Дыхание земли
Роксана Гедеон


Сюзанна #7






Пятая книга из цикла романов о жизни Сюзанны, молодой красавицы-аристократки. Первые четыре книги – «Фея Семи Лесов», «Валтасаров пир», «Дни гнева, дни любви», «Край вечных туманов – вышли в издательстве в 1994 г.

Прежнее увлечение и новая любовь, тяжелая болезнь сына и неожиданное спасение, измены, разочарования и, наконец, счастливое замужество – вся эта череда жизненных удач и тяжких ударов судьбы привлечет внимание читателей.

Любителям увлекательного сюжета, занимательного чтения.






Роксана Гедеон

Дыхание земли





ГЛАВА ПЕРВАЯ

МЕЛЬНИЦА, ПЕЧЬ И КАРТОФЕЛЬ





1


Холмы, возникшие вдали, были не очень высоки, но казалось, им нет конца. Плавные извилистые контуры с чередованием голубых и серых тонов уходили в бесконечность, и где-то далеко-далеко сливались с массой кудрявых облаков. Смеркалось, и на западе холмы исчезали во мраке. Долину, раскинувшуюся у самого их подножия, окутывала темнота, пронизанная серебристым светом.

Вдали, на горизонте, очень прямо высились две огромные сосны со стройными светло-рыжими стволами. Черные пятна болот, скованных зимним холодом, темнели вдоль дороги.

Дорога шла по песку, густо усеянному сосновыми иглами. Было слышно, как фыркают лошади, запряженные в дилижанс.

– Остановите здесь, – сказала я решительно.

Оставив девочек Маргарите, я спрыгнула первая, тщательно отсчитала извозчику деньги – ровно по двенадцать су за лье, монета в монету, без всяких чаевых.

– Почему мы вышли здесь? – осведомился Жанно. – Еще далеко до Сент-Элуа, я помню.

– Не так уж далеко, всего четверть лье, мой мальчик.

Дилижанс двинулся, продолжая свой путь в Лориан, и оставил все наше многочисленное семейство на дороге. Я взяла у Маргариты Веронику, приказала детям взять вещи и пошла вперед, ничуть не заботясь о том, что предстоит по кочкам перейти через болото.

Почему я сошла так рано? Вероятно, потому, что хотела прийти домой пешком. Что-то основополагающее таилось для меня в этом ритуале. Пройти своими ногами, а вовсе не проехать по давно знакомым тропам, почувствовать всем телом дыхание бретонской земли.

Да. Дыхание земли. Оно вернет мне силы, покой и счастье.

Вот почему я так упрямо, самозабвенно, с каким-то странным наслаждением шла вперед, твердо и уверенно ступая по кочкам, глядя только перед собой, жадно, полной грудью вдыхая свежий лесной воздух, в котором витало неисчислимое количество ароматов – запах сосновой смолы, прелых листьев, мокрой хвои, даже запах ожидающегося дождя…

Вероника у меня на руках молчала, а Изабелла, которую несла Маргарита, заныла и заплакала.

– Дай мне ее, – сказала я.

Взяв девочку на руки, вернее, поменявшись детьми с Маргаритой, я быстро достала из складок своей широкой юбки бутылочку с сахарной водой, нагретую теплом моего тела, на ходу приложила ко рту малышки и, поддерживая ее головку, стала поить. Изабелла была мужественной «походной» девочкой и прекрасно понимала трудности обстановки: не прошло и двух секунд, как она успокоилась и зачмокала с явным наслаждением.

– Вечно они ноют, ноют, эти девчонки! – проворчал Жанно. – Вот уж терпеть их не могу!

Я обернулась, пристально взглянула на сына.

– Ну-ка, милостивый государь, сможете ли вы повторить то, что я только что слышала?

Жанно понуро молчал. Выждав мгновение, я поняла, что он ничего не повторит.

– Правильно, – сказала я. – Ибо когда принц говорит так о женщинах, он явно заслуживает пощечины.

Мы спускались с холма в долину, и посреди нее я уже видела такие знакомые мне руины древних полуснесенных укреплений, поросших фруктовыми деревьями. Летом здесь гнездились малиновки. Теперь деревья казались голыми и крючковатыми.

– Мы почти дома, – проговорила Маргарита тихо.

Если бы это был тот, прежний дом! Прежний жил теперь только в моей памяти, но, надо признать, жил очень ясно и отчетливо, – так что, подумала я с усмешкой, если у меня когда-нибудь будет возможность, я, пожалуй, смогу отстроить его почти в точности.

Еще минута – и я увидела его. Почему-то до сих пор в душе жила то ли надежда, то ли воспоминание о чудесном замке, мягко белеющем в живописной долине и освещенном золотистым лунным светом. Таким я увидела Сент-Элуа в тот вечер, когда виконт де Крессэ привез меня на своей лошади. Теперь – подумать только – не было ничего: ни того времени, ни тех обычаев, ни моей юности, ни спокойствия. Надо ли удивляться, что нет и Сент-Элуа.

– Быстрее, – сказала я решительно.

Отбросив раздумья и сожаления, я поспешила вниз и очень быстро оказалась в нескольких шагах от башни. Здесь по-прежнему темнели руины некогда белоснежной стены. Парк был выжжен, я видела силуэты лишь какого-то жалкого десятка деревьев. Но в башне был свет – тусклый, мерцающий, слабый, однако он доказывал, что там кто-то есть.

Я ступила еще шаг и застыла на месте от ужаса, оглушенная собачьим лаем. Глотка у этого пса была проста луженая. Я отпрянула назад, заметив черную массу шерсти и страшный оскал зубов, не зная даже, на цепи ли этот свирепый пес. Да и откуда он тут взялся?

– Ах ты Боже мой! – пробормотала Маргарита.

Изабелла у меня на руках закричала от страха. У меня самой зуб на зуб не попадал. Вот так возвращение в родной дом! Вне себя от возмущения, я пробормотала сквозь зубы проклятие.

– Он привязан, успокойтесь! Он может только лаять, – сказала я громко и внятно, чтобы успокоить испуганных детей.

Пес рычал и лаял с каким-то страшным подвыванием. Мы не двигались с места. Я не представляла себе, что делать. В этот миг низкая дверь башни распахнулась. На пороге появился высокий могучий мужчина – телосложение его было прямо-таки исполинское – с фонарем в руке.

– Убирайтесь прочь! – прокричал он на бретонском наречии. – Это дом принца де ла Тремуйля, он неприкосновенен!

– Ах вот как! – вскричала я, услышав подобное заявление. – Уйми сейчас же свою собаку, иначе тебе будет худо!

Я сама не знала, почему так расхрабрилась. Может быть, отчаяние придало мне сил. Мужчина ступил шаг вперед.

– Уж не ты ли это, Франсина? – проговорил он изменившимся голосом.

– Никакая я не Франсина. Я хозяйка этого замка, и я требую, чтобы меня немедленно впустили в дом!

Мысленно я уже сто раз чертыхнулась. Конечно, этого следовало ожидать. Меня так долго не было, что здесь неминуемо должен был поселиться кто-то чужой. Этого здоровяка я впервые видела.

– Принц де ла Тремуйль мой дед! – тонким голосом прокричал Жанно из-за моей спины. – А граф д'Артуа мой папа!

Он не мог удержаться от соблазна чуть-чуть прихвастнуть.

– Ну, это мы еще увидим, – сказал мужчина. – А на всякий случай, если вы уж действительно наша сеньора, знайте, что – Селестэн Моан, внук вашей экономки Жильды, которая служила еще его сиятельству.

По-бретонски он говорил отлично – именно потому, что сам был бретонец.

Он прикрикнул на пса, и я быстро и беспрепятственно прошла с Изабеллой на руках к двери. За мной пошли и все мои подопечные.

– Это я потому сказал вам убираться, – проговорил Селестэн, – что в округе очень много разбойников развелось. Шуанам есть надо, вот они и приходят в каждый дом забирать чего-нибудь. Ну а как скажешь им, что это дом принца, так они тебя и не тронут.

Я переступила порог, чувствуя, как щемит сердце. Все здесь было мне знакомо… И в то же время непривычно.

На каменном холодном полу были разбросаны пучки соломы, и где-то в углу копошились куры, видимо, пришедшие сюда погреться. Женщина сидела, сгорбившись у очага, – старая, дряхлая, совершенно седая, в сабо на босу ногу, в потертой бретонской шали, в опавшем сером чепце, покрывающем голову. Я узнала Жильду.

Она взглянула на меня и, вздрогнув, потянулась за палкой, чтобы подняться.

– Ваше сиятельство! – проговорила она по-бретонски. – Мадемуазель Сюзанна!

Я грустно улыбнулась, услышав такое обращение. Для старой семидесятипятилетней Жильды я все так же оставалась «мадемуазель Сюзанной».

– Сидите, Жильда, ради Бога, сидите. Я только попрошу вас подвинуться, мне хочется положить поближе к огню малышек.

Я говорила это, в душе зная, что совершенно напрасно просить Жильду оставаться сидеть. Таковы уж были эти бретонцы: не в их правилах было встречать сеньора или сеньору сидя.

– Ведь вы нас даже не предупредили, мадемуазель Сюзанна! Уж мы бы постарались встретить вас у остановки дилижанса, – проговорила Жильда, поднявшись и тяжело опираясь на палку. – Эй, Жак! Хватит тебе лежать, хозяйка приехала!

Я подошла к Жаку – старому, седому как лунь и сгорбленному; он был посмелее Жильды и решился обнять меня.

– Похоже, вы привезли нам двух новых маленьких принцесс, мадам?

– Да, Жак, именно так. Жаль только, что у этих принцесс нет того, что было у меня.

– Ничего! Это дело наживное, мадам. Все еще изменится.

Маргарита молча хлопотала над малышками. Взгляды постоянных хранителей этой башни были прикованы к ним, но никто не решался задать мне вопрос, откуда они взялись. «Как вышколил их отец, – подумала я невольно. – Ведь каждый думает об этом, но никто не спрашивает, зная, что это не их ума дело».

Мне пришло в голову, что очаг горит слишком слабо и что следует немедленно разыскать еще хвороста. В это мгновенье дверь распахнулась, и Селестэн Моан, словно предвосхищая мое желание, внес в башню целую охапку дров. «Он сообразителен, – подумала я. – Пожалуй, не стоит на него сердиться, он мне еще пригодится». Я знала, как нужны будут в Сент-Элуа мужские руки – здесь, где из мужчин есть только маленькие мальчики, лентяй Брике и старый дряхлый Жак, который хорошо разбирался лишь в своем кучерском ремесле.

– Мама, мама, смотри: наша Стрела еще здесь! – воскликнул Жанно.

Я только сейчас заметила: в правом углу башни была устроена конюшня с приделанной снаружи решеткой для сена и рига с дощатыми переборками. Здесь были свалены сельскохозяйственные орудия, сюда же Селестэн сбросил дрова.

– Да, Жанно, – прошептала я, – ты прав…

В стойле была Стрела – белая, стройная, но уже старая лошадь, свидетельница стольких моих авантюр. Каким образом она осталась жива? Жанно обожал ее. Он обхватил ее тонкими руками за шею, прижался щекой к серебристо-белой гриве.

– Какая чудесная лошадь, мама! Ты научишь меня ездить верхом?

Я думала о другом. Какое счастье, что есть лошадь! На ней можно пахать, на ней можно возить дрова из леса и воду… Все на свете можно сделать, имея лошадь!

– Она слепнет, мадам, – произнес Селестэн.

– Слепнет? – переспросила я.

Словно иглой меня кольнуло в сердце. Стрела, какая бедняжка! На миг мне показалось кощунством, что я собираюсь использовать эту лошадь для пахоты или чего-то подобного. Она стоила еще девять лет назад пятнадцать тысяч ливров, она ирландских кровей, она королевская лошадь и создана для прогулок, скачек, охоты. Но я в ту же секунду поняла, что все это пустые сентиментальные бредни. Мне надо выжить. Сейчас только это имеет значение.

– Ничего, – сказала я жестко. – Ничего, что она слепнет, она все равно может работать.

Тихо всхлипнула Вероника, но Аврора была тут как тут с бутылочкой и рожком. Это было как раз то время, когда девочек надо кормить. «Авроре уже тринадцатый год, – подумала я. – Она должна стать мне помощницей. Завтра я надену на себя это ярмо – дом, хозяйство. Авроре придется взять на себя девочек. Мне некогда будет возиться с ними».

– Мадам, я хочу есть! – сказал Шарло.

– И я, – подхватил Жанно. – Я хочу пончиков.

– Милый, у нас нет пончиков, и ты это прекрасно знаешь.

Не ожидая ничьей помощи, я распотрошила все запасы обитателей Сент-Элуа. У них было несколько мерок чечевицы, пять фунтов гречишной муки, мешок лука и видимо-невидимо сушеных винных ягод.

Жильда ковыляла за мной, словно пыталась оправдаться.

– Видит Бог, мы не виноваты, мадемуазель Сюзанна. Мы думали, этого хватит до конца месяца.

– Этого не хватит и до конца недели, – отрезала я.

Нас было одиннадцать человек, одиннадцать ртов. Что значили эти жалкие мерки чечевицы для стольких голодных желудков?

Маргарита поставила на огонь чечевичную похлебку – ее должно было хватить нам и на завтра. А потом? У нас есть лошадь, это правда. Но до весны еще очень далеко. Как нам прожить январь?

– Мама, я хочу куриную ножку и риса с подливкой, – чуть не плача попросил Жанно. – В приюте нам тоже давали одну чечевицу, меня от нее уже тошнит!

Ну что мне было ответить на это? Разве что опустить руки… сесть рядом с сыном и заплакать.

– Жанно, сокровище мое, мы…

– Знаю, мы бедные! Ну и что ж? Я все равно хочу есть!

Какие-то нотки в его голосе мне не понравились. Конечно, он еще совсем ребенок, и он правда голоден. Но он мужчина! Он не должен утяжелять мне жизнь.

– Возьми себя в руки, Жан, – сказала я сухо. – Если ты голоден настолько, что распускаешь слюни и превращаешься в девчонку, я отдам тебе свою порцию, чтобы ты успокоился.

Его губы задрожали.

– Не возьму! Я думал, ты меня любишь!

– Люблю. Но мне не нравится, когда ты ведешь себя так сопливо.

– Но я говорю правду!

– Я знаю, милый, – сказала я, смягчившись. – Но нам всем сейчас тяжело. Если мы станем кричать друг на друга, от этого станет еще тяжелее.

Жанно замолчал. Я погладила его по голове, не в силах прибавить что-либо еще к уже сказанному.

Чечевичной похлебки получилось много, и каждый мог съесть ее по полной миске. Я подумала о близняшках. На завтра еще оставалось молоко, купленное мною вечером на постоялом дворе, и, кроме того, они уже, наверное, могут кушать какую-нибудь жидкую кашку – овсяную, например, или сухарную, Особенно если сварить ее на молоке.

– Аврора! – сказала я. – Ты выставила молоко в погреб?

– Ну конечно! – отвечала она даже немного возмущенно. – Иначе бы оно скисло. Ты не думай, мама, я не такая глупая!

Я привлекла ее к себе. Мне было радостно, что она так привязалась к маленьким. Вероятно, будет нетрудно уговорить ее присматривать за ними – это для нее почти игра, и играет она роль маленькой мамы.

– А вот это сюрприз для вас, мадам! – произнес Жак. Кряхтя, он внес в дом увесистый бочонок, облепленный землей.

– Это вино, мадам. Два года назад, осенью, я зарыл его в парке, под кривым дубом… Тогда еще парк был. А вину пожар ничуть не повредил – можете сами попробовать!

Вино было отменное, крепкое, пряное, насыщенное имбирем – сто лет я уже не пила такого. Мы все выпили по два стакана, а Жак, довольный собственной предусмотрительностью, пил больше всех. После пятого стакана, выпитого им, я стала с тревогой посматривать на багрово-красное лицо старого кучера – не в его возрасте так напиваться! Но я ничего не сказала, не желая, чтобы он подумал, будто мне жаль вина. К тому же Жак и вправду был чрезвычайно рад моему приезду.

А вина было много – мы пили, пили, снова наливали из бочонка, а так и не выпили половины.

Я уложила детей спать на втором этаже башни, на старой большой кровати, и нежно приласкала Жанно перед сном. Чечевица, может быть, ему и не очень нравилась, но он лег спать сытым. И, кроме того, я облегченно вздохнула, понимая, что нет в его глазах того затравленного блеска, какой был в приюте, и что мой сын уже не похож на дикого злобного волчонка. Он снова становился нормальным, милым мальчиком, правда, слишком уж он ревнует меня к близняшкам. И, к сожалению, не любит их.

Вот и сейчас он много раз спросил меня, горячо и настойчиво:

– Ты правда любишь меня, мама, правда любишь?

– Да, мой ангел, люблю. Ты же мой сын.

– И ты любишь меня одного?

– Только тебя, – заверяла я, чтобы он успокоился.

Верхний этаж башни рваной простыней мы разделили на две половины. Другая половина была отведена женщинам – старой Жильде и Авроре. Аврора уже слишком большая, чтобы ночевать рядом с мальчиками.

Сама я спустилась вниз. Близняшкам нужен был огонь очага, и они спали внизу. Рядом с ними, на соломенном тюфяке, улеглась и я. Мне придется провести ночь в компании лошади и кур, рядом с мужчинами – Брике, Жаком и Селестэном; это не очень удобно, но и не так уж страшно.

– Я могу завтра сделать колыбель для принцесс, – громко проговорил в темноте Селестэн.

– Спасибо, – пробормотала я сквозь сон.

Мне уже стало ясно, что этот парень многого стоит. Пожалуй, мне даже повезло, что он здесь. Завтра…

Что, собственно, будет завтра? Завтра начнется новая жизнь. Я возьму башню, хозяйство и землю в свои руки. Предстояло еще разобраться, что сделалось с нашей землей, есть ли у нас что-нибудь из живности. Словом, завтра мне предстояло запрячься в этот воз. Мы должны выжить. Причем выжить так, чтобы не прикоснуться к заветному запасу в тысячу ливров золотом, зашитых в подкладку моего плаща.

«Да, – подумала я в полусне, – со многим надо разобраться».

До завтрашнего утра оставалось лишь семь часов.




2


Завтрашний день начался с того, что Жака разбил апоплексический удар.

Я встала раньше всех, еще до рассвета, чтобы переменить пеленки малышкам, и уже развела стирку, чтобы выстирать грязное белье. Жак и Селестэн поднялись сразу после этого и отправились во двор по нужде. Не прошло и двух минут, как я услышала приглушенный голос Селестэна:

– Мадам, ну-ка, идите скорее! Сюда, сюда!

Я выбежала во двор, по нечаянности утонув по колено в маленьком пруду, сделанном для уток. Пес, увидев меня, залился лаем. Я подбежала к Селестэну: он насилу поддерживал хрипящего, посиневшего старика на ногах. Лицо Жака было багрово-красным, глаза закатились, рот перекошен – зрелище ужасное, и я с дрожью ужаса отступила.

– Что с ним такое, Селестэн?

– Похоже на паралич, мадам! Его разбил удар. И ноги отнялись – это и сейчас заметно.

Жак, похоже, был при смерти. Вместе с Селестэном мы перетащили его в дом, уложили на топчан, я стащила с его ног сабо. Старик был без сознания, но его рвало. Мы чуть наклонили его над оловянным тазом. Я в растерянности взглянула на Селестэна.

– Лучше оставить его в покое, мадам. В таких случаях ничем не поможешь. Если он не умрет, то дня через два придет в себя.

– Но… но как же его кормить в таком состоянии?

– Его не надо кормить. Он сейчас не может глотать.

– А врач? – спросила я.

– Врач есть в Лориане, да он сюда не поедет. Повсюду шуаны, мадам. Нельзя проехать по лесу, чтобы не попасться им в руки.

«Ну вот, – подумала я в отчаянии. – Теперь у меня на руках паралитик и старая Жильда, которая еле передвигается».

Селестэн, не такой ошеломленный, как я, и далеко не столь чувствительный, быстро отдавал распоряжения. Надо, сказал он, поставить топчан с Жаком подальше в угол и завесить его занавеской, чтобы дети не испугались и не видели такого зрелища. Жильда, хоть и старая, сможет ухаживать за ним.

– Ведь нам с вами, наверное, найдется другая работа, мадам? – спросил он, словно угадывая мои мысли.

Как хорошо, что он такой энергичный, подумала я. Удар, случившийся с Жаком, и меня точно выбил из колеи – я никак не ожидала такой напасти.

Я хотела было поставить Жаку примочки, но Селестэн остановил меня:

– Не трогайте его, мадам! Мы можем только хуже сделать. В полной прострации я вышла во двор, на этот раз, правда, удачно обойдя прудик для уток. Картина полнейшего запустения была передо мной: выжженный парк, до сих пор засыпанный пеплом и золой, фундамент замка, спекшийся в черную массу. На месте парка, видно, было что-то посажено, но мало и как-то беспорядочно. Потому-то и есть почти нечего. Правда, я видела прилепившиеся к башне какие-то наспех срубленные деревянные сараи – жалкие, уже почерневшие, и догадывалась, что там, вероятно, есть какая-то живность. Да и в риге было полно сена – это наверняка заслуга Селестэна. Без него эти старики давно умерли бы с голоду.

Придется мне начинать с нуля, это я видела прекрасно.

Медленным шагом я приблизилась к псу. Он не лаял, но смотрел на меня злобно и враждебно урчал. Это ему Селестэн выносил утром чечевичную похлебку. Пес был большой, черный, лохматый, его клыки могли навести ужас на любого волка.

– На ночь я его спускаю с цепи, – произнес Селестэн. – Развелось много лисиц и ласок, как бы кур да уток не потаскали.

Я увидела рядом с собой огромные сабо бретонца, подняла на него глаза. Моану, внуку Жильды, было лет двадцать пять, он был высокий, сильный, немного даже грузный, в нем чувствовалась крестьянская мощь. По сравнению со мной он казался гигантом. Волосы у него были русые, очень коротко остриженные и открывали толстую крепкую шею. Длинный нос, черные глаза, коричневая, словно выдубленная кожа, – словом, типичный бретонец. Он был очень велик, но, похоже, достаточно ловок.

– Почему ты здесь живешь? – спросила я.

– Я жил в Сент-Уан, на ферме матери. Дом наш сожгли синие в девяносто третьем, мать умерла. У меня ничего не осталось, да и бабку надо было содержать. Вот я и пришел сюда.

– Ты не был женат?

– Нет, не был.

Впрочем, я и так знала, что в бретонских крестьянских семьях сыновья редко женятся раньше тридцати, чтобы не лишить отцовское хозяйство пары рабочих рук.

Я решительно поднялась.

– Ступай, позови всех вниз, Селестэн. Я должна поговорить со всеми серьезно, очень серьезно. Мы все должны сознавать, каково наше положение. Все, даже дети.

Через десять минут обитатели Сент-Элуа, и молодые, и старые, собрались в нижнем этаже башни.

– Жака разбил удар, – сказала я решительно и резко, не задумываясь, каким скверным было начало разговора.

Наверное, вид у меня был так суров и неприступен, что ни Жанно, ни даже Маргарита не решались задать мне вопроса.

– Итак, – продолжила я, – все мы понимаем, что нельзя вот так просто здесь сидеть и доедать наши запасы. У нас их мало. У нас нет ни еды, ни денег – ничего. У нас есть лошадь и другая живность, а кормов почти нет. Поэтому с сегодняшнего утра мы должны начать работать. Сообща. Все. Без исключения.

Сжимая в руках платок, я обвела всех домочадцев холодным взглядом.

– Я не шучу, – возвысила я голос. – Если кто-то воспринимает мои слова как пустые, тот глубоко ошибается. С этого утра хозяйка Сент-Элуа – я. Все должны слушаться меня. Кто не пожелает – может убираться.

Я сама не узнавала своего голоса – настолько резко, холодно, отрывисто он звучал. Видимо, было во мне все-таки что-то от отца.

– Речь идет о наших жизнях. У каждого будет круг обязанностей, которые нужно выполнять. Жильда, как сможет, будет присматривать за больным Жаком, Аврора – за девочками, Маргарита уже сегодня начнет варить пищу. Остальным достанется что-нибудь другое, это я потом решу.

И, уже подойдя к двери, обернулась и еще раз резко повторила:

– Кто не желает, кому такой порядок не нравится – может убираться. Иначе я сама его выгоню.

Было шесть часов утра. Я вышла во двор, еще раз поразившись тому, как там грязно. Потом громко окликнула Селестэна.

– Ты останешься с нами, Моан?

– Да, – ответил он без раздумий. – Работой меня не испугаешь.

– Отлично. Тогда ты сейчас же покажешь мне хлев.

В хлеву, видимо, наскоро смастеренном Селестэном, я обнаружила отелившуюся корову и едва не умерла от внезапной радости и изумления.

– Это наша Патина, – не без гордости сообщил бретонец, – два дня назад отелилась.

– Но здесь же холодно! – воскликнула я.

Доски были грубо пригнаны друг к другу, изо всех щелей дуло. Это был не хлев, а сарай.

– Нужно немедленно исправить это безобразие, – решила я. – Селестэн, ты слышишь? Корова и теленок должны жить. Они нужны нам.

– Но я думал сегодня сделать колыбельку для принцесс.

– Сделаешь после. Это не так важно, как корова.

Я чувствовала настоящее счастье. У нас будет молоко! Да еще много, ведь она только что отелилась! Мысленно я уже решила, что корову и все заботы о ней возьму на себя. Маргарита ни за что не согласится взяться за такое, она – горничная и привыкла только к платьям, духам и корсетам. Об остальных можно было и не вспоминать.

Засучив рукава и повязав старый серый фартук, я принесла Патине сена из риги, заменила соломенный подстил, почистила ее скребком, следуя строгим указаниям Селестэна, который, быть может, и удивлялся такому рвению принцессы, но виду не подавал. Я вымыла корове вымя, помыла руки, надоила молока, но, к моему огорчению, оно было желтоватое и, казалось, быстро свернется. Так, оказывается, всегда бывает в течение нескольких дней после отела. Того, что я надоила, хватит только близняшкам. Да и теленку нужно еще оставить – он был такой слабенький, маленький, но славный и симпатичный. Вот кто должен жить вопреки всему.

Я процедила молоко, напоила теленка из ведра и подала Патине воды. Я не хотела помощи Селестэна, хотела только советов. Его делом будет Стрела. Пусть ее кормит и за ней ухаживает.

В хлеву была еще и свинья – не очень откормленная, но достаточно внушительная.

– Чем же вы ее кормили? – спросил? я, недоумевая.

– Желудями. Знали бы вы, сколько я желудей собрал!

Я какой-то миг глядела на свинью, потом властно махнула рукой.

– Надо ее зарезать. Она нам не нужна.

– Почему? – воскликнул Селестэн почти возмущенно. Я обернулась к нему, глаза у меня сузились от гнева.

– Почему? Потому что я так сказала! Мы не можем дать ей ни крошки, тебе это понятно? Нам и самим не хватает еды.

– Да, но потом…

– Потом! Нам надо есть сейчас, а не потом!

Я оглянулась вокруг, и тяжелый вздох вырвался у меня из груди – столько всего нужно было отремонтировать, исправить, вычистить, привести в порядок, построить заново… Надо, например, срубить обугленные деревья на дрова и расчистить почву под сад. Но кто это будет делать, если у меня есть только Селестэн?

«Прежде всего, нужно выяснить, – подумала я, – куда теперь ушло все то, что раньше принадлежало моему отцу и мне». Вымыв руки, я позвала к себе Жильду и, достав из груды книг, оставшихся от библиотеки, чистый журнал, стала расспрашивать и все тщательно записывала. Оказалось, земли за ручьем отошли деревне Сент-Уан, пойменные заливные луга – некоему мельнику Бельвиню, доходы от Пэмпонского и Гравельского лесов – тоже Бельвиню, мельница на реке, наша фамильная мельница – Бельвиню… К нему же отошли и наши земли, засеянные когда-то овсом и гречихой. Раньше отец сдавал их в аренду.

– Так этот чертов Бельвинь теперь всем владеет?

– Да, мадемуазель, – прошамкала Жильда. – Он все купил с торгов.

Я сжала зубы. Имя этого человека ничего мне не говорило, но наглости ему было не занимать. Каким поистине бесстрашием нужно обладать, чтобы посметь захватить земли принца де ла Тремуйля здесь, в этом краю, где полыхает шуанерия…

С крестьян, подумала я, мне многого не вытрясти. Ну, может, самую малость. А вот с Бельвинем дело другое. Он один, на него легче нажать. И мы найдем способ, как на него повлиять…

– Селестэн! – крикнула я.

Только теперь я поняла, что нуждаюсь в этом бретонце, как в воздухе, что мне сам Господь Бог его послал.

– Ты сказал, в лесу есть шуаны. В каком лесу?

– Да во всяком лесу, мадам. В Гравеле их больше всего.

– И кто у них за главного?

– Ле Муан, мадам.

Я повторила про себя это имя. Оно мне ничего не говорило, и я была очень озадачена.

– Но где же Жан Коттро по прозвищу Шуан, Селестэн? Он верховодил в здешних местах!

Глаза Селестэна блеснули.

– Еще бы, мадам! Кто этого не знает! Жан Шуан – наш земляк, и этим всякий гордится. Теперь он ушел в Морбиган. А дочь его, Франсина, здесь осталась – одна из всех его детей…

– А кто такой этот новый… как его? Ле Муан!

– Да он же был за лесничего у вашего отца, мадам.

Мне стало чуть полегче. Оказывается, этот новый вожак шуанов не так уж мне незнаком, как сначала казалось.

– Селестэн, – сказала я решительно, – ступай сейчас же в деревню Сент-Уан. Это твоя родина, там все тебя знают. Зайди на каждую ферму и скажи такое: приехала, мол, принцесса, дочь старого сеньора, чьи земли вам достались. Если вы хоть немного боитесь Божьего гнева и желаете и дальше на этих землях оставаться, ступайте сейчас же к ней. Скажи им, что я жду их к полудню. Если кто-то не пожелает идти, скажи ему, что я обо всех, кто не явится, пожалуюсь ле Муану.

Впрочем, я была уверена, что они придут. Здесь, в Бретани, старые обычаи были необыкновенно крепки, и страх перед сеньором, и почтение к нему были живы в каждом крестьянине, несмотря на все революционные потрясения. Конечно, здешние бретонцы раньше имели дело не со мной, а с моим отцом. Но ведь я его дочь! Кроме того, у меня есть сын – единственный его наследник и новый сеньор.

– Кто здесь господин кюре, Селестэн?

– Отец Медар, мадам. Ему крестьяне очень верят.

– Он, конечно же, неприсягнувший?

Селестэн усмехнулся.

– Да если бы хоть один присягнувший сюда явился, то не прошел бы и двух шагов, как его убили бы.

За отцом Медаром я послала Брике. А потом позвала к себе Жанно, причесала его и приказала хорошенько умыться – ему ведь предстояло быть новым сеньором, внуком известного де ла Тремуйля и перед крестьянами надо выглядеть соответствующе.




3


Когда осенью 1793 года вандейцы, голодные, разутые, дважды наголову разбитые при Савенэ и Мансе, вместе с женами и детьми в беспорядке отступали на юг и перешли Луару, когда все их предводители аристократы – Гастон, д'Эльбе, Лескюр, Боншан были либо убиты, либо взяты в плен и расстреляны, когда, наконец, в Нанте и Анже были учреждены военные комиссии и тысячи повстанцев казнены самым зверским образом, – тогда можно было думать: дело короля безнадежно проиграно, Вандея не поднимется больше никогда.

Тогда уже не было великой католической армии, и лишь три человека поддерживали тлеющие огоньки сопротивления: граф де Шаретт в болотистых областях Маре, Сапино и Стоффле на востоке, в горной Вандее и Мансе.

Для того чтобы примерно наказать мятежников, Республика двинула против восставших провинций 12 колонн генерала Тюрро – колонн, получивших название «адских». Эти подразделения оставляли после себя выжженную землю, опустошенные деревни, сотни тысяч замученных женщин и детей. Когда отчаяние доходит до такой степени, что исчезает надежда, и трус становится львом. Прошло всего пять месяцев с тех пор, как Вандея была разбита, а в мае 1794 года крестьяне снова взялись за оружие. В ряды вандейцев влилось более двадцати пяти тысяч человек. Сапино и Стоффле собрали остатки великой побежденной армии, которой удалось отойти на юг от Луары, соединили ее с новыми инсургентами и в итоге получили то же самое количество солдат, каким располагали до начала восстания.

Так началась вторая война Вандеи.

Снова запылала здесь земля. Генерал Тюрро и его офицеры были повешены. В ответ на уговоры комиссаров Конвента крестьяне Нижней Луары ответили:

– Вы предлагаете нам вернуться к нашим очагам! Где же мы возьмем их? Вы сожгли наши дома и убили наших жен и детей. Теперь вы хотели бы получить наш урожай и наше оружие. Мы заявляем вам от своего имени и от имени всех солдат нашей армии, что мы не можем вас признать до тех пор, пока вы будете говорить о Республике. Мы роялисты и всегда ими останемся. Жить и умереть за нашу религию и за нашего короля – вот наш девиз, считайте его постоянным!

Могла ли Бретань и ее шуаны остаться в стороне от этого? Шуаны поддержали вандейцев на другой же день после восстания. Правда, характер их действий был другой – скрытый, лесной, партизанский, но чем меньше оставалось воспоминаний о Робеспьере, тем отважнее становились шуаны. Синие здесь явно теряли все позиции. Повстанцы действовали в краях, где республиканцы совершенно исчезли, изгнанные из деревень не только страхом перед роялистами, но и приказами из Конвента, который пытался проводить политику «умиротворения». В обширном четырехугольнике между Нантом и ландами на западе, Ниором и Шоле на востоке синие были представлены только летучими отрядами, а в Бретани и их почти не было.

Шуаны стали здесь хозяевами, и уже не только ночью, но и днем. План их действий был прост. Они намеревались вызвать голод в городах и селах, где еще скрывались республиканцы. Чтобы помешать землевладельцам возить на рынок товары, они ломали дышла и оси у телег, снимали колеса, портили дороги, угрожали фермерам местью. Если крестьянин – что случалось весьма редко – был привержен новой власти, его убивали. Большинство здешних жителей выступало заодно с инсургентами, снабжало их провиантом и гужевым транспортом.

Тысячи аристократов, ранее пребывавших в эмиграции, высадились теперь в Бретани, и руководство роялистским восстанием взял на себя граф Жозеф де Пюизэ, владевший землями в Нормандии и Перше. Заручившись поддержкой графа д'Артуа и согласием Англии, он повел дело так, что уже к осени 1794 года в высадке англичан и аристократов, десантированных с острова Джерси, не было ничего невероятного.

Республика по-своему пыталась нейтрализовать эти действия. Командование Западной армией было поручено знаменитому республиканскому генералу Гошу – поручено еще и потому, что он сам сидел в тюрьме при Робеспьере и якобы не должен был вызывать предубеждения у повстанцев. Гош повел политику умиротворения. Войска, введенные им в Вандею, никаких враждебных действий не предпринимали. Генерал обещал рядовым мятежникам самую полную амнистию, а казнями угрожал лишь их предводителям.

Эмиссары Конвента подражали ему: не брали поборов с населения, чтобы содержать армию, освобождали вандейцев, интернированных в Ниор и Фонтенэ-ле-Конт, амнистировали некоторых рекрутов и даже обещали по двадцать ливров каждому, кто сдаст свое ружье. Ни о каких расправах, трибуналах и гильотинах уже и речи не было.

И все-таки подобная политика была и запоздалой, и напрасной. Практика скоро доказала это. Ожесточенное население не поддавалось на уговоры, а рядовые повстанцы не выдавали своих начальников ради прощения. Помилование делало инсургентов еще предприимчивее. А амнистии убеждали лишь в слабости Республики.

Чуть позже эмиссары Конвента оставили тщетные попытки оторвать шуанов от их предводителей и провозглашали полное и всеобщее прощение. Шуанские и вандейские военачальники вступили в переговоры с синими. Это, впрочем, вовсе не означало, что они пошли на попятный и решили распрощаться с тяготами военной жизни. Они видели, что англичане могут высадиться только после больших приливов в начале апреля, поэтому хотели усыпить бдительность синих, не допустить крупных военных действий до решающего момента и, выражая республиканцам свою покорность, в то же время писали в Лондон о необходимости денег, оружия. «Мы никогда не сдадимся», – вот что чувствовал каждый белый, участвовавший в переговорах. Синих удавалось водить за нос с легкостью, которая не делала чести их проницательности.

Мирные переговоры шли, а каждый шуан напевал:
		Созвал ополченье Бретани



		Наш герцог, ее властелин,



		От Нанта до самой Мортани



		Собрал он на подвиги брани



		Всех воинов гор и долин…








И в такое время мельник Бельвинь решился купить с торгов земли принца де ла Тремуйля и пользоваться ими! Ей Богу, предстояло всерьез задуматься, уж не безумен ли он.

Шаткость его положения я чувствовала. И самым важным, что нужно было сделать, разумеется, после встречи с крестьянами деревни Сент-Уан, я считала разговор с самим Бельвинем и знакомство с предводителем гравельских шуанов ле Муаном.




4


Крестьян явилось человек пятнадцать, среди них две женщины, и никого из них я не знала, ни в лицо, ни по имени. Они были облачены в обычную для этих мест зимнюю одежду: несколько кацавеек, одна длиннее другой, деревянные башмаки с железными подковками и козий мех до самых пят – своеобразная шуба, у которой вместо пуговиц были деревянные сучки. Мужчины были лохматы и длинноволосы, у женщин на головах диковинные огромные чепцы из накрахмаленного сукна.

Холодная дрожь пробежала у меня по спине. Я ощутила вдруг всю огромную разницу между мной и людьми, стоявшими в пяти шагах от меня, почтительно сжимающими в руках шляпы. Я не знала и не понимала их, да и не хотела понимать. Что они могут чувствовать ко мне, кроме враждебности? На миг, признаться, мне стало немного страшно. Но потом я вспомнила, что меня окружает: разрушенный замок, сожженный парк, жалкая живность, полуслепая Стрела – сплошное разорение… Они, эти люди, забрали у меня все, вырвали кусок хлеба изо рта моего ребенка, и, подумав об этом, я ощутила, как волна злости подкатывает к горлу. Я разозлилась; решив, что не буду говорить с этими людьми долго, ступила шаг вперед, и лицо мое имело самое что ни на есть холодное и высокомерное выражение.

– Надеюсь, вы знаете, кто я, – сказала я резко и громко по-французски, не желая, говоря по-бретонски, хоть немного приблизиться к крестьянам. – Мой отец, мой дед и все мои предки шестьсот лет были здесь сеньорами, этот край принадлежал им за те услуги, которые они оказывали королю. Леса, луга, поля, пашни и угодья – все здесь принадлежит нашему роду, вплоть до хвороста в Гравеле и рыбы в реках. И что же увидел мой сын, когда вернулся вчера домой? Он – принц, а вы посмели посягнуть на то, что ему принадлежит!

Я сжала руку Жанно. Он стоял рядом со мной очень прямо и гордо. Я не учила его, как следует держаться перед крестьянами, это кровь была его учителем. Бретонцы стояли молча; было видно, что моя речь пока ничего для них не прояснила и они ждут, чего же я потребую.

Я заговорила снова, высоко вскинув голову:

– Мой сын многого мог бы потребовать от вас. Вы живете на наших землях и ничего не платите; вы, крестьяне, ничего не платите своему сеньору! Но я готова на время стерпеть это. Я не собираюсь отбирать у вас землю, я готова забыть то зло, которое вы причинили не только мне, но и маленькому принцу. За это каждая ферма в Сент-Уане должна приносить нам то, что она имеет, – яйца, мед, воск, мясо, цыплят, приносить столько, сколько будет нужно моему сыну, и, видит Бог, это самое меньшее из того, что я могу потребовать от вас!

– Ну, слава Богу! – произнес один крестьянин.

Я обвела их всех холодным взглядом.

– Это мое последнее слово. Кто не пожелает сейчас воспользоваться нашей добротой, тот впоследствии горько пожалеет!

– А часто ли надо будет приносить? – отозвалась по-бретонски крестьянка.

Не глядя на нее, я произнесла разгневанно и громко:

– И передайте всем в деревне – тем, кто не пришел, и тем, кто станет говорить, будто не слышал моих слов, – что не за горами тот час, когда вернутся аристократы и всем станет ясно, кто остался верным бретонцем и честным католиком, а кто продался новой власти, наплевал на Бога, предал короля и обманул своего сеньора!

Последние слова прозвучали явно угрожающе, с намеком на возмездие. Чтобы усилить это впечатление, я добавила:

– Ле Муан в Гравеле будет мне защитой, если право и закон ничего для вас не значат, – ле Муан и отец Медар!

И как раз в этот миг я увидела, что у полуразрушенной ограды остановилась высокая фигура в сутане и плаще, наброшенном на плечи. Это, вероятно, и был отец Медар, позванный Брике. Кюре появился как нельзя кстати и придал должную убедительность моим угрозам. Я молча дала знак крестьянам расходиться.

Плечи у меня дрожали. Что ни говори, а в жизни мне еще не приходилось выступать в подобной роли. Я сама не знала, как у меня хватило сил и смелости.

– Какая ты храбрая, мамочка! – прошептал Жанно, взяв меня за рукав. В глазах его было искреннее восхищение. – А мне с этими людьми можно так говорить?

– Нет, Жанно, – сказала я. – Не всегда. Твой дед, когда была старая власть, никогда не кричал на крестьян и не запугивал их. Просто… просто сейчас у нас нет другого выхода, кроме как напомнить им, кто есть кто.

Я уже знала, что перепишу в журнал все фермы и буду записывать, что и когда доставлено с каждой из них. Я познакомлюсь с ле Муаном. Раз уж он верховодит шуанами, он вступится за меня.

Отец Медар оказался совсем еще молодым человеком, лет эдак тридцати, высоким, тонким, белокурым и изящным; я по одному его виду определила, что он из дворян. Впервые за долгое время я поцеловала руку святому отцу; он сразу же отстранил меня.

– Мне казалось, это визит чисто светский, сударыня, – сказал он с вежливостью, сделавшей бы честь даже версальскому завсегдатаю. – Я из Говэнов, так что мы с вами почти что соседи.

– Вы младший сын в роду Говэнов, не так ли?

– Да, младший.

Мы с ним разговорились. Мне нетрудно было понять, почему этот юноша с внешностью кардинала Ришелье пользуется уважением среди крестьян. В нем была скрытая, тщательно сдерживаемая духовная сила; внешне хрупкий, он был несгибаем внутренне и непоколебимо верен католической религии старого образца. И он не фанатик, что особенно пришлось мне по душе.

Я рассказала ему, что собираюсь остаться в Бретани навсегда и что наш дом особенно требует внимания священника: здесь есть парализованный Жак, есть Аврора, которую следует привести к первому причастию. От кюре я узнала, что живет он в Гравельском лесу, у Букового Креста, в небольшом домишке, и служит мессы в полуразрушенной лесной часовне, так как церковь в Сент-Уане до сих пор еще не восстановлена после пожара.

И тогда я спросила, сразу догадавшись:

– Раз… раз вы живете в лесу, вы наверняка знаете дорогу к шуанам и знаете самого ле Муана, не правда ли?

– А вам надо повидаться с ним?

– Непременно, – сказала я горячо. – Вы ведь на моей стороне, святой отец?

– На вашей, – ответил он улыбнувшись. – Я преклоняюсь перед памятью вашего великого отца.




5


Через ручей я перебралась вброд, сняв башмаки. Ноги в холодной воде заледенели. Став ступнями на покрытую изморозью землю, я обулась и зашагала под гору, туда, где ручей сливался с речкой. Там, у самого устья, стояла мельница Бельвиня.

Было прохладно, но не холодно; сильная влажность чувствовалась в воздухе. Я взглянула на небо: оно было не золотое, не розовое, не голубое, а бесцветно-прозрачное, и лишь на горизонте, там, где холмы сливались с лесом, сиреневые облака образовывали причудливый орнамент.

Зима в Бретани мягкая, дождливая; холод сюда приносили лишь ветры из Англии и Исландии, а морозов никогда не бывало. Приятно очутиться здесь после жестокой зимы Парижа, приятно не видеть снега и полной грудью вдыхать прохладный, влажный, напоенный запахами моря воздух. Море совсем недалеко – рукой подать. Иными словами, полтора часа пути пешком.

Мельница не работала сегодня, но над хутором, принадлежащим Бельвиню, вился синеватый дымок. О, он был богат, этот мельник, много богаче меня: сто овец, двадцать коров, восемь пар лошадей да еще столько арпанов[1 - Арпан – старинная французская мера площади (0,3–0,5 га).] за бесценок купленной земли. Кроме того, он захватил нашу мельницу и нашу хлебопекарню, наши луга и пашню. Я намеревалась вернуть это – если не все, то хоть половину, и уж никак не была намерена отступать. На моей стороне складывающаяся политическая обстановка, шуаны и отец Медар: Бельвинь бессилен против этого.

Я пошла на двор, где работали по меньшей мере пять батраков. Одна из служанок указала мне на черноволосого сильного мужчину средних лет, таскавшего мешки с мукой наравне с батраками:

– Это и есть хозяин!

Бельвинь слегка прихрамывал на левую ногу. Я подошла ближе и остановилась. Он увидел меня, аккуратно взвалил мешок на телегу и, отряхивая одежду, произнес:

– Вы ли это, ваше сиятельство? Уж мог ли я надеяться, что вы окажете мне такую честь!

И он отвесил мне самый изящный поклон, на какой только был способен любой мельник на свете.

Он показался мне добродушнее, чем можно было ожидать. Я ступила шаг вперед, не произнося никакого приветствия: я уже знала – чем высокомернее себя ведешь, тем с большим почтением крестьяне к тебе относятся.

– Я пришла взглянуть, как ты разбогател на чужом добре, мэтр Бельвинь, – сказала я по-французски. – В любом случае, я пришла в первый и последний раз.

– Видит Бог, ваше сиятельство, – с улыбкой возразил он, – я, когда прослышал, что вы крестьян из Сент-Уана у себя собирали, сам намеревался к вам заглянуть. Ваш почтенный батюшка и для меня сеньором был.

К нему подбежала светловолосая девочка лет шести, бойкая, круглолицая; он с нежностью погладил ее по голове.

– Это моя дочь, Берта, ваше сиятельство. – И, ласково потрепав дочь по щеке, он сказал ей: – Беги-ка, Берта, в дом, скажи, чтобы подавали обед.

Взглянув на меня, Бельвинь добродушно-лукаво спросил:

– Вы ведь отобедаете с нами, ваше сиятельство?

Кровь бросилась мне в лицо. Слышал бы мой отец! Какой-то грязный мельник, захвативший наше имущество, обнаглел настолько, что полагает, что принцесса де ла Тремуйль станет обедать в его доме!

– Мне кажется, – сказала я надменно, – ты забываешься. Даже если бы я была голодна, я бы не села за один стол с вором.

Он перестал улыбаться и нахмурился.

– Вот как, ваше сиятельство, сразу начинаете с войны?

– Мне не нужна война. Я хочу взять лишь то, что мне принадлежит.

Он подступил близко и снова заулыбался:

– Э-э-э, мадам! А ведь я ничего не украл. Я заплатил по десять су за арпан земли, да по двадцать за арпан леса, вот как!

– Для моего сына это не имеет никакого значения.

Какой-то миг он разглядывал носок своего сапога.

– Чего вы требуете? Может, вам есть нечего? Так я согласен вас кормить, да и одевать согласен. За этим дело не станет.

– Я хочу, чтобы ты вернул луга и расчистил пять арпанов земли для огорода и пашни. – Глядя на него в упор, я добавила: – Это еще не все.

– А не слишком ли много будет? – насмешливо спросил он. – Пять арпанов!

– Это даже мало. Мне нужна моя мельница, та, что принадлежала нам. За нее ты берешь с крестьян деньги, так же как и за хлебопекарню. А ведь все это тебе бесплатно досталось. Я хочу, чтобы это вернулось моему сыну.

Внимательно глядя на меня черными блестящими глазами, он очень вежливо, очень мягко и добродушно произнес:

– Нет, мадам. Нет и не будет на это моего согласия.

Волна гнева поднялась у меня в груди. Этот мельник, похоже, полагал, что имеет дело со взбалмошной девицей, парижской девчонкой, которая приехала в Бретань лишь на время и теперь явилась к нему капризничать. Сдерживая гнев, я сказала:

– По-видимому, ты не понимаешь, что я говорю не впустую. Я здесь не шутки шучу, Бельвинь. То, что принадлежит моему сыну, вернется к нему, даже если мне придется уговорить ле Муана перерезать тебе глотку!

Бельвинь молча смотрел на меня.

– Это почему же? – спросил он наконец.

– Потому что ты продался новой власти, потому что ты вор!

– Ну уж, – сказал Бельвинь, – с ле Муаном я в добрых отношениях. Пять дней назад он получил от меня два мешка пшеницы. Клянусь святой Анной Орейской, ему не на что жаловаться.

– Кроме ле Муана, – сказала я, – есть еще и граф де Пюизэ, которому наплевать на твои мешки, но который был дружен с моим отцом. Впрочем, я полагаю, что и ле Муан, узнав о моем возвращении и моей просьбе, еще подумает, на чью сторону встать. Подумай и ты, Бельвинь.

Это было все, что я сказала. Оборвав разговор резко и внезапно, но так, что последнее слово осталось за мной, я сочла свою миссию выполненной. Большего от сегодняшнего визита я не ожидала. В конце концов, все надо делать постепенно. Как говорят в Тоскане, упорство и постоянство подтачивают даже каррарские мраморные глыбы. Упорства мне не занимать.




6


На следующее утро, встав спозаранку, я снова поухаживала за Патиной и подоила ее. Молоко было лучше и чище, чем в прошлый раз, я надоила почти четыре пинты[2 - Пинта – старинная французская мера вина и других жидких веществ (равняется приблизительно 9/10 литра).] и с радостью подумала, что сегодня уж наверняка хорошо накормлю Изабеллу с Вероникой и сварю им овсянку на молоке с сахаром. Все лучшее в Сент-Элуа должно принадлежать этим малышкам. Вот и Селестэн – сидел вчера допоздна, но смастерил для близняшек деревянную колыбель, просторную, крепкую, пусть не очень изящную, но ладную. Я поэтому и не будила его сегодня рано, хотя надо было продолжать утеплять хлев и зарезать свинью.

Бешено залаял пес во дворе. Я выглянула из хлева: крошечная девочка с огромной, явно слишком тяжелой для нее корзиной стояла на тропинке и, как мне показалось, с полным бесстрашием взирала на этого черного лающего дьявола.

– Я Берта! – пискнула она по-бретонски. – Мой папа Бельвинь послал меня к вам. Я принесла вам окорок, яйца и еще два локтя сукна – папа сказал, вы сошьете штаны маленькому сеньору.

Кровь бросилась мне в лицо. Я узнала эту девочку, и меня охватил гнев. Как смеет этот подонок, ее папаша, присылать мне подачки? Как смеет он думать, что я приму их?

Особенно меня задели слова девчонки о сукне. Да я скорее умру, чем так унижусь, чем дам своему сыну пример унижения!

– Уходи, – сказала я тихо и яростно, – Уходи и не смей больше ничего приносить сюда!

Девчушка недоуменно поглядела на меня; насмешка, заключавшаяся в поступке ее отца, была ей явно непонятна. Берта повернулась, отвесила мне поклон и зашагала по дороге, таща за собой тяжелую корзину.

Что значило это со стороны Бельвиня, о чем свидетельствовало? Было ли это насмешкой или испугом? Или он просто хотел откупиться от меня, бросить какой-то жалкий кусок вместо всего пирога, который полагался мне по праву?..

В тот день было переделано много всяких дел. Селестэн окончательно починил хлев и вычистил прудик для уток, я до самого вечера возилась с теленком, Патиной, курами и утками, собирала снесенные яйца и стирала. Чуть позже устроила купание для малышек. А уж совсем поздно, даже не предупредив меня предварительно, Селестэн зарезал свинью.

Возни с ней было много, а когда все было кончено, над вырытой ямой мы установили решетку и, разведя внизу огонь, уложили для копчения множество кусков мяса. Брике взял на себя задачу поддерживать огонь в течение пяти суток. У нас должно было получиться больше трехсот фунтов свинины холодного копчения.

Вечером, очень поздно, усталая, но немного приободренная, я вышла на дорогу, чтобы вдохнуть перед сном свежего воздуха. Все, пожалуй, складывалось не так плохо, как можно было ожидать. Крестьяне утром принесли мне десять мерок пшена – этого вполне хватит для домашней птицы, три десятка яиц и мерку фасоли. У нас будет сало, кровяная колбаса и много копченостей. По крайней мере, призрак голода уже не стоял перед нами. Будем экономить, но не умрем до весны.

Предстояла еще битва с Бельвинем, но я была уверена, что выиграю ее.

Сейчас, в этот поздний час, я могла немного перевести дух. Одиннадцать желудков накормлены и будут накормлены завтра – не было ли это поводом для успокоения? Конечно, обеспеченность это слабая, самое большее – на три недели, и к тому же у нас нет одежды, нет денег для обучения Жанно и Шарло, да и Авроры тоже. Да что там говорить – мы самые настоящие бедняки. Даже если мне удастся что-то посеять (при условии, что Бельвинь вернет хоть что-нибудь) и Господь Бог пошлет небывалый урожай, мы все равно будем лишь кормить себя, ничего больше. Господи Иисусе, об этом ли я мечтала для Жанно, для девочек?

«Так что обольщаться не следует, – подумала я угрюмо. – Все еще только начинается, а я должна сделать так, чтобы мои дети больше никогда не были голодны».

Когда я, продрогнув и приуныв, возвращалась с дороги назад, темная приземистая фигура вышла мне навстречу. Я остановилась, слегка испуганная. Человек был в плаще и шляпе, огонек его трубки красновато мерцал в темноте. У меня мгновенно всплыли в памяти рассказы об убийцах и разбойниках, наводнивших провинцию.

– Кто вы? – произнесла я настороженно.

– Я ле Муан, мадам.

Подойдя ближе, он объяснил:

– Отец Медар передал мне, что вы хотите встретиться со мной.

Я была слишком ошеломлена, чтобы сразу понять, как себя вести. Ле Муан, предводитель гравельских шуанов, стоит передо мной, да еще так неожиданно!

– Вы… вы так уважаете отца Медара, сударь? – проговорила я.

– Отчего же его не уважать? Он служитель Божий.

– Может, вы зайдете в дом? – спросила я, слегка успокоившись.

– Нет, – отрезал шуан. – Стыдно мне там показываться.

– Стыдно? Почему?

– Да ведь из-за нас его спалили. Чудесный замок был, а не отстояли мы его от синих! Что ж, на их стороне тогда сила была. С тех пор я всегда помню, что виноват перед его сиятельством.

– Перед его сиятельством? Каким его сиятельством?

– Да перед вашим отцом, который погиб за Бога да за нашего короля.

– А! – сказала я. – Вы ведь служили у нас лесничим, не так ли?

– Имел такую честь, мадам.

Он потушил трубку. Огонек погас, но я уже имела возможность хорошо его рассмотреть: темные глаза, пылающие сухим блеском, морщинистое, все в складках, лицо, крупный нос с грубо вырезанными ноздрями, косматые длинные волосы. В этом человеке было явное сходство с обезьяной. Да и двигался он легко, бесшумно, ловко, так ловко, что даже наш пес ничего не учуял.

– Заступитесь за меня, – сказала я прямо. – Вы же знаете, сударь, что мельник Бельвинь теперь пользуется двумя третями из того, что принадлежало моему отцу. Вы говорите, что в долгу перед принцем. Его уже нет, но есть его наследник, мой сын. Вы бы могли хоть чем-то помочь ему?

Шуан слушал меня, не перебивая. Когда я закончила, он все так же молчал. Это меня удивило.

– Так что же вы скажете, ле Муан? Вы согласны помочь нам или нет?

– Видите ли, мадам, мне надобно выяснить одну вещь.

– Какую?

Некоторое время он молча смотрел на меня.

– Мадам, вы в Бога веруете?

– Да, – отвечала я, несколько удивленная.

– А сын ваш, маленький сеньор?

– Он католик, как и я, ле Муан.

– А станете ли вы жить как христианка, ходить к мессе в нашу часовенку, исповедоваться, станете ли водить туда маленького сеньора?

– Если дело только за этим, – сказала я, – то отцу Медару не придется на меня жаловаться.

Я произнесла это, а втайне горько подумала: «Попробовал бы этот ле Муан задать такой вопрос моему отцу!» Отец был равнодушен к религии и при Старом порядке проявлял не больше религиозного рвения, чем весь остальной двор. И, однако, его слово было для шуанов законом. Правда, теперь наступили другие времена. Аристократы, не более религиозные, чем Вольтер, были вынуждены возвращаться к католическим обычаям и истокам, чтобы привлечь на свою сторону необыкновенно набожных крестьян и шуанов, которые вообще были экзальтированными католиками и свою борьбу вели прежде всего во имя Бога.

– Ты же видишь, ле Муан, я едва приехала, а уже познакомилась с отцом Медаром, и он обещал навещать нас, – сказала я.

– Да, уж об этом я наслышан.

Еще несколько секунд ле Муан размышлял.

– Ну, мадам, – решился он наконец, – коль уж я страшно провинился перед его сиятельством, да и вы обещаете стать в здешних краях оплотом веры в Бога, я, стало быть, обязан вам помочь. Чего вы хотите? Хотите, этот Бельвинь завтра же будет качаться на осине? Вы не думайте, я не посмотрю, что он нам помогал! Не такая это помощь, чтобы мы позволили продаваться новой власти и заводить здесь новые порядки.

– Нет-нет, – поспешила возразить я, – это уж слишком.

– Слишком? А время нынче какое?

– Ну, в конце концов, Господь Бог не велел проливать крови. Я только хочу, чтобы мельник согласился на мои условия. И я не требую многого, – добавила я. – Когда мой сын вырастет, он сам наведет здесь порядок.

– Дай-то Бог, – с неожиданно искренним чувством произнес шуан, – чтоб маленький принц был такой же сеньор, как его дед. А насчет Бельвиня вы больше не держите сомнений. Все будет сделано – слово ле Муана!

Я сжала руку бретонца.

– Если твоему отряду, ле Муан, нужно будет убежище, или еда, или еще что-нибудь, ты должен знать, что Сент-Элуа всегда открыт для тебя и твоих людей, – сказала я.

Он неуклюже поклонился.

– А что вы скажете, мадам, ежели я пришлю вам в помощь Франсину? Знаете ее?

Я сжала зубы, вспоминая эту девушку, прежде служившую в Сент-Элуа. Она младшая дочь самого Жана Шуана, и это из-за нее сгорел замок.

– Она бродит следом за нами, но ведь это не занятие для молодой девицы. Ваше сиятельство, вы женщина знающая и порядочная, вы ведь присмотрите за ней? А она вам так поможет, что вы не станете жаловаться.

Я поняла, что ле Муану ужасно хочется пристроить куда-нибудь Франсину Коттро, и поспешила согласиться.

Когда я вернулась в дом в самом приподнятом настроении, Аврора встретила меня криком радости: в корзине, принесенной крестьянами, она обнаружила цветные нитки и локоть отличного беленого полотна.

– Что мы сделаем из этого, мама? – спросил Жанно. – Сошьем одежду?

Я обняла сына.

– Нет, мой мальчик, – сказала я с воодушевлением. – Мы выкрасим его в пурпурный цвет – цвет герба де ла Тремуйлей, вышьем на пурпурном фоне золотую раковину, мечи и наш девиз латинскими буквами и повесим на шпиле башни – так высоко, как при Старом порядке. Вся Бретань должна видеть, что в Сент-Элуа появился законный хозяин, не так ли? Право, мой дорогой, у нас есть причины гордиться своим прошлым.

По глазам Жанно я видела, что он не ожидал такого предложения, но горячо, гордо и восхищенно одобряет его.




7


На следующее утро, когда солнце еще не взошло, Бельвинь постучался в нашу дверь. Он не выглядел испуганным, но я отдала должное поспешности, с которой он пришел, и по достоинству оценила могущество ле Муана в здешних краях.

Я не впустила Бельвиня в дом и разговаривала с ним во дворе.

Впрочем, разговор был короток: мельник хотел услышать, каковы мои условия, и подумать. Я, в свою очередь, тоже не требовала невозможного. Мои условия были таковы: мельница, хлебопекарня и пойменные луга у реки должны вернуться к моему сыну. Батраки Бельвиня помогут мне вырубить деревья в сожженном парке, выкорчуют их и расчистят пять арпанов земли под посев. Мельник будет одалживать мне своих батраков тогда, когда я попрошу. И, кроме того, по мере необходимости станет давать мне лошадей и телегу для подвоза воды и дров.

Бельвинь не дал мне окончательного ответа, но я была больше чем уверена, что он согласится.

День прошел в хлопотах по приготовлению кровяной колбасы, стирке и уходе за живностью. Селестэн отправился в Гравель за дровами, Аврора возилась с малышками, а Жанно и Шарло были посланы на огород, где когда-то было что-то посеяно, и получили приказание покопаться в земле: может быть, обнаружится прошлогодняя морковь, брюква или свекла.

Еды нам по-прежнему не хватало. Копченое мясо было еще не готово, и Брике все время сидел возле ямы, поддерживая дым сосновыми и еловыми стружками.

А вечером пришел в себя Жак. Он пока не говорил, но открыл глаза и был в сознании. Нижняя половина его тела была парализована, и он полностью лишился возможности передвигаться. Селестэн утверждал, что вскоре к нему вернется и речь.

28 января 1795 года была вольная ярмарка в Лориане, и мы с Селестэном, едва только рассвело, пешком отправились туда. У меня были большие планы на эту весну, а поскольку сеять в Бретани начинают уже в феврале, то пора запастись семенами.

То, что море не за горами, стало ясно еще за пол-лье до города: настолько сильным показался мне запах соли, кипящей смолы с ремонтных верфей и жареных креветок. Затем перед нами открылась равнина, усыпанная серыми валунами, словно пригоршнями разбросанными по бухте. Одуряющий запах морских водорослей даже вызвал у меня легкий приступ тошноты. Но тусклый блеск моря, подернутого сероватой зябью волн, манил меня, и я зашагала дальше, увлекая за собой Селестэна…

Лориан был маленьким прибрежным городком, бретонским портом с крытыми дранкой крышами домов, завершающимися остроконечными коньками каменных труб, которые были сложены из серых валунов или красного кирпича на домах муниципальных чиновников и богатых торговцев.

Был конец января – то время, когда рыбаки, из которых преимущественно состояло население Лориана и его окрестностей, отправляются в море на много месяцев, до самого сентября. Они плывут до самой Исландии, и треть из них не возвращается из этих походов. В конце каждой зимы рыбаки получают в порту благословение на выход в море. Отплывая, экипажи поют канты в честь Марии – Звезды морей.

Вот и сейчас, пока мы шли по городу, нам встретилась не одна разбитная торговка креветками, у которой муж наверняка уходил в море, но которая тем не менее напевала:
		Муженек мой далеко уплыл,



		Аж в Исландию рыбку ловить он уплыл.



		Я сама без копейки живу.



		Не беда… Тра-ля-лю.



		Тра-ля-лю.



		Наживу!



		Наживу!








У меня эти встречи вызвали мысль о том, что можно было бы, пока у нас туго с едой, ходить к морю и собирать креветок, крабов и устриц – так как это делал мой брат Антонио еще в Тоскане. А почему бы нет?

Лорианская ярмарка поразила меня своим многообразием, а особенно обилием вещей, в которых мы так нуждались, но от покупки которых я явно воздерживалась. Мне и так пришлось выложить чуть ли не полсотни ливров за семена – всевозможные и всяких видов. Вооруженная наставлениями, я выбирала их со знанием дела. Жильда говорила мне: «Доброкачественные семена должны быть круглые, наполненные, без всяких морщин. Это только у лука и гороха иначе». Вот я и обращала внимание на мелочи, вплоть до запаха и окраски. У меня не было денег, которые можно потратить впустую.

Целый час мы глазели на лошадей, выставленных на продажу, зерно, вино, сено, полотно, развешенные кожи, явно понимая, как пусты наши карманы. Я раскошелилась лишь на рвотный корень, горькую английскую соль и доверов порошок – лекарства, без которых невозможно обойтись в случае болезни.

Уже надумав уходить, я внезапно остановилась у торговца, понуро стоявшего с краю и без всякой надежды предлагавшего на продажу коричневые клубни, сложенные в мешки. Крестьяне и лорианцы обходили стороной этот продукт, не понимая, что это такое. А я узнала: это был картофель. Уж мне-то приходилось есть его в самых разных видах – и отварной, и жареный; в Версале он считался деликатесным кушаньем, а его цветками модницы даже украшали шляпы. В Париже картофель и сейчас оставался достаточно редким блюдом, а уж в Бретани о таком и не слыхали!

Заметив мой интерес, торговец воскликнул:

– Товар из Америки, милочка! Недорого отдам!

Неожиданная мысль блеснула у меня в голове, глаза засияли.

Меня даже не интересовала цена. Подступив к торговцу и не слушая возражений Селестэна, я задала только один вопрос:

– Будет ли у вас двести фунтов этого картофеля? Если да, то я беру их при условии, что вы расскажете мне, как с ним обращаться, когда хочешь посадить.

В Сент-Элуа я вернулась одна. Селестэн остался в Лориане сторожить наши покупки. Я послала Брике к Бельвиню, чтобы тот выделил мне батрака и телегу и сейчас же послал их в город. Не было границ моему воодушевлению. Я посажу целую плантацию картофеля, можно сказать, положу начало возделыванию этой культуры в бретонских землях. Я по опыту знала, какой это вкусный, удобный и сытный продукт. Я даже знала, какие блюда следует из него готовить…

– Это вы верно задумали, мадам! – отозвалась Маргарита, когда я посвятила ее в свои планы. – Хотя, надо сказать, никогда я не думала, будто наступят времена, когда вы, принцесса да красавица всем на загляденье, станете о таком думать. Известное дело, все это не по вашей воле случилось, но все-таки, скажу я вам, в мире все перевернулось…

Я прервала ее сетования поцелуем в щеку, ибо знала, что им не будет конца.

– Где Жанно, Маргарита? Я что-то не вижу его.

– Во дворе. Уже нашел себе подружку!

Я вышла во двор и была немного ошеломлена увиденным. Жанно с какой-то светловолосой девчонкой сидел на ограде, они болтали ногами и разговаривали. Я пригляделась получше: девочка была не кто иная, как крошечная Берта Бельвинь, бойкая и задиристая. Она разговаривала с Жанно заинтересованно, но как с вполне равным, то и дело перебивая его, и я даже видела, что она стукнула моего сына по лбу.

Мне стало отчего-то обидно, я почувствовала желание вмешаться и прогнать эту кроху со двора, но потом увидела, как увлечен Жанно этой дружбой, и сдержалась. Увидела я и то, что Берта явно нравится Жанно. Внешне она была чудесной девочкой: лицо круглое, глаза зеленые, зубы белые, как жемчуг, и когда она смеялась во весь рот, то становилась очень хорошенькой.

И я молча, улыбнувшись про себя, ушла в дом.




8


Франсина явилась в Сент-Элуа через неделю после моего разговора с ле Муаном. Вид у нее, надо признать, был неожиданно приличным для девицы, которая таскается по лесам за шуанами: чистая одежда, опрятный передник, аккуратно заштопанный в нескольких местах, новые сабо. Она даже была в головном уборе, принятом среди незамужних девушек в здешних краях. Ее чепец имел форму ракушки и низко опускался на лоб, охватывая его, как повязка, а по бокам открывая толстые завитки кос, уложенных, как улитки, за ушами.

– Здравствуйте, мадам, – сказала она приседая. – Ле Муан сказал, что вы знаете, зачем я пришла.

– Отлично, – ответила я. Ты будешь помогать мне с рассадой.

Я не держала на нее зла, а даже, напротив, чувствовала радость при мысли, что получила помощницу.

Работы было столько, что я даже с такой работницей, как Франсина, не знала, за что хвататься. Селестэн целыми днями вместе с батраками Бельвиня трудился над расчисткой земли под пашню. Они рубили, пилили, корчевали – занятие это каторжное. Из всех деревьев была оставлена только старая яблоня, менее всех пострадавшая от пожара и обещавшая плодоносить. Нужно было заготавливать дрова, а еще возвести новый хлев – уже не на скорую руку, а надолго. Кроме того, я хотела, чтобы из необтесанных огромных камней, в изобилии рассыпанных по долине, Селестэн сложил хижину, крытую соломой, и сделал очаг: таким образом, у нас была бы кухня, ибо в башне становилось слишком тесно. В этой же хижине можно было бы поселить и Франсину – так я планировала. Даже для Жанно и Шарло находились занятия: убирать огород, удалять оттуда камни и хворост, прошлогоднюю траву. Брике, добросовестно покончив с копчением и заслужив мою благодарность, занимался тем, что бродил по округе и воровал. Он никогда не возвращался с пустыми руками: приносил цыплят, кур, а однажды даже огромного петуха. На мой вопрос Брике ответил, что поймал его в лесу. Я знала, что он ворует у крестьян Сент-Уана, но закрывала на это глаза. В конце концов, сами эти крестьяне не проявляли особенной щедрости.

– Будь осторожен, – предупредила я Брике. – Они расправятся с тобой, если поймают. Лучше не делай этого.

– Гм, мадам, да ведь это все, что я умею.

Жанно, наблюдая за Брике, тоже становился трудноуправляемым, и удержать его дома было почти невозможно. Он очень подружился с Бертой, и отныне любимым его занятием было убегать на берег реки, где на вершинах старых осокорей чернели сорочьи гнезда, и собирать птичьи яйца.

Маргарита была у нас кухаркой: готовила бобовую похлебку, гречишные лепешки, иногда суп, тушеную капусту, жареную колбасу – копченое мясо у нас расходовалось крайне экономно.

Мы с Франсиной ухаживали за скотиной, мыли, стирали и, главным образом, готовились к весне. Много возни было с облюбованным мною картофелем. Я пустила в ход все купленные клубни, перебирала, проращивала, замачивала. В ящиках, кадках, любых доступных сосудах у нас была рассада – капусты, лука, сельдерея, помидоров, огурцов, баклажанов, моркови, перца и еще всякой всячины. Отдельно мы намеревались высадить чечевицу, горох и бобы.

А когда наступала ночь и все в доме засыпали, я садилась к маленькой лампе, разворачивала журнал и записывала то, что получила в этот день от крестьян. Подношения были более чем скромны. Я все больше полагалась на собственные силы. Если бы мы возлагали надежды лишь на крестьян, то, наверное, всю жизнь жили бы впроголодь. В конце концов, подумала я, я перестану требовать у них еды и потребую полотна, воска, мыла – того, в чем Сент-Элуа нуждался особенно остро. И если еще раз встречу ле Муана, обязательно попрошу повлиять на бретонцев. Да и отец Медар в этом деле может помочь…

Но в этот момент сон, как правило, овладевал мною, и я, впадая в полудрему, забывала твердо все решить, а завтра дела снова поглощали меня, и я снова никому не жаловалась.




9


– Кому это ты шьешь одежду? – ревниво спросил Жанно, наблюдая, как я крою полотно. – Мне?

– Нет, малыш, это для близняшек. Они растут так быстро, ты же знаешь, – ответила я беспечно, не обращая внимания на едва заметные враждебные нотки в голосе сына. – Разве ты не хочешь, чтобы твои сестры выглядели хорошенькими?

Жанно молча отошел от меня и заглянул в колыбельку. Девочкам было чуть больше четырех месяцев, и с тех пор, как я стала давать им наряду с коровьим молоком по маленькой ложке рыбьего жира, они заметно повеселели. Обе малышки уже удерживали головки, а Изабелла, более бойкая, даже могла, забавно лежа на животе, чуть приподниматься, опираясь на ручки. Селестэн выстрогал для них три деревянные игрушки, я выкрасила их свекольным соком, и близняшки уже тянулись к ним ручонками, с явной любовью и интересом ко всему яркому.

Все любили этих ангелочков. Только Жанно, казалось, вовсе не разделял этого восторга.

Застыв рядом с колыбелькой близняшек, он с критическим выражением на лице подолгу внимал вокальным упражнениям Вероники и Изабеллы, которые, подобно беззаботным пташкам, приветствовали таким образом жизнь, утверждая свое присутствие и довольство существованием.

– Ничего другого не умеют, дурочки! – проворчал он тихо. Я не придавала особого значения этому недовольству.

Жанно просто ревнует. Но он уже достаточно вырос, чтобы самому преодолеть это.

– Их пора кормить, – сказала я вслух.

Патина давала мало молока, поэтому я не баловала им своим домашних: нужно было следить, чтобы молока было вдоволь для малышек. Я хотела, чтобы по крайней мере они не ощущали ни в чем нужды. Им и так с самого начала пришлось нелегко. Это чудо, что они такие пухленькие и здоровые.

Я как раз наливала молоко в рожок, когда ко мне подошел Жанно с чашкой в руке.

– Можно мне? – спросил он с некоторым напряжением в голосе. – Я тоже хочу.

Мне следовало тогда проявить большую чуткость, но, занятая приготовлением еды для малышек, я ответила не подумав, не глядя на Жанно:

– Тебе потом, мой дорогой, после девочек; я дам тебе молока, если оно останется.

Громкий всхлип заставил меня обернуться. Жанно стоял посреди комнаты, сжимая чашку в руке так, словно это был его злейший враг. Лицо его было искажено гневом, невыносимой обидой, явной злостью на меня. Испуганная, не ожидавшая такого поворота дела, я поднялась с места.

– Жанно, мальчик мой! – только и смогла произнести я. Не дослушав, он с размаху грохнул чашкой об пол, осколки полетели во все стороны, потом повернулся, рванулся к выходу и выбежал, так хлопнув дверью, что у меня зазвенело в ушах.

– Жанно! – вскричала я, сердясь и недоумевая. – Вернись немедленно!

Он и не подумал вернуться.

Ошеломленная, я едва смогла как следует накормить Веронику и Изабеллу. Они, словно чувствуя мое настроение, капризничали и просились на руки как никогда; мне стоило больших усилий их убаюкать. Потом они уснули, и я уложила их в колыбель.

Поступок Жанно не выходил у меня из головы. Мой сын был неправ, но в то же время он был совершенно искренне обижен, даже оскорблен тем, как я поступила. Я опрометчиво полагала, что он все понимает. Понимает, что малышки намного меньше и слабее его и что долг всех нас – заботиться о них, слабых и беспомощных, отдавать им все лучшее, в том числе и это злосчастное молоко. А Жанно, оказывается, не понимал. Он был совсем еще малыш, мальчик восьми лет, который любил меня и ревновал, который до сей поры был один в моем сердце, а с появлением девочек неожиданно оказался вытесненным, – по крайней мере, так он полагал. Но ведь я любила его, как и прежде.

Я выбежала из дома, горя желанием поскорее разыскать сына. Как бы он не задумал какой-нибудь глупости! Честное слово, эта его вспыльчивость – фамильная черта де ла Тремуйлей – может сыграть с ним дурную шутку.

– Ах, вот ты где!

Я разыскала Жанно среди валунов, сваленных у старой яблони, и, облегченно вздыхая, села рядом. Он отвернулся, уткнувшись лицом в колени.

– Ну, чем ты обижен, мой мальчик? – произнесла я нежно, касаясь пальцами спутанных черных волос ребенка. – Ведь я люблю тебя, Жанно.

Он передернул плечами, пытаясь увернуться.

– Ответь мне, – сказала я. – Что ты думаешь?

Он молчал, упрямо сдвинув брови.

– Так ты еще совсем малыш, Жанно! Я думала, ты мужчина и знаешь, как следует поступать. Хорошо, раз ты малыш, я буду любить тебя так, как малыша: буду баюкать, как Изабеллу и Веронику, буду поить из рожка, чтобы ты больше ни на что не обижался…

– Ага! Ты еще и насмехаешься!

Я заметила, что плечи его вздрагивают, и он едва одерживает рыдания, – это дается явно нелегко. У меня сердце облилось кровью: я и не подозревала, что горе Жанно так сильно!

– Жан Анри, мальчик мой дорогой!

Я потянулась к нему, прижала к себе его темноволосую голову, заглянула в искаженное обидой личико.

– Скажи же, Жанно, не молчи! Что тебя мучает? Неужели ты так не любишь сестричек?

– Не люблю! – пробормотал он сквозь слезы.

– Но почему, почему? Они ведь такие славные и ничего не сделали тебе дурного!

Жанно не выдержал и расплакался, прижавшись лицом к моему плечу: я видела, что ему стыдно за свои слезы, но не плакать было выше его сил.

– Неужели тебе не хватает меня? 3-зачем тебе столько хлопот со всеми этими детьми? – проговорил он, заикаясь, прямо мне в плечо. – Р-раньше я был один, а теперь эти девочки з-заняли мое место!

Улыбнувшись, я заглянула ему в лицо, нежно поцеловала заплаканные синие глаза мальчугана.

– Милый мой малыш, ведь ты появился у меня раньше их.

– Да, но теперь ты только ими и занимаешься. С ними болтаешь, их баюкаешь.

– Неправда, я и с тобой болтаю, и тебя баюкаю.

Я не могла допустить, чтобы Жанно чувствовал себя ущемленным. Возможно, я вела себя неправильно, не объясняя ему положения. Но в этот день мы долго разговаривали; когда Жанно успокоился, я стала рассказывать ему, как слабы и малы его сестренки, как они нуждаются в защите и помощи от всех нас, в том числе и от такого настоящего мужчины, как Жанно.

Втайне я еще раз укорила себя за то, что была недостаточно чуткой. Жанно много чего вытерпел в приюте и стал очень раним. И как раз в тот момент, когда он больше всего нуждался в моем внимании, я совсем его забросила!

– Ты не будешь больше скрывать свои чувства, правда, Жанно? Если ты чем-то обижен, приди и сразу же скажи мне, мы вместе во всем разберемся! Ведь ты доверяешь мне, сынок?

– Да, – пробормотал он, утирая слезы.

– Ну, а я люблю тебя очень сильно, мое сокровище.

И все-таки несмотря на этот разговор я чувствовала, что следует чем-то увлечь, занять Жанно, чтобы он не погружался во все эти размышления. Его лазанье по сорочьим гнездам мне не очень нравилось.

Когда к нам в очередной раз заглянул отец Медар, с которым наше семейство явно подружилось, я спросила, не сможет ли он серьезно заняться образованием Жанно.

– Сколько лет вашему сыну, сударыня? – спросил отец Медар. Он был старше меня всего на три года и никак не мог привыкнуть называть меня «дочь моя».

– Восемь, святой отец, почти восемь.

– И что, он умеет что-нибудь?

– В приюте его научили читать и писать, но на этом все и закончилось.

Я знала, что у самого отца Медара образование превосходное: еще при Старом порядке он закончил коллеж ораторианцев, а потом духовную академию в самом Ватикане. Он знал четыре языка помимо греческого и латыни.

– Я охотно буду учить его, сударыня, если только он станет приходить ко мне в часовню. Кстати, вы могли бы посылать и Шарля – ведь он, кажется, сын покойного виконта де Крессэ?

– Да, – отвечала я, даже не покраснев.

– Ему уже пора готовиться к первому причастию.

– А Авроре, святой отец? Ей летом будет тринадцать.

– Я полагаю, к тому времени она уже будет готова к причастию.

Я нерешительно взглянула на священника.

– Святой отец, вы… вы, вероятно, потребуете плату за свои услуги?

Он улыбнулся уголками красивого рта и, останавливая меня, махнул в воздухе тонкой белой рукой.

– Господь с вами, сударыня! Я всего лишь бедный служитель Божий, но, честно говоря, я не так беден, как вы.

Я замолчала. Личность отца Медара оставалась для меня загадочной. Он вел себя просто, непринужденно и вежливо, ни на что не претендуя, в иные моменты даже старался казаться проще, чем был. Но в то же время его влияние на шуанов, даже при их религиозности, было для меня необъяснимо сильным. Можно было подумать, что предводитель шуанерии в Гравельском лесу не ле Муан, а отец Медар. А его холеный вид, отличная одежда, всегда безупречная сутана? А кольца на пальцах? Неужели ему, одному из Говэнов, удалось сохранить что-то из фамильного богатства? И это в то время, когда все бретонские дворяне сплошь и рядом стали нищими?

Я не знала, какие выводы следует делать из этого. Но на всякий случай решила держаться с отцом Медаром поосторожнее. Он мог оказаться гораздо большей фигурой, чем я думала.




10


Я была рядом, внимательно наблюдая. Плуг легко, как в масло, входил в землю, откидывал в сторону жирные пласты, – Селестэн, казалось, не прилагал к этому никаких усилий. За плугом тянулась борозда. Когда Селестэн сменил плуг на борону, я запустила руку в лукошко, набрала пригоршню гречихи – меленьких сухих трехгранных орешков, и стала разбрасывать их – сеять.

Половина моей земли уже была засеяна овсом и пшеницей. Теперь, когда стало совсем тепло, очередь дошла до гречихи – растения, из которого в Бретани делали буквально все. От Нанта до Бреста весной розовели бескрайние поля гречихи.

Все складывалось настолько обнадеживающе, что я даже иногда волновалась, как бы дела не изменились к худшему. Сейчас были первые числа марта, но весна вступила в свои права еще в начале февраля и началась слаженно, бурно, с теплых обильных ливней. Земля быстро подсохла, и вот уже почти месяц мы были в поле.

Мои пять арпанов, отвоеванные у Бельвиня, были засеяны овсом, пшеницей и гречихой, на пойменных лугах, пусть небольших, но удачно расположенных, обещала отлично расти трава, парк был расчищен под огород и сад, и теперь предстояло лишь вовремя засеять и высадить рассаду. Патина с каждым днем давала все больше молока, которого хватало уже не только Веронике и Изабелле, но и всем остальным и даже оставалось иногда на сметану и масло. Жили мы, правда, не так уж сытно, но впереди были самые радужные перспективы. Работать приходилось много, и пальцы у меня на руках потемнели, но, в конце концов, игра стоила свеч. Я не знала, откуда у меня в душе иногда появлялось легкое тревожное предчувствие, что наше нынешнее полублагополучие зыбко и ненадежно.

– С гречихой закончено, – сказала я вечером Селестэну. – Завтра займешься водокачкой, ее надо восстановить.

Селестэн был незаменимый работник – выносливый, безотказный и, что самое главное, энергичный и сообразительный. Благодаря его рукам были засеяны земли, выкорчеваны деревья, нарублены дрова – он брал на себя самую тяжелую, мужскую работу. Он же сложил из камней хижину под кухню, построил хлев.

– А с мельницы Бельвиня вам приносили вчера доход? – спросил Селестэн.

– Да. Каких-то три ливра пятнадцать су…

Нашу мельницу, вытребованную у Бельвиня, мне пришлось очень скоро отдать ему обратно, ибо у меня не было человека, который бы ею занимался. Теперь мы владели ею на пару, и я получала половину доходов, очень подозревая, что Бельвинь меня надувает. У меня не было времени, чтобы разобраться с этим. С хлебопекарней дело обстояло лучше: я поставила там Брике, и он драл с крестьян деньги, как умел.

Когда вечером я вернулась с поля, Франсина все еще сидела на корточках на земле, высаживая рассаду. Редис, шпинат, укроп – все это было уже посеяно.

– Идите-ка поглядите, мадам, что нашла мадемуазель Аврора! – произнесла Франсина, оборачиваясь и утирая пот со лба.

– Да, мама, иди, иди! – воскликнула Аврора.

Я подошла ближе. Из черной рыхлой земли торчали молодые упругие розово-красные кустики с сильными и сочными побегами.

– Они ведь сами выросли, мама, мы их не сажали! И так яблоками пахнут!

– Это ревень, – прошептала я. – Это ревень, Аврора!

Я насчитала почти десять кустиков. А сколько их еще появится? Благодаря ревеню у нас будет чудесная пища из его черенков; кисель, варенье, а сок из ревеня будет так полезен малышкам! Я знала, откуда взялось это растение. Когда еще замок существовал, под окнами кухни были целые заросли ревеневых кустов. Их пощадил пожар, и вот они проросли снова…

– Моя дорогая, его уже пора собирать, – сказала я.

Аврора бросала крепкие розово-красные черенки мне в фартук, и они одуряюще-сладко пахли яблоками. Пожалуй, даже сильнее, чем яблоки. Нам обеим захотелось есть.

Да, подумала я, похоже, весна благоприятствует мне. Не было ни заморозков, ни холодных ветров, тепло наступало бурно и неудержимо, и март, пожалуй, можно спутать с маем. Небо – чистое, прозрачное, голубовато-серое – было покрыто кучками белых облаков, курчавых, как барашки. Уже повсюду – в лесах и в долине – по краям тропинок выглядывали белоснежные первоцветы и желтые маленькие крокусы. Дикие гуси и утки, возвратившись с южных краев, уже обильно заселяли камышовые заросли и уютные тихие заводи бретонских мелких речушек. Дождей выпадало ровно столько, чтобы насытить землю после теплой, но бесснежной зимы.

Такое начало обещало хороший урожай. Мне не о чем было волноваться.




11


Жара стояла нестерпимая. Воздух был совершенно неподвижен и, казалось, становился густым от духоты. В башне находиться было почти невозможно, но и в саду недавно посаженные юные деревца давали не так уж много тени.

Было очень приятно и легко стоять босыми ногами на траве, ощущая ступнями и теплоту земли, и вместе с тем исходящую от нее прохладу. Я была только в одной юбке, подоткнутой до колен, и кофточке, напоминающей лиф, волосы очень туго собрала на затылке, и все равно мне было жарко. Испарина то и дело выступала на лбу.

Был конец мая. Изабелла и Вероника, забавные, хорошенькие, уже почти восьмимесячные, плескались в большом медном тазу, глубоком, как ванночка; я осторожно приподнимала то одну, то другую малышку и обливала водой из кувшина – теплой, как и все вокруг.

– Мама! Ма-ма!.. – лепетали они безмятежно и доверчиво. Уже полтора месяца, как они произносили это слово, умели говорить и другие слоги, но больше пели и гулюкали, оглядываясь друг на друга. Дружны они были чрезвычайно. Да и отличить их нельзя – почти все их путали. У обеих были серые огромные глаза, милые розовые личики и ярко-золотистые кудряшки – яркостью они даже превосходили мои волосы. У Вероники цвет лица был чуть золотистей, чем у Изабеллы, и, если не считать родинки – своеобразного опознавательного знака, девчушки были неотличимы друг от друга.

Изабелла, более непоседливая, вскарабкалась на ножки, потом, держась ручками за края тазика, гордо встала во весь рост – она необыкновенно гордилась этим своим умением, которым Вероника еще не вполне овладела и только подражала сестренке. Но на этот раз лицо Изабеллы было недовольно, и она срыгнула воду, которой только что наглоталась. Смеясь, я утерла ей лицо.

Вероника, ревниво следившая за действиями сестры, потянулась было следом за ней, но не устояла и подалась назад, увлекая за собой Изабеллу, и обе они шлепнулись в воду, подняв кучу брызг. Испуганная этим, с яблони слетела крошечная птичка, и глаза близняшек устремились к ней.

– Ку-ку! Ку-ку! – лепетала Вероника, махая ручонкой.

Я смотрела на них, испытывая непреодолимое желание расцеловать, сжать в объятиях. Боже, как я раньше жила без них? Они были такие милые, смешные, забавные, так доверчиво улыбались мне и явно предпочитали меня всем остальным домочадцам. Какое чудо, что при нашей бедности они растут такими улыбчивыми, радостными и пухленькими. Ну что за прелестные у них ручки – словно ниточкой у запястий перевязанные!..

Я оглянулась, ища глазами Жанно. Минуту назад он сидел на ограде, болтая с Бертой Бельвинь, своей неразлучной подругой, а теперь я увидела их обоих у старой яблони, в семи туазах от меня.

Берта кивнула в сторону тяжелой виноградной лозы, которая свисала с дерева, как веревка от качелей, перекинутая через сук.

– Покачаемся? – предложила Берта.

– А если лозу оборвем, тогда что? – спросил Жанно.

– Выдержит. Знаешь, виноградные лозы какие крепкие! Смотри, как она дерево стиснула!

Мне не очень понравилась забава, которую предлагала Берта, но я не вмешивалась. Я ведь каждый день твержу Жанно, что он должен быть мужчиной, так что не следует дергать и наставлять его ежеминутно. Лоза росла у самых корней яблони и взбиралась вверх по ее стволу. Летом можно будет нарвать одновременно и винограду и яблок.

– Первым качаюсь я! – сказал Жанно торопливо.

– Нет, я! – заспорила Берта.

– Нет, я! Когда спорили, кто раньше прибежит, я прибежал раньше, теперь я первый покачаюсь!

– А я тебе тогда пирогов не дам! – заявила Берта.

– Ну и ладно!

Жанно залез на сук, с которого петлей свешивалась лоза, взялся за лозу обеими руками, уселся в петлю и начал раскачиваться. Лоза заскрипела, и с нее посыпались сухие листья. Жанно раскачался сильнее. Я с тревогой следила за ним, едва удерживаясь, чтобы не одернуть и не остановить, и лишь изредка поглядывая на близняшек, беспечно плескавших ручками по воде.

– Прыгай вниз, хватит, теперь моя очередь! – ныла Берта.

Жанно еще немного покачался и прыгнул вниз, Берта забралась на лозу. Она тоже сначала повисла на лозе, потом нащупала ногами опору, встала во весь рост и начала изо всех сил раскачиваться. Лоза ужасно скрипела. Жанно стало страшно, и он закричал:

– Потише, Берта, потише! Оборвешь лозу!

– Не оборву! – весело отозвалась Берта. – Я сильней тебя качаюсь, гляди! Хочешь, до той высокой ветки достану?

Жанно действительно не мог достать ее на качелях, сколько ни старался. Поэтому он проворчал:

– Достань, хвастунишка!

«Какое безрассудство», – подумала я. Девочку надо было бы остановить, но я не могла бросить в воде дочерей. К тому же, нельзя не признать, что с тех пор, как Жанно сошел с лозы, беспокойство мое сильно уменьшилось.

Берта раскачалась сильнее. Р-раз! Еще раз! Еще! Безуспешно.

На четвертый раз Берта сумела ухватиться рукой за ветку. С радостным криком обломала она ее кончик, но в тот самый миг взлетела высоко в воздух, и я увидела, что она падает. Жанно в ужасе расставил руки, чтобы ее поймать, и сделал шаг в ее сторону. Берта хлопнулась прямо в его объятия, и они покатились по земле. Отшвырнуло их сильно, и каким-то чудом они оба не разбили головы насмерть о высокий камень ограды, торчавший из земли. Они встали, перемазанные кровью, в пыли и слезах.

Я сама не помнила, как позвала на помощь Аврору и оставила малышек на ее попечение. Жанно и Берта брели ко мне, вытирая слезы и явно предчувствуя нагоняй. Я бросилась к ним.

– Это он меня притащил сюда! – плача, обвинила Жанно Берта. – Я не хотела. Я траву резала для коровы!

– А кто придумал на лозе качаться? – огрызнулся Жанно.

Быстро и лихорадочно я ощупывала сына. Он все-таки ударился о камень, но не так сильно, как Берта, у которой голова была разбита в кровь. К счастью, оба они были живы. Только Жанно с гримасой боли протянул мне руку.

– Очень болит, ма!

Рука у него будто обвисла где-то между запястьем и локтем. У меня холодок пробежал по спине. Что это у него – перелом?

– Брике, сейчас же к отцу Медару в часовню! – крикнула я. Посылать за врачом в Лориан было бы слишком долго, к тому же я знала, что отец Медар, изучавший медицину, знает, как справляться с ушибами и переломами.

Брике, натянув башмаки, уже перемахнул через забор.

– Быстрее, как можно быстрее! – крикнула я ему вслед. Берта рыдала навзрыд, размазывая слезы и кровь по грязному личику. Жанно стоял, сжав зубы и изредка постанывая. У меня не было сейчас сил бранить его за тот злосчастный поступок.

– А что со мной сделает отец Медар, ма? – с тревогой пробормотал он.

Не отвечая, я увела их в дом, обмыла ссадины на голове у обоих. У Берты была большая рана, и я наложила ей повязку из полотна. По правде говоря, я была готова отлупить эту девчонку. Это из-за нее все случилось, именно ее Жанно удерживал. Если бы она не плюхнулась в его руки, то непременно убилась бы. И зачем мне такие напасти от семейства Бельвиня?!

– Все, – сказала я жестко, когда закончила возиться с ней. – Берта, немедленно уходи домой. Пусть твой отец позаботится о тебе.

Она зарыдала еще громче.

– Ага, а меня теперь накажут! – пискнула она по-бретонски.

– Это не мое дело. Ты нам всем надоела, Берта. Уходи сейчас же!

Она медленно поплелась к выходу. Жанно бросил на меня укоризненный взгляд.

– Это же моя подруга, ма!

– Мне безразлично, кто твоя подруга! – вскричала я разгневанно. – По ее милости у тебя сломана рука!

Не хватало мне в один прекрасный день лишиться сына из-за глупостей Берты Бельвинь. Я решила сразу же, как представится возможность, рассказать Жанно, как поступил с нами ее отец. Мне казалось, это отвратит моего сына от такой дружбы.

И в то же время, поразмыслив, я поняла, что было бы неверно как-то наказывать Жанно за этот поступок. Наказание только тогда имеет смысл, когда была вина. Но разве можно обвинять мальчика в том, что он бросился на выручку Берте?

Отец Медар, пришедший по зову Брике, сразу определил у Жанно перелом. Результат детской шалости был печален: мальчику придется целых два месяца носить руку в лубке. Прощай теперь лазанье по деревьям, купание в реке и прочие забавы.

– И завтра я могу остаться дома? – спросил Жанно, кривясь от боли.

– Ничего подобного! – сердито ответила я. – Завтра ты, как всегда, пойдешь заниматься к отцу Медару!

– Но я же не смогу писать, ма!

– Ничего. Господин кюре найдет для тебя занятие.

В тот день я впервые за долгое время молилась Богу, прося его о том, чтоб у Жанно все было хорошо, чтобы перелом сросся легко и правильно и чтобы это никак не отразилось на будущем моего сына.

Если не считать этого неприятного инцидента, в Сент-Элуа все шло нормально. Даже Жак, видя, что наши дела идут в гору, начинал понемногу разговаривать и оправляться морально после удара.

В огороде работы было невпроворот. Франсина помогала мне, и мы целыми днями пололи, прореживали ряды, удобряли, подвязывали, вбивали колышки, убирали камни и листву, собирали улиток, которые разводились в тени и портили растения. Салат, шпинат и редис мы собирали новые через каждые десять дней, и этого добра у нас было вдоволь. Картофель еще в апреле дал первые всходы. Сейчас в земле уже были клубни. Мы собрали зеленый лук и горошек – это было предметом моей особенной гордости. А гречиха в мае зацвела так душисто, что на ее запах слетались тучи пчел, и Селестэн вынес на поле два улья, чтобы зимой у нас был мед.

Теленок давно уже стал бычком, и недели через две мы намеревались его зарезать. Приближалось время покоса, и как раз в тот период нам, а больше всего Селестэну, нужна будет сытная еда – мясо. Когда с бычком будет покончено, я намеревалась купить поросенка и парочку кролей, чтобы потом заняться их разведением.

И еще одно новшество появилось во дворе Сент-Элуа. 1 мая, когда мне исполнилось двадцать пять лет и мы устроили небольшой скромный праздник, отец Медар, как человек состоятельный и относящийся с неизменной дружбой к нашему семейству, преподнес мне в подарок маслобойку. Теперь я без излишних трудностей могла взбивать сливки в масло и пахтанье, особенно полезное для близняшек и для веснушек Авроры, мило появлявшихся у нее на носу при первых жарких лучах солнца.

Теперь мне предстояло прожить лето – жаркое, полное трудов и забот. Надо было работать, дважды скосить траву и заготовить сено, убрать урожай, обмолоть и перемолоть зерно, собрать овощи с огорода, заготовить ягоды и фрукты на зиму, сварить варенья… И только тогда спокойно опустить руки и с уверенностью ждать зимы.




12


Из Парижа вести приходили невеселые.

С тех пор как я уехала в Бретань, уклон вправо продолжался со все нарастающей скоростью, не превосходившей, впрочем, скорости падения в экономический хаос. Страну лихорадило и ежедневное падение курса ассигнаций на несколько пунктов, товаров не было, все с надеждой ожидали следующего урожая, ибо в городах многие люди падали на улице от истощения. В Париже вместо хлеба домохозяйкам выдавали по семь унций риса на день, но почти ни у кого не было дров, чтобы сварить его и накормить голодных детей.

Между тем в Конвенте все было по-прежнему: одни депутаты преследовали других и требовали послать их на гильотину, строили козни, интриговали и за несколько тысяч ливров продавали Республику направо и налево. Франция была отдана на откуп банкирам, нуворишам, спекулянтам и поставщикам-жуликам.

«Праздник» по поводу годовщины казни Людовика XVI был объявлен, но отпраздновала его «золотая молодежь» по-своему. Мюскадены носили окровавленное чучело якобинца по улицам Парижа, потом сожгли, а золу бросили в помойную яму на Монмартре. Гимн термидорианцев «Пробуждение народа» звучал все громче. Роялисты, открытые или тайные, случалось, бывали оправдываемы судом, а мюскадены с палками в руках избивали санкюлотов, принимавших участие в ужасах террора и казнях. Марат, а также несколько других «мучеников Свободы» были вынесены из Пантеона через четыре месяца после того, как были туда внесены, и теперь вместо хвалебных речей издавались книги типа «Преступления Жана Поля Марата», а на площади Карусель был разрушен памятник этому революционеру.

Церкви были закрыты, и странный декадный культ Робеспьера по-прежнему официально сохранялся, но священникам и верующим уже разрешено было проводить богослужения в «помещениях, какие они смогут раздобыть». Воинствующих роялистов Бретани и Вандеи это, разумеется, не могло удовлетворить, но подобные решения ясно свидетельствовали о крене властей в правую сторону.

Террористы, выступившие 9 термидора против Робеспьера, были арестованы, и четверо из них – Барер, Билло-Варенн, Колло д'Эрбуа и старик Вадье – после недолгого судебного разбирательства отправлены на «сухую гильотину»: на каторгу в Гвиану. Зловещего Фукье-Тенвиля, общественного обвинителя при терроре, напротив, судили много месяцев, с соблюдением всех формальностей, которые сам он никогда не привык соблюдать. Благодаря его стараниям на гильотину были посланы тысячи невинных людей. Когда 6 мая 1795 года Фукье-Тенвиля и еще пятнадцать судей и присяжных везли к месту казни, собралась огромная толпа; каждый человек кричал, обращаясь к рябому свинцовогубому смертнику, сидящему на телеге: «Отдай мне моего мужа (сына, отца, брата)!» Фукье огрызался в ответ и твердил, что всем еще придется пожалеть о его смерти. Ходила мрачная легенда, что имя Фукье было внесено в тот бланк постановления о казни, который он сам подписал в бытность свою общественным обвинителем.

Травля террористов дошла до такой степени, что их уже убивали в тюрьмах, и местные власти не решались за них вступаться.

Голод в Париже усиливался с наступлением весны. Нормальным считался дневной рацион в одну четверть фунта. Люди, доведенные до отчаяния и истощения, уже вслух сожалели о том, что нет Робеспьера, и после нескольких мирных петиций и шествий утром 1 апреля 1795 года зазвучал набат – казалось, снова возвращаются обычаи и порядки прежних времен. Секции восстали, с легкостью захватили Конвент, требуя мер против голода и возобновления террора. Выступление было успокоено с помощью уговоров и обещаний да с помощью ареста нескольких депутатов-якобинцев, подстрекающих толпу к непрерывным мятежам. Но майское восстание санкюлотов было еще сильнее. Все Сент-Антуанское предместье двинулось на Конвент, навело на него пушки. Когда депутат Феро, пытающийся преградить санкюлотам вход в зал заседаний, стал на пороге, его убили и голову его подняли на пику – так, как это бывало раньше. Несколько долгих часов депутаты сидели, запертые в помещении и устрашаемые окровавленной головой своего коллеги. Только спустя два дня двадцатитысячная армия во главе с генералом Мену подавила восстание. Была создана военная комиссия, вынесшая 36 смертных приговоров. Аресту подверглись и несколько депутатов, так называемых последних монтаньяров, за то, что открыто примкнули к восставшим. Всех их ждала гильотина.

И через несколько дней, словно желая показать, что никакая сила не собьет его с дороги вправо, Конвент возвратил церкви верующим и аннулировал приговоры, вынесенные ранее Революционным трибуналом.

Политика «умиротворения» господствовала во всем. Видя крах своей идеологии, нынешние хозяева Франции искали выход и находили его в постепенном – о, очень постеленном! – и крайне осмотрительном возвращении к прошлому. На действия вандейцев смотрели сквозь пальцы и предпочитали удовлетворять их даже самые неприемлемые условия. Роялистским повстанцам нужно было выиграть время до высадки англичан и аристократов на побережье Бретани, и они с охотой продолжали переговоры. Демонстрируя свою добрую волю, синие даже появлялись с вандейскими генералами в общественных местах. 12 февраля 1795 года произошло свидание эмиссаров Конвента с Шареттом, Корматеном и другими вождями Нижней Вандеи и Бокажа в Ла Жонэ, в палатке близ замка, расположенного в одном лье к юго-востоку от Нанта. Три дня спустя был подписан мирный договор, скрытый под видом трех постановлений о помиловании.

Условия договора были таковы. Всеобщая амнистия гарантировалась всем – и предводителям, и рядовым вандейцам, – все они были поставлены под защиту от всяких расследований прошлого. Республика давала вандейцам пособия и вознаграждала за убытки, чтобы помочь им чинить дома и восстанавливать земледелие, торговлю. Все уроженцы Вандеи, как бежавшие патриоты, так и повстанцы, имеют равное право на эти пособия. Инсургенты вступили foso facto во владение всеми своими правами, имуществом – движимым и недвижимым. Был снят арест с секвестрированных в пользу Республики имуществ, даже если их владельцы были в списках эмигрантов. Наследники восставших вступили во владение своими поместьями или получали вознаграждение за те земли, что были проданы. Юноши освобождались от рекрутчины. Была установлена полная свобода совести даже для неприсягнувших священников.

Республика не только прощала своих врагов, она еще и платила им, не поскупившись выдать Шаретту двести тысяч ливров золотом, другим генералам – чуть меньше, но тоже значительные суммы. Чтобы отпраздновать соглашение, вандейцы с эмиссарами Конвента отправились в Нант, где был дан бал.

Шуаны тянули волынку еще два месяца, и непримиримый Стоффле еще в марте сражался с республиканскими отрядами генерала Гоша. В Бретани главнокомандующим был граф де Пюизэ, но поскольку он сейчас вел какие-то дела с Англией, его заменил адъютант по имени Корматен. Синие любезно предоставили Корматену замок Ла Преваллэ близ Ренна. Здесь же 20 апреля 1795 года был заключен мир с синими, основанный на тех же условиях, что и прежний. Только Стоффле, ярый противник даже видимости примирения, не желал сдаваться. Даже покинутый своими помощниками – лейтенантами Бернье, Тротуэном, Брю, Куэдиком, почти окруженный синим генералом Канкло, он продолжал сражаться, блуждал по лесам, потеряв и лошадей, и подводы, и оружие. Но в начале мая сдался и он.

Много разговоров ходило о неких тайных статьях, только благодаря которым удалось добиться согласия роялистов на мир. Эти тайные статьи содержали обещания синих восстановить монархию и возвести на трон Людовика XVII, содержащегося в Тампле. Итак, в июне 1795 года не было ничего невероятного в роялистской реставрации.

Надо ли говорить, что перемирие ничего не изменило. Шаретт не распускал свою армию, и все роялистские начальники были господами в своих районах. Синих продолжали убивать поодиночке. Патриоты не могли вернуться в дома. Более того, шуаны и вандейцы распространяли свое влияние на департаменты Сарта, Эйр, Ла-Манш, Кальвадос; это усиливало дезертирство среди голодных республиканских солдат. Используя перемирие как ловкий маневр, шуаны продолжали морить города голодом, а присвоенные Шареттом, Сапино и Стоффле двадцать миллионов из секретного фонда позволили начать широкие закупки оружия в Англии. Огонь войны тлел под пеплом. Уже одно то, что в вандейских и бретонских деревнях принимались деньги только с изображением Луи XVI, говорило, кто тут подлинный хозяин.

В Париже тоже усиливался роялистский дух. Роялистские газеты множились одна за другой. Куплеты Анжа Питу, поэта на службе у графа Прованского, производили фурор. Резкие перемены происходили в общественном мнении. Власти Конвента не доверяли, как не доверяют открытым мошенникам и ворам.

Роялистская партия казалась очень сильной. Она завоевала весь запад, почти все города, она господствовала на юге и в долине Роны; Лион, по словам самих эмиссаров Конвента, был всецело роялистским. Деревни Луары, Верхней Луары, Лозеры, Аверона встали на сторону короля. Охлаждение к правительству все увеличивалось даже в северо-восточных департаментах. Роялизм проникал в правительственные комитеты: ходило множество слухов, что такие депутаты, бывшие якобинцы, как Тальен, Орби, Кадрой, Ларивьер, Лакретель, Буасси д'Англа, Камбасерес, не прочь пожертвовать Республикой в пользу короля, если только им хорошо за это заплатят и пообещают забыть все грехи прошлого, в частности голосование за казнь Луи XVI.

Но 8 июня 1795 года появилось сообщение, что в Тампле умер десятилетний дофин Шарль Луи которого называли также королем Людовиком XVII.

Это событие потрясло роялистов. И до этого было известно, как издевались над принцем, каким изощренным пыткам подвергали ребенка, калеча его душу. Отданный на воспитание к сапожнику Симону, который едва знал несколько букв, он был вынужден по приказу своего «воспитателя» петь «Марсельезу» и «Карманьолу», называть своего отца «рогоносцем» и «глупцом», а мать, Марию Антуанетту, «австрийской шлюхой с трехэтажной утробой». Сапожник бил его колодкой и заставлял напиваться. Потом, после казни Робеспьера, дофина вернули в Тампль, где он и умер. Отныне из всего несчастного королевского семейства осталась только принцесса Мари Тереза Шарлотта, шестнадцатилетняя дофина, которую в Тампле насиловали тюремщики.

Отныне между Конвентом и роялистами пролегла смерть ребенка. Бывший регент граф Прованский, ставший теперь королем Людовиком XVIII, королем в изгнании, в своем обращении к французскому народу обещал отомстить за смерть брата, беспощадно карая цареубийц. Разумеется, это оттолкнуло от него тех депутатов Конвента, которые в 1793 году голосовали за казнь Луи XVI, а теперь склонялись к роялизму. Они вновь стали республиканцами, твердыми и непреклонными в своих убеждениях.

В ответ на известие о смерти Луи XVII Вандея и Бретань восстали.

Давно и той, и другой стороне было ясно, что заключенное перемирие недолговечно. Синие догадывались, что белые просто водят их за нос, выигрывая время. С весной наступили и часы больших приливов, что было очень хорошо для эмигрантов, собирающихся высадиться на побережье. Именно шуан Корматен, а не синие управлял всей Бретанью из замка Ла Преваллэ, распоряжался, раздавал паспорта и поощрял дезертирство в рядах республиканских солдат. Когда политика шуанов стала совершенно откровенной, у синих закончилось терпение. 25 мая были расклеены приказы об аресте Корматена, Солилака, Жарри и других. В ответ шуаны Морбигана тотчас взялись за оружие. За ними поднялась вся Бретань. Начались военные действия.

Только граф де Шаретт еще некоторое время ничего не предпринимал, отвлекая внимание синих. Он ожидал, чтобы экспедиция эмигрантов, отплывшая с эскадрой адмирала Уоррена, показалась у побережья Бретани. Когда это случилось, 25 июня он тоже нарушил перемирие, внезапно напав на республиканский сторожевой пост. После этого в воззвании к вандейцам он объявил, что синие отравили дофина, чтобы не надо было выполнять обещание возвести его на трон, которое они якобы ему дали.

23 июня 1795 года английский адмирал Уоррен разбил в открытом море у Одьерна французский флот адмирала Вилларе-Жуайёза и открыл проход для флотилии из пятидесяти судов, которая везла шуанам обещанные подкрепления.

Близилась решительная схватка.




13


Было бы ошибкой думать, что жизнь, которую я теперь вела, очень быстро стала для меня легка и привычна. Скорее можно было бы сказать, что нет ничего для меня более непривычного, чем то, чем я сейчас занимаюсь. Ни по воспитанию, ни по складу характера я, пожалуй, не была создана для деревни, огорода, хозяйства. Иногда все это было мне даже противно. Но сейчас, когда пришло лето, я вдруг с изумлением стала ощущать неожиданную гордость за то, что обычно называют «плодом своих рук». За двор, такой чистый и выметенный. За порядок в доме. За сытых детей. За ухоженную Патину. За целые фунты отличной молодой картошки, золотистых клубней лука, бурых налитых помидоров, выращенных и собранных моими руками. Сенокос уже миновал, с наших чудесных заливных лугов мы скосили очень много сочного мятлика, тимофеевки, клевера – лучших кормовых трав. Конечно, их скосил Селестэн, но я и за него испытывала какое-то довольство и гордость.

Я сидела на берегу ручья, разувшись и с наслаждением поставив босые ступни на траву. Над заводью возвышался гигантский дуб, протянувший по песку могучие корни к самому ручью. У берега из воды, переливающейся на солнце всеми оттенками синей гаммы, выступали огромные серые валуны. Было очень тепло. Травы снова вырастали прямо на глазах, и в воздухе витали мягкие запахи свежих молодых растений, ковыля и еще… еще земляники, аккуратно сложенной в мою корзину. Ягоды поблескивали так соблазнительно, что я потянулась за ними и положила несколько себе в рот.

Я собрала их в лесу. Они имели восхитительный сладкий вкус, лесной и свежий.

«Хоть бы все было спокойно, – подумала я, закрывая глаза, – Хоть бы не было больше напастей, крови. И войны. Будь прокляты все войны на свете».

– Добрый день, сударыня.

Еще не открывая глаз, я узнала голос отца Медара. Я передернула плечами, потом не спеша обулась.

– Я был у вас дома. Жан сказал, что вы ушли в лес.

– Да. Я остановилась здесь, чтобы подумать.

– Вы позволите сесть рядом с вами?

Я кивнула. Несмотря на то, что мне так хорошо было одной, я не могла отказать священнику. Это благодаря ему рука Жанно уже почти срослась. Да и вообще, отец Медар был отличный собеседник. Я видела в нем друга, приятеля, и именно поэтому никогда не говорила ему правды на исповеди. Что-то мешало мне. Он, вероятно, об этом догадывался.

– Ле Муан через несколько дней отправляется с отрядом к мысу Киберон, – произнес он задумчиво.

– Зачем?

– Там, вероятнее всего, произойдет высадка королевской армии и англичан. Шуаны должны присоединиться к ним.

– И вы думаете, крестьяне согласятся уйти так далеко от деревни?

– Кто знает, кто знает…

Я протянула ему несколько ягод земляники на ладони. Он взял, кивком поблагодарил меня, а потом вдруг произнес:

– Что бы вы сказали, сударыня, если бы я попросил вас спрятать на время у себя в Сент-Элуа партию английского оружия?

Земляника застряла у меня в горле. Я уже и забыла обещание, данное ле Муану, да и больше всего на свете сейчас я боялась быть во что-то замешанной. Конечно, я на стороне белых. Но, видит Бог, я слишком хорошо знаю, что такое республиканские тюрьмы, и ни за что не хотела бы оказаться там снова.

– Вы… вы полагаете, что я – именно то, что вам нужно? – пробормотала я в замешательстве.

Священник снял шляпу, откинул назад белокурые волосы. Лицо его было задумчиво и меланхолично.

– Это всего лишь несколько дней, сударыня. Потом за ним явятся шуаны из Морбигана.

– Да, но если здесь вдруг появится какой-нибудь летучий отряд синих? Они снова сожгут Сент-Элуа, а меня пристрелят!

– Если они появятся, мы разобьем их.

Он взглянул на меня и мягко добавил:

– Нам никак не обойтись без вас, Сюзанна, поймите это. У вас много счетов с революцией. Почему бы вам не поквитаться?

– Вы думаете, – спросила я, уже почти сдавшись, – что мой отец позволил бы мне в это вмешиваться? Сомневаюсь.

– Увы, вашего отца нет. Если бы он был, мы бы и не подумали вас тревожить.

Я только потом поняла, что меня так удивило и смягчило в его словах. Он впервые назвал меня Сюзанной, назвал как друг. Честное слово, дружба меня к чему-то обязывала.

И уже почти согласившись, я подумала: «Надо же! Именно так всегда и получается. Война вторгается в мою жизнь как раз тогда, когда я меньше всего этого желаю. И ожидаю. Когда этому будет конец?»

В полночь, замирая от страха, я следила, как шуаны переносили английские ружья в мой погреб, маскировали их бочками с солониной. Конечно, уверяла я себя, ничего не случится. Уже много месяцев я не видела в этих краях ни одного синего.

И все-таки, подумала я, как странно, что эту операцию осуществляет отец Медар – священник, католик, христианин, которому прекрасно известно, что убийство относится к числу смертных грехов.




ГЛАВА ВТОРАЯ

«СЮЗАННА – ЗВЕЗДА МОРЕЙ»





1


– Нет, мадам, все это мне не нравится, – ворчала Маргарита, готовя начинку из айвы для пирога. – Вот вы все на одну себя полагаетесь, а я на вашем бы месте совсем иначе поступила. Времена, кажется, меняются. И совсем неплохо было бы вам выйти замуж. Сколько аристократов возвратилось из эмиграции! Вот я слышала, что младший де Фонтенэ вернулся в свое поместье. Ведь это в трех лье от нас, совсем близко… Почему бы вам не познакомиться с ним?

– Да ведь мы знакомы. Просто он не заезжает сюда. А если наедет, я с радостью с ним поговорю – как соседка.

Я месила тесто и слушала болтовню Маргариты.

– Ты считаешь, я плохо справляюсь одна?

– Нет. Но разве нужно вам это?

Я пожала плечами.

– Вряд ли кто-то захочет жениться на мне, Маргарита, я слишком бедна. К тому же у меня трое детей. Да и это не имеет значения, потому что я сама не хочу замуж. Во-первых, мне правится быть свободной, когда никто меня не стесняет, а во-вторых, ты же знаешь, что для меня только принц, граф или герцог может быть впору, – на меньшее я не согласна…

Маргарита видела, что я говорю с ней не совсем серьезно, и с ворчанием оставила свои попытки. Мы продолжали работу, углубившись каждая в свои мысли.

Замужество? Мне становилось тошно при одной только мысли о мужчинах. Да, о мужчинах вообще. Родильная горячка, после которой я едва не умерла, казалось, выжгла из меня вообще все женское. Внутри у меня все будто умерло, погасло. Вероника и Изабелла, болезнь, унизительный разрыв с Клавьером – все это стоило мне слишком дорого, чтобы я захотела еще раз броситься в ад, именуемый любовью. Да и есть ли она, эта любовь? Я усмехнулась, подсыпая муки в тесто. Меня никто не любит. Мною пользовались – это было. Со мной развлекались – это тоже было. Заключали пари, в которых я была главным призом. Куклой, игрушкой, шлюхой – кем угодно была я, только не человеком.

Может быть, подумала я, когда пройдет год или два, я немного оттаю, но и это еще не известно, да и пойдет ли такое оттаивание мне на пользу? Мне так хорошо сейчас, летом, в Бретани, среди этих изумрудных лугов, сосновых и дубовых лесов, в своем доме, в окружении своих детей… Тут, по крайней мере, я была хозяйкой.

Скрипнула дверь.

– Вы позволите?

Я увидела отца Медара и улыбнулась в ответ на его приветствие. Меня удивил его наряд: не обычная сутана, а сюртук, портупея, шляпа и сапоги, замызганные грязью.

– Я только что с моря, сударыня, – пояснил он поспешно. – У меня к вам очень серьезный разговор.

Я попросила его подождать, пока я поставлю айвовый пирог в печь. Лихорадочная дрожь охватила меня: я подумала, что речь снова пойдет об оружии. Маргарита вышла, но я знала, что она подслушивает за дверью, и не препятствовала этому.

Я вытерла руки и встревоженно присела к столу.

– Что вы скажете, отец Медар?

– У меня две новости для вас: одна, по правде говоря, ужасна, вторая, может быть, приятна. Выбирайте, какую вы хотите услышать первой.

Он был искренне удручен, на его обычно бледном лице выступил легкий румянец. Я призвала на помощь все свои силы. Дурных новостей давно не было – надо было ожидать, что они появятся.

– Хотите стаканчик яблочного сидра, отец Медар?

– Да, – ответил он, мельком взглянув на меня. – Вы удивительно спокойны, сударыня. Какую новость вы предпочитаете?

– Первой – дурную, – сказала я, наливая ему сидр.

И тогда он рассказал мне о разгроме на мысе Киберон.

Десантом аристократов, высадившихся на побережье Бретани, командовали д'Эрвильи и Пюизэ, не ладившие между собой. Давно задуманная экспедиция вначале шла очень удачно: 25 июня 1795 года под прикрытием английского флота в Карнакской бухте высадились четыре с половиной тысячи эмигрантов и солдат. Чуть позже подошло и несколько тысяч шуанов, предупрежденных о высадке заранее. Город Орэ был взят без затруднений. Экспедицию сопровождал епископ Дольский, назначенный папским наместником на всю Бретань.

Но и синие не были застигнуты врасплох. Генерал Гош в это время был в Ванне и, узнав о высадке, созвал к себе подкрепления со всей Бретани. Эмигранты не взяли Ванна и отступили на полуостров Киберон, овладев фортом Пантьевр, господствовавшим над узким проходом перешейка, соединяющего его с материком.

30 июня Гош, у которого сил было в три раза больше, отнял Орэ, а затем выстроил перед фортом Пантьевр на утесе, нависавшем над морским берегом, длинное укрепление в семьсот туазов, вооруженное пушками и редутами по бокам, чтобы лишить эмигрантов возможности отступить. Аристократы тем временем ждали прибытия второй военной бригады из Англии. Бригадой командовал двадцативосьмилетний герцог де Сомбрейль. Он прибыл в Пантьевр 15 июля, привезя с собой две тысячи подкрепления. Сразу после его прибытия д'Эрвильи и Пюизэ дали приказ наступать на республиканскую линию окопов, предприняв в то же время диверсионные атаки на фланги при помощи высаженных ими отрядов. Гош открыл огонь из батарей. Д'Эрвильи был тяжело ранен. После тяжелых потерь эмигрантам – их была всего горстка по сравнению с синей армией – пришлось отступить.

16 июля синие подошли к самому форту. Из Парижа прибыли эмиссары Конвента Блад и Тальен. От двух перебежчиков Гош узнал о расположении защитных укреплений крепости. И бурную ночь, когда небо было покрыто тучами и море бушевало, что заставило английские канонерки удалиться от берега, Гош послал отряд под руководством двух дезертиров для нападения. Отряд бесшумно прошел тайной тропинкой до самого бруствера, и изменники впустили синих. Пантьевр был взят почти без боя.

Положение эмигрантов осложнялось тем, что шуаны, по своей воле пришедшие, чтобы помочь, привели, по своему обыкновению, около четырех тысяч жен и детей, которые теперь находились в военном лагере. Чтобы спасти их жизни, эмигранты вступили в переговоры с Гошем и дали согласие на капитуляцию, если только им гарантируют жизнь и свободу. Гош устно обещал это. Но утром 23 июля он и его армия открыли огонь, оттеснив эмигрантов под обстрелом в глубь полуострова. Пюизэ и его люди уехали на судах. Сомбрейль, назвавший Пюизэ трусом и не пожелавший убегать, был взят в плен вместе со своим отрядом. Кроме огромных запасов провианта на армию в 40 тысяч человек, 20 тысяч ружей, 150 тысяч пар обуви, в руки победителей попало не менее 8 тысяч воинов (около 1 тысячи эмигрантов, из которых большинство были дворяне или бывшие офицеры королевского флота). Прежде чем поспешно вернуться в Конвент, чтобы получить лавры победителя, Тальен велел отпустить на свободу жен и детей шуанов. Его товарищ Блад остался на месте и стал организовывать военные комиссии, которые должны были судить эмигрантов. Поскольку первая комиссия стала испытывать некоторое замешательство при мысли, что ей поручено приговорить к смерти военнопленных, которых в цивилизованных странах убивать считается позором, ее быстро распустили и заменили другой, не такой щепетильной.

К смертной казни был приговорен 751 эмигрант, из которых 748 человек были немедленно расстреляны.

– Расстреляны? Их расстреляли?! – переспросила я в ужасе.

– Да, сударыня, – хриплым голосом проговорил отец Медар.

– Расстреляли пленных?!

– Да. Именно так.

У меня в голове вдруг пронесся давний эпизод. Тихий городок Лаваль, Лескюр, которого несут на руках шуаны, его запрет даже пальцем прикасаться к нескольким сотням синих, взятых в плен, его приказ делиться с ними хлебом… Я сжала кулаки, вонзила ногти в ладони, пытаясь сдержать охватившие меня ужас и ярость.

Удар был силен, удар в самое сердце. Я даже здесь, в Сент-Элуа, с огромной болью ощутила все его коварство и силу. Это был разгром. Аристократии дали пощечину.

– М-могу я узнать, кто… там был? – проговорила я сдавленным голосом.

– У меня есть список расстрелянных.

Я пробежала его глазами, и на миг для меня словно погас свет. Это было так, будто расстреляли мою семью. Первым стояло имя Сомбрейля. Его отца и брата гильотинировал Робеспьер. С расстрелом герцога прервался и древний род, прервалась последняя ниточка. Лаландель, Пти-Гюйо, Вальдиас – их встречала в Версале. А вот шевалье де Буагарди, такой веселый, насмешливый, – кто лучше него мог развлечь дам озорными рассказами? Мне тогда было даже странно подумать, что что-то может заставить этого красивого молодого аристократа взяться за оружие. Маркиз де Лостанж, друг Эмманюэля – он подарил мне на день рождения такой красивый букет… Пюисегюр, Ламир, Тентеньяк… Боже мой, а это кто – де Сен-При? Неужели сын старого министра? Ведь ему сейчас не больше шестнадцати!

Боль сжала мне грудь. Безжалостно убиты были самые молодые представители самых заслуженных, знатных родов – их словно отобрали по степени знатности! Это был цвет аристократии, ее надежда. Все они были образованны, мужественны, благородны, и именно за это их предательски и по-дикарски казнили! Казнили пленных! Я подняла глаза на отца Медара. Он был прав: новость действительно дурная. Даже ужасная. Аристократия была обезглавлена – вот что я поняла.

– Кто же ответит за это, сударь? – с трудом проговорила я, сдерживая комок рыданий, подступивший к горлу. – Они убили всех моих друзей и знакомых! С кого теперь будет брать пример мой сын?

Священник осторожно сложил и спрятал просмотренный мною кошмарный мартиролог.

– Шаретт попытался отомстить за Киберонскую катастрофу, – произнес отец Медар. – В качестве репрессии он велел расстрелять без всякой пощады всех взятых в плен республиканцев в количестве нескольких сот человек. Но, как вы сами понимаете, этим нельзя поправить дела.

Я сидела молча, уставившись взглядом в одну точку. Я не представляла, что последует за киберонским разгромом. Снова террор? Репрессии? Меня снова упрячут в тюрьму? Какой подлостью будет утверждать Республика свою победу?

– Послушайте, сударыня, есть еще и другая, хорошая новость.

Я подняла на священника погасшие глаза.

– Хорошая?

– Мне кажется, вы сочтете ее именно такой. Вы слушаете меня?

– Постараюсь, святой отец.

– Есть еще и вторая экспедиция. Адмирал Уоррен недавно овладел нашим островом Йе, и теперь там высадился граф д'Артуа, чтобы соединиться с Шареттом.

Я тяжело вздохнула. Вторая новость была отнюдь не такая ошеломляющая, как первая. Конечно, хорошо было услышать что-то достойное доверия о графе д'Артуа.

– Я очень рада такой смелости его высочества, – пробормотала я без всякого выражения.

– Вы не поняли меня.

Отец Медар поднялся, взял меня за руку.

– Граф д'Артуа зовет вас к себе.




2


– Он через меня передал вам письмо, мадам.

Я пораженно глядела на отца Медара, не в силах сразу уяснить, что бы это значило. Вместо объяснений он протянул мне узкий голубой конверт, запечатанный и перевязанный шелковым шнурком. Я почти интуитивно узнала печать принца.

– Прочтите. То, что вам будет не ясно, я объясню вам сам.

Сообразительность быстро вернулась ко мне. Я наконец-то поняла истинную роль, которую исполняет отец Медар в здешних лесах. Встречается с принцем, привозит от него письма, находится в курсе всех новостей…

– Вы доверенное лицо его высочества, не так ли, святой отец?

– К чему отрицать то, что вы сами поняли, мадам?

– Но почему вы не признавались так долго? Разве вы не знали…

Я хотела спросить: «Разве вы не знали, что связывало меня с принцем?», но осеклась, не зная, прилично ли говорить о таком с духовным лицом, и поэтому выразилась иначе:

– Разве вы не знали, кто отец моего сына?

Отец Медар усмехнулся уголками рта.

– Признаюсь, еще несколько дней назад я об этом и не догадывался.

Я надорвала конверт. Оттуда выпало не письмо, а записка, такая крохотная, что это меня даже задело.

«1 августа 1795 года, у меня. Жду вас».

Ниже стояла подпись – размашистая и неразборчивая.

– Он верен своей привычке никогда не писать женщинам, – проговорила я усмехаясь. – И это вы называете письмом?

– Все, что нужно, он поручил мне передать вам на словах.

– Ну, отец Медар, тогда я жду ваших объяснений.

Честно говоря, мне не очень хотелось отправляться на встречу с принцем крови. У меня сохранились замечательные воспоминания о нем, но, в конце концов, мы не виделись почти шесть лет, и оба мы изменились. Никто из нас особенно не страдал из-за разлуки. Хотя… желание Шарля видеть меня и эта записка явно подтверждают, что разлуку легче перенесла я, а не он.

– Он зовет не только вас. В конце концов я, как священник, никогда бы не взял на себя роль сводника и не устраивал бы любовные свидания даже его высочеству. Граф хочет видеть своего сына. Хочет познакомиться с ним.

Вот эта новость была действительно ошеломляющей. Я проглотила комок, снова подступивший к горлу. Мне вспомнились слова принца, сказанные в моем доме на Виа Рома в Турине:

«Я не люблю своих детей, тех, что подарила мне моя драгоценная супруга. Ребенок от такой женщины, как вы, моя дорогая, – это нечто иное… Если вы сказали мне правду, будьте уверены, я не забуду этого ребенка». Мне тогда показалось это пустозвонством, обычными обещаниями мужчины, который хочет добиться женщины. Но, похоже, граф д'Артуа оказывается серьезнее, чем я предполагала.

– Святой отец, я поеду, чего бы мне это ни стоило.

Я произнесла это очень решительно. Если речь зашла о Жанно, для меня не существовало сомнений: ехать или не ехать. Мой сын должен познакомиться с человеком, которого я выбрала ему в отцы. От этого зависит будущее Жана. Что я могу ему дать, здесь, в Сент-Элуа? У меня даже нет денег, чтобы заплатить за его образование.

– Отлично, – услышала я голос отца Медара. – Я рад, что удалось так легко вас уговорить. Мы выезжаем в пятницу на рассвете, вернее, даже еще до рассвета. Будьте готовы.

– Да, но…

Я осеклась, пораженная очень неприятной мыслью. Как бы там ни было, я ехала на свидание к бывшему любовнику, и женская гордость ни за что не позволила бы мне показаться в жалком виде. Нельзя, чтобы он счел меня подурневшей. Но как этого избежать, если у меня нет ни одного мало-мальски не то что красивого, но даже приличного платья?

Те обноски, в которых я приехала из Парижа, я и теперь донашивала на кухне. Да еще сшила себе широкую полотняную юбку, по-крестьянски яркую, и два летних лифа – вот это и была моя новая одежда. Ходила я в сабо, как и все вокруг, голову повязывала косынкой. Но как показаться графу д'Артуа в деревянных башмаках? Меня охватил искренний ужас. Да нет, я даже ради сына не смогу предстать перед ним такой. Перед ним, который так ценил в женщине умение одеваться, разбирался в женских туалетах, обожал дарить драгоценности и вообще презирал дам, у которых недоставало вкуса! Это просто кошмар какой-то. Нет, я не могу ехать ни за что!.. Поехать – это все равно что ужаснуть его, вызвать жалость к себе, подвергнуться насмешкам, на которые он был мастер…

– Послушайте, святой отец, – сказала я решительно, – я, вероятно, дала свое согласие опрометчиво. Я…

– Вы что, беспокоитесь о нарядах? Он прислал вам их.

Я была ошеломлена подобным известием. И даже не сразу решила, как поступить с подобными подношениями. Принять? Но будет ли это достойно? Но, с другой стороны, если не принять, то поездка вообще становится несбыточной, а будущее Жанно – неопределенным. Следует, в конце концов, пожертвовать чем-то ради интересов мальчика.

– Да, отец Медар, – проговорила я. – Конечно же, я поеду.




3


Впервые за семь месяцев я взглянула на себя в зеркало.

Конечно, и раньше я каждый день умывалась и причесывалась, а потом смотрела, все ли со мной в порядке, но почему-то почти разучилась, глядя в зеркало, оценивать, красива ли я, обаятельна ли.

Я осторожно вытащила шпильки из волос, и тяжелые золотистые волосы мягко упали на плечи. Прошел год с тех пор, как в тюрьме Консьержери меня остригли, и они уже стали длинными, выросли дюймов на двенадцать и чуть выгорели… Мягкое бретонское солнце добавило персиковой золотистости коже лица. Да я и вся теперь была золотистая, от волос до изящных точеных рук и кончиков ногтей на маленьких ступнях… Огромные сияющие глаза были густо-черного цвета, но в глубине этой бархатной черноты лучилось янтарное золото. Тонкие брови вразлет двумя безупречными линиями пересекали высокий чистый лоб. Чуть вздрагивали крылья тонкого носа. Когда алые нежные губы были полуоткрыты, виднелся ряд ровных зубов, белых, как жемчуг. Небольшая ямочка смеялась на ровной коже щеки. И крошечная, почти незаметная родинка украшала небольшой подбородок. Как ослепительно это все выглядело бы, если бы в моем распоряжении было хоть чуточку краски…

А болезнь? Она, похоже, оставила след только в моей душе, физически я полностью оправилась. Земля Бретани словно вдохнула в меня силы. Тело налилось, стало свежим, золотистым и упругим, пополнела грудь и сквозь полотно рубашки соблазнительно алели соски, более яркие, чем до родов. Я была очень стройна, но не худощава; постоянное пребывание на свежем воздухе подарило мягкий румянец щекам, силу и здоровье телу. Я чувствовала себя крепкой, как никогда. Бедра были уже, чем прежде, но, в конце концов, прекрасно согласовывались с тонкой талией. Я даже как будто стала выше ростом.

А зачем я, собственно, об этом думаю? Легкая усмешка тронула мои губы. Нет, все-таки никак нельзя относиться к графу д'Артуа только как к другу! Что-то внутри меня этому мешает. Может быть, потому что не было случая, когда мы дружили, не будучи любовниками. Что будет на этот раз? Я даже не знала, что решить на этот счет. Конечно, у принца крови достаточно подружек, уж за этим дело никогда не стояло. Но, подумала я с нескрываемой гордостью, вряд ли среди них есть такая, как я.

Так что же мне делать, если он все-таки захочет хоть на миг возвратиться к прошлому? Я тряхнула головой, чтобы отогнать навязчивые воспоминания, чтобы вообще не думать об этом. И все же в глубине подсознания мне уже было ясно, что я вряд ли смогу сказать ему «нет».

В тот день, когда на землю спустился теплый тихий вечер, я стала свидетельницей потрясающего события; десятимесячная Изабелла самостоятельно вылезла из поставленной на землю колыбельки, взялась ручками за ее края, а потом отняла ручки и гордо стояла, демонстрируя всем свое умение. Замирая от гордости, я отошла на три шага и поманила ее к себе:

– Иди, иди сюда, миленькая! Иди, не бойся!

Изабелла пошевелилась, поверила мне, подняла пухленькую ножку и ступила шаг. Потом, удержав равновесие, сделала второй. На третьем я поймала ее в свои объятия.

– Ты ходишь, Бель! Моя хорошенькая, любимая Бель!

Вероника стояла в колыбели, ревниво наблюдала за нами и проявляла явное желание последовать примеру сестры.

«Ну, – подумала я со счастливой улыбкой, – теперь мне прибавится хлопот. Раз уж Изабелла взялась ходить, теперь ее не остановишь. Кто сможет совладать с этой непоседой?»

Я обожала своих близняшек: обаятельных, со вздернутыми носиками и серыми глазами, белокожих и белокурых. Так похожих на своего отца…




4


Берег был пустынен и тих, только волны с шумом накатывались на песок, сильно ударяя по нему грудами гальки и оставляя за собой золотисто-зеленую морскую траву. Море было явно неспокойно. Небо затянуло тучами, но далеко-далеко на горизонте можно было различить огни и силуэты английских кораблей.

Было совсем еще рано, только начинало светать. В полумраке призрачно чернели абрисы скал, вокруг которых хлестали и пенились волны. Скалы и рифы были окутаны молочно-сизым утренним туманом. Да и вообще было сыро, и мы сильно продрогли.

В полшестого утра недалеко от берега появился шлюп и спустил для нас барку. Отец Медар крикнул с берега пароль, и ему ответили верно. Люди, говорившие по-английски, перевезли нас на шлюп, и только тогда я смогла разобрать на борту темные буквы названия. Шлюп назывался «Дриада». На нем я уже плавала – тогда, когда два года назад отец вез меня к сыну.

– You can rest there,[3 - Вы можете отдохнуть здесь (англ.).] – сказал мне офицер-англичанин, открывая дверь каюты. Я поняла его слова.

Мы с сыном остались одни. Я сняла плащ, помогла раздеться Жанно. Он, чрезвычайно серьезный и тихий, задумчиво уселся в углу. Я взглянула в зеркало и тоже села на постель.

– Отец Медар останется с нами? – спросил сын.

– Да, милый, он все время будет сопровождать нас. Он ведь тебе нравится, Жанно?

Ребенок не ответил. Мы снова замолчали.

Я не могла не ощущать странного, не слишком приятного волнения. Мне предстояло увидеть человека, который явно станет оценивать меня после стольких лет разлуки. Мне предстояло познакомить с ним сына. Для такой важной задачи нужно хладнокровие, а я слегка, по-школьному, волновалась.

– Мама, – произнес Жанно.

– Что?

– Не называй меня больше Жанно, пожалуйста.

Крайне удивленная, я взглянула на сына.

– Но ведь я всегда так тебя называла.

– Раньше я не понимал. А теперь мне не хочется быть маленьким. Я хочу быть Жаном! Вот как меня зовут. – Помолчав, он добавил: – Не хочу, чтобы папа слышал, как меня называли раньше.

В замешательстве я не сразу сообразила, о ком он говорит. Сын продолжал:

– Да и дед всегда говорил, что Жанно – это имя для сопляков.

– Да, но…

Не договорив, я умолкла, пораженно глядя на мальчика. Я так свыклась с этим прежним нежным именем, я и не думала, что Жанно это неприятно. Но я попыталась быстро взять себя в руки и подойти ко всему с юмором.

– Хорошо, – сказала я с улыбкой. – В таком случае, Жан, тебе не следует быть таким серьезным. Твой папа человек очень веселый, ему нравятся живые, улыбающиеся мальчики.

– Расскажи мне о нем, ма!

Я вздохнула, почувствовав легкую ревность. Жан всегда так тянулся к мужчинам – к деду, а вот теперь к «отцу». Меня он знал давно и любил меня, но ему словно было мало того, что могла дать я.

– Послушай, Жан, я давно хотела предупредить тебя… Возможно, когда мы встретимся с папой, мы будем у него не одни. У него могут быть другие люди. Поэтому ты ни в коем случае не должен называть графа д'Артуа отцом.

– А кто с ним может быть еще?

– Ну, – произнесла я в смятении, – с ним могут быть его сыновья… сыновья от другой женщины, твои братья.

– Герцог Ангулемский и герцог Беррийский?

– Откуда ты знаешь?

– Мне Маргарита сказала.

– Так ты обещаешь, Жан? Обещаешь не называть его высочество отцом?

Сын смотрел на меня с нескрываемой обидой.

– А как же мне еще его называть?

– Говори так, как я. Я буду называть его «монсеньор».

– Почему?

– Так положено. Таковы правила приличия, пойми, милый!

– А почему его сыновья от другой женщины могут жить с ним, а я не могу? – произнес Жан.

– Потому что та, другая женщина – его жена, мой мальчик! – проговорила я мучительно. – А я ему не жена. Понимаешь?

– Угу, – сказал Жан. – Почему же тогда у вас появился я?

– Твой папа любил меня, вот почему.

– Почему же он женился не на тебе, если любил?

– Жанно, ты невыносимый почемучка! – вскричала я, потеряв терпение. Сын спрашивал меня о том, чего я не могла и стыдилась ему рассказать. – Ты обещаешь мне вести себя хорошо?

– Ага! – пробормотал он в ответ.

К полудню шлюп начало качать. Разразилась гроза, и дождь глухо барабанил по деревянной палубе. Отец Медар не показывался. Кок принес нам завтрак, и мы поели. Пару раз я выходила на палубу, но едва порывы холодного ветра обвевали меня и мне в лицо целым снопом летели соленые брызги морской воды и дождя, я возвращалась обратно. Жан, устав от расспросов, уснул.

– We arrive in two hours,[4 - Прибываем через два часа (англ.)] – донеслись до меня английские слова, и я их снова поняла.

Пора было собираться. Жан спал, я отгородилась от него ширмой. В каюте было зеркало: я разложила вокруг него свои саквояжи и коробочки.

…Теплым струящимся водопадом упали мне на спину шелковистые волосы. Я несколько раз встряхнула ими, проверяя, как искрятся они при свете фонаря, а потом взяла с углей щипцы. Сегодня я причешусь просто, но так, чтобы оставить свободным золотистый каскад локонов. Я разделила густые волосы на пробор, осторожно собрала их сзади и, чуть приподняв, скрепила на затылке – тяжелые сверкающие кудри, имеющие при тусклом свете почти платиново-медный оттенок, падали вдоль спины, открывая точеную линию шеи и нежные белые плечи.

Только маленькую каплю белладонны капнула я в глаза – и они засияли подобно драгоценным агатам. Черные ресницы казались неправдоподобно длинными, и когда я смотрела искоса, бросали стрельчатую тень на щеки. Ноздри у меня трепетали, цвет лица был такой нежно-золотистый, что я с презрением отвергла всякую пудру. Из зеркала на меня смотрела обаятельная черноглазая блондинка с необыкновенной красоты лицом.

– А есть ли на свете женщина милее меня? – прошептала я улыбаясь. Да и вообще я вся словно светилась изнутри.

Я прикоснулась ладонями к щекам и еще раз поразилась: как красивы были мои руки, изящные, с нежными запястьями, розовыми ногтями и безукоризненной формы пальцами…

Я была затянута в узкое платье из дорогого черного бархата, подчеркивавшего изящные линии полной груди и тонкой талии; платье было отделано серебристо-серым галуном и вышивкой, с воротником и манжетами из тонкого белого сукна, обшитого серебристыми кружевами. Это было дорожное платье, к которому полагалась лишь нитка белого жемчуга. Но из всего этого я с тайным удовольствием заключила, что граф д'Артуа помнит все: и мои вкусы, и любимые силуэты, и даже меня саму…

Надев серую фетровую шляпу с темной вуалью, я принялась будить сына. Для него тоже полагался полный костюм версальского щеголя: шелковые чулки, светлые панталоны, батистовая рубашка с галстуком цвета чайной розы, молочно-белый жилет и серый камзол, отделанный золотистыми кружевами. Были даже башмаки с пряжками и шляпа – все для мальчика его возраста. Я аккуратно причесала густые черные волосы Жанно.

– Ты готов, – сказала я, целуя его в лоб. – И ты так хорошо выглядишь, Жан. Дед гордился бы тобой.

Он, в свою очередь, смотрел на меня с восхищением.

– Ты… ты такая красивая, ма! Такая нарядная!

В конце концов мы оба рассмеялись.

И тут шум раздался за дверью. Я услышала английскую речь, которую не разобрала, потом кто-то сказал по-французски: «Благодарю вас, капитан!» После этого дверь без стука распахнулась, и к нам ввалился некий молодой человек.

Снимая шляпу, он воскликнул:

– Честь имею вас приветствовать, мадам!

Я попятилась, почувствовав внезапный ужас. Мне показалось, что передо мной стоит сам граф д'Артуа. Тот и в то же время не тот! Лет на пятнадцать моложе. Сходство было поразительное. Я смотрела на молодого человека и ничего не могла понять.

– Простите, – проговорила я, – кто вы такой?

– Герцог Ангулемский к вашим услугам, мадам.

Он был красив, строен, изящен – совсем как граф д'Артуа. Только мне необыкновенно трудно было поверить, что мой бывший любовник имеет такого сына. Графу д'Артуа самому-то только тридцать семь, а его сыну – двадцать один год!

– Принц послал меня обеспечить вам достойную встречу, мадам. С фанфарами и пушками вас, конечно, встречать не смогут, но хорошая шлюпка, дом и ужин вам обеспечены!

Быстро взглянув на Жана, герцог добавил:

– Отец ждет вас не дождется, принцесса.

На этот раз его голос прозвучал совсем тихо.

Я подумала, каково ему, законному сыну принца, ехать встречать чужую женщину, любовницу отца, соперницу матери. Для подобной ситуации он держался с отменными самообладанием и дружелюбием. Я не могла только понять жестокости принца. Зачем это было нужно – впутывать в дело молодого человека?

– Я готова следовать за вами, ваше высочество, – сказала я быстро.

– Шлюпка ждет вас.

Резко повернувшись на каблуках, юноша вышел.

– Он даже не заговорил со мной! – заметил Жанно.

– Ничего. Мы ведь едем к папе, не правда ли?

Я поспешно надела темный плащ, набросила на голову капюшон и, взяв сына за руку, твердым шагом вышла на палубу.

Море бурлило. Матросы, сидевшие на веслах, были мокры до нитки. Я порадовалась, что надела плащ: дождь лил как из ведра. Туман собрался над островом, окутал его непроницаемой пеленой. Лишь изредка, подходя очень близко, удавалось заметить огни английских кораблей, стоявших на рейде. Волны захлестывали шлюпку, и я только теперь, после многих часов пути, ощутила приступ морской болезни.

Для Жана это все было ново и необычно; вне себя от волнения и восторга, он разговаривал с матросами, а с герцогом вел себя так же молчаливо, как и он с ним.

– Долго ли ваш отец думает пробыть на Йе? – спросила я.

Герцог улыбнулся.

– Пожалуй, до тех пор, пока не решится высадиться на побережье. Если будет такая возможность.

– А кто еще сейчас на острове, кроме вас и принца?

– Епископ Дольский, граф де Шаретт и мой брат, сударыня.

Ах, так и герцог Беррийский здесь! Он, должно быть, года на два младше. А имя графа де Шаретта меня просто-таки поразило. Что может быть отвратительнее, чем встреча с ним?

– Мы прибудем как раз к обеду, – произнес герцог.

На берегу нас уже ждала карета. Остров был маленький, и уже через десять минут мы прибыли на место. Это был старый каменный особняк, построенный, вероятно, еще при Екатерине Медичи. Сад был густой и пышный, но сейчас мокрые деревья выглядели не очень весело. За провожатым и герцогом мы прошли по дорожке, усыпанной мокрым песком; слуга распахнул дверь, и мы оказались в прихожей.

– Отец сегодня дает обед, мадам, – произнес герцог Ангулемский. И, обращаясь к дворецкому, добавил: – Доложите, что…

– Нет, – сказала я. – Не надо докладывать.

Герцог мгновение смотрел на меня, потом кивнул.

– Хорошо. Его высочество в гостиной. Прощайте, мадам.

Молча сбросив плащ на руки лакею, не снимая ни шляпы, ни перчаток, я пошла вперед. Мельком заметила себя в зеркале – стройную, строгую, золотоволосую… Я тихо толкнула дверь – она подалась назад без малейшего скрипа.

В старинной гостиной, обставленной тяжелой мебелью из черного дуба, был жарко растоплен камин. Брызги дождя заставляли позванивать стекла в окнах. Свежий кофе остывал в кофейнике. Тяжелые портьеры были едва раздвинуты, и сумерки разгонялись лишь красноватыми отблесками пламени. В этих-то отблесках я и увидела кресло с высокой спинкой, а в кресле знакомого человека. Он сидел спиной ко мне, скрестив стройные ноги в чулках и башмаках с перламутровыми пряжками; на нем были только рубашка, кюлоты и жилет, расстегнутый на груди. Волосы, черные и волнистые, были напудрены и собраны назад – их легко стягивала бархатная черная лента.

Человек повернулся ко мне в профиль, а уж профиль-то мне был знаком – гордый, красивый, с орлиным носом, свойственным всем Бурбонам…

Я пошла по ковру, такому мягкому, что в нем тонули ноги, потом остановилась и произнесла только несколько слов:

– Это я, здравствуйте, Шарль.

Этого было достаточно.




5


Он вскочил, как тигр, приготовившийся к прыжку. Я стояла не шевелясь, пораженно читая на его лице мгновенно вспыхнувшую страсть и, как и раньше, понимая, что не могу ему сопротивляться. Когда я была юна – он имел надо мною власть. Но вот прошли годы – и почти ничего не изменилось… С чего я взяла, что разлука уничтожила наши чувства?

Принц подошел, его руки скользнули вокруг моей талии, прижали к себе очень близко. Он молча снял с меня шляпу, стянул перчатки, и все так же ни на дюйм не отпуская от себя, провел рукой по моим золотистым волосам. Я часто дышала, полуоткрыв рот. Тогда он наклонился, быстро, жадно поцеловал меня. Поцелуй был короток, я не ответила на него. Принц наклонился снова, припал к моим губам неистово, алчно, под напором его губ сначала моя голова, а потом и вся я в изнеможении подалась назад. Одной рукой я оперлась на что-то, другой сжимала его плечо. Его губы проникали в меня неудержимо, почти жестоко, я задыхалась от его страсти и желания, в то же время чувствуя, как бьются наши сердца, – удар в удар… С этим человеком мы совпадали, как руки в пожатии. Его поцелуй был яростный и жадный, будто он ждал его Бог знает сколько времени, и в тот час, когда мы целовались со все возрастающей страстью, его рука почти на ощупь нашла застежку платья, скользнула под грудь, осыпая ее бешеными торопливыми ласками. Другая рука нежно и твердо коснулась моего бедра, привлекла его к себе еще ближе и теснее, так что самым сокровенным краешком своего тела я ощутила прикосновение его мужской плоти, напрягшейся сильно и уверенно. С ног до головы меня потрясла сладкая дрожь. Я почувствовала, каким влажным и горячим становится лоно, как я умираю и рождаюсь заново – женщиной, и тогда, не выдержав жара, мгновенно охватившего все тело и самые глубокие уголки души, я застонала.

Мы разомкнули объятия, уже понимая, как неосторожен был этот порыв. Дыша взволнованно и быстро, я опиралась на руку графа, склонила голову ему на плечо. «Как могла Изабелла де Шатенуа сравнивать его со своим Александром? – пронеслась у меня мысль. – Этот мужчина необыкновенен, ему нет равных!»

– Как я хочу тебя! – прошептал он мне в волосы жарко и гневно. – Я бы все отдал за это!

Я закрыла глаза. Мне и самой хотелось того же, но голова моя уже начинала трезветь, и я сама себе поражалась. Так забываться почти на глазах у сына!

– Эта ночь моя, правда? – проговорил принц, обжигая губами мне ухо.

– Ну что я могу ответить? – проговорила я, улыбаясь. Я уже успела трезво подсчитать, что сегодняшняя ночь для меня абсолютно безопасна. Зачем мне отказываться? С этим мужчиной я так редко вижусь, а между тем только он способен дать мне почувствовать истинный вкус близости.

Его руки еще некоторое время скользили по моему телу, но уже не так страстно: он понемногу успокаивался, понимая, что сейчас не место и не время. Хотя, впрочем, мне мое воображение подсказывало: как было бы хорошо снова познать все это прямо здесь, не сходя с места, забыв обо всех…

Он, вероятно, подумал о том же и тяжело усмехнулся.

– Не надо подстрекать меня взглядом, дорогая, – произнес он, целуя мне руку. – Уверяю вас, это излишне.

Я молча высвободилась, подняла упавшую на пол шляпу.

– Мы так необычно приветствовали друг друга! – продолжал он уже насмешливо, и я снова узнала прежнего графа д'Артуа. – Браво, моя дорогая, я рад был убедиться, что вы не забыли меня. Уверен, что за эти шесть лет вы многое пережили. Но вот чего я не ожидал, так это того, что вы станете много прелестнее, чем прежде. Если бы я впервые увидел вас такой, я бы, вероятно, лишился рассудка и стал бы ни на что не способен. Ни на какие козни.

Не отвечая, я внимательно смотрела на него. В нем не произошло каких-то разительных, коренных перемен, но… Он стал грустнее, задумчивее что ли. Он шутил, но под шуткой уже чувствовалась горечь. Я печально вспомнила того красивого молодого человека, которого занимали только женщины. Как мы все были беспечны тогда! Мы понятия не имели, что такое жизнь. И она нас жестоко научила. Даже как-то больно вспоминать прошлое – настолько оно было очаровательно и несоединимо с действительностью.

– Не думайте о грустном, моя прелесть. Вы красивы, и это главное. Я по-прежнему без ума от вас. Боже мой, как жаль!

– Чего, монсеньор?

– Того, что мы столько лет не виделись!

И, внезапно повеселев, он отошел на два шага, оглядел меня и воскликнул:

– О, оказывается, меня можно поздравить! Вы прелестно выглядите в этом наряде. И как приятно сознавать, что на вас нет ничего вашего, только мое.

– Еще одно такое напоминание, – предупредила я, – и вы, монсеньор, больше никогда меня не увидите.

– Ну полно, полно! Вы же знаете, как я люблю пошутить.

Разглядывая меня и оценивающе, и восхищенно, он мягко сжал мои руки.

– Сюзанна, вы меня поражаете. Кто бы мог подумать, что вы станете еще соблазнительней? Какие чары даруют вам вечную юность и вечное очарование? А ведь вы сидели в тюрьме, как мне известно.

– Да, монсеньор, целых девять месяцев.

– Ну, а сейчас, когда вы вернулись к своему семейному очагу, у вас… есть воздыхатели?

Я улыбнулась, про себя подумав: «Видел бы он меня в Сент-Элуа!» В деревянных башмаках и подоткнутой юбке. Уж какие там воздыхатели…

– Ну, об этом мы поговорим позже, – произнес граф решительно. – Хотя, я уверен, моя дорогая, вы наставили мне целую кучу рогов.

Я вспомнила о сыне, который дожидался моего появления где-то за дверью, и быстро спохватилась. Мне стало совестно. Как я могла хоть на миг забыть о Жанно?

– Ваше высочество, нас ждет мальчик… наш мальчик, – сказала я серьезно, пристально глядя на принца.

– А, так вы привезли сына?

– Да, как вы и просили.

– Что же вы молчали до сих пор?

Жан остановился на пороге, прижимая роскошную шляпу к груди. Я почему-то думала, что в новой богатой одежде он почувствует себя несвободно и скованно, но не тут-то было: мальчик держался с отменным достоинством и даже, мне показалось, не без надменности. С полным самообладанием он отвесил принцу поклон, так, как учила его я.

– К вашим услугам, сударь, – произнес он тоненьким, но твердым голоском.

В синих глазах сына я читала явную гордость. Со всем возможным вниманием он смотрел на графа д'Артуа, которого теперь рад был считать отцом. Граф протянул ему руку – не ладонью книзу, как для поцелуя, а так, как подают для пожатия. Я с трудом верила в то, что вижу: принц редко кого удостаивал подобной чести. По уши залившись румянцем и задыхаясь от гордости, Жанно в ответ тоже протянул руку и ответил на пожатие.

– Меня зовут Жан Анри, сударь, – проговорил он быстро-быстро, – мама привезла меня к вам, потому что сказала, что вы мой отец.

Ну вот, подумала я, все мои наставления летят к черту. Жанно нарушал их так легко, словно никогда не слышал.

– Что ж, она сказала вам правду, – произнес граф, внимательно разглядывая мальчика.

Повернувшись ко мне, он вполголоса добавил:

– А ведь у него глаза синие. В кого бы это, а, моя прелесть?

Пожав плечами, я с холодной улыбкой ответила:

– Если вам угодно сейчас обсуждать эту тему, могу напомнить, что у вашего деда, как и у моего отца, глаза были синие. Надеюсь, милостивый государь, вы по достоинству, оцените ту снисходительность, с которой я дала вам объяснения по тому поводу, в чем отчитываться вовсе не обязана.

Я сказала это со всем высокомерием, на какое была способна, и принц знал, что, когда я начинаю говорить таким тоном, это значит, что задета моя гордость. Он оставил затронутую тему.

– Ваша мама сказала вам правду, Жан Анри. Я ваш отец. И мне очень жаль, что мы с вами только сейчас встретились.

– Мама очень давно о вас рассказывала! Только когда была революция, надо было молчать. Никто не должен был знать, что вы мой папа.

Принц наклонился, провел рукой по волосам мальчика, внимательно заглянув ему в лицо. Для меня было неожиданностью прочитать на лице графа д'Артуа удивление и даже некоторую нежность. Жан действительно выглядел необыкновенно смелым и решительным мальчиком.

– Скажите, Жан, хотели бы вы всегда жить рядом со мной, раз уж я ваш отец?

У меня зазвенело в ушах. Что это – шутка? Если бы принц посмел шутить, задавая такие вопросы, я бы, наверное, выцарапала ему глаза. Но он, к счастью, спрашивал хотя и весело, но серьезно.

Жан взглянул на меня.

– Если мама согласится, то, конечно, да, папа!

Я с укоризной взглянула на сына. Ну никак не мог он удержаться от этого слова – «папа». Он даже Берте завидовал только потому, что у нее есть человек, которого она может так называть.

Принц рассмеялся, потрепал сына по плечу.

– Ну вот и отлично. Что у вас с рукой, Жан?

Глядя на графа широко раскрытыми, полными доверия, наивности и почти любви глазами, Жан простодушно пояснил:

– Берта позвала меня качаться на лозе, а сама упала прямо на меня. Я сломал руку. Теперь уже лубок сняли, но я еще не совсем оправился.

– Ничего. Полагаю, это не помешает вам принять от меня некоторые подарки.

Я внимательно следила за происходящим. Граф снял с руки кольцо с изумрудом и надел его на палец мальчику.

– Возьмите это, Жан. Я так мало вам пока давал. Но это ничего: когда-то я обещал вашей маме заботиться о вас, и я сдержу слово. – Выпрямившись, он добавил: – Но у меня есть для вас что-то более ценное.

Граф д'Артуа, подумав, сиял со стены длинную кривую саблю в дамасских ножнах, инкрустированную перламутром и бриллиантами, с эфесом, отлитым из чистого золота. Жан понял, что именно ему собираются подарить, и глаза его заблестели: он уже два года мечтал о настоящей, не деревянной сабле! Пока у него был только маленький кинжал, подаренный дедом.

– Это сабля моего прадеда, короля Станислава Лещинского, отца королевы Марии Лещинской. С ней он сражался у Данцига. Это одна из тех вещей, которые могут принадлежать только Бурбону. Вас уже можно причислить к ним. Это вам на память обо мне, Жан.

И он поцеловал мальчика в лоб.

Я не верила своим глазам. Я впервые видела, чтобы принц так разговаривал с ребенком. Насколько я помню, еще при Старом порядке своим детям он не уделял никакого внимания.

– Ну а что ты скажешь, Жан, о целой куче шоколада, ванильных пирожных и мороженого? Как тебе это нравится?

– Очень нравится, папа, – простодушно ответил Жанно. – А где?

– В соседней комнате ждет тебя не дождется.

Жанно столько лет не то что не ел, но даже не видел подобных лакомств. Прицепив длинную саблю сбоку и поддерживая ее, чтобы не била по ногам, он поволок ее за собой к двери, даже забыв церемонно поклониться.

Я посмотрела ему вслед, вздыхая. У меня были все основания быть более чем довольной этой встречей. Принц, при его легкомыслии и полнейшем равнодушии ко всему, что прямо не касалось его удовольствий, не мог вести себя лучше. А уж на подарки я и не надеялась. Вот радость-то для Жанно… Меня, правда, несколько удивил вопрос графа: «Хочешь ли ты жить рядом со мной?»

Принц резко повернулся на каблуках, обнял меня за талию.

– А он прехорошенький, этот ваш мальчик, дорогая!

– Вы говорите «ваш»? Не «наш»?

– Я не уверен. Никогда не буду вполне уверен!

Меня охватило возмущение.

– Почему же, в таком случае, вы позвали меня сюда?

– Да потому что, душенька, мне дорого все, что связывало нас в прошлом! Я ни о чем не могу вспомнить без трепета. Это, черт побери, все моя глупейшая сентиментальность, и вы ее, быть может, вовсе не заслуживаете. Но что поделаешь, моя дорогая: вы слишком большой отрезок в моей жизни, чтобы я мог не думать об этом мальчике.

– Но Боже мой, зачем же все это тогда сделано? Пригласив нас сюда, вы всем дали понять, что я – ваша любовница, а Жан – ваш сын! Даже ваши дети теперь уверены в этом! Теперь уже никого не разубедишь!

– А почему, собственно, это вас так волнует?

– Меня удивляет, как можно, самому не веря, убеждать остальных! – ответила я сердито. Сердце у меня стучало очень громко. Разозленная, я высвободилась из рук графа.

– Да перестаньте вы устраивать сцены, моя несравненная! Разве я сказал, что не согласен добросовестно быть отцом нашему сыну?

Пораженная, я умолкла, не зная, к чему он клонит.

– Вы, Сюзанна, никогда не скажете мне правды. Таким образом, ни в том, ни в другом я никогда не буду уверен. Жан может быть и моим, и не моим. Но зачем это выяснять? Я без ума от вас, мне нравится ваш сын. Я сделаю для него все, что в моих силах. И, кроме того, мне хочется немного подразнить своих законных сыновей, которые мне порядком надоели.

Подобные речи казались мне чрезвычайно странными, но я уже почти успокоилась. У Жана будет отец, и это главное.

И все же, когда граф поцеловал меня, я не разомкнула губ ему навстречу.

– Ну вот мне и наказание за мою откровенность! – сказал он насмешливо, отстраняясь. – Хорошо. У вас есть время успокоиться. А у меня есть время подумать то, что я сегодня скажу вам.

И, целуя мои пальцы, он добавил:

– У меня для вас сюрприз.

– Когда назначен обед? – спросила я все еще мрачно.

– Да через полчаса. Это не затянется надолго. Я так хочу поскорее оказаться в одной спальне с вами, что разгоню всех своих гостей.

Слова были грубоваты, но сказаны с настоящей страстью, и я охотно простила графу д'Артуа его несдержанность.




6


Я выбрала платье цвета пурпура на золотой подкладке. Шелк был прозрачный и тонкий, а более плотная золотая парча словно подсвечивала его изнутри. Обнаженные плечи в окружении пурпурного шелка отливали теплой перламутровой белизной; вырез платья смело устремлялся вниз, приоткрывая ложбинку между грудями. Платье было сшито по последней моде, с чуть завышенной талией, мягко подчеркнутой золотистым поясом, а дальше ткань свободно падала вниз живописными складками, подчеркивая изящные очертания длинных стройных ног. Да и вообще, я знала, как идут мне красные цвета – алый, огненный, пурпурный, пунцовый.

Зажженные свечи радужно отражались в зеркале. Я выбрала для этого платья прическу абсолютно свободную и, вынув из волос все шпильки, предоставила кудрям волной упасть на плечи. Волосы сверкали сейчас подобно ослепительному хвосту кометы. Я лишь достала из вазы одну влажную ярко-пунцовую розу и осторожно приколола ее у виска: цветок среди густых золотистых волос сразу приковывал к себе взгляд.

Послышались чьи-то шаги. Я не успела даже обернуться, как руки – о, очень знакомые мне руки – легли мне на плечи. Тихо щелкнула застежка, и на груди у меня с прохладным звоном засияло изящное рубиновое ожерелье с отделкой из гиацинта. Оно было словно создано для этого платья.

– Я знаю, что больше всего вам к лицу рубины, – сказал граф д'Артуа. Он повторил то же самое, что говорил девять лет назад. – Боже, что это за духи! Я всегда сходил с ума от ваших духов. Что это?

– Да простая смесь розы с вербеной, – проговорила я, улыбаясь.

– Значит, свою прелесть они приобретают от хозяйки?

Мы вместе рассмеялись. Наши губы встретились в коротком поцелуе, но, к моему удивлению, граф продолжать не стал и, быстро отстранившись, потянулся за моим плащом.

– Одевайтесь, моя несравненная. Мы уезжаем.

– Разве мы ужинаем не здесь?

– А разве вы забыли, что я приготовил вам сюрприз?

– Надеюсь, – прошептала я, пока он набрасывал мне на плечи плащ, – ужин тет-а-тет будет не столь ужасен, как обед?

Обед, при всей его изысканности, показался мне отвратительным. Герцог Беррийский, младший сын графа д'Артуа, держался со мной и с Жаном крайне холодно и чопорно; герцог Ангулемский был полюбезнее, но и в нем я не могла заметить особого дружелюбия. Графа д'Артуа поведение его старших сыновей только забавляло. Он будто нарочно уделял все свое внимание Жанно… болтал с ним, расспрашивал о друзьях, шутил, и малыш, даже позабыв о моем строгом взгляде, прямо за столом назвал принца отцом. Епископ Дольский, чувствуя некоторое напряжение среди собравшихся за обедом людей, пытался разрядить его, заговаривая то с герцогами, то со мной, но все мы отвечали невпопад, и он оставил свои попытки. Адмирал Уоррен вообще едва понимал по-французски и был занят лишь едой. А когда с небольшим опозданием к обеду явился сам граф де Шаретт, уже без платка на голове и в приличном костюме, я резко поднялась из-за стола, взяла сына за руку и, сославшись на нездоровье, вышла – так быстро, что Шаретт вряд ли даже успел рассмотреть меня.

Иначе я не могла поступить. Пусть у этого негодяя были какие угодно заслуги перед белым делом и чин генерал-лейтенанта королевских войск, я не могла забыть, что он вытворял в лесах и болотах. Как поступил со мной. Как сжег жителей в Порнике. Как расправился с Машкулем…

Карета остановилась у берега моря. Дождь прекратился, но густой влажный туман навис над островом. Начинался прилив. Каким, грозно-очаровательным казался теперь каменистый берег, усыпанный серыми валунами, острые скалы и кипящие вокруг них волны, окутанные белыми клубами тумана…

– Мы куда-то поплывем? – спросила я, заметив у берега лодку и двух матросов.

– Да. Видите тот корабль?

На горизонте, примерно в полумиле от берега, освещенное светом луны, сияло огнями мощное, многопушечное судно. От него по волнам стелилась узкая золотистая дорожка, сотканная из лунных бликов. Ветер был сильный, и я даже сейчас видела на флагштоке развевающееся королевское знамя.

– А там что, ресторан? – проговорила я, улыбаясь.

– Нет. Лучше, чем ресторан. Вы будете довольны. Разве вы забыли мою фантазию?

Матросы помогли мне сесть в лодку. Еще миг – и мы поплыли прочь от берега, подхваченные сильными волнами. Я сбросила капюшон, чтобы подставить лицо ветру. Он был уже не холодный, а только свежий. Тысячи запахов были в нем – моря, свежеспиленного леса, соли и даже матросского рома… Мы плыли сквозь густой туман, но я видела, как все ближе качается на волнах мощный военный корабль.

Матросы сидели спинами к нам. Рука графа нежно обхватила мою талию. Я повернулась к нему, полуоткрытыми губами встретила его поцелуй. Принц был необыкновенно ласков сейчас, не порывист, не тороплив, как можно было опасаться. Он вообще всегда был не таким, каким его ожидали видеть.

– Чудесный туман, – прошептал он мне на ухо.

– Чудесный?

– Он радужными каплями сверкает в ваших волосах…

Сказав эти слова, нежные, как поэзия трубадуров, он внезапно отстранился, осторожно повернул меня вперед и, жестом гордого владельца, указывая на корабль, приказал:

– Ну-ка, смотрите!

Судно было залито огнями, чуть смягченными туманом. Оно было великолепно – новое, мощное, с огромными сосновыми мачтами и спущенными парусами. И по левому борту я увидела буквы названия. У меня перехватило дыхание. Я прочла:




«СЮЗАННА – ЗВЕЗДА МОРЕЙ»




Буквы сияли в ночи, сияли даже сквозь туман, подсвеченные алыми и желтыми огнями. И мое имя было очень хорошо видно. Вероятно, при желании я могла бы разглядеть его и с берега.

– Звезда морей? – переспросила я пораженно. – Но… но почему?

– А разве плохо? Вам не нравится?

– Очень нравится!

– Ну, и это главное. Об остальном не думайте. Чудеса только начинаются, моя дорогая!

Мы подошли к «Сюзанне» вплотную, и матросы помогли нам взобраться на корабль. Мы оказались на палубе совсем одни. Правда, позади меня послышались шаги – видимо, лакея, и чьи-то невидимые руки приняли с моих плеч плащ, но я не успела даже увидеть этого человека, как он удалился куда-то в темноту и туман, и вновь все стихло. Мы были одни.

– Так здесь и будет ужин, монсеньор?

– Именно здесь. Ужин без всяких лакеев.

– Вы даже это сделаете возможным?

– Для вас я готов на все, моя прелесть. Сегодняшний вечер – ваш. Ну же, улыбайтесь! Такая хорошенькая женщина заслуживает и большего, чем просто назвать в ее честь корабль.

И внезапно, мельком взглянув в лицо принцу, я поняла всю силу его чувства ко мне. Может быть, это чувство и нельзя было назвать любовью. Но Боже мой, если мужчина хочет, чтобы я улыбалась, и все усилия прилагает только для этого – это кое-что значит!

Он растворил передо мною обе створки дверей в большой зал. Алый персидский ковер, глубокий и пушистый, расстилался по полу. Зал был отделан в мавританском стиле – пышно, вычурно, роскошно. На стенах – деревянная обивка из светлого гваделупского лавра, в окна вставлены чуть затемненные венецианские стекла. В четырех углах висели круглые, отделанные перламутром и серебром светильники, разливающие золотистый свет. Под стенами стояли низкие диванчики, обитые ярким восточным шелком, со множеством шелковых подушек персикового цвета. На мавританском хрупком столике, отделанном по углам золотом, лакированном и покрытом яркими росписями-арабесками, горели две розовые ароматические свечи в золотых подсвечниках. Стол был сервирован для ужина на двух человек.

Запах роз окутал меня. Розы были везде – в плоских японских вазах на полу, на ковре; гирляндами из роз были оплетены светильники, китайские розы – нежные огоньки среди зеленых лоз – стелились по стене возле окна. Все это было так свежо, душисто и волнующе, что я в радостном изумлении обернулась к графу.

– Это все… для меня?

– Разумеется! Ночь чудес ожидает Шахерезаду!

Я узнавала графа: в его привычках было вот так ухаживать за женщиной – роскошно, на широкую ногу, ничего не жалея, так, чтобы она чувствовала себя королевой. Но на этот раз он превзошел самого себя. Корабль, на котором мы одни, великолепный зал, розы… Не успела я подумать о музыке, как из музыкального фонтана, в мраморном бассейне которого плескалась вода, донеслась мелодия – тихая-тихая тема из «Времен года» Вивальди.

– Ах, монсеньор, – сказала я, улыбаясь, – вы положительно хотите, чтобы я потеряла голову.

Сладкое золотистое шампанское с шипением пенилось в бокалах из венецианского стекла. Одуряюще пахло розами, и пот запах смешивался с ароматом свежих фруктов. Я поднесла ко рту засахаренную дольку апельсина и с загадочной улыбкой взглянула на графа.

– Скажите, монсеньор, вы часто видитесь со своим братом, графом Прованским?

– Вы хотите сказать, с королем Луи XVIII?

– Да, именно так. Я просто никак не привыкну.

– Если вас это интересует, то я вижусь с ним нечасто. Он живет в Вероне, впрочем, как и моя жена, а я – в Эдинбурге. Мы поддерживаем связь, но видимся редко. Кстати, здесь, на Йе, я защищаю его интересы.

Он допил бокал и сказал уже менее серьезно:

– Был на троне один Толстяк, теперь другой. Два Толстяка! И я отныне – наследник. Может быть, когда-нибудь я стану королем, и на мне прекратится эта династия толстяков.

Я была шокирована.

– Как вы злы! Ваш казненный брат – мученик, а вы смеетесь над ним!

– Увы, моя дорогая, видит Бог, он сам многое сделал для того, чтобы быть мучеником. Должно быть, у него не было иных талантов, кроме мученичества. Именно эту стезю он и выбрал.

Внезапно разозлившись и презрительно усмехаясь, он добавил:

– А что, может быть, вы скажете, что мой брат имел мужество быть настоящим королем? Именно он и допустил всю эту катастрофу!

Я молчала. Только теперь я стала понимать, чем отличаются аристократы, во время революции остававшиеся во Франции, и аристократы, которые все это пережили в эмиграции. Для нас король приобрел ореол святости, мученичества. Он был воплощением наших идеалов. А для эмигрантов он оставался все тем же слабым, безвольным, набожным человеком, которому наставляла рога собственная жена. Да, подумала я, этот граф д'Артуа просто несносен со своим цинизмом! Он кого угодно шокирует!

Протянув руку через стол, граф отыскал мои пальцы и поднес их к своим губам.

– Давайте оставим политику, моя дорогая. Сейчас она может только расстроить нас. Предоставьте мне заниматься этими проблемами и задумываться над тем, как поскорее устроить во Франции реставрацию монархии. Вы наверняка все шесть последних лет думали об этом, но ведь это не принесло вам счастья, не правда ли? А я хочу видеть на ваших губах улыбку. Вы согласны улыбаться? Я приложил для этого немало усилий.

Он нажал на рычаг, и столик на моих глазах опустился вниз.

– Вот что вы называете ужином без лакеев!

– А вы помните ночи в Тампле? – жарко прошептал он. Его ноги под столом поймали мою ногу и сильно сжали ее.

Его желание действовало на меня против моей воли. Он смотрел на меня, смотрел очень откровенным мужским взглядом, в котором я могла прочитать неприкрытое вожделение, страсть, нетерпение, и этого было достаточно, чтобы я тоже взволновалась. Что может быть более лестным для женщины, чем понимание, что она возбуждает такую страсть?

– Смогу ли я выдержать этот ужин? – проговорил он. Столик поднялся, украшенный уже новым букетом роз.

Новые вина благоухали на нем – бордо, божоле, шамбертен, портвейн. Мы принялись за еду: он – без всякого выражения на лице, я – с мыслью, что не скоро мне придется вновь отведать такие кушанья.

– Знаете, мадам, пока вы находитесь не слишком близко ко мне, я, наверное, заведу серьезный разговор. Вряд ли потом у меня хватит для него терпения.

Я молча пила шампанское с прозрачным кусочком сыра рокфор. Честно говоря, я не знала, что это за серьезный разговор, на который принц и прежде много раз намекал.

Я заметила, что он уже не так страстно смотрит на меня. Напротив, он стал выглядеть чуть озабоченным, и было похоже, не решался мне сразу все сказать.

– Душенька, я хочу сделать вам одно предложение, – сказал он наконец, нервно измяв в руках сигару.

– Я слушаю вас, Шарль. Не беспокойтесь так. После такого великолепного вечера у меня вряд ли хватит смелости хоть в чем-то вам отказать.

– Я предлагаю вам всегда жить со мной, мадам.

Ошеломленная, я поставила бокал на стол.

– То есть как – всегда?

– Всегда – значит всегда, моя прелесть, смысл этого слова прост! Я зову вас в Эдинбург. Я принял решение. Я хочу всегда иметь вас рядом, ибо я давно понял, что вы – единственная женщина, с которой я могу всегда жить рядом. Ни с кем другим мне не ужиться. А вас я хочу видеть постоянно. Я понял это шесть лет назад.

– Надо же, – сказала я, пытаясь снизить тон этого разговора, – вам понадобилось девять лет знакомства, чтобы мне об этом сказать!

– Не иронизируйте. Я и так исполнен священного трепета перед этой беседой.

Он потушил сигару и улыбнулся, взглянув на меня.

– Ну, так что же вы ответите бедному влюбленному?

Я впервые видела его таким взволнованным, но пытающимся скрыть волнение за насмешливостью. И тогда я поняла: это серьезно.

– Шарль, но… но что же за роль вы мне предлагаете?

– Роль морганатической супруги, если вам угодно. Помните Августа Сильного и графиню Козель? Я признаю детей, если они родятся, я добьюсь для них денег и титулов. Я даже могу дать вам письменное обещание жениться на вас тотчас, как скончается моя жена. Вы не будете жить взаперти, я буду показываться с вами при всех европейских дворах.

– Шарль, – сказала я растерянно, – вы забываете, чем закончилось это для графини Козель![5 - Графиня Козель (начало XVIII в.) после многолетнего морганатического супружества с Августом Сильным была заточена им в замок Штоллен.]

Он тихо ответил:

– Я жду ваших условий, если они есть.

– Мне надо подумать, – прошептала я даже чуть испуганно. Предложений было слишком много, и таких неожиданных.

– Единственное, чего я не могу сделать пока, – это жениться на вас. Это не моя вина, меня самого женили в пятнадцать лет, и никто меня не спрашивал. Надо ли удивляться, что я нахожусь за столько лье от своей супруги и не видел ее уже два года. Наша с вами связь тянется уже много лет. Я хочу сделать ее прочнее.

Я молчала, прекрасно понимая серьезность момента. Мне было отлично известно, что граф д'Артуа наверняка еще никому не говорил такого. Каждое слово давалось ему с трудом. Он при его легкомыслии не привык связывать себя какими-либо обязательствами. У него много любовниц, но никто из них не дождался такого предложения. Я ждала его девять лет. Наверное, я должна чувствовать себя польщенной. А я была растеряна.

– Послушайте, а как же Диана де Полиньяк?

– Она в Вене. Я вижусь с ней время от времени, но не больше.

– Она по-прежнему ваша любовница?

– Дорогая моя, я хочу быть с вами откровенен. Диана наверняка останется моей любовницей и тогда, когда вы согласитесь на мое предложение. Приглашая вас жить со мной на положении почти что супруги, я вовсе не имел намерения становиться монахом.

– Ну и долго я буду оставаться «почти что супругой»? – съязвила я. – До первой случайной шотландской юбки?

– Я обещаю дать вам письменное обязательство.

– Не нужно мне этого.

Я даже слегка рассердилась. Что дало ему основание полагать, что я гонюсь за какими-то обязательствами? Для меня главнее всего устроить судьбу сына. Я не могла не видеть, что в Эдинбурге для этого больше возможностей, чем в Сент-Элуа.

Граф словно угадал мои мысли.

– Чего вы добьетесь, упрямо оставаясь в стране, где не знаешь, чего ожидать завтра? В любую минуту этот бешеный Конвент может лишить дворян гражданства, либо выслать их в Гвиану, либо еще что-нибудь придумать. Мне известно, что ваши финансовые дела идут плохо, вернее, вообще никак не идут. В Шотландии я куплю вам роскошную виллу с садом в заливе Ферт-оф-Форт, куплю на ваше имя; ваш сын также не останется без поместья…

– Тише, – сказала я – не надо подкупать меня.

– Черт побери, ваше упрямство просто возмутительно!

Он раздраженно бросил сигару в пепельницу.

Чуть откинувшись на спинку стула, я думала. Как быть? Я никогда не была содержанкой. Есть в этом что-то унизительное… Неужели я должна согласиться? Сейчас я независима. Станет ли принц уважать меня тогда, когда я буду полностью от него зависеть?

– Сюзанна, прелесть моя… Вы подумайте, ведь я просто не могу смотреть на вас без мук совести. Как можно отпустить вас снова в этот бретонский ад? Едемте вместе со мной в Эдинбург. Черт возьми, где бы я ни был, вы всегда пытаетесь от меня ускользнуть! Помните ту последнюю ночь в Турине? Я был абсолютно уверен, что вечером увижу вас снова, а вы вечером уже катили по дороге в Париж к какому-то ублюдочному адмиралу! Вот уж это был удар под дых! Удар мастерский! Вы умеете быть неуловимой, умеете заставлять мужчин гнаться за вами!

– Ваше высочество, – сказала я нежно, – ведь именно этим я и отличаюсь от других женщин, которым вы делали честь, оказывая свое внимание. Конечно, это и заставляет вас думать, что вы влюблены в меня.

– Вздор! Не болтайте чепухи! – сказал он почти грубо.

– Хорошо! Тогда эта неуловимость – просто моя защита: я не в силах устоять перед вами, поэтому нахожу спасение в больших расстояниях, пролегающих между нами…

Он гневно, почти до боли сжал мою руку.

– Прекратите! Все это чушь. Черт побери, я желаю услышать ответ!

Я молчала.

– Каков он? – спросил принц и сердито, и взволнованно. Я подняла на него глаза, полные озорства и лукавства.

– Да! – воскликнула я, улыбаясь. – Да, конечно да!

Я поняла, как он хотел услышать от меня это. И этот корабль «Сюзанна – звезда морей», и ужин, и розы – все это были способы, призванные очаровать меня, заворожить. И они меня заворожили… Я была бы в высшей степени лицемерна, если бы отрицала это.

– Да! Я поеду с вами в Шотландию, если вы так хотите, Шарль! И даже не потому, что вы прельстили меня виллой. Просто… просто потому, что вы так неотразимы, ваше высочество!

– Уф-ф! Наконец-то!

Он вскочил с места, отшвырнул в сторону стул. Волнение слетело с его лица, осталось только желание – хищное, откровенное, сильное.

– Сколько времени, предназначенного для любви, вы заставили меня потерять! Ну, берегитесь, моя прелесть!

Он даже не обнял меня. Он просто подхватил меня на руки, так неожиданно, что я вскрикнула от испуга. Он понес меня – куда, я и сама не знала. Но, прижавшись щекой к его плечу, чувствуя запах его одеколона, я понимала: это – пока единственный мужчина, с которым я могу быть счастлива. Сама судьба свела меня с ним. И я была этому рада.




7


Едва мы покинули зал, нас охватила прохлада влажной туманной ночи. Густой туман клубился в воздухе и, казалось, дышал. Сердце у меня стучало часто-часто, кровь прилила к щекам, и эта ночная влажность явилась для меня чем-то освежающе-острым, как бокал холодного шампанского в жаркую погоду.

– Куда вы меня несете? – прошептала я тихо-тихо.

Он остановился, осторожно поставил меня на палубу. Мои руки так и остались обвитыми вокруг его шеи. Где-то внизу плескались волны о борт корабля. Принц взял мое лицо в ладони, нежно-нежно поцеловал в глаза. В его губах, несмотря на нежность, я очень ясно ощутила нетерпение, давно сдерживаемую страсть. Я подалась назад, спиной наткнувшись на какую-то деревянную стену; его колено оказалось между моими податливо разомкнувшимися ногами. Он привлек меня к себе очень близко, явно испытывая желание, чтобы хоть какая-то частичка моего тела прикоснулась к его мужской плоти.

– Я был готов уже тогда, когда ты поднесла к губам бокал шампанского, – хриплым шепотом проговорил он. – Ты так прекрасна, что я не в силах больше ждать.

Странное дело – одни только эти слова, их смысл, подействовали на меня возбуждающе. Было необыкновенно лестно сознавать, что именно я вызвала такое вожделение. Мои бедра он крепко прижимал к себе, порывисто лаская спину, ягодицы, нежные местечки на талии, но головой я в томном ожидании откинулась назад, подставляя ему грудь. Его пальцы лишь слегка потянули платье с плеч, и дальше оно легко поползло само. Быстро, жадно он прикоснулся губами к соску, я, чтобы теснее соединиться с ним, обхватила ногами его бедра, горько сожалея, что, вынужденный поддерживать меня руками за талию, он может ласкать меня только губами… Мои руки блаженно и судорожно гладили его плечи, шею, волосы, на ощупь я нашла пуговицы его рубашки и, расстегнув их, коснулась пальцами его горячей груди. Боже, как хорошо… От сосков, чьи алые кончики он так терпеливо, так настойчиво, так умело ласкал языком и губами, возбуждение быстрыми, горячими волнами разливалось по телу, достигло самых дальних глубин лона, и я вдруг почувствовала, что начинаю сочиться от желания, что без него внутри меня невыносимо пусто… Зачем он так медлит? Я даже застонала: до того мне стало страшно, что я кончу, прежде чем соединюсь с ним…

– Уже, – прошептала я, ощущая, что почти не в силах сдерживаться. – Ну пожалуйста!

В эту минуту я почти не соображала, разум полностью умолк, осталось только пронзительное, горячее желание наслаждения. Я была так близка к желаемому… Он лишь приподнял меня, я обхватила его за шею и распахнула ноги. Мы слились так быстро, как только это возможно, мы стали одним существом, мы оба почти в унисон шли к одному – к удовлетворению. Он проник в меня не резко, не разяще, а спокойно, плавно, постепенно; он словно наполнил терзающую меня пустоту… Я снова застонала, прикусив костяшки пальцев, готовая даже не стонать, а кричать: так мощно рвались наружу все силы, стремящиеся к самому сладостному, самому острому моменту. Ожидание этого почти мучило меня сладкой болью.

Он то был во мне, то уходил и снова возвращался, насыщая меня, становясь все сильнее, все больше, проникая все глубже. Темп убыстрялся, но мне было достаточно лишь нескольких сильных глубоких ударов, чтобы закончить: все напряженные узы разрешились во мне, вылившись в горячую, влажную, невыносимую симфонию наслаждения. Он еще продолжал; я, пребывая уже на пике, уже достигнув цели, чувствовала его движение внутри себя, и наслаждение все длилось, продляясь на одну, две, три, четыре секунды, я бессознательно и страстно сжимала ноги, словно стремилась сделать этот миг бесконечным. Но вот миновал и самый пронзительно-сладкий момент, и я, удовлетворенная, обессиленная, дрожащая и истомленная, почувствовала, как кончил мой любовник, как бурно излился в меня, проникнув в самые глубины.

Следующие секунды прошли словно в забытьи. После такого фонтана ощущений и чувств у меня словно исчезли все силы. «Господи, – подумала я даже как-то изумленно, – после стольких месяцев!.. После стольких месяцев это произошло!» Очнулась я тогда, когда он целовал меня: спокойно, медленно, благодарно. Я открыла глаза, увидела нас словно сбоку – затерявшихся в море, в шумящих волнах, в густом белом тумане… Надо же, какая романтика. Мои ноги бессильно опустились вниз, я оправила платье.

– Обожаю тебя, – прошептал он. – Мы с тобой даже дышим в унисон.

– Я заметила, – проговорила я, глядя на звезды.

– Пойдемте, – велел он.

Но вместо этого снова подхватил меня на руки, будто испытывал желание ни на миг не отпускать меня от себя.

– Женщина-ребенок, – сказал он, улыбаясь. – Знали бы вы, как это действует: оболочка невинности, наивная улыбка, незащищенность, а под всем этим – буря чувственности…

Он толкнул дверь ногой, внес меня в просторную каюту, приспособленною под спальню, уложил на постель – я почувствовала, как сладко пахнут розой белые простыни и шелковые покрывала… Граф зажег ночник, и уютный голубоватый свет залил комнату. Огромные букеты роз в фарфоровых мейсенских вазах роняли лепестки прямо на постель.

– Что же вы не улыбаетесь, моя прелесть? Улыбайтесь! После шести лет разлуки начало было вовсе не дурно!

Он сел рядом, склонился надо мной, мягко погладил волосы.

– Надо же… И это – мое творение, мой бриллиант! Я создал его, отшлифовал, заставил сиять всеми цветами радуги. Я был великолепным ювелиром. Но бриллиант не раз уж приводил меня в замешательство. Ученица покорила своего учителя.

– Не воображайте многого… Я вовсе не была вашей ученицей.

В его глазах снова полыхнул огонек желания. Он принялся раздевать меня: откалывал булавки, ловко находил пуговицы и расстегивал их, быстро распустил шнуровку… Моя кожа тепло золотилась при свете ночника, граф зачарованно погладил мое плечо – гладкое, нежное, чуть смуглое, соблазнительно вынырнувшее из-под платья.

– Там, на палубе, я не мог этого толком разглядеть… Что за женщина, черт возьми! Будь я проклят, если мне хватит ночи!

Я прижала его руку к щеке, доверительно прошептала:

– А знаете, сегодня все было великолепно. Ничего не может быть лучше, Шарль. Вы самый необыкновенный мужчина на свете.

Он тихо рассмеялся, явно польщенный.

– Никогда еще такие красивые губки не произносили более приятных вещей. Надеюсь, мне позволено будет удивлять вас и дальше?

– Как?

– Доказывая, что моя необыкновенность безгранична.

Раздевшись, он лег рядом со мной, опираясь на локоть. Я приникла лицом к его груди. С ним было так хорошо, так легко. Он обладал способностью устранять все заботы. Если бы еще не его легкомыслие! Наверняка в Шотландии я ему быстро надоем. И уже не будет кораблей, ужинов и роз… Уж таков этот граф д'Артуа – Дон Жуан, виконт де Вальмон,[6 - Герой романа Шодерло де Лакло «Опасные связи», искушенный, жестокий, неотразимый развратник.] больше всего влюбленный в новизну, разнообразие.

– Ну, моя прелесть? Что за грустные мысли в такой час?

Я уже не удивлялась его способности безошибочно угадывать, что я думаю. Видя, как я доверчиво прильнула к нему, он пока не спешил, слегка касаясь губами моего уха, завитка волос, виска, где нежно голубела жилка… Я тяжело вздохнула, твердо решив не думать о плохом, и улыбнулась, поднимая на принца глаза…

Потом начались ласки. Везде, ничего не пропуская. Моя золотисто-смуглая плоть теплела под его ласками так сладко, так многообещающе. Я с детства любила свое тело. Знала все секреты, все самые чувствительные места атласной кожи, красоту которой ценила, не стыдясь этого самолюбования. А этот мужчина каким-то чудесным образом знал меня так же хорошо, как я сама, а может быть, и лучше.

Его губы прильнули к нежному алому соску правой груди, который напрягался под этим прикосновением от прилива горячей крови. Я подалась назад, откинулась на спину, ощутив на бедре то самое, могучее, налитое необыкновенной мощью.

Его пальцы были повсюду – на груди, бедрах, проникали в самое глубокое место между ногами, и от этого меня бросило в жар. У нас обоих кровь застучала в висках. Доселе я лишь понимала и молчала, но теперь, когда напряглись груди и лоно стало горячим, как пламя, мои пальцы погрузились в волосы Шарля, в беспамятстве я прижала его голову к груди, вскрикивая и задыхаясь под его ласками. Гибкие бедра выгнулись, томно задвигались. Я бы не могла этого сказать, но ясно чувствовала, что вместо пальца, который нежно возбуждал мое лоно, я бы предпочла кое-что другое, то горячее и сильное, что уже несколько раз с невероятным волнением чувствовала на своем теле. Я ответила на действия Шарля так страстно, что он понял меня.

Я сама развела ноги, чуть вздрагивающие от ожидания, и его сильные бедра легко улеглись между ними. Горячее дыхание коснулось моего лица; он, припав к моей груди, почему-то медлил, и тогда, содрогнувшись от сладкой истомы, я сама подалась ему навстречу.

Слияние было более длинным, чем в первый раз, но таким же бурным, со вздохами и вскриками. От одного оргазма меня словно океанской волной несло к другому, все получалось так легко, страстно, слаженно, Шарль был так умел и отзывчив, что, преисполненная благодарности к нему, радости и восторга, я прошептала, пребывая на вершине блаженства:

– Я люблю вас! Честное слово, люблю!

Он был неутомим. После шести пленительных и неистовых соитий, после многократно пережитых мною невыносимых сладостных мук и высшего наслаждения, я изнемогла раньше, чем он. Мы не оставляли друг друга ни на минуту. Он шептал мне ласковые слова, говорил самые бесстыдные, но лестные вещи, и я, сначала краснея и только слушая, потом легко избавлялась от оков ложной стыдливости, совсем неуместной в эти минуты, и отвечала ему тем же, сама себе удивляясь. Этот человек был способен, казалось, добраться до самых моих глубин, открыть то, что и от меня было сокрыто.

Я была счастлива и не жалела ни об одной минуте, проведенной с ним.




8


Когда за окном забрезжил рассвет, серый-серый и туманный, я внезапно проснулась. Вряд ли я спала больше часа. А проснулась оттого, что подсознательно понимала: что-то очень непривычное есть для меня в том месте, где я сплю.

Было прохладно, я чуть замерзла. Шарль спал рядом сном праведника, уткнувшись одной половиной лица в подушку. И вспомнив все, что было, я улыбнулась и, наклонившись, легко коснулась губами его щеки. Потом оглядела комнату.

Мое пурпурное платье было аккуратно разложено на диване. Но, кроме этого, сюда странным образом попало и мое черное дорожное платье. Я увидела свое белье, туфли, плащ. Мне было ясно: пока мы спали, кто-то позаботился о наших вещах. Вероятно, слуги. И они нас видели – спящих в одной постели.

Где-то вдалеке плескались волны и терпко пахло морской солью. Я осторожно поднялась. Потом, на цыпочках, чтобы не разбудить принца, побежала к своей одежде. Пора было собираться, часы показывали половину седьмого утра. Да и вообще, мне было крайне непривычно засыпать вместе с мужчиной в постели. Любовь любовью, но спать мне нравилось одной.

Я привыкла обходиться без горничных. Умывшись из поставленного в таз серебряного кувшина, я стала одеваться. Вечернее платье было мне ни к чему, я надела черное. И когда я, надевая туфли, уже думала о том, что надо разбудить принца, он вдруг сел на постели, глядя на меня, как мне показалось, с нескрываемым гневом.

– Что это значит? – спросил он холодно. Граф смотрел на меня так разгневанно и надменно, что я помимо своей воли немного испугалась. – Я вас спрашиваю, сударыня, что это значит?

– Это значит, – сказала я, выпрямляясь, – что мне уже пора.

– Вы собирались уйти, не сказав мне ни слова?

Я открыла рот, чтобы объяснить, что вовсе не собиралась так поступать, но не успела сказать ни слова. Он резко и гневно вскочил с постели, набросил на себя простыню подобно тоге римского патриция.

– Вы снова решили сбежать, оставив меня в дураках? Если бы я не проснулся, вы бы были уже далеко и сделали бы мне ручкой – да? Так это следует понимать? По-видимому, сударыня, вы не очень хорошо знаете меня, если полагаете, что снова буду терпеть то, что шесть лет назад вы сделали в Турине! Черт возьми! Мне такие номера вовсе не по вкусу!

Я поняла, чем вызван этот гнев, и заулыбалась. Мне захотелось подразнить принца.

– Не понимаю, – сказала я, – почему это я обязана вас предупреждать. Я свободная женщина и могу уйти тогда, когда мне пожелается.

– Черт побери, это просто возмутительно! Вы что, считаете меня идиотом? Я вчера вам сделал предложение, вы помните хотя бы это? Помните ваш ответ?

Меня забавляло то, что он воспринимает все это всерьез. Я подошла ближе, мягко зажала ему рот рукой. Потом, не давая ему прерывать меня, рассказала, как было дело в Турине. Рассказала о письме короля Виктора Амедея III, выставлявшего меня из страны. Потом нежно откинула со лба принца спутанные черные волосы, ласково поцеловала в губы.

– Успокойтесь, Шарль. Мое слово – крепче алмаза. Я никуда не убегу, с этой минуты вы обречены быть рядом со мной. Но в восемь утра обычно просыпается Жан, и я должна быть рядом. Мне нужно на берег. И потом… прежде чем переехать к вам в Эдинбург, я должна вернуться в Сент-Элуа и все там уладить.

Если предыдущие мои слова, как вода, потушили гнев графа, то последние подействовали просто ошеломляюще.

– Вы сказали, что хотите сначала вернуться? – переспросил он недоверчиво.

– Да. Это необходимо.

– Это чушь. Я не желаю об этом даже слышать! – сказал он надменно.

Ко мне тоже вернулась твердость.

– Вы можете не слушать, монсеньор, но я все равно уеду. Я не могу вот так, сразу, отправиться в Шотландию.

– А, по-видимому, в Бретани вы зарыли сокровища и не можете их бросить!

– Мне не нравятся ваши насмешки. Что бы вы ни говорили, я не могу уехать сразу.

– Почему сразу? Вы останетесь со мной на Йе. Я намереваюсь пробыть здесь два месяца, а если дела с Шареттом пойдут хорошо, то и дольше.

– И этого я не могу сделать. Я сегодня же должна уехать в Сент-Элуа. Если вам угодно, мы можем договориться о последующей встрече.

Он пришел в ярость.

– Ловкий маневр, моя прелесть! Вы пытаетесь набить себе цену, не желаете сдаваться так легко, хотите, чтобы я упрашивал вас?! Уж не ошибся ли я в вас, моя дорогая?

Я возмутилась.

– Это вам судить о ваших ошибках, сударь. Хочу лишь напомнить вам, что я пока ни о чем вас не просила. Мне надо уехать в Сент-Элуа, но я обещаю вернуться, как только все улажу, – вам этого мало?

– Что вы уладите? Какие там могут быть дела?

– Сейчас как раз уборка урожая, если только вам известно, что это такое! – воскликнула я гневно. – Земля оставлена на попечение слуг. Я должна вернуться, чтобы за всем проследить. Потом урожай надо продать. Я не намерена терять или бросать то, ради чего трудилась восемь месяцев.

– Вы лжете! Ни за что не поверю, что какой-то там урожай или еще что-то не позволяют вам пробыть со мной на острове и неделю! Может быть, ваши земли заставляют вас уехать именно сегодня утром?!

– Земли – еще не главная причина.

Он так пристал ко мне с расспросами, что я, собравшись с духом, решила сразу все выложить. Мне плевать, как он к этому отнесется! Зачем откладывать, если ему все равно суждено обо всем узнать?

– В Сент-Элуа у меня две дочери, две маленькие девочки, которым нет еще и года. Я не могу расставаться с ними надолго. И тем более не могу бросить, сразу уехав с вами в Шотландию!

Он смотрел на меня так, словно я говорила какие-то совершенно ужасные вещи. Потом отступил на шаг и, так ничего и не ответив, взялся за шнурок звонка.

– Мне надо подумать, – сказал он резко.

На зов принца явился камердинер, который обычно помогал ему одеваться. Граф д'Артуа приказал подать кофе в спальню. Я, оставив его наедине с лакеем, вышла на палубу. Было совсем рано, но туман, клубившийся всю ночь, уже начинал рассеиваться. Море успокоилось и казалось почти гладким. Солнца не было видно, но мне показалось, что день будет теплее и яснее, чем предыдущий.

Был как раз тот утренний час, когда все вокруг только просыпается. Воздух еще удивительно прозрачен и свеж, не наполнен обычными дневными запахами, которые только начинают оживать. Ветер, прохладный, но приятный, ласково шевелил мои распущенные волосы. Наклонясь над бортом, я смотрела на серо-стальную воду, плескавшуюся внизу. О чем мне было думать? Ночь, проведенная на «Звезде морей», была прекрасна, и это утешило бы меня, если бы граф д'Артуа, узнав о моих дочках, решил отказаться от своего предложения.

Лакей с перекинутой через руку салфеткой подошел ко мне и поклонился.

– Монсеньор просит вас пожаловать в каюту, ваше сиятельство.

Итак, ожидалось продолжение разговора. Я вернулась в спальню. Граф д'Артуа, причесанный и надушенный, в халате из китайского шелка, перехваченном индийским поясом, и домашних туфлях, уже сидел за столом, сервированным для завтрака. Взгляд, которым он окинул меня, был мрачен. Я села. Принц явно ждал, пока лакей нальет мне кофе и удалится.

– Вы меня поразили, моя милая, – сказал наконец граф д'Артуа с тяжелой усмешкой. – Вы это умеете. От кого дети?

– От революции, – сказала я холодно, давно приготовившись к этому вопросу.

– Ну-с, и что это за любовник?

– Отвратительный, – проговорила я сквозь зубы.

Не мог же граф полагать, что я сейчас выложу все ему начистоту.

– Если отвратительный, что ж это вы так обожаете своих детей? Кстати, как я полагаю, это близнецы? Не можете оставить их и на неделю – Боже, как трогательно!

– Я их люблю, потому что они мои. И не могу оставить, в этом вы совершенно правы. Своего сына я слишком часто оставляла. Больше этой ошибки я не повторю.

Он раздраженно отбросил салфетку.

– Моя дорогая, иногда ваше упрямство выводит меня из себя. Вы что, склонны считать, что даже неделей не можете пожертвовать ради того, чтобы побыть со мной?

– Принц, – сказала я, – сейчас я сообщу вам нечто такое, чего никто во мне не сможет изменить. Для меня ни один любовник на свете не стоит моих детей. Никто с ними не сравнится. Я всем пожертвую ради детей, но не наоборот. Такова уж я, ваше высочество. Ваша воля – принимать меня такой или не принимать. Что угодно во мне может измениться, только не это.

– М-да… И вы решительно не намерены остаться?

– С детьми – останусь навсегда.

– Ну а кто же отец этих отпрысков, вы скажете?

– Никогда не скажу.

Он усмехнулся, глядя на меня.

– Вчера вы не высказали мне никаких условий. Что ж, как мне это ни неприятно, я согласен признать, что право на вашей стороне.

– Да, принц, ведь вы сами спрашивали меня об условиях.

– И стало быть, этот ваш временный отъезд и дети – условие.

Наклонившись через стол ко мне, он вполголоса произнес:

– Я принимаю его.

Я облегченно вздохнула. Как я ни старалась держаться холодно и равнодушно, минувшая ночь пробудила во мне массу воспоминаний. Что плохого, если я всегда буду жить в таком волшебном мире, снова попаду в сказку, почти равную версальской? Я уже и сама страстно хотела уехать в Шотландию. В Эдинбург, где у меня будет своя вилла. Слуги. Розы в саду. И вид с террасы на море.

– Когда вы сможете уладить эти ваши проклятые дела?

Я подумала и сказала, что, вероятно, к концу августа.

– Итак, именно на это время мы назначим встречу.

Я видела, что принц примирился с тем, что только что узнал. Гораздо труднее ему было примириться не с моими дочками, а с моим отъездом. Очевидно, он давно спланировал провести со мной много времени, а не какую-то жалкую ночь. Но, как говорила Нинон де Ланкло,[7 - Нинон де Ланкло – знаменитая куртизанка XVII века.] часы желаний не всегда бьют в одно и то же время.

Он изложил мне свой план. В конце августа он пришлет за мной человека – уже не отца Медара, а еще более надежного, который сможет в Карнакской бухте посадить меня на английский корабль. Этот человек ловок, отважен и находчив, граф доверяет ему, как никому другому. Эмиссар принца привезет мне также и денег, крупную сумму, которую сейчас собрать трудно; деньги будут предназначены для того, чтобы после моего отъезда дела в Сент-Элуа – родовом замке Жана – шли хорошо. На эти деньги можно будет даже его отстроить. Я оставлю соответствующие распоряжения, а потом вместе с детьми и прислугой, какую мне угодно будет взять с собой, сяду на корабль и уеду прямо в Шотландию. Уехать будет нетрудно, так как на море господствует Англия, покровительствующая графу д'Артуа. В начале сентября я буду уже в Эдинбурге.

– Я согласна, – сказала я радостно.

Принц обещал сделать для меня даже больше, чем я могла надеяться. Обещал дать много денег для восстановления Сент-Элуа. Ведь этот замок я должна была передать Жану.

На том мы и расстались, дав друг другу обещание свято соблюдать установившуюся договоренность.

А я, уже стоя с сыном на борту судна, увозящего нас с острова Йе, вспомнила, что забыла на «Сюзанне – звезде морей» то чудесное рубиновое колье, которое граф подарил мне вчера вечером.




ГЛАВА ТРЕТЬЯ

ДЕВЯТНАДЦАТЬ ТЫСЯЧ СТО ДВАДЦАТЬ ПЯТЬ





1


Когда подошла к концу вторая декада августа, с уборкой урожая было покончено. Овощи были собраны, картофель выкопан, и на огороде осталась только последняя очередь моркови и гороха – горох должен был поспеть к октябрю. Теперь мы варили на зиму варенье, солили капусту, делали наливки, но, в конце концов, я была настроена на отъезд и бралась за это не слишком рьяно. Сент-Элуа я намеревалась оставить на попечение Селестэна и Франсины, которые явно проявляли друг к другу симпатию. Они, продав излишнюю часть пшеницы, овса и гречихи на ярмарке в Лориане, должны были спокойно перезимовать, а к весне значительно расширить хозяйство и нанять работников. Нужно было установить настоящий контроль над мельницей, услуги Бельвиня были слишком ненадежны. Ну, и, разумеется, деньги графа д'Артуа, которые он должен был прислать, должны сделать Сент-Элуа хозяйством еще более преуспевающим и богатым, чем фермы Бельвиня.

Мы с Маргаритой болтали и занимались укладкой овощей на зиму: складывали их в ящики, пересыпали песком, чтобы плоды, коренья и клубни лучше сохранялись. Франсина была занята приготовлением сидра. Мальчики и Аврора были в школе отца Медара, хотя, на мой взгляд, им уже пора было возвращаться; был пятый час вечера. Изабелла и Вероника, которые уже давно научились держаться на ножках, топали по двору в длинных белых рубашечках, то и дело теряя равновесие и садясь от неустойчивости на землю.

– Так вы говорите, он купит вам дом? – уже в который раз спрашивала Маргарита.

– Да, дом. Дом, который называется виллой.

– Да знаю я, знаю! В свое время я на всяких виллах побывала. Я ведь де ла Тремуйлям сорок пять лет служу…

Меня эта цифра всегда поражала. Подумать только – почти полвека все мы, принцы и принцессы, были у нее на глазах. Она знала нас всех. Знала маленьким даже моего отца. Была посвящена в тайны моей бабушки, принцессы Даниэль, которая для меня оставалась загадкой. Знала моего деда Жоффруа. А уж сколько добра сделала мне… Маргарите шестьдесят один год, она дважды выходила замуж, пережила своих мужей, не завела детей – вся ее жизнь посвящена нашей семье. И она, насколько я знала, нисколько об этом не жалела.

– И когда он обещал за вами прислать?

– Я ведь уже говорила тебе…

Какие-то невнятные крики, раздавшиеся с дороги, прервали меня. Оставив овощи и вытирая руки о фартук, я выскочила из погреба на свет. Выбежала за ворота. И поразилась – от леса через долину, по узкой тропинке мчался Шарло, размахивая какой-то книжкой. Мчался и что-то тревожно выкрикивал. Что – я не могла разобрать.

– Вот еще напасть, – пробормотала Маргарита.

Я пожала плечами. Что могло заставить обычно такого меланхоличного, спокойного Шарло так поступать? Он несся к Сент-Элуа со скоростью ветра. Мне вдруг почудилось, что что-то случилось с моим сыном, и сердце у меня екнуло.

– Мадам Сюзанна! Мадам Сюзанна! – кричал Шарло. Больше я ничего не могла понять.

Он перескочил через ров, пронесся через рощицу фруктовых деревьев и, задыхаясь, подбежал к нам.

– Мадам Сюзанна! – выдохнул он. – Синие! Отряд синих! Они напали на часовню Святого-Бенедикта-что-в-Лесу!

Это была лесная часовня, построенная в незапамятные времена и заменявшая жителям деревни Сент-Уан церковь. Там служил мессы отец Медар.

– А что с кюре, Шарло?

– Господин кюре ушел, его прикрыли шуаны. Не знаю, куда он потом делся. Там так стреляют, мадам Сюзанна! Синих много, больше, чем шуанов!

– Господи, откуда же они тут взялись? – прошептала я.

За те восемь месяцев, что я провела в Бретани, я не встречала в здешних местах ни одного синего. Не было даже летучих отрядов. Откуда же взялся этот? Вероятно, после киберонской катастрофы синие сочли себя победителями и начали заводить повсюду в Бретани свои порядки. Да, наверное, так и есть: армия Гоша, отступая от мыса Киберон, растеклась по всей провинции, распавшись на отдельные отряды.

Мне стало тревожно, но я успокоила себя тем, что я, в конце концов, к шуанам не принадлежу и неприсягнувшим священником не являюсь.

– Шарло, мальчик мой, успокойся. Ты так бежал, что у тебя сердце чуть не вырвалось. Ступай попей воды и отдохни.

– Отец Медар велел мне вас предупредить. А что с ним потом стало – я не знаю.

Шарло с горечью вздохнул. Я знала, как он любит священника, у отца Медара не было более прилежного ученика.

– Может быть, это ликвидационный отряд, – произнесла я вслух, пытаясь заглушить тревогу. – Может быть, синие хотят уничтожить шуанерию. Но может быть, это каратели?

Жанно и Аврора вернулись, когда уже стемнело. Они попросту удрали от отца Медара еще до нападения и ничего о синих не слыхали. Время шло, но ничего нового не было слышно. Я много раз выходила на дорогу, пытаясь увидеть, что происходит в деревне Сент-Уан. В последний раз мне показалось, что я слышу выстрелы. В воздухе будто чувствовался запах пепла. «Боже, хоть бы нас пронесло!» – подумала я в отчаянье. Потом, перекрестившись, велела Селестэну запирать ворота. Когда поблизости бродит такая напасть, лучше потушить все огни и рано лечь спать.

Близняшки долго не спали, что-то лепеча и распевая какие-то только им ведомые песенки.

– Водиськи! – требовали они в один голос в ответ на мои просьбы лечь спать. – Хоцю водиськи!

Насилу мне удалось их успокоить, используя то ласковые уговоры, то строгие приказания. Они были в том удивительном возрасте, когда все в окружающем мире им непонятно: они не воспринимают тревог, которые переживают окружающие, для них вся жизнь заключается друг в друге, тепле колыбели и ласке маминых рук. Все остальное для них не имеет значения.

Едва они заснули, раздался стук в дверь. Селестэн, вышедший узнать, в чем дело, быстро вернулся.

– Мадам Сюзанна, – пробасил он, – к вам Бельвинь пришел.

– Бельвинь?

Я не имела удовольствия видеть мельника уже больше полугода, и его приход насторожил меня. Я вышла за дверь. Мельник ждал меня, нетерпеливо переступая с ноги на ногу.

– Слышали вести из деревни, ваше сиятельство? – сказал он не здороваясь. – В Сент-Уане синий отряд, человек триста. Они перебили всех шуанов в Гравеле, а ле Муан час назад был расстрелян на деревенской площади, на глазах у всех.

У меня мороз пробежал по коже. Если ле Муан, вожак гравельских шуанов, расстрелян, значит, нам всем придется жить по республиканским порядкам?

– А что, его уже успели судить и приговорить?

– Ну так ведь это у них недолго, ваше сиятельство.

Я взглянула на Бельвиня, и внезапная неприятная мысль промелькнула у меня в голове. Я возвратила себе землю только благодаря влиянию ле Муана в здешних краях, да еще потому, что его угроз все боялись. Но если ле Муан расстрелян, а шуаны перебиты, в силу вступит республиканский закон, по которому Бельвинь является законным покупателем и собственником моих земель, проданных с торгов как национальное имущество.

Я ничего не успела сказать, потому что мельник заговорил снова:

– Деревня вся разграблена, ваше сиятельство, две фермы сожжены, пять человек арестовано. Синие намереваются уйти в Лориан только к утру, так что лучше спрячьте подальше все свое добро! Не пройдет и получаса, как они до вас доберутся. Этого никому не миновать.

– Неужели они осмелятся тронуть нас? Ведь здесь маленькие дети!

– Лучше отправьте их в лес, не то…

Он вдруг бесцеремонно схватил меня за руку, потащил к дороге.

– Глядите-ка, ваше сиятельство! Я вас предупредил.

Я успела подумать, что Бельвинь, вероятно, просто хочет чтобы я с испугу бросила все, забрала детей и навсегда исчезла из здешних краев. Именно потому он нас предупредил. Но эти мысли лишь мгновенным вихрем пронеслись у меня в голове.

Я увидела зарево. Мы стояли на возвышенности, а в долине, вниз по течению реки, где обычно темнота была гуще всего, теперь было светло, как днем. Пылала объятая пламенем мельница. Не мельница Бельвиня, а моя! И я вдруг с диким ужасом осознала, что сейчас, в эту минуту, в огне гибнет не только она, по и весь мой урожай пшеницы, драгоценные зерна, обмолоченные и свезенные для перемолки… Весь урожай! А вместе с ним надежды и тяжелый труд восьми месяцев.

– Это синие! – прошептала я пересохшими губами. – Это они подожгли!

Бельвиня рядом уже не было. Я бросилась к дому, на пороге которого уже стояла встревоженная Маргарита.

– Скорее! – крикнула я на ходу. – Бери на руки девочек, буди Аврору! Ты уведешь детей в лес. Ну, чего стоишь? Быстрее!

Мне стоило большого труда криками добудиться Жанно и Шарло, которые спали наверху. Туда я не могла подняться, ибо поспешно одевала близняшек. Маргарита взяла их на руки. Я быстро выпроводила детей до двери.

– Ступайте! Жан, ты отвечаешь за сестричек! Раньше утра не смейте возвращаться, особенно если увидите здесь огонь!

– Мама, а как же ты? – спросил Жан.

– Я останусь. Ты не должен за меня бояться, мой мальчик, я имела много дел с синими и до сих пор жива и здорова, хотя это и может показаться странным.

Когда дети с Маргаритой ушли в безопасную темноту леса, мы собрались в нижнем зале башни. Я внимательным взглядом обвела обитателей Сент-Элуа: дряхлую Жильду, парализованного Жака, перепуганную Франсину. Брике, по своему обыкновению, исчез. Нет, подумала я, с таким гарнизоном мы не можем защищаться. Стало быть, придется сдаться на милость победителям.

– Мадам, но что же мне делать? – рыдая, воскликнула Франсина. – Ведь они знают, кто мой отец, и убьют меня за это!

– Ах, успокойся, дорогая моя! Ведь на лице у тебя не написано, кто твой отец!

Я не могла бы сказать, чувствую ли страх. Я просто была внутренне напряжена, как туго натянутая струна, готовая лопнуть. Я знала, что мне следует сохранять самообладание. И чтобы снаружи казалось, что в Сент-Элуа все спокойно, я дунула на свечу, и мрак воцарился в башне.

Когда в дверь застучали прикладами, я даже не испугалась. Мы все ждали именно этого. Селестэн, как самый сильный и храбрый, отправился открывать.

Едва дверь распахнулась, в башню хлынули звуки, достойные разве что птичьего двора, – кряканье уток, испуганное кудахтанье кур. Пес заливался неистовым лаем и рвался с цепи. Прогремел выстрел, и лай прервался. Вероятно, кто-то пристрелил собаку.

– Выходи! Все выходи, не то мы вам головы размозжим!

Мы все по очереди вышли во двор. Там творилось что-то невообразимое: полупьяные «синие» солдаты гонялись за утками и курами, ловили или попросту пристреливали их, а потом на ходу ощипывали. Некоторые из них уже собрали ворох хвороста и развели на огороде огонь, чтобы жарить украденную птицу. Синих было, как мне показалось, человек тридцать. Другие, вероятно, остались в Сент-Уане. Сюда пришли те, кому там не хватило награбленного.

Я и раньше слышала, что республиканские солдаты, как правило, страшно голодны, но только сейчас видела, как они себя ведут и на какую низость этот самый голод может их подвигнуть. Один субъект в мундире на голое тело вытащил из клетки двух кроликов и, прибив их гвоздем, просто саблей начал их освежевывать. По моему мнению, столь откровенный грабеж был достоин разве что вандалов, разрушивших Рим.

– К стене! – раздалась безапелляционная команда. – Все к стене, черт побери! Иначе каждый получит пулю в лоб!

Мы повиновались и выстроились вдоль стены. Из дома вытащили парализованного Жака и швырнули его на землю.

Какой-то усатый сержант с бумагой в руке и пистолетом наготове приблизился к нам.

– Кто хозяин этой дыры? Кто феодал? Ты?

Он ткнул пальцем в Селестэна.

– Я хозяйка, – произнесла я громко. – Послушайте, гражданин, честное слово, очень трудно понять, почему вы ведете себя здесь, словно в завоеванной стране. Бретань – это же Франция, и мы французы, нас должен охранять закон…

– Вот как вздернут твоего подлого мужа на осине, тогда узнаешь наш закон, шлюха!

Я умолкла, сразу осознав, что говорить не стоит. У меня был достаточно большой опыт общения с республиканцами, чтобы понять, с каким сортом их я имею дело. Мне только было непонятно, кого этот мерзавец имеет в виду, говоря о моем муже, но я решила не проявлять любопытства.

– У меня написано, – продолжал сержант, – что хозяин Сент-Элуа – некий Жан де ла Тремуйль. Ну, а где он? В шуанах?

Мне стало ясно, что именно моего сына он принимает за моего мужа. Отшатнувшись, я сквозь зубы процедила:

– Я не знаю! У меня нет никакого мужа.

Сержант рванулся ко мне, схватил за шею и, поднеся к моему подбородку дуло пистолета, проговорил, дыша перегаром мне в лицо:

– Я долго ждать не буду! Где этот Жан ла Тремуйль, этот чертов роялист, которого мы вздернем?

Тонкий, звонкий детский голос раздался откуда-то слева:

– Это я, сударь! Я – Жан де ла Тремуйль.

При первых же звуках этого голоса меня кинуло в жар. Это был Жанно, которому я приказала сидеть в лесу. Теперь он явился сюда и бесстрашно взирал на сержанта.

– Отпустите мою маму, не смейте ее мучить!

Сержант действительно отпустил меня, и, пошатываясь, двинулся к ребенку. Я опередила его, схватила сына в объятия.

– Ради всего святого, гражданин! Мальчику всего восемь лет. Вы же видите, он никак не может быть шуаном.

Взглядом я умоляла Жанно молчать. Господи, хоть бы он не сказал этому мерзавцу чего-нибудь оскорбительного! Никогда в жизни мне не было так страшно за сына. Жанно понял меня и молчал, сжав зубы.

– К стене! – загремел сержант. – Оба к стене, не то пристрелю!

Я поспешно увлекла Жанно к стене, под защиту могучей спины Селестэна, который сквозь зубы бормотал проклятия. По тону сержанта я заключила, что он не намерен вешать моего сына. Он отошел в сторону, сунул пистолет за пояс и выбросил бумагу. Я облегченно вздохнула. Пропади пропадом этот дом и хозяйство, пусть берут что угодно, лишь бы Жан был цел и невредим!

– Как ты смел уйти от Маргариты? – сердитым шепотом проговорила я. – Как ты смеешь меня не слушаться?

Он, не отвечая на вопрос, поднял на меня потемневшие глаза.

– Ма, а моя сабля – она ведь хорошо спрятана?

Он имел в виду саблю, подаренную графом д'Артуа. Словно предчувствуя, что должно случиться, я вместе с кольцом спрятала ее под грудой книг на втором этаже – книг из бывшей замковой библиотеки.

Вокруг нас продолжался низкий, откровенный грабеж. Солдаты перестреляли всех кур и уток, убили кроликов и жарили их теперь на вертелах – готовились ужинать. Хлебали прямо из бочонков яблочный сидр. Вина не было, и это их очень раздражало. Я видела, как какой-то гвардеец с радостными криками выбежал из дома, судорожно сжимая в руках шкатулку. Он обнаружил там триста ливров золотом. У меня сжалось сердце. Как неосторожно было держать их там! Итак, теперь у меня осталось лишь четыреста ливров, спрятанных за одним из камней очага.

– Смотрите, да у них лошадь есть!

Рука Жанно, которую я держала в своей, судорожно сжалась, едва сержант вывел из стойла полуслепую, испуганную Стрелу. Мальчик любил эту лошадь, любил кормить ее из своих рук раскрошенным хлебом и солью.

– Да она старая, как моя прабабушка! Она нам не подойдет!

И сержант, не долго думая, выстрелил Стреле в лоб. Без всякого звука лошадь рухнула на передние ноги, из черной звезды у нее на лбу хлынула кровь.

С криком ужаса Жанно рванулся вперед. Прежде чем я успела что-то сообразить или удержать его, он кинулся к сержанту, схватил его сзади за рукав и впился зубами ему в руку.

Я думала, что сейчас умру, видя все это. Сержант вскрикнул от боли, схватил Жанно за волосы и, размахнувшись, так ударил по голове, что тело мальчика сейчас же обмякло. Не церемонясь, сержант отшвырнул его в сторону, и я увидела, что лбом Жанно грохнулся о камень.

Я бросилась к сыну. Едва моя ладонь коснулась его волос, он пришел в сознание. Бровь у него была рассечена, по лицу струилась кровь. Шрам, подумала я, у него останется навсегда. Задыхаясь от ужаса и боли, я прижала голову мальчика к груди.

– Жанно! Жанно! Как ты мог! Он чуть не убил тебя!

Сын дрожал в моих объятиях. Взгляд его упал на труп Стрелы, и судорожные рыдания потрясли его тело. Он не плакал, а только как-то страшно вздрагивал и задыхался, приводя меня в еще больший ужас.

– Стрела! Ма, Стрела! Он застрелил ее, взял и застрелил!

– Тише, мог мальчик! Тише! Главное, что ты остался жив…

И тут над нами словно вспыхнуло пламя. Небо будто залилось кроваво-красной краской. «Неужели уже светает?» – подумала я в недоумении. Мы с сыном одновременно взглянули на восток. Совсем рядом от нас пылал сеновал. Пылали чудесные душистые травы, скошенные с заливных лугов для того, чтобы было чем кормить зимой скот. Сердце у меня упало. С отчаянием я поняла, что сгорит не только сено, огонь перекинется и на овес. Все сгорит! Как сгорела мельница и наша пшеница…

Пламя было так близко, что нам стало невыносимо жарко. Дым разъедал глаза, густой и жгучий. Пепел летел нам в лицо. Солдаты, пожирая кур и уток, хохотали.

– Вот чудесно придумал Мартен!

– А что? Ужинать надо при свете, а не в потемках!

Они устроили это просто так, для забавы. Чтобы посмотреть, как будет гореть. Что мы могли чувствовать после этого?

Жанно затих у меня в объятиях и больше не вздрагивал. Я чувствовала, как мало-помалу его по-детски отчаянное горе сменяется злой обидой, гневом, ожесточенностью. Он не пролил ни слезинки, глядя на происходящее. И это меня особенно тревожило.

Невыносимо долгой была эта дикая ночь, наполненная ругательствами, криками и запахами наскоро зажаренной на вертелах птицы. Невыносимо долго бушевал огонь, клубами поднимавшийся на невероятную высоту и почти сливавшийся с небом. Все вокруг было будто облито кровью, алый свет отблесками отражался в глазах.

Они ушли только на рассвете, закончив пировать и выспавшись, и все это время мы стояли, загнанные в угол, под дулом пистолета. Они ушли, оставив тлеющие костры и обглоданные кости. Ушли, забрав деньги и пристрелив Стрелу. Ее голова теперь утопала в луже крови, и каждый раз, когда взгляд Жанно падал на нее, судорога пробегала по его лицу и он болезненно морщился.

Это был конец. Конец того, что я воображала возрождением Сент-Элуа. Отныне у нас не было ни пшеницы, ни кормов, ни овса. Был только пепел и труп полуслепой лошади.

Жильду мы обнаружили мертвой в ее кресле. Она тихо умерла, словно не желала видеть то, что происходило. А может быть, она полагала, что Сент-Элуа не пережить второго пожара, и решила умереть вместе с остатками замка, где прошла ее жизнь.

Жак был жив и даже пытался утешать меня.

Я стояла посреди разоренного двора, не понимая еще, как все это могло произойти. Произойти сейчас. В мирное время. Эти ублюдки вели себя так, словно им отдали этот край на разграбление.

– Господи, да что ж это такое! – причитала Маргарита, глотая слезы. – За что это нам?

Я думала то же самое. За что? Что я и мои дети сделали плохого? Я столько месяцев трудилась, чтобы добиться хоть чего-нибудь. А эти солдафоны, варвары в одну минуту обратили все это в ничто!

– Как я ненавижу их, ма!

Я обернулась. Жанно стоял, сжимая от гнева кулаки. Лицо его было искажено ненавистью, губа закушена, на щеке запеклись слезы. Мне стало страшно: таким неожиданно взрослым показался мне сын.

– Это ведь снова синие, правда? Те, что разлучили нас с тобой в Париже? Это те, что называют друг друга гражданами!

– Да, сынок, но…

– Я им еще покажу! Ну погодите!

Он повернулся на восток, куда ушли солдаты, и в бессильной детской ярости погрозил им кулаком. А потом уткнулся мне в колени и разрыдался.

А я… Я после всего услышанного была даже рада этому потоку слез. Пускай уж лучше малыш плачет. Мне бы не хотелось, чтобы слезы, непролитые и сдерживаемые, застыли на его сердце и сделали его черствым.

Но в моих ли силах было этого избежать, если сама жизнь учила мальчика, что нужно быть жестоким?




2


Прошло два дня, прежде чем округа перестала цепенеть от ужаса перед солдатами. Почти в каждом доме деревни Сент-Уан были похороны, почти каждая семья потеряла человека, состоявшего в шуанах, которых разгромили синие. Отец Медар еще не показывался, что свидетельствовало о том, что он хорошо спрятался. Часовня Святого-Бенедикта-что-в-Лесу была наполовину разрушена.

Я с горечью подсчитала свои убытки. У меня не осталось ни одного пшеничного или овсяного зернышка, ни одной соломинки, ни одной курицы или утки. Я разом потеряла все, чем владела. У меня не было уже и мельницы. Вдобавок ко всему, у меня украли половину тех небольших денег, что привезла из Парижа. Я стала почти нищая. И теперь владела лишь собранной гречихой и овощами с огорода. Этого было достаточно лишь для того, чтобы впроголодь прожить зиму, а чем кормить Патину? Конечно, если бы время года было иное, я бы, не задумываясь, начала восстанавливать уничтоженное. Но был почти сентябрь. Единственное, что мы могли сделать, – это посеять озимые. Но у нас не было даже лошади.

Я с облегчением вздыхала, вспоминая, что всего пять дней осталось до срока, назначенного графом д'Артуа. Я с детьми немедленно уеду из этой проклятой страны. Действительно, во Франции жить стало невозможно. Я не знала, по каким причинам на нас напали синие, – то ли из-за того, что я аристократка, то ли из-за какого-то ложного доноса, то ли просто из-за того, что мы живем в Бретани, где каждый житель волком смотрит на француза, а тем более республиканца, – но нападение свидетельствовало, что в стране нет спокойствия… Никто не может быть уверен в том, что будет завтра. Граф д'Артуа был прав. В любую минуту Конвенту может взбрести на ум издать декрет, предписывающий изжарить всех дворян живьем в двадцать четыре часа или высылающий их куда-нибудь в джунгли Индии. Ведь высылали же неприсягнувших священников в Гвиану.

В полдень 25 августа, когда мы с Франсиной пекли гречневые лепешки, к Сент-Элуа снова приблизился отряд республиканских солдат – на этот раз поменьше, из десяти человек.

У меня предательски екнуло сердце. Не успокоилась я и тогда, когда поняла, что отряд был лишь прикрытием, под которым только и решались разъезжать по Бретани правительственные чиновники. Именно такой чиновник и вылез сейчас из коляски. Он был в лакированных туфлях, панталонах и чистом черном сюртуке, и если бы не яркий трехцветный пояс, его можно было бы принять за мелкого судейского Старого порядка.

– Вы гражданка ла Тремуйль, являющаяся матерью владельца фермы Сент-Элуа Жана ла Тремуйля?

Он назвал Сент-Элуа фермой и старательно избегал произносить частицу «де». Я, еще не зная, зачем он приехал, сразу почувствовала к нему жгучую, почти животную ненависть.

– Что вам угодно? – спросила я высокомерно.

– Муниципалитет департамента поручил мне уведомить вас, что с 5 января 1792 года за Сент-Элуа не заплачено ни одного ливра налога на собственность, каковой установлен сначала Учредительным собранием, а затем изменен и дополнен Национальным Конвентом.

Из этой трескучей канцелярской фразы я уразумела только то, что у меня собираются вытянуть деньги.

– Зачем вы приехали? – спросила я враждебно.

– Дабы произвести оценку имущества и установить, какую сумму вам надлежит внести до 1 ноября 1795 года, иначе говоря, до 11 брюмера IV года Республики.

Он сделал знак двум своим помощникам, похожим на землемеров.

– Надлежит внести? – переспросила я с недоверием. – Я не признаю за вами права брать с меня какие-то деньги. Кроме того, у моего сына многое отобрано. Очень многое! Может быть, вы подумаете, как возвратить мне его стоимость?

Чиновник взглянул на меня из-под очков.

– Что касается, признаете ли вы или не признаете за мной право, это нас нисколько не интересует. А конфискованные земли, да будет вам известно, принадлежали не вашему сыну, гражданка, а вашему отцу, каковой, как это подтверждается многочисленными документами, являлся эмигрантом и, стало быть, был лишен владений на совершенно законном основании. Таким образом, возврату или компенсации они не подлежат.

От подобных нескончаемых фраз у меня закружилась голова. Я очень смутно понимала, что они задумали, но чувство неприязни к ним у меня было так велико, что я не пошла вместе с чиновником осматривать земли, как он того просил.

– Недавно здесь побывали ваши солдаты, – сказала я с негодованием. – Вы же видите, здесь все сожжено и разграблено. И вы еще требуете, чтобы я платила?

– Требуем, ибо таковы наши обязанности. А если вас ограбили, обратитесь в суд.

Я знала, что это значит. Если я туда обращусь, меня скорее саму посадят в тюрьму, чем отыщут и накажут грабителей.

Чиновник, невозмутимый и холодный, удалился исполнять свои обязанности. Я в бешенстве посмотрела ему вслед. Что ж, верно говорят, что беда не приходит одна. Теперь мне накинут на шею какой-то налог. Чиновник назвал срок – 1 ноября. Слава Богу, к тому времени я давно буду в Эдинбурге, а в Сент-Элуа прибудут деньги от графа д'Артуа.

Солдаты, прибывшие с чиновником, явно были голодны, и я ощутила необыкновенное злорадное удовольствие при мысли, что ничего им не дам. Если им желательно взять самим, пускай жрут сырой картофель из погреба. Это все, что они могли взять. Даже гречневые лепешки Франсина благоразумно унесла от греха подальше.

Чиновник вернулся и, не спрашивая моего разрешения, прошел в дом. Там сел за стол и принялся что-то писать. Мы столпились вокруг него, предчувствуя недоброе. Жанно смотрел на республиканца откровенно ненавидящим взглядом.

Чиновник закончил писать и, подняв на меня глаза, помахал исписанным листом в воздухе.

– Вот, гражданка! Это акт о задолженности. Вы должны выкупить его в муниципалитете департамента до 1 ноября сего года.

– Выкупить? Но за какую сумму?

– С учетом трех прошедших лет и пени сумма составляет девятнадцать тысяч сто двадцать пять ливров.

На мгновение я подумала, уж не сошел ли он с ума. Невероятно было даже предположить, что эти разоренные недавним набегом земли действительно столько стоят. Если бы это было так, я бы, ей Богу, от них избавилась. Но это было не так. На рынке никто бы мне столько не дал, разве что сумасшедший. А для меня подобная сумма вообще была недосягаема. Девятнадцать тысяч или девятнадцать миллиардов – это было для меня абсолютно все равно. У меня было только четыреста ливров, и ни одним су больше.

– Вы, вероятно, шутите? – спросила я холодно.

– Нисколько!

И он ткнул мне в лицо бумагу, где черным по белому стояло: 19 ТЫСЯЧ.

Меня разозлило и такое обращение, и такой ответ.

– Я не стану слушать такие глупости! У меня нет таких денег, и я, разумеется, не стану платить!

Чиновник, казалось, был крайне доволен тем, что привел меня в отчаяние.

– Как угодно, гражданка, как угодно. Можете поразмыслить. Впрочем, у вас есть срок – до 1 ноября.

– Почему это только до 1 ноября?

– Потому что тогда найдется человек, который выплатит вашу задолженность и, разумеется, на законном основании завладеет вашими землями.

– Вы что, посмеете меня выгнать?!

– Именно так, гражданка. Конечно, в том случае, если наше решение об уплате будет отрицательным.

Он очень довольно и аккуратно складывал свои письменные принадлежности.

«Найдется человек, – повторила я про себя. – Есть мерзавец, зарящийся на Сент-Элуа! На остатки нашего родового замка!»

– Кто этот человек? – вскричала я возмущенно. – Как его имя?

С торжествующим видом чиновник охотно ответил:

– Его имя – Бельвинь, гражданка!

Меня бросило в жар, щеки запылали. Я смотрела на чиновника с такой яростью, что он заметно изменился в лице и слегка попятился.

– Прощайте, гражданка! – пробормотал он в замешательстве.

– Черт побери! – сказала я в бешенстве. – Вы сказали «девятнадцать тысяч»! А сто двадцать пять ливров за что?!

Он пошевелил губами и степенно ответил:

– Двадцать – за кучера, пять ливров – за бумагу, а сто ливров – мне, за то, что я приехал сюда!

И, полагая, что я должна быть довольна таким обстоятельным ответом, он с достоинством покинул наш дом.

«Вот и новая напасть, – подумала я в отчаянии. – Беды сыплются на меня, как шишки. Хоть бы за мной поскорее приехали!»

Деньги надо было собрать, это я понимала совершенно ясно. Я скорее умерла бы, чем позволила мерзавцу мельнику считать себя хозяином этих пусть и разрушенных, но древних стен. Нет, никогда! Я бы не смогла жить после такого унижения, не смогла бы посмотреть в глаза Жанно. Пусть у меня не останется ничего, но эти стены будут принадлежать де ла Тремуйлям во что бы то ни стало.

Девятнадцать тысяч. Деньги, обещанные графом, сейчас были нужны мне, как воздух.




3


Дорога пошла под уклон, за ней устремились сосны, чуть ниже к ним примкнули ели, а на самой крутизне навстречу мне вдруг поднялись еще совсем зеленые березы и осины, красновато-коричневые, отливающие золотом вязы, угрюмые дубы с шоколадными и лиловыми листьями, и, наконец, яркими огнями вспыхнули клены.

Осень в этом году выставила свои цвета внезапно, ярко и смело. Было только начало сентября, но в ярко-зеленом одеянии леса уже всюду мелькали медные и рыжие пятна. Я шла, неся за собой тяжелую корзину, полную лесных ягод и орехов. Где-то вдалеке аукала Аврора, перекликаясь с Жанно. Но вообще-то в лесу царила полная, оглушающая тишина.

На фоне алого, шафранового, розового леса вырисовывался золотистый подлесок с вкрапленными в него черными и ржавыми пятнами колючего кустарника; оттуда тянуло жаром, пахло медом и ежевикой. Я присела у мшистого холмика, возле бьющего из-под земли родника, и, сняв тяжелые сабо, поставила усталые ноги на землю.

Человек от графа д'Артуа не приезжал.

Строго говоря, я ожидала его появления еще десять дней назад. Ожидания были напрасны. Но если тогда можно было все это объяснить какими-то непредвиденными осложнениями или просто опозданием, то теперь я уже терялась в догадках.

Я не могла думать ни о чем, кроме этого.

До тех пор, пока мне не стало ясно, что отсутствие эмиссара – не просто опоздание, я не задумывалась серьезно о моем положении и жила только своей будущей жизнью, которую собиралась начать в Эдинбурге. Но уже дня четыре назад меня охватила паника. Мне показалось, я сошла с ума, раз сижу сложа руки и жду у моря погоды. Синие уничтожили все наше хозяйство, у нас не было ничего, кроме овощей, и представлялось затруднительным даже пережить зиму. С тех пор, как я осознала это, занятия мальчиков у отца Медара были временно прекращены: с самого утра все обитатели Сент-Элуа, исключая Жака, отправлялись в лес собирать грибы, ягоды, орехи, коренья. Мы с Маргаритой потом целыми вечерами нанизывали их на нитки и привешивали к балкам на потолке, для сушки.

Сейчас, когда день клонился к закату, я чувствовала себя смертельно уставшей. Особенно измучили меня не блуждания по лесу, а неотступная тревога о том, что будет завтра. В преддверии зимы я снова стала нищей. И, кроме того, поведение графа д'Артуа можно было счесть просто подлым.

Во мне мало-помалу закипал гнев – я понимала, что он бессилен, но удержаться от него не могла. Злые слезы готовы были брызнуть у меня из глаз. Чертов граф д'Артуа! Он, вероятно, уже и думать забыл об обещании, данном мне! Уж лучше бы я никогда его не встречала! И как я была глупа, согласившись поехать на остров Йе! Слушала там его разглагольствования, в то время как он наверняка в душе смеялся над моей легковерностью!

Я сжала пальцы. Нет, не следует отчаиваться, надо сохранить присутствие духа. Не умираю же я, в конце концов. А если удастся собрать заготовки на зиму, то мы доживем до весны и без помощи графа.

Но, Боже мой, как надоела такая жизнь! Не жизнь, а борьба за кусок хлеба, за пинту молока, за ягоду, за гриб. Все мое существование свелось именно к этому. И порой меня охватывало отчаяние. Конечно, как можно было вообразить, что женщина, подобная мне, может чего-то добиться, начав с нуля. Да еще с детьми на руках, да еще в этой страшной стране…

– Надо ждать, – прошептала я одними губами.

Да, надо было ждать, потому что, если зиму мы и были способны как-то прожить, то девятнадцать тысяч налога собрать никак невозможно. Продать что-нибудь? У меня из ценных вещей были только платья, подаренные графом, и нитка жемчуга – за нее, вероятно, не дадут больше тысячи. К тому же я, как последняя дура, оставила на Йе рубиновое ожерелье…

До 1 ноября, подумала я, горько усмехаясь, нам еще разрешат жить в башне. А потом мы лишимся и крыши над головой. Тогда, вероятно, отправимся просить милостыню. А что еще можно делать? Убить Бельвиня? Вместо него отыщется другой покупатель.

Я устало поднялась, взяла с земли тяжелую корзину. Ежевика очень сладко и соблазнительно пахла. Я вяло съела несколько ягод – их вкус неожиданно оказался превосходным. Они пахли дождем и влагой. У меня даже как будто стало легче на душе.

У часовни Святого-Бенедикта-что-в-Лесу я встретила отца Медара. Только неделя прошла с тех пор, как он вернулся, а я уже дважды приставала к нему с расспросами о графе д'Артуа.

Сегодня он успокоил меня, сказав:

– Мне достоверно известно, мадам, что эмиссар его высочества уже в пути. Я не знаю, почему он задерживается, но, думаю, его можно ожидать в ближайшие дни.

Я облегченно вздохнула.

– А как же Аврора, мадам? Ей уже пора принять первое причастие. Я подготовил ее. Что вы на это скажете?

Я покачала головой.

– Нет, отец Медар. По крайней мере, не в ближайшее время.

Для первого причастия нужно красивое белоснежное платье и вуаль. Аврора будет в отчаянии, если я не сошью ей их. А сейчас у нас ни на что нет средств – стало быть, надо подождать с причастием. Нельзя допустить, чтобы моя девочка выглядела хуже, чем девчонки из деревни.

Выйдя из леса, я поплелась по тропинке к обрыву над рекой, где, как я помнила, были густые заросли сливовых деревьев. Чтобы добраться до них, – а они росли под обрывом, в тени, – нужно было долго спускаться крутым склоном через колючий кустарник. Сливы будто улыбались мне – одни почти черные, другие желто-красные, а совсем еще не спелые и кислые были бледно-желтыми. Сквозь тоненькую кожицу просвечивали косточки. Я уже начала спускаться, как звук двух детских голосков насторожил меня. Я остановилась.

Внизу, под самыми сливами, весело болтали Жанно и Берта Бельвинь. Он ни на минуту не прекращал дружить с этой девчонкой, которую я слегка недолюбливала. Оба они, дурачась, навесили себе на уши, как сережки, маленькие золотистые ягоды. Я остановилась, наблюдая и прислушиваясь.

Берта вдруг бросилась бежать в мою сторону, но Жанно быстро догнал ее под большим кустом черной смородины, росшим между двух здоровенных камней.

– Ты что? – спросила Берта.

– Один поцелуй! – ответил Жанно.

– А что такое поцелуй?

– Вчера я видел, как Селестэн поймал Франсину на заднем дворе, и он ей так сказал.

– А Франсина что?

Берту куда больше интересовала усыпанная ягодами ветка, которую она пыталась пригнуть.

– А Франсина говорит: «Иди отсюда, а то закричу. Ничего не получишь».

– Ну и что это значит? – сказала Берта. – Хлеб?

– Да нет же! Селестэн схватил ее и давай ртом к ее рту прижиматься. А я за курятником был и все видел. Селестэн ее очень долго не отпускал, а потом сказал: «Очень сладкий был поцелуй».

– Сладкий? – спросила Берта.

– Не знаю, так Селестэн сказал. Попробуем?

– Давай!

Берта вплотную подошла к нему, а он, как Селестэн, обхватил ее обеими руками и приложил губы к ее губам. Берта дернулась, будто ее молния ударила, вывернулась из его рук и начала плеваться.

– Тьфу… Сладко называется… противно, и все…

Жанно тоже плюнул от разочарования и сказал:

– Правда противно… И у тебя изо рта овсом пахнет.

– А из твоего, думаешь, не пахнет?

Берта никак не могла отплеваться.

– Взрослые все-таки вруны и обманщики, – заявил Жанно, явно разочаровавшись в поцелуе.

– Правда? – ехидно спросила Берта.

– И затеи у них грязные. А еще детей грязнулями обзывают… На, ешь смородину!

Он пригнул ветку к земле и начал обирать ягоду, бросая ее в подставленный подол Берты. Когда больше класть стало некуда, Берта важно приказала:

– Достаточно. Теперь будем есть.

Положила первую ягоду в рот и сказала:

– Ну ешь.

Я тихо ушла, невольно улыбаясь. Вообще-то, мне следовало бы сердиться на сына: и за то, что он водится с девчонкой, по вине которой сломал руку, и за эти глупые разговоры, и за то, что он, вместо того чтобы собирать вместе со всеми ягоды в лесу, попросту ест их вместе с Бертой и бездельничает. Но сердиться я не могла. Они оба были такие забавные… И мальчик очень далек от забот о том, как мы будем жить дальше. Может быть, это и к лучшему. Я бы так хотела, чтобы его детство было беззаботным.

Подслушанная болтовня открыла мне и неизвестные доселе отношения между Селестэном и Франсиной. Неужели они поженятся? Вот была бы неприятность. Как я без них справлюсь, я не представляла.

Впрочем, может быть, скоро я уеду в Шотландию и… Я предпочла не заканчивать эту мысль из суеверной боязни спугнуть свое счастье.

В тот вечер Селестэн говорил со мной, но пока не о женитьбе на Франсине Коттро.

– Мадам Сюзанна, а как бы вы посмотрели на то, что я наймусь на рыбацкое судно?

Я удивленно взглянула на бретонца.

– Зачем?

– Буду приносить рыбу, мадам Сюзанна. Надо же нам что-то есть. Я и Брике с собой возьму.

– И вы намерены уйти в море на несколько месяцев?

Он покачал головой.

– Нет, мадам Сюзанна. Нас будут брать дня на два, на три. Платить будут рыбой. Я принесу, а вы живо ее тут засолите.

– Ты когда-нибудь выходил в море, Селестэн? – спросила я.

– Нет, мадам Сюзанна. Но я думаю, что у нас получится; рыбацкое ремесло – оно ведь не труднее всякого другого.

Я молча размышляла. У меня и раньше возникали мысли о том, что наши запасы следует сохранить до зимы. А в нынешнее время надо питаться чем-то другим. Вот, например, рыбой… Мы сможем и засолить ее, и какую-то часть изжарить сразу.

Вслух я сказала:

– Мне эта мысль кажется очень удачной. Ты молодец, Селестэн.

Пора бы и мне самой ходить к морю. На берегу можно набрать сколько угодно крабов, креветок, устриц, особенно если прийти еще до рассвета и опустошить сети, выставленные другими рыбаками. Да, это будет кража. Но мне сейчас на это наплевать.

В ту ночь я долго не спала, едва сдерживая слезы. Несмотря на то что отец Медар обнадежил меня, я ясно чувствовала шаткость своего положения. Нам почти нечего есть… Мы снова впали в нищету. Это хорошо, что близняшки маленькие и могут довольствоваться молоком, кашкой, соком и пюре, но когда они вырастут, что я им предложу – чечевицу и бобы?

Ярость охватила меня. «Будь он проклят, – подумала я в бешенстве. – Будь он проклят, если обманул меня!»

Эта мысль касалась принца крови д'Артуа.




4


В воскресенье, 10 сентября 1795 года, еще не рассвело, когда я уже шла по дороге, толкая перед собой тележку, в которой мирным сном спали близняшки.

Никак нельзя было оставить их дома. Селестэн и Брике вчера ушли в море, детвора сегодня должна была, как я велела, отправиться в лес за ягодами и грибами, а Маргарита и так будет занята, присматривая за мальчиками и Авророй. Кроме того, она тоже отправится в лес. Оставить Веронику и Изабеллу на попечение Жака, которого мы в кресле каждое утро выносили на крыльцо, я не могла.

Дорога в гору, на холм, была тяжеловата. Девочки хорошо выросли, и в одиннадцать месяцев каждая из них весила по двадцать два с лишним фунта.[8 - Около девяти килограммов.] Я постаралась их укутать получше, чтобы они не замерзли, и девочки теперь, кажется, даже не замечали, что их куда-то везут. Они спали, как всегда, почти в обнимку. Вероника уткнула носик в пухлую щечку Изабеллы. Какие они были чудесные! Даже в этой жалкой одежде… Волосы у них чуть потемнели, но оставались такими же золотисто-рыжими, с медным отливом. И ресницы тоже золотистые, длинные не по возрасту.

День был не из теплых. Холодный, сырой ветер гнал по серому, тускло освещенному светом зари небу огромные, набухшие, черные, как сажа, тучи. Я молила Бога, чтобы не начался дождь.

Когда вдалеке показалась потемневшая кромка моря с бахромой из белых барашков, вспененных волнами, близняшки проснулись. Покопошившись немного, Изабелла села в тележке. Вероника не спешила подниматься, зевая во весь ротик.

– Ма! – сказала Изабелла с несказанным удивлением.

И принялась с огромным любопытством оглядываться по сторонам. Они обе были еще не очень резвые, ибо только проснулись, и я бы очень хотела, чтобы они оставались сонными подольше. Изабелла уже ходила вразвалочку настолько хорошо, что запросто могла бы удрать. А Вероника последовала бы за ней даже ползком.

Они залепетали друг с другом на каком-то только им известном языке. Вероника показывала сестричке пораненный пальчик, который вчера где-то ухитрилась поцарапать.

– Укусийа, – объявила она с самым горестным видом.

– Это звей! – поучительно заключила Изабелла.

Мы достигли берега, и я попыталась установить тележку на песке и гальке как можно устойчивее. Потом покормила близняшек молоком.

– Маме сейчас нельзя быть с вами, – серьезно объяснила я им, – вы должны сидеть смирно и не капризничать. Изабелла, ты слышишь? Ты уже большая девочка, Бель, и ты на два часа старше Вероники. Ты за нее отвечаешь.

Изабелла согласно кивала, но вид у нее был лукавый. Нет, никак нельзя доверять этой маленькой бестии. Она впервые видела море и теперь даже ерзала на месте от любопытства. Чтобы было надежнее, я протянула веревку у обеих девочек под мышками и привязала их к тележке. Выход был, конечно, не самый эстетичный, но другого я придумать не могла.

Морские птицы и чайки, гнездившиеся в бесконечных извилинах утеса, поднимали над берегом оглушительный гвалт. Не обращая на них внимания, я быстро занялась тем, ради чего пришла сюда. К моему поясу был приторочен большой кожаный мешок, такой, с каким когда-то мой брат Антонио ловил крабов в Лигурийском море. Теперь крабов даже не надо было ловить. Они просто ползали в норках, своеобразных углублениях, наполненных чистой водой. Превозмогая отвращение, вполне естественное для того, кто занимается этим впервые, я бросала их в мешок. У них был твердый коричнево-красноватый панцирь с острыми колючими шипами, и приходилось проявлять ловкость, чтобы не пораниться. Думала ли я, вкушая на версальских приемах нежное белое мясо крабов в соусе, что доживу до такого?

Было воскресенье, и нельзя надеяться обнаружить много сетей на берегу. Я нашла только одну и быстро пошла к ней. Она была полна еще живых креветок, которых то и дело трепала морская волна. Я забрала их всех, не обращая внимания на то, что мой мешок стал очень тяжел, а внутри него страшно копошились мои пленники. Я лишь оглянулась из осторожности по сторонам, не идут ли рыбаки.

Шло время, и день как будто прояснялся. Свинцовые тучи приоткрыли горизонт и пропустили немного золотистого света. Но небо никак не хотело светлеть, и море было сине-зеленого цвета. Низкие и тяжелые облака спускали бахрому тумана на возвышающиеся берега. Такова Бретань – край вечных туманов, лесов и влаги…

Было уже десятое сентября. Да, десятое! Эмиссар от графа д'Артуа, как ни обнадеживал меня отец Медар, запаздывал уже на пятнадцать дней. В это время, согласно договоренности, я уже должна была быть в Эдинбурге. «Наверное, всего этого не будет никогда», – подумала я с яростью. Уж лучше бы я не питала никаких надежд! Уж лучше бы я всегда полагалась только на себя! Тогда, по крайней мере, разочарование не было бы столь жестоким. Я чувствовала себя так, словно надо мной безжалостно насмеялись.

Одному Богу известно, как я заплачу налог… От гнева и отчаяния я готова была умереть на месте. Ко всему этому примешивалась усталость. Я уже три часа бродила по берегу в поисках крабов – надо было набрать их много, не таскаться же сюда каждый день! А тут еще этот проклятый ветер, буквально валивший с ног. Он почти срывал с меня чепец, то и дело приходилось убирать выбившиеся золотистые локоны.

Я стала отстегивать мешок от пояса – он, такой тяжелый, ужасно меня утомил, как вдруг среди криков морских птиц я услышала иные звуки. Словно кто-то скакал на лошади по крутому склону утеса. Я подняла голову.

Это был всадник, весь в черном, на таком же черном вороном жеребце. Во всем этом было что-то жуткое. «Надеюсь, – подумала я, – это не бандит». Встретить в безлюдном месте всадника было в Бретани делом небезопасным.

И тут мои мысли прервались. Оторвавшись от всадника, я перевела взгляд на тележку, и от страха у меня перехватило дыхание. Изабелла, каким-то чудом освободившаяся из плена, отважно и безрассудно ковыляла к морю, подошла уже к самой воде. Огромные волны, казалось, могли коснуться ее ножек. Она не замечала никакой опасности. Одна сильная, мощная волна – и ребенка, как перышко, смоет и унесет в море!

Хриплый возглас вырвался у меня из груди.

– Изабелла! – закричала я в смертельном ужасе. – Назад, Бель, назад!

Нас разделяло по меньшей мере сто туазов, и я с чудовищной ясностью поняла, что только Бог может мне помочь: я не успею добежать до ребенка, прежде чем накатит новая сильная волна. Изабелла в страшной беспечности даже присела, подставляя ручки к воде…

Всадник теперь скакал к морю. Брызги вылетали из-под копыт его вороной лошади. Я видела, как он подскакал к Изабелле и, лишь наклонившись в седле, подхватил девочку на руки. Она была спасена, она вне опасности! Всадник осадил коня. Чувствуя невероятное облегчение и дикую, почти безумную радость, я ступила шаг вперед.

…И вдруг невольный ужас пронзил меня. Всадник, весь в черном, на вороном жеребце, мог у кого угодно вызвать дрожь, но не это поразило меня. Так, на фоне волн и темных туч, словно вылитый из бронзы, он был похож на моего покойного отца, что я содрогнулась. Во рту у меня пересохло. Нет, не может быть… Мой отец расстрелян! Я сразу же поняла глупость своих ассоциаций, тем более что всадник уже ехал ко мне, и я видела, что это вовсе не мой отец. Но, Боже мой, что-то в них было похожее. Что-то в осанке, в манере держаться…

Он спешился, передавая мне Изабеллу. Она по-прежнему пребывала в полном неведении насчет того, от чего только что была спасена.

– О, благодарю, благодарю вас, сударь! – проговорила я, прижимая к себе девочку, и невольные слезы показались у меня на глазах. – Не представляю себе, что было бы, если бы я тебя потеряла, Бель!

Я полагала, что он продолжит свой путь, но он все так же стоял, держа жеребца под уздцы и внимательно глядя на меня. Незнакомец был смугл и черноволос, но неожиданно яркие голубые глаза выделялись на загорелом лице. Даже не голубые, а синие. Такой же голубоглазый брюнет, как мой Жанно. Человек был вооружен с ног до головы: шпага, два пистолета да еще кинжал за поясом. Ветер трепал его черный суконный плащ и перья на черной фетровой шляпе с широкими полями. Его кожаная темная портупея была стянута широким поясом с массивной серебряной пряжкой, на ногах – ботфорты с отворотами чуть выше колен. При всей суровости его костюма мне показалось, что этот человек не испытывает недостатка в деньгах.

Он смотрел на меня крайне пристально и ничего не говорил. В замешательстве я поправила выбившийся из-под чепца локон, повернулась к незнакомцу в профиль, но это не помогло мне избавиться от его внимания, и тогда я нашла, что его поведение становится просто неприличным. Что он на меня смотрит? Да, я выгляжу крайне жалко в своей одежде, в деревянных башмаках и старой шали, наброшенной на плечи. Мне прекрасно известно, что наряд мой неважен. Но как смеет оценивать это он? И вдруг такая злость всколыхнулась у меня в груди, что я напрочь позабыла об услуге, мне оказанной.

– Сударь, – сказала я сухо, – не подумайте, что я мешаю вам продолжать свой путь. У вас свои дела, вы, вероятно, спешили.

С Изабеллой на руках я двинулась к тележке, где меня ждала Вероника.

– Разве вы меня не узнали? – спросил незнакомец. Голос у него был низкий, повелительный и звучный. – Я ведь приехал именно к вам.

Я обернулась, еще раз оглядела его. Мы что, встречались в Версале? Или в тюрьме? Незнакомец дворянин, в этом нет сомнения. Но я не узнавала его. Мне почему-то был странно знаком лишь исходивший от него запах – едва уловимый аромат нарда и сигар.

– Кто вы?

– Герцог дю Шатлэ, сударыня. Жаль, что вы меня забыли. Я узнал вас с первого взгляда.

Я вздрогнула. Пресловутый Александр дю Шатлэ, любовник бедной Изабеллы, которого она ставила даже выше графа д'Артуа! Что ж, в таком случае он еще более отъявленный мерзавец, чем принц. Об истории с пистолетом и убийстве Белланже я вспомнила, но ничуть не смутилась. С тех пор прошло столько событий, я столько выстрадала, что чувствовала себя абсолютно чистой и не ощущала вины ни перед кем.

– Зачем вы приехали именно ко мне? – спросила я резко и отрывисто.

– Чтобы узнать о судьбе Изабеллы, разумеется.

Что-то в его голосе, чуть дрогнувшем, наполнило меня уверенностью, что он лжет. Не потому он приехал, и об Изабелле ему наверняка все известно. Судьба Изабеллы – лишь предлог. Но тогда чем объяснить его визит? Вероятно, мне никогда об этом не догадаться. Я только чувствовала, как растет во мне тревога. Тревога и некоторая неприязнь к этому человеку. Мне не нравился его пристальный взгляд, его высокомерие, сквозившее в каждом движении. Его холодность.

– Она казнена, – ответила я быстро. – Простите, сударь, я не могу полнее удовлетворить ваше любопытство. Мне слишком больно вспоминать о подруге, я не готова к этому разговору.

– Вы назвали дочь в ее честь? – задумчиво спросил герцог. Вот как! Он даже запомнил, как зовут мою девочку.

– Да, в ее честь. Она просила об этом.

– А как имя второй?

– Вероника.

Я напряженно ждала бестактного вопроса о том, кто их отец, – вопроса, задаваемого мне почти каждым, но не дождалась. Он не спросил об этом.

– Ваша дочь попросту бесстрашна. Так же отважна, как и вы, сударыня.

– Я? В чем же моя отвага?

– Вы назвали дочь именем маркизы де Шатенуа. Не боитесь ли вы, что вместе с именем она унаследует и ее темперамент?

Синие глаза смотрели на меня пристально, испытующе, и хотя вопрос был немного ироничен, жесткие, выразительного рисунка губы герцога не улыбались.

– Я буду очень рада, сударь, если моя дочь вырастет такой же искренней, умной и неунывающей, как Изабелла.

Наши глаза встретились. Этого человека нельзя было бы назвать безупречным красавцем. Лицо, смуглое и обветренное имело слишком холодное выражение, чтобы располагать к себе собеседника. Складка жестких губ таила в себе надменность. Нос был довольно длинный, профиль – почти орлиный. Шляпа с широкими полями бросала тень на глаза, но иногда мне удавалось заметить их блеск – холодный, оценивающий, как все в этом человеке. И это – страстный любовник? Необыкновенный мужчина? Да он же сама холодность, само бесстрастие!

Правда, ростом он был высок, гораздо выше графа д'Артуа или Лескюра, – вероятно, шесть футов два дюйма.[9 - Около 186 см.] Я бросила невольный взгляд на его руки: они были такие же смуглые, как и лицо, но нельзя было не отметить некоторого изящества сильных длинных пальцев и аристократической тонкости запястий. Впрочем, эта тонкость, вероятно, основана на стальных мускулах.

Неожиданная мысль посетила меня.

– Как вы нашли меня здесь, у моря, сударь?

– Я был в вашем замке, мадам д'Энен. Какой-то паралитик сказал мне, что вы ушли к морю. Правда, я не предполагал…

Он не договорил, снова внимательно окинув меня взглядом. Меня удивило и то, что он назвал меня именем Эмманюэля, уже полузабытым мною, и то, как он на меня смотрел. Казалось, он изучает каждую черту моего лица. При этом его глаза оставались спокойны и не выражали никакого чувства.

И тогда я не выдержала.

– Почему вы так смотрите на меня?

Он впервые за эту встречу усмехнулся.

– Такова привычка, мадам д'Энен. Привычка джунглей.

Я, ничего не поняв и не надеясь понять, быстро сказала ему «до свидания» и, уложив мешок в тележку с близняшками, с силой толкнула ее вперед. Пора было возвращаться домой, близилось время обеда. А появление этого человека, такое странное и необъяснимое, я быстро забуду за ежедневными заботами.

Он, видимо, понял, что я не расположена заводить знакомство, ибо не преследовал меня. Я шла, толкая тележку, она подскакивала на гальке, приводя Веронику и Изабеллу в восторг. Вероника даже переставала морщиться, когда ее носика достигали запахи, исходившие от мешка.

– Бель! Глупая Бель! – прошептала я с укоризной. – Как ты могла?

Изабелла делала вид, что не слышит.

И тут произошло нечто неожиданное. Из-за огромного серого валуна мне навстречу выскочили два бретонца – встрепанные, краснолицые и, как мне показалось, разъяренные. Оба они так и сыпали бретонской бранью. Я невольно попятилась.

– Вот она! Это она украла! Я видел, эта девка три часа по берегу бродила!

Я постаралась овладеть собой, но мне это плохо удалось. Красть мне приходилось и раньше, но я впервые попалась почти на месте преступления. Это, вероятно, были хозяева взятых мною из сети креветок. Я невольно ухватилась за мешок, полная решимости никому не отдавать добытое таким трудом.

– Сейчас мы отведем тебя в деревню, мерзавка, там тебе зададут трепку! Ну-ка, показывай, что у тебя там!

Сжав зубы, я схватила мешок.

– Ничего я вам не покажу, убирайтесь!

– Эх ты, негодяйка! Хоть бы детей своих постыдилась таскать с собой! Давай мешок, не то живо в зубы заеду!

Позади меня раздались шаги, и рука крестьянина-рыбака, уже готового ударить меня, опустилась. Оба бретонца почтительно стащили с головы шляпы. Я оглянулась – к нам подходил, ведя под уздцы коня, герцог дю Шатлэ. Рыбаки, по-видимому, меня считали обыкновенной нищенкой, тогда как к нему относились, благодаря его костюму, с явным почтением.

Густые черные брови герцога были сдвинуты.

– Что здесь происходит?

– Да вот, ваша милость, поймали воровку! – живо затараторил старший. – Мы люди бедные, ваша милость, на что ж нам жить… если нас станут обворовывать?

– Кого это ты называешь воровкой? Принцессу де ла Тремуйль?

Голос герцога прогремел так угрожающе, что бретонцы опешили… Потом старший сделал попытку заговорить снова.

– Видит Бог, ваша милость, мы не знаем, кто она такая. А то, что она украла, – это уж точно. Надо вот только заглянуть в ее мешок…

Щеки у меня запылали. Рыбак сделал шаг вперед, потянувшись рукой к моему мешку.

Мгновенным жестом герцог выхватил из-за пояса пистолет и, молниеносно взведя курок, наставил дуло на бретонца. Он ничего не говорил, но движения его были столь многозначительны, что рыбаки подались назад. Пистолет был внушительный, тяжелый и держал его герцог так умело, словно его ладонь срослась с рукоятью.

– Но мы хотим получить свое! – завопил старший рыбак.

– Вы, без сомнения, кое-что получите, господа, а именно – пулю в лоб, если сейчас же не уберетесь.

Поняв, что с этим человеком все разговоры и объяснения бесполезны, они побрели восвояси. Герцог сунул пистолет за пояс. Я перевела дыхание. И в тот же миг мне стало до ужаса жарко и стыдно. Он был свидетелем моего унижения. Он, герцог, видел меня, принцессу, при таком объяснении, и, разумеется, втайне-то он понял, что я все-таки украла! Ни капли благодарности не чувствовала я к этому человеку, а только стыд и невыносимую злость на него за то, что он все это видел. Я была готова провалиться сквозь землю. Прикусив губу, я отвернулась. Потом сдавленным голосом спросила:

– Ну, зачем вы вмешались? Я ведь не звала вас!

Он холодно ответил:

– Даже если бы мы были незнакомы, то и тогда я не позволил бы в моем присутствии какой-то черни обвинять аристократку. И тем более обыскивать.

Герцог не уточнил, обвинять заслуженно или незаслуженно. Я тяжело вздохнула. Мне уже стало ясно, что расспросов, вполне естественных после такого случая, не будет.

– Вы хорошо держите пистолет, – сказала я, чтобы что-то сказать. – Вы где-то воевали?

– Да, – кратко и сухо ответил од. – Воевал. И долго. – Помолчав, добавил: – Пожалуй, следует проводить вас. Эти бретонцы могут подкараулить вас где-нибудь на дороге.

Он взял у меня тяжеленный мешок, и мы в полном молчании поднимались по тропинке на утес. Герцог вдруг стал еще более неразговорчив, чем я. Бросая мимолетные взгляды на его лицо, я заметила, что он захвачен какими-то тревожными, не слишком приятными мыслями. Он, казалось, боролся с чем-то в душе, хотел сказать, но не говорил, ибо его что-то сдерживало. Но что, собственно, важного он может мне сказать? Разговор об Изабелле был исчерпан, а ничто другое нас не связывало.

Было бы хорошо не видеть этого человека больше никогда. Он помог мне, но, помогая, стал очевидцем пренеприятнейшего эпизода. Ни за что на свете я бы не хотела, чтобы наше знакомство продолжалось, пусть даже этот герцог какой угодно хороший. Каково иметь знакомого, который знает о таком пятне на твоей совести!

– Зачем вы лгали? – внезапно спросил он.

– А что мне было делать? Откровенно признаться им, что мой мешок полон креветок? – спросила я с бесстыдством, порожденным отчаянием.

– Ложь недостойна аристократки. До чего угодно можно опускаться, только не до лжи!

Он сказал это так убежденно и гневно, что кровь прихлынула у меня к голове. Он что, воображает, будто я не знаю, что ложь – это низко? Еще монахини в монастыре объяснили мне это!

– Вы читаете мне проповеди? – проговорила я задыхаясь. – Напоминаю вам, господин дю Шатлэ, что мы ничем с вами не связаны, а делать замечания посторонней женщине – верх неприличия!

Я забрала у него мешок, снова уложила его в тележку. Мне стало все равно, подкараулят ли меня рыбаки, мне просто хотелось поскорее расстаться со своим спутником. Он меня не удерживал.

Я шла по дороге, бранясь и чертыхаясь. Надо же! Ложь недостойна аристократки! Видит Бог, я многое делала, что меня недостойно. Если бы я поступала иначе, то давно бы умерла во всех этих жизненных перипетиях. А я хотела жить. Для себя и своих детей. Потому и лгала! Ложь была моим спасением, защитой. И не от хорошей жизни я дошла до такого! Кроме того, мне даже удалось сохранить кое-какие остатки достоинства. И уж, конечно, не ему поучать меня!

Оказавшись уже на вершине холма и непроизвольно оглянувшись назад, я увидела внизу отряд всадников примерно из шести человек. Среди них был и знакомый мне всадник на вороном жеребце.

Кто были эти люди? Увиденное насторожило меня, но я твердо приказала себе больше никогда не думать об атом человеке.




5


Прошла еще неделя, а граф д'Артуа не подавал признаков жизни. Эмиссар не приезжал, хотя отец Медар и заверял меня, что тот уже в пути. Я, впрочем, уже не злилась и не удивлялась этому: была почти уверена, что граф солгал. Обманул меня. Зачем он это сделал, я не знала, но знала, что это именно так.

Сорок три дня оставалось до последнего срока выплаты налога. Еще сорок три дня у нас есть крыша над головой. Что будет потом? Я гнала от себя эти тяжелые мысли. Временами глубокая апатия овладевала мною. Следует жить так, как живется. Плыть по течению. Авось что-то случится и поможет мне… Я сознавала ущербность подобного взгляда на жизнь, но жить как-то иначе было мне не по силам.

В отчаянии я написала письмо брату Антонио на Мартинику, не пожалев потратить на это семьдесят пять ливров. Я откровенно просила о помощи. Если письмо дойдет за три недели, и Антонио сразу же выедет во Францию, есть еще надежда на спасение. При условии, конечно, что у него дела по-прежнему идут хорошо и есть деньги. Но приходилось опасаться, что письмо потеряется. Мартиника уже два года была оккупирована англичанами, фактически отторгнута от Франции. Доходят ли туда французские письма – этого я не знала.

Где взять девятнадцать тысяч ливров? Эта мысль, как гвоздь, засела в моей голове и не давала покоя ни днем, ни ночью.

Между тем, как-то вечером, когда я, распластав свежую рыбу на столе, натирала ее солью, Селестэн указал мне на то, что было нам так же остро необходимо.

– Скоро надобно будет сеять озимые, мадам Сюзанна, если вы желаете, чтобы к весне что-то уродилось. Мне-то поле вспахать ничего не стоит, но ведь у нас лошади теперь нету!

Я похолодела. А ведь он прав! Действительно, Стрелы теперь нет. Если мы могли обойтись без нее, вручную таская хворост и воду, то поле вспахать без лошади нельзя. Разве если самим впрячься в плуг.

– Какой завтра день, Селестэн?

– Воскресенье, мадам Сюзанна.

– Отлично… Значит, завтра в Лориане ярмарка.

Надо было потратить последние триста ливров, но купить лошадь. Зимовать-то мы перезимуем. Но голодной весны не пережить.

И снова меня, как иглой, кольнула мысль о налоге. Я опустила голову. Видит Бог, я не знала, что делать.




6


Я с трудом пробиралась сквозь пеструю, шумящую толпу людей. Вольная ярмарка в Лориане всегда привлекала уйму народа из самых отдаленных уголков провинции, а уж осенью и подавно. Осенью здесь устраивалась выставка хлеба, испеченного из зерна нового урожая.

В лотках, на прилавках – всюду лежали душистые, свежие буханки, караваи, булки, бриоши, пироги; расцветка у них была самая разнообразная – от ярко-желтого, как желток, цвета до зеленого и голубого. Запах они издавали невообразимый. Особенно аппетитно поблескивала хрустящая, золотистая корочка.

Сегодня здесь определялся лучший пекарь Лориана.

Шарманщик бродил по ярмарке, наигрывая тоскливую-тоскливую немецкую песенку «Из края в край вперед иду…», а из винных лавок, двери которых сегодня были раскрыты настежь, неслась совсем иная, разухабистая песня:
		Рано утром, поднявшись с постели,



		я в соседний лесок ухожу.



		Там пастушка уснула под елью,



		Я красотку тихонько бужу.



		Вопрошаю: «Что с вами, малютка?



		Или вас пастушок испугал?» —



		«Испугал? Что за глупая шутка?



		Замолчите, обманщик, нахал!»








Музыка сегодня звучала везде. Со скрипом вертелись ярмарочные карусели, и их стремительное кружение тоже сопровождала визгливая мелодия скрипки.

Ярмарка была богатая и веселая – судя по ней, никак нельзя было сказать, что Бретань – это провинция, раздираемая междоусобицами. Что ж, подумала я невесело, кому-то в жизни везет несмотря на все политические неурядицы, а на кого-то обрушиваются всевозможные несчастья, которые значительно усугубляет нищета.

Я протиснулась в тот ряд, где продавали лошадей. Кони здесь были на любой вкус – от чистопородных горячих жеребцов и кобыл до неуклюжих, мощных тяжеловозов. Меня интересовали именно последние, причем я не искала чего-то исключительного. Меня вполне удовлетворила бы не очень молодая и не очень упитанная, но здоровая лошадь. Конечно, по невысокой цене. Впрочем, я не боялась, что меня обманут: уж в чем-чем, а в лошадях я разбиралась превосходно.

– Сколько? – лаконично спросила я, присмотрев подходящий экземпляр.

Лошадь продавал человек, очень похожий на цыгана и конокрада, поэтому я рассчитывала, что он не запросит слишком дорого. Я проверила у лошади зубы и осталась удовлетворена увиденным.

– Двести восемьдесят, – проговорил продавец тихо.

У меня было всего триста двадцать пять ливров – весь мой капитал. Я поставила себе задачу снизить цену до двухсот двадцати.

– Двести, – сказала я. – Двести золотом.

– Двести семьдесят, – ответил он.

Мы принялись торговаться. Честно говоря, я и сама не знала, откуда во мне взялось это умение. Возможно, сейчас, в тяжелые для меня дни, во мне стали проявляться качества, о которых я раньше и не подозревала.

Продавец дошел до цифры двести пятьдесят и дальше не уступал хоть ты умри. Заметив, что соглашаться я не намерена, он стал терять ко мне интерес.

– Даю триста ливров, если ты доставишь лошадь этой даме прямо домой, – громко произнес чей-то голос.

Я вздрогнула, оборачиваясь. В ярмарочном шуме и сутолоке я и не заметила неожиданного появления герцога. Да, это снова был герцог дю Шатлэ, с которым я рассталась неделю назад и которого надеялась никогда не увидеть. Сдвинув брови, я молчала. Цыган, услышав такое предложение, с радостью согласился. Правда, он слегка ухмыльнулся, услышав, что герцог звал меня «эта дама».

Да, на даму я вряд ли была похожа. На мне была ярко-голубая бумазейная юбка, алая кофточка из ситца, белый чепчик – я носила это, чтобы меня принимали за крестьянку и, не дай Бог, не брали с меня больше денег, чем обычно. И я невольно устыдилась своего вида. Хорошо еще, что я надела лучшие свои башмаки, стоптанные, но кожаные, а не деревянные.

Впрочем, какая дура, если стыжусь! Снова почему-то разозлившись, я отступила на шаг и молча наблюдала, как герцог небрежно отсчитал цыгану деньги. Когда операция была закончена, я резко повернулась и зашагала прочь, пробираясь через толпу.

Он не отстал от меня и поддержал под локоть. С его помощью протискиваться к улице стало легче, но ведь я вовсе не хотела подобного соседства.

– Что такое? Разве вам не нравится ваша лошадь?

Я ответила не оборачиваясь:

– Это ваша лошадь, а не моя.

– Я купил ее для вас.

– И напрасно сделали, господин дю Шатлэ. Я не просила вас об этом и не приму ее.

У витрины лавки какого-то ростовщика мы остановились. Я освободила свой локоть, внимательно взглянула на герцога. Он был, как и тогда, весь в черном.

– Вы следите за мной? – спросила я прямо.

– Нет.

– Тогда как вы нашли меня здесь?

– Очень просто, мадам д'Энен: приехал к вам и узнал, что вы отправились на ярмарку.

– А зачем, позвольте узнать, вы ко мне приехали? Разве я звала вас? Разве у нас есть какие-то общие дела? Мы едва знакомы, а вы считаете себя вправе ездить ко мне?

– Мадам д'Энен, – сказал он, как мне показалось, очень холодно, – немного любезности даже в том положении, в каком оказались вы, никогда не помешает. Тем более что я не езжу к дамам просто так. У меня к вам важное дело.

– Не желаю иметь с вами никаких дел. Мне противны мужчины, все до одного! Все они лгуны и обманщики.

– Уверяю вас, – сказал он, – это не так, вы ошибаетесь.

– Нисколько не ошибаюсь. Чем меньше я общаюсь с мужчинами, тем меньше меня надувают, тем меньше я разочаровываюсь. Поверьте, я это уже сто раз проверила. Поэтому, – сказала я в заключение, – что бы вы мне ни предложили, я скажу вам «нет». Лучше и не начинайте.

– Позвольте, я все-таки начну, – настойчиво произнес он. – Возможно, мне и понятны причины, почему вы так ожесточены, но…

– Понятны? Что вы хотите этим сказать?

– Не перебивайте меня, – сказал он, теряя терпение. – Дело действительно важное, вы не представляете даже, какое.

– Вы правы, – отрезала я. – Я теряюсь в догадках, что нас может связывать.

– Я хочу поговорить с вами не здесь, а в вашем замке.

Он упрямо называл те развалины замком. Я горько усмехнулась. Его настойчивость после моих холодных слов была более чем странной. И даже отважной. Не каждый мужчина способен на это. Другой бы давно меня оставил в покое.

– Вы пойдете со мной в Сент-Элуа пешком? – спросила я.

– Нет. У меня есть лошадь.

Это была та самая вороная лошадь, которую я видела у моря. Теперь я разглядела ее лучше. В лошадях я разбиралась и сразу даже с некоторой завистью оценила все ее достоинства. Она была даже лучше, чем когда-то Стрела. Черная до жгучести, норовистая, стройная, вся – огонь и нетерпение… Приятно быть богатым и иметь таких лошадей. В этой лошади явно текла английская кровь.

– Ага, – сказала я вслух, – вы, очевидно, намереваетесь ехать верхом, а я пойду пешком, верно?

– Я намереваюсь взять вас в седло.

– Вот что, – сказала я, невольно вспоминая случай с Анри де Крессэ, – с вами в одном седле я не поеду, об этом не может быть и речи.

Я полагала, что сказав это, разом избавлюсь от него, но все мои надежды были разбиты вдребезги. Он как ни в чем не бывало ответил:

– Отлично. Честно говоря, так я и думал. В таком случае наймем коляску.

«Надо же, – подумала я, не в силах скрыть досаду, – какой навязчивый! Стоит один раз сказать ему “да”, и от него уже не отвяжешься!» Я даже приблизительно не представляла себе, что заставляет его так настаивать. Я вела себя с ним как нельзя более нелюбезно, почти неприязненно, а он словно пропускал все это мимо ушей и ничего не замечал.

В этот миг я обратила внимание на его часы, которые он достал, чтобы посмотреть время. Краешком глаза я пристально рассматривала их. Миниатюру на эмали – шедевр кисти Птито – предохраняла двойная крышка, на которой сиял бриллиантовый вензель. Эмаль представляла светловолосую, юную, полную прелести Марию Антуанетту.

– Какая великолепная вещь! – не выдержав, заметила и. – Это, вероятно, подарок. Откуда она у вас?

Он ответил сухо и холодно:

– В 1771 году королева, которая тогда была еще дофиной, подарила эти часы моей матери. От матери они перешли ко мне.

По сухости его тона я заключила, что дело, которое он имеет ко мне, должно быть, явно не личного толка. Герцог дю Шатлэ, наверное, исполняет чью-то просьбу. Но чью?

Мне захотелось предупредить его.

– Господин дю Шатлэ, – сказала я, – знаю, что вы уже были у меня в доме, но все-таки хочу сообщить вам: это очень бедное, почти убогое место. Вам может там не понравиться. Вы непременно хотите рассказать мне все именно там?

– Да.

Это и был весь его ответ.

Какой-то человек подогнал к порогу лавки ростовщика добротную открытую коляску на высоких колесах, запряженную парой лошадей.

– Господин Александр! – обратился он к герцогу. – Ей Богу, ума не приложу, почему вы господина Поля Алэна не остановите! Ведь опасное это дело, да еще и без вас!

– Не вмешивайся в то, что тебя не касается, – отрезал герцог, помогая мне сесть в коляску.

Слова кучера меня насторожили. Кто он такой, этот господин Александр, чем он занимается? А кто такой Поль Алэн? И что у них за опасное дело? С какими темными людьми я связываюсь! А этот герцог – он преследует меня с настойчивостью рока!

Уткнувшись взглядом в руки, сложенные на коленях, я мрачно молчала, не задавая никаких вопросов. В какой-то миг у меня возникло опасение, повезут ли меня именно в Сент-Элуа, а не куда-нибудь еще. Но, выехав из Лориана, кучер повернул на верную дорогу, и опасения мои улеглись.

Мы катили по лесу, но ни один из нас не произносил ни слова. Чуть отвернувшись, я наблюдала за тем, что проносилось мимо меня. Кленовый лес пылал огненным цветом. Осень затопила его сверху донизу алой краской, опавшие листья красным ковром покрывали землю. Потом клены сменились березами, и сквозь ядовито-желтую листву молодой березовой рощицы блеснула поверхность воды. Зеркальная гладь озера сверкала под лучами полуденного солнца. Сентябрь был теплый, почти жаркий, как август.

Не прошло и сорока минут, как из-за холма вынырнула почерневшая башня Сент-Элуа. Это был мой дом. Жалкий, полуразрушенный, опаленный пожаром… Внутри было даже хуже, чем снаружи. Но я предупредила герцога.

Когда мы приехали, в доме была лишь Аврора, возившаяся со своими любимицами – близняшками.

– Аврора, выйди, пожалуйста, – сказала я.

– Но, мама…

– Выйди, прошу тебя!

Надув губы, она вышла, оставив близняшек. Их ушей пока можно было не принимать во внимание. Я заметила, что мой гость не знает, куда сесть, и не без иронии смахнув с табурета какие-то крошки, предложила его герцогу:

– Садитесь, прошу вас! Больше здесь сесть некуда. Если вам угодно пить, могу предложить вам кружку отличного крестьянского сидра.

– Почему эта девочка называет вас матерью? – вместо ответа спросил он.

– Потому что она мне как дочь.

– Ну а если выразиться яснее? Кто она? Вы не можете быть ее матерью, она слишком большая для вас.

– Она моя воспитанница.

Я поймала себя на мысли, что, в сущности, не знаю, как объяснить, кто такая Аврора. По происхождению она была простая бретонка. Но она столько лет была со мной, что я уже не хотела верить в это. И вдруг, не знаю почему, я сказала такое, что сама себе удивилась.

– Аврора – это дочь моего покойного мужа, Эмманюэля. Внебрачная дочь.

Брови герцога поползли вверх.

– Дочь? Эмманюэля? Я знал его.

Ну, подумала я, раз он знал его, то может сказать, что Эмманюэль не был способен на связь с другой женщиной. Никто никогда и не слыхивал о таком. И я с совершенно безразличным, даже немного вызывающим видом произнесла:

– У Эмманюэля была связь с графиней де л'Аллие, еще до брака со мной. Графиня уехала в эмиграцию, а Аврора осталась тут. И попала ко мне. Так что, по правде говоря, она настоящая д'Энен де Сен-Клер, хотя и не имеет особенного права на это имя. Впрочем, – добавила я, усмехаясь, – не знаю, зачем я вам это рассказываю.

Наступила тишина. Герцог дю Шатлэ не отказался от предложенного мною сидра. Взгляд его равнодушно скользнул по балкам на потолке, к которому были прицеплены целые десятки ниток с сушащимися на них ягодами, грибами и кореньями, по голым каменным стенам, а потом снова возвратился ко мне.

– Знаете, сударыня, я бывал у вашего замка, но впервые оказался внутри. Должен вам сказать, ваши дела еще хуже, чем я предполагал.

– Если вы приехали за тем, чтобы сказать мне только эту любезность, господин дю Шатлэ, я считаю разговор законченным.

– Нет.

Лицо его стало еще задумчивее, он, казалось, собирался с мыслями. Потом, внимательно разглядывая кольцо на руке, заговорил.

– Мадам де ла Тремуйль, я не для того приехал сюда, чтобы увидеть вашу нищету. Все это мне было известно и раньше, потому что… Впрочем, не важно, почему.

Его синие глаза потемнели.

– То, что я сейчас скажу, покажется вам очень неожиданным, и я даже предвижу первую вашу реакцию. Надеюсь, мне удастся преодолеть ее.

– Вы приехали предлагать что-то скверное?

Он улыбнулся.

– Нет, насчет этого не волнуйтесь: я приехал предлагать вам нечто самое святое, что только есть на свете.

И снова замолчал. Его взгляд окинул меня с ног до головы, задержался на груди, талии, бедрах, подоле юбки, потом быстро вернулся к глазам. Он заглянул в них так пытливо и требовательно, словно пытался проникнуть мне в душу. Я не выдержала.

– Что же вы предлагаете? Что?

Улыбка исчезла с его лица. Равнодушно и спокойно он произнес:

– Брак.

Это слово будто упало с его губ. Я пораженно уставилась на него. Честно говоря, иногда у меня возникало чувство, что герцог не лишен и личных видов на меня. Но о браке я и не думала.

– Я хочу, чтобы вы стали моей женой.

Помолчав, он добавил, прежде чем я успела что-то сообразить, – добавил с непреклонной уверенностью в каждом слове:

– Вы не сможете мне отказать.




7


Первой моей осознанной мыслью было то, что он надо мной насмехается. Ищет мишень для своих издевок. Принимает меня за дуру. Я открыла рот, чтобы указать ему на дверь, но он так повелительно поднял руку, что я не издала ни звука.

– Мадам де ла Тремуйль, позвольте говорить мне. Мне заранее известно, что вы скажете. Разумеется, вы меня видите второй раз в жизни. Вы даже не считаете меня знакомым. Все это верно. Но так же легко исправимо.

Он прошелся по комнате и, внезапно обернувшись, сказал:

– Хотите узнать что-то обо мне? Спрашивайте. Я не оставлю ни один вопрос без ответа.

Я возмутилась.

– Нет, ну надо же! Да почему это вы думаете, что я хочу о вас спрашивать, что вы мне интересны? Вы не вызываете у меня никаких чувств, господин дю Шатлэ, а ваша настойчивость временами кажется мне просто наглостью. И как вы еще осмеливаетесь утверждать, что я не смогу вам отказать? Мне ка…

– Я знаю, что говорю. Когда вы выслушаете меня, вы сами придете к такому выводу.

– Я не люблю вас, уясните это прежде всего!

– Уж это-то мне, сударыня, было известно с самого начала.

Что бы я ни говорила, он оставался холоден и спокоен. Мои стрелы, фигурально говоря, не достигали цели. Я тревожилась все больше, подозревая, что он строит мне какую-то западню. Зачем – этого я не знала. Но строит.

– Я знаю, сударыня, что вы меня не любите, я прекрасно отдаю себе в этом отчет. И это вовсе не кажется мне препятствием. Я не берусь с уверенностью судить, что побудило вас стать женой Эмманюэля д'Энена, но подозреваю, что любовь не играла в этом главной роли.

Он все время говорил об Эмманюэле, из чего я поняла, что ему ничего не известно о Франсуа де Колонне, моем втором муже.

– Вы ничего не знаете о моих отношениях с господином д'Эненом. Сейчас имеет значение только то, что я ничего к вам не чувствую, поэтому выходить за вас замуж считаю абсурдным.

– Это вовсе не так абсурдно, как вам кажется. Разве вы не знаете, что существуют браки по расчету?

– Расчет предполагает какую-то выгоду, сударь, – заявила я насмешливо. – А что можете предложить мне вы?

– У меня есть два аргумента, сударыня, против которых нам нечего возразить.

– Я слушаю вас, – сказала я сухо.

Его манера подхода к таким делам вовсе не льстила моему женскому самолюбию. Он говорил так равнодушно, словно торговался где-то на лесопилке за лишнюю сажень леса. По-видимому, решила я, не только я его не люблю: он любит меня не больше.

– Сударыня, я богат.

Я молчала. Этот аргумент не произвел на меня особенного впечатления. Мне даже показалось, что он слишком плохого мнения обо мне, если считает, что против такого довода я ничего не смогу возразить.

– Я так же богат, как и до революции, или почти так же. Я владею почти всем, что принадлежало моему роду.

– Как вам это удалось?

– Апрельская амнистия вернула мне практически все. И еще выплатила двести тысяч ливров компенсации.

У меня засосало под ложечкой. Двести тысяч! Будь у меня хоть десятая доля этого, я бы не мучилась мыслями о том, как уплатить налог, те злосчастные и недосягаемые девятнадцать тысяч.

Ровным голосом герцог продолжал:

– Разумеется, амнистию я всерьез не воспринимаю и подчиняться республиканцам не собираюсь. Но я не вижу ничего дурного в том, чтобы с помощью их амнистии вернуть то, что тысячу лет принадлежало моему роду.

– Что же у вас есть? – спросила я без всякого выражения.

– У меня есть родовое поместье дю Шатлэ в Бретани; оно находится между Сен-Брие и Динаном и называется Белые Липы. Возможно, вы слышали о нем.

Еще бы, подумала я. Я не бывала там, но в Версале существовало мнение, что это поместье – жемчужина садово-парковой архитектуры. Еще в начале XVIII века один из дю Шатлэ создал его с помощью знаменитых мастеров, создал в английском стиле, в противовес пышным барочным формам Версаля и его парков.

– Белые Липы окружены восьмьюстами арпанами земли. Земля эта тоже принадлежит мне, за исключением того, что отойдет к моему брату. Я владею также двумя домами в Ренне и одним отелем в Париже – правда, должен вам признаться, я владею ими через подставных лиц. В Бретани у меня тридцать две фермы.

Он говорил очень спокойно и уверенно, словно точно знал, что рано или поздно его доводы возымеют действие. Меня же сейчас больше всего занимала мысль о том, каким образом и благодаря какому чуду ему посчастливилось сохранить свое состояние. Из того, что он перечислил, я могла понять, что герцог дю Шатлэ является одним из крупнейших землевладельцев в Бретани, а то и во Франции.

Но именно его богатство меня и насторожило. С какой стати он готов разделить все это со мной? Что заставляет его так поступать? И, вспомнив о своей собственной участи, я подумала, что ни за какие богатства в мире не стоит продавать свою свободу и независимость. Кто знает, может быть, этот герцог – чудовище, или извращенец, или просто человек, причуд которого я не смогу выдержать. Например, выходя замуж за Франсуа, я все-таки хоть немного была с ним знакома, но все же это знакомство не уберегло меня от разочарования. Наш брак был ошибкой. Так что же говорить теперь, когда мы видели друг друга чуть ли не впервые? Что я знаю о герцоге дю Шатлэ? Только то, что Изабелла де Шатенуа очень лестно о нем отзывалась. Но это, честное слово, еще не означает, что я тоже буду такого же мнения.

– Вы богаты, – сказала я вслух. – Это я признаю. И очень рада за вас. Но все же должна сказать вам, сударь, что для меня этого явно недостаточно.

– Женщина в вашем положении, честно говоря, почти не может выбирать, – заметил он с обезоруживающим цинизмом.

Меня обуяла ярость.

– Женщина в моем положении? Отлично. Я докажу вам, что вы ошибаетесь. Я…

– Вам будет очень трудно, мадам, доказывать мне это, – произнес он спокойно.

– Меня нельзя купить. И не смейте предлагать мне вам продаться.

– Увы, мадам. Сознавая, как мало значит для вас лично моя особа, я просто вынужден использовать этот довод.

Я внимательно посмотрела на него. И на миг даже попыталась представить, что он – мой муж. Я – герцогиня дю Шатлэ. Это, конечно, звучит громко и гордо, но мне придется не только выносить тяготы, связанные со столь знаменитым именем. Мне придется делить с этим человеком постель. Подумав об этом, я содрогнулась. Нет, ну это же просто кошмар… В принципе, он не внушал мне отвращения, но это было бы так, если бы я, например, легла в постель с первым встречным на улице. Этот человек мне абсолютно чужой, и то, что нас обвенчают в церкви, ничего не изменит. Нет-нет, следует очень высоко ценить то, что я свободна, и он не имеет на меня никаких прав.

– Я не согласна, – отчеканила я четко и ясно.

– Вы еще не выслушали второго моего аргумента.

Я насторожилась. Больше всего на свете мне хотелось, чтобы этот человек оставил меня в покое. Я начинала осознавать, что он предлагает мгновенный, почти сказочный выход из ситуации. Наверное, мне не надо будет больше задумываться о том, что посадить и как вырастить. И Сент-Элуа останется за мной. Но мне становилось ужасно досадно, что такой легкий, быстрый выход из тяжелого положения существует. Этот герцог – он словно с неба свалился. Я не могла отрицать, что он, возможно, прекрасный человек. Но, Боже мой, как мне не хотелось ни с кем сближаться! Свое спокойствие я ценила чуть ли не больше благополучия своих детей. И когда я говорила герцогу, что мне противны все мужчины, я была до предела искренна. Мужчины внушали мне только презрение и отвращение. Даже лучшие из них, такие, как граф д'Артуа, могут лишь лгать и проводить время в праздности. Я не хотела иметь с ними ничего общего. Это было какое-то почти физическое предубеждение. Я была ожесточена.

– Сударыня, я дам свое имя вашим дочерям.

Это было как гром среди ясного неба.

– Веронике и Изабелле? – переспросила я пересохшими губами.

– Да, Веронике и Изабелле.

Он достал из кармана камзола портсигар, прикурил сигару у пламени камина и глубоко затянулся.

– Как мне казалось, мадам, они незаконнорожденные, – жестко констатировал он. – У них нет фамилии. Вы подумали, что с ними будет, когда они станут взрослыми? Об отсутствии приданого я уже не говорю. Но кто женится на них? Для аристократов ваши дочери слишком сомнительного происхождения. А для буржуа они будут недосягаемы благодаря тому, что выросли вместе с вашим сыном, что их воспитали вы, принцесса де Тальмон. Ваши дочери, сударыня, окажутся как бы между двумя сословиями. Весьма и весьма неясно, сумеют ли они сделать хорошую партию. Подумайте об этом.

Я действительно думала, опустив голову. Каждое его слово было правдой. Но, Боже мой, как я жалела, что это так!

– Вы бьете наповал своим великодушием, – проговорила я наконец с горькой улыбкой. – И вы, вероятно, даже полагаете, что я должна быть благодарна вам. Но я не могу быть благодарной. Вы просто загнали меня в угол и из моего тяжелого положения извлекаем выгоду, уж не знаю там, какую.

– Так что же вы ответите? – спросил он так же бесстрастно, словно я ничего и не говорила.

Я попыталась представить: фамилия Вероники будет дю Шатлэ, и Изабеллы тоже. Они будут мадемуазели дю Шатлэ. Разумеется, станут обеспеченнее и удачливее. Но будут ли счастливее? Как отнесется к ним этот человек? Не пожалею ли я, что, погнавшись за фамилией, потеряла суть?

– Послушайте, вы говорили о браке по расчету, – сказала я поспешно, осененная внезапной мыслью. – Выгоду для меня вы уже объяснили. Но что я могу дать вам?

Он наклонился ко мне, я даже ощутила терпкий аромат его американской сигары. Впервые его лицо было так близко к моему: внимательные холодные глаза, которые, как я выяснила окончательно, были темно-синего цвета, жесткий рисунок чувственных губ, чуть нахмуренные черные брови. А волосы его, густые, волнистые, собранные в прическу «а ля лорд Кэтоген», не напудренные и связанные сзади лентой, были не совсем черного цвета… Он был, скорее всего, темноволосый шатен, но это не сразу удавалось разглядеть.

Меня поразила убежденность, сквозившая в его взгляде. Убежденность в том, что он возьмет верх. Но ни тени страсти не было в этом лице. Он не то что не любил, но даже не желал меня.

– Вы, сударыня, – произнес он очень мягким, но повелительным голосом, – можете дать мне очень многое.

– Что же именно?

– Вы, в частности, можете стать женой, достойной меня.

– Что это значит?

– Мой род – род очень древний и знатный. Отыскать женщину, равную мне по происхождению, – дело сейчас нелегкое. А вы, мадам де ла Тремуйль, не то что мне подходите, но даже сделаете мне честь, став моей женой. Да и ко всему прочему, мне пора найти спутницу жизни. Я много поездил по свету, многое узнал. Но теперь на этом пора ставить точку. Род дю Шатлэ нуждается в наследнике. Конечно, у меня есть брат, но я бы предпочел, чтобы моя фамилия передалась по прямой линии, как это бывало всегда.

Я молчала, подавленно слушая. Затянувшись сигарой, он продолжал:

– Вы тонкая, умная, изящная женщина, сударыня, – у меня глаз наметанный, я разглядел это даже сквозь ваши наряды. Если признаться честно, я заметил это еще тогда, зимой 1793 года, когда вынужден был бежать из Парижа, потому что вы опрометчиво воспользовались моим пистолетом. Наконец, вы на редкость прелестная женщина. Словом, вы идеально подходите мне. Вот почему я так настаиваю.

– Но мы же не любим друг друга, – проговорила я мучительно, – мы даже ничего друг к другу не чувствуем! Что может получиться из этого брака? Только сплошное несчастье!

– У меня другое мнение на этот счет. Брак по расчету – отличная форма брака. По правде говоря, вы произвели на меня впечатление, не сразу клюнув на мои деньги. Но, как вы помните, у меня есть еще и второй довод.

Он снова достал часы, которые так меня поразили, и, взглянув, который час, поднялся. Рука его потянулась за шляпой.

– Сударыня, – сказал он сухо и официально, – дела, объяснить суть которых вам я пока не имею счастья, заставляют меня покинуть Францию на некоторое время. Ровно через три недели я буду у вас, в Сент-Элуа. Тогда-то вы и скажете мне ваш ответ, и, что всего вероятнее, тогда мы и обвенчаемся.

Когда он заговорил о делах, объяснить которые он «не имеет счастья», я насторожилась. Вероятно, решила я, он какой-то роялистский заговорщик. Хорошенькая же будет у меня с ним жизнь, если это так! Я, конечно, поддерживала белое дело, но оказаться снова в тюрьме не хотела. Я и так достаточно пострадала за роялизм, больше, чем можно требовать от женщины. Да пусть он богат, как Крез, для Республики это ничего не значит: однажды его выследят, арестуют, приговорят, и тогда – прощай все имущество, поместья, земли и особняки! Все будет конфисковано подчистую, как это умеет делать новая власть. Нет, Боже мой, нет! Мне и без этих треволнений достаточно худо.

– Сударь, – сказала я решительно, – вы можете услышать мой ответ сейчас.

– Какой же он?

– Я не согласна.

Его лицо ничего не выразило: ни раздражения, ни разочарования, ни оскорбления.

Он надел шляпу, запахнул плащ и направился к выходу. Но у самой двери обернулся.

– Через три недели, сударыня, 8 октября я буду здесь в полдень. Подумайте над моим предложением, оно остается в силе.

– Вам незачем приезжать, господин дю Шатлэ, это будут только лишние хлопоты.

– Ничего. Меня это не пугает.

Герцог вышел, не прощаясь, оставив меня в недоумении насчет того, что дает ему такую уверенность в том, что я непременно изменю свое решение.




ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

БЕЛЫЕ ЛИПЫ





1


Я долго, очень долго думала об этом странном разговоре. Думала, возмущалась и удивлялась. Все это и впрямь было очень неожиданно. Предложение герцога было для меня все равно что снег на голову.

Пять дней я никому ничего не говорила об этом разговоре и втайне была чрезвычайно удовлетворена тем, что так твердо и решительно сказала «нет» Разумеется, ответ был правилен, ни о каком другом и помыслить нельзя, как бы бедственно ни было мое положение, оно не настолько отчаянно, чтобы продаваться. Согласись я – мое поведение не выглядело бы лучше поведения проститутки, продающейся за деньги, и то обстоятельство, что я получила бы статус законной супруги, явилось бы только флером, прикрытием, скрывающим весьма неблаговидную суть. Ведь к герцогу дю Шатлэ я не испытывала ничего, кроме недоверия, недоумения и настороженности. Я вспоминала его слова о браке по расчету и пожимала плечами. Мой брак с Эмманюэлем был основан именно на расчете, но тогда мне не было нужды зариться на его деньги, а это существенно меняло расстановку акцентов.

Но откуда он взялся, этот герцог? Что подвигло его на подобный поступок? Я готова согласиться с тем, что сейчас действительно затруднительно отыскать во Франции женщину, подобную мне по происхождению, то есть достойную стать спутницей жизни одного из дю Шатлэ – рода действительно очень древнего и знатного, рода пэров и маршалов. И все-таки эти соображения не до конца объясняли странную поспешность, проявленную герцогом, и его упрямство. Он увидел меня, можно сказать, впервые 10 сентября, а 17-го уже предложил брак! Ей Богу, все это заставляло насторожиться. Что руководило им? Я была уверена, что он замыслил что-то скверное. Лучше держаться от него подальше. Бог знает, кем может оказаться этот человек – такой холодный, мрачный, таинственный, одетый во все черное… И рекомендации Изабеллы, при всей моей любви к ней, не меняли этого моего мнения.

– Ну, так что же вы решили? – вдруг ворчливо спросила меня Маргарита, прервав горестное молчание. Дело было спустя неделю после визита герцога; мы, не разговаривая, устало и машинально лущили фасоль.

Я взглянула на нее без всякого выражения.

– О чем ты, Маргарита?

– Да о предложении, которое сделал вам господин герцог!

У меня пропал дар речи. Мне прекрасно было известно о способности Маргариты странным образом узнавать все, что меня касается, но уж на этот раз я такого не ожидала.

– Ты… ты подслушивала?

– Да, подслушивала! И нисколько этого не стыжусь. А как еще прикажете о вас заботиться, если вы сами ничего не говорите? Вот уж неделю, как вы словно воды в рот набрали. Что вы решили, ну-ка отвечайте!

Перед таким бурным, бесцеремонным и слегка бесстыдным натиском я всегда терялась.

– Маргарита, – сказала я, пытаясь говорить твердо, – если ты подслушивала, тебе прекрасно известно, что именно я ответила. Я отказала, и ты это знаешь. Все уже давно решено, и я ничуть об этом не задумываюсь.

– Вы мне не лгите, мадам, – отрезала она решительно. – Я вам уже почти десять лет служу, неотлучно, можно сказать, с вами пребываю, так что обмануть вы меня и не пробуйте. Вы только об этом и думаете, вот как, мадам!

Иногда она круто напоминала мне, не говоря, конечно, этого прямо, что я обязана с ней считаться и прислушиваться к ее мнению.

– Маргарита, – сказала я примирительно, – его предложение совершенно абсурдно. Я не могу выйти замуж за человека, которого видела два раза в жизни.

– А вы бы желали на него год любоваться? Вот выходите за него и любуйтесь. А теперь нечего его рассматривать, сама его фамилия говорит, что он человек благородный.

– Герцог де Кабри, если ты помнишь, тоже был хорошего рода, а оказался самым последним подонком. Его фамилия не помешала ему превратиться в лакея Шаретта и стеречь меня с пистолетом наготове.

Маргарита оставила фасоль и вскочила со своего места с необыкновенной для ее грузного тела резвостью.

– Вы это говорить бросьте, милочка! – взревела она разгневанно. – Сдается мне, вы совсем своего положения не представляете. Граф д'Артуа обещания своего уже не выполнит, это каждому ясно. Нынче уже сентябрь на исходе, а первого ноября вас с детьми Республика из дома обещала выставить. Вы этого хотите? А ведь зима на носу, мадам. Вы желаете, чтобы в снег и в непогоду ваш сын брел по колено в грязи, не имея пристанища, чтобы Вероника с Изабеллой умерли с голоду? Вы этого желаете? Если это так, вы меня очень разочаруете. Коли так, то вы не из де ла Тремуйлей. Уж на что моя прежняя госпожа, принцесса Даниэль, была холодна и надменна, а ребенка своего она не бросила бы помирать.

– Ей и не нужно было этого делать, она в другие времена жила, тогда даже понятия не имели, что принцесса может попасть в такое положение!

– Не мне вам напоминать, но вашему роду тысяча лет, и за эти годы всякие времена случались. И войны были, и заговоры, и ссылки, и казни! – Отдышавшись, но все так же гневно поглядывая на меня, она добавила: – Ну, положим, предложил бы вам руку какой-нибудь буржуа, один из нынешних скороспелых богачей – вот тогда бы я ваш отказ поняла, даже одобрила бы! Лучше быть нищей, чем достоинство потерять. Но здесь-то господин дю Шатлэ! Герцог! Полковник!

– Откуда ты знаешь, что он полковник?

– Да уж знаю. Как шел он к своей лошади, я мимо проходила. Вот и спросила его: «Не скажете ли, сударь, что у вас за военный чин?» А он мне очень достойно ответил: «Я полковник, сударыня». Сударыней меня назвал! Он, я вам скажу, во всех отношениях достойный человек. Да и богат притом!

Когда было надо, Маргарита приобретала чудесный дар убеждения и красноречия. Я решила положить конец этому разговору.

– Достаточно, Маргарита, – сказала я резко и твердо. – Твои соображения я выслушала, но давай не будем забывать, что решения в этом случае принимаю только я, а я уже сказала герцогу «нет» и готова сколько угодно повторить свой отказ.

Мнение Маргариты было мне совершенно ясно.




2


Жан явился домой поздно вечером, когда я уже начала тревожиться, и был весь в крови.

Я молча, похолодев от ужаса, смотрела на сына. Губы у него были разбиты, на щеке горели ссадины, даже лоб был расцарапан. Он был весь в пыли, и колени разбил в кровь.

– Ты дрался, Жан? – каким-то не своим голосом проговорила я.

Он, тяжело глотнув, молча кивнул.

Франсина принесла теплой воды. Я, не задавая больше вопросов, осторожно раздела сына, стала обмывать ссадины. Чем больше я созерцала это, тем большее возмущение охватывало меня. Жан был весь в крови, но каким-то чудом его рука, совсем недавно сросшаяся, не была повреждена снова. Его просто-таки зверски избили. Кто, черт побери? Я взглянула сыну в глаза и по его взгляду, понурому, мрачному, поняла, что он ничуть не раскаивается в том, что доставил мне такое огорчение. Я тяжело вздохнула: мне следовало бы привыкнуть: драки – самое обычное, что бывает у мальчиков в детстве. Но когда я увидела, что кожа у Жанно ободрана от щиколотки до самого колена, я не выдержала.

– Ты катался по земле, да? Дрался до остервенения? Ты просто-таки чудовище, Жанно! Нельзя быть таким отчаянным, нельзя доставлять маме столько огорчений! Настоящие мужчины никогда не доводят женщину до слез, а я уже почти плачу!

– Я дрался не за просто так, ма! – буркнул Жан.

Я снова вздохнула. С каждым днем он становился все своевольнее. При всей любви ко мне, он имеет собственные взгляды, частично основанные на опыте, но, главным образом, взятые из разговоров с дедом. Деда он запомнил очень хорошо. Должно быть, только дед мог бы сейчас заставить его слушаться.

– Ох, Жан, – сказала я, беря пузырек с йодом, – раз уж ты имел мужество драться, терпи!

Я залила ему раны и царапины йодом: он вытерпел все это с редкостным самообладанием, сжав зубы и не издав ни звука. Тронутая этим, я привлекла его к себе.

– Мой милый, любимый мальчик! – прошептала я растроганно. – Сколько раз мне еще придется перевязывать твои раны! Если ты, конечно, не успокоишься.

Жан был уже дважды меченый: перелом руки и крохотный белый шрам, пересекающий левую бровь, – этот шрам уже никогда не сойдет. Шрам от руки сержанта, чей отряд ограбил Сент-Элуа.

Из слов сына я поняла, что он дрался с деревенскими мальчишками, которых было по меньшей мере пятеро.

– Они избили меня, эти буржуа, но я не сдался! – сказал он хмуро, но гордо.

– Зачем же ты дрался, несносный мальчик, если их было так много? Зачем ты с ними связался?

– Но ведь они посмели думать, что я им равный, ма! А один из них – его зовут Жан, как и меня, – сказал, что я незаконнорожденный!

– И что ты ответил на это?

– Я дал ему оплеуху, вот что!

– Малыш, – сказала я, – а ведь этот Жан сказал тебе правду. На правду нельзя обижаться.

– Я знаю. Но они не смеют говорить так! Кто они такие? Грязные крестьяне, буржуа, так о них дед говорил! А я принц, ма! Как раз это я им и сказал.

– Ты зря хвастался, сынок. Помнишь, дед говорил, что сам титул еще ничего тебе не добавляет. Нужно заслужить его. А ты пока еще этого не сделал.

Жан взглянул на меня с несказанным удивлением.

– Да ты что, ма! Я ведь все равно заслужу! Можешь даже не думать об этом! Вот дай мне только вырасти, я никому не позволю больше тебя мучить! Я каждого убью, кто посмеет обидеть тебя! Когда я буду взрослым и сильным, никто уже больше не нападет на нас.

Он потянулся ко мне и обнял – необычно нежно, даже покровительственно. Он, такой маленький, уже сейчас хотел защищать меня. Жанно не признавался, но я подозревала, что мальчишки, с которыми он дрался, говорили плохо не только о нем, но и обо мне, – это больше всего и взбесило моего мальчика. Я попыталась себе представить Жана взрослым: сильным, рослым, ловким юношей, и потом улыбнулась собственным мыслям.

– Как хорошо, что Бог мне дал тебя, сынок! – прошептала я, целуя его волосы. И добавила, взволнованная до слез: – Ты горд, мой мальчик. И это хорошо. Всегда таким оставайся. Я одобряю тебя.

Ночью, когда Жан спал, горькие раздумья охватили меня. До каких пор все это будет продолжаться? Мой сын мужествен, но разве можно допускать, чтобы его избивали деревенские сорванцы? Они, эти крестьяне, не питают к нему должного почтения именно потому, что мы бедны. Конечно, когда Жан вырастет, он силой их заставит уважать себя, но сейчас он мало что может им противопоставить, кроме, возможно, своего упрямства и сопротивления. А все это не приведет к добру. Это может закончиться тем, что моего сына искалечат или сделают еще что-то в этом роде.

«Боже мой, – подумала я. – Что же мне делать?»

Снова и снова я возвращалась мыслями к герцогу. Злости и ожесточения во мне было так много, что я весь свой гнев неизвестно почему обратила на него. Я почти ненавидела его. За то, что он появился. За то, что предоставил мне возможность выбора. Уж лучше бы этого выбора не было; тогда я знала бы – надеяться следует только на себя… Герцог, другими словами, пришел мне на помощь. Но черт бы его побрал за это!

Утром, когда еще не рассвело, я зашла в конюшню, в который раз восстановленную Селестэном, и долго смотрела на купленную герцогом лошадь-тяжеловоза. Цыган тогда привел ее, и у меня не хватило сил отказаться во второй раз. Что ж, подумала я с усмешкой, если обстоятельства все-таки принудят меня стать герцогиней дю Шатлэ, я могу избавиться от угрызений совести по поводу лошади. Принимать подарки от будущего мужа не зазорно.

И я снова вернулась к мысли, над которой ломала голову уже почти месяц. Девятнадцать тысяч! Где их взять?

Может быть, продать что-нибудь? Я покачала головой. У меня не было абсолютно ничего ценного. Даже платья, подаренные графом д'Артуа, я уже сбыла с рук. Да они и не потянули на девятнадцать тысяч. По этой же причине продавать оставшуюся у меня нитку жемчуга нет смысла – только лишние хлопоты… Были, правда, знаменитая сабля редкой работы и кольцо, подаренное Жану графом. Но если я посягну на них, мальчик мне этого не простит. Он готов умереть за эти подарки. К тому же они тоже не стоят столько, сколько с меня требуют.

С невыносимой тоской и затаенной, глухой ненавистью я подумала, что, пожалуй, буду вынуждена принять предложение герцога дю Шатлэ. Посланец от графа д'Артуа не явится, в этом уже нет сомнений. Я не могу просто сидеть и ждать, пока нас выгонят из дома. В конце концов, у меня нет права быть такой эгоисткой. Доводы герцога резонны: и нам нужны деньги, моим дочерям – фамилия. Что значит по сравнению с этим необходимость терпеть рядом с собой чужого мужчину, спать с ним, есть с ним, стать частью его жизни, не испытывая никакого желания…

Я думала так, а внутренне все мое существо восставало против подобных размышлений.

И тогда спасительная мысль мелькнула у меня в голове: «А может быть, он меня обманывает!»




3


Брике в Сент-Элуа вел жизнь человека, которого ничто из того, что происходит вокруг, никоим образом не касается. Когда он находил это нужным – он появлялся, ел, прохаживался немного по двору и снова исчезал. Часто, правда, он приносил подарки – краденых цыплят, уток, петухов. Но вообще-то деревенская жизнь была ему глубоко чужда. Парижанин до мозга костей, он считал ниже своего достоинства выполнять хоть какую-то работу. Я давно привыкла к такому его взгляду на жизнь. И уже не делала никаких попыток перевоспитывать Брике, хотя часто у меня и мелькала мысль, что лишний рот бездельника для нас явно в тягость.

Но я не прогоняла его. И время доказало, что я была права. Сейчас для Брике нашлась работа, не способная унизить его достоинства.

Он явился на мой зов неопрятный, лохматый, в штанах, сквозь бахрому которых просвечивали щиколотки, забрызганные осенней грязью. Брике стал такой долговязый, что перерос меня на две головы. Вообще он выглядел нескладно: очень длинный, тощий, костлявый, с выпирающим кадыком и худыми, почти до колен, руками.

– У меня к тебе важное дело, – кратко сказала я. Он кивнул, изъявляя согласие помочь мне.

План мой был прост. Герцог дю Шатлэ – человек мне абсолютно не знакомый; вполне возможно, что он честен, но вполне возможно также и то, что он задумал в отношении меня что-то скверное. Главным аргументом его было то, что он богат. Он рассказывал о великолепном поместье Белые Липы, об окружающих его восьмистах арпанах земли – площадь поистине головокружительная, о домах и фермах в Бретани… Кто мне поручится, что даже часть из этого существует в действительности, что герцог, сидя здесь, не рассказывал мне сказки? Весьма вероятно, он меня обманул. Но я не так глупа и не соглашусь принять предложение человека, который на поверку может оказаться бедняком, а то и мошенником…

Брике все понял с полуслова.

– Вы, видно, хотите, ваше сиятельство, чтобы я отправился в эти самые Белые Липы и разведал, как там дела обстоят?

– Да. Ты можешь это сделать?

– Еще бы, мадам. Это для меня раз плюнуть. Да и вообще, я по настоящим делам соскучился…

– Брике, до Белых Лип по меньшей мере тридцать пять лье, имей это в виду.

– Подумаешь! Всего каких-то три дня пути.

– Тебя не задержат шуаны, как ты думаешь?

– Да уж постараюсь им в руки не попасться…

Он ушел сразу же, бросив в сумку только кусок хлеба и флягу с сидром. Я только после его ухода заметила, что Маргарита наблюдала за нами и, очевидно, стояла у меня за спиной во время всего разговора.

Она никак не выразила своего отношения к моему намерению. Только обиженно поджала губы и с оскорбленным видом проплыла мимо меня: дескать, если моего мнения не спрашивают, мне и дела ни до чего нету; делайте какие угодно глупости, я уже ни за что не в ответе!

Следующая неделя прошла для меня как в тумане: я совершенно не представляла себе, что делать, на что решиться. Маргарита хранила гордое молчание, не донимая меня никакими советами, и я видела, что вновь расположить ее ко мне может лишь мой положительный ответ герцогу. В конце недели немного прихворнули близняшки: уже почти годовалые, они где-то подхватили простуду. Впрочем, это неудивительно: осень выдалась холодная и дождливая, а условия жизни в башне оставляли желать лучшего.

Лишь раз – один раз! – когда я отпаивала девочек горячим чаем, Маргарита позволила себе открыть рот.

– Вот видите! – сказала она поучительно. – Это еще пустяк, простуда, а вдруг случится что-нибудь посерьезнее? Да ни один врач не поедет сюда из-за бедняков! Тьфу! Да гордость-то у вас есть, мадам? Не стыдно ли вам быть бедной?!

Я ничего не ответила, прижимая к себе Веронику.

Брике постучался в дверь в дождливую ветреную ночь на 4 октября 1795 года, когда моим дочерям исполнился год. Парень едва волочил ноги. Бледный, промокший до нитки, он почти упал мне на руки; я была вынуждена позвать Селестэна, и с его помощью Брике был перенесен к огню.

– Глядите, мадам Сюзанна, да ведь он ранен! – тихо пробормотал Селестэн.

Я осторожно сняла с Брике куртку. Рубашка у него на спине прилипла к коже. Кровь уже запеклась. Мне стоило лишь какой-то миг посмотреть на все это, чтобы понять.

– Кто-то всадил в него целый заряд дроби, Селестэн. Его нужно спасать, иначе начнется заражение.

Я не понимала, что произошло, где этого Брике носило. Нельзя же, в самом деле, предположить, что заряд дроби явился ответом герцога дю Шатлэ на попытку парня что-то разведать.

– Франсина, свечу! – приказала я.

Когда к губам Брике поднесли стакан вина, глаза его приоткрылись. Он с жадностью выпил горячую жидкость, потом, криво улыбаясь, взглянул на меня.

– Видите, м-мадам, как меня отделали? Этот ваш герцог шутить не любит… Черт, едва хватило сил сюда добраться…

– Это он в тебя стрелял? – пораженно спросила я.

– Не он, так люди его… Станет он с дробью возиться. Его, пожалуй, и дома не было…

Я решила отложить разговоры на потом и приказала Брике молчать. Мы с Франсиной осторожно сняли с парня рубашку. Спина была синяя, окровавленная, вся в пупырышках. Селестэн раскалил на огне большую иглу. Я принялась иглой доставать дробины из спины Брике. Он только постанывал, стиснув зубы; дробины со звоном падали в оловянную миску, которую держала Франсина.

– Ничего, – прошептала я в утешение, хотя сама еле сдерживала слезы. Зрелище действительно могло вызвать ужас. – Придется немного помучиться, но ты будешь жить, мой мальчик. Мы зальем тебе спину йодом, и все будет в порядке…

Два часа я колдовала иглой, много раз готовая потерять сознание. Мне стало ясно, что все дробины достать все равно не удастся. Я оставила это дело: спина и так заживет. Мы промыли ее и залили йодом, а потом перевязали. У Брике был жар, и я уложила парня в постель.

– Нет, каков мерзавец! – пробормотала я, не в силах сдержать возмущение. – Стрелять дробью в человека, будто это волк или медведь!

– Да не герцог же это сделал, вы же слышали, – пробормотал Селестэн.

Брике спал как убитый, до самого вечера, несмотря на то что жар у него был сильный. Температура упала только к ночи. Я снова напоила его горячим разбавленным вином, поправила подушки, набитые соломой.

Все так же криво улыбаясь, Брике бормотал:

– Ничего… Я, можно считать, не в обиде… Просто удивительно, как в этом поместье дело поставлено. Ну никак мне не удалось их обжулить…

– Кого это «их»? – спросила я настороженно.

– Да всю эту охрану чертову… Там их человек тридцать наберется, почти под каждым кустом шуан сидит.

– Шуан?

– Ага. Эти Белые Липы – самое настоящее шуанское логово…

Он поудобнее устроился на подушках, явно готовясь рассказывать о своей одиссее.

– Ваше сиятельство, я почти целый день пытался вовнутрь попасть. Знали бы вы, как это трудно! Пожалуй, раньше Версаль так не охраняли, как нынче Белые Липы. Не знаю, какие там герцог тайны хранит, но там ни к воротам, ни к ограде не подступиться. Парк там ужасной величины. Я вскоре разведал, что ограда есть только с одной стороны, а с другой парк прямо с лесом сливается. С этой-то стороны я вечером и подобрался. Тут уж мне повезло, нечего сказать…

– А зачем ты хотел пробраться в дом? Разве недостаточно было взглянуть издали?

Брике возмущенно подскочил на подушках.

– Я свою работу привык делать чисто, мадам! Издали поглядеть вы могли послать любого дурака из деревни… Я люблю ясность. Так вот что… Обошел я замок с тыла да и забрался в окно… Ах, мадам, знали бы вы, что там за комната!

– Богатая? – спросила я безнадежно.

– Да что там богатая! Там просто сокровища! Я как только увидел, сразу понял, что герцог вам про богатство не байки рассказывал. Там, знаете, везде ларцы и витринки такие под стеклом, а в ларцах и витринках – все камни, камни, камни… У меня в голове помутилось. В жизни я столько камней не видел.

– Что еще за камни?

– Драгоценные! Огромные! Во, глядите!

Он извлек откуда-то из-за пазухи прозрачный, чистой воды алмаз – не отделанный, не отполированный, но яркий, сверкающий, большой… И так удивительно было видеть столь дорогой камень на ладони нищего Брике, что я невольно подалась назад.

– Это я там ухватил, ваше сиятельство. А стал спускаться из окна, тут-то в меня и пальнули дробью. Еле ноги унес. Как услышал, что кто-то собирается собак спустить, так у меня словно крылья выросли… Будто за одну минуту сюда добежал…

Я молча взяла из рук Брике алмаз. Глаз у меня был опытный, я разбиралась в драгоценностях и сразу оценила этот камень: не меньше семи тысяч ливров. На миг у меня появилась бесстыдная мысль: что помешало Брике взять больше? Еще бы два или три таких камешка, и я разделалась бы с налогами, Сент-Элуа больше ничего не грозило бы… Я тяжело вздохнула. Этого камня, как ни прискорбно, нам не хватит.

Брике, не обращая внимания на мою задумчивость, продолжал:

– У них огромный дом на три этажа, мадам, настоящий замок, впору самому королю, если б король был… Парк громадный, на шесть арпанов, и все сосны да дубы… Отличное, я вам скажу, место. Хозяев, скорее всего, там не было. Заправляет всем сейчас старуха…

– Старуха? – переспросила я удивленно.

Брике сделал страшные глаза.

– Старуха – чистый ад! Ей лет, наверное, под сто. Сварливая и злая. Я видел ее на крыльце. И ведь какая старая, а еще при своем уме!

– А почему ты говоришь о хозяевах? Разве там не один хозяин?

– Ну, вообще-то, хозяин один – герцог. Но у него еще брат есть, младше его, и, как я выяснил, они никогда не разлучаются.

– Как зовут брата? – спросила я задумчиво.

– Кажется, Поль Алэн.

«Ага, – подумала я, – так это о нем говорил кучер, когда просил герцога не пускать Поля Алэна на такое опасное дело!»

Рассказ Брике дал мне пищу для тягостных размышлений. Итак, надежда исчезла: герцог не обманывает меня, он действительно богат, и первый его аргумент остается в силе. Даже приобретает все большую и большую убедительность.

Я вышла во двор, присела рядом с Селестэном.

– Ну а что ты мне посоветуешь? – спросила я мрачно. – Тебе же все известно, правда?

– Да, мадам, я, пожалуй, понял, зачем сюда приезжал тот человек.

– И что ты об этом думаешь?

– Могу ли я давать вам советы, мадам Сюзанна? Это только вам решать.

– Нет, ты скажи! – вскричала я, не выдержав. – Что ты думаешь?

Он вынул трубку изо рта и взглянул на меня.

– Я скажу так, мадам Сюзанна, – произнес Селестэн. – Дела ваши плохи. Бельвинь процветает, а мы все больше тонем. Да ведь вы и сами это отлично видите. Надо спасать Сент-Элуа, мадам. Да и самих себя тоже спасать надо…

Я поднялась. Мне стало ясно, что, вероятно, все взрослые обитатели Сент-Элуа придерживаются мнения, что я должна пожертвовать собой и выйти замуж за герцога.

– Скажи, Селестэн, – спросила я быстро, – если я уеду отсюда навсегда, стану хозяйкой в другом месте, согласишься ли ты быть здесь управляющим, отстраивать Сент-Элуа, приводить дела в порядок, не обкрадывать меня и сохранить поместье для моего сына в целости?

От удивления он выронил трубку.

– Да я бы со всей душой, мадам Сюзанна… Я только и мечтаю, как бы здесь остаться… А что – вы разве уже решились?

Я упрямо качнула головой.

– Нет. Пока еще ничего не решила. Еще есть время.

Я сказала это, а сама подсознательно ощущала, что сам ход вещей, независимо от моей воли и желания, неумолимо приведет меня к браку – единственному выходу, который у меня был.




4


Я шла от моря, взбираясь по тропинке на утес. День был редкий для нынешней осени – ясный, теплый, солнечный, без единого облачка на небе, которое могло бы предвещать дождь.

Тяжелая сумка с крабами била меня по ногам, напоминая о первой встрече с незнакомцем, одетым в черное. Правда, теперь, кроме крабов, в сумке было полным-полно ракушек. Перемолотые, они очень полезны птицам – а у нас с недавних пор благодаря проворству Брике появилось несколько цыплят… Я тяжело вздохнула. За последний год мне Бог знает чем пришлось заниматься: вряд ли есть какая-нибудь крестьянская работа, к которой я не привыкла. Я могла обходиться со скотиной, готовить, полоть огород, взбивать масло, даже жать хлеб – со мной, вероятно, не сравнилась бы ни одна батрачка…

И что же получилось в итоге? Полный крах. Я ничего не достигла. В этой стране женщина и не может чего-то достигнуть. Для нее возможен только окольный путь – через замужество… Если же она пытается чего-то добиться сама, ее мигом ставят на место.

И все-таки я была не согласна с этим… Как бы обстоятельства ни ломали меня, я не могла согласиться. Ну почему я должна продаться? И не просто продаться, а продаться навсегда, обречь себя на долгие годы жизни рядом с человеком, к которому испытываю только неприязнь? Что за унылая это будет жизнь! Мало того, что я пережила пять лет революции, мне предстоят еще целые десятилетия замужества!

Мысли были одинаковые, все одни и те же… Я остановилась, поправила волосы, выбившиеся из-под чепчика. Ветер был свежий, но не холодный; вдалеке цепью синели холмы, подернутые утренней розовато-фарфоровой дымкой, а внизу вдоль дороги желтели полуоблетевшие тополя… Я любила этот край. И у меня не было никакого желания переезжать в другую часть Бретани, в Белые Липы, что между Сен-Бриё и Динаном…

– Доброе утро, ваше сиятельство!

Я обернулась. Чуть ниже, на тропе, стоял мельник Бельвинь. Он прижимал к груди шляпу и кланялся, но в глубине его глаз я ясно подметила лукавство.

В ответ на его приветствие я молчала. Он подошел ближе и заговорил неожиданно деловым тоном:

– Послушайте, ваше сиятельство, пора нам с вами договориться. До первого ноября уже не так много осталось, а я вам могу очень хорошее предложение сделать.

– Что? – переспросила я, пораженная уже тем, что он набрался наглости говорить со мной.

– Уезжайте отсюда, ваше сиятельство. Что ж поделаешь, если так случилось. Ежели вы уедете, я вас обещаю в Лориане устроить, у моей сестры там лавка. Я вам даже денег дам. Будете жить не хуже, чем здесь. Да и зачем вам эта напрасная тяжба? Налога вам все равно не уплатить. А мне ваши земли ой как кстати придутся… В башне можно будет таверну открыть…

Я шагнула к нему, глаза у меня сузились от ярости. Я знала, что когда на меня накатывает такой гнев, мое лицо приобретает поистине устрашающее выражение, а глаза мечут молнии. Так случилось и сейчас: Бельвинь, при всей его наглости и бахвальстве, невольно попятился.

– Да я убью тебя, прежде чем ты там таверну откроешь! Такие грязные ублюдки, как ты, никогда не будут владеть башней. Я разрушу ее до самого основания, разберу по камешку, а всю землю вокруг, пядь за пядью, засыплю солью, но ты ничего не получишь!

Я чувствовала такую ненависть к этому крестьянину, что, пожалуй, убив его, не испытывала бы угрызений совести. Я указала рукой на север.

– Прочь отсюда, убирайся! Проваливай, ты, ублюдок, чтоб я больше тебя не видела.

На миг я заставила струсить этого сильного, упрямого мужика. Он попятился шагов на пять по тропинке, потом остановился, опомнился, понял, что имеет дело только с женщиной, и в сердцах плюнул.

– Посмотрим, что вы сделаете со своей спесью, когда будете бродить по Бретани, протягивая руку за милостыней!

Я по-прежнему смотрела на него горящим, ненавидящим взглядом. Он неловко повернулся и зашагал прочь, на ходу надевая шляпу, Я провожала глазами его плотную фигуру, прихрамывающую походку, толстую дебелую шею. Внутренне я вся была напряжена – как струна, готовая лопнуть. Все фибры моей души, каждая клетка тела были преисполнены почти животной ненависти к этому человеку.

Но когда он скрылся из глаз, что-то во мне оборвалось. Почти в обмороке я упала в сырую траву, спрятала лицо в ладонях. И зарыдала.

Во мне словно разом исчезли все силы. Я ясно, очень ясно ощутила свою неспособность к сопротивлению. Я была крайне измучена. Хоть бы сейчас умереть! Умереть, лишь бы меня оставили все эти заботы! Это хозяйство, эти мучительные мысли о девятнадцати тысячах, которых неоткуда взять!

Захлебнувшись слезами, я подняла голову. Солнце стояло уже высоко в небе; еловый лес, спускавшийся по склону, издавал горячий и сильный аромат. Приятный запах хвои, болотистой почвы и влажной приозерной травы наполнял воздух.

Это был запах Бретани, запах моего края. Края, где находился Сент-Элуа. Края изумрудной травы, вечных туманов и безбрежного моря лесов…

Вытирая слезы, я вспомнила, как жила здесь раньше. Как великолепен был парк в Сент-Элуа – полузаросший, таинственный, почти дремучий, он напоминал мне парки из романов мадам Радклифф с их вечными ужасами… Но ужасы для меня начались позже и не здесь, не в Бретани.

Мне было лет двенадцать, когда я с жадностью любознательного ребенка вглядывалась в многочисленные портреты де ла Тремуйлей, висевшие в Сент-Элуа, читала старинные хроники… И мне было шестнадцать, когда я по-настоящему полюбила здешние леса – сырые, свежие, с вечным стрекотом пересмешников и ароматом сосновой смолы. Мне было шестнадцать, да, только шестнадцать, и для меня все начиналось здесь! В этом краю! В Сент-Элуа!

Стиснув зубы, я подумала: «Лучше умереть, чем отдать это Бельвиню. Я не предам ни одного камня Сент-Элуа. Я люблю эту землю и то, что осталось от замка… К тому же уступить – это значило бы не просто разориться. Это была бы будто окончательная победа революции над де ла Тремуйлями. Такого нельзя допустить».

Конечно, появилась у меня мысль, если уж выбирать, то лучше отдать предпочтение герцогу, а не Бельвиню. Возможно, Маргарита права. Возможно, в подобном самоотречении и состоит гордость. Я поднялась, вытерла слезы, отряхнула юбку. Нужно возвращаться в Сент-Элуа. И объявить всем о своем решении.

Я застала Маргариту за плитой; она варила гороховую похлебку на обед.

– Послушай, – сказала я, – где-то у нас был кусок хорошего беленого сукна.

– Да он и есть, – ответила она настороженно. – Что вы хотите делать?

– Ну-ка дай мне его сюда.

Сукно было грубовато для дамского изящного платья, да еще для такого случая, как венчание. Я провела по ткани рукой. Нет, платье все же выйдет вполне сносное. Герцог к тому же должен знать, что у меня ничего нет.

– Придется поторопиться, – сказала я вслух. – Он приедет уже послезавтра…

– Вы… вы выходите замуж за господина герцога? – вырвалось у Маргариты.

Я не ответила, но все и так было ясно. У Маргариты хватило такта не проявлять радости и не поздравлять меня.

– Так что же вы меня не попросите помочь, моя милочка! – воскликнула она деловито. – Вы за кружева беритесь, а уж платье я сама скрою!

Я была слегка сердита на нее, но от помощи не отказалась. У меня был моток хороших шелковых ниток, из которых можно связать отличные кружева «шантильи». Я села вязать, обдумывая фасон платья. У меня было достаточно ума, чтобы понять, что при всех ухищрениях ткань будет выглядеть бедно. Следовательно, лучше обойтись без ухищрений. Лучше намеренно сделать платье строгим, простым, как во времена античности, – кстати, я знала, что именно это сейчас модно в Париже…

Я отвыкла от вязания, и скользкая нитка соскакивала с крючка, но я не отступала, охваченная почти исступленным упрямством. Маргарита делала свое дело, ничего не замечая.

– Ничего, – проговорила я даже с некоторым злорадством, – если господину дю Шатлэ желательно сделаться несчастным, так и быть, мы предоставим ему такую возможность!

На следующее утро платье было готово. Оно было вовсе недурно на вид и, бесспорно, лучше всех моих остальных нарядов, но я не стала даже примерять его. Сам его вид был мне противен. Я выгладила его и повесила в угол, тщательно завесив тряпками.

Меня волновала только реакция Жанно. Но, понимая, что у меня не хватает мужества поговорить с ним, я вовсе отказалась от разговора. Лучше положиться на судьбу и подождать, пока мой сын сам все поймет. В конце концов, я это делаю ради него.

Маргарита взяла эту миссию на себя. Уже за ужином я поняла, что все уже знают о предстоящем событии. Дети поглядывали на меня с робостью. Аврора почти не разговаривала. Да мне и самой кусок не шел в горло.

«Грустная это будет свадьба, – подумала я мрачно, – в этом нет никаких сомнений».




5


Воскресное утро 8 октября 1795 года выдалось туманное и сырое. Солнечный свет даже не показывался, тяжелый оттенок неба над вершинами леса сгущался в синевато-черные тучи, затягивавшие понемногу весь горизонт; короткие медно-красные зарницы вспыхивали в тучах, как в дыму пожара.

«Будет дождь и гроза», – подумала я. Потом быстро стала одеваться – в старую юбку, старую кофту, старые башмаки…

Маргарита процеживала молоко, но, услышав мои движения, подняла голову.

– Вы что это, мадам? Куда вы?

– Надо закончить кое-что в огороде, пока не начался дождь.

– Закончить? – повторила она изумленно. – Да ведь вы сегодня выходите замуж!

– Мне отлично это известно, – сказала я сухо.

– Но ведь герцог приедет с минуты на минуту!

– Он сказал, что приедет в полдень.

И, уже выйдя во двор, я вполголоса добавила:

– А может быть, он солгал и не приедет вовсе.

По крайней мере, я на это надеялась. Пусть даже это разорит меня, ввергнет в нищету, – все равно я упрямо желала того, чтобы он не приехал. Это была глупость, конечно… Потом я решила не думать об этом хотя бы последние несколько часов. Скоро меня подхватит этот вихрь, но, по крайней мере, сейчас я буду спокойна.

С непонятным наслаждением, которого не испытывала раньше, я выкапывала в конце сада землянику для весенней посадки, хотя не знала даже, что будет весной. Я работала быстро, умело – за десять месяцев всему научилась. Несмотря на сырость и приближающийся дождь, мне стало жарко; я сняла чепчик, волосы золотистым дождем упали мне на плечи…

«Ничего, – думала я, – у меня еще есть время… В девять утра пойду переодеваться, а пока закончу с земляникой». Я взглянула на небо, потом на лес. Река и луга к югу были залиты дневным светом, но за холмами уже рокотал гром. Гроза приближалась. Воздух был тяжелый и сырой.

Руки у меня были в земле. Я попыталась тыльной стороной ладони вытереть испарину, выступившую на лбу, и в этот миг увидела рядом с собой ботфорты. Я подняла голову. В ботфорты, высокие, с отворотами чуть выше колен, был обут герцог дю Шатлэ. Он стоял рядом и внимательно смотрел на меня.

Мне сразу стало ясно, в каком нелепом и невыгодном положении он меня застал. Невольная злость подкатила к горлу.

– Я не думала, что вы приедете так рано, – сказала я то, что думала. – Еще не время, не так ли?

– Я полагал, вы меня ждете.

– Я ждала вас к полудню.

Разговор прервался. Нам даже не о чем было говорить – до того мы были чужие. И подумать только, уже нынешней ночью он будет иметь на меня все права. Уж не знаю, каким образом ему удастся преодолеть это взаимное отчуждение, чтобы сделать то, что требует от мужчины самой большой чуткости. Впрочем, это его проблемы, я ничуть не намерена ломать голову. Мне все равно, каким он окажется в этом отношении.

Он первым нарушил молчание.

– Пойдемте, сударыня, я представлю вам своего брата.

– И он увидит меня в таком виде? – спросила я насмешливо.

– Вы моя будущая жена. Какой упрек можно сделать вам после того, как я вас выбрал?

Перед подобным высокомерием я не нашлась что ответить. В конце концов, мне все равно. Я пошла следом за герцогом. Он был нынче в сером сюртуке и белоснежном галстуке, накрахмаленном так, что подпирал подбородок, в серых ботфортах и серых замшевых перчатках. Серую фетровую шляпу он держал в руке, а его черные волосы были сзади связаны тоже серой лентой. Словом, только его рубашка и галстук были белы, в остальном господствовал серый цвет. Даже ради такого дня он не расставался со шпагой, и я подозревала, что в кармане его сюртука лежит пистолет.

Я не спеша вытерла руки о фартук. С огорода мы пришли во двор. На дороге стоял темный дорожный фиакр, не особенно блестящий, но добротный, как раз для бретонских дорог. И я вдруг подумала: пожалуй, им пришлось ехать всю ночь, чтобы прибыть сюда так рано.

– Имею честь представить вам, сударыня, моего брата, виконта дю Шатлэ.

Я взглянула на молодого человека и поразилась: если бы не разница в возрасте, эти братья дю Шатлэ были бы похожи, как близнецы. Абсолютно одинаковый рост, осанка, одинаковые серые костюмы и надменные лица… Пожалуй, младший брат выглядел даже надменнее герцога. По крайней мере, на меня он взглянул крайне холодно и, как мне показалось, не без разочарования. И лишь после этого взгляда мне поклонился.

– Принцесса д'Энен де Сен-Клер, моя будущая жена.

– Очень рад, – произнес виконт. – Меня зовут Поль Алэн, сударыня, я буду свидетелем на вашем венчании.

Я улыбнулась ему как можно лучезарнее, в пику его холодности, граничащей с враждебностью.

– Простите, виконт, – сказала я со всей любезностью, на какую была способна, – не могу подать сейчас вам руку – вы же видите, я вся в земле. Пришлось спешно заканчивать последние работы в огороде.

И, улыбнувшись своему будущему мужу, наверное, впервые в жизни, добавила:

– Надеюсь, господа, вы дадите мне полчаса для того, чтобы привести себя в порядок?

Я ушла в башню, расстроенная донельзя. Поль Алэн, несмотря на то что был примерно одних лет со мной, не понравился мне еще больше, чем герцог. Должно быть, он изрядно разочарован, обнаружив, что Сент-Элуа – это не более чем название, и увидев всю нашу нищету. А чем еще можно объяснить его разочарование? Не может же он осуждать старшего брата лишь за то, что тот женится. Ведь жениться ему и вправду пора – я не знала точного возраста герцога, но мне казалось, ему никак не меньше тридцати пяти.

Храня все эти мысли при себе, я с помощью Маргариты оделась. Платье ниспадало довольно живописными складками, и я в этом своеобразном подвенечном наряде, вероятно, была очень похожа на античную статую. Я даже с горечью подумала о том, что у меня нет подходящего плаща и, если начнется дождь, весь мой внешний вид будет испорчен.

У меня не было ни времени, ни возможности что-то делать с волосами. Я просто, как всегда, уложила пышные локоны на затылке, поправила золотистые завитки у висков.

Потом, набравшись решимости, вышла во двор. Братья терпеливо ожидали меня. Я отдавала себе отчет в том, что герцог, пожалуй, впервые увидит меня в одежде, которая не то что подчеркивает, но, по крайней мере, не затеняет мою красоту, и, честно говоря, ожидала его реакции, хотя бы взгляда. Но реакции, следовало признать, не было никакой. Герцог взглянул на меня так же холодно, как и прежде, и подал мне руку.

– Поедемте, сударыня. В Белых Липах нас ожидает священник и мои родственники. Там мы обвенчаемся.

Помолчав, он добавил:

– Вероятно, вам будет холодно. В фиакре найдется плащ. Ведь найдется, а, Поль Алэн?

Виконт пожал плечами.

– Если не найдется, пожертвуем своими ради удобства дамы.

Но мне было сейчас не до его иронии.

– Вы… вы сказали, что повезете меня венчаться в Белые Липы? – переспросила я настороженно.

– Да. Там есть приходская церковь, и все уже готово.

Я встревоженно переводила взгляд с одного брата на другого. С невероятной силой во мне вдруг проснулись все подозрения. Кто они такие? Приехали, и хотят увезти меня неведомо куда. Я сразу вспомнила все слышанные ранее рассказы о всяких самозванцах и брачных аферистах. Вот, например, известная Анжелика Кауфман, художница, поверила некоему графу, который оказался вовсе не графом и причинил ей массу неприятностей… А сколько еще было подобных историй?

– Господин дю Шатлэ, – сказала я решительно, – я ни шагу отсюда не сделаю, пока не стану вашей женой.

– Что это значит? – спросил герцог.

– Только то, что я не позволю вам увезти меня, пока не буду иметь на руках документа, заверяющего, что мы супруги. Поймите меня правильно, господин герцог. Я не могу уехать неизвестно куда, не имея никаких гарантий.

– Позвольте, что значит неизвестно куда? Я объяснил вам, как намереваюсь поступить!

– Вполне возможно, сударь, – проговорила я. – Но вполне возможно, что и нет.

Братья переглянулись. Герцог внешне оставался совершенно спокоен и владел собой, тогда как Поль Алэн буквально побагровел, услышав мои слова.

– Вы не смеете, мадам, – сказал он с яростью, – говорить так ясно, что не доверяете нам.

Я внимательно взглянула на человека, который вот-вот должен был стать моим деверем. Похоже, он горяч, вспыльчив и дерзок не в меру. Честно говоря, я все-таки предпочитала холодность и самообладание Александра.

– Сударь, – сказала я, обращаясь к Полю Алэну, – я не доверяю вам не больше, чем вы мне, поскольку мы видимся впервые.

Повернувшись к герцогу, я повторила:

– Я желаю венчаться здесь, сударь, или венчания вообще не будет.

– Это ваше условие?

– Да.

– Хорошенькое условие, – проговорил Поль Алэн. – Остается только представить, как отнесется к этому наш отец в Белых Липах. Вы, сударыня, обладаете удивительной способностью заподозрить людей в том, о чем они даже и не думали.

Герцог сделал лишь едва заметный жест рукой, и младший брат умолк, явно не высказав всего, что думал.

– Здесь есть поблизости церковь?

– Да, – сказала я, понимая, что он согласился. – Я проведу вас.

– Кто будет свидетелем с вашей стороны, сударыня?

– Моя горничная, Маргарита Дюпон.

Такой выбор явно был не по вкусу обоим братьям.

– Как вам будет угодно, – сухо сказал герцог.

Я сделала знак Маргарите, и мы отправились в путь.




6


Мы шла по лесу в полном молчании. Даже обычно говорливая Маргарита, очевидно, из благоговения перед такими важными господами, умолкла. Герцог поддерживал меня под локоть – любезно, но не более. Поль Алэн шел сзади.

Дождь был готов сорваться в любую минуту, я уже ощущала, как падают мне на волосы отдельные капли. Тропинка среди кустарников была узкая, сырая и мягкая, вся в кочках – совсем рядом находилось болото. Воздух был так насыщен сыростью, что тяжело было дышать. Лес был мрачный и влажный. Все это навевало такое тягостное настроение, что временами я едва сдерживала слезы, хотя и понимала, что я уже не маленькая и герцог меня ничем не обидел.

Но он мне все равно не нравился… От него веяло холодом. Вот и сейчас темная тень от его высокой фигуры падала на меня, и я, честно говоря, вздрагивала от предчувствия чего-то недоброго.

– Это и есть церковь! – спросил он.

– Да. Часовня Святого-Бенедикта-что-в-Лесу.

Часовня была полуразрушена во время последнего набега республиканцев на эти края и, надо признать, выглядела даже немного жутко. Эти обугленные стены с сочащейся на них сыростью… В ту же минуту хлынул дождь, и мы поспешили под портик часовни.

– Вы выбрали отличное место для свадьбы, – едко заметил Поль Алэн. – Венчание в склепе! Бесподобно!

Герцог снова знаком остановил его.

– Меня интересует только одно, сударыня. Здешний священник, разумеется, неприсягнувший?

– Кем вы меня считаете, сударь? – ответила я вопросом на вопрос. – Вы полагаете, что дочь человека, которого расстреляли республиканцы, может венчаться у присягнувшего священника? – Помолчав, я решительно добавила: – Я сама поговорю с отцом Медаром. Подождите меня.

Пытаясь преодолеть некоторый страх, я вошла в часовню. Сыростью и холодом повеяло на меня. Я поежилась. И почти сразу же заметила силуэт отца Медара. Он, как обычно, был в ризнице. Там стоял большой сундук, на котором священник обыкновенно сидел, выслушивая исповеди. Сейчас, придвинувшись к свече и держа на коленях бумагу, он что-то писал.

Я пробормотала приветствие. Он улыбнулся.

– А, я рад видеть вас, мадам! Может быть, есть хорошие новости?

– Не знаю, покажется ли вам хорошим сообщение, что я прошу вас сейчас же обвенчать меня с одним человеком.

Пораженно глядя на меня, отец Медар поднялся.

– Обвенчать? Но, сударыня, это же так не делается. Требуется оглашение с амвона по крайней мере за месяц до венчания…

– Я не могу ждать.

Видя, что он вовсе не убежден этим, я добавила:

– Послушайте, отец Медар, вы должны признать, что сейчас даже для святой церкви не совсем обычное время. Когда я сидела в тюрьме, священники венчали прямо в камерах, венчали даже перед выходом на эшафот. Я не могу ждать, отец Медар, я вам это очень искренне говорю. Мне нужно либо выйти замуж, либо умереть.

– Но что же это значит? – воскликнул он. – Откуда такое решение? Почему вы ни словом не обмолвились мне раньше?

– Потому что… я сама тогда еще не решила. Это для меня тоже неожиданность, отец Медар.

– Ну и… кто же ваш избранник?

– Герцог дю Шатлэ, святой отец. Он из Верхней Бретани.

Бледность разлилась по лицу священника. Он быстро подошел ко мне.

– Какое имя вы назвали?

– Герцог дю Шатлэ.

– И вы способны на такое вероломство?

– Я не понимаю, что вы имеете в виду, – сказала я.

Священник уже не слушал меня.

– Ступайте, зовите своего избранника! Я обвенчаю вас. В любом случае это будет более по-христиански, нежели то, что этому человеку поручено.

– Отец Медар, – сказала я, – либо объяснитесь, либо…

– Мне нечего объяснять. Вы, я полагаю, прекрасно осознаете, что делаете. Вы оба. Но это уже не мое дело.

Помолчав, он добавил:

– Честно говоря, я не думал, что он уже здесь…

– Отец Медар, – прервала я священника, теряя терпение, – я ничего не понимаю из того, что вы говорите, поэтому, я думаю, будет лучше, если мы закончим этот разговор. Могу я пригласить герцога?

– Да, сударыня, – мрачно ответил священник. – Не будем затруднять его ожиданием.

Я вышла, полагая, что у меня достаточно своих забот, чтобы я могла еще задумываться над непонятными фразами отца Медара. Герцог и его брат ожидали меня у порога, дождь лил как из ведра, превратившись в сплошную завесу из крупных капель.

– Священник согласен, – сказала я тихо.

Венчание было необыкновенно мрачным и коротким, коротким еще и потому, что никто из нас не подумал о брачном контракте и, следовательно, он не зачитывался. Я ясно слышала каждое слово священника, громко отвечала на каждый его вопрос и повторяла католическую формулу клятвы, обязательную при венчании, а внутри у меня все словно сжималось и холодело от дурного предчувствия. Крыша часовни протекала, и холодные капли иногда падали мне на волосы и шею. Глухо рокотал гром. Вероятно, именно так чувствовали себя невесты, сочетающиеся браком прямо в лесу у знаменитого дуба, где король Людовик Святой разбирал судебные дела. Сильный ветер захлопнул дверь часовни, которая, согласно правилам, должна была быть отворена. Сквозняк колебал пламя свечей, мне было даже немного страшно и очень холодно.

Когда пришло время соединить наши руки, у меня зуб на зуб не попадал от холода. Герцог прикоснулся ко мне, чтобы надеть обручальное кольцо на палец, и словно огонь опалил меня: настолько горячей была его смуглая рука по сравнению с моими ледяными пальцами. Я насилу смогла выполнить свою задачу. Потом взглянула на кольцо. Оно было старинное, массивное, с огромным изумрудом, и такое тяжелое, что даже оттягивало мне руку. Ему, наверное, лет четыреста. Удивительно, как это герцог подумал о кольцах…

Отец Медар громко произнес:

– Объявляю вас мужем и женой… Тех, кого соединил Господь, да не разлучат люди. Сударь, вы можете поцеловать свою жену.

Теплые руки герцога обняли меня за плечи – вероятно, холодные, как лед, – привлекли к себе очень близко. Он наклонился, я ближе почувствовала уже знакомый запах сигар и нарда. И тут я поразилась. Он не поцеловал меня, не прикоснулся губами к моим губам. Он просто сделал вид, что целует. Окружающие этого, конечно, не поняли, таким образом, внешне все было в порядке. Я молча высвободилась из объятий герцога, удивленная и недоумевающая. Если он так начинает, что же будет потом, во время так называемой первой брачной ночи? Ей Богу, я была бы рада, если бы все закончилось так же безрезультатно, как и началось.

Священник выдал мне свидетельство, составленное так, как при Старом порядке, и написанное зловещими готическими буквами.

– Желаю вам счастья, госпожа герцогиня, – проговорил отец Медар холодно.

Я вздрогнула и быстро пошла к выходу. Священника я решительно не понимала. Но как неприязненно прозвучало это его «госпожа герцогиня»… Хотя, может быть, это мне только показалось. Служитель Божий, подобный ему, не может проявлять неприязни ко мне в – такой момент. Просто этот титул был для меня непривычен. Я усмехнулась, вспомнив, что в любом другом случае я передавала свой титул мужу, а не муж мне. В любом случае, только не в этом. По отношению к роду дю Шатлэ я подчинялась обычаям, которые существуют для всех женщин.

Я остановилась под портиком. В этот миг чьи-то быстрые шаги приблизились ко мне, и теплый тяжелый плащ покрыл мои плечи. Обернувшись, я взглянула на герцога. Он осторожно набросил капюшон мне на голову.

– Пойдемте, – предложил он решительно. – Я бы хотел приехать в Белые Липы к ужину.

– Как же мы пойдем по лесу в такой ливень?

– Мой плащ вас защитит, вы не промокнете, сударыня.

Я оглянулась на Поля Алэна и Маргариту, которые все еще оставались в часовне, и поняла, почему герцог не хочет их ждать. Вероятно, ему надо поговорить со мной наедине. Я вздохнула. Раз мы теперь муж и жена, он имеет на это право.

Я шагнула вперед, быстро пошла по скользкой мокрой тропинке.

Он взял меня под локоть, чтобы я не упала, – ненавязчиво, едва ощутимо.

– Вы сразу же хотите уехать? – спросила я быстро.

– Да. Кстати, именно об этом я хотел поговорить.

– Разве в этом есть что-нибудь неясное?

– Я хотел бы, чтобы ваши дети с нами пока не ехали.

Я вздохнула, услышав эти слова, но по его тону поняла, что он не намерен в этом вопросе со мной спорить, он уже сам все решил.

– Сударыня, они приедут позже, может быть, через месяц. Мы должны привыкнуть друг к другу, а дети будут только мешать этому.

– Мне мои дети никогда не мешают.

– Возможно. Но вы теперь не одна.

Я закусила губу. Он прав, конечно, я не одна. Но все-таки – целый месяц… Я бы могла это легче выдержать в отношении Жана – он уже большой, но Вероника с Изабеллой – они ведь еще только годовалые, совсем малышки…

Мой муж ровным голосом предложил:

– Я советую вам, герцогиня, не брать с собой никаких вещей и не ломать себе голову над сборами – в Белых Липах у вас будет все, что понадобится. Если вам не подойдет тамошний гардероб, мы пригласим портных, и у вас уже через неделю будет та одежда, которая вам нравится. Вам также не понадобится и служанка. Во-первых, вашу Маргариту мы сейчас взять не можем, в фиакре слишком мало места, а во-вторых, в Белых Липах у вас будут горничные и помоложе, чем эта.

– Я не намерена отказываться от услуг Маргариты.

– Как вам угодно. Но в таком случае она приедет позже, через месяц, вместе с детьми.

В этот момент неистово загрохотал гром. Прошло несколько секунд, и страшная молния разорвала темноту под деревьями, громовой удар прогремел и загрохотал, оглушая всех. Я остановилась, в ужасе перекрестившись. Герцог тоже остановился, отпустив мой локоть.

Опять сверкнула молния; казалось, небо разорвалось как раз над нами, громадное снежно-белое пламя полыхнуло на нас – меня бросило к герцогу, и, в крайнем страхе прижавшись к его груди, я стояла с закрытыми ослепленными глазами, ощущая запах паленого. Потрясающий удар грома снова оглушил меня. Решившись открыть глаза, я увидела, как большой дуб на поляне словно зашатался, огромный сук отделился от него и рухнул на землю, оставив за собой огромную щель в стволе. Дуб пылал, как рождественский факел.

– Пойдемте!

Герцог рванул меня за руку, с силой потащил прочь. Я машинально повиновалась, все еще слишком оцепеневшая от испуга, чтобы сообразить. Влажные полы плаща били меня по ногам, капли дождя стекали по лицу, волосы даже под капюшоном повлажнели.

Он дал мне передохнуть только тогда, когда мы выбежали из леса и оказались в стороне от деревьев, в которые могла ударить молния. Теперь мы прошли спокойнее, и я, уже придя в себя, по достоинству оценила присутствие духа и хладнокровие, проявленные моим мужем. Я вспомнила, как неосознанно, в страхе, я бросилась к нему, словно пытаясь найти защиту, как прижалась щекой к его груди, и невольно смутилась. Потом, успокоившись, взглянула на герцога повнимательнее.

Вполне возможно, он хороший человек. Немного странный и необычный, это правда. Но я уже не могла лицемерить, полностью отказывая ему в привлекательных качествах. Он смел, сдержан, хорошо воспитан, благороден, он сдержал каждое слово, которое мне дал. Наконец, он отличался какой-то особенной, мужской внешностью. В ней не было броскости, но была мужественность. Черные волосы, смуглая кожа, длинный нос, одновременно и чувственные, и жесткие губы, сильный кадык. А глаза сейчас казались уж совсем синими-пресиними.

«Возможно, – подумала я растерянно, – я веду себя неоправданно враждебно… Ведь если рассудить объективно, он не причинил мне никакого зла». Сейчас он держал меня за руку и, помедлив, я решила не высвобождать ее.

Но вспомнив о том, что случилось, я вздрогнула.

– Молния – дурной знак, сударь, – сказала я вдруг.

Он взглянул на меня с усмешкой.

– Вы суеверны, сударыня?

– Да. Суеверна. И верю в предзнаменования.

– Не верьте. Мы сами построим свою судьбу именно так, как захотим, и я уверен, что будет ничуть не хуже, чем у других.

– Не слишком ли вы самоуверенны, презирая судьбу?

– Сударыня, – сказал он, – жизнь очень хорошо научила меня правильно оценивать свои силы. В данном случае я совершенно уверен, что на устройство собственного брака у меня хватит сил.

– Разумеется, – проговорила я. – Брак-то по расчету.

Но, испугавшись, как бы он не подумал, что я сожалею об этом, я поспешно умолкла.

Поль Алэн явился быстрее, чем можно было ожидать. Кучер, служивший братьям, низко мне поклонился и занял свое место на козлах фиакра. Герцог распахнул передо мной дверцу так демонстративно и с таким безупречным поклоном, что мне не оставалось ничего другого, как войти в фиакр.

«Я теперь герцогиня, – мрачно подумала я, устраиваясь на подушках фиакра. – Мадам дю Шатлэ д'Эретри. Надо же, еще месяц назад я и не подозревала, что такое может произойти».




7


Целых тридцать пять лье, иначе говоря, десять часов пути отделяли Сент-Элуа от Верхней Бретани, где находилось поместье Белые Липы. Мы выехали в одиннадцать утра, хотя, впрочем, ливень был такой яростный, что утро было похоже на вечер. Дорога раскисла, превратившись в сплошное болото, капли воды пузырились в огромных лужах, золотисто-красный убор леса обмяк, опустился, влажный и смятый. Непроницаемая серо-стальная пелена дождя стояла в воздухе. Капли стекали по окошку фиакра, покрывали его мутной поволокой, стучали о деревянную крышу.

Я куталась в плащ, чувствуя себя неважно и неуютно. Погода, отвратительная сама по себе, теперь усугубляла все, что произошло. Тягостное молчание царило в фиакре. Отвернувшись, я смотрела в окно, втайне удивляясь: даже если герцогу не о чем говорить со мной, почему бы ему не поговорить с родным братом? Поговорить просто так, лишь бы развеять эту тишину, нарушаемую пока лишь щелканьем бича кучера.

Я то успокаивалась, то чувствовала, как слезы наворачиваются на глаза. Трудно было сознавать, что навсегда уезжаешь жить в незнакомое, заранее нелюбимое место. Больно было вспоминать последний взгляд Жана, брошенный на меня при прощании, – недоуменный, обиженный, осуждающий… Герцог ему явно не нравился. А я, поглощенная лишь собой, даже не удосужилась спросить мнение сына о своем замужестве. Не спросила я и Аврору.

Унылые пейзажи осенней Бретани проплывали за окном – залитые дождем желто-серые поля, одинокие рыжие сосны, вязнущие корнями в мокром песке, грустные озера, оглашаемые криком диких птиц… Встречные кареты почти не попадались по дороге, убогие таверны стояли пустые. На месте многих ферм остались лишь пепелища. Нищета, беды и разорение – вся Бретань была поражена ими. Этот край и при короле не процветал, а революция его, наконец, доконала. Странная тишина и безжизненность края действовали на меня угнетающе. Казалось, только аисты, утки, белые гуси и казарки, улетая, подают голос и осеняют небо своими крестами из черных точек.

Голова моя приникла к оконному стеклу и, убаюканная этими нескончаемыми горестными пейзажами, я задремала. Братья, словно сговорившись, не произносили ни звука – таким образом, дремать мне никто не мешал.

Проснулась я от холодного ветра и от толчка. Дверца была распахнута. Поль Алэн, придерживая ее, наклонился ко мне.

– Сударыня, мы в Понтиви. Если вам угодно, можете выйти. Здесь нам подадут обед, пока почтмейстер будет менять лошадей.

Не совсем еще проснувшись, я с ужасом уставилась на руку, которой Поль Алэн придерживал дверцу. Это была правая рука, но вместо большого пальца на ней был лишь какой-то обрубок, обугленный, почерневший, настолько ясно свидетельствующий о какой-то необыкновенно ужасной травме, что я невольно побледнела. Как я раньше не заметила? Такой красивый юноша… Поль Алэн перехватил мой взгляд, убрал руку, но ничего не сказал и не проявил ни малейшей попытки что-то мне объяснить. Они были не из разговорчивых, эти братья дю Шатлэ.

Вспомнив предложение Поля Алэна, я вышла. Эта станция в Понтиви была мне знакома. Я только пожалела, что мы проехали еще так мало. В трактирном зале подали обед: суп с фрикадельками из дичи, жареные цыплята и белое вино. Мне, как даме, на десерт полагалась еще чашка яичного крема.

Было похоже, только я проявляла некоторый аппетит. Братья – молодые, здоровые, сильные мужчины – поделили между собой цыпленка и выпили по стакану вина. Воль Алэн, достав складной нож, разрезал темную гречневую лепешку и съел половину – это была еда едва ли не самая дешевая в трактире. Можно было подумать, что он всю жизнь сидел на деликатесах, истосковавшись по простой пище.

Когда мы вышли, дождь припустил еще сильнее. По приказу Александра в холодный фиакр внесли жаровню с тлеющими углями, и влажные окна запотели от теплого пара. Братья все так же молчали. Я устроилась поудобнее, уверенная, что уж теперь, в тепле, высплюсь как следует.




8


Темнота клубилась за окнами фиакра, тяжелая, непроглядная. Мы проехали за десять часов поперек всю Бретань, а дождь везде настигал нас. Совершенно измученная, я внимательно вглядывалась во мрак, но, кроме размытых силуэтов деревьев, ничего не видела. И лишь когда что-то лязгнуло и заскрипело, я поняла: распахнулись главные ворота Белых Лип.

Мы ехали дальше, и вот уже отдельных деревьев не стало видно: они слились в густую, общую массу, почти лес, росший, по-видимому, ярусами. Впрочем, ночью, да еще в такую погоду было трудно составить какое-либо мнение о Белых Липах. Я почти ничего не различала.

– Это главная аллея? – осведомилась я наконец.

– Да. Подъездная.

– Не понимаю, зачем тут так темно. Почему бы не устроить несколько фонарей?

– Фонари были, – хмуро ответил мой муж. Я заметила, что чем ближе к цели мы были, тем мрачнее он становился, словно вовсе не радовался, что скоро останется со мной наедине. – Фонари были вдоль всей аллеи, и жизнь здесь когда-то била ключом. Синие год назад разграбили все кованые светильники. Восстановить их мы еще не успели.

Слабые огни засияли в конце аллеи, и я увидела замок. Он был освещен, но сейчас, ночью, в дождь, я никак не могла определить его цвет. К центральному фасаду примыкали большие боковые флигели, образующие одно целое с дворцом. Широкая светлая лестница в несколько ступеней вела к ярко освещенному парадному входу. Свет горел и во многих окнах замка.

– Добро пожаловать, – произнес герцог спокойно, но без особого радушия.

Он помог мне выйти из фиакра. На ступенях крыльца стояли люди. Они кланялись нам, и я поняла, что это слуги. Потом оглянулась вокруг. Клумбы были голы, как это и всегда бывает осенью, и вообще, пространство перед парком было свободно. Уже позади дворца шумели деревья. Лес остался там, откуда мы приехали, а здесь, насколько я могла судить сейчас, все было устроено по версальскому образцу: клумбы, куртины, безупречно правильные стрелы аллей, каменные рамы фонтанов и прудов… Только сейчас все это было мрачно, темно и уныло.

Герцог отдал шляпу и перчатки лакею. Этот же лакей помог мне снять плащ. Я переступила порог и вошла в вестибюль, огромный, но освещенный лишь несколькими тусклыми лампами. Тяжелая хрустальная люстра, как венец, висящая посредине живописного плафона, который покрывал весь потолок, не была зажжена. Пол был устлан разноцветными мраморными плитками, и их оттенки, умело подобранные, сливались в переливчатый рисунок.

Я остановилась, оглядываясь по сторонам.

– Прошу вас! – снова требовательно прозвучал голос герцога.

– Но, сударь, – сказала я, – вы должны понять мое любопытство. Я здесь впервые, и мне хочется все хорошо рассмотреть, а не бежать стремглав туда, куда вы меня зовете.

– У вас еще будет время. Вы приехали сюда надолго. Прошу вас, сударыня, поспешите, мы почти опоздали на ужин.

Настойчивых упоминаний об ужине было уже несколько, и я вдруг поняла, что трапеза в этом доме – ритуал, наверное, почти священный.

– Вы хотите, чтобы я ужинала, даже не сменив одежды, не приведя себя в порядок?

– У нас сейчас нет на это времени. После ужина – пожалуйста.

И он так требовательно протянул мне руку, что я двинулась вперед к лестнице. Широкая, мраморная, она расходилась вверху во все стороны; богатая плафонная роспись и массивные колонны, украшающие балюстраду, создавали ощущение приподнятости. Белый цвет мрамора великолепно подчеркивался красным цветом бархатных драпировок. Я взглянула на стены: они были увешаны живописными полотнами, на которых, по всей вероятности, были изображены представители рода дю Шатлэ прошлых времен. Все это промелькнуло для меня, как в калейдоскопе. Единственное, что я заметила, так это то, что моего мужа в портретном изображении здесь нет, хотя есть множество людей, на которых он поразительно похож. Этот нос, длинный, почти орлиный, был непременным признаком всякого, кто носил имя дю Шатлэ.

Поднявшись по ступенькам, мы повернули налево, быстро прошли через какие-то огромные комнаты, которые я не запомнила.

– Прошу вас, – снова сказал герцог.

Мы были в столовой, которую я сразу же нарекла белой. Здесь было светло, и золотистые свечи с розовыми наконечниками горели в легкой, хрустальной, ажурной люстре. Белая лепка покрывала золоченые балки потолка, придавая столовой торжественность, но еще более праздничной делала ее фарфоровая отделка пилястров, живописные вставки плафонов и драпировки из шелка на окнах. Стены были затянуты белым штофом и покрыты тонкой золоченой резьбой. Огромные венецианские зеркала на стенах тысячу раз повторяли убранство столовой и мою фигуру в белом платье. Дубовый паркет был отполирован до зеркальности.

Длинный овальный стол, застланный безупречно белой, до самого пола, скатертью, был уже сервирован для ужина. Посуда была, как и все здесь, из белого прозрачного фарфора, расписанного диковинными серебристыми цветами. Пылал белоснежный камин. На нем сияли часы, показывающие десять вечера, и горели две свечи в высоких серебряных канделябрах.

Только теперь я увидела сидящую перед камином в кресле женщину.

Ей было, вероятно, лет восемьдесят. Она сидела к нам спиной, держа в руках трость и упирая ее в пол; на ней был огромный пудреный парик, такой, какие носили лет сорок назад, и, по моде того же времени, накрахмаленный чепчик с синими лентами. Несмотря на старость и старомодность, одета она была с чрезвычайной тщательностью: в серо-голубое платье с большими, почти квадратными фижмами, аккуратно завязанную на груди кружевную косынку, туфли с пряжками и белые митенки, открывающие худые, сморщенные пальцы. Я невольно подумала, что, наверное, в кругу маркизы де Помпадур[10 - Маркиза де Помпадур – фаворитка Луи XV, имевшая влияние при дворе в 40—50-х гг. XVIII века.] эту женщину нашли бы безупречно одетой.

– Вы опоздали на пять минут, Александр! – хрипло, но внятно изрекла старуха, не оборачиваясь к нам.

Герцог подошел к ней, молча поднес ее старую руку к губам. Старуха каркающим голосом продолжала:

– Я не спрашиваю вас, привезли ли вы свою жену, ибо дух де ла Тремуйлей я чувствую издали. Что бы вы ни говорили, Александр, а я вам еще раз скажу: этот брак не принесет вам счастья, ибо я была против него!

Я было решила, что это, вероятно, какая-то родственница моего мужа, и уже хотела подойти к ней, но, услышав такие слова, замерла на месте. Я никак не ожидала, что вот так, сразу, на меня пойдут в атаку. Герцог ничего не ответил старухе. Тогда я решила взять эту задачу на себя.

– Да будет вам известно, сударыня, – холодно прозвучал мой голос, – что не только вы одна были против этого брака. Я тоже не проявляла особого желания, и хотя господин дю Шатлэ утверждает, что в его силах сделать нашу судьбу счастливой, я скорее разделю ваше мнение насчет того, что, по всей вероятности, этот брак будет несчастлив.

– Э-э! – воскликнула старуха. – Мне известно, откуда вы, дорогая моя, унаследовали свой язычок!

Она поднялась, опираясь на палку, – все еще высокая и способная ходить самостоятельно. Она была не толстой, а скорее сгорбленной. Ее выцветшие глаза впились в меня так пытливо, что я сразу поняла: эта женщина сохранила зрение таким же, как в молодости.

– Отлично, – произнесла она энергично. – Вы хороши собой, моя милая. Но этого недостаточно, явно недостаточно для того, чтобы стать герцогиней дю Шатлэ. Я еще намерена изучить вас.

– Я уже стала герцогиней, сударыня, – сказала я холодно. – Мы обвенчались сегодня утром, так что изучать вам меня придется, исходя из свершившегося факта.

Накрашенные брови старухи приподнялись.

– Что это значит, Александр? Вы обвенчаны? Отец Ансельм готовился обвенчать вас сам завтра утром.

– Мадам, – с мрачным видом ответил Александр, – мы действительно обвенчаны. Если вы спросите, почему, я скажу, что такова была ситуация. Перед вами моя законная жена, мадам дю Шатлэ, герцогиня и новая хозяйка поместья.

– Видимо, – произнесла старуха, – последнее сказано на мой счет, не так ли, Александр? Я должна уступить дорогу де ла Тремуйлям. О, я всегда им уступала!

– Полагаю, – прервал ее герцог, – пора приступать к ужину.

Он, видимо желая прекратить разговор, позвонил. Вошли лакеи с салфетками, ввезли столик с подогретыми блюдами. Я повернулась к старухе.

– Мадам, – сказала я, – вы уже дважды упомянули де ла Тремуйлей. Это имя дорого мне, и я не знаю, какие у вас основания говорить о них с неприязнью.

Тяжело ковыляя к столу, она обернулась. Губы ее приоткрылись в усмешке, показав целый ряд великолепных зубов – без сомнения, искусственных.

– Мое имя – герцогиня де Сен-Мегрен, милочка, и мы с вами в куда большем родстве, чем вы предполагаете. Я – Анна Элоиза, голубушка, дочь принцессы Даниэль и, видит Бог, родная сестра вашего расстрелянного отца.

Прекрасно понимая, какое впечатление произведет на меня это сообщение, старая герцогиня с достоинством заняла свое место.

Ошеломленная, я сразу вспомнила рассказ Маргариты. Это та самая Анна Элоиза, которую мой дед Жоффруа отверг ради ее матери, принцессы Даниэль. Моя родная тетка! Даже покойная маркиза де л'Атур не была мне роднее. Анна Элоиза вышла замуж за герцога де Сен-Мегрена и родила ему одиннадцать детей – так говорила Маргарита… Я сразу поняла, почему та так недолюбливает де ла Тремуйлей: из-за поступка моего деда. Но я-то тут при чем? Мне все это казалось ужасно древним, какими-то замшелыми дрязгами…

– То-то, моя дорогая! – решительно продолжала Анна Элоиза, пока служанка поправляла салфетку у нее на груди. – Вы, я вижу, понятия не имеете, за кого вышли замуж. Моя третья дочь, Эмили, вышла замуж за герцога дю Шатлэ и родила ему двух сыновей. Упокой Господи ее душу! Эти сыновья нынче ездили за вами, милочка, и один из них – Александр, мой внук, а ваш, стало быть, двоюродный племянник!

Я метнула изумленный взгляд на герцога. Было так необычно сознавать, что между нами есть какие-то родственные связи, и тем более что он мой двоюродный племянник… Я растерялась. Возможно ли это? Пытаясь прийти в себя, я подошла к столу и в замешательстве остановилась, не зная, куда сесть. В этом доме, как я поняла, все подчинялось традициям.

Герцог тронул один из стульев.

– Это место – ваше, герцогиня, – сказал он сухо, не проявляя ни малейшего интереса к разговору.

Сам он сел во главе стола, а мне было отведено место по его правую руку. Я села, быстро вспоминая, как следует вести себя за ужином – настоящим аристократическим ужином, и чувствуя себя не совсем уютно под взглядом Анны Элоизы. Она смотрела на меня с какой-то веселой злостью.

– Вот так-то, племянница! – протянула она. – Нельзя сказать, что мне по душе де ла Тремуйли. Но я стара, с моим мнением не считаются. Что ж, мой внук выбрал вас. С этим придется смириться и мне, но я предупреждаю, что не рада вашему появлению в этом доме, вовсе не рада.

Я беспомощно взглянула на Александра, не зная, как быть. Я теперь поняла, что Анна Элоиза – его бабка, и она всегда всем распоряжалась в этом доме. Как мне себя вести, чтобы не обидеть его? Мне предстояло жить в этом доме долго. Но даже если я настроена миролюбиво, я не собираюсь молча терпеть обиды. Я ждала, когда он вступится за меня. Ведь он теперь мой муж.

Ожидание было напрасным. Александр сидел, не выражая никаких чувств, и лишь молча играл ножом. Он не намеревался становиться ни на одну сторону, это я поняла.

Дверь в столовую распахнулась, вошел дворецкий в алой ливрее.

– Его сиятельство герцог дю Шатлэ!

«Еще один герцог? – подумала я, недоумевая. – Сколько же у него родственников?» Мои мысли были резко прерваны. В столовую прихрамывающей, но быстрой походкой, еще полный энергии, вошел старик лет семидесяти, морщинистый, худой и высокий. Улыбка была на его лице. Одет он был небрежно: явился в столовую без камзола, только в жилете. Парик был напудрен лишь с одной стороны. Идя, он заметно сутулился.

За ним с несколько обеспокоенным видом шествовал лакей, неся на руках камзол, который старик, очевидно, не пожелал или забыл надеть.

– Сударь! – повторял лакей. – Опомнитесь, сударь!

– Прочь! – весело вскричал старик. – Могу ли я думать об этом, присутствуя на таком событии!

Лакей удрученно остановился. Старик повернулся к нам. В эту минуту я заметила, как нервно дернулась щека у моего мужа, который все это время проявлял полное бесстрастие. Но он ничего не сказал.

– Что такое, господа, почему я ничего не слышу? – вскричал старый герцог. – Бейте в барабаны! Трубите в трубы! Сзывайте всех на бой! Разве не так поступают на рыцарских турнирах?

Я невольно вздрогнула и взглянула на Александра. Он молчал, и лишь его пальцы сильнее сжали нож.

– Отец, – сказал он наконец, – это не рыцарский турнир, Прошу вас, садитесь ужинать. Турнир будет завтра.

Старик как ни в чем не бывало сел. У него было необыкновенно доброе лицо, а нос даже длиннее, чем обычно у дю Шатлэ. Совершенно белые брови нависали над веселыми серыми глазами.

– Отлично, господа. Раз мой сын так желает, будемте ужинать. Я не видел сына тридцать лет, господа, и я рад делать все так, как он говорит. Кстати, а где моя уважаемая супруга? Почему она не вышла?

– Мама нездорова, отец, – сквозь зубы произнес Александр.

Лакей тем временем бесшумно наполнил мою тарелку. Облегченно вздыхая, я опустила глаза. Я успела понять, что отец Александра, по-видимому, не совсем душевно здоров. Надо же… Эти Белые Липы, при всей их роскоши, явно не счастливое место. Злобная герцогиня, помешавшийся старик…

– А кто эта юная дама за столом? – спросил старый герцог. – Может быть, это племянница Эмили?

– Отец, это моя жена, – ответил Александр.

– Ах да! Я не смог присутствовать на свадьбе. Но я ничего не забыл, уверяю вас. Я прекрасно помню, что вы должны были жениться.

Для этого старика, как я поняла из его возгласов, настоящее существовало только в прошлом. Он поминутно спрашивал о своей жене Эмили, которая, как я знала, уже много лет назад умерла. Пожалуй, только этот старик и говорил за столом, и то благодаря тому, что впал в детство. К ужину присоединился еще священник, отец Ансельм, тучный, страдающий одышкой. Он высказал сожаление, что мы уже обвенчаны, не воспользовавшись его услугами, и просил меня чаще посещать церковь. Я чувствовала, что отец Ансельм – человек вполне мирской, веселый, слегка бесцеремонный, но нынешний вечер был так мрачен, что и ему связал язык. Рассказав несколько веселых историй и увидев, что не вызвал этим особого энтузиазма, он замолчал и принялся за еду.

Поль Алэн, занявший свое место по левую руку от брата, заслужил выговор Анны Элоизы.

– Вы опоздали на пятнадцать минут, сударь! – сурово изрекла она. – Вы помните, что за это вам бывало в детстве? Вас лишали ужина. Жаль, что это не пошло вам на пользу.

Поль Алэн молчал, словно воды в рот набрал. Мне показалось, что братья стараются держаться особняком даже в своем семействе, и это я тоже сочла странным. Кто только сможет понять эту семью! Я устало ела, предпочитая пока ни о чем не задумываться.

Ужин был странен, как и все остальное. Казалось, для каждого было приготовлено что-то отдельное. Старики довольствовались овсянкой, сдобренной маслом и сыром, старый герцог запивал эту нехитрую смесь вином. Только я уделила внимание рагу по-тулузски и фазану, запеченному в сливках с белыми грибами. Лакей приоткрыл крышку другого судка и разложил его содержимое в тарелки братьям. Я почувствовала очень острый аромат риса и мяса с какой-то незнакомой мне приправой. Это блюдо было мне неизвестно. Я невольно взглянула на лакея. И поразилась. Этот лакей был почти такой же смуглый, как эбеновое дерево, и угольно-черная ровная борода прикрывала его подбородок. Он был в белом тюрбане, белом облегающем сюртуке восточного покроя и белых перчатках.

– Госпожа тоже желает этого? – произнес он, показывая в широкой улыбке острые белые зубы.

Это был индус, без сомнения, и говорил он по-французски почти без акцента.

– Что это такое? – проговорила я, кивком головы указывая на рис.

– Это бириани, госпожа, индийский плов из риса басмати. Вы желаете?

Я покачала головой. Тогда индус, видимо, очень разговорчивый, почтительным шепотом объяснил мне, что вот те сдобные слоеные лепешки называются по-индийски паратха, вот то сладкое драже в виде горошка – это мотичур, а та красная паста в хрустальной бутылке – это чатни, острая приправа к пище, словом, все это из Индии и все это очень любят господа дю Шатлэ, которые прожили там тринадцать лет и…

– Гариб, – резко прервал его мой муж, – оставь герцогиню в покое, убирайся!

– Напротив, – сказала я, – следует скорее поблагодарить этого человека. К сожалению, только ему пришло в голову дать мне какие-то объяснения.

– Вы разве желаете есть что-то индийское? – так же резко спросил Александр.

– Нет, но я думаю, что имею право понимать, что происходит вокруг меня.

Анна Элоиза звякнула прибором о тарелку.

– Вы ни на что пока не имеете права, моя дорогая, ни на что! И вряд ли у вас хватит мужества добиться своих прав.

Старый герцог поднял голову от тарелки.

– Что это вы так рассердились на юную даму? Она просто прелестна! Я даже не думал, что женой моего сына станет такая замечательная красавица.

Я бросила в его сторону взгляд, полный невольной благодарности. Честно говоря, он первый сказал мне что-то хорошее. Что касается моего мужа, то его поведения я не понимала. Он держался холодно, почти отчужденно, ни о чем со мной не разговаривал, не проявлял никаких чувств. Если утром я и начинала чувствовать к нему что-то похожее на симпатию, то теперь ее как ветром сдуло. Я снова ощутила, как беспричинно подкатывают к горлу слезы. Впрочем, почему беспричинно? Все здесь либо не любили меня, либо не замечали, и единственным человеком, который характеризовал меня с хорошей стороны, был сумасшедший старик! Это ли не причина для слез? Я судорожно сжала вилку в пальцах, испытывая сильное желание немедленно уехать из этого дома. Все это было как неприятный тягостный сон, и человек, который с невозмутимым видом сидел рядом и назывался моим мужем, не вызывал у меня ни малейшей симпатии.

– Благодарю вас, – произнес старик. – Завтра мы едем на бал к его величеству; дамы, не забудьте быть готовыми к пяти часам вечера.

Сказав это, он удалился с таким достоинством, что можно было задуматься, уж не правду ли он сказал.

За ним вдруг резко поднялся Александр и на виду у всех протянул мне руку.

– Прошу простить нас, – громко произнес он. – Дорога была долгой, и моя жена нуждается в отдыхе.

Я молча поднялась, полагая, что понимаю его. Было уже одиннадцать вечера. Александр проделал это как раз в тот миг, когда я сделала последний глоток вина; он не дал мне просидеть за столом ни на секунду дольше, чем это нужно для ужина.

«Он спешит, – подумала я мрачно. – Но, Боже мой, за весь день еще не было минуты, когда бы мне меньше хотелось идти с ним в постель».

Но, в конце концов, я знала, что так будет, и особого волнения не чувствовала. Было только нежелание, какая-то тупая, тоскливая неприязнь. Как на грех, именно сейчас я вспомнила, что, в сущности, была ужасно унижена, выйдя за него замуж. Я продалась ему в рабство. Продала себя, обрекла на постоянную жизнь среди злых старух, помешанных стариков, в компании мужа, который ведет себя со мной, словно тюремщик в Консьержери, и все время молчит, будто боится проговориться… Я бы многое еще могла подумать, но голос Александра вывел меня из оцепенения.

– Гариб вас проводит, сударыня, – сказал герцог и исчез в темноте галереи.

Он не сказал, когда придет, придет ли вообще. Ну а мне не хотелось об этом спрашивать. Я была так измучена, что покорно пошла вслед за индусом, освещавшим мне путь канделябром. Мы поднялись по мраморной широкой лестнице на второй этаж, потом более узкая бело-голубая кафельная лестница привела нас на третий, и у белых дубовых дверей Гариб остановился.

– Мы на месте, госпожа. Горничная сейчас придет к вам.

Я взглянула на Гариба с такой тоской, что он перестал улыбаться.

– Хозяин хороший, госпожа! – произнес он с простодушной, почти детской искренностью. – Только очень-очень несчастный!

– Возможно, Гариб, – сказала я, невольно улыбнувшись.

Индус пожелал мне спокойной ночи.




9


Я мягко прикрыла за собой двери, оказавшись в своих апартаментах. Первых за последние… четыре года. Я уже и забыла, что это значит – иметь свои комнаты.

Спальня была затянута тонким голубым гро-де-туром, затканным шелками с ажурным узором, имитирующим изящный рисунок кружев; цветовая гамма стен сочеталась с такими же голубыми бархатными портьерами на дверях и занавесями. Паркет, искусно набранный из разных пород дерева и покрытый коромандельским лаком, был почти полностью спрятан под светло-золотистым обюссоновским ковром, таким толстым и пушистым, что в нем тонули ноги… Пылал жаркий огонь в большом камине из голубоватого каррарского мрамора с роскошными накладками из позолоченной бронзы. Камин вообще заинтересовал меня: по обеим сторонам его поддерживали резные античные фигуры, а в центре позолоченные орлы держали драпировку. Каминный экран, слегка сдерживающий жар огня, был вышит серебряной синелью и бисером, и в вышивке я легко узнала гербы герцогов дю Шатлэ.

Я подошла к камину. Две серебряные вазы с голубой росписью украшали его, две свечи горели в канделябрах, а посредине высились необычные часы со стеклянным циферблатом, за которым помещался еще один подсвечник. Часы были выполнены в форме овала, на который с обеих сторон опирались две расписные изящные фигурки – мужчины и женщины; я сразу узнала эту работу – она принадлежала севрскому мастеру Асье и, словно в насмешку, называлась «Радости брака»…

Я отвернулась. На голубом фоне стен ярко выделялись легкие золоченые рамы шелковых шпалер: сочетание на камчатном фоне золотистых, алых, зеленых цветов рождало удивительные, забавные, шаловливые сценки, сделанные явно по картонам Буше, – здесь юные дамы качались на качелях, ветер приподнимал юбочку у пастушки, тем временем как восхищенный поклонник любовался ею снизу. Зевс нисходил на Данаю золотым дождем… Потолок не был отягощен плафоном, лишь белая кружевная лепка покрывала его, и чуть ниже вдоль панелей виньетками шли гризайли в голубых тонах.

Мебель была легкая и вычурная, розового дерева – в стиле рококо. Легкие стулья «а ля рен» – излюбленные стулья Марии Антуанетты – стояли вдоль стен, обитые тканями с так называемым помпеянским рисунком работы Филиппа де Лассаля: на голубом фоне выделялся белый тонкий узор. Удобное креслице «кабриолет» с выгнутыми ножками стояло перед столом-консолью, а сама консоль была покрыта тонким слоем китайского лака с узором, набранным из розового дерева, ее ножки были украшены тонкой резьбой в виде завитков рокайль и гирлянд. Кресло-бержер, «пастушка», было сплошь затянуто обивкой, на сиденье лежала пуховая подушка. К «пастушке» был приставлен пузатый пуф, превращающий ее в шезлонг, словно звавший меня к отдохновению. Перед мягкой оттоманкой стоял миниатюрный столик для рукоделия, облицованный черепахой и перламутром, – на нем я заметила странный бумажный пакет, перевязанный шнурком, но, полагая, что я еще новичок в этом доме, решила не проявлять любопытства и не взяла его в руки.

Над этим изящным столиком и оттоманкой висела большая, поразительная по красоте картина – вернее, удивительное панно: белое с оттенком слоновой кости, оно было обрамлено позолоченной лепниной, и на фоне цвета морской волны была изображена изящная, затянутая в корсет женщина с зонтиком, красивая и светловолосая. Я не знала, кто это, но мне вдруг показалось, что она взирает на меня понимающе и не без дружелюбия. Что это за дама? Пожалуй, она чем-то была похожа на мою бабушку, принцессу Даниэль.

Кровать, громадная, занимающая половину большой комнаты, лишь с одной спинкой у изголовья и четырьмя деревянными колонками, на которых крепился огромный тяжеловесный балдахин на овальной раме, украшенной резьбой. Балдахин просто сверкал, расшитый ослепительными золотыми нитями, золотые витые шнуры спускались к самому изголовью. Эта кровать называлась «дюшесс», что значит «герцогиня»… Снова будто на меня рассчитано. Кровать была уже расстелена, целая гора пуховых подушек возвышалась над белой пеной простыней.

Рядом с кроватью стоял столик для умывания, а чуть дальше – миниатюрный кофейный столик с крышкой из лилового мрамора. На нем был поставец орехового дерева и фарфоровый кофейный сервиз, отделанный узором «морская пена».

Над входной дверью, в резном обрамлении, были укреплены живописные панно – дессю-де-порты. Прямо напротив этой двери устроена стеклянная дверь на балкон, украшенный ажурной кованой решеткой. Здесь, вероятно, открывался неплохой вид. Меня удивило другое. В спальне, казалось, не было окон. Против двух больших, золоченых, ослепительных зеркал, оправленных в золото, – над камином и над консолью, – сияли два таких же зеркала, в тех местах, где должны быть окна. Недоумевая, я подошла ближе и только тогда поняла: это были зеркала-ставни; днем они искусно прятались в обшивке стены, вечером – закрывали оконные проемы. Окнам, увенчанным очертаниями арки, точь-в-точь вторила форма зеркал.

Я облегченно вздохнула. Здесь было ослепительно, но и уютно. Очень приятно потрескивали дрова в камине. Мягкая кровать белела так маняще, что если бы не мысль о скором появлении герцога, я бы, ей Богу, сразу улеглась и заснула.

Но теперь предстояло заняться кое-чем другим.

В спальне было четыре двери. Я потрогала каждую: одна из них была ложной, сделанной просто для симметрии, а другие вели в туалетную комнату, в ванную и в молельню. Туалетная комната была устроена еще легче, воздушнее; стены ее были затянуты изумрудным гипюром и кружевами, камин был совсем маленький, а вся обстановка состояла из дамского бюро-секретера, туалетного столика и зеркал.

«Здесь мне предстоит жить, – подумала я. – Если оценивать все увиденное чисто внешне, это совсем-совсем недурно». Мне нравилась эта комната. Она даже напоминала мне немного ту обстановку, в которой я жила в юности; к тому же я любила голубой цвет, и герцог словно угадал мои вкусы. Впрочем, тут я пыталась себе польстить: нельзя же предположить, что спальня заново обставлена для меня. Мебели, вероятно, уже лет пятьдесят.

Скрипнула дверь. Я обернулась.

Странная, очень странная девушка стояла на пороге. Смуглая, черноглазая, с какой-то красной точкой между бровями, с черными волосами, заплетенными в пышную косу. Медные браслеты позвякивали на ее руках и босых ногах. Но самым странным был ее костюм: кусок невероятно пестрой ткани, не то лиловой, не то сиреневой, в которую она была закутана, облегал ее с ног до головы. «Индуска, – решила я сразу. – Но какого черта она здесь?»

– Вы горничная? – спросила я.

Она кивнула, а потом добавила как-то угрожающе:

– Моя тебя не понимай. Не понимай по-французски!

Ее странный тон навел меня на мысль, что она, возможно, не совсем нормальная. Дикий блеск в ее глазах мне не нравился. Но в целом она была красива, даже очень красива: с раскосыми черными глазами, большим алым ртом, смуглой гладкой кожей.

– Меня и не нужно понимать, – сказала я. – Пожалуй, вы мне не нужны. У вас ладони желтой краской накрашены, с такими ладонями нельзя быть горничной. Уходите!

– Я – Чандри, – сказала она в ответ почти надменно.

– Вот и отлично.

Видя, что она не понимает, я распахнула дверь.

– Уходите! Ваши услуги мне не нужны.

Она вышла, ничего не сказав и не поклонившись.

Недоумевая, как можно прислать такую горничную, я толкнула дверь в ванную комнату. Я давно научилась обходиться без служанок, и тем более – таких необычных. Право, если бы я не видела эту Чандри впервые, можно было бы подумать, что она имеет основания меня не любить.

Я повернула ключ в замке. Ванная комната была огромная, с баком и бассейном, выложенным голубыми и белыми фаянсовыми плитками, по-видимому, дельфскими. Множество серебряных зеркал сплошь закрывало стены, как некогда в ванной Марии Антуанетты, а промежутки между зеркалами были облицованы пейзажными изразцами нежных сиреневых тонов. Пар исходил от бака. Я повернула кран – очень горячая вода хлынула в бассейн…

Нежась в горячей воде, согреваясь, вдыхая душистый аромат мыла и белой пены, я видела десятки своих отражений в зеркалах. Волосы я тщательно подняла вверх, и шея теперь казалась лебединой. Касаясь выныривающих из воды плеч, округлых колен, нежных пальцев ног с розовыми ногтями, я думала, что эта ванная комната, несомненно, создана красивой женщиной. Она жила здесь до меня, она хотела любоваться собой, умножать свою красоту – недаром здесь так много зеркал…

«Несомненно, – подумала я, – при всем том, что я привыкла к бедности и аскетизму, роскошь куда более привлекательна. Несомненно также и то, что я создана для такой жизни: для уютных голубых спален, тонких простыней, тепла каминов и сияния хрустальных люстр… Настоящей женщиной можно себя почувствовать, лишь имея все это. Остается только выяснить, какую цену придется мне заплатить…» Мысль о том, что должен появиться герцог, вызвала у меня гримасу недовольства. Ванна расслабила меня, навеяла сонливое настроение, да и за день я так была измучена… Меньше всего на свете мне хотелось спать с этим чужим мужчиной.

«Но ведь я в рабстве», – подумала я с горькой усмешкой. Я теперь не только от себя завишу. Будто снова вернулись те времена, когда я была женой Эмманюэля, была отдана ему, обязана терпеть его желания и поцелуи, испытывая большое желание послать его к черту… Ванная стала мне противна; я поспешно вышла из воды, почувствовав ко всей этой обстановке отвращение.

Белый пеньюар, пышно обшитый кружевом и присобранный у груди, ждал меня. Я потушила все свечи, зажгла лишь оправленное в серебро бра над изголовьем… Голубой свет озарил комнату. Я слышала, как уютно гудит в камине. Усталость сломила меня; махнув рукой на все и видя, что герцог не спешит, я набралась в постель, натянула на себя стеганое атласное одеяло… Тускло поблескивали надо мной золотые нити вышивки голубого балдахина. Последним движением я вынула шпильки и распустила по подушке золотистые густые волосы; больше у меня ни на что не было сил, и я уснула, ни о чем не волнуясь и не думая.

Все это было, как в истории о Золушке: волшебство и сказка, соединяющиеся, увы, с постоянным ощущением того, что вот-вот пробьет полночь и всему придет конец…




10


Кто-то осторожно, почти мимолетно прикоснулся к моим волосам. Потом чья-то теплая рука взяла мою руку, свесившуюся во сне с постели, и кто-то поцеловал мои пальцы.

Я открыла глаза. Александр сидел рядом на стуле. Он сразу же выпустил мою руку. Я взглянула на часы, было два часа ночи.

– Вы поразительно хороши собой, сударыня, – произнес герцог.

Сударыня. Он даже сейчас называл меня сударыней. Будто не знал моего имени. И комплимент его был сух и совсем не польстил мне. Я молча лежала, утопая в пуховых подушках, волосы водопадом рассыпаны по наволочке, одеяло сползло, но я не чувствовала никакого волнения и не спешила укрываться. Я была сонная, усталая и равнодушная и просто думала: пусть он делает со мной что хочет, я не в силах пошевелить и пальцем.

Он был все в том же наряде, только без сюртука.

– Как вы вошли? Мне казалось, я заперла дверь, – сказала я наконец.

– У меня есть свой ключ.

Я вздохнула. Поистине, нам с этим человеком не о чем было говорить. Я попыталась представить себе, что между нами сейчас произойдет, но, кроме чепухи, ничего не представила. Было так странно видеть его рядом с моей постелью… Брачная ночь, вообще первое сближение требуют от мужчины и женщины наивысшего трепета чувств, душевной нежности друг к другу, чуткости, терпения и безграничного желания обеих сторон… Только тогда закладываются основы счастья. А как быть нам, если мы не только лишены всего этого, но и даже равнодушны? «Я так и знала, – подумала я невольно. – Так и должно было случиться: не брак, а сплошное несчастье».

– С трудом верится, что мы женаты, – вырвалось у меня.

Я приподнялась на локте, чтобы лучше его видеть.

– Со временем мы привыкнем к этой мысли.

Мне не понравилась его ирония, и я быстро спросила:

– Почему вы женились на мне? Чем я вас привлекла?

– Вы прелестны, и хорошо об этом знаете.

– Нет. Есть много женщин, столь же прелестных. Послушайте, сударь, может быть, сейчас не самое время, но я могу сказать вам, что вы вряд ли сделали хороший выбор. Трудно найти женщину более ожесточенную, более черствую, более измученную, чем я. Сударь, вы же не знаете… что я пережила. Я такое испытала, что теперь больше уже ничего не боюсь. А знаете ли вы, что такое женщина, которая ничего не боится? – Помолчав, я добавила: – К тому же вы не знаете, почему я вышла за вас замуж.

– Вы были бедны.

– Нет. Есть другая причина. Она заключалась в человеке, который поклялся… и не выполнил обещания. Это из-за него я приняла ваше предложение. Я подошла к самому краю…

Он резко поднялся, отошел от меня, оперся локтем о камин, поглядел на стрелки часов. Вот так, стоя, он казался очень высоким.

– Вы любите этого человека, сударыня? – ровным голосом спросил герцог.

Я сочла, что столь прямо заданный вопрос требует такого же ответа.

– Нет. Не люблю, потому что он оказался просто лжецом, а я не могу любить лжеца. Но тогда… тогда, раньше, я почти любила. По крайней мере, он вызывал во мне чувства, каких я не испытывала ни к одному мужчине в мире. И сейчас… даже когда он обманул меня, о встречах с ним я могу вспоминать хорошо. Этот человек сделал меня такой, какова я сейчас, научил, что значит быть женщиной.

– Речь идет о графе д'Артуа, не так ли?

Вопрос прозвучал прерывисто. Комок подкатил у меня к горлу. Я кивнула.

– И ваш старший сын – он от него, не так ли? Это благодаря графу ваш сын унаследует имя де ла Тремуйлей?

– Да.

Я отвечала откровенно, хотя и знала, что ему это может быть неприятно. Но я ни за кем не признавала права упрекать меня в чем-либо. Я жила так, как меня заставляла судьба. Я пыталась бороться. Когда это не выходило, я сдавалась. Но это касалось лишь меня и никого другого.

Герцог снова сел рядом, осторожно взял меня за руку. Мои пальцы несколько мгновений лежали в его руке, потом я как-то неосознанно, почти инстинктивно попыталась освободиться.

– Я вам неприятен? – резко спросил герцог, отпуская мои пальцы.

– Нет. Совсем нет, – сказала я искренне.

– Отлично. Стало быть, семья у нас с вами может получиться превосходная. Видите ли, сударыня, я вступал вовсе не в фиктивный брак. Мне от вас нужно то, что нужно любому мужчине. Я хочу иметь жену и детей, словом, семью.

– Вы сделали плохой выбор, – прошептала я.

– Нет. Нет, сударыня, я так не думаю. Напротив, мне кажется, что я сделал единственно удачный выбор.

Я взглянула ему в глаза. В эту минуту я искренне верила, что этот человек, такой сухой и сдержанный на первый взгляд, до глубины души благороден.

– О, сударь, – проговорила я почти с сожалением, – боюсь, что ваши надежды будут разбиты: я не смогу подарить вам ни любви, ни нежности, ни семейного покоя; и не потому, что не хочу этого. Я просто не могу. Для счастья нужны силы, а я исчерпала себя до дна.

Он улыбнулся.

– Счастье – это не испытание, никакие силы для него не нужны. Следует лишь довериться, верить. Позволить другому сделать вас счастливой.

– Вы хорошо говорите, – прошептала я с улыбкой, чувствуя в эту минуту к нему почти симпатию. Странно, до чего разным может быть этот герцог.

Улыбка исчезла с его лица.

– Увы, сударыня, счастье, если оно и будет, начнется наверняка не с сегодняшней ночи.

Не понимая, я смотрела на мужа.

– Мадам, я должен сделать признание.

– Оно касается меня? – прошептала я, настороженная его серьезным тоном.

– В большей степени, чем вы предполагаете.

– В большей степени? Но, Боже мой, мы ведь раньше даже не встречались.

Я приподнялась на подушках, недоверчиво глядя на герцога. Опасения снова проснулись во мне, симпатия исчезла.

– Сударыня, эмиссар, которого вы тщетно ждали от графа д'Артуа, – это я.

Герцог сказал это решительно, смело, открыто, словно заранее приготовился к взрыву. Ошеломленная, я смотрела на него. Приходилось вспоминать каждое слово, чтобы понять, чтобы вместе слова породили смысл.

– Повторите, что вы сказали? – прошептала я пересохшими губами.

– Я – эмиссар принца, который был послан за вами. Я…

Он не договорил. Резким движением я рванулась вперед, размахнувшись, закатила ему пощечину. В это мгновение я убила бы его не задумываясь. Кошмар того, что случилось, не укладывался у меня в голове. Недоразумение было слишком чудовищно, обман слишком изощрен…

– Вы… мне… лгали?

Я произнесла это по слогам, ибо говорить связно была не способна. Он поднялся, отошел к окну, явно не желая получить еще одну затрещину.

– Я лгал, ибо не видел другого способа жениться на вас.

Глаза у меня округлились, к щекам прихлынула кровь.

Холодная, безумная ярость накатила на меня мощной волной, сковала все мысли в один ледяной клубок. Я сжала кулаки.

– Вы мерзавец, – прошептала я, глядя на Александра с ненавистью. – Если вы действительно сделали это, вы сукин сын! Вы подлец!

– Вы неправы, – резко сказал он. – Кроме того, я ваш муж.

– Муж! – вскричала я, задыхаясь. – Не смейте напоминать, что я вышла замуж за жулика! Вы мошенник! Самый гнусный тип из всех, кого я встречала. Ни один якобинец не сравнится с вами в подлости!

У меня туманился разум при одной мысли о том, что я потеряла. Я навеки утратила чудесного мужчину – графа д'Артуа, лишилась Эдинбурга, виллы на берегу залива и террасы с розами! Лишилась счастья, великолепных ночей, графского остроумия, обаяния, лишилась любви…

У меня не хватало сил полностью поверить, в какую дикую, невероятную ловушку я попала. Я даже засмеялась безумным смехом и тут же умолкла. Потом подняла голову и взглянула на Александра с такими ненавистью и презрением, что мой взгляд был способен испепелить кого угодно.

– Вы жулик, – прошептала я с отвращением. – Вы не только солгали. Вы еще и украли чужие деньги – вы совершили поступок, достойный лакея! И после этого вы посмели прийти ко мне и сказать, что я жена герцога, который стал лакеем?!

– Вы несете вздор. Видите пакет? – Он указал на бумажный сверток, лежавший на дамском столике. – Вот они, ваши деньги. Пятьдесят тысяч от графа д'Артуа. Будьте уверены, я к ним не прикасался.

Вся дрожа от бешенства, я вскочила с постели, запахнула на груди пеньюар.

– Не понимаю, почему я должна быть в этом уверена. Мне неизвестно, сколько должен был мне передать граф д'Артуа; и у меня есть сомнения, что вы передали все в точности.

Он сжал челюсти, у его губ появились две белые черточки – он был в гневе.

– Как видно, мадам, вы чрезвычайно обеспокоены этим. Вам не мешало бы вспомнить, что, став моей женой, вы получили гораздо больше, чем мог вам дать ваш любовник.

– Ничего я не получила! – воскликнула я в ярости. – Я бы послала вас к черту со всем вашим богатством, оно было мне не нужно! Я нуждалась лишь в тех небольших деньгах, которые вы утаили, а все ваши земли и особняки – мне на это наплевать!

Потом я возмутилась. Что это, собственно, я делаю? Стою и объясняю ему мотивы своих поступков – ему, подлецу и мошеннику!

– Я никогда не прощу вам этого, – прошептала я прерывисто. – Я вас ненавижу. Вы слышите? И если вы попытаетесь хоть пальцем прикоснуться ко мне, я закричу.

Он холодно молчал, лицо его было каменным. Мне на миг показалось, что он решил не обращать внимания на мои слова, и новая волна гнева нахлынула на меня.

– Сударь, я не знаю, о чем вы думали, когда шли сюда. Никаких супружеских радостей вам эта ночь не сулит. Я не делю постель с мошенниками, даже если этот мошенник – мой муж!

– Ну что ж, – сказал герцог спокойно, – не буду вас разубеждать. По правде говоря, я и не рассчитывал на иную реакцию. Я бы и вовсе не пришел сюда, если бы не опасался оскорбить вас этим.

Он был так спокоен, словно мой отказ его ни капли не огорчил. Я позеленела от злости.

– И напрасно вы так думали, сударь! Вы оскорбили меня гораздо раньше. Вы подло обманули меня, навсегда разлучили с мужчиной, который нравился мне больше всех, гнусно использовали то доверие, которое он вам оказал…

– Не забывайте, – прервал он меня, – я дал свое имя вашим дочерям. Вряд ли ваш любовник снизошел бы до этого.

Меня поразило само слово «снизошел». Да как он смеет? Мои дочери вовсе и не нуждаются в его имени – имени жулика! Я открыла рот, чтобы высказать все это вслух, но его холодный взгляд пригвоздил меня к месту.

– Спокойной ночи, сударыня.

Сказав это, он вышел, спокойно прикрыв за собой дверь.




11


Я молниеносно повернула ключ в замке и обернулась, диким взглядом обводя комнату.

Ну что, черт побери, это такое?!

В первые мгновения я ничего не испытывала, кроме ярости и животного отвращения, захлестнувшего меня. Эта спальня… этот проклятый дом! Как это все было мне ненавистно! В приступе бешенства я подскочила к камину, схватила одну из ваз и с силой грохнула ее об пол. Надо же было хоть на чем-то сорвать злость!

Она не разбилась, эта проклятая ваза, а лишь, может быть, помялась, ибо была серебряная, и новое жестокое разочарование охватило меня. Все поплыло перед глазами. На меня словно остервенение накатило. Я подошла к столику, взяла пакет, о котором говорил герцог, и швырнула на пол. Потом пнула ногой. Бумага порвалась, бумажные ассигнации рассыпались. На миг я задумалась: а не спалить ли этот дом? Вот так просто – взять и сжечь! Достаточно лишь поднести свечу к портьере, и этому мерзавцу, который стал моим мужем, я причиню такую же боль, как и он мне!

Пошатываясь, я сжала виски руками, сознавая, что начинаю помышлять о безумных вещах. Мне надо сохранять спокойствие. К счастью, сумасшедшая злость немного утихла, уступив место безграничной, страшной усталости. Тяжело вздыхая, я добрела до постели и упала лицом в подушки. И громко, отчаянно зарыдала, стуча ногами по одеялу.

Слезы совсем обессилили меня. Рыдания сменились сном, прихода которого я и не заметила. Я словно забылась. Иного выхода у меня не было.

Во сне мне снова явилась Эстелла де ла Тремуйль, о появлениях которой я уже позабыла. «Дитя мое! – сказала она. – Бог привел тебя туда, куда следует! Не плачь! Твой гнев не будет долговечен. Ты еще изменишь свое мнение!»

«Вы глупы! – ответила я ей без всякого почтения. – Вы не знаете меня! Убирайтесь отсюда подальше, я не нуждаюсь в советах замшелых прабабок!»

Я проснулась внезапно и сразу все вспомнила. Чьи-то шаги слышались в туалетной комнате. Я повернула голову – оттуда вышла женщина в накрахмаленном переднике, поставила на умывальный столик таз и серебряный кувшин с теплой водой. Потом осторожно раздвинула зеркальные ставни на окнах и поправила голубые занавески. Утренний свет полился в комнату. Я взглянула на часы – было уже десять утра. Просто странно, как я могла столько проспать в этом ужасном месте!

– Доброе утро, мадам!

Она заметила, что я смотрю на нее, и присела в реверансе. Ей было лет пятьдесят, и она не выглядела глупой неграмотной крестьянкой, как прочие бретонки в этих краях.

– Мадам, я – Элизабет, экономка. Пока ваша горничная не приедет, я готова прислуживать вам. Я все умею.

Я представила, каково сейчас выгляжу: со спутанными волосами, с лицом, опухшим от слез, и внезапная злость охватила меня.

– Мадам, пожалуй, вам пора подняться. Я сейчас сменю простыни на постели.

Она выражалась деликатно, но я поняла, что она имеет в виду. Полагает, здесь была брачная ночь! С этим-то герцогом, мерзавцем, ее хозяином! Кровь бросилась мне в лицо.

– Мне ничего не нужно, – процедила я сквозь зубы.

Элизабет недоуменно смотрела на меня, потом наклонилась, чтобы поставить на место сброшенную мною вазу. Я вскочила с постели.

– Оставьте это! – вскричала я так пронзительно, что экономка застыла на месте. – Ничего не трогайте, мне не нужны ваши услуги! Никаких простыней! Я сама о себе позабочусь. Уходите! Я вас не звала!

Глаза у нее были круглые, как экю. Она вышла. Я снова пнула вазу ногой, испытывая дикое желание метаться по комнате от злости.

Нет, ну надо же! Ну почему это приключилось именно со мной?! Я представила себе, что сейчас думает обо мне граф д'Артуа. Полагает, что я сбежала с его деньгами и вышла замуж за герцога. Нас обоих ввел в заблуждение этот подлец! Будь он проклят! Он и вся его семейка!

Я заперла дверь на ключ, загородила ее стулом. Конечно, у моего так называемого мужа есть свой ключ, но, по крайней мере, если ко мне войдут, это не будет для меня неожиданностью. Мне не хотелось, чтобы меня видели все эти горничные и лакеи. Пусть меня оставят в покое до тех пор, пока я не успокоюсь хоть чуть-чуть!

Впрочем, можно ли успокоиться, узнав такое? Я подошла к окну. А не убежать ли мне отсюда? Через окно не удастся – оно было на третьем этаже. К тому же, я помнила о том, что случилось с Брике. Он говорил, что тут все кишит людьми герцога, такими же мерзавцами, как он. Так что если я надумаю уйти, это придется сделать открыто. Хотя я очень подозревала, что негодяй меня не отпустит. Если убегать, нужно хорошо изучить это проклятое поместье… Убежать, вероятно, придется. Я не представляла себе, что буду жить здесь всю жизнь.

Ему хватило ума уйти, ничего не домогаясь. Что ж, в здравом смысле ему не откажешь. Я вспомнила, что он тут говорил о семье. Черта с два ему удастся создать ее со мной! После того, что я узнала, я его терпеть не могла.

Я толкнула дверь, вышла на балкон. Отсюда открывался вид на целый каскад фонтанов, вытянувшихся вдоль подъездной аллеи чуть ли не до самого горизонта. Перед дворцом, помимо фонтанов и клумб, устроены партеры, рисунок которых выложен из толченого кирпича, угля и гравия. Ниже, строго симметрично по отношению к главной аллее, по обе стороны были расположены зеркальные пруды, контуры которых подчеркивались каменными рамами. Там тоже были фонтаны, но сейчас все это лишилось жизни. Пруды зияли сухими доньями, фонтаны завалены опавшей листвой. Тучи сгущались на небе, двор был совершенно пуст и мрачен. Все словно вымерло. Клумбы и куртины обнажены, даже виноград, стелившийся по стенам дворца, уже не пламенел листьями и был почти гол.

С балкона я увидела груду пепла в конце одной из аллей. Вероятно, это были остатки беседки. Кто ее сжег – этого я не знала.

В этот момент на аллее появилась старая дама, герцогиня Анна Элоиза. Она явно возвращалась откуда-то. Ее сопровождала старая служанка, несшая зонтик и корзину яиц. Я поспешно ушла с балкона, не желая видеть свою тетку и тем более не желая, чтобы она увидела меня. Кто знает, может быть, это по ее инициативе со мной поступили так гнусно.

Ассигнации были все так же рассыпаны по ковру. Я подошла, подобрала их, пересчитала. В конце концов, это деньги принца, а он мне ничего дурного не сделал. В свертке было пятьдесят тысяч ливров. Это-то и пойдет на уплату налога… Да еще и останется… Я скорее умру, чем буду просить у этого чертова герцога хотя бы су.

Какая-то бумага на столике привлекла мое внимание. Я развернула ее, прочла… И раздраженно пожала плечами.

Это был документ об удочерении, составленный по всем правилам юриспруденции. Нотариус засвидетельствовал, что герцог дю Шатлэ признал Веронику и Изабеллу, дочерей своей жены, рожденных вне брака, своими дочерьми и торжественно обещал исполнять все обязанности отца. Девочкам, не имевшим раньше фамилии, теперь разрешалось быть барышнями дю Шатлэ. Как я ни силилась, не могла ни к чему придраться.

Ах, ну и что же! Он думает этим купить меня?! Он ошибается! Без сомнения, мои девочки были бы более счастливы, не имея фамилии и живя рядом с графом д'Артуа, чем теперь, когда их мать продана в рабство, а они сами получили имя обманщика! Мадемуазель дю Шатлэ – подумаешь! И он еще, вероятно, полагает, что может гордиться своим благородством!

Я раздраженно отбросила бумагу, однако разорвать ее не решилась. Кто знает, что может быть…

Весь день я сидела в комнате, все в том же пеньюаре, на разобранной постели, не желая ни умываться, ни причесываться. Мне принесли завтрак – я не отперла дверь. На меня накатывала то злость, то слезы. Много раз я принималась плакать от отчаяния. Стоило только подумать о том, что именно я навсегда потеряла, и злые рыдания подступали к горлу.

В пять часов вечера в дверь постучали.

– Господин спрашивает, выйдете ли вы к обеду?!

Я узнала голос Гариба: он был мне ненавистен уже потому, что любил своего хозяина. Я не открыла дверь.

– Передайте ему, что я не выйду ни-ку-да! – отчеканила я в крайней ярости.

Меня ужасал тот цинизм, то пренебрежение, с каким герцог отнесся к моим чувствам. Он хотел добиться своего, и ему было совершенно безразлично, что я думаю, хочу ли я быть его женой! Ну и пускай теперь получает то, чего добился. Вряд ли с такой женой он узнает много радости! И я ему еще покажу!

И я снова зарыдала, вне себя от отчаяния и от того, что все эти злорадные мысли не приносят мне ни капли облегчения.




12


Ночь прошла как нельзя более дурно, меня все время мучили нелепейшие кошмары. Утро я встретила уже без сна, сидя на полностью разоренной постели. Серый рассвет пробивался в окна, и я чувствовала, как вместе с приходом дня меня охватывает оцепенение. Я была совершенно обессилена, неспособна испытывать даже злость. Меня словно опустошили. Подобрав полы длиннейшего пеньюара, который кое-как сидел на мне, я добрела до умывального столика и впервые за два дня тщательно умылась, даже не заметив того, что вода ужасно холодная. Хотя, возможно, я и сама ужасно замерзла. Дрова в камине давно сгорели, и вот уже целые сутки он не испускал тепла. А на дворе стояла хмурая холодная осень…

Глупо обрекать себя на затворничество, подумала я вяло. Надо, по крайней мере, привести себя в порядок; я сейчас выгляжу как чучело. Надо, наконец, сменить этот пеньюар… Путаясь в его полах, я подошла к двери и убрала стул. Потом повернула ключ в замке, так, чтобы он был открыт.

И, словно по волшебству, дверь отворилась. В проем осторожно заглянула экономка. Можно было подумать, она всю ночь дежурила за дверью. Увидев меня, она испугалась.

Я махнула рукой.

– Входите, Элизабет! Теперь мне нужна ваша помощь.

Я устало села к туалетному столику. Зеркало отразило меня – бледную, с заплаканными глазами, с волосами, которые я уже два дня не расчесывала… Унылое зрелище!

– Приготовьте мне ванну, Элизабет, – тихо попросила я. Молча, ступая на цыпочках, словно боясь вызвать приступ моего гнева, она открыла воду. Я усмехнулась своему отражению в зеркале. Видит Бог, ни на какие бурные проявления гнева я уже не была способна… Я слышала, как ходит по спальне Элизабет, как лакей принес дрова, и огонь снова запылал в камине. Мне не хотелось даже говорить, до того я была оцепеневшая.

Теплая, душистая ванна принесла облегчение телу, но не душе. Уже выйдя из воды и закутавшись в теплый халат, я чувствовала ароматы трав, которыми пропитала ванну Элизабет. Но и они не действовали на меня бодряще. Я села перед зеркалом, вяло пересмотрела все стоящие косметические баночки. Элизабет застыла рядом с серебряной щеткой в руке. Я кивнула, и она принялась расчесывать мои волосы – сначала пригладила щеткой, потом гребнем.

– Мадам желает накраситься? – осторожно спросила экономка.

Я покачала головой. Нет, ничего я не желаю. Достаточно просто причесать меня, даже завивать не надо. Ни для кого я не хочу быть красивой. Я буду бледной и уставшей, такой, чтобы этот мерзавец видел, до чего он меня довел.

– У вас есть что-нибудь из одежды? – проговорила я.

– А какое платье желает мадам?

– Любое. Лишь бы вы поменьше задавали вопросов.

Она принесла белое домашнее платье и кружевную наколку для волос, такую, как у мадам де Турвель.[11 - Мадам де Турвель – героиня романа Шодерло де Лакло «Опасные связи», скромная, набожная, добродетельная женщина.] С помощью Элизабет я оделась. Платье было сшито еще по старой моде, с обычной талией, а не завышенной, как это делали сейчас.

– Мадам выйдет к завтраку?

– Никуда я не выйду.

Я хотела прибавить еще много чего к этому краткому ответу, но вдруг вспомнила аристократические правила. Настоящая аристократка не станет разглагольствовать перед прислугой и высказывать свои мнения о муже служанке, даже если этот муж действительно гнусный тип.

– Завтрак вам принесут сюда, но, видите ли, мадам, – осторожно продолжала экономка, – вы теперь хозяйка, и я, право, не знаю, как быть. Мадам Анна Элоиза послала меня к вам.

– Зачем?

– Вы должны утвердить меню, выбрать, что и как готовить к обеду и ужину и к завтраку на завтрашний день.

– Я?!

Мои брови приподнялись. Она была права, конечно, и раньше, когда я была замужем, я именно так поступала… это моя прерогатива как хозяйки. Но я не хозяйка в этом ужасном доме! Я даже не желаю быть хозяйкой! Я пленница! И я скоро уйду отсюда!

– Не смейте мне ничего говорить о том, что я должна, – процедила я гневно. – Не смейте приставать ко мне! Ступайте к своей Анне Элоизе, разбирайтесь с ней! Я ничего не стану делать для этой семейки!

Едва Элизабет испуганно удалилась, как гнев мой погас, и я снова впала в оцепенение. Было семь часов утра. Я подошла к окну, потом распахнула дверь на балкон. Двор был, как и вчера, пуст, но я слышала крики петухов и чувствовала запах жареной грудинки и сдобных булочек. Где-то вдалеке что-то ровно и монотонно стучало. Я поняла: стучат маслобойки, и, вероятно, ферма находится совсем близко.

Потом появилась Анна Элоиза. Она, опираясь на трость, шла медленно, но самостоятельно, и ее старая служанка даже не поддерживала герцогиню под руку. Они прошли по аллее вдоль дворца и скрылись из глаз. Куда они отправились? Разве что на ферму. Я возблагодарила Бога, что эта герцогиня слишком горда, чтобы беспокоить меня. Она будет дожидаться меня, чтобы снова язвить и ехидничать. Ну, так она меня не дождется.

Легкий завтрак мне принесли в комнаты. Я ела вяло, без всякого желания, даже не замечая, что ем. Элизабет скромно стояла рядом.

– Что за странная девушка явилась сюда, когда я только приехала? – спросила я вдруг. – Она из Индии?

Элизабет вспыхнула так, словно я сказала что-то неприличное, и ответила не сразу.

– Мадам, это все из-за Гариба. Он перепутал. Это он прислал сюда Чандри.

– Так она из Индии?

– Да, мадам.

– Что же заставило ее приехать сюда?

Элизабет была красна, как кумач.

– Ви… видите ли, мадам… господа привезли ее.

Видя, как трудно ей дается ответ, я оставила расспросы. Если с этой девушкой связано нечто нехорошее, я не стремлюсь это выяснить и проникнуть в фамильные тайны семейства дю Шатлэ.

И меня снова взорвало: «Это проклятое семейство! Оно причинило мне столько неприятностей!»

Я не выходила из комнаты. К обеду тучи сгустились настолько, что пришлось зажечь свечи. За окном снова зашумел дождь. Когда осенний вечер опустился на парк, там воцарилась кромешная тьма. Глухо шелестели под ветром, шуршали опавшие листья на аллеях.

Я хотела забыться, отвлечься. Но в моих комнатах не было даже книги. Даже самого плохого журнала! Поэтому я молча сидела у окна, на месте, уже превратившемся в мой наблюдательный пункт, и все больше впадала в оцепенение. Иногда слезы срывались у меня из глаз. Какая тоска! Какое скверное положение! Какой ужасный дом! Поразительно: здесь не раздается ни звука! И во двор никто не выходит!

Часы пробили девять вечера. Я поднялась, устало стала раздеваться. В этот миг ручка на двери повернулась.

Вошел герцог.

Он был одет очень тщательно, словно ему предстояло ехать на званый ужин: на нем был камзол из черного бархата, отделанный серебром, белый жилет и ослепительный накрахмаленный галстук, подпирающий подбородок. Ни одного украшения не было на его сильных смуглых руках. Я заметила, что он никогда не пудрит волосы. Вероятно, не привык к этому в Индии. И еще я заметила – какой хищный у него разрез ноздрей… Ей Богу, этот человек напоминает мне волка! Дикого зверя! Он холоден, но черт его знает, чего от него ждать!

Он подошел к камину, взял в руки вазу, внимательно ее осмотрел.

– Отличная была вещь, – проговорил он громко. – Я привез ее из Индии. Вы ее вконец испортили.

– Испортила? – переспросила я злобно. – Она цела!

– Вы, видно, воображаете, что это кувшин для молока. Здесь была роспись, индуистская роспись, и вы ее смяли. Ее уже не восстановить. Теперь это глупость, а не ваза.

Он поставил ее на место. Я поднялась ему навстречу.

– Как видно, сударь, – сказала я язвительно, – я доставляю вам уйму неприятностей. По сравнению с этим все мои переживания, разумеется, ничего не стоят.

– Я пришел напомнить вам, что сейчас время ужина.

– Я не выйду, – отрезала я, чрезвычайно задетая тем, что на мои предыдущие слова он не обратил внимания.

– Сударыня, срок, отведенный вам для рыданий, закончился.

Расширенными глазами я смотрела на него. У меня не укладывалось в голове то, что он говорит. Как он смеет!

– Вы просто наглец! – произнесла я яростно. – Как вы вообще посмели явиться сюда!

– Если вы полагаете, герцогиня, что я отныне от стыда зароюсь в землю и зарасту паутиной, то это ошибка. В жизни мне доводилось делать и нечто похлеще того, что я сделал с вами. Вы моя жена. Честно говоря, у меня есть мысль, что оскорбления, которыми вы меня накануне осыпали, полностью искупили мою вину.

– Я не пойду с вами ужинать. Мне безразлично, какие у вас есть мысли. Ваше бесстыдство мне давно ясно. Я не желаю вас видеть!

– Герцогиня, – произнес он спокойно, – я не настаиваю на тех самых главных правах, какие сейчас имею. Но видеть меня вам придется; если уж на то пошло, то хотя бы три раза в день, когда вы будете спускаться в столовую.

– Я не стану туда спускаться. Я вообще уйду от вас.

– Сударыня, я еще раз настоятельно прошу вас изменить свое мнение, – сказал он холодно.

– Изменить? Да я вас ненавижу!

Он подошел ко мне, его темная тень полностью закрыла меня. Я невольно ступила шаг назад. Герцог взял меня за руку чуть повыше запястья. Его лицо оказалось так близко к моему, что я почувствовала его дыхание; глаза его показались мне двумя черными безднами.

– Я прошу вас, – тихо, чуть хрипло проговорил он, и в его голосе я очень явно услышала угрозу.

Да, настоящую угрозу, нешуточную. Его пальцы сильнее сдавили мое запястье.

– В этом доме, сударыня, – заговорил он спокойно, но так же угрожающе, – существуют определенные традиции. Если между нами и пробежала черная кошка, имейте мужество не ставить об этом в известность других.

Он почти до боли стиснул мою руку.

– Так я теперь рабыня? – проговорила я сквозь зубы. – Или, может быть, заключенная? Я сидела в Консьержери; вы обращаетесь со мной еще хуже, чем тамошние тюремщики!

Александр отпустил мою руку.

– Вы ошибаетесь, герцогиня, – сказал он спокойно. – Меньше всего на свете я хочу доставить вам неприятности. Однако позвольте мне не считать неприятностью мою просьбу спуститься к ужину.

– Просьбу? Вы это называете просьбой? Да вы почти избили меня!

Его густые брови были угрожающе сдвинуты к переносице, голос прозвучал холодно:

– Сударыня, уверяю вас: у меня и в мыслях ничего подобного не было. Я лишь желаю, чтобы внешне все выглядело прилично. Нечего всем в доме знать о наших разногласиях.

– Разногласиях? Да вы просто добиваетесь, чтобы я вас возненавидела!

– Я жду вас, сударыня, – произнес он сухо.

Вряд ли от него можно было добиться чего-то иного. На миг у меня мелькнула коварная мысль: отказаться! Пусть делает что хочет, пусть тащит меня силой, пусть всем покажет, до какой низости он может докатиться. Мне-то что – я чужая в этом доме!

– Я прошу вас, – сдержанно повторил герцог.

И, к моему удивлению, ни следа угрозы не было в его голосе. Я метнула на него недоумевающий взгляд. Нет, вряд ли меня обманет его дружелюбие… Достаточно взглянуть на него, чтобы понять, на что он способен! Пожалуй, черт побери, мне следует только радоваться, что он не учинил со мной кое-чего похлеще!

– Хорошо, – произнесла я сухо. – Надеюсь только, вы не станете развлекать меня разговором.

– Это не в моих привычках.

Мы спустились в столовую. Герцог шел рядом, но не поддерживал меня даже за локоть.




13


Раннее утро 11 октября было, как и все предыдущие, сырым и туманным. Дом, казалось, еще спал. В шляпе и наброшенном на плечи плаще из светлого сукна я на цыпочках пересекла вестибюль и выскочила на улицу.

В конце концов, имела же я право выйти из дома впервые за два с половиной дня…

– Э-э, юная дама! Здравствуйте!

Этот возглас заставил меня вздрогнуть: я полагала, все еще спят. Это было не так. Старый герцог, которого я считала помешанным, стоял посреди аллеи. На нем был фартук. В руках он держал садовую лопатку.

Я машинально поклонилась: все-таки, черт побери, это мой свекор…

– Вы прелестно выглядите, – жизнерадостно объявил старый герцог, отдавая лопатку лакею. – Я все дожидался, когда это вы покажетесь!

– Я была вчера за ужином, – пробормотала я, слегка обескураженная этим дружелюбным тоном.

– Но вы не видели парка. О, наш парк! Это настоящая жемчужина, уверяю вас. Его стоит посмотреть.

Сейчас он производил впечатление слегка взбалмошного, но вполне нормального старика. Я не знала, что и подумать.

– А я, как видите, моя дорогая, копаюсь в земле. Любимое мое занятие! Надо перекопать грядки на зиму… Хотите заняться этим со мной?

Я нерешительно покачала головой.

– Ну, тогда я просто провожу вас. У нас здесь, знаете ли, два парка, – один регулярный, а другой пейзажный, английский, вы сами увидите… Жаль только, эти разбойники почти все гроты разрушили…

Я шла рядом, а старик беспрерывно болтал. Лакей шествовал в отдалении, почтительно неся садовый инструмент.

– Как вам мой сын, Сюзанна?

Я вспыхнула.

– Все… все нормально, – проговорила я быстро, пребывая в большом замешательстве.

– Я так и думал. Знаете ли, мои сыновья – они совсем на меня не похожи, от них и слова часами не добьешься. Честно говоря, я не знаю, на кого они похожи. Но я рад, очень рад, что Александр решил обзавестись семьей. Теперь и Полю Алэну дорога открыта… Надеюсь, нам, дю Шатлэ, недолго придется ждать наследника?

Я открыла рот, чтобы что-то ответить, но старик не нуждался в моем ответе.

– Пожалуй, – пробормотал он с грустью. – Эмили была бы очень рада этому…

Я так и не поняла, нормальный он или нет. Временами на него что-то накатывало, и он начинал вести себя странно. Но бывало иначе. Старик, например, очень словоохотливо и связно объяснял мне, как любит возиться в земле, как выращивает своими руками баклажаны, лук, томаты, – например, даже овощной суп, который приготовят нынче к обеду, не обойдется без них…

Для старого герцога особенно болезненными были воспоминания о жене, умершей восемь лет назад, об Эмили дю Шатлэ. Он всегда впадал в уныние, когда говорил о ней. Я подозревала, что именно после ее смерти он и заболел.

Я распрощалась со стариком, таким милым и доверчивым, чувствуя к нему и симпатию, и сочувствие. Он был единственным, кто ничем мне не досаждал в этом доме.

Я шла по главной аллее, широкой, усыпанной гравием, и впервые за много месяцев слышала, как шуршат мои юбки, – так шуршать они могут лишь у хорошего платья. Ветер был сильный, порывистый, с деревьев облетали листья. Мне уже было холодно, но я упрямо шла вперед. Хотелось увидеть въездные ворота, главный вход в это поместье, такое холодное и неуютное.

Когда я оглянулась, дворец показался мне стоящим на холме, более высоком, чем местность вокруг. Землянично-розовый цвет фасада, белые колонны, золоченые решетки и купола придавали грандиозному зданию торжественный вид. На ярком фоне эффектно выделялись белоснежные наличники, головки амуров, рельефы, статуи и вазы на кровле из белого железа. Я не могла не признать, как красив этот землянично-розовый замок. А как хорош он был раньше, когда здесь жизнь била ключом и сюда приезжало на балы изысканное версальское общество! Теперь все это в прошлом, и я хорошо помнила, как гулок, пуст и холоден этот дворец внутри. Даже его роскошное убранство казалось ледяным и помрачневшим. Здесь не было жизни. Здесь все застыло, а обитатели не могли дать новую жизнь Белым Липам.

Главная аллея была обсажена низкими, ровно подстриженными кустами самшита, за которыми такими же ровными рядами стояли ели – с голубой, лиловой, сизой и отливающей серебром хвоей. За ними шумели высокие сосны. Словно три яруса вздымались над аллеей, и последний, сосновый, был самый мощный, грозный и высокий.

Сама местность определила деление парка на террасы. Аллея еще уходила далеко вглубь, а я уже заметила, как все вокруг изменилось: регулярность и подстриженность исчезли, деревья стали гуще, выше, словно надвинулись на дорогу. Густые заросли создавали впечатление естественного леса, старого и почти дикого.

Словно на границе регулярного и английского парков была сооружена высокая, легкая, стройная галерея, чьи воздушные белые колонны с пеной каменных кружев ярко выделялись на фоне резных полукруглых окон и фундамента, выложенных из красного камня. Очевидно, раньше целое море цветов благоухало поблизости. Теперь здесь были лишь голые черные клумбы. Через галерею и проходил спуск в парк. Я сбежала по ступенькам и оказалась в настоящем лесу, о котором никак нельзя было сказать, что он создан человеческими руками.

Я углубилась в парк. Ветер здесь был тише, но было очень холодно. От ледяной росы, выпавшей на рассвете, у меня замерзли ноги. Но даже теперь мне, замерзшей, казавшейся совсем маленькой среди этих огромных сосен и могучих дубов, устремляющихся в самое небо, – даже теперь мне было лучше, чем там, во дворце. Здесь по крайней мере природа напоминала мне, что я еще в Бретани.

Я долго бродила по едва заметным тропинкам, окруженная золотым осенним безмолвием. Туман клубился над деревьями. Изредка сквозь листву поблескивали мраморные и бронзовые статуи, такие же грустные и одинокие, как все вокруг. Мрачные гроты, холодные ручьи и хмуро темнеющие руины башен встречались здесь на каждом шагу. Но чем я была поражена больше всего – это огромными размерами парка в Белых Липах. Казалось, ему нет конца…

Неровные берега ручьев с перекинутыми через них мостами, темная гладь прудов, густо затененных деревьями, усыпанные опавшей листвой лужайки, молодые рощи и темные заросли сосен, каменные арки, поросшие мхом и травой, будто взятые из средневековья, – все это были Белые Липы. Но парк не жил, его фонтаны молчали, и никто не убирал листья, которыми были засыпаны запутанные тропинки.

Миновав площадку, вырубленную в скале по краю крутого обрыва, я вышла к гроту. Вернее, одному из гротов… Этот был особо печален. Его стены были высечены в скале и выложены из крупных гранитных глыб, а конический свод венчался огромными клинообразными камнями. Я увидела беломраморную статую Дианы, слабо освещенную небольшим пучком света, проникающего через люк в потолке грота. В хрустально-чистой воде неглубокого бассейна, высеченного в центре гранитного пола, богиня отражалась, как в зеркале… Зеркало Дианы… Именно так я назвала этот грот. Богиня-девственница была так же грустна, как и я, ее нежные мраморные руки были бессильно опущены.

И тут у меня возникло чувство, что за мной наблюдают.

Я оглянулась.

Так оно и было: какой-то бретонец стоял, наполовину спрятавшись за гранитными глыбами, над которыми одиноко нависал болотный кипарис.

– Что такое? – спросила я громко. – Зачем ты ходишь за мной?

– Хозяин приказал охранять вас! – промычал он по-бретонски.

Я ступила шаг вперед.

– Убирайся! – крикнула я разгневанно. – Нечего меня стеречь, убегать я не собираюсь!

Бретонец, потоптавшись на месте, скрылся среди деревьев. Тоска охватила меня. Даже здесь мне нет покоя! Похоже, за имя, данное герцогом моим дочерям, мне действительно придется расплачиваться рабством – и это уже не фигуральное выражение, а сущая правда!

Задыхаясь от гнева, я сбежала по стершимся ступеням к двум красным башенкам, и неожиданный шум остановил меня. Дальше была пропасть, и над ней нависала громадная ель, каждую минуту угрожавшая низвергнуться вниз. Внизу – водопад. Вода, падающая с большой высоты, производила много шума. Я была на высоте более двадцати туазов[12 - Около десяти метров.] и могла оглянуться вокруг.

Огромное море леса расстилалось передо мной во все стороны по крайней мере на десять арпанов.[13 - Пять гектаров.] Сильный ветер перекатывал по этому морю шумящие золотые и красные волны листвы. Серо-голубое небо с темными влажными тучами нависало над лесом. Кроме бесконечных деревьев я не видела ничего – ни дорог, ни ферм.

Я не видела даже дворца!

И тогда я поняла, что заблудилась. Я совершенно не представляла себе, куда идти. Три часа блужданий по парку привели меня в такое место, откуда я не знала, как уйти. А уходить надо было – я ужасно замерзла и, честно говоря, проголодалась… В замке, вероятно, уже заметили, что я не вышла к завтраку. Несомненно, они подумают, что я сбежала.

И зачем было прогонять того бретонца? Я оглянулась в надежде снова увидеть его, но он честно исполнил мой приказ и убрался. Я решила идти вперед. В конце концов, это не девственные леса Патагонии; рано или поздно я кого-нибудь повстречаю.

Я пошла по ступенькам вниз, потом увидела канал с перекинутым через него белым мостиком и перешла на другую сторону. Отсюда шла аллея, обсаженная кленами, листья были ослепительно окрашены осенью в яркий лимонный цвет. Аллея привела меня к шлюзу под деревянной крышей. Несколько лодок качалось на воде. Темная вода реки устремлялась вниз, в подземный либо канал, либо грот.

Именно оттуда до меня донеслись голоса.

Я подошла ближе, желая убедиться, что это мне не показалось. Голоса многократно усиливались эхом, но именно из-за эха я их не узнавала.

Разговор велся то по-бретонски, то по-французски.

– Он был в Мон-Сен-Мишель, хозяин, его видели там три дня назад.

– Ты оставил человека наблюдать за ним?

– А как же иначе, ваше сиятельство!

– Кого ты оставил?

– Сабр-Ту за ним следит, ваше сиятельство.

– Что ты еще узнал?

– На будущей неделе он едет в Фужер. Они везут туда гильотину.

Насторожившись и недоумевая, я подалась вперед, раздвинула плавучие и скрюченные ветви ясеня, росшего над гротом, и заглянула внутрь. Там ясно вырисовывались три мужских фигуры, стоявшие в лодках. Голосов я не узнавала, но очень подозревала, что «хозяином» называют Александра. И кого это, собственно, они ищут…

Я не успела хорошо поразмыслить над этим. Скользкая глина подалась под моими ногами, и я полетела в ручей, подняв ужасный шум.

Где-то вдалеке бешено залаяли собаки. Вслед за этим прогремел повелительный мужской голос:

– Что это такое, черт побери?! Бегом туда, Фан-Лер![14 - Это прозвище переводится с бретонского как «Лети-Стрелой».]

Я едва успела подняться на ноги, чувствуя, что вымокла до самых колен в ледяной воде, как огромный бретонец, настоящий шуан, ринулся на меня и снова повалил в воду. Я закричала от возмущения, да еще оттого, что этот негодяй пытался завести мне руки назад. Пожалуй, стоило еще радоваться, что он не ударил меня по голове. Я сопротивлялась, пытаясь укусить его за руку, вне себя от того, что теперь вся мокрая и что этот мерзавец не дает мне подняться из воды.

– Назад! – раздался громкий голос. – Фан-Лер, назад! Убирайся прочь!

Руки шуана мгновенно разжались, и, тяжело дыша, он отошел, шлепая сапогами по воде. Я поднялась, дрожа от холода и бешенства. На берегу стояли братья – Поль Алэн и Александр и взирали на меня с холодным изумлением.

– Отлично! – воскликнула я в ярости. – Превосходно, господа! Я не могу и шагу ступить, чтобы на меня не набросились!

– Что вы делаете так далеко от замка? – изумленно спросил Поль Алэн. – Вы оказались на расстоянии лье от дома!

– Я гуляла, сударь! По-моему, это не так уж удивительно, как вам кажется. И я заблудилась! А вы спустили на меня этого бретонца!

– Но мы же не знали, что это вы.

Поль Алэн какой-то миг смотрел на меня, а потом искренне расхохотался. Его смех вывел меня из себя. Черт бы побрал этого молодчика! Если бы он оказался в воде, ему было бы не до смеха!

– Довольно! – резко и раздраженно прервал младшего брата Александр.

Это было первое слово, которое он произнес. Герцог внимательно взглянул на меня.

– Сударыня, я приношу вам извинения за то, что случилось. Но, рассудив здраво, вы должны понять, что в этом не было нашей вины.

Он протянул мне руку, и я приняла ее. У меня зуб на зуб не попадал от холода. Не долго думая, Александр набросил мне на плечи свой плащ, оставшись лишь в рубашке и жилете. Я мельком заметила, что за поясом у него торчат пистолеты. Похоже, этот человек никогда не расстается с оружием, даже в своем парке…

– Мы возвращаемся, Поль Алэн, – приказал он брату. Не сказав мне ни слова в предупреждение, Александр подхватил меня на руки. Я не успела запротестовать, когда увидела, что он несет меня в лодку. И я затихла. Больше всего на свете мне не хотелось снова брести по воде, а герцог был в высоких кожаных ботфортах. Ему вода была нипочем… Когда он поставил меня в лодке, я, поразмыслив, осталась в его объятиях… Несмотря на неприязнь, которую я к нему испытывала. От него исходило тепло, а у меня даже нос замерз. Три часа я бродила по парку, а потом еще выкупалась в ручье. Рука Александра обвивала мои плечи: он не отталкивал меня, но и не поощрял.

Лодка тронулась, углубляясь под землю. Это насторожило меня, но я не стала задавать вопросов.

– Вы шли прямо в лес, сударыня! – заявил Поль Алэн, стоявший рядом.

– Не знаю, – сказала я недовольно. – Я думала, у парка должны быть ограда или решетка.

– Нет здесь никакой ограды. Здесь парк переходит в лес, запомните это.

– Непременно, – сказала я язвительно, вне себя от того, что этот юнец поучает меня. Для меня почему-то все молодые люди моего возраста казались юнцами, настолько я привыкла иметь дело с мужчинами старше меня.

Я шевельнулась в руках Александра, чтобы принять более удобную позу, и словно тысяча иголок пронзили меня: своим бедром я ощутила то самое, ужасно твердое, налитое необыкновенной мощью… Кровь бросилась мне в лицо, я отпрянула назад, едва не сбив с ног Поля Алэна. На какой-то миг у меня перехватило дыхание. Этот человек желал меня! Просто удивительно, как ему удается сохранить такое бесстрастное выражение лица!

Он нисколько не удерживал меня, и, вероятно, никто вокруг не понял, что между нами произошло. Я стояла теперь одна, предпочитая холод этому соседству и отвернувшись в темноту. Я испытывала какую-то странную смесь возмущения, стыда и удивления. Боже мой, это просто кошмар какой-то! Меньше всего на свете мне хотелось вызвать у этого человека желание, я предпочла бы этому любую холодность, ибо не хотела быть связанной с ним никакими чувствами! Я вообще не намеревалась долго жить с ним…

Мы плыли по подземной реке, но здесь вовсе не было того кромешного мрака, как можно было ожидать. Как звезды в ночном небе, над моей головой изредка проплывали люки-колодцы, дающие струю чистого воздуха. Свод был выполнен в виде арки и сделан из дубовых брусьев; стены канала и основание, похоже, были облицованы гранитом. Я представила себе, сколько земли надо было выкопать, чтобы создать эту реку… Лодка слегка покачивалась, минуя изгиб за изгибом, а мне вдруг вспомнились мифические сказания о царстве Аида. Эта река была похожа на реку Стикс… Где-то вдалеке до пронзительности гулко капала вода.

Прошла четверть часа, прежде чем я увидела перед собой светлое отверстие, услышала нарастающий шум воды и листвы. Постепенно отверстие увеличивалось, и наконец перед нами раскрылось небо и мы оказались в круглом бассейне, над которым склонили ветви вековые ясени, а берега которого были устланы виноградом.

– Куда мы попали? – спросила я невольно.

Герцог очень спокойно ответил:

– Это Чарующее озеро, сударыня. Отсюда вода по каналу и по каскаду ступенек падает в Нижний пруд.

Чарующее озеро… На его берегу герцога уже ждали. Я увидела около десятка человек с ружьями. Чуть вдалеке лошади грызли кору с деревьев.

Я подозрительно оглядывалась. Люди герцога были похожи на шайку бандитов, готовившихся грабить дилижансы. И то, что они поклонились мне, меня нисколько не успокоило.

Ведя меня к лошадям, герцог вполголоса отдавал распоряжения:

– Люди Мусташа пусть отправляются к воротам… Фан-Лер, ты отправишься в Фужер и дашь мне знак, едва он появится…

Снова «он»! Несомненно, речь шла о человеке, которого они выслеживали. Но зачем? Лицо Поля Алэна было непроницаемо, да и Александр вряд ли даст мне объяснения. Кроме того, мне очень хотелось поскорее расстаться с ним. С тех пор как я обнаружила, что он вовсе не холоден ко мне, во мне проснулись сильные опасения: несмотря на всю его бесстрастность, я боялась какой-нибудь вспышки с его стороны. Мало ли что может сделать мужчина, желающий меня с силой, в величине которой я сама имела возможность убедиться!

Он помог мне вскочить в седло.

– Быстрее, Поль Алэн! Герцогиня должна как можно скорее быть дома.

Поль Алэн, как всегда, не заставил старшего брата повторять приказание дважды.




ГЛАВА ПЯТАЯ

СПЛОШНОЕ НЕСЧАСТЬЕ





1


Старая герцогиня вела себя отнюдь не так приветливо и дружелюбно, как мой свекор. Я встретила ее ранним утром в четверг; как всегда, возвращаясь с фермы в сопровождении служанки, она вдруг остановилась и преградила мне дорогу в парк.

– Нам пора поговорить, не кажется ли вам, девочка?

Она дала знак служанке отойти. Я остановилась, внимательно глядя на Анну Элоизу. Старуха выглядела на все свои полные восемьдесят лет – иссохшая, морщинистая, с фальшивыми волосами и зубами, но очень чопорно. Наверняка она целых три часа в день тратит на туалет. Все в ней было старо, кроме взгляда – насмешливого, зоркого, цепкого, почти молодого.

– Как вам будет угодно, – проговорила я не слишком приветливо.

– Мой внук взял вас в жены. Отчего же вы не беретесь за обязанности хозяйки?

– Какие обязанности?

– Ходить на ферму, следить за кухней, отдавать распоряжения служанкам!

Заметив мой недоумевающий взгляд, она хмыкнула.

– Может быть, моя дорогая, все дело в том, что вы только к Версалю привыкли? Это было пропащее место, голубушка! Ваш отец – а мой брат – был сделан из хорошего теста, но все это пропало даром в Версале! Вы полагаете, там была настоящая аристократия? Там были сопляки! Вот почему они так легко полетели кувырком – из-за своих танцев! Я всегда презирала этих щеголей и щеголих! Так-то, милочка! Франция всегда держалась на нас.

– На ком это – «на вас»? – чрезвычайно задетая, спросила я.

– На тех аристократах, что делали дело, а не развлекались! На тех принцах и герцогах, что воевали за короля, были князьями церкви и государственными чиновниками. На таких, как дю Шатлэ или как мой покойный муж, герцог де Сен-Мегрен! Я всю жизнь прожила в поместьях, никогда в Версале не танцевала! И я горжусь этим! Взгляните даже на моего внука – ему было всего двадцать, когда он отправился сражаться за Францию в Индию, и сражался тринадцать лет! А ваш отец? Где сражался он?

– Он сражался с республиканцами и был расстрелян ими! Жаль, очень жаль, мадам, что жизнь в поместье не научила вас вежливости!

В ее глазах мелькнул огонек заинтересованности.

– Это хороший ответ, хотя и не слишком почтительный. Но у меня к вам есть еще один вопрос.

– Какой? – спросила я недружелюбно.

– Чем вы так отпугнули моего внука, что он еще и ночи не провел вместе с вами?

Я вспыхнула. Оказывается, эта старуха – еще большая язва, чем я предполагала. Она все видит, за всем подглядывает! Всюду сует свой нос!

– Вы следите за нами? – ледяным тоном спросила я.

– А как вы могли сомневаться? Александр – мой любимец. Он долго не женился, все выбирал! И выбор сделал скверный. Что ж, теперь этого не изменишь. Но я бы хотела, чтобы у рода дю Шатлэ появился наследник. У меня самой было одиннадцать детей, милочка. Необходимо, чтобы вы хоть в малой степени последовали моему примеру.

– У меня трое детей, сударыня. Но соревноваться с вами я не собираюсь.

– Жаль! Очень жаль! Именно поэтому вы не живете с моим внуком как с супругом?

– Это касается только нас, – процедила я сквозь зубы. Не в силах больше продолжать этот разговор, я бесцеремонно прекратила его и зашагала прочь. Неприятности буквально нанизывались одна на другую. Наследник! От злости я задышала чаще. Не дождутся они от меня ничего подобного! Я не желаю жить с человеком, который стал моим мужем. Уж если на то пошло, и он скоро от меня откажется. Нельзя же поверить, что он вечно будет мириться с подобным положением. Ну а когда он устанет, все будет очень легко устранить… Кто знает о нашем браке? Разве что наши близкие и отец Медар. Можно вообще сделать вид, что ничего такого не было!

Самые безумные мысли лезли мне в голову. Я быстро шла по аллее, бормоча сквозь зубы проклятия. По правую руку от меня темнели два озера, соединенные друг с другом водным каналом. Через канал был переброшен ажурный каменный мост из генуэзского мрамора. Он просто тонул в собственном отражении – и его белые колонны, и легкие арочные своды… Мириады опавших листьев, румяных, лиловых и шоколадных, покачивались на светло-зеленой воде. Сильно изрезанная линия берега кое-где глубоко вдавалась в него длинными языками, поросшими чахлыми рыжими соснами и высокими лиственницами, – их хвоя под влиянием осени уже становилась лимонно-желтой и устилала землю пушистым ковром. Вероятно, на озерах летом есть лилии…

Совсем рядом, за тисовой аллеей, отсеченные от замка водным пространством, находились конюшни. Я пошла туда, сама не зная зачем.

Главный конюх по имени Люк почтительно пропустил меня к ипподрому. Я остановилась, увидев Александра…

То, что я увидела, поразило меня в самое сердце. Герцог, казалось, объезжал жеребца – сильного, огромного, черного, как смоль, с бешеными, налитыми кровью глазами. Жеребец закусывал удила, громко ржал и бросался из стороны в сторону. Александр, натянувший на руку поводья, боролся с ним не менее упорно. В руке у него была тройная плеть. Он хлестал ею коня с такой силой, что круп жеребца уже был покрыт алыми полосами и клочьями пены.

Я впервые видела герцога с таким выражением лица. Казалось, он охвачен остервенением и готов убить это чистопородное животное, если оно не подчинится ему. С невероятной силой он до крови пронзал его бока острыми шпорами. Плеть, не останавливаясь ни на минуту, свистела в воздухе.

– Что это он делает? – прошептала я в ужасе. – Объезжает лошадь?

– Да нет! – лениво отозвался Люк. – Этот жеребец уже объезженный. Уже три месяца, как он его купил. Просто Дьявол слишком нервничал, вот его хозяин и воспитывает!

– Ничего себе воспитание! – воскликнула я. – Да он же просто остервенел! Он убьет этого вашего Дьявола!

– Убьет – значит, такова воля Божья, ваше сиятельство!

Я прикусила губу, видя, что конюх давно привык к подобным зрелищам, и мрачным взором наблюдала за происходящим. В этот миг Дьявол, громко заржав, рывком метнулся в сторону, и я видела, как герцог вылетел из седла. Ужас сдавил мне горло. Мне казалось, теперь уж Александр мгновенно будет растоптан взбешенным жеребцом.

Но борьба была еще не завершена. Подобно пружине, герцог молниеносно вскочил с земли, крепко оперся на одно колено. Жеребец почти вырвался на свободу, взвившись на дыбы, но, несмотря на падение, герцог ни на минуту не выпустил из рук корду. Стремительным движением намотав ее на локоть, он с невероятной силой натянул толстую веревку и удержал Дьявола.

Делом секунды было для герцога снова вскочить в седло. С необыкновенной жестокостью он всадил острые шпоры в бока лошади – я сама видела, как струей брызнула кровь. Дьявол еще раз заржал, в последний раз взвился на дыбы, но герцог беспощадно рванул поводья так, что губы коня наверняка были разорваны.

Еще через секунду Дьявол покорился всаднику и, послушный его руке, почти грациозной иноходью пошел по дорожке. Ноздри жеребца раздувались, глаза были налиты кровью, но животное больше не сопротивлялось. Было даже трудно поверить, что такой огромный конь все-таки дал себя взнуздать.

Герцог подъехал к нам, небрежно бросил поводья Люку и подошел ко мне.

– Отлично, ваше сиятельство! – восхищенно сказал Люк. – Где только вы научились такое проделывать!

Александр молча дал ему знак отойти и поклонился мне. Я едва ответила, еще слишком пораженная всем увиденным. Лицо герцога было сейчас спокойно, но я помнила, каким оно было десять минут назад, – искаженным яростью, неистовством, безжалостностью.

– Я не знала, что вы так жестоки! – невольно вырвалось у меня.

– Я? Жесток? – Он нахмурился. – Вы полагаете, силы были неравны и я имел преимущество?

– Да! Имели… Вы же обладаете разумом. И я видела, вы готовы были убить его, если он не послушается!

Он усмехнулся.

– Странно, что вас это возмущает. По-вашему, следует ездить на лошади, которая не обращает внимания на ваши приказы? На вашем месте я бы не экспериментировал.

Я умолкла, почти враждебно поглядывая на герцога. Похоже, этот человек способен на что угодно. Как-то невольно я перенесла увиденное на себя. Вполне возможно, он не делает разницы между животными и людьми. Что он задумал, женившись на мне? Я невольно ощутила страх.

Когда он порывисто протянул мне руку, я непроизвольно отшатнулась, будто имела дело с убийцей.

– Пойдемте, – велел он, словно не заметил моего испуга. – Хорошо, что вы заглянули сюда, у меня есть для вас подарок.

Испуганная больше, чем удивленная, я покорно пошла туда, куда он меня вел. Меня поразили размеры конюшен: здесь было не меньше тридцати рысаков – отборных, дорогих, самых лучших кровей – английских, ирландских или арабских. Да вот тот же Дьявол – он редкий по породе и красоте жеребец! Пожалуй, даже на версальских охотах редко можно было встретить нечто подобное. Я не сомневалась, что герцог увлекается лошадьми.

– Прошу вас, сударыня.

Я увидела в просторном стойле лошадь и невольно отшатнулась. Мне показалось, что Стрела ожила. Это была кобыла точь-в-точь такая же: ослепительно белая, стройная, нетерпеливая, с серебристо-белой гривой, черной звездой на лбу и ногами, словно обутыми в черные сапожки… Точь-в-точь такая же, только молодая. Кобыла косила глазом на меня и неторопливо била копытом.

У меня перехватило дыхание. Как герцог сумел найти двойника Стрелы? Откуда он вообще знал об этом?

– Во время нашей предыдущей встречи, мадам, – небрежно говорил Александр, – я понял, что вы любите гулять. Парк очень велик, а леса тем более. Почему бы вам не гулять верхом? Ведь вы любите верховую езду, не так ли?

– Очень люблю, сударь, – вырвалось у меня.

– Я так и думал.

Я почти физически ощутила, как его взгляд скользнул по моей груди. Чтобы скрыть замешательство, я подошла к кобыле. Она лишь фыркнула и сразу далась мне в руки. Люк предупредительно протянул мне хлеб с солью, и я покормила ее с ладоней.

Нет, я не смогу отказаться от такого сокровища… Когда-то в юности, после чтения и танцев, у меня было одно любимое занятие – верховая езда… Да еще в Бретани! Боже мой… Это словно возвратит меня в прошлое, в те времена, когда мне было шестнадцать…

– Благодарю вас, – пробормотала я, гладя лошадь по крупу. Я не представляла себе, сколько такая кобыла может стоить по нынешним временам. Тысяч двадцать, не меньше… Она явно была английской породы.

– Как вы ее назовете, мадам? Церерой?

– Нет! – встрепенулась я. – Я назову ее Стрелой.

– Как вам будет угодно.

Он взял у Люка шляпу, перчатки и хлыст. Я оглянулась.

– Поедемте, сударыня. Я покажу вам здешние леса.

Я была бы не прочь сделать это, но, пожалуй, без него. Опасения охватили меня. Заметив, что я продолжаю стоять в замешательстве, он обернулся.

– Не стоит опасаться. Это горячая лошадь, но послушная, вы быстро найдете к ней подход.

Я не двинулась с места, пребывая в сомнениях. В глазах герцога промелькнуло недоверчивое удивление.

– А может быть, вы боитесь меня?

Я молчала, считая нелепым отвечать на этот вопрос.

– Сударыня, вам не следует меня бояться, – сказал он чуть насмешливо. – Поверьте, я буду последним человеком, который причинит вам вред. У меня и в мыслях нет ничего дурного. Я не собираюсь ни убивать вас, ни насиловать, ни вообще делать что-либо вам неприятное – если угодно, я могу поклясться.

Я вспыхнула, уязвленная тем, что он так легко разгадал мысли, в которых я сама себе не признавалась.

– Сударь, – сказала я резко, – не стоит навязываться мне в товарищи. Я сама отлично прогуляюсь и опробую новую лошадь.

– Я не отпущу вас одну в лес.

Это прозвучало как воля хозяина, высказанная рабыне. К тому же это было новое унижение и новый вызов. Я сжала зубы и метнула на герцога взгляд, полный самой искренней ненависти.

– Отлично, сударь. Если вам угодно превратить прогулку в кошмар, пусть будет так, как вы хотите.

Я решительно вышла во двор. Герцог вышел следом за мной, вполголоса приказав Люку принести дамское седло и приготовить к прогулке Дьявола.




2


Ветер свистел у меня в ушах, отбросил назад шарф и ленты шляпы. Герцог на своем черном Дьяволе терпеливо ждал меня внизу, у края оврага, заросшего орешником. Стиснув зубы, я поскакала туда.

Александр был великолепным наездником, с ним я не могла тягаться. Строптивый Дьявол подчинялся ему беспрекословно. Но и моя новая Стрела оказалась хорошей лошадью – быстрой, огненной, но легко управляемой. Мы скакали, не перемолвившись ни словом, вот уже четверть часа; я слегка устала, и дыхание у меня перехватило. По моему виду герцог понял это и, встретив меня, помог мне осадить лошадь. Дальше мы пустили животных шагом.

Шуршали листья, и потрескивали сухие ветки под копытами лошадей. Грудь у меня часто вздымалась, я едва переводила дыхание. Тревога не покидала меня. С этим человеком я никогда не была спокойна. Достаточно вспомнить, как бесстыдно он обманул меня, чтобы понять, что он способен на все…

Я больше не могла сдерживать вопрос, мучивший меня:

– Какие у вас планы насчет меня, сударь?

Его лицо осталось бесстрастным, он даже не взглянул на меня. Я ехала рядом, сжимая поводья и кусая губы.

– Сударыня, – сказал он спокойно, – я собираюсь показать вам охотничий домик, очень милое место… Его построил мой прадед, когда женился. Там, как это ни странно, родился мой дед.

Он не желал понимать.

– Послушайте, – сказала я резко, – это не ответ. Вы прекрасно знаете, что я имела в виду, а говорите не о том.

– А я люблю говорить ни о чем, сударыня. Это единственное, о чем я что-то знаю.

От гнева я задышала чаще, но ничего не сказала, понимая, что он отделается пустыми фразами или парадоксами. Я понятия не имела, какими мыслями он живет, что думает, чем занимается. У меня были сотни невыясненных вопросов. Но он таким образом встретил первый из них, что у меня пропала охота продолжать.

Я хмуро ехала, не произнося ни звука, и лишь изредка искоса поглядывала на Александра. Он сидел в седле как влитой, будто в седле и родился. Честно говоря, я еще не встречала такого наездника. Многие аристократы неплохо держались в седле, военные могли похвастать и чем-то большим, но герцог – я не могла это отрицать – легко превосходил их всех. Вероятно, это снова опыт Индии… Наверняка именно там он научился ездить верхом, прекрасно стрелять и приобрел навыки отъявленного негодяя!

И это сущая правда. Только негодяй мог обмануть меня!

В гневе я бессознательно дернула поводья. Стрела испуганно шарахнулась в сторону, и я едва удержалась в седле. Шляпа слетела с моей головы, прическа безнадежно рассыпалась. Сильная рука герцога поймала выпущенные мною поводья, уверенно вернула Стрелу на тропу. Он подал мне упавшую шляпу.

– Нам сюда, сударыня, – спокойно сказал он.

Сосны будто расступились перед нами. На просторной, расчищенной руками человека поляне я увидела то, что герцог называл охотничьим домиком.

Это был двухэтажный каменный дом, пристроившийся у лесного ручья, с высокой крышей из белого железа. Стершиеся ступени от здания вели прямо к воде. Фасад был предельно прост: его украшали только скромные наличники окон да русты по углам. Над дверью был рельеф, сделанный из терракоты: Персей спасал Андромеду…

Вокруг домика смыкалась такая чаща, что постороннему трудно было бы заподозрить о его существовании.

В комнатах было сумрачно и холодно. В замешательстве я подошла к зеркалу, которое явно нужно было протереть от пыли, и стала собирать распустившиеся кудри. Лучи солнца внезапно полились в окно, в комнате посветлело, и солнечный свет огнем зажег мои золотистые волосы – густые, пышные, они просто-таки засияли ослепительным золотом… Шаги раздались рядом со мной. Еще никого не заметив в зеркале, я почувствовала руку, скользнувшую по моим плечам. Александр прикоснулся к моим волосам, осторожно собрал их, непроизвольно взвесил этот сверкающий поток на ладони.

Я вздрогнула. Этот нежный, но такой нежеланный мне жест любования поверг меня в настоящий страх: а что если он вдруг станет домогаться меня? Я не хочу иметь с ним ничего общего, пусть он даже тысячу раз мой муж!

– Вы обещали! – воскликнула я, резко и быстро отшатнувшись.

Он тоже отступил на шаг назад.

– Не понимаю, сударыня. То, что я обещал, еще не значит, что я не могу даже прикоснуться к вам.

– Вы… вы должны спросить меня, приятно ли мне это!

– О, зачем спрашивать? Я прекрасно знаю ответ.

Сказав эти весьма двусмысленные слова, он безразлично отошел, распахнул дверцы резного шкафчика. Там были бутылки и стаканы. Он откупорил одну из них, налил вина мне и себе.

Все эти движения нисколько меня не обманули. Я чувствовала, что рядом с этим человеком нахожусь в постоянной опасности, его равнодушие – всего лишь видимость, а на самом деле он ежеминутно готов взорваться.

– Прошу вас, мадам! – Он протянул мне стакан.

Я взяла, глядя на него все так же неприязненно. Теперь у меня возникло опасение, что он пьет для храбрости, чтобы потом приставать ко мне. Он усмехнулся, увидев выражение моего лица.

– Вы смотрите на меня так, будто я собираюсь вас прикончить. Откуда эта враждебность, мадам? Или это новый вид кокетства?

У меня кровь прилила к щекам. Вот уж действительно, только он может так истолковать мое поведение!

– Вы не дождетесь, чтобы я с вами кокетничала!

Это прозвучало не слишком изящно и не слишком аристократично, даже грубовато – это я и сама услышала. Он рассмеялся в ответ.

– Возможно, мадам, вы не всегда будете так думать. За вас, сударыня! – Он поднял бокал. – И за нашу совместную жизнь.

Он выпил вино. Я не сделала ни глотка, не желая пить за это. Мне вообще казалось странным, что он меня сюда привез… Зачем?

– Сударь, – заявила я, сдерживаясь, – вы бы лучше не об этом думали. На вас, по сути, еще висит кража, которая и на меня бросает тень. Мы украли у графа д'Артуа пятьдесят тысяч, и поскольку теперь я вряд ли решусь воспользоваться ими, мне…

Я не успела договорить. Лицо герцога исказилось, глаза гневно сверкнули. Он шагнул ко мне, схватил за руку с такой силой, что я вскрикнула от боли.

– Никогда не смейте мне говорить о нем. Черт побери, мадам! Не смейте, если вам дорого собственное спокойствие!

Он не кричал, не бранился, даже не повышал голоса, но в его тоне было что-то ужасное. Я невольно вздрогнула. Ледяным, полным холодного бешенства взглядом он почти пригвоздил меня к месту. Его рука, сжимавшая мое запястье, жгла меня огнем. Я почувствовала, как что-то оборвалось у меня внутри. Я даже не смогла взорваться в ответ, ощущая, что он сильнее меня, – даже не только физически, а силой воли. По крайней мере, тогда я была в этом уверена.

– Вы… вы невероятны, – прошептала я одними губами.

– Надеюсь на это.

Он отпустил мою руку, взялся за шляпу.

– Едемте, мадам. Нам уже пора.

За всю дорогу до замка ни он, ни я не произнесли больше ни слова.




3


В ночь с 15 на 16 октября я проснулась от странного шума во дворе и, вскочив с постели, босиком подбежала к окну.

Двор был освещен факелами, и несколько вооруженных людей, держа под уздцы лошадей, о чем-то переговаривались. Моросил мелкий дождь. Я видела, как дверь внизу распахнулась и к людям стремительным шагом вышел Александр: в темном плаще, при шпаге и пистолетах. За ним следовал Поль Алэн, такой же настороженный и угрюмый, как старший брат, и такой же вооруженный. Герцог повелительным голосом отдавал какие-то распоряжения. Потом братья вскочили на лошадей, герцог рванул поводья своего Дьявола, и вся эта кавалькада умчалась в темноту аллеи. Еще мгновение – и ночь поглотила их. Я уже не слышала стука копыт.

Он уехал, подумала я, снова ложась в постель. И даже вздохнула с облегчением. Странно, конечно, что он уехал, не сказав мне ни слова, не предупредив, но я легко это переживу. По крайней мере, теперь его несколько дней не будет в Белых Липах, и если даже во время прогулок верхом мне навяжут соседство какого-нибудь конюха или грума, это будет не так тягостно, как ездить с герцогом.

Я ездила с ним три дня подряд, все время опасаясь, что вспышка, имевшая место в первый день, повторится. По ничего подобного не произошло. Герцог стал мрачен, замкнут; он почти совсем не разговаривал со мной, ограничиваясь лишь суровыми и холодными взглядами. Мы словно соревновались в этом молчании… Скакали по лесу, он неизменно обгонял меня, потом ждал, помогал справляться со Стрелой, если та нервничала, – таковы были наши прогулки.

Я многого не понимала в этом доме… Взять хотя бы этих вооруженных людей. Куда они отправились? Я почти не сомневалась, что они кого-нибудь убьют. Что это – способ грабежа? Месть? Или, может быть, герцог – начальник шуанерии? Ну тогда можно ожидать, что его со дня на день арестуют…

Я легла на живот, обхватила подушку руками и впервые за много дней сладко-сладко уснула.

Утром меня разбудила Элизабет – она принесла мне кофе и письмо от человека, который назвался моим мужем. Я вскрыла узкий конверт.

«Сударыня, – писал герцог, – поскольку отданные мною Вам пятьдесят тысяч ливров Вы собираетесь вернуть его высочеству, необходимость в деньгах, если она у Вас возникнет, Вы можете удовлетворить, обратившись к Гарибу».

Не было ни подписи, ни объяснений. Будто я только и думаю, что о деньгах…

– Мадам будет читать почту? – спросила Элизабет.

– А она есть?

– Только что в поместье доставили газеты.

Первые несколько дней, пока герцог и его брат отсутствовали, я жила, испытывая невероятное облегчение. Словно свобода снова вернулась ко мне… У меня появилась мысль: разве не должна я в каком-то смысле компенсировать то, что оказалась в рабстве? Тем более что герцог сам подсказал мне это…

Я попросила экономку вызвать из Ренна модистку с новыми парижскими журналами и целый день провела, выбирая фасоны и заказывая себе наряды. Я заказала их целых двадцать: домашние платья, вечерние, одно бальное, хотя балов теперь не было, пеньюары и амазонки…

Все это влетело, разумеется, в копеечку, и Гариб заплатил модистке пять тысяч ливров. А я еще обещала заказать кучу шляпок, перчаток и плащей…

Чуть позже меня охватили сомнения. Ну что я такое вытворяю? Я веду себя как шлюха, которая ненавидит своего клиента и вымещает зло на том, что грабит его! Нет, по-видимому, во мне нет ни капли аристократизма, если мне такое пришло в голову… Я ненавижу герцога за его обман, за его воровство, и заказала себе целую кучу платьев за его счет! Вот уж поистине удивительно. Мне бы не следовало брать у него ни одного денье!

Я вскочила с оттоманки, пылая желанием немедленно послать в Ренн отказ от всех заказанных моделей, но тут же остановилась. Было как-то неловко дать понять модистке, что я немного не в себе, сама не знаю, что делаю… Я замерла, ломая пальцы, и подумала, что, наверное, лучше оставить все как есть. Мне ведь и вправду нужна была одежда.

Из Сент-Элуа почта принесла целых три письма. Мне писала Маргарита, подробно рассказывая обо всем, что произошло в округе. Селестэн отлично справляется с работой и даже учится читать, старый Жак не может еще двигаться, но говорит почти нормально… Маргарита заканчивала свой доклад прозрачным намеком на то, что я не должна брать себе в Белых Липах никакой другой горничной, – она сама приедет и справится со всеми обязанностями. И нечего напоминать ей о ее возрасте – ей всего-навсего шестьдесят один год!

Это письмо вызвало у меня улыбку и успокоило. Я распечатала второй конверт: мне писала Аврора. От нее я узнала, что близняшки чувствуют себя превосходно, а Изабелла становится такая проворная, что уже дважды убегала со двора на дорогу… А Жанно, оказывается, злой мальчик: он перевернул коляску с девочками и, скорее всего, сделал это нарочно, чтобы они ушиблись…

Я не верила в подобное коварство Жана, но упоминание о сыне причинило мне боль. Он не писал мне. Ни одной строчки! До сих пор, наверное, злится, что я ничего не сказала ему о герцоге и, не посоветовавшись, уехала неизвестно куда…

Третьим было письмо от Джакомо, пересланное мне Маргаритой. Брат не жаловался, не упрекал меня (да как бы он мог? Он же еще не знал, что я стала герцогиней), но было ясно, что дела их идут хуже некуда. Работы у него не было никакой. Стефания в июне родила мальчика, который через два дня умер. Старшая дочь, Флери, поступила на службу в цветочный магазин, тринадцатилетняя Жоржетта еще была дома, Ренцо, несмотря на свой юный возраст, учился у сапожника. У них не было денег, чтобы заплатить за квартиру.

Я быстро позвонила, призывая к себе Гариба. Индус, исполняющий в этом доме обязанности управляющего и свободный во время отсутствия братьев от приготовления индийских блюд, очень хорошо меня понял. Я взяла с него слово, что уже через десять дней пять тысяч ливров золотом будут в Париже по нужному адресу, у человека по имени Джакомо Риджи. Он поклялся сделать это, но не скрывал, что донесет об этом хозяину.

Еще десять тысяч я послала в Сент-Элуа – это должно было, так сказать, поставить башню на ноги. И, разумеется, я никак не могла ни в первом, ни во втором случае пользоваться деньгами герцога. Поэтому в ход пошли тысячи графа д'Артуа, и я хорошо поняла, что не скоро верну ему долг…

Но по крайней мере я сделала то, что должна. Я помогла брату и спасла Сент-Элуа. Конечно, этим я была обязана не Александру. За его счет я лишь создам себе гардероб – не такой уж и роскошный, если на то пошло…

День шел за днем, а братья не возвращались, не подавая о себе никаких известий, и никто в доме не знал, где они и что с ними.




4


Однажды, когда я пустила Стрелу шагом по дорожкам парка, усыпанным опавшей листвой, мне показалось, что я вижу сквозь густые ветви деревьев силуэт какой-то женщины.

Я тронула поводья, подгоняя лошадь. Женщина была совсем рядом, у ручья. Стрела зазвенела копытами по китайскому мостику с причудливо переплетенными прутьями перил. Здесь каменная глыба преграждала путь ручью: распадаясь надвое, он дальше журчал уже двумя струями.

Я остановилась, разочарованная. Мои предположения, казалось, были неверны. На каменной глыбе в печальной позе сидела девушка с кувшином, из которого вытекала вода. Девушка была из бронзы. Издали ее действительно можно принять за живую. Но, однако, как же я глупа…

Шорох раздался позади меня. Я обернулась.

Молодая женщина в широкополой шляпе с вуалью стояла на берегу ручья и внимательно глядела на меня. В руках у нее была трость и букет из розовых и шафрановых листьев.

– О, добрый день, – сказала она приветливо. – Вы, наверное, герцогиня дю Шатлэ? Я слышала, что Александр женился.

– Добрый день, – ответила я удивленно. – Александр? Я не думала, что вы так близко знакомы с ним.

– Я знаю его с детства. А с Полем Алэном мы почти ровесники. Да разве вы не знаете нас? Мы все – и я, и мой муж – из здешних мест.

– Кто же ваш муж?

– Граф де Лораге, герцогиня. Мы живем в двух лье отсюда. – Она улыбнулась. – К сожалению, у нас нет такого парка, и я иногда забредаю к вам. Александр никогда не запрещал мне этого, и его люди меня знают.

«Его люди»! Я передернула плечами. Похоже, все вокруг знают об этой шайке разбойников.

– У меня и в мыслях нет что-то запрещать вам, графиня, – как можно приветливее сказала я, соскальзывая на землю. – Парк велик, вы ничуть мне не мешаете. Возможно, я даже рада, что встретила вас.

Она была ниже меня ростом, но одного со мной возраста. Рыжеволосая, голубоглазая, нежная, с едва заметными веснушками, придававшими ее аккуратному носику задор, она была хороша собой. И внезапно сердце у меня екнуло – до того знакомым показался мне изгиб ее губ, таивших улыбку… Казалось, я когда-то тысячу раз слушала рассказы, слетавшие с этих губ…

– Констанс? – прошептала я на одном дыхании.

– О! Как приятно! – воскликнула она. – Я-то давно знаю, что Александр взял в жены мою бывшую монастырскую одноклассницу!

– Констанс де Ронфи-Кедиссак? – снова спросила я.

– Ну зачем так официально? К тому же это моя девичья фамилия. Я уже семь лет замужем, Сюзанна, я принадлежу к семейству де Лораге.

Вихрем промелькнул перед моими глазами целый калейдоскоп сцен: ночной мрак монастырской комнаты, девочки в белых рубашках и чепчиках, уютно собравшись на одной кровати, шепчутся и сплетничают о Констанс де Ронфи-Кедиссак… И мать Элодия, и сестра Кларисса запрещали говорить о ней, но мы все равно говорили: слишком много пикантного было связано с ее именем… Это она, с детства помолвленная с молодым графом де Лораге, забеременела во время каникул, и обнаружилось все это в монастыре. Ей было пятнадцать. Отец сразу увез ее домой… Боже, сколько раз мы обсуждали это!

Констанс и я никогда не были близкими подругами, не доверяли друг другу тайн. Но все же мы воспитывались в одном монастыре. Это и объединило нас. Мы гуляли по парку, вспоминали, шутили и смеялись, смеялись… Впервые за время моего так называемого замужества я чувствовала себя так легко и непринужденно.

– Констанс, неужели вы и ваш муж пережили революцию но Франции? – спросила я пораженно.

– Нет! Мы эмигрировали в Англию и вернулись оттуда только год назад. И я, и Пьер Анж, и мой сын Марк – все мы еще не вычеркнуты из списка эмигрантов, так что, в сущности, нас могут в любую минуту арестовать.

– И зная, что это будет, вы вернулись?

– Мы не могли жить без Франции, Сюзанна.

Я заметила, как Констанс сказала – «мой сын Марк». Это, вероятно, и был тот внебрачный ребенок. И тем более невероятным показалось мне то, что граф Лораге, обманутый жених, все-таки женился на Констанс и позволил ребенку жить с ними.

– Как вы думаете, Констанс, наши сыновья подружатся? – спросила я с едва заметным лукавством.

– Еще бы им не подружиться! Ведь судьба у них одинаковая, не так ли?

Она говорила так же лукаво, стало быть, знала кое-что обо мне. Жанно, в сущности, раньше тоже был внебрачным. Это сейчас ему присвоен статус законного наследника и даровано право быть принцем де Тальмоном. Честно говоря, мы с Констанс были похожи – разве что я пошла по ее дороге не так рано и более успешно.

Мы расстались, очень обрадованные этой встречей, и пригласили друг друга на чашку кофе – каждая в свой дом. Дом Констанс находился в двух лье от Белых Лип, и я знала, что когда-нибудь зайду туда.




5


Братья отсутствовали десять дней и вернулись, как и уехали, поздно ночью. Я видела из окна, как лакеи вышли во двор с факелами, чтобы хоть немного разогнать темноту. Гариб, радостно что-то выкрикивая, бросился навстречу Дьяволу, на котором приехал Александр. Герцог отдал поводья индусу. Я ближе приникла к оконному стеклу. Даже отсюда, из комнаты, мне показалось странным лицо герцога: более мрачное, чем обыкновенно, суровое, с жестокой улыбкой в углах губ. Он выглядел усталым, но, казалось, только что получил самое большое удовлетворение в своей жизни. Он поднял голову, и я, испугавшись, что он заметит меня в окне, быстро отпрянула.

Через седло одной из лошадей было переброшено что-то вроде огромного мешка, из которого что-то торчало. Гариб и Поль Алэн развязали ремни и сбросили мешок на землю. Александр громко что-то приказал, и слуги – вернее, его вооруженные люди – без церемоний поволокли мешок прямо по земле к левому флигелю.

Александр швырнул хлыст в сторону и зашагал к дому. Младший брат последовал за ним; я слышала, как они с кем-то разговаривают в вестибюле, но слов разобрать не могла. Во дворе остались только шуаны, которым было поручено позаботиться о лошадях.

Я почувствовала, что замерзаю, и вернулась в постель, натянув одеяло до самого подбородка. Сердце у меня колотилось. Совершенно неожиданно я поняла почему. Я боялась этого человека. Лицо его было просто ужасно. Никогда в жизни, даже на лицах республиканцев, даже на лице Шаретта, я не видела такого неукротимого и свирепого выражения. Он, пожалуй, может убить кого угодно не задумываясь. Мне стало страшно: как это он до сих пор не тронул меня? Что он замышляет? Я не видела ничего, что заставляло бы его сдерживаться. По крайней мере, обычные препятствия – благородство, порядочность, совесть – ему совершенно чужды!

Я заметила, что у меня зуб на зуб не попадает от страха, и приказала себе успокоиться. Черт возьми, я становлюсь просто трусливой дурой. Возможно, всеми своими маневрами герцог этого и добивается. Но я должна придерживаться иной линии поведения. Я видела сентябрьские избиения в тюрьмах, я прошла по всем фронтам первой войны Вандеи, я знала Сен-Жюста, наблюдала казни и убийства. Меня не запугает какой-то там герцог лишь потому, что я его не понимаю…

Полудремота охватила меня; я уснула, поминутно дико вздрагивая от каких-то совершенно безумных картин, которые мне мерещились.

Следующий день прошел так, словно братья еще отсутствовали. Я знала, что они дома, но ни один из них не вышел к столу; Александр никак не дал мне понять, что он вернулся. Что-то странное происходило в замке: из слуг остались только женщины, и даже Гариб, видеть которого я привыкла, внезапно исчез. Все это меня настораживало; дважды я поднимала глаза на экономку, желая спросить, где находится герцог, и дважды гордость заставляла меня промолчать. В конце концов, с какой стати мне беспокоиться об этом, если сам он делает вид, что его нет в Белых Липах?

Старая герцогиня вечером удалилась к себе, даже не сказав мне на прощание, по своему обыкновению, чего-то язвительного, и мне показалось, что сегодня она выглядела оживленнее, чем обычно.

Я долго не могла уснуть и ворочалась в постели, охваченная тревожными мыслями. Что происходит? Почему никто не считает нужным поставить меня в известность? Несомненно, эта старуха, Анна Элоиза, знает обо всем: она хотя и старая, но умеет уследить за каждым. А может быть, она просто лучше знает тайны Белых Лип.

«Тайны Белых Лип», – повторила я про себя. Одному Богу известно, каковы они и сколько их тут. Можно всерьез подумать, что я стала героиней романа ужасов в духе мадам Радклиф…

Когда часы пробили полночь и темнота за окном стала просто кромешной, я почувствовала, что не могу спать. У меня появилось очень отчетливое ощущение, что в доме происходит что-то нехорошее. Повинуясь этому тревожному внутреннему голосу, я вскочила с постели, нащупала босыми ступнями домашние туфли, завернулась в плащ – этого мне показалось достаточно, и, ни одной шпилькой не собрав распущенные на ночь волосы, вышла из спальни. В доме стояла оглушающая тишина.

Абсолютно бесшумно я спустилась по парадной лестнице в вестибюль и, когда распахнула дверь, не заметила даже привратника, который обычно дежурил здесь постоянно. Ночной холод повеял в лицо. Я сбежала по ступенькам и осторожно пошла по аллее в сторону флигеля.

Честно говоря, я не совсем понимала, куда иду. Вероятно, это была интуиция, смутное предчувствие чего-то недоброго. У меня стыли руки. Огромные старые липы, уже почти обнаженные, вскинули к темному небу ветви и крючковатые сучья. Я прошла до конца липовой аллеи, окинула взглядом флигель. Ничего особенного не заметила. Наоборот, я почувствовала, что вокруг – ни души, что совсем рядом – громадный, дикий парк и что мне следует как можно скорее вернуться в спальню… Что за странная сила заставила меня вскочить с постели и совершить эту ночную прогулку по холодной аллее?

Я повернула назад и, чтобы сократить путь, решила идти ближе к дому, у самой стены. Внезапно высокая фигура выросла передо мной. Крик ужаса замер у меня на губах.

– Люк?

Это был главный конюх, тот самый толстокожий малый, которому было наплевать, убьет ли герцог Дьявола или нет.

– Мадам дю Шатлэ? – так же удивленно протянул он.

– Что ты здесь делаешь? – спросила я быстро.

Люк не отвечал. Я поспешно оглянулась и только сейчас заметила старые полустершиеся ступеньки, ведущие куда-то под землю, внизу дверь, а под дверью – едва заметный тусклый свет. Там кто-то был. Но я не слышала голосов.

– Меня герцог здесь поставил, мадам герцогиня.

Я подозрительно смотрела то на Люка, то на дверь.

– Что там происходит? – Я кивнула на дверь.

– Герцог не велел говорить, мадам.

– Он знал, что я буду спрашивать?

– Нет, не знал, мадам. Но он велел никому не говорить, стало быть, и вам тоже.

– Ты смеешь причислять меня ко всем! Я его жена!

Впервые подобные слова сорвались с моих губ, и то только потому, что я хотела любой ценой сломить сопротивление этого здоровяка. Иначе он, пожалуй, меня не пропустит.

– Да, мадам. Я знаю, мадам.

– Ну-ка, уйди в сторону, – велела я. – Я хочу войти.

– Но, мадам, господин герцог – он не…

Я решила прекратить разговоры и, оттолкнув Люка, который не очень-то и сопротивлялся, шагнула вперед и быстро спустилась по ступенькам. Обитая железом дверь звякнула и обожгла мои пальцы холодом. Я оказалась в каменном коридоре, и с каменного пола мне навстречу изумленно поднялись какие-то люди. Их было трое, и все они явно были бретонцы. Или даже шуаны. По крайней мере, у каждого из них было оружие.

– Я хочу видеть герцога, – произнесла я громко и твердо. – Он здесь, не так ли?

В эту минуту какой-то страшный звук донесся из-за следующей двери, и у меня все застыло внутри. Это был то ли хрип, то ли стон. Не раздумывая, я бросилась вперед, и прежде чем бретонцы успели что-то ответить или остановить, распахнула дверь.

Крутые ступеньки вели вниз, а внизу был круглый зал, настоящий каменный колодец. Невыносимо жарко пылал огонь в огромном камине. Александр с хлыстом в руке, широко расставив ноги в высоких сапогах, хмуро взирал на происходящее. Рядом с ним стоял Поль Алэн с багровым от ненависти лицом.

В железные кольца, прибитые к стене рядом с камином, были вставлены руки какого-то незнакомого мне человека. Лицо его было ужасно – искаженное и окровавленное так, что невозможно было различить его черты. Я перехватила лишь его взгляд – черный, пылающий, безумный… И в ту же минуту я зажала себе рот рукой: мне показалось, что у этого человека вырваны ноздри. Штанины на его ногах были разорваны, и вместо большого пальца я увидела такой же обрубок, какой был у Поля Алэна, только не почерневший и заживший, а окровавленный, пульсирующий, будто его просто-напросто оторвали с мясом.

Рядом стоял Гариб в белом тюрбане и белом сюртуке, наляпанном брызгами крови, и держал в руках раскаленное железо.

Какой-то страшный комок подступил мне к горлу. Я закричала что было силы, полагая, что вижу кошмарный сон, и желая во что бы то ни стало проснуться.




6


– Черт побери!

Голос Александра прогремел поистине оглушительно.

– Фан-Лер, тысяча чертей! Уведи отсюда эту женщину!

Прежде чем бретонцы успели явиться на его зов, он шагнул ко мне. Я инстинктивно отшатнулась, преисполненная такого ужаса, что насилу сдерживала крик.

– Не подходите ко мне! Не подходите! У вас руки в крови! Вы палач!

Я почувствовала, как руки Фан-Лера вежливо, но крайне настойчиво обхватили мои плечи. Он хотел вывести меня. Я рванулась вперед. Фан-Лер вопросительно взглянул на герцога.

– Если вы, – проговорила я дрожащим голосом, – сейчас же не прекратите все это, я уйду от вас! Я ни минуты не останусь в этом доме! Вы изверг, вы самый подлый и ничтожный человек, которого я когда-либо знала! И если… если вы немедленно не перестанете, я навсегда уйду, навсегда!

– Вы никуда не уйдете, – сказал он раздраженно. – Вы моя жена и останетесь здесь.

– Я вас ненавижу! – вскричала я так пронзительно, что у меня самой зазвенело в ушах. – Если вы меня не отпустите, я выброшусь из окна! И радуйтесь потом, что были моим мужем! Вообще, как вы думаете быть женатым, если собираетесь все время стеречь свою жену и знать, что она хочет уйти?

Наши взгляды – ненавидящий мой и мрачно-раздраженный его – скрестились, и я вдруг ощутила, что мои чувства на этот раз ничуть не уступают тем, что испытывает он, и ему меня не сломать. Меня так поразила эта победа, что я забыла слова, которые была готова бросить ему в лидо.

– Да вы хоть знаете, что это за человек! – воскликнул Поль Алэн в бешенстве.

Ярость и отвращение снова обуяли меня.

– И не желаю знать! Будь это сам дьявол, вы в тысячу раз хуже! И вы считаете себя аристократами? Вы? Уйдите прочь, сударь, не смейте бросаться ко мне! – прокричала я, обращаясь к Полю Алэну. – Я презираю вас, никаких других чувств вы во мне не вызываете!

Герцог положил руку на плечо брату.

– Успокойся, Поль Алэн. Мы разберемся с этим.

Я обернулась к мужу.

– Немедленно освободите этого человека! Оставьте его! Если вы этого не сделаете, можете оставить всякие надежды насчет своей семейной жизни!

Александр сжал челюсти. Я вся дрожала от гнева и ужаса.

– Сударыня, – сказал герцог сурово, – вы пожалеете об этом.

Я молчала, стиснув зубы. Александр сделал знак Гарибу, и индус отошел от своей жертвы. Комок поднялся к моему горлу, я больше всего сейчас хотела убежать, уйти из этого ужасного места, этой камеры пыток, но мне казалось, если я уйду, они снова примутся мучить этого человека.

– Обещайте, – проговорила я, сделав усилие, – обещайте мне, что оставите этого человека в покое.

– Я уже сделал это! – раздраженно бросил мне герцог через плечо.

– Обещайте, что уйдете отсюда!

Он шагнул ко мне, схватил меня за руку и так сжал мне пальцы, что лишь гордость не позволила мне вскрикнуть от боли.

– Идемте! – Он рванул меня к выходу. – Ну, мадам! Идемте, вы же хотели уйти! Я исполняю ваше желание!

«Все, теперь он убьет меня вместо того несчастного», – мелькнула у меня кошмарная мысль. На виду у всех герцог почти поволок меня наверх. Мы вышли на воздух, но он не остановился и продолжал тащить меня по аллее, так сжимая мне руку, что я просто вынуждена была следовать за ним.

– Куда мы идем? – воскликнула я. – Вы ведете себя недостойно, сударь!

Он был глух к моим словам.

– Того человека недостаточно просто оставить в покое! Он истечет кровью, если его так бросить!

Одним стремительным движением герцог повернулся ко мне, схватил за плечи, близко притянул к себе.

– Ни слова! – полным безумной ярости шепотом проговорил он. – Ни слова об этом подонке, даже если бы он издох!

Мне стало страшно. Этот ужасный человек только что с хладнокровным видом наблюдал, как индус пытает какого-то несчастного. Пожалуй, он может убить меня с не меньшим хладнокровием… О Господи, за кого я вышла замуж? Почему я была так безумна?

– Вы чудовище, – процедила я сквозь зубы. – Вы вызываете у меня только ненависть!

– Я знаю! Сто раз уже слышал об этом. Ненависть, презрение, отвращение, ярость! Все это слабо, слишком слабо, мадам!

Весьма грубо он втолкнул меня в вестибюль, потом так же грубо заставил подняться по лестнице. Я не понимала, куда он меня ведет, чего хочет. Ужасная догадка посетила меня только тогда, когда он распахнул дверь моей спальни, втолкнул меня чуда и, войдя сам, повернул ключ в замке.

Я отступила к стене. Щеки у меня запылали.

– Что вы намерены делать? – проговорила я.

– А вы что-то имеете против того, что я намерен эту ночь провести у своей жены?

Резким движением он снял с себя перевязь, отстегнул шпагу, потом бросил на стул пистолеты и рванул пояс, стягивавший его портупею. Его взгляд был устремлен прямо мне в лицо, казалось, он следит за каждым чувством, отражающимся на нем.

– Сударь, – проговорила я, отступая еще дальше и качая головой, – сомневаюсь, что вы будете счастливы, осуществив свое намерение! Впрочем, вы, вероятно, настолько зверь, что не задумываетесь над этим!

Страх мой пропал, я была почти спокойна. Что он мог, этот мерзавец? Разве только изнасиловать меня. И я это переживу! Только уж после этого между нами все будет кончено, даже то малое, что было!

– О каком, собственно, намерении вы говорите? – неожиданно холодно спросил он.

– О том, что вы намереваетесь сделать!

– То, что я намерен сделать, не принесет мне ни счастья, ни несчастья, мадам. – Он швырнул пояс на стул. – Это слишком незначительный поступок, чтобы вызвать у меня какие-либо переживания.

Расширенными глазами я смотрела на Александра, не понимая, о чем он говорит.

Окинув меня холодным взглядом, он произнес:

– Вы, очевидно, ожидали другого. Не опасайтесь. Я намерен лишь переночевать в вашей туалетной комнате, чтобы в доме не думали, что между нами отсутствуют супружеские отношения.

– Сударь, но…

– Успокойтесь. Я не намерен подвергать опасности ваше целомудрие. И не трудитесь рассказывать мне о своих чувствах – я отлично знаю, какое отвращение вызываю у вас.

Бросив на меня суровый взгляд, он ушел в ванную комнату. Немного спустя заплескалась вода в умывальнике.

Потрясенная, я забралась под одеяло, натянув его до самого подбородка. Я столько всего увидела, что до сих пор еще дрожала всем телом. Подумать только, он намерен ночевать рядом со мной! Инквизитор несчастный! Палач! Убийца! Чудовище! Садист проклятый! Я исчерпала весь запас эпитетов и уткнулась лицом в подушку, кусая губы.

Я слышала все, что происходило рядом. Александр вышел из ванной, быстро собрал свои вещи и ушел в туалетную комнату – спать на кушетке. Отлично. Пусть делает что угодно… Лишь когда все звуки, раздававшиеся в смежных комнатах, затихли, я наконец ощутила, как отпускает меня напряжение, которым я была охвачена. Надеюсь, что он уснул… Я откинулась на спину, забросила руки за голову и вздохнула так, будто у меня с плеч свалился огромный груз.

Мне было больно. И мучительно грустно. Даже не от того, свидетельницей чего я стала… Просто мои мысли вернулись и к прошлому, и к настоящему – оно было одинаково уныло… У меня, конечно, есть причины для радости. Жанно, например, да еще близняшки. Аврора тоже очень хорошая девочка, и она меня радует. Но… почему я попала в такой переплет? Почему вынуждена жить вдали от них? Лишь потому, что у меня нет денег и я вышла замуж. Нет, никогда я не буду счастлива… Я, вероятно, так бестолкова, что просто неспособна к счастью. Всегда совершаю какие-то нелепые поступки… Всегда попадаю в ужасные ситуации. У меня была надежда, что, когда я уеду из Парижа, закончатся и все мои злоключения. Но в Бретани я встретила еще больше трудностей. И везде меня подстерегали неудачи: с Бельвинем, с хозяйством, с налогом, с синими, напавшими на Сент-Элуа, даже с графом д'Артуа… Думать о последнем было особенно невыносимо. Как я была бы счастлива с ним…

Ресницы у меня стали тяжелы от набежавших слез. Я прижалась щекой к подушке и заплакала, уже не сдерживаясь. Слезы текли по щекам, смачивали наволочку и густые волосы. Я прижала костяшки пальцев к губам, чтобы не всхлипывать, но у меня мало что получалось. Боже, даже поплакать в голос я здесь не могу… Уткнувшись в подушки, чтобы заглушить рыдания, я вдруг услышала знакомый холодный голос:

– Мадам!

Я подняла залитое слезами лицо, вне себя от стыда, что он видит меня в таком состоянии. Герцог стоял у постели, опираясь рукой на деревянную колонну балдахина, и казался очень высоким. Он был теперь лишь в кюлотах, обнаженный по пояс, и я против воли поразилась: какие мускулы угадывались под этой смуглой кожей рук, плеч и торса!

– Если это мое присутствие причиняет вам такие страдания, вы могли бы мне об этом сказать.

Я молчала.

– Мне уйти?

– Делайте как вам угодно! – сказала я сердито. – Мне это безразлично.

Он протянул руку, словно инстинктивно хотел коснуться моих золотистых волос. Я отшатнулась. Он не настаивал.

– В таком случае, я останусь.

Герцог, сделавшись вдруг безучастным к моим слезам, повернулся и ушел в туалетную комнату – теперь уже на всю ночь.




7


Утром, за завтраком, мы вели себя так, будто не знаем друг друга. Александр ушел из моей комнаты, когда я еще спала, а выйдя к столу, ничего мне не сказал и вообще никак меня не приветствовал, даже не поднес мою руку к губам, как делал обычно, Я усмехнулась, заметив это. Как это следует расценивать – как наказание? Оно не слишком меня заденет. Жаль только, что Анна Элоиза все это видит и не преминет сделать какие-то замечания на этот счет – вероятно, не в присутствии Александра, а позже, например, когда я в одной из гостиных займусь вышиванием.

Что касается Поля Алэна, то с этого дня он, вероятно, стал просто ненавидеть меня самой лютой ненавистью – по крайней мере, взгляды, которые он бросал на меня, свидетельствовали именно об этом.

За столом все молчали. Я давно уже окрестила подобные трапезы немыми и не понимала, зачем всем этим людям собираться трижды в день за одним столом, если им даже не о чем поговорить. Если бы не нелепая болтовня старого герцога, который сегодня снова впал в детство и снова принимал меня за племянницу Эмили, в столовой стояла бы могильная тишина.

Я порывалась спросить, что стало с тем несчастным, которого я вырвала из рук мучителей, но очень ясно чувствовала, что подобный вопрос вызовет просто-таки взрыв. В конце концов, подумала я, зачем мне вызывать огонь на себя. Меня и так тут ненавидят. И если братья твердо решили свести счеты с тем человеком, я при всем своем желании не смогу его спасти.

Сухо извинившись, Александр поднялся из-за стола первым и, бросив на меня холодный раздраженный взгляд, ушел к себе. Преданный, как собака, Гариб тенью последовал за ним. Я осталась сидеть под перекрестным огнем взглядов Анны Элоизы и Поля Алэна, сразу же ощутив, что мне кусок не идет в горло. Нет, я не могу здесь оставаться… Уход герцога они просто сочли за разрешение третировать меня своей неприязнью. Я гневно отбросила салфетку и, ничего не сказав, почти выбежала из столовой.

Через голубую гостиную и огромный главный зал замка я шла к диванной – уютной, теплой комнате на первом этаже, где сама обстановка располагала к успокоению. Я уже тронула холодную ручку двери, как услышала голоса в индийском кабинете, расположенном рядом с диванной. Этот индийский кабинет был словно запретной зоной для меня: туда входил только Александр, а в остальное время он был заперт. Когда я пыталась открыть дверь, в тот же миг, словно из-под земли, вырастал Гариб и почтительно говорил, что без ключа этого нельзя сделать.

– Где Чандри? – резко спросил герцог.

– У себя, хозяин, – после минутного замешательства ответил индус.

– Приведи ее сюда, так, чтобы герцогиня не видела.

Голос герцога еще не успел умолкнуть, а белый сюртук Гариба уже мелькнул по направлению к лестнице.

Пожав плечами, я вошла в диванную. Подглядывая из-за полуоткрытой двери, я видела, как Гариб вернулся через две минуты, подталкивая в спину Чандри. Дикарка была втолкнута в индийский кабинет, дверь захлопнулась, Гариб смущенно удалился, и я больше ничего не слышала.

Размышляя, я опустилась в уютный мягкий шезлонг рядом со столиком для рукоделия. Вышивку бисером я начала пять дней назад, с трудом вспоминая свое прежнее умение, но теперь все отступило на второй план. Роль, которую играла в Белых Липах эта странная Чандри, была мне не до конца ясна, но положение уже начинало вырисовываться. Александр, вероятно, живет с ней самым банальным образом. Что может быть банальнее, чем сделать любовницей свою служанку? Это самое простое, что может прийти хозяину в голову. Тем более, что этой дикарке нельзя отказать в привлекательности, – у нее необычная внешность, красивые глаза. Возможно, не такая она и дикарка, как я думаю.

Еще немного, усмехнулась я, и я буду довольна тем, что узнала. Что, собственно, я чувствовала? Мне, разумеется, все равно, с кем герцог компенсирует то, что не получает от меня. Но мне было как-то досадно и неприятно. Все-таки можно было бы сделать лучший выбор и поступать так не в этом доме. Впрочем, какие глупые мысли приходят мне в голову…

«Приведи ее сюда, так, чтобы герцогиня не видела!»

Я снова усмехнулась, вспомнив эти слова. Надо же, какая деликатность… Впрочем, не особенно тщательная, ибо я все равно видела…

Я равнодушно пробежала взглядом по тяжелым золототканым портьерам, полностью скрывающим окна, по огромной картине, на которой была изображена обнаженная Венера, по мягкой мебели, обитой дорогим изумрудным штофом, и большому канапе с горой изящных шелковых подушек; потом резко поднялась и выбежала из диванной.

Сегодня мне было не до рукоделия. Я не могла лицемерить, отрицая, что против воли чувствую злость и досаду, хотя разум и подсказывал мне, что злиться я не имею никаких оснований.

Поздно вечером, уже ближе к полуночи, я – мне никак не удавалось уснуть – услышала чьи-то шаги в галерее. Это не могла быть Элизабет – она двигалась всегда бесшумно. Я приоткрыла дверь.

К небольшой комнатке для горничных, где сейчас жила Чандри, приблизился высокий мужчина. Я сразу решила, что это герцог, но тусклое пламя свечи осветило его, и я поняла, что это Поль Алэн. Он повернул ручку, вошел внутрь. Раздался какой-то протестующий возглас, и сразу все стихло. Темнота вновь воцарилась в галерее.

Я прикрыла дверь и, тяжело дыша, оперлась о стену. Поистине, это переходит всякие границы. Она любовница их обоих, эта Чандри! Они оба пользуются ею! Вот уж действительно братская дружба, полное отсутствие ревности… Нет, ну где это видано? Я даже в Версале ни о чем подобном не слышала.

Все это весьма странно. Вещи, которых я не понимала, множились и множились, и я не знала, к кому обращаться за разъяснениями.




8


Проснулась я от отчаянного женского визга. Ошеломленная, я села на постели, мельком отметила, что уже поздно, – десять часов утра, и, осознав, что за пределами моей комнаты происходит нечто ужасное, бросилась к двери.

В одной рубашке я выбежала на ступеньки парадной лестницы и застыла от негодования. Я увидела Чандри, в ужасе припавшую к мраморным ступеням. Это именно она испускала такие страшные вопли, добавляя к ним то ли жалобы, то ли проклятия на своем языке. Над ней замер Поль Алэн с поднятым хлыстом в руке.

Он избивал ее. В самом прямом смысле слова. Он просто остервенел. Губы индуски были разбиты, платье на спине рассечено ударами хлыста. Она втягивала голову в плечи, опасаясь, видимо, за лицо, и кричала, кричала…

Я тоже вскрикнула и, не помня себя, бросилась к Чандри, обхватила ее за плечи. Поль Алэн, дыша хрипло и прерывисто, даже не желал замечать моего появления. Он не остановился, ступил вниз, в его руке снова свистнул хлыст, и я почувствовала, как боль обожгла мне плечо. Ткань ночной рубашки разорвалась, открыв узкую полоску кожи.

– Вы с ума сошли! – закричала я в ярости. – Вы мерзавец!

Он словно не слышал меня, снова поднимая руку. В этот миг герцог, в два прыжка спустившийся по лестнице, обхватил его сзади, мощным движением завел назад руки, выбил из пальцев хлыст.

– Довольно, черт побери! Довольно!

– Я убью ее, Александр! В этот раз меня никто не остановит!

Дрожа всем телом, я поднялась, стянула разорванную рубашку на плече. Я уже не понимала, кого он хочет убить – Чандри или меня. А как он меня ударил, этот подонок! Да я сама готова убить его после этого!

Со двора прибежали слуги.

– Уберите ее! – приказал им Александр. – Заприте на ключ!

Избитую Чандри поволокли по полу вестибюля во двор. Мне все это казалось сущим кошмаром. Что здесь происходит? Что это за дом? Почему тут каждый хочет кого-то убить?

Александр с невероятной силой отшвырнул младшего брата к стене. Герцог был взбешен, его обычно холодное и мрачное лицо исказилось.

– Черт побери, Поль Алэн, я надаю тебе пощечин, как в детстве! Ты не смеешь не исполнять моих приказов!

– Эта индийская дрянь помогла бежать Рутковски, и ты хочешь, чтобы она не была наказана?!

– Я приказал тебе молчать! – громовым голосом крикнул герцог. – Я здесь хозяин, и я решаю, когда, как и кого наказывать!

– Ну да! Из-за своей жены ты стал другим, Александр! Я больше не желаю тебя слушать. Ради нее ты готов забыть о матери, об отце! Ты не убил Рутковски, и сделал это ради нее! Потому что она так захотела! Мы искали его два года, и теперь он бежал! Это тоже была воля твоей жены, не так ли?

– За мою жену ты еще мне ответишь. Ты посмел ударить ее, сопляк!

Звеня зубами, я смотрела на этих высоких, сильных мужчин, багровых от ярости и готовых, казалось, перегрызть друг другу глотки. Костяшки пальцев Александра, сжатых в кулаки, совсем побелели. Что вызывает такие дикие эмоции, такой необузданный гнев?

– Убирайся, Поль Алэн, – сдерживаясь и опуская руки, приказал герцог. – Мы обсудим с тобой это позже.

Тяжело дыша, Поль Алэн бросил на меня неприязненный взгляд, но не двинулся с места.

– Ну! – прорычал герцог с нескрываемой угрозой.

Я поняла: либо Поль Алэн сейчас удалится, либо Александр ударит его. Меня снова охватил страх. Боже мой, Боже мой! Куда я попала! Это просто какой-то разбойничий вертеп. Я абсолютно утратила всякую нить понимания происходящего.

– Черт тебя побери! – процедил сквозь зубы Поль Алэн. Размашистым шагом он спустился вниз и вышел во двор, хлопнув дверью так, что разбил стекло. Герцог проводил его хмурым взглядом.

– Герцогиня, вы чуть было не поссорили меня с братом, которого я люблю больше всех на свете, – отрывисто и гневно произнес он. – Кто просил вас появляться здесь и вмешиваться? Кто просил вас защищать эту индийскую дрянь?

– По-вашему, я должна спокойно смотреть, как вокруг меня убивают девушек!

– Каких девушек? Черт побери! Да вы же ни на йоту не разбираетесь в том, что здесь происходит!

– Вы правы, – проговорила я в бешенстве. – Единственное, что я понимаю, так это то, что и меня уже стали избивать. Впрочем, это, вероятно, такая мелочь, что не стоит даже упоминать о ней!

– Вас ударили нечаянно, и вы хорошо это понимаете. Не разыгрывайте здесь сцен.

– Сцен? Это вы здесь устраиваете скандалы, совершаете преступления, и еще осме…

Я осеклась. Лицо герцога стало таким темным и мрачным, что я невольно попятилась.

– Мадам, – произнес он спокойно и даже как-то устало, – позавчерашней ночью вы причинили нам – и мне, и моему брату – такое, чего бы я никому не простил. Любой человек, сделавший это, стал бы моим злейшим врагом. Любой человек, но не вы. Так что не искушайте больше судьбу. Отправляйтесь к себе, успокойтесь. Возможно, когда я забуду, что именно вы сделали, я объясню вам, что здесь происходило.

Он позвонил. На зов явилась экономка.

– Проводите госпожу герцогиню в ее комнату, Элизабет.

Я устало поднялась по ступенькам, снова и снова вспоминая его слова. Что же я такое сделала, чего и простить нельзя? Я руководствовалась соображениями гуманности, я не могла допустить, чтобы людей пытали и избивали тогда, когда я имею возможность это прекратить. Этот герцог – мерзавец до мозга костей, а еще смеет на других навешивать какие-то преступления! Ясно, что мне надо будет уйти отсюда, – с каждым днем здесь становится все невыносимее.

– В конце концов, Элизабет, что здесь случилось?

Приглушенным голосом экономка проговорила:

– Сегодня на рассвете бежал тот человек, Рутковски, которого господа выследили, и бежал с помощью Чандри. Так господин Поль Алэн считает.

– Почему же он так считает? – спросила я недоверчиво.

Экономка залилась краской.

– Ну же, Элизабет, отвечайте! – поторопила я.

– Я не хочу никого оговаривать, мадам, но господин Поль Алэн был сегодня ночью у Чандри, и она, наверное, смогла украсть у него ключ.

Я молчала. Все эти хитросплетения были достойны романов аббата Кьяри. Чандри, вероятно, ненавидит обоих братьев, раз поступила так, и не испытывает никакой радости от той роли, которую играет.

– Но, Элизабет, кто же такой этот Рутковски? Что это вообще за странная фамилия? Почему из-за него столько шума и волнений? Почему Поль Алэн был в такой ярости из-за его побега?

Я спрашивала, чувствуя, как все увеличивается лавина вопросов.

– Я всего не знаю, мадам, но Рутковски – это большой негодяй. Его полное имя – Грегуар Рутковски, он поляк. Это из-за него умерла мать господина герцога, а его отец с тех пор помешался.

– Почему из-за него? Что он сделал?

– Десять лет назад, мадам, когда молодые господа еще служили в Индии, он приехал сюда и сообщил, что оба они погибли. Мадам Эмили, их мать, не вынесла этого. У нее было больное сердце, она скончалась через два часа после этого известия.

– Зачем же это он сделал? Почему ему поверили?

– Не знаю, мадам. А поверили ему потому, что он с давних пор знался с молодыми господами и жил с ними в Индии. Знаете, каково было это известие для мадам Эмили! Она только и жила, что своими сыновьями. И они ее любили – так уж нежно, что теперь, глядя на них, такое и представить невозможно.

Я отпустила Элизабет, увидев, что больше она ничего не знает, и долго сидела в задумчивости перед туалетным столиком. Нельзя сказать, что картина происходящего для меня прояснилась. Но я хотя бы отчасти стала понимать, что заставило братьев так ненавидеть этого Рутковски, так мучить его. Они, кажется, даже вырвали ему ноздри. Смерть матери была тому причиной.

Я взглянула на женщину с зонтиком, изображенную на панно, – это была она, мать Александра и Поля Алэна, мадам Эмили. Я теперь была герцогиней дю Шатлэ, носила титул, принадлежавший когда-то ей. Она была нежная, красивая, светловолосая. Даже странно, как столь хрупкая, изящная женщина могла дать жизнь таким высоким, сильным, необузданным мужчинам, как братья дю Шатлэ. Сейчас они, вероятно, были бы выше ее на две головы… Элизабет сказала, что они очень любили мать. И я вдруг подумала: уж не памятью ли о матери руководствовался Александр, когда женился на мне? Я явно была похожа на Эмили дю Шатлэ. У нас даже выражение лица было одинаковое…

Я вспомнила недавнее происшествие, вспомнила, как взбешен был Александр. Он сцепился с братом отчасти и из-за меня.

Неужели он чувствовал что-то ко мне? Поль Алэн был явно недоволен моим появлением в этом доме, стало быть, он замечал в старшем брате, которого всегда обожал, те чувства, которые заставляли его настораживаться и даже ревновать. Да, вполне вероятно, что герцог неравнодушен ко мне. Я, по сути, лишила его возможности отомстить за мать, а он только сейчас дал мне это понять…

Ах, я просто глупа! Я начинаю оправдывать человека, который гнусно и бесцеремонно обманул меня! А эта его месть – разве она может быть справедлива? Кто дал ему право мстить и осуществлять в своем замке правосудие? Он просто изверг! А его младший брат – еще более жестокий и мерзкий тип!

Пусть все они убираются к черту – Александр, Поль Алэн, Рутковски, их тайны, их месть! Я не люблю людей фанатичных и жестоких, я чувствую отвращение к крови. Ничем нельзя оправдать человека, который осознанно пытает свою жертву. Тем более, если этот человек аристократ. Если уж аристократия станет действовать так же изуверски, как республиканцы, чем тогда они друг от друга отличаются?

Вечером раздался стук в дверь. Я сказала «войдите», и на пороге выросла высокая фигура Александра. Он был вооружен и обут в высокие дорожные сапоги.

Целая куча мыслей пронеслась у меня в голове, но я ухватилась за одну, самую уязвляющую меня и неприятную.

– Сударь, вы бы могли проявить хоть немного благородства и не являться к своей жене прямо из постели любовницы. Если вам угодно и сегодня ночевать в моей туалетной комнате, я выражаю свое категорическое несогласие.

– Своей жене? Впервые слышу такое от вас.

Я прикусила язык, понимая, что в порыве гнева наговорила много лишнего. Он еще, пожалуй, подумает, что я ревную. А я ничего не испытываю к этому человеку, кроме недоверия. Сейчас он был мне даже неприятен.

– Я пришел вам сказать, что уезжаю, мадам. Что касается Чандри, то я явился к вам не от нее. Она сейчас заперта и останется под замком до тех пор, пока я не выясню, виновна она или нет.

Он, казалось, даже не был удивлен тем, что я все знаю. Он не стыдился и не гордился этим. Словом, вел себя очень естественно… По тому, как он поступил с Чандри, надо думать, он вовсе не был ею увлечен.

– Куда вы едете? Догонять Рутковски? Убивать его?

– А, вы уже наслушались сплетен…

Он, уже отойдя к двери, резко повернулся ко мне.

– Да, сударыня, мы найдем его и убьем, либо вообще не вернемся. Это называется долгом чести, если вы со своим человеколюбием можете это понять.

– Я не люблю убийств. Я слишком много их видела, чтобы прельститься этим зрелищем!

– А что бы вы сказали, если бы перед вами предстали люди, убившие вашего отца, и эти люди были бы в полной вашей власти? Что бы вы сделали?

Я молчала. Я не знала, что бы я сделала, но уж точно не стала бы омывать свои руки в их крови.

– Прощайте, сударыня, – сказал он сухо.

Эту ночь я провела без сна, уставившись взглядом в лепной потолок. Что-то изменилось в моей душе – а что, я и сама не могла разобраться.




9


В изящном новом плаще из тонкого сукна, широкополой мягкой шляпе с вуалью и замшевых, отделанных серебром перчатках я опустилась на подушки кареты, и лакей почтительно захлопнул дверцу. Зацокали копыта лошадей, и карета медленно поплыла к главной подъездной аллее Белых Лип. Впервые за много лет у меня снова был экипаж, впервые меня снова вез кучер…

Но стоило мне выглянуть в окошко, как я увидела, что за каретой, словно конные жандармы, двинулись два бретонца, служившие герцогу. Знала я также и то, что сзади, на запятках кареты, точно приклеенный, стоит Гариб. Этот верный индус был оставлен явно для того, чтобы не дать мне сбежать, и вся эта охрана – тоже именно для этой цели, а не для того, чтобы защищать меня от грабителей…

Я вздохнула, откидываясь на подушки. Просто непонятно, почему герцог, три дня назад уехавший искать Рутковски, оставил такие строгие приказания насчет меня. Честно говоря, об исчезновении я пока не помышляла серьезно и убегать не собиралась. Я просто это не обдумывала! И как это все-таки унизительно, когда тебя стерегут, будто заключенную в Консьержери…

Было три часа пополудни. Я направлялась в Ванн, чтобы завтра, 31 октября 1795 года, внести девятнадцать тысяч сто двадцать пять ливров налога. Это был последний день, определенный для меня Республикой. Я знала, что Сент-Элуа останется за мной, что Бельвинь будет посрамлен, что наше родовое гнездо не будет принадлежать буржуа, там не сделают таверну, и эти мысли наполняли меня радостью. Завтра – мой триумф… Именно предвкушая это, я не особенно была раздражена конвоем, окружающим мою карету.

Сегодня, к счастью, дождя не было, но погода стояла холодная и ветреная. Дорога была скверная, карета то и дело подскакивала и тряслась, попадая в ухабы. Пора золотой осени уже миновала, начиналось преддверие зимы; желтые безжизненные поля особенно напоминали об этом.

Через час после отъезда Реннская дорога ушла в сторону, и огромный Реннский лес принял карету в свои объятия. Голые деревья качались под резкими порывами ветра. Холод добирался уже и до меня, и я пожалела, что не последовала совету Гариба поставить в карету жаровни с углями. Я получше закуталась в плащ и в полудреме склонила голову к стенке кареты. Тихо было так, что невольно хотелось задремать.

Очнулась я от громких голосов, раздавшихся поблизости. Выглянув в окно, я увидела, что лесная дорога, по которой мы ехали, преграждена какими-то вооруженными людьми в сюруа.[15 - Сюруа – фетровая просмоленная шляпа, названная так в честь юго-западного ветра, который приносит в бретонские края дожди.] У меня сердце ушло в пятки, когда я увидела, что один из них подъезжает ко мне. Он распахнул дверцу.

– Простите, мадам, мы бы хотели от вас самой услышать ваше имя, – сказал он по-французски, но с явным бретонским акцентом.

– Я… – На мгновение я запнулась. Какое имя мне назвать? Честно говоря, я еще сама для себя не решила, кто я. – Я герцогиня дю Шатлэ, сударь. Но, признаться, я не понимаю, по какому праву вы вынуждаете меня вам представляться.

– Чем вы докажете, что вы герцогиня дю Шатлэ?

В его голосе явно послышался металл, и я почувствовала недоброе. Возможно, эти шуаны подкарауливают кого-то. Они… они совершенно не намерены просто так отпускать меня.

– Мои люди подтверждают это, сударь.

– Этого мало.

Я оглянулась по сторонам. Потом, изрядно встревоженная, протянула ему правую руку, на одном из пальцев которой сияло обручальное кольцо – то самое, старинное, надетое мне герцогом. Честно говоря, я не думала, что это сочтут доказательством. Но человек, допрашивавший меня, внезапно спешился, поклонился мне и поднес мою руку к губам.

– Тысяча извинений, мадам. Я узнаю это кольцо и очень сожалею, что был вынужден потревожить вас.

– Кто вы такой? – спросила я не слишком любезно.

– Граф де Бурмон, мадам. Прошел слух, что Директория послала в наши края опытную шпионку. Наше положение шатко, мы вынуждены проявлять бдительность.

Он аккуратно прикрыл им же распахнутую дверцу.

– Передавайте герцогу мои заверения в искренней дружбе, мадам. Скажите ему, что он взял в жены женщину, прекраснее которой граф де Бурмон никогда не встречал.

Я невольно улыбнулась и рассталась с графом не так сердито, как намеревалась. Этого имени я не слышала, но, видимо, Бурмон – один из роялистских повстанцев. Подумать только, что он просил меня передать герцогу… Да что в этом толку? Ни разу за все наше знакомство Александр не высказал никакого мнения о моей красоте, прелести и обаянии, так, словно взял меня не в жены, а в товарищи. Впрочем, какие там товарищи… Его имя защитило меня – и я должна довольствоваться этим.

Уже стемнело, когда карета прибыла в Ренн. Разыскивать дом, принадлежащий герцогу, было бы слишком хлопотно, и я решила переночевать на постоялом дворе. Тем более, что подняться мне придется еще до рассвета.

К полудню следующего дня мы приблизились к Ванну, главному городу департамента Морбиган, к которому, по нынешним порядкам, относился замок Сент-Элуа. Или ферма, как назвал его чиновник. Близость моря ощущалась здесь особенно явственно. Леса закончились, и по обе стороны кареты тянулись бесконечные каменистые долины, усыпанные гранитными изваяниями. Это были менгиры и долмены – культовые камни древних обитателей Бретани – кельтов. Впрочем, нынешние крестьяне-бретонцы одинаково набожно преклоняли колена и перед статуями Иисуса Христа, стоявшими на каждом перекрестке дорог, и перед этими кельтскими мрачными валунами.

Залив Морбиган открылся перед нами. Серые тусклые воды вскипали белыми барашками вокруг многочисленных островков. Я вспомнила бретонскую пословицу: здесь столько островов, сколько дней в году…

– В муниципалитет, да, госпожа? – крикнул Гариб.

– Да, и побыстрее! Еще окажется, что господа республиканцы принимают только до обеда…

Без помощи индуса я вышла на каменную площадь перед ратушей. Взгляды прохожих доказывали, что я выгляжу хорошо и даже необычно для здешних мест. Несомненно, что чиновники сразу узнают во мне аристократку. Я была одета в хороший плащ, подбитый горностаем, белую шляпу, изящные теплые туфли из тонкой кожи; у меня даже были все те мелочи, которые делают женщину настоящей дамой, – маленькая красивая сумочка, расшитые серебром перчатки из замши, нитки жемчуга в густых золотистых волосах, сережки и кольцо… Я опустила на лицо густую серебристую вуаль.

– Вас сопровождать, госпожа?

– Да, Гариб, мне нужна твоя помощь.

Я представляла, какое впечатление произведет мой сопровождающий – индус в чалме и в белом сюртуке, с черной бородой и острыми белыми зубами, с кривой саблей, прицепленной сбоку… Это будет именно то, что нужно.

Я наслаждалась каждой минутой происходящего. Наслаждалась тем, как вытянулось лицо чиновника, когда клерк доложил ему о приходе «гражданки дю Шатлэ». Это тот самый чиновник, что приезжал в Сент-Элуа и был рад довести меня до отчаяния своим известием о девятнадцати тысячах. Тогда я была жалкой, бедной, нищенски одетой женщиной. Немудрено, что он не узнал меня. Теперь я была изящна, богата, красива, уверена в себе. Теперь я была дамой, аристократкой, перед которой этот буржуа инстинктивно вытягивался в струнку. Улыбаясь и зло, и весело, я подняла с лица вуаль.

– Да, сударь, – сказала я, – это я, та самая гражданка ла Тремуйль, на ферму которой вы приезжали. За это время я сочла необходимым выйти замуж и решила привезти вам деньги, вместе с теми ста ливрами, на которые вы потратились, чтобы посетить нас.

Судьба не подарила мне удовольствия увидеть еще и лицо Бельвиня, но я мысленно представила себе его и, находясь под влиянием этого впечатления, улыбнулась чиновнику с уничтожающей любезностью.

– Прощайте, гражданин, – сказала я. – Передайте вашему протеже, этому добряку Бельвиню, что герцогиня дю Шатлэ не забудет той трогательной заботы, которую он проявил по отношению к Сент-Элуа.

Когда я вышла из ратуши на улицу, то была почти счастлива. Самого страшного не произошло, мои молитвы услышаны. Сегодняшний день снял с меня страшную тяжесть; она давила на меня несколько месяцев, пока я не знала, где взять деньги. Теперь я облегченно вздыхала, счастливая и свободная…

Свободная? С неожиданной тоской я оглянулась на Гариба. Как было бы хорошо не вернуться в Белые Липы, никогда больше не увидеть герцога, не вникать в его тайны! Но разве теперь я могу это сделать? Он, этот индус, только на первый взгляд держится почтительно, а на самом деле он властвует надо мной, а не я над ним. И он меня никуда не отпустит, ибо таков приказ хозяина.

– Почему ты служишь герцогу, Гариб? – вырвалось у меня невольно. – Почему ты уехал так далеко от родины?

– Я дал клятву, госпожа. Хозяин спас мне жизнь, и я буду служить ему до тех пор, пока тоже не спасу его.

– А Чандри? Она так же преданна, как и ты?

Лицо индуса перекосилось.

– Не говорите об этой женщине, госпожа, она не стоит вашего упоминания.

– И все-таки? – настаивала я.

– Хозяин силой привез Чандри. Он хотел наказать ее.

– Наказать? За что?

– Она вела себя недостойно, когда хозяева были в плену и в рабстве у Наджиб-уд-Доула.

Я удивленно уставилась на индуса. Плен и рабство?

– Почему же они были в плену? Кто захватил их?

– Собака Рутковски продал их, чтобы завладеть сокровищами хозяина.

Я смотрела на Гариба, ощущая, что каждый его ответ не только не проясняет для меня судьбу его хозяина, но, напротив, делает ее еще туманнее.

Я медленно спустилась вниз по ступенькам к набережной, оперлась на каменные перила. Гариб как тень следовал за мной.

– Сколько лет ты служишь герцогу?

– Четырнадцать, госпожа.

– То есть он был совсем молод, когда нанял тебя?

– Тогда хозяин еще только год был в Индии, госпожа. И он не нанял меня, я сам к нему пошел и не взял с него денег!

Я окинула индуса внимательным взглядом. Он отличался поистине невероятной преданностью. Он знал об Александре все. Герцогу было двадцать лет – или чуть больше, – когда в его жизни появился индус.

– Он всегда был таким, Гариб?

– Каким, госпожа?

– Таким мрачным, суровым, молчаливым? Неужели даже в юности он не был жизнерадостен?

Гариб качнул головой, и серебряная пряжка на его чалме тускло блеснула.

– Хозяин всегда был таким, каков сейчас, я не знал его другим. Но я знаю, кто его таким сделал!

– И кто же?

– Та женщина на медальоне, госпожа. Это она.

Я невольно усмехнулась, подумав, что индус имеет в виду миниатюру на часах, где была изображена Мария Антуанетта, – я много раз видела эти часы у Александра.

– Та женщина, Гариб, – это королева, она давно казнена. Она была много старше твоего хозяина, к тому же он вряд ли хорошо был с ней знаком.

– Нет. Нет, госпожа. Та женщина – это не королева. У хозяина в кабинете есть ее портрет и портрет ее дочери! О, Гариб знает, что говорит!

Я пожала плечами. Вероятно, индус прав… Но мне опять же ничего не известно ни о женщине, ни о ее дочери.

– А другие? Были в жизни герцога другие женщины? Кроме Чандри?

Я прекрасно знала, что были, ибо хорошо помнила, как превозносила Александра Изабелла де Шатенуа: но мне хотелось услышать ответ индуса.

Гариб возвел глаза к небу.

– Были, госпожа! И француженки, и топаски[16 - Женщины, потомки браков индусок с португальцами.]*, и невольницы, и девадаси – храмовые танцовщицы! Очень много женщин!

– Ты весьма любезен, Гариб. Будь у тебя хоть капля ума, ты бы не распространялся об этом так подробно.

– Почему? – простодушно спросил индус. – Их было много, но хозяин не женился на них. Он женился на вас, госпожа. С ними он был несчастен, а с вами будет счастливым!

– Вероятно, именно для этого и приволок из Индии эту Чандри!

Индус ничего не ответил, а я вовремя спохватилась. Что со мной происходит? Не хватало еще, чтобы эта Чандри лишила меня хладнокровия. Мне, в сущности, нет дела до того, что она – любовница обоих братьев дю Шатлэ… И все-таки в глубине души жила какая-то смутная досада, тупое недовольство: ну что в ней Александр такого нашел? Почему он зовет ее к себе, а мне не говорит даже, что я красива? Вот уже почти три недели, как он вообще со мной толком не разговаривает… Впрочем, а разговаривал ли он когда-либо?

– Рассказывай, – кратко приказала я Гарибу.

И индус на неплохом французском языке рассказал.




10


Александру дю Шатлэ, поручику королевской лейб-гвардии, был двадцать один год, когда в марте 1781 года экспедиционный отряд под командованием графа де Бюсси после семимесячного плавания достиг берегов Индии. Вместе с Александром на Коромандельском побережье оказался и его младший брат Поль Алэн, которому шел двенадцатый год.

Позиции Франции на юге Индии были почти утрачены, крепость Пондишери разрушена, повсюду хозяевами были англичане. Едва высадившись, силы де Бюсси занялись возвращением былых колоний. Бои с английскими отрядами были неминуемы. Де Бюсси заключил союз с правителем Майсура Типу Султаном, пламенным борцом за независимость Индии, и они вместе двинулись против англичан.

Страна была разорена чужеземными войсками, армией покойного майсурского раджи Хайдара Али. Города лежали в руинах, многолюдные базары превратились в пепелища, люди ушли в джунгли. В таких обстоятельствах французам довелось двигаться к Куддалуру, испытывая страшный недостаток продовольствия, быков и лошадей. Люди сами перетаскивали вязнущие в песках орудия. Индийцы, возмущенные реквизициями, жестоко убивали всех отставших солдат.

Битва у реки Поннияр была кровопролитной. Англичане бросили против французов всю мадрасскую армию. Французская Австразийская бригада, первой пошедшая в атаку, показала чудеса храбрости. Во время этой атаки и был впервые тяжело ранен поручик дю Шатлэ. Победа осталась за французами, и сразу по окончании сражения де Бюсси произвел Александра в капитаны.

Полк вернулся в Пондишери – разрушенное древнее местечко, руины которого скрашивались поразительным очарованием местности. Рана в конце концов зажила, Англия и Франция заключили мир, де Бюсси занялся восстановлением Пондишери, и Александр дю Шатлэ уже к осени 1781 года занял свое место среди офицеров гарнизона. Наступили мирные времена: офицеры развлекались экспедициями в джунгли, охотой на тигров и, разумеется, посещениями индийских храмов, где, к всеобщему удивлению, специально обученные танцовщицы считали своей первейшей религиозной обязанностью открывать каждому желающему азы любви. Лишь изредка подобное времяпрепровождение прерывалось военными походами против отрядов Типу Султана, который, недовольный поведением своих недавних союзников, нападал отныне и на французов, и на англичан.

Французские офицеры в Пондишери не были заняты исключительно только военными упражнениями; на них возлагалось также и задание изучать огромную неизведанную страну и сведения о ней отправлять в метрополию, в Париж. Не проходило года, чтобы французы не были посланы в экспедицию. Александру и его брату тоже пришлось много путешествовать; в течение двух первых лет службы они доставляли сведения адмиралу Сюффрену на остров Цейлон, исследовали верхом на лошадях весь Малабарский берег, видели мертвые города, громадные мощные крепости, прекраснейшие индуистские храмы с огромными водоемами. Туда и назад это составило более двух тысяч лье,[17 - Приблизительно восемь тысяч километров.] и когда они вернулись из Бомбея в Пондишери, то могли считать, что знают этот край достаточно для того, чтобы продолжать службу.

Зимой 1783 года страшный голод разразился среди индийцев. Пострадало пятнадцать миллионов человек, треть из них умерли. Армией Типу Султана, мстящего англичанам и французам, были разграблены запасы продовольствия, поля опустошены. Население бежало в джунгли и необжитые места. В окрестностях Пондишери и Мадраса не было пищи, кроме коры и листьев.

Люди, терявшие рассудок, пытались жевать даже высохшие ветки деревьев. Неприкасаемые[18 - Парии, представители самой низшей касты в Индии.] легче переносили голод, ибо у них не существовало кастовых запретов питаться падалью. Они подбирали трупы животных и птиц. Но многие из них, особенно дети, умирали от отравления.

Однажды, когда Александр дю Шатлэ шел по берегу моря вместе с младшим братом, Поль Алэн указал ему на дом, склады и магазин одного состоятельного французского коммерсанта, Грегуара Рутковски. Братья знали этого человека, родом бретонца. Он прибыл в Индию примерно в одно время с ними, успел разбогатеть и завязать дружеские связи и с французским гарнизоном, и с англичанами, и с воинами Типу Султана, занимаясь торговлей и перевозками. Рутковски слыл человеком, знающим свое дело. Особенно предупредительным и веселым он казался во время погрузки на корабль, который отправлялся в Европу, тюков тончайшей ткани, закупленной в Масулипатаме. Но сейчас коммерсант был похож на злобного цербера, охраняющего сокровища. И какие сокровища – рис! Рис, спрятанный в его подвалах, могущий спасти от смерти людей! Рутковски явно ждал своего часа и хранил в мешках и бочках рис, чтобы превратить каждую крупинку в монету.

Братья заметили во дворе кормушки, наполненные маслянистой жидкостью из гнилого и неочищенного риса – пищей для свиней. За забором двора, где валялись неубранные трупы, толпилось несколько десятков истощенных людей, живых скелетов, жадно глядевших на кормушки со свиным пойлом. Слуги Рутковски вели бойкую торговлю. Когда одна обезумевшая женщина перелезла через забор, самовольно схватила горсть этой мерзкой каши и тут же стала есть, Рутковски пришел в ярость, вместе с двумя своими слугами он бросился на женщину и стал ее избивать.

Александр не стал больше ждать. Одного его приказа было достаточно, чтобы толпа расступилась. Капитан дю Шатлэ крикнул что-то по-тамильски солдатам-сипаям, они с палками бросились к Рутковски и отделали его за милую душу. Толпа тем временем мгновенно расхватала рис.

Случай этот был слишком незначителен для Александра, чтобы он помнил о нем. И, как оказалось, напрасно.

Когда в 1785 году умер старый и опытный губернатор де Бюсси и его место занял молодой шевалье де Френ, обстановка на Коромандельском берегу усложнилась. Типу Султан ни англичанам, ни французам не давал покоя. Лишь недавно загнанный ими в Западные Гаты, он вновь возвращался и вновь исподтишка нападал то тут, то там. Европейские гарнизоны несли большие потери из-за таких вылазок. Было решено организовать против майсурского владыки большой объединенный поход.

Отряд капитана дю Шатлэ в это время вернулся из экспедиции в Голконду – мертвую, но все еще сказочно богатую древнюю крепость. Все, кто был в этом походе, вернулись в Пондишери с сокровищами. Поистине несметные богатства хранили руины Голконды, земля там была буквально устлана рубинами, сапфирами, топазами, аметистами, алмазами и чудесными лунными камнями. Богатейшую их коллекцию собрали там и братья дю Шатлэ. Правда, сокровищами не пришлось долго любоваться: едва вернувшись, Александр получил приказ отправляться в поход против Типу Султана. Поль Алэн, которому было уже пятнадцать и который имел чин подпоручика, как всегда, сопровождал его.

Военные операции на этот раз были необыкновенно тяжелы. Жара стояла нестерпимая даже для Индии – в январе термометр поднимался до тридцати восьми градусов, лихорадка и малярия косили европейцев, а конные отряды Типу Султана, как молния, нападали то с одной стороны, то с другой. Индийцы лучше ориентировались в здешней обстановке. И все же Александру удалось перехватить и перерезать путь крупному отряду лучшего военачальника Типу Султана, Саид-Сахиба. Произошло сражение, французы одержали победу, а сам знаменитый Саид-Сахиб, правая рука султана, был убит Александром.

Пока капитан с лаврами победителя возвращался в Пондишери, Типу Султан узнал о гибели военачальника и о человеке, который стал причиной этого. В самые дальние отряды индийцев полетел приказ любой ценой захватить Александра дю Шатлэ; за его отрубленную голову султан был готов заплатить чистым золотом.

Братья, прослужившие в Индии уже пять лет, не намеревались пробыть там еще больше года и уже исподволь выбирали корабль, на котором собирались отправиться домой, во Францию.

И тогда поступил последний приказ губернатора – возглавить экспедицию в Калькутту и Агру, иными словами, преодолеть расстояние в четыре тысячи лье[19 - Около шестнадцати тысяч километров.] туда и обратно. В столе губернатора уже лежал приказ, подписанный королем, о присвоении звания полковника – туда стоило лишь вписать имя Александра, если только он вернется невредимым из этой своей последней экспедиции.

В начале апреля 1786 года Александр, Поль Алэн и отряд двинулись в путь, а к началу июня они уже были в Шандернагоре. Как и было предписано, капитан отдал французскому губернатору порученные ему бумаги. Здесь же, в Шандернагоре, к отряду, который успел обрасти коммерсантами и негоциантами, использовавшими случай путешествовать под прикрытием солдат, присоединился и Грегуар Рутковски. Александр даже не вспомнил его, когда давал ему разрешение; так или иначе, а скромная повозка Рутковски – в коммерческих целях он всегда путешествовал налегке – все время тряслась в конце кавалькады.

Через Калькутту, Дакку и Гвалиор тысячный отряд капитана дю Шатлэ в конце июля приблизился к сказочному городу Агра, оставив позади дикие непроходимые джунгли. Агра – это была вторая Голконда. Разрушенная сто лет назад кровавым Ауранг-зебом, она еще хранила свои сокровища – золото, драгоценности, жемчуга. Собирать все это можно было почти с земли. Когда был набран запас, подлежащий отправке во Францию, в королевскую казну, каждый обогащался, как мог. Солдаты уже не жалели о четырехмесячном путешествии, не боялись и дороги назад, которая еще предстояла, Военная кавалькада превратилась в настоящий караван; длинная цепь повозок вытянулась на дороге, когда отряд направлялся к реке Джамне, – водным путем путешествовать было вроде бы безопаснее.

Александр и Поль Алэн не были подвержены алчности; для них вся эта экспедиция была скорее пробой сил, испытанием себя на крепость. Они не подозревали, что настоящие испытания еще впереди.

С некоторых пор солдаты стали замечать по ночам появление странных призраков, которые, при попытке их задержать, словно таяли среди джунглей. А в одну из августовских ночей, когда отряд остановился лагерем возле Илахабада, французы подверглись неожиданному и жестокому нападению какого-то племени индийцев. Нападавших было в пять раз больше, их боевые слоны безжалостно топтали людей и повозки. Александр узнал нападающих по их ярким, разноцветным одеждам – это были воины личной гвардии Типу Султана, Неизвестно каким образом оказавшиеся так далеко от Майсура.

Французы пытались защищаться, но сопротивление было невозможно. Поля Алэна оглушили и связали вместе с Александром, Гариб, как черный слуга, разделил ужас плена со своими хозяевами. Единственное, что было понятно, в отряде – предатель, благодаря которому люди Типу Султана все знали о планах командира и передвижении французов. Чуть позже стало ясно, из-за кого все это случилось: Грегуар Рутковски, не тронутый во время нападения и многократно увеличивший свою добычу имуществом убитых соотечественников, спокойно ехал среди индийцев, разговаривал с ними, и они, похоже, отдавали ему должное за совершенное им предательство.

Тремя неделями спустя братья оказались в Майсуре и, закованные в железо, предстали перед Типу Султаном – злейшим врагом Александра, поклявшимся отомстить за своего убитого военачальника.

Но требования, предъявленные майсурским владыкой пленникам, были неожиданны и странны: он желал, чтобы Александр тотчас отдал ему магический лунный камень, захваченный им в Голконде. Султан полагал, что этот камень способен принести независимость Индии и помочь изгнать иноземцев; он добавил, что Рутковски поклялся ему страшными клятвами в том, что сам видел этот камень у Александра.

Камня не было, и братья впервые о нем слышали.

Их пытали. Жестоко, по-восточному изощренно и изуверски, на глазах друг у друга. Привыкший ко многому Типу Султан был удивлен молчанием этих покалеченных, окровавленных французов. Для такого молчания могло быть лишь одно основание: они действительно ничего не знали о камне. Нашептывания Рутковски стали терять свою убедительность, и, на деле проверив старания своих палачей, султан пришел в ярость. Рутковски был бы зверски убит за свою ложь, если бы не успел спастись бегством, – правда, без тех сокровищ, которыми обладал раньше.

Каким-то чудом ему удалось через джунгли добраться до Пондишери и принести губернатору страшное известие о гибели отряда и братьев дю Шатлэ. Рутковски сам выглядел оборванным и несчастным, и ему, несмотря на его репутацию, почти поверили. Он просил губернатора доверить ему имущество братьев с тем, чтобы доставить его во Францию, но губернатор, охваченный внезапным недоверием, резко отказал. Официального извещения о смерти братьев их отцу и матери послано не было. Рутковски уехал из Индии почти без ничего, как пассажир на торговом судне; оказавшись во Франции, он мстительно явился в Белые Липы и сообщил о гибели Александра и Поля Алэна, чем довел Эмили дю Шатлэ до разрыва сердца, а старого герцога – до помешательства.

В то время как почти все уверились в их смерти, братья были заключены в подземелья дворца Типу Султана, размышлявшего, как поступить с пленниками. Отрубить им головы не составило бы никакого труда, к тому же после истязаний они были едва живы; но тут к султану приехало дружественное посольство, и он, не долго думая, продал французов главе рохиллов Дели в рабство.

В Дели они были подарены джагирдару – владельцу огромного поместья – Наджиб-уд-доулу, и это был девятый круг ада.

На ночь их сковывали с другими рабами цепью, а днем они – герцог и виконт дю Шатлэ – под свист плетей надсмотрщиков по колено в грязи работали на рисовых плантациях, собирали хлопок, железными молотами долбили камень в каменоломнях. Даже помыслить о побеге было невозможно.

Прошло два года. Однажды мимо хлопкового поля рабы несли роскошный паланкин. Из него вышла нарядная девушка лет шестнадцати – дочь джагирдара, Чандри Деви, встречи с которой не сулили рабам ничего хорошего. В восемь лет над нею совершили брачный обряд, но своего мужа она так никогда и не увидела, ибо тот погиб на охоте. Таким образом, сейчас она была вдова и отличалась крайней мстительностью.

Она сказала что-то Александру. Ему ее язык был неизвестен, и он лишь сердито качнул головой в ответ. Чандри Деви вспыхнула и занесла руку с хлыстом для удара. Одним движением Александр выбил у нее хлыст и бросил его в грязь. Расплата не заставила себя ждать.

Их покарали так, что пытки Типу Султана, пожалуй, показались бы теперь мелочью. Лишь через три месяца Поль Алэн, Александр и преданный Гариб смогли подняться на ноги, хорошо усвоив то, что произошло. Отныне они думали только о побеге.

Прошел еще год, прежде чем судьба пришла им на помощь. Посланные расчищать поле от джунглей и корчевать деревья, они оказались в том месте, где вчерашняя охота убила слониху. Разъяренный взбесившийся слон выбежал на них из леса и растоптал надсмотрщиков, которые попались ему под ноги.

У изувеченных трупов удалось забрать ключи от оков и оружие. Не оглядываясь на поместье джагирдара, все трое скрылись в джунглях, еще не веря своему освобождению.

Они прошли по совершенно дикой местности тысячу лье, шли целых три месяца, обессиленные, голодные, беззащитные перед хищниками и змеями, шли и шли, плутая в бесконечных джунглях. Вероятно, им и самим было непонятно, каким чудом они остались живы и в начале апреля 1790 года достигли французского города Шандернагора. Позади были три года плена и рабства, впереди была только месть.

Им долго пришлось приходить в себя, прежде чем снова приступить к службе. Александр стал полковником, Поль Алэн – поручиком, но эти назначения бледнели на фоне тех вестей, что приходили из Франции. Дело даже не в том, что там произошла революция. Приехав из Шандернагора в Пондишери, Александр узнал о смерти матери три года назад. Тогда же он получил давно пришедший из Франции портрет черноволосой женщины с маленькой дочерью – отныне он не расставался с этим портретом.

Только месть удерживала Александра в Индии. Приходилось ждать удобного случая, а тем временем нести службу и обороняться от все усиливающегося натиска англичан. Гарнизон, командование над которым принял Александр в Шандернагоре, все уменьшался; французы массово эмигрировали в Калькутту. Полковник дю Шатлэ еще раз побывал в Голконде и еще раз увидел главу рохиллов Дели – теперь уже в качестве посла. Эта поездка в Дели позволила ему лучше узнать местность и определиться со своими намерениями.

В мае 1792 года большой отряд полковника дю Шатлэ молниеносно напал на поместье джагирдара Наджиб-уд-доула, где он когда-то был рабом. В самом сердце Бенгалии французы разрушили дворец, сожгли поля; Александр сам отрубил голову джагирдару. Чандри Деви, которая теперь лишилась своего высокого сана и стала просто Чандри, была уведена в такое же рабство, в каком были когда-то братья; именно тогда она сделалась их любовницей, и, разумеется, никакой ревности они друг к другу не испытывали.

Это было последнее дело Александра в Индии. Шандернагор удержать не удалось, и он был оккупирован англичанами; а в начале весны 1793 года братья навсегда покинули Индию – покинули гораздо позже, чем предполагали. Кто мог знать, что их служба растянется на целых тринадцать лет.

Прибыв после восьмимесячного плавания в Англию, братья узнали все – о казни короля и королевы, о провозглашении Республики. Граф д'Артуа принял их к себе на службу. Потом были тайные заговоры в Париже, вандейские войны и постоянные поездки из Англии во Францию и наоборот.

В начале 1795 года Александр впервые после пятнадцатилетнего отсутствия оказался в Белых Липах, застал там своего помешавшегося отца, старуху Анну Элоизу и узнал об обстоятельствах смерти матери.

Ему было тогда тридцать пять лет.




11


Карета уже давно катила среди мрачных желтых полей, когда Гариб закончил рассказывать. Я ни разу его не прервала. Когда он умолк, я знаком велела ему перебраться на запятки.

То, что я услышала, было невероятно. Плен. Рабство! Боже мой, вероятно, можно понять, почему Александр такой странный. Я вдруг подумала, что в 1786 году, может быть, в тот веер, когда я кокетничала с графом д'Артуа, когда вокруг гремела музыка и в золотом сиянии свечей кружили пары, герцог находился на огромном расстоянии от Франции, сидел в холодном подземелье и знал лишь то, что его ждут новые пытки. Да, знал лишь это. Даже о смерти своей матери он не подозревал.

Я на все теперь могла взглянуть немного иначе. Теперь и характер Александра, и его поступки получали какое-то объяснение и оправдание. Теперь я могла понять, почему он был так раздражен моим вмешательством, тем, что я заступилась за Рутковски. И я поняла, каким страшным было прошлое Александра.

Он намного старше меня, и даже не по возрасту. Он просто знает жизнь с изнанки, с ее преисподней. И мне вдруг показалось, что это роднит меня с ним… Я… я ведь тоже в некоторой степени испытала что-то подобное.

Но, Боже мой, почему же он так упрямо молчал? Почему ничего не желал объяснить? Что это за странная скрытность? Скольких недоразумений можно было бы избежать, если бы он вел себя иначе, если бы я знала, что слова Гариба «хозяин очень-очень несчастный» являются не просто словами!

Хотя… Я вздохнула. Вероятно, Александр вел себя правильно. Его я и не очень-то стала бы слушать, да и не слишком-то поверила бы. И он ни словом не обмолвился о том, что с ним было. Похоже, мы абсолютно не подозревали, что каждый из нас думает и чувствует.

И все-таки, почему он на мне женился? Вот уж этого я при всем желании понять никак не могла.




ГЛАВА ШЕСТАЯ

ДЯДЯ И ПЛЕМЯННИК





1


В то время как жизнь в Белых Липах текла более-менее спокойно и размеренно, за пределами поместья по-прежнему бушевали громы и молнии.

После Киберонской катастрофы Бретань от севера до юга была наводнена синими отрядами под командованием знаменитого генерала Гоша. Крестьяне повсюду разоружались, большинство шуанских организаций было разгромлено. Отныне перед бретонскими роялистами стоял небогатый выбор: либо безоговорочная капитуляция, либо немедленный расстрел.

Почти все выбирали последнее. Сопротивление продолжалось.

Внешняя война тоже не прекращалась вот уже четвертый год. Республика одерживала победы; Базельские договоры с Пруссией и Испанией и Гаагский договор с Голландией принесли Франции испанскую часть Сан-Доминго, голландскую Фландрию и огромные контрибуции. Страна получила все, кроме мира: после аннексирования Бельгии надежда на договор с Австрией пропала, и война возобновилась.

Армия в это время напоминала скорее толпу разбойников – дезорганизованная, голодная, раздетая, разутая. Поставки продовольствия запаздывали; буржуа, дорвавшиеся до интендантства, на этом богатели. Солдаты терпели крайнюю нужду и промышляли мародерством и грабежами. Тем временем золото рекой лилось в карманы владельца новой компании по поставкам «Клавьер и Ру» – о ее махинациях говорили на всех перекрестках, ее ненавидели в армии.

Необыкновенно усилившееся дезертирство лишало армию трети бойцов. На бумаге на фронтах числился миллион человек, тогда как в действительности едва было четыреста пятьдесят тысяч. На Рейне Республика уже утратила численное превосходство. Кампания 1795 года началась поздно. Генералы Журдан и Пишегрю долго бездействовали, а когда все-таки выступили, то игнорировали друг друга. Под натиском австрийского генерала Клерфэ Журдану пришлось скоро отступить и вернуться за Рейн. Австрийцы вернули себе Палатинат. Но бои продолжались – солдаты, превратившиеся в обособленную часть народа, в кондотьеров, не мыслили для себя иного существования.

Республика не смогла продиктовать мир силой оружия. Надежда на прекращение войны снова откладывалась.

В Париже тем временем поднимали голову якобинцы и террористы, ободренные Киберонской катастрофой и резким креном правительства влево. Снова звучала «Марсельеза» и торжественно праздновалась 10 августа годовщина падения королевской власти. Репрессии против эмигрантов, на время забытые, снова возобновились. Снова родственникам эмигрантов, вплоть до самых дальних, было запрещено занимать общественные должности и участвовать в выборах. Неприсягнувшие священники, оставшиеся во Франции, подлежали смертной казни на основании простого установления их личности. Дворяне, которых продолжали называть «бывшими», были низведены до положения иностранцев.

В такой обстановке проходило обсуждение новой конституции – третьей за шесть лет революции.

Она предусматривала реформу власти. Конвент более не должен был собираться; его место занимали две палаты – Совет старейшин и Совет пятисот. Во главе этих палат стояла избираемая ими Директория из пяти человек; Директория, в свою очередь, назначала министров и руководила Республикой.

Люди, за три года привыкшие быть депутатами, неохотно расставались со своими полномочиями. Те самые воры, мошенники, казнокрады, убийцы и жулики, составлявшие Конвент, приняли напоследок ошеломляющий закон о двух третях. Согласно ему, две трети депутатов новых советов должны были быть избраны из состава старого Конвента, и лишь одна треть была предоставлена новым людям. Воры и мошенники, естественно, стремились продлить свое благоденствие и навязать себя Франции еще и на второй срок.

Презрение и отвращение к Конвенту было столь велико, что подобный закон вызвал поначалу шок. Депутаты разошлись под крики «Да здравствует Республика!», предоставив избирателям думать по поводу нового декрета что угодно.

Парижские избиратели и секции восстали.

Это было необычное восстание, без голов на пиках, убийств и крови, к которым все привыкли за годы революции. Это было лишь естественной реакцией на действительно возмутительный, циничный и бесстыдный поступок народных представителей, которые собирались сохранить за собой этот статус чуть ли не навсегда.

Генерал Мену, посланный против манифестации, колебался, не перейти ли на ее сторону. И тогда Баррас, бывший аристократ, кровавый террорист и главный кандидат в директоры, нашел для замены Мену генерала без армии, молодого, беспринципного, полуголодного и нищего, но обладающего поистине непомерным честолюбием. Этот генерал был талантлив и предприимчив. Не обременяя себя размышлениями о гуманности, он вывел против манифестантов артиллерию, открыл бешеную стрельбу прямо в центре Парижа и превратил паперть церкви святого Рока в сплошное кровавое месиво из обезображенных трупов и оторванных голов. Восстание было подавлено 13 вандемьера IV года Республики.

Тогда впервые громко прозвучало имя этого генерала – Бонапарте. В то время его произносили именно так, с намеком на его корсиканское происхождение.

После этой бойни натиск террористов стал просто-таки бешеным. Генералы Брюн и Гош ввели в Бретань, пожалуй, солдат столько, сколько было там населения. В Париже активизировался якобинец Бабеф и его единомышленники, проповедующие всеобщее равенство. Снова были извлечены на свет списки эмигрантов, и те аристократы, которые вернулись во Францию, ободренные прекращением кровавого робеспьеровского террора, вынуждены были либо снова уехать, либо погибнуть.

Директория, избранная в конце сентября 1795 года, стала словно воплощением всех пороков режима. Мало того, что она сплошь состояла из убийц Людовика XVI, новоявленные директоры к тому же были нечисты на руку. Баррас, один из них, вообще заслужил название самого отъявленного подлеца во всей Республике и прославился своей жестокостью, наглостью и полным бесстыдством во всем, что касалось воровства. Женщины самого дурного пошиба, вроде Жозефины де Богарнэ, грубые, невоспитанные, жадные до денег и глупые, составляли вокруг него целый гарем. Из всех пяти директоров обвинение в воровстве нельзя было представить разве что Карно, но этот плюс целиком возмещался его кровавым прошлым террориста и соратника Робеспьера. Остальные директоры в прошлом больше молчали и ни с какой хорошей стороны себя не проявляли, вероятно, прикидываясь мертвыми, чтобы их не умертвили.

Главным занятием Барраса, задающего тон в Директории, стало опустошение государственной казны. К власти было потеряно всякое уважение; власть уже использовалась не для удовлетворения честолюбия и отстаивания своих прав, как в 1789 году, и даже не во имя тщеславия и достижения каких-то узкофракционных целей, как в 1793-м, а для открытого, прямого и беззастенчивого обогащения.

Урожай 1795 года, которого так ждали, был плох. Крах бумажных денег продолжался. Новая денежная единица – франк, – призванная заменить старый ливр, себя не оправдывала. За один золотой луидор давали две с половиной тысячи франков. Все охотились за золотом, а от бумажек пытались избавиться. Стоимость республиканских денег уже становилась ниже стоимости бумаги, на которой они печатались. Конвент выпустил какие-то новые платежные средства – так называемые «территориальные мандаты», но за месяц после выпуска они обесценились уже вчетверо, и их курс продолжал падать. На этом каким-то хитрым образом наживались спекулянты и банкиры. Казна была пуста, воровство процветало; казалось даже, что все люди втянуты в него. Каждый, кто мог и имел какие-то средства, занимался махинациями и чем-то спекулировал.

Хлеба по-прежнему не хватало – впрочем, за все шесть лет революции и не было иначе. В Париже дневной рацион хлеба с одного фунта был сокращен до семидесяти пяти граммов, и тот, кто смог получить его, считал себя счастливчиком. Огромные очереди отнимали у полуголодных людей последние силы. Что происходит и куда идет Франция – этого не понимал теперь никто.




2


Александр отсутствовал уже седьмой день, когда меня разыскал в парке мальчишка и сообщил, что какой-то господин дожидается меня в южной беседке, чтобы поговорить.

Удивленная, я последовала в беседку. С западной стороны она была прикрыта ажурными ветвями лиственницы, но я смогла разглядеть очень высокий силуэт мужчины в черном плаще и шляпе. Александр? Сама не знаю почему, я ускорила шаг. Потом опомнилась. Это, разумеется, не Александр, он не стал бы за мной посылать мальчишку и ждать меня в беседке. Подхватив юбки, я побежала по дорожке и остановилась на дороге.

– Антонио?!

У меня перехватило дыхание. Ну что могло быть невероятнее, чем увидеть своего брата, здесь, в Белых Липах, когда ты все время думаешь, что он на Мартинике! Ошеломленная, я совершенно забыла, что отправила ему отчаянное письмо, в котором умоляла о помощи.

– Это невероятно! – прошептала я.

Он приблизился, стиснул меня в объятиях так крепко, что у меня хрустнули кости.

– Любишь преображения, сестренка? Мне с большим трудом удалось поверить, что мадам дю Шатлэ – это ты.

Я вцепилась в него, все еще плохо соображая. До боли в груди мне сейчас захотелось, чтобы он забрал меня отсюда, увез подальше от Белых Лип. Боже мой, Боже мой, до чего же он родной мне… Ну, почему он не приехал месяц назад?

Брат словно прочел мои мысли.

– Я опоздал?

Я молча кивнула, чувствуя, как слезы подступают к горлу Он взял мое лицо в ладони, немного отстранил меня, словно изучал.

– Ты стала поразительно хороша, Ритта. – В его голосе слышалось изумление. – Я могу даже сказать, что ты самая красивая женщина, которую я когда-либо видел; не мудрено, что этот дю Шатлэ предложил тебе замужество.

– Ты… ты знаешь?

– Да. Я приехал сюда из Сент-Элуа, и Маргарита мне все рассказала. Он просто использовал твои трудности, этот подонок!

Глаза Антонио сверкнули. Внезапно отпустив меня, он отошел в глубь беседки.

– Я не мог приехать раньше. Письмо вообще чудом попало в мои руки. Ты же знаешь, на Мартинике теперь властвует Англия.

Я снова кивнула, не в силах еще говорить.

– Поедем со мной, Ритта, на Мартинику. В начале декабря туда уходит корабль, у меня куплены на нем места. Поедем! Это для тебя будет лучше.

– Я… я буду жить у тебя?

– Да. С детьми. Вам будет хорошо. Я давно мечтал заботиться о тебе.

– Мне надо дождаться Александра, – проговорила я. – Без его разрешения уехать будет трудно.

– Почему?

– Я подозреваю, что он приказал стеречь меня.

Антонио размышлял, окидывая взглядом меня с ног до головы.

– Сколько вы женаты? Месяц?

– Да.

– И он уже уехал? Оставил тебя? Он что, инвалид?

– Нет, он вполне здоров.

– Но он не похож на новобрачного. Кроме того, я думаю, он не отпустит тебя. За месяц ты не могла ему надоесть.

Я опустила голову. Знал бы Антонио, что я вообще с Александром не живу как с мужем. О, разумеется, я ему не могла надоесть. Но я подозревала, что герцог в вопросе о моем отъезде будет руководствоваться иными соображениями.

– Я должна поговорить с ним… Он обладает здравым смыслом, Антонио, может быть, он поймет, что у нас с ним ничего хорошего выйти не может. У тебя есть время?

– Предостаточно.

– Тебе нужно пока пожить здесь. – Увидев, что он удивлен, я умоляюще добавила: – Ну, пожалуйста! Мне так не хватает человека, с которым я могла бы поговорить.

– Тебя не любят в этом доме, Ритта?

– Пожалуй, что так, Антонио.

Он снова привлек меня к себе, погладил мои плечи. Боже, каким высоким он был… И казался даже более смуглым, чем прежде… Антонио Риджи, мой брат, плантатор с Мартиники! Знает ли он о гибели Розарио? Я испуганно вздрогнула и спрятала лицо у него на груди, словно боялась, что он узнает, что я невольно стала причиной казни брата.

– Антонио, умоляю тебя, ты должен остаться. Я полагаю, герцог скоро вернется, самое большее – через неделю. Я устрою тебя в таком месте, где тебе понравится…

– Вот как? Значит, я буду жить не в доме?

Тяжелый вздох вырвался у меня из груди.

– Увы, Антонио. Эта старуха – она ни за что не поймет, кто ты такой. Она потом все время будет язвить по этому поводу. Пожалуйста, не подумай, что я стесняюсь тебя, но…

– Черт возьми, Ритта! Какого дьявола ты оправдываешься? Они превратили тебя в овцу. Что касается дома, то я и так туда не приду… Нет смысла знакомиться с людьми, которых скоро намереваешься оставить навсегда.

Я взяла его за руку.

– Пойдем. Я покажу тебе охотничий домик.

Это было самое лучшее место для Антонио; хорошо, что герцог имел неосторожность показать мне его. Там нужно лишь убрать пыль и хорошенько протопить, и все будет в порядке. Каждый вечер, когда стемнеет, я буду приносить ему еду. Пожалуй, никто так и не узнает, что ко мне приехал брат, и на сей раз дело обойдется без насмешек Анны Элоизы.

Каждый вечер до самой полуночи я теперь проводила в охотничьем домике, разговаривая с братом и вспоминая свой итальянский. Разговоры эти касались чаще всего Антонио; обо мне он знал почти все. За те две недели, что он провел во Франции, ему удалось посетить Сент-Элуа, съездить по делам в Нант и прибыть ко мне в Белые Липы.

Его ферма на Мартинике стала вдвое прибыльнее, чем восемь лет назад, когда там побывала я. Антонио занимал теперь место в совете плантаторов в Сен-Пьере, имел какие-то торговые дела в Порт-о-Пренс на Сан-Доминго, продавал кофе в Соединенные Штаты – словом, на Мартинике он был довольно известным человеком. Сейчас на острове был самый разгар сельскохозяйственных работ, и то, что Антонио оставил в это время ферму и хозяйство, уехав во Францию, доказывало, что он и вправду переживал за меня.

– Ты женился или нет, Антонио?

– Сама хорошо знаешь, что нет. Мне еще только тридцать шесть, спешить некуда.

Он смотрел на меня искоса, чуть насмешливо, и этот взгляд бередил у меня в душе смутные, полустершиеся воспоминания. Ему тридцать шесть… Можно ли поверить? Я до сих пор живо помнила того восемнадцатилетнего парня, рыбака с побережья, загорелого до черноты, полуголого, с медной фьяской у пояса. Боже, какое в этой фьяске было вино… Я и сейчас словно ощутила его вкус. Какой-то комок подкатил к горлу.

– Я… я никогда не была счастливее. Никогда. Правда Антонио.

– О чем ты говоришь?

– О Тоскане.

– Эх, Ритта, я бы все отдал, лишь бы там побывать.

Этот шелест листвы олив, пьянящий запах лимонных деревьев, зелень апельсиновых рощ… А это небо – невероятно-голубое, бездонное! Может быть, я испытывала такую ностальгию потому, что тогда была ребенком, была беззаботна, бездумна, весела. Тогда все еще было впереди.

Только с Антонио можно поделиться этими воспоминаниями, только он испытывал то же самое. Джакомо – он был слишком пришиблен жизнью, слишком замучен трудностями, чтобы задумываться хоть над чем-нибудь, кроме настоящего. По крайней мере, в нашу последнюю встречу он был именно таким. Впрочем, даже если вспомнить прошлое, наша семейка делилась всегда именно так: Антонио, Винченцо и я, с другой стороны – Джакомо и Розарио… Один Луиджи объединял и тех, и других.

Винченцо, Луиджи, Розарио… Их уже не было, как не было и всего того, о чем я вспоминала. Все это уже стало неправдой. Есть ли смысл все это ворошить снова? Я должна смотреть только вперед.

На четвертый день после приезда Антонио, когда я, засидевшись у него до половины первого ночи, тихо поднималась по лестнице, старческий, скрипучий, но громкий голос остановил меня.

– Если бы в мое время замужняя дама позволила себе в такое время бродить невесть где, а потом среди ночи красться по лестнице, как какая-нибудь гулящая служанка, ей долго бы потом пришлось оправдывать свою репутацию и возвращать себе доброе имя.

Анна Элоиза сидела в малой гостиной, у зажженного камина и явно дожидалась меня.

– Ах, мадам, – сказала я, сразу переходя в атаку, – всем известно, что старики и старухи любят поучать молодых, дабы вознаградить себя за то, что не в состоянии уже подавать дурных примеров.

– Где вы были? – резко и разгневанно прервала она меня.

– Я не обязана отчитываться.

– Вы обязаны быть достойны имени герцогини дю Шатлэ и не подавать поводов для пересудов!

– Кто посмеет обвинять меня, если даже герцог не бросил мне ни одного упрека?

– Вся причина в том, что его нет. Но не беспокойтесь, мой внук узнает все о ваших ночных прогулках и о вашей дерзости!

Она изо всей силы затрясла звонок, и старая служанка, явившаяся на зов, помогла Анне Элоизе подняться.

Я быстро взбежала по лестнице на третий этаж и застыла на месте, с тоской вцепившись в перила. Боже, что же это за дом… Как здесь тихо, мрачно, темно! Как здесь неуютно и холодно! Тишина стоит такая, словно все вокруг вымерло!

И в таком месте мне предстоит жить! В месте, где все меня ненавидят. Ну нет, ни за что! Прав был Антонио – я уеду отсюда. Уеду к брату, который по крайней мере любит меня.




3


– Завтра последний день, Ритта. Если твой муж не приедет, я не могу больше ждать. Мне необходимо повидаться с Джакомо и его семьей.

– Что же мне делать?

– Ты сама будешь дожидаться своего муженька и разговаривать с ним.

Была среда, 8 ноября 1795 года. Я с усмешкой вспомнила, что прошел ровно месяц со дня венчания в церкви Святого-Бенедикта-что-в-Лесу. Завтра должны были приехать мои дети и Маргарита, и это скрашивало даже то, что Антонио хотел уехать.

– Помни, Ритта, корабль отплывает третьего декабря.

Он провожал меня до двери. Было еще рано – девять часов вечера, но мне не хотелось возбуждать подозрения Анны Элоизы и давать пищу ее языку. Несмотря на то что я достойно встречала все ее атаки, они не доставляли мне никакой радости, у меня не было любви к скандалам.

– Возможно, герцог сегодня приедет, Антонио.

– Да уж надеюсь!

Поднявшись на цыпочки, я поцеловала его в щеку на прощание. Потом распахнула дверь. И ошеломленно отступила.

В двух туазах от нас, рядом с охотничьим домиком, стоял Александр.

Было похоже, он пришел сюда сразу же, как вернулся. По крайней мере, его дорожный плащ и сапоги были в таком состоянии, словно он скакал по всему белу свету. Лицо герцога было спокойно, но в глазах читалась настороженность. Я молчала, не зная, чего он от мена потребует.

– Что это значит? – холодно произнес Александр.

Я почувствовала, как напряженно замер за моей спиной Антонио.

– Кто этот человек? Я вас спрашиваю, мадам.

– Это именно то, что вы думаете, сударь, – так же холодно сказала я. – Именно то, что вам наговорила ваша бабушка.

Антонио решительно вышел из дома. Под его ногами захрустели сухие ветки.

– Очень хорошо, что ты появился. Я в некотором смысле твой шурин, и я уже шесть дней тебя дожидаюсь, чтобы сказать, что я забираю Ритту отсюда. Пожалуй, на Мартинике ей будет лучше.

Я тяжело вздохнула, чувствуя, что невольно краснею. Ей Богу, на сей раз Антонио мог бы забыть свою привычку обращаться ко всем на «ты» и вспомнить, что я все-таки сейчас Сюзанна, а не Ритта.

– На каком языке говорит этот человек, мадам? – надменно произнес герцог.

Я закусила губу. Действительно, речь Антонио очень естественно была соткана из итальянских, французских и английских слов, и обращался он с ними весьма свободно, что делало его язык похожим на лингва-франка.[20 - Своеобразный жаргон, на котором общаются средиземноморские пираты.]

– Я говорю, как могу, черт побери! И не так уж много ума надо иметь, чтобы понять, что я хочу забрать Ритту на Мартинику.

Не обращая на него внимания, герцог стремительно приблизился ко мне, явно желая взять за руку. Я уже по опыту знала, как именно он умеет это делать, и невольно подалась назад, но проявила недостаточно живости, и пальцы герцога сомкнулись вокруг моего запястья.

– Идемте, мадам. Я полагаю, нам лучше будет поговорить в доме.

– Нет, я не хочу уходить. Раз уж вы здесь, сударь, я бы хотела довести разговор до конца.

– Разговор? С этим странным субъектом я говорить не собираюсь. Вы дадите мне свои объяснения в доме.

Он слегка потянул меня за руку, но я ухватилась другой рукой за ручку двери.

– Никуда я не пойду! Тем более в ваш дом! Это не дом, а склеп, я там задыхаюсь! Да и вы сами все время уезжаете, а меня заставляете сидеть в вашем ужасном доме! Ну уж нет, на этот раз мы поговорим здесь, тем более что Антонио имеет к разговору самое прямое отношение!

– Вы несете сущий вздор, сударыня. Сейчас уже поздно. – Его голос понемногу становился металлическим. – Я настаиваю, чтобы вы ушли.

– Я не уйду.

– Сударыня, я еще раз прошу вас изменить свое намерение.

Я взглянула ему в лицо, в глаза, явно таящие угрозу, и желала бы, чтобы этот взгляд испепелил его, но в этот миг пальцы герцога так сжали мое запястье, что я закричала от боли. Мне показалось, он сломает мне руку.

– Ах ты подонок, ты смеешь бить мою сестру! – заорал по-итальянски Антонио.

Все было как в кошмарном сне. Антонио бросился на Александра, проявив свои явно нешуточные намерения. Я в ужасе зажмурилась. Послышалась какая-то возня, тяжелое хриплое дыхание, а потом – звук тупого удара.

Когда я открыла глаза, Антонио, оглушенный рукояткой пистолета, лежал на земле лицом вниз, а герцог, стоя над ним, резким движением взвел курок.

– Да вы что! – вскрикнула я, бросаясь к Антонио. – Это же мой брат, мой родной брат! Если вы его убьете, я… я…

– Ах, так у вас такой брат! – гневно произнес Александр – Черт побери! Ваш брат не знает даже, что незнакомым людям следует говорить «вы»!

Я не слушала его, осторожно прикасаясь к голове Антонио. Волосы у него на затылке слиплись от крови. Задрожав от страха, я взяла его за руку и ледяными пальцами стала искать пульс Слава Богу, он жив… Но зачем было так с ним поступать? Он не сдержался, но это еще не повод для того, чтобы вкладывать в удар все свое остервенение!

– Он защищал меня! Он был прав! Это вы… вы меня чуть не избили, а брат заступился за меня! И вы посмели его за это ударить!

– У меня была мысль, что если бы я его не ударил, то он явно задушил бы меня, мадам.

Он спрятал пистолет.

– Поднимайтесь. Он жив, ничего с ним не случится. Моя просьба остается в силе, мадам, вы должны вернуться домой.

– Просьба! – повторила я задыхаясь. – Ничего себе просьба! Я никогда больше не буду выполнять ваших просьб. Раньше я раздумывала, а теперь… теперь решила. Наш брак окончен, сударь, я больше не желаю продолжать этот фарс. Я ухожу от вас! Можете считать себя свободным. Как муж вы меня нисколько не интересуете, и я полагаю, что мирное окончание наших отношений пойдет только на пользу нам обоим.

– Вот как? – Голос прозвучал насмешливо, но некоторое время он молчал. – Что ж, в таком случае, моя милая дама, я вынужден сообщить вам, что мое мнение несколько отличается от вашего. Расторжение брака требует согласия обеих сторон, а посему развода вы не получите.

– Это почему же?! – воскликнула я в бессильной ярости, уже понимая, что он меня не отпустит, да еще и прикажет своим громилам меня стеречь.

– Потому что я не за тем женился на вас, чтобы разводиться.

– Это черт знает что такое! – вскричала я. – Что толку в таком браке? Что он вам дает?

– Ах, вот что вас интересует?!

Похоже было, я его не на шутку разозлила. Двумя широкими шагами он преодолел расстояние, разделявшее нас. Я даже еще не успела испугаться, как его руки с силой опустились на мои плечи, рывком скользнули ниже, обхватили талию. У меня перехватило дыхание, я на миг испытала настоящую, слепую, нерассуждающую панику, пребывая в неизвестности, то ли он задушит меня, то ли изнасилует. Вот так, вблизи, он казался ужасно высоким. Он тряхнул меня так, что чуть не сломал мне шею.

– Если наш брак и является фарсом, то это только из-за вас, милая дама, ибо я давно готов быть вашим мужем, и слово за вами!

Его губы почти коснулись моих, но я в ужасе замотала головой, не в силах как-то иначе проявить свой протест. К неслыханной дерзости его поступков прибавилось еще одно, новое унижение: он прижал меня к своему необыкновенно мускулистому, напрягшемуся телу, и я ощутила у себя между ног… то, что он хотел, чтобы я ощутила. Это твердое вжалось в меня, вызывая первобытную ярость, смешанную с изумлением. На миг я почувствовала себя порабощенной, сгорающей в огне его страсти пополам с яростью. Потом дикое возмущение охватило меня; вспыхнув, я рванулась назад и даже не поверила, когда он отпустил меня.

– Вы не только мерзавец! Вы еще и вести себя не умеете! Как это вульгарно! Вульгарно до отвращения!

Я едва смогла выкрикнуть это, чувствуя, что силы покидают меня. Ноги почему-то стали ватными. Самые противоположные чувства обуревали меня: возмущение и какое-то странное, особенно в нынешней ситуации, радостное любопытство… Что он за человек? Что за мужчина? Ах, я просто последняя дура, если так взволнована сейчас!

Тяжело дыша, он отступил.

– Идемте, сударыня.

– Я не могу бросить брата.

– Я сообщу своим людям, и он, без сомнения, извинит вас. У вас есть достаточное оправдание.

– Какое еще оправдание? – спросила я враждебно.

– То, что вы, покинув его, лишь любезно исполнили просьбу своего супруга.

Я почувствовала себя оскорбленной до глубины души – и тем его наглым поступком, и этой теперешней холодностью. Мне уже стало ясно, что он не отступится. Что ж, я уступаю… Но когда герцог поднял свой плащ и протянул мне руку, я презрительно отвергла ее и пошла через лес сама, вздыхая и спотыкаясь.

Ужин, несмотря на приезд братьев, был немой. Все молчали. Ни Александр, ни Поль Алэн ничего о поездке не рассказывали, и их никто не расспрашивал. Я, пожалуй, ни разу ни на кого не взглянула. Случай у охотничьего домика не давал мне покоя.

Какой бесстыдный поступок… Это надо же – в таком обнаженном виде выставить напоказ свое вожделение! Все-таки он, вероятно, не имеет ко мне ни капли уважения, раз осмелился так поступить. Хотя, с другой стороны… я его жена и… Черт бы побрал этого герцога, его никак не поймешь!

Единственное, что я теперь понимала, – он вовсе не холоден ко мне и ему стоит больших усилий держаться так безразлично. Я хожу по краю обрыва, без сомнения; любой мой поступок может спровоцировать его. Господи, как мне все это надоело! Уж лучше бы ситуация разрешилась: либо в ту, либо в другую сторону. Только не эта неопределенность! Ничего нет хуже ее… Если уж он так хочет, пусть станет мне мужем; я к этому особого желания не испытывала, но была настолько измучена подобным противостоянием, что готова уступить, поддаться.

Он не отпустит меня с Антонио, это уж точно… Ни за что не отпустит. И на что он рассчитывает, удерживая меня при себе? Что я вдруг воспылаю страстью? Что я смогу простить его… забыть то, что он мне причинил? Что я забуду обман?

Голос Александра вернул меня к действительности. Герцог приказывал затопить камин в бильярдной, принести туда сигары и коньяк. Это было что-то новенькое. Разве он намерен обживать этот дом?

Не сказав мне ни слова, Александр поднялся из-за стола и вышел вместе с Полем Алэном.

Сегодня у них, вероятно, будут мужские посиделки.

Два часа спустя, убедившись, что Антонио перенесли в дом и оказали ему помощь, я шла через анфиладу комнат к лестнице и не могла не подойти к двери бильярдной. Даже здесь, за дверью, чувствовался сильный запах сигар: внутри, вероятно, было изрядно накурено. Стучали шары, падая в лузу. Слышались шаги и голоса… Я спросила сама себя, что здесь делаю, и не нашла ответа.

– Будем надеяться, что тот труп – это действительно он, – сказал Александр.

– Кто знает… Рутковски – растерзан волками? При такой встрече я бы больше опасался за волков, чем за него.

– Во всяком случае, у нас не было другой ниточки… Надо ждать, Поль Алэн. Если он не издох, рано или поздно мы о нем услышим.

Сквозь щель в двери я видела бесстрастное, но жесткое лицо Александра. Одним точным ударом кия он послал шар в лузу.

Я поднялась к себе, опасаясь, что кто-нибудь застанет меня за унизительным подслушиванием. Как я поняла, Рутковски они не догнали и не убили, а вероятно, лишь обнаружили его обезображенный труп. Следует надеяться, что это конец, последняя точка в этой скверной истории.

Я медленно раздевалась, чувствуя себя слишком потрясенной, чтобы терпеть общество экономки. Я досадовала на себя, что так много думаю о случившемся, но не думать не могла. Александр, судя по всему, намеревался теперь оставаться в Белых Липах. Я даже не знала, как к этому отношусь. Хотела и избавиться от него, и понять. Хотя бы узнать получше. До сих пор мы с ним ни разу не поговорили по-человечески.




4


На следующий день приехали из Сент-Элуа дети.

Уже за два часа до их приезда я была сама не своя от нетерпения. Особенно мне не хватало девочек – таких маленьких, несмышленых… О них никто не может позаботиться так, как я. И меня очень бы огорчило, если бы после месяца разлуки они не узнали меня.

Когда тяжелый добротный фиакр показался на подъездной аллее, я бросилась вперед, не в силах ждать на крыльце. Аврора первой соскочила на землю, кинулась мне на шею, прижалась к моему плечу.

– Какой чудесный дом, мама! Мы теперь всегда будем здесь жить?

Я расцеловала ее, такую хорошенькую и взрослую, но заговорила о другом.

– Дорогая, я столько платьев для тебя купила! Ступай к себе, посмотри.

– О, значит, теперь я смогу принять первое причастие!

Я улыбнулась в ответ. Теперь у нее будет все, что нужно, – белоснежное пышное платье и белая прозрачная вуаль. Близняшки безмятежно улыбались на руках у Маргариты, оглядываясь по сторонам с любопытством и волнением, и явно были в восторге от того, что все ими так восхищаются, – и Элизабет, и Гариб, и конюх. Я подбежала к девочкам, схватила их в охапку, целуя по очереди то Веронику, то Изабеллу. Боже, как же они выросли! И какие стали очаровательные! Я прижала их к себе в эгоистичном порыве материнской любви, но они сразу же воспротивились такому обращению и замотали головками, упираясь в меня ручками. Смеясь, я слегка отпустила их…

– Мои девочки, самые милые ангелочки… Как я жила без вас?

В этот миг я заметила Жанно, которого давно уже искала глазами. Улыбка слетела с моего лица. Мальчик смотрел на меня недоверчиво, зло и обиженно. Я осторожно поставила девчушек на землю и несмотря на то, что они цеплялись за мою юбку, поручила их заботам Маргариты. Жан даже не тронулся с места, я сама подошла к нему.

– Разве ты не хочешь поздороваться со мной, сынок?

Он упрямо молчал, прикусив губу. Я тяжело вздохнула. Ну, что еще такое? Снова ревнует меня к сестрам? Но ведь мы уже давно обо всем договорились, сколько же это может продолжаться?

– Жан, будь добр, говори со мной, не молчи, – сказала я требовательно.

Он взглянул на меня так, чтобы я в должной мере ощутила всю степень его недовольства.

– Что это за гримасы, Жан? Почему ты так ведешь себя со мной?

– Ты сама знаешь, – проворчал он.

– Окажи мне услугу, объясни, пожалуйста.

Он поднял на меня синие глаза, потемневшие от гнева.

– Ты бросила меня, ты бросила нас всех! А еще обещала! Уехала с каким-то человеком, даже… даже не сказала! Ты нас не любишь! – Он почти кричал, задыхаясь от обиды и злости.

Я попыталась прикоснуться к нему, но он резко подался в сторону. Я сжала зубы: честное слово, иногда эта фамильная черта де ла Тремуйлей – упрямство – выводит меня из себя.

– Это не так, сынок. Я люблю вас всех, и тебя в первую очередь. Вы – моя жизнь. – Я замолчала, подбирая слова. – Послушай меня, милый, я должна была поступить так.

Говоря, я чувствовала, что натыкаюсь на глухую стену детской обиды и непонимания. Впрочем, что он может понять в свои восемь лет? Было бы глупо пытаться объяснить ему такие сложные вещи. Лучше сыграть не на его разуме, а на чувствах.

– Жан, если ты хоть немного любишь меня, то поцелуй. Пожалуйста, поцелуй меня.

Некоторое время он стоял без движения, затем обхватил меня за шею и поцеловал. Я облегченно вздохнула, притянув его к себе, попыталась поцеловать в ответ, но он буквально вырвался из моих рук. Я в недоумении взглянула на него, но он, очевидно, был доволен, что обидел меня так же, как я, по его мнению, обидела его. Он просто повернулся ко мне спиной и зашагал к Маргарите. Надо же, какой он еще дурачок…

– Здравствуйте, мадам Сюзанна! – раздался за моей спиной тонкий мальчишеский голос.

Я обернулась.

– А, это ты, Шарль! Доброе утро, милый!

Он выжидательно смотрел на меня. Да, у меня всегда не хватало на него времени, ему меньше всего доставалось любви, ласки, теплых слов… Я ласково обняла его, расцеловала в обе щеки.

– Я так рада тебя видеть, мой мальчик. Тебе здесь нравится, правда? Пойдем, я покажу тебе дом.

Вот уж чудо, а не ребенок, – никогда с ним не бывает ни малейших проблем. Умный, спокойный, рассудительный, только немного замкнутый. Он не ломал рук, не лазал по деревьям, никуда не убегал. Жану еще следует поучиться у него хорошему поведению.

На крыльце нас встретила Анна Элоиза, и взгляд ее выцветших глаз был так пронзителен, что я невольно ощутила дрожь. Я поняла: она недовольна тем, что в Белые Липы приехало сразу столько новых обитателей, и не упустит случая во всем этом хорошенько разобраться.

Завтрак проходил в тягостном молчании – казалось, все чего-то ждут. Никто не шутил, не смеялся, не разговаривал. Со стороны можно было подумать, что в доме траур. Аврора, чувствуя всеобщее напряжение, притихла и не решалась обращаться даже ко мне. Изредка ее взгляд особо заинтересованно останавливался на Поле Алэне, но, поскольку тот не обращал на нее никакого внимания, она чаще смотрела лишь в свою тарелку.

– Может быть, вы все-таки снизойдете до нашего любопытства, племянница? – первой нарушила молчание Анна Элоиза.

Я вздрогнула, хотя давно ожидала, что она заговорит. Невольно мой взгляд обратился к Александру, но тот, казалось, и не думал вмешиваться. Тогда я поняла: мне следует собрать всю свою наглость и на все отвечать самой.

– Что вы имеете в виду, мадам? – спросила я холодно. Старуха постучала прибором по бокалу.

– Ваши дети! Ваши многочисленные дети, милочка! Для нас, которые не посвящены в тайны вашего прошлого, все это кажется весьма удивительным.

– Полагаю, мадам, – сказала я, – вы выбрали не совсем удачное время для этого разговора.

– Вот как? Ну а я думаю иначе. И не советую вам увиливать, ибо я все равно все выясню. Если вы опозорили себя в прошлом, имейте мужество признаться в этом перед всеми.

Это было уже слишком. Краска залила мне щеки, но на этот раз из гордости я даже не взглянула на мужа.

– Мне кажется, – произнесла я высокомерно, – вы не имеете ни малейшего основания упрекать меня в чем-либо.

Анна Элоиза только зло усмехнулась в ответ.

– А это мы сейчас выясним.

Она небрежно кивнула головой в сторону Жана.

– Известно, что этот невоспитанный ребенок – ваш сын от графа д'Артуа. Он внебрачный, разумеется, но я знаю, что ваш покойный отец, а мой брат добился для него уравнения в правах с законным наследником. Это в некоторой степени снимает мои вопросы. Но у меня есть другие претензии.

Ее сухой палец ткнулся в сторону Авроры. Увидев, как сжалась девочка под этим недобрым взглядом, я ощутила гнев.

– Кто эта юная девица, что сидит за одним столом с нами?

– Моя воспитанница. – Я вызывающе посмотрела по сторонам, готовая сражаться за Аврору до последнего. – Это дочь моего покойного мужа Эмманюэля д'Энена.

– Внебрачная, разумеется!

– Вам должно быть известно, мадам, что не в первый раз в истории Франции внебрачные дети становятся принцами и принцессами.

На некоторое время наступило молчание. Старуха повела глазами в сторону Шарля:

– Этот?

– С этим мальчиком совсем просто, – сказала я спокойно. – Он сын покойного виконта де Крессэ, что жил раньше в этих краях, его имя должно быть вам известно. Шарль рожден в законном браке. Мне он никем не приходится, я взяла его к себе из чувства дружбы к его отцу.

Анна Элоиза смотрела на меня, всем своим видом показывая, что ее терзают сильные сомнения насчет этого «чувства дружбы». Вслух она об этом ничего не сказала.

Я уже переводила дыхание. Ну вот, самое главное, Аврора отвоевана и будет сидеть наравне с другими за этим столом. Надо будет все объяснить ей потом… Совесть за ложь меня совсем не мучила. Куда ужаснее было бы допустить, чтобы в этом доме к ней относились как к простолюдинке.

– Ну хорошо, а ваши дочери? Ваши дочери, которых здесь нет, но которых мы все прекрасно видели! Кто их отец?

Я побледнела. Внутри у меня все провалилось в какую-то звенящую пустоту. В столовой стало тихо, очень тихо, все взгляды были прикованы ко мне… И я вдруг с ужасом ощутила, что терпения у меня хватит лишь на несколько секунд. Какое право эта старуха, все годы революции просидевшая в тепле и сытости, имеет упрекать меня? Я чувствовала, что вот-вот вскочу, крикну что-нибудь оскорбительное, заявлю, как заявила графу д'Артуа, что мои дочери рождены от революции, что я нисколько не стыжусь этого, что…

Тишина становилась невыносимой. Но Александр вдруг поднял голову, окинул всех таким холодным взглядом, что невольно переключил часть внимания присутствующих с меня на себя.

– Мадам, если это вас так интересует, я скажу: это мои дочери. Я их отец.

У меня зазвенело в ушах. Я видела пораженный взгляд Поля Алэна, брошенный на герцога: по-видимому, для младшего брата такое сообщение было полнейшей неожиданностью.

– Вы говорите правду, Александр? – спросила старуха.

– Боже праведный, мадам, разве я когда-нибудь лгал вам?

– Но как это может быть? Вы говорили, что совсем незнакомы со своей женой!

– Я был знаком с Сюзанной достаточно, чтобы стать отцом.

Он сказал это тоном, пресекавшим всякие дальнейшие расспросы по этому поводу. Потрясенная, я быстро-быстро дышала. Надо же… Именно в тот миг, когда я меньше всего надеялась на его вмешательство, он помог мне. Да еще как! Он разом обелил меня в глазах этой старой недоброжелательной дамы.

Я взглянула на Александра. Он спокойно продолжал есть, явно не ожидая никакой благодарности с моей стороны. Теплое чувство шевельнулось у меня в душе. Похоже, моих малышек удочерил не такой уж плохой человек, раз он так безоговорочно встал на их защиту. И я вдруг поняла, что не следует больше затрагивать эту тему. Он взял на себя благородную роль и действовал по принципу: раз удочерил, значит, будь отцом. Пожалуй, никогда я не услышу от него вопроса о происхождении этих девочек. Они отныне мадемуазели дю Шатлэ, и это исчерпывает любые вопросы.

– Чай, кофе или шоколад, мадам? – спросила служанка.

В замешательстве я ответила не сразу. А потом, неожиданно даже для себя, улыбнулась ей.

– Шоколад, пожалуйста. Мне так хочется сегодня сладкого.

Анна Элоиза с подозрением взглянула на меня, но до конца завтрака не сказала больше ни слова.




5


Я бродила по дому в тщетных поисках Жана. После завтрака он словно в воду канул: казалось, его видели все, кроме меня. А между тем как раз мне необходимо было сейчас быть с ним, разговаривать, делать все, чтобы он успокоился и не выкинул чего-нибудь непредсказуемого.

Я прошла через малую гостиную, заглянула в каминный зал. Жана там не было, зато была Анна Элоиза. Она сидела в кресле у камина, вытянув ноги к чугунной решетке, за которой горели сосновые поленья. Ее мне сейчас хотелось видеть меньше всего; я повернулась на цыпочках, желая бесшумно выйти, но голос старой герцогини остановил меня.

– Не пытайтесь сбежать, моя милая. Я как раз хотела с вами поговорить.

Даже не повернув головы, она как-то узнала, что это я. Я подошла ближе.

– Что вам угодно, мадам? О чем пойдет наш разговор?

– О вашем сыне Жане в первую очередь.

Я сделала нетерпеливый жест рукой.

– По-моему, вы уже все сказали за столом. Зачем повторяться?

Анна Элоиза окинула меня презрительно-холодным взглядом.

– Нет, я не все сказала, милочка! И не грубите мне. Видит Бог, я еще кое-что значу в этом доме.

Было похоже, наш разговор заходит в тупик. С чего она взяла, что я грублю и преуменьшаю ее значение в Белых Липах?

– Ваш сын Жан очень невоспитан, сударыня. Вы не можете этого отрицать, – произнесла она медленно.

Я качнула головой.

– Послушайте, мадам… К чему все это? Я не намерена…

– Он невоспитан, как и вы, да, голубушка, как и вы! Разве вас не научили в детстве, что надо молчать и слушать, когда говорят старшие?!

Я шумно вздохнула. Это просто абсурд какой-то. Эта дама читает мне нравоучения. Мне! Пожалуй, она от этого получает удовольствие. Но ведь обо мне-то этого не скажешь, и я…

– Ваш сын не только невоспитан, племянница, но, судя по всему, он еще крайне невежествен. И не только он один, Шарль и Аврора – тоже…

– Зачем вы мне все это говорите? – прервала я ее. – Революция не обошла меня стороной, как вас. Вы хоть знаете, что это такое – революция? Она отняла у меня все: отца, мужа, имущество, она бросила меня за решетку, приговорила к смерти… Мне нужно было думать о том, как выжить…

Я замолчала, осознав, что зря говорю все это. Выходит так, будто я оправдываюсь, а оправдываться мне не в чем, по крайней мере, перед ней.

В холодных глазах старухи мелькнул огонек любопытства.

– Но теперь-то у вас есть возможность подумать об их образовании. Или вы желаете, чтобы ваши дети и дальше росли неучами и невежами?

– Нет, – произнесла я почти растерянно.

– Жана и Шарля следует отдать в коллеж, девочку – в монастырь. И чем скорее, тем лучше, время и так уже упущено.

Она говорила решительно, тоном, не допускающим возражений. Меня выводила из себя ее манера вести разговор, ее подчеркнутое высокомерие, но, в сущности, сейчас старуха была права. Детям давно уже пора учиться. Я ведь и сама уже не раз думала об этом.

– Вы что же, не согласны со мной, племянница? – несколько раздраженно окликнула меня она.

– Как раз наоборот, мадам. Вы совершенно правы.

Анна Элоиза бросила на меня холодный взгляд исподлобья.

Я не питала ни малейших иллюзий по поводу ее внезапной заботы об образовании моих детей. Для нее это была единственная и прекрасная возможность хотя бы на время избавиться от их присутствия в доме.

– Хорошо, – сказала она скрипучим голосом. – В таком случае, вам следует подумать о Ренне. Тамошний коллеж довольно известен, что немаловажно, там до сих пор сохранился женский монастырь. Как я полагаю, вы ведь не захотите, чтобы Аврора воспитывалась в каком-нибудь революционном пансионе?

– А разве… разве нет чего-нибудь поближе?

– Ну, если вы пожелаете отдать детей в заведение какого-то полуграмотного священника, то я в этом деле вам не советчица.

И снова она была права. Я вздохнула.

– Я наведу справки о Ренне, мадам. Судя по всему, это как раз то, что нужно…

Я еще не успела произнести эти слова, как шорох раздался у меня за спиной. Я резко обернулась, успев заметить мелькнувшую в дверном проеме рубашку сына. Он подслушивал… Но почему же он убежал?

– Что это? – неторопливо спросила Анна Элоиза.

Ее вопрос застал меня уже в дверях. Я выбежала из зала, не дав старой даме никаких объяснений. Жан тревожил меня куда больше. Впервые я чувствовала, что теряю над ним контроль.

– Жан! – громко позвала я, надеясь все-таки, что он откликнется.

Гостиная была пуста, коридор тоже. Я отправилась его искать, понимая, впрочем, что не найду. При желании восьмилетнему ребенку здесь было где спрятаться, а Жанно явно избегал меня.

Я спустилась на первый этаж, наугад распахнула дверь библиотеки. Там был только Поль Алэн. Рассеянно кивнув ему, я хотела уйти.

– Как хорошо, что вы зашли, сударыня. Разрешите мне сказать несколько слов.

Я осталась, недоумевая, почему все сегодня вдруг захотели говорить со мной – и Анна Элоиза, и Поль Алэн. К тому же, желание последнего особенно удивило меня. Поль Алэн всегда держался со мной очень сухо, если, конечно, не принимать во внимание инцидент с Чандри. По возможности он старался вообще не общаться со мной. За все время, что я находилась в Белых Липах, мы едва обменялись несколькими словами.

Он молча предложил мне стул и снова сел сам. Библиотека была холодна и неуютна; в большом полуциркульном зале размещалось богатейшее собрание книг, коллекция гравюр, чертежей, старинных монет… Всему этому, наверное, лет триста…

– Сударь, вы хотели сказать мне что-то, – напомнила я.

В полумраке он казался особенно похожим на Александра, и если бы не разница в возрасте, их, наверно, легко было бы спутать. Резко, холодно и зло прозвучал его голос:

– Как долго вы намереваетесь делать моего брата несчастным?

Я вздрогнула. Он круто начинает, этот мой деверь…

– Пожалуй, – сказала я, – вам следует поменять тон вашего разговора. К тому же, виконт, не мешало бы вам вспомнить, что наши отношения касаются только нас двоих – меня и герцога.

– Нет, вы ошибаетесь. Он мой брат, мой второй отец, и все, что касается его, касается и меня. Мы были неразлучны, пока не появились вы. Я думал, что понимаю его. Я думал, что, женившись, он станет счастлив… Но теперь, после этого брака, Александра словно подменили. Он стал другим, и причина этому – вы!

Его рука нервно сжалась в кулак, и только обрубок большого пальца неестественно торчал в сторону. Поль Алэн криво усмехнулся, заметив мой взгляд.

– Интересуетесь, где я заработал это? В Индии, в застенках у Типу Султана. Кожу живьем сдирают с пальца, потом палец обрабатывают горючей смесью и поджигают… Это была одна из пыток, которым меня подвергли по приказу султана, не самая болезненная…

Я невольно содрогнулась и быстро отвела взгляд.

– Мне очень жаль. Это просто ужасно…

– Да уж. Но то, что они делали с Александром, было еще ужаснее, хотя и не оставило таких следов на его внешности. Он такое пережил… – прервав себя на полуслове, Поль Алэн снова заговорил, быстро и яростно, глядя мне прямо в глаза: – Вы что же думаете, он не чувствует ничего? Если он не подает виду, это вовсе не значит, что ему не бывает больно. Вы ведь просто изводите его, издеваетесь над ним!

В бешенстве вскочив со стула, он подошел совсем близко ко мне, так близко, что мне стало не по себе.

– Я знаю Александра всю свою жизнь. И никогда, вы слышите, никогда я не видел его более подавленным, более мрачным… Вы лишили его даже того малого счастья, что он имел! Как после этого я могу относиться к вам – я, который любит Александра больше всего на свете!

Он почти кричал на меня, чуть ли не размахивая кулаками перед моим лицом. Я собрала все свое мужество, чтобы не вспылить и, с другой стороны, не испугаться. То, что он переживает за брата, – это я еще могла бы понять, но этот тон… Я вскинула голову, холодно взглянула прямо в пылающие глаза Поля Алэна.

– В том-то все и дело, сударь. Вы любите герцога больше всего на свете, а я – нет! Я совсем не люблю его. Уясните это, прежде чем упрекать меня.

Мне показалось, что он ударит меня, – таким ненавидящим и сверлящим был его взгляд. У меня хватило сил выдержать его. Так продолжалось не более трех секунд. Резко оставив меня, Поль Алэн вышел, в бешенстве так хлопнув дверью, что у меня зазвенело в ушах.

Ну и прекрасно… Пусть знает, что бесполезно ко мне приставать!

Незадолго до обеда я зашла навестить Антонио, полагая, что теперь это возможно, – утром, когда я заходила к нему, он был полупьяный, больной и злой. Еще не доходя до его комнаты, я услышала смех. Сердце у меня екнуло. Смеялся Жанно…

Распахнув дверь, я увидела Антонио. Чувствовал он себя, по-видимому, вполне сносно, ибо сидел за столом и что-то чертил. Напротив него примостился Жанно и увлеченно наблюдал за действиями дяди. Я не успела задуматься, как это они так быстро подружились, а Жан уже заметил меня. Он перестал улыбаться и сдвинул брови.

– А, входи, входи, Ритта, – позвал Антонио.

При этих словах Жанно сполз со стула и, бросив через плечо «Я потом приду», направился к двери. Мне он не сказал ни слова, даже не смотрел на меня, и я в конце концов возмутилась. Когда мы поравнялись, я строго взяла его за руку.

– Жан, ты не смеешь так себя вести. Ступай сейчас к себе в комнату и жди меня там. И не смей больше от меня прятаться, иначе ты будешь наказан, ты понимаешь меня? Я уже не шучу.

– Ты меня накажешь? – переспросил он, вперив в меня потемневший от гнева взгляд. – Попробуй только! Я… я…

Не договорив до конца свою угрозу, он рванулся из моих рук и убежал. Потрясенная, я посмотрела ему вслед. Нет, я ничего не понимала. На что он сердится? Утром, когда он приехал в Белые Липы, он не был такой грубый и неуправляемый. Что же произошло с тех пор? Я терялась в догадках. Да уж не болен ли он?

Антонио подошел ко мне.

– Ты расстроена, Ритта?

– Ты же сам видел. Я уже не верю, что это мой сын!

– Ну а чей же? Он твой, конечно же, твой. Он на Мартинике родился – помнишь?

– Любая женщина такое помнит, Антонио.

– Ну и отлично. А насчет Жана – не бери в голову. Он просто обижен.

– Это он тебе так сказал?

– Ну, по-моему, это очевидно.

Я подошла к столу, взглянула на разложенные листы бумаги с нанесенными на них рукой брата четкими линиями и какими-то пометками. Это явно были чертежи, но чего? И с каких это пор мой Жанно стал этим интересоваться? Он ведь был действительно заинтересован, это я видела.

– Чем это вы тут занимаетесь? – спросила я, перебирая в руках эти странные чертежи.

– Да так, разговаривали. Он мой племянник, Ритта, и я хочу узнать его получше. Да и он тоже.

– Ну и как?

– Мы поладили. Он у тебя отличный парень, сестра, хоть и не говорит по-итальянски.

Последние слова прозвучали явно как упрек, но я их проигнорировала.

– Ты что-то чертил?

Он взглянул на стол через мое плечо.

– А, это? Парень хотел узнать, как выглядит мое поместье на Мартинике, – похоже, собирается построить там целый форт.

Я села на стул, на то самое место, где до меня сидел Жан, и опустила голову.

– Ну, что еще случилось, Ритта?

В голосе Антонио чувствовалось напряжение. Он переживал за меня, беспокоился, примчался сюда по первому моему зову, едва только получил письмо… Сейчас брат был самым близким для меня человеком, я знала, что могу во всем положиться на него.

– Не знаю, Антонио… Я совершенно не знаю, как дальше быть с Жаном. Боюсь, я больше не понимаю его. Это началось вскоре после того, как я забрала его из приюта. Какие-то глупые обиды, размолвки. Я просто не узнаю его… Может, он болен?

Я долго еще рассказывала, излагая все по порядку, чтобы как можно больше выговориться. Антонио слушал, ни разу меня не перебив. Когда я закончила, шумный вздох вырвался у него из груди.

– Только-то? Не вижу в этом ничего страшного, Ритта. Просто мальчишка растет, ему нужно мужское общество! А его окружают сплошные няньки. Даже самая лучшая в мире мать не может заменить отца.

Я взглянула на брата: да, наверное, он знает, что говорит…

– Ты поговоришь с ним?

– Охотно.

Серьезная складка пересекла лоб Антонио.

– Завтра я уезжаю, Ритта, еще до рассвета, чтобы не встретиться с этим бандитом, твоим мужем.

Я слабо запротестовала, но сама видела, что это бесполезно.

– Твой муж в этом доме хозяин, а я не хочу получать от него даже куска хлеба.

– Ну, зачем же так? Все-таки вы родственники теперь!

– Пускай они катятся к черту, такие родственники… Я к другим родственникам должен заехать – к Джакомо и его семье, а времени остается немного. Ведь наш план отменяется, да? Ты со мной не едешь, верно?

Я устало кивнула.

– Он ни за что не отпустит меня, я это поняла. Он в меня вцепился мертвой хваткой, у него, к сожалению, есть на это право.

Антонио внимательно посмотрел мне в глаза.

– Сдается мне, ты не очень-то и спорила с ним, Ритта.

Он был прав. Я просто устала спорить. К тому же, нельзя было отрицать, особенно после того как Александр назвался отцом моих дочерей, что мой муж совсем не плохой человек. Не такой плохой, как я раньше думала. Он немного странный, но… Словом, что-то похожее на симпатию шевельнулось во мне, и впервые я искренне захотела, чтобы все у нас утряслось, наладилось. Правда, я не знала, как это можно сделать.

– Ты заедешь в Белые Липы на обратном пути?

Брат медленно прошелся по комнате.

– Пожалуй… Я думаю забрать Жана с собой, раз уж ты решила остаться с этим типом.

Это было сказано вскользь, так по-деловому, что меня эти слова даже не насторожили.

– Что ты сказал?

– Я бы хотел сделать Жана своим наследником. Я бы отдал ему поместье и плантации, я бы воспитал его на Мартинике.

Я удивленно вскинула голову, не понимая, действительно ли Антонио такое сказал.

– О Боже, я так устала сейчас, а ты говоришь какие-то нелепые вещи!

– Да так будет лучше для самого мальчика! Ты можешь это понять? Жан сам просил меня об этом!

– Жан просил тебя? Вы видитесь, по сути, в первый раз, и он уже хочет уехать с тобой на Мартинику?

Меня неприятно изумляла нелепость и несправедливость ситуации. Я растила сына восемь с половиной лет, а теперь появился мой брат, холостой и одинокий, и предъявляет на него права!

– Послушай, Ритта, ты же решила остаться в Белых Липах, и это твое личное дело, но почему ты не позволяешь Жану самому сделать выбор? Твой муж ему не отец и никогда не станет отцом. Жан никогда не будет чувствовать здесь себя своим… У тебя родится еще много детей, и ты совсем его забросишь!

– Если даже у меня будет десять сыновей, Жан всегда будет моим старшим и любимым!

Я поднялась, полагая, что глупо было бы серьезно обсуждать этот вопрос. Подобные разговоры казались мне весьма странными и бесполезными. Поймав мой взгляд, Антонио тоже замолчал, и больше мы к этой теме не возвращались.

Но я видела, что брат с отказом не смирился. Был ли смысл придавать этому значение? На следующее утро Антонио, еще затемно, уехал. Я ожидала, что он вернется к концу ноября, но ожидала тщетно.

Антонио не вернулся.




6


Первое декабрьское утро выдалось морозным и ясным. В доме замечательно пахло свежими, только выпеченными к завтраку булочками. Я бесцельно переходила из комнаты в комнату, глубоко вдыхая эти вкусные запахи, вслушиваясь в отдаленные звуки работающей маслобойки, давно уже ставшие привычными для меня. Обыкновенные звуки обыкновенного утра; скоро должны были подавать завтрак.

Я шла по комнатам дома. Моего дома… В последнее время я действительно стала чувствовать его своим, хотя еще и не ощущала себя здесь хозяйкой. В белой столовой сервировали стол, сервировали в то же время, что и вчера, что и неделю назад, и я знала, что именно в это время его будут сервировать завтра. Пожалуй, именно эта определенность помогала мне преодолеть неуверенность в завтрашнем дне, вызывала ощущение стабильности и покоя. Конечно, это вовсе не значило, что я уверена в своем будущем, но это была неуверенность другого рода. Меня беспокоили мои отношения с Александром; несмотря на то что он уже более двух недель был дома, мы редко виделись. Но я знала одно – о куске хлеба мне больше беспокоиться не придется, мои дети обеспечены и получат хорошее образование. А это уже немало.

В библиотеке Аврора и Шарль играли в шахматы. Увидев меня, Аврора, по своему обыкновению, чмокнула меня в щеку, обхватив руками за шею:

– Доброе утро, мамочка!

Я поцеловала ее в ответ:

– Доброе утро, дорогая.

– Доброе утро, мадам Сюзанна, – тихо поздоровался Шарль.

Я подошла к мальчику, ласково провела рукой по его густым черным волосам, таким похожим на волосы Жана.

– Доброе утро, милый.

Я села рядом с детьми, наблюдая за игрой. Аврора передвигала фигуры почти не задумываясь, лишь время от времени нервно покусывая губу; Шарль обдумывал каждый ход.

– Мы так никогда не закончим, мямля, – недовольно заметила Аврора, когда Шарль в очередной раз надолго задумался, склонившись над шахматной доской.

Мальчик не ответил, просто молча передвинул ферзя.

– А где Жан? – поинтересовалась я. Сегодня утром я еще не видела сына. Впрочем, в последнее время я его вообще редко видела. Жан старательно избегал меня. После отъезда Антонио он стал относиться ко мне еще враждебнее, и, что хуже всего, я никак не могла понять, что тому причиной.

– Не знаю, он мне не говорил, – отмахнулась от вопроса Аврора, успевшая уже сделать очередной ход, и нетерпеливо покосилась на Шарля. – Ты вообще собираешься ходить, или мы будем здесь весь день сидеть?

Шарль пропустил ее реплику мимо ушей, будто и не слышал вовсе. Он как-то странно смотрел на меня, словно хотел мне что-то сказать и в то же время не решался. Ну что за ребенок! Он всегда был таким тихим и замкнутым, не похожим на других детей. Может быть, в этом и моя вина; так уж вышло, что этому ребенку доставалось любви меньше, чем остальным. Я всегда была внимательна к нему и относилась так же, как и к своим детям, но любила-то я его меньше. Для всех остальных я была просто мамой, лишь он один называл меня «мадам Сюзанной» И я знала, что он отлично понимает эту разницу.

– Шарль, милый, а ты не знаешь, где Жанно? – спросила я в надежде разговорить мальчика. На положительный ответ я не надеялась, мой сын и Шарль никогда не были особо дружны.

Шарль потупился, потом поднял на меня глаза:

– Знаю. Он уехал.

– Уехал? – переспросила я пораженно – Но, Шарль, этого не может быть. Ты выдумываешь, правда?

– Нет, он сам мне сказал, даже предлагал поехать с ним.

Я почувствовала, что меня бросает в дрожь. Шарль не шутил. Он никогда не шутит.

– С кем он уехал? Куда? В Ренн?

– Со своим дядей, господином Антонио, на Мартинику. Жан сказал мне, что вы не любите нас, хотите избавиться. Он сказал, что лучше поедет с дядей в Вест-Индию, чем в коллеж, куда вы хотите нас упечь.

Я в ужасе смотрела на Шарля. Он говорил об этом так спокойно, будто пересказывал только что прочитанную книгу.

– Шарль, как же ты мог? Как ты мог, я тебя спрашиваю?! Почему ты ничего не сказал мне сразу, неужели ты не понимаешь…

Я замолчала, чувствуя, что вот-вот сорвусь на крик. Шарль удивленно взглянул на меня:

– Но ведь Жан взял с меня слово. И потом, когда он пришел ко мне и сказал все это, было уже очень поздно, вы, наверное, уже спали.

Я вскочила со стула, с трудом удерживаясь от желания залепить мальчику пощечину. Только подумать, он все знал и молчал! Да какое право он имел молчать?! А если бы я не спросила его, он что же – продолжал бы играть преспокойно в шахматы?

– Мама, я посмотрю наверху. Может, Жанно все еще в своей комнате, – предложила Аврора.

Я кивнула, ухватившись за ее слова как за спасительную соломинку. Может, все это только простое недоразумение? Мартиника! Нет, Антонио не мог так поступить со мной, он ведь знал, что значит для меня Жанно, и не стал бы причинять мне такую боль. Еще раз взглянув на понуро молчавшего Шарля, я выбежала из библиотеки вслед за Авророй.

Мраморные ступени лестницы, казалось, никогда не кончатся. Я поднималась так быстро, как только могла. Мне не хватало воздуха. В глазах стоял туман. Да и лестница вдруг стала куда длиннее, чем обычно.

– Здесь его нет! – закричала мне сверху Аврора.

Я остановилась, вцепившись в перила и чувствуя, как меня охватывает паника. Жуткая паника, мгновенно лишившая меня возможности рассуждать.

– Надо посмотреть в других комнатах, – произнесла я первое, что пришло мне в голову. – Эй, Маргарита, Элизабет, Эжени! Надо осмотреть весь дом!

Сама я заниматься этим не собиралась. Я была уверена, что в доме Жана нет. Что случившегося надо было ожидать… Не помня себя, я выбежала в парк, все время выкрикивая имя Жана. Мне не отвечало даже эхо.

Я бежала по мосту над замерзшим озером, то и дело поскальзываясь и падая. Полураздетая, я сразу почувствовала, какой холодный сегодня день. Дыхание, вырывавшееся из моей груди, белым туманом таяло в воздухе. Честно говоря, я не знала, куда направляюсь, и руководствовалась скорее инстинктом, чем рассудком. И только когда лес стал гуще, а тропинка под моими ногами совсем исчезла, я поняла, что бегу к охотничьему домику. Даже размышляя трезво, я бы начала поиски оттуда. Если Антонио приезжал за Жаном, то ему просто больше негде было остановиться.

Холодный морозный воздух обжигал мне лицо, очень трудно было дышать. Я уже давно не ощущала ни рук, ни ног, я просто заледенела от холода. Подобная прогулка по лесу, как я знала, могла стать причиной жестокой болезни, но я хотела найти Жана, и это желание не давало мне остановиться. Лишь бы мальчик был еще там, в домике! Любая плата за это не казалась мне чрезмерной.

В лесу стояла тишина. Деревья словно застыли в безмолвии и инее. Я вдруг вспомнила, что здесь полно волков, и страх пронзил меня. Надо было хотя бы взять лошадь – верхом я была бы не так беззащитна. Но сейчас размышлять над этим было поздно: я шла пешком и возвращаться не хотела. Следовало отдаться на милость судьбы.

Грязно-желтые, давно опавшие листья, слегка припорошенные инеем, приглушали звуки шагов. Поэтому я не сразу услышала отдаленный стук копыт, да и когда услышала, не придала этому особого значения. Главное, это были не волки. Топот приближался, становился отчетливее, и вот между голыми темными деревьями мелькнул силуэт всадника на огромном черном коне. Всадник явно заметил меня и сдержал лошадь. Я остановилась, с трудом переводя дыхание. Сердце в груди билось часто и нервно. Мне не было нужды гадать, кто бы это мог быть; я сразу узнала всадника, вернее, не столько его самого, сколько его жеребца. Это был Дьявол – любимый конь герцога. Александр поравнялся со мной и осадил лошадь.

– Боже мой, вы просто безумны, – услышала я его раздраженный голос. – Здесь опасно! Здесь волки! Что еще за прогулки зимой без плаща?

Я молчала, не в силах выдавить из себя ни слова, чувствуя, как слезы подступают к горлу. Александр, секунду помолчав, быстро спешился.

– Что случилось? Что вы здесь делаете? Вы отдаете себе отчет, что можете заболеть?

Торопливо сорвав с себя плащ, Александр набросил его мне на плечи, тщательно застегнул все застежки. Его руки показались мне такими заботливыми и теплыми, что я не выдержала. Содрогнувшись всем телом, я припала лицом к его плечу и в отчаянии зарыдала. Он прижал меня к себе крепче, обнял, ни о чем не расспрашивая. Казалось, он просто согревает меня. При этом его губы коснулись моих волос, но это было так мимолетно, что я никак не отреагировала. Не сдерживая слез, я обхватила его руками за шею, очень хорошо понимая в этот миг, что у меня нет человека ближе и роднее. Ну кому я могла довериться, как не ему? В этот миг я простила ему все-все, в чем раньше упрекала. Да и как было не простить? Он попался мне навстречу как раз тогда, когда я больше всего нуждалась в помощи.

Самые теплые чувства по отношению к Александру сейчас завладели мной. Благодарность? Нет, даже нечто большее – доверие. Полное доверие. Я знала, что он мне поможет. Найдет Жана. И все уладит.

Но это были только мои мысли, и герцог их не слышал. Не теряя времени, он подхватил меня на руки, усадил на Дьявола впереди себя, заставил ухватиться пальцами за луку седла. В эту минуту мы оба посмотрели вниз, и я увидела свои ноги. Из дома я выбежала в легких атласных туфельках с золотыми бантами. Теперь они были изорваны почти что в клочья. Александр покачал головой.

– Что же все это значит, мадам? Я не хотел бы предполагать, что вы пытались убежать из Белых Лип.

Я усмехнулась, сдерживая слезы. Дернув за повод, Александр пустил Дьявола шагом, потом перевел в аллюр. Жеребец пофыркивал, вероятно, выражая свой протест против двойной ноши.

Я спохватилась.

– Куда мы едем?

– Разумеется, домой.

– Нет, я же ничего вам не объяснила!

– Так куда же вам нужно?

– К охотничьему домику. Ну, помните, такой домик у ручья. Едемте! И ради Бога, быстрее!

Александр развернул коня.

– Может быть, мадам, вы все-таки расскажете, что происходит?

Задыхаясь, я стала говорить обо всем. О том, каким враждебным был Жан очень долгое время. О планах Антонио. Об Анне Элоизе, которая выражала свое недовольство Жаном на каждом шагу. О том, что мальчик, вероятно, решил, что я хочу от него избавиться, что коллеж – самый лучший для этого способ.

– Словом, Жан пропал! – выкрикнула я в крайнем отчаянии. – И вероятно, это Антонио увез его!

– Если я не ошибаюсь, Антонио – это ваш брат?

– Да. О, только бы мне вернуть сына… Только бы мне вернуть его!

Я замолчала, понимая, что вот-вот разрыдаюсь снова. Но сейчас у меня не было права на слабость. Чтобы отыскать убежавшего мальчика, надо постараться рассуждать трезво и не поддаваться эмоциям. Слезы ничем мне помочь не могли.

– Мы вернем его. Обещаю вам, мадам.

Я обернулась, пораженная мягким тоном, которым были сказаны эти слова. Можно было даже предположить, что Александр искренне сочувствует мне. По крайней мере, вглядываясь в его лицо, я видела самое искреннее беспокойство.

– Вы… вы поможете мне?

Он усмехнулся.

– Похоже, в вашем воображении, мадам, я существую только как чудовище. Конечно, я помогу. Вы моя жена, и мне не нравится, когда что-либо заставляет страдать мою жену.

– А Жан? Что вы думаете о Жане?

– Он мне небезразличен. А его судьба – тем более.

Я благодарно кивнула, чувствуя, как мало-помалу во мне оживает надежда. Слова герцога значительно ободрили меня. Да еще те уверенность и сила, которые звучали в них. Чувство благодарности и полного доверия, которое я ощутила при появлении мужа, сейчас охватило меня с новой силой. «Все-таки он хороший человек, – подумала я неожиданно. – Можно сказать, очень-очень хороший».

Лишь в охотничьем домике я ощутила, до какой степени замерзла. Плащ Александра только частично согрел меня. Теперь я поняла, что вся просто-напросто заледенела. В первые минуты я была не в состоянии двигаться и стояла, прислонившись к камину, возложив все заботы на Александра. Он вскоре вернулся из соседней комнаты. Я вопросительно посмотрела на мужа.

– Они уехали отсюда несколько часов назад, – сказал он, протягивая мне сложенный вдвое лист бумаги. – Вероятно, на рассвете.

– Как вы это определили? – спросила я. – Шарль в последний раз разговаривал с Жанно еще вчера вечером.

– Камин еще теплый, мадам. Если бы они уехали вчера, он бы уже остыл. – Александр снова протянул мне бумагу. – Возьмите. Это, вероятно, вам адресовано.

Сдерживая дрожь, я взглянула на письмо. На одной его стороне рукой Антонио было выведено: «Ритте». Не мудрено, что герцог засомневался, кому письмо адресовано. Я развернула бумагу и взглянула на послание. То, что я прочла, привело меня в бешенство. Со множеством орфографических ошибок мой брат сообщал о том, что увозит Жана на Мартинику, «как и было условлено», и что если я сама передумаю и решусь оставить своего мужа, они будут очень рады видеть меня у себя. Я в ожесточении скомкала письмо.

«Черт бы побрал такого братца! – подумала я в ярости. – Уж лучше бы он вообще не появлялся во Франции!»

– Что-нибудь новое? – спросил Александр спокойно.

– Нет. Ничего нового. Он ставит меня в известность, что забирает Жана на Мартинику. – Голос у меня дрогнул. Название острова показалось мне сейчас таким ужасным, что ресницы снова стали тяжелы от набежавших слез. – Ах, ведь мы даже не знаем, что за корабль они выберут и когда уплывут! Антонио говорил мне… но я забыла дату!

– Корабль отходит из Нанта?

– Да.

– Нет причин так волноваться, мадам.

Я метнула на него сердитый взгляд сквозь слезы. Он улыбнулся.

– Да-да, все не так уж плохо. И не так уж много кораблей уходит из Нанта, особенно в это время года.

– Вы думаете, их еще можно догнать?

– Это будет несложно. Полагаю, оба они не являются первоклассными наездниками. Всего вероятнее, они поехали в дилижансе, а не верхом. И за ночь не могли уехать слишком далеко.

Я надеялась, что он говорил так не просто из желания утешить меня. Его слова казались мне резонными.

– Тогда чего же мы ждем? – вырвалось у меня.

– Мы? – переспросил он.

– Неужели вы думаете, что я не буду в этом участвовать?

Александр распахнул дверь, пропуская меня вперед. Я пошла к лошади, все время оглядываясь на мужа. Он еще не дал мне ответа.

– Так когда же мы выезжаем? – не выдержала я.

Он внимательно посмотрел на меня.

– Думаю, вам лучше вообще не ехать.

– Но кто же поедет?

– Я. Поеду я. И управлюсь один гораздо быстрее.

Я умоляюще схватила его за руку. Неужели он не понимает, что для меня невыносимо остаться сейчас в Белых Липах и пребывать в неведении! Я просто сойду с ума от тревоги!

– Нет, вы должны понять, – торопливо проговорила я, чувствуя досаду от того, что мы тратим время на объяснения. – Я поеду с вами. Я просто не могу иначе! И вы не можете меня остановить.

По его лицу промелькнуло такое раздражение, что я со страхом подумала, что сейчас он мне откажет. Но Александр пересилил себя, качнул головой и, отвязывая Дьявола, резко бросил:

– Хорошо. Так и быть. Только с одним условием.

– Каким?

– Вы обещаете мне не своевольничать и во всем подчиняться. Я буду принимать решения.

– Почему?

– Потому что в таких делах лучше разбираюсь.

В доме, несмотря на спешку, он заставил меня выпить две чашки обжигающе горячего кофе и очень тепло одеться. В общей сложности это задержало нас еще на полчаса. Когда ажурные ворота поместья захлопнулись за нами, было уже больше девяти.




7


Когда вечером 2 декабря, после десяти часов бешеной верховой езды, мы прибыли в Нант и остановились на одном из постоялых дворов, я буквально сползла с лошади и, если бы не герцог, то, вероятно, оказалась бы на земле.

– Я говорил, что вы не выдержите. К тому же вы только задерживали меня, мадам, без вас я был бы в Нанте еще пять часов назад.

– Нечего мне объяснять, – проговорила я в отчаянии, – я и так это понимаю. Но вы не можете не признать, что я старалась.

– Да уж, это чистая правда.

Я едва стояла на ногах. Не долго думая, Александр подхватил меня на руки и зашагал к гостинице. Я попробовала протестовать, но это у меня не очень получилось.

– Вы останетесь здесь, мадам, а я сейчас же отправлюсь в порт и осмотрю все корабли, направляющиеся в Вест-Индию.

– Я бы тоже хотела! – осмелилась сказать я.

– Ну мало ли чего бы вам хотелось!

Заметив мое несогласие, он вполголоса спросил:

– Ну разве вы до такой степени не доверяете мне?

– Доверяю, – шепнула я, прекрасно понимая, что больше мне не на кого надеяться.

– Значит, оставайтесь здесь и ждите.

Он справился со всем за пару минут: внес меня в зал, усадил на стул рядом с камином, повелительным голосом заказал для меня ужин и горячее вино, расплатился с хозяином за комнату.

Герцог уже собрался уходить, когда я умоляюще вцепилась в его рукав.

– О, пожалуйста, пожалуйста, найдите его! Вы не представляете, как я люблю Жана! Я сойду с ума!

Он мягко расцепил мои руки.

– Я найду его. Ждите здесь и будьте абсолютно спокойны.

Наши глаза встретились, и я поразилась: впервые при взгляде на него я не испытывала ни возмущения, ни страха, ни гнева, а лишь надежду и безграничное доверие. Боже, как хорошо, что я могу на него положиться!

Дверь за ним захлопнулась, и я осталось одна.

От страшной усталости я долго не чувствовала ни рук, ни ног. Я заставила себя прикоснуться к ужину, но от беспокойства кусок не шел в горло. Не желая подниматься в комнату, я сжалась в кресле, подобрав под себя ноги, уткнувшись подбородком в ладони, и полным тревоги взглядом уставилась в окно. Мне оставалось только ждать.

Жанно… Как он мог? Даже принимая во внимание, что он мал и глуп, нельзя объяснить неоправданной жестокости его поступка! Он не любит меня. Не любит сестер. Он готов и меня, и их променять на какие-то глупые приключения, на мужское общество, ничуть не заботясь о том, что мы при этом почувствуем. И это он так поступил – он, мой мальчик, который заменял мне все, которого я так любила!

На часах была уже полночь, Александр отсутствовал очень долго, и я начинала тревожиться все больше и больше. Ни о каком сне и речи быть не могло. Когда в половине первого дверь гостиницы громко скрипнула, я обернулась так стремительно, словно мной управляла пружина.

Это был матрос. Он стащил с головы просмоленную шляпу.

– Ваш муж велел вам передать, мадам, что если вы хотите, можете явиться на «Святую Марию», я провожу вас.

Я вскочила на ноги, схватила со стула плащ.

– Идемте, идемте поскорее, прошу вас!

«Святая Мария», небольшое торговое судно, стояла неподалеку от полуразбитой волнами дамбы. Почти бегом я поднялась по трапу на палубу, а дальше меня вела уже интуиция: распахнув несколько кают подряд, я остановилась как вкопанная на пороге одной из них.

Там был Александр, нервно курящий сигару, и Жанно, понуро стоявший у койки, – то ли наказанный, то ли просто угнетенный тем, что его таки поймали.

Словно что-то оборвалось у меня внутри. Я бросилась к сыну и, упав от усталости на колени, порывисто обняла. Боже мой, Боже мой, что это за мальчик! Что за невыносимый ребенок! Ну как бы я могла жить без него, без этих густых черных волос, которые я сейчас гладила?!

– Как ты мог, как ты мог?! – прошептала я в отчаянии. – Ты же мой сын, Жанно, и ты так безжалостно меня бросил!

– Ага, так ты меня все-таки любишь! – произнес он полуторжествующе-полупристыженно.

Пораженная, я отстранилась.

– Что это значит, Жан?

– Ты приехала за мной, значит, ты меня любишь, ма, и не отдашь в коллеж!

– Ты… ты хочешь сказать, что ты убежал лишь потому, что хотел узнать, люблю ли я тебя? Ты ради этого так меня мучил?

Его глаза расширились. Он явно не ожидал такого вопроса и не понимал хорошенько того, что совершил.

– Ты был жесток, Жан, и ты даже не думал об этом. Знаешь ли ты, что никто, даже революция, не причинял твоей маме большей боли, чем причинил ты?!

Губы его задрожали.

– Неправда! Это ты меня обидела! Ты хотела отдать меня в коллеж! Ты ведь теперь этого не сделаешь, ма?

– Теперь я ничего не сделаю, Жан, – сказала я горько. – Теперь ты будешь жить как тебе угодно. Ты доказал, что я для тебя ничего не значу. Что ж, это печально, но, по-видимому, ты уже достаточно взрослый, чтобы обойтись и без коллежа, и без меня.

Я говорила все это, ибо хотела, чтобы он как следует понял, какое горе причинил многим людям своим необдуманным поступком. Наказывать его было бы сейчас бессмысленно, он воспринял бы наказание не как справедливость, а как новую обиду и прибавил бы ее к остальным, явно вымышленным. Поэтому я молча, не сказав больше ни одного слова в упрек, поднялась и отошла к двери.

Александр прикоснулся к моему плечу.

– Мадам, пожалуй, будет лучше, если я поговорю с ним.

– Вы думаете, у вас получится?

– Я уверен. Жан тянется к мужчинам, это же каждому ясно. Он любит вас, но все время стремится освободиться от женской опеки.

– Да, вы льете бальзам на мои раны! – сказала я горько-насмешливо.

– Его всегда окружали одни женщины. А между тем он уже в том возрасте, когда ему нужно другое.

Я молча вышла, подозревая, что он прав, но не чувствуя от этого особой радости.

Прямо за порогом, у борта, маячил высокий силуэт Антонио. Вот тут-то уже я не могла сдерживаться.

– Рада видеть тебя, любезный братец! – проговорила я громким шепотом, вкладывая в свои слова всю клокотавшую во мне боль и ярость. – Никогда не думала, что ты можешь так предать меня. Ну ладно уж Жанно – он глупый, но ты-то? За что ты так мне отомстил? Что я тебе сделала?!

– Парень сам рвался в путь, – ворчливо отозвался Антонио. – Любому ясно, что все вы у него в печенках!

– Я его мать! И ты чуть не убил меня, когда увез с собой! Кто бы мог предположить, что ты так ненавидишь меня!

– Вот уж вздор! Не так давно ты сама хотела уехать!

– Ты чуть не убил меня! – воскликнула я. – Ты самый безжалостный и черствый человек из всех, кого я знаю, и я не желаю тебя видеть больше никогда!

Лишь только прозвучали эти слова, как я успела пожалеть о своей запальчивости. Пожалуй, я перехватила. Руки Антонио сжались в кулаки; я открыла рот, чтобы немного исправить сказанное, но в эту минуту дверь каюты распахнулась, и оттуда с мрачным видом вышел Жан.

– Ма, я поеду в коллеж, – сказал он понуро. – Так и быть. Я согласен учиться. Если только там ко мне не будут так приставать, как в приюте!

– Конечно, не будут, – проговорила я машинально.

Ошеломленная, я смотрела то на Жана, то на герцога. Что он такого сказал моему сыну, что заставил его согласиться? Да еще добровольно. Я-то знала, что лишь добрая воля могла подвигнуть мальчика на такое согласие. Лишь добрая воля и убеждение. Но как это удалось Александру? На чем он сыграл? Как ему удалось подобрать слова, которых я не нашла?

– Стало быть, все улажено, – спокойно произнес герцог. – Жан, ступай впереди. Мы с твоей мамой отвезем тебя в гостиницу.

Все еще не понимая, как герцогу удалось все это провернуть, я подала ему руку и с его помощью спустилась по трапу. Об Антонио я совершенно забыла. Жан шел впереди, сунув руки в карманы, его маленькую фигурку почти полностью скрывал ночной туман.

– Чудеса, – проговорила я. – Вы волшебник, господин герцог. Похоже, вы знаете моего сына даже лучше, чем я сама.

– Да нет, мадам, не думаю. Поль Алэн был почти в таком же возрасте, когда уехал со мной в Индию. Мне пришлось заменять ему и мать, и отца, так что я не новичок в этих делах.

– А что вы сказали Жану?

– Вот это, мадам, пусть останется моим секретом. Чтобы вы и впредь в подобных случаях вынуждены были прибегать к моей помощи.

– Ну, надеюсь, подобных случаев больше не будет, – проговорила я, смеясь. Подумав, я добавила: – А все-таки это поразительно. У вас нет своих детей, а вы так хорошо знаете к ним подход!

Он повторил ровным, спокойным голосом:

– Да, у меня нет своих детей, герцогиня.

Сердце у меня почему-то дрогнуло. Я умолкла, опасаясь, что сказала что-то лишнее и обидное. Пожалуй, было бы в высшей степени жестоко обидеть человека, который так помог мне, вернул мне сына.

– Вы не представляете, сударь, как я вам благодарна, – искренне проговорила я, прощаясь с ним у двери комнаты.

– Гм, благодарность – прекрасное чувство, но…

В его голосе мне почудилась легкая насмешка. Не договорив, он поклонился, потом резко повернулся на каблуках и ушел, не пожелав мне на этот раз доброй ночи.

…С сыном я не разговаривала целые сутки – ни в дороге из Нанта в Белые Липы, ни уже в доме. Ну, не то что не разговаривала упрямо, из принципа, а просто не обращалась к нему ни с какими словами, ни о чем не спрашивала. Жан исподлобья поглядывал на меня, сжимал зубы, тяжело вздыхал и уныло глядел в окно, но не сдавался и не желал мириться.

На первое после приезда утро я, еще не проснувшись, ощутила кого-то подле себя. Кто-то уткнулся мне в плечо и тихо всхлипывал. Я нащупала рукой чьи-то теплые мягкие волосы, потом открыла глаза. Это был Жан.

– Жанно, мой дорогой, что случилось? – проговорила я испуганно, напрочь позабыв о том, что с ним не разговариваю.

Он поднял лицо.

– Ма! – дрожащим голосом произнес он. – Прости меня, ма! Ну пожалуйста. Не сердись! Я все понял, я больше никогда не убегу! Я тебя люблю и никому не дам тебя мучить!

Пораженная, я молча смотрела на него.

– Смотри, я тебе цветок принес! – произнес он в отчаянии. – Ты не сердишься больше, правда? Пожалуйста, если хочешь, накажи меня, но я все равно тебя люблю! Не переживай!

Как он понял, что я сильно переживаю? Он протягивал нежную алую розочку, срезанную, вероятно, в теплице. Я до того была тронута, до того рада, что не могла найти слова для ответа.

– Ма! – еще раз повторил он, не зная, что к этому прибавить.

Я видела, что он вот-вот расплачется.

Я подалась чуть вперед, обхватила его одной рукой, привлекла к себе. Он забрался ко мне под одеяло, я склонилась над ним, осыпала его лицо поцелуями – особенно эти глаза, эти синие глаза, полные слез.

– Спасибо, мой ангел. Ты сделал меня самой счастливой мамой на свете.

– Ты больше не сердишься на меня?

– Нет, моя радость. Ты все понял, и это главное.

Улыбаясь, я нежно гладила его по голове и баюкала, словно он был еще совсем малыш. Как он вырос – просто невероятно. Руки все в царапинах, худенькие, но довольно сильные для его возраста. Он вообще высокий я сильный мальчик. И подумать только, давно ли он был трехлетним малюткой, пухленьким и беленьким, с волосами до плеч, как у девочки.

– Ты почему улыбаешься, ма?

– Да вот вспомнила, каким смешным ты был, когда тебе было три года…

Последовали другие вопросы, и я долго рассказывала Жану, как смешно он раньше шепелявил, какие нелепости говорил, какие комичные истории с ним приключались. Потом он спросил меня о моем детстве, и я долго ему рассказывала. Слушал он очень внимательно, не перебивая.

Когда мои воспоминания иссякли и он вполне успокоился, то деловито спросил:

– Дядя Александр научит меня ездить верхом?

И я так же деловито ответила:

– Конечно, сынок, но, пожалуй, сейчас для этого не совсем удачное время. Летом ты приедешь из коллежа на каникулы, господин герцог подберет для тебя лошадь. Вот тогда ты всему и научишься.




8


Следующий понедельник стал днем великих расставаний. Мы с Александром ехали в Ренн определять детей в школы; нельзя сказать, что я примирилась с разлукой, но мне было ясно, что они дальше не могут оставаться невеждами. В конце концов, они же мои дети. Авроре шел четырнадцатый год, а она даже писала с ошибками и хорошо умела лишь плести кружева.

Девочка была определена под именем Авроры д'Энен в монастырь Сент-Элен – единственный в Ренне, где еще теплились остатки католичества. Монахинь то разгоняли, то снова разрешали им собраться, но, во всяком случае, это было лучшее заведение, которое мы могли найти для Авроры. Там даже не требовали платы; монахини добровольно взяли на себя обузу воспитывать девочек-сирот, чьи родители-аристократы были обезглавлены, – таких в Бретани было множество. Здесь до сих пор господствовали старые правила, девочку нельзя забирать домой в течение двух лет, можно лишь навещать ее. Со мной когда-то было точно так же.

Аврора явно была опечалена перспективой даже лето проводить в стенах монастыря, но держалась спокойно и даже как-то отрешенно. Похоже, она смирилась со своей участью, особенно когда я сказала ей, что лишь после подобного воспитания можно стать по-настоящему аристократической барышней, и привела в пример себя.

Жан и Шарль попали в Реннский коллеж, в первый и второй классы. Это было полузакрытое заведение, старое, с хорошей репутацией. Здесь не было таких строгостей, как в монастыре, и мальчиков разрешалось забирать на рождественские, пасхальные и летние вакации. Целых пять лет здесь предстояло учиться моему сыну, чтобы осилить латынь и греческий, риторику и античную историю, живые языки и географию, естествознание и математику, рисунок и химию, анатомию, право и теологию… У меня голова закружилась от этого перечня, хотя я знала, что эти науки – самые обычные, входившие в образование любого аристократа. И все-таки, пожалуй, это заведение – не для Жана; нужно подождать два года, а потом подыскать ему что-нибудь военное – он к этому очень склонен.

Мы возвращались в Белые Липы ночью, в карете, казавшейся особенно большой из-за того, что в ней не было мальчиков и Авроры. Я искоса взглянула на герцога, который ехал, по своему обыкновению, не произнося ни слова и не проявляя ко мне никакого внимания. Как бы там ни было, я не могла не испытывать к нему благодарности. Именно благодаря ему мой сын получит достойное образование – еще полгода назад я и помыслить о таком не могла. Герцог вообще много для меня сделал; благодаря ему теперь даже Анна Элоиза не смеет бросить упрека Веронике и Изабелле. И что самое удивительное – он ничего не требует взамен… Словно я вообще его не интересую… А ведь я живу в его доме уже два месяца!

– Как грустно! – внезапно вырвалось у меня. – Они все… все остались в Ренне!

– Не все. Ну, мадам, разве можно забыть о таких отважных барышнях, как ваши близнецы?

Удивленная его тоном, я взглянула на герцога. Пожалуй, впервые его голос звучал не холодно и безразлично, а мягко, почти нежно, даже бархатисто. И я невольно подалась к нему – было в его голосе что-то зачаровывающее, гипнотическое… Почему он не говорит так всегда?

– Вероника и Изабелла тоже вырастут, и с ними тоже придемся расстаться. Тогда уж у меня никого не останется!

– У вас будут другие дети, герцогиня.

Я качнула головой, чувствуя, как вместе с замешательством и смущением – глупым, впрочем, и достойным разве что девицы, – во мне непреодолимо растет симпатия к этому человеку. Это было совершенно непонятно. Почему это происходит? Куда только пропали моя враждебность и недоверчивость?

Кровь прихлынула к моему лицу, когда я вдруг вспомнила минуты нашей самой большой близости. Тогда, например, у охотничьего домика, когда он прижал меня к себе… И зачем я тогда так вырывалась? Щеки у меня пылали, и я была рада, что в карете так темно.

В этот миг, как-то совершенно непроизвольно, моя ладонь оказалась в его руке. Его пальцы чуть потянули вниз перчатку и некоторое время оставались мягко сомкнутыми вокруг запястья. Дыхание мое участилось; я не знала, что мне делать. Да и разве нужно было думать? Я чувствовала, что мне хорошо. Медленно, неспешно он потянул мою руку вверх и прижался губами к нежной коже запястья, как раз в том месте, где бился пульс, а бился он в этот миг просто бешено. Каким горячим было его прикосновение… Меня бросило в жар; порывисто, безумно я подалась к нему, коснулась грудью его плеча. Эта ласка, такая безгранично-нежная, невыносимо-томная, поразила меня; он поднял голову, наши взгляды встретились, наши дыхания коснулись друг друга.

Внезапная вспышка света за окном кареты осветила лицо Александра; я увидела его губы – жесткие и одновременно такие чувственные… Как эти губы целуют? Мне, его жене, до сих пор это неведомо. Я застыла в ожидании, с ужасом и чувственной радостью ощущая, что готова исполнить все, что он захочет, подчиниться чему угодно. Скажи он хоть слово, прояви малейшую настойчивость – я отдалась бы ему тотчас, ибо отдавалась и менее симпатичным мне мужчинам, и менее взволнованная…

Он отпустил мою руку, откинулся на кожаные подушки. Лицо его было почти бесстрастным. Очнувшись от оцепенения, я поступила точно так же, удивленная и задетая. Ведь он хотел меня, почему не взял? Неужели он, такой опытный, не понял меня? Нет, не может быть… Неужели ту мою мысль о других мужчинах он прочел у меня на лице?

Словом, оставалось лишь гадать… Я закусила губу. Нет, это невероятно. Может, я его не очень-то и привлекаю?

Черт бы его подрал! Если я ему не нужна, какого дьявола он стал моим мужем? Да и вообще, можно ли вообразить мужчину, который два месяца жил бы под одной крышей с Сюзанной де ла Тремуйль, был ее мужем и за это время ограничился лишь одним поцелуем? Поистине, самообладанию герцога можно было позавидовать.

Мне оставалось лишь презирать себя за то, что с некоторых пор меня это огорчает.




ГЛАВА СЕДЬМАЯ

АЛЕКСАНДР





1


– Я могу еще побыть с вами, если вы хотите.

– Нет-нет, моя дорогая! Что за удовольствие для вас коротать время со стариком? Ступайте к своему мужу, а с меня вполне хватит сиделки.

Старый герцог поднес мою руку к губам, поцеловал ее, а потом, отпуская, сделал мне знак: ступайте, мол! После сердечного приступа, случившегося с ним позавчера, старик лежал в постели. Я провела с ним все сегодняшнее утро; он вел себя как полностью душевно здоровый человек, не заговаривался и даже не упоминал о своей жене Эмили как о живой.

Мне нравился этот странный семидесятилетний герцог. Нельзя забыть, что именно он был мне рад с первых дней моего появления в Белых Липах.

Я сбежала по лестнице в вестибюль, абсолютно не представляя себе, чем сейчас займусь. Может быть, сходить на ферму? Я еще не бывала там, а ведь я, как-никак, хозяйка этого огромного поместья…

У самых дверей я столкнулась с Александром. Вот уже два дня, как мы не перемолвились с ним ни одним словом; и встречалась я с ним только в столовой. Сейчас он, вероятно, возвращался из конюшен, где обычно проводил утро. Он был бледнее, чем обычно. Посторонившись и поклонившись мне, он был готов уже уйти – я поняла, что он и уйдет, если я буду молчать и не заговорю с ним.

– Ваш отец в порядке, я только что от него, – сказала я, лишь бы что-то сказать.

– Я знаю, что вы были так любезны и позаботились о нем. Благодарю, мадам.

Герцог повернулся, явно не желая поддерживать разговор, ограничившись лишь этим вежливо-холодным ответом. На ступенях уже маячила фигура Гариба.

Подавив гордость, я ступила шаг вслед за ним.

– Господин герцог! Я… я иду сейчас на ферму.

– Вот как? Рад слышать об этом.

Он говорил вежливо, но без всякой теплоты, словно лишь тягостный долг и ничто иное обязывал его оказывать мне уважение.

– Вы не могли бы проводить меня? Я была бы очень рада вашему обществу.

Впервые я произнесла такие слова, и в другой раз они, возможно, произвели бы иное впечатление. Но сейчас герцог остался холоден.

– Сожалею, мадам, очень сожалею, что не могу сейчас составить вам компанию. Примите мои глубочайшие извинения.

– О Боже, да что в них проку? Я прошу вас, сударь!

– Увы, мадам, я могу лишь повторить свои слова.

Оскорбленная и недоумевающая, я, не прощаясь, вышла во двор. Настаивать дальше означало бы унизиться. Поистине, этот человек решил доказать, что я для него – обуза. И какое неудачное время он для этого выбрал! Именно то время, когда я, наконец, после двух с лишним месяцев жизни в Белых Липах начала ощущать себя здесь как дома.

– Куда вы идете, мадам? – осведомилась Маргарита.

– В парк.

– И вы ничего не желаете мне рассказать?

– Оставь меня в покое! – ответила я почти грубо, желая хоть на ком-нибудь сорвать свою злость.

Зимний парк был холоден и тих – если бы не возня клестов, потрошащих еловые шишки, тут вообще не раздавалось бы ни звука. Деревья чуть припорошило снегом, но мороза и инея не было, и в декабре еще словно продолжалась осень. Я быстро шла по дорожке, ощущая, как потрескивают под моими туфлями сухие сучья.

Я оказалась в Западном гроте – гроте из розового гранита с устроенными в нем каменными скамейками и столиком. Трехступенчатый водопад, ручейки которого, переливаясь и журча, неуловимо исчезали под беспорядочно нагроможденными камнями, летом был, вероятно, приятным и освежающим, но сейчас от него веяло холодом. Я грустно присела на краешек скамьи, намереваясь попечалиться в одиночестве… Что мне, собственно, нужно? Мои дети устроены, у девочек есть отец, я сама могу не ломать больше голову над тем, как добыть еду и деньги. Честное слово, я не ценю своего счастья – мне подавай нечто большее… Хотя, черт возьми, какое там счастье? Я женщина, красивая, обаятельная женщина, мне нет еще и двадцати шести лет, я, наконец, замужем за человеком, который нравится мне все больше и больше, но что толку? Он вообще не проявляет ко мне интереса. Не может же он не понимать моего настроения… Вероятно, я его не привлекаю; но тогда возникает вопрос – зачем он на мне женился?

– Мадам Сюзанна?

Я от испуга и неожиданности вскочила со скамьи.

– Ах, это вы, отец Ансельм! Я совсем не слышала, как вы подошли.

– Вы готовились плакать, это видно. Что, господин герцог обижает вас?

Отец Ансельм, толстый румяный кюре, живший в Белых Липах, еще, честно говоря, не имел счастья видеть меня в церкви или на исповеди. Я знала, что он человек веселый и разговорчивый. Но сейчас он не улыбался. Его добрые глаза навыкате смотрели на меня серьезно.

– Нет, не думайте так, – проговорила я растерянно. – Он не обижает меня… Хотя, может быть…

Я смутилась, не зная, как разговаривать об этом с духовным лицом и нужно ли вообще разговаривать. Отец Ансельм протянул мне руку.

– Пойдемте, дочь моя, здесь слишком холодно.

Его пухлая рука оказалась такой теплой… И я вдруг доверилась ему – безоглядно, неожиданно, не раздумывая. Его глаза были такими понимающими, как ни у одного знакомого мне священника.

– Идемте, дитя мое, – повторил он, и я пошла.

На моем сердце была накипь – тяжелая, ржавая, мешающая мне жить; она состояла из того дурного и мрачного, что было у меня в прошлом, и не позволяла чисто и открыто смотреть вперед. Я хотела избавиться от этого груза, хоть кому-нибудь открыться. Отец Ансельм – священник, он будет молчать; к тому же у него такие глаза, что невольно вызывают на откровенность.

– Вы не ходите в часовню, не исповедуетесь. Разве вы не верите в Бога, дитя мое? – спросил он просто, без тени осуждения.

Я молчала, не желая говорить правду и не желая лгать.

– Ответьте мне. Вы доверяете Богу?

– Нет. – Я вскинула голову, словно готовилась к битве. – Было несколько случаев, когда я доверилась. У меня был сын, Луи Франсуа… я молилась за него. Но он все равно умер. А после этого Бог для меня замолчал. Он всегда был глух, когда дело касалось меня. Ах, святой отец, я такое видела во время революции, что вряд ли Бога можно назвать милосердным!

Мы шли по аллее, моя рука дрожала в руке отца Ансельма. Я уже сама раскаивалась, что так разговорилась, – священнику мои слова, должно быть, неприятны. Кюре остановился на берегу озера, его взор был устремлен на другой берег.

– Расскажите мне все, – сказал он вдруг.

И меня словно прорвало. Я не могла больше сопротивляться желанию говорить. Запинаясь и торопясь, я стала рассказывать – все, с того самого момента, как впервые увидела Александра, ничего не скрывая, вплоть до самых интимных моментов. Этот кюре стал словно родной мне. Интуиция мне говорила, что он хочет и может мне помочь.

– Понимаете, святой отец, мы… мы с ним словно чужие. Должно быть, он сильно оскорблен тем, что я сказала в первую ночь. Он не говорит со мной, почти не встречается. И это… это особенно скверно.

– Почему?

– Потому что… потому что он мне нравится.

– Вы любите его?

– Нет, вероятно, пока нет. Я ведь совсем не знаю герцога. Но мне кажется, что я смогла бы полюбить его, стать ему хорошей женой, если бы узнала его получше… ну, вы понимаете, что я имею в виду.

Кюре повернулся ко мне, и я поразилась перемене, происшедшей с его лицом. Оно полностью утратило серьезность. Он улыбнулся – так лукаво и весело, что улыбкой залучились все его черты, вплоть до ушей.

– Ах, дорогая моя, да неужто все дело в этом?

Недоумевая, что его так обрадовало, я с усилием кивнула.

– Дочь моя, мне кажется, вы просто созданы друг для друга. Вы разочарованы, ожесточены, слишком самостоятельны для женщины. Он как раз под стать вам, он сильнее вас как раз настолько, чтобы вы его уважали. Все ваши недоразумения – чепуха! Ему стоит лишь ходить к вам в спальню, и вы быстро придете к согласию. Ах, Боже мой! Да ведь вы больше двух месяцев женаты, а до сих пор не поняли этого!

– Но отец мой, – пробормотала я потрясенно, впервые услышав такие слова от священника.

– Не говорите, что я заставил вас покраснеть. Видит Бог, дитя мое, ваш брак освящен церковью, и нет ничего такого, что могло бы сдерживать меня дать вам такой совет. Послушайтесь меня, дорогая юная герцогиня, станьте Александру женой, и вы будете счастливы.

– Да ведь вы разве не поняли? – проговорила я через силу. – Это он не хочет меня, он меня избегает!

– Сделайте первый шаг, – сказал кюре, лукаво посмеиваясь. – Я не стал бы такого советовать девушке, но вы, как женщина опытная и знающая…

– Вы предлагаете мне его соблазнять?

– Ну, я не стал бы конкретизировать.

– Но, отец мой… Он же может меня отвергнуть. Вдруг я его не привлекаю? Вы хоть представляете, какой это для меня будет стыд?

– Дитя мое, вы его привлекаете и отказа не получите. Он просто боится вас.

– Боится? – переспросила я пораженно, полагая, что слышу совершенно абсурдные вещи. – Боится – он? Полноте, святой отец! Гариб рассказывал мне, у него были сотни женщин! Да и тут в округе, я уверена, у каждого десятого ребенка – нос дю Шатлэ!

– Он не близости с вами боится, милая дама. Он точно так же, как вы, боится отказа. Глупое положение, не так ли? Ну, хотите, я намекну ему, чего вы хотите?

Меня охватил ужас.

– О, ради Бога, нет. Только не это… Уж лучше я буду одна. Умоляю вас, отец мой, не делайте этого!

– Хорошо.

Улыбка вдруг исчезла с лица отца Ансельма. Он взял меня за руку.

– Дитя мое, в жизни вашего мужа была неприятная, очень неприятная история. Ему было восемнадцать, он поручик молодой и несдержанный, как и все дю Шатлэ. Судьбе было угодно подарить ему сильную, настоящую любовь, – любовь к девушке двумя годами младше его, прелестной, обаятельной. Он соблазнил ее и не женился, когда она ждала ребенка. Она стала женой другого, она была счастлива с этим другим… Много лет Александр потом раскаивался в том, что дал ей уйти, что потерял ее. Поверьте, теперь он точно так же боится потерять вас. Боится спугнуть, неправильно выбрать время…

Я опустила голову. Уже не в первый раз мне приходилось слышать о женщине, перевернувшей жизнь Александра. Гариб упоминал о ней и о ее дочери. Дочери Александра?

– Как звали эту девушку?

– Анабелла де Круазье, дитя мое, прелестное создание.

Словно вспышка, у меня в голове мелькнуло воспоминание. Пистолет, из которого я убила Белланже… Там была надпись: «Александру дю Шатлэ от Анабеллы»… Внезапная, тревожная ревность кольнула меня в самое сердце.

– Где она сейчас, эта Анабелла?

– Не знаю, дочь моя. Герцог с ней не встречается, это правда. Он не видел ее, вероятно, с тех пор, как уехал в Индию.

«Ага! – подумала я. – А портрет?»

– Он дорожит вами, потому так осторожен. Дайте ему понять, что вы не так хрупки, как ему кажется, что вы не хотите уйти. Дайте ему это хорошенько понять, так, чтобы двусмысленностей не осталось! Вы обретете хорошего мужа, дитя мое… Я знаю Александра: он, может быть, излишне ожесточен, но он не жесток. Ступайте к нему прямо сейчас! Воображаю, как долго он ждал этого.

Верно, подумала я… Ведь все так просто! Непонятно, почему я так долго помнила тот злосчастный обман. Ну, разумеется, Александр кое-что скрыл от меня. Но он, вероятно, любил меня, раз пошел на такое, – какая бы женщина не сочла такую причину лестной и основательной? К тому же, он признался во всем сразу после свадьбы. Он мог бы молчать, и я до сих пор ничего не знала бы. Он мог бы запросто воспользоваться своими правами, и я даже не протестовала бы. Но он признался, следовательно, он дорожил мною и уважал меня. Он не желал строить наш брак на лжи. Почему я раньше не оценила его поступка?

– Спасибо, отец Ансельм, – проговорила я дрожащим голосом. – Я сейчас же пойду к нему. Большое спасибо!

– Счастливой ночи, дитя мое! – весело ответил священник.




2


Неужели я иду предлагать себя?

Если бы еще две недели назад кто-то сказал мне, что такое возможно, я бы не поверила. Никогда со мной такого не случалось… А теперь я намеревалась сделать именно это, не испытывая ни стыда, ни смущения. Черт возьми, в конце-то концов, разве я ему не жена? Разве я не имею права? Нет уж, право у меня такое же, как и у него… Я буду деликатна, нежна, откровенна – он не сможет меня не понять.

А вообще-то, я просто хотела увидеть его и поговорить с ним… Тогда, в карете, мне было так хорошо – разумеется, до того момента, когда он равнодушно отвернулся и оставил меня. Что им руководило? Действительно ли страх, как сказал отец Ансельм, или он просто хотел, чтобы я сама сказала ему: «Возьми меня»?

Он подарил будущее моим детям, меня саму спас от нищеты. По сути, он сохранил за де ла Тремуйлями замок Сент-Элуа. Он вернул мне сына в Нанте. Что бы я делала без него?

Взволнованная, я вбежала в вестибюль, сбросила плащ на руку Маргарите.

– Где господин герцог?

– В каминном зале, мадам, но…

Я шла дальше не останавливаясь.

– Мадам, – окликнула меня Маргарита.

– Ну, что еще такое?

– Не ходите сейчас к нему. Он мрачный, как туча; я полагаю, что он, должно быть, болен.

– Болен? – переспросила я пораженно.

– К нему только этот черный человек, Гариб, может входить, всех остальных выгоняют.

– Меня не посмеет выгнать. Я его жена…

Если он мрачен, или чем-то озабочен, или болен, почему бы ему не довериться мне? Я не испытываю к нему враждебности, уже не испытываю. Если его что-то беспокоит, это обеспокоит и меня. Отец Ансельм был прав – надо перестать таиться друг от друга, скрывать свои мысли. К чему это тягостное одиночество, если мы можем и хотим быть вдвоем? Что нам мешает? Какая-то глупая гордость? Я сделаю первый шаг, и мне ничуть от этого не стыдно!

Гариб, как скала, преградил мне дорогу.

– Не тревожьте хозяина, госпожа, – заявил он тихо и непреклонно.

– Почему?

– Он сейчас не может говорить с вами.

– Почему? – повторила я.

– У него плохое настроение. И болит голова.

Подобное объяснение меня не удовлетворило. Снова от меня что-то скрывают, будто я никто в этом доме!

– Послушай, – сказала я мягко, – я ведь не ссориться иду. Мне нужно лишь увидеть герцога и сказать ему несколько слов. Эти слова не причинят ему боли. Но если ты не пропустишь меня, я подниму крик и герцог сам выйдет ко мне.

Гариб молча отступил в сторону. Такая уступчивость меня удивила, но я не стала задумываться над этим, взялась за холодную ручку двери, и мрак большого каминного зала открылся передо мной.

Оказавшись на пороге, я поначалу едва не задохнулась: так тут было накурено. Несмотря на вовсе не вечернее время, здесь царствовала темнота; все окна были задернуты плотными портьерами. Этот зал назывался каминным, потому что в четырех его углах встроены массивные, старинные камины, но сейчас был растоплен только один из них. Пламя красными языками плясало среди дров и алыми вспышками озаряло зал.

Когда треснуло полено и искры рассыпались целым снопом, я увидела Александра: он сидел у камина в кресле с высокой спинкой, вытянув длинные ноги к огню. Шкура была расстелена на полу, на шкуре лежал громадный, поджарый дог, лежал прямо у ног Александра. Я никогда раньше не видела этой собаки и была почти уверена, что сейчас она залает на меня.

Дог остался спокоен, лишь слегка повел ушами.

– Гариб, я не звал тебя. Убирайся.

Пожалуй, я впервые слышала, чтобы голос Александра, оставаясь обычным по тону, был таким яростным и раздраженным. Мурашки пробежали у меня по спине, и я впервые вдруг подумала, что выбрала не совсем удачное время для разговора. Но возможности отступать не было. Он повернул голову.

Я подошла к Александру, взялась обеими руками за спинку кресла.

– Это не Гариб, это я, – сказала я, хотя он уже и сам отлично это видел.

Жесткая кожаная повязка охватывала его лоб, а лицо было искажено раздражением и недовольством, которых он не в силах был скрыть.

– Разве я сказал, что вы нужны мне, мадам? – ледяным тоном спросил он.

Я не понимала, что происходит, но внезапное чувство нежности проснулось во мне к этому человеку, который считал себя настолько сильным, что не желал ни от кого принимать сочувствия.

– Александр… – проговорила я, впервые произнеся это имя вслух, – Александр, послушайте меня… Я ведь уже не та, что два месяца назад. Почему вы молчите? Что вас тревожит?

– Проклятье! Какого черта вы пришли сюда?!

– Гариб сказал, что вы больны, и я…

– Вы пришли узнать о моем здоровье. Весьма трогательно, мадам, весьма. Но я не умер, как видите, я жив, вы не станете вдовой. Полагаю, все ваши вопросы разрешились?

– Послушайте, – прошептала я, не обращая внимания на его грубость, хотя она и ранила меня в самое сердце. – Я хотела бы помочь вам. Вы ведь вовсе не такой сухой, каким хотите казаться, вы все чувствуете и понимаете. И я так благодарна вам за сына… Я бы все отдала, лишь бы вы стали мне доверять!

– По-ра-зительно.

Я отступила, ошеломленная этим холодным и даже насмешливым словом. Александр, приподнявшись, повернулся ко мне, его пальцы, вжавшиеся в локотники, побелели. Меня поразило его лицо: почерневшее, с заострившимися чертами. Глаза его просто пылали, рот был изогнут невероятным раздражением.

– Я не хочу быть груб, мадам, но единственное, чего я сейчас желаю, – это того, чтобы вы меня не беспокоили!

Его лицо, его поза – все свидетельствовало о том, что мой уход был бы для него величайшим облегчением и счастьем. Он что, ненавидит меня? Или я была недостаточно тактична?

– Уходите! Черт побери! Ну?!

При первых же гневных нотках, появившихся в его голосе, дог вскочил и зарычал на меня. У этой собаки не тело, а сплошные мускулы. Это было для меня последней каплей. Потрясенная, я бросилась к двери и громко захлопнула ее за собой.

Быстрее ветра я поднялась по лестнице, почти рыдая и чувствуя себя оскорбленной до глубины души. Он просто сухарь! Так обойтись со мной! И именно тогда, когда я все готова была ему отдать – и тепло души, и тело, и все мое сочувствие! Он просто убил меня. Я его теперь ненавижу!

– Госпожа! Госпожа! – восклицал, поднимаясь следом за мной, индус – Вы нехорошее время выбрали! Хозяин болен, госпожа! Он потому такой, что…

Я повернула к нему бледное лицо. В глазах у меня стояли злые слезы.

– Замолчи! – воскликнула я в бешенстве. – Черт бы побрал и тебя, и твоего хозяина! И я ничего о нем не хочу знать, ничего!

Меня ждала роскошная голубая спальня и возможность плакать как угодно долго, будучи уверенной, что меня никто не побеспокоит, а уж меньше всего – мой муж, герцог дю Шатлэ.

Для него нет ничего неприятнее, чем видеть меня. Ей Богу, как это все понять, я не знала.

Несколько часов спустя теплая рука коснулась моих волос. Уже зная, кто это, я на ощупь нашла эту руку и прижалась к ней губами. Маргарита… Она для меня лучше матери.

– Хорошо, что ты пришла… Я была груба, прости меня.

– Да ведь это пустяки, милочка.

Она обеспокоенно склонилась надо мной.

– Вы плакали прямо навзрыд… Что он такое сделал с вами, этот проклятый герцог?

– Ничего. – Ярость снова охватила меня. – Он просто терпеть меня не может, а больше ничего! Должно быть, я внушаю ему отвращение.

Губы Маргариты дрогнули в улыбке.

– Отвращение? Да вы с ума сошли! Вы же так красивы, голубушка… Ну, разве вы забыли об этом?

– Нетрудно забыть, если он так явно демонстрирует свою ненависть!

Я вскочила с постели, отбросила назад золотистые волосы и испытывающе взглянула на себя в зеркало:

– Не знаю, может быть, я и хороша собой, может быть, я и нравлюсь другим мужчинам, но уж ему-то точно нет! Он не хочет встречаться со мной, не разговаривает, ничем не делится и, уж конечно, не спит со мной!

– Не спит?

Потрясенная Маргарита даже не способна была отметить, что я употребила не совсем приличное для герцогини слово.

– Что же это значит, мадам? Я видела, он несколько раз тут ночевал!

Я раздраженно пожала плечами.

– Все это фарс. Не брак, а сплошное несчастье! Ну посуди сама: я что, должна умолять его об этом? Становиться на колени? Я и так достаточно унизилась. Раньше он хотел меня, теперь не хочет; вот и отлично! Я это переживу. И пусть он больше не приходит сюда ночевать. Мне надоело, что он постоянно разыгрывает вокруг меня какие-то водевили!

Плечи у меня дрожали. Маргарита погладила меня по щеке.

– А вы так и сделайте… Пускай он сам вас ищет, не ходите к нему больше… Пусть ему тоже будет одиноко!

Тоже… Я покачала головой. Маргарита, как всегда, понимала, что сейчас я одинока больше, чем кто-либо и когда-либо…

– Поцелуете на ночь девочек, мадам? – уже обычным тоном спросила Маргарита.

– Да, – сказала я с тяжелым вздохом.




3


За окном шел снег. Белые хлопья, кружась в воздухе, падали на раскинутые ветви каштанов и оседали на иссохших лозах винограда. Вздохнув, я прошлась по комнате. Тоска охватывала меня все сильнее. Казалось, вновь вернулись первые дни моего пребывания в Белых Липах. Дом, который я успела полюбить, вновь стал чужим. Все рухнуло, едва успев начаться. И этот мой брак, похоже, оказывается таким же несчастливым, как и предыдущие.

Ну, что я сделала не так, что Александр так обошелся со мной? Я спрашивала себя и не находила ответа. Да и были ли хоть какие-то объяснения его грубости? Во всяком случае, надо признать, что такие перепады его настроения еще слишком для меня невыносимы. Можно ли жить со столь непредсказуемым человеком?

Начинало смеркаться. Еще час или полтора – и будет совсем темно… Ах, как же неприятны зимние долгие вечера в этом доме! Как бы я хотела поговорить с кем-нибудь! Постояв немного в нерешительности, я стала искать свой плащ. Проблема выбора передо мной не стояла: в здешних местах у меня была лишь одна хорошая знакомая – графиня де Лораге. В конце концов, я уже давно собиралась навестить ее, так почему бы не сделать это сейчас? Может быть, хоть мой уход заставит кого-нибудь в замке вспомнить о моем существовании.

Снегопад был сильный, и дом графа де Лораге возник передо мной неожиданно. Это было похоже на волшебство: снежная завеса словно расступилась, и я увидела очертания замка, возникшие, казалось, из ниоткуда. То немногое, что мне удалось разглядеть, свидетельствовало, что поместье было основательно разорено в годы революции. Припорошенные снегом руины флигеля, пни вместо деревьев вдоль подъездной аллеи – все это были следы войны, следы присутствия синих.

Я отдала поводья Стрелы конюху, быстро преодолела ступени парадной лестницы, а уж дверь передо мной распахнул дворецкий.

– Как прикажете доложить?

– Доложите о герцогине дю Шатлэ, – ответила я, сама удивляясь тому, как быстро и естественно слетело с моих губ это имя.

Дворецкий поспешно удалился. Я не успела как следует осмотреться, как Констанс уже спускалась мне навстречу. Мы обнялись.

– Наконец-то вы о нас вспомнили, – сказала она с укоризной. – Мы довольно давно не виделись, не так ли?

– Полагаю, мне следовало предупредить вас о визите.

– Какие предупреждения? Мы соседи. И разве вы забыли, как я забиралась к вам в постель, а вы списывали у меня арифметику?

Она была очень хороша сейчас: в нарядном платье из индийского муслина, с рыжими волосами, собранными в высокую прическу, как было модно сейчас… Было даже трудно поверить, что ее сыну скоро одиннадцать.

– Идемте в гостиную. Я познакомлю вас с мужем и Марком, – улыбаясь, предложила она.

Я улыбнулась ей в ответ:

– Буду очень рада…

Граф де Лораге, высокий, худощавый, поднес мою руку к губам.

– О, для меня это сюрприз – то, что новая герцогиня дю Шатлэ оказалась до такой степени очаровательна.

В ответ я улыбнулась даже чуть застенчиво – так давно не слышала я комплиментов, и так давно меня не встречали столь радушно.

– Спасибо, – произнесла я искренне. – Здесь… здесь, у вас, так хорошо.

– Ну, так что же? – воскликнула Констанс. – Полагаю, что вы останетесь на ужин, – это решено, не так ли?

В этот миг появился Марк, сын Констанс, – светловолосый высокий мальчик, очень похожий на мать. Он приветствовал меня степенно, как взрослый, и мне даже казалось, что мальчуган поцелует мне руку. В последний момент стеснительность взяла верх, и он ограничился поклоном.

Был сочельник, канун Рождества. В этот день полагалось быть дома, в кругу семьи, но я, думая об этом, не особенно беспокоилась. Кто вспомнит обо мне там, в Белых Липах? Даже Александр – тот человек, с которым я была хоть чем-то реально связана, – еще на рассвете уехал в неизвестном направлении. Я бы не удивилась, узнав, что он ездит в Ренн к девкам… или еще куда-нибудь.

Я нарочно не хотела возвращаться. Я желала хоть своим отсутствием досадить обитателям Белых Лип. Легкое облачко пробегало по моему лицу, когда я думала об этом, но я усилием воли заставляла себя снова улыбаться и участвовать в разговоре. Мне это легко удавалось.

– Вы так грустны, сударыня. Может, я что-то не так сказал?

Вопрос прозвучал в тишине и оттого показался мне особенно громким. Граф де Лораге обеспокоенно смотрел на меня, а я никак не могла сообразить, что же мне следует ответить. Наверное, моя растерянность отразилась на лице, потому что Пьер Анж, нахмурившись, произнес:

– Прошу прощения, мне, вероятно, не следовало спрашивать.

Все неловко молчали. Я проклинала себя за то, что пришла в этот дом: мало того, что испортила людям праздник, так они же еще чувствуют себя виноватыми…

Я проговорила – тихо и нерешительно:

– Ради Бога, не берите этого на свой счет, господин граф. Я вспомнила о сыне. Недавно мы с мужем отдали его в коллеж, и я… я все думаю, каково ему там в этот вечер… вдали от меня. От дома.

– Марк учится в этом коллеже, – заметила Констанс. – Это не самое плохое заведение, вам не следует волноваться.

– В том же коллеже? – удивленно переспросила я.

Мне ответил сам Марк:

– Да, во втором классе. А ваш сын в каком?

– В первом. Он младше тебя на два года.

Констанс улыбнулась.

– Думаю, разница в возрасте не помешает вам подружиться.

Потом мы с Констанс уединились в ее комнате – розовой, затянутой атласом цвета абрикоса.

– Это все заботы Пьера Анжа, – пояснила Констанс, заметив мой интерес к воздушной, изысканной обстановке. – Он сам выбирал мебель, подбирал образцы – давно, еще до революции…

– Он у вас замечательный, – невольно вырвалось у меня.

– Вы тоже поняли это? – Констанс вдруг стала серьезной. – Знаете, когда родился Марк, мне не было еще шестнадцати. Я пропала бы без Пьера Анжа. Родители требовали, чтобы я отдала мальчика, обещали устроить его в хорошую семью. Я противилась, но, думаю, у меня все же отобрали бы ребенка, если бы не Пьер Анж. Он всех ужасно ошеломил, когда заявил, что его предложение остается в силе и, если я согласна, он женится на мне и примет Марка. За все эти годы я не слышала от него ни слова упрека. Марк любит его…

– А Марк знает правду?

– Знает, что Пьер Анж ему не отец. И это все.

На ее лице вдруг отразилось такое смятение, что я не решилась расспрашивать дальше. Немного погодя Констанс заговорила вновь:

– Официально Пьер Анж не усыновлял Марка. Мой сын законным наследником не является. Пьер Анж прекрасно к нему относится, но… понимаете, ему хочется иметь своих детей.

– Это естественно.

– Послушайте, – проговорила она почти шепотом, и лицо у нее сейчас было простодушное, как у девочки, – я еще никому этого не говорила – так боюсь спугнуть…

– Спугнуть что?

– Свое счастье. Я уже третий месяц беременна и…

Она просто светилась радостью. Я подалась к ней, крепко сжала ее руку.

– Констанс, это же замечательно! Поздравляю вас!

– Я так рада, Сюзанна… Ах нет, вы этого не знаете! У вас трое детей, вы счастливы так, что…

– Ваши мечты тоже осуществятся, дорогая. Ну, должна же быть справедливость! Пьер Анж и вы заслуживаете этого…

С треском лопнуло полено в камине, рассыпав целый сноп искр. Пламя полыхнуло ярче, разгоняя сумрачные тени. Я увидела, что Констанс улыбается, но как-то робко. Странная это была улыбка; Констанс словно пыталась убедить себя в том, в чем сама сомневалась. Да и вообще, моя подруга казалась мне немного нервной. Может быть, это из-за ее состояния.

– Конечно, так и будет, – сказала она после недолгого молчания. – Просто я немного волнуюсь. У меня уже было несколько срывов, врачи так пугали нас. Теперь, кажется, все в порядке, но…

– Не надо сомневаться, – перебила я ее. – Вам нужен покой, а остальное само собой уладится. Вот мои дочери – они почти в тюрьме родились.

Не знаю, зачем я это сказала. Обычно я старалась не вспоминать о тюрьме.

– Близняшки – это ведь дочери Александра? – внезапно спросила Констанс.

Я кивнула, очень боясь продолжения расспросов, но Констанс заговорила о другом:

– Мы все так рады, что герцог дю Шатлэ наконец женился. Если Белым Липам чего и не хватало, так это женских рук.

Я промолчала, ибо этот брак у меня пока особых восторгов не вызывал. Графиня де Лораге тихо произнесла:

– Ваши отношения с Александром наладятся, Сюзанна. Для этого нужно лишь время. Герцог очень замкнутый, но хороший человек… просто превосходный.

Догадаться о том, что у нас с Александром не все в порядке, было нетрудно. Счастливая женщина не проводит сочельник вдали от мужа.

– Наш брак был странным с самого начала, но теперь, теперь…

Я умолкла не договорив. Стоит ли посвящать Констанс в мои проблемы? Она поспешно предложила:

– Пожалуй, вам следует остаться у нас на ночь. Снегопад все усиливается… Я пошлю кого-нибудь в Белые Липы, чтобы там не беспокоились.

В глубине души я ждала этого предложения. Мне не хотелось возвращаться туда, где до меня никому нет дела. Я с радостью ухватилась за слова Констанс.

– О, я была бы рада остаться, если только это вас не затруднит.

– Да уж какое тут затруднение… Я рада крепче подружиться с вами.

– Вы… вы давно знакомы с дю Шатлэ? – спросила я. Она оживилась.

– О, с самого детства. Усадьба отца находилась в трех лье от Белых Лип, мы с Полем Алэном даже играли вместе… А с Александром, – тут Констанс сделала паузу и в замешательстве посмотрела на меня, – с ним мы были даже помолвлены.

– Помолвлены? – переспросила я ошеломленно.

Она поспешила пояснить:

– Это было очень давно, мне тогда едва исполнилось десять лет. Вы же знаете, это было в моде, – обручаться еще в детстве. Через год или два помолвку расторгли, сразу после того, как до моего отца дошли слухи о связи Александра с Анабеллой де Круазье. Об этом тогда много сплетничали…

– С Анабеллой де Круазье, – снова повторила я, находя, что в последнее время слишком часто слышу об этой женщине.

Констанс смутилась.

– О, надеюсь, вы знали об этом. Не так ли? Они познакомились в Версале. Александр тогда еще служил в гвардии, а Анабелла, кажется, была камеристкой королевы… или что-то вроде того.

– Вы можете рассказать мне о ней?

– Боюсь, я не так уж много знаю, Сюзанна. Тогда я была ребенком. Похоже на то, что Анабелла не могла похвастать происхождением, иначе Александр не расстался бы с ней. Но женитьбы у него и в мыслях не было. Когда все открылось, ее срочно выдали замуж за одного из поставщиков двора, королева даже наделила ее приданым. Очень скоро после замужества Анабелла родила дочь, и, безусловно, ребенок был от Александра. Все так считали.

– А что с ней случилось потом?

Констанс покачала головой:

– Не знаю, ничего не слышала.

В комнату заглянула горничная – как раз в тот миг, когда часы пробили десять.

– Прошу прощения, мадам. Там внизу герцог дю Шатлэ; он просит свою жену спуститься.

Я мгновенно поднялась, и Анабелла вылетела у меня из головы. Все во мне встрепенулось при этом известии. Александр приехал, значит… значит… о, значит, он заметил мое отсутствие, и оно ему небезразлично! Не этого ли я добивалась?

– Не провожайте меня, – сказала я Констанс. – Спасибо вам за этот вечер. Я была так одинока.

Я уже подошла к двери, когда Констанс внезапно окликнула меня:

– Сюзанна…

Я обернулась.

– Что бы ни случилось, знайте: в нашем доме вам будут рады всегда.

– Спасибо, – сказала я еще раз, и голос у меня дрогнул. – Большое спасибо.

К лестнице я почти бежала, но у лестницы остановилась и перевела дыхание. Не надо так волноваться, следует быть посолиднее, что ли… Я стала спускаться намеренно медленно, лишь бы не показать ему, до чего спешила его увидеть.

Он стоял у окна, ко мне спиной, в черном, как обычно, плаще, мокром от растаявшего снега. Я прижала руку к груди, пытаясь понять, что же за невероятную гамму чувств вызывает во мне этот человек. Неприязнь? Да, но ведь и симпатию! А еще сочувствие – странное, впрочем, для меня, а еще что-то вроде нежности…

Он обернулся.

– Боже праведный, – сказал герцог. – Уж не знаю, кого мне благодарить за то, что вы уехали только сюда.

– А что такое?

– Я полагал, что вы отправились в Сент-Элуа. Никто ведь не видел, как вы уходили. Можно ли быть такой неосторожной? По лесу сейчас бродят волки, а вы уехали в неизвестном направлении.

– Вы отчитываете меня?

– Просто пытаюсь напомнить, что сочельник неподходящее время для визитов.

– Не надо мне ничего напоминать. Именно ваше поведение и заставило меня искать убежища здесь.

– Убежища? От чего же вы убегали? Кто преследовал вас?

– Ваша грубость! Я не привыкла, чтобы меня выгоняли, как служанку… – Запнувшись, я едко спросила: – Разве ваши соглядатаи не доложили вам, куда я пошла? Какая потеря бдительности!

Глаза Александра сверкнули:

– Черт побери, мои люди не…

Повисла внезапная пауза.

«Ну, вот, пожалуйста, – подумала я, – мы снова почти поссорились. Да еще в чужом доме. Нас, вероятно, многие слышали».

– Поедемте, – вдруг сказал он почти мягко. – К чему обсуждать всю эту чепуху? Я рад, что вы со мной, а остальное вовсе не важно.

Я проглотила комок, подступивший к горлу. И сама не заметила, как доверчиво протянула Александру руку.

В замке было совсем тихо. Если бы не ярко освещенный вестибюль, можно подумать, что здесь давно уже не живут. Конечно, уже достаточно поздно – часы показывали без четверти одиннадцать, но ведь для сочельника это не время. Впрочем, в Белых Липах все не так, может быть, здесь вовсе не отмечают сочельник.

За моей спиной раздался голос Александра:

– Что вы скажете о бокале шампанского, мадам?

Я обернулась, не в силах скрыть улыбку.

– Это отвлеченный вопрос или приглашение?

– Идемте! Вы все увидите.

Я сделала шаг ему навстречу и остановилась.

– Хорошо, я только переоденусь.

Он задержал меня.

– Не стоит. Вы всегда очаровательны.

Я замерла с полуоткрытым ртом. Комплимент? Пожалуй, это первый или, может быть, второй за все наше знакомство… Ну вот, герцог вполне может быть и галантным, и обаятельным, если только захочет. Да еще каким обаятельным… Как бы я хотела почаще поддаваться власти его обаяния!

– Идемте! – повторил Александр.

Я улыбнулась и подала ему руку.

В белой столовой горели свечи, огромная елка, под самый потолок, занимала добрую четверть зала. Елка – это была дань моде, пришедшей из Англии. Хрупкие фарфоровые статуэтки сантонов образовывали сцены рождения Иисуса, поклонения волхвов, явление ангела пастухам.

Мне показалось, я попала в сказку – до того здесь было красиво. Служанки бесшумно удалились. Я поймала себя на мысли, что даже не знаю их имен, хотя живу здесь уже не первый месяц. Вероятно, не только Александр, но и я со своей стороны не так уж много сил прилагала для сближения.

Александр сам откупорил шампанское и протянул мне бокал, полный пенистого шипучего вина.

– За что будем пить? – спросила я улыбаясь.

– За вас, сударыня. И за нашу совместную жизнь.

Это был тот самый тост – почти слово в слово, который герцог произнес в охотничьем домике, в тот день, когда подарил мне Стрелу. Тогда я даже не подняла бокала. Но не говорил ли мне Александр, что настроение мое изменится?

– Охотно выпью за это, сударь. Очень охотно.

Я выпила все до капли. После того как вино чуть вскружило мне голову, я стала находить, что наши отношения непозволительно холодны. Ведь мы оба тянемся друг к другу… Зачем же все эти церемонии? Хоть бы он сделал решительный шаг навстречу – я-то после вчерашнего уже ни на что не решусь!

– А это мой рождественский подарок вам, – услышала я голос Александра.

Миниатюрный восточный город стоял передо мной. Золотые минареты, серебряные крыши домов, бронзовые часы на хрупких башнях, великолепный дворец – все это само по себе было необыкновенно красиво. Но на этом дело не заканчивалось. Крыши домиков изящно приоткрывались, и я видела маленькие коробочки с хной, голубой и сиреневой краской для глаз, туалетным молоком и соком белладонны. Минареты хранили в себе кисточки и краски для губ, даже внутри крепостной стены, окружавшей город, находились небольшие флакончики духов, розового и лавандового масла, притираний, средств для придания свежести дыханию, вербены и розмарина. Серебряное зеркало, изображавшее пруд, приподнималось так, чтобы в него можно было смотреться.

– О, сударь! – только и смогла произнести я.

Теперь я все поняла. Он ездил в Ренн вовсе не к девкам, он не развлекался там, а искал для меня подарок. А я… я даже не подумала ни о чем таком. Господи, как же я глупа!

– Я рад, что вам понравилось, мадам. Я надеялся на это.

– Понравилось… Да разве это то слово?

В порыве благодарности и легкого смущения я подалась к нему. Наши руки встретились, его сильные пальцы крепко сплелись с моими – целая волна изнеможения поднялась во мне, когда я ощутила эту его силу, и, почти потеряв контроль над собой, я едва удержалась, чтобы не закричать: «Да возьми же меня! Чего же ты ждешь?»

Этот бессознательный возглас готов был сорваться с моих губ, но я промолчала. И лишь подумала, закрывая глаза: пусть бы он всегда держал меня за руку. Вот так. Как сейчас.

Пусть бы это продолжалось вечно.




4


Первый день 1796 года выдался пасмурным и дождливым. Стемнело уже к четырем часам пополудни. После Рождества, впрочем, тянулась целая неделя таких дней – тусклых, серых, и рождественские святки в этом году были как никогда мрачными.

Тихо было в доме. По лестнице я спустилась на второй этаж, подошла к двери музыкального салона, и мои шаги очень ясно слышались в безмолвии роскошных, огромных комнат и галерей. Я переступила порог, присела к клавесину и осторожно подняла крышку, чья инкрустированная слоновой костью глянцевитая поверхность поблескивала в полумраке.

Потом я зажгла свечу над камином – уж слишком было здесь сумрачно. Хотя салон был выполнен в светлых тонах – розовый цвет стен гармонировал с голубым цветом пилястр, те же цвета повторялись в паркете, – комната казалась слишком большой и холодной. Может, это было сделано для лучшего звучания: здесь должны были раздаваться звуки арфы, лютни, флейты, клавесина…

Впервые за много лет я коснулась клавиш. Мне странны были и сама музыка, и мои прикосновения к этой прохладной поверхности. В монастыре меня научили хорошо играть… А теперь пальцы не слушались, из памяти вылетели все ранее знакомые мелодии. Я попыталась наиграть арию из «Галантной Индии» Рамо, и на душе у меня стало тоскливо.

Я вспомнила Терезу де ла Фош, когда она выходила замуж за графа де Водрейля, – тогда все время звучала эта мелодия… Я опустила руки, тяжело вздохнула: нет, еще не пришла пора для того, чтобы я стала прежней, снова смогла играть. Что-то в моей душе отчаянно противилось этому.

Подняв голову, я оглянулась по сторонам. Взгляд случайно упал на зеркало, и я печально оглядела себя с ног до головы.

Пожалуй, никогда еще я не была так красива. Зеркало отражало тонкое прекрасное лицо с огромными черными глазами, с тенью от длинных ресниц, брошенной на щеки; отражало свободно падающую волну густых золотистых волос, плотно сжатые яркие алые губы и блеск янтарного ожерелья, оттенявшего белизну тонкой шеи. Я была в платье из вишневого муара, покрытого сверху мерцающим облаком золотистых лионских кружев, в точности повторяющих его силуэт, и это платье, узкое, с чуть завышенной талией, как и полагалось при нынешней моде, изящно обрисовывало контуры фигуры – покатые нежные плечи, полную грудь, очертания стройных бедер. Как же я была хороша… И ведь мне всего двадцать пять с небольшим – об этом тоже не следует забывать…

Меня снова посетила та же самая мысль: к чему все это? Кому я нужна? Похоже, я похоронила себя в этом доме. Конечно, ради девочек и Жана можно было пойти на это, но все-таки… как жаль! У меня есть муж, и я его почти не вижу. Мог бы хоть из приличия, хоть изредка посещать меня. После Рождества прошло уже столько дней, а я его даже видела мельком. Дрожь, вызванная жалостью к самой себе, пробежала по моему телу, я бессильно уткнулась лицом в скрещенные на клавесине руки, и плечи мои задрожали от беззвучных рыданий.

Сколько времени так прошло – этого я не знала. За спиной у меня раздался шорох.

– Вы плачете?

Вздрогнув от неожиданности, я обернулась. Это был Александр. Боже, как стыдно – то, что он застал меня.

– Нет, – проговорила я. – Да и зачем мне плакать? У меня все хорошо.

Он подошел ко мне – высокий, сильный, уверенный, одетый лишь в кюлоты и белую рубашку, подчеркивавшую смуглость его кожи и темный оттенок густых, собранных назад волос. Он был словно воплощением силы и спокойствия; мне вдруг ужасно захотелось, несмотря на то, что я была на него обижена, прикоснуться к нему, приникнуть лицом к его плечу, чтобы успокоиться.

Он опередил меня. Его ладони вдруг необыкновенно нежно коснулись моего лица, и осторожным прикосновением он убрал слезу с моей щеки.

– Странная вы женщина, плачете почти без слез.

Мое лицо все еще оставалось в его ладонях, я ощущала их теплоту и силу… Глаза Александра внимательно разглядывали меня. Его губы дрогнули, и он произнес, не скрывая восхищения:

– Вы прекрасны. Вы поразительно красивы, моя дорогая.

«Моя дорогая»… Впервые услышав такое, услышав комплимент, наконец-то окрашенный чувством, я невольно вздрогнула.

Что изменилось? Почему он так любезен сегодня? Я вдруг почувствовала, как мигом испаряются все мои обиды. Лишь бы он поговорил со мной – о чем угодно. Мне так хорошо в его обществе.

– Это я вас так обидел?

– Нет.

– Вероятно, я, но вы не хотите признаться. Или есть еще что-то?

Я прошептала:

– Жан… Знаете, я уже почти месяц его не видела. Я скучаю по сыну.

– Но ведь это легко исправить.

– Как? До Пасхи его не отпустят в Белые Липы.

– А почему бы вам самой не поехать в Ренн?

Я озадаченно умолкла, а потом обрадованно взглянула на Александра. Боже мой – ведь это проще простого. Почему я сама не додумалась до такого выхода?

– Я могу поехать завтра?

– Конечно. Вы здесь хозяйка, вы можете делать все, что пожелаете.

Я не могла скрыть улыбку. Как он стал добр сейчас. Да, он наверняка почувствовал, что я уже не стремлюсь вырваться отсюда, что я уже давно и естественно называю Белые Липы своим домом.

– Вы свободны сейчас? – спросил герцог.

– Да.

– Я хотел бы показать вам кое-что. У меня есть опасения, что до сих пор я был не слишком гостеприимен.

Александр протянул мне руку. Абсолютно не понимая, чем вызвана такая перемена в поведении моего мужа, я пошла за ним. Ну и чем все это закончится? Неужели он все понял и решил всерьез стать моим мужем? Я терялась в догадках, ибо мне ничего не было известно о чувствах герцога ко мне. Единственное, что я уяснила, – это то, что у меня нет ни сил, ни желания ему противиться. Я хочу быть с ним. Хочу быть его женой. Такая метаморфоза казалась странной, если принять во внимание обстоятельства нашего брака, но тем не менее это так.

Он распахнул передо мной обе створки дверей.

– Входите. Это картинный зал. Вы были здесь уже?

– Нет…

Ошеломленная, я переступила порог огромного зала, прохладного и светлого. Окна здесь выходили к озеру. Живописные полотна сплошь покрывали стены – около полутораста картин словно сливались в единое целое. Я с изумлением узнавала работы английских, испанских, венецианских мастеров, картины кисти французов – Пуссена, Буше, Фрагонара… Удивленная, я повернулась к герцогу.

– Это потрясающая коллекция! Я… я даже предположить не могла… Вы любите живопись?

– Да. Можно сказать, что люблю. Здесь есть полотна, которые я приобрел в Англии, – Рейнолдс и Гейнсборо. Но всю коллекцию создал мой дед. Он построил Белые Липы, он же собирал картины.

– Вы… вы казались мне лишь военным, Александр. Я и не думала, что вы способны покупать картины.

– Ну, вы многого обо мне еще не знаете, очень многого.

Я с лукавой улыбкой взглянула на него, ибо, хоть его голос прозвучал ровно, я различила в его словах тайный смысл. Герцог подошел ближе, его рука коснулась моего локтя. Тихо, бархатным голосом он стал рассказывать мне о картинах, и я поразилась – каким красноречивым и интересным собеседником он может быть… Почему же он так долго молчал? Я слушала его, и мало-помалу его интерес увлекал меня, я даже забыла на минуту о своих тайных помыслах, погрузившись в его рассказ.

– Взгляните сюда, мадам…

Мягко обхватив меня за плечи, он подвел меня к большому, от пола до потолка, полотну.

– Словно с вас написано, не так ли?

Это была Эмили дю Шатлэ, его мать, в изумрудном бальном платье, с розами в золотистых волосах и тем же медальоном, который я видела у Александра на груди. Здесь ей было лет двадцать пять, как и мне. И я поразилась – мы были похожи, как родные сестры.

– Это поразительно, – прошептала я.

– Да, даже среди кузин редко бывает такое сходство.

Я взглянула на него, и неожиданная мысль мелькнула у меня в голове.

– Боже, Александр, а ведь вы мой двоюродный племянник!

– А вы моя тетушка. Вот уж действительно забавно…

Мне это показалось таким странным, что я не выдержала и, запрокинув голову, рассмеялась. Я не сразу заметила, с каким нескрываемым желанием смотрит на меня Александр. Мой смех умолк, я выпрямилась под этим тяжелым мужским взглядом, и в эту минуту его рука снова сжала мои пальцы.

– Пойдемте. Я покажу вам еще кое-что.

Я пожала плечами. Он снова сдерживал себя, и я не могла понять зачем. Бросаться ему на шею я не стану. Когда он пропускал меня вперед, его рука скользнула по моей талии, но из этого снова ничего не последовало, так что оставалось считать это движение просто случайностью.

А я… Мне было неловко признаться самой себе, до чего его присутствие волновало меня. Сильно, по-настоящему – такого уже давно не бывало. Больше всего на свете мне хотелось, чтобы он поцеловал меня, обнял, приласкал. Я была уверена, что он умеет это делать очень хорошо – достаточно вспомнить тот случай в карете, когда он поцеловал мою руку. Самые разные мужчины за мою жизнь делали это, но он… только о его поцелуе я могла вспоминать с таким волнением. А ведь речь шла о пустяке…

– Индийский кабинет? – спросила я удивленно.

Он привел меня именно туда, в комнату, бывшую для меня и всех остальных запретной. Я почувствовала слабый запах пряностей и какого-то неизвестного мне сладковатого вещества, похожего на табак. Герцог понемногу зажигал свечи, их пламя выхватывало из темноты блестящие кривые сабли, отделанные драгоценными камнями кинжалы, тяжелые старинные ружья, развешанные на стенах. Как много здесь было оружия – восточного, роскошного, наверняка привезенного из Индии. Потом возглас ужаса вырвался у меня из груди: со стены на меня тусклыми глазами глядела страшная звериная морда с хищным оскалом белых клыков.

– Это тигр, вернее, его чучело, – успокоил меня герцог. – В Индии занимаются охотой на тигров, мы с Полем Алэном тоже увлекались этим.

– Вы убили этого зверя?

– Мой брат и я. Было жаль оставить такой трофей в Индии.

Я на ощупь нашла его руку, чтобы окончательно успокоиться. Этот кабинет был словно воплощением непонятного мне мужского мира – того, что всегда казалось мне странным. Оружие, охота, тигры…

– Скажите, а вы видели слонов? – спросила я вдруг.

– В Индии это основной способ передвижения, герцогиня.

Он стал что-то рассказывать об этой стране, но я не понимала многих его слов и не могла добраться до сути. Набобы казались мне племенами, сипаев я путала с денежными единицами… Посмеявшись, он оставил меня в покое.

Я медленно рассматривала обстановку, пытаясь освоиться. Здесь была масса вещей, привезенных из-за океана, вплоть до сверкающих, расшитых золотом индийских одежд, диковинных тюрбанов и золотых чубуков для курения. Было чучело огромной кобры… Повернувшись к окну, я онемела от восхищения и неожиданности.

Настоящее, несметное сокровище было передо мной. Целые груды драгоценных камней сияли на бархатных подушках под стеклом. У меня разбежались глаза – алмазы, рубины, изумруды, турмалины, редчайшие лунные камни, и все как на подбор крупные, яркие, сверкающие. Жемчуг величиной с горошину… Я видела фамильные драгоценности де ла Тремуйлей, видела бриллианты Марии Антуанетты, но такого мне не приходилось видеть никогда.

– Это… это сокровища Голконды, да?

– Да. Гариб, наверное, рассказал вам.

– Александр, но ведь за это можно купить целый Париж!

– Я собирал их не для этого.

– Но ведь вы теперь богаче любого банкира! Да, пожалуй, именно так!

– Эти алмазы и рубины ценны не потому, что дорого стоят, а потому, что красивы. Не так ли?

Я с усилием кивнула, все еще не придя в себя от увиденного. Так вот о чем мне рассказывал Бриге! Я подняла на герцога глаза, наши взгляды встретились, и он вдруг улыбнулся.

– Эти камни не стоит продавать. Я бы хотел, чтобы они украшали вас, моя дорогая, украшали наших дочерей… и нашу будущую дочь, если она появится.

Горячая волна прихлынула к моему лицу. Он, оказывается, высоко ценит меня… В замешательстве, достойном разве что юной девицы, я коснулась рукой этих бесценных камней, и алая россыпь рубинов хлынула между моими пальцами.

– И все-таки это невероятно… Никогда не видела ничего подобного.

– Я бы хотел подарить вам то, что ваше по праву, дорогая.

Я удивленно взглянула на него.

– Что вы имеете в виду?

– Фамильное ожерелье, которое носили все герцогини дю Шатлэ. Оно уже девять лет, с тех пор, как умерла моя мать, лежит в шкатулке. Мне кажется, сейчас самое время предложить его вам.

Я не ожидала ничего подобного. Предложение Александра было неожиданным и волнующим: получая это ожерелье, я становлюсь полноправным членом рода, навеки вхожу в летописи семейства дю Шатлэ… Подобные церемонии существовали у всех знатных родов. Но обычно ожерелье передавалось новой герцогине лишь после рождения наследника.

– Вы думаете, уже время? – внезапно спросила я, чувствуя легкое сомнение. – Ведь мы еще и не супруги вовсе.

– Самое время, герцогиня, – произнес он, словно и не слышал моих последних слов.

Я увидела тяжелое, яркое колье, созданное ювелирами, вероятно, лет пятьсот назад. По тонкой золотой оправе тремя рядами шли крупные фиолетовые аметисты и алмазы чистой воды – в этой вызывающей роскоши было даже что-то варварское… Варварское и древнее.

– Вы позволите? – услышала я голос Александра.

Прежде чем я успела ответить, его руки коснулись застежки моего янтарного ожерелья и расстегнули его. Новое колье, более тяжелое и прохладное, массивными камнями легло мне на грудь. Но я не успела ни вздрогнуть от его девятилетнего холода, ни ощутить гордости, подумав о том, сколько знатных дам носили его до меня. Одно обстоятельство заслонило для меня все, и это были руки Александра.

Горячие, сильные, они мягко скользнули по моим обнаженным плечам, и в тот же миг меня бросило в дрожь. Он не отходил и не отпускал меня; напротив, его ладони вернулись, снова погладили плечи, коснулись шеи и снова заскользили вниз – жадно, порывисто, словно пытаясь на ощупь изучить золотистую упругость моей плоти. Я закрыла глаза, чувствуя, как первобытная радость охватывает меня, с каким невероятным желанием я готова повиноваться этим рукам, что бы они ни делали. Его пальцы нежно, молниеносно прошлись по моим плечам и скользнули ниже, поглаживая грудь, – все это так легко, что я едва его чувствовала, потом что-то пламенем обожгло меня сзади – явно не сдержавшись, герцог прижался губами к моей обнаженной шее, к тому самому чудесному месту, к углублению между ключицей и плечом.

Я не могла больше терпеть и стоять, пассивно чего-то ожидая, – все мое существо рвалось ему навстречу. С тихим возгласом я подняла руки, одна моя ладонь на ощупь коснулась его волос, зарылась в них, и, не выдержав, я обернулась. Мои руки теперь были переплетены у него на груди, и все произошло так быстро, что мои губы, словно в продолжение моего порыва, коснулись губ Александра.

Ни один из нас больше не нуждался в подсказках. На миг я с радостным ужасом ощутила, что тону, растворяюсь в его страсти, во много раз превосходившей все мною воображаемое. Его губы, о которых я столько размышляла, были на редкость свежи и чуть солоноваты, как вкус моря. Сильные, настойчивые, бесконечно-нежные, они завладели моим ртом, проникли внутрь – он вел меня, я только подчинялась. Я чувствовала его дыхание, его язык, коснувшийся моих зубов, то, как жадно и томно он исследовал каждую пору кожи моего рта в этом жарком поцелуе; самые сокровенные уголки моего тела тотчас ответили ему; я снова ощутила его руку, нежно, сквозь платье ласкающую округлость моего бедра, – мои ноги сами собой раздвинулись, мне оставалось лишь с нетерпением ждать, когда он возьмет меня.

Но вдруг все изменилось, и далеко не в лучшую сторону. Он отстранился, тяжело дыша, наши губы разъединились, его руки соскользнули с моего тела, словно не замечая, что я невольно потянулась за ними вслед. Александр заглянул мне в глаза, потом ласково погладил мои волосы, привлек мою голову к себе на грудь и обнял меня, прижав к себе. Я чувствовала быстрое биение его сердца и взволнованное дыхание у себя на щеке. Он обнимал меня, будто успокаивал, и я вдруг ощутила, что снова абсолютно ничего не понимаю.

– Вы… вы отказываетесь? – пробормотала я, совершенно не задумываясь над своими словами.

– Да.

– Почему? – в гневе спросила я.

– Это был бы слишком зеленый плод, мадам.

Ярость всколыхнулась во мне, я рванулась назад, но он удержал меня. Его глаза, темные, блестящие, словно изучали мое лицо. Тихо и нежно прозвучал в сумраке его голос:

– Я бы солгал, сказав, что не хочу вас, дорогая. Но я хочу не только этого.

Потрясенная, я вырвалась. Мне всего этого было не понять. За кого он меня принимает – за девчонку, с которой можно играть? А сам кем себя считает – донжуаном?

– Вы… вы невыносимы! – воскликнула я в бешенстве. – Мне до смерти надоели эти ваши штучки!

Он больше не удерживал меня и, кажется, вовсе не слышал моих слов. Независимо от того, как я была задета, меня поражало самообладание этого человека: он железно контролировал себя и не забывался ни на минуту. Уже совершенно спокойный, он прикоснулся к звонку.

– Элизабет проводит вас. Доброй ночи, мадам.

Александр ушел, оставив меня одну в индийском кабинете.

Я устало оперлась рукой на стол. Мне уже надоело размышлять над всеми странностями характера моего мужа. Вероятно, следует воспринимать все философски. Хотя, в конце концов, если у него есть какие-то особые соображения относительно того, что случилось, почему бы не поделиться ими со мной? Я ведь не невинная девушка, чью стыдливость можно оскорбить какими-то слишком откровенными вещами. Я взрослая женщина и способна выслушать все, что угодно. Однако он молчал и свои намерения держал при себе.

И это не просто так. Он что-то замышляет, чего-то добивается. Но чего? «Это был бы слишком зеленый плод» – что он хотел этим сказать?

– К вашим услугам, мадам, – сказала Элизабет, осторожно заглядывая в кабинет.

Я легла спать в этот вечер снова одна, так и не придя ни к какому выводу.




5


Из Белых Лип я выехала на рассвете. Было сыро и пасмурно, накрапывал дождь. Такая уж зима в Бретани – теплая и влажная, снег бывает редко, да и лежит он недолго. Дороги развезло, ехать было трудно. В Ренн я добралась только к вечеру.

Жана и Шарля привел гувернер и удалился, оставив дверь открытой. Я едва смогла обнять сына, как он тут же отстранился.

– Ну что ты, ма! – сказал он и смущенно, и недовольно. – На нас же смотрят.

– Ну и что?

– Я не хочу, чтобы меня считали маменькиным сынком.

Я испустила шумный вздох.

– Ох, Жан, похоже, ты ничуть не поумнел за месяц учебы.

Шарль смотрел на меня настороженно и выжидающе. Он был такой худенький, невысокий, серьезный… Темные глаза, большие, выразительные, выделялись на бледном лице. Я оставила сына и поцеловала Шарля, тотчас с удивлением почувствовав на щеке ответный поцелуй.

– О, Шарль, милый, я так рада, – растроганно прошептала я, обнимая его еще крепче.

Жан взирал на нас насмешливо и надменно, всем своим видом демонстрируя отвращение к «телячьим нежностям».

– Ну, как? Вам здесь нравится? – спросила я их немного погодя.

– Да, ма. Терпеть можно.

Я заметила царапину на щеке Жана.

– Ты дрался?

Он недовольно насупился.

– Это тебе директор нажаловался?

– Не все ли равно?

– Он всегда на меня жалуется. Что бы я ни сделал, он вечно сердится! Еще бы, он же республиканец, а чего еще ждать от республиканца!

– Ты нашел хорошую причину для оправдания.

Помолчав минуту, Жан поднял на меня глаза и радостно сообщил:

– Зато я первый силач в классе.

Шарль, сипевший рядом со мной, издал звук, из которого я поняла, что он явно скептически относится к утверждению Жана. Мой сын бросил на него убийственный взгляд.

– Ну уж ты-то в этом ничего не понимаешь! Да, остался еще Клод, мы с ним дрались вчера, но нас разняли… Так еще неизвестно, кто из нас сильнее, ма.

Я покачала головой.

– Скажи, сынок, ты здесь с кем-нибудь подружился?

– Мне не нужны друзья среди синих, – запальчиво ответил он.

– Ну а все-таки?

– Я познакомился здесь с одним мальчиком, его зовут Марк… Он помог мне поколотить двух дураков. Может быть, мы и подружимся. Только он как раз не из синих, он белый!

Я провела с ними весь вечер, а на следующее утро зашла в монастырь навестить Аврору. Мы говорили недолго, здесь были строгие правила на этот счет, пожалуй, даже строже, чем во времена моего монастырского заточения. Аврора была грустна, но к перспективе своего пребывания в монастыре относилась с пониманием: через это все должны пройти. Она забросала меня вопросами о доме, о близняшках. Потом, покраснев, будто мимоходом спросила о Поле Алэне. Похоже, это было важно для нее.

– Ах, милая, – сказала я, – вряд ли я могу что-то рассказать. Мы с ним только за столом встречаемся и вот уже несколько недель не разговаривали.

Она была разочарована. Я подумала, уж не влюбилась ли она в Поля Алэна? У нее это вошло в привычку – влюбляться в кого-нибудь. Теперь, когда Жорж окончательно исчез из нашего поля зрения, она стала грезить моим деверем. Все это глупости… Но лучше бы она сменила объект своего увлечения.

Вернувшись в Белые Липы, я сразу же спросила:

– Элизабет, где сейчас господин герцог?

– В голубой гостиной, мадам.

Еще не открыв дверь, я услышала детский смех и негромкий, до странного мягкий голос Александра. Предчувствуя, что там озорничают мои близняшки, я тихо заглянула внутрь. Так оно и было: Александр сидел у камина, откинувшись в кресле и вытянув вперед правую ногу, на которой, обхватив руками его колено, восседала Изабелла. Я, затаив дыхание, наблюдала за этой сценой. Герцог медленно поднимал и опускал ногу, устроив таким образом нечто вроде качелей, а моя дочь просто визжала от восторга. Видно было, что это занятие доставляет удовольствие им обоим. У Александра даже лицо изменилось. Он улыбался… И никакой холодности не было в его глазах. Никогда я его таким не видела. Даже когда он целовал меня.

– Ну, хватит, Бель. Теперь пусть покатается Вероника.

Маленькая плутовка только крепче прижалась к его ноге.

– Нет, хоцю еще! Хоцю еще, папа.

Я не поверила своим ушам. Папа? И это Изабелла говорит? Наверное, это произошло не в первый раз, потому что Александр вовсе не был удивлен. А ведь я даже не знала, что он вообще видится с девочками. Я и просить о таком не смела…

Герцог покатал Бель еще немного, а потом осторожно ссадил девочку на ковер. Вероника, терпеливо дожидавшаяся своей очереди, поспешила занять место сестренки.

– Ну, что, приготовилась?

Вероника счастливо кивнула. И в этот миг Изабелла, исподлобья наблюдавшая за этой сценой, подбежала к сестре и с криком толкнула ее:

– Уходи, ты злая девчонка! Это мой папа, не мешай!

Вероника упала на пол, и через секунду ее громкий жалобный плач огласил половину дома. Я выбежала из своего укрытия, подхватила малышку на руки. Та зарыдала еще громче. Мой гнев обратился против Изабеллы.

– Противная девчонка, тебя следовало бы отшлепать! Ты не получишь сладкого, ты наказана!

– А я тебя не люблю! – пронзительно прокричала Изабелла. – Я папу люблю! Он меня за… заситит!

Слово «защитит» она еле выговорила. Пораженная, я смотрела на свою разгневанную дочь – покрасневшую, сжимающую кулачки.

– Изабелла, ты понимаешь, что говоришь?

– Да! – обиженно выкрикнула она, отворачиваясь.

– Вероника – твоя сестра, ты должна любить ее. А я твоя мама. Как ты можешь не любить нас?

– А так! Велоника, Велоника… А меня все бланят!

Она тоже расплакалась. Вероника надрывалась на моих руках. Я покачала ее, стараясь успокоить, но она только на секунду умолкла и зарыдала снова.

– Неужели тебе больно? Ах ты мой ангелочек! Ну, Вероника, будь хорошей девочкой, скажи, где ты ударилась?

Александр прервал меня, сказав:

– Ну-ка, дайте мне ее.

Я молча передала ему ребенка, и Вероника затихла почти сразу же, как он взял ее на руки. Он что-то прошептал ей на ухо, прошелся с ней по комнате, и плач прекратился.

– Па, – сказала она просяще.

Александр понимающе кивнул ей.

– Будем кататься?

– Да, будем. Мне так хочется!

Я приказала няне увести Изабеллу. Чуть позже и Вероника была отправлена спать.

– Вы просто прирожденный отец, – сказала я Александру. – У вас талант.

Он ничего не ответил на это. Чуть позже сказал:

– Жаль, что вы пришли как раз тогда, когда началась эта маленькая потасовка. За минуту до этого все было так забавно.

– Я все видела. Я довольно долго подглядывала. И я хочу поблагодарить вас, господин герцог.

– За что?

– За девочек. Я просто…

Александр резко прервал меня:

– Все это лишнее. Они и мои дочери, я их отец, они носят мою фамилию.

– Да, но вы… вы же сделали много больше, чем были обязаны.

Я хотела сказать еще что-то, но запнулась, увидев на столе портрет, брошенный лицом вниз. Он был маленький, оправленный в бронзу, на подставке. Сразу уяснив, что Александр смотрел на него, быть может, любовался им, я встревоженно подошла ближе и взяла его в руки. Мои догадки подтвердились, и сердце сжалось.

Это был портрет, о котором говорил Гариб. Молодая черноволосая женщина в белом платье и ребенок… настоящий ангел, с которого можно было бы рисовать рождественские открытки. Ребенок был девочкой – маленькой, кудрявой. О красоте матери я предпочитала не задумываться.

– Кто это? – спросила я сухо.

– Кто? Не могу сказать. Это просто портрет, и я не знаю, с кого он сделан.

Я резко повернулась к нему.

– Не знаете! Как вы можете не знать, если даже мне это известно! Это Анабелла де Круазье, ваша любовница, а это ваш ребенок… и вы, женатый человек, выставляете все это прямо на глаза жены!

Едва договорив, я уже сама себе поразилась. С чего бы это меня так прорвало? Почему мой голос звучит так обвиняюще? Разве имею я право что-либо требовать, быть недовольной? Разве не должна я быть тысячу раз благодарна ему за то, что он сделал для меня? Боже, что я о себе вообразила! Какой сварливой и неблагодарной женщиной показала я себя!

Он медленно подошел ко мне, молча взял из моих рук портрет, который, честно говоря, жег мне кожу. Потом сказал:

– Даже если это ревность, сейчас я отнюдь не польщен.

– Ах, извините, – пробормотала я. – Я не имела права. Но мне столько об этом наговорили – и отец Ансельм, и Констанс, и Гариб… Да еще я вспомнила о пистолете.

– Здесь у всех длинные языки, – сухо ответил он. – Не слушайте их.

– Ах, должна признаться, – пробормотала я удрученно, – никто не говорил о ней плохо.

– О ней? Об Анабелле?

– Да. Я понимаю, я вмешалась в то, что меня не каса…

Он сжал зубы.

– Нет, вас теперь касается все, даже мое прошлое. Вы имеете право. Тем более, что у вас нет причин ни для ревности, ни для беспокойства…

– Но вы же дорожите этим портретом и…

– Они давно мертвы.

Я даже отшатнулась – настолько ледяным тоном это было сказано. Я сразу поняла, что этой холодностью он прикрывает свои истинные чувства, всю боль утраты…

– Они обе мертвы, сударыня. И история эта уже вся в прошлом. Хотя, впрочем, и тогда она была настолько краткой, что никому не внушила бы беспокойства.

– Как… и эта девочка? – пробормотала я, уже постигая всю меру своей бестактности.

– Это моя дочь, – отрывисто пояснил он. – Вы правильно догадались. Это Мари Клер. Сейчас ей было бы уже шестнадцать.

– Было бы?

– Ее казнили во время террора. Ее и Анабеллу – обеих. Они жили в Нанте, там свирепствовал Каррье. Я узнал об этом, когда вернулся из Индии.

– Но сколько же ей было лет?

– Около четырнадцати.

Воцарилось молчание. Да, подумала я, она подпадала под закон о подозрительных. Тогда казнили даже детей. Аврора, можно сказать, спаслась почти чудом…

– Я удовлетворю ваше любопытство, – холодно произнес он. – С Анабеллой мы были почти родственники. Она приходилась какой-то там далекой кузиной моей матери. Ее воспитали на наши средства, потом устроили камеристкой к Марии Антуанетте. Моя мать познакомила нас. Конечно, она ничего дурного не имела в виду. И никаких планов тоже не строила. А я тогда даже среди безнравственного версальского общества выделялся.

– Чем?

– Своей безграничной безнравственностью. Мне было двадцать лет, а я еще и понятия не имел о том, что такое первая любовь, о которой трещат поэты. Я занимался тем, что набирался опыта и коллекционировал своих любовниц.

– А в нее вы влюбились? В Анабеллу?

– Нет. Она привлекла меня. Ее целомудрие обещало долгую борьбу и сопротивление, а это придавало мне азарта. Я делал все, что делают в таких случаях, я использовал все приемы соблазнения, но добился совершенно неожиданного результата.

Я напряженно молчала. Он продолжил:

– Она, вместо того чтобы просто сдаться, вдруг влюбилась в меня так искренне и верно, что я был ошеломлен, когда понял это. Ну не все же во мне было плохое. У меня пропала охота совершать в отношении мадемуазель де Круазье бесчестные поступки, я решил пощадить ее. Я даже сказал ей об этом. Но вместо того, чтобы прийти в ужас и отшатнуться, она сказала, что не желает никакой пощады. А когда такая прелестная юная девушка, какой была Анабелла, сама заявляет, что позволяет тебе все, такому юноше, каким был я тогда, трудно устоять.

– И вы не устояли.

– Да. Мы совсем немного были вместе – месяц или два. Потом все произошло молниеносно. Ее беременность, разговоры, проблемы, слезы… Закончилось тем, что она вышла замуж, – кстати, довольно удачно, а я уехал в Индию, чтобы проверить, способен ли я на что-то еще… помимо любовных похождений.

– Я знала Марию Антуанетту, сударь. Она не любила, когда подобное происходило с ее камеристками. Вам, вероятно, досталось?

– Да, скандал был большой. Все почему-то сразу обо всем узнали. Все сочувствовали Анабелле. Было время, когда отец считал, что мне даже трудно будет найти новую невесту – прежняя мне уже не подходила, и помолвка была разорвана. И тогда я решил положить конец всем этим пересудам. Меня пятнадцать лет не было во Франции, а за это время здесь произошло такое, что о моих прегрешениях все забыли.

Я осторожно спросила:

– Вы не хотели жениться на ней?

– Нет.

– И вы считаете, что сделали ошибку?

– Нет, – сказал он спокойно. – Я, даже если бы мне пришлось пережить все это вторично, не женился бы на Анабелле.

– Но почему? Ведь по вашему лицу, по вашей боли видно, что вы любили ее!

– Она не подходила мне, мадам. Совсем не подходила. Она была много ниже по происхождению. На таких не женятся – по крайней мере, мы, дю Шатлэ.

Подобная бескомпромиссность заставила меня вспомнить об отце. Да, недаром мне казалось, что они в чем-то похожи.

– И вы совершенно ни о чем не жалеете?

– Жалею.

Пристально глядя на меня, он медленно произнес:

– Я жалею о том, что вообще вошел в ее жизнь, – ради забавы, ради озорства. Так неосторожно. Она ведь была достойна всего самого лучшего. Я могу вам признаться, мадам: я был солдатом, я убивал, я дрался на дуэлях и тоже убивал, на моей совести много жизней, но Анабелла – самый большой мой грех. Так мне кажется. Я сломал ее судьбу, и долгое время был проклят за это. Я был жестоко наказан. Я лишь раз видел свою дочь – перед отплытием в Индию. Во время террора они обе были казнены… и, хотя к этому я непричастен, мне все время кажется, что это я виновен во всем.

Я сжала руки. Он говорил правду, это я чувствовала. Ревновать мне не стоило. Надо было только пожалеть его… он ведь тоже был достоин всего самого лучшего!

– Ну, на этом довольно, – резко сказал Александр. – Зря я рассказываю вам сказки на ночь.

– Ради Бога, простите меня, – пробормотала я.

Он, словно не слыша моих слов, направился к двери. Повернувшись вслед за ним, я воскликнула – искренне и горячо:

– Ах, сударь! Как бы мне хотелось сделать вас счастливым! Если бы вы только позволили!

Он остановился. Потом, медленно повернувшись, улыбнулся, но в глазах его я заметила печаль.

– Сейчас время ужина, мадам. Что, если мы проведем его вместе?

– И вы еще спрашиваете!

В тот вечер мне, как никогда, хотелось быть рядом с ним. Даже если между нами будут только разговоры.




6


В ночь на последний день рождественских святок я почти не спала. Ко мне, как к четырнадцатилетней девчонке, снова пришли мечты, полусны-полугрезы. Когда-то, в монастыре, я часто мучилась такой бессонницей: мечтала о своей будущей жизни, любви, замужестве… Теперь мои ночные видения не были так целомудренны и идилличны: мне снился Александр, в ушах сквозь полудрему звучал его голос, я кожей чувствовала его ласки и прикосновения и отдавалась ему. Это сонное забытье было куда более сладким, чем просто сон. Я заснула только перед рассветом, успев подумать о том, что веду себя как самая что ни на есть глупая женщина.

Проснулась я поздно. Элизабет уже раздвинула зеркальные ставни окон, и свет лился в спальню. Я еще сквозь сон чувствовала запахи, которыми всегда полнилось утро в Белых Липах: соблазнительные ароматы свежих булочек, жареной грудинки и горячего кофе. Как обычно, с фермы доносился монотонный стук маслобоек, сбивающих желтое свежее масло. Я не могла больше лежать в постели; быстро поднявшись и надев домашние туфельки, я выбежала на балкон, и возглас восторга вырвался у меня из груди.

Снег припорошил Белые Липы… Все вокруг было бело, и легкий мороз пощипывал щеки. От радости у меня перехватило дыхание; глубоко вдохнув холодный воздух, я не выдержала и рассмеялась. Несмотря ни на что, я была почти счастлива. Я почти любила Белые Липы.

Меня обуревала жажда деятельности. До завтрака еще оставалось немного времени, и я с Маргаритой отправилась на ферму. Крестьянки были удивлены моим появлением, но объяснения мне дали исчерпывающие. Ферма была большая и на удивление чистая; здесь разводили кур, коров и свиней. Была набрана целая корзина яиц, и я взялась отнести ее в замок.

Возвращаясь домой и с удовольствием замечая, как мои ноги оставляют узкие следы на белой чистой пороше, я увидела Люка и не могла не спросить, где его сиятельство:

– Хозяин с утра на конюшне, мадам.

– С утра?

– Да, с шести часов, мадам герцогиня.

Здесь образ жизни был совсем не тот, что в столице, при Старом порядке; здесь все вставали ни свет ни заря. Я улыбнулась, как девчонка, подумав, что скоро увижу Александра за завтраком, и скорее поднялась наверх, чтобы заняться своим туалетом.

Я выбрала на сегодняшний день утреннее белое платье с черными кружевами; мои волосы, двумя золотистыми волнами поднятые наверх, были украшены тонкими нитями жемчуга. Я спустилась в теплую, хорошо протопленную голубую гостиную, где обычно перед завтраком можно было застать герцога, и сразу поняла, что в доме гости.

При виде меня со стульев поднялись Александр, Поль Алэн и неизвестный мне человек, который, однако, с первого взгляда поразил меня своим внешним видом. Очень высокий, чуть ли не шести футов росту, он, казалось, был в ширину такой же, как в высоту. Огромный, массивный, с поистине громадными руками, обутый в гигантские сапоги из грубой кожи с железными подковками, он производил впечатление ходячей горы. И лицо у него было соответствующее: с грубыми крестьянскими чертами, толстогубое, длинноносое, все в угрях… Правда, я не могла не заметить живого и умного блеска в его черных глазах, довольно неожиданного для подобной внешности.

Александр спокойно произнес:

– Мадам, имею честь представить вам господина Кадудаля, моего друга. Он некоторое время поживет у нас.

Имя показалось мне знакомым. И все же я пораженно взглянула на мужа, Кадудаль? Это было похоже на фамилию сапожника. Гость явно не дворянин. И неужели это Александр, высокородный герцог дю Шатлэ, надменный, презрительный, называет его своим другом?

– Очень хорошо, – сказала я. – Я рада познакомиться с вами, господин… Кадудаль.

Сама не понимаю, почему я протянула ему руку, почти утонувшую в его громадных ручищах. Он поцеловал ее, неловко поклонившись. И я снова поразилась, когда он заговорил: правильно, грамотно, без всякой крестьянской серости:

– Для меня большая честь видеть вас, мадам. Я хорошо знал вашего отца, я даже служил ему. Это принц дал мне прозвище Круглоголовый, так меня теперь называют мои шуаны. Честно говоря, я не ожидал, что вы примете меня так любезно. Обычно благородные дамы, подобные вам, нуждаются во времени, чтобы привыкнуть ко мне, даже если меня им рекомендуют их мужья.

Я невольно взглянула на его голову: она действительно была круглая, как большой кочан капусты. Даже не заметив, что улыбаюсь, я произнесла:

– Все, что рекомендует мне мой муж, по-моему, хорошо и мудро, сударь. Но вы с вашей славой не нуждаетесь в рекомендациях.

– У вас восхитительная супруга, – сказал Кадудаль через плечо Александру.

– Я знаю это, – ответил он, в свою очередь склоняясь над моей рукой.

Поль Алэн, доселе молча следивший за происходящим, сделал уже знакомый мне резкий жест, который я привыкла расценивать как крайнее нетерпение.

– Господа, если мы ограничимся лишь взаимными любезностями, нам не хватит дня, чтобы все решить. Какой же приказ нам поступил от графа де Пюизэ? Едем ли мы в Мюзийяк? Присоединяемся ли к Стоффле? Или, может быть, к Шаретту? Мы готовы выступить, сударь, единственное, что нам нужно, – это ваши указания!

Кадудаль с неожиданной для его грузного тела быстротой повернулся к Полю Алэну.

– Я слышал, у вас четыреста голов, виконт?

– Триста. Из них сто мы должны оставить здесь, – произнес Александр, знаком остановив Поля Алэна. – Если помощь нужна в двух местах, мы можем разделиться.

– Разве виконт командовал когда-нибудь отрядом сам?

– Дважды. Дело у Геменэ полностью взял на себя он.

– Отлично, – произнес Кадудаль, после недолгого размышления. – Именно так мы и поступим.

– Разделимся?

– Да.

Я слушала все это, тревожно поглядывая то на братьев, то на гостя. Кадудаль вдруг вызвал у меня резкое чувство неприязни: я уже очень хорошо понимала, что он приехал сюда не просто погостить. Он хочет увезти их, Поля Алэна и Александра, втравить в какое-то ужасное кровавое дело, в одну из тех стычек, что происходят нынче в каждом бретонском приходе…

Положение роялистов в этой провинции усложнялось с каждым днем. Наводненная синими войсками, Бретань задыхалась под железной пятой генерала Лазаря Гоша. А в Париже Директория разражалась гневными филиппиками по поводу «коварных советов роялистов, вновь плетущих свои козни, и фанатиков, без конца разжигающих всякие фантазии»; один из директоров, Ребёль, в каждой своей речи метал громы и молнии против роялистов. Из многочисленной плеяды шуанских военачальников сопротивление продолжали лишь четыре человека: Шаретт, загнанный в глухие болота Маре, Стоффле и Сепо в Мэне. Четвертым был Кадудаль, но он, казалось, действовал повсюду.

Я не выдержала. Мне почему-то невыносимо было сознавать, что кто-то, кроме меня, имеет право на Александра. Подумать только, он лишь чуть больше месяца провел дома, а от него уже требуют, чтобы он уехал…

– Господа, – вмешалась я, пытаясь улыбнуться, – завтрак уже ждет нас. Я ничего не понимаю в ваших делах, но, может быть, вы оставите разговор на потом?

Кадудаль и Поль Алэн промолчали.

– Ничего нет проще, – произнес Александр, но я видела, что думает он совсем о другом и я в этот миг меньше всего занимала его мысли.

Завтрак, впрочем, прошел лучше, чем можно было ожидать. Кадудаль был в отличном расположении духа, и они с отцом Ансельмом без конца разговаривали. Гость ел так, будто находился в военном бивуаке, не имея никакого понятия о правилах поведения за столом; последнее обстоятельство произвело ужасное впечатление на Анну Элоизу, и старуха сидела натянутая, как струна, всем своим видом показывая, что шокирована. Кадудаль в ответ занял самую лучшую позицию: он ничего не замечал.

К моему удивлению, в этот день о делах они больше не разговаривали. Я нарочно все время была в их компании, решив, что уйду только тогда, когда меня откровенно станут прогонять. Но меня не гнали, и тревога моя понемногу улеглась. Мужчины говорили о Вольтере, религии, причинах революции, курили сигары, играли в бильярд. Потом был обед, партия в карты и снова беседа; я сидела за вышиванием, внимательно к ней прислушиваясь, но ни одного тревожного слова сказано не было. Единственное, что заставляло меня беспокоиться, – это лицо Александра. Он снова стал будто чужой мне, от него снова веяло холодом. Чем следовало объяснить такую перемену?

Вечером, когда все в доме засыпало, мне удалось встретиться с Кадудалем наедине – он как раз поднимался к себе в комнату. Он еще раз поклонился мне и улыбнулся своей широкой улыбкой, наивной, как у ребенка.

– Благодарю вас, мадам дю Шатлэ, за гостеприимство. Я впервые за несколько лет чувствовал себя как дома.

– Я очень рада, сударь…

Тревога снова проснулась во мне. Уже не соображая, что делаю, отдавшись чувству искреннего страха, я схватила его за руку.

– Одну минуту, господин Кадудаль, послушайте… если уж мне действительно посчастливилось сделать вам приятное, обещайте мне, что не увезете Александра!

Он молчал, его темные глаза поблескивали в полумраке.

– Сударь, я прошу вас!.. Неужто вы сможете ответить мне злом на добро и в ответ на мое гостеприимство сделаете меня несчастной?!

– Мадам дю Шатлэ, я хорошо понимаю вашу тревогу, но времена сейчас таковы…

– Моя тревога! Времена! – повторила я гневно. – Из-за этих ваших войн я потеряла отца, а теперь вы хотите, чтобы я совсем одна осталась!

– Наше дело требует от нас жертв, как это ни тяжело.

– Так вы можете обещать? – спросила я, закусив губу. Он взглянул на меня и кратко ответил:

– Нет. – Помолчав, он добавил: – Ваш муж, мадам, как мне кажется, пустил бы себе пулю в лоб, если бы ему в такое время пришлось отсиживаться дома.

Я молчала, чувствуя, что мне ужасно хочется ударить этого человека. Лишь бы мне хватило сил сдержаться… Кадудаль сейчас перестал быть Кадудалем, он стал воплощением всего того, что мучило меня последние шесть лет, – того проклятого долга, проклятой чести, всяких обстоятельств, сила которых всегда направлена мне во вред и никак иначе…

– Мадам, – произнес он. – Мадам, ради уважения к вам и к вашему отцу, я готов дать вам другое обещание.

– Какое? – спросила я сквозь зубы.

– Ваш муж вернется к вам, герцогиня. Даю вам слово.

Сказанное медленно доходило до моего сознания.

– Вы даете слово? – переспросила я уже не так печально.

– Да, я обещаю.

Даже не поблагодарив, а лишь ощущая приятное облегчение, разлившееся по телу, я поднялась по ступенькам. У меня отлегло от сердца. Лишь один вопрос заставил меня обернуться.

– Вы ведь не скажете герцогу, что я просила за него, не правда ли, сударь?..

…Спустившись на следующий день в вестибюль дворца, я спросила у служанки, вернулся ли господин герцог из конюшен. Ответ был ошеломляющ:

– Хозяин, его брат вместе с тем высоким господином уехали среди ночи, и людей взяли с собой.

Потрясенная, я не могла вымолвить ни слова. Мне хотелось назвать Александра самыми последними словами. Черт возьми, какой гнусный поступок! Уехать, ничего не сказав мне, за моей спиной, среди ночи, – именно тогда, когда я спала! Разумеется, нет смысла спрашивать, куда он уехал. Пытаясь скрыть то, что я чувствую, я задала служанке несколько вопросов. Выяснилось, что братья взяли с собой две сотни человек шуанов, обитавших в окрестностях Белых Лип. Они уехали на войну, не иначе…

– Как долго? – проговорила я одними губами.

– Что, мадам герцогиня?

– Я спрашиваю, герцог сказал, когда вернется?

– Нет, мадам, этого он не сказал.

Так я и думала… Мне снова дали понять, как мало я значу в этом доме. Да что там в этом доме – в его глазах! Меня даже нет смысла предупреждать об отъезде, что уж там говорить о сроках возвращения!

Черт возьми, ну и муж мне достался – хуже не придумаешь! Роялист, шуан и заговорщик!

Я ушла наверх, твердо сказав себе, что буду последней дурой, если подумаю о нем хоть раз за время его отсутствия.




ГЛАВА ВОСЬМАЯ

ИНДИЙСКАЯ МЕДИЦИНА





1


Дни шли за днями, прошел целый месяц, а от Александра не было никаких вестей. Поначалу я даже опасалась отлучаться надолго из дома, думая, что как раз во время моего отсутствия прибудет гонец с вестями от герцога. Но это мое преданное затворничество ничего не изменило. Видимо, он не вспоминал обо мне.

Жан тоже не очень-то баловал меня письмами. О его делах я узнавала из писем Шарля, длинных и обстоятельных. И дела эти, я подозревала, шли совсем не блестяще. Кроме арифметики и географии, Жан не успевал ни по какому предмету. Было похоже, что он завалит экзамены. В конце концов, после сретенья я спешно выехала в Ренн, чтобы как следует отчитать сына. Тем более что и директор коллежа уже не раз вызывал меня туда.

Но случилось так, что говорить с Жаном мне пришлось вовсе не об учебе.

– Он болен, сударыня, – сказал мне воспитатель, дежуривший в коридоре.

– Болен?

– Нет причин для волнения. Это всего лишь простуда. В противном случае мы немедленно послали бы за вами.

– Да где же он? Где Жан? – встревоженно спросила я.

– В лазарете. Я провожу вас.

Он провел меня в самый конец левого флигеля и распахнул дверь одной из комнат. Здесь был полумрак. По углам стояли две кровати, одна из них была пуста, на другой кто-то лежал. Вся обстановка показалась мне слишком хмурой и холодной для больных. Даже огонь в камине пылал недостаточно жарко. Я быстро подошла к кровати, присела на ее краешек, осторожно отвернула одеяло, которое Жан натянул на самую голову. Он весь вскинулся.

– Ма, ты здесь?

– Да, я здесь, я приехала повидать тебя, дорогой. И совсем не думала, что ты заболеешь.

Я порывисто гладила его волосы, потом наклонилась, губами коснулась лба сына. У него был жар. Не слишком большой, правда, но я забеспокоилась.

– Жан, что с тобой? Что говорит доктор?

– У меня болит горло. И доктор говорит то же самое.

– Ты можешь рассказать, как это случилось? Ты промочил ноги?

Он поморщился, потом трудно глотнул, словно превозмогая что-то. Мне с каждой минутой становилось все тревожнее. Жан был бледен, как полотно, черты лица невероятно заострились, губы пересохли. А главное – эти пылающие блестящие глаза. Они больше всего наводили на мысль, что ребенка нужно лечить.

– Во вторник мы с Марком ходили сюда, в лазарет, проведать Эжена. Я тогда был здоров. Знаешь, ма, мне кажется, я от Эжена заразился.

– Чем тебя лечат? Тебе дают какие-то лекарства?

– Ментоловые пилюли и бертолетову соль.

Мгновение я сидела молча, не зная, на что решиться. Лазарет мне не нравился. Нельзя надеяться, что чужие люди будут ухаживать за моим сыном так, как сделала бы это я. Ему здесь скучно и холодно, вообще нерадостно. Ему нужна теплая постель, внимание и любовь окружающих.

Я торопливо поцеловала мальчика:

– Подожди одну минуту, Жанно. Я сейчас вернусь.

Выйдя в коридор, я разыскала воспитателя, который провожал меня сюда, и сказала ему о догадках Жана насчет своей болезни. Воспитатель, поразмыслив, ответил, что эти догадки, возможно, обоснованны.

– А что говорит доктор? – спросила я.

– Я затрудняюсь ответить, сударыня. Вам лучше было бы переговорить с ним самим.

– Он сейчас в коллеже?

– Нет, он будет только завтра.

Так долго я ждать не собиралась. В конце концов, завтра я смогу найти и более приличного доктора уже там, в Белых Липах. Помолчав, я спросила:

– А где тот мальчик, Эжен, который был в лазарете во вторник? Он поправился?

– Нет, его в тот же день забрали родители.

– И что с ним сейчас?

Изменившись в лице, воспитатель произнес:

– К сожалению, он два дня назад умер.

Эти слова заставили меня на миг застыть от ужаса.

– Умер? И вы мне говорите об этом только сейчас?

Не дожидаясь ответа, я побежала в дортуар, разыскала там какого-то слугу и попросила немедленно собрать одежду Жана. Потом, в такой же спешке, вернулась в лазарет, снова склонилась над сыном. Он, казалось, задремал. Я ласково коснулась ладонью его волос, потом стала будить. Жан открыл глаза и произнес:

– Ма, не уходи больше. Побудь со мной.

– Милый, я буду с тобой. Но ты должен подняться. Я помогу тебе одеться.

– Зачем? – спросил он с видимым усилием.

– Я увезу тебя домой, Жанно. Мне не нравится то место, где ты находишься. Дома тебе будет лучше. Ведь правда?

С сонным, ужасно беспомощным и усталым видом он невнятно пробормотал, что ему хочется уехать домой, но он очень болен и ему трудно подняться.

– Пожалуйста, Жанно, сделай небольшое усилие. Я помогу. Тебе не надо будет идти.

Его вялый безразличный вид, почти бессознательное состояние беспокоили меня все больше и больше. Я одевала его, укутывала, а он с закрытыми глазами сидел на постели, чуть пошатывался и вообще был как кукла в моих руках. Мне даже казалось, он очень похудел. Я часто слышала от других матерей слова о том, что они, если их дети больны, тысячу раз предпочли бы заболеть сами, лишь бы избавить ребенка от болезни; и нынче я чувствовала то же самое. За что такая беда приключилась с Жаном? Он никогда не болел. И угораздило же его пойти в лазарет проведать того несчастного Эжена!

При мысли о последнем меня бросило в дрожь. Мальчик умер… Почему? Может быть, был слишком слаб и за ним плохо ухаживали? Ведь, судя по признакам болезни, нельзя было сказать, что это что-то чересчур серьезное. Все выглядело как обыкновенная простуда. Нет, с Жаном ничего плохого не произойдет. Моя любовь защитит его. Не надо даже думать о самом страшном!

– Пойдем, Жанно. Пойдем, мой милый.

Я кое-как довела его до порога, а там мальчика подхватил на руки Люк и понес к карете. Я шла рядом, сжимая свесившуюся руку сына в своих ладонях. Он был словно без сознания и лишь невнятно бормотал что-то, изредка произнося: «Ма! Ты здесь?»

– Да, дорогой, – ответила я, придавая голосу большую твердость. – Я же сказала, что буду рядом.

В карете было даже жарко, и я порадовалась тому, что в этот раз захватила с собой в поездку жаровни и грелки. С помощью Люка мне удалось как можно удобнее устроить мальчика на подушках сиденья. Я укутала его, обложила горячими грелками. Потом шепотом приказала кучеру ехать к самому хорошему доктору в Ренне, какого он только знает.

Мне не хотелось излишне тревожить Жана, поэтому, когда мы приехали, я попросила врача самому спуститься к карете. Толстый доктор бегло осмотрел мальчика, пощупал пульс, посмотрел горло и зрачки и сказал:

– Обыкновенная простуда, мадам. Для особых тревог нет оснований.

– Вы полагаете, его правильно лечили в коллеже?

– Правильно, но не слишком усердно. Ему необходимо горячее питье и полоскания. Думаю, этого будет достаточно.

Поблагодарив и заплатив толстяку за его советы, я снова села рядом с Жаном. Его голова лежала у меня на груди. Я боялась пошевелиться, чтобы не потревожить его. Люк тихо захлопнул дверцу и занял свое место форейтора. Я вполголоса приказала гнать лошадей что было силы, чтобы за три часа уже приехать в Белые Липы.




2


Вечером следующего дня, совершенно обессиленная, я впервые отошла от постели Жана, поддавшись на уговоры Маргариты немного отдохнуть. Я прошла в свою спальню и, не раздеваясь, прилегла на постель. У меня ныла затекшая от напряженного сидения спина, ломило поясницу. Нельзя сказать, что беспокойство оставило меня. Перелом в болезни не произошел, напротив, она развивалась по нарастающей. Жану не становилось лучше. Правда, я не могла бы сказать, что положение его ухудшается. Только это и заставило меня на какое-то время удалиться.

Физически я была сломлена. Начиная со вчерашнего вечера, все обитатели Белых Лип снабжали меня советами насчет того, какие лечебные средства следует применять против такой болезни. Эти советы вконец меня измучили, и я выставила всех советчиков за дверь. Мы с Маргаритой остались у постели Жана. Я делала все, как говорил врач, но набор лекарств был невелик: пилюли и бертолетова соль для полоскания горла. Да еще доверов порошок. Жан все время находился в состоянии, близком к забытью, и я поила его, поддерживая ему голову. Жар по сравнению со вчерашним днем очень усилился. Теперь о бледности и речи не было: Жан весь пылал и часто, как в бреду, просил пить. Дыхание у него было прерывистым. Изредка, открывая глаза, он хрипло спрашивал:

– Ма, ты здесь?

– Да, мой ангел.

– А Маргарита?

– Она тоже рядом с тобой.

Это, видимо, его успокаивало. Он снова забывался, сильно сжимая мою ладонь горячими пальцами.

Я вспоминала все это, лежа на краешке постели, и сердце у меня сжималось от тревоги. Я терзалась очень мрачными предчувствиями. Но смертельная усталость была сильнее тревоги и предчувствий. Я уснула быстрее, чем предполагала, надеясь, что Бог помилует мальчика и Жану станет лучше.

Я проснулась оттого, что услышала чей-то шепот прямо над своим ухом. Сон как рукой сняло. Я увидела склоненное над собой лицо Элизабет. Было уже утро, рассвет пробивался в окна. Я снова услышала шум дождя – он шел уже третей день.

– Что случилось, Элизабет?

– Мадам, Маргарита устала и отправилась отдохнуть, а я согласилась заменить ее…

– И что же?

– Тревожно мне, мадам. Похоже, ребенку стало хуже. Я ведь не понимаю в этом ничего. Дышит он как-то странно. Мне страшно одной с ним оставаться. Как бы чего плохого не вышло, ваше сиятельство!

Смертельный страх на миг сковал меня, я просто окаменела. Потом, придя в себя, бросилась в двери, босиком, как была, выбежала на лестницу. От страха тошнота подкатила мне к горлу. Я проклинала себя в тот миг за то, что спала, что оставила Жана. О, если бы не это, все, возможно, было бы иначе!

Жан пылал так, что к нему страшно было прикоснуться. Некоторое время я молча стояла над ним, оцепенев. Казалось, за прошедшую ночь он похудел ровно наполовину. Рот его был открыт, он дышал трудно, с хрипами, лицо было бледное, даже слегка синюшное. На языке я заметила желтый напет. Собрав все силы, я наклонилась, слегка приподняла сыну голову и заглянула в рот. Понять что-либо было трудно. Мне казалось, я вижу опухоль в горле.

В ночном чепце явилась Маргарита, вместе со мной склонилась над Жаном.

– Господи ты Боже мой! – сдавленно ахнула она. – Да он же тает, как свеча, мадам!

– Это не просто простуда, – пробормотала я в ужасе. – У него, наверное, что-то с легкими. Он просто задыхается! И я ничего в этом не понимаю!

Я рванулась к звонку, что было силы затрясла его, сзывая прислугу. Мне стало ясно, что положение куда более серьезное, чем мы все представляли. Нам одним не справиться, здесь нужен человек, разбирающийся в медицине. Жана надо спасать… иначе и подумать страшно, чем все это может кончиться!

Когда слуги стали собираться в каминном зале, я вышла к ним, прерывистым голосом стала отдавать приказания:

– Нужны два человека, чтобы найти доктора д'Арбалестье. Брике, ты поедешь искать его в сторону Динана, а вы, Люк, – в сторону Сен-Бриё. – Оба, и Брике, и конюх, согласно кивнули. – Кроме того, я хочу послать за врачом в Ренн. Там много врачей, нам сгодится любой. Пожалуй, этим займетесь вы, Кантэн. Я дам вам десять луидоров, если вы привезете его к вечеру.

Я назначала награду, но знала, что моя просьба трудно выполнима. Хорошо, если Кантэн попадет в Ренн к двум часам пополудни, но это еще не все. Сейчас трудно было найти врача, который согласился бы на ночь глядя отправиться в путь по опасным бретонским дорогам, затерянным среди лесов, где обитает великое множество бандитов. Это не говоря уже о шуанах, которых многие тоже боялись. В этот миг я проклинала в душе ту бретонскую глушь, где мы жили. Ах, если бы это случилось в Париже, мне стоило бы лишь выйти на улицу, чтобы найти доктора!

– Скажите ему, Кантэн, что я озолочу его, если он приедет!

Всем троим гонцам было приказано взять самых лучших лошадей. Слегка успокоенная, я вернулась к сыну. Мужество, не так давно покинувшее меня, снова возвращалось. Я решила действовать. Маргарита, к тому времени уже одевшаяся, была полна желания помогать мне. Я взглянула на нее и благодарно пожала ей руку.

– Я знаю, – прошептала я, – как ты тревожишься.

– Еще бы! Ведь такой милый хороший мальчик! Ума не приложу, что за напасть к нему прицепилась!

В этот миг явилась старая служанка Анны Элоизы и сказала, что госпожа послала ее узнать, в чем дело.

– Скажите, что Жан болен, – произнесла я резко. – Это просто простуда. Мы вылечим его. И, пожалуйста, пусть герцогиня сюда не приходит!

Мы стали греть в камине кирпичи, заворачивать их во фланель и класть в ноги Жану. Я укутала сына, пожалуй, в целую кучу одеял, зная по опыту, что при сильной простуде нужно хорошо прогреться. Жан был в забытьи и не воспринимал того, что с ним происходит. Я заставила его выпить порошок, потом села рядом, стала осторожно расчесывать ему волосы: они спутались в колтун, ведь голова Жана все время металась по подушке. Он отреагировал на мягкие прикосновения гребня; я поразилась, с какой бессознательной доверчивостью он тянулся вслед за моей рукой. Мы с Маргаритой переглянулись и заметили в глазах друг у друга слезы.

– Все образуется, – прошептала я.

– Я уверена, мадам. Но все-таки, пока докторов нет, я, наверное, побегу в деревню.

– Зачем?

– За повитухой. Вы же знаете, какая она целительница.

– Она? Она такая неграмотная, грубая, мне кажется, она может навредить Жану!

– У нас нет выбора, милочка. Надобно воспользоваться ее услугами.

В десять часов утра явилась повитуха – вовсе не такая страшная, как я себе представляла. Это была очень аккуратная женщина лет шестидесяти с полотняным мешочком у пояса. Волосы ее покрывал обычный бретонский чепец; скрученный в трубку у самого лба и спускавшийся до плеч. Крестьянка бегло оглядела Жана.

– Это, вероятно, сильная простуда и лихорадка, – сказала она по-бретонски. – Это опасно, ваше сиятельство.

– В каком он состоянии? Как он выглядит, по-вашему?

– Я знавала людей, которые выглядели хуже. Но, по правде говоря, мадам, он выглядит плохо.

Ее спокойный, невозмутимый тон раздражал меня. Я резко спросила:

– Вы можете помочь?

– Могу. Но все в руках Божьих, ваше сиятельство.

Не выходя из комнаты, тут же, на огне камина, она стала готовить в горшочке какой-то отвар и высыпала в воду травы, находившиеся в ее мешочке. В комнате запахло, как на лугу весной, и это, честно говоря, слегка освежило воздух. Раньше я боялась открывать окно, чтобы проветрить комнату. Я была суеверна, а когда дело касалось Жана, то особенно суеверна, и знала предания бретонцев о том, что смерть не может проникнуть в дом, если заперты все окна.

– Это снадобье придаст ему сил и прогонит злых кельтских духов, – сказала бретонка. – А еще надобно положить нож под подушку – это облегчает боль.

Честно говоря, все это казалось мне сущей чепухой, но я сама ничего не могла предложить, поэтому пошла и принесла нож. Не вмешиваясь в дела бретонки, я молча смотрела, как она поит Жана своим отваром. Потом она сказала, что нужно пустить мальчику кровь, ведь бывают случаи, когда с плохой кровью выходит и сама болезнь. Я не протестовала, только просила ее быть осторожной. Впрочем, как я увидела, делать кровопускание она умела не хуже доктора.

– Ну, вот, – сказала она, закончив шептать свои заклинания и отдавая Маргарите миску с кровью. – Теперь пускай ребенок немного полежит.

– А что дальше? – спросила я, сама не замечая, что говорю по-бретонски.

– А дальше его нужно кормить.

– Но он же не хочет… Он отталкивает меня!

– Ему нужно есть. Без еды он умрет.

Повитуха ушла, сказав, что все остальное не в ее власти. У меня осталось еще немного отвара – его нужно было дать мальчику вечером. Обеспокоенная, я снова села на краешек постели сына. Мне казалось, после всех этих процедур ему стало легче. По крайней мере, внешне он стал спокойнее и не метался так, как раньше. Но меня пугала его смертельная бледность – видимо, следствие кровопускания. И дышал он так же тяжело и прерывисто, как прежде. Может быть, даже еще тяжелее.

Маргарита принесла мне чашку горячего бульона. Приподняв ребенка вместе с подушкой, я влила ему в рот одну ложку, другую, третью. Он глотнул, но его лицо исказила такая страшная гримаса боли, что я просто окаменела. Он открыл глаза. Его блуждающий, отсутствующий взгляд остановился на мне.

– Ма, – прошептал он одними губами. По крайней мере, звука его голоса я не услышала.

– Я здесь, сокровище мое! – проговорила я, чувствуя, что вот-вот слезы хлынут из глаз. Я сдерживалась из последних сил. – Что ты хочешь? Скажи, мой милый. Я все сделаю, все!

– Я хочу пить, ма. Холодной, холодной воды…

Я готова была исполнить его желание, но вспомнила о словах повитухи. Прижимая к себе Жана, я прошептала, осыпая его лицо десятками нежных поцелуев:

– Пожалуйста, дитя мое, соберись с силами. Тебе нужно поесть. Совсем немного – несколько ложек! Ты должен есть, чтобы поправиться… А потом я дам тебе воды столько, сколько ты хочешь.

Он кивнул. Ему удалось проглотить пять или шесть ложек бульона, но потом лицо его снова исказилось, он застонал и его вырвало всем, что он только что съел. Мы с Маргаритой принялись за уборку, переменили простыни. Я протерла Жана теплой губкой и сменила его белье. Мне было страшно дотрагиваться до его тела – так он был горяч. Мы снова положили ему в ноги кирпич и снова укутали, но он, нетерпеливо отбрасывая одеяла, почти бессознательно прошептал:

– Пить! Ма, воды, пожалуйста!

Сломя голову я бросилась за тем, что он просил. Жан выпил целых две кружки, и его снова вырвало. После этого, к счастью, жажда немного отступила и он снова забылся. Он словно спал, дыша очень трудно и прерывисто. Казалось, что-то душит его, сдавливает легкие и горло. Губы у него были сухие, как пергамент. Я в ужасе посмотрела на Маргариту.

– Сейчас не время отчаиваться, мадам! – произнесла она резко.

– Да, но… Послушай, я умру, если с ним что-то случится!

– Вы не умрете. А уж о мальчике так и не думайте. Он не такой слабый, как вам кажется. Помните, каким он был задирой?

– Был?

Горло мне сжали спазмы, и на этот раз я не смогла сдержать слез. Уткнувшись лицом в сложенные на коленях руки, я зарыдала – беззвучно и отчаянно, раздавленная горем, которое на меня навалилось. В памяти всплывали все проделки Жана, его шалости; я слышала его голос – он был мне дороже всех голосов на свете… Мне вспомнилась наша встреча летом 1793 года, когда я, наконец, после долгих блужданий по бретонским дорогам отыскала своего сына. Он бросился убегать от меня – босой, взъерошенный. Мне тогда казалось, что счастливее меня нет никого на свете. Я снова была рядом с Жанно!

Но нет – ни тогда, ни сейчас я не ценила своего счастья так, как надо было. Я бранила Жана. Я часто оставляла его одного. Я так редко рассказывала ему сказки на ночь, считая, что он уже не малыш, а между тем он был еще маленький и нуждался в ласке. Я не дала ему того, что могла дать, не выразила полностью всего, что было в сердце. Я отдала его в коллеж, в чужие руки. Я проклинала сейчас себя за это. Надо было дорожить каждой минутой, проведенной с сыном, а я препоручила его совершенно посторонним людям.

А тот его побег? А то, как он принес мне розу из теплицы и просил прощения? Я вспомнила, как он просил меня купить ему костюм для верховой езды. Это была его самая большая мечта: научиться ездить верхом. Ну что мне стоило исполнить его просьбу? Я говорила, что он еще мал, и быстро забывала о его словах. А теперь… теперь…

Это последнее воспоминание сломило меня. Я заплакала навзрыд, понимая, что ничего, абсолютно ничего не могу изменить. Упав на колени перед постелью сына, прижимая его горячую руку к лицу, я задыхалась от слез, с отчаянием замечая, что мальчика все это уже не трогает.

Чьи-то сильные руки неожиданно схватили меня за плечи; оттащили от постели. Я обернулась и увидела Маргариту. Я как-то совсем забыла, что она рядом, Лицо у нее было суровое и разгневанное.

– Ну-ка, хватит рыдать! Поднимайтесь!

Я не ожидала, что она так сильна. Она встряхнула меня, поставила на ноги.

Задыхаясь от рыданий, я едва выговорила:

– Но ты же… ты же видишь…

– Не время лить слезы! Если вы не в состоянии ухаживать за собственным сыном, убирайтесь отсюда! Ступайте молиться Богу, но не оплакивайте ребенка прямо у него на глазах!

Я была поражена тем, как она говорит со мной. Ничего подобного я от нее еще не слышала.

– Я… я не могу, – пробормотала я заикаясь.

– Чего не можете? Вы должны бороться! И довольно запинаться, не то я надаю вам пощечин!

Услышав такое, я просто оцепенела. Слезы высохли у меня на щеках.

– Пощечин? – переспросила я, не веря своим ушам.

– Ничего другого вы не заслуживаете!

Ее слова, ее возмущение возымели действие. И даже вернули мне присутствие духа. Я понимала, что слезы даже в малой степени не помогут Жану. Если я хочу быть полезна, я должна сохранять мужество. Только это могло спасти ребенка. Я должна заглушить свои чувства, запретить себе плакать, а все переживания заключить в сердце. Если я этого не сделаю, то на кого же Жанно еще надеяться?

В два часа пополудни Жана удалось покормить. Он проглотил десять или двенадцать ложек горячего бульона. Его не рвало. И хотя он не воспринимал происходящего и по-прежнему тяжело дышал, мне показалось, что ему стало чуть лучше. Ведь он поел! Невозможно описать словами, как окрылила меня эта маленькая надежда. Я, забыв об усталости, побежала вниз, на кухню, чтобы приготовить для ребенка питательное питье, которое всегда советуют давать больным, и воспользоваться минутой небольшого улучшения.

Питье – это было горячее вино с корицей, сахаром и маслом. Жан поначалу глотал его так же послушно, как и бульон, но после пятой ложки лицо его исказила судорога. Он застонал, и я в испуге остановилась.

– Не надо больше, – прошептала Маргарита. – Не мучайте его. На первый раз достаточно.

Я взглянула на нее. Она была очень измучена. Я догадывалась, что она, так же как и я, почти не спала. В ее возрасте это нелегко. Взяв Маргариту за руку, я мягко проговорила:

– Ступай отдохни. Я посижу с ним.

– А вы, мадам?

– А я все равно не в силах от него отойти.

Она ушла, и после ее ухода события развивались так, что я приходила в ужас. Некоторое время я сидела рядом с Жаном. Голова у меня гудела, перед глазами мелькали черные точки. Жар у мальчика усиливался. Жан сбрасывал одеяла, я каждый раз терпеливо укрывала его снова, но он яростно отталкивал мою руку и стонал. Я видела, что он не узнает меня и что сейчас ему даже тягостно мое присутствие, но я не отходила. Он весь горел, я постоянно вытирала ему лоб, протирала лицо. Потом его начало рвать каждые полчаса. Его стошнило всем, что он съел. Он лежал задыхаясь, хватая ртом воздух. Черты лица заострились до неузнаваемости, да и само лицо стало почти воскового оттенка.

Сжимая зубы и крепясь, чтобы не зарыдать, я ухаживала за ним, убирала тазы с рвотой, обтирала ребенка, меняла белье и простыни, пытаясь достичь хотя бы минимальной чистоты. Белье уже через полчаса становилось желтым и влажным. Жан метался в горячке, время от время постанывая и произнося:

– Пить! Пить, пожалуйста…

Я подносила к его губам стакан, и он жадно пил. Но уже через несколько минут его мучила рвота. Его дыхание внушало большую тревогу: оно становилось все затрудненнее. Если и дальше так пойдет, он просто не сможет дышать! Что-то сжимало ему горло. Я попыталась разжать Жану зубы, заглянула ему в рот и увидела сизо-красную опухоль. Теперь ее было легко заметить. Она значительно увеличилась по сравнению с тем, что я видела на рассвете.

– Что же делать? – прошептала я, ломая руки.

Жан застонал так протяжно и жалобно, что я отпустила его и не мучила больше осмотром. Все, впрочем, и так было ясно. Поднявшись, я стала ходить взад-вперед по комнате, сжимая пальцами виски. Я не представляла, что делать. Я ничего не могла… Но надо было что-то предпринять, иначе… иначе… о, мне было даже страшно подумать, что будет иначе!

Вошла Маргарита. Блуждающим взглядом я посмотрела на нее.

– Пять часов вечера уже, – произнесла она. – Давайте-ка я вас сменю.

Я покачала головой.

– Нет, я не хочу… Маргарита, ведь ему все хуже и хуже!

– Вы уверены?

– Он просто задыхается! И дышит так хрипло!

Она молчала. Я произнесла с яростью в голосе:

– Будь проклят этот коллеж! Будь прокляты все тамошние воспитатели! Будь проклята я сама, что отдала туда Жана!

Маргарита задумчиво сказала, словно не услышала моих слов:

– Надо дать ему остатки отвара, мадам. Помните, ведь ему как будто полегчало тогда.

– Да, да… Надо сделать все, что можно!

В комнату заглянула бледная встревоженная служанка.

– Что еще такое? – вскричала я, не владея собой.

– Брике вернулся, ваше сиятельство.

– Он привез врача?

– Нет, мадам. Он искал его повсюду, чуть не загнал лошадь… Никто не знает, куда подевался доктор д'Арбалестье.

Я в отчаянье заломила руки. Мне казалось, я сойду с ума от всего этого.

– Пусть Брике снова ищет! Пошлите еще кого-нибудь ему на помощь! Ребенок умирает, разве вы не видите?! Делайте все, что только в силах человеческих!

Жан сделал усилие и проглотил немного горячего отвара. Сейчас глотание для него было мучительнейшей процедурой. У меня, впрочем, было мало надежды на отвар. Я вспомнила о порошке, который рекомендовал толстый доктор из Ренна, и прибегла к нему как к единственному спасительному средству. Не щадя ребенка, я заставляла Жана пить, надеясь, что это пойдет ему во благо. Судорога прошла по всему телу мальчика. Он вдруг открыл глаза и взглянул на меня. Я застыла от ужаса, увидев, сколько жара, боли, страдания было в этих ввалившихся пылающих глазах.

Он на миг пришел в себя, это я поняла.

– Ма, это ты, – прошептал он полуутвердительно. Дыхание давалось ему с трудом. В какое-то мгновение он задрожал в моих объятиях и так напрягся, что мне показалось, он вот-вот умрет; сердце у меня облилось кровью.

– Это я, маленький мой. Я всегда с тобой.

– Ма… спаси меня, пожалуйста!

Эти слова пронзили мне сердце, душу, пронзили всю меня. Я на миг так ослабела, что чуть не упала в обморок рядом с Жаном. Казалось, даже кровь остановилась у меня в жилах. Ценой невероятного усилия мне удалось перебороть себя и уложить ребенка, укрыть его одеялами.

– Жан, милый мой, я спасу тебя. Обязательно. Верь мне. Сейчас приедет доктор.

Мне казалось, я услышала какой-то шум во дворе и, шатаясь, сошла вниз. Оказалось, что вернулся Люк. Он искал доктора д'Арбалестье повсюду, был даже в Сен-Бриё, но никто не знал, то ли врач находится у какого-то больного, то ли вообще уехал из Бретани. Я нашла в себе силы послать другого человека снова на поиски и подняться наверх, к сыну. Там я стала на колени и пробормотала слова из молитвы. Голос у меня слабел, голова шла кругом, и вскоре я поняла, что не помню молитвы до конца. Или просто не могу вспомнить. Слова Жанно звоном раздавались у меня в ушах: «Ма… спаси меня, пожалуйста!» Особенно это последнее слово – такое по-детски беспомощное. Обессилев, я рухнула на пол, закрывая лицо руками, и слезы заструились у меня по щекам.

– Пусть я умру, – прошептала я одними губами. – Пусть я умру, Господи! Пусть он поправится!

На этот раз Маргарита не тревожила меня и не пыталась ободрить. Я сама не знала, сколько вот так пролежала на полу ничком, оцепенев от отчаяния. Я слышала дыхание Жанно – громкое, прерывистое, хриплое. И еще его стоны, каждый из которых разрывал мне душу. Мне казалось, что сердце у меня останавливается. Мало-помалу становилось темно. Сумерки заполняли комнату, надвигались, как что-то страшное, неотвратимо-зловещее. Сам приход ночи казался мне предвестником несчастья.

Снова шум донесся со двора. Как будто топот копыт. Я насилу встала – сначала на колени, потом на ноги. В комнату заглянула Элизабет. Я безмолвно уставилась на нее.

– Кантэн привез доктора, мадам.

От неожиданности я подалась назад, так, что Маргарите пришлось поддержать меня, иначе я бы упала. Кантэн привез доктора – именно Кантэн, на которого я меньше всего надеялась!

– Вот видите, – проговорила Маргарита. – Бог и услышал вас.

Я поглядела на нее, медленно уясняя ее слова. Потом воскликнула с жаром:

– Да! Да! Ты права! Я ведь молилась! Не может быть, чтобы Господь оставил мальчика!

Врача, которого привез Кантэн, я раньше никогда не видела. Тощий, высокий, с воротником, обсыпанным табачными крошками, он быстро вымыл руки и прошел к ребенку. Я нашла в себе силы пробормотать:

– Как мужественно с вашей стороны, сударь… то, что вы приехали в такой час.

Он ничего не ответил, склоняясь над мальчиком. Я напряженно следила за каждым его жестом. Резким движением запрокинув Жану голову, он заставил его разжать зубы и открыть рот. Ребенок застонал так, что я чуть не сорвалась с места, чтобы оттолкнуть врача. Маргарита удержала меня сердитым взглядом. Доктор некоторое время внимательно что-то рассматривал, потом оставил Жана и чертыхнулся.

– Что? – пробормотала я дрожащим голосом. – Что вы ска…

– Это дифтерия, сударыня.

Это слово потрясло меня. Оно звучало как смертный приговор, как эпитафия. Расширенными глазами, в которых застыл ужас, я смотрела на врача, не произнося ни слова. Он сказал так, будто отрубил, ничуть не заботясь о том, чтобы смягчить значение своих слов:

– Ребенок умрет. Это дифтерия.

– Умрет? – переспросила я, не вполне осознавая то, что слышу. – То есть… вы не можете помочь?

– Ни я, ни кто-либо другой… Только чудо. Молитесь.

– Молиться? – снова переспросила я.

– Да. А еще, если хотите, я могу дать ребенку морфий. Так он будет меньше мучиться, когда начнется удушье.

Я не понимала, о чем он говорит. Что имеет в виду? Что же он за врач, если не может помочь, если сразу опускает руки? Нет, я не верила в это. Я обернулась к Маргарите, чтобы в ней найти поддержку. Мне казалось, она опровергнет слова врача. Пламя свечей запрыгало перед моими глазами. Лицо доктора, худое, вытянутое, казалось сейчас лицом Сатаны. Я открыла рот, чтобы что-то сказать, но не произнесла ни звука. Мне казалось, будто кто-то ударил меня по голове, по самому солнечному сплетению. Всё вокруг словно закружилось. Я потеряла сознание и, уцепившись за руку Маргариты, тихо сползла на пол.




3


Наступил мрак. Вернее, наступила ночь, но она была так страшна своей темнотой, что я была не в силах называть ее ночью. Раздался бой часов, звоном отозвавшийся в моем мозгу.

– Мужайтесь, – услышала я голос врача.

– Нет… Я лучше умру.

– Вы молоды. А дети часто умирают.

Мне казалось возмутительным то, что он говорит. Да как он смеет приравнивать Жана ко всем остальным детям? Неужели он не понимает… какой Жан особенный? Такого ребенка нельзя ни с кем равнять! Он мой! И я не дам ему умереть, ни за что!

Не глядя на меня и собирая инструменты, врач произнес:

– Что вы скажете насчет морфия?

– Вы хотите усыпить моего ребенка? Убить его?

– Я хочу облегчить его страдания.

– Я запрещаю вам это.

– Что ж… Ничего иного я предложить не могу. Медицина в этом случае бессильна.

– Вы уезжаете?

– Да. Здесь сейчас нужен не я, а священник.

Я едва удержалась, чтобы не ударить его. Только таких слов мне и не хватало! Я рванулась к звонку, с силой тряхнула его и сказала вошедшей экономке:

– Проводите этого господина. И заплатите ему за его услуги.

Дверь за ними закрылась. Мне показалось, что я чувствую облегчение от ухода этого человека. По крайней мере, никто не станет твердить мне на ухо, что Жан умрет. Это просто невероятно. Это не может быть правдой. И мне не нужны вороны, накликающие беду!

– Моя любовь защитит его, – пробормотала я поднимаясь. Мельком взглянув на часы, я увидела, что сейчас уже десять.

Маргарита вышла из комнаты Жана. Я вопросительно посмотрела на нее.

– Он задыхается, – прошептала она, не сдерживая слез. – Дифтерия… Это так страшно!

– Не страшнее, чем оспа или корь. От них же поправляются!

– Бывает… Надо позвать отца Ансельма.

Таких слов я от Маргариты не ожидала. В упор взглянув на нее, я прошептала:

– Уходи. Ты не нужна мне сейчас.

– Я не могу уйти. Я люблю его, как внука!

– Но ведь ты уже похоронила его. А я даже не думаю ни о чем подобном!

Шатаясь, как пьяная, Маргарита вышла, прижимая к лицу платок. Я вошла в комнату сына, села на краешек постели. Глаза у меня были сухие. Но я почувствовала, как ужас ледяной рукой снова сжимает сердце, как все во мне цепенеет. Дрожь пронзила все тело. Пересиливая себя, я взяла Жана за руку. Он оттолкнул меня. Голова его металась по подушке. Я подняла голову и снова произнесла слова молитвы. Ведь тогда Бог прислал доктора… Если молиться искренне, от всей души, молитва обязательно будет услышана! И произойдет чудо. Сейчас я свято верила в это.

– Пить, – простонал Жанно.

Я взяла стакан и осторожно стала поить сына. Он проглотил всего несколько капель. Что-то тяжело заклокотало в его горле, он весь посинел, тело его изогнулось, как от невыносимой муки. «И я ничем, ничем не могу помочь!» – мелькнула у меня мысль. Жан задышал часто, хрипло, натужно, но синева не проходила, и я, честно говоря, не представляла себе, что будет дальше.

– Господи, спаси его, – прошептала я, вся дрожа. – За что ему все это? Пусть лучше я… кто угодно, только не он!

Потянувшись к столику, чтобы поставить стакан, я сползла с постели и подняться была уже не в состоянии. Я опустилась на пол, припала лбом к изголовью кровати. Слез у меня уже не было. Я чувствовала, как растет жуткая пустота внутри. Эта пустота давила, угнетала, сжимала сердце. И такая боль пронзила виски, что мне казалось, я схожу с ума.

Звон шпор и чьи-то быстрые громкие шаги раздались на лестнице. Я не пошевелилась. Вероятно, это вернулся Брике, чтобы сказать, что не нашел доктора. Это сейчас было не важно. Мне же сказали, что поможет только чудо. Значит, надо молиться. Но, честно говоря, даже на это у меня сейчас не было душевных сил: так я была опустошена.

Дверь распахнулась. Свет из коридора залил комнату. Я медленно, не отнимая рук от кровати, повернулась и увидела герцога дю Шатлэ.

Да, это был Александр. Он, видимо, только что вернулся. Сапоги его были забрызганы грязью, плащ промок. Резким движением он сбросил его, потом швырнул шляпу на стул. Затем, повернувшись ко мне, резко произнес:

– Мне сказали, у него дифтерия. Это правда?

Не отвечая, я тупо смотрела на него. Я даже не понимала, что он говорит. На миг мне показалось, что все это происходит не со мной. Ведь действительно, все было слишком ужасно, чтобы быть правдой. Должно быть, я просто сплю и мне снится кошмар. Я открою глаза и увижу, что Жан здоров… что все эти ужасы мне только приснились…

Александр шагнул вперед, склонился надо мной.

– Ну-ка, хватит сидеть. Бегом отправляйтесь вниз, мне нужны горячая вода и мыло.

Я не двигалась, блуждающим взглядом глядя на герцога. Схватив меня за руку, он сжал ее так сильно, что вполне мог бы оставить синяк, и скомандовал так оглушительно громко, что я содрогнулась:

– Бегом, я сказал, вниз!

– Зачем? – прошептала я.

– За горячей водой и мылом. И позовите сюда Маргариту. Поторапливайтесь, если вам хочется, чтобы ваш сын был жив!

Эти слова подействовали на меня как электрический ток. Еще ничего не понимая окончательно, я вскочила на ноги и бросилась к лестнице. Я сама не знала, откуда у меня взялись силы, ведь за минуту до этого я была не в силах пошевелить даже пальцем. Должно быть, слова и энергия Александра подбодрили меня. Я ни от кого не слышала таких обнадеживающих слов.

Я даже не подумала, что можно позвать служанок, и сама побежала на кухню. Кухарка дала мне кувшин с горячей водой, почти кипятком. Спотыкаясь на каждом шагу, я нашла кусок мыла и стала подниматься по лестнице. Кувшин жег пальцы до боли, но я не чувствовала этого. Когда я пришла и поставила все принесенное перед Александром, он уже разделся, сбросил сапоги и сюртук, засучил рукава до локтей.

Он стал мыть руки и выругался.

– Черт! Разве я сказал принести кипяток?

С искаженным лицом он вымыл руки до локтей и приблизился к Жану. Пальцы герцога осторожно ощупали шею мальчика. Жан вскинулся и застонал.

– Да. Все верно. Дифтерия.

– Вы спасете его?

Александр не отвечал. Сама не понимая, что делаю, я упала перед ним на колени, схватила его руку так, как утопающий хватается за соломинку:

– О, сударь! Умоляю вас! Это вся моя жизнь! Пожалуйста! Все, все говорят, что он умрет… Будьте милосердны, он же такой маленький! Ему нельзя умереть!

Рывком расцепив мои руки, он обошел меня, двинулся к светильнику и быстро зажег его. Потом сунул мне в руки:

– Держите! Да, именно так… Мне нужен будет свет. И стойте смирно, не шевелитесь!

Я стояла, смертельно боясь нарушить хоть одно из его распоряжений. Ноги у меня подгибались, но я была уверена, что выдержу. Он заставил меня держать светильник так, что горячий воск мне капал на пальцы, но я не чувствовала боли. В этот миг в дверях показалась Маргарита.

– Есть где-нибудь поблизости нож? – спросил Александр.

Я не могла отвечать. Маргарита ответила за меня:

– Нож под подушкой у Жанно, ваше сиятельство.

– Под подушкой?

– Ну да, мы положили его, чтобы он оттягивал боль.

Александр шагнул к кофейному столику, взял маленький фарфоровый чайник и, сильно ударив его о колонку кровати, отломал носик.

– Возьмите, – сказал он Маргарите. – Надо ополоснуть его кипятком.

Нож был извлечен из-под подушки. Со все возрастающей тревогой я наблюдала, как Александр раскаляет его лезвие на огне свечи. Что он намеревается делать? От страха у меня зашлось сердце; когда герцог склонился над мальчиком и нож как-то по-особенному жутко блеснул в его руке, я бросилась к нему, хватая за руку:

– Постойте! Что вы хотите делать? Я… я не могу этого позво…

Александр вырвал из моих рук светильник, отдал его Маргарите и, обхватив меня за плечи, повел к стулу. Ему пришлось почти насильно усадить меня. Он наклонился ко мне и вполголоса произнес:

– Слушайте меня внимательно. Ребенка может спасти только немедленное вскрытие опухоли. Сделать это очень сложно. Нужен один точный разрез – точный, вы понимаете? Если вы словом, движением или даже вздохом помешаете мне, ваш сын умрет. Помните об этом и сидите тихо.

Оставив меня, он пошел к постели, сказав:

– Маргарита, вы посветите мне. Полагаю, у вас больше выдержки, чем у герцогини.

Они что-то делали. Я видела их руки над ребенком. У меня зуб на зуб не попадал от страха. Я словно сквозь сон слышала, как Александр объяснял Маргарите, когда понадобится чайник… и что понадобится он для прохода воздуха, но его слова и мои собственные мысли так смешались у меня в голове, что я ничего отчетливо не сознавала. То, что сказал мне Александр, заставляло меня сейчас бояться даже собственного вздоха. Я разрывалась между самыми противоположными побуждениями. Я и надеялась на успех, понимая, что от Жана отказались все, кроме Александра, и думала в то же время, что, может быть, все это только повредит мальчику. Может быть, без этого кошмарного и весьма рискованного разреза Жан имел больше шансов на жизнь?

Мысль о том, что сейчас, да, именно сейчас Жан может умереть, заставила меня содрогнуться. Я снова увидела блеск лезвия над своим сыном. Это все выглядело так ужасно, что я внутренне сжалась и заледенела. Ледяной холод подступил к сердцу. Я услышала какой-то гортанный всхлип.

– Готово, – произнес Александр.

Он делал еще что-то, но я не понимала, что именно. Я даже не могла уяснить, жив мальчик или нет. Трудно было сказать, сколько прошло времени – пять минут или час. Александр подошел ко мне: его руки были в крови, на лбу вздулись вены. Честно говоря, я взирала на него с ужасом.

– Готово, мадам, – повторил он, вытирая пот. – У меня есть травы, привезенные из Индии, и теперь остается только…

Дальше я ничего не слышала. Просто его слова как-то затихли, и вообще он сам удалился в какой-то туман. Я во второй раз лишилась чувств, и, честно говоря, случилось это в самый неподходящий момент – тогда, когда следовало радоваться, а не падать в обморок.




4


Меня привели в чувство, но что-либо воспринимать я была не в состоянии и полностью очнулась только утром, после семи или восьми часов беспробудного сна. Я слишком долго была на ногах, слишком переживала, и в результате все мои силы были исчерпаны. С Маргаритой, по-видимому, произошло то же самое, ибо когда я открыла глаза, рядом была только Элизабет.

Я сразу все вспомнила, и страх снова охватил меня.

– Что с Жаном? – вскричала я поднимаясь.

Элизабет с поистине счастливой улыбкой произнесла:

– Он жив, ваше сиятельство. Благодарение Пресвятой Деве, жив! Господин герцог целую ночь с ним был и вот только недавно ушел отдыхать. По-видимому, теперь дело пойдет на поправку.

Я не могла полностью успокоиться, пока не видела всего этого собственными глазами. За ночь кто-то раздел меня. Я попросила, делая повелительный жест рукой:

– Помогите мне одеться. Нет, не платье, – дайте что-нибудь самое легкое: пеньюар, например…

Не заботясь об утреннем туалете, не причесываясь, а лишь сунув ноги в домашние туфельки, я побежала в комнату Жана. Сердце у меня стучало от волнения. Боже мой, хорошо бы, если бы слова Элизабет оказались правдой! Ведь я молилась… Я молилась как никогда в жизни! Было бы очень несправедливо, если бы меня не услышали!

Я боялась, что Жан оставлен совсем один, но опасения были напрасны: возле него дежурила сиделка.

– Ну, как? – прошептала я, затаив дыхание.

– Пока все спокойно, ваше сиятельство.

У Жанно был жар, довольно сильный жар, и выглядел мальчик плохо – худой, изможденный, с вытянувшимся личиком. Но я слышала его дыхание – ровное, без хрипов, без напряжения. Он не задыхался. Он дышал как обычно, как дышим все мы!

– Что же сделал герцог? – прошептала я, не веря своим глазам.

Сиделка живо ответила:

– О, мадам, оказывается, его сиятельство много чего умеет! У него есть какие-то порошки и травы, которые тут, в Бретани, не растут. Они сбивают жар и уменьшают боль. Мне кажется, к вечеру горячка вовсе пройдет.

– А что приказано делать вам?

– Промывать ребенку горло, а чуть позже – так и кормить его. Для этого на кухне самый лучший бульон приготовят.

Я упала на колени рядом с постелью, покрыла лицо сына десятками горячих поцелуев, смешанных со слезами. Мне не верилось, что все уже закончилось. И закончилось так хорошо. Ведь еще вчера этот тощий доктор из Ренна, не желая рисковать, бросил мальчика на произвол судьбы. Только благодаря Александру Жан остался жив. Александр не побоялся риска, не побоялся последствий… он сделал все, что мог, хотя никто ничего от него не требовал!

– Ты спишь, – проговорила я, снова и снова целуя Жана. – Маленький мой, как хорошо, что ты спишь!

Внезапная мысль пронзила меня: ведь я еще ни слова благодарности не сказала герцогу! Спохватившись, я выбежала на лестницу и на миг остановилась в замешательстве: честно говоря, от волнения я не сразу вспомнила, где находится комната Александра. Потом вспомнила, что рядом с моими апартаментами. Надо пойти к нему. С легким смущением я подумала, что еще никогда не бывала там, где он спит.

Я не хотела бы встретить на пороге Гариба, и мне повезло: индуса на своем обычном посту не было. Я толкнула дверь, и она открылась. Я вошла, взволнованно оглядываясь по сторонам.

Здесь, в этой спальне, было заметно увлечение античным искусством. Тонкие фаянсовые колонки, образующие в центре комнаты античный портик, служивший альковом, придавали помещению легкость. Античным искусством были навеяны и дверные росписи-арабески. Шелковые шпалеры выполнены по картонам Буше, изображающим «любовь богов», – то же самое, что я видела у себя. В остальном же и спальня, и ванная комната были обставлены и отделаны куда проще, чем прочие помещения замка, не говоря уже о моих покоях.

Я откинула полог и, затаив дыхание, увидела Александра.

Он спал на спине. Одна рука его была небрежно заброшена за голову, вторая откинута в сторону. Я видела крестик, поблескивающий у него на груди, его спутанные темные волосы. Мне так захотелось прикоснуться к нему, что я не выдержала: ладонь легла на его волосы, мягко зарылась в них и, осторожно наклонившись, я тихо поцеловала его в губы.

Он содрогнулся так, словно на него напали. Его рука машинально рванулась в сторону, к стулу, где лежали наготове пистолеты. Я, в первый момент испугавшаяся, теперь готова была рассмеяться. Александр взглянул на меня, и его рука опустилась.

– А вы живете словно на войне, – проговорила я с нежностью.

– Что вы здесь делаете?

– Целую вас. И благодарю. И еще…

Пеньюар слегка распахнулся, и взгляд Александра был устремлен туда, где кружева приоткрывали нежную упругость моей груди. Не успев договорить того, что хотела, я ощутила его руку у себя на талии. Он рывком прижал меня к себе так сильно, что я на миг почувствовала все его тело – напрягшиеся мускулы, теплоту кожи, даже его мужскую плоть. Уже очень давно я не ощущала так близко мужского тела, мужского запаха, всего мужского естества. Но он отпустил меня прежде, чем я смогла разобраться в чувствах, нахлынувших на меня.

– Я благодарю вас за Жана, – пробормотала я, опомнившись. – Да нет, благодарю – это такое слабое слово! Сударь, вы спасли не только его, но и меня… не знаю, будет ли у меня возможность хотя бы частично отплатить вам тем же.

– Не думайте об этом.

– Я не могу не думать. Я очень люблю Жана. И мне кажется…

Я на миг замолчала, потом, пытаясь придать голосу твердость, произнесла:

– Да, мне решительно кажется, что я и вас люблю.

Ласково улыбаясь, он ладонью зажал мне рот.

– Если только кажется, поостерегитесь говорить об этом.

– Почему?

– Потому что половинчатые чувства меня не устраивают.

Я ничего не ответила, слегка разочарованная его словами. Мне, честно говоря, хотелось бы услышать, что он тоже любит меня. Или, хотя бы, ему кажется, что он любит. Он никогда не говорил ничего подобного. Я вдруг поняла, что мне будет очень горько жить в этом доме, если я не услышу от него таких слов.

– Вы не слишком щедры, – произнесла я с досадой. – И не слишком великодушны.

– Это упрек?

– Да.

– Какая женская непоследовательность… Ведь только что вы говорили, что вас переполняет благодарность.

Шумный вздох вырвался у меня из груди.

– Да, благодарность, но ведь теперь мы говорим не о том… Теперь мы говорим не о Жане, а о нас.

– О нас? Какое редкое для вас слово!

Мне было не по душе то, что он насмехается надо мной именно тогда, когда я искренна. Ему удалось пробудить во мне чувства, но он, похоже, собирался мне слегка отомстить за то, что я была холодна, и поэтому подтрунивал. Я сейчас не находила с ним общего языка.

Он заметил мое разочарование и досаду. И сказал, целуя мне руку:

– Возможно, я не слишком отзывчив и вежлив сейчас. Прошу прощения. Признаюсь вам честно: мне хочется только одного…

– Чего же? – спросила я.

– Хорошо выспаться.

Я подавила вздох. Как это было некстати… Хотя, конечно, любой устал бы, ухаживая целую ночь за больным ребенком.




5


10 февраля я проснулась с удивительным ощущением того, что сегодня все должно измениться.

В окно уже заглядывала весна. Снег давно сошел, лужи высохли, и по земле стлалась нежная голубая дымка – первый признак того, что скоро начнется весенняя пахота. Из дома было видно, как переливчато серебрятся вербы над озером. А я… я чувствовала себя так, будто переживала лишь шестнадцатую весну своей жизни.

Неужели я влюблена, искренне и безоглядно, как девчонка? Нет, поверить в такое было бы слишком невероятно. И все-таки внутри у меня все пело от счастья – даже не счастья, а его сладкого предчувствия. Еще несколько месяцев назад я и предположить не могла, что настолько оттаю и оживу: с моей души словно сошла вся грязь и тяжесть, вся та жестокая накипь, что накопилась за годы революции. Время, проведенное в Белых Липах, такое необычно безмятежное и беззаботное, явно содействовало тому, что я перестала быть женщиной, которая ничего не боится. Я стала просто женщиной, я изменилась.

Эмоции переполняли меня. И я не хотела их сдерживать.

– Как Жан? – спросила я у Маргариты.

Ее лицо расплылось в улыбке.

– Все хорошо, мадам. Он уже может есть и сегодня хорошо позавтракал. Пожалуй, завтра он сможет подняться.

Я тряхнула волосами, не в силах сдержать улыбку.

– Сегодня я должна быть красивой, Маргарита, красивой как никогда!

– Отправитесь соблазнять своего мужа, милочка? Да он и так от вас без ума, это каждому видно.

Я молчала, лукаво улыбаясь. У меня было предчувствие, что сегодня все решится, и я знала, что так и будет. Пока Маргарита готовила платье, я оглядела комнату и вдруг заметила на столе-консоли вазу с несколькими веточками расцветшей вербы.

– Кто принес это, Маргарита?

– Ваш муж прислал, мадам.

Я прижала веточки к лицу – они пахли речной водой, теплом и талым снегом… Это был невероятный запах, будто запах весны. Волнение невольно охватило меня; я подумала, что даже редчайшие орхидеи или камелии не доставили бы мне большей радости. Это был подарок Александра… подарок Белых Лип, которые я полюбила.

Узкое платье из изумрудной тафты с голубыми разводами, чуть присобранное выше талии, точнее очерчивало линии полной груди, позволяло догадываться о гибкости талии и лукаво намекало на стройность ног и бедер, – в нем я казалась даже чуть выше ростом. Изящные рукава, пышные до локтя и резко сужающиеся к запястьям, подчеркивали нежную безупречность рук. Мне нравился это цвет – изумрудный, почти травяно-зеленый, – и он так шел к мягкой золотистости моей кожи… Одним быстрым движением я подняла пышную массу волос на затылок, чтобы открыть длинную шею и подчеркнуть изящную посадку головы. Я закрепила волосы лишь одним черепаховым гребнем, и искусственно созданное мною впечатление прелестной небрежности в прическе показалось мне милее и притягательнее, чем любая укладка.

– Надеюсь, Пресвятая Дева поможет мне, – проговорила я. Маргарита возмутилась.

– Да что это вы так волнуетесь? Думайте лучше о том, как он должен волноваться, вот что, мадам!

Я не слушала ее. Я лишь украдкой взглянула на обручальное кольцо, с которым отныне не расставалась никогда, и это придало мне уверенности. В конце концов, я его жена – и нет ничего законнее тех чувств, которые я к Александру испытываю.

У меня не было больше сил сидеть дома. Набросив на платье черный кашемировый шарф, отделанный золотом, я выбежала из комнаты. Как рано я ни поднялась, герцог наверняка опередил меня, раз уже успел прислать мне вербовые веточки… Я знала, где его искать, – в конюшнях.

Я шла вдоль озера, чувствуя, как вибрирует каждая клеточка моего тела. Да, вероятно, я влюблена… Ну и что? Разве я не имею права влюбиться в собственного мужа? Как жаль, что для этого мне понадобилось столько времени!

Я ощущала, что Александр – это мужчина, которому я готова довериться полностью, готова отдаться в его власть и физически, и, что еще невероятнее, душевно. После случая с Клавьером я сильно сомневалась, что такое возможно. Я считала, что мне следует держать людей на расстоянии, ни к кому не привязываться, чтобы потом не разочаровываться так жестоко. Но Белые Липы и Александр мягко, ненавязчиво и совершенно незаметно проникли внутрь меня и изменили мои мысли.

Он заметил меня раньше, чем я на это рассчитывала, и властным жестом отослал Люка. Я шла к нему, не чувствуя под собой земли, моя походка была легка и невесома от счастья. Я видела его взгляд, ясно сказавший мне, что он находит меня красивой. И, что еще важнее, желанной… Смущение вдруг охватило меня, будто тринадцатилетнюю девчонку, я остановилась, чувствуя, как легкий румянец заливает щеки.

– Доброе утро, – пробормотала я.

Он быстро шел ко мне, улыбаясь так ласково, что смущение мое пропало.

– Вы очаровательны, – сказал он тихо.

– Правда? – шепнула я с радостью. – Я вам нравлюсь?

Я еще сама не успела осознать, чего хочу, а он уже сделал это. Его руки скользнули вокруг моей талии, он прижал меня к себе и, наклонившись к моему лицу, быстро поцеловал. Поцелуй был короток, он лишь на мгновение разомкнул мои губы, на секунду ворвался кончиком языка в мой рот, но меня до глубины души тронула та нежность, которую я ощутила в его отношении ко мне. Мне стало ужасно одиноко, когда он отпустил меня.

– Я… я пришла сказать вам спасибо за цветы.

– Цветы? Вы называете это цветами? Я лишь хотел, чтобы вы почувствовали приход весны, любовь моя.

– Я это почувствовала, еще как…

Нет, это просто кошмарно. Почему я так смущена? Почему чувства, нахлынувшие на меня, так свежи? Я лишь спустя несколько секунд осознала, что он назвал меня «любовь моя», и это вдруг вернуло мне смелость.

– Александр, я не только из-за цветов пришла. Мне кажется, нам давно пора выяснить наши отношения.

– Слушаю вас, – сказал он, все так же улыбаясь.

Казалось, он с трудом борется с желанием прикоснуться ко мне. Золотистый завиток волос, выбившийся из прически, щекотал мне висок; рука Александра вдруг потянулась ко мне, осторожно коснулась локона и убрала его. Я не могла противиться этому ласковому жесту. Чуть подавшись в сторону, я прижалась щекой к этой руке – такой сильной и теплой.

– Я хочу быть вашей женой, Александр.

Я сказала совсем не то, что намеревалась, но сказала искренне и не стыдилась своей откровенности.

– Вы уже четыре месяца моя жена.

– Не выдумывайте. Вы знаете… что я имею в виду.

– Да. Знаю.

– Ну так вот, я…

– Слишком много слов, моя дорогая.

Рука герцога с моей щеки скользнула на шею; Александр привлек меня к себе, я почувствовала, как другая его рука легко погладила мою грудь. Он стал целовать меня, прижимая к себе все ближе; поглощенная его опытностью и нежностью, я следовала за ним, задыхаясь от волнения и счастья, чувствуя невероятное тепло, разливающееся по телу, и горьковатый вкус сигар на его губах. У нас обоих перехватило дыхание; поцелуй, казавшийся бесконечным, прервался; обхватив его шею руками, я молча стояла, оглушенная своими переживаниями и этой нашей неожиданной близостью, и мне казалось, что я могу так стоять вечно.

Неподалеку от нас показался Люк, и, несмотря на то что он скромно отвел взгляд, наше уединение было нарушено. Александр легко отстранился, внимательно посмотрел мне в глаза.

– У меня есть предложение.

– Какое?

– Что вы скажете о свадебном путешествии, о нашем медовом месяце, который мы так опрометчиво пропустили?

Я чего угодно ожидала, только не этого. Свадебное путешествие… В моей жизни еще такого не случалось. Со стороны Александра это был бы королевский подарок.

– Вы согласны?

– Да, конечно да… А куда мы поедем?

– Куда вы захотите.

Разговор об этом был так внезапен, что я совершенно растерялась. Да и как можно было помыслить о свадебном путешествии, когда все прежние обычаи были уничтожены, когда революция все поставила с ног на голову. Я вдруг вспомнила, что медовый месяц с Эмманюэлем провела в Альпах, в мрачном замке Жу… А теперь…

– Я бы хотела увидеть Италию… Это возможно, правда?

– Возможно все, что доставит вам радость, моя дорогая.

Что можно было ответить на такие слова? Я молчала, нерешительно поглядывая на герцога.

– А что, у вас есть деньги для такой поездки?

– Да, есть.

– Но ведь страшно даже подумать, сколько это будет стоить!

– А вы не думайте об этом, дорогая.

Мне казалось, я лет сто не слышала таких слов. Это снимало с меня абсолютно все заботы, мне оставалось только высказывать пожелания.

– Похоже, – проговорила я тихо, – я еще не оценила полностью того, что дал мне брак с вами, господин герцог… Ну, и куда же мы поедем? Куда именно? Италия велика.

– Италия велика, но ничто не мешает нам объехать ее всю.

– У вас так много времени?

– Все мое время принадлежит вам, сударыня.

Он предложил мне руку, и мы вместе пошли к дому. Я снова ощутила обычный запах Белых Лип – свежий кофе, жареная грудинка и молочные булочки, и у меня необыкновенно спокойно стало на душе.

– А… Вам, вероятно дали отпуск. Граф д'Артуа отпустил вас со службы?

– Граф д'Артуа вот уже четыре месяца не удостаивает меня своим вниманием, я служу теперь королю.

– Людовику XVIII?

– Да, если вы не знаете кого-то другого.

Внезапно повернувшись ко мне, Александр произнес:

– Интересно, хотелось бы вам увидеть Флоренцию и побывать в тех местах, где прошло ваше детство?

Ошеломленная, я смотрела на него. У меня и в мыслях не было, что он знает что-то о моем детстве, догадывается, что я наполовину итальянка.

– Откуда вам это известно? – спросила я.

– Когда принц де ла Тремуйль привез вас из Италии и начал процесс о вашем удочерении, я еще был во Франции, и при дворе очень много говорили об этой новости. Так что, как видите, я впервые услышал о вас еще шестнадцать лет назад.

Он еще раз спросил:

– Ну, так хотели бы вы туда поехать?

У меня перехватило дыхание, когда я подумала о возможности снова оказаться там… Шестнадцать лет! Да, именно столько времени прошло с тех пор, как меня увезли. Правда, я побывала в Турине, но Турин – это Пьемонт, а не Тоскана. Я не видела того моря, того солнца, тех шумящих апельсиновых рощ… Еще не веря, что не сплю, я спросила:

– Когда мы поедем?

– Если вам хватит двух дней на сборы, мы можем отправиться уже послезавтра.

Такой ответ был невероятнее всего предыдущего. Он готов прямо-таки сорваться и ехать! Я с подозрением взглянула на Александра, не зная, предложил ли он отправиться в свадебное путешествие неожиданно и для себя самого или заранее все продумал. Мое мнение все-таки склонялось в пользу последнего.

– Мне кажется, госпожа герцогиня, – произнес он улыбаясь, – что ничто не мешает вам объявить о нашем намерении уже сейчас.

Поль Алэн, которого я застала в каминном зале, где он занимался фехтованием и выделывал всякие квинты и терции, сшибая шпагой головки свечей, совершенствуя таким образом свое искусство, выслушал мое сообщение так, будто и раньше знал о нем.

– Ну, что вы скажете? – спросила я, не в силах скрыть счастливую улыбку. – И, ради Бога, Поль Алэн, перестаньте хмуриться! Я же знаю, вы не такой мрачный, как хотите казаться.

– Я скажу, что вы цветете, как июньская роза на клумбе.

– Да, цвету. Это потому, что я счастлива. Что еще?

Он отбросил шпагу, рывком снял перчатки, и брови его сошлись к переносице. С легкой гримасой мой деверь произнес:

– Я скажу, мадам, что это глупо – отправляться в такое время в Италию.

– Глупо? Почему это глупо?

– Потому что Директория давно уже строит планы похода, итальянского похода, сударыня. Выбран даже генерал – Бонапарт; не позднее мая он поведет туда республиканские войска, и Александр отлично знает об этом.

– О, это не так уж важно – то, что вы говорите. До мая мы, может быть, уже вернемся. Кроме того, с чего вы взяли, что этот самый генерал не полетит оттуда вверх тормашками? Австрийцы не такие уж плохие вояки, да и итальянцы, возможно, не слишком обрадуются приходу синих.

– Еще как обрадуются… Сначала, по крайней мере.

Быстро взглянув на меня, он добавил:

– А вы не подумали о том, что скажут наши друзья, если Александр бросит свои дела и исчезнет?

– Вы имеете в виду роялистов, шуанов?

– Да. Что скажут аристократы?

– У них тоже есть жены, и они поймут его. Кто это, собственно, решил, что Александр должен всю жизнь положить на алтарь белого дела? – Подумав, я произнесла: – К тому же здесь останетесь вы, Поль Алэн.

Он усмехнулся.

– Странно. Я не знал, что вы умеете льстить.

– Когда нужно, умею.

Мне не нравились его нахмуренные брови, и я не выдержала. Как он может выглядеть таким букой?

– Это, в конце концов, переходит все границы. Я знаю, что вы меня не любите, но нельзя же до такой степени не любить своего брата!

– Я люблю Александра превыше всего на свете.

– Впервые слышу, что лишать своего брата всякой надежды на счастье, недовольно хмуриться при одном лишь упоминании о том, что он уедет и хоть на время перестанет рисковать собой, – это значит любить! Вы… вы невыносимы! Мне жаль, что я пришла к вам; мы никогда не найдем общего языка.

– Мы уже почти нашли его, дорогая сестра.

Я, уже повернувшись было к двери, остановилась, услышав эти слова. Поль Алэн, улыбаясь, подошел ко мне, наклонился и коснулся губами моей щеки.

– Я дразнил вас, сударыня. Я ревнив по природе, я бы никому не отдал своего брата, пока не убедился бы, что кто-то дорожит им не меньше, чем я сам.

– Если вы думаете, что это очень мило с вашей стороны, то вы ошибаетесь.

Не отвечая, он быстро собирал перчатки, чехлы, колеты, маски и, уже подойдя к двери, сказал:

– Я рад, я очень рад, сестра, что ваши отношения с Александром так изменились.

Сестра… Я поднесла руку к щеке и невольно улыбнулась.

Реакция Анны Элоизы была почти такой, как я и предвидела. Рассказав ей о нашем намерении, я скромно стояла перед ее креслом, своим почтительным видом символизируя готовность к примирению. Старуха окинула меня неодобрительным взглядом.

– Надеюсь, из этого вояжа вы вернете мне моего внука живым, сударыня.

– Надеюсь, более живым, чем прежде, тетушка, – ответила я медовым голосом.

…От старого герцога, к сожалению, не удалось добиться никакого ответа. Вот уже несколько дней, погруженный в черную меланхолию, он не реагировал ни на какие слова и не выходил из своей комнаты. Его старый камердинер заботливо ухаживал за ним. Когда я вошла и стала говорить, старый герцог повернул ко мне лицо, страшно осунувшееся и почерневшее за последние дни.

– Пусть придет Эмили, – произнес он, как ребенок, так просяще, что у меня защемило сердце. – Пожалуйста, сударыня, вы ведь возвращаетесь в Париж, так передайте ей, чтобы она вернулась.

– Да, сударь, непременно, – проговорила я, потрясенная до глубины души.

Камердинер вывел меня из комнаты.

– Уезжайте лучше так, ваше сиятельство. Не тревожьте его.

– Неужели, – пробормотала я, – его никак нельзя вылечить?

– Он уже стар для этого, госпожа графиня. Да и вреда от него никому нет.




6


– Ты с ним уезжаешь, да? – спросил Жан.

Он еще не мог говорить в голос, только шепотом, но я видела, что дело идет на поправку. Он был смертельно бледный, похудевший, но ел хорошо и, казалось, не испытывал ни малейшего уныния.

– Милый, – сказала я как можно искренней, – господин герцог – очень хороший человек. Ты, может быть, не совсем это осознаешь, но он спас тебе жизнь. Благодаря ему ты как бы снова родился на свет… Мы перед ним в долгу – и ты, и я.

– Ма, да ты чего оправдываешься?

Я смотрела на сына и вдруг поняла.

– А ведь это верно, малыш! Ты же не против, правда?

Жан кивнул с самым многозначительным видом.

– За меня ты не беспокойся, ма. Я вернусь в коллеж, так и быть. И я не буду ждать до лета, пока вернется господин герцог, чтобы научить меня ездить верхом. Марк – он все умеет, и он меня научит.

– Да, но все-таки не так, как мог бы герцог.

– Когда господин герцог вернется, я буду уже что-то уметь, вот и все.

Марк, сын Констанс, и мой сын подружились за какой-то месяц так крепко, что их теперь водой не разольешь. Я была рада этому. Жан так часто дрался со своими сверстниками, что я уже начала думать, что он слишком неуживчивый и вряд ли с кем-нибудь близко сойдется.

Я просунула одну руку под подушку, осторожно подтянула сына к себе и обняла, поражаясь, как в таком похудевшем ребенке может быть столько мыслей о верховой езде, о Марке… У меня защемило сердце. Жанно… Никого я не любила так, как его, и мысль о том, что я уеду, причинила мне в этот миг жестокую боль.

– Ты будешь помнить обо мне, правда, мой мальчик?

– Да. Только, пожалуйста, ма, не заставляй часто писать тебе письма! Я и так тебя люблю, ты же знаешь!

– Да. Знаю… Обещай, что не подведешь меня.

– А господин директор все равно будет на меня жаловаться, как бы я ни старался.

Улыбнувшись, я поцеловала его.

– Ну а ты все-таки постарайся. Мне это будет приятно.

Я вернулась от сына к себе в спальню, когда за окном была уже ночь, и сразу же отослала Маргариту. Мне никто не нужен был сегодня.

Я была уверена – по крайней мере, полагала, – что сегодня сюда придет Александр.

Долго я купалась в горячей воде, пахнущей ароматическими травами, и расчесывала волосы перед зеркалом до тех пор, пока они не стали ложиться единой золотистой волной и не начали искрить. На мне была белоснежная ночная рубашка, сверху я накинула прозрачный шелковый пеньюар и легла в постель. Тихо потрескивали свечи в изящном бра. Я открыла первую страницу романа аббата Прево и начала читать.

Роман мне был уже знаком, а мысли мои были рассеянны. Книгу я держала в руках лишь затем, чтобы успокоиться. Мне это долго не удавалось; я постоянно слышала, как тикают часы на камине, и физически ощущала бег времени. Ничего не происходило. Мало-помалу я стала читать и невольно увлеклась; но, когда я дошла до страницы, где Манон впервые изменяет своему возлюбленному, раздался бой часов. Вздрогнув, я взглянула на камин: была полночь.

Он не приходил… Отложив роман, я откинулась на спину, коснулась рукой волос и задумалась.

А появится ли он? Я уже склонялась к мысли, что нет. Если я поняла правильно то, что произошло у конюшен, и если бы герцог действительно хотел меня, не было ни малейшей причины откладывать все это до полуночи. А то и на более позднее время. Значит, он не торопится. Он не придет. Значит, все становится еще более непонятным…

Теперешнее его поведение нельзя объяснить ничем. Раньше можно было думать, что я его не привлекаю, но теперь я знала, что это не так. И тогда я впервые подумала: может быть, с ним что-то не в порядке?

Со страхом и ужасом я сразу же отвергла подобную мысль. Гариб многое о нем рассказывал, говорил о его немалом любовном опыте. А Изабелла? Она была восхищена им как любовником. К тому же разве стал бы Александр предлагать мне свадебное путешествие, если бы с ним было что-то не так? Свадебное путешествие предполагает не одно лишь путешествие в буквальном смысле. Кроме того, это было бы очень несправедливо для нас обоих, если бы моя мысль оказалась верной! Мы не заслужили такого.

Я услышала, как за окном начался дождь. Словно в противовес дню, который прошел так легко и радостно для меня, сейчас я чувствовала грусть и тоску. И это одиночество – оно поистине невыносимо… Почему я не имею права видеть рядом Александра? Почему, по каким таким причинам он заставляет меня изнывать в одиночестве среди этой роскоши, которая имеет значение лишь тогда, когда доставляет радость, на этой постели, которая кажется уютной лишь в том случае, когда рядом есть родной, близкий, единственный на свете человек, тепло которого хочется ощущать? Невольная неприязнь зашевелилась у меня в душе. Что это со стороны герцога – месть? Он мстит мне за то, что я так долго его отвергала, не понимала, мучила? О, после сегодняшнего нашего взаимопонимания такое поведение было бы слишком лицемерным!

Словом, уж в который раз я не знала, что думать и на что надеяться. Надо дожидаться отъезда – тогда уж все непременно выяснится.

Утром я проснулась от осторожных шагов Маргариты.

– Ну? – спросила она многозначительно.

Я с иронией покачала головой.

– Нет… Его не было. Еще два таких дня, и я пойму, что никогда его не дождусь.

Маргарита, уже давно разрывавшаяся между своей симпатией к Александру и любовью ко мне, явно не знала, что сказать.




7


Пытаясь сдержать слезы, я еще раз прижала к себе Изабеллу и Веронику. Эти барышни, которым шел второй год, в отличие от меня разлукой вовсе не были опечалены. Скорее всего, они не очень-то задумывались над тем, что происходит.

– Эх вы! – сказала я им с укоризной. – Растите побыстрее, чтобы, когда я вернусь, вы уже не были такими глупенькими!

Изабелла делала вид, что не слышит, потрясая своей погремушкой. А Вероника, моя тихая спокойная Вероника, ползавшая на полу в поисках спрятанной Бель игрушки, вдруг поднялась на ножки, уцепилась рукой за мое платье и, своевольно подтянув меня к себе, крепко обняла, уткнувшись личиком в мои колени.

– Ах ты мой ангел! Как жаль, что нельзя тебе поехать с нами!

Они так вырастут за время моего отсутствия, что я их, пожалуй, и не узнаю. Мои дочери… Я еще раз потрепала их по шелковистым золотым кудряшкам – точь-в-точь таким, какие были у меня в детстве; в этот миг меня снова позвали, и я поняла, что уже пора.

Я наспех набросила накидку, поправила изящную шляпу на голове. В доме царила суматоха, вызванная столь неожиданным и поспешным отъездом. Вчера целый день Александр был занят тем, что передавал Полю Алэну дела по управлению поместьем. Со времени свидания у конюшен я с мужем почти не разговаривала.

В вестибюле я заметила отца Ансельма, громко разговаривавшего на какие-то не совсем скромные темы с конюхом Люком, и, быстро подбежав к священнику, схватила его за руку.

– Отец Ансельм, умоляю вас, пожелайте мне счастья.

Все время смеясь, аббат погладил себя по подбородку.

– Желаю, дочь моя, желаю! Более того, я уверен, что, когда вы вернетесь домой, вас уже будет трое!

Не в силах не улыбнуться ему в ответ, я торопливо поцеловала ему руку и выбежала на крыльцо.

Было 12 февраля 1796 года, почти полдень, но погода выдалась отвратительная. Шел проливной дождь, еще более сильный, чем тогда, когда я впервые приехала в Белые Липы. Мраморные ступени стали ужасно скользкими, клумбы были размыты, а фонтаны на целый фут наполнены водой, будто снова начали действовать. Большая карета, поданная к крыльцу совсем недавно, уже наверняка отсырела: с нее стекали целые струи воды. Дождь был весенний, почти теплый, но все равно погода казалась мерзкой.

Александр, в черном плаще и черной шляпе, в сапогах выше колен и, как всегда, вооруженный, давал какие-то приказания кучеру. Все уже было готово: чемоданы приторочены к карете, люди из прислуги, ехавшие с нами, заняли свои места. Александр заметил меня, с улыбкой чуть приподнял шляпу и сделал мне знак: идите, мол, сюда, я перенесу вас через лужу! Я и вправду вовсе не желала промочить туфли и уже сделала шаг к нему, но голос Поля Алэна остановил меня.

– Попрощайтесь же со мной, Сюзанна, мне кажется, я этого заслуживаю.

Я обернулась. Он обнял меня – сильно, почти нежно, как родной брат. Я поцеловала его на прощанье.

– Нам обоим дорог Александр. Милая сестра, обещайте, что не сделаете ему больно.

Мне были важны не сами его слова, а тон, которым они были произнесены.

– Ни-ког-да! – прошептала я горячо ему на ухо. – Мы оба объединимся, чтобы беречь его, и это будет наш с вами секрет.

Мы оба рассмеялись, ибо хорошо сознавали, сколь мало Александр нуждается в том, чтобы его берегли.

– Я готова! – объявила я радостно.

Герцог подхватил меня на руки, и от его прикосновения все качнулось перед моими глазами. Он осторожно опустил меня на подушки кареты, сел сам, предварительно сбросив насквозь промокший плащ, и захлопнул дверцу.

– Ну, моя дорогая, дайте же сигнал к отправлению.

Невольно улыбаясь, я потянула за шнур, и, словно по мановению волшебной палочки, кони тронулись с места. Крыльцо замка проплыло за мутным от дождя окошком кареты, потом проплыли фонтаны, голые клумбы и мокрые ели. В этот миг что-то зашевелилось под моими ногами; вскрикнув, я наклонилась вперед и только сейчас заметила громадного дога, того самого, которого так любил герцог.

– Как, и это животное тоже едет с нами?

– Его зовут Слугги. Он ничуть нам не помешает.

– Надеюсь, – проговорила я лукаво, – этот Слугги не отнимет у меня часть вашего времени?

– Что вы, дорогая, он и не помышляет об этом.

Главная аллея закончилась. Мы выехали на Реннскую дорогу. Путь наш лежал на юго-восток. Ночевать мы намеревались в Витре.




ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

ДОМ У ДОРОГИ





1


Неприятность произошла ближе к восьми часам вечера, когда мы находились на расстоянии лишь полулье от Ренна. Из-за сильнейшего дождя и того, что дороги превратились в потоки грязи, мы немного опаздывали и выбились из того графика, который сами для себя создали. Это ничем нам не грозило: ведь мы были сами себе хозяева. В карете почти не ощущались холод и сырость, мерцание углей в жаровнях создавало даже какую-то уютную атмосферу, а сгустившаяся за окном темнота лишь усиливала это впечатление. Потом вдруг сильнейший удар потряс карету; пошатнувшись, я отлетела назад, лишь немного удержанная рукой Александра, и в ту же минуту раздался громкий треск.

– Ваше сиятельство! – позвал с козел кучер.

– Одну минуту, дорогая. Я сейчас во всем разберусь. Даже не набросив плаща, он выскочил из кареты прямо на дождь и захлопнул за собой дверцу. Я стала терпеливо ждать, немного беспокоясь по поводу того, что плащ герцога остался внутри. Время шло, а Александр не возвращался. Я слышала шаги, раздававшиеся вокруг кареты, и громкие голоса, но шум дождя не давал мне разобрать их смысл. Я прислушивалась, но все напрасно. Так прошло почти десять минут; потом мне показалось просто странным, что я сижу здесь и жду, будто все происходящее не имеет ко мне отношения. Не долго думая, я взяла плащ герцога, толкнула дверцу и в одно мгновение оказалась на земле. Лишь каким-то чудом мне удалось угодить на твердое место и не утонуть в грязи.

Дождь был сильный, словно только что начался, и я поспешила набросить на голову капюшон. Мне уже стало ясно, что произошло: правое заднее колесо кареты, попавшее в глубокий ухаб, сломано. Ехать невозможно. Выбирая места потверже, я подошла к герцогу, коснулась его руки.

– Александр, вот ваш плащ. Наденьте, пожалуйста.

Оставив кучера, он быстро повернулся ко мне.

– Да вы с ума сошли! Боже праведный, зачем вы вышли? Вы будете мокрая с ног до головы.

Я невольно посмотрела на свои туфли, в которых уже чавкала вода. Александр посмотрел туда же, потом потянул меня к себе и подхватил на руки. Я уже сама занималась тем, что набрасывала на его плечи плащ и застегивала пуговицы.

Александр повернулся к кучеру:

– Нужно выпрячь Аида. Ну, пошевеливайся!

Я не понимала, зачем он отдал такое распоряжение, но мне было все равно. В это время я приложила последнее усилие и застегнула пуговицу плаща у самого подбородка Александра. Моя рука коснулась его щеки, и я невольно погладила ее. Боже мой, как хорошо быть с ним рядом. Когда это так, даже дождь приобретает какую-то прелесть.

Кучер, бегая под дождем, быстро выпряг Аида – черного жеребца, одного из нашей четверки; оседлал его, вложил пистолеты в чушки. Герцог усадил меня в седло; ухватившись за луку, я ждала, когда он сделает то же самое. Он отдал еще несколько распоряжений и присоединился ко мне. Я почувствовала его руку, твердо обхватившую мою талию, ощутила, как властно он натянул поводья. Аид рванулся вперед. Мы поскакали.

Была уже совсем ночь. Капли дождя стекали по моему капюшону, а отдельные струйки, просачиваясь сквозь ткань, легким холодом увлажняли волосы и шею. Ноги у меня были совсем мокрые. Я взглянула на герцога: его рубашку, ту, которая под плащом, можно было бы выжать.

– Куда мы едем? – осведомилась я наконец.

– Вы только теперь это спрашиваете?

– Мне, в сущности, все равно, – проговорила я шепотом. – Лишь бы с вами. Я вам очень-очень доверяю.

Я осознала, что это прозвучало как-то совсем по-детски, и готова была смутиться. Но его рука вдруг ближе привлекла меня к себе, он наклонился, почти коснувшись губами моей щеки, и я поняла, что он тронут.

– Моя милая девочка, я рад, что это так.

– И куда же мы едем?

– Здесь неподалеку есть гостиница. Мы можем переночевать там.

– А как же слуги и карета?

– Им поручено доставить карету в Ренн и заняться ее починкой. Полагаю, через три дня все будет в порядке.

Я приникла к нему, склонила голову ему на плечо. Не знаю, как он, но по моему телу пробегала невольная дрожь уже от одного этого соседства. Я была словно связана с ним, его телом какими-то странными токами, нервными, возбуждающими. Мне было мало того, что он давал, я не хотела больше довольствоваться лишь этим. Я хотела полной, абсолютной близости, такой связи, которая растворяла бы нас друг в друге.

– У нас все-все будет в порядке, правда, Александр? – прошептала я.

– Я обещаю вам.

– И мы никогда мы будем ссориться, хорошо?

– Даже не думайте об этом, дорогая.

Я успокоилась, довольная, как девочка, подобным ответом. Я чувствовала себя ребенком рядом с ним, но в этом чувстве не было ничего унизительного. В его нежно-покровительственном отношении я угадывала нечто большее, чем просто осознание своей силы. Он любит меня. Да, не может быть иначе… А если это так, почему бы мне иногда и не отдаться полностью в его власть, не стать наивной и бесхитростной, как в детстве.

Дождь целыми снопами брызг летел нам в лицо, копыта Аида во все стороны разбрызгивали грязь. Лес редел, просветы между деревьями становились все больше. Прошло, может быть, полчаса или час, когда в конце дороги замаячил какой-то светлый огонек. Он все увеличивался, и я поняла, что это жилище.

– Гостиница? – спросила я тихо.

– Да. «Большой салон».

– А вы взяли с собой деньги?

– О, очень много денег.

Мы оба рассмеялись; я понимала всю наивность своего беспокойства. Что поделаешь, у меня так долго вообще не было денег, что ко мне уж никогда не вернется прежняя беспечность. Александр скользнул рукой мне под мышку, привлек к себе и тихо поцеловал. Я губами ощутила капли дождя на его лице.

Ворота, ведущие во двор гостиницы, были распахнуты. Я увидела двухэтажное здание лишь с одним освещенным окном. Постоялый двор «Большой салон» находился, как мне показалось, на таком отшибе, что в сегодняшнюю ночь здесь не могло быть много посетителей.

– Вас нужно поскорее доставить к огню, моя дорогая.

Все так же не позволяя мне самой брести по лужам, он взял меня на руки и легко, как ребенка, понес к гостинице. Дверь со скрипом распахнулась, и на крыльце, с крыши которого стекали струи воды, показался трактирщик.

– Чего желаете, граждане?

– Граждане? – переспросил Александр, и я поразилась, до чего сухо прозвучал его голос.

– А, прошу прощения, господа. Вы должны понять меня, в здешних местах встречаются и граждане.

– Нам нужна комната. Ступай, приготовь ее.

Он внес меня в зал, усадил в кресло рядом с пылающим очагом, и я сразу протянула мокрые ноги к решетке. Усталость вдруг разлилась по телу, не хотелось пошевелить и пальцем. Трактирщик, покачиваясь, протянул герцогу ключ.

– Вот, пожалуйста. Номер девятый, совсем неплохой. Сейчас я застелю постели и нагрею воды. – Он окинул нас внимательным взглядом. – А вы, позвольте, супруги? Или…

– Эта дама – моя жена, – холодно произнес Александр, своим тоном давая понять, что не намерен называть нашу фамилию.

Трактирщик косо поглядел на герцога и его пистолеты и, наконец, удалился. Я сидела, откинув голову и закрыв глаза. Гостиница была пуста, но из кухни доносился весьма соблазнительный запах жареного мяса и перца. Я почувствовала, как кто-то взялся за спинку кресла позади меня и, открыв глаза, увидела герцога.

– Ну? – спросил он мягко.

– Мне кажется, я вас люблю, – прошептала я как во сне. Да, именно как во сне… Для меня сейчас все было будто подернуто дымкой сказки, ирреальности. Этот трактир… это жаркое дыхание огня в очаге… Я была расслаблена, я сама чувствовала свою слабость и податливость, я готова была подчиниться этому человеку, что бы он ни делал. Как хорошо было бы отдаться ему, ощутить снова вкус его губ, всем телом испытать его ласки. Неужели он не понимает этого…

Я вдруг увидела его у своих ног. Александр стоял, опустившись на одно колено, его руки касались моих туфель.

– У вас там полно воды, – произнес он, и в его голосе прозвучали невыразимо мягкие интонации.

Я едва сдержала стон удовольствия, когда он легко стащил мокрые туфельки с моих ног, а потом мягко сжал в ладонях мои ступни. Сама не зная, что делаю, я бессознательно подалась назад, закидывая руки за голову. Мокрая шляпа полетела вниз, за спинку кресла, повлажневшие волосы цвета кипящего золота упали мне на плечи. Пальцы Александра заскользили вверх по моей ноге, приподнимая юбку, легко нащупали подвязку, ослабили ее и медленно, нежно, осторожно потянули вниз мокрый чулок. Оставленный им, он змеиной шкуркой съежился на грязном полу. Потом такая же участь постигла другую подвязку и другой чулок.

Легко, мимолетно, но достаточно осязаемо он касался моих ног, доходя почти до самых интимных мест, скользя по колену, по внутренней стороне бедер. Впрочем, в том состоянии, в котором я была тогда, для возбуждения мне хватило бы лишь мысли о таких прикосновениях. А нынче я ощущала его пальцы, приятное тепло его рук. Он смотрел на меня не отрываясь, я замечала это, но не в силах была контролировать выражение своего лица. Кусая губы, я запрокинула голову, чувствуя, как мучительное желание захлестывает меня, как эти сладкие горячие волны накрывают меня с головой, и я погружаюсь в них все глубже и глубже.

Он снова вернулся к ступням, сжимая их в своих сильных теплых ладонях; я ощутила несколько горячих поцелуев на своих пальцах. Потом моя юбка снова поползла вверх, а руки Александра скользнули вдоль моих голых ног, которые сами собой раздвинулись. Он прикасался ко мне, ощупывал, ласкал, гладил, а мне оставалось лишь кусать губы, изнывая в восхитительно-щемящем томлении ожидания.

И вдруг все исчезло. Вдруг я поняла, что он оставил меня, что я не чувствую больше его рук, что мне враз от этого стало одиноко и холодно. Заставив себя открыть глаза, я увидела Александра: он смотрел на меня, но по его лицу ничего нельзя было понять. Мне стало страшно до тошноты, когда я подумала, что это, быть может, снова была только игра. Под влиянием этого страха для меня исчезли все приличия, исчез контроль над собой. Я не желала ничего, кроме того, чтобы все это продолжалось. Совершенно животные чувства завладели мной, и рассудок умолк.

– Александр, – прошептала я одними пересохшими губами. – У меня уже влажно внутри, так я хочу почувствовать вас в себе.

В голове у меня слегка шумело. Тяжелая тень легла на лицо Александра, и я вдруг поняла, до какой степени он хочет того же, что и я. Похоже, теми моими словами была перейдена граница, до которой он еще владел собой. Безвольно, бездумно я подалась ему навстречу, готовая принять самые хищные объятия.

Галантность, правила приличия, вежливость – все было уничтожено. Грубо, резко он рванул меня к себе, поставил на ноги, тут же, на ходу, дернул шнуровку на моем корсаже. Я ничего не могла делать, я была без ума от того, что сейчас это все-таки произойдет. Как угодно, но лишь бы произошло. Я так долго ждала этого.

Он продел руку мне под бедра и подсадил меня на стол. Я слышала, как он что-то говорил, но ни слова не понимала. Никто сейчас, пожалуй, не мог бы быть податливее и чувственней, чем я; я сама удивлялась, как сильно откликается мое тело на малейшее его прикосновение. Я застонала, когда он наконец-то прижался губами к моим грудям, легко потеребил соски. Его ладони широко развели мои ноги, задрали юбку, расстегнули на мне пояс, рванули непокорную застежку нижнего белья. Он стоял у меня между колен, я ощущала его, такого большого, сильного, напряженного, и лишь невнятно пробормотала что-то, чего сама не поняла, когда он просунул руки мне под ягодицы, чтобы чуть приподнять и привлечь ближе.

Тихий хриплый возглас сорвался с моих губ – так сильно и неистово, таким могучим ударом он вторгся в меня. На миг мне показалось, что это не совсем то, чего я ждала; но надежда, желание и радость от того, что это все-таки случилось, оказались в тысячу раз сильнее того чувства. Я привыкла к новым ощущениям, привыкла к Александру, хотя он был так нов и необычен, по крайней мере, я была полна желания освоиться. Сейчас, когда мы слились друг с другом, а его губы касались моей шеи, я была даже чуть выше Александра; быстрым страстным движением прижав к себе его голову, я обхватила его шею руками, стремясь соединиться с ним как можно теснее. Грубые, сильные толчки, от которых я вздрагивала и задыхалась, с каждой секундой убыстрялись и становились все глубже, будто он желал разорвать меня, уничтожить, смять своим телом, – столько в этом соитии было неистовства, невыносимой муки, страсти и стремления друг к другу.

И когда последними безжалостными, почти жестокими ударами он проник в самую глубь, когда я ощутила едва заметную последнюю судорогу его плоти и поняла, что в меня изливается его семя, когда, еще содрогаясь от сильного, столь долго ожидаемого наслаждения, он вдруг взял в ладони мое лицо, твердо сжал мои виски и бессознательно, бездумно прильнул губами к моему рту, покрыл безумными поцелуями щеки, – я уже знала, что это мой мужчина, что он создан для меня, а я для него, что мы рождены лишь для одной цели: чтобы жить вместе, любить, иметь детей.

Я все так же прижималась щекой к его плечу и не отстранилась, даже когда он вышел из меня. Я слышала, как понемногу умеряет стук его сердце, как его дыхание мало-помалу выравнивается. Умом я понимала, что в этот первый раз все было не так уж удачно: он был поспешен, слегка груб и закончил слишком быстро. Но ведь первый раз всегда счастлив на спуск… К тому же, меня это ничуть не волновало: я наслаждалась восхитительным чувством полного спокойствия, любви и удовлетворения. Это был пик счастья.

Он мягко приподнял мое лицо за подбородок, долгим нежным поцелуем прильнул к губам.

– Моя желанная…

– Желанная? – прошептала я.

– Да. Прости меня. Я забыл немного о тебе.

Я молчала, прижимая его руку к щеке. Он произнес:

– Я сегодня же исправлюсь, даю тебе слово.

Это необычное, интимное «ты», это нежное слово «желанная» – как приятны были эти мелочи. Я хотела пробормотать в ответ что-то такое же нежно-воркующее, но в тот же миг застыла от ужаса: на лестнице стоял трактирщик и глядел на нас. Я не могла понять, как мы забыли о нем.

Он видел нас в такой неприличной позе… Я рывком оттолкнула Александра, резко одернула юбку, чувствуя сильную досаду не от того, что нас застали, а от того, что этот трактирщик так бесцеремонно разлучил нас. Досада и легкий стыд залили румянцем мне щеки.

– Подать вам ужин? – брякнул трактирщик как нельзя более некстати.

Взгляд, которым он нас окинул, был явно неодобрительным. Мы переглянулись. Ну о каком ужине могла идти речь, если мы были так переполнены тем, что случилось, так хотели продолжения, так близко чувствовали друг друга?

– Нет. Мы идем к себе, – произнес Александр, взяв меня за руку.




2


Комната номер девять, которую нам отвели и где я должна была провести ночь со своим мужем, совсем не напоминала ту голубую спальню, к которой я уже привыкла в Белых Липах, и я даже невольно подумала, что было глупостью отложить самое замечательное событие для того, чтобы все произошло именно здесь. Комната была грязная, мрачная, бедно обставленная: кровать, два стула и умывальник. Хорошо еще, что на окнах были занавески и в камине трещал хворост.

Я взглянула на герцога и покачала головой, но ничего не сказала. Теперь, когда мы уж точно были одни и никто не смел к нам войти, я почувствовала, как повисло между нами легкое смущение.

– Мы поспешили, – произнес Александр.

Возможно, он был прав. Все произошло слишком стремительно, даже как-то мимолетно, но я ни о чем не жалела. Главное, что я вывела его из состояния обычного хладнокровия. Там, в зале, Александр наконец-то стал настоящим, и это самое важное.

– Вы добились своего, – прошептала я.

Он молча смотрел на меня.

– Вы добились, чтобы я сама попросила. И какой же вы меня после этого находите?

– Вы еще лучше, чем всегда, моя радость.

– А что это значит?

Он приблизился ко мне, заключил в объятия.

– Я нахожу вас красивой, нежной, умной, изящной – самой желанной и привлекательной женщиной, которую я только знал.

Он целовал меня – тихо, почти трепетно; его пальцы медленно погружались в мои волосы, вынимали шпильки. Я сомкнула руки у него за шеей, с наслаждением чувствуя, как он касается моей талии.

– Почему вы женились на мне, почему? Откуда вы могли знать, что все так обернется? Я ведь могла проявить себя и с другой стороны – знаете, сколько во мне плохого!

– Знаю. Я давно это знаю. Вы упрямы, своевольны и чересчур независимы. Поэтому-то вы так дороги мне.

– За плохое?

Он погладил мою щеку.

– Неужели ты думаешь, что если бы ты не познала все в этой жизни, если бы ты не была испорчена, ожесточена, обманута, – неужели ты думаешь, что я любил бы тебя без этого? Ты не ангел, ты мой падший своевольный ангел, нежный и прекрасный, и это куда лучше. Ты моя женщина, моя радость, моя мука.

Я порывисто обняла его, прижавшись щекой к его груди.

– Нет, пожалуйста, только не это. Я не хочу быть мукой и никого не хочу мучить. Я хочу любить тебя и быть с тобой счастливой. Ты сильный, я знаю, ты сможешь сделать это. Ты все можешь. И все-таки ты слишком долго ждал.

– Ты тоже ждала. Похоже, мы оба ошибались.

Я подумала, что еще никогда не разговаривала с мужчинами вот так, на «ты». Раньше это казалось мне даже слегка вульгарным. А теперь – нет. Как же нам было обращаться друг к другу, если сейчас, в сущности, мы были одним существом? Он муж, я жена, и никакие узы не могут быть ближе.

Нам не хотелось больше говорить. Не давая мне пошевелить и пальцем, он откинул меня назад, медленно расстегивая булавки на моем корсаже, потом осторожно стаскивая платье с плеч. Он медленно повернул меня к себе спиной, быстро справился с пуговицами, расстегнул пояс и снова вернул меня в прежнее положение. Я подняла руки, чтобы развязать шнуровку, но его ладонь остановила меня. Он приложил палец к губам.

– Т-с-с! – прошептал он. – Доверься мне. Доверься во всем.

Как загипнотизированная, я послушалась. Он снова коснулся моих плеч, и платье поползло вниз. Его руки легли на мою поясницу, и, опустившись на колени, он привлек меня к себе. Губы Александра коснулись ложбинки между моими грудями, потом пошли в сторону и мягко сомкнулись вокруг соска. Самой чувствительной и нежной на всем теле кожей я ощущала его горячее дыхание, его рот, его язык, ласково теребивший розовую пирамидку моей левой груди, пока его ладонь так же нежно ласкала правую. Потом ладони Александра скользнули вверх, к плечам, медленно погладили спину вплоть до самой нижней точки поясницы, – он словно пробовал на ощупь мое тело, любовался им, испытывал нежную упругость золотистой кожи. Никогда ранее я не видела на лице мужчины такой страсти и одновременно такого искреннего, нежного, восхищенного любования. Вместе с возбуждением, томившим меня, я ощутила, что тронута до глубины души этой нежностью, терпением и мягкостью, – ведь я знала, что от мужчины, который ждал целых четыре месяца, можно ожидать совсем иного.

Все так же легко, почти неуловимо для меня, Александр справился со второй застежкой, и тяжелая бархатная юбка упала к моим ногам. Нижнего белья на мне не было, с ним было покончено еще там, в зале, и я осталась теперь лишь в нижней юбке, пышно обшитой кружевами. Я была взволнована, меня согревали прикосновения рук Александра, но все же здесь было прохладно, и я невольно обхватила локти руками. Мне не нужно было даже ничего объяснять: он все знал заранее. В одно мгновение я оказалась в постели, под грубым, но теплым одеялом, и едва он сбросил с себя рубашку, я ощутила, как его руки вновь обняли меня, его горячее, сильное, необыкновенно мускулистое тело прижалось ко мне.

Я попыталась освободиться от своей юбки, но он снова остановил меня, и я подчинилась, до конца намереваясь ему доверять. Пусть сегодня будет так, как хочет он. На миг мы замерли в молчании и неподвижности; свет лампы заливал комнату, кожа Александра в этом свете казалась очень смуглой. Он склонился надо мной, поцеловал в губы, а потом, почти задыхаясь от нахлынувших на меня сладостных ощущений, я почувствовала, как страстно, горячо, сильно его руки, рот и язык ласкают мои груди, как все ближе приникает ко мне его тело.

Время остановилось, растворилось в моих чувствах. На миг Александр наклонился, скользнул под юбку, и его рука пошла вверх между моими податливо разомкнувшимися ногами. Она ощупывала, ласкала, гладила, и это усиливало волнение, тем более что юбка еще оставалась на мне и кружевная ткань щекотала ноги. Я не знала, чего Александр хочет: возможно, хочет овладеть мною, и уже была готова к этому, но он, казалось, сейчас стремился к другой цели. Его пальцы оказались на золотистом треугольнике волос, венчавшем лоно, потом скользнули дальше. Сладко-безумная дрожь пронзила меня, внутри все завибрировало. Меня бросило в жар, каждая его ласка была как прикосновение огненной кисточки. В этот миг я вся сочилась от желания и предчувствовала, что надолго терпения у меня не хватит. Неспешно, почти рассчитанно, он нежно возбуждал мое лоно горячими умелыми пальцами, которые от этих прикосновений сами становились влажными, и когда один из них приблизился ко входу в трепещущую узкую расщелину, я от дрожи, пронзившей меня, выгнулась дугой: он прикоснулся к самому женскому естеству, к тому самому сокровенному бутону, желаниям которого противиться невозможно. Испарина выступила у меня на лбу, сознание исчезло, я ощущала лишь этот палец внутри и повиновалась только ему, бессознательно к нему прижимаясь, чтобы усилить свои ощущения.

Склонившись надо мной, Александр заглянул мне в глаза, потом горячим поцелуем прильнул к губам, и в этот самый миг его пальцы так сильно прижались к моему потайному бутону, что я не могла больше терпеть: я кончила, перешла из блаженства ожидания в невыносимое блаженство наслаждения. Конвульсии пробежали по моему телу; все еще чувствуя его палец внутри, я громко застонала, и наш поцелуй прервался.

Я часто-часто дышала, приходя в себя. Он высвободил свою руку, обнял меня, все так же внимательно глядя мне в глаза. Его губы произнесли:

– Ты горячая. Ты очень горячая. Я даже не предполагал, что…

Он не договорил. Мы не сказали больше друг другу ни слова. Его руки ни на миг не отпускали меня, возвращались то к груди, то к лону, и несмотря на то, что всего лишь пять минут назад я была удовлетворена и обессилена, ко мне снова вернулось желание. «Он невероятен» – это была последняя мысль, которую я с восхищением осознала. Внутри у меня снова было невыносимо влажно и пусто, и он, скользнув рукой у меня между ног, сразу понял это. Он приподнял меня, укладывая набок, сам приник ко мне близко-близко, лаская груди, ложбинку между ними, живот… Я ощущала ягодицами его напряженную плоть, вся содрогаясь от ожидания. Его рука чуть приподняла мою левую ногу, согнула ее в колене; обхватив меня за талию, он прижал меня к себе и вошел в мою влажную глубину до самого дна.

Горячая, взмокшая, билась я под его напором, ощущая, какой он сильный внутри, и что-то хрипло вскрикивая. Уходя, он снова возвращался, твердый, как поршень, проникал каждый раз все глубже. Он был так яростен, что я невольно прикусила костяшки пальцев. Такого темпа и мощи я не могла долго выдержать, все узы словно разрешились во мне, и я со стоном закончила, а через несколько секунд закончил и он, содрогаясь в глубине моего лона.

Я так боялась, что он сразу уйдет и я почувствую пустоту. Но он не уходил; соединенные, мы чувствовали биение сердец друг друга, знали, что происходит внутри нас. Он шептал мне какие-то слова, но я ничего не понимала, наслаждаясь его близостью, своим счастьем и втайне удивляясь, почему мне так повезло.

Он возбудился так быстро, что почти настиг меня врасплох. Стащив наконец с меня нижнюю юбку, опрокинул меня навзничь, одну руку просунул под шею, другой нежно оплел талию. Каким-то образом я совсем не ощущала его тяжести, только его тепло. Мои ноги раздвинулись, сжимая его бедра, и мы снова соединились.

На сей раз это можно было назвать только слиянием – так медленно, нежно и осторожно он погрузился в меня. На этот раз его плоть действовала во мне бесконечно бережно, с какой-то страстной мягкостью, без ожесточения и ярости. Он двигался долго, упорно, я дважды достигла удовольствия, и близость на этот раз показалась мне переливчатой, почти неуловимой. Сцепив руки у него на спине, я задыхалась и стонала, поминутно что-то вскрикивая. Наслаждение снова пришло, но какое-то необычное: не острое и пронизывающее, как прежде, а обширное, глубокое, разливающееся по всему лону до самых бедер, до сладкой ломоты в пояснице.

Мы любили друг друга всю ночь, пока усталость и удовлетворение не пришли к нам обоим. Обнявшись, мы спокойно и безмятежно уснули, чувствуя друг к другу такое безграничное доверие, что слова и жесты были нам уже не нужны.




3


Проснулась я от ужасного чувства.

Его рядом не было. Я не ощущала его присутствия, которое предыдущие несколько часов успокаивало меня во сне. Я вскочила на постели, испуганно оглядываясь и переживая по-детски панический страх, чувство незащищенности. Было не меньше девяти утра. Куда же делся Александр? Ни его одежды, ни пистолетов я не видела.

Я стала поспешно одеваться. В дверь постучали. Не дожидаясь разрешения, в комнату вошла служанка – толстая молодая женщина, грубая, грязная, в ширину такая же, как в высоту. В руках она держала веник.

– Надобно тут прибраться, – заявила она громко.

Я молча отошла в сторону, и уже в углу закончила застегивать платье. Что было делать? Ждать? Я быстро умылась теплой водой из кувшина, аккуратно причесала густые волосы. Это заняло у меня четверть часа. Александр не появлялся. Служанка молча выметала сор из-под кровати.

– Послушайте, – сказала я, – вы не видели, куда отправился мой муж?

– Так ведь он разговаривает с прокурором, мадам.

– С прокурором?

– Ну да. Гражданин прокурор вызвал его к себе.

Меня охватил ужас. Я знала, что Александр связан с шуанами, и мне было страшно представить, что его может задержать полиция. Мне же неизвестны все его дела… А еще я вспомнила, как подозрительно косился на нас трактирщик. Чего доброго, это он донес прокурору, а прокурор арестует Александра. Может быть, моего мужа даже разыскивают… Я ведь ничего не знаю, ничего! К тому же, от Республики можно ожидать чего угодно!

Я опрометью выскочила за дверь, бросилась к лестнице, охваченная страхом и паникой, и прямо на ступеньках столкнулась с Александром.

Он явно был на улице, его плащ был мокрым от дождя. Я отступила на шаг, чувствуя, что от облегчения запросто могу сесть на ступеньки. Удивленно глядя на меня, он удержал меня за руку.

– О, вы на свободе! – произнесла я радостно.

– А почему я должен быть не на свободе, любовь моя?

В руках он держал небольшой букет фиалок и протянул его мне. Я машинально взяла, даже не задумавшись, где он достал это чудо в середине февраля.

– С добрым утром, моя дорогая.

– С добрым утром… Боже мой, служанка сказала мне, что вас вызвал прокурор!

Он кивнул, усмехаясь, и поднес мои пальцы к губам.

– Это правда. Наш добряк трактирщик рассказал обо мне. Главным образом, правда, о моих пистолетах.

– И что же?

– Ничего. Все в порядке. Мы славно поговорили.

Я смотрела на Александра, только сейчас начиная понимать, как страшно за него испугалась. У меня словно все заледенело внутри. И сейчас… сейчас я почувствовала, как слезы набегают мне на глаза.

– Боже мой, Боже мой, Александр! Мне кажется, я могла бы умереть, если бы вы исчезли!

– Ну что вы, моя дорогая. Я вовсе не хочу покидать вас.

Он обнял меня, прижал к себе. Я всхлипнула, уткнувшись ему в плечо. Потом взглянула на фиалки.

– Какая прелесть! – произнесла я с усилием, уже улыбаясь.

– Прелесть – это вы. Запомните это. Вы самая прелестная и самая сладкая женщина в мире.

– Вот как, вы пробуете меня на вкус?

– Сегодня ночью. И сегодня днем. И всю оставшуюся жизнь я буду так поступать.

Он обнимал меня, и мы поцеловались прямо на лестнице, словно находились у себя дома. Я успокоилась. Он рассказал мне, что прокурор был насторожен его именем, но не имел никаких причин для того, чтобы нас задержать.

– Мне удалось уверить его, что я всего лишь счастливый муж и ни в чем антиреспубликанском не замешан.

Я слушала Александра, обхватив его за шею руками.

– А сейчас? Что мы будем делать сейчас, господин герцог?

– Сейчас, госпожа герцогиня, я заказал для нас завтрак, после которого мы отправимся на прогулку. Вы готовы, правда?

Я кивнула.


notes



Примечания





1


Арпан – старинная французская мера площади (0,3–0,5 га).




2


Пинта – старинная французская мера вина и других жидких веществ (равняется приблизительно 9/10 литра).




3


Вы можете отдохнуть здесь (англ.).




4


Прибываем через два часа (англ.)




5


Графиня Козель (начало XVIII в.) после многолетнего морганатического супружества с Августом Сильным была заточена им в замок Штоллен.




6


Герой романа Шодерло де Лакло «Опасные связи», искушенный, жестокий, неотразимый развратник.




7


Нинон де Ланкло – знаменитая куртизанка XVII века.




8


Около девяти килограммов.




9


Около 186 см.




10


Маркиза де Помпадур – фаворитка Луи XV, имевшая влияние при дворе в 40—50-х гг. XVIII века.




11


Мадам де Турвель – героиня романа Шодерло де Лакло «Опасные связи», скромная, набожная, добродетельная женщина.




12


Около десяти метров.




13


Пять гектаров.




14


Это прозвище переводится с бретонского как «Лети-Стрелой».




15


Сюруа – фетровая просмоленная шляпа, названная так в честь юго-западного ветра, который приносит в бретонские края дожди.




16


Женщины, потомки браков индусок с португальцами.




17


Приблизительно восемь тысяч километров.




18


Парии, представители самой низшей касты в Индии.




19


Около шестнадцати тысяч километров.




20


Своеобразный жаргон, на котором общаются средиземноморские пираты.