Секстет
Салли Боумен


Какие тайны так искусно прячет за фасадом успеха и благополучия несравненная Наташа Лоуренс – актриса и кинозвезда? Почему и после развода ее бывший муж и режиссер Томас Корт не может с ней расстаться? Кто тайно и пристрастно следит за их жизнью? В этот клубок загадок и тайн вовлечены и журналистка Джинни Хантер, и фотожурналист Паскаль Ламартин, милая и добрая Линдсей Драммонд и неотразимый Роуленд Макгир. Их жизни по-новому раскрываются в блеске тайны, связывающей Томаса и его жену.


Салли Боумен

Секстет


В воздухе Америки витают духи и призраки.

    
Д. Лоуренс


Ипполита:

Как странен, мой Тезей,

рассказ влюбленных.

Тезей:

Скорее странен, чем правдив.

Не верю

Смешным я басням

и волшебным сказкам.

У всех влюбленных, как

у сумасшедших,

Кипят мозги: воображенье их

Всегда сильней холодного

рассудка,

Безумные, любовники, поэты —

Все из фантазий созданы одних.

Безумец видит больше

чертовщины,

Чем есть в аду.

Безумец же влюбленный

В цыганке видит красоту Елены.

    
Уильям Шекспир. «Сон в летнюю ночь»[1 - Перевод Т. Щепкиной-Куперник.]


Интервью


1


Боится ли она?

Интервью подходило к концу. С улицы в театральную уборную доносился гул транспорта и шум дождя. Вечер еще не наступил, но свет уже начинал меркнуть.

Обе женщины сидели на жестких стульях с прямыми спинками, актриса Наташа Лоуренс, которая давала интервью, – спиной к туалетному столику, троекратно отражаясь в зеркалах. Она сидела, слегка наклонившись вперед, сложив руки на коленях, и отвечала на вопросы о своей работе. Говорила она тихо, как бы неуверенно, и ее голос, сливаясь с мягким мурлыканьем увлажнителя, создавал убаюкивающий эффект. Боится ли она? Этот вопрос, как и многие другие из вопросов, которые Джини Хантер хотела бы задать Наташе, так и не прозвучал, да скорее всего и не мог прозвучать.

Как уже не раз случалось в ее работе, Джини с самого начала столкнулась с целым частоколом запретов и ограничений. Весь прошедший год Наташа Лоуренс играла заглавную роль в «Эстелле», мюзикле знаменитого английского композитора, который с большим успехом прошел в Лондоне, а теперь с не меньшим шел в Нью-Йорке. Мюзикл был поставлен по «Большим надеждам» Диккенса, точнее, «по мотивам» романа Диккенса. Эстелла, это прелестное коварное дитя, специально воспитанное безумной мисс Хэвишем для того, чтобы разбивать мужские сердца, занимала в постановке значительно более важное место, чем в романе. Все были чрезвычайно удивлены, когда Наташа взялась за роль, потому что она была известна в основном как киноактриса и никогда прежде не пела. Однако вопреки скептическим предсказаниям критиков у нее оказался настоящий голос – сильный и красивый, что в сочетании с ее актерским талантом, подлинность которого никогда не вызывала сомнений, обеспечило «Эстелле» триумф. Джини Хантер, всегда относившаяся к мюзиклам несколько пренебрежительно, восхищалась игрой Наташи, но в душе предпочитала пьесе первоисточник, стараясь, однако, ничем этого не выдать.

Почти год «Эстелла» шла по восемь раз в неделю – график, изматывающий и требующий огромного напряжения, и теперь Наташа Лоуренс выходила из постановки. Ее место занимала другая актриса, менее знаменитая, и поговаривали, что сборы уже начали падать. Наташа возвращалась к работе в кино, она должна была сниматься в фильме, который ставил ее бывший муж, Томас Корт. Этот фильм, как только что узнала Джини, собирались снимать в Англии, о деталях же Наташа не желала распространяться. Джини брала интервью для «Нью-Йорк таймс» по распоряжению редактора, с которым находилась в приятельских отношениях, в связи с окончанием работы Наташи Лоуренс в постановке «Эстеллы». По крайней мере, эта причина фигурировала в переговорах с целым сонмом представителей по связям с прессой, представителей по связям с общественностью, секретарей и помощников, которые стеной стояли между Наташей Лоуренс и внешним миром. Истинная же причина была совсем другой, как чаще всего и бывало в журналистской практике Джини.

– Я же слышу, что говорят люди, – объяснял Джини ее приятель, редактор, быстро идущий в гору молодой человек. Он так быстро шел в гору, что у него возникали сложности с концентрацией внимания: Джини казалось, что один его глаз всегда устремлен на того человека, каким он станет в будущем. У него была привычка вечно вертеть в руках аптечную резинку.

– Слухи, слухи, слухи… – продолжал он, щелкая резинкой. – Возьмем, к примеру, ее бывшего мужа. Надежда американского кинематографа и прочее и прочее, но, судя по всему, человек с большими странностями. Почему они развелись? А ведь работают до сих пор вместе. Лично мне это кажется противоестественным. А тебе? Честно признаюсь, я со своей бывшей женой не сел бы в один самолет.

Он помолчал, испытывая искушение перевести разговор на любимый предмет – муки супружества, но, взглянув на Джини, передумал.

– И потом все эти разговоры о телохранителях… – Он натянул резинку на запястье. – Говорят, она без них ни шагу. Почему? Обычная голливудская паранойя или нечто большее? Она боится? Если так, то кого или чего?

Джини вздохнула.

– Я спрошу. Правда, сомневаюсь, что она ответит. А ты как думаешь?

– Кто знает, – уклончиво ответил идущий в гору редактор. Джини чувствовала, что он начинает терять интерес к разговору, его мысли уже устремились в завтра. Или послезавтра. Но она поняла, что ошиблась, когда он, к ее удивлению, произнес:

– «Конрад». Я слышал, она собирается поселиться в «Конраде». Зачем? Престиж? Безопасность? Разумеется, у нее ничего не выйдет. У нее столько же шансов там жить, сколько у меня переехать в Белый дом. – Он сделал небольшую паузу. – Даже меньше.

С этим Джини была согласна. Фешенебельный жилищный комплекс «Конрад» считался одним из самых престижных и труднодоступных домов в Нью-Йорке. Эта цитадель богачей и особо важных персон никак не относилась к числу тех владений, в которые охотно допускали актрис – особенно красивых, еще молодых, разведенных и с ребенком – у Наташи Лоуренс был сын шести или семи лет – это еще предстояло проверить – от брака с Томасом Кортом.

– Ты хочешь, чтобы я спросила ее о том, собирается ли она приобрести квартиру в «Конраде»? – сказала Джини. – Здесь вероятность получить ответ еще меньше. Что еще?

– Надо заглянуть к ней в душу. – Идущий в гору редактор «Нью-Йорк таймс» был не лишен известного остроумия. Он улыбнулся. – Давай, Джини. Ты сама все знаешь. Провидение. Прозрение. Откровение. Какая она на самом деле. Что ее волнует всерьез?

Джини бросила на него быстрый взгляд и решительно встала.

– Сколько слов? – коротко спросила она.

– Полторы тысячи. – Молодой человек снял с руки резинку, подбросил ее в воздух и поймал. Весьма ловко.

– Так сколько? – повторила Джини.

– Ну хорошо, тысяча триста. Максимум тысяча триста пятьдесят.

– Ладно. Ты хочешь, чтобы я заглядывала в ее душу в первом абзаце или приберечь это напоследок? Тысяча триста слов открывают беспредельные возможности.

– Послушай, Джини, давай без шуток. Я и сам понимаю, что для интервью с такой актрисой это ничтожно мало.

– Почему? Это же фарс.

– Верно. Верно. Сколько у тебя времени?

– Час. В ее уборной.

– Ну что ж, – редактор пожал плечами. – Может быть, даже за такое время она успеет открыть тебе сердце.

– А если не откроет, что скорее всего и будет?

– Сами нарисуем, – ответил молодой человек и зевнул. – Ну, кажется, обо всем договорились?


Теперь в тишине артистической уборной актриса продолжала говорить низким ровным голосом. Мурлыкал увлажнитель. Время от времени он начинал жужжать, щелкал, выпускал облачко водяных брызг, затем снова продолжал монотонное мурлыканье, создававшее ненавязчивый шумовой фон. Актриса отвечала на вопрос Джини о самой известной ее роли в самом знаменитом фильме ее бывшего мужа «Смертельный жар», который имел славу, мягко говоря, спорного. Наташа Лоуренс рассказывала о фильме в размеренной, интеллигентной, но безличной манере, словно его снимал незнакомый ей раньше режиссер, а главную роль играла не она сама, а какая-то совершенно безвестная актриса. Джини поглядывала на магнитофон, терпеливо записывавший ответ. Большая часть из того, что говорила Наташа, не имела никакой ценности для будущей статьи, и Джини подозревала, что Наташе это хорошо известно. Джини посмотрела на часы – осталось меньше десяти минут. Ей вдруг пришло в голову, что Наташа Лоуренс полностью контролировала это интервью – с самого начала и до конца.

– Никаких личных вопросов, – предупреждал Джини агент, занимавшийся всей прессой «Эстеллы». И это предупреждение повторяли все остальные, все те, из кого состоял защитный барьер, отделявший Наташу от мира. На протяжении нескольких недель место и время интервью непрерывно менялись, пока, наконец, женщина с глубоким голосом и сильным акцентом по имени Анжелика не произнесла окончательного приговора. Анжелика была помощницей и главным охранником Наташи, по крайней мере, так говорили журналисты.

Из тех же источников Джини узнала, что Анжелика играла роль полудомоправительницы-полуменеджера и что от нее лучше было держаться подальше. Официально Анжелика считалась няней Наташиного сына, в действительности же она присматривала не столько за мальчиком, сколько за самой Наташей.

– Никаких личных вопросов, – резким скрипучим голосом говорила она в трубку. – Вы поняли? Никаких вопросов ни о ее сыне, ни о разводе, ни о браке, ни о Томасе Корте. И не думайте, что вам удастся малость выждать, а потом, когда выключите свой магнитофон, что-нибудь этакое ввернуть. У вас есть час. И можете задавать вопросы о фильмах, о спектаклях, об «Эстелле». Она будет говорить с вами только о своей работе и ни о чем другом. Ей нужно беречь силы и голос. Восемь спектаклей в неделю – это не шутка. Вам еще повезло, что вы вообще с ней встретитесь. Будь моя воля, я бы этого не допустила. Значит, так, условия вам известны, и не надейтесь, что сможете пустить в ход свое обаяние и все изменить на месте. Она на эту удочку не клюнет.

И верно, не клюнет, огорченно думала Джини, глядя на актрису, за обаятельной внешностью и нежным голосом которой скрывалась твердость, которая совсем не нравилась Джини. Она ожидала, что Наташа Лоуренс постепенно снимет защиту и откроется по крайней мере настолько, чтобы дать волю эмоциям, и вопросы Джини были построены именно таким образом, чтобы вызвать эмоции. Джини попробовала было достаточно надежный прием – держать паузу после очередного ответа Наташи, паузу, которую большинство интервьюируемых хотели поскорее заполнить. Однако ни вопросы с подвохом, ни молчание не оказывали желаемого действия. Наташа Лоуренс говорила то, что собиралась сказать, а потом замолкала. Она умело перекладывала ответственность на интервьюера, чрезвычайно точно отвечая на точные вопросы и не демонстрируя ни малейших признаков нетерпения. Как ни изощрялась Джини, актриса отвечала так, словно все вопросы были ей заранее известны, словно она говорила по готовому сценарию.

Она владела искусством уклоняться и избегать опасных мест лучше любого политика. Джини, наблюдая за движением минутной стрелки, уже смирилась с мыслью, что ей не удастся пробить оборону. Она задала следующий каверзный вопрос, на который актриса стала терпеливо отвечать. Она говорила, как и прежде, опустив глаза, а Джини осматривала комнату в надежде найти какую-нибудь деталь, чтобы хоть как-то скрасить статью, из которой, как она уже знала, могла выйти в лучшем случае добросовестная ремесленная поделка.

Эта уборная казалась совершенно безликой, и Джини была уверена, что именно по этой причине Наташа выбрала ее для интервью. На туалетном столике не было ни одной фотографии, телеграммы, визитной карточки. Больше всего он походил на операционный стол, только вместо тампонов, зажимов и скальпелей на нем ровными рядами располагались принадлежности Наташиной профессии – средства, с помощью которых актриса восемь раз в неделю превращалась в другую женщину. Там были мягкие колонковые кисти, маленькие баночки и тюбики с гримом, огромная пудреница с розовой пудрой, на которой лежала похожая на цветок чертополоха розовая пуховка.

Полка на противоположной стене была занята великолепными париками, а рядом на вешалках, под защитой белых полотняных чехлов висели костюмы Эстеллы, в том числе белое платье, в котором появляется коварное дитя в первом акте. Джини вдруг пришло в голову, что у костюмов такой вид, словно они терпеливо ожидают, пока актриса, надев платье, вдохнет в него жизнь. Это платье из белого хрустящего органди напоминало куколку, из которой появлялась на свет красивая и опасная бабочка Эстелла.

Можно ли играть женщину, подобную Эстелле, размышляла Джини, женщину, с детства обученную разбивать сердца мужчин, если где-то глубоко внутри твоей собственной личности не таятся зачатки тех же черт характера? В конце концов, Эстелла – не что иное, как воплощение мести несчастной, безумной, обманутой мисс Хэвишем всему мужскому полу, мести, цель которой – духовное убийство. Можно ли сыграть такую женщину или других странных, многоликих женщин, которых Наташа играла в фильмах ее мужа, если не иметь возможности представить их себе? А можно ли их себе представить, если в твоей душе нет крошечного зернышка, которое, попав на благоприятную почву, не превратит в такую же женщину тебя самое?

Она не знала ответа на этот вопрос, имеющий отношение, как она понимала, не только к актрисам, но и ко всем женщинам вообще. И ей хотелось бы задать этот вопрос Наташе, только она не знала, как его сформулировать, избежав банальности.

У нее оставалось не больше пяти минут. Джини снова повернулась к актрисе, продолжавшей говорить, и стала ее разглядывать. Наташа Лоуренс была знаменита, но описать ее в будущей статье было необходимо, а описывать красавиц – трудная задача. На ней было очень простое темное платье. Три зеркала за спиной служили обрамлением для прелестной головки, и весь триптих был подсвечен мощными лампами без рефлекторов, создававшими светящийся ореол вокруг темных тяжелых волос и бледного лица. По-видимому, эффект был рассчитан заранее: Джини видела перед собой не одну женщину, а нескольких, и, когда Наташа двигалась, они повторяли ее движения.

О длине ее волос можно было судить только по отражению, потому что они были зачесаны назад и собраны в тяжелый низкий пучок. Была ли она красива? Да, она действительно очень красива, думала Джини, но сущность ее красоты трудно уловить. Может быть, ее красота заключена в этих черных прямых бровях, в очертаниях скул или она в этих поразительных иссиня-черных глазах, которые на экране и на сцене были способны передать тончайшие оттенки эмоций, любое мимолетное движение души?

Возможно, красота этого лица и заключалась в его необычайной подвижности. Лицо Наташи оставалось выразительным, несмотря на то, что речь ее была начисто лишена выразительности. Она казалась напряженной и настороженной, а еще – усталой. Она могла бояться или не бояться чего угодно другого, но вопросов она действительно боялась. Джини это видела. Она снова взглянула на часы. Актриса уже поднималась со стула. Оставалось две минуты.

– Вам, должно быть, не особенно приятно постоянное присутствие телохранителей?

Вопрос, как Джини и надеялась, застал Наташу врасплох. Но она быстро справилась с замешательством.

– Конечно. Но ведь это необходимо. В моем положении… – Она слегка пожала плечами. – Уже несколько лет телохранители – часть моей жизни. Я привыкла.

– Я слышала… – начала Джини, протягивая руку, чтобы выключить магнитофон.

– Уверена, что слышали вы немало. – Актриса улыбнулась слабой улыбкой и двинулась к двери.

– Как вы себя чувствуете на театральных подмостках? Вероятно, на съемочной площадке вы больше защищены?

– На самом деле нет. Защищенной я себя нигде не чувствую. Магнитофон у вас выключен? Мне не хотелось бы этого обсуждать.

Джини спрятала магнитофон в сумку и встала. Вдруг она поняла, что страшно устала и ждет не дождется, когда наконец закончится эта встреча и она сможет выйти из театра. Предполагалось, что в ходе интервью журналист получает новую информацию, однако в таких интервью, как это, ничего подобного обычно не происходило, и в неудаче Джини – справедливо или несправедливо – винила не себя, а условия и обстановку встречи. После часовой беседы она располагала от силы тремя-четырьмя замечаниями, которые хоть в какой-то мере создавали образ актрисы Наташи Лоуренс. В результате скорее всего получится статья, ничего или почти ничего не говорящая читателю.

Джини взглянула на актрису, уже собравшуюся открыть дверь уборной, и лишь ради идущего в гору молодого редактора выпалила последний вопрос, даже не надеясь на ответ:

– Это правда, что вы собираетесь переехать в «Конрад»?

К ее удивлению, этот вопрос вызвал большее оживление, чем все предыдущие. Наташа улыбнулась, потом засмеялась.

– Откуда только берутся все эти слухи? – ответила она. – «Конрад»? Не думаю, чтобы они приняли меня с распростертыми объятиями, как вы считаете? Нет, я возвращаюсь в Калифорнию. Я купила дом в окрестностях Голливуда. Мне его перепланировал… – и она назвала имя архитектора, хорошо известного на Западном побережье. Потом с легким вздохом добавила: – Все должно быть готово на этой неделе, как раз к тому времени, как я расстанусь с «Эстеллой».

– Можно это использовать в статье?

– Да. Я не делаю никакой тайны из того, что возвращаюсь в Калифорнию. Извините, но время действительно истекло.

Она протянула руку и на мгновение сжала руку Джини. Вежливое формальное прощание. Она еще раз напомнила Джини, что перед публикацией должна быть представлена копия статьи, чтобы проверить, насколько точно изложены факты. Только факты, повторила актриса и еще раз обворожительно улыбнулась. А потом Джини оказалась в коридоре, и дверь за ней уже захлопнулась.

Джини пробиралась по лабиринту проходов за кулисами, ощущая дурноту от запахов грима, лака для волос, дезинфицирующих средств и пота. Боковой коридор привел ее к служебному входу. Снаружи все так же лил дождь, а сумерки, в которые с самого рассвета был погружен Манхэттен, так и не рассеялись. Ей предстояло сесть на «Шаттл» и лететь в Вашингтон, округ Колумбия, где ее ждали муж и сын. Был канун Дня Всех Святых, она с нетерпением ждала возвращения домой, и мысли об интервью уже начинали испаряться из ее головы. Она шла по направлению к Таймс-сквер. Голубоватый тяжелый от влаги воздух был насыщен запахами городской зимы – запахами жареных каштанов и воздушной кукурузы. Она еще возвращалась мыслями к интервью, пока ловила желтое такси и уговаривала водителя – совершенно безумного на вид и, по-видимому, никогда в жизни не говорившего по-английски – отвезти ее… в аэропорт.

В такси она открыла блокнот и сделала несколько пометок. Но ей тут же пришлось его закрыть, чтобы объяснять водителю, как лучше проехать, причем он либо не понимал ее инструкций, либо не желал им следовать. Образ театральной уборной окончательно потускнел, и ее мысли обратились к событиям ближайшего будущего: самолет, снова такси, знакомые улицы, кирпичные мостовые, благопристойные фасады домов, муж и сын, ждущие в доме ее умершего отца.

Потом, как откатывающаяся назад волна, мысли стали уносить ее в прошлое. Она вспоминала похороны отца, посещения последней из его клиник – эти остановки на пути к концу, концу, неизбежному для каждого человека, но в данном случае преждевременному. Две бутылки виски ежедневно, загубленные надежды и талант, и никакого примирения, которое, как она верила, непременно должно было произойти в эти последние дни. Ее отец жил в гневе и умер в гневе, и теперь все, что осталось от прежней жизни, следовало уничтожить.

Чужие женщины будут мести, чистить, скрести, полировать, наводить чистоту в доме, готовить его к продаже, словом, стирать память о тридцати годах ее жизни. А потом она, ее муж Паскаль и их чудесный сын, которого она так неистово, почти болезненно любит, смогут уехать. Уехать куда захотят. Вся Америка откроется перед ними – север, юг, восток и запад. Может быть, сначала они вдохнут свежий бодрящий воздух Восточного побережья, а может, отправятся на юг, в далекую страну, где она никогда не бывала, но которую часто рисовала в воображении: плантации, исландский мох…

Она представляла себе встречу с сыном, тот час или два, которые они проведут вместе. Он был еще слишком мал для Дня Всех Святых, но они с Паскалем все же подготовились к празднику. Накануне они выдолбили огромную оранжевую тыкву, вырезали в ней два круглых отверстия для глаз, треугольный нос и большой улыбающийся, а не страшный рот. Эта тыква с горящей свечой внутри будет стоять в окне и приветствовать Джини по возвращении, будет встречать ряженых – детей, которые придут к дому с шутками и поздравлениями. Лишь до этого предела Джини намеревалась отдать должное празднику. Она хотела, чтобы у ее сына было настоящее детство, которого не было у нее, но она слишком недавно потеряла близкого человека – если это выражение в ее случае подходило, – чтобы с легким сердцем веселиться в ночь призраков и мертвых.

И вот тыква будет светиться, сына наконец удастся уговорить заснуть, а потом наступит долгий тихий вечер, и они с мужем останутся вдвоем. Они будут строить планы на День Благодарения – из Англии на этот праздник приедет ее подруга Линдсей Драммонд. А еще они будут мечтать о странствиях по Америке, о книге, для которой Паскаль будет делать снимки, а она напишет текст. Они будут сидеть вдвоем у камина и рассматривать путеводители и дорожные карты.

Воображение рисовало предстоящее путешествие, дороги Америки манили ее. Она забыла о Наташе Лоуренс и всех этих оставшихся без ответа вопросах еще до того, как расплатилась с водителем, лицо которого судорожно подергивалось и кривилось от беспричинной и ни к чему конкретному не относившейся ярости.


А Наташа Лоуренс, так мастерски уходившая от ответов на сколь-либо каверзные вопросы, забыла об интервью еще быстрее, чем Джини. Ведь ей приходилось давать по два-три интервью в неделю и даже больше, когда приближалась премьера спектакля или фильма, – и она воспринимала их как неизбежное зло. Лишь только интервью кончалось, она тут же выбрасывала его из головы и через пять минут уже не могла вспомнить, ни кто задавал ей вопросы, ни что она на эти вопросы отвечала. Самодисциплины ей было не занимать, и, когда она поняла, что серьезное отношение к прессе порождает сомнения в себе, а в последнее время – страх, она просто перестала обращать внимание на то, что о ней пишут. Щелчок – и экран погас, в памяти ничего не осталось. В последнем интервью единственным вопросом, вызвавшим ее беспокойство, был вопрос о «Конраде». Она боялась, что за этим вопросом может стоять излишняя осведомленность этой журналистки. Но снова щелчок – и предыдущего часа словно никогда не бывало. Она снова ощущала спокойствие и уверенность.

Ее жизнь, организованная другими людьми, была отлажена как часовой механизм. Через пять минут после того, как Наташа рассталась с Джини Хантер, она сидела на заднем сиденье своего черного лимузина с тонированными стеклами, и он увозил ее по стремительно погружавшимся в темноту улицам Нью-Йорка на север. А через полчаса она уже была в отеле «Карлейл», в своем номере, где могла провести с сыном по крайней мере два часа, прежде чем вернуться в театр. Эти часы, в которые ничему и никому не позволялось нарушать ее уединение, были единственным кусочком дня, когда она чувствовала, что никто на нее не смотрит, необходимость играть какую-либо роль отпадала, и она могла быть просто самой собой.

Однако сегодня возник неожиданный повод для беспокойства.

– Пакет от Томаса принесли? – спросила она Анжелику, входя в номер и на ходу снимая пальто.

– Нет, но он звонил. А пакет он отправил в театр с курьером. К вашему приходу он уже будет там.

Наташа взяла пачку писем, которую протянула ей Анжелика, и в ее глазах появилось тревожное выражение.

– Все в порядке, – успокоила Анжелика Наташу. – От него – ничего. Я все просмотрела. И звонков тоже не было.

У Наташи слегка порозовели щеки, улыбка тронула ее губы. Она через плечо оглянулась на сына, оторвавшегося от книги. Мальчик хорошо знал, что сейчас не время задавать вопросы или бросаться к матери с приветствиями, поэтому он только взглянул на нее и снова уткнулся в «Остров сокровищ». Анжелика понизила голос:

– Уже четыре месяца как ничего нет.

– Я знаю.

– Раньше он никогда так долго не молчал.

– Я знаю.

– Может, он умер? – Анжелика теперь говорила почти шепотом. – Ведь может же такое случиться. Может, его грузовик переехал или шлепнули ночью в опасном месте. А может, он спрыгнул с моста или проглотил упаковку феназепама… Такое то и дело случается.

– С другими – да.

– Я же вам говорю, что во сне видела – он умер. Прошлой ночью.

– Ах, Анжелика, хватит, – вздохнула Наташа.

Анжелика питала глубочайшую веру в свои сны, которые почти всегда бывали мрачными, а иногда пугающими. Наташа тоже бы хотела верить ее снам, но она убедилась на опыте, что делать этого не следует. В сновидениях Анжелики истина искажалась, выворачивалась наизнанку, и часто, как это бывает у большинства людей, сценарий сновидения создавался в соответствии с желаниями сновидца. Актриса взглянула на ее лицо с жесткими чертами, на седые пряди в коротких темных волосах. В неярко освещенной комнате глаза Анжелики казались парой крошечных черных гагатов. Она родилась на Сицилии и потому любила и ненавидела с неумолимой прямотой, которой Наташа подчас завидовала. Может быть, с замиранием сердца подумала вдруг Наташа, может быть, сложные, замысловатые заклинания Анжелики и вправду достигли цели. Она наклонилась и поцеловала ее в щеку.

– Когда звонил Томас? – спросила она.

– Примерно час назад. Он отослал книгу в театр, как я говорила. И еще что-то. Он сказал, это небольшой сюрприз. Что-то вроде подарка. И чтобы вы искали его в книге.

– Подарок? Но у меня не день рождения и не годовщина свадьбы… В книге?

– Он сказал, что это самый лучший подарок, который он мог бы вам сделать… – На лице Анжелики отразилось недовольство – она никогда не любила Томаса Корта. – Я уж не знаю, что это значит. Увидите – поймете. – Она умолкла, потом с неохотой продолжала: – Велел передать, что шлет вам свою любовь. Потом он немного поговорил с Джонатаном.

Наташа подошла к сыну и поцеловала его в голову.

– Дорогой, ты говорил с папой? Он в Монтане? На ранчо?

– Наверное, да. Я забыл спросить. Он купил двух новых лошадей. Тебе – серую, ее зовут Мисти, а для меня маленького жеребца, его зовут Бриллиант. У него белая звездочка на морде и все четыре ноги в белых чулках.

– Как чудесно! – Наташа еще раз поцеловала мальчика. – Значит, он все-таки был на ранчо.

– Наверное. – Малыш нахмурил брови. – Я хотел спросить, но мы стали разговаривать про книгу. – Он показал на «Остров сокровищ». – Я ему рассказывал про слепого и про Сильвера. Этот слепой, он такой страшный. У него специальная палка, и хотя он ничего не видит, он все-таки находит людей. Он их выслеживает, и его слышно по палке – тук, тук, тук…

Наташа выпрямилась и подала знак Анжелике.

– Я припоминаю, – сказала она сыну, – что он плохо кончил.

– Вот и папа сказал то же самое.

– Давай выпьем чаю, дорогой. У нас будет праздничный чай. Сегодня – канун Дня Всех Святых. – Она взглянула на часы. – Я хочу успеть до того, как Мария придет делать мне массаж. Можешь надеть костюм, который ты сделал, а мы все на тебя посмотрим. Давай пить чай. Анжелика купила совершенно особенный торт.

Торт был украшен шоколадной ведьмой, которая летела на помеле на фоне неба из белого шоколада. Восторг Джонатана, его смешной праздничный костюм вызывали умиление Наташи. Она смотрела на сына, такого маленького для своего возраста, с печальным личиком – такое лицо могло бы быть у ребенка-клоуна, – и у нее сжималось сердце от его невинности и беззащитности. В свои семь лет этот неустанно оберегаемый ребенок не понимал, что его праздник прошел совсем не так, как у других детей. Он не будет шалить и проказничать, как это будут делать они. Под присмотром Анжелики он навестит пожилого постояльца «Карлейла», который любит мальчика и пользуется абсолютным доверием. Потом он вернется, Мария похвалит его костюм, а когда мать отправится в театр, они будут вместе с Анжеликой смотреть по видео диснеевские мультфильмы. И все это время где-нибудь поблизости будут находиться телохранители. Ее сын был пленником ее славы и славы отца, а также пленником людей, которых эта слава могла привлечь.

Наташа поспешно отбросила эту мысль. Другую мысль выбросить из головы оказалось труднее. Четыре месяца молчания, говорила она себе, пытаясь сосредоточиться на деталях праздничного дня, которого с таким нетерпением ждала – торте с ведьмой, костюме мага, волшебном жезле, собственными руками сделанном Джонатаном, звездах на его колпачке. Она видела, как он счастлив, как гордится своим костюмом, и старалась подыграть сыну. Она издала очень естественный крик ужаса, когда Джонатан произнес магическое заклинание, и по всем правилам отпрянула и вскрикнула, когда Анжелика появилась в дверях, изображая из себя весьма внушительного вида ведьму. Но все это время Наташа продолжала думать о загадочном подарке мужа, уже ожидавшем ее в театре. Томас, не любивший преувеличений и всегда тщательно взвешивавший свои слова, не стал бы говорить, что это самый лучший подарок, если бы не имел к тому оснований.


– Вы очень напряжены, – немного позже услышала она от Марии, когда та делала ей массаж. Мария налила на ладони душистого массажного масла и начала медленными ритмичными движениями растирать спину актрисы. Спальня наполнилась ароматами лаванды и розмарина. Мария не могла похвастаться привлекательной внешностью, но руки у нее были поистине волшебными. Только не сегодня.

– Я все время ощущаю ваше напряжение, – сказала Мария, перейдя к шее. – Попытайтесь расслабиться, иначе, боюсь, вы не сможете сегодня петь. О чем вы думаете? Я чувствую, вас что-то беспокоит.

– Ничего. Все. «Конрад», сегодняшнее интервью, спектакль, Томас, Джонатан, жизнь. Почему меня оставили в покое на целых четыре месяца? Я ничего не знаю, Мария.

– Вы так прекрасны, – искренне воскликнула Мария. Ее чуткие руки мягко массировали Наташину спину нисходящими движениями вдоль позвоночника. – В жизни не видела такой красивой женщины. Лежите спокойно. Вы слишком много работаете. Расслабьтесь. Я могу избавить вас от всех проблем, и вы это знаете.

Это было правдой. Массаж всегда оказывал на Наташу именно такое действие, но сегодня он оказался бессильным. Процедура была закончена, но напряжение осталось. За полтора часа до поднятия занавеса Наташа Лоуренс уже была в театре, в своей уборной, и там, как и обещал Томас Корт, а он всегда выполнял свои обещания, – ее ждала посылка от бывшего мужа.

Это был конверт из плотной оберточной бумаги, на которой почерком Томаса было написано «Элен». Она вертела его в руках, потом просто разорвала обертку. Внутри, как она и ожидала, оказалась книга, а между страницами романа она нашла тот самый сюрприз – маленькую вырезку из газеты недельной давности.

У нее задрожали руки, текст поплыл перед глазами. Заметку об обнаруженном недавно в Глэсьер-парке трупе мужчины она прочла три раза. Действительно, лучшего подарка Томас не мог ей преподнести. Тем не менее к тому времени, как бумажка сгорела в пламени спички, Наташа уже справилась с волнением. Она отряхнула пальцы от пепла, вымыла руки и начала гримироваться.

Когда появился ее костюмер, она уже была, как всегда перед выходом на сцену, совершенно спокойна и сосредоточенна. Костюмер, женоподобный молодой человек, нанятый по ее просьбе и одевавший ее для спектакля, обладал удивительной способностью оставаться невидимым. Он помог ей надеть белое платье из органди для первой сцены. В первом акте мюзикла, когда на сцене появлялась Эстелла-ребенок, парика не требовалось, и Наташа Лоуренс обычно причесывалась сама. Невидимый молодой человек незаметно исчез и вернулся только после второго звонка.

Он задержался в дверях, завороженный магическим превращением. Полчаса назад в уборной сидела женщина, теперь здесь была девочка – своенравная и упрямая. Он не мог оторвать глаз от тройного отражения в зеркалах, пока эта девочка накладывала на губы последние штрихи. Потрескивала лампа, тихо шумел увлажнитель.

– Миссис Лоуренс, дали второй звонок. Вам что-нибудь принести? – осведомился он.

Он знал, что в ответ услышит нетерпеливое «нет», и знал, что оно будет произнесено надменным английским голосом Эстеллы. Невидимый молодой человек, романтик в том, что касалось актерской игры, приходил в восторг от чудесного перевоплощения, полного слияния актрисы с образом. Иногда, рассказывая приятелям о своих театральных открытиях, он с гордостью рассказывал об этом. Ожидая ответа, он уловил в воздухе необычный запах чего-то паленого.

– Воды. Воды с медом. У меня пересохло в горле, – услышал он голос Наташи Лоуренс, а не Эстеллы.

Удивившись, молодой человек поспешно выполнил просьбу Наташи. Отступление от традиции обеспокоило его, но тревога оказалась напрасной. После спектакля он, как и многие в тот вечер, пришел к выводу, что Наташа Лоуренс играла в тот день изумительно – лучше, чем когда бы то ни было.


Канун Дня Всех Святых


2


В канун Дня Всех Святых намечалась вечеринка по поводу нового фильма – не то завершения, не то выхода его на экран, не то просто для того, чтобы предоставить заинтересованным лицам возможность заключить несколько сделок, связанных с фильмом. Фотограф, Стив Марков, доставший приглашение для Линдсей Драммонд, склонялся к последнему.

– Деньги, – говорил он, вертя в руке странного вида пригласительную открытку, доставленную в лондонскую квартиру Линдсей посыльным, и театрально нюхая ее. – Я чую деньги. Совместное производство? Право проката? Видеокопия для Венесуэлы?

Он улыбнулся одной из своих мимолетных улыбок, выражавших скорее насмешку. Линдсей посматривала на него с некоторым подозрением. Марков был одним из ее самых давних друзей, но его бьющая через край энергия временами действовала ей на нервы. Раньше хотя бы отчасти противостоять напору Маркова Линдсей помогали друзья, и лучше всех в этом отношении была Джини Хантер. Но теперь Джини уехала в Вашингтон, округ Колумбия, и защитить Линдсей было некому, приходилось сражаться в одиночку. А Марков как раз проводил грандиозную кампанию с целью изменить жизнь Линдсей, которую он находил скучной. Она подозревала, что эта странная пригласительная открытка была частью его стратегического плана. В чем он и признался – растянувшись на ее диване с подушками, нацепив свои неизменные темные очки и нахально улыбаясь.

– Линди, ты обязательно должна пойти, – настойчиво твердил он. – Я иду, Джиппи идет. Ты тоже должна пойти. Nel mezzo del cammin, любовь моя. Пользуйся жизнью.

– Ненавижу эту фразу, – ответила Линдсей, вертя открытку в руках. – Это штапм, ужасающая банальность.

– Данте – банальность?

– Нет, не Данте. И перестань, пожалуйста, выпендриваться. Перестань называть меня Линди. Как, по-твоему, это прочесть?

– Думаю, надо отразить ее в зеркале.

Линдсей так и поступила. Текст пригласительной открытки, производивший впечатление арабского, санскрита или иероглифов на невообразимо розовом фоне, сразу же приобрел нормальный вид, однако понятнее не стал.

«Diablo!!!» – было напечатано крупным шрифтом. А внизу помельче краткий призыв с претензией на каламбур: «Лулу повелевает всем всю ночь праздновать Ночь Всех Святых». В углу совсем мелко – адрес и три номера факса.

– Кто такая Лулу? – спросила Линдсей, изучая послание.

– Лулу Сабатьер. Ты ее должна знать, это живая легенда. Ее все знают.

– А ты сам-то ее знаешь, Марков?

– Не совсем, – уклончиво ответил Марков. – Я знаю о ней, а она знает обо мне. А теперь она знает и о тебе и потому пригласила тебя на вечер. Правда, на самом деле вечер не ее. У нее, но не ее. Лулу просто нужна для вывески. Добро пожаловать в Страну чудес, Линди. Ты же знаешь, что могут устроить эти киношники.

– Другими словами, она занимается связями с общественностью? – Линдсей окинула его холодным взглядом. – Так вот, значит, какой это вечер. Боже, дай мне силы…

– Связи с общественностью? Я оскорблен подобным обвинением до глубины души.

– А что же еще? Эти идиотские штучки, зеркальный текст. Очень похоже. Попытка привлечь к себе внимание третьесортными трюками. А что она придумает в следующий раз? Пошлет приглашение азбукой Морзе?

– Между прочим, это идея. Надо будет посоветовать.

– А Diablo? Кто такой Diablo? Или что такое Diablo? Или где?

– Неужели ты хочешь сказать, что ты не знаешь? – Марков даже снял черные очки и смерил ее взглядом, выражавшим жалость, смешанную с презрением. – Линди, детка, где ты была весь прошлый месяц. Может, на Плутоне? Diablo, прелесть моя, это название новой компании Томаса Корта. А Томас Корт – надежда американского кинематографа, и он будет на этом вечере. Лично. Живьем. По крайней мере, Лулу клянется, что будет, хотя, конечно, она не тот человек, чьим клятвам можно верить.

Линдсей в течение некоторого времени переваривала это сообщение. Чувство собственного достоинства возобладало над любопытством.

– Марков, – заявила она твердым тоном, – я не собираюсь туда идти.

– А ты заинтригована… Признайся, что заинтригована. Так и знал, что Лулу удастся подцепить тебя на крючок.

– Ничего подобного. Лулу? В жизни не слышала более дурацкого имени.

– Ее еще называют Пандорой.

– Еще не легче. Марков, у меня принцип – не ходить на такие вечера. Жизнь слишком коротка.

Линдсей тут же поняла, что эта фраза была ошибкой. Губы Маркова изогнулись в довольной усмешке. Он допил кофе и взялся за дело.

– Ты же хочешь изменить жизнь, – начал он. – Или нет? Если мне не изменяет память, радость моя, месяц назад или около того ты говорила…

– Что я говорила, я помню.

Линдсей поспешно встала, быстро подошла к окну и посмотрела вниз, на хорошо знакомые лондонские улицы. Осенний ветер весело кружил опавшие листья, ярко светило солнце. Она отошла от окна, взбила подушки на диване, поправила и без того аккуратно сложенную стопку воскресных газет, оглядела посуду, оставшуюся от ленча, схватила кофейник и налила себе еще чашку кофе, хотя пить его ей не хотелось.

Этими бесполезными действиями она надеялась отвлечь Маркова, но не тут-то было. Он упорно продолжал гнуть свое.

– Ты упоминала о возрасте, – продолжал он все с той же улыбкой, которая всегда ее бесила. – А еще о карьере, а также о доме. Помнится, прозвучали слова «синдром опустевшего гнезда»…

Линдсей тихонько застонала. Одной из самых неприятных черт Маркова была превосходная память. Он всегда помнил все разговоры слово в слово. Неужели она действительно могла так низко пасть, чтобы произнести настолько пошлую фразу? «Опустевшее гнездо»? Да еще этот «синдром»…

– Я, наверное, была пьяна, – возразила она. – Если я это сказала, значит, я была пьяна. Это не считается.

– Считается, дорогая. И я прекрасно помню, ты была трезва как стеклышко… – Марков сделал паузу. – Но при этом ты была в гневе. Даже в ярости. Ты положительно тряслась от решимости. Линди, я был тронут. Я был просто ошарашен…

– Немедленно прекрати!

– «Мне надоело быть редактором отдела моды, – вот что ты сказала. – Я устала от мира моды». Ты собиралась поговорить со своим начальником. Ты с ним поговорила?

– Что, с Максом? Еще нет.

– «Зеленые леса и пастбища иные» – вот что ты декламировала. – Марков вздохнул с оттенком театральности. – Дорогая, ты же еще сказала, что завтракала с каким-то там издателем. Речь шла о контракте, не так ли? И этому издателю – а он, по твоим словам, очень крупная фигура в издательском деле – нужна книга о Коко Шанель. И ты, Линди, хотела ее написать. Все уже было решено. Ты знала, что будешь бедной, но это тебя не волновало. Послушай, а ты действительно завтракала с большой шишкой?

– Нет, я отложила встречу. Мне нужно подумать.

– А еще был какой-то агент по недвижимости. – Он сверлил ее взглядом. – У этого типа уже были два потенциальных покупателя на твою квартиру. И он обещал соблюдать твои интересы. Говорил, что этот район Лондона стал очень популярным и ты можешь продать с выгодой. Не очень большой выгодой, конечно, но достаточной для того, чтобы снять или купить какую-нибудь хибару, как ты изволила выразиться, подальше от Лондона. И в этой хибаре ты, Линди, намеревалась общаться с природой. Были упомянуты собака, кошка, а также утки и, кажется, цыплята.

– О цыплятах я не говорила.

– Нет, говорила – уже под конец. Линди, я словно воочию вижу эту идиллию. Очаг, лоскутное покрывало. И там чистая мудрая и одинокая Линдсей пишет свою книгу.

– Ну и что? Это была просто идея.

– Вот именно, идея. Ничего реального. Смотри правде в глаза, Линди.

– Нет, я действительно нанимала агента, просто у меня не было времени ничего посмотреть. Но я собираюсь это сделать. Я…

– И когда ты описывала мне эту идиллию, Линди, разве я не проявил сочувствия? Проявил. Я был терпелив, добр, полон понимания. А почему? Потому что знал истинную причину твоего внезапного желания удалиться в лесную сень и изменить жизнь.

– Замолчишь ты или нет? Марков, уже хватит.

Линди в отчаянии прижала пальцы к вискам. Она уже раскаивалась в том, что пригласила Маркова и его любовника Джиппи на ленч. Она сделала это отчасти потому, что очень хорошо к ним относилась, отчасти потому, что они оказались в Лондоне, но в основном потому, что воскресенье, этот «семейный» день, был теперь для нее самым тяжелым, одиноким и бесконечным днем недели.

Она вздохнула и оглядела свою гостиную. Эта квартира была ее домом целых восемнадцать лет. Раньше здесь жили Линдсей, ее сын Том и ее мать Луиза, женщина со сложным характером. Теперь женщина со сложным характером неожиданно для всех снова вышла замуж и переехала, а Том уже второй год изучал современную историю в Оксфорде. Обычный для прежних лет беспорядок в доме сменился удручающей опрятностью. Линдсей с огорчением подумала, что, когда Марков и его друг уйдут, в квартире снова наступит мертвая тишина. Тишина, которой Линдсей боялась.

Но сейчас даже эта тишина казалась ей более желанной, нежели возмутительные обвинения Маркова. Он был готов упомянуть имя, запретное имя. Линдсей посмотрела в черные очки Маркова, надеясь, что он на этот раз сжалится над ней. Но надежда оказалась напрасной.

– Роуленд, – произнес он. – Несколько раз ты упомянула имя Роуленда Макгира, что уже является признаком некоторого прогресса. Давай будем смотреть правде в глаза, дорогуша, за всем этим стоит именно он.

– Я ни разу не упомянула Роуленда! – вскричала Линдсей, чувствуя, что начинает оправдываться. – Ну, может, раз или два – к слову пришлось. Может, мы все-таки прекратим этот разговор? Да, правда, я сказала, что собираюсь внести некоторые изменения в свою жизнь. Но я действительно это делаю. С той скоростью, с какой мне это удобно.

– Скоростью? – Марков презрительно фыркнул. Он взглянул на часы и встал. – О какой скорости может идти речь, когда я вижу абсолютную вялость и безволие. Ты называешь скоростью хроническую инертность и неспособность принимать решения. Эта скорость равна одному миллиметру в год. Линди, милая, ты понимаешь это?

– Марков, заткнись, пожалуйста.

– А все из-за чего? Из-за одного человека. Линди, ты должна излечиться от него и сделать это как можно быстрее. Когда дело касается его, ты становишься практически невидимой. Как точка на горизонте. Когда ты наконец это признаешь?

– Я признаю.

– Линди, сейчас я буду откровенен до грубости. – Марков выпрямился и приосанился. – Ты, Линди, женщина не его типа. Бог его знает, какие женщины его типа, но ты явно к ним не относишься. Я считаю его идиотом, Джиппи считает его идиотом, а ты… Три года назад я думал, что мы сумеем привести его в чувство. Если ты помнишь, Линди, я вложил в это массу времени и сил.

– Я помню. И много из этого вышло?

– Совершенно верно. Ничего. Ноль. Так что пришло время, любовь моя, со всем этим покончить. Тебе следует поймать попутную машину и добраться до следующего населенного пункта на автостраде жизни…

– Марков, пожалуйста. Дай мне передохнуть, хватит лезть в мою жизнь.

–…А этого сукиного сына ты должна оставить на обочине. Прав я или не прав?

– Ты прав, но он не сукин сын. Он хороший, он добрый, он умный, он красивый.

– Он слепой, – непререкаемым тоном произнес Марков. – Что тебе нужно, Линди, так это какой-нибудь антибиотик от Макгира.

– Я знаю. И я его принимаю. Я сейчас на пути к выздоровлению.

– Правда? И когда же ты пройдешь этот путь до конца?

– К концу месяца. Этого месяца. Я поставила себе срок, Марков. Это совершенно…

Этот ответ, который он из нее вытянул, был еще одной ошибкой, и Линдсей это сразу же поняла. По губам Маркова скользнула тонкая улыбка. Сидевший рядом с ним молчаливый и спокойный Джиппи задумчиво вздохнул. Его взгляд устремился на розовую пригласительную открытку, одиноко лежавшую на столе. Марков немедленно ее схватил.

– Этот вечер, – с нажимом проговорил он, – как раз и будет в последний день этого месяца. Тем больше у тебя причин туда пойти. Для тебя это будет праздник в честь твоей новообретенной свободы. Познакомишься с новыми людьми, заведешь новых друзей и начнешь новую безмакгирную жизнь.

– Спасибо, но мне не хочется.

Она взяла приглашение и засунула Маркову в карман пиджака. Пиджак был изумительного фисташкового цвета. Но, зная, что за вызывающей одеждой и аффектированной речью Маркова скрывается истинное участие, она ласково похлопала его по плечу и поцеловала в щеку.

– Правда же, Марков, я знаю, что ты хочешь как лучше, но мне это не доставит удовольствия. Я там никого не знаю…

– В этом весь смысл. Кто знает, кого ты там сможешь встретить?

– Никого я не хочу встречать! Вы с Джиппи идите, а потом мне все расскажете. Это будет накануне вашего отъезда в Грецию, верно? Вы вернетесь, и мы обо всем поговорим. У тебя будет время придумать волшебную историю о замечательном вечере, и потом ты сможешь всю жизнь пилить меня за то, что я упустила такой случай.

Марков, которому колебания были, как правило, несвойственны, все же заколебался и стал переминаться с ноги на ногу.

– Джиппи тоже считает, что ты должна пойти, – наконец объявил он. – На самом деле это была его идея. Ты ведь сам это предложил, правда, Джиппи?

Основной чертой Джиппи было открывать рот только тогда, когда без этого нельзя было обойтись.

– Д-д-да, – пробормотал он.

Джиппи был удивительным существом: он говорил только тогда, когда хотел сообщить что-то важное, и его изречения отличались прямотой, мудростью и краткостью.

Марков говорил, что Джиппи прекрасно разбирается в астрологии, гадает по руке, видит ауры и обладает даром провидения. Чем бы ни был для него этот дар – благодатью или проклятием, – но Джиппи пользовался им с величайшей осмотрительностью и никогда не упоминал о своих необычных способностях. «Обратите внимание на Джиппи, – любил говорить Марков. – Он седьмой сын седьмого сына, тут и спорить нечего».

Линдсей, которая была более суеверной, чем ей хотелось бы, и не собиралась спорить. С первой встречи, с первого рукопожатия Джиппи произвел на нее впечатление. Ей нравилась его внешность, его застенчивость. А Марков… Марков был в него влюблен.

Поэтому когда она узнала, что именно Джиппи предложил устроить ей приглашение на этот несуразный вечер, Линдсей увидела это странное приглашение с зеркальным шрифтом в новом свете. Может быть, Джиппи видел в нем нечто имеющее отношение к ее будущему, что-то неизвестное ей самой? Она внимательно взглянула на Джиппи и встретилась с прямым и открытым взглядом его темно-карих глаз. А что, если и вправду пойти… В конце концов, что плохого с ней может там случиться?

В худшем случае ей будет скучно, но ведь всегда можно удрать. Разве она не решила, как только что напомнил ей Марков, навсегда покончить с инертностью, являвшейся главной чертой ее поведения три последних года? Конечно, там будет полно людей, которых она не знает. С другой стороны, там могли бы оказаться люди, с которыми было бы интересно познакомиться, например, Томас Корт. Она всегда восхищалась его фильмами, но самое большее, на что можно рассчитывать, – это один его взгляд и краткое рукопожатие, а без этого можно, пожалуй, и обойтись.

И потом, ее смущало само место, где должен был происходить вечер, – где-то в районе доков. Линдсей хорошо знала эту часть Лондона, потому что когда-то писала для газеты, чей унылый и укрепленный, как крепость, офис находился на той же улице, что была указана на приглашении. Это было очень далеко от Ноттинг-Хилл-Гейт, где она жила, она была уверена, что заблудится в мрачных, плохо освещенных улочках, выходящих на набережную. Будет темно, канун Дня Всех Святых, машину наверняка не удастся припарковать по соседству, а потом придется пробираться в темноте мимо мрачных портовых построек, где у подножия скользких, облепленных тиной лестниц плещется мутная Темза… Линдсей невольно вздрогнула.

– Я знаю, что вы оба хотите мне добра, – осторожно начала она, – но я действительно не хочу туда идти. Это будет пятница, и я собираюсь поехать на уик-энд к Тому в Оксфорд. Скоро начнутся показы последних коллекций в Нью-Йорке, и у меня гора работы…

Джиппи быстрым, едва уловимым движением коснулся ее руки и похлопал по плечу. Он улыбнулся ей и повел Маркова к двери.

– Т-там будет видно, – сказал он. – Б-ближе к делу.

– Хорошо, я подумаю, – не стала спорить Линдсей. – Только если вы оба обещаете, что тоже пойдете. Марков, так и быть, оставь приглашение.

Джиппи широко улыбнулся. Марков тоже широко улыбнулся.

– Я думаю, Линди, ты найдешь его в своем левом кармане, – весело проговорил Марков, прикрывая за собой дверь.

Линдсей совсем забыла о других способностях Джиппи – о необычайной ловкости рук и умении незаметно для окружающих каким-то образом переправлять предметы из одного места в другое. Она недоверчиво опустила руку в карман жилета и, к своему удивлению, действительно вынула розовую пригласительную открытку.

Последние две недели выдались довольно хлопотными, но никакие дела не могли заполнить пустоту в жизни Линдсей, которая образовалась после отъезда сына и замужества матери. Она скучала и по своим друзьям Джини и Паскалю, мужу Джини; других друзей, среди которых ее по-настоящему интересовал лишь один, в это время тоже не было в Лондоне, и, возвращаясь после работы домой, Линдсей каждый раз с горечью ощущала, что даже в родном доме можно чувствовать себя безнадежно одинокой.

Поэтому накануне Дня Всех Святых, последнего дня этапа духовного исцеления, Линдсей сдалась. Ей не раз приходилось слышать от своих знакомых, что приглашения к Лулу многого стоили. И хотя Линдсей не питала особой веры в подобные заявления и еще меньше – в сами приемы, она вдруг поняла, что в результате какого-то таинственного внутреннего процесса приняла решение пойти на пресловутый вечер. Еще пять минут назад, стоя под душем, она колебалась, а сейчас, заворачиваясь в полотенце, уже твердо знала, что обязательно пойдет.

Она надела красное вечернее платье, тут же сняла его, раздраженно швырнула в угол, вынула из шкафа черное. Она выбрала свои самые красивые серьги – прощальный подарок Джини: две капли бледного жадеита, казалось, жили загадочной собственной жизнью, в какое-то мгновение они вдруг начинали дрожать и мерцать, хотя она не делала ни малейшего движения.

Уже вечером, когда стемнело, ей пришлось несколько раз прямо в чулках сбегать по лестнице на звон дверного колокольчика. Она вручила плитку шоколада маленькой ведьмочке и ее брату-висельнику, дала пакетик карамели оборотню и восточные сладости целому выводку скелетов и их мрачному папаше с головой, рассеченной чуть ли не пополам ударом топора. Когда она уже выходила из дома, ее перехватили горилла и вампир, и, не имея при себе ни сладостей, ни мелких денег, она сунула в мохнатую лапу удивленной гориллы пятифунтовую бумажку.

Примерно через час Линдсей, уже порядком устав, ехала в своем маленьком автомобильчике в восточном направлении. Она была неважным водителем. Этот факт часто констатировал Роуленд Макгир – вполне по-дружески, без обиды, но неодобрительно. Теперь, даже несмотря на отсутствие Роуленда, Линдсей была полна решимости доказать, что он не прав. Но, увы, ничего не получилось: как она и боялась, она заблудилась в темных улочках портовой части Лондона. Ну что ж, значит, и в этом Роуленд Макгир был прав.


3


–…Темза, – проговорила Линдсей, глядя на белое, бескровное лицо незнакомого, невероятно высокого и худого мужчины. Собственно, лица как такового она почти не различала в сигаретном дыму и каком-то странном тумане, наполнявшем весь огромный, битком набитый людьми зал, но особенно плотном в этом углу, куда ее принесло и выбросило наряду с прочими обломками кораблекрушения.

– Что вы сказали? – переспросил ее собеседник.

Бледнолицый мужчина стоял, прислонившись спиной к колонне, к которой его прибило несколько минут назад. К его правому локтю прижимался толстый коротышка с конским хвостом, державший в одной руке бокал, а в другой – огромную креветку. Он нудно разглагольствовал о фильмах Скорсезе.

– Какая съемка! – восхищался он. – Какие планы! Вы помните эти кадры, снятые в движении?

Следующая порция плавучего человеческого мусора ударила Линдсей в спину. Она покачнулась, но устояла. Линдсей приехала сюда с большим опозданием: к тому времени большая часть гостей уже успела поднабраться. Линдсей беспомощно оглядывалась по сторонам. Больше всего это помещение было похоже на палубу авианосца, здесь действительно свободно разместилось бы несколько самолетов, причем авианосец, по-видимому, шел ко дну – палубу уже заливало. До ушей Линдсей долетали брызги несвязных разговоров, то справа, то слева вздымалась очередная людская волна, она не могла даже толком разглядеть, что творится вокруг, поскольку Лулу Сабатьер распорядилась выключить свет. Все это огромное пространство с обескураживающим переплетением железных лестниц, какими-то выступами, верхними галереями, арочными проемами, которые могли вести куда угодно или не вести никуда, было освещено только свечами. В центре палубы стоял огромный диван алого цвета, к которому пытались пробиться все гости, как будто это была спасательная шлюпка. А под своими ногами Линдсей ощущала дрожь и какую-то таинственную энергию, будто там внизу, в чреве гигантского судна, с ревом вращались турбины. Энергия этой гигантской машины почему-то оказывала стимулирующий эффект, Линдсей чувствовала, что эта энергия влечет ее через тьму и дым к какой-то важной, хотя и неведомой цели. Она чувствовала, что скоро обязательно достигнет берега.

А сейчас она напряженно всматривалась в маячившее перед ней худое лицо Дракулы. Ее собеседник только что чудом уклонился от бокала с коктейлем, которым размахивал его сосед-коротышка, и смотрел на Линдсей с выражением полного отчаяния.

– Не слышу! – орал он. – В этом проклятом месте ничего не слышно.

– Темза, – кричала Линдсей с не меньшим отчаянием. – Я говорила, что этот дом очень трудно найти, правда? Я два раза чуть не въехала в Темзу, пока нашла этот дом.

Она чувствовала, что бледнолицему Дракуле это неинтересно. По-видимому, сама Линдсей тоже его не интересовала, но он пока не позволял себе проявлять это слишком уж откровенно.

– Ну и шум здесь! – прокричал он. – И еще этот долбаный туман. Господи, и зачем только Лулу открыла окна? Я хочу сказать, сейчас как-никак октябрь, и только полному кретину может прийти в голову открывать окна в октябре.

– Если бы Лулу не открыла окна, – прокричала в ответ Линдсей, – мы бы тут все задохнулись.

Дракула моментально оживился.

– А-а, значит, вы знакомы с Лулу? Я не ошибся?

– Довольно близко, – без колебаний ответила Линдсей, которая до сих пор в глаза не видела хозяйку. – Мы с Лулу закадычные подруги.

Это заявление явно обрадовало тощего джентльмена. Он вцепился в руку Линдсей мертвой хваткой и заговорил торопливо:

–…Он действительно здесь? – разобрала с трудом Линдсей. – Но вы-то должны знать! Эта чертова Лулу клялась, что он будет… Единственная причина, по которой я сам здесь… Я непременно должен с ним поговорить… Этот человек был моим богом. Я не преувеличиваю, богом.

– Кто должен быть здесь? – не поняла Линдсей. – О ком вы говорите?

– Корт. Томас Корт.

– Где? – завопил коротышка с конским хвостом, услышав магическое имя.

– Он здесь? Вы сказали, Томас Корт здесь?

– Нет, я сказал, что он должен быть здесь. – Дракула сделал попытку отодвинуться. – Я сказал, что Лулу говорила, что он будет.

– А вы тоже слышали, что будет Корт? – обратился коротышка к Линдсей.

– Я не знаю, – пожала плечами Линдсей.

– Между прочим, – тощий мужчина обращался теперь к ним обоим, – я никогда в жизни не видел Лулу. Столько раз здесь бывал и ни разу ее не видел. Вы можете такое представить?

Эта поразительная информация имела странные последствия. Двое мужчин стали трясти друг другу руки.

– Дай пожать твою руку, дружище! Между прочим, – сказал коротышка, – я начинаю сомневаться в том, что Лулу в действительности существует.

– Вот она говорит, что существует. – Дракула устремил на Линдсей обвиняющий взгляд. – Она с ней хорошо знакома. Близкие подруги…

Коротышка с интересом уставился на Линдсей, и она поняла, что пришла пора менять компанию. Коротышка же требовал сказать ему, где Лулу пребывает в данный момент.

– Потому что, – начал он, пошатываясь, как будто действительно стоял на палубе в сильный шторм, – потому что мне обещали знакомство с Кортом.

– Эта ваша приятельница совершенно неуловима. Она отменяет встречи…

– Не отвечает ни на какие распроклятые звонки, прячется черт знает где…

– Но сегодня она здесь. Меня заверили. Лулу здесь… и Томас Корт.

Линдсей попыталась улизнуть, но ее снова вытолкнула вперед группа шумных гостей.

– Вот он, – решилась на хитрость Линдсей, которой уже смертельно надоели эти два балаганных шута. – Он вон там, у входной двери, – повторила она, мило улыбаясь. – Разве вы не видите? Вон там, рядом с Лулу.

Она указала в противоположный конец зала. Там, в самой гуще гостей, стояла высокая и экстравагантно одетая дама в летах, возвышавшаяся над толпой, как мрачный и потрепанный непогодой маяк. Никто из окружавших ее людей не был Томасом Кортом – режиссер пользовался такой известностью, что даже Линдсей узнала бы его, а высокая женщина, кажется, не имела никакого отношения к Лулу Сабатьер, но Дракула и Коротышка заслуживали такого розыгрыша, а дама, без сомнения, была самой скучной особой из всех, с кем Линдсей когда-либо была знакома. При встрече она всегда хватала Линдсей за руку и, пригвоздив ее к стене, начинала рассказывать свой сценарий – сцену за сценой.

– Вон та женщина, – снова указала Линдсей, – в накидке. Это Лулу. Она только что вошла вместе с Томасом Кортом. Кажется, с ними еще Шарон Стоун.

– Бог ты мой! – Дракула и Коротышка вздрогнули и, рассекая волны, устремились в указанном направлении. По залу, подобно порыву свежего бриза, пронеслось: «Томас Корт, Томас Корт», и целый сонм аутсайдеров – два, четыре, десяток, три десятка – пустился вдогонку за лидерами.

Разрозненные течения закрутились в водовороте, слились в единый мощный поток, устремившийся к даме в накидке. Линдсей провожала взглядом эту армаду с величайшим удовлетворением. Женщина-маяк, не избалованная вниманием публики, отреагировала на внезапную популярность очевидным недоумением, а Линдсей благоразумно решила, что пора скрыться за горизонтом.


К тому времени она провела на приеме от силы час, но ей казалось, что время растянулось до бесконечности. Еще в самом начале, когда она только припарковала наконец машину и вошла в здание, она утратила чувство реальности, и время начало выделывать с ней разные фокусы. Усталая сорокалетняя женщина – Линдсей Драммонд – в прохладе лифта вдруг превратилась в тридцатилетнюю.

В лифте было несколько зеркал и необыкновенно удачное освещение. Глядя на хорошо одетую, красивую женщину, многократно отраженную в зеркалах и которая не могла быть не кем иным, кроме как ее собственным отражением, Линдсей ощущала подъем, обычно предшествующий удачному вечеру и пьянящий, как терпкое вино. Однако истинным источником этого возбуждения, как осознала Линдсей несколько мгновений спустя, были не отражения сами по себе, а откровенно восхищенный взгляд высокого темноволосого американца, придержавшего для нее дверь лифта и обладавшего отдаленным сходством с Роулендом Макгиром. Именно это сходство и дало ей шанс почувствовать себя тридцатилетней – возраст, когда жизнь еще многое обещает. Но тут американец небрежно заметил: «Неплохое платьице, детка», в результате чего моментально утратил всякое сходство с Роулендом, а Линдсей сразу стало столько, сколько ей и было на самом деле – тридцать восемь.

Теперь же, по прошествии часа, ей было не то шестьдесят пять, не то восемьдесят два. Она никогда не курила, но сейчас ей очень хотелось сигарету. И глоток алкоголя. Возможно, тогда все эти лягушки вдруг превратились бы в принцев, женщины-василиски обратились бы к ней с приветственными улыбками, а воздух стал бы источать дружелюбие и остроумие. Но, поскольку это чудесное превращение было невозможным, следовало срочно найти Маркова и Джиппи и бежать отсюда прочь.

Уверенность и спокойствие, повторяла про себя Линдсей, пробираясь между тесными группками людей, не обращавших на нее ни малейшего внимания. Она успела взять бокал шампанского с подноса спешившего мимо официанта и нашла относительно спокойное и тихое пристанище в оконной нише. Половину бокала она выпила с той скоростью, с какой обычно принимают лекарство. Ей казалось, что здесь, за этой огромной тяжелой портьерой, сооруженной из простой парусины, но отделанной роскошным шелком, она может спрятаться от надоедливых и неинтересных собеседников.

Она смотрела в окно на черный, размытый наплывами тумана рукав Темзы. Внизу под окном раскинулся сад, подсвеченный как театральная сцена, с темным прудом в центре, подстриженным кустарником и бледными статуями. Это был волшебный сад, а плавный изгиб окаймлявшей его реки прибавлял ему очарования, и это зрелище, а может быть, шампанское наконец внесли в ее душу некое подобие успокоения. Перегнувшись через чугунную балюстраду, Линдсей вдыхала насыщенный влагой городской воздух. Неужели она в Лондоне? Ей казалось, что с ней происходит что-то странное. Так должна была чувствовать себя Алиса, когда она стала совсем крошечной, сделав несколько глотков из бутылки с надписью «Выпей меня», что и позволило ей проникнуть в Страну чудес.

Линдсей вдруг вспомнила, как она читала вслух эту историю семилетнему сыну. Это было время постоянной подспудной боли, время, когда ее бывший муж, которого покинули удача и последняя любовница, вернулся к Линдсей.

Это было время, когда она вдруг осознала, что больше не любит его, что он ей не нужен. Она помнила, как смотрела на него, стоявшего в дверях, и удивлялась, что вышла замуж за человека, который в действительности ей не нравился, которого она не уважала и на которого потратила столько времени понапрасну. Надо же было быть такой идиоткой, думала она тогда.

Да, все это было, но эти болезненные воспоминания ничего не значили по сравнению с живой памятью о тех вечерах, которые она проводила наедине с сыном. Эта память приковывала ее к прошлому прочнее якорной цепи. Эти благословенные часы, мирные вечера, когда они, Том и Линдсей, сидя в круге света от настольной лампы, были поглощены удивительной историей Алисы, остались с ней навсегда.

С тех пор прошло больше десяти лет. Линдсей снова ощутила знакомый болезненный укол сожаления. Подобные блаженные состояния не могут длиться долго, детство уходит, и даже самые мудрые детские книги навсегда откладываются в сторону. Дети растут, и теперь сын все меньше и меньше нуждался в ее обществе.

Глядя на реку, она думала о том, что было бы большим утешением знать, что кто-то все еще нуждается в ней и ее любви – мужчина, муж, человек, с которым прожиты вместе долгие годы. Линдсей иногда думала, что ей было бы гораздо легче приспособиться к нынешнему состоянию, если бы она была не одна. Она ущипнула себя – испытанный прием – и дала сама себе хороший нагоняй. Потом она решительно отвернулась от реки и прекрасного сада, располагавших к ностальгии и жалости к себе.

Она снова бросилась в бурные воды приема, пытаясь убедить себя, что ей здесь нравится.


Через некоторое время ей удалось захватить маленького официанта с огромным и основательно нагруженным подносом. Он откупился от нее крошечными, но изысканными подношениями – бекасиными яйцами с черными трюфелями и блинами, на которых поблескивала икра – как выснилось, настоящая. Линдсей безуспешно оглядывалась вокруг в поисках Маркова, но не видела ни его самого, ни его друга Джиппи. Все люди, с которыми ей приходилось перебрасываться дежурными фразами, упивались рассказами о себе: моя компания, мой роман, моя роль, мой сценарий, мой доход, мой агент, мой имидж, моя жена, мой муж, моя любовница… Линдсей снова пришлось спасаться бегством.

Ей пришло в голову, что из зала должен быть ход в этот манящий сад. Она стала осторожно пробираться в направлении, которое казалось ей правильным.

Наконец она оказалась в длинном белом коридоре, где стены были почти сплошь увешаны афишами знаменитых фильмов и кадрами из них: «Касабланка», «Унесенные ветром», «Жюль и Джим», «Смертельный жар», «Похитители велосипедов». Линдсей смотрела их все – многие с сыном, который любил кино и хорошо его знал. Она замедлила шаги у плаката с кадром из третьего и самого известного фильма Томаса Корта «Смертельный жар».

Кадр был так известен, что он уже вошел в коллективное сознание и был запечатлен в умах множества людей вне зависимости от того, смотрели они фильм или нет. Этот образ, воспроизведенный на миллионах футболок, Линдсей впервые увидела восемнадцать месяцев назад на фасаде кинотеатра на Мэдисон-авеню. Тогда он произвел на нее сильное впечатление интригующим сочетанием красоты и порочности, и, глядя на него сейчас, она снова испытала необычайное волнение.

Наташа Лоуренс была снята со спины, с мастерски решенной подсветкой. Тогда она еще была женой Томаса Корта, но сразу за премьерой последовал развод. Ее обнаженная спина слева была обрамлена ниспадающим белым полотенцем, а фон впереди и справа образовывала белая стена. Изумительного лица Наташи не было видно, а ее волосы были коротко пострижены. Поднятой правой рукой она опиралась о стену, а левая была вытянута вдоль тела, тень углубляла впадину на слегка изогнутой спине.

Этот образ вызывал явные ассоциации с некоторыми набросками Энгра, воспевающего красоту и выразительность женской спины, хотя Наташа Лоуренс, разумеется, ничуть не походила сложением ни на одну из Энгровых натурщиц. Внимание привлекали в первую очередь изысканная матовая белизна кожи и изгиб тонкой шеи, а ощущение мощной сексуальности создавалось отнюдь не за счет буйства плоти. Потом постепенно взгляд зрителя фиксировался на том, что поначалу воспринималось просто как родинка на левой лопатке. Однако при ближайшем рассмотрении пятно оказывалось не родинкой и не татуировкой, а пауком – настоящим пауком, не особенно крупным, с тонкими лапками и черной выпуклой спинкой. Поняв, что это такое, многие женщины вскрикивали, а Линдсей, которая в общем-то спокойно относилась к паукам, почувствовала тем не менее некоторое отвращение. Именно этого и пытался добиться Томас Корт, по мнению Роуленда Макгира, считавшего Корта великим мастером манипулировать чувствами зрителей.

Линдсей уже собиралась двинуться дальше по коридору к лестнице, которая, как она надеялась, могла привести ее в сад, но тут случилось небольшое происшествие. Сделав шаг назад, она налетела на кого-то и, быстро обернувшись, извинилась. Женщина, так же, как и Линдсей, вздрогнувшая от неожиданности, все же умудрилась удержать в руках четыре больших блюда.

– Вот это да, – произнесла она с сильным австралийским или новозеландским акцентом, когда с блюда упала одна-единственная оливка и, покатившись по полу, остановилась у стены.

Линдсей виновато взглянула на женщину. Она была высокой и сухопарой, с крупным носом и крупными передними зубами. Старушечьи очки в круглой оправе производили странное впечатление рядом с пышными и длинными волосами, почти совершенно седыми. Седина вводила в заблуждение, но, присмотревшись, Линдсей поняла, что женщине лет сорок, не больше. Ее одежда наводила на мысль об униформе – аккуратное черное платье с белыми воротничком и манжетами, но без фартука. Официантка? Линдсей посмотрела на четыре блюда, которые женщина так ловко держала.

– Здесь есть неплохие вещи, – сказала женщина, проследив за взглядом Линдсей.

По-видимому, она совершила удачный налет на буфет, потому что на блюдах громоздились сыры и виноград, куски пирога, блестящая пирамидка икры. Линдсей заметила также клешню омара, а на самом большом блюде были аппетитно разложены крошечные тартинки, пирожные, меренги, марципановые фигурки и шоколадные птифуры. Сверху там лежало замечательное зеленоватое марципановое яблоко с розовым бочком и гвоздикой вместо черенка, очень похожее на настоящее. К немалому удивлению Линдсей, сухопарая женщина вдруг протянула ей это яблоко.

– Правда, прелесть? – Яблоко действительно казалось очень соблазнительным. – Миссис Сабатьер очень довольна своими поставщиками кондитерских изделий.

– Наверно, мне не следовало бы быть здесь, – пробормотала Линдсей. Она вынула из яблока черенок-гвоздику и ввиду отсутствия более подходящего места сунула ее в карман.

– Ничего, все в порядке.

– Видите ли, раньше я неплохо переносила приемы, но, видно, утратила сноровку.

– Вы тут ни при чем, здесь кто угодно спятит. – Женщина улыбнулась и стала похожа на кролика.

Она двинулась дальше по коридору, а Линдсей последовала за ней.

– Я просто думала… Мне захотелось попасть в сад.

– В сад? – Женщина резко остановилась.

– Миссис Сабатьер не будет возражать? Я смотрела на сад сверху. Там так красиво. И такие замечательные статуи…

Женщина слегка задумалась, потом пожала плечами.

– Думаю, все в порядке. В любом случае миссис Сабатьер уже давно в постели. Она бегает от этих своих вечеров, как от чумы. А вы…

– Мое имя Линдсей Драммонд. Я работаю в «Корреспонденте».

Женщина смерила ее испытующим взглядом.

– Да, я думаю, миссис Сабатьер не стала бы возражать. Лестница вон там. Если вас кто-нибудь остановит, скажите, что Пат разрешила.

– Пат? Я сегодня слышала это имя. Вы, кажется, помощница миссис Сабатьер?

– Да, это я. – Она ободряюще кивнула. – Все в порядке. Все двери открыты. Ключи не понадобятся.

С этими словами она снова быстро двинулась по коридору с Линдсей по пятам. Около лестницы она свернула к книжным полкам у стены, без единого слова открыла потайную дверцу и исчезла. «Как в кино», – подумала Линдсей, внимательно изучая фальшивые корешки книг. В полках не было заметно ни малейшей щели. Она стала спускаться по лестнице и на последнем повороте наконец-то обнаружила Маркова и Джиппи. Все вместе они вышли в сад.

– Прелестное местечко, не правда ли? – заметил Марков. – Там, наверху, сущий ад. Кретин на кретине, и ни малейших признаков Томаса Корта. Мы видели, как ты стояла у окна. Мы помахали, но ты нас не заметила, и тогда мы укрылись здесь.

Линдсей не слушала. Она как завороженная оглядывалась по сторонам. Тайный сад, невидимый с улицы, невидимый из всех остальных зданий, кроме того, где она только что находилась. Туман стлался над живыми изгородями, стоял над темной и неподвижной поверхностью пруда. Здесь было тихо, как за городом – до ее ушей доносился только плеск воды, а шум приема здесь превращался в глухое жужжание невидимых пчел. Здесь не было слышно транспорта и не было видно города, только на противоположном берегу Темзы возвышалось какое-то промышленное здание, но в темноте и тумане его очертания напоминали скорее очертания собора. Сначала она шла рука об руку с Марковым и Джиппи, но теперь бродила сама по себе, прикасалась к каменному одеянию богини, источенному временем, к пьедесталу, на котором стоял пылающий страстью бог, потом она встала на цыпочки и коснулась слепых глаз нереиды.

– Марков, Джиппи, посмотрите, – сказала она. – Разве она не прекрасна? Днем она, конечно, слепа, но луна дала ей зрение. Она смотрит за реку. Марков, который час?

– Почти полночь, Линдсей.

Линдсей пошла дальше по дорожке, ведущей к реке. Она рассеянно гладила ровно подстриженную живую изгородь и думала о том, что, может быть, Джиппи привел ее в этот сад и именно здесь она в первый раз за весь вечер ощутила спокойствие.

Она прошла через проем в живой изгороди, подошла к деревянной балюстраде и стала смотреть вниз, на медленно текущую реку. Туман то почти полностью заволакивал воду, то расступался, вода была гладкой и черной, как жидкое стекло. В ней были видны то разбивавшиеся течением, то вновь собиравшиеся воедино отражения луны, фонарей и запрокинутое лицо Офелии, бледное и полустертое водой, смотревшее на Линдсей из глубины подводного мира.

Где-то далеко на церковной башне пробили часы – последние минуты последнего часа последнего дня перед ночью мертвых. Линдсей думала о Роуленде Макгире, вдруг оказавшемся совсем рядом в то самое мгновение, когда она шагнула в сад. Она должна поступить так, как решила, и здесь, в этом саду, попрощаться с ним навсегда.

На этой неделе Роуленда не было в Лондоне. Он взял первый за год отпуск в газете, где работал редактором, и теперь вместе с друзьями должен был карабкаться на очередную вершину, а может быть, у него изменились планы – а он был склонен менять планы, – и он решил встретиться со старым другом, с которым вместе учился в Оксфорде и который был каким-то образом связан с кинопромышленностью. Этот друг хотел, чтобы Роуленд присоединился к нему в Йоркшире и помог в осуществлении какого-то загадочного проекта. Почему ему вдруг могла потребоваться помощь именно Роуленда, Линдсей было неизвестно.

Шотландия. Йоркшир. Линдсей закрыла глаза, пытаясь максимально сосредоточиться. Где-то за ее спиной Марков как всегда безостановочно болтал ни о чем, а Джиппи расхаживал взад-вперед по дорожке с озабоченным видом. Линдсей сосредоточилась: Йоркшир, сказала себе она, и тут же воображение живо и подробно создало образ Роуленда.

Наверное, сейчас он находился в каком-нибудь уединенном месте – он всегда любил уединение. Роуленд, конечно, читал, и на нем был зеленый свитер, который она подарила ему на прошлое Рождество, свитер такого же цвета, как и его глаза.

– Может быть, я ошибаюсь, – донесся до нее голос Маркова, – но вам не кажется, что это место начинает напоминать Арктику? Джиппи, ты чувствуешь, какой поднялся ветер? Как в Сибири. Ноги у меня ледяные, нос тоже ледяной, руки…

– Марков, ради Бога, заткнись! – в сердцах воскликнула Линдсей и вернулась в свои мысли.

А может быть, он захочет ей позвонить… Было бы замечательно, если бы телефонный разговор начался с какого-нибудь важного слова, например, «дорогая». Да, «дорогая» подошло бы как нельзя лучше. Однако воображение Линдсей отличалось известным педантизмом и требовало правдоподобия. Поэтому Роуленд не произнес ни этого, ни какого-либо иного нежного слова, а обратился к ней просто по имени, как и всегда.

А потом – Линдсей совершенно явственно слышала его голос – он отеческим тоном стал рассказывать, чем он занимался на прошлой неделе. Он спросил, чем занималась она, и сказал, что скоро возвращается в Лондон.

А еще он сказал, что рад слышать ее голос, что с нетерпением ждет новой встречи.

Линдсей мысленно повесила трубку. Подобные разговоры происходили между ними сотни раз – спокойные, дружеские, – и от этих разговоров у нее разрывалось сердце. Разумеется, этого Роуленд не знал, по крайней мере, Линдсей надеялась, что он этого не знает, потому что она умела скрывать свои чувства и занималась этим вот уже три года.

Линдсей открыла глаза, почувствовав, что настал нужный момент. Она посмотрела вниз, на темную воду, и сказала Роуленду «прощай». «Пусть он уйдет, ради Бога, пусть он уйдет, – мысленно произнесла она и потом, поскольку желала ему только хорошего, добавила: – Пусть он найдет женщину, которая даст ему заслуженное счастье, и пусть это произойдет завтра, сегодня, вчера…»

Несомненно, это было заклинание. Она чувствовала его силу, но чувствовала также, что оно потеряет силу, если не совершить каких-то дополнительных магических действий. Поэтому она три раза постучала по дереву и скрестила средний и указательный пальцы, но всего этого ей показалось недостаточно, нужно было что-то вроде жертвоприношения. Надеясь, что ни Марков, ни Джиппи на нее не смотрят, она открыла сумочку. В ней лежало сложенное во много раз письмо Роуленда. Это было даже не письмо, скорее записка, и она касалась работы, но Линдсей почти три года всегда носила ее с собой как талисман, потому что ничего другого от Роуленда Макгира у нее не было. Маленький бумажный квадратик. Линдсей не стала его разворачивать, потому что чувствовала, что если сейчас прочтет записку, то у нее не хватит духу довести дело до конца. Впрочем, она знала эти несколько строчек наизусть. Перегнувшись через балюстраду, она бросила бесценный клочок. Сначала бумажка не хотела падать, потом она медленно опустилась на воду, как бледный мотылек, и Линдсей увидела, как ее безвозвратно уносит течением.

На нее нахлынула печаль, но вместе с тем она ощущала безмерное облегчение. Линдсей вернулась к мужчинам. Марков продолжал ворчать по поводу погоды, а спокойный взгляд Джиппи был устремлен куда-то вдаль. Именно тогда, взглянув на Джиппи, Линдсей задала себе запоздалый вопрос, не имеет ли он отношения ко всему, что она только что совершила. В конце концов, именно Джиппи предложил Маркову добыть для нее приглашение на этот вечер, именно под его влиянием Линдсей оставила приглашение у себя, и теперь она подозревала, что ее окончательное решение было принято тоже не без участия Джиппи. Разве не странно было, что Марков и Джиппи провели весь вечер в саду, словно поджидая ее. Молчаливость и отстраненность Джиппи всегда заставляли забывать о его присутствии, но после каждой встречи у Линдсей возникало ощущение, что он действительно каким-то таинственным образом влияет на нее – взглядом, незаметным движением руки.

Теперь у нее появилось еще более сильное ощущение, что Джиппи направлял ее действия и продолжает делать это. Легко касаясь локтя Линдсей, Джиппи проводил ее по белому коридору. Марков теперь шел впереди. Линдсей чувствовала, что Джиппи хочет что-то ей сказать и что он ведет ее к какой-то цели. Глядя на его бледное сосредоточенное лицо, она поняла, что эта цель совсем близко.

Путешествие через бурное море гостей оказалось не самым легким приключением. Сильное течение подхватило их и понесло. До слуха Линдсей долетело кем-то произнесенное имя Корта. Она услышала, что коварная Лулу Сабатьер одновременно устроила точно такие же приемы в честь премьеры «Дьявола» в Нью-Йорке и Лос-Анджелесе и что – главное предательство! – Томас Корт, по слухам, находился на одном из них.

Наконец они беспрепятственно достигли дверей. Джиппи и Марков проводили Линдсей к ее машине по тихой и темной улочке. Они шли по узкой мостовой, и каждый их шаг эхом отдавался от темных высоких стен заброшенных пакгаузов с их ржавеющими лестницами и лебедками. Слабый ветер доносил плеск воды о глинистый берег. Линдсей все время чувствовала, что Джиппи хочет заговорить и сражается с нежелающими выходить наружу словами. Почти за полмили от дворца Лулу они нашли машину Линдсей, припаркованную у старой полуразрушенной церкви. Из ниоткуда на совершенно пустынной улице вдруг появилось такси, которого несколько мгновений назад потребовал Марков, но никто не удивился: когда Джиппи был рядом, такие чудеса случались довольно часто.

– Завтра Греция, – сказал Марков, целуя Линдсей. – Синее небо, солнце, языческие храмы и божественные отели. Желаю приятно провести время в Оксфорде и Нью-Йорке. Увидимся, когда вернемся, дорогая. Мы уезжаем на рассвете.

Потом он принялся спорить с водителем такси – он всегда вступал в споры с таксистами, – как лучше проехать к его дому.

– До свидания, Джиппи, – сказала Линдсей и вдруг поцеловала его. – Надеюсь, вы хорошо отдохнете. Пришли мне открытку, ладно?

– П-п-пришлю. Я… – Последовала длинная мучительная пауза. Зная, что Джиппи наконец решился сказать то, что могло оказаться очень важным, Линдсей молча ждала, пока он справится с непослушными звуками.

– Й-о-о, – Джиппи болезненно сморщился, его карие глаза умоляюще смотрели в глаза Линдсей. Она не пыталась подсказать, потому что это могло только ухудшить дело. Налетел порыв ветра, она зябко передернула плечами.

– Й-о-рк… – наконец удалось ему произнести. Линдсей удивленно взглянула на Джиппи. Теперь его лоб был покрыт капельками пота, а лицо побледнело. Она мягко взяла его за руку.

– Йорк? Ты имеешь в виду Йоркшир, Джиппи? Я думала об Йоркшире, когда мы были в саду. Ты это знал?

Он кивнул, потом затряс головой, сильно сжал ее руку. Его рука была холодна, как лед.

– Авто-о-о… – он не докончил слова. Линдсей оглянулась на свой автомобиль. Может, Джиппи пытался сказать «автомобиль»?

– Джиппи, тебе плохо? – встревоженно спросила она. – Мне кажется, ты… – Она умолкла, потому что собиралась произнести слово «боишься», но в последнюю секунду не решилась его выговорить. Она чувствовала беспокойство, какая-то леденящая тревога передалась ей через холодную руку Джиппи. У него дрожали губы от усилий, он смотрел на нее с какой-то собачьей преданностью, а она не могла понять, что выражает его лицо – печаль или радость. У него судорожно дернулась голова, и вдруг он четко и без запинки произнес:

– Автоответчик. Проверь автоответчик.

Линдсей не ожидала столь прозаического откровения, ведь, как уверял всех Марков, каждое слово Джиппи имело второй, тайный смысл. Но то, что она услышала, было уж очень банально.

– Автоответчик, Джиппи? Но я и так его всегда проверяю.

Но приступ красноречия у Джиппи прошел. На этот раз он не кивнул и не покачал головой, вместо этого он подарил ей одну из своих самых добрых и сердечных улыбок. Эту улыбку она вспомнила потом, когда смогла оценить последствия совета Джиппи. Он сжал ее руку и сел в такси рядом с Марковым. Автомобиль тронулся, мужчины помахали ей.

Озадаченная непонятным советом Джиппи, дома Линдсей сразу же проверила факс и автоответчик, и надежда, разгоревшаяся по дороге, угасла. Ни одного факса, ни одного сообщения. Красный глазок автоответчика смотрел на нее будто с насмешкой. Никто ей не звонил – ни из Йоркшира, ни из Шотландии.


4


В тот же поздний вечер, ближе к полуночи, Роуленд Макгир отложил книгу, которую читал, встал и подбросил в камин еще одно полено. Он натянул зеленый свитер, подаренный ему Линдсей на прошлое Рождество, и неслышно прошел мимо стола, за которым сидел его друг Колин Лассел. Роуленд открыл дверь и выглянул на улицу.

Они снимали коттедж в пустынной местности северного Йоркшира. Глаза Роуленда, привыкшие к свету, поначалу ничего не различали. Он прикрыл дверь, подождал немного и снова выглянул. Через некоторое время он увидел кочки, покрытые вереском и утесником, смутные изломанные очертания скал на горизонте и россыпь неярких звезд над головой.

– Только не говори мне, что ты собираешься погулять, – окликнул его Колин. – Сегодня ночь мертвых. Тебя утащат гоблины, а утром я найду тебя окоченевшим, и твои зубы будут скалиться в усмешке вампира.

– И все же я рискну. Люблю гулять по ночам. Хочется подышать свежим воздухом, а то ты за этот вечер выкурил двести сигарет. У меня голова кругом идет от дыма.

– Двести и еще две. – Колин просительно продолжал: – Роуленд, мне до зарезу нужен твой совет.

– Три дня я только и занимаюсь тем, что даю тебе советы.

– Мне нужна консультация. Медицинская помощь. Что-нибудь вроде психоанализа.

– Вы все просто помешались на психоанализе.

– Роуленд, я не могу с ним связаться. Этот негодяй не отвечает на звонки. А факс у меня, наверное, сломан. Каждый раз, когда я набираю номер, он начинает пищать…

– Все, я пошел, – сказал Роуленд и захлопнул дверь.

Он пересек маленький запущенный сад, открыл неохотно поддавшуюся калитку, вдохнул свежий ночной воздух и стал подниматься по крутой тропинке.

Где-то далеко за холмами стояла церквушка в окружении нескольких домов – единственное поселение на много миль вокруг. Из деревушки доносился звон церковных колоколов, отбивавших полночь. Пауза после каждого удара казалась бесконечной. Конец дня. Конец месяца. Не ночь мертвых, а ночь памяти о мертвых, подумал Роуленд, прибавляя шагу, ночь, когда люди возносят молитвы за спасение умерших.

Но его мысли были поглощены живыми. Оставшись один, он сразу почувствовал прикосновение руки, услышал шепот. Поскольку рука и голос принадлежали женщине, которая была матерью его ребенка, а теперь женой другого человека, он постарался вытолкнуть ее из сознания. У него был отработанный прием, который рано или поздно оказывал нужное действие. Правда, здесь, в уединенном месте, это было труднее, чем в Лондоне, где работа и повседневная суета служили прекрасным отвлекающим фактором, но и здесь можно было добиться желаемого.

В отсутствие обычных лондонских хлопот – исследований, сроков, политических игр, постоянной погони за новостями – он обратился к проблемам Колина Лассела, которые как раз к этому времени выросли до размеров кризиса. Решением этих проблем и должен был заняться Роуленд Макгир. Колин, как он утверждал, страдал, а причиной страданий был его наниматель, тот самый «негодяй», не отвечавший на звонки, американский кинорежиссер Томас Корт.

Каким образом ему навязали роль Шерлока Холмса в этой драме, Роуленд и сам не вполне понимал. Метод Колина, как всегда, основывался на эмоциональном шантаже, истерии, неподдельном пафосе и подкупающем обаянии. Он миллиметр за миллиметром подталкивал Роуленда от роли зрителя к роли участника. Теперь Роуленду уже некуда было деваться. Роуленд любил Колина и хотел ему помочь. И вот теперь он мог обратить разум к этой задаче.

По мнению Колина, выйти из кризиса и справиться со всеми трудностями можно было только в том случае, если им вместе удастся понять сложный характер Томаса Корта.

– Если бы мы только могли его вычислить, Роуленд, – объявил Колин, – все мои проблемы были бы решены. Я не могу его разгадать. Он как какая-то проклятая анаграмма, я не могу с ней справиться без посторонней помощи.

И вот теперь Роуленд, который хорошо разбирался и в анаграммах, и в прочих словесных загадках, перебирал в уме все, что ему было известно об этом знаменитом человеке. И заниматься этим ему было интересно, потому что он восхищался Кортом как режиссером, хотя иногда его отталкивали вычурность и холодный расчет в его фильмах. Роуленду казалось, что фильмы Корта представляют собой серию кинематографических ловушек для зрителя, что они всегда были организованы с величайшей и умело замаскированной тщательностью. Некоторые критики, принадлежащие к старшему поколению, не видели эту маскировку. Более молодые критики – и Роуленд был согласен с ними – отмечали необыкновенно умелое использование кинематографической условности. Для Роуленда фильмы Корта обладали бесспорной логикой, каждый кадр отражал индивидуальное видение режиссера. Эти фильмы были созданы умелой и дисциплинированной рукой настоящего мастера.

Роуленд считал, что может найти ключ к характеру Корта именно в его фильмах. Что касается его жизни, то фактов явно не хватало – Корт редко давал интервью. Насколько помнил Роуленд, он был чехом по происхождению, вырос в бедности где-то на Среднем Западе и в какой-то момент американизировал свою фамилию. Теперь ему было за сорок. Для американского режиссера новой волны он пришел в кинематограф очень поздно.

Он не относился к числу голливудских вундеркиндов и изучал режиссуру уже будучи зрелым человеком, после службы в армии – в морском флоте, насколько было известно Роуленду. Ранние работы Корта не вызвали особого интереса, лишь после женитьбы на уже знаменитой к тому времени Наташе Лоуренс началась его настоящая карьера. После их третьего совместного фильма «Смертельный жар» Томас Корт стал знаменитостью номер один. Теперь Корт был в разводе. Некоторые утверждали, что развод стоил обоим многих страданий, другие – что они расстались друзьями. Как бы там ни было, Томас Корт и его бывшая жена работали вместе и, по словам Колина, собирались делать это и впредь. Если верить Колину, Томас Корт любил и потерял. В таком случае, мрачно подумал Роуленд, ситуация Томаса Корта мало чем отличается от его собственной.


В жизнь Колина Лассела Томас Корт вошел неожиданным телефонным звонком из Америки посреди ночи.

К тому времени «Смертельный жар» достиг вершины признания критиков и коммерческого успеха. Жанр фильма – триллер. Место действия – маленький городок в Америке. Звучали одобрительные отзывы и о новом фильме, который скоро должен был выйти на экраны.

Позвонив, Томас Корт сообщил Колину, что собирается снимать новый фильм в Англии и что это будет экранизация известного романа девятнадцатого века. В главной роли будет сниматься Наташа Лоуренс, а сценарий, как и сценарии всех остальных его фильмов, Корт напишет сам. Колин сначала был удивлен выбором Томаса, но потом понял, что Корт любил экспериментировать с различными жанрами. Если такой режиссер, как Скорсезе, мог сменить мафиозную тематику на классику, то почему бы Корту не позволить себе пойти тем же путем?

Колин, который крепко спал, когда раздался телефонный звонок, не сразу сообразил, что Корт предлагает ему заняться организацией натурных съемок. Осознав наконец это, он потянулся в темноте за сигаретами и зажигалкой и задал несколько вопросов. Когда? Он получил ответ. Студия, финансирование? На это ему тоже ответили. Бюджет? В ответ – поток внушительных цифр. К тому времени Колин уже зажег свет, выкурил две сигареты и сидел с блокнотом и карандашом. Он уже согласился через два дня встретиться с Кортом в Праге, и Корт уже собирался повесить трубку, когда до Колина дошло, что в пылу возбуждения он не задал самого главного вопроса.

Он спросил, какой роман собирается экранизировать Корт. К его удивлению, режиссер вдруг стал чрезвычайно уклончив. Название романа так и не прозвучало – ни по телефону, ни через два дня в Праге, когда они встретились в огромном, наглухо зашторенном, прокуренном вестибюле гостиницы. Встреча продолжалась ровно час, и все это время вопросы задавал невозмутимый и спокойный Корт, а заметно нервничавший Колин очень много говорил в ответ. Курить ему не было разрешено, потому что Корт страдал астмой, и действительно, он все время держал при себе несколько ингаляторов. К концу у Колина сложилось впечатление, что он вел себя вполне разумно и с честью завершил трудный разговор.

Только позже, прокрутив несколько раз в памяти все детали этой встречи, он понял, что не может с точностью вспомнить, что же определенного говорил Корт, в то время как сам он выдал слишком многое.

– Я говорил и говорил, – рассказывал он потом Роуленду. – Почти не переводя дыхания, и Бог его знает, почему. На меня что-то нашло. Он просто сидел, он даже вроде бы ни о чем меня не спрашивал, но я все время чувствовал себя как на исповеди. Даже хуже. Меня просто несло.

– Но о чем ты говорил?

– Даже не знаю. – Колин опустил голову на руки. – Мой отец, похороны брата, моя тетка-американка. Ты ее должен помнить. Тетя Эмили. Вы с ней несколько раз встречались.

– Господи, с чего это ты все ему выложил?!

– Не знаю… Но самое ужасное…

– Неужели про самолет? – Роуленд сокрушенно вздохнул. – Только не говори мне, что ты рассказал ему про самолет.

– Рассказал. Рассказал. Та женщина в самолете… Я рассказал ему всю эту историю. Дважды. Роуленд, я, наверное, сошел с ума! Я этого не перенесу!

– Ну ладно, ничего страшного, – постарался подбодрить его Роуленд. – А что насчет работы? Ты сказал ему…

– Работы? – с горечью воскликнул Колин. – О работе я не сказал ни слова, хотя и хотел. Почему-то я говорил в основном о чувствах. Боже, я готов сквозь землю провалиться! Теперь он меня ни за что не возьмет. До меня только сейчас дошло, что я ему наговорил. Я даже не смотрел на него – пялился на эти идиотские ингаляторы и изливал душу.

Мрачные предположения Колина не оправдались. Корт взял его на работу, но даже через несколько недель после второй встречи и бесчисленного множества телефонных звонков он еще не видел сценария, даже чернового, и не знал названия романа.

Как он выяснил, все остальные участники будущего фильма тоже находились в полном неведении. Корт ни минуты не сидел на месте. Он непрерывно приезжал, уезжал и встречался с людьми. Он вел переговоры со старейшиной британского театрального менеджмента, обспечил себе услуги легендарного, необыкновенно талантливого и до крайности самолюбивого художника, беседовал со специалистами по техническому обеспечению фильма. Агенты получали приглашения на завтраки, актеры строили планы, упоминалось даже имя Ника Хикса – и поток сплетен, слухов, предположений и догадок покатился по Лондону. Деятельность Томаса Корта привела к высвобождению гигантских запасов энергии, но как только в очередной его скоропалительный визит эта энергия выливалась в бурю всеобщего возбуждения и активности, он стремительно исчезал.

Он уезжал то на кинофестиваль в Берлин, то на переговоры по поводу проката в Лос-Анджелес, то на предварительный просмотр последнего фильма. Он мог провести два дня в Рейкьявике, три в Осло и полтора часа в Афинах. Иногда – как, например, сейчас – он скрывался на недавно купленном ранчо в северной Монтане, расположенном неподалеку от Национального парка Глэсьер и представлявшем собой десять тысяч акров скал и леса. Так говорил Колин, который, впрочем, там никогда не был.

Насколько мог судить Роуленд, отсутствие Томаса Корта ничего не меняло, поскольку, где бы тот ни находился – в лимузине, в воздухе или в своей цитадели, он всегда был досягаем. К тому же ежедневно, даже ежечасно от него и его многочисленных помощников, ассистентов и мальчиков на побегушках исходил поток писем, факсов и звонков. Томас Корт как в личном общении, так и на бумаге отличался сдержанностью, а из тех немногих слов, которыми он пользовался, любимым было слово «нет».

Как очень скоро обнаружил Колин, извлечь из него информацию было труднее, чем взять кровь у больного атеросклерозом: даже если и удается найти вену, кровь из нее все равно не идет. Из разговора со знаменитым актером Ником Хиксом он выяснил, что подобные затруднения испытывает не он один.

– Не спрашивай меня, – говорил Хикс, всем своим поведением демонстрируя безразличие. Но Колин, который знал Хикса чуть не с пеленок, помнил о его непомерном самолюбии. – Разумеется, он говорил с моим агентом, – продолжал Хикс. – Карты он держит так, что в них не заглянешь. До чего же мне надоело это вечное перетягивание каната! А тебе? Я сказал, хватит трепа, пусть он пришлет мне сценарий, и я его почитаю. А пока пусть встанет в очередь.

– Правильно, – одобрительно заметил Колин. – Тем более что все равно Корт нацелился на Ральфа, как мне говорили. – При этих словах Ник Хикс побледнел. – Так что, будь я на твоем месте, я тоже не стал бы суетиться понапрасну.

Колин продолжил свои изыскания и ото всех слышал одно и то же: все, кто был причастен к деятельности Корта – технические работники, агенты, менеджеры, – считали, что они в курсе происходящего, пока, подобно Колину, задним числом не анализировали ситуацию и не осознавали, что им все время давали столько информации, чтобы поддерживать интерес, и ни капли больше.

Только через месяц Колин наконец узнал, что фильм, который собирался ставить Корт, – киноверсия – вольное переложение, – подчеркивал Корт, – последнего романа наименее знаменитой из сестер Бронте «Незнакомка из Уайльдфелл-Холла». Колин не особенно хорошо знал английскую литературу, к тому же с подозрением относился к авторам женского пола и ухитрился не прочесть ни одного романа сестер Бронте. В другой ситуации он не преминул бы похвастаться этим как особым достижением, но при встрече с Томасом Кортом он стал врать и изворачиваться, удивляясь самому себе.

– Да, да, конечно! – восклицал он. – Захватывающе! Правда, я читал роман очень давно. Надо будет перечитать. А почему вы взяли именно этот роман, Томас?

Томас Корт окинул его долгим взглядом, неизменно повергавшим людей в смущение. У него были удивительные глаза, узкие, кошачьи, неуловимого зеленовато-желтого оттенка. Колин никогда не мог понять, что выражает взгляд Корта и почему он вызывает неизменно неприятное ощущение. Корт не проявлял признаков раздражения или нетерпения, и ничто в его взгляде не выдавало неприязни, недоверия и неодобрения, тем не менее Колин всегда ощущал какое-то беспокойство, словно марсианские глаза Корта обладали способностью просвечивать человека насквозь и видеть то, что творится в его голове – ложь, увертки, попытки преувеличить собственную значимость. Колину казалось, что от взгляда Корта не укрывалось ничего. Он неловко заерзал в кресле, – на этот раз их встреча происходила в Нью-Йорке, тоже в отеле.

Поняв, что и этому его вопросу суждено остаться без ответа, он набрался мужества и повторил вопрос. Корт вздохнул и отвел глаза.

– Меня прежде всего интересует героиня. Она не хозяйка, а арендатор. Вы меня понимаете?

Колин не понимал. Он надеялся, что все встанет на свои места, когда он наконец прочтет этот проклятый роман. Корт передал ему экземпляр книги и черновой сценарий. Колин с готовностью прочел и то, и другое, но озарение не пришло. Ему понравился сценарий, который значительно отходил от оригинала, но сам роман он нашел тяжеловесным и затянутым.

– Я буквально наизусть его выучил, – объяснял он Роуленду. – Господи! Я чуть не помер от скуки.

Переубедить Колина было невозможно, и Роуленд даже не стал тратить на это время. Вооружившись сценарием Корта и отбросив все мысли о самом романе, Колин принялся за работу. У него был огромный опыт, и сначала все шло как нельзя лучше. Прошло несколько месяцев, в течение которых Роуленд время от времени получал от друга полные оптимизма сообщения. Потом в них появились совсем иные интонации.

Сначала Корт был «чудом», и Колин отзывался о нем с благоговением. Он превозносил его любовь к деталям, стремление к совершенству и восхищался неистощимым потоком его идей. Потом оказалось, что Корт довольно переменчив. Через некоторое время прозвучали слова «семь пятниц на неделе», а потом – «непрошибаемое упрямство». Если в начале эпопеи Колин с неизменной теплотой произносил «Томас», то потом стал сухо и коротко именовать его «Корт». Дальше наступил период саркастического «злого гения», который в последнее время превратился просто в «негодяя». Эти изменения в терминологии напрямую отражали фазы состояния Колина – от первоначального энтузиазма и восхищения к неуверенности, затем раздражению и наконец отчаянию. Именно в этом состоянии и пребывал Колин в настоящее время.

Путь Колина к кризису Роуленд вначале наблюдал со стороны. Некоторое время это его скорее забавляло, потом по-настоящему встревожило. Он понимал причину драмы Колина, она в общем-то лежала на поверхности. Колин должен был подобрать для фильма сто двадцать три точки для натурных съемок и сделать все остальное – утвердить смету, договориться с техническим персоналом, разработать порядок съемок. Часть натурных съемок должна была происходить на открытом воздухе, часть в закрытом помещении, некоторые точки предназначались для нескольких сцен, другие появлялись в фильме лишь один раз на несколько секунд.

За прошедшие месяцы Колин, путешествуя вместе с Кортом, с одним из его ассистентов или в одиночку, выбрал практически всю натуру и утвердил с Кортом. Теперь Колин утверждал, что с самого начала процесс шел подозрительно гладко. Оставалась последняя, ключевая натура – сам Уайльдфелл-Холл. По мнению Колина, она нашел никак не меньше тринадцати Уайльдфелл-Холлов. Но Томасу Корту – раньше борцу за совершенство, а теперь зануде и педанту – не понравился ни один, и он уведомлял Колина о своем неудовольствии потоком язвительных писем, факсов и телефонных звонков. Глубоко задетый, Колин продолжал поиски. Он изъездил вдоль и поперек Англию, предпринимал безнадежные вылазки в Шотландию и еще более безнадежные – в Уэльс. Возвращаясь, он засыпал невозмутимого Корта фотографиями, видеокассетами, диаграммами и планами. Потом проходило некоторое время – Колин утверждал, что Корту нравится держать его в неизвестности, а потом из Монтаны, Берлина или Лос-Анджелеса приходил краткий ответ: «Нет». Всегда «нет», и Колин так часто видел или слышал это слово, что совсем потерял веру в себя.

– Под угрозой не просто моя репутация, – говорил он Роуленду три недели назад в Лондоне, вытащив того в ресторан после работы. – Я опасаюсь за свой рассудок. Я хочу, чтобы ты понял, Роуленд. Этот негодяй пьет из меня кровь. Я в отчаянии. Я начинаю сходить с ума. Я не знаю, к кому обратиться за помощью, и обращаюсь к тебе. Помоги мне. Мне нужен просто твой совет. Поверь, я не психопат, я говорю серьезно.

Роуленд сопротивлялся как мог. В прошлом он раз или два принимал участие в драмах Колина в качестве советчика и не получил от этого никакого удовольствия. Да и кто следует советам друзей да еще и испытывает признательность?!


– Послушай, – говорил позже Колин, зайдя к Роуленду в редакцию, – ты хорошо знаешь этот проклятый роман. Помнишь, во второй главе там есть описание Уайльдфелл-Холла. Кроме того, ты интересуешься архитектурой и неплохо в ней разбираешься. Конечно, хуже меня, но вполне профессионально. Ты полжизни проводишь, путешествуя по всяким Богом забытым местам… У тебя должна возникнуть какая-нибудь идея. Подумай, Роуленд. Ему нужно что-нибудь уединенное. Старинный дом, большой, в идеале времен короля Якова, не испорченный перепланировкой и реставрациями. И мрачный! Роуленд, он должен казаться темным, угрожающим, производить впечатление места, где что-то нечисто. Огромный, мрачный, уединенный и построенный в 1610 году – вот чего он хочет.

– Кажется, ты сам в чем-то сомневаешься. Почему? У тебя должно быть описание.

– У меня есть. И я выполнил все, что в нем написано, тринадцать раз. Буква в букву.

– Значит, есть какое-то требование, которое ты упустил?

– Я не знаю, что это. Он говорит, атмосфера. Что при этом имеется в виду? Все, что угодно. Я еще раз говорю тебе, Роуленд, этот человек скрытен и упрям. И по какой-то неизвестной мне причине ему хочется выжать из меня все соки.

– Возможно, – мягко предложил Роуленд, – если ты прочтешь роман еще раз, это поможет.

– Я не могу, – с неподдельным ужасом проговорил Колин и залпом осушил бокал красного вина. – Я чувствую себя идиотом. Он измучил меня своими капризами. Именно поэтому я и обратился к тебе. Потому что у тебя аналитический склад ума. У тебя потрясающая память, ты многое помнишь – люди, места, вещи, разговоры, книги, дома… Роуленд, напрягись!

– Все это просто нелепо, Колин. Ты работал с лучшими режиссерами мира! Дома? Да у тебя в голове целая энциклопедия по архитектуре.

– Ты действительно так думаешь? – Колин взглянул на друга.

– Ну конечно! – Роуленд взмахнул руками. – Как только тебе удалось получить степень, Колин? Думай. Пользуйся собственными мозгами. Прочитай еще раз роман, сценарий. Постарайся понять, почему Корт взялся за него.

– Я что-то не совсем понимаю тебя, Роуленд…

– Послушай, Колин, ты, надеюсь, не обратил внимания на то, что в романе всей собственностью владеют мужчины. Вопрос, который поднимает Анна Бронте, вернее один из вопросов, заключается в том, принадлежит ли мужчине и женщина тоже.

– О Господи, ты хочешь сказать, что роман феминистский? – Колин растерянно заморгал. – Теперь понятно, почему он мне так не понравился, я всего этого терпеть не могу. Но моя задача в другом – мне нужно найти дом.

– Понимаешь, Корт видит в этом доме символ.

– Для меня он совсем не символ. Дом есть дом. У него четыре стены, крыша и дверь. Давай же, Роуленд, ты говорил, что у тебя есть какие-то предложения.

Роуленд сдался и молча протянул список. Как оказалось, из четырех названных в нем домов Колин уже предлагал Корту три, и все они были отвергнуты. Но, как видно, это обстоятельство не расстроило Колина, напротив, настроение у него заметно улучшилось, и он с деловым видом стал раскладывать на столе карты и блокноты.

– Я знал, что на тебя можно положиться, – с лучезарной улыбкой сказал он. – В этом предложении что-то есть.

– Есть только одна маленькая проблема, Роуленд. Вот это место, которое ты предлагаешь… Понимаешь, оно слишком далеко. Чертовски далеко от мест съемок, там нет ни дорог, ни приличной гостиницы.

Роуленд старался держать себя в руках.

– Но ты не говорил ни о дорогах, ни об отелях.

– Ну, я думал, ты и сам понимаешь. Мне же надо как-то разместить всю съемочную группу, актеров, наконец, эту звезду Наташу Лоуренс. Я должен принимать во внимание расходы – ведь надо будет обеспечить транспорт, фургоны, лимузины, генераторы, компьютерную связь, охрану. Звезды не ходят на съемки пешком, Роуленд, и они довольно-таки привередливы в отношении отелей. Не могу же я поселить Наташу Лоуренс в какой-нибудь пансион.

– А почему? Съемки – ее работа. Придется это пережить.

– Я знаю, Роуленд, что не имею больше права рассчитывать на твою помощь, но ты, кажется, на следующей неделе собираешься в отпуск…

– Ну и что из того? – Роуленд напрягся, почувствовав подвох.

– Ровным счетом ничего. Я просто подумал, что раз ты все равно собираешься на север…

– Колин, я еду заниматься альпинизмом. Я первый раз за этот год взял отпуск. У меня есть свои планы, наконец.

– Разумеется. Тебе, конечно, необходим отдых, ты его заслужил. У тебя усталый вид, дружок. Вот поэтому я и предлагаю тебе на обратном пути из Шотландии провести несколько дней в Йоркшире. Я снял там коттедж – в качестве базы. Это как раз тебе по пути, а этот негодяй Корт наверняка будет бомбардировать меня факсами и звонками. К тому времени я буду заниматься восемнадцатым по счету зданием и буду близок к тому, чтобы застрелиться. Вот мне и пришло в голову, что по доброте душевной и в память о том, что ты когда-то любил мою сестру…

– Я никогда не любил твою сестру, с чего ты вообще это взял?!

– Ну, она тебя любила, что, в сущности, одно и то же, и несмотря ни на что, она до сих пор говорит о тебе с большой любовью. Конечно, она вполне излечилась, у нее сейчас четверо детей, но каждый раз, когда я произношу твое имя, у нее в глазах появляется нечто такое…

– Колин, что я должен сделать, чтобы ты немедленно убрался отсюда?

– Она всегда говорит, что ты самый надежный друг, Роуленд. Собственно, они все так говорят. Мой отец, тетя Эмили – они неустанно тебя восхваляют. Считают, что ты оказываешь на меня благотворное влияние. Считают тебя человеком чести, человеком, на которого можно положиться в трудную минуту…

Роуленд обреченно вздохнул.

– Господи, за что ты послал мне кару сию? Ладно. Твоя взяла! Дай мне этот чертов адрес, на обратном пути я заеду.

Колин великодушно принял его капитуляцию.


И вот теперь Роуленд торчал в этом Богом забытом месте, в холодном доме с протекающей крышей, в обществе человека, который, как и он сам, не умел готовить. Продержавшись три дня на бутербродах с сыром и бульонных кубиках, Роуленд поддался на жалобные уговоры Колина и вместе с ним отправился на бесплодные поиски дома, который, как он уже начал подозревать, вообще не существовал в природе.

Это химера, говорил он себе, открывая неподатливую скрипучую калитку. Когда Роуленд ехал сюда, Уайльдфелл-Холл стоял у него перед глазами как живой. Теперь этот мысленный образ потускнел.

В этих поисках был один положительный момент – отвлечение. Но теперь Роуленд решил, что пора возвращаться в Лондон – к работе, в реальный мир. Он уедет завтра утром и днем уже будет дома. Может быть, позвонить Линдсей? Сейчас уже суббота, подумал он, взглянув на часы. Он проведет здесь ночь и уедет сразу после завтрака. Он вернулся в коттедж, полный решимости твердо заявить об этом Колину.

– Прекрасно, прекрасно, прекрасно, прекрасно, – было первое, что он услышал от Колина.

Роуленд замер на пороге. Было ясно, что Колин, который час назад поговаривал о самоубийстве, сейчас в прекрасном настроении и сильно пьян. В половине второго ночи. За полтора часа отсутствия Роуленда он ухитрился развеселиться. Колин лежал на диване, вытянув длинные ноги к огню, светлые волосы были растрепаны, в руке он сжимал бутылку виски и улыбался лучезарной улыбкой.

– Ага, – произнес он заплетающимся языком. – Хорошая новость! Двойная хорошая новость. Какой же ты хитрец, Роуленд. Темная лошадка. До чего же прекрасна жизнь!

Роуленд воспринял это заявление с непоколебимым спокойствием. Он снял мокрые ботинки и налил себе виски из почти пустой бутылки. Потом он сел в уютное кресло у камина. Колин благодушно наблюдал за его действиями.

– Сейчас угадаю, – спокойно сказал Роуленд, заметив, что Колин вот-вот погрузится в нирвану или просто заснет. – Звонил Томас Корт. Или прислал факс. Ему понравился какой-нибудь дом?

– Еще как. Самый первый, который ты предложил. Тот, у моря… Он просто посмотрел в-в-в…

– Видеозапись?

– Ее самую. Вернее, их. И картинки. Нет, карточки.

– Снимки?

– Правильно, снимки. Ему очень понравилось. Безумно понравилось. Невероятно понравилось.

– Ну что ж, это действительно хорошая новость. Все твои проблемы разрешились. Великолепно.

– Ты настоящий друг, Роуленд, вот ты кто такой. Друг помогает в беде. – Колин начал проявлять признаки эмоционального возбуждения.

– Не думай об этом, – сказал Роуленд. – На твоем месте я не стал бы придавать этому такое значение. Ты уверен, что действительно хочешь допить эту бутылку?

Колин был уверен. Он сказал, что он умрет, если не допьет это виски. Он сказал, что он готов вступить в смертный бой со всяким, кто осмелится лишить его этого виски. Бой до победного конца.

Чтобы заявить о своих правах, он с трудом встал на ноги. Потом осторожно опустился обратно на диван. Некоторое время он подозрительно смотрел на Роуленда, затем, узнав его, вновь высказал мнение, что Роуленд темная лошадка.

Роуленд не стал возражать. После десятиминутных излияний чувств он получил новую информацию. Почти сразу после звонка Корта, который Колин решил немедленно отпраздновать, позвонила какая-то женщина, желавшая говорить с Роулендом. У этой женщины – не то Линди, не то Динни, а может быть, даже Линетт, оказался голос, который Колину страшно понравился. То есть они с Лизой или Линной страшно понравились друг другу. На самом деле они с Линдой болтали как старые друзья целый час или даже больше. О Йоркшире, о людях, которые любят гулять но ночам, о жизни, о том о сем…

– О том о сем? – саркастически повторил Роуленд, когда этот словесный поток несколько иссяк. – Между прочим, ее зовут Линдсей.

– Линдсей! Прекрасная Линдсей! С волшебным голосом. – Судя по интонациям Колина, он начал трезветь. – Я мог бы слушать этот голос всю ночь напролет. Ей тоже понравился мой голос. Она сама сказала. Она сказала, что я очень веселый. Я ее развеселил. – Он допил наконец виски.

– Счастлив это слышать. – Роуленд поднялся. – А она не просила мне что-нибудь передать в промежутках между обменом комплиментами?

– Не могу никак вспомнить.

– Попытайся. Она не могла позвонить просто так, без причины.

– Она передавала привет. Да, точно – привет.

– Нет, не то. Что ей было нужно?

Колина снова развезло. На его лице появилась ангельская улыбка.

– Мы поняли друг друга, – объявил он.

– Сомневаюсь.

– Нет, поняли. Мы пришли к взаимопониманию. Я вспомнил! Вспомнил! – Колин вскочил, потом снова рухнул на диван. – Она сказала, что это дружеский звонок. Она хотела узнать, когда ты собираешься вернуться. Вы с ней друзья. Дружественные друзья. Вот что она сказала. А потом…

– Что потом?

– Потом я сделал ей предложение.

– Понятно. – Роуленд окинул Колина внимательным долгим взглядом. – Ну и как? Она согласилась?

– Кажется, да.

– Что ж, прими мои поздравления, – бесстрастно проговорил Роуленд. – Я пошел спать.


5


В ту же субботу в десять утра сын Линдсей Том находился в комнате, служившей ему одновременно спальной и гостиной дома в северном Оксфорде. Сверху и снизу из квартир других выпускников доносилась музыка: Моцарт слева и джаз справа. Том лежал, вытянувшись во весь рост, на диване. На груди он держал третью за утро миску кукурузных хлопьев, на этот раз с водой, потому что вчера Том и его подружка Катя позабыли купить молока. Он съел на пробу одну ложку и решил, что на худой конец сойдет и это. Том перевернул страницу толстой книги, в которой подробно разбирались экономические последствия Версальского договора для Германии.

В другом углу комнаты Катя, которая официально жила в своем колледже, но проводила там очень мало времени, двумя пальцами стучала по клавиатуре компьютера. Время от времени она прекращала печатать и нетерпеливо отводила упавшие на лицо рыжие пряди, потом поправляла большие очки и всматривалась в экран. Перед ней стояла трудная задача – сегодня вечером она должна была представить эссе своей наставнице, доктору Старк, которую все страшно боялись. Пожалуй, работа могла бы быть закончена к сроку, если бы они с Томом не решили вчера устроить ретроспективный просмотр фильмов о вампирах, что в канун Дня Всех Святых, несомненно, было более актуальным, чем Катино эссе или проблемы инфляции в Германии в тридцатых годах. Потом пришлось перекусить, потом появилась Крессида-с-верхнего-этажа с бутылкой красного вина и алжирской травкой, потом надо было поспать – во всяком случае, лечь в постель, потом… Том с удовольствием перебрал в уме все, что происходило потом. В результате получилось два часа настоящего сна. Или полтора? Он отставил кукурузные хлопья и закрыл глаза, книга соскользнула на пол. Десять часов. В Оксфорде столько церквей, и все они бьют вразнобой. Бой, возвещающий окончание часа, может продолжаться минут пять, и Том, любивший Оксфорд, любил его и за то, что время там чуть-чуть растягивалось.

Катины пальцы мягко стучали по клавишам. Катя отличалась твердостью во взглядах и все делала с неиссякаемой страстью. Может быть, именно по этой причине Том и любил ее уже целых два года. Нет, больше чем два года, лениво подумал он, вытягиваясь поудобнее. Два года, два месяца, неделю и еще два дня. Его радовала продолжительность их абсолютной верности друг другу, это убеждало его в том, что он не унаследовал вместе с генами отцовский характер. Отец, которого он почти не знал и с которым теперь совсем не виделся, был, по мнению Тома, слабой личностью.

Внезапно Том вскочил с дивана, словно его ударило током, и диким взглядом оглядел комнату. Теперь он видел, что больше всего она похожа на свинарник. И как он не видел этого раньше? Кровать, стоявшая в нише, не была застелена, на полу валялись футболки, носки и трусики, на столе громоздились грязные тарелки и стаканы, пепельница была полна окурков. Том потянул носом – не пахнет ли травкой? Он бросился к окну и настежь распахнул створки.

– Боже мой, Боже мой, – бормотал он в панике, – сегодня же суббота! Ужас!

– Ну и что? – спросила Катя, не поднимая головы. Ее пальцы еще быстрее забегали по клавиатуре.

– Мама приезжает. Она будет здесь с минуты на минуту. Меньше чем через полчаса.

Катя взглянула на часы.

– Она опоздает. Она всегда опаздывает. Здесь одностороннее движение, и она заблудится. Ты же знаешь, как она ездит.

– Черт, черт, черт! – Том метался по комнате, подбирая носки и трусы и запихивая их под подушку. – А что, если она не опоздает?

– Спокойней. Эти трусики мне нужны. Что ты дергаешься?

– Накрой кровать. Брось мне брюки. Мне нужны-то две минуты, я уже почти закончила.

Том застонал. Он опустошил пепельницу, убрал в буфет грязную посуду. Потом он запер дверь, кинул Кате ее брюки, расправил одеяло, взбил подушки и остался стоять посередине комнаты, потирая ушибленную второпях ногу и оглядываясь вокруг с затравленным выражением.

– Что еще? Что еще? Должно быть что-то еще. У мамы не глаза, а рентгеновский аппарат, от нее ничего не скроешь. А пыль? Здесь кругом пыль. И откуда только она берется?

– Линдсей уже видела эту пыль и ничего не сказала. Не понимаю, почему ты так дергаешься. По-моему, Линдсей ко всему этому совершенно равнодушна.

– Моя мама? Равнодушна? Она помешана на ванных и кухнях. – Да? Так покажи ей кухню. Здесь ведь есть кухня?

– Кухню? Ты с ума сошла! Она умрет, если увидит эту кухню. Там на подоконнике до сих пор стоит блюдо со спагетти, которое ребята принесли месяца три назад.

– Я думаю, она отнесется к этому с пониманием. Будь любезен, заткнись на минутку. Мне осталось совсем немного. Кстати, Том, я тебя люблю. Лучше я скажу это, пока не появилась твоя мама.

– Я тоже тебя люблю, Катя.

– Ну вот и чудно! А теперь, Том, пожалуйста, причешись.

Том причесал волосы, которые теперь были гораздо длиннее, чем когда мать видела его в последний раз. Он ощупал подбородок, решил побриться, потом раздумал, нашел чистую рубашку и снова заметался по комнате. Пока он метался, Катя все привела в порядок, умудрившись проделать это, как показалось Тому, всего за полминуты. Пыль исчезла, бумаги лежали ровными стопками, а книги не менее ровными рядами стояли на полках. Взрыв женской активности мгновенно устранил хаос и грязь.

А спустя еще полминуты Том сидел на диване в окружении предметов, свидетельствующих о напряженной деятельности старательного выпускника. Катя, от которой исходил едва уловимый аромат розового мыла, чинно сидела в кресле с книгой в руках. Через пять минут оксфордские колокола принялись вызванивать половину одиннадцатого.

– Я же говорила, что она опоздает, – сказала Катя спустя некоторое время. – Я говорила, что у нас полно времени. Мы могли бы…

Том ничего не ответил, но угрюмо и страстно посмотрел ей в глаза. Она засмеялась, но Том не дрогнул. Катино веселье сошло на нет, она заерзала в кресле, опустила голову и густо покраснела. Том мысленно поздравлял себя с эффективностью на удивление простой методики – гораздо более простой, чем любой разговор, когда зазвонил телефон. И Том и Катя не сомневались, что это звонит Линдсей. Однако оказалось, что ее разыскивает Роуленд Макгир.

Они поговорили, потом Том положил трубку.

– Отлично, – важно сказал он. – Роуленд тоже заедет к нам по дороге в Лондон. С ним его друг.

– Женщина-друг?

– Нет, мужчина. Они вместе учились в Оксфорде. Он работает в кинопромышленности.

– Интересно. – Катя искоса взглянула на Тома. – Линдсей будет рада. Тебе не кажется…

– Нет, не кажется, – решительно заявил Том. – Катя, я сто раз тебе говорил – они просто друзья.

– А по-моему, не просто. Это заметно всем, кроме тебя.

– Моя мать? Ты с ума сошла. Ей тридцать пять, причем тридцать пять ей уже довольно давно.

– Ну вот, значит, она того же возраста, что и Роуленд. Или примерно того же.

– Это совсем другое дело. Пойми, мама – женщина не его типа.

– Почему? Она хорошенькая, она милая. – Катя замолчала, слегка нахмурилась. – А ты что, знаешь, какие женщины его типа?

– Красавицы, – мрачно ответил Том. – По крайней мере, мне так говорили. Красавицы со сложной судьбой. Которых нужно от чего-нибудь спасать. Роуленд романтик. О нем ходит множество разных сплетен. – Том пожал плечами. – Может быть, все это вранье. Говорят, он разбивает сердца – разумеется, сам того не желая.

– Роуленд самоуверен, – задумчиво проговорила Катя. – Он один из самых самоуверенных мужчин, которых я знаю. Но некоторым женщинам – женщинам определенного возраста – это даже нравится. Например, Линдсей это может нравиться.

– Ничего подобного. Она все время шпыняет его за самоуверенность. Но он умный… И добрый. Поэтому она многое ему прощает. Он ей доверяет, а Роуленд мало кому доверяет.

– Я это заметила.

– Так что они просто друзья, ничего больше. Ей от него ничего не надо.

– Завидная участь.

– Катя, я тебе уже не раз говорил – мою мать не интересуют мужчины в романтическом смысле. Уже давно. Она в них не нуждается. У нее хорошая работа, хорошее жалованье, масса друзей, собственная квартира. Она избавилась от тирании бабушки, что иначе как чудом не назовешь. Я не сижу у нее на шее и не устраиваю беспорядка в доме. В конце концов, я – ее сын, и я знаю свою мать! Она самодостаточна. Зачем ей мужчины?

Катя могла бы привести несколько ответов на этот вопрос, и не все из них прозвучали бы достаточно вежливо. В других обстоятельствах она именно так бы и поступила, но сейчас, милосердно снизойдя к мужской и сыновней слепоте Тома, она промолчала. Она подумала, что, когда наступит более благоприятный момент, придется объяснить Тому, что он, подобно многим дочерям и сыновьям, бессознательно лишает мать признаков пола. Сама она избежала этой ошибки лишь потому, что ее мать вполне откровенно демонстрировала свою сексуальность, что заставляло Катю одновременно завидовать ей и презирать ее. Об этом двойственном отношении Кате тоже хотелось рассказать Тому, но время пока не пришло. Она помедлила в нерешительности, потом встала и подошла к единственному в комнате зеркалу – маленькому, с трещиной.

Как и ее мать, Катя была высокой, но в отличие от нее далеко не худой. Она строго изучала свое отражение, пока ей не пришло в голову, что лучше распустить волосы.

– Может, мне переодеться? – начала она. – Я не совсем уверена насчет этого свитера.

– Переодеться? Зачем?

– Ну, не знаю. Если все эти люди приезжают…

– Не надо. – Том тоже поднялся. Он поцеловал ее сзади в шею, намотал на палец рыжую прядь. – Не надо, ты хороша как есть, ты…

Снаружи послышался скрежет тормозов и проклятия Линдсей, пытавшейся поставить машину.

Том побежал вниз встречать мать, а Катя осталась в комнате и еще некоторое время с неудовольствием смотрела на собственное отражение. Наконец появились тяжело нагруженные Том и Линдсей, отдуваясь и, как всегда, перескакивая в разговоре с пятого на десятое.

Том был в Оксфорде всего несколько недель, первый триместр второго года, и Линдсей еще не видела его новой квартиры. Будучи по природе жизнерадостной и тактичной, она сразу же начала всем восхищаться. Замечательный дом с прекрасным видом на черепичные крыши. Комната очень просторна, пятно на ковре совершенно незаметно, а что касается этого вишневого дивана, то он, наверное, очень удобный, а индийское покрывало на нем просто прелесть, какая Катя умница. Кухня через лестничную клетку, общая с соседями? Как удобно! Нет, конечно, смотреть кухню необязательно, но она привезла керамическую кастрюлю, она может пригодиться, и еще несколько свитеров, которые забыл Том, вот-вот похолодает, и еще она на всякий случай привезла плакат, чтобы стены не выглядели слишком голыми, и где-то здесь, черт бы побрал эти сумки, флакончик духов, которые Кате так понравились в прошлый раз.

Произнося все это, Линдсей, которая никогда и никуда не приезжала с пустыми руками, рылась в сумках и разворачивала свертки. Все привезенное было принято с благодарностью. Стены действительно казались слишком голыми, и Том пришел в восторг от плаката с пауком из «Смертельного жара». Катя открыла большой флакон духов «Аврора», и комната, освещенная осенним солнцем, наполнилась весенними ароматами гиацинта и нарцисса.

Катя поцеловала Линдсей, затем, напомнив себе, что она – будущая романистка и потому должна наблюдать людей, отошла подальше и стала смотреть на нее. Ей нравилась Линдсей, и теперь, узнав ее получше, она поняла, что та сознательно прибегает к некоторым актерским приемам. Линдсей почти никогда не входила в комнату, она врывалась в нее, болтая без умолку, начиная предложение и тут же перебивая сама себя. Тонкая фигурка и коротко подстриженные темные курчавые волосы действительно придавали ей несколько мальчишеский вид, и она могла от природы обладать той неуемной энергией, какой обычно обладают мальчишки, но, как подозревала Катя, в значительной степени эти качества она сознательно культивировала. Катя угадывала, что этот поток энергии играет защитную роль. Болтовня, жестикуляция, беспечность были формой маскировки, они отвлекали внимание – и Линдсей к этому стремилась – от ее настоящих чувств и мыслей. Линдсей из лучших побуждений постоянно скрывала свои истинные чувства – по крайней мере, так думала Катя.

Теперь, наблюдая за ней, Катя чувствовала, что на самом деле Линдсей скучает по Тому и боится, что он об этом догадается. Боясь посягнуть на его свободу, она разыгрывала перед ним маленький спектакль: испытывая, возможно, одиночество, она подчеркивала свою занятость, желая, возможно, побыть с сыном подольше, она все время говорила о том, что сразу после ленча ей необходимо возвращаться в Лондон.

Катя была тронута ее притворством и удивлялась полной слепоте Тома. Том любил мать, и во многих отношениях они были очень близки, и все же он не понимал ее.

Она отметила, что Линдсей пришлось еще больше напрячь свои актерские способности, когда Том объявил, что звонил Роуленд Макгир и что он с другом скоро будут здесь. Внезапную радость скрыть трудно, и Линдсей не удалось этого сделать: у нее загорелись глаза, на щеках появился румянец, а голос зазвенел.

– Роуленд звонил? Сюда? С каким другом? Ах да, с Колином. Господи, я с ним говорила прошлой ночью, когда пыталась добраться до Роуленда. Он был страшно пьян.

Тут Линдсей сразу вспомнила, что привезла с собой шампанское, чтобы отпраздновать новоселье.

Бутылка была открыта, что предоставило Линдсей новые возможности для отвлекающих маневров. Пока Катя с Томом мыли бокалы, Линдсей сдирала фольгу с бутылки и с воодушевлением, хотя и с некоторыми купюрами, пересказывала свой разговор с Колином.

Конечно, она не могла рассказать сыну, как сидела прошлой ночью перед немигающим красным глазком автоответчика. В конце концов, позвонить Роуленду, оставившему свой телефон на случай непредвиденных обстоятельств, было вполне простительной слабостью, хотя за два часа до этого она клялась навек изгнать его образ из сердца и отбросить все связанные с ним надежды. Но против этой торжественной клятвы работала глубокая подспудная тревога, вселенная в нее последними словами Джиппи.

Джиппи сказал «Йорк», что не могло означать ничего, кроме «Йоркшир». Он посоветовал ей проверить автоответчик, но на нем не было никаких сообщений. Возможно, само их отсутствие и было сообщением… при этой мысли сердце Линдсей не выдержало. Что-то случилось, поэтому Джиппи и казался таким встревоженным. Может быть, Роуленд заболел или – живое воображение Линдсей уже неслось вскачь, – еще хуже, произошел несчастный случай. Несчастный случай в горах? Автомобильная катастрофа? Лопнувшая веревка? Сломавшийся карабин? Линдсей уже видела Роуленда, лежащего в расселине, бледного, умирающего с ее именем на устах. Сомнения оставили ее, и она без колебаний набрала номер в Йоркшире.

– Я попала на Колина, – рассказывала она, разливая шампанское. – У него был праздник. Дело в том, что Томас Корт собирается снимать фильм в Англии, и Колин работает у него менеджером по выездным съемкам.

– Томас Корт! – Том уважительно присвистнул.

– Корт его совершенно замучил, но благодаря Роуленду Колин наконец нашел дом, который никак не мог найти. Мы говорили очень долго. Он все рассказывал мне про Корта и его странную бывшую жену. Ее долгое время преследовал какой-то маньяк, у нее произошел нервный срыв, и, по-видимому, именно из-за этого они и развелись. В общем, Колин вел себя неосмотрительно. А потом, – она замялась, – потом он начал со мной флиртовать. Это было довольно забавно, ведь мы даже никогда не встречались.

Том вздохнул и строго взглянул на мать.

– И еще более забавно, потому что он был пьян в стельку. Мы говорили целую вечность. Роуленд отправился на одну из своих ночных прогулок, и Колин все время уверял меня, что он вот-вот вернется, но он не возвращался. А потом, – она с улыбкой взглянула на сына, – и это было самое интересное – он сделал мне предложение.

– Предложение? – Лицо Тома приняло еще более строгое выражение. – При том, что он тебя даже не видел? Наверное, он совсем ничего не соображал.

– Он влюбился в мой голос, – с достоинством объяснила Линдсей. – Мы говорили о наваждении, одержимости, витающей в воздухе, как болезнетворный микроб. Наконец речь зашла о любви, и тут он сделал мне предложение. И я, разумеется, согласилась.

– Не могу поверить. Послушай, мама…

– Мы решили пожениться весной. Потом, после нескольких лет страстной любви, мы проведем остаток жизни вместе, в мире и согласии. – После паузы она добавила: – Так что у тебя впереди встреча с будущим отчимом, Том. Надеюсь, ты ему понравишься!

– Подожди, ма. У меня есть вопрос. Почему ты не повесила трубку?

– А с какой стати? – возразила сыну Линдсей. – Мне самое время выйти замуж, а Колин мне вполне подходит. Он очень приятный человек, даже когда пьян. Представляю, как он мил, когда трезвый. По-моему, я поступила правильно.

– Это какой-то бред! – с жаром воскликнул Том. – Кстати, он будет здесь с минуты на минуту. Вместе с Роулендом. Надеюсь, он был настолько пьян, что ничего не помнит.

– В таком случае я ему напомню. Уверяю тебя, мне совсем не хочется оказаться в роли брошенной невесты.

Том в отчаянии закрыл лицо руками. Линдсей всегда обладала способностью повергать сына в смущение. Он тяжело вздохнул.

– Мама, помнишь, как ты приехала в школу на церемонию вручения наград в этой безумной мини-юбке?

– От Донны Каран? Конечно, помню. Чудная была юбочка!

– А помнишь тот крикетный матч, когда меня удалили и ты принялась спорить с судьей?

– Ну да, он был слеп, как летучая мышь.

– А потом за чаем ты насмерть заболтала директора…

– Конечно, помню. Директор был вдовцом. Это был блестящий шаг с моей стороны.

– А потом он пригласил тебя позавтракать…

– И это оказалось чрезвычайно полезным. Вспомни о последствиях.

Последствия заключались в том, что некоторое время спустя директор угодил в объятия матери Линдсей. Таким образом он теперь был женат на бабушке Тома. К счастью, это вопиющее событие, которое Том никак не мог пережить, произошло уже после того, как он окончил школу. Линдсей считала эту операцию одним из самых своих выдающихся достижений, с чем Том был решительно не согласен.

– Мама, во всех этих случаях мне было стыдно за тебя. А теперь еще не легче. Когда этот Колин сюда приедет, с ним будет Роуленд, а ты знаешь, Роуленд непредсказуем. Ему все это может не понравиться. Он может подумать, что ты делаешь из его лучшего друга посмешище.

– Делать посмешище из собственного будущего мужа. Как можно, дорогой!

– Мама, я тебя прошу. Немедленно прекрати этот фарс.

Том говорил спокойно, но вдруг Линдсей стало ясно, что ее сын воспринимает происходящее всерьез.

– Ты и вправду огорчен, Том?

– Да. Иногда ты перегибаешь палку, тебе не кажется?

– Том, подожди минутку, – вмешалась Катя. – Линдсей же просто хотела тебя подразнить. Она не имела в виду…

– Нет, нет, Катя, он, пожалуй, прав.

Какое-то мгновение Кате казалось, что Линдсей вот-вот расплачется. Она поняла, что вся эта, возможно, заранее задуманная сцена произвела совсем не тот эффект, на который рассчитывала Линдсей. В действительности Линдсей была напряжена и взволнованна и изо всех сил пыталась скрыть это от сына. Однако она быстро взяла себя в руки. На лице у нее появилось выражение шутливого раскаяния.

– Я знаю, знаю. – Она вздохнула. – Я много себе позволяю и много болтаю, наверное, это может действовать на нервы. Я просто хотела пошутить, но, наверное, я переборщила. Колин мне действительно понравился, и я не собираюсь вгонять его в краску. Я не произнесу ни слова. Он наверняка все забыл, и я не стану ему ни о чем напоминать. Буду вести себя как настоящая леди. Обещаю!

Линдсей никогда не нарушала обещаний, а обещания, данные сыну, всегда свято выполняла. Зная это, Том сразу успокоился, и Катя, уловившая в воздухе запах ссоры, тоже расслабилась. Линдсей немного угомонилась, и следующие полчаса прошли в приятной всеобщей гармонии.

Все было так хорошо, потом говорила себе Катя, до тех пор, пока за окном не послышался рев мотора и, выглянув из окна, она не увидела внизу красный спортивный автомобиль чудовищной длины.


6


– Это «Астон-Мартин», – сказал Том с благоговением. – Бог ты мой, да это «ДБ-5». Классическая модель. Пойду их впущу.

Дверь за ним захлопнулась.

– Не знала, что Роуленд ездит на «Астон-Мартин», – заметила Катя.

– А он и не ездит.

– Сейчас он сидит за рулем. Наверное, это машина вашего жениха.

– Не надо, Катя. – Линдсей устало улыбнулась и тоже подошла к окну. Обе женщины смотрели на высокого темноволосого Роуленда, выбиравшегося с низкого сиденья. Одежда Макгира производила впечатление несколько поношенной. Сейчас на нем был старомодный твидовый пиджак, зеленоватый свитер и старые вельветовые бриджи. Роуленду Макгиру всегда было безразлично, как он одет. Катя считала, что это из-за того, что он сознательно не стремился произвести выгодное впечатление. Когда Роуленд появлялся где-то, то неизменно на его лице было надменное пренебрежение к тому, как его примут. Это некоторых восхищало, других злило.

Роуленд, по-видимому, пребывал не в самом радужном расположении духа. Он нетерпеливо оглянулся по сторонам, потом взглянул наверх. Линдсей отпрянула от окна. Потом Роуленд с помощью Тома открыл дверцу машины и стал извлекать наружу пассажира «Астона». На это потребовалось некоторое время. Человек появлялся из машины, как упрямая пробка из бутылки. Он издавал невнятные звуки протеста, лицо его имело зеленоватый оттенок, а неяркое ноябрьское солнце, как видно, резало ему глаза, потому что на нем были черные очки. Потом он с преувеличенной осторожностью направился к дому и поморщился, когда Роуленд громко хлопнул дверцей.

– Кажется, ваш жених страдает похмельем.

– И на что он похож, мой жених?

– Ну, он не так высок, как Роуленд. Стройный, пожалуй, даже элегантный… О, он садится на ограду. Нет, встал. Теперь он, кажется, разговаривает с живой изгородью. Ничего себе жених!

– Да, мне повезло. Не просто пьяница, а настоящий алкоголик. А волосы? Какие у моего жениха волосы? Черные? Светлые? Он лысый?

– Нет, нет, волосы у него очень красивые. Золотистые. Прическа в стиле Байрона – это если быть снисходительным, а если нет, то ему давно пора постричься. Боже, у него совершенно потрясающие брови. С дьявольским изломом.

– Катя, не сочиняй. Как ты можешь отсюда видеть, какие у него брови?

– Я вижу. Он только что посмотрел наверх. О, он улыбается. Пожимает руку Тому. У него очень хорошая улыбка. Просто ангельская. Но, видно, ему не по себе – бледен как мел. Так, теперь он садится на ступеньку. Похоже, собирается вздремнуть. Роуленд злится – у него лицо мрачнее тучи. Сейчас грянет гром.

Линдсей тихонько застонала.

– Какой храбрец! Он сказал Роуленду, чтобы тот заткнулся. Он снова принял вертикальное положение. Они вошли. Приготовьтесь.

Катя поняла, что Линдсей уже ее не слушает. Обернувшись, она увидела, что та лихорадочно приводит себя в порядок. Линдсей всегда носила короткие юбки, невзирая на возражения Тома. Все черное и все очень модное, подумала Катя, разглядывая черные туфельки на плоской подошве, черные чулки, короткую юбку и облегающий свитер. Катя в который раз позавидовала мальчишескому сложению Линдсей, сама она обладала более округлыми формами – слишком «юнонистыми», как она говорила в минуты самоуничижения. Она одернула мешковатый свитер и скрестила руки на груди. Женщины понимающе переглянулись. Линдсей вдруг затеребила серьги, изящные капельки жадеита.

– Зачем я так оделась? У меня такой вид, словно я собираюсь на похороны.

– Линдсей, вы замечательно выглядите. А серьги просто очаровательные. Это подарок Женевьевы?

– Да. Джини подарила их мне на прощание – перед отъездом в Нью-Йорк. Я… у меня от них болят уши. Может быть, лучше снять?

К удивлению Кати, Линдсей так и поступила. Она торопливо, нервным движением сорвала серьги и спрятала их в карман. На лестнице уже были слышны шаги. Линдсей села, потом снова встала.

– Ненавижу знакомиться с новыми людьми. Я всегда так нервничаю.

Итак, Линдсей снова отвлекает внимание, поняла Катя. Она нервничает не из-за того, что предстоит встреча с незнакомым человеком, а из-за Роуленда. К тому времени, как дверь открылась и зазвучали приветствия, Линдсей уже возилась с новой бутылкой шампанского, проявляя типично женскую неловкость. Поэтому Том и Колин Лассел сразу же затеяли спор, и Колин стал доказывать, что лучше всего потрясти бутылку, а Том стал утверждать, что в таком случае половина шампанского пропадет, и в это время Роуленд поцеловал Линдсей в щеку, спокойно взял у нее из рук бутылку и без шума и суеты открыл шампанское.

– Мне кажется, кофе был бы более уместен, – сказал он, покосившись на Колина. – Черный кофе, и покрепче.

– Нет, нет, нет. Худшее, что можно придумать. – Колин уже устроился на диване. Он снял черные очки и оглядывал всех присутствующих с искренним восторгом.

– Том, у вас бывает похмелье? А у вас, милая девушка? Когда я здесь учился, я три года страдал похмельем. Алка-Зельцер, степная устрица – все это нисколько не помогает. Лучшее лекарство – розовый джин, хотя бокал шампанского тоже замечательно. Спасибо, Линдсей. Шампанское успокаивает желудок, прочищает мозги и напоминает ногам, как надо ходить. – Он неуверенно взглянул на Линдсей поверх бокала.

– Мы с вами говорили по телефону вчера?

– Да, прошлой ночью.

– Ну, да, я так и думал. Просто… видите ли, мне надо было отпраздновать одно событие. А потом Роуленд на рассвете начал барабанить в дверь, вытащил меня из постели, заставил собирать вещи. Я все спрашивал его, почему такая спешка. Еще два часа сна, и я был бы свеж, как роза. А так я все еще чувствую последствия – в голове какой-то туман, память пошаливает. Поэтому я не был уверен… – Брови у него поднялись, и он устремил на Линдсей беспокойный взгляд невинных голубых глаз. – Надеюсь, я говорил достаточно разумно? Роуленд меня потом допрашивал, зачем вы звонили да что передавали.

– На самом деле я не передавала ничего важного. Я просто хотела узнать, когда Роуленд возвращается. Не беспокойтесь, пожалуйста. Я сама накануне была на приеме и знаю, каково вам теперь.

– На приеме? – Роуленд протянул Линдсей бокал с шампанским. – Тебе понравилось?

– Нет, там было ужасно. Это имело какое-то отношение к кинокомпании, которая называется «Дьябло». Новая компания Томаса Корта. Видите, Колин, какое странное совпадение. Вообще-то…

– Ты была там одна?

– Нет, я ходила с Марковом и Джиппи.

Шампанское, которое она выпила слишком быстро, придало ей смелости. Она села на вишневый диван рядом с Колином и стала расспрашивать его о Йоркшире. Через минуту Колин, который заметно пришел в себя, уже пустился в повествование, знакомое Роуленду до последнего слова. Когда Колин произнес «этот негодяй», Роуленд поспешно отошел в сторону.


Ресторан, в который они отправились все вместе, назывался «У Теннисона». Это было скорее большое кафе, ценимое студентами за то, что там подавали хорошие и дешевые итальянские вина и лучшие в Оксфорде гамбургеры. Народу было очень много. Приближаясь к столику, стоявшему в нише, отгороженной от остального пространства пальмой в горшке, Линдсей почувствовала, что уже выпила четыре бокала шампанского. И все это на голодный желудок. Она должна была сделать Роуленду признание, и это признание, которое она хотела сделать вчера по телефону, необходимо было сделать раньше, чем Роуленд окажется в Лондоне и поговорит с ее шефом, а своим другом и коллегой Максом Фландерсом. Линдсей чувствовала, что будет лучше, если она поговорит с Роулендом за ленчем в присутствии всех остальных. В этом – несколько трусливом – решении было одно несомненное преимущество: если Роуленд рассердится, а он наверняка рассердится, то в присутствии посторонних ему придется сдерживаться.

Соберись, уговаривала она себя, пока официанты суетились и ставили дополнительные стулья. И еще надо правильно выбрать, где сесть…

К сожалению, у Колина Лассела оказались свои соображения о том, кому где сесть, поэтому, пока Линдсей молча сражалась с пальмой, он уже привел свой план в исполнение. Том оказался во главе стола, рядом с ним Катя и Роуленд. Линдсей пришлось сесть напротив Роуленда, рядом с Колином. Роуленда эти приготовления, казалось, совсем не занимали, но каждый раз, поднимая голову, Линдсей встречала его взгляд. Делая признание, ей придется смотреть ему в глаза. Она обещала себе не тянуть время и покончить с этим как можно скорее – может быть, сразу, нет, лучше все-таки перед десертом. А пока не пить вина, совсем не пить – и как можно больше мучного, чтобы шампанское наконец улеглось.

– Ну вот, – продолжал говорить Колин, – Корт нанял целую команду частных сыщиков, потому что полиция зашла в тупик, а этот человек был очень изобретателен. Он звонил только из уличных автоматов или из других штатов.

– Какая подлость! – сказал Том. – Неужели они снимали «Смертельный жар», когда все это происходило?

– Это происходило до, во время и после, – утвердительно кивнул Колин. – Это началось примерно через два года после рождения их сына и, думаю, продолжается до сих пор.

– Ужасно. – Катя содрогнулась. – А этот человек угрожал им?

– Говорят, да. Не самому Корту, а Наташе и ребенку. Можете себе представить…

– Он как-нибудь называл себя? Почему его до сих пор не смогли выследить?

– Думаю, потому, что он слишком быстро перемещался. Да, он как-то называл себя, вероятно, вымышленным именем. Не могу вспомнить… Какое-то очень простое имя. А-а, кажется Кинг. Да, Кинг. Джон? Джек? Нет. Джозеф. Джозеф Кинг.

– Послушай, Колин, почему ты никогда мне об этом не рассказывал? – спросил Роуленд, метнув на Колина неприязненный взгляд. – Мы с тобой несколько месяцев только и говорили, что о Томасе Корте, и ты ни словом не обмолвился ни о преследовании, ни об угрозах.

– Я знаю. – Колин густо покраснел. – Мне и сейчас следовало держать рот на замке. Это все из-за похмелья. Забудьте все, что я тут наговорил. Возможно, это просто сплетни. Не стоит и говорить, что сам Томас Корт ни о чем таком не заикался. Мне сказал один из его ассистентов. О-о, еда! Я заказывал креветки. Роуленд, у тебя суп или салат? Линдсей, значит, салат ваш.

– По-моему, я заказывала спагетти.

– Нет, салат, зеленый салат.

Линдсей неохотно принялась за салат. Она наколола на вилку салатный лист и обмакнула его в соус, потом пожевала его и отломила кусочек хлеба. Она допила свою минеральную воду и, когда разговор возобновился, решила, что все-таки нужно выпить немного вина, тем более что Колин уже все равно ей налил. Она выпила стакан красного вина, и Колин снова его наполнил.

Вдруг перед ней появился гамбургер, хотя она не помнила, чтобы заказывала его. Линдсей чувствовала, что от ее храбрости не осталось и следа. Колин только что закончил очередной пространный рассказ, и в разговоре наступила пауза. Это был самый подходящий момент для того, чтобы преподнести сюрприз. На самом деле у нее наготове было несколько сюрпризов, но с остальными можно было и подождать. Она устремила взгляд на зеленоватый свитер Роуленда.

– Я уволилась, – проговорила она очень тихо.

Ее либо не услышали, либо не поняли, потому что никакой реакции не последовало. Линдсей кашлянула.

– Я уволилась, – повторила она так громко, что головы людей, сидевших за соседними столиками, повернулись в ее сторону. – Я ушла из газеты, я больше не редактор отдела моды. Вернее, сначала я должна сделать материал о нью-йоркских коллекциях, а потом – свобода. Я бросаю моду, бросаю журналистику. Я начинаю новую жизнь. Собираюсь писать книгу, возможно, это будет биография Коко Шанель. В общем, вы все должны меня поздравить и выпить за меня.

Это заявление вызвало бурную реакцию. Некоторое время все молчали в изумлении, а потом на Линдсей посыпались вопросы: как? когда? почему?

– Я решила уже давно. Оставалось только заставить себя это сделать. Я слишком давно занимаюсь модой. Нужны перемены.

– Перемены! – восхитился Колин. – Это правильно! «И новые поля и пастбища иные…» Я всегда верил в благотворность перемен.

– Леса. «Новые леса и пастбища иные», – поправила его Катя. Она перегнулась через стол и поцеловала Линдсей. – Прекрасно. В моде вы только даром растрачивали себя. Я думаю, что это просто замечательно.

– Какая ты храбрая! – Том подошел и тоже поцеловал ее. – Потрясающе. Надеюсь, я по-прежнему буду получать свое содержание? Это шутка. Никогда не думал, что ты действительно решишься.

– Я хочу произнести тост. – Колин наполнил бокалы. – За прекрасную и мужественную Линдсей. Пусть ее ждет успех во всем, что бы она ни делала.

Новый взрыв восклицаний. Тем не менее Линдсей заметила, что Роуленд Макгир не принимает участия во всеобщем ликовании.

Он отставил тарелку с недоеденной едой и с подчеркнутой аккуратностью положил на нее нож и вилку. Медленно и неохотно Линдсей подняла глаза и взглянула ему в лицо. У него было такое выражение, что ей захотелось тут же снова отвести глаза, но она не решилась.

– Понятно, – наконец тихо проговорил он. – Это окончательное решение? Ты уже поговорила с Максом?

– Да, я подала прошение об увольнении и поговорила с ним.

– И когда же ты это сделала?

– На прошлой неделе.

– Пока меня не было?

– Да, так получилось. Это не имеет никакого отношения к делу. Просто мы больше не будем работать вместе.

– Да, по-видимому, не будем.

Было очевидно, что он недоволен. От его тона и выражения лица веяло январским холодом, и скатерть на столе покрылась инеем. Лассел вопросительно взглянул на Линдсей, потом на Роуленда, и у него удивленно поднялись брови.

– Я просто хочу пожелать Линдсей удачи, – начал он.

– Не сомневаюсь. – Холодный взгляд Роуленда обратился на него. – Поскольку ты не разбираешься в ситуации, это самое легкое.

– Господи, Роуленд, в чем дело? Что с тобой? – Колин нахмурился. – Я всегда любил перемены. А чего ты хотел бы для Линдсей? Чтобы она сидела там до пенсии и ее наградили золотыми часами? Так больше никто не живет. Если она чувствует, что не может самореализоваться в моде, то надо все бросить!

– Проблема именно в этом? – обратился Роуленд к Линдсей. – Ты не можешь самореализоваться? – Последнее слово он выговорил с очевидной брезгливостью. Линдсей с вызовом взглянула на него.

– Если хочешь, да. И ты мог бы обойтись без этого высокомерного тона. «Самореализация» – общепринятый термин, и это слово ничуть не хуже любого другого. Колин прав. Множество людей в моем возрасте меняют работу, им приходится это делать. Я слишком долго занималась одним и тем же. Я устала от безумного ритма, вечной гонки, от дерготни и подлости. Я устала непрерывно стараться сказать что-нибудь новое о каком-нибудь идиотском платье. Я устала от студий и срочных выездов, от самолетов и отелей. Я хочу сидеть на месте, и, кроме того, я хочу заниматься чем-нибудь другим.

Роуленд хмуро, не перебивая, слушал эту тираду.

– Значит, это не просто очередное скоропалительное решение? Ты долго думала, взвешивала? Почему-то мне ты об этом не говорила ни слова.

– Ты и не спрашивал, – возразила Линдсей. – И, пожалуйста, не приписывай мне легкомыслия.

– Но оно у тебя есть.

– Во всяком случае, это продуманное решение. Послушай, Роуленд, если бы мы делали одну газету, то, возможно, я предварительно узнала бы твое мнение. Но ведь это не так. Ты сейчас занимаешься воскресным выпуском, сидишь в роскошном кабинете, у тебя вечно деловые переговоры и совещания…

– Мы работаем в одном здании, в одной группе. Встречаемся практически каждый день. Три недели назад я был у тебя дома и завел разговор именно на эту тему, но ты его не поддержала. Ты могла бы обсудить это со мной в любое время.

– Да, ты прав, мне этого не хотелось. Может быть, настал момент принять самостоятельное решение. Возможно, тебе это трудно представить, но я могу заниматься не только страничкой мод.

– Я это хорошо знаю.

После этой краткой реплики воцарилось гнетущее молчание. Катя, которая с напряженным интересом следила за их разговором, увидела, что Линдсей сильно задета. Ее лицо горело, с губ уже готово было сорваться возражение, но что-то в интонации, с которой Роуленд произнес последнюю фразу, ее удержало. Она повернулась к Тому, наблюдавшему за этой сценой с растущим негодованием.

– Том! Разве я поступила неправильно? Я должна была наконец решиться.

– Что бы ты ни решила, меня это устраивает. – Том бросил на Роуленда сердитый взгляд. – У мамы куча предложений, – продолжал он, – все пытаются ее переманить.

– Это мне тоже известно.

– В прошлом году ее приглашали в телекомпанию. Они хотели, чтобы она сделала большую серию, посвященную истории моды. Один американский журнал за ней буквально гонялся. Марков говорил, что какой-то издатель жаждет ее заполучить…

– Марков. Все понятно. Мне следовало бы догадаться, – холодно проговорил Роуленд. – Это не он, случайно, стоит за твоим решением? Очень на него похоже.

– Кто такой Марков? – поспешно вмешался Колин.

– Кто такой Марков? Сейчас я тебе объясню. – Роуленд откинулся на спинку стула, в его глазах появился опасный блеск. – Марков – фотограф. Очень талантливый, надо признать. Человек, несущий в себе разрушительное начало. Человек с неустойчивой психикой. Однако он очень умен. Надо признаться, мне он даже нравится – до определенного предела. Вся сложность в том, что Марков – совершенно безответственная личность.

– Неправда, – горячо перебила его Линдсей. – Ты его совсем не знаешь. К тому же он очень изменился после встречи с Джиппи. Он хороший, умный человек, и я знаю его пятнадцать лет. Я восхищаюсь им, поэтому тебе лучше прекратить все эти…

– Ничего этого я не отрицаю, – резким тоном произнес Роуленд. – Может быть, ты послушаешь, что я хочу сказать? Я сказал, что Марков безответственный человек, и если ты дашь себе труд поразмыслить хотя бы десять секунд, ты с этим согласишься. Ты всегда старалась не видеть его недостатков.

– Мне кажется, нам следует еще немного выпить, – сказал Колин, подавая знак официанту. – Роуленд, почему бы тебе не успокоиться?

– Не встревай в это, Колин. Послушай меня, Линдсей. Больше всего на свете Марков любит устраивать заварушки, он самый настоящий подстрекатель. Он обожает драмы. Как по-твоему, есть ему какое-нибудь дело до того, что будет с тобой дальше, когда ты потеряешь работу? Его интересуют только широкие жесты и планы, которые он изобретает.

– Минутку, Роуленд. Можно мне сказать?

– А ты по какой-то причине, которую я никогда не смогу понять, слушаешь его. Он приходит к тебе с каким-нибудь очередным плодом собственных измышлений, а ты с готовностью его поддерживаешь. Он говорит «прыгай», и ты прыгаешь. Этот человек оказывает на тебя необъяснимое иррациональное влияние, и в твоих речах я так и слышу его голос.

– Черт побери, Роуленд, в том, что ты сейчас наговорил, нет ни слова правды, – возмутилась Линдсей. – Да, Колин, спасибо, я с удовольствием выпью. Сколь бы удивительным тебе это ни казалось, но я приняла это решение без посторонней помощи, без тебя и без Маркова. Я не спрашивала твоего совета, не нуждаюсь в нем и теперь. И перестань смотреть на меня свысока. Что дает тебе право руководить моей жизнью?

Последняя фраза заставила Роуленда замолчать, хотя он уже был готов возразить. Наверное, это замечание его обидело, подумала Линдсей и тут же пожалела Роуленда. Он покраснел, потом отвернулся. Из горячей глубины гнева поднимались сожаление и раскаяние. Зачем я это сказала, думала она. По правде говоря, Роуленд действительно имел некоторое право требовать объяснений. Но теперь в присутствии других людей она не видела способа загладить свою ошибку и принести извинения. Потом она вдруг поняла, что все трое реагируют совсем не так, как ей представлялось: Том и Катя еле заметно улыбались, а Колин, который в начале стычки казался встревоженным, теперь спокойно разливал вино. Она увидела, что, встретившись глазами с Томом, он ему подмигнул.

– Кошка с собакой, – сказал Том. – Клык и коготь. Спорят, спорят, спорят. Извините, Колин, они спорят всегда.

– Никогда ни в чем не соглашаются, – вставила Катя. – О чем бы ни шел разговор – о кино, о пьесе, о книге…

– Она говорит, что он вмешивается в ее жизнь. И что он ужасно самонадеян.

– А он обвиняет ее… В чем он ее обвиняет, Катя?

– В чем только не обвиняет! Что она никого не слушает. Слишком много болтает, вместо того чтобы анализировать.

– Между прочим, Роуленд тоже любит поговорить, – с улыбкой вступил в дуэт Колин. – Правда, ему требуется время, чтобы начать, и с кем попало он говорить не станет, но уж если заговорит, то его не остановишь. Когда я познакомился с Роулендом, он был просто невыносим. Стоило вам кашлянуть, и у него уже было мнение по этому поводу. Стоило чихнуть – опять мнение. Моя сестра, которая когда-то была в него ужасно влюблена, как-то раз сказала…

– Довольно. Немедленно прекрати. – Роуленд повысил голос. – Мы уже достаточно тебя наслушались.

Он помолчал в нерешительности, потом улыбнулся и протянул руку Линдсей. Зеленые глаза остановились на ее лице, но в них уже не было холода.

– Я был не прав. Прости, Линдсей. Я просто хочу, чтобы тебе было хорошо. Надеюсь, ты это знаешь.

– Я тоже виновата перед тобой. Беру свои слова назад.

Линдсей сжала его руку. Рукопожатие Роуленда было таким теплым, таким дружеским, таким отеческим, что Линдсей захотелось разреветься. Но поскольку это было невозможно, она выпила бокал вина, а поскольку вино придало ей сил – вслед за ним второй.

Линдсей подождала, пока разговор возобновится, а атмосфера станет менее напряженной. Она подождала, пока Катя, Роуленд и Том снова не разговорятся.

Катя была довольно агрессивна в разговоре. Линдсей и раньше подозревала, что Катя ощущает вызов в универсальной образованности Роуленда и именно поэтому в его присутствии становится более резкой в суждениях. Том даже как-то раз обвинил ее в том, что она выставляется перед Роулендом.

Линдсей решила, что теперь самое время задать один-единственный вопрос, который так и вертелся у нее на языке. Она взглянула в добрые наивные глаза Тома, Лассела и попросила:

– А теперь расскажите мне о своей сестре, Колин. Вы ведь так все давно знакомы, какие вы оба были раньше?


Перед Линдсей приоткрылась дверь, и она увидела юного Роуленда Макгира, совсем другого, незнакомого. Пока она изучала этого Роуленда и пыталась связать его с тем, которого знала, ленч завершился, и они вышли из шумного зала на улицу.

Линдсей шла под руку с Колином Ласселом, который вел ее сквозь ворота, ведущие во внутренний дворик.

– Это было здесь! На этом самом месте. – Колин в припадке воодушевления размахивал руками, как ветряная мельница. – «Шато Марго» 1959 года. Две с половиной бутылки! И я все еще держался на ногах. А потом я начал падать – очень медленно, как огромная сосна. Я уже видел, как приближаются булыжники мостовой… и тут меня подхватил Роуленд. Он спас меня и с тех пор спасал неоднократно. Только благодаря Роуленду моя жизнь имеет хоть какой-то смысл. Я должен его поблагодарить. Где он? Он только что был здесь.

Колин обернулся, по-прежнему размахивая руками. Роуленд, стоявший в двух футах от него и вместе с Катей и Томом наблюдавший за представлением, шагнул и крепко схватил его за руку.

– Том, у нас, кажется, будут проблемы, – сказал он.

– Это была прекрасная речь, Колин, – с искренней теплотой проговорила Линдсей. – Я словно увидела все это собственными глазами. А ночь была холодная?

– Холодная? Стоял лютый мороз. И было три часа ночи. Темень – хоть глаз выколи.

– Был июль, – спокойно уточнил Роуленд. – Том, возьми его за другую руку.

– Вперед, Колин, вперед. Нет, не надо спорить. Том, ты его тащи, а Катя пусть толкает. Вот так, правильно. К счастью, ваша квартира недалеко. Идите с ним вперед. Теперь Линдсей. Осторожно, Линдсей, ступени скользкие.

– Нет, не скользкие.

– Это обманчивое впечатление. Здесь слишком мало света. Будет лучше, если я возьму тебя за руку. Вот так. Держись за мою руку.

– У тебя такие хорошие руки, Роуленд. Теплые. Я обратила внимание на твои руки в самую первую нашу встречу. Очень сильные руки.

– Наверное, это благодаря альпинизму.

– Альпинизм – вот что меня беспокоит. – Они дошли до ворот на мост. – А где же Колин?

– Он ушел вперед. Не беспокойся за него. С ним Том и Катя.

– Я беспокоюсь не из-за Колина, а из-за альпинизма. Я страшно беспокоилась вчера ночью, потому тебе и позвонила. – Она подняла голову и взглянула Роуленду в лицо. – Знаешь, я тебя видела. Веревка оборвалась, и ты полетел в пропасть. Я так перепугалась!

– Ну, случалось и такое, хотя нечасто.

– Неужели это правда?

Линдсей прижалась к Роуленду, и это было так приятно, что по ее телу пробежала дрожь. Роуленд обнял ее за талию, и они пошли дальше.

– Линдсей, – нежно сказал он. – Что случилось? Почему ты плачешь?

– Жизнь меняется. – Она всхлипнула. – Моя жизнь больше не укладывается в рамки, не подчиняется правилам. Я не могу…

– Что ты не можешь?

– Я всегда знала, где север. А теперь не знаю. Он сдвинулся, Роуленд. Он становится то югом, то востоком.

– Это случается в жизни.

– Я сейчас разревусь по-настоящему. Уже ничего нельзя сделать! О черт… Прости, Роуленд.

Она безутешно рыдала, не замечая дороги. Потом обнаружила, что стоит у дома, который, кажется, ей знаком. Наружная дверь была открыта. Она смотрела на дверь, пока из нее не вышли ее сын и Катя.

– Том, мне очень жаль, что все так получилось. Колин меня здорово подвел.

– Все в порядке, Роуленд, не беспокойтесь.

– Теперь слушай, Том. Он может захотеть с тобой подраться. Если это случится, скажи ему, что вы подеретесь утром, тогда он снова заснет. Когда проснется, кофе – как можно больше. Да, и еще. Катя…

– В чем дело, Роуленд?

– Он может сделать вам предложение, имейте в виду.

– Я уже об этом слышала.

– Самое лучшее, что можно сделать, немедленно дать согласие. Это помогает избежать слезливой стадии, которая обычно идет следом. Я возьму машину Линдсей и отвезу ее в Лондон. Линдсей, обопрись на минутку о Тома. О-о, да она спит. Держи ее.

Том поддерживал Линдсей, пока Роуленд что-то делал в «Астоне». Он протянул Тому ручку переключения скоростей и ключи.

– Это наилучшее решение. Он знает, как поставить ее на место, но будет не в состоянии это сделать, пока полностью не протрезвеет. Я очень благодарен вам обоим. Позвоню завтра утром. И еще раз простите.

Тем временем Линдсей начала просыпаться. Что-то мягкое, пахнущее розовыми лепестками коснулось ее щеки. Это было приятно, хотя тоненький голосок у нее внутри настойчиво утверждал, что с этим поцелуем что-то не так. Она все еще пыталась разрешить эту загадку, когда рядом оказался ее сын, кажется, читавший ей что-то вроде нотации, но, по-видимому, простивший ее. У нее возникло ощущение, что ее сын над чем-то подсмеивается про себя. Потом она услышала удалявшиеся шаги, потом дверь закрылась.

И как только она закрылась, две сильных руки обняли ее, и ее мокрое лицо прижалось к чему-то мягкому и теплому. Внутренний голос теперь говорил совершенно отчетливо: оно было не в самом поцелуе, а в том, кто ее поцеловал. Она подняла голову и некоторое время всматривалась в лицо Роуленда. Он явно не сердился, казалось, его что-то забавляет и одновременно удивляет. У него были самые зеленые глаза, какие ей когда-либо приходилось видеть, и сейчас она не видела в них ничего, кроме доброты и сочувствия.

– Линдсей, – прошептал он, заглядывая ей в лицо. – Знаешь ли, ты ужасно пьяна.

– Ужасно, – согласилась Линдсей. – Замечательное ощущение. Какие у тебя зеленые глаза. Поразительно зеленые.

– А твои – орехового цвета. Никакие не карие и не серые. Вокруг зрачка чуть темнее. Никогда раньше этого не замечал. Что ты делаешь, Линди?

– Целую твой свитер, – объяснила она. – Мне так хочется тебя поцеловать, но ты слишком высокий. Если бы ты мог немного наклониться…

Роуленд наклонился. Линдсей нежно поцеловала его в щеку, потом в нос, потом в губы. Роуленд не отстранился.

Он нашел ее сумку, ключи, ее маленький автомобиль. В какое-то мгновение она почувствовала, что Роуленд сажает ее на сиденье, а в следующее она каким-то чудом оказалась в своей постели. Он снял с нее туфли и аккуратно поставил на коврик. Он уложил ее на бок и бережно укрыл одеялом. Он выключил лампу возле кровати и некоторое время молча стоял в полосе света, проникающего из холла, глядя на нее сверху вниз – волосы растрепаны, руки в карманах. Линдсей, приоткрыв глаза, увидела на его лице несколько озадаченное выражение.

Сначала ей приснился просто сон, потом кошмарный сон, и она проснулась среди ночи, не понимая, кто она и где находится. Она вскрикнула, вскочила с кровати и вдруг осознала, что она среди знакомых вещей в своей спальне. Она на ощупь добрела до двери в гостиную, приоткрыла ее. Сначала ей показалось, что там никого нет, но потом она увидела Роуленда, который сидел на диване, скрестив руки на груди и хмуро глядя в пространство.

– Роуленд, можешь со мной поговорить? – тихонько позвала она.

– Конечно. – Он протянул ей руку. Линдсей свернулась калачиком на диване и положила голову ему на плечо. Роуленд обнял ее, и некоторое время они сидели молча.

– Так о чем мы будем говорить? – спросил Роуленд.

– О чем угодно. О самых обычных вещах. Мне просто хочется слышать твой голос.

– Ладно, попробуем. – Он улыбнулся. – Так вот, я старался быть полезным. Я помыл одну чашку, одну кастрюльку и одну тарелку. У себя я тоже мою всего по одному. Я прослушал твой автоответчик, потому что его мигание действовало мне на нервы.

– Было что-нибудь интересное?

– Звонил Марков, из Греции. Он сказал, что они с Джиппи сидят у какого-то храма, забыл какого. Звонил Макс. Еще звонил кто-то, кажется, от Лулу. Я записал.

– Лулу Сабатьер? Странно, с чего бы это она меня разыскивала? Я не стану ей звонить.

– Потом звонил я – прошлым утром. Поэтому я послушал себя, что всегда производит неприятное впечатление, у меня был довольно неприятный голос. – Роуленд вздохнул.

– Потом… Потом я пробовал почитать, но не мог сосредоточиться. Я стал думать о Шотландии. О тех горах, где был в последний раз.

– Ты счастлив, Роуленд? – вдруг отважилась спросить Линдсей.

– Сейчас? – Казалось, вопрос его не удивил. – Как ни странно, сейчас я чувствую себя счастливым.

– Нет, я не это имею в виду. Я имею в виду – вообще. День за днем, ночь за ночью.

– Нет, конечно, нет. Хотя, впрочем, наверное, счастлив.

– Можно задать тебе еще один вопрос?

– Можно, – улыбнулся он. – Может быть, я даже на него отвечу.

– Ты когда-нибудь кого-нибудь любил?

– Да, дважды.

– И что из этого вышло?

– Ничего не вышло. – Он помолчал. – Первая женщина, которую я любил, мертва. Ее звали Эстер. Эстер убили в Вашингтоне за месяц до нашей свадьбы. Это было очень давно. А во второй раз… Из этого тоже ничего не вышло. Все кончилось само собой.

Линдсей услышала в его голосе нежелание продолжать, и она заранее знала, что именно эту дверь он никогда перед ней не откроет.

– Из моего брака тоже ничего хорошего не вышло, – пробормотала она, опустив голову. – Но мне потребовалось немало времени, чтобы это понять. Конечно, ты можешь сказать, что из этого брака вышел Том, но я никогда так не считала. Том – благословение, подарок небес. Но ты даже не можешь себе представить, что привело к его появлению на свет. Просто однажды я чувствовала себя несчастной, а мой муж был пьян…

– Не надо, Линдсей.

– Да, ты прав. Я не буду. В сущности, это не так уж важно, потому что Том изменил мою жизнь. Как только я взяла его на руки… Он не был хорошеньким младенцем, даже я это видела. Но у него были темные волосы. Он родился с темными волосами. Я так гордилась этими чудесными волосами, но потом они посветлели и стали как у его отца.

– Линдсей, милая, не плачь.

– Я не собиралась реветь, сама не знаю, почему я плачу. Я счастлива. Я так люблю Тома. Мне только хотелось бы, чтобы он вырос с настоящим отцом. Не с его отцом, потому что его отцу было все равно, и я не прощу ему это до конца жизни.

– Линдсей, когда он ушел?

– Когда Тому было шесть месяцев. Я думаю, у него появилась какая-то женщина – как обычно. В сущности, они появлялись у него все время, без перерывов. Когда я была беременна, до того, после того. Разумеется, я узнала об этом только потом. Он непрерывно лгал.

– Линдсей…

– Ничего, все в порядке. Теперь я могу смотреть на это отстраненно, но тогда это было ужасно. Он снова появился, когда Тому исполнилось полтора года. Он всегда возвращался, оставался на два-три дня, иногда на неделю, потом снова исчезал. Потом я поняла, что он приходил только для того, чтобы занять денег или если ему негде было переночевать, и, когда я это поняла, я его выгнала. Но даже после этого я продолжала посылать ему письма и фотографии Тома – сначала Том-младенец, потом маленький мальчик, первый день в школе, праздник и тому подобное. Я была так по-идиотски упряма и глупа.

– Линдсей, дорогая, не надо так убиваться, ведь это было давно.

– Я думала: не важно, что он меня не любит, Тома-то он должен любить. Даже если он плохой отец, все равно он у Тома единственный, и Тому он нужен. Я продолжала на что-то надеяться – самым постыдным и глупым образом, но в один прекрасный день все это кончилось. Я просто вдруг осознала, какая он дрянь, осознала, что не уважаю его, что он мне не нравится и что Тому будет лучше без него. Потом…

– Ты никогда не собиралась снова выйти замуж?

– Нет.

– Почему?

– На самом деле никто меня особенно об этом не просил, – честно сказала Линдсей. Она засмеялась, потом опять расплакалась. – И это очень хорошо, потому что я могла бы согласиться и совершить следующую ужасную ошибку. Но, Роуленд, любовников у меня было бесчисленное множество.

– У меня тоже.

– И большинство были чудовищно скучными. Благоразумными, рассудительными. Наверное, у меня была подсознательная тяга к благоразумным людям.

– Из-за Тома?

– Может быть. Ну хватит об этом. И, пожалуйста, Роуленд, прости, я так глупо вела себя вчера. Мне ужасно стыдно. Наверное, я вам всем испортила вечер.

– Мне ты ничего не испортила.

– О, черт. Я сейчас опять разревусь. Весь пиджак тебе намочу. Роуленд, я так рада, что ты здесь.

– Я тоже рад, Линдсей.

– Я бы хотела, чтобы у тебя все было по-другому. Чтобы ты не был так одинок.

– Я привык, знаешь?

– Знаю, тебе нужны дети.

– Ты права.

– Я иногда смотрю на тебя, когда ты разговариваешь с Томом, и думаю, каким бы ты был хорошим отцом.

– Правда? Надеюсь. – Он немного помолчал. – Я иногда так хочу…

– Чего ты хочешь?

– Наверное, чтобы моя жизнь сложилась по-другому.

– Расскажи мне о себе, поговори со мной. Ты всегда так закрыт. Человек не должен быть так замкнут.

Роуленд обнял Линдсей. Она свернулась калачиком в его сильных руках. Линдсей закрыла глаза – сколько сейчас времени? Три часа ночи? Четыре? Город был погружен в ночную тишину, его неумолчный гул затих ненадолго, в полутемной комнате было слышно только их дыхание. Тихо в городе, тихо в комнате.

Потом Роуленд начал говорить.

Он рассказывал ей о маленькой ферме, которой владел его отец-ирландец и где Роуленд жил до восьми лет – до смерти отца. Он рассказывал о жизни с матерью-англичанкой в Лондоне, о школе, учебе, потом, перепрыгнув через много лет, – о нелегком характере своей матери и ее длившемся долгие годы медленном угасании. Он рассказал о том, как купил странный и красивый дом в Ист-Энде, а потом – наверное, по ассоциации с домом – описал поиски Колином Уайльдфелл-Холла и дом у моря, который наконец они нашли и который, кажется, понравился Томасу Корту.

От этого дома, говорил он, идет тропа в уединенную бухточку. Там Роуленд гулял всего несколько дней назад – совсем один. Хруст раковин под ногами, раковины в воде, крики пикирующих чаек, тяжелые морские волны, прилив, омывающий прибрежные скалы.

Линдсей сидела с закрытыми глазами, ощущая тепло его тела, слышала как наяву хруст раковин под ногами, резкие крики чаек, глухой накат прибоя и видела Роуленда, одиноко стоящего на светлой и узкой полоске песка. Она заснула.


На следующее утро она встретилась с Роулендом – надежным, предупредительным, доброжелательным, но снова закрытым и отчужденным. Было еще только шесть часов, но он уже собирался уходить. Линдсей молча наблюдала за ним. У нее было такое ощущение, словно кто-то ввел ей в артерию новокаин – она не могла пошевелить губами, глубоко вздохнуть, выдавить из себя хотя бы один звук.

– Я нечестно поступила с тобой, Роуленд, – наконец проговорила она, когда он был уже в дверях. Он обернулся.

– Прости меня, я хотела поговорить с тобой вчера и не смогла. Потом я хотела сказать это ночью, но забыла.

– Линдсей, это не важно. Сейчас это не имеет никакого значения.

– Нет, важно. Важно. Три недели назад ты сделал мне одно предложение, что было с твоей стороны очень великодушно. Ты дал мне время подумать и…

– Линдсей, тебе действительно не нужна эта работа. Все в порядке. Вчера, когда ты заявила, что уволилась, я несколько растерялся. И возможно, был разочарован. Но теперь я понимаю…

– Нет, нет, я не должна была так поступать. Надо было сначала поговорить с тобой. Поговорить с тобой, прежде чем уходить. Я должна была все объяснить тебе с глазу на глаз, а не выливать это на тебя в присутствии других людей. Боже, почему я была такой дурой? Наверное, я боялась.

– Боялась? Неужели я такое уж чудовище? – Роуленд удивленно взглянул на нее. – Хотя ты права, я могу быть резким. Но я думал, что тебе захочется снова работать со мной и что тебе было бы полезно переключиться с моды на что-нибудь другое. Мне казалось, что это прекрасный план. – Он запнулся. – Помнишь, как я работал у Макса редактором постоянных разделов? Ты только и делала, что указывала мне, что я не так делаю. – Он улыбнулся. – Я помню, что я постоянно сопротивлялся, но мне нравились твои идеи. И я этого не забыл. Я мог бы избавиться от части персонала и сделать тебя редактором всех постоянных разделов. Знаешь, все эти сады, чужая собственность, рестораны, продукты, машины – читателям это нужно, а все это сейчас не в самом лучшем состоянии. Я предоставил бы тебе полную свободу. И ты могла бы продолжать заниматься модой, если бы захотела. Если ты передумаешь, то помни, что предложение все еще в силе. Если дело в жалованье…

– Нет, нет, деньги тут ни при чем. То, что ты предлагал, более чем щедро.

– Тогда в чем проблема? Тебя волновал Макс? Конечно, Макс не был бы особенно доволен, если бы я тебя увел, но он смирился бы с этим. Макс реалист. На самом деле… – Он заулыбался. – Почему бы нам действительно не насолить ему? Возьми с собой Пикси. Пусть она и дальше ведет раздел моды. Все это можно сделать. Мы могли бы…

– Остановись, Роуленд. Пожалуйста, не надо! Ты так доверял мне, и вот чем я тебе отплатила.

Линдсей смотрела в сторону. Принять предложение Роуленда означает работать бок о бок с ним, в самой тесной близости, а она этого не выдержит. Единственный способ исцеления – это видеть его как можно реже, держать дистанцию. Теперь она была в этом уверена, как никогда прежде.

– Роуленд, ты прекрасно знаешь, что мне нравится с тобой работать. Ты многому меня научил. Мое решение не имеет никакого отношения к тебе как личности. Я двадцать лет занималась обзором коллекций, двадцать лет моталась по всему миру. С меня достаточно – и моды, и журналистики. Я не хочу провести подобным же образом остаток жизни. Роуленд, раньше у меня просто не было выбора – от меня зависел Том, зависела мать, нам нужно было мое жалованье. Но теперь у меня есть выбор. Я могу написать эту книгу и хочу этого.

Талантливое сочетание правды и лжи, подумала она. И оно возымело действие.

– Ну что ж, оставлю тебя в покое, но учти, мне будет тебя не хватать. Кто же будет меня ставить на место? – Найдешь кого-нибудь. Ты все равно никогда не слушаешь, что тебе говорят.

– Неправда, тебя я слушаю. Линдсей, а теперь я должен идти. К завтрашнему дню надо сделать кучу работы. Самое неприятное в отъездах – это то, что, когда возвращаешься, приходится вкалывать еще больше. Впереди трудная неделя – сплошные встречи. Когда ты собираешься лететь в Нью-Йорк?

– В среду. После показа придется остаться, чтобы кое-что заснять. Потом… Макс был весьма великодушен, он оплатит мне отпуск. Наверное, я вернусь после Дня Благодарения. Хотелось бы заехать на несколько дней в Вашингтон к…

Линдсей оборвала сама себя, потому что иначе ей придется произнести имя Джини и потом видеть вымученно-безразличное выражение на лице Роуленда. Едва ли Роуленд забыл ее, и не стоило ему напоминать.

– В Вашингтон? Но я тоже должен там быть, у нас переговоры с «Пост». Только… Нет, кажется, это будет в другое время. Хотя, подожди. Среда? Послушай, я тебе позвоню сегодня вечером, может быть, что-то прояснится.

– Вечером меня не будет, – солгала Линдсей, уставившись в пол. Но ее ответ, казалось, лишь подстегнул Роуленда и прибавил ему воодушевления.

– Хорошо, я в любом случае позвоню до твоего отъезда. Между прочим, мы могли бы где-нибудь пообедать вместе.

– Думаю, что не получится. У меня сейчас будут слишком трудные дни. Роуленд, скорее всего мы сможем увидеться после моего возвращения из Америки.

Призвав на помощь всю силу духа, она приподнялась на цыпочки и поцеловала его в щеку.

– Спасибо тебе за все, – сказала она уже более твердым голосом. – Тебе так хорошо исповедоваться. Сейчас я чувствую себя гораздо лучше.

– Поспи. Тебе нужно выспаться. Обещай мне, что так и сделаешь.

– Обещаю, – сумела выдавить из себя Линдсей, и Роуленд ушел.

Линдсей смотрела, как за ним закрывается дверь. Все и ничего, сказала она себе. Она поняла, что дрожит от напряжения, которого потребовала от нее эта сцена. Лгать нелегко. Она сделала то, что обещала себе сделать, но теперь, когда Роуленд ушел, внутри ее была одна пустота.

Линдсей потрогала подушку, к которой он прижался щекой, ручку кресла, на которой лежала его рука. Она вспомнила ощущение умиротворения и спокойствия, когда они говорили друг с другом в эти предутренние часы. Это был первый и теперь наверняка последний раз, когда он впустил ее в свою жизнь.

Линдсей достала те самые серьги из бледного жадеита, которые так поспешно сняла накануне, положила их на ладонь. Их подарила ей Джини, и Линдсей поняла, что именно Джини имел в виду Роуленд, говоря о своей неудавшейся любви.

Роуленд, несомненно, любил Джини, и, возможно, она отвечала на его любовь. У них был короткий роман в Париже года три назад, а потом Джини вернулась к своему прежнему возлюбленному, военному фотографу Паскалю Ламартину. Они поженились, у них родился сын. Никто из участников никогда не обсуждал этих событий, но Линдсей была их свидетелем. Может быть, у Роуленда до сих пор сохранились чувства к Джини, кто знает?!

Она смотрела на серьги – подарок женщины, которая была моложе ее, которая была красива настолько, что Линдсей даже никогда не приходило в голову сравнивать себя с ней. Не первый раз в жизни она молчаливо протестовала против всемогущества и несправедливости красоты. Потом она бросила серьги в ящик письменного стола.

Только намного позднее, когда начали звонить церковные колокола, Линдсей вспомнила, что сегодня воскресенье. Она не любила этот день, его праздность и бесконечность. Облегчение принесла мысль, что следующее воскресенье она проведет не в этой пустой квартире, а в городе, который она всегда любила, – в Нью-Йорке.

Яркий свет, плотный график, не оставляющий времени на размышления, – она сидела и перебирала в уме преимущества Нью-Йорка, когда вдруг снова вспомнила странные прощальные слова Джиппи. «Йорк», – сказал он, и она только сейчас поняла, что это слово могло означать Нью-Йорк с ничуть не меньшей вероятностью, чем Йоркшир.

Именно в этот момент начались звонки. Первым позвонил какой-то тип с плохой дикцией, утверждавший, что он работает на Лулу Сабатьер. Этот звонок она оставила автоответчику. На второй звонок – от явно трезвого и полного раскаяния Колина – она ответила сама.


Ночь костров


7


– Предательство, заговор! Пятое ноября, пятое ноября!

Роуленд запер дверцу машины и уже собирался идти, но остановился. Эти слова выкрикивал мальчик-бенгалец лет десяти. Вместе с другим парнишкой постарше, тоже бенгальцем, они расположились у входа в церковь прямо напротив дома Роуленда. Рядом с мальчишками к церковной ограде было прислонено чучело. Оно было набито газетами и принтерной бумагой, торчавшими наружу через прорехи на коленях и объемистом животе. На ногах у него были индийские женские шлепанцы, на голове тюрбан. Ансамбль дополняли тренировочный костюм и старый английский твидовый пиджак. Чучело ухмылялось Роуленду в неярком уличном свете.

Роуленд подумал, что уже очень давно не видел чучела. Когда мальчиком он приехал в Лондон, то перед пятым ноября этих соломенных людей можно было увидеть везде. Дети ставили их у выходов метро, на углах улиц, у магазинов. Он вспомнил торжественные приготовления к фейерверку, резкий запах пороха. Каждый год они с матерью, поплотнее закутавшись в пальто, устанавливали ракеты в бутылках из-под молока в заброшенном и пустынном саду, писали на стене магические заклинания: «Везувий», «Кракатау».

Он посмотрел на дрожавших от холода ребят. Эти кварталы в лондонском Ист-Энде всегда служили убежищем для беженцев – сначала французским гугенотам, потом евреям-иммигрантам. Теперь здесь жили беженцы из Индии – преимущественно бенгальцы. Роуленд опустил руку в карман, и мальчики сразу же выжидающе уставились на него.

– Раньше обычная такса была пенни, – с улыбкой произнес Роуленд. – Наверное, она выросла.

Младший парнишка показал глазами на перевернутую шляпу у ног чучела. В ней было немало десяти– и двадцатипенсовых монет, а в центре, отдельно, лежали фунт и пятидесятипенсовик.

– Инфляция, – сказал старший мальчик, нахально поглядывая на Роуленда.

Роуленд вынул бумажник. Мальчики напряглись. Роуленд бросил в шляпу пять фунтов, похвалил чучело и, устыдившись собственной сентиментальности, быстро зашагал прочь, слыша за спиной вопли восторга и ликования. Роуленд оглянулся и увидел, что его дар оказался настолько щедрым, что мальчики, как видно, побоялись оставаться с таким щедрым даром на улице: они уже поспешно уходили, волоча за собой ухмыляющееся чучело.

Роуленд открыл дверь своего подъезда и вошел в знакомую тишину и холод дома. Четырнадцать лет назад Роуленд купил этот дом и приложил немало усилий к его спасению. Он не стал ничего в нем менять. Он лишь устранил опасности, угрожавшие красоте дома – сырость, сухую гниль, протекающую крышу, подгнившие перекрытия. Когда все эти работы были наконец закончены, он, стоя один в еще лишенной мебели гостиной, опустил шторы на высоких окнах и в первый раз зажег огонь в камине. Пламя разгорелось сразу, ровно и мощно, его отсветы заиграли на обшитых панелями стенах и корешках книг.

Слушая гудение пламени и потрескивание старого дерева, отвыкшего от тепла, Роуленд с особой остротой ощутил прошлое дома. Он думал о французских протестантах, обитавших в нем двести пятьдесят лет назад. Некоторые из них до сих пор покоились на печальном старом кладбище при церкви. Он чувствовал, что, как и все люди, жившие в этом доме раньше, он не хозяин здесь, а лишь постоялец. Дом переживет его, как пережил их. В новом тысячелетии здесь будут жить другие люди, и, может быть, они тоже ощутят витающие здесь радости и печали прошлого, в которые внесет свой вклад и его собственная жизнь. Мысль эта прочно утвердилась в его сознании.

Вернувшись домой, Роуленд обнаружил, что по каким-то причинам эти стены не оказывают на него обычного успокаивающего действия, а тишина и знакомая обстановка лишь будоражат нервы. Иногда, как и сейчас, у него появлялось ощущение, что дом ждет каких-то событий, что ему надоело стоять пустым. В нем было четыре спальни, но регулярно использовалась только одна – остальные изредка занимали друзья, находившиеся в Лондоне проездом. У этих трех спален всегда был уныло-укоризненный вид, и Роуленд, которому это не нравилось, держал их двери закрытыми.

В этот вечер, первый свободный вечер после возвращения из Йоркшира, он взял домой работу, как делал почти всегда. Он разжег огонь в гостиной, повсюду включил свет. Но и эти нехитрые приемы не вдохнули жизнь в стены дома. Возможно, все дело в том, что он устал и голоден.

С голодом справиться было проще всего. Роуленд спустился в кухню, которую Линдсей всегда называла прелестной, но слишком примитивно оборудованной. Он высыпал суп из пакетика в старую кастрюльку, в ту самую, в которой Линдсей варила яйца всмятку, когда появилась у него в первый раз. Потом он сделал себе сандвич и съел его, не дожидаясь супа.

Еда возродила его к жизни. Он снова поднялся наверх и увидел, что в камине весело пылает пламя. Он позвонил Линдсей, уезжавшей в Нью-Йорк на следующий день, но ее номер был занят. Тогда он решительно взялся за груду почты, накопившейся за неделю его отсутствия. Месяц назад он послал Джини – прежде Хантер, ныне Ламартин – короткое формальное письмо с выражением соболезнования по случаю смерти ее отца, и был почти уверен, что найдет в груде конвертов столь же формальный ответ. Ответа не было, но, как ни странно, он не испытал особого разочарования, наверное, его болезнь постепенно отступала.

Он просмотрел принесенную с собой работу, обнаружил, что она вполне может подождать, и налил себе виски. Потом он подбросил дров в камин и стал задумчиво разглядывать черно-белые фотографии гор, о которых упоминала Линдсей.

Эти фотографии, приколотые кнопками к стене, были единственными в комнате предметами, что-то говорящими о личности хозяина. Под ними висели записки, в которых Роуленд в подробностях описывал свои восхождения на ту или иную вершину, приспособления для подъема, погодные условия и тому подобное. Отблески пламени плясали на белой бумаге, и он вспомнил, как Линдсей жаловалась, что не может понять альпинистского жаргона.

Роуленд снова снял трубку и набрал номер Линдсей.

На этот раз она сразу взяла трубку. Услышав ее голос, Роуленд пожалел о том, что позвонил.

– У тебя было занято, – сказал он ровным голосом.

– Да, я знаю. – Линдсей говорила как всегда торопливо, будто в большой спешке. – Я… Мне звонили из Штатов. Я укладываюсь. Не могу решить, что с собой взять.

– Возьми красное платье, – после секундного размышления посоветовал Роуленд. – Мне оно очень нравится.

– Правда? Оно, пожалуй, немного… Ты уверен? Да, для вечера, наверное, подойдет.

– Тебе предстоит много приемов?

– Возможно. Скорее всего, да. Только я как-то утратила вкус к приемам.

– А меня все это вообще никогда не привлекало.

– Знаешь, Роуленд, в воскресенье утром, когда ты ушел, позвонил Колин. Он такой милый! Прислал мне такие красивые цветы. Розы, лилии, еще что-то. Огромный букет. Хватило на все мои вазы. Я сейчас в спальне, она стала похожа на цветочную лавку.

Роуленд нахмурился.

– Я позвонил, чтобы пожелать тебе счастливого пути.

– Спасибо. Передам от тебя привет Бродвею.

– Буду рад. А ты передай от меня привет Колину. После Оксфорда мы с ним не виделись.

– Колину? С какой стати я должна передавать ему твои приветы? Сделай это сам.

– Ну как же! Ты забыла, что Колин тоже едет в Нью-Йорк. Я уверен, что вы там увидитесь.

– Ах, да, он что-то говорил об Америке. Он должен встретиться с этим злым гением Томасом Кортом и собирается остановиться в каком-то странном месте, насколько я помню, у его американской тетки, древней, выжившей из ума старухи.

– Это его двоюродная тетя Эмили. Она, конечно, довольно древняя, но уж никак не выжившая из ума.

– Ну, я думаю, я все равно не увижу там ни Колина, ни его тетку. Я буду страшно занята.

– Линдсей…

– Буду впадать в экстаз от платьев и шляпок. Роуленд, это я цитирую тебя, помнишь?

– Линдсей…

– Я ужасно разозлилась, когда ты это сказал. И прошло несколько лет, прежде чем я поняла, что в твоей критике есть зерно истины. Извини, Роуленд, я слишком много болтаю. Интересно, почему?

– Потому, – сурово произнес Роуленд, – что ты женщина, Линдсей. Потому что ты думаешь, что, если будешь говорить достаточно быстро и достаточно долго, я не услышу того, что ты хочешь сказать на самом деле. Я все равно услышу, но ты усложняешь мне задачу.

– Какая чушь. Я всегда говорю то, что думаю.

– Неужели? – Роуленд вздохнул. – Линдсей, по моему мнению, ты говоришь, что думаешь, еще реже, чем я, а я практически никогда этого не делаю.

– А тебе это и не нужно, – запальчиво ответила Линдсей. – Что бы ты ни говорил, я всегда знаю, о чем ты думаешь. Женщины на это способны, и в этом их великая сила.

– Правда? Ну, скажи, о чем я сейчас думаю.

– Так нечестно. Я тебя не вижу.

– Ты имеешь в виду, что обязательно должна меня видеть? Тогда это не интуиция, а ерунда. Не впечатляет, Линдсей.

– Погоди минутку… Минутку. Ты говоришь… сухо. Ты улыбаешься этой твоей сухой улыбкой, которая выводит меня из себя. Ты думаешь… Роуленд, ты улыбаешься?

– Да.

– Вот видишь, я так и знала. И что ты сейчас думаешь, я тоже знаю. Ты думаешь: Линдсей мелет чушь, она полная дурочка.

– Неправильно. Промах миль на сто.

– Тогда ты думаешь о работе.

– Опять неправильно.

– Черт возьми, наверное, этот фейерверк за окном меня сбивает, горит, трещит, грохочет. Тогда Колин. Ты думаешь о Колине и той дурацкой пьянке в Оксфорде.

– Опять неправильно. Может быть, это ты думаешь о Колине, но не я.

– Глупо злиться. Теперь я точно знаю, о чем ты думаешь. Ты думаешь: «Когда же она наконец повесит трубку. Она мне надоела».

– Совсем неправильно. Даю тебе слово, я никогда ничего подобного не думал. Ни разу. Где ты остановишься в Нью-Йорке?

– В «Пьере». Я заказала номер.

– Может быть, я позвоню тебе в «Пьер»… Или ты позвонишь мне, когда вернешься. Ты могла бы позвонить мне, как только приедешь из аэропорта, даже не снимая пальто. И ты скажешь мне, о чем я сейчас думаю. Смотри не забудь. А сейчас собирайся, не буду тебе мешать. Согласна?

– Согласна. Тогда до свидания?

Роуленд молчал. Он подумал о ее телефонном звонке в Йоркшир, который он пропустил.

– Я буду скучать по тебе, Линдсей, – наконец произнес он. – И помни, я всегда рад слышать твой голос.


Линдсей положила трубку и почувствовала, что свет в комнате стал слишком ярким, а весь разговор перемешался у нее в голове. Она горячо молилась о том, чтобы перестать надеяться, потому что надежда причиняла ей нестерпимую боль. Она постаралась взять себя в руки и прочла себе мысленную нотацию, как это делала всегда, когда приходила в такое же бессмысленно взбудораженное состояние, близкое к помешательству и надолго лишавшее ее сил.

Привязанность – не то же самое, что любовь, и ей давно следовало бы научиться отличать одно от другого. Ужасно, просто ужасно, что мужской голос может оказывать такое действие. Если бы ей было двадцать, это было бы простительно, но ей не двадцать, и с ней что-то сильно не в порядке. Словно она не прожила нескольких десятков лет и совсем не повзрослела.

Нет, это не так. Если повзрослеть означает разучиться любить, то она не хочет быть взрослой. Лучше уж оставаться наивной до конца жизни. Нужно не разучиться любить и желать, нужно научиться не искать ответного чувства там, где его не может быть. Ее переполняют чувства, которые она не может высказать, и она воображает, что и с Роулендом происходит то же самое. Но, с другой стороны, – и ее вдруг охватил неуемный восторг, – Роуленд ведь сказал, что ему нравится ее красное платье, он сказал, что он всегда рад слышать ее голос. Он собирался позвонить ей в Америку, он хотел, чтобы она позвонила сразу же после приезда, «еще не сняв пальто». Эта фраза до сих пор радостно била крыльями у нее в сердце. Какая прекрасная ночь, думала она, стоя у окна и глядя на улицу. Там была луна, огромная, полная, словно готовая к родам, а вместо звезд, всегда затмеваемых светом города, в небе чертили замысловатые линии ракеты и шутихи, проливавшие золотой дождь на готовящиеся к зиме сады и мокрые крыши домов.

Она только что позвонила Джини в Вашингтон – как раз тогда, когда Роуленд пытался до нее дозвониться. Теперь, глядя на светящиеся полосы в небе и слушая грохот взрывов, она решила, что немедленно должна опять поговорить с Джини.

Сказано – сделано. Она набрала номер Джини, решительно перевернула с ног на голову все планы, которые они так подробно обсуждали всего час назад, удовлетворенно положила трубку и снова принялась за сборы. Произошло чудесное превращение. Теперь ее вещи сами уложились в чемоданы, туфли уверенно занимали предназначенное им место, а крышки чемоданов вместо того, чтобы вздуваться и сопротивляться, как они это обычно делали, закрывались по первому требованию: одно прикосновение пальцев – и замок послушно щелкал. Остался последний чемодан. Линдсей сделала внутри его уютное гнездо из оберточной бумаги, танцующей походкой направилась к шкафу и положила в это гнездо, прикрыв его сверху еще одним слоем бумаги, красное платье, которое она теперь любила больше всех остальных.


Джини положила телефонную трубку и, взглянув на мужа и сонного сына, озадаченно встряхнула головой.

– Это опять звонила Линдсей, и голос у нее, как у безумной, – сказала она.

– Линдсей? Но ты же только что с ней разговаривала!

– Ну да, и тогда с ней было все в порядке. А теперь я не поняла и половины из того, что она наговорила. В Англии Ночь костров, я даже слышала хлопки и треск фейерверков. Она не договаривала предложений и задыхалась, как будто только что пробежала марафон. Или как будто она смертельно напугана. Да, было такое впечатление, что на нее кто-то напал.

Ее муж улыбнулся. Он подошел к окну и выглянул на тихую Джорджтаун-стрит, пристроил поудобнее Люсьена, сидевшего у него на руках, и поцеловал сына в лобик.

– Господи, ты что, не знаешь Линдсей? – беспечно сказал он. – Она всегда говорит так, словно только что взобралась на самую высокую вершину. Люсьен засыпает. Я хочу его взять на минутку на улицу. И все-таки, что она хотела?

– По-моему, она хотела отменить свой визит к нам на День Благодарения. Полчаса назад мы все обсудили и решили. А теперь она говорит, что ей придется сразу мчаться назад в Лондон.

– А она не сказала, почему?

– Нет. Я услышала только какие-то сумбурные и невнятные извинения. – Джини внимательно посмотрела на Паскаля. – Думаю, за всем этим стоит мужчина.

– Надеюсь, что так, – ответил Паскаль. – Мне Линдсей очень нравится. Она заслуживает счастья.

– Господи, мужчина совсем не обязательно приносит счастье, – раздраженно произнесла Джини и отвернулась. – Линдсей давно живет одна, и ее это вполне устраивает.

– Может, она больше не хочет жить одна, – примирительно проговорил Паскаль. – Может быть, она вообще захочет снова выйти замуж. Ты считаешь, что брак не может дать человеку счастья?

Джини покраснела.

– Конечно, может. Я имела в виду совсем не то. Только… Дело в том, что Линдсей совсем не разбирается в мужчинах.

– Я бы так не сказал. А кто тот неподходящий с твоей точки зрения мужчина, которым она интересуется?

– О, я не знаю. Наверное, кто-то с ее работы. Паскаль, у меня нет времени на разговоры. Мне надо проверить это идиотское интервью про Наташу Лоуренс и послать ей факсом. Я просто уверена, что она к чему-нибудь прицепится. Лучше бы я сразу отказалась от этого задания. Ненавижу писать о звездах. Это было в последний раз, клянусь!

Паскаль не мог не заметить, как быстро она сменила тему, и он догадывался почему. Он не мог решить, стоит ли упоминать имя Роуленда Макгира, или риск все еще слишком велик. В конце концов он пришел к мысли, что лучше этого не делать, хотя он не сомневался, что речь шла о Макгире – он отчетливо уловил в голосе жены ревнивые или даже собственнические нотки.

Можно ли ревновать человека, который тебе безразличен? Можно ли испытывать собственнические чувства в отношении того, кого не видел три года? Вряд ли. Но его жена неохотно выпускала людей из рук, даже когда они переставали быть частью ее жизни. И тому были причины – прежде всего ее отношения с отцом. До чего же ей, наверное, было тяжело, думал Паскаль, глядя на красивую голову жены, склонившуюся над бумагами, приехать в этот дом и увидеть, как сильно желал отец изгнать дочь из своей жизни. Они не увидели в доме ни малейшего намека на ее существование – ни единой фотографии, ни единого письма, ни одной написанной ею статьи, которые она всегда так добросовестно посылала отцу. Неблагодарность и жестокость отца Джини возмущали Паскаля до глубины души, он надеялся, что после его смерти она наконец освободится от его влияния. Но ее состояние говорило о том, что смерть ничего не изменила, и Паскаль опасался, что до конца дней его жена будет страдать от безразличия и пренебрежения отца.

Он подошел к Джини, обнял ее за плечи и поцеловал в белокурый затылок.

– Знаешь, милая, отошли-ка статью прямо сейчас, – посоветовал он, – и давай-те погуляем все вместе. Тебе полезно пройтись пешком и подышать свежим воздухом. Ты слишком много работала – непрерывная уборка, все эти бесчисленные письма адвокатам и в банк… Пошли! Смотри, какой прекрасный солнечный день.

– Нет, не могу. Паскаль, ты же знаешь, мне бы и самой хотелось, но я не могу отослать эту статью просто так, я обязательно должна ее просмотреть. И потом еще надо написать несколько писем. Если Линдсей не собирается к нам на День Благодарения, я думаю, мы могли бы уехать отсюда немного раньше.

– Конечно. Так было бы даже лучше. Довольно затруднительно принимать гостей в такой обстановке – сплошной беспорядок. На День Благодарения мы могли бы поехать к друзьям. А потом начнем работу над книгой.

– Надеюсь. – Она отодвинулась от мужа. – Ладно, Паскаль, вы идите. А завтра я точно выберусь с вами.

– Хочешь, я почитаю твою статью? Может быть, стоит увидеть ее свежим глазом?

– Нет, ни в коем случае. Я ее ненавижу. У меня ничего не получилось. Но знаешь, там есть один интересный факт. – Она указала на экземпляр статьи. – Для того, чтобы отснять эту сцену с пауком, потребовалось пятьдесят дублей, а Наташа до смерти боится пауков, по крайней мере, так она говорит. Я подумала, что этот факт на многое проливает свет. Эта сцена – самое омерзительное, что мне когда-либо приходилось видеть в кино. Почему ее бывший муж заставил ее пройти через это пятьдесят раз? Я думаю, он садист. Нет-нет, Паскаль, я не шучу.

– Сомневаюсь, – усмехнулся Паскаль. – Джини, эта сцена очень сложна с технической точки зрения. Там зеркала и круговая панорамная съемка. Я три раза смотрел фильм, я сам работаю с камерой, но даже я не понимаю, как это сделано. Ладно, пока! Увидимся через час.

Они ушли. Джини со вздохом уселась за стол и стала бесцельно перекладывать папки с бумагами. Она оглянулась через плечо, потому что, оставаясь одна, никогда не могла избавиться от ощущения, что сейчас войдет ее отец и спросит, какое право она имеет здесь находиться.

Никакого – она это чувствовала. Теперь перед ней лежали бумаги, утверждавшие ее в роли дочери: письма от юристов и агентов по недвижимости, от брокеров, из банков. Для этих отправителей она обладала полномочиями дочери, душеприказчика и единственной наследницы, которыми ее облекало короткое холодное завещание, составленное двенадцать лет назад: «…Завещаю моему единственному ребенку Женевьеве Хантер». Только ее отец, думала Джини, мог ухитриться завещать ей все и одновременно заставить чувствовать себя лишенной наследства. Она вспоминала его таким, каким видела в последние недели болезни, когда он уже знал, что смерть близка, что годы алкоголизма наконец потребовали дани. Это было в последний день перед тем, как ему поставили постоянную капельницу с морфином, после чего он уже не приходил в сознание. Она сидела рядом с кроватью и держала его за руку, пока не поняла, что он из последних сил пытается ее вырвать.

– Ради Бога, отстань, – прохрипел он. – И ради Бога, пойди куда-нибудь подальше от меня.

И тогда она с болью и горечью поняла, что эти слова, произнесенные со столь характерной для него едкой насмешкой, останутся с ней до конца жизни.

Паскаль прав, подумала она, чем скорее она покинет этот дом, тем будет лучше.

Она взяла интервью для «Нью-Йорк таймс», записку Наташе и заправила в факсовый аппарат. В записке она просила актрису до конца следующего дня дать ответ и, если она сочтет нужным, внести исправления в текст, хотя была почти уверена, что Наташа не сделает ни того ни другого.

Она взглянула в окно на тихую пустынную улицу внизу и придвинула к себе пачку писем с выражениями соболезнования по случаю смерти ее отца. Она успела ответить только на часть из них, хотя каждый день посвящала этому занятию целый час. Здесь были вежливые послания от друзей отца, издателей, коллег. Они писали тепло и доброжелательно, умело избегая упоминаний о пьянстве, и Джини отвечала столь же доброжелательно и уклончиво.

Отложив в сторону лежавшие сверху письма, которые Паскаль уже видел, она извлекла одно – то, которое ему не показывала. Оно пришло почти месяц назад от Роуленда Макгира.

Письмо было коротким, написанным от руки и формальным по тону: «Я был очень огорчен, узнав…» Джини не могла взять письмо в руки, чтобы не вспомнить об их коротком романе. Строчки, написанные его рукой, вызывали в памяти его лицо, его голос, хуже того, она словно видела его глаза и то особенное выражение, которое появлялось в них в минуты близости. И теперь она словно наяву переживала страстное и томительное начало акта любви, все то, что происходило между ними долгими ночами. Она позволила себе предаться этим воспоминаниям, и, к своему стыду, ощутила осязаемую тоску по его телу, явственный отзвук былого всепоглощающего желания.

Никогда раньше с ней этого не случалось. Она вскочила из-за стола с восклицанием гнева и боли и заметалась по комнате.

Она направилась к двери и внезапно остановилась, поймав краем глаза свое отражение в пыльном зеркале, еще не упакованном вместе с остальной мебелью. За дымкой пыли и узором трещин она увидела себя: бледная женщина с бесцветными волосами и тревожным взглядом. Внимательно изучив свое отражение, Джини пришла к выводу, что эта женщина утратила блеск юности и приближается к тому рубежу, за которым о ней скоро станут говорить «женщина среднего возраста».

Жена. Мать. Она примерила эти слова к собственному отражению. Она подумала о сыне, которого так сильно любила, о Паскале, который стал теперь гораздо мягче и спокойнее, чем раньше. Таким его сделало отцовство, но иногда она боялась, что он жалеет о своем решении и хотел бы продолжать ездить по миру и снимать войну.

Решение правильное, сказала она своему отражению: именно работа привела его к первому разводу, а снимать так, как снимал Паскаль, было опасно, это было неподходящим занятием для человека, ставшего отцом ее ребенка. Она неуверенно заглянула в глаза отражению, но увидела в них одобрение. «Все правильно», – громко объявила она и отвернулась от зеркала. Потом снова села за стол и торопливо, боясь передумать, написала ответ Роуленду Макгиру.

Благодарность за письмо, очень коротко об отце и похоронах, упоминание о будущей книге, наилучшие пожелания от нее, Люсьена и Паскаля. «Искренне ваша» в конце – точно так же, как у него. Она уже собиралась вложить письмо в конверт, когда пискнул и загудел факсовый аппарат. Она была так сосредоточена на письме, что от сигнала подпрыгнула на стуле и испуганно оглянулась, будто кто-то подкрался сзади и тронул ее за плечо.

К своему удивлению, она обнаружила, что уже пришел ответ от Наташи Лоуренс. Из факса выползала коротенькая записка. Наташа благодарила Джини за интересную статью, отмечала тонкое понимание сценического процесса и уверяла, что у нее нет никаких возражений по поводу написанного.

Записка оставила ощущение неясного беспокойства. В нее было явно переложено сахару, а тон казался слишком искусственным. На самом деле миледи недовольна, подумала Джини. Интересно, почему?

Отложив записку в сторону, она перечитала свое письмо к Макгиру. Теперь оно казалось более двусмысленным, чем ей хотелось. Она решила переписать письмо завтра и, подняв голову, увидела в окно, что Люсьен и Паскаль возвращаются с прогулки. Паскаль смеялся и подкидывал Люсьена в воздух, а его сын, так похожий на него темными волосами и серыми глазами, тоже хохотал и болтал на трогательном детском языке, состоявшем частью из узнаваемых слов, частью из изобретенных им самим.

Ее взгляд запечатлел их, как объектив фотоаппарата – затвор сработал, и время застыло. Она подумала, что будет помнить их такими до конца жизни, и в этом она была права. Она запомнила также и то, что, повинуясь безотчетному импульсу, быстро спрятала письмо Роуленда и свой ответ на него под стопкой других писем.


Томас Корт следил взглядом за женой, пересекавшей гостиную номера в отеле «Карлейл», с оттиском интервью для «Нью-Йорк таймс». Он приехал совсем недавно и теперь не мог избавиться от неприятного напряжения, которым, казалось, была насыщена сама атмосфера комнаты, хотя никаких причин для того вроде бы не было.

Корт сидел перед экраном видеомагнитофона и говорил по телефону с Колином Ласселом, звонившим из Лондона. Он слушал, говорил и нажимал кнопки на пульте, глядя, как на экране, постепенно заполняя его, вырастает Уайльдфелл-Холл. Корт рассматривал угрюмые проемы дверей и окон, облупившийся фасад, потом на экране появились вересковая пустошь, пустынный берег, бухта в форме подковы. В трубке звучал очень английский голос Лассела, объяснявшего, что делают его помощники для обеспечения безопасности съемочной группы в отелях, и звучал он на фоне загадочного шума, похожего на гром или грохот взрывов. Корт прикрыл трубку рукой.

– Ты прочла эту статью?

Наташа кивнула и, когда он требовательно щелкнул пальцами, протянула ему лист.

– Томас, ты же все равно не можешь смотреть, слушать и читать одновременно, – мягко сказала она.

– Ошибаешься, дорогая, могу.

Она повела плечом и направилась к сыну, который уже стоял в дверях рядом с Анжеликой. Наташа поправила ему шарф и застегнула на «молнию» куртку. Джонатан и Анжелика в сопровождении нового телохранителя, которого звали Текс, собирались в Центральный парк кормить зверей.

Очевидно, они делали это каждый вторник, очевидно, новый телохранитель был всеобщим любимцем, очевидно, они думали, что Томас Корт приедет позже, а теперь экспедицию уже нельзя было отменить, иначе мальчик мог расстроиться. Очевидно, за тот месяц, что Джонатан не виделся с отцом, он успел помешаться на млекопитающих, птицах, рептилиях и насекомых – везде, куда ни глянь, лежали книги по зоологии. Корт смотрел на эти книги, равно как и на статью для «Нью-Йорк таймс» с довольно кислой миной. Ему было совершенно очевидно, что мать и прочие женщины, заправляющие в этом доме, портят ребенка.

– Наташа, ради Бога, – раздраженно обратился он к жене, – оставь мальчика в покое. Он собирается в Центральный парк, а не на Северный полюс.

Как он и предполагал, в ответ женщины лишь теснее сплотили ряды, за шушуканьем и сюсюканьем последовало страстное материнское объятие, Анжелика повернулась спиной к Томасу, Джонатана увели, дверь закрылась.

Томас переключил внимание на телефон и с насмешливым удовлетворением отметил, что сейчас Колин Лассел говорит гораздо более уверенно, чем все последнее время. Игра, в которую сыграл с ним Корт, оказалась действенной. Корт собирался посмотреть, как поведет себя Лассел, если на него надавить, и если бы тот отступил, он, скорее всего, от него бы избавился. Но Лассел не отступал и в конце концов нашел дом, полностью отвечавший требованиям Корта, тот Уайльдфелл-Холл, который рисовало ему воображение, убежище изгнанницы, почти два года занимавшее его мысли, снившееся ему ночами.

Он думал, что когда-нибудь скажет Колину Ласселу, почему взял его на работу. Он принял это решение во время их первой встречи в Праге, когда Лассел так наивно рассказал историю о женщине в самолете, историю, показавшуюся Томасу трогательной и замечательно абсурдной.

Слушая его, Лассел, вероятно, воображал, что его берут за профессиональные способности, действительно незаурядные, и, разумеется, это обстоятельство тоже сыграло определенную роль. Перед разговором с Ласселом Корт просмотрел все самые значительные фильмы, в которых тот работал, и поговорил со многими знавшими его режиссерами. Он также собрал самые подробные сведения о Колине – происхождение, привилегированная школа, Оксфорд.

Он узнал, что после смерти старшего брата Лассел стал наследником огромного поместья в Англии. Он узнал также, что в восьмилетнем возрасте, когда умерла его мать-американка, Колин получил в наследство все состояние могущественного клана Ланкастеров, так что в двадцать один год он стал очень богатым человеком и ничто не вынуждало его работать. Но он работал, и работал много. Это обстоятельство чрезвычайно интересовало Томаса, выросшего в бедности.

В первый раз встретившись с Колином Ласселом, Корт обнаружил, что тот решительно избегает каких-либо упоминаний о своем происхождении, состоянии, воспитании, старинном доме «Шют-Корт», принадлежавшем его семье уже четыре века. Корт понял также, что этот немного наивный и обаятельный человек ему нравится. Он заметил, что Лассел старается говорить на международном жаргоне киношников и что это ему не всегда удается. Он отметил также чисто английскую манеру Колина одеваться – вещи на нем выглядели элегантными и поношенными одновременно. Лассел мог носить джинсы и рубашку с обтрепанными обшлагами, но из-под обтрепанного обшлага иногда выглядывали часы от «Патек Филип», а ботинки при ближайшем рассмотрении оказывались ручной работы.

– В первый раз я увидел ее на регистрации, – говорил Лассел. – Я был не в очень-то хорошей форме. Перепил накануне, была годовщина… годовщина смерти брата. Мне удалось занять место рядом с ней, но потом я увидел у нее на руке обручальное кольцо. Вот почему я так с ней и не заговорил. Все эти двенадцать тысяч миль я просто сидел и смотрел на нее. – После паузы он продолжал: – Поэтому, когда я прочел ваш сценарий, я понял, что идея мне очень близка. Я понимаю эту надежду. Думаю, что каждый человек втайне надеется, что когда-нибудь он кого-нибудь встретит. Только в наше время в этом как-то не принято признаваться.

Именно тогда Томас Корт и принял решение поработать с ним. Не за его профессиональные качества, а потому что этот англичанин оказался способен понять, что значит одержимость. Это открытие поразило Корта, который привык считать англичан холодными и рассудочными, особенно англичан круга Лассела.

Корт искоса взглянул на жену.

– Проверить противопожарные системы, – говорил теперь Колин на другом конце провода. Корт снова прикрыл трубку рукой. Он бегло просмотрел присланную по факсу статью, написанную какой-то женщиной по имени Женевьева Хантер, о которой он никогда не слышал.

– Почему ты решила, что это пойдет? Ты даже не прочла ее как следует. – Наташа неуверенно взглянула на него.

– Она короткая, Томас. И неплохо написана. Там нет ничего лишнего. Я была очень внимательна, когда говорила с ней. Она, по-видимому, что-то слышала, потому что упомянула о «Конраде».

– Здесь она о нем не упоминает. – Он с раздражением помахал статьей. – А даже если бы и упомянула, это не имело бы никакого значения. Ты же не собираешься там жить.

– Том, это ты так решил. Я могу думать по-другому. И я не собираюсь снова затевать этот спор.

– Ладно, оставим это.

– Я забеспокоилась, когда она заговорила о «Конраде». Ты же знаешь, пойдут слухи, сплетни. А мне надо быть очень осторожной. – Наташа замялась. Ее голос, в котором на мгновение послышалось упрямство, чего Корт терпеть не мог, к концу фразы снова стал мягким и зазвучал примирительно.

– Томас, если бы ты меня тогда слышал, ты был бы доволен. Я сказала ей, что покупаю дом в окрестностях Голливуда. Я ее немного заболтала, и она все съела. Она написала об этом в статье, и я была уверена, что так и будет. Журналистам очень нравится, когда думают, что им удалось извлечь из тебя какую-то новую информацию. – Она слегка улыбнулась. – Видишь, Томас, когда надо, я могу очень неплохо лгать.

По-видимому, этот ответ доставил мало удовольствия ее мужу, о котором она никогда не могла думать как о бывшем муже. Он снова просмотрел текст и отбросил лист в сторону. – Может быть. Но у тебя это получается лучше, когда тобой руковожу я.

– Ты серьезно так считаешь?

– Да, но ты права, статья действительно хорошая. Обо всем и ни о чем. Смотри. – Он снова нажал кнопку на пульте. – Это твой Уайльдфелл-Холл.

Его жена, о которой он никогда не мог думать как о бывшей жене, медленно подошла и посмотрела на экран. Она внимательно изучала угрюмый фасад, потом пустошь, дорогу и наконец бухту в форме подковы.

– Да, – зачарованно выдохнула она. – Да. Только в романе дом расположен не так близко от моря.

– Мы снимаем не роман, мы снимаем фильм по моему сценарию. Мне нужно море. Так лучше.

– Может быть. Может быть.

Она отошла на несколько шагов и устремила на него спокойный взгляд. Простое серое платье, маленький белый воротничок.

Как монахиня, подумал ее муж и тут же с раздражением осознал, что это двойная цитата – из поэмы Мильтона и из записанного на пленку телефонного разговора преследователя Наташи. Потом в голове у него мелькнуло: «Избранные сочинения Мильтона», «Избранные сочинения Джозефа Кинга». Означало ли это совпадение, что Джозеф Кинг с его явно простонародным акцентом уроженца Среднего Запада, извращенным чувством юмора и несомненным чувством языка мог оказаться образованным человеком?

Этот незнакомец по фамилии Кинг мог быть чувствительным, мог быть грубым. Полиция относила его к разряду обычных психов, маньяков, но Корт был с этим не согласен. Кинг отличался тонкой наблюдательностью и умом, его фразы врезались в память. Например, в одном из записанных телефонных разговоров Кинг говорил именно об этом сером платье, описывал, как под мягкой тонкой шерстью вырисовываются линии тела, и описывал, надо сказать, талантливо и точно.

В глубине сознания Корта шевельнулась какая-то мелкая и злая мысль, одновременно он продолжал слушать Колина Лассела, который теперь объяснял, что им необходимо обсудить некоторые детали, связанные с возможными погодными условиями, и что он прилетает завтра в Нью-Йорк утренним рейсом.

– Приезжайте прямо ко мне, – сказал ему Корт. – У вас есть адрес?

Лассел вновь обратился к вопросам безопасности. Он сказал, что требования Корта поражают владельцев отелей, которые усиленно подчеркивают, что Йоркшир – это не Нью-Йорк или Лос-Анджелес и что преступления там случаются чрезвычайно редко. Их постояльцы, даже американцы, всегда так уверены в собственной безопасности, что не запирают на ночь двери гостиничных номеров.

– Зачем ты так причесалась? – спросил Корт, еще раз прикрыв трубку рукой. – Ты же знаешь, что я этого терпеть не могу. Распусти волосы!

– Сейчас? Но Томас…

– Распусти. Меня не было целый месяц. И не так уж много я прошу. – Он видел, кожей ощущал ее сопротивление. Некоторое время она стояла неподвижно, глядя на дверь, потом неуверенно подняла руки. Длинные волосы были стянуты сзади шелковой лентой. Она медленно развязала ее и стала накручивать на запястье. Щеки, потом все лицо и даже шея залились румянцем, она опустила глаза.

– Томас, Джонатан вот-вот вернется. Они все вернутся.

– Этот новый телохранитель. Сколько ему лет?

– Лет? Я не знаю. Наверное, двадцать пять или двадцать шесть. Он служил у какого-то миллиардера. В агентстве сказали…

– Красивый?

– Томас, при чем тут это? Он выполняет свою работу…

– Он красивый?

– Ну да, можно сказать, красивый. Высокий блондин. В деревенском стиле. Томас, у него есть невеста. Она ждет его в каком-то городишке неподалеку от Форт-Уорс. Он тебе понравится.

– Возможно.

– Томас, пожалуйста, перестань висеть на телефоне. Мне нужно с тобой поговорить.

– О чем?

Он посмотрел на нее в упор. Томас ждал, заранее зная ответ и чувствуя, как сквозь необъяснимую ярость пробивается острое желание.

– О той вырезке из газеты, что ты мне прислал. О мужчине, которого нашли в Глэсьер-парке. Ты говорил, что полиция еще должна все проверить, и… Мне хотелось бы знать – он правда мертв, Томас? Это был действительно Джозеф Кинг?

– Новые замки, – продолжал Лассел, – и смежная комната для телохранителя. А теперь…

Снова послышался отдаленный грохот. Это какое-то атавистическое английское празднество, вспомнил Корт, символическое сожжение чучела. Он потянул носом – кондиционированный, очищенный и увлажненный воздух отеля показался ему удушливым и едким.

– Мы обсудим это завтра, – сказал Корт в трубку. – Сейчас мне надо уходить, Колин.

Он положил трубку и долго смотрел на жену испытующим взглядом.

Теперь ее густые длинные черные волосы были распущены. Одна прядь, по форме напоминавшая знак вопроса, лежала на округлости левой груди. Под этой грудью, невидимая ни для кого, кроме любовника, была маленькая родинка, бархатная выпуклость на шелковистой коже, которую он так часто ласкал. Его камера никогда не показывала этой интимной детали, он суеверно скрывал ее – гримом, освещением, изменением угла съемки, потому что это была его родинка, составлявшая часть его тайного знания о теле Наташи. И эту родинку подробно и сладострастно описывал Кинг. Наташа, которую старались по возможности оберегать от звонков преследователя, этого не знала, как не знала и многого другого. Все то, что Кинг знал о ее теле, могло иметь лишь одно возможное объяснение. И все же это объяснение казалось невозможным, потому что его жене не были знакомы ни голос, ни почерк Кинга – во всяком случае, так она говорила много раз.

– Ты хотела бы, чтобы он умер? – холодно проговорил Корт.

– Том, ради Бога, – она беспомощно всплеснула руками. – К чему задавать этот вопрос? Ты же знаешь ответ. Да, я хочу. Я молюсь о том, чтобы его не стало, и пусть это бесчеловечно, мне все равно.

– Они еще не пришли к окончательному заключению. – Он не сводил с нее упорного взгляда. – Им нужно время.

– Но зачем? Зачем? – Кровь отхлынула от ее лица, кожа приобрела мертвенный оттенок.

– Нужно, и все. Это сложно объяснять. – Он замолчал, и в голове у него зазвучал голос Кинга – насмешливый, полный издевки. Всего одна фраза из бесчисленных записанных на магнитофон разговоров, но Корт вдруг ощутил такую боль, словно кто-то ударил его в пах.

Не сводя глаз с жены, он протянул к ней руку. Сразу же посыпались отговорки: мало времени, скоро вернется Джонатан, ей пора в театр, она хотела просто поговорить…

Корт почти не различал ее слов из-за все усиливавшегося шума в ушах, шума, похожего на треск рвущейся магнитофонной ленты.

– Подойди ко мне, – хрипло приказал он. Она отшатнулась, и он яростно сжал руку в кулак. Теперь он не слышал ничего, кроме глухих ударов собственного сердца.

– Подойди ко мне, – повторил он. – Мы не виделись целый месяц.


Пятница, тринадцатое ноября


8


– На берегу, – сказал Томас Корт.

– Черт побери, – сказала строго одетая, седовласая дама в очках, сидевшая рядом с Кортом и делавшая пометки в сценарии. Ее звали Талия Наг, она была одним из самых старых соратников Корта и походила на типичную библиотекаршу. За целую неделю переговоров с Кортом Колин так и не привык к ее манере выражаться – настолько резко она контрастировала с ее внешностью.

– На берегу, – повторил Корт, не обращая ни малейшего внимания на слабые попытки возражения. – Первый раз он видит героиню на берегу.

– Почему? – спросила Талия Наг.

– Потому что я так хочу, – обаятельно улыбнулся ей Корт.

– Лично я считаю, – ядовито-нежно проговорила Талия, – что Гилберт Маркхем – полный болван, а Элен – фригидная сучка. В общем-то мне решительно наплевать, где они встречаются, но…

Взгляды Марио, главного ассистента Корта, и Колина скрестились. Талия Наг пока отставала от них обоих по количеству произнесенных «но» и теперь быстро набирала очки.

– Они не встречаются, – Корт бросил на нее холодный взгляд. – Я сказал, он ее видит. Она у самой воды, он наверху, на скалах. Он следит за ней. Она только недавно появилась в этих местах, и он не знает, кто она такая. На случай, если ты не заметила – обрати внимание, в этом романе очень много подслушивания и подглядывания.

– Да, а в твоем сценарии еще больше. Ладно, черт с ним, я это переживу, но ты уже четыре раза передумывал. Четыре раза, Томас. Сначала они у тебя встречались на пустоши, и это было… Да, это было снято в 1939 году у Сэма Голдуина.

– Совершенно верно, Талия, – вежливо заметил Томас Корт.

– Потом, – продолжала Талия, – потом ты передумал, и они у тебя стали встречаться в доме Маркхэма, как в самом романе. Обалденная скучища. Потом – я говорю об идее номер три, Томас, мне ведь приходится вести счет всему этому дерьму, – потом ночь, она в доме, в Уайльдфелл-Холле, а этот придурок Маркхэм шастает по саду, пытаясь в окно взглянуть на нее. И вот очередная великая идея. Встреча происходит, видите ли, на каком-то дурацком пляже. Этот пляж мне тоже кое-что напоминает, Томми. Как насчет «Женщины французского лейтенанта»? Самого говенного фильма всех времен и народов. Поэтому, может быть, прежде чем снова переворачивать с ног на голову весь график, я услышу хоть что-нибудь вразумительное? Ты это серьезно насчет пляжа? Ты уверен?

Томас Корт сухо улыбнулся. Колин не мог понять, злится ли Корт на Талию или восхищается ею. В его душе крепло подозрение, что все эти споры между Кортом и Талией были просто небольшой пьесой для двоих, и что и тот, и другая от души наслаждались игрой. Он подозревал даже, что сцена была отрепетирована.

Марио Шварц неожиданно ткнул Колина локтем в бок. Он, видно, был того же мнения, что и Колин, и таким образом выражал ему свою поддержку.

– Талия, график все равно приблизительный, – говорил Корт, – поэтому перестань спорить и просто запиши, что я сказал, ладно?

Талия испустила презрительный вздох и что-то нацарапала в сценарии. Корт с хрустом потянулся.

– Хорошо. Идем дальше. Сцена номер восемь, – сказал он. Колин ждал, пока его режиссер как следует увязнет в построениях по поводу сцены восемь, и тогда можно будет вставить следующее «но», если у него, конечно, хватит на это сил. Когда он удостоверился, что никто не смотрит в его сторону, он осторожно пристроил запястье на краешек стола, а потом миллиметр за миллиметром отодвинул обшлаг, чтобы бросить взгляд на часы.

Было почти шесть вечера. Он сидел за этим длинным столом с восьми утра. Предыдущие встречи с Кортом были ужасны, но эта не шла с ними ни в какое сравнение. Корт начал с сообщения, что Ник Хикс наконец подписал контракт и будет играть главную роль – Гилберта Маркхэма. Ника Хикса Колин ненавидел больше всех людей на свете. Он с отвращением вспоминал последнюю встречу с ним в театральном баре и с ужасом думал, что ему придется провести почти год съемок в теснейшей близости с этим человеком. Ник Хикс обладал безграничным самомнением и непрерывно рассуждал об искусстве.

Не успел он оправиться от этого первого удара, нанесенного Кортом с дьявольской усмешкой, как Талия Наг объявила, что звонит Ник Хикс, он вылетает в Нью-Йорк и просит передать Колину Ласселу, что они очень скоро увидятся. Колин решил, что если в мире есть справедливость, то в этот день ничего худшего произойти уже не может. Оказалось, что он ошибся. Теперь он чувствовал себя совершенно вымотанным, опустошенным, ничтожным и страстно мечтал о сигарете.

Где-то на столе, заставленном ингаляторами, без которых Корт не мог обойтись, погребенный под грудой цветных карточек с какими-то пометками, исковерканный до неузнаваемости, лежал безупречно продуманный план натурных съемок, который он с гордостью привез из Англии. И там же лежал черновой график съемок, составленный им в первые дни пребывания в Нью-Йорке, когда он еще не утратил оптимизма.

Этот аккуратный документ, где все было предусмотрено и рассчитано, теперь переделывали, исправляли, кромсали и дополняли. Уже в первые два дня Корт внес весьма существенные изменения, сегодня же он превзошел сам себя. Он менял места натурных съемок – для пятнадцати основных сцен и десяти менее важных. Функции Талии Наг – помимо пререканий с Кортом и взаимных оскорблений – заключались в фиксировании вносимых им изменений, и каждое из них казалось Колину едва ли не катастрофическим. Исполнители, техника, обслуживающий персонал, транспорт, затраты – все это рушилось, как ряд домино в милю длиной, в котором кто-то толкнул первую фишку. Колин уже давно потерял представление о том, где и когда должна происходить та или иная сцена, у него кружилась голова, и его подташнивало, словно он стоял на скале и смотрел вниз, в пучину отчаяния.

Висконти был еще хуже, говорил он себе. Висконти, этот гений, был истинным мегаломаньяком, но все же он сумел к нему приспособиться. Он работал с раздражительным, стареющим, мелочным Дэвидом Лином над фильмом, который так и не вышел на экран. Он выдержал Лина, Трюффо, корейца, поклонника кун-фу, сумасшедшего Поула, не менее сумасшедшего австралийца, нескольких невменяемых британцев и двоих немцев новой волны. Я могу с этим справиться, угрюмо уговаривал он себя. Он на собственном опыте убедился, что режиссер, обладающий трезвым умом и здравым смыслом, – большая редкость, так что ему ничего не оставалось, кроме как пытаться справиться. Однако справляться было бы гораздо легче, имей он возможность закурить.

– Прошу меня извинить, – пробормотал он, вставая.

Томас Корт все так же продолжал свой монолог, и Талия Наг похлопала его по руке.

– Колин хочет пописать, – громко объявила она.

– Разве Талия вам не показала? До конца коридора, потом направо, потом первая дверь налево. Так вот, Талия, в этой сцене, о которой ты упоминала, – где Гилберт Маркхэм ночью в саду. Я хочу это оставить, только надо ее перенести…

Из груди Колина вырвался сдавленный стон. Он быстро вышел. Сегодня в половине восьмого он должен был увидеться с этой удивительной Линдсей Драммонд. Он пригласил ее на обед, и лишь мысль о предстоящей встрече позволяла ему сохранить остатки рассудка.

Ничего страшного, думал он, продвигаясь по длинному неуютному помещению, где Корт жил и работал. Здесь все оскорбляло искушенный взгляд Колина, все казалось заброшенным и неухоженным, все выглядело так, словно Корт только что сюда въехал или собирался съезжать. Сигарета, и он вернется к жизни, почувствует уверенность, мысленно подбадривал он себя. Он вернется к столу и внесет свой вклад, что, вероятно, всех поразит, потому что за весь день он практически ни разу не открыл рта.

А потом он просто объявит, что ему пора уходить. Остальные могут торчать здесь до полуночи, если пожелают, а он будет сидеть в тихом ресторане, есть вкусную еду и давать советы очаровательной Линдсей. А она будет его внимательно слушать и жалеть, когда он пожалуется ей на этого сумасшедшего Корта.

Всю прошлую неделю он только и делал, что давал ей советы – по поводу ее будущего, новой работы, финансовых трудностей и возможности их устранения путем продажи лондонской квартиры и приобретения чего-нибудь подешевле в пригороде.

Не то чтобы он мог удовлетвориться ролью советчика, но надо же было с чего-то начинать, и он постоянно совершенствовал исполнение. Спокойствие, забота, мудрость, благоразумие – именно эту линию, по его мнению, следовало разрабатывать. Колин знал, что роль не совсем ему подходит – спокойствие давалось ему с трудом, а благоразумие было неестественным состоянием, – но он старался изо всех сил. Опыт Колина в отношении прекрасного пола, гораздо более обширный, чем представляли себе большинство женщин, знакомившихся с ним, подсказывал, что с Линдсей надо обращаться с осторожностью. Она была и сама по себе достаточно странной (это ему в ней нравилось), а кроме того, в данное время, по всей видимости, находилась в стрессовом состоянии. Именно поэтому было особенно важно не торопиться.

Принимая во внимание, какое впечатление могло у нее сложиться от первой встречи с ним в Оксфорде, Колин понимал, что путь предстоит нелегкий, но он весело катил вперед на разумной скорости. Он решил, что сегодня вечером можно будет отпустить тормоз и прибавить газу.

Он дошел до грубой кирпичной стены в дальнем конце помещения. Колин открыл дверь и оказался в темном узком коридоре. Он повернул направо, согласно инструкции, и стал шарить рукой по стене, пытаясь нащупать выключатель. Перед тем как у него над головой вспыхнул омерзительный неоновый свет, он успел пройти еще несколько шагов и вдруг замер как вкопанный.

Когда утром Талия вела его этим коридором, все остальные двери, кроме двери в туалетную комнату, были заперты. Теперь же дверь напротив туалета, явно ведущая в спальню Корта, была распахнута. «Частная жизнь. Неприкосновенно», – произнес в его сознании голос, порожденный воспитанием и всеми устоями класса, к которому принадлежал Колин, но было уже поздно.

Он заглянул в спальню, слабо освещенную мертвенным неоновым светом из коридора и уличным фонарем, свет которого проникал в комнату сквозь зарешеченные окна. В комнате стояла чудовищных размеров кровать, задрапированная покрывалом цвета темной запекшейся крови. Рядом с постелью на столике на колесиках, наводившем на мысль об операционной, стоял старомодный магнитофон – не с кассетами, а с бобинами. Колину уже давно не приходилось видеть таких допотопных приспособлений. По бокам от него громоздились горы пленок. На стене за постелью, увеличенный до таких размеров, что он напоминал алтарь, висел знаменитый черно-белый снимок – Наташа Лоуренс в «Смертельном жаре». Колин уставился на него, не в силах оторвать глаз от разреза, идущего по диагонали и рассекающего тело Наташи от левого плеча с маленьким черным пауком до нежной впадины на правом бедре.

– О Боже, – пробормотал Колин себе под нос, отступая. Нетвердо ступая, он двинулся вперед, намереваясь закрыть дверь и спрятать за ней увиденное. Как только он пересек невидимую линию в дверном проеме, зажегся свет – маленькая красная лампочка над кроватью. Колин нервно поглядывал на нее, потому что она могла оказаться частью системы сигнализации, вроде инфракрасных датчиков, которые его отец установил за огромные деньги в большом зале своего дома. С другой стороны, принимая во внимание профессию Томаса Корта, можно было подумать, что лампочка связана с камерой, которая теперь запечатлевает Колина Лассела, вторгающегося в чужую спальню.

Он покраснел до корней волос. Он будет выглядеть шпионом, да он и чувствовал себя шпионом. Сделай вид, что ошибся, посоветовал внутренний голос. Колин постарался придать лицу беспечное выражение, просвистел какую-то мелодию, захлопнул дверь, бросился через коридор к туалетной комнате, распахнул окно, высунул наружу голову и очень быстро выкурил спасительную сигарету.

Через час, к удивлению Колина, Корту вдруг надоело обсуждение. Он объявил, что хочет навестить сына, и даровал всем свободу. Колина мутило от усталости и тревожного предчувствия, все бесконечные разговоры прошедшего дня крутились у него в голове, словно исполняя ритуальный танец, и он отчетливо слышал звуки тамтама, возвещавшие опасность.

Он, Марио и Талия в полном молчании вошли в мрачноватый лифт. Внизу Марио помахал рукой и вприпрыжку удалился.

Талия, которая, несмотря на свою фамилию, была итало-американкой и выросла в Бронксе, смерила Колина взглядом с головы до ног. Колин покорно снес этот взгляд. Где-то вдали, как всегда в этом городе, завывали сирены полицейских машин, из здания напротив доносились тяжелые глухие удары. Никогда Колин не чувствовал себя более англичанином, которому здесь не место, и никогда еще он не чувствовал себя таким подавленным.

Ему очень хотелось спросить Талию, видела ли она разрезанную пополам картину в спальне Корта, но ему мешало прочно укоренившееся в сознании представление о приличиях. Не было ли у Корта какого-либо особого извращения? Мысль о подобной возможности вызывала у Колина испуг и смятение. Ему хотелось выкрикнуть: «Что все это означает?» Колин шел по коридору рядом с Талией и стонал:

– О Боже, Боже, Боже!

– Ничего страшного, скоро привыкнете, – с неожиданной теплотой ответила Талия.

– Декабрь! – простонал он. – Сейчас декабрь. Он собирается начать меньше чем через месяц! Интересно, он представляет себе, что такое Йоркшир в декабре? А в январе? Или ему все равно? Там дожди. Льет как из ведра почти без перерыва. Или идет снег. Деревни отрезаны от мира…

– Спокойно, спокойно, – повторяла Талия.

– Если мы вообще когда-нибудь начнем! Я не удивлюсь, если он перенесет место действия в Калифорнию. Калифорния? Что я говорю! Почему не Индонезия? Бронте в Эквадоре. А как насчет Замбези? Или пусть все происходит в бассейне Амазонки. Почему нет?

– Да успокойтесь вы наконец, – сказала Талия. – Вы ему нравитесь. Он ценит вас.

– Нравлюсь? Я ему нравлюсь? Да он просто хочет меня раздавить. Он пустил псу под хвост несколько месяцев работы.

– Он всегда так делает. И со всеми.

– Этот негодяй сводит меня с ума. Я сижу здесь двенадцать часов, и что я сделал за все это время? Говорил все время «но». Только «но», и ничего больше.

– Послушайте, – заговорила Талия, когда эхо его негодующих возгласов замерло вдали, – если вы хотите выжить, помните одно. Я работаю с ним десять лет, и я знаю…

– Что же вы такое знаете? – вскричал Колин.

– Что он самый лучший, ясно? – Талия похлопала его по руке. – Невозможный, это да, но лучший из всех.

– Он со мной играет. Я это знаю. Я чувствую.

– Ну и что? – Талия улыбнулась. – Черт возьми, вы ведь тоже можете с ним играть. Привет, Колин. – Она покровительственно помахала ему рукой. – Желаю приятно провести вечер. Увидимся завтра. О-о, чуть не забыла. Он хочет, чтобы завтра мы собрались на час раньше. Будем переделывать концовку. Значит, в семь утра, запомнили?


В номере «Пьера» Линдсей готовилась к обеду с Колином. Она сидела на кровати в бюстгальтере и трусиках, а ее приятельница и помощница Пикси накладывала ей на волосы гель с противным запахом. Пикси прониклась симпатией к Колину, чрезвычайно интересовалась предстоящей встречей и возлагала на нее большие надежды. Она решила, что в честь этого события Линдсей должна полностью преобразиться. Для процесса преображения требовалась горячая ванна, а потом великое множество всевозможных масок, мазей, кремов, духов, спреев. У Линдсей, побывавшей в этот день на шести показах, не было сил ни спорить, ни сопротивляться. Пикси, от природы склонная командовать, в полной мере воспользовалась несвойственной Линдсей пассивностью.

– Сиди спокойно, – говорила она, больно впиваясь зубьями расчески в голову Линдсей. – Не забывай, что я тебя преображаю, и, если ты будешь все время крутиться, у меня ничего не получится.

– Пикси, лучше бы ты от меня отстала. Кому какое дело, как я буду выглядеть? Я пытаюсь прочесть эти проклятые телефонные сообщения, а это не так-то просто, когда с тебя снимают скальп.

– Колину есть дело. А эти сообщения ты уже прочла раз пять. Поверни голову налево, мне нужно посмотреть, что у тебя с затылком.

Линдсей, вздохнув, послушно повернула голову. Она действительно знала все эти сообщения наизусть. Во время ее отсутствия звонили Марков и Джиппи. Теперь они были на Крите. «Вот-вот отправимся прямо в объятия Минотавра», – говорилось в послании. Звонила Джини Ламартин-Хантер, так как до сих пор было неясно, собирается ли к ним Линдсей на День Благодарения. Звонил какой-то печальный человек из офиса Лулу Сабатьер (седьмой раз за неделю). Звонили разные скучные люди по поводу ее работы, звонила даже мать Линдсей и заказала сотни две вещей, которые Линдсей должна была непременно купить в Нью-Йорке.

А Роуленд Макгир не звонил ни разу. Ни разу за всю неделю. Возможно, он раздумал проверять ее интуицию, а возможно, его что-то отвлекло. Все та же интуиция подсказывала Линдсей, что именно его отвлекло. Учитывая прошлые победы Роуленда, можно было предположить, что объект его внимания значительно моложе Линдсей, имеет идеальные размеры и в ближайшем будущем будет отвергнут – такова жизнь и таков Роуленд.

– Не знаю даже, зачем я это делаю, – недовольным тоном проговорила Линдсей.

– Ты просто нервничаешь. Что значит «зачем»? Ты собираешься пообедать с очень красивым и сексуальным мужчиной. Тебе повезло. Расслабься.

– Красивым? Сексуальным? Ты о ком?

– Ты что, слепая? – Пикси мечтательно улыбнулась. – Один взгляд этих голубых глаз, и у меня набухают соски. Он восхитителен, этот Колин!..

– Он приятный, – поправила Линдсей. – Добрый, воспитанный, несколько старомодный…

– В постели это не имеет значения. Он не покажется тебе старомодным, уж поверь мне на слово. Вот так всегда, все самое хорошее достается вам, старухам.

– Да мне даже идти не хочется, – вздохнула Линдсей. – Я хочу остаться здесь, лежать в постели и есть шоколад. Из чего все-таки сделана эта штука для волос? Она пахнет пороком.

– Пахнет она просто волшебно. – Пикси с удовольствием потянула носом. – На самом деле это ямс. Не беспокойся, запах скоро выветрится. Это самое последнее слово, новейшее средство. Экологически чистое, только натуральные ингредиенты, препятствует образованию свободных радикалов.

– Ты хочешь сказать, что у меня есть свободные радикалы в волосах?

– В твоем возрасте, Линдсей, у тебя полно свободных радикалов везде. Смотри правде в глаза.

Линдсей смотрела. Она чувствовала, как по всему ее телу ползают свободные радикалы. Они давно уже перестали заниматься такими мелочами, как цвет лица, морщины, думала Линдсей, теперь они взялись за ее голову и сердце.

– Держи голову вот так. – Пикси придирчиво изучала свое творение. – Да, великолепно! Я попыталась воспроизвести изящество причесок тридцатых годов с легким налетом берлинского ночного клуба. Вспомни прическу Марлен Дитрих. Страсть и изысканность одновременно – вот к какому имиджу я стремилась. И, надеюсь, достигла желаемого.

– Никогда в жизни я не выглядела страстной и никогда не чувствовала себя менее изысканной, чем сейчас. Отпусти меня на минутку, Пикси. Я всем этим сыта по горло. От этой дряни у меня голова кружится, а от этой натирки ноги одеревенели.

– Так и должно быть. Это спрей с экстрактом папайи. Подожди немного, скоро ты почувствуешь, что не идешь, а летишь. Слушай, а ведь у тебя очень хорошая кожа. Ты случайно не проходила курс гормональной терапии?

– Дашь ты мне хоть немного передохнуть или нет? И никакого курса гормональной терапии я не проходила. А до климакса мне еще далеко. Имей в виду! – Я только спросила. Нечего обижаться, ты просто слишком чувствительна.

Пикси показала ей язык и продолжала священнодействовать, а Линдсей еще глубже погрузилась в пучину уныния. До климакса, к счастью, и правда еще довольно далеко, но, с другой стороны, как без устали напоминали ей журналы для женщин, он может подкрасться в любое время, потому что Линдсей, как и прочие представительницы ее пола, всецело зависит от гормонов. Гормоны, биологически активные вещества, свободные радикалы! Господи, в ее теле происходит какая-то грандиозная гражданская война. Пикси, разумеется, верила, что эту войну можно выиграть, но так уж была устроена Пикси. Она верила в тофу, аэробику, мантры, коллагеновые инъекции и чудодейственные кремы по двести долларов за крошечную баночку. Она верила в индустрию красоты, где смешивались наука и знахарство, и еще она верила в магию одежды. В евангелии от Пикси говорилось, что в жизни практически нет проблем, которые нельзя было бы разрешить, походив по магазинам, и что духовного совершенства можно достигнуть, только надев новое платье.

Некогда Линдсей тоже была приверженцем этой религии. Конечно, она никогда не дотягивала до фанатизма Пикси, но она тоже склонялась ниц перед модой и возносила жертвы на ее алтарь. Но теперь она наконец осознала, как глубоко она заблуждалась. Долой ложных богов, думала Линдсей, чувствуя себя очищенной, смиренной и добродетельной.

Пикси отступила, потому что ее работа была закончена, а Линдсей повернулась к зеркалу, чтобы оценить ее творение. Новая прическа, более сложная, чем ее обычная, оказалась удивительно эффектной. Уныние начало рассеиваться.

– Ты знаешь, мне кажется, эта штука с папайей и вправду действует, – сказала Линдсей. – Я чувствую себя помолодевшей и посвежевшей.

– Конечно, я же говорила. Теперь надо тебя во что-то одеть.

Пикси направилась к стенному шкафу и зарылась в нем. Линдсей потянулась, посмотрела на ногти, которые Пикси покрыла каким-то необычным темно-пурпурным, почти черным лаком. Как это ни удивительно, но Пикси считает Колина Лассела красивым, подумала она. Надо будет сегодня к нему присмотреться.

– Скажи мне, Пикси, – сказала она, с симпатией глядя на Пикси, – как ты думаешь, ты когда-нибудь выйдешь замуж?

Пикси недавно исполнился двадцать один год.

– Ни за что, – уверенно ответила та.

– А как же дети? Я думаю, когда-нибудь ты захочешь иметь ребенка.

– Может быть. Но только если я буду достаточно богата. Дети доконали мою мать. Не хочу, чтобы со мной случилось то же самое.

– А как насчет любви, Пикси? Что ты думаешь о любви?

Пикси резко выпрямилась и сложила крестом средний и указательный пальцы, словно отгоняя нечистую силу.

– Любовь – это черная магия, – без колебаний заявила она.

На Линдсей это произвело впечатление. Не то чтобы она полностью соглашалась с Пикси, но что-то в этом заявлении нашло в ней отклик. Пикси, одна из шести детей в малообеспеченной ливерпульской семье, уже прошла большой путь, и Линдсей, которая продвигала ее в первые пять лет, хотела помочь ей продвинуться еще дальше. Поэтому, увольняясь, она настойчиво советовала Максу отдать Пикси ее место, место редактора раздела, посвященного моде. Макс, никогда не обращавший внимания на младших помощников редактора, но приметивший Пикси, потому что ее нельзя было не приметить, глухо простонал:

– У нее же зеленые волосы! Ты с ума сошла – предлагать мне эту перекрашенную пигалицу.

– Не будь смешным. Зеленые волосы у нее были год назад. Теперь она похожа на Сюзи Паркер, супермодель пятьдесят восьмого года. Ты, наверное, ее видел – очень стильные костюмы, маленькая шляпка с вуалью, туфли на высоких каблуках, чулки со стрелками, перчатки и сумочка как у английской королевы-матери.

– Ах, эта? – Макс дрогнул, но потом перешел в наступление. – Она совсем ребенок, – объявил он.

– Ей двадцать один. Редактор отдела моды и должен быть молодым. Возьми ее.

– Я подумаю, – сказал Макс.

Линдсей продолжала кампанию по продвижению Пикси. До отъезда из Лондона она разработала сложный план действий и была уверена, что ей удастся перехитрить Макса. Они с Пикси должны были примерно неделю посвятить просмотру коллекций и еще десять дней съемкам. После Дня Благодарения Линдсей возьмет отпуск, а Пикси вернется в Лондон. Во время отсутствия Линдсей Пикси обрабатывает материал и сдает его в печать, и Макс видит, на что она способна как редактор.

Линдсей держала свои планы в тайне и открыла их Максу прямо перед отъездом. Это был ее последний день в Лондоне, а Макс как раз разбирался с очередным кризисным положением дел.

– Прекрасно, великолепно, – сказал он, когда у него наконец нашлось время ее выслушать. Он улыбнулся сладчайшей кошачьей улыбкой. – Другими словами, Линдсей, я оплачиваю тебе дорогу и счета в далеко не самом скромном отеле в течение трех недель, а ты половину этого времени тратишь на свои изыскания по поводу биографии Шанель, биографии, которая не имеет никакого отношения к нашей газете. Я прав?

Линдсей мысленно выругалась.

– За эту биографию мне пока что ничего не платят, а летать за свой счет мне не по карману. Макс, я буду заниматься этим только в свободное от дел время.

– Нет, не будешь. Ты с головой зароешься в какой-нибудь архив, а Пикси будет заниматься коллекциями и конкурсами. А потом, когда материал будет готов и я его похвалю, ты сообщишь мне, что его делала Пикси, и тогда я уже не смогу отвертеться. – Он вздохнул. – Линдсей, детка, Макиавелли из тебя не выйдет. Я вижу тебя насквозь. И ты совершенно не похожа на других журналистов, которые только и делают, что стараются выторговать побольше для себя.

– Пари держу, что Роуленд тоже не старается.

– Роуленд? – Макс пожал плечами. – Ну, на Роуленде просто написано крупными буквами: «Я честный». Линдсей, дорогая, я тебя очень люблю. И сегодня я в прекрасном настроении. Ладно, считай, что дело сделано.

Он подписал бумагу, утвердив план поездки со скоростью, которая сразу показалась Линдсей подозрительной.

– А как насчет Пикси? – осторожно спросила она.

– Я еще не решил, – уклончиво ответил Макс. – Навожу справки. Мне еще надо обдумать эту идею. Не дави на меня, детка!

Линдсей продолжала строить планы, придумывать новые ходы и наконец, уже в Нью-Йорке, она рассказала о своей идее Пикси.

– Пикси, ты получишь это место, – пообещала она, – если правильно разыграешь свою карту.

Пикси густо покраснела, что было заметно даже под толстым слоем безупречного макияжа в стиле пятьдесят восьмого года, и наконец выложила все начистоту.

Она сказала, что у нее есть свой план блестящей карьеры. К тридцати годам она намеревалась издавать английский «Вог», а сразу вслед за этим – американский. В соответствии с этим планом, через полчаса после того, как Линдсей объявила, что уходит из газеты, Пикси отправилась наверх, в святая святых, то есть в кабинет Макса. Три вымуштрованных секретарши сначала не обратили на нее ни малейшего внимания, а потом дружно велели удалиться. Однако Пикси никуда не удалилась, а просидела перед кабинетом два с половиной часа, пока наконец в восемь вечера Макс не сжалился над ней и не дал ей три с половиной минуты аудиенции.

– Очень похоже на Макса, – задумчиво пробормотала Линдсей, еще не оправившаяся от изумления.

Это было замечательно, продолжала Пикси, потому что ей требовалось не больше двух минут. Войдя в святилище, она сразу заявила Максу, что заслужила повышение, и что если она его не получит, то немедленно уйдет в «Вог», который давно за ней гоняется, а если получит, то она намерена внести в раздел некоторые изменения.

– Изменения? – слабым голосом повторила Линдсей, не веря своим ушам.

Пикси представила Максу список этих изменений, коих насчитывалось пятнадцать. Макс прочитал список, рассмеялся и предложил ей выпить. Они обсудили пятерых детей Макса и личную жизнь Пикси. Пикси решила, что, несмотря на его костюм и произношение, с Максом можно иметь дело. В результате было решено, что, если Линдсей не передумает, место редактора раздела моды займет Пикси.

– Да, и я раскрутила его на пять тысяч, – как бы невзначай добавила Пикси.

– Пять тысяч? Ублюдок! Лживый, двуличный…

– Это было очень легко, Линдсей. Ты могла бы добиться этого в любое время. Ты просто никогда не сражалась на финансовом фронте. Макс – душка, котик…

– Да, с очень острыми когтями. Ты уверена, что он не выцарапает из тебя обратно эти пять тысяч? Он наверняка попытается. Послушай, неужели вы действительно обсуждали даже твое жалованье?

– Конечно, а как же иначе?! Но, разумеется, пока предположительно.

И тут Линдсей, уже несколько оправившаяся от потрясения, разразилась смехом. Она смеялась над самоуверенностью Пикси, над Максовыми замашками завзятого игрока в покер, но больше всего она смеялась над собственной наивностью и тщеславием. Ей не приходило в голову, что она может оказаться заменимой. Она думала, что Макс будет изо всех сил стараться ее удержать, что Пикси никогда не придет в голову рассчитывать на ее место. Прозрев, она вначале сильно расстроилась, потому что оказалось, что ее можно заменить и как жену, и как мать, и, наконец, как редактора. После приступа жалости к себе ее доброжелательность, здравый смысл и природный оптимизм взяли верх. Такие уроки, небольшие репетиции, которые жизнь устраивает для каждого, приносят пользу – начинаешь понимать, что в конечном счете незаменимых людей нет, и главное доказательство тому – смерть.

Теперь, глядя, как Пикси усердно перерывает содержимое платяного шкафа, выбирая наряд для встречи, которая вопреки ее представлению вовсе не была любовным свиданием, Линдсей подумала, что откровения Пикси принесли ей двойную пользу: во-первых, они породили в ней приятное сознание собственной мудрости и терпимости, а во-вторых, теперь она твердо знала, что обратной дороги нет. Возможности менять решения, возможности, которой, как Линдсей теперь понимала, она слишком часто пользовалась, теперь не стало. Это было хорошо – мосты сожжены, и Рубикон перейден. Она почувствовала прилив энергии и вскочила с кровати.

– Вон то красное платье, – твердо сказала она. – Я пойду в красном платье.

У Пикси округлились глаза.

– Из магазина готовой одежды? – только и сказала она.

– А что в нем плохого? Прекрасное платье. Многим нравится. Например, Роуленду Макгиру.

Пикси перевесила красное платье в самый дальний угол шкафа. Она достала черный костюм, белую шелковую блузку, чулки, черные туфли на высоких каблуках и нитку искусственного жемчуга, который при подходящем освещении выглядел как искусственный жемчуг от Шанель.

– Отверни бра в сторону, – приказала она Линдсей. – Мне нужен мягкий свет. Так, прекрасно, сосок чуть обозначен – это для Колина. Не спорь со мной, я лучше знаю. И никогда не ссылайся на Роуленда Макгира, когда речь идет об одежде. Он мне безумно нравится, но он ничего не понимает в том, что делает женщину красивой. Роуленда должно больше интересовать, что у нее под одеждой. – Она улыбнулась. – И конечно, он…

– Да, да, да, – поспешно произнесла Линдсей. Она повернула бра и быстро надела блузку. Она знала, что Пикси вот-вот разразится речью на тему физических совершенств Роуленда Макгира, его выдающихся сексуальных достоинств и любовных похождений. Этот монолог мог иметь то более, то менее приличную форму и обычно тянулся долго и нудно, как поэма Гомера. Линдсей совершенно не нравилось слушать ни о прошлых романах Роуленда, ни о подробностях нынешних. Мнение Линдсей в любом случае оказывалось совершенно бесполезным, потому что, по убеждению Пикси, она подходила к Роуленду с заведомо неверных позиций. Пикси считала, что любой мужчина в присутствии женщины думает только о том, как бы с ней переспать.

Линдсей заткнула уши, чтобы не слышать комментариев Пикси, но это не помогло.

– Так вот, скажи мне честно, – говорила Пикси. – Я права? Вы с Роулендом когда-нибудь…

– Что? – негодующе воскликнула Линдсей. – Конечно, нет. Ради Бога, Пикси…

– Очень жаль, судя по тому, что говорят, это божественно. Хотелось бы знать, правда это или нет. – Она глубоко вздохнула. – Лучший в мире секс! Восемь раз за ночь! Мечта!

– Не будь идиоткой. – Линдсей начала натягивать чулок. – Никто не делает этого восемь раз за ночь. Больше не значит лучше, Пикси. Запомни это.

– Конечно, Линдсей, тебе лучше знать, – самым смиренным тоном ответила Пикси. – Тебе лучше знать… – Глаза у нее сузились. – А ты говоришь мне правду? Ты уверена, что никогда с ним не трахалась? Ни разу? Ты, случаем, не забыла?

– Ни разу. Роуленд – мой коллега. Не могли бы мы сменить тему, и прямо сейчас?

– Хорошо, хорошо. – Вид у Пикси был задумчивый. – Просто… я раз или два замечала, как он смотрит на тебя, и могла бы поклясться, что…

Линдсей надела юбку, жакет и туфли. На это потребовалась минута. За это время ей удалось обрести присутствие духа.

– В чем ты могла бы поклясться? – спросила она наконец.

– Ни в чем. Это я так. Может быть, он просто восхищался твоей работой, хотя у меня сложилось другое впечатление.

– Ерунда, – твердо сказала Линдсей. – Чушь. Романтические бредни. А, кстати, когда это было?

– Давно, еще летом. – Пикси нетерпеливо взмахнула рукой. – Ты тогда была в том кремовом платье.

– Правда? Оно мне всегда нравилось.

– И в другой раз, когда вы с ним прямо с работы должны были идти в театр. Кажется, в сентябре.

– Я помню. Восьмого сентября.

– Он подавал тебе пальто, и я заметила у него на лице такое выражение… – Пикси пожала плечами. – Может, мне просто показалось. Ты, как обычно, пилила его, наверное, поэтому не заметила.

– Я пилила его? – Линдсей недоуменно подняла брови. – Пикси, ты с ума сошла! Я никогда этого не делаю.

– Ты никогда не перестаешь это делать. – Пикси взглянула на нее с жалостью. – Я знаю, что ты не со зла, и он это знает, но у тебя гадкий язык, ты все время обижаешь Роуленда. Очень жаль, потому что у тебя мог бы быть шанс.

Линдсей повернулась к зеркалу и уставилась на свое отражение. Она откусит этот язык, отрежет его. Никогда, никогда больше Роуленд Макгир не услышит от нее резкого ответа, как бы он ее ни провоцировал. Отныне она будет говорить с ним – как друг, разумеется, – нежно и мягко, будет источать на него бальзам своей женственности. Она будет ангелом, обещала она себе, и не только с Роулендом, но и со всеми остальными мужчинами. Может быть, именно резкость и была причиной всех ее проблем? И как удивительно, что Пикси с ее острой чувствительностью считает, что у Линдсей может быть шанс в отношении Роуленда.

Приняв решение измениться и начать практиковаться в мягкости и женственности немедленно – можно прямо сегодня попробовать на Колине, – Линдсей повернулась перед зеркалом. Пикси придирчиво осмотрела ее с головы до ног. Взгляды женщин встретились в зеркале, и обе улыбнулись.

– Ну что ж, должна сказать, ты выглядишь потрясающе. Я неплохо поработала – кожа светится, глаза сияют. Ты совершенно преобразилась. – Пикси искоса взглянула на нее. – Но, по-моему, здесь не только моя заслуга, должна быть еще какая-то причина. Может быть, предвкушение?

– Что? – Линдсей ответила непонимающим взглядом. – Ах, ты имеешь в виду Колина? Ну да, приятно будет спокойно пообедать в каком-нибудь тихом месте.

– Спокойно? – Пикси недоверчиво хмыкнула. – Наверное, он тебе все-таки нравится? Могу понять. Стройный, байронического типа, хорошо сложен, буйные волосы, джинсы на нем сидят потрясающе, хорошо держится.

– До чего же ты наблюдательна, Пикси! Надо будет запомнить все, что ты сейчас сказала.

– И между прочим, довольно предприимчив.

– Предприимчив? – Линдсей энергично помотала головой. – Нет, Пикси, ничего подобного. Он милый, немного ветреный, слегка наивный, не очень уверенный в себе…

– Что ты говоришь? – насмешливо протянула Пикси. – Сначала он узнает, каким рейсом ты летишь, и летит тем же. Потом он убалтывает стюардессу в Хитроу – я сама видела, как он это делает, – и добивается, чтобы вас обоих посадили в первый класс. Я видела тебя с ним в баре. Он пялился на тебя своими голубыми глазами с ангельски-невинным видом. Я вижу этого человека насквозь, Линдсей, и точно знаю, что у него на уме и чего он хочет. – Она захихикала. – И если бы я была на твоем месте, я бы ему это дала. Сегодня же!

Линдсей слушала эту речь молча. С высоты только что обретенной мудрости она с жалостью поглядывала на бедняжку Пикси, которая так узко мыслила.

– Пикси, – сказала она, – ты становишься циничной. Ты отдаешь себе в этом отчет? Когда станешь старше, ты поймешь, что иногда мужчинам и женщинам нравится встречаться и разговаривать. Без всяких задних мыслей, без продолжений в постели.

Пикси презрительно фыркнула. Линдсей почувствовала, что ее характер снова утратил некоторую часть мягкости.

– Черт возьми, Пикси, – начала она и поняла, что язык тоже ее подвел, – знаешь, что мы будем делать после ресторана? Мы поедем туда, где он остановился. И там, Пикси, он меня представит своей тетке, вернее, двоюродной тетке, поскольку она почему-то выразила желание со мной познакомиться. Мне жаль тебя разочаровывать, но ей восемьдесят пять лет, поэтому вряд ли она…

– О-о, он везет тебя к тетке? – Было видно, что Пикси напряженно размышляет. Потом ее лицо озарилось светом. – Тогда, знаешь ли, это серьезно. Это хорошо. Я рада за тебя, Линдсей. Теперь у меня сложилась более определенная картина – это может быть надолго, я имею в виду несколько месяцев, даже больше. Как хорошо, что мы привели тебя в порядок, у тебя впереди великая ночь! Я все вижу как наяву – ты очаровываешь старую леди, она тебя одобряет, а потом старушке пора баиньки. Он как истинный джентльмен привозит тебя обратно в «Пьер», ну а потом – приглушенный свет, чарующая тихая музыка и тому подобное… – Пикси доверительно взяла Линдсей за руку. – Хочешь я дам тебе с собой немного травки? У меня есть запас. Иногда очень помогает, когда надо с кем-то трахнуться в первый раз – снимает напряжение, дает уверенность, что все идет как надо.

После этой фразы мягкость характера окончательно испарилась, и Линдсей возмущенно оттолкнула ее руку.

– Пикси, ты что, совсем спятила? Или, может, оглохла? Сколько раз я должна повторять? Мы просто обедаем, потом едем к его тетке, а потом я возвращаюсь в отель. Одна. Если ты не слышишь, читай по губам: я не собираюсь ни с кем трахаться, как ты выражаешься. Ты усвоила?

Пикси была смертельно оскорблена. Она одарила Линдсей возмущенно-недоверчивым взглядом, отпустила несколько едких замечаний относительно женщин, которые носятся со своей псевдодобродетелью, и решительно направилась к двери.

– Бедный Колин, – сказала она на прощание. – Линдсей, это низко и подло с твоей стороны. Я в тебе разочаровалась. – Она открыла дверь. – Знаешь, как я называю подобное поведение?

– Лучше не говори, – взмолилась Линдсей.

– Я называю его чертовски аморальным, – возвестила Пикси и ушла, гордо хлопнув дверью.


Линдсей очень удивилась, когда поняла, что именно понимает Колин под «тихим ресторанчиком». Ресторан находился на Пятьдесят пятой Восточной улице, был очень знаменит и роскошен. Поняв, что именно он является местом назначения, Линдсей резко остановилась в нескольких метрах от входа под розовым навесом. Она уже собиралась сказать, что выбор Колина слишком экстравагантен, а посетителей в этом ресторане обдирают как липку, но вспомнила о своем решении избегать резких высказываний.

– Колин, вам не кажется, что здесь может оказаться не совсем подходящая обстановка? – сказала она.

Колин озадаченно взглянул на нее, не понимая, что она имеет в виду.

– Да нет, это очень приятное место, – наконец ответил он. – Я уверен, вам понравится. Здесь прекрасная кухня и карта вин в милю длиной. Метрдотель очень симпатичный. Его зовут Фабиан, и он за нами присмотрит.

Линдсей так и подмывало возразить, что к метрдотелям в нью-йоркских ресторанах такого класса применимы какие угодно определения – высокомерный, грубый, заносчивый, – но только не симпатичный. Прежняя Линдсей так бы и сказала, но новая Линдсей лишь издала нечленораздельное восклицание.

Вопреки ожиданиям и страхам Линдсей, столик, за который их посадили, оказался одним из лучших, и какой-то человек – она не сразу поняла, кто это, – человек с приятным глубоким голосом и несомненным французским акцентом произнес фразу «ваш обычный столик». Этот обычный столик был расположен в тихом, уютном углу. На белоснежной льняной скатерти стояли свечи и со вкусом подобранные цветы. Официант под присмотром доброжелательно улыбающегося седовласого мужчины открывал бутылку шампанского. Ей пришло в голову, что улыбающийся мужчина скорее всего и есть тот самый Фабиан.

– Весьма рекомендую, мистер Лассел, – говорил Фабиан. – Урожая семьдесят шестого. Я помню, вам оно понравилось.

Перед Линдсей появилось меню в кожаном переплете. Открыв его, она заметила, что там значатся три вида икры, омары, приготовленные пятью разными способами, но цены не указаны.

– Bon appetite, – сказал Фабиан, и Линдсей поняла, что этот человек ей очень нравится. Он удалился. Колин произнес гаэльский тост, который, по его словам, он услышал в Шотландии.

Линдсей отпила глоток шампанского, на вкус оно оказалось восхитительным, несравненно лучше, чем все, что ей когда-либо доводилось пробовать. Вспомнив о своем новом имидже, Линдсей сладким голосом спросила Колина, как он провел день.

– Отвратительно. Просто ужасно. Посмотрите, у меня до сих пор трясутся руки. – Он протянул ей руку.

Линдсей взяла его за руку и не обнаружила ничего особенного.

– Все в порядке. Совсем не дрожит. По крайней мере теперь.

– Правда? – В невинных голубых глазах мелькнула искорка смеха. – Это удивительно. Пощупайте пульс.

Линдсей нашла пульс и сосредоточенно нахмурилась.

– Учащенный, – объявила она наконец. – Явно учащенный.

– Я так и думал. Это злой гений во всем виноват.

В своей обычной непринужденной манере Колин стал развивать тему злого гения, а потом переключился на несносный характер Ника Хикса. Он был остроумен, но Линдсей слушала вполуха. В глубине ее сознания шевелились неясные подозрения, и она хотела их проверить. Это было не просто, потому что приходилось следить за тем, что говорил Колин, да еще решать, что выбрать из обширного меню.

Во-первых, в поведении Колина появилось что-то новое, она заметила это, когда он взял ее за руку. Однако, возможно, ее подозрения беспочвенны и навеяны разговором с Пикси. Во-вторых, его костюм. До этого дня она никогда не видела его в костюме, а эта великолепно сшитая тройка, темно-серая в тоненькую, едва различимую полоску, несомненно, относилась к разряду выдающихся произведений. Глядя на нее, становилось ясно, что имеют в виду англичане, когда говорят, что костюм «построен». Итак, костюм, выбор ресторана, прием, который был здесь ему оказан… Подозрения приобретали чудовищные размеры. Линдсей пришло в голову, что Колин Лассел может оказаться очень богат.

Хуже этого ничего не могло быть. Линдсей не любила богатых людей вообще и богатых мужчин в частности. Опыт подсказывал ей, что рано или поздно властность и бесчувственность, неизбежно сопутствующие богатству, вылезают из человека наружу. Почувствовав на себе взгляд Колина, она низко опустила голову, вглядываясь в меню. Мясо или рыба, флирт или дружеский интерес, богатый или обыкновенный?

– Не могу решить, – искренне пробормотала она.

– Ну, на икру здесь можно положиться, если вы, конечно, любите икру, – с дружеским участием посоветовал Колин. – Омар всегда великолепен. Тетя Эмили обожает омаров.

Перед Линдсей забрезжил выход – в обоих смыслах.

– Начну с омара, – сказала она. – Отварной, холодный. Потом, я думаю, морской язык. Прекрасный костюм, Колин. Это в честь тети Эмили?

– Разумеется, нет. Это в вашу честь. Рад, что он вам нравится. Я откопал его в одном лондонском магазинчике. Пожалуй, закажу то же, что и вы.

Коллин дал распоряжения официанту, бесшумно возникшему у его стула. Потом он открыл карту вин, больше похожую на том из собрания сочинений классика, быстро полистал страницы и сделал знак другому официанту, также возникшему будто из воздуха.

– У них есть отличное «Монтраше». Линдсей, вы любите «Монтраше»?

Линдсей, для которой алкоголь был просто алкоголем, чем-то вроде лекарства, предназначенного для успокоения нервов, вспомнила, что вроде бы она как-то раз пила вино с таким названием, и ей очень понравилось.

– Я люблю все совиньоны, – ответила она.

– О-о… – Колин смутился. – Это вообще-то белое бургундское, но если вы предпочитаете…

– Нет-нет, – поспешно проговорила она, – бургундское я тоже люблю. Я все люблю.

Колин улыбнулся.

– Пока мы займемся шампанским. Потом «Монтраше» семьдесят восьмого. К рыбе. – Официант ушел.

Колин взглянул на Линдсей со странным выражением.

– Думаю, лучше оставаться трезвым, – многозначительно сказал он.

– Да, – подтвердила Линдсей, все еще продолжавшая прикидывать, что в действительности мог означать безупречный костюм Колина. – После того ленча в Оксфорде я решила никогда больше не напиваться.

– И я тоже, – согласился Колин.

– Кажется, вас здесь знают?

– Немного. – Он встретил ее взгляд не дрогнув. – Это из-за тети Эмили. Это у нее любимое место.

Линдсей открыла было рот, потом снова закрыла и после короткой паузы произнесла лишь:

– Правда?

Оказалось, что большего и не требовалось. Колин охотно пустился в объяснения.

– Видите ли, она живет неподалеку отсюда. У нее квартира в этом поразительном сооружении, которое в десятом году построил знаменитый Хиллиард Уайт. Мне бы хотелось вам его показать – потому я и подумал, что можно было бы навестить тетю. Это одно из самых необычных зданий в Манхэттене, и оно осталось практически в первозданном виде. Ни одна деталь не изменена. Только «Дакоту» можно считать архитектурным сооружением того же класса, но даже «Дакота» не может с ним соперничать.

Линдсей была рада получить свидетельство действенности мягкой и женственной манеры вести беседу, но она не собиралась дать увлечь себя проблемами архитектуры.

– Но ведь и вы часто здесь бывали? – спросила она.

– Когда я бываю в Нью-Йорке, то всегда сюда заглядываю – с тетей Эмили, разумеется. Она-то ходит сюда уже триста лет. Видите ли, я думаю, ее приучил отец. И она впервые привела меня сюда, когда мне было восемь, так что это уже стало семейной традицией и очень ее бодрит. Понимаете, она чувствует себя все более и более одинокой, хотя, разумеется, никогда в этом не признается. Почти все ее друзья поумирали или уже не выходят из дому, а она все еще полна энергии и неутомима. Истинная дочь своего времени! Надеюсь, она вам понравится. Я ее очень люблю.

Колин говорил так искренне, что у Линдсей потеплело на сердце. Подозрения отчасти рассеялись. Совет присяжных выносит оправдательный приговор, решила она, и действительно, у Колина слишком покладистый характер для богатого человека.

– А эта тетя с материнской стороны или с отцовской? – спросила она. Омар требовал изрядного внимания, и потому она не заметила, что при этом вопросе Колин слегка напрягся.

– С материнской. Моя мать была американкой. – Он замолчал и потом добавил: – Она умерла, когда мне было восемь лет.

– О, Колин, простите меня, я и не знала, – Линдсей с раскаянием взглянула на него и положила ладонь на его руку. К ее удивлению, он покраснел. Он медленно и мучительно заливался краской от воротника своей безупречной рубашки до корней волос, он краснел, как краснели героини в романах прошлого века. Линдсей сочувственно сжала его руку и неуверенно спросила: – Колин, что случилось? Что-то не в порядке?

– Все! – вырвалось у него. – Зачем я все это сделал? Надо было думать. Мне следовало догадаться, что вам здесь не понравится. Я понял это с самого начала, но решил, что все обойдется. А теперь я вижу, что вы стараетесь быть вежливой, но все равно это катастрофа. Зачем я вас тащу знакомиться с тетей? Я просто идиот. Надо было повести вас в ночной клуб или что-то в этом роде.

– Я ненавижу ночные клубы, – вставила Линдсей поспешно.

–…А этот ресторан! Мне надо сходить к психиатру, проверить голову. Вам нужно что-нибудь новое, модное, как, скажем, эти заведения в Сохо. Тысяча столиков, калифорнийская кухня…

– Колин, послушайте…

– Я же знаю эти кабачки, мог бы их обзвонить. Почему я об этом не подумал? И зачем я завожу разговоры об архитектуре? Господи! Я же видел, что вам смертельно скучно, и тогда переключился на тетку. Тетка и злой гений. Можно подумать, вы всю жизнь только и мечтали о них послушать.

– Колин, – Линдсей крепче сжала его руку, и через некоторое время он наконец успокоился.

– Вот так, уже лучше. Теперь выслушайте меня. Я ненавижу эти ресторанчики в Сохо. И везде где бы то ни было. Я терпеть не могу калифорнийскую кухню и нахальных официантов. Мне не нравится, когда люди непрерывно переходят от одного столика к другому и высматривают знаменитостей. А здесь мне нравится. Очень.

– Правда? – Колин недоверчиво взглянул на нее. – Вы это говорите, чтобы меня утешить?

– Нет. Честное слово. Здесь просто замечательно. Такого шампанского я не пила никогда в жизни. Я с нетерпением жду встречи с вашей теткой и мечтаю доесть этого омара. А пока я буду это делать, вы можете говорить об архитектуре, о своей семье и о злом гении – мне ни капельки не скучно. – Она на мгновение заколебалась. – Хотите, я скажу, что меня беспокоило?

– Хочу.

– По правде говоря, меня беспокоил счет, потому что, как мне кажется, это будет что-то катастрофическое.

– Катастрофическое? – Колин понемногу приходил в нормальное состояние. – Я был к этому готов.

– Вот именно. Это очень мило с вашей стороны, но в этом не было необходимости.

– Мило? – Колин нахмурился.

– Я имею в виду, что вы проявили необыкновенную галантность. Но вы же не миллионер, и поэтому…

– Увы, нет. – Колин улыбнулся. – Но, знаете ли, Томас Корт довольно щедр. Вот я и решил, что ничего страшного не случится, если я раз в жизни гульну на всю катушку.

Он сказал это с таким простодушием, с такой подкупающей улыбкой, что Линдсей устыдилась своих подозрений. Ее лицо просветлело, она облегченно вздохнула.

– Я очень рада, что вы не миллионер. Ненавижу богачей, они мешают жить нормальным людям. Вы согласны?

– Согласен, – кивнул Колин после минутной паузы. – Давайте выпьем еще шампанского.

– Но все же, – продолжала Линдсей, – вы вели себя неразумно. Обещайте, что вы позволите мне заплатить половину, хорошо?

Колин колебался. Некоторое время он смотрел на Линдсей с непонятным выражением. Линдсей подумала, что он выглядит так, словно кто-то подкрался сзади и нанес из-за спины неожиданный удар. Потом на его лице появилась улыбка. Брови, которым Катя присвоила эпитет «мефистофельские», приподнялись и изогнулись, голубые глаза засветились теплом. Катя была права, мелькнуло в голове у Линдсей, и Пикси тоже: Колин Лассел не только красив, но и очень привлекателен. Ее не тянуло к нему, но теперь она понимала, что могли видеть в нем другие женщины.

– Люблю независимых женщин, – сказал он. – Теперь вы можете доесть омара, но сначала вам придется убрать руку.

Линдсей, совершенно забывшая о том, что держит его за руку, отпустила ее и принялась за омара. Она размышляла о характере Колина, который, ей казалось, она теперь понимала. Он истинный англичанин, думала она, и в этом ключ к его характеру. Он англичанин, мягкий, добрый, возможно, не настолько неопытный в отношении женщин, как она решила вначале, но трогательно чувствительный и неспособный на обман и предательство. Она начинала понимать, что связывало его с Роулендом: оба были склонны к иронии. Колин, наверное, был немного моложе Роуленда, говорить с ним ей было несравненно легче, чем с Роулендом. Она решила, что должна все время помнить о его уязвимости и щадить его. Своей неуверенностью в себе он напоминал ей Тома. Его хочется защитить, оберегать, подумала она и, подняв глаза, одарила Колина теплой, почти материнской улыбкой. А Колин, заметив свет этой улыбки, испытал острое разочарование, но поскольку он и вправду был истинным англичанином с безупречными манерами, ничем его не выдал.

Он напомнил себе, что только что довольно удачно преодолел крутой поворот. Теперь они снова были на прямой дороге. Прибавь газу, посоветовал он себе и похлопал по карману пиджака, в котором лежал некий конверт.

Когда лучше всего его вручить? Перед уходом? Может быть, за кофе? Или когда он будет провожать Линдсей обратно в отель? Он решил положиться на обстоятельства. А пока, думал он, надо вести себя очень осторожно. Линдсей замечает детали, предательские детали вроде костюмов.

Когда Линдсей отвернулась, он под прикрытием скатерти снял с руки золотые часы от «Патек Филипа», потому что вряд ли можно было заявить, что он и их откопал в одном магазинчике. Он сунул часы в карман и сразу ощутил себя в большей безопасности.

– Итак, – сказала Линдсей, улыбаясь самой чарующей и женственной улыбкой, – расскажите мне о доме, где живет ваша тетя.

От этой улыбки у Колина закружилась голова, хотя он почти не пил.

– Он называется «Конрад», – начал он, – и это очень странное, я бы даже сказал, зловещее место.


9


Тем же вечером, оставшись один в своих мрачных апартаментах, Корт тоже вел разговор о «Конраде», и этот диалог был страстным и напряженным, несмотря на то, что происходил лишь в его сознании. Он начался сразу после того, как ушли Марио, Талия и Колин.

Как только за ними закрылась дверь, в его сознание потоком хлынула какофония возражений, упреков, жалоб, невнятных утверждений и необоснованных обвинений. Корт неподвижно стоял в темной комнате в стороне от лампы, освещавшей его рабочий стол, не пытаясь сопротивляться хаосу, объявшему разум. Он давно привык к этому наваждению: каждый раз, когда он прекращал работу – процесс, требовавший всей его энергии и силы воли, – он чувствовал себя обессиленным и опустошенным, а в сознании возникало нечто вроде энергетического вакуума, куда могло устремиться все, что угодно.

На этот раз – «Конрад». Корт застыл в ожидании, стараясь дышать как можно ровнее. Он знал, что через некоторое время какофония утихнет, а хаос обретет более упорядоченную форму. Он зафиксировал взгляд на одном из предметов – каком, не имело значения, – в данном случае это был оконный переплет. Рейки восьми футов в высоту и, по крайней мере, шестифутовой толщины встречались, образуя крест, что казалось ему не символичным, а просто немного забавным, поскольку он был неверующим. Он смотрел на этот крест, отмечая про себя, что на улице слышны возбужденные голоса. Этот англичанин-менеджер явно дал волю своим чувствам, но он с равным успехом мог бы выражать свой протест на языке урду. Корту было все равно, он даже не прислушивался к его словам.

Через некоторое время, когда голос Лассела смолк и настала тишина, диалог с женой, который он мысленно продолжал вести, стал более спокойным, ее возражения слышались все реже и наконец совсем стихли, теперь Корт слышал только собственный голос. «Зачем? – говорил он. – Зачем тебе нужен этот «Конрад»?»

Он сразу почувствовал прилив сил и сказал себе, что приступ помрачения, кажется, прошел. Остались лишь многочисленные «зачем» и «почему», эти давно знакомые демоны, постоянно мучившие его. Во всяком случае, теперь можно было пошевелиться, снова обратиться к реальности, хотя он отдавал себе отчет в том, что, кроме работы, в его жизни нет ничего по-настоящему реального. Он поднял одну из картонных коробок, загромождавших комнату, и поставил ее в круг света на черный рабочий стол.

Он больше не взглянул на кучу цветных снимков, в беспорядке разбросанных по столу, не собираясь ни просматривать их, ни приводить в порядок. Каждый день, приступая к работе – здесь ли, в студии ли, – он точно знал, какой конкретной цели собирается достигнуть и сколько душевных сил, воли и энергии потребуется на ее достижение. Стремясь к этой точке, он останавливался на полуслове, на полукадре, а тех, кто с ним работал, он тащил за собой, не гнушаясь никакими средствами. Он злился, раздражался, запугивал, оскорблял, льстил или очаровывал – все, что угодно, лишь бы достигнуть пункта назначения.

Он открыл крышку коробки, сдвинул все, относившееся к съемкам, на край стола. В течение всего дня эти бумаги обладали магической силой, ибо были сырьем, необходимым для его искусства, столь же ценным, как и пленка, камера, актеры и свет. Теперь они не имели над ним никакой власти и вновь должны были обрести ее завтра в семь утра.

Из коробки он вынул материалы, собранные для него специалистами. Там было все, что касалось «Конрада»: старые журналы по архитектуре, пачки фотографий, старых и новых, фотокопии оригинальных планов здания, более полувека хранившиеся в архивах. Корт выложил все это на стол и уже не в первый раз стал внимательно изучать.

Он рассматривал казавшийся ему гротескным фасад с его барочными излишествами и готическими башенками, придававшими зданию таинственный вид. Ему не нравился зияющий зев входа, окна, похожие на бойницы, прорезавшие башенки, пунктирной линией подчеркивавшие линию кровли и угрожающе устремленные на зрителя, как бесчисленное множество голодных глаз.

Его жена мечтала купить квартиру номер три, расположенную в северной части здания и выходящую окнами на Центральный парк. Она уже несколько раз смотрела ее и каждый раз упорно отказывалась брать его с собой.

– Томас, – говорила она, – ты ведь не хочешь, чтобы я там жила, и не веришь, что меня туда пустят. Так в чем же дело?

Тогда он обращался к этим материалам. Сейчас он изучал планы, созданные архитектором Хиллиардом Уайтом восемьдесят лет назад. По плану он мог понять, как расположены комнаты в квартире три, мог оценить их размеры, а фотографии и описания в журналах и книгах давали представление об интерьере. Он почти воочию видел анфиладу больших комнат, двери из которых вели в другие комнаты. Квартира была огромной, и только теперь он понял, что она к тому же двухуровневая. В аттике – на втором этаже, вход на который было не так-то просто отыскать, – располагались спальни, и в одной из них собиралась спать его жена. Уже состоялась ее последняя встреча с правлением «Конрада», а завтра утром должна была решиться ее судьба.

Предположим, что вопреки всем расчетам они ответят «да», думал Корт. И как тогда попасть на второй этаж, в ее спальню?

Он склонился над планом. Неспециалисту было довольно трудно его расшифровать, но все же Корт нашел лестницу. Там была лестница, но где она начинается?

Он понял, что план не дает полного представления о действительности. Это было все равно что смотреть в ярко освещенную комнату с улицы: когда все ее тайны уже готовы предстать взору соглядатая, кто-то подходит к окну и задергивает портьеру.

Вдруг его охватил гнев, руки задрожали. Яростным движением он смахнул на пол бумаги, и тут же в голове снова воцарился хаос, и два голоса снова вступили в бесконечный спор. «Это так мучает меня, Томас, так мучает», – жаловалась жена, и тогда он закричал на нее, заставил умолкнуть.

Он доказал ей, что с самого начала ее план был чистым безумием. Почему она продолжает эти унизительные процедуры, к которым ее принуждает правление, почему они проверяют ее финансовые дела, копаются в подробностях личной жизни? Зачем она наняла за огромную сумму биржевого маклера, а потом обратилась в одну из самых дорогих манхэттенских адвокатских контор? Все эти деньги и усилия пойдут псу под хвост, кричал он, обрушивая поток упреков на ее склоненную голову. Ни деньги, ни адвокаты не помогут ей проникнуть в «Конрад», а если этот маклер – человек по имени Жюль Маккехни – утверждает обратное, то он просто пользуется ее идиотской доверчивостью. Неужели она этого не видит?

Он напомнил ей, что «Конрад» – кооператив и его правление само решает, кого принимать, а кому отказывать. Уже несколько десятков лет это правление действует в обход всех законов, особенно законов, касающихся дискриминации по расовым признакам, цвету кожи и полу. «Конрад» – это крепость, и ее подъемные мосты не опускаются ни для актрис, ни для разведенных женщин, ни для нуворишей. Неужели ни она сама, ни ее брокеры не удосужились проверить: ни один представитель актерской профессии, не говоря уж о кинозвездах, никогда не жил в «Конраде», хотя очень многие этого хотели. И за двадцать пять лет в этом доме не вырос ни один ребенок.

Там обитали пожилые богатые англосаксы, принадлежавшие к протестантской церкви. Они верили в социальное деление, потому что сами они и все, с кем они не брезговали иметь дело, принадлежали к высшему классу. Они верили в деньги, при условии, что они получены в наследство, что очищало их от скверны, и они верили в Бога епископальной церкви, хотя не следовали ни одному из его учений. Они несут в себе зло, негодовал Корт, и это здание насыщено злом, и я не позволю, чтобы там жил мой сын!

– Наш сын, – мягко поправил его голос жены. – Я хочу там жить, Томас. И у меня другие представления о жизни, чем у тебя. Там я буду чувствовать себя в безопасности. Это не имеет к тебе никакого отношения, это мой выбор. Это моя жизнь.

Этот ответ, который всегда приводил его в ярость, ровным счетом ничего не объяснял. Наташе было от природы свойственно нежелание объяснять себя и свои поступки, и иногда ему казалось, что именно невозможность понять жену и привязывает его к ней.

В порыве злобы на нее и на себя он выскочил из дому в одном пиджаке, забыв о холоде. У него была машина с хорошим надежным шофером, но он не любил, когда кому-нибудь становилось известно о его перемещениях, точно так же, как не любил, когда кто-то знал, о чем он думает. Поэтому он остановил такси, подумав, что надо было бы вернуться домой за пальто, но так и не сделав этого. Разумеется, он опасался холода – как и пыли, дыма, пыльцы и тысячи других невидимых частиц, летающих в воздухе. Это было неизбежным следствием его болезни, из-за которой он временами ненавидел самого себя. Сначала он велел шоферу ехать в «Карлейл», где его ждал сын, но потом он передумал, поняв, что ему нужно что-то другое, и поехал в театр, где сейчас его жена выходила на сцену в ночном представлении «Эстеллы».


Почему? Этот вопрос преследовал его всю дорогу, пока автомобиль мчался по шумным людным улицам до Таймс-сквер, и уже потом, когда он стоял возле театра и смотрел на подсвеченную афишу на фасаде, где гигантские буквы складывались в имя его жены.

Почему она собирается поселиться там и исключить его из своей жизни, если она все еще любит его и, так же как и он, нуждается в поддержке и утешении? Почему она так стремится работать с ним и не хочет с ним жить? Вызвано ли это решение вечным страхом перед Джозефом Кингом или есть другая, тайная причина? Он оглянулся через плечо, потому что, как это часто бывало, у него возникло ощущение, что кто-то за ним следит. Никого не обнаружив, он повернул за угол и через служебный вход вошел в театр с привычным чувством, что, может быть, найдет здесь ответ на свои вопросы.

Он дошел до двери в Наташину уборную, где ему преградили дорогу – сначала странное, не то бесполое, не то двуполое существо, которое Наташа выбрала в качестве своего костюмера, а потом один из ее телохранителей, вернее, любимый телохранитель-техасец.

Корт был высоким человеком, но техасец глядел на него сверху вниз. Корт холодно рассматривал этого красивого, прекрасно сложенного блондина, похожего на ребенка-переростка, и думал, может ли тот оказаться более интеллектуальным, чем предполагает его внешность.

– Не думаю, что вы сможете защитить мою жену, если она будет находиться на сцене, а вы здесь.

– Согласен, но так хочет мисс Лоуренс.

– Передайте, пожалуйста, моей жене, что мне нужно с ней поговорить. Сейчас я собираюсь навестить сына и буду ждать ее там.

На лице молодого человека отразилось сомнение.

– Боюсь, что после представления она поедет не в отель. Она обедает со своим маклером по фамилии Маккехни.

– Ах, да, она мне говорила. В таком случае скажите, что я позвоню ей завтра утром.

– Я передам. – Он замолчал, и его голубые глаза, невинные, как небо в деревне, задержались на лице Корта. – Чем еще могу быть вам полезен, мистер Корт?

– Спасибо, мне больше ничего не нужно.

По лабиринту коридоров, через бесчисленные двери он дошел до каменной лестницы и пролет за пролетом стал взбираться наверх. На одной из площадок ему пришлось остановиться, потому что он почувствовал предупреждающее стеснение в груди. Затем он добрался до самого верха, до звуконепроницаемой кабинки со стеклянной передней стенкой, нависавшей над зрительным залом. Отсюда, как из орлиного гнезда, он мог видеть всю сцену. Двое техников, привыкших к его неожиданным визитам, подняли головы, кивнули и снова повернулись к мигающим огонькам панелей компьютеров. Один из них молча протянул ему наушники, и он остался стоять, держа их в руке и наблюдая, как вспыхивают и гаснут бесчисленные зеленые и красные лампочки. У него возникло странное ощущение, что он находится в кабине самолета, что они взлетают, набирают скорость и высоту, и ему казалось, что наконец-то все его вопросы перестанут существовать. Еще миг – и он будет знать все ответы.

Он шагнул вперед к стеклянной стене, на мгновение ощутив головокружение и страх перед открывшейся внизу темной пропастью зрительного зала. Потом далеко-далеко, на другой стороне пропасти, он увидел фигуру Эстеллы, фигуру своей жены.

Он видел, как беззвучно шевелятся ее губы, открывается и закрывается рот, он с нежностью смотрел, как она движется по сцене – прелестная юная девушка в белом платье. Он смаковал ее немоту, потом нехотя надел наушники. В уши ударила волна музыки и с ней голос Эстеллы.

Шла четвертая сцена первого действия, дуэт жестокого ребенка Эстеллы и бедного, униженного и смущенного Пипа. Корт не любил и даже презирал мюзиклы и с пренебрежением относился к создавшим их композиторам. Он советовал Наташе не брать эту роль и сулил ей провал, но ошибся.

Эта музыкальная сцена, одна из наиболее удачных, по всеобщему мнению, ему тоже совсем не нравилась. Он понимал, что партия трудна для исполнения, а в мелодии интригующе переплетаются мажор и минор, но ее горьковатая сладость была ему не по вкусу. И тем не менее он оказался беззащитен перед этой музыкой. Голос жены прорывался к нему в мозг и бил по сердцу, как он ни пытался сопротивляться.

Томас снова почувствовал, как сжимается грудь, услышал собственный сдавленный стон. Он сорвал с себя наушники и выбрался из кабинки. Потом, не глядя под ноги, стал спускаться по каменным ступенькам, а в ушах у него звучал голос жены. На половине лестницы он свернул не в тот проход и едва не заблудился в лабиринте коридоров, снова нашел дорогу, спустился и выбежал на улицу мимо стоявшего у служебного выхода дежурного, который при виде его издал сочувственное восклицание. Он изо всех сил старался успокоить дыхание и побороть возбуждение, которое всегда усиливало приступы. Оказавшись в темном переулке, он благословил темноту, отошел подальше от театра, от любопытных глаз и, задыхаясь, прислонился к стене.

Астматический приступ был сильным и болезненным. Он слушал сирены и рев автомобилей, каждый из которых извергал в воздух яд, наконец достал ингалятор, который всегда носил с собой. Он закинул голову, нажал на крышку и глубоко вдохнул – раз, другой. На третий раз стимулятор адренорецепторов подействовал, дыхание стало успокаиваться, а кулак, сжимавший грудь, разжался.

Он ждал, стараясь дышать спокойно и неглубоко. В театр через служебную дверь вошли две женщины, вышел один мужчина. На него не обращали ни малейшего внимания, возможно, его даже не видели, и Корт, ненавидевший, когда кто-либо становился свидетелем его приступов, был этому рад.

Он проводил глазами ничем не примечательного мужчину, вышедшего из театра и через минуту исчезнувшего за углом. Ему пришло в голову, что этот мужчина вполне может оказаться Джозефом Кингом, как мог им оказаться любой другой человек, встреченный сегодня, вчера, завтра.

Джозеф Кинг мог сидеть за рулем такси, принимать его заказ в ресторане. Он мог работать бок о бок с ним в проявочной или пить вместе с ним шампанское на кинофестивале. Возможно, Кинг когда-то действительно работал с ним или с Наташей. В последнее время подозрение, что он был каким-то образом связан с кинобизнесом, находило подтверждения: становилось ясно, что он так же хорошо знает кино, как жену Томаса Корта.

Кинг был никем и мог быть каждым. Бессонными ночами Джозеф Кинг часто смотрел на него из зеркала. От этого человека, который убивал свою жертву постепенно, каплю за каплей вводя яд в ухо, было невозможно избавиться. Корт считал его невидимым и бессмертным, даже если бы он умер – а Корт чувствовал, что он не умер, – он продолжал бы жить в сознании людей, подвергавшихся его преследованиям. В этом и заключались его особая опасность и особая сила.

Высокий, маленький, темноволосый, белокурый, старый, молодой? Каким он был? За пять лет Корт не нашел ответа ни на один из этих вопросов. Он стоял, прислонившись к стене, и ждал, пока утихнет сердцебиение и можно будет свободно дышать. Когда ему стало лучше, он оттолкнулся от спасительной стены и двинулся по переулку. Дойдя до угла, он отвел глаза, чтобы не видеть имени жены, пылавшего на фасаде театра. Он смотрел на поток транспорта, выискивая в нем свободное такси, которое увезло бы его от этих омерзительных холодных улиц и доставило бы к сыну. Машина за машиной, все с пассажирами. Боль в груди утихла, но тревога его не оставила.

Когда Наташа за несколько месяцев до развода закрыла для него дверь своей спальни, она говорила, что Томас сам дал власть Кингу – своей верой или полуверой в ложь, которую тот произносил и писал. Она еще утверждала, что это наваждение не только отравило их брак и теперь пронизывало собой всю его работу, оно медленно, но верно съедало его здоровье. «Этот человек – твоя смерть», – однажды сказала она.

Корт не считал свое отношение к Кингу наваждением, но даже если и так, он считал, что его можно извинить. Разве не естественно было пытаться проникнуть в тайну человека, осведомленного о каждом движении его жены и сына и постоянно угрожавшего им? Но он признавал, что в наблюдениях Наташи есть доля истины, во всяком случае, в последние пять лет все самые сильные приступы астмы были связаны с действиями или посланиями Кинга.

Тогда для исцеления нужно было лишь одно – забыть о Кинге, выкинуть из головы все, что этот человек говорил или писал, и процесс могло облегчить молчание – а лучше смерть преследователя. Но Томас Корт не был уверен в том, что он хочет исцеления. Какая-то чрезвычайно отзывчивая и чувствительная часть его личности цеплялась за Кинга, хотя он понимал, что тот разрушает его брак и угрожает здоровью. И вот теперь ему не хватало Кинга. Иногда ночью, лежа в постели и прослушивая записи его телефонных монологов, он испытывал раздражение из-за пятимесячного молчания Кинга, чувствовал, что подспудно ждет новую весточку, новое откровение, новое подтверждение его присутствия. Корт начинал скучать и томиться без этого зловещего допинга.

Он не может обойтись без этой темной стороны, подумал он, когда такси наконец подъехало к тротуару и остановилось. Ему было необходимо прислушиваться к невысказанному. Интересно, отстраненно думал он, наблюдая, как такси прибавляет скорость и как бы с облегчением вливается в поток транспорта, должен ли он объяснять все это жене. Необязательно, решил он в следующее мгновение. Весь их брак покоился на двойственности, и сегодня он еще раз получил этому подтверждение, когда голос жены подчинил его своей власти.


– Вот он, «Конрад», – сказал Линдсей Колин Лассел, остановившись под высоким сводом главного входа. – Теперь вы понимаете, что я имел в виду? Монументальное сооружение, не правда ли?

– Да, я поняла, о чем вы говорили. Боже мой, Колин… – Линдсей подняла глаза на нависавший над ними портик. Архитектор, создавший «Конрад», как рассказывал ей Колин за обедом, был странным человеком, братья-близнецы по фамилии Конрад, которые финансировали этот проект, также отличались некоторыми странностями, а у самого здания было странное прошлое. Дом населяли привидения, и наиболее страшным и мстительным из них считали призрак Анны Конрад, незамужней сестры близнецов, которая много лет назад выпрыгнула из окна квартиры, где жила вместе с братьями, и разбилась насмерть. Глядя на фасад здания, Линдсей пыталась угадать роковое окно.

Призрак Анны Конрад являлся нечасто, но каждый раз с трагическими последствиями, как сказал Колин, не вдаваясь в детали. Линдсей хотела было выведать у него подробности, но теперь, когда она увидела здание, поняла, что лучше этого не делать. Она была слишком впечатлительна и знала, что при соответствующей обстановке воображение способно сыграть с ней злую шутку и устроить встречу с этой женщиной – молодой, красивой и, как сказал Колин, душевнобольной.

Линдсей раньше не раз проходила мимо этого здания, но так и не удосужилась как следует его рассмотреть. Теперь, когда она видела его так близко, да еще ночью, оно казалось особенно величественным и угрюмым. Она оглянулась через плечо на темное пятно в сердце Манхэттена – Центральный парк, потом снова перевела взгляд на огромный провал главного входа.

По обе стороны лестницы в несколько рядов стояли колонны коринфского ордена из желтоватого мрамора, навевая мысли об античных храмах. Колонны поддерживали тяжелый, темный фронтон, и даже неискушенный глаз Линдсей определил, что пропорции нарушены – фронтон был слишком велик, и оттого казалось, что колонны вот-вот рухнут под его весом. Это впечатление усиливалось благодаря декоративным деталям, выбранным архитектором. «Орнамент под червоточину» – таким специальным термином определил Колин этот сомнительный декоративный прием. Линдсей же казалось, что камни и в самом деле изъедены миллионами слепых, голодных червей.

Она невольно вздрогнула. При ближайшем рассмотрении становилось ясно, что сердце Хиллиарда Уайта ни в коем случае не было безраздельно отдано классицизму. Хотя вход и навевал мысли о греческом храме, весь фасад в целом представлял собой чудовищное и эклектичное нагромождение разнородных деталей. Одно было украдено у французов, другое у венецианцев, третье у египтян, четвертое у испанцев – невероятное смешение эпох и архитектурных стилей.

– Бог ты мой, что это такое? – выдохнула она, заметив темное каменное лицо, словно растущее из стены.

– Что-то вроде горгульи, – отвечал Колин, дружески погладив отвратительную голову. – На вашем месте я не стал бы особенно присматриваться к деталям. Некоторые из них могут напугать кого угодно.

– Но что у нее во рту? О-о… – Линдсей осеклась и нахмурилась: под одним углом казалось, что горгулья пожирает змею, но под другим это уже была не змея, а нечто другое.

– Давайте войдем, – смутился Колин, поняв, что увидела Линдсей, и потянул ее за руку.

Он провел ее в вестибюль, поздоровался со швейцаром, затем с портье. Портье Линдсей даже не сразу разглядела, таким крошечным он казался, когда сидел за своей конторкой. Они подошли к тяжелой портьере, занимавшей всю стену, и Линдсей вдруг поняла, что хотя она вроде бы и знает, как попала в этот собор – другое слово подобрать было трудно, – но не представляет себе, как из него выйти. Вход должен был быть где-то сзади, на другом конце нефа, но теперь его почему-то не было видно.

– Здесь полным-полно разных хитрых штучек, – пояснил Колин, с удовлетворением отметивший ее реакцию. – Я вас предупреждал. В «Конраде» очень легко заблудиться, если точно не знать дорогу, а чертежи и планы Уайта словно нарочно сделаны таким образом, чтобы вводить людей в заблуждение. Именно поэтому «Конрад» и считают самым надежным убежищем.

Он оглянулся на портье и улыбнулся Линдсей.

– Не волнуйтесь, на самом деле все не так страшно. Вы впечатлительны?

– Очень.

– Держитесь за меня. – Он кивнул портье. – Мы пойдем по главной лестнице, Джанкарло.

Здесь есть лифт, – продолжал Колин, – но мне кажется, лучше подняться пешком. Эмили живет всего-навсего на втором этаже, а эта лестница заслуживает того, чтобы вам ее показать.

Они прошли несколько шагов по холодному мраморному полу, и она увидела впереди широкую дубовую лестницу, покрытую кроваво-красным ковром. Ее освещали лампы, которые держали в поднятой руке бронзовые арапы. Лестница поднималась по спирали этаж за этажом, так что Линдсей видела лестничные пролеты изнутри. Наверху лестница упиралась в обширное пространство под куполом. До купола было по меньшей мере десять этажей, по широким ступенькам могла бы маршировать армия по десять человек в ряд, и все же она испытывала панику. Было очень тихо и тепло, в воздухе веяло каким-то странным ожиданием, словно ступеньки, перила и арапы затаились, чтобы увидеть, что будут делать новые пришельцы.

– Ну и что вы об этом скажете? Правда чудовищно? – Колин с гордостью оглядывался вокруг. – Просто чудовищно. Каждый раз поражает заново.

Толстые витки радиатора рядом с Линдсей издали утробный всхлип, потом удовлетворенно заурчали. По ее спине побежали мурашки.

– Хичкок дорого дал бы за эту лестницу, – пробормотала она.

– Да, не правда ли? – радостно улыбнулся Колин и со вздохом заметил: – Вот только эти арапы… Несколько лет назад были попытки от них избавиться, но тетя Эмили мигом их пресекла.

– Они ей нравятся?

– Боюсь, что нравятся. – Он замялся. – Дело в том, что с определенной точки зрения она права: они действительно оригинальны. А Эмили прожила здесь всю жизнь. Она здесь родилась.

Линдсей, которая уже не испытывала такого острого желания навестить тетю Эмили, почувствовала, что у Колина тоже возникли какие-то сомнения, и мысленно отметила, что, кажется, уже научилась разбираться в его душевных состояниях.

– Я как раз думаю, – тактично начала она, – что уже очень поздно. Мы просидели в ресторане дольше, чем рассчитывали. В конце концов, вашей тете восемьдесят пять, и…

– О, проблема не в этом. Эмили – типичная сова, и режим у нее очень необычный. Она спит урывками днем, хотя, разумеется, никогда в этом не признается, а иногда вообще невозможно догадаться, спит она или нет. Для Эмили сейчас самое начало вечера. Около полуночи она обычно очень оживляется.

Линдсей теперь еще более отчетливо видела, что он нервничает.

– Но какая-то проблема все-таки есть? – мягко спросила она. – Колин, скажите мне прямо, в чем дело?

– Ну, она немного глуховата…

– И всего-то?

– Временами она может показаться несколько странной, – признался он наконец.

Линдсей пыталась представить себе, что он имеет в виду. С приветом? Эксцентрична? Слегка не в себе? Сумасшедшая на девяносто пять процентов?

– Ну что ж, тогда я очень рада, что вы со мной, – сказала она. – С вами я чувствую себя в полной безопасности.

Едва закончив фразу, она вдруг осознала, что это правда. По неизвестным причинам присутствие Колина действительно придавало ей уверенности. Колин тоже сразу успокоился и повеселел. Что было тому виной – комплимент или прикосновение, – неизвестно.

– Нет, вы не подумайте, она не сумасшедшая, – объяснял он, – а действительно немного странная. Обожает шокировать людей. Я должен предупредить вас заранее.

И Линдсей устремилась навстречу загадочной тетке Колина. Дверь им открыла пожилая горничная, которая, шурша юбкой, проводила их в огромную полутемную гостиную.

Старая, очень старая женщина с морщинистым лицом и властными манерами протянула ей руку. Линдсей с интересом взглянула ей в лицо и как можно любезнее произнесла:

– Счастлива познакомиться с вами, мисс.


– Вы опоздали, – услышал Томас Корт, войдя в уютный номер своей жены. Он прошел мимо Анжелики, не здороваясь и не удостоив ее взглядом. Корт часто бывал невежлив, даже груб, и она к этому привыкла.

– Я говорил с телохранителем, – на ходу бросил он.

– С каким телохранителем?

– В театре, – раздраженно буркнул Корт. – Как его там? Джон, Джек…

– Джек. – Анжелика взглянула на него с презрительной насмешкой. – И поэтому вы опоздали больше чем на час? То есть вы хотите сказать, что целый час разговаривали с телохранителем? Джонатан ждал вас.

– Меня задержали, говорю же вам!

– Его спать не уложишь, пока он не поговорит с вами. – Она замолчала. Корт, который за все это время ни разу на Анжелику не посмотрел, повернулся к ней спиной. – Мария специально осталась с ним посидеть. Они смотрят новые книги про животных. Он так хотел их вам показать.

– Кто такая Мария? – перебил ее Корт.

Анжелика снова вздохнула.

– Вы ее видели на прошлой неделе. Мария приходит делать Наташе массаж перед спектаклем. Она занимается ароматерапией. Темные волосы, очки. Она приятная девушка, и Джонатан к ней очень привязался.

– Хорошо бы от нее как-нибудь избавиться. Здесь и так постоянно крутится слишком много женщин.

Анжелика, не в первый раз слышавшая подобные замечания, не ответила. Она вышла из комнаты, и Корт услышал в отдалении женские голоса. Ароматерапевт, преподавательница пения, две секретарши, специалистка по йоге, обучавшая Наташу приемам релаксации, личный тренер, тоже женщина, – по представлению Корта, Наташа все время проводила в окружении помощниц и приспешниц женского пола, и ему было отвратительно их благоговейное жужжание, добросовестность, с которой они обустраивали улей, обхаживали матку, кормили, защищали и чистили ее. Он считал это нездоровым. У Наташи всегда была склонность окружать себя жрицами, а после развода эта склонность усилилась, и он часто говорил ей об этом.

– Добрый вечер, – услышал он женский голос. Он обернулся. Рядом с Анжеликой он увидел эту самую Марию, надевавшую пальто. Как большинство Наташиных жриц, она была некрасива – толстая, с волосами неопределенного цвета, собранными в пучок, в идиотских очках с толстыми линзами. Он отметил, что Мария явно смущена его присутствием. Она бросила растерянный взгляд на Анжелику, застенчиво ему улыбнулась, причем улыбка удивительным образом изменила ее лицо и сделала его почти привлекательным.

– Ваш сын еще не спит, – сказала она. – Он замечательный мальчик. Он так хочет показать вам книгу о китах, мистер Корт. – Она взглянула на Анжелику. – Я решила сегодня обойтись без сказки. Знаете, если у него кошмары… Поэтому мы просто смотрели книги о животных. Он необыкновенно развит для своего возраста… Боже, уже поздно, мне пора идти.

Томас холодно кивнул и через некоторое время услышал за дверью женский смех.

Когда Анжелика, проводив Марию, вернулась, он нервно шагнул к ней навстречу.

– Кошмары? Какие кошмары? Наташа мне ничего об этом не говорила.

– Он иногда просыпается по ночам, – ответила Анжелика, отводя глаза. – Это происходит уже довольно давно.

– Что значит давно?

– Ну, началось в то время, когда вы разводились, потом все прошло. А вот сейчас опять…

– Когда он приезжает ко мне в Монтану, у него никаких кошмаров не бывает. Прошлым летом все было в порядке. Это все из-за того, что он сидит здесь как в тюрьме, а его матери вечно не бывает дома.

– Она должна работать. Но в любом случае это скоро кончится. Она не сегодня-завтра уйдет из «Эстеллы», а потом…

– Ей вообще не следовало браться за эту роль. – Он раздраженно махнул рукой. – Я должен поговорить с ней о Джонатане. Почему мне никто не сообщил, что у него кошмары?

– Наверное, потому, что вы не спрашивали.

Анжелика никогда не скрывала неприязни к Корту. Это была даже не неприязнь, а упорная, непримиримая враждебность, и он платил ей той же монетой. Более всего их отношения походили на отношения двух врагов-противников, равных по силе и за это уважающих друг друга.

В этой схватке, не прекращавшейся с того самого времени, как он женился на Наташе, Томас Корт обладал одним преимуществом: он был мужчиной, мужем со всеми правами мужа. После развода, как они оба сознавали, он это преимущество в значительной степени утратил.

– Вы плохо себя чувствуете? – спросила Анжелика, оглядывая его с головы до пят. Она всегда радовалась малейшему свидетельству его физической неполноценности. – Вы очень бледны и плохо выглядите. У вас был приступ?

– Я чувствую себя совершенно нормально. – Он отвернулся. – Просто в воздухе слишком много пыли, к тому же я устал. Я работаю с самого утра, с половины шестого. Приготовьте мне кофе и принесите в комнату Джонатана.

– Черный?

– Да. Я хочу дождаться Наташу.

– Напрасно. Она вернется очень поздно. После спектакля она обедает с этим маклером, а завтра ей рано вставать. В семь придет тренер. Потом она завтракает с Жюлем Маккехни, а потом…

– Сегодя она с ним обедает, а завтра завтракает? Это так необходимо?

Анжелика пожала плечами.

– Завтра утром будет заседание правления «Конрада», надо обсудить детали. Для Наташи это очень важно, понятно, что она волнуется. Тем более что завтра пятница и тринадцатое число. Не очень-то благоприятный день, верно?

Томас Корт страстно хотел, чтобы этот день оказался действительно неудачным для Наташи. Ему очень хотелось сказать это вслух, хотелось спросить Анжелику, встречается ли Наташа со своим маклером наедине или с ними будут другие люди. При одном лишь упоминании о Жюле Маккехни в ушах Корта звучал голос Джозефа Кинга. В таких ситуациях Кинг, его личный враг, всегда оказывался тут как тут. Но эти вопросы свидетельствовали бы о слабости Корта, а он не хотел давать Анжелике повод для восторгов. Он взглянул на ее грузную фигуру, плоское лицо с жесткими чертами, пронзительные черные глазки и вдруг почувствовал безмерную усталость. Иногда, особенно после изматывающих астматических приступов, у него пропадало желание сражаться.

– Вы еще о чем-то хотите со мной поговорить? – спокойно спросил он.

– Да. Мне надо кое-что выяснить. О Джозефе Кинге. О том, что произошло в Глэсьер-парке. – Она помедлила секунду. – Я знаю, что вы сказали Наташе.

– Ни минуты не сомневался.

– Я хочу знать правду. – Она замолчала, выражение лица смягчилось, в нем уже не было столь явной враждебности. – Я отвечаю за Джонатана. Я единственный человек, который находится с ним рядом днем и ночью. Мне нужно это знать.

– Не стану спорить. Я сам собирался…

– Я ничего не скажу Наташе, но я должна знать.

Их глаза встретились. Корт повернулся к двери.

– Хорошо, – сказал он. – Я все вам объясню после того, как повидаюсь с Джонатаном. Подайте кофе сюда, а не в его комнату, Анжелика. Я пробуду у него недолго.

– Не задерживайтесь. Ему давно пора спать.


– Папа, я хочу тебе показать книгу по летучих мышей, – говорил Джонатан, – и вот эту – про китов. Представляешь, они разговаривают друг с другом, летучие мыши и киты. У них есть специальный язык. Вот смотри…

Корт смотрел на сына с нежностью и печалью.

– Что? Летучие мыши разговаривают с китами? Никогда не знал.

– Да нет же! – Джонатан рассмеялся. – Какой ты глупый, папа. Они разговаривают друг с другом. Летучие мыши с летучими мышами, а киты с китами. Они это так здорово делают! Смотри.

Корт склонился над книгами. Его сыну были присущи трогательный педантизм, тяга к знанию и любовь к фактам. Диаграммы, которые он ему показывал, изображали частотные характеристики эхолокационных сигналов летучих мышей, в другой книге были похожие иллюстрации и информация о коммуникационной системе китов. Джонатан радостно болтал, а Корт тихо сидел, время от времени гладя сына по голове, и ждал, когда наконец эта комната, близость сына успокоят душу, как это обычно бывало.

В потаенном уголке сознания всплывали образы: темные кожистые крылья мелькали в воздухе ночных джунглей, лианы извивались, как удавы, в бархатной тьме возникали орхидеи, похожие на сладострастно приоткрытые рты. «Это меня мучает Томас», – звенел у него в ушах голос жены. Эти слова были произнесены, когда Наташа была на шестом месяце беременности и узнала, что муж продолжает ей изменять. Теперь Корт не мог бы припомнить подробностей той конкретной измены, он никогда их не запоминал. Это могло произойти с женщиной или с мужчиной и быстро закончиться, потому что Корт никогда и ни с кем не вступал в продолжительные отношения. Исключение составляла лишь его жена.

Он рвал эти короткие связи без сожаления, новый сексуальный партнер был для него простым инструментом удовлетворения острой потребности, ничем не отличавшейся от голода или жажды. Жена знала – он часто говорил ей об этом, – что все это ничуть не оскверняет его любви к ней, любви, которая была главной движущей силой его жизни и творчества, оставалась неизменной и была неподвластна времени. Одной из самых поразительных загадок их брака, думал он, мысленно перелистывая страницы своей жизни, было то, что Наташа одновременно была уверена в его любви и сомневалась в ней. Может быть, она, как и он, предпочитала грозу неопределенности безмятежной ясности преданного супружества. Он не знал наверняка, но, когда они были женаты, ему казалось, что в периоды его неверности, кроме боли и муки, она испытывала особое напряжение чувств, оживлявшее их любовь.

– Смотри, папа, – сказал Джонатан, показывая на фотографии в книге о китах. Он начал рассказывать что-то об айсбергах, о Северном Ледовитом океане, в неизмеримые глубины которого они погружаются, и Корт стал понемногу успокаиваться. В его памяти возник образ жены. Он увидел Наташу в первый раз, когда она уже была знаменита. Его же не знал никто. Он послал ей сценарий через общего приятеля, и она согласилась с ним встретиться. Она пришла в маленький офис, который он снимал в центре Лос-Анджелеса. В то самое мгновение, когда она переступила порог его кабинета, он понял, что должно случиться, и она тоже это поняла. Ее красота поразила его, он был к ней не готов, несмотря на то, что много раз видел ее на экране. Ее волосы свободно падали на плечи, на лице не было косметики, и одета она была в простое голубое хлопковое платье, похожее на одеяние мадонны. – Папа, папа! – Джонатан дергал его за рукав. – Ты совсем меня не слушаешь. Я же рассказываю про китов. Они поют друг другу и слышат звуки под водой за много миль. – Он улыбнулся. – Ты сейчас тоже за много-много миль отсюда, я же вижу.

– Прости, дорогой. Я просто немного задумался. Наверное, это от усталости. Я вспоминал, как в первый раз встретил маму и какая она была красивая. – Он посмотрел на часы. – А вообще-то, молодой человек, вам пора ложиться. Ты уже давно должен был спать. Давай-ка я тебя уложу.

Он крепко прижал к себе сына с неизъяснимым чувством, в котором смешивались любовь, боль и страх за него. Джонатан приник к отцу, он казался таким маленьким, легким и хрупким, что у Корта слезы навернулись на глаза. Он уложил сына в постель и, пряча лицо, укрыл его одеялом.

– Скажи-ка мне, – сказал он, сев на край кровати и взяв Джонатана за руку, – что там такое с этими твоими кошмарами? Ты чего-то боишься?

– Немножко. – Джонатан опустил глаза и нервно затеребил край одеяла. – Скоро День Благодарения. Мама говорит, что к тому времени мы уже будем жить в «Конраде».

– Возможно, дорогой. Это еще пока не решено.

– Папа, ты придешь к нам на День Благодарения? Мне ужасно этого хочется.

– Если хочется, дорогой, я непременно приду. Мы с мамой договоримся. Тебе не о чем беспокоиться. – После паузы он продолжал: – И подумай, очень скоро мы все вместе поедем в Англию – на целых три месяца. Я жду этого с нетерпением.

– Я тоже. – Джонатан оживился, потом лицо его снова помрачнело. – Только дело в том…

– В чем, милый?

– Мне совсем не нравится этот дом, папа. Мама говорит, что я привыкну, но он такой противный. У меня там будет большая-пребольшая комната – мама мне уже показывала – с кучей шкафов для игрушек, и мама знает одного художника, который нарисует на стенах всяких животных. Каких я захочу.

– Ну что же, дорогой, это замечательно. – Корт пристально взглянул на сына. У Джонатана было маленькое, очень выразительное личико, на котором так легко читались все его детские страхи и радости. Корт сжал руку сына и добавил: – А ты не знаешь, что это за художник?

– Он работает в театре. Это он рисовал декорации для «Эстеллы». Он сделал эту ужасно противную комнату мисс Хэвишем. – Он задумался и добавил: – Я ненавижу мисс Хэвишем. Мерзкая старая ведьма.

– Ну, ты же знаешь, что ее бояться нечего. Ее просто-напросто играет обыкновенная актриса, а самой мисс Хэвишем не существует, ее придумал писатель.

– Этот художник мне тоже не нравится, – продолжал Джонатан, понизив голос. – Я его один раз видел на репетиции. Он как-то странно на меня посмотрел, а потом я пожал его руку, и она была такая противная и мокрая. А потом он все время смотрел на маму. Она-то не заметила, а я все видел.

Корт ощутил укол беспокойства. Надо будет выяснить имя этого человека, устало подумал он, и проверить его как обычно. Однако словам Джонатана можно было не придавать большого значения, он довольно часто реагировал на окружающих подобным образом. Эта реакция была естественным побочным продуктом всевозможных ограничений, присутствия телохранителей, неизбежных подозрений в адрес любого мужчины, появлявшегося в доме или подходившего к Джонатану на улице. Кинг отнял у его сына свободу, подумал Корт, как он отнял свободу у Наташи и у него самого. Страх Джонатана перед незнакомыми людьми, страх, подогреваемый Наташей и Анжеликой, был не чем иным, как наследством, доставшимся мальчику от родителей.

– Джонатан, на маму всегда все смотрят. – Он изо всех сил старался, чтобы его голос звучал как можно более безмятежно. – Я поговорю с мамой. Если тебе так не нравится этот художник, она его не пригласит. Кроме того, с «Конрадом» может ничего не получиться. Люди, которые им распоряжаются, могут отдать эту квартиру кому-нибудь другому.

– Папа, она такая большая! – Джонатан всплеснул руками. – Там столько комнат. Я подумал, что, может быть, ты тоже сможешь жить вместе с нами. Это было бы так здорово.

От его взгляда и голоса у Корта разрывалось сердце. Он наклонился и поцеловал сына.

– Посмотрим, дорогой. Ты же знаешь, все не так просто. Маме нравится этот город, а для моей астмы он не годится. Я думаю, в конце концов все уладится. А пока просто помни, что я очень люблю тебя и маму. А теперь ложись, я тебе немного почитаю. Какую книжку? Вот эту?


– Мне нужны факты, – сказала Анжелика, наливая ему кофе. – Расскажите мне все, о чем вы умолчали в разговоре с Наташей. – Маленькие черные глазки презрительно сощурились. – Я знаю все ваши фокусы. Вы никогда не говорите прямо, вы опускаете неудобные для вас факты, путаете следы, уводите в сторону. Так вот, со мной это не пройдет. Я слишком много всего этого насмотрелась. И фильмы у вас такие же.

– Не думаю, чтобы вы были способны оценить мои фильмы. Да я, честно говоря, никогда и не помышлял об этом. – Корт взял чашку из рук Анжелики и смерил ее холодным взглядом. – Если вам нужны простые занимательные истории, обратитесь к журналам для женщин.

– Романтика, преступления – вот это мне нравится, – с укором проговорила Анжелика. – Мне нравится настоящая любовь, мне нравится, чтобы тайны открывались и чтобы конец был счастливым.

– Вы меня удивляете. Разве вы не видите, что жизнь совсем не такова? Никакой романтики не существует и конца тоже – ни счастливого, ни какого-либо другого. Вот и в данном случае – боюсь, что эта тайна так и не будет раскрыта, но я предоставлю вам факты, включая и те, что утаил от Наташи, и можете изображать из себя детектива сколько угодно.

Анжелика удовлетворенно хмыкнула и тяжело уселась в кресло, опершись руками о массивные бедра и в упор глядя на Корта.

– Так почему вы не рассказали Наташе всего?

– Потому что я должен ее оберегать. Она и так живет в постоянном напряжении.

– И что?

– И чем больше она волнуется по поводу Кинга, чем больше вероятность того, что он жив, тем сильнее она будет стремиться в «Конрад». А я не хочу, чтобы она там поселилась. Вот все мои хитрости, весьма прозаично, не правда ли?

К его немалому удивлению, Анжелика горячо его поддержала:

– По правде говоря, я тоже этого не хочу. Но говорить ей этого нельзя. Чем больше с ней споришь, тем сильнее она упирается. Я поняла, что надо помалкивать. Глядишь, ее все равно туда не пустят.

– Джонатан боится этого дома. Наташа знает об этом?

– Знает. Она считает, что он скоро привыкнет. – Она помолчала. – Конечно, в «Конраде» безопасно, по-настоящему безопасно. Никто чужой туда не сунется. Поэтому она и выбрала этот дом.

Намек понять было нетрудно. Анжелика даже не пыталась скрыть, что, говоря «чужой», она имеет в виду его.

– Ну, что касается меня, то я пролезу всюду, куда мне захочется пролезть, – спокойно ответил он. – Джонатан – мой сын, и, надеюсь, Наташа об этом помнит. – Он отвернулся в сторону. – Так вы хотите узнать факты или нет?

– Конечно, хочу. Я не совсем поняла из рассказа Наташи, к чему все эти тесты и проверки. Насколько я знаю, они нашли тело…

Она продолжала говорить, а Корт слушал, пытаясь выяснить, до какой степени Наташа посвящает Анжелику в свои дела. Как он и ожидал, оказалось, что свой разговор с мужем Наташа передала ей во всех подробностях. Впрочем, так она поступала всегда. Он вдруг осознал, что его отношения с женой всегда были выставлены на всеобщее обозрение, и его охватил внезапный гнев. При любых затруднениях Наташа всегда бежала к Анжелике, как добрый католик бежит к духовнику. То обстоятельство, что Анжелика была осведомлена обо всех его изменах жене, не вызывало никаких сомнений.

Ему всегда казалось, что его измены не особенно интересовали Анжелику, она относилась к ним, как к чему-то заурядному и неизбежному, чего и следовало ожидать от представителя мужского пола. Он иногда ощущал, что Анжелика не судит, а просто наблюдает, и нет ничего, что было бы способно ее удивить или возмутить. Теперь, глядя, как она без всяких эмоций рассуждает о человеке, погибшем страшной смертью в Глэсьер-парке, рассказывает о внешнем виде трупа, он задавал себе вопрос, сумела ли она подметить и осознать главный и чудовищный парадокс: с появлением Джозефа Кинга в Томасе Корте угасла потребность изменять.

Уловил ли острый ум Анжелики эту связь? Он думал, что да. Анжелика не могла не заметить, что каждый раз после очередного письма или звонка он спешил увести жену наверх, в спальню. Иногда Корту казалось, что Анжелика способна видеть сквозь стены, и тогда она, несомненно, оказывалась свидетелем болезненного, отчаянного взрыва страсти, невозможного без этого допинга.

– Этот Кинг больной человек, – уверенно говорила Анжелика. Ее немигающий взгляд был устремлен в пространство. – Он одержимый. Я представляю себе это так. Он появился в Монтане, потому что знал, что туда отправился Джонатан. И там он вдруг сломался. Тогда он нашел укромное место и прыгнул с обрыва. Быстрое избавление. Я все-таки надеюсь, что умер он не сразу. Я думаю…

Корту часто приходило в голову, что Анжелика не только прекрасно понимает, что происходит, но и просвещает Наташу. В другие минуты он был почти уверен, что жена все понимает сама, без посторонней помощи. Кроме того, он угадывал в ней те же чувства и ощущения, что находил в себе. Он не мог не видеть в ее глазах странного зловещего возбуждения, возбуждения, замаскированного слезами.

«Я больше не могу этого выносить, – говорила она, отбрасывая в сторону очередное письмо Кинга. – Пойдем наверх, Том. Я хочу быть с тобой».

И как только за ними закрывалась дверь, ее лицо искажалось болезненной страстью. Она никогда бы в этом не призналась, но ее тоже подстегивало чувство, которое многие могли бы назвать извращенным или ненормальным.

– Но чего я никак не могу понять, – продолжала Анжелика, – как он может знать все подробности? Откуда он знал, где будете вы? Или Наташа? Уверена, он действовал не по наитию. Должно быть, он следил за вами.

Корт повернулся к Анжелике спиной и встал, опершись руками о стол. Он словно наяву слышал голос жены. «Наверное, он следил, Томас. – Она закрыла дверь спальни и, вся дрожа, повернулась к нему. – Как еще он мог узнать? Он следил за тобой, когда ты был с этим мальчишкой? На автостоянке? Томас, как ты мог это сделать? Как ты можешь заставлять меня так мучиться?.. Что он делал? Тебе лучше, когда это делает мужчина? Он сделал это несколько раз? Сколько времени вы там пробыли? Скажи мне…»

Он сказал и в ответ ощутил вспышку желания, лихорадочного и сдерживаемого, и, когда она ласкала его, ее ласки были изощреннее и смелее, чем ласки того мальчика.

– И еще одно, – говорила Анжелика. – Не представляю, что заставило его остановиться. Я имею в виду, почему он так внезапно сдался? Пять лет он ни на минуту не оставляет ее в покое, а потом вдруг ни с того ни с сего сводит счеты с жизнью?

Корт провел рукой по лицу. Его взгляд блуждал по белой стене, увешанной акварелями, но он не видел их. Эти странные отношения с женой продолжались три из пяти лет, а потом он допустил глупейшую ошибку: он признался ей, что за два с половиной последних года у него не было ни одного сексуального партнера, кроме нее, они были ему не нужны, он не хотел никого, кроме нее, и был ей верен. Она рыдала от радости в его объятиях, а потом дверь ее спальни для него закрылась.

Они разъехались, затем развелись. Уже более двух лет он хранил целомудрие, если не считать редких встреч с женой. Но за все это время он ни разу не прикоснулся ни к кому другому, и, как он вскоре понял, это тоже было ошибкой: когда он сказал об этом жене, здесь, в этой самой комнате, неделю назад, в ее прекрасных глазах появилось выражение глубокого сочувствия и разочарования. Его реакция была обычной – ярость, пронизанная неодолимым вожделением, и он вернулся к себе и лежал один в темноте, слушая магнитофонные записи и находя некоторое облегчение в общении с призраком, нашептывания которого странным образом создавали иллюзию близости с женой.

– Вы все еще храните эти пленки?

Этот прямой вопрос прозвучал так кстати, словно Анжелика все это время читала его мысли и следила за их ходом.

– Вы продолжаете их слушать?

Корт покраснел.

– Нет, – ответил он. – Их почти все забрала полиция. Я их больше не слушаю, это прошло.

– Здорово он подцепил вас на крючок. – В ее голосе звучало злобное торжество, как всегда, когда ей удавалось уличить его в слабости. – Каждую ночь вы слушали эти пленки и перечитывали письма. Я предупреждала вас, что это не доведет до добра.

– Я что-то не помню.

– Все, что он там наговорил, – сплошная ложь. Гнусная ложь. – Прежний бесстрастный тон Анжелики уступил место гневному. – Наташа совсем не такая.

Она умолкла, как бы ожидая подтверждения. Когда его не последовало, она тяжело вздохнула.

– Зато про вас там чистая правда. Где вы были и с кем.

– В некотором отношении правда. – Он повернулся и твердо встретил ее взгляд. – Но Кинг не сказал Наташе ничего больше того, что я говорил ей я сам.

– Да, надо отдать вам должное, вы были с ней откровенны. – Она пристально смотрела ему в глаза. – Но знаете, она все равно не примет вас обратно.

– Тогда мне придется найти способ завоевать ее, – спокойно ответил ей Корт. – Поверьте, я это сделаю, и не думайте, что вы сможете мне помешать.

Последняя фраза все-таки вывела ее из себя. Он увидел, что к ее лицу и шее прилила кровь.

– Она освободилась от вас.

– На вашем месте я не стал бы на это особенно рассчитывать.

– И от Кинга она тоже освободилась. Она может начать новую жизнь. Кинг мертв. Он должен быть мертв. За пять месяцев ни одного письма, ни одного звонка. И это тело, доказательства… – Она повысила голос. – Скажите мне наконец, все это кончено? Он мертв или нет?

Корт ответил ей долгим спокойным взглядом. Осознает ли она, что ее вопрос имеет двойственный смысл? Он думал, что нет. Ей хотелось верить, что Кинг мертв, потому что согласно какому-то первобытному представлению, таившемуся в глубинах ее сознания, она считала, что конец Кинга должен означать и конец Наташиного замужества. Вместе с Кингом она страстно желала устранить из ее будущего и Томаса Корта.

– Есть указания на то, что он погиб, – ответил он. – Именно это я и сказал Наташе. Но я в это не верю. Думаю, он живее любого живого.

– Выжидает время? – Анжелика подалась вперед.

– Совершенно верно.

– Но они нашли тело…

– Все, что они нашли, это тело некоего мужчины, – поправил ее Корт.

Окинув ее пристальным долгим взглядом, Корт пересек комнату, со вздохом опустился в кресло напротив Анжелики и стал рассказывать все по порядку.


– Я не говорил этого Наташе, – начал он, – но я знаю то место в Глэсьер-парке, где нашли тело, и знаю очень хорошо. Я там был первого июля вместе с Джонатаном, он тогда гостил у меня на ранчо. Мы отправились в этот поход в сопровождении телохранителя, потому что так хотела Наташа, и я ей это обещал. Мы выбрали дорогу, которая ведет через горы к озеру Кинтия.

– И там у вас был лагерь, – кивнула Анжелика. – Я знаю со слов Джонатана. Ему там очень понравилось.

– Мы провели там три дня. Это очень красивый уголок парка и довольно уединенный, по этой дороге почти никто не ходит. Даже в разгар сезона там за целый день можно не встретить ни единого человека. – Некоторое время он молчал, перебирая в уме воспоминания о путешествии. – Эти три дня были, может быть, лучшими в моей жизни. Мы много гуляли, ловили рыбу, готовили на костре. Мы спали под звездным небом, нам даже палатка не понадобилась. Это были три дня прекрасной погоды и полного спокойствия, и я этому радовался. Радовался за Джонатана. Он ведь целый год сидит в городе. Мне хотелось показать ему другую Америку, где можно дышать свежим воздухом, где не нужно бояться телефонных звонков, писем и людей.

Потом мы вернулись на ранчо, и только несколько месяцев спустя, когда нашли тело, я узнал, что мы были в Глэсьер-парке не одни. Все это время за нами следили, и кто-то приложил немало усилий, чтобы я об этом узнал. Анжелика, вы знаете, когда обнаружили тело и в каком оно было состоянии?

– В кустах у воды. Прямо под высоченной скалой. Так вы сказали Наташе.

– Да, но я сказал ей не все. Я не сказал, где находится эта скала. Дорога, по которой мы шли, идет прямо над ней. Они нашли тело на берегу озера, всего в двухстах ярдах от нашего лагеря. Тело разбилось о камни и лежало там, пока не разложилось, и я уверен, что это не случайность. Здесь мы были счастливы – я и Джонатан, – и тот, кто следил за нами, видел, что мы счастливы. Поэтому он осквернил это место, чтобы я никогда больше не мог туда вернуться.

– О Иисусе! – Анжелика сделала один из своих загадочных магических жестов. – Значит, он действительно шел за вами!

– Не сомневаюсь! Сейчас вы поймете, почему. Обратите внимание на хронологию. В октябре выпадает снег, парк закрывается на зиму, и перед этим егеря совершают обход. Так что к тому времени, как они нашли тело, оно пролежало около четырех месяцев на жаре. Между прочим, там водятся медведи и другие хищники. Разложение, животные – представьте себе, в каком виде было тело. Единственный способ идентифицировать его – экспертиза по зубам, а это очень непростая процедура. Да и то она возможна, только если им удастся найти, с чем сравнивать. Вот сейчас они занимаются выявлением пропавших людей во всех штатах. Но и эта процедура требует времени, к тому же может ровным счетом ни к чему не привести. А между тем со мной связались вскоре после того, как было найдено тело. Знаете почему? Потому что кто-то позаботился о том, чтобы снабдить его опознавательными знаками. Кто-то хотел убедить полицию, меня и Наташу в том, что это тело Джозефа Кинга.

– Да-да, припоминаю! Там был рюкзак, – возбужденно сказала Анжелика. – Около тела нашли рюкзак, а в нем были…

– В рюкзаке или в том, что осталось от этого рюкзака, было то, что не гниет и не разлагается, то, что может остаться в целости и сохранности и снабдить информацией. Там была пластиковая коробка. Совершенно обычная пластиковая коробка – вроде тех, в каких носят бутерброды. Правда, содержимое этой коробки было несколько необычным.

Наступило молчание. Корт блуждал взглядом по комнате, зная, что должен продолжать рассказ, и в то же время совершенно не желая этого делать. Он всегда понимал, что говорить о Джозефе Кинге – значило наделять его силой. Вот и сейчас он ощущал его присутствие и знал, что Анжелика чувствует нечто подобное. Он видел, каким напряженным стало ее лицо, и знал, что, как и он, она вспоминает многочисленные посылочки, которые они получали от Кинга, – посылочки с многозначительным и неприятным содержимым.

– Скажите мне, – Анжелика, положила свои крупные квадратные ладони на бедра, – там была фотография?

– Да, и фотография тоже. Прежде всего в коробке был охотничий нож – такие можно купить в любом магазине. Нож с узким лезвием, приспособленным для разделки туш. Еще там лежали несколько патронов, хотя никакого огнестрельного оружия вблизи не обнаружили. И для того, чтобы я удостоверился в том, что он следил за нами, там была футболка Джонатана. Он надевал ее в тот день, когда мы разбили лагерь у озера Кинтия. За ночь она куда-то подевалась, и потом мы о ней даже не вспомнили – ведь Джонатан по крайней мере несколько раз снимал ее, когда купался. Мы решили, что он просто где-то ее оставил, но на самом деле это значит, что кто-то побывал в нашем лагере ночью, и этот кто-то хотел, чтобы я это знал. Он хотел, чтобы я понял – он мог убить Джонатана.

– Ублюдок! – Анжелика пылала яростью. – Чертов ублюдок. Как подумаю, что он мог причинить зло мальчику!

– Подождите, Анжелика, это еще не все. В коробке было также разрешение на посещение парка – они выдают их, если вы собираетесь пробыть там несколько дней. Разрешение было выдано на имя Джозефа Кинга в тот самый день, когда мы приехали в парк. В графе «домашний адрес» была указана несуществующая улица в Чикаго. – Корт умолк, а когда он снова заговорил, его голос утратил твердость. – И наконец, там была фотография. Но что самое главное, этот снимок делал я сам – в нашем саду в Калифорнии, когда Джонатан был совсем маленьким.

– Но это невозможно, – ошеломленно проговорила Анжелика.

– Я сделал этот снимок примерно пять лет назад. – Корт безнадежно махнул рукой. – Джонатану было тогда восемнадцать месяцев. Мы с Наташей в то время закончили работу над «Солистом». Вы помните?

– Помню. – Анжелика явно пребывала в смятении. – Но я не понимаю, как он мог ее достать. В то время еще не было ни писем, ни звонков от Кинга.

– Вот именно. Полиция проверяла, я сам проверял, и проверяло агентство. Я точно помню, когда сделал этот снимок – это было за два месяца до его первого звонка. Кроме того, насколько мне известно, у него есть более ранние снимки, и он выжидает время, чтобы их предъявить.

– Но как они могли у него оказаться? Он их украл?

– Нет, добыл более простым способом. Я отдавал эту пленку на проявку в одну из фотолабораторий в Лос-Анджелесе. Они прислали мне и отпечатки, и негативы, но, естественно, любой, кто там работал, мог сделать сколько угодно копий.

Корт вздохнул и поднялся с места.

– Так что теперь полиция устраивает очередную проверку. Выясняет, кто в это время работал в лаборатории и где сейчас эти люди. К пленке могли иметь доступ около тридцати человек, а с тех пор прошло больше пяти лет. Большинство этих людей ушли из фирмы, переехали или вступили в брак, словом, исчезли из виду. Чтобы их разыскать, потребуется несколько месяцев. Но возможно, что и это ни к чему не приведет. Знаете, что он сделал с фотографией?

– Разрезал ее? Как остальные?

– Да. Разрезал на аккуратные квадратики по четверть дюйма. На одном – лицо Наташи, на другом – Джонатана. И оба перечеркнуты крестом. Когда я это увидел…

Он отвернулся, у него перехватило дыхание. Корт словно чувствовал, что сейчас, в эту минуту, Кинг здесь, в этой комнате, и ему остро хотелось распахнуть все двери, заглянуть в шкафы в поисках человека, угрожавшего его сыну.

– Постарайтесь не огорчаться, – неожиданно сочувственно произнесла Анжелика. Обернувшись, он не увидел в ее глазах прежней враждебности. По крайней мере, в любви к Джонатану они были заодно. – Не надо, – повторила она. – Возможно, это и вправду был он. Он сумасшедший, и я всегда считала, что в один прекрасный день он себя убьет. Он спрыгнул с обрыва, но не мог не оставить последней весточки.

– Наташа тоже так думает. – Корт со вздохом снова сел в кресло. – Но я еще не рассказал вам о разрешении.

– О разрешении? Я не понимаю…

– Подумайте, Анжелика. Они ведь выдают эти разрешения не просто так. Если кто-то не возвращается и не отдает разрешение, объявляется тревога, организуется спасательная группа. Но в данном случае такого не было. В День независимости, когда мы с Джонатаном уехали из Глэсьер-парка, человек, назвавшийся Джозефом Кингом, позвонил в контору парка и сказал, что он по рассеянности забыл вернуть разрешение, но что с ним все в порядке и он уже уехал из парка. Как вы думаете, почему он это сделал?

После минутного колебания Анжелика проговорила:

– Чтобы вы знали, что он жив? Мертвые не звонят.

– Отчасти поэтому. Но не только. Он не хотел, чтобы его искали. Не хотел, чтобы труп обнаружили слишком быстро. Чем скорее его нашли бы, тем легче было бы его идентифицировать. А кому-то было нужно, чтобы тело пролежало там четыре месяца.

– Но если он звонил, это должно означать, что он все-таки жив.

– Нет. Это могло означать и то, что звонил некто, назвавшийся Джозефом Кингом. Это мог быть и сам Кинг, и кто-то из его друзей. Подумайте, Анжелика. – Корт в нетерпении вскочил на ноги. – Он хотел, чтобы мы сомневались, пребывали в неопределенности. Вы понимаете?

Повисло тяжелое молчание. Корт видел, что до Анжелики постепенно доходит смысл его слов. Она медленно встала и неуверенно взглянула на него.

– Но если это не его тело, то чье же?

– Я не знаю, и никто этого не знает. Это мог быть просто путешественник или какой-нибудь бродяга.

– Но тогда это значит, что Кинг действительно кого-то убил, а не просто угрожал… О Господи, теперь я понимаю.

– Это вполне вероятно. То же самое думают люди из полиции и из агентства.

– Ублюдок! Сукин сын! – Анжелика побагровела от бессильного гнева. – Он хочет, чтобы мы опять жили в ожидании, как до сих пор? Чтобы мы подпрыгивали от каждого телефонного звонка, устанавливали подслушивающие устройства, проверяли почту, замки… Так вот чем мы должны заниматься – жить с телохранителями, ежеминутно оглядываться через плечо и ждать, когда этот мерзавец воскреснет?

– Да, наверное, эта роль пришлась бы ему по душе. – Корт отвернулся, чтобы Анжелика не могла видеть его искаженного тревогой лица. – Боюсь, именно это нам и предстоит – вечно быть настороже и не терять бдительности.

Внезапно он почувствовал себя полностью обессиленным. Он оглядывал этот скучный номер, где весь последний год жила его жена, и хотел лишь одного – чтобы она наконец появилась. Он уже жалел, что завел этот разговор, хотя он был необходим. И больше всего ему хотелось, чтобы из всех произнесенных Анжеликой слов одно не было произнесено – «воскреснет».

Внезапно Анжелика со свистом втянула в себя воздух, и, обернувшись, он увидел, что она дрожит от переполняющей ее ненависти.

– Я собираюсь разделаться с ним, и на этот раз всерьез. Я скоро вернусь, это не займет много времени.

Она поспешно вышла из комнаты. Корт взглянул на часы, было половина одиннадцатого. Уйти или подождать еще немного? Спектакль только что кончился, и Наташа сейчас едет на встречу с Жюлем Маккехни. Прежде чем она окажется дома, может пройти еще несколько часов.

Он в нерешительности бродил по комнате, пытаясь уловить в ее атмосфере дух женщины, которую он знал и любил. Его уже не в первый раз поражало отсутствие индивидуальности и вкуса в обстановке. Почти все предметы здесь были белыми или кремовыми – бесконечные вариации бесцветности, а картины, висевшие на стенах, совершенно не соответствовали его представлению о хорошем вкусе.

После развода Наташа начала коллекционировать акварели восемнадцатого и девятнадцатого веков, и чем бесцветнее и невыразительнее они были, тем больше ей нравились. Корт разглядывал то, что с большой натяжкой можно было бы назвать морским пейзажем – размытая синева, расплывчатые пятна белого и желтого, несколько чернильных иероглифов, в которых при желании можно было увидеть деревья, птиц или корабли.

На противоположной стене висели несколько картин маслом, написанных матерью Наташи. Прежде он не позволял выставлять их на всеобщее обозрение. Мать Наташи – она уже умерла – принадлежала к поколению, так и не ставшему взрослым. Ее дилетантские полотна отличались большими размерами и яркими тонами. Все это были изображения чудовищных цветов, занимавшие все пространство полотна. Их преувеличенно влажные венчики, пестики и тычинки вызывали недвусмысленно сексуальные ассоциации. Наташа говорила, что эта живопись обладает своеобразной силой и напоминает ей работы Джорджии О'Кифи. Корта, который терпеть не мог эту художницу, хотя признавал за ней явный талант, всегда поражало, как слепа могла быть его жена. В некоторых случаях она демонстрировала поразительную зоркость, в других же не видела или предпочитала не видеть ничего. «Я верну ее, я ее верну», – сказал он жирному цветку, маячившему прямо перед его глазами, и он уже представлял себе, как это можно сделать. Нужно только не торопиться и хорошенько продумать сценарий.

Долее оставаться в этой комнате было невыносимо, ее тишина и пустота угнетали, и все здесь было полно неопределенности, двусмысленности и сомнения. К тому же Корт вдруг уловил неприятный запах чего-то горелого, напоминавший запах паленых волос.

Он не хотел больше ждать, томясь ревностью и придумывая, что она может делать в этот момент. Лучше не знать, когда она появится. Корт вышел в коридор и задержался у дверей комнаты Анжелики. Здесь запах паленого был отчетливее, через открытую дверь Корт видел распятия, изображения святых и прочие религиозные атрибуты, которыми Анжелика заполняла любое помещение, где ей приходилось жить.

– Я прокляла его, – торжественно сказала она, появляясь неожиданно в дверном проеме. – И на этот раз ему не уйти от возмездия. У меня получилось, я это почувствовала. Я почувствовала, что он забился, как рыба, пойманная на крючок.

– Ну, вы проклинали его уже много раз, – холодно возразил Корт, – и без видимого результата.

Он взглянул на пылавшее лицо Анжелики. На висках у нее проступили вены, тяжелое тело излучало жар, как электрическая плита. Он попытался, как уже делал не раз, убедить себя в том, что Анжелика – просто безобразная, толстая, мстительная старая дева, единственная привлекательная черта которой – ее любовь к его сыну. Ей не дана сила, говорил он себе, и его нисколько не впечатляли ее полукатолические-полуязыческие молитвы, проклятия и заклинания.

Она пробормотала еще несколько фраз, как обычно перескакивая с английского на родной сицилийский диалект, полный угрожающих звуков, острых, как бритва, согласных, имен святых и богохульств.

Все ее крупное тело сотрясала дрожь, и Корт в испуге попятился. – Я пригвоздила его, – сказала она, переводя на Корта взгляд блестящих черных глаз. – Он сейчас начнет умирать, медленно, изнутри. Я хочу, чтобы он помучился, а потом добью его. Он связан, он пытался спрятаться, но на этот раз он от меня не уйдет.

Последняя фраза прозвучала как свист. Корт повернулся и, не сказав больше ни слова, быстро вышел. Как только за ним закрылась дверь, у него возникло ощущение, что за ним следят, и Корт решил, что тому виной представление, устроенное Анжеликой. Он никак не мог избавиться от этого ощущения и решил пойти к «Конраду», как он иногда делал вечерами. Он долго стоял на углу, глядя на темные окна квартиры, о которой мечтала его жена, и явственно ощущал, что на него тоже кто-то смотрит.

Корт резко обернулся, вглядываясь в темные тени в парке, но не уловил никакого движения и не услышал ни звука. Он посмотрел на тонкий и бледный серп месяца, плывущий высоко в небе над многоглазыми зданиями, поймал такси и поехал домой.

Ощущение преследования не проходило. Можно было приписать его усталости, голоду, суеверию, разговору с Анжеликой, который еще звучал у него в ушах, но он явственно чувствовал на себе чей-то взгляд, когда выходил из машины и входил в лифт.

Едва открылась дверь лифта, он увидел, что инстинкт, шестое чувство, его не обманывало. Он бросился к своей двери, которая была открыта нараспашку. Замки были взломаны. Он увидел, что в комнате включен свет, по полу разбросаны бумаги, и понял, что тот, кто это сделал, все еще находится здесь, в соседней комнате. Корт сразу узнал этот низкий, ленивый голос с акцентом уроженца Среднего Запада, и этот голос произносил уже знакомые слова. «Под левой грудью, – повторял он, – под левой грудью».

Некоторое время Корт стоял, в ярости стиснув руки, собираясь с силами. Потом, словно в радостном предвкушении встречи со старым другом, которого не видел уже давно, он ворвался в квартиру.


10


– Потомство, – сказала тетя Эмили. Она наклонилась и похлопала Линдсей по колену. Линдсей, которая, как это с ней бывало, на секунду отвлеклась от разговора, задумавшись о чем-то своем, подскочила.

– Один раз она это уже сделала, сделает ли еще раз? – она устремила негодующе-вопросительный взгляд на Колина, и Линдсей на мгновение показалось, что тетя Эмили имеет в виду ее.

– Плодовитость. – Теперь ее взгляд обратился на Линдсей. – Она, безусловно, способна к продолжению рода. Мне кажется, именно это их и беспокоит. Что поделаешь, кучка пожилых людей. Но, может быть, они имеют на это право? Мне хотелось бы знать, что вы об этом думаете, Линдсей. Дайте мне совет.

Линдсей не знала, что она об этом думает. И дать совет также было довольно затруднительно, потому что она не имела ни малейшего представления, о чем идет речь. Она изо всех сил старалась придумать какой-нибудь ни к чему не обязывающий ответ. Последние десять минут Эмили без умолку болтала с Колином, и Линдсей позволила себе расслабиться.

Она оглядывала огромную комнату, набитую всевозможным барахлом. Часть этого барахла была великолепным барахлом, а остальное было просто барахлом. Линдсей гадала, почему Эмили пришло в голову поставить вазу с зелеными страусовыми перьями на старинный письменный стол красного дерева, не принадлежит ли висящий на стене портрет кисти Сарджента и не родственницы ли две поразительно красивые женщины, изображенные на нем, тете Эмили, которая была поразительно некрасива, и наконец, сколько семейных фотографий в серебряных рамочках пылятся на пианино – пятьдесят пять или пятьдесят шесть.

Она также пыталась понять, почему Эмили с первой минуты напомнила ей мисс Хэвишем из диккенсовского романа. Теперь Линдсей видела, что, несмотря на манеру вести беседу в соответствии с ей одной понятной логикой, Эмили на нее совсем не похожа. Тетушка Колина ни в коем случае не была диккенсовской сумасшедшей старой девой – она была высокой худой дамой с гривой седых волос, яркими глазами цвета ириса, а ее безупречный твидовый костюм сидел на ней отлично. На шее у нее висели на тонких кожаных шнурках три пары очков, но она не пользовалась ни одной. Она сидела на огромном диване рядом с Колином, а среди гобеленовых подушек прекрасной работы расположилась маленькая лохматая собачка, а может быть, даже две. В приглушенном свете количество собак было трудно определить, но они или она время от времени фыркали и храпели. Линдсей и Колин пили экологически чистую минеральную воду, а сама Эмили смело поглощала виски со льдом.

Как часто говорил Роуленд Макгир, главным недостатком Линдсей было неумение концентрировать внимание. Она так внимательно разглядывала листья на деревьях в лесу, что не видела, куда ведет лесная дорога. Для беседы с женщиной, подобной Эмили, которая постоянно перескакивала с одного на другое, это свойство было совершенно неприемлемо. Эмили все еще ожидала ответа, и ум Линдсей метался в поисках выхода. Плодовитость? Размножение? Ее взгляд упал на собачку или собачек, и тогда ей пришло в голову, что Эмили может говорить о разведении собак.

– Родословная, конечно, весьма сомнительная. – Эмили, к облегчению Линдсей, снова заговорила. – Кто ее предки? Этого, дорогая, никто не знает. И потом остается вопрос о ее известности. Она слишком знаменита. – Эмили проницательно взглянула на Линдсей. – Как нам на это реагировать, милая? Знаменитость – это хорошо или плохо?

Линдсей подумала, что собаки, конечно же, могут быть знамениты, если они побеждают на конкурсах, выставках или что-нибудь в этом роде. Да, она была почти уверена, что находится на верном пути. Эмили говорит о разведении собак, о родословных, в которых Линдсей не разбиралась и не хотела разбираться, потому что всегда любила только бездомных псов и дворняг. Она подарила Эмили улыбку, надеясь, что той она покажется свидетельством яркого ума, и благоразумно сказала:

– Это как посмотреть.

– А еще деньги. – Эмили помрачнела. – Слишком много денег, дорогая моя, и недавно нажитых или заработанных, что еще хуже. – Она сделала паузу, выжидательно поглядывая на Линдсей. – Откуда взялось то, чем мы владеем? Это деликатный вопрос, и иногда лучше им не задаваться. Однажды я сказала Генри Фоксу: «Как ты думаешь, откуда это взялось?» – Она показала Линдсей костлявую руку, и та увидела на пальце, скрюченном артритом, кольцо с огромным бриллиантом. – И знаете, что ответил Генри? Он сказал: «От Тиффани». – Эмили фыркнула от удовольствия. – Я всегда восхищалась его чувством юмора. Линдсей, дорогая, знаете, однажды мы с Генри Фоксом, по-моему, в 1932 году…

– Еще виски, Эм? – поспешно перебил ее Колин.

– Ты очень галантный молодой человек, Колин. Правда, дорогая? Пожалуй, действительно стоит чуть-чуть наклонить эту бутылочку.

Колин налил ей немного виски. Эмили отвергла лед и предложила вместо этого еще чуть-чуть наклонить бутылочку. Колин проделал это, открыв было рот, но тут же снова его закрыл и сел на свое место с обескураженным видом. Линдсей не заметила в Эмили ни малейших признаков опьянения. Удивительная старуха, решила она.

Однако она подозревала, что в этом, мягко говоря, своеобразии тети Эмили есть своя система. Эмили, несомненно, преследовала какую-то определенную цель, какими бы извилистыми и причудливыми ни казались пути ее достижения.

– Итак, подведем итог, – продолжала Эмили. – Она уже имеет потомство, и в этом отношении вы с ней похожи. Колин говорил мне, что у вас есть сын.

– Да, Том. Сейчас он изучает современную историю в Оксфорде.

– Ах, Оксфорд. Брайдсхед. Очаровательно. Не могу поверить, дорогая, вы так молодо выглядите.

– Я рано вышла замуж, – довольно твердым тоном ответила Линдсей.

– И, как я слышала, рано развелись. И правильно. Если они не годятся, от них нужно избавляться. Разумеется, я сама так и не рискнула выйти замуж и ничуть о том не жалею. Вашему сыну, должно быть, лет восемнадцать?

Линдсей вздохнула. Она решила было представить Тома вундеркиндом, в пятнадцать лет поступившим в университет, но вспомнила, что Колин его видел, и передумала.

– Скоро исполнится двадцать, – честно призналась она.

– Колин в этом возрасте был очарователен, – сказала Эмили, окинув Линдсей оценивающим взглядом. – Невинный, необузданный повеса. Ах, молодость! Правда, он и сейчас очарователен. Надеюсь, дорогая, вы со мной согласны?

– Безусловно.

Теперь, по крайней мере, стало ясно, к чему Эмили ведет разговор, подумала Линдсей, пряча улыбку. Она взглянула на Колина, с мученическим видом закатившего глаза. Эмили подозревала Линдсей в том, что та имеет виды на ее племянника, это было совершенно очевидно. Линдсей хотела сказать, что за прошедшие два десятилетия характер Колина мало изменился, а еще больше ей хотелось сказать, что она вовсе не намеревается подцепить Колина, и поэтому его бдительная двоюродная тетушка может ослабить бдительность.

Обе эти возможности она отвергла: второе было бы признаком невоспитанности, а первое могло бы задеть Колина, а ей не хотелось причинять ему боль. Его лицо теперь выражало глубокое отчаяние. Он бросил на Эмили умоляющий взгляд.

– Мы немного заболтались, Эм, – сказал он. – Я думаю, ты устала и нам пора…

– Чепуха. Наоборот, я только сейчас окончательно проснулась. Я в прекрасной форме. Кроме того, я не закончила, и я хочу узнать, как смотрит на это Линдсей. Так на чем я остановилась? Ах, да… Потомство, происхождение, деньги и, конечно, поклонники. Поклонники, безусловно, представляют очень серьезную проблему, как вы считаете, дорогая?

Поклонники? Окончательно растерявшаяся Линдсей подняла глаза к потолку.

– И наконец, дорогая… Наконец мы подходим к самому важному вопросу. ПОЛ. Пол, дорогая и, конечно, любовь.

Любовь? Линдсей начала понимать, что собаки здесь ни при чем. Колин, который болезненно вспыхнул, услышав слова «пол» и «любовь», теперь смотрел прямо перед собой, словно был уверен, что если как следует сосредоточится, то сможет телепортировать себя куда-нибудь в другое место.

– Боюсь, я не совсем понимаю, – начала Линдсей.

– Дорогая, там есть бывший муж! – выпалила Эмили так, будто это объясняло все. – Весьма странный человек, как докладывают осведомители. Простите за вольность, дорогая, но позволю себе заметить, что, как и вы, она любила неразумно и сделала неправильный выбор. Будет ли она вести себя разумнее в будущем? Можем ли мы рассчитывать, что она подыщет себе пару, которая нас бы устраивала. Увы, нет. Она может вообразить, что влюблена, как обычно делают женщины, и будет неспособна к правильной оценке.

– Эм, ты переходишь все границы, – перебил ее Колин за несколько мгновений до того, как это успела сделать Линдсей. Он, кажется, постепенно приходил в себя и послал тетке воинственный взгляд. – Ты не имеешь права осуждать ее первый брак и рассуждать о будущем.

– Я согласна с Колином, – поддержала его Линдсей. – Тот, кто раз обжегся, становится гораздо осторожнее.

– Вы так думаете? Какая прелестная парочка оптимистов. – Эмили окинула их строгим взглядом. – А я продолжаю сомневаться. Следующий муж? Мы не знаем, каким он будет. А как насчет любовников? Я предвижу массу проблем.

Она оглянулась через плечо, потом уставилась в угол комнаты, как будто проблемы могли появиться оттуда. Мягко тикали часы, Эмили настороженно прислушивалась. Из кучи подушек раздалось низкое угрожающее рычание. Линдсей вдруг вспомнила о призраке Анны Конрад, и по спине у нее побежали мурашки.

– Колин, ты что-нибудь слышал? – Эмили склонила голову набок. Было заметно, что она слегка побледнела.

– Нет, ничего. Возможно, это Фробишер в коридоре.

Колин открыл дверь. Из коридора потянуло холодом, Линдсей поежилась, и Колин закрыл дверь.

– Нет, – сказал он. – Фробишер у себя в комнате смотрит телевизор, я слышу. Может быть, это телевизор, Эм?

– Может быть. Иногда мой слух чрезвычайно обостряется. – Она помолчала, потом продолжала: – Это здание полно звуков, и они не всегда приятны. Дом выражает свои мнения и желания. Когда я была ребенком, эти звуки меня пугали. А вы что-нибудь слышали, Линдсей?

– Нет, кажется, нет. Хотя когда ваша собачка зарычала… И у меня сразу заледенели руки.

– Надеюсь, вы ничего не видели? – резким тоном спросила Эмили.

– Нет, ничего.

– Прекрати это, Эм. – Колин подошел к Линдсей и взял ее за руку. – Прекрати ее пугать.

– Пугать? Но я ничего не сделала.

– Линдсей, это я виноват. Мне не надо было рассказывать вам за обедом эти истории с привидениями.

– Возможно. На меня такие истории всегда производили впечатление. Но сейчас все уже прошло. Так о чем мы говорили?

Колин отпустил ее руку. Линдсей чувствовала, что он напряжен и чем-то обеспокоен. Когда он вернулся на свое место, тетка и племянник долго молча смотрели друг на друга, и в результате этого обмена взглядами Эмили впервые за весь вечер умолкла. К великому облегчению Линдсей, слово взял Колин:

– Я думаю, вы не поняли и половины. Эмили иногда выражается чересчур затейливо. Эм, тебя слушать – все равно что вслепую ехать по серпантину. На самом деле, Линдсей, все довольно просто. «Конрад» – это кооператив. В Англии ничего подобного не существует. Его правление решает, кто может здесь поселиться, а кто нет. Сейчас неожиданно освободилась одна из квартир – номер три, прямо под нами. Она принадлежала старинной подруге Эмили. Женщина недавно умерла. Женщина, которая хочет ее купить и которую я лучше не стану называть, актриса, и очень известная актриса. Она пытается получить решение правления как можно скорее, потому что как можно скорее хочет сюда вселиться.

– Она ставит нам сроки. – Эмили недовольно повела плечом. – Мы не привыкли к ультиматумам, нам это не нравится.

– Я бы тоже поставил вам ультиматум, Эм, – нетерпеливо произнес Колин. – Это тянется уже несколько месяцев. Банкиры, биржевые маклеры, бесконечные запросы, я удивляюсь, почему вы еще не потребовали от нее медицинского освидетельствования. Все это просто нелепо. – Он обернулся к Линдсей. – Завтра должно быть принято окончательное решение. Эмили входит в комитет…

– Вместе с четырьмя трусливыми мужчинами! – выкрикнула Эмили.

– А Генри Фокс, о котором она упоминала, его возглавляет. Только не слушайте ее: двое из этих четверых «трусов» – настоящий кремень, а что касается Биффа Холлоука, то его довольно трудно назвать мужчиной.

– Я обожаю Биффа, – запротестовала Эмили. – Бифф – душка. Он остался ребенком даже после четвертого развода.

– Совершенно верно, можно больше ничего не говорить.

– Между прочим, Бифф настроен скорее за, чем против нее. Когда зашла речь об оргиях, он был просто в восторге. Он сказал, что в таком случае она, несомненно, получит его поддержку. Милый Бифф! Два мартини перед завтраком каждый день, а в остальное время…

– Оргии? – в один голос вскричали Линдсей и Колин. Колин тяжело вздохнул.

– Нет нужды спрашивать, кто поднял этот вопрос. Это ты, Эмили, верно?

– Возможно, я случайно обмолвилась, – лучезарно улыбнулась Эмили. – Всегда следует предполагать худшее. Вспомните о ее профессии! Я предвижу вечеринки, алкоголь, наркотики… люди приходят и уходят днем и ночью… Я знаю, о чем говорю, поверьте. Фробишер снабжает меня желтой прессой, и я уделяю ей самое пристальное внимание.

– Эм, ради Бога, – Колин испустил усталый вздох. – Во-первых, она живет вовсе не так, я это тебе тысячу раз говорил. – Он в отчаянии взглянул на Линдсей. – Теперь вы понимаете, – сказал он, – с чем мне приходится сражаться?

Линдсей понимала. Взгляды Эмили представляли собой набор предрассудков, а спорить с ней было все равно что месить глину. Но она подозревала, что в словах Колина заключался и другой, более глубокий смысл. Она все еще пыталась понять, какой именно, но тут Эмили встрепенулась, вынырнула из своего подушечного гнезда и устремила на Линдсей твердый взгляд.

– Итак, моя дорогая, – возвестила она, – теперь вы знаете все, и я хочу услышать ваше мнение: что мы должны сделать – принять ее в «Конрад» или отказать? Я чувствую, что вы можете мне помочь. Сама я уже немолода, а вы молоды, у вас есть ребенок, и вы разведены – как она. Вы современная молодая женщина, и Колин высоко ценит ваше мнение.

– Правда? Спасибо, Колин.

– Конечно. Он совсем недавно восхищался вашей оценкой чего-то или кого-то. Да, Колин?

– Да, – неловко подтвердил Колин.

– Ну вот. Линдсей, скажите мне, как я должна проголосовать завтра. Я полностью полагаюсь на вас, дорогая.

– Ну, я думаю, это очень просто, – начала Линдсей. – Мне кажется, вы собираетесь забаллотировать эту женщину по самым нелепым причинам. Как можно отвергать ее за то, что она женщина? Или за то, что она заработала много денег? Или за то, что у нее есть дети?

– Оргии, поклонники, не забывайте и об этом.

– Ваши источники – по-моему, вы назвали их осведомителями – представили вам какие-нибудь убедительные свидетельства чего-либо, похожего на оргии?

– Нет, не представили, – с глубоким сожалением признала Эмили. – Доказательства отсутствуют, хотя, чтобы их найти, все перевернули кверху дном. Но сама я больше всего опасаюсь ее поклонников. И журналистов – этих беспринципных людей, которые везде суют свой нос и могут сунуть его даже сюда.

– Я сама журналист.

– Да, дорогая, но вы совсем в другом роде. Я имела в виду маленьких пронырливых мужчин в плащах. Любителей жареного. Я уверена, вы знакомы с этой породой.

Наступило молчание. Теперь Линдсей ясно видела, что Эмили отнюдь не сумасшедшая и что она ведет разговор, будто играет в теннис. Чем жестче Линдсей отбивала, тем сильнее был ответный удар, причем далеко не всегда по правилам. Она потеряла остатки симпатии к двоюродной тетке Колина и перестала находить забавным поведение этого осколка древности.

Больше всего ей не нравилось, что Эмили постоянно объединяет ее с неизвестной женщиной, собирающейся вступить в «Конрад». В чем заключается их сходство, кроме того, что обе имеют детей и обе в разводе? К чему весь этот разговор о плодовитости и потомстве? У Линдсей возникло ощущение, что по неизвестной причине тетка Колина подвергает какой-то непонятной проверке ее саму.

– А вы с ней знакомы? – спросила она. – Ведь вы должны были с ней встречаться. Вам она понравилась?

– Да, однажды я с ней виделась. Она показалась мне хорошей актрисой. Но не могу сказать, чтобы она мне понравилась.

– Но вы не нашли в ней ничего, вызывающего неприязнь или недоверие?

– Нет, в тот раз нет.

– Тогда вы должны ее принять, – твердо произнесла Линдсей. – Вы не должны позволять, чтобы на ваше решение влияли предрассудки и слухи.

– Интересно, – заметила Эмили.

– Я так и знал, что вы это скажете, – оживился Колин. Он тепло улыбнулся Линдсей. – Вот видишь, Эм. Если ты не хочешь слушать меня, то, может быть, хоть Линдсей послушаешь.

Линдсей приободрилась и с воодушевлением продолжала:

– Только нужно, чтобы ваш голос не пропал даром. И если четверо остальных настроены против нее, вы должны найти способ убедить их разделить ваше мнение. Нужны всего два голоса. Люди-кремни против?

– Думаю, да.

– Тогда, может быть, вы сумеете повлиять на Биффа? Судя по тому, что я слышала, это возможно.

– Конечно, она могла бы это сделать. – Колин в возбуждении вскочил. – Бифф всегда слушался Эм. Ей достаточно поманить его мизинцем. Он в ее руках, как пластилин.

– Успокойся, Колин, ты заговариваешься, – назидательно сказала Эмили.

Линдсей испытующе взглянула на старую женщину. Она чувствовала, что вернее всего сделать ставку на ее стремлении к власти – весьма развитом, как нетрудно было заметить.

– Не думаю, что вам удалось бы повлиять на Генри Фокса, – произнесла она с сомнением. – Почти наверняка нет.

Эмили подалась вперед. Она была явно задета неверием в ее могущество.

– Ничего не наверняка, – возразила она. – Находчивая женщина могла бы найти способ…

– Неужели? – Линдсей устремила на нее невинный взор. – Значит, нельзя сказать, что он решительно против?

– Генри Фокс сохраняет нейтралитет и этим занимается всю жизнь. Именно в этом и была проблема в 1932 году, хотя, впрочем, не только в этом.

Морщинистое веко медленно опустилось, как у древней рептилии. Линдсей восприняла это подмигивание как знак одобрения.

– Ну, тогда я уверена, что вы можете немножко его подтолкнуть, – сказала она. – Вы можете его убедить…

– Возможно. – Линдсей с удовольствием отметила, что в глазах Эмили разгорается пламя битвы. – Генри Фокс – мужчина, который любит, чтобы за него кто-то думал. Вам, безусловнно, известен этот тип, дорогая.

– Да, к несчастью. Я его не выношу. Ненавижу мужчин, которые прячутся за других.

– Первые тридцать лет жизни Генри за него думала его мать, – задумчиво продолжала Эмили. – Потом сорок лет это делала его жена. Нельзя сказать, что его жена когда-либо входила в число моих ближайших друзей. По правде говоря, она была невыносимо скучной. Она умерла… Однако, как и многие мужчины – я уверена, что с этим явлением вы также хорошо знакомы, – Генри Фокс питает иллюзию, что он принимает решения сам, без посторонней помощи, особенно без помощи со стороны женщины. Поэтому, чтобы его убедить, нужно пускаться на всяческие хитрости.

– Это довольно трудно. – Линдсей нахмурилась. – Я знаю этот тип – очень хорошо знаю. Я работала по меньшей мере с десятью такими. Интересно, нет ли в нем искры рыцарственности? Это могло бы помочь.

– Да, да, да, – вскричал Колин, снова оживившись. – Линдсей, это блестящая идея. Рыцарь приходит на помощь преследуемой женщине…

– Рыцарственность. Как бы не так, – проворчала Эмили. – Он не рыцарственный, а осторожный. Я выяснила это еще в 1932 году.

– А здравый смысл и логика?

– Промах, дорогая.

– Ну тогда я сдаюсь. – Линдсей вздохнула и улыбнулась. – Остается только попробовать на нем ваши женские чары.

Эта реплика, произнесенная скорее в шутку, оказала самый неожиданный эффект. Лицо Эмили вдруг приняло выражение оскорбленного достоинства.

– Правда? Вы находите это возможным? Никогда не одобряла подобных вещей. Это одна из самых неприятных черт в женщине.

– Эм, – встревоженно проговорил Колин, – подумай, что ты говоришь. Линдсей не имела в виду…

– Кроме того, – с нажимом продолжала Эмили, не обращая на него внимания, – кроме того, хочу ли я, чтобы у Генри изменились взгляды? Вовсе не уверена, что хочу. Генри в конце концов проголосует против, и я думаю, он будет прав.

Она презрительно пожала плечами и стала гладить собачку. Линдсей показалось, что она похожа на злую старую птицу со взъерошенными перьями и холодным взглядом пронзительных голубых глаз.

– Простите меня, дорогая, – продолжала Эмили после паузы, – но я думаю, вы немного поспешили. Кажется, вы вообразили, что я с вами согласна. Я этого не говорила. В конце концов, это слишком серьезное дело. Я всю жизнь прожила в «Конраде» и собираюсь здесь умереть…

– Но я думала… вас интересовало мое мнение…

– Дорогая, вы пытались меня объехать. Вместе с этим моим племянником.

– Убедить, Эм, а не объехать. Уже очень поздно, и, я думаю, нам действительно…

– Мне позволено будет договорить?

– Разумеется, Эм, но…

– Festina lente, – торжественно произнесла Эмили, обращая ледяной взгляд на Линдсей. – Вот что всегда было девизом этого здания. Вы знаете, что это значит? Колин переведет – он получил классическое образование.

– Это значит «торопись медленно», – сказал Колин откровенно неприязненным тоном, – и это знают все. Эмили, нам пора…

– Вот именно. Торопись медленно. Очень мудрое изречение, и вы это поймете, Линдсей, когда доживете до моего возраста. Изменения должны происходить постепенно, особенно в таком месте, как это. «Конрад» – это в своем роде целый институт, один из последних. Это маленькое государство или даже семья со своими традициями и стандартами. В наше время все можно купить, но ни деньги, ни манипуляции не помогут вам проникнуть сюда. Мы не опустим своих мостов, и нас не возьмешь сладкими речами и женскими хитростями. К любому, кто хочет к нам проникнуть, применяется лишь один критерий: является ли он одним из нас?

Она устремила на Линдсей непреклонный взгляд, и та почувствовала, что начинает злиться.

Линдсей слушала эту речь без признаков нетерпения или раздражения, но внутри ее все кипело. Теперь она уже не сомневалась, для чего Эмили затеяла весь этот разговор: она действительно считала, что Линдсей имеет виды на ее племянника, и недвусмысленно давала ей понять, что если она желает быть допущенной в круг избранных, то должна старательно подстраиваться к его требованиям.

Она встала.

– Очевидно, что у нас совсем разные взгляды, – очень вежливо сказала она. – Извините, но вы хотели узнать мое мнение, и оно останется неизменным. Уже очень поздно, я и так сильно задержалась.

– Дорогая, дорогая моя, – проговорила Эмили, искоса взглянув на Колина, – наверное, вы считаете меня ужасной старой реакционеркой.

Это был новый, хорошо рассчитанный удар, и Линдсей решила на него достойно ответить.

– Нет, я считаю, что вы заблуждаетесь, что вы поступаете несправедливо и неразумно, – сказала она.

– Неразумно?

– Разумеется. Все институты должны видоизменяться, адаптироваться к новым условиям, даже «Конрад». Иначе они мумифицируются, превращаются в… ископаемое.

Она умолкла. Эмили довольно неблагосклонно восприняла «мумифицируются» и «ископаемое», и действительно, это могло прозвучать непочтительно, принимая во внимание ее возраст. Линдсей тут же пожалела, что произнесла эти слова, потому что, каковы бы ни были ее собственные чувства, ей меньше всего хотелось расстраивать старую даму.

– Давайте останемся каждый при своем мнении. – Она с улыбкой протянула руку Эмили. – Я была очень рада увидеть ваш чудесный дом, и с вашей стороны было очень любезно меня пригласить.

Хорошие манеры, по-видимому, не умиротворили двоюродную тетушку Колина. Она протянула подагрическую руку, сверкнув огромным бриллиантом, и на мгновение прикоснулась к руке Линдсей.

– Знаешь, Колин, – холодно произнесла она, – я действительно устала. Наверное, меня утомил весь этот идеализм. Будь любезен, позвони Фробишер. Мне пора на покой, а ты должен проводить эту очаровательную молодую женщину в ее отель… Нет, нет, моя дорогая, я настаиваю. Нью-Йорк ночью – не самое безопасное место. Лучше, чтобы с вами был мужчина.

Она взяла Линдсей под руку и вместе с ней направилась к дверям.

– Было так приятно познакомиться с вами, дорогая. Надеюсь, мы скоро увидимся. – Она посмотрела на Линдсей, словно не совсем припоминая, кто она такая. – Я припоминаю, что хотела еще о чем-то с вами побеседовать, но, знаете ли, – возраст… А теперь я хотела бы немного поговорить с Колином.

С извинениями, благодарностями и поклонами Линдсей удалилась, и, когда Фробишер плотно закрыла за ней дверь, в гостиной наступило молчание.

Колин некоторое время кругами ходил по комнате, потом упал в кресло, где прежде сидела Линдсей, и обхватил голову руками. Эмили, которая после ухода Линдсей заливалась беззвучным смехом, теперь хохотала вслух. Она снова села на диван и, все еще смеясь, поцеловала пекинеса в сморщенную мордочку, посадила его на колени и победоносно допила виски.

– Господи, давно уже я так не веселилась, – заметила она. – В последний раз – на похоронах Мод Фокс. Ты ведь тоже наслаждался происходящим, негодный мальчишка, только не хочешь в этом признаваться.

– Наслаждался? – простонал Колин. – Я мучился. Это была сущая пытка. Почему ты не придерживалась сценария?

– Потому что он был ужасно скучный и гораздо менее эффективный, чем мой подход. Спросить ее об этой Лоуренс – это было самое настоящее озарение. Виртуозное исполнение. За эту роль я заслуживаю высшей награды.

– Ты перестаралась, хватила через край. Боже, почему я дал себя уговорить на эту авантюру? Мне следовало знать, что тебе нельзя доверять. Ты знаешь, что она теперь будет думать? Она будет думать, что безумие – наша семейная болезнь. А тебе не приходит в голову, что все это может возыметь прямо противоположный эффект? О Боже, Боже! – Он встал и снова начал ходить по комнате. – Бедная Линдсей! Как ты могла быть так несправедлива?

– Бедная Линдсей держалась весьма неплохо. Немного не хватает скорости реакции, но у нее есть твердость и выдержка. Я одобряю.

– Я тебе это говорил. Смелость, доброе сердце и самые красивые в мире глаза. Вынеси приговор. Есть у меня надежда, Эм?

– Ископаемые! – Эмили снова рассмеялась. – Мне ужасно понравилось. Ты знаешь, она была в настоящей ярости – лицо все красное… А я так ловко находила аргументы…

– Ты была невыносима. И ты поставила ее в глупое положение. Почему? Почему ты не придерживалась того, что я написал?

– Потому что тогда я ничего бы не узнала. А вместо этого исключительно благодаря собственной находчивости узнала все, что мне было нужно.

– Да, конечно, а она теперь будет тебя ненавидеть. Восхитительно! Ты мне действительно очень помогла, Эм!

– Чепуха! Она придет сюда еще, у нее благородная натура, и в следующий раз все будет как надо. Я обещаю. – Она помолчала. – На День Благодарения?

– Может быть. – Их глаза встретились. – Но я еще пока не уверен. Я должен быть очень, очень осторожен. Я боюсь все испортить, а это так просто. Я хочу… Я просто хочу все время держать ее в объятиях.

– Это заметно.

– О Боже! Ты заметила? Как ты могла заметить? Как ты думаешь, а она не заметила? Когда я взял ее за руку?

– Как ни странно, не заметила. Но она не знает тебя так же хорошо, как я. Колин, ты можешь перестать ходить взад-вперед? У меня в глазах рябит.

– Мне пора. Она ждет. Давай же, Эм, я хочу знать, что ты думаешь.

– У нас есть еще две-три минуты. Фробишер подержит ее подальше отсюда, чтобы нас не было слышно. Почему я не могу сказать тебе этого потом, когда ты вернешься? Если ты, конечно, все-таки вернешься.

– Потому что я хочу знать сейчас. Эм, пожалуйста…

– Ты еще не отдал ей конверт?

– Нет, еще нет. Но собираюсь. – Он перестал ходить и несколько успокоился. – Ну давай, Эм, утешь меня. Я всегда делал такие дурацкие ошибки, а сейчас это для меня действительно важно. Я прав?

Эмили была тронута его тоном и выражением лица. Она знала, какой ответ он хочет услышать. Лицо у нее стало серьезным, и некоторое время она молча глядела на него.

– Ты уверен? – спросила она наконец.

– Абсолютно.

– Ты принимаешь во внимание ее возраст?

– О Боже, только не начинай снова о плодовитости. Это было ужасно.

– Колин, твоя семья живет в «Шюте» более четырехсот лет.

– Меня это не волнует.

– Нужно помнить о продолжении рода.

– К черту продолжение рода!

Эмили вздохнула. Она видела, что у него горят глаза, она питала слабость к страсти, была предана племяннику и хотела видеть его счастливым, хотя хорошо знала, что романтика и удовлетворенность жизнью редко идут рука об руку.

– Колин, кто-то должен тебе это сказать, поэтому скажу я. Ее сыну около двадцати лет, и, как бы молодо она ни выглядела, ей не может быть меньше сорока. Ты знаешь о биологических часах? Кажется, так это сейчас называют?

– Я уже подсчитывал.

– И это не изменило твоих намерений?

– Не могло изменить. – Кровь бросилась ему в лицо. – Я люблю ее, Эм.

Эмили вздохнула. Против ее племянника было трудно устоять, когда у него был вот такой вид, как сейчас, и она надеялась, что женщины – и, может быть, даже Линдсей в том числе – разделяют ее мнение. Кто действительно был рыцарственным, так это ее Колин.

– Ну что ж, я понимаю, – тихо проговорила она. – Колин, не говори больше ничего, а то я расчувствуюсь, а сентиментальность сейчас ни к чему. – Она вздохнула. – Не стану давать тебе советов, потому что молодые люди в твоем состоянии редко прислушиваются к советам. Возраст, конечно, серьезный недостаток, но во многих отношениях она действительно то, что тебе нужно. Ведь я не слепая. Она честна, ни капли расчета. А еще она умна и остроумна. Твой отец пришел бы от нее в восторг. Я так и вижу ее в «Шюте».

– И я тоже.

– Но тебе придется ей во всем признаться. Дворец мало похож на хижину, о которой она мечтает.

– «Шют» не дворец, это мой дом. И я собираюсь ей это объяснить. – Колин, уже полностью успокоившийся, кинул на нее озабоченный взгляд. – Мне надо все тщательно спланировать, Эм. Я не могу рисковать, не могу ее потерять. Это целая кампания по завоеванию.

– Я вижу. – Она засмеялась. – Я вижу также, что мой приговор не имеет ни малейшего значения. Если бы я сказала «нет», ты изменил бы свои намерения?

– Нет!

– Как решительно.

– Эм, у меня есть шанс?

Эмили улыбнулась, потом вздохнула.

– Как трудно делать такие предсказания. Ты ей нравишься, а для начала это неплохо. А кстати, соперник у тебя есть?

– О Господи, я не знаю. Не думаю. В это трудно поверить, но она говорит, что у нее никого нет.

– Она так говорит? – Эмили мельком взглянула на Колина. – Ну ладно, ты всегда был в состоянии добиться желаемого. Пока ты ведешь себя довольно разумно.

– Я собираюсь и дальше вести себя разумно.

– Только вот я не уверена насчет этого платонического подхода, боюсь, как бы ты не перестарался. Интересно, что она упоминала о мужчинах, которые прячутся. Я всегда знала, что главное – вовремя сделать решительный шаг. А теперь пожелай мне спокойной ночи, негодный мальчишка, и не заставляй ее больше ждать. Полный вперед!

– Festina lente, – поправил ее Колин, и в глазах у него появился озорной блеск. – По крайней мере, еще две недели. Через полчаса я вернусь.


В такси – а Колин оказался таким же мастером ловить такси, как и общаться с официантами, – Колин сел, оставив между собой и Линдсей три джентльменских дюйма. Линдсей это восхитило.

– Извините, что я так долго, – сказал Колин. – Мне пришлось успокаивать Эмили. Она действительно волнуется насчет завтрашнего заседания.

– Она, наверное, проголосует против.

– Боюсь, что да.

– Ну, что ж поделаешь… Надеюсь, я ее не особенно расстроила. Теперь я чувствую себя виноватой. Не надо было быть столь категоричной. В ее возрасте трудно менять привычки.

– Не беспокойтесь об этом. От меня она и не такое слышала. Вообще-то она любит хороший спор. Она только что вас расхваливала.

– В это трудно поверить.

– Нет-нет, вы ошибаетесь. Она считает, что вы очень хорошенькая. Что у вас необыкновенные глаза, по-настоящему красивые, честные глаза.

– Боже мой, – пробормотала Линдсей, втайне польщенная.

– И потом она в восторге от вашего вкуса. – Колин искоса взглянул на нее и подавил усмешку. – Особенно ей понравилась белая блузка. – Линдсей, вспомнив, что говорила Пикси об этой блузке, покраснела в темноте.

– Она сказала, что ей понравился ваш голос, что в нем есть что-то притягательное.

– Стоп. Стоп. У меня уже голова распухла.

– О, и еще ей ужасно понравилось, что вы возражали ей и стояли на своем.

– Вы уверены, Колин? У меня такого впечатления не сложилось.

– Я вас предупреждал – она довольно странная. Но пусть вас не вводят в заблуждение ее манеры. Когда вы получше ее узнаете, то поймете… – Он запнулся. – То есть, если вы снова с ней увидитесь, я надеюсь, она вам больше понравится. Она прекрасно разбирается в человеческих характерах – и во многом другом. Я никогда не принимаю важных решений, не посоветовавшись с ней.

– А вы следуете ее советам? – спросила Линдсей, удивленная его тоном.

– Не всегда, но я к ним прислушиваюсь. – Он взял руку Линдсей в свою. – Словом, как бы там ни было, но она была рада познакомиться с вами. – Он поднес руку Линдсей к губам, поцеловал ее и отпустил. – Очень рада, – повторил он.

Линдсей ошеломленно уставилась на него. Колин, который смотрел в окно, повернул голову, ответил ей улыбкой.

– Итак, в виде заключения: она надеется, что вам было не слишком скучно и что перед отъездом из Нью-Йорка вы снова ее навестите. А вот и «Пьер». Я провожу вас. А такси, если можно, пусть подождет.

Линдсей вошла в отель. Поцелуй оставил ощущение недоумения и приятного волнения. Она увидела, что снаружи Колин Лассел ведет переговоры с таксистом, и это означало, что предсказания Пикси не сбылись.

Осознав это, Линдсей вдруг почувствовала разочарование. Она не хотела, чтобы Колин Лассел предпринял попытку ее соблазнить, и, разумеется, она с негодованием отвергла бы подобные поползновения. Но после того, как Роуленд Макгир три года словно не замечал, что она женщина, подумала она, было бы приятно почувствовать себя желанной.

Подобная мысль была несомненным признаком тривиальности и женского тщеславия, и Линдсей ощутила недовольство собой. Она подошла к конторке, попросила ключи и почту, просмотрела ее, издала сдавленный стон радости, обернулась и встретилась взглядом с подошедшим Колином.

– Вы волнуетесь из-за такси? – спросила она, отметив его бледность и взволнованный вид. – Не заставляйте его ждать. Спасибо, Колин, за этот прекрасный вечер и восхитительный обед. Только не думайте, что я когда-нибудь прощу вам обман. Вы ведь обещали, что позволите мне оплатить половину счета.

– Я ничего не обещал, я только сказал, что люблю независимых женщин.

– Даже если и так, то все равно это нечестно. В отместку я свожу вас в пивной бар.

– Ловлю вас на слове. Я хотел передать вам это раньше, но забыл. – Из нагрудного кармана пиджака он достал конверт.

– Мне, Колин? Что это?

– Ничего особенного. Просто несколько фотографий, которые могут показаться вам интересными. Я вложил в конверт и записку. Потом дайте мне знать, что вы по этому поводу думаете. Я позвоню завтра. Черт бы побрал этого таксиста!

Шофер такси только что принялся жать на сигнал – сделав именно то, о чем за десять долларов договорился с ним этот ненормальный британец. Когда пронзительный звук прекратился, взгляд голубых глаз Колина встретился с глазами Линдсей. Он притянул ее к себе, поцеловал в щеку, изо всех сил стараясь, чтобы поцелуй казался возможно более невинным, поблагодарил ее и исчез.

Линдсей поднялась в свой номер, где все еще пахло косметическими снадобьями. Она прислонилась спиной к двери и стояла так, пока не успокоилось сердце. Только потом она позволила себе перечитать сообщение, которое и было причиной ее бурной радости. Оно гласило, что в 23.00 ей звонил Роуленд Макгир и что он будет звонить завтра в девять утра по нью-йоркскому времени.

Линдсей несколько раз поцеловала сообщение и напомнила себе, что, когда наконец раздастся этот звонок, она не позволит себе ни малейшего отступления от мягкости и женственности. Она лихорадочно металась по комнате, пока не поняла, что время все равно идет слишком медленно. Тогда она открыла загадочный конверт Колина.

Внутри была короткая записка, написанная крупным, но трудночитаемым почерком. Постепенно она разобрала слова:

«Этот дом принадлежит одному из знакомых моего отца. Ему нужен любящий хозяин. Арендная плата низкая. Снять можно прямо сейчас. Предпочтительно на длительный срок. Может это представлять для вас интерес? Колин».

Стиль записки удивил Линдсей, ожидавшей от Колина большей пространности и меньшей деловитости. Внимательно прочитав ее дважды, она взялась за фотографии. Она смотрела на них, не веря своим глазам и затаив дыхание от восторга. На них был прелестный старый дом среднего размера, в каком могла бы жить семья фермера. У него была черепичная, местами покрытая лишайником крыша и стены из камня цвета меда. Рядом стоял каменный сарай, во дворе бегали цыплята. Еще там были настоящий цветник с настурциями и лавандой и настоящий ручей, струящийся через настоящий фруктовый сад, где ветки гнулись под тяжестью поспевающих яблок. За садом расстилались истинно английские зеленые поля, купающиеся в золотом свете истинно английского лета. На обратной стороне фотографий было написано: «Ферма «Шют», двадцать миль от Оксфорда».

Было что-то сверхъестественное в том, что эти изображения практически полностью совпадали с «хибарой» ее мечты, которую она не раз описывала Колину. И когда она увидела, что дверь веранды действительно увита алыми розами, дом навсегда покорил ее сердце.

Она легла в постель, боясь увидеть во сне привидения «Конрада». Но приснилось ей, что она живет в этом волшебном доме с фотографий, вдохновенно пишет биографию и наслаждается нечастыми визитами двух друзей – Роуленда Макгира и Колина Лассела. Однажды в саду, где зреют яблоки, Колин снова сделает ей предложение. На этот раз он трезв и серьезен. За ними наблюдает молчаливый Роуленд. Линдсей срывает яблоко и уже собирается дать ответ Колину… На этом месте сон обрывался.


А Колин Лассел, вернувшись в «Конрад», даже не пытался заснуть. Горя как в лихорадке от поцелуя и ожидания реакции Линдсей на фотографии, он знал, что все равно не заснет. Он оставил Эмили вместе с Фробишер в гостиной, где они смотрели по телевизору свой любимый фильм «Терминатор-2», а сам отправился в комнату, расположенную в дальнем конце огромной и запутанной квартиры Эмили.

Там он некоторое время слонялся из угла в угол, пытался работать, но у него ничего не получилось. Потом он ощутил потребность излить душу и написал длинное и страстное письмо Линдсей и чуть менее длинное – Роуленду Макгиру, в котором благодарил его за чудо встречи с Линдсей. Потом он перечитал оба письма и нашел, что они слишком эмоциональны по тону и перегружены эпитетами. В школе Колина все время пытались излечить от выспренности, а теперь эпитеты, как долго сдерживаемый поток, хлынули наружу.

Он порвал письма в клочки и бросил в металлическую корзину для бумаг, но потом, зная, что и Эмили, и Фробишер способны на многое, решил их сжечь. Он больно обжегся, прожег персидский ковер, а комната наполнилась едким запахом. Ругаясь и размахивая руками, он бросился к окну и распахнул его настежь. Начинался дождь, воздух был прохладным, легкий туман окутывал деревья Центрального парка. Он смотрел на тот же самый месяц, который казался Роуленду Макгиру тощим и бледным, и находил, что благодаря ему возникает волшебная картина – серебристый город, Манхэттен в монохроматической гамме. Его беспокоили лишь неумолчный шум города и вой сирен. Когда они слишком глубоко проникли в сознание, нарушив блаженное состояние, он закрыл окно, и, прижавшись лбом к стеклу, предался тоске по «Шюту», которая никогда не оставляла его надолго.

Он думал о тишине парка, благородных линиях фасада. Прекрасный в любую погоду, этот замечательный дом обладал особым волшебным очарованием в лунную ночь. Может быть, думал он, именно тогда и надо показать его Линдсей в первый раз.

Когда? Через неделю после того, как она поселится на ферме? Через две? Он хотел, чтобы у нее было время влюбиться в красоту тех мест, но, с другой стороны, когда она там окажется, она может обнаружить его обман сама, что никуда не годилось. Ему хотелось быть там с ней сейчас, в это самое мгновение, идти рука об руку через спящий олений парк.

Он писал в уме сценарий первой встречи Линдсей со своим отцом. Это было довольно сложно, потому что, несмотря на горячую любовь к отцу, Колин отдавал себе отчет в его эксцентричности. Потом он стал знакомить Линдсей с двумя любимыми собаками – ларчерами Дафнисом и Хлоей, потом он повел ее в Большой зал, на кухню, а потом они оказались в его спальне…

Он лег в постель и отдался на волю разгоряченного воображения. Он ласкал округлость ее груди и нежную кожу бедер, он обнаружил, что она обладает пылким темпераментом, и они уже переходили от размеренного адажио к бурному крещендо, когда зазвонил телефон.

Он посмотрел на часы, увидел, что они показывают три часа, и решил, что сейчас услышит волшебный голос Линдсей. Но звонила Талия Наг. Его сознание сжалось от внезапного удара и разочарования, и лишь постепенно до него стало доходить, что Талия, вопреки обыкновению, не употребляет бранных слов и что голос у нее дрожит.

– Мне нужна ваша помощь, – говорила она. – Берите такси и срочно приезжайте в квартиру Томаса.

– К Томасу? Сейчас?

– Да, к Томасу. И поторопитесь, пожалуйста.


Колин вышел из такси на углу улицы, где жил Корт. Повернув за угол, он увидел длинный белый фургон, пожалуй, слишком маленький для машины «Скорой помощи» государственной клиники, который отъезжал от дома Корта. Он двигался быстро, без сирены, но с включенными мигалками, синие вспышки которых вселяли ужас в сердце Колина. Последние несколько ярдов Колин пробежал бегом и, ворвавшись в здание, проскочил лифт и бросился вверх по лестнице. Дверь в квартиру Корта была распахнута, и он сразу увидел Талию Наг, стоявшую у того самого длинного стола, за которым они провели сегодня почти весь день.

Колин вошел в дверь с готовым сорваться с языка вопросом, но остановился как вкопанный, когда увидел, что происходило в комнате. Он в недоумении и ужасе озирался вокруг.

– Бог ты мой, – пробормотал он потрясенно. – Что здесь случилось?

Он понял, что Талия держится на ногах только потому, что опирается о стол. В лице у нее не было ни кровинки, и она вся дрожала.

– Он мне позвонил, – хрипло начала она. – Он позвонил мне час назад, и я сразу приехала. Но перед этим я вызвала его личного врача, потому что по его голосу и дыханию было понятно, что он… – Она схватилась за стул, тяжело плюхнулась на него. – Закройте дверь, Колин. Мне надо выпить, найдите мне что-нибудь. Бренди, виски, что угодно.

– Он не пьет. – Колин закрыл дверь и беспомощно огляделся по сторонам. Он шагнул, под ногой захрустело стекло. Помотрев вниз, он увидел на полу кровь.

– Я знаю, но у него всегда что-то есть для других. Вон в том буфете, наверху.

Колин осторожно пробрался к буфету. По дороге ему пришлось раздвигать сломанные стулья, наступать на горы рваной бумаги, фотографий и мотки кинопленки. Одна из дверок буфета была сорвана с петель, а его содержимое валялось на полу. В дальнем углу Колину все-таки удалось найти непочатую бутылку виски и один целый стакан. Он принес все это на стол и сел рядом с Талией.

– Вот, – сказал он. – Только пейте медленно.

Талия сделала глоток, поперхнулась, потом отпила еще. Колин смотрел на ее растрепанные седые волосы, на одежду, явно надетую впопыхах, и видел, что ей не пятьдесят, как он думал раньше, а все шестьдесят, и что она плачет. Он ласково погладил ее по руке.

– Сейчас вам станет лучше. Талия, дать вам что-нибудь еще? Чаю? Сладкого чаю? У вас шок.

– Чаю? Вы шутите. – Щеки Талии слегка порозовели. – У вас есть сигареты? Я знаю, что вы иногда курите.

Колин заколебался, бросил взгляд на ингаляторы Корта, разбросанные по полу среди обрывков бумаг.

– Все в порядке. Томас простит нас, принимая во внимание обстоятельства. Кроме того, его здесь нет.

Колин зажег две сигареты и протянул одну Талии. Та жадно затянулась и снова зарыдала.

– Я думала, он умер, – заговорила она. – Думала, он мертвый. Я вошла, а он лежит на полу прямо здесь. О, черт! – Она сняла очки и безуспешно пыталась утереть слезы. Колин достал носовой платок, дал ей. Она взглянула на его незапятнанную белизну, засмеялась и снова заплакала. – Можно было догадаться, что у вас всегда найдется что-нибудь в этом роде. Вы такой отпетый англичанин, черт бы вас побрал.

– Извините, – сказал Колин. – Я постараюсь исправиться.

Талия улыбнулась и вытерла глаза. Она сделала еще глоток виски и затянулась сигаретой.

– Да нет, с вами вообще-то все в порядке, – наконец произнесла она. – Так думает Томас. И я так думаю – именно поэтому вы сейчас здесь. Я не могла позвонить Марио, потому что он много болтает. На самом деле вы единственный, кто умеет держать язык за зубами.

– Разумеется, я буду нем, как рыба. – Колин посмотрел на разгром, царивший в комнате. – Талия, ради Бога, что здесь произошло? Томас в порядке? Объясните мне!

– Нет, он не в порядке. – Она высморкалась. – Черт, у меня все время трясутся руки. – Она снова пригубила виски. – Он уже давно не в порядке. Астма обостряется, а тут еще другие проблемы – стресс, переутомление, недостаток сна, беспокойство. – Она отвела глаза. – А что здесь произошло сегодня, я не знаю. Я думаю, кто-то сюда ворвался, была драка. У Томаса руки в крови и огромный кровоподтек на лице, но врач говорит, что это не страшно.

– Но он потерял сознание?

– Да, он был в полубессознательном состоянии, не мог говорить. Сильнейший приступ астмы. Такого с ним еще не бывало. – Голос ее оборвался, она сердито смяла сигарету в разбитом блюдце, оказавшемся на столе. – Но они приведут его в порядок – врач обещает. Отдых, лекарства – его поставят на ноги. А пока мне нужна ваша помощь. Все это дерьмо нужно убрать. – Она обвела рукой комнату. – И вы должны помочь мне сочинить какую-нибудь убедительную историю для прикрытия. Она нам понадобится, и очень скоро.

– Историю? – Колин в смятении посмотрел на нее. – Зачем, Талия? Разве мы не должны вызвать полицию? А Наташа Лоуренс? Вы ей позвонили?

– Она все узнает в свое время, если вообще узнает. Я не хочу сейчас втягивать ее в это дело, и Томас тоже не захотел бы. А что до легавых – ни в коем случае. Дайте мне еще сигарету, и я вам все объясню.

Колин дал ей прикурить. Она вздохнула.

– Знаете, как трудно было Томасу получить медицинскую страховку на этот фильм? Очень трудно. Ему пришлось пройти три освидетельствования. Врачам не нравилось его состояние и перестало нравиться совсем, когда они узнали, что предполагаются съемки на натуре на севере Англии зимой. В конце концов, неделю назад страховку выдали, но с одним условием: любое ухудшение его состояния до начала съемок, и она аннулируется. Знаете, что это означает? Не будет фильма, вот что это означает. Если Томас не застрахован, прекращается финансирование фильма. Студия боится рисковать. Поэтому о том, что сегодня произошло, никто не должен знать. Вы понимаете?

– Конечно, я понимаю. Но Талия, из этого все равно ничего не выйдет. Такие вещи трудно сохранить в тайне. А «Скорая помошь», которая к нему сегодня приезжала?

– Это его личный врач, и он будет держать рот на замке, потому что ему за это платят. Они отвезут Томаса в частную клинику, закрытую, как какой-нибудь объект ЦРУ. Он уже там однажды лежал. Он поступает туда под вымышленным именем, а если его кто-то узнает, то у этого человека случается приступ амнезии. Вы меня понимаете? Врач говорит, что двух-трех дней будет достаточно. А потом Томас летит в Монтану и остается там до начала съемок. Я уговорю его там остаться. А что касается студии и всех, кто связан с фильмом, включая Марио-длинный-язык, то для них Томас уже в Монтане. У него изменились планы, и он вылетел сегодня ночью. Ясно?

– А это сработает?

Талия пожала плечами.

– Раньше срабатывало.

Наступило молчание. Колин начал понимать, почему местонахождение Томаса Корта так часто было неизвестно, почему, когда он занимался поисками натуры, ему так часто бывало трудно, почти невозможно связаться со своим режиссером и приходилось ждать, пока тот сам свяжется с ним.

– Талия, насколько серьезно он болен?

– Не знаю. Я знаю только, что ему лучше, когда он по-настоящему работает, когда он не дышит грязным воздухом этого мерзкого города и, главное, когда он находится подальше от своей бывшей жены.

– Почему?

– Потому что он ее слишком сильно любит. Это у него тоже болезнь. – Ее лицо приобрело замкнутое выражение. Она встала. – Как бы там ни было, это не мое дело и уж наверняка не ваше. Сегодня попозже я ей позвоню и скажу, что Томас вылетел в Монтану и что у него там назначена деловая встреча.

– Талия, вы не можете так поступить. Он болен, он в клинике. А вдруг с ним что-нибудь случится?

– Не случится. А вот если она будет сидеть и рыдать у его постели, у него наверняка случится новый приступ. Говорю же вам, он не захочет, чтобы она узнала. Он никогда этого не хочет.

– Но почему, Боже мой, почему? – взорвался Колин. – Зачем все эти тайны? В конце концов, они муж и жена, у них есть ребенок…

– Он не любит, чтобы она видела его больным. – Талия поморщилась. – Он не хочет, чтобы она видела его слабым. И знаете что? Он прав. Эта женщина чует слабость в мужчине, как акула чует следы крови в морской воде.

– Но это чудовищно. Это не может быть правдой.

– Это правда. Я знаю Наташу. Поверьте моему слову.

Ее тон не оставлял никаких сомнений. Колин на мгновение закрыл лицо руками. Он чувствовал, как внутри его нарастает тревога, а разум погружается в смятение. Начал сказываться недостаток сна, но он знал, что истинная причина не в этом. У него был не тот склад ума, а может быть, характера, чтобы разобраться во всех этих сложностях. Любовь есть любовь, говорил он себе, и непонятно, какое отношение к ней может иметь борьба за власть, желание утвердить свое превосходство. Как любовь может быть болезнью? Любовь казалась ему прямой и простой: он любил отца, любил старшего брата, друзей, таких, как Роуленд. Он пытался представить себе обман, предательство, борьбу за власть в своих отношениях с Линдсей и не мог. От него требовалось все самообладание, чтобы только не броситься немедленно к ее ногам и не признаться в любви. Он не мог дождаться, когда наконец сможет сказать ей правду. Почему некоторые ощущают потребность привносить в любовь терзание, обман, увертки и амбиции? Потом ему пришло в голову, что, может быть, именно поэтому люди и добиваются большего успеха, чем, скажем, он. Ведь он не раз сталкивался с женщинами, которым были нужны лишь его деньги, а не он сам, и с женщинами, которые предпочитали ему более расчетливых мужчин.

Он поднялся и попытался сосредоточиться на деталях обстановки. Комната выглядела ужасающе, и даже если Томас Корт застал кого-то на месте преступления, разгром казался слишком внушительным, чтобы объяснить его происходившей схваткой. Драке можно было приписать сломанные стулья, побитую посуду, но никак не разорванные бумаги, устилавшие пол и кожаный диван, с которого кто-то явно пытался содрать обивку.

Он провел рукой по лицу и обратился к Талии:

– Я все-таки не понимаю. Что могло случиться? Когда Томас вам позвонил, он ничего не объяснил?

– Нет. Он еле говорил. Он просто попросил меня приехать. Когда я появилась, дверь была открыта, а Томас лежал на полу, как я говорила. Больше в квартире никого не было.

– Но кто мог это сделать? Что-нибудь украдено?

– Здесь нечего красть.

– Только эта комната?

– Нет, спальня тоже, – сказала она, помедлив. – Я закрыла дверь и не собираюсь туда входить. Придется вам.

Голос ее звучал безжизненно. Колин наклонился, подобрал наудачу несколько обрывков и стал изучать их под светом настольной лампы. Первой была копия страницы из «Нью-Йорк таймс» с интервью Наташи Лоуренс, которую он уже видел и которую написала Линдсей Женевьева Хантер. Фотография Наташи была замазана чем-то белым. Фраза о том, что она собирается купить дом в окрестностях Голливуда, была обведена зелеными чернилами, и рядом с ней крупными буквами было написано: «Лживая сука».

Колин похолодел. Он бросил газету и стал просматривать один за одним другие обрывки. Некоторые касались графика съемок, другие имели отношение к «Конраду» – страницы из книг и журналов по архитектуре. Наконец, там были клочки писем, написанных от руки – и снова заглавными буквами и снова зелеными чернилами. Он уставился на слова, которые, по-видимому, имели отношение к Наташе Лоуренс и телохранителям, увидел упоминание о животных. Он покраснел и уронил обрывки на пол.

Талия, которая молча наблюдала за ним, указала рукой на пол, и Колин увидел сотни таких же обрывков.

– Вы слышали о Джозефе Кинге? – спросила Талия. Ее лицо было лишено всякого выражения.

– Да, Марио мне говорил.

– Вы слышали, что, возможно, он погиб, покончил с собой? – Нет, этого я не знал.

– Мы все на это надеялись. Это его письма. Те, которые он посылал им в течение пяти лет.

– Но он не может быть мертв. – Колин поднял газету и протянул ей. – Зеленые чернила, тот же почерк. А газета вышла четыре дня назад.

– Я знаю. Я уже видела. Вообще-то… – Талия на мгновение умолкла, – вообще-то отчасти поэтому я вас и вызвала. Я испугалась. Я думаю, это он был здесь сегодня, и Томас застал его. Возможно, этот человек искал свои письма или слушал записи своих телефонных звонков.

– Те пленки в спальне? Это записи его звонков? – Колин в изумлении уставился на нее. – Я видел их вчера – дверь была открыта. Талия, но почему Корт их хранит? Я не понимаю.

– Ему нравится их слушать. Не спрашивайте меня, почему. Я никогда не осмеливалась его спрашивать и, честно говоря, предпочитаю этого не знать. Но когда я вошла, они звучали в спальне, и может быть, звучат до сих пор. – Ее передернуло. – Это должны сделать вы. Выключить эту чертову штуку, потом мы соберем пленки и упакуем их вместе с прочим дерьмом. А потом я отвезу их отсюда и сожгу, что следовало сделать уже давно.

– Талия, мы не можем этого сделать. Мы не имеем права. Во-первых, это собственность Томаса, а во-вторых, это же доказательства. Мы должны передать их полиции.

– Эта гадость убивает Тома. – Она отвернулась. – Я видела, как она отравляет его, и больше я этого видеть не хочу. И мы не станем вызывать полицию. Если мы это сделаем, то завтра же вся эта история появится в газетах. Здесь будет полно фотографов и репортеров. Какой-нибудь тупологовый коп заберет эти пленки, и прежде чем вы успеете глазом моргнуть, «Нэшнл инкуайрер» будет с удовольствием обсасывать подробности его брака.

– Талия, я же говорю – вызовем полицию, а не «Рейтер».

– Это одно и то же.

– Талия, ни одна газета не напечатает подобную чушь. – Колин указал на бумажки, разбросанные по полу. – Они не станут этого делать. Кинг безумен – это ясно как Божий день. Кто станет печатать бред психопата?

– Вы, видно, не те газеты читаете, – презрительно бросила Талия. – И не думайте, что Кинг – просто сумасшедший фанатик. Это не так. Он прекрасно умеет тасовать факты с вымыслом. Думаете, Том был бы так одержим всем этим, если бы это был сплошной бред? Кинг гораздо умнее. Том знает, что Кинг говорит правду о нем самом, и поэтому считает, что то, что он говорит о Наташе, – тоже правда.

Колин почувствовал, что его начинает мутить. Он поднял еще один обрывок, взглянул и быстро отбросил его в сторону.

– Не мог он в это поверить, не мог, – растерянно пробормотал он.

Талия устало посмотрела на него.

– Я думаю, чему-то он верит, чему-то нет. Может быть, ему хочется верить. Я не хочу с вами спорить. Я избавлюсь от всей этой дряни – и от писем, и от пленок. У вас есть выбор – помогать мне или нет.

Колин колебался. Прочно укоренившееся представление о жизни призывало его обратиться к полиции, которая должна навести порядок, восстановить справедливость, наказать виновных. Он посмотрел на пятна крови на полу, море компрометирующих бумажек.

– Я пойду в спальню, – сказал он. – Выключу магнитофон, а потом приму решение.

В дверях спальни он задержался, глядя на предупреждающий свет красной лампочки над постелью, ощутив внезапный страх. В комнате был относительный порядок, казалось, вторжение ее не затронуло. Коричневое покрывало было не смято, только на подушке виднелась вмятина.

Хотя хаос, царивший в другой комнате, не затронул спальню, в самой ее атмосфере ощущалось какое-то постороннее присутствие. Это ощущение создавалось тихим бормочущим голосом, и Колин вдруг задохнулся, словно глотнув отравленного воздуха.

Он склонился над хирургическим столиком, над стоявшим на нем допотопным магнитофоном, стараясь понять, какие кнопки и тумблеры управляют его работой.

«Горячее. Горячее и влажное», – очень громко прозвучало прямо ему в ухо. Он отшатнулся, но потом понял, что это он сам повернул регулятор громкости.

Он снова подошел к двери, обдумывая услышанное, щелкнул выключателем, но свет не загорелся. Он вернулся к прибору и стал пробовать все кнопки наугад, но катушки продолжали вращаться, а голос звучать. «Обнаженная в постели», – услышал он. Он повернул какую-то ручку, и голос упал до шепота, шепота еще более жуткого и пугающего, чем прежде. «Воплощение похоти… Хочешь узнать, что она сделала потом?» И Колин, к своему ужасу, понял, что он хочет.

Он нажал ладонью на весь ряд кнопок, но это не возымело никакого действия, тогда он начал судорожно искать розетку. Шнур прибора змеей сползал со столика и скрывался под кроватью. Розетка, по-видимому, была где-то в изголовье кровати, под этим кощунственным алтарем с кадром из «Смертельного жара». Он стал толкать и тянуть, пытаясь сдвинуть кровать с места, но она – чудовищно огромная и тяжелая – не сдвинулась ни на дюйм.

Бросив это занятие, он выпрямился, взглянул на магнитофон и вдруг почувствовал, что его словно приковало к месту. Он не мог отвести взгляда от крутящихся катушек, не мог не слушать этот низкий голос. «Такое мастерство, такое владение телом… удовлетворение… взяла губами…» Стены спальни стали раздвигаться, от них исходил обжигающий смертельный жар. Он чувствовал, что его затягивает в воронку слов все глубже и глубже.

Он осознавал, что его тело готово отвечать на эти слова, оно начинало двигаться в одном ритме с ними. Его тянуло слушать и слушать, но тут голос произнес: «Она это любит», и Колин очнулся, потому что любовь не имела отношения к тому, что он слышал.

Внезапно его охватило очистительное пламя ярости. Он потянулся к магнитофонной ленте, схватил ее и дернул. Лента обвилась вокруг его руки и с мерзким визгом полезла из магнитофона. Он тянул и тянул, и ярд за ярдом пленка кольцами свивалась у его ног. Потом он схватил сам прибор, оказавшийся удивительно тяжелым, поднял его над головой и бросил об пол. Посыпались брызги, вылетел язычок голубого пламени, что-то зашипело, запахло горелым.

Колин вернулся в комнату, где оставалась Талия. Она стояла на полу на коленях и руками сгребала в кучу клочки бумаги. Она подняла на него глаза.

– Вы поможете мне? – спросила она.

– Я уже начал. Сейчас найду контейнер для мусора, – ответил Колин.

Несколько часов они работали бок о бок в полном молчании. Незадолго до шести Талия позвонила Марио, чтобы отменить утреннюю встречу и сообщить, что Корт улетел в Монтану. Марио отнесся к этому известию без удивления.

Спустя полчаса, когда небо только чуть посветлело, работа была закончена. Ящики и мешки с мерзкими отбросами, как о них теперь думал Колин, стояли у двери. Талия собиралась звонить в клинику, справиться о состоянии Томаса, а Колин, вымотанный и опустошенный, стоял у высокого окна и смотрел на ленивый восход над Манхэттеном. Он пытался думать о Линдсей, но здесь это не получалось.

Зазвонил телефон.

– Томас никогда не берет трубку. Он всегда слушает через автоответчик. – Талия нерешительно взглянула на него. – Но вдруг это из клиники?

Охваченный внезапной тревогой, Колин подошел к ней. Они ждали, пока телефон не прозвонил три раза. Потом раздался щелчок, включился автоответчик. «Оставьте сообщение после звукового сигнала», – произнес металлический голос. Талия нервно поежилась, Колин склонился к автоответчику. Ему казалось, что он слышит чье-то дыхание, потом странный ритмичный звук. Когда наконец раздался знакомый голос со среднезападным акцентом, он вздрогнул.

– Проверка, проверка, проверка, – произнес голос. – Проверка линии.


11


– Не очень-то приятное место, этот лабиринт, – говорил Линдсей Марков тем же утром. – Все эти жертвоприношения, Линдсей. Моря крови и кучи костей. Даже я это почувствовал, не говоря уж о Джиппи. Ему там совсем не понравилось.

Уже не в первый раз в жизни Линдсей проклинала неистребимую любовь Маркова к телефонным разговорам. Начиная с восьми утра словно весь мир решил ей звонить. Сначала это была Пикси, потом в самом начале девятого Джини Ламартин предупредила ее, что День Благодарения в Вашингтоне отменяется. Потом позвонил ее шеф Макс и получил максимально краткий отчет о делах. Двухминутный перерыв, во время которого Линдсей переживала смертные муки ожидания, и следующий звонок – шепелявая особа, звонившая по поручению Лулу Сабатьер, хотела немедленно связаться с мисс Драммонд.

– Ее больше нет, – закричала Линдсей. – Она внезапно умерла. Положите трубку.

И вот теперь Марков. Линдсей уже четыре минуты слушала о завтраке, который они с Джиппи только что закончили, и четыре минуты о Кносском дворце.

– Марков, – прервала его Линдсей на половине фразы, – прошу тебя, освободи линию. Я не интересуюсь минотаврами. Я же говорила, что жду очень важного звонка.

– Неужели, Линди, ты стала совершенно бесчувственной, – протянул обиженно Марков. – Благодаря современной технике твой друг говорит с тобой с другого конца земного шара, а ты ему совсем не рада. А, кстати, чьего звонка ты так трогательно ждешь?

– Я кладу трубку, Марков. Я кладу трубку через двадцать секунд.

– Скажи мне, Линди, – просто, чтобы успокоить мою душу. Скажи, дорогуша, а это не будет звонок некоего Роуленда Макгира? Ты еще помнишь такого? Мечта всех девственниц. Еще известен как мистер Слепыш, мистер Недоступный и мистер Дурные Новости.

– Нет, черт побери. Нет. Это… это по работе. Вот и все. Оставь меня в покое, Марков.

– Джиппи хочет тебе что-то сказать.

Джиппи, может, и хотел что-то сказать, но, как обычно, не мог ничего выговорить. В полном отчаянии Линдсей смотрела на стрелки часов у кровати. Она могла бы запросто прервать разговор с Марковым, но с Джиппи так поступить было нельзя. Это было бы жестоко. Она слышала звуки, говорившие о попытках Джиппи произнести приветствие, вспоминала взгляд темных глаз, выражавший собачью преданность, она вспомнила последний разговор с ним и почувствовала укол беспокойства. Потребовалось время, прежде чем Джиппи удалось произнести:

– Хелл-лл…

Линдсей ждала последнего «о», но так его и не услышала. После паузы снова раздался голос Маркова:

– Извини, Джиппи сегодня расстроен. Он ощущает здесь какие-то неблагоприятные вибрации.

– Где? – спросила Линдсей. – В Кноссе? Ты имеешь в виду на Крите?

– Примерно. – Снова пауза и обрывки шепота. – Он передает тебе привет и говорит, чтобы ты была осторожна и благоразумна.

– Послушай, Марков, я тоже передаю ему привет и кладу трубку. Я должна…

– Клади, клади. Мы скоро увидимся. Мы вернемся к Дню Благодарения. А теперь я пойду искупаюсь. Лазурное море манит… Передай самый горячий привет Роуленду Макгиру, дорогая. Скажи ему: кто осторожничает, тот теряет. Скажи, так ему и надо, потому что, если бы он давным-давно послушал меня, то не болтался бы теперь, как говно в проруби. И передай ему, что Джиппи говорит…

– Что еще?!

– Джиппи говорит: непостоянство имя тебе, о женщина! – Марков засмеялся. – Прощай, дорогая, – добавил он со своей обычной раздражающей медлительностью и положил трубку.

Линдсей смотрела на телефон. Вся беда с «голубыми», сказала она себе, в том, что они совсем не понимают женщин. Они считают, что понимают, но ошибаются.

Минуты шли. Мистер Недоступный не звонил. Линдсей решила, что она даст ему еще пять минут, и если он не позвонит, то она уйдет.


Талии и Колину потребовалось довольно много времени, чтобы загрузить все мешки и ящики в пикап Талии. Талия сказала, что когда она от них избавится, то поедет в клинику навестить Томаса, а потом позвонит Колину в «Конрад».

– Вы знаете, что его бывшая жена пытается купить там квартиру? – спросила Талия. Она стояла, скрестив руки на груди, растрепанная и запыхавшаяся.

Колин чувствовал себя так, будто он вымазался в чем-то липком. Он с трудом сосредоточился на ее вопросе.

– Да, я знаю. Но мне казалось, что об этом лучше не упоминать, общаясь с Томасом.

– Очень мудро. Когда имеешь дело с Томасом, искусство вовремя промолчать очень помогает. Он уважает молчание. – Она нахмурилась. – Вы знакомы с Наташей?

– Нет.

– Когда познакомитесь, увидите, что она довела искусство держать паузу до совершенства.

В ее голосе слышалась глубочайшая неприязнь.

– Искусство держать паузу?

– Вот именно, искусство. В ее случае это искусство может быть лучшим оружием. – В объяснения она вдаваться не стала.

Колин смотрел вслед ее машине. Он стоял на пустынной улице и смотрел на еще темные здания. Пошел дождь. Еще не было семи, и город никак не желал просыпаться. Только где-то вдали заурчала машина, как зверь, первым почуявший рассвет.

Из-за бессонной ночи кружилась голова, и он плохо ориентировался. Он знал, что в двух кварталах отсюда он может поймать такси. Он ощущал усталость и в то же время странное возбуждение, ему хотелось как можно скорее смыть с себя всю грязь, оставшуюся на руках и в душе от соприкосновения с Кингом. А еще с той самой минуты, когда он услышал насмешливый низкий голос, произнесший «проверка, проверка», он ощущал самый настоящий страх.

Пройдя два квартала, он понял, что ему надо идти пешком – не садиться в такси, а двигаться, глубоко вдыхать воздух, не говорить ни с кем, даже с таксистом. Он повернул на север и шел, размахивая руками и вдыхая как нектар насыщенный окисью углерода воздух деловых кварталов. Он знал, куда ему нужно идти. Линдсей исцелит его, избавит от ощущения, что он все еще ступает по битому стеклу и грязным мерзким обрывкам бумаги.

Но он не мог показаться ей на глаза в таком виде. Он чувствовал себя оскверненным, ему казалось, что слова Джозефа Кинга засели у него под ногтями и прилипли к волосам. Он знал, что несколько часов назад в спальне Корта стояли два человека, и два человека слушали магнитофонную запись. Один из них, тот Томас Корт, которого Колин хорошо знал, хотел заставить голос замолчать, но другой Корт, почти неизвестный, тот, кого Колин презирал и ненавидел, слушал пленку с удовольствием. История, которую рассказывал голос, была известна этому второму человеку, словно не Кинг, а он сам ее сочинил. Этот второй Корт знал каждый поворот сюжета, жаждал услышать продолжение и с темным удовольствием предвидел неизбежную развязку. Какой Корт из этих двух не выключил магнитофон?

Сколько кварталов он прошел, прежде чем увидел перед собой темную громаду «Конрада», его спящие бойницы, ряд башенок? Пятьдесят? Шестьдесят? Больше? Он давно потерял счет. Он ввалился в квартиру Эмили промокший до нитки. Там над ним начала причитать Фробишер, знавшая его с младенчества, но он, одержимый стремлением как можно скорее увидеть Линдсей и мечтавший о ванне и душе, не слушал ее восклицаний. Когда он пролетел мимо Фробишер, его перехватила Эмили, которая находилась в состоянии крайнего возбуждения. Она бомбардировала его фразами: она собирается на решающее заседание правления; она не могла найти свой жемчуг; оказалось, что она уже надела свой жемчуг; она уже поговорила с Генри Фоксом и Биффом по телефону; что-то должно произойти…

– Произойти? Произойти? – Колин не понимал, о чем она говорит, впрочем, сейчас ему не было дела до того, что у них там должно произойти.

– Который час? – крикнул он ей через плечо, пробегая по коридору.

– Тайные влияния! – прокричала она в ответ. – Фробишер, Фробишер, какую сумочку мне взять? Из ящерицы или из крокодила?

Колин захлопнул за собой дверь. Он хотел взглянуть на свои часы, подарок отца на день совершеннолетия, и не увидел их на руке. Он стал лихорадочно искать их – в ящиках письменного стола, на столе, на полу. Наконец он все вспомнил, вынул часы из кармана пиджака и недоверчиво уставился на циферблат. Начало десятого? Неужели прошло столько времени?

Он бросился к телефону и позвонил в «Пьер».

– Я должен вас видеть, – сказал он в трубку. – Линдсей, я должен немедленно увидеться с вами. Вы никуда не уйдете? Я буду у вас через час.

Ему показалось, что она сказала «да», она подождет. Он бросил трубку, включил душ и начал стаскивать с себя одежду. Потом он вдруг засомневался – что же она ответила? Да или нет? Было ли назначено время? Он снова схватил трубку, набрал номер и посмотрел на часы. Было без четверти десять. Линдсей сняла трубку при первом же сигнале.

– Да, да, да, – прокричала она. – Я буду здесь. – И сразу повесила трубку.

В порыве чувств Колин пошвырял в угол всю одежду – свой прекрасный костюм, рубашку, шелковый галстук, туфли ручной работы, носки и трусы. Он включил воду на полную мощность, на мгновение взглянул на свое обнаженное тело в зеркале и шагнул под душ.


Роуленд Макгир прорвался без восьми минут десять. К тому времени демоны, с которыми так безуспешно сражалась Линдсей, довели ее до состояния исступления. Несмотря на то, что из всех женских качеств она больше всего презирала способность часами сидеть у телефона в ожидании звонка, сама она не сделала ни шагу из номера. Она уже изучила каждый дюйм ковра на полу, пока кругами ходила по комнате. И ровно без четверти десять – в то самое время, которое она назначила как последний срок – звонок все-таки раздался. Каким разочарованием было снять трубку и услышать, что ее хотят видеть. Ведь произнесший эти слова голос был не тем голосом, а мужчина, которому он принадлежал, не тем мужчиной.

Договорив с Колином, она уже решила выйти из номера, но через минуту снова сидела у телефона на кровати, и сердце ее билось от волнения. Она только что поняла, что если Роуленд звонил ей вчера около одиннадцати вечера, то в Лондоне в это время было четыре утра. На какое-то мгновение это обстоятельство вселило в нее надежду. Она представила себе Роуленда, томящегося всю ночь напролет и испытывающего муки, подобные ее собственным. Потом ей в голову пришло другое объяснение: Роуленд позвонил ей в четыре утра только потому, что откуда-то возвращался, и воображение без труда подсказало ей причину столь позднего возвращения.

Краткий взлет на небеса, быстрое и закономерное падение в пучины ада. «Неужели я никогда не избавлюсь от этих оков?» – подумала Линдсей и направилась к двери, решив обрести свободу. Зазвонил телефон, и ее стремление к свободе исчезло без следа.

Она дала ему позвонить три раза, одновременно пытаясь собраться с силами. Мягкость и женственность, напомнила она себе. Она сняла трубку, услышала голос Роуленда и ощутила безмерную радость. Радость длилась недолго – с самого начала разговора она поняла, что в самой манере Роуленда говорить что-то изменилось, и ее захлестнул страх.

Он говорил с ней не с обычной дружеской теплотой, его голос звучал настороженно, почти холодно, так, словно он ведет разговор, не доверяя ни ей, ни себе. Это говорил чужой человек, а не друг, которого она знала три года.

Все можно было бы объяснить, если бы Роуленд дал хоть какую-то зацепку, но он этого не делал. Она словно стояла посреди сцены, забыв роль, не слыша подсказки суфлера и в отчаянии ожидая помощи от партнера, который тоже забыл свою роль. Что случилось? Кто изменился – Роуленд или она сама?

– Я надеялся, – говорил он, – застать тебя вечером. Мы с тобой в последний раз говорили ровно неделю назад, и тогда у нас было время…

Время! Как только он произнес это слово, Линдсей вспомнила, что вот-вот может появиться Колин Лассел. Было необходимо, совершенно необходимо найти нужный тон, нужные слова.

– Линдсей, – проговорил он и вдруг умолк.

– Роуленд, ты здесь? – запаниковала она.

– Да, да, я здесь.

– Ты хорошо меня слышишь? Ты говоришь как-то странно.

– Да, я тебя прекрасно слышу, будто ты совсем рядом.

– Тогда я перейду прямо к делу. Помнишь, мы решили, что я должен проверить твою пресловутую интуицию?

Роуленд говорил так, словно на самом деле все это его нисколько не интересует. Он говорит… формально, подумала Линдсей.

После упоминания об интуиции Роуленд сказал что-то об Оксфорде, о каком-то декане и что-то насчет Тома. Но теперь ее стремление сказать ему нечто важное усиливалось. Она чувствовала, что оно растет и заполняет ее, в ней зрели слова, которые требовали выхода.

– Мне не хватало тебя, Роуленд, – наконец решилась она. Линдсей зажала рот рукой. Потом она поняла, что эта реплика осталась без ответа. Она слушала молчание, молчание, которое длилось слишком долго.

– Линдсей…

Он произнес ее имя таким странным тоном, что она почувствовала необходимость отступить, замаскировать чувство, прорвавшееся так не вовремя. Она стала объяснять, как утомительны бывают эти просмотры и как хорошо после такого тяжелого дня отвести с кем-нибудь душу, предпочтительно с человеком, который хотя бы чуть-чуть разбирается в моде, например, таким, как он, Роуленд… или таким, как его друг Колин Лассел.

Ее взгляд упал на фотографии фермы, и она пустилась во весь опор. К счастью, продолжала она, Колин очень ей помог в этом отношении. Они встречались в баре после работы, а вчера он пригласил ее на восхитительный обед. Потом он показал ей это необыкновенное сооружение «Конрад» и представил ее своей тетке…

Эта речь была довольно длинной, и Роуленд ни разу не перебил ее вплоть до упоминания о тетке Колина. Когда он ее наконец перебил, его голос звучал отнюдь не ласково:

– Он представил тебя Эмили?

– Да, да, да, – сказала Линдсей, чувствуя, что тон Роуленда, его неизменно обличительный тон, заставляет ее волноваться еще больше. Да, да, сказала она, а потом Колин отвез ее обратно в отель и дал эти фотографии.

Упоминание о фотографиях ввергло ее в еще более пространное объяснение с перечислением планов на будущее, экономических возможностей и, наконец, немыслимых совершенств этого дома в окрестностях Оксфорда под названием «Ферма «Шют».

– Могу я кое-что выяснить? – ледяным тоном вставил Роуленд, когда Линдсей начала петь дифирамбы двери, увитой розами. – Значит, ты собираешься уехать из Лондона? Это так?

– Да, да. Разве я тебе не говорила раньше?

– Нет, не говорила.

На этот раз голос у него был таким, что Линдсей не осмелилась даже слова произнести.

– Ферма «Шют»! В двадцати милях от Оксфорда? Ну, ну, – заметил Роуленд после паузы.

– Именно расположение меня так привлекло, Роуленд, – сказала Линдсей, смущенная и несколько задетая тем, что Роуленд не приходит в восторг от ее удачи. – Это значит, что я смогу чаще видеть Тома. Но все-таки это не на соседней улице, так что я не буду им мешать. И потом он такой прелестный, этот дом. Среди зеленых полей, никаких соседей…

– Ты уверена?

– На фотографиях не видно других коттеджей, Роуленд, только поля.

– Возможно, – с сомнением проговорил он. – Это действительно очень красивая часть страны.

– Ты хочешь сказать, что знаешь эти места? Ты бывал там, когда учился в Оксфорде?

– Да, я часто туда ездил и хорошо их знаю. Кому, ты говоришь, принадлежит дом? Кому-то из знакомых отца Колина? Понятно. И дом сдается? Цена невысокая?

– Кажется, да. Колин должен рассказать мне все более подробно сегодня. Он должен прийти с минуты на минуту…

– А-а. Ладно, не буду тебя отвлекать.

– Нет, нет. Если он сейчас придет, то будет рад поболтать с тобой.

– Я в этом не уверен. Кроме того, у меня мало времени.

– Роуленд, скажи, если все получится, ты будешь меня навещать? Мне бы хотелось, чтобы вы с Колином как-нибудь приехали ко мне в гости. – С Колином? Это забавно.

– Роуленд, что-то не так? Я сказала какую-то глупость? У тебя такой голос… Я тебя задерживаю? Ты опаздываешь на встречу?

– Кажется, я действительно опоздал.

– Роуленд, ты мог бы говорить со мной поласковее, – нерешительно проговорила Линдсей. В ней нарастало разочарование. – Мне казалось, ты обрадуешься моим новостям. Со стороны Колина было очень любезно мне помочь. Только меня немного беспокоит вопрос денег…

– Правильно, что беспокоит.

– Извини? – Линдсей окончательно пала духом. – Роуленд, пожалуйста, не говори со мной так пренебрежительно. Я знаю, что мои планы имеют недостатки, что этот контракт на книгу – не верх совершенства…

– Да, контракт действительно не верх совершенства, и ни один дурак не посоветовал бы тебе его подписывать. Надеюсь, что когда-нибудь ты все-таки научишься сама разбираться в денежных делах. От души надеюсь, потому что этот издатель обвел тебя вокруг пальца.

– Роуленд…

– Неужели ты не понимаешь, что на этот аванс невозможно прожить? Для того, чтобы написать эту чертову книгу, тебе потребуется два, а может быть, три года, а аванс не покроет даже твоих счетов за электричество.

– Покроет. Подожди минутку, Роуленд… – Линдсей, чувствуя, что начинает злиться, старалась взять себя в руки. Мягкость, напомнила она себе. – Я ведь тебе говорила, наверное, ты просто не помнишь. Я могу сдавать свою лондонскую квартиру, а в деревне жилье стоит дешевле. Колин говорит…

– Господи, Линдсей, когда ты наконец повзрослеешь? Я понимаю, экономика никогда не была твоей сильной стороной, но почему ты не хочешь подсчитать? Ты можешь себе позволить что-либо арендовать разве что на Оркнейских островах, но уж никак не приличную ферму в Оксфордшире. До каких пор ты будешь так наивна?

– Ты ошибаешься, я не наивна. Я же говорила тебе, я советовалась с Колином, и Колин сказал…

– Ради Бога, перестань ты, как попугай, повторять имя Колина. – Роуленд повысил голос. – Несомненно, ты думаешь, что Колин делает тебе бескорыстное предложение. И этот акула-издатель тоже. Ты невозможна, Линдсей. Ты знаешь Колина десять минут, а я с ним знаком двадцать лет, и…

– И поэтому ты должен быть доброжелательнее, – огрызнулась Линдсей. – Ты не должен говорить, что он акула.

– Я этого не говорил. Я просто советую тебе внимательно разобраться в этом предложении и не бросаться очертя голову в какую-нибудь авантюру. Попробуй хоть раз в жизни подумать, прежде чем что-либо делать.

– Черт возьми, Роуленд, что ты себе позволяешь?! – резким тоном сказала Линдсей. – Перестань меня поучать. Мне не пятнадцать лет.

– А ведешь ты себя, как будто тебе пятнадцать, – отрезал Роуленд, – и в этом отношении вы с Колином – идеальная пара. Особенно хорошо это было заметно на ленче в Оксфорде. Не понимаю, почему тогда это не бросилось мне в глаза.

– Ты напыщенный ханжа! – вскричала Линдсей, окончательно выйдя из себя. – Что с тобой случилось, Роуленд? Оксфорд? Я так и знала, что когда-нибудь ты мне это припомнишь. Единственный раз в жизни я немного выпила…

– Немного выпила? Милая моя, ты на ногах не стояла. Ты просто падала, и мне приходилось тебя держать. Это был один из самых… – Роуленд оборвал сам себя.

– Что? – закричала Линдсей, напрочь отринув мягкость и женственность. – Давай, перечисляй мои преступления. Да, я была пьяна, и мне на это наплевать. Это все из-за тебя. Вот я сейчас с тобой говорю, и мне хочется выпить целую бутылку виски.

– Ты тогда поцеловала мой свитер, – неожиданно произнес Роуленд совсем другим тоном.

– Ну и что? – растерялась Линдсей. – Ну и что? Если мне захочется, я поцелую тысячу мужских свитеров. Я не обязана спрашивать твоего позволения на каждый вдох.

– Ты можешь ответить на мой вопрос? – спросил Роуленд подозрительно спокойно. – Как ни приятно мне выслушивать оскорбления из-за океана, у меня все же есть другие дела. Ответь на мой вопрос, и я перестану тебе надоедать.

– Какой вопрос? – воскликнула Линдсей вне себя от ярости. – Ты меня ни о чем не спрашивал, и я тебя не оскорбляла.

– В самом начале разговора я задал тебе вопрос. – Тон Роуленда становился все холоднее. – А если ты его уже забыла, значит, не стоило и спрашивать. Не важно…

Он замолчал, и Линдсей подумала, что он собирается повесить трубку. Но через некоторое время он продолжал:

– Я говорил тебе, что скоро еду в Оксфорд и собираюсь навестить Тома. Мне нужно с ним кое-что обсудить.

– Что-то обсудить с Томом? – Линдсей нахмурилась. – Ну конечно, он будет очень рад тебя видеть. И Катя тоже.

– Я предпочел бы, чтобы Кати там не было. Хотелось бы поговорить с Томом один на один.

Наступило молчание. Линдсей ощутила неясное беспокойство.

– Ты хочешь, чтобы там не было Кати? – Она задумалась. – Я не понимаю, Роуленд. Это имеет какое-то отношение к Кате?

– Можно сказать и так. Я хочу, чтобы Том узнал…

– Том любит Катю. – Линдсей говорила спокойно, но в душе ее нарастала тревога. – Он ее обожает. Они вместе уже три года.

– Вот именно. Я это знаю. Именно поэтому…

– О Боже! Она тебе написала, да? Ты мне говорил, но я об этом даже не подумала как следует. – У Линдсей задрожал голос. – Не могу в это поверить. Подожди, Роуленд…

В одно мгновение перед ней промелькнули воспоминания. Она вспомнила, как Катя смотрела на Роуленда, ее провокационные замечания, она вспомнила все случаи, когда Катя пыталась любым способом завладеть вниманием Роуленда в спорах.

– Так что случилось? – взволнованно спросила она. – Она снова тебе написала? Ты с ней виделся? Роуленд, скажи, неужели ты ее поощряешь? Ей девятнадцать, и она годится тебе в дочери.

– Я прекрасно осведомлен о Катином возрасте, – оборвал ее Роуленд. – Линдсей, можешь меня спокойно послушать? Всю прошлую неделю я… Черт, по телефону это невозможно.

Линдсей слышала в его голосе настоящее волнение.

– О, я не могу в это поверить! – взорвалась она. – Не могу. Роуленд, как ты мог до этого додуматься? Как далеко это зашло? Ты понимаешь, что это принесет Тому? Он восхищается тобой, он смотрит на тебя снизу вверх. Роуленд, если ты флиртуешь с Катей, я никогда тебе этого не прощу. Ради Бога, неужели в Лондоне мало доступных женщин? Она же подруга Тома! Неужели ты осмелишься поставить моего сына перед лицом такой проблемы?

– Ты закончила?

– Нет, черт возьми, я не закончила. Что ты собираешься сказать ему, Роуленд?

– Теперь я ничего не собираюсь ему говорить. Я уже плюнул на всю эту дурацкую затею. Господи, не могу поверить… Я кладу трубку.

– Нет, подожди. Ты должен все объяснить. Что произошло? Это что-то серьезное, я слышу по твоему голосу.

– Ничего не произошло. Или ты хочешь, чтобы я отвечал на подобные обвинения?

– Да, я хочу, чтобы ты ответил. Я же слышу – ты что-то скрываешь. Ты сказал, что хочешь поговорить с Томом наедине. Ты сказал, что это касается Кати.

– Проклятие! Я этого не говорил. Ты действительно никогда не слушаешь. Ладно, Линдсей, я скажу. Просто для того, чтобы ты успокоилась. Нет, я не стал бы совращать девятнадцатилетнюю девушку, которая живет с молодым человеком, который мне нравится. Нет, я не стал бы никаким образом ее поощрять, если бы узнал, что она испытывает ко мне интерес. И наконец, Линдсей, если бы такая проблема возникла, то последнее, что я сделал бы, это побежал с ней к мальчишке, который вполовину младше меня. – Он помолчал. – И я думал, ты это знаешь. И то, что ты, как выясняется, этого не знаешь, вызывает во мне настоящую ярость. Я вообще не понимаю, почему продолжаю этот нелепый разговор. Поэтому…

– Подожди. Не вешай трубку, Роуленд, послушай. – Линдсей чувствовала, как в ней поднимается волна стыда и отчаяния. – Прости меня. Прости, если я сделала неверные выводы, но у тебя был такой голос… Я все-таки не понимаю. Зачем ты хотел встретиться с Томом?

– Я тебе говорил. Теперь я не собираюсь с ним встречаться. Тебе это неинтересно, но Том занимается историей, и я хотел узнать его мнение по одному вопросу. А что до того, какой у меня голос… Тут нет ничего удивительного. Трудно не напрягаться, когда говоришь с тобой. Ей-Богу, Линдсей, ты одна из самых бестолковых женщин, с которыми мне когда-либо приходилось иметь дело. Ты делаешь выводы на пустом месте, ты не слушаешь и половины того, что тебе говорят, ты так поглощена собственными планами и делами, что не замечаешь, что думают другие люди, не говоря уж об их чувствах.

– Подожди, Роуленд. Это неправда.

– Прежде чем я положу трубку, мне хотелось бы узнать, на чем основано все то, что ты мне только что наговорила. За все то время, что мы знакомы, я когда-нибудь вел себя подобным образом?

– Нет, наверное, нет. – Потом она нерешительно добавила: – Но, по правде говоря, у тебя существует определенная репутация, ты сам это знаешь.

– Репутация? Понятно. – Он вздохнул. – А ты веришь всем сплетням, которые слышишь? Интересно было бы узнать.

– Это нечестно, – пробормотала Линдсей, пытаясь сдержать подступавшие слезы. – Я всегда… Роуленд, пожалуйста. Я же сказала, что прошу прощения. Я была расстроена и подавлена. Ты так резко отозвался обо всех моих планах. У тебя был такой странный тон.

– Может быть, это и прозвучало резко, но это было правдой.

– Ты говоришь со мной свысока. Ты делаешь это все время. И я не понимаю, почему.

Линдсей замолчала, пытаясь вернуть голосу твердость. Она уже плакала.

– Ты сказал мне, что я глупая, что я ничего не понимаю и не умею распорядиться собственной жизнью.

– Ты никогда не умела ясно мыслить, и я в этом не виноват.

– Вот видишь? Ты опять это делаешь. Почему? Я же пытаюсь извиниться. Все, что бы я ни делала, плохо. Почему? Колин говорит…

– Я не хочу больше слушать, что говорит Колин, – закричал Роуленд, внезапно выйдя из себя. – Попробуй хоть раз в жизни стоять на собственных ногах.

– Что? – Линдсей уже трясло от обиды. – Как ты смеешь так говорить? Как ты думаешь, что я делала, когда двадцать лет одна растила сына? А что, ты думаешь, я пытаюсь делать теперь? Не кричи на меня. Ты так со мной разговариваешь, что можно подумать, ты мой отец. Делай то, не делай этого…

– Твой отец? Спасибо. Трудно представить себе менее завидную участь, чем быть твоим отцом. Все, довольно. Хватит с меня подобных разговоров. Я не хочу больше тратить на тебя время.

– Ну и черт с тобой, не трать. Я устала от твоих нравоучений. И не говори мне, что я не слушаю других и не замечаю их чувств. Все это относится к тебе, а не ко мне.

– Иди к черту, – сказал Роуленд и швырнул трубку.

Двадцать минут спустя Линдсей лежала на кровати и рядом с ней был Колин. Колин, измученный событиями бессонной ночи, с трудом помнил, как он сюда попал, но твердо знал, что именно здесь ему надлежит быть.

Ему пришлось прийти из «Конрада» в отель пешком, потому что этим утром во всем Нью-Йорке не оказалось ни одного свободного такси. Второй раз за день он промок до нитки, но, поскольку Линдсей не возражала против его мокрой одежды, ему тоже было все равно.

– Не плачь, Линдсей, милая. Не надо плакать. Иди сюда, – сказал Колин, как он уже не раз говорил за это утро. Он притянул Линдсей к себе, чтобы она могла плакать на его мокром плече. Время от времени он доставал еще один из своих носовых платков, осмеянных Талией, и вытирал ей глаза. Линдсей, которая выложила ему всю историю с телефонным разговором, благодарила его, пробовала успокоиться и принималась рыдать вновь.

– Я так несчастна, – бормотала она, уткнувшись в мокрую рубашку от Брук Бразерс. – Просто тошно жить, но, если я еще неделю пореву, мне станет легче.

– Ты можешь рыдать у меня на плече хоть целый месяц, – ответил Колин, чувствуя себя, как ни странно, счастливым. – Или целый год.

– Он говорил такие обидные вещи, – продолжала Линдсей, утирая слезы. – Но самое ужасное, что все это правда.

– Я знаю, – вздохнул Колин. – Он всегда так мерзко точен. Мне не раз приходилось это испытывать на собственной шкуре. Он был холоден? В этих случаях у него всегда меняется голос, ты заметила? И дело даже не в том, что он говорит, а в том, как он это говорит. Хочется съежиться и умереть на месте.

– А как ужасно я с ним говорила! – Линдсей застонала. – Я обвинила его во всех смертных грехах. Я сказала, что у него дурная репутация.

– Так оно и есть. И еще какая!

– Я сказала, что у него покровительственный тон, что он напыщенный ханжа.

– Это совершенная правда.

– Колин, я велела ему заткнуться.

– Ничего страшного, я часто так делаю.

– Он раскритиковал контракт, который я подписала с издателем.

– Контракт и вправду не самый лучший, – мягко проговорил Колин.

– Я рассказала ему об этом прекрасном доме, который ты нашел. Я думала, он обрадуется, но он не обрадовался. Он говорил ледяным тоном и отпускал саркастические замечания.

Колин вздохнул. Он мог представить себе реакцию Роуленда, который прекрасно знал «Шют» и не любил обмана, и знал, какие последствия это будет иметь для него самого. Но он точно знал и то, как будет с ними справляться. В другое время перспектива встречи с разгневанным Роулендом вселила бы в него некоторый трепет. Но не сейчас. Сейчас, когда он обнимал Линдсей, он чувствовал, что может справиться с самим дьяволом.

Он стал гладить Линдсей по волосам, потом по спине – это было именно то, что ему так хотелось сделать, когда он увидел ее слезы и обнял ее. Волосы Линдсей, мягкие, но пушистые, пахли розмарином. В ушах поблескивали крошечные золотые серьги с жадеитовыми каплями. Колину хотелось поцеловать ее волосы, ее маленькое ухо.

Почувствовав прикосновения его рук, Линдсей напряглась, но потом успокоилась и расслабилась.

– А знаешь, что было самое ужасное? – Она повернула лицо с блестящими и припухшими от слез глазами к Колину. – Это меня задело больше всего. Он сказал, что я веду себя как ребенок, и я подумала, что это неправда. Я не вела себя как ребенок, когда воспитывала Тома, и Роуленд знает это.

По ее щекам снова покатились слезы, и Колин с трудом подавил желание осушить их поцелуями.

– Но он прав, – продолжала она. – Это больно признать, но он прав. Не понимаю, почему так происходит – ведь в работе я не веду себя как ребенок. Я вела целый раздел и делала это хорошо. В работе я чувствую себя уверенно – но в остальном… Я все порчу. Я пытаюсь изменить жизнь, и – Роуленд прав – делаю это глупейшим образом. Я даю себе слово больше никогда не совершать необдуманных поступков и все равно совершаю. Я выхожу из себя, я подписываю невыгодные контракты, не могу принять простейших решений…

– Приведи пример. Какое решение ты должна принять?

– Ну, например, День Благодарения. Казалось бы, это довольно просто. Я собиралась в Вашингтон, но теперь это вряд ли получится. Я могла остаться в Нью-Йорке. Думала о том, чтобы вернуться в Англию. Я меняю планы сто раз на дню.

– Это действительно очень просто. Оставайся в Нью-Йорке, и мы проведем День Благодарения вместе. Мне бы очень хотелось.

– Правда? – Она взглянула на него. – Это было бы неплохо. Спасибо, Колин.

– Какие еще проблемы я могу помочь тебе решить?

– Всю мою жизнь. – Линдсей оторвала голову от его плеча и слабо улыбнулась.

– Послушай, – Колин осушил остатки слез, поцеловал ее в лоб и еще крепче обнял Линдсей, – ты не должна принимать слишком близко к сердцу все, что говорил Роуленд. Он довольно вспыльчив и может наговорить лишнего. Но он может быть добрым и понимающим.

– Я знаю. Но он действительно думает обо мне все то, что он сказал.

– Если это может служить некоторым утешением, то я – еще более безнадежный случай. Роуленд время от времени мне об этом напоминает, а если я в плохом настроении, то я тоже припоминаю ему его ошибки. Их немало. Мы все совершаем ошибки, Линдсей, не ты одна.

Он помолчал.

– Хочешь, я расскажу тебе, как чуть было не испортил свою жизнь? Это было, когда погиб мой брат. У меня был старший брат, Эдвард, и я его очень любил. Эдвард был… У Эдварда было все, чего недоставало мне. Он блестяще учился в школе и в Оксфорде, он был необыкновенно умен, остроумен и добр. А отец… отец его боготворил. – Колин набрал в грудь воздуха. – Мой отец – замечательный человек, он всегда был ко мне нежен, всегда поощрял мои попытки, увы безуспешные, стать похожим на Эдварда, но я всегда знал, что Эдварда он любит больше. – Он бросил взгляд на Линдсей. – Когда кого-то любишь больше всего на свете, это невозможно скрыть. Это бросается в глаза.

– Пожалуй. – Линдсей, которая уже перестала плакать, взяла руку Колина в свою. – Дальше, Колин.

– Эдвард погиб в автомобильной катастрофе, как раз перед тем, как я поступил в Оксфорд. Мне даже сейчас трудно говорить о том, что произошло с отцом. За один день он стал стариком. Он был сломлен. Глядя на него, никто бы этого не заметил, потому что он гордый и воспитан в старых традициях. Знаешь, он уверен, что мужчина никогда не должен показывать своих чувств.

– Да, я понимаю.

– Я-то никогда таким не был, это тоже было для меня большой проблемой. Но после смерти Эдварда я дал себе клятву: «Я стану Эдвардом, я верну отцу сына, которого он потерял». Я знал, что это будет очень трудно, но сказал себе, что если буду каждый день трудиться, если вложу все силы в учебу, то чего-нибудь достигну. И знаешь, что получилось? – Он печально улыбнулся. – Я продержался чуть больше месяца. Тогда, видя, что из этого ничего не выходит, я бросился в другую крайность – я вообще перестал работать. Я не ходил на лекции, слонялся по Оксфорду с толпой идиотов, которые мне даже не нравились, и пил. Пил все время. К десяти утра я уже бывал пьян и оставался пьяным весь день. – Он пожал плечами. – Конечно, меня следовало бы выгнать, но они там на удивление терпимы. Возможно, они просто знали об обстоятельствах и закрывали глаза. Но я продолжал опускаться, и в конце концов им пришлось бы меня исключить. Именно тогда я познакомился с Роулендом.

– И Роуленд тебе помог.

– Да. – Колин поморщился. – Довольно суровыми методами. Никакого сочувствия, никаких поблажек. Но он заставил меня понять, что у меня есть выбор – выплыть или пойти на дно, и что этот выбор я должен сделать сам. Конечно, я очень старался переложить ответственность на его плечи. – Он усмехнулся. – И я до сих пор время от времени пытаюсь это делать. Но он не поддавался, так что постепенно я кое-чему научился. Он стал вызывать во мне восхищение. Он мог меня веселить, а мог быть чрезвычайно сухим. Он ставил передо мной трудные задачи, но я жаждал его одобрения, и в конце концов я изменился к лучшему. – Он посмотрел Линдсей в глаза. – Я знаю, о чем ты сейчас думаешь: Роуленд заменил мне старшего брата. Это действительно так, я сам знаю. Но он никогда не показывал виду, что тоже так считает, и это его большая заслуга. Он никогда не тычет меня носом в то, что я не могу жить самостоятельно – без опоры.

– Колин, каждому из нас нужна опора. – Линдсей, подхваченная волной горячей симпатии, притянула к себе Колина. – Даже Роуленду она бывает нужна, я уверена. И я не думаю, что он считает, будто ты просто используешь его как костыль. А кроме того, кто сейчас поддерживает меня, причем делает это отлично? Колин, ты себя недооцениваешь, ты слишком плохого мнения о себе.

Она посмотрела ему прямо в глаза, и в ее взгляде было столько нежности и убежденности, что Колин едва не сжал ее в объятиях.

– Наверное, мы оба этим грешим, – сказал он, снова гладя Линдсей по волосам. – Я чувствую то же самое, что и ты. С работой у меня все в порядке, но что касается остального, то я все время чувствую неуверенность и бессилие. То я реагирую слишком бурно, то слишком вяло, то медлю с решениями, то опережаю события. – Он взял Линдсей за руку. – Я всегда словно бегу за последним автобусом, и как раз когда я собираюсь поставить ногу на подножку, он трогается с места – и все пассажиры смеются. Даже если бы я догнал автобус, то оказалось бы, что это не тот маршрут. Мне кажется, что все остальные точно знают, в какой автобус садиться и когда он отходит, а я иногда даже не могу прочесть расписания, не то что на автобус успеть. – Он улыбнулся.

Линдсей была растрогана его искренностью. Она повернула к нему голову.

– Почему ты так думаешь? Я уверена, что это неправда. Колин, мне кажется, ты можешь успеть на любой автобус, какой захочешь. Ты умный, остроумный и добрый.

– И ты тоже. – У Колина дрогнул голос. – И не только это. У тебя прекрасные глаза, и прекрасные волосы, и прекрасный голос. Там, в Оксфорде, я все время на тебя смотрел, я просто глаз не мог от тебя оторвать. И я не видел в тебе никакого ребячества, я видел, что ты можешь быть печальной. Теперь я думаю, что… Да, в тебе есть что-то детское, но это совсем другое, и это очень хорошо. А еще я думаю, что ты необыкновенно женственна. Я не могу смотреть на тебя без… Ты… О, Линдсей, ты…

– Боже, – выдохнула Линдсей, поняв, что должно произойти.

– Пожалуйста, не двигайся, – сказал Колин с неожиданной твердостью. – Я собираюсь тебя поцеловать. Не возражай и не двигайся.

К своему собственному удивлению, Линдсей послушалась. Он долго смотрел ей в глаза, перебирал волосы. Потом с величайшей нежностью он коснулся ее губ губами. Линдсей закрыла глаза. Поцелуй, такой нежный вначале, стал настойчивым и страстным. Она не могла не отметить, что для человека, вечно упускающего воображаемые автобусы, он целуется на редкость умело.

Когда поцелуй прервался и голос Линдсей обрел твердость, она так ему и сказала. Колин улыбнулся и поцеловал ее снова, и Линдсей поняла, что ей нравится вкус его губ и нравится то, что начали делать его руки – нежные, умелые и уверенные.

– У тебя самая восхитительная на свете грудь, – сказал он, расстегивая ее блузку, и Линдсей позволила ему ее расстегнуть. – Ты красавица, – проговорил он и поцеловал сначала один, потом другой сосок. – Мне хотелось это сделать с той самой минуты, когда я вошел в ту комнату в Оксфорде и увидел тебя. У меня было жуткое похмелье, и голова плохо соображала, но все остальные ощущения были в норме.

– Уже тогда? – спросила Линдсей. Она была польщена этим откровением.

– Тогда и до сих пор, – ответил он. – Вчера в ресторане. У Эмили. Когда я расставался с тобой ночью, мне было очень трудно разговаривать с тобой и не думать о близости. Разумеется, это ужасно. О-о, ты носишь чулки. Я надеялся, что так и будет. Ты знаешь, что делают с мужчиной чулки?

– Я чувствую, что делают с мужчиной чулки, – с улыбкой ответила Линдсей и, немного поколебавшись, снова коснулась его.

Ответ был молниеносным: его напряженная плоть словно прыгнула в ее руку. Он прижал ее к себе, и, наверное, именно в этот момент она решила: да. «Да», – словно сказал кто-то внутри ее, когда она почувствовала его жажду, его желание и увидела, что она в силах удовлетворить эту жажду, дать ему наслаждение и сама хочет получить его. Она поняла, что слишком долго не испытывала такой простой и естественной радости.

– О Боже, что я делаю? – с улыбкой проговорила она, потянувшись к пуговицам его рубашки.

– Похоже, что ты собираешься снять с меня рубашку, – сказал Колин. – Я был бы рад, если бы ты сделала то же самое со всей остальной одеждой.

– Ты уверен, что это хорошая идея? – продолжала она, расстегивая «молнию» на джинсах.

Колин направил ее руку, и она сразу поняла, насколько хороша эта идея.

– Колин? – прошептала она немного спустя. – Да?

– Наверное, мне следует тебя предупредить… Я давно этим не занималась.

– Я занимался.

– Я вижу.

Настала тишина, и Колин продемонстрировал справедливость своего утверждения. Линдсей почувствовала, что теряет остатки самоконтроля.

Он приник лицом к впадине между ее бедрами, и она замерла, потрясенная поразительными ощущениями.

– Колин, – проговорила она низким дрожащим голосом, когда он поднял голову.

– Да? – отрешенно ответил он, целуя ее живот, грудь и придвигаясь так, чтобы ее рука могла лечь на его член.

– Колин, мы еще можем остановиться.

– Нет, милая, не можем.

– Подожди немного, я хочу тебя спросить. Я тебе нравлюсь?

– Да, особенно вот эта часть. Эта часть мне ужасно нравится.

– Послушай, ты тоже мне нравишься.

– Вот здесь?

– Особенно здесь. Но послушай, я не хочу, чтобы ты перестал мне нравиться или я – тебе, а занятия сексом иногда приводят к таким последствиям.

– Если ты думаешь, – произнес Колин очень твердо, – что я собираюсь сейчас обсуждать подобные вещи, ты сошла с ума. Успокойся. Раздвинь ноги. Так хорошо?

– Замечательно. Я…

– О, черт, у меня нет презервативов.

– Сейчас они не нужны. – Линдсей поцеловала его. – А у меня нет никаких болезней, передающихся половым путем.

– У меня тоже.

– Колин, ты должен понять. Я так давно этим не занималась, что сейчас я практически девственница. Монахиня.

– Это вдохновляет. – Его бровь приобрела дьявольский излом. – Особенно монахиня.

– Ну если ты уверен, то я…

Поцелуем он заставил ее замолчать, и вскоре, как он и предполагал, она начала отвечать ему и при этом была мало похожа на монахиню. И наконец она перестала говорить.

Некоторое время спустя Колин с величайшей неохотой освободился из ее объятий. Он пошел в ванную, закрыл за собой дверь и ликующим взглядом уставился в стену. Потом он включил все краны на полную мощность, чтобы заглушить звуки, и во весь голос рассказал кранам и стенам, как он любит Линдсей.

Он проделал это несколько раз, чтобы исчезла опасность проговориться самой Линдсей, он помнил девиз тети Эмили – festina lente, – и только потом вернулся в спальню. Когда он увидел Линдсей, лежавшую навзничь на подушках, с порозовевшей кожей и влажными волосами, он понял, что поскольку все равно нарушил сегодняшнее расписание и только что совершил то, к чему стремился целых две недели, но боялся осуществить, то можно пойти дальше и признаться ей во всем.

Он уже собирался это сделать, потому что смотреть на нее и не делать этого было трудно, когда вдруг вспомнил все случаи, когда подобный недостаток осторожности сослужил ему дурную службу.

Он походил по комнате, и постепенно на него навалилась тоска, которая так часто приходит после близости. Что, если Линдсей никогда не сможет разделить его чувства? Теперь ему казалось не только возможным, но наиболее вероятным, что она больше никогда не позволит ему прикоснуться к себе. Он застонал вслух.

– Мне нужна сигарета, – сказал он. – Две. Четыре.

– Пожалуйста. – Линдсей улыбнулась и потянулась. – Мне тоже можешь дать.

– Ты не куришь.

– Сейчас мне хочется. Мне надо прийти в себя.

Колин счел последнюю фразу довольно ободряющей. Он зажег две сигареты и вернулся к постели. Линдсей, как кошка, свернулась у него в объятиях. Она затянулась, закашлялась и погасила сигарету. Колин смотрел в противоположную стену. Ни слова о любви, твердил предупреждающий голос внутри его сознания, ни слова, ни при каких обстоятельствах, изображай безразличие.

– У меня ничего не получилось, – вдруг взорвался он. – На самом деле это было сплошное убожество, от начала до конца.

– Правда? – Линдсей улыбнулась. – А мне показалось, что это было замечательно. Я была в восторге. И в начале, и в середине, и в конце.

– Ты не кончила, – проговорил Колин покаянным тоном. – А я кончил слишком рано. О Боже, Боже!

– Я была очень близка, – утешила его Линдсей. – Всего в двух миллиметрах. И я не думаю, что ты кончил слишком рано, по-моему, как раз вовремя. Полная синхронность бывает довольно редко, а мне было так приятно, когда это у тебя произошло.

– Оттого, что ты меня утешаешь, мне еще хуже.

– Я не утешаю тебя, а говорю правду. В конце концов, это был первый раз.

– Это правда, – настроение Колина резко улучшилось. Он вдруг обнаружил, что ему не нужна сигарета, у него было такое ощущение, что сигарета ему больше никогда не понадобится. Он бросил сигарету и обнял Линдсей. От ее взгляда у него закружилась голова. Даже не помышляй об этом, одернул его голос.

– Я думаю, дело во мне, – вздохнула Линдсей. – Я, наверное, никуда не гожусь.

– Ты сошла с ума!

– У меня растяжки на животе. Наверное, на них было неприятно смотреть, и это тебя сбивало. Тому уже почти двадцать, а они так и не прошли.

– Где?

– Вот, вот и вот.

Линдсей указала на тоненькие светлые линии. Колин стал их с нежностью целовать.

– Ты такая красивая, – прошептал он. – Я обожаю твои растяжки, каждую из них и все вместе. – «Будь очень-очень осторожен», – проговорил голос.

– Я думаю, у меня было не все в порядке с ритмом, – задумчиво продолжала Линдсей. – Ты уже перешел к чудесному танго, а я все еще вальсировала.

– О Господи, я не подавал тебе нужных сигналов…

– О Господи, я их не воспринимала…

– Ты меня дразнишь? – спросил он. – Заводишь?

– Именно это я и делаю.

– Мне нравится, когда ты это делаешь, – сказал Колин.

Он предположил, что ввиду замечания Линдсей о первой попытке разумным будет провести второй эксперимент. Линдсей согласилась. После эксперимента они некоторое время мирно спали в объятиях друг друга, а проснувшись, выяснили, что Колину в этот день необязательно работать, а Линдсей, которая уже сегодня намеревалась начать изыскания по поводу Коко Шанель, может спокойно отложить это на потом.

Они лежали рядом и тихо разговаривали. Умиротворенная, Линдсей поняла, что она очень давно не чувствовала себя такой счастливой, а Колин ощущал такое необычное для него спокойствие, что оно казалось ему блаженством. Он наконец рассказал ей о долгой, странной и мучительной ночи, а Линдсей слушала внимательно и сочувственно.

– Я горжусь тобой. Ты победил дракона, – сказала она после того, как Колин описал ей схватку с магнитофоном, и Колин, который воспринимал происшедшее несколько иначе, почувствовал себя успокоенным и понадеялся, что ее слова – правда.

– Поэтому я всю ночь не спал, – объяснил он потом. – Ни капли сна, а потом я шел пешком по дождю тысячу кварталов. Я мог думать только о том, чтобы тебя увидеть. Я должен был тебя увидеть, и вот теперь мне понятно, почему.

Он наклонился и поцеловал ее в волосы, потом в губы, которые без колебаний приоткрылись под его губами.

– Принимая во внимание, что ты совсем не спал, а я была так несчастна, мы добились поразительного успеха, тебе не кажется?

– Пожалуй. Один миллиметр на этот раз?

– Меньше. Полмиллиметра. Совсем чуть-чуть.

– Я так и думал. Мы начинаем познавать друг друга. Я думаю, в следующий раз…

– Я тоже так думаю. – Она потянулась. – Что мы будем делать? Уже полдень. Колин, тебе, наверное, надо как следует выспаться.

– Нет, я себя чувствую на удивление бодрым. Мы могли бы заказать сюда что-нибудь поесть. И шампанского.

– О, давай. И будем пить его в постели?

– Конечно.

– Мы можем посмотреть какой-нибудь дурацкий фильм по телевизору.

– Можем. Я люблю смотреть телевизор днем, чувствуешь себя таким разгильдяем. Мы можем смотреть телевизор или разговаривать, или я полежу рядом.

– Расскажи мне про тот замечательный дом.

– Мы сделаем лучше. Я отвезу тебя туда после Дня Благодарения. Мы вернемся в Англию одним самолетом. У меня будет немного времени до начала съемок. Мы поедем туда, остановимся в гостинице, будем сидеть у камина, а ночью заниматься любовью.

Линдсей села.

– Колин, а ты знал, что это должно случиться?

– Нет, я не думал, что сегодня. Но я надеялся, что когда-нибудь это случится.

– А я совсем не знала. До тех пор, пока ты меня не поцеловал. – Она слегка нахмурилась. – Колин, помнишь, я тебе говорила…

– Не в самое подходящее время.

– Я знаю, что я вообще слишком много говорю и вечно в самый неподходящий момент. Я очень волновалась. – Она помолчала. – Колин, это может кончиться очень плохо. Я это уже не раз проходила. Друг становится любовником, и потом, когда ты теряешь любовника, ты теряешь друга. Мне бы не хотелось, чтобы это случилось с нами.

– С нами этого не случится.

– Можем ли мы обещать это друг другу? Давай заключим договор прямо сейчас – никогда никаких сожалений, никаких сложностей. Просто будем помнить, что с нами однажды случилось что-то очень-очень хорошее.

Она протянула ему руку. Колин склонился над ней так, что она не могла видеть выражения его лица, и поцеловал ее.

– Решено, – сказал он.

Колин уехал из отеля около половины одиннадцатого вечера. Третий эксперимент, как они и предугадывали, прошел еще более успешно, а четвертый завершился настоящим триумфом. Колин шел по безликим коридорам отеля, проскакивал лифты и несколько раз обошел весь отель, прежде чем наконец оказался в вестибюле. Он как раз пересекал холл, от радости ничего не видя перед собой, когда налетел на стройную молодую женщину с очень короткими светлыми волосами, не по сезону облаченную в топик, обтягивающие шорты и балетные тапочки. Через некоторое время после того, как она с ним поздоровалась, он понял, что это помощница Линдсей Пикси, которую два дня назад он видел с темными волосами до плеч.

Он внимательно оглядел ее.

– Понял! Вы сделали себя под Джин Сиберг в «Бездыханном»? Я угадал?

– Точно. – Пикси пристально взглянула ему в лицо и приподняла бровь. – У вас счастливый вид.

– Пикси, я счастлив. Я необыкновенно счастлив. Правда, этот мир прекрасен?

Пикси посмотрела на его растрепанные волосы, мятую одежду и сияющее лицо, и у нее приподнялась вторая бровь. Она улыбнулась и любезно проводила его до выхода. Колин вышел из отеля и скоро обнаружил, что он уже в «Конраде». Эмили, которая сразу увидела, что он не способен понимать английский язык, сократила свои новости до минимума, хотя весь день жаждала ими поделиться.

– Ее приняли, – сказала она. – Наташу Лоуренс приняли в «Конрад». Господь нам помог. Я голосовала против, а эти четыре простака за. Мы обсудим это завтра. Звонила Талия со странной фамилией. Завтра ты должен вылететь в Монтану, чтобы продолжить работу с этим твоим удивительным режиссером. И что самое важное и, по-видимому, неотложное, звонил Роуленд Макгир. Сначала он позвонил в половине одиннадцатого утра и довольно возбужденно говорил с Фробишер. Потом он звонил чуть не через каждый час и, если я не ошибаюсь, сейчас звонит именно он. Колин, поговори с ним из своей комнаты, там, в конце коридора. И, пожалуйста, соберись с мыслями, потому что, насколько я понимаю, он не в самом безоблачном расположении духа.

Колин сделал, как ему было велено. Он успешно нашел свою комнату, он нашел телефон.

– Привет, Роуленд, – сказал он.

– Может быть, ты будешь настолько любезен, что объяснишь мне, какого черта ты так себя ведешь? – вежливо произнес Роуленд. – Я сейчас дома. Здесь четыре утра, и передо мной твоя открытка. В ней написано следующее: «Нью-Йорк великолепен. Линдсей прелестна! С любовью, Колин». Стиль меня не удивил. И содержание поначалу тоже, но теперь я в недоумении. Если Линдсей так прелестна, то не хочешь ли ты объяснить мне, зачем ты ей лжешь? Можешь, кстати, поблагодарить меня за то, что пока я тебя не выдал. Ферма «Шют»? Принадлежит знакомому твоего отца? Низкая арендная плата?

– Все правда, – отвечал Колин, безмятежно созерцая луну, заглянувшую в окно.

– Ты пьян?

– Не от алкоголя.

– Все правда? Тогда твое представление о правде значительно отличается от моего. Почему ты не сказал Линдсей, что этот дом принадлежит твоему отцу и перейдет по наследству тебе, а потом твоим сыновьям? По всем меркам, этот дом принадлежит тебе, как, впрочем, и сам «Шют», и Бог знает сколько ферм, домов и коттеджей плюс значительная часть оксфордширских земель. Ты так же скромно умолчал о сорока тысячах акров в Шотландии и миллионном состоянии, полученном от американских Ланкастеров. Колин, совершенно очевидно, что Линдсей ничего об этом не знает, а ты по какой-то непонятной мне причине обманываешь ее и заманиваешь к себе в арендаторы. И ты делаешь это в то самое время, когда она особенно нуждается в помощи. Я не раз был свидетелем того, как твои планы лопались у всех на глазах. Так что я тебя предупреждаю: если все это кончится какой-нибудь неприятностью для Линдсей, если ты…

– Я ее люблю, – блаженно проговорил Колин, все еще глядя на луну.

Это не остановило Роуленда так надолго, как рассчитывал Колин.

– Тогда все еще хуже, чем я думал, – резко сказал Роуленд. – Ты ее не любишь, Колин. Ты влюбляешься так часто, как другие подхватывают простуду.

– Неправда, – возразил Колин. – Я признаю, так бывало, хотя, впрочем, в последний раз лет восемь назад. Я люблю ее. Люблю всем сердцем. Я боготворю землю, по которой она ступает.

– Колин, вы знакомы меньше двух недель.

– Ну и что? – ответил Колин. Он говорил с глубочайшей убежденностью. – Можно любить именно так. – Он щелкнул пальцами. – Ты кого-то встречаешь, и ты знаешь, что его полюбишь, и тогда любовь начинает расти. А если ты этого не знал, Роуленд, то ты намного глупее, чем я думал.

Роуленд помолчал, потом признал:

– Очень хорошо. Так бывает. Но это быстро проходит.

– У меня это не пройдет. Я только что от нее. Мы провели вместе целый день, и я так счастлив, что не могу передать. Она хорошая, и верная, и честная, и остроумная, и милая…

– Колин, я не стану с этим спорить. Я очень хорошо ее знаю. Она еще неуравновешенная, импульсивная и наивная. У нее отвратительный характер, злой язык и органическая неспособность думать. Ни одна другая женщина не может с такой легкостью вывести из себя.

– Вот видишь! Ты тоже от нее без ума, – торжествующе воскликнул Колин. – Я это слышу по твоему голосу. Она совершенство. И знаешь, что в ней самое лучшее? Я ей нравлюсь. Она видит все мои недостатки, и все равно я ей нравлюсь. Она ничего не знает о деньгах и о «Шюте». Ей нравлюсь я сам. Первый раз в жизни у меня нет никаких сомнений на этот счет. На самом деле мне кажется, что если бы она знала про деньги, то я нравился бы ей меньше. Поэтому я хочу, чтобы она узнала меня, по-настоящему узнала, прежде чем скажу ей. Я хочу, чтобы она в первый раз увидела «Шют», не зная, что он мой, чтобы она полюбила его просто так, а потом я на ней женюсь. Я собираюсь на ней жениться, Роуленд, и, если ты встанешь между нами, я тебя убью, потому что она лучшее, что у меня было в жизни. Кроме тебя, она единственное по-настоящему хорошее, что у меня было после смерти Эдварда.

Наступило долгое молчание. В Лондоне Роуленд, знавший, что Колин упоминает о брате, только когда с ним действительно происходит что-то важное, уронил голову на руки. В Нью-Йорке Колин вспоминал, как он держал Линдсей в объятиях, и ощущал себя на небесах.

– Я собираюсь жениться на ней в ближайшие полгода, – продолжал Колин более спокойным голосом. – Я сделаю предложение, как только пойму, что она готова согласиться. Вообще-то уже я чуть было этого не сделал. Час назад.

– В таком случае, – проговорил Роуленд после продолжительного молчания, свидетельствовавшего о том, что ему нелегко далось это решение, – я ничего не скажу Линдсей о «Шюте». Я надеюсь, ты знаешь, что на мое слово можно положиться. Но я также надеюсь, что ты знаешь, что делаешь, потому что Линдсей очень ранима и…

– Тебе следовало бы почаще вспоминать об этом, – перебил его Колин. – Вспомни, как ты сегодня с ней разговаривал. Она из-за тебя плакала.

– Плакала?

– Плакала. И больше я этого не позволю. Она была в ужасном состоянии, и это неудивительно. Ты не оставил камня на камне от ее уверенности в себе. Она пытается начать новую жизнь, и что ты делаешь? Ты прешь напролом как танк, называешь ее глупой, говоришь, что она ведет себя как ребенок, что только идиот мог подписать такой контракт. Не каждый обладает таким безумным самомнением, как ты. Почему ты не думаешь, что говоришь?

– Я заставил ее плакать? – озадаченно повторил Роуленд. – Меньше всего на свете я хотел чего-либо подобного. Мы спорили, мы всегда с ней спорим. Я выхожу из себя, она выходит из себя, а на следующий день…

– Так вот, не выходи больше из себя! – горячо воскликнул Колин. – Я люблю ее и не хочу, чтобы ты так с ней разговаривал. Я это заметил еще в Оксфорде, и мне хотелось дать тебе пинка. Линдсей права: ты так с ней обращаешься, словно ты ее отец.

– Так. Понятно. Значит, она передала тебе наш разговор во всех подробностях?

– Вот именно! Она рассказала мне все от начала и до конца. Сначала, когда я пришел, она пыталась скрыть, как ей плохо, но я сразу понял, что с ней что-то не так, и тогда она не выдержала. Она разрыдалась и не могла остановиться. Я ее обнял и… – он замолчал на полуслове. – В общем, постепенно мне удалось ее успокоить. Я объяснил ей, что на самом деле ты ее не презираешь, рассказал, как ты вечно меня пилил. В конце концов мы пришли к общему мнению, что ты часто бываешь прав, что ты очень хороший и что мы тебя любим. Но это не значит, что тебе не должно быть стыдно за свое поведение.

– Мне действительно стыдно, что я заставил ее плакать. Может быть, ты будешь настолько любезен, что передашь это ей, – сухо проговорил Роуленд. – Но все-таки вряд ли может быть что-нибудь хуже, чем знать, что вы двое сидели и омерзительным образом обсуждали мои недостатки.

– О, мы довольно скоро про тебя забыли, – успокоил его Колин. – Мы даже ни разу не упомянули твоего имени.

– Колин, я кладу трубку.

– Подожди, Роуленд, подожди. Еще один вопрос.

– Что?

– Ты будешь моим шафером?

Роуленд обдумывал это предложение довольно долго, а Колин недоумевал, почему он медлит.

– Нет, – наконец проговорил Роуленд изменившимся голосом. – Нет. Я очень тебя люблю, но вряд ли буду твоим шафером. Спокойной ночи.


День Благодарения


12


В ту среду, накануне Дня Благодарения, в Оксфорде Катя переживала последние пятнадцать минут неприятного разговора со своим старшим преподавателем доктором Мириам Старк, чей отточенный и холодный интеллект всегда ее несколько пугал. Разговор шел о двух романах сестер Бронте. Сначала Катя читала вслух свое эссе, где сравнивала «Грозовой перевал» Эмилии Бронте с «Незнакомкой из Уайльдфелл-Холла» ее сестры Анны, потом доктор Старк должна была подвергнуть его критическому анализу.

Катя сама знала, что эссе никуда не годится. Уже больше месяца Катя пребывала в состоянии полного смятения, и теперь, читая вслух свое эссе, она видела, что это смятение отразилось в каждой строчке. Она упорно продолжала читать, надеясь, что доктор Старк может не заметить слабости аргументов и что на нее произведут сильное впечатление две ссылки на редкие источники, которые Катя нашла в последний момент. Если же все это не поможет, то оставалась надежда, что ее отвлечет бунтарский тон очерка.

Но доктор Старк не попалась на эти уловки, и вот уже двадцать минут она громила эссе в пух и прах.

Катя мрачно взирала на эту американку, которая блестяще закончила Барнардский университет, но магистерскую и докторскую степени получила уже в Англии, в Оксфорде. Ей было сильно за тридцать, она была хороша собой, всеми уважаема и стройна, что казалось Кате несправедливым.

Доктор Старк, как всем было известно, ни разу в жизни не побывавшая замужем, обладала особой аурой, излучала стальной, непреклонный феминизм. Она преподавала в последнем женском колледже Оксфорда, колледже, в который Катя поступила также в припадке феминизма, о чем потом жалела. Доктор Старк могла по полчаса обсуждать значение одного слова.

– Катя, я вижу, что, когда вы писали, вы думали о чем-то другом и продолжаете это делать сейчас. – Доктор Старк замолчала, увидев, что Катя с отсутствующим и недовольным видом смотрит в окно на внутренний дворик, мокнущий под сильным дождем.

– Да, возможно, – вяло пробормотала Катя. – И вообще мне не нравятся оба романа. – Он перевела взгляд на преподавательницу. – Все эти надуманные истерические страсти… Вообще, я не в восторге от Бронте.

– Это заметно, – отпарировала доктор Старк. – Катя, вы не спрашивали себя, почему у вас всегда возникают проблемы с женской прозой? Со всеми писателями-женщинами?

– Не спрашивала, – угрюмо бросила Катя, которая из принципа никогда не признавала, что у нее могут возникнуть какие бы то ни было проблемы.

– Тем не менее это весьма заметно и весьма показательно. Это хорошо видно в ваших работах. Я предложила вам эту тему, поскольку надеялась, что в этих романах, которые ни в коей мере не являются женскими излияниями, как вы, очевидно, склонны считать, вы увидите строгую схему и тщательно продуманный план. В обоих романах рассказчиками являются мужчина и женщина. Как вы думаете, Катя, какому из рассказчиков, по замыслу автора, должен верить читатель? Мужчине или женщине? Вы не отвечаете на этот вопрос. – Должна сказать, что в вашей работе полностью отсутствует проникновение в предмет, что обычно вам не свойственно.

Катя была уязвлена.

– Я думала… – начала она.

– Думали вы очень мало.

Доктор Старк протянула Кате листы, теперь испещренные пометками, и окинула ее долгим холодным взглядом.

– Одна из целей нашего курса – научить вас читать. Научить вас тонкостям процесса чтения. Нельзя читать наспех и подходить к произведению с готовыми мерками, воспринимать его предубежденно. – Она сделала паузу. – Я чувствую, что искусство читать в наше время находится на грани вымирания. Между тем навыки, полезные в литературе, могут оказаться полезными и в повседневной жизни. – Катя, я вижу, у вас что-то не в порядке. У вас есть способности, но, как показывает эта работа, вы их тратите впустую. Вы можете быть весьма интеллигентны, когда хотите. В том, что вы написали, интеллигентности нет ни на грош, а сейчас вы даже не пытаетесь воспринимать мои слова. Катя, совершенно ясно, что вас что-то беспокоит. Не хотите ли сказать мне, что именно?

– Нет, – буркнула Катя.

– Ну что ж, попытайтесь справиться сами, – ответила доктор Старк, вставая. – Вы вольны даром тратить свое время, но не мое. Шесть тысяч слов о роли временной схемы в «Грозовом перевале» к следующему четвергу. Если у вас возникнет желание переписать эту работу, оно будет всячески приветствоваться.

Черта с два, подумала Катя, приподнявшись, когда доктор Старк проскользнула мимо нее к своему столу. Она подумала о собственном романе, который, повинуясь внезапному импульсу, начала писать на этой неделе в три часа утра, когда Том крепко спал. В нем повествование велось от лица женщины на двадцать лет старше самой Кати. Глядя, как доктор Старк собирает свои бумаги и книги, Катя решила, что повествование от первого лица было ошибкой. Она уже начала переделывать в уме четвертую страницу, когда поняла, что идет к двери вместе с доктором Старк, которая продолжает что-то говорить.

Они вместе вышли на улицу. Там Катя, которая пребывала в чрезвычайно дурном расположении духа и шла, низко опустив голову, надвинув на глаза кепку с козырьком, налетела на человека в черном плаще.

– Бог ты мой! – воскликнула доктор Старк, резко остановившись. – Роуленд? Не могу поверить. В последний раз мы виделись пятнадцать лет назад.

Несомненно, это был он, Роуленд Макгир. Волосы у него были совсем мокрыми, выражение лица – угрюмым.

– Мириам, – недоуменно произнес он, и доктор Старк залилась алым румянцем. – Вот так сюрприз. Я вообще-то искал Катю.

– И вот вы ее нашли.

– До чего же невозможный город! Парковаться нельзя, ездить нельзя. Катя, я ищу Тома, он мне очень нужен… Да, Мириам, почти пятнадцать лет. – Он помолчал, нахмурившись. – Кажется, это был ежегодный бал?

– Ты точен, Роуленд. Впрочем, ты всегда был точен. – Доктор Старк улыбнулась несколько насмешливой улыбкой. – А насчет транспорта в этом городе я согласна. В конце концов, приходится ездить кругами. А теперь я должна вас покинуть. Опаздываю на лекцию.

Она исчезла, а Катя незадолго до этого момента решила, что она все-таки верит в судьбу.

– Ни на какую лекцию она не опаздывает, – угрюмо доложила она Роуленду. – Она идет покупать бараньи котлеты на ужин. Почему она так покраснела? Она никогда не краснеет.

– Не имею ни малейшего представления, – ответил Роуленд тоном, в корне пресекавшим дальнейшие расспросы. – Он двинулся в том же направлении, что и доктор Старк, потом вдруг резко остановился.

– Том, – проговорил он с несвойственным ему возбуждением. – Я должен видеть Тома.

– Сегодня ничего не получится. Том в Шотландии, в Эдинбурге. Он улетел сегодня утром на какой-то идиотский семинар.

– В Шотландию? Сегодня? Черт побери!

Катя злорадно взглянула на него.

– И он вернется не раньше, чем завтра вечером. Вам нужно было позвонить.

– Позвонить? Я звоню с девяти утра. Я звонил в его колледж, в ваш колледж. Чуть не угодил в кювет, когда звонил из машины. В Шотландию? Но сейчас ведь разгар семестра.

– Ну и что? – сказала Катя, прибавляя шагу. – У него нет лекций, а с преподавателями он договорился. Времена меняются, Роуленд. Оксфорд уже не тюрьма, как было в ваше время. Черт! – Она внезапно остановилась. – Эта мерзкая женщина!

– Какая женщина?

– Доктор Старк. Она разнесла мое эссе.

– Это ее работа. – Роуленд теперь шел бок о бок с ней. – Я не знал, что она ваш преподаватель. А работа хорошая?

– Нет, чертовски поганая. – Катя ниже наклонила голову. – У меня другое было в голове. – Сказав это, она пристально посмотрела на Роуленда, который не обратил на этот взгляд ни малейшего внимания. – Эти Бронте, – с яростью в голосе продолжала Катя. – «Грозовой перевал» и чертова «Незнакомка». Страсти! Много эта Старк понимает в страсти! Любовь… Скучища, смертная скучища.

– Она должна довольно неплохо разбираться в предмете. Мириам Старк написала блестящую книгу о Бронте. – Роуленд с хмурым видом продолжал шагать по улице. – Когда мы были знакомы, она как раз занималась исследованиями. Один раз мы вместе с ней ездили в дом Бронте в Хауорте. – Он оборвал себя и повернулся к Кате. – Впрочем, это не важно. Могу я как-нибудь добраться до Тома? Ему можно позвонить? Он мне очень нужен. – Роуленд отрешенным взглядом блуждал по улице, словно ожидая, что Том может в любое мгновение возникнуть из воздуха.

Катя посмотрела на него испепеляющим взглядом и зашагала дальше.

– Если хотите, я могу ему что-нибудь передать, – бросила она через плечо, – или оставьте записку. Я сейчас зайду к нему домой, так что решайте.

– Записку? Блестящая идея! – Роуленд прибавил шагу, обогнал Катю и пошел впереди. Катя с трудом за ним поспевала.

– Это ваша машина? – спросила она обвиняющим тоном, когда они оказались на месте, пройдя довольно большое расстояние под проливным дождем и не обменявшись ни словом. Катя вопросительно глядела на машину, поставленную перед воротами так, что одно колесо оказалось на тротуаре.

– Да, моя.

– Интересно, – сказала Катя и пнула колесо ногой. – Я всегда хотела знать, на чем вы ездите. – Она прошла за Роулендом через ворота и нагнала его у двери. – И каким бы странным это ни казалось, – ядовито продолжала она, – но толкать и дергать дверь не имеет никакого смысла. Обычно бывает нужен ключ. К счастью, у меня он есть.

Вот, – сказала она, когда они вошли в комнату Тома. Катя протянула ему блокнот и ручку. Взяв ручку, Роуленд застыл и, казалось, глубоко задумался.

– Господи, – проговорил он. – Что же написать?

– Это вам решать, Роуленд, – язвительно заметила Катя. Она смерила его взглядом с головы до ног и медленно расстегнула куртку, сняла кепку, встряхнула длинными, мокрыми рыжеватыми волосами.

«Том, я должен с тобой поговорить», – написал Роуленд. Он опять задумался, нахмурился, прибавил «как можно скорее», нахмурился еще больше и закончил: «Позвоню тебе на будущей неделе».

– Дата, – он взглянул на Катю. – Какое сегодня число?

– Двадцать пятое. Среда, двадцать пятое. – Катя безжалостно сверлила его глазами. – На самом деле вы могли бы посмотреть на свои часы. Там есть такой специальный экран…

– Да, конечно, завтра День Благодарения. Черт! – выругался Роуленд. Он поставил дату на записке, приписал: «С наилучшими пожеланиями, Роуленд» – и шагнул к двери.

– Если хотите, я могу сварить вам кофе, – поспешно произнесла она тем же неприветливым тоном.

– У меня нет времени, – ответил Роуленд, – надо возвращаться в Лондон. Надо успеть на самолет.

Катя слушала, как он спускается вниз по лестнице. Из этого окна она смотрела в тот день, когда он подъехал на роскошном «Астоне» Колина Лассела. Именно тогда, думала Катя, она впервые ощутила эту дрожь. Это произошло у книжных полок, когда Роуленд Макгир листал роман Анны Бронте, и с той минуты в ее жизни все пошло кувырком.

Она бродила бесцельно по комнате, прижимая к груди свитер, оставленный Томом. Она чувствовала гнев и смущение и была близка к тому, чтобы разреветься. Отбросив в сторону свитер, она подошла к письменному столу и взяла неколько страниц своего романа, отпечатанных сегодняшним утром после отъезда Тома. Она не хотела, чтобы Том видел, что она пишет, и теперь, перечитав написанное, она поняла, почему. Теперь она находила собственное произведение слабым и плоским. Она разорвала листы пополам, потом еще раз и еще раз и разбросала обрывки по полу, чувствуя себя жалкой и несчастной.

– Черт, черт, черт, – громко проговорила она, пытаясь излить ярость, которую вызывал в ней Роуленд Макгир, а также то обстоятельство, что роман у нее получался не об одиночестве, как первоначально предполагалось, а о любви.

Она взяла один из романов, о которых писала эссе, и, скривившись, стала листать страницы. Потом ее взгляд зацепился за какую-то фразу, и она начала читать.

Она читала, перебирая в уме презрительные замечания доктора Старк, и, к ее удивлению, по мере того, как она все больше сосредоточивалась, ее страстное влечение к Роуленду Макгиру все больше угасало. Может быть, интеллектуальная деятельность окажет целительный эффект, с надеждой подумала Катя, потому что это влечение не было похоже ни на что, испытанное прежде. Оно становилось похожим на наваждение, и это ее пугало.

Два часа спустя Катя все еще читала, полностью поглощенная книгой. Три часа спустя она поняла, что ее переполняют чувства, которыми нужно с кем-то поделиться. Тогда она села и стала писать письмо Тому.


– Похоже на настоящую бурю, сейчас повалит снег, – заметил Колин, когда встречавший их в аэропорту Кеннеди лимузин выехал из-под прикрытия зданий. Томас Корт, сидевший с ним рядом и не проронивший ни слова с тех пор, как они вылетели из Монтаны, вздохнул.

– Еще не сейчас. Я, пожалуй, продержусь до дома, – ответил Корт и искоса взглянул на Колина. – Когда у вас назначено свидание?

– В час тридцать. В «Плазе».

Колин обернулся, чтобы посмотреть на тучи, собиравшиеся на западе. Их края окаймляла темная зловещая полоса. Он заставлял себя не смотреть на часы, хотя его выдержки хватало всего лишь на пять минут.

– Успокойтесь, – Корт вяло улыбнулся. – Я вас не задержу настолько, чтобы вы опоздали. Мне кажется, для вас очень важно успеть вовремя.

– Это так заметно? – спросил Колин.

– Я узнаю симптомы, – ответил Корт дружелюбно. – Как ее зовут? – Этот вопрос, несомненно, был задан из вежливости.

– Линдсей, – ответил Колин, и у него подпрыгнуло сердце, как было всегда, когда он произносил, слышал или видел это имя.

– Мы высадим вас у «Конрада», – продолжал Корт. – Вы найдете эти заметки и фотографии и привезете их ко мне. Это не займет у нас много времени. Самое большее полчаса, а потом вы свободны.

Колин чувствовал в его тоне легкую насмешку. Он собирался было заспорить, но передумал. На фотографиях, о которых шла речь и к которым прежде Корт не проявлял никакого интереса, была изображена пустошь, окружавшая предполагаемый Уайльдфелл-Холл. Сейчас фотографии находились в «Конраде», в комнате Колина. Под утро Корту пришло в голову, что он должен срочно их просмотреть. Колин, весьма недовольный этим решением, все же не осмеливался протестовать. Теперь он испытывал к Корту уважение и даже некоторую привязанность, хотя вполне отдавал себе отчет в его странностях. Если Корту сейчас возразить, он вполне может продержать Колина за работой до позднего вечера.

Пусть только попробует, думал Колин, уверенный, что в случае необходимости докажет Томасу, что у него есть воля. А пока проще было ублаготворить его и привезти эти проклятые фотографии, соглашаться с каждым его словом, а потом благополучно удрать.

Тем временем Корт замкнулся в молчании. Колин похлопал себя по карману пиджака, где лежало письмо от Линдсей, и уже не в первый раз за сегодняшний день поблагодарил судьбу, что он путешествует с необщительным Кортом. Талия Наг улетела на День Благодарения к вдовой матери во Флориду, Марио Шварц должен был воссоединиться со своей семьей в каком-то Хиксвилле, штат Айдахо, остальные члены команды также распределились по всей Америке, что позволило Колину путешествовать с человеком, не прерывавшим его размышлений. Держа руку на драгоценном письме от Линдсей, Колин начал мысленно повторять фразу за фразой.

Он был почти уверен, что слышит в этих фразах какую-то новую нотку, как будто Линдсей, писавшая ему в номере отеля несколько дней назад, начала слышать ту же музыку, что переполняла сердце Колина. Он выскочил из лимузина в большой спешке и вошел в «Конрад», представляя себя красноречивым и обаятельным, когда наконец заключит Линдсей в объятия.

А Томас Корт отпустил шофера у своего дома и сам внес вещи в лифт. Когда дверь лифта закрылась, ему показалось, что он слышит звук – еле слышный, похожий на звук шагов по бетону. Этот звук доносился сверху. В лифте пахло духами, пахло женщиной, и когда он вышел из лифта, то увидел ее. Она стояла у его двери. Услышав лифт, она вздрогнула и обернулась.

Она слегка вскрикнула, густо покраснела и отступила от двери. Корт заметил у нее в руке маленький пакет, пакет с его именем, написанным крупными буквами. Корт никогда прежде не видел эту женщину, но немедленно определил тип. Безработная актриса, с раздражением подумал он, или поклонница.

Он внимательно оглядел ее. У нее было хорошенькое, но незапоминающееся лицо, большие глаза необыкновенного желтовато-карего цвета были слишком близко посажены и окаймлены короткими, густо накрашенными ресницами. Эти глаза – с застывшим в них выражением благоговения, восторга и страха – были устремлены на него.

– Да? – холодно проговорил он. – Вы хотите что-то передать мне? Этот пакет для меня?

– Для вас. – Она не сделала попытки отдать пакет. – Я не ожидала… то есть я имею в виду, что надеялась вас застать, но потом решила, что передам его горничной…

– У меня нет горничной.

– Я хотела… Не могли бы вы уделить мне десять минут?

– У меня нет десяти минут. У меня нет даже пяти минут. – Он пристально посмотрел на нее. – Вы ведь не курьер? Может быть, вы мне объясните, каким образом вы узнали мой адрес?

– Мне дал друг. – Она провела языком по губам, потом, слегка нахмурившись, опустила глаза. – Он работал с вами в последнем фильме. Мне пришлось его довольно долго упрашивать. – Она указала на пакет. – Это просто видеокассета. Я хотела… – Она растерянно переступила с ноги на ногу, просяще взглянула на Корта. – Можно мне войти? Если вы не можете уделить мне пять минут, то как насчет четырех? Трех? Двух с половиной?

Корт взглянул ей в лицо более внимательно. Он посмотрел на темные волосы, распущенные по плечам, на одежду, не шикарную, но вполне достойную, на линии фигуры. Она предлагает отнюдь не кассету, подумал он. Под расстегнутым пальто была видна блузка из искусственного шелка, и верхняя пуговичка, намеренно или случайно, была расстегнута, так что Корт видел ложбинку между грудями. Он отметил также маленькие, красивые руки с хорошим маникюром.

– Две минуты, – сказал он и открыл дверь. – Вы актриса, верно? – полуутвердительно проговорил он, когда дверь за ними закрылась. Он увидел, что квартира тщательно убрана, и подумал, что это дело рук Талии и Колина. Без штабелей коробок комната казалась чужой. Он повернулся к женщине, гадая, будет ли ее монолог почти дословным повторением пылких речей многочисленных предшественниц или она удивит его чем-нибудь более оригинальным. Незнакомка со странным отрешенным выражением лица аккуратно положила кассету на его рабочий стол и начала расстегивать блузку.

– Да, я была актрисой. Снималась в нескольких глупейших фильмах, в крошечных эпизодиках. Снималась в нескольких телешоу. Вот здесь на кассете как раз это – мои лучшие сцены, лучшие роли. Где я действительно что-то говорю, веду диалог. – Она немного помолчала, и по ее лицу скользнуло насмешливое выражение. – Кроме того, я занималась всякими другими вещами – была моделью, одно время работала на бензоколонке. Что еще… Официанткой… Но это было, еще когда я училась в Университете кинематографии.

Корт услышал в ее голосе злость, заметил огонек в желтоватых глазах, и это ему понравилось. Он передумал.

– Послушайте, – сказал он уже менее холодно, – застегните блузку. Вас дезинформировали. Я прослушиваю актрис не таким способом.

– Правда? Мне говорили другое. Я наводила справки. Вы меня очень интересуете – уже давно. – Она нерешительно смотрела на него, придерживая на груди расстегнутую блузку. – Я хотела вам сказать, что восхищаюсь вашими фильмами, по-настоящему восхищаюсь. Я их смотрела сотни раз. Я считаю, вы действительно великий режиссер.

Корт раздраженно отвернулся. Ее голос с легким калифорнийским акцентом уже начал действовать ему на нервы. Теперь ему не нравился ни ее голос, ни ее излияния, и от симпатии, которую он почувствовал к ней минуту назад, не осталось и следа.

– Некоторым нравятся мои фильмы, других от них тошнит, но мне и то, и другое абсолютно безразлично, – сказал он. – К тому же у меня аллергия на комплименты, особенно на преувеличенные. Застегните же блузку. Ко мне сейчас должен прийти коллега.

Ее реакция его поразила: он привык к повиновению, а девушка, казалось, его не слышала, она словно не заметила презрения в его словах. Пока он говорил, она продолжала, слегка нахмурясь, смотреть на него. Потом она вздохнула, бросила на него еще один взгляд необычных глаз и начала медленно двигаться по комнате, двигаться неспешно и плавно, словно она была здесь одна и ждала чьего-то возвращения.

Она подошла к высокому окну, вернулась к рабочему столу, мимоходом провела рукой по стопке бумаг, взяла книгу, посмотрела на обложку, положила на место. Она двигалась с грацией, которая заинтересовала Корта, ее молчание и полная поглощенность собственными движениями начинали на него действовать. Он спросил себя, осознает ли она, что молчание с его недосказанностью, двусмысленностью вызывает в нем гораздо более сильную ответную реакцию, чем слова.

Пока она двигалась по комнате, он следил за ней взглядом, как если бы это была камера, он видел, что сама атмосфера комнаты меняется, становится плотнее, гуще. Теперь она полностью владела его вниманием, и он понял, что ему интересно, что он с нетерпением ждет ее следующего шага. Что она сделает? Все испортит, заговорив? Уйдет? Она двинулась к двери, и Корт ощутил острый укол возбуждения. Первый раз за три года он вспомнил о том, как подогревают его подобные приключения и как надежно, хотя и ненадолго, они изгоняют все мысли о жене.

Он подошел к женщине и увидел, что по ее лицу бегут полосы света, а в желтоватых глазах появилось новое выражение сосредоточенности.

– Когда к вам должен прийти коллега? – спросила она. – Прямо сейчас?

Ее глаза на мгновение встретились с его глазами, затем она отперла замок, распахнула дверь и остановилась на пороге.

Корт сделал к ней шаг, потом еще один. Он приблизился к женщине, он ощущал запах ее тела, тепло, исходящее от него, он видел, как поднимаются и опускаются ее груди при дыхании. В нем росло желание прикоснуться к ней, его тело ожило. Через открытую дверь донесся звук лифта – лязганье и гудение механизма. Он идет вверх или вниз? Сказать наверняка было трудно. Корт был почти уверен, что Колин не появится раньше чем через двадцать минут, но, когда женщина начала двигаться по комнате, время замедлилось, поэтому он мог ошибаться.

Возможность попасться возбудила его еще больше, а женщина, как видно, либо разделяла его пристрастия, либо просто принимала их как должное. В ее глазах Корт читал спокойное понимание соучастницы. Она взяла его руку и направила ее в расстегнутую на груди блузку. Ее груди казались неестественно твердыми на ощупь, что выдавало имплантацию силикона, а шрамы под ними, оставшиеся после пластической операции, были еще очень выпуклыми. Он обнаружил, что эта искусственность тоже его возбуждает. Женщина быстро и коротко вздохнула, и Корт положил руку на ее шею, слегка наклонив ее. Этот сигнал или предложение были сразу же поняты и приняты. Она улыбнулась, показав красивые зубы, потом бросила на него взгляд, в котором светилось нечто похожее на торжество, и, не говоря ни слова, опустилась на колени.


– Нет, нет, только не сейчас, – говорил Колин, стараясь проскочить мимо тети Эмили, которая изо всех сил старалась его перехватить. – Эмили, я сейчас не могу говорить, я опаздываю. Мне надо спешить.

Он схватил стопку фотографий, предназначенную для Корта, и, налетая на мебель, ринулся в холл.

– А вдруг произойдет какой-нибудь кризис? – сказала Эмили, не отставая от него. – Я должна иметь возможность с тобой связаться. Я имею в виду только в случае крайней необходимости.

– Кризис? Какой кризис? Почему должен наступить кризис? – в отчаянии вскричал Колин. – Эмили, я опаздываю. Не задерживай меня.

– Может произойти все, что угодно, – с оттенком драматизма объявила Эмили. – А вдруг я умру? Или упаду с лестницы? А сердечный приступ? В моем возрасте он может произойти в любую минуту, и, если это случится, мне необходимо будет срочно с тобой связаться.

– Господи! – Колин закатил глаза.

– Я никому не скажу. Ни одной живой душе. И клянусь, что не позвоню, разве только что и в самом деле начну помирать. – Голос у нее стал вкрадчиво-умоляющим, и Колину он был хорошо знаком, потому что он сам в случае необходимости пользовался этим приемом и знал, что он, как правило, оказывается беспроигрышным.

– «Пьер»? «Плаза»? «Карлейл»?

– Оставь меня в покое, – закричал Колин, открывая дверь.

– «Ридженси»? Я надеюсь, не «Уолдорф»?

– Ни то, ни другое и ни третье! Я не скажу, а ты ни за что не догадаешься. – Колин вылетел на лестничную клету.

– Это «Плаза», правда? Вид на парк! Я так и знала! Ах, Колин, какой ты романтик!

– Вовсе не «Плаза», – пробормотал Колин, багрово покраснев. – Я ушел. Меня уже нет.

– Ах, любовь! Какая прелесть, – усмехнулась Эмили, закрывая за ним дверь.

Ах, любовь, думал Колин, вылетая из «Конрада» и бросаясь в такси.

– Поезжайте как можно быстрее, – сказал он шоферу и просунул в окошечко несколько долларов. Шофер изумленно взглянул на него и рванул с места. Колин решил, что он еще не выбился из графика: если Корт не задержит его, то он успеет в «Плазу» самое позднее к половине второго. И как только он это подумал, машина свернула налево и резко остановилась. Колин устремил вперед трагический взгляд – перед ними стоял огромный грузовик, он перегораживал всю улицу. Шофер дал сигнал за пятнадцать секунд до того, как Колин попросил его об этом, но в этом было мало смысла. Теперь они были заперты машинами со всех сторон, а грузовик явно не собирался трогаться с места.


Томас Корт привел в порядок одежду и отошел от женщины. Он не привык попусту тратить время, когда все уже было кончено. Влечение угасло, и он мгновенно потерял интерес к незнакомке. Единственным его желанием было как можно скорее от нее избавиться. Он смотрел на нее сверху вниз, уже прикидывая, какая из испытанных формул поведения с наибольшей вероятностью обеспечит ее быстрый уход, но тут что-то привлекло его внимание.

Женщина все еще стояла на коленях с опущенной головой, лица ее не было видно. Незадолго до того, в процессе этого непродолжительного совокупления, она сняла блузку, которая теперь лежала рядом с ней на полу. Когда она наклонилась, чтобы ее поднять, взгляд Корта упал на ее обнаженную шею, скользнул по линии спины, по прядям темных волос, и в эту секунду Корт увидел нечто, заставившее его издать возглас изумления.

Женщина резко вскинула голову, рванулась, но Корт ее опередил. Прежде чем она успела подняться, он снова прижал ее к полу. Он раздвинул густые пряди темных волос, обнажив плечо. Да, действительно, на левой лопатке была татуировка – маленький черный паук.

С глухим яростным рычанием он оттолкнул ее и сам отскочил в сторону. Он был бледен, как полотно. Девушка медленно поднялась на ноги. Она вытерла рот ладонью, посмотрела ему в глаза и нахмурилась.

– Я же говорила, что восхищаюсь вашими фильмами.

– Выражать восхищение таким способом глупо. В следующий раз напишите письмо. Одна из моих секретарш вам ответит.

– Письмо? – Кровь бросилась ей в лицо. – Вы советуете написать письмо? Хорошо, мистер Корт, я запомню.

Она надела блузку и начала ее застегивать. Корт молча наблюдал за ней. Когда она надела пальто и двинулась к двери, тревога, охватившая его, немного утихла. Он уже говорил себе, что ему повезло, что риск был слишком велик, однако все обошлось, но в дверях она задержалась.

– Значит, вы не помните? – спокойно спросила она, глядя на него желтоватыми глазами.

– Не помню что? – Корт отошел от двери.

– Как мы этим занимались в последний раз? – Она лениво оглядывала комнату.

Корт нахмурился.

– Вы ошибаетесь, – начал он. – Я думаю, сейчас вам лучше уйти. Я говорил вам…

– О-о, ошибаюсь не я, а вы. – В ее голосе появилась нерешительная, почти застенчивая интонация. – Все в порядке, я вас не виню. Почему вы должны помнить? В то время я была блондинкой. И, разумеется, была гораздо моложе. Тогда это тоже произошло очень быстро, ничего особенного. В конце концов, я у вас была третьей за неделю.

– Я не понимаю, о чем вы говорите. Мы никогда не встречались. Я даже не знаю вашего имени.

– Джеки. – Она исподлобья взглянула на него. – Не помните? Не важно. Я все понимаю. И тогда понимала. Было видно, что вам довольно тяжело. Конечно, великий режиссер! Только фильм-то не получался. У вас были технические проблемы, и, наверное, проблемы с Наташей…

Услышав имя жены, Корт вздрогнул.

– Какие бы проблемы у меня ни возникали, не думаю, что я стал бы ими делиться с вами, – холодно проговорил он. – Так что…

– Конечно, нет, – она издала хриплый смешок. – Насколько я помню, вы вообще ничего не говорили. Вы просто меня трахнули. – Она помолчала, между бровями снова пролегла морщинка. – Подумайте, может быть, вспомните. На выездной съемке под Лос-Анджелесом? «Солист»? Мы пошли в фургон вашей жены… Знаете, я всегда любила этот фильм. Один из ваших лучших. Я прямо помирала со смеху, когда все эти дуболомы-критики стали восхвалять его задним числом, уже после того, как вышел «Смертельный жар». Господи, какие же они идиоты! Мне хотелось им сказать…

– Послушайте, – перебил ее Корт, различив в ее голосе истерическую нотку фанатизма, – вы ошибаетесь. Извините, но давайте оставим все, как есть, хорошо? К вашему сведению – хотя это и не имеет к вам никакого отношения, – когда я снимал этот фильм, я был женат и счастлив с женой.

– Вы никогда не были счастливы в браке. Если вы были так счастливы, то почему все это делали? Вы трахнули меня сзади. Я лежала грудью на гримировальном столике вашей жены, а прямо у меня перед глазами стояла фотография вашего сына. Он тогда еще был совсем младенцем. Вам потребовалось меньше пяти минут – от начала и до конца. Женщины обычно помнят такие вещи.

Наступило молчание. Корт слушал ее с растущим вниманием. Он прекрасно помнил те натурные съемки, помнил фургон, о котором она говорила, очень живо помнил бесчисленные трудности – переписывание сценария, бесконечные дубли, подъем и отчаяние, сопутствующие творчеству.

Но в памяти отсутствовал даже проблеск воспоминания об этой девушке. Это не означало, впрочем, что она лжет. Она вполне могла ему понадобиться на короткое время, а потом этот незначительный эпизод просто стерся из его памяти.

– Вы мне угрожаете? – тихо проговорил он, прервав затянувшееся молчание. – Зачем вы пришли сюда? Чего вы хотите? Мести? Извинений? Если вы ждете извинений, то совершенно напрасно.

– Извинений? – с удивлением повторила она. – Нет, я пришла… Я думаю, я пришла для того, чтобы посмотреть, изменились вы или нет. За это время вы могли измениться. Я думала… – Она помолчала в нерешительности. – Вы теперь старше, вы разведены. Говорят, что вы здорово больны. Я подумала, что вы могли стать… добрее.

– Ну и как вы теперь считаете? Я изменился? – спросил Корт, пристально глядя на нее.

– О, нет. – Она отвела глаза. – Вы остались точно таким же. Видите ли, я никогда не могла по-настоящему выкинуть вас из головы, вот и решила удостовериться…

– Может быть, мы встретимся еще раз? – осторожно предложил он. – Возможно, вы измените мнение. Дайте мне ваш адрес или телефон. Вы живете в Нью-Йорке? Я пробуду в городе еще несколько дней…

Ее губы дрогнули в насмешливой улыбке.

– Мне пора идти, – сказала она. – Может быть, нам еще доведется встретиться, кто знает?

Прежде чем он успел ее остановить, она вышла, не закрыв за собой дверь. Корт, знавший, что существуют более надежные способы преследования, не пытался ее догнать. Он все еще слышал ее шаги на лестнице, когда снял трубку и начал набирать номер. Потом ему пришла в голову другая идея. Он положил трубку и взял кассету, которую она принесла с собой. Когда он вставлял ее в видеомагнитофон, у него слегка дрожали руки, а дыхание стало хриплым.

Он ожидал какого-то откровения, хотя бы зацепки, но кассета оказалась пустой. Поняв это, он снова взялся за телефонную трубку.


– Так вот, – услышал через дверь Колин, когда добрался наконец до квартиры Корта, – меня это не интересует. Просто найдите все сведения, они должны быть в файле. Я хочу знать ее имя и кто ее нанимал… Я же сказал – «Солист», это было пять с половиной лет назад. Проверьте копии. Что? Нет, я не знаю. Попробуйте костюмерш и визажистов. Вы думаете, я сам этого не понимаю? Черт побери, я знаю, что завтра День Благодарения. Мне наплевать на День Благодарения, Рождество и что бы то ни было еще. Вы должны добыть эту информацию и сделать это сейчас.

Колин, немного поколебавшись, постучал, потом приоткрыл дверь. Корт круто обернулся, словно испугавшись чего-то, потом, увидев, что это Колин, рукой указал на стул и продолжал разговор. Колин, проигнорировав жест, посмотрел на часы, положил на стол пачку снимков и направился к двери.

– Сколько времени займет эта проверка? – говорил Корт. – Да, но она могла менять имя. Что? Все – кредитные карточки, лицензионные удостоверения, потом проверьте эту фотолабораторию в Лос-Анджелесе. У вас еще есть список служащих? Прекрасно. Потом попробуйте Университет кинематографии – возможно, она там училась. Что? Не знаю, трудно сказать. Двадцать пять – двадцать шесть, не старше. – Некоторое время он молча слушал, поглядывая на Колина. – Да, она говорила о каком-то друге. Что? Я сам понимаю, что должен быть замешан мужчина. Я не знаю. Она сказала, что он актер, но она может врать.

Снедаемый нетерпением, Колин снова подошел к двери. Сначала он подумывал о том, чтобы прервать Корта, но, видя выражение его лица, решил этого не делать. В голосе Корта было что-то, чего Колин в нем никогда раньше не слышал, – напор, тревога, и он вдруг забеспокоился. Он начал понимать, что это не обычный разговор, что Корт действует под влиянием какого-то сильного чувства. На время забыв о ждущем его такси и своей спешке, он внимательно посмотрел на Корта и увидел, что тот очень бледен и тяжело дышит. Корт положил трубку и теперь стоял, тяжело опираясь о стол и опустив голову.

– Томас, что с вами? – спросил Колин, подойдя к нему. – Что случилось? Вот, садитесь. – Он потянулся за стулом, но Корт выпрямился и нетерпеливым жестом отказался от стула.

– Ничего страшного. – Его тусклый взгляд скользнул по лицу Колина. – Возникли кое-какие проблемы, это вас не касается. Это те самые снимки? Спасибо.

– Томас, вы неважно выглядите. – Колин колебался. В нем происходила борьба между желанием уйти и долгом остаться. Он вспоминал ночной разговор с Кортом несколько дней назад на ранчо, когда он узнал, что человек, найденный в Глэсьер-парке, оказался не Джозефом Кингом, а австралийским туристом. Он вспомнил искренность, с которой Корт говорил о своей любви к жене и неумирающей надежде на примирение. Колин тогда понял, что Корт первый раз в жизни открывает себя другому человеку. Тогда он испытывал к нему острую жалость, и теперь, глядя на его помертвевшее лицо, испытывал ее снова.

– Давайте я вызову кого-нибудь, Томас, – предложил он. – Вам нельзя оставаться одному. Может, мне вызвать вашего врача, просто на всякий случай? – Колин колебался, потом, поддавшись голосу совести, проговорил: – Я могу остаться. Если это вам поможет, я останусь.

– Думаю, не стоит. – Взгляд Корта оживился, в нем блеснула дружеская насмешка. – Ценю ваше великодушие, но вы не должны заставлять Линдсей ждать. Я обещал вам, что вы успеете, и не хочу нарушать слова.

– Я могу позвонить, – возразил Колин. – Правда, Томас, она поймет. У вас совсем больной вид, вы так бледны.

– Ничего страшного. Это пройдет. Идите. – Он сухо улыбнулся. – И я надеюсь, вы не забыли о подарке. Как-никак День Благодарения.

Колин ощутил прилив благодарности и симпатии. Он подумал об элегантной бледно-голубой коробке от Тиффани, лежащей в чемодане.

– Не забыл. Я купил подарок заранее в Нью-Йорке, перед тем как вылететь в Монтану. Подумал, что в Монтане можно ничего не найти.

– Очень мудро. То, что можно найти в Монтане, не всегда приятно получить в подарок. – Корт помолчал, потом неловко добавил: – Надеюсь, вам понравилось ранчо?

– Да, очень, – ответил Колин.

– Конечно, оно слишком далеко от цивилизации, но моему сыну там нравится. Ну, до свидания. – Он вздохнул и крепко пожал руку Колина. – Желаю приятно провести праздники. Встретимся в понедельник в Англии, как договорились. И не волнуйтесь, раньше я вас дергать не стану.

Колин не уходил, встревоженный необычной усталостью, звучавшей в голосе Корта. Корт еще раз сухо улыбнулся, отвернулся от него и склонился над фотографиями. Колин вспомнил слова Талии о том, что у Корта нет друзей. По-видимому, она была права. Было видно, что Корт не привык к близким отношениям и не доверял людям. Его неловкие попытки выразить расположение – на ранчо и здесь, сейчас, – глубоко тронули Колина. Он попрощался с Кортом, но беспокойство не оставляло его.

Потом он подумал о Линдсей. Он сразу ощутил подъем и мигом слетел по ступеням, потом велел шоферу как можно быстрее ехать к «Плазе».

Он опоздал всего на пять минут. Увидев Линдсей, которая ждала его и вскочила при его появлении, он сразу понял, что она волнуется еще больше, чем он сам. Он взял ее маленькие холодные руки в свои. Она смотрела ему в глаза с испуганным выражением и то краснела, то бледнела. Колин, заготовивший смешную речь, вдруг понял, что не может вымолвить ни слова.

Он записал их обоих под фамилией Лассел, велел ни с кем не соединять, дал слишком щедрые чаевые портье, показавшему им номер, и, как только тот ушел, вывесил на двери табличку «Не беспокоить».

Потом он запер дверь. Оглянувшись, он увидел, что Линдсей стоит у высокого окна, выходившего на Центральный парк. Сердце Колина наполнилось радостью. На ней было новое платье и новое пальто – черные. Он заметил, что Линдсей любила этот цвет. Она казалась меньше ростом и тоньше, чем ему помнилось. Это внезапное осознание ее хрупкости наполнило его сердце щемящей нежностью. Он заметил, что ее маленькие руки крепко сжимают отвороты пальто, а в глазах застыла тревога. Она казалась такой беззащитной, такой родной, что его собственное беспокойство растаяло без следа.

– Я так боюсь, – проговорила она, когда Колин подошел к ней.

– Не надо, – ответил Колин.

– Я заранее придумала, что я буду говорить и как себя вести. А теперь… ты как-то изменился, и я боюсь сказать или сделать что-нибудь не то.

– Тебе не нужно ничего говорить, – сказал Колин. – Милая, говорить совсем не обязательно.

Он нежно поцеловал ей руку, отвел к кровати и усадил. Она сидела и смотрела на него снизу вверх. Колин увидел, что у нее дрожат руки.

– Я все утро бегала по магазинам, – нервно заговорила она. – Купила слишком дорогое пальто и слишком дорогое платье. Но я совсем не чувствую себя прожигательницей жизни.

– Я тоже, – тихо сказал Колин. В нем угасло желание произвести впечатление, в глазах появилось новое серьезное выражение. Линдсей, поняв это выражение, испуганно взглянула на него и прерывисто вздохнула.

Колин вспомнил все, что он собирался ей говорить, и понял, какими пустыми и ненужными были эти заготовленные фразы. Ее лицо, поднятое к нему, выражало сомнение и вопрос, и ему казалось, что комната наполняется каким-то странным движением, подобным приливу. На миг ему показалось, что он остался один в безбрежном океане и не знает, куда плыть.

– Я люблю, когда на тебе дорогие вещи, – нервно начал он. – Я люблю смотреть, как ты одеваешься и как раздеваешься…

Он замолчал. Линдсей видела, что он борется со своей гордостью, готовится нарушить некий последний запрет.

– На самом деле я люблю тебя, – тихо произнес он. – Думаю, ты уже это поняла. Я все время пытался это скрыть – и сейчас пытался, но у меня ничего не получилось. Я так сильно тебя люблю, что мне больно. У меня это первый раз в жизни.

Линдсей, тронутая печалью в его голосе, простыми и прямыми словами, почувствовала, что ее сердце наполняется теплом. Она подняла на него глаза и быстро отвела их в сторону.

– О Боже, – заговорила она со слезами в голосе, – ты не должен… Я не могу… Я сама не знаю, что я делаю…

Колин был задет этим ответом, но не показал виду. Ему казалось, что сейчас лучше обойтись без слов. Он решительно поднял ее на ноги и обнял. Потом он поцеловал ее, и этот поцелуй заставил замолчать их обоих. Словно ослепнув от внезапной радости и уверенный, что видит то же ослепление и в ее глазах, он прижал ее к себе. Он ощущал твердую убежденность в том, что слова им не нужны, что говорить должно его тело.

Он любил ее всеми способами, о которых мечтал и которые продумывал в течение ста одного часа разлуки. К тому времени, когда красноречие его тела иссякло, на улице было уже темно, а над деревьями Центрального парка стояла полная луна. Линдсей, чье тело ощущало блаженный покой, а разум пребывал в смятении, слабо вскрикнула, когда он вышел из нее. Она начала покрывать поцелуями его шею и грудь, она что-то бормотала, она брала его за руки и со смешанным чувством печали и счастья целовала его лицо и глаза.

У Колина пылало сердце, он ощущал уверенность и глубокое спокойствие, которого еще не испытывал никогда в жизни. Он нежно поцеловал Линдсей, а потом молча лежал, прижав ее к себе. Он ничего не сказал и ни о чем не спросил, когда она тихо заплакала в его объятиях.


– Роуленд, вы стали еще красивей, – сказала Эмили Ланкастер, излучая симпатию и щедро наливая Роуленду виски. Роуленд, стоявший у окна в ее гостиной, не ответил. – Будьте добры, задерните шторы, – продолжала Эмили. – Не люблю смотреть на луну через стекло, это приносит несчастье.

– Это только когда луна молодая, – ответил Роуленд. Он еще секунду помедлил, глядя, как в парке колышутся деревья, потом задернул шторы. Эмили, задумчиво наблюдавшая за ним, подошла к дивану. – А теперь садитесь, – сказала она. – Вы, должно быть, безумно устали – такой долгий перелет. Одному Богу известно, сколько это будет по биологическим часам. Вы уверены, что мне не следует попросить Фробишер принести вам что-нибудь поесть?

Роуленд вежливо отказался. Он сел на диван рядом с Эмили, рассеянно гладившей свою собачку. Она внимательно разглядывала Роуленда, нацепив для этой цели одну из пар очков. Рассмотрев его, она слегка нахмурилась.

– Да, с возрастом вы определенно становитесь все лучше и лучше, – объявила она. – У вас какой-то опасный вид, как будто вы одержимы сильным чувством. Я всегда находила это чрезвычайно привлекательным в мужчинах. Роуленд, если бы я была на сорок лет помоложе, я влюбилась бы в вас без памяти и мы закрутили бы такой роман…

Роуленд с любовью посмотрел на Эмили. За пять лет, что они не виделись, она заметно постарела. Она уже не держалась так прямо, как раньше, но он видел, что дух ее остался все таким же несгибаемым. Он вспомнил, как первый раз увидел ее в Оксфорде, в день выпуска Колина. В шестьдесят пять она была царственна. И в восемьдесят пять, завернутая в пеструю шерстяную шаль, она оставалась царственной, но Роуленд не мог не видеть, что сделало время с ее спиной и руками.

Роуленд любил ее, признавал за ней неженскую стойкость и потому постарался скрыть собственную усталость и подавленность и взять себя в руки.

– Эмили, если бы вы были на сорок лет моложе, вы разбили бы мое сердце, – сказал он. – И я бы не ограничился романом, я тут же сделал бы вам предложение.

Эмили улыбнулась.

– И это был бы очень умный шаг. Я одна из немногих женщин, с которыми вы могли бы быть счастливы. Я вычисляла бы вас без труда, я была бы вам не просто женой. Что вам нужно, Роуленд, так это женщина, которая все время была бы на голову впереди вас.

– Вы думаете? – сказал Роуленд, бросив на нее мерцающий взгляд зеленоватых глаз, от которого даже сердце восьмидесятипятилетней Эмили забилось быстрее.

– Дорогой, я действительно ужасно рада вас видеть. – Эмили рассмеялась. – Я уже забыла, как хорошо вы умеете флиртовать. Негодник! Какой подарок – и весьма неожиданный.

– Да, я вылетел в Америку совершенно неожиданно. Это решилось в последнюю минуту.

– Что за дела у вас в Нью-Йорке?

– Работа, – ответил Роуленд. – Моя газета ведет переговоры с «Таймс». У нас неожиданно возникли некоторые проблемы.

– Как интересно! А вы уверены, что кого-нибудь застанете сейчас на месте? Ведь завтра День Благодарения.

– Это не важно.

Эмили подняла брови, но пожалела его и не стала больше задавать вопросов. Она начала болтать о всякой всячине, ожидая возможности выяснить истинную причину его появления. Как бы она его ни любила, как бы ни льстила ей его галантность, она ни секунды не верила, что он находится здесь ради нее.

Роуленд слушал ее вполуха. Ему было очень трудно, почти невозможно сидеть и терпеливо ждать, ему потребовалась вся его сила воли, чтобы не задавать никаких вопросов. Все, что ему было нужно, это адрес или телефон. Он должен был срочно поговорить с Линдсей. Он не знал, что ей скажет, но был твердо убежден, что, как только услышит ее голос или увидит ее, на него снизойдет вдохновение. Он скажет нужные слова и совершит нужные действия.

Он искал ее с того самого момента, когда человек, стоявший за конторкой в ее отеле, сказал ему, что мисс Драммонд выписалась. В полном отчаянии он в конце концов позвонил в манхэттенскую квартиру Маркова, отнюдь не надеясь на теплый прием.

– Ищете Линдсей? – проворковал Марков тоном, который неизменно выводил Роуленда из себя. – Как это волнительно, мой милый. Я всегда с нетерпением ждал, когда же до этого дойдет.

– Где она? – спросил Роуленд, презрев собственную гордость. – Я должен поговорить с ней, причем немедленно.

– Боюсь, что ничем не могу помочь.

– Пожалуйста, – выдавил из себя Роуленд.

– Вот уж не думал, что когда-нибудь услышу это слово из ваших уст, – торжествующе вскричал Марков. – Великие да падут.

– Послушайте, Марков, прекратите этот театр. Где она?

– Дорогой мой, я действительно не знаю. Воркует где-нибудь в любовном гнездышке, я думаю. С новым возлюбленным. Жду не дождусь на него посмотреть.

– Марков, вы когда-нибудь испытывали отчаяние?

– Разумеется, дорогой. Почти все время.

– Так вот, я в отчаянии. Несомненно, вас это приводит в восторг, но прошу вас, помогите мне.

Марков задумался.

– Я вижу маленькую хижину в лесу, – заговорил он, и его голос мучил Роуленда. – Где-то далеко-далеко, во всяком случае за пределами этого штата. Уютная хижина с горящим камином…

– Ради Бога, Марков…

– Ну ладно. – Марков наконец поддался искушению посеять раздор, искушению, которому он никогда не мог долго противиться. – Я вижу Дубовый зал в «Плазе». Завтра в семь вечера. Они там будут. День Благодарения, знаете ли. Мы с Джиппи должны поприветствовать героя романа. Я слышал… – Марков понизил голос, – я слышал, что у него златые кудри, сапфировые глаза, брови дьявола, тело Аполлона, и он умеет обращаться с женщинами.

– Какой идиот вам это наговорил? – с яростью в голосе прорычал Роуленд.

– Не припомню, мой милый. Наверное, кто-то, кто хорошо его знает. А теперь мне надо идти. Пока-пока.

Положив трубку, Роуленд понял, что даже он, с его журналистской настойчивостью, не может обзванивать все отели в Америке. Кроме того, существовал более простой способ. Он набрал номер Эмили и в результате оказался здесь – до предела вымотанный, снедаемый сожалением о впустую потраченном времени.

– Мне очень жаль, что я не застал Колина, – наконец перебил он Эмили. – Я слышал, что он где-то путешествует с Линдсей.

– А-а, – протянула Эмили и погладила собачку. – Да, что-то в этом роде.

– И давно они путешествуют?

– Не знаю точно. Колин скрытничает.

– Не очень-то он скрытничал, когда говорил со мной по телефону. – Роуленд слышал горечь в своих словах и осознавал, что утратил власть над собой. Он подумал, что теперь Линдсей вряд ли могла бы упрекнуть его в холодности и бесчувственности. Он повернулся к Эмили. – Я слышал, речь идет о браке?

– Он очень влюблен, – твердо ответила Эмили.

– И ему отвечают взаимностью?

– Не могу сказать. Линдсей со мной не откровенничает. Хотя, надо признать… – Она запнулась и устремила на Роуленда пронзительный взгляд голубых глаз. – Надо признать, что они на редкость хорошо подходят друг другу. Не так ли?

Реакция Роуленда подтвердила все подозрения Эмили. Она увидела, что его красивое лицо потемнело и приняло надменное выражение, за которым он пытался скрыть боль. Он бросил на нее холодный взгляд и отпил виски.

– Я всегда считал, что на такие вопросы невозможно ответить постороннему человеку. Это касается только двоих.

– Ну а я считаю, что они просто созданы друг для друга, – резко возразила Эмили, но, видя в его глазах боль, сменила тон: – Подумайте, они оба ранимы, оба невинны – в хорошем смысле. У обоих открытый, жизнерадостный, оптимистичный характер, хотя Колин склонен драматизировать происходящее. У них обоих есть чувство юмора, что очень важно…

Она замолчала, гадая, следует ли ей пощадить его или продолжать. Она вспомнила о ночном разговоре с Колином, и любовь к племяннику, стремление защитить его взяли верх. И она стала говорить дальше, пытаясь не обращать внимания на окаменевшее лицо Роуленда.

– Есть ведь и другие соображения. Линдсей уже не первой молодости. За ее плечами несчастный брак. Двадцать лет она одна воспитывала сына. Она обладает стойкостью и твердостью, которыми я восхищаюсь, и для Колина было бы большой удачей жить рядом с таким человеком.

– Это было бы большой удачей для любого.

– Разумеется. Но с Колином она будет защищена. Он может быть преданным, любящим и заботливым. Из него может выйти лучший из мужей. Не каждый мужчина может быть хорошим мужем, не так ли?

– Я сказал бы, что внешние проявления могут быть обманчивы, – довольно резко отозвался Роуленд.

– Роуленд, вы когда-нибудь задумывались о браке?

– Да, конечно.

– И конечно, вы хотели бы иметь детей.

– Да, это было бы… – он внезапно замолчал, поняв, к чему она клонит. – У меня ведь нет семьи, поэтому если бы я женился, то, конечно, надеялся бы иметь детей.

Эмили кивнула головой, и Роуленд увидел у нее в глазах жалость.

– Колин тоже этого хочет, – негромко проговорила она. – Несмотря на его беспутный образ жизни, я не знаю более домашнего человека, чем Колин. Он любит дом и нигде не бывает так счастлив, как дома. Хорошая жена и дети – и он чувствовал бы, что полностью реализовал себя. Разумеется, в его случае существуют дополнительные соображения. Это касается продолжения рода, продолжения династии. Он может это отрицать, но я-то знаю, как много значит для него и для его отца возможность передать «Шют» сыну и наследнику.

– Я это знаю. Я знаю, что это для него очень важно. – В глазах Роуленда блеснула надежда. – Мне следовало бы подумать…

– А я уже много об этом думала. – Эмили прервала его фразу, предостерегающе подняв руку. Роуленд видел, что она устала, но полна решимости говорить дальше, и он знал, что не услышит ничего утешительного. Она сочувственно взглянула на него и вздохнула.

– Роуленд, вы умный человек. Нет, сядьте. Прежде чем вы уйдете, я хочу договорить. Итак, возникает проблема детей, то есть наследников. Вам следует знать, что я обсуждала этот вопрос с Колином – здесь, в этой комнате, после того, как он представил мне Линдсей. Я напомнила ему о «Шюте», о том, сколько времени там живет его семья. Я напомнила ему о продолжении рода. – Она немного помолчала. – Тогда я не произнесла слова «жертва», но в разговоре с вами я его произнесу.

– Жениться на женщине, возможно, неспособной к продолжению рода, – величайшая жертва, которую может принести Колин. И все же он намерен на ней жениться, и при этом он не испытывает никаких опасений и колебаний. Я думаю, вам следует это знать. Другие мужчины в тех же обстоятельствах вели бы себя иначе. – Она спокойно посмотрела Роуленду в глаза. – Я бы не стала их за это винить. Но я хочу сказать, что нельзя недооценивать любви Колина к Линдсей. Он ведет себя смело, и я им восхищаюсь.

Это замечание, прозвучавшее очень ненавязчиво, сразило Роуленда. Он встал и отвернулся к стене.

– Я никогда не сомневался в смелости Колина, – сказал он.

– Но вы сомневаетесь в другом? Возможно, вы думаете, что он ненадежен? Излишне импульсивен? Понятно, что вас волнует судьба Линдсей…

– Меня действительно волнует ее судьба, – сказал Роуленд. – Я чувствую…

– Дорогой мой, я очень хорошо понимаю, что именно вы чувствуете. Я не слепая и не глухая. – Эмили глубоко вздохнула. – Роуленд, это читается в ваших словах, в выражении лица, в каждом вашем жесте. Я сочувствую вам, но советую очень тщательно и честно все обдумать, прежде чем предпринимать что-либо, о чем вы, возможно, потом будуте жалеть. Колин видит в вас брата. Я не хочу, чтобы вы думали, что его чувства несерьезны, какой бы заманчивой ни казалась вам подобная мысль. И если вас интересует мое мнение, то я считаю, что он сделал трудный, но очень мудрый выбор.

– Я люблю ее, – вдруг сказал Роуленд. – Эмили, ради Бога… – Он отвернулся, и Эмили, которая за долгие годы ни разу не видела, чтобы он потерял самообладание, теперь увидела, как это самообладание разлетелось вдребезги.

Она молча ждала, пока он возьмет себя в руки. Она откинулась на подушки, внезапно ощутив, что силы ее покинули. Реакция Роуленда ее встревожила, и теперь ее восьмидесятипятилетний разум был охвачен страхом, а каждая косточка восьмидесятипятилетнего тела стонала от боли. Она завела этот разговор, ощущая твердую почву под ногами, но теперь, когда она столкнулась с болью – болью мужчины, выносить которую ей было труднее, чем боль женщины, – ее мысли смешались, а душа была полна сомнений.

– Роуленд, – начала она. – Роуленд, мне так жаль. Простите меня.

– Нет, это вы меня простите. – Роуленд стоял к ней спиной и делал неимоверные усилия, чтобы его голос звучал твердо. – Вы были правы. Я ужасно устал. Надо срочно выметаться.

– Мне бы не хотелось, чтобы вы уходили. По крайней мере, допейте сначала виски. – Она с тревогой взглянула на него, потом, когда он медленно обернулся, протянула ему иссохшую руку. – Если вы сейчас уйдете, я буду думать, что обидела вас.

– Нет, что вы, вы меня не обидели.

После минутного колебания он взял ее руку с распухшими скрюченными пальцами и сжал в своей с поразившей ее нежностью. Эмили видела, что он почти не в состоянии говорить. Она посадила его рядом с собой и, глядя на его искаженное болью лицо, снова почувствовала угрызения совести и сомнение. Очень глупо судить о Роуленде по его внешности, подумала она. Роуленд Макгир незаурядная личность, и Колин, и вся его семья перед ним в долгу. Кто она такая, чтобы судить о том, выйдет из него хороший муж или нет?

Брак – серьезный предмет, любовь – тоже, дети – еще более серьезный. Это определяющие моменты всей человеческой жизни, и какое право она имеет в них вмешиваться? Она уже слишком стара, слишком поглощена мыслями о грядущей смерти, чтобы оценить муки любви.

– Ах, Роуленд, Роуленд, – сказала она и положила руку ему на плечо. – Я никогда не была замужем, у меня не было детей. Я стара. Я не сразу поняла всю глубину вашего чувства. Мне не следовало говорить с вами так, как я говорила.

– Нет, я рад, что вы это сделали. – Он смотрел в сторону. – Теперь я вижу, что Колин может очень много ей предложить – не только в материальном смысле. Он великодушен, у него доброе сердце. И вы правы, они действительно во многом схожи. Я это заметил, когда они в первый раз встретились. Только я думал… Я думал…

Он осекся, и Эмили, жалея его и отдавая дань уважения его гордости, отвела взгляд. С присущим ей мастерством и тактом она незаметно перевела разговор на другие, более спокойные темы. Роуленд, которому, как и ей, хотелось перед уходом оказаться на нейтральной почве, охотно ей подчинился. Он стал говорить о чем-то постороннем. Эмили делала вид, что слушает его, но в действительности она прислушивалась к совсем другим звукам.

Сначала она заметила лишь легкое движение в комнате – она так долго прожила в «Конраде», что давно к этому привыкла. Настроенная в унисон с голосами духов этого дома, она безошибочно чувствовала, когда они просыпались. Теперь они просыпались все чаще и чаще. Эмили связывала это со своим возрастом, с близостью смерти и с тем обстоятельством, что она больше не считала их порождениями собственной фантазии, как считала в юности.

Она верила, что смятение людей активизирует духов. Сегодня их, сам того не желая, вызвал Роуленд, а может быть, и она сама. Она взглянула на его напряженное лицо, затем на ковер под ногами. Это был настоящий обюссон, все еще красивый, испещренный розами, пунцовый цвет которых в полутьме сгустился до цвета крови. Сегодня эти цветы, как и тени в комнате, жили особой потусторонней жизнью. Это чувствовала и ее собачка, она беспокойно крутилась рядом с хозяйкой, а шерсть у нее на загривке стояла дыбом. Эмили сосредоточилась на другом разговоре, который продолжался уже некоторое время на фоне спокойного голоса Роуленда. Она пыталась разобрать слова этого диалога, слова, исходившие, казалось, из переплетения нитей ковра.

Она слышала два голоса – сначала мужской, потом женский. Постепенно мужской голос словно поглотил женский, поток упреков достиг высшей точки и иссяк. Наступила тишина, а потом послышался тонкий крик, который мог быть криком боли, отчаяния или восторга.

– Что это было? – спросил Роуленд.

Эмили подняла глаза и только тогда поняла, как далеко были ее мысли. Роуленд завершил разговор, даже не подозревая об этом. Он уже стоял и собирался уходить. Она неуверенно взглянула на него, смущенная и удивленная тем, что он тоже слышал звук, звук, с которым она была давно знакома и который считала криком женщины, умершей много лет назад. Вряд ли стоило извещать Роуленда Макгира, человека сугубо рационального, о том, что это был крик Анны Конрад. Он скорее всего подумал бы, что годы берут свое и Эмили теряет рассудок.

Она встряхнулась и мгновенно изобрела прагматический и правдоподобный ответ. Как доложила Фробишер, в свою очередь узнавшая это от швейцара Джанкарло, в нижней квартире находился Томас Корт, навещавший бывшую жену.

– Просто семейная ссора, – сказала Эмили, окончательно придя в себя и протягивая руку Роуленду. – Желаю вам всего самого лучшего, Роуленд. Желаю вам быть мудрым, мой дорогой. Когда вы возвращаетесь в Англию?

– Я еще не решил.

– Понятно. – Она отпустила его руку. – Вам придется спуститься пешком, лифт опять барахлит.

– Я это уже понял.

– Ненавижу эти лестницы. – Она поплотнее закуталась в шаль. – Вы хороший человек, Роуленд. Я рада, что вы меня навестили.

Роуленд остановился.

– Эмили, с вами все в порядке?

– Все прекрасно. Я просто немного устала. – Она взяла на руки собачку, поцеловала ее в смешную мордочку. Роуленд все еще колебался, с беспокойством всматриваясь в полутьму комнаты.

Эмили взмахнула рукой, бриллиант вобрал в себя и отразил луч света.

– До свидания, дорогой мой, – крикнула она вслед Роуленду, когда он шагнул в холл. Роуленд прошел по галерее, с ее растущими из стены руками и неверным светом. Потом он спустился по лестнице и вышел из здания. Он ступил на тонкий белый слой, покрывавший асфальт. В городе было необычно тихо. Шел снег. И будет идти всю ночь, подумал Роуленд.


13


– Колин, сколько времени сейчас в Англии?

Линдсей вздохнула, освободилась из его объятий, выпуталась из скомканной простыни, села, скрестив ноги, и стала набирать номер.

– Они на пять часов впереди нас. – Колин сладко зевнул, потянулся и поцеловал ее сзади в обнаженную шею. – Я не представляю даже, который час здесь, – добавил он, целуя теперь ее спину. – Может быть, вчера, а может быть, послезавтра.

– Сейчас шесть пятнадцать. Шесть пятнадцать! Как это может быть? Куда девался день?

– А куда девалось утро?

– Они канули. – Линдсей укоризненно взглянула на него. Она снова набрала номер. – А теперь мы должны произвести трансформацию. Народ уже скоро начнет собираться. Нам надо принять душ, одеться, спуститься вниз и иметь респектабельный вид. Джини ужасно пунктуальна…Черт! Не отвечает!

– Расскажи мне о Джини, – попросил Колин, целуя ее в ухо. – Она мне понравится?

– Вероятно. Она красивая, и большинство мужчин от нее в восторге. – Она снова положила трубку. – Ну вот, я не могу дозвониться до Тома, а мне нужно было бы с ним поговорить. Он должен был вернуться из Эдинбурга. Я хочу удостовериться, что с ним все в порядке, иначе я весь вечер буду как на иголках.

– Нет, не будешь. – Колин обнял ее за талию. – Дорогая, в Оксфорде сейчас начало двенадцатого. Если бы с ним что-то случилось, Катя тебе бы уже позвонила.

– Да, правда. – У Линдсей прояснилось лицо. – Попробую позвонить ему утром, перед тем как мы выедем в аэропорт. – Она задумалась. – Колин, завтра мы будем в Англии…

– Пока я с тобой, мне все равно, где мы будем, – отвечал Колин.

– Ты так хорошо умеешь утешать. – Линдсей порывисто взяла его за руку. – Мне с тобой так спокойно, Колин. Я чувствую себя счастливой. Сегодня утром я проснулась рядом с тобой, и впереди был день, от которого я ожидала только приятного. Я уже забыла, что бывают такие дни.

От ее взгляда у Колина кружилась голова. Он ощущал такую радость, что не мог говорить. Он обнял ее, и Линдсей прижалась головой к его плечу. На мгновение у него в голове мелькнули слова: «ибо я изнемогаю от любви…»

– «О возлюбленная моя, ты прекрасна», – подхватил он, лаская ее грудь. – Дальше не помню. Что-то насчет лилий. – Его плоть пробудилась, и губы Линдсей приоткрылись под его губами.

– Дорогой, мы не должны… Уже очень поздно…

– Они подождут.

– Колин – нет. Это нечестно. Мы не можем… Я не могу спуститься вниз в таком виде. Мне надо принять душ. От меня исходит запах секса. Милый, перестань, они сразу поймут, чем мы занимались.

– Они и так поймут. – Колин улыбнулся. – Это видно по твоим глазам. И моим.

– По глазам? Не может быть. – Она посмотрела ему в глаза. – Да, видно.

– Конечно. В твоих глазах я вижу все возможные формы секса – прошлое, настоящее, будущее, пассивный и активный залог. Совокуплялись, будут совокупляться и так далее. Это очень красиво. Ничего более эротичного я в жизни не видел.

– Ну ладно, может быть, если мы попробуем побыстрее… – сказала Линдсей.


– Ты все еще волнуешься, Джиппи? – спросил Марков, заметив в высоком зеркале бледное лицо Джиппи у себя за спиной. Они собирались в «Плазу», и Марков занимался тем, что выбирал шляпу.

– Не надо, дорогой. – Он обернулся. На Джиппи был строгий костюм, в котором он походил на бухгалтера. Растроганный Марков нежно погладил его по руке. – Все будет хорошо, правда?

Джиппи не ответил. Даже Маркову он не мог объяснить, что это такое – видеть ауру грядущих событий. Уже много дней – с того самого времени, как они вернулись с Крита, – его донимали шепоты, шорохи, призрачные звуки. Они не давали ему ни минуты покоя. Этим утром он проснулся среди ночи от леденящего душу страха. Он видел темную тень, скользнувшую по комнате, и ощутил запах зла. У зла был особый запах – запах железа, паленой шерсти и соли. Джиппи подозревал, что на некоторых людей этот запах оказывает живительный эффект – как морской бриз, но сам он от него впадал в болезненную апатию, страдал от собственного бессилия, зная, что может предвидеть несчастья, но не может их предотвратить.

Как обычно, когда грядущая беда еще имела неясные, расплывчатые очертания, у него сильно болела голова, и он уже принял несколько таблеток кодеина, причем без всякого результата. Он стоял рядом с Марковым, а в глазах у него мелькали огненные вспышки, и он мечтал только о том, чтобы они наконец исчезли.

Марков в конце концов выбрал черную шляпу из мягкого фетра. Он повернулся к Джиппи. Только когда они бывали вдвоем, он говорил без своей обычной аффектации.

– Я люблю тебя, Джиппи, – сказал он.

– Я т-тоже тебя люблю, – твердо ответил Джиппи. Его заикание также заметно сглаживалось, когда они были наедине друг с другом. Марков называл это явление эффектом надежности.

– Дорогой, голова все еще болит?

Джиппи кивнул. Марков обнял его.

– Я тебя вылечу, – проговорил он. Он поцеловал его в лоб, погладил по голове. – Теперь лучше?

Джиппи кивнул. Боль действительно отступила.

– Я обещаю тебе ни во что не вмешиваться и ничего не портить. – Марков покаянно взглянул на Джиппи. – Я не произнесу ни единого лишнего слова. Даже если под руку подвернется Роуленд. Скажи, Джиппи, он подвернется?

Джиппи не знал ответа на этот вопрос. Как только Марков отпустил его, в голову вернулась резкая пульсирующая боль.

Марков открыл дверь маленького аккуратного домика в Ист-Сайде.

– Смотри-ка, опять идет снег, – сказал он.


Роуленд стоял у окна номера-клетушки в «Пьере» и смотрел в темное небо. Он уже принял душ, побрился, сменил один темный костюм на другой, но все еще пребывал в нерешительности. Пойти или остаться? Пойти на риск или отступить? Было уже почти семь, а он никак не мог принять решения. На одной чаше весов лежали его привязанность к Колину, подкрепленная аргументами Эмили, на другой – его собственные надежды и желания.

Будучи решительным человеком, Роуленд ненавидел сомнения. Он презирал нерешительность в других и тем более в самом себе. Он перечитал письмо, которое недавно получил от Линдсей. Когда он читал его в первый раз, в Лондоне, ему казалось, что интерпретировать его можно только одним способом, но теперь он видел, что возможны и другие трактовки. С глухим отчаянием он теперь думал, что это письмо вполне можно расценивать как прощальное. В нем Линдсей словно бросала последний взгляд на что-то, что она с сожалением, но решительно отвергала.

Идти или не идти? Он смотрел на улицу, на людей, спешивших на праздничные вечеринки. Почему он бездействовал раньше? Почему именно в этом случае он сомневался и чего-то опасался? Он снова поднес письмо Линдсей к свету, пытаясь проникнуть в смысл фраз: «После твоего звонка ко мне пришел Колин… Эти ставни, которыми я так восхищалась, – открыты они или закрыты? Кляксы из-за ручки, она плохо пишет… Ты увидишь, я очень изменилась».

Он сложил письмо. В сердце звучала невнятная мольба о чем-то. Он прижался лбом к стеклу и стал смотреть на падающий снег. У него возникло ощущение, что время остановилось, а стрелки часов замерли. Он поднес часы к уху и услышал, что они тикают.


– Нам обязательно надо идти? – спросил Паскаль жену, завязывая галстук. Галстуки он терпеть не мог. – Смотри, какой снег! «Плаза» в тридцати кварталах отсюда. Может, лучше позвонить Линдсей и сказать, что мы не сможем прийти?

– Я не знаю, где она. – Джини сидела за туалетным столиком в комнате для гостей в доме своих друзей, живших в северной части Вест-Сайда. Она сосредоточенно собирала свои светлые волосы в узел. Сегодня вечером она хотела быть красивой и чувствовала, что это ей удастся. Она внимательно разглядывала строгий овал лица, гладкую кожу. Ни одной морщины, отцовский дом продан, она свободна и начинает новую жизнь. Она взяла нитку жемчуга и приложила ее к платью.

– Нельзя ее подводить, – сказала она, отложив жемчуг. – Мы можем не задерживаться там надолго.

– Мы не можем задерживаться там надолго. Нам надо вернуться сюда к обеду. Это совершенно сумасшедшее предприятие. А вдруг Люсьен проснется?

– Дорогой, он не проснется, а если проснется, за ним здесь присмотрят. Они его вконец испортят. Неужели тебе не интересно посмотреть на нового ухажера Линдсей? Я заинтригована.

– Как все женщины. У меня это не вызывает ничего, кроме скуки. Надеюсь, им будет хорошо вместе, остальное меня не интересует.

– А меня интересует. Все это так неожиданно. А я уже начала подозревать, что она нацелилась на кого-то другого. – Она помолчала, изучая свое отражение в зеркале. – На совершенно неподходящего ей человека. Поэтому я рада, что она взялась за ум.

Паскаль не ответил. Он подошел к окну, раздвинул шторы и посмотрел на улицу. Окна квартиры, расположенной на четвертом этаже дома на Риверсайд-драйв, выходили на Гудзон. Сейчас река и небо слились воедино и еле просматривались за пеленой снега. Паскаль отошел от окна и стал раздраженно мерить шагами комнату.

Джини наблюдала за ним в зеркало. Она вдела в уши жемчужные серьги. Она знала, что именно раздражает ее мужа, и это не имело никакого отношения к встрече с Линдсей. Паскаля уже начинала угнетать домашняя обстановка. И она понимала, что, когда они начнут работать над книгой, это чувство у него притупится, но не исчезнет.

– Тебе не хватает твоих войн, Паскаль, – произнесла она, чувствуя, что выбрала неверный тон.

– Мои войны? – Он метнул на нее острый взгляд. – Это не я устраиваю войну, я ее только фотографирую.

– И все равно ты по ним скучаешь.

– Возможно, я скучаю по тому, что умею делать лучше всего остального, – холодно бросил он. – Джини, нам уже давно пора выходить. Ты наконец готова?

На мгновение Джини охватил страх. Она смотрела на свое отражение в зеркале, и ей казалось, что она проходит сквозь стекло и видит, как повторяется история. Когда Джини сообщила Элен, первой жене Паскаля, о том, что он решил порвать с войнами, та улыбнулась странной улыбкой.

– Джини, дорогая, – сказала она. – Какая победа! Мне не хотелось бы этого говорить, но могу поспорить, что он не продержится и полгода.

С тех пор прошло почти два года.

– Паскаль, ты мне обещал… – проговорила она.

– Я знаю, знаю, знаю. – Он посмотрел на нее долгим проницательным взглядом. – Ты вытянула из меня это обещание после рождения Люсьена. Ты всегда умела выбирать нужное время.

– Что, собственно говоря, ты имеешь в виду?

– Ничего, моя дорогая. Только женившись на тебе, я понял, какая у тебя железная хватка. Ты всегда в конце концов получаешь то, что хочешь, верно, Джини? – Он окинул ее испытующим и полным сожаления взглядом, пожал плечами, поцеловал ее в лоб и направился к двери.

– Нам действительно пора выходить. Так кто там еще будет?

– Только Линдсей и этот Колин. И Марков с Джиппи.

– Слава Богу. Мне симпатичен этот Джиппи.

– Паскаль, ты меня еще любишь? – Она встала.

– Все еще? Звучит очень жалобно. Конечно, люблю, и ты это знаешь. – Он взял ее за руку и пристально посмотрел ей в глаза. – А теперь, когда ты наконец сделала из меня то, что хотела, ты меня еще любишь? Никаких сожалений?

– Конечно, люблю. – Она помолчала, потом нерешительно проговорила: – Все люди когда-нибудь о чем-нибудь жалеют. Это ничего не значит.

– Правда? Скажи мне, твои сожаления принимают какую-то определенную форму?

– Нет, точно нет.

– Хорошо. – Холодные серые глаза мужа задержались на ее лице. Она обманывает других ненамеренно, подумал он, но ей нет равных в искусстве обманывать себя.

– Тогда беспокоиться не о чем. Идеальная пара. Предназначены судьбой друг для друга. – Он говорил легким, беспечным тоном, но вдруг почувствовал, что страшно устал. – Мы должны идти, Джини, иначе опоздаем.


– Добрый вечер, – сухо поздоровалась Эмили с высоким мужчиной, стоявшим у лифта. За ее спиной горничная закрыла дверь квартиры Генри Фокса, расположенной на десятом, последнем этаже «Конрада», отрезав шум вечеринки, которая происходила там по случаю Дня Благодарения. Эмили разглядывала мужчину с интересом, в значительной степени подогретым сплетнями. По существу, она в первый раз видела Томаса Корта, бывшего мужа Наташи. Он тоже был в числе гостей Генри Фокса, но за весь вечер не произнес ни слова, так что это нельзя было считать знакомством.

– Вам вниз? – спросил он.

Эмили посмотрела на потолок.

– Наверх не получится, – едко заметила она.

– Пожалуй, нет. – Томас Корт улыбнулся.

Эмили засунула под мышку сумочку из крокодиловой кожи и запахнула шубу, которая стоила жизни нескольким рысям и в 1958 году была последним писком моды. Она устремила на Томаса Корта свой знаменитый пронзительный взгляд и, к собственному удивлению, поняла, что он ей нравится. У него было усталое лицо, но хорошие глаза, ей понравились его седеющие коротко подстриженные волосы, спокойствие и сдержанность.

Совсем другое дело, чем его жена, сказала себе Эмили. Жена, разодетая во что-то пунцовое, еще оставалась на вечеринке. Хотя она мало говорила и вела себя вполне скромно, но все же было видно, что она любит быть в центре внимания, по крайней мере, так казалось Эмили, недолюбливавшей красавиц. Генри Фокс ходил вокруг нее кругами и предлагал напитки и закуски, а бедный Бифф весь вечер стоял поблизости и пялился на нее, слегка покачиваясь от избытка сухого мартини. Каждая фраза, которую он произносил, начиналась с ее имени: Наташа думает то, Наташа говорит это…

В какой-то момент Эмили поняла, что Наташе начинает надоедать это преданное поклонение. Она вздохнула и слегка нахмурилась, и двое людей, весь вечер не отходившие от нее, молниеносно среагировали. Ее маклер Жюльетт Маккехни проворковала: «Бифф, дорогой, вам не кажется, что вам следует немного отдохнуть?» А телохранитель актрисы, красивый рослый парень с техасским акцентом, выступил вперед, и больше Эмили Биффа не видела.

– Лифт не работает, – сказал Томас Корт. – Боюсь, нам придется спускаться пешком, мисс Ланкастер. Вы ведь мисс Ланкастер, верно?

– Да. – Она оглядела его с головы до ног. – Если хотите, можете предложить мне руку. Этот лифт становится настоящим бедствием. У вас работает мой племянник Колин, вы это знаете?

Когда Эмили устремила на Корта свой самый пронзительный взор, он спокойно улыбнулся в ответ, предложил ей руку, и они стали неторопливо спускаться вниз. На одной из лестничных площадок Эмили задержалась.

– Здесь обитают призраки, – твердым голосом произнесла она. – Вы это заметили?

Это был один из ее тестов, и Корт его прошел.

– Конечно, сразу же, как только я сюда вошел. – Он нахмурился. – Мне ли не заметить? Я хорошо знаком с призраками.

– С тех пор как здесь появилась ваша жена, стало хуже, – с нажимом проговорила она. – У меня также возникают подозрения насчет лифта. Есть что-то явно зловещее в том, как он трогается с места. Должна сказать вам откровенно, разумеется, я была единственным человеком в правлении, который голосовал против вашей жены.

– Я уже слышал об этом.

– Весьма странно, что она умудрилась получить четыре остальных голоса.

– Ничего странного. Моя жена умеет покорять людей, как вы, должно быть, заметили сегодня вечером. – Он говорил все тем же невыразительным, спокойным тоном. – Она вкладывала деньги то в одно, то в другое дело, которое, разумеется совершенно случайно, оказывалось любимым детищем то одного, то другого из двух членов правления. Это были большие суммы, но моя жена очень богатая женщина. Ее маклер Жюль Маккехни давал советы, а она им следовала.

– Жюльетт Маккехни? – Эмили негодующе фыркнула. – Не выношу эту женщину. Терпеть ее не могла. Хотя, надо признать, она очень умна. Она из тех самых Маккехни и играет на этом.

– Понятно. – Он оглянулся через плечо. – Значит, меня просто сбило с толку имя. Я думал, что маклер моей жены мужчина, – объяснил он.

– Ну тут ты не особенно ошибся, дружок, – пробормотала Эмили себе под нос.

– Что касается двух других членов правления, – продолжал Корт, – то мистера Фокса просто нежно уговорили. Он вдовец, он одинок. У мистера Фокса случайно нет дочери?

– Была. Единственный ребенок. Она умерла.

– Ну вот. Думаю, моей жене это было известно. Она всегда хорошо информирована. – Его взгляд блуждал по полутемной галерее. – А что до Биффа Холлоука, то он вообще не представляет проблемы для женщины, обладающей такой красотой, как моя жена. – Он замолчал и настороженно взглянул на Эмили. – Вы должны понять, я ни в коем случае ее не осуждаю, наоборот, одобряю. Она просто сражается за то, что ей дорого.

– А вы? – Эмили пристально посмотрела на него. – Я чувствую, что вы отнюдь не в восторге от этого здания.

– Я испытываю к нему сильнейшее отвращение. – Он обратил на нее спокойный взгляд светлых глаз. – Разумеется, это отвращение не распространяется на конкретных его обитателей.

Эмили посмотрела на Корта с уважением.

– Моя квартира здесь, внизу. Пока мы будем разговаривать, будет готов праздничный обед, и уверяю вас, он будет отменным. Скоро приедет мой племянник. Я была бы очень рада, если бы и вы к нам присоединились.

Он покачал головой.

– Вы очень добры, но я обедаю с женой и сыном. Воссоединение семьи. Сын ждал этого дня с нетерпением. Сейчас я к нему иду. Передайте сердечный привет Колину.

Войдя в квартиру, Эмили направилась прямо в кухню, где Фробишер, которая была не только наперсницей и другом, но и отличной кухаркой, колдовала над огромной золотистой индейкой. Эмили положила сумочку на кулинарную книгу Алисы Б. Токлас и уставилась на блюдо со сдобными булочками. Когда Фробишер отвернулась, она отщипнула кусочек булочки и быстро-быстро сжевала его. Фробишер засунула индейку обратно в духовку, захлопнула дверцу, вытерла руки о передник. Эмили посмотрела на ее раскрасневшееся лицо и растрепанные седые волосы и уже открыла было рот, чтобы объяснить, что только что встретилась с великим режиссером, который оказался таким интересным мужчиной, но осеклась под укоризненным взглядом Фробишер.

– Этот проклятый телефон не умолкал ни на минуту, с тех пор как вы ушли, – сказала Фробишер, очень отчетливо выговаривая слова, что свидетельствовало о том, что она нервничает. – Как я могу одновременно говорить по телефону и готовить?

– Конечно, не можешь, Фроби, – почтительно проговорила Эмили.

– Проблемы! – мрачно продолжала Фробишер. – Развитие событий, и могу заранее сказать, что Колину это все не понравится.

– Неужели? – Эмили спрятала руку за спиной.

– Беспорядок! – Тон Фробишер стал еще более угрожающим. – Вот что я предрекаю. – Она пронзила Эмили взглядом. – И беспорядка будет еще больше, если вы не перестанете таскать мои булочки. Положите ее на место.


– Боже, ты видела шубу Эмили Ланкастер? – спросила, понизив голос, Жюльетт Маккехни и взяла Наташу за руку. Они стояли на площадке второго этажа.

– Тише! – Наташа засмеялась. – Говори тише. Мы не должны этого делать, Жюль.

– Она была в ней похожа на медведя гризли, тебе не кажется? – Жюльетт тоже засмеялась. – Хотя в своем роде она хороша. Она меня не выносит, и очень жаль. Конечно, она старая карга, но я всегда испытывала к ней слабость.

– Почему она тебя не выносит? – Наташа достала ключи и открыла маленькую неприметную дверь в том же коридоре, где была и квартира Эмили, только в другом отсеке. Она приложила палец к губам. – И говори тише.

– Моя бабка увела у нее из-под носа Генри Фокса. – Жюльетт улыбнулась. – Это было лет пятьсот тому назад, я думаю. С тех пор она с предубеждением относится ко всем женщинам из семьи Маккехни.

Обе женщины ступили в узкий проход, потом спустились на несколько ступенек. Оказавшись в длинном коридоре со сводчатым потолком и стенами, увешанными акварелями, они остановились и посмотрели друг на друга. Жюльетт взглянула на дверь слева, которая вела в нижний этаж Наташиной квартиры. Она была заперта.

– Томас не…

– Нет, нет. – Наташа помотала головой. – Конечно, он хотел сюда подняться. Он хотел посмотреть все, настаивал, но я не поддалась.

– Вот видишь? Я же говорила, что ты можешь.

– Теперь уже все закончено. – Щеки Наташи окрасились легким румянцем. – Последние картины я повесила вчера утром. Мне помогали Джонатан и Анжелика. Хочешь посмотреть?

– У нас есть время?

– А мы быстро. Он внизу в гостиной с Джонатаном. Анжелика на страже. Она не уйдет, пока я не приду.

Взяв Жюльетт за руку, она повела ее за собой по коридору. Жюльетт увидела комнату Джонатана, комнату с телевизором, маленькую гостиную, ванные и наконец спальню Наташи. Она была тронута простотой и очарованием комнат и особенно застенчивостью, с которой Наташа показывала свое творение, ее очевидным восхищением, смешанным с беспокойством. Она вела себя так, будто боялась, что Жюльетт в любой момент начнет критиковать ее за отсутствие вкуса.

Жюльетт оглядела спальню, прохладную и тихую, с огромной кроватью под балдахином. Она взяла Наташу за руку.

– Кровать выглядит грандиозно, – сказала она. – Я знала, что так и будет.

– Я никогда бы не решилась ее купить, если бы не ты. – Наташа опустила глаза. – Я бы себе запретила.

– Ты должна научиться доверять себе. И ты уже учишься. Но ты слишком долго была в тюрьме, так что на это потребуется время.

– Жюльетт, не надо. Это нечестно по отношению к нему.

– Хорошо, не буду. – Жюльетт пожала плечами. – Но, Наташа, получилось очень красиво. – Она запнулась. – И ты очень красива, дорогая. Никогда не видела тебя такой красивой, как сегодня. – Она сжала ладонями лицо Наташи и повернула к себе. Она убрала с чистого лба густые темные волосы, взглядом ласкала тонкие брови, серые широко расставленные тревожные глаза. Притянув Наташу к себе, она поцеловала ее в губы.

Поцелуй – продолжительный, исполненный сладости для обеих, становился все более страстным.

Наташа, издав низкий стон, отпрянула первой.

– Дорогая, мы не должны, мы не должны, – повторяла она. – Я не могу слишком задерживаться – он узнает. Один взгляд на меня, и он обо всем догадается.

– Рано или поздно он все равно узнает. – Жюльетт снова притянула ее к себе. Наклонившись, она поцеловала ее в шею, расстегнула ее платье и поцеловала каждую грудь. Потом с насмешливой улыбкой она застегнула платье и отстранила от себя Наташу на расстояние вытянутой руки.

– Ну вот, смотри. Образец скромности. Причешись, завяжи волосы сзади, и он ни за что не догадается. Наташа, он все равно тебя не видит. Он видит свою идею, а не тебя. А эта идея не включает меня, я уверена. Я весь вечер простояла рядом с тобой, желая тебя, вспоминая прошлую ночь, и он ничегошеньки не заметил. – Она улыбнулась. – Он был слишком занят. Следил ревнивым взором за твоим красавцем-телохранителем, я думаю.

– Возможно. – Наташа нахмурилась. – Однако ты не должна его недооценивать. Томас видит, правда, он всегда смотрит с какой-то странной точки зрения. – Она умолкла. – Жюльетт, он такой прекрасный режиссер…

– Он великий режиссер. Никогда этого не отрицала. Я не имею против него ничего, когда он стоит за камерой. Но я против того, чтобы он режиссировал твою жизнь.

– Я знаю, знаю, но… Ах, Жюльетт, я когда-то его любила. Я так его любила…

Когда она произносила эти слова, ее бледное лицо порозовело. Вздохнув, она отвернулась. Жюльетт смотрела, как она двигается по комнате – с обычной грацией, но возбужденно. Она подошла к кровати, потом к окну, посмотрела на падающий снег. Жюльетт ждала.

– Я скажу ему, Жюльетт, – воскликнула она. – Я пытаюсь сказать ему уже давно, пытаюсь его подготовить, заставить понять, что он мне здесь не нужен, что я не позволю ему вернуться. Но он меня даже не слушает. Я говорю, но все мои слова как будто тонут в нем. – Она печально взглянула на Жюльетт. – Он такой человек, ничего не поделаешь. Он всегда слушает какую-то другую музыку, другой оркестр…

– Которым он сам дирижирует.

– Наверное. – Она чуть заметно улыбнулась. – Но надо отдать ему должное – его музыка волнует. Все эти инструменты – флейты, виолончели, трубы, скрипки, – они надрывают сердце. А я хочу чего-нибудь более тихого и спокойного. Просто секстет. Или квартет, трио… – Она мельком взглянула на Жюльетт. – Кто знает? Может быть, я соглашусь на дуэт.

После долгого молчания первой заговорила Жюльетт.

– Ты тоже художник, – твердо заявила она. – Он не обладает монополией на искусство.

– Нет, нет, я хорошая актриса, я знаю. Но я играю гораздо лучше, когда он мной руководит, и еще лучше, если играю по его сценарию.

– Не хочу этого слышать. – Жюльетт подошла к туалетному столику и посмотрела на себя в зеркало. Она одернула роскошный темный пиджак, пригладила короткие, блестящие черные волосы и наложила на губы новый слой агрессивно-красной губной помады.

– Я люблю тебя, – сказала она, глядя в глаза Наташиному отражению.

– Я начинаю любить тебя. Ты даешь мне силу.

– Я могу дать больше, если ты мне позволишь. – Жюльетт обернулась, нежно поцеловала Наташу. – А теперь я собираюсь улизнуть. Оставляю тебя с твоим священным чудовищем. Позвони мне завтра утром. Он надолго?

– Не знаю. Он опять хочет поговорить о Джозефе Кинге. – Наташа устало повела плечами. – Он думает, что знает, кто это. Вчера он так много говорил об этом, что я опять стала бояться. Жюльетт, можно я тебе скажу одну вещь?

– Что, дорогая?

– Я иногда думала… То есть было время, когда я думала… Это было незадолго до того, как я ушла от Томаса. Нет, не могу…

– Дорогая, скажи мне.

– Я думала, что Томас и есть Кинг. Я думала, что это он посылает все эти письма и звонит по телефону. Не знаю, почему я так думала, ведь это было нелепо. Иногда Кинг звонил мне, когда Томас был рядом со мной, в той же комнате. Голос был не Томаса и почерк не Томаса, и Томас никогда бы не стал угрожать Джонатану, но для меня они все равно как-то связаны друг с другом. – Она тяжело вздохнула. – Наверное, я просто сходила с ума. Трудно передать, какой это был ужас. Я все время чувствовала, что за мной следят, меня подслушивают. – Она оглянулась через плечо. – Я думала, что здесь я найду спасение. Но приходит Томас, он говорит и говорит, и приносит все это с собой.

– Дорогая, не плачь. Послушай. Хочешь, я останусь? Черт с ним, пусть думает, что хочет.

– Нет, нет. – Наташа нежно подтолкнула ее в спину. – Со мной все будет хорошо. К полуночи вернется Анжелика, а Мария – она очень милая девушка – посидит с Джонатаном.

– Томас об этом знает?

– Конечно, нет. Он сказал бы, что я порчу Джонатана, потворствую его страхам. Он всегда говорит, что вокруг его сына слишком много женщин. Но Джонатан действительно просыпается от страха, поэтому лучше, чтобы она была здесь. У нее есть ключ от верхней двери. Томас не должен знать…

Жюльетт улыбнулась, приподняв бровь.

– Так проще, – оправдывающимся тоном объяснила Наташа. – Таким образом я смогу избежать сцены. Уже через два месяца после того, как я вышла замуж, я научилась действовать украдкой.

– Дорогая, так ведет себя большинство женщин, – сказала Жюльетт.


– Катулл? – сказал Колин, глядя на сборник поэм, подаренный ему Линдсей на День Благодарения. В книге была закладка, поэтому она открылась на любовной поэме, которую он цитировал в своем письме к Линдсей из Монтаны. Колин вздохнул. Его дьявольская бровь изогнулась еще больше.

– Ты хитрая, лживая, опасная женщина, – сказал он.

Линдсей, которая была в красном платье и в новых серьгах от Тиффани, подавила улыбку и ответила ему удивленным взглядом.

– Почему? Ах, латынь… Да, я читаю на латыни. В меня ее вбивали в школе целых восемь лет.

– Я неприлично счастлив. – Колин прижал книгу к груди и увидел, что она как раз помещается в карман его пиджака. – Я люблю тебя до умопомрачения, – продолжал он, подходя к ней. – А это платье оказывает на меня очень странный эффект.

– Это платье? Пикси его ненавидит.

– Что она понимает? Дорогая, с точки зрения мужчины…

– Колин, нет. Даже не думай об этом. Мы опаздываем уже больше чем на пять минут. Я…

– Боже мой, что со мной происходит? – проговорил Колин пять минут спустя. Он оторвался от Линдсей. – А с тобой это тоже происходит?

– Тоже.

– О Господи, я не могу показаться там в таком виде. Быстро придумай что-нибудь расхолаживающее и скажи вслух.

– Мы вернемся в эту комнату только через пять часов.

– Не годится, стало только хуже.

– Сколько будет девятью восемь? Двенадцать умножить на пятнадцать? Сколько будет шесть с половиной процентов от трехсот двадцати девяти? Почему Вселенная сжимается? Что увидел Платон на стенах пещеры? Как звали первую жену Рочестера? Сколько штатов в Америке? Колин, уже должно было сработать.

– Нет, еще нет. Продолжай.

– Назови столицу Мозамбика, Чада. Кто убил Кассандру? Самый высокий горный хребет в Канаде? Самая длинная в мире река? Самое глубокое озеро? Почему ты мне так нравишься, Колин?

– Вот это действительно интересный вопрос, – ответил Колин. Они дошли до лестницы, и он взял ее за руку.

– Неужели ты знаешь ответы на все эти вопросы?

– Конечно, не на все. – Линдсей искоса взглянула на него. – Но на последний я могу ответить.

– Правда?

На половине пути вниз Колин вдруг остановился. Внизу вестибюль был полон людей. Не обращая на них внимания, Колин повернул ее лицом к себе.

– Скажи мне, – потребовал он. – Ответь на этот вопрос. Пока не ответишь, мы не спустимся, даже если нам придется остаться здесь на всю ночь.

Линдсей на мгновение задумалась. Потом она погладила его по щеке и заговорила низким, сначала чуть дрожащим голосом. Но постепенно голос ее звучал все более твердо. Колин слушал.

– И это справедливо для всех женщин? – сказал он, когда она замолчала. – Почему? Ты уверена? Но я думал… О Боже, Боже. Я не могу думать от счастья. Дорогая, послушай…

Теперь начал говорить Колин – без колебаний и с той же убежденностью, что и она. Потом он прислонился спиной к стене и долго смотрел ей в глаза. Линдсей обвила его шею руками, и он поцеловал ее. Это объятие – сладкое, долгое и страстное, привлекло к ним всеобщее внимание. На них смотрели – с сочувствием, с завистью, с любопытством, с раздражением – все те, кто сам находился в подобном состоянии или помнил его муки и радости.

Свидетелем этого объятия оказался и Роуленд Макгир, который вошел в вестибюль в эту минуту. Он узнал эту пару, а потом узнал красное платье Линдсей. Он сразу же отвернулся и, проявив незаурядное присутствие духа, попытался затеряться в толпе. Он уже почти добрался до выхода, когда его выдали рост и спешка. Колин окликнул его по имени и нагнал, прежде чем Роуленду удалось скрыться.

Колин схватил его за руки и с сияющим лицом стал засыпать вопросами. Роуленд смотрел то на него, то на Линдсей, которая медленно к ним приближалась. Он видел их лица – светящиеся, загадочные, отчужденные – невыносимые! Собрав все самообладание, он придумал объяснение – столь точное, что оно никого не могло убедить. Колин, который почти его не слушал, принял его безоговорочно.

– Но это здорово! – говорил он. – Я так рад. Вот удача! Ты говорил с Марковым? Думаю, он уже здесь. Мы… Мы немного опоздали. Ты должен пообедать вместе с нами, Роуленд. Мы идем к Эмили, а Фробишер все равно всегда готовит на целый полк. Эмили мне не простит, если ты не придешь. Нет, нет, перестань. Перестань спорить. Ты же не можешь провести День Благодарения в одиночестве. Линдсей, дорогая, скажи ему. Я сейчас позвоню Эмили и предупрежу. Вы пока побудьте здесь, я сейчас…

С этими словами Колин повернулся и исчез в толпе. Он не заметил ни выражения лица Линдсей, ни выражения лица своего друга. Но, как говорила Эмили, Колин был невинен.

Через некоторое время Линдсей поняла, что она стоит у входа в Дубовый зал. Она не помнила, как они шли сюда, но была почти уверена, что не обменялась с Роулендом ни единым словом. Она была поглощена необходимостью предотвратить опасность. Люди сновали взад и вперед, они то отделяли ее от Роуленда, то снова бросали их навстречу друг другу. Пробираясь сквозь толпу экстравагантно одетых женщин, она уцепилась за рукав его черного пальто.

– Что ты здесь делаешь? О Боже, что ты здесь делаешь? – начала она. – Ты должен уйти. Немедленно.

– Я хочу выпить вместе с вами. А почему я здесь, я только что объяснил.

– Господи, почему ты мне не позвонил?

– Я два дня пытался тебе дозвониться. Не знаю, где ты была.

– Роуленд, пожалуйста, уйди. Будет лучше, если ты уйдешь.

– Сейчас я уже не могу уйти.

– Роуленд, разве Марков тебе не сказал, кто еще здесь будет?

– Нет, не сказал. Это так важно?

– Да, думаю, что важно. Роуленд, послушай…

– Мне наплевать, кто здесь будет, – сказал Роуленд, – я хочу поговорить с тобой.

– Сейчас? Ты сошел с ума. Роуленд, пожалуйста, уходи! Отпусти меня.

Линдсей вырвала у него руку и рванулась вперед. Она посмотрела в зал и увидела Маркова и Джиппи, увидела Джини и ее мужа. Она уже начала пробираться назад, когда Джини подняла голову и заметила ее. Джини приветливо улыбнулась, но улыбка застыла на ее лице. Побледнев, она смотрела куда-то мимо Линдсей. Линдсей обернулась и увидела рядом с собой Роуленда. Как всегда в минуты волнения, она начала говорить, одновременно пытаясь оттолкнуть Роуленда назад. Она лихорадочно тянула и дергала его за рукав. Но Роуленд не сдвинулся ни на дюйм, он даже не заметил, что она тормошит его, а когда заметил, то схватил ее за запястья.

– Что на тебя нашло? – прошипела Линдсей. – Ради Бога, отпусти меня.

Она подняла глаза и сразу поняла, что на него нашло. Выражение его лица не оставляло никаких сомнений. Сначала она подумала, что он увидел Джини, потом поняла, что он ее не видел, что он даже не смотрел по сторонам, был слеп и глух ко всему окружающему, а причиной этого выражения была она сама.

– Мне все равно, – произнес он глухим голосом. – Мне все равно, что сейчас не время и не место. Я не уйду, пока не скажу всего, и я хочу сказать это, пока Колин не вернулся.

Линдсей услышала собственный сдавленный возглас, ее сердце быстро забилось. Она взглянула в зеленые глаза Роуленда, и на миг ее пронзило ощущение его удивительной красоты. Герой романа, каким она его воображала с детства. Все надежды, вся боль трех прошедших лет словно разом ожили, навалились на нее, и она поняла, что не испытывает ничего, кроме гнева.

– Не смей ничего говорить, – низким, полным ярости голосом проговорила она. – Ни до того, как Колин вернется, ни после. Колин твой друг. Он тебе доверяет. Он… О, как ты мог так поступить? Это непростительно, непростительно.

– Ты можешь меня выслушать? Я все объясню, – начал Роуленд, пытаясь дотянуться до ее руки, но она уже проскользнула мимо него в зал, уверенная, что он за ней не последует. В ушах у нее все еще стоял шум, грохот, похожий на грохот прибоя. Когда она подошла к столику, трое мужчин встали ей навстречу. Она обняла Джини, потом Маркова, потом Джиппи. Повернувшись к Паскалю, которым она восхищалась, она увидела, что он смотрит не на нее, а на кого-то другого, смотрит с выражением гнева и изумления.

Оборачиваясь, она еще успела отметить, что у Джиппи больной вид, а у Маркова блестят глаза, как блестят всегда в предвкушении скандала. Роуленд Макгир стоял прямо за ее спиной, а рядом с ним стоял Колин. Колин был бледен, словно он только что стал свидетелем автомобильной катастрофы. Он начал говорить взахлеб, затравленно оглядываясь:

– О Боже, Боже, это ужасно! Нам надо уходить. Здесь нельзя оставаться. Объяснять – нет времени. О, черт!

– Колин, дорогой, вот ты где, – раздался мелодичный и всем знакомый голос. Колин в ужасе устремил взгляд на стол, словно хотел под ним спрятаться.

– Поздно, – простонал он, и чья-то рука легла ему на плечо. Линдсей поняла, что она смотрит в мертвенно-бледное, порочное и очень знаменитое лицо.

– Колин, я гоняюсь за тобой по всему Нью-Йорку. Где ты прятался? Я только что от Тины и Гарри. Тысячи газетных писак, весь цвет Голливуда. Там был Марти, Мишель передавала тебе привет… Колин, ты грандиозно выглядишь. Подтянутый, стройный, загорелый. Официант, официант, сюда еще шампанского, да побыстрее. Колин, счастлив тебя видеть. Надеюсь, я не помешаю? Ты не хочешь меня представить?

Мужчина умолк, уверенный, что он не нуждается ни в каком представлении. Он опытным взглядом оглядывал группу и остановился на Джини, как на единственной более или менее значительной персоне. На его лице тут же появилось выражение преклонения перед красотой. Он протянул руку.

– Ник Хикс, – сказал он. Собственное имя он произносил всегда с благоговением.

Линдсей, которая слышала в воздухе приближающийся грохот взрывов и выстрелов, села. Джиппи украдкой пожал ей руку. Пока все знакомились и здоровались, она оглядывала стол. Паскаль Ламартин и Роуленд Макгир обменялись вежливыми кивками. Роуленд выбрал место как можно дальше от Джини и как можно ближе к Линдсей. Увидев это, Джини нахмурилась и вопросительно взглянула на Линдсей. Линдсей видела, что во всех направлениях тянутся бикфордовы шнуры, и с минуты на минуту ожидала страшного взрыва. Через этот изрытый окопами и воронками от снарядов ландшафт Ник Хикс вел танк своего эго, нацелив пушку на Джини и давя гусеницами всех, кто попадался на пути.

– Хорошие новости, Колин. – Он на мгновение оторвал глаза от Джини. – Я общался с этой горничной Эмили, как бишь ее имя?

– Фробишер. И она не горничная. Она…

– Дорогой, я с вами обедаю – это ли не восхитительно! Жду с нетерпением. А-а, шампанское. Официант, хорошо сработано. Кто хочет мой автограф? Что, вон та молодая женщина? Скажите ей, что я буду в восторге. Поклонники! – Он скромно потупился. – Нигде не могу от них скрыться. Так что я говорил, Джини? Ах, да, ваша статейка о Наташе Лоуренс. Очень хороша, просто очень. Вы, женщины-журналисты, заставляете меня трепетать. Да, на днях начинаем снимать… Нет, не мужа. Довольно невыразительная роль этот муж. Я играю Гилберта Маркхэма, любовника. Захватывающий характер. Трудный. Довольно мрачный. Чувствительный. Невероятно сложный, конечно. Я не был уверен, что это я, но Томас Корт буквально меня умолял.

Колин поймал взгляд Линдсей, сидевшей напротив. Он сжал руками горло, высунул язык, закатил глаза и очень удачно изобразил висельника. Ник Хикс этого не заметил, Марков послал Колину одобрительный взгляд, Роуленд слегка улыбнулся, а Линдсей, которой хотелось завизжать или зареветь, вместо этого закатилась смехом.


В конце концов ее спас Джиппи. Он за все это время не произнес ни слова, его тревожный взгляд медленно перемещался от одного человека к другому, а лицо принимало землистый оттенок. Марков, который безошибочно улавливал все оттенки его настроений, ощущал его растущее беспокойство. Он видел, что Джиппи смотрит то на Паскаля, то на Роуленда, потом его взгляд устремился на пустое место справа от Паскаля. Некоторое время печальный взгляд Джиппи скользил по лицам, пока не остановился на Линдсей. Губы Джиппи беззвучно шевелились. Марков наклонился к нему и взял его за руку.

– Что такое, Джиппи? – прошептал он. – Не волнуйся, скажи мне.

Джиппи умоляюще посмотрел на него. Единственный звук, который беспрепятственно слетел с его губ, был звук «п».

Марков сжал его руку и попытался догадаться, что за слово пытается произнести Джиппи. Ему не удавалось придумать ничего, в чем был бы хоть какой-то смысл. Он посмотрел на напряженную фигуру Паскаля Ламартина, который молчал весь вечер и не сводил холодных серых глаз с Роуленда Макгира, сидевшего рядом с Линдсей. У Роуленда же был такой вид, словно он стоит на краю пропасти и решает, прыгнуть в нее или отойти от края. Линдсей героическими усилиями пыталась не дать разговору окончательно заглохнуть. Последние пять минут она говорила о погоде с отчаянным выражением человека, который в случае необходимости будет развивать эту тему бесконечно. Джиппи вдруг вздрогнул.

– Парацетамол, – произнес он чистым, звучным голосом. Марков испуганно взглянул на него, потом наклонился к Линдсей.

– Дорогая, – сказал он. – Думаю, нам пора. У Джиппи мигрень, и ему становится все хуже.

– Нам тоже пора, – облегченно проговорила Линдсей. – Колин, я только возьму свое пальто.

– Я пойду с тобой, – сказала Джини.

Прежде чем кто-либо успел возразить или вмешаться, женщины поднялись со своих мест. Пересекая зал, Линдсей оглянулась. Она увидела, что Роуленд решительно встал и подсел к Паскалю. Джини тоже это увидела и остановилась как вкопанная. Линдсей поймала ее за руку и увлекла в вестибюль.

– Пусть Роуленд с ним поговорит, – сказала она. – Джини, не ходи туда. Роуленд ему все объяснит, он скажет, что не знал, что ты здесь будешь. О, Джини, мне так жаль! Я не знала, что Роуленд здесь появится, клянусь, не знала. Я бы никогда этого не допустила… Пошли наверх. Пальто у меня в номере.

И Линдсей устремилась вверх по лестнице. Джини следовала за ней. Войдя в номер, Линдсей с облегчением увидела, что в ее отсутствие горничные уже навели там порядок, во всяком случае, кровать была аккуратно застелена. Но на двух подушках лежали две шоколадки, на спинке одного стула висела рубашка Колина, а на спинке другого – чулки Линдсей. Комната прямо-таки вопила о любовной близости, и Линдсей густо покраснела.

Джини вошла вслед за ней. Было видно, что она встревожена и напряжена. Она взглянула на нелепые шоколадки, на подушки, постель. Не говоря ни слова, подошла к окну, раздвинула шторы и посмотрела на улицу.

– Снег все еще идет, – бесцветным голосом сказала она. Она вздохнула, повернулась к Линдсей. Линдсей заметила, что у нее дрожат руки, а глаза лихорадочно блестят.

– Значит, Роуленд рассказал тебе о Париже? – спросила она.

– Нет, конечно, нет. – Линдсей еще гуще покраснела. – Он бы никогда этого не сделал. Но в то время я тоже была в Париже, и все было видно без всяких слов.

– Правда?

– О, Джини, ты же знаешь, как это бывает. Достаточно было одного взгляда на его лицо, на твое лицо. Не будем об этом говорить, это не мое дело, к тому же прошло уже столько времени…

– Я любила Роуленда. По-своему. Я просто голову потеряла тогда. Никакая сила не могла меня удержать. Паскаль почувствовал, что со мной что-то случилось. Господи! Как я металась тогда, я не знала, что мне делать! С тех пор я его больше не видела. – Джини беспомощно развела руками. – А теперь… Паскаль будет в ярости. Он так до конца и не простил меня. Ты знаешь, что ему все стало известно? Он застал нас в номере отеля. – Она помолчала в нерешительности. – Сцена была дикая, я боялась, что они бросятся друг на друга. Это я решила положить конец нашим отношениям, а не Роуленд. Роуленд был в отчаянии. А сегодня он со мной почти не разговаривал.

– Пожалуйста, Джини, я не хочу это слушать. Я… Послушай, сейчас мне надо позвонить Тому в Оксфорд. Я пытаюсь ему дозвониться весь вечер. А потом мы должны идти к Эмили. – Она прошла к телефону и стала набирать номер. В Оксфорде была ночь. Линдсей ждала довольно долго, прежде чем повесить трубку.

– Все это было так сложно. И очень болезненно. Самое ужасное время в моей жизни. – Джини говорила так, словно не слышала Линдсей. В глазах у нее стояли слезы. Линдсей растерянно поглядывала на нее и жалела, что не может дозвониться до Тома. Она знала, что один лишь его голос принесет ей успокоение и облегчение.

– Что мне теперь делать? Что я скажу Паскалю? – Джини закрыла лицо руками. – Линдсей, он такой ревнивый.

– Просто скажи ему правду, – посоветовала Линдсей. – Ведь существует очень простое объяснение, Джини. Он поймет. Послушай, извини, но я должна идти.

– До сих пор не могу понять, как я допустила, чтобы все это произошло, – говорила Джини, пока Линдсей открывала шкаф и доставала свое пальто. – Я оглядываюсь назад и не могу ничего понять – ведь в какой-то момент я должна была принять решение, сказать себе «да». Но зачем? Это принесло столько горя. Может быть, он оказался рядом в какое-то особенное время? А может быть, все дело в его внешности? – После минутной паузы она продолжала: – Надеюсь, что не только. Но он так красив. Я уже забыла, как он красив.

– Дело не только в его внешности. – Линдсей отвернулась. – Ты знаешь это так же хорошо, как и я. Джини, перестань травить себе душу.

– Думаю, что я могла бы полюбить его. Однажды я это ему сказала. – Теперь ее лицо было мокрым от слез, она сидела на кровати. – Но иногда мне кажется, что это неправда, я говорила это в оправдание себе, а сама его просто использовала.

– Джини, я уверена, что это не так. Ты была просто больна, такие вещи случаются. Любовь к одному человеку не всегда предохраняет от влечения к другому.

– Может быть. – Джини с сомнением взглянула на Линдсей. – Но после моего романа с Роулендом у Паскаля изменилось отношение ко мне. Он испугался. Он боялся меня потерять и согласился на ребенка. Может быть, я просто использовала Роуленда для того, чтобы манипулировать Паскалем? – Она безнадежно махнула рукой. – О, я все-таки надеюсь, что это не так. Эта мысль просто невыносима. Самое ужасное, что Паскалю это теперь представляется именно таким образом. Сегодня… Знаешь, что он сказал мне сегодня? Он сказал, что у меня железная хватка и я всегда добиваюсь того, чего хочу.

– Он так сказал? Джини, перестань реветь. – Линдсей взяла ее за руку. – Почему он так считает?

– Потому что я все-таки уговорила его расстаться с работой. – Джини отвернулась. – Я всегда обещала себе, что никогда этого не сделаю. Но когда родился Люсьен, все изменилось. Я тогда так боялась! Мне снились жуткие сны – со снайперами, минами, бомбами. Я хотела уберечь Паскаля. Я хотела, чтобы он оставался рядом, когда Люсьен будет расти.

– Любая женщина этого хочет, – мягко проговорила Линдсей. – Ты не должна себя винить. Даже если бы ты ничего не говорила, Паскаль не мог не знать, что он должен сделать выбор.

– Я вынудила его. Он прав, получается, что я добиваюсь того, что хочу.

– Глупости! Да и что в этом плохого?!

– Но он это видит именно так. Его первая жена потребовала того же, и вот теперь я. Я для него превращаюсь во вторую Элен. Я всегда боялась, что это произойдет. – Она опустила голову и снова заплакала. – О, Линдсей, я боюсь. Я сейчас сидела там внизу и все время боялась. Я смотрела на Роуленда, вспоминала о своем решении, и мне казалось… – Она запнулась. – Мне казалось, что я ни в чем не уверена – ни в мотивах, которые мной руководили, ни в том, что я сделала правильный выбор.

– Ты пожалела, что не осталась с Роулендом? – тихо спросила Линдсей.

– Может быть. – Джини встала и отвернулась. – И чувствовала себя виноватой из-за того, что мне это пришло в голову. У меня есть сын. Я люблю Паскаля. Но… – она снова замолчала, пожала плечами. – Любовь, любовь, любовь! Я всегда уделяла ей слишком много внимания. Так всегда говорил мой отец.

Наступило молчание. Линдсей глядела на подругу с сочувствием и некоторым испугом.

– Разве же это неправильно? – медленно проговорила она. – Разве любовь не самое главное?

– Вспомни, сколько преступлений совершалось во имя любви. – Голос у Джини стал жестким. Она вытерла слезы. – Линдсей, скажи мне честно, ты любишь Роуленда? Он любит тебя? Что означала эта сцена?

– Я не хочу отвечать. Я вообще не хочу об этом говорить. – Линдсей встала и надела пальто. – Пожалуйста, Джини, оставим это. Я опаздываю.

– Он тебе не подходит, – равнодушным голосом сказала Джини. – Линдсей, я должна это сказать. Я знаю Роуленда. Я знаю его как свои пять пальцев, и я желаю ему добра. И я желаю добра тебе. Что бы между вами ни происходило, вы друг другу не подходите. Ты знаешь это?

– Почему ты так говоришь? – Линдсей почувствовала, как у нее сжалось сердце, а в комнате повисла странная тишина.

– По тысяче причин, и каждая из них хорошо известна тебе самой. – Джини опустила глаза. – И не последняя из них то, что он тебя сломает. Он будет пытаться остаться тебе верным и не сможет.

– Понятно. Спасибо. По крайней мере, теперь все стало ясно…

Джини забеспокоилась.

– Линдсей, я не хотела тебя обидеть. Но кто-то должен сказать тебе правду. Просто попробуй посмотреть на это с более объективной точки зрения. Роуленду надо жениться. Ему надо иметь детей. Ему нужна женщина, которая сможет дать ему ребенка. Женщина не твоего возраста, Линдсей. – Она помолчала. – Я знаю, что это тяжело, но ты должна принимать это в расчет – в случае с Роулендом и в случае Колином.

– Я бы предпочла, чтобы ты не обсуждала Колина. – Линдсей резко отвернулась. – Джини, пожалуйста, ничего больше не говори.

– Колин мне понравился. – Джини нахмурилась. – У него хороший характер, он остроумен, масса обаяния… Может быть, несколько мягкотелый.

– Как ты смеешь? – Линдсей обернулась к ней с белым как мел лицом. – Как ты смеешь его обсуждать? Оставь его в покое, Джини. Кто дал тебе право вмешиваться. Я сама принимаю решения.

– Тогда подумай хорошенько, прежде чем их принимать, – ответила Джини жестко. – Ради Бога, крути роман с Колином и с Роулендом, с кем угодно другим, но помни, что для мужчины, которому нужна семья, ты слишком стара. Рожать детей, когда тебе сорок один, пожалуй, поздновато. Линдсей, ты не сможешь иметь ребенка. У тебя есть взрослый сын, и я знаю, как много он для тебя значит. – Она внезапно умолкла, ее тревожный взгляд искал глаза Линдсей. – Роуленд хочет детей, я это знаю. А Колин?

– Не знаю, – ответила Линдсей. – Мы не говорили об этом.

– Сколько ему лет? Он был женат? У него есть дети?

– Он моего возраста. Нет, он не был женат.

– Ах, Линдсей. – Джини вздохнула и сочувственно положила руку на плечо Линдсей. – Тогда думай. Какие бы чувства ты ни испытывала к Роуленду или Колину, подумай и о них. Ты – хороший человек, я уверена, ты не разрушишь ничью жизнь.

Она произнесла это твердо. Слова Джини еще долго звучали у Линдсей в ушах. Они потрясли ее.

– Любовь не должна разрушать, – сказала Джини. Глаза ее были грустны. Она обняла Линдсей, и некоторое время они молча стояли, прижавшись друг к другу.

Как тяжело слышать жестокую правду из уст друга! Линдсей понадобилось время, чтобы прийти в себя. Потом они с Джини вышли в коридор. В вестибюле их ждали мужчины. Линдсей с изумлением отметила, что Роуленд Макгир и Паскаль Ламартин погружены в беседу, словно от прежней вражды не осталось и следа. Марков и Джиппи ждали ее, чтобы попрощаться. У Джиппи было бледное, больное и взволнованное лицо. Актер Ник Хикс раздавал автографы, а у подножия лестницы ее ждал Колин.

Заметив, как при виде ее его лицо озарилось светом, она почувствовала глухое отчаяние. Колин не мог скрывать своих чувств и не желал этого делать. Она взглянула в его любящие глаза, и ей стало стыдно. Меньше всего на свете ей хотелось бы причинить ему боль, но теперь она понимала, что это неизбежно. И винить в этом можно было только себя.

Они попрощались с Джини на лестнице. Целуя ее, Линдсей почувствовала, что, возможно, они прощаются навсегда. Когда она прикоснулась холодными губами к ледяной щеке подруги, она поняла, что должно пройти много времени, прежде чем она сможет ее простить. Она была не вполне уверена, что Джини говорила под влиянием исключительно дружеских чувств. Она видела лицо Джини, когда та прощалась с Роулендом, и подумала, что ее откровенность могла быть в значительной степени вызвана ревностью. Но это было не важно. Что бы ни заставило говорить так Джини, ее доводы были справедливы. И как ни больно было об этом думать, скрывать правду от себя самой больше не имело смысла.


14


Как долго она скрывала от себя эту истину? Поднимаясь по лестнице в «Конраде», Линдсей задавала себе этот вопрос. Она невидящим взглядом смотрела на покрытую красным ковром лестницу с бронзовыми рабами, державшими светильники, на уходящие вверх пролеты. В аргументах Джини присутствовала железная логика, и Линдсей не понимала, как она могла быть настолько слепа, что не видела этой логики сама. Или она просто сознательно закрывала глаза, не желая признавать очевидного?

Может быть, я бесплодна? – думала она. Она стряхнула с пальто снег. Линдсей взглянула на Колина, на угрюмого Роуленда, на этого ужасного актера, который продолжал изрыгать бесконечный поток слов. Все эти мужчины были одного возраста с ней, и каждый из них мог зачать ребенка еще в течение лет двадцати, если не больше. Срок, отпущенный женщине, гораздо короче, и только сейчас она поняла, какое роковое значение может иметь это обстоятельство. Ей хотелось уйти, остаться одной, но она знала, что должна держаться до конца этого вечера. На лестничной площадке она остановилась, услышав до боли знакомый звук.

– Что это? – она круто обернулась. – Где-то плачет ребенок. – Ник Хикс, который шел впереди, продолжал подниматься. Колин и Роуленд остановились и прислушались.

– Я ничего не слышу. А ты, Роуленд?

– Ничего.

– Да нет, прислушайтесь. Вот опять…

Колин нерешительно взял ее за руку.

– Дорогая, я действительно ничего не слышу.

– И я тоже, – сказал Роуленд. – Линдсей, что с тобой? Колин, она ужасно бледная.

– Линдсей! Милая, посмотри на меня. Боже, Роуленд, она сейчас упадет в обморок.

Линдсей слышала их разговор, но так, будто они находились где-то далеко-далеко от нее. Слова звучали, но были лишены смысла. Потом случилась небольшая катастрофа: перила дрогнули, лестница перевернулась, а купол, который прежде был у нее над головой, описал плавную дугу и оказался у ее ног.

Кто-то успел ее подхватить. Когда мир собрался воедино и вновь предстал в привычном виде, она поняла, что сидит на верхней ступеньке первого пролета, уткнувшись головой в колени. Она сумела определить, что мужчина, находившийся слева, ее обнимает, а находящийся справа протягивает к ней руку. Мужчина справа казался более спокойным, чем мужчина слева.

– О Боже, Боже, – говорил голос слева. – Она заболела. Я так и знал. Уже в «Плазе» у нее был больной вид.

– Дай ей вздохнуть. Она приходит в себя. Линдсей, не поднимай голову, – сказал мужчина справа.

– Принеси воды, Роуленд. Фробишер даст тебе воду. Захвати лед на всякий случай.

Мужчина справа вздохнул и поднялся. Линдсей услышала, как он начал подниматься по лестнице. Потом она почувствовала, как к шее прикоснулось что-то металлическое, маленькое и холодное.

К ее удивлению, это возымело свое действие – от холода в глазах прояснилось. Она взглянула на красные ступеньки, увидела, что они не собираются больше вытворять никаких фокусов, и медленно подняла голову. Прямо перед собой она увидела голубые глаза, в которых светились тревога и участие.

– Слава Богу. У меня под рукой был только вот этот ключ. Линдсей, посмотри на меня. Ты меня слышишь? Как ты себя чувствуешь?

Линдсей слышала его. Ей показалось удивительным, что глаза, в которые она смотрит, так красноречиво меняют выражение. Она видела, как тревога сменилась облегчением, облегчение – радостью, а радость обратилась в любовь.

– Ключ? – она глубоко вздохнула. – О, Колин!

– Я знаю, это смешно, но у меня больше под рукой ничего не было. – Он секунду помолчал, а потом продолжал, торопясь: – Это ключ от дома в Англии. Это дом моего отца. Дом очень большой. Он называется «Шют-Корт», но все называют его просто «Шют»…

– «Шют»? – повторила Линдсей. – Колин, я не понимаю…

– Ферма тоже принадлежит отцу. На самом деле она часть поместья, огромного поместья. Когда-нибудь оно станет моим. Линдсей, я богат. – Колин говорил так, словно признавался в смертном грехе. Его голубые глаза были устремлены на нее, а по лицу разлилась меловая бледность. Линдсей хотелось и смеяться, и плакать. Она сжала его руку.

– Я думаю, сейчас самое время снова хлопнуться в обморок, – сказала она.

Этот ответ успокоил Колина, у него прояснилось лицо. Он сделал глубокий вдох, как перед прыжком с большой высоты в ледяную воду, взял ее руки в свои.

– Я хочу, чтобы ты вышла за меня замуж, – сказал он. – Я хочу, чтобы ты закрыла глаза на все, что сейчас услышала, и вышла за меня замуж. Я уже делал тебе предложение, и делал его совершенно серьезно, но тогда ты могла мне не поверить, принимая во внимание некоторые незначительные обстоятельства – ну, то, что мы никогда не встречались, что я был пьян…

– У меня широкие взгляды, – улыбнулась Линдсей. В глазах у нее уже стояли слезы. – Колин…

– Я не умею делать предложения красиво. Я собирался сделать это через два дня при лунном свете. Мне казалось, что, если я сделаю это при лунном свете, ты, может быть, согласишься.

– Я рада, что ты сделал это здесь, на лестнице. Я так…

– Линдсей, почему ты плачешь?

– Разве я плачу? Ну вообще-то я потрясена, Колин, я тронута. Больше, чем тронута, – я польщена…

Колин, который почувствовал, что грядет «но», быстро прижал палец к ее губам. Он внимательно посмотрел ей в глаза.

– Не давай ответа сейчас. В первый раз, когда я делал тебе предложение, я был недееспособен, а теперь ты недееспособна. Нельзя просить руки женщины, которая только что падала в обморок. Не говори мне ничего. – Его лицо озарилось нежностью. – А теперь сиди спокойно, я должен выудить этот ключ.

Процесс извлечения ключа потребовал усилий и времени. Когда ключ был извлечен, Колин немного с грустью посмотрел на него и протянул Линдсей.

– Он твой, – тихо проговорил он. – Это все твое. Я твой. Ты это понимаешь?

– Да, Колин, я понимаю. Ты действительно так думаешь?

– Иначе я не сказал бы этого. – Он замолчал и твердо посмотрел ей в глаза. – Я верю, что смогу сделать тебя счастливой, Линдсей. У меня нет никаких иллюзий относительно собственных достоинств, но я знаю, что могу это сделать. Я могу сделать так, что ты будешь счастлива завтра, на следующий год и через тридцать лет. И если пройдет тридцать лет, и ты будешь моей женой, я буду знать, что достиг чего-то стоящего, и буду совершенно доволен судьбой. Это звучит не очень-то романтично, но это то, к чему я пригоден лучше всего. Я никогда не изменюсь. Линдсей, я обещаю.

– Колин, – пробормотала она, отворачиваясь, чтобы скрыть слезы, – люди меняются. Они меняются очень быстро, несмотря на все свои благие намерения.

– Нет, – решительно возразил Колин. – Я даю тебе слово. Посмотри на меня, Линдсей. И когда будешь обдумывать ответ, помни: я не собираюсь упускать этот автобус, даже если мне долго придется бежать за ним.

Он помог Линдсей встать на ноги и повернул лицом к себе.

– Ты сейчас такая красивая! Щеки снова порозовели. Твои глаза… Я не стану спрашивать, почему у тебя слезы в глазах, я знаю, что, когда придет время, ты сама скажешь. А пока я хочу тебя поцеловать. Не спорь, и не падай в обморок, и не двигайся.

Он поцеловал ее. Роуленд, вернувшийся с водой и льдом, увидел, что помощь уже не нужна. Он посмотрел на обнявшуюся пару и пошел обратно.

Роуленд вернулся в квартиру Эмили. Там его познакомили с Генри Фоксом – маленьким грустным человечком, и тремя древними дамами, имена которых он так и не смог запомнить до конца вечера. Слыша, как Ник Хикс безостановочно сыплет именами, он понял, что если пробудет рядом с ним хотя бы еще минуту, то не сумеет себя сдержать. Тогда он пробормотал невнятные извинения и ушел на кухню.

Фробишер, любившая его не меньше Эмили, едва взглянув, приставила Роуленда к работе. Теперь в этом доме все не так, как раньше, сообщила она, и он может оказаться полезным. Он может открыть вот это вино, подержать супницу, пока она будет процеживать в нее алгонкинский суп. Наконец он может зажечь свечи в столовой, но она предупреждает, что в комнате сквозняк, а свечи с характером, поэтому они все время гаснут.

Роуленд перешел в столовую – мрачноватую, полутемную холодную комнату. Он поплотнее задернул шторы, потом начал одну за другой зажигать свечи в подсвечниках. В этой комнате, освещаемой зыбким пламенем свечей, он ощущал странное беспокойство, ему казалось, что если он обернется, то кого-то увидит. Последняя свеча никак не хотела разгораться. Роуленд терпеливо чиркал спичками, и, когда свеча наконец зажглась, он вдруг услышал посторонний звук. Роуленд обернулся, явственно ощутив чье-то присутствие, но комната была пуста.

Он обжег пальцы, уронил спичку, прислушался. По стенам скользили тени, два голоса – мужской и женский – шептали о прошлых потерях и одиноком будущем. Потом раздался звук, похожий на звук льющейся воды, а когда он наклонился над столом, до него донесся новый голос, заглушавший жалобный шепот.

Не так быстро, как Линдсей, но Роуленд различил детский плач. Что-то скользнуло по его руке, и он вздрогнул. Его сердце было полно безысходного горя. Теперь он не слышал ничего, кроме тишины – тишины, полной ожидания. Он уже сомневался в том, что правильно определил взволновавший его звук, и ощутил нечто вроде разочарования, ибо был уверен, абсолютно уверен, что слышал невозможное – зов сына, которого у него никогда не было.


– Джонатан, попробуй поесть, – сказала Наташа Лоуренс. – Пожалуйста, дорогой, попытайся. Анжелика так старалась.

Ее сын наколол на вилку крошечный кусочек индейки, положил в рот и долго жевал. Наконец он сделал глотательное движение и низко опустил голову над тарелкой.

– Наташа, не надо его заставлять, – тихо сказал Томас Корт. – Анжелики нет, и она все равно не увидит, ест он или нет.

– Дело не в этом. – Жена нервно передернула плечами. – Это наш первый праздничный обед в новой квартире. Я так старалась, чтобы все было хорошо, я хотела…

– Сладкий картофель очень хорош, – миролюбиво перебил ее Корт. – Можно мне еще?

Как только Наташа вышла из комнаты, глаза отца и сына встретились. Корт приложил палец к губам и переложил большую часть содержимого тарелки Джонатана на свою. Когда она вернулась, оба размеренно жевали.

Корт, у которого начисто отсутствовал аппетит, время от времени окидывал взглядом столовую. Он так и не получил приглашения осмотреть квартиру, он видел лишь несколько комнат – белый холл и белую гостиную, где они с Наташей ссорились накануне. И вот теперь он получил возможность взглянуть на столовую. Как сообщила Наташа, дизайнер, рекомендованный Жюльетт Маккехни, декорировал ее по собственному вкусу.

По воле этого неизвестного Корту человека стены были выкрашены в темно-красный цвет. Мебель, старинная, тяжелая, Бог знает где приобретенная, была черной. Корт сидел напротив жены за безбрежным столом из мореного дуба, сына он едва видел за рядом тяжелых подсвечников. Пространства между мебелью заполняли причудливые растительные аранжировки, белые орхидеи взывали к нему с низкого столика, белые орхидеи с зияющими зевами глазели на него с картины Наташиной матери, висевшей над камином. За решеткой тлел огонь, чадящий дымом, огонь, который не давал и не мог давать тепла.

Комната казалась Корту неуютной, рождала тревогу и смятение. Ему было жалко Наташу и жалко сына, который должен был считать этот обширный мавзолей своим домом. Он подумал о маленьком, уродливом домике, в котором прошло его детство. Свой дом он никогда не любил и при малейшей возможности сбегал в кинотеатр, находившийся в двух милях.

Этот кинотеатр, с его убогим звуком, старым поцарапанным экраном, публикой, приходившей туда не за тем, чтобы смотреть фильм, был единственной радостью его детства. Частные сыщики, лихие ковбои, вампиры, зомби и супермены – все отбросы киноиндустрии вечер за вечером проходили перед его глазами. До сих пор в его душе иногда просыпалась внезапная тоска по этим гангстерам и их любовницам, апачам, собирающимся на горизонте, крутым диалогам и широкополым шляпам. Он видел себя мальчиком, завороженно устремившим глаза на экран и шепотом повторявшим заученный наизусть диалог, изучавшим магический язык кино.

Он был уверен, что когда-нибудь полностью овладеет этой магией. И только теперь, когда он стал признанным мастером, когда здоровье было утрачено, а жизнь испорчена, он начал понимать, каким ненасытным аппетитом обладает монстр, которому он служит. Этот монстр поглотил его заживо – а каков результат? Лишь отдаленное приближение к идеалу.

Одним из его грехов, но одновременно и величайшим даром, было то, что призраки его работы были для него большей реальностью, чем все существующее. Жена не раз обвиняла его в том, что он живет в параллельном мире. Даже сейчас воздух в столовой был полон этих призраков, они теребили его за рукав, молили дать им воплощение. Он слышал два мужских голоса, о чем-то споривших, слышал женские шаги. Именно таким призрачным путем к нему приходили идеи фильмов. Всех, кроме последнего, подумал он. Он тряхнул головой и вернулся в красную комнату. Наташа поднялась из-за стола.

– Джонатану пора спать, – сказала она. – Я только уложу его и вернусь. Ты можешь перейти в гостиную. Дорогой, поцелуй папу.

Корт ждал, не предложит ли она пойти вместе с ними и ему. Видя, что предложения не последует, он встал и протянул руки навстречу сыну. Джонатан стоял с напряженным и бледным лицом. Он взглянул на мать, потом бросился в объятия отца и прижался к нему.

– Папа, завтра утром ты здесь будешь? Ты будешь здесь, когда я проснусь?

– Нет, дорогой, – ответил Корт, скрывая свои чувства. – Завтра утром я уже начну работать. Я уеду еще до того, как ты проснешься. Помни, скоро мы все вместе поедем в Англию. А теперь – марш в кровать. – Он крепко обнял сына, передал его матери и потом долго слушал их удалявшиеся шаги. Он вернулся в белую гостиную, подошел к камину, разворошил угли, и пламя ожило.

Корт взял кейс, который принес с собой – с факсами, фотографиями, документами, которые теперь сыпались на него ежедневно. Сегодня вечером он должен был показать их Наташе и все ей рассказать. Где ей следует сидеть во время этого объяснения? Он оглядел комнату, как если бы это была съемочная площадка, поставил освещение, убрал раздражавшую его подушку. Он прорепетировал умиротворяющие фразы – в конце концов, самое важное было то, что тайны Джозефа Кинга больше не существовало. Теперь им занимались власти, и скорый арест был неминуем. Главное, он должен подчеркнуть, что отныне Наташа и Джонатан в безопасности.

Однако он не чувствовал себя в безопасности. Эту реакцию он приписывал многим годам беспокойства и атмосфере «Конрада» вообще и этой квартиры в частности. Он винил также кинематографические приемы, которыми всегда был насыщен его мозг. В фильме, непрерывно прокручивавшемся у него в голове, зло не желало умирать: с пола поднимался поверженный враг; из могилы высовывалась цепкая рука; как раз в тот момент, когда герой обнимал героиню, гас свет и раздавался скрип двери.

Дверь действительно скрипнула. Он, нахмурившись, прошел через холл, посмотрел в глубину тусклого коридора, который, судя по чертежам Хиллиарда Уайта, вел к внутренней лестнице, ведущей на верхний уровень, где были расположены спальни Наташи и Джонатана. На планах квартиры этот коридор проходил строго по центру, а сейчас Корт видел, что он вовсе не прямой и смещен в сторону. Он загибался под углом, которого на плане не было, а справа вместо предполагаемой комнаты была стена. Он скользнул взглядом по картине Наташиной матери, висевшей на стене. Эта картина вызывала в нем наибольшее отвращение, на ней была изображена мужская рука, сжимающая мясистый стебель отвратительного белого цветка. Вдобавок картина висела криво. Корт потянулся, чтобы ее поправить, но вдруг услышал за стеной настойчивый скрежещущий звук, словно кто-то царапал штукатурку, отчаянно стараясь выбраться наружу. Корт, выросший в сельской местности, сразу понял, что это крыса.

Мальчиком он стрелял крыс в амбаре у своего дяди. Это было непросто, потому что крысы были ловкими и быстрыми. Они умирали не сразу – долго извивались, кувыркались и визжали. Это было отвратительно, но он смотрел как завороженный. Особенно мерзко было собирать дохлых крыс – его преследовал суеверный страх, он боялся, что какая-нибудь из них оживет и укусит его. Он обнаружил также, что живые крысы уносят куда-то трупы. Они делали это ловко и смело, их не отпугивало даже его приближение. Корт не понимал, зачем они это делают: устраивают ли собратьям пышные похороны или пожирают их. Он стоял, уставившись на стену, на лбу выступили капельки пота. Все детские страхи ожили в нем. Но скрежещущий звук внезапно оборвался.


– Джонатан, ты хочешь, чтобы я почитала, или рассказать тебе историю? – спросила Мария, когда шаги Наташи замерли в отдалении. Хлопнула дверь. Мария включила ночную лампочку. Джонатану было с ней хорошо – не так хорошо, как с родителями или Анжеликой, но все равно хорошо. Он уже привык к Марии.

Специальностью Марии были сказки, и знала она их очень много. Она рассказала ему о Гензеле и Гретель, о Красной Шапочке, о Рапунцеле, о Золушке и Спящей Красавице, заколдованной злой мачехой, которая, по словам Марии, была ведьмой.

Мария очень убедительно изображала ведьм. Джонатан от души наслаждался этими представлениями в «Карлейле» в обществе Анжелики. Но ему не особенно хотелось, чтобы это происходило здесь, в «Конраде». В «Конраде» никогда не бывало спокойно и тихо, всегда слышались какие-то странные звуки – как раз тогда, когда он укладывался спать.

– Мы можем посмотреть новую книгу про животных, – несколько неуверенно предложил он. – Мне папа подарил на День Благодарения. – Помолчав, он продолжал: – Папа сейчас внизу с мамой. Может быть, он станет у нас жить.

– Это будет просто чудесно, правда? – обрадовалась Мария.

Она сняла очки – чтобы лучше видеть его. Раньше Джонатан никогда не видел ее без очков с толстыми и выпуклыми линзами, а теперь, когда увидел, подумал, что у нее странные глаза – близко посаженные и желтоватые. Он всегда думал, что глаза у Марии карие. Он так и сказал.

– Карие, зеленые, голубые… – Мария захлопнула книгу. – Контактные линзы. Все цвета радуги. В наше время глаза можно покупать в магазине. А ты не знал?

– Не знал.

– Толстая, худая, блондинка, брюнетка, бледная, загорелая… – Мария рассмеялась. – Женщина может стать какой угодно. Это магия, мистер Зоркий Глаз. – Она ущипнула его за руку.

Джонатану не понравилось, как она это сказала, да и ущипнула она его довольно чувствительно. Он с сомнением взглянул на нее. Он бы не удивился, если бы узнал, что Мария волшебница. Она приходила к его матери в «Карлейл» делать ей массаж перед спектаклем с кучей разных баночек, в которых были мази. Однажды Мария сказала ему, что мази волшебные. А когда он рассказал об этом матери, та улыбнулась: «В своем роде волшебные. Они хорошо пахнут и помогают мне расслабиться».

Джонатан потянул носом. Мария едва уловимо пахла своими мазями, и он узнал запахи розмарина и лаванды. Однако они не вполне скрывали другой, более резкий запах. Это мог быть запах крови или пота – от Марии пахло волнением, возбуждением. Он потянул ее за рукав.

– Мария, твои специальные мази – они волшебные? Ты их сама делаешь?

– Конечно. Я их мешаю, мешаю, мешаю…

– А что ты в них кладешь?

– Глаза тритона и вороньи лапки. Улитки, ракушки и зеленые лягушки. Конфеты, пирожные, сласти всевозможные. – Она закашлялась. – Когда-то у меня был маленький мальчик. Знаешь, что с ним случилось? Сначала он рос у меня в животе. Ты знаешь, что маленькие дети живут в животе?

Он бросил на нее презрительный взгляд.

– Конечно, знаю. Про это написано в моих книжках. Человеческие дети остаются там девять месяцев. У маленьких зверей это время гораздо меньше, а у слонов…

– Ну, мой маленький мальчик не оставался там девять месяцев, мистер Умник. – Она снова ущипнула его. – Он был там всего три месяца. – Она похлопала себя по животу. – Ему как раз хватило времени, чтобы отрастить пальчики на руках и на ногах, и глазки, и ушки. А потом – знаешь что? Потом пришел дядя доктор и высосал, вырезал, выковырнул его оттуда. Потом его положили в ведро, потому что он стал как фарш. Красный фарш.

Джонатан замер, притих как мышь. Сегодня с Марией было что-то не так. Дело было не только в том, что она говорила ужасные вещи, дело было в том, как она их говорила. Она все время открывала и закрывала рот, как рыба, пыхтела, а рот у нее был весь перекошенный, страшный. Она начала плакать, но она делала это не так, как его мать, которая плакала беззвучно, у нее только слезы катились по щекам. Мария плакала очень громко, и лицо у нее при этом кривилось и дергалось. Джонатану совсем не хотелось до нее дотрагиваться, но он встал на колени в кроватке и обнял ее за шею.

– Мария, не плачь. Пожалуйста, не плачь. – Он заткнул уши руками и изо всех сил старался не думать о мальчике, который превратился в красный фарш. – Мария, давай я позову маму.

– Нет, не надо. – Она перестала плакать так же внезапно, как начала. Теперь она улыбалась. – Все в порядке. Просто я иногда скучаю по нему, по моему маленькому мальчику. Ему сейчас было бы пять лет. Ты мог бы с ним играть, как с младшим братиком, он бы тебе понравился. А теперь ложись. Я тебя укрою.

Джонатан хотел возразить, но не смел ослушаться – ему было страшно. Он лег в постель и вытянулся.

– Засыпай поскорее, слышишь? – Она наклонилась над ним, ее желтые глаза светились, а изо рта пахнуло чем-то горьким и мятным.

– Я засну, засну, – торопливо проговорил Джонатан. Он старался не думать о том, что ему хочется в туалет, а ему ужасно хотелось, но он боялся об этом сказать. Мария взяла его за руку и начала отгибать пальцы один за другим. Это было не очень больно, только чуть-чуть.

– И я хочу, чтобы ты лежал тихо-тихо и не звал меня, когда я буду смотреть телевизор. Я хочу посмотреть телевизор и не хочу, чтобы ты мне мешал. Знаешь, что я сделаю, если ты мне помешаешь?

Джонатан помотал головой.

– Я открою дверь того шкафа в холле и выпущу домового. Его зовут Джозеф, и я велю ему с тобой разобраться. Тебе это не понравится. Знаешь, что он делает с гадкими мальчишками, маленькими всезнайками вроде тебя? Он их ест. Он съедает их пальцы, и уши – это его любимая еда. А потом он откусывает им пиписки, так что остается большая дыра, и тогда он начинает высасывать их внутренности – и сердце, и легкие, и печень. Он их глотает, как фарш. А теперь спи крепко, моя прелесть, – рассмеялась она и выключила свет.

Джонатан лежал в темноте, боясь пошевелиться. Писать хотелось еще сильнее. Он сказал себе, что домовых не бывает, а в шкафу лежат простыни. Потом он услышал шаги в коридоре. Он смотрел в темноту, вцепившись в плюшевого медведя. Вдруг по его ногам потекла теплая струя. Сначала он почувствовал облегчение, но потом стало холодно. Он напряженно прислушивался, но шаги стихли.

Он гадал, действительно ли Мария смотрит телевизор. Если да, то она сидит спиной к двери, и тогда, если идти тихо-тихо, можно пробраться мимо нее незамеченным. Потом он побежит вниз, к папе и маме, и все им расскажет. Они очень рассердятся на Марию, и она больше никогда не придет к нему и не станет его пугать.

Очень осторожно Джонатан откинул одеяло. Держа в объятиях медведя, он добрался до двери и выглянул наружу. Он услышал звук включенного телевизора, но дверь в комнату, к счастью, оказалась закрытой. Он проскользнул мимо, прижимаясь спиной к стене. Пижама внизу была мокрой, липла к ногам, и ему было очень холодно. Медленно пробирался он мимо маленькой гостиной, мимо ванных комнат. Дверь в спальню матери была приоткрыта, свет из нее падал в коридор.

Он стоял в прямоугольнике света, боясь пошевелиться. Мария была в спальне матери, где она не имела права находиться. Он слышал, как она бормочет и разговаривает сама с собой. Она что-то делала в постели матери, он слышал какие-то ужасные хриплые звуки. Вдруг он увидел поднятую руку и в ней что-то блестящее. Потом рука исчезла.

Пот затекал ему в глаза, он открыл было рот, чтобы закричать, но издал лишь слабый писк. Теперь Мария тяжело дышала и стонала, и это напугало его еще больше. Один раз он уже слышал такие звуки. Это было давно, звуки доносились из комнаты матери, а когда он испуганный бросился к ней в спальню, то увидел в постели голых родителей. Голова матери была запрокинута, ее черные волосы струились вниз через край постели, как вода. Отец накрыл ее тело своим, он держал ее за запястья и двигался в такт с ее криками – вверх-вниз, вверх-вниз. Лицо отца было искажено напряжением и блестело от пота.

– Папа! – тихонько позвал Джонатан. – Папа! – голос мальчика дрожал от подступавших слез.

Дверь внезапно распахнулась. Когда Джонатан увидел, что Мария сделала с комнатой матери, он разрыдался. Обессиленный, он соскользнул по стене и скорчился, страшась поднять голову.

– Как раз вовремя, как раз вовремя, – сказала Мария, опустившись на корточки рядом с ним. Она рывком подняла ему голову. – А теперь, моя прелесть, мы хорошенько повеселимся. – И она показала ему нож.


– Наташа, что тебя беспокоит? У тебя нет времени? – сказал Томас Корт, заметив, что его жена посмотрела на часы.

– Нет, нет, – ответила она. – Я просто слушаю. Мне что-то послышалось, и я подумала, не вернулась ли Анжелика.

Такая возможность не обрадовала ее мужа. Он раздраженно пересек комнату и вышел в коридор. Наташа неподвижно сидела на диване, сложив руки на коленях. Было половина одиннадцатого. Анжелика не должна была вернуться раньше чем через полтора часа. Наташа знала, что разговора о Джозефе Кинге сегодня не избежать, именно поэтому ее нервы были напряжены до предела.

От малейшего звука она вздрагивала. Последние полчаса она безуспешно искала предлог, чтобы выйти из комнаты, подняться наверх и удостовериться, что с Джонатаном все в порядке. Хотя Наташа и не сомневалась, что в этом нет необходимости – Мария умела справляться с его кошмарами, ей хотелось самой удостовериться, что мальчик спокойно спит.

Она злилась на себя, что не может просто подняться и уйти, что она боится рассердить мужа. Она понимала, что до сих пор не смогла освободиться от его влияния. Но Наташа хорошо знала, что если Томаса рассердить, то он может затеять ссору, как это было накануне, а в гневе может попытаться овладеть ею. Вчера он был к этому очень близок, и его удержало только присутствие Анжелики. Сознание, что ее защитницы нет рядом, вселяло в Наташу еще больший страх. Если Томас будет целовать ее, прикоснется к ней, в ней может снова пробудиться желание. А последствия? Она разрешит ему вернуться, а вместе с ним в ее жизнь вернутся хаос и страх.

– Этот твой драгоценный дом полон крыс. Тебе это известно? – сказал он, вернувшись в комнату и снова хватаясь за кейс с бумагами. – Когда стоишь в холле, они скребутся со всех сторон. Что за этой стенкой? Отопительные трубы? Ты должна поговорить с управляющим.

– Томас, я не думаю, что это крысы, – тихо проговорила Наташа. – Там какие-то механизмы, обслуживающие лифт. Это помещение примыкает к шахте лифта. То, что ты слышал, это просто какие-то механические звуки. Но я, конечно, поговорю с Джанкарло.

– Хорошо. Тогда продолжим. Ты должна это знать. – Он вынул пачку бумаг. – Большую часть этого мне прислали из сыскного агентства. Если бы я обратился в полицию, пришлось бы ждать полгода. Как только у них появилась информация, дело пошло очень быстро. – Он сделал паузу. Наташа сидела на краешке белого дивана, напряженно подавшись вперед. – Наташа, я знал Джозефа Кинга, и ты его тоже знала. Хочешь посмотреть, каким он был, когда мы встретились в первый раз?

Он передал ей фотографию. Наташа молча изучала ее. На черно-белой фотографии она увидела группу людей, сидящих за столом. Обстановка говорила о том, что фотография была сделана на выездных съемках. Но она никого не узнавала.

– Третий слева, светлые волосы.

Наташа вздрогнула.

– Но, Томас, это женщина, – сказала она вдруг севшим голосом.

– Вот именно. Женщина. – Томас сел рядом с ней на диван. Наташа взглянула на его бледное расстроенное лицо и поняла, что он очень устал. Теперь она обратила внимание на его тяжелое, затрудненное дыхание. Она взяла его за руку.

– Тогда ее звали Тина Костелло, – продолжал он. – С тех пор она много раз меняла имя. Это съемочная группа «Солиста». Она занималась гримом. Ассистент ассистента ассистента. Поэтому говорить, что ты ее знала, – это преувеличение. Ты проходила мимо нее, может быть, несколько раз с ней здоровалась – не более того. Ей тогда было двадцать лет, и она училась в Университете кинематографии. Я взял ее по просьбе третьего помощника режиссера, он сказал, что она его кузина. Сегодня я наконец с ним поговорил, и оказалось, что никакая она ему не родственница. Я думаю, что он просто с ней спал, хотя он это отрицает. – Томас помолчал, глядя в сторону. – Через три месяца я ее уволил или кто-то уволил ее от моего имени. Гримеры жаловались: опоздания, общая некомпетентность. Я бы ни за что о ней не вспомнил, если бы вчера она не появилась у меня дома.

Наташа склонилась над фотографией. Сверху из квартиры Эмили Ланкастер доносились голоса, там двигали стулья.

– Томас, – проговорила Наташа, – это невозможно. По телефону говорила не женщина.

– Ты права, она не говорила, но она писала тексты этих разговоров. Говорил кто-то другой, кого она нанимала, и мне кажется, я знаю, кто это. – Он вздохнул. – У нее есть брат, с которым она, судя по всему, очень близка. Я имею в виду противоестественную близость. Согласно некоторым источникам, он ее любовник. Сейчас я расскажу тебе о брате. Слушай внимательно. У них обоих, как нетрудно догадаться, проблемы с психикой. Она нанималась на работу по всей Америке. Она работала и в той фотолаборатории в Калифорнии. В отличие от брата она имеет шансы получить работу. У него нет ни профессии, ни ремесла, и, как это ни странно, его действительно зовут Джозеф.

– В июле, через неделю после того, как мы с Джонатаном путешествовали по Глэсьер-парку, и почти сразу после того, как был убит австралийский турист, психическое состояние Джозефа ухудшилось. Его поместили в психиатрическую клинику здесь, в Нью-Йорке. В конце концов его выпустили – ровно две недели назад, в четверг двенадцатого ноября. Мою квартиру разгромили на следующий день – в пятницу, тринадцатого. В тот же день возобновились звонки. Разумеется, этот день – пятница тринадцатого – был выбран не случайно. Теперь нетрудно понять, почему мы получили пять месяцев передышки.

– Но писем тоже не было… – Она повернула к нему потрясенное лицо. – А здесь, здесь ничего не было целую неделю. Ты видел ее вчера? Ты говорил с ней? Ты ее узнал?

– Нет, конечно, нет. Теперь она выглядит иначе. В любом случае я бы ее не вспомнил.

– Она тебе сказала, что когда-то у тебя работала? – В глазах у нее появился ужас, а руки задрожали. – Томас, я не понимаю. Ни одна женщина не может вынашивать такой план! Столько лет. А сколько труда она в это вложила! Так может себя вести только одержимая. Она мстит тебе за то, что ты ее уволил? Неужели можно так ненавидеть и так мстить?!

– Кто знает? – Он отвел глаза. – Она действительно одержима моими фильмами. Она сумасшедшая. Ее мотивы меня не интересуют, я просто хочу, чтобы ее и ее братца нашли и посадили в тюрьму, в психушку, куда угодно, лишь бы они исчезли из моей жизни. Вот и все.

– Это невыносимо. – С внезапным отчаянием его жена встала так, чтобы видеть его лицо. – Ты лжешь, Томас. Почему ты лжешь? Я так хорошо тебя знаю. Я вижу, когда ты лжешь, – что-то происходит с твоими глазами, с твоим голосом.

– Наташа, давай оставим это. Сейчас это несущественно.

– Несущественно? Я так не думаю. Томас, лучше скажи мне правду. Дело в ком-то из них? Это девушка или ее брат? Могло быть и то, и другое, мы оба это знаем.

– Девушка.

– Ты с ней спал? Когда мы снимали этот фильм, да? Но ведь тогда только родился Джонатан, он был младенцем. Ты был тогда так счастлив, так нежен со мной! Я думала…

– Да, тогда. И вчера у меня в квартире тоже. Только слово «спал» в данном случае не подходит. Наташа…

– Господи, я все еще ревную! – Она отвернулась, закрыла лицо руками. – Я все еще не могу этого выносить, даже сейчас. У тебя в квартире? Какая-то женщина, неизвестно откуда появившаяся? Женщина, которую ты даже не знаешь?

– Наташа, весь смысл в том, чтобы не знать их ни до, ни после. – Он вздохнул, встал и неловко обнял ее за плечи. – Наташа, перестань. Мы проходили это тысячу раз. Она не имеет значения. Они все не имеют никакого значения. Они нужны мне на пять минут, от силы на десять, а потом все кончается.

– Кончается? Но не для нее. Томас, пойми, из-за этого мы пять лет мучаем друг друга. Из-за этого мы рискуем сыном.

– Теперь я это знаю. Но как я мог это предвидеть? Я всегда любил тебя, и я буду любить тебя всю свою жизнь. Ты все, чего я хочу, и всегда была…

– Нет! – Глаза ее были полны слез, бледное лицо выражало отчаяние. – Я верила тебе, когда ты все это говорил, но больше не верю. Ты хочешь меня и хочешь кого-то еще. Так было всегда.

– Да, я могу желать другую женщину – непродолжительное время. И в этом отношении я не уникален, – начиная раздражаться, зло бросил он.

Последовало напряженное молчание, потом, словно спасаясь от его пристального взгляда, Наташа отошла.

– Я не хочу ничего этого слышать, – сказала она. – Я хочу видеть ее фотографию, хочу знать, как она выглядит сейчас. Мне интересно, что именно понадобилось тебе вчера, когда ты так меня любишь и я – это все, чего ты желаешь.

Она бросилась к столу, схватила ворох бумаг, которые разлетелись во все стороны.

– Покажи мне, Томас. Я знаю, какой ты педант, знаю, что должны быть еще фотографии. Ты не удовлетворился бы одной, притом шестилетней давности.

– Ты права. Вот фотография, сделанная, когда она меняла водительские права. Это было два месяца назад. Ее нашло агентство. Она вот в этой пачке. Посмотри, если это так тебе нужно. Фотография тебе ничего не скажет.

Она схватила пачку, на которую он указал, отшвырнув лежавшие сверху бумаги. Найдя наконец фотографию, Наташа изменилась в лице.

– Это шутка? – она уставилась на мужа широко раскрытыми глазами. – Я спрашиваю тебя, это шутка?

– Наташа, я не понимаю тебя, и, поверь, мне не до шуток! – Но я знаю эту женщину. Томас! Ты однажды тоже видел ее у меня в «Карлейле».

– Никогда я ее не видел. О чем ты говоришь?

– Очки. Тогда на ней были очки. Это Мария, она приходила делать мне массаж перед спектаклем. Иногда раз в неделю, иногда два.

Под левой грудью, подумал Корт.

– О Боже милосердный, она наверху, – вдруг с ужасом прошептала Наташа. – Она сейчас наверху с Джонатаном. – Он увидел, что ее лицо исказилось диким страхом, она метнулась из комнаты. Корт последовал за ней. Он пробежал только половину коридора, когда боль тисками сжала его грудь. Он прислонился к стене, нашаривая в кармане ингалятор. Когда боль прошла, он стал открывать двери, звать жену. Он оказался в кухне, где гудела вытяжка, потом в прачечной, где из крана капала вода в белую раковину. Он открыл еще одну дверь, и на него посыпались швабры. Наконец он увидел нужную дверь – маленькую, заклеенную обоями и почти невидимую на фоне стены.

Он рванул на себя дверцу и побежал вверх по лестнице. На полпути он услышал крик жены.


– Они ее заперли, – говорила Фробишер. История с привидениями, известная всем присутствующим, кроме Роуленда и Ника Хикса, благополучно подходила к концу. В центре стола красовалось блюдо с булочками, обсыпанными сахарной пудрой и издающими аппетитный аромат.

– Вот почему она все еще ходит! – вставила Эмили. – Заключение! Она не могла вынести заключения. И сейчас не может. – Она поежилась. – Эта женщина жаждет крови.

– Эм, пожалуйста, не мешай мне. Историю рассказываю я и буду рассказывать ее по-своему. Можно продолжать?

Все сидящие за столом, кроме Линдсей, так или иначе выразили согласие.

– Так вот, Конрады посадили сестру под замок – для ее же собственной безопасности, как они утверждали. Ее держали в комнате, которая находится прямо под этой. – Она посмотрела вниз. – Та, нижняя квартира – двухэтажная – единственная во всем здании. Ее комната была на втором, потайном этаже, и никто не мог услышать ее криков. Братья Конрад всем говорили, что Анна уехала в Европу, и все ее друзья в это поверили. – Она сделала выразительную паузу. – Хотя слухи, конечно, ходили, правда, Эмили?

– Конечно. Люди болтали всякое. Братья Конрад были богатыми – и странными. О них всегда судачили.

– Но вот как получилось, – продолжала Фробишер, понизив голос. – Все их старания пошли прахом. Каждую ночь один из братьев оставался с ней, они делали это по очереди. И в один прекрасный день кто-то из них…

– Я слыхала, – сказала одна из дам почтенного возраста, – что братья поссорились, и один из них нарочно выпустил сестру.

– Возможно. При тех обстоятельствах очень даже возможно. – Эмили обвела взглядом стол. – Они все были так близки между собой.

– Как бы там ни было, – упорно продолжала свой рассказ Фробишер, – была совершена роковая ошибка. Дверь оставили незапертой. Она выбежала в большую гостиную в белом муслиновом платье…

– В голубом, Фробби. Я всегда слышала, что в голубом.

– В белом, Эм. В белом платье – на самом деле это было что-то вроде ночной рубашки – и с распущенными черными волосами. Это была очень красивая молодая женщина. Было летнее утро. Стояла жара, и окна были открыты. Братья пытались ее утихомирить, во всяком случае, так они потом говорили. Но она вырвалась, издала прощальный крик и выпрыгнула в окно. Или… – Фробишер многозначительно умолкла и обвела всю компанию мрачным взглядом. – Или ее столкнули. Но кто? Старший из братьев? Младший? Оба? Увы, история об этом умалчивает. И, разумеется, потом дело замяли. Хотя поговаривают…

– Она носила ребенка? – тихо проворковала вторая дама.

– Шесть месяцев, – быстро вставила Эмили. – Шесть месяцев, дорогие мои. И ее череп раскололся как орех как раз напротив главного входа.

Линдсей издала невнятный звук.

– Бедный малютка, – сказала третья дама, внимательно взглянув на Линдсей. – Как это ужасно! Скажи, Эмили, она была совсем безумной? Как ты думаешь?

– «Белым саваном укрыли, гроб усыпали цветами…» – вместо ответа пропела Эмили. – А почему она сошла с ума? Никто не знает, потому что братья, естественно, ничего никому не рассказывали.

Наступила тишина. Одна свеча потухла. Линдсей почувствовала, как Колин гладит ее руку под столом. Роуленд мрачно смотрел куда-то вдаль. Ник Хикс, который, как ни странно, тоже молчал, передал кому-то блюдо с булочками и, подумав, взял одну себе.

– «И усыпана цветами», – произнес он, ухватившись за цитату Эмили и бросив на нее чарующий взгляд, призванный выразить признательность. – Так кто был таинственным любовником? Один из братьев? Или об этом история тоже умалчивает?

– Умалчивает, – сухо ответила Эмили.

Ник Хикс никогда не замечал, что его пытаются осадить. Он решил развить тему.

– Но что потом стало с братьями-кровосмесителями? Могу поспорить, они плохо кончили.

– Вы правы.

– Захватывающе. – Хикс набрал в грудь побольше воздуха. – Знаете, Эмили, это напоминает мне первую постановку «Гамлета», в которой я играл. В Стратфорде – сто лет назад, разумеется. Дни моей юности. Я только что кончил театральную школу и играл Озрика. Сэр Питер режиссировал, в заглавной роли бесподобный Хэл, Гвен – Офелия. Представьте, она сделала ее беременной! Большой круглый живот в сцене безумия! Публика замерла. Такой скандал! Письма в «Таймс», профессора-литературоведы бряцают оружием, молодежь в восторге… Нечего и говорить, что народ к нам валом валил. Шесть лет спустя, когда я уже играл Гамлета с Гвен – Гертрудой – это было великолепно – я сказал ей…

– Выпустите меня отсюда, – пробурчал Колин так, что его слышала одна Линдсей. – Господи, выпустите меня сию секунду. Я больше не могу.

Потом, будто вдруг о чем-то вспомнив, он успокоился и уставился на Хикса с выражением глубочайшего внимания и интереса. Его рука скользнула под юбку Линдсей. Она медленно продвигалась вверх, пока не достигла края чулка и нежной, шелковистой кожи над ним. Он удовлетворенно вздохнул. Линдсей, душа которой весь вечер металась между надеждой и отчаянием, заметила устремленный на нее пристальный и задумчивый взгляд Роуленда. Она быстро погладила руку, а потом ущипнула ее.

– Я дал своей дочери шекспировское имя, – раздался тихий и меланхоличный голос Генри Фокса, сидевшего слева от Линдсей. – Марина. Я назвал ее Марина. Такое прекрасное имя, не правда ли?

– Красивое, – мягко проговорила Линдсей, чувствуя, что ее сердце переполняется жалостью. Перед обедом Генри Фокс показал ей фотографию дочери и сказал, что хотя она умерла десять лет назад, он всегда думает о ней. Он повернулся к ней.

– Это из «Перикла», моя дорогая. Эту пьесу очень редко исполняют. Я никогда не видел ее на сцене. И прочел лишь незадолго до рождения дочери. И наконец прочел, когда моя дочь была маленькой девочкой. – Он вздохнул. – У пьесы счастливый конец. Дочь не умерла, как думал ее отец. Ее спасают пираты. Для него она как бы воскресает из мертвых. – Он немного помолчал. – Это очень трогательная сцена: отец и дочь узнают друг друга и воссоединяются. А какой язык! В современном мире люди так не говорят. Эту сцену очень любила моя мать. Может быть, именно поэтому я выбрал такое имя для дочери. Как странно! Раньше я никогда об этом не думал.

Фокс снова вздохнул. Линдсей, полная жалости, не знала, что ему ответить. Она почувствовала, что в глазах у нее стоят слезы. Она тихо положила руку на рукав старика, и он благодарно улыбнулся ей. Линдсей встала, сказала несколько слов Колину и вышла из-за стола. Она поняла, что не может больше находиться в этой комнате с ее подводными течениями, призраками и горестями.


«Привет, это Том, – услышала она родной голос сына. – Мы с Катей сейчас не можем вам ответить. Оставьте сообщение после звукового сигнала, и мы вам перезвоним».

Линдсей сидела на кровати в комнате для гостей. Когда она в восемь часов позвонила Тому из «Плазы», его телефон не отвечал. А час спустя, когда она уже отсюда звонила еще раз, ей ответил автоответчик. Линдсей не могла найти разумного объяснения. Весь вечер она не могла избавиться от растущего необъяснимого беспокойства, а разговор за столом его только подстегнул.

– Том, это я, – проговорила она в трубку, стараясь, чтобы ее голос звучал спокойно. – Я уже несколько раз тебе звонила. Дорогой, у тебя все в порядке? Я беспокоилась, как ты долетел. Том, если ты дома, все-таки сними трубку. Я знаю, что сейчас очень поздно…

Автомат отключился. Линдсей положила трубку. Оттого, что она слышала голос сына и не могла с ним поговорить, паника в ее душе усилилась.

«Что мне делать? Что мне делать?» – мысленно повторяла она, снова меряя шагами комнату. Она посмотрела на часы – они показывали половину одиннадцатого. Она попробовала вычислить, который час в Оксфорде, но была не в состоянии решить эту задачу. «Почему Колин сделал предложение на лестнице?» – подумала она, потом сказала себе, что место не имеет значения, и ее мысли устремились в другом направлении. Что ей делать, как поступить, чтобы не страдали другие? Она не знала. «Я должна все решить правильно, – думала она. – Я должна что-то предпринять». Но она поняла, что не может ничего придумать, потому что неотрывно думает о Томе. Беспокойство росло, и она не могла думать ни о чем, кроме того, что ей необходимо срочно услышать голос сына.

«Успокойся, не будь такой идиоткой», – твердила она себе. Этот страх за сына, естественный, когда он был ребенком, сейчас должен казаться нелепым. Том был взрослым мужчиной, существовали сотни различных причин, по которым он мог не подходить к телефону. Завтра эти страхи будут казаться смехотворными. С этой мыслью она направилась в ванную, посмотрела в зеркало и ужаснулась: на нее смотрело белое лицо с испуганными незнакомыми глазами.

Глядя на плитки черно-белого кафеля, Линдсей вспомнила, как она учила Тома играть в шахматы. Он научился очень быстро и к восьми годам уже без труда ее обыгрывал. Безнадежна, безнадежна, думала Линдсей, наклонившись над раковиной. Природа не наделила ее аналитическим умом, и его отсутствие сказывалось не только в шахматной игре, но и на всей ее жизни. Она всегда слишком рано вводила в игру ферзя, не понимала стратегии атаки пешками, слишком мало внимания уделяла королю, с фатальной неизбежностью теряла слонов и всегда забывала о рокировке. Неумелые атаки, слабая защита, думала она, и в ее сердце поднималась волна горечи. Она не боялась проигрыша, но сейчас речь шла не об игре – в результате ее глупости, неумения предвидеть страдали другие люди.

Она не могла себе этого простить. Она подумала, что должна вернуться к столу, но вместо этого направилась в комнату для гостей. Она кинулась к телефону, потом передумала звонить, уговаривая себя подождать еще немного, и опустилась на кровать прямо в груду сваленных пальто. И вдруг под влиянием внезапного порыва она зарылась лицом в одно из двух похожих пальто. Одно из них принадлежало Колину, другое – Роуленду.

Перед ее мысленным взором предстала картина ее будущего: несмотря на все благие намерения, она будет жить, как жила прежде – рулевой, безуспешно пытающийся проложить правильный курс в безбрежном океане, не теряющий надежды, что когда-нибудь увидит землю.

За спиной Линдсей послышался звук открывающейся двери.

– Извини, Линдсей, я не знал, что ты здесь, – раздался голос Макгира.

Линдсей смущенно выпрямилась и оглянулась.

– Я не хотел тебе мешать, Линдсей. Я пришел за пальто. Мне пора уходить и…

– Ты нисколько не помешал. Я пытаюсь дозвониться Тому. Я ужасно беспокоюсь, а его все нет и нет. Ума не приложу, куда он подевался… – Она говорила торопливо, словно боялась тишины, которая наступит, когда она замолчит.

– Но сейчас ты не звонила.

– Да, ты прав. Я думала…

Роуленд молча взял свое пальто, Линдсей боялась на него смотреть, но чувствовала исходящее от него напряжение. Она боялась, что он заговорит, и в то же время надеялась на это.

– Вчера я ездил в Оксфорд повидаться с Томом, – наконец сказал Роуленд. – Он уехал в Шотландию, так что я его не застал. Линдсей, я поехал туда, потому что у меня была навязчивая идея. Я хотел попросить благословения Тома, прежде чем говорить с тобой. – Он вздохнул и отвел глаза. – Но теперь это не имеет значения.

– Нет, Роуленд, имеет. – Линдсей поднялась и сделала шаг к Макгиру.

– Я не мог больше оставаться там ни секунды, – продолжал он. – Я не мог слушать того, что они говорят. Я все время пытаюсь понять, было ли все то, что произошло, делом случая, ошибкой – моей ошибкой. Я пытался убедить себя, что, если я останусь, эту ошибку можно будет исправить. Потом я понял, что мне лучше уйти. Мне не следовало быть здесь, не следовало прилетать в Нью-Йорк. Мое присутствие и так уже причинило всем массу неудобств, а может быть, и неприятностей, особенно тебе.

Он замер в нерешительности, потом двинулся к двери. Линдсей видела по его лицу, какое сильное чувство им владеет и как он пытается его побороть. Ее сердце словно рванулось навстречу ему. Она и бросилась к Роуленду, но, когда оказалась с ним рядом, вдруг поняла, что слова, которые ей так хотелось сказать, говорить нельзя.

– Я хотел спросить… – Он оборвал себя, взял ее за руку. – Любовь моя! – Он сжал ее голову в ладонях, нежно поцеловал ее волосы, крепко прижал ее к груди. Линдсей слышала, как бьется его сердце. И это горестное, краткое объятие заменило все слова – те, что она хотела сказать ему, и те, что так давно надеялась от него услышать.

Он оторвался от нее и посмотрел ей в глаза.

– Линдсей, только скажи мне – да или нет.

Линдсей видела, что этот вопрос вырвался у него помимо воли, возможно, в тот же миг он пожалел, что произнес эти слова. У нее было множество ответов на этот вопрос, они хранились у нее в сердце, и теперь им было суждено остаться там навеки.

– Нет, – тихо ответила она и поняла, что никогда еще Роуленд не вызывал у нее такой нежности и такого восхищения. Как мужественно он встретил удар и как быстро сумел взять себя в руки, мелькнуло у нее в голове.

– Ну вот. Я боялся этого и знал, что именно так ты и ответишь. – Он кашлянул, справился с волнением и продолжал: – Линдсей, ты всегда будешь мне дорога, и я не желаю тебе ничего, кроме счастья. Я хочу, чтобы ты это знала.

Он нежно и бережно обнял ее. Линдсей уже ничего не видела из-за слез. Снова – как тогда в Оксфорде – Роуленд ее обнимал, а она прижималась лицом к его груди.

– Если бы на тебе был тот зеленый свитер, – проговорила она дрожащим голосом, – я бы его поцеловала.

– Не важно. Ты можешь поцеловать мою рубашку, разве нет?

И Линдсей поцеловала. И в эту минуту раздался душераздирающий крик. Кричала женщина, и она была где-то очень близко. Она закричала еще раз и еще, и в этом крике были ужас и отчаяние.


Этот крик застал Колина в середине коридора. В квартире Эмили коридор проходил так же, как и в квартире Наташи Лоуренс – подобно артерии он тянулся от прихожей до спален.

Уже некоторое время из нижней квартиры доносились странные звуки, но Колин не обращал на них внимания, когда сидел за столом. Справа от него текла нескончаемая беседа Эмили с тремя древними дамами, она касалась причуд лифта. Эту беседу Колин не слушал. Его мысли были настолько поглощены Линдсей, что он не сразу заметил, как Роуленд встал и тихо попрощался с Эмили. Только когда Роуленд подошел к нему, он понял, что тот уходит. Колин приподнялся, но Роуленд придержал его за плечи.

– Нет, Колин, не надо. Не надо меня провожать. Я не хочу мешать общей беседе, а мне уже пора.

– Но это глупо. Давай я тебя провожу.

– Не стоит, – не допускающим возражений тоном сказал Роуленд. – Я хочу ускользнуть незаметно. Мне надо успеть на самолет. Спасибо за вечер.

Он быстро вышел из столовой. Колин медленно опустился на стул, озадаченный спешкой, тоном и выражением лица Роуленда. В его душу закралось неясное беспокойство. Он чувствовал, что что-то происходит, что-то происходило, а он был слеп и глух. Нет, решительно в этот странный вечер все было странным.

На заднем плане сознания начала вырисовываться какая-то пока еще неясная мысль, и он чувствовал, что если сосредоточится, то сможет вытащить ее на свет. Но эту мысль тут же вытеснила другая, тревожная неотложная мысль. Колину пришло в голову, что Линдсей слишком долго отсутствует. А вдруг она опять потеряла сознание? И почему Роуленд выбрал именно этот момент, чтобы уйти? Именно в эту минуту он в первый раз обратил внимание на доносившиеся снизу звуки – топот ног, хлопанье дверей, женский голос, зовущий кого-то.

– Эмили, что-то случилось? – вдруг спросила одна из древних дам. – Слух у меня уже не тот, что прежде, но…

– Я слышу, кто-то плачет. – Генри Фокс побледнел и встал. – Эмили, это похоже на плач ребенка.

– Что это за звон? – Фробишер тоже встала с встревоженным видом. – Что-то происходит на лестнице. Колин, я думаю, тебе следует…

Колин уже выбегал из комнаты. В коридоре он услышал крик, который шел, казалось, прямо из-под его ног. Он застыл, чувствуя, что этот крик словно отдается во всем его теле. Сердце бешено забилось. Он огляделся по сторонам. Справа он не увидел ничего, а слева в спальне для гостей увидел тень, которой там не должно было быть, которая не могла там быть. За входной дверью снова раздался страшный шум. Он слышал яростные удары по чему-то железному, приглушенный протест, плач ребенка, потом мужской голос, который он сразу же узнал. Господи, пожалуйста, не надо, твердил он одними губами, бросаясь через холл и выбегая на лестничную площадку.

Он знал, что ему необходимо быть здесь и что столь же необходимо ему быть там, в квартире Эмили, где он мог снова увидеть двух людей – да, это были два человека, – стоявших в спальне.

На лестнице слышались тревожные крики. Открывались и закрывались двери. Он ощущал мощную волну коллективного страха: что-то давно запертое в этом здании выбралось наружу. Колин слышал за спиной голос Эмили, возглас одной из трех старух. Он посмотрел на лестничную клетку и увидел причудливую белую фигуру, скользившую вдоль перил. Она была похожа на ребенка и плыла по воздуху, у нее было слишком много рук, но не было рта.

– Линдсей, останься здесь. Колин, что случилось? – услышал он из-за спины голос Роуленда, а потом снова раздались звон и грохот. Он не был удивлен, услышав голос Роуленда, он уже знал, что Роуленд не ушел, и понял наконец, зачем он остался. Он видел, как Роуленд обнимал Линдсей. Он видел то, чего не мог вообразить, о чем не мог подумать.

Как глупо с моей стороны, думал он, как необыкновенно глупо. Как я мог не видеть очевидного? Где-то в глубине нарастала глухая боль. Посмотрев в сторону галереи, он обнаружил, что боль обострила зрение и восприятие. Выстроилась простая и логичная цепочка: отец, похититель, ребенок.

– Ох, сердце… Дайте мне сесть. Не могу дышать, – услышал он. Обернувшись, он увидел Эмили, опускавшуюся на стул, склоненного над ней Роуленда с озабоченным выражением на лице и Линдсей, бегущую к нему.

Ему показалось, что она приближается очень медленно. Прошли долгие минуты, прежде чем он увидел ее смертельно бледное лицо. Он слышал, что она что-то говорит, но слова утратили смысл. Он ей ответил – потом он не мог вспомнить, что именно – но скорее всего это было что-то о полиции, о том, что надо вызвать полицию. А может быть, он велел ей закрыть дверь, потому что дверь вдруг захлопнулась. И как только она захлопнулась, ему стало ясно, что надо делать. Он подумал, что хотя все это происходит только в его воображении, но он должен спасти ребенка – поэтому он побежал вдоль галереи к ребенку, к человеку, державшему ребенка на руках, и фигуре, склонившейся на перила, в которой он узнал Томаса Корта.

Как только он двинулся, человек, державший ребенка, перестал барабанить в дверь лифта и побежал. Он по-прежнему держал ребенка и по-прежнему зажимал ему рот рукой. Колин видел, как руки ребенка загребают воздух, и ощутил недоумение и ярость. На мгновение он задержался возле Томаса Корта и, видя, что тот почти не может дышать, не говоря уже о том, чтобы продолжать преследование, пустился в погоню сам. Он ожидал, что человек побежит вниз, к выходу, но, поскольку в тот день ничто не подчинялось обычным правилам, тот побежал наверх. Колин последовал за ним. Он бежал, спотыкался, снова бежал. Сердце тяжело ухало в груди. Похититель имел фору почти в два пролета. Колин бежал за ним, и его не покидало отчетливое ощущение, что все это ему снится.

– Стойте, стойте, – кричал он в этом сне, и его поразила абсурдность этой просьбы. Но все равно он еще несколько раз прокричал «стойте». С шестого этажа он сменил этот возглас на «пожалуйста, остановитесь», что было еще более нелепо, а начиная с восьмого, уже выкрикивал «не надо, пожалуйста, не надо». Потом он обнаружил, что бормочет что-то невразумительное крошечному, испуганному, сморщенному личику, выглянувшему из двери на девятом этаже, но дверь тут же захлопнулась. Тогда Колин сосредоточился на том, что было действительно важным – он заставлял ноги работать быстрее, а легкие – набирать побольше воздуха, которого ему уже не хватало.

Когда он достиг последнего этажа, на него снизошло ясное ощущение того, что это все-таки не сон и что все постепенно успокаивается, приходит к нормальному положению вещей: никто не должен был пострадать, а ребенку – он уже осознал, что это ребенок Томаса Корта – ничто не грозит.

Ступив на площадку и замедлив шаг, он различил, что похититель был не мужчиной, а женщиной. Он также понял, почему сначала он ошибся: на женщине были брюки, а ее волосы были пострижены очень коротко. Еще он увидел, что в руке у нее зажат нож, но это его не встревожило. Женщина была не способна причинить боль ребенку, как он сам был не способен причинить боль женщине – в этом постулате он не сомневался. Он был совершенно уверен, что, как только женщина поймет, что он не хочет причинить ей вред, она немедленно отдаст ему ребенка и бросит нож. Стараясь успокоить дыхание, он приближался к ней.

– Вы его пугаете, – начал он. – Он еще маленький мальчик и очень боится. Пожалуйста, поставьте его на землю. Вы можете случайно его поранить. Отдайте мне нож.

Все это время женщина стучала в дверь лифта. Как только Колин заговорил, она со свистом втянула в себя воздух, бросилась через площадку и прижалась спиной к перилам. Колин колебался – за ее спиной была пропасть глубиной в десять этажей. Он ощутил приступ тошнотворного страха. Спокойствие шока рассыпалось в прах, пол задвигался, и купол закачался над головой.

– Моя прелесть, – сказала женщина и полоснула ребенка ножом по лицу.

Выступила кровь. Колин смотрел на кровь, не веря своим глазам. Рана была под глазом, совсем близко к глазу, кровь выступала и стекала по пальцам женщины, которые все еще зажимали рот ребенка. Колин видел, что ребенок конвульсивно дернулся, потом обмяк. Он ощущал исходивший от него запах ужаса. Он видел нож – нож с длинным лезвием, которое теперь прижималось к обнаженному горлу ребенка.

– Боже милостивый, что вы делаете? Что вы делаете? Вы поранили его. – Он изумленно уставился на женщину. – Как вы могли это сделать? Вы не могли сделать это нарочно. Это так гадко, подло. Пожалуйста, отдайте его мне. Я вас не трону, не причиню вам вреда. Отпустите его, сейчас же отпустите его.

– Он воняет. Мерзкий маленький всезнайка. – Женщина говорила быстро, низким голосом. Она посмотрела на Колина. – Если вы сделаете хотя бы один шаг, я прыгну. – Она нахмурилась. – Я перережу ему глотку.

– Вы не сделаете ни того, ни другого. Что вы такое говорите? Послушайте. Пожалуйста, послушайте меня. Вам отсюда не выбраться. Лифт не работает. Сейчас все, кто здесь живет, звонят в полицию… Пожалуйста, отдайте его мне.

Он замолчал, понимая, как глупо и неуместно звучит все, что он говорит. Он старался не сводить глаз с женщины. Думай, думай, твердил какой-то чужой голос у него в голове. Теперь он видел, что женщина боится. Ее лицо дергалось, она часто дышала, ее била дрожь. Колин сделал еще один шаг вперед. Ему хотелось броситься на нее, но нож был прямо под ухом мальчика, а позади была пропасть.

– Милая моя детка, – проговорила женщина низким вибрирующим голосом. Она смотрела на мальчика. Колин рискнул сделать еще один маленький шаг. Она вскинула голову.

– У вас есть ребенок?

– Нет, пока нет. Послушайте, позвольте мне вам помочь. Вам нужна помощь.

– Вызовите лифт. Скажите, чтобы Джо послал лифт наверх. – Колин боялся подойти к лифту, потому что тогда он оказался бы слишком далеко от нее.

– Лифт не работает, – начал он. – Я уже говорил вам, он не приедет. Он сломан. Послушайте…

– У меня был ребенок. – Она сверкнула глазами. – А где теперь мой ребеночек? В помойной яме мой ребеночек. – У нее задергались губы. – Вызовите лифт. Вызовите этот проклятый лифт сию минуту, или я прыгну.

Она сделала резкое движение, и ребенок закричал. У Колина упало сердце. Он рванулся к ней, потому что вдруг с предельной ясностью понял, что если немедленно не начнет действовать, то произойдет то, о чем нельзя было даже думать, произойдет прямо у него перед глазами, и через пятнадцать секунд мальчик умрет. «Я убью ее», – подумал Колин, бросаясь вперед, подстегнутый внезапной дикой яростью.

– Вызовите лифт, Колин, – услышал он голос Томаса Корта. – Сейчас же вызовите лифт. Делайте, что она говорит.

Колин замер на месте. Томас Корт стоял в дальнем конце площадки. Колин смотрел на его бледное лицо и думал, что сходит с ума. Как мог он прийти в себя и одолеть все эти ступени? Но все же он был здесь и дышал ровно, хотя было видно, что ему это тяжело дается. Только на мгновение он задержался, бросив взгляд на женщину и сына, а потом двинулся к ним.

– Джонатан, не двигайся, – тихо приказал он. – Колин, вызывайте лифт. А теперь, Мария, – ты хочешь, чтобы я называл тебя Мария? Я не думаю о тебе как о Марии. Я думаю о тебе как о Тине. Всегда думал и всегда буду думать. Если бы ты вчера сказала, что ты Тина, все было бы по-другому. Ты понимаешь?

Его слова оказали магическое действие. Женщина замерла. Она посмотрела на Корта и издала невнятный гортанный звук. Колин перевел дух. Он быстро подошел к лифту, нажал кнопку, будучи уверенным, что лифт не придет. Надежда окрылила его. Он знал, что поступает правильно, потому что так велел Томас Корт. Корт знал эту женщину, он смог заставить ее подчиниться каким-то ему одному ведомым способом. «Может быть, трагедию удастся предотвратить», – с надеждой подумал Колин.

В любой момент Корт может подать сигнал. Вот сейчас он перестанет говорить и подаст сигнал Колину. Он осторожно двинулся к Корту, который все еще продолжал говорить. Как ни странно, Томас не обращал внимания на Колина и не собирался подавать ему никакого сигнала. Он говорил что-то бессмысленное, если не безумное.

– Разве ты не получала моих посланий? – тихо говорил он. – Зачем ты все это делаешь? Ты ведь понимаешь – я не могу сейчас с тобой говорить. Посмотри на меня, Тина! Скажи, что ты получала мои письма, скажи, что ты меня поняла. Ты ведь поняла, как я отношусь к тебе на самом деле?

На секунду женщина ослабила хватку. Ее губы дернулись.

– Письма? – Она завороженно уставилась на Корта. – Я иногда думала… Когда я оставалась одна…

– Я понимаю. – Корт остановился в нескольких футах от нее.

Колин уже приблизился к Томасу и стоял с ним рядом. Он видел, что Корт смотрит на женщину с нежностью и искренним состраданием.

– Не бойся, – продолжал он тихим голосом. – Доверься мне. Я не прикоснусь к тебе, хотя очень этого хочу. – Он вздохнул. – Ты знаешь, что не было ни единого дня, когда бы я не думал о тебе? Я тысячу раз перечитывал твои письма. Вот одно из них. – Он сделал паузу. – Я ношу его у сердца. – Он вздохнул. – Как хорошо ты меня знаешь. Ты мне близка, как никто другой. Я могу говорить с тобой, не опасаясь непонимания. И ты можешь говорить со мной так же. – Он протянул к ней руку. – Поставь мальчика на землю, Тина. Он нам мешает. Я не могу при нем сказать тебе всего, что хочу. Дай мне нож.

Женщина заплакала. От ее плача у Колина разрывалось сердце, и он с ужасом и изумлением осознал, что жалеет ее. Слова Корта вызывали в нем недоумение и тревогу. Почему-то они были знакомы ему. Он смутно помнил, что совсем недавно то ли слышал, то ли произносил подобные слова.

– Ненавижу тебя, – произнесла женщина. – Ненавижу, ненавижу, ненавижу.

– Разумеется. – Корт взглянул на нож.

– Но я не всегда тебя ненавидела, – низким голосом добавила она. На миг лицо Корта выразило раздражение. Заметив это, женщина глухо застонала. В ее глазах мелькнула надежда, потом страх.

– Знаешь, чего я хочу, Тина? – Корт не сводил с нее упорного взгляда. – Я хочу держать тебя в объятиях, и сейчас я хочу этого больше всего на свете.

– Ложь! – Она сверкнула глазами. – Ложь, ложь, ложь!

– Нет, абсолютная правда. – Корт не отвел взгляда, но на его лице снова появилось раздраженное выражение. – Нам не надо спорить, Тина. Если хочешь, чтобы мне стало больно, ты можешь найти другой, более эффективный способ, чем тот, что ты выбрала. И когда я говорю, чтобы ты отпустила его, я не шучу. Сделай это.

– Нет. – Она смотрела на него с вызовом. Когда Корт равнодушно пожал плечами, Колин встревожился.

– Прекрасно, – безразличным тоном вдруг сказал он. – Прекрасно! Ты мне надоела. Прыгай!

Колин смотрел на Корта с ужасом.

– О Господи, – пробормотал он и двинулся вперед, потому что видел, как у женщины изменилось выражение лица. Она медленно начала поворачиваться лицом к бездне. Она начала поднимать мальчика, и Колин понял, что она готова бросить его. Ребенок издал всего один, короткий испуганный крик. Корт стоял неподвижно, и, когда Колин бросился вперед, женщина швырнула ребенка ему под ноги.

Колин перехватил дрожащее тело мальчика. И Корт, и женщина словно окаменели, они стояли безмолвно и смотрели друг на друга. Когда Колин сделал шаг к отступлению, Джонатан стал вдруг неистово вырываться. Он словно обезумел от страха, и это придало ему сил. Колин пытался оттащить его подальше от женщины, но мальчик противился ему. Он извивался, как угорь, колотил Колина по лицу, он впился зубами ему в руку, а когда Колин попытался приподнять его, начал пинаться, завизжал, вцепился Колину в волосы.

– Джонатан, Джонатан, – повторял Колин, стараясь его успокоить, но мальчик выгибался в его руках и дико кричал. Какое-то мгновение Колин не видел ничего, кроме его мельтешащих рук. Именно тогда все и произошло.

Колин увидел, что Корт держит женщину в объятиях. Он услышал стук ножа, упавшего на каменный пол. Колин начал говорить Джонатану, что ножа больше нет, что он в безопасности, что все кончилось, но тот продолжал вопить и царапаться. Чтобы уберечь лицо, Колин отвернулся и тут услышал глухой звук удара.

– Папа, папа! – закричал Джонатан, а Колин замер в ужасе.

Он успел увидеть, как женщина будто поднялась в воздух и с грацией гимнастки стала наклоняться над перилами, будто делая мостик. Голова ее была откинута назад, и тело медленно, словно нехотя, двигалось следом, влекомое собственной тяжестью. Колин видел, как у нее расширились глаза, руки хватались за воздух. Она невероятно долго висела в воздухе, потом исчезла из виду. Томас Корт отступил от перил. Брезгливым жестом он отряхнул пиджак. Один рукав пиджака был оторван напрочь.

Стало тихо, потом донесся слабый крик, потом глухой удар. Потрясенному Колину незачем было смотреть через перила, чтобы узнать, что произошло. Он знал, что она лежит внизу на каменном полу. Мертвая. Его затрясло, потом он услышал собственный всхлип. Мальчик, ощутивший, что что-то изменилось, теперь тихо лежал у него на руках, уткнувшись лицом ему в живот. Колин крепко прижал его к себе. Он смотрел на Томаса Корта.

– Зачем? О Господи, зачем? Томас, она же отпустила его. Он был у меня в руках. Она бросила нож. Томас, она была несчастным, безумным, жалким существом. Боже, Боже! Вы ее толкнули. Я слышал, вы ее толкнули.

– Нет, Колин. Я пытался отнять у нее нож. Она сопротивлялась – я не знаю, как это получилось. В какой-то момент я ее держал, а в следующий она уже перевалилась через перила. Перила здесь очень низкие – видите, они едва доходят до пояса.

– Вы толкнули ее! Вы приподняли ее и толкнули. Если бы я не видел своими глазами, никогда бы не поверил! Боже, Боже… – Настала тишина, которая казалась Колину слишком громкой, полной движения и криков боли. Он прижался мокрым от слез лицом к голове мальчика. Корт положил руку ему на плечо. Колин вздрогнул и крепче прижал к себе Джонатана.

– Колин, – тихо проговорил Корт, – Колин, у вас шок. Успокойтесь, прежде чем говорить. Не важно, что вы скажете мне, но, когда вы будете говорить с полицией, ваши слова будут иметь очень большое значение.

– Она поверила вам. – Колин поднял голову и посмотрел Корту в глаза. – Все эти слова, что вы говорили, вся эта ложь – она в нее поверила. В ней была эта ужасная, безумная надежда. Томас, она отдала мне мальчика, она уже не представляла никакой опасности. Почему вы это сделали? Почему вы ей лгали? Это было ужасно!

– Как ни странно, большая часть из того, что я говорил, – правда. – Лицо Корта исказилось болью. – Колин, вы сейчас не в состоянии ясно мыслить. Я говорил то, что она хотела услышать. А что еще я должен был делать? – У него сел голос. Колин видел, что теперь Корт тоже дрожит, в его лице не было ни кровинки. – Колин, я благодарен вам за все, что вы сделали, вы хороший человек, но… Дайте мне сына.

Колин посмотрел на мальчика, который доверчиво прижимался к нему. Он поцеловал Джонатана в голову и передал отцу. Корт судорожно прижал мальчика к груди и стал повторять его имя снова и снова. Мальчик шевельнулся. Он издал звук, похожий на жалобное мяуканье, вцепился в пиджак отца, потом обхватил руками его шею.

Колину показалось, что он ослеп – от слез и невыносимого эмоционального напряжения. Он радовался, что мальчик цел и невредим, но к этой радости примешивались тревога и недоумение. Он явственно слышал, как упал нож. И нож упал прежде, чем Томас обнял женщину. Сначала упал нож, а потом было это роковое объятие.

Нож лежал на полу в нескольких футах от перил, и его положение ни о чем не говорило. Колин напряженно смотрел на нож, и, пока он смотрел, последовательность событий, столь очевидная для него всего секунду назад, становилась все менее четкой. Он понял, что уже не может восстановить эту последовательность, разобраться в причинах и следствиях. Действительно ли нож упал до объятия? И почему он думает об этом взаиморасположении двух людей как об объятии? Это могла быть схватка, как утверждает Корт, борьба за оружие. Он смотрел на площадку, на которой все происходило, и чувствовал, что воспоминание о только что происшедших событиях неумолимо тускнеет, распадается на фрагменты, как забывается сон после пробуждения. Чем больше он старался восстановить в памяти события, тем более призрачные очертания принимало воспоминание. Остались лишь впечатления, и Томас Корт был прав: нельзя вводить в заблуждение полицию набором случайных впечатлений.

Он повернулся к Корту, чтобы снова спросить его, почему он обнимал женщину. Корт теперь сидел на корточках у стены, гладил сына по голове и говорил с ним тихим, успокаивающим голосом. Нет, этот человек не был похож на убийцу, а безумная ситуация меньше всего подходила для холодного анализа.

Он только сейчас начал понимать, почему его мысли возвращаются вновь и вновь к Томасу Корту, обнимающему женщину. На самом деле его мозг цепко держал в памяти другую сцену: его друг Роуленд Макгир обнимает Линдсей в комнате для гостей. Колин всем сердцем желал верить, что эти объятия были невинными. Он взглянул на часы и увидел, что с тех пор, как захлопнулась дверь в квартиру Эмили, прошло совсем немного времени. Он с удивлением посмотрел на купол, потом вниз, на пол под ногами. И купол, и пол казались другими, чем прежде. «Я не понимаю ничего, я не уверен ни в чем», – думал Колин.

Он подошел к перилам, крепко ухватился за них и посмотрел вниз. В лицо ему хлынул поток теплого воздуха. Он увидел, что «Конрад» пробуждается, возвращается к жизни. Он ощущал его пульс и дыхание. Далеко внизу он увидел фигуру, лежавшую на полу с раскинутыми руками. Над ней склонялся человек, Колин видел людей, снующих вокруг неподвижного тела. Он видел женщину в красном платье, стоявшую у подножия лестницы. Эту женщину он любит и хочет сделать своей женой.

Он видел, как мужчина выпрямился и покачал головой, а женщина, которую он любил, отвернулась и закрыла лицо руками.

Это и правда и неправда, думал Колин, наблюдая, как Роуленд нежно обнимает Линдсей – второй раз за этот вечер.


15


Только в четыре утра Колин и Линдсей наконец смогли покинуть «Конрад». Они вышли из здания в тишину ночного Манхэттена. На тротуарах лежал нетронутый снег, каждая ветка деревьев в Центральном парке была покрыта серебром.

– Пойдем пешком, Колин! – Линдсей взяла его за руку. – Как тихо!

– А ты не замерзнешь?

– Нет. Мне хочется воздуха и тишины. А тебе они нужны еще больше, чем мне.

Колин действительно нуждался и в том, и в другом. Рука об руку они перешли на другую сторону улицы и пошли на юг. Колин то и дело оглядывался на следы, которые они оставляли на свежем снегу. Снег все еще медленно падал, и потому темные отпечатки подошв вскоре теряли четкие очертания. Колин, которому в тот день пришлось так близко столкнуться со смертью, думал о бренности жизни. Они с Линдсей были одного возраста – сколько лет им еще осталось быть вместе? Он надеялся, что им еще отпущено время, но, кто знает, этот срок мог оказаться коротким. Они шли, и волшебная тишина города начала его успокаивать. Он позволил своему разуму вернуться к событиям этой долгой странной ночи. Он вспомнил о тяжелом разговоре с полицейскими: чем более точные ответы он пытался давать, тем менее достоверными они им казались. Колин понял, что до сих пор не знает имени погибшей женщины, но он узнал, что у нее был сообщник – его нашли, когда Томас Корт предложил обыскать маленькую комнатку, примыкавшую к шахте лифта.

Этот человек был предположительно ее братом – полиция пока не располагала точными сведениями. Кто-то сказал Колину, что он находился в невменяемом состоянии, и когда его извлекали из комнатушки, беспрерывно бормотал что-то о привидениях.

– Так, значит, он и был этим Джозефом Кингом? – спросил Колин у Томаса Корта, когда они сидели рядом в перерыве между допросами.

– Нет, – спокойно ответил Корт. – Он был ее медиумом, если можно так выразиться. Он убил того туриста в Глэсьер-парке. Это он разгромил мою квартиру, но, скорее всего, по ее указке. Колин, не вдавайтесь в подробности, они не имеют значения. Бог с ними. Просто расскажите полиции, что именно вы видели и слышали.

В комнате, где они сидели, свет был слишком ярким. На стене висели часы, на которые Колин не хотел смотреть. Его не покидало отчетливое ощущение, что они с Кортом находятся вне времени и пространства. Он чувствовал, что здесь он может задать Корту любой вопрос, и Корт ответит без обмана.

– Томас, теперь вы чувствуете себя свободным? – Колин участливо взглянул в бледное напряженное лицо. – Теперь, когда она мертва?

– Свободным? – Корт задумался, как будто понятие свободы было ему незнакомо. – Нет, на самом деле нет. Я надеялся, что так будет, но я никогда не смогу забыть ни этих записей, ни этих писем. Слишком часто я их читал и слушал.

– Я тоже немножко слышал. – Колин покраснел. – Той ночью, когда мы с Талией были у вас в квартире. Пленка все еще крутилась, а я не смог понять, как выключается магнитофон.

– Вот как?

– В конце концов я понял, что не могу больше этого слышать, и просто выдернул пленку.

– Значит, выдернули пленку? – По губам Корта скользнула мимолетная улыбка. – И тем не менее помните, что там было?

– Н-нет, не совсем. Сначала вроде помнил, но потом все забылось. Но ведь это была просто порнография.

– Просто порнография?

– Вся порнография одинакова. – Колин покраснел еще больше. – И скучна. Ненавижу подобные вещи. Это так гадко!

– Дорога излишеств ведет ко дворцу мудрости.

– Что?

– Уильям Блейк. – Корт вздохнул. – Это была одна из любимых цитат Джозефа Кинга. Он вообще любил цитаты. – Он повернулся и устремил на Колина спокойный, усталый и теплый взгляд. – Как хорошо я сделал, что взял вас к себе на работу.

– Не понимаю, что тут хорошего. – Колин опустил голову. – С самого начала от меня было не много пользы. Я не смог найти вам Уайльдфелл-Холл. Я не сказал ни единого путного слова, кроме слова «но». А сегодня я пытался разумными доводами убедить безумную женщину. Я все время говорил ей «пожалуйста» и «не делайте этого». Ничего более жалкого нельзя было придумать.

– Я с вами не согласен. – Корт нахмурился. – Я слышал, что вы говорили, когда поднимался по лестнице. Я знал, что это не поможет, но дело не в этом. Чистому сердцем все представляются чистыми, вот что я успел о вас подумать. Кроме того, я думаю, что какое-то действие ваши слова все-таки оказали. В конце концов, может быть, она не убила Джонатана и не прыгнула вниз именно потому, что вы с ней говорили. Вы употребили слово «гадко». Давно уже я не слышал, чтобы его употребляли так точно. – Он на мгновение коснулся руки Колина. – Вы очень хороший менеджер по выездным съемкам, Колин. Больше Корт ничего не сказал. После того, как Колин дал показания, он больше не видел Корта. Он вернулся в квартиру Эмили в состоянии неестественного спокойствия. Там его ждали Линдсей и Роуленд. Ник Хикс, к его невероятному облегчению, уже ушел. Фробишер сообщила Колину, что Эмили уложили в постель, и теперь она спит. Несколько успокоенный, Генри Фокс ушел домой, а три почтенные дамы как раз собирались уходить. Они полагали, что должны были непременно дождаться возвращения Колина.

Оставшись с Линдсей и Роулендом, Колин понял, что он должен сделать.

– Роуленд, могу я с тобой поговорить? – спросил он.

Линдсей медленно встала. Лицо ее помертвело. Колин боялся, что она попытается протестовать, но, по-видимому, его спокойный, уверенный тон лишил ее такой возможности. Она взглянула на одного мужчину, потом на другого и поспешно вышла, сказав, что ей надо взять пальто.

За ней закрылась дверь. Колин разглядывал друга, словно смотрел на него издалека. Было видно, что Роуленд смущен. Он отводил глаза, и это удивило Колина. Он не ощущал ни гнева, ни ревности. Он был просто спокоен.

– Роуленд, я должен сказать это сейчас, – тихим голосом заговорил он. – Неопределенности на сегодня достаточно.

– Не стану спорить.

– Я ничего не замечал до тех пор, пока не увидел вас в той комнате для гостей. – Колин вздохнул. – Тебе это может показаться глупостью, но это не так. Понимаешь, я был так счастлив, что ничего не видел, кроме своего счастья. Думаю, причина в этом.

– Колин, не могу выразить, как я сожалею. Я хочу объяснить… Я виноват.

– Роуленд, ты мой друг. – Колин помолчал. – У тебя было три года, и за это время ты мог предпринять любые шаги, но ничего не делал. Скажи мне, почему? Дело в ее возрасте? Чего ты ждал? Или не мог разобраться в собственных чувствах?

– Колин, я не был в нее влюблен. Я смотрел на нее как на друга, на коллегу. Я шел к любви постепенно, а раньше со мной ничего такого не случалось. Я очень боялся совершить ошибку и причинить ей боль. И в ее чувствах я тоже не был уверен. Колин, прости, я не могу об этом говорить.

– А когда все изменилось? В Оксфорде?

– Нет, раньше. Наверное, когда она поговорила с тобой по телефону, в Йоркшире, а может быть, еще раньше. Я думал о ней в Шотландии. Колин, я не знаю.

– Роуленд, ты не сможешь сделать ее счастливой. – Колин бросил на него тревожный взгляд. – Я думаю, что она была бы несчастлива с тобой. Если бы я мог поверить, что ты можешь дать ей счастье, я сам ушел бы с дороги, поверь. Я удалился бы со сцены и стал бы в одиночестве зализывать раны. Наверное, сначала я бы тебя возненавидел, но потом это прошло бы. – Он помолчал, глядя на расстроенное лицо Роуленда невинными голубыми глазами. – Именно так бы я и поступил. Видишь ли, я ее очень люблю.

– Вижу. – Лицо Роуленда стало жестким. – И теперь я должен вести себя столь же благородно. В этом заключается твоя идея?

– Это не благородство, это здравый смысл.

– С каких это пор здравый смысл стал иметь отношение к любви?

– Он должен иметь. – Взгляд Колина тоже утратил мягкость. – Роуленд, я прошу тебя уйти с дороги. Если ты этого не сделаешь, я буду сражаться с тобой любым оружием, какое только окажется в моем распоряжении. Но тогда нашей дружбе придет конец, а мне хотелось бы этого избежать.

Некоторое время они оба молчали, потом Роуленд махнул рукой и отвернулся.

– В любом случае твоя просьба излишня, это мне сегодня ясно дала понять Линдсей, – проговорил он медленно, словно нехотя.

Колин подумал, что Роуленд, как всегда, пытается замаскировать боль и разочарование резкостью тона. Даже признавая поражение, Роуленд казался надменным. Его ответ должен был бы вселить в Колина радость, но этого не произошло. Колин смотрел на друга, и его спокойствие и уверенность быстро улетучивались. Он не мог поверить, что Линдсей могла отвергнуть Роуленда. Он много раз был свидетелем того, как Роуленд покорял женщин. Ни одна из них не в силах была устоять. Это не удивляло Колина, потому что он любил друга и восхищался им. Что бы ни сказала Роуленду Линдсей, ему казалось неизбежным, что если Линдсей придется выбирать из них двоих, то она выберет лучшего. У него не было иного преимущества, кроме любви, но теперь и Роуленд был готов предложить ей свою любовь.

Но надолго ли? Колин был совершенно уверен, что это очередное временное увлечение Роуленда.

– Роуленд, – сказал он, – пожалуйста, оставь ее. Дай ей возможность полюбить меня. Мне кажется, она могла бы это сделать.

– Неужели ты настолько слеп? – Роуленд сердито посмотрел на Колина. – Открой глаза, Колин. Она уже это делает.

– Что? – воскликнул Колин, не веря своим ушам, чувствуя, как в сердце просыпается надежда. Он вспыхнул до корней волос – с этим недостатком он никогда не мог справиться.

– Господи! – Он встал и стал нетерпеливо расхаживать по комнате. – Ты правда так думаешь? Может ли это быть? Почему, Роуленд?

– Бог его знает, – хмуро ответил Роуленд. Потом, словно против воли, он улыбнулся. – Ты совершенно невозможен, но, может, в этом твое основное достоинство. Ах да, еще тело Аполлона, умение обращаться с женщинами, голубые чистые глаза и златые кудри.

– Что ты мелешь? Я совсем не умею обращаться с женщинами – никогда не умел. И что это еще за тело Аполлона?

– Я точно не знаю. А может, все дело в твоем богатстве? Ты сказал ей про «Шют»?

– Сказал, но дело точно не в этом – в чем-то другом. Роуленд, ты ошибаешься. Господи, я сейчас сойду с ума. Как раз когда я начал надеяться…

Роуленд молча смотрел на Колина. Вздохнув, он положил руку ему на плечо и подтолкнул к двери.

– Колин, на твоем месте я не заставлял бы ее так долго ждать. Со временем ты получишь ответы на все свои вопросы. – Он помолчал. – А ты уверен, что уже их не получил? Как ты можешь догадаться, я наблюдал внимательно. Судя по тому, как Линдсей на тебя смотрела, тебе не следует больше задавать вопросы.

Их глаза встретились, и Колин, который никогда не был так благодарен Роуленду, как сейчас, тревожно проговорил:

– Иногда я перестаю сомневаться, но только иногда. Конечно, она знает, что я ее люблю…

– Колин…

– И я знаю, что я ей нравлюсь. Сегодня она говорила мне удивительные вещи. Я чувствовал себя таким счастливым, но она употребила глагол «нравиться». А нравиться для меня недостаточно.

– Колин, послушай меня. Я очень хорошо знаю Линдсей, и она более тщательно выбирает слова, чем может показаться. Если она так сказала, значит, на то были причины. Ты, наверное, сам знаешь, как она импульсивна. Дай ей время. Доверься своим инстинктам. Я… – он внезапно замолчал. – Что же я делаю? Кажется, я тебя поощряю. Только одному Богу известно, почему я это делаю при подобных обстоятельствах.

– Это потому, что мы друзья, – объяснил Колин. – Ты любишь меня даже в качестве соперника, и я тебя тоже.

– Меня восхищает твоя способность добиваться своего. – Роуленд задумчиво взглянул на Колина. – На самом деле я иногда думаю, что ты самый жестокий человек из всех, кого я знаю. – Он подавил усмешку. – Ладно, Колин, иди и не упусти удачу!

Колин дошел только до двери.

– Совет. – Он обернулся. – Мне нужен совет. Я боюсь все испортить, я должен правильно себя вести.

– Господи, да ты просто чудовище, – простонал Роуленд. – Ты спрашиваешь совета у меня? – Помолчав, он проговорил: – Очень хорошо, Колин, я дам тебе совет, и, надеюсь, он тебе пригодится. Помни о том, что со мной случилось. Помни, как оказалось, что я не понимаю женщин и никогда их не понимал.

– Уверен, что это не так, Роуленд.

– Не трать попусту времени, пытаясь разобраться в мотивах, которые ими руководят. Не думай, что их поведение рационально – оно иррационально. Помни, что их намерения меняются каждые пять секунд. Их требования к мужчине тоже непрерывно меняются – им нужен то тиран, то ангел. Помни, что они хотят, чтобы мужчина заменял им одновременно исповедника, отца, брата и бабушку. Помни, что они мечтают о принцах и героях…

– Черт побери, Роуленд, ты уверен? Тогда у меня ничего не выйдет.

– И еще помни, что почти всегда, – Роуленд бросил на него проницательный взгляд, – почти всегда им нужен мужчина, который просто-напросто хорош в постели.

– Нет, нет, – не совсем твердо возразил Колин. – Я думаю, ты не прав. – После паузы он продолжал: – Конечно, я могу признать, что иногда это может помочь…

– Кто знает? – Роуленд снова подтолкнул его к двери. – Я, по крайней мере, не знаю. И в общем-то мне все равно. Отныне я становлюсь поборником целомудрия. Одиночество никогда не было мне в тягость. Я буду жить как монах…

– Я в этом сомневаюсь, Роуленд. – Колин внимательно взглянул на друга и подумал, что у Роуленда есть и другие способы скрывать боль, кроме надменности. Он понимал, как трудно было Роуленду придать разговору такой оборот, и понимал, почему он это сделал. Он попрощался и ушел.

Теперь он шел рядом с Линдсей, впереди уже был виден отель. От разговора с Роулендом на сердце у него стало легче. Он думал о том, что Роуленд не хотел, чтобы они расстались врагами. Он поступил более чем великодушно, а если это великодушие было всего лишь результатом того, что его отвергли, – что ж, Колин находил это простительным.


На углу парка он остановился и притянул Линдсей к себе. Лунный свет чудесно преобразил ее лицо – кожа светилась, глаза казались бездонными, на волосах и ресницах блестела снежная пыль. Взглянув на нее, Колин ощутил всплеск желания и безнадежной любви. Он поцеловал ее губы, они были теплыми и приветственно приоткрылись.

Стоило ему прикоснуться к ней, как все вопросы, над которыми бился его разум, утратили актуальность. Кто может объяснить любовь? – думал он, глядя на Линдсей. Если бы его спросили, почему он любит ее, он мог бы дать множество ответов.

Он любил ее потому, что с ней день становился светлей, одно ее присутствие вселяло в него радость, потому что она была правдива. Он любил ее потому, что она часто терялась и смущалась, как он сам, потому, что она вот так отвечала на его поцелуй. Просто он любил ее и все в ней.

Линдсей очень хотелось, чтобы он еще раз поцеловал ее – когда он прикасался к ней, она обретала себя. Они шли по искрящемуся снегу, и Линдсей подумала, что сегодня ночью она уже приняла одно верное решение, и теперь принять второе будет нетрудно. Проложить курс оказалось легче, чем она предполагала – да, на пути встречались рифы, но их можно было обогнуть.

– Ты не знаешь, можно загадывать желание на полную луну? Или только на молодую? – спросила она Колина. Она расстегнула свое пальто, пальто Колина и прижалась к нему.

– Уверен, что можно, – ответил Колин.

Линдсей загадала желание, но, будучи не только суеверной, но и практичной, она знала, что нельзя полагаться лишь на сверхъестественные силы. Она склонила голову на грудь Колина, словно прислушивалась к биению его сердца. Сердце Колина что-то ответило ей, и Линдсей успокоилась.

– Я хочу сказать тебе, – проговорила она. – Я знаю, что ты видел меня с Роулендом сегодня ночью. Ты говорил с ним об этом?

– Не совсем. Мне надо бы спросить тебя, но я боюсь.

– Бояться нет причины, Колин. Я даю тебе слово.

– Тогда мне нечего спрашивать. Ответ получен.

– Я прощалась с Роулендом, а он прощался со мной. Мы оба оставили позади что-то, что так и не случилось. По-другому я объяснить не могу. Но, может быть, ты поймешь.

– Я понимаю.

– Это было прощание навсегда, Колин. Правда. – Она посмотрела ему в глаза и улыбнулась. – И тебе следует знать, что прощание было очень строгим, мы продемонстрировали истинно британскую сдержанность.

У Колина просветлело лицо.

– Я рад, – усмехнулся он. – Если бы вы ее не продемонстрировали, я бы этого не вынес. Только не пытайся прощаться со мной, я тебе этого никогда не позволю. Тебе это ясно?

– Сказано решительно.

– Я полон решимости. Сегодня ночью я многое понял. Нельзя тратить время впустую, его может не хватить. Кроме того… – Он взял ее за руку, они пошли дальше. – Не забывай обо всех моих предках – английских и американских. В моих жилах течет кровь безжалостных собственников, хотя по мне этого и не скажешь.

– Ах, эти предки, – сказала Линдсей. – Я о них и забыла. И об этом твоем богатстве тоже. Так и быть, я прощаю тебе и то и другое. Думаю, я буду тебя любить вопреки всему.

Колин остановился посреди дороги, словно налетел на неожиданное препятствие.

– Что ты сказала? Что ты сейчас сказала?

– Я сказала, что буду любить тебя, – ответила Линдсей. – Хотя почему буду? Я люблю тебя, Колин. – Произнеси это еще раз! – Колин схватил ее за руки.

– Я шепну тебе на ухо, – пообещала Линдсей, увлекая его к дверям отеля. – Сначала мы поднимемся наверх, потом я позвоню сыну, потом я должна умыться и раздеться…

Колин застонал.

– А потом я скажу это слово, которое тебе так понравилось. Когда мы будем в постели.

В постели они оказались очень скоро. Но разговора не получилось – в нем не было необходимости.


Жюльетт Маккехни приехала в «Конрад» в семь утра и обнаружила, что дом заполонили репортеры и полиция. Она никак не могла связаться с Наташей по телефону, и ей стоило немалого труда прорваться в «Конрад». Когда она наконец проникла внутрь, то столкнулась лицом к лицу с Эмили Ланкастер.

– С каких это пор вы стали ранней пташкой, Эмили? – довольно невежливо спросила она вместо приветствия.

– Я вышла, чтобы взять газеты, – с достоинством объяснила Эмили. – К сожалению, газет еще нет. Ужасно жаль. Мы с Фробишер мечтали почитать о скандале.

– А вы сами вчера что-нибудь видели?

– Видела?! Милая моя, да я была в самой гуще событий!

– Какой ужас, правда? Я видела в новостях по телевизору. Не могла поверить своим глазам. – Жюльетт взглянула на Эмили широко открытыми голубыми глазами. – Бедная Наташа! Кто была эта женщина?

– Какая-то психопатка. К счастью, – продолжала она, – ее муж не дал случиться худшему.

– Бывший муж.

– Знаете, ему пришлось запереть ее в квартире, потому что она была в истерике. Конечно, если бы эта сумасшедшая увидела ее, все могло бы кончиться гораздо хуже. Так говорит мой племянник Колин. Знаете, мой племянник вел себя как герой. Действовал без колебаний, бросился в погоню. Такой храбрец! Я горжусь им.

Жюльетт не интересовали ни племянник Эмили, ни его храбрость.

– Представьте себе, – театрально продолжала Эмили, – сплошной кошмар, крики, люди бегают туда-сюда. Мне стало плохо. Страшное сердцебиение. Моя подруга сказала: «Эмили, дорогая, тебе плохо?» – и знаете, Жюльетт, именно в эту секунду я поняла, что теряю сознание. Ужасная боль. Все это, конечно, от стресса. Я схватилась за грудь и подумала: «Это конец. У меня сердечный приступ». – Да, ужасно, – проговорила Жюльетт, – это так понятно в вашем возрасте. Эмили, мне надо идти…

– К счастью, – продолжала Эмили, – там оказался лучший друг моего племянника. Прекрасный молодой человек! Кроме всех прочих превосходных качеств, сведущий в оказании первой помощи. Он, знаете ли, альпинист. Он обо мне позаботился. Так приятно, когда о тебе заботится мужчина, не правда ли, Жюльетт? Только оказалось, что это не сердечный приступ. Несварение желудка, я думаю. Наверное, из-за супа, хотя он был замечательно вкусный. К тому времени, как я пришла в себя, на лестнице раздавались крики…

У Жюльетт, которая все время порывалась уйти, возникло подозрение, что этот неиссякаемый поток бесполезной информации имеет определенный подтекст. Она остановилась и пристально посмотрела Эмили в глаза.

– Между прочим, Эмили, – сказала она, – я лично не люблю, когда мужчины обо мне заботятся. Меня это всегда раздражало, если не сказать больше. Это касается и тех случаев, когда они оказывают первую медицинскую помощь, и всех прочих тоже.

– Я думаю, моя милая, – с нажимом проговорила Эмили, – что сейчас не самое лучшее время для визита к мисс Лоуренс. Бедняжка провела бессонную ночь…

Жюльетт не понравился тон, которым была произнесена последняя фраза.

– А я думаю, что это не ваше дело, Эмили, – бросила она и направилась к лифту.

Когда дверь лифта закрылась, Эмили удовлетворенно улыбнулась. На тропе войны, подумала она, а потом спросила себя, как Жюльетт умудряется в такую рань так элегантно выглядеть. К тому же ей нравились женщины, способные постоять за себя, поэтому Жюльетт Маккехни сразу выросла в ее глазах.

– К ней нельзя, – недовольным голосом проговорила Анжелика, впустив Жюльетт. – Она приняла успокоительное и не хочет никого видеть.

– Тогда я подожду, пока она будет готова меня принять.

Жюльетт, знавшая, что Анжелика ее недолюбливает, и платившая ей такой же неприязнью, бросила на нее уничижительный взгляд, прошла в белую гостиную и села.

– Анжелика, я прекрасно знаю, что Наташа не принимала никакого успокоительного. Ее невозможно уговорить выпить даже аспирин.

– Она расстроена, подавлена. – Анжелика с вызовом посмотрела на Жюльетт. – И большинству людей этого не надо было бы объяснять.

– Именно поэтому я здесь. Я ей нужна.

– Сон, отдых и спокойствие – вот что ей нужно.

Жюльетт бросила на нее убийственный взгляд. В детстве ее учили ни при каких обстоятельствах не вступать в пререкания с прислугой.

– Я не понимаю, – начала она, хмуро оглядывая комнату, – как это могло произойти? Это просто чудовищно. Как себя чувствует Джонатан?

У Анжелики потеплел голос.

– Ему уже лучше. Он был страшно напуган. Приходил врач, сделал все необходимое. Сейчас Джонатан спит.

– Где его отец?

– Не имею понятия, – ответила Анжелика тоном, ясно дававшим понять, что это ее нисколько не интересует. – Ему пришлось давать показания полиции – ему и этому англичанину, который там был, когда она упала. Корт уехал к себе.

– Если бы я была здесь, – вдруг проговорила Анжелика, – этого бы не произошло. – К ее лицу прилила кровь. – Мимо меня она бы не проскочила. Я бы глотку ей перерезала. Задушила бы голыми руками. Вот что я сделала бы.

Жюльетт окинула взглядом ее тяжелый торс, маленькие глазки, оценила пылавшую в них ненависть и поняла, что именно так Анжелика и поступила бы.

– Не понимаю, – сказала она, – как ей это удалось. Где были телохранители? Что делал этот идиот техасец?

– Наташа дала ему выходной, – неохотно ответила Анжелика. – Она не хотела, чтобы здесь кто-нибудь оставался – ни он, ни я. Знаете, она не любит, чтобы кто-нибудь был рядом, когда приходит ее муж. Ей не нравится, когда люди видят, как он с ней обращается.

Эту интересную информацию Жюльетт приняла к сведению. Ей хотелось продолжить разговор на эту тему, но, к сожалению, в детстве ее учили не слушать сплетен прислуги.

– А где этот техасец сейчас? – спросила она. – Я считаю, что это он виноват. Ничего себе охранник! Не важно, что велела ему Наташа, он должен исполнять то, что ему предписано. Что он сейчас делает? Запирает двери в конюшню, когда лошадь уже увели?

Анжелика улыбнулась.

– Может, запирает двери, а может, еще что делает, – с едва заметной насмешкой проговорила она. – Я не знаю. Во всяком случае, он где-то здесь. Я видела, как он говорил с полицейскими.

– Ну, я надеюсь, Наташа откажется от его услуг. Какой от него толк, да я думаю, что теперь он ей больше не нужен.

– Вы так думаете? – Анжелика снова улыбнулась. – А может, она захочет его оставить? Она всегда была им довольна. Я имею в виду, довольна тем, как он выполнял свои обязанности. Всегда начеку. Никогда не расслаблялся. – Анжелика умолкла. Ее маленькие черные глазки уставились на Жюльетт с неприкрытой враждебностью. – Вы и вправду хотите, чтобы я о вас доложила? Прямо сейчас?

– Разумеется, – холодно бросила Жюльетт. – А когда вы это сделаете, пожалуйста, принесите мне крепкий черный кофе. А сейчас мне нужна пепельница.

Взгляды двух женщин скрестились. Анжелика вышла из комнаты. Она побаивалась Жюльетт Маккехни, но у нее были и дополнительные причины повиноваться ее приказу. Она позвонила по внутренней линии, но положила трубку, когда аппарат в Наташиной спальне прозвенел всего два раза. Она сварила кофе, а потом вопреки распоряжению, полученному от Наташи несколько часов назад, она открыла потайную дверь, как ей давно того хотелось, и с нарастающим возбуждением стала карабкаться по лестнице.

Тихо ступая, она прошла по верхнему коридору, задержавшись у шкафов для белья. Дверь в спальню Наташи была закрыта, там было тихо. Потом она прошла до конца коридора, в комнату Джонатана. Врач дал ему успокоительное, и теперь мальчик мирно спал. Анжелика смотрела на него с нежностью и любовью. Она подоткнула одеяло, легонько коснулась рукой волос мальчика и потрогала пластырь, закрывавший порез.

Любовь и страх за него нахлынули на нее с такой силой, что у нее закружилась голова и заболело сердце. У Анжелики никогда не было своего ребенка, но этого мальчика, которого она нянчила с младенчества, она любила всей силой материнской любви. К глазам подступили слезы. Всхлипнув, она поправила плюшевого мишку, которого Джонатан держал в объятиях, потом вышла из комнаты. Сука, сука, сука, твердила она про себя. Мертвая сука, поправилась она, вспомнив распластанную на полу фигуру, которую она увидела, вернувшись в «Конрад». Это мое проклятие убило ее, сказала она себе и ощутила темный восторг. С участившимся дыханием, тяжело ступая, она пошла в маленькую гостиную.

Как она и предполагала, в этой комнате накануне кто-то был. Она посмотрела на смятые подушки на диване, на два бокала, стоявших на низком столике. Наташа обычно пила красное вино, техасец предпочитал текилу. Анжелика понюхала бокалы. От одного пахло вином, а в другом – она попробовала жидкость на вкус, чтобы удостовериться, – оставалось несколько капель чистой воды.

Она смотрела на бокалы и чувствовала, как кровь приливает к лицу. Потом она увидела Наташины тапочки, которые кто-то пинком отшвырнул под диван. Рядом с ними на полу лежала нитка жемчуга. Она подняла ее – украшение было дорогим – и тут заметила, что замок сломан, а шелковая нить разорвана. С нее посыпался град жемчужин. В руке у нее осталось несколько штук, которые ее пальцы мяли и перекатывали, словно пытаясь раздавить. Она поняла, что ей стало трудно дышать – замок был цел, когда она помогала Наташе одеваться накануне вечером.

Выпустив жемчуг из рук, она зажала рот руками. У нее опять закружилась голова, и никогда еще она не чувствовала себя такой тяжелой, неуклюжей, неповоротливой. Нет, нет, нет – стучало у нее в голове. Сердце гулко билось, в висках пульсировала кровь. Она посмотрела на рассыпанный по ковру жемчуг, неловко повернулась и задела бокал. Потом она крадучись приблизилась к двери Наташиной спальни, приложила к ней ухо.

Она ничего не слышала, кроме ударов собственного сердца, но потом различила другой звук – вздохи, легкий шелест, похожий на шум морского прибоя. Она потрясла головой, как делают, когда хотят избавиться от воды в ушах, и звук стал слышен яснее. Его нарастающий ритм отдавался у нее в ушах. Она приложила ладони к пылающим щекам. Теперь она знала, что слышит: она слушала голос тайны, обряда, к которому никогда не была допущена. В его подробностях она была несведуща, потому что у нее никогда не было любовника – ни мужчины, ни женщины. Но все же она знала, что происходит по другую сторону двери. Она с необыкновенной отчетливостью представляла горячую влагу Наташиного лона, ищущие губы ее мужа, шепот, прикосновения, нараставшее отчаяние желания. Ее била дрожь, а когда она услышала низкий стон и возглас, отмечавшие высшую точку единения, с ее губ сорвался хриплый приглушенный крик.

Она отшатнулась от двери, прислонилась к стене, зажав ладонями уши. Даже через стену до нее доходил поток насилия и наслаждения, который возбуждал ее, вызывал стыд и ярость. Этот поток не иссякал очень долго. Ей казалось, что слышать эти звуки все равно что слышать звуки, сопровождающие убийство. Но вот раздался утробный мужской стон и странный – полный отчаяния и одновременно победный – крик женщины. Потом все стихло.

Анжелика ждала. Она отерла с лица слезы и вместе с ними – зависть и злобу. Она ждала, пока дыхание успокоится, а пожар стыда угаснет. Только потом она постучала в дверь. Она сказала то, что ей было велено передать, и через некоторое время – оскорбительно долгое – дверь едва приоткрылась.

Анжелике удалось заметить в спальне разгром, который Наташа и ее партнер, видимо, не замечали. Потом она увидела Наташу Лоуренс. Она стояла, запахнувшись в тонкий белый халат, и сквозь узкую щель вопросительно смотрела на Анжелику. Наташа, как было хорошо известно Анжелике, могла быть очень жестока, и эта черта лишь усиливала преданность Анжелики. Наташа смотрела на Анжелику, и в ее глазах читались удовлетворенность и легкое злорадство, от которых у Анжелики разрывалось сердце.

Наташа даже не попыталась скрыть, что недовольна вмешательством. Ее черные распущенные волосы были влажными от пота, на белой шее краснели пятна, она часто дышала, полуоткрыв рот, словно жаждала новых поцелуев. На щеках пылал румянец, а взгляд, увлажненный бриллиантовой влагой, был устремлен куда-то вдаль, словно искал грядущего наслаждения. Прозрачный халат, небрежно запахнутый на груди, ничего не скрывал. Анжелика видела округлость грудей и твердые выпуклости сосков, стройные обнаженные ноги и влажные бедра, облепленные тонкой материей.

Ей показывают, что такое секс, подумала Анжелика. Она с болью видела, что Наташа получает удовольствие от этой – продуманной и одновременно небрежной – демонстрации. Ей казалось, что Наташа и рада ее потрясению, и в то же время совершенно безразлична к ее реакции. Анжелика не могла понять, в чем смысл этого представления – вызвать зависть или служить предупреждением, предупреждением о том, что отныне ей, Анжелике, надлежит знать свое место. Как бы там ни было, но в этот момент она была потрясена красотой Наташи. Наташа казалась ей чуть ли не богиней.

– Томас сейчас спустится, – со вздохом проговорила Наташа. – Анжелика, скажи это Жюльетт.

Томас Корт действительно спустился, но только через час.

– Вы не могли бы не курить? – обратился он к Жюльетт, распахивая окно. – Анжелика принесла вам кофе? Хорошо. А теперь – чем могу быть полезным?

Жюльетт неторопливо оглядела Корта с головы до ног. Она поняла, что эта стерва Анжелика намеренно скрыла от нее правду. Его приход был полной неожиданностью для Жюльетт. Она встречалась с Кортом только один раз – на вечере у Генри Фокса, и теперь внимательно его изучала. Жюльетт поняла, что Корт заранее рассчитал свое появление и поведение. Он вел себя как хозяин, как муж, как человек, находящийся в собственном доме, и – это было очевидно – как любовник.

Он был нарочито небрежно одет, словно натягивал одежду в спешке. Он был небрит, а когда прошел мимо нее, она поняла, что он и не думал принимать душ после любовных утех. Ее ноздри уловили слабый, но явственный запах, и Жюльетт поняла, что он намеренно принес с собой запах секса.

Она ощутила ревность и боль. Корт, несомненно, наблюдал за ней в ожидании именно этой реакции, и поэтому на ее лице не отразилось ничего, что могло бы выдать ее.

– Вы не можете быть мне полезны, – холодно ответила она. – Я жду Наташу. Она знает, что я здесь?

– Да, боюсь, что знает.

– Ну а я боюсь, что мне придется подождать до тех пор, пока она не выйдет.

– Как вам будет угодно, – невозмутимо ответил он. Жюльетт поджала губы. Этот короткий диалог многое ей сказал – и не только о том, что Томас Корт знает о ее отношениях с Наташей. В конце концов, это признание из Наташи было вытянуть нетрудно. Она поняла также и то, что Корт пытается вежливо ее выпроводить.

– Я приехала потому, что видела новости по телевизору, – быстро проговорила она. – Я хотела выразить сочувствие вам обоим. Это было ужасно!

– Ужасные вещи порой случаются.

– Надеюсь, ваш мальчик оправился от потрясения?

– Вполне. Он сейчас спит. Врач зайдет попозже. Физически он не пострадал, у него только небольшой порез. Но вы, наверное, представляете себе, какой он испытал шок.

Он помолчал, потом, словно придя к какому-то решению, сел напротив нее на белый диван. Интересно, подумала Жюльетт, знает ли он, что этот диван выбирала я?

– Я думаю, для Джонатана будет лучше уехать отсюда, – уверенно продолжал Корт. – Думаю, месяца три в Англии со мной и Наташей – и он окончательно придет в себя.

Этот человек не теряет времени даром, подумала Жюльетт, его заявление – вызов на поединок.

– Я тоже в этом уверена, – сухо ответила она. – Значит, вы решили не откладывать отъезд?

– Я не могу изменить свои планы.

– Не можете? Мне кажется, Наташе нужно время, чтобы прийти в себя.

– Видите ли, на самом деле Наташа менее уязвима, чем кажется. У нее гибкая психика.

Жюльетт вспыхнула. В этом спокойном замечании она расслышала предупреждение. Оно было предназначено для того, чтобы показать, что Корт знает Наташу лучше, чем она, и это ее задело. Она твердо встретила его взгляд и сказала:

– Я знаю, что Наташа уезжает с вами на съемки на три месяца. Я к этому готова.

– Готовы?

К ее удивлению, в его голосе слышалось сочувствие. Он встал, поправил картину на стене. Спокойствие ему не изменило.

– Это прекрасная роль для Наташи, – заметил он после минутного молчания. – Скажите, она показывала вам мой сценарий?

– Нет, – ответила Жюльетт, зная, что он истолкует это как проявление слабости. – Однако роман я читала и вашего мнения о роли не разделяю. Элен мне не нравится. Собственница, мазохистка и ханжа.

– Согласен, особенно к концу романа. Я чувствую, что автор пребывал в некоторой растерянности. В героине есть намек на более интересную личность, но только намек. Анна Бронте одновременно и следует установлениям своего времени, и бросает им вызов. – На лице у него появилось усталое выражение. – В любом случае роман не имеет особого значения. Я не делаю чистых экранизаций. В целом я довольно пренебрежительно отношусь к творчеству сестер Бронте, за исключением одного романа – не этого, – и меня всегда раздражало это истерическое преклонение перед ними. За исключением Эмили, сестры Бронте писали заурядные женские романы.

– Я тоже так считаю, – согласилась Жюльетт.

– Мой сценарий имеет лишь отдаленное отношение к роману. Я внес существенные изменения. Например, я полностью изменил финал.

– Вы, наверное, также изменили роль мужа? – холодно вставила Жюльетт. – Я уверена, что у вас он будет вызывать значительно больше симпатии и сочувствия, чем в романе.

– Я просто отдам эту роль большому актеру. – Он пожал плечами. – Это, безусловно, очень много значит. Да, характер персонажа я изменил. А что до симпатии – мне неинтересно вызывать симпатию, это слишком просто и дешево.

– Боже, до чего вы самоуверенны! – Жюльетт встала. – Конечно, я знала, что именно таким вы и окажетесь. Я презираю таких мужчин, как вы. Почему вы не потрудились зайти в ванную, прежде чем появляться здесь? Если вы хотели продемонстрировать мне, что от вас пахнет победой, вы ошиблись. Скорее насилием. Если вы не возражаете, я подожду Наташу в одиночестве.

– Это ваше право.

Он устремил на нее спокойный взгляд. У Жюльетт снова возникло ощущение, что она не вызывает в нем других чувств, кроме любопытства и сочувствия. Она не видела в нем ни малейших признаков гнева, смятения и ревности, и это ее злило.

– Могу я вам кое-что сказать, прежде чем уйти? Вы, должно быть, думаете, что знаете мою жену?

– Я знаю, что я ее знаю, и она вам не жена, а бывшая жена.

– Никогда о ней так не думал. Если вы спросите Наташу, я почти уверен, она вам скажет, что тоже никогда не думает обо мне как о бывшем муже. Впрочем, это не важно. Вы были замужем?

– Да, один раз.

– Тогда вы должны знать, что брак – это тайна двух людей. Со стороны постороннего человека неразумно считать, что он может проникнуть в эту тайну. Мне не хотелось бы подвергать вас унижению напрасного ожидания. Поэтому мне кажется, вам лучше уйти сейчас же.

– Я буду ждать до тех пор, пока Наташа не появится здесь и сама не скажет мне этого. Это ее квартира, а не ваша.

– Как знаете. – Он вздохнул. – Но она не спустится.

– Я не верю. Она не может так со мной поступить.

– Думаю, именно так она и поступит.

Он говорил спокойно и с абсолютной убежденностью. Его тон был настолько непререкаем, что Жюльетт впервые засомневалась. Она внезапно потеряла контроль над собой и заговорила, повысив голос:

– Если Наташа ко мне не спустится, то только потому, что здесь вы. Вы одержимы идеей ею управлять. Вам недостаточно руководить ее работой, вы хотите контролировать ее жизнь. Она вас боится, вы ее подавляете.

– Вы так считаете? – Казалось, он был удивлен. – Я думал, вы умнее. Не кажется ли вам этот сценарий слишком банальным? Неужели Наташа и вправду такое уж безответное создание? Я так не думаю. Вы когда-нибудь видели, как она работает?

– Да, я ее видела на сцене. Много раз.

– Это совсем не то, что я имел в виду. Вы видели готовую вещь. Если бы вы понаблюдали за ней, когда эта вещь складывается кусок за куском… – Он посмотрел на нее твердым взглядом. – Работа с моей женой – очень интересный процесс. Она податлива, робка, эмоциональна и полагается на инстинкты. Мне все это абсолютно несвойственно. Она приближается к цели окольными путями, нащупывает ее, в то время как я действую в соответствии с точным планом. И в то же время она всегда поражает эту цель – раз за разом. Со временем я понял, что атака Наташи спланирована не менее тщательно, чем моя, но, будучи женщиной, она это скрывает. Действительно, когда мы снимаем фильм, я ею руковожу. И уверяю вас, она подчиняется моим указаниям, только когда хочет этого сама. А иногда она поворачивает дело таким образом, что мне приходится давать именно те указания, которые она втайне хочет получить.

Наступило молчание. Информация, предоставленная Кортом, не понравилась Жюльетт, и больше всего ей не понравилось слово «подчиняется». Она подозревала, что Корт нарочно говорит все это, чтобы вселить в нее беспокойство. И это ему удалось.

Пока она взвешивала его слова, она в первый раз обратила внимание на посторонние звуки – поскрипывания, щелчки, скрежет, которыми, по ее наблюдениям, всегда полнился «Конрад». Тихонько гудел радиатор, с лестничной клетки донесся чей-то голос. К тому же вчерашние события придавали всем этим звукам зловещую окраску.

Жюльетт вдруг осознала, что уже довольно долго неотрывно смотрит на руки Корта. У него были сильные, крупные и красивые руки. В этот момент на нее подобно удару молота обрушилось понимание. Прежде она говорила себе, что присутствие здесь Корта имеет простое и обыденное объяснение: Наташа разрешила ему остаться с ней лишь потому, что после ночных событий она нуждалась в утешении и защите. Теперь она видела, шестым чувством понимала, что это предположение неверно. Воссоединение Корта с женой объяснялось другими причинами, причинами, о которых она боялась думать.

– Здесь очень душно, вам не кажется? – сказал он.

– Да, пожалуй, – кивнула Жюльетт и поспешно отошла от Корта.

– Я попрошу Анжелику выключить на время отопление.

Сказав это, он снял пиджак, закатал рукава рубашки. Жюльетт увидела – и знала, что он хотел, чтобы она увидела, – глубокую царапину на его руке. Он читает мои мысли, подумала она, отвечает на безмолвный вопрос. Царапина шла от запястья до локтя, и поскольку у нее была точно такая же царапина на спине, она точно знала, откуда и при каких обстоятельствах он получил свою.

– Вы где-то поцарапались, – сказала она.

– Не сам, мне помогли, – засмеялся он.

– Вашего брака не существует, – проговорила она, пылая яростью. – Он кончился еще до того, как вы развелись.

– Разумеется, вам хотелось бы так думать. – Жюльетт увидела, что Корт наконец утратил равновесие – в первый раз за весь разговор. – Не стану отрицать, в нашем браке было много боли. Обоюдной боли.

– Я не стану обсуждать с вами вопрос боли, – резко ответила Жюльетт, – хотя понимаю ваш интерес к этому предмету. Он очевиден в любом из ваших проклятых фильмов.

– Справедливо. – Корт задумчиво взглянул на нее. – Но вы должны отдать мне должное – я избегаю банальностей. Вы не найдете ни в одном из моих фильмов хлыстов или масок. Подобные грубости меня не интересуют. – Помолчав, он добавил: – И в том виде, как вы это себе представляете, Наташу это тоже не интересует.

Он наклонился, взял пиджак. Жюльетт смотрела на него с отвращением. Она не могла заставить себя не видеть, как сильно в нем мужское начало, не реагировать на его сексуальность, и это вызывало в ней дикую злобу. Она начала понимать, что Наташа могла желать этого человека и бояться его – или желать его, потому что он вызывал в ней страх. Эта мысль лишала ее сил, но она сказала себе, что Наташу можно излечить. Она с вызывающим видом снова уселась в кресло. К ее удовольствию, он тоже разозлился.

– Хотите, я скажу вам, почему вы даром потратите время, если останетесь, – сказал он, – и почему моя жена к вам не выйдет, сколько бы вы здесь ни сидели?

– Наташа придет. Она любит меня.

– Возможно. До некоторой степени. Однако существует определенное требование, которому вы никак не можете соответствовать.

Жюльетт бросила на него презрительный взгляд.

– О, пожалуйста, не говорите подобной чепухи, – проговорила она. – Поверьте, этот недостаток является преимуществом, как много раз говорила мне Наташа.

– Правда? Ну, моя жена всегда старается быть вежливой, но, боюсь, вы ее неправильно поняли. – Он помолчал. – Между мной и вами существует различие, и оно не имеет отношения к полу. Видите ли, вы не можете причинить Наташе боль, а я могу. А она способна причинить боль мне. Она единственная женщина, кто может это сделать.

– Я не верю, что способность причинить боль может укреплять отношения между людьми.

– Значит, мы смотрим на вещи по-разному, – спокойно отвечал он. – А теперь прошу меня простить, мне надо работать. Я уезжаю. Вы уверены, что не хотите, чтобы я вас проводил, куда-то подвез?

– Уверена. Мне кажется удивительным, что вы собираетесь работать в таких обстоятельствах.

– Работать я могу всегда. – Он посмотрел ей в глаза. – В сущности, работа – это единственная стоящая вещь.

– Еще одна мужская глупость. – Жюльетт ответила ему холодным взглядом. – Если бы ночью погиб ваш сын, вы могли бы утром работать?

– Нет, – он отвел глаза. – Но через неделю или через две я обязательно начал бы работать.

Жюльетт была тронута его тоном и пожалела, что задала свой вопрос.

– Но Наташа так не может, – медленно проговорила она. – Если с Джонатаном что-то случится, это ее убьет.

– Я тоже так думаю. И это, пожалуй, единственная разница между ею и мной. – После паузы он сказал: – Я должен идти. Рад был с вами познакомиться.

С этими словами – Жюльетт поняла, что он действительно думал то, что говорил, – он ушел. Выбитая из колеи, расстроенная, она надолго осталась одна в комнате, пытаясь разобраться в том, что услышала от Корта. Несколько раз она порывалась пойти к Наташе, но в последнюю минуту меняла свое решение. Как и предсказывал Корт, она испытывала болезненное унижение. Наконец Жюльетт не выдержала, резко вышла из комнаты и покинула квартиру, не попрощавшись с Анжеликой.

Весь уик-энд она звонила Наташе, но ей все время отвечал автоответчик или суровая Анжелика.

Она страдала, но меньше, чем страдала бы, когда была помоложе. Ей надоело размышлять о природе уз, связывавших Наташу и Корта, и она пришла к выводу, что Наташа, подобно большинству женщин, совершающих ту же ошибку – ошибку, которая может иметь роковые последствия, – просто подчинилась мужской воле. Она не стала писать Наташе и, так и не разрешив многих вопросов, признала, что в книге ее жизни глава о «Конраде» и Наташе Лоуренс подошла к концу.

Будучи женщиной сильной, она решила не оглядываться назад. Судя по ее опыту, конец одного этапа жизни можно было рассматривать как начало другого.


Пришествие


16


– Сначала я хочу показать тебе южный фасад, – сказал Колин. – Его сейчас не видно. Подожди, пока мы выедем из леса. Ты увидишь его из оленьего парка.

Линдсей сразу догадалась, что это будет именно парк – обширный и прекрасный. Она множество раз уже встречалась с ним в фильмах и романах и видела его как наяву.

Он должен был быть спланирован гениальным архитектором, презиравшим искусственность и умело использовавшим асимметрию.

Она представляла себе вековые дубы, безупречный газон, спускающийся к озеру. Она была уверена, что увидит и старинную часовню. Она с волнением ожидала встречи с поместьем. Причина была проста: она не могла представить себе, что все это – земля, озеро, парк, часовня, огромный дом – принадлежит Колину.

В течение двух прошлых дней она просила Колина описать ей дом. Она расспрашивала его во время долгого перелета из Нью-Йорка в Англию, состоявшегося в пятницу, и в ее лондонской квартире, где они с Колином останавливались по дороге в Йоркшир, и уже здесь, на ферме «Шют», которую Колин в конце концов предпочел деревенской гостинице.

Правда, она была так очарована фермерским домом, который оказался еще прелестнее, чем она представляла себе по фотографиям, что на время забыла о «Шют-Корте». Колин каким-то образом умудрился сделать так, что домик был готов к их приезду. Линдсей казалось, что там побывала некая фея – о магической силе денег она почему-то не подумала. Фея разожгла плиту, отполировала мебель, застелила медную кровать бельем, пахнувшим лавандой. Она оставила для них еду и вино, и, когда автомобиль Колина – самый мощный из тех, на которых доводилось ездить Линдсей, – урча, приближался к дому по проселочной дороге, Линдсей увидела, что в окнах горит свет, словно дом приветствовал их.

Линдсей в упоении рассматривала дом. Ей понравились темные деревянные балки и низкие дверные переплеты, о которые Колин иногда стукался головой, старые скрипучие лестницы, оконные рамы цвета меда и кухня с выскобленным полом, лоскутными половиками и бело-голубыми китайскими тарелками.

Она так восхищалась домом, что не сразу заметила, как загрустил Колин. Чем больше она восхищалась, тем более несчастный был у него вид. Линдсей, осознав наконец собственную бестактность, умолкла. Ведь Колин хотел, чтобы она жила не здесь, а в «Шют-Корте». Хотя главный вопрос остался нерешенным, и она не дала ответа на его предложение, она понимала, что теперь он ругает себя за то, что привез ее сюда. Он не мог предвидеть, что Линдсей до такой степени влюбится в этот убогий, по его представлениям, дом.

Тем же вечером она позвонила в Оксфорд, но Том был загружен учебными делами и сказал, что в ближайшие дни не может с ней увидеться. Линдсей, мечтавшая о встрече, смирилась с этим. За обедом она возобновила расспросы о «Шюте». Колина так и не удалось разговорить, он лишь уклончиво отметил, что дом велик, очень велик, и больше она не могла вытянуть из него ни единого слова.

Час спустя, когда на улице начали переговариваться совы, она поняла, что у Колина есть какие-то особые планы на этот вечер, планы, которые он пока не собирался ей открывать. В первый раз он не спешил увести ее в спальню с голубыми стенами и медной кроватью. Они сидели перед горящим камином в маленькой уютной гостиной и пили восхитительное вино, которое Колин называл бордо, а она – бургундским. По мере того как приближалась полночь, у Колина становилось все более напряженное выражение лица, и все чаще он отвечал невпопад.

Когда пробила полночь, он встал и поднял на ноги ее.

– Настало воскресенье, – торжественно проговорил он. – Первое воскресенье Пришествия. Сейчас я покажу тебе «Шют-Корт». Я хочу, чтобы ты увидела его при лунном свете.

Линдсей была тронута его словами и тем, что он явно планировал все это заранее. Никогда еще она не видела его таким серьезным, она чувствовала, что он взволнован и пытается это скрыть.

Воздух был свеж, шел мелкий дождь. Они надели плащи и резиновые сапоги. Колин не захотел взять фонарик, он сказал, что глаза привыкнут к темноте, и оказался прав. Луна – далекая и полная – давала достаточно света. Она серебрила дорогу, и в ее свете знакомые предметы приобретали новые – неясные и изменчивые формы. Пахло землей, дождем и дымом. Линдсей почувствовала, как в ее душу входят мир и покой. Мир городов, самолетов, автомобилей и деловых встреч остался где-то далеко позади.

Крепко взяв ее за руку, Колин свернул с дороги и углубился в лес. Линдсей, городскую жительницу, темный лес пугал.

– Теперь сюда, – проговорил Колин. Он протянул руку Линдсей. – Давай я помогу тебе перелезть через изгородь.

Сначала Линдсей не увидела дома, она увидела только ленту реки, извивавшуюся по долине. Впереди паслось стадо оленей. Она видела самок, склонивших головы к земле. Немного поодаль, настороженно подняв голову, стоял самец. Она не успела его разглядеть, потому что он, по-видимому, почувствовал присутствие людей, и в следующий миг все стадо, двигаясь как одно целое, устремилось прочь. Она слышала затихающий стук копыт, провожала взглядом убегавшее стадо и вдруг поняла, что смотрит на «Шют-Корт».

Он был совсем не таким, как она ожидала. Он не возвышался на вершине, он прислонился к холму, словно постепенно вырастал из земли. Сначала дом показался Линдсей похожим на средневековый замок с круглой башней. Линдсей видела выступы, закругленные фронтоны, амбразуры, фантастического вида скопления дымовых труб. С ее губ сорвался возглас изумления.

– Господи! Какой он красивый, – сказала она Колину. – Колин, я даже не могла вообразить, что дом окажется таким красивым.

Колин, с напряженным вниманием наблюдавший за ее лицом, облегченно вздохнул.

– Это самый романтичный дом в Англии, – сказал он, глядя на нее любящим взглядом. – Так, по крайней мере, говорят.

– А что это за замечательная башня?

– В средние века в таких помещениях над воротами держали заключенных. – Колин заметно приободрился. – Осталась только часть оригинальной постройки. Различные Ласселы добавляли кусок за куском. У них была мания строительства. Кроме этой башни, все остальное, что ты сейчас видишь, построено при Тюдорах.

– О-о, – восхищенно протянула Линдсей. – Дом действительно чудесный. Я-то боялась, что он будет слишком величественным. Застывшим. Мраморные залы и широченные лестницы…

– Я люблю тебя, – просто сказал Колин. Она, кажется, готова простить ему деньги и предков. – Я хочу показать тебе дом изнутри. Отец, наверное, спит, но я познакомлю тебя с собаками.

Линдсей не возражала. На темном крыльце Колин поцеловал ее. Потом, вдруг вспомнив о чем-то важном, снова потянул ее наружу, в лунный свет, где снова торжественно сделал ей предложение. Он видел, как лунный свет скользит по ее лицу, отражается в глазах. Линдсей нежно гладила руку Колина. Не договаривая фраз, сбиваясь, она сказала, что должна еще подумать, но она говорила так мягко, что Колин сделал лестные для себя выводы. Колин видел, что Линдсей не хочет причинить ему боль, и у него возникло отчетливое ощущение, что дело идет на лад. Увлекая ее к дубовой двери, он думал, что должен проявить немного настойчивости, и скоро он будет вознагражден.

Колин заранее дал отцу вполне определенные указания. В результате дом выглядел буднично, а именно беспечно неприбранным. Как он и предвидел, Линдсей не обратила внимания на портрет кисти Гейнсборо в холле, отвлеченная видом сапог и походных ботинок, количество которых было достаточным для экипировки небольшой армии, горами бинокуляров и полевых биноклей, а также птенцом совы, сидевшим на спинке кресла. Один глаз у совенка был закрыт. В картонной коробке, выстланной газетами, сидел маленький ежик, пахнувший довольно неприятно.

– Папа помешан на природе, – сказал Колин, с надеждой взглянув на нее. – Когда он не наблюдает за птицами, а большую часть времени он именно этим и занимается, он всех спасает. Например, вот этого ежа.

Линдсей была тронута до слез. Потом она никогда не могла сказать, что именно так на нее подействовало – ежик или то, что Колин не уследил за собой и невольно произнес слово «папа», при этом густо покраснев.

И тогда Линдсей признала одну истину – не только то, что она любит Колина, это она уже признала раньше, а то, что она любит его правильно, и, как всякая женщина, она чувствовала, что это не одно и то же. Она верит в то, что он такой, каким она видит его: доверчивый и сомневающийся, любящий и импульсивный. Да, ему нужна ее любовь, ее признание.

Но даст ли судьба ей шанс остаться с Колином? Ей оставалось лишь надеяться, потому что Линдсей сама поставила себе одно условие. Оно касалось ребенка.

Линдсей знала, что ее стратегия, как бывало уже не раз, не слишком ненадежна. Если она сможет зачать ребенка, она сделает следующий шаг. Если же не сможет – как ей предсказывала Джини, – то она должна будет найти способ расстаться с Колином. Надо поставить себе срок, подумала она. Полгода? Год? Нет, год – это слишком много. Если она год пробудет с Колином, то уже никогда не сможет разорвать эту связь. Полгода, решила она, когда Колин ее поцеловал. Может быть, семь месяцев, подумала она минуту спустя. Обведя глазами спальню, до которой они наконец добрались, Линдсей пришла в восторг и подумала, что эта спальня – самое подходящее место для того, чтобы зачать ребенка. Придвинувшись к Колину, она начала говорить и делать все то, чего он так желал.

Следующий день выдался холодным и ясным. Линдсей была представлена отцу Колина, которого она нашла добрым, резковатым и, безусловно, вызывающим некоторый трепет. Вместе с Колином они зашли в церковь – Линдсей не бывала в церкви уже несколько лет, – где для восьми прихожан была произнесена проповедь о великом значении Пришествия.

После воскресного завтрака Колин загадочно объявил, что должен встретиться с одним человеком, и отбыл в неизвестном направлении, оставив Линдсей с господином Ласселом и пообещав скоро вернуться.


Пока Колин ехал в направлении Оксфорда, он репетировал.

– Том, – бормотал он себе под нос, – я хочу жениться на вашей матери… Том, ваша мать и я собираемся…

«Все не то, – думал Колин, – надо сосредоточиться».

– Том, дело в том, что с некоторых пор я питаю надежду…

Еще хуже, решил он, приходя в отчаяние. Откуда такая выспренность?

– Привет, Том, как дела? Я подумал, что вам лучше знать… Я просил Линдсей… Линдсей и я…

Нет, опять не то. Надо попроще.

– Том, я хочу жениться на вашей матери. Я просил Линдсей выйти за меня замуж. Я хочу, чтобы вы нас благословили и сказали, что, черт возьми, я должен сделать, чтобы она приняла мое предложение.

Это уже лучше, думал он, крутя руль. Вдруг он понял, что уже подъезжает к дому Тома, и нервы у него сдали. Подползая к дому на черепашьей скорости, он решил, что все это предприятие – его глупейшая ошибка. В последний раз, когда он встречался с Томом, вернее в тот единственный раз, когда он встречался с Томом, он был в стельку пьян. Вряд ли Том мог это забыть. Предположим, он скажет, что никогда в жизни не слышал ничего более нелепого. Что тогда делать? Просто взять и уехать?

Он остановил машину у дома, но не выключал мотор. Так он сидел в машине несколько минут, неспособный принять хоть какое-то решение. Наконец решился и вышел из машины. Он уже собирался позвонить в дверь, когда она открылась сама. За нею стояла молодая женщина, видимо, соседка Тома с верхнего этажа. Узнав, что этот высокий, красивый и явно взволнованный человек хочет видеть Тома, она впустила его в дом и собиралась выйти, но в последний момент обернулась.

– Дело в том… – она нахмурилась. – Том в неважном состоянии. Вы это знаете? Вы его друг?

– Я друг его матери. Что значит – в неважном состоянии? – с удивлением спросил Колин. – Это странно. Его мать вчера говорила с ним по телефону, и все было в порядке.

– Ну, я думаю, матери он и не мог сказать ничего другого. Вы, наверное, сами знаете, как это бывает. Он не хочет, чтобы об этом знали, но у них с Катей произошла жуткая ссора – в прошлый четверг, когда он вернулся из Эдинбурга. На самом деле они вроде бы расстались, и Том ужасно страдает. Я за него беспокоюсь. Вчера вечером я хотела с ним поговорить, но он наотрез отказался. А сегодня утром он даже не открыл мне дверь. Так что обращайтесь с ним поосторожнее.

Она вышла. Колин понял, что сейчас не самое подходящее время для разговора о Линдсей. Он решил, что самое разумное вернуться в «Шют» и привезти Линдсей сюда. Но после непродолжительного колебания Колин передумал и стал подниматься по лестнице.

На площадке он остановился. Сверху доносилась музыка – он узнал Моцарта, – снизу явственно слышались глухие удары рока, а за дверью кто-то плакал.

– Том, – позвал Колин. – Том, вы здесь?

Ответа не было. Колин почувствовал, что его тревога растет. Он постучал в дверь.

– Том, я знаю, что вы здесь, – сказал он. – Я Колин Лассел. Мне срочно нужно с вами поговорить. – Он подергал дверь – она оказалась запертой. – Том, пожалуйста, откройте.

Наступила тишина, потом послышался шум, словно в комнате двигали мебель.

– Уйдите, – отчетливо прозвучал голос Тома.

Колин колебался. Он был растерян. Конечно, он не мог ворваться в комнату к Тому, но он помнил, каким был сам в его возрасте после смерти брата.

Он снова постучал в дверь.

– Том, я не могу уйти. Я должен с вами поговорить. Откройте дверь.

– Убирайтесь. – Послышался всхлип. – Убирайтесь и оставьте меня в покое.

Колин твердо решил не отступать.

– Том, произошел несчастный случай. Я не могу уйти. Откройте дверь.

Наступила минутная тишина, потом Колин услышал шаги, звук поворачивающегося в двери ключа. Колин бросил быстрый взгляд на Тома и быстро вошел в комнату, прежде чем Том успел захлопнуть дверь. В комнате царил невообразимый хаос. Но, кроме беспорядка, его внимание привлекло что-то еще, чего он пока не мог осознать, – настолько его поразил вид самого Тома.

– Что случилось? – испуганно спросил Том. – Что с мамой? Я же только вчера с ней говорил по телефону. О Боже…

– Ничего страшного, – поспешно ответил Колин. – Честно говоря, Том, я не мог придумать другого способа заставить вас открыть дверь.

Он умолк, увидев страдание и боль в глазах Тома. Колин снова посмотрел на предметы, лежащие на столе. Никаких сомнений в их предназначении быть не могло. Он резко обернулся к Тому. Лицо Тома скривилось, он ответил Колину невидящим, затравленным взглядом и с трудом перевел дыхание.

– Все в порядке, – сказал Том. – Я действительно хотел это сделать, но у меня ничего не получилось. – По его лицу покатились слезы. – Катя сказала, что я беспомощный и бесполезный человек, и она права. Я купил эту проклятую бутылку и таблетки, но ничего не смог. Я три часа сидел и смотрел на них, а проглотить не смог. – Он рухнул на стул. – Знаете, куда она уехала? В Лондон. Она поехала к этому проклятому Роуленду Макгиру. Она считает, что влюблена в него, что жить без него не может.

Колин медленно подошел к столу. На нем лежала записка, в которой все слова были зачеркнуты.

«Дорогая мама», – сумел прочесть Колин. Он провел рукой по лицу. Рядом с запиской стояла непочатая бутылка водки и аккуратными рядами лежало множество белых таблеток.

Колин взглянул на таблетки, потом перевел взгляд на Тома.

– Это парацетамол, – сказал он. – Не аспирин, а парацетамол. Вы что-нибудь съели?

– Нет, я же говорю вам…

– Том, посмотрите на меня. Если вы это сделали, я должен знать.

– Нет. – Том покачал головой. – Посчитайте, все таблетки на месте.

Колин пересчитал таблетки. Том сказал ему правду. Теперь, кроме испуга, он ощущал гнев.

– Вы знаете, что происходит с людьми при передозировке парацетамола? – проговорил он. – Они умирают. И промывание желудка не помогает, как в случае с аспирином. Вы могли бы убить себя четвертью этой дозы, но не думайте, что смерть была бы быстрой и легкой. Вы умирали бы неделю. Вы хоть понятие об этом имели? Вы подумали о матери? Том, как вы могли такое придумать?

– Послушайте, Колин, я же не выпил ни одной таблетки, вы сами видите…

– Но вы думали об этом. Вы здесь сидели и писали «дорогая мама». Как вы могли? Она так вас любит… – Он оглядел комнату. – Где телефон? Я сейчас же ей позвоню.

Том вскочил.

– Нет, не делайте этого. Пожалуйста, Колин! Я не хочу, чтобы мама знала.

– Об этом следовало подумать раньше. Я не стану ничего от нее скрывать.

– Пожалуйста. Пожалуйста. – Том схватил его за руку. – Не надо ей звонить. Дайте мне объяснить. Я не сделал бы этого. Правда. Просто… просто я не мог думать. Два дня я бродил по Оксфорду, пытался думать и не мог. В голове был сплошной сумбур. Катя говорила мне все эти ужасные вещи… Я не мог поверить, что она действительно так думает. Мне все время казалось, что это сон и он скоро кончится. А утром… сегодня утром я встречал ее после занятий, а она прогнала меня. У нее было совершенно безумное лицо. Она непрерывно говорила о Роуленде. Мне хотелось его убить. Она писала ему, и я знаю, что он отвечал. И я подумал… я подумал, что покажу ей… Она придет сюда, увидит все и поймет, как сильно я ее люблю. А она не пришла. О, черт…

Колин не знал, что делать. Ему казалось, что правильнее всего было бы вызвать Линдсей. Но пока он обнял Тома и усадил его на диван.

– Вы можете дать мне слово, что не проглотили ни одной таблетки?

– Нет, Колин, я же сказал! Это был просто жест. Это все, на что я способен, – одни проклятые жесты.

– Я так не думаю, – возразил Колин. – То, что вы все-таки не наглотались этих таблеток, говорит, по крайней мере, о наличии здравого смысла. Не хотите рассказать мне, что все-таки произошло? – Колин подумал мгновение. – Я думаю, что надо будет позвонить Роуленду. Какая бы безумная идея ни пришла в голову Кате, он не станет ее поощрять.

– Вы уверены?

Колин не был уверен. Конечно, он не мог представить себе, чтобы Роуленд предпринимал какие-то шаги первым, но если Катя сама пришла к нему? Катя была молода и на редкость привлекательна. И, вспоминая прошлое Роуленда, Колин уже менее уверенно спросил:

– Том, она поехала к нему домой?

– Да, она так и сказала. О Господи! Сейчас она уже, наверное, у него. Вы не знаете Катю. Она начиталась всех этих дурацких книг. Она и ведет себя как героиня какого-нибудь романа.

– Я уверен, что Роуленд найдет достойный выход. Могу себе представить, что он сделает. Даст ей нагоняй, что довольно неприятно, можете мне поверить, а потом посадит на поезд и отправит сюда. Это должно привести ее в чувство.

– Но это не заставит ее снова меня полюбить, не так ли? – Том опустил голову, сердито отер глаза тыльной стороной руки. – Ей теперь на меня наплевать. Она сказала, что…

Он взглянул на кровать и по-детски заплакал. Колин обнял его за плечи и сказал:

– Начнем с того, что в подобных обстоятельствах люди, как правило, говорят не то, что думают. Катя могла и не думать всего того, что она наговорила.

– Когда я вернулся из Эдинбурга, она уже была совершенно безумной. Колин, она написала эту жуткую записку… – Он высморкался. Глядя на Колина в упор, он мрачно заявил: – Я больше никогда никого не смогу полюбить.

У Колина хватило ума не возражать Тому.

– Конечно, сейчас вы и не можете чувствовать ничего другого. А теперь вы говорите, а я буду сидеть и слушать. А потом попробуем вместе во всем разобраться.

* * *


– Роуленд, я люблю вас, – сказала Катя. Откашлявшись, она серьезно продолжала: – Я хочу, чтобы вы это поняли. Конечно, я все еще люблю Тома. В некотором смысле я буду любить его всегда, но Тома я люблю спокойной, обыденной любовью, тогда как вы… – Она умолкла.

Она репетировала свою речь всю дорогу. Теперь, когда она была здесь, в странном спартанском доме Роуленда Макгира, оказалось, что произнести ее не так просто, как казалось ей раньше. Она надеялась, что именно в этом месте Роуленд наконец произнесет какую-нибудь реплику.

Но он ничего не сказал. Роуленд впустил ее в дом очень неохотно и то только после того, как она разрыдалась на пороге. Потом он проводил ее в неприветливую комнату с фотографиями каких-то уродливых гор на стенах. Уже через пять минут своего пребывания там она поняла, что если немедленно не приступит к речи, то снова окажется на улице. Роуленд стоял, прислонившись к стене и скрестив руки на груди. В его зеленых глазах она не видела ничего, похожего на сочувствие. Катя чувствовала, как лицо ее заливается краской.

– С вами, – продолжала она, – все по-другому. Это случилось внезапно, в тот день, когда вы приехали в Оксфорд! Помните, тогда Мириам Спарк сказала: научитесь читать. Так вот, после того, как вы уехали, я начала читать этот роман… – Катя сделала паузу в надежде, что Роуленд спросит, о каком романе идет речь, но он продолжал хранить молчание.

– Я обнаружила, что могу читать его – и могу читать себя. И вас. Я знаю, что вам нужно, Роуленд. Я знаю, чего вы хотите.

– Правда? Тогда вы обладаете передо мной неоспоримым преимуществом.

– Роуленд, я хочу лечь с вами в постель. – Румянец на ее щеках стал гуще. – Сейчас вы можете не понимать, что тоже этого хотите, но вы поймете. Я хочу, чтобы вы поняли. – Она запнулась, вспомнила свой сценарий. – Я знаю, что это будет не надолго, и, когда все кончится, я тихо уйду, я никогда не стану вам навязываться. Я знаю, что для вас это будет просто… ну, просто секс, но для меня – это то, что мне необходимо в данный момент жизни. Совершенно необходимо и очень важно.

Катя умолкла, рассчитывая, что сейчас Роуленд подхватит диалог. В Катиной речи была и вторая часть, посвященная природе любви, ее развитию и Катиным теориям этого развития, которых существовало несколько. Речь завершалась кодой, касавшейся таких вопросов, как родство душ, судьба и внезапное влечение. Теперь, глядя в зеленые глаза Роуленда, Катя без колебаний решила этот раздел опустить. Глаза Макгира выражали вежливый интерес и легкую насмешку.

– Вы смеетесь надо мной? – сказала она. – Это не смешно. На такое, знаете ли, нелегко решиться.

– Я согласен с тем, что это не смешно, и я вовсе не смеюсь над вами. Вы закончили? Как я и обещал, я вас выслушал.

– Послушайте, – не сдавалась Катя, – послушайте, я знаю, вы гораздо старше меня. Знаю, что вы ни к чему подобному не привыкли, но я думаю, что женщина имеет право высказать, что она чувствует. Какой смысл жить, непрерывно что-то скрывая? Я люблю вас. Сегодня я пришла, чтобы сказать вам об этом. Если хотите, мы можем сейчас лечь в постель, а потом я уеду в Оксфорд. Вы никогда больше обо мне не услышите. У меня есть обратный билет.

Роуленд вздохнул. Он подумал, что Катя не может себе представить, сколько раз это с ним уже случалось. Разные женщины, разные слова – и одинаковые намерения. Об этом, разумеется, он не собирался упоминать.

Он посмотрел на Катю. На ней была надета куртка, мужская рубашка, джинсы и тяжелые башмаки. Это было трогательно и одновременно забавно, так же как и сочетание в ней позерства и искренности. Она пристально смотрела на него огромными голубыми близорукими глазами. У нее были красивые волосы темно-рыжего, лисьего цвета, распущенные по плечам, нос и скулы были усыпаны веснушками. Он заметил, что руки у нее слегка дрожат.

Роуленд взглянул в окно. Уже начинало темнеть. Он недосыпал три дня подряд и чувствовал безумную усталость, а незадолго до появления Кати пришел к выводу, что воскресенье – самый трудный день недели. Большинство людей проводило этот день со своими семьями, а он раньше часто проводил воскресенье с Линдсей. «Больше этих встреч не будет», – с глухой тоской думал он. Роуленд был растерян. В родном городе, в собственном доме он чувствовал себя неприкаянным и одиноким, как на далекой планете.

Казалось, на этой планете может случиться все, что угодно, правил там не существовало. В три часа пополудни являлось Искушение в образе девушки в куртке, с обратным билетом в кармане и желанием его соблазнить. У него было ощущение, что, если он на секунду отвернется, Катя исчезнет. Он отвернулся, потом оглянулся назад. Но она стояла, выжидательно глядя на него, и он понял, что необходимо что-то сказать.

– Катя, милая, – начал он. – Я искренне тронут вашими словами, но ничего другого я вам не скажу. Я не могу да и не хочу обманывать вас: я ничего не буду вам обещать.

Катя побледнела, потом начала медленно расстегивать блузку. Крупные слезы катились по ее лицу. Немного помедлив, она потянула блузку за рукав, обнажив плечо.

– Вы на меня даже не смотрите, – заговорила она сквозь слезы. – Неужели я вам совсем не нравлюсь? Роуленд, ну пожалуйста, скажите хоть что-нибудь. О Господи, я так несчастна! Я ничего не могу делать – ни работать, ни думать. Том сказал, что у меня безумный вид. Я и ощущаю себя безумной. Я вообще могу пойти и прыгнуть в Темзу, не верите?! Сегодня днем я действительно чуть не прыгнула. Я целый час ходила и смотрела на Темзу, только мне никак не удавалось найти подходящее место, и потом был отлив, и там оказалась такая грязища.

Она жалобно всхлипывала, трогательно вытирая слезы маленьким кулачком. Роуленд вдруг обнаружил – он сам не знал, как это могло получиться, что он обнимает ее. В следующее мгновение ее слезы уже падали ему на плечо.

– Я не хочу жить, – бормотала она. – Я умру от стыда, но я ничего не могу с собой поделать. Я нескладная, я не возбуждаю желания, я вела себя как дура. Как это все глупо. Зачем я сюда приехала? Почему так ужасно разговаривала с Томом? Мы не спали всю ночь – все спорили и ругались, и я выпила все вино и говорила ему обидные вещи…

Роуленд сочувственно хмыкнул. Он неловко похлопывал ее по плечу, потом начал гладить по спине. Он был растерян, но тем не менее у него не было никаких сомнений в том, что он должен сделать: надо было ее успокоить, поговорить с ней по-отечески и с величайшей твердостью и тактом отправить обратно в Оксфорд. Это представлялось ему вполне очевидным, но Роуленд вдруг понял, что логика ему изменила. Он понял, что его возбуждают тепло и близость Катиного тела, ее слезы и не в последнюю очередь ее черный бюстгальтер. Катя была очень славной девушкой, и она, несомненно, его возбуждала. Ее кожа оказалась гладкой, шелковистой, усеянной веснушками. У нее была тонкая талия, упругая грудь, а кожа едва уловимо пахла присыпкой, пробуждая в нем нежные, почти отеческие чувства.

Вопреки тому, что говорила Катя, она обняла его руками за шею, прижалась к нему всем телом. У Роуленда довольно давно не было женщины, день выдался тяжелый, и в конце концов, он был всего лишь мужчиной. Он заметил, какие у нее красивые волосы, и начал их гладить.

Он уже хотел повернуть к себе ее лицо и поцеловать в губы, как вдруг пелена спала с его глаз и он увидел и себя, и Катю словно со стороны. Что он делает?! Она же девушка Тома, а он только что своими руками чуть было не поломал ей жизнь. Нет уж! Он и так немало напутал за свою жизнь, чтобы совершить еще одну ошибку.

Катя перестала плакать и всхлипывать так же внезапно, как начала. Она смотрела на него с тревогой и надеждой. Роуленд подумал, что у нее очень красивые глаза – и очень красивый рот.

– Роуленд, я хочу, чтобы вы меня поцеловали, – жалобно попросила она. – Короткий поцелуй. Всего один раз…

Роуленд был почти готов исполнить ее просьбу, как вдруг зазвонил телефон. Роуленд осторожно отстранил от себя Катю и подошел к телефону, позвонившему столь своевременно. Звонил Колин Лассел. Разговаривали он с Роулендом довольно долго.

– Понятно, – несколько раз повторил Роуленд. Он взглянул на Катю, которая молча стояла, повернувшись к нему спиной. – Нет, она здесь. Мы поговорили немного, а теперь я собираюсь отвезти ее в Оксфорд. Не беспокойся, я прослежу. И передай привет Линдсей.

Роуленд положил трубку.

– Это был Колин, – сообщил он. – Он звонил от Тома. Спрашивал о тебе.

Катя резко повернулась к нему. Лицо ее пылало.

– Знаете, я ведь люблю Тома, – с вызовом сказала она, словно в чем-то обвиняла Роуленда.

– Тогда научитесь соответственно себя вести, – негромко сказал он.

Катя опустила глаза.

– Что ж, вы вправе говорить это. Я это заслужила. Вам не надо меня никуда везти, я доберусь сама.

– Я не отпущу тебя. Мне не нравятся одинокие прогулки вдоль Темзы.

– На самом деле у меня не суицидальный тип. – Она помолчала. – Вы можете за меня не бояться.

– И тем не менее. Сейчас мы спустимся вниз, сядем в мою машину и поедем в Оксфорд – прогулка, без которой я, честно говоря, предпочел бы обойтись. По дороге я по-отечески поговорю с вами.

– Ладно. – Катя нахмурилась. – Но, Роуленд, надеюсь, вы понимаете, что все это не блажь взбалмошной девчонки. Все, что я говорила вам, – правда.

– Нет, Катя, думаю, что это не так.

– Завтра мне будет ужасно плохо. Мне захочется умереть от стыда и унижения.

– На вашем месте я бы сосредоточился на Томе. Это сейчас очень важно. А теперь одевайтесь, и поехали.


В машине верный своему слову Роуленд действительно дал ей несколько вполне отеческих советов. Когда Катю сразил новый приступ рыданий, он протянул ей бумажную салфетку. Он ехал точно с предписанной скоростью, чего обычно никогда не делал, и к тому времени, как они подъехали к ее колледжу, он обнаружил, что никогда еще не чувствовал себя таким старым лицемером.

– Как вы думаете, мне нужно сразу увидеться с Томом?

– Нет, пожалуй, не стоит. По-моему, лучше подождать несколько дней. В любом случае, Колин увез его к себе. Там сейчас Линдсей. У вас есть несколько дней, чтобы все обдумать и успокоиться. Попросите Тома позвонить мне, когда все уладится. И не сердитесь на меня.

Катя искоса взглянула на него. Машина остановилась, и Катя выскользнула наружу без единого слова.

Роуленд ехал по Оксфорду, ощущая странное нежелание покидать этот город. Он думал о том, как легко раздавать советы и как трудно им следовать. Роуленд старался не думать о том, что Линдсей сейчас так близко и так недосягаема.

Он шесть раз проехал по одним и тем же улицам с односторонним движением. В это время года в Оксфорде не было туристов, семестр подходил к концу, студенты разъезжались по домам. Темнота зимнего вечера окутала старинные здания, навевала сладкую грусть. Ему пришло в голову, что нет причины торопиться в Лондон – его там никто не ждал. Он оставил машину на стоянке и пошел пешком через лужайку у Крайст-Черч-колледжа и спустился к реке. Река вздулась от дождя, по ней плыли опавшие листья. Услышав, как зазвонили колокола, повернул обратно.

Но желания возвращаться не было. Оксфорд словно не выпускал его из своих пределов. Ноги, казалось, сами собой несут его в определенном направлении. Он уверенно шел к Катиному колледжу, объяснив себе, что, раз уж он оказался в Оксфорде, было бы разумно поговорить о Кате с ее наставницей, доктором Старк. Мириам Старк – холодная, интеллигентная женщина, чьими книгами он всегда восхищался, когда-то очень нравилась ему.

Служитель сообщил ему, что доктор Старк сейчас дома. Роуленд позвонил Мириам по названному телефону. Мириам была явно рада звонку Макгира, поэтому Роуленд без колебаний направился по указанному адресу. Прикидывая, как начать разговор, Роуленд пересек внутренний дворик и оказался у дома доктора Старк.

Роуленд увидел Мириам в освещенном окне. Она сидела за письменным столом в профиль к нему, темные волосы падали на ее лицо, когда она склонялась над работой. Роуленд вдруг явственно ощутил покой, что царил в комнате за окном. Он видел стопки книг на столе, раскрытую книгу, лежавшую перед ней. И, волнуясь, уверенной рукой позвонил в дверной звонок.


Три дня спустя Линдсей стала арендатором. Колин уезжал на съемки в Йоркшир и брал с собой Тома.

– Ни о чем не беспокойся, – говорил он ей в десятый раз, целуя ее в прихожей дома. – Дорогая, мне действительно нужен еще один помощник. Том помешан на кино. Работа и перемена обстановки – именно то, что ему сейчас нужно. Как только он поймет, что, кроме Кати, существует еще целый мир, он сразу придет в чувство. Я ни на секунду не выпущу его из поля зрения, но он об этом не догадается. Кроме того, он уже приходит в себя. Я уверен, что ему в голову больше не полезут никакие глупости.

– Он мне обещал, но я так волнуюсь за него.

– Доверься мне, Линдсей.

– Колин, мне было бы спокойнее, если бы он был здесь, рядом со мной.

– Я понимаю, – кивнул Колин, – но ты должна отдавать себе отчет в том, что ему нужно нечто другое. Дай ему возможность самоутвердиться, Линдсей. Из-за этой глупой девчонки он потерял уверенность в себе.

– Ты имеешь в виду, что я не должна приставать к нему со своими утешениями?

– Можешь немного поприставать, но не перестарайся.

Линдсей последовала его совету. Когда она шла вместе с Колином к его большой машине, которой Том искренне восхищался, она заметила, что при ее приближении Том напрягся. Линдсей почувствовала себя виноватой – сын ждал ее нравоучений точно так же, как в детстве, когда он был маленьким и абсолютно доверял ей. Но теперь перед ней был молодой мужчина со своими проблемами, со своей болью, избавить от которой его она была бессильна. Поэтому она лишь пожелала сыну счастливого пути и интересной работы.

– Как вам это удалось? – спросил Том, сидя рядом с ним в машине. – Это ведь ваша работа? Обычно мама гораздо более сентиментальна и многословна.

– Я ничего не делал. Просто Линдсей привыкает к мысли, что вы взрослый мужчина.

– Вы, наверное, шутите? Я для нее все тот же маленький мальчик.

– Том, не нападайте на нее. – Колин помолчал. – Все это происходит потому, что ей пришлось растить вас в одиночку. Если она беспокоилась, некому было разделить с ней это беспокойство.

– Вы так думаете?

– Все женщины ведут себя так. В этом их сила и одновременно слабость. Моя мать была такой же. Она плакала, когда провожала меня в школу. Линдсей вас очень любит и не всегда осознает, какое действие оказывает на вас то, что она говорит и делает. У нее очень доброе сердце, Том, и…

– И вы ее любите, да? – Том ухмыльнулся. – Я давно заметил.

– Я хочу на ней жениться. Я отчаянно хочу на ней жениться. – Колин помедлил. – Вот зачем я приезжал в воскресенье в Оксфорд. Я хотел… В общем, я сам точно не знаю, чего я хотел. Попросить у вас благословения – что-то в этом роде.

– Это здорово. Считайте, что вы его получили.

– И спросить совета… – Колин тихонько застонал. – Боюсь, что она может мне отказать, а если она это сделает, я сойду с ума.

– Вам нужен мой совет? – Том вспыхнул от удовольствия. – Правда? – Он улыбнулся. – Ну, если бы речь шла о нормальной женщине, достаточно было бы одной машины. Я имею в виду, что если бы я был женщиной и ко мне приехал бы мужчина на такой машине, я сказал бы «да», прежде чем он успел бы из нее вылезти.

– Это потому, что вы мужчина. Представьте себя женщиной.

– Хорошо, попробую. Ну, мог бы помочь дом – но в этом отношении мама тоже ненормальная. Могу сказать, что ей нравится ваш отец, это, конечно, большой плюс. Подождите, дайте подумать… – Он нахмурился. – Понимаете, я вижу, что она от вас без ума. Когда она на вас смотрит, у нее что-то происходит с лицом. Никогда прежде я ничего подобного не видел.

– Никогда? Вы уверены?

– Ну, может быть, раз или два. Должен вам сказать, она была неравнодушна к Роуленду.

– Я знаю, знаю. Только не говорите мне ничего об этом, а то мы во что-нибудь врежемся.

– О, об этом вам беспокоиться нечего, – небрежным тоном объявил Том. – Роуленд ей не подходит. Она сама это знает. Я имею в виду, Роуленд хорош как друг, но представьте, разве вы могли бы с ним жить? Если бы она все-таки легла с ним в постель, она через неделю перестала бы о нем думать, но только она этого не сделала. Между прочим, я думаю, Роуленд не был ею увлечен.

– Вы уверены? – Колин с недоумением взглянул на Тома. – Странно!

– Нет, она, конечно, ему нравилась, – рассудительно проговорил Том. – И все-таки у него довольно трудное положение – столько лет, а он все еще не женат. Так что он, наверное, просто убедил себя, что это что-то большее. Мне так иногда казалось. Например, этот ленч в Оксфорде. Вы помните? – Он смущенно отвел глаза. – Но это было отчасти из-за соперничества. Я имею в виду, он видел, что вы интересуетесь мамой. Все, кто сидел за столом, это поняли, кроме мамы.

– Неужели? – спросил Колин. – О Господи…

– Но насчет Роуленда вам беспокоиться нечего. Она никогда не смотрела на него так, как смотрит сейчас на вас. Так что, если вы действительно хотите на ней жениться…

– Если? Если? – Колин обогнал сразу три машины. – Том, никаких «если» тут быть не может. Дайте мне совет.

Том задумался. Теперь он чувствовал себя на десять лет старше, чем когда садился в машину. Он думал о том, что ему нравится этот немного взбалмошный человек. Он гадал, окажется ли этот человек взбалмошным настолько, чтобы дать ему поездить на «Астон-Мартин». Он спрашивал себя, почему он уже двадцать часов не думает о Кате и следует ли считать это обстоятельство прогрессом.

– Вы хорошо играете в шахматы? – вдруг спросил Том Колина.

– Неплохо. Почему вы спрашиваете?

– Мама играет потрясающе. Я имею в виду – настолько плохо, что это потрясает. Но когда она играет, она делает одну вещь, и это навело меня на мысль…

Несколько минут Том говорил не переставая. Под конец глаза у Колина стали совсем круглыми.

– Вы так думаете? Вы уверены? Когда?

Том нахмурился и опять задумался.

– Когда кончаются эти съемки? В конце февраля? Через три месяца? Это в самый раз. Значит, в марте.

– Три месяца? Я не выдержу.

– Поверьте мне, первое марта – это то, что нужно, – к удивлению Колина, проговорил Том.

* * *


Неделю спустя, в середине декабря, Линдсей отправилась в Лондон, чтобы помочь Пикси перебраться в свою, некогда горячо ею любимую, квартиру. Переезд не потребовал много времени, потому что все имущество Пикси состояло из стереосистемы, волнистого попугайчика и одного чемодана.

– Пикси, у тебя есть что-нибудь еще? – спросила Линдсей, когда они расположились в ее бывшей гостиной. – Как насчет книг? Одежды? Ты хочешь сказать, что это вся твоя одежда?

– Мне она больше не нужна, – ответила Пикси.

Она зевнула, потянулась, взбила рыжие волосы и исполнила небольшой танец.

– Я начинаю новую жизнь. Новая квартира, новый цвет волос, новая работа, новая одежда и новое будущее.

– Как идет работа? – спросила Линдсей, с унылым видом оглядывая свою, уже бывшую, квартиру.

– Блестяще. Макс говорит, что я самый лучший редактор отдела моды из всех, кто у него был. Разумеется, не считая тебя.

– И на том спасибо. Страшно ему признательна.

– А эту квартирку не сравнить с той дырой, где я жила… Можно я тут кое-что перекрашу?

– Поступай, как тебе заблагорассудится, – сказала Линдсей.

– А ты уверена, что хочешь ее только сдавать? Я бы ее купила. Взяла бы ссуду.

– С чего это я тебе ее продам? – Линдсей села. – Она еще может мне самой понадобиться.

– Что-то случилось?

– Да. Кажется, у меня больше никогда не будет детей.

– А почему тебя это волнует? – Пикси в недоумении уставилась на нее. – Разве это имеет какое-нибудь значение? Или я не посвящена в какие-то тайны.

– Никаких тайн! Никогда в жизни я не была так серьезна. Я люблю его. Я люблю его до безумия. И я хочу от него детей.

Пикси открыла было рот, чтобы протестовать, спорить и доказывать, но, взглянув на Линдсей, снова его закрыла.

– И даже во множественном числе? – поинтересовалась она.

– Если это возможно. Я была бы счастлива иметь и одного, но если первый ребенок будет девочкой, тогда я не остановлюсь в своих попытках.

– Линдсей, посмотри на меня, – твердым голосом проговорила она. – Ты хочешь этого ради него или и для себя самой?

– Для нас обоих. – Она с несчастным видом взглянула на Пикси. – Я ничего не могу с этим поделать, Пикси. И всегда была такой. У меня прямая связь между сердцем и маткой. Я отсталая, Пикси, примитивная.

Пикси была согласна с этим утверждением, но не успела этого высказать, потому что Линдсей заплакала.

– О, Пикси, я так его люблю, – пробормотала она. – Люблю всем сердцем. Он замечательный человек и был бы замечательным отцом. Я знаю, что ему нужен наследник, но дело не только в этом.

– Надеюсь, что не только, – пробурчала Пикси, не одобрявшая права первородства и считавшая все это пережитком девятнадцатого века.

– Ему нужны дети. Я знаю, что он хочет детей, только он никогда об этом не говорит, потому что боится сделать мне больно. Он понимает, что я уже давно не девочка и не очень-то гожусь для роли матери. Да я и сама боюсь этого.

Пикси надолго задумалась.

– Дай-ка мне свои сроки, – сказала она наконец. – Мы сейчас рассчитаем… Когда Колин в следующий раз приедет из Йоркшира?

– Завтра. Но только на полдня.

– Завтра будет в самый раз. На полдня? Ну и что? Ты прекрасно можешь уложиться в десять минут.

Пикси встала, открыла свой чемодан, порылась в нем и извлекла маленькую белую баночку.

– Вот, – с удовлетворением проговорила она. – Значит, так, вотри это в кожу за полчаса до того, как вы броситесь друг другу в объятия. Он немыслимо дорогой и никогда не подводит. Поверь мне, Линдсей, это помогло бы даже восьмидесятилетней старухе.

– А зачем он тебе? – изумилась Линдсей.

– Взяла на пробу, – коротко сказала Пикси.

– Проблема не в этом.

– Линдсей, с этим кремом ты сразу залетишь, я тебя уверяю.

– Я в это не верю. Сплошное шарлатанство.

– Делай, как я тебе говорю. И еще надень янтарное ожерелье. У тебя есть янтарное ожерелье? Нет? Тогда срочно купи и не снимай его ни при каких обстоятельствах. Обещай мне.

– Хорошо, я обещаю. – Линдсей улыбнулась.

– Вот так-то лучше. А теперь давай выпьем, и я расскажу тебе все сплетни. Нет, лучше сначала ты.

– Я не знаю никаких сплетен. – Линдсей вздохнула. – Я сижу одна со всеми этими вырезками для своей книги. Что еще? Я навещаю отца Колина или он заглядывает ко мне. Мне он ужасно нравится. Он так старомодно выражается. Представляешь, он говорит «Клянусь Юпитером». Вчера он принес мне щенка. Прелестное существо с карими глазами. Я назвала его Джиппи.

Пикси кивнула.

– Том пришел в себя, он уехал с Колином в Йоркшир. Работают там по восемнадцать часов в день. Я по ним очень скучаю. – После паузы она продолжала: – Пикси, получается, что я живу от одного телефонного звонка до другого. От письма до письма. Я так его люблю. – Она вздохнула. – Я знаю, что ты этого не одобряешь, но когда-нибудь ты меня поймешь.

Пикси была полна решимости этого не делать. Однако голос и выражение лица Линдсей произвели на нее впечатление. Она решила быстро сменить тему.

– Нет уж, я займусь чем-нибудь другим. – Она налила в бокалы вино, которое принесла с собой, села на подушку возле дивана и вытянула ноги. – Прежде всего, – начала она, – тебе грозит опасность. Вчера я познакомилась с одной сумасшедшей женщиной – Лулу… Забыла фамилию.

– Лулу Сабатьер? Не может быть. Эта проклятая Лулу гоняется за мной уже несколько месяцев. Неужели ты правда ее видела? На что она похожа?

– Странная. Высокая. Длинные белые волосы. Около сорока. Зубы как у кролика. Акцент. Не то австралийский, не то новозеландский.

– Не может быть! – изумленно воскликнула Линдсей. По описаниям Пикси она узнала женщину, с которой встретилась случайно в коридоре на вечеринке в канун Дня Всех Святых. – Но я же встречалась с ней. Она назвалась каким-то другим именем. Зачем ей это понадобилось?

– Я же говорю, она странная. Она все толковала мне, как ты ей нравишься, как ты ходила в ее сад, в общем, несла всякую чушь. Знаешь, почему она за тобой охотилась? Она представляет этого ужасного актера… Как же его зовут? Ну, тот, что похож на мальчика из церковного хора.

– Ник Хикс? Не могу поверить.

– Именно он. Она хотела, чтобы ты использовала его как модель, когда будешь писать о мужских модах, а теперь она пристает с тем же самым ко мне. Неужели он так жаждет выставляться напоказ?

– Да, несомненно. – Линдсей нахмурилась. Она вспоминала вечер у Лулу Сабатьер, огромное помещение, похожее на палубу авианосца, волшебный сад. – Как странно, – сказала она. – Когда она позвонила мне в тридцать пятый раз, я подумала, что у нее, может быть, действительно что-нибудь важное.

– Знаешь, с кем подписали контракт Роуленд и Макс? Не с кем иным, как с Паскалем Ламартином. Макс говорит, что сейчас он работает над какой-то книгой, а со следующего года снова будет выезжать в военные зоны. – Помолчав, Пикси добавила: – А мне казалось, ты говорила, что Паскаль с этим покончил навсегда. Он же обещал это своей жене.

– Так и было. И он согласился работать на Роуленда? Это невероятно!

– Решено и подписано. Макс вцепился в него мертвой хваткой.

– О какой войне идет речь? Никак не могу в это поверить.

– О, всегда где-нибудь идет война, – беспечно заметила Пикси. – А теперь по-настоящему интересные новости. О самом Роуленде. Держись, Линдсей, а то упадешь. Ты, наверное, не поверишь, но я слышала…

Некоторое время Линдсей слушала внимательно. Постепенно ее охватывала печаль. Она взглянула на диван, на котором они с Роулендом сидели и разговаривали после возвращения из Оксфорда. Она думала о том, о чем они говорили, и о том, что уже никогда не будет сказано. Теперь она понимала, что это был один из многих моментов, когда перед ними, особенно перед Роулендом, вставал призрак будущего, которого он просто-напросто боялся. Боялся выбора, боялся повседневных будничных отношений, боялся потерять свободу.

– Ну что ж, буду рада, если все в его жизни устроится. Я желаю ему самого лучшего, – тихо сказала она, когда Пикси договорила. Эти слова прозвучали очень взволнованно и искренне.


– У тебя новые духи? Дорогая, ты пахнешь чудесно, – сказал Колин. Они лежали в кровати, укрывшись одеялом и пледом, в голубой спальне в домике на ферме.

– Д-да, мне их дала Пикси.

– Ожерелье мне тоже нравится. Мне нравится, когда на тебе ожерелье и больше ничего… Интересно, что именно производит на меня такое сильное впечатление – духи, ожерелье или отсутствие всего остального?

– Думаю, что ожерелье, – отозвалась Линдсей. – Я купила его вчера. Такой чудесный янтарь. Колин, он того же цвета, что и твои волосы.

Колин нежно целовал ее бедра, треугольник жестких завитков волос, живот с почти невидимыми растяжками, груди и рот. Он любил каждую частичку ее тела.

– Это невыносимо, – сказал он. – Уже почти пять, скоро рассветет. Мне пора ехать.

– Нет, не уходи, пожалуйста, не уходи, я этого не вынесу. Не может быть, чтобы прошло двенадцать часов.

– Двенадцать с половиной. Линдсей, выходи за меня замуж.

– Колин, я… Дай мне еще немного времени, это очень серьезный шаг… Послушай, я хочу сказать… Дорогой, если ты… Да, вот так – прекрасно! Если ты немного подвинешься вперед… О, как хорошо, Колин! Ты – просто чудо. Каждый раз, когда это с тобой происходит, я… Нет, мы не должны… Ты опоздаешь.

– Мне на это наплевать, – глухо ответил Колин.


– С Новым годом, – сказал Роуленд Макгир, выбираясь из машины. – Интересно, можно поздравлять с Новым годом в середине января? Мы еле доехали. Дорога до Оксфорда вся заледенела, а уж этот проселок… И все-таки мы решили ненадолго заехать.

Он поцеловал Линдсей, которая вышла навстречу машине, напялив на себя свитер, пиджак и пальто Колина. Роуленд оглядел ее с головы до ног.

– Ты великолепно выглядишь. Ты выглядишь как… Деревенская жизнь явно пошла тебе на пользу. – Он оглянулся и открыл заднюю дверцу, выпуская свою спутницу из машины. – Линдсей, это Мириам. Мириам, это Линдсей.

Женщины пожали друг другу руки. У Мириам Старк возникло впечатление, что эта маленькая женщина с пушистыми волосами не видит ее. Ее лицо излучало сияние. От мороза на ее щеках горел яркий румянец, а в глазах светилось счастье. Быстро говоря и жестикулируя руками в красных шерстяных перчатках, она повела их в дом.

Было видно, что она гордится своим домом. Когда Роуленд и Мириам разделись, она усадила их перед большим камином и быстро накрыла на стол. В честь их приезда Линдсей испекла торт и с гордостью водрузила в центре стола.

На Линдсей были кожаные сапоги на низком каблуке, бордовые брюки, заправленные в сапоги, просторная рубашка и мужской твидовый пиджак. На шее у нее было янтарное ожерелье.

Мириам Старк находила ее красивой. Линдсей была немного похожа на мальчика, на травести. Мириам отметила, что каждую вторую фразу она начинает со слова «Колин», и когда она произносила это имя, румянец на ее щеках становился ярче, а глаза светились.

Потом, когда они встали из-за стола, ее впечатления несколько изменились. Мириам поняла, что Линдсей старше, чем ей показалось сначала. Принимая во внимание возраст ее сына, она могла оказаться даже старше, чем сама Мириам. Хотя со своими короткими волосами и импульсивностью Линдсей по-прежнему напоминала неугомонного подростка, в ее радости было что-то удивительно женственное. В ней угадывалось сомнение и надежда, и Мириам это трогало.

Мириам заметила, что Линдсей ела очень мало. Еще она заметила, что время от времени Линдсей непроизвольно прижимает маленькую руку к животу. Мириам, которая когда-то вынашивала ребенка, безошибочно распознала этот жест – наполовину защитный, наполовину суеверный.

Она взглянула на Роуленда, гадая, заметил ли он то, что заметила она. Похоже, что он ничего не заметил. Роуленд становился все более и более молчаливым, и, заметив, что он отводит глаза, чтобы не видеть сияющего лица Линдсей, Мириам вдруг поняла, что ему невыносимо здесь находиться. Что ж, значит, надо менять планы и возвращаться. Мириам поняла, что, по крайней мере, по двум причинам им не следовало задерживаться в гостеприимном доме Колина и Линдсей: ей было жалко и Роуленда, и себя. Она встала и сообщила, что им уже пора ехать.

– Она тебе понравилась? – прервал молчание Роуленд, когда они уже проехали половину пути.

– Очень понравилась. Она какая-то прозрачная. Я этому завидую. – После паузы она добавила: – Я думаю, что она не напишет свою книгу.

– Скорее всего, нет. – Роуленд не сводил глаз с дороги. – Но мне кажется, она расстанется с этой идеей без особого сожаления.

– Я понимаю, как тебе было тяжело, Роуленд, – проговорила Мириам после долгого молчания. Она устремила холодный взгляд на его профиль.

– Ничего, постепенно это пройдет. Я все еще… – Он запнулся. – Я привязан к ней. И к Колину тоже.

– Расскажи мне о Колине. Я мечтаю с ним познакомиться.

– Очень эмоциональный, возбудимый. Он все время говорит «О Боже, Боже». И иногда… – Роуленд умолк на мгновение. – Иногда у меня возникает ощущение, что Бог его слышит, а ты ведь знаешь, я неверующий. У Колина доброе сердце, он наивен, и в то же время у него цепкая хватка. Что неудивительно, – сухо добавил он, – если принять во внимание его происхождение.

– А она действительно выйдет за него замуж? – Мириам нахмурилась. – Этот огромный дом, деньги, собственность… Она не боится?

– Ты же видела ее лицо. Когда женщина так светится счастьем и любовью, ей ли бояться?!

Роуленд произнес это довольно резким тоном, и Мириам поняла, что он пытается скрыть другие чувства – горечь и, как подозревала Мириам, душевную боль. Она была сильно задета и ничего не сказала в ответ.


Они въехали в Оксфорд.

– Где тебя высадить, Мириам?

– У колледжа, пожалуйста.

Роуленд сбавил скорость.

– Почему бы тебе не пригласить меня зайти? – небрежно спросил он. – У тебя есть какие-то особые причины не делать этого? Маленькие женские тайны?

– Нет, просто я не принимаю мужчин у себя в доме. Это мой принцип.

– Так было не всегда. Пятнадцать лет назад у тебя не было подобных принципов.

Она покачала головой.

– Тогда я была гораздо моложе и глупее. А теперь многое изменилось – и я, и мои принципы. Дома я пишу книги. Я хочу, чтобы эта часть моей жизни осталась неприкосновенной. И эту неприкосновенность я очень ценю.

– Я все понял. Стало быть, колледж.

Некоторое время они ехали молча. Мириам смотрела на профиль Роуленда, на его темные волосы. Она отдавала себе отчет в том, что сейчас она находится под влиянием радости и ожидания, которые излучала та женщина. И хотя она нарушила слово, данное себе, когда впервые за много лет увидела Роуленда, она без колебаний сказала:

– Роуленд, если ты хочешь, я могу поехать с тобой в гостиницу.

– Хочу, – ответил Роуленд.

– Тогда поверни налево. Мы можем поехать в «Рэндолф».


– Линдсей, слушай меня внимательно, – сказал Колин.

Он говорил с ней по радиотелефону из верхней комнаты Уайльдфелл-Холла, найденного для него Роулендом Макгиром. Из окна были видны вересковая пустошь и тропинка, спускавшаяся к морю. Он смотрел на белый песок, на ленивые волны. Как только у него выдавалось свободное время, он приходил на этот берег и думал о Линдсей. Он думал о ней всегда с любовью, иногда с нетерпением, иногда с вожделением. Он привык к шуму волн, а их мерное движение успокаивало его душу. Начинался прилив, ярко светило зимнее солнце, а в воздухе уже пахло весной.

– Дорогая, ты меня слышишь?

– Да, очень хорошо, как будто ты стоишь рядом со мной.

– Линдсей, какое сегодня число?

– Двадцать восьмое февраля. – Голос Колина слегка дрожал. – Сегодня последний день съемок – если, конечно, Томас Корт не вышел из графика.

– Он никогда не выходит из графика.

– Тогда ты свободный человек. Через сколько – через два часа, через три?

– Через десять минут, – объявил Колин. – Он говорит, что остался один дубль. Это означает, что еще до темноты я буду с тобой. Они сейчас отснимут первую сцену, и я уеду.

– А почему они снимают задом наперед? Можно запутаться.

– Нет, к этому быстро привыкаешь. – Колин набрал в грудь побольше воздуха. – Дорогая, я хочу попросить тебя о том же, о чем просил, когда первый раз говорил с тобой по телефону. Тогда я звонил из коттеджа, который находится совсем близко отсюда. Линдсей, если я не ошибаюсь, я спрашиваю тебя в тридцать четвертый раз – ты выйдешь за меня замуж? Ответь, да или нет, потому что у меня в кармане…

– Да, – сказала Линдсей.

– У меня… Где же? А-а, вот она… У меня в кармане лицензия, и это означает, что завтра в Оксфорде, согласна ты или не согласна, я веду тебя… Что ты сказала?

– Я сказала «да», – ответила Линдсей.

Колин был в явном смятении, поэтому она решила не говорить ему, что, по сути дела, теперь он как честный человек просто обязан на ней жениться.


– Десять недель. – Этими словами Линдсей завершила свое сумбурное, непрерывно прерывавшееся объяснение.

Они стояли на кухне в фермерском домике, к которому Колин полчаса назад подъехал на безумной скорости, но с осторожностью, приличествующей жениху.

Слушая это объяснение, Колин все больше и больше заливался краской. В ушах звучал нараставший гул немыслимой силы. Очень не скоро до него дошло, что этот гул был знаком глубочайшей радости, столь могучей, что он потерял дар речи. Когда он бросился к Линдсей и стиснул ее в объятиях, этот дар постепенно стал к нему возвращаться, и он сумел выразить – словами и прикосновениями – все страхи, надежды, желания, переполнявшие его душу.

Через некоторое время его охватила обычная для будущего отца паника. Ему казалось, что Линдсей не должна стоять, потом ему приходило в голову, что ей следует лежать. Он думал, что ей надо поесть – или, наоборот, не надо есть. Он считал, что ей нужны фрукты и молоко, и был абсолютоно уверен, что она должна немедленно показаться самому мудрому и опытному гинекологу с Харли-стрит. Как она спала? Достаточно ли она отдыхает? Хочет ли она чего-нибудь особенного? Он страстно надеялся, что у нее возникнут самые невозможные желания – он знал, что достанет все, чего бы она ни пожелала.

– О Боже, Боже, – говорил он, меряя шагами кухню, время от времени задевая головой о балку и не замечая этого. – Дорогая, ты должна сесть. Положи ноги повыше. Тебе дать плед? Тебе не холодно? Тебе нельзя оставаться одной. Если бы я знал, если бы хоть что-нибудь подозревал, никакие силы не заставили бы меня от тебя уехать. К черту фильм! К черту Томаса Корта! Я был бы здесь. О Боже, Боже. А мы все-таки сможем пожениться завтра? Или для тебя это будет слишком тяжело? Такой стресс. У женщин всегда бывает стресс в день свадьбы. Платье! Цветы! Они всегда беспокоятся о таких вещах. Я сказал Тому. Боже! Том! Кольцо у Тома! Я немедленно должен ему позвонить.

– Кольцо у Тома? – изумленно проговорила Линдсей.

– Конечно, у Тома. Том будет шафером. Мы решили это еще неделю назад. Атака Уланова – вы угрожаете ферзю слоном и конем. Том сказал, что ты сразу сдаешься. Да, что я должен сделать? Я же совсем забыл про медовый месяц! О Боже, как я счастлив! А что подумает отец? Он мне этого никогда не простит. Он тебя обожает. Он подумает, что я вел себя совершенно недостойным образом.

– Почему бы нам его не навестить? – предложила Линдсей, вставая. – Пойдем и все ему скажем. Представь, дорогой, я вполне способна передвигаться и у меня достаточно сил, чтобы завтра выйти за тебя замуж. Я замечательно себя чувствую. Колин, беременность – не болезнь.

– Беременность! Беременность! Какое прекрасное слово, – вскричал Колин и снова ударился головой о балку. – Ты беременна моим ребенком. Боже, как я тебя люблю. Тебе надо надеть пальто и шарф. Обязательно шарф. Линдсей, я способен видеть на тысячу миль вдаль, я способен передвигать горы. Я могу творить чудеса.

– Да, кажется, можешь.

– Я боюсь. Я никогда в жизни не был так счастлив и никогда так не боялся. – Колин опустился на колени и прижался лицом к ее животу. Он целовал ее шерстяную юбку, пояс которой Линдсей сегодня в первый раз застегнула на другую дырку, испытывая при этом гордость. Она запустила пальцы в его волосы, ее сердце переполняла любовь. Потом она заставила его встать.

Она позволила укутать себя, что и было проделано любящими руками. Потом они поехали в «Шют-Корт». Когда они ехали по проселочной дороге, Колин излучал оптимизм, подъезжая к лесу, он вдруг решил, что недостоин такого счастья, а в оленьем парке пришел к выводу, что станет достоин, если Линдсей ему поможет.

Сначала Колин вошел в кабинет отца один. Выражение лица у него было озабоченное. Линдсей осталась ждать в холле.

Колин вышел не скоро, и теперь его лицо выражало изумление. Оказалось, что его отец, человек старой закалки, отягощенный твердой верой в то, что мужчина ни при каких обстоятельствах не должен показывать своих чувств, повел себя совершенно не так, как представлял себе Колин. Он несколько раз сказал «клянусь Юпитером» и несколько раз повторил, что потрясен до глубины души. Потом он, грозно нахмурившись и топорща усы, сделал несколько пространных замечаний относительно предназначения и ответственности мужчины, и тут выдержка ему изменила. Он обнял Колина, закашлялся, отвернулся и высморкался. Ему так и не удалось скрыть того обстоятельства, что он самым нелепым образом прослезился.

Колин сказал Линдсей, что отец выйдет через несколько минут, когда ему удастся взять себя в руки. Когда Колин уходил, отец сказал ему: «Это просто замечательно, что завтра ты сделаешь из нее честную женщину, хотя, по моим представлениям, это следовало сделать немного раньше. К счастью для тебя, она честная женщина. Я это понял с первого взгляда».

Отец Колина счел это замечание образчиком элегантного остроумия в стиле Оскара Уайльда. Он так им гордился, что потом повторял его Колину до конца жизни. Но поскольку он был человеком старой закалки, он никогда не допустил бы, чтобы Линдсей услышала из его уст что-либо подобное. Своей невестке он сказал только, что с ее стороны очень любезно избавить его от Колина. «Клянусь Юпитером, – сказал он, – я уже думал, что мне никогда не удастся сбыть его с рук».

Линдсей счастливо улыбнулась и поцеловала старика. От этого поцелуя у него немедленно разыгралась астма или нечто в этом роде, и он поспешно удалился.


На следующий день в маленькой канцелярии в Оксфорде состоялась церемония бракосочетания, которая прошла без непредвиденных инцидентов. Том не забыл о кольце и присутствовал на церемонии, держа под руку свою очаровательную соседку с верхнего этажа. Он недавно вдруг обнаружил, что Крессида, так звали девушку, знает способ заставить потускнеть воспоминания о Кате. В этом открытии изрядную роль сыграл Колин, который в один прекрасный день дальновидно предложил Тому показать его приятельнице, как снимают кино.

Прибыл также отец Колина, он сумел сохранить свое достоинство, не омрачив праздник слезами, но все время громко сморкался. Приехала и Пикси, которая очень эффектно выглядела и улыбалась улыбкой, полной бесконечной жалости к Линдсей. Мать невесты, женщина со сложным характером, появилась очень поздно, но все же появилась. Она висела на руке у своего мужа и несколько раз повторила, что очень рада за Линдсей, которая наконец-то последовала ее прекрасному примеру. Роуленд Макгир не мог приехать – разумеется, потому, что был очень занят работой. Он прислал бутылку прекрасного шампанского и телеграмму. Когда телеграмма была зачитана вслух, все согласились, что она очень суха, очень остроумна, довольно рискованна и очень в стиле Роуленда.

Линдсей была в белом костюме, купленном утром в страшной спешке, на пальце у нее блестело кольцо. Отец Колина сказал ей, что это старинное кольцо, принадлежавшее матери Колина. Оно было очень красивым, и Линдсей сделала вид, что поверила Колину, объяснившему ей, что камни в кольце не самой чистой воды бриллианты.

Целый день с интервалами названивал Марков, требуя точных данных о степени счастья каждого из присутствующих. Как всегда, он пытался скрыть искреннюю привязанность к Линдсей за небрежными манерами и язвительными замечаниями. Он был верен себе, этот трогательный и невозможный Марков.

* * *


А жизнь шла своим чередом, и не все ее дороги были дорогами счастья…

Режиссер Томас Корт завершил фильм за время, почти в точности соответствовавшее времени вынашивания ребенка. Девять месяцев – и видения, населявшие его разум, осаждавшие его призраки оказались запечатленными на целлулоиде. И тогда Томас Корт приступил к следующему фильму. Его замыслы и идеи опережали его физические возможности – здоровье подводило его, а воинственная любовь или любовная война, связывавшая его с женой, продолжалась.

Наташа Лоуренс и Томас Корт оба были бессильны что-либо изменить в своих отношениях – они то притягивали друг друга, разрывая иные привязанности, воссоединяясь то на ранчо в Монтане, то в Нью-Йорке, то снова отталкивали.

Паскаль Ламартин наконец встретился с судьбой, которая уже давно кралась за ним по пятам. В тот День Благодарения в «Плазе» она вплотную подошла к нему и медленно, но неотвратимо повела за собой.

Это могло произойти где угодно – Паскаль снимал войну и в Боснии, и на Ближнем Востоке. Он возвращался на короткое время к Джини и сыну и снова устремлялся в самую гущу роковых событий. Тот день в маленьком городишке в Шри-Ланке, когда испуганный мальчик, не справившись со страхом, в приступе паники и отчаяния выстрелил из старого ружья, когда Паскаль поднял камеру, стал последним днем в жизни хорошего человека, смелого мужчины, но не самого лучшего мужа и отца.

Джини Ламартин, став вдовой, посвятила себя благополучию сына и хранила верность памяти мужа. Через несколько лет она вышла замуж за американца, который, по словам ее друзей, годился ей в отцы и которого она впервые встретила на похоронах своего отца.

Мириам Старк стала все чаще задумываться не только о собственной судьбе, но и о судьбе Роуленда. Она была женщиной, жившей по собственным правилам, и одно из них – не позволять приближаться к себе ни одному мужчине – она, судя по всему, собиралась нарушить.

В летний вечер, когда воздух был насыщен запахом роз, она вошла в маленький домик, расположенный в той части Оксфорда, где сливались река и канал. Дом, словно нависавший над водой и полный шумом воды, казалось, упрямо плыл против течения. Его комнаты, как всегда, были чистыми и прибранными, но она не могла теперь смотреть на них с обычным безмятежным спокойствием.

Она чувствовала, что сделала ошибку, создав этот холодный, тихий, девственный анклав. Она бродила по комнатам, ощущая, как в душе нарастает смятение. В гостиной с книгами и французским окном, выходившим в сад, на диване спал ее сын. На нем еще был теннисный костюм, а рядом лежала ракетка.

Мальчику было четырнадцать лет. Днем он казался немного неуклюжим и неловким, как все подростки, но спящий он был прекрасен. Некоторое время Мириам стояла и смотрела на него. Он лежал, вытянувшись во весь немалый рост, похожий на Адониса с картины эпохи Ренессанса. Голова была запрокинута, лицо горело от солнца и сна, темные волосы, нуждавшиеся в стрижке, обрамляли шею и лоб крупными кольцами.

Он должен был вырасти таким же высоким, как отец, у него были отцовские волосы, отцовские черты лица и такие же необыкновенные глаза. В прошлом Мириам жалела об этом и старалась не видеть в сыне наследственных черт его отца. Она хотела, чтобы ее сын был только ее ребенком, сознательно стараясь забыть об участии отца в его появлении на свет. В конце концов это отцовство было всего лишь результатом случая, неправильных вычислений, результатом соития, неожиданного для обоих партнеров.

В то время Роуленд Макгир был совсем не похож на человека, с которым она недавно случайно встретилась в Оксфорде. Прежний Макгир был более самоуверен, менее разборчив и менее терпелив. Он, как и она, делал карьеру и вскоре после единственной ночи, которую они провели вместе, уехал в Америку. Она была рада, что он уехал, что ничто не угрожает ее спокойствию и что она может продолжать идти своим путем в жизни. Когда два месяца спустя, не получив за это время ни одной весточки от Макгира, она обнаружила, что беременна, в ней проснулась дикая гордость. Она скорее умерла бы, чем поставила его в известность о случившемся.

Она растила сына одна, без помощи мужчины. Она презирала потребность большинства женщин в мужской опеке и защите. Это презрение и неприязнь к мужчинам, которые так легко и беспечно использовали женщины, остались в ней надолго. В любовниках она нуждалась лишь изредка, а идея брака не вызывала в ней ничего, кроме ненависти.

Она не жалела о прошлом, ни на мгновение не верила в возможность будущего с Роулендом и не желала его. И вот теперь ее не покидало ощущение, что она поступила неправильно. Теперь, когда Роуленд Макгир страдал от своего одиночества, она поняла, что сын принадлежит не только ей.

Роуленд нашел ее здесь спустя годы. Пусть это был лишь всесильный случай, но он произошел. И она больше не может делать вид, что Роуленда не существует в природе. Должна ли она рассказать Роуленду о сыне? Мириам не знала, должна ли, но она знала, что очень этого хочет, особенно теперь, после поездки к Линдсей.

А в лондонском доме, из окон которого был виден шпиль церкви, не спал Роуленд Макгир. Он твердо решил не прятаться от будущего, наученный горьким опытом последних лет. Пожалуй, он не станет звонить сейчас Мириам. Он опять нежданно-негаданно заявится к ней в первый уик-энд. И придет к ней домой, рискнув нарушить загадочную неприступность ее жилища. Роуленд даже улыбнулся, представив себе растерянность всегда уверенной в себе Мириам. Хотя на самом деле в растерянности пребывал скорее он.


Линдсей и Колин смотрели на черно-белый экран ультразвукового сканера.

Врач, молодая женщина, давно привыкшая к этим волнующе-торжественным моментам, водила своим волшебным прибором по обнаженному животу Линдсей и следила за экраном. Линдсей, как она сама непрестанно рассказывала всем подряд, была теперь огромной и, по-видимому, носила в себе какого-то гиганта. Он (или она), казалось, никогда не спал и все время находился в состоянии неугомонной активности. Он (или она) успокаивался по вечерам и ждал, пока Линдсей прикорнет возле Колина, и, когда они лежали на боку, как две ложки, готовясь мирно заснуть, ребенок напоминал о своем присутствии. Он пинался, толкался и дергался, кувыркался и, похоже, демонстрировал им стойки на голове.

Линдсей и Колин безумно им гордились. Да, Линдсей тихонько жаловалась Колину, но при этом они обменивались горделивыми взглядами. Колин, вечно мечтавший о том, чтобы выспаться, одурманенный усталостью, мог в три часа утра прижаться лицом к огромному животу жены и с восторгом прислушиваться к происходившей внутри борьбе.

Теперь Колин крепко сжимал руку Линдсей и не отрывал взгляда от экрана. Наука позволила ему увидеть это чудо. Он ожидал увидеть мир, похожий на диаграммы в учебниках по гинекологии и акушерству, в которые он теперь частенько заглядывал. Но оказалось, что этот мир совсем не напоминает рисунки в учебниках. Он видел нечто вроде каньона, лунного пейзажа или океанской впадины. Он видел формы, напоминавшие реки, горы и пропасти, но ни одна из них не была законченной и неподвижной, эти формы находились в постоянном движении, непрерывно менялись. И где-то там, в загадочной амниотической жидкости, плавал их ребенок, полностью сформированный ребенок, удары сердца которого Колин ощущал, прикасаясь ночью к Линдсей.

К глазам Колина подступали слезы, ведь то, что он видел, было таким обычным и одновременно чудесным. Господи, пусть с ребенком будет все в порядке, думал он, пусть он будет цел и невредим и благополучно появится на свет. А мы будем заботиться о нем, утешать, хранить и оберегать его.

Экран мигнул, ландшафт трансформировался, его жена вскрикнула, а оператор удовлетворенно кивнула. Колин увидел ребенка. Он видел изгиб спины, очертания черепа, крошечную ручку, сжатую в кулак.

– Бог ты мой, – пробормотала врач. – Подождите минутку…

У Колина оборвалось сердце. Лицо Линдсей стало смертельно-бледным.

– Нет, нет, не волнуйтесь, – сказала женщина. – Все хорошо, все в норме. Просто я подумала… Один момент. – Она улыбнулась ослепительной профессиональной улыбкой. – Надо настроить… Вот он – маленький хитрец. – Вдруг она вспыхнула. – Извините. Примите мои поздравления – их двое.

– Двое? – повторила Линдсей.

– Близнецы? – проговорили они с Колином в один голос.

– Совершенно верно. Нет ни малейшего сомнения. Смотрите. – Она показала на экран. – Вот один, а вот второй. Сказать вам, какого они пола?

– Нет, – сказала Линдсей.

– Да, – сказал Колин.

– Ты прав – да, да, да. Скажите.

– Мальчик. И… минутку… И девочка.

– О Боже, Боже! Дорогая, умница ты моя!

– Ведь я же говорила моему гинекологу, что для одного он слишком велик. О, Колин…

– Девочка поменьше – так всегда и бывает, – продолжала женщина, глядя на экран. – Но пинается она здорово. Смотрите. А теперь она спряталась за брата. Ну как, миссис Лассел, вы рады? Такой приятный сюрприз. Я… Миссис Лассел, что с вашим мужем? Он совсем бледный.

Колин слышал эти слова словно издалека. Комната закачалась. Колин плюхнулся на жесткий стул.

Он явственно ощутил присутствие ангелов. Ему хотелось заключить в объятия Линдсей и оператора, громко закричать и выразить в этом крике всю свою благодарность, надежду и торжество. Он вскочил на ноги и обнял жену, которая тщетно пыталась сесть.

Врач оставила их одних. Колин положил руки на огромный живот своей жены, и, ощутив внутри движение своих детей, понял – у него не оставалось и тени сомнения, – что они с Линдсей удостоились благодати.


notes


Примечания


1


Перевод Т. Щепкиной-Куперник.