Украденные воспоминания
Агония Иванова


Ульяна потеряла память, попав в страшную автокатастрофу, где выжить ей удалось чудом.

Она не помнит о себе ничего, кроме того, что рассказали ей ее близкие люди. Она не знает кто она. Она убеждена, что все кругом говорят ей неправду. Все чаще ей начинает казаться, что раньше у нее было совсем другое прошлое, которое просто скрыли от нее.

Вместе со своим мужем Богданом она уезжает в маленький коттеджный поселок на берегу Балтийского моря.

Это объятое тишиной и покинутое людьми место, как нельзя лучше подходит для реабилитации Ульяны после ряда тяжелых операций.

Или, быть может, для прыжка в мрачный пугающий омут своей собственной памяти, где скрыты ответы на все ее вопросы, а вместе с ними — леденящая душу правда.


Агония Иванова

Украденные воспоминания


Умирает лишь то, что было забыто

Забывают лишь то, что было неважным.

    
Елена Войнаровская.


История первая

Ульяна


Глава первая


За окном вагона крупными пушистыми хлопьями кружился снег. Он налипал на стекла, делая мир за ними мутным и расплывчатым. Ульяна все силилась рассмотреть очертания домов и улиц города, в котором они стояли, но тщетно. Впрочем, назвать это место городом было слишком смело, всего лишь небольшое поселение в пограничной зоне, пункт пересадки и проверки документов.

Ульяне хотелось поскорее убраться отсюда. У нее мерзли руки и лицо, которое она прятала все глубже в складках намотанного поверх пуховика шарфа, ей хотелось выпить чего-то горячего и нормально уснуть. Здесь — можно было только дремать, до того момента, пока не наступит твоя очередь. К тому же ей безумно не нравились пограничники, вооруженные, суровые и недоброжелательные, в каждом из пассажиров вагона видевшие скрытую угрозу.

— Prosze, о pan’ski paszport.

Она испуганно подняла глаза, на стоявшего рядом с ними в проходе молодого поляка. Шапка у него была надвинута низко на глаза, губы — как-то надменно сжаты. Теперь и она подозревалась в чем-то плохом.

— Что? — обернулась она на Богдана.

— Паспорт, — пояснил он и стал рыться в карманах своего пальто. Ульяна покорно протянула пограничнику бордовую книжицу. Некоторое время он внимательно изучал каждую страницу, потом считал информацию с помощью своего прибора и в последний раз строго посмотрел на девушку, сверяя ее внешность с лицом на фотографии.

Богдану так просто отделаться не удалось, он попался в руки к пограничнику постарше и попридирчивее, который, конечно же, не мог обойтись без лишних вопросов. К счастью, русским он владел.

— Вы — поляк? — спросил он, — почему у вас российский паспорт?

Богдан нахмурился и прикусил обветренные губы. В его взгляде читались страх и злоба, Ульяна готова была поспорить, что про себя сейчас он думает что-то вроде «ну какое ваше то дело?».

— Отец — поляк, мать — русская, — буркнул мужчина. Пограничник остался доволен этим ответом, промычал что-то нечленораздельное по-польски и оставил их в покое, отправившись разбираться с остальными пассажирами.

— Все в порядке? — поинтересовалась, сидевшая напротив Света. Она задумчиво листала собственный паспорт, изучая отметки в нем. Больше занять себя ей было нечем.

— Да-да, — заторможено кивнул Богдан. Они некоторое время сидели молча, слушая гул людей в вагоне. А потом началось — Богдан судорожно начал хватать ртом воздух. Уля испугалась, как обычно. Она всегда испытывала жуткую растерянность, когда это происходило, от того, что ничего не могла сделать.

Девушка ухватила мужа за руку и, не боясь пограничников, потащила его к выходу, проталкиваясь через людей и их огромные чемоданы, стоящие прямо в проходе. Ульяна проклинала их по чем свет стоит, а еще сильнее — внезапно выросшего на ее пути поляка, того самого, что проверял у нее документы.

— Простите, нам нужно выйти! — затараторила она, — у моего мужа астма, он сейчас задохнется…

— Да не понимает он тебя, — хрипло осадил ее Богдан и через кашель и приступы удушья просипел что-то по-польски. Выражение лица пограничника было очень красноречивым, но свое негодование он оставил при себе и даже проводил их до дверей.

Ульяна хлебала ртом морозный воздух так, словно это она задыхалась. Богдану стало легче, но дышал он все равно еще тяжело. Ульяна испуганно сжимала его пальцы, холодные, как у мертвеца. Ей хотелось домой. Ей казалось, что сейчас — год сорок третий, идет война и они какие-то беженцы или пленники лагеря, которых просто переводят на другую территорию.

— Все хорошо, Уленька, — сипло сказал мужчина в конце-концов. Только тогда девушка выдохнула облегченно и позволила себе недоверчиво оглядеться. Перед ними возвышалось здание вокзала, старинное, красивое. Ульяна почувствовала острое желание войти внутрь, но сама же осадила себя и убила его еще в зародыше.

— Давненько же я здесь не был, — поделился Богдан, он беспомощно пошарил по карманам, как будто в поисках сигарет. Снег, медленно падавший с неба, запутался в его волосах.

Ульяна молчала.

— Отец еще был жив.

Она напрягла память, пытаясь вспомнить этого человека, седого, строгого, с темными, как и у сына глазами. Он приезжал лишь однажды, очень давно — говорил с сильным акцентом, держался очень надменно. Образ был слишком смутным, все время терялся среди других, призрачных, таящих и растворяющихся. У Ули заныла голова, ей захотелось в тепло.

— Когда он умер? — зачем-то спросила она.

— Четыре года назад. Мы были на похоронах, — без эмоций ответил мужчина, — ты помнишь?

— Нет, не помню, — вздохнула девушка, и они пошли обратно в вагон.


В коридорах маленького дешевого мотеля пахло хлоркой и плохим ремонтом. Судя по всему, запахом первого тщетно пытались скрыть признаки второго. Было неуютно и как-то зябко.

Ульяна сразу же забилась в угол маленького темного номера, сбросила обувь и пуховик и прижала колени к груди. Ей до ужаса хотелось спать, но в тоже время меньше всего на свете ей хотелось делать это здесь.

— Устала? — заботливо спросил Богдан. Он кое-как упихнул чемоданы в шкаф и чувствовал себя героем.

Волосы у них обоих были мокрые от снега. Если он будет идти так и дальше — из этой дыры им не выбраться, их попросту завалит здесь непроходимыми сугробами.

Страшно подумать — остаться здесь навсегда. В этом старом мрачном здании с длинными темными коридорами, скрипучими полами и узкими номерами. Со всеми блохами, тараканами и крысами, которые, без сомнения, снуют под полом. Более радужной перспективы Ульяна не видела никогда в жизни.

Она встала, стала раздеваться — бросила в кресло свитер, за ним рубашку, брюки, хотела и белье отправить следом, но смутилась внимательного взгляда Богдана. Ей отчего-то было не по себе, хотя она и понимала, что глупо стесняться собственного мужа. Это всего лишь усталость. Психоз. Последствия пережитого.

Сможет ли она стать прежней? Смогут ли они жить как раньше?

Ульяна завернулась в одеяло и расправила по подушке длинные пушистые темно-русые волосы. В таком освещении они казались черными, отчего в душе девушки зарождалось какое-то странное ощущение, не похожее не на что испытанное раньше. Как будто это не ее волосы, не ее тело, не ее жизнь. Она находится не там, где должна находится. Она в гостях здесь, или ее насильно засунули в эти обстоятельства, вопреки ее желанию.

Ульяна села на кровати и обернулась на Богдана, словно ища у него поддержки.

Нужно было что-то сказать. Но что?

— Спокойной ночи, — вздохнула она и опустилась обратно. Жалость сдавила горло — слишком уж у ее супруга был помятый вид. Она не должна выплескивать на него последствия своего переутомления, все эти странные, не свойственные ей, безумные мысли. Утром она сама над ними еще посмеется.

— Спокойной ночи, — ласково сказал мужчина, — ты тут не боишься оставаться одна?

— А что? — насторожилась Ульяна.

— Мне нужно зайти к Свете…

Она с удивлением отметила, что совершенно не ощущает уколов ревности, как будто все правильно, как будто так должно быть и нет ничего подсудного в том, что ее муж среди ночи собирается к другой женщине. Или Ульяна просто не воспринимала Свету, как женщину? Как их попутчицу, домработницу и ее няньку на время недуга — да, а как женщину нет. Может быть зря?

— Зачем? — на всякий случай поинтересовалась девушка, хотя у нее и в мыслях не было бросаться к нему, преграждать дорогу, реветь или скандалить.

— Просто узнать, как она устроилась, — ответил Богдан, — и обсудить кое-что на счет нашего отъезда…

— Что?

Ульяна разозлилась сама на себя за излишнюю дотошность. Ну, какое ей, собственно, дело!? Чем быстрее он уйдет, тем быстрее и вернется назад.

Богдан растерялся. Ему ее настойчивость тоже совсем не понравилась, он был к ней не готов.

— Она может проспать, — тихо проговорил он, — хочу напомнить, чтобы она не забыла поставить будильник…

— Ладно. Иди. Спокойной ночи, — буркнула Ульяна, натянула одеяло на голову и притворилась спящей. Она слушала тишину, различая в ней все оттенки разных звуков, незримо делавших ее полной. Сейчас она как будто бы училась видеть мир с помощью слуха и у нее неплохо получалось. Вот хлопнула дверь — значит, Богдан ушел, его шаги в коридоре, потом через какое-то время где-то что-то скрипнуло, голоса. Она различала их очень смутно — его и Светы, хотя говорили они тихо. На улице проехала машина, за ней — еще одна. Уля задумалась о том, кто и куда едет ночью мимо маленького неуютного мотеля, потерянного среди заснеженных польских полей. Едва ли люди счастливые, люди довольные своей жизнью… Или напротив? В салоне их автомобиля играет музыка, смеются дети, идет оживленная беседа, и в конце пути их ждет что-то светлое, радостное, родное, забытое… А они… они мчаться на встречу неизвестности по этим полям на чужой машине, а их — превратилась в огромную смятую консервную банку. Ульяна смутно помнила это зрелище и удивлялась только — как она осталась жива? Разве это возможно? А может быть она уже мертва? Все, что происходило после — лишь послесмертие, сон, иллюзия… Что за мысли, право.

Она перевернулась на спину, уставилась в потрескавшийся потолок, украшенный длинными полосами теней, брошенных тусклой лампой.

Ей показалось, что где-то там, в лабиринтах мрачных коридоров мотеля она слышала крик. Вот чего ей только не хватало, это паранойи!

Ульяне захотелось, чтобы Богдан поскорее вернулся, но когда он наконец-то пришел, она снова прикинулась спящей. Снова слушала каждый звук, а потом, когда свет погас — еще и его хриплое из-за астмы дыхание. Было в этом что-то жуткое. Ей все время казалось, что вот-вот он начнет снова задыхаться, а она снова ощутит всю силу собственной беспомощности перед этими приступами.

Почему они здесь? Среди снега и тишины, так далеко от солнца и моря… Почему им было не уехать на юг, прогреть свои безнадежно заледеневшие кости, омыть соленой водой все шрамы? Неужели, Господь, мои муки исчезнут…

Они словно бегут. От прошлого. От себя. Нельзя бежать туда, где лучше, бежать нужно туда — где тебя не найдет твое прошлое. Ульяна хоть и не помнила ничего о нем, но чувствовала его гнет над собой, как призрачный морок. Хотелось сбросить его, прогнать прочь и начать все с начала. Тем более все необходимое для этого у них есть.

Глупые мысли… Безумные мысли… Последствия тяжелой операции, которую она перенесла. Ее зовут Ульяна, ей двадцать шесть лет, у нее есть любимый и любящий муж, у нее есть все… Они едут домой. Она счастливы. Она счастлива. Все самое страшное уже позади. Она не должна думать об этом. Ей не за чем…

Но как будто кто-то другой, кто-то чужой, вторгался в ее сознание и омрачал ее безоблачную прекрасную жизнь. Кто-то, поселившийся в ее голове после аварии. И сейчас она особенно остро ощущала его присутствие, в этой темноте, в мрачном неуютном отеле посреди заснеженного поля.


Глава вторая


Впереди монотонно петляла серая лента автотрассы. Ульяна внимательно наблюдала за ее извилистым течением, впадая в прострацию от глупости собственного занятия.

Мимо проносились аккуратные домики и поселения, белые полотнища полей и черные силуэты деревьев. Казалось, что окружающий мир погрузился в долгий зимний сон. В нем же пребывала и Света на заднем сидении — прижавшись лбом к холодному стеклу, спрятав руки в карманы и блаженно приоткрыв рот. Ее коротко-стриженные светлые волосы растрепались, словно шерсть котенка. Так и хотелось пригладить. Приласкать. Но между ними стояла непреодолимая стена из-за которой Ульяна и взгляд то лишний раз в сторону девушки бросить не могла. Словно в этом было что-то плохое, постыдное. Табу. А Света выглядела такой несчастной, такой потерянной и одинокой, ведь это они то — вместе с Богданом, а она одна-одинешенька в чужой стране, совсем еще ребенок. И чего она только с ними потащилась?

Ульяна чувствовала себя спокойнее, пока Света спала. Ее отсутствие означало отсутствие кого-то лишнего в их с Богданом личном пространстве.

— Расскажи мне, пожалуйста, как мы познакомились, — попросила Ульяна. Такую роскошь, как сон, она себе позволить не могла — после пережитого в ее душе поселился страх. А что, если они попадут в аварию, пока она будет спать? Что, если у Богдана начнется приступ, а она не сможет помочь удержать руль и на огромной скорости они вылетят на встречную? Как в ее кошмарах.

Бледное болезненное лицо супруга осветилось улыбкой, после ее слов. Он вспомнил о чем-то хорошем, важном, и от этих мыслей ему стало теплее. Ульяну же обожгло болью — ведь у нее не было теперь этого хорошего, о чем можно было думать и улыбаться. Она попросту не помнила об этом.

— Совсем-совсем не помнишь? — грустно спросил мужчина, оторвал одну руку от руля и погладил Ульяну по щеке. Она вздрогнула, потому что очень боялась, что он не справится с управлением, даже у нежности этой теперь был отравленный вкус.

— Совсем-совсем не помню, — прошептала она и взмолилась, — пожалуйста! Держи руль! — голос прозвучал как-то пискляво, агрессивно, это Ульяне совсем не понравилось. Она отругала себя за то, что позволила себе с ним подобное. Он не в чем не виноват. Ему тоже нелегко.

— Эх, Уленька, — тяжело вздохнул Богдан, послушавшись, — это было достаточно давно. Мы учились в одном университете. Я оканчивал пятый курс архитектурного проектирования. Ты — только поступила на изобразительное искусство. У нас было много общих друзей, но тесно мы долгое время не общались, первые два-три года. Один раз на дне рождении у какого-то общего друга, мы все-таки заметили друг друга, ушли оттуда пораньше, гуляли по городу и разговаривали целую ночь. После мы сходили вместе на выставку, за ней — еще на одну. И мне нужно было уехать в Петербург, предложили там работу… — он сделал паузу, и Ульяна испугалась, что причиной тому — подступивший приступ, но он всего лишь переводил дыхание, ибо говорил быстро, вдохновленно. Девушка была уверена в том, что если бы руки его не заняты были рулем, он бы обязательно жестикулировал.

— И ты уехал? — Ульяна старательно пыталась вытащить из болота, царившего в ее сознании нужные ей воспоминания, но все время хваталась за что-то другое, не нужное, не подходящее. Об этом времени она вообще ничего не помнила, как будто его не было.

— Да, — кивнул Богдан, — но скоро вернулся. Мне все казалось, что я совершаю ошибку, уже совершил, когда тебя бросил. Это было важно. Очень важно.

Света что-то пробормотала во сне, зашевелилась, устраиваясь поудобнее, и они оба напряглись. Богдан посмотрел на их попутчицу через зеркало заднего вида и продолжил, только убедившись, что она их не слушает.

— А потом ты закончила университет и мы поженились, — сказал он как-то излишне торопливо. Все-таки присутствие Светы немного сковывало его в движениях, словно в этой тихой, диковатой девушке таилась какая-то угроза. Ульяне мучительно захотелось остановить машину, высадить ее и помахать ручкой. Она начинала обижаться на супруга, что он вообще потащил эту особу с ними. Зачем им домработница? Разве она сама с хозяйством не справится? Раньше же справлялась? Или нет. Проблема была как раз в том, что Ульяна совершенно не помнила того, что было с ними раньше.

— Хорошо, — кивнула девушка медленно, чувствуя холод, растекшийся по всему телу. Отчаяние сдавливало горло, мешая дышать, и хотелось открыть окно и набрать полной грудью терпкого морозного воздуха. Остудить разгоряченную, кипящую, как котел, голову, в котором перемешалось бесчисленное количество беспорядочных странных мыслей.

Поля за окнами автомобиля сменились сосновым лесом. Дорога стала узкой и начала петлять, делая очень резкие повороты.

— Мы почти приехали.

Ульяна кивнула, закрыла глаза. Может быть, она может подремать хотя бы несколько минут? Нет, все самое страшное всегда и случается именно в эти несколько минут, как будто специально дожидаясь момента, когда жертвы колес судьбы дадут слабину.

Миры рушатся за мгновения — догнивают столетиями.

Ну что за мысли! — отругала себя Ульяна.

Как будто кто-то чужой транслировал эти идеи в ее гудящую голову.

— Богдан… — испуганно начала она, как будто взывая о помощи, но осеклась.

— Да? — он бросил на нее короткий взволнованный взгляд терракотового цвета глаз. Ах, эти глаза! Сейчас вдруг Ульяна вспомнила старое, давно забытое чувство, которое просыпалось в ней, когда она смотрела в них.

— Как хорошо, что мы почти приехали, — закончила Ульяна вместо того, что она изначально собиралась сказать. Ее немного отпустили ледяные объятия чужого колдовства, и она погрузилась в нежную сладость обаяния человека на соседнем сидении. Как же удивительно то, что они вместе! Разве так бывает? Смогла бы она вынести все, что ей пришлось, не будь рядом заботливого и внимательного Богдана, его успокаивающего голоса и доброго взгляда?

Автомобиль остановился перед воротами небольшого однотипного коттеджа, аналогичными был застроен весь поселок. Белые стены и покатая крыша с трубой кричали об уюте и благополучии, но, напротив, от дома за версту веяло холодом необжитого, пустого помещения. Ульяна поежилась, запахнула пуховик и выскочила из машины первой, глубоко провалившись в рыхлый снег.

Первым, что она услышала — был далекий шум моря, следом на нее опустилась тишина зимнего леса а следом — приглушенный лай собак. Никаких признаков жизни кругом не было, а она все пыталась увидеть хоть одну живую душу. От мысли, что они здесь одни делалось не по себе.

Богдан возился с замком на воротах. Света стояла чуть поодаль, сонно щурилась и курила.

— А где люди? — спросила Ульяна.

— Отсюда все уезжают на зиму, — ответил Богдан.

— Все-все? — уточнила девушка.

Он кивнул, пошел загонять машину во двор. Они со Светой остались друг напротив друга, и Ульяне не понравился взгляд, которым смотрела на нее их попутчица. Глаза Светы как бы предупреждали, что она готова на решительные действия. «Я тебя уничтожу» — говорили они, — «он моим будет, моим. Ты здесь — лишняя». Света даже губы поджала так зло, хищно. Ее обычно мирное лицо переменилось до неузнаваемости.

— Как ты себя чувствуешь? — осведомилась она. Ульяна растерялась, она ждала удара, но не этих слов.

— Да вроде бы… нормально… — промямлила девушка. Снег засыпался ей в сапоги, налипал на джинсы, идти было тяжело. Желание вернуться в машину и умчаться прочь росло с каждым шагом.

Распахнутый черный квадрат двери дома пугал своей неизвестностью. Ульяна боялась заходить внутрь, боялась того, что идущая следом Света воткнет ей в спину нож, боялась неизвестности, непреодолимо подкрадывавшейся все ближе. Страх сковывал движения, путал и без того беспорядочные мысли.

В доме пахло деревянной отделкой, нетопленной печкой и холодом. Чувствовалось, что сюда уже очень давно никто не заглядывал.

Ульяна слышала за своей спиной частое горячее Светино дыхание. Она начала считать про себя выдохи, свистящие и стремительные — раз, два, три, четыре… Сейчас, сейчас она обязательно сделает что-то ужасное с ней. Сейчас… сейчас… восемь… девять…

— Уля… — она чуть не вскрикнула от неожиданности, когда из окружавшей ее темноты появился Богдан и взял ее замерзшую руку в вязанной варежке в свою ладонь, — что с тобой, милая?

Она тревожно обернулась назад, чтобы убедиться, что сзади нет и не было никакой Светы. Через дверной проем она видела их попутчицу — она стояла у крыльца и докуривала свою сигарету, задумчиво озираясь по сторонам.

— Ничего… — обронила Ульяна, — просто здесь как-то неуютно…

— Сейчас мы затопим печь, и все будет иначе, — пообещал мужчина и коротко поцеловал ее в щеку. Впервые за долгое время. Дистанция между ними начала сокращаться, морок спадал. Ульяна хотела чем-то ответить, но он уже отпустил ее пальцы и ушел в глубину дома, а она все стояла, выдыхая в воздух клубы теплого пара.

— Ничего, — повторила она, стараясь убедить в этом саму себя. Получилось как-то невыразительно.

Нужно бежать, нужно спасаться бегством. Все закончится плохо, если она останется здесь еще хоть ненадолго. Еще хоть на мгновение. Бежать… бежать… Звать на помощь. Помогите! Помогите…

Поток жаркого, отчаянного бреда оборвался испуганной мыслью «о чем я думаю?». Ульяна с ужасом осознала, что в ее голову снова вторгается кто-то извне.

Она не узнавала себя. Она не могла понять, что с ней происходит. Ей хотелось, чтобы все это поскорее закончилось. Чтобы кто-то родной обнял ее, согрел, увез отсюда подальше. Домой.


Глава третья


Море зимой не замерзает. Об этом Ульяна узнала только теперь, стоя на берегу, по колено в грязном, подтаявшем снегу. Она внимательно следила за тем, как волны набегают на песчаный берег, слизывая с него легкую снежную пыль. Она испытывала желание подойти поближе, снять варежки и коснуться пальцами воды, но что-то останавливало ее. Страх? Да, именно. Ей чудилось, что в то самое мгновение, когда она приблизится туда, из воды вытянутся серые тонкие руки, пахнущие гнилью и смертью, и утащат ее в пучину. А она не успеет даже на помощь позвать, даже крикнуть не успеет.

Ульяна совсем продрогла и поспешила вернуться в дом. Она очень быстро преодолела путь, отделявший поселок от прибрежной полосы, и, скинув обувь, забралась на диван, забилась в угол и обняла себя за плечи. В печке уютно потрескивали поленья, наполняя помещение сладким, знакомым с детства запахом горелой древесины. Ульяна сомкнула веки, доверяясь обманчивому ощущению уюта.

Сейчас бы еще выпить чашку горячего шоколада, согреть замерзшие пальцы и наконец-то почувствовать себя в безопасности.

Но что-то мешало ей. Она ощущала на себе чей-то внимательный взгляд, и приподняв ресницы, она заметила Богдана, застывшего у дверного косяка. В его темных глазах отражалось пламя, полыхавшее в печке, отчего они казались красными. Было в этом что-то жуткое, как и в его излишней внимательности. Он ее изучал, словно в первый раз видел.

— Не спится? — напряжение немного спало. Мужчина сел подле Ульяны на диван, но не притрагиваясь к ней, соблюдая дистанцию.

— Угу, — кивнула девушка.

Повисла неловкая пауза, в которую каждый прятал свой взгляд и заламывал руки, не зная, что с ними делать и куда их деть. С одной стороны Ульяне хотелось, чтобы он обнял ее, с другой — чтобы убрался отсюда и позволил ей еще немного побыть в одиночестве.

Богдан каким-то образом уловил ее настроение. Он нахмурился и хрустнул тонкими длинными пальцами, разминая их.

— Послушай… что ты чувствуешь ко мне? — тихо начал он.

— Не знаю, — не задумываясь, призналась Ульяна и зачем-то повторила, — не знаю…

Наверное, не стоило так говорить, — думала она.

— Совсем-совсем ничего? — он взял ее за подбородок, заставил посмотреть себе в глаза, погладил ее по щеке тыльной стороной ладони. Девушка вся напряглась и сжалась, не зная, как реагировать. Ей было приятно, но как-то непривычно. После антибиотиков и лекарств, которыми ее пичкали в больнице, она совсем иначе стала воспринимать прикосновения, раньше доставлявшие ей удовольствие.

— Я не знаю… — пробормотала она, — не помню… Прости.

Потерянная и ошарашенная она выбежала прочь. На берегу хмурого ненастного моря она плюхнулась на сырой песок и спрятала лицо в ладонях. Богдан догнал ее и обнял за плечи.

Пронизывающий ветер с воды забирался пол одежду, обжигая космическим холодом.

— Неужели ты не помнишь любовь ко мне? — подавленно говорил Богдан, — нашу любовь?

— Не знаю… — снова бросила Ульяна, зарываясь в складки шарфа у него на груди, — я ничего не знаю. У меня почва уходит из-под ног… Кто я вообще такая?! Зачем я здесь? Что со мной было раньше? Почему я потеряла память? Что это за голоса в моей голове? Кем я была? — говорила она горячо, на одном дыхании и теперь вынуждена была сделать паузу, в которую она отстранилась и стала смотреть на море. Оно почти сливалось с небом на горизонте в своем безупречном и бесстрастном сером цвете.

— Ты все вспомнишь, родная, — пообещал Богдан. Боковым зрением Ульяна видела, какими холодными становятся его обычно теплые глаза, когда в них отражается морская гладь. Ветер трепал его волосы и без того лежавшие не очень аккуратно. Впервые за долгое время она подумала о том, что ей хочется позаботиться о нем, отругать за то, что в такой холод разгуливает без шапки. Но все ее порывы так и остались невыраженными. Ульяне что-то мешало.

Она только заторможено кивнула, запоздало, неуместно.

Мужчина приблизился к ней и поцеловал в губы. Он отстранился так быстро, что Ульяна не успела даже среагировать или ответить. Ее как будто ударило электрическим током, и по телу пронеслась волна напряжения. Ульяна застыла, смакуя эти ощущение.

— Что ты чувствуешь? — спросил Богдан совершенно без эмоций, как будто она находилась на приеме у врача, который всего лишь выполнял свою работу. Сейчас его задачей было вернуть ей потерянную чувствительность.

Ульяна растерялась, этот вопрос застал ее врасплох.

— Приятно, — беззаботно пожала она плечами, стараясь скрыть смущение. Покрасневшие щеки ее выдавали, хотя можно было списать это на мороз. Здесь ведь действительно холодно.

— И все? — насмешливо продолжал ее супруг. Ульяне хотелось ударить Богдана за эти шуточки, но она неподвижно сидела в каком-то исступлении, пытаясь понять, чего он хочет всем этим добиться. Тем временем она почувствовала его пальцы у себя на колене. Не встретив никаких препятствий они скользнули ниже, добравшись до молнии на джинсах.

Ульяна больше не чувствовала холода, растаяв в волне нахлынувшего распаляющего жара. Девушка запрокинула голову и зажмурилась. Длинные темные волосы высыпались из-под шапки и оказались беззащитными, перед порывами сильного ветра. Она своей накрыла руку Богдана и ощущала через тонкую кожу напряжение каждой жилки.

Из ее груди невольно вырвался стон, и именно он вернул ей трезвость мысли и заставил испугаться происходящего. А если кто-то придет на пляж?! Если… Да даже если нет, то это само по себе ужасно и безнравственно! Неужели они и раньше позволяли себе подобное? Ульяна была просто ошеломлена, а от стыда ей хотелось спрятаться в темную нору и умереть там. Она в ужасе отпрянула, вырвалась, свела колени и стала дрожащими непослушными пальцами застегивать джинсы. Шапка съехала куда-то в сторону и волосы скрывали ее лицо, а она и рада была, потому что едва ли то, что на нем сейчас было написано, стоило кому-то показывать.

И в тоже время ей мучительно хотелось продолжить их маленькие шалости, отдаться Богдану на растерзание, позволить пробудить в себе все забытое, спящее, ушедшее на дно ее души.

— Прости… — пролепетала она, встала, отряхнула пуховик, напялила шапку ниже на глаза и быстро пошла в сторону дома, больше всего на свете боясь оборачиваться. Пройдя десять шагов, она все-таки пересилила свой страх.

Богдан все также сидел на мокром песке, неподвижно, как изваяние, положив вытянутые руки без перчаток на колени, и смотрел на набегающие волны. Как будто ее здесь не было. Как будто ничего не было.

Ульяна попыталась угадать, о чем он думает, что он чувствует сейчас, но поняла, что это слишком сложная для нее задача. Среди всех мучавших ее вопросов, среди беспробудного моря неизвестности, ее супруг был для нее самой главной загадкой.


Чай, заваренный Светой, вдруг напомнил Ульяне какой-то забытый, но некогда очень любимый запах. Она сидела низко склонившись над чашкой и все пыталась выудить нужное воспоминание из бардака, царившего в ее сознании. Волосы вокруг лица стали мокрыми от влажного пара, поднимавшегося в воздух.

Мята — привет из детства. Что она помнит о своем детстве? Да в сущности ничего. А перед глазами уже стоит маленький деревянный домик, потерявшийся где-то среди густых крон высоких старых яблонь. Под ними растет дикая, дурманящая мята.

Все это окутано теплыми фиолетовыми сумерками, в них утопают и огоньки других домов. Конец лета. Август. Температура редко поднимается выше десяти ночами. Продрогшие пальцы обнимают пеструю кружку, потихоньку поглощая чужое, украденное тепло. Аромат растекается по комнате, забирается в каждую щель, дурманит, обволакивает… Как же давно это было! И эти свежие, только что сорванные листочки мяты, и теплый деревянный дом со светящимся окном. Как будто не с ней… как будто в другой жизни! Чужой жизни.

Мята в ее реальности была засушенной, лежала в полиэтиленовом мешочке на темно-зеленой, сделанной под малахит столешнице и все кругом было совсем другим. И дом, и люди в нем. И сама она была несколько другим существом, хотя уловить разницу было очень сложно из-за размытости воспоминаний. Как Ульяна не силилась вспомнить прежнюю себя или других персонажей, окружавших ее тогда, у нее ничего не выходило. Только пустота там, где должно было находиться что-то важное и родное. Как дерево, с корнями вырванное из почвы, где оно провело большую часть своей жизни.

— Хороший чай, — сказала Ульяна, чтобы отвлечься от лабиринта собственных мыслей, в котором она блуждала уже достаточно давно в поисках выхода или хотя бы решающего поворота. Тщетно. Только глухие стены.

— Спасибо, — улыбнулась в ответ Света, вполне себе дружелюбно, — я мяту сама собирала…

— Здорово, — кивнула Ульяна без особого энтузиазма. Не смотря на то, что домработница не представляла для нее никакой угрозы и была приветливой и доброй с ней, она предпочитала соблюдать дистанцию и остерегаться этой особы. Ульяне по-прежнему казалось, что Света хочет сжить ее со свету, чтобы занять ее место подле Богдана.

Ульяна подняла глаза от чашки и поймала внимательный пронизывающий взгляд девушки. Она изучала ее, следила за ней, ничуть не смущаясь быть уличенной. Уголки тонких Светиных губ поползли вверх, как бы говоря «Заметила! Наконец-то ты заметила, что я за тобой наблюдаю».

Что дальше? — спросила себя Ульяна. Ей стало не по себе. Захотелось убежать куда-нибудь подальше от этой девицы, в данный момент слишком напоминающей маньяка. Ей ведь ничего не стоит взять кухонный нож или молоток для мяса и отправить Ульяну на тот свет, куда она сама чуть не угодила некоторое время назад. А может быть и ту страшную аварию тоже устроила Света? Может быть в том, что Ульяна потеряла память, виновата тоже она?! Она украла ее память, чтобы присвоить ее себе, как рано или поздно она присвоит себе Богдана!

— Что ты так смотришь на меня?! — нервно поинтересовалась Ульяна. Пытаясь отвлечься, она заглянула в свою чашку. Там плавали веточки, палочки и листики.

— Ничего, — откликнулась Света.

— Что это? — пробормотала Ульяна и пальцами выудила из своего чая какой-то маленький скрюченный корешок, поднесла его поближе к глазам, чтобы рассмотреть.

— Корень белой акации, — без единой эмоции откликнулась Света. В эту минуту Ульяне меньше всего на свете хотелось узнавать, что это такое, но она уже догадывалась. Она закашлялась, выплевывая то, что уже успела проглотить, но было поздно. Ее что-то разрывало изнутри. Ощущения были ужасные, как будто все ее органы пытались беспардонно вытащить наружу через горло. Ульяна не могла даже закричать, только сипела и выла, сползая на пол, с грохотом хватаясь за стол, как утопающий за соломинку. Она опрокинула чашку, и ей на лицо и на волосы полился сладко пахнущий мятой кипяток.

— Ульяна!!! — отдаленно как из-под воды донесся до нее отчаянный вопль Светы и чьи-то руки стали хвататься за нее и трясти за плечи. Домработница снова и снова повторяла ее имя, сама ловила воздух ртом так, будто тоже задыхается. Корчась на полу, Ульяна услышала, как хлопнула дверь кухни. По деревянному полу простучали шаги.

— Богдан Казимирович! — верещала где-то Света. — Ульяна… Ульяна! Она вдруг упала! Она задыхается! Сделайте что-нибудь!

Ульяна медленно начинала приходить в себя. Она мутно видела склоненные над собой лица и часто-часто хлопала ресницами, пытаясь вернуть изображению ясность. Она больше не испытывала страшной, разрывающей изнутри боли. До нее запоздало начало доходить, что все произошедшее — не более, чем ее разыгравшаяся фантазия.

Богдан поставил ее на ноги, порывисто обнял и увел в комнату, пока Света стала убирать со стола и пола разлитый чай. Ульяна чувствовала себя маленьким ребенком, которого вытерли большим махровым полотенцем и теперь переодевали в сухую одежду. Она сидела на краю кровати, по пояс раздетая, растерянная и слабо реагирующая на окружающую действительность. Она позволила одеть на себя чужой свитер. Сейчас она вообще позволила бы сделать с собой что угодно.

Богдан примостился рядом с ней, и устало помассировал виски, скрыты длинными растрепанными волосами.

— Что с тобой было? — спросил он. Голос у него был встревоженный.

Некоторое время Ульяна ломала голову, решая, рассказать ли ему о своих страхах или оставить это на потом. Или вообще никогда не говорить, лишний раз не доставляя ему неудобства своими глупыми фантазиями.

— Не знаю… — пролепетала она, — на меня что-то нашло… стало вдруг плохо очень.

— Голова? — предположил мужчина. Похоже, это было главным его страхом. Потому что во время аварии она получила очень серьезную травму, последствия которой они расхлебывали теперь.

А что, если она вылилась в патологию, в злокачественную опухоль? Страх сковывал движения и мысли. У нее было достаточно поводов для того, чтобы поверить в реальность этих страшных догадок, особенно учитывая то, как изменилось ее сознание после произошедшего. Амнезия была только одной из многочисленных проблем, казавшейся такой незначительной на фоне подступающего сумасшествия.

— Нет, — растерянно пробормотала Ульяна, — что-то другое.

Богдан тяжело вздохнул.

— Давай ты приляжешь? — предложил он. Девушка догадывалась, что спорить бессмысленно и покорно уползла вглубь кровати, с головой завернувшись в теплое одеяло.

— Богдан… — Ульяна с удивлением отметила, что называть его по имени очень непривычно, — скажи… а где прошло мое детство? Были там деревянный домик, яблочный сад и дикая мята…

— Нет, — не раздумывая ответил ее супруг и направился к двери, как будто избегая этой темы, — у тебя всегда было слабое здоровье и вы каждый год на каникулы ездили на море. Помнишь это?

— Не помню, — призналась Ульяна. Из небольшой щелки, которую она оставила себе, высоко-высоко натянув одеяло, она следила за тем, как за окном медленно падают пушистые снежинки. Ей хотелось дождя. И чтобы он стучал по покатой крыше дома, в котором она никогда не была… Но тогда откуда, откуда в ее голове эти воспоминания? Или она придумала все это, как придумала то, что произошло между ней и Светой? Девушка уже с трудом разделяла реальность и свои фантазии, все сильнее утопая в свинцовой дымке колдовского морока.

«Отпустите меня, оставьте в покое, пожалуйста»… — взмолилась она про себя, обращаясь к тем, кому она была обязана всем, что произошло и теперь происходило с ней, словно они могли ее слышать. Ей и в голову прийти не могло, кто мог желать ей зла настолько сильно. Но ведь мог же? У нее были враги? Настоящие, не выдуманные. Вспомнить было невозможно.


Глава четвертая


Первым, что Ульяна увидела, когда проснулась, был квадрат окна, из которого лился блеклый дневной свет. Шторы прикрывали раму неплотно, поэтому в половине комнаты царил легкий полумрак, вещи там казались совсем другими.

Ульяна села в кровати, потянулась и стала болезненно щуриться, пытаясь разглядеть за окном верхушки деревьев, тянувшие к небесам свои оголившиеся сиротливо-тощие ветви, содрогавшиеся в порывах ветра. Он печально завывал снаружи, пытаясь просочиться в щели на рамах, замерзший, уставший от своих скитаний. Здесь его никто не ждал. Сквозняк заставил Ульяну поежиться и обнять себя руками за плечи, пытаясь подарить себе иллюзию недостающего тепла. Она подумала, что было бы здорово, если бы кто-то другой сейчас был рядом и согрел ее своим телом, но представлять в роли этого кого-то Богдана она почему-то не решалась. После их маленьких шалостей на пустом пляже она избегала не только возможности этого, но и даже мыслей об этом. Почему? Очередной вопрос ответа на который она не имела. Может быть, потому что, ей предстояло разобраться в себе и признаться себе — помнит она свою любовь или нет. Но как можно забыть любовь? Даже если теряешь память? Разве это чувство живет в мозгу, а не в сердце? И разве могла полученная ей травма повлиять на него? Или… она просто не любила его никогда? И раньше и только обманывала себя?

Этого не может быть.

А что, если сейчас, в эту самую минуту, ее муж изменяет ей с этой проклятой Светой? Куда его вообще понесло с утра пораньше, почему она должна просыпаться одна в пустой холодной постели?

Слишком много вопросов.

На лестнице между этажами Ульяна почувствовала запах свежего кофе, корицы и чего-то еще, неуловимого, забытого, но знакомого. Вспоминать было бестолково — проще спуститься и увидеть своими глазами.

Богдан и Света сидели на кухне, за столом, друг напротив друга и разговаривали о чем-то в пол голоса по-польски, но стоило Ульяне появиться на пороге, воцарилось молчание.

— Доброе утро, — первая опомнилась Света, вскочила с места, засуетилась у плиты, — что будешь на завтрак?

Ульяна задумчиво плюхнулась на свободный стул и покачала головой.

— Доброе утро, — ласково улыбнулся девушке Богдан, — как тебе спалось?

— Нормально, спасибо… — пролепетала Ульяна и все-таки озвучила то, что вогнало ее в такое недоумение. — Света… ты так хорошо говоришь по-польски… я не знала…

— Спасибо, — откликнулась девушка у плиты не оборачиваясь, налила себе еще чашку кофе.

— Света изучала язык в своем университете, — за нее закончил Богдан, взгляд у него стал отчего-то тревожный, как будто он вспомнил о чем-то неприятном.

— А где ты училась? — зачем-то спросила Ульяна.

— На филфаке, — бросил Богдан и направился к выходу, излишне торопливо, — мне нужно подготовить машину, — объяснил он, — завтра утром поеду в город по делам.

У Ульяны сложилось впечатление, что он избегает ее общества или, может быть, темы образования их домработницы, но первая версия была куда более похожей на правду. Девушка выдавила из себя кислую улыбку и все-таки решилась выпить кофе.

— Филфак — это что? — уточнила она, — философский?

Света поставила на стол две чашки — для Ульяны и для себя, и вернулась на прежнее место.

— Филологический, — поправила ее Света, отхлебнула кофе и прикрыла свои тусклые серо-голубые глаза, напоминающие небеса в дождливый осенний день. Серого цвета в них было намного больше, чем голубого.

— Но почему ты тогда согласилась на такую работу, имея такое образование? — удивилась Ульяна.

Света тяжело вздохнула.

— Я не окончила, — ответила она, — так вышло, что на третьем курсе меня бросил молодой человек. А я в отместку бросила университет, — она как-то неловко улыбнулась и развела руками, — вот такая история.

— Ты жалеешь?

— Да нет, не особо, — беззаботно заявила девушка и поинтересовалась, — может тебе все-таки что-то приготовить?

— Нет-нет, — запротестовала Ульяна, — если я захочу, я сама…

— Богдан Казимирович велел тебя не подпускать к плите, — сказала Света. Ульяна нахмурилась. Некоторое время они помолчали, слушая, как на улице ревет мотор автомобиля. Через какое-то время заскрипел снег, и снова наступила тишина.

Что будет, когда они останутся вдвоем? Нужно подготовить себя к этой неизбежности и мысли о том, что, если Света захочет причинить ей зло, Ульяна даже не сможет даже позвать на помощь. Некого. Ведь все люди уехали из этого поселка — ночью она не видела ни одного горящего огня, ни одного огонька в непроглядной тьме. Кричи — не кричи. Без толку.

— Неужели я настолько больна? — спросила Ульяна.

— Не совсем, — отмахнулась Света, было видно, что говорить об этом ей совсем не хочется. Даже взгляд она отвела в сторону, чтобы скрыть что-то в нем. Значит, настолько. Может быть, Ульяна вообще скоро умрет от опухоли мозга, которая и стала причиной ее амнезии?

— Ты выглядишь встревоженной, — заметила Света. Голос ее был спокойным и даже равнодушным, сложно было понять, действительно ли она беспокоится о Ульяне или просто хочет перевести тему, — ты чувствуешь себя нормально?

— Да-да… — бодро закивала Ульяна и отошла к окну, оставив чашку с дымящимся напитком без внимания, — просто… мне снятся такие странные сны…

Она посмотрела на заснеженный участок возле коттеджа, ровный деревянный забор и дома, видневшиеся поодаль. Пейзаж этот напоминал картинку, слишком правильным и мертвым он был для того, чтобы быть жизнью. И все здесь было мертвым, даже море. И она тоже скоро станет такой же мертвой пластмассовой женой с резиновым лицом. Манекеном без чувств и эмоций, без этих странных мыслей. Решить для себя — хорошо это или плохо — она не могла, но ей очень хотелось почувствовать себя хоть сколько-нибудь нормальной.

— Сегодня мне приснилось следующее… — начала Ульяна, чувствуя сильную потребность в том, чтобы высказать все это кому-то, — я как будто была каким-то другим человеком… какой-то другой женщиной. У нас было что-то общее, но при этом я понимала, что она другая. Но я все равно была ей. И еще там был мужчина, он ей, этой женщине, точнее мне, делал очень больно, кричал на меня… А потом ей стало совсем больно, вроде бы она умерла. Но что-то плохое с ней случилось… И там еще была девочка… Ее я так отчетливо видела…

— Как она выглядела? — заинтересовалась Света.

— Маленькая, вот такая… — Ульяна показала предполагаемую высоту ладонью, — на вид лет девять, не больше. Волосы — светлые, длинные, рыжеватые, такие растрепанные, цвет глаз я не запомнила, но одно врезалось в память — они были очень яркие и как будто бы светились… Она звала женщину, которой была я. Звала и плакала…

— Они умерли?

— Я умерла… ну… то есть эта женщина, — растерянно закончила Ульяна и прикрыла глаза, пытаясь выловить из мутного калейдоскопа еще какие-то более-менее отчетливые отрывки.

— Это плохо, да? — после паузы спросила она.

— Я не разбираюсь в толковании сновидений, — пожала плечами Света, отчужденно обняла Ульяну холодными руками, как будто пытаясь успокоить, но вышло неправдоподобно. Девушке стало бы куда теплее и спокойнее, если бы ее обняла мраморная статуя.

— Ну… как ты думаешь, что это значит?

— Не знаю, — бросила Света, — но я где-то слышала, что цветные яркие сны видят только шизофреники.

— Значит, у меня шизофрения? Значит, я больна? — заволновалась Ульяна. Света закатила глаза, словно она разговаривала с маленьким ребенком, который ее порядком утомил.

— Тебе нужно поговорить обо всем этом с Богданом Казимировичем, — отчеканила она железным тоном.

Ульяна растерялась — вот чего ей совсем не хотелось, так это рассказывать ему содержание этого сна. Почему — она опять же не знала. Но она промолчала. Доверять Свете свои опасения и тревоги ей хотелось еще меньше. Она уже сейчас ругала себя за то, что вообще начала говорить с этой девушкой на такие темы. Но с кем еще она могла поговорить здесь, если в этом поселке кроме них никого не было? Она не видела здесь ни одной живой души, она уже и забыла, как это — шумная человеческая речь, большие человеческие сборища, разнообразие шумных городов. Она чувствовала себя узницей царившей здесь могильной величественной тишины, чувствовала себя безнадежно вырванной из реальности, из мира. Почему они не могли остаться там, где жили раньше на этот тяжелый реабилитационный период? Ей было бы куда легче, если бы ее окружали друзья и близкие люди, если бы рядом была мать, а не холодное равнодушное море.

Что заставило их бежать? Что заставило их скрываться? Что такое страшное произошло с ними, из-за чего им пришлось перечеркнуть все важное, сорваться с места и искать приюта здесь? Пелена амнезии лишала Ульяну малейшей возможности найти ответы на эти вопросы. От этого она чувствовала себя потерянной, слабой и больной.

Сумасшедшей.

А может быть они только этого и ждут? Богдан и Света. У них уже давным-давно роман за ее спиной и все это проделывается для того, чтобы довести ее до предела и объявить сумасшедшей, упечь в больницу, избавиться от проблемы в ее лице. Не может быть, не может быть! Он же любит ее… Ульяна сама себе поверила.

— Я больна, да? — снова повторила она вопрос, так и не получивший ответа не разу за все это время.

— Я этого не говорила, — сказала Света.


Прохладный воздух, пробиравшийся в комнату через щели на оконной раме, обжигал пылающие легкие. Ульяна чувствовала сильное, непреодолимое желание, распахнуть окно настежь и вдохнуть в себя облака снежной пыли или броситься лицом в первый окажущийся под рукой сугроб. Но вместо этого она перевернулась на живот и уронила растрепанную голову на сложенные вместе руки. Выбежать без одежды в жестокую зимнюю ночь ей хотелось уже меньше.

— Скажи мне… — хрипло начала она, но остановилась, переводя дыхание, — раньше… я верила в Бога?

— Только ты можешь разговаривать о Боге в постели с мужчиной, — усмехнулся ее супруг и коротко прикоснулся губами к ее обнаженному плечу, заставив девушку вздрогнуть. Она блаженно прикрыла глаза.

— Хочешь сказать, что я часто так делала? — задала она следующий вопрос, — и так уж у меня было много мужчин?

— Этого я знать не могу, — отмахнулся Богдан. Ей почему-то показалось, что он сейчас откуда-нибудь достанет сигареты и закурит, но он этого не сделал. Она запоздало вспомнила о том, что у него аллергия на табак. Но кто же тогда курил в постели? Что-то из прошлой жизни, из потерянных ею воспоминаний, оставшееся за поворотом. Поэтому теперь она так заинтересовалась темой своей личной жизни до замужества. Или после замужества? Но тут девушка поняла, что сама загнала себя в тупик, потому что она не могла представить себе таких обстоятельств, которые бы заставили ее изменить Богдану.

Ульяна подняла голову и через полог спутанных прядей посмотрела ему в глаза, пытаясь уловить ответ во взгляде, но тщетно.

— Ну… — все-таки сдался мужчина, — по крайней мере, я не был у тебя первым.

Эти слова смутили девушку, она догадалась, что покраснела и была очень рада тому, что этого не заметно в темноте.

— Я скрывала от тебя что-то? Я вообще была скрытной?

— Да нет, что ты, — поспешил успокоить ее он, — я просто не хотел лезть в дела прошлого. Почему ты спрашиваешь? Сейчас тебе хочется что-то скрывать?

— Мне просто нечего скрывать. Да я и не помню ничего такого, что стоило бы скрывать, — сказав это, Ульяна тяжело вздохнула и взмолилась потерянным слабым голосом, — давай оставим эту тему. Вернемся лучше к Богу…

— Хорошо, — легко согласился Богдан, — ты верующая, хотя не особенно религиозная. Мы часто спорили на эту тему. Мой отец же был убежденный католик, ты считала его источником мирового зла…

— Но ты же сказал, что мы с ним виделись всего пару раз? — растерялась Ульяна. Она уже жалела о том, что вообще затеяла весь этот разговор.

— Да. И этого вполне хватило, — мужчина как-то нервно хохотнул, — тебе повезло, что ты потеряла память и не помнишь моего отца! Я бы сам рад его забыть.

— Едва ли мне повезло, — грустно и немного раздраженно осадила его девушка. Ничего хорошего в своем положении она не видела и с куда большим удовольствием вынесла бы целую толпу сумасшедших религиозных родственников Богдана, чем мучиться теперь этой неизвестностью.

— Он очень не хотел, чтобы я на тебе женился, — беззаботно продолжал ее супруг, тем временем скользя пальцами вдоль ее позвоночника. Каждый раз, когда его руки опускались слишком низко, Ульяна начинала нервничать, но виду не подавала. В тоже время ей было приятно, она снова разрывалась напополам, споря с собой о постыдности подобных чувственных удовольствий.

— Почему? — обронила она.

— Потому что ты порочная женщина, — рассмеялся Богдан и к величайшему облегчению девушки, оставил ее в покое и встал с постели.

— Я? — повторила эхом Ульяна, пытаясь как-то сопоставить подобную характеристику с собой, — куда ты!? — вдруг опомнилась она.

— На звезды смотреть.

— В таком виде?

— Сейчас я оденусь. Ты пойдешь со мной?

— Нет… — потянула девушка и раскинула руки в стороны, заняв все освободившееся место. Она полежала так немного, а потом засмущалась своей наготы и закуталась в мятую простыню.

Богдан остановился у дверного проема, застегивая пуговицы на рубашке. Темнота сглаживала его черты, и он уже не казался таким больным и исхудавшим. Но полог ночи не мог обмануть девушку — ведь она на ощупь знала все выступающие косточки и позвонки, обтянутые кожей так, словно она сейчас порвется. Ей было страшно думать о том, что довело его до такого состояния и еще страшнее предполагать, что этим чем-то были авария и ее пребывание в отделении нейрохирургии. Они когда-нибудь смогут жить, как раньше? Они когда-нибудь смогут забыть? Она то смогла, такая благодать была дарована ей милосердными небесами, а он…

— Я скоро вернусь, — пообещал мужчина и одернул воротник.

— Свитер одень… — напутствовала его девушка, в ответ получив только робкую нежную улыбку. Конечно же, он ее не послушался.


Глава пятая


Тишина обволакивала и заливалась в уши. Она наполняла собой голову, ползла дальше по телу и ледяным комком сворачивалась в легких. От этого неприятного ощущения Ульяна поежилась, закуталась в пуховик и натянула его повыше на нос, чтобы не дышать холодным воздухом.

Она стояла на крыльце дома, без шапки и шарфа, одетая достаточно легкомысленно и старательно вслушивалась в царство дремлющих звуков пустого поселка. Она не знала, что пытается услышать, но ей очень хотелось бы, чтобы сейчас где-нибудь залаяла собака, крикнула птица или заревел мотор автомобиля. Тогда бы она не чувствовала себя такой потерянной и незащищенной, оставаясь наедине со Светой.

Тщетно.

Здесь царила неумолимая и абсолютная тишина, нарушаемая только монотонным гулом зимнего леса и очень далеким шумом моря, и это были совсем не те звуки, которым бы обрадовалась девушка. Было в них что-то безнадежное и мертвое. Все здесь было пронизано этим духом угаснувшей, погребенной под снегом жизни.

Ульяна спустилась с крыльца, присела на корточки и стала пальцами раскапывать сугроб возле протоптанной дорожки. Вскоре ее замерзшие руки уткнулись в жухлую, осеннюю траву и холодную неплодородную песчаную землю. Ее воспаленный мозг начал рождать страшные фантазии о том, что она уже никогда не выберется отсюда — только Богдан уедет, Света зарубит ее топором, которым они кололи дрова для камина, и закопает глубоко в снегу. Так, что никто уже никогда не найдет ее изуродованного тела, а она будет лежать и разлагаться, как эта мертвая сухая трава.

Хлопнувшая дверь дома заставила ее вздрогнуть и прервать свое странное занятие. Она поспешно поднялась с колен, вытерла руки о джинсы и улыбнулась Богдану.

— Все в порядке? — спросил он.

— Да-да, — часто закивала девушка. Ее испачканные в земле и грязном снеге пальцы он заметил, когда она потянулась поправить его отороченную мехом шапку. Теперь она судорожно соображала, как бы объяснить свое поведение.

— Мне хотелось узнать, насколько толстый здесь лежит слой снега, — пробормотала она, опередив вопрос, возникший в его глазах. Он, конечно, нахмурился, но принял и эти слова. Похоже, ее странности никого не удивляли. Он хотел пойти к машине, но Ульяна удержала его за рукав.

«Не оставляй меня с ней…» — мысленно взмолилась она, но в слух сказала другое:

— Я буду скучать.

— Это совсем ненадолго, — улыбнулся мужчина и обнял ее.

На пороге появилась Света. Ульяна все силилась понять, с каким выражением она смотрит на них, но так и не смогла. Холодные серые глаза домработницы, подобно местной тяжелой тишине, не желали выдавать своих секретов.

— Быстрее уеду, быстрее вернусь, — рассудил Богдан, — не стой на ветру.

— Хорошо.

Он торопливо открыл ворота и пошел к машине. Все трое молчали, поддаваясь влиянию все той же околдовывающей, парализующей тишины. От нее делалось зябко и неуютно на душе, появлялось острое непреодолимое желание как-нибудь нарушить ее — криком, словом, человеческим голосом. Да чем угодно. Хоть грохотом взрыва.

Когда заревел мотор автомобиля, Ульяне стало значительно легче. Она выдохнула облегченно. Обернувшись, чтобы проверить, следит ли за ней Света, она к своей величайшей радости поняла, что осталась в одиночестве.

Побережье как обычно выглядело удручающе — серый мокрый песок напоминал рыхлый асфальт, и в глубоких лужах на нем отражалось хмурое небо. Волны спокойно лизали берег, срывая с него одинокие песчинки.

Ульяна подобрала маленький неприметный камешек и со всей силы зашвырнула его подальше.

В ее голову закрались предательские мысли о том, что пока она здесь гуляет по опустевшему пляжу, дома Света уже может готовить ей теплый прием. С ножами или ядом. Да с чем угодно.

Но не может же она просидеть здесь до возвращения Богдана!

Или может…?

— Мама…

Ульяна нервно завертелась. В начале ей показалось, что она ослышалась, но теперь она старательно убеждала себя в том, что это не так и она и в правду слышала звонкий детский голос. На побережье кроме нее никого не было. Откуда здесь вообще ребенок?

Поддавшись короткому дуновению зыбкой надежды, что в поселок приехали другие люди, Ульяна вскочила с колен и побежала вверх по припорошенным снегом высоким ступеням вверх.

Никого.

Несколько однотипных коттеджей, окутанных тишиной. Все также молчащие сосны. Дым из трубы их дома, вздымающийся к серым небесам.

Никого.

— Мама…

В этот раз она была уверена в том, что слыша это отчетливо. Голос доносился откуда-то из леса со стороны побережья. Или это ветер так воет? Несколько минут Ульяна вслушивалась.

— Кто здесь? — крикнула она наконец-то.

Позади хрустнула ветка. Она обернулась и увидела зыбкую фигурку девочки в нескольких метрах от себя. Девочка стояла на дорожке, между сосен спускавшейся к морю, одетая в теплое пальто с капюшоном, который был накинут на голову и спрятав руки в карманы. Лица ее видно не было, только светло-рыжие волосы, выбившиеся из-под шарфа и спокойно лежавшие на груди. Ульяна была уверена в том, что это та самая девочка, которая снилась ей несколько ночей назад.

— Эй… — она неуверенно двинулась к девочке. Чувства ее были смешанными. С одной стороны она поддавалась любопытству и желанию узнать, откуда здесь этот ребенок, чей он, почему она зовет свою мать и делает это по-русски. С другой — внутри ее груди разливалось мягкое, нежное тепло, словно она встретила старого друга или очень близкого ей человека, которого давно потеряла и уже не надеялась найти. С третьей стороны, она боялась, словно ребенок мог причинить ей вред, в нем скрывалась какая-то очень хорошо завуалированная угроза.

— Кто ты? Почему ты здесь? Где твоя мама? — быстро заговорила Ульяна. Девочка молча протянула к ней руки и сделала шаг на встречу. Ветер трепал ее волосы.

— Ульяна! — выкрикнула позади нее Света. Ульяна тут же опомнилась, испугалась удара со спины и посмотрела на домработницу, торопливо двигавшуюся к ней в не застегнутой куртке, без шапки. Так, словно она очень торопилась. В руках она держала топор, тот самый, которым они рубили дрова.

Девушка содрогнулась и попятилась.

— Стой! — проорала Света, глаза ее безумно горели, — да стой ты, не двигайся! А то она бросится…

Последние слова обожгли Ульяну. Она посмотрела назад через плечо и поняла, о чем говорила Света. На том самом месте, где еще некоторое время назад стояла рыжеволосая девочка, звавшая свою мать, была собака, дикая собака. Животное оскалилось, подогнув передние лапы, словно готовясь к броску и в ее застеленных пеленой глазах, читались голод и ярость. Мгновение и она совершит какие-нибудь решительные действия.

— Боже… — обронила Ульяна. По телу разлился парализующий холод. Дикие собаки — были ее сильнейшим страхом. Отчаянным и всепоглощающим. Она теряла над собой контроль, поддаваясь нарастающей панике.

— Не показывай ей свой страх! — скомандовала Света и, размахивая топором, смело кинулась на собаку. Ульяна зажмурилась, не в силах смотреть на происходящее. Она услышала лай, рычание и ругань домработницы.

— Все хорошо, — девушка тронула ее за плечо и только тогда она разомкнула намокшие из-за выступивших слез ресницы. Собаки не было.

— Ты убила ее? — дрожащим голосом спросила Ульяна.

— Нет. Она убежала, — успокоила ее Света. Снег был чистым — ни следа крови, только беспорядочные отпечатки собачьих лап. Ульяна попыталась найти следы девочки, но тщетно, их не было.


Ульяне очень хотелось найти эту девочку, но из-за страха снова наткнуться на бродячую собаку, она не могла выйти из дома. Остаток дня она провела, запершись в своей комнате. Так ей было спокойнее — Света не могла ей навредить.

Она пыталась рисовать, но у нее ничего не выходило, отчего она злилась и с большим упорством снова давила на карандаш. Бесполезно. В ее голове не укладывалось то, каким образом могло получиться так, что она полностью и безнадежно разучилась делать то, что умела всю свою жизнь, чему посвятила столько лет жизни, столько лет учебы и совершенствования мастерства.

Одно она знала точно — это последствия той ужасной аварии и перенесенного ею недуга. Она чувствовала перемены, произошедшие в себе, в своем сознании и они объясняли и потерю некоторых умений.

А может быть дело в опухоли, растущей с каждым днем, в том участке головы, откуда ее никаким образом нельзя удалить? Сегодня она разучилась рисовать, завтра — говорить, послезавтра — потеряет рассудок, будет корчиться в приступах, рыча, как дикий зверь и извиваясь от боли. Почему Света и Богдан стараются избегать разговоров о ее болезни? О чем не хотят ей говорить? Может быть именно об этом?

Ты скоро умрешь.

Как ощущения, когда слышишь эти слова? Когда тебя ставят перед этой неизбежностью. Когда ты понимаешь, что все, что ты не успевал, ты не успеешь уже никогда, что все, что ты не сделал, ты не сделаешь больше никогда. И все ошибки, совершенные за всю твою жизнь — тебе уже никогда не исправить. Слово «никогда» горьким комом застряло в горле.

Ульяна отложила измученный карандаш и уронила голову на руки.

Лучше не знать. Или нет? Она не могла для себя решить.

Голова гудела и ей казалось, что она даже ощущает внутри нее, внутри своего мозга, что-то чужое, инородное, холодное и скользкое как змея, обо что спотыкаются ее мысли, путаясь и обгоняя друг друга. Боль резко ударила в виски, заставив ее тихонько пискнуть от боли.

Значит, она здесь, чтобы умереть. Ее привезли сюда, чтобы она провела здесь последние месяцы, недели, дни своей жизни, прежде, чем ее убьет эта опухоль.

Нет! Нет! Нет!

В приступе паники Ульяна вскочила, даже боль стала слабее, бросилась вниз по лестнице, чуть не растянувшись на крутых ступеньках, нашла Свету и вцепилась в ее руку.

— Скажи мне! Скажи! Что со мной, — потребовала она, — я больна, да?! У меня злокачественная опухоль!?

— С чего ты взяла? — спокойно оборвала ее Света, глаза ее блеснули холодным зеленым светом превосходства.

— Не знаю… — уже с меньшим напором произнесла Ульяна, отпустила ее и отступила, — прости, прости… Но… это так?

— Нет.

Света пожала плечами и стала дальше готовить ужин. Ульяна некоторое время напряженно следила за тем, как домработница режет картошку и бросает ее на уже разогретую сковородку, где тихо скворчало масло. Нож в ее руках поблескивал, отражая свет яркой лампы дневного света.

— Что вы скрываете от меня? — спросила Ульяна.

— Ничего, — ответила Света без особого энтузиазма.

Ульяна хотела возмутиться, воскликнуть «не правда», обвинить девушку в чем-нибудь, высказать свои подозрения, но что-то не позволило ей сделать это. Она сдержанно кивнула, отступила к стене и закрыла глаза. Волосы упали ей на лицо, и она не потрудилась даже убрать их.

— А ты еще не поняла?

Она изумленно уставилась на Свету. Девушка помешивала ножом картошку, которую только что кинула на сковородку, всем своим видом давая понять, что это увлекает ее куда больше разговоров с Ульяной.

— Что не поняла? — переспросила Ульяна.

— Что тут происходит.

— А что…

Света отряхнула нож и развернулась к ней. Из-под пушистой светлой челки ее глаза сияли злым отчаянным светом, подернутые мутной пеленой, как у той бешеной собаки.

— Ты умрешь, — изрекла Света и ее тонкие губы искривила неприятная жестокая улыбка, — скоро. И вовсе не от опухоли мозга…

— Нет… не приближайся ко мне! — взвизгнула Ульяна и попятилась к двери.

— Тебе некого звать на помощь. Ты его не достойна. Он будет моим! — Света приблизилась к ней на несколько шагов. Ульяна не выдержала повисшего в кухне напряжения и бросилась бежать. Она торопливо распахивала двери, пока не вылетела на крыльцо.

— Нет… — прошептала она, захлебываясь морозным воздухом фиолетовых сумерек. Собравшись с силами, она крикнула, как могла громко, — помогите! Помогите! ПОМОГИТЕ!!!

Голос сорвался на хрип, она споткнулась и упала в сугроб, зарывшись лицом в снег.

— Тебе никто не поможет.

— Нет!

— Ульяна! — руки Светы вцепились в ее плечи, вытаскивая ее из глубокой кучи снега, которую она разворошила своим падением, взметнув в воздух облака снежной пыли. Света напялила на нее пуховик и повела ее к дому. Никто не хотел ее убивать. Никто не хотел ей зла.

Ульяна остановилась у деревянных заледенелых ступеней и обернулась, щурясь на свет фар подъехавшего автомобиля.

— Пойдем… ты замерзла, — заботливо проговорила Света, поправляя на ней пуховик.

— Богдан вернулся… — пролепетала Ульяна белыми от холода губами. Только теперь она в полной мере ощутила насколько сильно она замерзла.

— Да, — подтвердила Света, — вернулся. Все будет хорошо. Не волнуйся. Пойдем.

И Ульяна покорно пошла с ней.


Глава шестая


— Мы одни здесь? — Ульяна лежала на спине в темноте, на разворошенной кровати и прислушивалась к звукам, лившимся в приоткрытую форточку вместе с прохладным воздухом.

— В поселке? — уточнил Богдан, — да.

Некоторое время они помолчали. Ульяна спорила с собой, решая, рассказать ли ей о том, что случилось с ней накануне или нет. В конце-концов она все-таки совершила выбор в пользу искренности, как раз к тому моменту, когда ее супруг сам заинтересовался причиной ее вопроса.

— Почему ты спрашиваешь? — насторожился он.

— Я… — Ульяна растерялась, но отступать было поздно, — я видела девочку. Здесь.

— Девочку?

— Да, — Ульяна кивнула, — такая маленькая, лет девяти. Волосы светло-рыжие, длинные. Она звала свою мать, по-русски.

Богдан внимательно слушал ее и, судя по тому, как менялось его лицо, эти вести ему совсем не понравились. Он как-то напрягся и вроде бы испугался.

— Ты могла ошибиться? — спросил ее супруг. Ульяна пожала плечами и прикрыла глаза. Теперь она ни в чем не могла быть уверена. Ее мир как будто перевернули вниз головой и у нее все никак не получалось научиться ходить на руках.

Она с большим трудом боролась с подступающим отчаянием, бросая на это все силы своей души. Совсем скоро эти силы закончатся и она сдастся всепоглощающему безумию, темные волны которого все сильнее омывали кристальную чистоту ее рассудка.

— Почему мы здесь? Почему мы именно здесь? — не сдержалась она. Голос был хриплым из-за слез, сдавивших горло, но она все не плакала.

— Тебе нужно прийти в себя и восстановиться после аварии, — отчеканил Богдан фразу, которую она слышала бесконечное количество раз. Она почувствовала непреодолимое желание задушить его за это. В такие моменты он вовсе не был ее союзником.

— Здесь я скорее сойду с ума! — воскликнула она и резко села на кровати, завернувшись в одеяло.

— Ульяна… — обронил мужчина и тяжело вздохнул. В мягкой ночной темноте она видела мраморно-белые линии его рук, которые он прижал к лицу.

— Скажи мне, что я и так сумасшедшая! — потребовала девушка.

— Я этого не скажу.

— Так что же?! Почему ты увез меня сюда? Подальше от людей, от близких, от нашей жизни и наших друзей и родных!? Ты как будто стесняешься меня… — на одном дыхании сказала Ульяна.

— Прекрати, — оборвал ее Богдан и осторожно приобнял за плечи, — ты говоришь глупости. Наше пребывание здесь — мера вынужденная, — он помолчал немного, подбирая слова, а потом продолжил, холодно и серьезно, — Ульяна, всему виной случившееся с нами. Ты очень много времени провела в больнице, тебе пришлось пережить серьезную операцию…

— На мозге!? У меня опухоль, да!?

— Успокойся, — потребовал он, — у тебя нет никакой опухоли. Но… — он запнулся, видно было, что говорить об этом ему не легко, — ты потеряла зрение, пришлось делать пересадку обоих роговиц.

Желание кричать и выяснять отношения сразу куда-то делось, Ульяна как-то поникла, сжалась в комок. Все услышанное не укладывалось у нее в голове, но она старалась заставить себя принять эту правду.

— Как только твое здоровье придет в норму и у нас снова будут деньги, мы вернемся в Москву, — пообещал Богдан. Ульяна кивнула и потерянно посмотрела ему в глаза. Она представляла себе — как это — абсолютная слепота. Почему она не помнит этого? Как хорошо, что она не помнит этого…

Как же это страшно, навсегда поселиться во мраке, в его милосердных холодных объятиях. Никогда больше не видеть распахнутых небес и волн, разбивающихся о берег.


— Koziol'! — Ульяна не смогла не остановиться, проходя мимо кухни. Слово показалось ей знакомым, хотя и сказано было на другом языке — им Света завершила долгую эмоциональную речь на польском. Что ответил ей Богдан, Ульяна разобрать не смогла, но по его голосу, она легко догадалась, что это были не самые приятные слова.

Некоторое время она еще постояла за дверью, напряженно прислушиваясь и гадая, почему всегда между собой они стараются говорить на польском. Чтобы она не смогла ничего понять? Что за дела происходят у нее за спиной? Что, если… от нее правда хотят избавиться и ждут удобного случая?

Но она чувствовала любовь Богдана и не могла усомниться в ней, или не верить его словам. А Света… Вот чьи слова, взгляды и забота совсем не казались ей искренними. Домработница хорошо скрывала свою неприязнь, но даже за этой фальшью проглядывали ее истинные чувства.

— Не учи меня жить, — вдруг услышала она и напряглась, ожидая продолжения. Но, к ее величайшему огорчению, фразу ее супруг докончил уже не по-русски. Света как-то зло рассмеялась в ответ и ударила кулаком по столу.

— Когда мы уже избавимся от твоей полоумной!? — выдала она и в голосе ее прозвучали стальные нотки. Ульяне почему-то показалось, что сказано это было специально для нее и ее присутствие уже давно не для кого не секрет.

— Не торопись.

— Сколько можно ждать?! — занервничала Света. Лязгнул нож.

— Сколько нужно.

— Хватит! Пойду и убью ее прямо сейчас! — Ульяна успела выскочить в прихожую незадолго до того, как приоткрытая дверь кухни хлопнула о косяк. Девушка судорожно искала глазами что-нибудь, что могло бы защитить ее от решительно настроенной домработницы, но тщетно. Кроме теплой одежды, дорожного чемодана и ключей от автомобиля в небольшом помещении больше не было ничего толкового. Не особенно задумываясь, Ульяна ухватила ключи и убежала во двор, поддавшись одному единственному отчаянному желанию, охватившему ее с головой — спастись бегством.

В автомобиле она с ужасом поняла, что совершенно не помнит, как с ним обращаться. Количество ручек, педалей и кнопок показалось ей огромным, она растерялась, соображая, что нужно сделать хотя бы для того, чтобы завести мотор.

— Ульяна! — на крыльце уже стояли встревоженные Богдан и Света. На их лицах читалось полнейшее недоумение.

Ульяна вскрикнула и лихорадочно стала нажимать все подряд, в жалкой надежде, что это как-нибудь сможет ей помочь. Глянув в зеркало заднего вида, она оцепенела.

Позади машины, у ворот, утопая по колено в выпавшем за ночь снегу, стояла та самая девочка. Руки перестали слушаться Ульяну, она застыла со стеклянными глазами и открытым ртом, вглядываясь в зыбкий силуэт.

Воспользовавшись этим, Богдан вытащил ее из машины и повел к дому.

— Куда ты собралась? — строго спросил он.

Ульяна в последний раз посмотрела назад, чтобы убедиться, что девочки уже нет.

— Я не знаю… — промямлила она.

— Уля, Улечка… — в прихожей мужчина крепко прижал ее к себе и погладил по растрепанным волосам, — что с тобой происходит?

Девушка помотала головой. На пороге нарисовалась Света со стаканом воды в руках, вместе с ней в помещение ворвался сильный запах валерианы, и не сложно было догадаться, что такой аромат источает коктейль, приготовленный для Ульяны.

— Я опять видела эту девочку, — сказала она, зарываясь лицом в свитер супруга, — у ворот…

— Девочка, — не то спросил, не то просто повторил он.

Ульяна позволила проводить себя в комнату, напоить успокоительным и уложить в постель. Она уже привыкла к тому, что с ней обращаются как с маленьким ребенком, ничему не удивлялась и, уж тем более, не пыталась даже возражать.

Глаза слипались, силы покидали тело, чему она даже не пыталась сопротивляться. Через сон она услышала отдаленный и приглушенный мутной пеленой голос Богдана.

— Мне нужно сказать тебе кое-что важное.

От этих слов сонливость Ульяны как рукой сняло. Она резко села на кровати и стала нервно поправлять волосы, что было для нее совсем несвойственно. Ей нужно было куда-то деть слегка трясущиеся руки.

— Что? — тихо переспросила она.

Богдан, до того отрешенно стоявший у окна, присел на край кровати, рядом с ней. По нему было видно, что он тоже нервничает и, возможно, спорит с собой. Возможно, он будет ругать себя за то, что решился все это озвучить.

Неужели она наконец-то услышит правду… Страшную правду, которую от нее прятали столько времени.

— Я не знаю, как начать, — заговорил Богдан, заламывая тонкие пальцы, — возможно, ты не поверишь мне. Ты имеешь полное право мне не верить.

Ульяна нахмурилась и внимательно посмотрела ему в глаза.

— Что это значит? — спросила она, — почему ты думаешь, что я тебе не поверю?

Он помолчал немного. Ульяна все мучительно пыталась понять, что скрыто во взгляде ее супруга. Зрачки его были суженными из-за яркого света, лившегося в окно, было в этом что-то звериное, пугающее и дикое. Только сейчас девушка заметила, что глаза его как-то странно блестят, словно он болен. Может быть все наоборот? И вовсе не она здесь сумасшедшая?

— Потому что она мертва, эта девочка.

— Что-то, прости? — прошептала Ульяна, — как мертва?

— Ее нет в живых, — уточнил мужчина, облизнул пересохшие губы, — она… она должна была быть нашей дочерью.

Ульяна растерялась в поиске подходящих слов. Она судорожно ловила ртом воздух.

— Когда случилась авария, ты была беременна. Мы уже знали, что это будет девочка. Мы хотели назвать ее Настей. Помнишь… Ты помнишь это? — с надеждой спросил он. Ульяна помотала головой. Она была ошарашена и полностью выбита из колеи.

— Настя… — заторможено повторила она. Услышанное не укладывалось у нее в голове, но она не могла в это не верить. Она помнила свои чувства, когда она в первый раз, увидела эту девочку. Как будто она встретила кого-то родного, но уже давно потерянного…

— Ты хочешь сказать, что я видела призрак? — уточнила она.

— Я не знаю, — пожал плечами Богдан, — но… мне тоже часто снится девочка, похожая на ту, которую описала ты…

— Правда? — воскликнула Ульяна. Ее продрогшую душу наполнило непривычное тепло: впервые за долгое время, она поняла, что она не одна. Ей не одной тяжело и страшно, они вместе, они вдвоем, а, значит, они смогут все пройти и вынести. И пережить это. От избытка чувств девушка даже обняла Богдана. Он как-то растерянно погладил ее по волосам.

— Почему все это происходит с нами? — тихо проговорила она, — почему? За что нам все это?

Ответа у Богдана не было, он только обнял ее крепче. Меньше всего на свете Ульяне сейчас хотелось плакать, и глаза ее в правду были сухими. Мысли в голове путались и обгоняли друг друга.

— Наша девочка… почему она должна была умереть… — вырвалось у девушки, тихие рыдание сдавливали ей горло, — почему…

— Тише… — нежно сказал Богдан, — ее уже не вернешь. Но мы с тобой здесь. Сейчас. Живы… Мы справимся со всем. Я очень люблю тебя…

— Да-да. Я тебя… тоже… — неуверенно ответила Ульяна. Она чувствовала, как по щекам медленно ползут обжигающе-горячие слезы. Мужчина взял ее за подбородок, и, заставив, посмотреть себе в глаза, тыльной стороной ладони стер соленые капли с ее лица.

— Когда ты плачешь, у тебя темнеют глаза, — заметил он, — и становятся ярче. Такой красивый цвет.

Ульяна растерянно помотала головой. Она чувствовала его любовь и свою боль, они тесно переплелись внутри ее мироощущения. А мир ее рухнул с оглушающим звоном и сейчас необходимо было срочно найти в себе силы, чтобы на руинах его возвести новый.

— Скажи… Кто-нибудь еще погиб в той аварии? — зачем-то спросила она.

Богдана смутил ее вопрос, он задумался.

— Да, — после некоторой паузы изрек он, — одна женщина, из-за которой все и случилось. Я знаю о ней только то, что ее звали Мила. Она была сильно пьяна, потому что узнала, об измене мужа. Если бы…

— Не может быть этого «если», — грустно одернула Ульяна, — все уже случилось так, как случилось… Нельзя ничего изменить.

— Но не сделай она этого… — с напором возразил мужчина.

— Мы не должны обвинять ее.

— Не должны?! — разозлился он, — из-за ее глупости погиб наш ребенок, ты чуть не осталась калекой… и…

— Мы не должны обвинять ее, — упрямо повторила Ульяна, вытерла слезы и отошла к окну. Глаза резанул яркий свет серых небес с улицы. Морозный воздух сквозил через щели.

Ульяне вдруг стало отчетливо ясно то, что мучило ее столько времени. Она вдруг поняла, что в ее ревности, в ее подозрениях, страхе не было ни капли ее чувств. Это были совершенно чужие, инородные мысли, принадлежавшие этой погибшей женщине. Ульяна как будто проживала последние дни ее жизни — полные безысходности, одиночества, отравленные разъедающими пятнами предательства. Ее обманывали долгое время и она узнала оглушительную гадкую правду. Она бросилась в распахнувшуюся пропасть, ей было уже все равно… И теперь она словно незримо присутствовала здесь, жила дальше, в Ульяниной голове.

Это было равносильно страшно и удивительно, но Ульяна не могла не верить в это. Возможно, это происходило с ней, чтобы чему-то научить ее, о чем-то предупредить. От этих мыслей становилось холодно, страх, подобно электричеству, разбегался по телу.

— Богдан… — неуверенно заговорила она, — не держи на нее зла, она пережила страшную боль.

— Зачем ты защищаешь этого человека? — уже спокойнее спросил мужчина, — ты не была с ней даже знакома!

— Потому что она мертва, для начала, — ответила Ульяна, — и… — говорить об этом было сложно, но она решила довериться своему супругу, — потому что теперь… она живет во мне.


Глава седьмая


— Да вы оба ненормальные, — заявила Света, опасливо поглядывая за окно. Был сильный снегопад, сгущались сумерки, а они сидели вдвоем на кухне, сплоченные мучительным ожиданием. Время шло медленно — Ульяне казалось, что каждая минута растянулась в десять раз, и она устала уже выглядывать в снежной пелене свет фар.

— Возможно, — кивнула она с легкой растерянной улыбкой, — но… пойми. Мне это очень нужно. Я верю в это. Ты ведь тоже во что-то веришь?

Света пожала плечами и поставила чайник: ей надоело сидеть сложа руки.

— Хоть во что-нибудь ты веришь? — потерянно воскликнула Ульяна и тут же смутилась своего порыва. Света обернулась, оперлась на столешницу и насмешливо посмотрела на нее, словно она сказала какую-то глупость.

— Верю, — ответила она.

— В Бога?

— Нет… а, впрочем, да. Но он от меня отвернулся, — Света криво улыбнулась.

— Что это значит?

— Ты думаешь, я бы работала домработницей, если бы меня любил Бог? — отмахнулась девушка. Ульяна нахмурилась, что-то настораживало ее в этих словах и в чем-то вызывающем, что было в поседении ее собеседницы.

— Я не вижу в этом ничего плохого, — пожала плечами она.

— Ты просто не пробовала, — изрекла Света, но тут же остудила свой пыл и сказала примиряюще, — хорошо. Я верю в любовь, вот во что я верю. Во всепоглощающую силу любви, в самопожертвование. В то, что ради любви можно многое сделать, на многое пойти. А иначе, зачем еще…

— Любила ты кого-нибудь? — заинтересовалась Ульяна, ей понравилось, как говорила это девушка, но в тоже время, она испугалась лихорадочного блеска ее глаз.

— Да… И люблю, — заторможено кивнула Света и отвела взгляд, — но лучше бы я никогда не любила, — она тяжело вздохнула и вдруг зло сказала, — пожалуйста, не лезь в мои дела. Я тебе ничего плохого не хочу, но и открывать перед тобой душу не хочу. Мне Богдан Казимирович не за это платит.

— Хорошо-хорошо, — легко согласилась Ульяна, испугавшаяся такого резкого перепада. Ей в одно мгновение сделалось снова неприятно находиться в одной комнате с этой девушкой, она почти кожей ощутила идущую от нее неприязнь.

«Нет, она не хочет меня убить» — сказала себе Ульяна, стараясь успокоиться, — «и она не хочет у меня отнять мужа. Это — мысли Милы, ее чувства».

Света поставила перед ней чай, громыхнув чашкой о стол. Можно было без труда заметить, что она сильно раздражена. Ульяна молча хлебала обжигающий напиток, украдкой поглядывая на домработницу, отвернувшуюся к плите.

«И все же… почему она так ненавидит меня?» — думала девушка, — «это очевидно… Может быть всеми этими видениями Мила пыталась предупредить меня?»

Ей пришлось прерваться, потому что с улицы послышался рев автомобиля и в стеклах меркнул отразившийся от них свет фар. Ульяна поскорее выбежала на крыльцо. Она была напряжена до предела, как натянутая тетива лука, как струна скрипки. Ей казалось, что еще мгновение — и ее сердце взорвется.

Первым из машины вышел Богдан, после он открыл дверцу перед женщиной, с головой укутанной в платок. Она проигнорировала его протянутую руку и аккуратно ступила на снег, двигаясь так, будто кругом под низ спрятаны мины. Походка ее была медленной и плавной, словно она не ступает, а летит над землей. Ульяна все пыталась увидеть ее лицо, но оно скрылось в многочисленных складках цветастого теплого платка.

Незнакомка протянула ей руку и девушка неуверенно ответила ей рукопожатием. Мягкие, но цепкие пальцы женщины вцепились в ладонь Ульяны, не позволив ей ускользнуть.

— Здравствуйте… — обронила девушка и посмотрела на подошедшего Богдана, ища у него поддержки.

— Ульяна, это Гражина, колдунья, — пояснил он и обернулся на незнакомку, — вас правильно так называть?

— Да, — кивнула женщина, — так можно. А ты, — обращалась она к застывшей в оцепенении девушке, — Ульяна. Или… Людмила, — в голосе слышалась улыбка.

Повисла долгая пауза. Ульяна не знала, что говорить. Она уже ничему не удивлялась, даже тому, что их гостья, хоть с сильным акцентом, но говорит по-русски.

Из дома вышла Света, отреагировавшая на появление колдуньи спокойным равнодушием, чтобы проводить их в заранее для того приготовленную комнату.

Ульяна села за стол и оперлась на руки, ожидая, пока Богдан и колдунья снимают теплую уличную одежду.

Под платком и пальто у Гражины оказалось длинное черное платье с высоким воротом, полностью скрывавшее все ее тело, кроме лица и кистей рук. На шее у нее болтались многочисленные амулеты и деревянные бусы, перепутавшиеся с длинными темными волосами, давно не знавшими расчески и горячей воды. Во всем образе колдуньи было что-то смешное, гротескное, словно она была ожившей иллюстрацией к детской сказке. Но, не смотря на это, Ульяна готова была верить каждому ее слову.

Гражина шумно уселась напротив девушки и протянула ей руки.

— Можно я останусь? — подал голос Богдан.

Вид у колдуньи сделался очень воинственный, ее еще далеко не старое, но уже отмеченное следами возраста лицо, исказилось гримасой злости. Глаза потонули в глубоких складках и теперь сияли оттуда двумя пылающими угольками.

— Нет! — прошипела она, но потом вдруг опомнилась и сказала спокойным голосом, лишенным эмоций, — нам нужно наедине остаться.

Мужчина кивнул, коротко обнял Ульяну за плечи и шепнул ей на ухо:

— Не волнуйся. Все будет хорошо.

— Да-да, — закивала девушка. Она испытывала приятное волнение, словно находилась в театре, где ей впервые позволили зайти за кулисы. Перед ней открывался новый, ранее неизвестный мир, темный и манящий. Гражина зажгла свечи и пучок какой-то травы, потушила свет. Они остались вдвоем, стало так тихо, что Ульяна слышала собственное дыхание.

Колдунья взяла ее руки и застыла, закрыв глаза. Лицо у нее было гладкое и чистое, как кусок мрамора, только у глаз притаились редкие морщинки, говорившие о ее возрасте.

— Трое нас здесь, — проговорила женщина после нескольких мгновений напряженной тишины, — я чувствую присутствие…

— Чье? — вырвалось у Ульяны.

— Молчи! — заорала Гражина, и все ее лицо снова переменилось, — когда я спрошу, говорить будешь.

Ульяна хотела отдернуть руки, но цепкие пальцы колдуньи держали их слишком крепко. Было больно до слез. Из-за свечного чада кружилась голова.

Женщина снова закрыла глаза и начала бормотать что-то на неизвестном Ульяне языке, одно она понимала — это не польский, к нему она уже успела привыкнуть. Речь колдуньи становилась все эмоциональнее, она начала повышать голос и в конце-концов перешла на крик, повторяя одни и те же слова.

— Мила! — вдруг завопила Гражина, не открывая глаз. — Мила! Ты здесь!?

— Я здесь, — ответила она сама себе тише, совсем с другими интонациями, — зачем ты зовешь меня?

Ульяне было страшно, ей показалось, что сейчас произойдет что-то неотвратимое, что-то чудовищное и леденящее душу. Девушка захотела поскорее убежать отсюда, без оглядки, как можно дальше от этой женщины.

— Почему ты здесь, Мила? — продолжала тем временем Гражина, — ты должна быть в мире мертвых!

— Но я здесь, — возразила она себе, — нет покоя моей душе…

И вдруг Гражина выпустила ее руки, отскочила в сторону и начала подпрыгивать на месте, выкрикивая какие-то слова. Ее трясло так, словно с ней случился припадок, и Ульяна не знала, как ей поступить. Лучшее, что пришло ей в голову, это попытаться удержать женщину, пока та не опрокинула свечи и не устроила пожар.

Не смотря на свой внушительный вид, колдунья оказалась очень худой и хрупкой. Ее жилистое напряженное тело извивалось как рыба, оказавшаяся на крючке, в беспомощных слабых руках Ульяны. Они обе упали на пол.

Гражина схватила ее за запястья и свела их над головой у девушки. Ее безумный остекленелый взгляд прожигал душу Ульяне.

— Что ты чувствуешь? — проговорила женщина, Ульяна откуда-то знала, что вопрос обращается ей, впрочем, в комнате, кроме них никого не было. Или был… Теперь она не в чем не была уверена.

— Боль, — прохрипела она, — боль. Меня разрывает изнутри эта боль.

Она сама подивилась этим словам.

— Мне говорили, а я не верила. Я защищала его, пока не узнала сама… Сама узнала. Своими глазами увидела… — горячо шептала Ульяна, заливаясь слезами.

Это не ее чувства.

Это не ее мысли.

Это вообще говорит не она.

— А я… я так любила его… — продолжала она, — он был для меня всем. Всем. Всем! Но он предал меня…

Гражина внимала каждому ее слову, хватка ее стала слабее. По полу стелился дым того пучка травы, который она зажгла и дышать становилось все сложнее. За этой зыбкой пеленой Ульяна уже не различала даже лица колдуньи, склоненного над собой.

— Предал…

Она вырвалась, скинула с себя женщину, истошно закричала и стала метаться по комнате, исступленно повторяя:

— Предал! Предал… — в мгновение крик оборвался хрипом и слезами, она плюхнулась на пол, вырывая у себя клочья волос, — боль… оглушающая… свет встречных фар…

Гражина была тут как тут, она снова завладела руками и вниманием совсем одуревшей Ульяны.

— Мила! — позвала колдунья. — Мила! Никто больше не причинит тебе боли. Послушай.

Она заставила Ульяну успокоиться, стала нежно гладить ее по щекам.

— Ты должна простить, — продолжала Гражина, — и уйти.

— Нет-нет-нет, — зашептала Ульяна.

— Ты должна уйти! Тебя больше ничего не держит в этом мире! Ты должна уйти! Должна уйти! — женщина начала повышать голос, в нем прозвучали какие-то неприятные визгливые нотки, — ты должна уйти! Уйди, Мила! Прочь! Прочь! Уходи…

— Нет!

Гражина схватила Ульяну за волосы и со рванула со всех сил. Боль отрезвила девушку.

— Кто ты?

Ульяне совсем не хотелось отвечать, она злилась, потому что ее заставляли испытывать негативные эмоции, она по-прежнему желала поскорее уйти отсюда. Она уже десять раз пожалела о том, что вообще на подобное решилась.

— Меня зовут Людмила Худобина, — тихо ответила она, разъяренно блестя на колдунью глазами из-под растрепанных волос, — мне двадцать девять лет. Я бухгалтер. Я родилась в городе Самара…

Запоздало до Ульяны дошел смысл произнесенных слов, тогда она не на шутку испугалась. У нее больше не было сомнений в присутствии в своей голове другого человека. Этот человек был вполне реальным и сейчас разговаривал с колдуньей ее собственным речевым аппаратом.

— Хорошо, Людмила, — кивнула Гражина, — ты должна знать о себе еще кое-что.

— Что? — спросила с неподдельным интересом не Ульяна, Мила.

— Ты мертва.

В тишине они смотрели друг другу в глаза, как два стравленных зверя, один из которых уже не выйдет живым из этой схватки.

— Ты мертва, — повторила колдунья, — ты погибла. Ты попала в аварию. Тебе не повезло. В этом виноват твой муж — он тебя обманывал, он тебе изменял. Но ты должна простить его и уйти. Потому что ты мертва.

— Нет! — закричала Ульяна, поддавшись охватившей ее панике, она больше не могла выдерживать тяжелый и напряженный взгляд колдуньи, — нет! Это не правда! Нет! Я жива! Я не хочу умирать! Я жива…

С этими словами она стала бегать по комнате, пока Гражине не удалось снова обуздать ее истерику.

— Ульяна, — строго обратилась она к девушке, — очнись.

— Я жива… Я жива! Это не правда…

— Да, Ульяна. Ты жива, — сильные цепкие руки Гражины заключили Ульяну в стальные тиски объятий, — ты жива, Ульяна. Очнись.

— Я жива… — в последний раз повторила Ульяна.

— Она ушла.

Что было дальше, она не знала, потому что потеряла сознание.


Глава восьмая


Туман, окутывавший сознание девушки, постепенно начал рассеиваться и Ульяна увидела то, что видела каждое утро, с того самого момента, как они оказались здесь, в этом пустом и холодном доме. Сколько бы она не пыталась приучить себя к мысли, что нужно обжиться здесь и создать хотя бы иллюзию уюта, у нее все равно было ощущение, что сегодня-завтра они сорвутся с места и умчаться прочь.

Ульяне оставалось только торопить время.

Каждый раз, просыпаясь, он мечтала только об одном — оказаться не здесь. В другом городе, в другом времени, в другой жизни; особого значения это не имело.

Она встала с постели, кутаясь в клетчатый плед, и остановилась, на мгновение, вглядываясь в безразличное серое небо, пропитанное замерзшим дождем и слушая принесенный ветром далекий шум холодного неприветливого моря. Она следила за неподвижными верхушками сосен и крышами пустующих коттеджей, бесполезно ожидая увидеть хоть какую-то жизнь в этом словно нарисованном пейзаже, застывшем в своей неизменной статичности.

Здесь можно сойти с ума. Иначе сказать, это идеальное место, для того, чтобы распрощаться со своим рассудком. Вчера она была готова поверить в то, что в ее теле помимо нее, живет другая женщина, что будет с ней завтра? Она начнет разговаривать с призраками, как эта полоумная колдунья или и вовсе возьмет нож и зарежет Богдана и Свету? Просто, потому что что-то чужое, страшное, холодное, как зимнее море, уже прочно обосновалось в ее голове, пуская все глубже отравленные корни безумия.

— Мила… — позвала Ульяна, зная, что не получит ответа. Она задумчиво подошла к платяному шкафу, открыла его дверцу и внимательно посмотрела в глаза своему отражению.

Кто эта девушка по ту сторону амальгамы — слишком бледная, выглядящая уставшей и болезненной? Что она знает о себе, кроме того, что ей рассказал Богдан? Что она помнит о себе?

Ее зовут Ульяна Мицеевская.

— А ты… — она не знала, к кому обращены эти слова, она коснулась пальцами отражения. — Мила, да… ты ушла? Ведь тебя нет здесь больше? — в это же мгновение девушка отшатнулась, потому что ей почудилось что-то недоброе и чужое, засиявшее в глубине зеленых глаз ее зеркального двойника.

Минуты тянулись медленно, обостряя напряжение.

— Я не хочу умирать, — сказало отражение и заправило за ухо темно-русую прядку, выбившуюся из общей массы, — почему я должна уходить!? Я имею право на место в этом мире!

Ульяна отшатнулась, тихонько вскрикнула и захлопнула дверцу шкафа. Дыхание было частым, как после долгого бега. Она прижалась спиной к шершавой поверхности, имитировавшей дерево, и сползла вдоль нее на пол.

Колдунья сказала, что Мила ушла! Значит, она обманула ее?

Девушка разозлилась сама на себя: хватит этих спиритических сеансов, этого бреда, в который она сама то не верит. Кого Богдан сюда притащит следующим — экзорциста, чтобы очистить ее от демонов, мешающих ей жить? Она сама себе мешает жить своими глупыми фантазиями!

Если кто-то хотел, чтобы она сошла с ума, он добился своей цели. Браво! У нее раздвоение личности, приступы паранойи и да, она видит призрака своей не рожденной дочери. Этого как минимум достаточно для того, чтобы засунуть ее в дом скорби.

А что, если это все и в правду было подстроено? Но кому это нужно? Свете? А почему бы и нет! Чтобы убрать с дороги соперницу.

Ульяна спустилась вниз, готовая сейчас же устроить домработнице разоблачение, но не нашла ее на кухне. Взбешенная, она носилась по комнатам, строя самые нелепые догадки, хотя сейчас они казались вполне себе реальными и логичными.

Не было никакой аварии, никакого потерянного ребенка. Ее привезли сюда, чтобы довести до безумия, навязывая ей эту правду, чтобы сдать ее в сумасшедший дом, чтобы избавиться от помехи. Должно быть, она богата. Об этом ей вряд ли кто-то расскажет. Зато нелепых сказок про призраков ей эти Братья Гримм рассказали целое множество!

Вот к чему все разговоры Светы о любви, о том, что ей приходится терпеть и чем жертвовать.

Убедившись, в тщетности своих поисков, Ульяна решила подняться на второй этаж и поискать в других спальнях. На свою беду.

Она осторожно приоткрыла дверь комнаты домработницы и застыла, ошарашенная шквалом обрушившихся на нее звуков.

Ее желание исполнилось: она наконец-то отыскала Свету. В объятиях своего мужа.

Она заторможено смотрела, как домработница запрокидывает свою короткостриженую голову, как Богдан целует ее тощую по-птичьи длинную шею. Она чувствовала себя маленькой девочкой, которая впервые увидела то звериное, отчаянное и грязное, что происходит между людьми. Внутри полыхала гремучая смесь ужаса, омерзения и стыда, готовая в любой момент взорваться и выплеснуться извержением вулкана. Ульяне хотелось закрыть глаза, отвернуться, убежать, но она стояла, как каменное изваяние, как языческий идол с одеревеневшими глазницами, не способными даже на слезы.

Вместе с множеством других мыслей торопливо проносившихся в ее голове промелькнула еще одна: о том, что с ней Богдан был совсем другим. Словно у него тоже было раздвоение личности, и она ложилась в постель совсем с другим человеком, который припасал для нее сладкую размеренную нежность, оставив ярость и жестокость на темной стороне своей души. Для домработницы.

Ульяна очнулась — попятилась и бросилась прочь, хотя желание прервать их увлекательнейшее занятие было велико. Она спустилась на кухню, налила себе воды, расплескав половину кругом, и, упершись руками в столешницу, жадно выпила ее.

Ей казалось, что в ее руках бутылка водки. Ей казалось, что она сейчас сядет за руль и помчится прочь, потому что она так решила: начать новую жизнь. Жизнь, где она не будет никому мешать своим существованием. Ей казалось, что она вылетит на встречную полосу и попадет в аварию. Это будет последнее, что произойдет с ней в жизни и не будет никакой новой, никакой вообще не будет. Потому что она умрет. Потому что она будет холодна, как камень! Ее изуродованное тело положат в красивый гроб, на закрытую крышку которого, свой букет лицемерно возложит он, надев на свое лицо маску вину и раскаяния. Ну и пусть! Пусть! Лучше чистая и сладостная смерть, чем жизнь с грязным привкусом предательства. Лучше очиститься, сбросить с себя следы чужой любви, чужих прикосновений и чужой лжи.

Это не ее мысли.

Ульяна увидела свое отражение в оконном стекле и получила подтверждение собственной догадки: на нее смотрел совсем другой человек. Мила Худобина. Квартирантка ее тела. Пришедшая сюда, чтобы предупредить ее о том, что они товарищи по несчастью.

— Нет… нет, подруга, — зашептала Ульяна, — я не позволю так поступить с собой… Да… — она закрыла глаза, чувствуя, как с ресниц срываются слезинки, — меня ждет смерть. Но я должна… Должна отомстить за нас обеих.

Она достала из ящика самый большой нож для резки мяса и, вооружившись им, двинулась к лестнице. Тогда-то и хлопнула входная дверь, заставившая Ульяну застыть на месте, яростно сжимая нож.

В таком виде ее и обнаружила Света. Руки ее были заняты дровами, которые она принесла с улицы.

— Помоги что ли, королевишна, — скомандовала она, морщась от тяжести своей ноши. Ульяна растерялась — Света была одета в уличную одежду, щеки ее раскраснелись от мороза, а на шапке лежал снег, и не похоже было, чтобы еще некоторое время назад, она занималась любовью с Богданом.

Ульяна выронила нож и помогла донести дрова, хотела побыстрее скрыться от лишних вопросов, но у нее не вышло.

— Зачем тебе понадобился нож? — спросила Света, стаскивая шапку.

— Мне стало страшно, — заявила Ульяна.

— Врешь, — пресекла Света и вдруг ее лицо исказила злость, все черты стали какими-то другими, не узнаваемыми, жесткими и решительными. Она схватила Ульяну за запястье и сжала изо всех сил.

— Говори, что ты задумала, — потребовала она, — я не Богдан Казимирович, не буду с тобой, полоумной, церемониться.

— Я закричу! — предупредила Ульяна.

— Кричи, — разрешила Света, — кого ты собираешься звать на помощь? Во всем поселке только ты да я.

— А Богдан… — пролепетала Ульяна. Света махнула на нее рукой, наконец-то отпустила и пошла на кухню, откуда она ответила:

— Утром уехал.

Ульяна окончательно перестала понимать, что происходит. Еще несколько мгновений назад, она готова была отомстить за себя и за Милу, став свидетельницей вероломной измены, теперь же она столкнулась с реальностью. Она абсолютно разучилась отличать свои видения и фантазии от того, что происходило на самом деле.

Девушке ничего не оставалось, кроме как подобрать нож и вернуться на кухню, где Света во всю хлопотала, готовя обед. Домработница ничуть не обращала внимания на Ульяну.

— Тебе опять что-то почудилось? — через какое-то время все-таки поинтересовалась она.

— Угу… — промямлила Ульяна.

— Что на сей раз?

Излишнее любопытство Светы вывело ее из себя.

— Не важно, — отмахнулась девушка. Домработница повернулась к ней лицом и обиженно поджала губы. Ее глаза внимательно изучали Ульяну, так, словно она видела ее в первый раз.

— Знаешь… — Света соизволила отвести взгляд и посмотреть за окно, на темнеющие силуэты сосен, окружавших дом со всех сторон. — Богдан Казимирович тоже хорош. Неужели он думал, что притащив сюда эту литовскую ведьму, он решит все твои проблемы? Где он только нашел ее! Вот стало тебе легче?

— Думаю, что нет, — честно призналась Ульяна и тяжело вздохнула. Света налила ей душистого чаю. По кухне поползли убаюкивающие ароматы мяты и шалфея. Ульяне стало спокойно, ее начало клонить в сон, но она боялась возвращаться в комнату. Потому что в ее зеркале живет другой человек. Потому что в ее голове живет другой человек и когда она остается наедине с собой, от него никуда не спрячешься.

— Если честно, подруга… — домработница шумно уселась на один из стульев и сложила руки в замок, — мне все это тоже ужасно не нравится. В этом поселке так тоскливо, что только повеситься. Но не дело это прислуге, с господами спорить.

Ульяна подняла на нее глаза: она чувствовала ростки симпатии, пробивавшиеся через бетон ее недоверия. Теперь она видела в Свете что-то близкое, простое и понятное и ей было не так тяжело находиться рядом с этим человеком.

— Я могу поговорить с Богданом, — сказала она и накрыла своими ладонями руки Светы. Повисла тишина, прерываемая только воем ветра в перекрытиях дома. Домработница сидела напряженная, готовая к удару.

— Нет, — вдруг резко сказала она, почти крикнула, нервно встала и брезгливо стряхнула пальцы Ульяны, — не нужно, не нужно.

— Почему?

Света подошла к окну и на ее лице заиграл свет фар. Она сощурилась и скорчила какую-то непонятную гримасу.

— Вернулся, — заключила она.

Ульяна побежала скорее на крыльцо, не задумавшись даже о теплой одежде. К ее величайшему удивлению, дверца машины со стороны пассажира открылась первой и оттуда вышла женщина. Девушка подумала, что Богдан снова привез к ней колдунью, но быстро поняла, что ошибается: гостья была намного старше. Она спешила к девушке, протягивая руки без перчаток.

— Уля… — нежно проговорила женщина. Ее голубые глаза излучали спокойствие и теплоту. Ульяна неуверенно шагнула к ней и позволила обнять себя. Из-за плеча женщины она видела Богдана и его робкую, неуверенную улыбку. Он напряженно ждал развязки, терзаемый вопросом, который девушка без труда прочла в его глазах.

«Вспомнишь ли ты?».

— Мама… — прошептала Ульяна и заплакала.


Глава девятая


Теперь Ульяна была уверена в том, что все изменится. Мучительная колдовская тишина отступит и в серых небесах появиться солнце. Они станут прежними: к ней вернуться потерянные воспоминания, она снова будет чувствовать себя живой; Богдан перестанет выглядеть так, словно он смертельно болен и считает свои последние дни. Девушка изо всех сил старалась взрастить побеги веры в хорошее, брошенные в почву ее души внезапным появлением матери.

Она сидела с ошарашенным видом, вжавшись в кресло, и все разглядывала эту женщину, изучая ее черты, каждую деталь в ее облике с восторгом и удивлением.

— Хорошее здесь у вас место, ребятки, — говорила Галина Антоновна мягким добрым голосом, от которого по телу сразу же разливались волны тепла. Ульяна прикрыла глаза, купаясь в этом приятном ощущении.

— Не знаю, мамочка… — робко начала она, но тут же вспомнила о присутствии Богдана и решила попридержать язык за зубами, — здесь очень холодно…

— Да, Улечка, — вздохнула Галина, — ты, у меня, теплолюбивая… Почему вы не уехали куда-нибудь на юг? — это обращалось к Богдану. Он оторвал напряженный взгляд от чашки с чаем и вздохнул:

— Сейчас везде холодно.

Они некоторое время помолчали, каждый думая о своем.

— Нет, где-то, конечно, тепло, — поправил себя Богдан, — но поехать туда возможно не в нашем финансовом положении. После… после обязательно, — он взял Ульяну за руку и крепко сжал ее пальцы. Девушку накрыло легким флером нежности, ей захотелось как-то ответить, но при матери она стеснялась. Словно, она снова стала маленькой девочкой, школьницей, лет тринадцати, к которой в гости на чай пришел понравившийся ей мальчик. Каждое прикосновение — целое событие. Щеки сразу же заливаются румянцем, а взгляд начинает бегать туда-сюда, в поисках предмета, за который можно зацепиться. Можно смотреть в одну точку, делая непричастный вид. Словно это была ее первая, чистая, самозабвенная и искренняя любовь. Словно они не были мужем и женой столько лет. Словно они не делили постель. Подумав об этом, Ульяна действительно покраснела и нервно отдернула руку.

Она заметила, что небесно-голубые глаза Галины Антоновны неотрывно наблюдают за каждым их движением. От этого девушке стало не по себе — она действительно почувствовала себя нашкодившей школьницей, хотя она была уверена в том, что эта женщина не умела наказывать, и была очень понимающей.

Морщинки у век Галины были такими трогательными, а губы такими убедительными.

— Богдан… а как твое здоровье? — спросила женщина, чтобы немного разрядить обстановку, накалившуюся за время неловкого молчания, — состояние не стало хуже?

— Все хорошо, — отчитался Богдан каким-то неестественно радостным голосом, — сосны и морской воздух пошли мне на пользу, — он встал и поспешно направился к двери, как будто убегая от следующих вопросов, — я принесу еще чаю.

Ульяна тоскливо проводила его взглядом. Она почувствовала укол ревности: почему ее мать не так заинтересована состоянием дочери. Ведь ей столько пришлось пережить! И авария, и операция по восстановлению зрения, и потерянный ребенок… Больше всего на свете ей сейчас хотелось, чтобы ее приласкали, пожалели и погладили по головке, но при этом Ульяна стыдилась быть такой жалкой, унижением было выпрашивать чужую жалость. Но ей не пришлось выпрашивать. Галина Антоновна как будто прочитала это в глазах девушки, присела на подлокотник и крепко обняла дочь. Впервые за долгое время Ульяна почувствовала себя по-настоящему защищенной. Она закрыла глаза, позволяя нежности женщины себя убаюкать.

— Бедная моя девочка, — вздохнула Галина Антоновна, — сколько тебе пришлось пережить.

«Бедная я бедная, сколько мне пришлось пережить. И как я еще держусь!» — со злой насмешкой подумала Ульяна и тут же отругала себя за эти мысли. Была в них какая-то двойственность, словно они принадлежали другому человеку.

— Мамочка… — прошептала Ульяна, вцепляясь в мягкие морщинистые руки Галины, — забери меня отсюда… Домой… пожалуйста.

— Уленька… — Галина Анатольевна погладила ее по волосам и поцеловала в макушку, — почему ты хочешь убежать? Кто-то причиняет тебе зло?

— Потому что мне страшно здесь… я схожу с ума… — горячо затораторила девушка, но сама же себя оборвала, — нет, никто.

В печке мерно потрескивало пламя, пожирая пересушенные дрова. Ульяна подумала о том, что когда-то они были прекрасными деревьями, тянувшимися к небесам. Авария случилась на дороге, проходившей в лесу. Деревья, стоявшие по краям обочин, молча смотрели на развернувшуюся трагедию, тихие, кроткие. Такие же тихие и кроткие деревья теперь стали щепками. А ведь она тоже могла погибнуть! Что было бы тогда? Как это пережила бы ее мать? А Богдан?

Смерть казалась Ульяне чем-то нереальным и противоестественным. Она без приглашения вторглась в мир девушки, чтобы перевернуть его с ног на голову, напомнив, о своем существовании. Каждому принцу Гаутаме рано или поздно придется узнать о ее существовании, а заодно о болезни и старости. Только далеко не каждый из них сможет стать Буддой. С нее пока хватило одного только осознания того, что мир пронизан страданием.

— Мамочка… — протянула Ульяна, чтобы прогнать странные, пугающие мысли, не свойственные ей, — расскажи мне что-нибудь о моем детстве…

— Хорошо, — легко согласилась Галина. Они вместе пересели на диван, все также обнимаясь. Ульяна просто не хотела отпускать женщину от себя, почти физически ощущая потребность в ее целительном тепле.

— Каждое лето мы ездили на море, — начала ее мать, — помнишь? Один раз, когда мы туда приехали, ты очень серьезно заболела. Ты долго лежала с температурой, а после тебе не разрешали купаться в море, потому что оно еще не успело достаточно согреться — лето выдалось холодное. Ты любила гулять по берегу, собирала камушки, строила из них какие-то сооружения. Тебя все тянуло к морю… — женщина нежно улыбнулась, вспомнив что-то приятное, — ты так обижалась, что тебе не разрешают купаться! — Галина сдержанно хохотнула, — и вот однажды ты нашла на берегу медузу, которую выбросил прибой. Она была еще живая. Другие детишки на пляже боялись даже подойти к ней, а ты бесстрашно взяла ее в руки и выпустила с края волнореза… Ожог правда остался.

— Ожог? — переспросила Ульяна и внимательно посмотрела на свои руки.

— Ну что ты, — рассмеялась Галина Антоновна, — он уже давным-давно зажил! Тебе лет семь было.

«Семь лет…» — повторила про себя девушка и закрыла глаза, мучительно пытаясь вспомнить хоть что-то из того, что ей рассказала женщина. Море… теплое, ласковое, южное море, ласкавшее ее ступни и уносившее в глубину мелкую гальку. Линия санаториев выстроившаяся вдоль берега, загорелые полураздетые дети и она выбивающаяся среди них своей болезненной бледностью. Кефир на ночь и фуникулер — главная достопримечательность города. Медузы… Как они хотя бы выглядят, эти медузы? Ульяна имела очень смутное представление, как впрочем, и обо всем том, что она только что пыталась извлечь из недр своей памяти.

Семь лет…

Бабушка заваривает чай с мятой, которую она сорвала в саду. Сад — тенистый, романтический, большой и очень старый, каждый кустик там знаком, каждая ветка дерева. Она с деревьев то никогда не слезала, все время висела на них, как обезьяна, за что ее ругали! А потом снимали, умывали, мазали йодом содранные коленки и тащили пить чай с соседками по дачному поселку.

Маленький деревянный домик с голубыми занавесками. Розовый торшер с висящей бахромой. Теплый плед, связанный бабушкой. В августе без него спать холодно, потому что в конце лета всегда холодно. Она всегда простужена и ее кормят большой ложкой медом прямо из банки.

Таким было ее лето. Таким она его помнила.

До того, как приехать сюда, она никогда раньше не видела море, сомнений в этом быть не могло.

Ульяну охватила паника: с ней играют в какую-то странную игру, ее обманывают, пользуясь ее амнезией. Ее как будто пытаются заставить забыть что-то, уводят от этого, запутывая все больше нагромождением ложных фактов ее биографии. Но… если все люди собравшиеся в этом доме врут ей, то кому можно верить? Если себе самой то она не верит!? А как верить себе — если не знаешь, кто ты? Что она о себе знает? Она — Ульяна Мицеевская, у нее есть муж, мать, она попала в автокатастрофу и потеряла память. Но она не умеет водить машину, никогда не умела!

Может быть она — это не она?! Но кто она тогла? И кто они? Ее муж Богдан, вовсе не муж, может быть его вообще зовут по-другому. И мать… кто эта женщина? Ульяне захотелось вырваться, сбросить прикосновения самозванки и убежать. Она дернулась, но тут же застыла под прицелом испуганного взгляда Галины Анатольевны.

Ей стало легче. Глаза матери отрезвили ее, она поняла, что всеми этими мыслями она обязана Миле, незримо присутствовавшей в ее голове с тех самых пор.

— Я не помню… — пролепетала девушка, — не помню этого.

— Вспомнишь еще, девочка моя, — пообещала женщина и поцеловала дочь в лоб. Ульяна блаженно прикрыла глаза, позволяя сладкой томительной материнской нежности заполнить пустоту и холод в ее душе.

Хотелось плакать, но она сдерживалась — не хотела еще больше расстраивать мать.

— А если нет? — предположила Ульяна, — и память не вернется ко мне никогда?

— Вернется, — возразила Галина Антоновна.

Некоторое время они посидели молча, завороженно наблюдая за пламенем в печи. Ульяна украдкой вспомнила, что Богдан собирался принести еще чая, но до сих пор не вернулся. В ее голове расплывчато промелькнула неясная мысль о том, что они со Светой пока пользуются моментом, когда никто не может помешать им предаться любовным утехам, но девушка отругала сама себя. Она догадывалась, что ее супруг просто решил не мешать разговору матери и дочери, не видевших друг друга много времени. Ульяну захлестнули любовь и благодарность, она даже снова почувствовала себя счастливой.

Все будет хорошо. Они станут прежними. Она избавиться от чужих мыслей в своей голове.

— Я так хотела бы стать прежней, мама, — поделилась Ульяна, — чтобы все было как прежде… но… разве это возможно, — она тяжело вздохнула и отвернулась.

— Нет в этом мире ничего невозможного, — сказала ее мать и провела ладонью по напряженной спине девушки, — вы будете счастливы.

— И ты, мама.

Ульяна осторожно высвободилась и выскользнула в коридор. Из приоткрытой двери кухни она слышала голоса, но разобрать ничего девушка не смогла. Она медленно, как могла неслышно, подобралась поближе и застыла у приоткрытой двери кухни.

— Ты очень жестокий человек, — в пол голоса говорила Света, стоявшая у окна. Свет, лившийся с улицы, подчеркивал ее профиль. Ульяне было очень интересно, что ответит ее муж, но к ее величайшему огорчению, сделал он это по-польски. Света приглушенно рассмеялась и сделала шаг к нему, зачем-то поправила на нем воротник рубашки, торчавшей из ворота свитера.

— Это ничего не меняет, — вздохнула домработница и коротко и быстро поцеловала Богдана.

Ульяна отступила в темноту, закрыла глаза и провела по ним пальцами.

Реальность снова путалась с ее фантазиями. Серебристый полог морока закрывал ясность ее мироощущения и она падала в распахнувшуюся пучину безумия.

Хлопнула дверь, по полу простучали шаги.

— Ульяна? — удивленно сказал Богдан, заметив девушку, вжавшуюся в стену. Она выдавила из себя улыбку, но поняла, что вышло слишком фальшиво. Нужно было сказать правду.

— Чувствую себя неважно, — пожаловалась Ульяна и сделала обиженный вид, — кто-то хотел принести чая.

— Да, дорогая, — кивнул мужчина и коротко приобнял ее за плечи, — сейчас все будет. Побудь пока с мамой…

— Как фамильярно, — заметила Ульяна и нахмурилась. В таком тоне относительно ее матери ей вдруг послышалось что-то недоброе. Презрение? Или нет? Хотя сказано было вполне миролюбиво.

— С Галиной Антоновной, — поправил себя Богдан и, взяв ее за подбородок, заставил ответить на поцелуй. Ульяна растерялась и смутилась, ощущения были смешанными. Она по-прежнему чувствовала себя маленькой девочкой, у которой за стенкой родители. А вдруг Галина решит выйти из комнаты? Что за вздор, право! Они уже пять лет живут в браке, да и сама она скоро разменяет четвертый десяток. Почему она должна чувствовать себя последней шлюхой за невинный поцелуй?

— Богдан… — оторвавшись, шепнула она и отметила, что редко называет его по имени, — я… — всю смелость она растеряла по пути и вышло тихо и неуверенно, как раз, как подобает невинной школьнице, — я хочу тебя…

— Прямо здесь? Прямо сейчас? — ухмыльнулся он. Ульяна покраснела и потеряла способность разговаривать. Она кивнула. «Вспоминала семь лет, пора вспомнить и четырнадцать» — подшутила она сама над собой про себя и задумалась, пытаясь вспомнить уже другой свой возраст, но тщетно. Была она послушной девочкой, примерной ученицей и гордостью родителей? Или напротив… Курила, пила и позволяла кому попало трахать себя в подъезде, прижав к обшарпанной стене?

Пустота там, где должны были быть ее воспоминания.

Она прикусила губы, чтобы даже тихонько не застонать. Они слишком увлеклись и не заметили появления Светы. Ульяна мысленно поблагодарила высшие силы за то, что это была домработница, а не ее мать. Девушка обмякла в руках Богдана, волосы упали ей на лицо. Ее обожгло неприязнью — ненависть Светы чувствовалась почти физически, подогревая и без того бурлящую кровь.

— Кхм, — Света смущенно отвела взгляд и сказала раздраженно, — прошу прощения. Чай.


Глава десятая


Ночи стали теплее: зима постепенно отступала. Днем температура резко поднималась и с крыши начинало что-то капать, к вечеру снова ударял мороз, но уже не такой суровый, как раньше.

Ульяна перестала бояться открывать форточку ночами, и комнату наполнял свежий, солоноватый, пахнущий хвоей воздух. Вместе с ним с улицы пробиралась и звенящая лесная тишина, прерываемая только редким криком дикой птицы и отдаленным шумом моря.

Совсем скоро наступит весна. Что тогда будет? Снег сойдет, море станет теплым и в поселке появятся другие люди. Смех и голоса разрушат сонное оцепенение, сбросят власть гнетущей гипнотической тишины.

Ульяна некоторое время постояла у окна, подставив лицо ветру, пробиравшемуся через открытую форточку, и легла в постель.

— Скоро весна, — зачем-то сказала она.

— Хорошо, — кивнул Богдан, — летом здесь бывает красиво, — после этих слов он немного подумал и поправил сам себя, — весной тоже неплохо.

— Мы останемся до лета? — спросила девушка. Чтобы там ни было, такая перспектива не казалась ей радостной. Ведь ей хотелось верить, что не весной, так летом, они вернутся домой.

Домой… Только куда это домой? Где они жили раньше? В какой стране, в каком городе? Была эта Москва или какой-то маленький провинциальный городок? Какое место она может назвать своим домом, по настоящему домом — не местом пребывания, жительства или прописки. Одно Ульяна знала точно: не этот пустой холодный коттедж, к которому она так и не смогла привыкнуть. И не сможет. Никогда. Не весной, не летом. Пусть они останутся здесь на десять лет, ей все равно будет хотеться убежать… Она все равно готова будет собрать чемоданы и нестись вперед по заснеженным полям, навстречу неизвестности.

Богдан уловил ее настроение и мягко обнял ее со спины.

— Тебе не нравится здесь? — спросил он.

— Мне здесь страшно, — ушла от ответа Ульяна, — но я понимаю, все понимаю… — она тяжело вздохнула и попыталась заставить свой голос звучать радостно, — главное, что мы вместе. Вот это главное.

— Да, — согласился мужчина и зарылся лицом в ее растрепанные волосы, — ты могла погибнуть.

— Могла, — эхом повторила девушка.

— Знаешь… — она приготовилась к тому, что сейчас услышит очередную оглушительную правду, как правило ее супруг начинал с этого слова любую откровенность, на которую он решался, — когда авария только случилась, мне позвонили и сказали, что ты умерла. Вас перепутали с этой женщиной…

— С Милой, — закончила за него Ульяна и прикрыла глаза. Ее захлестнула волна холодного морока, наливавшего свинцом виски и сделавшего конечности неподвижными. Она попыталась представить себе каким образом их могли перепутать. А что… если их вообще перепутали? И на самом деле она вовсе не Ульяна. Она — Мила Худобина и она осталась жива, а погибла настоящая жена Богдана. Что, если он от горя спятил и затеял эту мистификацию? Внушил ей, что она Ульяна, что она его жена, навешал ей лапши на уши, рассказывая неправду. Впрочем, правду. Для Ульяны Мицеевской, своей жены, но не для нее, Милы Худобиной.

Ульяна тихонько заскулила и прижала пальцы к вискам, ей казалось, что сейчас ее голова взорвется. Еще немного и она сама доведет себя до безумия всеми этими предположениями. Тогда уж она точно уедет отсюда раньше лета, и, вполне возможно, раньше весны! Только отправиться не домой, а в сумасшедший дом, с раздвоением личности или еще с каким-нибудь невероятным диагнозом.

— Это было очень страшно, — продолжал Богдан тихо, — я решил, что все кончено. Все. Сломано все. Но мне вернули тебя. Правда… — он вздохнул, — нам пришлось еще побороться. Сейчас нам тоже придется приложить немало усилий, чтобы все было как прежде.

— Я понимаю, — заторможено проговорила девушка и развернулась в его объятиях.

Некоторое время они молчали, напряженно глядя друг другу в глаза. Ульяна спорила с собой.

Она — человек без прошлого и, пожалуй, нужно принять это как данность. Стоит оставить бессмысленные попытки вспомнить. Забывают лишь то, что не имеет значения. Вещи действительно важные при любых обстоятельствах все равно всплывут из памяти, даже через хмурые волны океана амнезии. Достаточно того, что у нее есть будущее. Достаточно того, что они есть друг у друга.

Но… как же? Как можно просто перечеркнуть свое прошлое, отказаться от поисков правды? Начать жизнь с чистого листа, на чистой доске, с которой было стерто все, написанное там раньше. Вода смывает мел. Мы все равно забываем, рано или поздно. Высшее счастье, что дано нам небесами — то, что мы умеем забывать. О смерти, о старости, об одиночестве, о своей старой боли. Ей несказанно повезло. Она — любимица богов. Ведь порой люди стараются ЗАБЫТЬ всю свою жизнь, выжигают память, лишь бы только она не мешала жить. А ей не нужно ничего выжигать, она чиста, она свободна от боли и страхов прошлого. От его ошибок.

— Забудь, — ласково сказала она, заметив тоску во взгляде своего супруга, — все это уже позади. Мы должны жить дальше.

— Да, — он апатично кивнул. Глаза его были какими-то отсутствующими, явно он думал о чем-то не очень хорошем. Его память играла с ним злую шутку: весь пережитый кошмар был отчетливым и ясным, недавно пережитым, резал сознание сияющими ножами. Они находятся здесь не так долго, как кажется. Какое-то время назад они сидели в холодном вагоне электрички, пересекая польскую границу. Еще совсем недавно Ульяна валялась в больнице между жизнью и смертью, в беспамятстве, полуживая. Еще совсем недавно железный голос сообщил ему, что она погибла. И после — об ошибке. Все это Ульяна прочитала в остекленелых глазах Богдана. Ей стало мучительно жаль его. Она убрала волосы с его лица и робко коснулась губами губ.

— Не думай о прошлом, — приказала она, отстранившись и голос ее прозвучал до удивительного властно, — представь, что у тебя тоже амнезия.

— Слушаюсь и повинуюсь, — улыбнулся мужчина, и Ульяна вздохнула облегченно: он немного ожил.

— Твоих чар невозможно ослушаться… — добавил он совсем тихо. Девушка смутилась, но виду не подала.

— Хочешь сказать, что я ведьма? — усмехнулась она.

— Такие зеленые глаза могут быть только у ведьмы, — беззаботно пожал плечами Богдан, — поэтому у меня нет никаких сомнений.

— Хорошо, — кивнула Ульяна, — тогда я тебя заколдую.

Она снова потянулась за поцелуем и получила неожиданно страстный ответ. Мужчина повалил ее на кровать, губы его скользили все ниже по ее шее, пальцы торопливо избавляли девушку от одежды. Ульяна зажмурилась от удовольствия, растворяясь в приятных ощущениях, заставлявших ее забыть обо всем. Но ей никак не удавалось избавиться от крошечной капли дегтя, портившей всю полноту наслаждения. Ей по-прежнему казалось, что она делает что-то непростительное, страшное и грязное, что она предает кого-то. Что за вздор? Кого она может предать, занимаясь любовью со своим мужем?

Горячее частое дыхание Богдана вдруг сорвалось на хрипы, он отпустил девушку и сполз с кровати. Ульяна страшно испугалась, впрочем, всегда, когда у него начинались приступы, она всегда чувствовала себя бесконечно беспомощной. Она ничем не может помочь. Она не сможет его спасти.

— Воздух, — пробормотала она и бросилась бороться с оконной рамой, которую уже давным-давно никто не открывал о чем говорили заскорузлые заржавевшие замки. Богдан кое-как доковылял до окна и попытался помочь ей, настолько, насколько ему позволяло удушье. Совместными усилиями они смогли распахнуть раму. Холодный воздух с улицы обжег пылающие легкие.

— Я поищу эуфилин, — решила Ульяна и побежала на кухню, туда, где, по ее предположениям, должна была находиться аптечка. Она не ошиблась — в одном из шкафов гарнитура она правда обнаружила искомую коробку с красным крестом. В приступе паники она высыпала на кухонный стол все содержимое, стала торопливо перерывать разные упаковки с сильным медицинским запахом. Большинство названий были ей незнакомыми, но одно заставило на мгновение остановиться.

Этаминал натрия.

Что-то размытое всплывало из глубин ее памяти, но все никак не могло принять отчетливую форму.

Ульяну ослепил яркий свет. На кухню заглянула заспанная и взволнованная Света. Когда она заметила, что девушка разворошила аптечку, она нахмурилась.

— Что ты делаешь!? — поинтересовалась раздраженно домработница.

— Мне нужен эуфилин. У Богдана приступ, — нетерпеливо объяснила Ульяна. Ей хотелось ударить Свету за то, что она тянет время, которого у нее немного. Ведь понимает же, скорее всего, в чем тут дело.

— Нет здесь эуфилина, — отрезала Света, вырвала у Ульяны этаминал натрия и бросила в общую кучу. Выглядело это по меньшей мере странно. Домработница поспешила объясниться:

— Насколько мне известно Богдан Казимирович хранит его у себя. Вроде бы. Я не знаю.

Девушки обменялись полными неподдельной ненависти взглядами, и Ульяна поспешила вернуться в комнату. Ее опасения не оправдались: Богдану уже стало легче. Он стоял у открытого окна, опершись руками на подоконник, и жадно вдыхал морозный ночной воздух. Ветер трепал его и без того неаккуратно лежавшие волосы. Заметив девушку, он неуверенно улыбнулся.

— Все в порядке, — заверил ее он, — уже отпустило.

— Я не нашла эуфилин, — поделилась Ульяна и тоже встала рядом. Они немного соприкасались обнаженными плечами, и от этого по всему телу пробегала нервная дрожь, напоминающая разряды электрического тока. Девушке было и стыдно и приятно думать о том, чем они занимались незадолго до его приступа.

Богдан никак не среагировал на ее слова.

— У тебя не астма, — констатировала Ульяна.

— Что? — не понял мужчина.

— У тебя не астма, — повторила девушка и испытующе посмотрела ему в глаза. Богдан ничуть не смутился.

— С чего ты взяла? — ответил он вопросом на вопрос.

— Не знаю… — пробормотала она. Вся ее решительность куда-то делась, она уже сама засомневалась в том, что вообще стоило заводить этот разговор. С чего она вообще усомнилась в его болезни? Мысли путались.

— Ты не доверяешь мне? — в голосе Богдана прозвучала обида.

— Я доверяю тебе, — возразила Ульяна, — но я боюсь. Боюсь, что это что-то более серьезное, что-то смертельное и ты скрываешь это от меня…

— Ничего серьезного, — излишне торопливо перебил мужчина и притянул ее к себе. Ульяна покорно прижалась к нему и вздохнула облегченно, радуясь тому, что опасность осталась позади. Но ей все равно казалось, что воздух, как и все кругом, пропитан тревогой. Было что-то напряженное и страшное в звенящей тишине, в перешептывании сосен, в темноте между их стволами и тусклом свете луны, прятавшейся за тучей. Как будто все самое страшное, казалось бы, оставшееся позади, только поджидало их за углом, и мир затаился, в ожидании скорой бури.


Снег сходил. На побережье его уже почти не осталось и, ненадолго выглянувшее солнце, высушило песок. Ульяна перебирала его в пальцах и подбрасывала в воздух, чтобы холодный промозглый ветер унес песчинки прочь, подобно праху из крематория.

Они сидели на берегу моря и наблюдали за туманной серой далью. Солнце то выходило, прогоняя белую дымку в глубину, то снова пряталось за тучами и проглядывало через крошечные дырочки в них и его лучи напоминали золотые стрелы, нацеленные из небес.

— Сегодня месяц, как мы здесь, — сказал Богдан.

— Правда? — удивилась Ульяна и набрала в ладони очередную пригоршню песка, — а я потеряла счет времени… я даже не знаю, какое сегодня число и какой месяц.

— Сегодня первое марта. Год спросить не хочешь? — мужчина неловко улыбнулся. Ульяна не очень оценила его попытку пошутить, но сделала вид, что ее это забавляет. Было в этом что-то мучительно грустное, потому что она действительно не помнила, какой сейчас год. Она не помнила, сколько ей лет, она не помнила, как ее зовут, кто она и почему она оказалась здесь, она не помнила свою семью, не помнила друзей, она не помнила свои детство и юность. У нее остались лишь разрозненные обрывки воспоминаний, куда больше напоминавшие цветные галлюцинации или старые сны, может быть и вовсе принадлежавшие другому человеку.

Ульяна ни в чем не могла быть уверена, кроме, разве что только того, что она любит Богдана. Из непроглядной темноты амнезии вырывались блики света, напоминающие огоньки в темном тоннеле. Этими огоньками были воспоминания о том, как когда-то, когда они еще не были женаты, они подолгу разговаривали обо всем на свете. Тогда у нее был другой мужчина, причинивший ей много боли. Большим везением Ульяна считала то, что она ничего не помнит о нем, только ощущение затхлости в их отношениях, словно они были для нее непроглядной тюрьмой. Ульяна старалась об этом не думать: теперь она чувствовала себя свободной и вновь рожденной.

Весна — это самое подходящее время для того, чтобы родиться снова. Ее вдруг обожгла болью мысль о ее потерянном ребенке.

— Мы ждали Настю в апреле… — вздохнула она. Богдан поцеловал ее в щеку и эта нежность немного смягчила горечь потери. Ульяна улыбнулась через силу.

— Я люблю тебя, — тихо сказал он.

— Я тебя тоже, — ответила девушка на этот раз ничуть не сомневаясь в искренности этих слов.


История вторая

Илья


Глава первая


Слышимость в доме была хорошая: тонкие гипсокартоновые стены пропускали через себя любой звук. Ничего нельзя было утаить, даже шепотом. Когда у кого-то случались горе или радость об этом всегда узнавал весь подъезд. Нине это ужасно не нравилось, она чувствовала себя незащищенной. Думала она, что не дело это, когда даже дома у себя не можешь спрятаться от чужого назойливого внимания.

Женщина ушла на кухню, притворила дверь и забилась в уголок, чтобы только никто ее тут не нашел. Все уже спали, из соседней комнаты доносился громогласный храп, подобно скрипу проржавевшего железа, ударял по ее воспаленной нервной системе.

Нина сварила себе чаю, положила туда мяту, но все равно расплакалась, хотя делать этого не хотела. Лопнули какие-то струны внутри нее до этого бывшие все время натянутыми. Нужно было почувствовать себя слабой и немножечко себя пожалеть. Больше у нее и не получилось — она различила шаги в коридоре. Не слышать их было сложно — походка у ее сына из-за косолапости была слишком тяжелая. Нина поспешно вытерла слезы и натянула на лицо дежурную улыбку.

На кухню заглянул Илюша.

— Мамочка, почему ты не спишь? — тихонько спросил он. Нина протянула руки, и мальчик послушно обнял ее в ответ. Женщина уткнулась лицом ему в волосы — светлые и мягкие, они напоминали оперенье крупной чайки.

— Не спится, — коротко ответила она.

Они посидели некоторое время, помолчали. Нина спохватилась, что уже поздний час, и напомнила себе, что нужно отправить ребенка в постель. Да и самой ей завтра встать предстоит рано. У нее много дел, нет времени для слабости. День будет важный.

— Илюша, пойдем в кроватку? — заговорила Нина и мягко отстранила сына от себя. Он послушно кивнул и внимательно посмотрел в лицо женщине. Спорить он даже не думал, как будто все понимал. Нине все чаще казалось, что он знает, куда больше, чем она сама, только по каким-то причинам продолжает делать прикидываться несмышленым мальчишкой. В любом случае — так или нет, но она чувствовала в нем родственную, самую близкую душу, ближе чем кто бы то ни было.

Они ушли в комнату, женщина включила тусклую настольную лампу. Жили они совсем не богато, даже на электричестве порой экономили. Но только не на книгах.

Нина хотела почитать сыну на ночь, но он вдруг запротестовал.

— Нет-нет, — затараторил он, — я сам. У меня получается! Я умею. Пожалуйста!

Она вздохнула и потрепала мальчика по светлым волосам. Ему передался ее нордический арийский тип. Она подумала с нежностью, что он очень красивый ребенок, даже не смотря на болезнь… И глаза эти небесно-голубые никакое косоглазие не испортит. Ничего не испортит.

— Нет, малыш, — возразила она, — тебе уже пора спать. Конечно, ты умеешь.

Илья еще повозмущался некоторое время, но потом позволил снять с себя очки и отдал Нине книгу.

Женщина поцеловала его в лоб, убрав растрепанную челку, выключила ночник и вышла прочь. За дверью на нее снова нахлынуло что-то такое томительно-теплое, невыносимое и отчаянное. Слезы неслышно потекли из глаз, она смахнула их тыльной стороной ладони и улыбнулась, глядя куда-то в темноту коридора.

Завтра очень важный день. Завтра подведет итоги всего, что она делала долгое время, всех ее ожесточенных сражений с судьбой, с предопределенностью. Завтра все решит.

Часы показывали полночь.


Так вышло, что плакала Нина только по ночам, и то, не всегда. Это происходило с ней только в те моменты, когда накатывало ощущение слабости, беспомощности перед всем происходящим. В остальное время она бесстрашно улыбалась миру и людям. О том, что это вдруг случится с ней в кабинете завуча школы, она никак не думала и предполагать не могла.

— Пожалуйста, я умоляю вас, ну поймите вы… — истерически кричала она, размазывая слезы по лицу, — что вам стоит сделать исключение…

Глаза у завуча были равнодушными, а физиономия — закаменелой, подобно оттиску мрамора. Нина все пыталась понять — или слишком много у этой женщины перед глазами разворачивалось подобных трагедий, или они просто ничуть ее не волновали. Но Тамара Георгиевна оставалась непреклонной.

— Нина Семеновна, — заговорила она в конце-концов, выслушав внимательно очередное излияние женщины, — я все понимаю. Как нельзя лучше понимаю. Но поймите и вы меня. У нас школа обычная, коррекционных классов нет. Вам нужно идти в специальную школу, вы же знаете. Я вам адрес напишу, в нашем районе есть такая…

— Нет… — горячо забормотала Нина, отчаянно мотая головой, — только не это. Ну, дайте нам шанс! Пожалуйста…

— Ну как вы не поймете? — Тамара Георгиевна уже начинала злиться, очки у нее запотели, — диагноз вашего сына требует специального подхода, индивидуального подхода. В общеобразовательной школе нет возможности его обеспечивать. Коррекционные школы специально для этого и созданы…

— Это же клеймо на всю жизнь! — перебила Нина и снова обмякла, заговорила умоляюще, — он не такой… он умный у меня, читать уже умеет… ну прошу вас… умоляю… я вам денег дам, сколько угодно… — денег у нее, конечно же, не было, но в это самое мгновение ее это не волновало. Если Тамара согласиться, то она уж как угодно выкрутиться, чтобы их достать. Да хоть на панель пойдет! Она вовсе не дурна собой.

— Что вы такое говорите!? — возмутила Татьяна Георгиевна, даже со стула вскочила и нависла над Ниной всей своей грозной фигурой с огромной грудью и широкими плечами, — как вам вообще не стыдно!? Как вы можете?! — женщина немного смягчилась, вытерла лицо платочком и продолжила уже спокойнее, но все равно возбужденно, — поймите вы, наконец, Нина Семеновна! Успехи вашего ребенка возможны, пока рядом с ним сидите вы, и заставляете его учиться, стараться, внимательно слушать. В общеобразовательной школе никто не позволит вам находиться подле него. Учитель не может уделять внимание только одному проблемному ребенку, в классах не менее двадцати пяти человек. Вы просто понять не можете! Все успехи, которых вы достигли, будут утеряны. Коррекционная школа не позволит этому произойти! Там совсем другие нагрузки. Все рассчитано специально. Это же не единичный случай и далеко не единственный в моей практике! Ну попытайтесь понять…

Нина молча встала и вышла прочь. Она даже слушать это не хотела.

«Это не единственная школа в районе» — сказала она себе, тщательно вытирая лицо, чтобы на нем не осталось и следа слез, — «не единственная школа в городе…». Она хотела побыстрее уйти отсюда, скрыться, словно прячась от позора, но дорогу ей преградила молодая учительница, проводившая тестирование среди будущих первоклассников. Нина не помнила ее имени, но запомнила, что этой женщине очень понравился Илюша, как впрочем и она ему.

— Постойте, — взволнованно заговорила учительница, — послушайте…

— Я все уже поняла, — отмахнулась Нина.

— Пожалуйста, — не обращая внимания на встретившую ее антипатию, продолжала ее собеседница, — не ходите в коррекционную школу, только не ходите. Вы Илью погубите. Ему нельзя туда, понимаете? Нельзя? Он гениальный ребенок, чтобы вам не говорили. Ему и сюда не стоит. Понимаете? Лицей… Попробуйте договориться, поверьте мне…

Нина восприняла эти слова, как какую-то злую шутку. Она нахмурилась и скрестила руки на груди, готовая к обороне. Речь учительницы и в правду звучала нелепо. Ей ведь не известно, в сколькие школы Нина уже пыталась пристроить сына. Лицей! Только подумать.

— Уйдите с дороги, пожалуйста, — зло сказала женщина.

— Прошу вас… — хотела возразить учительница, но в глазах Нины прочитала ответ на любые возможные вопросы, — вот. Возьмите. Это мой телефон. Помогу, чем смогу… — она сунула Нине в руку какую-то скомканную бумажку с глазами, полными надежды и понимания.

— Нет, спасибо, — пробормотала Нина и быстро ушла прочь. Но бумажку она все-таки не выкинула, хотя собиралась и думала об этом всю дорогу домой.


— Ну, вот что ты бесишься?

Нина мерила комнату шагами. Вид у нее был удручающей — побелевшее лицо с глубокими синяками из-за бессонницы, делало ее похожей на человека, который давно болен какой-то страшной неизлечимой болезнью. Она сейчас была вся, как выбитая из градусника ртуть. Мужчина, сидевший на старом диване в углу комнаты, представлял собой ее полную противоположность, статичный и невозмутимый, как камень.

— Бешусь!? — нервно переспросила Нина, — я, бешусь!?

— Да, ты бесишься, — подтвердил ее муж, Константин Иванович — через пару часов тебе уже будить Илью, а ты себя совсем извела. Ну, ты посмотри!

— Школа… вот именно, что… — медленно проговорила Нина и наконец-то остановилась. На лице ее читалось отчаяние. Константин Иванович не выдержал. Он встал и порывисто обнял женщину.

— Мы должны это принять, понимаешь? — сказал мужчина, — то, что он такой. Не знаю за что это нам, но мы должны принять…

— Да не хочу я принимать! — воскликнула Нина, скинула его руки и отскочила в сторону, — и смириться не хочу! Он будет обычным человеком. Таким же как все. Лучше даже, слышишь?!

Нина думала, что сейчас заплачет, но этого не произошло. Ей было безумно больно, голова гудела, но отчего-то глаза продолжали оставаться сухими. Нине вдруг вспомнилось первое, что сказал ее супруг, когда они узнали о болезни сына. Она до сих пор ненавидела его за эти слова.

«У нас будет другой ребенок, нормальный…». Нина не знала, и думать не хотела, куда Константин в это мгновение хотел деть Илью. В ее понимании не укладывалось: как он мог подумать такое? Как ему вообще такое в голову пришло? Но пришло же!

Нет, никогда. Никому она не отдаст своего мальчика. И никому не позволит причинять ему боль. У него будет нормальная жизнь. Даже лучше.

Эта мысль немного успокоила ее.

— Пойдем завтракать, а то на работу опоздаешь, — сказала она ледяным тоном.

Мужчина только покачал головой. Нина знала, что до сих пор он продолжает думать так, как в первое мгновение, жалеть, что они не поступили иначе.


Ночью поднялся сильный ветер. Оконные рамы в их квартире были уже слишком изношенными, чтобы справляться с ним и поэтому сразу же все комнаты наполнил парализующий безжалостный холод. Нина одевала по несколько свитеров сразу и все равно продолжала мерзнуть.

— Здравствуйте, Антон Леонидович, — говорила она в трубку, стараясь держать ее подальше от уха. Пластмасса остыла до такой степени, что казалась льдом, от соприкосновения с которым по телу разбегались мурашки.

— Здравствуйте, — отвечали ей.

— Это Нина Скворцова. Вы помните, я вам звонила? — продолжала женщина и сделала глоток из кружки с чаем.

— Да, я помню. Нина Семеновна, к сожалению, мне придется вам отказать… — сказал человек на том конце провода, — не подумайте, дело не в вас. Просто школа наша существует на коммерческой основе и количество мест в классах ограничено. Сейчас очередь в первый начинается уже за два года, ну, вы понимаете, приличных школ в городе не много… Мне хотелось бы чем-то помочь вам…

Нина пропустила слова Антона Леонидовича мимо ушей. В его многословности не было смысла, достаточно было сказать простое и короткое «нет». Не прощаясь, женщина медленно опустила трубку на рычаг и обняла кружку пальцами. Через щели в оконной раме сквозил ветер, развевавший легкие прядки волос у ее лица.

Нина мучительно соображала, пытаясь придумать какой-то выход из сложившейся ситуации. Она устала упрашивать, умолять, обижаться, но готова была делать это снова и снова. В ее голове мелькала соблазнительная мысль: а может быть и вовсе забрать Илью на домашнее обучение, самостоятельно заниматься его образованием. Но год-другой и ей все-таки придется вернуться на работу — у Константина дела шли все хуже. Что тогда будет с Ильей?

Содрогаясь от порывов ветра, она вышла на улицу — тонкая и хрупкая, в легком пальто, не спасавшем от холода. Ей просто некогда было думать о том, чтобы поискать или купить что-то теплое.

У ворот она остановилась и прикрыла глаза. С каждым разом ей все больше хотелось забрать отсюда сына и убежать куда глаза глядят. Она отчаянно ненавидела эти ворота, этот забор, напоминающий тюремный, эти белые стены, невысокие ступени, эти зарешеченные окна, эту табличку «коррекционная школа» над дверьми. Это казалось ей страшной несправедливостью — они не должны быть здесь, ни она, ни ее Илюша. Ведь он не такой, он нормальный, он обычный, он такой же, как все… Из последних сил Нина верила в это, как и в то, что однажды ей все-таки удастся пристроить его в общеобразовательную школу. Но при этом где-то в глубине души она не хотела этого, мысленно откладывала этот момент, надеясь избежать его.

Потому что среди сверстников его не ждет ничего, кроме ненависти и отчуждения.


Глава вторая


«На что бы ты могла пойти ради того, во что ты веришь?» — спросила сама себя Нина. Она часто задавалась этим вопросом, и сейчас он стоял перед ней с особенной актуальностью. Всю свою жизнь Нина старательно избегала этой опасной, щекотливой темы, но тема все равно настигала ее. Нина помнила, как бабушка прятала в нижнем ящике комода свои старые, потемневшие иконы и больше всего на свете боялась, что однажды это всплывет наружу: они верят во что-то, кроме партийных идеалов и заветов Ильича. Тогда бы они лишились всего, стали бы предметом всеобщего смеха и презрения, а Нину, несомненно, с позором выгнали бы из комсомола. Поэтому слово «вера» быстро превратилось для женщины в табу, и она оказалась пленницей собственного страха произнести его даже про себя. Но при этом, она все равно верила и чтила, хотя, конечно, не Бога.

Она верила в то, что сможет дать своему ребенку нормальное будущее, а для начала нормальное образование. Она верила в то, что Илья станет хорошим человеком, ничуть не хуже тех, кто ставил на его судьбе клеймо, лишь только заслышав диагноз.

Нина куталась в легонькое пальто, нетерпеливо поглядывая на вокзальные часы.

Сейчас она одинаково сильно хотела двух вещей: чтобы сбылось задуманное ею, и чтобы дождь не пошел еще какое-то время.

Люди, проходившие мимо нее, с интересом оборачивались на стройную молодую женщину, чтобы оценить ее красоту. О своей совсем незаурядной внешности Нина вспоминала очень редко, еще реже об этом вспоминал ее муж. Еще до рождения Ильи она вдруг перестала быть женщиной в его глазах, превратившись в «просто Нину». «Просто Нина» для мужчины никакого интереса не представляла, ее можно было увидеть дома, он изучил ее, как книгу, которую читал много раз.

Человек, которого дожидалась Нина, был совсем иного мнения. Сейчас она была для него — музой, богиней, царицей, загадкой и гостьей из иной галактики. Для ее белокурых волос существовало пока множество поэтических сравнений, а глубину глаз невозможно было описать словами. Нина привыкла слушать его комплименты со скучающим видом.

Сказать, что она его не любила — ничего не сказать. Чтобы все было ясно, стоит признаться в том, что этот человек был директором и одновременно учредителем одного из лучших платных лицеев во всем городе, а Нина была борцом за идею.

Дождь все-таки пошел. Люди стали открывать разноцветные зонты.

Нина совсем поникла. Она бы пожалела себя, почувствовала униженной и обиженной, если бы не была так сильно настроена на борьбу.

Уверенность ее немного ослабла, когда она услышала знакомый голос позади себя. Свинцовые небеса над ее головой скрылись за синим чужим зонтом.

— Долго ждешь? Прости! — заговорил мужчина.

Нина остервенело улыбнулась.

— Нет, что ты. Что ты! — затараторила она, — я только пришла, — она безбожно врала. Она хотела совершить попытку поцеловать его, но вспомнила о том, что на вокзале наверняка может быть кто-то из ее знакомых, все-таки он был единственным в городе. Муж не поймет ее. Вряд ли вообще кто-нибудь поймет.

Поэтому она решила побыстрее перейти к делу, вцепилась в руку человека, которого так долго ждала и повела его по направлению к его же дому.

Чувствовала она себя чуть ли не Жанной Д’Арк. Но мысли ее все равно были заняты другим: заставил ли муж Илюшу делать упражнения, необходимые для исправления косолапости? А что, если забыл? Он же вообще не видит смысла в этом! «Горбатого только могила исправит».

Дмитрий Иванович, как звали человека, которого она ждала на вокзале, притворил дверь квартиры, опустился на колени и стал целовать ей пальцы рук.

«Престарелый романтик» — презрительно думала Нина, но виду не подавала. Мужчина был на добрых пятнадцать лет ее старше, если не больше.

— Прости, — в конце-концов сказал он и ушел ставить чайник, но вернулся с каким-то импортным коньяком. Видно, что лицей его пользуется большим спросом и недостатка он не ощущает, да и в партии занимает далеко не последнее место, начальник какой-то. Не то, что ее Константин — работает так много и ничего не добился. Возможно, ей было бы спокойнее с таким мужчиной, как этот Дмитрий, не пришлось бы воевать с судьбой. Но сильные женщины всегда почему-то выбирают слабых мужчин, маменькиных сынков и слабаков, за которыми нужно присматривать как за детьми, заботиться и опекать.

— Хочешь выпить? — предложил Дмитрий Иванович.

Нина отошла к окну и посмотрела на дождь. Ей нужно было скрыть лихорадочно-истерический блеск глаз.

До нее запоздало дошло осознание того, что она собирается сделать. Принять ухаживания другого мужчины! Падшей стать, публичной девкой… Да она и не на такое способна ради Ильи. Чтобы он человеком стал, чтобы его не записывали в нежизнеспособные. В эту минуту Нине почему-то вспомнилась уже давно умершая бабушка с ее старыми иконами, спрятанными в ящик и завернутыми в постельное белье, чтобы никто не нашел. Ее морщинистое лицо и мягкие руки, трогательные и нежные. Она так обнимала Нину, как никто больше.

— Нет, не хочу, — весело сказала Нина, оборачиваясь.

— Хорошо, — кивнул Дмитрий Иванович и присел на диван, сам все-таки выпил. Взгляд у него был грустный и потерянный и Нина уже начала бояться, что он о чем-то догадывается. Она снова отвернулась, на этот раз пряча свой страх, перекосивший лицо.

Дмитрий Иванович тем временем встал и подошел к ней со спины, порывисто обнял и зарылся лицом в ее распущенные волосы, чуть влажные из-за дождя. Нина всегда собирала их в прическу, считая верхом неприличия ходить «растрепанной».

— Нина-Нина… — вздохнул мужчина, и она ощутила его дыхание, чуть пряное из-за коньяка, — отчего же ты такая холодная? Такая равнодушная?! Я же люблю тебя!

Нина с трудом нашла в себе силы, чтобы обернуться и все-таки поцеловать его. Каждое свое действие она совершала, утешая себя мыслью, что все это — ради Ильи.

Ради своей любви женщины способны горы сворачивать, а ради детей и вовсе менять местами планеты. Какими бы эти дети не были. Сколько бы зла не сделали. Но ее мальчик никому зла не сделал и вряд ли способен был на такое. А его уже ненавидели. Только за то, что он отличается от других.

Нужно было раздеваться и что-то делать дальше.

— Уходи от мужа, — говорил ей Дмитрий Иванович, — будь моей женой. Я и о сынишке твоем буду заботиться…

Нина с грустью подумала, что и рада была бы согласиться. Но обмануть один раз — это не обманывать всю оставшуюся жизнь.

Или… ради Ильи? Тогда у него все будет — и школа, и игрушки, и книжки, то, на что денег им всегда не хватало с нищенской зарплатой Константина.

Нина сама и не заметила, как начала плакать. Дмитрий отстранился и стал утешать ее. Она через свои всхлипывания слышала его слова:

— Прости-прости… Я ведь знаю все, вижу… Не любишь ты меня… Не отрицай, пожалуйста…

Женщина поспешно отстранилась и блестящими от слез глазами посмотрела на него.

— Я не держу на тебя зла, — продолжал Дмитрий, — я ведь тебя люблю. Я понимаю, что ты это все — ради Илюши. Сделаю я, сделаю то, чего ты хочешь… Я счастлив помочь буду тебе.

Нине вдруг стало чудовищно жаль этого уже не молодого человека, вдруг нашедшего в ней что-то важное и потерянное уже давно. Она поняла, что поступила с ним незаслуженно плохо. Но что она могла сделать? Ведь толкнули ее на это неумолимые обстоятельства.

— Спасибо, — слабо ответила она, и это слово потонуло в глухих хриплых рыданиях.


Муж ее не задавал никаких вопросов, его словно ничуть не волновало то, почему Нина вернулась под вечер с чужим зонтом. Он сидел у маленького черно-белого телевизора и внимательно слушал диктора спортивных новостей. Как догадывалась Нина, сыном он интересовался не особенно сильно — мальчик был предоставлен сам себе.

Нина сбросила мокрые сапоги и пальто и крепко-крепко обняла Илью. Лицом она зарылась в его густые пушистые волосы, пахнущие сладким миндалем.

— Вы делали с папой упражнения? — спросила она.

Илья нахмурился и отвел взгляд — так мальчик делал всегда, когда не хотел о чем-то говорить. Врать он пока не научился.

Нина тяжело вздохнула, отобрала у сына книгу и взяла его маленькие ладони в свои.

— Тогда будем делать сейчас, — бодро заявила женщина, не чувствуя себя ничуть уставшей, после тяжелого дня. Ей нужно было отвлечь себя от печальных мыслей, спрятаться от себя. Но то, что она старалась забыть, все равно упрямо лезло ей в голову.


Дождливое небо за окном стало серо-синим. Все предметы в квартире Дмитрия Ивановича окутали липкие сумерки, поглотили они и его сгорбленную фигуру в углу. Нина все стояла у окна, задумчивая и отрешенная. Она уже не плакала, но и говорить боялась.

— Меня восхищает твое мужество, — полушепотом говорил мужчина, — ты готова бороться, чтобы дать ему самое лучшее. Не смотря даже на то, что…

— Я не верю в это, — возразила Нина, не дав ему даже закончить.

— Люди с таким диагнозом не живут больше тридцати, — все-таки закончил Дмитрий и на всякий случай посмотрел на нее. Он говорил это не для того, чтобы причинить ей боль. Он лелеял слабую надежду, что она поймет, что стоит завести еще одного ребенка, что ей лучше уйти от равнодушного к ее переживаниям мужа и забыть время, прожитое с ним, как страшный сон. Но Дмитрий понимал, как все это безнадежно. Как, впрочем, и Нина, понимала безнадежность положения своего сына и без чужих слов.

— Это не коснется Ильи! — выдохнула Нина уверенно и даже обернулась, глаза ее, казалось бы, сияли, подобно двум прожекторам, в наступившей темноте, — он проживет долгую и счастливую жизнь! Как обычный человек. Он еще нас с тобой переживет.

— Хорошо, — спокойно согласился Дмитрий. У него такой уверенности не было. Ему хотелось оказаться рядом с ней, когда время придет.

Тридцать — это максимум.


— У меня болят ноги, я больше не могу, — пожаловался Илья. Нина тяжело вздохнула и разрешила ему закончить на сегодня — не стоит забывать о его физической слабости. Она пока не видела никакого результата от этих сложных, тяжелых упражнений, но все равно была уверена, что когда-нибудь он будет. И походка у ее мальчика, будет такая же, как у всех людей. Никто и не задумается. И глаза… они обязательно исправят. Как жаль, что нельзя сделать операцию раньше шестнадцати лет.

«А если он не доживет до шестнадцати?» — промелькнуло в голове у Нины. По ее телу тут же разлился парализующий холод.

Она сгребла Илью в охапку и крепко обняла его. Мальчик словно почувствовал перемену ее настроения.

— Что-то случилось, мамочка? — спросил он.

— Все хорошо, милый, — вздохнула Нина, — просто обними меня крепче.


Глава третья


— Ну когда же ты поймешь уже! Ну почему ты и попытаться понять не хочешь!?

Нине казалось, что она разговаривает сама с собой. Впрочем, нет — если бы она разговаривала сама с собой, пользы было бы больше. Она кричала в пустоту, образовавшуюся на месте Константина.

— Это и твой сын тоже! — продолжала она с удивительным упорством, — он не виноват в том, что он — такой!

— Нина, успокойся, — все, чего ей удалось добиться. Мужчина коротко поцеловал ее в щеку и поспешил быстрее ретироваться. Он прятался от домашних проблем на работе. Или, может быть, в объятиях другой женщины. Да хоть десятка других женщин. Это Нину не волновало. С тех пор, как у нее появился Илья, она поняла, что больше не сможет любить никого, сильнее, чем своего больного мальчика. Даже если у нее появится второй ребенок, Илюша все равно будет для нее самым главным человеком в мире.


Нина мерила шагами просторный школьный коридор. На минуту-другую она присаживалась на маленькую узкую лавочку, но тут же вскакивала. Движения ее были напряженными, неврастеническими и любой человек, завидевший ее, без труда мог утверждать, что женщина находится на границе нервного срыва.

Бегающим, затравленным взглядом Нина следила за миром: за детьми, наводнившими коридор, за солнечными зайчиками, бегавшими по стенам и потолку. Она украдкой думала о том, что скоро наступит лето, которое распахнет все прежде закрытые двери. Наконец-то можно будет выпорхнуть из душной квартиры! А куда ехать? Надо бы Илюшу на Кавказ, поправлять здоровье… А где взять путевку, где взять деньги? Мысли радостные и светлые очень быстро сменились тревожными, подобно хмурым грозовым тучам, поглотившим солнце.

— Нина Семеновна! — в ее руку вцепился тощий моложавый учитель своими цепкими тонкими пальцами. Женщина вздрогнула и отшатнулась, словно ее ударили.

— Вас Дмитрий Иванович просит зайти к нему в кабинет, — сказал он и тихо добавил, как-то по-детски растягивая слова, — пожалуйста, — было заметно, что он побаивается своего начальника. Не удивительно, ведь Дмитрий был на самом деле человеком достаточно жестким, иначе, ему не удалось бы открыть эту школу. Все его уважали. Но только не Нина. Ее раздражало то, как он пресмыкается перед ней, растеряв все свои качества.

— А Илья? — спросила она, унимая дрожь.

— Побудет пока в классе, с ребятами, — откликнулся учитель.

— Что? Как с ребятами? — возмутилась Нина. Ее фантазия сразу же начала рисовать ужасающие картины столкновения ее сына с немилосердной действительностью. Она не понаслышке знала, что такое детская жестокость. Она была знакома с тем, как в «стае» принято судить тех, кто хоть немного, но отличается — не важно чем. Ее мальчик, ее Илюша, не заслужил этого, он не готов к этому, он не видел такого никогда…

— Не волнуйтесь, — заверил женщину ее попутчик. Она нехотя согласилась пойти с ним к Дмитрию, которого сейчас ей хотелось видеть меньше всего на свете. Но ей часто приходилось делать то, что не хочется, и это было еще не самым страшным из всего возможного насилия над собой.

Дмитрий был очень рад встрече, хотя виду и не показал. Нина успела прочитать в его глазах мучительную тягучую нежность и слабую, полумертвую надежду. После — он отвернулся к окну.

— Тебе нравится здесь? — спросил мужчина, когда за молодым учителем закрылась дверь. Нина тяжело вздохнула и присела на стул, чтобы как-то скрыть свое волнение.

— Да, конечно нравится, — подтвердила она.

— Хорошо, — вздохнул Дмитрий Иванович, — давай перейдем к делу.

Этих слов она и боялась. Она заторможено кивнула.

— Наши педагоги провели все необходимые тесты, — медленно заговорил мужчина, — и остались очень довольны. Работа, которую вы проделали с Ильей — колоссальная. Я восхищаюсь…

— Без лишних сантиментов пожалуйста, — резко оборвала его Нина. Ей необходимо было услышать простой односложный ответ «да» или «нет».

— Как скажешь… — спокойно согласился Дмитрий, хотя в голосе его прозвучало глубокое разочарование, — дело в том, что мне не хотелось бы брать Илью во второй класс. Ему там нечего делать, вы все уже прошли дома, исчезнет мотивация. Но я не могу определить его в третий или четвертый, особенно после коррекционной школы…

— Почему?

— Потому что даже при всей моей любви к тебе, это превышает все мои полномочия.

Нина вздохнула и спрятала лицо в ладонях, опустила голову так, что смогла полностью скрыться за волосами. Она чувствовала себя униженной и осмеянной, но это было не главным. Главным было то, что все ее труды, вся ее борьба снова оказались бессмысленным барахтаньем в болоте, из которого нет выхода.

Нужно вернуться домой и смириться с тем, что Илья останется в коррекционной школе. Заниматься больше, искать учебники, просить у знакомых, наверстывать, работать самим… Но сколько бы они не старались, на ее сыне все равно будет стоять клеймо с которым у него не будет будущего. Кто будет оценивать его ум и знания, когда первое, что люди узнают — это диагноз?

Нина и сама не заметила, что плачет. Что-то теплое обжигало ладони. Она сидела застывшая, как статуя, даже плечи не вздрагивали. Дмитрий все равно смог это заметить. Он хотел обнять женщину, но не решился.

— Нина… — нежно обратился к ней он, — я не могу видеть, как ты плачешь. Пожалуйста… Я сделаю все, что могу для Ильи, — мужчина сделал долгую паузу и добавил тише, — он так похож на тебя… такой трогательный мальчик…

Они оба помолчали.

Нина медленно отняла руки от лица и посмотрела через мутную пелену слез на его исказившиеся болью черты. Сейчас она верила в искренность его чувств, понимала, что теперь у них есть нечто общее, что делает их почти родными людьми. Когда он ее любил просто — они были связаны, но иначе. Но теперь он полюбил ее сына также, как она его любила, и поэтому вдруг стал частью ее мира, ее души. Они были теперь как муж и жена, повенчанные перед Богом (тем самым Богом ее бабушки, с икон, с грустными глазами) или даже больше. Нина не знала слов, которые могли бы описать нить, вдруг возникнувшую из пустоты.

Дмитрий тоже чувствовал это и поэтому резко изменил свое решение.

— Я возьму его в третий… нет, даже в четвертый, — сказал он, — я все улажу.

— Спасибо, — пролепетала Нина. Она коротко и быстро поцеловала его, тут же отстранившись. Это был единственный раз, когда она сделала это, преодолев какую-то стену, незримо присутствовавшую между ними всегда. Это не было выражением любви — скреплением чего-то высокого и очень важного, вдруг родившегося в эти мгновения.

Как на крыльях Нина летела до класса, где, вместе с другими людьми, ее дожидался Илья.

Окрыленная одержанной победой она даже не придала значения тому, что ее мальчик, никогда не находивший общего языка со сверстниками, спокойно играет с другими детьми.

— Пожалуйста, еще немного… — взмолился Илья, когда понял, что его время вышло.

— Нет, — быстро возразила Нина и схватила его за руку, — пойдем, милый. Ты еще придешь сюда. Нам нужно заниматься…

Он не спорил с ней, он вообще этого не умел и не научился, даже спустя много лет. Если мама так решила, значит так должно быть — значит это действительно важно. Но глаза у него сделали грустные, когда он смотрел на оставшихся детей.

— Мы еще придем сюда? — переспросил он.

— Придем, — кивнула Нина. Она думала, что эти слова будут полны счастья, ведь так давно она мечтала сказать их, но голос ее прозвучал как-то отчужденно и равнодушно, — это твоя новая школа.


Солнце прожигало асфальт.

Каблуки стареньких истертых туфель проваливались глубоко в ямы на дороге. Нина спотыкалась, проклинала все на свете, но все равно шла, как могла быстро.

Она украдкой ловила на себе заинтересованные мужские взгляды и с удивлением вспоминала, что ей все-таки еще только тридцать лет, хотя чувствовала она себя уже на все пятьдесят. Ветер развевал ее волосы и солнечные лучи играли в них всеми оттенками благородного золота.

Отчего-то ей казалось в эту минуту, что теперь все будет хорошо. Ей больше не придется бороться, не придется выплескивать все свои жизненные силы для достижения новых вершин. Они будут просто тихо и счастливо жить, качаясь на волнах океана спокойствия. Илья будет учиться в лицее, где ему пока безумно нравится, а она наконец-то отыщет себе работу. Нина не была уверена в том, что найти себе место будет простой задачей, ведь она пробыла безработной долгих семь лет, посвятив их целиком сыну, но ей хотелось так думать. Может быть она даже вернется в оркестр? Инструмент пока одолжит у знакомых, деньги займет, не важно… Будет все успевать — и на репетиции, и забрать ребенка из школы и по дому успевать.

Упоенная этими мыслями, Нина незаметно дошла оставшуюся часть пути. Она чувствовала себя прекрасно, позволив первому весеннему теплу прогреть замерзшую душу.

Детвора в школьном дворе тоже радовалась ясному солнечному дню. Женщину чуть не сбила с ног толпа мальчишек, игравших в казаки-разбойники и она довольно улыбнулась, подумав, что может быть, скоро и ее Илюша будет среди них.

Долго ждать ей не пришлось.

Вместе с другими детьми на крыльцо высыпали ученики четвертого класса — Нина уже более-менее научилась отличать их от остальных. В их пеструю толпу затесался и Илья. Он сразу заметил мать и весело махнул ей рукой.

Нина сразу же начала нервничать:

— Почему не застегнулся? Где шапка? — и все, тому подобное. Илья очень смутился, особенно его напрягало то, что рядом стояли двое его товарищей.

— Тепло же… — робко пролепетал Илья. На улице было действительно тепло, но недостаточно, чтобы он при своем слабом здоровье мог разгуливать раздетым.

— Познакомься, мамочка, — неуверенно заговорил ее сын, надеясь отвлечь ее от опасной темы, — это мои друзья… Вероника и Богдан.

Нина наконец-то соизволила обратить внимание на его друзей и посмотрела на них оценивающе. Справа от Ильи стояла высокая девочка с лошадиным лицом и двумя тонкими косичками. Она никогда не станет красавицей, но, возможно, сможет компенсировать это силой духа и харизмой. Женщин, которые вырастали из таких девочек, Нина всегда боялась — они не были так беспечны, как бывают особы, наделенные от природы всеми нужными качествами, и оттого запросто могли жалить. Слева от ее сына, как подтверждение тому, смиренно топтался темноволосый мальчишка, опустив глаза к полу. В руках он держал цветастый портфель Вероники и, должно быть, считал великой честью нести его вместо хозяйки. Одним словом эти дети совсем Нине не понравились, хотя, в сущности в них не было ничего плохого. Кроме, разве что того, что они были первыми друзьями Ильи. Они отнимали у женщины ее сына, крали его любовь, вместе с ним самим.

Рядом с ними Илья казался совсем маленьким, хрупким и эфемерным, даже не потому, что был младше. Физически он был развит плохо, наверное, из-за болезни, или, быть может, из-за своего сидячего образа жизни. Книги никогда не заменят свежий воздух.

Закутанный так, словно на улице хмурый январь, а не середина апреля, он вовсе выглядел смешно. Женщина была почти стопроцентно уверенна в том, что над ним подшучивают из-за этого, возможно даже его драгоценные товарищи.

Нина изобразила радость, а сама поспешила увести сына подальше.

Отчего-то настроение ее сильно испортилось.

— Как ты опять ставишь ноги, — сухо сказала она.

Мальчик весь сжался.

— Я сегодня пятерку по математике получил, — похвалился он, чтобы хоть немного задобрить Нину, но она была непреклонна.

Солнце больше не согревало ее, а весна вызывала только раздражение.

— Илья! — не выдержала она, — ты опять косолапишь! Сколько можно! Когда ты уже будешь следить за ногами?

Илья испугался. Она тоже испугалась. Она впервые кричала на него, впервые вообще повышала голос. И что на нее нашло?

Нина крепко обняла мальчика.

— Прости меня, — вздохнула она, — я просто очень переживаю за тебя… понимаешь? — она заглянула сыну в глаза и вроде бы прочитала там желанное «я понимаю», как ей показалось, — я хочу, чтобы ты знал — я тебя очень люблю. И я всегда буду тебя очень любить. Я всегда буду на твоей стороне. Я никогда от тебя не отвернусь, никогда тебя не брошу.

Она говорила эти слова так, словно прощалась. Теплый весенний ветер пытался утешить ее, ласково прикасаясь к коже потоками разогретого воздуха, но внутри у нее все равно было пусто и холодно.


Глава четвертая


— Мы никуда не поедем, мы никуда не поедем! — твердила Нина. Она прекрасно понимала, что это ничего не изменит, но с трудом могла с собой совладать.

Она снова металась по квартире, как по клетке. Но сейчас она вдруг осознала, как сильно любит свою клетку, как не хочет ее покидать. Да и как они уедут! Здесь вся ее родня, здесь школа Ильи и его друзья. А как тяжело ей это далось! И теперь все бросить, перечеркнуть? Ради чего?!

— Успокойся, — прикрикнул на нее Константин, которому уже порядком надоела ее истерика, — ты что, не понимаешь? Такого шанса у нас больше не будет.

— Шанс?! Шанс! — повторила женщина и даже ногой топнула, — ты предлагаешь просто взять и все бросить!? Продать квартиру!? А где мы там жить будем? Жаться по съемным углам. Где я там найду школу для Ильи!

Взгляд Константина красноречиво говорил: «коррекционные школы есть везде». Но Нину это не устраивало. Он это понимал, поэтому в слух сказал другое:

— У нас не будет больше таких проблем с деньгами. Мы сможем платить за обучение в какой угодно школе.

Нина только руками всплеснула.

— Ты что, не понимаешь, что это — Москва! Никто меня больше в Москву работать не позовет, — продолжал Константин, — а здесь я скоро останусь без работы. Что мы делать будем? Побираться!? — это был совсем не тонкий, а достаточно грубый намек на Илью. Нина живописно представила себе, как ходит с ним по вагонам электричек, выпрашивая денег на операцию. Ей сделалось мерзко и тошно.

Она прекрасно понимала, что спорить с мужем бесполезно. Нужно смириться и принять как данность его решение. Впоследствии она даже найдет в нем плюсы… Обязательно. Так Нина себе сказала, чтобы хоть немного успокоиться и ушла к Илье.

Он сидел на своей кровати, по-турецки скрестив ноги, и увлеченно что-то записывал в потертый синий блокнот. Женщина часто видела его за этим делом, но все не решалась расспросить сына об этом.

— Что-то случилось? — осторожно поинтересовался он. Нина села рядом и потрепала его по волосам, с нежностью вдохнула их запах, такой родной и приятный.

Он только выглядел маленьким, по-прежнему — все такой же хрупкий и игрушечный, на самом деле он уже многое понимал. Все-таки одиннадцать лет. Нина с ужасом думала о непреодолимом приближении подросткового возраста. Больше всего ее пугала перспектива отдалиться, стать чужими людьми, что часто бывает с детьми и родителями в эти годы. Что же тогда будет с ней? Ведь ближе у нее нет никого…

— Все хорошо, — заверила она и вздохнула. Обманывать у нее получалось плохо.

— Почему отец кричал? — спросил Илья, этим давая ей понять, что он ничуть не верит в ее слова.

Нина помолчала немного, подбирая слова.

— Мы чуть-чуть повздорили, — наконец-то сказала она, — понимаешь… отцу предложили хорошую работу. В Москве.

— В Москве?

— Да, — кивнула Нина без особого энтузиазма, — и… мы должны ехать с ним.

Ей очень интересна была реакция сына. Она внимательно следила за его взглядом, блуждавшим по комнате, как будто он пытался ее запомнить. Но не радости не печали женщина не заметила.

— Хорошо, — совсем без эмоций выдал он и потянулся к своему синему блокноту.

Нина почувствовала себя лишней, да и уговорить Константина она еще надежду не теряла. Она направилась к выходу, но у дверного косяка остановилась и осторожно спросила:

— А что это у тебя?

Илья напрягся, посмотрел на нее с недоверием.

— Дневник, — буркнул он.

— А ты дашь мне посмотреть как-нибудь? — робко поинтересовалась женщина. Ей хотелось получить подтверждение тому, что между ними нет никаких секретов, никаких недомолвок.

— Там ничего интересного, — быстро сказал Илья. Это означало «нет».


Нина с горечью осмотрела руины своего семейного счастья. Все, что осталось от ее прошлого теперь лежало вбольших невзрачных коробок, дожидаясь, когда придет машина, чтобы отправить это в другой город.

Все стало каким-то другим — чужим и новым. От прежних стен, прежней мебели, всего, что раньше было наполнено теплом и дорогими ей воспоминаниями, ныне веяло холодом отчуждения. Совсем скоро все это будет принадлежать другим людям. Она больше не вернется сюда никогда, в эту квартиру, в этот дом.

Нужно просто перечеркнуть все, что было раньше и подготовить себя к тому, что ждет ее впереди. Но как же это сложно!

Нина все ходила по опустевшим комнатам, гладила стены, прикасалась ко всем вещам.

Но что-то сбросило пелену ее меланхолии и заставило ее остановиться. Она некоторое время стояла ошарашенная, находясь во власти этого предмета, приковавшего к себе внимание женщины.

Синяя тетрадь.

Нина немного поспорила с собой, но потом решила, что это не будет очень плохо, если она хотя бы заглянет, просто чтобы знать, что у ее сына все хорошо. Вдруг его обижают в школе, а он боится говорить? Или еще что? Она ведь имеет право знать, она его мать в конце-концов.

Нина аккуратно взяла дневник и полистала истертые страницы. Почерк у Ильи был красивый, аккуратный, хотя местами он сбивался, видно было, что эти записи сделаны второпях или более эмоционально. Внимание женщины привлекло то, что было написано в день, когда решение об отъезде было принято окончательно.


7 октября.


Я никогда бы не подумал, что наша раньше крепкая дружба со временем превратиться в что-то совсем другое. Любовный треугольник? Нет, не думаю… Это не самое подходящее определение. Достаточно будет сказать — непонимание.

Вероника — вот из-за кого все происходит. Она думает, что любит меня, хотя, в сущности куда больше жалеет. Едва ли она может что-то знать о чувствах, о которых говорит с такой легкостью. Она начиталась глупых бульварных романов, с яркими обложками. Видел ее за этим занятием как-то. И с таким увлечением читала. Когда я посоветовал ей почитать что-то стоящее, вылупила на меня глаза. Конечно, ведь я на два года младше ее, мне не положено такое читать еще. Верно решила, что я хочу блеснуть своими знаниями. Не важно, это не важно. Куда важнее — Богдан. А точнее — его ненависть ко мне, нарастающая с каждым днем. Не могу молчать об этом, а рассказать кому-то — будет смешно. Хочется выплеснуть. Мы еще улыбаемся друг другу в лицо, но за спиной у меня, он никак иначе меня не называет, кроме как «даун», «олигофрен», «недоумок». Вероника мне сама об этом рассказала, добрая душа.

Но я ведь не хочу ему зла! Он — мой друг. Я не виноват в том, что он себе навыдумывал. Он думает, что я люблю Веронику, и этим отнимаю ее у него. Мы же все время вместе, больше всего проводим времени. Даже Валентина Антоновна без злости, по-доброму говорит «жених и невеста». Никак на это не реагирую, чтобы не обижать Веронику. Ей нравится так думать, хотя она куда больше на сестру старшую смахивает, опекая меня все время. Мне с ней тяжело, порой бывает ужасно скучно, куда интереснее с Богданом. Но с ним теперь и не поговоришь нормально, все какие-то намеки. И смотрит зло так, глаза черные совсем делаются, даже не карие уже. Я бы боялся его, если бы не знал, что он мне ничего не сможет сделать. А что он может? Он же и ударить меня не решится — на голову то выше! Как ребенка бить. Я для всех — вечный ребенок… и особенно для мамы. И останусь им навсегда, наверное… Кто-то сказал, не мне, а за спиной, что я никогда не вырасту, не изменюсь, буду таким всю оставшуюся жизнь. Кто-то еще говорил, что я умру скоро. Может — тем лучше, все вздохнут облегченно. И отец и Богдан. Вероника поплачет и забудет, поймет, что не любила меня вовсе. А мама… думать страшно. Но она же знает об этом… Или нет?

Чего эта Вероника вообще добивается? Чего она хочет? Ну, окончим мы школу, поженимся и… что? Как она себе это представляет?! Это не то, что ей нужно, всю жизнь мне пуговицы на пальто застегивать. Она же дура романтическая, мечтает о принце из своих бульварных романов на самом деле. Только воду мутит, только портит нашу дружбу своими глупостями. Я скучаю по тому времени, когда мы были просто друзьями, неразлучной троицей. И ничего между нами не стояло…


Дальше шла зачеркнутая строчка и еще несколько. Как догадалась Нина, их он подписал после того разговора.


Не знаю, как это воспринимать. Как шанс сбросить с себя эту историю? Но они же мои друзья, самые близкие, я же не смогу без них… Или смогу?


Нина поспешно закрыла тетрадь и положила ее на место. Этого вполне было достаточно.


Их последний вечер в этой квартире. Утром уже поезд, который умчит их в новую неизвестную жизнь.

Константин лег пораньше, а Нина все никак не могла успокоиться, все прощалась. Перед тем, как все-таки отправиться спать, она заглянула к Илье.

Мальчик стоял у окна со снятыми шторами и задумчиво смотрел, как осенний ветер кружит в воздухе листья. Его профиль, окрашенный теплым светом фонаря с улицы, казался каменным ликом статуи. К нему такому Нина даже подойти боялась, но все-таки сделала это. Она осторожно обняла сына за плечи и зарылась лицом в его волосы.

— Ты чего не ложишься? — спросила она.

— Не знаю… — пробормотал Илья, — не спится.

— Завтра сложный день.

Ее слова поглотила темнота, царившая в комнате. Она тоже стала смотреть за окно, на город, с которым им тоже предстоит проститься. А ведь они прожили здесь всю свою жизнь!

Нине хотелось заговорить о том, что ее тревожит.

— Жалеешь, что мы уезжаем? — решилась она.

— Да нет, — уклончиво ответил мальчик.

— Будешь скучать по друзьям?

— Буду конечно… но они мне писать письма обещали, — грустно сказал он. Нина вздохнула.

— А… может тебе нравилась какая-то девочка? — заговорила женщина, но тут же испугалась, что этими словами себя выдаст.

— Нет, ну ты что, — Илья повернулся к ней и растерянно улыбнулся, — я не предаюсь таким глупостям, — гордо заявил он, — это у одноклассников гормоны играют.

Нина остолбенела.

— Что-что? — переспросила она.

— Так Валентина Антоновна говорит, — поспешно оправдался Илья, хотя в его глазах горели озорные огоньки, он ничуть не раскаивался за сказанное, наоборот гордился тем, что осмелился это сказать.

— Глупая женщина, — рассудила Нина, — нет же ничего прекраснее первой влюбленности.

— Наверное, — мрачно буркнул мальчик, он был совсем иного мнения. Нина пожелала ему спокойной ночи и поспешно ушла. Она больше не думала о том, что завтра навсегда покинет родной дом. Ее заботило другое.

«Я совсем не знаю его… Я думала, что знаю. Все эти годы обманывала себя. Но я не знаю его, совершенно не знаю. И не узнаю…»


Глава пятая


Илья долго болтался под дождем. Все лучше, чем идти в школу. Он вообще не понимал, зачем он должен туда ходить, если совершенно спокойно может разобраться со всем сам.

Мама настаивала. Она хотела верить, что у него есть друзья. Она хотела верить, что все хорошо, а Илья не хотел ее разочаровывать. Она старела на глазах — руки покрывались морщинами, тускнели волосы и гасли глаза, словно из нее выпивали жизнь, с тех самых пор, как они переехали в этот город.

Илье и самому здесь совсем не нравилось. Но ничего поделать они не могли. Возвращаться уже было поздно.

Неизбежность, которую нужно принять. Школу Илья воспринимал как такую же неизбежность, поэтому в конце-концов он все-таки пошел туда.

Неприветливое пятиэтажное здание встретило его тишиной коридоров — шел урок. На переменах здесь стоял такой визг, что после закладывало уши. Ученики всех возрастов и размеров остервенело носились по этажам, выплескивая накопившуюся энергию. Учителя испуганно жались по углам, боясь быть смятенными вырвавшимся на свободу пестрым торнадо. Илья тоже остерегался, но всех учеников отчего-то насильно выталкивали в рекреацию.

— Ты чего-то поздно, — заметил охранник.

— Так получилось, — отмахнулся мальчик, оставил куртку, поднялся на последний этаж и остановился у окна. Под ногами лежал мрачный спальный район, над которым низко висели тяжелые дождевые облака.

Он не простоял так долго: звонок известил о том, что встреча с действительностью неминуема. Илья хмуро поплелся в класс, забился в самый дальний угол и достал свой дневник. Ему нужно было чем-то занять себя, чтобы не обращать внимания на взгляды, которые в его сторону бросают одноклассники, на их перешептывания.

— Чем занимаешься, Скворцов? — над ним нарисовались фигуры нескольких из одноклассниц. Впереди других стояла Наташа — она пользовалась особой популярностью у всех мальчиков и обладала особенно скверным нравом. Илья догадывался, что просто так она не подойдет.

— Ничем, — буркнул он, продолжая листать дневник и на всякий случай вцепился в него крепче: мало ли, решат вырвать.

— А что это у тебя? — продолжала Наташа.

— Ничего, — пожал плечами Илья.

— Чего ты такой недружелюбный, — наигранно-обидчиво потянула девушка, и стала накручивать на палец прядку выбеленных волос, — может мне не с кем на дискотеку идти и я тебя хочу пригласить.

— Ну да, — хмыкнул Илья. Девицы остались недовольны, обложили его трехэтажным матом и удалились курить в туалет.

Мальчик убрал дневник и попытался задремать, уложив голову на руки, но глупо было думать, что ему это удастся. Одноклассники массово возвращались с перемены и очень бурно реагировали на его появление.

Кто-то грубо потряс его за плечо. Илья нехотя поднял голову и увидел подле себя своего главного «недруга» и обидчика — Валеру Петрова. Этот высокий, рослый юноша, никак не тянувший своими габаритами на пятнадцать лет, невзлюбил Илью с самого первого взгляда и решил во чтобы то ни стало сжить мальчика со свету. Он зеленел от злости, когда видел любые самые незначительные успехи Ильи и радовался, как ребенок, если ему удавалось сделать гадость.

— Не спи, замерзнешь, — выдал свою высокоинтеллектуальную мысль Валера. Илья должен был ее оценить, но почему-то совсем не обрадовался.

— Слушай ты, недоумок, — разозленный этим, Валера перешел к более решительным действиям, — ты чего о себе возомнил!? Еще слово Наташе скажешь, я тебе очки сломаю!

Илья некоторое время соображал какое Валере дело до Наташи: вроде бы они и не общались вовсе, напротив даже, как-то раз Наташа Валере «не дала», после чего они ругались нещадно, но выходит было какое-то.

Илья понимающе кивнул, но этого было недостаточно.

Валера схватил Илью за плечи и тряхнул изо всей силы.

— Урод, — с чувством сказал он.

— Эй. Оставь его в покое, — Валера вынужден был обернуться. Рядом с ними стоял еще один их одноклассник — Андрей. Взгляд его темных глаз метал молнии в адрес Петрова.

Валера пробурчал что-то в ответ и все-таки ушел.

Илья снова остался в одиночестве и вздохнул облегченно. Он отвернулся к окну и некоторое время смотрел на непрерывно идущий дождь. В его голове роились разные мысли, которые он все старался оформить во что-то конкретное, чтобы записать. В конце-концов он открыл дневник и написал несколько строк, которые тут же зачеркнул.


11 ноября


Волчья стая. Андрей еще не потерял человеческий вид, но прикидывается таким же зверем. Зачем? Чтобы хищники не разорвали его, догадавшись, что он — не свой. Глаза у него человеческие, очень чуткие и добрые… Красивые.


Последнее слово он перечеркнул несколько раз, чтобы его никак нельзя было прочитать.


— У тебя все хорошо? — в комнату заглянула Нина. Мальчик сразу же отложил дневник и ручку. Он опять засиделся до глубокой темноты, читая и записывая свои мысли. Время летело незаметно, когда он оставался наедине с собой. В школе — минуты падали кирпичами, он считал и складывал их, мечтая только об одном — поскорее покинуть эти стены. Каждое утро ему не хотелось просыпаться только потому, что он должен снова отправляться в эту клетку к голодным тиграм.

— Да, конечно, — бодрым голосом отмахнулся он.

Нина все равно зашла и присела на кровать. Тусклая лампа бросала на ее лицо глубокие тени. Она была по-прежнему такой же красивой, но как-то иначе. Илья все равно восхищался ей.

— Точно? — переспросила Нина.

— Да, мамочка.

Он прикрыл глаза.

— Я хотела тебе сказать кое-что, — грустно начала женщина, заламывая руки. Чувствовалось, что что-то ее гложет, не дает покоя. А сказать больше — некому.

Илья кивнул, чтобы дать ей понять, что готов слушать.

— Дима умер.

Слова ее проглотила тишина. Илья растерялся, он не знал, как на это реагировать. Он знал о том, какие сложные и многозначительные отношения связывали этого человека с его матерью, знал, скольким он ему обязан, но все равно не готов был впустить Дмитрия Ивановича в свою реальность.

— Как? — пробормотал он.

— Инфаркт, — ответила Нина. Илья внимательно посмотрел на нее — все ее черты наполнились горечью и одиночеством. Мальчик сел рядом и обнял ее костлявыми руками.

— Ты его любила? — зачем-то спросил он.

— Нет… — Нина задумчиво покачала головой, — но он был очень близок мне…

— Я понимаю, — сказал Илья и он действительно понимал. Он замечал что-то светлое и величественное, жившее между этими людьми, правда слов подходящих не знал, чтобы описать эти чувства. Еще несколько мгновений назад он хотел открыться матери, рассказать о своих мучениях в школе, попросить поискать для него что-то другое (хотя вряд ли это было возможно без помощи Дмитрия, ведь в эту то школу его взяли благодаря долгим уговорам и солидной взятке). Теперь он понимал — не время. Ей и без того тяжело.

А что было бы, если бы она вышла замуж за этого Дмитрия, развелась с его отцом? Была бы она хоть немного счастливее, чем сейчас? Впрочем, что думать теперь об этом…

Нина вдруг высвободилась из его рук, коротко поцеловала в лоб, как в детстве и направилась к выходу.

— Давай ложись, — совсем спокойным голосом распорядилась она, — завтра в школу, — как будто опомнилась. Илья послушался, но ему нужно было чиркнуть еще несколько строк в свой дневник.

Он забрался под одеяло, прихватив с собой фонарик, и принялся писать.


12 ноября

Я не знаю, любила ли мама этого человека, но в любом случае он был дорог ей. И… он ведь любил ее, очень любил. А отец — нет. Ему наплевать, кроме работы его ничего не волнует. Продвижение по карьерной лестнице — вот что главное.

Он ненавидит меня и считает выродком, он не стесняется показывать это. Он по-прежнему уверен в том, что ничего толкового из меня не выйдет. Наверное, он прав… Я только и делаю, что доставляю проблемы матери. Сколько ей пришлось пережить из-за меня, как унижаться! А слушать каждый раз все это…


Мне нужно записать один эпизод, просто чтобы выплеснуть то, что я никому рассказать не могу.

Я уходил из школы, торопливо, как обычно, чтобы никто не прицепился, но физичка заставила меня задержаться по поводу олимпиады. (И зачем мне это нужно?) Чувствовал я, что будут проблемы. Вот они и были. Вышел из школы — во дворе уже никого нет. Все мелкие разбежались. Обычно я вижу моих ровесников — они играют в «казаки-разбойники», совсем еще дети бестолковые. Ну, впрочем, тут две крайности — или «детский сад» или курить бегают за школу. В этот раз и их не было.

А у ворот меня поджидал В., с его вездесущей свитой — такими же акселератами-переростками, как он. Чувствую — беды не миновать, ведь меня дожидаются. Думал обойти школу и через забор, но лучше их не злить, они бы мне такую выходку потом еще припомнили. Решил, пойду напрямик, авось — проскочу. Честное слово — дурак. Чем я думал?

— Скворцов, — пропел В., только меня заметив. Я ускорил шаг, но меня схватили чужие руки.

— Куда это ты торопишься? — поинтересовался В.

Минуту я соображал, чтобы ему ответить — отмахнуться или сказать правду. Но реакция в любом случае будет непредсказуемой. Я не мог угадывать его действия. Этот человек напоминал мне дикую собаку, больную бешенством — в любой момент может укусить.

— Домой, — все-таки ответил я.

— М-м-м, — промычал В. И осведомился, — к мамочке?

Так, нет, — подумал я, — маму трогать это выше моих сил. Я рванул изо всех сил, чтобы побыстрее от них уйти. К тому, что обо мне говорят гадости — это я привык и ничему уже не удивляюсь, но это слишком уже. Кулаки чешутся, хотя я никогда не дрался. Я много учился, но физически был совсем не развит. Из-за слабого здоровья мама боялась отдавать меня в спортивные секции. Еще в лицее, в родном городе, ходил пол года на шахматы, но потом бросил это дело. Да какой это спорт? Шахматной доской ему что ли въехать? А постоять за себя хочется… Я ведь часто представлял себе, как я с ними расправляюсь, со своими обидчиками. Особенно с В.

— Я слышал, что драгоценная твоя мамочка — шлюха, — кинул он мне вдогонку, — с директором спала, чтобы тебя взяли сюда, а не в школу для даунов.

(И откуда он узнал только историю с Дмитрием?)

Я остановился.

Надо было проглотить и дальше пойти. Не вытерпел я, потому что такое сложно спокойно принять.

Долго думал, что ему сказать. В голове вертелось много всяких слов обидных, гадких и злых, я их в ином случае никогда не сказал бы. Ну так я и не сказал, хотел как-то помягче, потому что даже при всей своей ненависти к В., я сознательно не мог причинить человеку боль.

— Не надо, пожалуйста, — попросил я, — это ложь.

Зря я это.

Компания сразу же нагнала меня и решила разобраться.

— Да ладно!? Чем докажешь? — гнусно захихикал В, моя вежливость его только раззадорила, — да ты на себя погляди! Ты такой родился, потому что родители твои были сильно пьяны. Знаешь же, что от алкоголя уроды рождаются? Ты такой как раз…

Здесь уже ничего страшного не было, я что-то такое от него слышал постоянно, да и не только от него. Я бы и пошел дальше, если бы он снова не начал про маму.

Что-то он такое сказал, особенно гадкое, я даже повторять на бумаге это не хочу. Но это было последней каплей. Я сделал большую глупость — ударил его. Слабенькими своими ручонками, себе же хуже сделал. А он развеселился только, но сделал обиженный вид.

На меня посыпались ругань и удары.

Они умели бить так, чтобы не заметно после было, уж не знаю, где они этому научились, может специально тренировались. Когда им надоело, В. схватил меня за волосы и заставил на себя посмотреть.

— Без выкрутасов, косоглазый, — уж не знаю, что это было — приказ или предупреждение, — в следующий раз будет хуже.

Тело до сих пор ноет, хотя синяков нигде не осталось. Я все смотрю на В. и думаю, что же такое это «еще хуже», что он имел в виду. Нужно вести себя осторожнее.

Почему я не могу об этом рассказать кому-то? Потому что маме слишком больших трудов стоило устроить меня в эту школу, пусть даже это не лицей, хотя бы общеобразовательная, не коррекционная. Нужно ценить ее труды и больше не делать глупостей.

А ведь ненавидят меня не потому, что я «косой, кривой, косоглазый», не потому, что я «олигофрен» или «даун». Есть в нашем классе мальчик с куда более ярко выраженным ДЦП, его никто не трогает. А ненавидят — потому что я младше их всех на года два-три, умнее, потому что мама — из интеллигенции, а папа военный, их же семьи — рабочие и алкоголики. Мы здесь чужие.

Только у Андрея отец — художник (кто мать и жива ли она, не знаю). Но Андрей умеет обращаться с этими гиенами.

Когда же я научусь?


Глава шестая


9 декабря


Иногда мне кажется, что Андрей — мой ангел хранитель. (Хотя я в такие вещи не особенно то верю, папа убежденный атеист и на нас с мамой влияет, еще бы, узнают о каких-то таких «делах», выгонят из партии). Но получается так.

Все время, когда В. и его компания мне хотят навредить, он появляется откуда-то (ниоткуда?) и прогоняет их прочь. Единственное, что мне претит — он меня жалеет. А я ненавижу, когда меня жалеют. Я сразу же начинаю себя чувствовать беспомощным инвалидом. Впрочем, кто же я еще? В моих мед. документах именно так и написано. И эти слова там, как команда «жалеть». Узнав о моем диагнозе, ни один человек уже не может воспринимать меня всерьез.

Порой я убеждаю себя, что в опеке Андрея есть что-то эгоистическое, что-то циничное. Ему нужно чувствовать себя героем, рыцарем (а дамы нуждающейся в спасении пока не подвернулось) и другим себя таким показать. Когда человек старается сильно быть хорошим, тут дело тоже нечисто. Но с ним все ясно: ему не хватает внимания и похвалы, даже самому себе похвалить и то — уже приятно. Не удивительно… Ведь дома он никому особенно не нужен — отец увлечен своими картинами и своими любовницами, мать… за эти годы я не видел ее ни разу и не уверен в том, что она существует. Мне хотелось бы поговорить с ним об этом… Обо многом поговорить.

Я грешным делом все время представляю себе, как мы станем с Андреем хорошими друзьями. В моих фантазиях все так отчетливо рисуется: вот мы сидим за одной партой, болтаем все уроки напролет, подшучиваем над учителями; после школы вместе идем домой, но в начале долго-долго гуляем. Мы разговариваем обо всем на свете, у нас много общих интересов (здесь я уже сам постарался, тихонько выведав, что ему нравится). Знаю, что Андрею нравятся рок-музыка и все английское, он в восторге от этой страны. Но английский он не знает, вот чего не дано. И я представляю себе, как предлагаю ему позаниматься — у меня то с этим все прекрасно, языки вообще мой конек.

Но все как-то в мечтах и остается…


Хочу записать пару эпизодов, показывающих то, как обычно происходит наше общение.


Эпизод первый:

Выхожу из школы, вижу Андрея у ворот — он курит (недавно начал), стоит, разговаривает с В. Пока иду по двору, В. уходит. Я радостно подхожу к Андрею.

Я: Привет. А на дополнительные по биологии не останешься?

(Андрей любит биологию — все науки, которые объединены в школе под этим названием)

А: Нет, не хочу.

Я молчу, но я то тоже не остался. У меня нет склонностей к естественным наукам, но я самый прилежный ученик в своем классе, вот и хожу всюду, где можно.

Я: Я тоже не остался.

Снова молчим. Андрей курит, я его украдкой разглядываю: у него тонкие аристократические пальцы, длинные такие. Сигарету он держит как-то по-особенному, не так, как другие мальчишки. Сразу видно, что он особенный.

Андрей замечает, что я на него смотрю, отворачивается, начинает волноваться и потому ищет тему для разговора.

А: А ты почему не остался?

Я: Не знаю. Погода хорошая, погуляю лучше.

Мы оба смотрим в хмурые декабрьские небеса, с которых что-то мокрое неприятно падает на лицо. Ветер промозглый, а я еще одет легко. Но Андрей мои слова проглотил. Даже вдруг неожиданно оживился.

А: А я люблю, когда мокрый снег.

Я: (не подумав особо) Я тоже люблю! Очень-очень!

А: Ладно. Хорошо тебе погулять.

Тушит свою «папиросу» ногой и уходит.


Эпизод второй:

После урока русского языка. Нам раздали работы с нашим диктантом. У Андрея тысяча помарок, он долго-долго делает работу над ошибками. У меня все идеально написано, но я тоже задерживаюсь.

Полная Марья Николаевна ворчит, что мы так долго сидим, оставляет класс и уходит со словами «работы положите на стол». Только за ней закрывается дверь, я подсаживаюсь к Андрею.

Я: Помочь тебе?

А: Нет, спасибо.

Я: Ну давай помогу. Я быстро.

Он соглашается, нехотя протягивает мне тетрадку.

Русский язык я знаю в совершенстве, обладаю тем, что принято называть «врожденная грамотность», более-менее знаю еще английский. С недавних пор дома, для себя, учу немецкий.

Я все орфограммы Андрея легко объясняю, но специально вожусь подольше.

Я: (между делом) А кем ты хочешь стать?

Андрей, до того считавший ворон за окном, оборачивается ко мне.

А: Не знаю.

Долгая пауза. Он сосредоточенно думает и все-таки отвечает более конкретно.

А: Врачом.

Я: Врачом? Как здорово! Как прекрасно! Ты хочешь помогать людям?

И почему я так радуюсь? Сидим вдвоем в пустом классе, а я счастлив, как не знаю уж кто.

А: Наверное…

Я: А почему ты так решил? Как ты так решил?!

А: Ну… вот решил как-то. Но я еще не знаю.

Я уже закончил с его диктантом, но мне все не хочется уходить. Ищу предлог, чтобы задержаться, но понимаю, что это выглядит слишком глупо. Я в панике: что делать?!

Андрей уже встает, собирается улизнуть.

А: Скорее всего из меня ничего не выйдет.

Все во мне замирает. На ватных ногах встаю, чтобы положить его тетрадь к остальным, иду следом. Потерянно бормочу: «почему?».

А: Не получится и все.

На этом он убегает, словно боится со мной разговаривать.


Хлопнула дверь.

Не одна квартира с тех пор не могла заменить ту, в другом городе, которую им пришлось оставить, но в любом новом жилье Нина максимально старалась создать если не уют, то его иллюзию.

Женщина сидела на кухне, при свете зеленой «библиотечной» лампы и слушала, как тихонько возится, снимая обувь и уличную одежду Илья.

— Ужинать будешь? — крикнула она. Впрочем, в вопросе не было никакого смысла: она по-любому будет уговаривать его, даже если откажется. Должно быть, он очень устал, ее мальчик, так долго занимался… Ходит по секциям, по олимпиадам ездит, учится лучше всех — гордость, а не ребенок.

Илья так и не ответил, просто пришел на кухню.

— Привет, — ласково улыбнулся он и спросил, — отца еще нет?

— Нет, — сказала Нина, — так будешь ужинать, будешь?

Она засуетилась, разогревая то, что приготовила некоторое время назад. На работу она так и не вернулась.

Илья снял очки и протер покрасневшие веки пальцами. Из-за постоянной необходимости носить специальные стекла, компенсирующие косоглазие, у него очень болели глаза и начало садиться зрение. Но терпеть осталось совсем чуть-чуть. Нина с надеждой и замиранием сердца ждала, когда же ему наконец-то можно будет сделать операцию.

И верила… что он доживет.

Впрочем, при всей своей болезненной хрупкости и физической неразвитости, Илья выглядел вполне себе жизнеспособным и вроде бы не собирался пока умирать.

— Как дела в школе? — поинтересовалась она.

— Нормально, — слишком быстро ответил сын. Это заставило женщину насторожиться, но вида она не подала, отвернулась к окну, пытаясь сквозь тюль разглядеть окна дома напротив.

— Точно нормально? — на всякий случай переспросила Нина.

— Точно…

— А друзья у тебя есть?

— Конечно есть, — сказал Илья, не поднимая взгляда от тарелки.

Они оба немного помолчали, он занятый ужином, она — своими мыслями. На женщину нахлынули ее старые страхи о том, что ее мальчик станет изгоем и будет обречен на вечное одиночество. А вдруг он просто не решается ей рассказать? И ей снова захотелось совершить маленькое преступление против сына и почитать его дневник.

Она вдруг опомнилась.

— Ой! Совсем забыла тебе кое-что показать, — она убежала в другую комнату и вернулась с запечатанным письмом, которое протянула Илье.

Мальчик внимательно уставился на строчки, которыми оно было испещрено сверху, прежде чем распаковать.

— Польша. Варшава… — зачитал он, — отправитель Мицеевский Богдан? И как он нашел нас здесь, на последней квартире! — Нина пожала плечами и улыбнулась. Ей приятно было смотреть, как заблестели глаза сына.

— Нашел же, — сказала женщина и поторопила Илью, — ну давай же, открывай!

Илья послушался, быстро пробежался глазами по строчкам.

— Что он пишет? — нервно поинтересовалась Нина.

— Что вскоре после меня уехал жить к родственникам в Польшу, что ему не нравится там, и он скучает по тем временам, когда мы учились в лицее… Поздравлял с Новым Годом, — ответил Илья и быстро сложил письмо вчетверо.

Как будто не хотел, чтобы Нина сама прочитала его.


17 декабря


Спустя много лет мне написал Богдан.

Первый год, после того, как я уехал, мне приходили письма от Вероники, но я не отвечал на них, надеясь, все-таки получить письмо от него… Но он затаил на меня обиду.

Даже это письмо — все такое сухое и официальное, не капельки чувств, словно написано было под диктовку. Вероятнее всего его заставила мать — она ко мне хорошо относилась, да и с моей мамой они дружили.

И… конечно. Он спрашивал про Веронику, знаю ли я что-то о ней. Нет, не знаю… И знать не хочу.


Илья специально не стал закрывать окно занавесками, ему нравилось смотреть на темно-красное ночное небо, в жалких попытках отыскать там хотя бы одну звезду. Он лежал в темноте, не испытывая и малейшего желания спать.

Ему хотелось сейчас закрыть глаза и открыть их где-нибудь подальше отсюда, там, где ночное море и скалы. Он придумывал себе иной мир, где его зовут по-другому, где он совсем другой человек, без прошлого и будущего. Эти мысли приходили все чаще.

Забыть — это так просто. Он знал даже простой рецепт чудодейственного эликсира, который раз и навсегда подарит ему забвение, подарит шанс на новую жизнь…

Выбежать из дома среди ночи, не взяв с собой ничего. Сесть в первый попавшийся поезд, не разбирая дороги — бежать, чтобы не вернуться сюда никогда. Чтобы никогда не получать писем из своей прошлой жизни…

Илья быстро встал с кровати, выскользнул в прихожую, чтобы отыскать в темноте отцовскую зажигалку. Вернувшись, он забрался на подоконник и быстро сжег письмо Богдана, не потрудившись даже посмотреть адрес для того, чтобы когда-нибудь отправить ответ. Прохладный ночной ветерок унес запах гари в форточку.

Илья вернулся в постель и в свете фонарика принялся писать в дневник.


Если бы я верил в то, что загаданные желания сбываются, я обязательно попросил бы у тех высших инстанций, которые занимаются этим (Бог там, Вселенная, уж не знаю), чтобы мне дали второй шанс.

Второй шанс на жизнь.

Я хочу быть таким, как Андрей — самоуверенным, сильным, смелым. Я не хочу, чтобы меня жалели или гладили по головке. Я не хочу, чтобы меня ненавидели только потому, что я болен. Я не хочу, чтобы первым, что люди обо мне узнают был именно диагноз.

Проще говоря, я не хочу быть собой и свою жизнь хочу забыть, как неприятный сон. Все обиды, унижения, мамины слезы ночами, «псевдо-любовь» Вероники, ненависть Богдана, слова соболезнования родственников… эту гаденькую фразочку «школа, поближе к норме». Все! Сжечь, как это письмо…

А Андрей? Хочу ли я его забыть?


Еще один наш разговор.

Я: Твой отец — художник, правда?

А: Ну да. Он что-то рисует.

Я: Как здорово… Я так люблю искусство. Хотел бы я как-нибудь посмотреть…

А: Это того не стоит. Мазня. Ты нарисуешь лучше.

И улыбается. Лукаво так.


Глава седьмая


Февраль — самый грязный месяц в году и одновременно самый холодный. Март ничуть не чище, но его промозглая слякоть и талый снег хотя бы оправданы приближением весны.

Погода Илье определенно не нравилась и будь его воля, он бы предпочел провести это время дома, но вынужден был наслаждаться холодной романтикой бесцветного неба и хмурых луж, только потому, что это нравилось Андрею.

В его темных сияющих глазах отражались медленно плывущие тяжелые облака, нависшие над городом, как крышка жестяной банки. Илье честно не нравилось здесь, он все мечтал вернуться в родную провинцию или и вовсе перебраться куда-нибудь подальше. Никаких сомнений в том, что дальше фантазий эти планы никуда не уйдут, не было. Он останется здесь. И ничего не изменится. Для перемен нужно много душевной силы, а Илья сам не уверен был в том, что она у него найдется в нужном количестве.

Андрей вытащил из кармана пачку сигарет и закурил. Ветер унес дым прочь, Илья даже не успел вдохнуть его, а он любил так делать, когда его друг предавался своей вредной привычке. Ему хотелось бы начать курить, но он не хотел расстраивать маму. Что она подумает!

— Я не сдам экзамены! — страдальчески закатывая глаза объявил Андрей.

Илья посмотрел на него, потом на небо и себе под ноги. В луже у носков его ботинок плавали окурки, словно маленькие уродливые кораблики.

— Я тебе помогу, — с готовностью сказал он.

— Спасибо, друг! — искренне выдохнул Андрей и даже за руку мальчика взял. Илья весь напрягся, на него нахлынул поток самых различных чувств и ощущений. Первым делом он конечно пожалел, что не может через шерстяные перчатки чувствовать какая у друга прохладная и приятная кожа, после подумал о последствиях. Но их не было, потому что сцена эта длилась не больше минуты, Андрей быстро руку убрал, чтобы закурить уже вторую сигарету.

«Он считает меня другом… как славно» — думал Илья, заторможено глядя куда-то в пустоту.

— А что мы будем делать после? — зачем-то спросил он. Слово «мы» ласкало ему слух, медовой сладостью растекалось внутри.

Андрей не очень понял, о чем речь.

— После? — переспросил он.

— В следующем году, — уточнил Илья. Он боялся, что Андрей соберется в техникум и от безоблачного счастья останутся рожки да ножки. Он все время думал об этом и пытался представить, что будет делать тогда. Пойдет вместе с ним? А матери как это объяснить, она ведь мечтает в университет его как-нибудь устроить, только еще не знает в какой — ему вроде бы все интересно, а с диагнозом его выбор не большой. Сам Илья хотел бы стать лингвистом, к языкам у него была явная склонность.

— Я хотел бы пойти в медицинское училище, — ответил Андрей задумчиво и убрал назад длинные темные волосы, вечно попадавшие ему в глаза и вызывавшие бесконечное негодование учителей и завуча, — но отец хочет, чтобы я еще посидел в школе и попытался поступить в институт. Ха! — он скривил рожицу, — кому я там нужен. Заберут в армию — и все.

Это «и все» звучало особенно трагично для Ильи. Он не знал, какой смысл Андрей вкладывает в эти слова, но он не представлял себе, что будет делать, если, а точнее когда его друга призовут. Ему никакая армия понятное дело не грозила, хотя он сам готов был проситься туда, лишь бы не расставаться с Андреем.

В глубине души он презирал себя за этом. Илья казался себе жалкой собачонкой, слишком привязанной к своему хозяину. Он понимал, что будь он сильным человеком и сильной личностью, он не был бы настолько зависим и вертеть собой так не позволял бы, но ничего поделать с этим не мог.

Они медленно побрели к невзрачному зданию школы.

Еще издалека Илья заметил огромную фигуру Валеры и весь сжался. От внимания Андрея это не скрылось.

— Пусть только полезет, — весело сказал он.

Илья засиял, посмотрел снизу вверх на Андрея, уверенный в том, что теперь ему ничего не грозит.

Они поравнялись с Петровым. Он окинул их насмешливым взглядом.

— Чтобы было у кого списывать ты и с таким готов дружить? — выдал он.

Илье стало не по себе от этих слов: он часто пугал себя подобными предположениями.

— Не суди других по своим понятиям, — сказал Андрей спокойно и высокомерно. Илье сразу стало легче, он впал в эйфорию от того, как прекрасно держится его друг с этим выродком, как надменно и насмешливо, словно разговаривает с кем-то, недостойным его внимания. Хотел бы он научиться так отвечать!

— Ясно, — буркнул Валера и тут же придумал кое-что новое, — а может тебе его мамаша заплатила, чтобы ты его опекал? — Илья совсем не удивлялся тому, что о нем в его присутствии говорят так, будто его нет. Мысленно, он уже бесчисленное количество раз переехал на тракторе Петрова, отрезал ему все, что только можно и вместо внутренностей набил опилки. Фантазия спасала его тогда, когда от собственной беспомощности хотелось лезть на стену.

— Оставь в покое его мать, — приказал Андрей, — она замечательная женщина и не тебе, сыну алкоголички и потаскухи говорить о ней гадости.

— Что? — зарычал Валера, — мать не тронь! — и полез на Андрея с кулаками. Они были примерно одного роста, но разной комплекции — Валера крупнее и толще, Андрей — худосочнее и оттого изворотливее. Он легко уворачивался от ударов так, что противник причинял себе больше вреда.

Илье очень хотелось помочь другу, но он знал, что будет только мешать. Но его помощь неожиданно понадобилась и он почувствовал себя самым счастливым человеком на свете, благодаря этому.

Валере удалось схватить Андрея так, что тот не мог высвободиться. Петров только собирался разбить сопернику его поразительно красивую для парня физиономию, как на руке его повис Илья.

— Отвали, — буркнул Валера, сморщился, показательно демонстрируя отвращение и принялся отцеплять мальчика от себя. Про Андрея он забыл и вскоре дал друзьям спокойно уйти, бросив только в след:

— Я был о тебе лучшего мнения, — явно это адресовалось не Илье.

С тех пор, как они сблизились и стали хорошо общаться, Андрей часто слышал в свой адрес подобные фразы, но они волновали его не очень сильно. Человека более преданного и самоотверженного, чем хрупкий маленький Илюша Скворцов, он никогда раньше не встречал и хотел хоть немного отплатить ему той же монетой, наступая на горло своим предрассудкам.


Есть ли что-то настоящее в этом мире?

Илья думал об этом, стоя у окна. В квартире было пусто и холодно. Брошенный мальчиком дневник так и скорчился кверху обложкой на его письменном столе. Сейчас ему казалось, что в этом нет смысла. Кому потом будут нужны эти воспоминания, эти мысли? Он сам предпочел бы сжечь его, уничтожить, вместе со своим прошлым. Когда-нибудь он так и сделает или собственноручно швырнет толстую старую тетрадку, наполненную собственной душой, в контейнер с мусором.

Все прежние ценности были поставлены под сомнение. Вопрос заключался лишь в том — а были ли ценности? Он бездумно жил по правилам, продиктованным ему другими, он был тем, кого в нем хотели видеть — больным ребенком для мамы, мальчиком для битья, ненужной обузой, отличником и «зубрилой». Но его настоящее, истинное я, потерялось где-то под шелухой чужого представления. Илья спрашивал себя — а каким его видит Андрей — настоящим? Но об этом было лучше даже не задумываться. Назойливо, словно муха, в стенку черепа долбилась мысль: а что, если Валера прав и Андрей связался с ним только ради личной выгоды? Он достаточно умен, чтобы понимать — школу нужно как-то заканчивать. Почему бы не сделать это с помощью доверчивого глупого мальчишки, готового ради него на все?

В комнату неслышной тенью скользнула Нина. С каждым годом она менялась все больше и отнюдь не в лучшую сторону. Илья не знал, почему это произошло, но в какой-то момент между ними выросла огромная непреодолимая стена, из-за которой он не мог даже узнать причину того, что происходит с матерью. Не он отгородился от нее — она как будто стала совсем чужой. Не так, как когда-то, когда можно было говорить с ней обо всем на свете и они могли разговаривать часами напролет. Теперь их беседы напоминали общение совсем чужих друг другу людей.

— Мама… скажи… как ты думаешь, как узнать, можно ли верить человеку или нет? — спросил он.

Нина нахмурилась, вопрос показался ей странным. Некоторое время она обдумывала ответ, после чего сказала:

— Лжецы всегда мастера своего дела, пока не предадут — не догадаешься, — голос ее звучал мрачно и обреченно, — а что-то случилось? — забеспокоилась вдруг женщина.

— Ничего… — проговорил Илья задумчиво. Ему очень хотелось рассказать, преодолеть стену, сделать хотя бы маленький шажок на встречу, но он не был уверен в том, что сейчас подходящий момент.

— Понимаешь… — все-таки решился мальчик, — есть один человек. Мне очень хотелось, чтобы он любил меня и был моим другом. Я помогаю ему с учебой, денег одалживаю если надо, да много что… И он вроде бы дружит со мной, но…

— Но?

— Вдруг это ложь?

Нина как-то загадочно улыбнулась, тряхнула копной светлых с проседью волос. Глаза ее горели ледяным огнем, который так нравился Илье в ней. Даже сейчас, когда ее силы гасли на глазах, он ощущал бесконечную жизненную энергию и непреклонную волю этого человека.

— Этого я тебе сказать не могу, — все также улыбаясь заговорила женщина, — но я хочу, чтобы ты понимал — люди любят нас не за поступки, даже за хорошие. Человек, которому ты делаешь добро, не будет любить тебя. Чувствовать себя благодарным тебе или твоим должником — да. Но любить нет.

— А что сделать, чтобы заставить человека полюбить?

— Заставить полюбить? — Нина рассмеялась, она находила эти слова очень забавными, хотя Илья говорил их совершенно серьезно, — нельзя заставить полюбить.

— Но почему!? — разочарованно выдохнул Илья. Он быстро переваривал все, что только что ему сказала мать, и пытался сопоставить это со своей жизнью.

Неужели их дружба с Андреем — только одна из тех бесчисленных иллюзий, которыми Илья окружен, словно прутьями клетки. Неужели Андрей всего лишь благодарен или… еще хуже — так омерзительно звучит! — считает себя должником Ильи!

— Тебе же вроде уже не шесть лет, чтобы задавать подобные вопросы, — рассудила Нина и посмотрела зачем-то на свои руки, уже начавшие покрываться первыми морщинами.

Они оба помолчали какое-то время, слушая, как накрапывает дождь за окном.

Эту погоду очень любит Андрей. Он говорит, что воздух в этом городе слишком затхлый, застревает комьями в легких, как пыль. Нормально дышится только тогда, когда идет дождь. Илье всегда здесь плохо дышится! Он вообще этот город не выносит, не с дождем, не без дождя. А в дождь здесь особенно гадко — сплошная грязь под ногами, холодно, промозгло… Дома бы сидеть, носа не высовывая, а не бродить по улицам. А он ведь уже полюбил странные предпочтения друга, и другие готов был бы полюбить… Только зачем?

— Если не секрет… — Нина остановилась в дверях, — кто же она, та, кого ты хочешь силой заставить себя любить?

— Это секрет, — отрезал Илья, с грустью понимая, что только что доложил десяток новых кирпичей в и без того высокую стену непонимания.

Но рассказать об Андрее он не мог.


Глава восьмая


Март выдался холодным и промозглым: еще ничего не говорило о наступлении весны. Снег и не думал таять; сосульки, примостившиеся на козырьке школьного крыльца, сияли в тусклом свете серых непроглядных небес. На карнизах столовой лежали увесистые сугробы из-за которых в и без того темное помещение совсем переставали проникать ультрафиолетовые лучи. Искусственное освещение здесь включать не любили, толи из экономии электричества, толи из банальной лени и сухого неуважения к ученикам.

За что их, собственно, уважать? За что им такая почесть, как вкусная еда и приветливые лица? Вполне достаточно будет чая с привкусом помоев и макарон, скорее напоминающих куски картона.

Андрей давился этими ужасными, совсем не пригодными в пищу макаронами и запивал их компотом, в котором плавали какие-то странные, напоминающие целлофановый пакет ошметки. Он торопился покончить с этим занятием и поскорее убраться домой; взгляды кухарок, раздраженных его поздним приходом только подгоняли его прочь. Чем быстрее он закончит со своей скромной трапезой, тем быстрее они наспех, грязной тряпкой, вытрут все столы, закроют помещение и тоже уйдут домой.

Но планам кухарок и Андрея не суждено было осуществиться так скоро. В столовую заглянул Валера, в сопровождении своего вечного товарища Бори. Был он крепким, низкого роста — на пару голов выше своего друга, отчего видел в нем хорошего защитника и возможность возвыситься над остальными. Интеллект Бориса был весьма сомнительным и поведение это его скорее выходило из примитивных животных инстинктов. Тот, кто сильнее — друг. Просто потому, что вражда с ним может быть опасна для жизни.

Андрей тоже понимал это, почему и старался открыто не конфликтовать с Валерой, хотя человек этот был ему до тошноты неприятен.

— О, Андрюша, — протянул Валера и изобразил на своем лице что-то, отдаленно напоминающее радость, — а чего это ты один? Где же твой… дружок? — последнее слово было сказано особенно презрительно.

Илья болел — такая неприятность случалась с ним с регулярной частотой. Мальчика, имевшего критически слабое здоровье, не могли обойти стороной не один грипп и не одна сезонная простуда. А порой он просто лежал дома с сильными головными болями, Андрей слышал от учителей, что это вызвано его болезнью. Слышал он также, что, вероятнее всего, Илья скоро (или не очень скоро) умрет все из-за того же недуга. Эти слова казались Андрею глупой выдумкой до тех самых пор, пока он не видел вновь исказившееся внезапным приступом боли лицо друга. Его обычно ясные голубые глаза мутнели и затягивались какой-то странной серой пленкой, словно он потерял зрение. Это было настолько страшно, что Андрей готов был после верить во что угодно.

После этого им овладевало странное чувство, он понимал, что не имеет права бросить Илью. Если этому слабому мальчику нужна была его дружба, он не мог отказать в ней. Он проживет свою жизнь не зря, если хоть чуть-чуть, незначительно мало поможет Илье. Все будет уже не так безнадежно, не так бессмысленно.

— Это тебя не касается, — процедил Андрей и заторопился уходить.

Он считал себя мучеником, принесшим себя в жертву высоким целям. Законы этого общества он выучил хорошо: если ты заступаешься за того, кто был единогласно признан изгоем, ты сам приравниваешься к нему.

Над ним уже смеялись. Чего только о нем не говорили, но Андрею было не привыкать. Когда-то, когда он только пришел в этот класс его тоже все ненавидели, тоже высмеивали только потому, что его родители — интеллигенция. Отца его и вовсе открыто называли сумасшедшим. Андрей был существом из иной реальности до тех пор, пока не разбил кирпичом передние зубы своему главному обидчику.

— Какие мы грубые, — хмыкнул Валера.

Андрей вышел в холодный темный коридор, одноклассники последовали за ним, как две угрожающие агрессивные тени. Парень спиной чувствовал их испепеляющие взгляды.

Он мысленно прикидывал свои силы: справиться ли он с обоими сразу. Ничего хорошего ему не светит. Именно в ту минуту, когда он решил ускорить шаг, чтобы на всякий случай, побыстрее дойти до охранника, ему на плечо легла мощная рука Валеры.

— Постой, — сказал тот.

Андрей нехотя обернулся.

— Ну, ты же хороший малый, — начал Валера, — чего ты связался с этим? Прикалываешься что ли?

Андрей посмотрел в его звериные глаза, а потом в пустые зрачки Бориса, выглядывавшего из-за спины своего «покровителя». Они могут сделать с ним что угодно. Даже убить. Их ничего не остановит, пару лет назад они ведь забили до полусмерти одного пятиклассника, когда он отказался отдать им свои деньги. Они кровожадны и жестоки, как звери, впрочем… куда кровожаднее, куда безжалостнее. Животные убивают потому, что хотят есть. Они хотят убивать, потому что это у них в крови. Андрею об этом говорил отец.

— Прикалываюсь, — дрожащим голосом пробормотал Андрей. Ему хотелось самому себя уничтожить за то, что он совершает предательство, но он чувствовал, что иной возможности спастись у него нет. После он позвонит Илье и будет умолять его перевестись в другую школу, уехать, лишь бы они до него не добрались… Сейчас Андрей был уверен в том, что в скором времени с Ильей случиться что-то плохое и случиться по вине Валеры и его дружков.

Услышав то, что хотели, шакалы залились громогласным смехом. Андрей тоже сделал вид, что ему смешно. Вышло до отвращения фальшиво, но все трое и без того знали, что он врет.

— Как ты хорошо придумал! — похвалил Валера, — и что ты задумал? Хочешь выманить его «дневничок»? — эти слова Андрея добили. Он с ужасом понял, чего хотят эти двое, причем с его помощью. Он весь похолодел внутри.

— Да… конечно… — выпалил он, стараясь сделать так, чтобы эти слова звучали уверенно.

— Ну, ты молоток! — подал голос Борис.

Они отступили, позволяя Андрею пройти. Ему дарована их милость — он нужен им живым и невредимым. Они будут долго ликовать, и упиваться предательством, которое он совершил и ждать… совершения нового, особенного мерзкого предательства.

Разве он посмеет ослушаться?


Снег неотвратимо таял. На асфальте распластались свинцовые лужи, раскрашенные радужными разводами бензина. Весь мир казался особенно грязным, как рваная рана, нанесенная ржавым клинком и распахнутая навстречу весне. Если отбросить всю романтику в весне было что-то гадкое — настало время потом, кровью и слезами продолжать свой род, обновлять все отмершие клетки. Все мыслящие особи потеряли способность соображать, превратившись в одно единственное стремление — умножиться в своем числе. Люди носились по улицам с оголтелыми лицами и выпученными глазами, а вместе с ними бродячие собаки, птицы и воющие ночами кошки.

Илья чувствовал себя чужим на этом празднике жизни во всем ее естественном безобразии. Но внутри у него была легкость: сегодня он наконец-то увидит Андрея.

Он долго болел — прошло около двух недель, показавшихся мальчику вечностью, которая к счастью, наконец-то подошла к концу. Да, вечности ожидания тоже кончаются.

Он словно выпорхнул из клетки и теперь с удивлением изучал мир, изменившийся за время его заточения.

Что-то осталось прежним: безнадежный серый цвет неба; автомобили, куда-то мчавшиеся; родители, провожавшие детей в школу; лужи у школьных ворот; одинокие черные стволы деревьев; мрачные лестницы. Все было по-прежнему мертвым и безрадостным, хотя где-то в глубине уже теплилась и плескалась новая жизнь.

В такие моменты Илье особенно хотелось уехать. Но куда? Кому он нужен? Кто ждет его? Он навсегда останется здесь.

В классе чувствовалось заметное оживление — орали громче обычного, матерные конструкции стали еще изощреннее. Илья пожалел, что вышел из дома, но, заметив Андрея, сразу успокоился. Друг сидел не там, где они сидели обычно, и, положив голову на руки, смотрел перед собой.

— Привет, — весело сказал Илья и положил сумку на стул, рядом с Андреем.

Парень нехотя перевел на него взгляд. Илья с горечью подумал о том, что все это время Андрей не разу ему не позвонил и к телефону подходить отказывался. Им овладели смутные опасения.

— Привет, — холодно бросил друг.

Они немного помолчали.

— Сядь, пожалуйста, где-нибудь еще, — толи попросил, толи потребовал Андрей. Илья остолбенел. Он не мог понять, что это значит.

— Что? — переспросил он.

— Не садись здесь, — пояснил Андрей и голос его прозвучал холодно и грубо.

Значит…

— Почему? — обронил Илья потерянно.

— Не садись и все! — рявкнул Андрей. Он впервые так разговаривал с Ильей.

Мальчик хотел открыто спросить, почему парень вдруг так резко поменял свое отношение, но гордость ему не позволила.

— Больно то нужно, — процедил он презрительно и ушел на свое обычное место.

Он достал из сумки дневник, хотел записать туда свои смешанные эмоции по этому поводу, но быстро передумал.

Сейчас ему казалось, что во всем виновата внезапно свалившаяся им на головы весна, с ее глупостью, похотью и бессмысленным весельем, смехом в лицо смерти. Он ненавидел всех воющих ночами котов, всех влюбленных, проклятую капель за окном. Они наглым и мерзким образом украли у него Андрея, украли так быстро, когда он только обрел его, когда только открыл для себя его многогранный мир…

Илья с нетерпением дожидался звонка. Он самым первым выскочил из класса, чтобы подкараулить Андрея.

— Что случилось? — зашептал он, вцепившись парню в рукав рубашки, когда он наконец-то появился.

— Ничего, — отрезал Андрей.

Илья пытался понять с каким выражением это было сказано, но тщетно. В одном он был уверен точно: его бросили, как надоевшую игрушку.

Андрей первым заметил идущего им на встречу Петрова.

— Оставь меня в покое, — сказал он Илье и направился к Валере.

— Привет, — растянулся в улыбке тот, и они пожали друг другу руки. Илье только и оставалось, что потерянно смотреть им вслед. Илья все ждал, что Андрей обернется, одумается, объяснит ему что-нибудь, но этого не происходило. Зачем? Какое ему дело? Плевать он хотел! С самого начала было ясно, что их дружба не более, чем игра. Может быть Андрей и вовсе поспорил… Но так не может быть… не может…

Илья разозлился, ударил кулаком в стену и разбил кожу на костяшках в кровь. Боль отрезвила его, заставила немного прийти в себя.

Ему стало смешно до тошноты: каким наивным нужно было быть, чтобы верить, что Андрей действительно захочет с ним дружить. Да они же его за человека не считают, о какой дружбе, о каком хорошем отношении может идти речь!

Из класса вышли двое вечных спутников Валеры — Боря и Максим. Отчаяние, написанное на лице Ильи, они сочли особенно забавным.

— А где же Андрюша? — потянул Борис.

— Иди к черту! — крикнул Илья.

Парни переглянулись.

— Да ты осмелел, — заметил Максим, — с чего бы? Никто же за тебя теперь не заступиться.

Илья не знал, что на него нашло, но на обидчика он бросился первым. Максим крепко врезал ему по лицу и оттолкнул в руки Бориса, подступившего сзади.

— Совсем ненормальный? — буркнул тот и тряхнул его за плечи, — олигофрен чертов.

Илья барахтался, пытаясь вырваться из цепких рук одноклассника, но преимущество в массе было не в его пользу. Максим тем временем вырвал у него сумку и вытряхнул ее содержимое на пол. Не сложно было догадаться, что он искал.

— Ты не против? — насмешливо бросил он, поднимая с пола дневник.

— Отдай! — потребовал Илья.

— А что мне за это будет? — загоготал Максим и ударил его в живот. Борис толкнул согнувшегося пополам мальчика на пол, и они победно прошествовали в сторону лестницы, показательно листая страницы его дневника.

Илья не торопился подниматься, на него нахлынуло странное безразличие. Теперь ему было все равно, что с ним будет, его не волновало даже то, что его враги прочитают все, что он писал об Андрее.

Он жалел, что вернулся в школу. Он жалел, что не умер во время одного из приступов сильной головной боли. Он жалел, что не умер еще ребенком — тогда всем было бы легче. И матери, и отцу, и ему самому, без сомнения.


Глава девятая


— Ты только послушай! — заливаясь смехом говорил Максим. Они сидели на лавочке перед школой вчетвером, вооружившись бутылкой из-под лимонада, куда было налито пиво.

— Андрей, Андрей, Андрей… через слово, — Максим потряс дневником и Валера вырвал толстую тетрадку из рук товарища. Андрей сидел хмурый, сил притворяться у него не было.

— Да угомонитесь вы, — потребовал он. К своему величавшему огорчению он понимал, что уговоры вроде «это жестоко» или «он вам ничего не сделал» никак на одноклассников не подействуют. Они получили то, чего хотели и даже больше: в их грязные лапы вместе с сокровенным дневником Ильи попала самая большая тайна мальчика. Как же они смаковали ее, с каким наслаждением смеялись над ней!

— Что? — переспросил Валера и спрыгнул с лавки, чтобы заглянуть в глаза Андрею, — ты его защищаешь? Ты тоже педик, что ли?

— Дурак! — буркнул Андрей и толкнул парня в плечо, — что ты несешь?

Он защищался, но ему самому было тошно от себя. Вместо того, чтобы заступиться за друга, он принял сторону его врагов. Лишь бы только его не трогали! Да где же его хваленая смелость! Он не тот пятиклассник, который не смог бы ответить им, постоять за себя… Мог бы и побороться за то, во что верил! За человека, который доверился ему…

Но так было проще. В глубине души Андрей признавался себе в том, что боится чувств мальчика, зашедших куда дальше дружбы… Или, может быть, их представления о дружбе были слишком плоскими и убогими, чтобы оценить ее, настоящую, искреннюю и неподдельную? В любом случае куда более беспроблемным вариантом было убежать, скрыться от ответственности.

Первым, кого Андрею хотелось избить — это себя. А потом уже взяться за Валеру, Бориса и Максима. Эти трое куда меньше были виноваты во всех злоключениях Ильи, чем он сам.

Андрей достал сигареты, закурил дрожащими пальцами и пошел прочь, переступая через лужи.

Монотонный голос в голове повторял одно-единственное слово: предатель.

У школьных ворот Андрей столкнулся с Ильей. Мальчик даже не посмотрел на него, но парень сам догнал его и отвел в сторону.

— Постой, — взмолился он.

— Чего тебе? — хмуро откликнулся Илья, хотя в глазах его читалась надежда.

— Поговорить нужно… — сказал Андрей, не отрывая взгляда от Валеры и его дружков на лавочке. К счастью, они не смотрели в их сторону, слишком увлеченные чтением дневника Ильи.

— И о чем же? — поинтересовался мальчик, он тоже смотрел в ту сторону, — тебе уже, значит, все зачитали?

Андрей поражался тому, как спокойно звучит его голос, сколько в нем холодного презрения, безразличия и храбрости. От этого его сердце сжималось, ему хотелось упасть на колени перед Ильей и вымаливать прощения за свое мерзкое предательство. Потому что, не смотря на физическую слабость и неразвитость мальчика, он и не думал бояться Бориса, подчиняться ему или сдаваться. Андрей казался себе особенно жалким.

— Нет, — соврал он, но тут же быстро буркнул, — не важно… просто… уходи, пожалуйста. Они причинят тебе зло, они тебя так просто не отпустят… Ты не знаешь, на что они способны! Их ничего не остановит. Они даже убить могут… Они ведь ненавидят тебя… Пожалуйста, уходи. Переводись в другую школу, куда угодно, но…

— Ты думаешь, я испугаюсь? — перебил его Илья насмешливо.

У Андрея все похолодело внутри.

«Безрассудный идиот!» — подумал он, — «чего ты добиваешься, что хочешь доказать?» Но он знал, что мысли эти исходят из его собственной трусости. Он пытался оправдать свой страх перед Валерой.

— Отпусти меня, — приказал Илья. Андрей послушался, хотя тут же пожалел об этом. Нужно было настоять, нужно было отвести его домой, чтобы обезопасить, чтобы спасти от них…

Он проследил за хрупкой фигуркой Ильи, пока тот шел до крыльца школы.

— Пидор! — донеслось с лавочки. Борис победно потряс дневником.

— А меня не хочешь? — крикнул Валера, вскочив с места.

Илья смерил их взглядом, полным презрения.

Так смотрят на тех, кто не достоин даже взгляда.

Они никогда не простят ему этого, как и всего остального, как и его существования. Они просто уничтожат его. Просто раздавят, растопчут за то, что он посмел не покориться. За то, что он посмел — не бояться.


О существовании Ильи наконец-то узнали все. Если раньше многие просто не замечали его, не соизволив уделить ему никакого внимания, то теперь все поголовно в средней и старшей школе спешили обсудить его и его дневник.

Он с трудом отсидел семь уроков, бывшие бесконечной пыткой и собрался побыстрее уйти, чтобы никто не прицепился, но его намерениям не суждено было исполниться. Среди всех одноклассников, осыпавших его насмешками, не было проклятой троицы. Не было потому, что они поджидали его за дверью.

— Наконец-то ты пришел! — хихикнул Максим. Валера выступил вперед, грубо прижал Илью к стене и сверху — вниз заглянул ему в глаза.

— Какой сладкий мальчик! — сказал он презрительно, — вы поглядите!

Его спутники завизжали, как гиены. Насладившись произведенным впечатлением, Валера брезгливо отскочил в сторону.

— О нет! — театрально воскликнул он, — я же мог испачкаться и заразиться! Какой ужас.

Илья молча наблюдал за этой пантомимой, гадая, когда же это все закончится. Его интересовал только один вопрос: почему с ними нет Андрея. Может быть, остатки совести не позволили?

Валера выдал еще что-то, на его взгляд, особенно остроумное, а на самом деле глупое и пошлое. Когда троица закончила смеяться, Илья позволил себе устало спросить:

— Это все? Я могу идти? — кажется, это прозвучало слишком унизительно. Валера и его друзья выглядели нелепыми клоунами и даже их весьма ограниченные мозги смогли прийти к этой истине. Илья уже пожалел, что сказал это.

— Иди, — неожиданно разрешил Валера.

Илья покорно пошел по коридору, но через несколько шагов его догнали. Максим заломил ему руки за спиной, а Борис для верности крепко ударил по лицу. От удара очки соскользнули у Ильи с носа на пол. Мир начал расплываться, как картина, политая растворителем.

— Думал, сбежишь? — зашипел он ему в уши.

— Твой герой тебе не поможет, — победно заявил Валера и брезгливо поднял лицо Ильи за подбородок вверх, чтобы посмотреть ему в глаза, — никто тебе не поможет. Потому что таких как ты, убивать нужно. Ты не имеешь права на жизнь! — с этими со словами он плюнул Илье в лицо.

— Ты — ошибка природы, — продолжал Валера, — ошибка твоих родителей! Выродок! — дальше последовала конструкция, сооруженная из изощренного мата. Илья позавидовал даже его красноречию: куда уж там литературный язык! Не передашь столько эмоций одной фразой.

— А ты хотел, чтобы он тебя трахнул! А черта с два! — ликовал Валера, — он не такой как ты, он — нормальный!

Его куда-то поволокли, Илье оставалось только догадываться, без очков он был совсем беспомощным. Как он понял по запаху и мутным очертаниям, это был мужской туалет. То, что троица убралась подальше от любопытных глаз, могло означать только что-то очень плохое. Вероятнее всего, сегодня они таки исправят ошибку природы: его рождение. Давно пора бы.

Валера и его друзья били так нещадно, как никогда раньше, словно от силы ударов зависела их собственная жизнь. В их лицах оставалось все меньше человеческого, в мертвых глазах горел отчаянный и яростный свет, который горит у каждого хищника, вышедшего на охоту, вонзающего клыки в мягкую плоть жертвы.

Но они не собирались убивать Илью, они придумали кое-что более изощренное.

В какой-то момент удары вдруг прекратились. Илья мысленно умолял о продолжении. Он не хотел ничего, кроме смерти. Любой. Быстрой и безболезненной или медленной и мучительной, это не имело значения. Все его тело уже превратилось в комок чистой боли и приготовилось к своей последней агонии.

Валера рванул его за волосы, заставив подняться и встать на колени. Он возился с застежкой своих брюк.

— Попробуй! — смеясь, потребовал он, — может я не хуже твоего ненаглядного Андрюши!

— Нет-нет-нет, — зашипел Илья из последних сил, — я не буду это делать, ты меня не заставишь…

Кровь заливала ему лицо, он почувствовал ее солоноватый привкус во рту, пока говорил это. Она застилала ему глаза мутной пеленой, из-за которой он переставал видеть даже очертания.

— Какой непослушный мальчик! — хмыкнул Валера. Илье удалось каким-то чудом извернуться и лягнуть обидчика. Это было удивительно при том, что ему едва хватало сил на то, чтобы дышать.

Он промазал, и удар пришелся в колено. Валера все равно не был к этому готов, поэтому осел, огласив помещение отчаянной руганью. Илья сильно поплатился за непослушание и уже скоро лишился последних сил к сопротивлению.

— Вот урод, — прорычал Максим, — надо его как следует проучить!

Борис поднял с кафельного пола, залитого кровью, школьную сумку Ильи и стал копошиться внутри. Он брезгливо бросал в сторону тетради и письменные принадлежности до тех пор, пока не наткнулся на линейку.

— Это подойдет? — спросил он у Валеры. Тот довольно кивнул и взял орудие предстоящей пытки из рук товарища.

— Расслабляйся и получай удовольствие, — сказал он Илье.

Вероятнее всего, полагалось, что он будет умолять о пощаде любой ценой. Но на свое счастье Илья потерял сознание, уверенный в том, что наконец-то отправляется в мир иной.


Андрей бежал так, как не бегал никогда на свете. Когда ему сказали, что Петров и его дружки потащили Скворцова в туалет, «разбираться», он сразу понял: будет беда. Счет шел на минуты, поэтому он словно убегал от смерти или, напротив, гнался за ней.

Дверь он открыл ногой, в туалет влетел как сумасшедший и накинулся на проклятую троицу с такой яростью, словно хотел растерзать их в клочья.

— Убирайтесь, убирайтесь, уроды! — орал Андрей. Он что-то еще кричал, сам не мог потом вспомнить, что и наносил бесчисленные удары. Силы у него сейчас было за десятерых. Страх ушел прочь.

Опомнился он только тогда, когда принялся бить Валеру головой о бочок унитаза. Максим и Борис с трудом растащили их и, сверкая, перепуганными глазами, поскорее увели своего главаря. Андрей остался наедине с неподвижно лежащим в углу Ильей.

Вначале ему показалось, что мальчик мертв, но, проверив пульс, он выдохнул облегченно.

Весь кафель на полу и стенах был забрызган кровью, словно они находились в пыточной.

В большое незашторенное окно лился тусклый солнечный свет.

Андрей принес воды и кое-как привел Илью в чувство. Мальчик слепо щурился на него ничего не видящими глазами. Андрей вспомнил про очки и убежал искать их. Когда он вернулся, Илья уже застегивал брюки дрожащими окровавленными пальцами.

— Как ты? — тихо спросил Андрей.

— Великолепно, — мальчик криво улыбнулся.

— Илья.

— Что ты ждешь услышать?

— Ничего… — потерянно пробормотал Андрей.

Илья забрал у него очки и стал собирать с пола свои вещи. Среди них он обнаружил и злосчастный дневник. Его сильно трясло, конечности слушались его плохо, но он не подавал и виду.

— Скажи… — начал, было, Андрей, наблюдавший за ним со стороны, но осекся.

Илья остановился напротив него и посмотрел ему в глаза долгим пронзительным взглядом из-под растрепанных и грязных светлых волос.

— Ты был для меня всем, — спокойно бросил Илья, — ты этого ждешь? Или что? — он приблизился и коротко поцеловал ошеломленного парня в губы. Андрей почувствовал железный вкус крови. Ему стало горько и холодно. Он не знал, что он должен делать.

— У тебя зажигалка есть? Или спички? — спросил Илья.

Андрей молча протянул ему коробок спичек.

— Тебе нужно ко врачу… — сказал он.

— Отвали.

Он плелся следом за мальчиком, пока тот спускался на первый этаж, одевал легкую куртку и шел прочь. У него не было сил, чтобы заговорить или уйти. Ему казалось, что стоит ему отойти, Илья броситься под машину.

Но его бывший друг не торопился этого делать. Он спокойно вышел со школьного двора, лишь слегка прихрамывая, завернул в первый попавшийся двор и вытащил из сумки свой дневник.

По очереди он вырвал все листы, сложил их горкой на земле и поджег спичками, которые дал ему парень.

Заметив, что Андрей следит за ним, он сказал:

— Уходи.

— Послушай…

— Убирайся, — потребовал Илья, но потом смягчился, — я тебя прошу. Уходи. Навсегда.

Андрея обожгло болью, которая звучала в голосе его маленького друга. Он некоторое время заворожено следил, как пламя поглощает страницы, а после послушался и ушел, не сказав больше не слова. Его вина была слишком велика, чтобы даже пытаться оправдаться.

Нина как обычно суетилась на кухне. Квартиру наполнял вкусный запах приготовленной ею еды, запах уюта и спокойствия.

Илья словно попал в другой мир, ему сразу стало легче.

Он прошмыгнул в ванную и быстро стал стирать с себя кровь и грязь.

Его удивляло только одно: почему он до сих пор жив. Это какая-то ошибка. Он должен был, если вообще не рождаться, то хотя бы умереть в младенчестве. Или сегодня, от бесконечных ударов озверевших одноклассников, от боли и унижения.

С волос капала вода.

Нина поставила перед ним тарелку.

— Как дела в школе? — спросила она с таким видом, будто это действительно интересует ее.

Илья промолчал.

— Что-то случилось? — забеспокоилась женщина.

— Нет, — покачал головой мальчик.

Он выдержал еще одну паузу.

— Пожалуйста… — наконец-то решился он, — переведи в коррекционную школу… или на домашнее обучение.

— Почему!? — изумилась Нина.

— Я не справляюсь, — коротко ответил Илья и выдавил из себя улыбку, настолько искреннюю, насколько это было возможно, — пожалуйста…

Он знал, что некоторое время Нина будет спорить и упираться, но рано или поздно согласиться. Иначе — нельзя. Если он увидит Андрея еще раз — он точно умрет, а ему отчего-то еще хотелось жить, не смотря не на что.


Глава десятая


Были такие дни, когда районную детскую поликлинику наводняли люди, а бывало, напротив, что длинные тоскливые коридоры с запахом медикаментов пустовали. Никто не мог сказать чем это обусловлено и сколько Илья не пытался экспериментальным путем определить от чего зависит посещаемость, тщетно. Происходило это совершенно спонтанно, но порой одновременно с эпидемией очередного гриппа.

Сейчас никакого гриппа не было, потому во всем здании полноправно царила сонная тишина, нарушаемая только нескромным смехом медсестры из открытой двери на втором этаже, радиоприемником в регистратуре и падением листьев.

Охранник дядя Саша весь извелся: он уже успел обойти все здание, проверить все ли везде «ладно», как он любил поговаривать и решить парочку кроссвордов. Поэтому он не придумал ничего лучшего, чем побеспокоить Илью, который, как обычно в такие дни, был очень занят чтением и даже рад тому, что никто не отвлекает его от этого занятия.

— Дурная погода, — сказал дядя Саша.

— Угу, — буркнул Илья.

— Вот снегу бы! — предался мечтаниям охранник.

Илья удостоил его взгляда и поежился, подумав о снеге.

— Нет, — рассудил он, — топят плохо. Мы здесь превратимся в ледяные скульптуры.

— Позитивнее нужно на жизнь смотреть! — обиделся дядя Саша и снова вскочил с места, чтобы еще немного погулять по пустому зданию.

— От этого топить лучше не будут, — хмыкнул Илья. Так они и общались обычно с дядей Сашей. Охраннику было немногим за пятьдесят, он был ленивым и часто спал на своем рабочем месте, от всего в жизни стараясь получать удовольствие. Илья ему поначалу не нравился, все казался каким-то дерганным, слишком серьезным и вечно напряженным. Но понемногу они нашли общий язык, Илья даже стал рекомендовать какие-то хорошие детские книги дяде Саше для его внучки. В литературе он разбирался отлично и все в поликлинике удивлялись тому, как настолько образованный человек может работать здесь.

Хлопнула тяжелая дверь, помещение наполнил запах дождя и гниющей листвы. Вошла молодая мамаша с девочкой в ярком розовом пальто и смешными хвостиками. Мамаша долго высвобождала свое чадо из-под сложного нагромождения одежды, в это время ее украдкой изучал весь скучавший персонал.

На вид ей было лет двадцать пять, не больше. А девочке уже десятый год, не меньше… Вся прелесть девушки сразу куда-то делась, как только Илья сделал соответствующие выводы о ее легкомысленности. Но красоты ей было не занимать: большие миндалевидные глаза глубокого синего цвета, насмешливые губы, длинные светлые волосы. Девушка и сама собой любовалась, что чувствовалось. Она бросила короткий взгляд в зеркало и, довольная, проводила девочку к гардеробу. Ребенок сам гордо тащил вещи, упиваясь иллюзией самостоятельности.

Илья отложил книгу и наклонился к девочке.

— Тебе какой номерок? — спросил он насколько мог дружелюбно. К детям он относил спокойно, но с некоторой осторожностью.

— А какой есть? — деловито заинтересовалась девочка.

— Какой хочешь, — Илья показал ей на пустые крючки.

— Хочу восьмидесятый! — заявила девочка, гордясь тем, что знает такие большие числа. Илья перевел взгляд на ее мать.

— А вам?

— А мне любой, — кокетливо сказала она, — какой вам будет угодно.

В глазах ее он без труда прочитал некоторые подробности биографии: папаша ребенка явно не был в восторге от подобного сюрприза и поспешил ретироваться. Воспитывает она дочь, вероятнее всего, вместе с матерью или сестрой, и еще лелеет надежду избавиться от их опеки с помощью появления мужа.

Пока Илья вешал пальто, девушка успела прочитать название книги, лежавшей на лакированной деревянной поверхности, но все равно спросила, чтобы поддержать разговор:

— А что вы читаете?

— Испанский язык для начинающих, — без особого энтузиазма откликнулся Илья и протянул матери и девочке номерки, — вот. Семьдесят девятый номер, на мой взгляд, очень хороший.

— Замечательно! — обрадовалась девушка неизвестно чему, толи номеру, толи испанскому, но, скорее всего, последнему, — испанский! Я всегда мечтала выучить этот язык! Может быть, вы дадите мне пару уроков?

— Едва ли я смогу научить чему-то, кроме алфавита, — буркнул Илья. Это означало «нет».

Девушка вздохнула разочарованно, схватила девочку за руку и они ушли к окошку регистратуры. Илья снова уткнулся в книгу.

Когда голоса нарушителей их спокойствия затихли где-то в глубине коридоров поликлиники, дядя Саша решил снова заинтересоваться существованием Ильи.

— Илюша! — заботливо начал он, — не пора ли подумать тебе о семье? Четвертый десяток уже разменял!

Эта тема поднималась достаточно часто. Толи дяде Саше настолько нечем было заняться, толи он действительно волновался за Илью. В любом случае сам Илья этой темы старательно избегал и изо всех сил пытался о ней не думать.

Его ангелоподобная внешность привлекала людей, но одной только симпатии было мало, чтобы проглотить еще и диагноз, вечные проблемы с деньгами и работой, а вместе с тем его вечное ожидание смерти, обещанной ему уже давным-давно. Сколько раз в детстве его матери говорили, что он не доживет до тридцати лет! Сомнений быть не могло. Поэтому в двадцать восемь, в двадцать девять и даже в тридцать, он особенно старательно готовился проститься с жизнью. Сейчас, когда он уже перевалил через эту роковую цифру, он думал так: если это еще не случилось, значит скоро обязательно случиться.

— Нет, не пора, — отрезал Илья и хотел еще добавить «уже поздно», но не стал расстраивать дядю Сашу.


Осенью головные боли приходили особенно часто, но Илья все равно любил это время года за его прозрачные свинцовые небеса и романтические листопады. Город погружался в тоскливое, томительное ожидание зимы и сладостную тягучую меланхолию.

Осенью окна в его небольшой квартире всегда были открыты, чтобы наполнить каждую комнату запахом свежести и опавших листьев. Это было первое, что он делал, возвращаясь домой со своей убогой работы.

Илья порылся в ящиках старого серванта, в поисках пепельницы, но так и не смог ее найти — должно быть, мать унесла или припрятала в свой прошлый визит. Ей страшно не нравилось то, что ее Илюша, ее мальчик, имеет такие вредные привычки. Но мальчик уже давно вырос, и запрещать ему она не могла, поэтому искала какие-то обходные пути.

На самом деле курить, как и делать многое другое, Илье было нельзя из-за болезни. Он утешал себя только тем, что грешит этим достаточно редко. Чаще всего осенью, у открытого окна, поддавшись тоскливо-безмятежному настроению.

Ветер приносил в открытое окно какую-то мелкую пыль вместе с сухими семенами и все пытался затушить тусклый огонек на конце сигареты. Пепел с нее сыпался прямо на подоконник.

Воздух был таким, словно вечером будет гроза.

Илья вертел в пальцах листок бумаги, на котором был написан телефон некой Ольги, той самой синеглазой красавицы с маленькой девочкой. Нужно быть очень глупой, чтобы думать, что он работает гардеробщиком в поликлинике от большой романтики, а не от больших проблем с работой. Вопрос был только в том — куда выкинуть эту бумажку — в урну или все-таки в окно.

В дверь позвонили. Очень некстати явилась мать. Она сразу же почувствует запах сигарет, будет ворчать и стенать о том, что он ускорит приближение своей кончины, с которой все и так давно уже смирились.

Илья нехотя пошел открывать.

Нина ворвалась в квартиру маленьким ураганом — принялась закрывать окна, проверять содержимое холодильника и задавать всякие ненужные вопросы. Иногда ему казалось, что женщина просто забыла о том, что он уже давно не нуждается в ее опеке.

— Илюша, ну ты что, опять куришь? — страдальчески вздохнула она, — ну сколько можно! Тебе же нельзя…

— Мне много чего нельзя, — спокойно заметил он, — и жить, я думаю, тоже.

Нина посмотрела на него испепеляющим взглядом. Ее вечное беспокойство оставило следы на лице в виде глубоких морщин, хотя яркие голубые глаза и казались вечно молодыми.

— Прости, — потерянно сказал Илья.

Они помолчали.

Женщина отошла к окну и сложила руки на груди.

— Я знаешь зачем пришла? — наконец-то заговорила она, — мне тут позвонили из твоей школы…

— И слышать не хочу…

— Дурак! — не выдержала Нина, иногда с ней такое случалось, но потом она всегда смягчалась, — не перебивай, пожалуйста. Пятнадцать лет прошло. Там собираются устраивать встречу выпускников, чтобы отметить эту дату.

— И?

— Что «и»? Я хочу, чтобы ты пошел туда. Ты же сам будешь жалеть, если пропустишь! Не повторяй своих ошибок. Когда Богдан Мицеевский приезжал в Москву, ты тоже его видеть не захотел и потом переживал. Ну, Илья… — Нина уже потеряла надежду достучаться до него.

— Я не хочу, мама, — совсем тихо сказал Илья, — я не буду жалеть.

Нина тяжело вздохнула и хрустнула тонкими длинными пальцами. Это означало «подумай, пожалуйста, как следует». Они часто общались жестами и взглядами.

— У меня не было друзей в этой школе, — продолжал он.

— Я догадывалась, — призналась Нина, — хотя и хотела всегда верить в обратное… И… ты правда не хочешь?

— Нет, — отрезал Илья и снова открыл окно. В кухню тут же ворвался свежий и теплый сентябрьский ветер, растрепавшие светлые с сединой волосы Нины.

Прохлада пошла Илье на пользу, ему нужно было остудить ожог на душе, снова начавший болеть из-за вновь оживших воспоминаний.

Он не хочет видеть их никогда. Он хочет забыть то время, словно его не было.

Просто выбросить из жизни, перечеркнуть. Написать с чистого листа, но совсем иначе. Поверх старых чернил новые слова.


Ничего не изменилось за годы. Здание школы оставалось все таким же мрачным и статным, клумбы у крыльца пестрыми и нелепыми, только деревьев стало немного меньше и ограду перекрасили в другой цвет.

Илья не знал, зачем он все-таки пришел сюда, впрочем, догадаться было несложно. Искушение снова увидеть Андрея, узнать, каким он стал, как сложилась его жизнь, было сильнее способности противостоять ему.

В актовом зале людей собралось достаточно много — в основном все приходили со своими семьями, друзьями и родней. Из-за этого он чувствовал себя особенно одиноким на чужом празднике жизни.

Илья забился в самый дальний и удобный для наблюдения угол, радуясь тому, что здесь никто не замечает его присутствия.

Он с трудом узнавал своих бывших одноклассников, удивляясь тому, как легко и быстро стерлись из памяти их лица. Куда красноречивее были фамилии. Но тех троих, кого он запомнил лучше всего, как, впрочем, и Андрея, среди собравшихся не было.

— О, Илья! — его заметила бывшая классная руководительница и тут же накинулась со всевозможными расспросами. Илья апатично отвечал на них, лишь бы только отвязаться.

— А Петров? — вдруг опомнился он, прервав поток любопытства заметно постаревшей женщины, впрочем, возраст на толщине ее талии сказался отнюдь не в убыток.

— Спился! — всплеснула руками женщина, — совсем плохой. Так жалко парня…

— Да… жалко, — процедил Илья. Он не чувствовал ровным счетом ничего.

Вот тогда то и появился Андрей. Он его сразу узнал, хотя не видел его куда дольше, чем пятнадцать лет. Его просто невозможно было забыть, эти глубокие темные глаза, слегка вьющиеся всегда растрепанные волосы, точеный профиль с красивыми губами и немного слишком грубым носом, сутулые плечи… Время сделало его красоту острее, насыщеннее, глубже. Из красивого мальчика он превратился в роскошного мужчину.

Илья все не решался к нему подойти. Андрей сам заметил его и даже обнял от избытка чувств.

— Илья… — пробормотал он взволнованно, — я не думал, что ты придешь… как я рад! — эти слова были полны искренности. А ведь он, скорее всего, думал, что его старый друг уже давно мертв.

— Я тоже рад, Андрей, — сухо сказал Илья. Он боялся снова попасть в плен темно-шоколадных глаз бывшего одноклассника.

— Как твоя жизнь? Чем ты занимаешься? — Андрей засыпал его бесконечными бессмысленными вопросами. Неужели ему действительно интересно? Или он старательно делает вид, отдавая дань собственной совести? Илья нехотя говорил что-то, что сам вспомнить потом не мог, по большей части соврав и навыдумывав разных небылиц. Пусть хотя бы думают, что его жизнь сложилась хорошо.

— Познакомься… а это моя жена Люся, — только теперь Илья соизволил перевести взгляд в сторону спутницы Андрея. Рядом с ним стояла молодая женщина, достаточно красивая, но как-то очень своеобразно. Было в ней что-то отталкивающее, неприятное, сложно было с первого взгляда понять что. Прохладные серо-зеленые глаза смотрели ласково, добродушно, пушистые волнистые волосы, собранные в две косички, делали ее похожей на маленького ребенка, но при этом в ее чертах было что-то дерзкое, даже порочное. Может быть насыщенно-коралловые кровожадные губы? Они призывали к кровопролитию, к совершению греха и чего-то отчаянного и дикого. Пухлые и мягкие на вид они словно сами предлагали испробовать себя на вкус и ощупь.

— Очень приятно, — выдавил из себя Илья, когда Андрей представил их друг другу.

— Андрей столько рассказывал о вас! — заявила Люся. Голос у нее был весьма приятный.

«Интересно, что же» — подумал Илья со злой насмешкой «что я был влюблен в него в восьмом классе? Или…» Продолжать свою мысль он не стал. В любом случае огонь его чувств остыл, оставив на месте себя пепелище со слабо тлеющими углями старой, уже привычной боли.

Начался концерт, подготовленный нынешними учениками, скучный до отвращения. Илье быстро надоело это зрелище, и он решил выбраться из зала любой ценой.

— Куда ты? — заволновался Андрей, явно не желавший отпускать его так быстро.

— Курить, — отмахнулся Илья.

— Я тоже пойду, если вы не против, — вдруг подала голос Люся. Илье хотелось убить ее в это мгновение, но открыто выразить свое недовольство он не мог. Они вместе вышли на крыльцо. Накрапывал мелкий дождь.

Говорить им было не о чем, кроме, разве что, Андрея. Но эта тема для Ильи уже много лет была запретной даже в мыслях.

Он украдкой разглядывал женщину, которой принадлежала любовь его некогда хорошего друга со смутным, размытым чувством ревности. Он пытался нащупать в своей душе, в своей памяти хотя бы призрачный шлейф того, что он испытывал к ее мужу, но тщетно. Все следы уже давным-давно были смыты дождем.

Он так старался забыть эту историю, что действительно смог это сделать. Но теперь все призраки прошлого ожили и стали реальными людьми, правда, изменившимися за годы. Придя сюда, он как будто открыл до того замурованную кирпичами, тайную дверцу в своем сознании. Не стоит увлекаться. Ее нужно как можно скорее снова запереть и заколотить покрепче.

— Такой дождь… — задумчиво сказала Людмила, выдыхая в воздух струйку серебристого дыма. Ее полные кровожадные губы ласкали сигарету.

— Угу, — буркнул Илья, бросил окурок на крыльцо и обратился к ней, — мне нужно идти. Скажите, пожалуйста, об этом Андрею.

Люся кивнула. Он быстрой походкой направился к школьным воротам, оказавшись под прицелом холодных дождевых капель.

Женщина догнала его в нескольких шагах и схватила за рукав поразительно теплыми пальцами.

— Постойте… — проговорила она отчего-то взволнованно, — возьмите, пожалуйста, зонт.

Он не мог понять, зачем ей это нужно.

Илья оценивающе посмотрел на Людмилу, хотел сказать что-нибудь резкое и отказаться, но почему-то не сделал этого.

Пусть этот зонт будет последним напоминанием о том, что он в скором времени забудет.

Забудет навсегда.


История третья

Мила


Убей меня

За то, что я

Давно к тебе остыл.

    
А. Васильев


Снег сиял в ослепительном солнечном свете, как волшебное зеркало. Его поверхность казалась идеально гладкой и навеивала мысли о бесспорной первозданной чистоте. Хотелось погрузиться в нее, откинуться, как на мягкую белую перину, закрыть глаза и погрузиться в глубокие и сладкие зимние сны.

— Катя! — голос матери заставил девочку, безмятежно раскинувшую руки, поднять ресницы и сощуриться от зимнего солнца, — не лежи на снегу, простудишься!

Девочка была послушной и перечить не собиралась, поэтому быстро встала и принялась отряхиваться. Мать поспешила к ней, чтобы помочь в этом занятии.

Снежинки лежали у Кати на пальто, на светло-рыжих волосах, даже на веснушчатом носу. Выглядела она счастливой и растерянной.

— Ну сколько можно… — говорила мама строго и в тоже время с нежностью.

— Я хотела сделать ангела! — воскликнула Катя. К ним подошел отец, обнял обеих сразу за плечи, спрятал лицо в растрепавшихся волосах дочери.

— Ангела… — ворчливо повторила молодая женщина и покачала головой, — где твоя шапка?

Девочка завертелась. Искомый предмет она заметила в сугробе, куда сразу же и кинулась, чтобы побыстрее вернуть его себе.

— Разве ты не делала этого в детстве? — с улыбкой спросил мужчина, теснее сжимая объятия. Женщина задумалась.

— Нет, — сказала она после некоторой паузы.

Катя вернулась со своей шапкой, по дороге отряхивая с нее снег. Солнце делало цвет ее волос еще более ярким, как расплавленное золото. Женщине захотелось прикоснуться к ним, ощутить их мягкость, ощутить излучаемое ими тепло. Она привлекла к себе девочку.

— Что-то случилось? — насторожилась Катя. Она подумала, что провинилась в чем-то.

— Нет-нет, — сказала ее мать, — просто я очень люблю вас обоих.


Зима всегда приносила с собой множество вкусных, терпких ароматов, словно пришедших из давно оставшегося позади детства. Поэтому Катя очень любила зиму — за эти запахи, за маленькие хвойные иголочки, мандарины и бабушкину выпечку.

В последний день уходящего года Катя всегда носилась по дому счастливая, радостная и окрыленная ожиданием чуда. Она всем мешалась, путалась под ногами и на нее даже порой повышали голос, но ничего не могло омрачить безоблачного счастья девочки.

К вечеру все было готово, и они собирались за праздничным столом — Катя, мама, папа и бабушка, мама мамы; пили шампанское (Катя с мамой пили детское), пробовали многочисленные салаты, приготовлением которых домашние были заняты весь день. Праздничный сервиз и праздничные бокалы поблескивали своей чистотой в тусклом свете длинных белых свечей. На елке уютно горели разноцветные огоньки, затерявшиеся среди пушистых разлапистых веток.

Кате казалось, что так будет всегда.

* * *


Тишина сдавила виски.

Можно было слышать, как капает вода из крана, как смеются за стеной соседи, как на улице лают собаки. Внутри их квартиры замерло все, умерло все. И Катя тоже чувствовала себя мертвой. Ей хотелось вырваться, убежать прочь. Но некуда было бежать.

Она плохо понимала, что происходит, но чувствовала что-то холодное у себя в груди, какую-то невидимую руку, сжимающую ее сердце.

Это первый новый год, который они встречают без мамы.

Отец сидел хмурый, опустив потухшие глаза. В бокале, который он сжимал в руках, было красное вино. Оно всегда казалось Кате похожим на кровь, ведь настоящей крови, к своему величайшему счастью, она еще никогда не видела.

— Не вини себя, — сказала бабушка, наконец-то нарушив тишину, вбиравшую в себя их души.

— Ну как же! — сказал отец. Лицо его исказило отчаяние. Он всплеснул руками, вскочил и ушел на кухню.

Бабушка погладила Катю по волосам, посмотрела на часы.

— Совсем чуть-чуть до нового года, — как могла весело сказала пожилая женщина, — сейчас будут бить куранты. Не забудь загадать желание.

— Хорошо, — кивнула Катя, стала писать на листке бумаги свое желание. Скрывать его от бабушки смысла не было — они были одержимы одной-единственной мечтой, не смотря на ее несбыточность. Потому что мертвые не возвращаются.

«Я хочу, чтобы мама вернулась» — написала Катя.

По телевизору заговорил президент. Бабушка разлила шампанское.

— Андрей, — крикнула она, не получив ответа.

Забили куранты. Катя подожгла листок с желанием от слабого огонька засаленной свечи и бросила в бокал с детским шампанским, которое сегодня она пила одна. Главное — успеть. Тогда все будет иначе. Тогда мама вернется. Не важно откуда. Даже с того света…

Девочка выпила пепел с полной уверенностью в том, что раз и навсегда изменила их судьбы. Бабушка тоже выпила, ушла на кухню. Катя сидела неподвижно, стараясь различить о чем они там говорят с папой.

— И что ты думаешь, она загадала? — вздыхала бабушка.

— Мертвые не возвращаются… — обронил отец, а потом, судя по всему, разбил бокал и схватился за голову, — это я виноват, я… всего этого не случилось бы, если бы не я…

— Поздно думать об этом, — вынесла свой приговор бабушка.

Катя опять же ничего не понимала, кроме, разве что того, что все бессмысленно — и желания загадывать и ждать. Двери потустороннего мира открываются только один раз — чтобы впустить в свое молчаливое царство, но никогда, чтобы вернуть назад.

Девочка подбежала к окну, отдернула занавески и стала смотреть во вспоротое вспышками салютов ночное небо. Где-то за этим морем искусственного света спрятались тусклые, ласковые звезды. С одной из них на нее сейчас с грустной нежной улыбкой смотрит ее мама, которая никогда бы не оставила ее и вернулась бы, если бы это только было возможно…


Глава первая


Мила никогда не умела никому желать зла, даже если кто-то доводил ее, как говориться до «белого колена». В детстве ей всегда слышалось «белое полено» и она все тщетно пыталась понять смысл этого выражения. К своим двадцати восьми годам она так и не смогла вникнуть в него до конца, но зато сполна сумела ощутить насколько это неприятно, быть доведенной до этого самого «белого колена».

Сдержанности ее можно было позавидовать.

Ей хотелось накричать, ударить или разбить что-нибудь, а она только стояла с глупой улыбкой и выслушала претензии в свой адрес. Как и сейчас, когда в очередной раз в их с мужем квартиру нагрянула с визитом ее мать.

Говоря об их отношениях с этой женщиной вполне можно было ограничиться только тем, что Мила была несказанно рада поселиться от нее отдельно. Она хотела бы и связи все порвать, стать с этого момента сиротой, выкинуть из памяти все годы, прожитые вместе, но это не представлялось ей возможным. Мать все равно приезжала и напоминала о себе, превращая Милу снова в маленькую девочку, сжимающуюся от бесконечного потока критики.

— Слой пыли — вековой, — заявила Елена Ивановна, деловито проведя пальцем по книжной полке, — когда ты в последний раз убиралась?

— Вчера, — честно призналась Мила, отводя взгляд.

Женщина страдальчески всплеснула руками и сказала, прошествовав на кухню:

— Ну когда же ты уже научишься вести хозяйство!

Мила не знала, ей и самой было интересно.

Их с мужем большая, заваленная неизвестно чем квартира и вовсе была огромным поводом для недовольства ее матери. Каждая вещь здесь своим существованием бросала вызов ее привычному миру, а своим местонахождением, порой, очень необычным, и вовсе грозила довести женщину до инфаркта. Все старые книжные шкафы, непонятные книги на разных языках, картины, статуэтки и мебель, пережившая не одно поколение, вели вечную вражду с порядком, который для Елены Ивановны был чем-то, вроде религии.

— Ну почему чашки такие грязные! — простонала она, вытащив одну из кухонного шкафа. Миле хотелось исчезнуть вместе с несчастной чашкой.

— Почему грязная? — попыталась защититься она, — нормальная чашка…

— Нормальная, — хмыкнула Елена Ивановна, — это по-твоему нормальная?

Мила понимала, что лучше сдаться.

— Должно быть, я ее пропустила, — вздохнула она. Спорить с матерью было бесполезно, ее авторитет не терпел никаких возражений. Елена Ивановна вздохнула облегченно, радуясь тому, что дочь не пытается с ней препираться.

Мила отошла к окну, за которым сгущались синие вязкие зимние сумерки, и приоткрыла скрипучую форточку. Поток холодного воздуха ударил ей в лицо. Ей захотелось курить, но она не смела даже заикаться об этом в присутствии Елены Ивановны.

Женщина помыла злосчастную чашку и налила себе чаю. Уходить она пока не торопилась, хотя мысленно Мила умоляла ее об этом. Ну, у нее же есть какие-то важные дела… Она не может торчать здесь вечно! Или может? Раньше ей ничего не мешало. Что изменилось? Ведь от того, что Мила вышла замуж, она не перестала быть ее дочерью… Просто теперь у нее был другой хозяин.


За ночь навалило много снега. Дверь подъезда было невозможно открыть, она оказалась придавленной неподъемными снежными массами.

Мила смотрела из окна на это белое великолепие и мечтала о том, как выбежит на улицу к детям, резвившимся во дворе, и будет строить с ними снежную крепость. Она частенько видела их за этим занятием, и все представляла себя вместе с ними.

Ей было восемь лет. Елена Ивановна застегивала на ней пуховик.

— Мамочка, можно я пойду погуляю с ребятами? — звонким голоском спросила Мила.

— Я думала ты пойдешь со мной за хлебом, — в шутку обиделась женщина. На ее языке это означало бесспорное нет, не терпящее никаких возражений.

Елена Ивановна замотала Милу шарфом так, что видно было только глаза, торчавшие из-под огромной несуразной шапки. Мама одела шубу, взяла в одну руку сумку, а во вторую ладошку дочери и они отправились стоять в огромной очереди за хлебом.

Миле было до ужаса скучно: она вертелась, прыгала на месте и следила за детворой, резвившейся в соседнем дворе. Они были ее одногодками, но почему-то никто не водил их за ручку и не запрещал им кричать и играть в снежки. Насквозь промокшие, но счастливые, они вдоволь наслаждались великолепием зимы.

— Мамочка, а можно я сделаю ангела? — подала голос Мила.

Елена Ивановна отвлеклась от напряженного созерцания очереди и посмотрела на дочь.

— Что-что? — переспросила она.

— Сделаю ангела, — пискнула Мила.

— Что за вздор? — нахмурилась Елена Ивановна, — нет, нельзя. Ты простудишься.

Мила не боялась холода, хотя здоровье имела весьма слабое.

Она бесстрашно стояла у открытого окна в больничной палате и ловила ртом снежинки. Ей нравилось ощущение, которое овладевало ей, стоило только совершить что-то запретное, что-то против правил, выходящее за рамки ее обыденной жизни.

Ей станет хуже — ну и пусть, зато она вдоволь насладиться первым снегом и этим прекрасным вечером. Небеса такие холодные, такие синие, что хочется расправить незримые крылья и броситься в их распахнутую сапфирового цвета бархатную бездну. Конечно же, она не сделает этого. Она закроет окно и вернется в постель побыстрее, пока кто-нибудь не застал ее за этим странным занятием.

Но Мила не успела: у нее за спиной хлопнула дверь. Она испуганно обернулась и увидела на пороге молодого человека в белом халате больничного персонала. У него были темные и волнистые, достаточно коротко стриженые волосы, очень мягкие на вид, отчего к ним непременно хотелось прикоснуться и такие же темные, очень внимательные и теплые глаза. Миле показалось, что сейчас вошедший отругает ее за эту шалость, но не так, как обычно ругала мама, а как-то по-доброму, шутливо.

— Надеюсь, ты не собиралась прыгать из окна? — вместо приветствия сказал мужчина. Мила смущенно загрохотала ставнями, закрывая их.

— Нет, простите, — выпалила она и быстро вернулась в постель, засмущавшись своего вида, своей нелепой больничной пижамы. Едва ли это была та одежда, в которой можно было знакомиться с настолько красивыми представителями противоположного пола. Впрочем, в какой можно было, Мила не знала, потому что мужчин боялась хуже огня. Она с детства была убеждена в том, что в сторону такого огородного пугала, как она, никто никогда не посмотрит с каким либо интересом.

— За что ты извиняешься? — растерялся вошедший, но, заметив испуганный взгляд Милы, решил перейти ближе к делу, — не пугайся. Сегодня я твой доктор, меня зовут Андрей Викторович. Ты, значит, Людмила?

Мила кивнула с таким видом, словно сознавалась в совершении преступления против всего человечества.

— Можно называть тебя Люсей? — девушка снова кивнула, хотя чаще всего к ней обращались иначе. Почему-то из его уст эта форма звучала особенно приятно.

Мила безумно смущалась того, что врач настолько молод. До этого вечера она была подопечной старой, ворчливой Валентины Григорьевны, которую ужасно раздражало то, что девушка сама не может даже поставить себе градусник и никогда не говорит ничего четко, а все время что-то мямлит.

Когда за Андреем Викторовичем закрылась дверь, Мила вздохнула облегченно, откинулась на подушку и закрыла глаза. С одной стороны ей хотелось, чтобы он больше никогда не приходил, с другой она вдруг почувствовала, как отчаянно ей хочется поговорить с ним просто по-человечески, вне мрачных больничных стен.

Возможно ли это? Да и зачем она ему сдалась? Мила была уверена, что этого человека окружают совсем другие женщины.

В палату ввалилась ее соседка, все это время отсутствовавшая у своей подруги. Они практически не общались, перебрасывались лишь несколькими фразами или делились впечатлениями от посещений ворчливой Валентины Григорьевны.

— Лежишь? — насмешливо спросила девушка и плюхнулась на койку напротив, — а я видела к тебе Худобин заходил. Рассказывай!

— Что рассказывать? — смутилась Мила. Она искренне не понимала, чего от нее хотят.

В глазах ее соседки плясали озорные огоньки.

— Ну ты что! — всплеснула руками она. — Худобин — местная легенда. Молодой специалист, красавец, комсомолец! Так долго у тебя пробыл…

— Мы всего лишь разговаривали о моей болезни, — как будто оправдываясь, отчиталась Мила. Девушка на кровати напротив явно была разочарована.

— Столько времени? — все-таки надеялась она услышать какие-то откровения. Неужели она караулила за дверью или еще хуже того подслушивала? — ты ему, должно быть, нравишься.

— Ну что за вздор, — отмахнулась Мила и натянула одеяло себе на голову, — он меня видел в первый раз.

Ей не хотелось говорить об этом, потому что она была убеждена в безнадежности всех этих рассуждений.

Разве она может кому-то понравиться?


Снег летел ей в лицо. Она стояла у окна, готовая залезть на подоконник и сделать последний шаг. Под ногами лежала бездна в девять этажей мрачного жилого дома с темными лестницами и облупившейся краской. Она не помнила, как оказалась здесь, как проскочила мимо консьержки, но это не имело значения. В это мгновение ей больше всего на свете хотелось убраться подальше от улиц, знакомых до тошноты, от квартиры, в которую ей хотелось возвращаться все меньше, от школы, где ее не очень то любили. Конечно, никто не травил ее открыто, но Мила обрадовалась бы даже такому вниманию к своей персоне: ее просто не замечали, что было во много крат хуже. Ее словно не существовало. О ней вспоминали, если нужно было попросить карандаш или списать на контрольной.

Действительно… Кому она нужна? Некрасивая рыжая девчонка, ничем не приметная, ничем не выделяющаяся… Она жила отдельно от сверстников, не участвуя в их жизни. Ей не было там места. Ее странности навсегда закрыли ей двери в этот мир: как можно в четырнадцать лет не курить, ни с кем не встречаться, не ходить пить за гаражи? С ней определенно что-то не так.

Поэтому Мила стояла у открытого окна, вперившись взглядом в выцарапанные на стекле любовные признания. Она знать не знала, кто такие Оля и Вова, решившие почему-то увековечить свои отношения с помощью какого-то металлического предмета. Она почему-то думала о том, что будет, стоит этим людям расстаться, ведь эти кривые буквы будут непременно напоминать им о счастливом прошлом, оставшемся позади. Еще она думала о том, что никто никогда не напишет свое имя рядом с ее, потому что никто ее никогда не полюбит.

Разве можно ее любить?

За что ее любить, если даже родная мать не любит ее и считает источником мирового зла?

Может быть просто взять, взобраться на этот подоконник и прыгнуть, чтобы избавить окружающих от своего досадного существования? Мила не знала, но ей этого отчаянно хотелось. Снежинки таяли у нее на щеках и сползали вниз, оставляя мокрые следы. Она была уверена в том, что нужно заплакать, чтобы стало легче, но у нее не получалось.

«А что, если закрыть глаза и просто взять и… исчезнуть?» — подумала она. Эта мысль понравилась ей куда больше жуткой картинки, стоявшей перед глазами, когда она представляла, как прыгает из окна.

Она опустила ресницы, вдохнула в легкие побольше морозного воздуха.

— Раз, два, три, — прошептала она в слух.

Но ничего не случилось.


Снег шел всю ночь. Мир казался чистым и обновленным, благодаря скрывшей его белой прозрачной пелене.

Бокал с вином выскользнул из ослабевших пальцев и разбился о потертый паркет. Андрей тоскливо посмотрел на плавающие в красной жидкости осколки.

Она как будто исчезла. Просто растворилась в пелене утреннего тумана. Ушла по дорожке из лунного света, не оставив ничего на память о себе. Даже мертвого тела.

— Вернись… — прошептал он в темноту январской ночи, зная, что просит о невозможном.


Глава вторая


В этом районе Мила никогда не была и поэтому ей казалось, что она попала совсем в другой город. Дома здесь были невысокие, пятиэтажные, по большей части — кирпичные, на некоторых даже были выложены цифры года, в который они были построены.

Она переступала через сугробы, стараясь не отставать от Андрея.

— Я здесь мальчишкой, по крышам прыгал, — с улыбкой говорил он, пока они шли мимо каких-то полуразвалившихся гаражей.

— А мое детство прошло в Самаре… — вздохнула Мила. Она не знала, что в этом плохого, но и хорошего ничего не видела.

— Наверное, это тяжело просто вот так взять и сорваться с места? — толи спросил, толи посетовал Андрей. Удивительно все-таки было называть его просто Андрей, без фамилии и отчества, обращаться на ты… Все это казалось Миле настолько странным, что совсем не походило на правду, как будто она видела затянувшийся сон. Она еще не решила для себя хороший ли это сон или все же нет.

— Да… — задумчиво кивнула девушка, — но мне повезло, я уже была взрослая.

— У меня был друг, — как-то грустно проговорил Андрей, — который пришел в нашу школу, когда я был в седьмом классе. Они приехали из какого-то маленького городка в Зауралье, там он учился в лицее, а у нас школа была обычная… Он так и не адаптировался.

— И что с ним стало?

— Да ничего особенного, — пожал плечами Андрей. Они незаметно дошли до подъезда кирпичного старого дома. Мила насчитала четыре этажа.

— Как здесь здорово! — воскликнула она.

— Этот дом был построен в начале двадцатого века, — с гордостью сказал Андрей, пропуская ее в плохо освещенный подъезд, — правда… состояние соответствующее. Скажи, ты не боишься крыс?

— Я их никогда не видела, — улыбнулась Мила. Ей вдруг почему-то стало легко, светло и радостно, девушкой овладело предчувствие чего-то хорошего. Она раньше никогда не чувствовала такого подъема…

И с чего бы ей вдруг радоваться? Заплеванный подъезд с ржавой батареей, детская коляска у двери, обшарпанные ступени… Пахнет сыростью и грибком разъедающим стену. А внутри все равно живет и пульсирует ожидание чуда.

Андрей осторожно взял ее за руку. Мила не стала сопротивляться, только улыбнулась ему тепло и растерянно. Глаза ее сияли. Андрею очень захотелось обнять ее, но он не решился, слишком пугливой и робкой была девушка.

— Правда? Никогда не видела крыс? — спросил он. Мила покачала головой.

— О, это прелестные создания, когда они не дорастают до размеров собаки! — заявил мужчина. Они посмеялись.

— Ты врешь… — ласково осадила его Мила. Они остановились у двери, Андрей нажал кнопку звонка.

— Да, немного, — сознался он.

Вскоре им открыла растрепанная светловолосая девушка в домашней пижаме. Мила сразу же ощутила укол ревности. Кто эта особа? Что она делает в квартире Андрея, да еще и в таком виде? Все краски померкли.

— Привет, — дружелюбно улыбнулась девушка и протянула Миле узкую ладонь, — кто ты, златокудрая нимфа?

Мила засмущалась такого обращения. Андрей представил их друг другу, девушку звали Женей, она помогла гостье раздеться, отыскала тапочки и проводила ее в комнату. Всю дорогу Мила изумленно оглядывалась по сторонам: все здесь ее удивляло.

В коридоре, заваленном чужой зимней одеждой, горела разрисованная разноцветными красками лампа, она отбрасывала кругом пестрые блики. Поверх старых обоев были наклеены вырезки из разных газет, какие-то распечатки, рисунки на маленьких листах бумаги.

В большой светлой комнате было много людей и много картин — они висели на всех стенах так плотно, как в французской академии, словно их хотели показать все, но места едва ли хватило на половину. Дым стоял коромыслом — у Милы сразу же закружилась голова, так сильно было накурено в помещении. Ее в полуобморочном состоянии усадили где-то на краешек дивана и она блаженно прикрыла глаза, проваливаясь в сладкое забытье.

Кто-то тихо, в пол голоса читал какое-то до ужаса знакомое литературное произведение. Миле удалось определить автора — это был Куприн, она почти не сомневалась, оставалось только вспомнить название рассказа.

Мила неуверенно подняла ресницы и заметила рядом с собой Андрея. Он внимательно смотрел на нее, сжимал в пальцах дымящуюся сигарету. Девушка в первый раз видела его курящим. Ему нужно было отдать должное — даже этой вредной привычке он предавался очень изящно и утонченно, отчего делался похожим на аристократа. Миле вдруг очень хотелось поцеловать его точеные губы, и она сама испугалась этого желания.

Чтец закончил — им был тощий рыжеволосый юноша в смешных очках, казавшийся на пару лет младше Милы. Он отложил книгу и отпил чего-то из кружки. Все люди, находившиеся в комнате, тут же захлопали и заголосили.

Андрей взял Милу за руку и вывел в коридор.

— Тебе нравится? — таинственным полушепотом спросил он.

Мила заторможено кивнула.

— Хочешь чаю?

Мила улыбнулась.

— Да, пожалуй.

Они вместе пошли на просторную, заваленную разным неизвестным хламом кухню. На венском стуле возле окна сидела темноволосая коротко стриженая девушка и меланхолично курила тонкую сигарету через деревянный мундштук. Их появлению она не придала никакого значения.

— А что это все? — осторожно поинтересовалась Мила, — кто все эти люди? — Мои друзья, — коротко ответил Андрей, — они очень талантливые и образованные люди, но им негде собираться. Я — бездарен, но у меня есть квартира.

— Но ты хороший врач, — возразила девушка.

— Я не поэт, — он как-то робко улыбнулся. Девушка с мундштуком оживленно закивала.

Мила присела на свободный стул и сложила руки на коленях.

— Я пишу стихи, но я тоже не поэт, — тихо проговорила она.

Андрей налил ей чаю и остановился.

— Ты пишешь стихи? Как здорово, — обрадовано сказал он.

— Это плохие стихи, — пожала плечами Мила.

— Кто сказал это? — подала голос до этого молчавшая брюнетка. Комнату наполнил приятный запах какого-то изысканного, травяного чая.

— Все говорят… — вздохнула Мила и опустила взгляд, — моя мама, учительница литературы в школе… в моем возрасте люди часто пишут стихи.

— Люди пишут стихи во всех возрастах, — заметила брюнетка, зажгла новую сигарету и протянула мундштук смущенной девушке, — но не все люди и не во всех возрастах, способны понимать поэзию.

Андрей страдальчески закатил глаза, судя по всему, он устал от рассуждений на подобные темы.

Мила все-таки решилась принять мундштук и неумело вставила его в рот. От дыма сразу же закружилась голова, и заложило уши, она закашлялась до слез. Ей стало стыдно, что в двадцать лет она в первый раз пробует курить.

Брюнетка сразу все поняла и отчего-то развеселилась. Она забрала мундштук и восторженно воскликнула:

— Какая чистая и невинная девушка! Я уже почти влюблена. Прочитай мне свои стихи и я твоя раба!

— Вика, — процедил сквозь зубы Андрей, — почему бы тебе не пойти к остальным?

Мила смотрела на них с глупой улыбкой.

Брюнетка хмыкнула, грациозно поднялась и удалилась. Было заметно, что ее уход лучшим образом сказался на душевном состоянии Андрея, он как-то расслабился, наконец-то отдал Миле чай и тоже присел.

— Не пугайся, — весело сказал он, — тут все с приветом.

— Да… — задумчиво протянула Мила, — мне нравится, — она вдохнула аромат чая и закрыла глаза. Ей было тепло и спокойно, как будто она наконец-то оказалась дома. Здесь никто не придирался к каждому ее слову, к каждому ее взгляду, каждому ее жесту. Каждый человек в этой квартире не боялся быть сам собой и признавал это право за другими.

— Мой отец — художник, — тихо заговорил Андрей, украдкой любуясь девушкой, пока она погружена в свои мысли, — я с детства привык к подобным сборищам. Многих из этих людей я знаю с детства — их приводили родители — художники, музыканты, поэты, приходившие к отцу. Нас оставляли играть вместе, чтобы мы не мешали им обсуждать их «взрослые» темы…

Мила по-прежнему сидела с закрытыми глазами, наслаждаясь звуком его голоса — бархатным, нежным, ласкающим слух. Она думала, что хотела бы слушать его бесконечно, засыпать под него и просыпаться тоже.

— Должно быть, это было прекрасное время? — спросила девушка.

— Да… — как-то потерянно согласился Андрей и отчего-то погрустнел, вспомнив что-то, что ему, судя по всему, не хотелось вспоминать, — пока я не пошел в школу.

— Мне тоже не нравилось в школе, — вздохнула Мила и посмотрела на него долгим внимательным взглядом, — у меня совсем не было друзей…

— Но почему? — искренне изумился Андрей, взял ее за руку, — ведь ты удивительная…

— Только ты так считаешь, — грустно улыбнулась девушка, — меня или не замечали или считали ненормальной… А если бы они прочитали мои стихи и вовсе…

— Что?

— Не знаю, — она поняла, что сама не представляет себе, что было бы тогда. Она всегда боялась своих одноклассников и радовалась, что они не обращают на нее внимания. Она прекрасно знала, что будь она им неугодной, ничего не остановило бы их от побоев, насмешек или, возможно, изнасилования. При мысли о таком исходе Мила заранее сжалась внутри себя в комок ужаса.

— А ты прочитаешь мне что-нибудь свое? — с надеждой спросил Андрей. Девушка растаяла в томительном тепле его шоколадных глаз, переливавшихся в свете лампы всеми оттенками темного янтаря.

— Может быть не стоит? — робко попыталась избежать своей участи Мила. Она отхлебнула чая с пряным травяным вкусом и подумала, что сегодня можно пойти даже на такое безумство. Этот вечер обладал каким-то особенным волшебством, оно переполняло ее уставшую от серых будней душу, залечивая на ней старые раны.

Андрей долго и внимательно смотрел ей в глаза. Его преследовало смутное ощущение дежа-вю, как будто он уже был знаком с ней однажды или она напоминала ему кого-то, уже давно похороненного в его памяти. У него не было никаких сомнений, но меньше всего на свете ему хотелось признаваться себе в оглушительной догадке.

Мила все-таки решилась и прочитала ему одно короткое стихотворение. Некоторое время он еще сидел, ошарашено хватая воздух ртом.

— Я написала это, когда мне было четырнадцать лет… — смущенно прибавила девушка короткую предысторию, — мне очень тогда хотелось покончить с собой, я стояла у окна… Не знаю, почему я тогда не прыгнула…

Она вдруг испугалась этих откровений, вскочила с места, рванулась к выходу, осоловело улыбаясь.

— Почему ты хотела покончить с собой?

Слова повисли в воздухе, как эхо выстрела.

— Не знаю, — беззаботно откликнулась Мила, — я чувствовала себя непонятой и нелюбимой.

На Андрея вдруг опустился тяжелый и безжалостный полог морока: ему показалось, что перед ним… Нет, не стоит продолжать.

Он поспешно подошел к девушке и порывисто обнял ее за талию. Она покорно спрятала голову у него на груди. Он чувствовал ее частое дыхание.

— Я хочу пообещать тебе кое-что, — сказал Андрей, — ты больше никогда не будешь чувствовать себя непонятой и нелюбимой.

Мила почему-то испугалась сказанного им, вырвалась и ускользнула в комнату, но на пороге остановилась и обернулась на него. Ее серо-зеленые глаза горели сказочным, эфемерным пламенем.

— Я хочу прочитать свои стихи. Я не боюсь! — заявила она дрожащим голосом.

— Хорошо, — разрешил Андрей, наклонился и коротко поцеловал девушку в губы. Она извернулась и снова ускользнула от него. Как будто он сказал ей что-то обидное и злое! Ведь ничего плохого он не обещал… Это не укладывалось в голове у мужчины, он никак не мог понять ее поведения. Впрочем, после ее странных стихов, он уже потерял способность удивляться.

Он заглянул в комнату.

Мила уверенно встала во главе стола. Взгляд ее был опущен, а руки нервно перебирали край скатерти.

— Позвольте… я вам прочитаю стихотворение, — не то попросила, не то предупредила она и начала читать звонким, детским голосом, словно выступала на утреннике в детском саду.
		Ночь. Обволакивающая тишина.


		Свет фонарей лежит на улицах спящих.


		Вокруг себя я вижу только теней,


		Среди них нет людей настоящих.


		Я брожу одна в объятиях тьмы,


		Чтоб стать жертвой отчаянной злости.


		Мы в этом мире никому не нужны.


		Все мы — незваные гости.


Андрей чувствовал гордость, видя, как хорошо восприняла Милу его «богемная» публика. Но при этом от него не мог скрыться дикий ужас, написанный на лице девушки. Ее глаза отчаянно бегали по лицам присутствовавших, словно вымаливая прощения. И не смотря на комплименты и слова похвалы, она все равно оставалась готовой к расстрелу.


Утро выдалось свежее, морозное. Мила торопилась так, словно за ней гналась стая бродячих собак и щеки девушки раскраснелись от быстрой ходьбы. Она замерзла, потому что, собираясь второпях, забыла у Андрея свитер и шапку, да и дубленка на ней была застегнута наспех.

Она долго не решалась нажать на звонок, предчувствуя расплату за все свои шалости.

Она не ночевала дома. Она никому ничего не сказала. Она не просила разрешения, заранее зная, что ей откажут, да еще и обвинят во всех грехах человечества. От нее пахнет сигаретами и благовониями. Никого не будет волновать, что это чужие сигареты.

В конце-концов Мила все-таки решилась.

Мать уже давно не спала, она вообще всегда вставала рано.

— Явилась, — процедила она и пропустила Милу в квартиру. Больше она не сказала не слова. Ее молчание было хуже любой отчаянной ругани. Мила все бы отдала, чтобы Елена Ивановна кричала и топала ногами, но не тем она была человеком.

На столе девушка обнаружила завтрак, к которому даже не притронулась.

Елена что-то сооружала у плиты, делая вид, что дочери не существует.

— Прости меня, пожалуйста… — тихо заговорила Мила. Ее слова камнями горного обвала посыпались в пропасть. Она повторила еще раз, потом — еще один.

— Я не глухая, — холодно напомнила Елена Ивановна и соизволила обратить внимание на Милу.

— Прости… — снова зашептала Мила.

Женщина подошла к ней и внимательно заглянула ей в глаза.

— От тебя воняет куревом, — заметила она, резко и сильно ударила девушку по лицу. Она никогда раньше не позволяла себе этого. Мила сидела ошарашенная, словно ее только что облили ледяной водой.

— Потаскуха, — бросила Елена Ивановна и вышла из кухни, оставив девушку наедине с пылающим морем боли внутри и бесконечным чувством вины. За то, что она не была такой, какой ее хотели видеть. За то, что она хотела жить. За то, что она родилась на свет.


Глава третья


Тяжелые пыльные шторы на огромном окне были раздвинуты в стороны, и комнату наполнял яркий солнечный свет. Мила нежилась в нем, как в волнах теплого ласкового моря.

Никогда раньше она не любила долго лежать в постели, но с тех пор, как она стала женой Андрея, все изменилось. Они могли проводить так целые дни, не выбираясь из-под одеяла, разговаривая, смеясь, читая друг другу книги, занимаясь любовью. Такой счастливой Мила не чувствовала себя никогда.

— Не уходи, — сказала она хриплым после сна голосом, хватая пальцами воздух. Андрей собирался на работу.

— Я скоро вернусь… — улыбаясь, пообещал он и нежно поцеловал жену в висок, скрытый растрепанными светло-рыжими волосами. Мила потянулась как кошка и блаженно сощурилась.

— Я буду скучать! — пожаловалась она.

— Я тоже, — признался мужчина. Он кое-как пригладил растрепанные волосы, поправил воротничок рубашки и вышел прочь.

Мила еще некоторое время неподвижно лежала, раскинув руки и глядя в потолок, а после тоже стала одеваться и приводить себя в порядок, предчувствуя скорое появление матери. Одеваясь, она остановилась у большого старинного зеркала в раме из красного дерева и внимательно посмотрела на свое отражение. Глаза девушки, стоявшей по ту сторону амальгамы, сияли чистым и радостным светом летней листвы, в них больше не было холода и пустоты вечного одиночества, все морщинки на коже разгладились, даже цвет ее стал будто бы более здоровым. Ей казалось, что за спиной у нее два невесомых полупрозрачных крыла.

— Мила Худобина, — пробормотала она и приглушенно рассмеялась. Она не знала, почему ее так веселит это сочетание. Было в нем что-то радостное и естественное, но в тоже время до смешного нелепое.

В квартире было тихо: это говорило о том, что Андрей уже ушел.

Мила убрала постель, приготовила себе завтрак и стала дожидаться прихода Елены Ивановны. Не прошло и часа, как та незамедлила почтить девушку своим появлением.

Ее ужасно раздражала квартира Андрея, его старый полуразваленный дом, его вечный бардак, картины его отца («безвкусная мазня шизофреника», старинная мебель и разные эксцентричные штучки. В ее глазах Мила прочитала плохо скрытое желание выбросить всю эту рухлядь и затеять здесь капитальный ремонт.

— Ты опять что-то сожгла? — начала Елена Ивановна с порога. Мила засмущалась — она правда немного пережарила омлет, впрочем, немного было сказано слишком мягко.

Вести хозяйство и готовить она толком не умела, но собиралась научиться в скором времени.

— Надеюсь, у твоего Андрея есть деньги на домработницу? — сказала ее мать, натягивая принесенные с собой домашние тапочки. (Не ходить же в одних носках по этой грязи! А в этом доме никто не знает о существовании гостевой обуви.)

— Я думаю, что нет, — честно призналась Мила. Она налила своей гостье чаю, но та отодвинула от себя чашку, сказав, что не будет пить это пойло, уже не первой свежести заварки. Девушка все ждала, что мать скажет еще что-нибудь о том, что она совершенно не умеет заваривать мяту, хотя и училась этому с детства. Но ее гостью занимали другие мысли.

— Один плюс, — задумчиво произнесла Елена Ивановна, — я наконец-то могу сказать родне, что ты вышла замуж. Уже начинали думать всякое…

— Например? — заинтересовалась Мила. Она слышала много всевозможных гадких предположений на свой счет и готова была ничему не удивляться.

— Что ты чокнутая, — похоже, мать вспомнила о ее стихах. Это потрясение никак не могло забыться даже спустя много лет. Как часто девушка жалела, что в один из периодов, когда между ними воцарилось что-то вроде перемирия, она решилась немного открыть свою душу самому близкому человеку, показав ему свое творчество.

«А Андрею они нравятся!» — с гордостью подумала Мила. Это было главным для нее. В эту минуту она вдруг почувствовала себя очень смелой, ей захотелось показать, что она тоже человек и нельзя все время вытирать о нее ноги только потому, что она немного отличается от привычной Елене Ивановне морали.

Но она молчала.

— Ты, надеюсь, больше не пишешь эти ужасные вирши? — тем временем продолжала мать, — замужество — повод избавиться от подростковых глупостей…

— Нет, не пишу… — честно призналась Мила. Она давно ничего не писала, только потому, что чувствовала себя счастливой. Светлых и радостных стихов у нее не было, чаще всего строчки рождались у нее от сильной боли, которую некуда было выплеснуть.

— Вот и хорошо.

— А Андрею нравятся мои стихи, — набравшись смелости, заявила Мила и внимательно посмотрела Елене в глаза. Она изучала мать, словно видела ее в первый раз и с удивлением думала о том, что при всем внешнем сходстве, у них нет абсолютно ничего общего.

Мила ждала хоть какой-то реакции.

— Боже! — в конце-концов всплеснула руками Елена Ивановна, — как тебя угораздило прочитать это мужчине?! Хочешь, чтобы он счет тебя ненормальной и бросил? Кому захочется возиться с…

— Он любит меня такой, какая я есть, — перебила ее Мила с жаром и откинулась на спинку стула. Квартира Андрея как будто успокаивала девушку, помогая ей сдерживать бушевавшие эмоции. Ароматы, скрип паркета, старые вещи, блики света из окна, обнимали ее за острые плечи и шептали в уши: «скоро она уйдет… потерпи немного… Ты больше не принадлежишь ей. Она не может находиться здесь вечно…»

— Глупая, наивная девчонка, — вздохнула мать, встала с места и стала нервно ходить по кухне, чувствовалось, что ей очень неприятно здесь находиться, — когда ты уже наконец-то научишься думать своей головой?! Ты думаешь, он тебя любит? Ты уверена в этом? Да он с тобой, только потому, что ты подсуетилась и привязала его к себе супружескими узами. Твой Андрей из тех, которые не любят ответственности, с него вполне хватило бы немного поразвлечься с тобой, пользуясь твоей наивностью!

— Не надо, пожалуйста, — взмолилась Мила, — ты не знаешь Андрея. Он не такой. Он правда любит меня. Я не заставляла его на себе жениться!

Она говорила правду, хотя в ней и была некоторая доля лжи. Мила действительно боялась, что он уйдет от нее, что для него все не так серьезно, как ей хотелось бы, как для нее. Она прекрасно понимала, что ребенок или брак — единственный способ удержать его рядом с собой, но если первого она ужасно боялась, на второе вполне можно было решиться.

Мила не умела давить на людей, как это делала мать. Но она умела давить на жалость.

Андрей видел, как сильно она стала зависима от него, как тяжело ей расставаться с ним каждый раз, в каком психозе она пребывает, стоит ему ненадолго исчезнуть. Он не смог жить со страхом, что она просто возьмет и покончит с собой в один из дней самого черного отчаяния. И он захотел спасти ее от самой себя. Большего и не нужно было.

— Все они «не такие», — усмехнулась Елена Ивановна, оторвав девушку от собственных мыслей, — до первой секретарши. Не такие женщины нужны твоему Андрею, как ты!

— Такие, как я… никому не нужны, — пробормотала Мила. Не нужно было быть очень сообразительной, чтобы понимать это. Ее мужа окружали совсем другие представительницы прекрасного пола — красивые, смелые, самоуверенные. Закомплексованная рыжая девчонка, в двадцать лет не избавившаяся от подростковых комплексов, с ее суицидальными наклонностями и безумными стихами, едва ли достойная соперница этим кровожадным тигрицам.

Разве ее вообще можно любить? Жалеть — да. Любить — нет…

— Вот именно! — подхватила Елена Ивановна, — запомни мои слова: он изменит тебе. Не за того человека ты вышла замуж! Чем ты только думала! Куда ты торопилась? Как ты собираешься заканчивать университет? А если у вас будет ребенок?

Мила подняла на нее испуганные глаза. Это было ее самым страшным кошмаром, ей казалось, что если это случится, она никогда уже не будет собой. Что-то в ней умрет, разрушиться, станет другим. Она превратиться в Елену Ивановну, будет с утра до ночи носиться с уборкой квартиры, подгузниками и градусниками, забудет о существовании луны, солнца, ветра и прохладных осенних дней, которые она любила всей душой, когда часто гуляла в одиночестве. Она станет иначе видеть мир. Она ослепнет сердцем. Она уничтожит сама — себя…

Готова ли она на такую жертву, чтобы удержать Андрея подле себя?

Да… Ведь она просто не может жить без него. Ее сердце умрет вместе с любовью к нему.

— Ты ошибаешься, — тихо-тихо сказала она, — Андрей любит меня и никогда меня не предаст.


В детстве Мила часто болела, поэтому запах больничных коридоров стал для нее привычным. Было что-то забавное в том, что ее избранником стал именно врач — таким образом она всегда могла находиться под медицинским контролем и ее жизни ничего не угрожало. Кроме ее мыслей, пожалуй.

На дворе был сентябрь — самое опасное для Милы время. Этот месяц всегда приносил ей отчаянную тоску, мысли о смерти, одиночестве и бренности бытия. В сентябре она чаще всего убегала от родителей, пообещав больше никогда не вернуться, и стояла у открытого окна в подъезде чужого дома. Впрочем, этот дом стал для нее куда более родным, чем тот, где она выросла. Она знала каждую трещинку на потолке, каждую дырочку в старой плитке и даже эта надпись, повествовавшая о чьей-то благополучной личной жизни стала неотъемлемой частью ее мира.

Иногда Миле очень хотелось вернуться в то время. Особенно хотелось этого в те минуты, когда она дожидалась Андрея у него на работе. Здесь было слишком много красивых женщин, чтобы она могла спокойно приходить в это место. Она смотрела на каждую из них, пытаясь заставить себя мыслить здраво и не подозревать в коварных планах похищения Андрея из семьи.

Мила присела на старый потертый диван у стойки регистратуры и закрыла глаза. Она чувствовала на своей коже прикосновения легкого сквозняка, пробравшегося в помещение через открытую форточку в конце коридора и оттого ей хотелось поскорее вырваться на улицу.

— И где опять Андрей Викторович? — донесся до нее голос девушки, работавшей в регистратуре, обращалась она к своей сотруднице — даме пожилой и статной, которую куда больше увлекали какие-то бумаги у нее на столе.

— Не знаю, — пожала плечами та.

— Может опять у своей Наташеньки? — ревниво предположила медсестра, что-то писавшая в раскрытом журнале.

Старшая из собеседниц подняла глаза от работы, нахмурилась и сказала рассержено:

— Тише вы! Это же его жена, нет? — вся троица стала бросать в сторону Милы заинтересованные взгляды.

— Похожа, — сказала девушка из регистратуры.

— Ой! — воскликнула медсестра, захлопнула журнал, в котором писала до того, прихватила какие-то папки с бумагами и засеменила по коридору короткими полными ногами. Мила проследила за ней и грустно опустила голову, боясь смотреть в сторону стойки регистратуры. Она знала, что сейчас в ее сторону бросают недоуменные и заинтересованные взгляды. Она знала, что снова станет предметом для обсуждения сотрудниц своего мужа. Но самым ужасным было не это.

На улице пошел дождь. Девушка услышала, как струи ливня шуршат по сухому асфальту. Это придало ей сил, чтобы еще немного сдерживать слезы.

Все знают.

Уже давно все знают. Да и для нее тоже не секрет, что Андрей не просто так столько времени уделяет этой пациентке, не просто так говорит о ней через слово даже дома!

Только она одна упорно делает вид, что все хорошо, что все так, как должно быть, что они по-прежнему любят друг друга как раньше, что они счастливая семья.

Мила понимала, что Андрей обманывает ее, для спасения собственной шкуры. Но она не понимала зачем она сама себя обманывает.

Поэтому она резко встала и выскочила на улицу, подставила лицо ливню и постояла так немного. Ее трясло — долго скапливавшееся нервное напряжение грозило вылиться в истерику.

Приходить сюда — акт мазохизма.

Она перешла дорогу и заглянула в табачный ларек.

— Восемнадцать есть? — спросила недоверчивая продавщица. Мила грустно усмехнулась про себя тому, что сохранилась куда лучше, чем ей казалось. Уже десять лет, как есть.

Она кивнула. Девушке повезло и продавщица поверила на слово — паспорт, как обычно забытый дома вместе с зонтом и множеством важных вещей — спрашивать не стала.

— И зажигалку, пожалуйста…

Мила блаженно затянулась горьким табачным дымом.

Что сказала бы мать, если бы узнала!

Девушка подняла голову и посмотрела в серые стальные небеса, в самое сердце дождя. Слез почему-то не было, она почти успокоилась, только пальцы, сжимавшие сигарету, все еще продолжали нервно вздрагивать.

Выкурив еще одну, она перешла дорогу и присела на каменное крыльцо больницы. Она почти никогда не одевалась женственно и могла позволить себе такое поведение: с джинсами из-за него ничего не случится. Водолазка на ней была большая, сложно было понять мужская или женская, без пуговиц разница становилась совсем незаметной.

Дождь скоро закончился — теперь капало только с козырька, над лестницей. Мила ловила грязные серые капли, собравшие в себя всю пыль шиферного покрытия, и любовалась их мутным, померкнувшим светом. Она прониклась к ним особенным сочувствием, потому что у них было очень много общего. Она тоже безнадежно испачкалась в грязи этого мира. Она тоже потеряла свою чистоту и сияние. А если быть честным, то пожертвовала ими. Ради…

На крыльцо вышел Андрей, протянул ей руки. Он тоже делал вид, что все хорошо.

Мила улыбнулась ему, думая о том, что боится испачкать его идеально белый докторский халат.

— Я тебя везде искал, — сказал мужчина, — а ты здесь…

Она развела руками. Они обнялись.

— Курила? — сразу догадался Андрей и нахмурился. Мила приготовилась к тому, что сейчас услышит долгую лекцию о вреде табака и своем легкомыслии.

— Мать меня довела, — пожаловалась она, радуясь тому, что почти не соврала. Обманывать она умела только саму себя. Стоило бы взять пару уроков у мужа!

Андрей погладил ее по волосам и поцеловал в щеку. Это все выглядело, как генеральная репетиция спектакля. Актеры вроде бы играют хорошо, но еще не выкладываются на полную катушку, чтобы поберечь силы для премьеры.

Снова начал накрапывать дождь.

— Я снова забыла зонт, — вздохнула Мила.

В ее голове откуда-то всплыла фраза, брошенная матерью в порыве гнева больше восьми лет назад:

«Запомни мои слова: он изменит тебе».


Глава четвертая


Наташу ненавидела вся больница, по крайней мере, все находившиеся в ней особи женского пола. Те, что были помоложе и полегкомысленнее видели в ней соперницу, удостоившуюся внимания вожделенного Андрея Викторовича. Те, кому он был не интересен — презирали ее, как разрушительницу чужой семьи. Сама девушка не кому не желала зла и от всеобщей неприязни очень страдала. Пребывание в больнице и так было не самым приятным происшествием в ее жизни, особенно, если учитывать ее диагноз.

Единственным ее утешением был Андрей Викторович.

Каждый раз она радовалась, только завидев его на пороге палаты. Но этим теплым осенним днем, когда за окном, не переставая шел монотонный сентябрьский ливень, она встретила его только внимательным взглядом, полным неразделенной тоски.

Сердце Андрея сжималось, когда он видел ее хрупкую, сгорбленную чаще всего над книгой фигурку в некрасивой больничной пижаме. Ему сразу хотелось же обнять ее, ощутить мягкость длинных темных волос, тепло ее рук.

— Здравствуйте, Андрей Викторович, — упавшим голосом сказала Наташа, встала и отошла к окну, лишь бы только быть подальше от мужчины.

— Здравствуй, Наташа, — бодро проговорил Андрей, — как ты себя чувствуешь?

— Хорошо, спасибо… — чтобы отмахнуться ответила Наташа, но все-таки вспомнила, что он ее врач и уточнила, — ночью я опять кашляла…

Андрей тяжело вздохнул.

Наташа смотрела на дождь, а он на нее. Так могли пройти месяцы, но дождь иногда кончается, как и отведенное нам время. Мужчина не выдержал первым.

— Почему ты избегаешь меня? Я обидел тебя чем-то? — спросил он.

Наташа быстро покачала головой. Пряди ее волос затряслись в такт движению.

— Я хочу услышать правду, — попросил Андрей.

Девушка соизволила обернуться.

Он почему-то вспомнил, как в первый раз зашел в палату, где лежала Мила. У нее было восплание легких, но она стояла у открытого окна, в которое летели снежинки. Они еще тогда запутались в ее светло-рыжих волосах. Тогда ему казалось, что опоздай он еще на мгновение, она бы обязательно выпорхнула в окно и не разбилась а асфальт, а улетела в снежную бездну зимних небес.

— Скажите, пожалуйста… — начала она, глаза ее горели как-то по безумному, — у вас ведь есть жена? И ребенок?

Андрей помрачнел.

— Кто тебе сказал?

— Не важно. Но это правда, да?

— Да.

Наташа вздохнула, но по ее виду было заметно, что она довольна, получив ответ на вопрос, долгое время ее мучивший. Она опустила голову и волосы скрыли ее лицо.

— Я видела… вашу жену… из окна, — заговорила девушка после паузы, — она вышла на улицу, купила сигареты и курила, стоя у ларька. А потом вы вместе ушли… Она выглядела такой несчастной…

Андрей не знал, что она хочет услышать от него, но он догадывался, что она скажет сейчас.

— Пожалуйста… Не забывайте, что вы всего лишь мой врач, — попросила Наташа и голос ее был тверже камня. В нем чувствовалась удивительная сила. Андрея как будто ударили. Все у него в голове загудело.

«Я же люблю ее, люблю!» — подумал он, бросился к ней, присел на колени возле, схватил ее руки и поднес к губам. Его не волновало, что в любой момент может кто-нибудь зайти.

— Я не всего лишь твой врач! — возразил он.

Наташа посмотрела на него сверху вниз глазами полными слез.

Любит же… Любит!

— Прошу вас, — повторила она и отвернулась.


В один прекрасный момент Мила вдруг возненавидела квартиру Андрея. Она не знала точно, когда это случилось, но из места, которое она без всякой задней мысли могла смело назвать своим домом, она вдруг превратилась для нее в душную безжалостную клетку.

Ей хотелось убежать отсюда. Но бежать было некуда, ведь здесь она оказалась когда-то в поисках спасения… от другой клетки. Разве что в пролет броситься…

Все стало ей отвратительным: и эти большие окна, и картины отца Андрея, словно следившие за ней, и стеллажи с книгами, и антикварная мебель и вещи, которые были их… общими, появившимися здесь за эти долгих восемь лет. Мила поймала себя на том, что мечтает уничтожить все это, растоптать, сжечь. Она думала, что сможет сделать что-то такое, но, конечно же, ошибалась.

Она сидела в кресле, закинув ногу на ногу, и задумчиво курила сигарету за сигаретой. Ее совершенно не волновало то, что скажет Андрей. Дым витал по комнате. Она старалась создать иллюзию непринужденности, иллюзию спокойствия.

Она не ждет его.

Ей плевать, где он.

С трудом Мила заставила себя усидеть в той же позе, когда услышала шорох и возню в прихожей. Прошло еще какое-то время (а она не знала, сколько уже так сидит, ведь часов под рукой не было), прежде чем Андрей наконец-то появился в комнате. Выглядел он помятым и уставшим.

— Мила… — обронил он, заметив сигарету в ее руке.

— Ты не хочешь объяснить мне, почему ты задержался!? — горячо зашептала девушка. Она скомкала окурок в пальцах и вскочила, чтобы подойти к нему ближе и посмотреть в его бесчестные глаза.

«Как же я любила тебя… любила… на все была готова, ради тебя» — подумала Мила в это мгновение, — «я же все отдала, что было у меня… а ты? Не нужно… не нужно…»

Ее пыл остыл.

Она отвернулась, чтобы скрыть слезы.

— Я должен помогать людям, — отчеканил Андрей, сделал нерешительный шаг к девушке, но она поспешно отступила.

«А мне ты помочь не хочешь…» — пронеслось в ее гудящей голове.

— А если быть честным?! Этой своей Наташе, да?! — прокричала она так, словно они разговаривали среди шумной толпы. Ее голос отразился от стен и сиротливо рассыпался медным звоном в гулкой тишине.

Кто-то громко смеялся на улице, счастливо и заразительно.

— Мила, она моя пациентка.

Она промолчала. Прижала руки к лицу.

— У нее подозрение на рак, — продолжал Андрей, надеясь надавить на жалость жены. Ведь она такая добрая, такая жертвенная, все понимает. И это должна понять. Не может не понять…

— И что? — глухо спросила Мила, — что с того? Это повод, чтобы с ней переспать? Скажи еще… что собираешься сделать последние дни ее жизни самыми счастливыми, а после, когда она умрет, вернуться к нам?!

— Что ты такое говоришь! — осадил ее мужчина.

Она обернулась и внимательно посмотрела ему в глаза.

— Ты ведь не любишь меня больше, — упавшим голосом проговорила девушка, — скажи мне… скажи это…

Андрей почему-то молчал. Она не выдержала, сделала несколько неуверенных шагов до кровати и опустилась на нее, чтобы не потерять равновесие. Слезы обжигали кожу, как капли кислоты.

— Скажи… — продолжала Мила, — любишь ее? Свою Наташу? А мы… мы с Катей? Значит все это уже не имеет значения? Не жена, не дочь тебе больше не нужны. У тебя же есть Наташа!

— Прекрати, пожалуйста…

— Не хочу. Не хочу прекращать! — перебила девушка, захлебываясь слезами, — почему я должна молчать, делать вид, что все хорошо!? Любишь ее, так катись к ней! Мы справимся вдвоем, мы не нужны тебе и ты нам не нужен. Иди к своей! К кому угодно иди! Убирайся! — голос ее сорвался на крик, она схватила подушку и швырнула ее в сторону Андрея, потом бросилась к прикроватной тумбочке, чтобы вооружиться куда более тяжелой артиллерией.

Мужчина чертыхнулся, увернулся и отступил к двери.

— Успокойся! — потребовал он, — ты что, совсем из ума выжила?

— Я? А когда я была нормальной?! — Мила нервно рассмеялась, — тебе ведь это во мне нравилось, что я не в себе? Но тебе это уже не нравится!? Так давай я просто выброшусь из окна и всем будет легче, всем! И ты сможешь спокойно…

— Хватит, — оборвал Андрей, — не могу больше это слушать.

У Милы за спиной хлопнула дверь, через какое-то время еще одна. Девушка бессильно опустилась на пол возле кровати и уткнулась лицом себе в колени. Ее душили глухие беззвучные рыдания, словно разрывавшие все ее тело на части.

За окном неторопливо накрапывал дождь.

— Внутри меня стальные осколки, ошметки души моей, — прошептала Мила тихо-тихо, — я, наверное, расстрел заслужила… Заслужила удары…

Ее оборвал звонок телефона. Он прозвучал громогласно, как выстрел, вырвав ее из оцепенения.

— … плетей, — закончила Мила.

Некоторое время она слушала незатейливую мелодию, и меньше всего на свете ей хотелось отвечать на этот звонок. Но в какой-то момент холодной волной ее накрыло осознание того, что может звонить мать, чтобы сообщить о том, что с Катей что-то случилось. Это придало Миле уверенности. Она встала и вытерла слезы.

— Да… — слабым голосом откликнулась она.

— Здравствуйте. Могу я услышать Андрея?

После этих слов на нее снова накатило. Голова загудела, пальцы сжали трубку так, что та страдальчески хрустнула и чудом выдержала такое обращение с собой.

— Андрея!? — повторила Мила, срываясь на крик. — Андрея тебе, тварь!? Чертова шлюха! И тебе еще хватило смелости позвонить сюда!? Какая же ты мразь! Да скорее бы ты уже умерла! Чтобы тебе прямо сейчас умереть! — выпалив все это на одном дыхании, Мила громко разрыдалась и снова сползла на пол. По-хорошему стоило бы нажать на отбой, но она слишком плохо отдавала себе отчет в происходящем, чтобы сделать это.

До ее воспаленного сознания стали медленно доходить две вещи, заставившие ее внутри себя сжаться и похолодеть. Первой было то, что проклятая Наташа находилась в больнице, откуда она едва ли могла позвонить сюда. Второй оказалось осознание того, что голос на том конце провода был мужской. Это означало только то, что она только что устроила этот чудовищный концерт перед незнакомым человеком, не имеющим к этой истории совершенно никакого отношения.

— Простите… — пролепетала она, — простите… я спутала вас с другим человеком… простите…

— Ничего страшного, — весело сказал ее собеседник, — право, только не знаю, как относиться к тому, что меня путают с женщиной.

Мила слабо улыбнулась, хотя тут же почувствовала себя чудовищно виноватой.

— Простите, дело во мне, — начала оправдываться она, — я немного не в себе… Простите.

Относительно «немного» она сильно погорячилась.

— Все мы немного не в себе.

— Действительно… — задумчиво согласилась Мила и заставила себя встать с пола и перебраться на кровать, — еще раз прошу прощения… А с кем имею честь?

— Это Илья Скворцов. Я бывший одноклассник Андрея.

Мила прикрыла глаза, старательно припоминая обстоятельства знакомства с этим человеком. Встреча выпускников школы, которую оканчивал ее муж, уже больше двух недель назад. Последнее мероприятие, куда они ходили с Андреем вместе, ходили, как семья, хотя в его больнице тогда уже появилась злосчастная Наташа…

Мила вспомнила, что очень не хотела туда идти, потому что со школой у нее были связаны не самые приятные воспоминания, но все-таки согласилась. Она чувствовала себя очень одиноко и неуютно там, чувствовала антипатию ко всем собравшимся людям. Только этот Илья почему-то заинтересовал ее. Рядом с мужественным, уже потихоньку начинавшим стареть Андреем, он показался ей мальчишкой — она даже не поняла поначалу, что он делает там и до сих пор не могла понять, как получилось, что они с ее мужем были одноклассниками при такой значительной разнице в возрасте.

Она поддалась какому-то спонтанному порыву и отдала ему свой зонт.

— Его нет дома, — наконец-то опомнилась девушка, — мне очень жаль…

— А когда он будет? — с надеждой спросил Илья.

— Не знаю… теперь не знаю… — честно призналась Мила и тяжело вздохнула.

— Не расстраивайтесь, — участливо сказал ее собеседник, — все еще наладится. Он скоро вернется.

— Хотела бы я в это верить… — пробормотала девушка, но потом опомнилась и быстро произнесла, — спасибо.

Она осталась наедине с вязкой тишиной в квартире, которая стала холодной и пустой. На руинах своего собственного мира, на руинах своей души.

Все, во что она верила и все, что она любила — потеряло смысл.

Как же ей хотелось умереть! Но она не могла — к этому миру ее привязывала дочь, как кандалы, как стальные канаты. Хочешь — не хочешь, а придется все терпеть.

Мила была на кухне, когда вернулся Андрей. Она уже совсем успокоилась.

— Ужинать будешь? — спросила она.

— Нет.

— Тебе звонил Илья.

— Илья? — Андрей поднял на нее изумленный взгляд, до этого устремленный в пол. — Скворцов?

— Да, вроде бы он, — подтвердила Мила, — твой бывший одноклассник.

Андрей тяжело вздохнул и спрятал лицо в ладонях, словно сказанное ею причинило ему сильную острую боль. По крайней мере, куда более сильную, чем страдания его жены.


Глава пятая


Накрапывал мелкий дождь, отчего в воздухе была разлита приятная прохлада. Лужи мягко мерцали в свете желтых фонарей, словно старинные зеркала, кем-то насмешливо сброшенные на землю. Их место — среди роскошного убранства и шелковых обоев, смеха и блеска, но отчего-то они лежат на земле. Стоит прикоснуться и иллюзия исчезает — по глади бегут робкие волны. В крошечном океане ненадолго воцаряется шторм. Капля — тоже море.

Мила старалась не наступать на лужи, чтобы не тревожить спокойствия иных миров. Они бродили по опустевшим улицам вечернего города, недалеко от ее дома, только потому, что ей не хотелось туда идти.

— Почему время так любит издеваться над нами? — задумчиво проговорила она, — когда нам хочется уйти, оно тянется невыносимо долго, когда хотим остаться — ускользает… Оно словно делает короче или длиннее свой ход, чтобы нам досадить.

Она не знала, зачем говорит это, но в последнее время она часто говорила то, что раньше жило только в ее мыслях.

— А может быть мы сами хотим себе досадить? — откликнулся Илья. В зыбком сумраке тлел огонек на конце его сигареты. Мила боялась курить здесь, так близко от дома, как будто кто-то может увидеть ее за этим занятием и доложить Андрею. Или матери. Кому-нибудь, кто станет отчитывать ее.

— О чем ты?

— Времени нет. Мы сами его придумали, сами удлиняем, сами укорачиваем, сами заставляем себя уходить, когда не стоит, — пояснил он.

— Ты можешь говорить так, потому что ты принадлежишь себе, — вздохнула девушка, — для меня не существует «я хочу». Есть — «я должна».

Они свернули в небольшой облысевший с приходом осени сквер и присели на лавку. Кругом лежали листья, которые никто почему-то не потрудился убрать. Мила стала расталкивать их в стороны носком ботинка, чтобы увидеть то, что под ними скрывается. Ей казалось, что там что-то скрывается. Украдкой она поглядывала на Илью — открыто смотреть в его сторону она не решалась, ей казалось, что есть что-то преступное в том, чтобы внимательно разглядывать человека.

— Я всегда чувствовала себя виноватой за то, что я живу, — пробормотала она, — перед матерью, перед всеми окружающими, перед Андреем…

«Боже! Что же я говорю!» — в ужасе думала она, испугавшись собственной откровенности. Она ведь никому раньше этого не говорила, даже Андрею в лучшие годы их отношений. Она боялась, что он не поймет ее, отвернется, старалась казаться ему другим человеком, словно его мог смутить вид ее вывернутой наизнанку души. Не говорила, потому что никто не хотел ее слушать.

— Как знакомо, — грустно улыбнулся ее спутник, распаковывая новую пачку сигарет, — я тоже. Как ты думаешь? Это мы с тобой неправильные, или все-таки все окружающие люди? — он внимательно посмотрел на Милу с каким-то очень хитрым выражением. Девушка поймала этот взгляд и очень засмущалась. Она торопливо пожала плечами и кивком головы указала на сигареты.

— Можно?

Илья дал ей закурить. Она думала об Андрее, о его болезненной реакции на любые проявления вредных привычек.

«Что мы делаем вместе восемь лет? — пронеслось в голове у девушки, — мы же не любим друг друга. Любовь — это что-то другое, любовь — это когда никто лучше этого человека тебя не поймет. Чтобы ты не делал, каких бы ошибок не совершил, тебя никогда не станут осуждать и примут любым. Тебе никогда не придется врать, никогда не придется что-то скрывать — будь это поступки или чувства. Там, где есть ложь — нет места любви. А мы врали друг другу с самого начала…»

Она прикрыла глаза, наполняя легкие и свою душу горьким дымом. Илья осторожно тронул ее за плечо, заметив перемену ее настроения.

— Спасибо, — тихо сказала девушка, она хотела накрыть его руку своей, но пальцы схватили только воздух, — я очень тебе благодарна.

С одного короткого телефонного разговора и одного черного зонта началась их дружба. Мила вдруг совершенно случайно обнаружила человека, которого искала всю свою жизнь — который умел слушать и, что самое важное, — понимать. У них было столько общих проблем, что порой ей казалось, когда он рассказывал что-нибудь, что речь идет о ней самой.

— Не стоит…

— Правда, — Мила выдавила из себя улыбку, — ты как мой ангел-хранитель.

После этих слов Илья почему-то помрачнел. Некоторое время он молча курил, глядя в одну точку и девушка пыталась в тусклом желтом свете фонаря прочитать выражение, появившееся в его глазах.

— Когда-то Андрей был для меня чем-то вроде, — в конце-концов поделился он.

Мила вздохнула. Она вдруг почувствовала угрызения совести.

— Знаешь… — тихо начала она, — когда я сказала, что он рассказывал о тебе много, я соврала… Не знаю почему вдруг. Он вообще не любил вспоминать школьные годы. Это было табу.

Илья почему-то улыбался. Мила ждала совсем другой реакции — обиды, досады, злости. Но он словно и не удивился этим словам, как будто знал это с самого начала.

Только глаза его оставались по-прежнему грустными. Они были такими всегда, словно хранили на дне печаль всего мира и не могли доверить ее кому-то другому. Отчего небесный голубой цвет становился еще холоднее и неприкаяннее. Но это не мешало ему быть обладателем теплой и располагающей к себе улыбки: Мила была убеждена, есть в этом что-то ангельское, какой-то внутренний свет. Она легко готова была поверить в божественное происхождение своего недавно обретенного друга.

— Прости, — добавила она после паузы.

— Ничего страшного, — невозмутимо сказал Илья, поднялся с лавки и протянул ей руку.

«Нет, только не домой» — взмолилась Мила.

— Уже много времени, — напомнил мужчина, подтверждая ее не самые утешительные подозрения.

Мила обреченно кивнула и задрала голову.

Небеса были пронзительно-синими. Она помнила этот цвет, всегда притягивавший ее к себе и нашептывавший мысли о полете. Из окна или с крыши.

Об этом она не хотела рассказывать Илье, хотя много раз говорила Андрею. Ей не нужно было вымаливать жалость, не нужно было привязывать к себе, поэтому наводить страха угрозами самоубийства не было смысла.

Пока они шли до ее дома в золотистом свете фонарей, Мила думала о том, что нет ничего лучше, как не быть привязанным к человеку.

Ты ничего не должен.

Ты можешь просто быть с ним, просто разговаривать без каких-то последствий, просто открывать душу. Не потому, что ты должен открывать, а потому, что ты хочешь открыться.

«Брак — это что-то отвратительное гадкое» — решила Мила уже у подъезда. Она хотела потянуть время, лишь бы не идти домой (или все-таки не расставаться с Ильей?), но боялась сказать хоть слово.

— Спокойной ночи. Я позвоню, — первым нашелся Илья. Слова эти прозвучали как-то холодно и отчужденно, было заметно то, что его куда больше сейчас увлекают его мысли.

— Спокойной ночи… — эхом откликнулась Мила и обернулась на светящиеся окна ее квартиры. Огонек свечи, притягивающий мотыльков. Иллюзия уюта. Иллюзия любви.

Миле захотелось убежать прочь, пока еще не поздно, но Ильи уже и след простыл. Выход был один — вернуться домой.


Андрей не спросил где она была. Он сделал вид, что все так, как должно быть и его этот вопрос совсем не волнует. На самом деле он, пожалуй, думал, что она задержалась у матери. Елена Ивановна ненавидела мужа Милы также сильно, как и он ее. Глупо было ожидать, что они станут интересоваться о самочувствии или делах друг друга.

Мила уже было обрадовалась тому, что сможет проскользнуть домой незамеченной и лечь спать без лишних вопросов, когда ее настиг голос Андрея.

— Как там Катя?

Катя сейчас жила у бабушки, потому что оттуда ей было ближе добираться до лицея. А может быть потому, что Елена Ивановна считала Милу из рук вон плохой матерью, не желала доверять ей единственную внучку и искала любой удобный повод заполучить девочку себе. Лицей действительно был отговоркой. В их районе тоже были специализированные школы и гимназии на любой вкус, не хуже этого учебного заведения. Они все понимали это и Мила, не умевшая спорить со своей матерью и Андрей, не желавший спорить и сама Елена Ивановна. Только Катя думала, что все решено для ее блага, веря в хромоногую и гадкую иллюзию любви, подаренную девочке ее семьей.

Андрей и рад был, что дочь там. Таким образом, она не путалась под ногами, не становилась свидетельницей ссор и скандалов.

— Хорошо, — коротко ответила Мила и поспешила удалиться, надеясь, что мужчина довольствуется таким ответом.

— С оценками все хорошо?

Мила быстро переоделась и легла в постель, всем своим видом показывая, что не настроена на беседу.

— Да, — нехотя подтвердила она, — одни пятерки.

Она выключила свет и натянула одеяло себе на голову. Комнату поглотила темнота, из которой разрозненные кусочки предметов вырывали тусклые отблески фонарей во дворе. Создавалось ощущение, что она попала в театр теней. Все внутри замирало в предчувствии действия.

Андрей присел на краешек кровати и сцепил руки в замок. Девушка слышала его дыхание и чувствовала резкий и немного приторный аромат его одеколона. Она мучительно пыталась понять, когда она успела возненавидеть человека, которого любила больше жизни. А может быть дело в том, что она ошибалась, и не было никакой любви? Но что это было тогда? Влюбленность, мимолетное увлечение? Или возможность убежать из-под невыносимой опеки матери, за которую она ухватилась всем своим существом, готовая отдать что угодно за свободу… Думала ли она, что окажется в другой тюрьме?

Нужно было что-то сказать. Эти мысли не доведут ее до добра и если она позволит им овладеть собой, она рискует сойти с ума.

— Андрей… — робко начала она, сама не зная, что хочет сказать, но на пол пути испугалась и заговорила совсем о другом, — почему ты не любишь вспоминать свои школьные годы?

— А почему не любишь ты? — вопросом на вопрос откликнулся мужчина.

— Потому что у меня не было друзей. Потому что все меня ненавидели, — задумчиво произнесла Мила, позволяя прохладным ядовитым щупальцам воспоминаний на несколько мгновений вторгнуться в свое сознание.

— Вот и у меня те же причины.

Девушка растерялась. Слова Андрея плохо сочетались с тем рвением, которое он выказал, когда узнал о встрече выпускников. Не может быть так, чтобы такой благоразумный человек, как ее муж, хотел осознанно совершить акт мазохизма. Он хотел видеть кого-то и ради этого готов был вынести встречу с теми, о ком не хотел помнить. Что-то подсказывало Миле, что этим человеком был Илья.

Но почему Андрей ничего о нем не говорил эти годы? Почему они не общались, хотя жили в одном городе? Почему?

— У тебя не было друзей? — переспросила Мила растерянно, — а как же Илья?

Ей хотелось в эту минуту видеть взгляд мужа, но она почему-то побоялась выбираться из своего укрытия. Как будто она преступила какую-то запретную черту, затронула запрещенную тему и могла быть наказана за нее.

— Илья… — задумчиво повторил Андрей, — да. Он был моим другом, очень хорошим другом. Но так вышло, что наша дружба оборвалась.

— Почему?

— Потому что я был трусом. Потому что я побоялся быть собой, позволил себя сломать.

Мужчина тяжело вздохнул.

— Но он преподал мне урок на всю жизнь и, кажется, я его усвоил, — заключил он после некоторой паузы, — знаешь… что самое забавное, я в детстве совсем не хотел быть врачом. Мне казалось, что это самая тяжелая профессия, которая только может быть. Мне казалось, что я не смогу взять на себя такую ответственность. Но однажды я сказал Илье, что хочу быть врачом. Мне бы не хватило смелости на это, но я решился. Именно тогда. Меня уже ничего не могло остановить, не экзамены, не детские страхи… Я решил твердо идти к своей цели и бороться за то, во что я верю. Бороться, чтобы мне не пришлось пережить.

Повисла тишина. Мила ждала, что он скажет что-нибудь еще и раздумывала над тем, что только что услышала.

Она пыталась понять — смогла бы она бороться до конца за то, что важно для нее. Даже за него, за Андрея, сейчас, когда их любви, их семейному счастью и благополучию угрожала мрачная тень измены. Смогла бы она отдать все, вложить все свои силы, чтобы вернуть его?

Без сомнений смогла бы.

Проблема была лишь в том, что она очень сильно сомневалась в необходимости этой борьбы.

— Спокойной ночи, — тихо сказала она и прикинулась спящей.


Глава шестая


Детство Милы прошло в маленьком деревянном домике на берегу Волги. Это время она помнила плохо, сохранив только какие-то разрозненные кусочки мутных воспоминаний. Они напоминали осколки стертого, запотевшего стекла, испачканные в земле и дорожной пыли. По крайней мере девушка хранила их с такой же бережливостью, как если бы хранила эти бестолковые стекляшки.

Все, что осталось ей — отрывки чувств, связанных с теми или иными событиями. Самыми яркими среди них были: запах мяты, сорванной в саду, и вой ветра в высоких кронах старых яблонь. В дни, когда был сильный ветер, ей всегда нравилось сидеть на крыльце, позволяя ему играть с ее длинными спутанными волосами или лежать в постели у окна, отодвинув занавески в сторону, чтобы они не мешали смотреть в хмурые, быстро летящие облака.

Всегда, когда был сильный ветер, Мила снова чувствовала себя маленькой девочкой. Все становилось неважным и то, что того дома и сада уже давно нет, как, впрочем, и ее прежней и то, что с тех самых пор прошло много-много лет.

Мила сидела на стуле, обняв себя за плечи, как будто это могло помочь ей согреться.

Елена Ивановна с хозяйским видом разглядывала содержимое кухонных шкафов: она хотела заварить настоящий чай, а не то «пойло», которое обычно выходило у ее дочери. Поиски ее заведомо были бесполезными, но Мила не торопилась говорить женщине об этом. Пока руки Елены чем-то заняты, ее жало причиняет меньше вреда.

— Какой же у вас бардак, — сетовала ее мать, — везде только пыль и пауки…

Мила молчала, слушая с куда большим увлечением истошные завывания ветра за тонкой оконной рамой. «Сейчас бы свернуться калачиком под теплым одеялом» — мечтательно думала девушка. Ей не хватало уюта, не хватало спокойствия, не хватало настоящего дома.

— Чем ты таким занята, что у тебя нет времени на уборку? — Елена Ивановна остановилась, уперла руки в боки и испытующе посмотрела на девушку, — ты же домохозяйка. Лучше бы работать шла…

— Нигде нет вакансий, — быстро сказала Мила. Перспектива работать бухгалтером по ее университетской специальности казалась совсем безрадостной. Она получила такое образование только потому, что этого хотела мать. «Это престижная и востребованная профессия» — заявила она. Какое-то время назад она оканчивала тот же университет.

Миле было в сущности все равно тогда. Спорить было бесполезно и опасно для жизни. В детстве она мечтала стать художницей, и у нее неплохо получалось рисовать. В школе ее посылали на олимпиады, где она брала призовые места. И мать вроде бы была не против, пока не посмотрела на работы дочери, выполненные в сине-черных тонах. Все, что рисовала Мила, было окрашено всеми оттенками безысходности и пустоты: люди у нее выходили испуганными или расстроенными, фрукты и животные мертвыми. Мать испугалась, что девочку у нее отберут и засунут в сумасшедший дом, поэтому быстро пресекла это увлечение.

Мила не брала в руки карандаш уже около пятнадцати лет.

— Ты плохо искала, — заметила Елена Ивановна после некоторой паузы и поставила чайник.

Девушка не могла видеть ее лица, но чувствовала, что даже от спины женщины исходят флюиды недовольства. Это был дурной знак. Предстоит серьезная дидактическая беседа.

На какую же тему?

— Люда, — больше всего на свете Мила ненавидела эту вариацию собственного имени в устах матери, — ответь мне на пару вопросов.

«Началось» — стукнуло у Милы в голове.

Елена Ивановна обернулась к ней. Глаза ее метали молнии из-под густой идеально-ровной челки.

— В последнее время ты почти не бываешь дома. Я много раз звонила тебе днем и никто не брал трубку…

— Я спала…

— Не обманывай меня, — перебила Елена.

Она ждала откровенного признания. Так было всегда, сколько Мила себя помнила. Стоило ей в чем-то провиниться, на нее смотрели так, что она не только во всем сознавалась быстрее, чем спросят, но и жалела о том, что родилась. Впрочем, последнее с ней случалось довольно часто.

— Ты с кем-то была? — поторопила ее мать. Ей уже порядочно надоело ждать.

Засвистел чайник. Мила прикусила губы. В принципе ей не в чем было сознаваться, поскольку ничего преступного она не совершила. Илья был ее другом — первым, можно сказать, настоящим другом и к этому невозможно было придраться. Они не разу не обнимались даже за руки не брались, но матери то этого не объяснишь. Сразу же начнутся лекции о ее нравственности (точнее безнравственности).

По потерянному взгляду девушки Елена Ивановна все поняла сама.

— Ты была с мужчиной?

«Интересно, а что было бы, если бы с женщиной?» — усмехнулась про себя Мила. На самом деле ей не было смешно.

— Да, но он всего лишь мой друг.

Слово «друг» из ее уст звучало уже само по себе необычно и вызывало множество подозрений.

— Между мужчиной и женщиной не может быть дружбы, — сухо изрекла мать.

Они помолчали некоторое время — Елена с укором, Мила с содроганием, предчувствуя бурю, последующую после затишья.

— Шлюха.

Она догадывалась, что ее назовут как-нибудь так.

— О чем ты думаешь вообще!? У тебя же дочь!!!!

Мила краем уха слушала, что кричит Елена Ивановна, а сама неотрывно смотрела в окно, за которым ветви деревьев пригибались к земле под порывами ветра. Капли дождя разбивались о стекло, как прикосновения чьих-то пальцев. Кто-то замерзший и уставший летать в вечерних небесах хотел, чтобы его впустили в дом. Мила напротив мечтала, чтобы ее выпустили отсюда.

— Я вижу ее два дня в неделю, когда ты отпускаешь ее к нам, — тихо напомнила девушка.

— Да потому что ты не сможешь ее воспитать нормальным человеком! Ты сделаешь ее таким же моральным уродом, как ты сама! — ни одна ссора не могла обойтись без напоминания Миле о ее ужасных картинах и стихах, говоривших, нет кричавших о том, что ей самое место в сумасшедшем доме. Да лучше бы Елена туда ее засунула и успокоилась уже.

— А как же так вышло, что при твоем гениальном воспитании я — моральный урод?

Мила сама боялась собственной смелости.

Она резко встала, теперь они с матерью оказались одного роста и она могла посмотреть ей в глаза.

— Я ухожу, — заявила девушка, — слышишь, я ухожу!?

Она ринулась в прихожую.

— К своему любовнику!? Да кто ты после этого! Потаскуха! — выпалила Елена Ивановна, но потом смягчилась. — Люда, Люда! Одумайся!

— У моего мужа, значит, может быть любовница, а я такого права не имею? — из прихожей бросила Мила. Глаза ее горели, волосы упали ей на лицо, она дрожащими руками застегивала ботинки. Елена Ивановна нависла над ней, как тюремный надзиратель, настигший собравшегося бежать заключенного.

— Люда! — еще один раз для верности произнесла женщина.

Мила набросила пальто и побежала прочь, словно ее действительно могли остановить силой.


Ветер пронизывал насквозь. Одежда и кожа не были преградой для него: он пробирался сразу в душу. Становилось невыносимо зябко, хотелось сдаться и вернуться домой. Но вместо этого Мила шла по улице, кутаясь в пальто.

Окоченевшими пальцами она набирала номер в сотовом. Батарейки осталось мало, и количество попыток дозвониться было ограниченным. Решение нужно было принимать быстро.

Окна домов глядели на продрогшую девушку осуждающе: она посмела бросить им вызов.

— Илья? Прости, если помешала… — сбивчиво говорила она, совсем охрипнув от ветра, — могу я попросить у тебя политического убежища?

— Конечно, — другого ответа она и не ожидала, — я встречу тебя у метро.

— У меня нет билета… Я без всего ушла… — толи призналась, толи все-таки пожаловалась Мила. За что она ценила Илью, он сразу все понял, без лишних вопросов.

— Хорошо. Я скоро приеду, — пообещал он. Мила не успела сказать ничего больше, потому что у нее разрядился телефон.

Она осталась наедине с уютно светящимися окнами, непроглядным ветром и холодным осенним вечером.


— Мне так неловко… Все так ужасно вышло, — говорила девушка, пока они поднимались на лифте до нужного этажа. Этот дом был построен в конце восьмидесятых и напоминал космическую станцию из серого бетона. У архитектора явно были какие-то проблемы, как, впрочем и у строителей. Они не особенно то старались, воплощая чужую задумку.

— Ну что ты, — ободряюще улыбнулся Илья, — все в порядке. Обстоятельства разные бывают.

В голове у Милы навязчиво крутилась мысль о том, что он все-таки ангел. Таких людей не бывает, и быть не может. Люди намного хуже, черствее, злее. Никто не согласился бы приютить ее, у каждого бы нашлась тысяча причин, чтобы остаться в стороне, не впуская в свою жизнь чужую беду. Настоящие друзья это те люди с которыми даже беды общие, не только радость. Но у Милы настоящих друзей не было. Зато был настоящий ангел. Белокурый, светлоглазый, обладающий по-настоящему ангельской улыбкой и мягким, тихим и вкрадчивым голосом.

Девушка уже окончательно готова была поверить в эту свою фантазию.

— Будешь что-нибудь? — спросил «ангел». Мила робко топталась в прихожей, не зная, куда деть обувь, куда повесить пальто. Она казалась себе чудовищно лишней в этой квартире. Все происходящее для нее было таким новым, таким непривычным, что никаким образом не укладывалось в голове девушки. Но ей определенно нравилось ее маленькое приключение.

— Нет… спасибо… — пробормотала она. Илья включил везде свет и вернулся, чтобы помочь ей.

— Ты уверена?

— Нет, — после некоторой рефлексии призналась девушка, — я очень замерзла и не отказалась бы от чего-нибудь горячего.

— Может быть душ?

Мила вытаращила глаза так, словно ей сейчас предложили сняться в порнофильме. Несколько мгновений ей понадобилось, чтобы объяснить себе, что все хорошо, ничем непристойным это ей не грозит и вообще нет ничего страшного в том, чтобы пользоваться ванной в чужой квартире, если уж ей пришлось там оказаться.

— Нет, спасибо, — сдавленно пролепетала она. Илья улыбнулся как-то лукаво, судя по всему его, позабавило смущение, вызванное этим предложением.

Мила почему-то стала думать о его личной жизни. Спросить она не решалась, поэтому девушке оставалось только делать выводы. Квартира выглядела слишком аккуратной и ухоженной для одинокого холостяка, чувствовалась женская рука. Даже книги стояли корешок к корешку.

Вскоре Мила сидела на широкой кровати, завернувшись в теплый плед, маленькими глотками пила горячий шоколад и чувствовала себя вполне счастливой. Ей нравилась мысль, что никто не знает, где она и поэтому не сможет ее найти. Обстановку она более-менее изучила и уже начала привыкать к миру чужих вещей.

— У тебя что-то серьезное случилось? — предположил Илья. Он расположился в кресле, оттуда удобно было наблюдать за Милой. Девушка тоже украдкой следила за ним, особенно ее увлекали руки. В одной у «ангела» дымилась сигарета, во второй была пепельница.

— Да нет… — уклончиво ответила она и прикрыла глаза, — просто мать явилась…

Илья понимающе кивнул: он уже был наслышан о Елене Ивановне, ее характере и ее подвигах.

— Она ненавидит меня… — вздохнула Мила.

— Нет, — возразил мужчина, — любит, но по-своему. Иногда конечно лучше, чтобы люди ненавидели, нежели так любили.

Они помолчали. Было слышно, как в трубах бродит ветер.

— Посмотри, — Илья кивком головы указал на тумбочку, куда девушка только что поставила опустевшую кружку, — там должна лежать книга.

Мила дотянулась и действительно обнаружила книгу. На обложке она прочитала название, впрочем, ничего ей не сказавшее: «Коллекционер».

— Для некоторых, — ее собеседник запрокинул голову и выпустил в воздух струйку дыма, — объект любви — это такая бабочка, которую нужно успеть насадить на булавку. Нельзя дать ей улететь. Чтобы радовала глаз как можно дольше.

Мила подумала об Андрее.

— Я понимаю, — призналась она, не поднимая взгляда, — я поступила так…

Илья почему-то улыбнулся — холодно и надменно. Она впервые за все время их знакомства видела его таким. В слегка раскосых голубых глазах она сейчас прочитала что-то вроде злорадства.

— Я пугала его самоубийством… — прошептала девушка, — я старалась показать ему, насколько я завишу от него, насколько я слаба и беспомощна. Чтобы он не ушел от меня, не убежал… Я посадила его в клетку и сама оказалась в ней.

— Почему ты не освободишься теперь? — спросил мужчина.

Мила набрала в легкие побольше воздуха.

— Потому, что люблю… А любовь это и есть та самая клетка.

Ветер подхватил ее слова за окном и завыл тоскливо и протяжно, словно просясь в тепло комнаты. При всем своем желании Мила не могла впустить его: он рожден был быть вечным изгнанником, вечной сиротой.

Она завидовала ветру: его бесконечной свободе.

Никогда не знать оков. Никогда никому не принадлежать. Никогда не делать кого-то своим рабом. Как прекрасно и радостно быть ветром!

— Тебе ведь завтра на работу, — опомнилась Мила.

— Да, — заторможено кивнул Илья и поднялся с кресла, — тебе что-нибудь нужно?

— Нет, — покачала головой девушка и спросила робко, — а где ты будешь спать?

Он легкомысленно пожал плечами.

— Не валяй дурака, — ласково сказала Мила. Она сама смеялась над собой, предлагая такое, особенно после того, как дико смущалась обыкновенных вещей.

— Ты права, — легко согласился Илья и поспешил успокоить девушку, — я все равно пью снотворное.

Он оставил ее в одиночестве, за это время Мила разделась насколько это было возможным, и забралась под одеяло. Внутри у нее плескалось море самых различных эмоций. Она чувствовала себя школьницей, впервые решившейся прогулять урок. Да что там урок! Она сбежала из дома! И ночь эту она проведет в постели с другим мужчиной. Почему-то Миле казалось, что она может доверять своему «ангелу», по крайней мере порядочность его не вызывала никаких сомнений.

Она долго не могла уснуть, потому что нервы были слишком напряжены. Мила с ужасом думала о завтрашнем дне. Что будет с ней, как она должна будет поступить? Она же не может остаться у Ильи… Или… почему нет?

— Спокойной ночи, — сказала она, — я очень тебе благодарна. И за приют и за постель.

Они посмеялись.

— Фактически я изменила Андрею, — рассудила девушка.

— Фактически, — подтвердил Илья, — но измена происходит не в чужой постели. А в твоей душе.

Мила внимательно посмотрела на него: ее глаза потихоньку начали привыкать к темноте. Некоторое время она следила, как он меланхолично курит, подолгу затягиваясь, смакуя дым.

После его слов девушке стало не по себе. Она спросила сама себя, смогла бы она действительно изменить Андрею, изменить, полюбив другого человека, и побоялась даже про себя ответить на этот вопрос.

Конечно нет.

То, что он предал ее, вовсе не означает то, что она должна предать тоже.

— Спокойной ночи, — без каких либо эмоций бросил Илья. Огонек на конце его сигареты догорел и потух, оставив Милу наедине с собственными мыслями и ответом, в котором не было сомнения. Ответ был слишком близко, чтобы пытаться что-то оспаривать. Девушка чувствовала запах его светлых волос, мягкость которых ей все хотелось ощутить, слышала его дыхание.

Конечно да.


Глава седьмая


Квартира превратилась в поле боя. Противостояние Милы и Андрея было скрытым, потаенным и оттого еще более ожесточенным, чем, если бы они кричали друг друга и бросались обвинениями. Их война шла незримо, оружием в ней были взгляды, жесты и короткие полуфразы. Посторонний человек никогда бы не усомнился в благополучии их семейного счастья.

— Ужинать будешь?

Андрей опять задержался на работе, и Миле не стоило особого труда догадаться, что именно удержало его там. Кто именно. Отчасти она завидовала ему, потому что он мой прикрыть свои пороки благими намерениями и, значит, был освобожден от визга Елены Ивановны по телефону. Чего только девушка не слышала в свой адрес.

— Да, — кивнул мужчина.

Они оба делали вид, будто все происходит так, как нужно. Впрочем, все действительно происходило именно так, как нужно и Мила опять осталась в проигрыше, разыгрывая дурочку-жену, не понимающую, что ей изменяют.

— Все уже остыло, — этими словами она намекнула на то, что он сильно задержался, — подогреть?

— Нет, спасибо, — сказал Андрей.

Мила устало опустилась на стул у окна. Ветер срывал с деревьев последнее багряное золото листвы, обнажая из беззащитные тела перед неистовым холодом. Ей казалось, что душа ее также обнажена перед холодным октябрьским ветром. Никто не защитит ее, не согреет.

Андрей молча боролся с ужином. Честно сказать, готовить Мила совершенно не умела и пара блюд, которым она второпях научилась, выходили у нее не самым лучшим образом. Это было очередным поводом для насмешек Елены Ивановны.

— Как дела на работе? — беззаботно спросила Мила, хотя все внутри у нее замирало.

— Нормально, — неохотно откликнулся Андрей, но потом вспомнил про роль, которую ему положено исполнять, — в декабре меня направляют на конференцию в Питер.

— Хорошо, — «обрадовалась» Мила. Она счастлива. Она должна быть счастлива. У нее такой замечательный муж, такой понимающий, такой добрый (еще бы! Бесконечно готов помогать людям), такой заботливый, такой талантливый врач. Нужно уметь ценить то, чем мы обладаем. В ее случае то, что она практически потеряла.

Девушка неуверенно перевела взгляд на Андрея, пользуясь тем, что он не смотрит в ее сторону. Все в ним было прежним, родным и знакомым. Произошедшее с ними не укладывалось у Милы в голове. Она же любит его, любит по-прежнему! Эти красивые точеные черты, аристократический нос, холодную полуулыбку, темные глаза. Его взгляд, его голос. Она по-прежнему находилась под действием чар его очарования.

Перемены, сделавшие его другим, происходили откуда-то изнутри. Одновременно со всеми своими прежними восторгами, Мила вдруг остро ощутила что-то чужое и холодное, смотревшее на нее глазами ее супруга.

У них больше нет ничего общего.

Дом, дочь, семья, обязательства — это не то. Их души больше не связаны прозрачными невесомыми нитями. А когда были связаны, когда? Ей хотелось так думать. Она убеждала себя, что он никуда от нее не денется, что она достаточно крепко пристегнула его к себе. Это изначально был обман.

А как же тот вечер, когда здесь было шумно и накурено, когда Андрей привел ее сюда в первый раз? Когда они говорили на кухне и пили чай, источавший сладкий запах волшебства.

— Скажи… — тихо проговорила девушка, притворяться она порядочно устала, — скажи мне… ты спал с ней?

Андрей встрепенулся, сначала не понял, о чем она говорит.

— Нет, — отрезал он.

— Ты врешь! — Мила вскочила с места. Ее удивляло то, что эта правда по-прежнему режет ей сердце, как в первый раз.

— Нет, Люся.

Давненько он не называл ее так! Впрочем, эмоции были в это сокращение вложены совсем иные, не то, что прежде.

— Ты понимаешь, что после первой лжи я уже не смогу тебе верить? — спросила Мила, — да. Я не могу тебе верить. Даже если ты говоришь правду.

Она тяжело вздохнула, ее душили слезы, и все внутри у нее разрывалось от отчаяния. Ей казалось, что она низвергнута в ад. Каждая минута пребывания здесь равна сотне раскаленных ножей, вонзенных в мягкую беспомощную плоть.

Мила выбежала в коридор и посмотрела на свои руки. Они были красными от крови. Девушка испуганно попыталась вытереть их о брюки, но заметила, что они испачканы тоже.

Все начиналось снова.

Из зеркала на дверце шкафа на нее смотрело ее отражение. Цвет выпученных обезумивших глаз как будто стал ярче, источая пугающее потустороннее сияние, оттененный багряными кровавыми разводами слез.

«Нет… нет… нет…» — взмолилась Мила, пряча лицо в грязных ладонях. Сейчас она молилась только о том, чтобы все это быстрее закончилось. Все ее естество сейчас наполняла невыносимая боль. Еще немного — и она не справится, просто не выдержит.

Корчась в агониях своих кровавых видений Мила вдруг вспомнила стихотворение, которое написала, когда испытывала что-то подобное в прошлый раз.
		Люцифер… отзови своих слуг,


		Мне не выдержать всех мучений.


		Я узнаю в лицах демонов близких своих


		И для них моя боль развлечение.


Там было еще несколько четверостиший, но девушка не запомнила их наизусть, а тетрадку, где она написала это, сожгла мать. Сожгла, когда прочитала. С тех пор Мила держала все свои стихи в голове, не вела дневников и не делала никаких записей.

— Люся?! — в прихожую заглянул Андрей.

— Я ухожу… — слабым голосом произнесла она, стараясь заставить его звучать как можно более непринужденно. Он не должен ничего заметить. Иначе он просто засунет ее в сумасшедший дом. И ничего не помешает ему развлекаться с его Наташей! А ее будут пичкать лекарствами, и превращать в зомби.

Мила дрожащими руками стала натягивать обувь. Главное не оставить на ней кровавых разводов, или на полу. И не смотреть на него, иначе он увидит эти ужасные кровавые слезы.

— Люся, одумайся! — взмолился Андрей, — куда ты пойдешь!?

— К матери, — соврала девушка.

Она отвернулась и стала застегивать пальто.

— Дай мне денег, — потребовала она.

— Зачем?

— Дай мне денег!!! — закричала Мила, — почему ты не можешь исполнить такую простую просьбу? — она тут же испугалась, что выдаст себя и добавила тише, — на проезд.

Андрей сдался.

— Делай ты, что хочешь, — бросила она, уходя.

Ее шатало, ноги подкашивались, и все перед глазами плыло, но она все равно упрямо шла через ночь и снег. Ветер развевал ее волосы, в свете фонарей они казались огненными. Встречные люди шарахались от Милы, как от прокаженной. Впрочем, в такие мгновение она действительно казалась себе прокаженной.


К тому моменту, когда растрепанная, промокшая, бледная, как сама смерть, Мила появилась на пороге квартиры Ильи в руках у нее откуда-то взялась бутылка дрянного дешевого коньяка.

— Я не помешала? — тихо спросила она. Кровавые видения оставили ее, и теперь она чувствовала себя полностью опустошенной. Во рту осталась горечь алкоголя, заменившая собой омерзительный привкус крови.

— Нет, конечно, — пожал плечами Илья и пропустил ее в прихожую, — что-то случилось?

— Да нет… ничего, — беззаботно бросила Мила. Он взял у нее бутылку, хотел помочь снять пальто, но она отпрянула. Меньше всего ей хотелось напугать его этими страшными кровавыми разводами, оставшимися повсюду.

— Давай выпьем? — предложила она, кивнув в сторону бутылки.

Илья смутился.

— Я, вообще-то, не пью.

— Я тоже, — Мила приглушенно рассмеялась, — давай сделаем исключение?

— Мне нельзя, — упрямо возразил он.

— А кому можно… — Мила схватила его за локоть и повела на кухню. Голова у нее кружилась, отчего координация движений была безнадежно нарушена. Она чуть не упала, Илья удержал ее.

— Где… где у тебя рюмки? — спросила девушка. Яркий свет резал ей глаза, и она потянулась к выключателю. Их поглотила темнота, только фонари вырывали из нее размытые очертания. Светлые волосы Ильи в таком освещении отливали серебром.

— Сейчас поищу, — все-таки сдался он и спросил на всякий случай, — ты уверена, что этого хочешь?

— Я уверена, что этого хочу.

Она немного одиноко постояла в темноте, а потом осела на пол, скрестив ноги по-турецки, и спрятала лицо в ладонях. Илья опустился рядом с ней и протянул ей рюмку с коньяком.

— Это отвратительно пахнет, — заметил он.

— Не удивительно, — усмехнулась девушка и залпом выпила содержимое, — от хорошей жизни такое не пьют.

Они посмеялись, но как-то нервно.

— Что у тебя произошло? — спросил Илья и внимательно посмотрел девушке в глаза. Распаленная алкоголем она впервые в жизни не постеснялась такого долгого и пристального взгляда. Это только позабавило ее. Она подумала, что через глаза люди вторгаются в чужую душу.

— Ничего особенного… все как обычно… — хотела отмахнуться она.

— Мила, — строго сказал Илья. Ее этот серьезный тон почему-то развеселил. Она вдруг почувствовала себя маленькой девочкой, даже еще меньше, чем когда дует сильный ветер.

— Он тебя ударил?

— Нет, — весело возразила девушка.

— А что тогда?

— Илья! — взмолилась она, с удивлением отметив, что очень редко обращается к нему по имени, — прошу тебя! Андрея здесь нет. Только ты и я. Давай ненадолго забудем о нем.

— Хорошо, — легко согласился мужчина. Мила почувствовала некоторое облегчение и потянулась за коньяком.

— Как вы могли быть друзьями? Вы же настолько разные люди! — после некоторой паузы воскликнула она, не подумав о том, что нарушает свою же собственную просьбу. Она тут же заметила осуждение в глазах своего собеседника, но вместе с ним тягучую черную тоску.

— Я и сам не знаю, — пожал плечами он, — а как вы можете быть с ним мужем и женой?

— Должно быть, каждый из нас совершил ошибку… — тяжело вздохнула Мила, — но ведь… в начале все было так прекрасно, так удивительно… Я никогда не думала, что обещания вечной любви однажды превратятся в пожизненный приговор.

— Поосторожнее с вечностью, — предупредил Илья и загадочно улыбнулся, — со всем, что ее касается.

Он коснулся ее щеки, чтобы смахнуть слезинку. Мила сама и не заметила, что плачет. Она вдруг вся встрепенулась и схватила его руку, сжала в своих холодных после прогулки по улице пальцах. Раньше она никогда не позволяла себе притронуться к нему.

Эта сцена длилась мгновение, не больше.

Илья осторожно, но как-то нервно высвободил у нее свою руку, быстро поднялся и помог ей встать.

— Тебе лучше лечь спать, — рассудил он, — я могу дать тебе успокоительное.

Миле показалось в эту минуту, что он остерегается ее.

Она послушно кивнула и позволила проводить себя в комнату, но прежде глотнула коньяка прямо из горла. Вместе с обжигающим жаром, разлившимся у нее внутри, по ее телу расползлось и спокойствие. Она больше не думала об Андрее, матери и своих бесконечных домашних проблемах. Они остались за пределами этой квартиры.

Илья дал ей свою рубашку, девушка переоделась в нее и быстро забралась под одеяло.

Ей безумно нравилось, как пахнут чужие вещи. Ей казалось, что в них живет частичка души их хозяина и сейчас прикосновения ткани заменили ей объятия, в которых она так нуждалась.

«Почему, почему ты так холоден со мной?» — думала она, не придавая значения тому, что завтра на трезвую голову будет проклинать себя за подобные мысли.

— Почему ты сегодня не куришь? — вместо того, что ей хотелось озвучить, спросила она.

Илья тоже лег, не раздеваясь, как будто ему важно было показать свою отчужденность.

— Не хочу, — ответил он, — мне нравится чувствовать себя независимым. Это не привычка, а мое личное желание. Хочу — курю. Хочу — не курю. Я презираю людей, которые становятся рабами собственных пороков.

Миле показалось, что в этих словах прозвучало хорошо скрытое осуждение.

— Наверное, не стоило смешивать алкоголь и снотворное? — весело сказал Илья, чтобы разрядить обстановку. Мила его юмора не оценила, хотя и улыбнулась.

— Если я спрошу тебя, зачем ты пьешь снотворное, это будет совсем наглость? — выдала она.

— Ты можешь спросить, но в этом нет смысла, — заявил он, — ничего интересного. Всего лишь бессонница.

Всего лишь бессонница — повторила она про себя. Всего лишь отчаяние. Всего лишь мысли о смерти. Всего лишь мрачные стихи и другие странности, из-за которых в четырнадцать лет мать пичкала ее феназепамом. Всего лишь феназепам!

— Почему я не встретила тебя раньше? — хрипло проговорила Мила, не обращая внимания на то, что потом припомнит себе подобные откровения недобрым словом, — я бы никогда не вышла за Андрея, знай я тебя… — она все-таки испугалась более прямолинейной формулировки.

— Нет смысла сожалеть о том, чего не случилось, — как-то холодно рассудил Илья. Миле это не понравилось, она почувствовала, что он старательно пресекает любые разговоры о возможности отношений между ними. Может быть, у него кто-то есть? Как наивно с ее стороны было на что-то рассчитывать. Да и на что рассчитывать? У нее есть муж и дочь.

Она не может бросить Катю, девочке нужна нормальная семья, если ей так не повезло с нормальной матерью. Ей нужна хотя бы иллюзия любви, тепла и понимания, всего того, чего так не хватало Миле в детстве. Иллюзия… когда родители ненавидят друг друга, при этом мило улыбаясь, глядя друг другу в глаза. Что может быть омерзительнее?

Измена? Почему Андрей имел право на это, а она нет? Она впервые встретила человека, который понимает ее с полуслова, не пытается даже осуждать, человека, с которым ей легко и просто. Почему такие люди на нашем пути встречаются всегда слишком поздно и никогда не принадлежат нам?

Потому что настоящая любовь слишком боится стальных канатов. Она погибнет, как хрупкий цветок, под неподъемной тяжестью кандалов. Так зачем убивать ее собственноручно?

Мила почти была уверена в эту минуту, что влюблена в Илью, если это слово подходило для данной ситуации.

Но что это меняет? Все только становится сложнее и запутаннее. У ее мужа есть любовница, у нее… Илья. Лжи просто станет в два раза больше.

Девушка тяжело вздохнула и с нежностью посмотрела на лежащего рядом мужчину.

Как же ей хотелось почувствовать себя любимой, нужной хоть на несколько коротких мгновений. Ощутить нежность, тепло рук и чью-то любовь. Ей ведь не нужно было многого!

— Илья? — тихо прошептала Мила. Он не откликнулся, девушка догадалась, что он уже спит. Опыт общения со снотворным и разными средствами подобного рода у нее был достаточный, чтобы не иметь сомнений в этом предположении.

Девушка почувствовала себя спокойнее, подвинулась поближе и робко коснулась пальцами щеки спящего Ильи. В тусклом освещении фонаря с улицы его кожа казалась мраморно-белой, как у мертвеца. Мила прижалась к нему, чтобы ощутить живое тепло и прогнать прочь свои страшные фантазии.

— Почему я не встретила тебя раньше… ну почему… — вздохнула Мила. Глаза ее стали влажными от слез. Она неуверенно поцеловала его, зная, что бессмысленно рассчитывать на ответ, как, впрочем, и бояться осуждения. Ее губы скользнули ниже по шее, к вороту рубашки, она позволила себе расстегнуть несколько пуговиц, опьяненная запахом его тела.

— Ты никогда не будешь моим, — Мила прикрыла глаза, пальцами прощупывая себе путь дальше, — как и я, никогда не буду твоей…

Тусклый свет фонаря напоминал лунное сияние.

Добравшись на ремня на брюках, девушка вдруг опомнилась и осознала то, что только что собиралась совершить. Даже через морок алкогольных паров ее ужалило стыдом и омерзением к самой себе. Одна мысль о подобном, при ее строгом, почти пуританском воспитании и отношении к плотским удовольствиям, приравнивалась к самому страшному смертному греху.

Мила до боли прикусила губы и свернулась калачиком подле Ильи, прижав к губам его неподвижную руку. Слезинки одна за другой сползали по ее щекам, оставляя темные следы на простыне.

Девушка закрыла глаза, в бессмысленной попытке заснуть и почувствовала, как кто-то бережно накрывает ее одеялом.


Глава восьмая


Дым чертил круги в мягкой и сочной ночной темноте.

Андрей курил впервые за все эти годы и все никак не мог разобраться, получает ли он удовольствие от этого или нет. Он нашел в себе силы избавиться от этой пагубной зависимости, когда у них родилась Катя. Сейчас он просто не устоял перед искушением, многократно видя курящей жену. Подсознательно он обвинял ее в собственной слабости, хотя и понимал, что это глупо.

Свободной рукой он обнимал Наталью. Ее длинные темно-русые волосы разметались по одеялу и в слабом освещении казались черными. Андрею хотелось прикоснуться к ним, вдохнуть их аромат и ощутить мягкость, но он боялся разбудить девушку, хотя и догадывался, что она не спит.

Она действительно только прикидывалась спящей.

— Расскажи мне, как ты познакомился с ней, — попросила девушка. Ему показалось забавным то, что в постели с мужчиной она интересуется ничем иным, как его женой.

Было в это что-то жуткое. Как будто этим Наташа хотела напомнить ему о совершенном, воззвать к его совести и заставить раскаяться.

Но Людмила сама толкнула его на измену! Если бы не ее вечные упреки, подозрения, крики и истерики, если бы не все то, что только отвращало от нее, вызывая желание убежать подальше, искать утешения у других людей…

С недавних пор у Андрея вдруг начало появляться странное чувство: он показался себе тюремным заключенным, затеявшим побег. Он столько лет был неотрывно пристегнут к своей жене, практически прекратив контакты с прежними друзьями, полностью посвятив себя семье, что и забыл уже, что такое свобода. В своей робкой и мягкой Люсе он вдруг увидел тень ее матери-тирана, всех своих близких державшей подле себя на цепи. Только методы дочери были аккуратнее, незаметнее, она не пыталась давить — она заставляла жалеть себя. Андрей не мог ничего с собой сделать, никак противостоять этому.

Но самым страшным было понимание того, что однажды, рано или поздно, Людмила обязательно превратиться в свою мать, станет ее точной копией. От этого ему хотелось поскорее убежать от нее, скрыться, забыть, лишь бы она только не отыскала его, не вернула обратно в плен своей любви.

Все эти страхи не мешали ему с нежностью вспоминать о прошлом.

— Она тоже была моей пациенткой, — тихо заговорил он, припоминая год их знакомства, — я тогда только пришел работать в эту больницу. Она стояла у открытого окна, зимой. У нее было воспаление легких. Я думал, что она хочет покончить с собой. Не знаю, так ли это было тогда, но потом у нее действительно обнаружились подобные наклонности…

— К самоубийству? — уточнила Наташа и перевернулась на живот. В темноте она напоминала русалку или нимфу. Красота ее была такой утонченной, мистической, хрупкой, какая может быть только у неземного создания.

По потолку бежали полоски света от проезжающих на улице машин.

— Да… — вздохнул Андрей. Сигарета его догорела, новую закуривать он не торопился. Перспектива снова попасться в плен этой зависимости его совсем не радовала.

— А ты не боишься, что она…

— Я боюсь, что она, — подтвердил мужчина, — всегда боялся. Когда мне хотелось уйти от нее, меня удерживало то, что она зависит от меня и может наложить на себя руки…

— Но это же не любовь… — проговорила грустно Наташа. Она помолчала немного, потом убрала волосы за уши и продолжила, — мне всегда казалось, что любовь — это что-то другое. Это взаимный интерес, взаимное увлечение. Когда отношения в удовольствие, а не в тягость…

— Так было в начале.

— А потом? — спросила девушка.

— Потом… я жалел ее, — признался Андрей. Эта тема была опасной для него. Он вспомнил еще одного человека, любившего его отчаянно и одержимо, но никогда не требовавшего взаимности. Лучше бы он не вспоминал!

— Жалость, это не любовь, — заметила Наташа.

— В чем-то ты права, — согласился Андрей, — но… как сказал Бунин — мы любим женщину такой, какая она есть — со всеми ее истериками, слезами и толстыми ляжками. Мы не можем вечно восхищаться и любовь — это не одни удовольствия. Это тяжелый труд, это и боль и слезы, и вся горечь, разделенная поровну.

— Тогда почему твоя жена не жалеет тебя?

Ответа на этот вопрос у Андрея не было. Наташа тем временем выбралась из его объятий, накинула халат, лежавший на стуле у кровати, и отошла к окну. Он видел ее грациозный силуэт маленькой античной богини.

— Я не люблю Бунина, — поделилась девушка, и голос ее прозвучал насмешливо, — возможно, он был прав. Но если рассуждать как ты и он, то любовь — это какая-то сплошная непроглядная каторга, лучше уж совсем не любить!

Андрей тяжело вздохнул. Он подумал о том, что никогда не будет счастлив — не с Людмилой, не с Наташей, потому что она никогда не простит ему измены, которую он совершил, полюбив ее.

В эту минуту ему больше всего на свете хотелось убежать. Убежать и похитить Наташу. Но она никогда не согласиться поехать с ним. Она вообще вряд ли захочет видеть его после сегодняшней ночи. Ее подозрение на рак не подтвердилось, она больше не его пациентка. Их ничего не связывает, и не будет связывать… Может быть, это к лучшему. Ведь с Люсей их связывало огромное количество вещей, но от этого они не стали счастливее. Напротив, только возненавидели друг друга как соседи по тюремной камере.


Милу совсем не волновало, где пропадает Андрей. Ее мысли были слишком далеки от него, вместе со всеми его любовницами вместе взятыми. Пол ночи она бродила по квартире, курила на кухне, открыв форточку, пыталась уснуть, хваталась за книги и тут же бросала их.

Небо уже начало светлеть, когда она хоть ненадолго забылась коротким беспокойным сном. Проснулась она с чувством тепла и света, но никак не могла вспомнить, что видела во сне.

Под открытой форточкой образовалась лужа — растаял снег, наметенный метелью. Весь мир за окном, под белым покровом, казался умиротворенным и спящим. Спокойствие разлилось в прозрачном воздухе и только в душе девушки бушевала буря.

Она думала об Илье и своих совершенно некстати возникнувших чувствах к нему. Впрочем, все было логично: от этого человека она видела только хорошее, у него же искала утешение и лекарство для обид, нанесенных Андреем.

До той ночи, когда она напилась, она боялась даже задумываться о собственном отношении к Илье. Но теперь все само собой всплыло на поверхность. Прятаться и убегать было бессмысленно, обманывать себя тоже. Мила с горечью была вынуждена признаться себе, что как-то так вышло, что она любит Илью. Всю ночь она мучительно пыталась сообразить, что же делать.

Вариантов у девушки было не много, и все они грозили ей весьма печальным концом. В лучшем случае она должна была рассказать Андрею, чтобы не преумножать ложь, поселившуюся между ними. В худшем — постараться изо всех сил убить свое только зародившееся, чистое и прекрасное чувство. Но Мила знать не знала, как это — убивать любовь, прежде ей не приходилось заниматься подобными вещами.

Она убрала постель и вернулась на кухню, борясь с сильным искушением снова закурить, впрочем — судьба сама помогла ей справиться с собой: за ночь пачка опустела.

Над городом поднималось тусклое зимнее солнце, напоминавшее сияющий белый ледяной шар. Даже лучи его казались сейчас особенно холодными.

Миле было зябко, горячий чай и теплый свитер не спасали ее. Она испытывала холод иного рода, исходивший изнутри, и лекарство от него было ей неведомо.

«В чужих объятиях согреться» — насмешливо сказал голос в ее голове, очень сильно напоминавший Елену Ивановну, — «чуть-чуть приласкали и ты уже на все готова!»

— Шлюха, — бросила сама себе Мила и тут же испугалась того, что, даже находясь где-то далеко, мать все равно словно незримо присутствовала рядом с ней со своими уколами и насмешками. А что сказала бы она? Да она бы была просто в восторге!

«Ты все выдумала себе, это не любовь» — что-то в этом духе. Или «Одумайся, у тебя же дочь. Девочке нужна нормальная семья». Или «Кем вырастет Катя, если ты будешь по мужикам пропадать». Все фразы и реакции Елены Ивановны были вполне угадываемыми.

Милу душили слезы, хотя глаза ее оставались сухими после бессонной ночи.

Она понимала, что новые обстоятельства сделают ее жизнь еще хуже, еще хуже, еще невыносимее. Прежде она была просто обманутой женщиной, женой, смирившейся с изменой мужа, чувства к которому у нее уже тоже порядочно остыли. Теперь дела обстояли намного печальнее, потому что в ее душе жила отчаянная, но безответная любовь. Она не сможет уйти из семьи, потому что не может бросить Катю. Она будет улыбаться дочери и неверному Андрею, прощая ему обманы, терпеть насмешки и упреки матери, и при этом продолжать любить Илью, ненавидя саму себя за это. Она вынуждена будет смотреть, как он женится, в чем у Милы не было сомнений, оставаясь его другом.

Выхода нет. И не будет никогда. Она замурована в четырех стенах, она сама упекла себя туда! Она ведь сама привязала себя к Андрею, привязала его к себе! Она же так хотела этого…

Девушка без сил осела на стул. Она больше не могла сдерживать рыданий. Вот тут то появился Андрей.

Он неслышно зашел на кухню и сел на стул напротив, соблюдая дистанцию, как будто боясь прикоснуться к жене.

Долгое время он молчал, а Мила плакала. Потом девушка перестала, вытерла слезы рукавами растянутого серого свитера и посмотрела на него.

— Ты был у своей… — совершенно без эмоций спросила она.

— Да, — обреченно признался мужчина.

Мила закивала и отвернулась в сторону.

— Понятно.

Андрей с грустью и нежностью вглядывался в лицо этой женщины, которую он когда-то любил. Все в ней было таким родным — и эти вечно растрепанные волосы, не знавшие парикмахера, и редкая россыпь веснушек на щеках, и припухшие после слез губы и покрасневшие глаза удивительного ярко зеленого цвета.

Куда ушло все то прекрасное, что было между ними? Почему осталась только горечь сожалений.

— Людмила, что мы будем делать? — спросил он. Дальше оттягивать этот разговор было нельзя.

— А что мы можем делать? — нервно откликнулась вопросом на вопрос Мила, — жить, как жили. У нас, вообще-то дочь. У нее должна быть хоть сколько-нибудь нормальная семья. Сам подумай, какой травмой для Кати будет развод, — она помолчала, голос ее был удивительно спокойным, — ты можешь быть со своей Наташей или как там ее. Я тебе не запрещаю. Я тебя не удерживаю. Я не могу тебя удерживать. Я сама грешна перед тобой. Но Катя не должна не о чем знать. Я прошу тебя только об этом.

Слова, сказанные женой, заставили Андрея вздрогнуть. Его поразила холодная обреченность, с которой она говорила о его любовнице. Он ждал крика, истерики и слез, но не этого. В это мгновение ему хотелось упасть перед этой маленькой героической женщиной на колени и целовать ей руки за то, что она смогла его понять и найти в себе силы не осуждать.

Но арктическим холодом его обожгла фраза «я сама грешна перед тобой».

Это не укладывалось у него в голове. Внутри вдруг всколыхнулось что-то старое, казалось бы, мертвое и давно погибшее — привязанность к ней. Какой-то голос в голове Андрея отчаянно закричал «Остановись, дурак! Что же ты делаешь? Ты же любишь ее! Остановись! Ты обманываешь себя, не нужна тебе никакая Наташа! Не причиняй боль самому близкому человеку, который у тебя когда-либо был…»

Все в глазах у Андрея потемнело от боли. Через мутную пелену он видел, как Людмила встает и идет в прихожую.

— Куда ты, куда!? — бросился он за женой.

Мила облокотилась на стену. Плечи ее вздрагивали.

— К любовнику, — бросила она, чтобы позлить Андрея.

Сама она думала о том, что достаточно долгое время запрещала себе звонить Илье и видеться с ним. Если ему есть до нее какое-то дело, вероятнее всего, он волнуется. Ей хотелось поехать к нему. Или просто выбежать на улицу, вдохнуть полные легкие морозного холодного воздуха, отрезвить свои мысли и остудить чувства.

— Значит так… — упавшим голосом произнес Андрей. Все стало ему предельно ясно, хотя он и не верил до конца в происходящее. Разве такая закомплексованная и зажатая женщина, как его жена, с огромным трудом заводившая друзей и открывавшаяся людям, могла довериться другому мужчине? Или он слишком плохо знал ее, не потрудившись узнать лучше за эти годы?

Мужчина потерянно смотрел, как Мила одевается. От этого занятия его отвлек звонок телефона. Он первым взял трубку.

— Здравствуйте…

Андрей легко узнал этот голос, даже сильно изменившийся за годы. Сомнений у него быть не могло. В след за одним потрясением последовало второе.

Прошло много лет, но эта история по прежнему жгла ему душу, а чувство вины со временем и не подумало стать слабее, напротив, приобрело хорошую выдержку. Он был рад видеть прежнего друга на встрече выпускников, но перед ним как будто ожил призрак кого-то давным-давно умершего, ведь Илья сам когда-то неустанно повторял, что из-за своей болезни вряд ли проживет долго. Андрей не думал, кто когда-то увидит его снова, что когда-нибудь он снова позвонит ему, после всего случившегося.

— Илья… — перебил он взволнованно.

Мила перестала застегивать пуговицы на пальто и испуганно посмотрела на мужа.

— Здравствуй, Андрей, — без особого энтузиазма откликнулся его старый друг на том конце провода, — позови, пожалуйста, Милу.

Андрея как будто ударили. Он совсем растерялся.

— Милу… — повторил он, и вдруг его настигла поразительная догадка, — значит… ты и есть ее любовник?

— Любовник? — переспросил Илья с явным сарказмом в голосе, — да нет же. Мы просто друзья.

— Такие же, как со мной?! — нервно выдохнул Андрей. Ответа услышать он не успел, потому что к нему подоспела Людмила и вырвала у него трубку из рук.

— Это я, — быстро заговорила она, — Илья, не волнуйся. У меня все в порядке. Прости, что не звонила… Мне очень стыдно. Да… Да… Я приеду сегодня вечером, ты не против?

Она нажала на отбой и победно посмотрела на потерявшего дар речи мужа. Он отчаянно пытался осмыслить все произошедшее, но у него ничего не получалось. Все чувства слились в оглушающую какофонию, где сложно было выделить что-то конкретное, кроме разве что неожиданно вспыхнувшей ревности.

Только Андрей затруднялся признаться себе в том, кого именно он ревнует.


Глава девятая


Мила решила: сегодня она уйдет в последний раз, а потом ей станет легче, потому что больше некуда будет уходить. Она думала о том, что узники самых темных и мрачных подземелий были бы намного счастливее, если бы потеряли зрение и не имели возможности смотреть в узкое окошечко на огромный и прекрасный окружающий мир.

Сегодня она сама выколет себе глаза и совершит свое собственное погребение.

Мать привела Катю. Она больше не отпускала девочку домой надолго, и теперь создавалось впечатление, что здесь она в гостях. Елена Ивановна готова была сделать что угодно, лишь бы оградить Катю от пагубного влияния ее родителей. Андрея она не возлюбила с самого начала: отец художник, увлеченный творчеством и воспитанием сына никогда не занимавшийся, мать им тоже не особенно интересовалась, сам он устраивает какие-то сомнительные сборища (в последние пять лет этого не стало и нам том спасибо!), в голове у него неизвестно что. С Милой сразу было все понятно, обо всех своих недостатках она наслушалась вдоволь. Ясно было без сомнения: ничему хорошему они свою дочь не научат, особенно в свете последних обстоятельств.

Мила все не выпускала девочку из объятий, как та не пыталась вырваться или извернуться под разными предлогами и непрестанно ловила на себе осуждающие взгляды.

При Кате Елена побаивалась заводить разговоры на темы, ее особенно волновавшие. Мила была в безопасности на какое-то время, но очень сомнительно.

— Напомни мне, чтобы я купила в следующий раз чай, — не сдержалась в конце-концов ее мать. Это обращалось к Кате. Девочка заторможено кивнула.

Этой фразой Елена собиралась сказать «Ты так и не научилась заваривать чай. Кому ты нужна такая?». Мила отвечала взглядом «Приношу свои сожаления. Я огорчена тем, что испортила кому-то настроение, родившись на свет».

— У твоей мамы мало свободного времени, — продолжала Елена Ивановна, — и она, вероятнее всего, скоро вернется на работу. Это правда, Мила?

Мила слышала об этом в первый раз, но обязана была соглашаться. Она понимала, что если мать говорит об этом с такой уверенностью, это может означать только одно — ей уже нашлось место в конторе каких-нибудь знакомых.

В прошлый раз Елена Ивановна устроила ее секретаршей. Девушка с содроганием вспоминала это время — бесконечные серые будни, среди монотонных бумаг и бессмысленных отчетов, среди отвратительных людей. Она с трудом выносила это, с еще большим — домогательства шефа. Как выяснилось позднее, конечной целью ее пребывания там был как раз шеф — толстый и грубый увалень, имевший одно неоспоримое достоинство — капитал. Мать продумала возможность их отношений с Милой и видела в этом варианте спасение от раздражавшего ее Андрея. Она все надеялась, что дочь одумается и изберет себе более достойную партию, человека, который хоть ее ребенка сможет содержать.

Мила как всегда не дала осуществиться ее прекрасным планам. Она нарушила их уже одним только тем, что была самой собой, а не тем, кого в ней хотели видеть. Все равно. Как бы окружение не пыталось уничтожить ее индивидуальность, раздавив ее щипцами мещанской морали.

Они продолжали разговаривать, безмятежно улыбаясь друг другу, словно ничего не происходит. По кухне блуждали солнечные лучи, пробравшиеся сквозь неплотно прикрытые занавески.

Мила прятала лицо в волосах дочери, вдыхая их запах и тепло родного существа.

Она ненавидела себя сейчас больше всего на свете.

Потому что у нее была Катя, и она всецело принадлежала ей. Не матери, не Андрею. Вся ее жизнь сейчас была подчинена любви к девочке, и ничего другое не должно было затмевать этого простого и естественного чувства. У нее нет права отступиться на ошибку. Она не имеет возможности отступиться в сторону. Поэтому сегодня она последний раз придет к Илье, чтобы проститься с ним навсегда.

Это становится опасным. Чувства начали овладевать девушкой, не оставляя никакого шанса противостоять им. Она испытывала некую тягучую сладостную боль в груди, которой боялась больше всего на свете, а вместе с ней отчаянное опьянение кислородом, как будто все ее тело превратилось в одни сплошные легкие, переполненные им. Мила знала, на какие безумства люди идут в таких случаях и боялась этого, а оттого отчаянно хваталась за мысли о своем долге перед дочерью.

Они не смогут быть просто друзьями. Она не сможет смотреть в его светлые глаза, похожие на голубой горный хрусталь и лгать, скрывая свою маленькую тайну. Она не сможет легкомысленно улыбаться и говорить, что по-прежнему любит Андрея и пойдет ради него на все. Нужно уйти. Пока не стало слишком поздно, и забыть хрупкого ангелоподобного блондина, мужчину с душой чистой, как у ребенка. Внушить себе, что все эти несколько месяцев были сном. Хорошим сном.

Стоило только Кате выйти с кухни, взгляд Елены Ивановны сразу же метнул ледяные стрелы прямо в сердце дочери.

— Как ты можешь? — спросила она, — и ты бросишь Катю ради своего…

— Нет, я не могу, — спокойно возразила Мила и грустно сказала, — я брошу «этого своего» ради Кати.


По дороге Мила купила пачку сигарет и коньяк, но на этот раз хороший. Пока она шла под снегом, щурясь от метели, ее волосы совсем намокли. Шапку она легкомысленно забыла дома, да и мысли ее были слишком далеки от таких мелочей.

Увидев Илью, она вдруг почувствовала себя легко, словно сегодняшний вечер никогда не закончится и им никогда не придется прощаться. Он улыбался ей все той же мягкой и ласковой улыбкой, которая, как была убеждена девушка, может быть только у ангела.

Впервые за все время их общения она позволила себе такую вольность, как объятие, но очень быстро отстранилась.

— Прости, что я не звонила… — быстро заговорила она, снимая пальто и отряхивая его от снега, — у меня болела дочка, я была с ней.

Она догадывалась, что эта ложь выглядит особенно нелепо после ее рассказов о том, что Елена фактически отняла у нее ребенка. Но Илья сделал вид, что все так, как должно быть. Он как будто догадывался о чем-то, но они оба выполняли какой-то негласный договор.

— Опять собираешься пить? — насмешливо спросил Илья и сам выставил перед девушкой две рюмки. Как догадалась Мила, он ничего не имел против.

«Значит мы прощаемся…» — с грустью подумала она, отвернувшись к метели за окном.

Она неустанно повторяла себе — все когда-нибудь заканчивается, а хорошее заканчивается еще быстрее. Счастье не может длиться вечно, иначе оно просто перестанет быть счастьем, померкнет и потеряет цвет.

— А тебе не будет плохо? — испугалась она, когда мужчина слишком резво расправился с первой порцией коньяка. Сама она никак не могла заставить себя выпить. Ей внушала страх перспектива потерять контроль над своими мыслями и языком.

Вместо ответа Илья внимательно посмотрел ей в глаза. Мила уловила в этом взгляде лукавство с хорошо завуалированными оттенками горечи.

Она сделала несколько глотков обжигающего золотистого напитка.

— Спасибо тебе, — сказала девушка и прикрыла глаза.

— За что это?

— За все. У меня никогда не было такого друга, как ты, — честно призналась Мила и выдавила из себя улыбку. Сейчас она говорила чистую правду, у нее никогда не было такого друга, который готов был бы выслушать и понять ее в любом случае, приютить и обогреть, даже жертвуя своим свободным временем и личным пространством.

Эти мгновения она запомнит навсегда, как самые счастливые. Долгие прогулки по опустевшему осеннему городу, под дождем и снегом, бесконечные разговоры, сладковатый дым его сигарет, то, как они засыпали в одной постели. Как чужие люди.

А кто они еще? Чужие люди. Завтра утром у них не останется абсолютно ничего общего.

Не стоит думать о завтра. Миле хотелось навсегда застрять в этом мимолетном сейчас, сидя на полу маленькой кухни с тусклой зеленой лампой, наедине со своим первым и единственным другом.

— Значит я тебе просто друг?

Мила как будто обожглась. Она неврастенически сжала рюмку в пальцах, рискуя раздавить ее слишком сильной хваткой.

— Илья… ты же сам все прекрасно понимаешь. Мы все равно не смогли бы стать с тобой любовниками, — отчеканила она железным тоном уже давно продуманную фразу. Она заранее приготовила себя к тому, что слова будут рвать ее душу. Утешало ее лишь то, что кровавому месиву не страшны иголки и лезвие бритвы.

Больше всего на свете ей хотелось сейчас открыть окно, встать на подоконник и спрыгнуть в снежную бездну, раствориться в неистовом ветре. Девять этажей закончат ее мучения.

Но она намертво привязана к этому миру Катей. Как бы ей не хотелось оторваться от земли и отправиться в странствие по темно-синим небесам и снежным вихрям.

— Мы и не собирались, — спокойно сказал Илья после некоторой паузы. Девушку удивила его реакция, она хотела польстить себе тем, что ему не все равно, и он тоже что-то испытывает к ней.

Они выпили еще.

Мила все ждала каких-то еще слов, но отвечала ей только тишина. Илья в ее сторону даже не смотрел и, судя по его отрешенному виду, был глубоко погружен в свои мысли.

Она не достойна даже взгляда.

С чего она вообще взяла, что у него никого нет? Может быть, ему приходится каждый раз выслушивать от своей пассии множество гадостей из-за того, что он приводит домой другую женщину, абсолютно чужую женщину, и это ему уже порядочно надоело? Мила не верила в эти предположения, потому что негде между ними было спрятаться такой неискренности. Он бы сказал ей… Или нет? Не хотел причинять лишнюю боль?

Ответы на эти вопросы все равно ничего не изменили бы.

Она должна убедить всех и прежде всего саму себя в том, что не любит его. Но как же это сложно! Гораздо проще убедить себя, что любишь кого-то.

А может она и в правду придумала свою влюбленность, от скуки и обиды на Андрея?

Мила начала злиться на себя и на Илью за его отрешенность.

— И что ты теперь молчишь? — спросила она, с ужасом отметив в своем собственном голосе суровые приказные интонации Елены Ивановны.

— А что ты ждешь от меня услышать? — грубо откликнулся Илья, сверкнув глазами.

Миле захотелось встать и уйти. Неопределенность выводила ее из себя вместе с накалявшимся напряжением между ними.

— Мои слова обидели тебя? — не сдержалась она.

— Почему это они должны меня обидеть? — поинтересовался мужчина.

Мила растерялась, потому что ответа на этот вопрос у нее не было. Все раздражение куда-то схлынуло, хотя ситуация казалась ей невыносимо глупой.

Илья поставил рюмку, которую до этого вертел в пальцах, на пол и смерил ее взглядом, полным презрения. В следующее мгновение он резко опрокинул девушку на пол, навалившись сверху. Мила даже не пискнула, только рюмка выскользнула из ее ослабевших пальцев и звякнула о паркет, в который теперь до боли вжимались лопатки девушки.

— За кого ты меня принимаешь? — спросил Илья хрипло, прожигая Милу взглядом, — да я тебя трахну, — его рука по-хозяйски скользнули по ее телу вниз.

Мила совсем не испугалась, потому что видела в происходящем лишь продолжение какой-то странной игры, которую они вели. И все же сердце ее билось часто-часто, кровь прилила к вискам, покинув похолодевшие ноги и руки, в глазах потемнело. Она всем своим существом желала продолжения игры, сладкого и дурманящего сладострастия. Мысленно она умоляла Илью не останавливаться, не прекращать этой игры, избавить ее от такой досадной преграды, как одежда, так некстати помешавшей соприкосновению их тел. Она тянула время.

Ну кому станет хуже, если между ними произойдет запретная близость, кому навредит это? Всего лишь один раз, один вечер, перед тем, как навсегда проститься, вкусить хоть немного нежности и тепла, хоть немного любви. Андрей ведь позволял себе это и позволял не раз, без угрызений совести, без сомнения. Почему, почему она не может…

Потому что завтра они расстанутся на всегда, а она будет всю оставшуюся жизнь презирать себя за слабость. Потому что она не может отомстить за измену, изменив. Как бы Андрей не обращался с ней, он не заслужил…

— Ты не такой, — грустно заметила Мила. В глазах Ильи она видела только грусть и нежность.

Он улыбнулся своей привычной «ангельской» улыбкой.

— Ты права, — сказал он и сам же помог девушке подняться.

Несколько минут они смотрели друг на друга и смеялись. Снег за окном все шел и шел. Где-то внутри квартиры тикали часы. Было так светло и просто, словно Мила вернулась в давно потерянное и забытое детство.

— Ты останешься здесь? — спросил Илья, когда они оба успокоились.

— Да, если ты не против.

Мила думала о Кате и жертве, которую приносит ради дочери. Она была бесконечно горда собой, но в тоже время бесконечно несчастна. «Нужно быть круглой дурой, — ругала сама себя она, — чтобы убить самую прекрасную любовь в своей жизни». Но Мила понимала, что если не убить эту любовь во время, то однажды она убьет ее саму.

Необходимо было вырвать хрупкий цветок, пока он не выпустил ядовитые шипы, которые погубят не одну птицу, очарованную его красотой.

Мила лежала в темноте и смотрела в потолок. Илья задумчиво курил, расположившись в кресле. Свои сигареты девушка так и оставила в прихожей, даже не притронувшись к ним. Ей больше нравилось вдыхать тот дым, который он пропустил через свои легкие.

— Как твое настроение? — зачем-то спросил он.

Девушка начертила пальцев в воздухе какой-то символ и стала внимательно изучать свои ладони.

— Мне очень больно, — честно призналась она. Когда он так пристально на нее смотрел, врать было бессмысленно, выходило слишком фальшиво.

— Почему?

— Потому, что мне изменил муж, — быстро соврала Мила, пользуясь тем, что он отвлекся, зажигая новую сигарету, — мой мир рухнул и разбит на осколки. Я не знаю, что мне делать и скорее всего умру от боли.

— Ты в этом уверена? — в голосе Ильи неожиданно прозвучал сарказм, — от душевных страданий еще никто не умирал.

Он лег рядом с ней, ничуть не смущаясь того, что пепел сыплется прямо на простыни. Мила почувствовала, что у нее путаются мысли от одного только осознания того, что он так близко. Руку протяни. Она чувствовала тепло и запах его тела.

— Как цинично, — фыркнула она с наигранной обидой и взяла у него из рук сигарету, чтобы сделать одну короткую затяжку. Горький привкус табака отрезвил ее помутневший разум.

— Не думаю, — пожал плечами Илья.

Они немного помолчали, сигарета снова вернулась к нему.

— В двенадцать лет я стал жертвой насилия, — беззаботно сказал он. Мила оторопела, не зная, как реагировать на эти слова. Она почувствовала приступ мучительной жалости, а вместе с ней болезненной нежности, но не сочла нужным выражать оба чувства.

— Ты так спокойно об этом говоришь… — пробормотала она заплетающимся языком. Ей не нужно было даже смотреть на Илью, чтобы знать, что он улыбается.

— Ну… — растерялся он, — не в петлю же из-за этого, — он сделал некоторую паузу и продолжил, — это уже не имеет значения. Я просто хотел сказать, что все можно пережить и все можно вынести. Особенно ради любви.

Миле меньше всего хотелось возвращаться к опасной теме. Распаленная алкоголем и магическим очарованием ночи, она готова была уже во всем сознаться.

— Знаешь… — снова заговорил Илья, сигарета у него догорела и он потянулся за новой, — когда-то я очень любил Андрея, — Мила уже ничему не удивлялась, — это меня и погубило. Это очень неблагодарное дело любить его, ты уже, наверное, заметила… Это и тебя погубит.

Она молчала, мысленно складывая мозаику из разрозненных кусочков.

— Ты же сам сказал, что ради любви все можно вынести, — напомнила она холодно.

— Да, — кивнул Илья, — и на что угодно можно пойти…

Миле хотелось плакать, но сильнее — признаться уже наконец, открыть свою тайну, не задумываясь о том, что он с ней будет делать. На ее душе лежал неподъемный камень, становившийся тяжелее с каждым днем, с каждой минутой.

«Это же так просто… — убеждала девушка себя, — сказать „я люблю тебя, а не Андрея“».

В воздухе повисло томительное ожидание. Кто-то из них должен был задать вопрос, который все решит.

— Ты любишь его? — первым осмелился Илья. Мила тяжело вздохнула. У нее был последний шанс, которым она не готова была воспользоваться.

— Да. Я люблю его.

Ее трясло, и она всеми силами старалась скрыть это, сделав вид, что все дело в сквозняке.

Она видела, как опустели и похолодели глаза Ильи после ее ответа. Он медленно поднес сигарету к губам, словно это был бокал с ядом.

— Понятно, — отчужденно проговорил мужчина и добавил совсем тихо, — я тоже.

Один из них лгал. Но разбираться в этом уже не было смысла. Завтра они расстанутся навсегда, и каждый оставит при себе свои чувства и свои тайны.

— Спокойной ночи, — дрожащим из-за слез голосом прошептала Мила. Только подумать! Она в последний раз говорит ему эти слова. Они в последний раз засыпают в одной постели. И хотя они будут как прежде жить в одном городе, хоть и на разных его концах, между ними навсегда разверзнется непреодолимая пропасть.

Она отвернулась к стене, чтобы Илья ненароком не заметил ее слез.

— Мила, — робко начал он, коснулся кончиками пальцев ее плеча, но тут же отдернул руку.

— Что?

Илья хотел сказать что-то другое, но вспомнил о том, что слишком поздно пытаться что-то изменить.

— Спокойной ночи.


Глава десятая


Метель не прекращалась всю ночь.

К утру город стал выглядеть чистым и сказочным, укутанный мягкой белой периной. Толстый слой снега лежал на крышах, на ветвях деревьев, не обделив внимания ни одной самой крошечной веточки.

Мила любовалась этим великолепием, специально замедляя шаг. Ей не хотелось идти домой, к тому же необходимо было сначала прийти в себя, успокоиться и скрыть последние следы, оставленные слезами.

Зима вызывала в ее душе чувства, смешавшие в себе вместе восторг и страх. Она восхищалась первозданной чистотой обновленного белизной мира, но в тоже время боялась застыть в ледяных объятиях холода. Не смотря на все страдания, в Миле все еще теплилась жизнь и она готова была бороться за нее во чтобы то ни стало, даже если бороться придется с самой собой.

Она долго стояла у подъезда своего дома, и вертела в пальцах так и не распакованную пачку сигарет, все не решаясь закурить. Перед ее глазами ясно стояла сцена прощания с Ильей, немая и исполненная какой-то потусторонней торжественности. Они не сказали друг другу не слова до тех пор, пока уже на пороге, обернувшись Мила, не выдохнула, тихо и обреченно «я больше не вернусь». «Я знаю» — кивнул Илья, не поднимая глаз, взял ее за руку и тут же отпустил. Но воспоминание об этом последнем прикосновении его прохладных пальцев врезалось Миле в память, словно в него, в эти несколько мгновений, не больше минуты, ей открылись все тайны мироздания, до которых человечество никак не могло дойти на протяжении всей своей истории.

Некоторых истин ей хотелось бы не знать никогда.

Ведь именно в то мгновение Мила поняла, что больше не увидит Илью, без всяких смягчающих обстоятельств. Действительно не увидит. Даже, если ей вдруг захочется, не справившись с собой, помчаться к нему через весь город, невозможного не произойдет.

Мила все-таки пошла домой, оставив сигареты на подоконнике в подъезде. Ей они больше не понадобятся. Ее больше нет. Она то, что хотят видеть ее близкие, а им не нравится, когда она курит.

Дверь девушке открыл Андрей. Вид у него был разбитый и несчастный.

— Люся! — пролепетал он, пропуская девушку в квартиру. У Милы создалось ошибочное впечатление, что он рад ее возвращению. Мужчина подтвердил его тем, что даже обнял ее от избытка чувств.

— Я волновался, что с тобой что-нибудь случиться, — признался он.

— С чего бы, — отмахнулась Мила, снимая уличную одежду и стряхивая с волос облака снежинок.

— Ты была у Ильи?

Чего ей меньше всего хотелось, это говорить с Андреем об Илье. Девушка вдруг поймала себя на том, что ревнует, это позабавило ее.

— Да, я была у Ильи, — подтвердила она и остановилась, чтобы внимательно посмотреть в глаза мужу, — скажу тебе сразу, что мы с ним не спали. Он всего лишь мой друг. Но в силу некоторых причин ты больше не услышишь о нем от меня. И я попрошу тебя больше не говорить о нем, не спрашивать… Я не прошу тебя о многом.

— Хорошо, — легко согласился Андрей. Миле вдруг стало жаль его, таким измученным он казался сейчас.

Она прошествовала на кухню, мужчина пошел за ней следом.

— Прости меня, я была не права, — быстро выдавила из себя Мила, — этого больше не повториться. Я вела себя глупо.

— Люся…

— Я обещаю.

— Люся… — снова повторил Андрей. Он опустился на стул и сцепил руки в замок. — Люся… я расстался с Наташей. Она больше не помешает нашему семейному счастью.

В это мгновение Миле вдруг стало мучительно стыдно за то, что хоть она и порвала даже дружеские отношения с Ильей, изгнать его из сердца она так и не смогла. Она будет любить его, наверное, всегда. Но это ничего не меняет. Она будет любить его в объятиях Андрея, она будет любить его, улыбаясь своей дочери, она будет любить его, выслушивая претензии матери, она будет любить его женой другого мужчины и матерью не его ребенка. Такое иногда случается в жизни, к этому тоже можно привыкнуть.

Андрей сам толкнул ее на измену, но попытка оправдаться его виной была бессмысленной тратой времени. Мила все равно клеймила и проклинала только себя. Она помнила слова Ильи о том, что измена происходит не в чужой постели. В своей душе она уже давно изменила Андрею, безнадежно и неисправимо.

Может быть, он простит ее. И они будут жить, как жили. Или хотя бы делать вид, что живут, как жили.

Мила выдавила из себя улыбку.

— Спасибо тебе, — сказала она, подошла к Андрею и коротко поцеловала его, — теперь все у нас будет хорошо.


Февраль превратил город в сплошное серое полотно, лишь местами испещренное черными пятнами птичьих силуэтов и белыми полосами ускользающих за горизонт трамвайных рельсов. Деревья тянули к стальным небесам свои обнаженные ветви, искаженные в причудливых позициях своего застывшего танца, замерзшие и одинокие. Мила казалась себе таким же деревом. Она бесцельно шаталась по району, вглядываясь в лица встречных людей, словно ища поддержки или взывая о помощи. Но таких же потерянных и одиноких людей, как она по городу в феврале шаталось слишком много, чтобы кто-то вообще обращал на них внимание.

В конце-концов она устала и замерзла, из-за чего была вынуждена вернуться в свою темницу.

Все в их квартире напоминало Миле о безысходности ее бытия. Она металась в ней, как большая хищная птица, оказавшаяся пойманной в клетку и никак не могла найти себе покоя. Она хваталась за предметы, но тут же бросала их с отвращением и брезгливостью, словно они могли причинить ей вред. Не выпустила из рук она только старые акварельные краски Кати, валявшиеся уже давно без дела. Мила вспомнила, что когда-то давно у нее тоже были и краски и карандаши, она гордилась ими и мечтала стать художницей. Людям нравились ее работы, не смотря на их мрачность, было в них что-то притягивающее и щекочущее нервы. Ей пророчили большое будущее. Оно было бы возможно, будь в ней хоть чуть-чуть упорства и самоуверенности. Как сложилась бы ее жизнь тогда?

Она бы стала художницей, не подхватила бы воспаление легких в двадцать лет, не встретила бы Андрея, не встретила бы Илью… Или встретила бы Андрея в его квартире, на одном из сборищ «богемной» молодежи, которые он раньше устраивал. Она бы не за что не обратила на него внимания, сочла скучным и посредственным, общалась бы только формально, не перебросившись и парой фраз. Она бы никогда не вышла бы за него замуж, у них никогда бы не родилась Катя.

Такой исход не устраивал Милу, потому что в ее жизни было только двое людей, наполнявших ее хоть каким-то смыслом. Этими людьми были Илья и Катя.

Если бы ее мечта сбылась, их бы никогда не было в ее судьбе, все было бы бессмысленно и бесполезно, еще более безысходно, чем сейчас. Ведь она счастлива теперь, по-настоящему! У нее есть прелестная дочь, которая растет и познает мир на ее глазах. Где-то на другом конце города, в маленькой однокомнатной квартире, среди книг на разных языках, всех размеров и видов, живет ее белокурый ангел. Уже одного только их присутствия в этом мире достаточно, чтобы все оправдать!

Мила хотела попробовать порисовать, но что-то ее остановило. Она убрала краски на место, до лучших времен, сомневаясь, что эти «лучшие времена» когда-нибудь наступят.

Девушка и сама не поняла, как у нее в руках оказался телефон. Пальцы уже набирали знакомый до боли номер.

«Он возьмет трубку и я тут же положу…» — сказала себе Мила, пытаясь оправдаться, — «я только голос его услышу, узнаю, что с ним в порядке…»

Ответом ей были только долгие гудки.

Первый в этом году ливень смывал с асфальта остатки грязного, скомканного снега. Наблюдая за тем, как капли монотонно сползают по стеклу, Мила вспоминала минувшую осень. Только сейчас она вдруг опомнилась и поняла, что так и не забрала у Ильи зонт. Тот самый зонт, который она отдала ему в день встречи выпускников, холодным сентябрьским днем. С этого момента прошли целые вечности времени, навсегда разрубившие жизнь Милы на две половины, как это обычно бывает, до и после.

Из-за дождя девушка впала в тоскливое, меланхолическое настроение. Дождь навеивал ей мысли о смерти, возвращая ее на много лет назад, в свои подростковые годы, и поэтому она с нетерпением ждала возвращения Андрея.

Ложь стала привычным делом. Мила хорошо натренировалась в этом мастерстве, и притворство стало даваться ей легко. Она оправдывала себя тем, что порой правда причиняет куда больше боли, чем обман.

Звонок в дверь заставил Милу ободриться и ожить, она радостно побежала в прихожую. Может быть, она больше не любила Андрея, но она научилась мириться с этим, подменяя любовь привязанностью и привычкой.

Мужчина вошел в прихожую тяжелым шагом, с опущенной головой. Мила сразу же догадалась, что что-то случилось.

— Андрей… — робко начала она, тронув его за рукав промокшей куртки. Он заторможено кивнул, его темные глаза были подернуты какой-то мутной пленкой. — Что случилось? Скажи мне, пожалуйста! — неужели что-то с Катей? Или с Еленой Ивановной? Или с родителями Андрея, уехавшими в Штаты? Мила сразу же навыдумывала себе множество страшных кровавых картин.

— Да, сейчас, — пообещал Андрей.

Он проводил девушку на кухню и усадил на стул.

— Я подумал, что нечестно будет скрывать это от тебя… — наконец-то заговорил мужчина, стал шарить по ящикам кухонного шкафа в поисках сигарет, но так и не отыскал их, — поэтому мне придется сказать тебе кое-что…

— Что? Что же? — взволнованно откликнулась Мила.

Андрей прошелся круг по кухне, а потом присел перед ней на колени и, взяв ее в руки свои, внимательно посмотрел ей в лицо.

— Говори же, — взмолилась девушка, — что-то с мамой?

— Нет, — покачал головой Андрей.

— Что же, что?

— Илья умер.

Эти слова повисли в воздухе, как эхо от выстрела. Они растаяли в тишине, а после их стал бесконечно повторять на все голоса монотонный шепот дождя. Мила была настолько ошарашена, что не смогла сразу вникнуть в их смысл.

— Как… — обронила она зачем-то.

— Он покончил с собой.

Мила вырвала свои руки, вскочила и отошла к окну. Ее трясло, по всему ее телу прокатывались судороги, как при приступе эпилепсии. В голове у нее творилось что-то неимоверное, все мысли слились в какофонию. Только стук сердца — равномерный, четкий и быстрый барабанной дробью отдавал в уши.

— Этого не может быть. Это не правда, — уверенно сказала девушка. Андрей страдальчески посмотрел на нее.

— Нет… — вздохнул он, — мне очень жаль, но это правда… Я говорил с его матерью, она убита горем…

Мила стояла неподвижно, как изваяние.

«Зачем? Зачем ты сделал это?» — думала она, хотя прекрасно знала ответ. Теперь ей открылась правда, но эта правда обошлась слишком дорого.

Что было бы, если бы она не солгала той ночью? Если бы один из них не испугался искренности и обнажил свою душу?

Девушка вдруг решительной походкой направилась прочь с кухни. Андрей бросился за ней, его пугало ее внешнее спокойствие, он догадывался, что под ним скрываются целая буря эмоций и океан неразделенной боли.

— Куда ты?

— Мне нужно, — отмахнулась Мила, схватила с крючка ключи от машины. Автомобилем они пользовались редко, только когда находили в себе силы посетить покосившийся деревенский домик, принадлежавший бабушке и дедушке Андрея.

Мила на мгновение застыла, а после начала биться и кричать. Мужчина попытался сдержать ее, успокоить, но его хрупкая маленькая жена оказалась намного изворотливее, и каким-то образом смогла выскользнуть из его рук.

— Люся, пожалуйста, стой… — взмолился Андрей. Мила уже бежала вниз по ступенькам в подъезде, босиком, в домашней одежде, с растрепанными, как у ведьмы волосами. Андрей понимал, что ей ничего не стоит сейчас сотворить с собой что-нибудь ужасное и ее нужно во чтобы то ни стало остановить.

— Оставь меня! — заорала она, — я хочу умереть! Ты не помешаешь мне! Никто не помешает!

Мила выскочила на улицу и подставила лицо свинцовым небесам, позволив каплям дождя смешаться со слезами. Она вдохнула полные легкие влажного воздуха и закричала дико и отчаянно, уже не по-человечески, а скорее по-звериному.


История четвертая

Богдан


Глава первая


Я никогда не боялся темноты, но я всегда боялся пустоты. Ничего не наводило на меня такого ужаса в детстве, как безлюдная улица или комната без мебели. Не сказать, чтобы я при этом очень любил людей или заваленные вещами помещения.

Не знаю, куда восходит корнями этот страх, но побороть мне его так и не удалось.

Поэтому оказавшись один на один с пустыми плохо освященными коридорами дешевого мотеля, я почувствовал себя, мягко сказать, неуютно. Кругом стояла какая-то неестественная тишина — только половицы поскрипывали у меня под ногами. Я думал, сколько этому зданию лет и пришел к выводу, что, должно быть, не мало. Вероятнее всего оно было построено после войны.

— За тобой кто-то гнался? — поинтересовалась Света, пропуская меня в свой крохотный номер. Я криво улыбнулся.

— Нет, просто это место не из приятных, — сказал я.

Из одежды на ней была только просторная растянутая футболка, доходившая почти до колен, судя по всему, она только что приняла душ — ее кожа источала сладкий запах чистоты и, вроде бы, земляники.

— Это была твоя идея, — с готовностью заявила девушка, надула губы и прошествовала к своей кровати. Она присела на край и стала ворошить пальцами мокрые короткие волосы, словно от этого они могли быстрее высохнуть. Я подошел к окну и, отодвинув занавеску, посмотрел на снежную степь, простиравшуюся до горизонта. Мне показалось в это мгновение, что сейчас я увижу в темноте сияющие глаза волчьей стаи, приближающейся к этому ветхому зданию, стены которого так дрожат от порывов ветра, словно вот-вот рухнут. Воображение что-то разыгралось. Я ведь и сам знаю, что это всего лишь далекие огоньки бензоколонки возле автотрассы.

— Господи… — проговорила Света и спрятала лицо в ладонях, — ну почему я здесь?! Почему я вообще согласилась на это! Дура! Идиотка! — ее голос дрогнул и она заплакала. Я неловко присел рядом и обнял ее за вздрагивающие плечи. Она вся такая тоненькая-тоненькая, маленькая-маленькая, как ребенок, и угловатая, как подросток.

Свету и Ульяну разделяет не такая уж большая разница в возрасте, но при этом они совершенно разные. Ульяна выглядит зрелой и женственной, Света, казалось бы, не взрослеет и не меняется. Только эти глаза становятся все более и более печальными с каждым годом.

— Оставь меня! Оставь! — потребовала она, отталкивая меня и сбрасывая мои руки, — не прикасайся ко мне! Я ненавижу тебя! Да лучше бы ты умер! Я хочу, чтобы ты умер. Ублюдок.

Опять началось. Подобные речи я слышу с поразительной регулярностью и уже ничему не удивляюсь, особенно мазохизму, который сквозит через все Светины поступки.

Она перестала сыпать проклятьями и бросилась на меня, опрокинула на кровать, обняла своими тонкими костлявыми руками и продолжила рыдать у меня на груди.

Я, пользуясь, коротким мгновением ее милости, погладил ее по голове. Она чуть-чуть притихла, не собираясь вставать.

— Я прошу тебя, давай остановимся, пока не поздно, — прошептала она драматично и хрипло.

— Уже поздно, — напомнил я.

Ветер завывал за тонкими стенами, разгулявшись в широком поле. Мы дышали одновременно. Волосы Светы пахли вкусно и сладко, но я уже сомневался, что это запах земляники.

— Поздно будет, — зло проговорила девушка, — когда нас поймают и засунут в психушку.

— Нас не поймают, — пообещал я и изобразил, будто моя рука — пистолет и я стреляю в воздух, — мы будем отстреливаться до последнего, как Бонни и Клайд. Нас убьют при задержании, но мы успеем прострелить головы сотне.

Света тихо рассмеялась.

— Я люблю тебя, — сказала она.

Я ничего не ответил, потому что не мог сказать ей того, что она хотела бы слышать, а иные слова причинили бы ей боль.

Мне стало зябко и холодно, словно я иду по этому бескрайнему полю, под снежными звездами, в гордом одиночестве, и не знаю, куда иду. Ноги проваливаются в глубокие сугробы, а ветер так и норовит пробраться под одежду, развевает полы распахнутого пальто, волосы, заставляет глаза болеть и слезиться. Впереди — не капельки света, не огонька-огонечка, только темнота.

Я хотел высвободиться из объятий Светы, но это оказалось не так просто. У нее снова начиналась истерика — ее всю трясло, руки у нее побелели.

— Я на такое пошла ради тебя, я стольким пожертвовала ради тебя… — затараторила она и стала трясти меня за воротник рубашки, торчавший из-под края свитера, — и тебе жаль. Жаль хоть каплю любви для меня!

Она наклонилась поближе, коротко поцеловала меня и тут же отстранилась. Она ждала какой-нибудь реакции, но я не собирался поддаваться ее провокациям.

Я спихнул ее с себя и сказал холодно:

— Я не заставлял тебя.

— Тварь, — бросила Света мне в след.

Нужно было побыстрее уйти отсюда, пока она не потеряла контроль над собой.

— Нам завтра рано вставать, — напомнил я, — спокойной ночи, — и закрыл дверь с обратной стороны. Вроде бы мне в след ничего не полетело и это радует — не придется платить за ущерб, причиненный чужому имуществу.

Я успел сделать несколько шагов по жуткому пустому коридору, когда из Светиной комнаты донесся леденящий душу крик. Я быстро вернулся, но смысла заглядывать внутрь, чтобы проверить все ли в порядке, не было: она снова твердила проклятия в мой адрес на всех известных ей языках.

Все в порядке.


Выдалось самое жаркое лето на моей памяти. Даже ночью воздух не успевал остывать и стоял раскаленный и пылающий. От него кружилась голова и першило в обожженных легких. Я по многу раз за ночь вставал с постели, чтобы открыть или закрыть окно, включить или выключить вентилятор. Пытаться заснуть было все равно бессмысленно и, пожалуй, опасно для жизни, как, если бы вдруг вздумалось ночевать в сауне.

— Знаешь чего бы мне сейчас хотелось больше всего на свете? — хрипло и сонно спросила Света, отчего голос ее прозвучал непривычно томно.

— М?

— Броситься лицом в сугроб.

— В таком виде? — я намекал на ее наготу. Она лукаво улыбнулась и перевернулась на спину.

— Это не имеет значения, — сказала девушка, — главное — сугроб.

Мне определенно нравилась эта мысль. Я сразу же живо представил себе сияющие на солнце ледники, бескрайние снежные просторы с редкими замерзшими кустарниками, плотно вонзившими свои крючковатые корни в заледеневшую землю. Я даже забыл на какую-то долю секунды, что нахожусь вовсе не на краю света, а в распаленной как африканская пустыня Москве.

— Хорошая идея, — оценил я и снова включил вентилятор, чтобы он немного погонял по комнате горячий воздух.

— … или умереть, — сдавленно произнесла Света. Она лежала с открытыми глазами и они блестели в темноте так, словно она плачет.

— Нет. Оставь это, пожалуйста, — я наклонился над ней, чтобы заглянуть ей в лицо и провел ладонью по ее идеально гладкой коже, как у ребенка. Впрочем, для меня она навсегда останется ребенком, даже когда ее светлые волосы станут серебряными от седины. Если мы доживем до этого времени, конечно. Но мне хотелось верить, что доживем.

— Хорошо, — легко согласилась девушка и расслабилась. Она не могла спорить со мной, слишком сильным было мое влияние на нее. Теперь она старательно прогоняла прочь мысли о смерти, так часто посещавшие ее светлую голову.

Я взял прядь ее длинных белых волос, в темноте отливавших лунным серебром, и жадно вдохнул их аромат, мне казалось, что пахнут они арктическим холодом. Они были такими холодными и нежными на ощупь, как снег… Меня опьяняло это ощущение. Сводило с ума. Становилось еще жарче. Еще чуть-чуть и я сгорю заживо.

Я зарылся лицом в ее волосы. Света с готовностью прикрыла глаза и запрокинула голову, распаленная жаром того же порыва, что и я. Все ее тело напряглось в ожидании острой, болезненной нежности, я чувствовал это напряжение под своими пальцами, изучая каждый сантиметр ее гладкой горячей кожи.

Света издала сладострастный вздох, накрыла мою руку своей. Ее плотно сомкнутые ресницы слегка вздрагивали, словно две распятые булавкой, но еще живые бабочки.

Осознание того, что я с ней сотворил, обрушилось уже после, когда девушка расслабилась и потянулась, как кошка. Я почувствовал себя очень глупым и мерзким, но поздно было задаваться вопросами нравственности.

— Я люблю тебя… люблю… — прошептала она, — ты все, что у меня есть… Если ты меня бросишь, я умру… — и вот она снова говорит о смерти.

Света лежала, уткнувшись носом мне в плечо и ее волосы щекотали мне шею, разметавшись кругом, как шелковые ленты.

Я потрепал ее по пушистым светло-русым прядям.

— Я тебя не брошу, — пообещал я на свою беду.

Мы так и лежали, слушая, как переговариваются ночные птицы, как шуршат колеса автомобилей по шоссе и безмолвствуют звезды. Душный раскаленный воздух циркулировал в обожженных легких с трудом, словно был патокой.

— Как же я люблю тебя… Ну почему я так люблю тебя? — повторяла Света совсем без эмоций, но при этом по лицу ее стекали горячие ручейки слез, — это какое-то проклятие… Какой-то морок… Ну за что мне это? Я ведь ничего не могу с собой сделать… Я готова на все, ради этой любви… Я что угодно сделаю для тебя…

— Что угодно? — переспросил я зачем-то.

— Что угодно, — подтвердила девушка.


Мы сидели в битком набитой людьми электричке на польской границе, в городе Тирасполь и дожидались момента, когда до нас дойдет очередь проверки документов.

Все это время за окнами безостановочно шел снег — его мягкие хлопья кружились в прозрачном воздухе.

В вагоне было очень холодно, и все люди жались друг к другу, как большие нелепые птицы. Холод пронизывал насквозь, наполняя собой каждый сантиметр тела. Немели руки и ноги. Я уже плохо чувствовал пальцы правой руки, и это порядком выводило из себя. Впрочем, в состоянии я вообще был не лучшем: вся эта процедура проверки документов нервировала меня до невозможного. Я мечтал только об одном — поскорее уже исчезнуть отсюда.

Ульяне, сидевшей возле меня, быстро надоело вертеться и разглядывать наших соседей по вагону. Она сидела, положив мне голову на плечо с закрытыми глазами, и тщетно пыталась задремать, но из-за холода, шума и напряжения у нее выходило скверно.

Света внимательно изучала свой паспорт.

— А что, если не получится? — спросила она по-польски, — что, если они поймут, что он поддельный?

Я сердито сверкнул на нее глазами и проверил, нет ли поблизости пограничников, которые могли бы это слышать. Нам повезло.

— Все будет хорошо, — заверил ее я, — все получится.

— А я и не хочу, чтобы получилось, — вдруг призналась Света мрачно, неотрывно глядя на меня, — пусть нас арестуют и отправят обратно. Или убьют…

Никто нас, конечно, убивать не собирался и она об этом прекрасно знала. Просто ей очень этого хотелось.

Я не знал, что ей ответить. Меня спасло от необходимости что-либо говорить появление пограничников. Они стали проверять документы у людей в начале вагона. Это очень встревожило Ульяну — она снова начала нетерпеливо оглядываться, в ожидании нашей очереди.

Я видел, что Света всеми силами духа пытается удержать себя в руках.

Хорошая девочка.

— Prosze, о pan’ski paszport.

— Что? — испуганно спросила меня Ульяна.

— Паспорт, — уточнил я.

Я умолял всех известных мне богов только об одном: чтобы эта процедура побыстрее закончилась и с меньшими потрясениями, но мои просьбы не были услышаны. С Ульяной и Светой все обошлось, но я вызвал у одного из пограничников какой-то особенный интерес.

— Вы — поляк? — спросил он, — почему у вас российский паспорт?

Пришлось в двух словах пересказывать ему свою биографию.

Он смотрел на меня очень подозрительно, как будто его насторожила не моя сложная семейная ситуация, из-за которой я был гражданином России, а что-то другое. Что — я даже задумываться боялся. От волнения зубы сводило. Как бы он не спросил чего-нибудь еще, а то дрожащий голос меня точно выдаст. Все же рухнет тогда! Боже мой!

Ульяна сняла перчатку и погладила меня по руке.

— Все в порядке? — поинтересовалась Света, когда пограничники наконец-то оставили нас в покое и двинулись дальше. Я услышал в ее голосе облегчение: напряжение немного спадало, все обошлось. Я не мог поверить даже, мне все казалось, что сейчас они вернутся назад и попросят меня пойти с ними. У меня внутри образовалась глухая безнадежная пустота, в которую падали все слова и звуки из внешнего мира. Я и сам туда грозил провалиться.

— Да-да, — закивал я, стараясь сделать вид, что все в порядке и я не пережил сейчас очень сильного потрясения. Только мой организм притворству верить отказался, и я почувствовал уже ставшую привычной сильную, резкую боль в груди. Следом за ней пришло удушье. Вагон начал исчезать, все перед глазами поплыло из-за нехватки кислорода.

Нельзя привлекать к себе лишнее внимания, нельзя привлекать к себе лишнее внимание, — застучало у меня в голове, но я ничего уже не мог с собой поделать.


Глава вторая


Хотя Биалогора воплотила в себе сразу все мои детские страхи, мне очень понравилось это место. Меланхолическая пустота местных пейзажей околдовывала, я никогда прежде еще не видел такой красивой природы, застывшей в холодном великолепии зимы. Море… темно-серое зимнее море поразило меня до глубины души. Я никогда прежде не видел моря зимой и, можно сказать, прожил свою жизнь зря. На него можно смотреть часами! Каждое мгновение оно разное, удивительное в своем непостоянстве.

Я как раз возвращался с берега домой, когда услышал исполненный тревоги голос Светы. До меня долетела только последняя часть сказанного ею:

— … она задыхается! Сделайте что-нибудь!

Я все не мог до конца привыкнуть, что она обращается ко мне на «вы».

Стол и половицы на кухне были залиты чаем. Ульяна с искривленным лицом и выпученными от ужаса глазами валялась на полу. Она судорожно хватала ртом воздух.

По ошалелому виду Светы я понял, что случилось что-то плохое и она не знает что делать. Я тоже не знал. Я вообще понятия не имел, что с Ульяной происходит, почему она может задыхаться.

Титаническим усилием я заставил себя взять себя в руки, успокоиться, придумать быстро какой-то план действий. Я поднял девушку с пола и крепко обнял, ощутив, как ее трясет. Я отвел ее в комнату, переодел в сухую одежду и усадил на кровать, а после присел рядом. Она была послушной, как кукла. Ее отсутствующий вид нервировал меня еще больше минувшего буйного припадка.

— Что с тобой было? — спросил я, чтобы убедиться, что она слышит меня и воспринимает окружающую действительность.

Некоторое время она молчала. Это были очень страшные минуты, тянувшиеся нестерпимо долго. За это время я успел навыдумать себе кучу всего и заранее этого испугаться.

— Не знаю… — прошептала она наконец-то, — на меня что-то нашло… стало вдруг плохо очень.

— Голова? — предположил я, подумав почему-то сразу о побочном действии таблеток, которые я ей давал.

— Нет. Что-то другое.

Что другое? Ну что другое! Почему она не говорит прямо, зачем скрывает? Ведь я же вижу, что она уходит от ответа. Но что там произошло на самом деле? Может быть ее напугала Света, сказала что-то? А что, если Ульяна что-то вспомнила из того?

Она не доверяет мне. Вот это и скверно как раз. Я тяжело вздохнул.

— Давай ты приляжешь? — предложил я. Ульяна спорить была не настроена и покорно зарылась в теплое одеяло, лежавшее на кровати. Она как будто избегала моего взгляда и моего общества.

Я начинал злиться, это чудовищно выводило меня из себя, что она не хочет мне доверять, разговаривать со мной, любить меня. Но это еще пол беды. Все не важно, самое неприятное, что она закрывается от меня. А я же добра ей хочу, добра! Почему не быть хорошей девочкой и не рассказать мне, что там произошло, что у нее болело или…

— Богдан… — заговорила она через какое-то время, — скажи… а где прошло мое детство? Были там деревянный домик, яблочный сад и дикая мята…

Меня как током ударило.

Что за новости? Неужели она это помнит или откуда она еще это взяла? А может быть, она уже давно все вспомнила и теперь играет со мной в некую игру?

— Нет, — торопливо ответил я, чтобы не в коем случае не выдать себя дрогнувшим голосом, — у тебя всегда было слабое здоровье, и вы каждый год на каникулы ездили на море. Помнишь это?

— Не помню, — честно сказала Ульяна. Я выдохнул облегченно и решил побыстрее убраться прочь, чтобы избежать лишних вопросов.

Света сидела на кухне за столом, лицом к незашторенному окну и в ее светлых серо-зеленых глазах отражались хмурые облака, медленно проплывавшие по небу. В пальцах девушки дымилась сигарета, а пепел она стряхивала в блюдце, примостившееся перед ней.

— Как она? — спросила она с таким видом, будто ей это действительно интересно.

— Я уложил ее спать.

Я опустился на стул напротив и уронил голову на руки. Света протянула мне сигарету, но я отказался. Долго усидеть на месте я не мог: нервы были слишком напряжены. Еще немного походил по комнате, а потом принялся рыться в аптечке в поисках этаминала натрия. Уж очень меня настораживало то, что Ульяна заговорила о детстве и об этом яблоневом саду.

— Что тут случилось? — тем временем поинтересовался я.

Уголки губ Светланы поднялись вверх, изобразив язвительную улыбку.

— Твоя баба ненормальная, — выдала она, — мы сидели и пили чай, а потом она вдруг вся позеленела, опрокинула чашку и начала корчиться, как в приступе эпилепсии.

Я устало помассировал виски. Не нравилось мне все это. По моим наблюдениям галлюцинации у Ульяны участились как минимум в два раза. Ее состояние ухудшалось на глазах и, вероятнее всего, причиной были именно таблетки.

А был ли у меня другой выход? Без них едва ли будет лучше.

Судя по всему, Света тоже думала об этом.

— Чего ты добиваешься, пичкая ее этим? — она взглядом указала на этаминал натрия в моих руках, — она и так не в себе. Ты хочешь сделать из нее наркоманку?

Глаза ее в эту минуту были очень холодными, как два кусочка горного хрусталя, слегка отливающего зеленью. Была в них какая-то аскетическая отчужденность, которую я всегда любил, а вместе с ней теплота и глубокая, почти собачья, преданность. Даже когда она так холодно смотрела, преданность эта оставалась.

Света выпустила в воздух струйку дыма и отдала мне сигарету.

— Нет. Я не хочу сделать из нее наркоманку, — возразил я задумчиво и затянулся.


Единственное, чем была занята моя голова в эту минуту — мольба к Богу, чтобы соседи не вызвали милицию. Порой излишняя внимательность и сочувствие людей бывают опасными и могут принести вовсе не пользу, а вред. Наш случай был именно таким: если приедет милиция Свету снова засунут в психушку. Или в нарко-диспансер, что тоже не очень приятно.

Она бегала по квартире и кричала, по дороге крушила все, что только попадалось ей под руку. Я перескакивал через осколки, перевернутую мебель и разбросанные книги и пытался ее как-то успокоить.

У двери ванной мне удалось ее настигнуть и все-таки ухватить за руки. Она вырывалась изо всех сил и мне оставалось только удивляться тому, на сколько сильной она была в такие моменты, не смотря на свою болезненную внешность и тонкие кости.

— Отпусти меня… ты не имеешь права! Я ненавижу тебя, мразь! — шипела она, сверкая из-под растрепанных прядей волос на меня глазами. Дальнейшая часть фразы никаким образом не могла принадлежать интеллигентному человеку, поскольку состояла из самого отборного и изысканного мата.

Когда Света поняла, что это все без толку, она решила попробовать более эффективный способ уговоров — надавить на жалость. Спасибо на том, что она перестала орать.

— Ну пожалуйста… ну милый… отпусти меня… я не пойду туда… я клянусь… хочешь я поклянусь? Чем угодно поклянусь… Ну пусти… Пожалуйста… — все эти слова обильно топились в слезах, впрочем слезы то были вполне себе искренними. Света плакала от обиды и злости на меня, что я забрал у нее дозу и не позволяю отправиться за новой к своему проклятому Паше. И ей плевать, что этот маленький прыщавый урод подсадил ее на героин, плевать, что он насиловал ее в четырнадцать лет. Все обиды забыты, потому что у него всегда есть заначка. Я убил бы его, честное слово. Только Света первая же мне этого не простит.

Абстинентнция достигла своего пика: моральное недомогание у нее дополнилось физическим. Она ослабла, выскользнула из моих рук и сползла по стенке, снова начала выть, но не так, как до этого, а тихо и жалобно, как раненное животное. Ее так и колотило, от судорог руки и ноги как-то неестественно выпрямлялись, голова запрокидывалась. Жалкое и страшное зрелище. Но я ничего не мог сделать — и это страшнее всего. Смотреть на ее страдания и только и удерживать ее дома.

Я перевернул и поставил на ноги опрокинутый стул и утомленно опустился на него, прикрыл глаза. Предстояло набраться сил перед следующим рывком. Я слишком хорошо знал Свету, чтобы сомневаться в том, что она снова захочет убежать.

Я убеждал себя: все будет хорошо. Мы переживем сегодняшний день, завтрашний день и первые месяцы, всегда самые сложные. Мы начнем жизнь с чистого листа, без слез, побегов и наркотиков. Особенно без них.

Света тихонько позвала меня по имени. Я присел рядом с ней и крепко обнял, она с готовностью уткнулась лицом мне в свитер.

Ее костлявые плечики под тонкой тканью домашней рубашки так и вздрагивали, вздымая во мне волну печали и нежности.

— Девочка моя, мы справимся, — заговорил я, поглаживая девушку по волосам, — все будет хорошо. Нужно немного потерпеть. Потом будет легче. Я с тобой. Я очень люблю тебя.

Света отняла лицо и посмотрела на меня мутными, заплаканными глазами.

— Да-да… — слабо откликнулась она и взмолилась, — пожалуйста… отпусти меня… я только схожу попрощаюсь с Пашей и с этой своей прежней жизнью…

Не знаю, что на меня нашло. Я грубо оттолкнул ее и вскочил.

— Не произноси при мне это имя, — прорычал я, — маленькая шлюха. Да иди ты куда хочешь, делай ты что хочешь.

Я знал, что нельзя ей так говорить, тем более в том состоянии, в котором она находится, но нервы мои не выдержали. Я всеми силами пытался помочь ей вылезти из того, во что ее этот Паша вовлек, а она продолжала считать его хорошим и замечательным. А я последняя скотина, которая не может понять его сложный душевный мир и его сложное отношение к ней. Я определенно имею дело с поистине вечной любовью, отчаянной и самоотверженной, как я еще не понял.

С такими мыслями я собрался уходить, хотя смутно понимал, что надо бы еще убраться здесь, пока кто-нибудь не пришел и не увидел следы нашей бойни. Свету могут опять выгнать из дома из-за такого. Только оказаться на улице ей не хватало, понятное дело, что она пойдет к Паше, а не ко мне.

Света поползла за мной, вцепилась мне в ногу, обильно орошая слезами джинсы. Вроде бы она и в правду испугалась.

— Нет… не уходи, пожалуйста… — затараторила она, — не нужен мне Паша, я не люблю его, я тебя люблю… Я исправлюсь, я не буду больше принимать наркотики. Я ради тебя что угодно сделаю… Пожалуйста… только не уходи…

Ах, если бы она могла выполнить хоть одно свое обещание!

Я поднял ее с пола и прижал к себе ее вздрагивающее тельце.

— Ладно, — снисходительно сказал я, — я никуда не пойду. И ты никуда не пойдешь. Ты сейчас ляжешь в постель и попробуешь уснуть, хорошо?

— Хорошо, — легко согласилась Света и спросила с надеждой, — а ты полежишь со мной?

— Да, — кивнул я и зарылся лицом в ее спутанные, давно не мытые, но все равно такие приятные и родные волосы, — полежу. Могу тебе даже сказку рассказать.

Света через силу улыбнулась. Было заметно, какое титаническое усилие ей для этого понадобилось, ведь изнутри ее сжигает невыносимая боль, от которой не может помочь никакое обезболивающее.

— Я люблю тебя, — напомнила она слабым, дрожащим голосом.

Я не знал, что однажды пожалею о том, что она по-настоящему любила меня, а не своего проклятого Пашу. Впрочем, я просто не знал тогда, какой именно смысл она вкладывает в эти слова.


Глава третья


Дом отапливался с помощью печи. Поскольку мы топили ее каждый день, она практически не остывала, но к середине ночи дрова, брошенные с вечера полностью прогорали и все-таки становилось прохладнее. Я систематически просыпался в это время и долго смотрел в черный квадрат потолка или в окно. Иногда я спускался на кухню или заглядывал к Свете. Этой же ночью, я вдруг не увидел, но почувствовал, что Ульяна тоже не спит.

Она всегда спала очень крепко (благодаря таблеткам, пожалуй) и выглядела во сне очень милой и трогательной, словно маленький ребенок. Я боялся разбудить ее, всегда старался двигаться максимально бесшумно.

Но при этом было в ней и что-то магическое.

Все черты ее преображались, окрашенные темными, мистическими оттенками Ее величества ночи. Волосы Ульяны казались черными, и оттого она напоминала колдунью, русалку или нимфу, сошедшую с полотен прерафаэлитов. Я любовался ей, но осторожно, лишний раз прикоснуться было страшно. Все-таки между нами существовала некая незримая стена, черта, которую нельзя было преступать.

Ульяна первая со мной заговорила. Голос у нее был нежный и слегка хрипловатый после сна, звучал так приятно, что голова сразу кружилась от восторга.

— Спишь?

— Нет, не сплю.

А что дальше говорить я не знал, потонув в какой-то нелепой неловкости. Только молчать я и мог, слушая ее дыхание и отвернувшись к окну, за которым ночной ветер качал верхушки сосен, утопающие в лунном свете. Какая ясная ночь! Сейчас бы выйти на крыльцо и запрокинуть голову, чтобы увидеть каждый уголок темно-синего полотнища ночных небес.

— Холодно, — пожаловалась девушка. Было в ее голосе какое-то озорство, какой-то вызов, какая-то провокация. Ее интересовала моя реакция. Или я выдумал все это себе?

— Принести тебе плед? — предложил я, решив капитулировать самым глупейшим образом. Она вроде бы никак не отреагировала, но когда я собирался откинуть одеяло, холодные пальцы Ульяны вдруг вцепились в мое запястье.

— Не уходи, — попросила она, а потом продолжила после паузы совсем тихо, — пожалуйста… обними меня.

Судя по нерешительности, прозвучавшей в этих словах, она очень долго морально готовилась к этой просьбе. Вовсе не собиралась она меня провоцировать.

На меня сразу же нахлынула волна нежности, меня очень растрогал ее поступок. Значит все не так плохо. А я уже начал думать, что она настроена против меня, мне не доверяет.

Я не мог ослушаться — притянул Ульяну к себе, она с готовностью обхватила меня своими изящными, как крылья лебедя, руками. Боже мой, какая же она красивая. Осознание того, что она так близко сводило с ума. Я чувствовал каждый изгиб ее тела, отделенного только тонкой тканью ночной рубашки, ее живое сладостное тепло. Я боялся пошевелиться. Все это время мы спали на разных концах кровати, как чужие люди. Впрочем, кто же мы еще, если не чужие люди?

Мы никто друг другу, никто.

Впрочем, нет. Мы муж и жена. Надо почаще напоминать себе об этом, чтобы наконец-то свыкнуться с этой мыслью, ведь мысль то хорошая. Но я не из тех, кто к хорошему быстро привыкает. Особенно если это хорошее стоило долгой борьбы, тяжелых жертв и невозместимых потерь.

— Богдан… — зашептала Ульяна, — ты меня избегаешь?

Когда она говорила, ее дыхание щекотало мне шею, хотелось смеяться, но это немного не соответствовало ситуации.

— Что ты имеешь в виду? — ушел от ответа я, потому что фактически она попала в точку. Да, я избегал ее, потому что так мне было проще. А как бы вы вели себя, оказавшись на моем месте?

— Ну… — девушка растерялась, — как будто держишься от меня на расстоянии…

— Я не хочу на тебя давить, — нашелся я, — ты же сама сказала, что тебе нужно разобраться в своих чувствах.

Ульяна тяжело вздохнула.

— Чтобы там не было, — заговорила она, — мне причиняет боль то, что ты так холоден. И тебе тоже тяжело, не отрицай.

— Да, это правда, — согласился я. Все равно мне было непонятно, чего она добивается этими разговорами. Тема была слишком опасной и болезненной для меня, поэтому нужно было как можно быстрее перевести стрелки, особенно учитывая то, что расстояние между нами существенно сократилось. Критически сократилось. Дальше некуда. Впрочем… Пока еще есть.

— Еще холодно?

— Нет уже, — Ульяна нежно улыбнулась, ее глаза источали теплоту.

— Хорошо. Засыпай, милая, — сказал я и позволил себе коротко поцеловать ее в висок.

Но не один из нас так и не заснул, мы были слишком заняты своими мыслями и спорами с собой. Я нервничал рядом с ней, как мальчишка и не мог хоть немного расслабиться. В голове у меня был полнейший хаос, учиненный Ульяной и ее неожиданной выходкой. Я все как-то пытался его упорядочить, но тщетно, как, впрочем, и остудить жар, разлившийся по телу. Кровь стучала в висках.

Она так близко.

Она слишком близко.

Я и сам не заметил, как мои пальцы стали поглаживать ее обнаженную спину, упиваясь идеальной гладкостью кожи. Ульяна блаженно прикрыла глаза, всем своим видом показывая, что она ничего не имеет против. Ворот широкой мужской рубашки, в которой она спала, соскользнул в сторону, обнажая выступающие, как птичьи косточки, ключицы. Это распаляло еще больше.

Искушение оказалось куда сильнее моих душевных сил. Я вкусил влажную сладость ее послушных губ, после чего невозможно было остановить себя никакими уговорами.

Я отстранился только, чтобы заглянуть в ее магические глаза, так и толкавшие на преступление.

— Я люблю тебя, — шепнул я. Вместо ответа Ульяна потянула меня на себя, требуя продолжения поцелуя. Или ей нечего было мне сказать, или она еще не готова была, в любом случае это было не важно. Смешно утверждать это, после всего, что я сделал, но я люблю ее, не нуждаясь в ответном чувстве. Мне достаточно захлебываться своей собственной бесконечной одержимостью этой женщиной, ее красотой, тонкостью и душевным изяществом, достаточно просто смотреть на нее, находиться рядом.

Холод больше не ощущался, нас накрыло таким обжигающим жаром, что я готов был распахнуть окно настежь, впустив в комнату морозный воздух и лунную зимнюю ночь.

Мои руки избавляют ее от рубашки, Ульяна не остается в долгу, раздевая меня. Все в какой-то спешке, яростно, торопливо, словно время решает все. Ее порывистое дыхание разрывает холодную ночную темноту.

Я говорю себе — остановись, пока не поздно, но, кажется, уже поздно.

В голове туман. Я не отдаю себе отчета в своих действиях. Что-то во мне такое проснулось, что прежде спало беспробудно, всю мою жизнь провело в этом коматозном сне и теперь отчаянно рвалось к жизни — яростное и жестокое.

Она будет меня ненавидеть. Наши отношения и так были слишком сложными, после этой ночи они едва ли станут проще.

Близость — это насилие, в любом случае. Подавление, унижение и победа кого-то над кем-то, кто готов признать себя пораженным. Я, к сожалению, познал эту истину слишком рано. Уж не знаю, все ли жертвы когда-нибудь становятся охотниками, из травоядных превращаясь в кровожадных хищников.

Я боюсь причинить ей боль, но контролирую себя слишком плохо. Мне кажется, что я — это не я. И не мои руки резко, пожалуй, даже грубо, заставляют Ульяну раздвинуть бедра. Она не стонет, нет, шумно выдыхает, запрокидывая голову. Ее лицо так близко, что я могу видеть, как дрожат ее плотно сомкнутые ресницы. Я снова и снова припадаю губами к ее шее, спутавшимся прядкам волос, прилипшим к разгоряченной коже.

Обращаюсь уже к ней, но почему-то мысленно:

Останови меня.

Я не хочу причинять тебе боль. Я не хочу причинять ей боль.

Все, на что я пошел, было сделано ради ее блага. Может быть, это покажется диким, нелепым и смешным, но эгоизма в моих поступках было совсем мало. Да, я хотел иметь возможность быть с ней рядом больше, чем это было возможно, но… Я не способен был себя оправдать. По крайней мере, сейчас. Это ничего не меняло.

Я всего лишь хотел сделать ее счастливой. И я сделаю это, чего бы мне это не стоило. Я заплачу за это любую цену, пусть она будет даже в десять раз больше той, что я уже заплатил.

Я готов на все.


Я неслышно притворил дверь комнаты и тут же заметил тусклый огонек на конце сигареты, где-то рядом с окном. Мое путешествие на встречу к нему на ощупь через темноту, напоминало плавание одинокого маленького корабля в непроглядных волнах ночного океана, когда единственной нитью Ариадны, соединявшей его с берегом, был далекий свет маяка. Честно сказать, в жизни я маяков никогда не видел, хотя на морском берегу бывать мне доводилось достаточно часто. Я даже захотел утром прогуляться вдоль побережья и поискать маяк здесь.

Света расположилась у окна. Я без труда догадался, что она не спит. Когда глаза немного попривыкли к недостатку освещения, я различил ее бледное лицо, повернутое к окну, окутанное облаками сигаретного дыма.

— Чего тебе? — грубо осведомилась она.

Я присел на край ее постели.

— Света…

— Не называй меня так. Ты же знаешь, что я это ненавижу, — зло перебила девушка и потушила сигарету пальцами, словно она была в чем-то виновата, — в этом чертовом доме слишком хорошая слышимость.

Она заговорила о том, о чем мне с ней хотелось говорить меньше всего, но я догадывался, что без этого не обойдется. Она просто не сможет промолчать, это дураку было понятно.

— Мне было очень приятно слушать, как стонет твоя баба, — продолжала Света разъяренным шепотом. Она вскочила с места и подошла ко мне, взяла за подбородок и заставила посмотреть себе в лицо. Глаза ее горели ярче, чем еще недавно сигарета, отчаянным зеленым пламенем. Этот огонь пытался прожечь мне душу или, как минимум, заставить раскаяться.

Ненависть, исходившую от нее я испытывал почти физически.

— И как ты трахал ее? Рукой как меня или она удостоилась большей чести?

— Прекрати, — оборвал я. Мне очень хотелось ее ударить.

— Почему это я должна прекращать?! — зашипела Света, — мне, может быть, интересно, распрощался ли ты наконец с девственностью или нет. Или у тебя и вовсе какие-то проблемы…

— Единственная моя проблема — это ты, — мрачно сказал я. Нельзя было этого, но нервы сдали. Я так не думал на самом деле.

Она врезала мне пощечину и отбежала куда-то в темноту.

— Лучше бы я сдохла от передоза, — бросила девушка и разревелась. Мне ничего не оставалось, как броситься ее утешать. Она в начале отбивалась, но потом позволила себя обнять.

— Ну, пойми и ты меня, — вкрадчиво заговорил я, — я не хочу тебе зла. Я же люблю тебя.

— Ты никогда меня не любил.

— Это ложь, — возразил я, — я любил тебя всегда, но не так, как тебе бы хотелось. Прости меня. Но ты лучше меня знаешь, что мы не можем…

— А с ней ты можешь? — перебила Света и резко оттолкнула меня, подошла к подоконнику и взяла с него сигареты, продолжила ревниво, — ты любишь ее так, как я хотела бы, чтобы ты любил меня.

— Она не виновата в этом, — напомнил я.

— Виновата! — рявкнула девушка и закурила, — она не достойна тебя, твоей любви. Ты не такой как все, ты гений… А она глупая мещанка. Что ты только в ней нашел?

— Света…

— Не называй меня так, урод! — зарычала она, набросилась на меня с кулаками, но также быстро остыла, — сука! Хотя бы, когда ее тут нет!

— Держи себя в руках, — потребовал я, испугавшись, что она говорит слишком громко и разбудит Ульяну, спящую в соседней комнате. Еще только лишних вопросов мне для полного счастья не хватало.

— Не приказывай мне, — тихо и холодно сказала Света, — ты не мой хозяин. Ты что-то заигрался и сам себе поверил, что я всего лишь прислуга. Но, мой дорогой, вынуждена тебя огорчить. Я не обязана слушаться тебя и терпеть все это я тоже не обязана! Я потащилась за тобой в другую страну, бросила все, что у меня было, стала соучастницей этой идиотской авантюры! Неужели ты сам не понимаешь, насколько это все глупо? — она сделала паузу и продолжала язвительно, — какова она в постели? Стоило это всех твоих мучений? Скажи… разве нельзя было добиться этой женщины как-нибудь по-другому, без поддельных документов, похищения и проданных органов?

— Ты ничего не понимаешь, — упрямо покачал головой я.

— Я ничего не понимаю.

Я отошел к окну, забрал у нее сигарету и затянулся сам. Мне не хотелось думать о том, какие за этим потянуться последствия, мне необходимо было хоть немного привести в порядок перепутавшиеся мысли, хоть немного расставить все по местам.

— Если бы у тебя была возможность начать новую жизнь, по-настоящему новую жизнь, — нервно начал я, — без прежних ошибок. Без прежних потерь. Без прежней боли и не зарастающих ран, — я выдержал паузу, выпуская в воздух струйку серебристого дыма и наблюдая за тем, как он растворяется в ночной темноте, — с чистого листа. Разве ты не хотела бы этого? Если бы кто-то мог подарить тебе еще один шанс.

Света задумалась. Ее молчание выводило меня из себя, я хотел уже хоть что-нибудь услышать в ответ, мне казалось, что ее здесь нет, и я разговариваю сам с собой.

— Ты когда-нибудь хотела потерять память? — не унимался я. Холод пронизывал меня насквозь, а холодный лунный свет с улицы обжигал кожу и делал ее мертвецки-бледной. Я чувствовал себя участником какого-то таинства, в котором мне ничего не было понятно.

— Да, — в конце-концов ответила Света, словно эти слова ее разбудили, — я хотела бы забыть тебя. Как страшный сон.


Глава четвертая


Черные птицы взлетели с ветвей ветлы, росшей возле окна, в стальные ноябрьские небеса, испуганные криком какого-то пьяницы, вывалившегося из подъезда. Я все гадал, что же это за птицы такие — галки или все-таки вороны, и украдкой поглядывал на старенькие часы.

— Можно вынимать градусник? — нетерпеливо спросила Света. Она вся уже измучалась в нетерпении.

— Нет, еще две минуты.

Света надула полные губы и скорчила недовольную гримаску, от чего стала выглядеть еще более милой и смешной.

Я потрепал ее по и без того неаккуратным и спутанным волосам. Она сжалилась и улыбнулась, но слабо, все-таки болезнь давала о себе знать. Глаза ее как-то лихорадочно блестели, как бывает только у людей, сражающихся с болезнью.

Ей двенадцать лет. Она обнимает плюшевого медвежонка с оторванным ухом (его она сама не дает никому пришивать по какой-то одной ей известной причине) и она опять болеет. Каждую осень и каждую весну она простужается как минимум два раза, любая инфекция легко к ней прицепляется и долго не хочет уходить.

Света вспомнила об этом и отползла в угол кровати, подальше от моей руки.

— Я заразная, — напомнила она.

— Ах ты зараза! — усмехнулся я и демонстративно отвернулся от нее к окну, — и чего я с тобой время теряю? Я с заразами не дружу.

Встаю и делаю вид, что собираюсь уходить.

Света подпрыгивает на своей постели, пытается выбраться из вороха одеял и подушек и жалобно зовет меня. Я продолжаю ломать комедию. Ей и самой быстро это надоедает и она снова отползает подальше к стене.

— Градусник, — напомнила она тихо-тихо.

— Не нужен мне твой градусник.

Света скулит и растягивает буквы моего имени, словно это может ей помочь. Глаза у нее жалобные-жалобные, как у щенка, который хочет, чтобы с ним поиграли, но при этом строит из себя гордячку. Какой же она еще ребенок! Я захлебываюсь нежностью и сдаюсь.

Мы в шутку боремся, валяемся на кровати, обнявшись.

— Тридцать семь, — изрек я, — да, подруга… В школу ты пойдешь еще не скоро.

— Ура! — воскликнула Света и зарылась лицом мне в волосы.

— А чего ты радуешься!? Не хочешь грызть гранит науки? — и мои пальцы пробираются ей под футболку, безжалостно пересчитывая выступающие ребра. Света костлявая, гибкая и очень изворотливая, но у нее не получается вырваться. Она заливается смехом и умоляет о пощаде.

— Помогите! — пищит она. Я остановился, но задержал пальцы на ее горячей коже. И смех и грех. Ее светло-зеленые глаза к себе так и притягивают, а цвет их в таком освещении отливает еще и голубым, но это потому, что в них отражается небо. Взгляд у нее вроде бы невинный, но в тоже время озорной.

Я подумал, что нужно побыстрее убрать руки, но почему-то этого так и не сделал.

— Ты вся горишь, — вместо этого сказал я, — я принесу тебе жаропонижающее…

Я понимал, что говорю какую-то ерунду и при тридцати семи нет смысла пить таблетки, но ничего с собой не мог поделать. Я искал повод для того, чтобы капитулировать.

Остаться просто. Уйти сложно.

Надо как-то заставить себя.

Пряди наших волос перепутались. Мне кажется, что у меня уже тоже температура. У нас одно дыхание — не удивительно, ведь мы одно существо.

— Подожди… — вырывается у Светы, она меня удерживает и только обнимает крепче. Я внимательно изучаю ее лицо, казалось бы, такое знакомое, но в тоже время каждый раз новое. У нее светлые, слегка рыжеватые к кончикам ресницы, на переносице почти незаметная россыпь веснушек, приметить ее можно только вблизи. Солнце любит Свету. Я тоже ее люблю.

Я коснулся губами ее покрасневшей щеки и неуверенно опустился ниже. Она блаженно зажмурилась и улыбнулась.

Господи!

Я вскочил, как ошпаренный и быстрее направился к выходу из комнаты. Наваждение рассыпалось, как осколки разбитого зеркала. Мне не хотелось даже думать о том, что чуть не произошло между нами, что могло произойти.

— Жаропонижающее… — пробормотал я заплетающимся языком. Света понимающе кивнула.


Мы должны были дожидаться снаружи, и не в коем случае, не вмешиваться в происходящее. Это было единственное условие, поставленное перед нами Гражиной. На самом деле ее звали Марта, и была она не литовкой и уж точно не ведьмой. Всего лишь неплохая актриса, нуждавшаяся в легком и быстром заработке.

Я прислушивался к голосам за дверью, но ничего не мог разобрать. В ноздри ударял сильный и резкий запах каких-то благовоний, из-за которого у меня неприятно першило в легких, казалось, что я вот-вот снова начну задыхаться.

— Да расслабься ты, — насмешливо сказала мне Света, чиркая почти закончившейся зажигалкой, — ничего она с ней не сделает…

— С ней ничего, — согласился я, — но что, если после этого «спиритического сеанса» она вдруг все вспомнит?

— Сам виноват, — с готовностью бросила Светлана. Я готов был убить ее в эту минуту, но каким-то неимоверным усилием воли удержал себя в руках. Нервы были напряжены до предела, состояние мое было полуобморочным.

Я мерил кухню шагами. Света украдкой наблюдала за мной из-под полуприкрытых век. Вокруг ее лица кружился сигаретный дым.

— Может присядешь? — не выдержала она.

— Нет.

Она всплеснула руками, положила сигарету на блюдце, которое использовала всегда в качестве пепельницы и остановила меня, положив руки на плечи.

— Ты похож на оживший труп, — изрекла она, — тебе нужно отдохнуть. Ты себя доведешь. Тебе мало нервной анорексии? Разве это стоит того? — она кивком головы указала в сторону комнаты.

— Стоит, — упрямо заявил я.

Света тяжело вздохнула, отпустила меня и отошла к окну. Ее трясло, пальцы ее нервно скользили по подоконнику, словно пытаясь найти для себя точку опоры. Мне стало так невыносимо жаль ее! Она такая хрупкая, такая слабая, среди этого бесконечного холода, одинокая. И нас друг от друга отделяет стена, через которую бессмысленно звать друг друга, она возвращает все звуки назад, и из-за нее между нами никогда не будет прежнего понимания и прежней теплоты.

Я не выдержал, поддался этому порыву и крепко обнял ее со спины. Меня не волновало, что кто-нибудь может увидеть нас. Куда важнее была она сейчас, ее маленькое тело, родное тепло, родной запах и холодные пальцы, тут же с готовностью накрывшие мои руки.

— Как далеко ты готов зайти? — прошептала она хрипло, по щекам ее одна за другой сползали крупные слезинки, — как далеко? Не пора ли уже остановиться?

— Поздно останавливаться… — вздохнул я, — обратной дороги нет.

— Обратная дорога всегда есть! — возразила Света и откинула голову, припала щекой к моей щеке, сомкнула ресницы. Нежность причиняла ей куда больше боли, чем состояние холодной войны, в котором мы пребывали.

— Пожалуйста… давай вернем ее домой… — заговорила она горячо и вдохновлено, — а сами уедем куда-нибудь… далеко… к теплому морю? У нас есть деньги, у нас есть документы на чужие имена, никто не помешает нам, никто не будет нас искать… Мы можем быть счастливы вместе…

— Мы не можем быть вместе, — холодно напомнил я и отстранился.

Света спрятала лицо в ладонях.

— Нашей любви мешало отнюдь не отсутствие денег, — продолжал я, сам удивившись, почему сказал это в прошедшем времени, — не забывай об этом.

Я сел за стол и взял с блюдца ее почти догоревшую сигарету, но затянуться я не успел.

— Я хочу забыть! Хочу забыть! — выпалила Света, обернувшись, глаза ее бешено горели, — сотри мне память тоже! Почему ты не сделаешь этого? Где твой чертов клофелин? Я хочу забыть! Я не хочу помнить, что мы…

Хлопнула дверь и на пороге кухни появилась Марта.

— Ваша барышня грохнулась в обморок, — сказала она по-русски с сильным польским акцентом, осатанело вращая глазами.

Мы со Светой растерянно переглянулись.


Поселок был окутан мягкими фиолетовыми сумерками. Свет горел только в наших окнах, от чего невольно делалось жутко.

Мысль, что мы здесь единственные люди гулким эхом отдавалась у меня в мозгу.

Мы отрезаны от мира.

Все эти дома, стоящие по другую сторону улицы, затерянные в лесу стоят пустые. Я не хочу даже пытаться представить себе, что происходит в темноте, проглотившей их оконные проемы.

Я вышел из машины и остановился. Мне казалось, что тысячи глаз внимательно наблюдают за мной, не упуская ни одного движения, ни одного слова или взгляда и в мысли мои они тоже уже давным-давно вторглись, хотя я и не заметил.

Где-то вдалеке шумело море. Ветер принес мне запах свежести и соленых брызг. Это немного отрезвило мою гудящую голову, но страшные фантазии не оставили меня. Я по-прежнему убеждал себя в том, что здесь есть кто-то помимо нас.

Сосны медленно качались в тишине. Мир был пропитан спокойствием и умиротворением и только внутри меня все почему-то бушевало, взорванное и растерзанное тревожным ожиданием чего-то.

На крыльцо вышла Света, с сигаретой и в распахнутой куртке.

— Я слышала, что ты приехал, — заговорила она, переступая через глубокие сугробы, — почему ты не идешь в дом?

Я пожал плечами.

Она остановилась рядом со мной и посмотрела в небо, по которому быстро плыли тяжелые темные облака. Луны видно не было.

— Слышишь море? — спросил я. Рядом со Светой я чувствовал себя спокойнее.

— Нет, не слышу.

— А Ульяна спит?

— Да, спит.

Мы помолчали некоторое время. Света сама протянула мне сигарету с какой-то странной лукавой, но печальной улыбкой.

— «Косвенный поцелуй», ты помнишь? — спросила она. Я кивнул.

Прошло еще какое-то время.

— Море… я все-таки слышу его, — проговорила задумчиво Света.

— Может быть пойдем на берег? — предложил я. Сейчас мне действительно этого хотелось больше всего на свете, спуститься с ней вместе к побережью и просто молчать в темноте, слушая, как волны набегают на берег и слизывают с него мелкие песчинки и гравий. Словно мы снова стали близки, как прежде и ничего не стоит между нами.

Но я ошибся и принял желаемое за действительное.

— Нет, — сказала Света и быстро пошла к дому.


Глава пятая


Не думал, что когда-нибудь смогу ударить женщину, но часто с нами происходит то, что даже в мыслях казалось нам невозможным. И вот я сделал это.

Света отскочила в сторону, прижав руки к горящей после пощечины щеке. Глаза ее метали в меня молнии.

Все началось как обычно, мы «немного» поспорили. Но потом Света с победительной и садистской улыбкой взяла и вылила в раковину раствор с линзами. Это было выше моих сил.

— Ты вообще в своем уме?! — шипел я, как можно тише, чтобы не разбудить Ульяну. Мне не очень то хотелось, чтобы она спустилась вниз именно сейчас. Я был несколько не готов к встрече с ней, да и сцена была не самая подходящая.

Света сначала разозлилась, но потом вдруг начала смеяться громко и заливисто, запрокинув коротко стриженную голову. Ей то нечего было бояться!

— Дурак, — выдала она в конце-концов, упиваясь моим отчаянием.

Я в растерянности стоял и смотрел на нее. Все во мне замерло, парализованное ужасом.

Как же я ненавидел ее в эту минуту! Никогда прежде я не ненавидел ее так сильно. Я мысленно обвинял ее во всем, что произошло с нами, во всем, что нам еще предстояло пережить. Но я знал, что скоро гнев схлынет, и я снова буду любить эту девушку и презирать себя за эту любовь.

— Прости, — сухо бросил я и отправился разогревать машину. Стоило поторопиться, пока не проснулась Ульяна.


Впереди петляла лента шоссе, затерянная среди высоких сосен.

Я следил за дорогой, лишь изредка бросая короткие взгляды через зеркало заднего вида на свою попутчицу.

Она сидела сгорбленная, забившись в угол и отвернувшись к окну, словно избегая моего взгляда. Ее отчужденность причиняла мне боль, но я ничего не мог поделать. Я догадывался, что сейчас она презирает меня всем своим существом.

— Я очень благодарен тебе… Спасибо… — наконец-то решился я. Мой голос прозвучал сдавленно и хрипло, что заставило ее сжалиться и обратить в мою сторону взгляд холодных голубых глаз.

— Ты столько сделала для меня… — продолжал я.

— Следи, пожалуйста, за дорогой, — оборвала меня женщина.

Она как будто штыком меня в сердце пырнула. Я сжался, мне захотелось завыть.

«Ну зачем ты так жестока со мной?» — вопрошал я про себя, — «зачем ты отталкиваешь меня, не попытавшись понять?» Ответ я знал и сам.

— Я ведь не просил тебя о многом… лишь однажды…

— Я и не отказываюсь, — напомнила она.

Я остановил машину на обочине.

Вокруг нас был старый сосновый лес и бесконечные снежные равнины. Пусто и холодно.

Только сейчас я вдруг понял, что душа моя блуждает в таком сумеречном зимнем лесу, не способная отыскать выход из него. Она одинока и покинута всеми, кто был ей близок, никто не может протянуть ей руку помощи. Потому что прошлого нет — я сам отрубил его и выбросил прочь, потому что будущего нет — кто знает, когда я умру, может быть даже завтра. Или послезавтра. Есть только это мгновение среди мрачных стволов, наедине с последним родным человеком. Родным, только потому, что кем бы я не был, этот человек все равно простит меня и поймет, даже если будет делать вид, что это не так.

— Сначала ты захотел перестать быть моим сыном, теперь ты хочешь, чтобы и я перестала быть твоей матерью, — изрекла она и тяжело вздохнула, — что ж…

— Мама… — я схватил ее за руку и поднес ее к лицу, вдыхая любимый с детства запах, остававшийся неизменным губами, — прости меня…

Ее кожа уже начала покрываться паутиной морщин. Ее глаза уже не такие яркие, а волосы стали белыми из-за седины, но она все равно самая красивая из женщин, которых я знал.

— Я плохой сын, я причинил тебе много боли… — затараторил я, — но ведь ты сама с детства учила меня борьбе, показывала мне пример поединка личности с судьбой…

Она выдернула руку как-то даже брезгливо. Пожала плечами.

— И я научился у тебя одной важной вещи… — тем не менее продолжал я, — верить.

Она кивнула.

Мне было холодно и зябко. Мотор заглох от мороза и наступила тишина. Температура в салоне начинала падать, нужно было ехать дальше. От дыхания в воздухе клубился пар.

— И к чему это все? — спросила она после затянувшейся паузы, — я и так сделаю то, чего ты хочешь.

— Спасибо… — только и мог пробормотать я, снова заводя машину, — я счастлив. Я наконец-то счастлив, мама.

Сосны за окнами замелькали быстро-быстро, набирая скорость. Облака снежинок вздымались из-под колес и накрывали нас легким полупрозрачным саваном, как тысячи упавших звезд.

— Счастлив, украв чужую жену? — переспросила мама строго, — разве этому я учила тебя?

Я не нашелся, что ей ответить, я как будто разучился говорить. Я с тоской вспомнил все многословные и красочные речи, которыми до этого описывал свою великую цель, толкнувшую меня на цепочку не самых благородных поступков.

Я забыл слова собственного оправдания. Это значит, что нет мне оправдания. И нет мне прощения в ее глазах.


У Светы опять ломка. Она сидит на полу у батареи и плачет, прижавшись к ней лицом, раскрасневшимся и опухшим, иногда бьет ее ослабевшим кулаком. Я ее уже не останавливаю даже, она настолько слаба, что не сможет причинить себе никакого вреда. Она дышит то с трудом. У меня новый страх, что она зачахнет на глазах.

Я почти смирился: вот просто взять и вызвать скорую. Мне так все это надоело! Пусть с ней возятся врачи, пусть она проведет еще какое-то время в психбольнице, это пойдет ей на пользу. Я ничего не могу сделать. У меня нет ни нужного образования, ни сил.

Я присел рядом с ней на корточки и осторожно коснулся ее вздрагивающего плеча.

— Все. Я вызываю скорую, — сказал я.

Света подняла на меня заплаканные красные глаза, полные немой мольбы и непереносимой боли.

«Убей меня. Я больше не могу» — прочитал я в них. Ее губы слабо шевельнулись, чтобы сказать совсем другое.

— Пожалуйста, нет…

Я не знал, что ей ответить. У меня подкашивались ноги. До того, как Света ослабла, у нее был буйный приступ, когда она крушила все подряд и орала проклятия, мне долго приходилось ее сдерживать, после чего я тоже чувствовал себя вымотанным.

Я присел рядом с ней, облокотившись спиной о батарею, которая обжигала кожу через ткань.

Света сжалась в комок.

— У тебя есть сигареты? — донесся до меня ее хриплый, слабый голос.

Я порылся по карманам рубашки и брюк, отыскал смятую пачку с засунутой туда зажигалкой и протянул девушке. Она попыталась закурить дрожащими руками. Выходило у нее скверно, зажигалка ее не слушалась, сигарета все выскальзывала из одеревеневших пальцев. После недолгой борьбы по комнате медленно потянулся серый шлейф дыма. Света сидела с закрытыми глазами, запрокинув голову. Все ее тело тряслось мелкой дрожью.

— Только не вызывай скорую… — прошептала она очень тихо.

— Хорошо, не вызову, — пообещал я упавшим голосом и тоже закурил.

Темнота поглощала очертания. Вечерело. Хотелось закрыть глаза и провалиться в эту вязкую темно-синюю бездну. Она обещала обманчивое спокойствие. Я в эту минуту и на такое готов согласиться, настолько из меня выжала все соки эта история. Я и умереть бы согласился… И отдаться в руки врачей вместо Светы. Что угодно! Лишь бы только выбраться из этого персонального ада, в котором мы сгорали заживо уже достаточно давно. Проблема ада в том, что ты никогда не обратишься в пепел, вечность будешь полыхать в невыносимых муках.

— Ты презираешь меня, да? — зачем-то спросила Света.

— Нет, не презираю, — возразил я. У меня не было сил даже для презрения. Впрочем, о нем и речи быть не могло. Я глубоко сочувствовал и сопереживал ей. Больше: я чувствовал себя виноватым во всем, что с ней случилось. Если бы не я, она никогда бы не связалась с этим проклятым Пашей и его компанией, никогда бы не начала принимать наркотиков.

Мы оба это прекрасно понимали.

Я совершил чудовищную ошибку. Я ушел. Я уехал. Я бросил ее, хотя был ее единственным другом. Но на этом настояла мама: она хотела, чтобы я когда-то уже начал самостоятельную жизнь и почему-то начать ее я должен был подальше от отчего дома, от всего, что я любил и чем жил до этого момента. И от Светы в первую очередь.

Я погубил ее.

— Я тебя не презираю, я тебя люблю, — после некоторой паузы проговорил я так тяжело, словно у меня на груди лежала бетонная плита, мешавшая мне дышать.

Света выпустила в воздух струйку дыма и неуверенно подняла взлохмаченную голову.

— Но я же такая жалкая… — сказала она, — я так зависима от тебя. От тебя и от наркотиков… Два наркотика у меня — ты и героин. Я же жить не могу без этого самостоятельно… я вообще жить не могу… я же ничтожна. Чего я достойна, кроме презрения?

Было в ее глазах что-то странное и противоречивое в тот момент, когда она очень внимательно на меня смотрела, все это говоря. Вроде бы взгляд был мутным, потерянным, словно она вообще не понимает, где она сейчас и кто перед ней, но в тоже время цвет и глубина их были такими чистыми, такими прозрачными, словно вода весеннего ручья, выбившегося из-под тяжести талого снега. Меня вдруг обдало освежающей прохладой. Если закрыть глаза, можно услышать, какая кристальная и звонкая в весеннем лесу тишина. Если глубоко вдохнуть, уставшие от спертого воздуха квартиры, легкие наполнит аромат прелой листвы и вновь рождающейся жизни.

Я погладил Свету пальцами по ладони и попытался улыбнуться ей ободряюще.

Она поднесла к губам уже потухшую сигарету, но не заметила этого. Она ушла куда-то глубоко в себя, сейчас ее здесь не было.

— А ведь сделала меня такой любовь к тебе… — вздохнула она, — любовь к тебе меня погубила, толкнула к самому краю… — она закрыла глаза и показалась мне в эту минуту похожей на печального каменного ангела, украшавшего надгробный памятник. Этот ангел украшал батарею. Я внимательно изучал черты этого ангела — точеные, изящные и миниатюрные. Она была болезненно худой, отчего щеки ввалились, а глаза казались слишком большими, но это не лишало ее этой удивительной прелести. Я ведь все равно любил ее, не смотря не на что. Любил с сомкнутыми веками, плотно сжатыми губами, без сил упавшими руками, спутавшимися длинными прядями волос.

— Любовь еще никого не доводила до добра, — заметил я.

Света кивнула, не открывая глаз. Ее плечи легонько вздрагивали, хотя слезы уже успели высохнуть.

— Но мы справимся, — пообещал я, заставив себя сказать что-то хорошее, во что я и сам то уже не верил, — мы оставим это страшное время позади. Все будет, как прежде… Или нет… лучше… намного лучше…

Я закурил.

Света тем временем медленно поднялась, опираясь на батарею и подоконник. Я слышал, как по полу прошлепали ее шаги, разрушившие неприятную, вязкую тишину.

Я ждал ее возвращения, уверенный, что она не может просто так уйти. Дым чертил круги в темноте. Его монотонный танец гипнотизировал меня, вводил в транс. Я терял связь с реальностью. Мне казалось, что я где-то не здесь. Мне казалось, что я кто-то другой. И в правду… кто я? Кто я — тот, кто сидит на полу разгромленной озверевшей от ломки наркоманкой квартиры — с догоревшей до середины сигаретой в руке? Может быть, сбылась моя заветная мечта и я стал кем-то другим? Но почему я также не счастлив как и прежде?

Вернулась Света. У нее что-то было в руках, я не мог в темноте понять что это, пока она не протянула мне этот предмет. Им оказалась расческа. Я недоуменно посмотрел на нее, в ответ получив только легкую полуулыбку.

— Пожалуйста, — попросила Света тихо, — как в детстве…

Она присела передо мной. Железные зубья мягко коснулись спутанных прядей. Я наклонился к ней, чтобы вдохнуть родной и близкий аромат ее волос.

Время остановилось или может быть изменило свое направление и теперь двигалось вспять. Ей снова восемь, а мне восемнадцать, она маленькая девчонка, которая убивается из-за плохих оценок в школе. Единственное, что может заставить ее успокоиться — прикосновения моих рук к ее волосам, всегда спутанным и непослушным.

— Мы уедем куда-нибудь вдвоем и начнем новую жизнь.

— Я бы хотела все забыть… — призналась Света, склонив голову на бок, так, что я не мог видеть выражения ее лица за плотной занавесью золотистых прядей, — начать жизнь с чистого лица, без ужасных воспоминаний…

Я промолчал, потому что сам думал об этом не раз.

Да, я хотел забыть, чтобы воспоминания не мешали жить дальше, но я понимал, что нельзя прятаться от прошлого. Забыть — не значит исправить его или стереть. Оно все равно неумолимо вернется. Настигнет, куда бы ты не бежал. Не может быть новой жизни на руинах старой!

Но мы должны попробовать.


Глава шестая


В грязных лужах прыгали взлохмаченные воробьи, а по краям дороги лежали сгустки серого, растаявшего снега, доживавшего свои последние дни. Весна ворвалась в город и принесла с собой обострение психических заболеваний и животных инстинктов. Люди одурелые носились по улицам в поисках новой любви или новых приключений на свою голову. Школьники превратились в маленький зверинец, бившийся внутри массивной школьной ограды и кричавший на все возможные голоса, уже мало напоминавшие человеческие.

Обычно я обходил это место стороной, но сегодня мама попросила меня забрать из школы Лиду, и вот я вынужден был преодолеть свои страх и отвращение, и двинуться в самый эпицентр этого нечеловеческого воя.

Лида стояла позади школьного крыльца, вжавшись в стенку, по ее виду легко можно было догадаться, что она мечтает поскорее исчезнуть отсюда. Ее тонкие маленькие пальчики нервно сжимали ручку огромного кожаного ранца старого образца, в котором она носила книги, словно кто-то пытался отнять его у нее. Почему бы и нет? Я не понаслышке знал, что такое дети в этом возрасте и на что они способны. Впрочем… Ровесники Лиды были еще вполне безобидны — силенок у них было еще не достаточно для больших проказ, а соображать, чтобы выдумать что-то изощренное, они еще не научились. Все, на что они были способны — это с визгом носиться по двору, лупить друг друга всем, что под руку попадется и с разбегу врезаться во взрослых, пришедших, чтобы проводить их домой.

Но Лида боялась их, я без труда прочитал это в ее больших чутких глазах. Этот страх был неосознанный, инстинктивный, ей самой по большей части не понятный. Она ведь тянулась к своим сверстникам всеми фибрами своей маленькой души.

Подойдя ближе, я заметил тусклые следы от слез на ее лице.

— Прости, что пришлось меня ждать, — сказал я, обнял и забрал у нее тяжелый ранец, — меня задержали на последней паре…

Лида кивнула и уныло побрела рядом со мной к воротам.

Она заметно оживилась, как только мы покинули школьный двор, как будто выпорхнула на свободу из душной клетки.

Я все ждал, что она сама мне расскажет, но она молчала. Я пытался вспомнить, был ли я в ее возрасте скрытным, но прошло уже больше десяти лет, и все воспоминания о том времени окутывал вязкий белый туман. Мне почему-то казалось, что мы похожи с ней, хотя я догадывался, что это не так. Я ничего не скрывал, по крайней мере от матери. Я ее безумно тогда любил, как и она меня. А Лида ее боялась, потому что вся любовь и нежность достались мне, а ей — только строгость.

— У тебя все хорошо? — не удержался я.

— Хорошо, — слабо пропищала Лида. Она все это время смотрела себе под ноги, стараясь не наступать новыми красными сапожками в грязные лужи, опять же остерегаясь гнева родителей. Если она их испачкает, мама опять будет недовольно.

У нас как будто были разные матери!

Я остановился и Лиду заставил остановиться, присел перед ней на корточки и внимательно посмотрел в ее глаза.

— Послушай, — вкрадчиво заговорил я, — я знаю, что мама тебя все время ругает, но я же не буду тебя ругать. Ты можешь мне все рассказывать.

— Все-все-все? — недоверчиво переспросила Лида, склонив голову на бок. Шапка совсем сползла ей на глаза.

— Все-все-все, — подтвердил я.

Она немного подумала, нервно вращая глазами и кусая обветренные губы, а потом все-таки решилась.

— Я не хочу ходить в эту школу, — выдала девочка.

Мне уже страшно было дальше спрашивать, что там произошло, но я все-таки спросил.

— Меня все обижают… — плаксиво затараторила Лида и дальше заговорила быстро и очень эмоционально, я с трудом вообще различал в этом хаотичном потоке какие-то определенные фразы, — Сидоров мой ранец кинул… Петров меня дурой назвал! Никто со мной не хочет дружить… никто… — она вдруг замолкла. Щеки ее раскраснелись, глаза блестели как-то лихорадочно. А потом она набрала в легкие побольше воздуха и тихо, совершенно спокойно сказала, — а Светку Гусеву все любят. Я хочу быть ей.

Мне показалось тогда, что это немного ненормально, когда семилетняя девочка говорит такое, но в нашей семье у всех были разные странности. Не мне удивляться этому! Особенно учитывая то огромное влияние, которое я оказывал на нее.

Нужно признаться себе: я ведь думал так. Думал так не раз, не однажды, а с потрясающей регулярностью в разные периоды своей жизни. Но я не хотел, чтобы она тоже жила с этим. Она не должна чувствовать себя виноватой за то, что она — это она.

— Лида, — серьезно начал я, — я сам поищу тебе другую школу и уговорю маму, но ты должна понять одну вещь. И пообещать мне кое-что. Никогда, слышишь, никогда? Ты не должна хотеть стать другим человеком. Ты — это ты и быть собой, это прекрасно, запомни это. Никакая Света-Маша-Глаша или кто бы то ни было, не может с тобой сравниться. Ты лучше их всех, ты уникальна и удивительна. Однажды ты поймешь это.

И зачем я все это ей говорю? Едва ли она сможет понять это, она еще слишком мала. Но как иначе я могу помешать ей повторить мои ошибки? Как иначе я могу спасти ее? От неизбежного. От неисправимого.

Что будет с ней потом, если уже сейчас, когда она еще совсем ребенок, она уже стала жертвой людского непонимания? Что будет, когда ее Петрову и Сидорову исполнится лет пятнадцать или шестнадцать? Мне страшно думать об этом.

Они уничтожат ее, растопчут, если она не будет такой же, как они, или… если не научится им противостоять. Я не всегда смогу быть рядом с ней. Я не смогу защитить ее. Однажды ее сверстники станут здоровенными абмалами, которых уже не напугаешь местью старшего брата. Их ничем не напугаешь.

— Хорошо… — заторможено пробормотала Лида, сделав вид, что она все поняла и ей не нужно повторять дважды. Хорошая, послушная девочка. Я улыбнулся ей, старательно скрывая гримасу отчаяния, исказившую мое лицо от понимания того, что я ничего не смогу сделать.

Я ничего не смогу сделать.

Я не смогу ее спасти. Это дураку понятно.

И я не смог.


Февраль встречал нас аскетическим холодом. На улицах стоял невозможный гололед, прогулки по которому угрожали жизни. Мороз плел на стеклах узоры и они запотевали, потому что в комнате было тепло. Топили хорошо, но меня это не спасало, я все равно старался держаться поближе к батарее.

От холода меняются запахи, меняются еще и голоса, поэтому я не узнавал свой собственный.

— Пожалуйста, присядь, — сказал я.

Мама с готовностью кивнула и опустилась на диван. Я продолжал стоять у окна, не взирая на сквозняки, из-за которых у меня коченели пальцы.

В отражении я следил, как она расправляет изящной рукой свои длинные и до сих пор сильные светлые волосы. Из-за седины их цвет стал более холодным, пепельным, как у снежной королевы. Если бы я не помнил тепла ее рук, я был бы уверен, что она самая настоящая снежная королева. Ее сердце напоминало осколок сияющего льда, в лучах света которого все бриллианты мира казались бесполезными камушками. Не знаю, любила ли она кого-нибудь раньше, но на моей памяти она всегда оставалась беспристрастной. Порой я винил себя в этом, потому что вся ее любовь, нежность и теплота принадлежали мне.

Она и сейчас любила меня также сильно, но не подавала и вида, не способная принять тот факт, что я уже не ребенок.

— Что-то случилось? — спросила женщина, склонив голову на бок. Со временем ее красота стала только утонченнее и изящнее, как у античной статуи. Красота эта сквозила через каждое ее движение, через каждый легкий поворот головы, каждый взгляд.

Порой мне нравилось просто наблюдать за ней.

— Нет-нет… — я покачал головой.

— С Лидой все хорошо? — недоверчиво уточнила она.

— Да, все хорошо, — подтвердил я, — но мне нужно очень серьезно поговорить с тобой.

Мама напряглась и нахмурилась. Все это настораживало ее, было заметно, что мысленно она торопит меня и просит побыстрее приступить к делу.

— Я никогда ни о чем не просил тебя, — неуверенно начал я и собственный голос показался мне чужим, каким-то смешным, слабым и совсем мальчишеским, — но сейчас я вынужден. Никто, кроме тебя не сможет мне помочь…

Она напряженно молчала. Я не выдержал, опустился перед ней на колени и схватил ее мягкие руки, покрытые тонкой сеточкой морщин.

— Мама, подари мне новую жизнь.

Эти слова прозвучали глупо, нелепо, гротескно, безумно, но она догадалась, о чем я говорю. Она всегда меня понимала.

— Только ты можешь это сделать, — продолжал я, — ты должна будешь сказать всем, что я мертв, устроить похороны с пустым гробом. Я дам тебе денег на это, свидетельство о смерти и заключение экспертизы я достану… — все это время она слушала меня очень внимательно.

— Ты с ума сошел? — оборвала она. Это означало «нет», хотя глаза ее говорили «да» и были полны понимания.

Ветер выл за окном, путая мои мысли. Заледенелые ветви дерева клонились к земле, тихонько перезваниваясь между собой, словно маленькие серебряные колокольчики. Весь мир как будто замер в предчувствии чего-то важного, особенного.

Что же будет, если она не согласиться? Что же будет! — оторопело думал я. В эту минуту я очень сильно сожалел о том, что отец воспитал меня атеистом. Мне бы хотелось поверить в кого-нибудь, кто бы мог услышать мои мольбы и сжалиться. Но некого, некого мне было звать на помощь. Я был убежден — мы одиноки и беспомощны в этом мире. Мы сами творим собственную судьбу, я научился этому у мамы. Она демонстрировала мне то, как человек должен сражаться за то, во что он верит. Она научила меня не бояться никаких преград на своем пути. И я не боялся. Сейчас мне было совсем не страшно.

— Откуда ты возьмешь деньги? — спросила она зачем-то. Это означало «да, я согласна».

Она не могла отказать, в этом было все дело. Она показала мне живой пример отчаянной, жертвенной любви, которая не останавливается ни перед чем.

Я промолчал, мне не очень то хотелось говорить ей правду.

Я чувствовал себя неблагодарной сволочью, не способной отплатить ей за все, что она сделала для меня и еще готова была сделать.

— И ради чего все это?

Я опустил голову, засмущался, как мальчишка. Мне неловко было признаваться.

— Ради женщины.

Мама улыбнулась и погладила меня по волосам, как когда-то в детстве с грустной нежностью. Ей не нужно было объяснять, что я не уйду отсюда, не добившись своего. Она сама воспитала меня таким, о чем, пожалуй, сейчас пожалела. Впрочем… Может быть она гордилась мной? Ну хоть немного? Я никогда не подавал ей поводов для гордости, ничего не добился в жизни, никем не стал, но этот поступок мне казался достойным уважения.

Ведь она поступала точно также когда-то. Шла на пролом, жертвовала тем, что у нее было, приносила людские жертвы, ступала по костям и углям. Ради меня. Ничего она не желала так отчаянно и страстно, кроме моего счастья.

— Ты будешь единственным человеком, кто будет знать о том, что я жив, — тихо заговорил я, словно оправдываясь, — у меня будет другое имя. Другой паспорт. И, следовательно, другая жизнь…

— А Лида?

Зачем она спросила про нее, зачем! Она сама вынудила меня солгать. Я ведь не хотел этого!

— Нет.

Мама покивала головой с понимающим видом, встала и отошла к окну. Тусклый свет с улицы очертил контуры ее силуэта. Только волосы серебрились, как снег.

Моя снежная королева с теплым сердцем.

— И как же теперь мне называть тебя? — в ее голосе звучала ирония, оттененная нотками печали. Она приняла все, как должное. Она не собиралась меня отговаривать или останавливать. Все уже было решено. После некоторой паузы она уточнила зачем-то. — Как твое новое имя?

— Богдан.


Глава седьмая


В последние годы, приходя домой, я чувствовал себя солдатом, вернувшимся с войны. В родительской квартире всегда было тепло, уютно и спокойно, чувствовалось тепло домашнего очага, которого мне так не хватало в моей пустой мрачноватой однушке на другом конце города. Кто-то мог гордо назвать это «взрослая жизнь», но я не понаслышке знал, что под этими громкими и исполненными пафоса словами скрывается совсем другое, гадкое и скользкое, которое никто не любит произносить вслух — «одиночество». Я был деревом, оторванным от собственных корней, к которым я так стремился. Мать не хотела выставлять меня прочь, хотя и хотела подарить мне зыбкую иллюзию самостоятельности, это была инициатива отца. Он никогда не любил меня. Как она не любила Лиду. Или любила, но как-то так, как лучше и вовсе не любить.

Поэтому я любил Лиду за двоих, а порой и за троих — отец вообще не особенно то был способен на теплые чувства к собственным детям.

Чай в чашке практически остыл и сахара в нем оказалось слишком много. Я печально смотрел в его черную гущу и думал, что сегодня я ощущаю теплоту домашнего уюта не так остро. Что-то отравляло мое впечатление о родном доме, вероятнее обстоятельства.

В этот раз я приехал не по своей воле.

Мама ходила туда-сюда в тесном пространстве кухни, умело дефилируя между стульями и кухонным гарнитуром, словно занималась этим всю жизнь. Глаза ее лихорадочно блестели.

В конце-концов это надоело ей, и она остановилась у окна, заламывая руки. В тусклом холодном свете с улицы ее лицо казалось вечно юным и таинственным, как у валькирии или какой-нибудь скандинавской королевы. Мы с Лидой от нее получили эту поразительную северную красоту. От отца нам почти ничего не досталось, только глаза у Лиды, что все-таки заставляло меня сомневаться в отцовстве святого духа в ее случае.

— Я была хорошей матерью для тебя, — заговорила наконец-то мама, — но плохой для Лиды. Я виновата во всем, что произошло с ней…

Каждый из нас одинаково сильно винил себя в произошедшем. Только непосредственные виновники и чувствовали себя безгрешными, беспечно наслаждаясь жизнью, нормальной жизнью, которую они отняли у моей сестры. И у нас всех. Вместе со сном, спокойствием и верой в светлое будущее.

Но мы не сдадимся. Ведь, правда, мама? Никто не сломает нас, никакие обстоятельства. Ты только и делала, что доказывала это всю жизнь. Настала моя очередь.

— Я не могу помочь ей, — продолжала мама, — но можешь помочь ты…

Я опустил глаза, мне не хотелось встречаться с ней взглядом, я сделал вид, что с интересом изучаю кружку, стоявшую на столе. За годы я знал на ней каждую трещинку, мог с закрытыми глазами нарисовать ее. Как и все в этой квартире.

— Ты понимаешь, о чем ты меня просишь? — на всякий случай спросил я.

— Я понимаю, — спокойно сказала мама. Мы немного помолчали. Она снова принялась расхаживать туда-сюда, чтобы успокоиться.

Я всегда знал, что она о чем-то догадывается, но я не думал, что она сама… сама велит мне сделать то, что я сам считал мерзостью. Это действительно гадко. Это противоестественно и страшно. Но в борьбе все способы хороши, а сейчас мы ступали на опасную тропу войны с врагом сильным, коварным и безжалостным. На кону была жизнь Лиды.

Речь шла не нарушении моих и вообще человеческих моральных принципов. Речь шла о спасении моей сестры, любой ценой, любыми жертвами. Я слишком любил ее, чтобы сказать нет. Но мне нужно было время, чтобы как-то подготовить себя к тому, что я собираюсь совершить.

— Вы всегда были очень близки, — полушепотом продолжала мама, — она не станет слушать никого другого. Даже сейчас твой авторитет, да что там, очень важен… Ну, ты сам понимаешь… Она же любит тебя.

Я кивнул.

— Не как брата.

Мне почему-то было очень совестно произносить слово «инцест» в присутствии матери, казалось, что я оскорблю ее выплюнув эту правду. Но бежать от нее дальше уже было некуда. Мы оказались загнанными в тупик. Выхода не было. Выхода никогда нет.

Я где-то слышал такую фразу:

Если Бог закрывает двери, то он открывает окно.

Значит, нужно прыгать. Хотя в бога я не очень то верил из-за отца, он все в нас воспитывал такой бравый коммунистический настрой, высмеивая религию. Что-то такое было в моей душе, но инстинктивное, языческое, первобытное, как у дикаря из какого-нибудь африканского племени, который понимает, что мир кто-то создал, но знать не знает кто и поклоняется деревянным идолам. Эти идолы очень плохо смотрели на то, что мы с матерью задумали, но сейчас было не время интересоваться их мнением. Счет шел на дни, на часы, на минуты.

Наркоманы не живут долго.

— Делай, что угодно, только спаси ее, — взмолилась мать, она вдруг бросилась ко мне и схватила меня за руки, глаза ее были полны слез, она затвердила горячо и часто, — спаси ее, спаси, спаси! Только ты можешь сделать это…

Я не был уверен в том, что могу, но должен был сделать все, что в моих силах. Абсолютно все. Никаких исключений.

— Я спасу ее, — пообещал я. Руки у матери обжигали своим арктическим холодом, от которого мне сразу же стало неуютно и зябко. Мне захотелось убежать и спрятаться, чтобы не видеть ее обезумивших глаз, этой квартиры, на глазах угасающей Лиды…

Мама кивнула, отступила и опустилась на стул, было заметно, что у нее подкашиваются ноги. Ее сжигало изнутри чувство вины перед Лидой, которую она измучила своей строгостью, своей требовательностью, которые, тем не менее, не помешали ей связаться с дурной компанией и стать наркоманкой, передо мной, за то, что она толкала меня на чудовищное преступление, ради исправления собственных ошибок.

Я шел на него с такой готовностью, словно ждал этого все эти долгие годы! Как будто я только и ждал, пока моя родная мать сама прикажет мне трахнуть свою младшую сестру, ради ее же блага, конечно.

Меня захлестнула волна отвращения к себе. Я никогда не ненавидел себя так сильно, не желал так яростно самоуничтожения.

По кухне скользили длинные тени от тусклого света настольной лампы. Они ложились на предметы зловещими очертаниями древних демонов, как будто нас уже заранее низвергнули в ад, где нам самое место.

В дверь позвонили. Мы с мамой испуганно переглянулись. Должно быть, вернулась Лида. Она дома ночевала редко, но периодически здесь появлялась, когда нуждалась в деньгах или надоедала своему проклятому Паше. Отец так рано явиться не мог.

— Все будет хорошо, — пообещал я, коротко обнял маму за плечи и ушел открывать.

Лида ввалилась в прихожую, как тряпичная кукла у которой нет костей. Она оперлась на стену и не сразу поняла, что перед ней стою я. Ее мутные глаза слепо щурились в полумрак прихожей. Кажется, она была пьяна. Пьяна или обколота. Это ничего не меняло.

— Илья? — изумленно выдохнула она и уставилась на меня как на привидение. Я видел свое отражение в ее расширенных зрачках.

— Ты вернулся? — пролепетала она, не веря сама себе, — ты вернулся, вернулся… ты больше никуда не уйдешь от нас? — за этим «от нас» притаилось робкое «от меня».

— Я больше никуда не уйду, — сказал я.

Лида обхватила меня тонкими руками с зеленоватой кожей и зарыдала.


Двадцать лет подряд в этом подъезде пахло одинаково — сыростью и облезлой штукатуркой. К ним примешалось бесчисленное разнообразие других запахов, характерных для подъездов старых домов, я знал их и любил с детства, с того первого дома в маленьком сибирском городке, где мы жили.

У меня была блестящая возможность насладиться всеми этими ароматами и прочей подъездной романтикой.

Она не хотела открывать мне дверь. Конечно, она не хотела! Она была до безумия зла на меня. Я ведь не сказал ей ничего, всю правду она узнала от матери, которая просто не смогла промолчать. Она тогда сказала мне, что сама меня убьет, своими руками. Конечно же сгоряча.

— Убирайся, — крикнула Лида через дверь. Она стояла с той стороны и в глазок наблюдала за моей реакцией.

Я облокотился спиной о стену и достал из кармана пальто сигареты.

— Это очень невежливо с твоей стороны, — заявил я, чтобы ее позлить. А я ведь сам не хотел приходить к ней, но не смог! Я ведь запрещал себе столько раз… Я хотел сбросить с себя эту историю, как пелену наваждения, как морок…

Только страх все равно был сильнее. Стоит мне уехать, она побежит в наркоманский притон к своему Паше, снова падет совсем низко. Меня не будет рядом, чтобы вытащить ее оттуда.

Я изо всех сил старался казаться спокойным и невозмутимым, хотя внутри меня бушевал яростный темно-синий океан боли. Но я уже давно привык к нему и научился сдерживать его, не выставляя на показ. Однажды — он перехлестнет через край и я просто захлебнусь, но не сейчас.

Мне очень нужно поговорить с Лидой.

— Зачем ты пришел? — через какое-то время смягчилась она.

— Я соскучился по тебе.

Это было правдой, хотя вовсе не было основной целью моего визита.

Лида не хотела этому верить, она продолжала злиться. Вскоре ее привязанность ко мне победила обиду и она все-таки открыла дверь.

Мы долго и пристально смотрели друг на друга. Потом она бросилась ко мне, прижалась всем телом и порывисто поцеловала в губы. Я отстранил ее от себя, испугавшись излишнего внимания соседей. За каждой закрытой дверью мне чудился человек, пристально следящий за каждым нашим шагом, каждым нашим жестом, каждой нашей мыслью.

Я взял Лиду под руку и побыстрее завел ее в прихожую. Мы так и стояли обнявшись в вязком, душном полумраке, все это время я смотрел на наше отражение в большом старом зеркале и удивлялся тому насколько же мы с ней похожи. Даже десять лет разницы в возрасте не смогли стать той стеной, которая бы нас разделила. Неужели расстояние станет?

— Ты сошел с ума, — сказала Лида, отпуская меня, — что ты задумал?

Я прошел мимо нее на кухню и поставил чайник.

— Всего лишь один отчаянный поступок, — ответил я уклончиво. Я не знал, как объяснить ей цель, которую я преследую. Мама смогла меня понять, но Лида…

Я волновался, но среди родных и знакомых запахов мне было как-то спокойнее. Все эти вещи, ничуть не менявшиеся за годы, вселяли призрачную уверенность.

И вдруг мне стало так невыносимо тоскливо, так страшно, до отчаяния, до дрожи… Я ведь не увижу больше эту квартиру, все, что наполняет ее и делает такой родной, не увижу этот город, эти улицы, этот дом с его темным мрачным подъездом… Вернусь ли я когда-нибудь? Или меня настигнет та самая жуткая, неотвратимая правда? Именно там, когда я буду далеко от всего, что я знал и любил, от всего, благодаря чему я стал собой… Да и собой то я больше не буду. Я уже не я. Я настоящий — в пустом гробу, под однообразным памятником на городском кладбище. Интересно, лежат ли там цветы? Мне так хотелось посетить это место, увидеть свою собственную могилу…

Лида прижалась ко мне со спины, я чувствовал ее дыхание через ткань.

— Значит ты теперь Богдан, — проговорила она задумчиво, как-то отчужденно, словно разговаривала не со мной, а сама с собой, — почему именно это имя?

— Оно мне нравится, — хотел уйти от ответа я, но потом сознался, — так звали человека, которым мне в детстве очень хотелось быть…

— Получается, я должна взять себе имя Светлана? — спросила Лида. Я не понял, что это значит, отстранился и обернулся на нее. Ее глаза были серьезны как никогда. Она не шутила и не думала шутить.

— Ты ведь уедешь… — вздохнула девушка и отошла к окну, — куда-нибудь очень далеко… в другую страну, в другую часть света, лишь бы от своей жизни убежать… Почему ты не взял меня с собой?

— Ты должна остаться с мамой.

— Я нахрен ей не нужна! — закричала вдруг Лида, из глаз ее брызнули слезы, она опустилась на скрипучий стул и сложила руки на коленях. Все ее маленькое тело дрожало, как когда-то во время приступов. Как хорошо, что это страшное время осталось позади!

— Ты ведь хочешь убежать и от меня, — грустно сказала Лида, — скажи мне честно.

— Это не так, — покачал головой я, не стесняясь этой грубой лжи. Да, я хотел убраться куда-нибудь подальше, чтобы излечиться от этой противоестественной любви и ей помочь избавиться от этого. Только Лида совсем не хотела от нее избавляться, ее все устраивало.

— И ради кого ты меня бросаешь? — обиженно продолжала девушка, — ради мужчины?

— Ради женщины.

— Как это на тебя не похоже, — она рассмеялась, вытерла слезы тыльной стороной ладони и презрительно сощурилась, — сколько тебя помню, ты слабым полом не особенно интересовался. Должно быть она какая-то особенная?! Чем она лучше меня?

— Она мне не сестра, — отрезал я и тяжело вздохнул.

Лида медленно покачала головой. Мы, молча слушали, как свистит чайник, но не один из нас не торопился его выключать.

— Я еду с тобой, — вдруг решила Лида, — я еду с тобой и это не обсуждается. Ты ведь за этим пришел.

Я не стал спорить или возражать, хотя в тоже время мне было страшно выдавать себя.

Я ведь, правда, хотел этого. Я не мог уехать без нее. Я любил ее, уж не знаю, как кого — как женщину, как сестру или как человека, просто любил и не мог бросить здесь.


Глава восьмая


Над сизым морем медленно поднималось тусклое северное солнце. Его лучи разбежались по неспокойной поверхности воды ослепительными бликами. Я зажмурился, протянул руки к солнцу и почувствовал прикосновения соленого морского ветра к своим ладоням.

Пахло песком и холодом. Волны набегали на берег, унося мелкие камушки, старую листву и разный мусор, прибитый сюда во время шторма, подбираясь все ближе и ближе к носкам моих ботинок. Но я не обращал на это внимания.

Утреннюю звонкую тишину нарушил хруст снега. Кто-то шел ко мне через лес. Скоро шаги стали неслышными, когда этот кто-то ступил на мокрый песок.

Я все гадал Ульяна это или Света. Оказалась последняя, супруга моя спала обычно долго, хотя в своей «прежней» жизни была жаворонком.

— Может ты снова будешь таблетки пить от бессонницы? — спросила меня девушка, присаживаясь на песок рядом. Я нехотя открыл глаза. Первое, что я увидел перед собой: ее веснушчатое лицо с белой кожей и очень грустными глазами.

Я беззаботно махнул рукой и улыбнулся.

— Мне нравится встречать рассвет на берегу, — сказал я.

Мы немного помолчали, глядя на хмурые неприветливые волны. Солнце потерялось в тяжелых ватных тучах, и весь прибрежный пейзаж снова окрасился в привычные серо-голубые оттенки.

— Ты романтик, — заметила Света, я отрицательно покачал головой.

— Нет, я просто устал от жизни. Успокоение можно найти только у природы. Когда я смотрю на море, все печальные мысли покидают меня, я начинаю думать о другом — о неизменном, о вечном. В природе все гармонично и просто.

Света кивнула с понимающим видом, извлекла из кармана пачку сигарет. Это было еще тогда, когда привезенная ею с собой «заначка» не кончилась, местный табак она не одобрила. Курить она не спешила, внимательно изучала смятую картонную коробку.

— Все это конечно прекрасно, но ты не сможешь долго прожить без людей, — через некоторое заговорила она, — прячась здесь ото всех.

Я внимательно посмотрел ей в глаза, пытаясь понять, что она хочет сказать. Ветер, дувший с моря, трепал легкие прядки волос, выбившиеся из-под ее шапки. Мне все хотелось поправить их, да и шапку натянуть пониже ей на уши, а то мочки совсем покраснели.

— О чем ты говоришь? — на всякий случай переспросил я.

— Ты увез ее и запер здесь, оградив от всех контактов с внешним миром, а заодно и себя. Но не думал ли ты, что находясь в этом замкнутом пространстве вы рано или поздно начнете ненавидеть друг друга? — она склонила голову на бок, глаза ее сейчас были такие хитрые-хитрые. Ее очень интересовала моя реакция, — человеку мало для общения кого-то одного. Должен быть социум.

Я думал об этом, я часто истязал себя этими вопросами, но никак не мог придумать что-нибудь, чтобы могло помочь мне разрешить этот спор. Я оправдывал себя тем, что у меня нет выхода. Пребывание в социуме может быть опасным. Люди задают лишние вопросы, люди лезут в душу, люди сплетничают, люди любят лезть в чужие тайны. Я мог подпустить к ней только тех, в ком мог быть уверен. К тому же таким образом Ульяна целиком и полностью принадлежала мне и находилась под моим влиянием.

Мой разум нещадно атаковала навязчивая мысль о ее не очень благоприятной наследственности, которая рано или поздно проявится и сыграет дурную службу. Я боялся того, что запер себя наедине с тираном, с монстром, который пожрет меня, как только наступит время. Но я не позволю этому произойти, я буду бороться. Я перевоспитаю ее, искореню те черты, которые будут напоминать о ее матери. Я сделаю ее идеальной.

— Ты прекрасно понимаешь, что нам нельзя к людям, — напомнил я, — они могут пробудить ее воспоминания.

Света хитро улыбнулась. Она как будто читала мои мысли.

— Действительно, — весело проговорила она, — люди разрушат твою власть над ней.

Она прекрасно все понимала. Света всегда была умной девочкой, я сам ее такой воспитывал, уделяя много времени ее образованию, до тех пор, пока это было возможно.

Ей надоело вертеть в пальцах пачку, и она наконец-то закурила. Ветер унес дым в сторону леса. Огонек на конце сигареты горел очень слабо и грозил погаснуть в любое мгновение.

— Илья… — уже серьезно обратилась ко мне она, — в ней хоть что-то еще осталось от того человека, которого ты любил?

Я нервно обернулся, проверяя, нет ли кого-нибудь на пляже, кто мог бы нас слышать.

— Ты полностью переделал ее, ты уничтожил ее личность, — продолжала Света, щурясь от дыма, — зачем тогда нужно было похищать именно ее? Ты мог точно также выбрать любую уличную девку, перекрасить ей волосы и вбить в голову всю ту чушь, которую ты внушал Миле.

— Тише! — взмолился я. Не хватало только, чтобы Ульяна стала свидетельницей этих откровений. Но я сам себя запугивал: я прекрасно знал, что никого кроме нас здесь нет, а она спокойно спит дома.

— Ты ведь любил ее такой, какая она есть. Или не любил?

— Я люблю ее, — отрезал я с напором. Мне не хотелось что-либо отвечать ей, ведь сейчас она озвучила все те запретные темы, о которых я даже думать боялся. Я считал себя правым, я был уверен в том, что я делаю. Но сомнения все чаще посещали меня. А еще страшная мысль: что будет с нами дальше. Что будет весной? Что будет летом, когда сюда приедут люди? Что будет осенью? Что будет, когда у меня закончатся деньги? И дальше распродавать свое тело по кусочкам? Какие еще органы сейчас покупают? Мне предстоит узнать об этом. Но я справлюсь. Это того стоит.

— Ее или имаго?

Света улыбалась. Стерва. Ну почему ты выросла такой умной, такой понимающей, моя девочка? Почему ты не отказывалась читать все те книги, которые я тебе рекомендовал, почему ты так беспрекословно слушалась своего старшего брата? Чтобы сейчас вот так насмешливо смотреть, догадываясь, какие бури сейчас поднимаются в моей душе от каждого твоего слова.

— Я всего лишь хотел, чтобы она была счастлива, — упрямо возразил я.

— Ну да, — кивнула Света, — ты и мне хотел помочь, по совету мамочки, решившись на кровосмесительную связь. Помог же.

Я не хотел говорить об этом. Мне хотелось думать, что все это осталось позади.

— Я хотел подарить ей шанс начать новую жизнь, — продолжал я.

— Ты не предложил ей выбирать какую именно новую жизнь она хочет, — возразила Света и закурила уже вторую подряд сигарету. Ветер все время тушил огонек зажигалки. Я накрыл его ладонью, чтобы помочь ей.

— Да и хотела ли она новой жизни? Если не ошибаюсь, она была счастлива со своим мужем и дочерью.

— Он ей изменял.

— И дочь?

— Света, прекрати, — взмолился я.

— Не называй меня так! — рявкнула она, и вдруг резко вскочила с песка, — я ненавижу это имя, слышать его уже не могу. Меня зовут Лида, Лида, Лида! — она решительно пошла к самой воде, я уже было испугался, что она хочет утопиться и догнал ее, но она сама остановилась. Дым кружился вокруг ее головы.

— Я ненавижу тебя, — сдавленно проговорила девушка, — ненавижу. Во что ты меня превратил…

Море отражалось в ее глазах, делая их цвет более холодным и тусклым.

— И не смотря на все, что ты сделал, я тебя все равно люблю, — она опустила ресницы и тяжело вздохнула, — потому что нет «бывших», нет «прошлой» любви. Если мы с кем-то, то это уже навсегда. Как приговор. Как смертельная болезнь, не подвергающаяся никакому лечению. Как инвалидное кресло. Потому что любовь не может быть чем-то хорошим. Это что-то кровавое, страшное, мерзкое, самое ужасное, что может произойти, нет ничего хуже нее, — она помолчала несколько мгновений, а потом закричала, размахивая руками с потухшей сигаретой, — это клетка, это безнадежность, это рак, это удушье, это плен без выхода и надежды. Мне не вырваться, не спастись, не убежать уже никуда, не забыть. Не хватает воздуха, не хватает! — ей в лицо ударил соленый ветер с моря. Она не плакала, просто стояла, зажмурившись. Море подобралось уже совсем близко к ее обуви.

— Счастлив тот, кто никогда не любил, — заявила она со странной полуулыбкой, открыла глаза и бросила окурок в набежавшую волну.

— Кому, как ни тебе, меня понять, — усмехнулась Света, — пойду, расскажу Ульяне правду.

Она быстро пошла к занесенным снегом каменным ступеням. Я некоторое время ошарашено смотрел ей в след, а потом нагнал ее и заставил остановиться, схватив за руку.

— Ты с ума сошла! — прошипел я.

— Я пошутила, — беззаботно бросила Света.


Когда-то очень давно я любил осень — хмурое серое небо, непроглядные облака и грязные лужи. Мне нравилось гулять именно тогда, когда мокрый снег летел в лицо и путался в волосах, а под ногами лежали пожухшие листья. Это не потому, что когда-то Андрей любил такую погоду, а потому что я и сам однажды оценил ее несравненную прелесть.

Осенью окна в моей квартире всегда были открыты — пахло свежестью, увяданием и сигаретами. Ветер приносил капли в комнату и оттого они серебристой пылью лежали на всех предметах, на полках, на книгах и даже на простынях.

Холод стелился по полу.

Лида куталась в одеяло, но оно было короткое и все время куда-то уползало: потянешь вверх, оголенными оказываются ступни и икры, спустишь вниз — под прицелом сквозняка уже ключицы. Я принес ей плед, но она все равно мерзла.

— Можно я пока останусь у тебя? — спросила девушка. Дураку было понятно, что ей не очень хочется возвращаться домой, где и отец и мать смотрят на нее косо. Что ей нужно? Денег попросить или воровать? Не лучше ли отправить ее сразу в нарко-диспансер, чтобы избавиться от проблемы заранее, когда она только появилась на пороге?

Четыре месяца без наркотиков. Дату я точно не помнил, но по ощущениям получался именно этот срок.

Наша маленькая победа. Наше маленькое торжество. Вчера мы отмечали его дешевым шампанским и долгой прогулкой по дождливому городу.

Каждое утро Лида боится, что я выставлю ее прочь и отправлю назад, домой. Каждое утро мне хочется выставить ее прочь, отправить домой и не видеть больше никогда. Я не могу видеть ее уже, чувство вины прожигает мою душу до дыр. Но я держусь и улыбаюсь ей.

— Конечно можно, — кивнул я, — хочешь что-нибудь?

— Нет-нет, спасибо… — она перевернулась на другой бок и прикинулась спящей. Я спрятал лицо в ее длинных светлых волосах, мне казалось, что они пахнут лилиями.

Все зашло слишком далеко.

Выхода нет. Спасаясь из одного тупика, мы всего лишь оказались в другом, и я уж не знаю, что хуже — наркотики (мне уже казалось, что я их тоже принимал) или любовь между родными братом и сестрой. Как выпутаться теперь? Не знаю, да и возможно ли это? Нежность пустила свои ядовитые корни в моем сердце. Я и сам не могу себе ответить, почему я делаю то, что делаю, кому боюсь причинить боль…

Я лег на спину, закурил, меланхолически уставившись в потолок. Полумрак комнаты окрасил его холодными, синими оттенками, как туго натянутое полотно ткани. Мне вдруг почему-то захотелось продырявить эту ткань окурком, чтобы через эту маленькую дырочку нашу комнату наполнило огромное, бескрайнее, холодное трепещущее небо ноября. Вот чудесно было бы лежать под открытым небом в благоговейной и чистой тишине! Плыть среди тумана и неизвестности. Как на картине немецкого живописца Давида Каспара Фридриха, «Путник над морем тумана», чтобы позади ничего — а впереди голубые, залитые туманом скалы и… пустота. Но не мертвая и бессмысленная, а живая и легкая, которая приходит перед рождением новой жизни, нового мира.

Я дотянулся до тумбочки и подтянул к себе столку лежавших там книг. Пробежавшись пальцем по корешкам, я выбрал ту, которая лежала там всегда. В темноте зашуршали страницы, я разглядывал свои пометки на полях. Лида зашевелилась, она на самом деле не спала.

— Что ты читаешь? — спросила она, я уже было подумал, что она сейчас попросит меня почитать ей вслух, как в детстве.

— Фаулза.

— А что именно?

— «Коллекционера», — уточнил я почему-то с неохотой.

— А-а-а, — понимающе потянула девушка.

— Это моя любимая книга.

— Не удивительно, — рассмеялась Лида, — ты и сам похож на маньяка.

— Эта книга не о маньяках, — возразил я. Она хмыкнула и перевернулась на другой бок, чтобы смотреть на меня. Глаза ее горели в тусклом уличном свете внимательностью и интересом. Она отбросила прочь прядку густых светлых волос, улыбнулась слегка.

— А о чем же? — насмешливо осведомилась она, готовая вступить в интеллектуальный спор.

— Если ты умеешь читать между строк, что ты поймешь, что дело вовсе не в похищении. Дело в этой любви, — медленно, словно объясняю урок, заговорил я, — в любви этого Калибана, в том какая она страшная и уничтожающая. Некоторые люди так любят, что лучше бы они никогда не любили. Ненавидели бы лучше.

Лида понимающе кивнула. Мы помолчали некоторое время.

За окном мелко накрапывал дождь.

— А наша любовь… какая? — вдруг сказала она. Эти слова прозвучали, как удар грома. Я не нашелся, что ответить. Не было у меня слов, которые ей можно было сказать. Других слов почему-то в голове роилось предостаточно, но каждое из них причинило бы Лиде тысячи агоний.

— Илья, почему ты молчишь? — робко позвала она.

А я все молчал и молчал.

Мгновения падали как кирпичи на воспаленный, измученный разум из последних сил боровшийся с чувствами.

— Наша любовь противоестественна, — все-таки не выдержал я.

Лида глухо рассмеялась, хотя глаза ее при этом были грустными.

— Не тебе говорить о противоестественности любви при твоих наклонностях, — строго напомнила она. Мне не хотелось вспоминать о том, о чем она сейчас говорила. Я оставил это в прошлом, где-то далеко, за чертой. Я пообещал себе не вспоминать это, не думать об этом.

— Что может быть противоестественного в любви? — спросила Лида.

Я отложил книгу и внимательно посмотрел ей в лицо. Мне было холодно и отчего-то страшно, как будто сейчас произойдет что-то неминуемое, как будто мы сейчас скажем какие-то слова, от которых все рухнет.

— Мы брат и сестра.

— Ну и что!? — воскликнула она и в глазах ее блеснули слезы, — ну и что!? Какое это имеет значение, если я люблю тебя!? Какое!? — она схватила меня за руки и сильно сжала мои пальцы в своих холодных узких ладонях.

— Никакого, — тихо согласился я и подтянул ее к себе, чтобы поцеловать, — я тебя люблю.

Я правда любил ее, не знаю, как, но однозначно очень сильно. Она была для меня если не всем, то очень многим. Она была незаменимой частью моей души, моей личности, моего мира, который без нее просто не мог существовать.

Она тоже любила меня, но как-то по-другому. Она хотела другой любви и я, в силу своей привязанности к ней, не мог не дать ей того, в чем она нуждается. И я преподнес себя в жертву, вместе со всеми своими моральными принципами, вместе со всем, что было для меня свято. Не из-за просьбы матери, просто потому, что я не мог поступить иначе.

Или мог и просто не видел рядом открытых дверей, ведущих на свободу из душного плена ее любви.


Глава девятая


Снег был голубым от лунного света. Как волшебное зеркало он отражал холодный, пронзительный свет темно-синих небес. Вечерело. Тени сгущались и верхушки сосен перешептывались в тишине уже не просто так, а с какой-то скрытой угрозой. Я вслушивался в этот едва различимый призрачный звук, опершись о стену дома, высоко запрокинув голову. Я силился разглядеть в небе яркие точки северных звезд, отыскать среди них знакомые мне созвездия, но тщетно: все здесь было чужим и непривычным и даже звезды. Однажды я привыкну — ведь это мой дом, наш дом теперь. По крайней мере, до тех пор, пока не придется бежать куда-нибудь дальше.

Света вышла на крыльцо, тихонько прикрыв дверь, чтобы не нарушить тишины, мягко окутавшей поселок.

Тишина эта незримо правила над нами, и мы подчинялись ей. Она была полноправной хозяйкой этих мест, а мы — всего лишь гостями в ее владениях.

— Тебе не холодно? — спросила Света, вставляя в рот сигарету.

— Нет-нет, — покачал головой я.

Это было в один из дней, когда мы только сюда приехали. Меня тогда все время преследовал страх, что нас найдут. Сегодня-завтра тишину вдруг нарушит вой мотора автомобиля, людские голоса и все будет кончено. Позднее, когда я понял, что никто нас здесь не вычислит, этот страх ушел, но в это мгновение он был еще сильным.

Света без смущения присела на заледеневшее крыльцо. Сигарету она держала через варежки, и все время боялась их прожечь.

— Ульяна спит? — зачем-то поинтересовалась она.

— Ложилась, когда я уходил.

— И что ты ей сказал? — уж не знаю, почему это интересовало Свету.

— Что хочу посмотреть на звезды, — ответил я, и это было чистой правдой. Меня и в правду зачаровывало и околдовывало ночное небо, здесь оно было совсем другим. Я ведь лет шесть до этого не выезжал из большого города, где звезд было не различить за светом домов и витрин.

— Ты как будто избегаешь ее, — заметила Света. Я задумался: а ведь она смотрела в корень и от нее не укрылась эта истина.

— Может быть так, — согласился я, — но нужно время, чтобы привыкнуть…

— К ней? — усмехнулась девушка, глаза ее прожигали мне душу, она уж это умела.

— К новой жизни, — тихо сказал я и тяжело вздохнул. Ветерок донес до меня запах сигаретного дыма и спящего зимнего леса. Снег похрустывал так, словно кто-то ходит между деревьями, от чего становилось немного жутко. У меня снова появлялось ощущение, что за нами кто-то следит и мы в поселке не одни.

— Ах, новая жизнь… — задумчиво проговорила Света, выпуская дым в воздух, — нравится она тебе?

— Не знаю, — пожал плечами я, — если бы я не помнил старую, пожалуй, было бы лучше.

— Ты думаешь ей лучше? — Света имела в виду Ульяну, уточнять не было смысла, — она ведь все равно пытается вспомнить. Для человека вообще естественно пытаться вспомнить все, что с ним было. Даже если это что-то плохое…

— Ну, зачем, зачем? — выпалил я, почему-то разволновавшись, судя по всему, ее слова пробудили во мне старый, тяжелый, как ртуть страх. Мне не давало покоя то, что Ульяна может все вспомнить, — неужели человек не может быть табулой расой? Просто взять и отрубить прошлое, чтобы начать снова, все снова начать…

— А ты бы не пытался вспомнить свое прошлое, если бы потерял память? — перебила Света.

— Но мы же рассказали ей все, что нужно!

Она тихонько хохотнула себе в ладонь, бросила окурок в сугроб.

— Этого недостаточно, — заметила девушка, — человек чувствует себя беспомощным без своей памяти…

— А если это плохая память? — настаивал я.

— Но что она плохая, она же тоже не помнит, — спокойно напомнила Света. Только сейчас я вдруг понял, что она разговаривает со мной как с маленьким ребенком или наивным подростком. Это выглядело так, словно я пытаюсь спорить с истинами, существовавшими уже тысячи лет, а ее забавляет мое упорство в своем ошибочном мнении. Но ведь и эти истины — не камень. Их можно сломать! И я сломаю их. Я докажу всем, и в первую очередь себе, что человек может начать все с начала, может стать чистым листом, по которому будут написаны новые буквы.

Вот тогда-то я и придумал этот трюк с колдуньей и душой погибшей женщины, которой изменил муж. Мне хотелось верить, что это будет правильно. Мне хотелось верить, что так я смогу внушить Ульяне, что в прошлом нет ничего хорошего и нечего там копаться.

Убедил бы еще кто-нибудь меня в этом.


Она наконец-то открыла глаза.

Я все боялся, что мы там что-нибудь не то нахимичили и добились совсем не того, что хотели получить. Я знал, что если клофелина будет слишком мало — потеря памяти будет недолгой, но если перестараться может наступить летальный исход.

Мила уставилась на меня мутными, потерянными глазами. В полумраке они казались черными, зрачки слились с радужками. На ее лице лежали глубокие тени и мне почему-то показалось, что я нахожусь на сцене театра и вроде бы и участвую в представлении и одновременно наблюдаю за ним.

— Ульяна! — воскликнул я и схватил ее за руку, — ты слышишь меня?

Она продолжала все также осатанело вращать глазами.

— Кто… — слабо обронила она.

Я крепче сжал ее пальцы.

— Ты не узнаешь меня? — нервно сказал я и проговорил куда-то в темноту, — нет, только не это! Новый приступ… Ты помнишь что-нибудь?

— Кто вы? — вместо этого спросила девушка. Я поправил ее спутанные волосы, ощутив слабый запах аммиака исходивший от них. Он стал мне уже привычным.

— Ты не узнаешь меня! — повторил я, страдальчески закатив глаза. — Ульяна, это же я, Богдан. Ты совсем ничего не помнишь, ничего?

Она слабо покачала головой.

Я наклонился, чтобы поцеловать ее в пылающий лоб, словно у нее была температура. Ее глаза так и сияли в темноте, испуганные и потерянные. Она ничего не понимала и хмурилась, пытаясь хоть что-нибудь вспомнить.

— Бедная моя девочка! — нежно прошептал я, — врач предупреждала, что ты снова можешь все забыть… Но мы справимся с этим, справимся… Я с тобой, я тебя люблю…

— Врач? — переспросила Мила, — какой врач?

— Твой лечащий врач, — ответил я.

— Где я… Что со мной?

— Ты дома, все хорошо. Ты попала в аварию и потеряла память, — терпеливо объяснил я, удивляясь тому, как уверенно звучит мой голос, — но ты вспомнишь… все вспомнишь, милая.

Ты никогда не вспомнишь, — закончил я про себя, — у тебя будет новая жизнь.

В ней нет места теням прошлого.


29 сентября, год зачеркнут


Очередной дневник, который я все равно брошу, как бросил все предыдущие. Может быть ему повезет и он даже не будет уничтожен, кто знает.

Раньше я все время вел дневники, но теперь я боюсь: боюсь, что кто-нибудь вторгнется в мой мир, узнает мои мысли, если они будут озвучены. Иногда в детстве мне казалось, что когда меня нет дома, мама читает, что я пишу. Пусть лучше нечего будет читать и мои тайны останутся при мне.

Из-за грозы кажется, что уже ночь — на улице так темно. Окно открыто настежь и ветер треплет легкие прозрачные шторы, наполняя их холодным воздухом и раздувая, как паруса. Этот корабль вот-вот оторвется от земли и поплывет по дождю и туману навстречу неизвестности.

Хотелось бы мне подобно им, выпорхнуть из душного плена серых стен, оттолкнуться от подоконника и оказаться вдруг где-то далеко от моей жизни. Плыть над залитыми холодным лунным светом равнинами, над реками со светящейся водой, над верхушками сосен. Растаять в тишине и дождевых облаках, навсегда потерять память.

Зинаида Гиппиус писала, что высшее счастье, что дано человеку — забывать о смерти. И мы ведь не помним о ней, беспечно и отчаянно летим на встречу пламени, как крошечные мотыльки, ночные бабочки, стремящиеся к вспышке света. Мы не помним о смерти, мы о многом просто не помним. И я все чаще ловлю себя на том, что у меня получается забывать все, что случилось. Я безмятежно радуюсь жизни в эти мгновения, но потом на меня с грохотом каменного обвала падают воспоминания. Кости, ребра, позвоночник — все хрустит и вот моя душа раздавлена, изранена и беззащитна перед лицом прошлого.

Как? Как жить дальше?

Я сижу на подоконнике, свесив ноги вниз, смотрю на прохожих. Здесь конечно не высоко, но мало приятного в столкновении с асфальтом. Одно неверное движение и я полечу, но не как призрачные корабли, а по-другому — вниз.

Иногда мне очень этого хочется.

Я в бога конечно не верю, так уж меня воспитали, но порой мне хочется, чтобы он был и тогда я неумело и глупо молюсь — прошу только об одном. Мне же обещали раннюю смерть. И где она, где? Кто-то говорил, что я не доживу до десяти, кто-то до двадцати, до тридцати. Каждый раз разные цифры. Но вот мне уже пятнадцать и я живу, живу… уже целую вечность кажется.

Так всегда получается. Когда ты ждешь смерти, она никогда не придет к тебе, но стоит тебе вдруг пламенно возлюбить жизнь, как чьи-то холодные, безжалостные объятия вырвут тебя из нее и швырнут в пустоту.

Я люблю жизнь, только когда гроза. Мне так нравится слушать, как небеса раскалываются от этого оглушительного грохота, как звенят оконные стекла, как летают по ветру занавески. Если дома никого нет, я всегда открываю окна.

И меня манят, манят эти разверзнутые квадраты неба, так не похожие на безысходность моих серых стен.

Ну и пусть бога нет, я все равно беззвучно кричу ему: пусть в меня ударит молния.

Нельзя кричать громко: услышат соседи. Через час-другой вернется мама, которая водила Лидочку к доктору: Лидочка все время болеет, как я когда-то.

Я детей боюсь: от них много шума, они все время кричат и непредсказуемые, как дикие звери. Но она другая — маленькая, тихая, как комочек чего-то хрупкого и беззащитного, глазища в пол лица. Придет, сядет рядом и молчит. И вроде бы все понимает, но ничего не говорит, а в глазах — сопереживание. И откуда оно только у маленького ребенка в таком количестве, если взрослые, то понять не могут? Ручки у нее крохотные, как игрушечные, волосы совсем мягкие и очень легко путаются. Лидочка любит, когда ее причесывают, сама это делать ненавидит, за что мать на нее все время кричит. Она приносит мне свою расческу и улыбается. Все сразу делается понятно. Мы разговариваем без слов.

В словах вообще нет смысла. Они предают, они причиняют боль. Я не доверяю им больше с тех самых пор. В тишине есть что-то священное и простое. Пусть тайны и остаются не озвученными, неразглашенными…

Я, наверное, не буду продолжать этот дневник, как и все прочие. Сожгу его, пока он не попался в чужие руки. Дневники — это слишком опасно.


Ночью выпал снег, а к утру, он вдруг начал таять и все кругом текло и сочилось, распаленное неожиданно пришедшим потеплением. Зима еще отстаивала свои права, но с трудом удерживала позиции у хищной, скалившей острые здоровые зубы весны.

Меня не оставляло дурное предчувствие. Я все пытался списать его на то, что просто не люблю весну, но не выходило. Я еще сам не понял, а все мое естество уже знало: что-то произойдет.

Света ушла на берег, сказала, что ей нужно побыть в одиночестве. Мы с Ульяной пили чай. Она грустно разглядывала содержимое своей кружки, крепко обхватив ее тонкими бледными пальцами.

— Знаешь… — вдруг заговорила девушка, подняв на меня свои большие зеленые глаза, — как хорошо, когда ее нет… Я чувствую себя намного свободнее.

Я без труда догадался, что она говорит о Свете.

— Что-то случилось? — спросил я.

— Ничего, — покачала головой Ульяна, — просто я побаиваюсь ее.

Я подошел к ней и обнял ее за плечи, ощутив ее родное тепло. Сразу стало спокойнее, хотя на дне все равно оставался неприятный осадок.

— Почему?

— Мне кажется, что она меня недолюбливает, — призналась девушка и тяжело вздохнула.

— Нет-нет, что ты! — возразил я, — она хорошо относится к тебе.

За время пребывания здесь я хорошо научился врать с совершенно серьезным лицом, как будто сам себе верю. С одной стороны умение полезное, с другой стороны полностью противоречащее моим моральным принципам.

Но, о каких моральных принципах может быть речь после всего, что я сделал? Я преступил все границы, какие мог. Я уверял себя, что в войне любые способы подходят, и решался на самое отчаянное, самое запрещенное. Обратного пути нет.

Маленькая смешная ложь не сравниться с масштабом всего, на что я пошел раньше. Ради великой цели. Как мне казалось.


Тишина рассыпалась осколками разбитого зеркала, когда ее вдруг нарушил оглушительный, отчаянный крик. Я сначала и не понял, что произошло, повиновавшись какому-то слепому инстинкту, бросился к дому. Талый снег хрустел под ногами и сильно затруднял движение: местами он был рыхлым и глубоко поглощал в себя, в других — превратился в каток.

Мне на встречу из дома вылетела Ульяна — в домашней одежде, без куртки, без пальто и шапки, босиком. Волосы ее растрепались и упали на лицо, глаза осатанело горели. Следом за ней появилась Света и мне сразу стала причина крика, я догадался, что кричала Ульяна. У Светы в руках был большой нож для резки мяса. Судя по тому, как решительно смотрела она перед собой отчаянным, безумным взглядом, резать она собиралась вовсе не мясо.

Некоторое время мы смотрели друг на друга. Длилось это совсем недолго, но создалось впечатление, что прошли столетия. Тишина обволакивала нас и погружала в себя: она снова восстанавливалась, затягивалась, как невидимая мембрана.

Я опомнился первым, ринулся отнимать нож у Светы: теперь она пыталась воткнуть его себе в горло. Она что-то кричала, я уже ничего не разбирал. Мы свалились в грязный снег, в какой-то отчаянной звериной хватке. Я и не знал, откуда у нее столько силы. Мне вдруг почему-то вспомнилось то время, когда она принимала наркотики и закатывала грандиозные скандалы, я тогда также с ней боролся. Не на жизнь, а на смерть.

Где-то кричала Ульяна, все призывала нас к спокойствию, звала на помощь, хотя некого было звать.

Вдруг пошел дождь. Или мелкий талый снег, уже не разберешь.

Света вдруг ослабела, выпустила нож и заплакала. Она резко оттолкнула меня и побежала к берегу. Я следил за ее удаляющейся маленькой хрупкой фигуркой, пока меня не настигло осознание того, что, возможно, она побежала топиться.

Я вскочил, потерянно обернулся на Ульяну. Глаза девушки были расширенными из ужаса и в них стояли слезы, губы ее легонько подрагивали, словно она с трудом сдерживает истерику.

— Она пыталась убить тебя?

Ульяна кивнула, вцепилась в мою руку. Она хотела что-то сказать, но не решалась. Мне было страшно подумать, что Света успела ей наговорить, но это предстояло отложить на потом. Сначала бежать на берег и остановить ее от очередного безумного поступка.

Я слетел по намокшим, заледеневшим ступенькам и сразу же увидел ее. Она сидела на песке, совсем близко к кромке воды, низко опустив голову и спрятав лицо в коленях. Бросаться в воду она не собиралась. Или пока не собиралась.

Ее босые ступни были испачканы землей и песком, волосы стали совсем мокрыми. Она казалась такой жалкой, такой хрупкой, такой беспомощной, что вместо того, чтобы накричать на нее за этот цирк, мне вдруг захотелось взять ее на руки и унести домой.

Я осторожно тронул девушку за вздрагивающее плечо.

— Лида…

Она не подняла головы, только что-то пробормотала.

— Что на тебя нашло? — спросил я, — пойдем домой?

Света посмотрела на меня туманными, остекленелыми глазами полными боли и отчаяния. В них отражалось хмурое непроглядное море. Казалось, что оно поменялось с небесами местами и дождь идет снизу вверх.

— Я не могу больше, — прохрипела она, — я устала.

Она позволила обнять себя, уткнулась лицом мне в рубашку.

Волны поднимались все выше. Набегая на берег, они орошали нас с ног до головы целым фонтаном холодных темно-серых брызг.

Я прекрасно знал, что всегда после этих слов «я не могу больше» — мы всегда еще терпим и терпим. Предел наступает лишь однажды — однажды и уже навсегда. Мы куда сильнее, чем кажемся себе, мы можем бороться куда дольше, чем это возможно.

Света тихо плакала, сжимая в ледяных пальцах намокшую ткань моей рубашки. Она вся ослабела, только дрожала, как при лихорадке.

— Тише, тише, моя девочка, — ласково проговорил я, не особенно заботясь о том, что нас может услышать Ульяна, — все будет хорошо…

— Все будет хорошо… — заторможено повторила Света и отстранилась, чтобы посмотреть мне в глаза.

— Не бойся… — прошептала она совсем тихо, — я ничего ей не сказала. Ничего.

Я пытался понять, почему она говорит это именно сейчас. Мне вдруг показалось, что она прощается со мной и в правду вся эта сцена слишком напоминала прощание. Вместо ответа я снова прижал ее к себе. Мы и сидели так долго-долго, обнявшись, согревая друг друга, среди бушующей непогоды. Беззащитные, перед волей стихии, перед порывами ледяного ветра с моря, перед этими мощными волнами, молчаливыми соснами и холодными северными небесами. Беззащитные, перед лицом судьбы.


Глава десятая


Дым описывал в темноте причудливые круги, поднимаясь к черному квадрату потолка. Я любил курить в темноте, наблюдая за тем, как по комнате блуждают длинные полоски света от машин, проезжающих мимо. Ночью все привычные вещи становились другими. Мне почему-то вспомнились слова ученого из «Тени» Шварца, когда он говорит, что в темноте шкаф и вешалка кажутся ему некими господами, незваными гостями. Я тоже воображал себе что-то подобное, от чего мое одиночество становилось не таким острым и горьким. Но сегодня в этом не было смысла: я был не один.

На другой стороне кровати, свернувшись калачиком, натянув одеяло почти до головы, лежала Мила и старательно прикидывалась спящей. Я знал, что она не спит. Я слышал ее дыхание, чувствовал ее тепло. Волосы у нее пахли луговыми травами и недостижимым летом, детством и волшебством. Руку протянуть и можно коснуться ее, но мы возвели между друг другом непреодолимую стену. Мы придумали правила и соблюдали их, словно, оступившись, мы бы совершили что-то неисправимое, что-то чудовищное.

Мне нравилась эта отчужденность в ней было что-то сакральное. Души наши легко разговаривали без слов, без взглядов и прикосновений, этого было достаточно. Мне нравилось ощущать ее рядом.

Все во мне замирало, как будто я маленький мальчик, которого в церковь привела верующая бабушка. Я ничего не понимаю, все мне дико и странно, но на инстинктивном, подсознательном уровне я чувствую важность и значимость происходящего. Я запрокидываю голову и смотрю в вверх, в утопающий в тумане купол и меня завораживает то, как через эту легкую дымку прямыми желтыми столбами падает солнечный свет. Вот, что я к ней чувствовал. А она… не знаю. Наверное, благодарность.

Но этого вполне было достаточно.

Я вдруг понял, что нет ничего прекраснее неразделенной любви, ничего чище и светлее. Мне открылось что-то простое и настоящее, обычно скрытое за шелухой рутины и яркими фантиками ненужных слов. Как это удивительно! Как прекрасно то, что я могу просто любить ее и любить — годами и столетиями (ведь в любви нет времени!), не требуя ничего взамен, помогая ей и поддерживая, восхищаясь ей и наслаждаясь только одним ее присутствием. Или даже отсутствием, если она далеко, лаская в мыслях светлый, нежный образ.

Я ведь и Андрея любил также. Он был моим божеством, он был светом в непроглядном темном тоннеле, конца которому не было. Даже спустя годы в моем сердце жила тень этого чувства старательно забитая и запрятанная туда. Зачем я боролся с собой, когда просто мог любить его, когда просто мог любить ее? В этой борьбе нет смысла. Любовь — проста и естественна, удивительна и легка, просто люди одевают на нее железные оковы, отрезают ей крылья и превращают ее в мучение для себя и других.

Что было бы, если бы Мила ответила мне взаимностью? Она бы стала или скрывать от мужа этот факт и страдать от этого, или расходиться с ним. Мы бы бегали по судам, она бы делила имущество, отстаивала права на дочь. Хорошо, мы стали бы жить вместе, поженились бы. Все стало бы простым и обычным. Грязное белье и счет денег, недомолвки и утренние ссоры. Постель — как единственный способ общения друг с другом. И когда-нибудь ненависть, потому что не может человек, находясь взаперти с кем-то, не возненавидеть его однажды. Мы стали бы сокаторжниками. Может быть, тоже развелись бы. Не общались бы после этого никогда, говорили всем гадости друг о друге. Я видел эту схему тысячи раз: у друзей родителей, у соседей, да и в своей семье тоже. Любое принуждение рождает ненависть. Любое принуждение убивает любовь.

Как хорошо, что она не любит меня!

Мила вдруг тяжело вздохнула, перевернулась на спину. Я молча протянул ей сигарету и она затянулась, блаженно, с закрытыми глазами, словно вкушает не горький дым, а сладкий тропический фрукт.

— Как бы я хотела никогда от тебя не уходить, — проговорила она после некоторой паузы и вернула мне сигарету.

Я ничего не сказал.

— Андрей причиняет мне столько боли… — вздохнула она, а потом поправила себя, — я сама себе причиняю столько боли с ним… И невыносимее всего то, что я так его любила!

— В прошедшем времени? — зачем-то уточнил я.

Мила пожала плечами, лицо ее стало напряженным и грустным.

— Я уже не знаю, — призналась девушка, — я ведь люблю его все равно… Но… как так получилось, что мне стало проще любить его на расстоянии?

— Ты научилась любить по-настоящему, — сказал я. Она тогда почему-то рассмеялась, повернулась ко мне. Я любовался ее улыбкой: впервые за долгое время искренней, у нее даже глаза сияли, как два маленьких солнца.

— Ты так странно рассуждаешь… — ласково проговорила она, — мне так нравится твой мир — такой необычный, такой простой в своей необычности. Знаешь… — она засмущалась этих слов и даже щеки ее залились краской, — я была бы так счастлива, если бы любила тебя!

— Не зарекайся, — посоветовал я, — не думаю, что ты была бы счастлива.

— Почему?

— Просто не думаю, — мне не хотелось говорить на эту тему. Я находил ее очень опасной, просто губительной. Она могла все разрушить, эта тема, всю легкость, все волшебство, всю благоговейную тишину и сакральную простоту. Мой сияющий храм грозил разрушиться. Я приложил пальцы к ее холодным губам. Она коротко поцеловала мне руку, а потом сжала ее в своих ладонях.

— И ты ведь любишь Андрея, — напомнил я. Мила кивнула, как будто я убеждал ее в этом, а она с покорностью верила этой лжи.

Мне вдруг стало пусто и холодно. Я подумал, что раз Андрей погубил меня, значит, он погубит и ее. Я не на шутку испугался за нее, но сделать то я ничего не мог. Или мог.

— А кого любишь ты? — спросила девушка. В глазах ее смешались лукавство ребенка, играющего с огнем, и что-то другое, смутно напоминающее надежду, как будто она ждала каких-то слов, каких-то признаний.

Я многозначительно улыбнулся и погладил ее по спутавшимся прядям волос.

— Спокойной ночи, — сказал я.


Света пропала.

В начале я подумал, что она покончила с собой — утопилась в море или сделала что-то другое, но потом, когда я, исступленно носясь по дому в попытке ее отыскать, заметил, что пропали все ее вещи. Ее как будто и вовсе не было здесь: ничего не говорило, что мы жили втроем.

Постель в ее комнате была аккуратно застелена, шкаф и ящики стола — пусты. Нигде не было ни клочка бумаги, не записки, объясняющих ее загадочное исчезновение. Я обшарил все — абсолютно все, где можно было что-то спрятать, заглянул даже туда, где я обычно хранил свой последний дневник, пролистнул все страницы, проверяя, не спрятала ли она послание там.

Ничего.

Она как будто растворилась в пьянящем утреннем воздухе ранней весны.

На мгновение меня охватило отчаяние, я понял, что абсолютно беспомощен в этой ситуации. Где ее искать? Бежать в лес или на берег? Садиться в машину и ехать в ближайший населенный пункт, подавать заявление в полицию? Это было бы самоубийством. Позвонить ей я не мог: от сотовых телефонов мы были вынуждены отказаться в целях безопасности. Не было никакой ниточки, никакой зацепки, которая могла бы помочь мне в сложившихся обстоятельствах.

Я не мог знать, жива ли она, но надеялся. Если она собрала свои вещи, значит она сбежала. Но куда? Домой? Нет… Почему-то мне казалось, что нет.

Я снова обошел дом, проверив все углы и потайные места.

Накануне она была бодра и весела, рассказывала какие-то странные истории, выглядела жизнерадостно и непринужденно. Неужели уже тогда она задумывала побег и всего лишь хотела отвести подозрения? Но почему, почему, она не сказала мне ничего? Я ведь не держал ее силой, не тащил ее сюда силой… Она сама захотела помочь мне в этой авантюре, она сама помогала мне додумывать и дорабатывать план… Что это значит, что?

В смятении я вышел на улицу, прихватив с собою зонт. Было уже достаточно тепло, чтобы не застегивать куртку. Я прошелся по опушке леса, проверяя наличие свежих следов на талом снегу, но нигде ничего не обнаружил. Она не шла в эту сторону, скорее всего по протоптанной дорожке от дома.

Тучи сгущались, предвещая скорый ливень. Небеса стали сизыми, тревожными. Тусклый свет блуждал по верхушкам сосен.

Я спустился к берегу, где и обнаружил Ульяну. Она сидела на песке и внимательно вглядывалась в туманную даль неспокойного моря. Волны приносили к ее ногам мелкий мусор и черные веточки.

Она как будто искала кого-то в серой мгле. Губы ее слабо шевелились.

— Уля… — я присел рядом и тоже туда посмотрел. — Света пропала.

Девушка медленно повернула голову в мою сторону. Глаза ее были непривычно холодными.

— Что значит, пропала? — перепросила она.

— Ее нет. И ее вещей.

— Может она уехала в магазин? — предположила Ульяна.

— Здесь нет никакого транспорта, — ответил я. Она нахмурилась и пожала плечами. Ветер развевал ее волосы, которые она очень не любила собирать, всегда предпочитая, оставлять распущенными.

— Может быть, она еще вернется, — равнодушно бросила Ульяна. Я внимательно посмотрел ей в глаза и увидел там плохо скрытое торжество.

— Ты рада? — догадался я.

— Я боялась ее, — Ульяна обняла меня своими длинными руками, напоминающими лебединые крылья и улыбнулась, — как хорошо, что теперь мы вдвоем.

— Да, действительно хорошо, — согласился я.

— Мы сами справимся, — заявила она. Я кивнул.

Начал накрапывать дождь, мы засобирались домой, но задержались, чтобы еще немного полюбоваться хмурым морем. Сложно было противостоять его холодному притяжению.

— Нам будет лучше вдвоем, — зачем-то повторила девушка и опустила взгляд, на мгновение закрыла глаза и ресницы ее тревожно задрожали, как крылья бабочек, пришпиленных булавками, — а со временем и не вдвоем… — она улыбнулась одними губами.

Волна с грохотом разбилась о берег у самых наших ног.

— У нас ведь будет ребенок, — сказала Ульяна, — я хочу, чтобы у него были твои глаза. Как море.

Смысла этой фразы я не понял, решил побыстрее увести ее с берега. Я открыл над ее головой скромный черный зонт и по нему сразу же застучали частые дождевые капли. Ульяна забрала его из моих рук.

— А… мой зонт, — проговорила девушка с каким-то странным выражением, — вот он и вернулся ко мне. Пойдем домой, Богдан.


Эпилог.


— Она?

— Нет.

Санитар шумно набросил обратно целлофановый саван. Это был маленький коренастый мужчина с большими руками и безбородым острым подбородком. Он выглядел совершенно равнодушным к чужим страданиям и как будто и не присутствовал здесь. Его ничем уже не удивишь.

Они двинулись к следующему столу.

— Эта? — предположил санитар.

— Нет, — покачал головой мужчина, цвет лица которого едва ли был здоровее, чем у обнаженной девушки под ослепительным светом лампы.

Они посмотрели еще на несколько трупов. После последнего санитар виновато развел руками и скорчил какую-то странную гримасу.

— Уж извините, — сказал он.

Мужчина вывалился в коридор, где пахло формальдегидом и смертью, и оперся спиной о стену. Перед глазами у него все плыло, а ноги подкашивались. Дрожащими пальцами он извлек из кармана куртки телефон и набрал какой-то номер.

— Ну что? — встревожено спросил женский голос на том конце провода. Впрочем, никаких проводов у телефона, конечно же не было.

— Нет, нет ее здесь, — бросил мужчина. Они перебросились еще несколькими разрозненными фразами и он нажал отбой.

Ее здесь нет. Может быть она жива? Ведь это значит, что она жива. Или, быть может, просто ее доставили в другой морг, мало ли их в этом городе. Он ведь объездил еще далеко не все, не всем неопознанным женским трупам заглянул в лицо, пытаясь хоть в одном узнать знакомые черты.

Надежда еще жила.

Он вышел на улицу и поглядел в серое бессмысленное небо, затянутое непроглядными тучами. Казалось, в этом городе никогда не выходит солнце, оно обходит стороной эти края и не способно прорваться через плотную пелену выхлопных газов.

Может быть она стала февральским ветром? Она оторвалась от земли вместе с листами порванных газет и разноцветных листовок и поднялась к облакам, к самому солнцу? Одно понятно: она не вернется сюда никогда.

Он и не заметил, как дошел до кладбища. Оно было большим и тесным, как уродливое общежитие, впрочем, здесь бы куда больше подошло слово «общсмертие». Мертвецы ютились на маленьких огрызках земли, заваленных сплошь уже поблекшими цветами и измазанными в грязи различными вещами, вроде свечей, фотографий и мягких игрушек. Впрочем, кое-где пестрели и благоухали свежие цветы. Это — новые жильцы и соседи. На них смотрят с опаской и недоверием, потому что они еще слишком сильно связаны с миром живых.

Могила, которую он искал, поражала своим запустением. Прошло не так уж много времени, а она уже успела выцвести и покрыться глубоким слоем снега, из-под которого торчала желтая, пожухшая трава. Он зачем-то поправил покосившийся венок с черной ленточкой «сыну» на простом железном кресте, ему показалось, что тот висит криво.

Фотография на кресте была черно-белая, старая, детская. Она пробуждала в душе мужчины бесконечную бурю эмоций, перед ним вдруг ожили воспоминания минувших лет. Этот хрупкий светловолосый мальчик стоял перед ним, как живой. В глазах его, небесно-голубых, отражались безрадостные небеса, полные мольбы и надежды.

Еще один человек, который погиб по его вине, как ему казалось.

А может быть сейчас там, где-нибудь далеко, где они сейчас, куда попадают все хорошие люди, они вместе… Ведь его жена была таким же маленьким ребенком, нуждающимся в тепле и любви, которых ему так не хватало, в понимании… Если бы не он! Ведь это же так просто порой — понять, это же так просто — прислушаться!

Он представил себе, как их души, сбросившие тяжесть прошедших лет, взявшись за руки гуляют по зеленым лугам райского сада, собирают фиолетовые маргаритки в призрачном лунном свете и улыбаются друг другу нежно и отчего-то виновато.

Нет… Он не мог поверить, что она мертва. Он не поверит, никогда не поверит! Даже, когда в одном из многочисленных моргов наконец-то найдет ее изуродованное тело. Он скажет — «нет, это не она, не моя жена». Она жива. Он чувствовал это или просто хотел верить… Она не может быть мертва! А кто может быть мертв? Даже бросая горсть земли в свежую могилу, мы все равно сохраняем частичку души человека в себе.

— Прости меня, — тихо сказал он мальчику на фотографии с чистой и светлой улыбкой и медленно побрел по дорожке, между ровных рядов могил под тающим в полете теплым снегом. Вскоре его хрупкую фигурку окутал мягкий полог серого тяжелого тумана, и он растворился в ней, словно и вовсе никогда не существовал.


Проверка документов закончилась, и все немногочисленные пассажиры парома разбрелись по палубе маленького, изношенного старого парохода. Особенным спросом пользовался убогий буфет, где можно было втридорога купить малюсенькие бутерброды с почерствевшим хлебом и пресный кофе.

На палубе было ветрено и холодно. Волны разбивались о борт, осыпая всю открытую часть градом тяжелых ртутно-серых брызг.

Она накинула на голову капюшон, словно остерегаясь, что кто-то узнает ее и огляделась: она осталась в одиночестве. Все ее попутчики благополучно предпочли спуститься вниз, где меньше качало и можно было найти себе какие-то другие занятия, кроме созерцания штормящего моря.

Она извлекла из кармана пачку сигарет, купленную на причале, и повертела ее в пальцах, читая предупреждение, написанное на ней по-польски. Ее знание языка вполне позволяло себе понять его смысл, впрочем, она и без этого догадалась бы, что здесь говориться о вреде здоровью. Этот вред волновал ее мало.

Она попыталась закурить — ветер все время тушил слабый огонек зажигалки, доживавшей свой век и после многочисленных попыток все-таки смогла это сделать.

Дым тяжело опустился вниз и слился с туманом, подбиравшимся к борту парохода. Все кругом им было окутано — этим туманом, они плыли через него навстречу неизвестности. Девушке вдруг вспомнилась картина — да, та самая — «Путник над морем тумана» и она ощутила себя тем самым путником, чья черная фигура бесстрашно возвышается над белесой мглой.

Кто она? Куда она плывет? Что она ищет? Что скрывает этот туман? Она не знала, и ей не хотелось знать. Это было то самое сладкое мгновение — когда ты не помнишь своего прошлого, потому что сжег все мосты, но еще не имеешь будущего и можешь написать его с чистой страницы.

В ее душе царила блаженная пустота: не было ни боли, ни горечи, ни радости, ни страха. Она готова была отчаянно броситься в непроглядные волны неизвестности, простиравшейся перед ней, как долгая, залитая туманом равнина на картине немецкого художника.

Она знала только одно:

К утру, когда паром достигнет берега, туман рассеется и все станет просто.


10 февраля 2012 года.