел дух и резко бросил ей: – Решайтесь, Римма Геннадьевна, едете со мной, или я отвезу вас к метро, или… куда скажете…

Римма посмотрела на Егорова. Он всегда был очень выдержанным человеком. Она никогда не видела его в таком волнении, и оно удивительно шло ему. Волосы упали почти на глаза, профиль заострился и затвердел. Пожалуй, новый, свободный и взволнованный, Юрий Николаевич ей нравился.

– Ладно, – сказала она. – Поехали спасать вашего сына.

Егоров рванул машину с места, даже не взглянув на нее.


Илья Егоров явно поторопился выскочить из подъезда, как только во двор въехала отцовская «Ауди», потому что со школьного заборчика моментально спрыгнули два его заклятых врага и бросились на него с кулаками. Усидеть в машине, когда «бьют наших», Римма не смогла и рванула вслед за Юрием Николаевичем.

Один из нападавших был совсем маленьким и щупленьким, но очень вертким и настырным парнишкой. Он несколько раз выскальзывал из Римминых рук, пока она наконец не догадалась обхватить его за плечи и крепко прижать к себе. Парень несколько раз безжалостно пнул Римму ногой, надеясь тем самым парализовать противника и сбежать, но она держала его крепко. Егоров тем временем оторвал от сына второго юного террориста, довольно плотного, упитанного и очень сильного для своих лет. Загородив сына от недругов, Юрий Николаевич, с трудом сдерживая рвущуюся из него злость, сказал:

– И чтобы я вас больше возле него не видел, ясно?!

– Вы и не увидите, – довольно нахально произнес упитанный, особенно налегая на слово «вы», и Римма поняла: ей очень не хотелось бы оказаться на месте Ильи.

Щупленький и верткий паренек решил, что егоровские защитники могут все-таки неправильно понять, кто и чего не увидит, а потому уточнил:

– Мы его в школе отметелим!

– Я тебе отметелю! – выкрикнул Юрий Николаевич, выпустил из рук упитанного и за воротник куртки поднял перед собой щуплого.

Упитанный тут же сбежал, бросив товарища на произвол судьбы. Но судьба к тому сегодня благоволила. Парень выскользнул из своей куртки, как змея из кожи, и припустил за предавшим его приятелем, ничуть не жалея об оставшейся у врага одежде.

– Черт! – уже совершенно беззлобно бросил ему вслед Егоров, аккуратно повесил пустую «змеиную кожу» на школьный заборчик и обернулся к сыну.

Егоров-младший, встрепанный и красный, кусал губы, крепясь, чтобы не заплакать.

– Ну и в чем дело? – спросил Егоров-старший.

– Ни в чем, – ответил мальчик.

– Если ни в чем, то зачем звал меня?

– Их больше.

– А ты подерись хоть раз! Может, одолеешь?

– Не хочу…

– Трусишь?

– Нет.

– А что?

– Ничего, – крикнул Илья и бросил на отца злой взгляд.

Сын Егорова ни разу не посмотрел в сторону Риммы, но она чувствовала, что он возненавидел ее сразу же, как только она попала в поле его зрения рядом с отцом. Возможно, из-за ее присутствия он и не хотел говорить с Юрием Николаевичем о своих разногласиях с одноклассниками. Римма почувствовала себя лишней. И зачем она согласилась поехать с Егоровым? Было же ясно с самого начала, что ничего хорошего из этого не выйдет.

Илья сел на переднее сиденье машины, где до этого сидела Римма. Ей ничего не оставалось, как усесться на заднее, поскольку самостоятельно выбраться из этого района Питера она, пожалуй, не сможет. Она смотрела в зеркальце заднего обзора на Илью. Он был очень похож на отца. Даже глаза были точно такого же оттенка спитого чая… или нет… лучше все-таки сказать – золотистого…

Илья заметил ее изучающий взгляд и скорчил отвратительную рожу. Римма не смогла обидеться. Она громко фыркнула, и мальчишка вдруг расхохотался тоже. Его наконец отпустило напряжение, он перестал переживать только что с ним происшедшее. Он смотрел на смеющуюся Римму и хохотал все громче и громче. Егоров-старший старался сдержаться, но салон машины уже, казалось, сотрясался от смеха, и ему в конце концов пришлось рассмеяться тоже.

– Пап! А ты завтра приедешь? – заглядывая отцу в глаза, спросил Илья, когда машина остановилась у подъезда их дома.

– Конечно, – ответил Егоров с той особой интонацией, которая должна была дать сыну понять, что он – человек слова. – Мы ведь договорились.

– Ну… тогда пока… – сказал мальчик, и Римма увидела, как он огорчен оттого, что приходится расставаться с отцом. Похоже, ему опять захотелось расплакаться. Но он сдержал себя, передернул плечами, скорчил Римме очередную рожу и побежал к подъезду.

– Я люблю его, – сказал Егоров, когда за Ильей захлопнулась дверь.

– И он вас, – подхватила Римма.

– Да… Жаль, что дети вынуждены нести на себе тяжесть родительских разногласий и… прочего… – Юрий Николаевич посмотрел на Римму как-то особенно тепло и спросил: – Ну что, едем?

Именно в этот момент из подъезда опять выбежал Илья. Он резвым зайцем подскочил к машине, держа в вытянутой руке мобильник:

– Вот! Тебя! Бабушка!

– Мама? Что случилось? – закричал в трубку Егоров. – Почему не звонишь мне?.. Как это не отвечаю?! – Он вытащил свой мобильник из кармана, покрутил его перед глазами и вынужден был согласиться: – Да… Ты права… Батарейка села… забыл зарядить… Так что случилось-то?.. Что, прямо сейчас? – Юрий Николаевич затравленным взором посмотрел на Римму и опять громко сказал в трубку: – И никак не можешь подождать?.. Да-да… Конечно, понимаю… Хорошо… Приеду… Обязательно приеду! Ну разумеется, прямо сейчас…

– Ну и что? – спросил Илья.

– Все нормально, сын! – Егоров протянул ему телефон. – Бабушке нужно, чтобы я срочно приехал.

– Она в порядке?

– В порядке. Беги домой.

– Значит, до завтра? – еще раз уточнил Илья.

– До завтра, – кивнул отец.

– Правильно ли я понимаю, что вам теперь нужно ехать к матери? – спросила Римма, когда мальчик опять скрылся в подъезде.

– Она просит… Но я же не знал, что все так получится! – Егоров вскинул на нее огорченные глаза. – Вы мне верите, Римма?

– Наша с вами затея, похоже, с самого начала была обречена на провал, – улыбнулась она. – И чего я влезла с этой дурацкой щеткой? Купила бы, как все, ежедневник! Мне даже один в магазине понравился… такой… в джинсовой обложке…

– Не говорите глупостей, Римма! Все получилось, как надо! Вы должны были узнать, что я разведен, что у меня есть тринадцатилетний сын, который требует постоянной заботы, и мать… ей уже около восьмидесяти. Я у нее поздний ребенок. Очень поздний… И единственный. Она уже год как лежит, не встает. Почему-то отнялись ноги. Во всем остальном она еще хоть куда…

– Ваша мать живет одна?

– Не совсем. С ней живет одна женщина… Я даже не знаю, как ее правильней назвать… Скорее друг семьи. Мы все зовем ее Анечкой, хотя ей уже шестьдесят. Мама не захотела, чтобы я ежедневно дышал, как она выразилась, запахом разложения, и потребовала, чтобы я переехал пока в квартиру Анечки. Спорить с ней вообще трудно, а в этом случае, наверно, и не нужно: она все-таки женщина, а я – мужчина. Анечка рядом с ней как-то уместнее. А сейчас мать просит привезти… в общем… памперсы. Кончились… Я всегда привожу… Это моя обязанность. Но ведь вы съездите со мной, Римма?

Он смотрел на нее умоляюще и совсем не был похож на того Юрия Николаевича, которого она знала много лет и почему-то никогда вообще не отождествляла с мужчиной. Егоров был для нее начальником условно среднего рода. Сегодня он ей нравился уже… около часа. С того самого момента, когда пригласил в ресторан и сказал, что разведен. Разве так бывает? Ничего не было, и вдруг… Она готова с ним ехать не только к матери, но и в другие, гораздо более отдаленные места. Но почему?!!

– Зачем я вам, Юрий Николаевич? – спросила она и замерла в ожидании ответа. Наверняка он не сможет ответить на ее вопрос прямо. Нельзя же взять и сказать женщине, что решил приударить за ней от скуки или тоски.

– Вы мне понравились, Римма, – ответил он и, не давая ей возразить, продолжил: – Я понимаю, что это кажется вам странным. Да, я никогда раньше вами не интересовался, но… словом, все когда-нибудь случается впервые. Сегодня я удивился вашему подарку, посмотрел на вас повнимательнее и вдруг… не смог отвести глаз. Я видел, что смущаю вас, но мне хотелось смотреть и смотреть. У вас милое лицо, Римма… Такие живые и одновременно глубокие глаза… и эти чуть встрепанные волосы… Мне хотелось дотронуться до них рукой… Извините… Вы спросили, я ответил… Возможно, если бы вы отказались сесть в мою машину, все умерло бы во мне, так и не разгоревшись… Мало ли вокруг привлекательных женщин… Но вы сели, и я не хочу, чтобы все вот так глупо закончилось. Мать живет в самом центре, на Садовой. Мы потратим на поездку в аптеку и к ней не более часа. А, Римма? Соглашайтесь! За это время мы как раз проголодаемся и закажем в ресторане самый настоящий ужин!

Она не могла не согласиться. Она уже готова была соглашаться на все его предложения. Опаздывая утром на работу, Римма не могла даже предположить, что вечером будет мечтать о том, чтобы остаться наконец наедине с собственным начальником. Если бы только знала Мариванна Погорельцева, что сейчас происходит с ее сослуживцами, то округлила бы свои голубенькие глазки и прошептала бы: «Не может быть!» Римма и сама сказала бы то же самое, если бы… Но это случилось… Они с Егоровым вдвоем находились в салоне машины, и их неудержимо тянуло друг к другу. Она чувствовала, как вокруг них сгущается облако взаимной приязни и интереса.


Римма не хотела выходить из машины. Она отговаривалась тем, что, дескать, не стоит тревожить больную женщину. На самом деле ее пугала необходимость созерцания немощной старости. Ей еще никогда в жизни не приходилось видеть прикованных к постели стариков и, честно говоря, не хотелось. В квартире наверняка темно, душно и дурно пахнет разложением и приближающейся смертью.

– Вы должны знать обо мне все, – опять сказал Егоров, и Римма безропотно поднялась с сиденья, и они вошли в подъезд.

Да, он прав. Она должна знать о нем все. Она хочет знать о нем все. Если надо, то она, пожалуй, станет менять его матери памперсы… Подумав об этом, Римма испугалась собственных мыслей и остановилась. Неужели то, что с ней сейчас происходит, так серьезно?

– Что? – обернулся к ней Егоров.

Римма с удивлением смотрела на собственного начальника. Неужели это и есть ОН?!! Тот, которого она…

– Не бойтесь, Римма, – сказал Егоров и взял ее за руку.

Лучше бы он этого не делал! Ей показалось, что все, о чем она сейчас думает, станет ему известно. Перельется из нее в него через сплетенные пальцы. И оно перелилось. Егоров притянул ее к себе так близко, что его дыхание сдуло с ее щеки выбившуюся из-под берета прядку.

– Я утром еще не знал, что в… – он бросил быстрый взгляд на часы, – …17.42 захочу вас поцеловать…

Она не успела ничего ответить, потому что почувствовала на своих губах его губы. Усы действительно были жесткими и слегка кололись. Но их колкость ничего не добавила в ее абсолютное смятение. Она не смогла ответить Егорову не потому, что не хотела, а потому что у нее не хватило на это сил. Последний раз Римма была в таком состоянии, когда на государственном экзамене в институте ее обвинили в том, что она списывает. Она тогда вся превратилась в живое воплощение конца. Ей и сейчас казалось, что все кончено. Что кончено? Старая жизнь, которая была до этого поцелуя? Или ее жизнь вообще, потому что ничего больше не сможет так поразить Римму, как этот неожиданный поцелуй…

– Вам неприятно? – спросил он.

– Я… я не знаю… – прошептала она.

Егоров изучающе оглядел ее, но ничего не сказал. Потом отвернулся от нее, достал из кармана ключи и открыл дверь. Римме хотелось думать только о том, что сейчас произошло, но она вынуждена была пройти в коридор. Она задержала дыхание, потому что боялась, как бы ее, ослабленную поцелуем, не сбил с ног ужасный запах квартиры с живым трупом.

Когда она все же вынуждена была осторожно вдохнуть, ничего отвратительного не почувствовала. Пахло пищей. Скорее всего, куриным бульоном. Прихожая была необычно огромной, уставленной старинной и, возможно, антикварной сочно-коричневой мебелью. Навстречу Римме с Егоровым из кухни выбежала пожилая, чуть полноватая женщина с уложенной вокруг головы по-старинному короной – толстой седой косой. Очевидно, та самая Анечка.

– Юрочка! Уже приехал! – восхитилась она, всплеснув руками. – Вроде бы мы только что позвонили, а ты уж тут как тут… Может, супчику пое…дите? – чуть запнулась она, бросив быстрый взгляд на Римму. – Евстолия Васильна уж попробовали…

Римма в удивлении вскинула брови. Евстолия? Какое редкое имя!

Егоров, улыбнувшись и чмокнув Анечку в щеку, отказался от супчика.

– Все удивляются маминому имени, – сказал он Римме. – Моя бабушка по этой части здорово отличилась. У ее детей потрясающие имена. Дочь она назвала Евстолией, а сыновей – Гамлетом и Творимиром. Гамлет Васильевич любил к месту и не к месту повторять: «Быть или не быть, вот в чем вопрос!»

– Он что, уже…

– Да, он умер два года назад. Был старше мамы на пять лет.

– Это ты, Юрий? – послышался из комнаты старчески шуршащий, но еще вполне сильный голос.

– Я, мама! – отозвался Егоров, помогая Римме снять куртку. – Памперсы привез! – Он пятерней пригладил волосы и шепнул ей в ухо: – Ну, пойдемте знакомиться.

На широкой деревянной кровати на высоко приподнятых подушках лежала седовласая старушка, лицо которой в старых романах непременно назвали бы благообразным. Глубокие морщины, пересекаясь под самыми невообразимыми углами, образовали на нем сплошную сетку, которая почему-то совершенно не испугала Римму. Когда Евстолия Васильевна улыбнулась навстречу сыну, сетка морщин трансформировалась в лучи, бегущие во все стороны от удивительно живых глаз и очень бледных губ. Римма про себя назвала мать Егорова лучистой старушкой и тоже улыбнулась ей.

– Это Римма, моя сослуживица, – представил ее Егоров.

– Еще одна шлюшка! – констатировала Евстолия Васильевна, продолжая любезно улыбаться.

Римма вздрогнула, как от пощечины.

– Ну что ты такое говоришь, мама! – укоризненно произнес Егоров и, как показалось Римме, чересчур суетливым движением поправил ей подушки.

– То и говорю, что есть! Предыдущая была все-таки помоложе! Или мне показалось?..

– Не выдумывай, мама! – перебил ее Юрий Николаевич и обратился к Римме: – Ничего такого не было. Это она так… сочиняет… от скуки…

– Я вполне самодостаточна, а потому никогда не скучаю, ты же знаешь! – очень твердо произнесла Евстолия Васильевна и жестким оценивающим взглядом еще раз обвела всю Риммину фигуру.

Она что-то говорила еще, видимо, неприятное Юрию Николаевичу, потому что он покраснел и совершал множество лишних движений руками. Римма уже не слушала «лучистую старушку» и старалась не смотреть на Егорова. Она размышляла над услышанным. Отчего же ей стало так не по себе? Не оттого же, что ее назвали шлюшкой? Римме плевать, что подумала о ней эта старуха. Но зачем Егоров водит к матери своих женщин? Наверно, за три года, что он в разводе, их было у него немало, но зачем же приводить их сюда? Однако ведь не то, что он их водит, отравило ей существование… Не то… А что? А то, что у Егорова вообще были женщины до нее… Ей очень не хотелось, чтобы они были. Жена – это одно, а все остальные… Их не должно быть!!! Римма с ужасом осознала, что страшно ревнует Егорова к неизвестным «шлюшкам».

– Пойдемте, Римма, – сухо сказал он. – Мама сегодня явно не в настроении.

– Почему это не в настроении? – дробно и громко расхохоталась старуха, которая уже казалась Римме безобразной. – Напротив, у меня сегодня очень хорошее настроение. И, судя по всему, гораздо лучше, чем у этой твоей… прости господи…

Римма, не прощаясь, пошла к двери, сунула ноги в сапоги, сдернула с вешалки куртку и, чуть не уронив выбежавшую из кухни Анечку, выскочила на лестничную площадку. Следом так же стремительно вылетел Егоров. Он схватил ее за плечи и развернул к себе.

– Зачем вы меня сюда привели? – спросила она.

– Я не знал, что мать вдруг понесет такую чушь!

– Чушь?

– Чушь!

– Пусть это называется чушью, – согласилась Римма. – Но вы не могли не знать, что ваша мать мне не обрадуется!

– Я знал, – пристально глядя ей в глаза, сказал Егоров.

– Знали и специально привели меня сюда? – вскинулась Римма и попыталась высвободиться из его рук, но он держал ее так же крепко, как совсем недавно она сжимала врага его сына.

– Я же говорил, что вы должны знать обо мне все! – выкрикнул Егоров.

– Что все? Что я всего лишь очередная в череде… шлюшек?

– Ты и сама знаешь, что это не так…

– Разве мы перешли на «ты»? – еле слышно спросила она.

Егоров ничего не сказал. Он прижал ее к двери квартиры и жадно поцеловал в губы. И Римма неожиданно для себя ответила. Она обняла его за шею, и они целовались до тех пор, пока к их площадке не подъехал лифт с громко переругивающимися соседками.

В машине Егоров опять потянулся к ней, и Римма поймала себя на том, что готова уступить любому его желанию.

– Ты ведь не хочешь в ресторан, правда? – спросил он, стащив с нее берет и обеими руками гладя по волосам.

– Не хочу, – ответила Римма чистую правду. Она хотела туда, где они будут с ним только вдвоем.

– Мы поедем… ко мне?

– Мы поедем к тебе, – согласилась Римма, хотя панибратское «тебе» далось ей нелегко, чему она немножко огорчилась. Это слово должно звучать естественно. Она сейчас специально произнесет его еще раз. Римма улыбнулась и сказала: – Я хочу быть с тобой… Только с тобой… Вдвоем…

Он еще раз поцеловал ее. Она чувствовала, что он не хочет размыкать своих рук, и ей пришлось самой отстраниться. Всю дорогу до его дома они больше не проронили ни слова. Они старались и не смотреть друг на друга, поскольку… если бы еще раз посмотрели, то взгляда было бы уже не отвести, что чревато нарушением правил дорожного движения как минимум.


В квартире Егорова уже не надо было бояться автомобильной катастрофы, «лучистой старушки» или мальчика Ильи. Римма и Юрий Николаевич оказались наконец одни. В прихожей они бросились в объятия друг друга так нетерпеливо и страстно, будто были любовниками, встретившимися после долгой разлуки. То, что еще утром ничего не предвещало такого поворота событий, добавляло остроты и так уже до предела обостренным чувствам. Римме казалось, что она более тридцати лет вяло и серо существовала только ради этого вечера, ради того, чтобы горячие губы этого мужчины целовали ее шею, чтобы его руки обнимали ее плечи и ласкали тело. Она не противилась ничему. Она сама помогла ему содрать с себя и свитер, и футболку, и бюстгальтер, у которого был такой хитрый замочек, что ни одному мужчине с непривычки его не одолеть. И только звук резко вжикнувшей «молнии» на джинсах заставил ее очнуться. Римма вырвалась из рук Егорова, юркнула в ванную и встала под душ. Под струями исходящей паром горячей воды ее била дрожь. Ей хотелось выскочить из ванной обнаженной и мокрой и навсегда прилипнуть к Егорову разгоряченной кожей. И он, почувствовав это, пришел к ней сам. Он тоже больше не мог ждать.

И они обнимались и целовались под шуршащими струями. И чем горячей становились струи, тем яростней делались их объятия. Все могло произойти прямо в ванной, но Егоров не захотел. Он выключил воду и завернул Римму в большое мохнатое полотенце. Прикосновение к коже мягкой ворсистой ткани прибавило ей желания. Она резко отбросила от себя полотенце и прильнула к Егорову так, как и хотела, всем влажным телом и будто навсегда.

Они с трудом добрались до дивана с неубранной, лишь небрежно накрытой покрывалом постелью. Римма, отдернув покрывало, упала лицом в подушку, хранящую уже такой знакомый его запах. Егоров склонился над ней, целуя шею и плечи. Он спускался вниз по спине, покрывая мелкими и частыми поцелуями ее дрожащее тело. Она не выдержала и развернулась лицом к нему и стала им, а он – ею. Все смешалось и переплелось. Женское и мужское стало единым и общим.

Потом, уткнувшись все еще горячим лицом в шею Егорова, Римма думала о том, как сильно любит его. Она любит его до звона в ушах, ломоты в висках, дрожи в пальцах и сухости в горле, мешающей дышать. И кто определил, когда уже можно говорить о любви, а когда еще рано? Кто знает, где граница между любовью и нелюбовью? Сегодня утром любви еще не было и в помине, а сейчас от ее присутствия готово разорваться Риммино сердце. Она приподнялась над Егоровым, посмотрела ему лицо, провела рукой по щеке и сказала:

– Я люблю тебя, как это ни странно…

Он опять притянул ее к себе, сжал в объятиях так, что у них обоих что-то где-то хрустнуло, и жарко шепнул в ухо:

– Мне не странно, потому что я чувствую то же самое.

– И что же ты чувствуешь? – прошептала она. Ей хотелось, чтобы и он сказал о любви, так неожиданно нахлынувшей на них.

И он сказал то, что ей так хотелось услышать:

– Я люблю тебя.

– Повтори…

– Я люблю тебя… Тебя… люблю…

– Разве так бывает?

– Значит, бывает, раз с нами случилось.

– Неужели все это из-за какой-то зубной щетки?

– Тебе хотелось бы, чтобы было как-нибудь по-другому?

– Не знаю… Нет… Мне хорошо так, как есть…

– И мне…

– Тогда… – Римма села на постели и взяла его правую руку. Не без труда она стащила с его пальца обручальное кольцо, подскочила к открытой форточке и выбросила его на улицу. Было слышно, как оно несколько раз обо что-то звонко ударилось. Римма вернулась в постель и спросила: – Тебе не жаль кольца?

– Нет, – ответил он.

– Оно золотое и толстое.

– Наплевать.

– Но ведь теперь тебе придется объяснять, куда делось кольцо.

– Придется… – улыбнулся Егоров.

– И что же ты скажешь?

– Пока не знаю.

– Скажешь, что меня любишь?

– Если потребуется, скажу.

– А как ты скажешь? И вообще, как нам теперь себя вести на работе?

– Не знаю… А ты знаешь?

– Я тоже не знаю, но мне кажется, я не смогу делать вид, будто между нами ничего нет.

– А между нами еще будет?

– Будет. Я люблю тебя.

– И я люблю тебя.

И он опять принялся ее целовать, а она думала о том, что это лучший день в ее жизни. Она по-прежнему вздрагивала от его прикосновений и тянулась ему навстречу, и даже хотела умереть, понимая, что это самый пик того, что может быть между ними.

* * *


Лариса Ивановна Егорова видела в окно, как к дому подъехала машина ее бывшего мужа. Из нее выскочил Илюшка, но в салоне явно остался кто-то еще. И она могла бы присягнуть, что этот кто-то являлся женщиной. Лариса даже не стала расспрашивать сына, потому что и так чувствовала все нутром. Она любила Юрия. Все эти три года любила, и рыдала по ночам, и не могла смириться с разводом. Она иногда встречалась с Серегой, из-за которого, собственно, все и произошло, но этих встреч жаждало только ее тело, но никак не душа. Что же делать, если у нее такая ненасытная плоть? Она любила своего Юру всегда, но телу всегда было его мало. И Лариса определила себе для плотских (только плотских) утех Серегу, бывшего одноклассника и соседа по подъезду. Он был влюблен в нее с юности и всегда охотно спускался со своего девятого этажа на их пятый, стоило ей только сказать в телефонную трубку одно лишь слово «приходи». Быстрый секс с ним давал разрядку ее вечно томящемуся телу, и она, как самая любящая и верная жена, встречала мужа с работы. Действительно любящая и действительно верная. Ничего серьезного с Серегой у нее не было и быть ни могло. Но не зря говорят, сколь веревочке ни виться… Однажды Юра застал их прямо в коридоре в недвусмысленной позе. Он ничего не сказал и сразу ушел. Объяснений ее слушать не пожелал и очень быстро организовал развод через каких-то своих знакомых в загсе.

Лариса никак не могла понять, почему муж так остро среагировал на Серегу. Можно подумать, что сам без греха. Нет, она, конечно, с поличным его не ловила, но ни за что не поверит, что за пятнадцать лет супружества Юра никогда не изменял ей. Да такого просто не может быть! Все вокруг изменяют друг другу, но в крайности не впадают! У них с Егоровым была хорошая дружная семья, и рушить ее из-за какого-то банального секса с соседом – верх безрассудства! Хоть бы о сыне подумал! Илюшка по отцу очень тоскует и, похоже, считает ее виноватой в разрыве.

Конечно, она, Лариса, виновата, но не настолько, чтобы с ней разводиться! У Егорова наверняка что-то было с ее подругой Милкой. Не случайно у этой Милки, когда она видит Юру, глаза сразу делаются шальными и бесстыжими. Смотреть таким образом на мужчину, с которым никогда и ничего… никакая женщина не станет, потому что он здорово удивится. Егоров никогда не удивлялся.

Лариса понимала, что за три года, что они прожили с Юрой раздельно, у него наверняка были женщины. С одной она даже видела его как-то в универсаме. Так себе бабенция. Довольно жалкая. У Ларисы при виде ее даже ничего не шелохнулось в груди. Эта тетка наверняка играла в жизни ее бывшего мужа такую же роль, как в ее – друг юности и сосед по подъезду Серега. А вот то, что Егоров вез в своей машине одновременно Илюшку и какую-то женщину, Ларисе очень не понравилось. Ей хотелось расспросить сына о том, как выглядела женщина и какими глазами на нее смотрел отец, но она не посмела. Однако чем больше Лариса думала об этой женщине, тем муторней делалось у нее на душе.

Да за что же она так любит Егорова? Кажется, не половой гигант… И зарплата так себе… И почему бы ей не полюбить Серегу, который спит и видит ее, Ларису, в своей постели. Он в два счета разведется со своей Алкой, стоит ему только об этом намекнуть. Так нет! Не нужен ей Серега! Ей Егорова подавай. Конечно, лучше бы они оба оставались при ней, потому что очень разные и, соответственно, годны для разных дел. Но в случае возвращения Егорова домой она готова отлучить от своего тела сладострастника Серегу.

Лариса пометалась по квартире с полчаса, потом проверила у Илюшки домашнее задание по математике и решила съездить к Евстолии.


Когда Лариса впервые встретилась с матерью Юрия, обе сразу поняли, что они на равных. Жесткий цепкий взгляд Евстолии не смог проникнуть в Ларисину душу. Она легко отразила его своими жгучими глазищами с вишнево-карей радужкой. Сочный надменный голос Евстолии не смог и вполовину заглушить звонкие переливы Ларисиного. Тогда обе они курили, сидели в похожих позах, прямя спину и положив ногу на ногу. Их разговоры всегда напоминали Ларисе партию в теннис: кто отобьет мяч, кто пропустит. Обе пропускали редко. Евстолия была умна и высокомерна. Лариса неглупа и цинична. Она сразу поняла, что мать Юрия не хочет отпускать от себя единственного сына, а потому сделает все, чтобы расстроить их свадьбу, что наверняка уже не раз делала. Может быть, Лариса и захотела с такой силой замуж за Егорова, чтобы уесть его мамашу. Она не могла позволить Евстолии манипулировать ею. Лариса должна была вырвать Юру из цепких лап матери – и добилась своего.

– Ну что ж, может быть, это и к лучшему, – произнесла Евстолия, когда Лариса показала ей обручальное кольцо, – лучше уж ты, чем кто-либо другой.

– И чем же это я лучше? – насмешливо спросила Лариса.

– Тем, что не размазня и не тряпка. Это во-первых. А во-вторых, с тобой он будет только телом, а душой останется со мной.

– Щас! – рявкнула тогда Лариса. – Он мой – целиком и полностью! И даже не зарьтесь!

– Дура, – спокойно ответила Евстолия. – За тело-то они крепче всего и держатся.

Они в тот день здорово отлаяли друг друга, а вечером Лариса в очередной раз убедилась, что во многом мамаша Юрия права. Он упивался Ларисиным телом и очень мало с ней разговаривал. Ее тело всегда действовало соответствующим образом как на Егорова, так и на Серегу, и еще на некоторых других, что попадались Ларисе в отпуске или на вечеринках, где она хотя и редко, но все же бывала без мужа. А что до души, то кто ее будет вспоминать в ежедневной будничной гонке или в жаркой супружеской постели? Да и развелся с ней Егоров вовсе не из-за высоких материй, а из-за того, что не захотел делить ее тело с другим мужчиной. Только и всего!


Евстолия не удостоила Ларису ни приветствием, ни вопросом. Она молча смотрела в лицо бывшей невестки и ждала, когда та начнет говорить первой. Ларисе захотелось повернуться и уйти, гордо хлопнув дверью, но она сдержала свой порыв, потому что толку от него не было бы никакого.

– У него есть женщина, – сказала она, проигнорировав дежурные вопросы о здоровье и самочувствии.

– Он приводил ко мне ее, – бесстрастным голосом отозвалась Евстолия.

– Ну и?!

– У нее, Лариска, конечно, нет такого бюста, как у тебя, зато в избытке присутствует другое.

– Что?

– Он будет с ней разговаривать.

– О чем? – растерялась Лариса.

– Обо всем.

– В каком смысле?!

Евстолия презрительно улыбнулась, и многочисленные морщины ее лица трансформировались в глубокие лучи-рытвины, расходящиеся во все стороны от глаз и бледного рта.

– А в том смысле, моя милая, что он будет приносить именно на ее тощую грудь все свои беды и радости.

Ларисе стало нехорошо. Колени у нее подогнулись, и она обессиленно упала на стул, стоящий рядом с кроватью бывшей свекрови. Какой кошмар! Уже три года, как они в разводе, но кажется, будто только вчера она вышла за Юру замуж, а он вдруг взял и переметнулся к другой! Да она перегрызет горло этой твари! Все это время Лариса жила надеждой, что Егоров вернется, а тут вдруг замаячила чья-то тощая грудь…

– Зачем он ее приводил? – только и смогла спросить Лариса.

– Сдается мне, что Юра собрался на ней жениться.

– Не может быть… И кольцо снял?

– Нет, у меня он был с кольцом, но… снимет. Это всего лишь вопрос времени.

– Неужели все так серьезно? – еле просипела Лариса.

– Если бы не было серьезно, он не притащил бы ее сюда, – усмехнулась Евстолия.

– И как она? Хороша собой?

– Я же сказала, что ты – вне конкуренции в смысле… конфигурации тела… – И мамаша Егорова обвела сухонькой ручкой в меру пышные формы бывшей невестки.

– И что же тогда в ней такого, почему он… – Лариса не договорила, потому что слово «влюбился» по отношению к собственному мужу ей совершенно не хотелось произносить.

– Не знаю, – покачала головой старуха. – Только я сразу поняла, что тебе, Ларка, конец.

Невестка зло сощурила глаза и, скривив накрашенные губы в презрительной усмешке, тихо сказала:

– Исходя из всего вышесказанного, вам тоже – кранты, Евстолия!

– Представь, я это сразу поняла, как только ее увидела, а потому… В общем, не твое дело, что я предприняла, но только эта его Римма здорово обозлилась.

– Римма? Редкое имя для сегодняшнего дня…

– Вот именно… И эта «редкая» особа уведет у меня сына, а у тебя – мужа. Хотя и бывшего, а уведет окончательно! Попомни мое слово, Лариска!

– И что же делать? – осторожно спросила та, поскольку поняла: Евстолия что-то задумала. Ради того, чтобы сын по-прежнему ежедневно терся возле ее ложа, она готова пойти на многое, если не на все.

– Деньги есть? – спросила мать Егорова.

Лариса тут же полезла в сумку, но Евстолия остановила ее:

– Да не копошись ты! Я не про твое паршивое портмоне спрашиваю! Деньги нужны другие, большие!

– Для чего? – удивилась Лариса. Она тут же попыталась представить какие-нибудь способы употребления денег, пригодные для возвращения мужчины в лоно покинутой им семьи, но не придумала ни одного.

– В общем, так… – сказала Евстолия и, в возбуждении несколько отлепившись от своих подушек, начала излагать.

* * *


Полина Хижняк с отвращением смотрела на свой стильный мобильник, инкрустированный черным перламутром. Если бы он не был таким дорогим, она с удовольствием шарахнула бы им о стену, чтобы он разлетелся на мелкие кусочки. Именно по мобильнику ее любовник, за которого она очень хотела выйти замуж, Игорь Маретин, только что сообщил ей, что между ними все кончено. Конечно, его слова не были для Полины полной неожиданностью, а потому она не потеряла ни сознания, ни способности соображать. Она давно поняла, что у Игоря появилась другая женщина. Нет, от него не пахло чужими духами, и на одежде не было следов губной помады, но Маретин чересчур старательно делал вид, что постепенно теряет к Полине интерес. Ему, видимо, казалось, что бросить ее сразу будет некомильфо, и он растягивал процесс во времени. Она предпочла бы, чтобы ее сразу выдернули из сердца, как больной зуб из десны, но приходилось делать вид, что процесс «бросания» идет нормально и безболезненно.

Полина, пожалуй, могла бы даже назвать число, когда Маретин познакомился с другой. Это произошло сразу после Дня защитника Отечества. Ночью после праздника Игорь еще был нежным и пылким, а уже двадцать четвертого февраля замямлил про усталость и головную боль в тот самый момент, когда Полина только-только вошла во вкус и готова была предаваться страсти еще часа полтора. Тогда она, конечно, поверила, что у него болит голова и все такое… Но к Восьмому марта усталость Маретина превратилась в запущенно-хроническую. Видимо, на ее истощенной почве и взрос тот жалкий кустик плешивой мимозы, который он подарил Полине в честь женского дня. К кустику прилагалась коробка пересохших конфет, скорее всего купленная в переходе метро, и флакон туалетной воды без запаха и цвета, похоже, из соседствующего с конфетами бутика.

Полина любила Игоря Маретина, а потому изо всех сил бодрилась и не устраивала ему ни допросов, ни сцен ревности. Она надеялась, что та, другая, не сможет не почувствовать, что у Игоря есть еще кто-то, кроме нее, и проколется первой, а именно: закатит ему скандал. Маретин тогда сразу поймет, кто есть кто, и непременно вернется к Полине, поскольку только рядом с ней в любое время суток можно отдыхать душой и телом.

Сегодня Игорь отнял у Полины надежду на ближайшее, а также и на все последующие единения душ и тел. Он даже не стал утруждать себя какими бы то ни было объяснениями. Сказал, что они больше не увидятся, и, чуть помолчав, добавил инфернальное – никогда. Полина просипела жалкое «почему?», но Маретин трусливо отключился.

Полина могла сразу же, еще двадцать пятого февраля, узнать, кто позарился на ее потенциального мужа, и пресечь поползновения соперницы на корню, но посчитала подобные действия для себя унизительными. Она решила, что будет вести себя с Игорем так корректно и одновременно так сексуально-эротично, что у него в ближайшее время не останется никаких сомнений в том, кого из двух женщин выбрать.

Полине не везло в личной жизни, несмотря на весьма привлекательную внешность. Отчасти она сама была виновна в этом. В ее глубокие серые глаза с бархатной черной окантовкой влюблялись многие приличные молодые люди, но ее тянуло на несчастных и убогих. Годам к тридцати Полина стала считать это свойство собственной натуры таким же извращением, как, скажем, педофилия и прочие пагубные пристрастия. Однажды в бульварной газетенке, которую читала от скуки в транспорте, она напоролась на объявление: «Познакомлюсь с женщиной после тридцати, инвалидкой, желательно с одной ногой» и решила, что они с мужчиной, жаждущим неполноценную возлюбленную, почти одной крови. Всех Полининых молодых людей в некоторой степени тоже можно было отнести к инвалидам, так как они имели недостатки внешности, столь же неисправимые, как и отсутствующая нога.

Началось все в выпускном классе средней школы. Конечно, Полина, как и все девчонки, влюблялась и до этого бессчетное число раз, но влюбленности были детскими, глупыми, а потому мимолетными и не оставляющими в душе ни ран, ни воспоминаний. Первой ее длительной и, как тогда казалось, вечной любовью стал Стасик Алексахин из параллельного класса.

Стасик был очень ярким блондином, но эта яркость являлась не достоинством, а весьма серьезным недостатком. Стасикина кожа была до такой степени тонкой, что сквозь нее просвечивало то, что просвечивать не должно. За счет этого его лицо имело оттенок «Докторской» колбасы очень хорошего качества. Ядовито-соломенную шевелюру Стасик стриг коротким ежиком. Сквозь торчащие во все стороны волоски просвечивала все та же «Докторская» колбаса. Черты его лица были обыкновенными, а губы – даже очень выразительными: пухлыми и густо малиновыми. Девчонки между собой сначала называли Алексахина Стасиком-мясо, а потом сократили это длинное прозвище до второй его составляющей.

Полине было жаль Стасика-мясо. Ей казалось, что его бледно-голубые глаза полны вселенской тоски, а малиновые губы жаждут поцелуя, который, как в сказке-наоборот, расколдует его и, возможно, даже превратит в прекрасного принца. Полине виделось, как она целует яркие губы Алексахина и он, вдохновленный и просветленный, становится несколько бледнее и отращивает волосы, которые приобретают благородный золотой отлив. Потом, в знак благодарности, Стасик дарит Полине сумасшедшую любовь, и они живут долго и счастливо и умирают в один день, или, в крайнем случае, Алексахин несколько раньше.

Когда разыгранной в воображении мелодрамы Полине стало маловато, она начала смотреть на Стасика призывно и, как ему казалось, вызывающе. Алексахин от ее взглядов дико смущался и еще пуще багровел лицом, чем доказывал справедливость клички Мясо.

Еще очень долго самыми изощренными способами Полине пришлось доказывать Стасику, что она не замышляет против него ничего иезуитски оскорбительного и что намерения у нее самые серьезные. Полина дозрела до стадии сильно воспалившегося волдыря, который, прорвавшись, должен был непременно одарить ее самым фантастическим наслаждением. Она днем и ночью представляла, как окончательно обалдеет Алексахин, когда она ему, изгою и парии, царственно подарит собственную персону. У нее винтом скручивало внутренности от предощущения этого волнующего момента, и ее бросало в сладострастную дрожь только от одной мысли о Стасикиных прикосновениях.

Когда до Алексахина наконец дошло, чего от него хочет Полина Хижняк, все произошло именно так, как она и мечтала. Его восхищению, нежности и, главное, благодарности не было границ, а Полина была щедра и безоглядна. Ее тело трепетало, губы не отрывались от алексахинских, а глаза сочились нездешним светом. Стасик-мясо думал, что эдакий катаклизм происходит с девушкой исключительно вследствие его нерастраченных по пустякам, незаурядных сексуальных способностей. Он даже не мог предположить, что Полина входила в состояние экстаза вовсе не от его недюжинной мужественности, а от осознания величия своей благотворительности. Она чувствовала себя императрицей, которая предается любви с последним конюхом собственного скотного двора. Ощущение того, что ее любовь ненастоящая, неправильная и где-то даже позорная, обостряло чувства Полины до такой степени, что у нее крышу сносило. Она была настолько страстной и неистовой, что бедный Стасик в самом скором времени стал ее преданной собакой. Полина упивалась преданностью и жаркими малиновыми губами Алексахина месяца три, а потом заскучала. Оказывается, и экзотические конюхи могут поднадоесть. Они хороши только поначалу, а потом становится совершенно очевидным, что у них немытые тела и нечищеные зубы. Нет, Стасик, конечно, мылся и чистился, но его тело было таким же колбасно-розовым, как и лицо, а превращаться в прекрасного принца молодой человек и вовсе не торопился.

Когда подружка Танька закрутила серьезный роман с первым красавцем школы, жгучим брюнетом Витенькой Красновым, Полина трезвым взором взглянула на предмет своего вожделения и ужаснулась тому, что увидела. Нездоровый роман надо было срочно заканчивать и так же срочно искать взамен желто-розового Алексахина какое-нибудь жгучее подобие Краснова. Дело неожиданно осложнилось тем, что Стасик ничего заканчивать не хотел и, даже наоборот, предлагал срочно вступить с ним в законный брак, не дожидаясь выпускного вечера, который, в общем-то, был не за горами. Полина убеждала враз опостылевшего кавалера в том, что до совершеннолетия расписать их могут только в случае ее беременности, и Алексахин тут же брался это организовать, не откладывая дела в долгий ящик.

Бедной Полине пришлось срочно перестраиваться и изображать из себя роковую женщину, у которой подобных Стасиков – целый вагон и маленькая тележка. Алексахин никак не мог поверить, что с таким же залихватским неистовством его девушка может предаваться страсти еще с кем-то, кроме него, но два одноклассника, за которых Полина написала рефераты по истории и еще позволила им сдуть парочку домашек по тригонометрии, убедили Стасика в этом окончательно и бесповоротно. Оскорбленный Алексахин от вероломной прелюбодейки отвалил и с превеликим удовольствием удалился бы в какую-нибудь пустынь или «в глушь, в Саратов», если бы не надо было сдавать выпускные экзамены, которые из-за его трагедии отменять никто не собирался.

Свободная от притязаний Стасика Полина огляделась вокруг и среди множества симпатичных и мускулистых сверстников опять выбрала ущербного.

На четвертом молодом человеке, который был самым умным из ее однокурсников, но отличался изрядной длиной тела в сочетании с узкими плечами и впалой грудью, девушка всерьез призадумалась над своими донельзя странными пристрастиями. Подруга Танька, которая была уже замужем за тем самым жгучим Витенькой и с которой Полина этот вопрос обсуждала, заподозрила у Хижняк гипертрофированно развитый инстинкт сестры милосердия. Сама же Полина догадывалась, что дело не только в милосердии, а даже скорее наоборот. Ей хотелось и впредь получать бесконечные доказательства преданности, благоговения и преклонения от тех мужчин, которые по ряду показателей до нее не дотягивали, а потому были ее недостойны. Еще и еще раз ей не терпелось испытать ощущение бьющего через край возбуждения от предчувствия того, как она будет себя дарить, а они, недостойные, лобзать следы ее ног. Именно тогда, когда она разложила свои чувства и ощущения по полочкам, ей и попалось на глаза объявление страждущего безногой инвалидки. Полина причислила себя к извращенцам и затаилась.

С Маретиным Хижняк познакомилась в поликлинике, где они томились в очереди к участковым терапевтам, кабинеты которых находились рядом. Красавец Игорь поначалу совсем не заинтересовал Полину, так как с точки зрения внешности был совершенно безупречен, если не считать сильно покрасневших носа и глаз ввиду крайне запущенного ОРЗ. Когда же Маретин дождался ее выхода из кабинета врача и попросил «стать родной матерью» на время чересчур остро протекающего заболевания, некоторый интерес к нему у Полины пробудился. Дефект у нового знакомого был хотя и временным, но ярко выраженным, а потому в течение болезни его вполне можно было посчитать конюхом и подарить ему себя.

Накушавшийся жаропонижающих таблеток Игорь неожиданно оказался так хорош, что Полина готова была не только дарить ему себя и по выздоровлении, но еще и что-нибудь приплачивать, только бы он от нее за ненадобностью не отказался. В конце концов, эта новая и такая необычная для нее привязанность вытеснила из Полининого сознания все извращенные фантазии насчет конюха и императрицы. Она впервые по-настоящему полюбила.

Маретин оказался разведенным, а потому настолько ученым и битым жизнью, что вступать в новый брак не имел никакой охоты. Полина и не настаивала. Она целых пять лет была счастлива тем, что любимый человек рядом. Игорь никогда не говорил ей о любви, но она нисколько не сомневалась в ее наличии. Он столько раз доказывал ей свою любовь самыми разными способами и вдруг… Что же она, Полина, упустила? Чем же та, другая, лучше ее? И что теперь делать? Неужели придется поступиться принципами?..

* * *


В отделе, конечно, долго судачили о том, что Римма Брянцева подлой змеей вползла в душу Юрию Николаевичу Егорову, который раньше ни в чем предосудительном замечен не был, и разрушила тем самым здоровую и крепкую ячейку общества. Мариванна Погорельцева утверждала, что Брянцева специально выпендрилась и купила Егорову в подарок жужжащую электрощетку, потому что иначе начальник и не думал замечать Римминых поползновений, которые ей, прозорливой Мариванне, были очевидны уже очень давно. Еще на Новый год Брянцева пришла в отдел в очень короткой юбке и нарочно резала колбасу прямо перед носом Юрия Николаевича, который к такому поведению женщин отдела совершенно не привык, а потому был ошарашен. А от ошарашенности один шаг до… тем более когда в руки суют абсолютно ненужную, да еще и вызывающе красную электрощетку.

Римма невозмутимо ходила на работу в той самой новогодней короткой юбке, и сотрудники в конце концов привыкли и к юбке, и к отсутствию широкого обручального кольца на пальце Егорова. Поднатужившись, даже Мариванна притерпелась к тому, что начальник отдела на собственной машине не только подвозит Брянцеву домой, что еще куда ни шло, но и привозит ее на работу. Иногда Погорельцева подходила к Римме и просила: «Подпиши у своего заявку на картриджи и бумагу для принтера. Он тебе не откажет».

Римма безропотно носила Егорову на подпись и заявки, и чужие заявления, но, в отличие от сотрудников, привыкнуть к тому, что у нее особые права на начальника, никак не могла. Ей все время казалось, что вот-вот пробьют какие-нибудь часы, и «Ауди» Егорова превратится в тыкву, а она, Римма, – опять в уныло-бледную особу, каковой являлась до памятного Дня защитника Отечества.

– Почему ты так и не вышла замуж после развода? – однажды спросил ее Егоров. – По-моему, прошло уже много времени с тех пор…

Времени с тех пор прошло действительно много – около восьми лет. Римма признала:

– Да, я развелась давно.

– И что? – Егоров явно тоже хотел все про нее знать.

– Понимаешь, я сама виновата, что так все получилось…

– Ты не могла быть виновата, – сказал Егоров и поцеловал ее в висок. – Ты самая лучшая из всех женщин, которых я когда-либо знал.

От этих слов у Риммы защипало в носу. Она ткнулась ему в грудь и прошептала:

– И я люблю тебя, Юра… если бы ты знал, как я тебя люблю… Только я действительно виновата. Ты же знаешь, у меня не может быть детей, я тебе говорила… А он… ну, мой муж… он очень хотел ребенка. Я лечилась, и все безуспешно. Он утешал, говорил, что еще ничего не потеряно, что надо надеяться… Он был терпелив и даже нежен, а мне казалось, что он со мной живет из жалости, и я… В общем, со мной начались истерики. Я подозревала его в связях с другими женщинами… Я замучила его, Юра… Не он меня, а я его… Как хорошо, что у тебя уже есть сын…

– Я любил бы тебя все равно…

– Нет! – Она вскинула на него сочащиеся слезами глаза. – Ты даже не можешь представить, как отвратительно я себя вела! Я пыталась все перевернуть… будто бы это он виноват, а я страдаю… В общем, никто не смог бы этого вынести, а он… он терпел… И я пошла в загс и подала заявление о разводе. Он забрал его, а я снова… А потом, в общем, я не хочу больше рассказывать… – И Римма разрыдалась.

– И не надо, – сказал он, прижав ее к себе. – Не рассказывай… все уже в прошлом…

А она все плакала и плакала. И уже вовсе не потому, что было стыдно или больно вспоминать, а потому, что это так уютно – плакать у него на груди, прижиматься мокрой щекой к его рубашке, сквозь которую она чувствовала его кожу. Так сладко слышать слова утешения, сочувствия и бесконечные уверения в сумасшедшей любви, несмотря ни на что и вопреки всему, а потом самой в тысячный раз говорить о безбрежности и беспредельности собственных чувств. Говорить до тех пор, пока слова не прервутся поцелуем, таким же сладостным, как только что прозвучавшие признания в вечной преданности. А потом, когда совсем отпадет надобность в насквозь промокших от слез рубашках и мешающих блузках, уже не думать ни о чем, не сожалеть о прошлом, не мечтать о будущем, а таять и растворяться в сиюминутном, единственно правильном и необходимом.

* * *


В тот вечер, когда Юра первый раз привез ее к себе, Римма, трепещущая и смущенная, не заметила, что обстановка несколько странновата для мужчины. Утром она с удивлением разглядывала старую тяжеловесную лакированную мебель, смешную пятирожковую люстру с белыми плафонами в виде колокольчиков и шторы с крупными бордовыми георгинами. Когда она бросила ревнивый и в то же время растерянный взгляд на трюмо, уставленное разноцветными коробочками и вазочками, Егоров рассмеялся:

– Я же говорил тебе, что после развода живу в квартире Анечки! Ты ее видела у мамы… Ну! Вспомнила?

Римма действительно вспомнила пожилую женщину с толстой косой, уложенной на голове серебряной короной. Да-да… Юра что-то такое говорил, только она тогда не посчитала это важным. Потом Римма привыкла и к сливочно-желтому свету, сочащемуся из колокольчиков люстры, и к плюшевому покрывалу, и к георгинам на шторах, и к пустым коробочкам от старых духов, теснящимся у зеркала. Она с удовольствием и очень бережно вытирала с них пыль: с «Красной Москвы» с малиновой кисточкой на макушке, с почему-то не распакованной «Пиковой дамы», с коробочки с рассыпчатой пудрой. Иногда ей казалось, что она живет в начале шестидесятых, и у нее почему-то теснилось в груди, и даже хотелось вспомнить то, чего она никак не могла знать, поскольку родилась в семьдесят первом.

Вот и сегодня она любовно стирала пыль с вещей, принадлежащих Анечке. Эта женщина связана с Юрой, а все, что хоть как-то касалось его, было полно для Риммы особого смысла и значения. Старые душистые коробочки были трогательны, георгины на шторах – сентиментально-грустны, а тяжелая темная мебель внушала почтение и, казалось, обещала Римме, что их отношения с Юрой будут так же незыблемы и вечны, как эти буфеты, трюмо и шкафы.

Сам Егоров, как всегда по субботам, уехал к матери, посещать которую Римма отказалась наотрез. Он не настаивал, но, уходя, смотрел на нее долгим печальным взглядом, будто просил перестать дуться и простить наконец больную старушку, чтобы между всеми, кто ему дорог, установилась бы полная гармония. Римма обнимала его за шею и жарко говорила о своей любви, о том, что с нетерпением будет ждать его возвращения, и он откликался так же страстно и уже никуда не хотел ехать, и ей приходилось буквально выставлять его за дверь.

Сегодня вечером Римме предстоял первый выход в свет вместе с Егоровым. Его школьный товарищ отмечал день рождения в ресторане «Дельфин», и Юра заявил, что без нее никуда не поедет.

– И кем ты собираешься меня представить? – спросила она.

– Это не дипломатический прием, а потому все будет просто, без церемоний. Все и так поймут, кем ты мне приходишься. И вообще… – Егоров обнял ее и поцеловал в шею. – Я бы представил тебя своей женой, но ты ведь не позволишь, да?

– Я не жена тебе, Юра…

– Так давай поженимся! За чем дело стало?

Римма закусила губу. Нет… Еще рано даже говорить об этом. Конечно, она любит его, безумно любит… Она ни разу не пожалела о том, что сказала Егорову эти слова в первый же вечер. И он ее тоже любит. Она это чувствует. Да что там, она точно знает, и все же… И все же снова замуж Римма пока не хочет. Слишком печальны воспоминания о первом замужестве. И страшится она именно себя. Как бы ее опять не понесло на истерики, когда Юра, законный муж, будет уходить то к матери, то к сыну, а она останется сидеть одна и подозревать его в измене.

– Давай подождем, милый, – сказала она.

Он вздохнул и, наверно, раз в двадцатый ответил:

– Как скажешь…


Римма огляделась вокруг. Все было приведено в порядок. Анечкины вещицы заняли привычные места. В комнате чисто, уютно и пахнет свежевыглаженными Юриными рубашками. Пожалуй, уже есть смысл убрать их в шкаф, оставив на плечиках одну, светло-бежевую, которую он наденет в ресторан. Римма подергала тугую дверцу. Как и всегда, открыть ее удалось только с третьего раза, дернув изо всех сил. С верхней полки открытого шкафа на Римму упала коробка из-под обуви. Она попыталась ее поймать, выпустив из рук рубашки, но ей не удалось. Крышка коробки спланировала на пол. Вслед за ней прямо на Юрины рубашки посыпались старые фотографии, письма и бумаги. Римма подняла несколько фотографий. На одной были изображены незнакомые ей люди в смешных мешковатых одеждах. С другой улыбалась юная девушка с простоватым, но очень милым лицом. Судя по толстой косе, переброшенной на грудь, этой девушкой была Анечка. Римма ответно улыбнулась ей и подняла с пола сложенное прямоугольником письмо с загнутой боковиной, как делали раньше, чтобы впихнуть тетрадные листки в чересчур короткий конверт. Она не собиралась читать чужое письмо, но на глаза неожиданно попалось слово «люблю». Римма сама была настолько переполнена любовью, что инстинктивно перевела взгляд повыше и прочитала: «…не смогу никогда, но сделаю все, чтобы он ни в чем не нуждался. А люблю я одну лишь тебя. И ты об этом знаешь. Все утрясется, моя милая, уляжется. Мы все равно не могли бы…» На этом месте Римму прервал звонок. Видимо, вернулся Егоров. Он любил, чтобы Римма открывала ему дверь, и они целовались на пороге, будто не виделись сто лет.

Римма зачем-то сунула письмо в книгу, которую читала, и побежала открывать дверь. Действительно вернулся Юра. И, как всегда, она юркнула к нему под куртку, забыв про рассыпанные письма и фотографии. Вспомнить про них пришлось очень не скоро, только когда пришла пора оторваться друг от друга, чтобы собираться в ресторан.

– А вот это я, смотри! – весело сказал Егоров и протянул Римме фотографию с толстощеким мальчуганом, который сидел на коленях все у той же Анечки.

– Ты? – удивилась она и еще раз вгляделась в фотографию. – А почему ты вместе с Анечкой?.. Слушай, а все-таки она кто?

– Узнала, да? – почему-то обрадовался Юра. – По косе, конечно. Знаешь, я в детстве любил смотреть, как она расчесывает волосы. Они у нее были длинные-длинные, почти до полу, и волнистые, видимо, от косы… У меня аж дух захватывало, представляешь?

– Представляю, – улыбнулась Римма. – Ну, расскажи, кто она?

– Я действительно не знаю, кем ее считать. Она нам как родственница, хотя по крови чужая. Начну, пожалуй, с отца. В советское время он был заведующим книжным магазином «Мир науки». В нем продавались учебники, словари, справочники, энциклопедии и разнообразная техническая литература. Занятие по тем временам было довольно хлебным, потому что любые хорошие книги, а также учебники со словарями достать было трудно. Отец имел массу знакомых в разных кругах, ну и… он им книги, они ему тоже что-то, по возможности… В общем, жили мы хорошо. Ты видела, какая у мамы квартира. Может, обратила внимание на книжные шкафы?

Римма кивнула. Даже в той комнате, где лежала Евстолия Васильевна, книг за стеклами книжных шкафов было много.

– Так вот, хотя отец продавал техническую литературу, увлекался он древнерусской живописью. Не в том смысле, чтобы иконы собирать. Он собирал книги и альбомы по русской живописи и еще по западной средневековой. У нас много редких экземпляров, за которые и по сей день можно выручить хорошие деньги. Но мама наотрез отказалась их продавать, даже когда мы здорово нуждались после смерти отца.

– А Анечка-то? – нетерпеливо спросила его Римма.

– Уже и до Анечки недалеко. Слушай! Однажды в какой-то поездке отец выпросил у одного человека старинную книгу… «Часослов» называется… с потрясающими иллюстрациями – я тебе потом покажу – от них прямо не оторваться. Разумеется, он заплатил хорошую сумму, но в дополнение к деньгам этот товарищ попросил устроить на работу в тогдашнем Ленинграде… его племянницу из-под Ржева, из деревни со смешным названием Мышкино. Отец пообещал, и к нам приехала Анечка. Ей тогда было лет двадцать. Приспособиться к столичной жизни она долгое время никак не могла, а поскольку никакой специальности у нее не было, то как-то само собой получилось, что она осталась у нас вроде бы за кухарку. Нет, ты не думай, никто ее прислугой не считал. Она стала членом нашей семьи. А я вообще долгое время был уверен, что у меня две мамы. Одна строгая и серьезная – это известная тебе Евстолия Васильевна, а другая – веселая добрячка Анечка.

– И что же, она так у вас все время и прожила? Даже замуж не вышла?

– Она вроде бы выходила и даже уезжала в свое Мышкино, а потом почему-то опять вернулась, но все это происходило тогда, когда я был слишком мал, и потому ничего не помню. Собственно говоря, перипетиями личной жизни Анечки я никогда не интересовался. В детстве мне было достаточно того, что она любила меня, а я – ее. Когда повзрослел – спрашивать стало как-то неловко, а теперь уж история ее замужества вообще быльем поросла. Анечка всю жизнь с нами рядом. Эту квартиру ей купил отец. Она ее, видишь, и обставила по своему вкусу, и вещи личные тут держит… фотографии вот… письма, но живет большей частью у нас.

Егоров взглянул на часы и присвистнул:

– Ну ничего себе! Уже пятый час! А ну давай быстро!

Они кое-как покидали фотографии и письма в коробку, затолкали ее обратно на верхнюю полку шкафа и начали весело и бестолково собираться в ресторан.

* * *


Интерьер ресторана «Дельфин» был выдержан в сине-голубых тонах, которые дизайнеры, видимо, одни только и считали морскими. Даже стеклянная посуда отливала синим и голубым. С каждого предмета нагловато ухмылялся тот самый дельфин, который дал название ресторану. Все в этом заведении вызывало у Риммы раздражение, недоверие и почему-то казалось подозрительным. И дельфин был каким-то мультяшным, и сине-голубого цвета – явный перебор, и именинник – чересчур приторный мужчина. Он долго слюнявил Риммину руку и рассыпался в таких вычурных комплиментах, будто она выглядела отвратительно и он очень старается, чтобы другие этого не заметили.

Римма специально бросила оценивающий взгляд в зеркало, которое тоже отливало голубым. Нет же! Она сегодня необыкновенно хороша и сама удивлена, как гибко ее тело под черным облегающим платьем, как золотятся волосы! А лицо… Может быть, этого Аркадия испугало ее лицо? У нее оно сегодня особенное… Не лицо, а олицетворенная любовь…

Римма бросила взгляд на своего спутника. Как она могла раньше думать, что у него ординарная внешность? У Юры такой благородный вид, даже, пожалуй, аристократический. Как ловко сидит на нем замшевый пиджак! А рубашка в тон светло-карим глазам! И взгляд… Какой у него взгляд! Она с ума сходит, когда он на нее смотрит… Неужели он когда-то так же смотрел на свою жену и на… других женщин, которых старуха Евстолия ему приписывает? Да нет же! Не было у него никаких других! А жену, пожалуй, можно и простить, потому что у нее, Риммы, ведь тоже был муж и она, между прочим, его любила…

Римма тряхнула завитыми золотыми кудрями, отгоняя ненужные воспоминания, и попыталась вникнуть в пространный тост, который с большим пафосом произносил еще один Юрин друг. Вникнуть никак не удавалось, потому что именинник Аркадий слишком сладко щурился и сквозь свои полуприкрытые веки явно следил за ней. Римме было неуютно и как-то липко. Неужели он не понимает, что ей нет никакого дела до его взглядов? Они, конечно, как и брань, на вороте не виснут, но все-таки неприятны. Впрочем, у нее теперь есть защитник и от взглядов, и… от всего остального. Егоров, будто почувствовав, что она о нем думает, накрыл ее руку своей ладонью, и это не укрылось от Аркадия. Его веки сомкнулись, а потом вдруг так неожиданно распахнулись, что Римма вздрогнула, не успев отвести от него взгляд. Он непременно что-нибудь такое подумает… Странно, почему он без женщины на собственном дне рождения… Неужели не женат? Опасный тип…

Потом тосты произносили другие приглашенные. Говорил так же и Юра, отмечая выдающиеся деловые качества Аркадия, а Римме почему-то думалось о том, что этот деловой человек как-нибудь непременно подложит Егорову хорошую свинью.

Когда выспренние речи приглашенных закончились, а количество закусок поубавилось, именинник предложил гостям перед горячим расслабиться, потанцевать и первым подошел к Римме. Ей очень не хотелось уходить от Егорова и, в соответствии с современными танцевальными нормами, чуть ли не обниматься с Аркадием на виду у почтенной публики, но Юра сам подтолкнул ее к другу.

– Вы давно знакомы с Юркой? – спросил Аркадий, тесно прижимая ее к своему сильному, несколько полноватому торсу.

– Давно, – односложно ответила Римма, изо всех сил, но безуспешно пытаясь отстраниться. Она сказала правду и неправду одновременно. Они действительно много лет проработали с Егоровым бок о бок, но по-настоящему были близки месяц с небольшим.

Аркадий склонился к ее уху, бесцеремонно отвел в сторону волосы и томно прошептал:

– Почему же он так долго скрывал от своих лучших друзей такое сокровище?

– Спросите у него, – просипела Римма, только чтобы хоть что-нибудь сказать.

– Непременно, – заверил ее именинник и запечатлел прямо в ухо очередной слюнявый поцелуй.

Она обеспокоенно обернулась к Егорову, но он ничего не видел, потому что беседовал с теми, кто остался за столом. Римме не хотелось портить вечер, но суетливые руки Аркадия так непристойно шарили по ее спине, что она уже собралась залепить ему хорошую оплеуху, но музыка наконец закончилась.

– Я хочу танцевать только с тобой, – сказала она Юрию, прижавшись к его плечу и пытаясь угомонить тревожно бьющееся сердце.

– Конечно, – с улыбкой ответил он и повел ее к танцующим.

Римме пришлось потанцевать еще с несколькими Юриными друзьями, которые, кроме дежурных комплиментов, ничего лишнего себе не позволили. Она уже совсем было успокоилась, когда к ней опять направился Аркадий. Одновременно с ним к Римме подошел весьма приятный, чуть седоватый брюнет из-за соседнего столика. Разумеется, она выбрала брюнета. Он тоже отпустил несколько восторженных реплик по поводу ее золотых волос и проникновенных глаз. Он даже предложил встретиться за пределами ресторана, но на Риммин решительный отказ среагировал достойно и навязываться не стал.

А потом с Риммой что-то случилось. Ресторан почему-то поплыл перед ее глазами. Она и пила-то немного, но и этого оказалось слишком. Последнее время она находилась в возвышенно-чувственном состоянии, когда до предела обострено восприятие мира. Ее организм перестроился. Она сделалась чересчур открытой и уязвимой для посторонних воздействий. Ей вообще не следовало приходить на этот день рождения и тем более не надо было пить, но она об этом не знала.

Лица сидящих с Риммой за одним столом начали деформироваться и вытягиваться в разных направлениях. Это было бы смешно, если бы не было так страшно. Она делала вид, что с ней все в порядке, и даже отвечала на чьи-то вопросы, и танцевала со всеми, кто ее приглашал, но чаще всего почему-то с дельфином. С наглым, развязным и скользким синим дельфином. Юра куда-то исчез, и дельфин лез холодными ластами ей за декольте, и приходилось взвизгивать, потому что было противно, а потом она даже швырнула в него фужером, потому что сколько же можно… Она пыталась докричаться до Егорова, но он почему-то не отзывался. Римма поняла, что уезжать из ресторана придется одной. И она уехала бы, если бы что-то не произошло с ее ушами, которые вдруг забило вязкой ватой. И с глазами, перед которыми бешено вращались разноцветные круги.

* * *


– Анечка! Кто там? С кем ты разговариваешь? – недовольно крикнула Евстолия, приподнимаясь с подушек и вглядываясь в закрытую дверь. – Юра пришел?

В дверях показалась голова, украшенная седой косой.

– Это не Юра, Евстолия Васильна, это ко мне, – проговорила Анечка, виновато улыбаясь.

– Тогда нечего так орать!

– Мы не будем, Евстолия Васильна. Мы сейчас пройдем в кухню, чтобы вас не беспокоить.

– Уже побеспокоили! – сердито буркнула старуха и тяжело откинулась на подушки.

Интересно, кто к Анне пришел? Сроду никто не приходил, а тут вдруг явился и сразу разорался. Вроде бы мужской голос. Неужели кавалера себе завела? Смешно это, на старости лет… Хотя… почему бы Анечке и не завести себе наконец кавалера, какого-нибудь бравого мужичка тоже под шестьдесят? Разве для мужчин это возраст? Юра давно живет самостоятельно, а она, инвалидка, Анечке теперь вообще не указ. Та вполне может поселить своего ухажера в дальней комнате напротив кухни. Разве Евстолия может этому воспротивиться, если ей и с постели-то не встать!

Совершенно непонятно, почему они опять так громко разговаривают. Что за манеры? Сколько она Анечку учит, а та все равно остается деревенщина деревенщиной…

Евстолия как раз расположилась среди своих подушек со всем возможным комфортом и решила перечитать что-нибудь из Тургенева, когда дверь распахнулась и в ее комнату вошел седоватый, высокий и плотный мужчина, действительно лет под шестьдесят. В первый момент она даже вздрогнула от неожиданности, потому что ей показалось, будто это сам Николай Витальевич, покойный муж, заглянул к ней с того света. Через пару минут стало ясно, что это не он, поскольку, во-первых, и быть такого не могло, а во-вторых, ее муж выглядел более солидно и интеллигентно. На плече мужчины зачем-то висла Анечка и как заведенная повторяла: «Ну, не надо, не надо, не надо…»

– Добрый вечер, – вроде бы вежливо поприветствовал Евстолию вошедший, но она видела, что эта вежливость далась ему неимоверными усилиями. Он отбросил от себя Анечку, которая еще раз жалобно пискнула: «Не надо…» и затихла, приложив обе ладошки ко все еще розовым щекам.

– Неужели не узнаете? – спросил мужчина, очень знакомо качнул головой, и Евстолия тут же его узнала.

– Никита?! – вскрикнула она и так дернулась, что одна из подушек свалилась на пол.

– Он самый, – улыбнулся Никита, сын ее мужа от первого брака, поднял подушку, небрежно бросил ее прямо на живот мачехе и уселся в кресло напротив кровати.

– Как поживаете? – усмехнулся он.

В его голосе не было вопроса, и Евстолия вся подобралась в ожидании чего-нибудь очень неприятного, поскольку приятного от пасынка она не видела никогда. Рассказывать о своем житье-бытье она ему не собиралась, а потому промолчала.

Никите ее рассказ и не был нужен. Он окинул хищным взглядом застекленные шкафы с книгами и сказал:

– Я пришел за своим.

– Что ты имеешь в виду?

– Я имею в виду папочкину коллекцию книг и альбомов по древнерусской живописи.

– Зачем она тебе? – сдерживая подступающую к горлу ярость, очень спокойно спросила Евстолия.

– Я нашел на нее покупателя, – ответил Никита и гадко улыбнулся.

– Но зачем ее продавать? С течением времени она только ценнее становится!

– А затем, что мне нужны деньги! – рявкнул Никита, и Анечка, прижавшаяся спиной к одному из книжных шкафов, вздрогнула. Стекло дверцы издало короткий гулкий звук.

– Ты не можешь продать коллекцию Николая Витальевича, потому что она тебе не принадлежит. Ты же не собираешься совершить уголовное преступление? – сказала Евстолия и саркастически улыбнулась.

Все многочисленные морщины ее лица опять перестроились в лучи, разбегающиеся ото рта и глаз, усугубив выражение сарказма, что, разумеется, не могло понравиться Никите. Он подался к мачехе всем телом и, неприятно оскалившись, с угрозой в голосе произнес:

– А вы перепишите на меня книги отца, и дело с концом!

– Коллекция не моя… Николай Витальевич давно подарил ее Юрию… Он юридический владелец…

Евстолии не хотелось упоминать Юру, но выбора не было. Никита довольно улыбнулся и, нагло хохотнув, спросил:

– А вы случаем не забыли, чей он сын?

– Он мой сын!! – крикнула Евстолия, дрогнув бесцветными губами. – Я его вырастила! А ты тут сбоку припека! Юра за всю свою жизнь видел тебя раза два от силы! Кому ты нужен!

– А вот чтобы со мной лишний раз не встречаться, пусть и передаст право на владение коллекцией мне! И не только на книги по русской живописи! Тот человек, о котором я говорил, возможно, потом купит и все остальное!

– Никита! Побойся бога! Твой отец собирал эту коллекцию всю жизнь! Зачем же ее разбазаривать?!

– Я уже говорил, что мне нужны деньги! И срочно нужны! Поэтому оставьте свои сантименты при себе!

– При чем тут сантименты? Ты подумал, у кого собираешься отобрать ценное имущество?! Я тебе этого не позволю!!

Последние слова вырвались у Евстолии каким-то жалким скрежетом. Она натужно закашлялась, а Никита расхохотался:

– Да разве вы можете мне не позволить, дорогая Евстолия Васильна! Мало того, что из постельки-то не выпрыгнуть, так вы еще и Юрке – никто и ничто!

– Я мать, – прошептала Евстолия, – так и в его свидетельстве о рождении написано…

– Нашлась мамаша! Да если мне будет надо, я добьюсь медицинской экспертизы, и Юрка получит официальные доказательства того, кто его настоящая мать! И вообще, давно уже пора сказать ему, кто есть кто! А то уж больно много о себе воображаете, Евстолия Васильна! Мумия вы наша! Нефертити… пересохшая!

Евстолия в ужасе смотрела на Никиту. Неужели он сможет это сделать? Она считала Юру своей собственностью и совершенно выбросила из головы, что не приходится ему матерью. И все равно он ее сын, ее!!! Ей кажется, что она даже помнит родовые муки! А ведь его родители могли давно вынашивать мысль о том, чтобы наконец открыться Юрию, и вот теперь Никита… Но отказаться от сына для Евстолии все равно что с живой содрать кожу! И она не откажется! Она непременно что-нибудь придумает! И они не посмеют…

* * *


Римма с трудом открыла глаза. Виски ломило, и очень хотелось пить. Она тяжело приподнялась и огляделась. Где она? Судя по георгинам на занавесках, по-прежнему в квартире Анечки. Почему же так болит голова? Если она сейчас же не выпьет хотя бы глоток воды, у нее во рту все растрескается.

– Юра… – хрипло позвала Римма.

Тут же над ней склонилось его лицо.

– Ну, наконец-то, очнулась, – сказал Егоров, как-то незнакомо улыбнувшись.

– Что со мной? – встревоженно спросила она.

– Ты вчера чересчур много выпила.

– Я? Много выпила? – удивилась Римма. – Зачем?

– Ну… не знаю… Возможно, захотела расслабиться по полной программе.

– По полной программе… Что значит «по полной программе»?

– Я же сказал, ты много выпила.

– Я вообще-то много не пью…

– Да? – спросил Егоров, и Римма сразу поняла, что он в этом сильно сомневается.

– Да… Мы же вместе бывали на вечеринках, которые сейчас называют корпоративными…

– И что?

– И то! Разве ты когда-нибудь видел меня в… ну… нетрезвом виде? – спросила Римма и поморщилась. Две длинные фразы дались ей с трудом.

– Я не обращал внимания…

– Если бы я изменила свое обычное поведение, ты ведь обратил бы на это внимание?

– Возможно.

– Что значит – возможно?! – выкрикнула Римма и села на постели, стараясь не сосредотачиваться на пульсирующей в висках и затылке боли. – Ты что, считаешь меня тайной алкоголичкой?

– Нет, но… – замялся Егоров.

– Что значит «но»?! Договаривай, Юра!

– Видишь ли, врач сказал…

– Врач? Здесь был врач?!

– Да… Пришлось обратиться к врачу… Так вот, он сказал, что, судя по твоему состоянию, ты принимаешь алкоголь довольно давно…

– Как давно?

– Он сказал, что больше года точно…

Римма тряхнула головой, тут же пожалела об этом, поскольку боль ручейками разлилась от висков и затылка по всей голове, и уточнила:

– Я не про то спросила… С чего он вдруг решил, что я… давно пью?

– Я же сказал, он судил по твоему состоянию, – уже с нотками раздражения в голосе ответил Егоров.

– И ты ему поверил?

– Мне не хотелось бы верить, но, во-первых, ты была совершенно невменяемой…

– В смысле?

– В смысле – не держалась на ногах. А до тех пор, пока держалась, лезла к мужчинам прямо на танцполе ресторана.

– Лезла? К мужчинам? Как это? – прошептала Римма, потому что пересохшими губами уже очень трудно было говорить. – Дай воды… Пожалуйста…

Егоров протянул ей бутылку минералки, и она выпила сразу половину. Переведя дух, Римма спросила:

– А во-вторых?

– То есть?

– Ну… ты сказал, что, во-первых, я… ко всем… лезла… А во-вторых?

– А во-вторых, твой однокурсник поведал мне, что ты всегда отличалась невоздержанностью в употреблении алкогольных напитков.

– Однокурсник? – совершенно растерялась Римма. – Какой еще однокурсник?

– Он представился Георгием Геворкяном, Жорой. Знаешь такого?

Еще бы Римме его не знать. Она действительно училась с Геворкяном в институте. На их курсе он был единственным армянином, очень красивым, жгучим и любвеобильным. Но с какой стати Жорику на нее наговаривать? И вообще, где Юра с ним познакомился? И сколько же времени она находилась в отключке?

– Я знаю Жору Геворкяна очень хорошо, потому что действительно с ним училась, – четко сказала Римма, чтобы Егоров не подумал, будто она до сих пор плохо соображает. Она приложила ко лбу холодный бок бутылки и спросила: – А вот ты где с ним познакомился?

– Мы познакомились в ресторане. Он тебя узнал и… В общем, только с его помощью мне удалось затолкать тебя в такси.

– Но… Жора почти сразу после выпуска уехал в Штаты, чтобы никогда сюда не возвращаться!

– Он сказал, что прилетел на несколько дней и как раз свой прилет отмечал с другом в ресторане.

Римма задумалась. С одной стороны, все вроде бы сходилось. С другой – не сходилось ничего. Она никогда много не пила. Она пила мало и только вино. Она и в «Дельфине» не пила ничего, кроме шампанского и какого-то «Муската». И Жорика она в ресторане не видела. Римма так и сказала:

– Я не видела Геворкяна в ресторане.

Егоров неприятно, потому что очень уж трагично, вздохнул и сказал:

– Ты даже с ним танцевала и…

– И что?

– И… словом, вела себя неприлично… Мне даже пришлось перед ним за тебя извиниться, а он сказал, что ты не меняешься…

– Не меняюсь?

– Не меняешься, – подтвердил Егоров и отпил от второй бутылки минералки, которая, словно у фокусника, оказалась вдруг у него в руках.

Римма допила свою бутылку и как можно саркастичнее спросила:

– И что же теперь, когда ты «все про меня знаешь»?

Он пожал плечами, никакого сарказма в ее голосе не заметив, и предложил:

– Может быть, тебе полечиться, а, Римма?

– Да… наверно, мне надо лечиться… – задумчиво сказала она и с трудом поднялась с постели.

– Нет-нет! – замахал руками Егоров. – Ты полежи! Надо же прийти в себя!

– А когда приду, тогда что?

– Не знаю, – честно ответил он.

– Понятно, – отозвалась Римма, взяла у него из рук бутылку, сделала из нее еще несколько хороших глотков и сказала: – Я уже дома, Юра, то есть в себе. В общем, пойду, пожалуй…

Егоров ничего не ответил, и она поняла, что задерживать ее он не станет. На столе, который Анечка застелила черной скатертью с ткаными золотыми цветами, стоял подарочный пакет, будто со специально распахнутым зевом, чтобы в него сподручнее было укладывать вещи. Римма хотела сложить в этот пакет мешающиеся Анечкины вещички, типа расчесок, шарфиков и носовых платков, а теперь в беспорядке побросала туда собственные, что лежали рядом на столе: тюбик тонального крема, зеркальце и книгу, которую последнее время читала. Это было совершенно не то, что следовало бы забрать из квартиры Егорова, но она посчитала за лучшее не задерживаться там, где в ней больше нет нужды.

* * *


Сотрудники Римминого отдела не сразу, конечно, но все-таки привыкли к тому, что жаркому роману между начальником и Брянцевой пришел конец и не стоит больше совать ей служебные записки и заявления: все равно не понесет Егорову на подпись. Мариванна Погорельцева утверждала, что нечеловеческая страсть, которую демонстрировали окружающим Юрий Николаевич и Римма, сразу указывала на то, что браку между ними не бывать. Что есть брак? Брак есть быт и будни, о которые, как замечено еще классиком отечественной литературы, разбиваются любовные лодки. А когда у такой лодки еще и столь сомнительный парус, как все та же нечеловеческая страсть, она, конечно, заплывает далеко, но зато оттуда очень тяжело возвращаться, разве что вплавь и отдельно друг от друга.

Римма пыталась утешать себя сомнительными сентенциями типа: «Хорошо, что это у меня все-таки было, потому что могло бы и не быть» и «Никогда не стоит выбиваться из общей массы и покупать электрощетку, если можно купить ежедневник». Это она бубнила себе под нос, находясь на работе под началом Егорова. Почему-то ей даже в голову не пришло уволиться и начать новую жизнь с другим начальником. Она только теперь наконец поняла, почему они с Юрием Николаевичем до этой пресловутой щетки не замечали друг друга. На работе они практически не пересекались. В отгулы и увольнительные, на бланках которых Егоров должен был расписываться, Римма не ходила, потому что у нее не текли краны, не засорялся унитаз, не болели дети (по причине отсутствия таковых), да и на здоровье она пока не жаловалась. Свои отчеты она передавала начальнику группы Горобцу. Горобец же ей их и возвращал с резолюцией Егорова. После Восьмого марта общих застолий не предполагалось до самого Дня Победы и следующего прямо за ним юбилея все того же Горобца. Таким образом, Римма могла по нескольку дней подряд вообще не видеться с Юрием, стол которого был отгорожен от рабочих мест остальных сотрудников шкафом для папок с бумагами. В общем, Римма Брянцева приняла свою отставку у Егорова как должное, поскольку, как и Мариванна, считала, что такое сумасшедшее счастье не могло долго длиться. Порадовала ее судьба, ну и спасибо ей за это.

Вечерами Римме, конечно, было тоскливо и хотелось плакать, но она не позволяла себе расслабляться и вспоминать. Она научилась абстрагироваться от выматывающих душу воспоминаний еще тогда, когда развелась с мужем. И, будто в насмешку, именно сейчас бывший муж вдруг опять появился на ее горизонте. Он практически вытащил ее из маршрутки, внутрь которой она собралась залезть, чтобы ехать с работы домой.

– Гарик? – удивилась она. – Какими судьбами?

– Я ждал тебя, – улыбнулся он.

– Ждал? Зачем? – еще больше удивилась Римма. – У тебя что-то случилось?

– Пожалуй… Только давай куда-нибудь пройдем!

– Куда?

– Ну… хотя бы… вон в «Плюшку». Кофе попьем, а?

Римма хотела было отказаться, поскольку незачем бередить старые раны, когда новые кровоточат, но заметила, что, прислонившись спиной к своей «Ауди», за ней с Гариком наблюдает Егоров. Пришлось тут же перестроиться. Римма взяла бывшего мужа под руку, и они бодро, нога в ногу, зашагали к «Плюшке». Пусть гражданин начальник видит, что она вовсе не упала духом после того, как он ее практически выставил вон, и что у нее в поклонниках очень даже интересные мужчины. Римма с трудом заставила себя не оборачиваться. Только тогда, когда за ними закрылась зеркальная дверь кафе, она посмотрела сквозь ее стекло на улицу. «Ауди» Егорова на стоянке уже не было.

– И что же у тебя случилось? – спросила Римма и укусила за румяный теплый бочок огромную плюшку, обильно посыпанную пудрой.

Гарик опустил вниз свои темно-карие глаза и помешал ложечкой в чашке. Римма подсунула ему свой пакетик с сахаром, так как вспомнила, что бывший муж любит очень сладкий кофе. Гарик благодарно кивнул, надорвал пакетик, высыпал в чашку сахар и принялся тщательно его размешивать.

– А теперь давай против часовой стрелки, – улыбнувшись, посоветовала ему Римма. Было совершенно очевидно, что Гарик изо всех сил тянет время.

– Да, ты права, я зря тяну, – согласился он и отложил ложку, потом знакомым ей жестом обхватил пятерней подбородок, энергично потер его и продолжил: – Пожалуй, есть смысл сказать все сразу.

– Скажи, – кивнула Римма, отложила на тарелочку аппетитную плюшку и внимательно посмотрела ему в глаза.

– В общем, так… Я предлагаю нам с тобой… начать все сначала… Вот так, значит…

Гарик схватил с блюдечка чашку и залпом выпил горячий кофе. Римма на несколько минут застыла в полном столбняке, а потом спросила, с трудом подбирая слова:

– Как же… с чего это… Мы уже столько лет…

– Да, мы уже много лет в разводе, – перебил он ее, – и не виделись давно, но… мы зря развелись, Римма! По глупости! Мы же любили друг друга!

– Но… теперь уж что…

– Теперь все то же самое! Я тебя давно не видел, а тут вдруг несколько раз встретил с одним мужиком… Ты, конечно, на меня – ноль внимания, а у меня внутри… такое творилось! Понимаешь, я чувствовал, что готов убить его!

– Но… Гарик…

– Да что – Гарик… Девушка! – гаркнул он официантке. – Будьте добры еще кофе и… этот… двойной сахар, пожалуйста!

– Я ведь осталась такой же…

– И отлично, Римма! Как выяснилось, я люблю тебя до сих пор… именно такую, какой ты была. А ты? Неужели ты ничего ко мне не чувствуешь? Ты ведь тоже любила меня… Ведь из-за этой любви все и произошло, разве не так?

Римма кивнула. Гарик говорил правильно. Она любила его и даже изводила любовью, но…

– У меня по-прежнему не может быть детей, – сказала она.

– Да шут с ними! – горячо воскликнул ее бывший муж. – То есть я, конечно, хотел бы ребенка, но… Римма! Я люблю тебя и так… Понимаешь, время это доказало!

Она молчала. После стольких лет жизни врозь странно было слушать о так и не погасшей любви.

– Ну что?! Что ты скажешь мне на это? – торопил ее Гарик.

– Я… я не знаю, как ответить…

– Ну, скажи что-нибудь!

– Дело в том, что…

Римма, будто споткнувшись, замолчала, а Гарик тут же закончил за нее:

– Ты любишь другого, да? Того козла с усами?

– Он не козел…

– Козел не козел… какая разница. Это я так… от ревности… Любишь его, да?

– Люблю, – ответила Римма, – только у нас с ним все кончено…

– Кончено? – переспросил Гарик, и лицо его осветилось счастливой улыбкой.

Римма не смогла сдержаться и улыбнулась тоже. Ее бывший муж всегда ослепительно улыбался. По-голливудски. Ей жаль было его огорчать, но пришлось.

– Ты зря так обрадовался, Гарик, – сказала она.

Он отмахнулся от этих ее слов, опять в один присест выпил чашку кофе и ответил:

– Да я понимаю, что все не так просто, тебе нужно время… Я подожду, Римма… Ты только сразу от меня не отказывайся. Нам ведь всегда хорошо было вдвоем.

Гарик взял руку Риммы и поднес к губам. Она не отнимала ее и вглядывалась в лицо бывшего мужа. Гарик – хороший человек, интересный мужчина. Она всегда сожалела о том, что между ними все так глупо закончилось. И сожалела вплоть до того момента, пока Юрий Николаевич Егоров не увез ее с работы на своей «Ауди».

Римма выдернула пальцы из ладони Гарика и сказала:

– Я ничего не могу тебе обещать… по крайней мере… сейчас…

– Хорошо-хорошо! Я не тороплю тебя. Сказал же, что подожду… сколько надо, но…

– Что «но»?

– Но если ты хочешь забыть того… А ты хочешь его забыть?

– Хочу, Гарик…

– Тогда, мне кажется, долго тянуть не стоит… и…

– И?

– И нужно начать жить со мной или… хотя бы… встречаться…

– Я подумаю, – сказала Римма и поднялась из-за стола. Ей уже не хотелось доедать булочку. Ей хотелось остаться одной и поразмышлять над словами Гарика.

Бывший муж поднялся за ней следом, но она остановила его:

– Не провожай. Я подумаю над твоим предложением… честное слово…

– Я позвоню тебе?

– Звони.

– Телефон…

– Тот же.


Дома, забравшись с ногами в кресло, Римма начала обдумывать то, что с ней последнее время происходило. До сегодняшней встречи с бывшим мужем она запрещала себе анализировать ситуацию и особенно вспоминать отвратительный ресторан «Дельфин». Сейчас же она изо всех сил пыталась вспомнить Жору Геворкяна – и не могла. Она помнила, как с ней танцевал липкий именинник Аркадий и самым бесцеремонным образом прижимал ее к себе, и лез чуть ли не под платье. Неужели со стороны казалось, что это она к нему пристает? Еще она помнит приятного брюнета с седыми прядями на висках. Он очень интеллигентно предлагал ей встретиться в другой обстановке и самым достойным образом принял ее решительный отказ. А что же было потом? Потом она танцевала с Юрой и еще с двумя его друзьями. А дальше? Что было после того, как они съели горячее – какую-то удивительно вкусную рыбу, она совершенно не помнит. Ни-че-го!

Тогда, наверно, неудивительно, что она не помнит и Геворкяна. Если она действительно вела себя так, как рассказывает Юра, то вполне можно представить, как ему было за нее стыдно. У Егорова ведь нет причин сочинять, наговаривать на нее. Или есть? В конце концов, он мог бы открытым текстом сказать, что разочаровался в ней. Для этого незачем было и в ресторан ее водить…

А как бы поступила она, Римма, если бы непотребно напился Егоров? Неужели скривила бы губки и выставила его за дверь? Нет… Она не смогла бы… Любовь – на то и любовь, чтобы прощать, особенно ненамеренные проступки. Не значит ли все это, что Юра ее не любил?

Римма сморщилась и сжала руками виски. Нет, нет и нет! Он любил ее! Любил! Человек не может так притворяться! Да и какой смысл в лицедействе? Юра ведь даже к матери стал ходить реже, чем раньше, потому что никак не мог оторваться от нее, Риммы. Даже на работе Егоров часто выходил из своего закутка, чтобы лишний раз взглянуть на нее, дотронуться до ее плеча. Помнится, Мариванна вечно иронизировала на этот счет.

И что теперь? Неужели все закончилось, как только она единственный раз оступилась? И как с ней такое могло произойти? И почему Жорик Геворкян плел какие-то странности о ее склонности к алкоголю? А-а-а… Тут, наверно, другое! Дело, скорее всего, не в том, что она выпила лишнего и отключилась. Бабник Геворкян, наверное, запамятовал, что Римма и в институте не падала в его объятия. В его воспоминаниях с течением времени их учебное заведение, видимо, трансформировалось в собственный гарем с техническим уклоном, где Римма была одной из наложниц. А у Егорова женская неверность – пунктик. Он рассказывал Римме, из-за чего развелся с женой.

Но ведь нет смысла идти к нему и доказывать, что у нее и было-то всего три мужчины в жизни: бывший муж, он, Юра, и… еще один человек… То есть сначала, конечно, тот человек… ошибка… глупость… беда… Даже если она все это расскажет Юре, разве что-нибудь переменится? Никому ничего доказать невозможно.

А что касается бывшего мужа Гарика, то у них, скорее всего, ничего не получится. У нее вообще ни с кем ничего не получится. Она, Римма, любит Егорова. Она не станет впадать в истерику от того, что он ее оставил. Она не будет также травиться, вешаться или бросаться из окна. Она будет жить, как жила раньше. В конце концов, у нее есть отличные, проверенные временем подруги, родственники, маленькая племянница Санька, дочка брата. Она, Римма, многим нужна. И ей нужны многие, а вовсе не один лишь Егоров…


На следующий день Гарик опять ждал Римму на остановке маршрутных такси у «Петроспецмонтажа».

– Не стал звонить, потому что ты могла отказаться со мной встретиться, – сказал он, усаживаясь вместе с ней в маршрутку.

– Я и отказалась бы, – кивнула Римма. Она специально не стала искать глазами машину Егорова, хотя ей очень хотелось покрутить головой.

– А смысл?

– Мне кажется, что встречаться нам с тобой еще бессмысленнее.

– Брось! – В тесной маршрутке Гарик придвинулся к Римме как можно ближе и шепнул в ухо: – Я помогу тебе забыть его.

Римма болезненно дернулась и задела локтем рядом сидящую женщину с крошечной собачонкой на руках. Собачонка залилась неожиданно громким лаем, и водитель, повернувшись к пассажирам, раздраженно крикнул:

– Щас высажу всех к едрене фене! То у них плееры, то пиво, то шавки всякие! Совсем охренели!

Женщина зажала рукой пасть своей собачки, и та, тут же угомонившись, разлеглась у нее на руках и даже попыталась устроить тоненькую лапку на Риммином локте. Ее хозяйка тут же торопливо извинилась, устроила свою питомицу по-другому, а Римма подумала о том, что, может быть, имеет смысл завести собаку или хотя бы хомячка.


Когда они с Гариком вошли в квартиру, Римма сказала:

– У меня только пельмени.

– Ну и что! – тут же отозвался он. – Я не за жратвой к тебе пришел!

Римма хотела спросить «а зачем?», не спросила, но бывшему мужу, видимо, хотелось говорить именно на эту тему. Повесив на одни плечики обе куртки, и свою, и Риммину, он сказал:

– Я никак не мог заснуть сегодня.

Она опять не стала спрашивать, отчего он не спал, и Гарик вынужден был добавить к только что сказанному простому предложению придаточные причины:

– Я никак не мог заснуть сегодня, потому что все время думал о нас с тобой…

Римма, не отвечая, хотела пройти в кухню к пельменям, но он, взяв ее за плечи, прижал к стене коридора и продолжил:

– Я люблю тебя, Римма. Мне кажется, даже больше, чем тогда, в юности. Ты стала такая… – Он провел рукой по ее щеке. – …Я бы сказал… манящая… влекущая… Сейчас это, по-моему, называется сексапильностью…

Римма попыталась отбросить его руку, но он схватил ее за запястье, поцеловал в ладонь и попросил:

– Ну… обними же меня, что тебе стоит…

– Нет… я… – начала она.

– …люблю другого… – за нее закончил он. – Ты это хочешь сказать, да?

Она молчала, и он опять вынужден был говорить:

– Но если у тебя там… ничего не получается, то почему бы нам… А вдруг получится…

Гарик приблизил свое лицо к Римминому. Оно, его лицо, было таким знакомым, таким родным… И Римма, не выдержав, разрыдалась, хотя давала себе слово не делать этого. Гарик прижал ее к себе, гладил по волосам, беспорядочно целовал в мокрые щеки и твердил вечные и единственно нужные в таких случаях слова:

– Ну ничего… все пройдет… все будет хорошо… вот увидишь…

И Римме показалось, что она вернулась в прошлое, а может быть, и вовсе никогда не расставалась с мужем, и что все, конечно же, у нее будет хорошо, поскольку не может быть плохо, когда рядом такой любящий человек. Да, они с ним ошибались, уходили к другим, но, видимо, судьбой предназначены только друг для друга. Она слышит, как у Гарика частит сердце, чувствует, как подрагивают руки. Он любит ее. Ну что ей еще надо от жизни?

Римма заливисто всхлипнула и прижалась к бывшему мужу всем телом. Она постарается забыть Егорова. Она будет любить Гарика так, как сможет, и у них действительно все будет хорошо. Они станут брать к себе в гости двухлетнюю Саньку, и Гарику будет радостно от того, что в их доме резвится ребенок.

В эту ночь Римма заснула на плече своего бывшего мужа, который, очевидно, останется ее мужем на все отпущенное ей время.

* * *


Гарик теперь почти каждый день ждал Римму на остановке маршрутных такси. Боковым зрением она видела, что очень часто Егоров провожает их глазами, прислонившись спиной к боку своей черной «Ауди». Римма не отваживалась взглянуть ему в лицо, а потому не могла даже представить, каково его выражение. Зато она наконец-то поняла, что с работы надо увольняться как можно быстрее, если она хочет обрести хоть какое-то спокойствие. Гарик ей это тоже активно советовал. Еще он советовал, уволившись, не устраиваться работать вообще. Несколько лет назад он ушел из муниципальной юридической консультации и, занимаясь частной практикой, зарабатывает очень неплохие деньги. За то время, что они не виделись с Риммой, он купил даже небольшой, в три комнаты, загородный домик, дел по благоустройству которого было невпроворот.

Когда она подала заявление об уходе на подпись Егорову, посмотреть ему в лицо ей все-таки пришлось. Она нашла его уставшим и похудевшим. Лоб перечеркивала незнакомая поперечная морщина. Римме не хотелось, чтобы он о чем-нибудь ее спрашивал, и он не спросил. Молча поставил свою подпись на заявлении и сказал, глядя мимо нее:

– Сейчас можно не отрабатывать две недели. А можно и отработать, если надо… В общем, как хотите… По вашему усмотрению…

Римма отрабатывать не стала. Необычно рано выйдя из «Петроспецмонтажа», она, что называется, нога за ногу побрела домой, попутно заходя в магазины, даже не столько за покупками, сколько для того, чтобы отвлечься от печальных мыслей. Ей казалось, что настоящая жизнь, ради которой стоило рождаться на свет, закончилась. Она больше никогда не увидит Юру, а потому будет просто доживать положенный ей срок. Теоретически этот срок должен быть довольно приличным, но, может, ответственное за ее жизнь лицо сжалится над ней, и никчемное существование закончится несколько раньше.

Когда магазины ей осточертели, Римма купила билет на какой-то фильм и честно отсидела все время, пока две бандитские группировки методично уничтожали друг друга. Подойдя из-за этого к собственному дому почти в то же самое время, в какое она возвращалась с работы, Римма увидела на лавочке у подъезда Аркадия, друга Егорова, в день рождения которого с ней случилась самая трагическая история в ее жизни. При виде его холеного полного лица ее захлестнула такая горячая волна стыда, что на глаза даже навернулись слезы. Не без труда проглотив их и ухватившись обеими руками за ручки тяжелого пакета с продуктами, она остановилась перед ним и вопросительно заглянула в глаза. Аркадий поднялся со скамейки и улыбнулся темными шоколадными губами.

– Здравствуйте, Римма! А я жду вас! – весело сказал он.

– Зачем? – просипела она вмиг севшим голосом.

– Поговорить надо.

Аркадий попытался взять у нее из рук пакет, но она не дала, резко рванув его на себя. Одна ручка оторвалась, и им под ноги выпал пакет молока. Пакет лопнул и окатил щегольские серые брюки егоровского друга веером жирных белых брызг.

– Какой ужас! – выдохнула Римма.

Аркадий, продолжая улыбаться, сказал:

– Ну вот! Теперь вам придется пригласить меня к себе, чтобы я мог привести в порядок брюки. Не идти же мне в эдаком виде по улицам Северной столицы нашей родины! Надеюсь, вы не возражаете? – И он все-таки взял у нее из рук пакет.

Римма, конечно, возражала, но брюки действительно выглядели жалко, и вина за это безобразие целиком и полностью лежала на ней. Ничего не ответив, она подняла двумя пальцами мокрый молочный пакет, выбросила его в урну, а потом в кручине застыла перед белой лужей.

– Надеюсь, вы не собираетесь отмывать утрамбованный снег? – спросил Аркадий.

Римма не собиралась, но молока было жалко, потому что она обещала напечь Гарику блинов. Тяжело вздохнув, она пошла к подъезду. Аркадий отправился за ней.

– С вашего позволения я сначала замою брюки, а потом мы поговорим, – предложил он, когда злополучный пакет с продуктами наконец угнездился на кухонном стуле.

Римма, опять не произнеся ни слова, принесла из ванной махровый темно-зеленый купальный халат и протянула его Аркадию:

– Вот. Наденьте. Он длинный и… безразмерный… А я приведу ваши брюки в порядок.

– Да не надо… Я как-нибудь сам…

– Бросьте, – махнула рукой Римма. – У меня лучше получится…

– Ну… как скажете, – смущенно согласился он.

Римма пошла в комнату, бросив ему через плечо:

– Позовете, когда переоденетесь.

Она подошла к окну и невидящими глазами уставилась в серое питерское небо. Зачем он пришел? Неужели поговорить с ней его просил Юра? Нет, Егоров не мог вместо себя прислать приятеля. Он должен понимать, что никто третий не может вмешиваться в их отношения. Тогда что этому Аркадию надо?

– Римма! Я готов! – донеслось из кухни.

Аркадий стоял возле стола в носках и в ее зеленом халате, из ворота которого выглядывал кусочек белой футболки. Рядом на стуле висела кожаная куртка, а поверх нее – темно-синий джемпер.

– Вот… брюки… – неловко произнес он, что хоть как-то примирило ее с его домашним и даже каким-то интимным видом.

Римма застирала заляпанный молоком низ брюк и, не отжимая, чтобы не помять их, повесила на веревку. Когда стечет вода, она посушит их утюгом, а потом как следует отпарит.

– Ну… и зачем же вы пришли? – спросила она, когда вернулась на кухню.

Аркадий встал со стула, на котором сидел, и галантно подвинул его ей. Римма села. Он опустился на соседний, окинул ее, как ей показалось, нескромным взглядом и сказал:

– Вы мне понравились, Римма.

Она тут же вскочила со стула, но он усадил ее обратно и довольно раздраженно произнес:

– Да не дергайтесь вы! Я же не могу уйти отсюда без брюк, а потому выслушайте!

Римма с обреченным видом уставилась в пол, а он продолжал:

– Да, понравились! Как только я вас увидел, сразу понял: это моя женщина!

Римма опять нервно дернулась, и он еще раздраженнее сказал:

– Прошу вас! Послушайте! Честное слово, мне эти слова тоже не так уж легко даются, особенно… когда я в таком виде… – И он махнул полой халата. – Может быть, я даже как-то не очень прилично вел себя там, в ресторане… Дело в том, что я был здорово подшофе… Мне еще и на работе пришлось выпить за собственное здоровье. А когда вы пришли, я вообще сошел с катушек… Но никогда не позволил бы себе к вам прийти со своими чувствами, если бы…

Он надолго замолчал, и Римме пришлось спросить:

– Если бы что?

– Если бы не узнал, что вы… ну… словом, что вы с Юркой больше не встречаетесь…

Римме почему-то вдруг стало холодно. Она встала со стула и, зябко передернув плечами, обхватила себя за плечи.

– Мои отношения с Егоровым вас не касаются, – сказала она.

– Согласен, – кивнул Аркадий. – Если бы они у вас с ним были, то меня не касались бы, а уж раз их нет…

– Послушайте, – вдруг улыбнулась Римма. – А вас не смущает, что я… алкоголичка и еще… того… слаба и по другой части…

– То есть? – удивился Аркадий.

– Ну как же… Я же на вашем дне рождения непристойно напилась и к мужчинам приставала. Разве нет?

Он покачал головой:

– Я, знаете ли, сам, в конце концов, так наклюкался… из-за вас… между прочим… потому что Юрику завидовал самой черной завистью. В общем, я очень плохо помню, чем этот идиотский день рождения закончился. Вот какое дело…

– А откуда вы взяли мой адрес? – почему-то испугалась Римма. – Неужели… Егоров дал?

– Нет, ну что вы… В питерской компьютерной базе данных нашел.

– Но ведь надо что-нибудь знать о человеке, чтобы найти…

– Мне кажется, кто-то в ресторане произносил вашу фамилию… Во всяком случае, я почему-то твердо знал, что вы Брянцева. А имени и фамилии достаточно, чтобы найти и телефон, и адрес. – Он прошелся по кухне и, остановившись рядом с ней, сказал:

– Мы не о том, Римма… Давайте сходим вместе куда-нибудь, а? Может быть, я смогу вам понравиться… Ну… не сразу… Я и не претендую, чтобы сразу…

Она покачала головой. Он ей не мог понравиться в принципе. Хотя бы даже потому, что имел непосредственное отношение к Егорову. Юру она не хотела видеть больше никогда.

– Вы не спешите отказываться… Это же всегда можно сделать… Ну что вам стоит сходить со мной, скажем, в театр или… куда вы хотите…

Видимо, оттого, что Римма была слишком близко, он схватил ее за плечи руками и попытался поцеловать. Она силилась вырваться, но объятия его были железными. Он впился губами ей в шею.

– Эт… то… н-н-не… по… рядочно… – выкрикнула она. – Вы… в м-моем доме!! И п-позвол-ляете се… бе…

Он опустил руки, и она чуть не упала. Аркадию пришлось опять схватить ее за плечи, и в этот момент раздался звонок в дверь.

– Вот! – провозгласила довольная Римма. – Это мой… ну, в общем…. п-практически… муж… Он вас сейчас выбросит отсюда…. Вы к-ко мне и дорогу з-забудете…

Она сдула с лица упавшую на него прядь и, даже не поправив выбившуюся из-под джинсов блузку, побежала открывать. Ей и в голову не пришло, что она подозрительно выглядит, а чужой мужчина на кухне в ее собственном купальном халате – более чем странен.

Римма широким жестом распахнула дверь, намереваясь тут же начать жаловаться на взбесившегося Аркадия. На пороге стоял Юрий Николаевич Егоров, ее начальник и самый любимый человек. Она прижалась к стене, а Егоров вошел в квартиру, и дверь за ним захлопнулась. Римма смотрела на него во все глаза, не зная, что сказать и о чем спросить.

– Я… Римма… не могу… – начал он. – Совершенно без тебя не могу… Я видел тебя с одним мужчиной… много раз… Если бы с разными, то это было бы… не так… А с тобой все время один… Он кто?

Римма не могла отвечать. Она вообще лишилась дара речи, потому что никак не ожидала, что Юра может вдруг к ней прийти, и ему пришлось продолжать самому:

– Римма, я люблю тебя… Ты прости, может, это и не надо говорить, но… я, наверно… был не прав, когда поверил этому армянину в ресторане… Разве можно верить кому-то постороннему, если любовь, а, Римма?

А она, сжавшись в комок возле стенки, все так же была не в силах ему ответить. Она совершенно не рассчитывала на то, что их отношения могут вдруг возобновиться.

Она отрезала от себя Егорова, он уже был ее прошлым, невероятно счастливым, но безвозвратным.

– А ты? – продолжал Юрий. – Неужели ты больше не любишь меня? Ведь все было так… Да скажи же хоть что-нибудь, Римма!!!

И когда она уже хотела броситься ему на грудь, из кухни вышел Аркадий в носках и в купальном халате, из-за ворота которого уже не видна была футболка, а потому казалось, что халат надет на голое тело.

– Юрка?!! – удивленно и довольно сипло спросил Аркадий.

– Арка-а-ашка… – еще более севшим голосом протянул Егоров. – Что ты тут делаешь? Впрочем… не надо… и так ясно… – Юрий, растерянно покачивая головой, рассматривал голые ноги своего приятеля, сбившуюся Риммину прическу, размазанную помаду и кое-как запихнутую в джинсы блузку. Потом он приложил к груди обе руки и, запинаясь, сказал: – Вы это… вы простите… я помешал… Ты… м-молодец, Аркашка… Далеко пойдешь… Впрочем, я всегда это з-знал…

Римма, очнувшись наконец, могла бы что-то сказать, но Егорова уже и след простыл.

* * *


Полина Хижняк, разложив перед собой отчеты своих сотрудников, решила еще раз внимательно перечитать их. Может быть, она все-таки ошиблась и паниковать не стоит? У нее голова настолько занята своими проблемами, что везде мерещатся роковые совпадения! Та-а-ак… Вот отчет на заказ Егоровой Ларисы Ивановны. Ее муж, Егоров Юрий Николаевич, живет на улице… в квартире некой Анны Михайловны Параниной вместе с Брянцевой Риммой Геннадьевной. Предпринятые действия… Ресторан «Дельфин»… однокурсник Георгий Геворкян… так… дальше можно пока не читать…. Теперь ее собственный заказ… Маретин Игорь Всеволодович живет на улице Восстания с Брянцевой Риммой Геннадьевной… Нет… Бред какой-то! Не могут же и Игорь, и этот неверный муж Егоров жить с одной и той же женщиной! Или они разные? На разных ведь улицах живут! Хотя квартира на Гоголя не Брянцевой, а какой-то Параниной. И, конечно, не зря такое совпадение имен-отчеств… Да и имя Римма нынче очень редко встречается… Скорее всего, это одна и та же женщина!

– Как вы это объясните? – спросила она вызванного в ее кабинет исполнительного директора Сергея Матвеева и положила перед ним два отчета.

Матвеев внимательно перечитал их и, почесав по-модному небритый подбородок, ответил:

– Щас объясню. Тут такое дело. Значит, в результате действий нашего агентства этот аморал Егоров Ю. Н. от Брянцевой Р. Г. отвалил. Живет один в квартире этой… как ее… – Он еще раз заглянул в отчет. – Параниной А. М…

– Параниной? – переспросила Полина. – Не путаешь?

Матвеев еще раз посмотрел в свои бумаги, покачал головой и ответил:

– Ну да… Параниной Анны Михайловны. Но она уже старая тетка… Вроде как домработница егоровской семьи. Так что Егорова Л. И. вполне уже может забирать своего бывшего мужика, пока он еще тепленький и снова ничейный. Остальное, Полина Борисовна, будет зависеть уже только от нее, а мы, как говорится, умываем руки…

– А это? – Полина нетерпеливо ткнула пальцем в другой отчет.

– А это дело еще в работе. Понимаете, какое дурацкое совпадение вышло… Оказывается, Маретин И. В. как раз и подвалил к освободившейся в результате нашей неутомимой деятельности Брянцевой Р. Г…

– Это я прочитала! Грамотная! – рявкнула Полина. – А что я скажу второй заказчице? Что мы специально освобождаем места, куда мужики могут ходить налево?

– Ну… не надо передергивать, Полина Борисовна! Я же сказал, что дело еще в работе. На наше счастье, к этой Брянцевой мужичье так и липнет. Уже произошел конфликт между Брянцевой, Маретиным и неким Дубовицким Аркадием Денисовичем. Если он не приведет к нужному нам результату, то Брянцеву придется опять брать в разработку. Можно опять провернуть вариант с Геворкяном или поискать еще кого-нибудь… В общем, будем думать, Полина!

– Вот идите, Сергей, и думайте! И помните: время – деньги!

Матвеев кивнул и вышел из кабинета генерального директора АГЕнтства НЕстандартных РЕшений Стандартных Ситуаций – «Агенересс».

Полина уронила голову на руки и с трудом удержалась от рыданий. Конечно, то, что произошло, всего лишь совпадение, но какое отвратительное! Получается, что она сама себе вырыла яму. Если бы этот Егоров не бросил Брянцеву, Игорь Маретин не смог бы поселиться у нее в квартире. Брянцева любила бы своего Егорова, а Маретину пришлось бы продолжать жить с ней, с Полиной.

Хорошо, что она никогда не афишировала свои личные отношения, а потому смогла подать заявление в собственное агентство от лица своей приятельницы Брусницыной Екатерины, от которой якобы и ушел к Брянцевой Игорь Всеволодович Маретин. Конечно, можно бы навести справки у Параниной Анны Михайловны, но пока что-то не хочется. Да! Она попытается справиться самостоятельно. И так уже куча народа вовлечена в решение ее собственной проблемы.

Полинино агентство не зря ело свой хлеб. Оно удовлетворяло до девяноста процентов поступающих заявлений. Безусловно, ее ребята постараются на славу, и от Брянцевой Игорька откинет, как и предыдущего ее поклонника Егорова, но вернется ли он к Полине, вот в чем вопрос! Или, как только что сказал Матвеев, все уже будет зависеть лишь от нее самой. Но что она может еще сделать? Она и так окружала Маретина сумасшедшей любовью почти пять лет.

Полина положила перед собой три фотографии, которые отколола от отчетов. Вот они: Римма Брянцева, Юрий Егоров и Игорь Маретин.

Ну и что эта Римма… Ничего особенного. Блондинка, но не из ослепительных. Глаза, конечно, неплохие… Глубокие и… трогательные. Да, приходится быть честной с собой: в эту женщину можно влюбиться за одни только глаза. А что же Егоров? Тоже ничего мужичок, интеллигентный. Усы ему идут. Но Игорь, конечно, выглядит значительно сексапильнее: яркий, черноглазый и черноволосый… Хотя и с этим, Егоровым, она, Полина, тоже, пожалуй, могла бы… Что-то в нем такое есть… Не зря эта красотка, его жена Лариса, вертелась тут перед Полиной, как на раскаленной сковородке. Золотые горы сулила, если бывший муж бросит любовницу и вернется к ней.

Но это поначалу, когда агентство только-только было образовано, они сдуру обещали клиентам возвращение мужей и жен. Теперь они ученые и в договоре пишут другое: пресечение внебрачной связи. Они связь пресекут, уж будьте уверены, а в лоно семьи, уважаемые клиенты, сами возвращайте свои загулявшие половины.

Сашка Лукашин, с которым Полина организовала это агентство, из него ушел пару лет назад, назвав собственное детище аморальным предприятием, но она так не считала и не считает до сих пор. Насильно в их «Агенересс» клиентов никто не тащит. Более того, они сохраняют семьи, которые могли бы разрушиться из-за мимолетного увлечения. Вот сейчас они, например, работают над сохранением ячейки общества, то есть семьи гражданина Егорова Ю. Н.

А началось все с их с Сашкой Лукашиным старого знакомого, Володьки Горбачева. Однажды утром, после мальчишника в каком-то кабаке, Горбачев проснулся в постели с незнакомой мадам самого непрезентабельного вида. Эта мадам была явно разового использования, а потому никогда не пригодилась бы Горбачеву далее. Вследствие этого ребром встал вопрос, как оправдаться перед женой, которая наверняка находится в коматозном состоянии, поскольку не нашла своего Володьку ни в одном вытрезвителе, ни в одной больнице или даже морге, не говоря уже о квартирах его друзей. Желая помочь Горбачеву, Полина в красках расписала Лукашину, как однажды избавилась от досадливого поклонника Стасика-мясо, и предложила придумать для Володьки какое-нибудь правдоподобное алиби со свидетелями. Лукашин воодушевился, и они с Полиной часа за полтора, сильно увлекшись процессом, сочинили такую невероятную историю, что потом вынуждены были заняться самой настоящей постановкой высокохудожественного шоу, чтобы Володькина жена перестала сомневаться в правдивости «эдакой бредятины». Суть бредятины заключалась в том, что якобы за соседним столиком ресторана, в котором гулял с дружбанами Володька, ужинал со своей дамой кореец, член представительства компании сотовых телефонов «Samsung» в Санкт-Петербурге. Этот самый кореец, будто бы разгорячившись русской водочкой, как раз танцевал со своей желтокожей возлюбленной, когда русские же «золотые ручки» очистили карманы оставшегося без всякого надзора на спинке ресторанного стула корейского черного пиджачка. Кореянка будто бы – в обморок, самсунговец – в скупые мужские слезы, потому как у него в пиджачке находились и документы, и электронные ключи от нескольких сейфов, и билет на самолет в родную Корею, и кредитные карточки, и живые рубли, и доллары, не говоря уже о родных корейских деньгах (ни Полина, ни Лукашин никак не могли вспомнить, как они называются) и паре-тройке сотовых телефонов фирмы «Samsung». И вот целую ночь Володька Горбачев в одиночку, поскольку все сотоварищи неприлично перепились и не вязали лыка, вызывал родную питерскую милицию, выступал в качестве свидетеля на стороне облапошенного корейца, на свои кровные отвозил его в отель, доказывал служащим, что это именно тот самый кореец, который у них проживает, а потом пил у него в номере горькую, чтобы тому не так тоскливо было дожидаться результатов сыскных мероприятий.

Жена Володьки, как любая тертая россиянка, даже и не подумала поверить этим россказням и собиралась навсегда уехать к маме, когда к ним в гости заявился тот самый спасенный кореец, во избежание повторения инцидента уже с двумя телохранителями по бокам. Господин Ким на глазах у изумленной жены принес Горбачеву свою благодарность устно – на ломаном русском, а также вещественно – в виде мобильного телефона фирмы «Samsung», которые в то время еще не так часто встречались у рядовых петербуржцев.

Растроганная корейской галантностью, Володькина жена после ухода делегации даже не подумала посмотреть в окно. Если бы она это сделала, то увидела бы, что господин Ким не только не сел в представительскую иномарку, а по-русски попрощался со своими охранниками за руки и «пошел в отель» на своих двоих. Это, в общем-то, было неудивительно, потому что роль самсунговца довольно талантливо сыграл приятель Лукашина, навсегда обрусевший киргиз, который не только прекрасно говорил на великом и могучем, но и не знал родного киргизского, и даже звался по-русски – Петр Иванов.

А мобильный телефон фирмы «Samsung» Володьке пришлось срочно «потерять», потому что он был собственностью Лукашина, который вовсе не желал с ним расставаться.

После этого представления, достойного премии «Овация», Сашка Лукашин и предложил организовать агентство по манипуляции обстоятельствами и управлению реальностью, сначала в качестве прикола, а потом, когда заказчики вдруг повалили валом, уже на полном серьезе, с официальной юридической регистрацией оказавшегося весьма прибыльным бизнеса. На первых порах они с Полиной только сочиняли оправдательные истории для загулявших на стороне мужей и жен, но потом, вспомнив собственный успех у жены Володьки Горбачева, занялись и постановочными мероприятиями, за которые клиентам приходилось платить значительно дороже.

Если какому-нибудь мужичку приходила в голову идея провести пару деньков с любовницей, к примеру, в престольном граде Москве, ему был прямой смысл обратиться в агентство Полины и Лукашина. В указанное в договоре время они присылали ему по почте официальное приглашение на выездной семинар, соответствующий его профессиональной деятельности. Несколько дороже обходилось приглашение с приложенными железнодорожными билетами, которые покупало агентство, а оплачивал сам мужичок из собственных заначек. И еще дороже, если клиенту хотелось, чтобы приглашение на семинар было вручено его жене, которая должна была при его получении еще и расписаться в фирменном бланке.

Если клиент, который зависал на квартире любовницы в двух шагах от дома, желал, чтобы жена считала его уехавшим в командировку, к примеру в Магадан, то, пока он предавался плотским утехам, агентство готовило ему магаданские сувениры и компьютерные фотки на фоне главных северных достопримечательностей, а также использованный обратный билет из этого славного края.

Обращались в агентство, которое все тот же Лукашин придумал назвать «Агенерессом», не только мужчины, но и женщины. Все приглашения, повестки из суда и военкомата, справки из вытрезвителя, женской консультации и прочие документы были у них подлинными, а потому не дешевыми. Набирая обороты, агентство оснащалось современной техникой и увеличивало ряды своих штатных сотрудников. Появилась даже специальная должность – алибист, то есть специалист по сочинению алиби для неверных супругов. Комплекс услуг, которые «Агенересс» предлагало клиентам, тоже постепенно расширялся. Например, были введены разного рода услуги по созданию определенного имиджа. Кому-то хотелось блестяще отбить «нападение хулиганов», кому-то остановить «сквернослова» в общественном транспорте. Другие мечтали о том, чтобы начальству приходили факсы, в которых их сотрудника, «являющегося высочайшим специалистом в своей области», приглашали на работу предприятия схожего профиля. Ни Сашка, ни Полина поначалу не могли даже представить, сколь велики и разнообразны амбициозные фантазии граждан Санкт-Петербурга.

Кроме создания алиби для неверных супругов, им приходилось сочинять легенды и для начальства, коллег по работе, преподавателей и профессоров институтов, и даже для участковых терапевтов, если клиент вдруг просрочил больничный лист и не явился на прием в означенный день.

Супруга Егорова Юрия Николаевича выбрала из ассортимента «Агенересса» услугу по пресечению внебрачной связи. Суть сей услуги состояла в том, что агентство бралось опорочить в глазах неверных супругов их возлюбленных до такой степени, чтобы связь распалась. Услуга была дорогая, потому что требовала, во-первых, проведения сыскных мероприятий по установлению былых и настоящих связей и контактов, а во-вторых, требовала привлечения профессиональных актеров.

Сашка Лукашин как раз и сломался на этой услуге. Агентство пресекло, согласно прейскуранту, связь одного из преподавателей Питерского университета с собственной студенткой, после чего вышеозначенная студентка бросилась в Неву прямо с Дворцового моста. Девушку спасли, но препод к ней не вернулся по причине ее склонности к истерии и суициду. Таким образом, семья питерского преподавателя была спасена, но «Агенересс» лишился своего основателя и талантливейшего манипулятора обстоятельствами и людьми Александра Лукашина, который заявил в своем прощальном слове: «Поманипулировал – и хорош!»

Как уже говорилось ранее, Полину никакие угрызения совести не мучили. Судя по тому, что этот препод ни разу не навестил несчастную девушку в больнице, рано или поздно он ее все равно бросил бы, и она оказалась бы в водах Невы без всякой помощи со стороны агентства «Агенересс». А поскольку без вмешательства агентства их связь растянулась бы во времени на более продолжительный срок, вполне возможен был нервный срыв с непредсказуемым исходом у жены загулявшего преподавателя, и вместо одной попытки суицида могло быть целых две. Отпустив вдруг засовестившегося Сашку на «все четыре», Полина Хижняк сама встала у руля «Агенересса», но род своей деятельности особенно не афишировала. Игорь Маретин, например, считал, что она держит банальное брачное агентство, и об истинных масштабах подоплек проводимых ею мероприятий даже не догадывался. Название агентства считал плодом необузданной фантазии Полины и в качестве юмора называл брачные узы «петлей Агенересса».

Конечно, Полине и в голову не могло прийти, что когда-нибудь придется обратиться к услугам собственного агентства и с нетерпением ждать результатов его деятельности. Она с трудом удерживала себя от того, чтобы сделать выговор своим сотрудникам за промедление, леность и нерасторопность. Конечно же, они делают все возможное.

* * *


– Зачем ты пришла? – с недовольной гримасой спросил бывшую жену Юрий Николаевич, стоя в дверях квартиры и не позволяя ей войти.

– Юра! Я не хочу разговаривать на лестнице! – выпалила Лариса.

Егоров, все так же морщась, посторонился.

Лариса без спешки сняла куртку, расчесала пышную челку над высоким снежно-белым лбом, подправила ноготком безупречную линию помады под нижней губой и принялась носовым платком вытирать якобы размазавшиеся стрелки на веках.

– Лариса! Я, кажется, уже спросил тебя: зачем ты пришла? – опять обратился к ней Егоров, повысив голос сразу на десяток децибел.

– Не кричи, – глядя на него в зеркало, сказала она, потом грациозно развернулась и одарила его широкой улыбкой.

Улыбка не произвела на бывшего мужа того магического действия, которое производила когда-то. Он сложил руки на груди и уставился на Ларису с выражением терпеливой брезгливости.

– Не смотри на меня так, – сказала она, перестав улыбаться. – Я не хуже других, как ты теперь убедился…

– Да-а-а… все вы одним мирром мазаны, хотя… – Егоров уронил руки вдоль тела и в недоумении уставился на Ларису: – А, собственно, откуда ты знаешь, что я в чем-то убедился?

Она смутилась, но постаралась ему это не демонстрировать.

– Евстолия сказала, что ты уже больше не живешь с… той женщиной, – объяснила Лариса. – Вот я и подумала, что она оказалась ничем не лучше меня…

– Мама вечно лезет не в свое дело!

– Твои дела – ее дела, ты же знаешь.

Егоров нервно взъерошил волосы и опять повысил голос:

– Неужели мне еще раз спрашивать, зачем ты пришла?!

– А неужели тебе не понятно, Юрочка? – бросилась к нему Лариса. – Я люблю тебя и хочу, чтобы все было как раньше.

Он хотел что-то возразить, но бывшая жена закрыла ему рот душистой рукой и горячо продолжила:

– По сути дела, мы оба сходили налево и оба неудачно… оба ошиблись, а у нас сын!

– Ты шантажируешь меня Илюшкой, – отозвался Егоров, убрав от своего лица ее руку.

Лариса почувствовала, что упоминание о сыне поубавило у Юры раздражения, и решила разрабатывать эту тему дальше:

– Он скучает по тебе, Юра. И ты скучаешь… Я же знаю. Илюшка будет счастлив, если ты вернешься!

– Я не вернусь! – бросил ей Егоров и сел на диван, опять скрестив на груди руки и словно отгородившись ими от Ларисы.

– Но почему?!!!

– Потому что, когда я на тебя смотрю, мне каждый раз видится этот твой… со спущенными штанами… посреди нашего коридора…

– Юра… Ну сколько можно? Я виновата… знаю…. и уже сто раз просила меня простить… тем более теперь это вполне можно сделать…

– Что значит «тем более теперь»?

– Ну, теперь, когда тебе тоже приходилось, извини, спускать штаны… перед другой женщиной…

– Лариса!!!

– А что такого?! Я называю вещи своими именами, как и ты, между прочим!!!

– Я не позволю, чтобы… – Егоров так побагровел, что Лариса испугалась, как бы у него не хлынула носом кровь, как иногда бывало.

Она хотела в очередной раз покаянно попросить прощения, но вздрогнула от телефонного звонка. Егоров схватил трубку.

– Да, мама, конечно же, это я! – крикнул он. – И вовсе я не кричу! Нет! Не кричу! Это мы тут с Ларисой… как всегда… ссоримся… Да… Хорошо… Хорошо, говорю! Ты сама-то не кричи! Сейчас приеду! Ладно, приедем…

Юрий положил трубку и уже не раздраженным, а встревоженным голосом сказал:

– У мамы что-то случилось, и она требует, чтобы мы немедленно приехали.

– Мы?

– Да, мы с тобой.

– Зачем?

– Не знаю. Сказала, что все объяснит при встрече.


Дверь Егорову и Ларисе открыла заплаканная Анечка.

– Да что случилось-то? – спросила уже не на шутку обеспокоенная Лариса.

Анечка махнула рукой и, ничего не ответив, пошла в спальню к Евстолии.

– Мама! В чем дело? – выкрикнул Егоров и, не раздеваясь, бросился вслед за Анечкой.

– Сядь, Юра, – сказала Евстолия. Она изо всех сил старалась сохранить самообладание, но все видели, что это дается ей с трудом. Многочисленные морщины ее лица находились в непрестанном движении, сходились под разными углами, расходились, и казалось, что старая женщина корчит отвратительные, постоянно сменяющиеся рожи.

Егоров плюхнулся на кресло рядом с кроватью, а Лариса встала за его спиной и даже положила руку ему на плечо, как на старинных фотографиях.

– Юра, ты помнишь… Никиту? – спросила Евстолия.

– Соловьева? Папиного шофера?

– Нет… папиного сына от первого брака…

Егоров пожал плечами и ответил:

– Да так… Немного… Мы почти и не виделись с ним. А что?

– А то, что он неожиданно появился на нашем горизонте.

– И? Хочет встретиться?

Евстолия переглянулась с Анечкой и сказала:

– Думаю, тебе придется с ним встретиться, потому что он… В общем, он недавно приходил, Юра… чтобы предъявить свои права.

– Права? На что?

– На все! – выкрикнула Евстолия почти таким же громовым голосом, каким обладала в юности.

– Не понимаю, – покачал головой Юрий и даже пожал руку Ларисы, которая посчитала это хорошим знаком и тут же положила вторую ладонь на другое его плечо.

– На все, Юра, это значит, на коллекцию книг и на эту квартиру… со всем ее содержимым…

Егоров усмехнулся:

– Ну… на коллекцию он, наверно, может претендовать, как сын, а вот на квартиру… Она же является моей по завещанию.

– Понимаешь… – Евстолия приподнялась на своих подушках, и Юрий впервые в жизни прочитал на лице матери настоящий животный страх. – Он утверждает, что уже говорил с юристами… и получается… будто бы незаконно, что ты наследуешь все один.

Егоров в раздумье потер подбородок и сказал:

– Может, он и прав… Я в этом не разбираюсь. Он ведь тоже сын отца. Мы можем отдать ему часть коллекции…

– Юра! Что ты говоришь! – перебила его Евстолия. – Николой Витальевич собирал ее всю жизнь не для того, чтобы она разошлась по рукам!

– Ну… почему по рукам? Она будет находиться в равных долях у его сыновей. Не вижу в этом ничего страшного.

– Ты не знаешь Никиту, Юра! Он продаст все! Он так и сказал, что продаст! Ему нужны деньги! Ему плевать на коллекцию!

Лариса посчитала, что пора и ей кое-что добавить к словам свекрови.

– К тому же, Юрочка, у тебя есть сын! – ввернула она. – Коллекция деда может и ему пригодиться. Евстолия Васильна говорила, что эти книги и… всякие альбомы с репродукциями год от года только дорожают!

– Лариса права, – прошептала Евстолия и упала на подушки, закрыв глаза.

– Мама! Что?! – испугался Егоров.

– Со мной все в порядке… – проговорила старуха и опять окинула всех потускневшим взглядом. – А вот с квартирой… Даже если уступить Никите всю коллекцию, чего, разумеется, никто не собирается делать, то остается еще квартира, на которую он тоже претендует. Он собирается оспорить завещание Николая Витальевича, понимаешь?!

– Но ведь там все законно! Отец имеет право завещать свое имущество любому из сыновей! Разве не так?

Евстолия не ответила. Егоров обернулся к Анечке. Та ловила ртом воздух, как выброшенная на берег рыба.

– Не понимаю, чего вы так испугались? – улыбнулся Юрий.

Женщины продолжали молчать, и он вынужден был сказать:

– Если хотите, я могу встретиться с Никитой и даже вместе с ним сходить к юристам. Да и вообще… мы же братья… Может быть, договоримся?

Евстолия опять приподнялась с подушек и, пожевав бледными губами, незнакомым сыну голосом сказала:

– Все дело в том, что вы не братья, Юра…

– Не братья? – удивился Егоров.

– Что значит «не братья»? – спросила Лариса, выскочила из-за спины мужа и уселась прямо на постель свекрови. – Ну-ка, ну-ка! Это что-то новенькое!

Евстолия вздохнула и, остановив на сыне блеклые глаза, ответила:

– Никита тебе не брат, Юра… Он твой отец…

– Ничего не понимаю… – пробормотал Егоров ставшим вдруг шершавым и непослушным языком. – Я сын… Никиты?

Евстолия кивнула.

– Поэтому он и собирается оспаривать завещание. Он первый наследник по прямой линии, – сказала она.

– Погоди с завещанием… – отмахнулся от нее Юрий. – Как же я могу быть сыном Никиты, если ты… Не хочешь же ты сказать, что Никита… и… Неужели такое предательство возможно? Папин сын… и ты?!!! – Он перевел гневный взгляд на Евстолию и задушенным голосом произнес: – Неужели даже ты, такая правильная… Что же вы за люди, женщины? Нет… Вы не люди… Вы… вы твари… грязные похотливые самки, которым все равно, с кем…

– Погоди, Юрочка, – бросилась к нему Анечка.

Егоров оттолкнул ее, крикнул:

– Да пропадите вы пропадом вместе с вашими квартирами, завещаниями… памперсами!.. – и выбежал из квартиры.

– Да объясните вы наконец все в деталях, – потребовала Лариса, но Анечка уже билась в рыданиях, уронив голову на стол, заставленный лекарствами, а Евстолия, отвернувшись от невестки, вспоминала прошлое.

* * *


Евстолия Васильевна смолоду не отличалась красотой. Когда она была в девушках, в продаже практически не было косметических средств по уходу за лицом и телом. Сколько бы она ни мыла голову душистым или, по совету некоторых просвещенных в этом вопросе, коричневым хозяйственным мылом, волосы почему-то всегда казались жирными и неухоженными. Ей приходилось гладко зачесывать их и сворачивать на затылке в тугой пучок, чтобы не выбивалось ни одной прядки, потому что если они выбивались, то висели жалкими и неопрятными тусклыми пасмами. Нельзя сказать, что эта прическа шла к ее широкому лицу с высоким лбом. Лоб следовало прикрывать какой-нибудь импозантной челкой, но где ж было взять эту импозантность! Глаза тоже были весьма невыразительные: небольшие, светло-серые, глубоко посаженные, да еще и под резко выдающимися надбровными дугами. Под глазами очень рано появились коричневатые круги, которые не могла замаскировать никакая пудра: ни «Белый лебедь», ни «Рашель». Нос же, в отличие от глаз, был крупным и мясистым. Самой приличной деталью лица Евстолии были губы: аккуратные, в меру розовые, с пухлой нижней губой. Но что могла сделать какая-то одна губа, если все остальное никуда не годилось!

А еще ей и с именем «повезло»! Разумеется, все ее звали Толькой и смеялись при этом, пока не надоедало. Она настаивала, чтобы ее называли последней частью выспреннего имени, то есть Лией, но этот номер у нее так и не прошел. Для всех знакомых она всю жизнь была Толькой, Толей и лишь под старость – Евстолией.

Молодые люди на нее никогда не заглядывались. Она делала вид, что это ее нисколько не интересует, запоем читала классическую литературу и тайно пописывала стишки о высокой любви, которая непременно ее найдет, поскольку только на высокое и оставалась надежда. Разумеется, ею, интеллектуалкой, не могут заинтересоваться пошлые мальчишки, которые щиплют девчонок за всяческие выпуклости и шепчут на ухо сальности. Ее полюбит мужчина умный и солидный, а все те, кто сейчас непристойно лижется по углам и темным закоулкам, еще будут ей завидовать. Надо только никуда не торопиться, набраться терпения и ждать.

Когда Толе исполнилось тридцать, родители всерьез заволновались, что она так и останется в девках, а потому решили взять дело в свои руки. Надо сказать, что долгое время даже их родительские руки ничего полезного не могли сделать для дочери. Специально приглашенные на дом потенциальные женихи как сквозь пальцы утекали, взглянув лишь один раз на перезрелую невесту. А к тридцати пяти Евстолия вдруг неожиданно похорошела. Она, разумеется, не стала красавицей, но приобрела благородство облика и даже, как ей самой казалось, некоторый аристократизм. Яичный шампунь, который она использовала три раза в неделю, придал ее волосам некоторый блеск. Кончик мясистого носа отвердел и немножко опустился, а самую лучшую часть ее лица, то есть губы, в шестидесятых годах уже можно было выгодно подчеркивать не ядовито-красной или малиновой помадой, а подходящей по цвету к общему стилю.

Тот, кто в конце концов стал ее мужем, был именно таким, о каком она мечтала, то есть умным и солидным. Отец Евстолии, возвращаясь домой из ялтинского санатория, где отдыхал и лечился по профсоюзной путевке, познакомился в поезде с заведующим ленинградским книжным магазином «Мир науки» Николаем Витальевичем Егоровым. Николай Витальевич оказался вдовцом, который был не прочь снова жениться на приличной женщине из коренных ленинградок. Евстолия подходила по всем статьям, и Егоров незамедлительно был приглашен в дом в качестве нового друга.

Евстолия действительно подошла ему, и он, особо не утруждая себя долгими ухаживаниями, сделал ей предложение, сразу же принеся в подарок обручальное кольцо. Разумеется, она так же сразу согласилась, и, конечно же, не из-за кольца и уж вовсе не из-за небывалого размера коробки шоколадных конфет. Николай Витальевич был высок, дороден, имел элегантную седину и красивые карие глаза. Он был старше Евстолии на двадцать лет, что было сущим пустяком по сравнению с тем, что у нее наконец появилась реальная возможность выйти замуж, да еще за такого приличного и всеми уважаемого человека. Евстолия тут же полюбила Егорова всеми фибрами своей души, что незамедлительно было отражено в ее новых стихах, которые она продолжала писать втайне ото всех. Разомлев после очередной ночи любви, она как-то показала мужу свои творения. Николай Витальевич посоветовал ей выбросить их вон и никогда больше не возвращаться к элегическому стихосложению. Глубоко уязвленная Евстолия сначала хотела обидеться и гордо замкнуться в себе, но потом решила, что это нерационально в ее годы, и, поскольку возраст явно поджимал, сосредоточилась на том, чтобы как можно скорее родить ребенка.

Следует заметить, что Николай Витальевич при всех своих замечательных качествах и свойствах имел один существенный недостаток в лице двадцатипятилетнего сына Никиты от первого брака, балбеса и шалопая. Никита с первого взгляда невзлюбил мачеху за, как он выражался, постное лицо. Почти сразу после водворения Евстолии в их шикарных апартаментах на Садовой улице он съехал к себе, благо отец предусмотрительно купил ему однокомнатную квартиру на Васильевском острове. Разумеется, Евстолия только приветствовала Никитин скорый отъезд, но, к сожалению, сын имел обыкновение чуть ли не раз в месяц напиваться (как опять же он сам выражался) в сосиску и приезжать скандалить и изгаляться в дом отца.

Обжегшись на Никите, Николай Витальевич никаких детей больше заводить не хотел, что шло вразрез с желаниями Евстолии. Она мечтала родить сына, однако то ли в связи с возрастом что-то уже было не так в ее организме, то ли на нее отрицательно действовало неприятие мужем ее беременностей, но она так и не смогла выносить ни одного ребенка до конца. После четвертого выкидыша, который сопровождался страшной кровопотерей и после которого она долго болела, Евстолия решила остановиться. Судьбу не переспоришь и не обманешь. Ее мать, которая мечтала, чтобы у дочери было все как у нормальных женщин, советовала ей взять ребенка из дома малютки, но на это Евстолия пойти не могла. Она уже навидалась, какими отвратительными могут быть чужие дети. С нее и Никиты хватит. После неудачи с деторождением ожесточившаяся Евстолия пристрастилась к яростному курению, которого Николай Витальевич не одобрял, но противиться этому не мог. Ему нечего было предложить жене взамен несостоявшегося материнства.

Когда же в доме появилась Анечка, обычно желчная и нетерпимая Евстолия несколько оттаяла и даже взяла ее под свою опеку и покровительство. Девушка оказалась совершенно неопытной, застенчивой, без всякого повода краснела до слез, и Евстолия относилась к ней почти как к дочери. Ей тогда было сорок, а Анечке двадцать два. Анечка взяла на себя почти все обязанности по дому, и Егоровы зажили веселее. У них стали чаще бывать гости, очень полюбившие Анечкины пироги, ватрушки и сдобные булочки.

И все было бы хорошо, если бы не Никита. Заявившись в очередной раз в дом к отцу в безобразно пьяном состоянии и очнувшись на следующий день от примочек милой застенчивой девушки со сказочной косой чуть ли не до полу, он не пожелал убираться к себе на Васильевский остров.

По всей квартире теперь валялись Никитины грязные рубашки и низкопробные детективы. Анечка не успевала убрать со столика перед телевизором одну чашку с кофейными разводами, как на ней тут же появлялась другая, а рядом – еще и пустая бутылка из-под пива. В ванной комнате пол все время был сырым, полотенца – мокрыми, мыло – раскисшим и склизким, а по раковине самым отвратительным образом размазана зубная паста. Евстолия пыталась призвать пасынка к порядку, но получала в ответ презрительную усмешку и процеженное сквозь зубы «ладно», которое ровным счетом ничего не обещало.

Никита так плотоядно смотрел на Анечку, что Евстолия посчитала своим долгом предостеречь девушку:

– Ты, моя милая, лучше держись-ка от Никитки подальше.

– Да я и не… – прошептала Анечка, жарко покраснев.

– Я не сомневаюсь, что ты «не», – властно перебила ее Евстолия. – Как бы он чего не выкинул! Имей в виду: Никита – законченный алкоголик и тунеядец. Он только числится на какой-то службе, а живет на деньги Николая Витальевича и… портит всем жизнь. А ты – деревенская простушка (уж извини за прямоту) – ему и на дух не нужна! Попользуется и бросит!

Ничего прибавлять к сказанному она не сочла нужным, поскольку и так все самое главное было обозначено. И не вина Евстолии в том, что Анечка пренебрегла ее материнским предостережением. Когда все тайное окончательно стало явным, аборт делать было уже поздно. Николай Витальевич требовал, чтобы Никита женился на Анечке, но как-то не слишком строго и настойчиво. Евстолии всегда казалось, что муж проявлял по отношению к сыну непозволительную мягкотелость, в результате чего из мальчика и вырос практически законченный паразит на теле их семьи и всего общества в целом. Жениться на Анечке Никита отказался наотрез, за что ему по настоятельному требованию Евстолии было отказано от дома. Молодой человек удалился на свой Васильевский, что было лучшим выходом для всех. Анечка, конечно, была настроена долго рыдать по своему возлюбленному, но Евстолия очень доходчиво объяснила ей, что это невыгодно скажется на ребенке, и та вняла разумным доводам.

Мальчик, родившийся у Анечки, был точь-в-точь таким, о каком мечталось Евстолии: розовощеким крепышом со смешным темным хохолком на макушке. Она влюбилась в него сразу же, как только вызванная на дом акушерка ей его показала, и стала ревновать мальчишку ко всем и особенно, конечно, к Анечке. Она с трудом переносила, когда та, выпростав из-под халатика тугую, налитую молоком грудь, кормила сына. Это ведь у нее, Евстолии, должен быть такой сыночек, к ее груди он должен прижиматься нежной щечкой и сосать молоко, причмокивая от удовольствия. Почему жизнь устроена так несправедливо? Этой девчонке совершенно не нужен ребенок. Она сама еще слишком юна и неразумна. И потом… у нее еще вполне могут родиться другие дети… Что ей в этом мальчике…

Когда за Анечкой с ребенком приехали из Мышкина отец и мать, у Евстолии чуть не случился сердечный приступ.

– Не стоит их забирать в деревню, – неустанно твердила она родителям девушки. – Анечка живет практически на всем готовом. Мы и вашему внуку дадим все необходимое: и обеспеченную жизнь, и образование. А что его ждет в деревне? Неужели вы хотите сделать из мальчика какого-нибудь… скотника?

Анечкин отец, сильно смущаясь и потея, говорил, что, например, тракторист – тоже очень хорошая профессия, хотя и скотник – вполне подходящая, потому как ежели бы не скотники, то еще неизвестно, что бы они все кушали в своем Ленинграде.

– Там у нас в Мышкине Анютку и жених дожидается – Павел, – тут же встревала мамаша. – Очень хороший человек. Они с нашей-то вместе в школе учились, и он с малолетства всегда за ней хвостом ходил. И ребенка, сказал, примет, не погнушается.

Евстолия пыталась воззвать к разуму Анечки, но та, привыкшая во всем следовать родительской воле, только угрюмо молчала, прижимая к себе сына. На вмешательство Николая Витальевича Евстолия особенно не рассчитывала, потому что муж никогда не горел желанием иметь в доме маленького ребенка, но он вдруг неожиданно взял на себя переговоры с родителями Анечки. Евстолия не спрашивала, какие такие особенные доводы муж привел и почему так переменился по отношению к младенцам, но только Анечка уехала в Мышкино без сына и вскоре действительно вышла там замуж за своего одноклассника Павла.

Мальчика назвали Юриком. Он был очень похож на Никиту, за что, видимо, его и полюбил Николай Витальевич. Никита, в свою очередь, был похож на собственного отца, и потому Евстолия заимела сына, имевшего фамильные черты рода Егоровых, чего ей было вполне достаточно для счастья.

Когда мальчику исполнилось три года, неожиданно вернулась Анечка, похудевшая, поникшая и какая-то вылинявшая. Оказалось, что все это время она очень тосковала по сыну, за что «хороший человек» Павел бил ее смертным боем и выгонял на улицу в одной ночнушке. Собственный ребенок, который мог бы как-то примирить Павла с незавидной участью, у них почему-то никак не получался, и Анечка посчитала за лучшее сбежать от мужа обратно в Ленинград. Разумеется, Николай Витальевич и Евстолия ее приняли, но с условием никогда не разглашать тайны усыновления. Юрочка всегда будет считаться сыном Егоровых, а ей отводилась скромная роль няни и воспитательницы. Анечка с радостью приняла все их условия. Конечно, Николаю Витальевичу пришлось еще неоднократно схлестнуться с разъяренным Павлом, который приезжал в Ленинград за опозорившей его на все Мышкино женой. То ли Николай Витальевич ему хорошо заплатил, то ли оказал какую-то услугу, только Павел наконец отступился, а Евстолия никогда не спрашивала, каким способом мужу удалось с ним поладить.

Анечка сдержала слово и свято хранила тайну семьи Егоровых, а маленький Юрочка долгое время называл мамой и ее, и Евстолию, которой хватило присутствия духа принять это с достоинством. Она знала, что придет ее время, и дождалась его. Уже в шесть лет мальчик разобрался, кто есть кто, и больше никогда не путался. Евстолия посвятила сыну всю себя без остатка. Она развивала его, сначала читала ему книги сама, а потом ненавязчиво подсовывала то, что считала необходимым для его развития, благо отцовская библиотека позволяла. Она таскала Юру по историческим местам города, по театрам, музеям и выставочным залам. Она была его другом и другом его товарищей. Евстолию с Юрой соединяла незримая нить общности интересов, которая была куда прочнее его привязанности к Анечкиным пирожкам. Если поначалу Анечка, возможно, и надеялась когда-нибудь открыться сыну, то с течением времени непременно должна была понять, что это не в ее интересах. Для чего рафинированному Юрочке знать о родстве с деревенщиной с восьмью классами образования?

Таким образом, почти до семнадцати Юрочкиных лет у Евстолии не было конкуренток. Она владела сыном целиком и полностью, как мечтала тогда, когда ее мучили бесконечные выкидыши и надежды на обретение ребенка не было никакой. Посягательства на ее святая святых молоденьких и хорошеньких девушек Евстолия терпела с трудом. Девчонок нельзя было задвинуть в сторону, как бессловесную Анечку, и приходилось избирать другую тактику. Она безжалостно высмеивала кандидаток на сердце сына, выставляла их полными кретинками, когда они имели наглость являться к ней для знакомства, да еще и оставаться на чай. Все они до одной на фоне умной и ироничной Евстолии выглядели очень бледно и то ли сами не хотели еще раз с ней встречаться, то ли Юра расставался с ними сразу после тестирования на тупость и вульгарность, которое неизменно организовывала мать.

Евстолия была так поглощена сыном и его насущными делами, что смерть Николая Витальевича не стала для нее таким ударом, каким могла бы стать, учитывая позднее замужество и то благоговение, с которым она относилась к мужу. Юра тогда как раз готовился к защите институтского диплома, поэтому почти сразу после сороковин Евстолии пришлось перестраивать траурное настроение в деловое и предприимчивое.

Ларису Юра привел в дом уже с талоном на регистрацию брака в руке и с обручальными кольцами в бархатных коробочках в кармане. До этого девушка ни разу не приходила к ним в гости, но при первой же встрече с ней Евстолия сразу поняла, почему сын побоялся их познакомить заранее. Лариса оказалась столь же темпераментна, напориста и умна, как она сама, да к тому же еще и вызывающе красива. Сердце Евстолии разрывалось от ревности, но она смогла взять себя в руки, когда отыскала в будущей невестке один существенный недостаток. При всем своем практичном уме Лариса была невежественна, неначитанна и неинтеллигентна. Ей сын будет принадлежать только телом, а душой и сердцем навсегда останется с ней, с Евстолией. Именно поэтому она не стала выставлять Ларису дурой, хотя сделать это не составило бы никакого труда. Она всячески поддерживала в сыне его намерение жениться именно на этой красавице и даже переехать к ней жить, за что Юра был ей благодарен чуть ли не до слез, потому что никак не надеялся на одобрение матерью его выбора.

Все вышло так, как Евстолия и предчувствовала. Утолив телесный голод, Юра стал частым гостем в их большой квартире, где они остались с Анечкой одни. У Анечки была собственная небольшая квартирка, которую купил ей Николай Витальевич, но она в ней жить не любила, потому что привыкла к Егоровым, к их кухне и плите, и здесь она была ближе к Юре.

Та женщина, Римма, которую Юра приводил к ней недавно, очень не понравилась Евстолии. Римма не сказала и двух слов, поэтому трудно было судить, чего она стоит интеллектуально, но ее лучистых глаз Евстолия по-настоящему испугалась. Хоть она и не родная мать Юрию, но воспитала его по своему образу и подобию, а потому нутром почувствовала, что может если и не потерять его, то практически выпустить из-под своего контроля. В теперешнем ее положении это было равносильно смерти. У нее сейчас только и осталось радости, что короткие встречи с сыном… Она не могла позволить, чтобы какая-то Римма… В общем, хорошо, что эта дура Лариска была на ее стороне. Одна Евстолия не смогла бы оторвать сына от столь опасной женщины. И вот теперь, когда Юра, кажется, снова с женой, когда все вроде бы утряслось, откуда-то вынырнул мерзкий пасынок Никита…

Конечно, ей, Евстолии, уже столько лет, что она с удовольствием отошла бы в мир иной, только бы не видеть и не слышать всех этих разборок, но не травиться же ей, в самом деле… Хоть она и не особенно верит в то, что там, за гранью, что-то и, главное, кто-то есть, но… вдруг? И вдруг этот кто-то потребует ее к ответу? Что она скажет?

Никитка наверняка был бы счастлив, если бы она умерла, но ей еще рано на тот свет. Она обязательно должна что-нибудь придумать, чтобы спасти Юрино имущество! У нее всегда хорошо работали мозги и была несгибаемой воля. Не сдаваться же теперь! И как только сын мог подумать, что она с Никитой… этим тунеядцем и алкашом, который еще и младше ее чуть ли не на двадцать лет… Но ведь этот негодяй может сказать Юре все, что угодно, ей назло… Вдруг он возьмет да и скажет, что имел интимные отношения с мачехой? С него станется…

* * *


Егоров бросал в спортивную сумку свои вещи. Он больше не может здесь находиться. Ему нечего делать в доме Анечки, ведь она связана с матерью, которая… даже страшно представить… И Анечка… Тоже небось хороша… Все они… И чего он окрысился на Ларису? Она и в самом деле не хуже других… Впрочем, она ему не нужна, как и все другие…

Юрий с майкой в руках бросился к шкафу, на верхнюю полку которого они с Риммой запихнули коробку с фотографиями. Почему-то захотелось еще раз посмотреть на Никиту. Неужели он и впрямь его отец?

Конечно, все трое Егоровых здорово похожи: он, Никита и отец… то есть получается, что не отец, а дед… Ну нет! Он навсегда останется для него отцом! Мало ли какие еще отцы где шляются! Его вырастил Николай Витальевич, значит, он и отец… Хотя и дед может растить внука… В общем, не стоит долго все это мусолить…

Юрий еще раз посмотрел на фотографии. Николай Витальевич, конечно, самый видный из них: хорошего роста, жгуче-черноволосый. Никита уже чуть пониже и посветлей, а у Юрия волосы вообще неопределенного цвета. И все же в их родстве не возникает никаких сомнений. Они все Егоровы.

Опять вспомнилась мать. Потом представилась в таком же виде, как Лариса, то есть перед Никитой с задранным подолом в коридоре их шикарной квартиры на Садовой улице. Какая же все это гадость… Егоров бросил фотографии в коробку, коробку – на стол, на нее, с размаху, майку, которую держал в руках, подхватил сумку и вышел из квартиры. На лестничной площадке столкнулся нос к носу с седовласым мужчиной, в котором тотчас узнал Никиту. Он, если не считать сильно поседевших волос и двух глубоких складок, пролегших от носа ко рту, не слишком изменился.

– Юрка! – обрадовался Никита, ткнув его кулаком в грудь. – А я к тебе! Не узнал?

– Узнал, – угрюмо пробормотал Егоров и на всякий случай встал почти в боевую стойку.

– А я бы тебя ни за что не узнал, если бы ты не вышел из Анькиной квартиры. Усы и все такое…

Никита оглядел Юрия, заметил наконец сумку и спросил:

– А ты, собственно, куда?

Юрий хотел сказать «не твое дело», потом подумал, что грубить не стоит, лучше разговаривать нейтрально.

– По делам, – ответил он.

– Твои дела, Юрка, подождут, потому как наши с тобой общие дела поважнее будут!

– Мне плевать на эти дела.

– Ну-у-у, это ты зря-а-а… – протянул Никита, и Юрий подумал, что у них с Николаем Витальевичем здорово похожи голоса. – Может, все же поговорим?

Юрий в раздумье несколько раз качнулся с пяток на носки и обратно. Пожалуй, разговора с этим «отцом» все равно не избежать, поэтому чем раньше он состоится, тем лучше, тем более что идти ему со своей сумкой, в общем-то, некуда. Стоя сейчас на лестнице перед Анечкиной квартирой, он вдруг отчетливо это понял и полез в карман за ключами.


– Судя по тому, что собирался плевать на наши с тобой дела, ты уже в курсе моих претензий? – на всякий случай решил уточнить Никита.

Юрий молча кивнул и сел на диван. «Отец» опустился напротив на стул, который при этом жалобно скрипнул.

– Ну и что ты на этот счет думаешь?

– А не пошел бы ты… – начал Юрий и осекся, поняв, что нейтрально говорить с ним не сможет, потому что откуда-то из живота поднимается горячая неуемная злоба.

Никита расхохотался:

– Ну весь в меня, сыночек! Жаль, что столько лет не виделись! Чувствую, мы бы спелись! Но это, знаешь, все Евстолия! Выставила меня из дома отца! Старая кочерга! Сколько ее помню – все кочерга!

– Не смей так о матери!

Никита расхохотался еще громче и заливистей:

– Да какая она тебе мать!!

– Не понял! – с угрозой в голосе проговорил Юрий и медленно поднялся с дивана. Он специально поднимался медленно, чтобы несколько остыть и не врезать со всего размаха в это все еще красивое лицо.

– Ну ты даешь, сын! Неужели ты решил, что я мог бы спать с папашиной женой?!! С этой старой клячей! Представь, она и тогда уже была клячей! Мне кажется, она и родилась такой… – И Никита скорчил рожу, которая, как ни крути, была здорово похожа на физиономию Евстолии.

Юрий застыл напротив Никиты.

– Не понял, что ты сказал… – с трудом проговорил он.

– Что было, то и сказал! А тебе, значит, не все рассказали.

– Не понял…

– Да что ты заладил: не понял, не понял… Все проще пареной репы! Неужели ты до сих пор не догадался, кто твоя настоящая мамаша?

– Настоящая…

– Вот именно! Ты пораскинь мозгами-то! Чьего ребенка могли усыновить папаша с Евстолией? Ну? Соображаешь? Не посторонней же девки!

Юрий затравленно огляделся вокруг.

– Правильно мыслишь, Юрок, – довольным голосом отозвался Никита. – С Анюткой мы того… согрешили, значит… Они мне говорят – женись, а я думаю: зачем? Молодой был, да и девок вокруг меня тогда вилось видимо-невидимо! На что мне была нужна эта деревенщина? Вот они меня и выслали с Садовой, а тебя, значит, своим сыном сделали. А я что? Я не против был. Да и тебе, думаю, тоже было неплохо. Евстолия, конечно, сухарь сухарем, но тебя полюбила, как только родился.

– То есть ты хочешь сказать, что моей матерью является Анечка?

– Именно это я и сказал.

– Значит, я не прихожусь сыном ни Николаю Витальевичу, ни…

– Не приходишься, и я непременно потребую проведения медицинской экспертизы, если ты добровольно не уступишь мне папашину коллекцию и квартиру как первому наследнику по прямой.

– Квартиру? – переспросил Юрий, глядя мимо Никиты. – А где же нам жить?

– Старухи вполне могут и тут расположиться, – Никита широким жестом обвел комнату, в которой они сидели. – Им места хватит. А у тебя с женой – нормальная трехкомнатная квартира. Я узнавал, так что все чин-чинарем!

– Я не живу с женой.

– А вот это, милый мой, меня совершенно не касается. Делите со своей благоверной квартиру на двоих, разъезжайтесь, съезжайтесь… Это ваше дело. А папашина квартира – моя! Буду подыхать – тебе отпишу, если захочу. Но пока еще поживу чуток, сыночек, – заявил Никита и отвратительно усмехнулся.

– Мне сказали, что ты хочешь ее продать вместе с коллекцией.

– Ну… коллекцию-то всенепременно продам, потому что покупатель уже есть, а мне она, как ты догадываешься, до фени. А что касается квартиры, то я еще подумаю. Может, сдавать буду. Пока не решил.

– Но ведь уже прошли все сроки оспаривания завещания. Николай Витальевич умер больше десяти лет назад.

– Подумаешь, беда какая! Тот чувак, который рот разинул на папашину коллекцию, юрист. Он сказал, что все устроит. Были бы деньги. У меня их нет, зато есть папанькина коллекция, которую этому чуваку страсть как хочется иметь. Так что? Поладим с тобой или как?

– Или как! – резко ответил Юрий. – Я бы тебе все отдал, если бы эти две женщины не вырастили меня. Не ты, папаша хренов, а они! Все, что оставил Николай Витальевич, принадлежит им!

– Да им-то это на что, двум старым грымзам? Тем более что по завещанию все твое, а вовсе и не их!

– Моя мать… то есть Евстолия Васильевна, не продала ни одной книги, когда нам после смерти… Николая Витальевича есть иногда было нечего! Она не для того хранила книги, чтобы ты явился и…

– Ну… не хочешь по-хорошему, сынок, будет по-плохому, – жестко сказал Никита и пошел к выходу.

* * *


Сергей Матвеев и Полина Хижняк сидели в ее кабинете друг против друга и молчали. Полина постукивала по столу пальцами с длинными наращенными ногтями густо-малинового цвета. Исполнительный директор агентства «Агенересс» угрюмо смотрел в пол.

– И что теперь? – спросила Полина.

– Вам решать, – ответил он, подняв наконец на нее свои ярко-карие, слегка навыкате глаза. – Но согласитесь, все говорит о том, что наши ребята качественно работают. Рябков с Ткаченко – бывшие опера из убойного отдела. Они не могли не докопаться, с кем жил Игорь Маретин до Риммы Брянцевой.

– И что? Долго ржали? – больным голосом спросила Полина.

– Нет… ну почему… Дело-то житейское… Каждый может оказаться в вашем положении, – опять пряча глаза, проговорил Матвеев.

– Ну да! Да! Я, а не Екатерина Брусницына, подала заявление на Маретина! Можете хихикать над этим сколько хотите! Я люблю его, а он ушел к этой… Брянцевой, и я не могу понять, в чем дело! Все было хорошо, и вдруг…

– Дело в том, Полина Борисовна, – осторожно начал Матвеев, – что все не совсем вдруг.

– То есть?

– То есть Римма Брянцева является бывшей женой Игоря Маретина.

– Женой?

– Вы не знали, что он был женат?

– Нет… то есть да… В общем, я знала, что он был женат… Не знала, что на этой…

– Рябков даже выяснил, почему они развелись.

– Ну и?

– У Брянцевой не было детей.

– Не было детей, и они развелись?

– Ну… все не так примитивно. Брянцева лечилась, но безуспешно. Нервничала по этому поводу. Можно даже сказать, что с ума сходила, а потом начала устраивать мужу истерики и сама же подала на развод.

– Но… вы-то откуда узнали об этом? – удивилась Полина. – Не от Брянцевой же… и, надеюсь, не от Игоря?

– Разумеется, не от Игоря (кстати, Римма зовет его Гариком) и, конечно, не от самой Брянцевой, – успокоил ее Матвеев. – Какая женщина об этом расскажет! Но у любой женщины, к несчастью, имеются подруги, а Толик Рябков настолько интересный мужчина, что эти самые подруги в клюве приносят ему любые нужные сведения. Будьте, Полина Борисовна, осторожнее с подругами. Не стоит им так уж безоглядно доверять. Например, ваша Брусницына совершенно забыла о том, что «писала» заявление в «Агенересс». Можете себе такое представить?

Полина горько усмехнулась. Конечно, она может такое представить. У нее давно уже рот на замке от всех, а не только от подруг. Мужики, как не раз доказывала жизнь, такие же продажные, как и женщины. Катьке она доверилась только потому, что они с ней чуть ли не с пеленок знакомы. Полине про нее тоже такое известно, что этой Брусницыной отнюдь не поздоровится, если рассказать кое-кому. Ну, погоди, Катька!

А что касается Игоря, то он действительно любил детей, дружил, если можно так выразиться, с четырехлетним соседом Полины – Максимкой, да и вообще со всеми детьми их подъезда. Он говорил, что зря не пошел учиться в педагогический. Из него вышел бы хороший учитель или какой-нибудь тренер. То, что у жены не было детей, не могло его не удручать.

– А что теперь? – быстро спросила Полина, чувствуя, как щеки наливаются краской. Но что уж сейчас стесняться, когда правда и так вылезла наружу. Плевать ей на то, что о ней думает Матвеев. Если что, можно его и уволить вместе с красавцем Рябковым. – Брянцева вылечилась? Может быть, она уже беременна?

– Мы проверяли женские консультации и частные клиники, которые расположены в районе, где живет Брянцева, – по-военному отрапортовал Матвеев, словно почувствовав, что ему грозит увольнение. – Она не обращалась к гинекологам уже несколько лет.

– А институт Отто?

– Сегодня на всякий случай туда отправился Ткаченко, но вряд ли она к ним обращалась. Брянцевой нужно ехать в Отто на двух видах транспорта, потом еще идти пешком, а рядом с домом неплохая консультация. Так что… сами понимаете…

Полина еще раз безупречными ногтями выбила по столу дробь и спросила:

– А что этот… как его? Ну… который тоже жаждал объятий Брянцевой и с которым у Маретина, как вы говорили, вышел конфликт?

– Никак. Брянцева его отшила.

– Может быть, ему заплатить, чтобы он активизировался? Как вы понимаете, я никаких денег не пожалею…

– Думаю, Полина Борисовна, что с Аркадием Дубовицким этот вариант не пройдет.

– Почему?

– Самолюбивый сильно, а его выставили из дома Риммы, как мальчишку.

– А как же любовь?

– Ну… возможно, он еще не успел влюбиться без памяти.

– А другие варианты вы продумали? Между прочим, вы приличные деньги получаете в моем агентстве, а потому неплохо бы шевелить мозгами активнее!

– Мы и так делаем все, что можем, Полина Борисовна! Особенно теперь, когда узнали, что дело касается вас! Кстати, пока я вам тут все детали обрисовывал, у меня возникла мыслишка… А что, если…

* * *


– Значит, так, Лариска: мы с тобой теперь заодно, поскольку цель у нас общая, – сказал Никита и развалился на ее диване еще вольготнее. – Твоя задача – как можно незаметнее тырнуть книжонку из шкафа, который стоит в бывшем кабинете моего папаши. Вот название… я тебе тут записал… «Часослов» какой-то… с миниатюрами… Да смотри, осторожнее… девятнадцатый век… Или восемнадцатый… шут его знает… Чем раньше эти миниатюры окажутся у покупателя, тем быстрее он состряпает нам необходимые бумаги, по которым твой ненаглядный Юрок останется без жилья вообще. Как ты думаешь, куда он при этом направит свои стопы?

Лариса ничего не ответила, потому что была не слишком уверена, что бывший муж повернет свои стопы именно в сторону ее квартиры. Конечно, он уже не так непримирим, как раньше… к Илюшке заходит, но что-то в Юре разладилось… Как-то он потемнел лицом и даже состарился. Странно, что он, такой тонкий интеллигент, сын этого мужичары. По всему выходит, что Никите Николаевичу лет шестьдесят, но жизнь в нем по-прежнему бьет ключом, чуть ли не брызжет из глаз. Эдакая энергия, что даже темпераментная Лариса в его присутствии несколько теряется. И красив, пожалуй… Высокий, сильный, без всякого намека на полноту. Морщин немного, кожа гладкая, глаза пронзительные, а губы такие… что Лариса, пожалуй, и свои не прочь подставить им…

Никита столь недвусмысленно зыркнул на нее своими глазищами, будто догадался, что она про него думает. Лариса смутилась и опустила голову с тяжелым узлом волос на затылке.

– Ну… я пошел, подруга, – сказал он и встал с дивана. – Проводи, что ли…

Лариса нехотя поднялась с кресла и направилась к двери. По дороге Никита ее перехватил и сжал своими ручищами так, что ей стало тяжело дышать.

– Красивая ты, Лариска, – выдохнул он ей в лицо и тут же впился в губы.

Она попыталась сопротивляться, но очень скоро решила, что не стоит. Пусть все будет как будет. Илюшки дома нет, а значит, она может себе позволить то, без чего уже страсть как изголодалась, из какого-то дурацкого принципа не допуская до себя Серегу. А этот мужик сделает свое дело и уйдет. Не станет же он доносить на нее собственному сыну. Зачем ему это надо? И Лариса, что называется, спустила тормоза. Она сама расстегивала блузку и стягивала тренировочные брюки, в которых застал ее Никита. Это так и надо, чтобы не совсем снять. Пусть все болтается, мешает. В том и весь смак, когда все расхристанно и будто наспех. Будто кто-нибудь войдет, и им надо торопиться. Так острее, горячее и пронзительней. Юре никогда даже в голову не приходило заняться с ней сексом где-нибудь, кроме супружеской спальни, а ей так хотелось новизны ощущений. Потому она и приглашала Серегу, который налетал на нее прямо в коридоре, и его холодные руки сразу отправлялись гулять по разгоряченному Ларисиному телу, изнывающему под коротеньким халатиком.

А этот Юрин папаша, похоже, дело знает. Видать, большой ходок. Не зря прожил свои шестьдесят. Они с ним, конечно же, еще встретятся… Непременно… Чтобы еще раз так же неистово и щедро… Лариса достанет ему сколько угодно часословов и всяких других книг. Никто и не заметит их пропажи. Где там этой курице Анечке! А потом, когда дело с квартирой будет сделано, она выбросит этого кобеля из головы. Все-таки Никита стар, хотя еще и о-го-го… Но она любит только Юру. А все эти мужики, они только для тела. Как же много надо ее телу! Лариса передернула плечами от так и не утоленного желания и опять положила руку Никиты себе на грудь.

* * *


Римма с Гариком как раз собирались ужинать, когда кто-то позвонил во входную дверь.

– Римма! К тебе! – крикнул из коридора Игорь.

Вытерев мокрые руки о полотенце, она вышла в коридор. Рядом с Гариком стояла худенькая, плохо одетая женщина с красным носом, возле которого держала скомканный и, похоже, несвежий носовой платок.

– Здравствуйте, Римма Геннадьевна – поздоровалась женщина. – Вы ведь Римма Геннадьевна? Брянцева? Я не ошиблась?

– Не ошиблась, – согласилась с ней Римма.

– А я от Валечки…

– От какой Валечки?

– От Валечки Поляковой…

– Поляковой? – удивилась Римма, посмотрела на Гарика и пожала плечами. – Я не знаю никакой Поляковой.

– Ну… вы просто забыли… Столько лет прошло…

– Тогда напомните, пожалуйста!

– Можно, я куда-нибудь присяду? – жалобно попросила женщина. – Ноги после всего совершенно не держат…

– Да-да, конечно, – спохватился Гарик. – Проходите в комнату… – И он почти насильно снял со странной гостьи полудетскую курточку и повесил в шкаф.

– Понимаете, я Раиса, родная сестра Валечки, а она… – Сев на самый кончик предложенного ей стула, женщина сморщила свое худенькое личико и принялась вытирать глаза, из которых побежали мелкие слезинки. Потом она задавленно всхлипнула, взяла себя в руки и продолжила: – А Валечка… Она, знаете ли, умерла… Вчера похоронили… вот как…

– Но, простите… – взволновалась Римма. – Я действительно не могу вспомнить вашу сестру. Где мы с ней виделись? Почему вы пришли именно ко мне?

– Я понимала, что вам вряд ли захочется все это вспоминать, но… я нахожусь в совершенно безвыходном положении! Иначе я бы не пришла, уж поверьте!

– Да что, в конце концов, происходит?! – возмутился наконец Гарик. – Объясните же, в чем дело?

– А вы, видимо, муж, да? – обратилась к нему женщина – вместо того чтобы объяснить цель своего визита. – Но… конечно же, не тот… Да? – И она обернулась к Римме.

– Что значит – «не тот»? – спросил Гарик и заслонил собой Римму, чтобы незнакомка смотрела на него. – Я у нее один муж, насколько мне известно!

– То есть… вы допускаете, что вам может быть не все известно? – произнесла очень странную фразу женщина.

– В каком смысле? – спросил Гарик, которому отнюдь не хотелось говорить посторонней женщине, что он знает о недавнем Риммином любовнике. Но любовник – это ведь не муж.

Женщина опять повернулась к Римме и запела свою песнь сначала:

– Риммочка…. вы понимаете, я никогда бы не потревожила вашу спокойную семейную жизнь, если бы не крайние обстоятельства…

– Да говорите же, черт возьми, что у вас за обстоятельства! – взревел Гарик.

Женщина вздрогнула и начала говорить:

– В общем, так, Римма… с моей сестрой вы лежали в роддоме двенадцать лет назад… Да, именно двенадцать. Оленьке как раз исполнилось двенадцать две недели назад.

– В каком еще роддоме? – жалко хохотнула Римма. – Я никогда не была в роддоме.

– Конечно, вы постарались выбросить это из своей памяти, но Оленьку-то не выбросишь… Такая милая девчушка… Точная ваша копия. Такая же беленькая, с кудрявинкой…

– Ничего не понимаю, – выдохнула Римма, тяжело рухнув на диван напротив женщины, которая назвала себя Раисой. – Что еще за Оленька?

– Ну как же… Ваша дочка… Валечка назвала ее Оленькой…

– Что вы несете? – прошелестела Римма. – У меня нет никакой дочери… У меня вообще не может быть детей…

– Правильно… Мы все вас уговаривали взять девочку, потому что роды у вас прошли с патологией, тяжело… Врач говорил, что детей больше у вас не будет, но уговорить взять ребенка тогда не удалось…

– Что за бред?!! Да вы…

– Ну-ка тихо! – остановил женщин Гарик. – Давайте-ка все по порядку! Вы хотите сказать, что двенадцать лет назад Римма родила девочку?

– Да, – кивнула головой Раиса.

– Да это же… – взвилась Римма.

– Погоди, – спокойно осадил ее Гарик и опять обратился к гостье: – И она оставила ее в роддоме?

– Наверно, у нее были причины на это… Вы не подумайте, что я осуждаю! Валечка была так счастлива, что у нее есть дочка! И все благодаря вашей жене…

– То есть ваша сестра взяла девочку?

– Да! Взяла! У нее родился мертвый ребенок, и когда ваша жена отказалась… Ну… вы понимаете… Но мы долго Риммочку уговаривали… Не думайте, что мы прямо так и налетели на ее девочку!

Римма потеряла всякое ощущение реальности. Ей казалось, что стены комнаты наползают на нее и хотят раздавить. Она решила больше не оправдываться, потому что бесполезно. Эта Раиса говорит очень складно. Судя по всему, Гарик ей верит. Ну и что? Пусть верит. Пусть уходит. Она не звала его…

– Ну и чего вы, собственно, теперь хотите? – спросил Раису Гарик.

– Понимаете, тут такое стечение трагических обстоятельств! Год назад погиб в автомобильной катастрофе муж Валечки – Александр. Хороший был человек! Пусть земля ему будет пухом… А Валечка… она его очень любила… впала в тоску… У нее и без того диабет, а тут смерть мужа… В общем, похоронили мы ее…

– И что?

– И вот… Оленька осталась совсем одна… Понимаете, я проводником работаю… Езжу на Дальний Восток. Меня по нескольку недель не бывает дома. А муж у меня жутко пьет… И сын тоже… взрослый… такой, знаете, дебошир… Нельзя к ним девочку. Она же как ангелок! Вот посмотрите! У меня и фотография есть – вылитая Риммочка! Валечка-то с Сашенькой темноволосыми были, а Олечка… Сейчас сами увидите!

Женщина покопалась в помятой черной сумке с лопнувшими и кое-как сшитыми ручками и достала из нее завернутую в двойной листок из школьной тетради фотографию. Гарик взял ее в руки, и лицо его тут же пошло красным пятнами. С фотографии светлыми кроткими глазами на него смотрела маленькая Римма. Он нервно сглотнул и не своим голосом проговорил:

– И вы хотите…

– Да… Я подумала, может быть, вы уже нажились без детей-то… Может, заскучали. Может, возьмете Оленьку-то? Нельзя ее, такую нежную… беленькую… чистенькую… к моим мужикам! Вы уж извините, что я так откровенна, но… вы же понимаете…

Гарик бросил взгляд в сторону вжавшейся в диван Риммы и сказал:

– Знаете что… Это все так неожиданно… Нельзя все решить вот так… сразу…

– Да-да! Я понимаю, – засуетилась Раиса, соскочив со стула. – Конечно же, вам надо подумать… Я, пожалуй, зайду к вам… завтра, нет, лучше послезавтра… часиков в восемь вечера, а то мне потом в рейс… Вас устроит?

– Устроит, – кивнул Гарик. – Фотографию оставите?

– Конечно, конечно… У нас их много… В школе часто детишек фотографируют… Так, значит, до послезавтра?

Гарик еще раз кивнул. Женщина быстро натянула свою жалкую куртенку и скрылась за дверью квартиры. Проводив ее, Гарик сел рядом с Риммой, держа в руках фотографию прелестной белокурой девочки.

– Она очень похожа на тебя! – после некоторого молчания произнес он.

Не глядя на фото, Римма сказала:

– Это все блеф.

– В каком смысле?

– В прямом. Я не рожала никогда в жизни!

– Римма, – Гарик придвинулся к ней вплотную, обнял за плечи и зашептал в ухо: – Я ничего не хочу знать. Можешь ничего не рассказывать. Все, что было в твоей жизни до нашей свадьбы, меня не касается, но… давай возьмем девочку! У нас наконец будет настоящая семья!

Римма, отбросив его руки, вскочила с дивана. Фотография Оленьки упала на пол.

– Это все какой-то бред! Фарс! Кошмар! – закричала она. – Я же точно знаю, что никогда не лежала в роддоме! Я не могу рожать, Гарик!!!

– Но, согласись, эта женщина не тянет на аферистку! Зачем ей врать!

– Может быть, она что-то перепутала?! Двенадцать лет прошло с тех пор, как ее сестра лежала в каком-то роддоме!

– Но она назвала твое точное имя, отчество и фамилию!

– Я не знаю, почему она пришла сюда! Может быть, совпадение имен!

– Твое имя сейчас очень редко встречается, – мягко сказал Гарик. – Мне всегда нравилось, что ты Римма, а не Татьяна, Ольга или Анастасия, которых нынче пруд пруди.

– И все равно у меня нет никакой дочери! Ну ты подумай, Гарик, разве я могла бы оставить ребенка, да еще если врач говорит, что у меня больше детей не будет?!

Римма выкрикивала фразы так громко, что могла запросто сорвать голос. Гарик отвечал намеренно спокойно, будто разговаривал с тяжелобольной, что еще больше бесило ее.

– Ты же была тогда совсем юная, – сказал он. – Не понимала еще, что такое ребенок и что такое приговор – детей больше не будет.

Римма истерично расхохоталась:

– Надо же, до какой степени вы с Раисой все про меня знаете! Может, вы сговорились, а? Слушай, Гарик! А может, ты ее специально всему научил и сюда притащил комедию разыгрывать?!

– Зачем?

– Ну… чтобы у тебя наконец появилась долгожданная дочка!!!

– Ерунда! Я уже свыкся с мыслью, что детей у нас не будет, а эта Раиса… Словом, она разбередила мне душу, хоть кричи… – Он поднял с пола снимок, еще раз внимательно вгляделся в лицо девочки и сказал: – Она действительно похожа на тебя. Посмотри.

– Не буду! Не хочу! Мне не нужен чужой ребенок, понял? А если тебе это не нравится, убирайся! Мы с тобой в разводе, и нечего было разыгрывать перед этой теткой счастливую семейную пару!

Гарик бросил на диван фотографию, сгреб упирающуюся Римму в охапку и заговорил горячо и страстно:

– Я никуда не уберусь, потому что люблю тебя! И не могу понять, почему ты ничего не хочешь мне рассказать! Ведь ты же не станешь утверждать, что досталась мне девочкой! Я же ничего никогда ни о чем не спрашивал!

Римма змеей вывернулась из его объятий и закричала, захлебываясь злыми слезами:

– Нет, вы посмотрите на него! Он ничего не спрашивал! Да у тебя и прав таких нет – спрашивать! Сами творите до свадьбы, да и вообще всегда, что хотите и с кем хотите, а спрашивают почему-то только с женщин! Да пошли вы все! Убирайся, Игорь! Ничего у нас не выйдет, понял?

– Да-а-а… – протянул он. – Если ты назвала меня Игорем, значит, это серьезно… Знаешь, кроме тебя и приятеля Павлухи, я никому не позволяю называть себя Гариком. Оно, это имя, только для самых главных людей в моей жизни…

– Мне плевать!

– Ладно, Римма, я сейчас уйду, чтобы ты успокоилась… Но все равно вернусь завтра… или лучше послезавтра… к приходу Раисы.

– Я не впущу ее в дом!

– Поговорим после… – устало произнес Гарик, надел куртку и действительно ушел.


Римма как сказала, так и сделала, то есть дверь Раисе не открыла. И вообще никому не открыла. Конечно, это не Раиса, а Гарик трезвонил как ненормальный, но ничего этим не добился. Сначала Римма планировала куда-нибудь уйти из дому, но весь день нахлестывал проливной дождь пополам с мокрым снегом, и она никуда не пошла. И даже сидела около входной двери, пока Гарик изо всех сил давил на кнопку звонка. Ей казалось, что он непременно выломает дверь, если она потеряет бдительность, скрывшись в комнате или кухне. В конце концов, дверь осталась цела, Гарик с Раисой ушли, а Римма еще битый час в полной прострации сидела в прихожей, не шевелясь и даже не утруждая мозг ни единой мыслью.

На следующий день вечером опять пришел Гарик и молча положил перед Риммой выписку из родильного дома. В ней значилось, что гражданка Римма Геннадьевна Брянцева тогда-то и тогда-то родила девочку весом три килограмма сто граммов и длиной пятьдесят сантиметров. Когда она так же молча ознакомилась с содержанием этой бумаги, Гарик положил перед ней другую. Бумага была ее собственным отказом от новорожденной девочки.

– Я этого не писала, – бесцветно сказала Римма, понимая, что при наличии такого документа, который сумел очень натурально пожелтеть, якобы за прошедшие двенадцать лет, все ее слова – не более чем пустой звук.

Молчаливый и мрачный Гарик аккуратно сложил выписку из роддома, засунул ее себе в карман, а к отказу присовокупил Риммину записку, которую она ему написала, когда пришлось срочно уехать на похороны бабушки. Почерк был один к одному. Так что Римма не сможет отпереться от этого отказа.

– Ну и что ты на это скажешь? – спросил Гарик тяжелым голосом.

Римма некстати вспомнила сказку про волка, семерых козлят и про то, как кузнец выковал волку тоненький козий голосок. Может быть, он ковал его из меди или какого-нибудь другого звонкого металла. Голос Гарика был явно кован из чугуна.

– Ничего, – выдохнула Римма. Ей все равно ни от чего не отпереться: ни от брошенного ребенка, ни от того, что она якобы всю жизнь липла к мужчинам. Она – сплошной порок и безобразие.

Гарику явно не понравилось, что она выражает свои чувства столь односложно, и он решил сменить тактику. Он присел перед Риммой на корточки, взял ее холодную руку в свою, заглянул в глаза и проникновенно сказал:

– Я пришел не упрекать. Раиса сегодня уехала в рейс. Сказала, что Олю пока оставила у подруги. Когда она приедет, давай все же возьмем девочку…

Это было уже чересчур. Перебор. Римма выдернула свою руку из ладони Гарика и, шипя, как змея, но все-таки очень четко, чтобы до него лучше дошло, произнесла:

– Пошел вон! Убирайся ко всем чертям вместе с Раисой и… этой…. девчонкой! Она мне не дочь! Она… она… неизвестно кто… Ненавижу… Я вас всех ненавижу!!! Убирайся!!! И никогда больше не попадайся мне на глаза!!!

Гарик горько покачал головой, посмотрел на нее со смесью жалости и, как ей показалось, презрения.

– Хорошо, – сказал он. – Уйду. Но приду позже. Когда Раиса вернется из рейса.

* * *


– Евстолия Васильевна! А где «Часослов», который стоял в шкафу в бывшем кабинете Николая Витальевича? – спросила Лариса, перерыв все книжные полки в квартире, исключая те шкафы, которые находились в спальне свекрови.

– Это какой же «Часослов»? – удивленно выгнула остатки бровей Евстолия.

– Ну, тот, вроде бы… девятнадцатого века, с цветными миниатюрами?

– А ты, голубушка, откуда про него знаешь?

– А я… а мне… Юра как-то показывал… В общем, хвастался. Говорил, что очень ценная книга…

– А тебе она на что ж?

– Да… И-илюшка по истории что-то такое проходит… реферат ему писать надо… Хотела ему показать, чтобы, значит, работа лучше получилась…

– С ума сошла, Лариска! Кто ж такую редкость ребенку на рефераты пускает? Рефераты пусть в читальном зале пишет!

– Я когда про «Часослов» вспомнила, самой захотелось на него еще раз взглянуть. Очень красивые там иллюстрации. Так где книга-то?

– Врешь ты все, Ларка! Я тебя насквозь вижу. Какая-то у тебя нужда в ней есть, но даже расспрашивать не стану, потому как «Часослова» нет, – Евстолия вздохнула и надсадно закашлялась.

– Как нет?! – испугалась Лариса.

– А вот так! Нет, и все!

Евстолия прикрыла глаза, но из щелочек очень внимательно следила за лицом невестки, и оно ее не подвело. Оно недовольно скривилось. Лариса закусила губу и внимательно оглядела книжные шкафы.

– И все-таки я не понимаю… Недавно же она еще была… эта книга…

Старуха так неожиданно и широко раскрыла глаза, что Лариса нервно дернулась.

– Откуда тебе знать, как давно она была у нас в доме, если ты, кроме программки телевидения, никаких печатных текстов в руках не держишь? – спросила Евстолия.

Лариса не ответила. Свекровь обожгла ее взглядом и спросила опять:

– Как ты думаешь, откуда я взяла те сумасшедшие деньги, что дала тебе на агентство?

– На «Агенересс»? – взвилась Лариса.

– Вот-вот! На него?

– То есть… вы хотите сказать, что…

– Да… Я продала «Часослов».

– Но зачем?!!! Вы сами говорили, что книги Николая Витальевича только дорожают со временем! Как вы могли?! Это же Юрино наследство!!

– А мы с тобой на Юрия его и пустили. Разве нет?

– Но как же…

– А вот так! Не знаю, зачем тебе взбрендило искать «Часослов», но он делу послужил. Юра ведь сейчас с тобой живет?

– Нет… но он часто приходит… очень часто… к Илюшке…

– На это и был расчет! И ко мне стал чаще заходить. Как тогда, когда этой Риммы и в помине не было! А ты как, в постель-то его уложила или нет?

– Один раз вроде бы получилось…

– А чего один? Ты у нас женщина сочная!

– Разлюбил он меня, Евстолия Васильна…

– Хочешь, скажу, почему?

– Ну!

– Да потому что от тебя, Лариска, за версту разит чужим мужиком!

– Еще чего! – передернула полными плечами та.

Свекровь действительно всегда видела ее насквозь. Лариса продолжала иногда встречаться с Никитой. Ей нравился его бурный натиск и полное бесстыдство. Она столь прожженных циников на своем веку еще не встречала. Его разнузданность до такой степени возбуждала ее, что, будь Никита помоложе, она, возможно, предпочла бы его Юре.

Ларисе действительно один раз удалось соблазнить бывшего мужа. Для этого пришлось уговорить его отужинать у них с Илюшкой. Разумеется, она поставила на стол и сухое вино, гадкую кислятину, которую почему-то всегда любил Юра. А когда сын убрался к своему компьютеру, халатик Ларисы непринужденно распахнулся на ее пышной груди. Бывший муж стыдливо отвел глаза, а она подскочила к нему и горячо заговорила:

– Не отводи глаз, Юра! Лучше посмотри на меня! – И она горячими ладонями повернула к себе его лицо. – Я же красивая! Истосковалась вся по тебе… Вот погляди… – Она рванула полы халата, и перед Егоровым зарозовело чуть полноватое, но красивое тело. – Все для тебя… одного…

– Ты что?! – испугался Юра. – Илья ведь может зайти!

– А мы пойдем в нашу комнату… Он туда никогда не заходит… Приучен с детства… Да и защелка там есть…

Запахнув халат, она схватила Юру за руку и, не давая опомниться, потянула за собой. Егоров слабо сопротивлялся. Может, оттого, что не хотел привлекать внимание сына, уткнувшегося в компьютер, или и впрямь распалился при виде обнаженных женских прелестей.

В спальне Лариса Ивановна, как ей показалось, превзошла самое себя, но бывший муж восхитился слабо. Вообще все было слабо, особенно в сравнении с Никитиной мужской мощью. Сколько Лариса ни старалась раскочегарить Егорова на второй раз, сил на это у него так и не хватило. Когда Юра, отвернувшись от нее, уснул, она тихо заплакала. И за что она так любит этого идиота? За что? И вообще, почему нельзя жить с одним и любить его непонятной тягучей любовью, а заниматься сексом с теми, кто это умеет делать лучше, для кого эти занятия такая же ежедневная насущная потребность, как для Ларисы?


– Скажешь, что ни с кем, кроме Юрия, не спала? – вороной каркнула Евстолия.

– Не скажу, – очнулась Лариса. – Я живая женщина, и ничто человеческое мне не чуждо. Я не могу все время ждать Юру, как нетронутая красна девица!

– В этом-то все и дело! Мужчины, они чуют соперника, как звери!

– Ну и пусть бы разорвал его в клочки! Кто бы возражал! – гневно выкрикнула Лариса, подумав при этом, что против собственного отца кишка у Егорова тонка.

– А ты ему его покажи! – рассмеялась Евстолия и от этого опять тяжело закашлялась.

– Без толку. Что ваш Юрий Николаевич может сказать сопернику, кроме «извините за беспокойство»? Воспитали вместо настоящего мужика какого-то… кадета…

– Тебя, видать, Лариска, «настоящие мужики» еще не поколачивали! Погоди, милая, всему свое время!

– Да я сама… кого хочешь… – сказала Лариса и опять вспомнила Никиту. Если она не принесет ему «Часослов», то кто его знает… не пустит ли он в ход кулаки? Евстолия всегда дело говорит…

* * *


Игорь Маретин напрасно прождал Раису возле дома Риммы около часа. Они договорились с ней встретиться на следующий же день по ее возвращении из рейса в семь вечера, как и в прошлый раз. Она не пришла. Неужели что-то случилось? Но если бы железнодорожная катастрофа, то о ней звонили бы абсолютно все СМИ. Значит, не катастрофа. Может быть, ее пьяный муж изувечил? Не зря же она не хотела вести Олю в собственный дом. И почему он не взял у Раисы телефон? Прямо наваждение какое-то! В наше-то время телефонизации всей страны не спросить номер!

Он совершенно заболел Оленькой. Такая милая девчушка! И, главное, действительно очень похожа на Римму. Даже взгляд такой же. Игорь по нескольку раз на дню вытаскивал из кармана фотографию и с умилением смотрел в светлые глаза девочки. Он как раз хотел предложить Римме взять ребенка из детского дома, а тут вдруг такая удача! Конечно, девчонке досталось. Ее придется отогревать, а может быть, даже лечить от какого-нибудь детского стресса. И что! Он готов таскать ее по врачам! Самым лучшим! Денег у него сейчас хватает. И до чего же вовремя он купил дом за городом. Ребенку нужен свежий воздух. А в школу он будет Оленьку каждый день отвозить на машине, которую через пару дней наконец заберет из автосервиса. Месяц назад Игорю расколошматили лобовое стекло и изуродовали дверцы. Ремонт влетел в копеечку, но зато теперь он получит сразу все: любимую женщину, дочь, дом и машину. Работа, где прилично платят, у него уже есть. Что еще надо мужчине для счастья?

В общем, у Маретина заходилось сердце от предчувствия обретения в самом скором времени настоящей семьи. Римму он, конечно же, уговорит. Она не сможет отказаться, когда увидит ребенка живьем. Завтра он опять съездит в тот роддом, где они с Раисой брали копии справки о рождении и заявления об отказе, в роддоме же и подскажут ему адрес удочерителей. А там он как-нибудь и Раису найдет. Не иголка в стоге сена. Решив действовать активно, Игорь заснул абсолютно счастливым человеком.


Тот кабинет на первом этаже родильного дома, в котором очень вежливая женщина выдавала Игорю с Раисой нужные бумаги, был закрыт. Мало того, с его двери исчезла табличка. Честно говоря, что было на ней написано, он не помнил. Был очень взволнован, а потому не обратил внимания. Но кабинет точно тот самый. У него очень хорошая пространственная память. Надпись не запомнил, а что рядом пожарный рукав, так прямо и врезалось в мозги. Игорь раздраженно стукнул кулаком в закрытую дверь и двинулся по коридору в направлении, противоположном выходу. Надо найти каких-нибудь администраторов и объяснить им суть вопроса. Люди, работающие в таком святом месте, как родильный дом, не могут не помочь. Не отправлять же Оленьку в казенное учреждение, если у ее тетки в квартире неподходящая для маленькой девочки обстановка!

Игорь хотел уже толкнуть следующую по коридору дверь, на которой было написано: «Дородовое отделение», когда из нее навстречу ему вышла та самая женщина, которая выдавала им с Раисой документы. Она двинулась в сторону, чтобы обойти путающегося под ногами мужчину, но он обрадовался ей, как родной.

– Подождите, будьте так добры! – обратился он к ней и улыбнулся. – Вы меня помните, я пару недель назад брал у вас копии документов о рождении и удочерении девочки?

Женщина нервно дернула плечами и жестко ответила:

– Не говорите ерунды! Мы таких документов не выдаем!

Она опять хотела его обойти, но Игорь преградил ей путь.

– Как это не выдаете? – возмутился он и даже полез в карман за бумагами.

– Так это! Вы что, милиция? Прокуратура?

– Нет… Я просто…

– А тем, кто «просто», никто таких справок не выдает!

Игорь как раз вытащил из кармана бумаги, развернул, сунул женщине в нос и уже с угрозой спросил:

– А это что?!

– Понятия не имею! – ответила та, и кончик ее носа покраснел.

– Но это же вы мне дали бумаги! Вот тут и число, и, между прочим, ваша подпись, заверяющая копию!

– Ничего не знаю! И вообще, дайте мне пройти! Я на работе!

– Ах вы на работе! Ничего не знаете! Отлично! – Игорь почувствовал, как его лицо тоже наливается краской, что ничего хорошего не сулило ни ему, ни тому, кто вызвал у него этот яростный прилив крови. – Я сейчас пройду к главврачу и предъявлю вашу подпись!

– А с чего вы взяли, что подпись моя?! – взвизгнула женщина, очень испугав бабулю в синих больничных бахилах и с мешочком мандаринов в руках. Мандарины вздрогнули вместе со старушкой и, прорвав ненадежную тару, посыпались на пол.

Игорь бросился их подбирать, потому что чувствовал: тетка с красным носом уже попалась. Она явно испугалась, что он пойдет предъявлять ее подпись, и теперь уже ни за что не отправится по своим неотложным служебным делам, пока он не соберет бабкины фрукты. Так оно и случилось. Женщина терпеливо ждала. Когда бабуля скрылась за дверью с надписью «Дородовое отделение», бравая работница роддома опять спросила, но уже гораздо тише:

– С чего вы взяли, что подпись моя?

– У меня хорошая память на лица, – ответил Игорь. – Даже если на моих справках не ваша фамилия, я докажу, что бумаги выдали именно вы. Я обращусь к женщине, которая делала мне ксерокс в вашем роддоме. Она подтвердит, что я копировал документы именно здесь. Она не могла меня не запомнить. Как раз на моих бумагах ее аппарат заклинило, и я помог ей его наладить. Она с меня даже денег не взяла за копии, ясно? А если вы и после этого будете делать круглые глаза и отнекиваться, здесь появятся и милиция с экспертизой, и прокуратура с постановлением! Это я вам обещаю!

У женщины нос покраснел уже до самого лба, и она, резко выдохнув, спросила:

– Ну и что вы от меня хотите?

– Вот это уже совсем другой разговор, – похвалил ее Игорь. – Ничего особенного я от вас не хочу. Всего лишь адрес людей, которые удочерили все ту же новорожденную.

– Повторяю, молодой человек, если вы еще до сих пор не поняли: мы таких справок не даем.

– Почему?

– Потому что не положено. Нельзя разглашать тайны усыновления и удочерения. Неужели это надо объяснять?

– Вы уже выдали парочку справок, которые давать не положено. Почему бы не дать третью? Конфиденциальность гарантирую.

– И чем же вы ее гарантируете?

Игорь подумал с минуту и слегка выдвинул из кармана достаточно тугой бумажник.

Женщина огляделась вокруг и отвела его к окну, загороженному огромной кадкой с разросшейся лапчатой пальмой. После этого она на всякий случай выглянула из-за пальмы, осмотрела коридор и прошипела:

– Но вы же понимаете, что такого рода информация стоит дорого?

– Сколько?

– В долларах?

– В рублях, милая. Я валюту с собой не ношу. Мне она как-то без надобности.

– Ну… хорошо… В общем, учитывая… все сложности… пять тысяч…

– А морда не треснет? – Игорь решил не стесняться в выражениях.

Женщина не обиделась.

– Но я же иду на нарушение закона, а это… карается… – сказала она.

– Хорошо, три.

– Три с половиной.

– Идет.

Женщина кивнула и повела его к тому самому кабинету у пожарного рукава. Она открыла его ключом, который вытащила из кармана. Значит, на двери и не было никакой надписи. Игорь удивился, что тогда это не отложилось в его памяти, хотя должно было вызвать подозрение. Все теперь казалось ему странным. В мозгу возникали вопрос за вопросом. Почему этот кабинет на отшибе? Вряд ли в нем происходит какой-нибудь осмотр женщин: абсолютно пустые стены, незастекленный шкаф с жалкой кучей пожелтевших не то карточек, не то брошюрок, скривившийся на сторону столетник на окне, светлый пластиковый стол и два стула… Откуда эта худосочная мышь Раиса знала, что надо идти именно к этой красноносой тетке, которая сидит в полупустом кабинете без всякой надписи? Почему в тот день тетка дала им документы без всяких проволочек и лишних уговоров?

– Давайте бумаги, – сказала красноносая. – Вам, значит, нужен адрес удочерителей этого ребенка?

Игорь кивнул и вложил в ее широкую, почти мужскую ладонь свои справки. Женщина, углубившись в них, замерла. Можно было подумать, что она заснула над ними с открытыми глазами, если бы не алая краска, которая быстро расползалась от давно уже красного носа во все стороны ее крупного немолодого лица. Игорь с удивлением следил за его хамелеоновскими метаморфозами. Когда даже теткины уши заполыхали маковым цветом, Игорь решил наконец прервать ее бдение над документами.

– В чем дело? Вас удивляют справки, которые вы сами же и выдали? – спросил он.

Женщина вскинула на него не на шутку испуганные глаза и, в свою очередь, спросила:

– А вы, собственно, кто… этому… ну…. ребенку?

– Странно, но в тот раз вас почему-то абсолютно не интересовало, кем я ему прихожусь! – разозлился Игорь. – Что-нибудь с тех пор изменилось?

– А вы точно не из милиции? – опять спросила она.

– И даже не из прокуратуры! Но могу туда сходить, если вы мне наконец не объясните, чего вдруг испугались.

– Видите ли… – замялась женщина, а руки ее так скомкали листки, что Игорь поспешил вытащить их из ее пальцев, чтобы они там ненароком не погибли. – Я вам скажу, в чем дело, но… это будет стоить… дороже… И деньги вперед…

– Щас! – сквозь зубы вытолкнул Игорь и приблизил свое лицо к ее неправдоподобно красному. – Я, конечно, не из милиции, но служу, красавица вы моя, в юридической конторе, так что законы знаю. А посему будет гораздо лучше, если вы перестанете тянуть резину и все по этому делу мне разъясните. – Поскольку женщина все еще молчала, ему пришлось очень громко крикнуть ей в самый нос: – Ну!!!

– Видите ли… дело в том, что… вот этого ребенка… – то и дело запинаясь, заговорила тетка, и на ее висках выступили бисеринки пота, – ну… который записан в этих бумагах… этого ребенка на самом деле…

– Что на самом деле?!!!

– На самом деле его… вроде бы как… не существует…

– То есть?!!!

– Ну… то есть… мы как бы написали, что он родился, а на самом деле… он не родился…

– Что значит – не родился? Умер во чреве, что ли?

– Да… То есть нет… То есть вот эта женщина… – Тетка, лицо которой уже отливало густо-малиновым, приблизила к глазам один из листков и прочитала: —…Брянцева Римма Геннадьевна… у нас… вообще не рожала…

– У вас не рожала… – повторил за ней Игорь. – А где рожала?

– А я откуда знаю? – истерично проговорила женщина. – Меня… попросили выдать такие свидетельства… если, конечно, кто-нибудь попросит… Я и выдала…

– Что значит – если попросят? – Игорь чувствовал, что спрашивает ерунду, что спрашивать надо совсем другое, но никак не мог сообразить, что именно.

– Ну… вы же попросили… вот я и выдала…

Игорь потер виски, напряг свой юридический ум и спросил:

– А кто вас попросил выдать эти справки?

– В смысле… кто дал мне эти бумаги? – догадалась тетка.

– Правильно! – Маретин обрадовался, что она своим вопросом указала верное направление дальнейшего расследования. – Кто вам дал эти бумаги?

Тетка, почувствовав радость в голосе Игоря, а значит, возможное смягчение собственной участи, доверительно наклонилась к нему и сказала:

– Это все совершенно официально. Пришли люди из агентства и принесли бумаги. Говорят, мол, эта женщина рожала в другом родильном доме, но какая разница, где она рожала. Пусть, мол, будет, будто бы рожала здесь. Главное ведь, что родила и отказалась! Стрелять, знаете ли, надо таких!! Вы не находите?

Маретин, оставив теткин вопрос без ответа, медленно соображал. Пришли люди… принесли готовые бумаги… А Раиса привела его прямиком сюда, где эти бумаги находятся. Ай да Раиса! Ай да битая мужем проводница поезда дальнего следования! Пахнет мошенничеством, классной, до мелочей продуманной аферой… Но, может быть, Римма действительно рожала в роддоме, который сейчас, например, снесли? Ерунда… Откуда тогда документы, если роддома уже не существует? Что-то эта краснокожая несла про агентство… Вынырнув из неприятных размышлений, как из мутной воды, Игорь спросил:

– А про какое агентство вы говорили?

– А это такое агентство, – очень рада была услужить женщина, – где можно достать любые справки.

– Вам, конечно, заплатили, и потому вы не знаете ни как оно называется, ни где оно находится…

– Если вы думаете, что мне много заплатили…

– Мне плевать, сколько вам заплатили! – перебил ее Игорь. – Где я могу найти это агентство? Может быть, у вас есть его телефон?

– Нет, телефона у меня нет. Я просила оставить мне его на всякий случай. Вдруг никто не придет за документами… А они сказали, что, если месяц никто не придет, чтобы я… значит… уничтожила…

– Выходит, вы ничего не знаете?

– Понимаете, они…

– А они – это кто?

– Ну эти… из агентства, двое молодых мужчин… Они только один раз сказали, как называется их агентство. Название сложное… Я бы вообще никогда не запомнила, если бы не внук.

– В смысле?

– Да он по физике учил параграф… там, знаете, петля гистерезиса… Черт знает что такое, но он бубнил, бубнил… я запомнила… тоже ведь когда-то учила. Так вот у этого агентства название – почти что гистерезис… В общем, чем-то похоже по звучанию…

Гистерезис… Да-да… Игорь тоже где-то слышал название, похожее на это… Гистерезис… Петля гистерезиса… Петля Агенересса… Вот же! «Агенересс»!! «Агенересс»… Но это же… Это же брачное агентство Полины! Не может быть…

– А они… эти люди не сказали, что их агентство… брачное? – спросил он женщину.

– Брачное? Нет! Чего бы это ему быть брачным, если они занимаются новорожденными, хотя… Кто его знает? Где брак – там и дети.

– Да, возможно, вы правы… где брак – там и дети…

Игорь молча поднялся и пошел к дверям.

– Э! Молодой человек! – остановила его она. – А деньги!

– Деньги? – зло усмехнулся он. – Прокуратура по вас плачет, а не деньги. Впрочем… – Маретин открыл бумажник, выдернул оттуда новенькую голубую тысячу и положил перед теткой. – Внуку! За гистерезис! Успехов ему в физике!


В неопрятном справочнике, прикрученном проволокой к полочке телефонной будки, которая первой попалась на его пути, Игорь отыскал телефон агентства «Агенересс». Мелодичный женский голос с готовностью пропел ему адрес. Поскольку машину из автосервиса он так и не забрал, пришлось пилить до него на двух автобусах. Но, как выяснилось, дело того стоило.

Маретин никогда всерьез не интересовался бизнесом Полины. Он вообще мало ею интересовался. После развода с Риммой ему надо было срочно залечить брешь в собственной ауре. Он физически чувствовал дыру с рваными краями в оболочке, которая была у них с Риммой общей. Игорю казалось, что он заболел идиотским ОРЗ, которое никогда ранее у него не случалось, исключительно из-за этой дыры. Если так пойдет и далее, то ОРЗ запросто может смениться каким-нибудь более опасным заболеванием, а потому надо срочно принимать профилактические меры. Прямо в поликлинике Маретин обратился за помощью к первой попавшейся миловидной молодой женщине, ни на что особенно не рассчитывая, но она почему-то в благотворительности не отказала. А потом эта женщина, то есть Полина, влюбилась в него до умопомрачения и своею любовью худо-бедно прикрыла брешь, сквозь которую к Игорю и просочилось ОРЗ.

Полина Маретину нравилась. Она была привлекательной женщиной, на которую заглядывались мужчины, и хорошей хозяйкой, обеспечивающей ему необходимый комфорт. Тело Полины было ухоженно и ароматно, а секс с ней – страстен и горяч. Постепенно Игорь начал забывать, что поначалу отводил ей роль временной заместительницы Риммы. Он к ней привык. Если бы они с Полиной переехали в другой город, то, возможно, даже поженились бы и завели кучу детей, о которых Игорь всегда мечтал. В Петербурге же постоянно существовал риск встретиться с бывшей женой. И Маретин с Риммой встретился, и с Полиной расстался без всякого сожаления. Расстался и не вспоминал, будто и не жил с ней несколько лет под одной крышей.

Уставившись невидящими глазами в окно автобуса, Игорь вдруг понял, что поступил с Полиной по-свински. Ничего толком не объяснил, лишь трусливо попрощался по мобильнику. Ну а что он, собственно, мог ей сказать? Что всегда относился к ней несерьезно? Какой женщине это понравится? Можно несерьезно относиться, но говорить об этом нельзя. Он как раз хорошо сделал, что сразу обрубил все концы. Долгие проводы – лишние слезы.

Почему-то он всегда считал, что Полина держит простенькое брачное агентство – какие-нибудь две облезлые комнатушки с папочками под грифами «М» и «Ж». Поскольку он презирал людей, которые сами не могли найти себе пару, то скептически относился и к агентству. Тешится Полина мыслями, что творит добро, – ну и пусть тешится. Все женщины чем-нибудь тешатся. Одни вышивают крестиком, другие – торчат от мыльных опер. Если женщина думает, что соединяет разминувшиеся души, пусть себе думает.

Сейчас Маретин понимал, что его не интересовало не только Полинино агентство, но и вообще вся ее жизнь. Он не помнил, как зовут ее родителей, не знал, какой институт она заканчивала, путался в именах ее подруг, не смог бы назвать ни ее любимых цветов, ни духов, ни вин. Игорь особенно мучился в праздники, потому что никогда не мог даже представить, что бы Полине хотелось получить в подарок, и дело всегда заканчивалось тем, что он неуклюже совал ей деньги.

Подъезжая к улице, где находилось ее агентство, Маретин окончательно осознал, что никогда не любил Полину. От этого у него стало так муторно на душе, будто он тоже был мошенником, провернул по отношению к любящей женщине грандиозную аферу и все это сейчас раскрылось.

«Агенересс» захудалым агентством не был. Вывеска элегантная. Писанная золотом по черному. С завитками и виньеткой. Крыльцо вымощено черной же с искрой плиткой. Двери с золотистой окантовкой. Впечатляет.

Еще больше Маретин впечатлился, когда попал внутрь агентства. Всюду черное с золотом и зеркалами. На прозрачных стеклянных столбиках композиции из живых цветов. Из-за стойки его приветствовала девушка восточной внешности, вся такая удлиненная и изысканная, будто нарисованная тушью на свитке.

– Чай? Кофе? – гостеприимно спросила она. – Или, может быть, минеральную воду?

– П-Полину Б-Борисовну… хотелось бы… – запинаясь, сказал Игорь. Сбитый с толку черно-зеркальным великолепием и экзотической красотой девушки, он, наверно, не скоро сообразил бы, о чем в первую очередь спросить Полину, но ее не оказалось в офисе.

– Зато завтра она будет здесь с самого утра, – успокоила его девушка, на бейдже которой он наконец прочитал: «Натали».

– Тогда… кофе с сахаром, пожалуйста, – сказал Игорь, сообразив, что, пока его готовят, он несколько придет в себя и сообразит, что спросить у Натали. Может, оно и хорошо, что Полина отсутствует… Ему повезло, что вообще все отсутствуют, здорово, что он сейчас здесь один. Надо собраться с мыслями.

Девушка усадила его за низкий стеклянный столик, на котором в хорошо продуманном беспорядке лежали рекламные проспекты агентства. Открыв первый попавшийся, Маретин чуть не присвистнул от изумления. Вот тебе и гистерезис внука красноносой тетки! «Агенересс» – это, оказывается, аббревиатура. Полинино агентство занимается ни много ни мало нестандартным решением стандартных ситуаций. Соединение разминувшихся душ никак не назовешь нестандартным решением стандартной ситуации. Брак – это как раз очень стандартно… Ага… Вот прейскурант услуг. Та-а-ак… Создание нового имиджа… проверка чувств… организация алиби… Тут еще подпункты… алиби для жены (мужа), для начальства, для друзей… А это что тут выделено красным? На услугу «Алиби» не принимаются заказы от семьянина, у которого маленький ребенок или беременная жена… Заказ не примут, если в нем есть хотя бы намек на криминал… Интересно, что здесь считают криминалом? А что же дальше? Дальше – пресечение внебрачной связи…

Игорь еще раз перечитал этот пункт. Что это за пресечение?.. И вообще, что все это значит? Он опустил глаза ниже: «Манипуляция обстоятельствами и управление реальностью». Не слабо… Вот тебе и брачное агентство…

Натали поставила перед Маретиным малюсенькую чашечку кофе, от которой одуряюще и очень качественно пахло, грациозно опустилась рядом с ним на кожаный пуфик и спросила, показав на проспект:

– Может быть, в отсутствие Полины Борисовны я могу вам чем-нибудь помочь?

– В смысле? – изумился Игорь.

– Ну… я могу разъяснить вам что-нибудь по прейскуранту. Вас интересует какая-то конкретная услуга?

– А-а-а… в этом смысле, – перевел дух Маретин. – Да… Думаю, что меня как раз интересует конкретная услуга…

– И какая же? – с ослепительной профессиональной улыбкой спросила Натали.

– А вот! – Он ткнул пальцем в «пресечение». – Вот… Я как раз хочу пресечь, только не знаю, как…

– Вы состоите в браке?

Игорь задумался, но ненадолго. Он опять ткнул пальцем в проспект и сказал:

– Вот! Тут же написано – «пресечение внебрачной связи»!

– Да, – еще шире улыбнулась Натали, – но иногда бывает, что люди заключить брак не успели, а у партнера или партнерши вдруг появляется параллельная связь.

– То есть… вы пресекаете любую связь в принципе?

– Ну… мы, конечно, не можем дать стопроцентной гарантии, что связь прервется, но специалисты у нас очень хорошие. Клиенты не жалуются.

– И что, ни одной жалобы?

– Они очень редки.

– Так… ясно… – Игорь, как всегда, залпом выпил предложенный кофе и спросил: – А можно узнать, какими, к примеру, способами вы действуете?

– Это конфиденциальные сведения. Они разглашению не подлежат, – терпеливо объясняла ему Натали все с той же милой улыбкой. – Все детали вы можете обсудить с нашими специалистами, а если вас не устроит то, что они предложат, можете и не заключать договор.

– Договор… то есть нужны документы, удостоверяющие личность… А справка из женской консультации не нужна?

– Не поняла… – тряхнула головой девушка.

– Вы что же, на слово поверите… – он опять ткнул в проспект, – …что моя жена не беременна?

– Обижаете… Мы узнаем все сами и аннулируем договор, если посчитаем нужным. В нем, кстати, есть пункт, согласно которому при аннулировании из суммы предоплаты вычитаются расходы по установлению сведений, которые клиент намеренно скрыл.

– То есть удостоверение личности вам не нужно?

– Ну почему? Если вы добровольно предоставите нам часть сведений, то цена нашей услуги будет несколько ниже.

– А вы серьезные люди, – проговорил Игорь, вертя в руках крохотную чашечку.

– Конечно, – опять расцвела профессиональной улыбкой девушка. – Еще кофе?

– Нет, спасибо. – Маретин поставил чашечку на плоское блюдечко. – Вы все очень хорошо мне объяснили… Знаете, я, пожалуй, еще разок все обдумаю, прежде чем… ну… заключать договор…

– Разумеется, – согласилась девушка и встала с пуфика.

Игорь поднялся вслед за ней и, прощаясь, почему-то склонился в поклоне, как в японском фильме. Видимо, на это его спровоцировала восточная внешность Натали.

Очнулся он в метро. Руки так и сжимали проспект агентства «Агенересс». Игорь раскрыл его и снова прочитал: «Манипуляция обстоятельствами и управление реальностью»… Черт… Только сейчас он наконец понял, что произошло с ним, Риммой и фальшивой Оленькой. Он покопался в карманах и вытащил на свет уже здорово помятую фотографию белокурой девочки. Несуществующий ангелок… Или существующий… только действительно не имеющий никакого отношения к бедной Римме. Какой ужас! Что она пережила, пока он носился с этой девочкой! А эти… мерзавцы, манипуляторы чертовы! Неужели они не понимают, что манипулируют вовсе не обстоятельствами, а людьми!!!

Игорь до боли сжал зубы, потому что ему, как в сопливом детстве, хотелось разрыдаться. Надо же, как его провели! И кто? Полина, которую он никогда всерьез не принимал! Она оказалась стратегом… и стервой… Разве он мог когда-нибудь помыслить, что она опустится до… Впрочем, чего это он так разошелся? Он первый поступил с ней далеко не по-джентльменски… Да что там… Он несколько лет относился к ней как самый настоящий негодяй. Он пользовался ею… Ее квартирой, ее телом, ее любовью… И когда он бросил ее, Полина отомстила… Или нет… Пожалуй, это не месть… Судя по прейскуранту услуг ее агентства и серьезному подходу к делу, месть они спланировали бы по-другому. Если бы Полина мстила, то ее ребята все срежиссировали бы так, чтобы его бросила Римма. То есть они нашли бы на него компромат, каким-нибудь образом предоставили бы его Римме, чтобы ее от него, Игоря Маретина, стошнило… Раз подставили Римму, значит, Полине нужно, чтобы он очередной раз разошелся со своей бывшей женой и, возможно, вернулся бы к ней обратно, потому что – к кому же еще! Он не ходок по женщинам. Ему всегда хватало одной, и Полина об этом знает. Но она не знала, насколько он любит Римму. Всегда любил, даже когда спал с другой…

Черт! Черт! Черт! Неужели Полина его так любит! Но зачем?!! За что?!! Он всегда забывал об ее дне рождения… Не считал нужным звонить и предупреждать, если где-нибудь задерживался… Мало с ней разговаривал, считал не слишком умной, слишком женщиной, которая хороша в строго определенных дозах, когда самому приспичит… И вообще… пренебрегал… Воистину, «чем меньше женщину мы любим…». Прав старина Пушкин… Впрочем, он не о том думает. Эта верная, нежно любящая Полина забабахала такое агентство, что жуть берет! Неужели ей никогда не приходила в голову мысль об аморальности собственного бизнеса? О его бесчеловечности? Или все дело в том, что деньги не пахнут? Стоимость услуг в прейскуранте проставлена, конечно, в рублях, но с явной ориентацией на валютный курс. Надо же! А он считал, что содержит Полину! Идиот! Младенец!

А Римма? Что сейчас с ней делается? Она небось никак не может понять, откуда взялась Раиса? Судя по размаху деятельности агентства, оно наверняка нанимает актеров с несложившейся театральной карьерой. Что ж! «Раиса» справилась на пять с плюсом. Ей вполне можно давать роли в слезливых сериалах. Жаль, никто не видел, как она сыграла битую мужем проводницу! Станиславский от умиления прослезился бы на пару со своим Немировичем-Данченко!

Рядом с Игорем пристроился вонючий дедок в детском клетчатом пальто, и Маретину пришлось тут же вспомнить про машину, все еще стоящую в автосервисе. Черт знает кого пускают в метро!

Выйдя из вагона на следующей же станции, Игорь понял, что за невеселыми думами пропустил свою остановку. Придется ехать назад… Или не ехать? Может быть, выйти из метро, сесть на маршрутку и рвануть к Римме? Правильно! Он все расскажет ей и будет валяться в ногах, пока она его не простит! Она должна простить! Он так любит ее, что в голове мутится! Совершенно непонятно, как он мог жить без нее годами?! Да и жил ли? Полина не в счет… Игорь в основном работал, и в праздники, и в выходные, брался за дела любой сложности, потому что копил на дом… Может быть, он предчувствовал, что обязательно вернется к бывшей жене и посадит ее, как Марью Моревну, в окне своего терема и никуда больше не отпустит? И ни один сказочный конь до того окна не допрыгнет, и никакой всадник не сорвет с Римминых губ поцелуй!

* * *


Илюшка как раз ушел на теннис, когда к Ларисе заявился Никита. Он был навеселе, что всегда прибавляло ему удали. Лариса сладко потянулась и повела коленом, чтобы пола халата откинулась. Как здорово, что она только что из душа и вообще без белья.

От Никиты несло перегаром и слегка потом, но ее это не смущало. Настоящий мужик и должен пахнуть мужиком, а не парфюмерным магазином. «Настоящий мужик» без проволочек содрал с нее халат прямо в прихожей и припечатал ее душистое тело к висящим на изящной вешалке курткам и пальто. Вешалка покачнулась, и с ее верхней полочки посыпались шапки, шляпы и шарфы, что дико рассмешило Ларису. Никита сорвал с плечиков ее стильный плащ, бросил на пол, а потом тем же уверенным движением бросил на него Ларису. Она обняла его, заливисто смеясь.

– И чего, Лариска, мы с тобой разошлись во времени? – прорычал Никита, наконец отвалившись от нее и пристроившись рядом на полу. – Первый раз встречаю такую ненасытную! Если бы мне лет тридцать скинуть, мы с тобой такого наворотили бы, чертям страшно!

– А нам и сейчас вроде бы неплохо, – томно ответила она и опять потянулась, и выгнулась так, чтобы он еще раз отметил, как она хороша.

И он отметил, и утолил ее еще раз, а потом вдруг неожиданно спросил:

– А что «Часослов»? Нашла?

– Нет…

– Почему? – спросил Никита уже без всякой страсти в голосе.

– Потому что его нет.

– Что значит нет?

– То и значит, что книги в доме Евстолии больше нет.

– Как это нет? – Никита угрожающе навис над Ларисой.

– Я тут ни при чем, – быстро ответила она, вывернулась из-под него и села на своем плаще так, чтобы ее прелести отвлекали Никиту от «Часослова». – Евстолия его продала.

Но Юриного отца уже больше не интересовала ни Лариса, ни ее прелести. Его не смущало даже то, что он сам обнажен.

– Как продала? – Он вскочил с пола и упер руки в боки. – Она же клялась, что ничего не продавала даже тогда, когда они нуждались после отцовой смерти!

– Тогда не продала, а сейчас пришлось…

– Зачем?! – взревел Никита и одним рывком за руку поставил ее перед собой.

Потирая руку, на которой отпечатались Никитины пальцы, Лариса рассказала, куда они потратили деньги, вырученные за «Часослов». Она шестым чувством поняла, что этому человеку лучше не врать.

– Что?!! – заревел он уже совсем по-медвежьи. – Это из-за тебя, шлюхи, продали драгоценную книгу?!

Никита схватил ее за растрепавшиеся пряди, притянул к себе и задышал в самое лицо перегаром, которого она совершенно не замечала во время любовных игрищ:

– Да ты… Да я тебя раздавлю, если ты не найдешь мне книгу!!!

– С какой стати я должна искать книгу! – крикнула она и тут же пожалела об этом, потому что получила такой удар в щеку, от которого отлетела к вешалке. Та наконец упала, больно стукнув ее в переносицу.

Отбросив ее, Никита натянул брюки и, брызгая слюной, прорычал:

– Ты найдешь мне книгу и принесешь в зубах, поняла?!

– Где я ее возьму? – захлебываясь слезами, но еще не сдаваясь, выкрикнула Лариса.

Никита подошел к ней, опять одним рывком поднял с пола и гаркнул в ухо:

– А ты подсуетись! Расспроси Евстолию, кому продала. Наверняка ведь мужику! А ты у нас до мужиков сама не своя! Вот и предложи ему вместо «Часослова» себя, сладкую да рассыпчатую!

– Нет! – взвизгнула Лариса и, получив еще один жуткий удар куда-то под челюсть, рухнула на коврик у двери.

Никита оделся, за плечи откинул ее от входной двери и, процедив: «Чтобы завтра же отчиталась, что предприняла», вышел из квартиры.

Лариса, уткнувшись в распластанный на полу собственный плащ, страшно, по-звериному завыла.

* * *


Игорь Маретин, вернувшись домой от Риммы, крепко задумался. Она не открыла ему дверь. Видимо, история с Раисой научила ее спрашивать: «Кто там?» Услышав его голос, она сказала, что не желает его видеть, и сразу отошла от двери. Он попытался выкрикнуть извинения и даже что-то объяснить, но Римма его, похоже, не слышала, запершись в комнате или кухне. Далее бесноваться на площадке было глупо, и, несолоно хлебавши, Игорь поехал домой.

Чем дольше он размышлял над всем случившимся, тем быстрее таяло его чувство вины перед Полиной Хижняк. В конце концов, он никогда ничего не обещал ей. Никогда не говорил о любви, то есть не обманывал. По выходным он пылесосил ее квартиру и носил за ней тяжелые пакеты, когда в соседнем универсаме они затаривались продуктами на неделю. Иногда Игорь варил куриный бульон. Свои носки и белье всегда стирал сам. Деньги вываливал из кошелька, не считая. Возил ее на море. В постели она никогда на него не жаловалась. Словом, он, как мог, считался с ее нуждами и интересами. А что она? Она ему все время врала. Прикидывалась невинной овцой, а сама породила такого монстра, как «Агенересс»!

Нет, это нельзя так просто оставить. Эти, из агентства, не должны думать, будто они с Риммой безропотно скушали то, что им приготовили Полинины «кулинары». Не на тех напали! «Агенересс» должен ответить за то, что его спецы сделали с Риммой! Впрочем, какое ему дело до всех работников агентства! Отвечать будет идеолог и вдохновитель! Игорь знает, как расправиться с Полиной! Поскольку он никогда не интересовался ее бизнесом, считая его мелким и жалким, она не скрывала от него, что ведет двойную бухгалтерию, как и многие деловые люди. Одни бумаги, справки и отчеты, предназначенные для налоговиков и прочих государственных органов контроля, хранятся в агентстве, другие, в которых отражено истинное положение дел, – у нее дома в секретере. Игорь пару раз как юрист напоминал Полине народную мудрость «Сколь веревочке ни виться…», но она отмахивалась от него со словами: «Все так делают». Если бы он любил Полину, то, скорее всего, взял бы на себя юридически чистое ведение ее дел, но он не любил… тогда… А сейчас Маретин ловил себя на том, что уже почти ненавидит ослепительного босса «Агенересса».

Завтра, как сказала Натали, Полина Борисовна будет в агентстве с утра, значит, уже завтра Игорь может забрать из ее секретера всю бухгалтерию. Хорошо, что он так и не отдал Полине ключи от ее квартиры. Они по-прежнему валяются у него на тумбочке в прихожей. Ну, держитесь, Полина Борисовна! Те органы, которых вы несколько лет успешно обводили вокруг пальца, ознакомившись с документами из секретера, сожрут ваше агентство с потрохами! И он, Игорь Маретин, им поможет. Последнее время, собирая деньги на дом, сверх обязанностей в своей конторе он не брезговал вести дела самого разного профиля, которые ему предлагали юридические фирмы, где работали друзья. Ох уж он и поднаторел! И нужных знакомых приобрел по всему Питеру! От «Агенересса» только мокрое место останется! Черную блестящую плитку с зеркалами придется со стен содрать и продать, чтобы расплатиться с государством, а ту, что останется, – пустить себе под усыпальницу.

Уже поздним вечером, еще раз прокрутив в голове блокбастер «Гибель „Агенересса“», Игорь вдруг понял, что пойдет другим путем. Провались она, их двойная бухгалтерия! Пусть налоговая служба (и иже с ней) держат нос вострее! Он должен уничтожить Полину ее же способом! Точно! Только так! Не угодно ли, Полина Борисовна, на себе примерить?!

Маретин вдруг вспомнил человека, которого некоторое время так жутко боялась Полина, что Игорь не мог не обратить на это внимание, как не обращал на многое другое. Она представляла дело так, будто бы некто Гали-Ахметов обещал подловить ее в темной подворотне и «произвести с ней развратные действия в особо извращенной форме» за то, что ее брачное агентство подсунуло ему аферистку, которая, вместо того чтобы идти с ним под венец, обчистила его квартиру и скрылась в неизвестном направлении.

Игорь тогда долго хохотал, утверждая, что это только первая ласточка, а потом все эти неудовлетворенные и обманутые галиахметовы объединятся в батальон и произведут свои развратные действия над всеми сотрудницами агентства одновременно. И он их очень понимает и где-то даже оправдывает! Одно дело, когда ты сам вляпался в сомнительную женитьбу, и совсем другой коленкор, когда тебе аферистку нагло подсунули в агентстве, где весь предлагаемый к использованию контингент должен быть проверен, просмотрен и привит от краснухи, коклюша, гриппа и, желательно, сифилиса!

– Неужели джигит Гали-Ахметов испытывал такой комплекс неполноценности по части своей мужской привлекательности, что попер в брачное агентство? – изумился тогда Игорь. – По-моему, все джигиты, даже самые толстые, лысые и низкорослые, уверены, что ни одна женщина перед ними не устоит, тут же накроется паранджой и охотно назовется двадцать первой любимой женой!

– Никакой он не джигит, – ответила Полина. – Русский он, Валерий Петрович. Одна фамилия джигитская…

Некоторое время после этого разговора Полина и в самом деле старалась не выходить из дома в темное время суток и избегала безлюдных улиц и темных подворотен. Иногда Игорю даже приходилось встречать ее у метро. И именно из-за этого Гали-Ахметова Полина купила машину и в мгновение ока научилась ее водить, чтобы вообще никогда больше не проходить переулками и подворотнями.

Потом страсти как-то улеглись, поскольку русский Валерий Петрович с джигитской фамилией себя так и не сумел проявить. Видать, и впрямь высокогорным орлом не был.

Сейчас Игорь посмотрел на эту историю совсем с другой стороны. Во-первых, Полинино авто – мощная темно-синяя «Хонда»! Тогда его почему-то не удивило, что машина дорогая и должна быть не по карману владелице маленького брачного агентства. Во-вторых, если агентство не брачное, то Гали-Ахметову, видимо, подложили свинью, рыло в рыло с Игоревой. Скорее всего, мужик хотел отомстить Полине, но почему-то не смог. Найти бы этого «джигита»! А что? Может быть, и получится? Для русского человека у этого Валерия фамилия очень необычная. Вряд ли много таких Валериев найдется в Санкт-Петербурге!

Игорь выскочил из-под одеяла и в одних плавках уселся за компьютер.

Та-а-ак! Надо войти в питерскую базу данных… Что же известно? Известно, что «джигит» является Гали-Ахметовым Валерием Петровичем… Очень хорошо… Ну-ка покажите нам всех Валериев Петровичей с эдакими фамилиями.

Когда компьютер справился с задачей, Игорь аж подпрыгнул в кресле от радости! Гали-Ахметов Валерий Петрович действительно был в Питере один и проживал на проспекте Ветеранов. На всякий случай старательная машина представила на мониторе еще с десяток Ахметовых, двух Ахметовых-гали и трех Ахметгалиевых, но они Игоря совершенно не интересовали.

* * *


Юрий Николаевич Егоров ходил на работу, руководил отделом, потом возвращался в Анечкину квартиру и сразу ложился ничком на диван. Где-то около десяти часов вечера он поднимался, шел на кухню, вяло жевал разваренные до отделения теста от мяса пельмени, раздевался и ложился спать уже до утра. Линия его теперешней жизни напоминала нудно-бесконечную синусоиду. Утром она кое-как шла от нуля вверх; в конце рабочего дня, замедляясь и зависая, с трудом выходила на максимум, а потом безудержно катилась вниз; опять проходила через нуль в универсаме, где Егоров покупал пельмени, чай и хлеб, и неслась себе дальше, в пропасть, как каждый раз ему казалось. Чтобы совсем не провалиться в никуда, Юрий Николаевич вставал с дивана, шел варить склизкие пельмени, ел их и ложился спать. Во время сна синусоида его жизни опять медленно ползла вверх, чтобы к утру снова выйти на нуль. Иногда Егоров отклонялся от своей синусоиды для того, чтобы навестить Евстолию Васильевну или сына, но возвращение к дивану и пельменям после этого было еще более муторным и отвратительным.

Егорову не хотелось, чтобы в холле их «Петроспецмонтажа» вывешивали некролог, а люди судачили бы о причинах его преждевременной кончины, и только потому он ел гадкие пельмени, стирал и гладил попеременно две рубашки, клетчатую и полосатую, и пытался выглядеть по-прежнему работоспособным и сосредоточенным. Он даже не подозревал, что сотрудники обсуждают происшедшие с ним перемены и без всякого некролога, и это, возможно, гораздо хуже, поскольку о покойниках – либо хорошо, либо ничего, а о живом можно все, что только в ум придет.

Мариванне Погорельцевой приходило на ум, что все началось с Риммы Брянцевой. Она говорила молодым сотрудницам, что разбить чужую семью – труд небольшой: стоит только надеть юбчонку покороче, выпендриться с подарком на двадцать третье февраля – и дело в шляпе. Мужики и не вспомнят, что дома ребенку некому задачу по математике решить, когда некоторые несознательные особи женского пола перед носом кандибобером скачут. И начальник их, Егоров, в этом смысле оказался не исключением, а самым что ни на есть правилом, хотя раньше и зарекомендовал себя примерным семьянином. За поругание собственной ячейки он и несет теперь крест одиночества и неухоженности. А что касается Брянцевой, то она наверняка сейчас трясет юбкой в другом месте, потому как, единожды начав, остановиться уже практически невозможно, разве только в каком-нибудь борделе, пойдя по рукам, на что всем им, ее бывшим сотрудникам, конечно же, совершеннейшим образом наплевать. А она, Мариванна, посоветовала бы Егорову посыпать голову пеплом и пойти с покаянием к жене Ларисе, потому что, во-первых, она красавица и не чета худосочной Римке, а во-вторых, на его бедную голову могут найтись и другие брянцевы, которые вообще непонятно куда его заведут. Она, Мариванна, уже заметила, что Юрий Николаевич теперь особенным взглядом смотрит на секретаршу Юлию, которая приносит ему приказы и распоряжения от вышестоящего начальства. А у той Юлии мужа нет и потому взгляд тягучий и волглый, на который такие простаки, как их начальник, и ловятся за здорово живешь.

Егоров ничего такого не подозревал ни о себе, ни о секретарше Юлии. К Ларисе он возвращаться не собирался. Он не мог себе простить, что однажды поддался на ее происки и улегся в бывшую супружескую постель. Вид красивого тела Ларисы, конечно, не мог не произвести на него обычного своего действия, как, впрочем, видимо, и на других мужчин. Взять хотя бы того же соседа с верхнего этажа… Последнее время Юрий почему-то стал его оправдывать… А вот женщин оправдать он никак не мог. Ни одну. Особенно Римму. Ему все еще казалось, что подушка пахнет ее волосами, он менял наволочки до тех пор, пока Анечкины запасы чистого белья не кончились, но запах его все равно преследовал. И это его злило. Почему он никак не может забыть эту женщину? Почему у него выпрыгивает сердце, когда он проходит мимо ее бывшего стола, который сразу же заняла Мариванна Погорельцева?

Хорошо, что хоть мать, то есть Евстолия Васильевна, оказалась на высоте. Он чуть с ума не сошел, подозревая ее в связи с Никитой. Неужели этот тип его отец? Он и Анечка… Какой все-таки кошмар! Эти последние известия совершенно выбили почву у него, Юрия, из-под ног. Он очень любит Анечку. Всегда любил, но матерью ее назвать никогда не сможет… Его вырастила Евстолия Васильевна. Вот он говорит себе – Евстолия Васильевна и насилует себя этим. Она его мать, и, пожалуй, стоит все оставить, как есть. После этих событий он гораздо реже стал бывать у нее, старается обращаться к обеим женщинам нейтрально, а они прячут глаза и отворачиваются, тоже не зная, как себя лучше вести. И вообще, в их квартире теперь постоянная предгрозовая напряженность. Все ждут очередного явления Никиты, который непременно разразится громом, молниями и, возможно, каким-нибудь камнепадом. Юрий его тоже постоянно ждет, уткнувшись носом в подушку, непостижимым образом пахнущую Риммой.

– Юра, приезжай немедленно, – продышала в телефонную трубку мать. – Я слышу, как Анечка бранится в коридоре с Никитой… Боюсь…

Егоров позвонил начальнику и отпросился у него по семейным обстоятельствам прямо посреди рабочего дня. Он понимал, что нельзя бросать двух немолодых больных женщин на бесноватого Никиту.

К его удивлению, в комнате, где лежала мать, кроме заплаканной Анечки и Никиты, находилась еще и Лариса. Она прикрывала лицо кружевным платком, будто у нее болел зуб. Евстолия Васильевна не сидела в подушках, как бывало, а лежала ничком, закрыв глаза и задрав кверху острый подбородок, обтянутый жатой серой кожей.

Юрий бросился к ней со словами:

– Мама! Что!!!

Евстолия открыла глаза и растянула бесцветные губы в улыбке.

– Спасибо, что все-таки назвал мамой, – тихо сказала она. – Со мной ничего… то есть все как всегда. Я просто набираюсь сил перед… сражением… Приподними меня…

Егоров легко поднял почти невесомое тело матери, а тут же подскочившая Анечка поставила торчком подушки. Евстолия, тяжело откинувшись на них и оглядев собравшихся вокруг ее постели, обратилась к пасынку:

– Ну! Что скажешь, Никита Николаевич?

– Еще раз предлагаю договориться со мной по-хорошему, – ответил он.

– Не будешь ли ты так любезен напомнить, в чем заключается твое хорошее?

– Буду любезен, Евстолия Васильевна, – ухмыльнулся Никита. – Это мне ровным счетом ничего не стоит. Итак: хорошее заключается в том, чтобы Юрка подарил мне папашину коллекцию и данную квартиру. Время не ждет! А вам, две юные красотули, вполне хватит Анюткиной жилплощади. Там достаточно места. Я проверял. Скажи, Юрок!

– А ему… Юрку… что ты предлагаешь? – бесстрастным голосом поинтересовалась Евстолия.

– А Юрок пусть катится к своей жене! Квартира у нее вполне приличная!

– Тоже проверял? – вставил Юрий.

– А то! Скажи, Лариска!

Юрий метнул встревоженный взгляд на Ларису. Она молча отмахнулась от них рукой и еще крепче прижала к щеке платок.

– Не выгорит у тебя это дело, – бесцветно сказал Юрий и презрительно добавил: – Папаша…

– А вот это ты напрасно… сынок… ха… гляди-ка сюда… – И он вытащил из пакета, который держал на коленях, старинную книгу, золоченый обрез которой тускло сверкнул.

– Что это? – вскинулся Юрий, а Евстолия слеповато сощурила глаза.

– А это, Юрок, не что иное, как «Часослов», любимая книга папаши, которую, между прочим, твоя названая маманька недавно загнала за бешеные деньги!

Юрий хотел взять у него книгу, но Никита не дал:

– Ку-у-уда лезешь!!! Мы ее с Лариской не без труда выкупили, а ты лапы немытые тянешь!

Юрий беспомощным взглядом окинул сначала Евстолию, а потом бывшую жену:

– Мама! Лариса! Я ничего не понимаю… Кто продал, кто выкупил? Зачем? Что происходит?

Лицо Евстолии сделалось бледно-пепельным. Глаза окончательно запали, многочисленные морщины углубились, и оно стало казаться намеренно иссеченным резцом скульптора, который очень старался изобразить последнюю стадию дряхлости и много в этом преуспел. Лариса, забывшись, в ужасе отняла от щеки платок, и глазам присутствующих предстали два отвратительных зеленовато-коричневых синяка под глазом и на переносице, которые не могла скрыть даже густо намазанная крем-пудра.

– Что это? – севшим голосом спросил Юрий. – Кто тебя так?!

– Шла, упала, очнулась, синяк, – расхохотался Никита.

– Это… ты?!! – Юрий подлетел к нему и схватил за отвороты довольно щегольского пиджака.

Никита одним движением сильной руки откинул его от себя. Анечка тяжко ахнула.

– Не нашелся еще тот, кто смог бы безнаказанно поднять на меня руку, – процедил Никита. – Щажу только потому, что ты мой сын, и потому, что ты даже не представляешь, что за бабы тебя окружают!

Юрий, мрачно прикидывающий, каким образом сподручнее прикончить этого «папашу», ничего не сказал ему в ответ. Никита одернул пиджак и продолжил:

– Одна… – и он указал на Евстолию, – …разбазаривает папашкину коллекцию, причем, заметь, толкает самые лучшие ее единицы, а вторая… вообще… – Он зыркнул в сторону Ларисы и непечатно выругался.

Юрий схватил в руку тяжелый столбик старинного бронзового подсвечника. Похоже, терять ему нечего… Черт с ними со всеми, пусть вешают некролог и обсуждают. Он ведь уже не услышит, а Никиту надо заткнуть любым способом…

Анечка со звериным криком повисла на его руке:

– Не надо, сыночек… прошу тебя, не надо…

Евстолия смотрела на это безучастно и без малейшего интереса. Жаль, что она до этого дожила. Все остальное в ее жизни, если разобраться, было не так уж и плохо. Мужа она, конечно, ждала слишком долго, зато получила именно такого, о каком мечтала. Она любила Николая. И он ее любил. Может, не так страстно, как пишут в романах, потому что уже был в том возрасте, когда не до сантиментов, стишков и прочей дребедени. Но все у них было, как положено: и поцелуи, и постель… И Юру она любила. Так любила… Да что там… Она и сейчас его любит. Если бы она была в силах, сама опустила бы на голову Никиты подсвечник. Жаль, что ей не встать… В голове что-то мутится, кружится и гудит…

– Идиот!!! – изрыгнул в сторону Юрия Никита, отобрал подсвечник и выбросил его за дверь в коридор. Подсвечник глухо ухнул о пол. Все вздрогнули. – Так вот! – опять сказал он. – Тот мужик, о котором я говорил, покупатель коллекции, он же юрист, уже подготовил бумаги о том, что папенькино завещание составлено юридически неграмотно, и дело о наследовании имущества Егорова Николая Витальевича будет пересматриваться в суде. Можете не сомневаться, что решат его в мою пользу, то есть в пользу единственного сына вышеупомянутого Николая Витальевича, поскольку кое-кому очень хочется заполучить вот этот «Часослов»… – он потряс пакетом с книгой, – …а потом и всю коллекцию. И он ее получит, клянусь мамой, которую, признаться, совершенно не помню!!! А я, наконец, получу за нее деньги!!!

– Ты, Никита, не единственный сын Николая Витальевича… – неожиданно прозвучал в напряженной тишине слабый Анечкин голос.

* * *


Юной Анечке Параниной, конечно, не мог не понравиться Никита Егоров.

Когда она жила у отца с матерью в деревне Мышкино, за ней увивался соседский сын, Пашка Коробейников. Они даже несколько раз целовались с ним после танцев в клубе. Анечке целоваться не нравилось: как-то скользко, мокро и невкусно. Да и вообще, все, что касалось взрослых отношений, ей не нравилось, хотя она была полностью в курсе. Дома она спала на топчане, отделенном от родительской кровати всего лишь цветастой занавеской да двумя стульями. Ни мать, ни отца близость их ложа к дочернему топчану нисколько не смущала. Люди простые и незатейливые, они считали супружеские отношения делом житейским, здоровым и нормальным. Они, эти самые отношения, у всех бывают, а потому и стесняться их нечего.

Когда пора пришла, Анечку заинтересовала суета за яркой сатиновой занавеской, и она из-за нее выглянула, и даже спросила:

– А че это вы делаете?

Голый батя повернулся к ней, сказал:

– Любимся… А ты, доча, иди-ка к себе за шторку.

Анечка за шторку ушла, погодила немного, потом опять осторожненько выглянула и досмотрела процесс до конца. На следующий день в школе она обсудила то, что видела, со своей подружкой Натахой. Натаха сказала, что она уже сто раз такое видала и даже пробовала проделать то же самое с трактористом Серенькой Масленниковым у них в бане.

– И как? – спросила Анечка.

– А… Ерунда… Сначала больно, потом вообще никак. Вытекает из них что-то… Прямо не отмоешься…

– Из кого? – удивилась Анечка.

– Да из мужиков.

– Из всех?

– Говорят, из всех.

– А зачем?

– Говорят, семя.

– Семя? Жидкое?

– Ага.

– А зачем?

– Чтобы, значит, дети выводились.

– И что, Наташка, неужто у тебя теперь выведется ребенок? – ужаснулась Анечка.

– А кто ж его знает. Может, выведется, может, нет.

– А как узнать?

– Узнаю как-нибудь.

– А ты, Наташк, как хочешь, чтобы вывелся или чтобы нет?

– Да на что он мне! Я еще вольной пожить хочу.

Вольной пожить Натахе не удалось. К концу восьмого класса ее живот, что называется, уже на нос попер. Родители, ее и Серенькины, без их участия расписали молодых в сельсовете, и Натаха на законном основании переехала к Масленниковым, а школу и вовсе бросила.

– Ну и как ты? – спросила ее Анечка, забежав после занятий. – Не жалеешь, что так все получилось.

– Было бы чего жалеть-то! Иксов с игреками, что ли? Серенькины папаша с мамашей во мне души не чают, делать ничего не велят, говорят, чтобы младенца не повредила.

– А Серенька?

– А Серенька… – Натаха счастливо зажмурилась, – …каждую ночь так любит, так любит!!

– Как в бане?

– Не, Анька… Тогда что? Неумелость одна была… А теперь все с понятием… В общем, я тебе очень это дело советую. Вон как за тобой Пашка бегает! Приветила бы его, и тебе удовольствие!

– Так ведь школу надо кончать, – засомневалась Анечка, без восторга оглядывая расплывшуюся Натахину фигуру.

– Ну и на что тебе она? Борща, что ли, мужику без школы не сваришь или рубаху не стиранешь?

Анечка задумалась. С одной стороны, Натаха права. В этой школе она ничего еще не выучила, что бы ей в жизни пригодилось. С другой стороны, такой огромный живот, как у подружки, ей совершенно не хочется за собой таскать.

– Наташк, а можно так, чтобы и с Пашкой, и чтобы дети не выводились… – спросила она, – …ну хотя бы временно… мало ли зачем эта школа еще пригодится?

– Говорят, можно. Хотя мне теперь уже без разницы, но наша фельдшерица, к которой меня мамаша водила, все в подробностях рассказала. Слушай…

После обстоятельного рассказа подруги Анечка все как следует рассчитала и дала полную волю Пашке Коробейникову. Хуже того, что у них с ним получилось, в жизни Анечки еще не было: и стыдно, и больно, и вся юбка в крови, и в том самом жидком семени, о котором Натаха рассказывала. Анечка еле отстиралась. Хорошо, мать не заметила. После этого Пашка еще сто раз приставал с повторением пройденного, но она его живенько окорачивала. Во-первых, экзамены за восьмой класс нужно было сдать, а во-вторых, кому оно надо, такое повторение. А потом случилось так, что отослали Анечку в город. И не в какой-нибудь, вроде их Ржева, а в самый что ни на есть Ленинград, с трамваями, Медным всадником, белыми ночами и тем, что называется странным словом – тротуары.

Анечка сначала злилась на родителей и дядьку, который ее сосватал столичным жителям Егоровым, а потом обрадовалась. Что ее подружка Натаха в своей жалкой жизни видела? Школу в два этажа, дом Масленниковых – пятистенку – да Сережку своего курносого! А она, Анечка, такого в Ленинграде повидала, что год рассказывать – всего не расскажешь! И Егоровы оказались людьми хорошими, не злыми. Дома у них чистота, вода прямо в кране и уборная такая, что хоть чай пей из горшка, который унитазом называется.

Николай Витальевич сначала предлагал Анечке пойти учиться в техникум на медицинскую сестру или фельдшерицу, а потом, как распробовал ее стряпню, которой ее маманя в деревне обучила, так и предлагать перестал. А Анечке на что ж быть фельдшерицей, если она в доме Егоровых на всем готовом, и притом не нахлебницей или приживалкой какой. Она у них и убирает, и на рынок ходит, и разносолы всякие на стол мечет, и еще стирает машиной. Если бы только Натаха хоть одним глазком увидела постирочную машину! Это не на реке кверху задом корячиться! Машина сама стирает, а чтобы, значит, белье отжать, его надо через такие валики пропустить. А ручка, за которую крутить валики, почти такая же, какой Натахин Серенька свой трактор кочегарит.

Хозяйка, Евстолия Васильна, конечно, строгая и уж очень носастая, но все-таки не злая и много чему Анечку научила. Например, мыться каждый день и трусики с чулками менять. Сначала Анечка думала, к чему ж мыло, такое душистое и пахучее, зря переводить, а потом привыкла. Ведь и верно, вроде бы белье чистое, а все припахивает.

Когда же Анечка первый раз увидела Никиту, сына Николая Витальевича от первой, умершей уже жены, то и вовсе обомлела. Никита, конечно, тогда был таким пьяным, что ничего не соображал, но так и что ж. Доля такая мужская – пить… Анечкин папаня тоже горазд был по части горькой. Но жену после выпивки никогда не гонял по деревне, как некоторые, только любил еще крепче и шумней за занавесочкой.

Никита Егоров не был похож ни на одного парня из родной Анечкиной деревни Мышкино. Там все какие? Кряжистые, невысокие. Один, правда, Ванька, председателев сын, высоченный, так никому и не нравился, потому что щуплый и длинный, в общем, не как все. А Никита, словно тополь, что у Анечки под окном рос: высокий, долгий. В поясе такой тонкий, что ладонями, наверно, обхватить можно, а плечи широкие, гордые. Пальцы на руках длинные, шевелятся… А какие ногти… Как у городских женщин… Точеные, непокусанные, никакой тебе грязи под ними… В общем, блестят. А лицо непонятное. Таких лиц у мужчин Анечка никогда не видела. Оно, Никитино лицо, красивое и гладкое, опять же как у женщин, и в то же время совершенно мужское, потому что и подбородок тяжелый, и нос, как говорят, орлиный, и брови – широкие и густые. А что до глаз, то как заглянешь в них, так и умереть можно ненароком от восторга. Глаза коричневые, как кругленькие шоколадные конфетки из коробочки Евстолии Васильны. В деревне Мышкино, в сельпо, никогда не продавали таких удивительных конфет. У них были только обсыпанные сахаром подушечки с вареньем внутри. Тогда казалось, что ничего на свете нет вкуснее этих подушечек, а выяснилось, что есть.

Конечно, Анечка совершенно и не рассчитывала на внимание со стороны Никиты. Кто она и кто он! Он – тополь и орел, а она – недавно отмытая деревенская девка с восемью классами образования. Анечка просто станет любоваться на хозяйского сынка, и все. Как на картинку в журнале «Огонек», который выписывает Евстолия Васильна. Иногда, правда, Никита берет у нее из рук чашку с любимым своим чернущим кофе так, чтобы погладить слегка ее пальцы, но она же понимает, что он это – ни для чего, шутейно.

Однажды утром, пока Егоровы еще десятый сон видели, Анечка занималась любимым своим делом, а именно: в огромной ванной комнате Егоровых отжимала через валики стиральной машины только что постиранное белье. Белья было много, и все тяжелое, постельное. Анечка разгорячилась, скинула старенькое, деревенское еще, платьишко, в котором занималась уборкой и стиркой. Осталась в такой смешной городской рубашечке на тоненьких лямочках, которую ей подарила Евстолия Васильна. Называется комбинацией. Лифчиков Анечка дома не носила, потому что привыкнуть к ним никак не могла. Тянут вечно, давят и жмут. Ну их! Это городским, у которых вместо нормальной женской груди два жалких бугорка, может, и нужны лифчики, чтобы пышнее выглядеть, а ей, Анечке, они совсем без надобности.

Именно на груди, не стесненной лифчиком, она и почувствовала горячие ладони Никиты, который неожиданно подкрался к ней сзади и обхватил своими сильными и гибкими руками. Она почему-то сразу догадалась, что это он, хотя кому ж было еще. Не Николаю же Витальевичу. Больше никаких мужчин в их квартире не водилось.

Строить из себя недотрогу Анечка не стала. К чему, если она уже опытная и все у нее с Пашкой было. А если было с одним, который ей и не сильно нравился, то почему бы не быть с другим, от рук которого все тело сразу разомлело и распарилось не хуже, чем от стирки. К тому же Пашка был неопытным дураком, по-глупому мял Анечку и рыскал по ее телу, как таракан по хлебной буханке. Никита точно знал, что и куда, и когда лучше. Его губы не были мокрыми, скользкими и навечно прокисшими от папирос «Беломорканал». Они были сухими, горячими, со вкусом кофе. Толка в этом городском черном напитке Анечка никакого не видела, но кофейный привкус Никитиных губ сразу опьянил ее не хуже материнской браги, которой они с Натахой однажды тайно напробовались.

– Ишь ты, клубника со сливками, – сказал ей после всего Никита.

Сливки Анечка дома в деревне едала. Кто ж не едал, у кого была корова? А вот клубнику попробовала только в городе. Душистая ягода, ничего не скажешь. Сливки той клубнике, правда, ни к чему. Только портить. Сравнение с красной сочной ягодой в белом молоке ей, конечно, понравилось. Она глянула на себя в большое зеркало ванной комнаты. Так оно и есть. Губы – и впрямь клубника, никакой городской помады не надо. А тело белое, сливочно-шелковое. Гладь – не хочу… Куда там таракану Пашке сообразить, в каком месте усами пошевелить, чтобы ей, Анечке, приятно сделалось и жар по всему телу пошел!

На следующее утро, ни свет ни заря, Анечка снова в ванную комнату шмыгнула, хотя стирать уже и нечего было. Она для вида свои трусишки в тазике замочила, чтобы, значит, при деле быть, а платьишко снова на крючочек повесила. Вроде жарко ей.

Никита не заставил себя долго ждать. И все повторилось. И его руки на ее груди, и будто бы ненароком задравшаяся дареная розовенькая комбинация, под которой не только лифчика нет, но и трусишек, потому как они в тазике плавают. А губы его кофейные еще жарче целуют, а руки Анечку до того доводят, что криком кричать хочется, но нельзя, потому как Евстолия Васильна услышит – не похвалит, а может быть, даже и от дому откажет. Назад в деревню Анечка уже не хочет.

Длилась их банно-прачечная любовь больше месяца. Евстолия Васильна, конечно, заметила Анечкины с Никитой взгляды-перегляды и сказала, что, дескать, нечего ей, деревенщине, на него зариться, потому как все равно бросит. А Анечка и сама знала, что бросит. Что Никите ее губы клубничные? Она видела, с какими кралями он по улицам ходит. Не чета ей. Волосенки у них на головах домиками, на глазах очки черные, а юбки колоколами топорщатся. Анечка себе тоже крахмалила. Все равно так не торчали, хоть ты тресни.

А потом Никита пропал. Евстолия Васильна говорила, что запил по-черному и шляется где ни попадя. Анечка затосковала. И вроде даже не по Никите, а по его губам, сухим и сладким, по рукам хотя и грубоватым, но ловким и умелым, по всему его телу, крепкому и гибкому, с которым сливалась воедино в душноватой от любовных испарений ванной комнате.

Спала она в маленькой комнатушке, что Евстолия Васильна выгородила ей из огромной кухни. Анечка любила эту комнатку. Сама нашила себе занавесочек, накидушечек разных на кровать. К стене напротив кровати вызванный из домоуправления слесарь дядя Вася, известный мастер на все руки, привинтил большое зеркало, почти как в ванной, с которой у Анечки были связаны самые лучшие воспоминания. Теперь, когда Никиты не было, она, сняв ночную рубаху, рассматривала себя в зеркало и горевала, что некому больше глядеть-радоваться на ее сливочно-клубничную красоту. Пропадает она зазря, никому не нужная. Не пойдешь же голой на улицу, предлагать себя встречным-поперечным. Так и в милицию попасть недолго.

Однажды утром Анечка так вот и сидела на кровати перед зеркалом, вся сливочно-клубничная и томящаяся без мужской ласки. Волосы распустила, чтобы разлохматившуюся с ночи косу перечесать, да и застыла с расческой в руках. А Николай Витальевич возьми да и зайди за чем-то. А Анечка вся в себе, в думах невеселых. Посмотрела на него долго-долго и прикрыться даже не подумала. Чего такую красоту прикрывать. Пусть посмотрит, порадуется. Евстолия Васильна-то доска доской и желтая вся. На нее долго не насмотришься.

Анечка завела руки за голову, собрала волосы в пук, разделила на три части и давай косу плести, потом перекинула ее через плечо и между грудей устроила, а неплетеные концы живым волосом по животу и ногам струятся, колышутся, как живые. Николай Витальевич стоит, не уходит, очумел, видать, совсем. А Анечка все плетет и чувствует, как ее собственные соски ягодками наливаются, а снизу живота жар идет. Нет Никиты, а Николай Витальевич немногим и хуже. Не юнец, конечно, но тоже еще хорош. Волос густ и черен, глаза, как у сына, живые и коричневые, а лицо мягче, жалостливее, чем у Никиты. Хорошее, в общем, лицо.

Заплела Анечка косу до самого тоненького кончика и назад отбросила. Плечами повела да и прилегла на постель, ноги слегка расставив, будто нечаянно так ей леглось. Пусть он видит, что и там у нее все в порядке, созревшее давно и томящееся.

Николай Витальевич все понял правильно и сына своего, Никиту, заменил в лучшем виде. И понравился Анечке гораздо больше двух предыдущих ее мужчин. Пашка-таракан дураком был, Никита – жестковат и звероват, а Николай Витальевич именно такой, какой и нужен Анечке. Ласковый, нежный и любящий. С Пашкой Анечка всего лишь эксперимент половой проводила, с Никитой – тело тешила, а Николая Витальевича полюбила всеми силам своей души. И он ее полюбил. Он так ей и говорил: «Люблю тебя, Анечка, как никого и никогда не любил». Она ему верила. Он еще много красивых слов ей говорил, потому что был начитанным. Опять же Пашка таких-то слов и не знал вовсе, Никита – презирал, считая, что он и так подарок для любой бабы, а потому к чему ж слова.

Перед Евстолией Васильной Анечка не испытывала никаких угрызений совести. Она же ничего плохого не делала. Она, наоборот, делала одно только хорошее. Николаю Витальевичу не повезло с женой в том смысле, что женского в ней почти ничего не было, даже имени, и Анечка его жалела и украшала своим сливочно-клубничным телом его нелегкую жизнь. К тому же Евстолию Васильну она очень уважала и по-своему любила, и уводить Николая Витальевича из семьи не собиралась. К чему, если и так все замечательно?

А Николай Витальевич угрызения испытывал. Совестливый был человек. Он так и говорил: «Перед Толей виноват по-черному. Никогда не отмоюсь». Этих его слов Анечка не понимала. Любовь черной быть не может, на то она и любовь. А они любили друг друга. Уж так любили…

Разнежившись в этой своей первой настоящей любви, Анечка утратила бдительность и забеременела, и как-то не сразу об этом догадалась. А когда поняла, то не знала, что делать и куда кинуться. Николая Витальевича и заботить этим не хотела. Он и так стыдом мучился, а тут еще нежданный подарок.

А живот Анечкин буквально сразу в рост пошел, эдаким бугорком. Пока она мучилась сомнениями, сходить ли к врачу или, может, какую бабку поискать, Евстолия Васильна возьми и все заметь, когда Анечка боком к ней стояла да чай заваривала.

– Это что ж такое? – всплеснула она руками и уткнула свой мясистый нос в Анечкин бугорок, наскоро обтянутый полотенцем вместо фартука. – Никак беременна?

Бедный Николай Витальевич, который тут же в просторной кухне рядом сидел и газету читал, побелел лицом, а газета рябой птицей на пол порхнула. Анечка закаменела и кипяток на пол ливанула вместо синенького заварочного чайника.

– Никитка! Подлец! – ни минуты не сомневаясь в своей прозорливости, громовым голосом крикнула Евстолия Васильна и обратилась к мужу: – Я говорила тебе, Николай, что нехорошо это – молодому человеку и девочке жить в одном доме! До беды недалеко! А ты все пустил на самотек! Вот теперь нам и плоды пожинать!

Ни Анечка, ни Николай Витальевич не бросили ни одного обвинения в адрес Никиты, но Евстолии Васильне ничего такого от них и не требовалось. Она призвала пасынка в дом отца и без обиняков сразу велела жениться.

– Ага! Щас! – сказал Никита. – Спешу и падаю!

– Николай! Немедленно поговори с ним! – все тем же громовым голосом приказала мужу Евстолия Васильна.

Николай Витальевич, лицо которого стойко сохраняло нездоровый бледно-сизый цвет, только безнадежно развел руками.

– Ты погляди, что с отцом сделалось! – призвала Евстолия постылого пасынка.

– Оклемается, – нисколько не сомневался Никита и, с усмешкой оглядев испуганную Анечку, предложил: – Пусть аборт сделает, и дело с концом!

На слове «аборт» Евстолию Васильну как бы заклинило. Она перестала бранить Никиту и требовать его немедленной женитьбы. Более того, она побыстрей выпроводила его из дома и надолго задумалась.

Этой же ночью Николай Витальевич плакал на Анечкиной обнаженной груди натуральной соленой слезой, просил прощения и говорил, что виноват теперь перед обеими своими женщинами: и перед Толей, и перед последней своей любовью – Анечкой. Умолял не делать аборта, потому что грех уничтожать плод такой великой любви, да и для здоровья вредно. Анечка плакала вместе с ним, обещала уехать в деревню, чтобы там родить, на чем они в конце концов и сошлись. Николай Витальевич собрался вызвать из деревни Мышкино Анечкиных родителей, чтобы они забрали дочь вместе с крупной суммой денег в качестве компенсации за недогляд. И тут вдруг возникло препятствие в лице Евстолии Васильны, которая считала, что уж если рожать, то не в деревне, в которой одна только сомнительного образования и чистоплотности фельдшерица, а, конечно же, в Ленинграде, где медицинское обслуживание стоит на должной высоте. Ни Николай Витальевич, ни тем более Анечка тогда даже не подозревали, как далеко простираются планы Евстолии Васильны, но рожать в Ленинграде согласились.

После благополучного разрешения Анечки от бремени скрывать внука от деда с бабкой было бы преступлением, а потому их из Мышкина все-таки вызвали. Папаша по приезде чуть не выдрал дочери косу и очень темпераментно выразился на предмет того, кем теперь является Анечка для жителей деревни. Тут-то и настал черед Евстолии Васильны, которая предложила забрать дочь домой без ребенка, чем и сохранить ее доброе имя среди добропорядочного населения Мышкина. Она обещала, что они, Егоровы, не только возьмут все заботы о воспитании мальчика на себя, но и усыновят его, чтобы никому в голову не пришло бросить вслед Анечке, которая будет совершенно свободна, дурное слово. Мамаша огорчилась на предмет того, что они, узнав о дочернем грехе, уже бросались в ножки некоему Павлу, который обещал на Анечке жениться, прижитого на стороне ребенка принять и дать в зубы любому, кто как-нибудь неприлично выразится насчет его жены.

Анечка долго рыдала в своем закутке при кухне, потому что не хотела уезжать от Николая Витальевича, от маленького Юрочки, да ко всему еще и к таракану-Пашке с его беломорканальными поцелуями. А Николай Витальевич утешить ее никак не мог, потому что родителям постелили прямо в кухне на полу, и через них не пройдешь.

Уезжала в деревню опухшая от слез Анечка, как на смерть. У нее отняли все: городское сытое и чистое благополучие, красивую любовь и крошечного сына, по которому истекала молоком разбухшая грудь. Родители же были несказанно рады тому, как все отлично устроилось, и по приезде в Мышкино купили вторую корову, козу, целый выводок гусей, а лишний рот в виде Анечки сдали на содержание Павлу. Павел к тому времени еще больше провонял «Беломорканалом», соляркой с местной МТС и ядреным деревенским потом. А поскольку уже успел всем своим дружбанам прогундеть, что берет за себя загулявшую в столице Аньку Паранину, то намеревался эту линию гнуть и дальше. То есть все должны его за это великодушие уважать, восхищаться им, а также сострадать. А пуще всех должна ему Анька, чей позор он собирался прикрыть благородной женитьбой.

Как только довелось ему первый раз встретиться с нареченной женой, Павел изнасиловал ее так жестоко, что пару дней Анечка могла сидеть только бочком. Намастырился он, видать, в ее отсутствие, как, куда и что. Потом он, правда, слегка приласкал ее корявой ладонью с жирным черноземом под ногтями и сказал, что это он ее так для острастки, в качестве науки: мол, не ходи по чужим мужикам, когда свой есть.

На свадьбе Анечки и Павла три дня гуляла вся деревня. Родители невесты не пожалели двух третей стада своих новеньких гусей. Что гуси? Вылупятся еще. А люди похвалят, что не пожалели, уважили их.

Молодая сидела во главе стола вся в слезах и соплях, что для русских баб вполне нормально. А если еще учесть, что она не простая баба, а уже порядком порченая, так и пусть себе рыдает. Ей только на пользу. В науку, значит. Павел в колом топорщившемся новом пиджаке на всякий случай еще раз сообщил всем, кто, может, нечаянно забыл, о своем великом подвиге по части угрева на собственной груди блудливой греховодницы и пил отдельно с каждым, кто его за это дело хвалил. К концу великой гулянки он кулем свалился в сенях собственной избы, где и проспал, богатырски храпя, целые сутки.

Анечка эти сутки билась в рыданиях над письмом, которое Николай Витальевич сунул ей в карман пальтишка, в котором она уезжала из его дома. В нем он писал, что одну только Анечку любит, но Толю оставить никак не может, потому что тогда жизнь этой достойной и ни в чем не повинной женщины будет полностью разрушена и оттого они с Анечкой не смогут быть абсолютно счастливы. О том, что Анечкина жизнь пропадает ни за грош, он почему-то не печалился, считал, что у нее все как-нибудь уладится и утрясется. Еще уверял, что Юрочка никогда ни в чем нуждаться не будет. В том, что мальчику с Егоровыми будет хорошо, Анечка и сама не сомневалась, а вот на то, что заладится ее жизнь с Павлом, даже и не надеялась. Вдоволь нарыдавшись и спрятав заветное письмецо в карман, она хотела удавиться, но как-то не получилось. Забоялась Анечка.

Проспавшись, Павел сходил в свою МТС, выпросил себе еще один выходной под святое дело женитьбы и вонючим перегарным ртом присосался к Анечке чуть ли еще не на сутки. По сравнению с новоиспеченным мужем Никита Егоров казался Анечке нежнейшим ангелом, а о Николае Витальевиче она старалась и вовсе не вспоминать, потому что если вспомнишь, то удавиться все-таки получится, а у нее есть еще сыночек Юрочка. Может, когда и доведется с ним встретиться…

Павел Коробейников три года бил свою жену смертным боем: городское гулевание простить не мог, а свои дети почему-то не нарождались. Анечка иногда говорила ему, что он у нее все женское отбил, потому и дети не родятся. На это Павел всегда отвечал, что такого еще в жизни не случалось, чтобы от мужниной науки жены не рожали.

Чужие мужики тоже проходу Анечке не давали, поскольку с подачи Павла считали ее безотказной шалавой, которая дает всем без разбора. Однажды два бывших одноклассника Анечки и Павла насиловали ее в собственном огороде, чуть ли не на виду у соседей, а Павел возьми да и возвратись со своей МТС. Разумеется, его праведный мужской гнев обратился только на Анечку. Тут же, в огороде, он намеревался в назидание оприходовать ее самостоятельно по всем правилам, но Анечка вовремя нащупала рукой валявшийся рядом нож, которым она как раз собиралась нарезать зелени к обеду, когда явились эти двое. Ее перекошенное лицо было даже красноречивее жеста, когда она подняла нож на мужа, не обращая внимания на то, что из-под неловко захваченного лезвия течет на укропные зонтики ее собственная кровь.

Струхнувший Павел, кое-как застегнув штаны, ушел в дом, где опять до животного состояния надрался горькой в обнимку с двумя насильниками. Разлепив к вечеру осоловелые глаза, он снова взялся учить жену, кто тут есть кто и где чье место, но она уже знала, что ей делать. Она взяла со стола все тот же нож, так и не отмытый от собственной крови, и приставила его к горлу былиной качавшегося с перепоя мужа.

– Еще раз ко мне прикоснешься, убью, – совершенно спокойно, без всякого надрыва сказала она. – Мне терять нечего. И так жизни нет.

Это ее спокойствие мгновенно отрезвило Павла и напугало до колик в животе. Он сразу понял, что жена говорит правду. Убьет, не пожалеет.

На следующее же утро Анечка вытащила из-за портрета мужниных родителей пачку замызганных денег, которые Павел откладывал на мотоцикл, отсчитала нужную на билет сумму и уехала в Ленинград в одном летнем платьишке с прощальным письмом Николая Витальевича в кармане, даже без какой-никакой кофтенки и без всякого багажа.

Евстолия Васильна, выслушав ее горький рассказ, обратно в Мышкино не прогнала, только взяла твердое слово не претендовать на Юрика. Выбора у Анечки не было.

Когда они за обеденным столом впервые после трехлетней разлуки увиделись с Николаем Витальевичем, сердце у Анечки ворохнулось так, что едва не пробило грудную клетку. Но она была уже не той наивной бесхитростной дурочкой. Она научилась скрывать свои чувства. Ничего не смогла бы прочитать на ее лице Евстолия Васильна, но любимый человек все понял по ее враз повлажневшим глазам, по двум тоненьким морщинкам, залегшим у некогда клубничного рта. Для него, любимого и единственного, тоже не медом были эти три года. Виски совсем побелели, глаза запали. Постарел Николай Витальевич как-то сразу и лицом, и сгорбившимся телом.

Конечно, в ту же ночь он пришел к ней в конурку, которую так и не разрушили после ее отъезда, будто знали, что хозяйка вернется. Только ничего промеж них не было этой ночью. Стеной стали ложь и боль. Каялся Николай Витальевич, что предал Анечку, любовь свою последнюю, на поругание отдал, сына лишил. Анечка кивала. Да-да, все правда. Так оно и было, и есть. Если бы она сказала, что все понимает и прощает, возможно, и продлилась бы еще их запретная любовь. Но Анечка ничего такого не сказала. Она и любила его по-прежнему, и ненавидела. Разве после пьяных насильников – мужа с собутыльниками – раскинешь еще когда-нибудь перед мужчиной сливочно-белые ноги, разве подставишь мужским рукам нежные розовые соски, разве обнажишь душу? А когда мимо пробегает крошечный мальчоночка, плоть от плоти, родненький, разве можно принимать в этой спаленке отца его, запросто ее с сыном разлучившего?

Не простила Анечка, но стерпела. Как обещала, слово свое ни разу не нарушила. К Юрочке с материнскими поцелуями не лезла. Была благодарна Николаю Витальевичу за то, что Павла отвадил, дав ему денег на мотоцикл. Вот и вся цена Анечкиной жизни – мотоцикл с коляской и с запасными колесами. Недорогая.

Юрочку к Евстолии Васильне она сначала здорово ревновала. Так, что все губы в кровь искусала и костяшки пальцев изгрызла. А потом ничего. Тоже смирилась, особенно когда мальчик подрос. Тогда Анечка поняла весь смысл того, что Евстолия затеяла. Юрочка рос умненьким, учился хорошо и весь был такой чистенький, ровненький, будто графчик какой, а говорил так складно, как Анечка никогда не смогла бы его научить. А уж Павел в деревне его вообще забил бы до смерти да в черноземе сгноил. Нет, и в деревне, конечно, были люди с достоинством. Хорошие, умные. И Анечка их хорошо знала. Но только не Пашка-зверь.

Когда Николай Витальевич понял, что ничего уж между ним с Анечкой не будет, купил ей однокомнатную квартиру, чтобы она, значит, стала приходящей домработницей и няней. Евстолия Васильна нисколько не возражала. Сначала Анечка радовалась, потому что никогда в жизни не имела собственного жилья, с большой любовью обустраивала комнату, маленькую кухоньку. Повесила в кухне шторки с хвостатыми петухами, а в комнате – занавески с бордовыми георгинами. Телевизор тоже поставила, а в кухне – радиоприемник, чтобы все чин-чинарем, как у всех. А потом заскучала она в этой одинокой квартире и вернулась к Егоровым в свою клетушку с привинченным к стене зеркалом, в котором когда-то отражалась сливочно-клубничная молодуха, а теперь – бледная, битая жизнью женщина. Видно, на роду у этой женщины так написано – жить при чужой кухне. Впрочем, какие ж Егоровы Анечке чужие? Они за столько лет роднее родных стали. Ее квартиру Юрочка шутейно называл запасным аэродромом. Так оно и было. Анечка уходила туда болеть гриппом, чтобы никого не заражать. А еще уходила, когда на дом Егоровых совершал свой очередной набег Никита. Но это редко бывало.

Когда Николай Витальевич умирал, опять у Анечки прощения просил. Евстолия Васильна слышала, только не поняла, за что. Думала, что за Юрочку. А он не только за Юрочку. Он – за мотоцикл с коляской, за разбитую Анечкину жизнь. Конечно же, она его простила. Чего уж теперь! Так и сказала, что, мол, прощаю, и тоже, в свою очередь, прощения попросила. Николай Витальевич заплакал, а потом через пару часов и отошел…

* * *


– Чего-чего?! – брезгливо скривившись, спросил Анечку Никита. – Что значит – не единственный! Не хочешь ли ты сказать, что у моего «партейного» папашки был ребенок на стороне? Да никогда не поверю! Он бы руку себе отрубил или… другое что… а против морали не пошел бы! Не тот человек!

– И все-таки у него есть еще… один сын, – тихо повторила Анечка.

Евстолия настороженно прислушалась. Что говорит эта до сих пор так и не обтесавшаяся деревенщина? Как ни отвратителен Никита, но насчет Николая Витальевича он совершенно прав. Муж никогда себе ничего такого не позволил бы, даже если бы вдруг и захотелось. Ей ли не знать собственного мужа? До чего все-таки шумит в ушах… И что же это так шумит… Прямо и не разберешь, что несет эта глупенькая Анечка…

– Ну! И где же он прячется, Анютка? – хохотнул Никита.

– Он не прячется. Он здесь, Никита…

– То есть?

– В общем, я должна все-таки сказать… – задрожала голосом Анечка, – что Юрочка… Он на самом деле не твой сын, Никита… а Николая Витальевича… так вот получилось…

В комнате повисла тишина.

Несмотря на все возрастающий шум в ушах, Евстолия услышала главное. Юрочка – сын Николая Витальевича. Как же это Анечка хорошо сказала… Она, Евстолия, всегда чувствовала, что Юрочка – ее родная плоть и кровь. Раз он сын Николая, значит, и ее. Как же может быть иначе? И нечего Анечке примазываться… Вот теперь-то все наконец встало на свои места. Когда Анечка уезжала в деревню к своему мужу, у нее, Евстолии, как раз и родился Юрочка. Она это все наконец совершенно отчетливо вспомнила… И никаким шумом у нее это не отнимешь… Она уж не перепутает… Не дождетесь…

Первым напряженную тишину опять нарушил Никита.

– Че ты гонишь?! – очень по-молодежному спросил он, но Анечка поняла.

– Юра – сын Николая Витальевича, – повторила она.

Никита побагровел, и Лариса тут же вжалась в диванчик, потому что уже очень хорошо знала его в гневе. Вынырнув из своего кресла, Никита в один скачок оказался перед Анечкой и зашипел ей в ухо:

– Я говорю, че ты гонишь, коза деревенская? Он же наша с тобой сопля… банная… Меня ж чуть на тебе не женили, а теперь что же получается? Вы, две обезьяны облезлые, мной папенькин грех прикрыли?!!

– Евстолия Васильна ничего не знала, – сказала Анечка и опять заплакала.

– Да ты врешь, что Юрка… батин сын… – отмахнулся от нее Никита и даже уселся обратно в кресло, – …просто чтобы мои дела расстроить…

Анечка отрицательно покачала головой.

Тут наконец очнулся Юрий. Нервно дернув головой, он сказал:

– Я вообще ничего не понимаю… Вы же с мамой… с Евстолией Васильевной… недавно на этом же самом месте убеждали меня совершенно в другом, будто бы… Никита…

– Говорю же… Евстолия Васильна ничего не знала. Она думала, что ребенок у меня от Никиты, а я… В общем, я и сейчас промолчала бы, но, может быть, Юрочка… – Анечка несчастными, полными слез глазами посмотрела на него. – Нам сейчас всем как-нибудь поможет то, что ты сын Николая Витальевича…

– Нет, ты че? Все-таки серьезно, что ли? – всем корпусом подался к Анечке Никита.

– Серьезнее некуда… – ответила она, заставив себя прямо взглянуть ему в глаза.

– Так ведь у нас уже все документы оформлены с учетом, что я единственный папашин сын, – проговорил он и даже присвистнул. – Это что ж… опять переделывать?!! Так ведь никаких денег не хватит… Ах ты, змеюга… Ах ты, кошка драная… Да я тебя… – Никита медленно поднялся с кресла. В углах рта у него запузырилась слюна. Анечка медленно отступала к окну, но Никитины глаза вдруг радостно сверкнули, он остановился посреди дороги, щелкнул себя рукой по колену и выкрикнул: – Да у тебя ж доказательств нет!

– Это у тебя нет доказательств того, что Юра твой сын, – не сдавалась Анечка.

– Пока нет. Но суд потребует медицинской экспертизы – и все! Дело будет в шляпе! Сейчас в два счета докажут, что он мой сын!

– Наверно, докажут, что мы родственники – не больше… – вставил Юрий.

– Что надо, то и докажут! Это уж не твоего ума дело, тем более что Анькины доказательства – вообще вилами на воде писаны!

– Не вилами… – сказала Анечка, гордо выпрямившись. – У меня есть… письмо Николая Витальевича, где он называет Юру своим ребенком…

– Сама небось и состряпала! – рыкнул Никита.

– Графологическую экспертизу можно сделать, – решилась вставить свое слово и Лариса.

– Это кто там голос подал? – скривился Никита и обернулся к Юрию: – Это твоя Ларочка, Юрок! Сладкая женщина! Только продажная, как, впрочем, и все бабье! Ты только глянь, кто тебя окружает, Юрка! Анька, как оказалось, через раз то ко мне, то к папашке бегала, а Ларка – она вообще без тормозов!

– Что ты этим хочешь сказать?! – поднялся со своего места Юрий.

– А то и скажу! Думаешь, молчать буду, когда мне тут такую подлянку устраивают! Знаешь, кто этот «Часослов» выкупил? – И он потряс пакетом с книгой. – Не знаешь, а-а-а! А я знаю! Ларка твоя выкупила! А платила знаешь чем? Не знаешь? А ты догадайся с трех раз, Юрок!

– Он врет, Юра! – душераздирающе выкрикнула Лариса. – Он заставил меня!!!

Юрий рванулся к Никите, но тот уже был готов к этому и, перехватив его руку, ловко завернул ее ему за спину. Юрий взвыл от боли и стыда. Нет, не одолеть ему Никиту, как ни пытайся…

– Не вру я, – сказал Никита, выпуская его руку. – Незачем мне врать. Твоя Ларка простынкой под любого мужика стелется по собственному желанию! Ей хоть этот, который книгу купил, хоть ты, хоть я… А что такого?! Мы же братья, как утверждает эта милашка Анютка! А братья должны делиться! Мы ведь и папашкиной коллекцией поделимся, не так ли?!

Бледный Юрий обернулся к матери и глухо сказал:

– Ты-то что молчишь, мама?! Зачем «Часослов» продали?

Евстолия Васильевна не ответила. Она безучастно лежала на своих подушках, остановив остекленевшие глаза на портрете Николая Витальевича, висевшем на противоположной стене между книжными шкафами.

– Мама!!! – крикнул Юрий, бросившись к постели. – Ты слышишь меня?! Мама! – Он взял ее за плечи, слегка тряхнул, и голова старой женщины безвольно свесилась на грудь. – Мама!! Евстолия Васильевна! Нет!!! Анечка! Что с ней?!

– Она… она… кажется… умерла… – простонала Анечка. – Господи, царство ей небесное… отмучилась…

* * *


Римма Брянцева поражалась бессмысленности своей жизни. Зачем такие, как она, влачат свое жалкое существование? Государство обязано было предусмотреть учреждение по уничтожению ненужных особей. Это гуманно со всех точек зрения. С точки зрения самого государства – на лишнего члена общества тратятся лишние ресурсы, которые могли бы быть выделены, например, какой-нибудь матери-одиночке. С точки зрения лишнего человека – окончить мучения есть благо. Вот она, Римма, устроилась работать на почту, оператором. А может быть, кому-нибудь это место нужно гораздо больше, чем ей. Но уж раз устроилась, приходится работать…

Денег за операторство платили в два раза меньше, чем в «Петроспецмонтаже», но на что ей деньги? Поддерживать свое существование можно и меньшей суммой. Много ли ей надо, одной-то? На первую свою почтовую зарплату она сменила замок и поставила на входную дверь такой звонок, который можно отключать, находясь в квартире. Старый замок все время заедало, а кроме того, ключи от него были и у Егорова, и у Гарика. Никого из них видеть она не хотела. Скорее всего, Юрий Николаевич тоже не горел желанием с ней встречаться, хотя у нее остались кое-какие его вещи. Их было немного, потому что они, Юра и Римма, в основном жили в Анечкиной квартире, но на целый полиэтиленовый пакет средних размеров набралось. У Риммы не поднялась рука выбросить его вещи. Она затолкала пакет поглубже в шкаф. Может, и отдаст, когда все в душе отболит окончательно.

Что касается Гарика, то его вещи она отошлет через посылочный отдел собственной почты, поскольку их много. Ему еще пригодятся и эти рубашки, и белье, и бритвенные принадлежности. Они не вызывают у Риммы никакого трепета ни в душе, ни в пальцах, а потому пусть себе лежат кучей в кресле, пока она не соберется наконец их упаковать.

Отключающийся звонок – вещь хорошая. Приходишь с работы и отключаешь. Звоните кто хотите. Хоть надорвитесь, она все равно ничего не слышит. Иногда, правда, почему-то тянет выглянуть: может, кто звонит… Или включить телефон… Но Римма сразу душит эти желания в зародыше и переключается на другое, например, на детектив. Она уже гору их перечитала. Хорошо, что книжный магазин рядом с почтой. Идешь с работы и заглянешь. Так называемые карманные издания и стоят-то не больше пятидесяти рублей. Любой почтовый работник может себе позволить. А если еще ужаться в косметике, от которой вообще один вред, то можно иногда и за стольник книжку купить. Продавцы Римму уже знают, всегда оставляют ей новинки. Еще они советуют ей попробовать почитать женские романы. Может, понравится. Их сейчас много выпускают. Но Римма не соглашается. Зачем ей женские романы, если она больше не женщина. Она – среднего рода.


– Будьте добры, парочку конвертов по России, – Римма услышала знакомый голос и подняла голову от компьютера. Ей протягивал деньги Аркадий, приятель Егорова.

– Римма? – удивился он. – Разве вы работаете на почте?

– Как видите, – ответила она. – Вам какие конверты? Выбирайте, у нас на витрине разные.

– За два пятьдесят… – растерянно сказал он и добавил: – Вы очень бледная…

– Это здесь такое освещение. Все кажутся зелеными и больными. Вот вам чек, а на сдачу… может быть, возьмете лотерейный билет?

– Мне никогда не везло в лотерею, даже на школьных утренниках. Самое большее, что я за свою жизнь на них выиграл, – это синий пластиковый транспортир.

– Полезная вещь.

– Да, особенно в личной жизни…

Римма усмехнулась:

– Да, особенно в личной… Можно измерить угол, под которым расходишься с любимым человеком…

– А знаете, Римма, пожалуй, дайте мне… вот этот билетик, где написано «Победа». Вдруг все-таки повезет!

– Конечно, повезет. Это моментальная лотерея. Можете сейчас и проверить. Выигрыш до пятисот рублей сразу выдаем на руки.

– Нет уж! Сразу не надо! Растяну удовольствие! Кроме того, если вдруг выиграю, будет повод прийти к вам еще раз.

Римма кивнула и подала ему билет с голографическим праздничным салютом.

Аркадий, сунув лотерейку в карман, мялся возле ее окошечка и никуда не уходил.

– Что-нибудь еще? – спросила Римма.

– Да… То есть нет… То есть я хотел спросить… когда вы заканчиваете работу?

– Это вас не касается.

– Да… То есть… Пожалуй…

Аркадий отошел от ее рабочего места, и Римма тут же о нем забыла, потому что откуда-то набежала очередь. Вот так всегда: то никого, то не продохнуть.


Когда она выходила из книжного магазина, из-за угла здания, где находилось ее почтовое отделение, снова вынырнул Аркадий. Римма на всякий случай огляделась вокруг, хотя и так знала это место наизусть. Бежать некуда.

– Что вам от меня надо?! – зло бросила ему она. – Вы и так уже для меня постарались на славу!

– Вы отлично знаете, что я ничего не делал умышленно.

– Ага! Сначала вы неумышленно трудились с перепоя, а потом – от чрезмерной трезвости, да?!

– Римма! Ну зачем вы так?!

– Послушайте, Аркадий! – горячо заговорила она. – Я вас умоляю, оставьте меня в покое! Я только-только приспособилась к новым жизненным обстоятельствам, а тут опять вы!

– Я вполне могу стать вашим новым жизненным обстоятельством.

– Вы – старое обстоятельство, и, я бы сказала, не лучшее из тех, что у меня были!

– Глупости! Вы несчастны, Римма! И это видно невооруженным глазом!

– И что?

– Да ничего… Просто… у меня тоже все как-то не так…

– Ничем не могу вам помочь! Пустите! – И она попыталась его обойти, но он, опять загородив ей дорогу, сказал:

– Вы мне нравитесь… так нравитесь, что…

– Что?

– Хоть кричи…

Римма уставилась Аркадию в лицо. Первый раз, в ресторане, ей сильно не понравилось его сладкое масленое лицо. Алкогольное опьянение никого не красит. Когда она видела его второй раз, возле собственного подъезда, он выглядел уже лучше. Сейчас, присмотревшись, Римма заметила, что лицо его здорово исхудало, осунулось и побледнело. Может, он и присочинил, что кричать ему хочется от чрезмерности чувств к ней, но дела его, видимо, и впрямь нехороши. Но утешать его она не будет. С нее хватит Гарика, которого она пожалела. Да и вообще, что-то у нее с мужчинами не получается. Будто кто-то не хочет, чтобы она была счастлива, и вмешивается в ее жизнь самым иезуитским способом. Егоров больше всего боялся очередного предательства со стороны женщины, и именно это ему преподнесла Римма. Гарик, обожающий детей, никогда не смог бы простить мать, бросившую ребенка, и получилось, что как раз Римма на это и способна.

– Скажите, Аркадий, а что вы больше всего не любите в женщинах? – спросила она.

– Почему вы спрашиваете? – удивился он.

– Ответьте, пожалуйста. Невежливо отвечать вопросом на вопрос.

– Ну… я не знаю. Как-то не задумывался над этим… Ну… не люблю курящих женщин…

– Это несущественно, – отмахнулась Римма. – Курить можно бросить, особенно ради любимого человека.

– Тогда не знаю…

– Подумайте!

– Да на что это вам?

– А я заколдована, Аркадий! Что мужчина больше всего ненавидит в женщинах, то во мне и получает!

Он рассмеялся, но как-то невесело:

– Тогда я тоже заколдован. И со мной у женщин получается совсем не то, на что они рассчитывают. Может, минус на минус дадут плюс? Может быть, нам стоит попробовать, а, Римма?

Она съежилась и ответила:

– Понимаете, мне ничего не нужно… Вы хотите попробовать и как-то изменить свою жизнь, а я ничего не хочу… Простите…

– Но ведь надо как-то жить, несмотря ни на что.

– Я и живу. Как могу. И ничего менять не хочу.

– А в судьбу вы верите, Римма?

Она задумалась, немного поколебалась, но все же ответила:

– Пожалуй, да.

– Тогда мы сейчас ее испытаем. Хотите?

– Как?

Аркадий достал из кармана лотерейный билет и спросил:

– Что нужно сделать, чтобы проверить его?

– Надо стереть защитный слой на трех клеточках игрового поля. Если вы при этом откроете три слога – по-бе-да, то она будет за вами. Вы выиграете пятьсот тысяч.

– Да ну?

– Представьте себе!

– Значит, так, Римма! Мне не нужны пятьсот тысяч. Мне нужны вы… Если я сейчас открою «победу», то вы сходите со мной в одно очень приличное кафе… и, кто знает, может быть, там посмотрите на нашу сегодняшнюю встречу совсем по-иному. Идет?

Римма твердо знала, что Аркадий в ее судьбе не записан, а потому смело согласилась:

– Идет.

Он достал из кармана рублевую монетку и, высунув от усердия кончик языка, принялся стирать защитный слой. После открытия первой же клетки он помрачнел и протянул билет Римме:

– Вот, извольте убедиться, опять не повезло: вместо одного из слогов вожделенной «победы» – всего лишь жалкое число пятнадцать. Придется по-прежнему довольствоваться синим транспортиром.

– Я это знала, Аркадий. Простите, что все так получилось. Вы сами выбрали условия игры…

Римма качнула в знак прощания головой, отвернулась от него и, машинально засунув лотерейный билет в кармашек сумки, побежала к станции метро. Догонять ее Аркадий не стал.

* * *


Валерий Петрович Гали-Ахметов, несмотря на свою джигитскую фамилию, внешне вполне соответствовал русским имени и отчеству: являлся курносым блондином с голубоватыми глазами и полными розовыми щеками. И весь он был аккуратненький, кругленький, будто туго надутый воздушный шарик. Он долго не мог взять в толк, что от него хочет неизвестно откуда свалившийся на его голову юрист Маретин Игорь Всеволодович и, главное, кто его прислал.

– Я понял, это очередные происки Магды! – наконец догадался он и даже немножко как будто сдулся, а под глазами набрякли темные складчатые мешочки.

– Магда – это… – начал Игорь.

– Бросьте! Будто вы не знаете! Магда – это моя бывшая жена! И вам лучше убраться отсюда подобру-поздорову, поскольку ей ничего больше не отвалится!

– Правильно ли я понимаю, что ей уже что-то отвалилось?

– Ну вы даете! Неужели же ей мало?! На эту квартиру пусть рот не разевает, потому что она не моя, а брата моего Гришки! А Гришка Магду голой в Африку пустит, если она что-нибудь удумает и с его жилплощадью! Она его еще просто не знает! Так ей и передайте!

– Дело в том, – одними уголками губ улыбнулся Игорь, – что я не знаком с вашей женой.

– А чего ж тогда пришли?

– Просто я тоже… некоторым образом пострадавший…

– От Магды? Ну баба! – перебил его Валерий Петрович и хлопнул себя по полненьким ляжкам.

– Нет… Сказал же, что не знаю вашу жену.

– Бывшую! – Гали-Ахметов поднял вверх толстенький коротенький пальчик.

– Бывшую, – согласился Игорь. – Но если вы мне расскажете, что произошло у вас с бывшей Магдой и, как я понимаю, с квартирой, то, возможно, я смогу вам помочь.

Валерий Петрович выпучил на него свои нежно-голубенькие глазки, справедливо полагая, что просто так никто никому не помогает, а значит, этот юрист Маретин – очередное испытание для его и так уже вдоволь настрадавшегося организма. Юристу Маретину пришлось долго и нудно объяснять, кто он такой и что ему нужно; доказывать, что у него в руках есть компромат на одно агентство, услугами которого, возможно, и воспользовались враги Валерия Петровича, а именно: бывшая жена и прочие под ее дудку поющие аферисты.

В конце концов путем неимоверных усилий Игорь смог вытянуть из Гали-Ахметова следующую историю. Оказывается, на этой самой Магде он был счастливо женат целых десять лет. Проживали они на улице Энтузиастов, в районе Ржевка-Пороховые, в отдельной двухкомнатной квартире, которую купили ему родители. Женившись, Валерий Петрович, разумеется, сразу же прописал на свою жилплощадь и жену, и в положенный срок родившуюся дочку. Казалось, ничто не предвещало беды, поскольку они с Магдой даже ссорились редко, а в дочке Зоечке оба души не чаяли. И вдруг однажды Магда заявляет, что не раз уже видела его с посторонней женщиной и не позволит водить себя за нос, и измены не потерпит. Валерий Петрович нежно возражал, что, помимо Магды и Зоечки, ему и на дух не нужны никакие посторонние женщины, но жена с момента предъявления обвинения стелила ему отдельно на кухонном диванчике. А дальше – больше. Злостные инсинуации из уст все еще горячо любимой Магды приобретали все более и более шокирующий характер. Она утверждала, что обладает вещественными доказательствами того, что в их с Зоечкой отсутствие он устраивает в святом семейном гнезде самые разнузданные оргии. А потом вдруг предъявила ему документ, свидетельствующий о том, что гражданин Валерий Петрович Гали-Ахметов развелся с гражданкой Магдой Александровной Гали-Ахметовой, в девичестве Колтушкиной, тогда-то и там-то. На вопрос Валерия Петровича, как умудрились его развести не только без его согласия, но даже и без присутствия, Магда ответила, что у нее есть свидетельские показания соседей и прочих нужных товарищей. Соседи и нужные товарищи якобы хором и с небывалым энтузиазмом подтвердили, что он не живет в квартире на улице Энтузиастов уже более пяти лет, чего вполне достаточно для расторжения брака. Выписать из квартиры бывшего супруга, не проживающего в ней более пяти лет, не составило для предприимчивой Магды никакого труда.

– И что, вы вот так сдались и даже не подали в суд встречный иск? – удивился Игорь.

– Я попытался походить по инстанциям, но очень скоро слег с инфарктом, – тяжело вздохнув, ответил Валерий Петрович, и Маретин только тут понял, что необыкновенная розовость собеседника, увы, нездоровая. А тот между тем продолжал: – Хорошо, что оклемался. Гришка, брат, велел наплевать на эту аллигаторшу, потому что здоровье дороже. Даже квартиру свою предоставил, поскольку сам пока у жены живет.

По окончании своего прискорбного повествования несправедливо разведенный и бесчеловечно выселенный из собственной квартиры гражданин Гали-Ахметов предложил очень заинтересованно слушавшему юристу Маретину выпить немножечко коньячку. Игорь согласился, поскольку у него тоже разгорелось нутро. Полинино агентство явно вляпалось, а нависшее над «Агенерессом» возмездие – неотвратимо. Услуга, которую они оказали Магде Александровне Гали-Ахметовой, слишком далеко выходила за рамки прейскуранта и вполне тянула на уголовное дело.

– Скажите, пожалуйста, Валерий Петрович, вам что-нибудь известно об агентстве под названием «Агенересс»? – спросил Игорь.

– Впервые слышу, – ответил тот. – А что это за агентство?

– Я думаю, что именно с его помощью вашей бывшей жене и удалось провернуть это противоправное мероприятие. Ответьте еще на один вопрос.

– Пожалуйста, – разохотился Валерий Петрович, поскольку уже почувствовал в юристе Маретине своего защитника и, возможно, прямо с небес припорхнувшего ангела-хранителя.

– Вы когда-нибудь угрожали расправой гражданке Полине Борисовне Хижняк?

– Простите, а кто это Полина… как вы сказали?..

– Валерий Петрович, таким образом, как вы это делаете сейчас, ни в коем случае нельзя отвечать на суде, – поморщился Игорь.

– На каком суде? – сразу испугался и еще более порозовел Гали-Ахметов.

– На суде по делу, возбужденному против вашей бывшей супруги Магды Александровны и агентства «Агенересс» в лице его владелицы Хижняк Полины Борисовны. Если вы не возражаете, то мы с вами прямо сейчас и составим несколько документов.

Валерий Петрович не возражал.

* * *


После похорон Евстолии Васильевны Егоров впал в еще более черную меланхолию, нежели та, в которой он пребывал до материнской кончины. Его абсолютно не заботила ни коллекция Николая Витальевича, ни квартира, на которую так сильно разевал рот Никита. Все равно она стояла пустой. Анечка сказала, что жить в ней одна ни за что не будет. Она вернулась в свою квартиру. Юрий из комнаты переехал спать на кухню. Анечка возражала, предлагала перегородить комнату шторкой, но он не захотел. Он вообще не знал, как себя вести с ней. Она приходится ему матерью, но сыновние чувства он испытывал только к Евстолии Васильевне, которой уже нет…

– Я вижу, ты тяготишься мной, Юрочка, – как-то сказала Анечка, и из ее выгоревших светлых глаз побежали мелкие слезинки.

– Да нет же… – раздраженно ответил он, потому что действительно тяготился.

Он не мог допустить, что отец по собственной воле изменял матери с Анечкой, а потому считал ее во всем виноватой. Конечно, благодаря ее блуду он и появился на свет, но лучше бы не появлялся. Бесполезная никчемная жизнь. Беззаконно зачатая, она и не могла сложиться благополучно. И в жены ему достаться могла только Лариса. К блуду – блуд! Он не может больше видеть Ларису. Его от нее тошнит. Жаль, что с такой женщиной живет его сын. Но что тут можно сделать? Несмотря на свою половую распущенность, Лариса хорошая мать. Она любит Илюшку, и он ее – тоже. Да и потом… разве существуют женщины другого типа? Все они одним миром мазаны… Разве что… Евстолия Васильевна… мама…

– Ты не слушаешь меня, Юрочка? – донесся до него невнятный Анечкин голос.

Егоров тряхнул головой и сказал:

– Нет, отчего же… Я слушаю… внимательно.

– Я не могу найти то письмо, про которое говорила.

– Про какое еще письмо?

– Ну… про то, которое является доказательством того, что ты сын Николая Витальевича…

– Мне наплевать на это письмо, – честно признался Юрий.

– Ты что же, согласен все отдать Никите?

– Честно говоря, мне все равно…

– А Илюша?

– А Илюше больше всего интересна компьютерная литература и комиксы.

– Что такое комиксы… Юрочка?

– Ну… книжки такие дурацкие… для дебилов…

– Что ты такое говоришь, Юра, – с упреком произнесла Анечка. – Илюша – умный мальчик.

– Я и не говорю, что он дурак. Я всего лишь о том, что ему не нужны книги моего отца.

– Так их же можно продать! Не зря же Никита так с ума сходит!

– Анечка, – Юрий впервые назвал ее не обезличенно, а тем именем, к которому привык с детства, и у самого из глаз чуть не брызнули слезы. Конечно же, он ее простит… Она же всю жизнь с ними. Никакой семьи, кроме их, егоровской… Надо простить… Может быть, отец ее просто пожалел? Может, он, Юрий, плод вовсе не блуда, который он так ненавидит, а жалости… Он подошел к вмиг съежившейся немолодой женщине с седой короной косы на голове, обнял ее и повторил: – Анечка… Пойми, пожалуйста, мне не нужны ни деньги, ни сами книги, из-за которых все… Кстати, я так и не понял, зачем мама… ну… Евстолия Васильевна… продала «Часослов»? При чем тут Лариса?

– Да все ведь ради тебя, Юра, – всхлипнула Анечка. – Уж поверь.

– Что значит «ради тебя»? Я не просил у… мамы денег.

– Евстолия Васильна очень испугалась той женщины…

– Какой?

– Той, на которую ты так смотрел…

– Смотрел?

– Ну да… Ее Риммой звали. Ты как-то ее привел, и Евстолия Васильна испугалась…

Егоров отпрянул от Анечки с ошеломленным выражением лица.

– Ничего не понимаю, – сказал он.

Анечка печально улыбнулась:

– Я тоже сразу догадалась, Юрочка, что ты в эту Римму влюблен. И не так, как в Ларису…

Егоров в ответ на эти ее слова только повел плечами и округлил глаза.

Анечка подобрала не попавшую в колос косы тоненькую прядку, ловко подколола ее старинной коричневой шпилькой и сказала:

– Мы обе поняли, что ты теперь станешь бывать у нас реже. Евстолия Васильна решила, что надо помирить вас с Ларочкой, чтобы все оставалось, как прежде. И ее нельзя винить, Юрочка… Ей немного уже оставалось. Евстолия Васильна хотела побыть с тобой подольше…

Анечка опять всхлипнула, а Егоров задумался. Да, эти немолодые женщины сразу все поняли, или, как говорит Илюшка, просекли. Ему не хотелось оставлять Римму даже на несколько минут. Он был счастлив, что они работают вместе, вместе едут с работы по магазинам и практически не расстаются. Римма буквально выталкивала его к матери.

– И все равно я не понимаю, при чем тут «Часослов».

– А при том, что…

По мере обстоятельного рассказа Анечки у Егорова холодело в груди. Что за чертовщина? Что еще за агентство? И что может сделать какое-то агентство с человеческими отношениями? Бред! Ад! Выходит, что мать с Ларисой каким-то непонятным образом «заказали» Римму?

– Но как? Откуда Лариса узнала про такое агентство? – гаркнул Егоров, и Анечка подпрыгнула на диване и даже схватилась за сердце.

– Нет… Лариса не знала… Она просто очень хотела, чтобы ты к ней вернулся, а Евстолия Васильна подсказала ей агентство, где занимаются как раз такими вопросами.

– Какими?

– Ну… возвращают заблудших мужей… кажется…

– Анечка!! Я не заблудший муж! Я с Ларисой разведен!!! Я ей вообще не муж!!! Я ей никто!!!

– Ну… видимо, они могут вернуть и не только мужей…

– Что там у них? Колдовство?! Черная магия?! Да говори же, черт возьми!!!

– Нет… то есть… я не знаю… Надо у Ларочки спросить…

– Анечка!!! Как ты можешь?! Эта твоя Ларочка спала даже с Никитой!!! Это же вообще ни в какие ворота не лезет! Кстати… – Егоров вдруг опять с ужасом уставился на замершую на диване женщину, – …я только сейчас сообразил, что ведь и ты… и с отцом, и с Никитой…

Анечка вдруг совершеннейшим образом успокоилась, выпрямила спину и неожиданно волевым голосом сказала:

– Не тебе меня судить, Юра. Ты не знаешь моей жизни. А что касается Николая Витальевича, то он любил меня.

– Любил?

– Любил.

– А маму? Ну… Евстолию Васильевну…

– Думаю, что ее тоже.

– И как же это? – криво усмехнулся Юрий.

– Он… по-разному нас любил.

– То есть?

– Юра! Не надо ворошить прошлое. Поверь, это только наше дело.

Егоров с интересом посмотрел на ранее всегда безответную Анечку, неожиданно открывавшуюся ему с новой стороны.

– А Евстолия Васильевна знала, что он, отец… ну… как бы любил вас обеих? – спросил он.

– Не знала.

– Бедняга… То есть вы жили втроем, а она и не догадывалась!

– Все не так, Юра! Мы не жили втроем. После того как ты родился, между мной и твоим отцом ничего не было.

– Интересно, почему?

– Чтобы не жить, как ты говоришь, втроем… Да и вообще… Счет у меня был особый к твоему отцу…

Егоров побледнел. Нет, он не в силах разбираться в отношениях этих людей, роднее которых у него все равно никого нет. Может быть, у него действительно нет прав их судить? Но с Ларисой придется разобраться. В какое агентство они с матерью обращались? Зачем? Получили ли они то, что заказывали, или еще не успели? Или лучше сначала все же заставить себя зайти к Римме? Что, если эти безумные женщины наслали на нее какую-нибудь порчу? Он вообще-то во все это не верит, что, правда, вовсе не означает, будто колдовства и впрямь не существует.

Ни слова больше не говоря, Егоров вышел в коридор. Когда он набросил на плечи куртку, стоявшая в дверях комнаты Анечка попросила:

– Ты все-таки подумай, Юрочка, куда могло деться письмо Николая Витальевича. Оно лежало в шкафу, в коробке со старыми фотографиями.

Егоров кивнул, хотя ни о чем таком думать не собирался. Пусть все достанется Никите. Ему не нужно ничего.

* * *


В секретере Полины Игорь отыскал папку, в которой в куче разных других документов лежал договор с Магдой Александровной Гали-Ахметовой. Договор был заключен на очень крупную сумму. Игорь даже не ожидал, что агентство «Агенересс» ворочает такими капиталами. Пожалуй, только суммы двух… нет, трех договоров имеют такое же количество нулей, как гали-ахметовский. Конечно же, ничего криминального в этом договоре не обозначено. Все согласно прейскуранту. Разумеется, пресечение внебрачной связи. Что ж еще? Кто за это осудит добропорядочный «Агенересс»! Если бы Игорь лично не разговаривал с Валерием Петровичем, то решил бы, что внебрачная связь у него была стальной крепости, коли уж на ее разрушение потребовалась такая астрономическая сумма. Но он с ним разговаривал. И он ему поверил.

Ага… А вот тут еще какой-то документик подколот… Как интересно! Оказывается, Магда Александровна до сих пор еще не все уплатила по договору. Ай-яй-яй! А Полиночка ждет-дожидается! Еще бы! Такие денежки! И ведь в милицию с просроченной уплатой не отправишься! И не на мокруху же идти ради этих нулей! Не превращаться же в дона Корлеоне местного розлива!

Уложив три договора, заключенные на крупные суммы, во внутренний карман своей куртки, Игорь вытащил из бара початую бутылку коньяка, две пузатые стопочки и коробку конфет. Разлил коньяк по стопкам, из одной пригубил, погонял душистую обжигающую жидкость по рту, проглотил, закусил конфетой с ореховой начинкой и откинулся на диван в ожидании Полины. Она должна была прийти с минуты на минуту.

– Игорь? – удивилась она, бросившись в комнату прямо в стильной кожаной курточке и в сапогах на умопомрачительных шпильках. В ее глазах светилась такая неподдельная радость и такая любовь к нему, что Маретин оторопел. Он собирался говорить с Полиной как официальное лицо, а она спутала ему все карты. Она села в кресло напротив него и выдохнула восхищенно: – Ты все-таки вернулся? Я знала, что не может быть иначе…

Последние ее слова вернули его к действительности.

– Конечно же, ты знала! – откликнулся он. – Иначе к чему же держать агентство, которое не справляется со своим назначением?

– Не понима-а-аю… – протянула Полина и, сразу насторожившись, посмотрела ему в глаза.

Игорь взял стопочку, чокнулся ею с другой, стоящей на низеньком столике, и сказал:

– За твое здоровье и процветание агентства «Агенересс», то есть… что это я говорю… Не за процветание, а как раз наоборот, за его скорейшую кончину!

Полина замерла, ухватившись пальцами за край изящного столика.

– Ну! Пей, милая! – подбодрил ее Игорь и подвинул к ней поближе коньяк. – Расслабься!

– Что случилось, Игорь? – тихо спросила она.

– А то ты не знаешь? – хохотнул он. – Я же тебе всегда говорил, сколь веревочке ни виться…

– То есть?

– То есть я знаю, чем занимается твое «брачное» агентство!

– И что? – нервно спросила Полина и запила свой вопрос коньяком, будто валерьянкой.

– А то, что я готов придушить тебя за то, что ты со мной сделала! – прошипел он.

– Я ничего ужасного не делала!!! – крикнула она. – Я только любила!!! Любила! И больше ничего!

– Разве так любят?!!

– Всяк любит, как умеет!!

– Брось, Полинка! В рекламном проспекте твоего поганого агентства значится, что вы манипулируете обстоятельствами и управляете реальностью. С чего ты взяла, что имеешь на это право? Почему ты решила, что можешь безнаказанно манипулировать мной и Риммой?

Полинино лицо закаменело. Из глаз безостановочно текли слезы, но она их не вытирала и не всхлипывала. Она выглядела так, будто только что похоронила главного человека в своей жизни. Это, наверно, сильно впечатлило бы Маретина, если бы не три договора на очень кругленькие суммы, которые лежали во внутреннем кармане его куртки.

– Ты сейчас же поедешь со мной к Римме и объяснишь, что проводница Раиса и девочка Оленька – паленые! Тобой изобретенные! – выкрикнул он.

Полина медленно покачала головой, потом разлепила сверкающие яркой помадой губы и сдавленно произнесла:

– Она не любит тебя, Игорь.

– Ты-то откуда знаешь?!! – взвыл Маретин. Он еле сдержался, чтобы не ударить ее, поскольку всем нутром чувствовал ее правоту.

– Если ты знаешь о возможностях нашего агентства, то ты должен понять, что мы все выяснили… прежде чем… ну ты понимаешь… Так вот: Римма Геннадьевна Брянцева любит Егорова Юрия Николаевича.

– Ну и что!!! Мне плевать на то, как его зовут!! – гаркнул Игорь. – Я видел этого козла с усами! Он Римму не любит, понимаешь, не любит! И точка! И я постараюсь, чтобы она была счастлива без него со мной, поняла?!

– Твоя Римма может и не захотеть никакого счастья рядом с тобой, – прошептала Полина, налила себе коньяка и выпила залпом, как любил заглатывать кофе Маретин.

Игорь вскочил с дивана и забегал вокруг кресла Полины.

– Ты что же, вообразила, что ты господь бог в женском обличье? Ты собираешься за нас с Риммой решать, быть нам счастливыми или нет?! Да я тебя изничтожу! Понимаешь?!

Он опять рухнул на диван, достал из кармана три папки и, размахивая ими у нее перед лицом, ожесточенно заговорил:

– А это ты видела?! Три чудесных договорчика! Три хорошеньких уголовных дельца! И сегодня я, представь, разговаривал с одним из потерпевших, а именно: с Валерием Петровичем Гали-Ахметовым! Сечешь, Полина?!!

Лицо молодой женщины не изменилось. Она почему-то совершенно не испугалась, что Маретину очень не понравилось.

– Ты, похоже, не понимаешь, что тебя посадят, гражданка Хижняк!!! И всех твоих подельников из «Агенересса» тоже!!! Ты в моих руках, красавица! А потому для смягчения своей участи тебе придется проехать со мной к Римме, все ей объяснить, принести извинения и, возможно, даже выплатить материальную компенсацию за моральный ущерб!

– Ты ничего не сделаешь, Игорь, – спокойно сказала Полина, вытерла слезы тыльной стороной руки и опять взялась за коньяк.

– Это почему же? – Маретин вырвал у нее из рук бутылку и торопливо глотнул из нее. – Мне тоже, знаешь, хочется поманипулировать обстоятельствами! Порулить, как говорится…

– Потому что я тогда еще кое-что, помимо истории Раисы и девочки Оленьки, расскажу твоей Римме. И не только ей.

Маретин опешил, пытаясь сообразить, где и когда он допустил прокол, в котором стыдно признаться Римме. Ничего существенного в голову не приходило. Даже в той кошмарной ситуации с подставной дочкой он вел себя вполне достойно.

– И что же ты такого ужасного можешь ей рассказать? – осторожно спросил он, будто боялся спугнуть.

– Дело в том, что Егоров Юрий Николаевич был женат, – все так же спокойно принялась излагать Полина. – Его жена обратилась к нам в агентство с просьбой пресечь его связь с Брянцевой Риммой Геннадьевной. Она хотела, чтобы муж вернулся в семью, так как между ними произошло глупое недоразумение. Жена его все еще любит, а сын так вообще… чуть не болеет в разлуке с отцом. Что может быть похвальнее, чем намерения «Агенересса» восстановить семью?

– Не юродствуй, Полина!! Говори по существу!

– А я и так по существу. Мы, со своей стороны, сделали все, чтобы восстановить семью Егоровых, чтобы малолетний сын наконец воссоединился с отцом.

– То есть… вы…

– То есть мы очень постарались, чтобы гражданин Егоров Ю.Н. возненавидел гражданку Брянцеву Р.Г. и вернулся к жене.

– Но ведь…

– А если ты пошевелишь хотя бы пальцем по делу Гали-Ахметова и других, то Брянцевой Р. Г. тут же сообщат, что на самом деле произошло с ней и с ее возлюбленным Егоровым Ю.Н.

– А если…

– А если она слишком горда, чтобы лично объясниться с Юрием Николаевичем, то мы найдем способ довести нужные сведения и до самого Егорова. Сечешь, Игорь?!! Тебе в этой мелодраме достанется роль теперь уж навсегда отвергнутого бывшего мужа. Ты ведь Римме бывший муж, не так ли?

– Да ты стерва, Полина… – поразился Маретин и одним духом проглотил оставшийся в бутылке коньяк. – Какая же ты стерва…

– Не стервознее тебя… – ответила она.

– Не-е-ет… Я бы так не смог…

– Сможешь! Еще как сможешь! Ты ведь не расскажешь своей бывшей жене и ее Егорову о том, что с ними произошло, разве не так?

– Я… я… – совершенно растерялся Маретин. Похоже, Полина его переиграла. Если он расскажет Римме все, ему не видать ее как собственных ушей. А если промолчит, то он, может быть, все-таки найдет путь к ее разбитому сердцу… Он посмотрел в глаза Полине, которая чересчур сосредоточенно жевала шоколадную конфету, и спросил: – А ты-то что при этом выиграешь?

– Тебя я потеряю окончательно, это ясно… – сказала она, и Игорь заметил, как дрожат ее пальцы, в которых она крутила рифленую бумажную корзиночку из-под конфеты. – Но тогда ты отдашь мне бумаги, которые держишь в руках. Это и будет моим выигрышем.

– И после этого ты все равно… словом, неужели ты будешь развивать деятельность своего паршивого агентства?

– А вот это уже тебя не касается… Ты лучше сделай наконец выбор!

Игорь вспомнил розовое лицо Валерия Петровича Гали-Ахметова, потом несчастные глаза Риммы. Что ж… Простите, Валерий Петрович… Дороже этой белокурой женщины у юриста Маретина ничего в жизни нет.

Игорь поставил на стол пустую коньячную бутылку, которую так и держал в руке, разгладил на колене папки с договорами, резко выдохнул и протянул их Полине.

* * *


Римма перестала выключать дверной звонок. Все равно никто больше не придет, что само по себе хорошо, хотя и тоскливо. Но она ведь сама этого захотела. Прогнала и Гарика, и Аркадия… Может быть, зря? Нет, все правильно. Все правильно! Ей никто не нужен, кроме Юры. А Юра… Стоп! Не надо расслабляться. Юры в ее жизни больше никогда не будет. Это стоит принять как данность и больше не думать о нем. И вообще, пора наконец разобрать пакет со своими вещами, который она принесла от Егорова и к которому почему-то избегала прикасаться. Наверно, там лежит золотисто-коричневая помада, которую она уже отчаялась найти…

Кроме помады, тюбика тонального крема и прочей ерунды, Римма вытащила из пакета детектив, из которого выскользнул пожелтевший, густо исписанный листок в клеточку. Она подняла его с пола. Почерк был мелкий, но четкий и стремительный. Похоже, мужской…

«Любимая моя! Одна лишь ты, только ты одна – моя любимая! Знаю, что сомневаешься в моих чувствах и даже, может быть, теперь ненавидишь меня за все, но я и сам каюсь, и не знаю, как с достоинством выбраться из этого клубка…»

Чужое письмо… Разве можно читать чужие письма? Да еще о любви… Зачем ей, Римме, сейчас читать о любви? Ей сейчас нужны как раз детективы и прочая развлекательная литература. А письмо… Как оно попало в эту книгу? Ах да… Она же сама его туда засунула, потому что в тот момент не могла не читать о любви. Она тогда сама была – сплошная любовь, а потому ей можно было читать это письмо. Она с ним совпадала по духу, по состоянию души. Все влюбленные одной крови. Им разрешено свыше все знать друг о друге. А теперь? Можно ли ей теперь читать чужие признания? А почему же нельзя? С ней нет человека, которого она продолжает любить, но ведь продолжает же! И письмо это непременно с ним связано. Оно ведь лежало в Анечкиной коробке…

«Бедная Толя,– читала Римма. – Она очень достойная женщина. Я женился на ней, как на достойной, и она всегда была мне хорошей женой. Мне не в чем ее упрекнуть, разве что… В ней никогда не было такой влекущей женственности, такой чувственности, как в тебе, моя Анечка… С тобой я помолодел и душой, и телом, да что там… с тобой я будто воскрес для какой-то новой, особенной жизни. Я не мог даже представить, что в почти преклонные годы ко мне придет такая огромная любовь. И все же… И все же… Анечка, я не могу открыться Толе. Это означает сделать ее несчастной. Я дал слово ее отцу, что обеспечу его дочери хорошую жизнь. И я, как мог, обеспечивал, пока не явилась ты, моя красавица, и не спутала все карты. Я обожаю тебя и нашего сына Юрочку, но если признаю его своим, это убьет Толю. Пусть все останется так, как есть. Пусть Толя продолжает считать Юрочкиным отцом Никиту. Наказанием мне за все содеянное будет то, что я больше никогда не увижу тебя, моя славная девочка. Если бы ты знала, до чего тяжел этот крест! Живым напоминанием о тебе будет наш сын Юрочка. Сказать, кто его настоящая мать, я не смогу никогда, но сделаю все, чтобы он ни в чем не нуждался. А люблю я одну лишь тебя. И ты об этом знаешь. Все утрясется, моя милая, уляжется. Мы все равно не могли бы быть счастливы на Толином горе. Все равно кто-нибудь должен был пострадать. Пусть страдальцами останемся мы с тобой, а не эта достойная женщина. Целую тебя. Вечно твой Николай Егоров».

Растерянная Римма выронила письмо. Похоже, она узнала тайну Юриной семьи. Выходит, что Анечка с седой косой… настоящая мать Юры, а та жуткая морщинистая старуха, которая посмела назвать ее шлюшкой, Егорову вообще никто! И что же ей с этим знанием делать? Да ничего… Это все ее теперь никак не касается… Юры нет в ее жизни… так же как и Анечки, и морщинистой Евстолии…

Римма аккуратно сложила письмо. Может быть, сразу пойти и выбросить его в мусоропровод? Похоже, что Юра любит эту отвратительную Евстолию. Значит, ему лучше продолжать находиться в неведении. А ей, Римме, это письмо ни к чему. Ей не нужно никаких напоминаний о Егоровых. Мусоропровод – самое подходящее место для упокоения любовной лирики подобного рода.

Римма вышла на площадку и открыла крышку мусоропровода. Пожалуй, лучше все-таки порвать письмо на мелкие кусочки, чтобы его больше никто не читал. Она еще раз взглянула на подпись «Вечно твой Николай», сердце у нее тревожно сжалось, но она все-таки разорвала пожелтевший листок пополам. Прощай, преступная любовь…

На площадке остановился лифт. Римма вздрогнула, будто застигнутая на месте преступления. С перекошенным от непонятного страха лицом она обернулась. Из лифта вышел Егоров. Римму будто взрывной волной прижало к мусоропроводу. Она заслонилась от Юры порванным письмом. Не надо… Она уже почти совсем успокоилась. Пусть он уйдет… Только пусть уйдет…

Егоров подошел к ней, взял за руку и потащил в квартиру, которая стояла с распахнутой дверью. Римма хотела отдать ему порванное письмо, раз уж он пришел. Но он на письмо не смотрел. Он смотрел в ее глаза, и Римме хотелось кричать от переизбытка чувств. Как же она любит его! Если бы он знал! Она отдала бы все на свете, чтобы он как-нибудь смог простить ее! Но оправдываться ни за что не станет. Ни за что… И зачем же он пришел… Кто-нибудь… избавьте ее от его взгляда… И зачем же он так близко… Зачем губы его рядом…

Егоров целовал Римму в щеки, глаза, волосы и твердил то, что собиралась говорить ему она:

– Прости… прости… прости…

Римма никак не могла понять, что происходит, и все хотела сказать про письмо, слабо помахивала им, но не могла разомкнуть губ.

– Ну… что же ты молчишь? – прошептал он ей в ухо. – Ты сможешь меня простить?

На нем не было вины. Она твердо знала это. Он любил ее, а она вела себя отвратительно. Это он должен простить ее. Римма просто обязана это ему объяснить, но слова почему-то вязнут в горле. Похоже, она лишилась дара речи оттого, что он рядом и целует ее, подлую, грязную, недостойную его любви.

– Ну что же ты… что же ты… – шептал он. – Я чуть с ума не сошел без тебя, а ты молчишь…

Римма опять хотела сказать что-то очень важное, но мысли по-прежнему ускользали и путались. Она чувствовала на своих губах его губы, и это было именно то, что ей сейчас так нужно. Что слова? Не придумали еще таких, которые могли бы выразить все, что она испытывает к этому человеку.

Обрывки чужой любви спланировали на пол. Римма обеими руками обняла Егорова за шею. Если бы можно было еще сильнее прижаться к нему, она бы прижалась. Если бы можно было еще истовее ответить на его поцелуй, она бы ответила. Но сильнее и жарче, чем она любит его, любить уже невозможно. И он понял это и зашептал в ответ:

– Как же я тебя люблю… одну лишь тебя… всю жизнь буду любить…


Когда они наконец пришли в себя на смятых Римминых простынях, она задумчиво сказала:

– И все-таки я не понимаю, Юра, почему ты просил о прощении. Ведь это же я…

Егоров опять закрыл ей рот поцелуем, но она ловко вывернулась и попросила:

– И все-таки скажи…

Он перевернулся на спину и, уставившись в потолок, ответил:

– Ты не поверишь, Римма, но все было подстроено специально.

– Что? – не поняла она.

Егоров, вздохнув, стал рассказывать ей о том, что узнал от Ларисы о деятельности агентства «Агенересс». По мере его рассказа лицо Риммы вытягивалось и бледнело.

– Разве так можно с живыми людьми? – прошептала она, когда он закончил. – Неужели это не противозаконно?

– Тот эксперимент, который агентство над нами произвело, проходит у них под грифом «Возвращение в семью заблудших овец», то есть в данном случае меня. Что может быть благороднее задачи восстановления ячейки общества?! Не подкопаешься! Ловкие они ребята!

– И все равно я не понимаю…

– Что?

– Ну… почему вдруг Жорик Геворкян стал на меня клеветать? Они что, ему заплатили?

– Честно говоря, мне неизвестны их технологии, но думаю, что никакого Жорика вообще не было.

– То есть?

– Думаю, что, по их задумке, скомпрометировать тебя должен был человек, в существовании которого ты не усомнишься и к тому же ничего не сможешь опровергнуть.

– Не понимаю…

– Скажи, была ли у вас на курсе… да и вообще в твоей жизни… более яркая фигура, чем этот Жорик?

– Нет… ярче и любвеобильнее, чем он, быть невозможно.

– Об этом я и говорю! Ты можешь забыть про какого-нибудь невзрачного Васю Иванова, который с тобой учился, но Жорика не забудешь никогда. К тому же найти его и призвать к ответу ты не сможешь, поскольку он живет в Штатах. А вот прилететь на несколько дней в Россию он вполне мог. В том, что он случайно оказался в одном с нами ресторане, тоже ничего удивительного нет.

– Но я же помню, как он выглядит! Не мог же он измениться до неузнаваемости!

– Римма, ты была в таком состоянии, что не узнала бы родную маму. К тому же ты как раз и говорила, что не видела в ресторане Геворкяна. Его точно там не было. Подослали вместо него какого-то армянина, а может, просто знойного русского брюнета…

– Почему я так жутко опьянела, честно говоря, тоже понять не могу.

– Что-нибудь наверняка подмешали в еду или питье. За те деньги, что моя жена заплатила за это скотство, пожалуй, могли и отравить не побрезговать.

– Ну хорошо… Допустим, в ресторане все так и было, как ты предполагаешь. Но почему врач… ты говорил, что вызывал ко мне врача… почему он заявил, что я алкоголичка и… ну, в общем, давно пью?

– Когда я узнал про это жуткое агентство, то первым делом вспомнил про того врача-нарколога. Надо быть идиотом, чтобы поверить, что он ошибся адресом! Но я тогда был в таком ужасном состоянии, что никакого подвоха не заметил.

– Что значит – ошибся адресом? – удивилась Римма.

– Дело в том, что я никакого врача не вызывал. Это мне потом уже казалось, что я его вызвал. Я очень волновался, поскольку ты никак не приходила в себя, а потому меня в тот момент очень легко было провести.

– Что ты говоришь, Юра? То вызывал врача, то не вызывал…

– Этот врач сам пришел и сказал, что он из наркологического центра. Пришел прервать запой… и назвал какую-то фамилию. Я сказал, что он ошибся адресом. Он показал мне свою бумагу, где был записан вызов, и оказалось, что ему надо именно в дом пятнадцать и даже в сто пятьдесят восьмую квартиру, только не в нашем, а во втором корпусе. Но раз уж он прибыл из наркологического центра, я попросил его помочь тебе.

– И он согласился?

– Представь! Сказал, что зайдет через часик после того больного… ну который во втором корпусе… Все логично… Я ничего не заподозрил. Служба эта платная. Почему бы эскулапу не заработать!

– И он пришел?

– Пришел и поставил тебе капельницу. Ну, а потом ты очнулась… и дальше уже все помнишь.

– То есть ты считаешь, что этот врач никакой не врач, а тоже из агентства… как ты его называешь?

– «Агенересс». Я думаю, что врач настоящий, просто купленный этим агентством с потрохами.

Римма села в постели, внимательно посмотрела в глаза Егорову и спросила:

– Юра, ты действительно меня любишь?

Он обнял ее за плечи и ответил:

– Неужели сомневаешься?

– Но ведь когда любят… Как ты мог во все это поверить?

– Уж очень ловко все было сделано. Думаю, что и ты поверила бы, когда концы с концами так хорошо сходятся: тут тебе и однокурсник, и нарколог, да еще и Аркадий! Подлец! Что он у тебя делал без штанов, Римма? Неужели ты с ним… мне назло?

– Я люблю тебя, Юрочка, – ответила она. – Я не могла бы с твоим другом… ни при каких обстоятельствах. – И она рассказала ему, что произошло в тот день между ней и Аркадием.

– Фантастика! – покачал головой Юрий. – Прямо кино!

Егоров увлек ее опять на подушки, и они целовались так долго, будто им было по шестнадцать лет и они впервые дорвались до запретного плода.

– Римм! А этот? Красивый такой… с которым я тебя видел… Он кто? – спросил Егоров, и она почувствовала, как он напрягся. – Что у тебя с ним было?

– Это Игорь. Мой муж, – ответила Римма. – Бывший, конечно.

– И что он?

– Он хотел, чтобы мы с ним начали все сначала.

– Он по-прежнему любит тебя?

– Оказалось, что так…

– А ты?

– Ты же знаешь…

– И все же… Ты с ним…

Римма отстранилась от Егорова и сказала:

– Да! Я с ним спала, потому что мне надо было как-то избавиться от постоянных мыслей о тебе. И тебе придется это принять или…

– Или что?

– Не знаю, – сникла Римма, но потом смело посмотрела в глаза Егорову: – Впрочем, знаю. Лучше сразу уходи, только не заставляй меня оправдываться.

– Я не буду… Просто мне хочется быть уверенным в том, что…

– Юра! – прервала его Римма. – Если ты остаешься со мной, то не надо ни в чем сомневаться. У меня ничего ни с кем не может быть! Ты мне веришь?

Егоров провел пальцами по ее щеке и вместо ответа на вопрос сказал:

– Я никогда не был так счастлив… Разве что когда родился Илюшка… Да и то по-другому…

Он поцеловал ее в нос, потом в губы, нежадным и быстрым поцелуем, потом, будто торопясь, пробежал губами по подбородку и шее, ложбинке между грудями и спустился по ее подрагивающему животу вниз. Она хотела как-то защититься, закрыться руками, но потом поняла, что этого вовсе не нужно делать, что именно ему она доверяет полностью и безоглядно. И ничего нет стыдного, когда любовь… И пусть кровь кипит ключом от его поцелуев, и дугой изгибается тело, и протяжный стон вырывается сквозь стиснутые зубы. Сейчас все можно, все разрешено и дозволено. Она совсем не распущенна и безнравственна, она просто любит его и готова дарить себя всю…


– Мне хочется плакать от любви, – прошептала изнемогшая Римма, но ей казалось, что она кричит об этом на весь мир.

– Делай что хочешь, – ответил он. – Сейчас можно все.

И вместо плача Римма тихо рассмеялась. Надо же – они думают одинаково. Они были едины и телом, и душой.

– Если честно, то я самым ужасным образом хочу есть, – сказала она.

– Удивительно, как мы сегодня с тобой во всем совпадаем! – подхватил Егоров, и они одновременно вскочили с постели, и опять обнялись, и снова рухнули на сбитую в комок простыню, и долго еще… голодали.


– Знаешь, Юра, после твоего рассказа мне почему-то кажется, что этот жуткий «Агенересс» принимался за меня неоднократно, – сказала Римма, жадно заталкивая в рот горячую магазинную пельменину.

– Ерунда! Теперь тебе везде будет мерещиться эта агентурная сеть.

– А ты послушай, какая ужасная история случилась со мной и моим бывшим мужем Гариком… ну… Игорем, с которым ты меня видел…

Егоров отложил вилку и внимательно посмотрел на Римму. Она понимала, что не очень-то ему хочется слушать про Гарика, но с дочкой, которую ей зачем-то хотели навязать, дело точно нечисто.

– Понимаешь, они использовали даже то, что у меня до Игоря была одна дурацкая связь… с одноклассником… Пожалуй, ты тоже должен об этом знать. В общем, мы с этим одноклассником однажды после вечеринки попробовали заняться сексом. Просто попробовали. Из глупейшего молодого любопытства. Один раз. Обоим не понравилось, а я, к несчастью, сразу же забеременела. После аборта врач сказал, что детей у меня никогда не будет, но тогда я еще не знала, какое это несчастье… А Игорь… он из благородства никогда не спрашивал, кто был у меня до него. И тут вдруг выясняется, что у меня не просто кто-то был, но еще и ребенок родился, которого я оставила в роддоме по причине молодого идиотизма…

– Да, история действительно странная, – согласился Егоров, – но мне кажется, это все совершенно не нужно ни Ларисе, ни… в общем, никому…

– Но как же тогда все это понимать?

– Видимо, кому-то очень хотелось поссорить тебя с Игорем.

– И кому же?

– Откуда я могу знать? Скорее всего, тому, с кем он жил до того, как снова стал водиться с тобой.

– Иронизируешь?

– Пытаюсь рассуждать логически. С этим агентством вообще много непонятного. Откуда, например, о нем могла знать мама?

– Мама… Какая? – спросила Римма, вспомнив о порванном пополам письме.

– Что значит какая? – удивился Егоров. – Моя мама. Это она дала Ларисе адрес «Агенересса» и еще ссудила ее деньгами.

– Видишь ли… тут такое дело, Юра… – осторожно начала она.

Лицо Егорова вытянулось.

– Что… Ты что-то знаешь? – тихо спросил он, и на его лбу проступила испарина. – Неужели опять какие-то тайны?.. Я, признаться, уже устал от них… Говори скорей, а то так можно с ума сойти…

– Помнишь, мы с тобой рассыпали Анечкины фотографии?

– Помню. И что?!

– Ну… и я подняла письмо, а потом… в общем… сама не знаю как… засунула его в свою книжку…

– Ну и?

– Я его сегодня прочитала, Юра…

Егоров не сказал ни слова, только молча покусывал губы. Римма вынуждена была продолжить:

– Думаю, что это письмо твоего отца. Он ведь Николай…

– Да.

– Ну вот, это его письмо к… Анечке.

Римма постаралась изобразить внезапное першение в горле и даже театрально закашлялась, но Егоров прервал ее лицедейство тремя простыми словами:

– Я все знаю.

– Да? – удивилась она и поперхнулась по-настоящему.

– Да, я знаю, что моей биологической матерью является Анечка. Мне даже неловко ее теперь так называть… и я люблю ее, но все-таки считать матерью никак не могу. Я всем обязан… другой женщине.

– Эта другая женщина меня ненавидит, Юра! Такую аферу провернула с «Агенерессом»!

Егоров сморщился, утопил лицо в ладонях, потер ими лицо и сказал:

– Она больше не может ненавидеть или… любить. Она умерла…

Римма сквозь кашель хотела прохрипеть что-то вроде «прости», но не смогла.

Они помолчали.

– А где письмо? – спросил Юрий. – Похоже, именно его и разыскивает Анечка.

Римма выкарабкалась из постели, подняла простыню, давно свалившуюся на пол, завернулась в нее и прошлепала в коридор. Смятые их ногами клочки бумаги валялись на полу. Она, как могла, разгладила их, принесла в комнату и разложила перед Юрием на постели. Он не стал спрашивать, почему письмо представляет собой такие жалкие обрывки, а, соединив их, принялся жадно читать.

– Значит, отец действительно любил ее, – прошептал он и смял в кулаке оба куска письма. – Бедная мама… Хорошо, что она ничего не знала…

Римма пожала плечами, потому что совершенно не представляла, как реагировать на его слова, потом спросила:

– А зачем Анечка разыскивает письмо?

– Это не имеет никакого значения. Этому письму вообще незачем существовать, – зло сказал Егоров и разорвал его в мелкие клочья.

– Ты не хочешь мне сказать?

– Я вообще не хочу об этом говорить! В принципе не хочу!

– Разве между любящими людьми… если они, конечно, любящие, могут быть какие-то секреты? – обиженно спросила Римма.

– Это чужой секрет… – ответил Егоров и уткнулся лицом в подушку.

* * *


Анна Михайловна Паранина сидела на низком диванчике, обитом леопардовым велюром, и пила липовый чай. Не аптечное сено, а настоящий, золотой, с той старой кудрявой липы, которую посадила у крыльца их деревенского дома еще ее прабабка. Запасы прошлогоднего липового цвета уже кончаются. Значит, пора наведаться в Мышкино. Дом-то родители ей, единственной своей дочке, оставили. Ветшает он без хозяина. Да и липа скоро зацветет. Совсем уж тепло на улице.

На Анне Михайловне был цветастый халат из плотного шелка с атласным синим воротником апаш и поясом с кистями. Густые седые волосы она уложила не косой в виде короны, а красивым узлом-восьмеркой. Косметикой Анна Михайловна и в молодости не пользовалась, а теперь и подавно незачем. Юная Анечка была клубнично-сливочной, шестидесятилетняя Анна Михайловна – серебристо-голубой.

Напротив нее в кресле с такой же пятнистой обивкой сидела молодая женщина и тянула чернущий горький кофе, без остановки заедая его конфетами, из которых брызгал на ее блестящие губы желтый прозрачный ликер. Слизнув с нижней губы горьковато-сладкие капли, женщина сказала:

– Вы напрасно волнуетесь, Анна Михайловна. Все три дела у меня в сумке. Могу вам отдать, если хотите… Зря я вам рассказала, честное слово. Промолчала бы, и все шло бы своим чередом.

– Неужели ты не понимаешь, что надо быть в три… нет!… в десять раз осторожнее! И где гарантии, что этот твой… как его… Маретин… отступился навсегда?

– Конечно, навсегда. Как же вы не понимаете?! Иначе ведь ненаглядная Риммочка его возненавидит…

– Зря ты мне, Полина, сразу все не рассказала. Возможно, что расклад был бы другим… А теперь, насколько я знаю, у этой Риммочки опять любовь-морковь с Юрой. И как же все это вынесет твой Маретин?

– Как-как… Никак… Утрется… Я же выношу как-то…

У Полины задрожала нижняя губа, все еще вымазанная густым ликером.

– Ну-ну! Девочка моя! – проворковала Анна Михайловна. – Ну возьми же себя в руки! Можно подумать, что на улицах Петербурга мало мужчин. Да ты любого купить можешь с потрохами!

– Я Игоря люблю… Вам не понять…

– Где уж мне… – усмехнулась бывшая Анечка и положила в рот конфетку. Нёбо неприятно обожгло ликером. И как они это едят? За столько лет в городе она так и не привыкла ни к шоколаду, ни к алкоголю. То ли дело мед! Особенно сотовый!

Анна Михайловна подвинула коробку с конфетами поближе к Полине и спросила:

– Ну, а что Никита Николаевич?

– Следствие по его делу началось. Думаю, что посадят надолго.

– Документы подлинные?

– Обижаете, Анна Михайловна, – улыбнулась Полина, отвлекшись от печальных дум об Игоре. – У нас огромный опыт.

– Смотри, милая, чтобы не нашелся кто-нибудь похитрее тебя, вроде этого… ну… ладно-ладно… – она отмахнулась от Хижняк, у которой опять покраснел нос, – …не будем о нем, провались он…

Полина шмыгнула носом, встала с кресла и угрюмо пробормотала:

– Пойду я…

– Иди, милая, – согласилась Анна Михайловна. – Только имей в виду, что я на лето съеду в деревню. Смотрите у меня тут! Не разорите из-за своих любовей-морковей!

После ухода Полины Анна Михайловна допила чай и отправилась принимать душ. Ванная комната в ее квартире была такой же большой, как в квартире Егоровых. И зеркало во всю стену. Она подошла к нему как можно ближе и уставилась в собственное лицо. Ничего лицо. Нормальное. Для шестидесятилетней женщины она очень неплохо выглядит. Да и фигура не расплылась. По-прежнему все при ней. Волосы, даже и седые, впечатляют. Анна Михайловна вытащила шпильки, тяжелое серебро упало вниз и всю ее окутало серебристыми волнами. Она завела руки за спину, разделила волосы на три пучка, собравшись плести ночную косу, но пальцы вдруг задрожали, скользкие пряди вырвались из них, и бывшая Анечка неожиданно для себя разрыдалась.

* * *


Когда Юрочке исполнилось лет десять, Анечка наконец забыла о своем деревенском позоре и кошмарной жизни с озверевшим мужем. Успокоилась. Пашку не вспоминала, а вот Николай Витальевич начал ее потихоньку раздражать. Смотрит на нее побитой собакой и смотрит! А еще разобраться бы надо, кто есть побитая собака! Кому больнее! Он-то по-прежнему уважаемый человек, муж и отец, а она кто? Кухарка-горничная? Это раньше Анечка не понимала, что в Ленинграде почем, за счастье почитала свою сытую жизнь в чистом доме. А теперь она уже тертая. Устроились Егоровы на ее хребте и в ус не дуют, а она, между прочим, могла бы в техникум поступить или в училище какое. Не дурнее других!

А сам Николай Витальевич уже в таких годах, что, какой собакой ни смотри, не разжалобишь. Как говорится, песок сыплется. А она, Анечка, еще вся в соку. Грудь только что платье не рвет. Мужики на улице оглядываются и языком цокают. Но не приведешь же к Егоровым того, который понравится! Еще и саму выставят, не посмотрят, что ее сынок по их квартире бегает. Конечно, эта сушеная вобла Евстолия много чего знает и многому Юрочку научила, но если бы Анечку пустили учиться, и она бы до всего смогла своим умом дойти. А теперь уж что? Перестарок! Не садиться же с девчонками за парту!

Перестарком – это она себя так просто называла, чтобы еще радостнее было на свое свежее лицо в зеркало смотреть. Николай Витальевич, конечно, не раз заглядывал в ее каморочку при кухне, и она кое-что ему позволяла. Он лопотал на ее пышной груди что-то слюнявое, вроде благодарности за то, что простила его. А она и не думала прощать. Разве можно простить, что у нее сына отняли? Такое и на смертном одре – ни-ни! У нее просто тело изнывало без мужской ласки! А какие у старца ласки? Так, видимость одна… Но пусть хоть такие, коли уж других нет.

Иногда, очень редко, в дом отца заглядывал Никита. Он лихо подмигивал Анечке обоими глазами попеременно, и однажды она ответно подмигнула. И опять были жаркие объятия в ванной комнате с запотевшим зеркалом. Только теперь она была не девочка-простушка, которой с барского плеча дарил любовь хозяйский сынок. Она была уже не промах. Сама говорила Никите: «Пошел вон!», когда надоедал. И он уходил к своим многочисленным девкам. Она не задерживала. Он и нужен-то был только для того, чтобы усмирить ее разбушевавшуюся женскую природу.

А Евстолию Анечка ненавидела все больше и больше. Еще бы! Кто бы ее любил при Анечкиных-то обстоятельствах? Присвоила себе ее сына, и будто так и надо! И ведь ничего не сделаешь. Даже и не съедешь от Егоровых, потому что как же без Юрочки! Такой ладненький мальчик, такой умненький! Приходится терпеть, что ее собственная кровинушка мамой называет форсистую, жилистую, тощую тетку с долгим носом, да еще и насквозь пропахшую табаком. А чего форсить, когда ее мужик навечно у Анечки под юбкой!

Конечно, можно было бы закатить скандал и все Евстолии выложить: так, мол, и так, муж ваш живет со мной, и ребенок у нас общий, а потому я и есть настоящая жена Николая Егорова, а вы так… никто… пустое место. Можно бы, но что из этого хорошего выйдет? Да ничего! Юрочка еще мал, чтобы понять. Испугается только. Старый муж Анечке и на дух не нужен. А у молодого может и не быть такой шикарной квартиры и такого количества денег, что на всех хватает и еще остается на всякие дурацкие книжки, от которых одна пыль, а ей убирай.

Приходилось Анечке держать рот на замке да терпеть вялые ласки сильно постаревшего Николая Витальевича. Все ради Юрочки.


Однажды Николай Витальевич привел в дом хорошо одетого человека, который Анечке сразу понравился. Он был не юный, но и не такой, как Егоров. В общем, ей в самый раз. Красивый. Волос густой, пшеничный. Глаза пронзительные. Тоже Анечку сразу заприметил. Николай Витальевич представил его Евстолии как директора магазина «Книжный дом» и знатока редкой литературы. Целый вечер этот знаток вместе с Егоровым лазил по полкам их квартиры и цокал языком на книжки, как встречные мужчины на Анечку. После знакомства с книжными полками гостя пригласили на чай с пирогами. Евстолия, конечно, из кожи вон лезла со своими любезностями, но Анечка видела, что директор магазина глаз не сводит с ее, Анечкиной, груди, туго обтянутой новой трикотажной кофточкой небесного цвета.

Когда через несколько дней она возвращалась с рынка с полной сумкой продуктов, возле нее с визгом тормознула машина. Анечка надсадно охнула, хорошо, сумку из рук не выпустила, а из открывшейся дверцы показался красивый директор «Книжного дома».

– Садитесь, подвезу, – предложил он.

Анечка не отказалась. Чего отказываться? Сумка-то тяжелая. А идти еще целый квартал. Директор подвез, а прощаясь, потрепал ее по плечу, а когда убирал руку, будто случайно коснулся Анечкиной груди. Она-то поняла, что не случайно. И он понял, что она поняла, а потому кривовато улыбнулся и сказал:

– Может, нам как-нибудь встретиться, а?

– А чего ж не встретиться? – ответила Анечка и перебросила со спины на грудь свою сказочную косу, от которой мужчины всегда соловели. Конечно, красиво, когда на женской голове целый волосяной дом, залитый лаком, а все ж коса – лучше. Коса у царевен бывает. А если ее распустить, то все тело можно скрыть под волнистыми прядями. Ищи под ними налитую грудь, наслаждайся. Может, и еще чего найдешь. А найдешь – не пожалеешь.

И они начали встречаться. Евстолии Васильне Анечка сказала, что записалась на курсы вязания при Доме культуры на Петроградской стороне. Евстолия говорила, что нечего ездить в такую даль, когда такие же в точности курсы существуют при их ЖЭКе через дорогу. Анечка отвечала, что она и так нигде не бывает, а поездка на Петроградскую будет для нее прогулкой и отдыхом, который она, как и всякий живой человек, вполне заслуживает. В конце концов в разговор вмешался Николай Витальевич, и Анечке позволено было «ездить на курсы» и даже особенно не торопиться обратно, а подышать свежим воздухом, поскольку от окружавшего ее сплошного быта надо все-таки иногда отдыхать. И Анечка не торопилась. Отдыхала от быта. Никто в доме Егоровых не выговаривал ей, что она-де слишком задержалась.

Вязать-то Анечка с детства умела. Слава богу, матерью обучена, руки откуда надо растут. Накупила клубков всяких, по каморке разбросала и даже пару шарфиков с носочками связала да самой Евстолии – модный голубой беретик, по рисунку в журнале «Работница».

Геннадий Евгеньич Филимонов, или Генечка, как Анечка называла директора «Книжного дома», против всех ее бывших мужчин оказался жидковат. Муж Пашка ее насиловал, Никита – для удовольствия зверовал, Николай Витальевич любил очень, а Генечка – плоть тешил. Скоро Анечка поняла, что ему нужна любовница навроде матери, которая приголубит и чуть ли не сопельки вытрет. И она вытирала, и гладила, и приговаривала «холёсенький мой». И в конце концов втянулась, влюбилась. Всю свою нерастраченную, глубоко запрятанную материнскую нежность она обратила на Генечку, Генюрочку, котика, зайчика и рыбку серебристую.

Вскоре она узнала, что серебристая рыбка основательно жената, но это ее нисколько не огорчило. Она не собиралась рушить семью Генечки. У нее и своя семья есть: Евстолия, Николай Витальевич и сынок Юрочка. Она совершенно не представляла своей жизни без них.

Носилась Анечка с Генечкой уже около полугода, когда однажды, уютно устроившись на ее обнаженной груди, он вдруг сказал:

– Ань, а ты не могла бы принести мне одну книжку Николая Витальевича?

– Какую книжку? – беспечно отозвалась она. Для Генечки она могла бы сделать все, что угодно.

– Ну… одну… такую старую… потрепанную уже… Я тебе объясню, где она у него стоит…

– Почитать, что ли, хочешь? – Анечка не одобряла чтения: время только терять да глаза портить, но чем бы ее дитя ни тешилось…

– Ну да, почитать… – ответило дитя.

– Почита-а-ать, – растерянно протянула Анечка, потому что поняла, что ей совершенно невозможно взять да и попросить у Николая Витальевича книжку почитать. Ему ли не знать, что она сроду ничего не читала, кроме кулинарных рецептов все в том же журнале «Работница», где для Евстолии беретик углядела. Она перевела широко распахнувшиеся глаза на Генечку и виновато проговорила: – Как же я его спрошу-то? Он же догадается, что не для себя…

– А ты не спрашивай, – ласково сказал Генечка и обхватил губами ее сосок – розовый бутон, будто малыш-несмышленыш.

– Да как же не спрашивать-то… – прошептала Анечка без всякого вопроса в голосе. Ей от его незатейливой ласки уже и не до глупой книжки было. Ей хотелось, чтобы он продолжал тянуть своими мягкими безвольными губами соки ее тела, пить из нее женскую силу, запускать в нее силу мужскую, чтобы губы ее запекались, веки закрывались, а напряженные ноги смыкались в замок на его белой спине.

– Да так… не спрашивай… и все, – задыхаясь от сотрясавшего его тело удовольствия, пролепетал он и поцеловал ее туда, откуда еще истекала его собственная влага.

– То есть как же? – отрезвела Анечка, завела руки назад и освободилась от его жадных губ. – Это что же, украсть, что ли?

– Ну, почему сразу украсть… Взять на время… Я потом верну. Честное слово. Ты что, не веришь мне, моя милая?

И он опять потянулся к ней губами, но она уже сомкнула ноги и даже для верности обхватила колени полными руками. Генечка тут же устроился рядом и начал говорить:

– Ну ты сама посуди, у Николая Витальевича этих книг видимо-невидимо, а какую пользу они приносят? Никакой. Пыль только собирают.

«А я вытирай», – хотела подхватить Анечка, но не подхватила, потому что от его слов стало как-то не по себе, хотя она и сама никакого проку от книг не видела. Многое могла бы она для своего Генечки сделать, но не красть же у Егоровых, хлеб которых они с Юрочкой едят. Она, конечно, еду отрабатывает, но все-таки сама себе никогда не купила бы такую шапку из белого песца, которую ей Евстолия на этот Новый год подарила.

– Нет, Генечка, ты как хочешь, а я не могу без спросу взять книжку Николая Витальевича. Он над ними так трясется, так трясется. Да ты и сам видел, когда к нам приходил.

– Жа-а-аль… – протянул он и отодвинулся от нее. – Говоришь, что любишь, а такого пустяка не можешь для меня сделать.

Анечка тут же прилипла к нему всем своим еще горячим после любовных утех телом, обняла сразу со всех сторон и страстно зашептала в ухо, чуть прикрытое пшеничным волосом:

– Я тебя так люблю, Генюрочка, так люблю, рыбка моя серебристая, цветочек лазоревый, а только ты не заставляй меня делать такое, чтобы потом и глаз на Егоровых не поднять.

Цветочек лазоревый оставался холоден и мрачен, завял и очень скоро свидание свернул, отвез Анечку домой и новой встречи не назначил, сославшись на многочисленные дела. Не виделись они полторы недели, за которые Анечка так извелась, что даже слегка похудела, чему страшно испугалась, поскольку, по ее мнению, излишняя худоба здорово убавляет женщинам красы. Надо, чтобы везде было стройно, но и полненько слегка, чтобы мужской руке было за что ухватиться.

Новая встреча с Генечкой-Генюрочкой прошла в лучшем виде. Анечка тешила и баюкала своего возлюбленного так, как не довелось с сыном тетешкаться. Когда он опять завел разговор о книжке, она уже не была настроена столь категорически против. Притерпелась, видать, к мысли об этом. Но и Генечка повел разговор по-другому: сказал, что заплатит ей за книжку, а она на эти деньги сможет купить себе часики с золотым браслетиком, которые недавно похвалила на картинке в журнале.

И опять побежала по обнаженному телу Анечки горячая волна, но не любовного томления, а стыда и возмущения. Она не шалава продажная, как ее называли Пашкины собутыльники. Она свою любовь не продает за книжки и часики с золотым браслетиком. Она ее так дарит, на удовольствие Генечкино.

– Ну, как хочешь, Анна, – строго, совсем не по-любовному сказал ей он и тут же начал одеваться. – В общем, выбирай: или – или…

– Да что же мне выбирать? – испугалась она.

– А то! Если уж я с тобой жену обманываю, а также партийную организацию, куда она непременно обратится, если наша связь откроется, то ты тоже должна чем-то жертвовать ради меня.

– А если я не пожертвую… то что? – с ужасом спросила она.

– Тогда, милая моя, прости-прощай!

Он повязал галстук и надел пиджак, а она все так и сидела перед ним, прикрытая лишь распущенной косой.

– То есть ты со мной…. только из-за книжки? – еле проговорила Анечка враз онемевшими губами.

– Ну… из-за книжки, не из-за книжки… Чего уж теперь обсуждать, когда все у нас с тобой кончено!

Было очень стыдно одеваться перед ним, уже полностью облаченным в костюм и даже при галстуке. Анечка путалась в лямочках и крючочках лифчика, в пуговках пояса с резинками, вывернувшихся наизнанку чулках. В машине ехали молча. Недалеко от дома Егоровых, на постоянном их месте, Генечка выгрузил Анечку на тротуар, словно она бессловесный, бесчувственный чемодан, и сразу уехал. Ночью Анечка не спала, рыдала в подушку, чтобы Егоровы не услышали, и уже согласна была украсть для любимого сколько угодно книжек, но он больше не встречал ее по дороге с рынка. Она теперь возвращалась очень медленно, подолгу вытряхивала несуществующие камешки из туфель, но серая машина Генюрочки больше никогда не взвизгнула своими тормозами около нее. Он еще несколько раз приходил по каким-то делам к Николаю Витальевичу, но на Анечку даже не взглянул, а у нее чуть не рвались и не истекали кровью бьющиеся на висках жилки.

С тех пор с лютой ненавистью вытирала Анечка пыль с книжных сокровищ Николая Витальевича. Она никак не могла взять в толк: неужто стопки бумажек в облезлых обложках могут значить для мужчины больше, чем сахарное тело любящей женщины? Да и вообще, что она значила для своих мужчин? Для чего родилась на свет? Пашкины глаза водка горькая заливала и злоба на жену за то, что у нее еще кто-то был и отведал этот кто-то ее клубничных сливочек. Никите вообще плевать было на Анечку. Не она, так другая. И минуты не огорчился, если бы отказала. И добиваться не стал бы, только плюнул вслед: дура, тебе же как лучше хотят. Генечка – вообще подлый змей-искуситель. А вот Николай Витальевич кто? Выходило, что хуже всех. Любил ведь, а предал. Почему-то посчитал спокойную жизнь Евстолии важнее ее, Анечкиной. Сына отнял. Это сейчас, старый да больной, он ей не нужен, а когда вдвоем в ее каморке предавались безумной страсти, она пошла бы за ним на край света. Пусть бы порожняя Евстолия слезами умывалась, а она стала бы Егоровой Анной Михайловной, женой уважаемого человека и законной матерью Юрочки. А он, Николай Витальевич, что? Письмо сопливое про любовь сунул и к озверелому мужику отправил! Собственными губами исцелованное тело на поругание отдал! Что Анечке с его письма? Порвать да выбросить! Но она не станет этого делать: мало ли, пригодится еще. Подождите, придет ее время! Она сунет в долгий нос Евстолии письмо Николая. На-кась выкуси, барыня костлявая, мамаша самозваная!

Чем старше становился Юрочка, тем отчетливей понимала Анечка, что никогда не вытащит на свет письмо его отца. Она видела, что ее сын крепко любит Евстолию, только никак не понимала, за что: и строгая, и сухая, и не обнимет никогда, лишний раз губами не чмокнет. Расскажи ему правду, кто из двух окружающих его любовью женщин родная мать, мальчишка может навсегда озлиться на Анечку за обман и за то, что своими руками его Егоровым отдала. Никто же не неволил. Все сама.

А Егоровых она ненавидела уже так же, как и книжки их. И уйти невмоготу. Не может она второй раз оставить Юрочку. Набросалась уже. И где же найти выход злобе своей, ненависти и горечи? Долго металась Анечка, чуть крысиной отравы в какао Евстолии не всыпала, да вовремя одумалась. Николай Витальевич к тому времени уже слег и под себя ходил. Анечка убирала, а он все так же смотрел на нее глазами побитой собаки, просяще и униженно. А ей уже смешно было. Вот ты все мне порушил, а я по-прежнему крепка и хороша еще как женщина! А из тебя уже даже не песок сыплется, а сама жизнь гнилью истекает. Мною побрезговал, а что получил? Книжки желтые да жену, в которой женского только и есть, что долгий волос. Груди у нее и вовсе нет, это каждому видно, но, может, и промеж ног, что положено женщине, отсутствует. Не зря ведь не родила.

Ни слезинки не пролила Анечка, когда Николай Витальевич скончался. Надо сказать, что и Евстолия недолго убивалась. Был человек – и нет человека. Любили – позабыли. Одни книжки напоминают о том, кто их собирал. Еще портрет на стене висит. А кто на него смотрит, на портрет-то? Висит себе так просто, как картинка в рамочке. Убери, никто и не спохватится. Да и книжки его! Выброси, кто вспомнит? Подумала так Анечка, и тут же на ум пришло, как Генечка ей деньги за какую-то книжку сулил. А что? Если небедный директор самого видного в Ленинграде книжного магазина на них зарился, значит, они того стоят. Может, действительно продать кое-что и золотые вещи купить? Золото не деньги, ценности своей не потеряет. А золото она Юрочке отложит, сыночку. Что в этих книжках? Не ровен час, рассыплются от ветхости. Кто их тогда купит?

А кому продать? Да Генечке же и продать! Только надо цену узнать, чтобы не он ее устанавливал, а она сама.

Сказано – сделано. Как-то вытирая пыль, Анечка спросила у проходящей мимо Евстолии, сколько стоит одна книжка Николая Витальевича. Неужто и впрямь эдакая дряхлость, которая того и гляди в руках развалится, еще какую-то цену имеет? Евстолия, гордясь, назвала цифру с несколькими нулями. Анечку аж пот прошиб. Тут не золотишком пахнет. Да на такие деньжищи можно хорошую квартиру в центре города купить и… переехать туда с Юрочкой. Да-да! Открыться ему и переехать! Конечно, у нее, Анечки, есть махонькая квартирка, которую ей Николай Витальевич купил перед тем, как совсем свалиться. Но разве Юрочке в ней понравится? Он привык к просторам огромной квартиры на Садовой улице.

Анечка вытащила с разных полок несколько первых попавшихся книг, оставшиеся пошире расставила и поехала в «Книжный дом» к Генечке. Она специально оделась получше, в строгий костюм с белой блузочкой, и все так же – толстая коса змеей через плечо почти до колен. Крашеная кошка – секретарша не хотела ее пускать, но Анечка уже давно была не пугливая деревенщина. Она отодвинула ее плечом, обтянутым новым пиджачком, и толкнула дверь. Генечка разговаривал с каким-то мужчиной, который, повернув голову на легкий скрип открывающейся створки, так и остался сидеть с раскрытым ртом. Анечкина коса оказала свое обычное действие. Да и Генечка лицом дрогнул, разговор быстро закончил, мужчину выпроводил и весь подался к ней.

– Ба! Знакомые все лица! – как-то странно воскликнул он и улыбнулся своей детской улыбкой.

Но Анечку теперь не прошибешь разными словам и улыбками. У нее к нему дело, а потому она увернулась от его рук, которые уже нацелились обхватить и прикоснуться, и уселась на стул, нагретый предыдущим посетителем.

– Ой! Какие мы серьезные! – игриво сказал Генечка, будто маленькой девочке, потом присел напротив и спросил: – Какими судьбами, дражайшая Анна Михайловна?

Анечке на эту его показную веселость было наплевать. Она вытащила из сумки одну книжку с оттиснутым на обложке ангелом и, крепко держа ее в руках, назвала цену, которую слышала от Евстолии. Генечку перекосило. Он сразу понял, чего она хочет, и сипло выдавил:

– Краденое продаешь, да?

– Не твоего ума дело, – смело ответила она. – Продаю, и все. Не хочешь брать, назови того, кто возьмет.

– А если я тебя заложу Егорову?

– Не заложишь.

– С чего ты взяла?

– С того, что он умер.

– Тогда его жене. Надеюсь, она в добром здравии?

– В добром. А ты попробуй заложи. Я скажу, что ты сам мне предложил, а это так и есть. Где мне, деревенской девке, додуматься? Евстолия вообще держит меня за умственно отсталую.

– А ты, значит, полноценная?

– Нормальная.

– А если я половину дам?

– Половину не возьму.

– Одну книгу продаешь?

– Нет.

– Сколько?

– Давай сначала договоримся об одной.

– Хорошо. Только деньги завтра.

– Сегодня, или и книга будет завтра.

– Но я сегодня столько не наберу! Я же не ожидал, что ты с ней заявишься!

– Значит, завтра, – сказала Анечка, убрала книгу в сумку и поднялась со стула.

– Где? Может, на даче? Как бывалоча? – спросил Генечка и посмотрел на нее раздевающим взглядом. Анечке тут же захотелось скинуть всю одежду, но она взяла себя в руки. Нельзя ему поддаваться. Нельзя с ним никуда ехать, иначе и книгу отберет, и денег не даст.

– Нет. Здесь, – спокойно ответила она. – Приду, как сегодня. И чтобы за дверью обязательно сидела твоя секретарша.

Генечка расхохотался:

– Ну ты даешь! Прямо Сонька – Золотая Ручка! Да я своей секретарше только подмигну, она мигом свою юбку задерет и в таком виде горло тебе перекусит!

– Дурак ты, Генюра, как я погляжу, – ответила Анечка. – Про Золотую Ручку – это я не понимаю, но за урок – спасибо. Я с верной женщиной приду, понял? Жди!


После нескольких сделок Генечка однажды опять лихо подкатил к ней на своей машине с предложением собственного тела.

– А что ж секретарша с задранной юбкой? – спросила Анечка.

– Ну ее, надоела, – махнул он рукой. – А по тебе я соскучился. Честное слово!

И Анечка не устояла.

На его даче все было как всегда: он будто малыш-несмышленыш, а она – баюкальщица, утешительница, дарительница. И все бы хорошо, если бы Генечка опять не завелся про книжки:

– Ты уж на следующей-то книжонке скостила бы цену! Так сказать, по знакомству, по блату, значит!

– А если не послушаюсь, опять, как чемодан, меня на дорогу выкинешь? – спросила Анечка. – Может, сразу уж и одеться?

– При чем тут чемодан? – удивился он.

– При том! Ты лучше прямо скажи, что тебе от меня надо: любови или снижения цен на книжки?

– Ишь ты какая стала! – восхитился он и одобрительно похлопал ее по голой ноге. – Только ты зря про любовь-то, милая! Какая ж у нас с тобой любовь?

– А что у нас такое? – пришла пора удивиться и Анечке.

– Это, Анна Михайловна, называется сексом, то есть удовлетворением естественных половых потребностей организма.

– Значит, ты, Генечка, меня никогда не любил, а только удовлетворял потребности?

Он скривился:

– Фу-у-у… Аня… Ну зачем это выяснение отношений? Разве тебе плохо со мной? Ты скажи, плохо?

Анечка прикинула. Пожалуй, лучше всего было с Николаем Витальевичем, но выбирать ей теперь не приходилось. И тем не менее этот хлыщ, прикидывающийся младенцем при удовлетворении своих потребностей, начал ее раздражать. Она посмотрела на его бледное, поросшее светлым пухом тело и рассмеялась:

– А чего же в тебе, Генюрочка, хорошего?

– В смысле? – Он еще не понял, что она готовилась ему сказать.

– Да разве ты мужик, Генечка? Я такую соплю, как ты, раньше по груди не размазывала! У меня такие орлы были – не тебе чета! А возюкалась я с тобой, потому что сама вроде полюбила и думала: ты хоть чуть-чуть да любишь меня. А уж раз нет, то этого самого слюнявого секса с тобой мне и на дух не надо! Пусть тебя твоя секретарша прямо на рабочем месте удовлетворяет!

Ошарашенный Генечка машинально прикрыл руками причинное место, будто Анечка его случайно нагишом застукала, а она королевой поднялась с постели, косу свою заплела, быстренько оделась и уехала от него на автобусе, который как по заказу был подан к остановке садоводства.

Генечка обиды не стерпел, и Анечка не смогла больше продать ни одной книжки. Не пойдешь же их прохожим на улице предлагать, которые в них ничего не понимают. Особенно «Часослов» какого-то там века. Генечка про него много чего говорил и очень уж купить хотел, но Анечка на продажу не согласилась. Во-первых, побоялась, что Евстолия заметит пропажу такой ценной книги, а во-вторых, решила оставить ее на черный день. Мало ли что еще с ними случится в отсутствие в доме мужчины. Юрочка был еще слишком молод. Только институт закончил.

В общем, денег Анечка скопила немного. В золото перевести не успела, поскольку вдруг грянула перестройка. Все ее сбережения, хранящиеся в Сбербанке, превратились в пыль. Вроде и не Генечка в государственных заморочках был виноват, но, когда она его вспоминала, такая лютая злоба в сердце поднималась, что, кажется, убила бы при встрече, не пожалела. На фоне этой злобы ненависть к Евстолии как-то потускнела и выцвела, тем более что в хозяйке с возрастом гонору вроде как поубавилось.

А потом Генечка выплыл снова. В новой демократической реальности он расправил крылья и развернулся как никогда. Пост директора петербургского (уже!) «Книжного дома» он оставил и открыл собственный букинистический магазин под названием «Аз-Буки-Веди». Книги Николая Витальевича были бы там очень уместны. Сначала Геннадий Евгеньич Филимонов с официальным предложением о продаже книг магазину явился к Евстолии. Когда она его так же официально выставила из квартиры, возобновил наскоки на Анечку. Даже оскорблением мужского достоинства пренебрег. Книг уж очень хотелось, особенно «Часослов». А она теперь кому угодно продала бы. Только не ему! В разных местах отлавливал Филимонов и Юрочку, но тот продать отцовские книги отказался.

В общем, бывший любовник стал настоящим бедствием для Анечки. Откуда он только не выныривал, чтобы пристать к ней заново то с книгами, то с удовлетворением половых потребностей. Даже уверял, что поднаторел по мужской части, а потому все у них теперь пойдет по-другому, и даже с чувствами, то есть с любовью.

Если бы не вконец опостылевший Филимонов, Анечка смирилась бы с жизнью в доме Евстолии, потому что и Юрочка уже вылетел из гнезда, женившись на красавице Ларисе, а они с хозяйкой обе как-то одновременно постарели. Евстолия совсем ссохлась и исхудала, да и у Анечки тела поубавилось, а коса будто заиндевела вся. От Генечки ей хотелось куда-нибудь скрыться, чтобы он ее никогда больше не нашел, и она опять стала подумывать о продаже егоровского богатства, но уж, конечно, не Филимонову. Шиш он от нее получит!

Найти другой букинистический магазин в обновленном Петербурге труда не составило. Анечка вытащила из шкафа, стоящего в прихожей, еще одну, с ее точки зрения, совершенно незаметную книжку и повезла в магазин «Кириллица» на Загородном проспекте, и даже продала за хорошие деньги. Откуда ей было знать, что эта самая «Кириллица» отпочковалась от «Аз-Буки-Веди» и что хозяином ее был не кто иной, как Геннадий Евгеньич Филимонов.

После этого в квартиру на Садовой улице повадились ходить накачанные ребята в черном. Они угрожали тем, что возьмут коллекцию Н. В. Егорова сами без шума и пыли, если Евстолия Васильевна не продаст ее тому, кто пока еще предлагает ей хорошие деньги. И что в милицию обращаться бесполезно, потому что она у них вот где. И ребята показывали свои налитые железные кулаки. Еще они предупреждали, что Юрию Николаевичу жаловаться тоже не стоит, поскольку жизнь человеческая – очень ненадежная штука и может вдруг взять да и невзначай оборваться. Мало ли по Питеру гоняет пьяных шоферюг, которые сшибают почем зря невинных пешеходов и запросто врезаются в машины преимущественно марки «Ауди».

Две немолодые женщины совершенно отчаялись и уже собирались продать Филимонову часть коллекции, а остальное как-нибудь половчее припрятать, когда Анечка вдруг нашла выход. Случайно. Ехала она как-то в троллейбусе, а за спиной разговаривали две женщины. Одна жаловалась на мужа-подлеца, который совершенно открыто ходит к любовнице в соседний подъезд, а жрать и спать является домой. И когда ему плохо или больной – тоже мигом к жене под крылышко. А вторая дама возьми и скажи:

– Теперь, Тося, неверных мужей запросто можно так прижать, что они не только забудут дорогу к любовнице, но и вообще побоятся на встречных женщин бесстыжие свои глаза поднимать.

– Да ну?! – восхитилась пострадавшая.

– Вот тебе и «да ну»! Моя родная сестра… Ленка… Да ты ее знаешь…

– Конечно, знаю. Мы ж с ней в параллельных классах учились!

– Ну вот! У моей Ленки Борька – тоже большая сволочь по части посторонних баб. Так Ленке кто-то подсказал, что есть такая контора, которая подлых мужиков учит. Ленка туда возьми да и сходи!

– Ну?

– Ну и они… контора, значит, эта… подстроили так, что к последней его любовнице Вальке… ты ее тоже знаешь… белесая такая… из дома, где книжный магазин…

– Ну?

– В общем, Вальке пришел домой нечеловеческой величины счет за телефонные переговоры, будто бы Борька, когда ее нет дома, по ее аппарату по межгороду каждый день трезвонит. Борька ни в какую не подтверждает, а тут возьми и позвони какая-то баба. Валька к трубке прыг. А там некая Татьяна из Комсомольска-на-Амуре спрашивает Борю. Валька, понятно, отлаяла эту Татьяну, трубку шмякнула, а тут снова звонок. Из Ташкента. А потом еще откуда-то… В общем, эта Валька нашему Борьке чуть голову не размозжила собственным телефонным аппаратом. Клянусь! Она сама мне рассказывала, потому что Борька платить по счету наотрез отказался, и она собиралась на него в суд подать! А Борька-то привык по любовницам шататься, и без второй бабы ему прямо никак. Так он пошел утешаться к Люське Каковкиной, у которой мужика в прошлом году на заводе плитой придавило.

– Насмерть?

– Насмерть. А Люське теперь что? Она теперь вдовая. Ей хоть Борька, хоть кто… Люська, представь, однажды домой приходит, а там голая баба будто бы Борьку дожидается! А следом за Люськой возьми да и Борька приди, а голая баба к нему на шею – скок и ну целовать! Я очень одобряю, что Люська Борьку по его залысинам скалкой отдубасила! Это ему только на пользу пошло. Он теперь при Ленке сидит как пришитый. Даже помойное ведро беспрекословно выносит и половик во дворе трясет. Так-то вот!

– Да-а-а, хорошая контора. Но, наверно, денег много берет.

– Врать не буду, не знаю. Но если даже и много, так дело того стоит!

– А где ж она находится, контора эта?

– Щас! Доставай листок. Продиктую, потому как мне, знаешь ли, этот адресок тоже пригодится. Эта контора не только неверными мужьями занимается… Ленка говорила, что они любого твоего врага могут наказать. Им это раз плюнуть. Знай только плати…

За спиной Анечки, которая уже проехала свою остановку, вжикнули «молнии» женских сумок, что-то прошелестело, проскрипело, стукнуло, и через минуту женщина продиктовала приятельнице название конторы, адрес и номер телефона. Название было до того мудреное, что Анечка, как ни старалась, запомнить его не смогла, но адрес и телефон в памяти отложились намертво.

Контора, то есть агентство «Агенересс», тогда еще ютилась на первом этаже в однокомнатной квартире. Обои на стенах были пожелтевшие, мебель – обшарпанная, а занавесок на окнах не было вовсе. Анечка даже хотела плюнуть и уйти, потому что очень несерьезное впечатление производила эта контора, а потом решила все-таки судьбу испытать. Куда еще нести свою беду?

С виду неприглядное агентство «Агенересс» решило проблему Анечки и Евстолии в лучшем виде. Букинистические детища Геннадия Евгеньича Филимонова без соли сожрали налоговики и другие федеральные службы контроля за малым и средним бизнесом. Мускулистые ребята в черном тоже перестали пастись под дверями квартиры Егоровых, потому что представлять интересы Филимонова им уже было невыгодно. Они попытались от себя лично предложить немаленькую сумму за книги, которыми интересовался Генечка, и еще пару раз припугнуть несговорчивых теток, но агентство «Агенересс» устроило одному из них крупную разборку по месту постоянного трудоустройства, а второму – какую-то заморочку в личной жизни. Анечка в подробности не вдавалась. Вместо платы за услугу она, уже по договору с Евстолией, отнесла в агентство две очень ценные книги. Те сначала не хотели брать, но, когда Анечка назвала им сумму, которую можно за них выручить, глава агентства, молодой мужчина по имени Саша, согласился.

По тому, как Евстолия выбирала книги из коллекции мужа, Анечка поняла, что та в них разбирается слабо и плохо представляет, сколько их было на самом деле. Разве что две-три в лицо помнит, и среди них тот самый «Часослов», на который Генечка зарился. Жена Егорова разбиралась во многом, но, видимо, древнее искусство на душу ей не ложилось. Она любила альбомы поновее, где были изображены всякие голые люди, что Анечке было странно. Барыню из себя корчит, а сама на срам смотрит и еще Юрочке показывает. Конечно, у многих людей на этих картинах всякие крылья, будто они ангелы. Но еще батя Анечке говорил, что ангелов вообще не бывает. А если батя ошибся и они все-таки существуют, то уж ни один из них нагишом ни за что не стал бы разгуливать.

В общем, Анечке понравилось, что книг Евстолия никогда не пересчитывала, а значит, на чистую воду ее еще долго не выведет. Юрочка тоже никогда на отцовские полки не заглядывал, и коллекция существовала как бы сама по себе, мертвым, но очень ценным грузом.

Через некоторое время после истории с разорением Филимонова Анечке позвонил глава агентства «Агенересс» Саша и предложил продать еще несколько, как он выразился, антикварных книг, если таковые у нее имеются. Он будто бы продал те, которые она ему принесла в уплату за услуги, и тот покупатель не против приобрести еще. Анечка подумала-подумала да и согласилась. Эти книжки на самом деле Егоровым неинтересны, а деньги еще никогда никому не мешали.

Книги-то она продала, а куда деньги девать, так и не придумала. Как говорится, спрятала их в чулок. Золото современное в магазинах ей что-то не понравилось. Несолидное. Сбербанкам она теперь не доверяла. Ну их! И о квартире, где они стали бы жить с Юрочкой, уже не мечтала. Юрочка живет с Ларисой, да и к Евстолии Анечка всем своим существом прикипела. Одна она у нее на свете и осталась. Родители в деревне померли, а подруг Анечка в городе так и не завела. Судачила иногда с соседкой Марией о том о сем, не более. Марию и к Генечке брала в качестве верной женщины. Наплела ей, конечно, с три короба всякой ерунды, чтобы она пойти согласилась.

А Евстолия начала прибаливать, ногу волочить. Все больше лежала да книжки читала. Есть стала мало, как птичка. У Анечки свободы прибавилось, а что ей с этой свободой делать? Она привыкла весь день по хозяйству челночить: на рынок – с рынка, со стирки – да за пироги. Ешь теперь эти пироги сама – не хочу…

Однажды все та же соседка Мария пожаловалась Анечке, что ее семнадцатилетнему внуку Максиму дворовое хулиганье проходу не дает. Каждый раз лупят, как встретят, хорошую куртку недавно порвали и какой-то дрянью вымазали. А внучок у Марии хороший, на юного Юрочку похож. Анечка задумалась, как хулиганов отвадить, и придумала даже, но самой ей было не справиться. Людей надо привлекать. Она и вспомнила про агентство «Агенересс», и туда свой план понесла вместе с деньгами, за книги вырученными. Саша уже в агентстве не работал, и принимала Анечку молодая женщина Полина. Эта самая Полина находилась в состоянии большого уныния, потому что без Саши, который был душой и вдохновителем «Агенересса», все разваливалось и прахом шло. Предложение Анечки по части разборки с местным хулиганьем Полина выслушала с интересом и даже духом воспряла, потому что дело намечалось интересное. Сказала, что такую услугу можно и в прейскурант внести: мало ли кому еще пригодится.

А дальше Анечку понесло. От нечего делать она начала выдумывать, чем бы агентству еще заняться, и даже деньги стала в него вкладывать, только велела Полине не рассказывать о себе никому. Пусть все думают, что это Полина Борисовна такая сообразительная и расторопная. Деньги Анечка выручала за книги, которые с большим удовольствием продавала тому человеку, с которым ее Саша свел. Продавала и радовалась: наконец-то коллекции Николая Витальевича нашлось достойное применение! И агентство в гору пошло, по всему Питеру прославилось. А Анечкин до пенсионного возраста спящий ум вдруг проснулся и зафункционировал с такой силой, что Полине Борисовне Хижняк пришлось потесниться. Она, конечно, по-прежнему управляла «Агенерессом», но его сердцем и настоящей владелицей постепенно становилась Анечка. Полина и не заметила, как оказалась в полном подчинении у Анны Михайловны Параниной. Но она не расстраивалась. Агентство стало приносить такие доходы, что с лихвой хватало и ей, Полине, и уже приличному штату сотрудников.

Тем временем Евстолия окончательно слегла. Анечка жила двойной жизнью, что щекотало ей нервы примерно так же, как в юности тайные свидания с Никитой в ванной комнате или с Николаем Витальевичем в собственной ее каморке при кухне. Возле Евстолии она была прежней Анечкой, в скромном домашнем платье, с косой, обернутой вокруг головы. Но у нее появилась уже своя, красиво обставленная квартира, не чета той, которую ей купил Николай Егоров. И платья были нарядные, и шубка норковая, и современная бытовая техника, и даже мобильный телефон, который к Евстолии она никогда с собой не брала. Иногда в ту образцовую квартиру приползал к ней Генечка, однажды встреченный ею на Невском проспекте в весьма непотребном состоянии алкогольного опьянения. Удивилась Анечка, что никакой злобы больше к нему не испытывает, посадила в такси, к себе привезла. Отмыла, отстирала. Генечка к ней в постель попытался полезть, да что он теперь может, горький пьяница, когда и раньше-то орлом не был. Да и ей, Анечке, уже ничего этого не надо.

Иногда, развалившись в шелковом халате на леопардовой обивке своего дивана, Анечка погружалась в тяжелые думы. Генечки ей не надо. И другого никакого самого раскрасавца не надо. Тогда для чего же все? Разносолам на своем столе она по-прежнему предпочитает отварную картошку с селедкой да свои собственные пироги. Алкогольные напитки не пьет. Может, конечно, хлопнуть водочки на помин души родителей или Николая Витальевича, да и то самую малюсенькую стопочку. Ловчее всего она себя чувствует в бежевом домашнем платье, в котором по квартире Евстолии разгуливает.

Оживлялась Анечка, только когда придумывала какое-нибудь новенькое дельце для «Агенересса». Конечно, Полинка в штат уже набрала хороших специалистов, но у нее, Анечки, ум куда изощреннее работал. А вот делом Лариски и Юрочки не сумела руководить. Никак не могла решить, что для Юрочки лучше: с пышнотелой Ларкой жить или с тощенькой Риммой, которая ему глаза застит. Доверилась агентству: что придумают, тому и быть. Значит, так судьбе угодно. Конечно, ребята из «Агенересса» в жизни сына поучаствуют, но все равно все пойдет так, как карта ляжет. И потом, она не сама это дело затеяла. Евстолия попросила обратиться в то агентство, которое помогло им избавиться от досужего Филимонова, и даже «Часословом» решилась для такого случая пожертвовать. А Анечке что тот «Часослов»? У нее теперь и без книжек Николая Витальевича свой дом – полная чаша!

А Никиты Анечка испугалась. Ох как испугалась. Если бы его сила пересилила, обнаружилось бы, что от коллекции Николая Витальевича остались одни рожки да ножки, красиво расставленные по шкафам. Евстолия-то что? Ей и с постели не встать. А вот как отнесся бы к потере коллекции Юрочка? Вдруг возненавидел бы ее? И что тогда? Тогда хоть вешайся! Ни одной родной души. Конечно, Никитой тут же занялись ребята из «Агенересса», но продвигалось дело медленно, потому что непутевого Никиту очень трудно было чем-то задеть: ни постоянной работы, ни друзей, ни семьи, за которую он переживал бы, ни единого любимого человека, спокойствием и здоровьем которого он дорожил бы.

Единственное, чего быстро добилась Анечка, это то, что Юрочка наконец узнал, кто ему приходится настоящей матерью. Надо сказать, что сообщение его совсем не обрадовало. Тяжелым камнем легло это на душу Анечки. Она, конечно, знала, что Юрочка любит Евстолию, но все же мог бы и ее, Анечку, хоть разочек матерью назвать. А он что? Только глаза в сторону воротит!

А Юрочкина Лариска оказалась гадина гадиной. Все выспрашивала, кто же купил такую ценную книжку, как «Часослов», вроде как из любопытства. Анечка возьми и скажи. В конце концов, это Евстолия продавать ее послала, не сама Анечка вздумала. А Лариска и легла сначала под Никитку, а потом под старого козла Зельцмана Германа Фридриховича, которому Анечка «Часослов» продала, как, впрочем, и остальные книги Николая Витальевича. Правильно Никитка Ларискино напомаженное рыльце синяками разукрасил. Разве можно Юрочку менять на таких мерзких да старых мужиков!

Смерть Евстолии оказалась для Анечки страшным ударом, чего она при своем отношении к ней никак и ожидать не могла. Она по своей хозяйке белугой ревела, чего родные мать с отцом не удостоились. Вместе с Евстолией канула в черную бездну чуть ли не вся Анечкина жизнь. Ничего не осталось. И Юрочка все мимо смотрит. Она пожила с ним немного в той квартирке, что Николай Витальевич ей купил. Думала, может, оттает мальчик, тем более что Евстолии-то больше уж нет. Всего раз приголубил ее Юрочка, обнял. Спасибо, Анечкой по-прежнему назвал, а то последнее время все без имени к ней обращался. На большее она теперь и не рассчитывает.

И все же «Агенересс» Анна Михайловна Паранина хорошо выдрессировала. Прижали Никитку, нашли чем. Он наконец устроился на постоянную (насколько это возможно при его характере) работу: одним из сторожей на оптовом продуктовом складе. Разумеется, продавал кое-что налево, но по мелочи. Ребята из «Агенересса» посулили ему очень хорошие деньги за «оптовую» кражу и даже заплатили аванс. Никита не устоял. В паре с еще одним сторожем, которого пришлось взять в долю, они и погорели. Сейчас оба находятся под следствием. Скорее всего, будут осуждены за хищение, и вопрос о сильно поредевшей коллекции Николая Витальевича надолго снимется с повестки дня.

* * *


Вытерев мокрое лицо полотенцем, Анна Михайловна быстро и кое-как заплела косу, забросила ее за спину и опять уставилась на себя в зеркало. Ей уже не казалось, что она хорошо выглядит. Она выглядит плохо. Какое там плохо?! Безобразно! Да она старуха! Самая настоящая старуха! Глубокие морщины безжалостно разделили лоб на три части. Нижняя часть между бровей морщилась мясистыми складками. Среднюю – сплошняком усыпали мелкие черные точки. Самая верхняя часть лба была приличней всего, но кто на нее будет смотреть при наличии тех отвратительных двух? Под глазами коричневатые тени. Хорошо, не мешки… Губы, которые когда-то были алей спелых ягод, выцвели и приобрели фиолетово-сизый оттенок.

Анна Михайловна торопливо сбросила на пол халат и стянула через голову нарядную шелковую рубашку. Где же ты, Анечка, со своим сливочно-клубничным телом? Прогоркли сливочки, покрылись затвердевшей бугристой коркой. Съежилась, закисла и забурела клубника. Никому и никогда не захочется ее отведать-распробовать.

Как быстро прошла жизнь! Анна Михайловна и не заметила. А что она видела, кроме рынка, суповых кастрюль, противней и гор грязного белья? Что слышала, кроме шума стиральной машины, завывания пылесоса да свистка чайника?

Она поддела ногой лиловую шелковую тряпочку, лежащую на полу. Вот бы юной Анечке такое белье, чтобы Николай Витальевич кружевные лямочки с ее плеч спускал! Или хотя бы Генечке на радость, когда он еще в силе был! А теперь уж что? Или квартира эта раскрасивая… Если бы она досталась Анечке в молодости, то совсем по-другому жизнь ее сложилась бы. Наверняка была бы у нее, как у всех, своя собственная семья, а не чужая, в дела которой она погрузилась по самую маковку. А они, Егоровы, и без нее прожили бы, не сгинули. Наняли бы другую кухарку. Может, и сами счастливее были бы.

А сыночек Юрочка – чужой человек. Умрет Анна Михайловна, слезинки не проронит. Все сделает, что надо, проводит честь по чести, но ведь тут же и забудет. Ничего! Вспомнишь, Юрочка, когда книжки отцовы перебирать станешь! Может, и поймешь чего… Сообразишь…

Если «Агенересс» без нее сгинет, туда ему и дорога! Была бы у Анны Михайловны семья, никогда она не стала бы растрачиваться на чужие. Живите себе как хотите. Любите, изменяйте. Не ее это дело. Ее делом было бы создать в доме уют. Не такой, как любила Евстолия, с книжками да портретами на стенах. И даже не такой, какой Анне Михайловне в этой квартире новомодные дизайнеры навели. Она повесила бы на стену толстый ковер, красный-красный, с золотыми кистями. А под ковром чтобы лежанка широкая стояла, в общем, тахта. А на тахте – покрывало шелковое с огромными цветами, в клетку строченное и тоже с кистями. А рядом тумбочка, чтобы чашку поставить или еще там что… часы, например, с руки снять… И чтобы цветок в горшке стоял, аленький ванька мокрый… Да многое еще что можно было бы… И чтобы запах пирогов не переводился… И чтобы Юрочка… Да что там Юрочка? Не было бы тогда Юрочки. Кто-то другой был бы. Да разве такое возможно, чтобы без Юрочки? Вот не любит он ее, а все равно невозможно. Не хочет она других детей! И Евстолия без него не могла. Тосковала.

Анна Михайловна специально рассказала сыну об «Агенерессе», чтобы реакцию посмотреть. Вернется он к этой Римме или нет? Да и она, Римма, примет ли его после всего с ними случившегося? Юрочка вернулся, и глазастая Римма его приняла. Опять живут вместе.

Зря они все с Евстолией затевали. Анна Михайловна сердцем чувствовала, что ничего хорошего не получится, но почему не попробовать, если больная и дряхлая женщина просит? «Ау! Евстолия Васильна! Одна-единственная вы у меня были: и за мать, и за подругу, и за воспитательницу сына единственного. Николая Витальевича я с вами не делила, не сквалыжничала, скандалов не устраивала. Отдала. Отдала и сына… Ничего себе не оставила…»

Анна Михайловна оторвала напряженный взгляд от зеркала, подошла к ванне, крутанула никелированные вентили. В молочно-белую емкость, шумя и пузырясь, потекла вода. Анна Михайловна взяла со стеклянной прозрачной полочки бритвенный станок. Еще Евстолия научила ее под мышками подбривать, а то раньше в деревне все так ходили как есть, с висячими бородами. Станок легко разделился на составные части. Анна Михайловна вытащила лезвие. Грязноватое… Провела пальцами по режущей кромке, чтобы счистить налипшие волоски. На пальцах проступили сочащиеся красной влагой полоски. Не больно… Совсем не больно… Пашка-муж колошматил больнее… Вся боль и осталась там, с Анечкой… Анна Михайловна Паранина, мозг и благодетельница агентства, рушащего чужие жизни, никакой боли не знает. Она сейчас заберется в ванну и проведет лезвием по вздувшимся венам на запястьях. Когда-то они были чуть заметными, голубоватыми ручейками, слегка пульсирующими под нежной белой кожей. Сейчас – грубые синие веревки. Ничего, Анна Михайловна справится. Натрудила руки-то за всю жизнь. Пальцы сильные.

Она забралась в ванну. Горячая вода неприятно обожгла. Ну и что? Об ожоге ли сокрушаться, когда жизнь к концу подошла? Впрочем, вот уж и привыкла…

Может, не резать ничего, лучше опустить голову в воду, и дело с концом? Зачем грязь разводить? Анна Михайловна запрокинула голову и опустилась под воду. Нет!!! С шумом вынырнула. Невозможно!!! Этого ей не пересилить. Лучше уж то, что задумала… Говорят, что это как уснуть, когда в воде-то… Она еще раз оглядела зажатое в руке лезвие. Вроде чистое, хотя она без очков. Разве что пойти взять очки? Фу, глупость какая в голову лезет…

Анна Михайловна опустила левую руку в воду и чиркнула по запястью бритвенным лезвием. Вообще-то чувствительно… Но ничего… Вот уже извивается в воде красная змейка. Красиво… Хорошо, что кран не закрыла. Вода бурлит, и змейка очень лихо закручивается… Но надо как-то изловчиться, чтобы и правую… иначе, наверно, долго ждать, а она ждать уже больше не может… Она уже вообще ничего не может. Да-а-а… Правую-то труднее будет… Ну ничего… Опять больно… Или уже и не больно… И опять красная змейка… Очень красивый конец. Она лежит в пузырящейся воде, а вокруг нее танец красных змей. А Евстолия говорила, что у нее воображения нет. Есть! Есть у нее воображение! А вокруг уже не змеи, вокруг бурлит красный кипяток… А это что? А это коса плывет… серебряная… седая… Да нет же! Пшеничная… Ее так любил расплетать Николай Витальевич… Коленька… любимый и единственный… Скоро, скоро уж свидимся… Встречай, милый… Опять будем втроем: ты, Коленька, Евстолия Васильна и я, твоя сливочно-клубничная Анечка…

* * *


Игорь Маретин пил вечерами третью неделю. Оглушающего опьянения не наступало. Может быть, все дело было в том, что утром приходилось бодриться, брать себя в руки и ехать на работу. Он глотал анальгин от тупой головной боли и антипохмелин, чтобы от него не несло, как от козла, чтобы клиенты не разбегались.

Может, есть смысл взять отпуск и наконец отпустить поводья? Пить так уж пить! Чтобы крышу совсем снесло! Чтобы забыть Римму! Она опять с этим усатым, с Егоровым. Игорь пытался объяснить Римме, что ее возлюбленный Юрий Николаевич – подлец подлецом, поскольку поверил гнусным инсинуациям «Агенересса» и нос от нее отворотил. Вот ему, Игорю, тоже пытались мозги наизнанку вывернуть, а он что! Его и от Риммы не откинуло, и девочку эту фальшивую он готов был на груди согреть. Он, Игорь, благороден, а этот Егоров… Да что там говорить…

В общем, Римма дала ему окончательный поворот от ворот. Конечно, все было интеллигентно, с извинениями и даже со слезой, но это ничего не меняет. Римма его не любит, и изменить этого, похоже, нельзя. Значит, надо напиться до умопомрачения. Надраться. Наклюкаться. Налакаться. А потом выйти пройтись. Может, чего и случится. Может, кто пристанет к нему и шарахнет по кумполу… Точно! Для приманки нужно положить в задний карман джинсов толстый бумажник, да так, чтобы его видно было. И пойти шляться по подворотням. Верняк! Кто-нибудь да не устоит.

Игорь удовлетворенно крякнул и снял акцизную марку с новой бутылки. Дрянь все-таки водка… Может, не пить? Сходить в соседние «24 часа» и купить что-нибудь получше. Нет… не стоит… Какая разница, чем напиться? Да и винтовую пробку с этих бутылок очень легко снимать, а в стакане водка – раскрасавица: чистая, будто родниковая вода. Игорь как раз поднес стакан ко рту, когда прочирикал звонок входной двери. И кого ж это несет? Убрать, что ли, водку? Или не убирать? А пошли вы все! Хочу и пью! Могу и вам налить!

– Какие люди! Милости просим! – дурашливо расшаркался Игорь и сделал пару шагов назад, чтобы Полина могла войти. – Чем, так сказать, обязан?

– Пройти в комнату дашь? – угрюмо спросила она.

– А то! – Игорь сделал приглашающий жест, а в комнате сразу взялся за бутылку. – Тебе налить, Полюшка?

– Налей, – согласилась она, и Игорь нацедил ей водки в стоящую рядом чашку, из которой утром пил чай. Брезгует, пусть не пьет. Ему больше достанется.

Полина взяла чашку с плавающими в ней чаинками и залпом выпила. Закуски на столе не было никакой, и она, скривившись, прикрыла рот рукой, чтобы перевести дух.

– Браво, – лениво похвалил Игорь и выпил сам. – Так чего пришла?

Полина отняла руку от лица. Ярко-малиновая помада размазалась по щеке. Игорь хотел сказать ей об этом, но передумал. Какая, собственно, разница, где у нее помада. Да хоть на лбу.

– Я пришла сказать, что… – Она замолчала, разглядывая Игоря. Его лицо было бледно и равнодушно. Судя по количеству бутылок, он пьет давно, но сильно пьяным не выглядит. Скорее всего, он не отреагирует должным образом на то, что она хочет ему сказать. Но она должна еще раз испытать судьбу. Должна… Полина отобрала у Маретина бутылку водки, из которой он опять собирался наполнить пустые емкости, и повторила: – Я пришла сказать, что очень люблю тебя, Игорь.

– Надо же, как это ново, – хмыкнул он, разглядывая на свет пустой стакан.

– Да! Не ново! – крикнула она. – Это настолько же старо, как и твоя неземная любовь к этой… Брянцевой! Ты ведь тоже ходил к ней петь песню любви! Знаешь ведь, каково это, когда тебя не слышат!

Маретин поставил стакан и с интересом посмотрел на Полину, так и сжимающую в руках бутылку. Молодая женщина с размазавшейся по лицу помадой выглядела трогательно.

– Вот… – Полина отставила наконец водку в сторону и достала из сумки-портфельчика прозрачные папочки с документами. – Возьми…

– Что это? – спросил Игорь.

– Это документы по делу Гали-Ахметова и по двум другим… ну… по которым ты хотел возбудить уголовные дела.

– На что они мне?

– Ты можешь подать на меня в суд! Подай на меня в суд, Игорь! – умоляюще выкрикнула она. – Сделай что-нибудь, чтобы я прекратила существовать… В тюрьму, в колонию… мне все равно… Мне все без тебя безразлично… А агентство это проклятое! Проклятое!! Женщина, на средства которой мы последнее время разворачивали свою деятельность, вдруг покончила с собой! Представляешь! Ни с того ни с сего! Мы только-только с ней переговорили. Она вроде была в самом замечательном расположении духа… в деревню на отдых поехать собиралась, а сама после моего ухода взяла и перерезала себе вены… Ужас… А наш исполнительный директор, Сергей Матвеев, погиб в дикой аварии… Еще у одного сотрудника в подъезде убили жену… Я бы и рада тоже сгинуть, Игорь… Но все машины объезжают меня стороной, хулиганье переходит на другую сторону улицы… Я поняла, что со мной никто не разделается, потому что я наказана… отсутствием тебя… Я с ума схожу, Игорь… Пожалей меня… или… в суд… в прокуратуру… я не знаю, куда надо…

Полина всхлипнула и опять зажала рот ладонью. Она не хотела рыдать перед ним, но отвратительные звуки сами вырвались из ее горла. Их пришлось душить, и они хлюпали, и клокотали, и грозили перекрыть ей дыхание.

Игорь смотрел на нее уже без иронии. Она права. Он точно так же пытался вымолить у Риммы любовь. Не рыдал, потому что мужчина, но состояние было схожим. Да провались этот «Агенересс»! Гали-Ахметова, конечно, жалко, но… Полина… Она ничем не хуже его, Игоря. У них в душе творится одно и то же. Они с ней братья по крови… или сестры… тьфу ты… Какая разница…

Маретин обошел стол и взял Полину за плечи. Она подняла на него измученное напряженное лицо и прошептала сквозь рыдания:

– Люблю… Ничего не надо без тебя… Умереть лучше…

Он прижал Полину к себе. Из ее глаз наконец потекли слезы. Они тут же промочили ему футболку и жгли грудь.

Игорь кусал губы. Да что же это такое? Ну почему они все так не совпали? И что же теперь, не жить? Что-то ведь все равно надо делать… Водкой это не зальешь… Не хватит водки во всем магазине «24 часа», да и во всех остальных…

Игорь слегка отстранился от Полины, приподнял ее лицо за подбородок и поцеловал в губы. И, черт возьми, этот поцелуй был неплох…

Полина жадно прижалась к Маретину, и ему ничего не оставалось делать, как продолжать ее целовать и врачевать этими поцелуями и ее, и свою изболевшиеся души. В конце концов, лучше уж Полина, чем кто-то другой. Они так хорошо друг друга знают. Игорь теперь постарается вникнуть поглубже в ее жизнь, в сущность Полины и ее помыслы. Он уничтожит «Агенересс», исправит ее и свои ошибки, и они заживут душа в душу в том самом новом доме, который уже заждался свою хозяйку. Полина родит ему ребенка. Может быть, даже девочку… Ему уж очень хочется девочку… И все еще вполне может быть хорошо… В конце концов, не так уж много людей, которые женаты по сумасшедшей любви. Да и вообще, эта любовь потом имеет обыкновение сходить на нет. Может быть, Игорь даже будет счастливее многих. Он не смотрит на Полину сквозь розовые очки, а потому избежит разочарования. Он точно знает, на что идет и чего ему ждать от жизни.

* * *


Юрий Николаевич Егоров перекладывал с места на место коллекционные книги отца и никак не мог сосредоточиться на главном. Это главное почему-то уплывало из сознания, и мысли сползали то на Илюшку, который с трудом получил годовой «трояк» по математике, то на подчиненного Горобца, который после своего юбилея никак не мог просохнуть, что грозило срывом сроков работ по договору. Надо было думать о другом. Например, о том, почему наложила на себя руки Анечка. Не хочется думать об этом именно потому, что тогда первым делом придется признать свою вину перед ней. Юрий не только ни разу не назвал ее матерью, но и вообще старался избегать. А уж когда опять сошелся с Риммой, Анечка вообще перестала для него существовать. А эта ее квартира, о которой никто даже не догадывался… Оказалось, что тишайшая женщина вела двойную жизнь. Но почему? Откуда у нее такая куча денег? Конечно, отцова коллекция здорово поредела, но не хотелось бы думать, что она… Нет! Конечно же, она не могла продавать книги! Она же любила всех их: и маму… то есть Евстолию Васильевну, и его, Юрия… и отца… Особенно отца… Книги, наверно, все-таки потихоньку продавала Евстолия Васильевна… Наверно, ей трудно было жить, а он, погруженный в свои проблемы, даже не догадывался об этом. Черт! Черт! Черт! Почему мы все так сильны задним умом? Почему начинаем соображать только тогда, когда ничем уже не поможешь и никого не вернешь? Какое счастье, что Анечка успела рассказать ему про отвратительное агентство «Агенересс». Если бы она не рассказала и он остался без Риммы, то наверняка в самом скором времени последовал бы за Евстолией Васильевной и за Анечкой. Ничего не удержало бы его на этом свете. Даже Илюшка не смог бы…

Из кухни раздался голос Риммы:

– Юра! Все готово!

Егоров отложил книгу, которую держал в руках, и пошел на кухню. На столе две тарелки со свежими щами исходили одуряющим запахом. Римма, румяная от жара плиты, с растрепавшимися волосами, была чудо как хороша. Юрий подошел к ней и сказал:

– Если бы не ты, то… – Он не смог продолжить, но ей и не требовалось продолжение. Она все знала.

– Не переживай так, любимый, – сказала Римма и положила голову ему на грудь. – Все постепенно встанет на свои места, а мы с тобой будем жить долго и счастливо.

– Ты в это веришь?

– Я это совершенно точно знаю, – сказала она и улыбнулась.

Он почувствовал, что она улыбается, уткнувшись ему в грудь. И ему вдруг стало так радостно оттого, что у него есть любимая женщина, что на столе дымятся щи, что сын никак не сладит с математикой и надо будет с ним позаниматься. Это все связано с ним, с Юрием, это все такое нужное и значительное. Ушедшее будет помниться, но уже не властно над ними с Риммой. Все действительно вскоре станет на свои места, и они непременно будут жить долго и счастливо.

– Мы обвенчаемся, – сказал он.

– Обвенчаемся, – согласилась она.

– Ты не боишься?

– Чего мне бояться?

– Ну… венчание… это же серьезно… это же на всю жизнь…

– Я и так собираюсь быть с тобой всю жизнь.

– А если вдруг…

– Ничего не может быть вдруг! – крикнула она и счастливо рассмеялась. – Хочешь, я докажу, что удача на нашей стороне?

– Ну… давай… – растерялся Егоров.

Римма порылась в сумке и вытащила смятый лотерейный билет, который купил у них на почте Аркадий.

– Вот смотри! Слово «победа», конечно, уже не получится. Но нам победа уже не нужна.

– Почему?

– Потому что мы уже победили, дурачок! Вот это число пятнадцать не считается… Его открыл Аркадий. Помнишь, я тебе говорила… А сейчас я сотру защитный слой с трех других клеток. Если мне выпадут три одинаковых числа, значит…

– Погоди, Римма… – почему-то вдруг испугался Егоров. – А вдруг не выпадут?

– Выпадут! – уверенно провозгласила она и, разгладив билет на столе, заскребла по нему ножом.

Егоров отвернулся к окну, потому что неожиданно здорово разволновался. Он уставился на окно соседнего дома, в котором гнула спину рыжая кошка, и, похоже, готов был смотреть на нее всю оставшуюся жизнь. Кошка ловко запрыгнула на форточку, а у него за спиной раздался ликующий крик Риммы:

– Ну! Что я говорила!

Юрий медленно повернулся и взял у нее из рук билет. В клетках со стертым слоем ярко блестели три одинаковых числа – три раза по пятьдесят.