Дестини
Салли Боумен


Дестини #1






Их встреча была предрешена за много лет до этого летнего парижского вечера. Юная таинственная незнакомка стала для Эдуарда де Шавиньи, владельца огромной ювелирной компании, наваждением, мукой и самой большой радостью на свете. Несколько недель безумной страсти – и Элен бесследно исчезает… В жизни Эдуарда было слишком много потерь, чтобы он мог смириться и с этой. Но только через пять лет он встретит вновь Элен Харт – знаменитую кинозвезду, мать своего ребенка…






Салли Боумен

Дестини


Джеймсу, добрейшему из военных философов, и Алану – с любовью




Как в собственной пыли

гранят алмаз,

Так пагубные страсти губят нас.[1 - Перевод П. Мелковой.]

    

Джон Уэбстер. «Герцогиня Амальфи»








Пролог

Париж. 1959


Речь шла о двух миллионах долларов. Последнее письмо в этот день.

Он читал внимательно, не торопясь, вдумываясь в каждую строку. По ту сторону стола терпеливо ждала его личная секретарша, и по ее лицу никто не догадался бы, что она совсем недавно стала невестой, безумно влюблена и думает только о том, как бы побыстрее попасть домой. Он взглянул на нее и улыбнулся. За зеркальными окнами еще светило солнце, а снизу доносился шум парижского уличного движения, сильно приглушенный стеклом. Было шесть часов вечера.

Париж летом, Сена в теплый вечер! Прежде и ему, подумал он, было знакомо то предвкушение в конце дня, когда вечер обещал так много! Было, но прошло. Он снова наклонился над бумагами, взял ручку с платиновым пером и подписал : « Эдуард де Шавиньи».

Передвинул белый лист по черному столу и, сжалившись над ней, сказал:

– Можете идти.

Она удивленно вскинула голову. Потом краска бросилась ей в лицо, глаза радостно вспыхнули.

– Но ведь еще только шесть?

– Я знаю. Но идите. Прежде, чем зазвонит один из телефонов. – Его тон стал сухим. – Прежде, чем я передумаю.

– Спасибо!

Больше ее не потребовалось подталкивать; она начала собирать бумаги. Эдуард встал и отошел к окнам. Остановившись спиной к ней, он смотрел сверху вниз на деловой район Парижа. Потоки машин ползли вперед, останавливались, снова двигались. На мгновение он коснулся лбом стекла. Далеко внизу по ту сторону улицы ветер ерошил листья платана. Они уже обрели темную тяжелую тусклость середины лета, но в эту секунду, пронизанные солнечным светом, трепетали и танцевали.

– В любом случае я сам собираюсь скоро уйти.

Она была уже у двери, но, услышав его голос, остановилась. Он заметил в ее взгляде любопытство – любопытство вполне объяснимое, так как он редко покидал здание де Шавиньи до восьми часов.

– Так рано?

Она не сумела скрыть изумление, и Эдуард обернулся с ленивой улыбкой.

– А почему бы и нет? – сказал он. – Такой прекрасный вечер!

И пока он говорил, пока улыбался, в нем пробудилась потребность – внезапно и неумолимо, как всегда, словно не было трех прошлых недель строгого воздержания.

Дверь закрылась, он с отчаянием вновь повернулся к окну и на этот раз с силой прижался лбом к стеклу. Потребность овладела им, чернотой просочилась во все уголки сознания, затуманила зрение, задушила способность мыслить. Потребность и отчаяние, они всегда сопутствовали друг другу. Он злобно отвернулся от окна.

Ему была нужна женщина. Женщины всегда приносили ему недолгое забвение.

Существовали и другие паллиативы, он успел убедиться в этом. Музыка. Скорость – ему нравилось выжимать из машины все. Иногда алкоголь. Чаще – работа. Но ничто не действовало так быстро и так верно, как половой акт. Секс на некоторое время приносил ему свободу – до следующего возвращения боли.

Он презирал потребность и возненавидел противоядие, а потому – как бывало всегда – попытался перебороть ее. Он ушел из конторы, отпустил шофера, сел за руль своего черного «Астон-Мартина» – как Грегуар обожал эту машину: мощную, созданную для высоких скоростей! Он вел ее по запруженным улицам, не давая воли могучему мотору, пока не выбрался на загородное шоссе, где мог нажать на газ. Тогда он включил радио и прибавил громкости. Музыка и скорость – эта комбинация иногда оказывалась действенной.

Ему чудилось, что машина идет на Бетховене, что звук заменил бензин, и на время к нему вернулось спокойствие. Он знал, отчего снова произошло это, совершенно точно знал, что пробудило потребность. Воспоминания – что же еще? Воспоминания, от которых не удавалось избавиться до конца, как бы он ни старался занять делами каждую секунду каждого дня. Воспоминания, нахлынувшие на него, когда он меньше всего ждал их. Безмятежность летнего вечера, предвкушение радости в глазах женщины обернулись образами прошлого, памятью о счастье, которого не возвратить.

Музыка вспыхнула коротким гневным крещендо и оборвалась. Он подумал, смирившись: «Ну хорошо, пусть женщина!» И свернул назад на следующем же перекрестке.

Правый Берег. Мимо дорогих особняков и дорогих магазинов. Промелькнули витрины ювелирного салона де Шавиньи – знаменитые витрины. Уголком глаза он успел заметить черный бархат и сверкающий лед бриллиантов. Он, славившийся подарками, которые делал женщинам, никогда не дарил бриллианты. Сапфиры, рубины, изумруды – да. Но только не бриллианты. У него даже никогда соблазна не появлялось, что-то всегда его удерживало.

«Безупречный камень, Эдуард. – Голос его отца; камень, поднесенный к свету. – Ты видишь? Безупречный цвет. Ни единого изъяна».

Он резко рванул рулевое колесо и свернул в сторону Нового Моста. Теперь, сказал он себе, он безупречности не ищет. И никаких абсолютов. Жизнь без абсолютов и без определенностей… исключая, разумеется, смерть. И он взглянул на сверкающую Сену.

Левый Берег. Он свернул на набережную Августинцев, а затем направо, на бульвар Сен-Мишель. Там он притормозил и принялся высматривать подходящую женщину.

Улица кишела народом. Людские водовороты закручивались перед магазинами, станцией метро, табачной лавочкой на углу. Вечерний воздух был тихим и душистым. Из кафе, мимо которых он проезжал, доносились воркующие любовные песни – казалось, все лето он слышал их повсюду.

Нужда росла, отчаяние набирало силу, и он поехал совсем медленно, притормаживая у кафе. Много туристок и – в этом квартале – студенток. В жарком тихом воздухе он слышал их голоса – обрывки английской, американской, итальянской, шведской речи. Он замечал оборачивающиеся к нему головы, видел лица женщин. Они смотрели на мощную машину, они смотрели на мужчину за ее рулем, затем снова наклонялись над чашечками черного кофе, нащупывали сигарету, снова смотрели, но уже дольше, хихикали.

«Та, которую я не знаю и больше не встречу, – думал он. – Приезжая иностранка, женщина, которая сегодня здесь, в Париже, а завтра уже где-то еще». Он остановился на перекрестке, и его внимание привлекли две девушки. Они сидели на террасе. Рыжая. Когда он взглянул на нее, она как раз откинула голову и засмеялась. Красивая гибкая шея, полные груди, как часто у рыжих – молочно-белая кожа. Ее подруга, возможно француженка, – еще одна Жюльет Греко, которых так много. Конечно, в черном, с длинными траурно-черными волосами, смертельно-бледное лицо, глаза, густо обведенные черными тенями. У нее был нервный вид, она как будто чувствовала себя не совсем ловко в этой экзистенциалистской униформе кафе-баров и поигрывала ложечкой.

Он поколебался, затем включил скорость. Рыжих женщин он всегда избегал, потому что они напоминали ему о том в его прошлом, о чем он предпочитал забыть. Да и ее нахрапистость оттолкнула его. Вторая выглядела жертвой, которой всю ее жизнь будут причинять боль, и, если действительно ее судьба была такой, он не хотел добавлять свою лепту.

Он свернул в узкую боковую улицу мимо темных стен и торчащих фантастических водостоков церкви Сен-Северена. Мимо марокканского ресторанчика и запахов тмина и мяса, жарящегося на открытых жаровнях; мимо огромной раскоряченной надписи «Algиrie franзaise»[2 - Алжир французский (фр.)].

Он отвел глаза от этих слов и резко повернул рулевое колесо.

Еще две улочки, узкие, извилистые. Бродяга в пьяном забытьи растянулся на крышке вентиляционной шахты метро; двое влюбленных, смеясь, выходят рука об руку из кино. Крутой поворот и направо – на улицу Сен-Жюльен ле Повр.

Впереди слева был сквер, а за ним крохотная церквушка Святого Юлиана, одна из древнейших в Париже. В сквере играли дети, до него донеслись их голоса, на миг перекрывая шум машин на набережной впереди. Он увидел яркие пятна их одежды – синие, белые, алые. Цвета французских детей, цвета свободы. И тут он увидел женщину.

Потом – через восемь, через десять, через двенадцать лет – это мгновение всплывало в его памяти с абсолютной точностью, совсем такое, как тогда: детские голоса, шум машин, хруст песка под ногами бегающих ребятишек, ощущение ярких пятен в уголке глаза, нарастающая потребность и одновременно отчаяние в его теле, а затем – женщина. Девушка.

Едва он увидел ее, как внезапно все, кроме нее, исчезло. Все звуки сменились тишиной, все пространство сузилось до пространства, которое занимала она. Он видел только ее – сияющее пространство и ее запрокинутое лицо.

Она стояла спиной к мостовой перед древней церквушкой и глядела на нее, откинув голову. Ее лицо четко выделялось на фоне света. Волосы редкого цвета бледного золота едва достигали плеч неровно подстриженными прядями, словно она сама откромсала их. В эту секунду ветерок, всколыхнув их, обвел ее профиль светлым нимбом.

Тут она вдруг обернулась, слегка нахмурясь, точно почувствовала его взгляд или кто-то окликнул ее. Но он молчал. Он не шевельнулся. Могучая машина замерла в десяти шагах от нее. Сдвинув брови, она поглядела на улицу в сторону набережной, и с такого расстояния он рассмотрел, что брови у нее темные и прямые, а широко посаженные глаза – серо-голубые и поразительно красивы.

Она, казалось, не обратила на него внимания и снова начала рассматривать церковь. Эдуард не спускал с нее глаз. Его сердце забилось спокойнее, внутреннее мучительное напряжение исчезло, он смутно, точно во сне, ощущал особую силу, галлюцинаторную ясность, словно шел к ней, оставаясь все так же неподвижным.

Ей было лет девятнадцать, может быть, чуть больше. Высокая. Удивительно стройная. В международной униформе юности – синие джинсы, парусиновые туфли на низком каблуке, самая дешевая белая рубашка с открытым воротом, облегающая высокие округлые груди. В квартале Сен-Жермен нашлись бы тысячи девушек, одетых почти так же. Десятки их в кафе, мимо которых он только что проезжал. Но эта девушка ни в чем не была похожа на тех. Он смотрел на нее и видел физическое совершенство, красоту, такую же неоспоримую и властную, как любое другое совершенство; он видел ее в этой девушке, как увидел бы в сердце бриллианта. А потому он поколебался всего миг, а потом – как знал с самого начала – тихонько двинул машину вперед, прижал ее к краю тротуара и затормозил. Он собирался выйти из машины и подойти к ней, но она его опередила. Он уже нажал на ручку дверцы, но тут девушка обернулась и посмотрела на него – это был долгий, прямой, оценивающий взгляд без кокетства, без робости. Она смотрела на него, словно запоминала его лицо для опознания, а Эдуард смотрел на нее. И, прежде чем он успел пошевелиться, она подошла к машине.

Она стояла у длинного черного капота и смотрела на Эдуарда серьезно, все еще чуть сдвинув брови, словно он показался ей знакомым и она старалась вспомнить, кто он такой. Поза ее была спокойной и грациозной. Теперь он видел не только красоту ее лица, но многое другое – ум в глазах, волю в складке губ. Ее лицо ошеломило его. Потребность и отчаяние исчезли, его дух словно омылся и обрел удивительную ясность.

Он смотрел на нее, потрясенный ощущением, что узнает ее. Женщина, которая сразу стала ему такой знакомой. Женщина, которую он никогда прежде не видел. Она спокойно встретила его взгляд, а затем неожиданно улыбнулась. Улыбка была чуть насмешливой, дразнящей, словно она решила немножко ему помочь.

– Извините, мне показалось, что мы знакомы. Она говорила по-французски правильно, но не безупречно. Англичанка, подумал он. Или американка.

– Я подумал то же самое.

– Значит, мы оба ошиблись.

– Или не ошиблись.

Тут он улыбнулся ей – и оборвал улыбку, так как понял, что должен сейчас же что-то сделать, что-то сказать – но вот что? Его сознание замкнулось в такой ясности, что было трудно найти хоть какие-то слова. И тем более слова, которые нелегко было бы истолковать неверно. Внезапно его охватил ужас, что она может истолковать их неверно.

Просто чтобы дать себе время, он открыл дверцу, вышел из машины и, обойдя капот, остановился рядом с ней. Ему стало смешно. Он знал свою репутацию, знал, что говорят люди о его обаянии и о том, что он включает и выключает это обаяние, когда ему заблагорассудится.

Он знал, что его считают холодным, безразличным, что люди с завистью говорят о его железном самообладании, не подозревая, как дорого оно ему обходится.

Где оно, это самообладание? И холодность, и безразличие? Он чувствовал себя обезоруженным – тридцатичетырехлетний мужчина и одновременно беззащитный мальчик.

Для женщины она была высокой, но он был выше. Она чуть откинула голову и посмотрела ему в глаза. Наступило молчание: ему казалось, что оно длится часы, а может быть, и не одну жизнь. Потом он сказал (сказать что-то было необходимо):

– Мне кажется, вам следует поужинать со мной. Он надеялся, что сказал это обаятельно – во всяком случае, он приложил максимум стараний, но тут же ощутил, насколько несуразным было нарушить их молчание, и пожалел о словах. На миг он увидел ее и себя глазами третьего человека: высокий брюнет в чудесно сшитом, очень строгом черном костюме, который ничем не отличался от всех остальных его костюмов, и стройная светловолосая девушка. Ему сразу стало очевидно, что она откажется, возможно с негодованием.

– Следует? – Она снова чуть нахмурилась, но тут же ее лицо прояснилось. – Мне тоже так кажется, – продолжала она твердо и, не дожидаясь, чтобы он распахнул перед ней дверцу машины, сама ее открыла и забралась внутрь.

Эдуард снова сел за руль. Он включил мотор. Он отпустил ручной тормоз, отжал сцепление, поставил передачу – то есть, наверное, проделал все это, хотя не осознавал ни единого движения. Но машина тронулась. Когда они проезжали мимо сводчатых дверей Святого Юлиана, она сказала:

– Удивительно красивая церковь! Но она заперта. В нее пускают?

Она говорила так, словно знала его всю жизнь, и Эдуард тотчас впал в неистовый восторг.

– Вас впустят. Приглашаю вас туда, – сказал он, прибавляя скорости.

Именно тогда, решил он позднее, и началось это наваждение. Разумеется, он ошибался, как понял еще позднее.

Началось оно гораздо, гораздо раньше – за много лет до того, как он встретил ее. Огромный разрыв во времени, но все оно устремлялось в одну точку – эта улица, эта церковь, эта женщина и этот тихий летний вечер.

Чистейшая случайность. Иногда эта мысль его успокаивала, иногда пугала.




ЧАСТЬ I





Эдуард

Лондон. 1940


Дом на Итон-сквер занимал центр южной стороны прославленного ансамбля Томаса Кьюбитта и изысканностью превосходил своих соседей. Высокие коринфские пилястры обрамляли окна гостиной на втором этаже, воздушный балкон опоясывал фасад.

Эдуард любил балкон – с него было очень ловко стрелять в головы нацистов, которые в данный момент оккупировали сарайчики на сквере посреди площади, где хранилось все необходимое для противовоздушной обороны. Однако теперь ему запретили выходить на балкон. Его мать сказала, что во время последнего налета балкон был поврежден. Эдуард поглядел на него с презрением. Ну, где он поврежден? Итон-сквер была жемчужиной лондонских владений герцога Вестминстерского. А Хью Вестминстер был старым другом его матери. Едва он узнал, что она намерена покинуть Париж, как предоставил свой дом в полное ее распоряжение. За это Эдуард был ему благодарен. Конечно, он предпочел бы остаться во Франции с папа – в Сен-Клу, в замке возле Луары или на вилле в Довиле. Но раз уж пришлось уехать в Англию, то жить лучше всего было здесь, в центре Лондона. Здесь он отлично видел войну. Теперь дневные налеты истребителей на исходе лета сменились ночными бомбежками, но в августе он с балкона будто с трибуны наблюдал замечательный бой между «Спитфайром» и «Мессершмиттом-110» – просто замечательный.

Когда папа сказал, что они должны уехать, он испугался, как бы мать из страха не увезла его в какую-нибудь глушь. Но, к счастью, ей это, видимо, и в голову не пришло. Да, конечно, его старший брат Жан-Поль должен был оставаться в Лондоне, потому что выполнял очень важную работу. Он состоял в штабе генерала де Голля и занимался организацией армии Свободной Франции, которая очень скоро с небольшой помощью союзников освободит Францию. Их мать всегда уступала требованиям и нуждам старшего сына – жаль, что не его требованиям! – а кроме того, она любила Лондон. Порой, когда его мать в мехах и драгоценностях проходила через гостиную, отправляясь на очередной званый вечер, Эдуарду казалось, что война доставляет ей не меньше радости, чем ему.

Теперь он прислонился к высокому окну и подышал на стекло. Оно, как и все остальные, было перечеркнуто по диагоналям лентами липкого пластыря, чтобы помешать воздушной волне разметать осколки по комнате. В затуманившемся треугольнике он зачем-то написал свое имя: «Edouard Alexandre Julien de Chavigny». Это было очень длинное имя, и, чтобы дописать его, потребовалось затуманить соседний треугольник. Он помедлил. Потом добавил: «Возраст – quatorze ans»[3 - Четырнадцать лет (фр.)].

Он нахмурился и посмотрел через площадь. Там чернело то, что несколько ночей назад осталось от дома после прямого попадания бомбы: накренившиеся боковые стены среди груды обгоревших балок и всякого мусора. Слуга сказал ему, что там никого не убило, что в доме никого не было, но Эдуард подозревал, что он получил распоряжение отвечать именно так. И пожалел, что ему только четырнадцать лет, а не на десять лет больше, как Жан-Полю. Или хотя бы не восемнадцать. Хватило бы и восемнадцати. Тогда его взяли бы в армию. И можно было бы заняться делом. Сражаться с бошами. А не сидеть дома, точно он какая-нибудь глупая девчонка, не учить уроки, уроки, уроки…

Он увидел ответственного за противовоздушную оборону и прицелился вытянутой рукой в его жестяную каску. Пу! Наповал с одного выстрела.

Он было обрадовался, но тут же рассердился на себя и, насупившись, отошел от окна. Он уже вырос из таких игр! Ему же четырнадцать, почти пятнадцать. Голос у него уже изменился… Ну, во всяком случае, уже начинает ломаться. И на щеках пушок, пусть пока еще мягкий, но скоро ему понадобится бритва. Ну, и другие признаки. Под животом у него шевелилось и твердело, когда он смотрел на горничных – то есть на некоторых из них. И по ночам ему снились сны, длинные чудесные жаркие сны, а утром простыни оказывались сырыми – простыни, которые менял его слуга, а не горничные, менял с многозначительной улыбкой. Да-да. Его тело менялось, он уже не был ребенком; он стал… ну, почти… он стал мужчиной.

Эдуард де Шавиньи родился в 1925 году, когда его матери Луизе было тридцать лет. Между рождением Жан-Поля и этого последнего ее ребенка несколько беременностей завершились выкидышем. На протяжении последней Луиза чувствовала себя очень плохо и несколько раз чуть не потеряла и этого ребенка. После родов у нее Удалили матку, и медленно – сначала в замке де Шавиньи на Луаре, а потом в доме ее родителей в Ньюпорте – к ней вернулось здоровье. Тем, кто был с ней только знаком, кто видел ее только на званых обедах, балах или приемах, Луиза казалась совсем прежней. Общепризнанная красавица, славящаяся элегантностью и изысканным вкусом, единственная дочь стального магната, одного из богатейших людей Америки, воспитывавшаяся как принцесса, избалованная обожающим отцом, исполнявшим все ее прихоти и капризы, Луиза была – всегда была – очаровательной, требовательной и неотразимой. Неотразимой она оказалась даже для барона Ксавье де Шавиньи, который уже давно числился среди самых неуловимых холостяков Европы.

Когда Ксавье первый раз приехал в Америку в 1912 году, чтобы открыть на Пятой авеню салон ювелирной империи де Шавиньи, в обществе Восточного побережья он сразу стал львом. Светские дамы соперничали, стараясь заполучить его на свой званый вечер. Они без обиняков и без смущения выставляли напоказ своих дочерей перед красивым молодым человеком, и Ксавье де Шавиньи был очарователен, галантен и невыносимо корректен.

В глазах светских матушек он воплощал преимущества Европы – победоносно красивая внешность, острый ум, а к тому же безупречные манеры, богатство и старинный титул.

Папаши Восточного побережья, помимо всего этого, ценили в нем редкостную деловую хватку. Это вам не праздный французский аристократишка, который проматывает свое состояние, приятно проводя время. Как большинство французов его сословия, он понимал ценность земли – дорожил ею и постоянно округлял свои и без того большие поместья во Франции. В отличие от большинства французов его сословия он обладал американским вкусом к коммерческой деятельности. Он расширил ювелирную империю де Шавиньи, основу которой заложил его дед в XIX веке, и превратил ее в самое крупное и самое знаменитое предприятие такого рода, если не считать Картье. Он увеличил и улучшил свои виноградники в долине Луары. Он вкладывал капиталы в банковское дело, производство стали и в южноафриканские алмазные копи, откуда поступало сырье для ювелирных изделий де Шавиньи – изделий, украшавших коронованные головы в Европе, а теперь и некоронованные головы богатых и взыскательных американцев.

О да, у себя в клубах папаши Восточного побережья приходили к выводу, что де Шавиньи пальца в рот класть не следует. Помимо европейских добродетелей, он обладал и американскими. Да, конечно, он каждое утро звонил тренеру своих скаковых лошадей, но ведь прежде он звонил своему маклеру.

Ксавье познакомился с Луизой в Лондоне, когда ей было девятнадцать, а ему двадцать девять и она дебютировала в английском свете. Случилось это на исходе 1914 года. В самом начале войны Ксавье был ранен и – к большому его бешенству и негодованию – уволен из армии по инвалидности. Познакомились они на одном из последних великолепных балов военных лет, дававшихся для представления начинающих выезжать молодых девиц великосветскому обществу. На ней было платье от Ворта самого нежного розового оттенка, на нем – форма французского офицера. Его раненая нога настолько окрепла, что он мог пригласить Луизу на танец три раза, а еще три танца они просидели, разговаривая. На следующий день он явился к ее отцу в их номер в «Кларидже» и попросил ее руки. Предложение его было принято спустя три недели, как того требовал этикет.

Они поженились в Лондоне, медовый месяц провели в шотландском поместье Сазерлендов, а когда война кончилась, поселились в Париже со своим двухлетним сыном Жан-Полем. В Европе Луиза, как прежде в Америке, вскоре прославилась своим шармом, вкусом и красотой. Их гостеприимство, щедрость и стиль стали присловием на двух континентах. И у барона де Шавиньи оказалось еще одно качество, какого никто от француза не требует: он был преданным и безупречно верным мужем. А потому семь лет спустя, когда Луиза де Шавиньи оправилась после рождения своего второго сына и вновь начала появляться в обществе, те, кто не знал ее близко, не сомневались, что блаженная жизнь течет по-прежнему. Да, был грустный эпизод, трудный период, но он благополучно миновал. Когда в 1927 году баронесса де Шавиньи отпраздновала свое возвращение в Париж из Ньюпорта покупкой всей весенней коллекции Коко Шанель, ее добрые приятельницы улыбались: «Plus зa change, plus c’est le mкme chose…»[4 - Чем больше меняется, тем больше остается прежней… (фр.)]

Те, кто знал ее лучше, – ее состарившиеся родители, муж, Жан-Поль и маленький мальчик, которого она не кормила грудью и видела редко, обрели совсем другую Луизу. Они обрели женщину, чья капризность возрастала от года к году, женщину, подверженную мгновенным и часто бурным сменам настроения, внезапному радостному возбуждению и столь же внезапной депрессии. Об этом не говорили. Прибегали к услугам и отказывались от услуг множества врачей. Барон де Шавиньи делал все, что было в его силах. Он дарил ей все новые драгоценности – гарнитур из идеально подобранных сапфиров, великолепное рубиновое ожерелье, которое фирма де Шавиньи создала для последней царицы и которое вихри революции вернули в руки барона. Луиза сказала, что рубины заставляют ее думать о крови, заставляют думать о подвале в Екатеринбурге. И наотрез отказалась носить ожерелье. Барон покупал ей меха – соболей такого качества, что каждую шкурку можно было продернуть сквозь обручальное кольцо. Он покупал ей породистых лошадей – например, чудесного ирландского гунтера, потому что ей нравилось скакать за гончими. Он покупал ей автомобили – «Делаж», «Испано-Сюиза», «Роллс-Ройс», спортивная машина, сделанная на заказ в мастерских Бугатти. А когда эти bagatelles[5 - Пустячки (фр.)] перестали ее занимать, отправился с ней путешествовать. По Англии. По Западному побережью Америки, где они были гостями на вилле Мэри Пикфорд и Дугласа Фэрбенкса и где она ожила, но ненадолго. По Индии, где они остановились во дворце вице-короля и охотились на тигров с махараджей Джайпура. По Италии, где их принял папа. А оттуда снова в Англию. И назад во Францию.

Каждый вечер он провожал ее до дверей ее спальни.

– Зa va meieux, ma cherie?[6 - – Ну как, дорогая? (фр.)]

– Pas mal. Mais je m’ennuie, Xavi, je m’ennuie…[7 - – Неплохо. Но мне скучно, Ксави, мне скучно… (фр.)]

И, уклонившись от его поцелуя, она закрывала за собой дверь.

В 1930 году, когда его жене было тридцать четыре года, а ему сорок пять, барон наконец последовал совету, который уже не один год выслушивал от своих приятелей, и завел любовницу. Он позаботился, чтобы Луиза узнала об этом, и, к его восторгу, в ней вновь ожил интерес к их браку. Физическая ревность заставила ее очнуться от апатии. И подействовала на нее даже слишком возбуждающе, как он со сжавшимся сердцем убедился, когда, вновь лежа в его объятиях, она настойчиво, маниакально допрашивала его:

– Она это делала, Ксави? А это?

Она откинулась на кружевных подушках, густые черные волосы рассыпались, обрамляя совершенное лицо, темные глаза блестели, пухлые губы были накрашены. Барон в нетерпении разорвал кружева ее неглиже, и это ей понравилось. Ее груди оставались теми же высокими, округлыми, юными, которые он всегда обожал, худощавое тело цвета густых сливок было гибким, как у девушки. Теперь она приподняла эти груди обеими руками и подставила их его жаждущему рту.

– Calme-toi, reste tranquille, je t’aime, tu sais, je t’adore…[8 - Успокойся, лежи спокойно, я тебя люблю, ты же знаешь, я тебя обожаю. (фр.)] Он взял в губы острые соски и начал нежно их целовать. Он обещал себе на этот раз медлить. Очень медлить. Он способен сдерживаться и доведет ее до оргазма раз, два, и три, прежде чем кончить, и она будет трепетать, будет льнуть к нему, как прежде. При этом воспоминании он отвердел, и она ощутила его движение у своего живота. И тотчас с лихорадочной настойчивостью оттолкнула его.

– Не так! Я этого не хочу.

Она говорила по-английски. Прежде в постели всегда был французский.

– Положи его мне в рот, Ксави. Ну же! Я знаю, тебе это нравится. Положи! Дай я тебя пососу…

Она втащила его повыше и повернула так, что его член оказался у нее над губами. Она улыбнулась ему и быстрым змеиным движением прикоснулась к головке языком.

– У твоей штучки мой вкус. Так приятно…

Ее глаза мерцали темным светом. Она раскрыла пухлые губы, и его забил озноб – он ощущал теплоту ее рта, сосущего, сосущего… Он закрыл глаза. О, это ей удавалось! Как всегда. Она умела подразнить, нежно провести кончиком языка по краю головки, умела ускорить его реакцию, точно соизмеряя силу всасывания, так что он начинал тыкаться ей в нёбо, – сосала его нежно, влажно, ритмично. Потом медленно провела ладонями по его ягодицам, засунула руки между его ногами и принялась массировать его там, где кожа стала дряблой и влажной от их совокупления. Она обвила его мошонку изящными пальцами, откинула голову, и у него возникло ощущение, что он проникает в глубину ее горла. Он почувствовал предвестие спазма, оно все усиливалось…

Внезапно она перестала сосать. Вытолкнула член из губ целиком и посмотрела на мужа снизу вверх.

– Она делала для тебя так, Ксави? Делала? Она умеет сосать тебя так, как я? Расскажи, Ксави, шепни мне на ухо, пока делаешь это… Я хочу знать! А что еще ты с ней делал, Ксави? Просто трахал ее, или что-то сверх? А в жопу ей нравится? Скажи мне, Ксави, скажи мне…

Ее похабности и отталкивали, и возбуждали его. Глядя вниз, в эти темные глаза, в этот жадный рот, он почувствовал, что его эрекция ослабевает. Зажмурившись, он опрокинул ее на подушки. Потом передвинулся, развел ее ноги и исступленно вонзился в нее. Она выгнула спину и вскрикнула. Ксавье вонзал и вонзал – глубоко, чуть-чуть, потом опять глубоко. Его член вновь отвердел. Он вогнал его в нее, извлек, снова вогнал. К его полному изумлению, перед ним всплыл образ его любовницы. Он увидел ее пухленькое уютное тело, большие груди с темными сосками, услышал прерывистое дыхание. Этот образ вызвал у него оргазм. Он застонал и впрыснул семя в неподвижное тело жены, ненавидя ее, ненавидя себя.

Когда он извлек свой член, она резко полоснула его ногтями по спине.

– Подонок! Ты о ней думал? О ней? Ксавье посмотрел на нее сверху вниз.

– Мне казалось, ты этого и хотела, – ответил он холодно и ушел спать к себе.

В последующие годы он иногда обращался за сексуальным удовлетворением к жене, но гораздо чаще в нарастающем отчаянии – к другим постоянно меняющимся женщинам. Он горько сознавал, что его все больше и больше влечет к молоденьким женщинам, которые напоминали ему жену, какой она была, когда он впервые увидел ее и влюбился. Иногда, когда сходство было невелико и ему трудно было сохранять эрекцию, он закрывал глаза и вызывал в памяти образ своей юной жены. Ее благоухающую розами плоть, ее застенчивую пылкость. И образ этот никогда его не подводил. Он вызывал у него оргазм даже в объятиях проститутки.

Он замкнулся, сознательно отдалился от старейших своих друзей, а когда женщины оказывались недостаточным отвлечением, с головой уходил в сложности управления фирмой и поместьями. На людях он и его красавица жена оставались совсем прежними: нежной парой, экстравагантной, щедрой, бывающей везде, повсюду вызывающей зависть, всюду вызывающей восхищение. Если порой злые языки и позволяли себе кое-что – ведь в самых идеальных браках возникает нужда в каких-то divertissements[9 - Зд.: развлечения (фр.)], а и барон и баронесса так похвально корректны, – он игнорировал сплетни. Жена, во всяком случае, научила его одному, говорил он себе, – научила истинному смыслу ennuie[10 - Тоскливая скука (фр.)], научила, что значит влачить свои дни в серой темнице. Этот дар он предпочел бы не получать.

Он ясно увидел приближение войны на несколько лет раньше большинства своих друзей и деловых знакомых. В 1933 году, когда Адольф Гитлер стал рейхсканцлером, он предостерегал друзей, что это чревато войной, а они посмеивались над ним. В 1936 году он продал свои акции в немецкой стальной промышленности с прибылью и вложил ее в английскую и американскую промышленность. А когда в том же году была ремилитаризована Рейнская зона, перевел все свои вклады и значительную часть оборотного капитала из Франции в Швейцарию и Нью-Йорк. Фирма де Шавиньи перестала принадлежать лично ему, а была преобразована в закрытую акционерную компанию, зарегистрированную в Люцерне, – девяносто процентов остались ему, остальными десятью владел его сын Жан-Поль. Его личная коллекция драгоценных камней, его картины, серебро, самая ценная и не восстановимая мебель из трех его резиденций во Франции были также отправлены на хранение в Швейцарию. В 1937 году он начал подготовку к отъезду его семьи из Франции на случай, если вторжение, которого он опасался, действительно произойдет. Ко времени аннексии Чехословакии и Австрии в 1938 году подготовка эта была завершена. Надежность ее прошла проверку через полтора года, когда в мае 1940-го Луиза с обоими сыновьями покинула Францию почти накануне эвакуации английских войск из Дюнкерка. К 14 июня того же года, когда немцы вошли в Париж, салоны де Шавиньи все еще были открыты, но Ксавье де Шавиньи практически избавился от своего состояния. Когда от него это требовали, он предоставлял себя и свои салоны в распоряжение немецкого верховного командования и благодаря такой любезной гибкости часто получал важные сведения для своих товарищей в шестой ячейке парижского Сопротивления. Он отказался от женщин и старался не думать о жене.

К своему удивлению, он обнаружил, что не замечает отсутствия ни Луизы, ни своих любовниц и что ennuie, столь долго его томившая, исчезла бесследно. У него вновь появилась цель, raison d’кtre[11 - Смысл существования (фр.)], обладавшая особой силой, потому что он знал, что жизнь его находится под постоянной угрозой. За себя он не боялся, но боялся – все еще – за Луизу и сыновей. Он чувствовал бы себя гораздо спокойнее, если бы они согласились на его план и уехали в Америку. Англия, думал он, наблюдая ход войны, находится слишком уж близко.

Страх его объяснялся очень просто: Луиза, его жена, была наполовину еврейкой. Ее мать Фрэнсис, урожденная Шифф, росла в тесных пределах немецко-еврейского общества Нью-Йорка, в котором возможность назвать старой родиной Франкфурт – как для Ротшильдов, как для Варбургов – ценилась очень высоко. Фрэнсис выросла в пределах магического круга «сотни семейств» и среди своих дядьев, теток и множества других родственников числила внушительное количество Варбургов, Лоебов, Леманов и Зелигманов. Ее ждал династический брак, и, когда в девятнадцать лет она сбежала с Джоном Макаллистером, семья отреклась от нее, и потрясение, вызванное этим смешанным браком, давало о себе знать несколько десятилетий.

Фрэнсис перечеркнула свое детство в мире особняков на Пятой авеню и молитв в храме Эмману-Эла. Когда она вышла за Джона Макаллистера, он был уже богат, так как унаследовал стальную империю своего отца, шотландского иммигранта. Он вложил капитал в Северо-Тихоокеанскую железную дорогу и стал еще богаче. Фрэнсис Макаллистер отдавала всю свою энергию ассимиляции, и – так как она была красива, умна и обаятельна, а не только очень богата – ей это в значительной мере удалось. Фрэнсис украшала собой макаллистеровскую ложу в «Алмазной подкове» «Метрополитен-опера» – в эти ложи доступ ее еврейским родственникам был закрыт. Она построила дом в Ньюпорте, а, естественно, не в Элбероне, где проживали ее дядья и тетки. Луизу она воспитала с большим тщанием: ее еврейское происхождение не скрывалось, но упоминания о нем не поощрялись. Луиза, подрастая, поняла, что из-за своей матери она выделяется среди сверстниц, и бдительно избегала даже самых косвенных намеков на причину. Эта тема полностью исключалась, как и новизна отцовского богатства. Она приняла католичество, а выйдя замуж за Ксавье посвятила всю свою немалую энергию новой роли – баронессы, причем более французской, чем сами французы. Ее усилия были такими яростными, что Ксавье де Шавиньи, полностью лишенный расовых предрассудков, почти забыл о предках своей жены. Поскольку их расовая принадлежность его не интересовала, он с аристократической небрежностью считал, что она никому интересной быть не может. Так было до 1938 года, а тогда предков этих уже нельзя было игнорировать. Ведь если Луиза была наполовину еврейкой, его сыновья были евреями на четверть. И раз враги, разыскивая еврейскую кровь, были готовы прослеживать наследственность до восьмого и девятого колена, полуеврейка мать и чистая еврейка бабушка превращались в страшную опасность. Вот почему подготовка велась с такой тщательностью, вот почему барон не сомневался в ее необходимости. Но все равно он тревожился, достаточно ли тщательной она была.

Эдуард улегся на диване, обтянутом шелковой парчой, подложил под ноги подушку и уставился на огонь. Он чувствовал себя очень уютно и чуть-чуть сонно, как обычно после английского пятичасового чая.

Англичане, решил он, понимают толк в этой трапезе. И еще в завтраке. Овсянку он не одобрял – брр! Зато поджаренная грудинка, жареные почки под острым соусом, рыба с рисом по-индийски – чистое объедение! Куда до них булочкам и cafe au lait[12 - Кофе с молоком (фр.)]! Эдуард был уже высок; он пошел в отца и очень на него походил – те же совсем черные волосы и удивительно синие глаза. Унаследовал он и атлетическое сложение отца – широкие плечи, длинные ноги, узкие бедра. Он быстро рос – уже пять футов одиннадцать дюймов – и был все время голоден.

А сейчас он только что превосходно подкрепился: дворецкий Парсонс и старшая горничная внесли на серебряных подносах чай со всем к нему положенным и торжественно для него одного расставили на столиках перед камином горячие лепешки с английским медом, крохотные огуречные сандвичи, три разных торта и «Лапсан-Сучон», его любимый чай с легким привкусом дыма.

Каждое утро Эдуард читал «Тайме», на улицах он видел длинные очереди перед продовольственными магазинами и скудный выбор товаров на полках. Он прекрасно понимал, что подающиеся к их столу блюда, такие обычные в глазах его матери, теперь, в дни войны, были исключением – и, возможно, даже непатриотичным. С другой стороны, он знал, что в доме еще до войны были большие запасы всего необходимого, а ему непрерывно хотелось есть! Неужели он и правда будет способствовать победе, если откажется от второго ломтика ростбифа или не возьмет еще севрюги? Да нет же! А вот повар может и обидеться.

Он виновато покосился на книгу у себя на коленях. Вергилий. К утреннему уроку ему было задано перевести пять страниц, а у него готовы только две. Во Франции латынь ему преподавал старенький иезуит, который мирно подремывал, пока он продирался сквозь строки «Энеиды». Но его лондонский учитель был совсем другим. Его наняла мать Эдуарда по рекомендации кого-то из друзей, и Эдуард не сомневался, что папане одобрил бы этого выбора. Хьюго Глендиннинг был человеком неопределенного возраста, слишком старым для армии, возможно лет сорока пяти, хотя умел выглядеть старше. Очень высокий, очень худой и очень элегантный с налетом дендизма, он, на консервативный вкус Эдуарда, должен был бы стричь свои седеющие волосы гораздо короче. Он имел обыкновение запускать в них все пять пальцев и театрально стонать в знак того, что Эдуард снова непростительно ошибся. Он в свое время кончил Итон, затем Оксфорд, где изучал классические языки и литературу, и обладал умом острым как бритва. В первый день он потряс Эдуарда тем, что на протяжении всего урока не переставая курил крепчайшие русские папиросы. Его семейные связи и дипломы у папа, конечно, возражений не вызвали бы, в этом Эдуард не сомневался. Но вот его политические взгляды? Навряд ли! Хьюго Глендиннинг сражался на фронтах испанской гражданской войны, и Эдуард незамедлительно обнаружил, что он радикал (самый первый среди его знакомых), если не хуже того – социалист. Преподавал он, мягко говоря, на свой лад. Первый урок он начал с того, что швырнул Эдуарду две книги: «Илиаду» и недоброй памяти «Энеиду».

– Ну, вот! – Он положил ноги на столик перед собой и потянулся. – Первые страницы обеих. Прочтите, затем переведите.

Эдуард, спотыкаясь, читал, а Хьюго Глендиннинг откинулся, закрыв глаза и брезгливо кривя губы. Когда Эдуард с грехом пополам кончил переводить, его учитель резким движением сел прямо.

– Ну-ну! Вы не законченный болван, и, полагаю, это уже кое-что. – Он посмотрел на Эдуарда сверлящим взглядом. – Не исключаю кое-каких проблесков интеллекта. Естественно, глубоко погребенного. Но тем не менее. Я справлялся гораздо лучше в девять лет. А может быть… Вы лентяй?

Эдуард взвесил эту возможность – прежде на нее никто даже не намекал.

– Ну, надеюсь, что нет. – Хьюго раздавил папиросу в пепельнице и закурил следующую. – Лень очень утомительное качество. И для меня – самое омерзительное. Итак… – Он вдруг наклонился вперед, гипнотизирующе глядя на Эдуарда. – О чем «Илиада»?

Эдуард замялся.

– Ну… она… ну, про греков и троянцев… – И?

– О Троянской войне.

– Вот именно! – Хьюго улыбнулся. – О войне. Возможно, вы замечали, что сейчас идет война.

– Совсем другая! – вспылил Эдуард.

– Вы так думаете? Что же, формально вы правы. Гомер не описывал маневры танков и авиации. Тем не менее война – всегда война. Убийства – всегда убийства. Быть может, «Илиада» не так уж далека от настоящего и не так чужда ему, как вы полагаете. Вот сравните… А, да! Шестнадцатую песнь, смерть Патрокла – с последним номером «Тайме», со сводкой о вчерашних воздушных боях над Южным побережьем. Сравните туповатую военную пропаганду с искусством. – Он помолчал. – Возможно, послушав, как ее читают с несколько более правильным произношением и с истинным уважением к ритму гомеровского стиха, вы… Ну, посмотрим…

Хьюго вновь откинулся и закрыл глаза. Он декламировал по-гречески, ни разу не заглянув в раскрытую книгу. Эдуард тихо сидел на своем стуле.

Вначале он сопротивлялся. Хьюго Глендиннинг показался ему жутко высокомерным и невыносимо грубым – никто из его французских учителей не посмел бы говорить с ним так. Ему это неинтересно и никакого впечатления на него не произведет! Но постепенно против воли он начал вслушиваться. Нет, просто поразительно, какой прозрачный, гибкий, звучный язык, и совсем не похожий на сухую монотонность, с какой читал учитель-иезуит, останавливаясь через каждые две строки для разбора грамматических конструкций.

Эдуард теперь слушал внимательно, следя по свое книге, и слова, уже ему знакомые, начали обретать собственную форму, собственное бытие: он увидел поле битвы, увидел блестящее на солнце оружие, услышал вопли умирающих. С этой минуты он попался на крючок. Впервые в жизни Эдуард ждал урока с нетерпением и занимался усердно. Придет день, обязательно придет день, когда он заставит Хьюго Глендиннинга похвалить его – заставит, пусть это его убьет!

Когда они взялись за латынь, Хьюго отверг «Записки о Галльской войне» Юлия Цезаря.

– Недурная ясная, нудная проза. – Он презрительно фыркнул. – Рвы и валы. Для войны нам хватит Гомера, думается мне. Ну… а как насчет любви? Сексуальная привлекательность? Страсть? Полагаю, вас это интересует? Меня в вашем возрасте интересовало…

– А теперь нет? – ехидно вставил Эдуард, и Хьюго улыбнулся:

– Быть может. Но речь не о том. Естественно, мы будем читать «Энеиду». Но еще, пожалуй, и Катулла. Вы читали Катулла?

– Нет! – Сердце Эдуарда взволнованно забилось. С точки зрения его учителя-иезуита, Катулл никоим образом не подходил для учебных занятий четырнадцатилетних подростков.

– Ну так начнем. – Хьюго помолчал. – Катулл – блестящий ум и скептик. Он высмеивает собственную страсть и в то же время признается, что порабощен. Некоторые из этих стихотворений мы можем плодотворно сравнить с кое-какими сонетами Шекспира. В обоих случаях мальчику понять описываемые чувства не так легко. Вы способны вообразить, что ощущает мужчина, когда он физически и духовно одержим женщиной? Причем женщиной, чей характер и нравственность он презирает?

Эдуард замялся. Он подумал о своих родителях, о некоторых сценах, о некоторых случайно подслушанных разговорах.

– Пожалуй, способен, – сказал он осторожно. Глаза Хьюго мечтательно обратились на окно.

– Сексуальная страсть… А мы, естественно, говорим о ней… Так, сексуальная страсть мне представляется весьма интересным состоянием. Куда интереснее романтической любви, с которой ее часто путают. Она необорима и смертоносна. И еще, увы, обыденна. Столь же обыденна сейчас, как в Риме за шестьдесят лет до нашей эры, как в елизаветинском Лондоне. – Он сухо улыбнулся. – Не сомневаюсь, вы в свое время тоже ее испытаете. И, конечно же, подобно нам всем, решите, что ваш случай уникален. Что, разумеется, не так. Ну, приступим. Кстати, вы знаете, что Катуллу было тридцать, когда он умер?

Так это и продолжалось. Как ни напрягал свою фантазию Эдуард, ему никогда не удавалось предугадать, о чем будет следующий урок. Иногда они порхали по истории – не добросовестно прорабатывая французских королей и запоминая их даты, как всегда было прежде, но перемахивая через столетия и с континента на континент. Французская революция, русская революция, американская гражданская война. Внезапно Хьюго делал выпад:

– Ради чего велась эта война, как вы думаете, Эдуард?

– Ну, чтобы освободить рабов на Юге.

– Чушь! Пропаганда, пущенная янки. Велась она главным образом по коммерческим причинам, потому что штаты Севера алчно заглядывались на богатства Юга. А судьбу черных рабов она затрагивала постольку поскольку. Я полагаю, вам известно, что негры на Юге Соединенных Штатов все еще не имеют права голоса? – Он помолчал. – Разумеется, англичанам в этом отношении тоже нечего чваниться. На следующей неделе мы рассмотрим прискорбно медленное расширение избирательного права в этой стране – отмену имущественного ценза, который прежде оберегал интересы правящих классов, а также предоставление права голоса женщинам. – Он оборвал фразу. – Вы находите это забавным?

Эдуард пожал плечами:

– Я читал о суфражистках. И не вижу, для чего женщинам нужно голосовать. Папа говорит, что он еще не встречал женщины, хотя бы отдаленно разбирающейся в политике. А мама не утруждает себя посещением избирательного участка.

Хьюго нахмурился:

– Женщины обладают умственными способностями?

– Конечно.

– Так не кажется ли вам, что им следует их упражнять? Как и вам. Полагаться на чужие идеи, Эдуард, – это признак умственной лени. Все подвергайте сомнению, Эдуард. Всегда спрашивайте. И, главное, думайте…

Эдуард старался. Он признавал логичность аргументов, которые слышал от Хьюго, но прилагать их к жизни было трудно. Ну, пусть суфражистки, пусть женские умственные способности, но вот сосредоточиться на этих умственных способностях Эдуарду никак не удавалось. Как можно о них думать, если его глаза сосредоточивались на стройных ножках, колышущихся юбках, на чудесной линии между мягкими изгибами грудей?

Он закрыл Вергилия на середине страстной мольбы Дидоны, обращенной к Энею. К черту! К черту! Ему никак не удавалось сосредоточиться. Он ощущал шевеление, напряжение между ногами, в голове теснились упоительные обрывочные образы: груди и бедра, подушки и разметанные по ним волосы, увлажнение и растущее наслаждение. Он знал, чего ему хотелось. Ему хотелось подняться к себе в спальню, запереть дверь и, оставшись наедине с этими образами, прикоснуться к себе, медлительными, ритмичными движениями довести себя до судорожного и греховного освобождения. Греховного, потому что рацеи священников о порочности рукоблудия, о дьявольских соблазнах плоти он выслушивал еще с тех пор, когда ему было лет восемь-девять. А Жан-Поль говорил, что все это чепуха, что все подростки онанируют – просто этап, который минуешь, взрослея, и ничего больше. И как только начинаешь иметь дело с женщинами, это проходит само собой. Эдуард не сомневался, что брат прав, надеялся, что он прав, и полагал, что Хьюго скажет то же, если у него хватит духа задать такой вопрос. И все-таки ему не удавалось выкинуть из головы суровые предостережения священников.

Отец Клеман грозил, что на ладонях вырастут волосы, если ты хотя бы раз проделаешь такое. «Да-да, дитя мое, и они останутся, как знак Каина, чтобы все могли видеть. Запомни же!»

Эдуард украдкой покосился на свои ладони. Ни единого волоска, а ведь, если отец Клеман говорит правду, они бы уже давно стали мохнатыми. Так, наверное, это неправда? Но, кроме того, отец Клеман сказал, что онанировать – грех, в котором должно признаваться на исповеди, и Эдуард признался. И просто изнывал от мучительного смущения.

«Ты был один, когда совершал это, сын мой?» «Да, отче».

«Ты уверен, сын мой?» «Да, отче».

Эдуард растерялся. А с кем он мог быть? И чуть было не задал этот вопрос, но не посмел. И всякий раз ему предписывалось тридцать раз повторить «Богородице Дево, радуйся!» и впредь не грешить. Но не успевал он выйти из исповедальни, как потребность возникала в нем с утроенной силой. Он вздохнул. Собственно, священник? он хотел бы спросить, почему оттого, что делать запрещается, его только больше тянет это делать. Но и этого он спросить не смел.

Он встал и посмотрел на часы. Потом снова открыл «Энеиду» – отвлечение было лучшим противоядием, он это знал. Когда пятнадцать строк, переведенных с латыни, возымели свое действие и упорная эрекция наконец ослабела, он испытал радость торжествующей добродетели. И снова посмотрел на часы. Почти шесть. В шесть должен вернуться Жан-Поль, и если повезло, если Жан-Поль не забыл, то вдруг уже все устроено? Самое для него важное! Будь он в Париже, это сделал бы папа, как раньше для Жан-Поля. Но здесь Жан-Поль обещал ему, даже поклялся, что возьмет ответственность на себя. С помощью Жан-Поля сегодня же он встретится со своей первой женщиной.

С раннего детства самой важной фигурой в жизни Эдуарда был Жан-Поль. Он любил своего папа и очень гордился им, но отец, всегда ласковый, был далек от него. Ребенком он видел его, как и мать, только в определенные часы. В Сен-Клу пожилая английская няня ежедневно ровно в четыре часа приводила его из детской, помещавшейся в отдельном крыле, в гостиную. Он сидел на стуле, стараясь не ерзать и вести себя чинно, а его родители либо вежливо спрашивали, как он провел день и как идут его занятия, либо, словно вовсе забыв про него, разговаривали между собой.

В половине пятого его отводили в детскую и заставляли съесть жуткий английский детский ужин, ибо няня с первого же дня дала ясно понять, что ее слово – закон и своего питомца она будет воспитывать как положено, по-английски. И вот Эдуард ел омерзительное крутое яйцо из подставочки или еще более омерзительное хлебное крошево с молоком из мисочки, а по черной лестнице из кухни внизу доносились аппетитнейшие запахи – жареных куропаток осенью, лососины на рашпере летом. Ах, какие восхитительные чудеса таила эта кухня! Огромные миски с густыми сливками, горы только что собранной малины или лесной земляники. Крохотные креветки, темно-синие омары, розовевшие, когда кухарка их варила.

Душистый, еще теплый хлеб; матово-белое масло; сыры, рядами покоящиеся в кладовой на соломенных ковриках. Когда няня раз в неделю уходила на свои свободные полдня, он порой пробирался на кухню и Франсина, кухарка, сажала его за длинный стол и добродушно пичкала всякими лакомыми кусочками из яств, предназначенных для столовой барона, рецепты которых хранила в тайне с яростной гордостью.

Но это были особенные дни. Обычно же он съедал в детской свой ужин под суровым оком неулыбчивой няни, затем его купали и укладывали спать. Раза два в неделю отец или мать совершали паломничество в детскую чтобы поцеловать его на сон грядущий. Мать вся сверкала драгоценностями, шуршал шелк ее платья, она пахла розами, и он слышал ее смех еще на лестнице. Поднималась она к нему, только когда чувствовала себя счастливой, и потому казалось, будто она всегда смеется. Смех у нее был звенящий, и совсем маленьким Эдуард побаивался этого смеха – она выглядела очень хрупкой, словно могла, зазвенев, разбиться.

От папа пахло одеколоном, и, когда приходил он было очень весело, потому что он оставался дольше мама и иногда удавалось упросить, чтобы он изобразил разных животных, или просто поговорить с ним о чем-нибудь. Эдуарду нравилось говорить с отцом. Его интересовало то, что делал папа, и он затаив дыхание слушал объяснения про виноград, виноградники и марки разных вин. И про алмазы, и про секреты их огранки. Иногда в четыре часа, если мама не было дома, папа отсылал няню и забирал Эдуарда к себе в кабинет и, если был в хорошем настроении, отпирал сейф, показывал Эдуарду драгоценные камни, рассказывал про оправы, про создаваемые из них украшения, про их качество. В семь лет Эдуард уже мог сразу определить безупречный бриллиант, даже без помощи лупы, а просто подержав его против света. Но это были редчайшие дни, особые дни в частоколе жестких правил и формальностей. А близким ему был только Жан-Поль, и разговаривать свободно он мог только с Жан-Полем.

Чуть ли не первым его воспоминанием о брате было чудесное возвращение Жан-Поля на каникулы из еcole militaire[13 - Военное училище (фр.)]. Ему тогда было года четыре-пять, брату около четырнадцати. На нем была форма училища, довольно простая, но в глазах Эдуарда исполненная великолепия. Он подбежал к старшему брату, а Жан-Поль испустил приветственный вопль, подхватил его на руки и посадил к себе на плечо. В тот миг он стал для Эдуарда образцом всего, чем должен быть благородный француз и воин.

Жан-Поль был красив, но совсем по-другому, чем Эдуард, – из-за относительно низкого роста и более плотного сложения. Он пошел в своего американского деда и его шотландских предков, о чем свидетельствовали густые рыжевато-золотистые волосы, очень белая кожа и глаза – голубые, а не синие, как у младшего брата. Борода у него была просто рыжей – вернее, была бы, если бы он дал ей отрасти, но он брился дважды в день, что Эдуарду представлялось верхом мужественности.

Он всегда был неизменно добродушен, и Эдуард не опасался, что его настроение вдруг изменится или он рассердится, как их мать, в чьем присутствии он из-за этого всегда ощущал напряжение. Эдуард практически не видел, чтобы Жан-Поль когда-нибудь сердился – разве что в разгар травли его лошадь начинала хромать, или на охоте ему за весь день не удавалось ничего подстрелить. Но даже и в этих случаях сердился он недолго, и дурное настроение проходило бесследно. Он был беспечным, с приятной ленцой, придававшей ему особое обаяние в глазах не только женщин, но и мужчин.

Его было невозможно заставить заниматься тем, что наводило на него скуку: в детстве он ненавидел уроки, редко читал книги, никогда не ходил на серьезные пьесы, хотя питал слабость к артисточкам. Он любил легкую музыку – веселые мотивчики, которые мог напевать или насвистывать, а в коллекции картин, собранной его отцом, ему нравились только произведения Тулуз-Лотрека. Полотна Сезанна, Гогена, Моне, замечательный Матисс не трогали Жан-Поля вовсе. А Лотрек, как подозревал Эдуард, привлекал его только сюжетами. Жан-Поль предпочитал шампанское или пиво тонким винам, лошадей – искусству, уверенность – сомнениям. Ювелирная империя де Шавиньи, которой со временем предстояло перейти к нему, не вызывала у него ничего, кроме откровенной скуки. Когда ему хотелось угодить женщине модной побрякушкой, он был рад воспользоваться советом домашнего эксперта, но этим все исчерпывалось. Если бы не цена, Жан-Поль не сумел бы отличить гранат от рубина и совершенно не хотел этому учиться.

Он был так неколебимо уверен во всем! Эдуарду иногда казалось, что он особенно восхищается братом и завидует ему именно за это качество. Возможно, секрет заключался в том, что Жан-Поль был старшим, наследником. Он вырос в счастливом сознании, что в один прекрасный день, палец о палец не ударив, ни разу не пошевелив ни единой мозговой извилиной, вдруг станет одним из богатейших людей Европы. Он будет бароном. Рождение предназначило его для определенной роли, для определенного положения в обществе, и ему в голову не приходило усомниться в этом.

Эдуарду тоже предстояло быть богатым. Это разумелось само собой. Но титула он не унаследует и должен, если не пожелает растратить жизнь по пустякам, подыскать себе какое-нибудь занятие, какую-нибудь цель – но он понятия не имел какую. В сравнении с братом, с сокрушающей уверенностью Жан-Поля в чем угодно, начиная от политики и кончая постелью, он ощущал себя зыбким, пронизанным неуверенностью и сомнениями. Он знал, что умнее Жан-Поля. Он знал, что многое понимает и видит быстрее и глубже, но эта способность представлялась ему бесполезной. Жан-Поль просто не трудился понимать, и Жан-Поль был счастлив. В этом заключался еще один источник его обаяния – в способности радоваться жизни, наслаждаться минутой и ни секунды не тревожиться из-за прошлого или будущего.

К тому же Жан-Поль вовсе не был тупицей. Во всем, что его интересовало, он преуспевал. Он всегда хотел быть военным и стал образцовым офицером. Верхом на лошади или в бою физический страх был ему незнаком – и это Эдуард знал твердо. Он числился среди лучших стрелков Франции, вопреки своему телосложению великолепно танцевал, мог перепить и уложить под стол любого своего приятеля и понятия не имел, что такое похмелье. И на женщин действовал неотразимо.

По словам Жан-Поля, свою первую женщину он испробовал в тринадцать лет – одну из горничных в замке на Луаре – и с тех пор не знал удержу. Когда ему исполнилось пятнадцать, его отец по обычаю их сословия позаботился, чтобы мальчика к наслаждениям любовного акта приобщила француженка, славившаяся в Париже особым тактом в подобных делах.

Жан-Поль не признался отцу в уже приобретенном опыте, и указанная дама – по словам Жан-Поля – была приятно удивлена его умелыми ухватками. Жан-Поль с самого начала с радостью готов был объяснять жаждущему младшему брату, что именно требуется мужчине, что и как он делает и что может ожидать взамен от женщины. Излагал он это на языке казарм, и его описания отличались восхитительной точностью.

Ему, сказал он небрежно, и глаза Эдуарда округлились, трахаться необходимо раз в сутки. Иногда чаще, но в среднем раз в сутки. В каком часу – значения не имеет, хотя лично он предпочитает вторую половину дня, так чтобы вечер посвятить выпивке. Ведь, выпив, мужчина показывает себя хуже. Трахать приятно всяких женщин – опытных и неопытных, молодых и старых, красивых и некрасивых, худых и толстых.

– Некрасивых? – Эдуард посмотрел на брата с тревожным недоумением. В его грезах женщины были всегда красавицами.

Жан-Поль подмигнул:

– Целовать смазливую мордашку приятно, не спорю. Но хорошей подстилку делает не лицо. На лицо ты тогда не смотришь, братик, можешь мне поверить.

А чем отличается хорошая подстилка? Вот что заинтриговало Эдуарда. Значит, бывают и плохие? Но тут Жан-Поль, как назло, утратил точность. Вопрос словно бы поставил его в тупик.

Вообще-то, признал он наконец, это девственницы, и он советует Эдуарду держаться от девственниц подальше – кроме, естественно, его будущей жены. С целками бывает муторно и даже неприятно, а они еще нервничают, не знают, что нужно делать, и боятся забеременеть, что вообще чушь. Девственницы – только лишние хлопоты, и их лучше избегать.

Замужние женщины – вот с ними не прогадаешь. Половина их – особенно здесь, в Англии, где мужчины чаще слабаки, – просто на все готовы. Они знают, что делать и когда, а под надлежащим руководством так могут стать и очень изобретательными. Жан-Поль заверил его, что женский рот может доставлять наслаждения не меньше законных дырок, а иногда и больше, так как некоторые женщины при общепринятом способе в критические моменты оказываются недостаточно отзывчивыми.

– Некоторые не кончают, – заботливо объяснил Жан-Поль. – Бог знает почему, но у них не получается, а, откровенно говоря, тебе своего хватает, чем еще из-за этого беспокоиться. А если кончают, чудесно. Ощущение замечательное. Помнишь, ты маленьким на Луаре смотрел, как доят коров? Это ощущение прямо такое же. Будто тебя выдаивают. Мышцы у них сокращаются внутри, понимаешь? Но, если там ничего не происходит, забудь и жми. Вот тебе ответ, братик. А захочешь, попробуй с другого конца. Для начала они все притворяются шокированными, говорят – ни за что, закатывают глаза, ну и так далее. Сплошная ерунда. Они это обожают.

– А они… то есть, если ты так?.. – Эдуард замялся. – Ну, что они делают, когда это вытекает? Выплевывают?

Жан-Поль добродушно хохотнул.

– Иногда. Ханжи. А правильные проглатывают.

– Проглатывают?! – Эдуард был ошеломлен. – Им нравится вкус?

– А бог их знает! – Жан-Поль пожал плечами. – В ту минуту меня это не интересует, можешь мне поверить.

И так далее, и тому подобное. Эта поза в сравнении с той; плюсы неторопливого траханья, а иногда удовольствие от быстрого. Лежа, стоя, в одежде, без одежды, спереди (миссионерская поза, сказал Жан-Поль), сзади, изогнувшись параллельно, как две ложки, по-собачьи. Противозачаточные средства – минусы презервативов, capote anglaise[14 - Английский капот (фр.)], самый подходящий момент для коитус интерруптус, и как в определенные дни женского месячного Цикла можно вообще не опасаться беременности.

У Эдуарда голова шла кругом. Жан-Поль заверил его, что все совсем просто и в нужную минуту он сам будет знать, что делать, – с мужчинами всегда так, и нечего бояться. Но выглядело это вовсе не простым, а страшно, ну просто ужасно сложным. Он, наверное, не сумеет, нет, конечно, он все перепутает, и получится бог знает что. И еще одна мысль грызла его и ставила в полный тупик. Наконец, собравшись с духом, он рискнул спросить:

– Ну а любовь, Жан-Поль? Ты их любишь, когда занимаешься с ними любовью? Поэтому так и говорят? Но ведь, наверное, это трудно. Когда их так много. Разве можно любить всех?

Жан-Поль откинул голову и расхохотался.

Любовь? Любовь тут вообще ни при чем – ему следовало бы сразу же это оговорить. Таково первое правило, самое существенное. Он обнял Эдуарда за плечи, и его лицо стало очень серьезным.

– Мы говорим об удовольствии, братик. О сексе. Не о любви. Выкинь любовь из головы, это тебя только будет сбивать с толку. Надо ясно отдавать себе отчет, чего ты хочешь. Женщина доставляет тебе удовольствие. При удачных обстоятельствах ты доставляешь удовольствие ей Вот и все. Иногда они тебе симпатичны – есть женщины, с которыми хорошо проводить время, очаровательные, даже умные. Приятные собеседницы, а не только отличные подстилки. Другие тебе не симпатичны – и тогда все по-другому. Но любовь тут ни при чем. Послушай моего совета: чуть появятся первые симптомы, сразу ищи другую. Она тебя живо излечит от подобной чепухи.

– Но разве не лучше, – не отступал Эдуард, – разве не будет приятнее, если ты их любишь? Ну, когда ты делаешь это?

– Право, не могу сказать. Я никогда не был влюблен.

– Никогда?! Но ведь люди влюбляются, разве нет? В романах, в стихах? Папа влюбился в мама с первого взгляда, он мне сам говорил.

– Да? – Лицо Жан-Поля омрачилось. – Ну, очевидно, такое состояние существует. Но мне оно доверия не внушает, вот и все. Просто ловушка. Капкан. Ты убедишься, что женщины много о ней говорят, гораздо больше мужчин. А почему? А потому что хотят, чтобы ты на них женился. Часть их игры. Признайся, что любишь – ни в коем случае, Эдуард, этого не делай, поверь мне! – и они уже ждут предложения руки и сердца. Любой мужчина скажет тебе то же. – Он помолчал. – А про мама папа тебе действительно это сказал? Ты не сочиняешь? Эдуард мотнул головой.

Жан-Поль нахмурился. Это был один из немногих случаев, когда Эдуард заметил в нем неуверенность. И один из немногих случаев, когда он не принял совет брата. Естественно, кому было знать, как не Жан-Полю, но Эдуард все равно ему не поверил. Брату он ничего не сказал, но продолжал думать о любви. Продолжал верить, как и прежде верил в своем романтичном и невинном сердце, что любить и заниматься любовью, конечно же, величайшее событие в жизни человека, способное навсегда ее изменить. Ему не терпелось обладать женщиной, но точно так же ему не терпелось полюбить какую-нибудь женщину. И поскорее, думал он. Пусть, пусть это случится скоро!

Разговор о любви в противопоставлении сексу произошел во Франции года три назад. Больше он не повторялся. А теперь, услышав шаги Парсонса в прихожей, звук отпираемой двери, басистый голос Жан-Поля и звонкий женский смех, Эдуард улыбнулся про себя.

За эти три года многое переменилось. Теперь Жан-Поль был помолвлен. С англичанкой, молодой и изумительно красивой. И Жан-Поль теперь убедился, как он ошибался, не без самодовольства подумал Эдуард. Он помолвлен. Он попал в капкан. И значит, даже Жан-Поль наконец-то влюбился.

Леди Изобел Герберт, старшая дочь графа Конвея, была в свои восемнадцать лет ослепительна и царственно сознавала это. В гостиную на Итон-сквер она вошла, как входила в любую комнату, – быстро, грациозно, нервно. Сбросила палантин из чернобурки, прежде чем Жан-Поль успел ей помочь, и небрежно швырнула его на спинку стула. Еще не сделав нескольких шагов, она уже достала портсигар, мундштук и нетерпеливо обернулась к! Жан-Полю.

– Милый, закури для меня. И сбей мне коктейль, хорошо? Я измучена. И мне необходимо выпить. Что-нибудь жуткое, сногсшибательное. Все эти решения меня просто истерзали – как я ненавижу что-нибудь решать! Такая гадость! – Она бросилась на диван и живописно вытянулась на нем. – Эдуард! Милый! Как ты?

Эдуард слегка ей поклонился и ретировался к диванчику в оконной нише, откуда мог незаметно пожирать ее глазами.

Всю свою жизнь он постоянно видел красивых женщин. Его мать славилась своей красотой. Многие ее приятельницы были не менее прелестны. Но Изобел Герберт не была похожа ни на кого из них. Едва начав официально выезжать, она сразу затмила своих сверстниц и, по слухам, правда не подтвержденным, успела отказать принцу, герцогу, двум сыновьям пэров пониже рангом и одном)! сомнительному итальянскому графу до того, как дала согласие наследнику барона де Шавиньи. Эдуард знал, что она слывет «смелой», но его это только восхищало. Изобел совсем не походила на скромных дочерей французских аристократов, которым Жан-Поль иногда очень неохотно служил кавалером. У нее были темно-рыжие волосы, отливавшие на солнце червонным золотом, а тени выглядевшие почти каштановыми. На затылке они были острижены даже короче, чем у мужчин, а спереди обрамляли ее пленительное капризное личико. Красилась она дерзко. На этот раз губы у нее были пронзительно алыми. И даже ногти она покрасила, чего мать Эдуарда не потерпела бы. Она была высокой, по-мальчишески тоненькой и на этот раз надела облегающее платье из черного шелка с короткой юбкой, которое великолепно и подчеркнуто что-то скрадывало и тем выставляло напоказ. Модель Скиапарелли. Эдуард, большой знаток в таких вопросах, определил это сразу. Тяжелые браслеты из слоновой кости обременяли обе тонких руки от запястья до локтя. Шею обвивали знаменитые фамильные жемчуга Конвеев, и, ожидая коктейля, она небрежно перекручивала нить, словно бусы из универсального магазина. Изобел все время была в движении, что особенно зачаровывало Эдуарда. Она напоминала ему что-то экзотически стремительное – колибри или тропическую бабочку с причудливо вырезанными крыльями.

Теперь она повернулась к Эдуарду, подставляя его взгляду левую кисть.

– Вот оно. Сегодня я его наконец выбрала. Как трудно было! Даже голова разболелась. Но, по-моему, довольно миленькое. Как по-твоему, Эдуард? Жан говорит, что ты знаток. Так одобряешь?

Эдуард молча прошел через комнату, взял протянутую руку и посмотрел на пальцы. «Миленькое» кольцо было совсем простым. Один квадратный изумруд почти Дюйм в поперечнике. Темно-зеленый, оправленный в золото высокой пробы. Эдуард сразу его узнал – этот безупречный и уникальный камень. Его нашли в Южной Америке. Он был огранен в мастерской де Шавиньи лучшим гранильщиком его деда, принадлежал кайзеру Вильгельму и был продан назад его отцу между двумя мировыми войнами. Это был изумительный камень, и он слыл несчастливым. Эдуард молча поглядел на него и выпустил руку Изобел.

– Одобряю. Очень красивый камень. И в тон вашим глазам.

Изобел радостно засмеялась:

– Ты очарователен, Эдуард! Жан, слышишь? Эдуард очарователен и совсем не похож на тебя. – Она взглянула на Эдуарда из-под длинных ресниц. – И для такого молодого мужчины очень находчив. Говорит именно то, что хочет услышать женщина, и не ошибается. Ну, совсем не так, как ты, Жан…

– Зато я сбиваю отличные коктейли! – Жан улыбнулся, вкладывая в ее руку бокал. – Эдуард этого не умеет. Во всяком случае пока.

– Коктейли! Коктейли! – Изобел вздернула голову. – Ну что это за талант? Бармен в «Четырех сотнях» прекрасно их сбивает, но я не собираюсь выходить за него.

– У меня масса других талантов, прелесть моя! – Жан взял ее руку и перецеловал все пальцы.

– Неужели? В таком случае сейчас же перечисли все, чтобы я могла выдолбить их наизусть! Эдуард, бумагу и ручку… – Она опять вскочила. Эдуард молча подал лист почтовой бумаги и авторучку. Изобел снова села, хмурясь с притворной сосредоточенностью.

– Нет, это очень серьезно! Никаких шуток. Мне необходимо знать. Собственно говоря, мне теперь ясно, что это надо было сделать уже давным-давно. И предупреждаю, Жан, если список окажется коротким, мы расстанемся. Я расторгну нашу помолвку вот так… – Она щелкнула пальцами, и Жан-Поль испустил добродушный стон. Потом развалился в кресле и задумался.

– Я очень богат, – начал он медленно.

– Богат? Богат? – Изобел сурово сдвинула брови. – Самое скверное начало. Какая вульгарность думать, будто меня может интересовать подобное! К тому же богатых мужчин очень много. Попробуй еще.

– Я буду бароном де Шавиньи…

– Еще сквернее. Отец говорит, что французские титулы в лучшем случае легковесны, а в худшем нелепы. Еще!

Жан-Поль улыбнулся.

– Я дам моей жене все, чего она только ни пожелает.

– У меня почти все уже есть.

Жан нахмурился, и Эдуард поспешно наклонился вперед:

– Он очень добрый! Очень! Почти никогда не сердится. И никогда не дуется.

– Никогда не дуется? Вот это хорошо. Это я запишу. – Она помедлила. – Но никогда не сердится? Хм-хм! Наверное, это скучно. Мужчины в ярости мне кажутся очаровательными. – Она постучала ручкой по листу. – Дальше!

– Он красив, – снова вмешался Эдуард. – Этого он вам не скажет. А мне можно.

– Ну, хорошо. Красив. – Изумрудные глаза вскинулись на Эдуарда. – По-моему, ты будешь красивее, но это к делу не относится. Не слишком много.

Жан-Поль потянулся и заложил руки за голову. Эдуард с удивлением заметил, что он слегка раздражен.

– Я ревнивый и требовательный любовник, – заявил он твердо. – Во всяком случае, так мне говорят.

Изобел пропустила мимо ушей напряженную ноту в его голосе и записала.

– Ревнивый это хорошо. Требовательный тоже звучит неплохо. Но романтичен ли ты? – Она написала это слово и сразу зачеркнула. – Нет, не думаю. Ни чуточки. – Она поглядела на часы. – Мы помолвлены ровно три дня, а прошло уже больше часа с тех пор, как ты в последний раз меня поцеловал. Нет, ты ни капельки не романтичен.

Жан-Поль встал, перешел через комнату, нагнулся над ее креслом и поцеловал ее. Эдуард смотрел секунду-другую, испытывая отчаянную неловкость, потом отвернулся к окну. У него возникла странная мысль, что поцелуй этот был спровоцирован из-за него, а не ради брата. Он снова повернулся к ним в тот момент, когда Жан-Поль отступил. Изумрудные глаза покосились на него, словно Изобел что-то забавляло, словно она делила с ним секрет, недоступный его брату. К своему ужасу, он почувствовал, что его тело отзывается, шевелится… и удрученно отвернулся.

– Мне надо сделать уроки. Латынь. Я пойду… Он направился к двери, но Изобел вскочила:

– Нет! Не надо. Мы бросим эту глупую игру. Такая скучная! В конце концов я запишу на этом листке пять слов и должна буду вернуть Жану его изумруд. А я не хочу с ним расставаться. Я очень к нему привязана. И к тебе, Жан, милый. Ну, не хмурься! Ты же знаешь, мне нравится тебя дразнить. Я поднимусь к твоей матери. Она ведь не рассердится, Жан. Хочу показать ей его. И мы примемся составлять чудесный список. Женщины обожают составлять списки, ты это знаешь, милый? Никакую свадьбу невозможно устроить без их огромного количества, и это будет чистейший восторг! Ну вот! Я ухожу… – Она оглянулась через плечо. – Оставляю вас вдвоем… поговорить…

Дверь за ней закрылась, и наступило молчание. Эдуард стоял багрово-красный и негодующе смотрел на брата.

– Господи! Она знает! Изобел знает… Ты же ей не сказал? Ты не мог!

– Ну, упомянул мимоходом. – Жан пожал плечами. – Так и что? Она считает, что это отличная идея. Очень милая. Так она и сказала.

Эдуард поглядел на брата с сомнением. Тот произнес слово «милая» с нескрываемым сарказмом.

– Мне неприятно, только и всего. Я бы предпочел, чтобы она не знала. Я… я думал, что о таком не говорят. Что это наша с тобой тайна.

– Но так оно и есть. Так и есть. Ну, будет! Смотри веселее! – Жан улыбнулся. – У меня для тебя хорошие новости. Я все устроил.

– Устроил? Правда?

Жан вытащил из кармана мундира картонную карточку и всунул ее в руку брата.

– Завтра днем в три. Мама уедет на весь день. Я проверил. Глендиннинг по субботам занимается с тобой только утром, так? Значит, у тебя будет достаточно времени добраться туда. Адрес на карточке. – Он помолчал. – Она совершенство, Эдуард. Совершенство во всех отношениях. Не слишком молода, не слишком стара. Очень опытна. Восхитительная женщина. Француженка… Я решил, что так тебе будет проще. Не проститутка, ничего подобного. Она… ну, содержанка, ты понимаешь? Однако джентльмен уже в годах, часто в отъезде, а ей нравятся мужчины помоложе. – Он пожал плечами. – Отличная подстилка, Эдуард. Могу рекомендовать по личному опыту.

– По личному?

– Ну, естественно. Неужели ты думаешь, что я запущу моего братика, не проверив прежде, что его ожидает? – Жан улыбнулся. – Я ее испробовал вчера днем.

– Вчера? Но ты же теперь помолвлен, Жан! Жан-Поль ухмыльнулся. Посмотрел на дверь, потом снова на Эдуарда.

– Братик, мой братик! – сказал он медленно. – Неужто ты серьезно думал, будто это что-то изменит? Ну, признайся!




Селестина Бьяншон приехала в Англию еще в 1910 году шестнадцатилетней девочкой петь и танцевать в «Альгамбре-Фоли» Генри Пелиссьера. Она была очень миловидной и полненькой ровно в той степени, какая в ту эпоху считалась непременным условием красоты. Танцевала она грациозно, и, хотя пению не училась, у нее было приятное, звонкое, от природы поставленное сопрано. Она быстро приобрела свою долю поклонников в толпе у артистического входа, которые посылали ей за кулисы букеты и корзины цветов, яростно соперничая за право накормить и напоить ее после спектакля в кафе «Европа» на Лестер-сквер. До трех утра они ели и пили шампанское среди писателей, актрис, молодых отпрысков титулованных семей и прочих, кто составлял этот полусвет, а затем Селестина на извозчике возвращалась в куда менее фешенебельные окрестности Финсбери-парка – иногда одна, чаще нет. Она все еще вспоминала эти годы, продлившиеся до начала Первой мировой войны, как лучшее время своей жизни.

Но Селестина, дочь французских крестьян, была реалисткой. В отличие от некоторых своих подруг в «Альгамбре» она принимала букеты и подарки, но не ожидала предложений руки и сердца. Бесспорно, подобное иногда случалось – но крайне редко. Селестину вполне устраивали сменявшие друг друга покровители. Возвращаться во Францию ей не хотелось. Шли годы, цвет ее юности увядал, и покровители становились менее аристократичными и менее молодыми, но Селестина принимала это как должное. Это было естественно, неизбежно и не действовало на нее удручающе. Теперь, в 1940 году, ей было сорок шесть лет и она находилась на содержании у удалившегося на покой дельца, который жил в Хове. Весь свой скудный капитал он вложил в многоквартирные дома в Лондоне и окрестных графствах. Селестину это устраивало – посещал он ее не чаще одного-двух раз в неделю. К тому же он редко интересовался, как она проводит остальное время. Ему было шестьдесят четыре года, и Селестина искренне к нему привязалась. Он заметно поугас, но был гораздо ласковее многих прежних ее любовников, оплачивал ее квартиру на Мейда-Вейл, назначил ей небольшое содержание, из которого она каждую неделю умудрялась кое-что откладывать на черный день, и не гнушался разговаривать с ней, что она очень ценила.

Селестине в голову не приходило, что она его обманывает. Часы, проведенные с другими джентльменами, просто никакого отношения к их договору не имели и никакого вреда принести не могли, поскольку оставались необнаруженными. Селестина очень рано поняла, что чем меньше знают мужчины, тем лучше. Они приходили к ней ради одного, и она обслуживала их во всю меру своих немалых способностей. Ей очень повезло, что война забросила в Лондон столько французов: несколько часов, проведенных с французским офицером, обеспечили ей неиссякаемый поток довольных клиентов в военной форме.

Ее картонные карточки хранились теперь в бумажниках многих членов штаба генерала де Голля, и Селестину это радовало – небольшой дополнительный доход, дух патриотизма, да и вообще после стольких лет было приятно снова болтать в будуаре по-французски. Проходя мимо штаб-квартиры Свободной Франции, Селестина непременно посылала зданию воздушный поцелуй и молча желала молодым людям в его стенах bonne chance[15 - Удача (фр.)].

Она приняла как большую честь возможность услужить блестящему молодому наследнику барона де Шавиньи и была очень польщена, когда в заключение довольно бурных совокуплений он объяснил ей, как способен объяснить только француз, злосчастные терзания своего младшего брата. Выступать в такой роли ей уже доводилось, и она сразу же дала согласие. Ей любопытно было познакомиться с юным Эдуардом, и, улыбаясь про себя, она подумала, что с ее помощью он, возможно, станет куда более искусным любовником, чем его энергичный, но прямолинейный брат.

К встрече с ним она готовилась очень тщательно, по опыту зная, что костюм во вкусе клиентов постарше – черный кружевной корсет, стягивающий талию и выпячивающий, не закрывая, ее полные груди, пышные подвязки, тончайшие чулки и прозрачный пеньюар – скорее всего перепугает мальчика. Когда она кончила одеваться для него, то осталась довольна: эротично, но не вызывающе, вместо черного – белое, милые ленточки, кружева – и все скрыто халатом из голубого крепдешина. Она тщательно причесалась и всунула миниатюрные красивые ножки в голубые туфли на высоком каблуке, украшенные перьями марабу.

Жан-Поль предусмотрительно снабдил ее бутылкой шампанского, которую она уже поставила на лед. Как и чайник на огонь – некоторые молодые люди в первый раз предпочитали чай.

Закончив приготовления, она села ждать его.

Эдуард отправился в незнакомый район Мейда-Вейл на такси. Приехал он в четверть третьего и сорок пять минут расхаживал по улицам в нервном волнении. Несколько раз он уже готов был подозвать проезжающее такси и вернуться домой, но это было бы трусостью. Как он посмотрит в глаза Жан-Полю? И в конце концов ровно в три он подошел к двери и нажал кнопку звонка.

Жан-Поль сказал – пять фунтов. Эдуарду это показалось не просто скаредным, но плебейским. Поэтому он забрал из запасов Итон-сквер большую коробку французских шоколадных конфет – в Лондоне теперь ничего подобного купить было невозможно, – положил внутрь десятифунтовую купюру и тщательно вернул на место ленту и обертку. Кроме того, он купил у цветочницы букетик роз и теперь, ожидая у двери, перекладывал розы и конфеты из руки в руку.

Никогда еще он не чувствовал себя таким растерянным, таким никчемным и никогда еще не испытывал столь полного отсутствия хоть какого-то интереса к женщинам. Но все переменилось, едва Селестина открыла дверь, вспорхнула впереди него по лестнице, стуча туфельками с перьями, и пригласила войти в гостиную. Она весело болтала по-французски, и его смущение тут же рассеялось. Она налила ему шампанского, и он осушил бокал одним глотком, а потом, к величайшему его облегчению, она просто села и завела разговор, словно они были старыми друзьями.

Эдуард смотрел на нее и думал, что она, возможно, не так уж юна, но зато обворожительна. Она напомнила ему картины Ренуара в отцовской коллекции – отливающие червонным золотом, высоко зачесанные волосы, пряди, вьющиеся у глаз, ложащиеся на нежную шею. Глаза у нее были прозрачно-голубые, а крохотные морщинки в уголках только придавали ласковость ее улыбке. Она не нуждалась в косметике и почти ею не пользовалась – ее лицо все еще хранило свежесть и мягкие тона молодости.

Он зачарованно глядел, как она качнула стройной ногой и повернула лодыжку, словно любуясь голубой туфелькой. Когда она наклонилась вперед, чтобы предложить ему еще бокал шампанского, а он вежливо отказался, ее халат приоткрылся и он увидел манящий изгиб пышных грудей. Этого оказалось достаточно: он с восторгом почувствовал, что его тело как будто отозвалось. И Селестина словно бы поняла, потому что встала и ласково повела его к себе в спальню, где, к его все возрастающему восторгу, сначала раздела его, а потом позволила ему снять с себя халат. С внезапной отчаянной самоуверенностью он опрокинул ее на белоснежные простыни и принялся страстно целовать. А менее чем через пять минут, к своему мучительному, унизительному стыду, вдруг разрыдался.

Селестина полулежала на подушках, крепко обнимая мальчика. Он сердито всхлипывал, уткнувшись ей в грудь, а она нежно, по-матерински гладила его волосы, пока первый пароксизм злости и горя не миновал и он не затих в ее объятиях. Она смотрела на темный затылок, и ее отзывчивое сердце преисполнялось состраданием. Если бы он только знал – этот красивый юный мальчик, – что первый раз почти всегда бывает именно так; что он не первый и не последний мужчина, оплакивающий злыми слезами то, что ему представляется непростительным фиаско, которое довелось потерпеть только ему. Очень ласково, все время поглаживая его густые волосы, она заговорила:

– Vas-y, mon petit[16 - Ну-ну, мой маленький (фр.]. Не нужно плакать. В первый раз всегда так, поверь мне. Ты взволнован, тебе не терпится, но это только естественно. Не тревожься. Ну, ты кончил быстро – слишком быстро, как тебе кажется. И, может быть, ты вообразил, будто я обиделась. Да ничего подобного! Я принимаю это как комплимент, mon cherie[17 - Миленький (фр.)], как комплимент. Ты слышишь? В моем возрасте приятно убедиться, что ты еще можешь так сильно понравиться молодому человеку. А кроме того, у нас еще много времени – столько, сколько ты захочешь. И ты убедишься, cherie, что в твоем возрасте подобное – пустяк, который тут же забывается. Следующий раз – а их предстоит так много! – будет гораздо лучше. А потом все лучше, все лучше, пока наконец ты не начнешь учить меня; ты будешь решать, ты будешь… как это говорится?.. Ты будешь заказывать музыку.

Она улыбнулась, все так же ласково поглаживая его по голове.

– Неужели ты думаешь, cherie, что умение заниматься любовью мы получаем от рождения? Что мы, мужчины и женщины, в самый первый раз уже знаем, что делать, а также самый лучший, самый приятный способ, как это cherie. Мало-помалу. Ну, как в школе. Только эти уроки приятны. И доставляют всем наслаждение…

Она улыбнулась в его волосы, почувствовав, как расслабляется его сильное юное тело. Скоро, подумала она, через минуту и гораздо раньше, чем он отдает себе отчет, у него снова встанет и он будет готов заняться любовью во второй раз. Но пока не следует его торопить. Он – как олененок, подумала она, маленький, робкий олененок. Что-то неожиданное, что-то грубое, и она вспугнет его, внушит ему страх. Нет, надо быть нежной и неторопливой… медлить… медлить… А он красив. Как красив! Она уже почти забыла, каким красивым может быть юношеское тело – гладкая, как у девушки, кожа, гибкость мышц, плотные округлости ягодиц, плоский живот, сильные бедра. Она ощутила медленно поднимающуюся блаженную волну желания. Что за глаза – такая изумительная синева, и эти черные-черные волосы… Она погладила широкие плечи. Напряжение, сковавшее его тело, прошло.

Она осторожно приподняла его и тоже села. А теперь что-нибудь простое, телесное, подумала она. Да, пожалуй, так лучше всего.

– cherie… – Она подняла его руки, придавая своей просьбе вид самой обычной услуги. – По-моему, так не совсем честно. Ты выглядишь таким красивым, тебе удобно, а я… а на мне все еще эта глупая вещь. А кроме того… – она дразняще перехватила его взгляд, – она же теперь чуть-чуть мокрая, правда? Ты не поможешь мне расстегнуть ее? Да-да, на спине. Все эти крючочки и петельки, До них так трудно дотянуться. И чулки! Ну для чего мне чулки…

Сначала он снял чулки. Затем дрожащими пальцами расстегнул белый кружевной корсет. Селестина осталась нагой. Она улыбалась ему, а Эдуард смотрел завороженным взглядом. Конечно, он видел такие картинки – Жан-Поль ему показывал… Но живую нагую женщину он видел впервые. Он даже вообразить не мог такое роскошество плоти, такую прелесть. У Селестины были полные тяжелые груди с розовыми сосками. Пышные бедра контрастировали с еще тонкой талией, а между ногами темнел треугольник рыжевато-золотистых волос, курчавых, пружинящих на ощупь, таких заметных на фоне кремовой кожи! Почти машинально он потрогал ее там, слегка нажав на завитки волос, и, к его удивлению и радости, Селестина чуть-чуть застонала от его прикосновения.

Он растерянно посмотрел на нее, и ее губы сморщились в улыбке, голубые глаза заблестели.

– Но, да… ты удивлен? Почему? Мне очень приятно, когда ты трогаешь меня там. И мне будет приятно, я думаю, если ты меня поцелуешь. Один маленький поцелуйчик.

Эдуард неуклюже обхватил ее руками и, наклонившись! к ее лицу, целомудренно поцеловал ее сомкнутые губы – очень нежно, и Селестина испустила глубокой вздох.

– Ах, как хорошо! Мне нравится, как ты целуешь. Еще, прошу тебя…

На этот раз, когда он прикоснулся к ее теплым мягким губам, она приоткрыла их. Эдуард чуть-чуть тронул их языком, а она снова вздохнула и прильнула к нему.

– Comme зa, cherie. Oh oui, comme зa…[18 - Так, миленький. О да, так… (фр.)] Она с нежной настойчивостью забрала его язык в рот, обнимая его так, чтобы он не прижимался к ней слишком сильно, чтобы совокуплялись только их рты. Эдуард ощутил экстатическую дрожь. Селестина принялась ласкать его шею, плечи, спину, и тут же он ощутил, как подпрыгнул и отвердел его член, губы Селестины вздернулись в торжествующей улыбке. Она воркующе засмеялась и чуть отодвинулась, глядя вниз.

– А! Вот видишь, что произошло? И так быстро! Одна минута – и ты снова такой большой. Большой, твердый, сильный. Ты настоящий мужчина, cherie, ты знаешь это? Этим ты можешь доставить женщине такое наслаждение, cherie, такое наслаждение…

Она тщательно избегала прикосновения к нему, а когда он попытался снова опрокинуть ее на подушки, мягко его остановила и с упреком покачала головой. С радостью она увидела в его глазах дразнящий огонек. Его позабавило… Отлично! Значит, он становится уверенным в себе.

– Подождать? – Он улыбнулся. – Не слишком торопиться?

Селестина взяла его руку.

– Ради меня, – сказала она нежно. – Ты знаешь, для женщины заниматься любовью – это чудо. И она хочет, чтобы оно длилось, не обрывалось вдруг. Она не всегда способна возбуждаться так же быстро, как мужчина, и он должен помочь ей.

Она подняла его ладонь и прижала ее к соску.

– Коснись меня тут, cherie. Ах, как я хочу, чтобы ты гладил меня. Вот здесь, видишь? Вот так. Да, вот так…

Эдуард подсунул ладони под ее груди и ощутил их вес. Затем, сам не зная как, он сделал то, что жаждал сделать, о чем мечтал. Он пригнул лицо, целуя упругую плоть. Потом уткнулся лицом в ложбинку между ее грудями, приподнимал их, гладил, по очереди зажимал губами мягкие розовые соски. Он щекотал их языком и почувствовал, как они твердеют. По его телу пробежала судорога, и Селестина удержала его.

– Doucement, doucement, mon cherie. Pas trop vite… doucement…[19 - Тише, тише, миленький. Не слишком быстро… тише (фр.)]

Он сдержался, помедлил, почувствовал, что напряжение проходит, и посмотрел на нее.

– Coome зa? Comme зa tu aimes?[20 - Вот так? Вот так тебе нравится? (фр.)] – Он снова взял сосок в губы и принялся сосать. На этот раз судорога пробежала по телу Селестины.

– Mais oui. Tu sais bien. Comme зa, Edouard, comma зa…[21 - Но да. Ты сам знаешь. Так, Эдуард, так… (фр.)]

Селестина чувствовала, что ее собственное тело отзывается, кровь билась в жилах, словно невидимая цепь нервов соединяла ее груди и лоно, и каждый этот нерв пел от наслаждения. Она почувствовала, что увлажняется, и ей уже было трудно сохранять неподвижность. Ей хотелось раздвинуть ноги, позволить ему прикоснуться к ней там. Он учится быстро, мелькнуло у нее в голове, очень быстро…

Он оторвался от ее груди и поцеловал в губы.

– Mais, que tu es belle, si belle…[22 - Но как ты красива, как ты красива… (фр.)] – бормотал он ей в рот, его дыхание учащалось, и Селестина боролась с собственными инстинктами, боролась, чтобы поцелуй был медленным и нежным. Не чересчур страстным, не чересчур глубоким, не чересчур долгим – пока еще… пока еще… Его член упирался ей в живот, и она осторожно, бережно отодвинулась, чтобы высвободить его, опасаясь, что от давления он тут же кончит…

– Doucement, Edouard. – Она позволила своим ладоням погладить его прекрасные плотные ягодицы и слегка подвинулась, так что теперь они лежали рядом. Когда она решила, что он опять чуть-чуть успокоился, то взяла его руку и поднесла к губам.

– Ты такой чудесный. Такое чудесное чувство, когда ты прикасаешься ко мне. Ты это знаешь? По-моему, ты чувствуешь, как мне это нравится, да? Ты видишь, какими твердыми становятся мои соски, когда ты прикасаешься ко мне, когда целуешь меня там. Это первый признак, Эдуард. Но есть и другие… – Очень медленно она потянула его руку вниз к треугольнику золотых волос. Она задержала ее там, потом раздвинула ноги.

– Чувствуешь? Тайное место женщины, что в ней, то известно только ее любовнику. Чувствуешь, cherie, как мягко, как влажно? Это потому, что ты сделал так, что я хочу тебя, Эдуард, очень хочу…

Эдуард позволил, чтобы его руку увлекли в мягкое, влажное. Он раздвинул две мягкие губы и среди складок и складочек нащупал тайну – нащупал бугорок. Он осторожно прикоснулся к ней указательным пальцем и изумился: Селестина вскрикнула, выгнулась. Он наклонился и поцеловал ее долгим, медленным, блаженным поцелуем, а его рука осторожно поглаживала, осторожно исследовала. Селестина пошевелилась под ним. Она приподняла колени и раздвинула ноги шире – Эдуарду она казалась невыразимо мягкой, невыразимо упругой, невыразимо и волшебно распахнутой. Он отнял руку, но Селестина взяла ее, поцеловала, и впервые в жизни Эдуард ощутил медовое благоухание женщины, готовой для любовного действа, пряное, чуть солоноватое, точно запах обитателей морских вод.

Он снова опустил руку, Селестина сделала движение навстречу, и его пальцы легко, нежно погрузились в нее. Он застонал, и Селестина поняла, что ей надо поторопиться.

С ловкостью, рожденной опытом, она повернулась так, что он оказался между ее бедер. Ласково отодвинув его руку, она направила набухшую головку его члена в мягкое влагалище. Ее губы чуть приподнялись, и он погрузился в нее. И тут она замерла, хотя его красота и нежность действовали на нее возбуждающе и больше всего ей хотелось приподняться, втянуть его глубже, глубже. Но она не шевелилась, предоставляя все ему. На пятом движении он с судорожным криком кончил внутри ее, и Селестина нежно и бережно обвила его руками.

Не прошло и часа, как он снова испытал эрекцию, но уже без смущения и страха, явно гордясь собой. Селестина тоже испытывала гордость. И он очень ей нравится, думала она, с нежностью поглядывая, как он сосет ее полные груди. Ей нравилось, что в нем нет хвастливости нравилась инстинктивная ласковость и деликатность его прикосновений. О, из него, из этого юноши, получится великолепный любовник, возможно, даже великий, редкостный, а таких очень мало. Он не уподобится многим и многим из них: жадные скоты, такие грубые, такие торопливые, а после думающие только, как бы скорее сбежать. Нет, он будет щедрым, даря наслаждение, а не только его получая, – открытым, отзывчивым…

– Tu seras… exceptionel, tu sais[23 - Ты будешь… исключительным, знаешь ли (фр.)], – прошептала она, и мальчик поднял голову. Комплимент его обрадовал, но и немного насмешил, и это ей тоже понравилось. Ей нравился его быстрый ум, его веселость. В конце-то концов, серьезность в постели совсем не обязательна, все становится таким скучным! Страсть – да, женщинам она нужна, но и немножко любовной игры тоже.

– Покажи мне… научи меня… – Он замялся. – Я хочу доставить наслаждение тебе в ответ…

Селестина вздохнула и погладила его по голове. многим женщинам ее толка, ей было трудно достичь оргазма с мужчиной. Она давно примирилась с этим. Процесс доставлял ей удовольствие, и отсутствие финала никогда ее особенно не огорчало. Она находила достаточно удовлетворения в объятиях и ласках, а если их оказывалось мало, то было нетрудно снять телесное напряжений когда мужчина уходил. Ее наслаждением было доставлять наслаждение. В молодости, с первым ее ком, и со вторым, все было иначе. Они легко умели доводить ее до экстаза. Но они с ней расстались, и дальше стало труднее. У нее складывалось убеждение, что ей мешает собственное сознание, которое противилось тому, чтобы она отдавала все мужчинам, чаще и чаще совсем чужим и незнакомым.

Но ее умилила просьба мальчика, и она улыбнулась ему.

– Хорошо… Дай я покажу тебе.

Она осторожно положила руку себе между ног, всунула палец между губами и подвигала рукой.

– Видишь? Где ты ко мне уже прикоснулся, cherie. Если ты тронешь меня там, только не грубо, а легонько и не торопясь…

Она вынула заблестевшие пальцы. Эдуард тронул ее так, как она только что себя трогала, почувствовал бугорок клитора между мягкими губами и, подчинившись неожиданному порыву, опустился на колени и поцеловал ее. Вновь этот пьянящий, влажный, солоноватый запах! Он чуть-чуть прикоснулся языком к набухшему бугорку – эффект был мгновенным. Вновь она выгнулась, ее руки опустились на его голову, и он, не отнимая языка, сжал руками ее груди, и Селестина застонала.

– Вот так? – Он остановился, и она торопливо пригнула его назад.

– Да, Эдуард, да. Там. Вот так…

Селестина вся дрожала. Нет, он был достаточно неловок, но более опытный мужчина оставил бы ее холодной. А вот он сумел, осознала она с удивлением, пока внутри ее нарастали и нарастали жаркие волны. Что-то в нем, какая-то магия, то, что он захотел доставить ей наслаждение, то, как он смотрел на ее тело – конечно, со сладострастием, но и нежно, застенчиво. Ей вспомнилось прошлое, и стало хорошо, так хорошо… И да! Вопреки всему она поняла, что это произойдет. Ее тело напряглось в ожидании взрыва. И тут мягкие ритмичные движения его языка остановились, давление его губ исчезло, и она вскрикнула от муки внезапной неутоленной потребности. Но он снова прикоснулся к ней влажным ртом, его руки сжимали ее бедра, притягивали ее к нему, и она закричала, потому что горячий вал подхватил и понес ее. Эдуард почувствовал под губами внезапное яростное биение. Он приподнялся, толчком вошел в нее и с огромной радостью ощутил, как сжались ее мышцы вокруг его плоти и разжались.

Теперь четырьмя-пятью фрикциями дело не ограничилось. Он победоносно обнаружил, как прекрасно, как замечательно, как возбуждающе почти выскальзывать из ее тела, а потом погружаться глубоко-глубоко, чувствуя прикосновение к шейке ее матки; а потом переменить ритм с медленного на быстрый, а потом опять на медленный. Он открыл для себя, как меняются ощущения, когда Селестина тоже начала двигаться, сначала медленно, а потом все быстрее, поворачиваясь, когда он выскальзывал из нее, снова поворачиваясь, когда он погружался. Со внезапной пронзительной сладостью он кончил. А потом она лежала в изгибе его локтя, и, сплетясь телами, они оба ненадолго уснули.

Когда он проснулся, Селестина взяла его за подбородок и с сочувственным смешком посмотрела ему в глаза.

– Ты быстро учишься. Так быстро! Скоро мне уже нечему будет учить тебя…

Эдуард засмеялся и обнял ее. Он был покрыт шелковистой пленкой пота, тело налилось тяжелой истомой.

– Я хочу снова увидеться с тобой. Скоро. И потом еще, еще и еще. Селестина. Селестина…

– Я буду очень рада, – ответила она просто.




Вечером Эдуард обедал дома с матерью и Жан-Полем. Единственной гостьей за столом была Изобел. Такие семейные обеды редко проходили удачно. Жан-Поль изнывал и думал только о том, как вырваться в ночной клуб. Луиза, то ли чувствуя это, то ли просто скучая по более блестящему обществу, бывала раздражительной. Обычно Эдуард отчаянно старался развеселить их обоих, хотя бы отчасти восстановить атмосферу легкости и непринужденности таких обедов во Франции, когда за столом председательствовал его отец.

Но в этот вечер, сидя в вечернем костюме у длинного стола, он был рассеян и мечтателен. Ему не удавалось сосредоточиться на разговоре. Он не замечал ни что говорят, ни кто говорит, уносясь мыслями за мили и мили через весь Лондон в небольшую спальню на Мейда-Вейл.

Эти обеды всегда бывали длительными, так как Луиза настаивала на полном соблюдении этикета. Им прислуживали Парсонс и двое вышколенных лакеев; шесть-семь перемен блюд, и обязательно превосходные вина. И обед представлялся Эдуарду нескончаемым. Гусиный паштет казался безвкусным, жареная рыба – куском картона, фазана он отодвинул, даже не попробовав.

Столь необычная потеря аппетита не осталась незамеченной. Раза два подняв глаза, Эдуард встречал лукаво-насмешливый взгляд Изобел, сидевшей напротив. Ее изумрудные глаза блестели, ярко-алые губы изгибались в улыбке. Разговор угасал, и Луиза пришла в дурное настроение. В дурном настроении она всегда жаловалась, а в этот вечер – весьма красноречиво. Ее ничто не устраивало. Лондон невыносимо скучен, сообщила она Изобел, – сначала тут было приятно, но теперь она все больше и больше тоскует по Парижу. Одни и те же лица – снова и снова, и право же, хотя англичане умеют быть очаровательными, англичанки такие… такие странные – почти все аляповатые, никакого шика, – тут она смерила Изобел колючим взглядом. И эта их страсть к животным, их маниакальная любовь к собакам! Погостить за городом, конечно, очень мило, но когда на тебя прыгают лабрадоры, и эти длинные прогулки, даже под дождем… Нет, правда, англичане странные люди, совсем не такие, как французы, как американцы. Ну а потом… разумеется, она так, так тоскует без милого Ксави! Почти никаких известий, и она живет в постоянной тревоге…

– Ему следовало бы подумать, как я буду тревожиться. – Ее голос чуть-чуть поднялся. – Отослать нас всех сюда, оставить самих заботиться о себе… Я знаю, Жан-Поль, ты с этим не согласен, но право, если подумать, это, по-моему, эгоистично. Милый Ксави бывает таким ужасно упрямым. Я не сомневаюсь, что он мог бы поехать с нами, если бы захотел. Он просто не представляет себе, какая здесь трудная жизнь. Невозможно купить бензин – ну что за нелепость? А как тогда прикажете съездить за город на автомобиле? Я живу в вечном страхе, что кто-нибудь из слуг захочет уйти! Ведь – вы же знаете, Изобел! – найти замену невозможно. Все мужчины в армии, а все женщины изготовляют подшипники на заводах – ну для чего им столько подшипников? А эти отвратительные сирены? Только соберешься куда-нибудь, и тут они начинают выть, и уже нельзя выйти на улицу. Не думаю, что Ксави понимает, насколько все это утомительно.

– Идет война, мама! – Жан-Поль поднял голову и подмигнул Изобел. Луиза заметила это и сердито покраснела.

– Жан-Поль, прошу тебя! Мне это известно. Я только что объясняла, как хорошо мне это известно. И вынуждена сказать, что ни от тебя, ни от Эдуарда никакой помощи нет. Вы оба заняты бог знает чем и даже не думаете о моих чувствах…

Она оборвала свою тираду – при словах «бог знает чем» Жан-Поль фыркнул от смеха. Лицо Луизы сморщилось, темные глаза метнули яростный взгляд по всей длине стола.

– Я сказала что-то забавное, Жан-Поль? Будь добр, объясни. Мы все готовы разделить с тобой шутку.

– Простите меня, мама! – Жан-Поль одарил ее самой чарующей своей улыбкой. Эдуард поднял глаза, торопясь увидеть, как он выпутается. Луиза не умела долго на него сердиться и всегда поддавалась его обаянию – порой Эдуарду казалось, что Жан-Поль ее за это немножко презирает.

– Просто вы же знаете, что это неправда. Эдуард и я всегда о вас думаем. Вы же знаете сами…

– Но вы могли бы иногда как-то это показывать! – Луиза посмотрела на него с упреком, но она уже поостыла.

Жан-Поль с непоколебимым апломбом поднялся из-за стола, мельком покосившись на свои часы.

– Милая мама! – Он подошел к ней и поднес ее руку к губам. – Вы устали. Вам необходимо больше отдыхать. Хотите, я провожу вас в вашу комнату? Распоряжусь, чтобы кофе вам подали туда. Пришлю вам вашу горничную. Нет-нет, не возражайте! Я обещал папа оберегать вас. Вы крепко уснете…

Победа осталась за ним. Луиза встала, оперлась о его руку и послушно вышла с ним из столовой. В дверях он оглянулся и снова подмигнул Эдуарду с Изобел.

Едва дверь за ними затворилась, Изобел вскочила и бросила салфетку на стол. Эдуард, с трудом вернувшись из спальни на Мейда-Вейл, растерянно посмотрел на нее.

– Он всегда так улещивает вашу мать? – Зеленые глаза смотрели на него с любопытством.

Эдуард тоже встал и пожал плечами.

– Обычно да. Она обожает Жан-Поля. С самого его рождения. И он может сделать с ней все, что захочет… – Он помолчал. – Она ведь многое говорит несерьезно, – добавил он виновато, потому что часто стыдился за мать. – Просто у нее такая манера говорить. И она очень нервна…

– Ах, не важно! – Изобел нетерпеливо отвернулась. – Давай поставим какую-нибудь музыку. Я хочу танцевать.

Она схватила его за руку и потащила из столовой в комнату, где они проводили вечера. Паркет там был зеркальный, и иногда Эдуард терпеливо подкручивал патефон и менял пластинки, а Жан-Поль с Изобел томно кружились в центре комнаты. Сам он прежде никогда с Изобел не танцевал, но теперь она выбрала пластинку, она завела патефон, она отогнула ковер.

– Ну, давай… – Она остановилась в центре комнаты и протянула к нему руки. Алые губы улыбались, изумрудные глаза искрились смехом и вызовом. – Ты ведь умеешь танцевать? Если нет, я тебя научу…

– Умею.

Эдуард подошел и обнял ее. Танцевал он совсем неплохо и очень хотел доказать ей это. Но, когда он попытался вальсировать, Изобел воспротивилась и притянула его поближе.

– Не так. Не будем слишком самонадеянны. Давай просто пошаркаем немножко. Так гораздо уютнее.

Они заскользили по паркету. Музыка была тихой и нежной, пластинка приятно шипела, Изобел в его объятиях казалась пушинкой, и Эдуард скоро расслабился. Они делали несколько шажков и поворачивались, поворачивались и делали несколько шажков. Его мысли вновь унеслись к середине дня, к Селестине. Он чувствовал себя необычайно счастливым.

Раза два Изобел приподнимала голову и смотрела на него. Пластинка кончилась, Изобел поставила другую, покрутила ручку и снова припала к нему с легкой улыбкой на губах.

– Вы надо мной смеетесь… – Эдуард посмотрел на нее сверху вниз.

– Вовсе нет. Я смеюсь над собой. Я уже давно не чувствовала себя такой невидимкой. Очень полезно для моего самолюбия.

– Невидимка? Вы?!

– Ах, Эдуард, как галантно! Но притворяться ни к чему. Ты отсюда далеко-далеко. И очень хорошо. Я не обижаюсь. Мне даже нравится. Так спокойно!

Она вздохнула, а немного погодя ласково прижалась лицом к его плечу. Эдуард немножко удивился, но промолчал, и они все еще танцевали, когда вернулся Жан-Поль. Некоторое время он стоял, прислонясь к креслу, глядя на них и покуривая сигарету. Изобел словно не замечала его. Когда наконец пластинка кончилась, Жан-Поль завел патефон и разъединил их.

– По-моему, моя очередь. Это все-таки моя невеста!

До конца вечера он танцевал с Изобел, и только после того, как она уехала и они остались вдвоем, Эдуард заметил, что настроение у его брата довольно скверное. Пластинку Жан-Поль просто сдернул с диска, поцарапав ее. Потом принялся расхаживать по комнате, словно по клетке.

– С мама все хорошо? – Эдуард вопросительно посмотрел на него.

– Что? А, да. Все отлично. Просто она хотела, чтобы ею занялись. Как все женщины. – Жан-Поль плюхнулся в кресло и принялся постукивать ногой по ковру.

– Наверное, она правда тоскует без папа, – нерешительно сказал Эдуард. – Ей, конечно, тяжело…

– Ты так думаешь? – Жан-Поль отрывисто хохотнул. – Ну, может, ты и прав, но сомневаюсь. По-моему, все проще – она хочет, чтобы все плясали вокруг нее, стояли на задних лапках, ухаживали за ней. Изобел точно такая же. А меня, братик, это иногда доводит. Женщины! – Он нахмурился, лицо у него стало угрюмым, и Эдуард растерялся. Его немного смущало то, что сказал Жан-Поль. Словно это было предательством. Жан-Поль как будто почувствовал его недоумение и посмотрел на него. Потом потянулся и сказал с ухмылкой:

– Тем не менее они тоже кое на что годятся, э? Нам без них не обойтись. А потому скажи… Займемся тем, что поважнее. Как у тебя вышло днем? Хорошо, верно?

Эдуард почувствовал, что краснеет. Он уставился на ковер. Жан-Поль заговорил с ним как мужчина с мужчиной – тон, который обычно ему льстил, но теперь впервые что-то в нем воспротивилось.

– Было прекрасно, – после паузы ответил он неловко. – Спасибо, Жан-Поль, что ты это устроил.

Жан-Поль откинул голову и расхохотался.

– Да он смутился! Ей-богу, мой маленький братик смутился. «Прекрасно»! Что это за отчет! И я не узнаю никаких подробностей? А мне, Эдуард, стоило немалых хлопот устроить это.

Эдуард встал. Он посмотрел на брата, он подумал о Селестине и впервые в жизни ощутил душевный разлад. Внезапно он понял, что не способен рассказать Жан-Полю о том, что было. Ни ему, никому другому: это принадлежало только ему и Селестине.

– Ну, понимаешь… – Он пожал плечами. – Мне не хочется об этом говорить.

– Ах, так… – Наступила пауза. – Настолько плохо, а? Ну что же…

Жан-Поль зевнул и снова потянулся. Улыбка его стала шире, словно он полагал, что Эдуард потерпел неудачу, и мысль об этом была ему приятна. Эдуард растерянно посмотрел на него. Но почему?..

Жан-Поль встал и обнял брата за плечи.

– Ну что же, с кем не бывает! В следующий раз повезет больше. Не тревожься из-за этого, ладно? – Он усмехнулся про себя. – Значит, с ней ты теперь не захочешь, так? Ну, их полным-полно – просто скажи, когда тебе понадобится другой адресок. Может, она просто тебе не подошла. Беспокоиться не стоит. Во всяком случае пока, братик…

И он отправился спать, напевая танцевальный мотивчик и явно очень довольный. Эдуард провожал его взглядом, испытывая тягостное недоумение. Под добродушием он уловил досаду, дух соперничества… Не будь это Жан-Поль, он заподозрил бы ревность. Эта мысль его расстроила, но он тут же отогнал ее. Глупая и подлая мысль. Жан-Поль его брат, самый благородный человек в мире.

И все же некоторая настороженность осталась, легкая опаска. На следующий день он отправился к Селестине и провел с ней два блаженных часа.

Вернувшись домой, он застал там Жан-Поля, который тут же спросил, где это он пропадал.

– Я… гулял по парку, – ответил Эдуард, не успев ни о чем подумать.

Конечно, по дороге к Селестине он прошел через парк, но все же это была ложь с целью ввести в заблуждение, и Эдуард это понимал.

Потом ему стало стыдно, он почувствовал себя бесконечно виноватым – впервые в жизни он солгал брату.




Элен

Оранджберг, Алабама. 1950


Позади прицепа-трейлера было дерево. Какое, она не знала, и мама тоже не знала: это американское дерево, говорила она. В Англии таких нет. Оно было жутко большим… – очень большим, заменила она неправильное слово правильным, – и ветки нависали очень низко. Если встать на стул и осторожно потянуться, можно было срывать росшие на нем длинные пряди. Мама сказала, что они называются «испанский мох», и в сумерках он выглядел каким-то страшным. Но не сейчас, в разгаре августовского дня, очень жаркого к тому же, и она собрала уже целую его кучку на земле перед прицепом. Такой красивый, мягонький, курчавый серый мох. И еще камешки, мама называла их «галька», и ромашки. Чтобы сделать сад, английский сад, к возвращению мамы.

Окно трейлера было открыто, и она видела большой круглый циферблат часов на холодильнике. Видела красные полоски, которые мама приклеила возле цифр четыре и двенадцать. Она еще не совсем умела узнавать, который час, но, когда стрелки укажут на эти две наклейки, мама будет дома. Они уже почти доползли до них, и, значит, теперь уже недолго. Сад она закончила, и у нее остались еще три сухарика. Что, если съесть их сейчас?

Отломив уголок, она вежливо предложила его Кукле, как научила ее мама. Но Кукла только уставилась на нее своими нарисованными глазами, и Элен съела сухарик за нее. Потом съела остальные и аккуратно стряхнула крошки с платьица, и тревожно оглядела юбочку. Пыль была противной, буро-рыжей и прилипала ко всему. А мама велела оставаться на месте, не шалить, не отходить вот отсюда, от входа в трейлер. И не перепачкаться.

В английских садах нельзя перепачкаться. Там трава растет как надо, и там есть садовники, чтобы поливать ее летом, а дамы сидят в плетеных креслах, и лакеи приносят им лимонад со льдом в высоких прохладных бокалах. Не эту противную водичку из бутылок вроде колы, а настоящий лимонад, сделанный из фруктов, воды и сахара, с длинной серебряной ложечкой, чтобы его размешивать.

Она виновато посмотрела через плечо. Вот бы выпить сейчас лимонаду! Пока она делала сад, в горле у нее совсем пересохло и першило. Она бы не отказалась даже от коки или от смешного зеленого чая, который готовила Миссисипи Мэри, – у него был привкус мяты, словно у зубной пасты. Но ей запрещалось разговаривать с Мэри. А если явятся дети Тэннеров, с ними тоже не разговаривать, а уйти в прицеп и ждать там, пока вернется мама.

Она отбросила длинную светлую прядь с липкого лба. Дети Тэннеров не придут. Она знала, где они, потому что слышала их крики. Они сейчас у реки, у бочажка и купаются голышом. Она, конечно, никогда этого не делала. Но один раз подкралась к ним и долго смотрела. Им было очень хорошо и весело. Мальчики и девочки, совсем раздетые, то прыгали в бурую воду, то вылезали на берег, то плескались в ней. А бурая вода выглядела такой прохладной, такой прохладной и приятной! И вообще было очень интересно. Девочки Тэннеры все выглядели как она, а мальчики Тэннеры по-другому. У них между ног болтался смешной мешочек, а когда она вытянула шею, чтобы рассмотреть получше, один расставил ноги, приподнял мешочек, и из него потекла, изгибаясь, струя прямо в бочажок. И все они смеялись. Она рассказала об этом маме, а мама очень рассердилась. Ударила ее по руке – очень сильно, так что осталась большая красная метка. И сказала, что Тэннеры – простонародье.

– Белая шваль, черная шваль, все равно, а ты держись от них подальше.

– Но почему, мамочка, у них есть такое? – спросила она, когда перестала плакать.

– Потому что мальчики не похожи на девочек.

– И у всех мальчиков есть? И у папы было?

– Да. У всех мальчиков. – Ее мать вздохнула.

– Но зачем им это? И почему у меня нет?

– Потому что девочкам они не нужны. Это грязь. Ну-ка, садись пить чай.

Теперь Элен быстро вскочила на ноги. Она почувствовала себя очень виноватой. Вспоминать про это было нельзя. Мама рассердится. Мама думает, что она забыла.

А она помнит. Да, помнит, хотя случилось это давным-давно. Может, даже прошлым летом. И она часто думала о том, что видела. Когда лежала вечером в кровати, а мама шила, и было так жарко, что сон к ней не шел. Думала и чувствовала себя очень приятно – и очень гадкой… И между ног становилось почему-то очень тепло. И это тоже было приятно. А потом она засыпала.

Но сейчас лучше про это не думать. Стрелки часов уже почти коснулись наклеек. Надо пойти сесть на верхнюю ступеньку. Тогда она увидит маму сразу, как только мама свернет на проселок. Она подняла Куклу, почистила ей платьице и посадила на горячую ступеньку рядом с собой. За спиной у нее был ручей, он вел к речке, а речка текла дальше и скоро вливалась в реку Алабама, которая была очень большой, хотя и не такой красивой, как реки в Англии.

В Англии была Темза. И она текла через Лондон, где во дворце жили король и королева, а прежде жила и мама. И еще там был Эйвон, и Эйвон тек через еще один город, только она не помнит его названия, но там жил Шекспир. Шекспир был англичанином и самый лучший писатель во всем мире. Так говорила мама. И мама один раз играла в его пьесе – в очень красивом платье. А когда Элен станет постарше, мама научит ее декламировать некоторые его стихотворения. Поэтому она должна сейчас следить за собой и говорить правильно, как мама, а не с этой ужасной оттяжкой, как дети Тэннеров. Вот тогда, декламируя стихотворения, она будет произносить слова правильно, как настоящая английская леди, – «а», «э», «и», «о», «у», красиво, открыто, мягко… Ой! Ей надо было поупражняться в гласных сегодня утром. Она обещала маме и забыла.

Элен заболтала ногами, чеканя звуки и оглядывая трейлерную стоянку – то ли парк, то ли кладбище автоприцепов. Их трейлер был чуть ли не самый старый, выкрашенный темно-зеленой краской, из-под которой пробивалась ржавчина. В нем были две комнаты: спальня, где они с мамой спали на узеньких кроватях, и комната, где они ели, где она делала уроки, а по вечерам они слушали радио. Еще были ступеньки, на которых она сидела сейчас, и дворик, в котором она устроила сад. Позади, рядом с деревом, была колонка и то, что мама называла «удобствами», где противно пахло, а летом было полно мух. Дворик был огорожен белым штакетником с калиткой, а от нее шла дорожка. А за ней еще деревья – слава богу, говорила мама, они хотя бы не видят остальные прицепы. Всего трейлеров было восемь, и в двух жили Тэннеры, у которых было семеро детей и ожидался восьмой – так сказала мама. Мистер Тэннер пил и иногда избивал миссис Тэннер – они слышали, как она кричит. Но мама велела не обращать внимания, потому что сделать они ничего не могут. Мужчины, они такие, сказала она, а миссис Тэннер – невежественная дура, если она с этим мирится.

– А папа тебя бил, мамочка?

– Один раз. Один раз ударил. Этого было достаточно. Тут ее губы сжались в узкую прямую линию, лицо у нее сделалось несчастным, и Элен не стала ее больше расспрашивать. Папа, наверное, был плохой, думала она иногда, и она его совсем не помнила. Он жил в Луизиане, они с мамой тоже немножко пожили там, прежде чем приехать сюда. Луизианы она тоже не помнила. Папа был солдат, и мама познакомилась с ним, когда он сражался на войне. А теперь он был в Корее, очень далеко отсюда, даже дальше, чем Луизиана. И очень хорошо, сказала мама. Пусть бы он совсем не возвращался. Папа не знал, где они живут – она и мама. Если он начнет их искать – только этого он делать не станет, сказала мама, искривив губы, – то ни за что не найдет. И очень хорошо, потому что они без него спокойны и счастливы, и в один прекрасный день, теперь уже скоро, они вдвоем вернутся в Англию, в свою родную страну.

По ту сторону остальных трейлеров было поле. Прежде оно было хлопковым, сказала мама, частью плантации Калвертов, но они забросили его во время войны, когда майор Калверт сражался за морем с немцами. Теперь там в лачугах из толя почти не осталось цветных, и она ни в коем случае не должна ходить туда – даже в гости к Миссисипи Мэри.

А дальше было шоссе, а дальше по шоссе Оранджберг, с бензоколонкой, рынком, банком, отелем и салоном Касси Уайет, где мама три раза в неделю по утрам делала дамам прически.

А за Оранджбергом были Селма, Монтгомери – столица штата, а потом Бирмингем, но там она никогда не бывала. Мама сказала – ну и что? Зачем ей Бирмингем? Когда она подрастет, они поедут в Нью-Йорк и пройдут по Пятой авеню, и побывают во всех прекрасных магазинах. А потом сядут на теплоход или даже на самолет и поедут в Лондон, и в Париж, и в Рим. Конечно, немцы разбомбили Лондон, и мама его не видела вот уже почти пять лет, но она сказала, что он все равно самый красивый. И там есть парки – большие парки, совсем не такие, как деревья вокруг, а с зеленой травой, множеством цветов и прекрасными аллеями. И еще там есть эстрады, а на них солдаты играют марши и вальсы.

Когда у них будут деньги, сказала мама. Вот тогда они и поедут. И не остановятся, чтобы осмотреть Бирмингем в штате Алабама. Они? Да ни в коем случае!

Она повернула голову. Стрелки на часах стояли точно на красных наклейках. Мама сейчас вернется. Она никогда не опаздывает. «Точность – вежливость королей», – вот как она говорит. А придет она с другой стороны, по тропинке, которая ведет через поле к большому дому, потому что сегодня суббота, а по субботам мама причесывает миссис Калверт. Не в салоне Касси Уайет – туда миссис Калверт не снизойдет поехать, говорила мама, – а прямо у нее в спальне.

Элен один раз ходила туда с мамой – один-единственный разочек, – чтобы подавать ей шпильки. Так мама сказала миссис Калверт. Но Элен знала, что эта причина ненастоящая. Просто мама хотела, чтобы она увидела дом – приличный дом, – высокий, белый, с колоннами и верандой. У миссис Калверт был цветной дворецкий и настоящие слуги, как полагается настоящей даме, и она очень капризничала, и говорила, что от солнца у нее болит голова, а потому шторы держали опущенными. В комнате у нее было сумрачно и прохладно. И очень тихо. И пахло щипцами для завивки, и еще духами, свежевыглаженным бельем и цветами.

Так чудесно, подумала Элен. И всякие сверкающие хрустальные бутылочки перед зеркалом на ее туалетном столике, и еще щетки в серебряной оправе. Но сама миссис Калверт ее разочаровала. Такая тощая, костлявая… А когда Элен стояла совсем рядом, то разглядела пудру, присохшую к землистой коже миссис Калверт, заметила, что уголки ее рта оттянуты книзу и в морщинах. Она была янки, сказала мама. А это значило, что миссис Калверт приехала с Севера – из Нью-Йорка или, может, из Бостона Настоящая дама, сказала мама, и заметно старше своего мужа, добавила она с маленькой улыбкой. У нее были седые волосы, и мама освежала их какой-то особой жидкостью из пузырька, который пах очень скверно. Так они всегда говорили – «освежала», но дома мама смеялась, подмигивала и говорила: «Не забыть захватить флакон с краской».

Когда они в тот раз уходили из большого дома, на веранде им встретился майор Калверт. На нем был белый костюм. Элен никогда прежде не видела мужчин в белых костюмах. Он был очень высокий, и очень загорелый, и очень красивый. А увидев ее, он встал и подошел к ним. Подошел, и остановился, и стоял, оглядывая ее с головы до ног, пока мама не представила ее ему. Ну, после этого Элен хорошо знала, что надо сделать. Мама ее научила. Она протянула руку, посмотрела ему прямо в глаза и сказала: «Как вы поживаете?» – совсем так, как показывала мама. А майор Калверт уставился на нее, а потом засмеялся, очень громко. И очень вежливо пожал ей руку, и что-то сказал маме, только Элен не расслышала.

«Что он сказал, мамочка?» – спросила она, как только они отошли подальше. А мама улыбнулась.

«Он спросил, сколько тебе лет, а я сказала – пять, и он сказал, что ты вырастешь красавицей».

Элен так и застыла на месте.

«Красавицей? Это значит – красивой? Как настоящая леди?»

«Ну, конечно! – Мама ласково погладила ее по плечу. – Разве я тебе это не говорю постоянно?»

Да, она говорила. Постоянно. С тех пор, как Элен себя помнила. И это очень приятно, подумала она, подняв глаза и увидев за деревьями фигуру матери.

Очень-очень приятно. Но все-таки меньше, чем от того, что это сказал майор Калверт, потому что майор Калверт был мужчина и джентльмен. От него пахло одеколоном, и кожа на ладонях у него была гладенькая, а когда он пожимал ей руку, то сделал что-то неожиданное, о чем мама никогда не упоминала и чего никогда не делала, когда учила ее пожимать руку и они упражнялись. Он вдавил кончик пальца во влажную впадину ее ладошки – сначала слегка, а потом посильнее, и чуть-чуть тайно царапнул ей кожу безупречно наманикюренным ногтем.

Маме она не сказала. Вдруг она рассердилась бы и больше не пустила бы Элен в большой дом никогда-никогда. А ей очень хотелось снова там побывать. Хотелось поглядеть на большие серебряные щетки, почувствовать запах свежего белья и опять увидеть майора Калверта. Потому что он царапнул ее ладошку, и это было очень-очень приятно. Ей стало тепло, и радостно, и непонятно – совсем так, как тогда, когда она подглядывала за мальчиками Тэннеров у бочажка.

А это было странно. Потому что майор Калверт, хотя и был мужчиной, выглядел очень красивым и очень чистым. Так почему же она почувствовала себя совсем так же, как когда глядела на грязные мешочки, про которые ей было запрещено упоминать?

Она быстро поднялась со ступеньки. Об этом не надо думать. Это гадко, и мама может заметить, что она вела себя плохо. Она замахала руками, охваченная внезапной радостью, что у нее есть тайна, и радуясь, что вернулась мама.

– Посмотри, – сказала она. – Я сделала тебе английский сад.

Самое лучшее время было после ужина. Элен очень его любила. Свет становился мягче, воздух прохладнее, ситцевые занавески на открытом окне колыхались от ветерка, а снаружи цвиркали цикады. И мама принадлежала ей одной, и они занимались особыми уроками, которые были совсем не похожи на обычные уроки, а казались игрой, в которую она умела играть очень-очень хорошо.

А этот вечер оказался еще и особенным. Потому что мама вернулась с сюрпризом – пакетом в оберточной бумаге, который сразу спрятала в спальне, но Элен увидела по ее глазам, что ей весело. И мама сказала, что позволит ей посмотреть потом. Если она будет стараться, когда они займутся уроками.

Но сначала был «детский ужин», как говорила мама. Она в этом была очень строга: дневная еда называлась «второй завтрак», а вовсе не «обед», как говорили дети Тэннеров, потому что были маленькими невеждами. Потом чай в пять часов, который никогда не сервируют за обеденным столом, а только в гостиной, если она у вас есть. У них гостиной не было, и они только делали вид. Потом был ужин, а когда она вырастет, вместо него будет обед, который подают в восемь.

Поужинали они крутыми яйцами и намазанными маслом тонкими-претонкими ломтиками белого хлеба с обрезанной корочкой. Ничего жареного они никогда не ели. Мама говорила, что жареная еда – вульгарна и от нее портится цвет лица. А в заключение кусочек сыра и фрукты. Но с фруктами было трудно, потому что есть их полагалось с помощью ножа и вилки, а чистить апельсины надо было одним способом, а яблоки совсем другим, так что иногда Элен путала, а мама хмурилась.

После ужина мама включила радио, и они слушали последние известия, очень скучные, думала Элен. Только войне во всяких местах, про которые она никогда прежде, кроме Кореи, и не слышала. А потом, когда посуда была вымыта, потом начиналось самое интересное. Уроки.

На этот раз ей было задано поставить прибор на покрытом клеенкой столе, правильно положив ножи, вилки и ложки. Получилось не очень красиво, но мама не сердилась, потому что все они были одной величины, а не разные, как полагается, но раскладывать их следовало по правилам.

Кончив, Элен взобралась на стул с подушкой и чинно ждала. Спина прямая, локти прижаты к бокам, потому что на банкете или званом обеде ратопыривать локти нельзя – слишком мало места. Мама улыбнулась.

– Хорошо. Ну, сегодня ты съешь немного супа – пожалуй, бульона. Консоме, помнишь? Затем рыба – филе трески или чуть-чуть тюрбо. Затем жаркое – цыпленок, или мясо, или дичь. Естественно, к нему будут поданы овощи, которыми обедающих обносят. С какой стороны от тебя остановится слуга?

– Слева, мама.

– Хорошо. Теперь ножи и вилки – в каком порядке ты будешь их брать?

– От внешних к внутренним, мама.

– Хорошо. Ну а булочки, вообще хлеб?

– Отламывать по кусочку, мама. Пальцами. Ножом не резать, он для масла.

– Отлично. Ну а рюмки?

Элен посмотрела на три выстроенных в ряд граненых стакана.

– Как с ножами и вилками. От внешней к внутренней. Даже если рюмку наполнят еще раз, никогда не пить больше трех, и прихлебывать понемножку и не торопясь… Пальцы, – она улыбнулась до ушей, – держать все на ножке, не оттопыривать!

– Хорошо. – Ее мать вздохнула. – Три рюмки это не правило, ты понимаешь… Но предусмотрительность не мешает. Ну-у… Что могут подать после жаркого?

– Пудинг, мама.

– Пудинг, совершенно верно. На десерт. Этим словом обозначаются фрукты и орехи, которые подаются в заключение. И ни в коем случае не «сладкое». Ну а теперь… – Она указала на стеклянные перечницу и солонку в центре клеенки, покрывавшей дощатый стол. – Что это?

– Соль и перец, мама. А иногда еще и горчица. – Она подняла голову, гордясь своими познаниями. – Мы не говорим «судок», но, если кто-то скажет так, мы все равно передадим и не улыбнемся.

– Отлично. Ну а это? – Она указала на квадрат, отрезанный от бумажного полотенца, который лежал возле тарелки Элен.

– Это салфетка.

– А так как мы дошли до пудинга, где ей следовало находиться уже довольно давно? Элен прижала ладошку к губам.

– Ой! Я забыла. У меня на коленях, мама.

– Как и твои руки, если не ошибаюсь.

Упрек был очень мягким. Руки Элен тотчас нырнули под стол.

– Очень хорошо. И последнее. Ты съела свой апельсин – естественно, как полагается, не уронив кожуру под стол, но пока забудем про это. Что произойдет дальше?

– Ну… – Элен нерешительно помолчала. – Мы немножко поговорим, и я должна обращаться к соседу и справа, и слева, а не позволять, чтобы меня мо… мопо…

– Монополизировали. Очень хорошо. Продолжай.

– И я должна следить, когда хозяйка дома подаст знак. Она может перехватить мой взгляд или положить салфетку, но я должна быть уже готова. Тут она встанет, и все остальные женщины встанут, и мы следом за ней выйдем из столовой. А мужчины останутся и будут пить портвейн. И рассказывать смешные истории…

– Да-да. – Ее мать встала. – Что делают они, тебя не касается. И в любом случае… – Она помолчала с некоторой растерянностью. – Возможно, этот обычай уже не соблюдается строго. Я точно не знаю. После войны, видишь ли… Теперь все не так официально, ну, и я уехала так давно… – Ее голос замер. – Тем не менее знать его не помешает.

– Да, мама. – Элен поколебалась, поглядывая на ее лицо. – Как я отвечала? Хорошо?

– Очень хорошо, моя радость. Можешь выйти из-за стола.

Элен соскользнула с подушки и подбежала к матери.

Та сидела в их единственном кресле. Элен думала, что оно очень безобразное – желтые деревянные ножки, засаленная красная обивка. Но мама задрапировала его красивой старинной шалью, которую привезла из Англии. Когда Элен забралась к ней на колени и прижалась головой к ее плечу, мама откинулась на шаль и закрыла глаза. Элен подняла лицо и внимательно ее оглядела.

Мама очень красивая, думала она. Очень худая, но ведь у них часто мало еды, особенно когда Касси Уайет долго не платит ей, как иногда случается. От нее всегда пахнет чистотой и цветами, и она всегда следит за своим лицом, а волосы на ночь накручивает. Никто тут не выглядит, как мама. У нее были мягкие каштановые волосы, которые она стригла сама, и они красиво вились. Она была бледной и никогда не сидела на солнце, чтобы оно не обожгло ей кожу. Брови она выщипывала, оставляя два тонких полумесяца, а глаза у нее были большие и широко расставленные, как у самой Элен. Они были фиалковые, чем и объясняется ее имя Вайолет, что значит фиалка. И полностью ее зовут Вайолет Дженнифер Фортескью. То есть звали, когда она в Англии играла на сцене. А тут она Крейг, миссис Крейг, потому что это фамилия папы. И Элен тоже Элен Крейг. Фамилия Крейг не очень нравилась Элен. Быть Элен Фортескью было бы гораздо приятнее, и, когда она вырастет, так и будет. Она станет играть на сцене, как мама, и выберет фамилию, какую захочет. А может, и в кино – в кинофильмах, как говорит мама. В Селме было кино, и мама иногда брала ее туда, если она вела себя хорошо. Фильмы Элен очень нравились, и в кино она сидела тихо, как мышка. Она думала, что мама похожа на Кэрол Ломбард, но только Кэрол Ломбард красилась под пепельную блондинку, а у мамы волосы были настоящего цвета.

У мамы была сестра Элизабет, и мама каждое Рождество посылала ей открытку, и иногда Элизабет тоже присылала открытку. Их папа и мама умерли, вот почему им сложно вернуться в Англию. Где они будут там жить? – А не могли бы мы жить с Элизабет? Ну, сначала? – спросила Элен.

Но мама покачала головой. Они с Элизабет не очень ладили, сказала она. Элизабет была старше и всегда злилась на нее, потому что она была любимицей их папы. Один раз он взял Вайолет в Париж, только ее одну, и они чудесно провели время, потому что Париж самый прекрасный город в мире, даже прекраснее Лондона. Когда они вернулись, Элизабет злилась и дулась просто ужасно. Она все еще живет в доме в Девоншире, где они выросли, хотя она не вышла замуж, и живет совсем одна, и дом для нее слишком велик. А они туда вернуться не могут, говорила мама, – Элизабет не хочет, а кроме того, маме там будет слишком грустно из-за воспоминаний.

– Элизабет мне завидует, – сказала мама. – Я вышла замуж, а она так и осталась на полке.

Элен вздохнула. Она знала, что означало это выражение. Оно означало, что Элизабет осталась старой девой, а это ужасная судьба, самая ужасная, какая только может постигнуть женщину. Это значит, что ты не нравишься мужчинам; это значит, что ты некрасивая и неинтересная и должна доживать жизнь в углу полки, точно банка из-под джема. От таких мыслей Элен иногда очень пугалась: а что, если так будет и с ней?

Но ведь замужество тоже выглядело не таким уж хорошим. Миссис Калверт замужем, а кажется сердитой и несчастной. Миссис Тэннер замужем, а ее муж пьет и избивает ее. Мама вышла замуж и говорит об этом очень редко, а когда говорит, то плачет.

Элен очень хотелось узнать, была ли мама влюблена в папу, – ведь так полагалось, уж это-то она знала. Сначала ты влюбляешься, а потом мужчина просит тебя выйти за него замуж, и тогда он тебя любит и всегда тебя лелеет. Только иногда так не получается, и ей хотелось узнать почему. Мама ничего не объясняла. Сказала только, что была война, а она была совсем молоденькой, что это был военный брак. А потом сразу заговорила о другом. Замуж она вышла без белого наряда и без фаты – это Элен все-таки выяснила. Опять из-за войны, сказала мама. А Элен подумала, что, наверное, из-за этого все и пошло не так: мама женилась не как полагается – не в подвенечном платье, а в костюме, и не в церкви, а в какой-то регистратуре. Начало очень плохое, думала Элен. Когда она будет жениться, то не наделает таких ошибок.

Она часто хотела расспросить маму поподробней о том, как женятся, и о папе тоже, потому что он ее очень интересовал. Но мама сердилась, когда она задавала эти вопросы, а сегодня вид у нее был усталый и немножко тревожный, словно ее что-то волновало. А потому Элен, свернувшись клубочком у нее на коленях, задавала только такие вопросы, какие маме нравились. Про то, как мама жила, когда была маленькой, про ее дом, про платья и про то, как она ездила в гости, – и про то, как она, когда ей исполнилось девятнадцать лет, убежала из дома, чтобы стать актрисой. Элен уже сто раз слышала все ответы, но все равно ей нравилось их слушать. Мама говорила сначала медленно, и надо было ее упрашивать, а потом мало-помалу ее фиалковые глаза все больше блестели на щеках появлялись два ярких пятна, и она уже говорила очень быстро, так что слова перемешивались.

Белый атлас и лисьи боа, шампанское на завтрак и место, которое называлось кафе «Ройал», в которое чуть было не угодила бомба в тот вечер, когда мама танцевала там. Вечеринки, которые начинались в театральных уборных и продолжались до утра. Мужчины в смокингах, а иногда и во фраках. Очень умный мужчина, который носил шелковый халат и играл на рояле, и пел остроумные куплеты. Косметика Лейкнера и Макса Фактора в маленьких жирных тюбиках с номерами – у мамы еще сохранилось их несколько. Цветы. Когда мама ужинала в гостях, она всегда прикалывала к платью розу. У нее было много поклонников, а ее любимое платье, которого у нее больше нет, было из сиреневого шелка и оттеняло цвет ее глаз. Автомобили – «Даймлеры» с кожаными сиденьями. И песни – много-много песен. Мама иногда пела их ей, стоя посреди комнатки, – глаза у нее блестели, щеки горели, лампочка озаряла ее волосы. Любимая ее песня была про сирень.

И она пела ее очень красиво высоким серебристым голосом, а когда кончала, Элен хлопала в ладоши, а мама делала реверанс и смеялась. Один раз Элен спросила: «Мама, а что такое сирень?» И мама ответила, что это цветы – белые или лиловые, и пахнут они весной и Англией, и садовник майора Калверта выращивает их в большом доме.

Тут мама вдруг замолчала и заплакала. А потом сказала, что жизнь актрисы бывает очень трудной. Люди не относятся к тебе серьезно.

В этот вечер мама не пела и отвечала на вопросы Элен очень быстро, словно из-за чего-то тревожилась. Может быть, из-за денег.

А потому Элен помолчала, потом сжала мамину руку и напомнила про сюрприз.

– Ах, да! Сюрприз…

Мама медленно встала, взяла Элен за руку и отвела в спальню. На маминой кровати стояла коричневая картонка.

Мама очень осторожно развязала веревочку и подняла крышку. Элен от волнения сжала кулачки, глядя во все глаза.

Очень осторожно, поглаживая материю, расправляя складки, мама вынула из картонки платье. Она на минуту приложила его к себе и вздохнула. Потом бережно расстелила на кровати. Элен уставилась на платье – она уловила счастье в глазах матери и боялась сказать хоть что-нибудь.

Платье было из какой-то шелковистой материи. Серое с белым, словно смазанным, узором, который Элен не понравился. У платья был широкий воротник, подкладные плечики и поясок из такой же материи, застегивающийся на талии. На краю воротника чернело круглое пятнышко.

Некоторое время обе молча смотрели на платье, а потом ее мать внезапно наклонилась и потрогала материю. Разгладила воротник.

– Видишь, Элен? Да посмотри же! Бергдорф Гудман. Вот тут, на ярлычке. Это чудесный магазин, Элен. На Пятой авеню. Для избранных. Ужасно дорогой. Чистый шелк. Погляди! Потрогай! Чудесно, правда? – На мгновение она спрятала лицо в складках юбки. – Чистый шелк. Я не прикасалась к шелковому платью, не надевала шелка вот уже… – Она замолчала и нервно усмехнулась. – Очень долгое время.

Элен уставилась на платье. И судорожно сглотнула.

– На нем пятно, мамочка, посмотри. Вот тут – на воротнике. Оно грязное! Не новое!

Ее мать резко обернулась, фиалковые глаза сверкнули:

– Конечно, не новое. По-твоему, я могу купить себе такое платье? Да его не купить и за… за все, что Касси Уайет мне заплатит за год… – Она повысила голос, но что-то вдруг заставило ее изменить тон. Она встретила взгляд Элен, и ее глаза опустились, а потом вновь поднялись, полные мольбы.

– Оно же красивое, Элен, разве ты не видишь? Я знаю, знаю, оно очень простое, но по-настоящему красивые вещи часто такие, запомни это. Ну, и конечно, его носили. Вот пятнышко, но пустячное. Я его выведу, ты увидишь. И оно мне велико – вот посмотри. Миссис Калверт выше меня, и мне придется его ушить. И она шире в бедрах – видишь? Вот тут я немножко уберу, самую чуточку, но и от нижнего края останется немножко материи – два-три кусочка. И я подумала, что мы сможем сшить Кукле новое платье. Настоящее, для гостей, и…

– Это платье миссис Калверт? – Элен смотрела на мать и увидела, как краска залила бледные щеки. – Она дала его тебе? Как бедной? Как Тэннерам?

– Вовсе не как Тэннерам! – Губы ее матери сжались в жесткую линию, она выпрямилась. У нее тряслись руки.

– Это платье, только и всего. Красивое платье. И совсем не ношенное. Миссис Калверт решила его выбросить и…

– Тебе его дала миссис Калверт?

Что-то заставило ее повторить вопрос: она не могла удержаться. Сердце у нее вдруг сжалось в болезненный комочек, и она уже знала, каким-то образом знала еще до того, как ее мать опустила глаза, до того, как она отвернулась, до того, как ответила.

– Нет. – Она нагнулась и начала складывать платье. – Не она. А майор Калверт. Платье собирались выбросить с еще многими вещами. Но он его увидел и спас. Для меня. Потому что подумал, что оно мне понравится. Потому что подумал, что оно будет мне к лицу. Так и есть! – Она с силой опустила крышку. – Ты не понимаешь. Ты же никогда не видела хороших платьев. Погоди, вот я его надену, и тогда ты увидишь…

Мама сердилась, Элен это чувствовала. Сердилась и огорчалась. Словно по комнате носился гадкий сквозняк и закружил маму – она рассовывала вещи, гремела ящиками комода, говорила, чтобы Элен поторопилась, побыстрее принесла воду и ложилась спать. Она же маленькая, еще и семи нет, и ей давно пора в постель…

Элен молча умылась, разделась и забралась на свою узкую кровать. Тогда мама подошла, и села рядом, и взяла ее за руку, и Элен поняла, что она просит прощения, и они ни о чем не говорили.

Наконец мама встала и немного попятилась. Элен подумала, что она сейчас выйдет и закроет за собой дверь, но она осталась стоять там.

– Элен… – сказала она потом. – Ты не спишь? Ты знаешь, что завтра воскресенье?

Элен зевнула и забралась поглубже под тонкое шершавое одеяло. Конечно, завтра воскресенье, она это знала. По воскресеньям мама стирала, а потом они шли вместе гулять по берегу ручья.

– Я… мне нужно будет уйти, Элен. Ненадолго. Совсем на немножко. Днем.

– Но мы же днем ходим гулять! – Элен села на постели.

Мама вздохнула.

– Я знаю, деточка. Но завтра не пойдем, хорошо? Маме надо уйти. Ей… ей надо повидать одну знакомую.

У Элен округлились глаза.

– Знакомую? А мне можно с тобой? Какую знакомую? А я ее знаю?

– Нет, нет! – Ее мать ласково заворковала. – И завтра тебе нельзя пойти со мной. Может, как-нибудь в другой раз. Если ты будешь умницей. А гулять мы пойдем. Как только мама вернется – пойдем, как всегда.

Элен заплакала. Она не знала почему и не могла остановиться. Знала она только одно: вдруг все стало плохо. Сначала сюрприз, и вовсе не приятный, а очень гадкий. А теперь – это. Слезы текли по ее лицу и капали на одеяло.

– Ах, Элен… – Ее мать подбежала к ней и крепко ее обняла. Слишком крепко. Лицо Элен прижималось к худенькому плечу матери, и она чувствовала, что мама внутри вся натянута – жесткая, проволочная, словно сама вот-вот заплачет.

– Деточка моя, не плачь! Ну, не будь глупенькой. Ты устала, вот и все. И ты еще очень маленькая, и… – Мама замолчала и вдруг рывком отодвинулась. И голос ее стал таким странным – не тихим и ласковым, как всегда, а тонким и прерывистым.

– Мне тридцать один, Элен. Тридцать один год. Это немного. Это еще молодость. Я еще молода. И… Маме нужны друзья, деточка. Они всем нужны. Ты же не хочешь, чтобы мама была одинокой… не имела друзей… ведь не хочешь?

Элен внимательно на нее посмотрела. Ее слезы перестали капать так же внезапно, как хлынули. Но мама не увидела – она отвернулась.

– Нет, – сказала наконец Элен, и мама вздохнула.

Она нагнулась, поцеловала Элен в лоб и снова уложила под одеяло. Потом погасила лампочку и пошла к двери.

– Мамочка?

– Что, детка?

– А ты наденешь к этой знакомой свое новое платье? Наступила тишина, а потом ее мать тихо засмеялась.

– Может быть, – сказала она. – Очень может быть! Голос у нее стал почти веселым. Потом она закрыла дверь.

И она надела новое платье. Наверное, она почти до утра перешивала его, чистила и гладила, потому что, когда она его надела, оно было ей совсем впору, а пятно исчезло. Она надела его и долго смотрела на себя в треснутое старое зеркало в спальне. Потом засмеялась, захлопала в ладоши и закружилась.

– Видишь, радость моя? Красивое, правда? Как мама и сказала?

Элен выпятила губу и молча на нее смотрела. Мама успела вымыть и волосы – они блестели в солнечном свете; лицо она подкрасила тоже очень тщательно. Брови у нее стали чуть заметнее обычного, а губы казались алым бантиком. Она перестала кружиться, подошла к ней и крепко обняла.

– Ну, не дуйся, деточка, – не надо. От этого ты становишься такой некрасивой! Мамочка скоро вернется, она же тебе сказала. И знаешь что? Почему бы и тебе не нарядиться? В твое особое платье. И дай мамочка тебя причешет. И тогда мы обе будем красивыми леди, а когда мамочка вернется, пойдем гулять, хорошо? По берегу ручья в наших красивых платьях, и будем держаться за руки, и споем, и будем играть, будто мы в Лондоне, в Риджент-парке, и идем слушать оркестр. Ну, так как же? Договорились?

Элен ничего не сказала, но мама даже не заметила. Она была вся какая-то взволнованная и суетливая. Она засовывала и впихивала Элен в ее праздничное платье. Оно было хорошенькое и обычно нравилось Элен. Его сшила мама, спереди собрала складочки и сделала кружевной воротничок из старой нижней юбки. Элен надевала его, когда они ходили в Селму в кино. Но сегодня оно показалось ей неудобным – тесным и кусачим под мышками. Она чувствовала, что вся вспотела, а в трейлере было душно, словно собиралась гроза. У мамы на лбу и на верхней губе выступили бисеринки пота.

Мама расчесывала щеткой длинные светлые волосы Элен, пока они тоже не заблестели, а потом достала щипцы для завивки, нагрела их и завила длинные волнистые пряди в светлые кудряшки. Элен видела, что она старается сделать ей приятное, и чем больше мама старалась, тем жарче и душнее ей становилось.

Наконец мама посмотрела на свои часики и сказала:

– А теперь – самое особое. И тебе тоже – один разочек можно.

Она подошла и выдвинула ящик желтого безобразного комода у ее кровати, порылась в глубине и достала коробочку. Особую коробочку.

Она была совсем белая с золотой надписью, а внутри, в углублении, выстланном пожелтевшим белым атласом, была бутылочка со стеклянной пробкой. Совсем маленькая бутылочка, а на самом донышке в ней была капелька оранжево-коричневой маслянистой жидкости. Очень-очень осторожно мама наклонила бутылочку так, что часть жидкости попала на конец стеклянной пробки, и тогда она вытащила пробку. Потерла ею за ушами и по голубым жилкам с нижней стороны запястья, а потом помазала и Элен.

Элен сморщила нос.

– Пахнет непонятно…

– Это самые дорогие духи в мире! – Ее мать смотрела на бутылочку. – Ты помнишь? Я же тебе рассказывала. Они называются «Радость» и пахнут весной. – Внезапно ее лицо омрачилось. – Этот флакон я берегла семь лет. И теперь ничего не осталось.

Элен подумала, что раз так, она выбросит бутылочку, но мама ее не выбросила, а воткнула стеклянную пробку на место, положила бутылочку в углубление и убрала коробочку в ящик. Потом вздохнула.

– Никогда не оставляй духи стоять на свету, Элен. Они улетучиваются. Запомни. А теперь… – Она посмотрела на часики и ахнула. – Мне пора. Я задержалась. Ты будешь умницей, правда? Оставайся возле прицепа, как всегда. И помни про наклейки на часах. Когда стрелки подойдут к наклейкам, мамочка будет дома.

Она поцеловала Элен, обняла ее очень крепко и ушла. Элен смотрела ей вслед. Мама спустилась со ступенек и пошла через двор, а когда вышла за штакетник, то побежала.

Элен пошла на кухню, встала перед холодильником и посмотрела на часы. Она нахмурилась. Наклейки передвинулись. Одна была у двенадцати, как всегда. Вторая была у шести.

Она растерянно смотрела на часы. Что это означает? Мама вернется раньше или позже? Она попробовала догадаться, но в трейлере было жарко и душно, а потому она отвернулась от часов и вышла наружу. Осмотрела английский сад. Он выглядел гадко-прегадко. Все цветы завяли на солнце, а камушки были не там, где следовало. Она ткнула в них носком туфли. Камушки, а не галька! Может, если набрать воды из колонки и полить цветы, они оживут? С некоторым сомнением она взяла бутылку, налила ее дополна и, увлекшись своей задачей, опустилась на колени и начала осторожно лить воду. Это оказалось трудно. Вода разбегалась по пыли и не всасывалась там, где нужно. Мох сдвинулся, засохшие одуванчики попадали.

– Чего ты их поливаешь? Они же засохли. Элен медленно подняла голову. Это был один из Тэннеров. Билли Тэннер, наверное. Она прищурилась от солнца. Да, Билли Тэннер. Он опирался на штакетник и смотрел на нее. Она молча поглядела на него. Он был совсем коричневый, а подстрижен некрасиво, как все Тэннеры, – ежиком, говорила мама. Так коротко, что сквозь каштановую щетину поблескивала кожа. И какой он был некрасивый! Без рубашки, без ботинок… Хотя Тэннеры в ботинках ходили только в школу. И в синих джинсах, обрезанных над коленками – таких старых, что они стали почти белыми.

Она уставилась на него, но не ответила. Может, если она будет молчать, он уйдет. И она вылила на пыль еще воды.

Билли Тэннер быстро покосился на трейлер, потом открыл калитку и вошел во двор. Он остановился шагах в трех от нее и принялся загребать ногами пыль. Ноги у него были грязные, в рыжей пыли чуть не до колен.

– Они же завяли. Поливай – не поливай, толку не будет. Раз они завяли. – Он помолчал. – Хочешь, я принесу тебе хороших? Я знаю, где их много. Покрасивше этих. Большие такие. Ниже по ручью.

Элен откинулась на корточках и опасливо посмотрела на него. Предложил он ей помощь небрежно, но по-дружески. Другие Тэннеры стали бы смеяться или бы расшвыряли камешки ногами. Но Билли был лучше остальных Тэннеров, вспомнилось ей. Однажды, когда за ней еще присматривала Миссисипи Мэри, она упала перед другими прицепами, а Билли ее поднял и промыл ссадину под коленкой. Она решилась.

– Это английский сад, – объяснила она.

Билли ухмыльнулся и присел на корточки рядом с ней.

– Английский сад? А ты что, видела английские сады?

– Нет. Но мама видела. Она мне про них все рассказывала. Они очень зеленые, и в них много-много цветов. Ну, как сад Калвертов, только лучше.

– Ага… – Он наклонился и ловко переложил камешки. – Надо вот так – чтобы получилась плотина, поняла? Тогда вода не скатится. Хочешь еще попробовать?

Элен попробовала. Она осторожно вылила воду, и вода растеклась перед камешками в лужицу, как ей и хотелось. Мало-помалу, вода ушла, и она улыбнулась.

– Благодарю тебя.

– Да ладно! – Он пожал плечами, а сам, заметила Элен, косился на нее – на волосы, на праздничное платье, на голые ноги и сандалии. Сначала от его взгляда ей было не по себе, но он ее не тронул, даже не попытался, и немного погодя ей стало приятно.

– А у тебя волосы красивые, знаешь? – неожиданно сказал он, и Элен с удивлением увидела, что он покраснел. Лицо у него стало свекольно-красным, и он перестал улыбаться. – Я один раз видел девочку вроде тебя. В книжке с картинками. В школе.

Элен ответила ему неуверенным взглядом, не зная, похвалил он ее или наоборот. Но, прежде чем она успела что-нибудь сказать. Билли сморщил нос и засмеялся.

– А вот пахнешь ты чудно. Чем это от тебя воняет?

– Много ты понимаешь! Это духи. Французские духи. Меня мама надушила. Это самые дорогие духи в мире, вот что, Билли Тэннер!

– Правда?

– Правда. И они называются «Радость». – Она с достоинством посмотрела на него, потом повернула руку запястьем к нему. – Понюхай по-настоящему. Вот тут, видишь? Они очень хорошие.

Билли поколебался, потом неуклюже пригнулся к ее запястью и понюхал.

– Ты говоришь, это духи? Которые хорошо пахнут? – Глаза у него округлились от недоумения. – Разит, как от матерого кота.

– И вовсе нет! – Элен сердито отдернула руку.

– Верь – не верь, твое дело. – Он пожал плечами и выпрямился. Отошел на несколько шагов, посмотрел на небо, потом вниз на пыль, потом опять на Элен.

– Твоя мамка ушла? Хочешь искупаться? – Он помялся. – Я знаю одно клевое местечко. За хлопковым полем. Там ни ребят, ни черномазых. Хорошее место. – Он помолчал. – Моих братьев и сестер я туда ни разу не водил.

– Мне нельзя. Я должна ждать тут. Пока мамочка не вернется. Когда стрелки на часах дойдут до красных наклеек. Вон там, в кухне, видишь? – Элен важно помолчала. – Она пошла в гости к знакомой.

Билли направился к трейлеру и заглянул в окошко.

Потом засмеялся:

– Шесть! Она только в шесть придет. Через целых три часа с хвостиком. И что ты тут будешь делать три часа? Или ты чокнутая? Пошли купаться. Твоя мамка ничего и знать не будет.

Элен уставилась на него. Ей хотелось пойти. Вдруг очень-очень захотелось. Так гадко сидеть тут и ждать. Гадко-прегадко, и жарко, и одиноко. Она закусила губу.

– Я… я не умею плавать, – выговорила она наконец.

– Я тебя научу. Подумаешь! – Он засвистел, потом перестал и спросил: – А сколько тебе лет-то?

– Семь. Почти семь.

Он, казалось, удивился, потому что снова оглядел ее – медленно, сверху вниз, как в первый раз.

– Я думал, ты постарше. Вид у тебя старше. – Он помолчал. – А ты совсем малявка!

– Вовсе нет! – Элен негодующе выпрямилась во весь рост. – Я умею читать, и писать, и…

– Буквы? Ты буквы умеешь читать? А давно?

– С пяти лет. Мамочка меня научила. Еще до школы. – Она умолкла и оценивающе его оглядела. – А ты умеешь читать буквы?

– А как же? Конечно, умею. Я книжку прочел. И даже две. Ну, знаешь, с картинками – я же говорил. Мамка прямо возгордилась, когда услышала, как я подписи разбираю. Папка этого не умеет, а он взрослый мужик.

Элен слушала его очень внимательно. Он словно не стыдился того, что его отец не умеет читать. Она поколебалась:

– А тебе сколько лет?

– Одиннадцать. Двенадцать сравняется в День Благодарения. – Он покопался ногой в пыли. – Так ты идешь купаться? Или нет?

Элен глубоко вздохнула.

– Ладно. – Она с тревогой оглянулась на часы. – Только совсем немножко!

– Ага! – Билли засмеялся. Он словно обрадовался и перепрыгнул через калитку. – Так идем? А разговариваешь ты чудно, тебе про это никто не говорил?




Заводь была узкой, заслоненной тополями. Они добрались до нее по проселку, который вел к плантации Калвертов, а потом сворачивал вдоль канавы, пересекавшей поле. Слева Элен видела крыши лачуг, где жила Миссисипи Мэри, и дымок, лениво тянувшийся к свинцовой голубизне небес. Справа раскинулись хлопковые поля, которые майор Калверт еще держал под хлопком, а дальше стеной вставали болотные кипарисы, заслонявшие большой дом и сады от полей.

Она с трудом поспевала за Билли, спотыкаясь на засохшей грязи рытвин, а жесткая трава и колючки цеплялись за ее платье. Ей было жарко, она запыхалась и была одновременно полна веселым волнением и тревогой. Кожа у нее стала липкой, праздничное платье облепляло тело и царапало под мышками. Потом Билли остановился, пополоскал во рту слюной и сплюнул. Он ухмыльнулся ей, и она только теперь заметила, какими синими кажутся его глаза на фоне загорелого лица. Он поднял ладонь и мотнул головой.

– Вон там, видишь?

Элен широко раскрыла глаза. Он указывал на тополя, которые росли по сторонам овражка. Почти сразу за ними начинались болотные кипарисы.

Там? Но ведь большой дом совсем рядом! Прямо у края сада! Билли подмигнул.

– Ага! Но мы же в ворота не пойдем!

Он потянул ее через канаву в кусты. Прямо перед ними оказалась изгородь из колючей проволоки. Билли прижал палец к губам.

– Ну, ладно. Я приподниму проволоку, а ты пролезешь под ней. Видишь, тут она повыше? Лезь, чего ты ждешь? И говори потише, поняла? Нам надо пробраться по краю сада и спуститься к заводи, и порядок. Я же тебе говорил. Сюда никто никогда не ходит…

Элен заколебалась, потом, тщательно предохраняя платье от проволоки, пролезла под ней. Билли проскользнул следом и снова взял ее за руку. Ей стало хорошо. Они оказались среди высоких разросшихся кустов, где было сумрачно и цараписто. В крохотные просветы между ветками она видела зеленую траву, низ высоких белых колонн. Сердце у нее колотилось, и ей казалось, что она очень шумит, хотя Билли шел перед ней почти беззвучно. Раза два он быстро нагибался и приседал, прислушиваясь, а сердце Элен колотилось еще сильнее. Что, если кто-нибудь их услышит? Что, если кто-нибудь из садовников увидит их, или – еще страшнее – сам майор Калверт? Что, если он появится среди кустов в своем белом костюме и?.. Она отчаянно дернула Билли за руку. Он остановился. Элен почувствовала, что стала совсем красной от стыда. Она замерла, обеими пальцами вцепившись в подол.

– Билли! Билли! Я хочу… Мне надо…

Лицо Билли расползлось в широченной усмешке.

– Да ладно! Со мной то же было, когда я сюда в первый раз залез. Оттого, что стараешься не шуметь. Посикай тут за кустом. Я смотреть не буду.

Элен уставилась на него в изумлении. Он как будто ничуточки не смутился, а она узнала новое слово. Только маме, конечно, это слово не понравилось бы.

Она хихикнула. Билли возвел глаза к небу.

– Девчонки… Давай быстрее.

Элен послушно зашла за куст, а когда вышла, то почувствовала себя гораздо лучше. Она опять ухватилась за руку Билли, и они двинулись дальше, он немножко впереди. Элен ставила ноги туда, куда ставил он, и уже не шумела и была очень довольна собой. «Посикай», – шепнула она. Посикай. Такое хорошее слово!

Оно ей понравилось, и она его прилежно запомнила.

У самого края овражка, где стояли тополя, была полянка. Большой дом отсюда виден не был, его закрывали кусты. Элен догадалась, что они, наверное, оказались позади него. А перед ними была скверная, неухоженная трава, почти такая же желтая и бурая, как трава на трейлерной стоянке. Справа среди кустов она заметила смешной домик. Билли остановился и посмотрел по сторонам. Элен дернула его за руку.

– Билли, Билли! Что это за домик? Вон там!

Билли ухмыльнулся.

– Это? Да беседка, они его так называют. Уютно и в сторонке, понимаешь?

– В сторонке? – Элен уставилась на него: его словно что-то рассмешило, но вот что? Что такое беседки, она знала. Беседки были и в английских садах.

– Ага! – Билли засмеялся. – Мамка говорит, что построить ее велел старик Калверт. Ходил туда с черномазыми дамами, понимаешь? Только я не верю. Кто-то взял да и наплел, я так думаю…

Глаза Элен округлились.

– Старик Калверт? Ты про майора Калверта говоришь?

– Да не о нем! – Билли засмеялся. – О его папаше. Он помер давным-давно – уж такой сукин сын, мамка говорит… – Он ухватил ее за руку. – Пошли! Вот сюда.

Он быстро протащил ее по траве до овражка, который укрыл их с головой. Вскоре они вышли к крутому обрывчику. Под ним была заводь.

Они остановились, и Элен молча уставилась на воду. Под деревьями было прохладнее. Вода выглядела неподвижной и бурой. Над поверхностью метались две стрекозы. Радужные крылышки вспыхивали на солнце. Элен нахмурилась.

– Черномазые дамы? Я не понимаю. – Этого слова она никогда раньше не говорила и знала, что маме оно не понравилось бы. – Я не понимаю. Зачем белый джентльмен поведет черномазую даму в беседку?

– Ну, это, думается мне, тайна… – протянул Билли, и Элен рассердилась, так как поняла, что он знает, а ей объяснить не хочет. Но в следующую минуту она позабыла об этом, потому что Билли отпустил ее руку и нырнул в воду прямо в джинсах.

Он всплыл, отфыркиваясь. По его лицу катились бриллиантовые капли.

– Чего ты ждешь?

Элен замялась. Она не имела понятия, как следует себя вести в подобной ситуации. Она не знала, как ей поступить, но ей было почти все равно. Она знала только, что ей очень жарко и хочется поскорее в воду.

– Мне надо будет снять платьице, – сказала она наконец с достоинством. – Купаться я буду в панталончиках.

– Мне все едино. Как сама хочешь. – Билли опять окунулся с головой.

Элен аккуратно разделась. Сняла сандалии и накрыла их тщательно сложенным платьем.

Потом на цыпочках подошла к воде. Билли подплыл и встал на дно.

– Давай! – Он протянул ей руку. Он опять посмотрел на нее, и опять она увидела в его глазах странное выражение. Они казались очень серьезными и словно потемнели. Он смотрел на нее так, как будто хотел стоять тут еще долго-долго и не мог поверить тому, что видел.

– Давай! – повторил он ласковее. Потом потянулся, осторожно взял ее за руку и помог сойти в воду.

Элен вскрикнула. Она почувствовала между пальцами ног мягкий прохладный ил, а вода показалась ей такой холодной, что у нее дух захватило. Она шагнула вперед и не нашла дна. Вода захлестнула ей волосы и подбородок. Она забарахталась и закричала.

Билли подхватил ее. Она почувствовала, как его руки сомкнулись вокруг нее, приподняли, и, еще не сообразив, что происходит, она закачалась на воде.

– Здорово, а? – Билли улыбнулся ей, и она заметила щербинку между его передними зубами. – Ничего приятнее во всем мире нет, верно?

– Да, Билли, – ответила она. – Да! Да!

Потом они сидели на илистом берегу, обсыхая в солнечном пятне. Билли подбирал камешки, бросал их в заводь, и Элен смотрела, как по поверхности разбегаются круги. Он стал какой-то тихий, подумала Элен.

– У меня ничего не получилось, – сказала она наконец тоненьким голоском. – Плавать труднее, чем кажется.

– Ты молодец, – решительно возразил Билли. – Ты сделала три гребка, а может, и четыре. Ага, почти четыре.

Наступило короткое молчание. Билли бросил еще камешек.

– Хочешь опять сюда прийти? – спросил он наконец очень небрежно и рассеянно. – Я буду за тобой заходить. Утром. Твоя мамка ведь по утрам работает у Касси Уайет, правильно? Вот я, может, и зайду за тобой.

– Правда? – Элен радостно ему улыбнулась. – Мне очень нравится. – Тут она умолкла и нахмурилась. – Только мне нельзя. Мамочка очень рассердится, если узнает.

– А ты ей не говори. Чего выбалтывать? Человеку нужны секреты, так мой папка сказал. – Он помолчал. – А мой секрет вот это место. Мне тут нравится. Тихо так и красиво. Красивше не бывает. Я сюда даже зимой прихожу. Просто чтобы побыть без других. Ну, когда другие ребята мне надоедят, ты понимаешь.

Он замялся, и она поняла, что он снова смотрит на нее тем взглядом, хотя и не повернула головы.

– Если хочешь, это будет и твой секрет. – Странным робким движением он взял ее руку и тут же выпустил. – Ты красивая, красивше не бывает. Ну, и приводить тебя сюда, это в самый раз. Знаешь… – Он снова замялся, словно не зная, продолжать или нет, и Элен обернулась к нему. – Ты знаешь, другие ребята не хотят с тобой водиться. Говорят, ты задаешься и всякое такое. А я так не думаю. Ну, разговариваешь ты чудно, это так. – Он ухмыльнулся. – Но ты же не виновата. И еще они говорят, что у твоей мамки одни дурацкие выдумки. И имя она тебе выдумала дурацкое. А по мне, оно очень даже красивое, хотя я его и не сказал ни разу. Тебе не сказал.

Элен бросила на него недоумевающий взгляд.

– Оно французское, – объяснила она наконец, опасаясь, что он тоже вдруг захохочет, как хохотали другие тэннеровские дети, когда она однажды сказала им это.

– На самом деле оно английское, но его надо произносить, как французы произносят. Маме так больше нравится. Говорит, что оно так звучит нежнее. Ну, вроде как вздох, понимаешь?

– Мне нравится. У тебя чудной английский голос и чудное французское имя, но они тебе подходят. И волосы у тебя… Знаешь, когда солнце светит на твои волосы, они совсем такие, как спелая пшеница. Я видел такую пшеницу – чистое золото. Я ее в Айове видел. Поля и поля. У меня в Айове дядя… – Он замолчал и поднялся на ноги. Бросил последний камешек в заводь и последил за кругами.

– Ну, так ты придешь со мной сюда опять? А я тебя научу плавать – по-настоящему. Давай это будет наш секрет – только твой и мой?

Элен тоже встала. Она медленно надела сандалии, потом натянула платье. Билли застегнул ей «молнию». И все это время она думала, зная, что должна ответить «нет», и зная, что не хочет этого. И внутри у нее было такое странное чувство – такое веселое, счастливое, словно ей хотелось танцевать.

Она поглядела в глаза Билли, синие, как крыло зимородка.

– Ладно, Билли, – сказала она.

Билли нагнулся и быстро чмокнул ее в щеку.

– Это тоже наш секрет, – сказал он, и лицо у него снова стало свекольно-красным. – И никому не проговорись, что я это сделал!

– Хорошо, Билли.

– Мне неохота, чтобы вякали, что я связался с малявкой, договорились? Мы друзья, верно? А теперь пошли домой.

Он помог ей взобраться по крутому склону овражка вывел из тополей на полянку. Тут он остановился, и она заметила, что он вздернул голову, точно зверушка, прислушиваясь. Она сначала не поняла, но потом тоже услышала. Мужской голос, приглушенный, а потом женский смех; а потом странный звук, не то вздох, не то стон. Он донесся из деревянного домика, из беседки. Она увидела, что Билли посмотрел на домик, потом на нее, потом схватил ее за руку и побежал. И даже через кусты бежал, пока они не подлезли под проволокой. А тогда на краю поля остановился. Они оба совсем запыхались.

– Билли, а что там было… в домике? Что?

– Ну, люди. Так просто…

– А ты их видел? Я не увидела. Что они делали?

– Немножко видел. Ну, любились… любовь крутили, ну, ты понимаешь.

– Нет. Я не понимаю… – Он быстро зашагал под дороге, и ей пришлось бежать, чтобы не отстать от него. – Кто там был? Ты видел? Цветная дама?

– Еще чего! Она была белая. – Он остановился на секунду, нахмурился и мотнул головой. – И это не наше дело. Пошли домой. Погляди! – Он указал на небо. – Скоро дождь польет. Побежали.

Но дождь подождал. Билли довел ее до прицепа и оставил во дворе, и она сидела на горячем солнце, пока ее панталончики и волосы совсем не высохли. Ей сразу стало легче: теперь мама ничего не спросит. А если бы спросила, она бы ответила, что облилась, когда наливала воду из колонки.

Мать она увидела, когда начали падать первые крупные капли дождя. Элен увидела, как она посмотрела на небо, потом на свое платье и побежала. В своих лучших туфлях на высоком каблуке бежала она неловко, а ветер спутал ей волосы, и она совсем забыла про свое лицо, потому что губная помада вся стерлась. Она вбежала в калитку, подхватила Элен на руки и, смеясь, унесла ее в трейлер.

– Как раз вовремя! Сейчас хлынет! А я задержалась… – Она посмотрела на часы, потом на Элен. – Немножко задержалась. Но я так приятно провела время, и… – Она вдруг замолчала.

– А ты тут была умницей, сокровище мое? Ты знаешь, я по тебе соскучилась, а теперь мы не сможем пойти погулять из-за ливня… – Голос у нее замер, она оглянулась, и Элен подумала, что еще никогда не видела, чтобы глаза ее матери так блестели, а лицо было таким бледным.

Элен села на деревянный стул. Спину она держала очень прямо.

– Если мы не пойдем, это ничего, – сказала она, старательно выговаривая каждое слово. – А ты будешь еще ходить в гости к твоей знакомой?

Ее мать, опустив голову, закладывала складочками шелк своего платья, но теперь посмотрела на Элен.

– Может быть. Пожалуй. Ну, иногда, ты понимаешь. Не часто.

– А мне можно будет пойти?

– Нет, деточка. – Она отвела глаза. – Пока нет. Это мамочкина знакомая, понимаешь? Но потом, возможно… Поглядим. Это особая знакомая, понимаешь? Ну, как будто секретная, тебе понятно? Ты знаешь, как мамочка ненавидит сплетни, и помнишь, что она тебе говорила о здешних людях… о Тэннерах, Касси Уайет. – Неожиданно она зашевелила пальцами. – Болтают, болтают весь день напролет. Другого дела у них нет. Ну так я не хочу, чтобы они болтали обо мне, ведь так? А потому… – Она замолчала, опустилась на колени и обняла Элен. – А потому никому про это не говори, хорошо, родная? Ну, если пойдешь со мной к Касси Уайет. Или если кто-нибудь зайдет в трейлер, пока меня не будет. Не упоминай, что у мамочки есть знакомая, хорошо, Элен? Так ведь интереснее. Это будет наш секрет.

Элен внимательно на нее посмотрела. Губы мамочки улыбались, но широко открытые глаза были тревожными. Элен поняла, как поняла с Билли, что ее мать о чем-то умалчивает, о чем-то недоговаривает. И вновь ее сердце больно сжалось. Когда мамочка нагнулась поцеловать ее, она отвернулась, и поцелуй пришелся на волосы.

– Хорошо, – сказала она наконец. – А можно я возьму печеньину? Мне есть хочется.

Ее мать быстро поднялась на ноги. Слишком быстро. И не поправила «печеньину» на «печеньице». Элен ничего не понимала. Так бывало, когда мама сначала сердилась, а потом жалела ее и старалась утешить.

Она холодно смотрела, как мать открыла ящик буфета, и была рада, что ходила к заводи, была рада, что ходила туда с Билли Тэннером, была рада, что ничего не сказала мамочке. Пусть у нее будут секреты, думала она. А ей все равно. Элен обхватила себя руками и улыбнулась.

Теперь у нее было целых два секрета. Что она ходила купаться с Билли и что майор Калверт царапнул ей ладошку. Для начала хорошо.

Но лучше, если их будет больше.




Эдуард

Лондон – Париж. 1941 – 1944


– Эдуард! Эдуард! У меня создается впечатление, без сомнения ошибочное, что вы невнимательны. Что вы пребываете в каком-то своем тайном мире, куда мне, увы, нет доступа..

Хьюго Глендиннинг внезапно оторвался от книги, которую читал вслух, и пронзил Эдуарда взглядом голубых глаз. Эдуард подскочил.

– Эдуард! – Хьюго вздохнул. – Вы расслышали хотя бы слово? Одно-единственное слово? – Он нетерпеливо оттолкнул книгу и закурил новую папиросу. Эдуард посмотрел на описание наполеоновской кампании и торопливо попытался найти место, на котором Хьюго прервал чтение. Но вдруг оно на десяток страниц раньше? У него не было и проблеска воспоминаний.

– Эдуард, – с безграничным терпением произнес Хьюго, – два месяца тому назад, двадцать второго июня, если сказать точнее, армии рейха обрушились на Россию. И возможно – да, возможно, что это станет поворотным пунктом в этой нескончаемой войне. А посему представляется уместным, представляется разумным изучить судьбу Наполеона Бонапарта и его армий, когда он предпринял подобную же попытку. Мы рассмотрим – мы рассматривали, то есть я рассматривал – исторические анализы этой кампании. Засим мы могли бы продолжать и сравнить их с беллетристическим ее описанием в «Войне и мире» Толстого. Мне это представляется своевременной и, более того, остроумной мыслью. Некоторые ваши предки участвовали в этих кампаниях. Если не ошибаюсь, восьмой барон де Шавиньи, по-видимому, успешно втершийся в милость к корсиканскому выскочке, был убит в битве под Бородином. Поэтому у вас есть личные причины счесть эту тему столь же интересной и поучительной, какой она представляется мне. Вскоре вы отпразднуете свой шестнадцатый день рождения. Предмет этот не может быть слишком сложным для юноши вашего возраста и способностей. Однако я замечаю, что ваш интерес прохладен. Вам не хотелось бы объяснить мне почему?

Эдуард не поднял головы. «Почему? – сказал бы он. – Почему, Хьюго? Да потому, что мне наплевать на Наполеона, и на Россию, и даже в какой-то мере на немцев. К черту Толстого с его тягучим романом. Я хочу только, чтобы меня оставили в покое, не мешали бы мне думать о Селестине – Селестине, самой прекрасной, самой обворожительной, самой чудесной женщине, когда-либо жившей на земле».

Естественно, он знал, что не скажет, что не может сказать ничего подобного, хотя, едва он поднял глаза и увидел выражение на лице своего наставника, у него возникло неприятное подозрение, что Хьюго прекрасно понимает, о чем он думает. Тон его был саркастическим, но на губах играла снисходительная улыбка.

– Не знаю… – Эдуард захлопнул свою книгу. – Просто не могу сосредоточиться, Хьюго. А историей нам сегодня заниматься обязательно? Если бы что-то другое…

– А почему бы и нет? – ответил непредсказуемый Хьюго, и Эдуард даже растерялся. – Что вы предложите взамен? Географию? Математику?

– Господи, нет уж! – простонал Эдуард.

– К математике у вас большие способности. В отличие от меня. Мне все труднее держаться с вами наравне. Впрочем, она отнюдь не мой любимый предмет и никогда им не была. Итак, что еще? Какой предмет, хотя бы отдаленно академический, может, по-вашему, занять ваш ум сегодня утром?

– Стихи, – Эдуард пожал плечами. – Пожалуй, я бы почитал стихи.

– Отлично. Займемся поэзией.

Словно бы с полным добродушием Хьюго отошел к высокому стеллажу с библиотекой классной комнаты. Поставил на место наполеоновские кампании и вытащил новенький томик.

– Продолжим метафизиков[24 - Метафизики, или поэты «метафизической школы», – группа английских поэтов XVII в., крупнейшим среди которых был Джон Донн (1572 – 1631); в их творчестве философская тематика соединена с пронзительным лирическим началом.]. Джон Донн. – Он бросил томик перед Эдуардом. – Я буду читать, вы следите по тексту, а потом мы займемся разбором. Страница шестнадцатая. «Годовщина».

Эдуард послушно открыл книгу. Слова на странице затанцевали у него перед глазами. И Хьюго негромко заговорил, – как всегда, он декламировал по памяти:
		Как короли, любимцы их, безумцы,



		Красавицы, вельможи, остроумцы,



		И Солнце, что ведет их жизням счет,



		Состарились уже на целый год.



		Как встретить было мне тебя дано.



		Все в мире гибели обречено,



		Любви лишь нашей не пройдет пора,



		Нет для нее ни завтра, ни вчера…








Эдуард зажмурился. У него мелькнула мысль: «Господи, он знает! Каким-то образом он узнал!» Ведь прошел почти год с того дня, когда он в первый раз был у Селестины. Но он отмахнулся от этого подозрения. Пусть Хьюго знает, пусть кто угодно знает – ему безразлично. Он вслушивался в слова. И думал: «Да! Это верно. Донн прав. Он выразил это по-особенному прекрасно, я бы так не сумел, но чувствую я именно это. Я люблю ее. Полюбил почти с первого взгляда и буду любить ее вечно».

Он нагнулся над книгой. «Любви лишь нашей не пройдет пора…» Разве не это пытался он вчера сказать Селестине, лежа в ее объятиях? Ну, наверное, у него не получилось, он не сумел сказать по-настоящему, потому что это было слишком важно, но сказать он хотел именно это. Что любит ее и будет любить всегда. Что просто не в силах не думать о ней постоянно. Что каждую секунду, пока он не с ней, она живет в его мыслях. Что и во время занятий, и ночью, когда он в постели совсем один, ее образ мучает его. Он лихорадочно грезил о ее губах, о ее мягких бедрах, о ее грудях, ее поцелуях. Ее тело словно сплеталось с его мыслями, как сплеталось с его телом, когда они занимались любовью. Он все время хотел ее. И сходил с ума. Был одержим вздохами и ласками, ароматом ее кожи, ощущением ее волос у него в руках, скользящими шелковыми соприкосновениями, слиянием их тел в одно. О, Селестина! И его терзала неуверенность: а что чувствует она? Любит ли она его хоть немножко?.. «C й lйstine, cйlйstine, dis que tu m’aime…»[25 - «Селестина, Селестина, скажи, что ты любишь меня…» (фр.)] «Ne t’inquiиte pas, reste tranquille, bien sыr, je t’aime, mon petit:…»[26 - «Успокойся, не тревожься, конечно, я тебя люблю, маленький мой…» (фр.)]

Но она отвернула голову, когда сказала это, а вчера, когда он рискнул на великое свое признание, у нее был такой грустный вид. Такой невыносимо грустный. Она зажала его лицо в ладонях и посмотрела ему в глаза:

– Эдуард, послушай меня. Тебе не надо говорить такие вещи. И думать их не надо. Я знаю, ты говоришь от всего сердца, я знаю, ты веришь своим словам, но так нельзя. Ну, будь серьезен. Подумай. Я уже немолода, а ты молод, очень молод. У тебя вся жизнь впереди, Эдуард, и – выслушай меня! – у тебя будет много женщин. Очень много. Да, сейчас ты, конечно, мне не веришь, но когда станешь старше, то увидишь, что я была права. Женщин будет еще очень много, а потом в один прекрасный день ты встретишь особенную женщину, ту, от которой захочешь иметь детей; ты почувствуешь это, когда такая минута придет. И вот тогда, Эдуард, только тогда тебе понадобятся эти слова. Сбереги их, cherie, не расточай направо и налево. Сбереги их для женщины, которую захочешь сделать своей женой.

Эдуард готов был расплакаться от гнева и бессилия. Он хотел крикнуть, что только она станет его женой – Селестина, его богиня, его любовь! Она, и только она! А другие пусть думают о них что хотят.

Но Селестина помешала ему произнести хоть слово – положила ладонь на его губы и покачала головой.

– Нет, – шепнула она. – Нет, я не позволю тебе сказать это. Даже думать так ты не должен. То, что у нас есть, и просто и хорошо. Нам достаточно. Если ты снова заговоришь про это, я рассержусь.

Эдуард сжал кулак под прикрытием письменного стола. Нет, он не будет молчать, решил он. Не будет! Когда он снова увидит Селестину, то скажет все, как бы она ни сердилась.

Голос Хьюго умолк. Наступила тишина. Потом тихо отворилась дверь, и они оба одновременно обернулись.

У двери, словно застыв, стояла мать Эдуарда. Встретив их взгляды, она улыбнулась.

– Какие чудесные стихи, мистер Глендиннинг! Я их не знала. Простите меня, но я хотела дослушать до конца.

Снова наступила тишина. Эдуард торопливо вскочил. Хьюго тоже встал, но медленнее, не спуская глаз с Луизы на том конце комнаты.

Она выглядит просто прелестно, подумал Эдуард. Бледно-розовое платье из мягкого шифона с широким жакетом словно струилось по воздуху, когда она шла. Стройную шею обвивали жемчуга, на щеках играл легкий румянец. Эдуарда ошеломило ее появление: прежде она никогда не заходила в классную комнату. И Хьюго против обыкновения тоже, видимо, растерялся. Он стоял у стола, окаменев.

Луиза откинула прелестную головку, ее глаза злокозненно блестели. Она понюхала воздух.

– Как, мистер Глендиннинг! Вы, кажется, курили? Вы всегда курите, когда занимаетесь с Эдуардом?

– Я… э… да. Изредка. – Хьюго взглянул на полную пепельницу и покраснел.

– Ну что же, полагаю, Эдуард ничего против не имеет. – Луиза не посмотрела на сына, она не спускала глаз с Хьюго. – Возможно, вам это помогает сосредоточиться?

– Да, – ответил Хьюго уже твердо. – Очень.

– Я бы хотела… – Брови Луизы чуть нахмурились. – Мистер Глендиннинг, не могли бы вы отпустить Эдуарда сейчас же? – Она взглянула на крохотные часики компании де Шавиньи у себя на запястье – золотые, на бархотке, по моде, которую ввела она. – Я хотела бы поговорить с вами… об успехах Эдуарда… и еще о многом. Я чувствую, что должна заранее составить планы… его дальнейшего образования, вы понимаете. Но все так неопределенно… эта ужасная война! Я была бы вам очень благодарна за совет…

– Ну разумеется. – Хьюго, как показалось Эдуарду, попробовал отвесить нелепый полупоклон. – Я буду в восторге. И в любом случае мы на сегодня уже почти закончили, и…

– Чудесно! – Луиза одарила его чарующей улыбкой, словно ждала, что он откажет в ее просьбе, хотя все трое прекрасно знали, что это было невозможно.

– Эдуард, милый, так иди. Я думаю, у тебя найдется чем заняться.

– Не сомневаюсь, – сухо вставил Хьюго, и, когда Эдуард быстро шагнул к двери, их глаза на мгновение встретились. В выражении глаз Хьюго Эдуард уловил насмешку и понимание. Они тотчас исчезли – Хьюго просто стоял с академическим видом, элегантно взъерошенный и безнадежно схваченный капканом. Эдуард закрыл дверь за собой.

Он с раннего детства замечал гипнотическое действие, которое его мать оказывала на мужчин. Его позабавило, но и слегка раздражило, что и Хьюго не стал исключением. Появление его матери в классной комнате во время занятий он мог объяснить только случайным капризом. Прежде она не проявляла ни малейшего интереса к его успехам, никогда не спрашивала о Хьюго. Эдуард давно пришел к выводу, что в обычной своей манере она практически забыла про существование его учителя.

Минут через сорок он обнаружил, что, видимо, ошибался. Он вернулся в классную комнату за томиком Донна, решив переписать для Селестины стихотворение, которое прочел Хьюго. Из комнаты не доносилось ни звука, и он спокойно открыл дверь.

Хьюго и его мать были сплетены в яростном объятии. Его мать сняла шифоновый жакет. Голова Хьюго прижималась к ее груди. Она была спиной к двери. Они не заметили, что он на них смотрит.

Эдуард закрыл дверь так же бесшумно, как открыл, и вернулся к себе. Где-то в глубине он давно подозревал, что его родители неверны друг другу; он полусознавал, что у его матери есть любовники, но отгонял эту мысль.

Но это! Давно ли, думал он. Давно ли?

На столике у кровати стояла бутылка с минеральной водой и стакан. Он схватил стакан и в ярости швырнул его в ближайшее зеркало.

На следующее утро он половину урока выжидал подходящую паузу. А тогда взял карандаш и уравновесил его на пальце.

– Скажите, – произнес он, когда Хьюго поглядел на него. – Скажите, вы трахаете мою мать?

Наступило короткое молчание. Эдуард тщательно выбрал именно этот термин для пущего эффекта, но лицо Хьюго осталось невозмутимым. Он открыл лежавшую перед ним книгу.

– Да. Собственно говоря, это так.

– И давно?

– Практически с тех пор, как меня наняли. Более или менее. – Хьюго провел рукой по лбу. – Это что-нибудь меняет?

– Я просто хотел выяснить. По-моему, мне следует знать. – Эдуард помолчал. Он чувствовал себя поразительно спокойным. – Вы в нее влюблены?

– Нет. – Хьюго тоже помолчал. – То есть не в том смысле, который вы подразумеваете.

– Но перестать не можете?

– Нет. – Хьюго отвел глаза. – Мне было бы крайне трудно… перестать.

– Но вы чувствуете себя виноватым? Зная, что мой отец во Франции? Что в любую минуту его могут убить?

Новое молчание было долгим. Наконец Хьюго закрыл книгу перед собой.

– Из-за этого я себя ненавижу. Если это может послужить вам утешением.

– И все-таки продолжаете?

– И все-таки продолжаю.

– Так… – Карандаш в пальцах Эдуарда переломился пополам. Он тщательно сдвинул половинки на столе. – Ну… Спасибо, что вы ответили на мои вопросы. Но ведь вы сами однажды сказали, что на вопросы надо отвечать. Всегда. Не уклоняться. Насколько я помню.

– Я это сказал? – Хьюго слегка улыбнулся. – Ну, в таком случае я был прав. – Он помолчал. – Хотите продолжать занятия или предпочтете, чтобы я ушел?

– Мне бы хотелось продолжать.

– Поэзия?

– Пожалуй, нет.

– Очень хорошо. – Он посмотрел в окно уже на два черных провала среди домов напротив. – Так вернемся к «Войне и миру».

– Я бы предпочел математику.

– Как хотите. – Хьюго раскрыл учебник. – Вы совершенно правы, – сказал он, посмотрев на Эдуарда. – Ведь даже когда к ней нет особых способностей, ее точность успокаивает, правда? Ни парадоксов, ни путаницы. Все строго, точно. Совсем не так, как в литературе.

– Или в жизни, – сказал Эдуард, и они улыбнулись друг другу.




В маленьком кабинете за спальней Эдуард, когда они только устроились в Лондоне, повесил карты, схемы и календари, на которых разноцветными булавками и флажками отмечал ход войны. Вначале он с большим старанием следил за всеми наступлениями и отступлениями, сражениями и значительными рейдами. После знакомства с Селестиной он еще продолжал этим заниматься, но небрежнее. И на том же календаре с помощью секретных значков, понятных только ему одному, фиксировал чудесный ход своей первой любви. Поэтому пометки, касающиеся Селестины – всегда красными чернилами, – соседствовали с пометками, касающимися войны, – всегда синими чернилами. Сперва бессознательно, а затем и извлекая веселое удовольствие из этой параллели, он начал ассоциировать судьбу Селестины с судьбой его родины.

Ему было отвратительно видеть очертания Франции под властью немецких флажков, ему было отвратительно думать о Селестине, заключенной в тесной квартире на Мейда-Вейл, зависящей от покровительства дряхлого англичанина. Он грезил, как обе они будут освобождены от тирании. Армии Свободной Франции освободят ее, а Селестину освободит он. Как только кончится война, он увезет Селестину во Францию, на ее родину, и будет заботится о ней. И они поженятся. Однако мысль о том, как он заговорит об этом с папа, была жутковатой, и он предпочел от нее отмахнуться. Для этого еще будет время, а пока он рисовал в мечтах квартирку, которую купит для нее, – с видом на Люксембургский сад, решил он, – и о долгих-долгих часах, которые они будут проводить в этой квартирке каждый день, и о подарках, чудесных подарках для нее. Пока этот план он хранил в тайне. У него не хватало духу рассказать о нем Селестине – вдруг она рассердится или огорчится? А Жан-Поль, единственный другой человек, которому он мог бы довериться, для этого не подходил.

Беда была в том, что беззаботная откровенность, прежде такая естественная в разговорах с Жан-Полем, куда-то исчезла. Он не вполне понимал почему, только чувствовал, что это как-то связано с Селестиной, но в течение прошедшего года между ним и братом возникла какая-то тень. Отчасти, думал Эдуард, потому, что Жан-Поль был все время в большом напряжении. С утра до вечера он был занят делами в штаб-квартире Свободной Франции, а чуть освобождался, то пил и кутил с такой же бешеной энергией. Еженощные бомбежки, постоянное недосыпание, непрерывная опасность увечья или смерти вымотали нервы всем, в том числе и Эдуарду, который жил в вечном страхе, что среди бомб, сыпавшихся на Лондон, найдется такая, которая попадет в квартирку на Мейда-Вейл. Следовательно, скорее всего дело просто в перенапряжении. Однако, когда Эдуард был честен с собой, он понимал, что уклоняется от истины.

Истина же заключалась в том, что связь Эдуарда с Селестиной раздражала Жан-Поля, и он пользовался каждым случаем, чтобы допекать брата по этому поводу. Вначале все ограничивалось непристойными вопросами об успехах Эдуарда, от ответа на которые Эдуард тщательно уклонялся. Затем Жан-Поль принялся щедро снабжать его адресами и телефонными номерами и заметно рассердился, когда выяснил, что Эдуард ни одним не воспользовался.

– Да неужели ты все еще бываешь у нее? – сказал он примерно через два месяца после его первого дня с Селестиной. – Братик, мне начинает казаться, что ты пропускал мимо ушей все, что я тебе говорил…

Ну и чтобы оберечь себя и Селестину, Эдуард начал лгать. Когда ложь слишком уж ему претила, он, как мог, уклонялся. Не отрицал, что видится с Селестиной, но и не подтверждал. Только это ничего не меняло. Жан-Поль все равно каким-то образом знал правду. И последнее время выбрал тактику при каждом удобном случае упоминать про связь Эдуарда при посторонних.

– Мой братишка влюблен, – заявил он накануне, когда остался наедине с Эдуардом и Изобел. – По уши. Bouleverse[27 - Зд.: Совсем ошалел (фр.)]. Что скажешь, Изобел? Мило, не правда ли?

Изумрудные глаза сверкнули. Через всю комнату Изобел улыбнулась Эдуарду медленно и загадочно.

– Чудесно. У Эдуарда есть сердце.

– И к тому же в шлюху. Классическая шлюха с золотым сердцем. Лет сорока шести – сорока семи. И очень искушенная… так, во всяком случае, говорят.

Эдуард стиснул кулаки, ему нестерпимо хотелось ударить брата. Он бросился к двери, но и сквозь гнев сознавая, что он – только предлог. Жан-Поль, бесспорно, хотел причинить ему боль, но выпады эти каким-то образом больше предназначались Изобел. Атмосфера была угнетающе враждебной. Изобел встала.

– Что ты понимаешь в искушенности? – Голос ее был ледяным.

– Видимо, больше тебя! – Жан-Поль пожал плечами.

– Лапанье в такси. Тисканье. Милый, право же, ты иногда ужасная деревенщина. Пожалуй, я поеду домой.

Она протянула руку к своему манто. На лице Жан-Поля появилось тупое упрямство. Он плюхнулся в кресло и с подчеркнутым хамством положил ноги на стул.

– Как угодно. У меня есть кое-какие планы на вечер. Не связанные с тобой.

Изобел гордо вышла. На лестнице она вцепилась в руку Эдуарда.

– Эдуард, милый! Моя машина снаружи, но я не хочу садиться за руль. Будь ангелом, отвези меня домой.

Хорошо?

Машина была «Бентли-Дерби». Они ехали по безмолвным затемненным улицам, мимо бомбоубежищ и полицейских барьеров, мимо бездонной тьмы парка к серой громаде Конвей-хауса у начала Парк-лейн. Изобел закурила сигарету. Она молчала, пока Эдуард не затормозил, а тогда небрежно выбросила тлеющий окурок в окно.

– Когда война кончится… Если она когда-нибудь кончится… – Изобел помолчала. – Вот чего мы ждем. Конца войны. Тогда мы поженимся. – Она посмотрела на изумруд у себя на пальце и повернула кольцо. Потом посмотрела на Эдуарда над мехом воротника и улыбнулась. – Я отказываюсь спать с ним. Вот в чем дело, видишь ли. А это жутко уязвляет его тщеславие. Он говорит, что я холодная. Бессердечная. – Она издала горловой смешок. – Только я так не думаю. А тебе как кажется, Эдуард?

Ответить ему она не дала – наклонилась и поцеловала его в губы. Медленным поцелуем. Он вдохнул ее дорогие духи, ощутил вкус губной помады, почувствовал прикосновение меха к щеке. Она откинула голову.

– Эдуард, милый, я так рада, что ты влюблен. И надеюсь, что ты очень-очень счастлив.

Назад Эдуард шел пешком. Он обогнул запертый парк и свернул на север, к Мейда-Вейл. А там остановился и долго смотрел в окно спальни Селестины. Это был один из тех вечеров, которые джентльмен из Хова проводил в Лондоне. По словам Селестины, старик уже не был способен заниматься любовью. Ему нравилось разговаривать, изредка – поцеловать ее. Это не имело никакого значения. Ни малейшего. Эдуард смотрел на затемненное окно, изнывая от сомнений. Потом медленно пошел домой на Итон-сквер.

Это произошло около месяца тому назад. О случившемся не было сказано ни слова, и с тех пор Эдуард избегал брата. А потому он не поговорил с ним ни о Селестине, ни о его помолвке, ни об изменах их матери.

Воскресенье 7 декабря 1941 года стало датой перелома в ходе войны. А восьмого был день рождения Эдуарда. Он знал, что вынужден будет провести его с матерью и братом. Праздничный завтрак на Итон-сквер, а на вечер Жан-Поль договорился с приятелями и обещал взять его с собой. Жан-Поль планировал этот вечер уже давно, подмигивал, тыкал его в ребра. И Эдуард знал, что отказаться не сможет.

Поэтому день накануне Эдуард решил провести с Селестиной – отпраздновать свое рождение так, как ему хочется, только с той, единственной во всем Лондоне, кто ему нужен.

Он хотел пообедать с Селестиной в ресторане, но она отказалась наотрез. Их могут увидеть, это неблагоразумно, нет, нет! В конце концов они договорились провести вместе день. Но не у нее, настоял Эдуард. Они отправятся погулять, они отправятся в Хэмпстед-Хит. Эдуарду, который грезил о том, как будет гулять с Селестиной по парижским паркам или – еще чудесней – по каштановым рощам и заливным лугам поместья его отца на Луаре, эта давно задуманная прогулка рисовалась безоблачной идиллией. Когда он проснулся утром и увидел за окном солнце, то нисколько не удивился. Разве в такой день могло быть иначе?

Он заехал за Селестиной, и в маленькой гостиной она застенчиво повернулась перед ним.

– Тебе нравится мой новый костюм? На него столько купонов ушло. Ну, скажи, что он тебе нравится, Эдуард! Я выбирала его для тебя.

Эдуард оглядел ее. Он редко видел Селестину одетой и, испытывая тошнотное чувство вины и измены, осознал, что разочарован. Тело Селестины было создано для раздевания. В красивом белье, полуобнаженное-полускрытое пеной шелка, лент и кружев, оно завораживало. Одетая, она теряла таинственность.

Новый костюм был ярко-голубым – слишком ярким и из дешевой лоснящейся материи. Он слишком плотно облегал ее пышную грудь и изумительные бедра. Швы купленных на черном рынке чулок перекосились, блузка была вся в оборочках и плохо сшита, а шляпка, задорно надетая поверх пирамиды рыжевато-золотых кудрей, была ей не по возрасту. Одновременно с разочарованием Эдуард ощутил ненависть к себе за свое предательство. Он быстро поцеловал Селестину, и прикосновение ее губ сразу его успокоило.

– Селестина, прелесть моя! Он прекрасен. Ты прекрасна…

Он закрыл глаза и уткнулся лицом ей в шею. Когда он увезет ее в Париж, все будет иначе. Просто она бедна – и только. От этого его предательство стало еще подлее. Во Франции с ним она будет одеваться как королева. Он будет брать ее на выставки мод, научит ее – она быстро научится.

На холме Хэмстед-Хита гулял ветер, и настроение Эдуарда стало радужным. Они словно очутились среди сельской природы – почти. В воздухе висела легкая дымка, скрадывая опустошения, оставленные бомбежками. Они поднялись на холм за прудами и помедлили там, глядя на город. Сквозь дымку они видели гроздья аэростатов воздушного заграждения и купол собора Св. Павла. Эдуарду хотелось бегать, прыгать, вопить, согнать грачей с голых сучьев, но высокие каблуки Селестины проваливались в сырую землю, и нельзя было сойти с дорожки. К тому времени, когда они добрались до вершины, она совсем запыхалась.

– Mon dieu![28 - Боже мой! (фр.)] – Она прижала миниатюрную руку к сердцу. – Эдуард, ты всегда ходишь так быстро?

– Никогда. Только сейчас. Потому что сейчас я очень счастлив. – Он обнял и поцеловал ее. Селестина улыбнулась.

– Ну так в следующий раз я соглашусь гулять с тобой, только когда ты будешь печальным… Эдуард! Прекрати! Нас могут увидеть…

– Ну и хорошо! Пусть смотрят. Я хочу, чтобы нас видел весь мир! Вот тебе! – И он снова ее поцеловал.

– Sois tranquille. Tu es mechant, tu sais?[29 - Успокойся. Ты плохо себя ведешь, знаешь ли (фр.)]. – Но, пеняя ему, она улыбалась. Потом Эдуард снял пальто, расстелил его на траве и уговорил Селестину сесть рядом с ним. Они сидели тихо, глядя на Лондон внизу. Через несколько минут Селестина открыла сумочку и вынула пакетик, перевязанный розовой ленточкой.

– Тебе! – Она, краснея, вложила пакетик ему в руку. – На день рождения. Я так хочу, чтобы он тебе понравился. Было так трудно – я хотела найти что-то, что тебе понравится, и… ну, во всяком случае, он в цвет твоим глазам. Не совсем, пожалуй, но почти.

Эдуард развернул подарок. Это был пронзительно синий галстук из искусственного шелка. Он быстро обнял Селестину.

– Милая – такой красивый! Какой у тебя вкус… Но зачем ты… Я его сейчас же надену.

Он быстро снял шелковый галстук ручной работы и засунул в карман. Селестина помогла ему завязать новый галстук, который теперь разглядывала с сомнением: на фоне его светло-серого клетчатого костюма синева галстука стала еще пронзительнее.

– Эдуард, я не знаю… В магазине цвет выглядел очень приятным. Но тут…

– Прекрасный галстук. И надевая его, я всегда буду думать о тебе. Спасибо, Селестина.

Селестина улыбнулась и со счастливым вздохом прислонила голову к его плечу.

– Здесь хорошо, – сказала она после паузы. – Я рада, что мы пришли сюда, Эдуард.

– Мы и еще раз придем. Еще много раз! – Он крепко сжал ее руку. – И не только сюда. Ах, Селестина, когда кончится война… Только подумай, куда только не смогу я возить тебя тогда…

Он умолк, решая, не наступила ли минута рассказать ей о Париже, о квартирке для нее, о мебели, которую он хочет купить. Но Селестина вдруг выпрямилась.

– Не говори так, Эдуард. Пожалуйста. Не говори о будущем. Не надо сейчас. Я не хочу о нем думать. Я хочу думать только об этом дне, о том, что я здесь и чувствую себя такой счастливой…

– Но почему? Почему, Селестина? – Он порывисто повернулся к ней. – Разве ты не понимаешь, что я хочу говорить о будущем, а ты меня всегда останавливаешь? Мне ведь так радостно думать, что будет потом, строить планы…

– Мечтать! – Она повернулась к нему очень медленно, и ему стало больно, потому что ее лицо помрачнело, в глазах стояли слезы.

– Селестина… не надо. Ну пожалуйста! Я не могу видеть твоих слез, сокровище мое. Не надо. – Он попытался поцеловать ее глаза, губы, но Селестина мягко его остановила.

– Милый Эдуард. – Голос ее был очень нежным. – Ты ведь знаешь, что это не может продолжаться. Так, как сейчас. Просто не может. Если ты немножко подумаешь, то поймешь, что я права.

Эдуард уставился на нее, потом быстро нагнулся и спрятал голову у нее на груди.

– Не говори так. Пожалуйста. Я люблю тебя. Ты знаешь, что люблю. Если ты меня оставишь, если это кончится, я умру…

Голос у него дрожал от страсти, и Селестина вздохнула. Потом обняла и прижала к себе. Она подумала, что любит его – да, она, женщина с ее опытом, в сорок семь лет полюбила шестнадцатилетнего мальчика. И поняла это месяцы и месяцы тому назад. Последняя любовь и первая любовь – обе одинаково мучительны. Она вытерла глаза. Очень важно, подумала она, чтобы Эдуард никогда об этом не узнал.

– Люди не умирают от любви. – Она приподняла его лицо и улыбнулась, а голос ее стал жестче. – Ты сейчас думаешь по-другому, но это так. Люди умирают от старости, от болезней, от пуль, но не от любви. Позже ты это поймешь. Послушай! Я кое-что тебе предскажу! – Голос у нее стал почти веселым. – Через несколько лет ты забудешь даже мое имя. А потом, в один прекрасный день вдруг вспомнишь и скажешь: «Ах, да! Ее звали Селестина. Я был к ней очень привязан. Интересно, какая она теперь?» А я к тому времени… – Ее губы искривились. – А я к тому времени буду старенькой старушкой, ужасно респектабельной – может быть, слегка ворчливой, особенно по утрам. С седыми волосами. И кое-какими воспоминаниями (которыми я ни с кем, естественно, делиться не стану) о тех временах, когда я, быть может, была чуть-чуть не такой респектабельной, чуть-чуть не такой чопорной…

Она встала, ухватила его за руку и подняла. Эдуард посмотрел на нее мрачно и обиженно, и она со смехом положила пальцы ему на локоть.

– Ну, не надо быть таким грустным. Я снова счастлива – видишь? Это наш собственный особый день, а ты уже сердишься на меня. Пошли, Эдуард. Я вволю надышалась твоим свежим воздухом. Отвези меня домой.

У нее дома в ее постели Эдуард набросился на нее, словно каждым погружением в ее плоть старался стереть память о ее словах. Когда они оба измученно откинулись на подушки, он яростно повернулся к ней. Посмотрел на ее раскрасневшееся лицо, на рыжевато-золотые волосы, рассыпавшиеся на подушке, и подумал о своей матери в объятиях Хьюго Глендиннинга. И стиснул плечи Селестины.

– Скажи мне, Селестина, скажи! Скажи, что у тебя нет никого другого.

Селестина смотрела снизу вверх в его сверкающие глаза, в яростное юное лицо. Уже несколько месяцев, как она положила конец визитам других джентльменов, ее покровитель в счет не шел. Продолжать так она не могла, это она понимала. Ее губы нежно коснулись его горла.

– Никого другого теперь нет.

– Но долго ли так будет, Селестина? Долго ли?

– Не знаю, cherie. Не знаю.

Он гневно отпрянул от нее, и она схватила его за запястье.

– Эдуард, пожалуйста, не сердись. Как ты не поймешь? Я не хочу лгать тебе.

Он вскочил с кровати и замер, глядя на нее сверху вниз, гневно хмуря брови.

– Лучше бы ты лгала. Иногда. Мне было бы легче. Он торопливо оделся и выбежал вон. Это была их первая серьезная ссора.

Эдуард поймал такси, свирепо захлопнул за собой входную дверь, прежде чем растерявшийся Парсонс успел ее закрыть, взлетел по лестнице и распахнул дверь гостиной. И увидел перед собой большое общество: свою мать, леди Изобел, Хьюго, французского посла и его жену, компанию французских офицеров, Жан-Поля. Жан-Поль двинулся к нему, раскрасневшийся, высоко поднимая бутылку шампанского.

– Он вернулся как раз вовремя. Братик, присоединяйся к нам. Мы празднуем… Ты не слышал новости? Японцы сегодня утром напали на Пирл-Харбор. Они разбомбили американский военный флот…

Эдуард растерянно уставился на него. Жан-Поль, смеясь, обнял его за плечи.

– Неужели ты не понял, братик? Ну, подумай немножко. Конечно, известие страшное, но теперь Америка вступит в войну. Это только вопрос времени! Мы все-таки выиграем войну…

В глубине комнаты французский посол во фраке и белом галстуке торжественно поднялся на ноги.

– Сударыня, – он поклонился Луизе, – с вашего разрешения я предложу тост.

Он поднял бокал, и все в комнате встали.

– За американцев, наших новых союзников!

– За американцев…

– За янки, да благословит их бог! – Изобел выпила свой бокал до дна.

– Такое облегчение после всего этого времени. Я чувствую себя просто гордой! – Луиза улыбнулась английскому банкиру, который стоял рядом с ней, и рассеянно коснулась его рукава. Хьюго Глендиннинг, заметивший это движение, отвернулся к окну.

Жан-Поль ласково взъерошил волосы Эдуарда.

– Братик… – Он ухмыльнулся. – Где ты умудрился подцепить этот жуткий галстук?

На другой день вечером Жан-Поль принялся праздновать день рождения Эдуарда самым, по его мнению, достойным образом. Он собрал пеструю компанию из английских и французских офицеров, убедил Изобел пригласить самых хорошеньких ее подруг и взял билеты на не слишком интеллектуальную новинку в Театре Его Величества «Леди, уймись!».

– Если будет чертов налет, мы на него просто не обратим внимания, – объявил он Эдуарду. – Затем в кафе «Ройал» поужинать, а потом – еще кое-куда. Но без дам. – Он кивнул на компанию мужчин, которые надирались виски в гостиной. – Надо немножко заложить за галстук, прежде чем к нам присоединятся юбки. Ты со всеми знаком? Пьер, Франсуа, Бинки, Сэнди, Чог.

Эдуард взглянул на молодых людей. Только он был в вечернем костюме, только он не в мундире. Жан-Поль направился поторопить Парсонса, который, на его взгляд, слишком мешкал с напитками, а к Эдуарду подошел тот, которого называли Чогом, пристально на него посмотрел и поднял рюмку.

– Привет! Зальем зенки. Жан сказал, твой день рождения. Чудесно!

Он допил виски одним глотком, побагровел и, печатая шаг, двинулся в сторону Парсонса. И тут вошли Изобел и ее подруги. Эдуард с екнувшим сердцем перевел взгляд с них на мужчин. Словно назло Жан-Полю Изобел, числившая среди своих подруг много хорошеньких, привела только дурнушек. Они сгрудились у дверей, наглядно подтверждая, что шпильки Луизы по адресу аляповатости лондонских светских женщин и отсутствия у них шика отвечали истине. Пять толстеньких девушек в платьях, подчеркивавших недостатки их фигур, одна высокая, худая, с узким умным лицом – ее угловатую фигуру облегала жуткая парча. Изобел, веселая и мятежная, несомненно подобрала их с немалым старанием. Мужчины вызвали у них ту же растерянность, какую они явно вызвали у мужчин: две группы обменялись враждебными взглядами. Жан-Поль сердито покраснел.

– Милый, представлениями займусь я, предоставь это мне. – Изобел выступила вперед с ослепительной улыбкой. – Харриет, это Бинки, Бинки, это Энн, и Шарлотта, и Элизабет – боже мой, как сложно, но, наверное, вы все уже знакомы друг с другом. Чог, как восхитительно увидеться с тобой. Столько времени мы не встречались…

Она протянула руку Чогу, иными словами, лорду Вивьену Ноллису – Чогу для своих друзей со школьной скамьи. Ее улыбка засияла еще более ослепительно, и Эдуард испустил мысленный стон: Чог был для Изобел одним из любимейших объектов ненависти – она могла часами говорить о его прегрешениях (и говорила).

В другом конце комнаты Жан-Поль с каменным лицом наклонялся над рукой высокой худой девушки, леди Энн Нил. И он, и Эдуард уже были с ней знакомы как с очень близкой подругой Изобел. Жан-Полю она внушала неприязнь, почти – будь это возможно – не уступавшую неприязни Изобел к Чогу. Теперь он, сжав зубы, старался не дать этой неприязни вырваться наружу. Эдуард отвернулся, пряча улыбку. Атмосфера, он чувствовал, не сулила безоблачного вечера.

К тому времени, когда они добрались до театра в веренице собственных машин и такси, лицо Изобел застыло в неподвижной сверкающей улыбке, которая, как по опыту знал Эдуард, предвещала беду. Жан-Поль, видимо, догадывался об этом, потому что был агрессивен даже больше обычного. Они опоздали, и представление уже началось. Жан-Поль истолковал это как грубость дирекции по его адресу.

– Я видел этот спектакль три раза, – громогласно объявил он, когда они все собрались в фойе. – Меня знают за кулисами. Казалось бы, они из вежливости могли подождать с занавесом пять минут, черт побери…

– Двадцать минут, милый! – Изобел подсунула руку Эдуарда под свою. – По-моему, это ни малейшего значения не имеет. Глупее этого спектакля во всем Лондоне нет. Правда, Энн?

– Ну, претендентов на первое место много, однако, полагаю, ты права…

Энн Нил растягивала слова с явной целью уязвить. Она обменялась взглядом с Изобел. Жан-Поль побагровел.

– А мне он нравится. И Эдуард получит большое удовольствие. Так идем в зал, ладно?

– И почему Жану он нравится? – Щеки Изобел коснулись плеча Эдуарда, изумрудные глаза насмешливо блеснули. – Не могу понять! А ты, Энн? А ты, братик?

Первую половину спектакля мужчины их компании принимали с громогласным одобрением, девушки хранили молчание. Изобел даже не трудилась смотреть на сцену. Она сидела рядом с Эдуардом, шелестела программкой, оглядывала зал и все время прижималась бедром к его бедру. В какой-то момент мужчины зашептались, подталкивая друг друга локтями, – при первом выходе молоденькой актрисы, и Жан-Поль поднял бинокль и демонстративно навел его на сцену. Чог засмеялся, а Изобел, положив руку с изумрудным кольцом на бедро Эдуарда, повернулась к нему лицом.

– Знаешь, Эдуард, я не думаю, что смогу это выдержать, – произнесла она тихо, но внятно.

К собственному удивлению, Эдуард взял ее руку и пожал. А потом не выпускал до самого антракта, когда они все отправились в буфет выпить шампанского.

– Веселая штучка, а? – Чог налег на стойку и улыбнулся Эдуарду с ласковостью, рожденной немалым количеством спиртного. – Без претензий, знаешь ли. Мне это нравится. Ничего серьезного. От серьезности у меня яйца ноют.

Франсуа и Пьер затеяли путаный спор о том, могли бы такую пьесу поставить в Париже, и если да, то пришлась бы она по вкусу бульвардье или нет. Изобел поставила свой бокал, не пригубив, и исчезла в дамском туалете. После некоторого замешательства подруги последовали за ней. Мужчины сразу расслабились.

– Ты ее рассмотрел? – Жан-Поль повернулся к Сэнди, облаченному в гвардейский мундир. – Малютку в последней сцене с прелестными глазками? Она новенькая. В прошлый раз я ее не видел.

– Но я же тебе говорил. Я ее знаю. Не стоит беспокоиться. – Сэнди вздохнул.

– Откуда ты знаешь?

– Попытался. Ни в какую. Чинная девочка. Чуть что – задирает нос. Зевать хочется.

– Пари?

На лице Жан-Поля появилось тупое упрямство. Сэнди пожал плечами.

– Дорогой мой! Разумеется, попытайся. Возможно, твое галльское обаяние принесет победу. Такие случаи бывали.

– Слишком тоща! – Чог обрисовал обеими руками более пышную женскую фигуру. – На твоем месте я бы не затруднялся.

– Мне нравятся ее глаза, – настаивал Жан-Поль. – У нее чудесные глаза. Фиалковые глаза.

– И зовут ее Вайолет. – Сэнди зевнул. – Не слишком оригинально, а?

– От фиалковых глаз у меня яйца ноют, – объявил Чог, словно разрешив все сомнения.

– Пошли свою карточку, – наставительно сказал тот, кого называли Бинки. – Может, и повезет.

– Друг мой… – Жан-Поль обнял его за плечи. – Именно это, ну, именно это я и намерен сделать.

Из кармана мундира он вынул визитную карточку и все еще что-то писал на ней, когда Франсуа кашлянул, а Пьер толкнул его локтем. Вернулась Изобел.

Она секунду смотрела на них – ее подруги оставались на заднем плане. Потом одарила их самой обворожительной из своих улыбок.

– Случилось нечто совершенно неожиданное, – весело сказала она. – У меня развилась аллергия к этой пьесе. И сильно опасаюсь, что высидеть второй акт я не смогу. А по странному совпадению мы все чувствуем одно и то же… – Она указала на девушек позади себя. Энн Нил засмеялась, и Изобел посмотрела на нее с упреком. – А потому мы дружно решили покинуть вас, быстренько сесть в машины и отправиться по домам. Нет! Ни единого слова! Мы празднуем день рождения Эдуарда, и я ни за что на свете не позволю испортить ему этот праздник. А потому отправляйтесь в зал и забудьте о нас. Эдуард, милый. – Она встала на цыпочки и чмокнула его в щеку. – Поздравляю тебя и надеюсь, ты проведешь чудесный вечер…

Она повернулась, вмешалась в заполнявшую буфет толпу и исчезла. Наступило молчание. Мужчины переглянулись. Эдуард уставился в пол.

– Tant pis[30 - Тем хуже (фр.)]. – Жан-Поль невозмутимо кончил писать на карточке и подозвал буфетчика. Карточка и пятифунтовая банкнота перешли из рук в руки. Жан-Поль с улыбкой обернулся.

– А теперь, mes amis[31 - Друзья мои (фр.)], будем веселиться, так?

Жан-Поль был завсегдатаем многих модных ресторанов и ночных клубов лондонского Вест-Энда. Из-за того, что он был тем, кем был, тратил деньги не считая и давал щедрые чаевые, его встречали с радостным подобострастием, хотя он и его гости частенько позволяли себе лишнее. Заведения, которые он предпочитал, все культивировали клиентов, живших с шиком, богатых и слегка louche[32 - Алкоголичных (фр.)]. Жан-Поль предпочитал смешанное общество офицеров, лондонского света, воротил черного рынка, актрис и хористок. Обычными его приютами были «Каприз», «Плющ», кафе «Ройал» и – если вечер удавался и был многообещающим – дурно прославленные «Четыре сотни». Как клиент он был невзыскателен: его вполне устраивали хорошая кухня, умелое обслуживание, изобилие напитков, красивые женщины в поле зрения, бренчание рояля и, по возможности, – простор, чтобы потанцевать. Жан-Поль большего не требовал. Кафе «Ройал» ему нравится потому, говорил он, что там всегда можно отлично провести время. Зеркала в прихотливых рамах, суетящиеся официанты напоминали ему «Дом» или «Ротонду», напоминали ему Париж.

В этот вечер, когда его гостей угодливо провожали к столику, он был в прекрасном расположении духа. Часть своего пари он уже выиграл. Рядом с ним шли пятеро офицеров, Эдуард и две женщины. Хорошенькая, у которой были в «Леди, уймись!» три реплики, – наверное, Вайолет, решил Эдуард, потому что глаза у нее были фиалковые. Менее хорошенькая оказалась тут предположительно для того, чтобы оказывать Вайолет моральную поддержку. Она, как услышал от нее Эдуард, тоже была актрисой, хотя начинающей. В «Леди, уймись!» она запасная дублерша. Война сильно ударила по театральной профессии, сообщила она ему, очень сильно. Собственно, надеяться можно было только на гастрольную поездку по воинским частям от «Ассоциации зрелищных мероприятий для военнослужащих».

Жан-Поль громогласно не сомневался, что Эдуард отлично проведет вечер. Он потребовал, чтобы Эдуард сел между девушками – Вайолет слева от него, а Ирэн (это имя он очень галантно произнес на французский манер) справа. Сам Жан-Поль сел напротив, а остальные расположились кто как хотел.

Ирэн захихикала:

– До чего красиво он его произносит, правда, Ви? Куда романтичнее! Вот что значит француз!

– А как вы его произносите? – вежливо спросил Эдуард. Настроение у него начинало портиться.

– Ай-ри-ни! – Она снова захихикала. – Ужасно, правда? Мне оно никогда не нравилось, но что поделаешь – от имени, которое тебе дал господь, никуда не денешься, верно? Одним повезет, другим нет. Вот, например, Вайолет. По-моему, прелестное имя, согласны? Особенно когда глаза в тон. Я другим девочкам говорила: «Не надо ее называть „Ви“, честное слово, не надо». Просто стыд! Но что поделаешь? Ви она была и Ви осталась…

Эдуард повернулся и с любопытством посмотрел на Вайолет. Она не произнесла ни слова с того момента, когда вышла к ним из театра, и теперь тоже сидела молча. Одна худенькая рука сжимала ножку бокала для шампанского, другая крошила булочку. Очень хорошенькая, подумал он, но не того типа, который обычно привлекал Жан-Поля. Очень худая, с тонкими хрупкими костями – ее запястье он мог бы обхватить большим и указательным пальцами. Миниатюрное лицо сердечком, волнистые каштановые волосы. Она казалась хорошенькой, но заурядной, пока не поднимала глаза – те глаза, которые привлекли внимание Жан-Поля. Огромные, осененные густыми темными ресницами, сине-фиолетовые и бархатистые, как анютины глазки, они казались чуть-чуть мечтательными и чуть-чуть испуганными. Эдуард смотрел на глаза, на худые запястья, на ношеное платье из сиреневого шелка, на увядающую розу, которую она приколола у выреза, – и почувствовал жалость. Она выглядела как прирожденная жертва, и ему отчаянно захотелось, чтобы Жан-Поль оставил ее в покое.

– Вот что, мисс Фортескью! Вайолет, верно? Можно, я буду называть вас Вайолет! – Чог, сидевший с другого ее бока, наклонился к ней. – Жутко хорошая штучка, мы все так думаем. Жутко хорошая.

– Вы так считаете? – Фиолетовые глаза медленно поднялись и посмотрели в лицо Чога. Голос у нее был мелодичный, культурный, абсолютно не похожий на вульгарную крикливость Айрини.

– Еще бы. Ну, и вы тоже, это само собой. Жутко хороши в ней. – Истощив весь свой запас комплиментов, Чог лихорадочно начал подыскивать другую тему… – Наверно, это замечательно, то есть быть актрисой. Только жутко трудно. Не понимаю, как у вас получается. Заучить все эти реплики!

– Ну, три реплики запомнить не так уж трудно.

– Что? Ах ты! Да. Ну… Неужели только три? А мне казалось, их куда больше было.

– Вы очень любезны. Видимо, я произнесла их особенно удачно.

Эдуард посмотрел на нее с новым интересом. Ни намека на улыбку – она выглядела абсолютно серьезной. Чог, опасаясь, что над ним подтрунивают, замялся, но тут же захохотал. Подали шампанское. Айрини вновь завладела Эдуардом, и он слышал лишь обрывки разговора справа.

Франсуа, Пьер и Жан-Поль оживленно обсуждали ход войны: когда именно вступят в дело американцы, возьмут ли боши Москву, возьмет ли Роммель Тобрук, увидит ли кто-нибудь из них Францию вновь свободной. Когда Айрини ушла танцевать с Бинки, Эдуард было присоединился к их разговору, но никто его не слушал, так что он вскоре оставил свои попытки и, откинувшись в кресле, выпил шампанского, хотя знал, что уже хватил лишнего, и пожалел, что еще не взрослый и не может заняться ничем полезным, пожалел, что поссорился с Селестиной. Из-за этой ссоры он мучился весь день, а теперь алкоголь, духота, сигарный дым, рояль, раскрасневшиеся лица, громкие голоса – все внушало ему страстное желание вернуться к ней, укрыться в ее объятиях, дышать мирным спокойствием ее комнаты.

– А он правда барон де Шавиньи? – Неожиданно девушка, которую звали Вайолет, обернулась к нему. Вопрос застал его врасплох. Она кивнула через стол на Жан-Поля, который как раз предрекал, что бошей вышвырнут из Франции к концу сорок второго года. – Он ваш друг? Да?

– Он мой брат. – Эдуард с трудом вернулся в зал с Мейда-Вейл и заметил, что его язык чуть заплетается. – Нет-нет, он не барон де Шавиньи. Пока. Но будет. А сейчас это наш отец.

Изящно выщипанные брови Вайолет сошлись, образовав морщинку.

– Ах, так… Я просто подумала… Он написал так на карточке, вы понимаете? Той, которую послал за кулисы. И… я подумала, не розыгрыш ли это. Мужчины иногда устраивают такие розыгрыши, понимаете?

– Разве?

– Ну да. – Она сплела худые пальцы. – Если хотят уговорить, чтобы ты приняла приглашение, и тому подобное. Обычно я отвечаю «нет», понимаете? Но сегодня мне было тоскливо. Я устала. И была заинтригована. Ну и согласилась.

– Мой брат часто заинтриговывает женщин.

Не успев договорить, он сообразил, что это не было верхом вежливости. На скулах у нее выступил легкий румянец, но она как будто не очень оскорбилась.

– Вы меня предостерегаете?

Она изогнула брови и раскрыла глаза пошире, кокетливо, но не слишком умело. Эдуард ощутил раздражение. Он ошибся: она была совершенно такая же, как все другие женщины, которых Жан-Поль одарял своим вниманием и бросал. Дурочка, подумал он.

– Кто знает? – Он пожал плечами. – А вы нуждаетесь в предупреждениях?

Она покраснела сильнее, а он почувствовал, что был груб, и сразу пожалел, что не сдержался.

– Не знаю. Я в Лондоне совсем недавно. Я выросла в Девоншире.

Эдуард понял, что это просьба, что ему следует расспросить ее о Девоншире – несомненно, ей этого очень хотелось. Но он там никогда не бывал, не знал там никого, и – в тот момент – его мозг просто чурался этого графства. Наступило неловкое молчание, кончившееся, когда девушка, которую звали Вайолет, нервно подняла бокал с шампанским.

– Ну что же, – сказала она. – Сегодня ведь день вашего рождения? Поздравляю и желаю счастья.

Это было последнее, что она ему сказала. Вскоре после этого Жан-Поль начал проявлять признаки нетерпения и все время поглядывал на свои часы. Пьер пришел в слезливое настроение: мысль о судьбе la belle France[33 - Прекрасная Франция (фр)] стала ему невыносимой. Жан-Поль выпроводил их всех в смоляную темноту Пиккадили-Серкус и объявил, что ночь еще молода.

Кое-кто воспротивился. Пьер и Франсуа начали прощаться. Собрат-офицер преподнес им бутылочку виноградной водки, а потому они намерены вернуться домой и пить ее, продолжая свой спор. Бинки с утра должен был явиться к начальству и решил, что продолжать было бы неблагоразумно. Эдуард всем своим существом чувствовал, что ночь вовсе не молода, а ужасающе стара и чем скорее ей придет конец, тем лучше. Но он увидел, как лицо Жан-Поля темнеет от разочарования, и промолчал. Сэнди изъявил готовность продолжить веселье. И Жан-Поль ожил.

Трое мужчин, один мальчик и две девушки погрузились в «Даймлер» Чога. Сначала следовало доставить дам домой. На это ушло гораздо больше времени, чем можно было ожидать, ибо девушки снимали комнаты в Айлингтоне, о котором Чог ничего не знал и упрямо утверждал, что ехать туда надо через Басингсток. Эдуарду чудилось, что они колесят по затемненным улицам часы и часы, а Чог то и дело провозглашал, что они уже добрались и что, попадись он сейчас патрулю военной полиции, ему крышка. Сэнди предусмотрительно прихватил бутылку коньяка; девушки сидели на коленях у мужчин и все, кроме Вайолет и Эдуарда, громко пели – фальшиво, но с подъемом.

– Глупые мальчики! Вы совсем сумасшедшие. Нет, правда! – Айрини испустила пронзительный визг. – Мы приехали! Я же говорила. Вот же Ангел. Теперь направо, и опять направо… Приехали! Есть желающие выпить на сон грядущий?

– Айрини! Уже поздно. Мне кажется, это лишнее.

Девушка по имени Вайолет выбралась из машины первая; Айрини вывалилась следом, хихикая и пища от щипков.

– Кто-то ущипнул мою попку! Нет, правда. Честное слово, Ви, вот сюда. Вы гадкие мальчики. Я же говорила тебе, Ви, говорила, никогда не доверяй французу…

– Mesdmes[34 - Сударыни! (фр.)]! – Жан-Поль тоже выбрался из машины. Он поцеловал им руки с изысканной любезностью – чтобы, подумал Эдуард, избавиться от них побыстрее и без лишних хлопот. Руку Вайолет он задержал в своей заметно дольше, чем руку Айрини. – Вы оказали мне большую честь… A votre service… Au revoir…[35 - К вашим услугам… До свидания… (фр.)]

Он проводил их до двери, подождал, чтобы они вошли, потом, пошатываясь, вернулся к «Даймлеру» и влез внутрь.

– Черт, Жан, густо мажешь… – Сэнди зевнул под скрежет передач; Чог рванул, и машина круто развернулась, едва не задев фонарный столб. – Я же объяснил, что девочка чинная. Только время терять.

– А почему бы и нет? – Жан пожал плечами и подмигнул Эдуарду. – Чепуха! Во всяком случае мы от них избавились. Поехали в «Четыре сотни»…

Они поехали в «Четыре сотни», но Жан вскоре сказал, что ему там надоело. Тогда они отправились в заведение под названием «У Вики», где молодой человек, очень накрашенный, играл на рояле и пел. Они выпили там коньяку, а потом Сэнди сказал, что не желает оставаться в одном помещении с такими жуткими педиками.

Они выбрались на тротуар, и Эдуард увидел, что улица как-то странно поднимается и опускается, точно на волнах. Он высказал предположение, что им пора бы домой.

– Домой? Домой? – Чог, казалось, взбесился от этого слова. Он, шатаясь, прошелся по тротуару, размахивая кулаками. – Это же Лондон! Идет война! Мы не можем домой! Кто это предложил? Пусть повторит, черт подери, и я из него лепешку сделаю…

– Никто этого не говорил. Никто ничего не говорил… – Сэнди что-то успокоительно промычал. Потом добавил: – Дело в чем? В чем загвоздка? А в том, куда нам ехать? То есть где человек может провести время приятно? Вот что нам нужно. Вот что мы заслужили, а? Приятно провести время на добрый английский лад.

Из тьмы вырисовался Чог, его круглое лицо побледнело и засияло от озарения. Он замахал руками, как ветряная мельница.

– Я знаю. Ей-богу, знаю! Едем к Полине. Полина – самое оно!

Жан-Поль и Сэнди переглянулись.

– К Полине? А нас впустят, как ты думаешь, Чог?

– Впустят? Впустят? Конечно, впустят. – Чог целеустремленно направился к «Даймлеру», который одним колесом стоял на тротуаре. – Вы же со мной! – величественно объяснил Чог. – В Лондоне нет такого места, где меня не приняли бы с распростертыми объятиями. И моих друзей. Моих самых лучших друзей.

– Но можно ли? – Сэнди остановился и ткнул локтем Жан-Поля. – А Эдуард?

– Эдуард – прекрасно! Эдуард мой друг! – Чог обвил толстой рукой плечи Эдуарда и еле устоял на ногах. – У него ведь день рождения, верно? Он теперь мужчина. Ты же мужчина, Эдуард, верно? Ты хочешь поехать к Полине, верно?

– Конечно, хочет, – покончил с сомнениями Жан-Поль и, распахнув дверцу «Даймлера», втолкнул брата внутрь. Эдуард поник на кожаном сиденье. Жан-Поль влез следом за ним и погладил его по бедру. – Но мама ни слова, э? Она может подумать, что ты еще мал. Женщины в таких вещах не разбираются.

– Женщины? Кто упомянул про женщин? – Чог забрался на место водителя и пытался нащупать рулевое колесо. – Я спою вам песенку про женщин. Эта песня – замечательная песня, и в ней про это есть все. Я ее сейчас же вам спою.

И спел.

Точно стервятник, почуявший падаль, Полина Симонеску приехала в Лондон в 1939 году, едва началась война. Никто точно не знал ее прошлого, но слухов ходило предостаточно: она румынка; она выросла в Париже; она была любовницей короля Кароля; в ней течет цыганская кровь – или еврейская – или арабская; прежде она содержала самый роскошный бордель в Париже, но, подобно барону де Шавиньи, предвидела, что туда явятся немцы, и уехала как раз вовремя. У нее имелись деньги, но ее мэйферское заведение финансирует: а) знаменитый, всеми уважаемый банкир, б) американская жена английского пэра, с которой она занимается лесбиянством, в) немецкий стальной король, стремящийся подорвать нравственный дух союзных офицеров. Она умеет молчать; она шпионка; она наркоманка; она не прикасается к спиртному. Ее мир лежал в сумеречной зоне, где наслаждения, обеспечиваемые деньгами и связями, варьировались от эксцессов до извращений; она никому не нравилась, но многие находили ее полезной. Для Чога она была просто содержательницей борделя вблизи Беркли-сквер. Только вот где? Они трижды объехали вокруг площади, прищуриваясь в темноту ответвляющихся улиц, а потом в «Даймлере» кончился бензин.

– Даже к лучшему, – объявил Чог, когда они выбрались на тротуар. – Пешком проще. Мой нос нас туда выведет.

Он свернул направо в темную улицу дорогих особняков, нащупал пеньки решеток XVIII века, переплавленных на корпуса бомб, и начал считать. Через три дома он остановился именно в тот момент, когда завыла сирена воздушной тревоги и в небе заметались лучи прожекторов.

– Merde[36 - Зд.: Дерьмово (фр.).]…

– Господи, да все в порядке! Мы уже пришли. Я же сказал, что мой нос не подведет… – Он задрал нос повыше, громко засопел и затявкал, как собака. Жан-Поль и Сэнди задыхались от хохота.

– Я чую. Я чую. Чу… О, добрый вечер!

На широкие ступеньки величественного крыльца упал тусклый свет. В открывшихся дверях стоял широкоплечий негр в белом костюме и с золотым браслетом на запястье.

Чог уставился на него. Тот уставился на Чога.

– Лорд Вивьен Ноллис. – Он указал на Сэнди. – Граф Ньюхейвен. Два моих старейших друга. Фра… французы.

Негр не шевельнулся.

– Черт побери. Я был тут в прошлый вторник! – Он начал искать бумажник.

Жан-Поль величественно выступил вперед.

– Барон де Шавиньи желал бы видеть мадам Симонеску.

Сложенная двадцатифунтовая купюра перешла из руки в руку, даже не зашелестев. Негр отступил в сторону, все четверо вошли, и дверь закрылась.

– Жан-Поль…

– Эдуард, заткнись!

По узкому коридору их проводили в великолепный, ярко освещенный холл. Пол был мраморным, огромная хрустальная люстра отбрасывала цветные блики на широкие полукружья лестницы, на два чудесных полотна Фрагонара и одно – Тициана. Нарисованная плоть зарябила в глазах Эдуарда. У подножия лестницы миниатюрная женщина протягивала руку жестом эрцгерцогини.

Полина Симонеску была не выше пяти футов, а может быть, и ниже, но для нее рост значения не имел. Черные как смоль волосы были гладко зачесаны, открывая красивое, чуть волчье лицо, с мощным носом и поблескивающими черными глазами. Она была в вечернем малиновом платье с вырезом, открывавшим по-мужски угловатые плечи. Два рубина величиной с голубиное яйцо висели на мочках ее ушей как два сгустка крови. Протянутую им руку обременяло кольцо с таким же камнем. Эдуард, наклоняясь над этой рукой, сразу узнал произведение мастерских де Шавиньи.

Она поздоровалась с каждым по очереди, немного помедлив, чтобы рассмотреть Жан-Поля.

– Monsieur le baron![37 - Господин барон! (фр.)] – Краткая пауза. – Но, конечно же! Я знакома с вашим отцом. Надеюсь, он здоров?

Голос у нее был низкий, говорила она с заметным акцентом. Жан-Поль против обыкновения растерялся и пробормотал какой-то ответ, но она даже не притворилась, что слушает, а наклонила голову набок – по-птичьи, подумал Эдуард. Донесся приглушенный стенами грохот дальнего взрыва.

– Бомбы! – Она пожала широкими плечами. – Сейчас мы услышим грузовики. Они ассоциируются у меня с повозками, в которых возили приговоренных на гильотину, – но, разумеется, это просто фантазия. Идемте. Что будете пить? А курить? У нас есть превосходный коньяк. И последний ящик превосходного крюга тридцать седьмого года. Или вы предпочитаете солодовое виски?

Она вела их в направлении великолепной гостиной. Из полуоткрытых дверей до Эдуарда доносились звуки разговоров, смех, звон бокалов, шорох платьев. Он мельком увидел молодых мужчин в форме, более пожилых в вечерних костюмах, красивых женщин – только молодых. Он услышал пощелкивание рулетки. Пушистый ковер бежал рябью, высокие резные двери красного дерева изогнулись на петлях. Он прислонился к стене. Сэнди и Чог о чем-то шептались. Полина Симонеску обернулась.

– Но вы абсолютно правы. Этот вечер особый. Здесь Карлотта. – Она сделала паузу. – А также Сильви – возможно, вы ее помните, лорд Вивьен? И Лейла, наша маленькая египтяночка. Мэри – она приехала ко мне из Ирландии, истинная кельтская кровь, чудесные рыжие волосы. Кристина, Памела, Патрисия, Джоан – вам нравятся американки? Как видите, я предвосхищаю время, когда доблестные американские мальчики явятся на помощь союзникам. Джульетта. Аделина. Беатрис. Но нет. Сегодня вы, конечно, пожелаете увидеть Карлотту. У вас есть вкус. Карлотта не на каждый день. Но ведь сегодня день необычный. Сумасшедшее время – война, лихорадочное время для ваших нервов, нервов доблестных молодых людей. А Карлотта умеет так успокоить!

Она отступила в сторону.

– Вниз. Паскаль вас проводит. Я полагаю – крюг. И, может быть, кофе для нашего юного друга? У него немного усталый вид, и будет так жаль, если он не сможет…

– Принять участие? – докончил Сэнди со смешком. Глаза мадам Симонеску сверкнули черным огнем.

– Совершенно верно. – Она подняла руку, рубин багряно вспыхнул. – Паскаль.

Возник негр и поклонился.

– Suivez moi![38 - Следуйте за мной! (фр.)]

Когда-то это был винный погреб, подумал Эдуард, или темный полуподвал, обитель слуг. Но никаких следов былого не осталось, если не считать того, что комната не имела окон и освещалась лишь мерцающими свечами. Пол был устлан толстыми коврами, стены и потолок покрывал винного цвета бархат, а на нем висели серии картин в строгих черных рамках. Квадрат открытого паркета обрамляли подковой три тахты, также обитые винным бархатом, с двумя низкими столиками там, где они смыкались. На одном стояли два серебряных ведерка со льдом и с бутылками крюга, а на втором – серебряный поднос с черным кофе. Четверо гостей расселись. Паскаль откупорил шампанское, разлил его, разлил кофе и ушел, бесшумно притворив за собой дверь. В отдалении Эдуард услышал мягкие хлопки рвущихся бомб. Он выпил чашку кофе.

– Нам повезло. Мы тут одни.

– Мы почему-то в милости у старой стервы, не иначе. Может, ты ей нравишься, Жан-Поль? Или Эдуард затронул какую-то струну…

– А ты ее уже видел, эту Карлотту?

– Нет, но слышал.

– А правда, что она?..

– И даже больше. Так мне говорили.

– Одного за другим?

– Она так предпочитает.

– А остальные смотрят, пока она?..

– Ну разумеется.

– Черт! Кто будет первым?

– Атакуй, ребята! Кто нас сюда провел, хотел бы я знать?

– Все наляжем…

– Нет уж, черт дери. Я первый. Потом Жан. Потом ты.

– А Эдуард?

– Эдуард после Жана.

– В жопу! Почему я должен ждать?

– Терпение, mes amis. Будем вести себя как джентльмены…

– Ерунда собачья.

– Каждый по очереди. А потом…

– Да что потом, Христа ради?

– А потом мужчины среди нас устроят даме повторение…

– Опрокинь меня в ромашки…

– Где букашки…

– Да, в ромашки…

– И еще раз, и еще раз!

Они допели в унисон. Бодрый мужской хохот сменился тишиной.

– Черт. Жутковатое местечко, а, мальчики? Прямо как в нашей школьной часовне.

– Святое место.

– Как актриса сказала епископу.

– Актриса епископу сказала совсем другое.

– Не вскрыть ли нам вторую бутылочку шипучки? А, Жан-Поль?

Мягко хлопнула пробка.

– Проехало!

– Поднабраться храбрости…

Эдуард заснул. Открыв глаза, он обнаружил, что в голове у него заметно прояснилось. Сперва он не сообразил, где находится, потом увидел свечи, винный бархат и картины. Картины… Он уставился на них, не веря глазам. Руки и отверстия; гигантские груди и бедра; открытые рты; раздвинутые ягодицы; женщины распахнутые, нежно-розовые, точно спелые плоды. Мужчины, гордо пошатывающиеся под тяжестью колоссальных фаллосов. На мгновение комната показалась ему багровой, точно преисподняя. Свечи пылали, тени метались по красным стенам, слова и образы прокатывались по его сознанию, как валы черного прилива: исповедальня, отец Клеман, его прекрасная Селестина…

Селестина! Он встал.

– Жан-Поль, я не останусь.

Кто-то из них толкнул его так, что он снова упал на тахту. Рука Жан-Поля стальным обручем обвила его плечи.

– Не сейчас. Смотри!

Карлотта (видимо, это была она) только что вошла с еще двумя девушками.

Она осталась у дверей, они вышли на квадрат паркета между тахтами. Одна была белая, другая – негритянка. В руках белая держала шелковую подушку. Она положила ее на паркет, потом грациозно на нее опустилась и откинулась. Негритянка встала перед ней на колени. На обоих были свободные одеяния из прозрачного газа. Девушки смотрели друг на друга. Карлотта смотрела на четверых мужчин.

Она была высокой женщиной редкой красоты. Длинные волосы цвета воронова крыла, обрамляя лицо, ниспадали на красную шелковую шаль, окутывавшую ее плечи и грудь. Голова была надменно откинута, черные глаза смотрели высокомерно, накрашенный карминный рот был широким, губы – пухлыми. Платье из черного шелка плотно облегало талию и пышными складками ниспадало до полу. И стояла она в позе танцовщицы перед началом фламенко – готовая и застывшая.

Жан-Поль вздохнул, она запела. Девушки на полу подняли руки и обнялись. У Карлотты было горловое контральто, не очень мелодичное, но простонародная резкость придавала ему силу. Сначала она то отрывисто, то томно в манере ночных клубов спела по-испански песню, из которой Эдуард не понял ни слова. Потом по-немецки песню манящей порочности, пронизанную берлинской меланхолией. Дешевая музыка, но Эдуард был загипнотизирован: он чувствовал, что руки и ноги у него окаменели.

На полу перед ними девушки уже обнажились. Их тонкие тела с полными грудями были натерты лосьоном, волосы на лобке сбриты. Эдуарду это показалось безобразным. Их изящная пантомима оставила его холодным. Они начали двигаться в ритме музыки, медленно – три движения на четыре такта песни. Их руки и ноги сплелись и расслабились, кисти затрепетали и замерли. Темная кожа и светлая. Эдуард поднял глаза и встретил взгляд Карлотты. Его член подпрыгнул и отвердел. Карлотта сняла шаль.

Открылись обнаженные груди с нарумяненными сосками над верхним краем черного шелка, словно у критской жрицы минойских времен. Очень медленно, продолжая петь, она подняла руки и принялась поглаживать алые круги. Эдуард у видел, как набухли ее соски. Рядом с ним Жан-Поль испустил стон. Песня кончилась, но гипнотическая музыка звучала по-прежнему.

Ноги Карлотты были босы. Она бесшумно прошла через комнату к четырем мужчинам. Эдуард почувствовал, как шелк ее юбки скользнул по его брюкам. Она остановилась, переводя взгляд с одного лица на другое. Они молчали и только вперяли в нее глаза. Затем Чог напрягся и, наклонившись вперед, вцепился в черный шелк юбки.

– Меня первым… – просипел он.

Карлотта быстро высвободила юбку и презрительно посмотрела на него сверху вниз. Потом, словно приседая в глубоком реверансе, опустилась на колени в черных волнах юбки и раздвинула его ноги. У нее за спиной извивались два сплетенных женских тела, но на них никто не смотрел. Карлотта наклонилась, ее обнаженные приподнятые груди прижались к толстой шерстяной материи гвардейских брюк. Рот Чога дрябло раскрылся, он покрылся потом и прерывисто дышал. Маленькая розовая рука потянулась было к аппетитным грудям, и Карлотта отбросила ее резким шлепком. Чог со вздохом откинулся, и ее унизанные кольцами пальцы принялись оглаживать внутреннюю сторону его бедер от колен до паха, чуть-чуть прикасаясь ко вздутию под толстой материей – раз, другой. Потом пуговицу за пуговицей расстегнула ширинку и извлекла толстый короткий член. Секунду-другую она оценивающе подержала его в ладонях, потом наклонилась так, что ее соски коснулись туго натянутой кожи, и Чог судорожно содрогнулся. Она раздвинула его ноги пошире, всунула между ними руки и забрала в них мошонку.

Эдуард попытался отвести взгляд, но глаза его не слушались. Член у него был тверже камня и требовал разрядки, пульсируя от потребности прийти в соприкосновение, излиться. Рядом с ним Жан-Поль заерзал по тахте, что-то хрипло зашептал и опустил руку на свой вздыбившийся член.

Карлотта приспустила брюки Чога. Он полулежал, раскоряченный, раздвинув ноги. Его багровый член торчал между тяжелыми грудями Карлотты. Она медленно обхватила его пальцами в кольцах, а потом накрыла кончик широким ртом, вобрала головку в алый рот и начала сосать.

Ее умение было легендарным, и она им явно гордилась. Ее руки и губы не останавливались ни на миг, но ритм их движения непрерывно менялся. Великолепные груди колыхались, презрение в глазах оставалось все таким же… Она изогнула шею, приподняла волосы, чтобы остальные трое ничего не упустили, и целиком забрала в рот набухший член. На винно-красной тахте руки Чога дергались и сжимались в кулаки. Он прижал подбородок к груди, чтобы не только чувствовать, но и видеть, что она с ним делает. И Жан-Поль, и Сэнди – оба прижимали руки к паху, словно в ужасе, что могут кончить, просто наблюдая со стороны.

Чог похрюкивал, он вскидывал пухлое тело, вгоняя член ей в рот. И начал сыпать похабными словами, которые прорывались сквозь пульсирующую музыку.

– Так. Вот-вот. Сука ты. Драная сука. Еще! Так! – хрипел он, сжимая кулаки. – Шлюха. Поганая шлюха. Дырка!

Его тело вскинула судорога. Карлотта быстро отдернула голову, не закрывая рта. Они увидели, как в него брызнули первые струйки семени – за это зрелище они и платили. В том числе. Затем ее губы вновь сомкнулись вокруг дергающегося члена, пока выбрасывание не завершилось. Тогда она откинула голову и проглотила.

Руки Жан-Поля уже возились с ширинкой, когда Карлотта обернулась к нему. В первый раз улыбнувшись – широко, насмешливо, она смахнула пальцы Жан-Поля с ширинки и ловко расстегнула его брюки. Эдуард посмотрел. Член его брата был крупным, длиннее и толще, чем у Чога, налитым кровью. Карлотта несколько мгновений смотрела на него, словно на редкостный приз. Она высунула острый язык и прикоснулась им к крохотной дырочке в головке. Жан-Поль затрясся. Он отчаянно шарил руками, пытаясь ухватить ее груди.

– Vite, cherie, vite…[39 - Быстрее, милая, быстрее… (фр.)]

Эдуард отвел глаза. Заклятие лежало на нем, пока Чог не начал ругаться, а тогда чары разом рассеялись. Эрекция ослабела, и его отчаянно затошнило. Хищный рот Карлотты, одряблевшее тело Чога, непристойно спущенные гвардейские брюки, объятия извивающихся на полу девушек, пыхтение брата рядом с ним, его остекленелые глаза – все это внезапно представилось ему настолько унизительно непотребным, настолько омерзительным, что он почувствовал непреодолимое желание сейчас же вырваться из этого подземелья.

Карлотта как раз забрала в рот член Жан-Поля. Эдуард вскочил и, ничего не видя, протиснулся мимо нее. Остальные не пытались его остановить – всем троим было не до него. Они даже не посмотрели в его сторону. Он выскочил за дверь, остановился на лестнице, услышал куда более громкий грохот еще одного взрыва, подумал о Селестине и взбежал по последнему лестничному маршу в мраморный холл.

Двери гостиной были плотно закрыты. В пустом холле Полина Симонеску стояла у входной двери и прислушивалась, наклонив голову. Когда Эдуард возник у лестничного проема, она не проявила никакого удивления: казалось, она его ждала.

Он бросился к выходу, но она положила ему руку на локоть.

– Погодите. Еще не давали отбоя. Но он должен быть с минуты на минуту.

Эдуард чуть было не оттолкнул ее, потом остановился. Казалось, из ее худой ладони и скрюченных цепких пальцев исходит ток вроде электрического. Он неуверенно посмотрел на нее, и тут снаружи завыла сирена.

– Ну, вот. Отбой. Видите? – Она отперла дверь и приоткрыла ее ровно настолько, чтобы Эдуард мог проскользнуть на улицу.

– Au revoir, monsieur le baron…[40 - До свидания, господин барон… (фр.)] – Голос у нее был ласковый, интонация – насмешливой.

Эдуард растерянно посмотрел на нее, помялся, а потом сбежал со ступенек в темноту.




В ночь на пятое декабря Ксавье де Шавиньи сидел в подвале под маленьким кафе в рабочем предместье Ла Вильетт. Вместе с пятью мужчинами и одной женщиной. В центре комнаты стоял небольшой бильярд, но на нем никто не играл, хотя партия, если бы потребовалось, могла возобновиться в любую минуту.

Кафе называлось «Уникум», что очень забавляло барона, так как в нем не было ничего уникального – оно ничем не отличалось от других ресторанчиков этого района, которые умудрились уцелеть за полтора года оккупации. Кафе обслуживало французских рабочих, которых немцы использовали на соседней железной дороге, и пропахло вареной капустой.

Как и остальные мужчины, барон был в стандартном синем комбинезоне, сапогах и берете ouvrier[41 - Рабочий (фр.)]. Как и они, он курил самокрутки из дешевого вонючего табака, растягивая каждую на подольше, пока почти не оставалось окурка. В этот вечер, как и всегда, он добрался сюда на велосипеде и на нем же должен был вернуться, переодевшись в сарайчике, где он оставлял велосипед среди лабиринта переулков Ле Аля. Он не сомневался, что предосторожности, которые он строго соблюдал, полностью оправдывались. Его не выследили до кафе. Как и прежде. И все же… что-то было не так.

Он внимательно вгляделся в лица остальных. Трое мужчин его ровесники, двое моложе – и все они рабочие, а их предки были крестьянами. Лица грубые, голоса и манера выражаться – еще грубее, но барон видел в них своих братьев. Он был благодарен им за то, что они приняли его в свой круг. Он восхищался их врожденной сдержанностью, угрюмым упорством, с каким они вначале просто работали с ним – но и только. Их дружбу он должен был заслужить, доказав, чего он стоит, и теперь он ценил ее выше всех остальных дружеских связей в своей жизни. Все мужчины в этой комнате, как и единственная женщина среди них, были приговорены к смерти. Каждый доверил свою жизнь остальным. Если кто-то оказался бы доносчиком, они могли считать себя уже мертвыми. Сознание этого сплачивало их, но, как знал барон, не через страх, а доверием.

Благодаря этим людям и их общей работе в течение двух лет барон чувствовал, что стал другим навсегда. Более жестким, более беспощадным – они научили его убивать. И теперь он был зол – зол на себя.

Оглядываясь на свою прошлую жизнь, на комфорт и роскошь, которые принимал как само собой разумеющееся, он видел чужого ему человека. Как он мог жить так, думать так, хранить такую слепоту? Терзаться из-за капризов жены, ублажать ее подарками, любой из которых стоил больше, чем эти люди могли заработать за всю свою жизнь? Переживать из-за огранки камешка, наслаждаться сложностями биржевой игры, волноваться на скачках, придет ли первой его лошадь? Если он выйдет из этой войны живым, думал барон иногда, он бросит все это. Он не представлял себе, какой будет его новая жизнь, он просто знал, что она должна быть – что она будет – иной.

Тем временем он как будто вел прежний образ жизни: сохранил дом в Сен-Клу, сохранил полный штат слуг, продолжал часто посещать свои мастерские и салон де Шавиньи, но это была только видимость. Для себя он черным рынком не пользовался. Ел скверно – как вынуждены были есть почти все парижане. Его товарищи здесь ничего об этом не знали, но барону это было необходимо: так он для себя подтверждал свое братство с ними.

Настроение у них было хорошее – более оптимистичное, чем на протяжении многих месяцев. По Парижу гуляли слухи, и главным было утверждение, что боши получили хорошую взбучку на Восточном фронте, что их вынуждают отступать, что как бы то ни было, но армии «третьего рейха» Москву не возьмут. Двое членов его ячейки были коммунистами и особенно радовались этому слуху. Как, впрочем, и другому – слуху о том, что американцы вот-вот вступят в войну.

А пока оставалась реальность того, что они умудрялись делать сейчас и сегодня: комариные укусы, не способные подорвать силу оккупантов, но для них значившие неизмеримо много, – взрыв на железной дороге, вывод из строя небольшой электростанции, передача информации по подпольной сети по всей Франции и дальше за Ла-Манш.

В лучшем случае они на два дня останавливали движение на одной ветке этой дороги, ненадолго прерывали связь в небольшом районе, убивали несколько – совсем мало – солдат. Все-таки лучше, чем ничего, – лучше, чем сидеть и почесывать жопу, пока тебя топчут сапогами, как выразился Жак. Но мало. Так мало! И каждый человек в этой комнате, включая барона, жаждал чего-нибудь более крупного, чего-нибудь, что нанесло бы заметный ущерб четко работающей, неумолимо эффективной немецкой военной машине. И несколько месяцев назад благодаря Жаку, благодаря юной любовнице Жака, они нашли уязвимое место.

Эффективность может из силы обернуться слабостью. Расписания, апробированные методы, пунктуальность, планы, составленные загодя, одобренные несравненным бюрократическим аппаратом, а затем неукоснительно выполняющиеся, – эти заповеди немецкого верховного командования обеспечивали идеальную организованность, несравненную точность, но иногда и предсказуемость. Барон надеялся, что эта эффективность представляет собой не только величайшее достижение, но и ахиллесову пяту вышеуказанного командования.

Раз в месяц, обязательно во второй его четверг, точно в 11 часов утра в парижской штаб-квартире проводился инструктаж. На нем присутствовал главнокомандующий немецкими силами во Франции, его генералы и адъютанты, а также непосредственные подчиненные фельдмаршала Вальтера фон Браухича, главнокомандующего немецкой армией, и члены французского штаба генерала Альфреда Йодля, начальника штаба оперативного руководства вооруженных сил «третьего рейха».

Генералов привозили на бешеной скорости в трех «Мерседесах» под вооруженной охраной. За ними заезжали в их отделы между 10 ч. 15 мин. и 10 ч. 45 мин., а затем везли в штаб то одним путем, то другим, то еще каким-то. Барон тихонько улыбнулся.

Количество вариантов не было бесконечным и ограничивалось шестью. Вот оно – уязвимое место. И еще тот факт, что один из шоферов питал слабость к молоденьким девушкам, а Бернадетта, любовница Жака, была очень привлекательной и очень молоденькой девушкой.

Шесть вариантов чередовались в строгом порядке. И в ближайший четверг, если не произойдет изменений в плане, что тоже было предусмотрено, «Мерседесы» проследует по пути, выбранному шесть месяцев назад. Путь «В» – на юг по бульвару Осман, налево по бульвару Ма-лерб, снова налево в более узкую улицу Сюрень и… («Вот оно, уязвимое место!» – воскликнул тогда Жак, упирая желтый от никотина палец в план города) налево в очень узкую улицу д'Агюссо. Там мотокада притормаживала – не могла не притормозить, – и там, там надо встретить ее бомбой.

На углу была бакалейная лавочка. Последние шесть месяцев фургон, еженедельно доставлявший туда товар, завозил его по четвергам. Выгрузив фургон, шофер пил черный кофе в задней комнате с хозяином лавочки мсье Планшоном. Фургон стоял перед лавочкой не меньше сорока пяти минут. Если бы он взорвался точно в нужную секунду, с ним на воздух взлетел бы и головной «Мерседес» со всеми, кто ехал в нем. А в первой машине всегда едут старшие в чине.

Планшона допросят, тут не могло быть никаких сомнений. Его подготовили к этому, да он ничего и не знал. Следователям он скажет правду: что этого шофера он видел впервые и что в суматохе после взрыва тот незаметно исчез. Шофера не найдут. Барон от души на это надеялся, потому что шофер этот сидел напротив него, и барон не тешил себя иллюзиями: если гестапо до него доберется, рано или поздно он заговорит. А тогда погибнут он и все.

Барон испытывал бесконечную усталость. Последние шесть месяцев они вновь и вновь отрабатывали каждую деталь; все присутствующие знали их наизусть, но сегодня атмосфера была иной, заряженной волнением. Дымный воздух, казалось, вибрировал им. Барон смотрел на лица, склоненные над планом Парижа. Жак, с перебитым носом, с фигурой бывшего боксера, в сотый раз вел пальцем по улицам; Леон закуривал очередную сигарету; Анри, Дидье, юный Жерар, двоюродный брат Жака, которому было только девятнадцать лет, полный энтузиазма. И Жанетта.

Взгляд барона задержался на ней. Миниатюрная брюнетка двадцати одного года с худым нервным лицом, которое освещала необыкновенная улыбка. Только случалось это очень редко. Женщина без нервов, женщина огромной смелости, питаемой ненавистью. Ее младшую сестру изнасиловала компания пьяных немецких солдат в первую неделю оккупации Парижа, и ненависть Жанетты к немцам была личной и жгучей. Пожалуй, слишком жгучей, подумал барон, – лучше обходиться без эмоций, насколько возможно. Однако она умела справляться со своими чувствами, когда это требовалось. Она была с ними более полутора лет, набиралась опыта и мало-помалу получала все более ответственные задания. Как все они. В другом мире, в другой жизни барон мог бы увлечься ею и знал это. Но здесь она была для него, как и для всех остальных, товарищем, равноправным членом их ячейки. Барон отвел глаза.

Он не хотел, чтобы она погибла. Он не хотел, чтобы хоть кто-нибудь из них погиб. Планы проверялись и перепроверялись снова и снова – и казались безупречными. Он не находил в них ни единого изъяна. Ни он и никто другой.

И тем не менее он всем своим существом ощущал какую-то ошибку, недосмотр. Но почему? Именно из-за полной их безупречности? Что, что не так? Барон устало закрыл глаза. Он, как и все они, испытывал слишком большое напряжение, был физически измучен. Если бы для этой смутной тревоги было хоть какое-то основание, хоть какое-то оправдание, он отменил бы операцию. Но ничего конкретного у него не было.

Барон откинулся на спинку стула, ничем не выдав своей неуверенности. Все станет ясно, подумал он. Завтра утром в одиннадцать часов.

Когда позднее он вернулся в Сен-Клу, то еще долго сидел у себя в спальне и курил. Он знал, что не заснет. И он точно знал, когда возникло это чувство, когда он впервые ощутил тревогу.

Два дня назад. Он закрыл глаза, затянулся дешевой сигаретой и раздавил ее в хрустальной пепельнице.

В тот день генерал Людвиг фон Шмидт побывал в салоне де Шавиньи на улице Сент-Оноре.

Генералу было тридцать пять лет – высокий, белокурый, голубоглазый, идеальный ариец. Он происходил из старинного военного рода и, подобно отцу и деду, сделал быструю карьеру. Он посещал Гейдельбергский университет, был образованным, умным, культурным человеком, высокий чин получил до того, как Гитлер стал рейхсканцлером, и в нацистскую партию вступил на редкость поздно. В другой жизни, подумал барон, этот человек ему понравился бы. Как нравится в этой, если быть честным.

Генерал интересовался ювелирным искусством и был осведомлен в его истории. У него был тонкий вкус к музыке и живописи, и, заезжая в салон, он иногда беседовал с бароном. Сначала прямо в салоне. Но однажды барон пригласил его выпить с ним рюмочку-другую в красивой квартире на верхнем этаже. Он довольно часто приглашал туда высокопоставленных немецких офицеров – в прошлом неосторожные слова, оброненные за рюмкой коньяка, нередко оказывались очень полезными ему и его ячейке.

От генерала Шмидта он никаких сведений не получал, и что-то мешало барону выведывать их у него. Они сидели бок о бок и говорили о Матиссе или о Моцарте, о произведениях Флобера, о творениях Фаберже.

Барон чувствовал, что генерал фон Шмидт относится к нацистам с омерзением, чувствовал его горечь из-за войны, из-за того, как она велась, чувствовал его отвращение к антисемитской политике, которую в 1941 году начали внедрять и во Франции. Он чувствовал все это, хотя на подобные темы они никогда не говорили, и порой жалел гордого замкнутого человека. Будь он сам в 1939 году профессиональным военным, будь он не французом, а немцем, как бы он поступил? Ведь и он, как генерал фон Шмидт, мог кончить тем, что оказался бы против воли добросовестным слугой режима, который не терпел, но понял это слишком поздно.

Два дня назад в элегантной гостиной генерал фон Шмидт поставил на столик рюмку с коньяком. Впервые барон заметил в нем скрытое беспокойство и напряжение. Генерал встал и отвернулся к окнам.

– Вероятно, вы очень скучаете без вашей семьи, без вашей жены и сыновей?

– Разумеется.

– Они уехали из Парижа как раз вовремя. – Он помолчал. Но не обернулся. – У вас не было желания уехать с ними?

Барон насторожился.

– Нет, – ответил он взвешенно. – Нет. Это было невозможно. Мои дела, мои обязательства не позволяли мне уехать.

– Да, разумеется. Я прекрасно понимаю. – Генерал опять помолчал. Потом повернулся и посмотрел барону прямо в глаза. – Но с тех пор вы об этом не думали? Например, в последнее время?

Кажется, это предостережение, подумал барон. И встал с улыбкой.

– Теперь уехать к ним было бы не слишком легко, не правда ли? Например, Ла-Манш. Я не очень хороший пловец.

Генерал фон Шмидт вежливо улыбнулся этой маленькой шутке.

– Разумеется. Просто мимолетная мысль.

– Еще коньяку?

– Благодарю вас. Он, как всегда, превосходен, но нет, я должен с вами попрощаться.

У дверей они – хотя у них не было это в обычае – обменялись рукопожатием.

– Monsieur le baron! – Полупоклон. По-военному щелкнули каблуки. – Я весьма рад, что имел честь познакомиться с вами.

– А я с вами, генерал. – Барон помолчал. – Вы покидаете Париж?

– Мою часть, возможно, передислоцируют.

– Да. конечно.

Барон подумал о Восточном фронте. Он поколебался, а потом сказал то, чего никак не предполагал сказать немцу:

– Au revoir, mon ami[42 - Прощайте, мой друг (фр.)].

Генерал фон Шмидт не улыбнулся.

– Прощайте, мой друг, – сказал он и быстро вышел из гостиной.

Два дня тому назад. Это могло ничего не означать. Или могло означать конец. Барон закурил новую сигарету. Порой им теперь овладевала такая усталость, что его дальнейшая судьба становилась ему безразлична. Но судьба других его еще заботила.

Он встал и поставил на патефон сильно заигранную пластинку. «Волшебная флейта».

Раз уж он не спит, то можно обдумать что-то. Снова перебрать в уме подробности их плана. И еще раз. И слушать Моцарта, который всегда напоминал ему о том, что жить все-таки хорошо.

Утром 6 декабря мотокада с генералами немецкого верховного командования во Франции в 10 ч. 50 мин. проехала по бульвару Осман. Она свернула налево на бульвар Малерб в 10 ч. 56 мин. Налево на улицу Сюрень в 10 ч. 58 мин. Точно по расписанию. У окна маленькой мансарды дальше по улице стояли барон и Жак. Жак наклонился вперед.

– Давайте, сволочи! Вперед!

В 10 ч. 59 мин. мотокада остановилась в полутораста ярдах от угла улицы Агюссо. Наступила тишина. А потом взорвалась бомба. Она разнесла фасад бакалейной лавочки, превратила в пыль фургон, но даже шины переднего «Мерседеса» не пострадали.

Едва замер грохот взрыва, как раздался топот бегущих ног, рявкающие немецкие команды. Барон и Жак были уже на лестнице. Они повернули в разные стороны. Десять минут спустя Жак в лабиринте переулков заметил немецкий патруль. Он погиб под огнем автоматов, не успев выхватить пистолет.

Час спустя барона арестовали в Сен-Клу. В гестапо его допрашивали и пытали дольше, чем других, – и он не понимал для чего, поскольку они и так уже все знали. Жанетта умерла под пытками – ее палачи разработали для женщин особенно изощренные способы допроса. Леон перерезал себе горло в камере, и офицер, отвечавший за него, был разжалован. Анри, Дидье и Жерара повесили. Бернадетта, любовница Жака, которая предала их, несколько месяцев спустя умерла медленной смертью от рук Сопротивления. А барон, как и подобало человеку с его титулом, был расстрелян немцами в ночь дня рождения его младшего сына.




Эдуард узнал о смерти отца, когда на рассвете наконец добрался до дома на Итон-сквер, пройдя пешком все расстояние от заведения мадам Симонеску. Рассказал ему Хьюго Глендиннинг. Сообщение было получено вечером по радио службой информации в штаб-квартире Свободной Франции. Старший адъютант генерала де Гол-ля сам доставил это известие Луизе в одиннадцать часов, когда она вернулась с вечера в доме английского банкира. Генерал просил передать его личные соболезнования по поводу смерти старого друга и доблестного француза. «Le lutte continue»[43 - «Борьба продолжается» (фр.)] – так кончалось письмо генерала.

Прошло еще несколько часов, прежде чем Жан-Поль узнал, что его отца нет в живых и что накануне, дважды назвавшись бароном де Шавиньи, он говорил чистую правду. А узнал он это, когда после долгих поисков с Хьюго по всему Лондону Эдуард наконец нашел его.

Он был не у мадам Симонеску. И не в ночных клубах и притонах, которые посетил в ту ночь. Его не было в Конвей-Хаусе, и Изобел его не видела. Его не было в штаб-квартире. Он храпел в спальне маленькой квартирки на Мейда-Вейл, и он узнал о случившемся от Эдуарда в гостиной Селестины Бьяншон.

Селестина посмотрела на двух братьев – один был очень бледен, другой очень красен – и ничего не сказала. Она знала, что это конец. Она знала, что больше он никогда к ней не придет – ее красавец Эдуард. Она видела это, потому что он стоял очень прямо, очень гордо и не смотрел на нее. Она увидела это в его глазах – гнев, напугавший ее, и боль, от которой мучительно сжалось ее сердце.

Как ей хотелось объяснить – конечно, не теперь, подумала она грустно, но позднее. Ей хотелось сказать ему правду: что она любит его и знает, что из-за этой любви внезапный конец был для нее легче медленного. А появление у нее в три часа ночи пьяного Жан-Поля, готового заняться любовью после короткого сна, предоставило ей такую возможность.

Лежа под ним, она быстро почувствовала, что Жан-Поль ненавидит ее за власть над его братом, и поняла, что злобные вонзания в ее тело для него были способом уничтожить эту власть. Она не пыталась ни остановить его, ни помогать ему, и продолжалось это недолго. Шесть-семь яростных фрикций, и он кончил, свирепо ругаясь. Ее последняя любовь была теперь позади. «Cochon!»[44 - Свинья! (фр.)] – подумала Селестина, когда Жан-Поль, кряхтя, сполз с нее. Она встала с постели, и тут в дверь позвонили.

Теперь, глядя на Эдуарда, она поняла, что поступила правильно. Он освободился от нее, и мука эта была лучше неизбежной альтернативы. Наблюдать, как Эдуард охладевает к ней, отдаляется, становится взрослым, замечать, как он виновато старается прятать свои чувства, – нет, подумала она, это было бы много тяжелее.

Она посмотрела на него и испытала последнее искушение, последнюю надежду. Она могла бы сказать ему, объяснить. И тогда… Она отвергла этот соблазн. Все равно конец наступил. Она поняла это, взглянув на его лицо. Она была частью его юности, частью того краткого срока, который отделяет подростка от мужчины, и срок этот истек. Когда его брат вышел, к ней обернулся мужчина, а не мальчик. Его лицо напряженно застыло от сдерживаемых чувств.

– Прошу прощения за свой вопрос. Но мой брат вам что-нибудь должен?

– Нет, – ответила она негромко.

– Я вам должен… очень много. – Он чуть было не выдержал.

– Нет, Эдуард, ничего.

Он наклонил голову, посмотрел на нее еще раз и вышел. Месяц спустя Селестина получила от него короткое сухое письмо с просьбой обратиться к нему, если она когда-нибудь окажется в тяжелом положении. Письмо она спрятала, но не ответила.

Еще через месяц с ее пожилым английским покровителем случился удар, и вскоре он умер. Несколько недель спустя Селестина, день ото дня ожидавшая требования освободить квартиру, получила небольшой пакет из нотариальной конторы. По поручению Эдуарда де Шавиньи ей переслали купчую на дом на Мейда-Вейл, совершенную на ее имя, а также уведомление о ежемесячной пенсии, которая будет ей выплачиваться пожизненно. Она решила было отослать документы назад, хотела написать Эдуарду, но она знала, что им руководят самые лучшие побуждения, а к тому же ей было уже сорок восемь, и на жизнь она смотрела не менее реалистически, чем прежде.

Поэтому она приняла дом и пенсию, ответив официальным благодарственным письмом на адрес конторы. Его переслали Эдуарду, и с тех пор Селестина больше не получала от него никаких известий.

Несколько месяцев спустя, подведя итог потерям и скрепив сердце, она нашла нового любовника и вновь начала принимать доблестных молодых людей из штаб-квартиры Свободной Франции. Иногда они болтали о своих знакомых, и в разговорах этих порой упоминалась фамилия де Шавиньи.

Таким образом она узнала, что баронесса де Шавиньи быстро утешилась после потери мужа в объятиях английского банкира; что (как, впрочем, все и ожидали) помолвка Жан-Поля с леди Изобел Герберт была расторгнута по просьбе леди Изобел – через два месяца после смерти его отца для соблюдения приличий. И она узнала, что младший брат Эдуард оказался редким молодцом и меняет светских красавиц как перчатки. Он и его брат, сообщали ей, подмигивая, очень близки и пользуются заслуженной славой, предпочитая охотиться вдвоем.

Селестину это удивило. Она испытала грустную гордость при мысли, что ее уроки в науке любви нашли умелое применение, но близость братьев слегка ее встревожила. Она знала, как Эдуард восхищается братом, и мысль об этом ее беспокоила. Такая яростная преданность! Вскоре, думала она, его ждет горькое разочарование.




Однако Селестина не знала и не могла знать, как в первое время горе сблизило братьев. Они оба любили отца, он казался им вечным. В ужасе, смятении и горести первых дней после сообщения о его смерти, когда Луиза слегла и отказывалась видеть кого бы то ни было, братья в поисках опоры обратились друг к другу, и все барьеры между ними рухнули.

Жан-Поль был не в силах совладать с горем; он плакал, и тянулся к Эдуарду, который не мог плакать, и искать у него утешения, как перепуганный ребенок.

Вечер за вечером они допоздна сидели вдвоем и говорили, говорили, перебирая в памяти прошлое. Жан-Поль при этом пил – так ему становилось чуть легче, объяснял он, – и чем дольше они сидели, тем большая его одолевала слезливость.

– Я чувствую себя таким виноватым, – сказал он как-то, вцепляясь в руку Эдуарда. – Назваться его титулом… в ту самую ночь! Как я мог? Господи, Эдуард, до чего я себя ненавижу!

– Но ведь это ничего не изменило. Тогда. Ну и… получилось, что ты имел полное право…

– Я знаю. Знаю. Но мне от этого не легче. И поехать к этой суке Симонеску… Быть там, когда… Бог свидетель, мне страшно об этом вспоминать… – Он наклонил раскрасневшееся лицо, вытер глаза и крепче сжал руку Эдуарда. – Я себя ненавижу, Эдуард. Правда. Я говорю серьезно. Мне стыдно за свое поведение. Пьянство, женщины – я намерен покончить со всем этим. Да-да. Исправиться. Я чувствую, что обязан поступить так в память о папа, должен сделать это ради него. И вообще не понимаю, почему я вел себя так. Женщины – что они для меня значат? Ровным счетом ничего. С ними нельзя разговаривать – я всегда предпочту собеседника-мужчину. Им нельзя доверять. Посмотри на Селестину – я из-за этого чувствую себя ужасно, Эдуард, но, пожалуй, какая-то польза из этого вышла. Если у тебя открылись глаза, оно того стоило. Она даже не упиралась, знаешь ли. Сразу в кровать. Так ей не терпелось. Они все одинаковы – женщины. Сучки. Лгуньи. Все до единой…

– Жан-Поль…

– Скажи, что больше ты такого не допустишь, Эдуард. Скажи мне. Ты никогда больше не допустишь, чтобы между нами встала женщина… – Он поднял лицо к брату, глаза у него слезились. – Они только этого и хотят, ты же знаешь. Обязательно пытаются. Всякий раз. А я этого не вынесу. Ты мне необходим, братик. И теперь больше, чем когда-либо. Это ужасное горе, эта боль… Мысли об ответственности, об обязательствах, которые мне оставил папа! Я боюсь, Эдуард. Я не сумею справиться, то есть без тебя…

Он опустил голову и зарыдал. Эдуард знал, что слезы эти вызывает не только горе, а еще и коньяк, но все равно был растроган. Он подумал о Селестине и почувствовал только холодный гнев – она предала его и, наверное, все время лгала ему. Что значила подобная женщина в сравнении с любовью, которую он питал к брату?

– Жан-Поль! – Он обнял вздрагивающие плечи и попытался утешить брата. – Не говори таких вещей. Гони такие мысли. Я твой брат. И теперь мы должны думать о будущем. Мы должны думать о папа и обо всем, ради чего он трудился. Когда война кончится, мы сможем вернуться во Францию. Мы сможем начать заново. Папа заложил фундамент, мы сможем продолжить постройку, ты и я. Он бы этого хотел…

– Наверное. – Жан-Поль утер слезы кулаком, выпрямился и высморкался.

– Ты только подумай, Жан-Поль. Компания, все прочие предприятия. Они оставлены нам. Мы можем вдохнуть в них жизнь. Это будет памятником папа.

– Да-да! – В тоне Жан-Поля проскользнуло раздражение. – Но я не могу обсуждать это сейчас. Я думать об этом не могу. Я солдат, и у меня есть другие обязательства. Идет война, Эдуард. Спустись с облаков на землю…

Эдуард вздохнул. Всякий раз, когда они касались этой темы, Жан-Поль реагировал одинаково. Впрочем, совсем так же отвечала и Луиза. Когда однажды, полагая, что разговор о Ксавье и его занятиях должен ее немножко утешить, Эдуард спросил ее мнения о том, какими могли быть будущие намерения его отца, Луиза досадливо отвернулась.

– Относительно его предприятий? Эдуард, откуда мне знать? Что за странные вопросы ты задаешь!

– Я просто подумал…

– Ну так не думай! И зачем ты вмешиваешься? Барон – Жан-Поль, а не ты. Когда кончится война, он обо всем позаботится. А тебе незачем об этом думать. И очень бессердечно спрашивать меня в такое время! Право, ты бываешь таким бесчувственным! Ну как ты можешь обсуждать его коммерческие дела в такое время?

– Его деятельность, мама! – Эдуард упрямо сжал губы. – Она так много для него значила! И я хочу чувствовать, что мы продолжаем его работу, что мы исполняем его волю…

– То, что ты хочешь чувствовать, никакого значения не имеет. И ты не имеешь права докучать мне в такое время. Я никогда не утруждала себя делами Ксави. И всегда считала, что он отдает им слишком много внимания. Чудачество, и ничего больше, все его друзья так думали. Он вполне мог бы посвятить себя своим поместьям, как они. Но маниакальное увлечение коммерцией, финансами – его я никогда не могла понять…

Она высокомерно вздернула голову. Эдуард внезапно почувствовал прилив гнева. Он встал.

– Неужели, мама? – Он смерил ее холодным взглядом. – Вы меня удивляете. Ведь вы выросли на коммерции, так мне казалось. Своим состоянием ваш отец был обязан стали, а не поместьям.

Прелестное лицо Луизы побагровело. Любые намеки на источник богатств ее семьи были давным-давно запрещены.

– Можешь уйти, – сказала она. – И пошли ко мне Жан-Поля! – добавила она, когда он пошел к двери.

Именно после этого разговора Эдуард начал замечать, что его отношение к матери изменяется. Прежде она ослепляла и озадачивала его, а ее холодность к нему, которую он не мог понять, только усиливала в нем желание заслужить ее любовь. Но теперь он – сознавая это – начал отстраняться и судить ее. Горе, вызванное смертью отца, обострило его зрение. Он смотрел на свою мать по-новому: хладнокровнее, бесстрастнее, и уже не подыскивал для нее оправдания, как прежде. Когда же несколько месяцев спустя он понял, что она уже нашла нового любовника, что-то в его сердце закрылось для нее навсегда. Он знал, что этого не простит.

У него возникло ощущение, что со смертью Ксавье все незыблемости в его мире исчезли: он жил теперь среди непрерывных перемен и сдвигов и уже ничего не знал наверное. Его преданность матери и преданность любовнице оказались обманутыми, твердые схемы мироустройства разлетелись вдребезги.

– Так случается, – ласково сказал ему Хьюго, когда Эдуард попробовал объяснить ему свои чувства. – Но все проходит. Не цепляйтесь за верования. Подождите, пока они сами вас не найдут.

– Ждать? – Эдуард поднял голову. – Но чего? Во что вы верите, Хьюго?

– Я? – Хьюго сухо улыбнулся. – Ну-у… Я верю в хороший кларет. И в папиросы «Собрание»…

– Не шутите. Англичане всегда шутят!

– Ну, хорошо. – Хьюго улыбнулся его серьезности. – Я верю в кое-что, о чем мы читали вместе. Я верю в трудолюбие. – Он помолчал. – Я верю в некоторых людей. Иногда.

– Но не в бога?

– Боюсь, что, в сущности, нет.

– В политику?

– О, политика! Ну, я верю в некоторые идеи… как вы, возможно, заметили. Но я отнюдь не убежден, что они способны заметно изменить мир. Прежде, пожалуй, верил. Но теперь – не очень.

– Ну, а любовь? – Эдуард уставился на него, и Хьюго опустил глаза.

– Эдуард! – Он вздохнул. – Нам следует поменьше читать стихи.

– Но вы же сказали, что верите в то, о чем мы читаем. Разве можно верить словам, если вы не верите в то, что эти слова обозначают?

– Я верю в них, пока читаю.

– А потом?

– О, потом! Потом я теряю уверенность. Эдуард передвинул книги через стол.

– Это маловато, – сказал он наконец бесцветным голосом, и Хьюго, чувствуя, что он имеет право на поддержку, серьезно посмотрел на него.

– Да, правда.

– И вам это ничего, Хьюго? – спросил Эдуард с силой. – Неужели вы не хотели бы во что-то верить? Разве вам не нужно ощущение цели?

– Ни в коем случае. Страшнейшая ересь. Заблуждение и капкан. Куда лучше видеть мир таким, какой он есть. – Хьюго отвернулся. – Лишь очень немногое выдерживает испытание временем. Значительная часть жизни – цепь случайностей. Мы выдумываем идеалы и веры, чтобы придать форму бесформенности. Любовь. Честь. Вера. Истина. Это только слова, Эдуард…

– Мне кажется, на самом деле вы не верите тому, что говорите.

Эдуард упрямо вздернул голову. Хьюго обернулся к нему, посмотрел на юное лицо и слегка пожал плечами.

– Может быть, и так. Не исключено, что вы правы. – Он помолчал. – Если я говорю зло и сардонично, то сейчас на это есть причины…

– Моя мать?

– Отчасти. Да, я же сказал вам, что мне было бы трудно перестать. Однако это нам обсуждать не следует. Не вернуться ли к Вергилию? Если вы намерены поступить в Оксфорд, вам надо проделать большую работу…

– Хьюго… – Что?

– Вы мне нравитесь.

– Прекрасно. Меня это ободряет. А теперь обратимся к четырнадцатой странице.

Эдуард наклонил голову, он сосредоточил внимание на словах и обнаружил, что они его успокаивают.

Потом он почувствовал, что благодарен Хьюго. Сухость и ирония помогали, они дарили ему новую отвлеченность, новый взгляд на жизнь под другим углом. Шло время. Он обнаружил, что способен раскладывать свои чувства и мысли по полочкам, чего прежде не делал. В конце концов оказалось вполне возможным скрыть тоску по отцу. Он замкнул ее в той части сознания, где складывались планы будущего; больше уже она не должна была воздействовать на его поведение ежедневно и ежеминутно. Он мог тосковать – и напиваться с Жан-Полем, он мог тосковать – и все-таки заниматься с Хьюго.

Когда как-то вечером после долгих недель меланхолического воздержания Жан-Поль обернулся к нему со стоном и сказал: «К черту, братик! Нам просто требуется женщина!», Эдуард сделал еще одно открытие: он был способен извлекать из совокупления большое наслаждение, не испытывая никаких эмоций или желания вновь увидеть эту женщину. Когда он сообщил о своем открытии Жан-Полю, его брат словно бы обрадовался.

– Ты взрослеешь. Ты наконец стал мужчиной, – сказал он, словно с запозданием поздравил его с поступлением в клуб избранных.

В этот момент эти слова были Эдуарду приятны. Он находился под большим влиянием Жан-Поля и позже обнаружил, что ближе всего они были друг другу именно тогда. Жан-Поль получил ту любовь и ту преданность, которые прежде отдавались их отцу, их матери и Селестине; некоторое время Эдуард был предан ему безоговорочно. Порой, правда, у него возникали сомнения. Он вспоминал клятвы Жан-Поля исправиться и видел, как скоро они были забыты. Он замечал, что его брат бывал груб, а иногда и жесток. Но преданность заставляла его закрывать глаза, и от одобрения Жан-Поля ему становилось тепло на сердце.

Когда он услышал о финансовых трудностях Селестины от одного из приятелей Жан-Поля, то обратился за помощью к брату. Запинаясь, он объяснил, что вопреки всему хотел бы как-то обеспечить Селестину.

Жан-Поль нашел это очень забавным. Дом обойдется в… в какую сумму? Шестьсот фунтов? И сверх того пенсия? Он пожал плечами. Деньги были пустяковые. Если Эдуарду вздумалось быть щедрым, так почему бы и нет?

– В подарок? – Он нахмурился и выпил еще коньяку. – Из твоего капитала?

– Я чувствую, что остался ей должен, Жан-Поль…

– Очень хорошо. Я подпишу. Побывай у Смит-Кемпа, нашего здешнего поверенного. Он все устроит. Умеет хранить секреты и хорошо разбирается в подобных делах…

Он помолчал, все еще хмурясь, точно подсчитывая что-то. Потом, еще раз пожав плечами, допил рюмку.

– Действительно, почему бы и нет? – Он встал. – Откупись от нее. С женщинами такая политика всегда самая здравая, а, братик?

И вновь Эдуард ощутил сомнение и брезгливость. Значит, вот что он делает – откупается от Селестины? Ему это представлялось в ином свете, и толкование Жан-Поля показалось неоправданно пошлым.

Но это ощущение рассеялось, и о Селестине они больше не упоминали – Жан-Поль, казалось, быстро выбросил все из головы. Эдуард побывал у поверенного, который принял необходимые меры, и, когда это щекотливое дело осталось позади, у Эдуарда возникло такое чувство, словно он прошел крещение огнем. Он поступил правильно: он действительно стал взрослым мужчиной. И преисполнился гордости при мысли о своей новой личности.

– Ты изменился, Эдуард, – сказала ему Изобел на другой день после расторжения помолвки, когда Эдуард навестил ее.

Перед тем как сказать это, она долго смотрела на него через широкое пространство гостиной Конвей-Хауса. Потом встала и, подойдя к нему, посмотрела ему в глаза.

– Да, изменился. Стал жестче. Прежде ты мне больше нравился. Ах, Эдуард, почему все меняется? Почему изменяются люди?

Ее искренность тронула его. Вера в свою новую бесстрастную и сардоническую личность внезапно поколебалась. Минуту назад он ею гордился и, возможно, старательно ее демонстрировал. Теперь он вскочил и сказал торопливо:

– Я не изменился. То есть в этом смысле. Я все еще… – Он умолк, не совсем понимая, что, собственно, имел в виду.

Изобел продолжала в него всматриваться, а потом медленно улыбнулась.

– Возможно, что и нет. – Ее глаза весело блеснули. – Может быть, для тебя еще есть надежда. По-моему, есть – я ее вижу в твоих глазах. Когда гляжу очень внимательно. Малюсенький след души. Эдуард, милый, когда мы опять встретимся, я снова поищу ее там. Передай Жану, что он дурно на тебя влияет, хорошо? Передай сегодня же. Передай от моего имени…

Эдуард передал, думая, что Жан-Поль посмеется. Но его брат взъярился.

– Типично, – сказал он. – Типично для женщин. Она знает, как мы близки, ты и я, и не может с этим смириться. Дурно влияю? В каком, черт подери, смысле? Ты мой брат. Я открываю тебе мое сердце, Эдуард, я именно так чувствую. – Он со вкусом вздохнул. – У меня от тебя нет секретов.

Жан-Поль говорил с полной искренностью. Он сознавал, что, строго говоря, его слова не вполне соответствуют истине, но его понятие об истине было удобным и эластичным. Он делится с Эдуардом всем, что по-настоящему важно, заверил он себя. А если иногда умалчивает, то всего лишь о пустяках.

Среди того, о чем он не счел нужным упоминать, была маленькая актриса Вайолет Фортескью. В течение первых недель после смерти отца Жан-Поль, полный бестолкового намерения исправиться, попытался – как и утверждал – избегать искушенных и доступных женщин, которых искал прежде. К собственному удивлению, он убедился, что нуждается в утешении, которое могут дать женщины совсем иного типа. Он возобновил свое знакомство с Вайолет, подчинившись неясному порыву, и неожиданно обнаружил, что обретает успокоение в ее обществе. Она была застенчивой, чувствительной и нетребовательной. Рассказ о смерти его отца ее растрогал; она была не лишена снобизма, и ей льстило, что новый барон ищет ее сочувствия. Ей нравилось сидеть и слушать его. Жан-Поль обнаружил, что ее тихая кротость действует на него освежающе; ее молчаливость успокаивала его, а несомненное сочувствие умиляло.

Она влюбилась в него очень легко, а ему, когда он это понял, показалось только естественным переспать с ней – прежде это ему просто в голову не приходило, так как он, хотя и восхищался ее глазами, не находил физически привлекательным ее тип. Она оказалась девственницей, и в постели, на вкус барона, была слишком робкой и пассивной. Так что любовью они занимались нечасто – барон обнаружил, что ему приятнее просто смотреть в эти большие фиалковые глаза и говорить, говорить…

Когда она забеременела, он очень рассердился, чувствуя, что его одурачили, поймали в ловушку. Переспать с ней… сколько?.. четыре-пять раз, причем без особого удовольствия, и вдруг так вляпаться? В один миг фиалковые глаза утратили свое очарование, выражение доверчивой любви стало его злить. Внезапно она показалась ему навязчивой (качество, которого он в женщинах не терпел) и бестолковой. Он уже не мог скрыть раздражение, а заметив, каким бледным и испуганным стало ее лицо, рассердился еще больше. Она словно напрашивалась на то, чтобы ее бросили даже прежде, чем он собрался это сделать. Чем прямолинейнее он был, чем грубо откровеннее, тем больше она плакала и цеплялась за него. Такой мазохизм вызывал у него глубокое отвращение.

Об аборте она отказалась даже думать. Барону пришлось говорить без обиняков – о браке не может быть и речи. Бушует война, он надеется скоро вернуться во Францию. Ему очень жаль, но для человека в его положении брак – вопрос очень серьезный: ведь его жена будет баронессой де Шавиньи, а занять такое положение может только женщина определенного круга… Тут он запутался Вайолет сжала руки – жест, который он успел возненавидеть.

– Ты считаешь, что я тебя недостойна.

– Милая, пожалуйста! Дело не в этом.

– Мой отец принадлежит к старинному девонширскому роду… – Голос у нее дрогнул. – Я получила благородное воспитание.

Барон решил солгать. Он сказал, что знает это – ну, разумеется, знает, – что понял это, как только они познакомились. Но, к несчастью, война нанесла огромный ущерб состоянию его семьи, и, чтобы спасти семейную фирму, родовые поместья, он должен заключить династический брак. У него нет выбора – жениться он может только на богатой наследнице.

Она выслушала его кротко и смирилась. Барон так и не понял, поверила она ему или нет. Но с этой минуты она перестала сопротивляться и стала абсолютно пассивной, абсолютно покорной, словно своей воли у нее не было. Физической крепостью она не отличалась, и беременность совсем подорвала ее силы: первые два месяца ее непрерывно тошнило, и она почти не могла есть. Барон надеялся, что она не сумеет сохранить ребенка и все кончится выкидышем. Он понимал, что это гнусно, и немного стыдился, но ведь такая развязка казалась наилучшей для всех заинтересованных сторон.

К концу 1942 года, когда пошел пятый месяц беременности и обошлось без выкидыша, барон принял решение. Естественно, он мог бы дать содержание ей и ребенку, но он предвидел вечные мольбы и хныканье, а к тому же ее словно бы больше всего травмировал позор стать матерью незаконнорожденного ребенка. И потому барон решил подыскать ей мужа.

Идеального кандидата он нашел в лице Гари Крейга, уроженца Батон-Ружа, штат Луизиана, в тот момент капрала четвертой пехотной дивизии армии Соединенных Штатов, с которым его свел офицер этой дивизии, его приятель и лондонский собутыльник.

Крейг, человек гигантского телосложения, любитель выпить, туповатый, был, однако, не из тех, кто упускает случай подзаработать доллар-другой. Барону пришлось встретиться с ним всего один раз – когда были уплачены деньги. Предварительные переговоры любезно взял на себя его приятель, позаботившийся кроме того, чтобы бюрократическая волокита, неизбежная при заключении брака между американским военнослужащим и английской подданной, завершилась быстро и спокойно. Барону это обошлось в пять тысяч долларов, а Гари Крейг, в жизни не видевший сразу такой кучи денег, считал, что ему крупно повезло.

– Она, говорите, девочка красивая? – Он ухмыльнулся. – Похоже, мы поладим, джентльмены.

Вайолет согласилась без возражений и без малейших эмоций. Глаза, устремленные на барона, казались глазами сомнамбулы. Она не разразилась упреками и не поблагодарила его, а просто сказала «хорошо». К большому облегчению барона, Гари Крейг избежал смерти во время высадки в Нормандии в следующем году. Оба они – капрал американской четвертой пехотной дивизии и офицер второй французской танковой дивизии под командованием генерала Жака Леклерка – 25 августа 1944 года вошли в освобожденный Париж вместе со своими частями. К этому времени ребенку, которого ни тот, ни другой ни разу не видели, – девочке, родившейся в частной лондонской клинике (расходы, как и было условлено, оплатил барон), исполнился год и два месяца.

Сержант Гари Крейг был демобилизован в конце 1944 года после смерти своего отца и вернулся на родительскую ферму в Луизиане ждать приезда своей молодой жены и ребенка.

Вайолет с девочкой приехала к нему в 1945 году, отплыв из Саутгемптона на «Аргентине» вместе со множеством других солдатских жен. Барон, не лишенный сентиментальности, распорядился, чтобы на «Аргентину» был доставлен великолепный букет из белых роз и фиалок, а затем сообщил своим лондонским поверенным, что они могут закрыть папку с документами, касающимися миссис Крейг, урожденной Фортескью. После чего Жан-Поль испустил вздох облегчения. Неприятный эпизод, и он еле вывернулся. Еще хорошо, что Эдуард ничего не знает, не то ему не избежать бы нотации.

Жан-Поль испытывал радостное облегчение – Луизиана была на том краю света.




Эдуард, по-прежнему остававшийся в Лондоне, узнавал о том, как происходило освобождение Парижа, из вторых рук и из писем брата. Но вместе с матерью и французскими друзьями он смотрел кинохронику, смотрел, как генерал де Голль вел свои победоносные войска по Елисейским Полям.

Он с гордостью искал взглядом Жан-Поля, а когда увидел, как он печатает шаг совсем близко за самим генералом, то принялся восторженно вопить и расплакался – но все вокруг тоже вопили и плакали.

Ему было восемнадцать лет, Франция была свободна, а его брат барон де Шавиньи выглядел героем, как никогда.




Элен

Оранджберг, Алабама. 1955 – 1959


– А ты когда-нибудь делала это с мальчиком? Присцилла-Энн обзавелась новомодной прической «конский хвост». Ее волосы были гладко зачесаны ото лба и перехвачены у затылка розовой лентой. Хвост был не слишком длинный – Присцилла-Энн только еще начала отращивать волосы, но Элен глядела на него с завистью. Ей очень хотелось причесываться именно так и носить такую же юбку, как Присцилла-Энн, – колоколом на жестких похрустывающих нижних юбках. Присцилла-Энн жевала резинку. Когда Элен не ответила, она извлекла резинку изо рта, внимательно осмотрела розовый шарик и снова засунула его за щеку. Потом откинулась на сухую траву, заложила руки за голову и вздохнула. Ее груди в новеньком бюстгальтере «девичий» кокетливо вздернулись. Элен грустно отвела глаза. Она мечтала о бюстгальтере, но ее мать была против. А Присцилла-Энн клялась, что носит уже третий номер.

– Ты оглохла или что? – Присцилла-Энн ткнула Элен ногой и, приподнявшись на локте, задумчиво посмотрела на нее. – Я спросила: ты когда-нибудь делала это с мальчиком?

Они сидели на откосе над школьным бейсбольным полем в Селме и ждали школьного автобуса, чтобы вернуться домой в Оранджберг. Внизу тренировались старшеклассники. Элен с трудом различала Билли Тэннера. Он был выше и мускулистее остальных. Сорвав травинку, она принялась ее жевать, не отводя глаз от бейсбольного поля, чтобы избежать жадного взгляда Присциллы-Энн, и подыскивала ответ. Вопрос был трудный – и Присцилла-Энн тоже знала, насколько трудный.

Ей не хотелось сказать правду. Даже Присцилле-Энн. Но и врать тоже не хотелось. Почти все девочки врали – или приукрашивали. То есть так ей казалось, хотя уверенности у нее не было. Ну а если они и не врали, когда хвастали в раздевалке, то, значит, она и правда какая-то не такая. Элен вздохнула. Ей начинало казаться, что с ней что-то не так. Порой она не сомневалась, что среди своих одноклассниц она единственная девочка, которая ни разу ни с кем не целовалась. Она с неохотой повернулась к Присцилле-Энн. Но вдруг Присцилла-Энн задала свой вопрос просто так? Или чтобы заговорить самой? Вид у Присциллы-Энн опять стал мечтательно-сонным. Последние месяцы лицо у нее часто бывало таким. Элен кашлянула, прочищая горло.

– Не совсем, – осторожно сказала она. – Нет. – После крохотной паузы она спросила: – А ты?

– Ну-у… – Глаза Присциллы-Энн хитро блеснули, широкие, розовые от помады губы опять расползлись в заговорщической улыбке. Элен перевела дух: все было отлично, Присцилле-Энн захотелось излить душу, и все.

Несколько секунд Присцилла-Энн продолжала лежать, глядя в небо. Потом внезапно перестала улыбаться и рывком села. Ее груди подпрыгнули. Элен от зависти закрыла глаза.

– Но не до конца. Понятно?

– Ну да. Да.

– То есть можно лапаться и лапаться, ясно?

– Ну да.

– Но… – Присцилла-Энн замялась и понизила голос: – Помнишь Эдди Хайнса? Он живет в Мэйбери. У его папаши на шоссе большая газовая колонка. Высокий. Широкоплечий. – Она хихикнула. – Классный парень. Может, ты его запомнила осенью, когда наши играли с Мэйбери?

– Ты же знаешь, что запомнила! – Элен улыбнулась. – И помню, какой у тебя был вид, когда он тебя пригласил в первый раз. Словно у тебя коленки подкосились, а в глазах туман, и…

Присцилла-Энн больно ее толкнула.

– Заткнись, а? Это ведь серьезно, Элен. Честное слово. – Она умолкла и вздохнула. – Я его люблю.

Глаза Элен широко раскрылись. Она посмотрела на Присциллу-Энн с интересом.

– Правда? Ты уверена? Ах, Присцилла-Энн… – Несколько секунд они смотрели друг на друга. – Это приятно? Я хочу сказать: тебе хорошо?

– Хорошо? – Присцилла-Энн засмеялась. – Лучше не бывает.

– А он тебя любит? – Элен схватила Присциллу-Энн за руку. Та опустила глаза.

– Кажется. Я так думаю. То есть прямо он еще не сказал, мы ведь с ним четыре раза виделись. А какой мальчик признается только после четырех встреч? Но… когда он на меня смотрит – понимаешь? – то видно, что да и… – Она внезапно умолкла и стиснула руку Элен. – Если я тебе скажу всю правду, Элен, ты поклянешься, что не проговоришься ни одной живой душе?

– Клянусь, Присцилла-Энн. Честное слово!

– Да? – Присцилла-Энн посмотрела на нее с сомнением, потом вздохнула. – Ну, наверное, мне не надо было бы тебе рассказывать, да я бы и не рассказала, если бы не тревожилась так. Ну, не то чтобы тревожилась, но я все думаю, думаю об этом, просто с ума схожу и… Знаешь, Элен, в чем тут, по-моему, загвоздка? По-моему, взрослые врут, вот что я думаю. Я думаю, они не хотят сказать простую правду, утаивают ее.

– Правду? – Элен с недоумением уставилась на нее. – Какую правду?

– Ну… – Присцилла-Энн привстала, устроилась поудобнее и многозначительно наклонилась к Элен. – Ведь они ни о чем не предупреждают, так как нужно бы. Твердят, что девушке лучше вести себя так-то и не следует делать того-то, а главное не говорят – что тебе самой это очень нравится. То есть так приятно становится. Я не знаю, но только, по-моему, тут перестаешь соображать. Ну, и когда в мозгу у тебя стукнет: пора бы зажечь перед ним красный свет, что происходит? Зажигаешь зеленый, сама того не заметив…

Она замолчала, чтобы поэффектней подать эти сведения, и Элен приготовилась почтительно слушать дальше. Она чувствовала, что все, чего бы ни наговорила Присцилла-Энн, может ей когда-нибудь пригодиться. Присцилла-Энн была на год ее старше – и в следующем месяце ей исполнится четырнадцать! И у Присциллы-Энн были груди, настоящие груди, как у женщины. Может, когда они вырастут и у Элен… если так когда-нибудь будет… то и ей придется искать выхода из таких же трудностей. Зеленый свет или красный – она просто не могла дождаться!

– Хочешь, расскажу, что он делает?

Элен отчаянно закивала, и Присцилла придвинулась к ней поближе. Она подняла палец:

– Первое свидание, понятно? Он меня целует. И едва я к этому попривыкла и вошла во вкус, знаешь, что он делает? Вдруг тычет своим языком и запихивает его внутрь! Ко мне в рот. Помнишь, как Сьюзи тогда рассказывала? Еще сказала, что это французский поцелуй. Когда она рассказывала, я подумала, что ничего противнее в жизни я не слышала, и ведь все знают, что она настоящая шлюшка… Но, понимаешь, он так сделал, и, Элен, богом клянусь, чувство было замечательное. Просто замечательное.

– Ой, Присцилла-Энн! – Элен смотрела на нее округлившимися глазами. Потом нервно хихикнула. – Когда вы встретились в первый раз? В самый первый?

– Погоди, это еще не все. – Присцилла-Энн подняла второй палец. – Когда мы встретились во второй раз, он кладет ладонь вот сюда. – Она указала на самые кончики своих грудей.

– Прямо сюда?

– Да, прямо сюда. Ну, я сбросила его руку, а он выждал и опять ее туда положил. Как-то само собой получилось, понимаешь? Он засмеялся, и я засмеялась, а тогда, понимаешь, тогда он начал двигать пальцами взад-вперед, взад-вперед, медленно так… и по самому кончику, где будет сосать младенец… – Присцилла-Энн покраснела. – И, Элен, так приятно было, что я чуть с ума не сошла. Я знала, что должна была его остановить, но он задвигал очень быстро, а сам прямо извивался, и не успела я оглянуться, как его рука была уже внутри.

– Внутри? – Элен сглотнула. – Под свитером, да?

– Сперва под свитером… – Присцилла-Энн оглянулась через плечо и понизила голос. – А потом прямо внутри бюстгальтера. Я до того удивилась! Просто понять не могла, как это он умудрился. Все застежки были застегнуты туго-претуго… Мне еще раньше так жарко стало, что казалось, они вот-вот оторвутся, – и вдруг чувствую, он совсем расстегнут. А он меня трогает. По-настоящему!

Наступило молчание, девочки уставились друг на друга. Мозг Элен лихорадочно работал: она пыталась вспомнить то, что слышала от других девочек. Все было очень сложно и запутанно. Выше пояса вообще-то можно, она почти не сомневалась, но только не сразу. Не при второй встрече. На пятый раз, или на шестой, или даже еще позже… но чтобы так скоро! Присцилла-Энн тревожно следила за ней и теперь наклонилась поближе.

– Ты думаешь, не стоило? На второй раз? Ты думаешь, он подумает, что я такая? Ты думаешь, он скажет другим ребятам?

– Да нет же, нет! – Элен попыталась скрыть свои сомнения. – То есть если ты его любишь. Если он любит тебя…

– Не знаю… – Присцилла-Энн покачала головой. – Это очень трудно. Видишь ли, мы пока встречались четыре раза. А в пятый увидимся сегодня вечером. Он возьмет отцовскую машину и повезет меня смотреть новый фильм в автокино. И я знаю, он захочет, чтобы мы перебрались на заднее сиденье и…

Она замолчала и посмотрела на шоссе за бейсбольным полем. Там в облаке пыли медленно приближался оранжевый прямоугольник школьного автобуса. Присцилла-Энн встала, отряхнула юбку и подобрала сумку с учебниками. Она посмотрела на Элен, которая медленно поднималась с земли.

– Хочешь на обратном пути зайти ко мне? В магазин. Там как раз бар открылся. Если хочешь, я попрошу, чтобы папа налил нам по бокалу шипучки.

Элен не знала, что ответить, но Присцилла-Энн вдруг засмеялась и взяла ее под руку.

– Ну тебя. Ты всегда мнешься. А почему бы и нет? Чего ты боишься? Своей мамы? Так если она немножко подождет, не беда, верно?

Элен ответила не сразу. Внизу Билли Тэннер поднял голову. Несколько секунд он смотрел в их сторону, потом быстро поднял руку приветственным жестом и тут же опустил. Элен пожала плечами.

– Хорошо, – сказала она небрежно. – Почему бы и нет, один раз?

Присцилла-Энн ухмыльнулась:

– Тогда я тебе расскажу, что было во время третьей встречи и четвертой. – Она помолчала и посмотрела на аккуратную белую рубашку Элен, а потом опять заглянула ей в лицо. – Я и еще кое-что сделаю, если захочешь. Помнишь, ты мне говорила про свою маму – как она не хочет купить тебе бюстгальтер и вообще. Ну так пойдем ко мне, и можешь взять один из моих старых. – Она ткнула Элен в бок. – Я его и не носила почти. Он еще совсем новый. Просто они так быстро росли…

Элен остановилась как вкопанная. Ее лицо стало пунцовым.

– Присцилла-Энн! Правда? По-твоему, мне он нужен?

– Даже очень. Ну, побежали. Черномазый дурак за рулем совсем новенький. Уже поздно, и у меня горло совсем пересохло…

Когда они сбежали по склону и обогнули бейсбольное поле, в автобус уже забиралась толпа школьников. Они оказались последними, и, когда вошли в автобус, свободным оставалось только одно место. Присцилла-Энн ухмыльнулась, щелкнула жвачкой и обвела взглядом сиденья – в поисках талантов, как она это называла.

– Садись! – Она подтолкнула Элен. – Все в порядке. Мне нравится стоять…

Автобус тронулся и тут же затормозил. Шофер оглянулся через плечо, и Элен увидела, как он выдернул ручной тормоз. Он действительно был новый – лет пятьдесят, очень худой. В лоснящемся сером костюме с обтрепанными манжетами и белой нейлоновой рубашке. Из манжет торчали кости запястий. Она увидела, как он обернулся, и заметила, что он колеблется. Заметила это и Присцилла-Энн, потому что смерила его холодным взглядом, отвернулась и принялась напевать какой-то мотивчик.

– Мисс! Мисс! Вы сядете или как?

Он пробовал обратить это в шутку – блеснули белые зубы. Разговоры в автобусе стихли. Внезапно воцарилась мертвая тишина. Присцилла-Энн даже не повернула головы.

– Мисс! Мисс! Вам надо сесть. По правилам… Очень медленно Присцилла-Энн повернула голову.

Теперь у нее была аудитория, и она это знала. И получала большое удовольствие, как заметила Элен. Очень медленно она смахнула с рукава воображаемую пылинку и чуть-чуть повернула голову.

– Ты со мной заговариваешь, бой?

В автобусе было невыносимо жарко, и тишина словно колебалась, как горячее марево. Сзади кто-то засмеялся. Шофер поднял глаза. Он просто некоторое время смотрел на Присциллу-Энн, не шевелясь, ничего не говоря. Затем очень медленно он отвернулся и отпустил тормоз. Автобус тронулся. Разговоры возобновились. Присцилла-Энн опять принялась напевать, покачивая в такт бедрами, и Элен стало очень скверно.

– Зачем ты так? – спросила она, когда они сошли с автобуса в Оранджберге. – Присцилла-Энн, зачем ты обозвала его боем? Он ведь ничего плохого не думал. Просто исполнял свои обязанности.

– Подумаешь! – Присцилла-Энн презрительно тряхнула головой. – Он же просто черномазый дурак, водитель автобуса. И хлопок не собирает только потому, что машины делают это лучше. Чтобы черномазый так со мной разговаривал? И бога ради ни слова папе, не то он взбесится. Все время «негры, негры, негры» – с тех самых пор, как Верховный суд вынес свое решение, если ты знаешь, о чем я.

Элен вздохнула. Конечно, она знала – она же читала газеты, как и все. «Иск Брауна к отделу школьного образования». И новое постановление Верховного суда, гласившее, что сегрегация в учебных заведениях противоречит конституции. О да, она знала! С тех пор об этом без конца говорил не только отец Присциллы-Энн.

– Мой папа говорит, что у этого есть только одна хорошая сторона. Если это случится – а папа говорит, что ничего не будет, что Юг такого не потерпит, – так я брошу школу прежде, чем их туда начнут возить на автобусе. Ты только вообрази, Элен! Сидеть в классе рядом с одним из них! – Присцилла засмеялась. – Знаешь, от них воняет? Это правда. Так и несет. И папа говорит, что этому типу, ну, судье, как его там? Что Эрлу Уоррену лучше носа не совать в Алабаму, не то его тут же и линчуют…

– От Миссисипи Мэри не воняло! – Элен нахмурилась. – А если и пахло, так очень приятно. Помнишь, я тебе рассказывала про Миссисипи Мэри? До сих пор не знаю, почему ее так называли. Она была моей няней. Недолго, пока я была совсем маленькой.

– А, она! Толстуха такая? И жила возле старого хлопкового поля? Ну да, помню. И недавно скапустилась, верно?

– Да.

– И все черномазые на похоронах перепились. Господи! О чем тут говорить? Так ты хочешь шипучки?

Элен кивнула. Они перешли улицу, миновали косметический салон Касси Уайет и старый отель, который теперь был закрыт. На окраине строили новый мотель с домиками. По слухам, участок со старым отелем купил отец Присциллы-Энн. Отель он думал снести и расширить свой магазин.

Магазин этот за последние годы уже заметно изменился. Мерв Питерс установил новые полки и холодильники, и вы сами себя обслуживали – не надо было ждать, когда тобой займутся, кроме как у кассы. А теперь еще и безалкогольный бар – длинная белая стойка, высокие табуреты с сиденьями из глянцевитой искусственной кожи, ряды бутылок с разноцветными сиропами и радиоприемник, настроенный на WQXA. Сплошь музыка в стиле кантри и ковбойские песни. Присцилла-Энн говорила, что это убожество.

Элен робко пожала руку отцу Присциллы-Энн и примостилась на табурете. Она вспомнила Миссисипи Мэри. Ведь от нее правда ничем скверным не пахло, и она была очень добрая. Брала Элен на руки и убаюкивала, прижимая к своей огромной груди и напевая такие чудесные протяжные песни, пока она не засыпала. Ну конечно, тогда она была совсем маленькой. А чуть смогла оставаться дома одна, Миссисипи Мэри ушла от них, и снова Элен ее увидела, только когда однажды проходила мимо лачуг из толя и Миссисипи Мэри угостила ее зеленым чаем – сладким и холодным. А мама страшно рассердилась, когда узнала… Элен нахмурилась.

Конечно, она не плакала и ничего такого, но ей было очень жалко, что Миссисипи Мэри умерла, а теперь ей стало жалко шофера. И зачем Присцилле-Энн понадобилось так его оборвать?

Когда они допили свои бокалы, Мерв их выпроводил, и они поднялись наверх в спальню Присциллы-Энн. Элен смотрела вокруг широко открытыми глазами. Ей и в голову не приходило, что у девочки, ее ровесницы, может быть такая красивая комната. Все было кремово-розовым. Кремово-розовое покрывало с оборками на кровати и кремово-розовые фестоны на занавесках. А обои настоящие с розами, и целый ряд говорящих кукол, все в розовых платьях.

Присцилла-Энн сделала небрежный жест:

– Ничего, правда? Папа только-только ее для меня отделал заново. Он теперь для меня все сделает. После того, как мама ушла. Ему, наверное, одиноко. – Она пожала плечами. – И дела у него теперь идут хорошо – вот и бар, ну и остальное. Строит всякие планы, понимаешь? Говорит, что Оранджбергу вовсе незачем оставаться глухой дырой. – Она вздохнула. – Ну, не знаю. По-моему, хорошо было бы уехать куда-нибудь. В настоящий город. В Монтгомери, например. Просто здорово. А ты когда-нибудь думала про то, чтобы уехать?

– Сама не знаю. Иногда думала. Присцилла-Энн нахмурилась.

– Теперь ты про это и не говоришь вовсе. А раньше, помнишь? Как твоя мать увезет тебя в Европу, и вообще. В Лондон. – Она пожала плечами. – И выражалась ты по-дурацки. Вообще была воображалой, знаешь? Много о себе понимала. Так все говорили – кроме, конечно, Билли Тэннера.

Лицо Элен залила краска. Она отвернулась и сделала вид, будто рассматривает кукол.

– Мы откладываем деньги. – Она замялась. – То есть мама, понимаешь? Это же дорого – вернуться в Англию. Такое большое расстояние. – Она обернулась к Присцилле-Энн. – У нас есть коробка, – добавила она затем. – Мамина старая жестяная коробка. И когда у нас бывают лишние деньги, мы их кладем туда. И когда там наберется достаточно – когда-нибудь, – то мы и уедем.

– Коробка? Твоя мама держит деньги в коробке? – Присцилле-Энн это, видимо, показалось смешным, потому что она усмехнулась, но тут же пожала плечами. – Ну да, почему бы и нет? Банк, коробка – какая разница!

Вот только… – Она замялась. – На это же много времени понадобится… Ведь у Касси Уайет твоя мама не может столько зарабатывать…

– Теперь она зарабатывает больше! – радостно перебила Элен. – Теперь, когда я стала ездить в школу, она работает больше. Пять дней в неделю и…

– Она днем работает? – Присцилла нахмурилась. – Да? Странно!

– Что странно?

– Ну, я на той неделе была у Касси Уайет. – Присцилла-Энн встряхнула своим «конским хвостом» и поглядела в зеркало. – Сразу после школы. Папа позволил мне сделать прическу. Я хотела причесаться как Сьюзи, с такими кудряшками на лбу, ну, ты знаешь… и я хотела, чтобы причесала меня твоя мама. Все говорят, что она замечательно причесывает. Она ведь следит за твоими волосами, правда? И они всегда такие красивые…

– Ну и?..

– Ее там не было. Твоей мамы. Касси Уайет сказала, что мне придется подождать каникул, потому что твоя мама работает только по утрам.

– По утрам? Как же так? Она, наверное, спутала.

Наступило короткое молчание. Присцилла-Энн посмотрела на нее, потом снова взглянула на свое отражение, и в глазах у нее было что-то, чего Элен не поняла. Словно она смеялась над ней и жалела ее. Потом она пожала плечами.

– Должно быть, так. Я чего-то недослышала. Хочешь его примерить сейчас?

Присцилла-Энн помогла ей. Элен сняла блузку, но руки у нее так тряслись, что застегивать бюстгальтер пришлось Присцилле-Энн. Потом она зашла спереди и смерила Элен критическим взглядом.

– Видишь? Я не ошиблась. Сидит как влитой. Точно по твоей мерке… – Она комически закатила глаза, и обе захихикали.

– Элен Крейг, – заявила Присцилла-Энн с утрированной южной оттяжкой, – ты уже совсем женщина.

– И вовсе нет. Сама посмотри! – Элен подергала бюстгальтер. – Тут вот есть. А остальное пусто. Пощупай.

– Лишь бы никто другой не щупал, – горловым голосом произнесла Присцилла-Энн, и обе снова захихикали. Потом Присцилла-Энн отыскала бумажную салфетку и показала Элен, как заложить ее в бюстгальтер спереди.

– Ну вот! – сказала она затем. – Полный порядок, видишь? Несколько недель делай так, а потом они подрастут. Он тебе скоро станет тесен. И Билли Тэннер просто взбесится…

– Помолчи о Билли Тэннере, хорошо? – Элен дружески ее толкнула.

– Ну, ладно, ладно, помолчу. Да и кому нужно говорить о Билли Тэннере? Такой дурак. Знаешь, он водит пальцем по строчкам, когда читает, как маленький, и губами шевелит – проверяет, верно ли понял слово.

– Это неправда!

– Именно что правда! А его отец сидит на пособии. Мне Эдди Хайнс говорил. Как черномазый. Только и делает, что пьет, и уже десять лет бездельничает. И…

– Да замолчи же, Присцилла-Энн! Билли тут ни при чем. Билли работает с утра до ночи. После школы он по вечерам готовит в закусочной в Мэйбери.

– Ты там хоть раз была? Гамбургеры на сале с капустой. Фу!

– И по субботам еще в гараже. Он хочет стать механиком, он мне сам сказал. Он очень хорошо разбирается в машинах, в моторах, и во всем таком…

– А у самого машины нет, так? – Присцилла-Энн вздернула голову. – Нет и никогда не будет! Билли Тэннер никогда ничего не добьется. И ты просто дура, что гуляешь с таким мальчиком.

– Я с ним не гуляю. – Элен перевела дух. – Просто иногда мы с ним встречаемся. На трейлерной стоянке. Вот и все. И он мне нравится. Может, он соображает не так быстро, зато он добрый и…

– Послушай! – Присцилла-Энн сердито махнула рукой. – Мы сюда пришли не для того, чтобы разговаривать о Билли Тэннере. Мы пришли разговаривать об Эдди. Ты хочешь узнать, что было? Да или нет?

Элен колебалась. Слова Присциллы-Энн ее обидели, и она решила уйти, но уходить не хотелось. Как-никак Присцилла-Энн вела себя по-дружески. Подарила ей бюстгальтер. А кроме того, в глубине души, хотя ей неприятно было сознаваться в этом, она очень хотела узнать, что было дальше.

– Ну хорошо, – сказала она наконец со вздохом. – Хочу. Так что было дальше?

Она села на кровать, и Присцилла-Энн, помедлив, села рядом с ней.

– Клянешься, что никому не расскажешь? Смотри, не забывай! Ну, ладно… – Она испустила глубокий вздох. – Просто не знаю, поверишь ли ты. Мне и самой не верилось. Третья встреча такая же, как вторая, но только хлеще, понимаешь? Встреча четвертая – он его вынул.

У Элен открылся рот.

– Что? Так прямо и…

– Да нет, глупыш. Не сразу. Еще чего! – На лице Присциллы-Энн изобразилось презрение. – Теперь мы говорим о до-олгом свидании. По-моему, он немножко сорвался – ведь он меня уважает. Я это знаю. Он сам так говорил. Но мы без конца целовались, а его руки были на… ну, ты знаешь, там, где в прошлый раз, но только обе. И я просто с ума сходила. И он сходил. Ну и… он вроде как устроил, чтобы я погладила его через штаны. И, Элен, честное слово, на ощупь он был такой большой и твердый, что я перепугалась. Ну, просто поверить не могла. Помнишь таблицы по биологии? Там он выглядит таким маленьким, понимаешь? А этот был совсем не маленьким. Я его чувствовала, и тут…

– Тут он его вынул?

– Ага!

– Ой! – Элен нервно вздрогнула.

– И знаешь, где мы были? – Присцилла-Энн залилась смехом. – В папином кабинете!

– В кабинете твоего папы? Ты шутишь.

– А вот и нет. У него в кабинете. Прямо на диване из искусственной кожи, которым он так гордится. И знаешь, о чем я думала? Вдруг пришло в голову, и все. Я подумала: а что, если вдруг что-нибудь случится, ну… – Она понизила голос. – Что, если он кончит – ясно? И туг я подумала: «А, ничего! Если так, кожа-то, слава богу, искусственная, и мы все салфеткой вытрем. Папочка и не догадается». И тут я как засмеюсь!

– Ты засмеялась? Прямо тогда? Когда он его вынул? Эдди обиделся?

– Обиделся? Да просто взбесился. Ну, сначала он его, конечно, убрал – запихнул в штаны и дернул «молнию» вверх. И вот тогда он и взбесился. Знаешь, Элен, я просто заревела в голос. Подумала: ну, все. Сейчас он хлопнет вот этой дверью, и я его больше не увижу. Только Эдди, наверное, стало меня жалко, потому что, чуть я заплакала, он вернулся, обнял меня, а я его поцеловала, ну и… немного погодя он снова его вынул.

– Присцилла-Энн Питерс, ты врешь! Этого не было.

– Нет, было! – На щеке Присциллы-Энн возникла ямочка. – Я ему сказала, что хочу посмотреть еще раз. Вот так!

– И не побоялась?!

– Нет. И вообще… – Присцилла-Энн потянулась. – Я сказала правду. Что хочу поглядеть. То есть я видела ребят в гимнастическом зале – да кто их не видел? Я знаю, что значит «встал» – трусы вздуваются. Но это совсем другое. Крупным планом, так сказать. И в цвете.

Наступило долгое молчание. Перед глазами Элен кружили образы, очень смутные и далекие от реальности.

– А он… Как он?.. – Она замялась. – Он красивый? Присцилла-Энн задумчиво свела брови и поразмыслила.

– Он вообще-то чудной, – пришла она к заключению. – Ужасно большой, я уже говорила. И вовсе не застывший, как я думала, а все время вроде как покачивается вверх-вниз, вверх-вниз, точно жезл. И цвет у него необыкновенный. Багровый, почти багрово-лиловый. – Она сглотнула. – Как, по-твоему, они все такие или только у него?

– Не знаю. Наверное, все. А… – Элен подняла глаза. Она чувствовала, что вот-вот опять засмеется и что Присцилле-Энн тоже хочется смеяться. – А ты его потрогала?

– Вот уж нет! За кого ты меня принимаешь? – Присцилла-Энн негодующе ее толкнула. – Он хотел, чтобы я это сделала, а я ни в какую. Но знаешь, что я все время думала? Я думала: господи, он такой огромный, так как же он влезает… ну, ты понимаешь.

– Боже ты мой! – Элен прижала ладонь ко рту и принялась смеяться. Присцилла-Энн тоже принялась смеяться, и они обнялись, чтобы не упасть, и прямо тряслись от смеха, пока у них слезы из глаз не потекли. Первой остановилась Присцилла-Энн.

– Перестань! – потребовала она. – Это же серьезно. – Она встряхнула Элен за плечи, и та поперхнулась. – Правда. Я ведь тебе уже сказала. Мне надо решить, вот сейчас разобраться, чего я хочу, и ты должна мне помочь. Что мне делать сегодня вечером? В автокино?

– По-твоему, он попробует…

– Конечно! – Присцилла поджала губы. – Они все одинаковые. С каждым следующим разом стараются зайти чуть дальше.

– Но дальше, по-моему, уже некуда.

– Много ты знаешь! Оно и видно. – Глаза Присциллы-Энн сверкнули презрением. – Я прямо сейчас могла бы назвать три вещи! Я-то знаю. Мне Сьюзи Маршалл рассказывала наверное. Сказала, что на такое она не согласилась, и вот тут, конечно, соврала. Слушай… – Она покосилась на дверь, пригнулась к уху Элен и начала быстро шептать. Глаза Элен раскрывались все шире и шире.

– В носовой платок! Да не может быть!

– А вот может! А потом… – Присцилла-Энн снова наклонилась и зашептала. Потом отодвинулась, и они уставились друг на друга. – Это правда. Я прежде тоже не верила. То есть чтобы вначале… По-моему, ничего грязнее не придумаешь, верно?

– И им это нравится? Присцилла-Энн умудренно кивнула.

– Больше, чем позволить все. То есть некоторым. Так сказала Сьюзи Маршалл.

– Но девушки… Девушкам же это не может нравиться. Фу! – Элен наморщила нос. – Вкус, наверное, противный.

– Сьюзи Маршалл говорит, что нет. И тогда нельзя забеременеть. Так она сказала. – Присцилла-Энн испустила вздох. – Ну и что мне делать?

Элен озабоченно покачала головой:

– Не знаю. Наверное, просто сказать «нет». Если ты будешь твердой…

– У меня не получается. – Присцилла-Энн скривила губы. – Вид у меня не такой – понимаешь? Тебе-то хорошо! Ты меня моложе, но, когда тебе хочется, ты выглядишь жуткой недотрогой. Ну, когда сердишься. Глаза у тебя тогда просто голубой лед. Ну, и твой голос помогает – какой-то не такой, холодный и английский. Тебя ведь боятся. Только не я, потому что ты моя лучшая подруга. Но таких хватает. Не знаю… Я ведь не такая. Когда я говорю «нет», получается как раз наоборот. Элен встала и нахмурилась, припоминая.

– Ты можешь сказать… Вот-вот: если бы он тебя уважал, то не стал бы так поступать…

– Ух ты! – Лицо Присциллы-Энн просияло. – Как здорово!

– Мама говорила, что… – Элен пожала плечами. – Может, это и сработает, но я не знаю.

– Мне нравится. И я попробую. Настоящий козырь! – Она прошлась по комнате, потом встала в позу перед зеркалом. – Если бы ты меня уважал, Эдди, ты бы этого не сделал! – Она обернулась. – Ну, как?

– Неплохо. – Элен широко улыбнулась. – Но попробуй похолоднее и с убеждением. Ну, будто ты глубоко обижена и… как это?.. и оскорблена в своих лучших чувствах. Вот именно. Ну-ка, попробуй еще раз.

Присцилла-Энн попробовала еще раз. Теперь голос ее прозвучал так, словно у нее что-то застряло в горле, и Элен еще с ней порепетировала. В конце концов Присцилла-Энн тяжело вздохнула:

– Хватит. Лучше у меня все равно не выйдет. Получается, правда, хуже, чем у тебя, но все-таки… – Она умолкла и уставилась на Элен в зеркале. – А ты бы могла стать актрисой, – сказала она. – Ты ведь мне говорила, что хочешь пойти в актрисы. Так, по-моему, у тебя получилось бы. Ты соображаешь, а с голосом умеешь делать все, что задумаешь. Ну а лицо… Даже я никогда не знаю, что ты думаешь на самом деле, потому что ты очень скрытная, когда тебе надо. И тогда ты скажешь что-нибудь – два-три слова, – а сама вовсе этого и не думаешь, но я тебе верю. И, значит, Эдди поверил бы. Вот бы мне так уметь!

Элен засмеялась.

– А зачем? – спросила она. – Для чего тебе это?

– Не знаю. – Присцилла-Энн пожала плечами. – Может, я бы тогда почувствовала себя ужасно сильной. Не знаю. Иногда ты на меня просто жуть наводишь. Ты вот ничего такого не делаешь, а захотела бы, так наверняка крутила бы мальчиками, как захочешь. С ума бы их сводила…

– Правда? – Элен недоверчиво уставилась на нее.

– Ага. – Присцилла-Энн замялась. – И мужчин тоже, – добавила она. – Их тоже, думается мне.

Домой Элен шла медленно. От Оранджберга до трейлерной стоянки было около мили – по Главной улице, потом по шоссе, напрямик через калвертовские хлопковые поля, по пыльному проселку. Было жарко – но через недели две воздух станет еще более жарким да еще и влажным, и кожа все время будет зудеть, сделается липкой, и даже по ночам в прицепе нечем будет дышать. Новый бюстгальтер оказался неудобным – бретельки были слишком тугие, и застежки впивались в кожу на спине. Учебники с каждой минутой все больше оттягивали руку. Она загребала туфлями пыль и косилась на свое отражение в стеклах витрин. Надо было придумать, как объяснить, почему она задержалась. Мама не хотела, чтобы она бывала у подруг. Присцилла-Энн Питерс маме не нравилась – Элен замечала, в какую полоску сжимался ее рот, чуть при ней упоминали это имя. Но ничего этого она не говорила, а просто указывала: «Невежливо принимать приглашения, Элен, если сама ты пригласить не можешь. Запомни это».

– Почему не могу? – Элен упрямо выпятила губу. – Я могу как-нибудь пригласить Присциллу-Энн сюда.

– Сюда? Сюда? – На щеках матери вспыхнули лихорадочные пятна. – Ты хочешь, чтобы твоя подруга увидела, как мы живем? Чтобы по всему Оранджбергу пошли сплетни?

– Она знает, что я живу на трейлерной стоянке.

– Знать и видеть не одно и то же. А теперь не сменить ли нам тему? Спорить я не собираюсь. Если я сказала «нет», значит, «нет».

Разговор этот произошел довольно давно, когда она еще училась в пятом классе. Тогда Элен надулась. Она подумала, что ее мать говорит глупости. А теперь, когда пыльная дорога вывела ее к прицепам, она вдруг усомнилась. Два старых трейлера стояли пустые – уже несколько лет. В них никто не въехал, и их оставили ржаветь и разрушаться. У одного в крыше зияла дыра. Окна повыбивали младшие Тэннеры. В одном из соседних все еще жила старуха Мей, но ее муж умер, и все говорили, что старуха Мей свихнулась. Она была толстой, грязной и не выходила из трейлера – во всяком случае, Элен этого ни разу не видела. В соседнем когда-то поселилась молодая пара, и вначале они старались сделать свой трейлер уютным – под окном поставили ящики с искусственными цветами, а он выкрасил прицеп в веселый желтый цвет. Но теперь у них было двое детей и ожидался третий, желтая краска облупилась, а цветы от солнца стали белесыми. Жена сидела на ступеньках – казалось, она с них вообще не встает, – волосы ее были накручены на бигуди, а двое голеньких малышей играли в пыли с двумя младшими Тэннерами. Когда Элен проходила мимо, мать лениво подняла голову.

– Привет, Элен! Жарко, а?

– Да. Очень. – Элен вежливо ей улыбнулась и отвела глаза. Женщина в последний раз затянулась и бросила окурок в пластмассовые цветы. Элен еле удержалась, чтобы не крикнуть: «Не делайте этого, не делайте! Мерзко, безобразно, ужасно – так ужасно!»

Мамы дома не оказалось, но теперь это случалось часто. Вернется с парой свертков около шести и скажет, что была на рынке – только сейчас спохватилась, что у них кончился хлеб… или сахар… или чай. Прежде Элен принимала это к сердцу. Но не теперь. И уж, конечно, не сейчас – значит, ей не придется объяснять, почему она задержалась.

В трейлере было жарко, как в духовке. Она открыла все окна и дверь, но легче не стало. Ни малейшего сквозняка, зато мухи устремились внутрь – и только. Она швырнула сумку с учебниками на стол и налила себе стакан холодного молока. Какая жара! И она ужасно грязная. Вот бы встать сейчас под душ – настоящий душ, – и пусть холодная вода льется, льется, льется. Или пойти к заводи – может быть, с Билли – и искупаться… Но теперь этого почти не бывает. Билли работает просто круглые сутки. А когда свободен, подумала она, он словно бы ее избегает. Но почему? Она ведь ему нравится. Но стоит ей упомянуть про купание или хотя бы просто позвать его погулять, как Билли отводит глаза, краснеет и придумывает какую-нибудь отговорку. Конечно, она может пойти и одна, что ей мешает? Но было страшновато. Возле заводи стояла такая тишина! Один раз она сходила – и никакого удовольствия не получила, то есть такого, как с Билли. Все время, пока она плавала, ей чудилось, что кто-то подсматривает за ней, укрывшись между тополями. Она тогда быстро выбралась из воды и бежала через кусты всю дорогу до дома.

Элен сбросила туфли, прошла в спальню и кинулась на кровать. Кровать ее матери осталась незастеленной, и в комнате стоял кисловатый запах, словно от нестираного белья. Элен закрыла глаза. Иногда ей казалось, что маму теперь это не трогает, не так, как раньше.

Ей вспомнилась спальня Присциллы-Энн, розовые фестоны. Ей вспомнилась новая ванная, которую только что оборудовал Мерв Питерс, – Присцилла-Энн открыла дверь туда, когда она уходила: сверкающий кафель, а ванна и все остальное не белые, а розовые. Она никогда прежде не видела розовых, даже не знала, что такие бывают.

«Розовый цвет такой красивый, – вздохнула Присцилла-Энн. – Верно? Мой самый любимый цвет!»

Элен открыла глаза. Рядом жужжала жирная навозная муха. Стены были в пятнах ржавчины – она проступала сквозь краску, что бы с ней ни делали. Тонкие ситцевые занавески вылиняли и выцвели добела и висели на окне точно тряпки. Ножка ее кровати надломилась, винт, которым мама ее скрепила, разболтался, и при каждом движении кровать накренялась. Старый желтый комодик с каждым днем, казалось Элен, становился все желтее и желтее, все безобразнее и безобразнее. В церковь она никогда не ходила, хотя, заполняя школьные анкеты, ее мать в графе «вероисповедание» размашисто писала: «Епископальное». Элен снова закрыла глаза. Она даже толком не знала, что это означает. Но иногда она молилась – во всяком случае, последнее время. И молитва всегда была одна. Крепко зажмурившись, она безмолвно произнесла ее: «Господи. Иисусе. Господи милосердный. Иисус сладчайший. Спасите меня отсюда!»

Немного погодя ей стало легче, и она добавила: «И маму». Потом сбросила длинные ноги с кровати. Потом порылась под кроватью матери. Там была настоящая свалка всякого хлама – ее мать, как сорока, все прятала и ничего не выбрасывала. Элен вытащила кое-что на свет и посмотрела с отвращением: ну зачем она хранит такую дрянь?

Обрывки кружев с дешевых нижних юбок, давно уже выброшенных. Коробка с пуговицами и стеклярусом. Пара грязных белых бумажных перчаток, пожелтевших, с дырами на пальцах. Ее мать носила белые перчатки…

когда? Сто лет назад. «Настоящая леди всегда носит перчатки. Лайковые, не из материи…» Так говорила ее мать? Ну а эти – из материи и продаются в грошовых лавочках. Брр! Элен отшвырнула их.

И большая кипа журналов. Многие очень старые. Мама приносила их из салона Касси Уайет. Они были захватаны пальцами, в пятнах и пахли лаком для волос. Элен принялась листать их. Шикарные яркие женщины, ярко-красные улыбки и завитые волосы, блестящие туфли на высоком каблуке, элегантные костюмы, сшитые на заказ. Эти женщины не жили в грязных старых прицепах. Достаточно было взглянуть на них, и становилось ясно, что они живут в шикарных новых домах с машиной на подъездной дорожке и обедом в духовке. У них были мужья. Эти мужья носили темные костюмы и возвращались домой в шесть каждый день. Во дворе за домом у них была выложенная кирпичом яма, чтобы жарить мясо на вертеле, и отдыхать они ездили к морю. У них были телевизоры, и электроплиты, и большие холодильники. И ванные с душем, как у Присциллы-Энн, чтобы мыться, когда вздумается. Она перевернула страницу.

И они пользовались «тампаксами», потому что были женщинами, которые ведут деятельную жизнь, и снимают их, пока они ее ведут, – на пляже или даже верхом на лошади. Она знала, что такое «тампакс», но девочкам ими нельзя пользоваться – так сказала Сьюзи Маршалл. Он внутрь не влезет, потому что у тебя там узко. Наверное, ими опасно пользоваться, подумала она. Что, если он там застрянет? Но они все-таки должны быть лучше того, что приходится носить ей, – жуткий розовый резиновый пояс и толстые салфетки. Салфетки! Мама называет их «полотенчики»: ведь салфетки – это то, что кладут на колени за обедом. Но как их ни называй, они жуткие! Если по глупости ты наденешь панталоны, они выпирают, и все мальчишки подталкивают друг друга и ухмыляются. Из-за них она чувствовала себя грязной, из-за них ей было стыдно. Но, возможно, причиной была мама. А она еще так хотела, чтобы они начались, боялась, что останется одной в классе, у кого их не будет. Другие девочки устраивали из этого такие трагедии! Хватались за живот, стонали, что боль просто жуткая, приносили записки от своих матерей, что им нельзя заниматься гимнастикой или плавать. Тогда ей было все равно, больно это или не больно, ей просто хотелось, чтобы и у нее началось, как и у всех других. А потом, когда это все-таки случилось, ее мать отказалась говорить об этом. Наотрез. Она ясно дала понять, что с ней произошло нечто, о чем никогда ни в коем случае не говорят. Она сходила и купила пояс и еще синий пакет с этими «полотенчиками» и спрятала их на дне ящика. «Они там, – сказала она. – Возьмешь, когда они тебе понадобятся».

Ну, она поговорила об этом с Присциллой-Энн, и ей стало гораздо легче. С Присциллой-Энн она могла разговаривать, а с мамой – нет. То есть так, как они разговаривали прежде. Во всяком случае, очень редко. Иногда казалось, будто мама не хочет, чтобы она росла, чтобы она стала взрослой. Например, все эти отговорки, будто ей не нужен бюстгальтер. Иногда ей казалось, что мама сердится – как-то странно, беспомощно сердится, что она все-таки взрослеет. А иногда она думала, что мама просто очень устает, что она очень занята. И вид у нее теперь часто бывает усталый. По утрам глаза у нее выглядели опухшими, а вокруг рта появились морщинки, которых прежде не было. По вечерам она часто казалась совсем измученной и встревоженной. Иногда она засыпала прямо в кресле.

Она все еще красивая, думала Элен. Но не такая, какой была раньше. А иногда, встречая мать в городе, Элен испытывала смущение и стыд. Мама выглядела такой старомодной! Она носила все ту же прическу – тщательная завивка и боковой пробор. Она не делала перманент, хотя почти все матери знакомых девочек его делали или носили челку. На солнечном свете ее косметика тоже выглядела нелепо. Эта ее белая пудра и губы, подкрашенные бантиком, – ну кто теперь так красится? И как она говорит! Все еще на английский манер. Употребляя пятнадцать слов там, где можно обойтись тремя! «Как вам кажется, не могла бы я?..» и «Здравствуйте, как поживаете», хотя все просто говорят «Привет!». Элен замечала, как люди оборачиваются на нее, замечала косые взгляды, насмешки. В салоне Касси Уайет, на рынке.

Она нахмурилась. Мама была здесь чужой. И себя она тоже чувствовала чужой. Не англичанка, не американка. Она умела говорить, как все девочки, – у нее был чуткий слух, это она знала. Да, она умела подражать им! И вполголоса, внимательно вслушиваясь, она изобразила ленивую южную оттяжку. Ну, просто Присцилла-Энн! Но в присутствии других она так не говорила, только когда бывала одна. Потому что в глубине души совсем не была уверена, что хочет быть такой же, как другие девочки. Пожалуй, нет. Во всяком случае, не совсем такой. Они дразнили ее, когда она начала ходить в школу. И она плакала каждую ночь. И она им этого не простит, никогда! «Не обращай внимания, деточка, – сказала тогда ее мать. – Они грубые и невежественные. Ничего другого они не знают…»

Тогда она поверила маме. Ее мама знает и другое! Ее мама знает про Англию, про красивые дома и зеленые газоны, про балы и настоящих леди всегда в перчатках и о том, что хлеб ножом за столом не режут.

Но теперь иногда эта уверенность покидала ее. Иногда этот мир – мир, о котором ее мать когда-то говорила постоянно, а теперь упоминала все реже и реже, – иногда весь этот мир становился нереальным. Наверное, он все-таки существовал, но, пожалуй, был не совсем таким, как рассказывала мама. Но даже если он совсем такой, ей-то какое до него дело? Если она должна жить здесь, на трейлерной стоянке? И, если господь не сделает что-то совсем скоро, она так навсегда тут и останется.

– Элен Крейг, – прошептала она. – Элен Фортескью.

Но и это уже не помогло, то есть не так, как раньше. Пустые имена. Иногда ей казалось, будто ее вовсе нет, будто она – никто.

И иногда ей приходило в голову, что, наверное, цветные чувствуют то же, что они и свои и чужие сразу.

Элен сердито оттолкнула стопку журналов. Просто глупость. И лучше этого не говорить. Никогда. Никому.

Жестяная коробка стояла под кроватью у самой стены, вся в пыли и грязных пушинках. Когда ее открывали в последний раз? Элен открыла коробку и заглянула внутрь. Два синих английских паспорта, матери и ее собственный, потому что она родилась в Англии. И деньги – много их. Смятые долларовые бумажки, несколько пятерок, кучки монет по двадцать пять и по пять центов. Когда-то они с мамой складывали и умножали. Если они будут сберегать по стольку-то каждую неделю – совсем немножко, сэкономив на пачке мыльного порошка или коробке кукурузных хлопьев, – если они будут делать это каждую неделю и ничего из коробки не брать, даже на Рождество, то за столько-то недель, за столько-то лет… Элен вздохнула. Сколько нужно денег, чтобы двое могли уехать в Европу, в Англию?

Пятьсот долларов, когда-то сказала мама, а потом засмеялась – во всяком случае, такая приятная круглая цифра. Но ведь с тех пор прошло несколько лет. А теперь, может быть, пятьсот долларов уже мало?

Элен не знала точно. Но в любом случае пятисот долларов в коробке быть не могло. Ничего даже отдаленно похожего. Она сдвинула брови, припоминая. В последний раз они их считали… Да-да! В день ее рождения, когда ей исполнилось одиннадцать. Да, конечно. Она запомнила потому, что месячные у нее начались незадолго до этого, и день рождения начался очень хорошо, но кончился плохо. Мама вдруг заплакала – и Элен не могла понять почему. Но мама плакала долго и сказала, что Элен растет так быстро! А потом достала коробку и пересчитала деньги. Их было… двести тридцать долларов. Ну, конечно! Она еще подумала, как это много! Ну, еще несколько монет, но двести тридцать долларов – это точно.

Медленно, осторожно она опустила руки в коробку и начала считать. Она раскладывала на полу аккуратные пачечки – пятерки в одну, однодолларовые бумажки – в другую. Через минуту она откинулась, не вставая с корточек. Потом пересчитала для точности.

Нет, она не ошиблась. Денег стало меньше, а не больше. В коробке лежало чуть больше полутораста долларов.

На сто пятьдесят долларов двое в Англию уехать никак не смогут.

Элен смотрела на деньги, пока лицо у нее не стало горячим и не защипало в глазах. Она поняла, что если и дальше будет смотреть на них, то заплачет. Тогда она собрала их, положила назад в коробку, а коробку засунула назад под кровать. Куда они делись? Она не могла понять. Израсходованы на учебники? На одежду? Пожалуй, на одежду. У мамы порой появлялись новые платья, и она никогда не объясняла откуда. Говорила только, что купила их очень дешево, что это была большая удача. А сама она растет так быстро! Мама покупала материю и шила ей новую одежду. Да, наверное, в этом все дело.

Элен выпрямилась и посмотрела в окошко. Господи, подумала она. Ну, пожалуйста, господи! Если я и дальше буду так из всего вырастать, мы никогда не уедем в Англию!

Ее мать вернулась около шести. На ней было розовое платье – Элен прежде его не видела и подумала, что оно ей идет. И Элен сразу заметила, что мама в хорошем настроении. Она напевала, готовя ужин, и задавала Элен всякие вопросы про школу, про домашние задания – ну совсем так, как по вечерам, когда не слишком уставала. Однако Элен подумала, что ответы она не слушает – такие мечтательные и рассеянные были у нее глаза. Элен не обиделась, потому что чувствовала себя очень виноватой перед мамой за все, в чем мысленно ее упрекала. Ведь не вина мамы, что она говорит так, как говорит. И она правда очень хороша собой – вот сейчас глаза у нее сияют, и выглядит она почти такой же красивой, как раньше.

Может быть, спросить ее о Касси Уайет – про то, как Касси что-то напутала с часами, когда она работает днем? Но, хотя мама как будто была в хорошем настроении, Элен побоялась. Мама не терпела, когда ее спрашивали, куда она идет и когда вернется. Называла это шпионством. И вместо этого она рискнула рассказать про Присциллу-Энн – про то, как зашла к ней по дороге домой. И все получилось отлично – мама только кивала, улыбалась и ничего не говорила.

Осмелев, Элен продолжала – рассказала про шипучку, про говорящих кукол и про розовую спальню в оборках и фестонах.

– Такая красивая, мамочка, ну просто прелесть! Да, и еще у них новая ванная – знаешь, тоже вся розовая. Настоящий душ со стеклянной дверью. И розовая плитка – такая блестящая. И ванна тоже розовая, и раковина – нет, ты только представь себе! И даже…

– Розовые? – Дуги бровей чуть-чуть приподнялись. – Деточка, немножко вульгарно, ты не находишь?

Элен опустила глаза.

– А мне понравилось, – сказала она, и вновь на нее нахлынула жуткая неуверенность. Опять она ошиблась.

Вот она думала, как все это красиво, а оказалось, что вовсе нет. Мама сказала, что это вульгарно. Прямо так и сказала. Она медленно подняла глаза и посмотрела матери в лицо. Почему мама настолько уверена?

Наступило молчание. Ее мать откинулась на спинку кресла.

– А потом? – спросила она наконец. – Что ты делала потом? Надеюсь, что ты не очень меня заждалась?

Она спрашивает по привычке, решила Элен. Прежде она действительно волновалась, когда задерживалась. А теперь как будто бы перестала. Элен чертила ногтями по клеенке, собираясь с духом.

– Да так, ничего. – Она пожала плечами. – А потом… потом я начала думать… – Она сглотнула. Ей все еще было страшно заговорить об этом прямо. Если мама узнает, что она пересчитала деньги в коробке, то рассердится. А когда она сердилась, Элен пугалась. На ее щеках проступали пятна, на висках вздувались жилки, фиалковые глаза вспыхивали, и она вся тряслась.

– Знаешь, я вот вспомнила… Мы еще копим деньги, чтобы вернуться в Англию?

Ее мать сразу села прямо, глаза у нее утратили туманность. Казалось, она хотела что-то сказать, но удержалась. Лицо у нее стало хмурым и злым. Но тут же смягчилось, и она улыбнулась. Долгой и медленной, странной улыбкой, чуть-чуть загадочной.

– Конечно, деточка моя, – сказала она. – Ну, конечно. Ведь я тебе много раз говорила, верно? Как я могла бы забыть? – Она помолчала. Элен не спускала глаз с ее лица. – Но просто… Ну, мы ведь живем здесь уже давно, и тебе нравится твоя школа, и вот иногда мне кажется, что остаться было бы лучше.

– Остаться? – Элен почувствовала, что щеки у нее горят. – Здесь? На трейлерной стоянке?

Ее мать засмеялась.

– Нет, деточка, ну, конечно же, нет! Оставаться здесь, если у нас появится возможность уехать? Нет, деточка, я о другом. Но если бы… наше положение изменилось. Очень изменилось. Тогда было бы не так плохо остаться в Америке, и даже в Алабаме, как по-твоему?

– Изменилось? Как так изменилось? – Элен повысила голос, но ее мать только улыбнулась.

– К лучшему, деточка, естественно, к лучшему. Если бы, например, у нас стало больше денег, намного, намного больше. И мы могли бы поселиться в хорошем доме. Если бы у нас был автомобиль… и красивые платья, сколько бы мы ни пожелали. Если бы мы навсегда могли забыть про экономию и покупать все, ну, почти все, что нам захочется… – Она неопределенно пошевелила пальцами. – Если это случится, я, мне кажется, охотно тут останусь. – Она поглядела на покрасневшее, скептическое лицо Элен. – Деточка, такое упрямое выражение! Оно очень непривлекательно. В конце-то концов, в Алабаме есть немало очень красивых мест. Есть красивые дома – и чудесные сады, почти английские. – Она просительно улыбнулась. – Газоны и цветы. Весной камелии. И садовники. Здесь еще можно найти слуг. Да, в Алабаме некоторые люди живут так, как и в Англии теперь мало кто может себе позволить, и…

Элен встала. У нее не было сил слушать дальше. Наверное, мама сходит с ума. Одни мечты и фантазии. Как их возвращение в Англию.

– Где? – крикнула она и отчаянно указала рукой на окно. – Где? Сады? Слуги? Камелии? Ты их видишь на трейлерной стоянке?

– Нет, конечно. Не здесь! – Мать тоже повысила голос. – Я не об этом говорила, ты знаешь…

– Так где же?

– В самых разных местах. Ты сама же видела! – Она замялась. – Например, у Калвертов. У Калвертов есть чудесные камелии…

– Есть? У них есть? – Элен знала, что кричит почти истошно, но ничего не могла с собой поделать. Она вскочила из-за стола и бросилась к открытой двери. Она чувствовала, что должна убежать, скрыться, спрятаться. Ни секунды дольше она не останется в этой душной комнатушке. Не станет смотреть на изменившееся лицо мамы – померкшее, но все-таки теплящееся надеждой, на внезапный испуг в фиалковых глазах. У двери она обернулась. Горло ей сдавила такая спазма боли, любви, гнева, что ей было трудно говорить. – Кому нужны Калверты? – сказала она. – Ну кому? Что ты еще теперь придумала, мама? Купить дом Калвертов за сто пятьдесят долларов?

Она бежала, бежала, не думая куда, желая только остаться одной. Она бежала, а по ее лицу катились слезы. Потом остановилась. На краю заброшенного хлопкового поля. И поняла, куда ее влечет. Вниз к заводи. В прохладную бурую воду.

Ни разу не замедлив шага, она перепрыгнула канаву, нырнула под проволоку и побежала между кустами. Она не задержалась, чтобы поглядеть на дом, на газоны или даже на беседку. Если кто-нибудь ее увидит, пусть их! Через минуту она была уже в тени тополей и, спотыкаясь и соскальзывая, сбежала по склону к воде.

На краю заводи она остановилась, чувствуя, как прохладный ветерок высушивает слезы на ее лице. Потом она разделась, небрежно бросая все в общую кучу, и постояла нагая под деревом, где на ее кожу ложился узор солнечных пятен и теней. Потом она нырнула.

Билли был хорошим учителем, и она поплыла быстро и уверенно, но заводь была куда меньше, чем казалось ей в детстве, а потому она просто плавала вперед-назад, вперед-назад, упорно, ни о чем не думая, пока совсем не запыхалась, а злость, стыд и смятение не исчезли без следа.

Тогда она встала на отмели и откинула голову, так что длинная намокшая волна светлых волос, потемневших от воды, облепила ей спину. Она посмотрела вниз на свое тело, на длинные узкие бедра – в классе она была на два дюйма выше самой высокой девочки. Кожа – бледная при таком свете, золотистая на солнце. Треугольник волос, прикрывших теперь лобок. Над грудной клеткой выступали мягкие и маленькие груди. От холодной воды соски затвердели и торчали: а их ободки выглядели темными и широкими. Такими они становятся, когда тебя трогают мальчики, говорила Присцилла-Энн. Мальчикам это нравится. Нравится трогать их, а потом целовать, и трогать языком, и сосать. А когда они делают это, говорила Присцилла-Энн, то ощущение просто потрясающее, невероятное, ну просто волшебное… и не хочется, чтобы они перестали.

Элен медленно подняла руки и провела ладонями по всему своему телу. Вверх по изгибу бедер и талии, вверх по ребрам и по груди. Она осторожно обхватила их – теперь это у нее получалось, – а потом еще осторожнее погладила пальцами твердые соски. Внезапно ей стало очень сладко, по телу пробежала дрожь восторга.

Она быстро, виновато опустила руки и посмотрела через плечо. Конечно, там никого не было – и не могло быть. Билли работал в кафе, а больше сюда никто никогда не ходил.

Однако теперь, когда гнев исчез, она внезапно ощутила страх, как в прошлый раз. Словно кто-то за ней подглядывает, словно кто-то видел, что она сейчас сделала. Она всмотрелась в сумрак расширившимися глазами. Солнечные пятна среди теней. Сероватые стволы тополей. Никого.

И все равно ей захотелось поскорее уйти, вернуться на трейлерную стоянку – сию секунду, пока свет не начал меркнуть, а тени сгущаться. Она выскочила из воды и, вся дрожа, начала торопливо надевать одежду на мокрое тело. С бюстгальтером возиться она не стала – столько времени уйдет, чтобы его застегнуть. Только блузку, которая тут же прилипла к влажной коже, бумажные штаны и юбку, из которой она уже выросла. Она, как могла, выжала волосы, но они все равно повисли слипшимися прядями. Потом, раскрасневшаяся, перепуганная, запихала бюстгальтер в карман, сунула босые ноги в туфли и взобралась по откосу как могла быстрее. Нагнув голову, она поднырнула под ветки и выскочила на залитую солнцем прогалину с жесткой травой.

Там стоял мужчина в белом костюме. Он стоял среди травы неподалеку от беседки и смотрел прямо на нее. Ей было показалось, что он знает, что она купалась, но она тут же отмахнулась от этой мысли и застыла на месте как вкопанная.

Он стоял, засунув руки в карманы, а солнце было у него за спиной, и он казался очень высоким, и очень темным, и очень спокойным, и очень элегантным. Совсем таким же, как тогда на веранде своего дома много лет назад. Первым заговорил он.

– Ну-ну, мэм, – сказал он, улыбаясь и растягивая слова. Потом сделал шаг вперед, еще один, и протянул руку. Улыбка стала шире.

– Здороваясь, вы все еще говорите «Как вы поживаете» и пожимаете руку?

Элен закусила губу и неуверенно посмотрела на него.

– Иногда, – сказала она.

Потом взяла протянутую руку, и он торжественно обменялся с ней рукопожатием. Она не спускала с него глаз, почти ожидая, что он поступит, как поступил много лет тому назад, – сожмет посильнее и поцарапает ногтем во влажной впадине ее ладони. Но он этого не сделал, он просто пожал ее руку нормально, вежливо. И выпустил ее. А потом посмотрел ей в лицо.

Он смотрел на нее целую вечность, хотя прошло не больше двух-трех секунд. Он смотрел на ее раскрасневшееся лицо, на ее длинные мокрые волосы. Он смотрел на мокрую блузку, облепившую ее груди. Он смотрел на короткую школьную юбку и на длинные загорелые ноги. Он смотрел на нее совсем так, как Билли Тэннер, – словно не мог поверить своим глазам. И внезапно Элен почувствовала себя легко и свободно.

Все хорошо, подумала она. Все хорошо. Он не рассердился, но даже если бы и рассердился, ей почему-то казалось, что она может заставить его подобреть, стоит ей захотеть.

Он снова улыбнулся – чудесной задушевной улыбкой, открывшей белые безупречные зубы.

– Вы очень выросли, – сказал он наконец самым простым голосом. – Вы меня помните? Вы ведь Элен? Элен Крейг? – Он помолчал. – Ну, раз вы на моей земле, Элен Крейг, могу ли я предложить вам выпить что-нибудь?

– Я… благодарю вас. Но… мне надо домой, и…

– Вздор! – Он улыбнулся и, к ее изумлению, взял ее руку, твердо, но бережно, и положил на свой локоть совсем так, как ей показывала мама, – ну, совсем так, словно собирался вести ее к столу на званом обеде. Он пошел, и Элен пошла с ним. – Вот так. Ну, что вам угодно? Мятный шербет? Виски? Кока-колу? Кукурузное виски со льдом?

Элен нервно засмеялась.

– Я не пью. То есть спиртное. Я… ну, мне только двенадцать лет. Мама говорит, что мне еще рано.

– Вы меня поражаете! Двенадцать? А я счел вас взрослой женщиной.

Элен покраснела от удовольствия.

– Я бы выпила лимонаду.

– Ну, в таком случае позвольте предложить вам лимонад.

Они прошествовали. Именно не пошли, подумала Элен, – пошли было слишком обычным словом, – а прошествовали по прогалине, мимо старой беседки и по газонам прямо напротив высоких окон большого дома. А потом мимо высокого белого портика, мимо магнолии, почти достигавшей крыши. Под руку по ступенькам веранды через огромную прихожую по прохладному каменному полу в самую красивую комнату, какую она когда-либо видела. Такую большую, что ей не верилось. Длиной футов в сорок, а может быть, и в пятьдесят. Такой высокий потолок. И четыре больших окна – шторы на них были опущены, перехватывая лучи заходящего солнца.

Он указал ей на кресло, и Элен села. Как мягко, как уютно! Никогда еще она не испытывала такого упоительного ощущения. Шелк приятно холодил голые ноги, а пухлые подушки, конечно же, были набиты нежнейшим гусиным пухом. Она откинулась в некотором ошеломлении, сердце у нее бешено колотилось. Майор Калверт отошел к шкафчику в глубине комнаты – она было подумала, что он позвонит дворецкому, но вместо этого он сам налил бокалы, стоявшие на серебряном подносе. Себе, увидела она, виски со льдом – лед он взял щипцами из серебряного ведерка. А ей лимонад цвета eau-de-nil[45 - Нильской воды (фр.)] в высокий бокал из тонкого стекла. Он повернулся, держа в руке бокалы, и посмотрел на нее. Потом, словно что-то вспомнив, подошел к двери и плотно сомкнул тяжелые створки красного дерева. А потом принес ей лимонад и сел в кресло напротив нее.

Элен крепко держала бокал. Возле ее кресла стоял крохотный столик из полированного дерева, а на нем – цветы и серебряный подносик, словно для того, чтобы ставить на него бокалы. Ну а вдруг нет? Она снова обвела взглядом комнату – такую огромную, такую необыкновенную, что невозможно было сразу увидеть подробности. У нее только сложилось смутное впечатление, что все сверкает и блестит – столы, серебряные пепельницы и серебряные рамки фотографий, рояль в дальнем конце, золотые рамы картин на стене. И повсюду цветы – оранжерейные цветы и пальмы. Запах цветов обволакивал ее в прохладном тихом воздухе, и у нее зарябило в глазах. Она снова посмотрела на майора Калверта.

Он сидел непринужденно и спокойно, закинув ногу на ногу. Носок идеально отполированного башмака лениво постукивал по ковру.

Кожа у него была загорелой, волосы и усы такие же темные, как ей запомнилось. Пока она смотрела на него, он опустил руку в карман и вынул золотой портсигар с зажигалкой.

– Вы, полагаю, и не курите? – Уголки его губ вздернулись. – Но мне разрешите?

– О! Ну конечно…

Он закурил сигарету и глубоко затянулся. Он словно бы не испытывал нужды сказать что-нибудь. Но Элен почувствовала, что должна заговорить. Молчание казалось таким ужасным!

– Мне не следовало приходить сюда! – воскликнула она неожиданно для себя. – Я понимаю. То есть купаться в заводи. Я очень сожалею.

– Ну, пожалуйста! – Он вежливо и чуть насмешливо приподнял ладонь. – Такая жара! Если вы ходили к заводи, то, прошу вас, посещайте ее, когда вам будет угодно. – Он помолчал. – Там можно плавать? Вы часто ходите туда?

Элен посмотрела на него неуверенно: его вопрос прозвучал как-то странно. Она покачала головой:

– Нет. Не часто. То есть сейчас.

– Но прежде часто?

– Одно время. Много лет назад.

Он вздохнул. Ответ как будто ему понравился.

– Правду сказать, там страшновато. – Она помолчала. – Всюду тени, и кажется, что за тобой подсматривают.

Он не отозвался на ее слова и только снова глубоко затянулся. Опять наступило молчание. Пробили часы, стоявшие в углу.

– Да, правда, очень жарко, – сказала наконец Элен. Мысли у нее мешались. Она знала, что могла бы сказать очень много, но ей ничего не приходило в голову. – А миссис Калверт дома?

Как глупо она это брякнула! Но майор Калверт и бровью не повел. Только посмотрел на нее рассеянно, словно думал о другом.

– Что? Нет-нет. Она уехала. Погостить у своих родных. В Филадельфии.

Элен обдумала его слова. Больше майор Калверт ничего не сказал, но теперь опять смотрел на нее. Он погасил сигарету и снова сунул руку в карман. Элен, не понимая почему, все сильнее смущалась – может быть, из-за того, что он смотрел на нее вот так, молча. Она почувствовала, что начинает краснеть, почувствовала одновременно странное волнение и робость. И быстро выпила свой лимонад.

– Хотите еще?

– Нет-нет. Благодарю вас. – Она нервно сплетала пальцы у себя на коленях.

– Вы все еще говорите точно англичанка. Не как американка. Поразительно! – Он сказал это так внезапно, что она вздрогнула. Потом улыбнулась.

– Правда? Но я могу говорить как американка. Если захочу.

– Неужели? – Он наклонился вперед. – Ну так скажите мне что-нибудь по-американски…

Элен глубоко вздохнула. Она опустила ресницы, потом снова посмотрела на него.

– Извините, что я без спросу ходила к вашей заводи, майор Калверт… – Получилось замечательно: медлительная южная оттяжка, скромно и немножко кокетливо, самую чуточку. Майор Калверт секунду смотрел на нее, потом откинул голову и захохотал – совсем так, как ей запомнилось.

– Ну-ну! Кто бы поверил? – Он перестал смеяться. – Вы умная юная женщина, а не только хорошенькая. – Неожиданно он наклонился, его темные поддразнивающие глаза перехватили ее взгляд. – Они вам это говорят, все здешние мальчики? Ну конечно. Что вы хорошенькая. И даже больше. Что вы красавица.

Сердце Элен на миг словно перестало биться. По телу у нее пробежала возбужденная дрожь. Как удар электрического тока. И такая же мгновенная. Вот была – и уже нет. Она снова потупилась и встала.

– Мне пора домой. Благодарю вас за лимонад, майор Калверт.

– Не стоит благодарности, мэм.

Он встал вместе с ней, и в его голосе ей почудилось поддразнивание. Она посмотрела на него – нет, наверное, послышалось. Его темно-карие глаза были очень серьезны. Внезапно он оказался совсем рядом, и Элен заметила, что дыхание у него участилось.

– Волосы у вас все еще мокрые, Элен Крейг. Вы знаете? – сказал он, и его голос прозвучал странно, почти хрипло.

Тут он поднял руку и прикоснулся к ее волосам. Очень медленно приподнял длинную прядь и пропустил ее между пальцами. Элен не шелохнулась.

– И ваша блузка. Она же совсем мокрая.

Она увидела, как по его губам скользнул язык, как быстро поднимается и опускается его грудь под элегантной рубашкой. И тут он прикоснулся к ней. Сначала к рукаву, а потом медленно, пристально глядя прямо в широко открытые испуганные глаза, к ее груди. Чуть-чуть. Она понимала, что он ощупал округлость ее груди под материей, но движение было настолько легким, что могло показаться случайным.

Она знала, что ей следует сделать что-то. Сказать, чтобы он перестал, сбросить его руку, выбежать из комнаты – ну что-нибудь! Но почему-то она не могла, а просто стояла и смотрела на него.

– Насквозь мокрая. До самой кожи.

Голос его стал очень низким, сиплым, каким-то шепчущим. Это длилось несколько секунд, а потом его рука внезапно сжала ей грудь. Но он все так же смотрел в ее глаза, и Элен в смятении подумала, что он что-то ищет в них, пытается что-то прочесть. Но вот что? Потом он подсунул руку под блузку, осторожно, бережно. Его сухая ладонь легла на ее нагую грудь. И опять он на несколько секунд словно застыл. Потом легонько раз, другой провел пальцами по ее соску – нежнейшее прикосновение. Но жгуче блаженное.

Потом он убрал руку, словно ничего не произошло, и, вновь положив ее пальцы к себе на локоть, вежливо повел ее к двери.

В прихожей он посмотрел сверху вниз ей в лицо. Он вновь выглядел совершенно спокойным, непринужденным, и странная напряженность в его глазах исчезла.

– Может быть, вам когда-нибудь захочется еще раз побывать тут, Элен Крейг? – Он сделал паузу. – Например, осмотреть сады?

Элен опустила голову.

– Не знаю. Может быть.

Казалось, ему опять понравился ее ответ, потому что он улыбнулся.

– Отлично, – сказал он. – Отлично. Как только у вас возникнет такое желание, дайте мне знать. И неважно, когда это будет.

– Разве? – Элен подняла голову, голубые глаза смотрели недоверчиво.

Он покачал головой.

– Да, мэм. – И коснулся ее руки. – Я умею ждать.

Ей исполнилось пятнадцать, и Билли Тэннер сказал, что это дело особое, нужно отметить. Сам он закончил среднюю школу в Селме и теперь работал в гараже близ Мэйбери; работал полную смену и прилично, как он сам говорил, зарабатывал.

– Можно куда-нибудь выбраться пообедать, – сказал Билли. – Отпраздновать чин чином…

Элен нерешительно на него посмотрела. Последнее время Билли, кажется, стал ее меньше избегать и даже обещал как-нибудь еще раз сводить поплавать. Но он еще не приглашал ее на свидание.

– Только ты и я, Билли? Билли густо покраснел.

– Может, тебе хочется пригласить кого-нибудь?

Элен потупилась. Вообще-то она бы предпочла побыть с Билли вдвоем, но говорить об этом ей не хотелось. Она не желала показаться развязной.

– Я могла бы пригласить Присциллу-Энн, – пробормотала она.

– О'кей. Конечно. Почему бы и нет?

Вот она и пригласила Присциллу-Энн, у которой так широко раскрылись глаза, что брови исчезли под ухоженной расчесанной челкой.

– Билли Тэннер? Билли Тэннер? Шутишь? В ресторане? И он платит?

– Я так поняла.

– О'кей, – вздохнула Присцилла-Энн. – Хоть так отпразднуем. Я переговорю с Дейлом, ладно? Тогда можно будет скатать в его машине. В автобусе я не поеду, увольте…

Итак, они вчетвером втиснулись в «Бьюик» Дейла Гаррета, она с Билли сзади, Присцилла-Энн и Дейл – впереди. Дейл вел машину одной рукой, Присцилла-Энн смеялась. Она распечатала полдюжины пива, бросила две банки сидящим позади, одну открыла для себя, залив «Будвейзером» приборный щиток, и еще одну – для Дейла. Потом задрала голову и стала пить; ее рука покоилась на бедре Дейла. Тот ей что-то сказал – Элен не расслышала, – и Присцилла-Энн рассмеялась. Элен откинулась на спинку сиденья. Дейл был у Присциллы последним по счету дружком. Элен запуталась, сколько их еще было между Эдди Хайнсом и Дейлом. Не меньше шести, а то и все семь. А ей уже два с половиной дня как пятнадцать исполнилось. Когда же и у нее начнется настоящая жизнь?

Билли осторожно открыл банку и протянул ей. Свое пиво он не стал распечатывать. Билли не пил, и Элен казалось, что она догадывается почему – из-за отца.

Она украдкой на него покосилась, и у нее перехватило горло. Она-то видела, как он расстарался. Вот уже несколько лет он не стригся «ежиком» и теперь зачесывал назад свои черные волосы, которые отливали бриолином. Он был в выходном костюме, который надевал только на свадьбы да похороны. Костюм сидел на нем не лучшим образом, пиджак на локтях протерся. Кроме того, он вырядился в рубашку и галстук, и было видно, что они его стесняют, потому что он все время запускал палец за воротник и оттягивал, словно тот душил его. Бреясь, он порезался – под тем местом, где надлежало кончаться бачкам, которые он пытался отпустить, краснела маленькая ссадина. От него разило лосьоном, он сидел будто аршин проглотил, сложив руки на коленях. С той минуты, как они сели в машину, он и слова не проронил.

Элен смущалась и за это себя ненавидела. Она старалась не смотреть на затылок Дейла Гаррета. У этого, если верить Присцилле-Энн, деньги водились. Его папочке принадлежал завод минеральных удобрений под Монтгомери. Дейл закончил колледж, имел «Бьюик» и пользовался всеобщей известностью. Присцилла-Энн была в него влюблена. «Он мой суженый, Элен, – говорила она. – Я это сразу поняла. Он мой суженый». На Дейле Гаррете были спортивная куртка и дорогая рубашка на пуговицах. И ни капли бриолина – волосы падали ему на лоб всякий раз, когда он смеялся, а смеялся он часто. На пальце у него блестело красное с золотым кольцо студенческого братства. Элен отвела взгляд: не так уж он ей и нравится, этот Дейл Гаррет. Сноб, решила она, и хвастун. Конечно, у него красивое лицо с правильными чертами, но далеко не такое привлекательное, как у Билли с его голубыми, как перышки зимородка, глазами. К тому же он совсем не такой милый. Но как же тогда получается, что стоит ей посмотреть на него, а потом перевести взгляд на Билли, – и делается жалко, а затем стыдно?

– Ты заказал столик, Тэннер? – Дейл, обернувшись, ухмыльнулся через плечо и выбросил в окно пустую банку.

– Нет, – спокойно ответил Билли. – Зачем? Там будут свободные столики.

– Надеюсь, что ты не ошибаешься, Тэннер… – Элен заметила, как он искоса подмигнул Присцилле-Энн. – Я что хочу сказать – в этих шикарных заведениях такое может прийтись не по вкусу. Заваливаются тут всякие без предварительного заказа, понимаешь?

– Все будет в порядке.

– Надеюсь. А то я сегодня нагулял аппетит – в предвкушении ужина, вечера и всего прочего. В разных смыслах… – Он опустил ладонь на руку Присциллы-Энн и легонько ее поправил. – Вот именно, сэр! Мечтаю о добром бифштексе с горой жареной картошки и салатом на гарнир. И, может быть, о стаканчике французского вина. В этом твоем ресторане, Тэннер, найдется французское вино?

– А как же! – Билли побледнел и напрягся. – То есть, думаю, что найдется.

– Я сказал французское, Тэннер, – рассмеялся Дейл. – Как я понимаю, мы ведь сегодня отмечаем, верно? – Он улыбнулся Элен в водительское зеркальце. – Имя французское и вино французское. Логично, верно?

Элен не ответила. Она на мгновение встретилась с Дейлом взглядом и отвела глаза. Она понимала, что он пытается завести Билли. Быть может, и ее тоже. Она чувствовала, что Дейла раздражают ее странное имя и странный акцент. Дейл любит всех классифицировать, подумала она, но не может решить, к какому классу ее отнести, поэтому нервничает, оттого и хамит. Она украдкой протянула руку, нащупала пальцы Билли и крепко сжала. Ресторан находился где-то на окраине Монтгомери.

– Разве не в центре? – спросил Дейл, когда Билли наклонился к нему объяснить, как проехать.

– Нет. Не в центре. Сейчас сворачиваем налево… Мимо поворота на аэропорт, под мост, на главное шоссе, ведущее в город. Они проехали автостоянку, гараж, две заправочные станции, светофор. Билли выглядел все более возбужденным и гордым. Он показывал дорогу рукой.

– Вон туда. Туда. Сейчас сверни направо…

Дейл Гаррет крутанул руль. Машина остановилась. Все замолчали, только Присцилла-Энн приглушенно хихикала.

– Здесь? – недоверчиво спросил Дейл. – «У Говарда Джонсона»?

– Ага, – бросил Билли, вылезая из машины. Он обошел ее, открыл дверцу со стороны Элен и заботливо помог ей выйти.

– Вот ресторан, – тихо сказал он; она почувствовала, как он весь напрягся. – Он что, думал, я вас в кафе поведу?

– Чудесно, Билли, – поспешила ответить Элен. – Просто чудесно. Спасибо.

Присцилла-Энн и Дейл пустились обниматься, так что Элен и Билли не стали их ждать и прошли через вестибюль в зал ресторана. Зал был огромный и полупустой. За стойкой на высоких табуретах сидели рядком белые бизнесмены; блестящим красным банкеткам, казалось, не было конца и края. Старший официант носил форму того же красного цвета. Он был ровесником Билли, никак не старше, и вдобавок прыщав. Официант смерил Билли взглядом, и Элен заметила, как в глубине его глаз обозначилась презрительная усмешка. Потом он взглянул на нее и вытаращился от изумления.

– Нам нужен столик, – решительно заявил Билли. – Вон там, у окна.

Официант, изобразив всем видом, что ему остается только пожать плечами, обратился к Элен и наградил ее долгим взглядом:

– Никаких проблем. Прошу за мной, мэм.

Элен почувствовала, что заливается румянцем. Она прошла за ним к столику и села. Официант бросил перед ними по обеденной карте.

– Дайте еще две. Нас будет четверо, – сказал Билли, но официант уже отошел.

Элен подняла глаза и увидела, что Билли на нее пристально смотрит. Она подумала, обратил ли он внимание на хамство официанта, потому что если и обратил, то его, похоже, оно не задело. Выражение лица у Билли было мягкое, нежное, сосредоточенное, а голубые глаза сияли, как летнее небо.

– Ты прекрасна, – сказал он просто. – Ты… ну, по-моему, прекрасней тебя я ничего в жизни не видел.

– Билли?

– Так что мне плевать, ясно? – Лицо его осветилось мгновенной улыбкой, в уголках голубых глаз появились морщинки. – Плевать на Дейла Гаррета и на этого холуя из обслуги. На все, на все. Только бы смотреть на тебя. И больше ничего.

– Билли, я…

Она запнулась, не зная, что ответить, потому что его слова удивили ее и порадовали, но также чуть-чуть испугали. Что-то удерживало ее, но одно она знала твердо: ей не хочется, чтобы кто-то обидел Билли, ни за что. И в первую очередь она сама.

– Я… тебе нравится мое платье?

Платье было белое, хлопчатобумажное; оно хорошо оттеняло ее загар. Когда мама ей его показала, она от радости закружилась по комнате. Таких красивых платьев она еще никогда не носила.

– Мне нравится твое платье.

– Мама сама его сшила. На мой день рождения. Она сказала, что купила материал по дешевке, и…

– Она знает? Знает, где ты сегодня? – На лицо Билли набежало легкое облачко. – То есть ты ей сказала, что я тебя пригласил?

– Нет, Билли, – ответила Элен и умоляюще на него посмотрела.

– Она считает, что не мне, такому, тебя приглашать?

– Что ты, Билли, конечно, нет. Не в этом дело. Просто она не любит, когда я встречаюсь с ребятами. С любыми. Говорит, мне еще рано, поэтому я сказала, что иду к Присцилле-Энн…

– Еще рано? – нахмурился Билли. – Но ты почти женщина. – Он помолчал и добавил: – Мне так кажется.

Они помолчали; она увидела, что он что-то заметил. В другом конце зала появились Дейл и Присцилла-Энн.

– Отец у меня женился в восемнадцать лет, – сказал Билли, теребя нож. – Маме тогда было не больше шестнадцати; семнадцать, когда я родился. Однако… – он вздохнул, – может, твоя по-другому на это смотрит, как-никак англичанка, и вообще… Хочешь взглянуть на меню?

Элен взяла меню и начала читать. Цены плясали у нее перед глазами, ей стало немного дурно. Все казалось чудовищно дорогим, и, что бы ни говорил там Билли, она-то знала, что столько он не зарабатывает. Половину денег, если не больше, он отдавал матери. Может, сказать, что ей не очень хочется есть, и взять один салат? Но она знала, что огорчит этим Билли. Он готовился к этому дню много недель, а то и месяцев…

А мама – что бы сказала мама, если б знала, где сейчас ее дочь? Теперь Элен не могла предвидеть реакцию матери. Из осторожности она соврала – скажи она правду, мать, чего доброго, вышла бы из себя и никуда бы ее не пустила. Однако, с другой стороны, могла бы и согласиться без всяких возражений.

Последнее время Элен перестала понимать мать: та сделалась такой непредсказуемой, такой странной. Порой она бывала веселой, как жаворонок, преисполненной загадочного напряженного возбуждения – Элен научилась его распознавать и страшиться. Страшиться, потому что такое состояние быстро кончалось. Уже на другой день мать внезапно впадала в депрессию, бродила, волоча ноги, будто у нее еле хватает сил двигаться. Когда Элен с ней заговаривала, она слушала и кивала головой, но в ее больших фиалковых глазах появлялось отсутствующее выражение, словно она пребывает где-то за тридевять земель, в своем собственном мире, и не слышит ни слова из того, что ей говорят. Теперь она следила за собой куда меньше. Она страшно похудела, у нее, похоже, совсем пропал аппетит, в волосах появились седые пряди, и она уже не укладывала их с помощью шпилек, как делала раньше.

Порой Элен казалось, что мать пьет. Однажды она нашла в мусорном баке пустую бутылку из-под водки, завернутую в газету, и после этого внимательно следила за матерью, однако ни разу не видела, чтобы та выпивала, и больше не обнаружила ни одной бутылки. Мать много спала, особенно в последние недели. Случалось, она приходила из школы и заставала маму в постели. Просто решила не вставать, объясняла та: меньше хлопот, а у нее голова раскалывается. Да это и неважно. У Касси Уайет теперь две новых помощницы, так что может сама управиться. Пусть постарается.

И еще деньги. Цены на обеденной карточке расплывались у нее в глазах. Ей не хотелось думать о деньгах или о старой жестянке. Когда она заглядывала в нее последний раз, там оставалось всего сорок три доллара…

Ее тянуло рассказать хоть кому-нибудь, хоть с кем-нибудь поделиться, но она не могла предать маму. Только раз, один-единственный раз попробовала она поговорить с Присциллой-Энн, да и то не напрямую. «Мне иногда кажется, что я так и не поеду в Англию», – сказала она. Присцилла-Энн в ответ рассмеялась.

– Милочка, неужели ты и вправду верила, что поедешь? Хватит себя обманывать. Оранджберг не так уж и плох… – Она скорчила рожу, показав рукой на Главную улицу. – Оставайся здесь! За Билли Тэннера ты сможешь выйти хоть завтра…

Элен закрыла глаза. Не станет она об этом думать, не станет. Это ее день рождения! Она обязана радоваться. Если она начнет слишком много думать, клетка захлопнется и ей станет тошно, гнусно и страшно, как угодившему в ловушку зверьку.

Билли изучал меню, водя пальцем по строчкам сверху вниз и шевеля губами. Присцилла-Энн толкнула Дейла локтем в бок. Элен огромным усилием воли подавила желание перегнуться через стол и вырвать у Билли меню. Ей хотелось крикнуть: «Не нужно, Билли. Я знаю, ты стоишь сотни таких, как они, но разве ты не видишь, что они над тобой смеются?» Потом подошел официант, Билли попытался продиктовать заказ, вконец запутался и стал совсем пунцовым.

– А мне бифштекс. С картошкой. Официант ухмыльнулся.

– Как прикажете приготовить, сэр? Билли растерянно на него уставился.

– Ну, вроде как вы их обычно готовите, – выдавил он наконец.

– Он спрашивает, как тебе больше нравится, – сжалилась над ним Присцилла-Энн. – С кровью, средней прожаренности или хорошо прожаренный, понимаешь?

– А… Хорошо прожаренный…

– Мне то же, – быстро сказала Элен. Присцилла-Энн продиктовала свой заказ. Официант обратился к Дейлу. Ухмылка исчезла. – Сэр?

– Ну что ж…

Дейл откинулся на спинку диванчика. Он уселся рядом с Элен; теперь он вытянул руку вдоль спинки прямо над ней.

– Мне принесите филе. С кровью. На гарнир жареный картофель. Лук. Большую порцию салата. Посыпьте тертым рокфором. Вероятно, винного погреба у вас нет?

– Нет, сэр.

– В таком случае бурбон[46 - Тип виски.] со льдом. И пиво. Что будешь пить, Тэннер?

– Ничего.

– В таком случае все, – улыбнулся Дейл. – Наши милые дамы еще несовершеннолетние…

Официант принес бурбон. Дейл поднял стакан, в котором звякнули льдинки:

– За Элен.

Он повернулся к ней. Глаза у него блестели, губы увлажнились.

– Знаешь, я не могу поверить, что тебе всего пятнадцать. Ты выглядишь совсем взрослой… – Он посмотрел на ее грудь, потом снова поднял взгляд. – Присцилла-Энн, лапушка, – промурлыкал он, растягивая слова, – почему ты держала от меня в секрете, что у тебя такая хорошенькая подружка?

Дейл продолжал, как и начал, – не упускал случая срезать Билли и при каждой возможности заигрывал с Элен. Билли в основном отмалчивался, а Присцилла-Энн, как только до нее дошло, куда ветер дует, сердито насупилась. Элен пыталась перехватить ее взгляд, но та всякий раз отводила глаза. Дейл планомерно губил праздник Элен, но она не могла этому помешать. Он же, единственный в их компании, казалось, всем наслаждался – ел с удовольствием, осушил несколько стаканов пива и чем больше пил, тем становился оживленнее и наглее.

Когда Элен отодвинула тарелку, не доев половину бифштекса и почти не притронувшись к картофелю, Дейл рассмеялся. Он обнял ее за плечи, скользнув пальцами по голой руке.

– Вот как, значит, ты сохраняешь фигуру, Элен? Какая же она у нее тоненькая! Ей-богу, спорим, я пальцами обхвачу ее талию. А ты как считаешь, Присцилла-Энн?

Присцилла-Энн одним глотком осушила стакан воды со льдом. На ней была розовая трикотажная кофточка в обтяжку; лицо у нее тоже порозовело, а глаза округлились от возмущения.

– На моей талии, значит, пальцы у тебя не сойдутся? Ты это хотел сказать, Дейл? – спросила она, обведя сидящих злым взглядом.

Дейл рассмеялся.

– Конечно, нет, лапушка. Когда мы вдвоем, я нахожу им лучшее применение, сама знаешь…

Лицо у Присциллы-Энн разгладилось, она нервно хихикнула. Элен быстренько отодвинулась от Дейла. Билли – он перестал было есть – снова взялся за вилку и нож и принялся терпеливо резать бифштекс. Официант наконец убрал тарелки; никто ничего не стал заказывать дополнительно, кроме Дейла. Тот попросил принести творожный пудинг и еще одну порцию виски. Когда подали кофе, он осторожно налил в него сливки по черенку ложечки, так что они растеклись по поверхности белым пятном. Он отхлебнул и обратился к Элен. Сливки оставили тоненький ободок на его верхней губе.

– Точнехонько в моем вкусе. Сверху гладкое и нежное, внизу черное и горячее…

Он ухмыльнулся, бросив взгляд из-под полуопущенных век, и вальяжно развалился на диванчике.

– Ну вот. Хорошо посидели. Спасибо, Тэннер. Было очень вкусно. – Он легонько рыгнул. – Кстати, Тэннер, где ты работаешь? Я что-то не помню, чтоб ты говорил…

– Близ Мэйбери. В гараже у Хайнса.

– Да ну! Ты знаком с Эдди Хайнсом? Ходил в школу в Селме? Он ведь старый приятель Присциллы-Энн. Так ты с ним знаком?

– Встречался. – Билли глянул на Присциллу-Энн. – Теперь он женат.

– Уж мне ли не знать! – вздернула подбородок Присцилла-Энн. – Женился на Сьюзи Маршалл, она была на класс старше нас. И, говорят, женись он на ней чуть позже…

– Странно… – заметил Дейл, пропустивший ее слова мимо ушей. – Вот уж не знал, что у Хайнса работают белые. Мне казалось, за такие гроши к нему идут одни негры…

– Значит, неверно, казалось. – Билли медленно опустил чашечку на блюдце.

– Осенью Дейл поступает на юридические курсы, – поспешила вмешаться Присцилла-Энн, чтобы нарушить повисшее над столиком гнетущее молчание. Элен перехватила тревожный взгляд, что она бросила на Дейла. – Он думает открыть свое адвокатское бюро здесь, в Монтгомери, – правда, Дейл? А его папа очень много пожертвовал на кампанию по избранию в губернаторы Джорджа Уоллеса. Дейл тоже работал в уоллесовской команде. Писал речи, проводил опросы и все такое…

– Правда? – Билли посмотрел на него через столик. Дейл пожал плечами и улыбнулся Присцилле-Энн кончиками губ.

– Разумеется, правда, – ответил он, пренебрежительно махнув рукой. – Никаких речей я на самом деле не писал, сами понимаете. В основном все время варил кофе. Но все равно, знаете ли, для меня это было очень лестно. Большая честь. Он прекрасный человек, Уоллес. Умница. Понимает, что скоро нам здесь понадобятся хорошие законники, каких удастся найти. Полюбуйтесь на то, что творится в Вашингтоне. Федеральное правительство сует нос в каждую мелочь. Чертовы янки пытаются нас учить, что нам делать, а чего нет. Честное слово, меня такая злость разбирает, просто слов нет. И еще этот Линдон Джонсон всех нас в рабство запродал – проголосовал за Билль о гражданских правах. Взял и протащил его через сенат. Да он родную старуху бабку продаст за ведро дерьма, а еще называет себя южанином… – Дейл сам себя оборвал и улыбнулся: – Прошу у дам прощения. Меня, кажется, занесло. Но отец говорит, что стоит ему услышать слова «гражданские права», как рука сама тянется к револьверу. И со мной то же самое. Черномазым – право голоса? Чтоб они сидели в школах рядом с белыми девчонками и белыми ребятами? Коммунистический бред. Евреи и коммунисты. Но я вам так скажу: это никогда не пройдет. Ни за что. Не пройдет у нас, в Алабаме…

Он замолчал, потом подмигнул Билли – тот сидел напротив:

– Но, может, хватит о политике, а, Тэннер? Не будем надоедать нашим крошкам, верно? Я еще не встречал такой дамочки, которая бы не закатывала глаза и не принималась зевать, как только заходит речь о политике…

– Прошу прощения.

Элен резко встала. Билли, сжав челюсти, через стол сверлил Дейла взглядом, но тот, казалось, не замечал. Он театрально поднялся, чтобы пропустить Элен. Присцилла-Энн тоже встала. Дейл засмеялся:

– Смотрите, не заставляйте нас ждать слишком долго… Не успела дверь женского туалета закрыться за ними, как Присцилла-Энн напустилась на Элен:

– Элен Крейг, стерва двуличная, это что же ты себе позволяешь? А еще называешь себя моей подругой…

Ее щеки пылали; Элен видела, что она вот-вот разревется.

– Позволяю? Я себе ничего не позволяю. Это все он, Дейл. Я не виновата, что он так себя ведет. Я его не поощряю.

– Ах, не поощряешь? А мне вот кажется наоборот – с моего места. О, конечно, ты сидишь себе тихонько и помалкиваешь, что правда, то правда. Только тебе не требуется и рта раскрывать. Ты только стреляешь в него своими голубыми глазами, но уж другого такого зазывного взгляда я в жизни не видела. Сьюзи Маршалл была не лучше тебя…

– Неправда! – Элен взяла ее за руку, но Присцилла-Энн сердито ее оттолкнула. – Я бы такого никогда не сделала, сама знаешь, ни за что. Ты моя подруга, Присцилла-Энн.

– Была. Была подругой. – Она тряхнула головой. – Дура я, что тебя слушала. Раньше бы мне понять. Ведь предупреждали меня девчонки: «Держись подальше от Элен Крейг, нечего тебе возиться с такой, как она». Но ты мне нравилась. Я тебе верила. Должно быть, я просто спятила.

– Присцилла-Энн…

– Из-за тебя я порвала с Эдди Хайнсом! – Голос у Присциллы-Энн сорвался на крик. – А все потому, что тебя слушала и повторяла глупости, которым ты меня учила! «Если бы ты меня уважал, Эдди, ты бы этого не сделал!» Помнишь? Помнишь, как мы отрабатывали это у меня в комнате? А когда я так ему сказала, то знаешь что? Больше я Эдди не видела. Он закрутил с Сьюзи Маршалл и…

– И ты меня за это винишь?! – Элен уставилась на нее, не веря собственным ушам; у Присциллы-Энн закапали слезы. – Я не знала, что так получится. Я просто старалась помочь…

– Помочь, как же! – Присцилла-Энн сердито ее оттолкнула, повернулась к зеркалу и начала рыться в сумочке. – Ну, тогда я и сама так считала. Но теперь не считаю. Теперь-то я знаю, что к чему. Ты это нарочно сделала. Ты хотела, чтобы мы с Эдди расстались, потому что ты его ко мне ревновала, Элен Крейг, вот и все. Подличала и ревновала…

– Ревновала? Тебя к Эдди Хайнсу? Ты, верно, шутишь?

– Ах, шучу? – В зеркале глаза Присциллы-Энн сузились; они встретились взглядом. – Может, ты еще скажешь, что не ревнуешь меня и к Дейлу? Что не хочешь, чтобы сегодня он проводил тебя домой вместо этого зануды Билли Тэннера?

Она раздраженно отерла бумажной салфеткой опухшие глаза, свинтила колпачок косметического карандаша и принялась дрожащей рукой подводить веки. Элен долго на нее смотрела.

– Да, скажу, – наконец ответила она, медленно выговаривая каждое слово. – Да, скажу. Я не ревную тебя к Дейлу, Присцилла-Энн. Честное слово. Жаль, что ты мне не веришь. – Она замолчала и пожала плечами. – Если хочешь знать правду, он мне даже не очень и нравится. По-моему, он груб. Слишком много пьет. Можно сказать, не умеет себя вести и…

Элен взяла неверный тон. Взгляд у отражения Присциллы-Энн сделался каменным, она медленно повернулась.

– Ах вот как? Кому об этом и судить, как не тебе. Я хочу сказать, там, на трейлерной стоянке, тебя, конечно, учат самым изысканным манерам, а? На этой вшивой свалке, которой ты так стыдишься, что даже ни разу меня к себе не пригласила. Господи, Элен Крейг, ты, знаешь, та еще штучка! Да такой парень, как Дейл, не захотел бы на тебя и минуты потратить, если б не я. Уж он-то знает белую голытьбу. Он ее по запаху чует – как и я…

Присциллу-Энн всю трясло. Она все еще сжимала в пальцах косметический карандаш. Завинтив колпачок, она сунула его в сумочку, задернула «молнию» и повернулась к зеркалу. Элен стояла ни жива ни мертва, ее бросало то в жар, то в холод. Ей казалось, что кафельный пол ходит под ней ходуном. Присцилла-Энн придирчиво изучила свою короткую светлую челку, приподняла ее пальцем, опустила руку.

– Сколько раз ты дала Билли Тэннеру, чтобы попасть в такое шикарное заведение? – спросила она, печатая каждое слово. – Пять? Шесть? Десять? Ты берешь у него, Элен, – помнишь, Сьюзи Маршалл рассказывала, как это делается? Ты брала у него? Я хочу сказать – сколько Билли получает? Пятьдесят долларов в неделю? Шестьдесят? Для парня вроде Билли закатиться в такое место – крепко ударить себя по карману. Ты, видно, особенно расстаралась, чтоб его расколоть. А может, я ошибаюсь. Может, для тебя дать – раз плюнуть. Как для твоей мамочки. В Оранджберге каждый мужик знает, что твоя мамочка готова задрать юбку за новое платье. Или за бутылку спиртного. Говорят, тогда она бывает очень изобретательной. Я всегда думала, до чего, должно быть, жутко носить вот такие платья, – она хлопнула по белому платью Элен, – и считать на пальцах, сколько раз мамочке пришлось перепихнуться, чтоб за него заплатить…

– Заткни свою грязную лживую пасть!

Элен бросилась на Присциллу-Энн, но та оказалась проворней. Увернувшись от Элен, он порскнула в кабинку. Дверца захлопнулась, щелкнула задвижка. Из кабинки послышался отвратительный, истерически возбужденный смех.

– Да брось ты, Элен, не стервеней. И не делай вид, будто не знала. Разве ты ни разу себя не спрашивала, почему у тебя никогда не было парня? Конечно, знала. Билли Тэннер – другое дело. Но какой приличный парень захочет гулять с дочерью шлюхи?

Наступило молчание. Элен сверлила взглядом закрытую дверцу. Она чувствовала, что если не уйдет сию же минуту, то расплачется, а если не расплачется, то ее вырвет. Она не помнила, как вернулась на место; в глазах у нее все расплывалось. Дейл тем временем заказал еще пива; его красивое лицо раскраснелось, он смеялся.

– Брось ломаться, Тэннер, мне-то ты можешь рассказать. В конце концов, все мы мужчины, верно? А когда мужчине хочется поразвлечься – я имею в виду, по-настоящему поразвлечься, – тут уж ничто, ну ничто так его не раскочегарит, как черная…

– Билли, увези меня отсюда, – тихо сказала она, но Билли все понял по ее лицу и уже был на ногах. На столе стояла пластмассовая тарелочка, на тарелочке лежал счет. Билли извлек бумажник и начал отсчитывать купюры одну за другой; подумал – и добавил еще одну. В бумажнике ничего не осталось. Откинувшись на спинку дивана, Дейл наблюдал за ним с широкой ухмылкой.

– Что ж это вы нас одних оставляете? Нехорошо. Просто стыд…

Билли наклонился через стол. Он был выше Дейла и массивнее. Улыбочка так и застыла на лице у Дейла.

– Еще слово, – спокойно произнес Билли, – скажешь еще хоть слово, студентик, и я загоню тебе зубы в глотку. Усек?

Он взял Элен за руку, и они ушли.

До Оранджберга их подбросила попутка, дальше они добирались пешком. Не доходя до трейлерной стоянки, Билли остановился. Луна была на ущербе, но все еще довольно полной. Она высвечивала пыль на дороге, деревья, бледное лицо Билли. Его глаза горели голубым огнем, словно он сердился. Смотрел он не на Элен, а мимо нее, на деревья.

– Все переменится, – вдруг выпалил он. – Все переменится. Ждать осталось недолго. Он не видит. Они почти все не видят. Но так будет. – Билли махнул рукой. – Он окончил колледж. За неделю, верно, читает больше книг, чем я за год, и все равно не видит. Как мой папаша и большинство наших местных. Но все переменится; раз неправильно, значит, должно измениться, вот и все. Я не всегда так считал. Мальчонкой я так не думал. Если я скажу отцу, что теперь думаю, он мне все лицо распишет. Но я все равно так думаю. Смотрю вокруг и вижу одну только ненависть. Кроме ненависти, я ничего в жизни не видел. Ненависти и страха. Все скребутся, скребутся, чтобы удержаться за свое местечко на мусорной куче, не соскользнуть чуть ниже. Я почти у самого низа, поэтому и вижу – вижу, во что это превращает людей. Взять хоть отца. Он тринадцать лет не работает, пьет – губит здоровье, но знаешь что? Отец считает, что с ним все о'кей. Потому как он знает – что бы ни случилось, он – белый, а раз так, то при любом раскладе в самом низу не окажется. Самый низ – это для цветных. Он думает, будто их ненавидит, только на самом деле это не так. Он в них нуждается, понимаешь? Нуждается, потому что ничего другого у него не осталось, потому что на них одних отец может смотреть сверху вниз…

Он говорил все тише, замолк, повернулся к Элен и заглянул ей в лицо.

– Я так хотел… – он нахмурился, – так хотел, чтобы ты сегодня повеселилась. Хотел, и готовился, и все пошло прахом. И…

– Ох, Билли. Обними меня. Крепко-крепко… Элен шагнула к нему как слепая, и он обнял, прижал ее к себе обеими руками. Она опустила голову ему на грудь, услышала стук его сердца и расплакалась. Ей казалось, что она плакала очень долго; плакала о себе, и о маме, и о Билли, и о его отце; плакала об Алабаме и о том, что ей пятнадцать лет; плакала, потому что светила луна и деревья шелестели под ветром. И пока она плакала, Билли не вымолвил ни единого слова. Он просто крепко держал ее, прижавшись лицом к ее волосам. Когда она наконец затихла, он нежно приподнял ее лицо и посмотрел в глаза.

– Хотелось бы мне, чтобы ты была предназначена для меня, – произнес он с огромной нежностью и печалью. – Хотелось бы верить, что так и будет – когда-нибудь. С той минуты, как я себя помню, я только этого и желал, я даже молился об этом. И сегодня… я собирался тебе об этом сказать. Что я чувствую, Я думал… надеялся.

Но я всю дорогу сам себя обманывал и, может, все время знал, что обманываю. – Билли нахмурился, его зимородковые глаза горели, как звезды. – Жаль, что я не могу хоть изредка заглядывать в будущее. Чтобы узнать, что случится – с тобой. Ведь я не знаю, куда ляжет твой путь, но он уведет тебя очень далеко отсюда. Это я знаю. Мне хочется, чтобы тебе там было счастливо и надежно. И еще хотелось бы думать, что ты не забудешь. Не забудешь меня. Как мы вместе проводили время…

– Билли?

– Я люблю тебя. – Он взял ее за руку и подержал с секунду. – С того самого дня, как ты сюда приехала. С того времени, как ты была совсем еще крошкой. Ты прекрасна. Ты ни на кого не похожа. В тебе есть что-то особенное. Когда я вижу тебя, луна и солнце будто разом светят на небе. Вот и все. Мне просто хотелось, чтобы ты знала. Это ничего не изменит. Я не жду от тебя ответного чувства. Но мне хотелось, чтобы ты знала.

Элен опустила голову. Она чувствовала, как на глаза наворачиваются слезы.

– Знаешь, что сегодня сказала мне Присцилла-Энн? – Она не решалась взглянуть на него. – Она сказала… сказала, что у меня мать шлюха.

Слово далось ей с трудом. Билли вскинул голову, как сторожкий зверь, почуявший опасность. Он шагнул к Элен, но она остановила его, подняв руку.

– Сказала. Так и сказала. Сказала, что в Оранджберге все это знают, может, кроме одной меня. Все мужчины. Она сказала…

Билли обнял ее.

– Неважно, что она там сказала. Выбрось из головы.

Она ревнует.

– Не могу выбросить. Никогда не забуду. До смерти помнить буду. И прошу тебя, Билли, пожалуйста, ответь.

Я никого другого спросить не смогу, но я должна знать. Это правда? Так говорят?

– Мало ли что говорят. – В его голосе слышались неловкость и замешательство. – Твоя мать, как и ты, на других не похожа, а это им не по нраву, они такого не терпят.

– Это правда!

Билли потупился, и у Элен оборвалось сердце. Потом он поднял глаза, подался к ней и схватил ее за предплечья.

– А сейчас послушай меня. Послушай. Люди идут на всякое – на что угодно, – если у них нет денег. Если им одиноко. Если надеждам приходит конец. Ты что, станешь проклинать их за это? Я бы не стал. Потому что неизвестно, как бы ты сам повел себя на их месте. Доведенный до точки. – Он отпустил Элен. – Она любит тебя, Элен. Она заботилась о тебе, как умела. И как бы она себя ни вела…

– Но меня-то это в каком свете выставляет?

– Ни в каком. Ты – это ты. Прекрасней тебя я ничего в жизни не видел. Ты – Элен. И мне кажется… мне кажется, ты можешь стать всем, чем захочешь. Понимаешь? Всем.

Он легонько встряхнул ее и отошел.

– Теперь пошли. Уже поздно. И больше не плачь. Я тебя провожу.

Они молча пошли поддеревьями, по чахлой траве, мимо трейлеров, погруженных во мрак. Элен вдруг вскрикнула и побежала. Дверь зеленого жилого прицепа стояла открытой, свет из нее падал на траву желтым пятном; внутри приглушенно играло радио, и, распахнув хлипкую деревянную калитку, они увидели мать, мешком валяющуюся на полу.

Билли взлетел по ступенькам, обогнав Элен. Она вошла следом, проморгалась, привыкая к свету, растерянно огляделась, опустилась на колени. В прицепе пахло рвотой. Она осторожно приподняла голову матери. Фиалковые глаза на секунду приоткрылись, мать застонала. Билли замер как статуя посреди крохотной комнаты.

– Билли… что случилось? Что с ней?

– Напилась, – ответил он буднично, подняв с пола пустую бутылку. – Она все выпила за… один нынешний вечер?

– За вечер? Не знаю. Она не пьет. Я думала, что не пьет. Это…

– Постой. Сейчас я ее подниму. – Билли наклонился. Элен встретила взгляд его голубых глаз, он горько ей улыбнулся. – Все путем. Она оправится. Я знаю, что нужно делать.

Впоследствии Элен с отвращением вспомнила эту унизительную сцену. Мать не держалась на ногах, Билли пришлось ее тащить на себе, придерживая за голову. Каким-то непонятным образом он умудрился выбраться с ней наружу. Мать вывернуло наизнанку, Элен заткнула уши, чтобы не слышать этих ужасных звуков.

– Ты тут пока приберись, – крикнул ей Билли бодрым, чуть ли не радостным голосом. – Скоро она оклемается. Очистится и потом будет спать.

Когда наконец он втащил мать в трейлер, Элен сделалось страшно от ее вида. Мать была белой как мел, под глазами залегли черные тени. От нее шел мерзкий запах. Глаза у нее теперь были открыты, но взгляд как у слепой: она уставилась на Элен, потом на Билли, потом в никуда. Она постанывала.

– Я постелила, – сказала Элен и растерянно взглянула на Билли.

– Вот и хорошо. – Он поднял мать на руки как тряпичную куклу и внес в спальню. Осторожно опустил ее на постель, словно маленькую девочку, повернул на бок, убрал подушку, натянул одеяло и подоткнул со всех сторон.

– Может, ей что-нибудь дать?

– Ни-ни, она тут же сблюет. Утром у нее будет трещать голова – тогда дашь ей таблетку алка-зельцер.

Билли больше не усмехался. Он взял Элен за руку и тихо увлек в другую комнату.

– С ней и раньше бывало такое?

– Нет, ни разу.

– Что-то выбило ее из колеи, или как?

– Да нет, ничего такого. Когда я ушла, с ней все было в порядке. То есть мне так казалось. Она выглядела очень счастливой. Ох, Билли!

– Не трухай. Такого, вероятно, не повторится. Она, возможно, из-за чего-то расстроилась, а тебя рядом не было. Вот она и глотнула, чтобы взбодриться, ну а потом опять приложилась, так оно и пошло…

Элен понимала, что он пытается ее успокоить. Но в его глазах она улавливала сомнение и тревогу.

– Хочешь, я пока побуду с тобой?

– Нет, Билли. Все будет в порядке. Тебе утром выходить на работу. Я с ней посижу. Не нужно обо мне беспокоиться.

Билли улыбнулся какой-то непонятной кривой улыбкой.

– Но я беспокоюсь, – сказал он. – И, видно, никогда не перестану.

Провожая Билли, Элен неловко взяла его за руку и крепко сжала.

– Спасибо, Билли, – шепнула она. – За все.

Он не поцеловал ее, даже не прикоснулся. Просто спустился по лесенке в их маленький дворик. В лунном свете Элен проводила его взглядом – какой он высокий и гибкий!

– Я запомню, Билли, – вдруг крикнула она ему вслед. – Никогда не забуду… Все, что ты мне сказал. Никогда.

Но Билли не обернулся, не оглянулся, и ей не дано было узнать, слышал ли он ее.

Когда он скрылся из виду, Элен заперла дверь, медленно прошла в спальню, присела на свою постель и поглядела на мать – худые плечи, седеющие волосы разметались по простыне, ни кровинки в лице. Мать тяжело дышала.

Прошло какое-то время, и мать вдруг открыла глаза Ее взгляд был устремлен на Элен, но, как показалось Элен, она ее не видела.

– О господи, – отчетливо произнесла мать, – Блаженный Иисус! Во что же это я превратила свою жизнь?

Закрыла глаза и уснула.




Когда через два дня Элен возвращалась из школы по оранджбергской дороге, ее обогнал длинный черный «Кадиллак» с откидным верхом. За рулем сидел мужчина в белой рубашке; его белый полотняный пиджак валялся на заднем сиденье. «Кадиллак» затормозил, Элен тоже остановилась. Ее одарили ослепительной улыбкой, ей протянули загорелую руку.

– Элен Крейг. Приятная встреча. Как поживаете?

– Привет. – Элен пожала его руку и тут же выпустила. – Майор Калверт?

– Нед. Зовите меня Недом. – Снова улыбка. – Мне давненько не доводилось облачаться в военную форму. – Он распахнул переднюю дверцу. – Жарко. Не желаете прокатиться?

Элен колебалась. Она почувствовала, как где-то в глубине ее существа всколыхнулось запретное волнение, словно камертоном прикоснулись к стеклу, и тут же погасло. Ей не доводилось ездить в «Кадиллаке». Она обошла машину и села рядом с Недом Калвертом.

Он глянул на часы, золотой «Ролекс» на кожаном ремешке, и перевел взгляд на Элен.

– Час еще ранний. Хотите посмотреть на плантации? Приятный выдался вечер.

Он говорил с нею так, словно они встречались совсем недавно и последние три года сократились наподобие сегментов подзорной трубы, так что предыдущее его предложение отделяло от нынешнего всего несколько дней. Казалось, он был уверен, что она не забыла.

– Хорошо, – согласилась она, сложив руки на коленях.

Он резко выжал скорость; «Кадиллак» плавно сорвался с места, прохладный ветерок ударил ей в лицо. Она непроизвольно вскрикнула – до того ей стало приятно, – и Нед Калверт улыбнулся. Элен искоса на него поглядела. Представительный мужчина, истинный джентльмен-южанин – так все отзывались о Неде Калверте. В детстве ей казалось, что он вылитый Кларк Гейбл в фильме «Унесенные ветром», и она не очень ошибалась. Те же волосы цвета воронова крыла, зачесанные назад, обнажающие широкое загорелое лицо; те же черные аккуратные усики; широкие плечи; сильные загорелые руки; крепкая спортивная фигура; единственное украшение – золотое кольцо с печаткой на пальце левой руки. Ну просто английский джентльмен из округа Оранджберг. Только теперь она не больно-то верила в английских джентльменов.

– Мне сорок три, – сообщил он, по-прежнему улыбаясь, не сводя глаз с дороги. – А вам уже пятнадцать. Нет, какой дивный вечер. Просто проехаться и то удовольствие. Правда, Элен Крейг?

– Прохладно.

Он на миг повернулся, наградив ее взглядом темно-карих глаз. Резко нажал на скорость, машина рванулась – и проскочила поворот на проселок к трейлерной стоянке.

– И верно. Прохладно, быстро, вольно. Я люблю езду. Он съехал с шоссе через несколько миль, обогнул плантацию с севера и повел машину через плоские, напоенные жаром хлопковые поля. Время от времени по пути встречались деревья, купы южных сосен или тополей, – единственные тенистые оазисы на плоской равнине. Когда хлопок еще собирали вручную, заметил он, сборщики устраивались тут передохнуть и перекусить.

– Собирать хлопок – работа тяжелая, – усмехнулся он. – В детстве мне однажды довелось ее отведать. Я тогда упросил старика отца, объяснил, что хочу испытать, каково быть сборщиком. В конце концов он разрешил. Меня хватило минут на двадцать, не больше. С тех пор зарекся за это браться… Хлопок – растение подлое. Руки в кровавых царапинах. Ни одного живого места. Спину разламывает – работать приходится согнувшись. Нос забивает так, что нечем дышать. – Он передернулся. – Машины справляются с хлопком быстрее и лучше. Чище. Поначалу приходится выложить деньги, но в конечном счете расходы себя окупают. Я приступил к механизации несколько лет назад. Через два-три года с ручным трудом у меня будет покончено… – Он остановил автомобиль. – Мой прапрадедушка основал эту плантацию. Тогда, в недобрые старые времена, на него трудились рабы. Пять сотен работали на сборе хлопка. Через год-другой у меня останутся человек сорок, ну, может, сорок пять. – Он вздохнул. – Все меняется. И времена меняются. Юг уже не тот, как в дни моего детства…

Элен украдкой на него покосилась. Трудно было понять, приветствует он перемены или сожалеет о них. Она промолчала, он подождал, включил мотор и поехал дальше. Она считала его человеком неразговорчивым, его молчание смущало ее, давило на нервы. Но сейчас он болтал как заведенный; изредка бросая взгляд в ее сторону, он обрушивал на нее горы сведений – урожайность, площади посадок, хлопковый долгоносик, инсектициды, объемы товарного производства. У нее голова шла кругом. Он словно сам с собой разговаривает, подумалось ей, или беседует с каким-то воображаемым собеседником. Наконец он снова остановил машину. Шагов за двести стояла кучка построенных из толя лачуг; вился дымок от древесного угля, маячили несколько чернокожих. Внезапно он со всего маху хлопнул рукой о руль.

– Полтора столетия! Вот что до них не доходит, до этих чертовых янки в Вашингтоне. Перед вами – сама история. История! Образ жизни, который себя оправдал и продолжает оправдывать… Я тут вырос. Я знаю. – Он показал рукой на лачуги: – Посмотрите – их построил еще мой отец. Они принадлежат мне. Я содержу их в порядке. Ремонтирую крыши. Провожу воду, ставлю колонки. Плачу им все больше, а они пропивают заработанное. Значит, я занимаюсь тем же, что и отец, а до него – дед. Им нужен врач – я устраиваю врача. Кончаются запасы еды – я и тут помогаю. Они счастливы, вот чего никак не могут понять эти, на Севере…

Он замолчал, потом показал рукой. Далеко-далеко за деревьями Элен различала белую крышу большого дома. С древка на крыше свисала в неподвижном воздухе цветная тряпица. Нед Калверт повернулся к Элен:

– Если вы и вправду американка, то должны знать, что это такое.

– Еще бы, – Элен наградила его насмешливым взглядом. – Это флаг Конфедерации.

Нед Калверт улыбнулся:

– Он самый. Мой дед поднял его. Мой отец прожил под ним. И никакие адские силы не заставят меня его спустить.

– У вас нет сына, – тихо заметила Элен.

– Что-что? – Он пристально на нее посмотрел, затем его лицо пошло морщинками, он запрокинул голову и рассмеялся. – Вы прямая. Мне это нравится. Верно, у меня нет сына. Но ведь я и не собираюсь умирать прямо завтра.

Он перегнулся через Элен и распахнул дверцу. На мгновение она ощутила исходящее от него тепло.

– Выходите. Походите, поглядите. – Он вылез следом, глянул на нее и отвел глаза. – Но хочу напомнить вам об одном: никаких рукопожатий с негритосами – ты и сама это знаешь. Они все равно не поймут.

– С матерью все в порядке?

Вечерние тени становились длиннее; он возвращался с нею кружным путем, как показалось Элен, дорогой, что огибала поля и заворачивала к белому дому. Вопрос прозвучал неожиданно, после долгого рассеянного молчания. Элен вздрогнула и сжала лежавшие на коленях руки.

– Да. Все хорошо. – Она помолчала и прибавила: – Может быть, мама притомилась. Ей тяжело в такую жару.

– Вот и прекрасно. А то мне подумалось… Она должна была прийти, как обычно, в субботу уложить миссис Калверт прическу. Но не пришла и даже не предупредила, а это на нее не похоже. Вот я и решил проверить, в чем дело. Не заболела ли она и все ли у вас в порядке, понимаете?

Задавая вопрос, он, показалось Элен, весь напрягся. Но тут она увидела, как обмякли на руле его руки, и сама тоже сразу расслабилась. А вдруг до него что-то дошло, он услышал какую-то сплетню? Но она прогнала от себя эту мысль. О том, что мать тогда напилась, он в любом случае знать не мог: об этом знали только они с Билли, а Билли не проболтается.

– Хотите немного выпить, Элен Крейг?

Элен подскочила на сиденье и вновь ощутила легкий укол непонятного нервного возбуждения.

– Вы хотите сказать, у вас? В вашем доме?

– Нет. – Он притормозил и, повернувшись вполоборота, поглядел на нее с долгой ленивой ухмылкой. – Нет, не там. Ты уже не девочка. Жена, чего доброго, не так нас поймет. – Он помолчал. – Впрочем, миссис Калверт не понимает очень многого. Про меня.

Он потянулся к «бардачку», открыл и вынул серебряную фляжку.

– Бурбон, – усмехнулся он. – У меня все под рукой. Что может сравниться с хорошим глотком чистого бурбона в конце долгого жаркого дня! Вы пробовали?

– Нет.

– Ну так попробуйте.

Он отвинтил колпачок и вручил ей фляжку. Элен замялась, потом глотнула. Словно жидкий огонь прошел по горлу. Она задохнулась. Нед Калверт рассмеялся.

– Понравилось?

Элен скривилась от отвращения.

– А чего миссис Калверт про вас не понимает?

– Много чего. – Он взял у нее фляжку и прижал к губам, запрокинув голову. Она видела, как его горло дергается под загорелой кожей. – Когда-нибудь расскажу.

Он остановил машину, закрепил тормоз, опустил фляжку.

– Знаете, где мы сейчас? Видите вон тот болотный кипарис? Мы на другом берегу ручья, куда вы когда-то бегали купаться. – Он перегнулся и открыл дверцу с ее стороны. – Пойдем разомнем ноги. Хорошо бы сейчас посидеть в тени, правда? Я знаю одно подходящее местечко.

Он сунул фляжку в задний карман брюк. Элен выбралась из машины, он небрежно взял ее за руку и повел вперед, на ходу раскачивая их соединенные руки. Солнце пригревало затылки, затем они вступили в тень. Над головой у них завозилась в ветвях овсянка и выпорхнула на солнце. Они шли под деревьями, она поняла, что заводь осталась справа. У нее лихорадочно билось сердце. Потом под ногами зашуршала сухая чахлая травка и прямо перед ними возник темный летний домик.

Нед Калверт бросил через плечо один-единственный быстрый взгляд и провел ее внутрь. Вдоль трех стен лепились грубо отесанные скамьи; дверной проем наполовину занавешивали побеги красного плюща.

Он сел и похлопал по скамейке, приглашая Элен сесть рядом.

– Видите? Здесь прохладно и тихо. Тут никогда никого не бывает. Мне здесь нравится. Всегда нравилось. Выпейте еще.

Элен опасливо присела. Взяв протянутую фляжку, она запрокинула голову и отпила. Нед Калверт не сводил с нее глаз; в тени их взгляд казался ей таким же, как в тот раз, в гостиной, – застывшим, напряженным, внимательным-внимательным.

– О вас идут разговоры, Элен Крейг.

Он забрал у нее фляжку, обхватил горлышко губами и основательно потянул.

– Обо мне? – нервно хихикнула Элен. – Обо мне и говорить-то нечего.

– Да ну? – Он опустил фляжку, посмотрел на Элен и сказал, понизив голос: – Вы гуляете с Тэннеровым парнишкой, что работает в гараже у Хайнса. Это и говорят.

– С Билли? – Она удивленно повернулась к нему. – Кто вам такое сказал?

– Мне всякое говорят. Не важно кто. Разные люди. – Он помолчал. – Вот я и решил предупредить вас, только и всего. Держитесь подальше от этого парня.

– От Билли? – Голубые глаза вспыхнули. – Почему, интересно?

– Он вам не пара. И вам, и любой приличной белой девушке. Так мне говорили. Не пара для девушки, которая хочет саму себя уважать.

– Я уважаю Билли! Он мне нравится.

– Ну как же. Как же, – вздохнул он. – Но вы еще очень маленькая. В известном смысле. Вы живете с матерью, у вас своя жизнь, она англичанка и все такое, поэтому вам, может, трудно понять. Я только хочу, чтобы вы вели себя осторожней, чтоб вам не было больно, вот и все.

– Больно? Из-за Билли? – Она гордо вздернула подбородок. – Билли никогда ни за что меня не обидит.

– Сам, возможно, и не обидит. Парень он, в сущности, неплохой, я в этом уверен. Но его сбили с толку. Может, он не очень умен, раз позволяет втягивать себя в дела, в которые не следовало бы втягиваться, может, вы правы, и он ничего плохого не замышляет. Но у Билли завелись странные дружки – он вам о них не рассказывал? Не рассказывал, как сблизился кое с кем из тех, кто работает у Хайнса? С черномазыми?

Элен уставилась на него и не сразу нашлась с ответом.

– С неграми? Нет, Билли об этом не говорил.

– Вот видите? А почему? Потому что стыдится, вот почему. В душе он и сам понимает, что не прав, что есть вещи, которые белому человеку делать не положено. Наши местные этого не потерпят. Для таких, как Билли, у них есть скверное прозвище. «Дружок черномазых» – вот как они таких называют. Вам доводилось слышать это имечко?

– Конечно!

– Значит, вам не захочется, чтобы Билли так называли. Или вас саму, раз вы гуляете с Билли. Верно?

Он щелчком смахнул пылинку со своих белых брюк, поднял голову и посмотрел на дверь.

– Билли видели. Он разговаривал с ними, ел с ними вместе. На днях пошел с ними в их негритянскую обжорку. Сидел там, уплетал требуху, коровий горох и сладкий картофель, будто забыл, какого цвета у него кожа. – Он повысил голос. – Народу такое не по душе. Пока еще все довольно спокойно, но скоро покоя не будет. Надвигаются беспорядки. Я их в воздухе чую, потому что прожил тут всю жизнь и знаю, чем это пахнет, – закончил он уже тише.

Он повернулся к ней. Элен уставилась на него во все глаза. Ей стало страшно.

– Вам ведь не хочется, чтобы с Билли что-то случилось, правда?

– Нет, не хочется.

– Тогда не мешало бы его предупредить. Передайте ему наш разговор. Скажите, чтоб не забывал, кто он есть, пока не поздно. – Он помолчал. – И больше с ним не встречайтесь. В наших местах у вашей мамы не так уж много друзей – вам это известно?

– Да, известно.

В ушах у нее раздавался голос Присциллы-Энн; она почувствовала, как кровь бросилась ей в лицо. Он не сводил с нее взгляда.

– Местные о ней разное говорят. Мы с миссис Калверт не обращаем внимания на эти сплетни. Но вы красивая девочка. Вы ведь не хотите, чтоб о вас пошли разговоры?

Элен залилась краской и опустила голову.

– Нет, не хочу, – ответила она пристыженно.

– Ну-ка, – сказал он и протянул ей фляжку, – хватит расстраиваться. Глотните бурбона.

Элен взяла фляжку дрожащими руками и сделала большой глоток. Виски обожгло пищевод, жидким огнем разлилось в желудке. Она на секунду зажмурилась. У нее закружилась голова, в маленькой беседке вдруг сделалось очень жарко, но она и в самом деле почувствовала себя лучше. А он очень добрый. И мама, и Билли, все разом, от этого у нее путалось в голове, но он, конечно, и вправду очень добрый.

– У вас мокрые губы, весь рот заляпан в бурбоне. Придется научить вас, Элен Крейг, пить из фляжки.

С этими словами он придвинулся к ней, наклонился и обнял за плечи. Внезапно его губы оказались совсем рядом.

– Мокрые… Помните?

Голос у него внезапно охрип, как в тот раз. И тут он – очень осторожно и неторопливо – прижался к ее рту своим. Губы у него были влажные и твердые; она почувствовала его язык на своих губах, почувствовала, как его рот изогнулся в улыбке. Он слизал виски у нее с губ, обнял ее покрепче и раздвинул языком ее губы. Она словно окоченела. Нежно, игриво он коснулся языком ее языка; затем принажал; затем начал сосать ей губы, потом язык.

– Открой рот пошире… Вот так…

Он втянул ее язык к себе в рот, прихватил влажными твердыми губами. В голове у Элен все поплыло. Образы, слова, картины; то, о чем шепотом говорила Сьюзи Маршалл и подтвердила Присцилла-Энн. Она поняла, что дрожит; его рука скользнула чуть выше и легла ей на грудь. От него пахло одеколоном, мятой, бурбоном и потом с легким оттенком мускуса; ее взгляд упирался в его загорелую кожу. Она закрыла глаза и погрузилась в теплую тьму, где были только два их сомкнутых рта. Он отодвинулся, продолжая одной рукой ласкать ее груди.

– У тебя было так с Билли Тэннером? Или с другими ребятами?

Его голос звучал хрипло и завораживающе. Она отрицательно покачала головой.

– Я так и думал. Знаешь, сколько времени я этого ждал? Очень долго. Ты даже не представляешь, как долго. Но я знал, что дело того стоит.

Он подхватил ее груди снизу ладонями, заставил ее откинуться, так, чтобы смотреть ей в глаза.

– Ты ведь знала, верно? – спросил он. – Давным-давно, когда была совсем маленькой девочкой. Ты ведь и тогда знала. По глазам вижу.

Он снова впился ей в губы поцелуем, долгим, неумолимым и крепким, и не отпускал, пока она не начала дрожать.

– Расстегни рубашку, голубка, дай посмотреть.

Он взялся пальцами за пуговицы блузки. Элен попыталась его оттолкнуть:

– Не надо, прошу. Вы не должны. Это дурно.

– Я уже видел тебя, – сказал он, отбросив ее руки. – Три года назад. Тогда и видел. Ты купалась в заводи. Ты еще себя трогала, а потом оглянулась через плечо, будто чего испугалась. Тебе уже тогда хотелось, верно? В двенадцать лет. Хотелось, и ты об этом думала, и… Господи Иисусе, дай посмотреть.

Он дернул за оставшиеся пуговицы, одна отскочила. Потом начал сдирать блузку и запустил руку ей за спину, нащупывая застежку лифчика.

– Нет, прошу вас. Отпустите. Нельзя…

Он расстегнул лифчик, поддел пальцами за бретельки и снял, освободив груди – полные, округлые, тяжелые, молочно-белые, с широким темным ореолом вокруг сосков. Она услышала его долгий восхищенный вздох, попробовала поднять руки, чтобы прикрыться, но голова была как в тумане, свет пробивался сквозь тени, и руки плохо слушались. Он без труда перехватил их и развел в стороны, наклонившись вперед и приоткрыв влажные губы.

– Какие большие. У такой худенькой крошки – и какие большие… Ты прекрасна. Невероятно прекрасна. Мысли о тебе сводят меня с ума. Ты знала, что можешь свести мужчину с ума? Дай-ка я – тихо-тихо – погляжу.

Посмотрю, какая ты тут нежная. Ладно? – Он провел пальцем по ее соску, Элен вскрикнула. – Видишь? Хорошо. Приятно. Не нужно бояться. Смотри. Мягкие, а я сумею сделать их твердыми. Вот так.

Он наклонил голову, она ощутила на коже теплые влажные губы. Он провел языком сперва по одному соску, потом по другому, обдавая ей грудь возбужденным дыханием.

– Чувствуешь? Чувствуешь… да?

Его губы ласкали сосок, втягивали, посасывали, и он отвердел. Элен непроизвольно выгнулась, наслаждение пламенем пробежало по жилам. Он жадно, жестко присасывался по очереди к каждой груди, как, по словам знакомых девчонок, делают мужчины, и в голове у нее роились, взвихряясь, многолетние мечты, образы и туманные представления. Она чувствовала, как внутри нарастает жар – словно в детстве, когда она ночами лежала без сна. В то же время она понимала, что это плохо, понимала, что это нехорошее чувство и особенно острое, может быть, именно потому, что плохое.

– Видишь? – Он оторвался от ее грудей и крепко сжал их ладонями. Губы у него обвисли, с них стекала слюна.

– Нравится? Хорошо? Ну скажи, голубка! Скажи, как тебе хорошо. А знаешь, каково мне? Можешь почувствовать? Сейчас – давай-ка ближе. Садись мне на колени. Оседлай меня…

Он обнял ее еще крепче, неловко приподнял и усадил в раскорячку себе на бедра. Глаза у него остекленели, он задыхался, слова с трудом вырывались из пересохшего горла.

– Вот теперь ты почувствуешь. Сейчас… – Он резко двинул чреслами. – Чувствуешь, какой он у меня большой, какой твердый? Это из-за тебя. Ты его таким сделала. А знаешь, что у меня встает, стоит только поглядеть на тебя, даже и трогать не нужно. Только поглядеть – и уже из штанов рвется. Попробуй на ощупь. Дай руку – только снаружи. Вот – чувствуешь? Не нужно бояться. Хорош. Правда, хорош?

Он вжал ее руку в свой пах, туда, где стояк натягивал белую ткань полотняных брюк. Элен уронила голову ему на плечо; ее поглотил мрак, мрак и жара, и…

– Тебе плохо, голубка?

Она почувствовала, как он разом напрягся; смутно поняла, что голос у него изменился. Он схватил ее за предплечья и крепко встряхнул.

– Тебе худо? Уж не собираешься ли ты в обморок хлопнуться? Господи, вот черт. Элен… Элен, подними голову…

– Меня сейчас вырвет.

Собственный голос, казалось, донесся откуда-то издалека. Ее охватил жуткий холод, а шея обмякла, так что уже не держала голову.

– Ну-ка, живо. Слезай…

Он ее приподнял и, поддерживая, вытолкал из беседки. У кустов она повалилась на колени и выблевала бурбон, все до последней капли.

Хоть одно хорошо – он на нее не смотрел. Как только ее начало рвать, он повернулся и ушел в домик. Когда ее отпустило, она еще немного постояла на четвереньках. Ее била дрожь, в голове совершенно прояснилось, сознание заполняли слова и образы, тело сгорало от стыда. Наконец, слегка покачиваясь, она поднялась. Он вернулся и наблюдал, стоя в дверях, держа в руке ее блузку и лифчик. Она не могла поднять на него глаза. Он взял инициативу на себя.

– Теперь лучше? – спросил он чуть ли не с улыбкой; голос у него снова стал нормальным, панические ноты исчезли. – Вот и хорошо. Иди в беседку, оденься, и я отвезу тебя к матери.

Он помог ей надеть лифчик, застегнул застежку и пуговицы на блузке. Покончив с этим, он свинтил колпачок с серебряной фляжки.

– О'кей. Вот, ополосни рот и выплюни. Увидишь, сразу полегчает.

Элен так и сделала и лишь затем посмотрела ему прямо в лицо. Он ухмыльнулся.

– Ты малость перепила, только и всего. Возможно, на пустой желудок. Тут много не нужно. Сейчас лучше?

Элен кивнула.

– Присядь, я хочу тебе что-то сказать. Не бойся, голубка, я тебя и пальцем не трону. Все в порядке. Вот сюда. Давай садись…

Она неуверенно присела. Он стоял в тени, глядя на нее сверху вниз.

– Вот уж не ожидал… Не думал, что бурбон тебя вконец подкосит. Боюсь, забыл, как забирает спиртное, особенно в первый раз…

Элен медленно подняла голову и посмотрела на него. Она понимала, что не о спиртном он хочет с ней говорить. Он отер лоб рукою, и она заметила, что он сильно вспотел.

– Боюсь… боюсь, я тут позволил себе лишнего. Может, даже напугал тебя. Прости, голубка, если так…

И, словно ободренный ее молчанием, он подошел и сел рядом, но немного отодвинувшись. Потом взял ее за руку.

– Ты сердишься на меня, Элен? Я не хочу, чтоб ты вообще сердилась, и особенно на меня. – Он помолчал. – Видишь ли… Тебе, вероятно, трудно это понять, но ты такая девушка – такая женщина… Одним словом, мужчина долго восторгался женщиной издали, считая ее очень красивой, потом вдруг оказался с ней один на один и… может, ему нелегко вести себя как положено. Понимаешь?

– Мне… кажется, да.

– Хорошо. Я ведь тебе объясняю, голубка, как оно бывает. – В его голосе появились раздраженные нотки. – Ты слушай внимательно и поймешь. Я мужчина, Элен, обычный мужчина, у меня желания и потребности, как у всех мужчин. Женщины не всегда чувствуют то же самое. Им, бывает, не хочется, чтобы мужчина к ним прикасался, целовал, и, когда такое случается, мужчине приходится несладко, Элен, ох как несладко. Он словно замыкается сам в себе, превращается в мертвеца или, если повезет, – в полумертвого. Нет, я не скажу дурного о миссис Калверт, но мы женаты очень давно, и долгие годы, голубка, годы… Бог видит, я был очень несчастным.

– Вы? Несчастны? – Элен подняла на него глаза.

– Вот именно.

– Вы хотите сказать, что больше не любите миссис Калверт?

– Ну, не совсем так, голубка. Жена у меня – прекрасная женщина, я перед ней преклоняюсь и ни за что бы не захотел сделать ей больно. Но – скажем так – она не вызывает у меня тех чувств, какие вызываешь ты.

– Я? – Элен широко раскрыла глаза. Он мигом соскользнул со скамьи, опустился перед ней на корточки, взял ее ладони в свои и посмотрел ей в лицо снизу вверх.

– Да. Это тебе нужно знать… – Он улыбнулся. – Неужели ты думаешь, что я привел бы тебя сюда, целовал и… и все остальное, если б не восхищался тобой? Если б ты не сводила меня с ума до такой степени, что я перестал понимать, куда меня заносит? Возможно… – нахмурился он. – Возможно, я бы сумел удержаться, если б до меня не дошло, что ты гуляешь с Билли Тэннером. Но, когда я об этом услышал, клянусь тебе, Элен, я так разозлился, так взревновал, что забыл обо всем на свете…

– Вы ревновали? К Билли Тэннеру? – Она недоверчиво на него поглядела, и он кивнул.

– Форменным образом. Да и какой мужчина смог бы удержаться от ревности при мысли, что девушка, которую он желает и любит, гуляет с другим?

Элен медленно встала.

– Не может такого быть. Не может.

Он вскочил, привлек ее к себе, потом отстранил и посмотрел в глаза.

– Стал бы я тебе врать? Стал бы, голубка? – Он запустил руку ей за спину и легонько, словно играючи, обнял за талию. – Элен, я не из тех, кто обманывает в таких вещах. Не думай так, а то я совсем рехнусь. Лучше послушай, что я скажу… Знаю, я был не прав. Знаю, что потерял над собой контроль. Но я хочу, чтобы ты обещала со мной встречаться. Редко, время от времени. И я бы мог тебя видеть, прогуляться с тобой, поговорить, а то и проехаться в автомобиле, как сегодня. А больше – ни-ни. В этом ведь нет ничего дурного, верно?

– Нет… пожалуй, нет, – неуверенно ответила Элен. – Если ничего другого не будет.

В глубине ее сознания звучали предостерегающие шепотки, но он смотрел ей прямо в глаза чуть ли не с мольбою.

– В четверг, – сказал он, – я мог бы встретить тебя после школы на оранджбергской дороге. Мы бы немного покатались, потом я бы отвез тебя домой. И знать про это никому не нужно – только ты да я. Пусть это будет нашей маленькой тайной. – Он помолчал. – Никому ничего не рассказывай. Матери – ей тоже не говори.

Элен вздохнула и потеребила пальцами юбку.

– Не буду. Последнее время я редко с ней разговариваю, не то что раньше.

Он тоже вздохнул. От ее слов у него, казалось, с души груз свалился.

– Значит, в четверг. Обещай мне. Сделай меня счастливым.

– Ладно. Может быть. – Она сглотнула. – Но вы обещаете – как говорили? Покатаемся – и все?

– Обещаю. Клянусь тебе, Элен.

Он коснулся ее волос легким мгновенным поцелуем.

– Ты самое прекрасное, что я видел в жизни, ты это знаешь? А сейчас идем, отвезу тебя домой. Высажу перед трейлерной стоянкой. Тебя это устроит?




– Ты как хочешь, золотко? Поднять на затылок? Или пусть спадают? А может, сделаем «конский хвост»?

Глядя в зеркало, Касси Уайет умелыми руками взяла Элен за виски и повернула ей голову сперва направо, потом налево.

– Ты хоть знаешь, золотко, какие у тебя прекрасные волосы? Прямо как шелк и такие густые! Из эдаких волос можно соорудить любую прическу.

В зеркале Элен встретилась с Касси глазами. Касси подмигнула.

– Особенное какое свидание или еще что?

– Вроде того. Я хочу красиво смотреться.

– Это мы мигом. – Невыразительное лицо Касси расплылось в ухмылке. – Я спрашиваю, по-каковски красиво.

– Не на затылок. И не «конский хвост». – Элен подумала. – Может, если их капельку подровнять и чтоб они больше вились…

– Предоставь это мне, золотко.

Она взяла ножницы и опустила руки на плечи Элен, продолжая смотреть на ее отражение в зеркале.

– Как ты быстро выросла, – неожиданно сказала она. – Прямо как на дрожжах, ей-богу. Всего шестнадцать, а уже такая красавица. – Касси помолчала. – Тебе не доводилось заезжать на киноплощадку, когда крутили фильмы с Грейс Келли? «Окно во двор»? «Высшее общество»? Второй будут снова показывать на той неделе.

Сдается мне, ты на нее чем-то похожа. Можно было бы подчеркнуть сходство – оттенить лицо, – хочешь, попробуем?

– Конечно.

– Прекрасно. Тогда начнем.

И она принялась подрезать длинные медовые пряди, подхватывая их гребенкой. Сперва Элен следила за стрижкой, но постепенно мысли ее отвлеклись на другое. Она волновалась. Свидание и вправду предстояло особенное, хотя она не смогла бы объяснить Касси – насколько особенное. Нед Калверт пригласил ее с ним отужинать. Его жена куда-то уехала, и он хотел сводить Элен в ресторан – в какой-нибудь, как он сказал, очень высокой марки, и они будут одни за столиком.

А у нее появилось новое платье – не перешитое и не маминой работы, но настоящее новое, из магазина! Когда они последний раз виделись, Нед сунул ей в руку двадцать долларов и сказал:

– Маленький подарок для моей девочки. И не спорь. Я хочу, чтобы ты поехала в Монтгомери, отправилась прямиком в магазин и купила самое красивое платье. Будешь носить – меня радовать…

Она обошла магазин, испытывая легкое возбуждение, но в конце концов нашла именно то, что хотела. Платье из бумажной ткани в бело-розовую клетку с низким вырезом сердечком и рукавами-буф, которые оставляют руки почти полностью открытыми. При платье была нижняя юбка из тонкого нейлона, жесткая и шершавая, но из-за нее подол вздувался широким колоколом, совсем как на платьях Присциллы-Энн. У нее даже остались деньги на нижнее белье – короткие трусики с оборками и кружевной бюстгальтер с проволокой под чашами, чтобы поднимать груди. А теперь вот и прическу делают. Жаль только, что это так долго тянется – ей не терпелось прийти домой, надеть обновки и полюбоваться на себя в зеркало…

– Ты сегодня была в Монтгомери? – спросила Касси, глядя на ее отражение. – Видела, как ты выходила из автобуса, вот и подумала.

– Да. Погуляла по магазинам, посмотрела.

– Обошлось без неприятностей?

– Без.

– А то на днях были. Ты не слыхала? В Мэйбери. Там, конечно, цветные уже три недели как отказываются ездить автобусами, и я вообще-то им сочувствую, самую капельку, понимаешь? Не велика радость – всю жизнь ездить на задних местах. По-моему, так им давно пора иметь собственные автобусы.

Она помолчала, потом опять заработала ножницами.

– Но на прошлой неделе в Мэйбери крепко схлестнулись. До драки дошло. Я слышала, одного цветной парня здорово порезали… – Касси отхватила прядь. – Сейчас, Элен, тебе надо быть осторожной. По нынешним временам ездить автобусами небезопасно…

– Я съездила хорошо, все было спокойно.

– Как поживает мама? – Касси явно решила сменить тему. Она остановилась, ее доброе лицо помрачнело. – Я по ней очень скучаю, Элен. Я хочу сказать, я знала, что ей нездоровится, но уж никак не думала, что она вот так, разом, возьмет и уйдет.

Элен опустила глаза. Мать ушла из салона Касси Уайет месяц назад.

– С мамой все хорошо, – тихо произнесла она. – В полном порядке.

– Дай-то бог, золотко, – вздохнула Касси. – Мы с твоей мамой старые приятельницы…

Элен уловила в ее голосе жалость. Она догадывалась: Касси знает, что мать сидит без работы; это, должно быть знали все в Оранджберге. Элен задрала голову.

– Возможно, мы скоро вернемся в Англию, – гордо заявила она. – Через год, когда я закончу школу. Мама сейчас занята – все рассчитывает и вообще.

– Конечно, золотко.

Касси словно замкнулась. Замолкла. Сняла с Элен простыню, тряхнула – на пол водопадом посыпались медовые пряди.

– Сейчас мы их вымоем и уложим, а после я посажу тебя под сушилку, о'кей?

Элен казалось, что она сидит под сушилкой уже много часов. Колпак обдавал голову невыносимым жаром, стальные бигуди и шпильки, которые приладила Касси, раскалялись с каждой минутой. Элен полистала «Редбук», проглядела потрепанный номер «Тайм» двухлетней давности. Закрыла журнал. Впереди ее ждал целый мир – Голливуд, Нью-Йорк, Англия, Европа.

Нед Калверт бывал в Европе – сперва на фронте, потом ездил и отдыхать. Они с миссис Калверт повидали Лондон, Париж и Рим. Останавливались, какой рассказывал, в лучших гостиницах; ходили в театры, музеи, картинные галереи. В Лондоне были на скачках, в Париже катались по Сене на речном трамвайчике. В Риме, по словам миссис Калверт, мужчины совсем невоспитанные.

Она отложила журналы. В другом конце салона укладывали прическу матери Сьюзи Маршалл. У нее были ярко-рыжие волосы, крашеные и завитые в мелкие локоны. Касси подкрашивала их у корней. Элен в зеркале встретилась взглядом с миссис Маршалл; та посмотрела на нее как на пустое место.

Провинциальная тоска. Так ее называла Присцилла-Энн – тоска долгих часов после школы, когда они ошивались за стадионом, чувствуя себя словно в клетке, злые и раздраженные.

Теперь Присцилла-Энн была обручена с Дейлом Гарретом; поговаривали, что он ее обрюхатил. Осенью они собирались венчаться и перебраться в большой дом – подарок на свадьбу – в новеньком жилом районе, который Мерв Питерс возводил на окраине Монтгомери. Мерв Питерс резко пошел в гору. Присцилла-Энн ликовала. Так, по крайней мере, слышала Элен, поскольку после того вечера в ресторане «У Говарда Джонсона» Присцилла-Энн перестала с ней разговаривать. В классе она не садилась с ней за одну парту, и другие брали с нее пример. Элен Крейг – прокаженная.

Она сжала зубы. Наплевать. Пусть девчонки болтают, пусть мальчишки ухмыляются. А что, в Монтгомери тоже нападает провинциальная тоска? Она не знала, но надеялась. Пусть-ка Присцилла-Энн ею помучается – и как следует. В одном Элен была уверена: с нею этому не бывать. Она уедет. Скоро, скоро в один прекрасный день она навсегда покинет Оранджберг и возьмет мать с собой. Отправится в Англию, Европу, может, даже в Париж. Она станет богатой и известной, такой известной, что ее слава докатится даже до оранджбергской глуши. И тогда, быть может, она как-нибудь заглянет сюда, приедет в большом «Кадиллаке», разряженная, усыпанная драгоценностями, – и вот тогда уже она будет смотреть на них как на пустое место: на всех мальчишек из Селмской средней школы, на приятелей и приятельниц Присциллы-Энн; смотреть так, словно их не видит. Как они сейчас на нее глядят.

От сушилки у нее разболелась голова. Она закрыла глаза и постаралась вернуться к своим мечтам, твердо внушая себе, что никакие это не пустые мечты, потому что обязательно сбудутся. Всего этого можно добиться, верила она, если проявить решимость и уверенность.

А самая заветная мечта – тогда и мама станет счастливой. Элен найдет для нее чудесное жилье, у мамы будут любые наряды, какие захочется, и больше ей никогда не придется переживать из-за денег. К тому же она поправится. Элен видела, что матери нездоровится. У нее постоянно был очень усталый вид, она с трудом передвигалась по комнаткам, словно силы окончательно ее покинули. Она сильно похудела и почти ничего не ела; кожа у нее стала желтоватой и тусклой, как бумага. Уйдя от Касси, она подрабатывала портновством – шила, перелицовывала, однако этих денег, понимала Элен, не хватает на жизнь.

Элен хотела бросить школу и пойти работать, но, когда заговорила об этом, мать страшно расстроилась. На скулах у нее выступили знакомые красные пятна, она начала дрожать. Элен обязана закончить школу, заявила она. Так нужно. В жизни без среднего образования ничего не добиться.

Элен не соглашалась. Она читала газеты и журналы, слушала радио и считала, что в жизни можно добиться очень многого как со средним образованием, так и без него. Преуспевают и певцы, и спортсмены, и танцоры, и писатели, и кинозвезды, и манекенщицы, и люди вроде Мерва Питерса, которые, начав с малого, выходят в большой бизнес. Красавицы тоже преуспевают, а она ведь красива. Теперь она и сама это знала, наконец до нее дошло, что так оно и есть. Она видела свою красоту не в зеркалах, а в глазах ребят, в глазах мужчин. В глазах у Билли, у Неда она замечала те самые ответные пристальность, напряжение и завороженность, которые позволяли ей ощутить свою власть, делали счастливой, придавали уверенность.

Ибо она знала, просто знала: что бы ни случилось, бросит ли она школу, окажется бездарью, не сможет играть – красота как была при ней, так и останется. Единственное надежное оружие в ее арсенале: красота. Если подведет все другое, можно будет положиться на красоту. Красота вызволит ее отсюда.

Выходя из салона, она наградила мать Сьюзи Маршалл лучезарной улыбкой. «Погоди, старая сука, – подумала она про себя, – я еще тебе покажу…»

Войдя в прицеп, Элен обнаружила, что матери нет, и облегченно вздохнула. Ей не хотелось, чтобы мать видела полиэтиленовые пакеты с маркой магазина. И без того придется как-то объяснять, откуда взялось платье, она как раз выдумывала правдоподобную историю, но, если мать заметит пакеты, врать будет сложнее.

Она остановилась в раскаленной крохотной спальне и принялась ломать голову. Ей было противно врать матери. Порой ей казалось, что ложь разрастается с каждым днем и уже захлестывает ее с головой, так что она вконец теряется, пугается и перестает понимать, где правда, где ложь. Но без вранья было не обойтись. Ложь позволяла ей скрывать встречи с Недом Калвертом, вот уже почти год позволяла встречаться с ним все чаще и чаще. Сейчас начало июля; он же впервые прокатил ее в «Кадиллаке» второго или третьего сентября: выходило десять месяцев. Десять месяцев! Не так уж вроде и долго. На самом деле получалось еще короче, потому что два месяца его не было – они с миссис Калверт гостили у ее родных в Филадельфии.

Когда он был в отъезде, Элен начало казаться, что она, возможно, любит его. Ей его не хватало. Она не понимала, как ей дороги их совместные вечера – прогулки, поездки и разговоры, пока все это не прекратилось. Но, когда он уехал, она почувствовала себя одинокой. Жизнь сделалась неинтересной и серой.

По возвращении он ей сказал, что чувствовал себя точно так же. Тогда же он заявил, что дальше так продолжаться не может и он обязан ей все объяснить. Они друзья, да, конечно же, друзья; но она должна знать, не могла не понять. Он ее любит. Безумно. В Филадельфии он все время думал о ней, думал и думал, чуть с ума не сошел…

Элен быстро нагнулась и засунула пакеты под кровать. Затем нагрела на плите воды, налила в ведро и принесла в спальню. Задернула на окнах ужасные выцветшие занавесочки и стала мыться, намыливая тело по частям. Как же ей все это обрыдло, подумала Элен, со злостью растирая кожу. Обрыдло мыться вот так. Обрыдло, что у них нет ванной. Обрыдла бедность. Где уж таким, как Нед, это понять. Он родился богатым и другой жизни не знает.

Она кинула махровую салфетку в грязную воду и присела на корточки, дожидаясь, чтобы кожа обсохла на воздухе.

Когда Неда нет рядом, подумалось ей, она вспоминает о нем только хорошее. Приятный свежий запах его кожи; аромат его любимого одеколона; мягкую ткань его чудесных костюмов; голос, протяжный говор, свойственный образованному южанину; объятие крепких рук, чувство уверенности, что внушали его возраст, опыт и знания. У него есть вкус; ей нравилось, что он разбирается в винах, блюдах, домах, картинах, садах и автомобилях. Он богат – его богатство приводило ее в восхищение, потому что в ее глазах давало ему право уверенно судить обо всем на свете, от покроя костюма до политики. Он пользуется влиянием – накоротке со всеми видными политическими деятелями и крупными бизнесменами Алабамы. Когда Нед Калверт узнает что-то новое, то узнает не из газет, а из первых рук, от знакомых, за ужином или ленчем. И он этим не похваляется, а принимает как должное. Как все остальное – что следует носить часы только фирмы «Ролекс», иметь только «Кадиллак» или «Линкольн», а отдыхать ездить только в Европу.

И он не против, чтобы она его расспрашивала; ему, видимо, это нравится, словно ему забавно и лестно ее наставлять. Поэтому их встречи, особенно в самом начале, главным образом сводились к тому, что он говорил, а Элен слушала. Он мог, например, учить ее, как различать кларет и бургундское; мог объяснять, почему Движение за гражданские права никогда не преуспеет на Юге – оно идет вразрез с естественным порядком вещей. И о том, и о другом он рассуждал своим тягучим самоуверенным голосом, а поскольку Элен быстро выяснила, что его раздражает только одно – вдруг она думает по-другому, то она научилась держать язык за зубами, задавать вопросы и редко высказываться, да и то о вещах бесспорных.

Он почти сразу стал называть ее «девочкой», и Элен, к собственному удивлению, обнаружила, что чуть ли не автоматически отзывается на это обращение. Ей разом припомнились тысячи мелочей в поведении других женщин, к которым она приглядывалась: Присциллы-Энн, когда та хотела ублажить Дейла Гаррета, и даже матери, пытающейся расположить к себе продавца в магазине. Роль досталась Элен уже разработанной, ей нужно было в нее просто войти, что она без труда и сделала: невинная, игривая, наивная, доверчивая, покладистая девочка, добивающаяся своего чисто женскими уловками. Застенчивая, дразнящая, льстивая – сплошное притворство. Да, притворство. Если честно, тут не обошлось без притворства. Он себе разглагольствовал, она слушала, но какая-то часть ее сознания все время беспристрастно и независимо оценивала его слова – отсеивала шелуху, взвешивала и нередко отвергала, а он об этом и не догадывался.

Она не принимала того, что он говорил о цветных. Как и о белых бедняках вроде Тэннеров. Ей не нравилось, что он нарочито и неизменно именует негров «черномазыми», воздерживаясь – в отличие от прочих белых обитателей Оранджберга – от выражений покрепче, хотя на самом деле думает как они, в этом она не сомневалась.

Не нравились ей и его шуточки по адресу евреев и вашингтонских либералов. Его представления о женщине казались ей просто неверными. Мужчина любит возвести жену на пьедестал, говорил он, чтобы опекать ее и взирать на нее снизу вверх. Мужчине важно уважать женщину, как он уважает ее, Элен.

– А миссис Калверт? – как-то, не удержавшись, спросила она.

– Конечно, и миссис Калверт, – серьезно ответил он, но она заметила, что вопрос пришелся ему не по вкусу.

В другой раз он заявил, что женщины созданы для брака. Для материнства. Нет ничего прекрасней, чем мать с ребенком. Он не понимает, зачем женщины работают. Каково им это? И каково их мужьям? Разве мужчине в радость думать о том, что он не способен содержать жену и детей, что он мало зарабатывает?

– У мужчины, Элен, своя гордость, – сказал он однажды. – Он, может, о ней помалкивает, но гордость-то есть. Жестокое это чувство, но и прекрасное. Как гордость за родную страну, за то, что ты американец.

«А у женщины разве нет гордости?» – хотела она спросить, но промолчала.

Порой ей казалось, что она просто чокнутая, если так обо всем этом думает и прислушивается к бесстрастному голосу у себя в голове, зная, что он никогда не замолкнет.

Интересно, другие девчонки в Селмской средней тоже так думают? И Присцилла-Энн, когда слушает своего балбеса Дейла Гаррета?

Ответ на этот вопрос Элен получить было неоткуда. Если и думают, то помалкивают. Помалкивали даже тогда, когда еще с ней водились, когда еще не начали ее отшивать. Может, она и в самом деле чокнутая и с ней что-то не так? Ведь всю свою жизнь она слышит одну и ту же песенку: женщина обретает себя в любви и замужестве – вот ее истинное призвание, предназначение и основа ее положения в обществе.

Все девушки в Селмской средней, похоже, только к этому и стремились – так почему она не стремится? Почему, стоит ей об этом подумать, как она чувствует себя в западне? Да еще и виноватой.

Она повернулась и посмотрела на себя в зеркало. Да, виноватой. Она же обязана любить Неда Калверта. Если она не любит его, то зачем продолжает встречаться с ним, женатым мужчиной? Зачем дает себя целовать, а порой и ласкать, и почему ей это приятно? Она медленно провела рукой по обнаженному телу, ощутив дрожь возбуждения и сладкого предчувствия. Ответ ясен, решила она. Все, что она слышала от других девочек, все, что говорила ей мать, все, что она успела прочитать, сводится к одному. Женщины отличаются от мужчин. Мужчина способен вожделеть к женщине, которую не любит. Но женщина хочет мужчину лишь тогда, когда любит: физическое влечение у нее неотделимо от чувства. Поэтому в поцелуях и объятиях нет ничего дурного, если женщина позволяет их во имя любви. На алтарь любви она в конце концов может безбоязненно принести и девственность. Но только на этот алтарь. А не то становишься дешевкой, доступной подстилкой, мужчины начинают болтать о тебе в раздевалках и будут тебя презирать, хоть и спят с тобой. А если мужчины тебя презирают – это конец: как после этого себя обрести?

Она должна любить Неда Калверта, подумала Элен. Должна. Любовь совсем не то, что простая симпатия, и уж она, конечно, не требует постоянного поддакивания любимому человеку. Просто не следует допускать, чтобы различие во взглядах становилось помехой.

На нее вдруг нахлынули нерешительность и сомнения, разум захлестнули мутные волны страха и неуверенности.

Она позволила Неду дать ей деньги на платье. Позволила себя целовать. Ей были приятны его поцелуи. Она его любит. Когда она так вот об этом думает, то почти верит в свою любовь.

«Заткнись, – приказала она голосу совести, который тихо зудел в сознании. – Заткнись, проваливай, ступай к другим».

Она взяла новые трусики и лифчик, взяла новое платье. «Я одеваюсь, чтобы идти на свидание с возлюбленным, – сказала она про себя. – Он прекрасный человек».

Войдя в роль, она ощутила нарастающее возбуждение. Голос совести приутих, а она, натянув платье и вновь повернувшись к зеркалу, сумела его совсем заглушить.

– Выпьешь чаю, мама? Поставить чайник?

Мать только что вернулась. Она сидела на кухне за столом, упершись взглядом в клеенку. Элен ждала, что вот она поднимет глаза и спросит про платье, но нет.

– Что? Ах, да. Спасибо. Так жарко. Пить хочется. Когда в последний раз шел дождь?

Мать на нее даже не посмотрела. Элен спокойно набрала воды, зажгла газ.

– Элен…

– Да, мама?

– Какое сегодня число?

Элен взглянула на календарь, висящий над плиткой.

– Пятнадцатое, мама. Пятнадцатое июля.

– Я так и думала. – Мать опустила голову.

Элен заварила чай, налила молока в молочник, как нравилось маме, и поставила перед ней на стол чашечку, блюдце и молочник. Мать, казалось, не обратила внимания, поэтому Элен сама налила ей в чай молока.

– Элен, поди, пожалуйста, в спальню и вытащи коробку. Скажи, сколько там… пересчитай деньги.

Элен помедлила, но что-то в поведении матери ее испугало, поэтому она молча извлекла коробку, открыл; и пересчитала деньги.

– Сколько?

– Двадцать долларов, мама. Почти двадцать. Две пятерки, несколько бумажек по доллару и куча четвертаков и десятицентовиков. Всего девятнадцать долларов восемьдесят пять центов.

Мать поникла и расплакалась.

Элен вскочила, подбежала к матери и обняла ее. Но мать в ответ даже не пошевелилась, а продолжала сидеть и плакать, захлебываясь рыданиями, от которых сотря садись ее худые плечи. И так же внезапно, как начались рыдания вдруг прекратились.

– Элен, голубушка, достань мне носовой платок Прости меня. Просто я нынче устала. Слезами горю н поможешь. Никак.

Элен принесла платок, мать вытерла глаза и высморкалась. Элен присела и взяла ее за руку. Ей тоже хотелось разреветься – ее всегда тянуло на слезы, когда мать бы вала в таком состоянии: от невыносимой боли и бессильной жалости у нее разрывалось сердце.

– Мамочка, ну пожалуйста… – ласково сказала она. – Не грусти. Не плачь. А то я тоже заплачу. Если тебя что то тревожит, если у тебя неприятности, расскажи мне. Я могла бы помочь, я знаю.

– Мне нужны деньги, – мать неожиданно оборвал ее, словно не слышала ни единого слова. – Семьдесят пять долларов. Их обязательно нужно достать. Обязательно.

Элен уставилась на нее во все глаза; она почувствовала, как ужас сковал ей сердце. Она открыла рот, но и успела ничего сказать – мать поднялась, комкая в пальцах мокрый платочек.

– Мне нужно сходить к врачу. Мне плохо, Элен. И это не первый день, ты сама говорила. И была права. Теперь я и сама вижу. Мне нужно сходить к врачу и нужны деньги. Семьдесят пять долларов. Я должна раздобыть их во что бы то ни стало.

– Но что случилось, мама? Что у тебя болит? Ночами ты сильно кашляешь. В этом все дело? Тебя беспокоит кашель?

– Да, кашель… и еще кое-что. Мне плохо, вот и все, – чуть ли не огрызнулась мать. – Мне уже давно не по себе, я должна сходить к врачу. Так больше продолжаться не может. Мне надо сходить к врачу, придется заплатить за визит, он, вероятно, пропишет лечение, лекарства, а лекарства дорого стоят, Элен, ты знаешь, даром их не дают. Мне нужно семьдесят пять долларов. Там всего двадцать. Значит, требуется еще пятьдесят пять. Может быть, шестьдесят. Где мне их взять, как раздобыть?

Элен опустила глаза и посмотрела на свое новое платье. Ей стало тоскливо и страшно. Всего лишь утром у нее была двадцатидолларовая купюра. Маме, конечно, нужно больше, но двадцать долларов тоже были деньгами.

Она сглотнула. В ушах у нее раздался голос Неда: «Бери, Элен. Я хочу, чтобы ты их взяла. Мне нравится делать моей девочке подарки, разве тебе не понятно?»

Она встала, щеки у нее горели.

– Может быть, мама, я сумею помочь. Я попробую. Думаю, я смогу достать шестьдесят долларов.

Мать беспокойно ходила по комнате. Она остановилась, взглянула на Элен, и в ее широко открытых глазах промелькнула надежда. Промелькнула – и исчезла, фиалковые глаза снова потухли.

– Мне нужно сейчас, Элен. Откуда ты их возьмешь, шестьдесят долларов? Вот так, сразу…

– Сумею, мама. Знаю, что сумею. – Элен порывисто обошла стол и пустилась врать, не успев толком подумать. – Мерв Питерс даст, знаю, он даст. Ты знаешь, что я им иногда помогала в баре – после школы? Так вот, он хочет, чтобы я делала это чаще и в определенное время, он мне сам говорил. И по субботам в первую половину дня, когда у них много народа. Он говорил… он обещал платить за субботу пять долларов и столько же за помощь по вечерам. Значит, в неделю десять долларов, мама, ты только представь себе, и если я попрошу, он, уверена, заплатит авансом. Если я скажу, что мне очень нужно…

Она замолкла. Вранье с начала до конца. Она ни разу не работала за стойкой. Мерв Питерс как-то давно заговаривал с ней на эту тему, но тогда все ограничилось разговором, а сейчас он вряд ли даст ей работу – Присцилла-Энн не допустит. Но в последние месяцы ложь о закусочной служила ей оправданием, когда она задерживалась после школы, и мать такое объяснение удовлетворяло. Элен посмотрела на бледное напряженное лицо матери, и ей вдруг захотелось броситься к ней в объятия и рассказать всю правду. Так бы она и сделала, если б у матери не изменилось лицо. В фиалковых глазах зажглась надежда, руки перестали комкать платок. Она радостно вздохнула:

– Ты могла бы, Элен? Ты и в самом деле думаешь, что он согласится?

– Согласится, я знаю, мама.

– Ох, Элен.

Мать скривилась, словно опять собиралась расплакаться, и протянула к ней руки. Элен бросилась к матери и крепко ее обняла. Она уже переросла мать и, обнимая ее, почувствовала, до чего та стала хрупкой. Потом мать отстранилась, попробовала улыбнуться и показала на розовую клетчатую обновку:

– Какое милое платьице. Ты собираешься в бар? Что-то ты говорила, дай вспомнить… Да, ты можешь его попросить, Элен? Сегодня?

– Я принесу деньги. – Элен усадила мать в кресло. – Принесу, обещаю. И тогда ты сходишь к врачу, поправишься, а потом… – Она замолчала, глядя на поникшую голову матери. – Потом, мама, нам нужно чаще разговаривать друг с другом. Помнишь, как у нас раньше бывало? Следует… составить план. Подумать. Я бы могла бросить школу. Могла бы… Мать подняла глаза:

– Шесть, Элен. Уже седьмой час. Тебе не пора? Со мной все будет в порядке. Все хорошо. Мне уже легче. Я не хочу тебя задерживать.

Она взяла чашку и принялась маленькими глотками пить тепловатый чай. Элен потопталась на месте и неуверенно направилась к двери.

– Может быть, мама, я сегодня немножко задержусь.

– Хорошо, милая. Я ведь знаю, где ты, поэтому не стану волноваться. А теперь беги.




Нед ждал ее возле старой беседки. Все эти месяцы они частенько встречались здесь, когда он не встречал ее в машине на оранджбергской дороге. В этот вечер он ждал, как обычно расхаживая по траве и куря сигарету. Элен его первой заметила, и у нее екнуло сердце. Судя по его виду, ему не терпелось ее увидеть. Она и так бежала, а теперь еще припустила; промчавшись по газону, она влетела в его объятия и прижалась к нему; плечи ее поднимались и опускались, она задыхалась и с трудом сдерживала слезы. Нед засмеялся от неожиданной радости и, крепко обняв ее, стал покачивать, словно баюкая.

– Ну же, ну, – тихо говорил он, касаясь губами ее волос. – Ты, похоже, здорово торопилась… Что случилось? – Он заставил ее приподнять лицо. – Тебя что-то огорчило, голубка?

Элен помотала головой и снова уткнулась ему в грудь. Пока что она не могла ему рассказать. Ей придется просить у него деньги, попробовать объяснить, но все это потом, решила она, потом.

– Со мной все в порядке. – Она прижалась губами к его красивой батистовой рубашке; ей было слышно, как стучит его сердце. – Просто бежала и запыхалась. Хотелось вас поскорее увидеть.

– А мне – тебя, голубка. Я считал секунды…

Он взял ее за руки, отстранил, оглядел с головы до ног. Элен застенчиво отошла и стала приводить в порядок растрепавшиеся волосы. Он смотрел на ее раскрасневшееся лицо, встревоженные глаза; медленно опустил взгляд до выреза розового платья, снова поднял и протяжно вздохнул.

– Ты в нем очень хороша, Элен. – Голос его звучал тихо, а в глазах появилось знакомое Элен сосредоточенное выражение, так что она поняла: он говорит то, что думает на самом деле. – Изумительно хороша. А волосы. Ты сделала прическу. – Он поднял руку, тронул ее волосы, потом скользнул пальцами вниз и погладил по шее. – Ты знаешь, как я счастлив? Счастлив просто глядеть на тебя такую. Счастлив, что ты сразу поехала и выбрала его для меня… Подари мне один поцелуй, голубка, всего один маленький поцелуй. Разве моя девочка не хочет сказать, что рада сейчас меня видеть?

Говоря это, он привлек ее к себе, заключил в осторожное, нежное объятие и поцеловал в приоткрытые губы.

– Ох, голубка. Знала бы ты, что со мной делаешь. – Он посмотрел на поднятое к нему лицо, улыбнулся, взял ее руку и продел себе под локоть.

– У меня для тебя небольшой сюрприз. Идем – покажу…

Он повел ее к дому. Элен семенила рядом, часто перебирая ногами, чтобы приладиться к его размашистому шагу. Они обогнули кусты и вышли на лужайку перед окнами. Элен остановилась.

– Куда мы идем? Мне казалось… казалось, мы поедем в ресторан.

– Планы переменились. Я придумал кое-что получше. Сейчас увидишь. Идем.

И он провел ее, придерживая за руку, прямо в дом. Через прохладный вестибюль они проследовали в ту самую большую гостиную. Элен всей кожей ощутила царящую в доме прохладу, ее охватил озноб. Шторы были опущены, все лампы горели, хотя снаружи сияло солнце. Нед заметил, что она покосилась на окна, и улыбнулся.

– Так уютнее. Слуг я услал, нам никто не будет мешать. Полюбуйся, Элен…

Он пересек гостиную и театральным жестом распахнул высокие двойные двери, что вели в столовую.

Эту огромную комнату, где под потолком, давая прохладу, медленно вращались вентиляторы, Элен видела в первый раз. У торцевой стены стоял массивный буфет старинной работы, уставленный изукрашенными серебряными блюдами. Здесь тоже были опущены шторы; ярко горели свечи, вставленные в канделябры, размещенные по центру длинного стола красного дерева. Мерцающий свет играл на фарфоре и хрустале, на гвоздиках из поместного цветника и выращенных в теплицах фруктах. За столом свободно могли рассесться человек двадцать. В торце были накрыты два прибора.

Она застыла на месте; Нед тихо рассмеялся.

– Посмотри.

Он подошел к буфету и начал приподнимать крышки на блюдах.

– Омар. Холодная курица. Особенная подлива – наш повар готовит ее из винограда. Объедение. Пробовала такую, Элен? Дыня. Свежая малина и персики. Сливки. – Он потрогал ведерко со льдом. – Шампанское, сейчас в самый раз охладилось. Французская марка – «Краг». Слышала о таком? Все готово, Элен, можно садиться за стол. Лучше любого из окрестных ресторанов, правда, голубка?

Он посмотрел ей в лицо, уловил в нем тень сомнения и сразу вернулся к ней.

– Элен, скажи, что ты довольна. Я хотел, чтобы ты порадовалась. Хотел провести с тобой вечер именно здесь, разве не ясно? Чтобы мы хоть раз поужинали вдвоем, за моим столом, в моем доме. Девочка моя. Моя прекрасная девочка. Она у нас настоящая дама, так что займет а, столом подобающее место. Будем пить шампанское. Мы нынче празднуем, Элен, ты не догадываешься?

– А что празднуем? – неуверенно спросила она.

– Ну, это мы еще поглядим, – ухмыльнулся он. – Я бы сказал, у нас с тобой найдется много чего отпраздновать.

Он взял ее за руку и отвел в гостиную.

– Сейчас ты у меня тут устроишься, а я принесу шампанское. Пей маленькими глоточками, не торопись – помнишь, как было с бурбоном?

Что другое, а бурбон Элен помнила очень хорошо, поэтому пила осмотрительно. Бокал шампанского. Стакан вина за обедом. Но все равно алкоголь давал о себе знать. У нее приятно закружилась голова, поднялось настроение, и это ее порадовало. Нед был внимателен, развлекал ее, рассказывал что-то смешное про знакомого конгрессмена. Он держался легко и свободно, восседая под довольно безобразным портретом отца, словно ужинал с ней так каждый вечер.

Она обратила внимание, что себя он в спиртном не ограничивает: три бокала шампанского, не менее четырех стаканов вина, а когда после ужина они перешли в гостиную, он сделал себе бурбон со льдом.

Он уселся напротив, вальяжно вытянул ноги и закурил сигару. Между ними повис едкий дымок. «Как только он поставит стакан, – думала Элен, – я попрошу у него денег. Я просто обязана. Больше нельзя тянуть».

Он поставил стакан – она попросила. Наступило молчание. Он посмотрел на нее через разделяющее их пространство таким взглядом, словно ее просьба его удивила. Затем расплылся в улыбке и затянулся сигарой.

– Шестьдесят долларов?

– Взаймы, конечно. Я все верну, до последнего цента. Просто они мне сейчас очень нужны. Я… мне нужно для одной знакомой.

– Разумеется. Я ее знаю?

– Нет, нет, вы их не знаете.

– Что ж, посмотрим.

Он запустил руку в карман белого пиджака и вынул толстый бумажник из крокодиловой кожи, набитый купюрами. Поглядел на деньги, потом на Элен, закрыл бумажник и отложил в сторону.

– Иди сюда, голубка.

Он похлопал по сиденью дивана рядом с собой. Элен медленно поднялась и пошла к нему. Когда она села, он взял ее за руку.

– Ты захочешь сегодня быть со мной милой, Элен? Подаришь мне счастье? Подаришь – и я почту за честь тебя выручить. Обещаю. Ты же знаешь, как я люблю делать подарки моей девочке…

Он снова основательно глотнул виски. На ощупь рука его казалась потной, хотя в комнате было прохладно. Мягко, однако настойчиво он потянул ее руку вниз и прижал ладонью к своей мускулистой ляжке.

– Поцелуй меня, Элен. Всего один разик…

Элен подалась вперед. Губы у него были полные и красные; взгляд застывший, как в тот раз. Она осторожно прижалась ртом к его губам.

– Не так, голубка… – Он поерзал, усаживаясь поудобней. – Открой рот; ты же знаешь, какие поцелуи мне по душе. Шире. Да. Ох, голубка, да, так…

Она ощутила у него на губах вкус виски. Усы кололи ей кожу. Он заставил ее откинуться назад, налег на нее всем телом, скользя рукой вверх по платью. Его горячий язык глубоко проник ей в рот.

– Что это у тебя под платьем, голубка? – Он игриво стиснул ей грудь, так что проволочки бюстгальтера вдавились ей в кожу. – По-моему, ты купила себе не только платье, а что-то еще, чтобы меня порадовать. Правда, Элен? Купила?

Элен потупилась. У нее лихорадочно билось сердце, пересохшее горло перехватило.

– Может быть… – Ее голос прозвучал неожиданно низко и хрипло. Подняв взгляд, она увидела, что его глаза в ответ вспыхнули. Мгновенный отзыв и та легкость, с которой она его добилась, взволновали ее и одновременно привели в замешательство.

– А ты, знаешь ли, хитрая маленькая лисичка. Коварная смышленая лисичка. Умеешь свести мужчину с ума. Где ты этому научилась, Элен? А еще такая маленькая девочка. – Он прижался губами к ее шее, влажно задышал под ухо. – Нравится, да? – хрипло шепнул он. – Ты, бывает, делаешь вид, что нет, но я-то знаю. Скажи Элен, скажи, что тебе нравится, когда я целую мою девочку…

– Очень нравится. – Она запнулась. – Мне нравится, когда вы меня целуете.

– А когда я тебя ласкаю? Тоже нравится, голубка?

– Иногда. – Она отвернулась. – Может быть, это плохо.

– Нет, не говори так и даже не думай, слышишь? – Он принялся оглаживать ее шею. – Раз нравится, значит, нравится. Бессмысленно отрицать то, что чувствуешь, голубка. Ты знаешь, как я по тебе с ума схожу. Знаешь, что я тебя не обижу. А кроме того, голубка, ты мне веришь, я это знаю. Если б не верила, не пришла бы ко мне за помощью, я-то знаю.

До этого голос у него был мягкий, теперь же в нем проступила какая-то резкость. Элен впервые ощутила смятение, почувствовала, что перестает быть хозяйкой положения. Он снова принялся ее целовать, ласкать полные груди под тонким хлопчатобумажным платьем. Но в тот миг, когда Элен решила – все, сейчас скажет ему, чтобы остановился, он вдруг встал, одернул брюки и взял ее за руку.

– Тебе не кажется, что тут жарко? Давай-ка найдем местечко попрохладней и поуютней…

Он то ли вывел, то ли выволок ее из гостиной и потянул за собой через вестибюль, вверх по широкой лестнице. Если он и слышал ее протесты, то вида не подавал. На просторной, огражденной перилами площадке он, тяжело дыша, крепко прижал ее к себе одной рукой, а другой нащупал дверную ручку. Толкнул дверь и втащил ее в комнату.

Они оказались в спальне его жены. Элен сразу узнала комнату, хотя была в ней всего один раз много лет назад. Шторы были подняты, лунный свет полосками лежал на полу, отражался в трельяже, на спинках тяжелых серебряных щеток, в гранях флаконов. Набивные стулья были накрыты от пыли белыми полотняными чехлами. Нед отошел, резким движением сорвал чехол и, повернувшись, швырнул на постель, поверх расшитого шелкового покрывала. Суетливо расправил чехол, разгладил складки, так что посреди шелка образовался белый полотняный прямоугольник. Затем начал расстегивать ремень.

Элен застыла. На мгновение она вновь ощутила в горсти кучу заколок, почувствовала запах щипцов для завивки, увидела бледную кожу, запекшуюся от жары пудру. Она вскинула руки:

– Не могу. Что вы делаете? Нет, прошу вас…

– Слушай, голубка, хватит нам играть в детские игры, договорились? – Он слегка покачнулся, на губах у него появилась улыбка, в голосе – нетерпеливые нотки. – Хочешь подарочек – будь со мной ласковой, ясно? Совсем ласковой, ты, я знаю, это умеешь.

Пальцы его теребили ширинку. Он пошел к Элен, она услышала, как чиркнула «молния». Рассмеявшись, он взял ее за руку.

– Не ломайся, Элен, дай сюда руку. Сейчас меня не дразни, ты разве не знаешь, что мужчины не любят женщин, которые дразнят? Вот так. А теперь потрогай меня, голубка. Не стесняйся, запусти руку в штаны. Нежно и медленно.

От наслаждения он замычал.

– Так. Так, голубка. Тебе он нравится? Правда, большой? Видишь, что ты со мной делаешь…

Ее рука оказалась пойманной как в капкане между его ладонью и набухшей плотью. Жар его кожи, непомерность эрекции привели ее в ужас. Она не могла отодвинуться, он же, видимо, принял ее молчание и неподвижность за согласие. Подтолкнул ее к постели, подхватил и усадил на белый прямоугольник чехла, затем начал неспешно раздеваться, словно получал удовольствие, оголяясь у нее на глазах.

Элен сидела на чехле как изваяние, не отводя от него глаз. Замешательство и паника отпустили ее, сознание стало жестким, холодным и ясным. Она все понимала – полностью и с отстраненным безразличием, словно это происходило не с нею, а с кем-то еще.

К этому он вел дело много месяцев; возможно, дожидался, чтобы жена уехала. Просьба о деньгах всего лишь послужила дополнительным поводом. Сейчас, видела она, он считает свои действия совершенно оправданными. Для него это сделка, обмен. Она приняла от него подарок, теперь попросила денег – ему же от нее нужно вот это. Любовью тут, разумеется, и не пахло – она была просто дурой. Только секс и торговля. Потешится на шестьдесят долларов.

Трусы он снимать не стал. Элен глядела на него и видела крепкий квадратный торс с жирком на талии и первыми признаками брюшка, густую поросль черных волос на груди, сужающуюся книзу и исчезающую под резинкой трусов. По сравнению с загаром на лице, шее и руках, само тело казалось поразительно белым. Эрекция натягивала трусы, собирая их в складки. Он стоял, уперев руки в бока, растянув рот в самоуверенной улыбке. Элен смотрела и понимала, что ненавидит его всем сердцем.

– Когда-нибудь видала мужчину в таком виде?

– Нет.

Он осклабился.

– Дай-ка, голубка, я устрою тебя поудобней.

Он взялся за застежку «молнии» у нее на платье – застежка запуталась в волосах – и дернул чуть дрогнувшей рукой. Потом снял с нее через голову платье и бросил на пол. Встал на постели на колени, подался назад и начал пожирать ее взглядом.

– Господи. Господи всемогущий.

Он не стал снимать с нее лифчик – просто выпростал груди из кружевных чаш, обнажив соски. Завалил ее на спину и принялся их сосать. Изогнувшись на коленях, он погрузил лицо в ее плоть. Элен лежала как мертвая, глядела на него и ощущала его как бы с огромного расстояния, словно находилась от него за миллион миль, на обратной стороне Луны. Какой-то до тех пор неведомой ей частью сознания она прикидывала, как далеко позволить ему зайти. Поначалу он так увлекся, что не заметил ее каменного спокойствия. Он был слишком занят ее грудями – сосал, облизывал, покусывал. Его пальцы скользнули ниже, задержались на глади ее живота, помедлили и двинулись еще ниже. Наткнулись на нейлон, нащупали лобок, сорвали трусики и больно вцепились в кустик лобковых волос – так берут собаку за шкирку.

– Раздвинь ноги, голубка. Совсем немножко. Я не сделаю тебе больно, я хочу доставить моей девочке удовольствие. Дай-ка попробую, дай-ка пощекочу. Правда голубка, тебе приятно, когда я так ласкаю?

Он просунул палец между губами влагалища, пощупал, больно надавливая, покрутил.

– Ты все еще сухая, голубка. Погоди, сейчас. – Он тихо рассмеялся. – Женщина что машина, понимаешь? Ей тоже надо дать время разогреться.

Он снова покрутил пальцем. Элен поморщилась.

– Давай, давай, голубка, ты не стараешься, понимаешь? Вот. – Он резко выдернул палец и схватил ее за руку. – Пощупай меня, узнай меня поближе. Посмотри как я взыграл, как разогрелся…

Он просунул ее ладонь в разрез своих трусов, грубо прижал к гладкой натянутой коже члена, подтолкнул ни же, к морщинистой мошонке и маятнику яичек. Снаружи они были на ощупь влажные и съежившиеся, а внутри округлые и твердые как галька. От ее прикосновения ствол члена дернулся и вздыбился. Элен закрыла глаза.

– Хочешь посмотреть поближе, голубка? Полюбоваться товаром? – По его голосу она поняла, что он улыбается; почувствовала, как он приспустил трусы на ляжки.

– А теперь, голубка, открой глаза и погляди не спеша и внимательно.

Элен глянула. Воспаленная красная плоть. Головка члена похожа на глаз, подумалось ей. Маленький немигающий глаз; а вместо зрачка – белая жемчужная капля.

– Можешь его поцеловать, голубка. Очень будет приятно. – Он схватил член в кулак, словно выставляя на показ. Дрожь прошла по его телу. – Голубка… Я недолго сумею удерживать. Ты знаешь, что мне хочется… – произнес он хрипло и неразборчиво. Он оседлал ее, обхватив за талию плотными ляжками. Элен подняла голубые глаза и посмотрела ему в лицо.

– Туда не позволю, – отчеканила она и заметила, как от удивления у него на миг широко раскрылись глаза. Но только на миг. Лицо у него покраснело, губы обвисли, взгляд снова обрел сосредоточенность. Словно он ее и не видит, отстраненно подумалось ей.

– Ладно, ладно. Ложись на спину… – пропыхтел он, грубо завалил ее, нащупал груди, сдвинул так, чтобы между стенками плоти образовалась узкая лощинка, и ввел в нее член. Потом принялся елозить, вперед-назад, вперед-назад, беспорядочно и сердито, нависнув над нею искаженным дергающимся лицом.

– Вот так. Вот так. Хорошо. Как хорошо. Господи… не двигайся. Какие большие. Маленькая девочка, а такие большие…

В последний миг он задергался как безумный, вжался в ее плоть – и замер; тело его судорожно напряглось, дыхание со стоном вырвалось из горла. Все случилось так быстро; Элен закрыла глаза и тут же открыла: на нее вдруг напал ужас – почудилось, будто он умирает. Она ощутила, как жидкая струя брызнула ей на грудь и шею. Он сел на нее, ловя ртом воздух.

Через две или три минуты она легонько его толкнула, и он откатился. Она медленно села, спустила ноги с постели. Оглянулась на белый прямоугольник чехла: постелен с расчетом, на шелковом покрывале не осталось никаких следов. Сколько раз он уже занимался этим – и почему именно в спальне жены? Она ничего не испытывала, только холодное любопытство.

– Мне нужно домой. Он сел и натянул трусы.

– Конечно. Но сперва приведем-ка тебя в порядок.

Он извлек бумажные салфетки и вытер ей кожу и волосы. Без всякого смущения, как она отметила.

– Лучший лосьон для кожи на всем белом свете, – ухмыльнулся он. – Так говорят, голубка.

Элен надела платье, застегнула «молнию» и молча подождала, пока он натянул рубашку и брюки.

– Теперь можно получить деньги?

Не подарок – деньги. Она произнесла слово вполне отчетливо. Ей хотелось дать ему знать, что она все понимает и не обманывается. Но прежде всего – что она ничего с ним не чувствовала, пусть знает. Поразвлекался за деньги – и только.

Он нахмурился. Она видела, что он оскорблен, но пытается это скрыть.

– Что у тебя за манера обо всем говорить в лоб. – Он помедлил, засунув руку в карман пиджака. – Для тебя только это и было важно? Брось, голубка.

– Разве не вы говорили, что любите делать мне подарки?

На сей раз ей не удалось скрыть презрение в голосе, и до него дошло. Он помрачнел, нарочитым жестом извлек бумажник и принялся выкладывать десятидолларовые купюры на туалетный столик жены. Тридцать. Сорок Пятьдесят. Пятьдесят пять. С хитрой улыбкой он спрятал бумажник в карман.

– Мне нужно шестьдесят.

– Пять кладу на счет. Получишь в другой раз, когда будешь со мной милой.

Элен наградила его взглядом, торопливо пересекла комнату и взяла деньги. Он схватил ее за руку.

– Господи, ну ты откалываешь! Только я тебе не верю. В нью-орлеанском борделе я и то встречал больше такта… – Он сжал ей запястье. – Скажи, голубка, почему ты так себя повела? Я тебя чем-то расстроил или как? Элен, да поговори же со мной, скажи что-нибудь. Ведь тебе было хорошо, правда? Я сделал тебе приятное…

– Мне пора идти.

Она вырвала руку и отвернулась. Ее начинала бить дрожь, ей хотелось исчезнуть до того, как он это заметит.

– Элен…

В его голосе проскользнула мольба. Он протянул к ней руку, и она оглянулась.

– Элен, голубка, постой. Погоди минутку…

– Нет! – Злость и обида внезапно вырвались на волю. Она топнула ногой. – Я вас ненавижу. И себя ненавижу. Не нужно вам было так делать. Не нужно.

Она сорвалась на крик и задохнулась. Ей было ясно, что она говорит как ребенок, но знала она и то, что ребенком ей уже не бывать. Она повернулась и выбежала из комнаты.




Ночью в Оранджберге произошли беспорядки. О том, как все началось, ходило несколько версий.

Одни рассказывали, что трое белых мужчин и женщина вышли из бара и какой-то негр на Главной улице отпустил по ее адресу замечание.

По словам других, началось с того, что трое белых мужчин в «Шевроле» попытались затащить в машину молодую негритянку, а ее парень бросился отбивать девчонку.

Кто-то обвинял во всем спиртное; кто-то – местных негритянских активистов, тех самых, что организовали выступления против сегрегации в автобусах. Кто-то возлагал вину на жару – целую неделю температура не опускалась ниже девяноста градусов при высокой влажности воздуха; кто-то полицию штата, а кто-то – федеральное правительство. Но чем бы ни были вызваны беспорядки и что бы их ни спровоцировало, последствия были налицо.

Чернокожего юношу Лероя Смита, девятнадцати лет, работавшего механиком в гараже Хайнса, Трасса, дом 48, доставили в окружную больницу Монтгомери, где установили его смерть от ножевых ранений в сердце.

Были задержаны трое парней, все чернокожие; в ожидании суда их поместили в камеру предварительного заключения. Задержали двух белых ребят, допросили и отпустили. На улице разбили две магазинные витрины подожгли автомобиль. Гражданских свидетелей не оказалось.

Элен спала беспокойным сном в своей узкой постели. Около часа ночи ее разбудили вопли сирен. Мать повернула голову, пошевелилась, но не проснулась. Сирены все выли и выли во мраке. В конце концов Элен встала, вышла и села на ступеньки.

Воздух загустел от жары. Деревья неподвижно стояли, погруженные в ночь. Бородатый мох отливал в скудном лунном свете, и казалось, будто серебристые змеи обвиваются вокруг стволов. Белые ночные бабочки, жирные и мохнатые, тупо вылетали на свет и шарахались назад в темноту. Красной точкой промелькнул и скрылся светляк.

По всему парку автоприцепов слышались голоса, хлопали двери; а дальше, на шоссе, небо вспарывали автомобильные фары и завывали, уносясь во тьму, сирены. Она просидела так с час или немногим больше, не зная что случилось, но примерно догадываясь, потому что такое бывало и раньше; она понимала, что означают сирены – ненависть и смерть.

В третьем часу сирены замолкли, фары перестали высвечивать небо. Соседи угомонились, двери позакрывались. Она услыхала, как вдали, за хлопковыми полями бежит товарняк; в неподвижном воздухе колеса мерно выстукивали: ненависть – смерть, ненависть – смерть, ненависть – смерть… Паровоз протяжно взревел на оранджбергском переезде, наступила тишина.

Она сидела не шевелясь, глаза ее привыкли к темноте, и тут она увидела под деревьями движение какой-то смутной тени. Элен встала, тень снова дернулась. Элен скатилась по ступенькам, пересекла дворик и выбежала через деревянную калитку.

– Билли?

Он стоял под деревьями, в лунном свете его лицо выглядело белым как мел. Даже на расстоянии она заметила, что он побывал в переделке: пятна крови спереди на рубашке, длинный извилистый кровавый порез на щеке.

– Билли! Тебя ранили. Тебе плохо? Что они с тобой сделали? Что случилось?

Она протянула к нему руки, он взял ее ладони в свои и слабо пожал.

– Лерой умер. У него на той неделе должна была быть свадьба. Я ходил в больницу. Я знал, что он умер, но все-таки надеялся. Мало ли что. Фараонов там было тьма-тьмушая, и в вестибюле, и в коридоре. Меня не пустили. Даже не сказали, жив он или нет. В конце концов я выяснил от сестры. Тем временем прибежала его невеста, узнала и начала голосить. – Он прижал ладони к ушам. – До сих пор ее слышу. Она не верила – все случилось так быстро. Я был с ними и все видел. Все-все. Лерой ничего не сделал – ничего, и сказать ничего не успел. Когда нож вошел, он даже не крикнул. Просто согнулся, словно ему дали под дых. Потом у него закатились глаза и он дернул ногой, слабо-слабо. Тут я понял. Он был мне другом. Мы три года рядом работали. Я обещал ему, что приду на свадьбу.

У Билли вдруг подломились ноги, он весь сжался и опустился на землю, обхватив себя руками, уронив голову. Элен на мгновение застыла, не сводя с него глаз, потом опустилась рядом и обняла его. Ее пробрал ледяной холод, внезапный страх.

– Билли… – Губы сделались такие сухие, что она с трудом выговаривала слова. – Билли. Ты видел? Видел, кто это сделал? Ты их узнал?

– Да, – ответил он, потупившись.

– Билли. Билли. Посмотри мне в глаза. Ты рассказал полиции?

Он медленно поднял голову.

– Еще нет. – У него скривилось лицо. – Я пытался, но они вдруг все как оглохли.

– Но ты им скажешь? Сделаешь заявление?

– К утру в участке немного уляжется. – Он пожал плечами. – Тогда, думаю, схожу.

Он посмотрел на нее, дотронулся до ее щеки.

– Ты плачешь? – удивился он. – Элен, почему ты плачешь?

– Сам знаешь почему. Ох, Билли, сам знаешь.

Он поглядел на нее в упор. Потом осторожно и ласково вытер слезы. У него стало другое лицо – черты разом затвердели, и Элен подумала, что никогда еще он не казался ей таким взрослым. Вид у него был усталый, а взгляд, хотя он смотрел ей в лицо, – совсем отрешенный.

– Билли, я не хочу, чтобы с тобой приключилась беда.

– Да какая это беда. – Он выдавил улыбку, и она поняла, что он нарочно ее не понял. – Посмотри – обычная царапина…

– Билли…

– Все очень просто. Мне не приходится выбирать. Я хочу жить в мире с самим собой. Вот и все. – Он встал и помог подняться Элен. – Когда-нибудь… – Он замолчал, ласково обнял ее и снова заговорил: – Когда-нибудь ты уедешь отсюда. Как бы мне хотелось уехать вместе с тобой, вот и все…

– И уедем! – Элен порывисто потянулась к нему. – Уедем, Билли! Уедем вместе. Нас тут ничто не держит. Собрали бы вещи и уехали, нашли бы себе работу. В другом месте. Не похожем на это. Что нам мешает, Билли, что?!

– И мне бы хотелось так думать. Хотелось бы верить.

– Но ты не веришь?

– Нет, – мягко ответил он. – Не верю. Но ты уедешь, я в этом не сомневаюсь и этому радуюсь. Куда бы ты ни уехала, что б ни случилось, душой я буду с тобой. Этим я буду счастлив. И горд.

Элен внимательно на него посмотрела и отвернулась.

– Билли, ты не знаешь меня, – произнесла она. – Не знаешь. Если б знал, по-настоящему знал, то не сказал бы такого.

Он нежно тронул ее лицо, повернул так, чтобы поглядеть ей в глаза, но Элен показалось, что он смотрит ей в душу.

– А теперь иди-ка ты спать. – Он ласково ее оттолкнул. – Уже поздно.

– Не хочу идти спать. Хочу остаться с тобой, Билли.

– Не сейчас. Мне нужно побыть одному. Требуется подумать.




Элен встала в шесть утра. Солнце еще не успело высоко подняться, но жара уже навалилась – тяжелая, влажная, удушливая жара, какую способна развеять одна только буря. На маленьком желтом комоде у постели матери аккуратной стопкой лежали зеленые купюры – накануне она вручила их матери. Та проснется и первым делом опять их увидит.

Элен убралась в крохотной кухоньке. Ни одной грязной тарелки: значит, мать снова ничего не поела. Она разгладила сильно потертую пеструю шаль, повесила ее на спинку стула, подмела, помыла клеенку, тщательно накрыла к завтраку, выставив на стол два прибора. Сходила к колонке набрать воды, подогрела и, услышав, как мать завозилась, понесла ей, чтобы та смогла вымыться.

– Чистое белье, – сказала мать, садясь в постели. – Элен, мне нужно чистое белье.

Мать долго собиралась, и, когда наконец вышла на кухню, Элен увидела результаты ее стараний: волосы тщательно уложены, лицо подкрашено, так что по контрасту с бледной кожей рот казался поразительно красным. Брови и ресницы мать тронула тушью, которая чуть размазалась. На матери были ее лучшее платье и лучшие туфли на тонком высоком каблуке. Туфли нуждались в починке. Усаживаясь за стол, мать грустно на них посмотрела и поправила швы у чулок.

– Последняя новая пара. – Она рассеянно улыбнулась Элен. – Я их берегла.

Элен молча налила матери чай, но мать не стала разводить его молоком и сделала всего несколько глотков. От еды она отказалась. Элен села и наклонилась к матери через стол.

– Мама. Мама, послушай, что я тебе скажу.

Мать подняла голову. Фиалковые глаза встретились с голубыми и скользнули куда-то в сторону.

– Ну пожалуйста, мама. Это очень важно. Я много над этим думала. Мама, нам необходимо уехать отсюда.

Необходимо.

– Разумеется, милая. Я знаю. – И вновь фиалковые глаза посмотрели ей в лицо, и вновь Элен поняла, что мать ее не видит, уж тем более не слышит. Элен беспомощно потянулась к матери и взяла ее за руку.

– Послушай, мама, ну пожалуйста. Я помню, когда была маленькая, мы часто говорили об этом, строили планы, пробовали откладывать деньги, потом на какое-то время забывали, а затем опять возвращались к нашим разговорам. Но я не хочу так, мама. Теперь нет. Я говорю серьезно. Нам необходимо уехать отсюда, и уехать немедленно. Здесь… здесь плохо. Чудовищно. Здешняя отрава проникает до мозга костей. Она… высасывает все твои силы, лишает воли. – Элен замолкла: мать ее не слушала.

– Мама, – произнесла она, сжав зубы. – Я напишу Элизабет. Твоей сестре Элизабет. Напишу сегодня же.

Это заставило мать очнуться. Элен увидела, что в ее глазах забрезжило понимание, и сильней сжала ей руку.

– Я напишу ей, мама, и все объясню. Расскажу, какая ты больная и как нам нужна помощь. – Она глубоко вздохнула. – Попрошу ее выслать нам денег на дорогу до Англии. Мама, я уверена – она нам поможет. Она же твоя сестра. Ты в жизни ее ни о чем не просила. А если она не поможет… что ж, брошу школу. Не через два года. Прямо сейчас. Я хочу бросить школу, найти работу и заработать деньги. Может, это займет больше времени, но я справлюсь, мама, честное слово, справлюсь. Я могу устроиться сразу на двух местах, как в свое время Билли Тэннер. Буду работать и днем, и по вечерам. Я молодая, мама! Мне это нетрудно. Через год накопим достаточно денег. Ты только подумай, мама. Всего один год – и все! А может, и меньше. Если поможет Элизабет, то всего два-три месяца, несколько недель…

Мать, резко дернувшись, отодвинулась от стола; при этом она задела голенью о шероховатую ножку стула. Элен замолкла. Мать осторожно распрямила ногу и глянула на чулок: белая лесенка пробежала от лодыжки до колена. Мать подняла взгляд на Элен и сказала:

– Я беременна.

Этого слова Элен от матери еще ни разу не слышала. Мать произнесла его спокойно и тихо, без всякого выражения. Затем кашлянула и прочистила горло.

– Вот уже два месяца. Восемь недель. Можно ждать до трех месяцев, но чем дольше откладывать, тем опаснее. А в два месяца не о чем волноваться. Теперь у меня есть деньги – спасибо тебе, Элен. Сегодня поеду в Монтгомери и развяжусь с этим делом.

Она говорила так, словно речь шла об удалении зуба.

– Мама…

– Милая, все будет в полном порядке. Знаю, это противозаконно, но закон очень глупый, он никуда не годится. Слава богу, у нас всегда были врачи, которые с этим считаются и готовы помочь. И не только врачи, но и другие. Поговаривали, что Миссисипи Мэри иной раз оказывала подобные услуги, но точно не знаю. Я бы все равно не пошла ни к ней, ни к таким, как она, так что за меня не волнуйся. А в Монтгомери – самый настоящий врач. У него и диплом имеется. Медицинский. Со мной все будет в порядке.

Мать замолчала. Она осторожно высвободила руку, подняла глаза, посмотрела в окно. Лицо у нее было спокойное, голос ровный.

– Сегодня он это сделает. Мне кажется, все будет просто и быстро. Я вернусь домой сегодня же вечером, часов в шесть – после операции следует немного полежать. А когда я вернусь, милая, мы поговорим о всех твоих планах. Сегодня. Или завтра. Ты ведь, Элен, понимаешь, что сейчас мне не до них, правда? – Она сделала паузу, слегка нахмурилась, будто пыталась вспомнить что-то выпавшее из памяти – какую-то совершенную мелочь вроде «чего еще не забыть купить?». – Я, конечно, не собиралась тебе об этом рассказывать, такие вещи обсуждать не принято, правда? – Она слабо улыбнулась. – Но вообще-то, думаю, тебе следует знать. Видишь ли, я поступила очень глупо, сейчас мне это ясно. Хотелось бы верить, что ты не повторишь моих ошибок. Никогда не верь мужчине, Элен. Никогда не полагайся на них. – Мать неопределенно махнула рукой. – Разумеется, это очень трудно. Тебе кажется, что ты любишь – женщинам это часто кажется, – и поэтому ты становишься чудовищно уязвимой. Порой я думаю: если б женщины не влюблялись как дурочки, жизнь у них была бы много счастливей и проще. Понимаешь, они бы тогда не верили лжи. Я поверила в то, что мне врал твой отец, Элен, а врал он напропалую. Рассказывал мне… рассказывал, что вернется на свою ферму, когда отслужит в армии. Рассказывал, что мы заживем в красивом доме, а когда я сюда приехала, то выяснилось – жить придется в мерзком тесном одноэтажном домишке вместе с его матерью, братьями и сестрами. Он говорил, Элен, что боготворит землю, по которой я ступаю… – Она запнулась. – Я и сама не понимаю, как все получилось, но шла война, все американцы казались славными ребятами, он не был похож ни на одного из моих знакомых. Вот я и вышла за него, перебралась сюда с тобой, а ты была совсем крошка. И тут я обнаружила, что все его слова были ложью. Все до последнего. Конечно, я от него ушла. У меня была своя гордость. – Она остановилась и посмотрела на Элен. – Ты родилась в Англии, милая. Мне всегда казалось, что об этом следует помнить. Ты будешь помнить, не забудешь?

– Мама. Прошу тебя. Хватит. Не надо. – Элен потупилась, и мать вздохнула.

– Да, верно, ты, пожалуй, права. Нет смысла думать о прошлом. Теперь я это понимаю. Слишком много я о нем думала. А смысла и вправду нет, потому что оно ничему не учит. История повторяется. Продолжаешь делать все те же ошибки, слушать все ту же ложь, ту самую, только произнесенную другим голосом, и верить ей. – Она отодвинула чашку и блюдце, рассеянно щелкнула пальцем по ложечке. – Что ж, со мной такого не повторится. Особенно после сегодняшнего. Надеюсь, Элен, ты ничего не упустила – мне очень важно, чтобы мои слова до тебя дошли. Ты уже взрослая женщина, милая, жизнь у тебя только начинается и…

Она внезапно замолчала, и Элен подняла глаза. Мать смотрела на настенные часы. Старые красные наклейки были на старом месте; они выцвели и запачкались, но красовались по-прежнему.

– Помнишь, милая, как ты ждала маму, когда я уходила? Ты была послушной девочкой. – Она нежно улыбнулась, глядя в пространство поверх головы Элен. – Серое с белым платье от Бергдорфа Гудмена. Чудесное платье! Чистый шелк. Я долгие годы не видела шелка, последний раз еще до войны. С платья все и началось. То есть началось раньше, но робко. Я замечала, что он на меня иногда поглядывает, когда я приходила к ним в дом укладывать его жене волосы. Но тогда я впервые согласилась с ним встретиться. На другой день, когда он подарил мне то платье…

Элен почувствовала, что становится каменной, в животе у нее сделалось пусто. А мать мечтательно продолжала:

– Было чудесно, Элен. Обычно он возил меня в машине по плантации. В саду стоит старая беседка, в ней мы встречались. Беседка, конечно, ветхая, но мне она напоминала о детстве. При доме, где я выросла, была почти такая же. Помню, я ему об этом сказала. Он проявил большой интерес. Он способен очаровать – такой красивый, и манеры безупречные…

Она запнулась, словно ей вспомнилось что-то, идущее вразрез с этими словами, и Элен вонзила ногти в ладонь.

– Все было весьма романтично, Элен. Важно, чтобы ты это поняла. Не хочется, чтобы ты думала, будто я впуталась во что-то… скажем, гнусное или малопривлекательное. Я, естественно, знала, что он женат, но он был несчастлив в браке, и это почему-то заставляло по-другому смотреть на вещи. Мне казалось… ну, одно время казалось, что он разведется и возьмет меня в жены. Видишь ли, он говорил, что ему этого хочется, а детей у них не было, поэтому особых сложностей не предвиделось. Вот только все деньги принадлежат ей. На ее деньги существует плантация. Так что для него, разумеется, это было бы трудно, я понимала. Я никогда на него не давила, Элен, – на такое, по-моему, способны только вульгарные женщины. Я была готова ждать. Он довольно часто заводил разговор о женитьбе. Мы строили планы – сама знаешь, всякие глупости. Как переделаем дом, когда станем в нем жить. Как украсим его. Как будем принимать гостей. Миссис Калверт почти не принимает; мне казалось, она не права, если подумать, кто она такая и какое положение занимает. Я бы вела себя совсем иначе…

– Мама – прошу тебя!

– И я ему верила, Элен, – сказала мать с легкой укоризной. – Помнишь тот вечер, когда ты пересчитала деньги и заговорила о возвращении в Англию, мы еще тогда поругались? Я тогда пыталась тебе объяснить, как все еще может повернуться. Видишь ли, тогда он пообещал мне, что поговорит с женой. – Она помолчала. – Само собой разумеется, он с ней так и не поговорил. Не думаю, что он хотел меня обмануть, тут все сложнее. Мужчины не лгут заведомо. Они врут, но в такие минуты и сами наполовину верят в свое вранье. Вот почему с ними нужно быть осторожней, Элен. Им так легко, так просто поверить.

– Мама. – Элен подалась вперед. В голове у нее было одно – заставить мать прекратить этот чудовищно спокойный безумный монолог. Настойчивость в ее голосе возымела действие: мечтательные фиалковые глаза вновь обратились к ней.

– Да, милая?

– Мама, он знает?

– Об этом, милая? – улыбнулась мать. – Нет. Разумеется, нет. – Она запнулась. – Видишь ли, милая, у него появилась другая женщина.

– Другая? – Элен побледнела.

– Я, понятно, ее не знаю. Не мое это дело. Честно говоря, я думаю, у него, вероятно, всегда были… другие. Время от времени. Цветные. Его отец отличался по этой части, так мне, по крайней мере, рассказывали. Он южанин. У него это в крови. Таков уж он от природы, и я про это знать не желаю, раз было, так было. У нас с ним сложилось совсем по-другому, вот это я знала. Мы долго встречались. Очень долго. Порой, конечно, ругались, временами не виделись неделями, а то и месяцами. Но рано или поздно он всегда ко мне возвращался. По-моему, Элен, он меня любил. Какое-то время. Еще недавно мы довольно часто встречались. Не так часто, как раньше, но он все еще нуждался во мне. Иногда. А потом это случилось – очень глупо с моей стороны, очень неосторожно, но он два месяца пробыл в Филадельфии, я так обрадовалась, когда он вернулся… – Она на минуту замолкла и отхлебнула чаю, лицо у нее смягчилось. – Знаешь, Элен, я горжусь, что не сказала ему. Могла бы, вероятно, сказать. Чего проще – умолять и лить слезы, но мне такое не по душе. Просто прекращу с ним встречаться, только и всего. Ему и знать не надо, Элен. Дело в том… – Она помолчала. – Видимо, он напомнил мне твоего отца. Наверняка в этом все дело. Поэтому у нас и началось. Когда я познакомилась с твоим отцом, Элен, на мне было светлое шелковое платье, красивое-красивое, розовато-лиловое, а к плечу я прикалывала розу. Мы, помнится, отправились в кафе «Ройал» большой компанией; ах, какой был великолепный вечер, как мы повеселились, все были такие милые. Тогда я поняла, что твой отец от меня в восхищении. Это было видно…

Она вдруг замолкла, опустила голову и легонько ею покачала, словно отгоняя ненужные мысли. Загоревшиеся было глаза ее опять потускнели.

– Семнадцать лет тому назад. А теперь вот это. Как глупо.

Элен встала. Когда он вернулся из Филадельфии. Два месяца назад. Она оперлась ладонями о столешницу, чтобы унять дрожь.

– Я бы его убила, – сказала она. – О господи. Я бы его убила.

Мать рассеянно на нее посмотрела, будто не слышала. Потом кинула взгляд на часы на холодильнике. Стрелки показывали девять. Мать встала.

– Принеси, пожалуйста, сумку, Элен. Я там кое-что собрала, вдруг понадобится. Она в спальне.




В Оранджберге нельзя было и шагу ступить, не привлекая внимания. Элен ненавидела поселок еще и по этой причине. «Плюнь в два часа на Главной улице, – любил шутить Билли, когда они еще были детьми, – а в три езжай в Мэйбери, и там тебе скажут, куда угодил плевок».

Иногда Элен видела зевак. В Оранджберге хватало таких, кому не было другого дела, как сплетничать, привалившись спиной к магазинным витринам, особенно в гнусную жарищу вроде той, что стояла сейчас. Иногда Элен замечала приподнятую шторку, неуловимое движение в проеме окна, тень на сетке от мух и каждый раз ощущала на себе любопытные взгляды.

Но в этот день было хуже обычного. Две витрины забиты досками, тротуар перед ними усыпан осколками. На улице ни одного цветного; только белые мужчины и женщины, собравшись в кучки, тихо переговаривались, замолкали с приближением Элен и матери и возобновляли разговор, когда те проходили.

Остов сгоревшего автомобиля куда-то свезли. В конце Главной улицы стояла в тени полицейская машина; на ее крыше вращалась синяя мигалка. В воздухе висела пыль; напряженность чувствовалась буквально во всем. Элен с матерью дошли до автобусной остановки; над землей дрожало марево.

Остановка была прямо у дверей салона Касси Уайет; ждать приходилось на солнце – навеса не было. Мать, казалось, не замечала жары – спокойно стояла, прижимая к груди маленький саквояж на «молнии», и глядела в ту сторону, откуда должен был появиться автобус. Элен не ехала с матерью в Монтгомери: та запретила.

Немного погодя на улицу вышла Касси Уайет прямо в рабочем халате. Утром по субботам в салоне бывал наплыв клиенток. Сквозь зеркальную витрину Элен видела, что все четыре сушилки работают на полную мощность. Одна из недавно принятых помощниц подстригала клиентку, другая мыла своей голову в новой раковине – Касси несколько дней назад установила раковины с выемкой для шеи, так что клиентки теперь не наклонялись вперед, а откидывались назад. Касси гордилась своим приобретением: раковины были самой последней конструкции.

Касси, как заметила Элен, подошла к матери, посмотрела и переменилась в лице. Она остановилась, глядя на нее с ужасом, потом шагнула и взяла мать за руку.

– Вайолет? Вайолет, что с тобой? – спросила она, покосившись на саквояжик в руках у матери.

– Со мной все в порядке, спасибо, Касси. Жду автобус до Монтгомери.

Мать даже не взглянула на Касси.

– Может, зайдешь и присядешь? Такая жарища, а проклятый автобус еще неизвестно когда подойдет, вдруг через полчаса. Заходи, дай ногам отдохнуть. У меня там вентиляторы…

– Спасибо, Касси, но, кажется, автобус уже показался.

Мать повернулась вполоборота. По ее щеке медленно скатилась слезинка, мать смахнула ее рукой.

Невыразительное лицо Касси смягчилось, на нем появилось выражение неподдельной заботы.

– Ну же, Вайолет, – ласково сказала она, – у тебя больной вид. Зайди и отдохни. Если хочешь, пройдешь в заднюю комнату, там тихо. Автобусы еще будут, поедешь в Монтгомери позже. Давай пойдем.

– Нет, мне надо сейчас. Я договорилась, Касси.

В устах матери это прозвучало внушительно, будто речь шла о деловом совещании или важной встрече за ленчем. Она подняла руку и помахала водителю. На ней были белые матерчатые перчатки, на одном пальце темнело пятнышко штопки.

– Все в порядке, Касси, – пробормотала Элен. Прохожие уже стали на них оборачиваться. В парикмахерской помощница перестала стричь клиентку и уставилась на улицу.

Подъехал автобус, подняв облако пыли. Касси обратилась к Элен:

– Ты с мамой, Элен?

– Нет, я еду одна, – ответила мать. Элен переступила с ноги на ногу.

– Я буду ждать ее, Касси, – выдавила она. – Встречу с обратным автобусом.

Автобус остановился, дверцы с шипением разошлись. Мать замешкалась.

– Я не забыла кошелек? Нет, вот он. – Она торопливо повернулась к Элен и коснулась сухими губами ее щеки. – До свидания, милая, до вечера. Я вернусь часов в шесть…

Она поднялась в салон, дверцы с шипением затворились. Дизель рыгнул, выпустив синее облачко, автобус отошел. Элен на прощание подняла руку и сразу же опустила. Глянула на часики – подарок к шестнадцатилетию, тряхнула – они иногда останавливались. На этот раз часики послушно тикали. Было десять утра.

Ей много чего хотелось. Хотелось вернуться в прицеп, броситься на постель и выплакаться. Хотелось пойти на плантацию и убить Неда Калверта выстрелом в сердце. Хотелось написать Элизабет и сразу отправить письмо. Хотелось поговорить с Билли. Хотелось сесть в ближайший автобус до Монтгомери, разыскать мать и привезти домой. Хотелось перевести стрелки часов назад – на месяц, на год, как можно дальше, в то время, когда этого еще не случилось, до начала всего. Ей хотелось, чтобы мать никогда больше не обманывала саму себя, не рассказывала ей своим ровным голосом о вещах, которые еще сильнее раздирали ее, Элен, и без того разорванный мир.

В конце концов она пошла вверх по Главной улице, свернула за автозаправкой, миновала стоянку. Там находился пустой участок, на котором стояли щиты агентства недвижимой собственности, извещавшие о новой застройке.

На площадке не было ни души. Элен вошла под покосившийся жестяной навес, который давал хоть какую-то тень, и присела, уставясь в пространство, мысленно погоняя время. Она смотрела на заросли крапивы, на уцелевший участок старой бетонной дорожки, на стену, покрытую ядовитым плющом. Когда-то здесь стоял дом; навес торчал в бывшем саду. От жары она прикрыла глаза; в ушах у нее прозвучали слова: «Англия, Европа, Англия». Посидев, она встала и пошла к заправочной станции. Остановилась.

У колонок был припаркован большой черный «Кадиллак» с откинутым верхом. Спиной к ней, опершись о багажник, стоял Нед Калверт. Он разговаривал. Их там собралась целая группа – пять белых мужчин, в том числе Мерв Питере и другой помоложе, Эдди Хайнс, как ей показалось. Двух других она не знала. У одного на плече висело охотничье ружье.

Какое-то время она наблюдала за ними, съежившись у стены, потом повернулась и крадучись отошла, решив выйти на Главную улицу задами – переулком, мимо мусорных баков и задних двориков, где на веревках сушилось белье. Мимо стены, на которой красной краской были выведены буквы ККК[47 - Ку-клукс-клан]. Она посмотрела, плюнула и пошла дальше.

Притворившись, будто разглядывает витрины, она послонялась по Главной улице; на самом деле она ждала ближайшего автобуса из Монтгомери. Вопреки всякой логике ей вдруг подумалось, что мать вернется с ним. Но сошли только двое белых мужчин. Автобус укатил. «Господи, умоляю, – сказала Элен про себя, – пусть с ней ничего не случится. Пусть все будет в порядке».

Она понимала, куда обратится мать, что бы та ни говорила. Богатые женщины не ездят в Монтгомери делать аборты, даже ей это было известно. Они улетают из Соединенных Штатов на Пуэрто-Рико или в Мексику, где в частных больницах оказывают подобные услуги. У Сьюзи Маршалл была знакомая, у которой знакомая так однажды и сделала. Или так, или платят врачу с именем, по-настоящему дорогому врачу, за заключение, что нуждаются в прерывании беременности по состоянию здоровья. Можно представить, что за врач делает аборты за семьдесят долларов. И как они вообще делаются? «Не знаю, – сказала тогда Сьюзен Маршалл. – Вроде как выскребают. Это еще не настоящий младенчик, верно? Просто что-то вроде студня. По-моему…»

Элен передернулась, ей стало нехорошо. В горле у нее так пересохло, что она не могла сглотнуть. Ей отчаянно хотелось пить; она подумала, не рискнуть ли зайти в заведение Мерва Питерса выпить стакан содовой. Самого его не было на месте, она это знала… Она прошлась мимо и бросила взгляд в помещение. Присциллы-Энн тоже не было. Значит, можно попробовать. За стойкой дежурила незнакомая девушка.

Элен толкнула дверь и вошла. Ее окатила волна прохлады. Год назад Мерв Питерс установил кондиционеры и музыкальный автомат. В автомате крутилась пластинка.

Она уселась на высокий табурет у окна, откуда было видно Главную улицу и автобусную остановку. В углу у автомата сидели девчонки из Селмской средней, хихикали и болтали вполголоса. Если они и заметили Элен, то вида не подали.

– Пожалуйста, стакан содовой. – Она отсчитала пятицентовые монетки, сложив их столбиком.

Девушка пододвинула запотевший стакан.

– Спасибо.

– На здоровье.

Элвис Пресли допел. Одна из школьниц опустила в прорезь автомата четвертак и нажала на кнопки. Звучный голос негритянской певицы заполнил маленький зал – голос низкий, глубокий, медлительный, печальный. Белые девушки притихли и с мечтательным выражением в глазах откинулись на спинки стульев. Певица исполняла «Голубую луну». Пластинку проиграли три раза подряд; Элен растянула содовую, чтобы прослушать ее до конца. Потом соскользнула с табурета и вышла. Ей нравилась эта пластинка, но она понимала – больше ей никогда не захочется ее слушать. До самой смерти. Никогда…

– Билли Тэннер…

Это сказала одна из школьниц, когда Элен закрывала за собой дверь. Она окинула улицу взглядом и увидела тоже, что и они.

По Главной улице шел Билли Тэннер, шел медленно, совсем один. И все на него глазели. Касси Уайет появилась в дверях своего салона, а ее помощница вытянула шею, чтобы увидеть его в окно. Перед скобяной лавкой мужчина подметал тротуар; он прекратил мести и стал, опершись на метлу, загородив Билли проход, однако и не подумал отойти в сторону. Билли пришлось ступить на проезжую часть.

Он прошел мимо патрульной машины, на которой все еще крутилась синяя мигалка. Из машины вылез полицейский и молча прислонился спиной к дверце, опустив одну руку на крышу автомобиля, другую на кобуру. Внезапно на улицу пала тишина: ни голоса, ни движения. Из зеленной лавки Мерва Питерса вышла женщина с ребенком; обеими руками она прижимала к груди большой пакет с покупками. Женщина застыла, окинула улицу взглядом, посмотрела на ребенка и, толкнув дверь, втащила его назад в магазин. Элен оглянулась. Девчонки из Селмской средней, забыв про музыкальный автомат, столпились у окна. От возбуждения лица у них побледнели, глаза округлились. Одна была в мелких кудряшках. Элен снова перевела взгляд на улицу: стекло и раскаленный металл сверкали на солнце. У заправочной станции взревел и заурчал мощный мотор.

Элен на миг замерла в тени под тентом, затем выскочила под жгучее солнце, перебежала на противоположную сторону и взяла Билли за руку.

– Билли, – произнесла она. – Билли. Пойдем домой. Пойдем искупаемся.

Ее звонкий голос с английским акцентом разнесся по всей улице. Билли глянул на нее с высоты своего роста, помотал головой и попытался выдернуть руку, но Элен не обратила на это внимания, только вцепилась в него еще крепче. Билли вздохнул, улыбнулся, и они пошли рядом.

Оба молчали. Они шли рука об руку по Главной улице, мимо лавок и магазинов, мимо беспорядочно толпящихся зданий, автомобильных кладбищ и винных лавок, отмечающих конец городской черты. Они прошли вдоль первых хлопковых полей, пересекли железнодорожный путь на оранджбергском переезде. Миновали квартал ветхих каркасных домиков – их построили для белых, но теперь там жили негры; квадратную кирпичную церковь южных баптистов и огромный щит с надписью: «Иисус спасает!» Все это время черный «Кадиллак» полз за ними в десяти шагах.

На полпути между городом и трейлерной стоянкой Элен остановилась. Билли попытался заставить ее идти дальше одну, но она не ослабила хватки и не сдвинулась с места. «Кадиллак» еще больше сбавил скорость, приблизился, поравнялся с ними. Нед Калверт не мог на нее посмотреть – его взгляд был прикован к дороге, – но остальным ничто не мешало. Четыре ухмыляющиеся белые рожи, одна впереди рядом с водителем, три на заднем сиденье; блеск солнца на хромированных задних бамперах и на стволе охотничьего ружья. Элен взглянула на них в упор: Нед Калверт, Мерв Питерс, Эдди Хайнс и двое незнакомых.

– Вам что-то нужно? – вдруг крикнула она им. – Может, скажете, что вам нужно?

Ее слова отскочили от хромировки, растаяли в душном безмолвии. Один из мужчин рассмеялся. Эдди Хайнс вытащил изо рта жвачку и щелчком отправил в пыль.

– Ты только что лишился работы, парень, – произнес он и тронул Неда Калверта за плечо.

«Кадиллак» проехал вплотную, обдал их пылью и быстро укатил. Элен провожала машину глазами, пока та не пропала из вида. Потом посмотрела на часы. За полдень, около часа. Когда они свернули с шоссе и медленно направились к трейлерной стоянке, солнце стояло почти в зените.

– Не стоит тебе вмешиваться в эти дела. – Синие глаза Билли глянули на нее сверху вниз. – Ты знаешь, куда я ходил?

– В полицию? Конечно, знаю.

– Зря ты в это вмешалась. – Он покачал головой. – Я не хочу, чтобы ты попала в беду.

– Билли. – Она сжала его руку. – Жарко. Пойдем искупаемся.

Они стояли под бумажными деревьями, в недвижно застывшей тени. Силуэты веток отбрасывали полоски тени на лица. Слышно было только их дыхание.

– Элен!

– Я хочу искупаться, Билли.

Она на шаг отступила от него, тень и свет мешались в ее сознании. Жара этого утра и тень бумажных деревьев. Она точно знала, что именно собирается делать. Не знала почему, но это и не имело значения; «почему» было совсем неважным и ничтожным.

Билли пристально смотрел на нее; в его теле чувствовались настороженность и напряжение, словно, несмотря на хладнокровие ее интонаций, он чуял в ней лихорадку и исступление.

Элен подняла руки без всяких признаков дрожи и начала расстегивать кофточку. Она сняла кофточку, часы, джинсы, сандалии, белье. Билли не шевельнулся. Оказавшись обнаженной, она на мгновение застыла. Билли вздохнул. Тогда она повернулась и, как рыба, скользнула в холодную коричневатую воду. Вот она вынырнула на поверхность и откинула с лица мокрые волосы, струйки воды блестели на ее руках как алмазы.

– Ну, пожалуйста, Билли…

На секунду ей показалось, что он сейчас откажется, хотя она знала, что он все понял. Но он медленно стащил с себя рубашку и высвободился из тапочек. Оставаясь в джинсах, он так же медленно вошел в воду, она поднималась по его телу, словно он собирался принять крещение. Когда вода дошла до груди, он остановился и улыбнулся Элен легкой смущенной улыбкой. И вдруг он бросился в воду головой вперед и вынырнул в вихре брызг. Он засмеялся, это было как громкий внезапный вскрик чистого восторга, и поплыл с ней рядом.

Они плавали довольно долго, рядышком, туда и обратно, не дотрагиваясь друг до друга. Элен вышла из воды первой. Она стала там, где берег полого спускался к низине, тенистой и поросшей папоротниками. Она ждала. Она знала, что он придет к ней, что время остановилось, знала, что не существует ни Оранджберга, ни Монтгомери, ни прошлого, ни будущего. Существовало только это – единственно верное в мире, свихнувшемся с ума.

Наконец Билли вышел из воды. Взобрался на берег и стал рядом, вглядываясь в ее лицо с высоты своего роста. Всполох синевы, как взлет зимородка; глаза, в которых читались печаль и тревога.

– Я не могу, – сказал он в конце концов. – Не сейчас. Не так. Я не могу поступить неправильно по отношению к тебе… и ты это знаешь.

– Нет, правильно! Правильно! – Она подняла руки и положила ему на грудь. – Это очень важно. Я знаю, ты понимаешь.

– Я понимаю. – Он легко накрыл ее руки своими и прижал к себе. – Но это все равно неправильно. Сейчас. Здесь.

– Особенно здесь. – Она опустила голову. – Я хочу, чтобы ты был у меня первым, Билли.

И она почувствовала, как его руки напряглись и тело вздрогнуло. Она взглянула ему в лицо.

– Ты знал? Знал, что я встречаюсь с Недом Калвертом?

– Я однажды увидел вас вместе. – Билли пожал плечами. – И решил ничего тебе не говорить. Решил, что ты сама скоро разберешься… кто он такой. Так было лучше.

– Не говори мне о нем! Я не хочу о нем думать! Пожалуйста, Билли… я больше ни о чем тебя не буду просить, только не надо об этом.

– Я так давно тебя любил. Так давно. Сколько я себя помню. – Он покачал головой, и дрожь прошла по его телу. – Если б я знал, что ты тоже любишь меня… Если б я только мог так подумать… – Он замолчал и, когда Элен собралась заговорить, мягко приложил палец к ее губам. – Только ты сейчас не лги. Не надо лжи, слышишь? Она не нужна. Между тобой и мной, во всяком случае…

Элен взглянула на него. Его лицо было ласковым, в глазах бесконечная печаль. Медленно она подняла руки и обвила вокруг его шеи, коснувшись грудью его обнаженной кожи. Она прижала губы к его щеке, потом к губам. И отпрянула.

– Я знаю, что поступаю правильно. Я еще никогда, за всю свою жизнь не совершила более правильного поступка. – Ее голубые глаза сверкнули. – Я знаю, что могла бы заставить тебя, Билли…

– Я тоже это знаю. – Билли улыбнулся. – Я понимаю. В этом нет надобности.

Он ласково обнял ее и бережно опустил на землю. И тогда посмотрел ей в глаза, словно хотел, чтобы она поняла нечто такое, чего он не может высказать.

– Моя первая и последняя. – Он чуть нахмурился. – Вот что ты для меня, Элен. В тебе мое начало и мой конец. Вот и все. Скажи мне, что ты знаешь об этом.

– Я знаю. – Голос ее дрогнул.

– Тогда все хорошо, – сказал Билли.

И, когда он нагнулся к ней и поцеловал в губы, она услышала, как птица зашелестела в ветвях.




Когда они лежали около воды, Билли оставалось три часа жизни. Его убили около пяти, там, где колея, ведущая от трейлерной стоянки, пересекала оранджбергское шоссе.

Элен услышала выстрел, когда прошла половину пути по колее в сторону Оранджберга, где должна была встретить мать. Она остановилась; звук был очень громкий, стайка вяхирей сорвалась с деревьев, сделала круг над ее головой и снова в молчании расселась по веткам. Потом она услышала топот бегущих ног, треск ломающегося подлеска, стук автомобильной дверцы, визг шин на пыльном гудроне. Когда она добежала до того места, где они его оставили, воздух еще пах паленой резиной. Билли лежал навзничь в траве рядом с шоссейной дорогой. Руки его были расслаблены; он лежал так, словно спит, только глаза его были открыты.

Она, задыхаясь, упала рядом с ним на колени. Его лоб был покрыт пленкой пота, отчетливо виднелись веснушки на скулах, и рука казалась теплой на ощупь. Она подумала: «С ним все в порядке, они ничего не сделали, они промахнулись, они только хотели напугать его, с ним все в порядке». И тут она увидела на траве что-то красное и серовато-белое, сочившееся из его затылка. Она вскрикнула и протянула руки, чтобы приподнять его голову, залечить рану, прижать к себе, восстановить его целостность, укрыть от всех – она сама не знала что. Тогда его голова бессильно обвисла, и она увидела, что они сотворили своим дробовиком: его затылка не было; Билли не было. Она подняла голову, как животное, и завизжала.

Вокруг появилось очень много людей, внезапно очень много. Она не понимала, откуда они явились так быстро и зачем, ведь они ничего не могли поделать – было уже поздно. Дети, поспешно сбившиеся в кучку, молодая чета из трейлерного парка, человек, проезжавший мимо, – он остановился, потом бросился в кусты, и его вырвало, доктор из Оранджберга – его-то кто позвал? Разве они не видели, что Билли уже не нужен теперь никакой доктор? И все они глазели, глазели, и она ненавидела их за это. Она припала к Билли, потому что не хотела, чтобы они его видели, видели таким, а они не понимали и все тянули ее, и говорили что-то, и пытались заставить ее сдвинуться с места.

Затем прошелестел шум голосов, звук, подобный вздоху, она увидела, что их ноги отдаляются от нее. Она подняла голову – через толпу шла миссис Тэннер. Она несла своего последнего младенца, его толстые ножки обхватывали ее цветастый фартук. Потом остановилась и спустила ребенка на землю.

Она стала на колени рядом с Элен. Она не кричала, не говорила, просто смотрела. Подняла его руку и подержала в своей. Одна пуговица на его рубашке была расстегнута; она бережно положила его руку обратно и застегнула пуговицу. И тут внезапно начался дождь, как бывает после жаркого дня. Тяжелые капли падали на ее голову, на рубашку Билли. Она подняла руки и растопырила пальцы, словно пытаясь защитить его от дождя.

– Его новая рубашка. Чистая. Я ее только постирала. – Она подняла голову и встретилась взглядом с Элен, глазами такими же темно-синими, как у ее сына. – Мой старший. Мой первенец. Билли… – Голос ее окреп. Она подалась вперед и вдруг затрясла его, словно могла пробудить от глубокого сна. – Билли! Что они с тобой сделали? Что они сделали с моим мальчиком?

Она нагнулась и обхватила его руками. В этом положении она и оставалась, пока не прибыла полиция. Когда они попытались оторвать ее, она стала бешено отмахиваться руками, потом застыла, и взгляд ее сосредоточился на лице Элен, как будто она впервые ее увидела. Она толкнула Элен изо всех сил руками, влажными от дождя и крови, лицо ее внезапно исказилось ненавистью.

– А ты уходи отсюда, поняла? Давай уходи. Что тебе надо от моего сына? Я его насчет тебя предупреждала. Я ему сказала. Держись от нее подальше. Я говорила, что эта девушка принесет беду, Билли, посмотришь на нее, и тебе будет плохо. Еще когда он был совсем маленький, я ему говорила…

И тут бешенство покинуло ее: только что ненависть переполняла все ее существо – и вдруг улетучилась. Она обмякла, и ее оттащили. Ребенок заплакал, все вокруг осветилось белым и синим, загудела сирена «Скорой помощи», людей стали оттеснять назад.

Элен встала и, спотыкаясь, побрела к краю дороги. Там она свалилась на землю, а за ней сновали люди, выкрикивая указания, надрывался ребенок. Там она и лежала, когда на своем стареньком побитом «Форде» подъехала Касси Уайет. Она подошла к патрульной машине, сказала что-то, вернулась к Элен и наклонилась к ней. Лицо ее было морщинистым и серым от усталости. Она подняла Элен на ноги.

– Залезай в машину, милая. Просто садись. Вот умница. Молодец. Ты сейчас должна поехать со мной, детка. Ты нужна твоей маме. Она зовет тебя. Элен, ты слышишь, что я тебе говорю? – Она освободила тормоз. – Ты нужна своей маме, детка, просто очень нужна, в самом деле…

Ее мать за два часа до этого вернулась домой четырехчасовым автобусом. Она потеряла сознание на дорожке около салона красоты Касси, и тогда Касси закрыла салон и внесла ее внутрь. Когда она увидела кровотечение, то посадила ее в свой «Форд» и повезла в католическую больницу в Мэйбери. Недалеко от Оранджберга была больница побольше, но там принимали только по медицинской страховке.

– Если у тебя нет карточки с голубым крестом, они оставят тебя умирать на улице, – сказала Касси.

Монахини поняли, что случилось. Когда они осознали, в чем дело, их лица побледнели и окаменели, но они все равно приняли Вайолет. Казалось, первое внутривенное вливание помогло. Когда Элен и Касси вечером добрались туда, мать была в сознании. Над ее кроватью висело распятие, на руке была укреплена капельница, какая-то женщина беспрерывно стонала в углу палаты. Элен посмотрела в лицо матери. Кожа, бледная как бумага, тесно обтягивала скулы. Руки ее лежали на белоснежных накрахмаленных простынях, шелестела кондиционная установка, за окном шел дождь.

– Здесь очень хорошо, Касси, – сказала она. – У них сад есть. Мне сказала одна монахиня. И знаешь, там разрешают сидеть. Когда делается лучше.

Это было последнее, что от нее услышала Элен, ночью ей сделали второе вливание. Она умерла за пятнаддцать минут до того, как Касси и Элен пришли к ней наутро. Сестра, сообщившая им об этом, говорила мягким спокойным голосом. Казалось, она читает молитву. Потом она встала; четки ее поблескивали на фоне черной одежды. Она сказала, что мать теперь готова, Элен может ее увидеть.

Они раздвинули хлопчатобумажные занавески вокруг ее постели, сестра отступила назад, но не ушла. Элен посмотрела на свою мать. Капельницу забрали, постель оправили. Руки матери были скрещены на груди, глаза закрыты. Все ее черты обострились. Совсем не похожа на мать, подумала Элен. Когда она наконец нагнулась и приложила губы ко лбу матери, то почувствовала, что кожа нее сухая и холодная. Она не знала, что делать дальше.

Казалось, оставаться здесь незачем – матери тут не было, но уходить ей тоже не хотелось.

Через какое-то время сестра со вздохом взяла ее за руку и увела из палаты. Ей выдали хозяйственную сумку с аккуратными наклейками, в которой хранились материны вещи, и саквояж на «молнии», который она брала с собой в Монтгомери. Элен открыла его, когда вернулась к Касси. Там лежали свежевыстиранный носовой платок, чистое белье, расческа и записная книжечка, в которой ничего не было написано. Белье было обернуто весьма тщательно вокруг чего-то твердого и квадратного. Там оказалась старая коробка с духами «Радость», которыми мать ароматизировала свою одежду, потому что в Алабаме, даже в галантерейном магазине «Ноушнс», никто не слыхивал о мешочках с лавандой.

Мать умерла в воскресенье утром, хоронили ее в среду, и Элен с Касси были единственными участниками похорон. Касси купила два больших венка, сделанных из лиловатых иммортелей, один в виде сердца, другой круглый. Элен знала, что у матери они бы вызвали отвращение. Всю дорогу назад с оранджбергского кладбища Касси была в великом смятении.

– Лучше бы это были фиалки, – снова и снова повторяла она. – Я знаю, ей бы понравилось. Пришлось взять эти ради цвета, вот и все. Они долго не вянут – вот что хорошо. Но лучше бы были фиалки. Так жаль, что их не было.

Вечером она пыталась покормить Элен, а Элен пыталась что-нибудь съесть, потому что понимала, что Касси заботится о ней, и не хотела ее огорчать. Ей удалось проглотить немного жареной курицы, но каждый кусок застревал у нее в горле. Наконец Касси молча убрала тарелки. Когда она снова вошла в комнату, лицо ее горело, а в руке был длинный конверт. Она положила его на стол и села напротив Элен. В ней чувствовались смущение и тревога.

– Мы должны все обговорить, милая, – сказала она наконец. – Должны. Ты не плакала. Вообще почти ни словечка не сказала. Нам надо обговорить все как есть.

Она заколебалась, и когда Элен ничего не ответила, то взорвалась словами:

– Милая, ты не можешь оставаться в Оранджберге, теперь уж никак. Тебе надо уехать куда-нибудь по-настоящему далеко. Ведь у твоей матери есть сестра в Англии. Помню, она мне про нее рассказывала, и про дом, где они росли, и все такое. Сдается мне, тебе надо ехать к ней. Она тебе родная кровь. Сдается мне… когда она узнает о том, что стряслось с твоей матерью, она возьмет тебя к себе с радостью. А вот что до твоего отца… – Она засомневалась. – О нем я тоже думала. Но Вайолет никогда от него ничего не хотела. Сказала мне как-то, что не знает, жив он или мертв, и ей это все равно. А что я точно знаю, так это то, что он и пальцем не пошевелил, чтобы разыскать вас или помочь вам, и Вайолет не обратилась бы к нему, как бы ей ни было тяжко. А вот сестра… Думаю, что Вайолет хотела бы именно этого. Она столько говорила об Англии. В последнее время, правда, меньше… Но зато раньше… Когда она впервые пришла ко мне работать… Если бы она сейчас могла говорить, Элен, я думаю, она сказала бы то же самое.

Она помолчала, щеки ее раскраснелись. Подтолкнув с Элен конверт, она сказала:

– Пятьсот долларов. Возьми, милая. Они твои. Элен воззрилась на конверт, потом медленно подняла голову. Касси кивнула и улыбнулась.

– Я их держала дома. На черный день, как говорится. – Она пожала плечами. – Потом подумала – зачем я их храню? Я уже не так молода, как бывало, у меня нет своих детей, дело у меня сейчас в полном порядке. Они мне не нужны. А тебе нужны. – Она наклонилась к столу. – Милая, я все узнала. Тут хватит на поезд и самолет. Будет на билет и еще немного, чтобы тебе осталось на первое время. Жалко, что так мало, но больше у меня нет. Я очень любила твою мать, Элен. Честное слово, я у нее в долгу, ведь это она помогла мне открыть дело, все она. И у меня просто сердце надрывается, что у нее все так вкось пошло. Так что ты возьми, слышишь? Возьми, а то я так разозлюсь…

Элен положила руку на конверт. Она секунду поколебалась, потом медленно подвинула его обратно.

– Касси, – начала она тихо. – Касси… Я не могу. Я благодарна тебе – больше, чем могу выразить. Но я не могу взять деньги. Это было бы неправильно. И кроме того… ты должна знать, Касси. Ты же видела. Я не могу уехать. Сейчас не могу.

Касси стиснула зубы.

– Ты имеешь в виду эту историю с Тэннером, это, да?

– Я знаю, кто это сделал. – В голосе Элен была решительность. – Я знаю, почему убили Билли. И знаю кто. И никуда не поеду. Пока не скажу всего, что знаю.

Наступило молчание. На лице Касси внезапно проступила крайняя усталость. Она опустила голову на руки, а когда снова выпрямилась, ее голос звучал резким гневом.

– Неужели люди никогда ничему не учатся?! Я о тебе думала по-разному, Элен Крейг, но никогда не считала тебя дурочкой. У тебя есть голова на плечах, девочка, так думай головой. – Она откинулась на спинку стула и скрестила руки. – Ладно, тебе есть что сказать. Так скажи мне. Ты видела их, да? Видела их лица? Видела дробовик в чьих-то руках? Видела, как он выстрелил?

– Нет, не совсем… – Элен взглянула на нее с замешательством. – Но они совершили это, чтобы заткнуть ему рот, чтобы он не мог дать показания насчет той ночи… Я это знаю! Ты это знаешь! Это знает весь Оранджберг! Ты видела, как Билли выходил из полицейского участка, а значит, видела и машину, которая ехала за ним…

– Я видела «Кадиллак» Калверта. Видела людей в машине. Видела, как она свернула с Главной улицы. – Губы Касси сжались. – Не могу сказать, ехала за вами с Билли или нет. Она просто ехала – вот и все, что я видела…

– Ну а я видела кое-что еще! – воскликнула Элен в возмущении. – Я видела, как они все разговаривали – около бензоколонки. Калверт, Мерв Питерс, Эдди Хайнс. И еще двое. У одного из них было охотничье ружье. Они ехали за нами по дороге, почти до трейлерной стоянки. Там Эдди Хайнс закричал, что Билли по собственной вине потерял сейчас работу. Потом они укатили…

– Уволить человека – не преступление. Насколько я знаю. По крайней мере, в этом штате. А вот застрелить – преступление. Иногда… – Она вздохнула, и голос ее смягчился. – Элен, милая, разве ты не понимаешь, о чем я? Иди в участок, и они рассмеются тебе в лицо. У тебя нет улик, милая. Ни одной.

– Нет? – Элен растерянно посмотрела на нее.

– Милая, если б ты видела, как они это сделали, знаешь, что бы было с тобой? То же самое, что и с Билли, вот и все. – Она горько усмехнулась. – Ты бы вдруг обнаружила, что у машины правосудия кончился бензин. Ты бы глазам своим не поверила, как медленно могут крутиться ее колеса. А потом бы с тобой покончили так же, как с Билли. Убили бы. Переехали автомобилем. Утопили бы в реке. Сколько ты прожила в этом городе, детка? Как же ты не понимаешь этих вещей?

Она остановилась, не снимая пальцев с конверта. И медленно подвинула его.

– Ты думаешь, Билли Тэннер хотел бы, чтобы с тобой была беда, или твоя мама того бы хотела? Ведь ничего нельзя сделать. Ничего нельзя изменить. Ведь ты мало что видела сама, а если бы видела, тебе не удалось бы уйти до суда, чтобы сказать об этом. Билли был отнюдь не дурак, что бы тут о нем ни говорили. Когда он отправился в участок, он знал – знал, что завязывает петлю вокруг собственной шеи. Таков был его выбор, детка, понимаешь? У тебя выбора нет, если только ты не собираешься умереть рядом с Билли. Поэтому бери деньги и уезжай. Первым делом. Как можно скорее. Есть утренний поезд… – Она подсунула конверт под руку Элен. – Считай, что я даю тебе взаймы, милая. Считай, как тебе угодно. Но возьми. Возьми ради меня, хорошо? Я уже навидалась ненависти и убийств.

Элен медленно взяла конверт. Она подняла глаза на Касси.

– Это был Нед Калверт, – с расстановкой сказала она. – Может, он сам не держал ружья, но был там. Он убил Билли. И он убил мою мать.

Она заметила, как расширились глаза Касси, когда та поняла смысл ее слов. Потом ее лицо приняло прежнее выражение. Она положила руки на стол и с трудом подняла себя на ноги. И отвернулась.

– Мне на работе много чего болтают, – сказала она тихо. – Женские сплетни. Я много слыхала о Неде Калверте. И о твоей маме. Я даже слышала разговоры про тебя – а иногда обо всех троих. Я больше слушать не хочу. У меня от этого все кости ныть начинают. Как только я его в первый раз увидела, то сразу поняла, что он сукин сын, и уж он-то как никто нарывается на самое худшее. Но с ним ничего не случится, детка, уж по крайней мере тут, в Оранджберге, ни под каким видом. Забудь его. Просто выкинь из головы. Возьми деньги…

Она отвернулась и взглянула на Элен тревожным взглядом, словно боялась того, что читает у нее на лице.

– Он умрет, милая, – сказала она. – Вот однажды раз – и умрет. И тогда встанет перед лицом Создателя. Если в этом мире нет справедливости, то в том она есть. Раньше или позже это случается с каждым из нас. Вот увидишь…

Наступило молчание. Касси понимала, что девушка не верила ей – при упоминании о божественной справедливости губы ее скривились. Она сидела, уставясь на конверт. Через несколько минут ее пальцы накрыли его. Она взяла его со стола и внезапным, до странности взволнованным жестом прижала к сердцу.

– Я принимаю. Спасибо тебе, Касси. Я буду делать так, как ты говоришь.

Она отвернулась, потом быстро, с неловким изяществом встала и крепко обняла Касси. Прижалась лицом к ее худому плечу.

– Ты была так добра ко мне, – сказала она. – Так добра. Я никогда не забуду этого, Касси. И когда-нибудь я верну тебе долг. Обещаю.

Касси потрепала ее по плечу и легко поцеловала Элен в волосы. Затем приподняла ее подбородок и заглянула ей в лицо, обеспокоенно нахмурясь. Прекрасные серо-голубые глаза Элен встретились с ее взглядом, потом скользнули в сторону.

Касси сделала шаг назад. То, что она увидела в лице Элен, напугало ее. Она увидела привязанность и благодарность – это само собой. Но было там и еще кое-что, то, что девушка пыталась скрыть.

Такое красивое лицо. Такая юная девушка. И такая ненависть.




Касси отправилась на кухню сварить кофе; Элен осталась одна в обшарпанной гостиной. Она прикрыла глаза и дала волю своей ненависти. Ненависть прокатилась по ее телу, как поток поразительной силы.

Он заплатит за все, подумала она. Он заплатит.

Она сунула палец в конверт, подняла его торжествующе над головой и потрясла. Бережно сэкономленные Касси доллары прошелестели по ее голове и рассыпались по полу.

И не в будущем мире, подумала она. В этом.

Когда Касси вернулась с кофе, Элен спокойно сидела за столом. Плотно набитый конверт лежал перед ней на столе. Она улыбнулась Касси своей поразительной улыбкой, способной осветить комнату. Касси вздохнула и села.

Такая прелестная девочка, подумала она. Странно сосредоточенное выражение исчезло с ее лица, во взгляде уже не было холода, а только открытость и искренность. Касси успокоилась. Просто девочка была расстроена, и больше ничего, и это так естественно после всего, что ей пришлось пережить. Но она молода, она все преодолеет. Да вот уже сейчас она выглядит лучше. Поразительное дело – девочка казалась почти счастливой.

– Утром мы пошлем телеграмму твоей тете, – сказала она. – Расскажем ей, что случилось. Сообщим, что ты едешь домой.

– Домой? – Она на секунду казалась озадаченной, потом быстро кивнула. – Ах, да. Конечно. Прекрасно, Касси.

Она уже не спорит. Уже легче. В этой девочке есть практическая сторона, а это всегда помогает.

Касси вздохнула и начала разливать кофе.

Все будет в порядке, подумала она. Все будет в порядке.




Когда настала ночь, Элен устроилась на раскладушке в тесной гостиной Касси. Она лежала тихо, прислушиваясь к движениям Касси в ее спальне за стеной; сначала скрип досок пола, потом вздох пружин, когда та забралась в постель.

Полоска света под дверью исчезла, и Элен лежала в темноте. Лицо ее было в напряжении от непролитых слез, все тело болело. Она ощущала горе – не только душой, где ему полагалось быть, но и телом – как дурную тупую боль, угнездившуюся в животе и вокруг сердца. Она раньше не встречалась со смертью, и теперь эти впечатления вспыхивали в ее мозгу – мгновенность смерти, ее бесповоротность. Она видела Билли, лежавшего в траве у дороги, видела мать и ее руки, аккуратно скрещенные на груди. Она когда-то читала, что покойники выглядят спокойными, будто спят. Это неправда, подумала она. Они выглядят мертвыми. Смотришь на них и понимаешь – их нет, они никогда не вернутся.

От этих образов боль в груди усилилась, и она попыталась отогнать их, но это не получилось. Они возвращались вновь и вновь, быстрые, как молния, и вскоре совсем неожиданно она начала плакать.

Ей не хотелось, чтобы Касси услышала ее и пришла, поэтому она повернулась и зарылась лицом в подушку, пока не прекратились эти ужасающие, горячие, удушливые приступы горя и она не успокоилась.

Тогда она откинула одеяло и села на край кровати, крепко стискивая в руке конверт с деньгами Касси. Она сидела и смотрела в темноту, вслушиваясь в ночные звуки. Проезжающий автомобиль, голоса, позже, много позже гудок грузового состава, проходящего через оранджбергский переезд. Билли был мертв, мать была мертва, а поезда все ходили по расписанию. Смерть, столь огромная для нее, оказывалась крошечной, и она ненавидела весь мир за его спокойствие и бесчувствие.

Через некоторое время она попыталась молиться. Она встала на колени у кровати, сложила руки, как в детстве ее учила мать. Но слова не шли на язык, она не могла вообразить себе никакого бога. Она снова встала, взяла конверт и крепко прижала к груди. И тогда, раз не было никакого смысла разговаривать с каким-то богом, в которого она не верила, она заговорила с Билли и с матерью, молча, словами, выжженными в ее сознании.

– Мама, Билли. Я не забуду вас. Обещаю, что не забуду вас. – Она вновь и вновь повторяла эти слова, дыхание ее стало ровнее, душа спокойнее, и она начала думать о будущем.

Она не могла отчетливо увидеть его, оно перемешалось со словами из прошлого – предсказаниями Билли, всем тем, чего мечтала достигнуть мать, но сама мысль об этом взбодрила ее. Ей показалось, что мать и Билли пришли к ней и убеждают ее: что бы она ни сделала, это будет ради них, все их чаяния и мечты стали теперь ее достоянием, таково было наследство, которое они ей оставили.

– Обещаю, – сказала она вслух слабым тихим голосом.

На улице пронзительно мяукнула кошка. Элен снова легла в маленькую узкую постель. Она начала строить планы, она не спала.

На следующий день ранним утром они с Касси отправились к трейлеру. Касси взглянула на клеенку на столе, красное кресло и узорную шаль и заплакала.

– В это просто нельзя поверить, – повторяла она. – Так быстро. Я просто не могу поверить.

Элен посадила ее за стол и приготовила чай. Потом вытащила старый картонный чемодан и начала укладываться. Касси вскоре успокоилась и молча наблюдала за ней. Лицо девушки было напряженным и собранным, она складывала вещи быстро и последовательно. Несколько платьев, кое-какие книги. Она залезла под кровать и вытащила старую черную жестяную коробку. Сидя на коленях, она смотрела на нее.

– Мы держали здесь наши деньги. – Голос ее ничего не выражал. – Наши сбережения. Чтобы вернуться в Англию. Теперь здесь ничего нет.

– Элен…

Касси неловко поднялась на ноги, и Элен резко обернулась. Она подняла бледное лицо, и ее голубые глаза сверкнули.

– Я стану большим человеком, Касси. Ты обо мне услышишь. И все в Оранджберге услышат – вот увидишь. Ты будешь читать обо мне в журналах. Я уезжаю и не вернусь сюда – до тех пор, пока…

Она замолчала, прикусив губу, словно сердясь на себя за эту вспышку. Касси сначала растерялась, потом растрогалась. И печально покачала головой – она знала это чувство, его знали все. У нее самой оно было, много лет назад, когда она была девочкой и еще верила в то, что сказки могут стать правдой. Она подошла к Элен и ласково положила ей руку на плечо.

– Ну, конечно, милая, – сказала она. – Конечно, так и будет.

Девушка подняла на нее глаза. По ее лицу было видно, что она поняла – Касси не верит ей, однако Элен ни слова не сказала. Она лишь повернулась к чемодану и засунула еще несколько вещей – пачку старых фотографий и бумаг, два темно-синих паспорта с золотым вензелем. Матери и ее собственный; Касси наклонилась и взяла тот, что принадлежал Вайолет. Маленькая выцветшая фотография, в графе «Профессия» Вайолет написала «актриса». Касси вздохнула и положила паспорт обратно. И отвернулась.

– А как быть с этим, милая? – Она отодвинула тонкую хлопчатобумажную занавеску и беспомощно махнула в сторону платьев Вайолет. – Вот с этим. Твоя мама так любила красивую одежду. И так замечательно шила. Нельзя же это оставить…

Элен встала. Она взглянула на платья, подвинула взад-вперед вешалки. Розовое платье, темно-синее платье, все они были несколько поношены, все тщательно выглажены, между ними и деревянными плечиками была вложена прокладка из папиросной бумаги. В конце ряда висело серое платье с грязноватыми разводами, шелковое. Касси был виден ярлык с надписью «Бергдорф Гудман». Элен отодвинула туалетный столик в сторону.

– Мне они не нужны. Я не возьму их. Я начинаю все с начала.

Она повернулась и принялась запирать чемоданчик.

– Ну что, идем, Касси? Я не хочу опоздать на поезд. Касси пожала плечами, вздохнула и направилась к машине. Она понимала, что спорить не имело смысла. Горе по-разному действует на людей: одни начинают цепляться за вещи, другие стремятся от них избавиться. Касси решила прийти попозже и все упаковать. Элен еще может передумать и тогда обрадуется, что Касси все сохранила.

Самообладание девушки несколько тревожило Касси. Всю дорогу до Монтгомери она искоса поглядывала на Элен. Но никаких признаков слез не было, Элен просто сидела с этим своим выражением строгости на лице, она едва вымолвила слово. В Монтгомери они послали телеграмму сестре Вайолет, Элизабет, и заказали билеты на самолет, потом Касси повезла Элен на вокзал.

Снова стало очень жарко, и они ждали поезда в тени. Элен покачивала чемодан и смотрела вдоль колеи.

– У тебя уже есть какие-нибудь планы, милая? – спросила наконец Касси с некоторой тревогой.

– О, да. Масса планов.

– Я хочу сказать – ты подумала, чем будешь заниматься, когда приедешь в Англию, и так далее?

– Точно еще не знаю. Надо будет с чего-нибудь начать. Найду какую-нибудь работу. Может, научусь печатать на машинке. Или буду учиться на актрису. – Элен слегка повернула голову.

– Что? Как Вайолет? – Касси была удивлена и растрогана.

Казалось, ее вопрос чем-то обеспокоил Элен, она снова отвернулась в сторону.

– Наверно.

Касси нахмурилась.

– Знаешь, у них тяжелая жизнь. Искать работу. Добиваться. Тут же дело не только во внешности. То есть для таких вещей надо, наверно, иметь знакомства. Не знаю. Вайолет всегда говорила…

– Поезд идет, – перебила ее Элен и показала. Посмотрев в указанном направлении, Касси увидела, что сигнал семафора сменился на зеленый. Она снова вздохнула. Лучше ничего не говорить. И времени уже нет, да и Элен вряд ли ее послушает. Может, эта мечта поможет ей утешиться – как нечто, за что можно уцепиться, что будет придавать сил. Она улыбнулась и крепко, сердечно пожала Элен руку.

– Ну, ты уж мне непременно напиши сразу. Дай знать, как обстоят дела. Как тебе там живется в Англии…

Она помогла Элен с чемоданом войти в поезд и нашла ее место. В последний момент, когда Касси уже собиралась спуститься обратно на платформу, Элен повернулась к ней, обняла и крепко прижала к себе. Прежде чем она спрятала лицо на груди Касси, та успела заметить блеск слезинок в глазах девушки. Но Элен ничего не сказала, и Касси сошла на платформу и захлопнула дверь вагона.

Дали гудок, поезд дернулся и начал набирать скорость. Касси стояла, глядя, как он удаляется от вокзала; она еще могла различить лицо Элен в окне, и в нем читалось столько вызова и отваги, что у Касси защемило сердце. Она всегда была чувствительна, и теперь слезы навернулись ей на глаза. Она махала рукой, пока поезд не скрылся за поворотом, потом повернулась, чтобы уйти. Улыбнувшись сама себе, она покачала головой. Элен была хорошей девушкой, но она еще ребенок, а дети все одинаковы. Какой легкой им кажется жизнь, какой простой. Захочешь чего-нибудь и получишь – как много девушек уезжает из своих городков, думая, что они станут знаменитыми, что они будут богаты. Элен – мечтательница, решила она, глядя на железнодорожные пути. Мечтательница, как ее мать. Бедняжка Вайолет, подумала она и решила пройти обратно через кладбище.

В поезде было жарко и душно, вагон, в котором она сидела, был почти пуст. Элен опустила занавеску, насколько было возможно, и закрыла глаза. Ритм поезда, стук колес убаюкивали ее. Она прислушалась, и ей показалось, что колеса шепчут новую весть – знаменитая и богатая, говорили они, а иногда – сильная и свободная. От вагонной жары на нее напала сонливость, и она уже не различала, во сне или наяву приходят ей на ум эти образы. Ей привиделось, как она делает что-то невообразимо хорошо, так хорошо, что мать и Билли гордятся ею, мать поцеловала ее и, приложив губы к ее уху, шепнула своим ласковым тихим голосом: «Ты совершила это, Элен, все то, что мечтала совершить я».

Она увидела себя одетой в меха, с букетом белых роз в руках, увидела, как она садится на заднее сиденье длинного черного автомобиля; она увидела также, как она входит в какую-то комнату, а Нед Калверт вскакивает на ноги в страхе перед ней и ее властью над ним.

Когда она открыла глаза, стало прохладней и начинало темнеть. Некоторые из ее видений показались ей тогда дурацкими – белые розы, «Мерседесы»! – и она вспыхнула румянцем, вспомнив, что она сказала Касси, и пожалев, что не удержалась. Касси не поверила ей, это было видно, – она решила, что это сон наяву, фантазия; у нее на лице было такое же выражение, как у Присциллы-Энн, когда Элен говорила ей о том, что она возвратится в Англию. Больше она не повторит этой ошибки, подумала она. С таким же выражением люди смотрели на ее мать; непереносимо, когда тебя жалеют, а ей хотелось быть неуязвимой.

На следующий день она поняла, как этого добиться, на последнем этапе своего путешествия по железной дороге. По мере продвижения к северу вагоны наполнились людьми. Люди были другими – они говорили быстрее, с резким акцентом. Она никого не знает, думала она, когда на новой станции кто-то садился в поезд, и никто из них не знает ее. Она поняла, что эта мысль открывает ей великое освобождение, она вдруг увидела, что может все это оставить позади: Оранджберг, трейлерную стоянку, бедность, стыд. Никто в вагоне ничего не знал о ее матери, не слышал сплетен о том, откуда взялись ее платья, никто в поезде не знал о Неде Калверте и о том, как Элен пыталась убедить себя, что любит его, никто не знал даже, что она Элен Крейг, если только она сама никому не скажет об этом.

В утренние часы она разговорилась с толстой женщиной средних лет, которая ехала в Нью-Йорк повидать внуков. Та показывала фотографии, рассказала Элен свою биографию и еще истории о половине членов ее семейства. Потом, явно заинтригованная акцентом Элен, она захотела услышать в ответ ее рассказ.

Женщина вязала, и, пока Элен говорила, спицы ее не остановились ни разу. Элен сказала ей, что она англичанка, впервые в Америке, что она жила у дальних родственников на Юге, а теперь возвращается домой в Лондон. Элен говорила и ждала, что сейчас спицы замрут, женщина поднимет глаза, уставится на нее и обвинит во лжи. Но этого не произошло. Та кивнула, улыбнулась и сказала, что это, наверно, страшно интересно – затеять такое далекое путешествие и что она надеется, что Элен понравилось в Америке.

Все оказалось так просто! Элен чувствовала приподнятость… и свободу. Она уже не Элен Крейг, запертая в Оранджберге, это новый человек, новая женщина – и эта женщина будет тем, кем захочет быть.

Когда поезд прибыл на Пенсильванский вокзал и ее спутница попрощалась с ней, Элен на какую-то минуту почувствовала угрызения совести. Эта женщина была к ней добра, а она ее обманула… Но тут же чувство вины исчезло. Для нее это была не ложь, а что-то вроде репетиции.

Ей надо было кое-что сделать, прежде чем отправляться в аэропорт, и она это сделала, крепко прижимая к себе картонный чемодан и протискиваясь через толпу. Она прошла по Пятой авеню, прошла ради Вайолет, внимательно разглядывая витрины. Было очень жарко, ветерок образовывал завихрения воздуха. Она подняла голову и посмотрела на здания, возносящиеся к небу. Опустив глаза, она увидела, что слюда на тротуарах блестит, как алмазы. Люди – множество людей, запах кренделей с солью, которыми торговали на перекрестках, привратник, величественный, как солдат в парадном мундире, автомобили, плотно прижатые друг к другу, движущиеся по всей длине авеню. Вокруг чувствовалась суматошность и целенаправленность, и ей захотелось побежать, закричать. Она взглянула на собор Святого Патрика, потом засмотрелась на вход в отель «Плаза», наблюдая за входящими и выходящими. Она чувствовала биение сердца города под своими подошвами, пульс воздуха, которым она дышала, и она жаждала ездить в автобусах и на метро, осваивать город, почувствовать его собственным.

Но на это у нее не было ни времени, ни денег, поэтому в конце концов она перешла улицу и постояла ради Вайолет у витрин магазина Бергдорфа Гудмана.

Жара была градусов под тридцать. Витрины Бергдорфа были забиты зимними мехами.




Париж – «самый красивый город в мире, Элен, красивее даже Лондона», – и он в самом деле был красив. Каждый день она ходила по нему пешком, в одиночестве совершая свои паломничества.

Начиналась ее новая жизнь, которую она так давно обдумывала и о которой мечтала. Она как раз думала об этом – позже ей это припомнилось – и именно в этот момент услышала шум подъезжающей машины.

Это была большая черная машина, марку которой она не могла угадать, и она так никогда и не поняла, что она увидела раньше – машину или человека, который сидел за рулем. На секунду она подумала, что он обратился к ней, но осознала свою ошибку. Должно быть, это был голос какого-нибудь ребенка из парка. Она отвернулась, услышала, что машина подъезжает ближе, и повернулась обратно.

На этот раз она посмотрела прямо на этого человека и увидела, что он глядит на нее и на лице у него выражение некоторой озадаченности, словно ему кажется, что он узнает ее. Это было странно, потому что у нее было такое же чувство, хотя тут же она поняла, что это просто смешно – она прежде никогда его не видела.

С тех пор как она уехала из Оранджберга, она продолжала видеть мир с поразительной отчетливостью, словно все еще находилась в состоянии шока. Цвета, жесты, лица, движения, нюансы речи – все это было для нее ужасающе живо и ярко, и точно так же она увидела и этого человека, словно он медленно вышел к ней из сновидения.

Машина, в которой он ехал, была черной, черным же был его костюм и его волосы. Когда она посмотрела на него, он слегка наклонился вперед, чтобы выключить мотор, а когда он выпрямился и снова взглянул на ее, она увидела в молчании, которое показалось ей оглушительным, что глаза у него темно-синие, как море в тени.

Тогда она пошла к нему навстречу и остановилась у капота машины. Внезапно она поняла, что случится дальше, это понимание, словно молния, вспыхнуло в ее сознании. Ей показалось, что и он знает об этом, потому что лицо его на мгновение стало неподвижным и напряженным; в глазах была растерянность, словно он ощутил удар, некий неожиданный удар ножом, но не видел, как этот удар нанесли.

Она что-то сказала, и он что-то ответил, – слова были совершенно несущественны, она видела, что он, подобно ей, понимает это.

Тогда он вышел из машины и приблизился к Элен. Она взглянула на него. Ей стало сразу ясно, что она полюбит его, она ощутила это ярко в своем сознании и почувствовала, как что-то внутри ее сдвинулось, переменилось и расположилось правильным образом.

Она села в машину, и они поехали улицами Парижа посреди летнего вечера, и ей хотелось, чтобы эти улицы, езда и вечерний свет продолжались вечно…


notes



Примечания





1


Перевод П. Мелковой.




2


Алжир французский (фр.)




3


Четырнадцать лет (фр.)




4


Чем больше меняется, тем больше остается прежней… (фр.)




5


Пустячки (фр.)




6


– Ну как, дорогая? (фр.)




7


– Неплохо. Но мне скучно, Ксави, мне скучно… (фр.)




8


Успокойся, лежи спокойно, я тебя люблю, ты же знаешь, я тебя обожаю. (фр.)




9


Зд.: развлечения (фр.)




10


Тоскливая скука (фр.)




11


Смысл существования (фр.)




12


Кофе с молоком (фр.)




13


Военное училище (фр.)




14


Английский капот (фр.)




15


Удача (фр.)




16


Ну-ну, мой маленький (фр.




17


Миленький (фр.)




18


Так, миленький. О да, так… (фр.)




19


Тише, тише, миленький. Не слишком быстро… тише (фр.)




20


Вот так? Вот так тебе нравится? (фр.)




21


Но да. Ты сам знаешь. Так, Эдуард, так… (фр.)




22


Но как ты красива, как ты красива… (фр.)




23


Ты будешь… исключительным, знаешь ли (фр.)




24


Метафизики, или поэты «метафизической школы», – группа английских поэтов XVII в., крупнейшим среди которых был Джон Донн (1572 – 1631); в их творчестве философская тематика соединена с пронзительным лирическим началом.




25


«Селестина, Селестина, скажи, что ты любишь меня…» (фр.)




26


«Успокойся, не тревожься, конечно, я тебя люблю, маленький мой…» (фр.)




27


Зд.: Совсем ошалел (фр.)




28


Боже мой! (фр.)




29


Успокойся. Ты плохо себя ведешь, знаешь ли (фр.)




30


Тем хуже (фр.)




31


Друзья мои (фр.)




32


Алкоголичных (фр.)




33


Прекрасная Франция (фр)




34


Сударыни! (фр.)




35


К вашим услугам… До свидания… (фр.)




36


Зд.: Дерьмово (фр.).




37


Господин барон! (фр.)




38


Следуйте за мной! (фр.)




39


Быстрее, милая, быстрее… (фр.)




40


До свидания, господин барон… (фр.)




41


Рабочий (фр.)




42


Прощайте, мой друг (фр.)




43


«Борьба продолжается» (фр.)




44


Свинья! (фр.)




45


Нильской воды (фр.)




46


Тип виски.




47


Ку-клукс-клан