Пистолет моего брата. (Упавшие с небес) Рэй Лорига «Голосом, исполненным великолепного отчаяния и пробирающим до печенок, как самый термоядерный гитарный рифф, Лорига пытается нащупать наше место в эти хаотичные времена», так писал о «Пистолете моего брата» гитарист альтернативной группы Sonic Youth Ли Ранальдо. Ему виднее. В конце концов, Sonic Youth писали музыку к фильму, который Лорига («пост-экзистенциалистский внебрачный отпрыск Альбера Камю») сам поставил по своей книге («лучшей деконструкции культа телезнаменитостей со времен "Белого шума" Дона Делилло»): о том, как парень случайно находит пистолет, случайно убивает одного человека, похищает юную красотку, метящую в певицы, случайно убивает другого человека, – а, пока полиция смыкает кольцо, все его родственники и знакомые становятся медиа-звездами. Рэй Лорига Пистолет моего брата. (Упавшие с небес) Предпочитаю быть тощим, а не знаменитым.      Джек Керуак[1 - Эпиграф взят из стихотворения американского писателя и поэта Джека Керуака «Rose Pome (I'd Rather Be Thin Than Famous)».] Оставьте детей в покое[2 - «Leave the kids alone» рефрен первой части композиции «Another Brick in the Wall» с альбома группы Pink Floyd «The Wall» (1979). У автора приведен не по-английски, а по-испански.] 1 – И что теперь? Он сам точно не знал, к чему это относится. Все утро у него болел живот. Страшные рези в животе. Острые, словно нож. Я это знаю, потому что она сама мне так сказала, а потом отдала пистолет. Пистолет был не ее. Многие так говорили, но это неправда. Это был его пистолет. Сейчас чего только не говорят, какая разница: пистолет был его. Точно. Большой, черный, автоматический. – Он не шевелится. – И не будет. Он теперь мертвее, чем я. – Ты ведь не мертвый. – Скоро буду. И он был прав. Спустя два часа в него всадили столько пуль, что нужно было крепко его любить, чтобы прийти посмотреть на него. Мама не пришла. Никто его особенно не любил. Никто его вообще не любил. Да и она тоже. Она ведь смотрела все эти фильмы о молодых убийцах. Она была в шоке, это верно. Но оттуда до любви путь довольно долгий. – Это не очень противно. – Нет. – И даже не слишком грустно. – Все так, как оно есть, пошли отсюда. Он сел в машину и вспомнил, я уверен, он вспомнил фразу, которую любила повторять мама: «Что-то мне подсказывает, что завтра все будет в порядке». Он рванул с места и произнес: – Что-то мне подсказывает, что завтра ничего не будет в порядке. 2 Когда кто-нибудь, например телевизионщики, спрашивают меня, я всегда отвечаю, что мне не нравится то, что он сделал. Потому что это правда и потому что маму удар хватит, если я скажу что-нибудь другое. Но как бы там ни было, он никогда не казался мне плохим. К тому же, мать вашу, это ведь был мой брат. Эти парни с телевидения – они такие кретины. Такие вопросы задавали! Тупые вопросы. Стрелял ли он когда-нибудь в меня? Это ведь мой брат! К тому же при его меткости он бы просто меня убил. Я сейчас был бы мертвее нашего пса, которого звали Дарк – смотрели фильм «Даркман»[3 - «Darkman» («Человек тьмы») фантастический фильм для подростков режиссера Сэма Рэйми (1990); в 1994 и 1996 гг. Брэдфорд Мэй снял фильмы «Darkman II» и «Darkman III».], про парня, который превращается во что угодно, в любую штуковину? Он их страшно любил, и фильм, и пса. Пса переехал грузовик. – Ладно, можешь отправляться со мной, хотя это полный идиотизм. – Откуда тебе знать? – Я знаю. Какое-то время они молчали. Он всегда водил очень быстро, так что страшно становилось. Очень быстро и очень хорошо. Потом она начала говорить. Она вообще много говорила. – Отец застал мою мать в постели с другим мужиком… Он оборвал ее на полуслове: – Ты меня любишь? – Чего? – Ты любишь меня? – Ну конечно, хочешь, я возьму у тебя в рот? – Ты берешь в рот у кого попало. – А ты убиваешь кого попало, это еще хуже. – Очень остроумно. Вот и все, что было сказано. Через пятьдесят километров он открыл дверь и ногой выпихнул ее наружу. В тот момент он ехал не быстро. Он никогда не делал больно девчонкам. Тем более ей. Думаю, она ему даже немножко нравилась. Первое, о чем я должен заявить: мой брат не был педом. Девственником – да, но не педом. А может, и был. Какая разница! Меня просто бесит, что эти долбаные телевизионщики сразу сказали, что он пед, а сами его и знать не знали. А все из-за того, что она что-то там случайно ляпнула. Телевизионщики думают, что, раз они никого не убивают, они лучше всех, но тут эти парни сильно ошибаются. Клянусь, хуже уродов, чем они, я в своей жизни не видел. Раньше мне нравилось смотреть телевизор. Теперь меня от него просто воротит. С другой стороны, вынужден признать, что я и сам девственник. Но уж конечно не пед. Одно с другим никак не связано. Не то чтобы мне этого не хотелось – честно говоря, я просто не знаю, как это сделать. За три дня до того, как он прострелил башку тому мужику с бензоколонки, она наотрез отказалась вылезать из машины, она решила ездить с ним повсюду, а потом захотела, чтобы он ее трахнул. Они были на заднем сиденье. – Не хочешь меня отыметь? – Не здесь. Тут слишком тесно. – Хватит глупости болтать. Вон сколько места. – И потом, мы же здесь спим. Они спали там, потому что в гостиницы их еще не пускали. Ее, возможно, и пустили бы. Но он смотрелся даже младше, чем она. – Все на свете трахаются там, где спят. – Я – не все на свете. Так он решал проблемы, когда чувствовал, что они появляются. Потом между ними уж точно ничего не было. Тем дело и кончилось. Он говорил как киноактеры, хотя на самом деле редко ходил в кино. У него все было по-другому. Ведущие телепрограмм потом сделали из него телевизионного маньяка. Они показывали куски из фильмов и говорили: вот откуда все пошло. Ну, это уж точно вранье. Мой брат был не из тех психов, которые повторяют все, что видят на экране. У моего брата был пистолет, и он замочил двух мужиков, которых, возможно, действительно стоило замочить. Да уж, он был жестким парнем, но вот маньяком он не был. Я пытался объяснить это маме, но она предпочитает верить тому, что говорят по телику. Даже она, его родная мать! Она совсем сдвинулась. С ней невозможно стало разговаривать. С другой стороны, это и понятно. Когда она выходила на улицу, люди шептали: смотри, вон идет мать ангела смерти. Телевизионщики так его прозвали, потому что красив он был офигительно. Когда его фотографию поместили в газетах, девчонки с ума посходили. Письма приходили мешками, я все еще храню их. Любовные письма и всякое такое. Писали ему и парни, совсем уже психованные, только эти письма я выбросил. Он про это ничего не узнал. Когда начали приходить письма, он был уже мертв. А ему все еще пишут. Словно какому-нибудь привидению. Обо всем ему рассказывают. Ей тоже пишут, так она мне сказала. Она хотела стать певицей. – Зачем ты таскаешь с собой эти мешочки? Что в них? – Чечевица. – Чечевица? – Ну да, это хорошее упражнение. Я глотаю горстку, и это расширяет мой голосовой диапазон. Петь ведь нужно животом! – Чечевица для голоса? Никогда о таком не слышал. – Есть многое, о чем ты никогда не слышал, сеньор убийца, – например, о том, как трахаться. Спорим, ты даже не знаешь, что это такое. – Или, например, как палить в упор по девчонкам. То, что я этого никогда не делал, совсем не значит, что у меня не получится. По правде говоря, ему не очень-то нравилось, когда к нему вот так цеплялись. Думаю, она тогда здорово испугалась. Она мне говорила, что ей это казалось смешным, но я уверен, что ей с ним было страшно. Не всегда, конечно. 3 Мы всегда проводили лето на море. Каждый год. Он это дело ненавидел. Да нет, не море: ему нравилось смотреть на воду и купаться в одиночку, уже в темноте. Он ненавидел пляж. Парней, которые пытаются снять тёлок на пляже. Сама идея пляжа выводила его из себя. Не знаю, правильно ли я выражаюсь насчет идеи, но думаю, вы поняли, что я хочу сказать. По телику пусть болтают что угодно, но только парни ему никогда не нравились. Он ненавидел почти все, что другие ребята, в общем-то, должны любить: велосипеды, виндсерфинг, большие сиськи, пляж. Он не хотел ниоткуда прыгать и залезать на всякие вершины тоже – просто хотел, чтобы его оставили в покое. Возможно, он все-таки был пед. Откуда мне знать? Тоже мне, нашли эксперта. Я к педам хорошо отношусь. Я вообще ко всему хорошо отношусь. Вот он – другое дело. – Ты что, так и будешь целый день дурака валять? – Отстань от меня, что я, по-твоему, должен делать? Я пришел на пляж. Вот я здесь лежу – такое у меня занятие. А ты чем таким важным занимаешься? – Я читаю. – Тоже мне дело. Имейте в виду, я тогда был совсем маленький. Теперь я читаю много. – Тебе сейчас этого не понять, но читать – это самое лучшее. Телевизор – тоже неплохо, особенно фильмы: «Даркман», «Тельма и Луиза»[4 - Криминальная драма режиссера Ридли Скотта (1990).]… Ты же знаешь, я просто тащусь от «Терминатора», от первой части, вторая – полное дерьмо, только чтение – это совсем другое дело, а может, вовсе и не другое… сложно как-то получается. Меня страшно бесило, когда он сначала пускался в рассуждения, а потом так все запутывал, что и не разберешься. Я бы предпочел, чтобы он вместо этого в людей стрелял. – Ну и читай сколько влезет, а я пойду доплыву до буйка. Я всегда хотел доплыть до буйка, только никогда у меня это не получалось. Когда злился на него, всегда хотел дотуда добраться, но на полпути выбивался из сил. Он плавал к буйкам и возвращался обратно как ни в чем не бывало, когда думал, что никто его не видит. А буйки были очень далеко. 4 Отвратительная штука кровь. Все так говорят. Я имею в виду, что никакого открытия тут нет. Мама еще раз повторила: – Не знаю, почему кровь не вызывает у него отвращения. Она сказала «не знаю, почему не вызывает», хотя правильней было бы «не знаю, почему не вызывала»: когда ей показали фотографии, он был уже мертв. На другом снимке. Которого маме не показывали. – Бедные люди, мне их так жалко. Она смотрела снимки, сделанные полицейскими. Ей притащили кучу фотографий тех двух трупов, словно бы говорили: «Вот видите, сеньора, у нас просто не было другого выхода». Мама вертела фотографии и так и этак. Будто абстрактные картины, на которые не знаешь, как и глядеть. Одному мужику брат выстрелил в лицо. Сначала я не хотел смотреть, но потом все-таки передумал. Ничего приятного; мне трудно было представить, что он может иметь с этим что-то общее. Он-то был офигительно красив. Да, конечно, я совсем не против абстрактной живописи. Обожаю ее. Чего я на самом деле не выношу, так это реалистической живописи. В школе нас водили на выставку Антонио Лопеса[5 - Антонио Лопес Гарсиа (р. 1936) – испанский художник и скульптор, реалист.], так я там чуть не помер. Никогда не видел такого уродства. Я знаю, те, кто разбирается в живописи, никогда не станут называть что-нибудь уродливым. Но это действительно было уродство. Правда-правда. Уродливей, чем черти в аду. Мать продолжает говорить сама с собой: – А эта его одежда… Маме кажется, что между рваными джинсами и убийствами существует прямая связь. Полицейские подсовывали ей под нос все новые снимки. Они делали вид, что сочувствуют, но в глубине души считали, что доля вины лежит и на ней, что доля вины лежит на нас на всех. У одного из них, того, что стоял в дверях, была физиономия добряка. Он единственный из всех носил форму. – Вот что значит дети без отца. Этот парень глядел на меня не отрываясь. Он и про детей без отца сказал, глядя на меня. Словно имел в виду: сеньора, этот будет следующим, если хотите, я убью его прямо сейчас, чтобы время зря не тратить. Что меня действительно раздражает, так это их сказочка про отца. Я знаю миллион кретинов, у которых есть отец. Люди говорят подобные вещи, вообще не задумываясь, и считают, что прекрасно все объяснили. У него нет отца, значит, он убийца – это то же самое, что сказать: он живет в доме из красного кирпича, значит, он пожарный. Неотразимая полицейская логика. Снова фотки. Они, кажется, взялись свести бедную маму с ума. – Видите, сеньора, он выстрелил прямо в лицо, а у этого человека семья есть. Какой стыд! – Да я знаю, сынок, знаю. Она даже не понимала, что говорит: полицейский был по меньшей мере лет на десять старше ее. Моя мать – очень молодая. И очень красивая. – Этого вам лучше держать на поводке. Я сидел в углу и не говорил ни слова. Я соскальзывал с их кожаного кресла, чуть на пол не падал, но не решался раскрыть рот. Все это выглядело так, как будто в доме жили два кота и один из них съел канарейку. Я был вторым котом. А мир полон канареек. 5 – Может быть, это я тебя убью. Не успел он закончить фразу, а фуражка уже слетела с головы охранника. Один-единственный выстрел, самый первый. Почти случайный. Охранник упал назад, все лицо его было в копоти. После этого он уже не особенно шевелился. Не знаю, приходилось ли вам бывать в таких местах, где продается все, что угодно: иностранные журналы, виски, цветы, банки с супом, видеокассеты – не важно, главное в том, что охранники в таких местах – самые страшные мудаки на всем белом свете. Эта штука работает так: ты что-нибудь покупаешь, тебе дают чек, ты заходишь в бар выпить, теряешь чек, пытаешься выйти из здания, тебя хватает охранник, просит предъявить чек, чека нет, поднимается визг, а потом ты смотришь на него и хочешь его пристрелить. Он добавил кое-что от себя. Ты вытаскиваешь автоматический пистолет, черный, как преисподняя, и сносишь этому типу башку. 6 Видели бы вы, как он водил машину! Никто не умел так водить, он научился этому сразу же, как только сел за руль. Он мог вертеть машину во все стороны, как в кино. Казалось, это было у него в крови. Но я-то знаю, что кровь тут ни при чем, ведь его мать водит ужасно. Он всегда знал, на что машина способна. Даже когда казалось, что он вот-вот врежется, никуда он не врезался. Поэтому в конце концов ты начинал чувствовать себя рядом с ним так безопасно, как ни с кем другим. – Смотри, сейчас я поверну. Кишки уже чуть не выскакивали из ушей, когда он выжимал тормоз до конца и ловил этот поворот, как ловят гребень волны. Был момент, когда мы ехали на двух колесах. – Блин, ты это видел? Ты видел это, гном? Он всегда называл меня «гном». Эта кличка совсем не казалась мне смешной, но так уж он меня называл. И не из-за роста: я был на два года младше, но почти такой же высокий, как и он. Мамина машина постепенно теряла скорость и наконец совсем остановилась. Прямо перед музыкальным магазином. Он обещал, что мы вместе съездим за дисками. Вот мы и приехали. – Не дрейфь, все уже позади. Это было очень на него похоже: сперва напугать до полусмерти, потом подбодрить. Мы вошли в магазин, у них там было полно всякой всячины, даже совсем старые диски, которые мы давно искали. Насчет музыки вкусы у нас совпадали, нам всегда нравилось одно и то же. Он знал больше меня, но, если новую группу находил я, он почти всегда на нее западал. Денег у нас было мало, поэтому мы взяли только последний диск «Нирваны». Вскоре после этого Курт Кобейн покончил с собой[6 - 8 апреля 1994 года.], а дней через десять случилась и наша история. Все, конечно, старались привязать одно к другому, хотя на самом деле две эти штуки никак между собой не связаны. Вы бы послушали, что за вопросы они мне задавали. Охренеть можно. Они говорили как ни в чем не бывало: «Твой брат – убийца», словно, услышав такое, можно спокойно жить дальше. «Кровь, пролитая ангелом смерти» – а все из-за того, что он был красивый. Их просто бесила его красота: поскольку он чудовище, он должен быть безобразным. Да, так они смотрели на вещи. Вот чего я им не сказал ни разу: «Господа телевизионщики, а не отправиться ли вам в жопу?» В тот день, когда мы узнали про Кобейна, через три дня после того, как он пальнул себе в рот, брат сказал мне: – Есть много способов покончить с хорошим парнем: одни у всех на виду, о других никто никогда не узнает. 7 – Тебе никогда не спрыгнуть с этой ветки. – Никогда. В том, что касалось всяких там подначек, мой брат был гением. – Почему бы вам обоим отсюда не убраться? Чужой мальчик взял палку и потряс ею перед моим носом. Как будто собаку пугал. Брат бросился на него так быстро, что никто ничего не понял. Через секунду они уже катились по земле. Потом тот мальчишка заорал, как будто ему горло грызли. Дело было в том, что брат действительно грыз ему горло. Когда их растащили, он посмотрел на меня, он был доволен. Я тоже. Я знал: что бы ни случилось, я всегда могу на него рассчитывать. А потом являются эти, с огромными черпаками, и начинают месить дерьмо. А еще хотят, чтобы ты им помогал. Я сделал все, что мог, ради мамы – на нее, бедную, и смотреть было страшно, – но никто не скажет, что я когда-нибудь плохо говорил о своем брате. В еженедельных новостях нам посвятили почти полчаса. Мама была великолепна, настоящая киноактриса. Я надел его кожаную куртку, мне она была великовата. Нас посадили на сцену, перед целой кучей народа. Они принялись аплодировать, как только нас увидели, меня и маму, и потом хлопали каждый раз, когда мама, или я, или ведущая программы хоть немного повышали голос. – Кто даст гарантию, что брат ангела смерти не окажется таким же чудовищем? Аплодисменты. Мама посмотрела на меня, в ожидании, что я отвечу на вопрос. Потом камера наехала на меня, и я не смог произнести ни слова. 8 Там было на что посмотреть. Горы, дюны, а потом море. – Если ты туда не полезешь – ты трусиха, если не долезешь до верха – грош тебе цена, если повернешь назад – ты покойница, если упадешь – пиши пропало. Он был доволен. Так она мне сказала. Она сказала: «Никто никогда не видел его таким довольным». На нем были кожаные сапоги, и идти по песку становилось трудновато. Она была в обрезанных джинсах и выцветшей синей футболке, совсем коротенькой. По правде говоря, она была очень красива. Рыжая, с длиннющими ногами. И чуть выше его ростом. Груди у нее были маленькие. Они и сейчас маленькие. Как у девочки. Об этом мне тоже сказала она, а потом я их увидел, потому что она сама мне их показала. Сейчас я не знаю, любила она его или просто шлялась вместе с ним, потому что он был красив как черт и круто водил машину, и потому что он убивал людей. Было много вещей, которые он умел делать и которые не делал никто, кроме него. Конечно, было много вещей, которые умели делать все и к которым он был совершенно неспособен. Он продолжал карабкаться вверх по дюне, море было самой большой штукой на свете, море волновало его, чего с ним никогда не случалось на пляже. Ему нравились вода и песок, но ему не нравилось большинство людей на пляже. Хорошие люди – да, хотя журналисты и с этим напутали; он просто с ума сходил по хорошим людям, он был готов целые часы тратить на разговоры с хорошими людьми, которых и не знал совсем. Целые часы. Даже со мной он столько не разговаривал. А они потом сказали, что люди – любые люди – его раздражали. Что он был социопат, интроверт, человеконенавистник. Вранье величиной с дом. Постепенно, конечно, к этому привыкаешь. Он покатился вниз по дюне к морю. Залез в воду прямо в сапогах: жара стояла несусветная, но он всегда носил сапоги. Вода доходила ему до пояса, потом волна окатила его с головой. На нем были черные джинсы, черная майка с вырезом и эти кожаные сапоги. В тот момент он был красив как никогда. Так она мне потом сказала. – Ты же никогда не высохнешь. – Не хочу высыхать, хочу подыхать, не хочу быть сухим и мертвым, хочу быть мокрым и мертвым! Еще она мне сказала, что, хотя и не была уверена, что любит его, в тот момент она его точно любила. А когда он пинком вытолкнул ее из машины, она перестала его любить. Насовсем. Когда она добралась до вершины дюны, то увидела гору, а потом увидела его в воде, и вот тогда она подумала, и сейчас клянется, что никто на свете не видел его таким красивым. Потом они растянулись на песке. – Я не думала, что ты так хорошо плаваешь. У тебя странное тело. – Как это – странное? – Как у усталого спортсмена или как у тренированного бродяги. – Это тело, которое мне хочется иметь. Он просто раздувался от гордости. Она не сильно его любила. То есть я имею в виду, что она не стала бы отдавать ради него жизнь и всякое такое, но, как она мне рассказывала, в такие моменты, как тогда, она бывала уверена, что в целом свете не найти парня красивее. Они решили поесть. У них был сыр, и ветчина, и хлеб, и шесть банок пива. Ему пришлось вылезти из воды, дойти до машины и принести все это. Он поднимался на дюну и спускался два раза. Она чувствовала себя усталой. Она тоже была очень красивая. Сначала она мне об этом сказала, а потом я сам увидел. Или одновременно. Или даже раньше. Она сказала мне: «Я очень красивая, поэтому он и взял меня с собой». Она вовсе не была плохой. Малость сумасшедшая, это да. А потом появились эти письма, и телевизионщики, и фотографии – все это вместе ее и доконало. В конце концов она начала говорить как звезда, или стала звездой, или, по крайней мере, кажется звездой. Не знаю. Потом стали происходить такие нелепые вещи, что, я думаю, каждый из нас просто делал то, что мог. – И что ты теперь собираешься делать? Он валялся на песке и вообще ничего не хотел делать. – Обсохнуть. Поскольку он в кого-то там выстрелил, в человека с именем и фамилией, с детьми, и с женой, и с матерью, все ждали от него твердой решимости – того, что называют избранностью, но, откровенно говоря, он даже не знал, каким будет его следующий шаг. Он просто хотел обсохнуть, потому что очень неудобно ходить в мокрых сапогах и мокрых джинсах. Он выпил пять банок пива, съел немного сыра и немного хлеба и даже не притронулся к ветчине. Она съела еще меньше. Он был немного пьян, когда говорил: – Дальше – только вниз. 9 – И как тебе это? Он уперся кулаками в пол, вытянул ноги вперед и поднял тело в воздух, образовав прямой угол. – Постарайся сделать так же! – Черт возьми, да я же стараюсь! Я действительно старался, но ничего не выходило. – А ты не смейся: будешь смеяться – вся сила уйдет. Я и не думал смеяться, но, как только он это сказал, я прямо зашелся от хохота. Он этого и добивался. – Замолчи, оставь меня в покое. – Да не смейся ты! Слышишь, перестань смеяться! Знаешь, в чем твоя проблема? – Нет, но мне кажется, сейчас ты мне все объяснишь. – В общем-то да, сеньор. Твоя проблема в том, что ты слишком много смеешься. Он тоже смеялся, но при этом удерживал тело на весу как ни в чем не бывало. – Ты тоже смеешься. – Нет, сеньор, вот уж нет. – Да, сеньор, именно так. Его все больше разбирало, ноги его начали дрожать. – Сеньор Брюс Ли тоже смеется. – Нет, только не это, сеньор Брюс Ли – никогда. – Ты-то? Конечно, смеешься. Больше он вытерпеть не мог, свалился на пол, полумертвый от хохота. Я тоже смеялся. Шуму от нас было немало. Мама спросила из другой комнаты, что с нами происходит. Потом он пошел в душ, потом пошел я. Одевался я на бегу, потому что хотел, чтобы он меня отвез в коммерческий центр. Я уже договорился с ребятами. Мы собирались в кино. Мама доверяла ему машину, хотя по возрасту ему еще не полагалось водить. Никто не сомневался, что он водит лучше всех. Мама не давала ему машину на всю ночь и не разрешала ездить далеко, но чтобы добраться до коммерческого центра – без проблем. – Предупреждаю, в этот раз я точно уеду без тебя. Он так говорил, но никогда меня не бросал. – Я готов! Мы бежали вниз по лестнице на улицу. На нем были черные кожаные сапоги, на мне тоже. В этих сапогах мы поднимали ужасно много шума. Соседи тысячу раз приходили на нас жаловаться, только мама не обращала на них внимания. Ей нравилось, что мы шумные. Человека должно быть слышно. Такова природа. Никогда не доверяй человеку, который не шумит. Так она всегда говорила. Я иногда называл его Брюс Ли, потому что знал, что он от этого тащится. Мы оба тащились. На самом деле мы смотрели только один его фильм, на видео, но оба мы от него обалдели. С тех пор мой брат поставил себе задачу иметь такое же тело – худое, но мускулистое, только чтобы мускулы не бросались в глаза и чтобы живот был хорошо очерчен, – и, по правде говоря, он понемногу приближался к своей цели. Мой брат был вовсе не из тех, что из кожи вон лезут в гимнастическом зале, спорт вообще его не сильно интересовал, он просто хотел иметь хорошее тело и быть готовым к любому. 10 Пистолет он засунул за пояс, а черную рубашку выпустил, чтобы прикрыть пистолет. Он высоко закатал рукава – на ладонь выше локтя. Он всегда так носил рубашки. Он спокойно вытащил пистолет и пальнул ему в лицо. Никто не двинулся с места. Я знаю, в кино всегда находится кто-нибудь, кто строит из себя героя и хватает пушку охранника, и прочая бодяга, – забудьте об этом, мы живем в реальном мире, а в реальном мире, когда парню сносят башку с расстояния меньше чем в два метра, все окружающие делаются спокойными, как каменные статуи. Ну что за лажа! Эти люди даже не знают, что они на самом деле видели. Одни говорили, их было шестеро, другие – что он был один, никто не набрался храбрости посмотреть ему в лицо. Одна сеньора даже поделилась своей уверенностью в том, что этот человек был ужасен, ужасен! Мой брат! Как бы мне не лопнуть со смеху. – Как всем вам, должно быть, известно, этот тип, в которого я только что выстрелил, никому ничего хорошего не сделал. Он не был хорошим человеком. Поэтому, надеюсь, мы не станем ворошить прошлое. Лично я думаю убраться отсюда как можно скорее, так что вы, если не будете делать глупостей, сможете, как и собирались, использовать остаток вечера и остаток ваших жизней по своему усмотрению. Он очень хорошо говорил. Убедительно. Он вышел на улицу с пистолетом в руке, держа всех на мушке, хотя на самом деле никого он на мушке не держал. Он сел в машину, из которой как раз выходило какое-то семейство. Отец и мать уже были снаружи. На заднем сиденье красила губы девушка. – Вы не против отдать мне ключи? Конечно, папаша их отдал – он ведь видел пистолет. Брат сел за руль и тут заметил ее в зеркале заднего вида. – Выходи! – Нет. Он не мог тратить целый день на дурацкие дискуссии, поэтому включил зажигание и рванул с места. Машина взревела, как в кино. Это была первая украденная вещь в его жизни. Новенький «БМВ», гордость немецкой техники, с девушкой на заднем сиденье. С очень красивой девушкой. – Почему ты не вылезла? – Мой отец меня бьет. – Наверно, я должен был и его пристрелить. – Нет, так лучше. Если мой отец умрет, я стану думать, что это моя вина, и останусь навсегда несчастной. Я целый миллион раз просила Бога, чтобы у него случился сердечный приступ, но ничего не изменилось. – Бога нет. – Вот, значит, в чем дело. Она перелезла через сиденье и уселась с ним рядом. Какое-то время она молча его разглядывала. Она никогда не видела, чтобы так водили машину. Я не утверждаю, что отец ее не бил. Так оно и было, ей крепко доставалось и еще сильнее досталось потом – я только хочу сказать, что она осталась в машине, потому что как только его увидела, то влюбилась в него, как дура. – Я знал, что так будет. Ни одного полицейского не появилось. Он сбросил скорость и теперь спокойно ехал по городу. – Ты на этот счет не беспокойся, они обязательно появятся. В этом она оказалась права. – Мне нужно уехать подальше, так далеко, как только получится, поэтому лучше я тебя где-нибудь высажу. – Так далеко, как получится, – звучит потрясающе. Я остаюсь. Ему совсем не улыбалось брать ее с собой, но дело в том, что она была очень красивая. Дальше он ехал молча – не хотел, чтобы она подумала, что он согласился, хотя сам-то уже понимал, что согласился. Он выбрался на шоссе, ведущее к побережью. Пару раз он заблудился, потому что не привык ездить по центру города. Она ему немножко помогала. Мне кажется, он точно не знал, что делать дальше. Ему просто хотелось ехать и ехать и никогда никуда не возвращаться. На самом деле он не был убийцей. Знали бы вы, сколько он читал. Скорее он был поэтом. – Где ты взял этот пистолет? – Нашел. – Да ладно тебе… – Да я клянусь тебе, нашел его в мусорном баке, в нем всего три пули. Ну, теперь уже две. – Ты кого-нибудь убил? – Думаю, да, охранника в том магазине, но он и сам немного виноват. – В этом я не сомневаюсь. Я уже много лет хожу туда за покупками. Бог знает сколько я там денег оставила, а эти долбаные охранники каждый раз пристают ко мне с чеком. Как будто я у них ворую. – Я никогда ничего не воровал. Она улыбнулась: – Ну да, не считая машины. Но это была непредвиденная ситуация. Она пристально на него посмотрела и снова улыбнулась. Она с ума по нему сходила. Тут нет ничего удивительного, девчонки всегда за ним таскались. Некоторые могли целый день простоять перед нашей дверью, ожидая, когда он выйдет. Ему это не нравилось. Я даже думаю, ему в каком-то смысле неприятно было быть красивым. Не то чтобы он хотел быть уродом, просто для него быть красивым означало другое, что-то хорошее, что нельзя использовать для собственной выгоды. Он был не из тех, кто пользуется своей красотой, чтобы доводить до слез девчонок. Он был красивым, только и всего. – И как это? – Что? – Убить кого-нибудь? – Понимаешь, это то же самое, что никого не убивать, хотя, наверно, разница все-таки есть. 11 – Ты с этим поосторожней. Я не первый раз курил травку, но эта была сильнее, больше била по мозгам. Вообще-то он при мне никогда ничем таким не занимался, так что тот раз был первым и последним. – Мне не нравится, что ты куришь, а особенно эту дрянь, слышишь? Если я еще раз тебя застану, руку сломаю или чего похуже сделаю. – Хорошая трава. – Да, она прекрасная, но ты не перебирай. Дай-ка сюда, я не хочу, чтобы ты превращался в дурачка. – Да это ж не в первый раз… Он притворился, что хочет меня ударить, в шутку. На самом деле он никогда бы меня не ударил. Что бы я ни делал. – Давай сюда косяк, гном, давай-давай. Я вернул косяк. Я уже здорово обкурился – моя голова танцевала где-то в другом месте. – Помнишь того космонавта, который завис в космосе? Когда Россия развалилась? – Не Россия, а Советский Союз. – Ну да. Помнишь, никто не хотел тратить деньги, чтобы спустить его на землю, и его там оставили мотать круги еще черт знает на сколько? – Помню, и что? – Думаю, хреново тому парню приходилось… не знаю, как-то он мне вспомнился… бедный русский. – Наверно, теперь он даже вверх по лестнице не поднимется. – Да, даже по лестнице… – У него, наверно, даже каблуков на ботинках нет. – Да, даже каблуков на ботинках… – И уж конечно он не отходит от своего дома, даже чтобы купить газету. – Уж конечно нет, скорее всего он приковал себя к холодильнику… – Этого парня больше никуда не запустят. И тут я начал танцевать, не знаю почему, так уж мне захотелось. Это при том, что я вообще ненавижу танцевать. Я никогда не танцую. Ну, кроме того раза. Он веселился вовсю. – Давай, давай! И я давал. Я кружился, махал руками, вел себя как безумный. Я ведь не профессиональный танцовщик. Он ловил кайф. – Танец русского! Танец русского, который никому не нужен! Он меня подбадривал, и я продолжал. – Кому ты нужен, русский? – Никому, никому. – Кто тебя заберет отсюда? – Никто, никто. – Как тебе там, русский? – Плохо, плохо. 12 Он находился в нашем доме, поэтому вел он себя неправильно. Никто не может входить в чужой дом и разговаривать так, как разговаривал этот тип. – Все это просто замечательно, сеньора, но пока вы льете слезы, ваш сын кому-нибудь там яйца отстреливает, и, если вы мне не поможете, обещаю, у всех у вас будут проблемы. У вас, у этого говнюка – это про меня – и у всей вашей паршивой семейки. – Я не знаю, что вам сказать, я не знаю, где он может быть, я ничего не знаю… – Мать твою, да эта тетка сумасшедшая. В кухне было двое полицейских, мама пригласила их в гостиную, но на это у них времени не хватило. Они начали оскорблять ее прямо на кухне. Мама стояла рядом с моечной машиной, эти двое сидели. Я стоял в дверях, наполовину внутри, наполовину снаружи. У меня духу не хватало смыться, и уж конечно мне не хотелось заходить. Один из полицейских меня подозвал. Не тот, который кричал на маму, другой. – Эй ты, иди сюда. Я не двинулся с места. – Ты понимаешь, что твой брат совершил ужасное злодеяние и что нам нужно найти его, пока он не натворил еще чего-нибудь похуже? Тут вмешался его напарник: – Чего-нибудь похуже? Хуже, чем выстрелить в беднягу, который ничего не сделал, в безвинного отца семейства? Мне трудно было поверить, что мой брат стрелял в кого-то, кто ничего не сделал. Тот полицейский, что выглядел спокойным, продолжал: – Мы просто хотим обнаружить его раньше, чем он успеет себе навредить. Нервный полицейский опять перебил его, по правде говоря, он никому не давал слова вставить. – Ну да, как же! Хватит херню нести! – Он вскочил со стула. – Успеет себе навредить, что за бред, мне плевать, успеет он себе навредить или нет, помрет он или нет! Я не должен допустить, чтобы он наставил свою пушку еще на одну невинную жертву. Спокойный поглядел на меня так, как будто нам с ним одновременно пришла в голову одна и та же мысль. Если честно, работали они хорошо, только со мной у них ничего не вышло. Я все это видел в фильмах. Один изображает доброго полицейского, другой – злого. Злой полицейский тебя запугивает, и тогда ты идешь и все рассказываешь доброму. Чтобы он помог спасти мальчишку и прочая лажа. В «Тельме и Луизе» доброго полицейского играл Харви Кейтель. Здесь в роли мальчишки был мой брат, и потом, вы же знаете, что случилось с бедными Тельмой и Луизой. Мама на все это купилась. – Я сказала вам все, что знала, не знаю, что еще можно сделать, я не знаю, не знаю… На самом деле она очень красивая, но вообще мало чего знает. И об этих делах тоже. Об этих делах, если говорить откровенно, никто ничего не знал. У него были машина, пистолет и девушка. Так выглядела вся информация, которую удалось собрать. Когда они уходили, тот полицейский, что прикидывался добрым, сказал тому, что изображал злого: – Это какая-то семейка дефективных. Помяни мое слово, будут у нас еще трупы. По крайней мере, в этом они были правы. 13 Однажды он вышел на улицу и записал на пленку все, что говорили люди. У нас был небольшой плеер с микрофоном, который легко прятался под одеждой. Он целый день бродил по городу, катался в автобусах, заходил во все большие магазины. Потом вернулся домой. И вот, например, что у него получилось: – Никогда, может быть и да, меня это тоже волнует, все, что пожелаешь, только не сейчас, я все еще надеюсь, не думаю, что у него хватит сил, я тебе его завтра верну, денег нет, денег нет, денег нет, пошел ты! куда ты? пошел ты! вернись, мне так одиноко, теперь уже неважно, мы выиграли, то, что ты мне сказала, псы в ногах и коты в голове, беги, беги, беги, слишком поздно, слишком рано, так он говорил, опять я один, не будь он таким красавцем, видит бог, я пытался это сделать, сколько – никто не знает, он меня не любит, оба провалились, новая работа, новые ботинки, новая машина, руки почти не шевелятся, я молода, не так молода, осталось двое детей, они что – ничьи? забавно, одинок, никогда не видел зверей в парке, если будет дождь, если дождя не будет… А в конце и в начале записи: – Я люблю тебя, я больше тебя нелюблю. 14 Тем, кто никогда не обращал внимания, что существуют сапоги со скругленным носком, а есть другие, действительно остроносые, что есть сапоги из хорошей кожи, а есть другие, сделанные как будто из пластмассы, и, главное, что существуют сапоги из змеиной кожи, и это самая прекрасная вещь на свете, и что, как только ты их видишь, у тебя глаза на лоб лезут, и ты не можешь ничего поделать, и теряешь сознание, и чувствуешь, что не сможешь быть счастливым и даже близко к этому, ни даже просто спокойным, если не начнешь бродить по свету в таких сапогах, – тем, кто ничего этого не знает, то, что написано дальше, и то, что написано перед этим, да и вся эта дурацкая история, покажется сказкой для идиотов. – Где ты раздобыл такие сапоги? Он немного приподнял штанину. Немного, потому что его джинсы книзу сильно сужались. – А что, нравятся? Этот вопрос не имел смысла, потому что на всем белом свете не было никого, кто не продал бы душу ради таких сапог, и потому что ему страшно нравилось, когда ему говорили, какие у него прекрасные сапоги. Он мог часами слушать, как хвалят его сапоги. Если никого поблизости не было, он сам их хвалил. – Это самая красивая вещь, какую я только видела в жизни. Он улыбнулся во весь рот. Он страшно гордился своими сапогами. – Ты бы смог убить ребенка? Он опустил штанину и моментально перестал улыбаться. – Нет, ребенка не смог бы. – А женщину? – Нет, наверно… Не знаю, смотря почему, в конце концов, что женщина, что мужчина – это одно и то же… На самом деле я никогда не собирался никого убивать. – Но ты это сделал. Она говорила об убийстве и смерти так, как говорят о том, что собираются надеть на танцы. Она сама не знала, что говорила. – Да, я это сделал, наша жизнь вообще забавная штука, кажется, что она несет тебя в одну сторону, а потом выносит в другую, ты все понимаешь, ты находишься внутри, но не можешь ничего изменить, это вроде скачки на бешеных лошадях. – Ты бы смог убить животное? – Смотря какое животное и что оно будет делать. – Лошадь, ты бы смог убить бешеную лошадь? – Это была только метафора. – Понятно, что метафора. Ты думаешь, я совсем дурочка? А собаку? Собаку смог бы убить? – Нет. – А если бы тебе встретилась собака, которая грызет младенца, ты бы убил ее? – Я бы выстрелил в воздух. Я напугал бы собаку и спас младенца. – Знаешь, ты слишком славный мальчик, чтобы быть убийцей. Сказав это, она перескочила на заднее сиденье и начала рыться в сумочке. Она достала солнечные очки, надела их и снова перебралась на переднее сиденье. На ней были обрезанные джинсы, а ноги у нее были очень красивые. Несколько секунд он наблюдал за пируэтами, которые проделывали эти ноги, а потом снова стал смотреть на шоссе. Как и любой опытный водитель, он знал, что секундная невнимательность может оказаться роковой, но дело в том, что ноги были редкостно красивые. 15 Пуля прошла сквозь щеку, ровнехонько над улыбкой, и потом поднималась до мозга, а выйдя из головы, сшибла с охранника фуражку. Охранник сучил ногами на полу, вы уже знаете, кроме него никто не шевелился, если говорить честно, то придется признать, что эти охранники никому особенно не нравятся. Как бы то ни было, он тоже сучил ногами недолго, потом он выгнулся, словно лук, словно лук без стрелы, бесполезный лук. Он был мертв. Когда твой брат кого-то убивает, это всегда уникальный жизненный опыт. Это не то же самое, что прочитать об убийстве в газете. Ужас превращается в члена семьи, все меняется. О мертвеце ты ровно ничего не знаешь, об убийце знаешь все. Я не говорю, что это хорошо, я никого не хочу вводить в заблуждение, я просто имею в виду, что любой пистолет имеет две стороны, и с каждой стороны стоит по человеку, и если эту историю рассказывать правильно – не так, как ее рассказали по телику, – то это будет совсем другая песня. Хотя, конечно, и в этой песне останется полно трупов. Когда тот охранник перестал шевелиться, окружающие люди перестали казаться мертвыми. Моего брата тогда уже и след простыл. Он смылся, остальные быстро принялись изобретать альтернативную историю, в которой им отводились роли поважнее, так чтобы нельзя было восстановить картину трагедии, не принимая их в расчет. Одна сеньора вообще заявила, что их было шестеро, но ей удалось схватить только одного из них, да и тот, к несчастью, убежал. Другой сказал, что там было два китайца, и лишь одна женщина, довольно респектабельного вида, догадалась заметить, что стрелявший был очень красив. Звучит как анекдот, только в тот же вечер было задержано двенадцать китайцев и пять более-менее красивых парней. Ни один из них не был на него похож. Откровенно говоря, если бы это все не было ужасно, это было бы смешно. Я имею в виду первое убийство и всех этих людей, которые приходили на телевидение и рассказывали то, чего вообще не видели, и забывали о том, что произошло на самом деле, и как безумные цеплялись за это неожиданное несчастье, которое на мгновение превратило их в героев теленовостей. Они искренне верили, что пистолет моего брата способен переменить ход их жизни. Как все эти люди, что живут в Калифорнии и ждут наводнений. 16 – Как я тебе? Она сняла футболку и сидела теперь по пояс голая. Груди у нее были маленькие и прекрасные. – Ты очень красивая. – И это все? Просто очень красивая? Такую новость ты мог бы мне и раньше сообщить. Как тебе это? Она легонько покачала ими, но он даже не посмотрел – ну, конечно, все-таки посмотрел, только сделал вид, что все его внимание приковано к дороге. – Ты не можешь ехать помедленнее? Или, еще лучше, давай остановимся и займемся чем-нибудь. – Еще не время; когда мы будем в безопасности, остановимся и займемся всем, чем ты захочешь. – Когда мы будем в безопасности. Я не чувствую себя в безопасности: ты меня похитил, и ты убийца, и ты угоняешь машины, и бог знает что еще. – Бога нет. – И атеист! Ты убийца, похититель, угонщик, атеист, а еще, возможно, насильник. Он улыбался. Она так и не прикрылась и выглядела очень мило. – На помощь, на помощь! Кто-нибудь, спасите меня от насильника-атеиста! Она высунулась в окно и начала кричать, как и была, по пояс голая сверху и почти голая снизу, в этих коротеньких обрезанных джинсах. – На помощь, на помощь! Угонщик, убийца, насильник, атеист хочет овладеть моим телом! Он на минуту притворился серьезным: – И твоей душой. 17 Я думаю, они сами толком не знали, куда заехали, но там было море пшеницы, огромное море пшеницы, и когда они забрались на крышу машины, он в своих черных джинсах в обтяг и в своих сапогах из змеиной кожи и она в своих обрезанных штанах и со своим телом, самым прекрасным на свете, и когда оба подумали: именно так все должно быть, и именно так никогда и не бывает, когда они забрались в эту пшеницу, когда все, что они могли видеть, была пшеница, и только пшеница, когда они подумали, что любят друг друга, или он подумал, что любит ее, или даже она так подумала, а все остальные в это время думали как раз наоборот, думали, что с этим надо как можно скорее покончить, хотя ничего еще почти и не началось, когда весь остальной мир сунул свою блядскую рожу в эту пшеницу, чтобы посмотреть, чем они там занимаются, – вот тогда, именно тогда, они подняли из пшеницы свои головы, и свои тела, и всю свою любовь, и сели в машину, и поехали прочь, и никогда больше не оглядывались назад. По радио передавали «Let Me Get into Your Fire»[7 - На самом деле «Let Me Stand Next to Your Fire»: рефрен из песни Джими Хендрикса «Fire» с альбома «Are You Experienced?» (1967).]. Он сказал: – До Хендрикса ничего и не было. Потом оба пристегнули ремни безопасности. Она сказала: – В этих европейских тачках и захочешь, а не убьешься. Издали было видно, как поле пшеницы становится все больше и больше, а они сами – все меньше и меньше. Облака между тем были похожи на все, что угодно, точнее, вообще ни на что. 18 Ничто, абсолютно ничто не может быть мертвым, пока не перестанет шевелиться. – Он не шевелится. – Да, совсем не шевелится. Он ударил лежавшего ногой но лицу. Хотя на самом деле нет – он просто хотел проверить, жив ли тот. – Так и не шевелится. Он подсунул носок ботинка под ухо мертвеца и дернул кверху. Голова слегка подпрыгнула, а потом вернулась на свое место. – Кажется, он умер. Она была напугана больше, чем птенец в преисподней. Тут кто угодно испугался бы. Я хочу сказать, в этом не было ничего удивительного. Мой брат убивал людей, и это действительно было страшно. Она была испугана, я был испуган, все были испуганы. – Поехали отсюда. Они забрались в машину. Он рванул с места и дальше вел молча, пока все не осталось так далеко, что уже не казалось реальным. – Знаешь такую песню? Он начал напевать песню Леннона «Woman is the Nigger of the World»[8 - Песня Джона Леннона и Йоко Оно с альбома «Some Time in New York City» (1972).]. – He знаю, но мне нравится. Потом они замолчали, и молчали долго. Все, что есть в мире, проносилось за стеклами их машины: дома, реки, заводы. Все было как-то связано между собой. От каждого зеленого поля с необычными деревьями на нем можно было ждать чего угодно, или можно было не ждать ничего от всего этого, вместе взятого. – Ты меня любишь? Она снова разделась. Она была прекрасна, я уже говорил. Он не знал, куда глядеть. – Конечно, я люблю тебя. – Я могу верить твоему слову, слову убийцы-насильника? – Да. Она показала ему на заросли рыжих волос, очень курчавых и ровных, как будто газон рыжей травы. Маленький безмолвный пожар. – Видишь это? Не видеть этого было свыше человеческих сил. – Это все, что у меня есть, и это все, что я собираюсь тебе дать. В этот момент дорогу перед ними переехал грузовик, так близко, что брату пришлось резко крутануть руль. Машину не сразу удалось выровнять, а потом мой брат сказал: – Это так красиво, что просто не верится, что оно принадлежит только тебе. Она снова прикрыла все руками, словно прятала сокровище. – Так-то лучше. Как передавало телевидение, в это время их уже считали покойниками. 19 Она что-то напевала, кажется из «Sonic Youth»[9 - Альтернативная рок-группа, основанная в 1982 г.], пытаясь воспроизвести шум электрических примочек. Она пела какие-то слова, а потом снова принималась изображать гитары. Получалось у нее очень даже неплохо. Она допела до конца и вдруг посерьезнела, словно вспомнила про что-то грустное. – Знаешь что? Он не мог знать, поэтому даже не ответил. – Однажды я видела по телевизору документальный фильм про скинхедов. Про этих, которые ходят с бритыми головами и которые самые отвратительные люди на свете. – Я знаю, о ком ты, хотя предпочел бы не знать. – Мне они тоже совсем не нравятся, дело не в этом. Дело в том, что в фильме рассказывали про банду, которая жила в Алабаме. Там были одни дети, некоторым еще десяти не исполнилось, другие были чуть постарше, все носили татуировки со свастикой, и сапоги, и ремни, и футболки с Гитлером и всякое такое. Они жили в доме ненормального по имени Риччио или как-то так, он был старый и заботился о них, и показывал им фильмы про войну, и делал из них таких же сумасшедших, как он сам. Это было как семейство сумасшедших. – Это было как куча дерьма. – И это тоже. Но я обратила внимание, что дети убегали к нему от своих родителей, потому что родители плохо с ними обращались и били, и все дети говорили, что этот сумасшедший нацист очень хорошо к ним относился и что все они друг друга любили, хотя при этом они ненавидели до смерти евреев и негров. Сначала этих детей никто не хотел любить, а потом они выстраивались в очередь и ждали, когда им дадут пистолет. – Это очень старая история, тут не надо верить каждому слову. Такие мудаки существовали всегда. – Ничему я не верю, я просто говорю, что побитые собаки больнее кусают. – Да, но только не своего хозяина. Он прибавил скорость, прошел пару действительно быстрых поворотов, словно хотел сам себя напугать, потом на прямой разогнался до предела – думаю, он не стал бы особо жалеть, если бы тогда, в тот момент, разбился насмерть. Его все достало. Достало слушать любую болтовню. Достали объяснения. Достала неизбежность всего на свете. Достало, что ничто не может быть по-другому. Он высунул голову в окошко, чтобы ветер бил прямо в лицо. Он ехал так быстро, что почти не мог дышать. Все мы – одна семья 20 – В глубине души мне наплевать, что он там бродит и стреляет в людей. Я тоже убил одного, когда-то, но меня никто не дергает. Таков закон. Мне можно, а ему нет. Странно, правда? Я не хочу его ловить, но мне нужно его поймать. Ты понимаешь? После доброго и злого полицейских они прислали умного и глупого. Сейчас говорил умный полицейский. – Мать твою, что ты говоришь… Это сказал глупый. – Это всё его книжки? Умный полицейский мне нравился, он был немного похож на Гарри Дина Стэнтона. – Да, он много читает. Он и сочиняет. Стихи. – Так, значит, он не из тупых, это малость усложняет дело. Он с большим интересом рылся в книгах; другие полицейские просто проходили мимо них, как будто мимо кирпичной стены. Они искали только наркотики, или оружие, или журналы с голыми дядьками. Они были убеждены, что он пед, только потому, что их всех раздражало, что он такой красивый. Им хотелось думать, что их дочкам ничего не угрожает. – Слушай, мальчик, ты случайно не знаешь, где он сейчас? Глупый полицейский. – Нет, сеньор, я ничего не знаю, все, что я знал, я уже тысячу раз рассказывал всем на свете. Так оно и было, я уже начинал уставать от стольких посетителей и стольких вопросов. В конце концов, оказывается, иметь брата-преступника – ужасно скучная вещь. – По совести говоря, мне больше нравится читать стихи, чем гоняться за другими людьми. Никто тебя не любит, когда у тебя такая работа. Знаешь, жена бросила меня, потому что от меня пахло полицейским. Ты можешь в это поверить? Я даже не знаю, как пахнет полицейский. Ну-ка, подойди сюда, ты что-нибудь чувствуешь? От меня пахнет мусором или рыбой? Какой херней я пахну? Подойди ближе – нюхай, нюхай. Он протянул ко мне руку в пиджаке, я подошел и немного понюхал, чувствовал я себя довольно неуютно. – И что? – Ничем не пахнет. Это была правда. Немного пахло табаком, больше ничего. – Не знаю, у нее, наверно, обоняние было острее. Запах полицейского, вот блин! Тем временем его глупый напарник обнюхивал себя. По лицу было видно, что своим запахом он доволен. – Знаешь что? Я однажды хотел убить свою жену, вот так взять и убить. Я достал пистолет и приставил ей к голове. Знаешь, что чувствуют, когда в тебя целятся из пистолета? – Нет. – Хочешь попробовать? Ну, в общем-то, мне было любопытно. Я снова подошел к нему. Он достал серебристый автоматический пистолет и приставил мне к виску. Ствол был холодный. – Веришь, нет? Я хотел ее убить, хотел, чтобы она перестала существовать, я хотел стереть ее, как кляксу, как слово с ошибкой. Моя жена была ошибкой, невыносимой ошибкой. Я заметил, что глупый полицейский мало-помалу начинает нервничать. Сам я совершенно не беспокоился. Я знал, что он не собирается меня убивать, к тому же он все больше напоминал мне Гарри Дина Стэнтона. – Ну ладно, довольно, пора снова за работу. Он спрятал пушку в кобуру. – Вы ее убили? – Нет, сынок, не убил. Никогда вот не удается сделать все по-моему. Это жизнь: ловить твоего брата мне тоже не хочется, я ведь уверен, он хороший парень, читает стихи, к тому же от охранников у меня с души воротит, но мне ничего не остается, кроме как отправляться за ним и притащить его сюда на веревке. А возможно, мне даже придется его убить. Такая вот херня: я хотел убить свою жену, а придется убивать твоего брата. Его слова меня не покоробили. Это было непривычно, зато вполне честно, и он был вылитый Гарри Дин Стэнтон[10 - Гарри Дин Стэнтон (р. 1926) – американский характерный киноактер («Время убивать», 1967; «Чужой», 1979; «Последнее искушение Христа», 1988; «Зеленая миля», 1999).]. 21 После выстрела на секунду наступила темнота, абсолютный мрак, как будто он выстрелил сам в себя. Он не ощущал своей руки, не ощущал веса пистолета. Потом зрение к нему вернулось, и первое, что он увидел, – это перепуганные лица людей, только они больше не казались людьми, у них не было ничего общего с теми, кого он видел раньше. И тогда он почувствовал, что всё: кассовые аппараты, полки с продуктами, журналы на витринах – всё, на что ни посмотри, кажется только что сделанным, недавно придуманным, новым, это были предметы, которых он не знал, которых он никогда раньше не видел. Каждый шаг по направлению к коридору казался ему новым, каждый вздох наполнял его новым воздухом, а когда он вдруг увидел свое отражение в зеркале рядом с дверью на улицу, ему почудилось, что он видит кого-то другого, давнего знакомого, – он даже чуть было с ним не поздоровался. 22 – И боль у нас общая, и счастье у нас общее, и все мы плачем и смеемся вместе. Почему? – ПОТОМУ ЧТО ВСЕ МЫ – ОДНА СЕМЬЯ. Добро пожаловать в эту чарующую семейную атмосферу. Ведущая программы «Все мы – одна семья» обращалась одновременно и к публике в студии, и к нам, но смотрела почти все время в камеру. Одна из тех женщин, которые, будь они бедными, выглядели бы некрасивыми. Одежда и макияж делали свое дело: на первый взгляд в ней что-то было, однако после второго взгляда это «что-то» таяло, как мороженое в микроволновой печи. Жара там, конечно, стояла адова. – Если один умирает, умираем мы все, если один страдает, страдают все, если один убивает, – это относилось к нам, – убиваем мы все. Почему? Зрители в студии снова дружно ответили: – ПОТОМУ ЧТО ВСЕ МЫ – ОДНА СЕМЬЯ. Философия у этой передачи была простая: поддержание семейного единства. Каждую неделю в студию приглашали семью, в которой случилось какое-то несчастье или что-нибудь хорошее, и доказывали, что любое происшествие с одним из членов семьи отражается на всех остальных. В заставке у них был компьютерный мультик: опрокидывают одну костяшку домино, она задевает другие, и все они падают. Мама снова была красивей всех. Нас приглашали во многие программы, потому что мы были очень красивой семьей. Они всегда придавали мне вид юного правонарушителя. В гримерке мне немного растрепали прическу и поменяли косуху моего брата на другую, красную и очень яркую, только слишком новую. Ведущая сказала зрителям, что это куртка моего брата. Сидела она на мне безобразно, но протестовать я не осмелился. Честно говоря, я вообще рта не раскрывал. Мама между тем пыталась всех убедить, что, как бы там ни было, она – хорошая женщина, и что я – хороший мальчик, и что мой брат это нетипичный случай, только никто ей не верил. – ПОТОМУ ЧТО ВСЕ МЫ – ОДНА СЕМЬЯ. Пока настраивали камеры, и зажигали огни, и рассаживали зрителей по местам, и объясняли им, как себя вести, я успел подружиться с десятилетней девчушкой, которую позвали сюда, потому что ее отец голяком вылез на крышу своего дома и начал палить из ружья по прохожим. Он ни в кого не попал, но с тех пор его держат в психиатрической лечебнице. Эта девочка, два ее брата и их мать дожидались своей очереди в коридоре. Мы были гвоздем программы, и поэтому нам выделили собственную гримерку с прохладительными напитками и подносом фруктов. Я предложил девочке посмотреть нашу гримерку, и она очень удивилась, увидев, как у нас там все красиво. – Почему у вас есть все, а у нас – ничего? Бедняжка выглядела ужасно разочарованной. – Не знаю, наверно потому, что мой брат стреляет лучше твоего отца. 23 – В смерти нет ничего необычного. Солнце давило на все вокруг, точно слоновья ножища. – Умереть – это как остаться в поезде, когда уже проехал свою остановку. – Что за херню ты понес? Ей не нравилось, когда он так говорил, мне тоже. – Я кое-что прочитал об этом в стихотворении Роберта Лоуэлла[11 - Роберт Лоуэлл (1917—1977) – американский поэт, дважды лауреат Пулитцеровской премии (1947, 1974); принципиальный пацифист, отказавшийся в годы Второй мировой войны нести военную службу и приговоренный к тюремному заключению.]. – Ты читаешь стихи? – Иногда. – И пишешь стихи? – Никогда. – Может, напишешь стихотворение для меня? – Нет. Если тебе нужны стихи, тебе придется писать их самой, мне все это уже надоело. Он задрал рубашку, и на мгновение стал виден пистолет, потом он опустил рубашку, и пистолет снова спрятался. Прохожий на обочине дороги помахал им рукой. Сотня птиц взвилась в небо над фонарным столбом, а потом сотня светлячков, а потом спустилась ночь и больше ничего видно не было. – Больше ничего не видно. Он включил дальний свет, и они заметили, что «ничего» чуть-чуть отступило. Они проехали мимо полицейской машины. Они ехали быстро. Полицейские не двигались. – Нас никогда не поймают. Она сама не знала, что говорила, и он знал, что она не знает, что говорит. – Ты сама не знаешь, что говоришь. Она поцеловала его, и на какой-то момент он перестал видеть дорогу; он почувствовал ее язык у себя во рту и заметил, что его конец ведет себя как-то странно – было ощущение, как будто трогаешь собаку за нос. Когда они остановились на обочине, было так поздно и так темно, что на их месте мог оказаться кто угодно, в какой угодно машине. Все, что они говорили, и все, что они делали, исчезало, словно они были ничем и не говорили ничего. Потом она сказала: – Я люблю тебя. И они моментально заснули. 24 Он припарковал машину в нескольких метрах от кафе: он не хотел, чтобы кто-нибудь подумал, что ему еще рано водить. Не успел он выключить зажигание, а она уже выскочила наружу и побежала прочь, как девочка. Как довольная девочка, а не как испуганная девочка. Он заказал пиво, она – мороженое и кока-колу. Стояла жара. Бар был почти пуст. Только за соседним столиком обедал пожилой мужчина, по виду коммивояжер. У него был такой вид, как у коммивояжеров в кино. Мой брат допил пиво и попросил еще. Пиво ему страшно нравилось, он мог выпить тысячу литров и не опьянеть. Она еще не доела мороженое. Она смотрела на вертящиеся стойки с кассетами и дисками, какие всегда бывают в придорожных кафе. Он смотрел на нее. – Путешествуете? Ему совсем не хотелось разговаривать, но было бы странно не ответить на вопрос официанта. – Да, мы путешествуем. – И куда едете? На этот раз ответила она: – В Чехословакию. – Ну да! Далеко вы собрались. Он засмеялся, она повернулась к нему и чмокнула в щеку. – Мы собираемся пожениться в Праге. – Да, мы едем в Прагу, чтобы пожениться. Ему вообще-то не очень нравилось валять дурака, но с ней это выглядело забавно. – А вы не слишком молоды, чтобы жениться? – Да, конечно, но мы не собираемся жениться сразу же. Мы прибудем в Прагу, там обоснуемся и станем спокойно ждать наступления зрелости. Потом мы совершим ответственный поступок, в результате которого две дороги сольются в единую судьбу. Я полагаю, к этому времени официант уже догадывался, что над ним потешаются, но ему там было слишком скучно и он был слишком тупой, чтобы перестать им надоедать. – А, ну тогда другое дело. А почему в Прагу, почему бы вам не подождать здесь? – Потому что именно там ожидает Кафка. Официант круто развернулся и принялся делать несколько дел одновременно, как будто был очень занят, как будто никогда и не разговаривал с ними. Она заплатила за два пива, кока-колу и мороженое, а потом он купил еще пару банок. – У меня есть деньги, я вполне могу платить за все. Вчера был мой день рождения, и отец дал мне вместо подарка кучу денег. Он говорит, что дает мне деньги, потому что не знает, чего я хочу. – Думаю, ты хочешь, чтобы он больше не давал воли рукам. – Вот именно, только он предпочитает сначала колотить, а потом платить. У него, пожалуй, больше денег, чем терпения. Он пошел к маленькой стойке рядом с дисками и кассетами и вернулся, держа в руках розовую шляпку с бумажным цветком на верхушке. Шляпка была довольно безобразная, но все дело в том, что он не слишком в них разбирался. Она в этой шляпке была изумительно хороша. – С днем рождения. Она снова его поцеловала, на этот раз в губы. Он расплатился за шляпку. Они оставили щедрые чаевые и вышли. Официант потом божился перед камерами, что они украли четыре пива, одну кока-колу и одну розовую шляпку. Мужчину, который по виду напоминал коммивояжера, так и не смогли отыскать. 25 Она разделась полностью, а он все еще не снял с себя джинсы. – Не хочешь меня потрогать? Они остановились возле реки. Вода текла очень медленно и лишь тихонько журчала. – Думаю, да. Он был девственником, так мне кажется, поэтому я так вам и сказал, хотя полной уверенности у меня тоже нет. Мне кажется, что он был девственником, я знаю, что он был девственником, хоть и не знаю откуда – может быть, потому, что я и сам такой. Она начала расстегивать его джинсы. Думаю, без них он себя чувствовал не очень уютно, главным образом потому, что, снимая джинсы, он должен был снять и сапоги, а я знаю, что он ненавидел расставаться со своими сапогами. – Тебе нравится? Она его трогала. Она сама мне сказала. Ее тело действительно хорошо смотрелось, его тоже. Они оба были очень красивые. Тогда он поцеловал ее, а потом они продолжали трогать друг друга, а потом, я думаю, они это сделали. Она мне сказала, что они это сделали. Она рассказала мне и как они это делали. У него сначала не получалось – я имею в виду, у него сначала не вставал, но потом все было в порядке, особенно после того, как она взяла у него в рот. Он знал, что у него остается не так много времени, и он трогал ее повсюду, как трогают то, чего никогда больше не увидят. Она кончила первой, а он намного позже – только после того, как она крикнула ему: – Выплесни все в твою маленькую шлюху! Потом он целовал ее – много раз в лоб и повсюду, и он гладил ее волосы, особенно на макушке, пока оба они не заснули. Сначала заснул он, а чуть позже – она. Когда они проснулись, она сказала, что ей снилось, что у них маленький домик посреди огромного поля, где растут деревья и цветы, и что небо над ним имеет особый цвет, почти белый, как будто бы скоро повалит снег – несмотря на то что было жарко. Не то чтобы нестерпимо жарко – скорее, чувствовалось приятное тепло, которое ощущаешь, выходя в разгар лета из прохладного кинозала. Он сказал, что не помнит свой сон, но там было холодно, намного холоднее, чем в кинотеатре с кондиционером, и даже намного холоднее, чем сам снег. Пока он надевал свои черные джинсы и сапоги, она думала, что из всех мужчин, которые ее трогали, и из всех, кто будет трогать ее после, кто будет засовывать в нее свои члены, он навсегда останется самым важным. Таким, кого все другие будут бояться. 26 – Ты знаешь, я однажды сломал парню руку, когда надевал на него наручники. Это был умный полицейский. Он снова пришел к нам в дом. Мамы не было, ее позвали на радиопередачу о женщинах, которых бросили мужья. Тем мужьям, кто послушает ее историю, придется хорошо подумать, прежде чем решиться послать подальше своих жен. Глупый полицейский не пришел, поэтому мы говорили один на один. Мы сидели в гостиной, я принес ему пива и себе тоже. Стаканов я не принес. Мы пили прямо из банок. – Это было несложно. Я уперся ногой ему в спину и тянул руку на себя, пока не услышал треск. Больше всего меня потряс этот звук. У меня переломов никогда не было. Он вопил, словно какое-то животное. Он был из тех типов, что пристают к детям в парке, и я подумал, что перелом руки он уж, по крайней мере, заработал. – По-моему, это справедливо. – Ты видишь, в этом есть что-то, чего люди не понимают. Нельзя допускать, чтобы кто-то мог приставать к детям. Дети – это святое. – Я думаю то же самое. – Ну конечно, поэтому я и не хочу ловить твоего брата. Он детям ничего плохого не делает. Я знал, что мой брат никогда не обидит ребенка. – Он никогда не обидит ребенка. – Знаю, поэтому мне не хочется стрелять твоему брату в башку, но дело в том, что в нем есть какая-то странность, он малость сумасшедший, то есть он сумасшедший не так, как все, а это уже проблема. Он надолго замолчал. Смотрел в пол. Потом поднял голову. – Да, сеньор, это уже проблема. Я видел, что он сильно разволновался. Думаю, это его всерьез беспокоило. С ним было приятно общаться, и я хорошо понимал все, что он мне говорит. Я принес еще пару банок. Маме не понравилось бы, что мы вместе выпиваем у нас дома, но, откровенно говоря, мне уже было все равно. Я подал ему пиво, он откупорил банку, а потом я открыл свою. – Спасибо. У вас очаровательная семья, и вы все такие красивые, вы все действительно красивые. Твоя мать – красавица, если тебя не обижают мои слова. – Нет, с чего бы? Мне хотелось казаться одним из тех, кто уже ничему не удивляется. Хотя в принципе так оно и было: мой брат стрелял в людей, а я ничему не удивлялся. – Да, очень красивые, и ты тоже. Вы все очень красивые, а он самый красивый из всех. И мне совсем не улыбается его убивать. Он опять надолго замолчал. Обхватил голову руками – казалось, он вот-вот заплачет. Он снова вынырнул на поверхность: – Слушай, а еще пиво есть? Я допил одним глотком содержимое своей банки. Залез в холодильник и достал еще по одной. Вернулся с пивом. Мы пили молча. Он больше ничего не сказал, но, уже стоя в дверях, посмотрел на меня так, словно мы – старые друзья. Он мне нравился, я слегка захмелел и чувствовал себя хорошо. Мне нравилось думать, что у меня есть друг, который может сломать руку любому, кто меня обидит. – Вот что, парень, клянусь тебе, мне не нравится, совсем не нравится то, что я должен буду превратить твоего бедного брата в решето. Он положил мне руку на плечо, как будто мы когда-то учились в одном классе. И даже больше того: работали в одном полицейском участке. – Я знаю, вы не беспокойтесь. Мне показалось, он действительно так думал. 27 – Если кто-нибудь достанет нож и захочет меня убить, что ты будешь делать? – Я убью его из моего пистолета. – Если кто-нибудь трахнет меня спереди и сзади, а потом заставит меня все проглотить, что ты будешь делать? – Я убью его из моего пистолета. – Если кто-нибудь сильно меня обидит, так сильно, что я в тысячу лет не смогу этого позабыть, что ты будешь делать? – Я убью его из моего пистолета. По обеим сторонам шоссе росли деревья, а электрические провода летели со скоростью машины. Кроме этого, больше не было ничего – ничего иного, ничего нового и ничего старого, ничего впереди и, разумеется, ничего, абсолютно ничего позади. Только это. 28 Они остановились посреди леса. Шоссе здесь сужалось, над ним нависали деревья. Дождь перестал, но все вокруг было еще сырым. Ночь была где-то рядом, и в этот час все выглядело вполне естественно и в то же время очень загадочно. Они вылезли из машины и пошли пешком. Она немного замерзла, поэтому он снял свою черную рубашку и отдал ей. Сам остался в черной майке. Влажная трава цеплялась за ее ноги. Влажная трава цеплялась за его сапоги. – Если бы у тебя оставалось всего одно желание, что бы ты сделал? – Ничего. – Ничего? – Вот именно, ничего. – И что же в этом хорошего? – То, что в этом нет ничего плохого. Мне кажется, она его не понимала: она смотрела на его тело под черной майкой с вырезом и думала, что он очень красивый, но не понимала, что все, чего он на самом деле хочет, – это чтобы его оставили в покое. Остаться в стороне от всех обещаний и обязательств, от всего хорошего и всего плохого. – Ничего, именно так, господа, все, чего я прошу от жизни, – это ничего. – Совсем ничего? – Ничего, ничего, ничего, ничего, ничего, ничего, ничего, ничего, ничего, ничего, ничего и еще раз ничего. Иногда он становился невыносим. Как раз тогда она отыскала дорогу, и они начали подниматься – сначала по высоким каменным уступам, потом по мокрой деревянной лестнице, старой, кривой и извилистой. Настолько извилистой, что, казалось, никто не мог бы остаться довольным, сколотив такое абсурдное сооружение. Настолько извилистой, что построить подобное можно было только со зла. Настолько извилистой, что, как подумала она, кто бы ни жил наверху этой лестницы, он наверняка сумасшедший. Наверху оказался дом, деревянный дом посреди леса, такой же убогий, как и лестница. Казалось, стоит чихнуть – и он рухнет. Там были цветные занавески, и цветы, и большой перепуганный пес. Впечатление было такое, что все это в любой момент готово развалиться. Была там и вывеска «Дом продается», написанная от руки и почти уже смытая дождями. В конце лестницы их ожидали мужчина и женщина. – Хотите посмотреть дом? Вперед вышел крепкий мужчина в синем заношенном свитере и линялых джинсах. У женщины, стоявшей позади, были очень короткие черные волосы и синяк под глазом. – Поднимайтесь, будьте столь любезны. Им было забавно услышать такое официальное приглашение – пусть даже от человека, который не умеет строить ни дома, ни лестницы. – Это все наше, но может стать вашим. Вокруг дома был огороженный участок, заросший и пустой. Позади дома начинался лес. – Это вы построили? – Да, молодой человек, я сам, вот этими руками. Мужчина поднял ладони вверх, и все какое-то время на них глядели. Его жена тоже. Она была маленькая, но казалась такой же перепуганной, как и их большой пес. – Пойдемте внутрь. Они вошли в дом. Пол под ними трещал, как корабельная палуба, окна были маленькие, как корабельные иллюминаторы, и темно было, как в корабельном трюме. – Похоже на корабль. – Да, сеньора, похоже, но это не корабль. Ей казалось странным, что ее называют «сеньора», – ей было семнадцать лет. Мужчина был ненамного старше, лет двадцати семи или двадцати восьми. Женщина смотрелась на пятнадцать, хотя, скорее всего, ей было лет тридцать. – Мы прожили здесь очень счастливо. Сразу при входе находилась маленькая комнатушка, где стоял обеденный стол, телевизор, а на нем видео. На кассетах были записаны мультфильмы и спортивные передачи. Потом все перешли в темную спальню. На кровати лежало полосатое, как зебра, покрывало. Она прошептала ему на ухо: – Это мне напоминает детский домик на дереве. В этот момент из шкафа вылез ребенок. Маленький светловолосый мальчик, похожий на хозяина дома, но такой же перепуганный, как хозяйка и пес. – Пойдемте в гостиную, чего-нибудь выпьем. Они вернулись в первую комнатушку и расселись вокруг стола. Телевизор был включен. Изображение на экране дрожало, и невозможно было ничего разглядеть. – Он сломался. Это единственная вещь, которая в этом доме не работает, все остальное в идеальном порядке. Испуганная смуглая женщина с очень короткими волосами улыбнулась, а сильный мужчина поставил на стол три стакана и налил вина. Каждому досталось по стакану, кроме хозяйки. – Ну что, вы берете дом? Они не знали, что сказать в ответ: все это было слишком странно, как почти всегда и получается. Они выпили вина, а потом хозяин налил еще. Они снова выпили и пили, пока бутыль не опустела. – Думаю, нам пора уходить. – Значит, он вам не понравился? – Да нет, он нам нравится, возможно, мы еще вернемся и тогда обо всем договоримся, – ответил он. – А цена вас не интересует? Дом был такой крохотный, что вопрос о цене застал их уже снаружи. – Нет, у нас никогда не будет таких денег. Они спустились по кривым деревянным ступенькам. Потом – по кривым каменным ступенькам. Когда они вернулись к машине, она сказала: – Тебе нужно было его убить. Он знал, что ему нужно было убить хозяина. Он чувствовал себя так неловко, что ничего не ответил. Он залез в машину, включил зажигание и на полной скорости рванул прочь от этого места. Он не хотел ничего знать ни о доме в лесу, ни о жестоком мужчине, ни о его маленькой жене, ни о ребенке, которого держат в шкафу. 29 – Бог не на нашей стороне. Он знал, что удача его скоро покинет. – Тут никогда не скажешь наверняка. Она вообще ничего не понимала. – Бог не может встать на сторону убийцы, он никогда не был с убийцами, он предпочитает, когда подставляют другую щеку. – Ты говоришь про Иисуса. Бог успел поубивать кучу людей, пока не пришел Иисус. Вспомни о казнях египетских, и о Вавилоне, и о потопе – нам никогда не убить столько народу, сколько Он утопил за один раз. Она была не очень сильна в Ветхом Завете. Разве что пролистала какую-нибудь Библию для детей, когда была маленькая. Потом-то она все прочитала: и Библию, и Коран, и книжку про буддизм, и много книжек про черную магию. Она все еще пишет мне черт знает откуда. Рассказывает о своих успехах, а еще рассказывает про моего брата и про их путешествие, о том, что они делали, и что говорили, и что она чувствовала все это время. Теперь она очень далеко, но это совсем другая история. – Бог поначалу был порядочным гадом. – А потом они вроде как решили поменять политику, и начались эти разговоры насчет другой щеки. Казнями-то и потопами настоящей популярности не добьешься. Она попыталась представить, какое у Бога лицо. В какой-то момент ей показалось, что это должна быть немолодая женщина с очень добрыми, широко распахнутыми глазами, а не какой-то там мужлан-ариец с бородищей до земли. 30 Его разбудили ее поцелуи. Она целовала его: сначала в натренированный живот, потом в грудь и в конце концов в губы. Он спал, не снимая джинсов и сапог. Жара стояла страшная. Он понятия не имел, сколько сейчас времени. Часов одиннадцать или двенадцать или, может быть, раньше. Она спала в футболке с Майклом Джексоном. Под футболкой ничего не было. Моему брату очень нравился Майкл Джексон. Он и мне нравится. Мы никогда не верили в эту историю с мальчиком[12 - В 1993 году Майкл Джексон был обвинен в сексуальном домогательстве по отношению к ребенку. Певцу пришлось заплатить семье мальчика несколько миллионов долларов, чтобы дело не попало в суд.]. Он долго рассматривал футболку. Словно вместо того, чтобы спать рядом с ней, он спал с Майклом. – Значит, ты женился. Он имел в виду, что Майкл женился на дочке Элвиса[13 - В 1994 году Майкл Джексон женился на Лайзе-Марии Пресли. В 1996 году они развелись.]. – Да, сеньор, я женился на дочке короля. – Ну что ж, теперь у тебя есть все: песни «Битлз» и дочь Элвиса Пресли[14 - В 1985 году Майкл Джексон купил за 47,5 миллиона долларов так называемые издательские права на каталог компании ATV, включавший большинство песен «Битлз». Через десять лет он уступил корпорации «Сони» половину этих прав – за вдвое большую сумму.]. Я думаю, никто в мире не поднимался так высоко. Она снова начала его целовать, и тогда он проснулся окончательно. Он понял, что разговаривал с ней, и спал с ней, и что она – это все, что у него есть. 31 Машина проехала мимо огромного завода, где производили цемент, или известку, или что-то вроде этого. Это было огромное здание, все в трубах, покрытое белой пылью. Там была куча рабочих, покрытых той же белой пылью. У рабочих был обеденный перерыв или наступала новая смена. Машина промчалась мимо них так быстро, что мой брат не смог ничего сделать, чтобы помочь им, да и у них не было возможности хоть как-то помочь ему. Когда они обратили на него внимание, он уже просто-напросто уехал. 32 Близилась ночь. Облаков не было. Домов тоже не было. Не было ничего. – Где мы будем спать? Он обернулся и с удивлением посмотрел на нее. Он был уверен, что едет в машине один. 33 Мы с мамой были в доме одни. Телевизор работал, но почти без звука, так что я ничего не слышал. Показывали дрессированных собак. Сначала они выделывали всевозможные домашние фокусы – приносили газету, и тапочки, и всякое такое, но потом решили показать зубы и набросились на мужчину в специальном прорезиненном костюме. Мама листала свой ежедневник. Мы получали десятки приглашений на участие в самых разных теле– и радиопередачах, а ведь были еще газеты и журналы. Один журнал дошел до того, что предложил маме за деньги сниматься обнаженной. Она, разумеется, отказалась. Мне она об этом даже не рассказала – я узнал про их предложение, когда они позвонили во второй раз, за ответом. Маме приходилось выстраивать наше расписание и говорить, на какие передачи идти, а на какие нет. Я просил ее сказать, что я заболел. Это, конечно, была неправда, просто теперь телевидение, радио и газеты меня не сильно развлекали – я немножко устал. О моем брате уже столько наговорили, что он стал превращаться в незнакомца. Я подумал, что, если бы мы снова встретились, я чувствовал бы себя как брат рок-звезды. Как кто-то, кого он оставил позади и теперь почти уже не помнит. Что-то вроде брата Мадонны. Мама занималась еще и тем, что аккуратно собирала газетные статьи и записывала на видео все наши телевыступления. Думаю, к этому времени она уже сошла с ума. Телефонный звонок прозвучал поверх приглушенного лая дрессированных собак. Мама не двинулась с места, поэтому подошел я. – Извини, парень, но мне пришлось его убить. Я повесил трубку. Мама закончила очередную запись в своем ежедневнике и подняла голову. Поинтересовалась, кто звонил. – Это был мой друг, полицейский. Он сказал, что уже убил моего брата. Собаки в телевизоре немного успокоились, но продолжали смотреть на человека в резиновом костюме с легким недоверием. Лучшие хиты Господа Бога 34 Небо было усеяно белыми светящимися пятнышками, маленькими, как бенгальские огни. Потом появились петарды, летевшие по диагонали, после них – красные и желтые ракеты, которые взмывали вертикально вверх, разрывались со страшным шумом и раскрывали над собой миниатюрные зонтики. После каждого взрыва вниз сыпались мелкие искорки, которые исчезали, не достигнув земли. Перед финальным обвалом возникла небольшая пауза. Затем все, что они видели по отдельности, произошло одновременно, и на секунду показалось, что это война – такая, как в телевизоре. Как во время бомбардировок Ирака американскими ракетами, когда на телеэкране отображалось лишь немыслимое сочетание цветов – не было видно ни убитых, ничего такого. Шум утих, последние огоньки растаяли в воздухе, люди продолжали глядеть в небо. Но больше ничего не происходило. – Тебе понравилось? На ней были солнечные очки. Как будто она наблюдала за ядерными испытаниями. – Да, очень. Обычно фейерверки нагоняют на меня скуку, но в этот раз было хорошо. – По крайней мере, быстро. Ненавижу, когда эти штуки взрывают одну за другой и заставляют тебя битый час ждать финала. – Я понимаю, о чем ты. Если что-то должно случиться, пусть это случится быстро. – Вот именно. Пошли чего-нибудь выпьем. – Пошли выпьем, а потом пойдем танцевать. – Я не танцую. Так оно и было, мы с братом никогда не танцевали. – Неважно, я найду кого-нибудь. Она так говорила, чтобы его позлить, только ему было все равно, потому что он не считал ее своей девушкой, ни даже близко к тому. Все, кто смотрел на фейерверк, теперь разбрелись по ярмарке. Люди осаждали палатки с едой и местные аттракционы – карликовые карусели, карликовые колеса обозрения. Им удалось протиснуться к какой-то стойке, и они заказали по пиву. Прежде чем расплатиться, он заказал еще пару. – Надо сразу взять побольше: сюда не так просто добраться. Народу было полно, так что невозможно было и шагу сделать без того, чтобы не наступить кому-нибудь на ногу или чтобы кто-нибудь не пихнул тебя локтем или плечом. Среди людей он чувствовал себя спокойно. Чем больше народу, тем меньше вероятность, что кто-то обратит на тебя внимание. – Пошли постреляем из пневматических ружей! – Не люблю я их, с этими ружьями всегда мухлюют. Предполагаю, что он бы чувствовал себя малость по-идиотски, стреляя из потешного ружья: меньше чем сутки назад он застрелил человека из настоящего пистолета. Они уселись на траву рядом с автоматической ведьмой-гадалкой, которая предсказывает судьбу. Дети вокруг во все глаза глядели на ведьму, и когда она начинала двигаться, они умирали со страху и со смеху одновременно. Он знал, что у него за поясом пистолет. Она тоже. Так они чувствовали себя в безопасности. Когда мы с братом были маленькие, мы на ночь клали под кровати пару дубинок. Они выпили по первой банке и принялись за вторую порцию. Она растянулась на траве, затылок ее лежал между ног моего брата. У него никогда не было девушки, и это ему очень понравилось. Она мне рассказывала, что он гладил ее волосы, хотя насчет этого я не совсем уверен. Сколько лет мы с ним прожили рядом, а я никогда не видел, чтобы он что-нибудь погладил. Засыпая, они слышали скрежет механической ведьмы и голоса детей. У них больше не было сил. Через какое-то время ярмарка подошла к концу. Когда они проснулись, вокруг было пусто. Светало. Они сели в машину и поехали. Она свернулась на заднем сиденье и снова заснула. Они ехали к морю. Ей очень нравилось море, оно ей приснилось, и пляж, и песок. Ей снилось, что она закопалась в горячий песок, как в детстве. Рядом были только ее мать и куча ребятишек – ее братьев и сестер. Она говорила мне, что всегда хотела иметь много братьев и сестер. А потом в этом сне волны начали накрывать ее с головой. Сначала она испугалась, что захлебнется, но скоро поняла, что ей совсем не сложно дышать под водой. Ее разбудил выстрел. Выглянув в окошко машины, она увидела, что находится на бензоколонке, а потом, опустив взгляд на землю, увидела, что на земле ящерицей извивается человек с окровавленным лицом. Рядом с ним стоял другой человек, с пистолетом в руке. Больше никого не было. Мой брат понял, что разбудил ее: – Извини. Он подошел к заправке, открыл бензобак и залил туда бензин. Пока он этим занимался, крики мужчины становились все слабее и в конце концов совсем затихли. – Он не шевелится. – Да, он совсем не шевелится. Он завел машину. – Он собирался звонить в полицию. Думаю, про меня уже говорили по телевизору. – Про нас. Она не знала, что и думать. Так она мне сказала. Она никогда не видела, чтобы кто-нибудь так кричал и так истекал кровью. Мертвых она тоже никогда не видела. – Ты собираешься убить еще много народу? – Вряд ли, у меня осталась только одна пуля. Становилось жарко. Жарко и влажно. Они уже подъезжали к морю. Море его с ума сводило. Об этом я уже говорил. Что ему не нравилось, так это пляж. 35 Через тридцать километров после второго убийства прогремел гром. Ровно через тридцать километров, она считала. Немного погодя грохотнул второй раскат, поближе к ним. В конце концов небо почернело и пошел дождь. Было полдевятого утра, но казалось, что стоит глухая ночь. Ей было страшно. – Ты не боишься? – Чего? Бури? – Всего этого. – Не знаю, я не чувствую ничего особенного. Тебе не приходилось бывать на похоронах? – Год назад. Хоронили моего дедушку. – Ты помнишь, в тот момент, когда гроб опускают в могилу, приходит ощущение полного отсутствия, словно ты не можешь быть ни грустным, ни радостным, вообще никаким? – Кажется, да. – Вот так я себя чувствую и теперь – не знаю, страх ли это, но это все, что со мной происходит. Становилось все темней, дождь лил все пуще, гром грохотал все ближе. Я думаю, он понял, что не может ехать вместе с ней и дожидаться бури, не может позволить ей попасть туда, куда он направлялся, и получить в конце то же самое, что ожидало его. 36 – Когда я была маленькая, я залезала очень высоко. Телеграфные столбы, подъемные краны, крыши – на руках у меня были черные перчатки, я залезала на эти штуки и смотрела вниз. Я спала в перчатках и ела в перчатках. Моя мать не хотела брать меня за руку, когда мы с ней куда-нибудь шли. Ей не нравились мои перчатки. Я их безумно любила. – Перчатки были кожаные? – Да, из черной кожи. Очень тонкие. Обшитые замшей. – У меня тоже такие были. – Ладно врать-то! С желтой замшей? – С желтой. – Господи, ты, наверно, послан мне небом. Не так много детей ходит в черных перчатках. Мой брат носил черные перчатки до тринадцати лет, он носил их не снимая. Однажды он перестал их носить. – И что случилось с твоими перчатками? Он выкинул их из окна поезда. Не помню, куда мы ехали, но помню, как трепыхались на ветру перчатки – словно отрезанные руки. – Я их потерял. – Не ври, такие перчатки не теряют. Я вот свои сожгла. Мать говорила мне, чтобы я их выбросила, она хотела отвести меня к психиатру, но я их сожгла. Мать сказала мне, что ненавидит перчатки. А я ей ответила: «Мои перчатки – это мои руки». 37 – Ударь меня. Он был внутри ее. Оба были голые. Он перестал двигаться. Я думаю, он испугался. Он испугался. Так она мне сказала. – Ударь меня. Он вытащил член и попытался отстраниться, но она не отпустила. Она сжала его руками, как будто хотела выдавить из него все. Он ничего не говорил. Я не знаю, нравилось ему это или нет. – Ударь меня. Они стояли рядом с машиной. Уже почти стемнело. Они видели, как по шоссе несутся автомобили, а еще как прямо над их головой пролетают самолеты – аэропорт находился совсем близко. Стояла жара, и оба они были в поту. Он слышал, как поет Джеймс Браун, и ее тоже слышал. Он смотрел на свой член в ее руках, словно тот принадлежал кому-то другому или вообще никому не принадлежал. Член, пойманный в капкан. – Ударь меня. По другую сторону дороги было поле пшеницы. А чуть подальше – зеленая бензоколонка. Небо было синим сверху и желтым снизу. Кожа у нее была очень белая, а щеки – чуть розовые. Словно она долго бежала под палящим солнцем по пшеничному полю и ей не хватило дыхания. Он перестал смотреть на самолеты, и на машины, и на бензоколонку и перевел взгляд на ее лицо, глаза, губы, на рот, который как-то странно шевелился, на странное лицо, совсем не похожее на другие, какие он когда-либо видел. – Ударь меня. Он поднял руку, и она закрыла глаза в ожидании удара. 38 В открытые окна машины било солнце и ветер тоже: ветер то растрепывал ее прическу, то причесывал заново, и не было ни жарко, ни холодно, ни рано, ни слишком поздно, оба они пили пиво, и дорога все удлинялась, словно никогда не собиралась заканчиваться, и казалось, в этот момент Бог исполняет свои лучшие хиты. 39 – Когда я была маленькой, я верила в Бога. – И что же случилось? – Ничего, в этом-то и проблема. Казалось, Бог не слишком мной интересуется, вот и я перестала о нем думать. Теперь я ни верующая, ни неверующая, просто решила заниматься своими делами самостоятельно. – Так все и должно быть. – Не знаю, иногда я думаю, что Бог существует для всех других и только мной он по каким-то причинам не может заняться. Наверное, Бог есть, но он не такой талантливый, как о нем говорят. Наверное, он немного неуклюжий, или ленивый, или, может быть, глуповатый. – Глупый Бог? – Да, как глава правительства или что-то в этом роде. Наверное, есть другой Бог, поумнее, который где-то ждет своей очереди. Но поскольку Бог бессмертен – должность у него такая, – тому другому, умному, никогда не дождаться очереди. Очень возможно, что весь мир устроен так же, как Мексика. А в Мексике, что бы ни случилось, всем заправляет одна и та же братия. – Мы могли бы записаться в армию Сапаты[15 - Сапата Эмилиано (1879—1919) – вождь крестьянского движения на юге Мексики в период Мексиканской революции 1910—1911 гг.]. – Да, а еще мы могли бы отправиться на Луну и пройтись там по следам Нейла Армстронга. – Боюсь, что Мексике, и мне, и тебе придется еще долго ждать, пока глупый Бог сообразит уйти в отставку. 40 – Ты много врешь? – Нет… Не очень… на самом деле я вообще не вру. – Я вру постоянно, всем и каждому. Если бы я говорила правду, жизнь моя превратилась бы в кошмар. Я стала бы мертвой девушкой. Прекрасной, правдивой мертвой девушкой. – И насчет чего ты врешь? – Насчет всего. У меня есть ложь любой категории, ложь любого размера, ложь большая и маленькая, из тех, что видны, и из тех, что не видны, из тех, которые нужны для чего-нибудь и которые ни для чего не нужны. Ложь, которая причиняет боль, и ложь, которая лечит. – Ложь, которая лечит? – Да. Ложь, которая лечит все. Он сбросил скорость, проезжая через какой-то поселок, а потом снова наддал. Они ехали мимо высоковольтных вышек, похожих на проволочных великанов. Эти вышки стояли по всему полю, их было не меньше ста, и они держали путь к электростанции. – Я хочу стать моделью, хочу стать певицей, хочу стать космонавтом, я ничего этого не хочу, я знаю, что красива, я хочу писать песни – это правда, хочу писать песни, или все-таки нет: песен, которые уже написаны, вполне хватает. Я хочу, чтобы меня любили и чтобы меня убивали, я хочу, чтобы за мной шли, и хочу, чтобы меня тащили, я написала песню о человеке, которому ничего не давалось в руки. Все было так близко, но он ничего не мог ухватить. Его руки были как два поломанных дуршлага. Я говорила людям, что моя мама – кинозвезда, и что у меня двенадцать братьев, и что на день рождения отец подарил мне лошадь, а еще что у меня есть парень – такой, какого у меня нет, и что он меня страшно любит, и что конец у него очень большой, прямо до глотки мне достает, и что у него есть самолет, и звезда, и дорога, которую знает только он, и зеленые глаза, и волосы черные, как твой пистолет. – И что со всем этим случилось? Он гнал очень быстро. Он ведь скрывался, поэтому ничего удивительного, что он гнал во всю мочь. Он гнал машину, и это ему нравилось, и это нравилось им обоим. – Все это при мне. Я никогда не расстаюсь со своей ложью. Она посмотрела в окошко, но все проносилось так быстро, что не стоило и глядеть. Потом она посмотрела на него. Он следил за дорогой и был очень спокоен, безмятежен, неподвижен – было заметно, что все километры, которые он бросает под колеса, нежно ласкают его яйца. На самом деле ехать ему было некуда и он не хотел никуда добраться. Она тоже не сильно интересовалась маршрутом. – Моя ложь – она только моя, и это единственное, что у меня есть. В этот момент они обогнали мальчика на велосипеде. Мальчик был очень худой, в красной шапке, и она о чем-то подумала, и ей показалось, что он тоже о чем-то подумал, а потом оба они забыли, о чем только что подумали, и мальчик остался далеко позади и исчез, как многие другие вещи, которые могли бы все изменить раз и навсегда. 41 – Я сейчас понял, что не так давно перестал представлять себе, как сложится моя дальнейшая жизнь. Точно не знаю, когда это случилось, но я больше не воображаю, как будет выглядеть моя жена, или мои дети, или мое лицо – я перестал думать даже о своем лице. – Не знаю, как только люди могут выносить, если их лицо меняется. – Слушай, сейчас ведь придумали миллион продвинутых технологий, чтобы такое никогда не происходило. Он снова перестал ее слушать. Он вел машину и разговаривал. За поясом его джинсов был пистолет. Он ощущал приятный холодок на животе. – Если честно, я рад, что не нужно больше думать о своем лице. По-моему, никто не должен думать о том, каким станет его лицо через тыщу лет. Она закрыла ему рот рукой. – Все идет хорошо. На этот раз он ее услышал: – Ничего не идет хорошо, но иначе идти не может. 42 Снова пошел дождь. Было столько дождей, что казалось, лета вообще нет. Он знал, что после этих дождливых дней можно будет поехать к морю и что еще долго будет стоять страшная жара, так долго, что успеешь утомиться, – но думаю, что на какой-то момент он забыл обо всем, что знал, совсем запутался и решил, что лето уже кончается. Машина летела как никогда, цепляясь за повороты, чтобы удержаться на дороге, а дождь заливал в окошко и бил ему в лицо – словно приветствуя или оскорбляя. Он ехал очень быстро, а когда взглянул на соседнее сиденье, то убедился, что остался один. 43 Его фотографию показали по телевизору. Вообще-то на этом снимке нас было двое. Нас сняла бабушка, а больше мы ее никогда не видели. Сами мы никогда не снимались. Нам не нравилось. Ни маме, ни ему, ни мне. В этом мы все были заодно. Меня по телевизору не показали. Только его. Меня вырезали. Он заказал пиво. Когда выпил, заказал еще, потом еще, и так до десяти. В баре было полно народу, дети и целые семьи, все в плавках и купальниках. Это был один из баров рядом с пляжем, куда люди заглядывают на минутку, а потом возвращаются на свои места иод цветными зонтиками. Ее уже не было. Я хочу сказать, что он уже выкинул ее пинком из машины, – тогда ей это не понравилось, благодарность пришла позднее. Хотя она мне этого и не сказала. Он долго шатался взад-вперед по дорожке между барами и пляжем. Жара стояла невыносимая, но ему никак не удавалось добраться до моря. Думаю, его пугала необходимость пересечь заполненную людьми полосу песка, а еще он ни за что на свете не хотел расставаться со своим пистолетом. 44 Пляж был переполнен. Переполнен детьми. Переполнен мужчинами, и женщинами, и собаками. Переполнен зонтиками, и радиоприемниками, и плеерами, и магнитофонами, и всякими там причиндалами для плавания, переполнен всем. А еще переполнен страхом. – Он мог бы убить любого, он мог бы убить нас всех. Когда стало известно, что он провел утро на пляже, все просто с ума посходили, представляя копоть на своих лицах и на лицах своих детей, а также на лицах самых дорогих им людей. Их было много, а он был один. Одна пуля в пистолете и миллион врагов. Если бы он действительно решил пристрелить кого-нибудь на этом долбаном пляже, ему было бы сложно сделать выбор. Когда появился первый вертолет, он уже знал, что все эти люди его предали. 45 Он сошел с дорожки и шагнул на песок. В сапогах ему было неудобно, но он никогда не расставался со своими кожаными сапогами. Вертолет следил за каждым его шагом. Он пробирался между людьми как ни в чем не бывало, но было очевидно, что он одет в черное, а все остальные почти голые. Он был как черный платок, который бьется на ветру посреди спокойного солнечного дня. Все смотрели на него. Девушки что-то ему говорили, но он не оборачивался. Хотя, наверное, на некоторых он все-таки смотрел. Или, может быть, он смотрел на всех, или, может быть, он смотрел на парней – в конце концов, возможно, он все-таки был педом. Какая на хрен разница. Важно то, что он дошел по пляжу до моря, а все отодвигались от него, словно он был тенью дьявола. Я всем говорил, что с тех пор, как он ушел из дома, мы больше с ним не разговаривали, только это неправда. Незадолго до того как он посмотрел в небо и осознал, что теперь уже все кончилось, незадолго до того как он пересек пляж со своим пистолетом и со своей пулей, мой брат позвонил мне по телефону. Я был дома один. – Привет, это я, если бы подошел не ты, я бы повесил трубку. – Спасибо. Я не знаю, почему так сказал, вообще не знаю, почему сказал все то, что тогда сказал. – Как там мама? – Хорошо, она вроде как с ума сошла, но вообще-то в порядке. – Здорово. Если честно, меня это не слишком-то беспокоит, хотя иногда… это как будто она больше не моя мать или как будто уже не важно, есть ли у тебя мать. Я стал довольно одиноким. Но все хорошо, мне это нравится. Я выпил десять банок пива. Ты много читаешь? – Вроде да… Сейчас у меня времени стало меньше. Все уходит на полицию и телевизионщиков. – Как я смотрюсь по телику? – Просто красавец. Мама с ног сбилась, все ищет пленку, которую отсняли соседи, когда купили себе видеокамеру, но ее нигде нет. – Прочитай все, что найдешь в моей комнате. Чтение очень помогает, правда я все еще точно не знаю для чего. – По телевизору ни разу не говорили, что ты много читаешь. А я ведь им рассказывал, что ты поэт, только без толку. – Я не поэт, ты брось там про меня фигню рассказывать. Одно дело читать стихи и совсем другое – быть поэтом. – Теперь ты убийца. – Это да. Как тебе это нравится? – Мне это нравится. Но не думаю, чтобы другие со мной согласились. Все говорят, что тебя либо убьют, либо посадят навсегда в тюрьму. – Ладно, там видно будет, здесь прекрасная погода. На пляже полно народу. Сегодня утром, очень рано, я искупался прямо в сапогах, наверно, я схожу с ума. – И как они? – Сапоги? Хорошо. А как твои? Я мельком взглянул на свои сапоги, с ними все было нормально, я ведь в них в воду не лазил. Я с ума не сходил. – Прекрасно. – Ты правда не находишь ничего страшного в том, что я убил этих людей? – Я – нет. Мне все равно. И потом, наверное, они тебя как-нибудь доставали. – Этот охранник в магазине, тот самый, что всегда нам проходу не дает, начал хватать меня за руку и кричать при всех, что я ворюга. А я ничего не украл. – Они всегда так делают. – Да, но в этот раз у меня был пистолет. У него был свой пистолет, а у меня свой, поэтому – редкий случай – все было по-честному. – А другой? – Мужика с бензоколонки я убил потому, что он хотел вызвать полицию, но особенно потому, что он сказал гадость про нее. – Про твою подругу? – Да, он сказал ужасную гадость, даже раньше, чем узнал меня. Она спала на заднем сиденье, и, клянусь тебе, она была похожа на ангела. А тут приходит этот дядя со своей грязью. Поэтому я выстрелил. Прямо в лицо. Стрелять в лицо мне кажется проще. Без лиц они уже мертвы, даже до того, как совсем умрут. – Что ты собираешься делать? – Понятия не имею, но всю жизнь в тюрьме я проводить не собираюсь. Это точно. – Ты слышал про Майкла Джексона и дочку Элвиса? – Да. Думаю, что именно этим я и займусь. Усядусь на песок и буду ждать появления маленького Элвиса Джексона. – Я знаком с одним полицейским, который собирается тебя убить. Вообще-то он мой хороший приятель. Ты ему нравишься. – Прекрасно. А как я узнаю, какой из них? Скорее всего, их будет больше чем один… – Он очень похож на Гарри Дина Стэнтона. – Вот повезло. Послушай, на самом деле я так говорю, потому что все еще не знаю, что буду чувствовать, когда увижу, что пришли меня убивать. Очень может быть, что тогда все изменится и я вроде как с ума сойду. Я не понимаю, что происходит. Не выношу, когда меня трясут и когда кричат, что я вор, если я ничего не украл, и я никогда не думал, что можно найти пистолет в мусорном баке, и, главное, не предполагал, что убивать людей окажется так просто. – А эта твоя машина быстро ездит? – Да, но боюсь, что недостаточно быстро. Мы немного помолчали. Я не знал, что говорить, и, наверное, у него была куча вещей, о которых нужно было подумать. Хотя, быть может, таких вещей оставалось все меньше. Не знаю. Этого уже никак не узнать. – Слушай, гном… у меня монетки заканчиваются… читай побольше, и хорошо смазывай сапоги, и не думай, что все, что я делаю, так уж плохо… – Договорились. – И не думай, что все, что я делаю, так уж хорошо… Может быть, это просто новый и более зрелищный способ совершить ошибку. – Куда ты теперь? – В море. Знаешь, что сказал Джойс? Что пирс – это несбывшийся мост[16 - «Улисс», глава вторая.]. Первым повесил трубку он, а потом я. Я никогда никому не рассказывал об этом звонке. До сегодняшнего дня. 46 – Я попал ему в руку. Целился по ногам, а попал в руку. Дерьмовый из меня стрелок. Выпивку заказывал мой друг полицейский. Сначала официант спросил, совершеннолетний ли я, но он показал ему свой значок, и с этого момента официант обращался со мной как с борцом сумо. Мы пили виски. Он пил чистый, в свой я добавлял лед. Оба мы курили не переставая. – Потом я попал в плечо. Я не хотел брать так высоко, честно признаться, я боялся испортить его лицо. Он был офигителыю красив. И этого бы хватило, смертей было уже предостаточно, но парни, стоявшие позади меня, словно с цепи сорвались. Они начали палить почем зря – говорю тебе, я испугался, это было как на какой-то гребаной войне. Я такой стрельбы никогда не видел: стреляли парии из спецслужб, и из местной полиции, и из секретного отдела, стреляли все, и сверху, и снизу, и из этого сраного вертолета тоже стреляли. Он был нашпигован свинцом. Какого хрена, полсотни охотников палят по одной мертвой утке. Когда они прекратили, я подошел к телу, но твоего брата там уже не было. Мальчишка, лежащий на песке, но, клянусь тебе, на него это совершенно не было похоже. Мы сделали еще по глотку. Вы, наверно, подумаете, что я обжег себе горло, но, по правде говоря, виски для меня был как вода, намного лучше воды. – Во что вы играли? Я промолчал. Я точно не понял, что он имеет в виду. – Когда были маленькими, во что вы играли? – В Брюса Ли. – Мать твою, как я люблю Брюса Ли! Он встал и начал изображать из себя каратиста. – КИИИАААА! КИИИИО! Он махал руками и ногами, производил много шума, но это было совсем не каратэ. Все уставились на него, официанты тоже, но он уже успел показать им свой значок. – Брюс Ли – это крутняк… Он допил одним глотком свой стакан, я сделал то же самое. Потом он подозвал официанта. Он заказал еще два виски. Мне нечего было добавить. – Твой брат – второй человек, которого я убил. И бесспорно, лучший из двух. Посреди всего этого месива… не надо бы тебе про это говорить… какого хрена… ты все равно никому не расскажешь… Ты умеешь хранить тайны? Я сказал, что умею. Вообще-то я немного чего умею, но вот насчет тайн – можете не сомневаться. – Посреди этого месива, когда все эти уроды разрывали парня на куски, я начал палить куда ни попадя… странные вещи там творились, не осталось ничего нормального, вокруг были одни сумасшедшие, поэтому я перестал целиться в него и принялся стрелять по своим. Попал всего один раз, кому-то в ногу. Не думаю, что меня заметут… Я целился ему в голову или стрелял не глядя, не знаю, не помню я, знаю только, что не хотел, чтобы твой брат меня подстрелил, и что я помирал со страху, и что весь этот грохот сводил меня с ума. Я сделал знак официанту, и он принес еще виски. Мы еще не допили предыдущую порцию, но дело было в том, что я просто не знал, чем заняться. – Эти сукины дети выстраивались в очередь. Стреляли, чтобы пострелять. Все хотели прославиться, но, клянусь тебе, это я его убил, когда эти засранцы достали свои пушки, он был уже мертвый… или почти. Мы отставили в сторону недопитые стаканы и принялись за новую порцию. Я старался пить в его ритме. Откровенно говоря, это было непросто. – Нюхнуть хочешь? Он протянул руку над столом, как будто передавал мне что-то невидимое. Я взял конвертик с кокаином и пошел в туалет. Я только раз в жизни пробовал кокс, совсем немного, на какой-то вечеринке. В туалете я раскрыл конверт и проложил дорожку. Это заняло довольно много времени, к тому же часть я просыпал на пол, попытался подобрать, но потом отказался от этой затеи. Я втянул дорожку, а потом немного еще. Воспользовался свернутой купюрой. Выходя из туалета, я чувствовал себя превосходно. Я вернул ему остатки, тогда он спустился в туалет и довольно долго не возвращался. Как только он сел на место, сразу же хорошенько приложился к своему стакану. – Мать твою, одному богу известно, о чем он там думал. У него даже пуль в пистолете не оставалось. Ты знаешь, однажды я чуть не застрелил собаку. Она была совсем больная, и моей жене пришло в голову, что мне ничего не стоит ее убить. Чтобы животное не страдало, сказала она. Но ведь мы все страдаем, парень, все… Он замолчал, и я почувствовал необходимость как-то отреагировать. – Да, сеньор, все. – Тогда я взял пистолет и приставил ей к уху. Бедная зверюга искоса глядела на меня. Какого черта, это была моя собака, и даже если бы не моя, понимаешь, просто невозможно убить собаку. Твой брат выпустил последнюю пулю в воздух. Не знаю почему. Он мог бы выстрелить в меня или в любого другого, но выстрелил в воздух. Я не стрелял в воздух, я целился ему в ногу, а попал в руку. Дерьмовый я стрелок. Мы допили и пошли по домам. То есть это я пошел домой. Куда отправился он, не знаю. Я еще долго чувствовал себя хорошо, но потом мне стало хуже, чем раньше. Словно кто-то дал мне что-то хорошее, но вдруг передумал и забрал обратно. 47 Мы могли бы все посмотреть по телевизору, но полиция позаботилась, чтобы операторы и другие журналисты на пляж не попали. Единственное, что им удалось снять, – это дальний план с сотнями купальщиков, которые разбегаются во все стороны и испуганно кричат. Он шел к морю, а все остальные бежали прочь от берега, полумертвые от страха, как в фильме «Челюсти». Несколько человек было ранено, хотя и здесь они сильно преувеличили. Люди смотрели на происходящее с дорожки, просто праздник получился. К нему устремились десятки машин «скорой помощи», и пожарных машин, и миллион полицейских автомобилей. Они забрали раненых. Люди кричали и хлопали в ладоши. Ему идти было некуда. Он снова оказался в море, не сняв сапог. Один вертолет приземлился на пляже, а другой завис в воздухе у брата над головой, словно осторожное насекомое. Машины выстроились вокруг него полукругом. Один из полицейских начал что-то кричать ему, жара стояла несусветная, и он кричал до тех пор, пока мой брат не поднял пистолет. Полицейский замолчал, и на какую-то секунду воцарилась тишина. Потом брат выпустил в воздух свою последнюю пулю. Как будто дал старт забегу. 48 На первой странице газеты появилась фотография, сделанная с вертолета спецслужб. Его на снимке почти не различишь, видна только черная фигурка в окружении желтых зонтиков. Под эти зонтики набились полицейские, позади них – телевизионщики, а еще дальше – отважные купальщики и их отважные семьи. В конце концов канарейкам удалось загнать кота в угол. 49 Когда он выкинул ее из машины, машина стояла на месте. Она говорит, что он выбросил ее на ходу, но я знаю, что он был неспособен на такое. Он ничего не сказал ей перед этим и, естественно, ничего не сказал потом. Он остановился посреди шоссе и вытолкнул ее наружу одним пинком. Когда она решила разобраться, в чем дело, он был уже очень далеко. – Утро мы провели на море. Было совсем рано, и вокруг никого не было, мы поели и выпили пива, и он был очень доволен. Он смеялся. А еще он залез одетым в воду. Я разделась. У меня красивое тело. Грудь маленькая, но ему нравилась. Она задрала рубашку и показала мне. Шикарная грудь. Шикарная девушка. – Он был очень красивый, но очень странный. Теперь мне пишут письма. Я не знаю, что с ними делать. Отец меня больше не бьет. Он мне здорово всыпал, когда я вернулась домой, но когда меня начали приглашать на телевидение, он испугался. Он знал, что, если будет продолжать, я расскажу об этом с экрана, так что теперь он меня не трогает. Я теперь звезда. А на звезд никто руки не поднимает, пока они сами этого не захотят. Ты отвечаешь на письма? – На некоторые, те, что адресованы мне, и даже не на все из них. Большинство написано безумцами. Попадаются и хорошие. Только очень редко. – У меня то же самое. Почти всегда пишут девочки, которые хотят знать, чем я мою волосы, какого они цвета на самом деле, или просят пристроить их в модельное агентство. Одно агентство меня уже пригласило, меня много раз снимали и еще говорят, что могут послать меня в Японию, только я пока не знаю, хочу ли я этого. И еще мне предложили вести программу на телевидении. Она говорила об этом с упоением. Казалось, она даже не помнит, что он умер. – Он не должен был выбрасывать меня из машины. – Он сделал это ради тебя, если бы он тебя не вытолкнул, ты бы сейчас лежала в деревянном ящике. И прощай Япония. Она не рассердилась. Она никогда не сердилась. Она умела скользить по поверхности неприятностей, словно по ледяной дорожке. – Ничего подобного. Если бы я осталась, кто знает, он сейчас был бы жив и даже, возможно, мы бы поехали в Японию вместе. Скорее всего, она не помнила и о том, что он убил двух человек, одного из них – прямо у нее под носом. – Я понимаю, о чем ты думаешь, но его не стали бы сажать в тюрьму навсегда. Он был знаменитым. Мы встретились, чтобы вместе пообедать, но ела только она. Я выпил столько пива, что в конце уже не знал, что говорю. Не знал, что сам говорю, и уж конечно не знал, что говорит она. – Говорят, в Японии обожают такие вещи. Я не способна никого убить, но они этого не знают. Для них я нечто вроде смертельно опасного европейского подростка. А на этом можно заработать кучу денег. Для меня деньги не значат ни черта, но я хочу путешествовать, хочу оказаться как можно дальше от этого урода с его затрещинами, и от физиономии моей матери, и всего того говна, в котором я жила до того, как он вырвал меня с корнем – будто здоровый зуб из гниющего рта. – У тебя тут куча писем. Она достала полиэтиленовый пакет и перевернула сто над столом. Там были сотни писем. У меня дома были такие же пакеты. В мире есть множество людей, которые скорее предпочтут разговаривать с незнакомцем или даже с призраком, чем вообще ни с кем не разговаривать. Она разговаривала со мной. – Тебя водят к психиатру? – Да, начали пару недель назад, но я там мало что рассказывал, поэтому мне дали месяц отдыха. Скоро опять начнутся сеансы. Мне еще сказали, что, если мне не нравится этот доктор, мне найдут другого. – Мне тоже так говорили, но я продолжаю ходить к тому же самому. Я просила, чтобы его сменили, чтобы дали женщину: есть вещи, которые я не могу рассказать бородатому мужику. – У него что, борода? – Да, огромная бородища, и вообще он похож на медведя. На больного медведя. Не знаю почему, но я подумал, что, если бы у моего психиатра была борода, все сложилось бы лучше. Я наугад вытащил письмо из кучи, как в телевикторине. Мужчина, который его написал, был полной свиньей, он хотел выдать себя за подростка, но по всему было видно, что ему, по меньшей мере, лет пятьдесят. – Это противно. У тебя таких много? – Есть и такие. Один даже прислал мне фотографию своего хрена. Я ее выбросила, да и смотреть там было особенно не на что. Я попросил еще пива. Мне не нравилось, что она так говорит, на самом деле это была очень чистая девушка. – Ты не должна была позволять, чтобы с тобой обращались по-свински, не должна была позволять себя лапать. Держись подальше от их потных лап, и от их свиных морд, и от их грязных мыслишек, и особенно – от их грязных хренов. Думаю, я тогда уже сильно напился. – Сваливай в Японию и не возвращайся никогда. Японцы – славные люди и совсем тебя не знают. Чем меньше тебя знают, тем меньше тебе могут навредить. Поскорей сваливай в Японию и забирай свои идиотские письма. Я расплакался, но тут же перестал и сделал вид, что ничего не произошло. Я с девяти лет не плакал. Ей было и страшно, и интересно. Она была необыкновенно красива и посреди пустого ресторана показала мне свои маленькие груди, а я был пьян, и плакал, и был девственником, и мой брат был убийцей, к тому же мертвым убийцей, и все это вместе было уж слишком. – Ты в порядке? – Нет, не очень, я никогда не поеду в Японию и вообще никуда не поеду. Она провела рукой по моим волосам, как гладят ребенка или собаку. – Не говори так. В наши дни любой может поехать в Японию, это даже не очень далеко. Я допил пиво и свалил. Даже не попрощался. Просто взял и вышел, прямой, как телеграфный столб. Если это не так далеко, то мне и ехать туда не хотелось. Все самолеты мира 50 Однажды он записал на свой магнитофон голос сумасшедшего. Слова сумасшедшего: – Не ходите за мной, не знаю, что меня там ждет, не смотрите на меня, не ходите за мной, не слушайте меня, пошли вы все в жопу! руки моей матери никогда больше не обнимут меня, руки моего отца никогда больше не обнимут меня, в моих руках ничего не держится, все рассыпается, все само по себе, никто ни с кем не считается, лучше, лучше, лучше, Бог не знает, во что он вляпался, Бог – это испуганная девочка, у Бога нет велосипеда, у Бога нет члена, Бог завидует, Бог живет на Гавайях, Бог играет на укелеле[17 - Маленькая четырехструнная гавайская гитара.], Бог не знает, куда дальше идти. Потом было много шума, кто-то жал на клаксон почти десять минут не переставая, думаю, это был владелец машины, которую заперли во втором ряду. Потом два мальчика разговаривали в парке – мне кажется, это был парк, потому что на заднем плане было слышно, как кричат и играют другие дети: – Я здесь не останусь навсегда. – Я тебе так врежу, что ты свалишься. – Неважно, я здесь не останусь навсегда. 51 – Боже мой, никогда не видела таких больших самолетов! Самолеты садились и взлетали прямо позади них. Шум был повсюду. Так близко, что, казалось, можно было усесться верхом на один из этих самолетов и улететь куда хочешь. – Куда они летят? Она смотрела на самолеты. Показывала на них пальцем и чертила в небе их маршруты. – Смотри, смотри, смотри… куда они летят? – В Россию, в Китай, куда угодно. – А на Кубу? – И на Кубу тоже. – Но никто не хочет лететь на Кубу. Люди уплывают оттуда даже в кастрюлях, гребут руками и ногами. – Всегда найдется кто-нибудь, кому нужно попасть туда, откуда все другие бегут. – Зачем? – Не знаю. Наверное, чтобы послать всех в жопу. За ее спиной пролетел самолет. Огромный, как дом. Так близко, что хватило бы одного прыжка. – А ты бы куда отправился? – В Австралию. – В Австралию – это полный идиотизм, в этой Австралии не может быть ничего хорошего. – А мне и не нужно хорошего. Хватит того, что она – по ту сторону. Гигантский самолет закрыл полнеба, а потом мягко коснулся земли. Самолеты садились так близко, что могли растрепать его волосы. Стояла ночь, а потом должен был наступить день, и тогда все самолеты мира снова будут пролетать прямо над этим местом. notes Примечания 1 Эпиграф взят из стихотворения американского писателя и поэта Джека Керуака «Rose Pome (I'd Rather Be Thin Than Famous)». 2 «Leave the kids alone» рефрен первой части композиции «Another Brick in the Wall» с альбома группы Pink Floyd «The Wall» (1979). У автора приведен не по-английски, а по-испански. 3 «Darkman» («Человек тьмы») фантастический фильм для подростков режиссера Сэма Рэйми (1990); в 1994 и 1996 гг. Брэдфорд Мэй снял фильмы «Darkman II» и «Darkman III». 4 Криминальная драма режиссера Ридли Скотта (1990). 5 Антонио Лопес Гарсиа (р. 1936) – испанский художник и скульптор, реалист. 6 8 апреля 1994 года. 7 На самом деле «Let Me Stand Next to Your Fire»: рефрен из песни Джими Хендрикса «Fire» с альбома «Are You Experienced?» (1967). 8 Песня Джона Леннона и Йоко Оно с альбома «Some Time in New York City» (1972). 9 Альтернативная рок-группа, основанная в 1982 г. 10 Гарри Дин Стэнтон (р. 1926) – американский характерный киноактер («Время убивать», 1967; «Чужой», 1979; «Последнее искушение Христа», 1988; «Зеленая миля», 1999). 11 Роберт Лоуэлл (1917—1977) – американский поэт, дважды лауреат Пулитцеровской премии (1947, 1974); принципиальный пацифист, отказавшийся в годы Второй мировой войны нести военную службу и приговоренный к тюремному заключению. 12 В 1993 году Майкл Джексон был обвинен в сексуальном домогательстве по отношению к ребенку. Певцу пришлось заплатить семье мальчика несколько миллионов долларов, чтобы дело не попало в суд. 13 В 1994 году Майкл Джексон женился на Лайзе-Марии Пресли. В 1996 году они развелись. 14 В 1985 году Майкл Джексон купил за 47,5 миллиона долларов так называемые издательские права на каталог компании ATV, включавший большинство песен «Битлз». Через десять лет он уступил корпорации «Сони» половину этих прав – за вдвое большую сумму. 15 Сапата Эмилиано (1879—1919) – вождь крестьянского движения на юге Мексики в период Мексиканской революции 1910—1911 гг. 16 «Улисс», глава вторая. 17 Маленькая четырехструнная гавайская гитара.