Последнее танго в Париже
Роберт Элли








«Последнее танго в Париже» — роман американского прозаика Роберта Элли, произведший впечатление разорвавшейся бомбы из-за откровенно-эротических сцен. Центральная тема книга — непобедимая страсть, захватывающая человека, лишающая его способности мыслить и рассуждать. Книга написана автором по его (совместному с Ф. Аркалли) сценарию и вышла в свет одновременно с фильмом Б. Бертолуччи с Марлоном Брандо и Марией Шнайдер в главных ролях. В свете сокрушительного успеха фильма роман Элли был безоговорочно причислен к классике жанра.






Роберт Элли

Последнее танго в Париже





Глава первая


Ослепительное зимнее солнце, запутавшись в витых арках нарядного двухъярусного моста метро, бросало кружевные тени на темные воды Сены. Под эстакадой для поездов, напоминающей своды высокого пышного зала, по широкой пешеходной галерее спешили люди, минуя друг друга в молчании, словно исполняли некий странный и неизбежный обряд. Разветвлявшиеся вверху колонны из сизого железа были тем последним штрихом, который превращал галерею в островок art nouveau, застывший во времени. Далекое январское солнце было бессильно согреть эту картину великолепного упадка, оскверненную гниловатым запахом реки, чадом пережаренных каштанов, которым несло с набережной, надсадным воплем металла под колесами прогромыхавшего вверху поезда. Долгая жалоба его сирены стала первым аккордом изысканного и необузданного концерта. Танец начался.

Двое людей шли по галерее, направляясь в одну и ту же сторону. Их уже захватил единый ритм, хотя они об этом и не подозревали; они не были знакомы и не смогли бы объяснить, какое немыслимое стечение времени и жизненных обстоятельств свело их вместе. Каждый из них воспринимал этот мост, этот день, эти горбатые силуэты парижских домов на фоне неба совершенно по-своему, если вообще воспринимал, и вероятность того, что они встретятся, казалось бы, равнялась нулю.

Он профилем походил на ястреба, злой и неуступчивый даже в горе, ибо, бесцельно мотаясь от колонны к колонне, он плакал. У него было крупное мускулистое тело, он двигался с небрежностью стареющего спортсмена, ерошил короткими пальцами свою шевелюру, и руки, что он глубоко засовывал в карманы пальто из верблюжьей шерсти — грязноватого, однако прекрасно пошитого в стиле, который прославился благодаря неким печально известным американским гангстерам, — то были руки рабочего человека. Распахнутый ворот рубашки обнажал крепкую толстую шею.

— Господи, сучий ты потрох!

Его отчаянный вопль утонул в грохоте пронесшегося над головой поезда. В ту минуту лицо мужчины, небритое и искаженное мукой, вдруг стало похожим — тонкостью угловатых линий, изысканным рисунком губ и глазниц — на лицо женщины; тем не менее оно оставалось грубоватым и жестким. На вид ему было лет сорок пять, он был красив какой-то беспутной красотой. Встречные мужчины, спешившие под тенями арок, уступали ему дорогу.

Женщина была раза в два моложе его. Она лихо сдвинула набекрень шляпу из мягкого коричневого фетра с широкими полями. У нее был заносчивый вид, свойственный молодым и красивым представительницам прекрасного пола. На ходу она соблазнительно, чуть ли не вызывающе двигала ягодицами, раскачивая сумочку на длинном кожаном ремешке. На ней было долгополое пальто из белой замши, лицо утопало в пышном воротнике из серебристого песца. Ресницы были слегка тронуты тушью, надутые губки тщательно подкрашены, что придавало им влажный и свежий вид. Даже под длинным пальто хорошо просматривалось ее налитое сильное тело, которое, казалось, жило своей собственной жизнью.

Их звали — Пол и Жанна. Для нее запах Сены, осколки солнца на стеклах окон со свинцовыми рамами в эркерах домов вдоль набережной, вспышки электрических искр с исподу поездов метро над головой и хищные взгляды мужчин — все лишний раз говорило о полноте жизни. Для него же такие мелочи не имели никакого значения, если даже он и обращал на них внимание, ибо являли собой всего лишь случайные приметы ненавистной действительности.

Она первой его увидела — и не отвела взгляда, когда он рассеянно, но в упор посмотрел на нее: в этот миг между ними возникла некая связь. Мужчина, про которого она подумала — неприкаянный, вдруг показался ей интересным, возможно, из-за того, что плакал и одновременно привлекал и отталкивал ее ощущением заложенной в нем подавленной агрессивности. Он же увидел в ней всего лишь очередной объект желания, более притягательный, чем другие, но все же именно — объект, подброшенный ему слепым роком на пути бессмысленных блужданий по жизни.

Жанне вдруг захотелось коснуться его влажной небритой щеки; он же с удивлением ощутил прилив похоти, еще не веря в то, насколько это реально. Несколько секунд они шли рядом, нога в ногу, причем лица их не выражали решительно ничего, помимо легкого любопытства; затем она вырвалась вперед, словно была связана с ним, как судно с якорем, невидимой, однако прочной нитью, дошла до конца галереи — и, выйдя из роскошного окружения fin de siecle[1 - Конец века (фр).], очутилась в мире грубой современности, где клаксоны звучали немузыкально, синий купол неба казался слишком крутым и прозрачным, а связующая их нить порвалась или ослабла, так что ее как бы и не было.

Жанна миновала кафе «Виадук» на улице Жюля Верна. Прохожих на улице не было, хотя утренний час пик еще не кончился и Париж дрожал от рева автомобилей. Она дошла до дома с высокими железными дверями, заделанными матовым желтым стеклом. Над звонком к консьержке красовалось написанное от руки объявление: «Сдается квартира на пятом этаже». Жанна отошла и, прищурившись, оглядела гнутые балкончики, выступавшие на фоне синего неба. Она набрела на этот дом совершенно случайно, и ей стало любопытно, какую же это квартиру она может снять за фасадом с приземистыми, толстенькими, фаллической формы колоннами и приспущенными шторами, которые придавали окнам вид сонных, полуприкрытых веками, однако бесстыже прищуренных глаз. У Жанны был жених, и они с Томом часто обсуждали, как наконец заживут вместе, хотя все эти обсуждения носили общий, чуть ли не отвлеченный характер. Теперь ей подумалось, что в этом доме их абстрактные мечты могут обрести реальную плоть.

Ей послышались чьи-то шаги, она оглянулась, но улица по-прежнему была пустынна. Жанна вернулась в кафе. Рабочие в комбинезонах сутулились над никелированной стойкой за чашечкой крепкого кофе и дешевого коньяка, готовясь к долгому рабочему дню. Они проводили Жанну, ворвавшуюся в кафе, откровенно плотоядными взглядами — мужчины всегда мужчины, — но она, не обращая на них внимания, сбежала вниз по лестнице к телефону.

Жанна поспешила к телефонной кабинке, светившейся в самом конце коридора, но тут сбоку открылась дверь мужского туалета и вышел Пол. Она никак не ожидала его здесь увидеть, почему-то испугалась и прижалась спиной к стене, чтобы он смог пройти. Он наградил ее мимолетным взглядом, втайне радуясь, что она оказалась рядом и их пути случайно пересеклись. Он почувствовал прилив той же слепой мгновенной похоти, что охватила его, когда она попалась ему на глаза в галерее под мостом метро, но снова не стал приглядываться ни к ее лицу, ни к одежде. Еще одна злая шутка судьбы, посылающей ему в его горе такую пошлятину, как смазливая деваха!

Он прошел мимо, даже мимолетной улыбкой не дав понять, что узнал ее, и вышел из кафе.

Жанну эта встреча немного встревожила: она вновь ощутила странное притяжение, как тогда, в галерее, и почему-то почувствовала себя униженной. Она вошла в кабинку, опустила жетон и набрала номер, не озаботившись закрыть дверцу.

— Мамуля, — сказала она, — это я… Тут, в Пасси, сдается квартира, хочу посмотреть… Конечно, потом пойду на вокзал встречать Тома… Я еще позвоню… Ну, целую, пока.

Повесив трубку, она поднялась наверх. Улица выглядела совсем не по-зимнему, а словно выпавшей из времени года. Тихо проплыл глянцевитый черный «ситроен», но общего впечатления не нарушил. Безлюдные леса, казалось, поддерживают, как костыли, изящное старинное здание в середине квартала. Она с минуту помедлила перед дверями кафе, втягивая ноздрями аромат живых цветов, пришпиленных к тулье шляпы; с удовольствием отметив, что мужчины в кафе пожирают ее глазами, она повернулась и не спеша направилась к дому, где сдавалась квартира.

Нажав на звонок, Жанна открыла створку тяжелых железных дверей. За матовым желтым стеклом открылся большой полутемный вестибюль, пропитанный запахом «Галуаз»[2 - Сорт дешевых крепких французских сигарет с резким запахом.] и какого-то довольно противного блюда, которое доходило на плите в одной из квартир верхнего этажа. Свет, с трудом пробивавшийся из высоких, давно не мытых окон, выхватывал из темноты контуры старого, в железных завитках, лифта; перегородка из того же матового стекла отделяла холл от комнаты консьержки. Жанна подошла к узкому отворенному оконцу.

Тучная негритянка сидела спиной к окошку и читала газету. Жанна кашлянула, чтобы привлечь ее внимание, но та не пошевелилась и не выказала ни малейшего интереса.

— Я насчет квартиры, — подала голос Жанна. — По объявлению.

Консьержка обернулась, и Жанна увидела, что у нее бельма на обоих глазах.

— По объявлению? — переспросила та, злобно уставившись в угол своей комнатенки. — Мне об ем никто ничего не говорил.

И, отвернувшись, принялась напевать под нос что-то монотонное, похожее на плач по покойнику.

— Я бы хотела поглядеть, — заявила Жанна.

— Снять хотите?

— Там видно будет.

Консьержка, судя по всему, с превеликим трудом поднялась и принялась причитать:

— Снимают. Пускают жильцов. Что хотят, то и воротят. А я, как дура, узнаю самой последней. Сигаретки не найдется?

Жанна вздернула сумочку, извлекла пачку «Житан» и протянула в оконце. Консьержка выудила сигарету, и Жанна поспешно убрала руку — не хотела, чтобы та до нее дотронулась. Консьержка не торопясь прикурила, наклонив огромную голову, чтобы попасть концом сигареты в огонек зажигалки, и глубоко затянулась. Пачку она и не подумала возвращать — сунула в карман латаной шерстяной кофты.

— Когда-то тут по-другому было, — заявила она. — Поднимись, если хочешь. Но я с тобой не пойду, я боюсь крыс.

Голос у нее был древний-предревний. Словно Жанна пыталась пробиться в некий враждебный потусторонний мир, населенный тенями, а страж у входа отчаянно ее не пускал. Эта старуха, подобно Харону у врат Гадеса, требовала с нее плату за перевоз. Не дай бог, еще пропаду в глубинах этого дома, подумала Жанна.

Консьержка порылась в груде больших ключей на полке над креслом.

— Нету ключа, — проворчала она. — Чудные дела тут у нас творятся.

Дверь квартиры рядом с клеткой лифта со скрипом приоткрылась. Жанна увидела, как в щель просунулась высохшая рука с пустой бутылкой, неловко поставила бутылку на кафельный пол, исчезла и дверь с шорохом закрылась.

— По шесть бутылок в день высасывают, — рассеянно заметила консьержка, словно говорила не о людях, а о животных.

Жанна повернулась, собираясь уйти. Обшарпанный вестибюль действовал ей на нервы, но еще больше ее пугало чувство потерянности — будто она попала в такое место, где время остановилось и не было обычных людей, занятых обычными житейскими заботами, а остались только увечные и полумертвые.

— Погоди, — окликнула консьержка, — не уходи. Где-то должен быть запасной.

Она порылась в ящике и выудила старый медный ключ.

— Вот, — сказала она и сунула ключ в руку Жанне, которая передернулась от прикосновения мягкой рыхлой плоти. Но она не успела отдернуть руку — консьержка вцепилась в нее пальцами и ощерилась в идиотской улыбке, обнажившей темные гнилые зубы.

— Ты молоденькая, — хихикнула она, погладив запястье девушки.

Жанна вырвалась и пошла к лифту. Консьержка все еще хихикала, когда Жанна с грохотом захлопнула дверцу; древний подъемник со вздохом пополз вверх. Дом показался ей мавзолеем, построенным с роскошью и размахом, чьи обитатели, не в силах соответствовать величию здания, позволили ему обветшать. Ничто не нарушало тишину, только шум старого лифта да грохот дверцы, когда Жанна вышла на пятом этаже.

Дверь квартиры, тяжелая и широкая, была из полированного дерева, казавшегося почти черным в тени шахты лифта. Шарообразная медная ручка с пазами сияла потертостью — на своем веку она повидала множество рук. Жанна отперла дверь и позволила ей самой открыться в прихожую. От размеров квартиры и ее красоты у Жанны захватило дух. Пол в прихожей был выложен черно-белой плиткой; панели были того же темного дорогого дерева, что и дверь. Жанна почтительно, чуть ли не с опаской вошла в коридор. В гостиной ее взгляд остановился на изысканном узоре паркета и мягко-желтых стенах, как бы обтянутых старым пергаментом. Из давно не мытых высоких гнутых стекол в окнах эркеров лился рассеянный солнечный свет, наполняя комнату янтарным сиянием. Комната была идеально круглой формы. Лепнина с узором в виде овалов и стрелок пропадала у верхнего края окон, где на узкой полосе шириной не более метра уже много лет как отвалилась штукатурка.

Пятна потеков уродовали мягкое золото стен, а там, где некогда висели картины в тяжелых прямоугольных и овальных рамах, остались темные пятна, словно запечатленные тени съехавших жильцов. Здесь царила атмосфера изысканного упадка и роскоши с привкусом декаданса. В самой причудливости квартиры было нечто чувственное, и это привлекало Жанну, но ее отталкивали дух разложения и едва ощутимый запах плесени, который связывался в ее представлении со смертью.

Она вошла в круглую гостиную и раскланялась, широким жестом сняв шляпу. Тряхнув головой, она разметала густые золотисто-каштановые волосы, которые были собраны под шляпой, вышла на середину комнаты и сделала пируэт — медленно-медленно, воздев в восхищении руки и пожирая комнату взглядом. Ее ослепил свет, лившийся из наполовину прикрытых решетчатыми ставнями окон; тени, казалось, подобрались поближе.

И тут она заметила его. Он сидел, привалившись к батарее, уткнувшись лицом в колени. Она вскрикнула и, непроизвольно вскинув руку ко рту, прикусила пальцы. Он не пошевелился.

— Кто вы? — выдохнула она, медленно отступая к двери и стараясь взять себя в руки. — Вы меня напугали, — продолжала она, пытаясь унять дрожь в голосе. В этот миг она узнала его: мужчина на мосту. — Как вы сюда попали?

— Через дверь.

Голос у него был низкий и звучный. Он говорил по-французски с иностранным акцентом, отрывисто и с очевидным презрением к этому языку.

Жанна остановилась в дверях. Пол не двинулся с места; ей оставалось только повернуться и уйти, но она почему-то медлила.

— Дура я, дура, — сказала она. — Оставила дверь открытой. Но я не слышала, как вы вошли.

— Я вошел раньше. — В его голосе проскользнула зловещая нотка.

Жанна повернулась и снова поглядела на его профиль. В ней пробудилось любопытство.

— Как это? — спросила она, но неуместный ее вопрос остался без ответа.

Пол поднялся во весь рост и расправил крупные плечи, которые хорошо вписывались в эту огромную комнату. Он скользнул по паркету с тяжеловесной грацией. В глазах его светился ум, взгляд был очень сосредоточенным; он насмешливо посмотрел на Жанну и, подняв руку, продемонстрировал второй ключ, зажатый в толстых пальцах.

— А, ключ, — произнесла она. — Значит, вы и взяли его…

— Она сама мне его дала, — поправил он, продолжая насмешливо разглядывать Жанну. Ее очевидное беспокойство казалось ему чем-то ничтожным, чуть ли не смехотворным. Ему было без разницы, поверила она или нет, останется или уйдет, однако его забавляло ее замешательство.

— Мне пришлось подкупить консьержку, — заметила Жанна и сама удивилась, что так охотно вступила с ним в разговор. Почему она сразу же не ушла от этого странного мужчины, который недавно плакал на мосту, а потом затаился среди теней пустующей квартиры? Может, он чокнутый, подумалось ей.

— У вас американский акцент, — сообщила она ему, словно сам он об этом не догадывался, и поняла, что сморозила глупость.

Пол ничего не сказал, повернулся и принялся царственно расхаживать по комнате, по-хозяйски разглядывая вощеный паркет, с которого давно сошел блеск, и облупившиеся стены. Он выглядел столь же самодовольным, сколь сильным.

— Меня притягивают старинные дома, — сказала Жанна.

— Снять в таком доме квартиру не так уж накладно, — снисходительно заметил он и провел пальцем по каминной полке. Остановился и уставился на слой пыли, вспоминая, как потряс его вид мертвой жены, как он сбежал из гостиницы, когда прибыла полиция, и какой ужас читался на лицах постояльцев. Что было потом, он не помнил. Лицо девушки на мосту, вероятно, заставило его осознать утрату: в девушке было столько жизни.

— Кресло хорошо бы смотрелось у камина, — обронила Жанна.

— Нет, — возразил он, — кресло будет стоять у окна.

Это прозвучало как приказ.

Жанна держалась от него на расстоянии, хоть ей и хотелось взглянуть на него поближе, рассмотреть, как он одет, поглядеть в светлосерые глаза, что скрывались в тени под надменным куполом лба. Она не могла понять, почему его возражения доставляют ей удовольствие, и ей очень хотелось смягчить его.

Осмотрев гостиную, они перешли в смежные помещения, причем оба делали вид, что сама квартира занимает их в большей степени, чем эта неправдоподобная встреча, чреватая обещанием — или угрозой — некоей развязки. Они вошли в столовую; он, в согласии с требованиями вежливости, пропустил ее вперед и чуть отстал. У стены громоздились связки пожелтевших газет; старое трехногое бюро завалилось; на гору сломанных ящиков, стульев и прочей мебели была наброшена грязная простыня. Пол попробовал выровнять бюро, добиваясь, чтобы оно застыло в неустойчивом равновесии, и в то же время ждал, как поведет себя девушка. Пол чувствовал — она тянется к нему и в то же время боится, и решил, что не станет ей помогать: пусть решает сама. А что будет дальше — ему все равно, ибо в его глазах и он сам, и она были двумя нелепыми существами, лишенными цели или смысла жизни.

Он зажмурился и прогнал воспоминания о прошлой ночи. Открыв глаза, он увидел, что Жанна расстегнула пальто, явив на свет желтую мини-юбку и пару невообразимо длинных ног в облегающих сапожках из мягкой телячьей кожи. Из-под края юбки выглядывали крепкие соблазнительные бедра. В рассеянном свете комнаты ее упругая кожа, казалось, испускала сияние. Пол заметил, что у нее большие груди, не нуждающиеся в поддержке бюстгальтера. Жанна расправила плечи.

— Вы намерены снять квартиру? — спросила она.

— А ты?

Теперь голос у него звучал хрипло.

— Еще не решила.

Пол подошел к окну. До самой реки тянулись крытые жестью и черепицей крыши Пасси, море немыслимых угловатых плоскостей, окрашенное в блеклые голубовато-серые тона; вдали вертикальной иглой торчала Эйфелева башня, похожая на огромную антенну, высасывающую силу у неба. Они оба смотрели на башню, она — дивясь ее величию, он — претенциозности. Пол поймал в стекле отражение Жанны и еще раз прошелся внимательным взглядом по ее телу. В животе у него сделалось пусто, во рту — сухо.

Жанна ощущала его взгляд каждой клеточкой тела и чувствовала себя неловко и в то же время как-то возбужденно, словно наслаждалась тем, что он ее чуть-чуть унижает.

— Интересно, кто тут жил? — заметила она. — Квартира давно пустует.

Она вышла в коридор и направилась к ванной комнате, ожидая, что он двинется следом, но по звуку шагов поняла, что он пошел в кухню. Рассеянным взглядом она обежала ванную, прислушиваясь к тому, как он бродит в другом конце квартиры. Комната купалась в свете, который падал через застекленное окно у потолка прямо над ванной. Отделка сдвоенной старинной раковины гармонировала с рамкой овального зеркала. Жанна задержалась перед ним пригладить волосы и проверить, не сошла ли косметика. Затем, мгновенно решившись, задрала пальто и юбку, спустила трусики и села на унитаз. Она понимала, что ведет себя непотребно, не только не заперев, но даже не прикрыв дверь ванной, и что он может в любую минуту войти, но это-то ее и возбуждало. Ей было жутко, что он может застать ее в таком положении, однако хотелось, чтобы это случилось.

На кухне Пол, прислонившись к стене, разглядывал трубы под потолком. Шум спущенной из бачка воды вывел его из задумчивости и пробудил желание. Жанна вернулась в кухню. Они разминулись, отводя друг от друга глаза, и разошлись по разным комнатам. Оба понимали — затягивая осмотр квартиры, они увеличивают вероятность того, что между ними что-то произойдет. Никто из них особо этого не желал и к этому не стремился, и тем не менее ни он, ни она не хотели отступать от избранной линии поведения. Как будто кто-то расписал для них все движения и им было неохота ломать настрой пьесы или разрушать атмосферу предначертанности, возникшую в стенах этого дома.

Тут некстати зазвонил телефон. Жанна подняла трубку в спальне, Пол одновременно с ней — в столовой. Незнакомый голос сошел на нет, связь оборвалась, но Пол и Жанна продолжали прижимать трубку к уху, вслушиваясь в дыхание друг друга. Она хотела, чтобы он с нею заговорил, пошел на какую-нибудь пустяковую уступку — проявил в чем-то слабость, — и тогда она сможет просто встать и уйти. Жанна была не в состоянии опустить трубку, хотя девушку отчаянно подмывало с маху хлопнуть ее на рычаг старинного, в завитушках аппарата. Удерживала ее от этого его непреклонная самонадеянность. Быть может, Пол об этом догадывался, ибо гордился своей властью над ней.

Он осторожно положил трубку на пол, поднялся, быстрым шагом пересек круглую гостиную и вышел в коридор. Он увидел, что она присела, опустившись на одно колено, и все еще прижимает трубку к уху. На солнце ее волосы казались ослепительно рыжими, словно были охвачены пламенем; другой рукой она придерживала расходящиеся полы пальто. Он остановился, любуясь напряженными мускулами ее бедра, затем бесшумно подошел к ней вплотную и успел уловить у нее на лице выражение ребячьего нетерпения — Жанна непроизвольно провела по губе кончиком языка.

Она его увидела и торопливо положила трубку на рычаг; от замешательства и испуга она не могла поднять на него глаза. В эту минуту она равно страшилась и ненавидела его.

— Ну что, решили? — спросила она с невольно прорвавшимся в голосе раздражением. — Снимаете эту квартиру?

— Да. Это было решено с самого начала.

Убедившись в своей власти над нею, он немного смягчился.

— Но теперь я колеблюсь, — продолжал он. — Тебе она нравится?

Он взял ее за руку и помог встать. Ее прохладные нежные пальцы мягко легли в его широкую ладонь; она ощутила в ней скрытую силу, как и в его пальцах, когда-то огрубевших от многолетнего ручного труда. Они впервые коснулись друг друга и не спешили разнимать руки. Никогда еще она не чувствовала себя такой беззащитной.

— Тебе она нравится? — повторил он, когда их руки разжались. — Квартира?

— Нужно подумать, — ответила она. Ей стало тревожно и было трудно думать о чем бы то ни было.

— Так не тяни резину, — сказал он, и этот жаргонный оборот прозвучал в его устах как угроза.

Он вышел. Жанна услыхала звук удаляющихся по коридору шагов и грохот захлопнувшейся входной двери, после чего наступила тишина, которую нарушало лишь ее собственное дыхание. Где-то за два квартала прогудел автомобильный клаксон — и все. Ушел, решила она, и ее внезапно захлестнуло чувство опустошенности. Она подняла с пола шляпу и, погрузившись в свои мысли, пошла к парадной двери. Войдя в гостиную, она вздрогнула и подняла глаза. Пол ждал ее, прислонившись к стене. При ярком свете он выглядел еще массивнее, когда стояч вот так, закинув голову и полуприкрыв глаза. Руки он скрестил на груди. Пальто на нем было расстегнуто, открывая плотное мускулистое туловище и ноги.

Жанна произнесла:

— Я думала, вы ушли.

— Я запер дверь.

Он медленно направился к ней, не отрывая взгляда от ее широко раскрытых светло-синих, подернутых влагой глаз, в которых было больше покорности, чем страха.

— Я сделал не то?

— Нет, нет, — ответила она, стараясь перевести дух, — я просто решила, что вы ушли.

Ее слова прозвучали как приглашение.

В мгновение ока Пол оказался с ней рядом, взял в ладони ее лицо и впился поцелуем в губы. Она в замешательстве уронила на пол шляпу и сумочку и опустила руки ему на плечи. На мгновение они застыли как изваяния. В круглой гостиной все замерло, только в солнечном свете танцевали пылинки; мертвую тишину нарушало лишь их судорожное дыхание. Казалось, для них, как и для этой комнаты с ее поблекшей красой, время остановилось и теперь они отрезаны от мира и от собственных раздельных существований. Сама комната воодушевляла их и поддерживала в этой короткой безмолвной прелюдии к любви.

Внезапно Пол подхватил ее на руки и понес через всю гостиную к простенку у окна, понес с такой легкостью, будто она была малым ребенком. Жанна обняла его за шею, на ощупь такую же могучую и крепкую, как ствол дерева, и принялась гладить мускулы, которые переливались у него на спине под пальто из какого-то гладкого материала. От него шел легкий кисловатый запах — пота и чего-то другого, что она не могла распознать, — запах мужчины, самца, никто из ее знакомых парней так не пах, и этот запах сильно ее возбуждал. Он поставил ее на пол, но не выпустил из могучих рук, привлек к себе и начал гладить груди сквозь тонкую блузку, потом умело и быстро ее расстегнул, скользнул руками под блузку, подхватил груди ладонями и большими пальцами провел по соскам. Шершавая грубая кожа на подушечках его пальцев вызвала у нее прилив желания, она прижалась к нему.

Словно сговорившись, они одновременно начали сдирать друг с друга одежду. Она вцепилась в него сквозь брюки, он залез рукой ей под юбку, за резинку захватил в горсть трусики и сорвал их единым махом. У Жанны от такой дерзости занялся дух, она в страхе и ожидании приникла к нему. Осторожно просунув левую руку между ее ног, он едва не оторвал ее от пола, а правой мгновенно расстегнул и приспустил брюки. Затем обеими руками схватил Жанну за ягодицы, приподнял и насадил на свой инструмент.

Они вцепились друг в друга, как дикие звери. Жанна карабкалась вверх по стволу его тела, зажав его бедра коленями, обхватив руками шею, словно заблудившееся дитя. Он же все глубже проникал в Жанну, прижав ее к стене; какой-то миг они неловко боролись друг с другом, как в рукопашной, но потом нашли общий ритм и начали трудиться в согласии. Их тела сближались и отступали — партнеры в интимнейшем из всех танцев. Ритм становился все неистовее, музыка и весь мир были забыты, они стонали, и задыхались, и бились о стену, чтобы продлить эту страсть, и унеслись за пределы самой страсти, капля по капле и без сожаления испуская дух на изодранном оранжевом коврике.

Они неподвижно разметались на полу, не касаясь друг друга, их дыхание понемногу выравнивалось. Потом Жанна от него откатилась, закинула руку за голову и посмотрела на небо. Шли минуты; и он и она молчали.

Они поднялись и, повернувшись друг к другу спиной, привели себя в порядок. Жанна сдвинула шляпу набекрень, как раньше, первой проследовала по коридору и вышла на лестничную площадку. Пол запер дверь, Жанна вызвала лифт и смущенно отвернулась от Пола. Только что они предавались неистовой плотской утехе — и вот уже, покинув пустую квартиру, стали друг для друга чужими.

Жанна ощутила признательность, когда Пол повернулся и начал спускаться по лестнице, а не вошел с нею в лифт. Однако им волей-неволей пришлось снова встретиться в вестибюле. Интересно, что еще он может вытворить, подумала Жанна. Она шла впереди, он едва не наступал ей на пятки. Они миновали закрытое окошечко консьержки, оказались у дверей, вышли на улицу.

Их ослепило солнце, встретила парижская разноголосица. Пол сорвал с двери написанное от руки объявление о сдаче квартиры, скомкал и выбросил в сточную канаву. Они на миг замерли в нерешительности, затем повернули в противоположные стороны и разошлись, ни разу не оглянувшись.




Глава вторая


Все случилось так внезапно и быстро, совсем как изнасилование, только Жанна-то знала, что это не так. У нее все еще стоял в ноздрях его запах, она ощущала его крепкое тело, но чувствовала, что всего лишь приятно возбуждена и вконец ошеломлена. Она отказывалась этому верить. Как дико: она, оказывается, способна до конца раскрыться перед совершенно незнакомым мужчиной, приняв в себя его плоть и семя, а после отправиться на свидание с другим мужчиной, которого уверяла в своей любви, и ни словом не обмолвиться ему о случившемся. Несообразность всего этого ее волновала.

На вокзале Сен-Лазар было полно народу. Огромный купол отражал и усиливал пыхтение выпускаемого пара, беспорядочное шарканье тысяч подошв об асфальт платформ. Теперь вокруг все двигалось и шумело — грубая действительность, — тогда как раньше ей довелось испытать ощущение остановившегося времени и воплощение любовных фантазий.

Жанна купила в кассе перронный билет и прошла на платформу. Она пробиралась против движения, высматривая Тома в толпе. Интересно, подумалось ей, заметит ли он в ней какую-то перемену. Знакомые частенько рассуждали о его сверхъестественной проницательности. Это ее немного тревожило, хотя в такой огромной толпе ее тайне не грозило разоблачение.

Она привстала на цыпочки, выглядывая Тома, и не обратила внимания на молодого человека в джинсовой куртке, который подобрался к ней сзади и начал снимать черной ручной камерой «Аррифлекс». Рядом с оператором присел на корточки худой мужчина в наушниках и с портативным магнитофоном «Награ» на ремне через плечо. В руке он держал микрофон и поворачивал его рыльце в разные стороны, фиксируя фоновые шумы. За ними стояла помощница режиссера со стопкой листов. Другие пассажиры и встречающие останавливались поглазеть на съемку, но высматривавшая Тома Жанна не догадывалась о том, что происходит у нее за спиной.

Наконец она его углядела. На нем были короткая кожаная куртка с меховым воротником, яркий желто-зеленый «эскотский» длинный шарф и расклешенные брюки. Он выглядел моложе своих двадцати пяти, у него были черные волосы, аккуратно подстриженные и расчесанные, раскованная пружинистая походка, а улыбка — открытая и невинная, как у маленького мальчика.

Жанна пробилась сквозь толпу и бросилась ему на шею. Его объятия на миг показались ей сдержанными, даже братскими — по сравнению с неуступчивостью могучих рук и плеч Пола. В эту минуту локомотив, у которого они стояли, дал задний ход и пустил струю пара. Жанна увернулась и только тут увидела съемочную группу.

Удивленная, она высвободилась из объятий Тома.

— Они что, обознались или как? — спросила она с явным раздражением.

Том повернулся к камере с горделивой улыбкой. Он был режиссером до мозга костей, создателем фильмов, достойным учеником Трюффо и Годара[3 - Трюффо Франсуа (1932-1984) и Годар Жан-Люк (р. 1930) — выдающиеся режиссеры, мастера послевоенного французского кинематографа «новой волны».], и в основе его документальной манеры — французы называют ее cinema verite[4 - Реальное кино, кино действительности (фр.).] — лежал метод непосредственной съемки скрытой камерой, для чего он, бывало, с готовностью пускался даже на обман. Для Тома истина заключалась в шестнадцатимиллиметровой пленке, крутящейся со скоростью двадцати четырех кадров в секунду. Он являл собой утонченного voyeur[5 - Подглядыватель, подсматриватель (фр.).], предпочитавшего общаться с жизнью через объектив камеры. В этом смысле он был прямой противоположностью Полу.

— Это кино, — объяснил он, — а они — моя съемочная группа. Мы делаем фильм.

Он легко коснулся губами губ Жанны; в этом его жесте было нечто озорное.

— Когда я тебя целую, из этого можно сделать кино.

Он тронул ее волосы.

— Когда я тебя ласкаю, из этого тоже можно сделать кино.

Воодушевившись, он было пустился в рассуждения о тонкостях своего видения мира. Жанна вернула его на землю.

— Хватит! — потребовала она и замахала руками, отгоняя группу.

— Это мои ребята, — возразил Том, — я же тебе сказал.

И, словно это все объясняло, Том поднял чемодан и повел Жанну к концу платформы, сопровождаемый съемочной группой.

— Послушай, — сказал он, — я снимаю фильм для телевидения. Называется «Портрет девушки», и эта девушка — ты.

— Нужно было спросить у меня разрешения.

Звукооператор подобрался ближе и подсунул Жанне микрофон.

— Да, — ответил Том, огорченный тем, что она не сумела воздать должное его изобретательности. — Вероятно, мне показалось забавным начать с того, как девушка приходит на вокзал встречать своего жениха.

— Значит, ты поцеловал меня, зная, что это кино? Трус!

Поглощенный своей картиной, Том посчитал эту вспышку всего лишь проявлением ее простодушия и нежно погладил Жанну по щеке.

— В основном это повесть о любви, — заметил он. — Сама увидишь.

Камера работала.

— А теперь скажи-ка, Жанна, — продолжал Том, — что ты поделывала, когда меня не было?

Она без заминки выпалила:

— Думала о тебе дни и ночи и ныла: «Милый, не могу жить без тебя».

Взрывоопасный момент. Но как не доходит ирония до дурачков и детишек, так не дошла она и до Тома. Наконец-то Жанна вошла в роль, которую он определил для нее, подумал он и просиял. Ее игра захватила его.

— Magnifique![6 - Великолепно (фр.).] — воскликнул он и махнул оператору: — Блестяще. Стоп!




Глава третья


Неподалеку от вокзала Сен-Лазар, на узкой, все еще вымощенной булыжником улочке, где с трудом могут разъехаться два автомобиля, а прохожий услышит итальянскую или английскую речь не реже французской, располагались несколько пансионов, где давали кров временным жильцам. В этих маленьких гостиницах имелся свой состав постоянных обитателей — опустившиеся интеллектуалы и художники, актеры-неудачники, одна-две проститутки; остальные комнаты сдавались приезжающим и потрепанным жизнью представителям парижского полусвета: солдатам-дезертирам, наркоманам, сводникам, воришкам и прочей подобной братии. Люди эти были очень разные, однако существовала между ними тонкая незримая связь, благо все они оказались более или менее неудачниками в жизни и жили под одной крышей. Запахи помойки и прокисшего вина, грохот поездов метро на соседней станции «Бир-Хаким», расположенной на эстакаде, нестройный шум, доносившийся из углового бара, ощущение, что совсем рядом украдкой занимаются противозаконными делишками, — все это было хорошо знакомо обитателям улочки, как и жесткие узкие койки, одна сносная кормежка в сутки и молитвы о ясной погоде.

На этой улочке Пол прожил пять лет — в одном из таких пансионов, на хозяйке которого женился. После ее самоубийства гостиница переходила к нему, однако это его отнюдь не радовало: он презирал гостиницу и то, что она олицетворяла.

Вернувшись с улицы Жюля Верна, он несколько часов не мог заставить себя войти в помещение, где его жена покончила с собой. Но когда наступил час ленча, а горничная так и не спустилась, Пола разобрало любопытство и он поднялся на третий этаж, тяжело ступая по протертой дорожке, покрывавшей лестницу. По гостинице разносился вой тенор-саксофона — из комнаты в дальнем конце с окнами во двор, где сравнительно дружно жили чернокожий алжирец с женой. Алжирец, музыкант-самоучка, с утра до вечера дудел в свой инструмент, но Пол ни разу не попросил его перестать — не потому, что ему нравилась эта музыка, а потому, что она была не лучше и не хуже шума с улицы и жалоб постояльцев. Музыка была чувственной и одновременно невыразимо печальной. Полу к тому же она казалась совершенно бессмысленной.

На третьем этаже Пол толчком распахнул дверь без номера, и его взгляду предстало помещение, больше всего похожее на место чудовищной бойни. Кровью, казалось, было залито все — кафель у ванны, пластиковая занавеска душа, заходившая нижним концом за край ванны, зеркало над раковиной. Все в комнате несло отпечаток такой кровавой жестокости, словно здесь забили до смерти нескольких человек.

Пола замутило, его охватила злость. Он молча пересек помещение и остановился у окна, дожидаясь, когда горничная закончит мыть ванну. Ему хотелось заплакать, но он не мог: в нем все онемело. Он решительно не знал, почему жена наложила на себя руки, и от этого его горе становилось еще более нелепым и одиноким. Возможно, она сделала это без всякой причины, разве что хотела поставить его в тупик.

Кран был открыт до упора. Горничная вылила в сток ведро воды пополам с кровью, выпрямилась и тупо уставилась на Пола.

Пол глядел через двор в комнату, где алжирец все еще играл на своем саксофоне. Щеки у него раздувались, а мускулистые предплечья бугрились, когда он жал на клапаны, вознося инструмент над головой. Жена, стоя перед ним на коленях, терпеливо пришивала спереди к брюкам пуговицу. Закончив, она перекусила нитку, едва не припав ртом к мужнину паху. Пол не воспринял простой интимности этой сцены.

— Я бы давно тут вымыла, — сказала горничная, — но полицейские не давали. Они не поверили, что это она сама сделала, — крови уж больно много.

Она швырнула в угол окровавленную тряпку и взяла новую, затем опустилась на колени и принялась оттирать кафель.

— Меня как дурочку заставили все им изображать, — продолжала она и, передразнивая полицейских, затараторила: — «Значит, пошла туда… Прошла сюда… Отдернула занавеску?» Мне пришлось делать все, как она. — Горничная замолчала, отколупывая ногтем пятно ссохшейся крови. — Постояльцы всю ночь не спали, в гостинице было не повернуться от полицейских. Все так и набросились на кровь, не оторвать. Так и шпионят.

Пол обвел взглядом комнату. Медная кровать — металл потускнел, — комод в царапинах, рваные ширмы со стилизованным в восточном духе рисунком летящих птиц — типичная обстановка любой третьеразрядной французской гостиницы, и однако же Роза выбрала именно эту комнату, которая пахла смертью еще до ее самоубийства.

Горничная кинула тряпку в ведро, наполовину заполненное розовой от крови водой, и стала отмывать занавеску.

— Они спрашивали, может, она печалилась. Или была несчастливой. Или вы дрались с ней, били друг друга. А еще — когда вы поженились. Почему у вас нет детей. Грязные свиньи! Только что ноги об меня не вытирали.

Говорила она совершенно спокойно. Пол знал, что она и другие служащие не любили Розу, та проявляла искреннее участие к их жалкому существованию и они приучились рассчитывать на большее, чем заслуживали.

— Потом, — продолжала горничная, — они заявили: «Твой хозяин психованный. Ты знаешь, что он был боксером?» Ну и что? А потом был актером, потом играл в оркестре на бонго[7 - Маленькие карибские барабаны, на которых ритм отбивают руками.]. В Мексике был революционером, в Японии — журналистом. Однажды отправился на Таити, бродил по острову, учил французский…

Список достижений, коими он некогда гордился, но в последние годы начал считать бессмысленными. Роза могла бы все изменить в его жизни.

— Затем приехал в Париж, — продолжала свой рассказ горничная, — здесь познакомился с состоятельной женщиной и вступил с ней в брак. «Так что же делает твой хозяин? Живет за ее счет?» — Горничная пожала плечами, не отрываясь от работы. — Тут я спрашиваю: «Теперь можно прибраться?» А они в ответ: «Не смей ничего трогать. Ты и вправду считаешь, что она покончила с собой?»

Она встала и вытерла руки о фартук.

— А потом он толкнул меня в угол, хотел…

— Почему у тебя вода льется? — оборвал ее Пол.

Она отвела со лба прядь сальных волос, наклонилась и одним махом закрыла кран.

— Ну вот, теперь порядок, — заметила она, оглядев комнату, словно всего лишь убрала за нашкодившим постояльцем. — И следов не осталось.

Пол отвернулся и уставился на большой пустой чемодан, брошенный на постели. В нем Роза хранила старые подарки, какие-то непонятные письма и фотографии, мелкие сувениры, в том числе даже форменный воротничок католического патера, — как попал к ней этот воротничок, Пол так и не понял. Содержимое чемодана Пол спрятал от полицейских — не потому, что боялся, как бы они чего там не раскопали, а чтобы лишить их удовольствия порыться в чужих вещах. Все эти памятки даже намеком не подсказали ему, почему Роза наложила на себя руки, да и с самой Розой они как-то совсем не вязались. Он думал, что знает жену, что наконец-то добился устойчивой духовной связи с другим человеком, но ошибся. Вся жизнь Пола слагалась из последовательности романтических — и заведомо обреченных — увлечений, и все его связи, сколь бы рискованными они ни бывали, кончались ничем. В молодости это не имело значения, но в последнее время до него начало доходить, что жизни его положен предел и он рискует встретить смертный час в одиночестве.

— Что они сказали про чемодан? — спросил он.

— Что не верят, будто в нем ничего не было. Что тут им не повезло.

Горничная извлекла из кармана фартука старомодную опасную бритву и, как ни в чем не бывало, протянула Полу со словами:

— Вот ваша бритва.

— Не моя.

— Им она теперь без надобности, следствие окончено.

Пол попробовал на палец прохладное тупое лезвие, пощупал гладкую костяную ручку. Вот этим лезвием Роза и положила конец своей жизни, что ж, он от него не откажется.

— Они велели ее вам отдать, — сказала она и уставилась на него во все глаза.

Пол опустил бритву в карман пиджака.

— Убери чемодан, — приказал он.

Служанка пошла к кровати.

— У нее вся шея была изрезана.

Пол снова ее оборвал.

— Там проведут вскрытие, — сказал он и вышел из комнаты.

Саксофонист теперь играл по-другому — в глубоком звучании инструмента чувственность явно забивала грусть, и Пол подумал о девушке и о том, что случилось утром. На душе у него было мрачно, и мысль о голом сексе, сексе без любви и без чувственной вовлеченности, показалась в его состоянии привлекательной. Пусть хоть так, хоть на минуту — но согреться и забыть о тщете человеческих упований и неизбежной смерти. В подвале гостиницы стояла ненужная мебель, он уже договорился, чтоб ее перевезли. Так отчего не пойти по проторенной дорожке! Отправив пару-другую убогих стульев и кресел в квартиру на улице Жюля Верна, он застолбит на нее права.

Пол спустился по лестнице и вышел из гостиницы, на ходу прихватив пальто. Девушка, конечно, может и не прийти второй раз, но как знать, как знать…




Глава четвертая


Жанна поднималась на лифте, сама не зная зачем. Старинный механизм хрипел, вздыхал, грозил не дотянуть до пятого этажа. Ей уже хотелось, чтобы лифт спустился в душный вестибюль, где по-прежнему не было ни души и лишь сумасшедшая консьержка сидела у себя, повернувшись спиной к крохотному оконцу и что-то нескладно напевая под нос. Жанна пыталась внушить себе, что она и вправду намерена снять квартиру, если мужчина, которого она там встретила, ее не опередил. Но сейчас ее занимала отнюдь не квартира.

Она позвонила и сразу же еще раз нажала на кнопку. Никакого движения в этом выпавшем из времени мавзолее, который рисовался ей в приглушенных осенних золотисто-красных тонах. Она так сильно сжимала в руке ключ, что ладонь вспотела.

На верхнем этаже открылась дверь, послышались шаги. Жанну вдруг охватила непонятная паника. Она и сама не понимала, чего больше боится: что ее увидят или что ее спугнут на самом пороге безрассудного приключения. Стремительно сунув ключ в скважину, она повернула его и толкнула дверь. Квартира приняла ее в свои объятия; она почувствовала себя как дома. Даже не оглянувшись, Жанна быстро прикрыла за собой дверь.

Она свернула в узкий коридор, куда выходили двери нескольких комнат, и медленно пошла вперед. Все было в точности таким, каким ей запомнилось. Солнце успело переместиться и теперь высвечивало противоположную стену круглой комнаты. В его мягком сиянии потеки и трещины на плотных обоях напоминали тонкие линии кардиограммы. Испытанные утром возбуждение и ощущение нереальности вернулись к ней вновь. От той встречи она была сама не своя и продолжала думать о ней, даже когда Том снимал ее для своей картины. Сейчас она не знала, чего ожидать.

Уловив какое-то движение, Жанна повернулась на каблучках и увидела в углу у батареи отопления большую рыжую кошку — та затаилась в тени и следила за девушкой. Жанна затопала и двинулась на кошку, при этом она шипела, словно кошка была ее соперницей. Девушку возмутило, что эта тварь явилась без приглашения и так нагло ее разглядывает. Кошка вспрыгнула на подоконник и была такова: окно было открытым. Продолжив преследование, Жанна подбежала к окну, но увидела все те же крыши и вдалеке напротив — иглу Эйфелевой башни, насмешливо выпирающей в массивной своей неизменности. С того берега Сены донесся вой полицейской сирены — и смолк. Квартира снова превратилась в надежное убежище.

— Эй, кто тут есть! — позвал голос из коридора.

На секунду Жанну опять обуяла паника, как перед тем на площадке. Она подняла ключ и выставила его перед собой, словно щит.

Она ожидала увидеть крепкого мужчину в пальто из верблюжьей шерсти, но вместо него в дверях, ножками вперед, появилось кресло, которое нес некто в синем выцветшем комбинезоне и поношенных башмаках. Кресло опустили, и Жанна увидела грузчика в потертом берете. Изо рта у него свисала сигарета «Галуаз».

— Все путем, дамочка, — произнес он с сильным марсельским акцентом, — куда ставить?

От изумления Жанна утратила дар речи. Не дожидаясь ответа, грузчик прошел на середину комнаты и поставил кресло на пол.

— Можно было хотя бы позвонить в дверь, — сказала она, чувствуя себя крайне глупо.

— Было незаперто.

Грузчик отклеил от губ сигарету и пустил дым из ноздрей. От слюны кончик сигареты сделался темно-коричневым.

— Здесь, что ли, поставить? — спросил он, показав на кресло.

— Нет, перед камином, — распорядилась Жанна.

Тот скривился, передвинул кресло и вышел вразвалку. Жанна решила, что и ей, пожалуй, лучше уйти. Она направилась к двери, но путь ей преградил второй грузчик — он волок несколько стульев.

— Стулья? — спросил он и, не дожидаясь ответа, начал расставлять их кругом в центре комнаты.

Тем временем первый грузчик внес столик — круглый, с покрытой пятнами крышкой вишневого дерева, на сильно поцарапанной ножке. Столик явно не сочетался со стульями — те были сделаны в псевдовиндзорском стиле из какого-то более светлого дерева, вероятно из ясеня, и Жанна подумала, уж не американец ли хозяин всей этой мебели. Жанна держала антикварную лавочку, и ей показалось странным, как это мужчина мог собрать такой разномастный набор. Впрочем, откуда ей было знать, что мебель раньше стояла в различных номерах старой гостиницы.

— А стол куда? — спросил грузчик.

— Не знаю, — сказала Жанна, сделав вид, будто это ее квартира. — Он решит.

Вторжение грузчиков испортило ей настроение: судя по мебели, квартиру уже снял кто-то другой. Она снова направилась к двери, настроившись уйти, и снова ей преградили дорогу: на сей раз грузчики волокли двуспальный матрас, сгибаясь под его тяжестью. Они свалили ношу в маленькой комнате дальше по коридору, так что одним концом матрас остался торчать из двери.

Когда они уходили, Жанна дала каждому по пятифранковой бумажке.

Теперь путь к бегству был свободен — но слишком поздно. Внезапно и резко щелкнул закрытый замок. Она выглянула в коридор и увидела широкую спину Пола, облаченную в знакомое пальто.

Впервые в жизни на Жанну напал самый настоящий ужас. Ее мысли забились, как птица в западне. Ну почему она не ушла раньше, когда было можно? Отступив в комнату, она упала в кресло, подтянула под себя длинные ноги, обняла их руками и застыла с отрешенным видом. Прислушиваясь к его приближающимся шагам, она повернулась таким образом, чтобы не видеть его лица, когда он появится. Она совсем было собралась разыграть удивление, но он, войдя, даже не посмотрел в ее сторону. Глубоко засунув руки в карманы пальто, он начал прохаживаться, разглядывая мебель с несколько презрительной миной.

Так он приблизился к креслу, в котором сидела Жанна. Она собиралась объяснить ему, что пришла всего лишь затем, чтобы вернуть ключ, но не хотела начинать разговор: вдруг он первый даст ей как-то понять, что рад ее приходу.

Но его первая фраза прозвучала прямым приказанием:

— Кресло будет стоять у окна.

Не успела она открыть рот, как Пол с недюжинной силой приподнял кресло за подлокотники и, оторвав передние ножки от пола, оттащил его вместе с сидевшей в нем Жанной к окну. Затем выпрямился, снял пальто и небрежно бросил на спинку стула. Под пальто был светло-серый пиджак в мелкую клетку и водолазка, которая изрядно его молодила. С их предыдущей встречи он успел побриться и как следует причесаться. На взгляд Жанны, теперь у него был почти представительный вид. Она подумала, что это ради нее он привел себя в порядок, и перестала бояться.

Тем не менее она сказала, как бы оправдываясь:

— Я пришла вернуть ключ.

Он пропустил ее слова мимо ушей.

— Давай-ка помоги, — приказал он.

Тон, каким это было сказано, напрочь исключал возражения. Жанна вскочила словно по команде «смирно» и скинула пальто, ощущая всем телом, что с тех пор так и не удосужилась натянуть трусики. Она тряхнула головой, обрушив на плечи волну рыжеватых волос. Платье из синтетики вызывающе облегало ее высокую грудь, но Пол был занят другим.

— Быстро ты, однако, вселился, — сказала она, кивнув на ключ, который до этого положила на столик. — Я-то пришла, чтобы отдать ключ тебе.

— Плевал я на ключ.

Он поднял за спинку один из стульев, сунул Жанне, впервые поглядев ей в лицо, и распорядился:

— Расставь вокруг стола.

Жанна передернула плечами, но послушалась. Повиноваться этому незнакомцу, который совсем не считался с приличиями, доставляло ей какое-то извращенное наслаждение, но в то же время ей было не по себе.

— Я вообще хотела выбросить ключ, — сказала она, не оборачиваясь, и для храбрости провела пальцами по твердой лакированной спинке стула, которая поверху была на ощупь полукруглой и резной. Указательным пальцем она медленно провела по изгибу, проследив взглядом за движением своего длинного ломкого ногтя.

— Но так и не смогла, — продолжала она. — Какая же я дурочка!

Маленькое признание, на которое, полагала она, он так или иначе отреагирует. Она же раскрылась ему в своей беззащитности, это-то он должен понять. Он ведь тоже человек, хоть есть в нем что-то жестокое и агрессивное.

Жанна повернулась к нему, но его уже не было в комнате.

— Эй, ты, — раздраженно окликнула она, огорченная и одновременно не поверившая собственным глазам: ему и вправду было на все наплевать, и это после всего, что случилось утром! — Где ты там? Мне нужно идти.

Ответа не последовало. Она было подумала, что он ушел, но пальто — вот оно, висит на спинке стула. И снова ей стало страшно. Где же он?

Она миновала гостиную, где под простыней пылилась старая мебель, и вышла в коридор.

Он стоял у двери в маленькую комнату, разглядывая выступающий конец матраса, одной рукой упершись в бок, другой опираясь о стену.

— В маленькой комнате матрас не поместится, — констатировал он, словно это и без того не было ясно.

— Я не знаю твоего имени, — сказала Жанна.

— У меня нет имени.

Вот те раз, подумала Жанна.

— Сказать тебе, как меня зовут?

— Нет.

— Но меня…

Она никак не ожидала удара. Он, похоже, всего лишь дернул кистью, но тыльной стороной крепким ударом повернул ей голову. У Жанны отвалилась челюсть и распахнулись глаза — настолько это было внезапно, жутко и гнусно.

— Не хочу я знать твоего имени, — заявил он с угрозой, упершись взглядом в ее глаза. — Нет у тебя имени, и у меня тоже нет. Тут никого никак не зовут. Никого!

— Ты чокнутый, — всхлипнула Жанна, схватившись за щеку, и расплакалась.

— Может, и чокнутый. Но я ничего не желаю знать о тебе. Плевать мне, где ты живешь и откуда взялась. Ничего не хочу знать. Ничего! Ясно?!

Он уже перешел на крик.

— Ты меня напугал, — пожаловалась она, утирая слезы.

— Ничего! — повторил он. Теперь он говорил спокойно, глядя ей прямо в глаза. — Мы с тобой будем встречаться здесь и не будем знать, кто как живет за стенами этой квартиры.

Его голос оказывал на Жанну гипнотическое действие.

— Но почему? — робко спросила она.

Полу не было ее жалко. Он подошел и положил руку ей на горло. Под мягкой и нежной кожей прощупывались напряженные сухожилия.

— А потому, — сказал он, — что имена нам тут ни к чему. Мы забудем все, что знаем, — всех знакомых и все наши дела, всю нашу жизнь. Забудем все напрочь.

Она попыталась это представить.

— Но я не смогу. А ты сможешь?

— Не знаю, — признался он. — Ты боишься?

Она не ответила.

Пол начал не спеша расстегивать на ней платье. Наклонился поцеловать Жанну, но та отвернулась.

— Сейчас не хочу, — сказала она, опустив глаза. — Позволь мне уйти.

Пол сжал ее руку. Впустую.

— Завтра, — пробормотала она, поднесла его руку к губам и поцеловала. — Прошу тебя, завтра я тебя захочу.

Они застыли, глядя друг другу в глаза, — тюремщик и его нежная поднадзорная, — и никто не знал, что за этим последует.

— Ладно, — наконец вымолвил он. — Добро. Так хоть в привычку не войдет.

Он склонился к ней, запустив руку ей в волосы, вдыхая ее запах.

— Не целуй, — попросила она. — Поцелуешь — я не смогу уйти.

— Я тебя провожу.

Они медленно прошли по коридору, словно не желая расставаться. Не касаясь друг друга, они тем не менее остро ощущали взаимное притяжение и то, чем способна их одарить телесная близость. Именно это их связывало намертво. Пол отомкнул дверь, Жанна вышла на площадку.

Она обернулась попрощаться, но тяжелая дверь уже затворилась.




Глава пятая


После ухода Жанны Пол испытал не душевный подъем, а всего лишь мрачное чувство превосходства. Большего он и не ждал, но даже это выветрилось у него из памяти, когда он вернулся в гостиницу, ощутил вонь гниющей рыбы из сточной канавы на улице, куда опрокинулся мусорный бак, услышал вопли, про которые сперва подумал — где-то кого-то истязают, и лишь потом сообразил, что это орет оставшийся без присмотра младенец. Он задался вопросом, кричала ли Роза, кончая с собой, однако решил, что она ушла от него молча, как жила с ним все эти годы. Этим своим молчанием да еще тем, что не оставила ему предсмертной записки, она уязвила его глубоко и надолго. Жизнь вообще была в его глазах грязью, мерзостью и мукой: любой резкий звук или досадная мелочь действовали ему на нервы, так что порой он с огромным трудом удерживался от диких выходок.

В холле гостиницы не было ни души. За маленькой конторкой, на которой лежала потрепанная регистрационная книга, — Пол держал ее лишь постольку, поскольку этого требовали правила, а не потому, что его интересовали фамилии постояльцев, — находилась его комната, и дверь в нее стояла открытой. Там кто-то был. Пол тихо скинул пальто, бросил на конторку и скользнул в дверь. Сейчас он бы с радостью схватился с кем-нибудь врукопашную, но это была его теща, флегматичная женщина средних лет в простом черном пальто и шляпе с вуалью. Веки у нее покраснели, под глазами набрякли мешки, похожие на синяки. Толстый слой пудры не мог полностью скрыть нездоровую бледность кожи. Она вытащила ящик комода и стоя лихорадочно рылась в Розиных вещах.

Он не стал ей мешать. Матушка — она сама попросила так ее называть, и он легко привык к этому обращению — вызывала у него смешанные, однако отнюдь не плохие чувства. Она и ее муж-лизоблюд относились к мелкой буржуазии, которую Пол презирал; но он знал, что теща любила дочь и безуспешно старалась ее понять. Пол считал, что только он понимает Розу, и жестокий удар, нанесенный по этой самонадеянной убежденности прошлой ночью, заставил его проявить теперь к теще больше терпимости. В конце концов, Матушка сама отдала им гостиницу, хотя ни к чему хорошему это не привело. Возможно, у них бы что-нибудь получилось, если б они уехали из Парижа…

Она обернулась и увидела Пола. С секунду они помешкали, потом разом шагнули друг другу навстречу и обнялись. Пол ощутил под руками ее плотное тело и вспомнил, как они с Розой по воскресеньям ездили поездом в свой летний домик недалеко от Версаля. Матушка неизменно давала им в дорогу рагу или еще какую-нибудь немудреную снедь и местное белое вино, сухое и немного шипучее, которое не пьянило.

— Я приехала пятичасовым, — сказала она и взглянула на него устало и горько. — О господи, Пол, — всхлипнула она.

Ему нечего было ей сказать, он страшился расспросов. Быть может, она поймет, что всякие вопросы бессмысленны. Она отвернулась и принялась, будто что-то ее заставляло, перебирать бумажки, пуговицы, булавки и другие личные мелочи на столике у постели Пола.

— Отец в постели, с астмой, — сообщила она. Ни она, ни Пол не жалели, что старик не приехал: у него не лежала душа ни к зятю, ни к дочери, хотя он из трусости не говорил об этом прямо. — Доктор его не пустил. Оно и к лучшему.

Она подошла к платяному шкафу и открыла его, не спросившись у Пола; порылась в платьях Розы, провела рукой по верхней полке, одну за другой достала Розины сумочки и грудой свалила на постель. Каждую она переворачивала и встряхивала, но обнаружила только старую губную помаду.

— Что вы ищете? — с растущим беспокойством спросил Пол. Пожалуй, их обоюдной симпатии надолго не хватит, подумалось ему.

— Какого-нибудь объяснения, — ответила Матушка. — Письма, знака. Быть того не может, чтоб моя Роза ничего не оставила родной матери. Ни единого словечка.

Она разразилась долгими захлебывающимися рыданиями. Пол собрал сумочки, положил на полку, закрыл шкаф. На шкафу стоял чемодан, где Роза хранила всякие памятные мелочи; Пол уперся в него взглядом. Не имеет смысла показывать их ей, они все равно ничего не объясняют.

— Я же сказал вам по телефону, — произнес он. — Она ничего не оставила. Искать бесполезно.

Он поднял большой парусиновый саквояж, с которым она приехала, и почувствовал — тяжеловато для короткой поездки. Ему не хотелось, чтобы она задерживалась в гостинице: своим видом она напоминала ему о Розе и обо всех вопросах, оставшихся без ответа.

— Вам нужно отдохнуть, — сказал он тоном, исключающим возражения. — Наверху есть свободные комнаты.

Пол повел ее к лестнице. Матушка заметила, как износилась дорожка и как вылезает из-под прутьев на каждой ступеньке; не ускользнуло от ее внимания и то, что круглый плафон медной лампы у конторки дал трещину, а прозрачные каемки на матовых стеклах в парадной двери с год как не протирались. Появился в гостинице и запах, какого она не помнила, — вроде запаха старого камамбера[8 - Сорт французского сыра с гниловатым запахом.], — и она вдвойне порадовалась, что муж не поехал.

На лестнице они разминулись с чернокожей парой — алжирцем-саксофонистом и его женой; на обоих были чуть слишком просторные пальто, оба обнажили в улыбке белые ровные зубы. Пол им кивнул, но Матушка остановилась и проводила их взглядом. Когда она была тут хозяйкой, чернокожих в гостиницу не пускали. Она удивленно воззрилась на Пола. Он ответил ей спокойным невыразительным взглядом. Он не собирался выслушивать от нее жалобы, повернулся, прежде чем она успела открыть рот, и пошел наверх.

Все двери, похоже, давно требовалось покрасить, и оттого они выглядели еще более безликими. Из-за одной доносилось гудение пылесоса. Пол распахнул соседнюю, и они вошли. На крохотном столике стоял кувшин молочного стекла, но цветов в нем не было. Пол опустил саквояж на середину постели, она осела, устало вздохнув пружинным матрасом.

— Бритвой? — спросила Матушка, и Пол поморщился. Он этого ждал, и все же вопрос застал его врасплох. Ответить значило почти то же, что поддаться приступу тошноты.

— Да, — тусклым голосом сказал он.

— Когда это случилось?

Пол решил один раз все ей рассказать, чтобы впредь не возвращаться к этой теме ни при каких обстоятельствах.

— Точно не знаю, — начал он, — я работал в ночную смену. Последний постоялец вернулся около часа. Я запер дверь и…

Он закрыл глаза и снова увидел эту картину: маленькая комната залита невероятным количеством крови, осевшая в ванне Роза, неприступная и суровая даже в своей кровавой смерти. Он не смог пройти дальше кровати — не потому, что зрелище оказалось ему не по силам, а из-за страха: он боялся бритвы — того, как способен ее употребить. Она бы могла его подготовить, движением ли, словом или как-то иначе смягчить удар или подсказать объяснение. Могла бы устроить так, чтобы горничная или портье Раймон первыми наткнулись на этот ужас. Хотела ли она уязвить его еще глубже, или ей было уже все равно? В любом случае это было чудовищно.

— Она покончила с собой вечером, — сказал он и поставил точку.

— А дальше?

Она повторяла как эхо; Пол понимал — на любые его слова обязательно последует новый вопрос.

— Я же вам говорил, — ответил он, вдруг теряя терпение. — Когда я ее нашел, то вызвал «скорую помощь».

Пол вышел в коридор, не дожидаясь, пока она заведется снова. Прямо напротив находилась та самая комната, ему показалось, что в ванне льется вода. Он прижался ухом к шершавой деревянной двери. Матушка начала распаковывать саквояж; до нее не дошло, что его нет рядом.

— После твоего звонка, — сказала она, — мы просидели всю ночь, говорили о тебе и о Розе.

Уж не оставила ли горничная кран открытым, подумал Пол. Вполне могла — назло или из опасения, как бы кровь не задержалась в стоке. Горничная была очень суеверной. Интересно, все ли она еще в комнате?

Он вернулся в комнату Матушки. Та аккуратно раскладывала на постели свои вещи — туалетные принадлежности, фланелевую ночную рубашку, черное платье для похорон. Последнее она наградила одобрительным взглядом.

— Отец говорил шепотом, — продолжала она, — словно это случилось в нашем доме.

Она посмотрела на него с каким-то странным, как ему показалось, нелепым выражением.

— Где это произошло?

— В одном из номеров, — не без злости ответил Пол, произнеся слово chambre[9 - Комната, гостиничный номер (фр.).] так, будто речь шла о роскошном салоне. — Какое это имеет значение?

— Кто-нибудь знает, мучилась она или нет?

Разумеется, мучилась, иначе и быть не могло, подумал Пол. Но почему, почему?

— Спросите у врачей, — добавил он со злорадным удовольствием. — Они производят посмертное вскрытие.

От удивления она раскрыла рот. Посмертное вскрытие — это же всегда связано с преступлением и позором, такого нельзя допустить.

— Никакого вскрытия, — заявила она, сделав вид, будто это зависит от ее решения.

Больше Пол был не в состоянии выдержать. Он повернулся, пересек коридор, подошел к той самой комнате, потрогал ручку и резким движением распахнул дверь. В комнате никого не было, все прибрано, как до случившегося. Из крана в ванну хлестала вода, он подошел и завернул кран. Поглядел на чистую эмаль. Может быть, следовало привести сюда Матушку и показать, где наложила на себя руки ее дочь. Может быть, тогда бы она успокоилась. Пол крутанул кран до упора, но вовремя спохватился, что может сорвать резьбу. Такая безликая комната; вероятно, поэтому Роза ее и выбрала.

В комнате напротив Матушка начала развязывать пачки открыток и конвертов — все с траурной каймой, предназначенные исключительно для извещения о смерти. Матушка сохранила их от похорон родственников, она гордилась своей предусмотрительностью и опытом в таких вопросах. Уж она-то проводит дочь в последний путь как положено: ничего не упустит. Ее немного беспокоил Пол. Она всегда побаивалась его, но одновременно признавала, что он настоящий мужик, не то что ее благоверный. В свое время ей казалось, что если кто-то способен совладать с Розой, так только мужчина его типа, поэтому она и благословила дочь на брак с этим перекатиполем, как назвал его ее муж.

Пол остановился в дверях и поглядел на набор открыток и конвертов. Матушка взяла открытку и стала ее любовно рассматривать.

— Я их дома держала, — сказала она, избегая смотреть Полу в глаза. — Мне и раньше доводилось хоронить. Теперь я все знаю про похороны. И комнату я украшу, везде расставлю цветочки.

Пол сжал кулаки. Он едва сдерживался.

— Открытки и родственники, — произнес он с горечью, — цветочки и платье для покойницы — все у вас в саквояже. Все-то вы предусмотрели, об одном забыли. Никаких священников не будет.

Это не приходило ей в голову, да и что за похороны без священника.

— Но церковь, — пробормотала она, — отпевание будет в церкви.

— Роза была неверующей.

Его слова эхом отдались в коридоре. Двери комнат приоткрылись — постояльцы начали прислушиваться к их разговору. Розино самоубийство наложило отпечаток на всю атмосферу в гостинице, многие постояльцы ходили на цыпочках то ли из страха перед смертью, то ли опасаясь причинить неудобство.

— Тут у нас ни одного верующего не сыщешь, — заорал он, чтобы все слышали.

— Не кричи, Пол, — попросила Матушка и опасливо попятилась, так что между ними оказалась кровать.

— Церкви не нужны самоубийцы! — проревел Пол.

Это было глупо, но все равно его переполняли боль и горечь. В какой-то миг он был готов задушить тещу собственными руками, но вместо этого повернулся к двери и обрушил на нее сначала удар одного кулака, потом другого, словно хотел вогнать ее в стену.

Дверь дрогнула на петлях, все в гостинице затаили дыхание.

— Ей дадут отпущение, — сказала Матушка и снова заплакала от отчаяния. — Я позабочусь. — Она присела на постель и закрыла лицо руками. — Знаешь, что сказал отец? — прорыдала она, не в силах утаить то, что казалось ей правдой: — «Моя доченька всегда была счастливой. Что же это с ней сделали? Почему она наложила на себя руки?»

Полу и самому хотелось заплакать, что-нибудь сделать, чтобы умерить боль. Но этого ему не было дано.

— Не знаю, — произнес он. — И никогда не узнаю.

Взяв себя в руки, он повернулся и поспешно вышел. Большинство постояльцев быстро захлопнули двери, постаравшись скрыть, что подслушивали, но несколько дверей остались чуть приоткрытыми. Затаившиеся в номерах постояльцы представлялись ему жалкими червями, Полу хотелось бросить им вызов, но он понимал, что вызов принят не будет: на это ни у одного из них не хватит смелости. Их жизни были так же бесцельны, как и его, и столь же презренны.

С напускным спокойствием он двинулся по коридору; проходя мимо приоткрытых дверей, он хватался за ручки и с треском захлопывал двери.




Глава шестая


Зимой в Париже выдаются дни, когда легкий ветерок, кажется, доносится с самого Средиземного моря, на фоне прозрачно-голубого неба платаны выглядят не такими уж голыми, а слабое солнце ухитряется выжать из холодной земли запахи жизни. Для весны, даже для обманной, еще слишком рано, но в воздухе уже ощутимо ее дыхание. Над головой — знаменитая парижская голубизна, в которую вписываются красные и желтые тенты кафе, плотный серый камень, серовато-коричневая ширь Сены.

Пол не выспался — большую часть ночи он просидел в кресле, однако его взбодрил непривычно свежий воздух. Прежде чем провалиться в глубокий сон, Жанна решила больше с ним не встречаться, но ясное утро поколебало эту решимость, а первая чашечка кофе вообще свела ее на нет. Они явились в квартиру на улице Жюля Верна почти одновременно. Скинув одежду в маленькой комнате, они упали на матрас в тесном объятии. Обещанное накануне было исполнено. Ожидание еще больше распалило их. Она стискивала его руками и ногами, словно искала защиты от накаленной страсти.

Затем они долго лежали рядом, не касаясь друг друга, прислушиваясь, не проникнет ли какой-нибудь звук сквозь залитые золотисто-красным утренним солнцем стены. Но все было тихо. Квартира обволакивала их, как материнская утроба.

Волосы Жанны разметались по тиковому матрасу, как вырвавшиеся на волю солнечные лучи, щедро и беспорядочно. Ее груди и в расслабленном состоянии оставались твердыми; полные, как у зрелой чувственной женщины, они в то же время были по-юношески упруги. Большие соски были темными, а кожа такой чистой, что, казалось, сияла сама по себе. Узкие мальчишеские бедра сообщали ее щедрой чувственной женственности дополнительную пикантность.

По сравнению с ее фигуркой тело Пола казалось просто огромным и бесформенным. Он развалился рядом с нею, как снисходительный бог. Руки и грудь у него все еще были могучие, поросшие волосками, не тронутыми сединой, но мускулы уже начали утрачивать форму. Тело Пола не соответствовало строгим линиям лица с его орлиными чертами и потаенной неистовой жизненной силой. Он как бы застыл посреди резкого перехода от юности к старости.

Пол воспринимал тело Жанны лишь с чисто внешней стороны, поскольку для него ее образ сводился преимущественно к этому самому телу, которое стало объектом его случайной страсти, ублажало его тщеславие и сексуальную проницательность и на короткое время позволяло забыть отчаяние. На ее чувственность он обратил бы внимание лишь в том случае, если б та никак не проявляла себя. Жанна тоже воспринимала его тело как нечто само собой разумеющееся, но совершенно по-другому. В первый раз он овладел ею, использовав свойственную ему как мужчине неодолимую силу, поэтому в ее глазах и чувственном восприятии он оставался воплощением этой силы. На самом деле она не видела его тела, хотя ощущала его как нечто огромное. Любовь, что она начала к нему испытывать, опиралась на эту силу и укреплялась его требованием, чтобы они скрывали их связь, то есть держали в тайне.

Жанна поднялась на колени и натянула трусики.

— Люблю секс, — сказала она, — он полезен для здоровья. И тело в форме, и аппетит прекрасный.

Она вышла из комнаты, не взглянув на него, и направилась в ванную. Из зеркала на нее уставилась растрепанная девушка с высокими плоскими скулами, вечно надутыми губками и грудями, которые она подчас ощущала едва ли не как обузу. Лицо ее выражало ограниченность и мудрость — парадоксальное сочетание. Внезапно Жанну пробрал озноб. Хотя через стекла над ванной в помещение струился свет, бирюзовый с белым кафель напомнил ей о том, что стоит зима. На улице похолодало. Она почувствовала себя незащищенной, тепло куда-то улетучилось. Жанна захлопнула дверь, словно от чего-то себя ограждая.

Пол собрал одежду в охапку и босиком прошлепал по коридору в ванную. Мыться и одеваться на глазах друг у друга — такая мысль показалась ему заманчивой, раз уж он твердо решил не считаться с приличиями. Закрытая дверь заставила его остановиться. Он было решил застать ее врасплох — Жанна как раз подмывалась, рискованно балансируя на спаренной раковине, обхватив ляжками холодный фаянс, поскольку биде в ванной не было, — но предпочел, чтобы ему предложили войти.

Он подергал ручку.

— Оставь меня в покое, — отозвалась Жанна.

— Дай поглядеть.

— Не на что тут глядеть.

— Это кому как. — Ее буржуазная благопристойность рассмешила его, он крикнул: — Ты подмываешься. Я хочу посмотреть.

— Нет! — решительно возразила она. Странно, что при занятиях любовью она забывала обо всякой стыдливости, но снова вспоминала о ней, как только кончался секс и начинался обычный быт.

Она грациозно соскользнула с бортика раковины и закрыла кран.

— Я закончила, — сообщила она, словно он не слышал, что вода перестала литься. — Теперь можно.

Пол вошел, церемонно одной рукой прижимая одежду к груди. Он повесил ее на край ванны, шагнул, голый, к раковине и встал рядом с Жанной. Та разложила перед собой косметику — тени, губную помаду, флакончик матового стекла с очищающим кремом — и начала краситься, вытягивая губы, косясь на веки, начисто забыв о присутствии Пола.

Пол, опершись руками о бортик раковины, несколько раз хохотнул — до сих пор она от него этого не слышала.

— Чего тут такого смешного? — спросила она.

— Да так, ничего, — сказал он, продолжая посмеиваться. — Просто я представил тебя взгромоздившейся на раковину. Держать равновесие и подмываться — все разом — тут нужна сноровка. Если упадешь, можно ногу сломать.

Жанна рассвирепела — не потому, что его забавляла такая картина, а потому, что он не скрывал этого. Есть вещи, о которых не говорят. Она покраснела и сердито повернулась к зеркалу.

Пол решил ее успокоить. Прикоснувшись губами к ее плечу, он произнес:

— Ладно, не напускай на себя.

— Мы с тобой разные люди, — сказала она, не глядя на Пола, но потом поймала в зеркале его отражение и увидела, что он все еще смеется над ней. Ее сдержанность и оговорки казались ему мелочными. В конце концов, они всего лишь два тела, которые столкнулись в хаосе современного мира, где всякое деяние ничуть не более жестоко и неприлично, чем любое другое. Один лишь осязаемый жар ее плоти представлялся ему чем-то подлинным. Но пока что он еще немного ее приласкает.

— Прости, — умоляющим голосом попросил он и еще раз поцеловал ее. — Прощаешь?

Жанна смягчилась.

— Да, — сказала она и улыбнулась ему с непосредственной сердечностью ребенка.

Пол понял, что сейчас самое время снова перейти в наступление, подтолкнуть ее еще дальше.

— Тогда иди сюда и помой меня, — сказал он.

Улыбка исчезла с ее лица.

— Ты это серьезно? — спросила она на ломаном английском. — Ни за что на свете! С чего ты взял, что можешь помыкать мной?

В ее голосе звучала злость, к которой примешивался страх, но Пол не обратил на это внимания. Он пустил воду и, оседлав раковину, стал намыливать руки, затем член.

— Сама не понимаешь, от чего отказалась, — бросил он.

Жанна покачала головой, не веря собственным ушам.

— Знаешь, кто ты такой? — спросила она. — Свинья, вот ты кто.

— Свинья?

Пол подумал и решил, что это забавно.

— Уборная — это уборная, — пояснила она издевательски снисходительным тоном, — а любовь — это любовь. Ты путаешь святое с низменным.

Полу было что одно, что другое, и он решил довести это до сведения Жанны. Но пока что он промолчал. Жанна продолжала накладывать косметику.

Пол вытерся; он чувствовал, что ему нехорошо. От всего происходящего отдавало семейной жизнью: они одевались в достойном молчании, готовясь появиться на людях, — как муж и жена, успевшие изучить привычки друг друга. Пол решил положить этому конец.

— Когда-то я видел один очень печальный шведский фильм, в котором перемешалось святое и низменное, — начал он, присев на край ванны натянуть носки.

— Все порнографические фильмы печальные, — заметила она. — Смертная скука.

— Это была не порнуха, просто шведский фильм. Он назывался «Потаенный Стокгольм» — история жутко робкого паренька, который в конце концов набирается смелости пригласить девушку к себе в гости. И вот он ее ждет, переживает, весь на взводе, и вдруг ему приходит в голову, что у него грязные ноги. Проверил — ужас. Он несется в ванную вымыть ноги, но воду отключили. Он в отчаянии, не знает, как быть. Вдруг его озаряет. Он засовывает ногу в унитаз и спускает воду. Парень в восторге — сработало. Но нога у него застревает в стоке. Он пробует ее вытащить — не тут-то было. Он пытается вытянуть ногу так и эдак — ни в какую. Приходит девушка и видит: бедный парень — одна нога в унитазе — стоит, привалившись к стене, и ревет.

Пол с явным удовольствием останавливался на жестоких подробностях.

— Парень велит девушке уйти и больше не приходить, — продолжал он. — А девушка настаивает, что не может бросить его в таком положении, а то он умрет с голоду. Она идет за слесарем-водопроводчиком. Слесарь вникает в дело, но не хочет брать на себя ответственность. «Не буду я ломать унитаз, — заявляет он, — а то еще оставлю его без ноги». Вызывают «скорую помощь». Являются санитары с носилками. Они со слесарем решают снять унитаз. Парня укладывают на носилки, а унитаз у него на ноге как огромный башмак. Санитаров разбирает смех. Тот, кто спускался первым, оступается на ступеньках, падает, унитаз валится ему на голову и убивает на месте.

Жанна истерически рассмеялась. Пол резко встал и вышел из ванной, оставив ее одну. Они могли хотя бы вместе потешиться этой историей, исполненной черного юмора, но Пол не захотел.

Теперь он был полностью одет и принялся расхаживать по круглой гостиной, изучая придирчивым взглядом мебель. Он оттащил стол и стулья в столовую и приволок из маленькой комнаты двуспальный матрас. Храм, до тех пор укрывавший их от внешнего мира, стал смахивать на арену. Он приподнял штору на одном из окон, чтобы впустить больше света.

Из ванной появилась Жанна, безупречно накрашенная, собравшаяся уходить. Ее расчесанные волосы отливали блеском, она собрала их в узел и закрепила шпильками на затылке, открыв шею. Они посмотрели друг на друга. Жанна улыбнулась, помешкала, махнула рукой и направилась к двери. Но Пол не был готов отпустить ее, и каким-то образом она это знала: ему не было нужды ее окликать.

Она вернулась в гостиную. Пол стоял, освещенный солнцем, откинув голову, и смотрел на нее все тем же невозмутимо отрешенным взглядом. Она посмотрела ему в глаза. Противники примеривались друг к другу.

— Начнем по новой? — предложила она.

Пол ничего не сказал, но стал не спеша расстегивать рубашку. Жанна отбросила сумочку и пальто и, следуя его примеру, сняла блузку и брюки. Наконец она встала перед ним голая, гордая в своей наготе.

— Нам хочется посмотреть друг на друга, — сказала она. — Верно?

— Да, — ответил он и впервые взглянул на нее как на женщину. — Так.

Они сели на матрас лицом к лицу и переплелись ногами. Он обеими ладонями провел по ее лицу, словно только что открыл его для себя, по шее, плечам и грудям — и остановился, дивясь, какие они полные.

— Разве не прекрасно вот так, — произнес он, не сомневаясь в собственной правоте, — ничего друг о друге не зная?

— Адам и Ева не знали ничего друг о друге, — сказала она.

— У нас с тобой наоборот. Они увидели, что голые, им стало стыдно. А мы увидели, что одеты, и пришли сюда, чтобы быть нагими.

Они переплелись ногами в сидячей позиции, предписанной «Кама сутрой», так что у каждого одно бедро легло на бедро партнера. Жанна взяла его член и ввела во влагалище. Пол провел пальцами по ее бедрам, погладил теплый холмик волос.

— По-моему, мы сумеем кончить, не касаясь, — сказала она.

Они откинулись, опираясь на руки, и впились взглядом друг в друга.

— Только глазами, — пояснила она, — и телом.

Он шутливо спросил:

— Ты уже кончила?

— Нет.

Пол начал покачиваться вперед и назад.

— Тяжело, — простонала Жанна.

— Я тоже не кончил. Ты плохо работаешь.

Их движения убыстрились. Пол первым добился оргазма и выскользнул из ее тела. Но Жанна была на седьмом небе. Они впервые испытали друг к другу нечто большее, чем вожделение и сладость запретной связи, — определенную симпатию. Ей хотелось назвать его каким-нибудь именем, но каким?

— Я знаю, что сделаю, — весело заявила она. — Мне нужно придумать тебе имя.

— Имя? О господи! — рассмеялся Пол, покачав головой. — О господи, да за мою жизнь меня называли миллионом имен. Не нужно мне имени. Уж лучше я буду ворчать да хрюкать. Хочешь знать, как меня зовут?

Он встал на четвереньки, вытянул губы рыльцем, задрал голову и громко заворчал. Затем принялся хрюкать, издавая горлом утробные примитивные звуки, от которых оба пришли в возбуждение. Жанна обняла Пола за шею и просунула стопу между его ног.

— Очень по-мужски, — сказала она. — А теперь послушай, как я.

Она повалила его на матрас, прижалась всем телом, испустила трель и спросила:

— Нравится?

Они рассмеялись. Он опять хрюкнул, она отозвалась новой трелью. Круглая комната огласилась резкими брачными зовами звериного царства.




Глава седьмая


Когда Жанна приехала, съемочная группа Тома ждала ее в саду виллы в пригороде Шатильон-су-Баньё. Сейчас ее волосы не были собраны в узел, а рассыпались по плечам беспорядочными локонами. У нее был такой свежий вид, словно она только что восстала от сна. После встречи с Полом она была сама жизнь; по сравнению с ней другие участники группы казались застывшими как статуи. Жанна задержалась у ворот посмотреть, что делает звукооператор. Тот стоял на коленях перед своей «Нагрой», нацепив наушники, и водил над головой микрофоном — записывал резкие звуки, какие издавала мелкая и крупная домашняя живность. Кинооператор заряжал пленку в «Аррифлекс», засунув руки в черный мешок. Помощница режиссера перелистывала глянцевые страницы журнала «Elle» и явно изнывала от скуки. Шествующие вперевалку гуси сами по себе никого не интересовали: вот их гогот — это совсем другое дело.

Жанна захлопнула ворота.

— Спасибо за шум, — заметил оператор. — Воплощенная осторожность.

На лице Тома Жанна прочла разочарование. Он стоял в стороне, руки в карманах, и пытался ей улыбнуться.

— Ты не готова, — произнес он, поглядев на ее волосы.

Она решила ничего не придумывать в свое оправдание и пошутила:

— Но это не парик, это мои собственные. Разве так не красиво? Попробуй скажи, что я тебе такая не нравлюсь.

— Но мне твой вид нравится, — возразил Том. — Ты смотришься несколько по-другому, но сама-то не изменилась. Я уже вижу, как строить кадр…

Подняв руки к глазам, Том изобразил пальцами рамку видоискателя. Группа приготовилась к съемке. Жанна оглядела обнесенный каменной стеной сад и саму стену. Когда она была девочкой, виллу с трех сторон окружали зеленые луга; и это ее воспоминание, как все другие, осталось неоскверненным. На протяжении многих лет она с горечью наблюдала, как эти поля исчезали под натиском жилых бетонных коробок и барачных поселков, которые строили изгнанные из больших городов обнищавшие иммигранты.

— Камера смотрит сверху, — продолжал Том, — медленно спускается к тебе. Ты приближаешься, камера дает тебя крупным планом. Да, еще будет музыка. Камера наплывает…

— Я спешу, — оборвала Жанна. — Давай начинать.

— Но сперва немного поговорим об эпизоде.

— Нет, — сказала она.

Участники группы ожили и потянулись за Жанной в дальний конец сада.

— Сегодня импровизируем, — объявила она. — Надо не зевать.

Том был в восторге. Он махнул кинооператору, чтобы тот держал Жанну в объективе.

— Ты очаровательна, — сказал он, идя за Жанной, протянул руку и коснулся ее растрепанных волос. — Такая как есть, раскованная — здесь, где прошло твое детство. Да иначе и быть не могло! Такой я тебя и сниму — необузданной, порывистой, восхитительной.

Жанна подвела их к могилке у куста боярышника. На вставленной в надгробный камень фотографии послушно сидела немецкая овчарка. Под снимком выгравировано: «Мустафа. Оран 1950 — Париж 1958».

— Мой друг детства, — сказала Жанна. — Часами сидел и смотрел на меня; мне казалось, он меня понимает.

Из дома, скрестив руки на полном бюсте, вышла старуха в черном платье и поспешила к группе. Седые ее волосы были безжалостно стянуты в узел на затылке. Она успела расслышать слова Жанны и добавила:

— Собаки лучше людей. Много лучше.

Жанна, подпрыгнув, бросилась женщине на шею.

— Это Олимпия, — объяснила она Тому, — моя старая няня.

— Мустафа всегда умел отличить богатого от бедного, — сказала Олимпия, — ни разу не ошибся. Когда появлялся человек в приличном платье, он сидел не шелохнувшись…

Ее хриплый голос сошел на нет — она заметила, что кинооператор, по знаку Тома, обходит ее по кругу.

— А если приходил оборванец, — продолжала она, — поглядели бы вы тогда на собаку! Вот уж был всем псам пес! Полковник натаскал его чуять арабов по запаху.

— Олимпия у нас — свод домашних добродетелей, — сообщила Жанна другим участникам группы. — Верна, преданна… и расистка.

Старуха повела их в дом.

На потертых плитах прихожей беспорядочно теснились горшки с растениями и цветами. На приставном столике из ротанга стояла медная лампа с высоким стеклом зеленого бутылочного цвета. Над лампой висел писанный маслом портрет полковника, отца Жанны, в полной форме — явно кисти художника-любителя. Форма ладно сидела на полковнике, сапоги сияли, нафабренные усы топорщились.

Жанна провела группу мимо портрета в соседнюю комнату: голый натертый пол, стены затянуты тканью с четкими геометрическими узорами. Образцы примитивного оружия, аккуратно закрепленные на стене над полкой с фотографиями (масса экзотики на пожелтевших, загнувшихся по краям снимках), на мгновение заставили группу во главе с режиссером позабыть обо всем.

Жанна обвела все это исполненным гордости взглядом. Затем взяла с полки фотографию в рамке и подняла, чтобы все видели: три ряда учениц начальной школы с кислым видом уставились в объектив под бдительным взглядом решительной дамы в походных ботинках.

— Вот это я, — показала Жанна, — справа от учительницы, мадемуазель Соваж. Она была очень религиозной, такой строгой…

— Слишком доброй она была, — вклинилась Олимпия. — Избаловала тебя.

Том хлопнул кинооператора по плечу; тот развернулся и наставил камеру на старуху, однако она спряталась за спины других.

Жанна показала на другую девчонку:

— А это Кристина, моя лучшая подруга. Она вышла за аптекаря, у нее двое детей. У нас здесь как в деревне — все всех знают…

— Я так не могла б жить в Париже. Здесь хоть все соседи знакомые…

Кинооператор опять развернулся, пытаясь поймать в объектив новую жертву. Олимпия, раздвинув жалюзи, отступила в соседнюю комнату.

— Мы тут отрезаны от жизни, — продолжала Жанна. — Грустно оглядываться на прошлое.

Они прошли в ее бывшую детскую. На подоконниках были рассажены потершиеся по швам плюшевые игрушки Жанны; маленькие деревянные копии предметов взрослого обихода — тачка, кресло, скамеечка под ноги, — все в царапинах, стояли вдоль стен. У всех книжек выцвели переплеты.

— Почему же грустно? — спросил ее Том. — Напротив, чудесно.

Жанна всплеснула руками и молча отвернулась.

— Это же ты! — воскликнул он. — Твое детство — все это мне нужно!

Том в поисках вдохновения поднял глаза к потолку, одновременно дав знак кинооператору снимать Жанну.

— Эти тетради — детство твоего ума. Поразительно. Современную женщину немного побаиваются…

Он замолчал и начал мысленно прикидывать сценарий; Жанна, пританцовывая, выпорхнула из комнаты, по пятам за ней проследовал оператор.

— …но если показать повседневную жизнь какой-нибудь умной женщины, чуть выше среднего уровня, но не слишком…

Воодушевленный этой мыслью, Том огляделся и, казалось, впервые заметил державшихся в тени участников съемочной группы.

— А вы что тут делаете? — воскликнул он. — Что это за зомби здесь крутятся?

Он выгнал их на улицу и распахнул дверь в комнату, обставленную удобной низкой мебелью.

— Я открываю дверь! — крикнул он, кивнув Жанне. — Я открываю все двери!

— Куда ты собрался? — спросила она, пытаясь изобразить такое же воодушевление.

— У меня идея. Обратный ход! Понятно? Как задний ход у автомобиля.

Он взял ее руки в свои.

— Закрой глаза, — приказал он. — В прошлое, не останавливайся, вернись в свое детство.

— Вижу папу, — произнесла она, подыгрывая Тому, — в форме, при полном параде…

— Ничего не бойся. Преодолевай помехи.

— Папа в Алжире…

— Тебе пятнадцать, — наседал он, — четырнадцать, тринадцать, двенадцать, одиннадцать, десять, девять…

— Вижу улицу, которую в восемь лет любила больше всех…

Жанна открыла глаза, взяла со стола толстую книжку в переплете и начала читать вслух:

— Домашнее задание по французскому. Тема: деревня. Раскрытие темы: деревня — это земля коров. Корова вся покрыта кожей. У нее четыре стороны — перед, зад, верх и низ…

— Прелестно!

Жанна взяла в руки словарь и принялась листать.

— Я набиралась знаний по «Ларуссу»[10 - Толковый словарь французского языка.] , — сказала она, — переписывала из него статьи. — И она зачитала громким голосом, как в театре: — «Менструация, существительное жен. рода, физиологическая функция, заключающаяся в истечении… Пенис, существительное муж. рода, орган совокупления, размеры колеблются от пяти до сорока сантиметров…»

— Весьма познавательно, — заметил он и, повернувшись к окну, дал знак съемочной группе вернуться в дом.

Жанна сняла с полки фотографию отца и стала рассматривать многочисленные награды у него на груди, золотые эполеты на мундире, который помнила очень отчетливо, и то, как он застыл по стойке «смирно», слегка согнув пальцы опущенных вдоль тела рук. Она ни разу не видела его без мундира. Он был с ней неизменно мягок, и все же что-то удерживало ее от того, чтобы взять и просто забраться к нему на колени, обнять, прижаться. Ее мать обожала полковника, и Жанна частенько улавливала с ее стороны то, что даже тогда казалось ей ревностью. Жанна даже хотела стать военным, чтобы походить на полковника, носить оружие и вести себя с его великолепной самоуверенностью. Ей так польстило, когда он предложил обучить ее стрельбе из своего служебного пистолета, что она, преодолев ужас перед грохотом выстрела и вероятностью смерти, которую он несет, научилась стрелять немногим хуже отца. В ее глазах полковник был стариком, но стариком непобедимым, и когда тот умер, ей представилось, что весь мир лишился защиты.

— А это кто? — спросил Том, поднимая карандашный рисунок с изображением мальчика перед фортепиано.

Жанна улыбнулась.

— Моя первая любовь, — ответила она. — Кузен Поль.

Оператор протиснулся между ними, наставив камеру на рисунок. В дверях застыла Олимпия в тяжеловесном молчании.

— Почему у него глаза закрыты? — поинтересовалась помощница режиссера.

— Он играл на фортепиано, и играл потрясающе. Помню, как он сидел перед инструментом, пробегая по клавишам тонкими пальцами. Он упражнялся часами.

Она и вправду помнила темные глаза и нездоровый, лихорадочный взгляд своего двоюродного братца. Пока их родители распивали чаи в гостиной, любуясь цветущими гиацинтами и боярышником, вспоминая поездки по Африке, они с Полем незаметно ускользали…

Жанна открыла окно и показала на задний дворик.

— Вон те два дерева, каштан и платан, — сказала она, — под ними мы любили сидеть, каждый под своим, и смотреть друг на друга. Кузен казался мне просто святым.

Она взяла Тома за руку и повела во двор.

— Правда красивые? — спросила она, показав на участок, заросший кустарником и сорной травой. Но Жанна этого не замечала: погрузившись в сладостные воспоминания о том, что минуло, она смотрела вверх, а не на окружавшее их запустение. — Правда красивые? — переспросила она, словно Том не увидел бы без ее подсказки. — Мне эти деревья тогда казались самыми настоящими джунглями.

Как легко было показывать Тому прошлое в розовом свете! Его восторги и разочарования потакали склонности Жанны пофантазировать, однако пора ей было остановиться. Действительность громоздилась вокруг, как грозовые тучи, возникла опасность, как бы куда менее приятные из ее детских воспоминаний не выплыли на свет Божий.

Олимпия, тяжело ступая, шла следом, выставив перед собой наподобие иконы фотографию полковника.

— Полковник был великий человек! — взывала она к каждому, кто был готов ее слушать, одновременно пытаясь обратить внимание кинооператора на самое важное, с ее точки зрения, достоинство виллы. — Меня от него даже брал испуг, — призналась она.

Жанна снова взглянула на фотографию и вспомнила страх, который недовольство полковника нередко вызывало и у нее. Внезапно она подумала об американце, о его силе и самонадеянности, и ей захотелось к нему прижаться. Она огляделась и в первый раз заметила — с наружных стен дома облупилась краска, почва в углу сада поражена эрозией, камень крошится, полно сорняков, а вдали виднеются какие-то халупы из толя.

— В мое время ничего этого не было, — с отвращением сказала она, продираясь сквозь кусты. Группа следовала за ней по пятам. Она ощущала, что это возвращение сделало ее чище, но в чем-то и обмануло, и поэтому, увидев с полдюжины маленьких темнокожих мальчиков, которые справляли большую нужду, устроившись в кустах черной смородины, она разозлилась так, словно это ее саму оскверняют.

— Чем это вы тут занимаетесь? — заорала она, и мальчишки, натянув штаны, кинулись врассыпную.

Жанна успела поймать одного из них за руку и начала трясти. Одежда на нем была немногим лучше лохмотьев. Мальчонка дрожал и лягался, норовя попасть ей по голени. Жанна заметила, как Олимпия, подхватив с земли обломок доски, ринулась через заросли, а оператор несется сбоку, наставив на нее камеру.

— Вы что, другого места для этого не нашли, как в моих джунглях? — спросила она, и тут до нее дошло, что мальчик не понимает французского.

— Удирай! — велела она. — Во всю прыть!

Он исчез, перемахнув через стену, как маленькая зверушка.

— Поймаю тебя — придушу на месте! — завопила Олимпия. — Езжай срать туда, откуда приехал, сопливый ублюдок!

Подобрав камень, Олимпия безрезультатно запустила им вслед нарушителям.

— Африка, — бросила она с отвращением. — Даже в собственном доме житья не стало.

Жанна повернулась, поглядела по сторонам и подумала: «Стареть — это преступление».

Тяжело дыша, подбежал Том и махнул рукой в сторону оператора. Лицо у него раскраснелось от возбуждения и гордости.

— Засняли? — спросила Жанна.

— С начала до конца.

— Олимпия была неподражаема. Теперь у вас ясное представление о расовых отношениях в пригородах.

Жанна почувствовала, что на глазах выступили слезы.

Том ничего не заметил.

— А теперь расскажи об отце, — предложил он.

— Я думала, на сегодня все.

Она отвернулась и пошла к воротам. Внезапно ей показалось, что Том, тщеславный и наивный, великолепно вписался в придуманный мир ее детских воспоминаний.

— Ну, напоследок, — попросил он, поспешая за ней.

— Я тороплюсь.

— Всего пять минут, Жанна. — В его голосе звучали удивление и обида. — Несколько слов о полковнике.

— У меня деловая встреча, — соврала она не моргнув глазом и решительно вышла, не позаботившись закрыть за собой ворота.




Глава восьмая


Утро было прекрасным, но день не оправдал ожиданий: небо затянуло облачной пеленой, солнце, похожее на тонкую облатку, еще недолго посветило сквозь нее и окончательно скрылось. Зимний дождь размыл облик Парижа, ветер гнал струи, разбивая их о высокие гнутые стекла окон в квартире на улице Жюля Верна. Бледный преломленный свет играл на стенах гостиной, и казалось, что по ним стекают потоки воды. За полдень комната начала пахнуть сексом. Обнаженные любовники лежали на матрасе. Жанна отвернулась от Пола, но ее рука покоилась на его широкой груди. Пол одной рукой прижимал ко рту блестящую серебристую губную гармонику, извлекая из нее жалобные несвязные звуки.

— Что за жизнь, — проговорила она будто во сне. — Передохнуть некогда.

Она думала о том, что было утром, о воспоминаниях, погребенных на вилле. У нее возникло неразумное желание поделиться с Полом своим разочарованием.

— У полковника, — начала она, — были зеленые глаза и блестящие сапоги. Я любила его, как божество. Он так красиво гляделся в мундире.

Пол даже не пошевелился, но произнес:

— Собачье дерьмо с пылу с жару.

— Что?! — возмутилась она. — Я тебе запрещаю…

— Всякая форменная одежда — говно, и все за этими стенами — тоже говно. И вообще я ничего не хочу слышать о твоем прошлом и всем прочем.

Она понимала, что глупо искать у него сочувствия, и все же продолжала:

— Он умер в пятьдесят восьмом в Алжире.

— Или в шестьдесят восьмом. Или в двадцать восьмом, или в девяносто восьмом.

— В пятьдесят восьмом! И я запрещаю тебе насмехаться над этим!

— Послушай, — сказал он терпеливо, — перестала бы ты болтать о том, что здесь не имеет никакого значения. Не все ли равно, черт возьми!

— Так о чем мне тогда говорить? — устало спросила она, надеясь, что он подскажет. — Что делать?

Пол наградил ее улыбкой, с умением и чувством сыграл на гармонике несколько тактов детской песенки и запел:

— На корабль взойди, красотка…

Жанна только головой покачала. Ей казалось, что он бесконечно далек от нее.

— Почему ты не вернешься в Америку? — спросила она.

— Не знаю. Думаю, из-за дурных воспоминаний.

— О чем?

— Об отце, — сказал он, перевалился на живот и приподнялся, опершись на локти, так что их лица оказались совсем близко. — Он был пьяница, грубиян, — последнее слово Пол подчеркнул голосом, — и сверхмужик, трахал шлюх, заводил драки в барах. Да, он был твердый орешек.

Лицо у Пола разгладилось.

— Мать у меня была женщина поэтическая и тоже пила; с детства помню, как полиция замела ее в голом виде. Мы жили в маленьком городке, среди фермеров. Вернешься, бывало, из школы, а ее нет дома — в тюрьме или еще где.

Едва заметное удовольствие промелькнуло у него на лице, смягчив резкость линий. Он так давно не думал обо всем этом, что оно перестало для него существовать.

— Каждый день утром и вечером, — продолжал он, — мне приходилось доить коров. Мне нравилось это дело. Но помню, как-то раз я собрался повезти одну девушку на баскетбольные состязания, приоделся, а тут отец говорит: «Ступай подои коров». Я его попросил: «Пожалуйста, подои сегодня вместо меня». Знаешь, как он ответил? Он ответил: «Поворачивай задницу и живо в хлев!» Я пошел, но времени у меня было в обрез, я не успел переобуться и заляпал туфли коровьим дерьмом. Пока ехали на матч, провоняло всю машину.

Пол скривился.

— Не знаю, — сказал он, словно отгоняя от себя только что вспомнившееся. — В памяти почти не застряло хорошего.

Но Жанна не сдавалась.

— Так прямо ничего-ничего? — спросила она по-английски, пытаясь подольститься. Его воспоминания заворожили ее.

— Ну, кое-что, — уступил он. — Был там один фермер, прекрасный старик, вкалывал на всю катушку. Мы с ним рыли канаву, нужно было землю осушить под посевы. Он носил комбинезон и курил глиняную трубку, но заправлял ее табаком через раз. Мне остервенела работа — пыль, жара, спину ломит, и я целый день следил, как слюна сбегает у старика изо рта по черенку трубки и зависает снизу на чашечке. Я сам с собой держал пари, что угадаю, когда капля сорвется, и все время проигрывал. Так ни разу и не застукал. На миг отведешь глаза — а капли уже нет, слюна набегает по новой.

Пол беззвучно рассмеялся и покачал головой. Жанна боялась пошевелиться, опасаясь, что он прервет свой рассказ.

— И еще у нас была замечательная собака, — продолжал он голосом, каким никогда не говорил с ней до этого, чуть ли не шепотом. — Мать учила меня любить природу — на большее, думаю, она была не способна, — а перед нашим домом было большое поле. На лето его засевали горчицей, так наша большая черная сука по кличке Немка гоняла на нем кроликов. Из-за зарослей горчицы кроликов не было видно, поэтому ей приходилось прыгать и в прыжке быстро оглядывать поле, чтоб заприметить, есть ли где кролики. Красивое было зрелище, но кролика она ни разу не изловила.

Жанна рассмеялась. Пол удивленно на нее поглядел.

— Вот я тебя и провела, — заявила она с торжеством.

— Да ну?

Передразнивая его, она звучным голосом произнесла по-английски с сильным акцентом:

— Ничего не хочу знать о твоем прошлом, малютка.

Последнее слово выговорилось у нее как «мальютка».

Пол откинулся на спину и холодно на нее посмотрел. Жанна перестала смеяться.

— Ты думаешь, я тебе правду рассказывал? — спросил он и, когда она не ответила, добавил: — Может, да, а может, нет.

Тем не менее Жанна почувствовала, что в нем непонятным образом стало больше человеческого.

По ее почину они предались очередной, третьей в тот день, сексуальной забаве.

— Я маленькая Красная Шапочка, а ты волк, — игриво сказала она.

Пол издал глубокий горловой рык, но она заставила его умолкнуть, зажав ему рот ладонью. Другой рукой она поглаживала его широкие бицепсы.

— Какие у тебя сильные руки, — произнесла она.

Пол решил сыграть в предложенную Жанной игру, однако преследуя свои цели и внеся в нее собственный жестокий юмор. Хватит, он и так достаточно ей уступил.

— Чтобы сжать тебя так, чтоб ты пернула, — сказал он.

Жанна осмотрела его руки.

— Какие у тебя длинные ногти.

— Чтобы лучше расцарапать тебе задницу.

Она взъерошила ему волосы на лобке.

— Сколько у тебя шерсти.

— Чтобы лучше укрыть твоих вошек.

Она заглянула ему в рот.

— О, какой у тебя длинный язык!

— Чтобы, — Пол для эффекта сделал паузу, — глубже залезть им тебе в жопу, моя милая.

Жанна взяла в руку его член и крепко сжала.

— А это у тебя для чего? — спросила она.

— Это твой хороший и мой хер-оший.

Жанна не поняла шутки.

— Мохер? — переспросила она, не ослабляя хватки: ей послышалось это слово.

Пол воспользовался случаем блеснуть эрудицией в этой области.

— Shlong, — сказал он, — wiener wurst, cazzo, х… пенис, солоп…

Ее подкупило, что он так откровенно гордится своей мужской снастью.

— Вот странно, — заметила она, — мы все равно что маленькие, которые играют во взрослых. Сейчас я снова чувствую себя девочкой.

— Ты в детстве играла? — рассеянно спросил Пол. Ее руки на своем члене он воспринимал прежде всего как дань восхищения, а уж потом как средство возбуждения.

— Детство — это самое прекрасное, — сказала Жанна; теперь вилла на нее не давила, поэтому воспоминания можно было расцветить и пригладить. Пол это предвидел и надумал их уничтожить — не спеша и под стать своему настроению.

— Конечно, самое прекрасное, когда тебя превращают в болтунью, — раздельно произнес он, — или заставляют преклоняться перед старшими, или продаваться за шоколадку.

— Я была не такая.

— Нет?

— Я сочиняла стихи и еще рисовала замки — большие замки с высокими башнями.

— И никогда не думала о сексе?

— О сексе — нет, — решительно заявила она.

— О сексе — нет. — Он притворился, что ей поверил. — Значит, тогда ты была влюблена в своего учителя.

— У меня была учительница.

— Значит, она была лесбиянка.

— Откуда ты знаешь?

Его чутье разозлило и в то же время поразило Жанну. Учительницу — мадемуазель Соваж — она помнила смутно; та любила задавать девочкам взбучку, чтобы потом их утешать. Неужели все и вправду было так мерзко? — подумалось ей.

— Типичный случай, — отмахнулся Пол. — Давай дальше.

— А первой моей любовью был кузен Поль.

Это имя — как и любое другое — пришлось ему не по вкусу.

— Хватит сыпать именами, у меня от них геморрой. Рассказываешь правду — я не против послушать, но только без имен.

Жанна извинилась и обиженно замолчала. Он почувствовал, что сейчас она как никогда уязвима, и повел наступление.

— Давай продолжай, — потребовал он, — но только правду.

— Мне тогда было тринадцать. Он был темноволосый, очень худенький. Как сейчас вижу его с его большим носом. У нас была романтическая любовь — я влюбилась, услышав его игру на фортепиано.

— Ты хочешь сказать, когда он впервые залез к тебе в штанишки.

Пол провел рукой по ее бедру и подушечками пальцев прикоснулся к внешним губам влагалища. Пальцами другой руки он изобразил, что перебирает воображаемые клавиши.

— Он был вундеркиндом, — продолжала Жанна, — играл обеими руками.

— Ну еще бы, — презрительно фыркнул Пол. — Верно, ловил с этого кайф.

— Жара тогда стояла убийственная…

— Прекрасное оправдание. Что дальше?

— Часа в три, когда все взрослые дремали…

— Ты взяла его за хер.

— Ты ненормальный, — устало сказала Жанна.

— Тогда, значит, — заявил Пол, — он стал тебя лапать.

— Чтоб я ему такое позволила?! Ни в жизнь!

Пол почуял, что Жанна что-то недоговаривает. Она, похоже, вот-вот была готова в чем-то признаться, и он поддел ее, прочитав нараспев:

— Ты врунишка, ты врунишка, на тебе горят штанишки, думал, мы развесим уши, не хотим тебя мы слушать! Уж не хочешь ли ты сказать, что он тебя не лапал? Ну-ка, посмотри мне в глаза и скажи: «Он меня ни разу не лапал». Давай, давай.

Жанна отодвинулась от него и опустила глаза: ее тело, ее полные, чувственные груди и бедра. Самой себе она показалась такой взрослой, такой отрешенной от тех давних времен. Ей не хотелось вспоминать, но Пол напирал.

— Да нет, — призналась она, — он меня лапал, но совсем не так…

Пол встал и теперь возвышался над ней.

— Совсем не так, — произнес он с издевкой. — Ладно, тогда как же?

— За домом росли два больших дерева, каштан и платан. Я садилась под платаном, он — под каштаном. Мы считали: «Раз, два, три» — и на счете «три» начинали мастурбировать. Кто первый кончал…

Она подняла глаза и увидела, что Пол отвернулся.

— Почему ты не слушаешь? — спросила она по-французски.

Он не ответил. Он понимал, что даже ее невинность замешена на сексуальности и что ее признание — это его победа, но своего он еще не добился.

Дребезжание дверного звонка — в этой квартире они слышали его впервые — застало их врасплох. С площадки донесся гнусавый мужской голос:

— Полная Библия, уникальное издание, ни единой купюры…

Пола это вторжение привело в бешенство. Он пошел к двери, но Жанна вскочила и схватила его за руку.

— Мы ведь договаривались или как? — шепотом спросила она. — Никто не должен видеть нас вместе. Ты мог бы меня убить — и никто никогда бы не узнал. Даже этот торговец Библиями.

Пол обхватил сзади ее за горло, скользнув руками по грудям.

— Истинная Библия! — надрывался торговец. — Не закрывайте дверь перед жизнью вечной!

Пол хоть и не видел торговца, но уже его ненавидел.

— Свинья библейская! — пробормотал он. Пол собрался задать торговцу перца за то, что тот им помешал, но Жанна его не пустила. Тогда он начал стискивать ее горло.

— Верно, — сказал он, — никто не узнал бы. Ни торговец Библиями, ни полуслепая консьержка.

— У тебя нет даже мотива. — Она вцепилась ему в запястья, твердые, словно дерево. — Идеальное убийство.

Он стиснул пальцы еще крепче; они не встретили сопротивления, и он ощутил под ними шейные сухожилия. Как просто было бы разом покончить и с ее пошлыми воспоминаниями, и с тем, что он способен их выслушивать. Стоит развратить плоть, и она становится все равно что мертвечина — плоть Жанны, Розы, его собственная. Она заставила его открыть кое-что из прошлого и выказать слабость, источник обуревающей его ярости. Кто-то должен за это поплатиться — если не торговец Библиями, то Жанна, раз уж, кроме нее, никого нет рядом.

Он убрал руки; Жанна опустилась на колени на матрас, схватившись за горло и тяжело дыша. Она не была уверена в том, что он всего лишь хотел ее напугать.

Звук шагов удалявшегося торговца едва коснулся их слуха.

— Ты когда в первый раз кончила? — спросил Пол. — Сколько тебе тогда было?

— В первый раз?

Вопрос ее успокоил и в чем-то ей даже польстил. Как трудно его было понять и каким он выглядел одиноким — силуэт на фоне окна, серый, как мокрый шифер. Он стоял набычившись, будто готовился отразить нападение.

— Я сильно опаздывала в школу, — начала она. — И вдруг почувствовала вот здесь, — она приложила руку к влагалищу, — какое-то острое ощущение. Я кончила на бегу. Тогда я побежала еще быстрей, и чем скорее бежала, тем больше кончала. Через два дня я опять попробовала бежать, но ничего не вышло.

Пол не обернулся. Жанна легла на живот, рука ее так и осталась между ног. Было так непривычно раскрывать ему нечистые тайны, которыми она не могла поделиться с Томом.

— Почему ты меня не слушаешь? — спросила она.

Вместо ответа Пол вышел в соседнюю комнату. Он чувствовал, что нервы у него натянуты до предела. Присев на край стула, он стал наблюдать за Жанной. Она сжала ягодицы и принялась вращать бедрами, имитируя половой акт.

— Знаешь, — вздохнула она, не глядя на Пола, — у меня такое чувство, будто я со стеной разговариваю.

Она продолжала мастурбировать с растущим наслаждением.

— Твоя отрешенность подавляет меня. В тебе нет ни великодушия, ни терпимости — ты эгоист. — Голос ее звучал холодно, безжизненно. — Я ведь тоже, знаешь, могу быть сама по себе.

Пол смотрел, как ритмично изгибается ее молодое тело, и на глаза у него навернулись слезы. Он оплакивал не потерю ее надуманного детства и не убогое начало собственной жизни. Он оплакивал свою оторванность от рода людского.

Жанна выгнулась в оргазме и вытянулась на матрасе, опустошенная и обессиленная.

— Аминь, — произнес Пол.

Он долгое время сидел не двигаясь. Жанна наконец поднялась, собрала одежду и ушла в ванную, не взглянув на Пола.

В ванной на стоячей вешалке висел его пиджак.

Материал в мелкую ломаную клетку цвета перца с солью показался Жанне довольно заурядным; поддавшись порыву, она нашла ярлычок и выяснила, что пиджак был куплен в «Printemps», огромном универмаге неподалеку от Оперы. Поколебавшись, она обшарила боковые карманы, обнаружила несколько монет, использованный билет на метро от станции «Бир-Хаким» и сломанную сигарету. Поражаясь собственной смелости, она залезла в нагрудный карман, где оказалась пачка стофранковых купюр, но не было ни документов, ни удостоверения личности.

Дверь неожиданно распахнулась, вошел Пол. Он был в брюках и держал в руке старый кожаный портфель. Поставив его на раковину, он вытащил крем для бритья, мыло, длинный кожаный ремень, залоснившийся от правки множества лезвий, и опасную бритву с костяной рукояткой.

— И зачем я торчу с тобой в этой квартире? — спросила она его.

Не обращая внимания на Жанну, Пол стал намыливать лицо.

— Любовь? — предположила она.

— Скажем так: трахаемся на лету в сверхбаллоне на ходу.

Жанна не совсем поняла его слова, но догадалась, что это какая-то непристойная метафора, раскрывающая его взгляд на устремления человека.

— Значит, ты считаешь меня шлюшкой?

Английский аналог последнего слова дался Жанне с трудом, и Пол ее поддел:

— Чем-чем? Шлюпкой?

— Шлюшкой! — заорала она. — Шлюшкой, шлюшкой.

— Нет, ты всего лишь милая старомодная девушка, пытающаяся преуспеть в жизни.

Его тон оскорбил ее.

— Предпочитаю быть шлюшкой.

— Ты зачем лазила у меня по карманам? — спросил он.

Жанна ухитрилась скрыть удивление.

— Чтобы узнать, кто ты такой.

— Чтобы узнать, кто ты такой, — повторил он. — Что ж, если посмотришь как следует, то увидишь — я прячусь за молнией ширинки.

Она стала накладывать тени. Пол привязал ремень к крану и начал умело править бритву.

— Мы знаем, что он покупает одежду в большом универмаге, — сказала Жанна. — Этого мало, ребята, но это начало.

— Это не начало, это конец.

Настроение, в котором они пребывали в круглой гостиной, улетучилось. Холодный кафель ванной действовал отрезвляюще, но Жанна не хотела сдаваться. Она небрежно поинтересовалась у Пола, сколько ему лет.

— В субботу стукнет девяносто девять, — ответил он.

— Вот так? На вид тебе столько не дашь.

Он стал бриться, снимая пену долгими аккуратными взмахами бритвы.

— Ты учился в колледже? — спросила она.

— О да. Обучался в университете Конго. Изучал траханье китов.

— Цирюльники обычно не учатся в университетах.

— Ты хочешь сказать, что я похож на цирюльника?

— Нет, но это бритва профессионального парикмахера.

— Или психа.

Голос у него был совсем не шутливый.

— Значит, ты хочешь меня порезать? — предположила она.

— Этим я бы расписался у тебя на лице.

— Как делали с рабами?

— Рабам клеймят задницы, — сказал он. — А мне ты нужна свободной.

— Свободной… — Ей странно было слышать это слово. — Я не свободна.

Она посмотрела в зеркало на отражение Пола. Он, высоко задрав подбородок, осторожно водил бритвой по кадыку. В минуту такой незащищенности его мужественность казалась уязвимой.

— Знаешь что? — спросила она. — Ты не желаешь ничего обо мне знать, потому что ненавидишь женщин. Чем они так тебе насолили?

— Они притворяются либо что знают, кто я такой, либо что я не знаю, кто такие они. А это очень скучно.

— Я не боюсь сказать, кто я такая. Мне двадцать лет…

— Господи Иисусе! — произнес он, оборачиваясь. — Пожалей свою бедную головку.

Жанна хотела продолжить, но он поднял бритву.

— Заткнись! Ясно? Тяжело, я понимаю, но придется тебе с этим смириться.

Жанна смягчилась.

Пол бросил бритву в портфель, ополоснул лицо, вытерся, затем схватил раковину за края и подергал, шатается или нет.

— Такие раковины очень редки, — тихо сказал он. — Теперь они совсем не встречаются. По-моему, именно эти раковины помогают нам оставаться, вместе, а ты как считаешь?

Он наклонился и короткими пальцами осторожно дотронулся до каждой из ее туалетных принадлежностей.

— По-моему, я счастлив с тобой.

Он неожиданно и нежно поцеловал Жанну, повернулся и вышел из ванной.

— Encore![11 - Еще (фр.).] — крикнула она ему вслед. — Еще раз, еще!

Довольная его признанием, она быстро управилась с туалетом; оделась и весело крикнула:

— Иду, я почти готова.

Она открыла дверь и вышла на скудно освещенную площадку.

— Мы можем жить вместе? — спросила она, зная, что теперь он не станет возражать.

Но она не получила ответа. Пол уже ушел.




Глава девятая


Темные цветы сомкнутым строем встали перед окном, погребли под собой ванну и раковину, захватили комод. Только постель оставалась свободной. Пол остановился в дверях и окинул взглядом плоды Матушкиных усилий. В комнату входить не хотелось. Ему было тошно от густого приторного запаха хризантем, как и от соболезнований лысого портье Раймона, который держался с достоинством профессионального гробовщика.

— Очень красиво, — произнес Раймон, первым входя в комнату, — правда?

— Не хватает только Розы.

— Вашей теще нужно было хоть чем-то заняться. Комната хорошая, тихая, вот только шкаф подвел — древоточцы в нем так и кишат, слышно даже, как они жрут дерево.

Раймон прижался ухом к платяному шкафу и издал нечто, долженствующее изобразить звук жующих челюстей.

— Эту комнату я всегда сдаю латиноамериканцам, — сообщил он со злорадной ухмылкой. — От них чаевых не дождешься. Только и слышишь: «No tengo dinero. Manana, manana»[12 - «У меня нет денег. Завтра, завтра» (исп.).].

— Нет, мистер, свободных мест нет, разве что в покойницкой, — невесело пошутил Пол.

Раймон хохотнул, словно всхлипнул:

— Хорошее дело, хозяин. Посмеяться всегда полезно.

Пол повернулся и спустился в холл. Густо накрашенная женщина неопределенного возраста в выглядывавшей из-под пальто блестящей юбке склонилась над раскрытой регистрационной книгой, подыскивая среди постояльцев возможных клиентов. Она была из постоянных жильцов, дружила с Розой, так что Пол мирился с ее присутствием. Проходя мимо, он захлопнул книгу и прошествовал к себе в комнату, оставив дверь открытой.

— Сегодня никого новенького и интересного, — заметила проститутка. — Хочешь пари, какая лошадка победит на скачках?

Пол не ответил. Он достал из-под плитки жестянку с кофе и закопченный чайник и принялся варить кофе.

— У нас с бедняжкой Розой была знакомая, которая подсказывала, на кого ставить, — продолжала женщина, не заботясь о том, слушают ее или нет. — Для Розы пари было развлечением. А лошадки ей очень даже нравились. Мы с ней собирались купить одну на пару.

— Роза ничего не понимала в лошадях, — сказал Пол.

— О чем ты говоришь?! Прекрасно она в них понимала. Циркачи учили ее ездить верхом.

Пол сел за письменный стол. Болтовня этой бабы действовала ему на нервы.

— Какие еще циркачи? — устало спросил он.

— Роза в тринадцать лет убежала из дому и прилепилась к бродячему цирку. Странно, что она про это тебе не рассказывала.

Полу хотелось ее оборвать. Мысль о том, что его жена придумывала всякую чушь, чтобы развлечь проститутку, вызывала у него почти такое же отвращение, как молочно-белые икры женщины. Неужели она знала о Розе больше, чем он? Она уловила его раздражение и пошла наверх.

— Почему она это сделала? — донеслось до Пола ее бормотание. — В воскресенье в Отейле разыгрывали Большой приз.

Перед Полом возник молодой человек в куртке шинельного сукна. Пол сразу признал в нем американца — по самолетной сумке, по тому, что тот не заговорил первым и ждал, чтобы к нему обратились, по затравленному взгляду, так хорошо знакомому Полу.

— Хотите снять номер? — по-французски, назло парню, спросил Пол.

— Да. Я из Дюссельдорфа. Очень уж долгая там зима.

Все они говорили одно и то же. Дешевое представление, которое разыгрывали сбежавшие из армии дезертиры, оставляло жалкое впечатление, но они исправно платили за комнату — скорее по привычке, чем из необходимости.

— Вот вы и уехали не сказавшись? — спросил Пол.

Американец утвердительно кивнул:

— Кстати, о паспорте. Я получу его через пару дней.

Пол снял с вешалки ключ и пошел наверх. Он открыл комнату рядом с той, где до похорон предстояло покоиться Розе; молодой человек бросил сумку на кровать, обернулся и с признательностью глянул на Пола.

— Что до денег, — сказал он, — то не знаю, когда смогу заплатить.

Пол молча на него посмотрел. Деньги его уже не интересовали, но равным образом не интересовала и роль доброго дядюшки. Он захлопнул дверь, оставив за ней молодого дезертира, и пошел к лестнице.




Глава десятая


Красивая девушка, плакавшая на авеню Джона Кеннеди, могла бы привлечь к себе и больше внимания. Один за другим вспыхивали уличные фонари, но их бледные огни терялись в слепящем пламени автомобильных фар — машины шли бампер в бампер, ревели, упорно стараясь вырваться из общего потока, им не было дела до пешеходов, робко теснившихся на тротуарах. Встречные мужчины первым делом смотрели на ноги девушки, потом на грудь, а когда добирались до лица и замечали слезы, Жанна уже терялась в толпе.

Она отерла глаза рукавом, внезапно решилась и свернула в первый попавшийся бар, окунувшись в сияние ламп дневного света и шашлычный чад. Быстро пройдя сквозь галдевшие ряды продавщиц и мелких служащих, она направилась к телефонной кабине в самом конце помещения.

Порывшись в кошельке, она извлекла жетон, опустила в щель и набрала номер Тома. Он сразу ответил, но у Жанны перехватило горло. Молчание на другом конце провода взбесило Тома, он стал ругаться.

— Так я и знала, — наконец сказала она, — ты сразу начинаешь грубить… Послушай, мне нужно с тобой поговорить, а объяснять нету времени… Я в Пасси… нет, не по телефону… Встретимся в метро…

Она снова расплакалась и повесила трубку. Всем от нее что-то нужно, ей некогда отдохнуть, негде приткнуться. Ею пользуются как вещью; от чего-то ей придется отказаться. Она подумала про Тома, как он со своей камерой проникает в самые потаенные уголки ее жизни. Вот уж этому, конечно, пора положить конец.

Она вышла из brasserie[13 - Бар, пивная (фр)], торопливо вернулась на станцию метро, спустилась на платформу; Том должен был прибыть на соседнюю, через путь. Она ждала, глубоко засунув руки в карманы пальто, провожая взглядом ярко-красные поезда, и думала о Поле; слезы высохли; ее раздирали противоречивые чувства.

Том стоял на противоположной платформе и в упор смотрел на Жанну.

— Что ты там делаешь? — спросил он.

— Мне нужно с тобой поговорить.

Он направился к лестнице, но Жанна его остановила.

— Не ходи! — крикнула она. — Стой где стоишь.

Том был раздражен и одновременно сбит с толку. Он окинул взглядом платформу и лишь затем спросил:

— Почему ты не захотела поговорить по телефону? Почему именно здесь?

«Потому что здесь тебе до меня не дотянуться», — хотелось сказать Жанне. Здесь ей ничего не грозило, хотя бы в эту минуту.

— Найди себе другую, — заявила она.

— Для чего?

— Для своей картины.

Тома как током прошило.

— Почему?

— Потому что ты используешь меня в своих интересах, — сказала она. — Потому что заставляешь делать то, чего я никогда не делала. Потому что отнимаешь у меня время… — эти упреки она давно хотела бросить Тому в лицо, но не могла, и снова заплакала от усталости и чувства бессилия, — и потому что мне приходится делать все, что придет тебе в голову. С фильмом покончено, ясно?

Том в замешательстве простер к ней руки. Подкатил поезд, скрыв их друг от друга, и Жанна поняла, что это конец: поезд отойдет, унося с собой Тома, и все ее проблемы разрешатся сами собой. Она благодарила судьбу, что нет времени ни радоваться, ни мучиться. Все просто-напросто завершилось.

Поезд ушел. Тома не было.

Она повернулась — он стоял у нее за спиной.

— Хватит меня насиловать! — завизжала она.

Они сцепились, как остервенелые коты. Он неловко стукнул ее кулаком, но удар скользнул по плечу, не причинив боли. Она в ярости с размаху хлестнула его сумочкой. Их потасовка напоминала бузотерство детишек в песочнице. Они беспорядочно молотили воздух руками, ругались, наконец выдохлись и упали друг другу в объятия.




Глава одиннадцатая


Алжирец, похоже, не знал отдыха. Прерывистые мелодии, которые он извлекал из своего саксофона, напоминали Полу муки живого существа, загипнотизированного собственным плачем. Пол вытянулся на кушетке в своей комнате так, чтобы видеть в холле конторку и лампу, горевшую вполнакала. Ядовито-зеленый неоновый круг рекламы «Рикар» на противоположной стороне улицы как бы замыкал собою самый дальний предел его мирка. Пол задремал.

Он проснулся разом, ощутив у себя на груди чью-то руку. В полумраке он различил массивный силуэт тещи; кутаясь в шаль, она примостилась на краешке кресла.

— Эта музыка мне спать не дает, — пожаловалась она.

На миг Полу привиделось, что это Роза, — похожий голос и такое же прикосновение.

— Я пришел в эту гостиницу на одну ночь, — как во сне произнес Пол, — а застрял на пять лет.

— Когда мы с отцом содержали эту гостиницу, народ приходил сюда спать.

В ее голосе не было укора, но Пол знал, что она его осуждает.

— А теперь чем тут только не занимаются, — заметил он чуть ли не с гордостью. — Скрываются, принимают наркотики, играют на инструментах…

Ее рука давила ему на грудь нестерпимым грузом. Одна мысль о человеческой плоти, стиснутой в этих убогих стенах, — его ли, ее или постояльцев — вызывала у него отвращение. В ее жесте он уловил нечто помимо утешения.

— Уберите руку, — попросил он.

Но ей казалось, что она постигает его одиночество. В конце концов, он был Розе мужем, и ее долг — облегчить ему боль. Прикосновение к нему успокаивало и ее тоже. Она чувствовала, что Роза выбрала в мужья того, кого считала настоящим мужчиной.

— Ты не одинок, Пол, — шепнула она, ощущая под пальцами его широкую грудную клетку. — Я рядом.

Он осторожно приподнял ее руку и стал разглядывать; она испытала прилив благодарности. Потом поднес руку ко рту и внезапно, со звериной сноровкой, цапнул зубами.

Матушка охнула и, схватившись за кресло, попыталась от него отодвинуться. Укушенную руку она прижимала к груди.

— Ты сумасшедший! — крикнула она. — Теперь я начинаю понимать… — и осеклась.

Пол знал, что она хотела сказать: что это он довел Розу до самоубийства. Он не возражал выступить и в этой роли: она была ничуть не нелепей, чем его нынешнее амплуа — овдовевшего мужа, тайного любовника, управляющего гостиницей.

Он вскочил с кушетки.

— Хотите — покончу с этой музыкой? — спросил он и пошел через комнату к электрощитку. — Прекрасно, сейчас они у меня заткнутся.

— Что ты задумал, Пол? — со страхом спросила она.

— В чем дело, Матушка, вы что, боитесь? — спросил он, переходя на английский; он говорил захлебываясь, с презрением. — Не волнуйтесь, бояться вам нечего. Ничего не стоит заставить их перетрусить.

Он выключил рубильник, и дом погрузился во мрак. Она охнула и вцепилась в кресло. Пол надвинулся на нее.

— Хотите знать, чего они боятся? — спросил он громким голосом. — Так я вам скажу. Представьте себе, темноты, вот чего.

Он грубо схватил ее за руку и вывел в холл.

— Идемте, Матушка, познакомлю вас с моими приятелями.

— Свет, — сказала она, — свет включи!

Он потащил ее к лестнице. Саксофон захлебнулся и смолк. На верхних этажах захлопали двери, зашаркали подошвы, послышалась приглушенная разноязыкая речь.

— По-моему, вам пора познакомиться кое с кем из наших жильцов, — произнес Пол с отчаянной иронией и крикнул в лестничную клетку: — Эй, ребята! Поздоровайтесь с Мамочкой!

На площадке второго этажа зажгли спичку, выхватив из мрака призрачные бесформенные силуэты. Вспыхнула еще одна спичка и осветила лица — он вот уже много лет видел их изо дня в день: людское отребье, к которому принадлежал и сам он, бренное, нелепое и трусливое, а потому, в его глазах, тем более презренное.

— Мамочка! — заорал он, показав одной рукой на смутные лица, а другой вцепившись ей в предплечье. — Вот это наш мистер Алкаш Запойный. А там мистер Саксофон, наш сбытчик-добытчик, Мамочка, он нас от случая к случаю героинчиком балует…

Она попыталась вырваться.

— Отпусти! — зашипела она, но Пол не ослабил хватки.

— … А вот там прекрасная мисс Королева Сосалок 1933 года. Она и сейчас неплохо берет, если вынет вставную челюсть. Поздоровайтесь с ними, Мамочка! Эй, вы, это наша Мамочка, слышите?!

Разноязыкий ропот стал громче.

— Свет, Пол, — взмолилась она, — включи свет.

— Как, Мамочка, вы тоже боитесь темноты? Она боится темноты, — сообщил он постояльцам. — Ай-ай-ай, бедняжка. Ладно, солнышко, уж я о вас позабочусь. Сейчас все будет в порядке.

Он зажег спичку, и его искаженное мукой лицо выступило из мрака. Он издал протяжный невеселый смешок, отбросил спичку и вернулся в комнату. Включил рубильник, и свет зажегся. Как легко было их напугать, подумал он. Им, похоже, одинаково страшно что самим убить, что быть убитыми.

Он вернулся в холл. Постояльцы, кто в халатах, кто в наброшенных на голое тело плащах, разбрелись по своим номерам, ворча, как потревоженные звери. Теща Пола стояла, вцепившись в перила, и глядела на него так, словно видела первый раз в жизни.

С улицы вошел постоялец с рулоном газет под мышкой. Он был старше Пола, однако вид имел нарядный и представительный. На нем были чистое пальто и тирольская шляпа, которую он тут же и снял.

— Привет, Марсель, — равнодушно сказал Пол и подал ему ключ.

Марсель любезно поклонился Матушке и поднялся наверх. Она проводила его одобрительным взглядом.

— Он вам понравился, Матушка? — спросил Пол.

Она почуяла в его вопросе очередной подвох и не ответила. Он презрительно улыбнулся и покачал головой. Вот она — последняя и сокрушительная насмешка, которую припас ему этот вечер.

— Так вот, — произнес он, — Марсель был любовником Розы.




Глава двенадцатая


Время, стиснутое нарядными фасадами каменных зданий на улице Жюля Верна, остановило свой бег. Приходя сюда, Жанна сперва непременно оглядывалась, опасаясь встретить взгляд кого-нибудь из знакомых. Она запомнила, в каком порядке стоят припаркованные у обочины автомобили, досконально изучила яркий ободранный тент кафе и вечно пустующие строительные леса напротив многоквартирного дома, куда приходила далеко не впервые.

Она с удовольствием окунулась в прохладный душный полумрак подъезда. Оконце консьержки было закрыто, дом, как всегда, казался безлюдным. Жанна — она несла портативный проигрыватель — вошла в кабину лифта и поставила проигрыватель на пол, между ног. Как всегда, мысль о Поле тревожила ее все сильнее: она и хотела его, и боялась застать в квартире. Но их последняя встреча завершилась так необычно, так нежно, что чем выше она поднималась, тем радостнее становилось у нее на душе.

Когда она вставила ключ в замочную скважину, ей показалось, что она уловила все ту же ускользающую ритмичную музыкальную ноту. Дверь распахнулась в пустую, как ей показалось, квартиру. Ее шаги отдались от плит гулким эхом, взгляду открылись освещенная солнцем половина круглой гостиной и столь знакомый матрас.

— Есть тут кто? — позвала она, зная, что никто не ответит.

Она опустила проигрыватель на пол и посмотрела на сваленную в кучу мебель. Груда под простыней выглядела несколько зловеще. Жанна шутливо обратилась к ней, словно пытаясь приуменьшить охватившее ее разочарование:

— И тут что-то не так? Тоже свои неприятности, hein[14 - А, как, каково (фр.).]?

Жанна не видела Пола — тот молча лежал в дальнем углу, от всего отрешенный. На полу перед ним валялись обгрызенный кусок камамбера, горбушка хлеба и нож. На Поле были только брюки и нижняя рубашка, волосы всклокочены, вокруг глаз — черные круги от недосыпания. Наконец он произнес, не удостоив ее взглядом:

— Масло на кухне.

Жанна резко повернулась.

— Так ты здесь, — сказала она, постаравшись скрыть испуг. — Почему не отвечал?

— Ступай принеси масло, — приказал он.

— Я спешу, у меня деловая встреча.

— Ступай принеси масло!

Она воззрилась на него, ничего не понимая. Накануне он говорил ей одно, а теперь валялся на неметеном полу в скотском виде, опершись на локоть и даже не смахнув с губ хлебных крошек. Он мял корочку сыра, словно посаженный в клетку зверь в ожидании кормежки.

Жанна пошла на кухню и принесла брикет масла, упакованный в фольгу. Она бросила его на пол под нос Полу, и этот робкий протест, казалось, впервые заставил его обратить на нее внимание. Пол посмотрел на нее снизу вверх с выражением некоторого любопытства. Она в первый раз бросила ему вызов, но уйти от него у нее не было сил.

— Нет, я просто понять не могу, — сказала она на своем ломаном английском, усевшись перед ним скрестив ноги, — почему ты так чертовски уверен, что я буду к тебе возвращаться?

Вместо ответа Пол намазал горбушку маслом и сжевал, громко чавкая. Отшвырнув кусочек фольги, он вытер губы тыльной стороной кисти. Он не станет ее удерживать, но, если она останется по доброй воле, — что ж, он подвергнет ее испытанию.

— Или ты думаешь, — с издевкой спросила она, переходя на французский, хоть и знала, что ему предпочтительнее говорить по-английски, — что развалившийся на полу в пустой комнате американец, который жрет сыр и засохший хлеб, так уж интересен?

Она провоцировала его, но он и бровью не повел. Самый его вид ее одновременно отталкивал и возбуждал. Она не могла понять, почему он, такой грязный и неухоженный, сексуально ее притягивает, хотя при этом унижает и злит, как не могла понять и его презрительное отношение к ней. В Поле же еще с вечера нарастали злость и слепое отчаяние, и теперь он решил на ней отыграться — просто потому, что она оказалась рядом. В конце концов, она представляла собой всего лишь женское тело, как оно и подразумевалось соглашением между ними.

Жанна раздраженно забарабанила пальцами по паркету. Затем постучала костяшками пальцев. Звук получился какой-то полый.

— Ой, что там? — спросила она, опять постучав. — Кажется, пусто. Слышишь?

Пол приподнялся и подполз к Жанне. Постучал кулаком по полу, затем провел пальцами вдоль края ковра, задрав его там, где, судя по всему, находился полый тайник.

— Не вскрывай, — попросила Жанна.

— Почему?

— Не знаю. Но не вскрывай.

Она схватила его за руку.

— В чем дело? — сказал он. — Что, уж и открыть нельзя?

Он следил за ней с возрастающим любопытством. Ему ничего не стоило отковырнуть паркетину, но он решил не спешить. Его возбуждало противодействие Жанны.

— Постой-ка, — произнес он, вырвав руку. — Может, там драгоценности. Или золото.

Жанна отвела глаза. Она не хотела, чтобы он вскрыл тайник, но не желала объяснять ему почему.

— Ты что, боишься? — поддел он. — Ты все время боишься.

И снова взялся за паркетину.

— Не нужно, — сказала она. — Может, там какая семейная тайна.

Пол убрал руку.

— Семейная тайна? — переспросил он с обманчивой кротостью послушного мальчика. — Сейчас я тебе все объясню про семейные тайны.

Схватив Жанну одной рукой за шею, а другой за предплечье, он прижал ее лицом к полу. Слово «семейный» в ее устах привело его в слепую ярость. Она еще будет тут рассуждать о том, что — так уж получилось — он ненавидел самой лютой ненавистью: о семье, этом великом институте морали, неприкосновенном божественном установлении, призванном воспитывать добрых граждан в духе добродетели, о самом средоточии всех добродетелей. Сейчас он ей покажет!

Жанна слабо сопротивлялась.

— Что ты делаешь? — вскрикнула она, когда он, просунув руку у нее между ног, расстегнул ей джинсы.

— Хочу объяснить тебе про семью, — сказал он, одним рывком содрав с нее штаны и обнажив ягодицы, — про этот святой институт, призванный насаждать в дикарях добродетели.

Жанна, задыхаясь, боролась из последних сил. Пол навалился на нее всем телом, вцепившись рукой ей в шею. Он, похоже, и сам не знал, что хочет с ней сделать, но тут ему на глаза попалось масло. Он ногой подтянул пакетик.

— Будешь повторять за мной слово в слово, — сказал он, запустив свободную руку в мягкое масло. Он не спеша смазал ей маслом задний проход — как поросенку, подумал он, прежде чем насадить его на вертел, — жестко и умело работая пальцами.

— Нет и нет, — вырывалась она, не в силах поверить, что он на такое способен. — Нет!

Пол расстегнул и приспустил брюки. Опершись на колени и не выпуская Жанну из хватки, он раздвинул ей ноги напором собственных бедер. Понимание того, что ее ждет, повергло Жанну в ужас и полнейшую беспомощность.

— А теперь повторяй за мной. Священная семья… — начал он, неумолимо раздвигая ей ягодицы крепкими пальцами и нащупывая вход. — Давай повторяй! Священная семья, питомник добропослушных граждан…

— Питомник, — всхлипнула она, — добропослушных…

Она закричала. Он так крепко вдавил ее лицом в гладкий паркет, что она не могла и глаз открыть. Ее пронзила внезапная жгучая боль. Его член стал орудием пытки.

— Повторяй! — приказал он, тяжело дыша. — Детей терзают до тех пор, пока они не солгут в первый раз…

— Детей…

Она опять закричала — он входил в нее все глубже и глубже.

— Где подавляют и ломают волю, — прошипел он, стиснув зубы.

— Где ломают… волю…

Она зарыдала как от унижения, так и от боли. Но Пол лишь удвоил усилия, захваченный непреодолимым нарастающим ритмом. В этом потаенном нетронутом месте плоть его казалась гигантской.

— Где свободу убивает… — продолжал он.

— Свободу…

— Свободу убивает себялюбие.

Он впился ей пальцами в тело, словно она могла испариться и оставить его наедине с самим собой. Теперь нельзя было ни избавиться от него, ни отвергнуть, и ее крики, казалось, загоняли его член все глубже и глубже.

— Семья…

— Семья, — простонала она, затихая.

— Семья, твоя е…ная-разъе…ная семья, — напрягшись, выдохнул он. — О Господи Всемогущий!

Жанна, притиснутая к полу, была не способна пошевелиться. Пол кончил, однако не торопился вынимать. Прихватив Жанну рукой за волосы, он повернул ее лицом к предполагаемому тайнику. Другой рукой он подцепил паркетину.

— Открой, — приказал он.

— Зачем? — всхлипнула Жанна.

Он подверг ее самому последнему унижению, чего ему еще не хватает?

— Открой.

Она приподняла край ковра, обнажив углубление размером с кирпич. Там ничего не было.

Пол тяжело отвалился и растянулся на полу, переводя дыхание. Он не пощадил ни единого ее отверстия — и что же? Снедавшая его пустота как зияла, так и осталась зиять.

Жанна медленно натянула джинсы; она давилась рыданиями, утирая нос рукавом груботканой крестьянской блузки. Ничто не мешало ей тотчас уйти, но она почувствовала, что на время стала хозяйкой положения: не было у него никакого права так ее позорить — как рабыню.

Она сходила за проигрывателем, принесла в гостиную, поставила на пол и, опустившись на колени, откинула крышку. Размотав шнур, она воткнула штепсель в укрепленную на полу старую розетку. Жанну обдало фонтанчиком голубоватых искр, она отдернула руку и выругалась:

— Merde![15 - Дерьмо! (фр.)]

Она посмотрела на Пола. Тот, судя по всему, пришел в себя и теперь лежал, прикрыв лицо рукой. Жанна вспомнила, что не знает его имени.

— Эй, ты! — окликнула она.

Он повернул голову и пробормотал:

— Что тебе?

— У меня для тебя сюрприз.

— Что-что? — не понял Пол, и она позвала его жестом, изобразив улыбку.

— У меня для тебя сюрприз.

Пол привстал на колени и застегнул брюки.

— Очень мило, — сказал он. — Люблю сюрпризы.

Он успел забыть о том, что только что совершил — осквернил еще один храм, — и за эту забывчивость она ненавидела его даже больше, чем за само осквернение. Ей хотелось его уязвить, хотелось увидеть, как это мощное тело бьется под током, как из него утекают силы, как оно корчится от боли. Она не могла больше ждать.

— Какой сюрприз?

— Музыка, — ответила она все с той же вымученной улыбкой. — Но я не знаю, как тут включается.

Она вручила ему шнур, показала на розетку в полу и отодвинулась. Пол сжал штепсель и, не раздумывая, со всего маху вогнал в розетку. Взлетели искры, что-то громко треснуло, он отскочил, отбросив шнур.

— Тебе от этого хорошо? — спросил он, взяв себя в руки.

Жанна и сама не могла понять.

— Знаешь, — сказала она, — тут в меня один кот влюбился. Он приходит, только когда тебя нет. Стоит тебе уйти — и он тут как тут. И все смотрит на меня, смотрит.

На глазах у нее показались слезы.

— Ты из-за кота плачешь? — спросил он равнодушно.

— Я плачу, потому что знала, что тебя ударит, и промолчала. Я плачу из-за того, что ты со мной сделал. Я плачу, потому что больше не могу.

— Так говорят самоубийцы, — небрежно обронил Пол. — А некоторые так даже и пишут в предсмертных записках. Ты что, хочешь покончить с собой?

— Почему ты об этом спрашиваешь?

— Просто так. — Он помолчал. — Но хотя бы раз в сутки ты думаешь о самоубийстве, верно?

— Я — нет. Но мысль мне нравится — это романтично.

— Знавал я одного человека, который вроде никогда не думал о нем, а потом — раз — и наложил на себя руки.

Жанна вскочила:

— О господи, совсем из головы вылетело! У меня встреча, я и пришла-то сюда всего лишь оставить тебе проигрыватель.

— Встречи для того и назначают, чтоб не являться.

Она отерла слезы рукавом пальто и посмотрела на Пола, который лежал на полу. Тот даже не повернул головы.

— Ну а ты? — спросила она, направившись к двери.

— Что я?

— Ты не хочешь покончить с собой?

И Пол впервые ей улыбнулся.

— Я не из породы самоубийц, — ответил он, — я из тех, кто сам убивает.




Глава тринадцатая


Старая баржа круто заваливалась на правый борт; выведенное на ее носу имя едва можно было разобрать под лохмотьями облезающей краски — «L'Atalante», как в старой ленте Виго[16 - Виго Жан (1905-1934) — один из крупнейших режиссеров французского кино XX века, оказавший воздействие на развитие отечественного и мирового кинематографа; действие его последнего фильма «Аталанта» (1934) происходит на одноименной самоходной барже.]. Жанна не раз проходила мимо этой посудины, стоявшей на приколе в канале Сен-Мартен и преобразованной, как гласила вывеска над рубкой, в плавучую танцверанду. Вывеска покосилась, толстые проржавевшие тросы, казалось, едва-едва удерживали баржу на плаву, на верхней палубе валялись останки дешевых столиков и стульев, старые абажуры, медные части каких-то навигационных приборов.

Жанна торопливо пересекла мощенную булыжником набережную. Том и его съемочная группа, сбившись на носу баржи, терпеливо ее ожидали, она помахала им рукой. Каким безобидным казался ей теперь Том, каким предсказуемым — по сравнению с Полом и его безрассудным ожесточением. Все, что вытворял Том, было просто игрой — игрой в съемку фильма, — но от Пола можно было ожидать чего угодно. Всякий раз он открывал ей что-то новое в сексе, и назад пути уже не было. Получалось так, что на каждую встречу с Томом она приходила все более замаранной и развращенной, но он ни о чем не догадывался — и никогда не догадается. Она начала привыкать к этой двойной жизни, хотя, расставаясь с Полом, неизменно клялась себе, что больше к нему не вернется.

Капитан баржи стоял посреди наваленного на палубе хлама. В руке он держал дымящуюся сигару, рука же была сплошь в татуировках.

— Ничего не продаю, — заявил он, едва она вступила на борт.

— Каждый что-нибудь да продает, — возразила Жанна с улыбкой. Кое-чему здесь она вполне бы могла найти место в своей антикварной лавочке неподалеку от Центрального рынка.

Том подошел, нежно взял ее за руку и отвел к перилам. Оператор лихорадочно запустил руки в черный мешок — зарядить пленку; звукооператор присел на корточки, готовясь записывать интервью. Он скривился, когда капитан поставил на патефон старую, на семьдесят восемь оборотов, пластинку и гнусавый мужской голос, прорываясь сквозь хрипы, запел «Parlami d'amore, Mariu»[17 - «Говори о любви мне, Мария» (ит.).].

Том задал Жанне вопрос:

— Чем ты занимаешься?

— Сую нос в чужие дела.

Она улыбнулась в камеру.

— Я думал, ты торгуешь антиквариатом, — сказал он, напустив на себя серьезный вид.

— Нет, я состою в деле с двойняшками. Моя задача — разыскивать и добывать.

— Что именно?

— Все что сработано между 1880 и 1935 годами.

— Почему только в этот период?

— Потому что с антикварной точки зрения это был революционный период.

Том наградил ее раздраженным взглядом и произнес:

— Не понял. Повтори, пожалуйста, какой это был период.

— Революционный. Да, время нового искусства революционно по сравнению с остальным девятнадцатым веком и Викторианской эпохой[18 - Период правления (1837-1901) британской королевы Виктории (1819-1901).]. По сравнению с десятилетиями всяких безделушек и дурного вкуса.

— Дурного вкуса?

Том воззрился на участников съемочной группы, словно надеялся, что они ему объяснят; Жанна явно вела себя не так, как он рассчитывал.

— Вкуса? — повторил он. — Но что это такое? И как можно ощущать себя революционеркой, собирая старье, которое некогда было революционным?

— Хочешь подраться? — спросила она, поняв, что он ее разыгрывает.

— Полно, полно. — Он воздел руки в знак примирения. — И где же ты раскапываешь эти свои… революционные вещи?

— На аукционах, на рынках, в деревнях, частных особняках…

— Ты приходишь к людям домой? Что это за люди?

— Старики, — ответила она, — или их дети, племянники, внуки. Эти дожидаются смерти стариков и уж тогда спешат распродать все подчистую.

— Тебе это не кажется жутковатым? Честно говоря, мне так немного противно. Запах старья, наследие умерших.

— Нет, мне это нравится.

Она начала расхаживать по палубе, преисполнившись воодушевления.

— В моей работе, — пояснила она, — прошлое волнует воображение. Что ни вещь, то находка со своей собственной историей. Представь себе, я однажды раскопала будильник, принадлежавший палачу города Парижа.

— Ну и мерзость! Неужели ты бы захотела держать на столике у постели будильник заплечных дел мастера?

Она подскочила к нему, уперев руки в бока.

— Ты что, и вправду хочешь подраться? — спросила она. — Или просто не терпишь антиквариата?

— Я слушаю, как ты торгуешь старьем, рассуждаешь об этом отвратительном будильнике… — Он замолк, постарался совладать с голосом и продолжил: — И смотрю на тебя, такую здоровую, чистую, современную…

— Современную? — рассмеялась она. — Что значит — «современная»? Всего лишь мода. Посмотри вокруг. В одежде фасоны тридцатых— сороковых годов…

— Про одежду я понимаю. Я сразу начинаю думать о кино, — он развел руками, задрав голову к небу, — о звездах, когда в кино и в самом деле были звезды. Рита Хейворт…

Жанна с досадой покачала головой:

— Когда речь идет о кино, тут ты понимаешь. Что ж, это способ уйти от настоящего. Сейчас мне шьют платье по образцу того, в котором мама сфотографировалась в 1946 году. Она была очень красива, с этими квадратными плечами…

— Что ж, — прервал Том, — это способ уйти от настоящего.

— Куда легче любить то, что не задевает тебя впрямую, что на известном расстоянии от тебя. Вроде твоей камеры.

Это было уже своего рода обвинение. Том с обиженным видом повернулся к оператору и быстро распорядился:

— Расстояние! Сейчас увидишь… Дай-ка камеру. Дальше я буду снимать сам.

Он велел звукооператору подвесить микрофон.

— Пусть пишет. А вы все исчезните! — Он прогнал даже помощницу и повернулся к Жанне с рассерженным видом. — Я не живу тоской по прошлому. Настоящее время многое значит. Сядь на качели.

Он показал на ветхие качели, что были установлены на носу баржи. Жанна повиновалась — неожиданная инициатива с его стороны произвела на нее впечатление.

Устанавливая фокус, он продолжал:

— Покачайся немного. Пой.

Жанна начала покачиваться и замурлыкала «Девчонку на качелях»; она вошла в роль.

Том рассмеялся:

— Вот это другое дело. Знаешь, почему я их прогнал?

— Потому что разозлился. Или потому что хочешь остаться со мной наедине.

— А почему я хочу остаться с тобой наедине?

— Тебе нужно мне что-то сказать, — предположила она. — Без свидетелей.

— Браво! — воскликнул Том. — А что именно?

— Веселое или грустное?

— Секрет.

— Значит, веселое. А что за секрет?

— Посмотрим… — он сделал вид, что раздумывает, — секрет между мужчиной и женщиной…

— Ну, тогда это что-то непристойное, — рассмеялась она. — Или связанное с любовью.

— Да, связанное. Но не только.

— Секрет, связанный с любовью.

Она подперла рукой подбородок. Том по-прежнему прижимался глазом к видоискателю.

— Секрет, связанный с любовью, но не только с ней, — произнесла она. — Нет, не догадываюсь.

— Я хотел тебе сообщить, что ровно через неделю женюсь на тебе.

— Вот те раз!

— За тобой, понятно, последнее слово.

— А ты?

— Я решил. Все готово…

— Ох, Том, все это так странно и неожиданно, что просто невероятно.

— Кадр слегка подрагивает. От избытка чувств у меня дрожат руки.

Жанна начала раскачиваться, с каждым разом задирая ноги все выше.

— Ты еще не ответила, — окликнул он.

— Потому что ничего не понимаю.

Она залилась румянцем, улыбаясь широкой, уверенной улыбкой. Она смотрела вокруг — на воду канала, на хозяина-капитана, который складывал в ящики барахло с палубы, на дома, вдоль набережной, на голые платаны, на слаженный полет пары голубей в небе — и не могла собраться с мыслями. Качели постепенно замерли.

— Ну? — спросил Том. — Да или нет?

По его лицу пробежала тень беспокойства. Жанна обняла его за шею.

— Перестань снимать, — шепнула она. — Я ведь выхожу за тебя, а не за твою камеру.

Том ликовал; он подхватил с палубы старый спасательный круг и швырнул его в воду. К их удивлению, круг сразу пошел на дно.




Глава четырнадцатая


Дверь в подъезд дома, где жила мать, Жанна открыла своим ключом. Она взбежала по лестнице, не став вызывать лифт, — ей не терпелось поделиться замечательной новостью. Вид их просторной гостиной, обставленной удобной мебелью, несколько охладил ее пыл. Одну из стен украшали примитивное африканское оружие и произведения искусства, подобные тем, что висели на вилле. Комната была большая и светлая, однако в ней ощущались тоска по прошлому и утраченное время.

Жанна вбежала к матери.

Эта красивая женщина с тщательно уложенными по моде седеющими волосами была от природы наделена властной повадкой. Сейчас она стояла у постели, на которой беспорядочно громоздились старые военные мундиры. К груди она прижимала пару хорошо сохранившихся и до блеска начищенных сапог.

— Привет, мама, — сказала Жанна, обнимая мать.

— Ты рановато вернулась.

— Ага, так вышло.

Она прошлась по комнате, мимоходом полюбовалась на золотой галун одного из мундиров, провела рукой по каблукам сапог.

— У меня сегодня очень хорошее настроение, — сообщила она.

— Рада слышать.

Мать, подняв сапоги, не сводила с них восхищенного взгляда.

— Мне нужен совет. Как ты думаешь, не отправить ли их на виллу?

— Все-все отправь.

Жанна исполнила пируэт посреди комнаты, воздев руки и отбросив с лица волосы.

— У Олимпии там все равно семейный музей.

— Кроме сапог, — стояла на своем мать. — Оставлю их тут, при себе. Меня трепет охватывает, стоит только дотронуться до них.

Жанна подхватила круглую, отделанную галуном фуражку и лихо надела набекрень; потом взяла тяжелый мундир из тускло-коричневой шерстяной ткани, погладила эполеты и золотые пуговицы.

— Мундиры, — заметила она. — Ничто армейское не стареет.

Она сняла мундир и фуражку. В открытом ящике письменного стола Жанна заметила старый, уставного образца военный пистолет отца; она извлекла его из потрепанной кобуры и осмотрела. Он все еще был заряжен.

— Когда папа учил меня в детстве стрелять из него, он казался жутко тяжелым.

Она прицелилась в висевший за окошком горшок с вьюнком.

— Почему ты его не отправишь на виллу? — спросила она мать. — К чему тебе здесь пистолет?

— В любой уважаемой семье оружие никогда не помешает.

Мать принялась укладывать мундиры в раскрытые чемоданы.

Жанна вернула пистолет на место, задвинула ящик и стала рыться в коробке со старыми документами.

— Ты ведь даже не знаешь, как его надо держать, — сказала она.

— Важно, чтобы он был. Он производит впечатление уже одним своим видом.

Жанна обнаружила в коробке потрескавшийся бумажник красной кожи. Повернувшись спиной к матери, она открыла бумажник и достала старый военный билет полковника. За билет был заткнут желтый, в трещинках, снимок — молодая арабка гордо показывала в объектив голые груди.

Жанна спрятала бумажник себе в сумочку. Повернувшись к матери, она показала ей снимок.

— А это? — спросила она. — Кто она?

Мать едва заметно нахмурилась. Несомненно, на снимке фигурировала любовница полковника — во время африканских кампаний их у него было немало.

— Прекрасный образчик берберской расы, — невозмутимо произнесла она, продолжая укладывать вещи полковника. — Крепкий народ. Я пробовала держать их в доме, но прислуга из них никудышная.

Мать являла собой женскую копию удачливого профессионального вояки — образец совершенства и стойкости в трудных обстоятельствах. Теперь ее долг заключался в преклонении перед памятью доблестного супруга, и она не могла допустить, чтобы на эту память легло пятно.

Она решительно захлопнула чемодан, поставила на пол и улыбнулась дочери:

— Я рада, что наконец-то решилась отправить все это за город. А то вещи все копятся и копятся.

Жанна нежно ее поцеловала:

— Скоро у тебя будет здесь места — сколько душа пожелает.

Мать вопросительно на нее поглядела, но Жанна повернулась и направилась к двери.

— Мне пора, — сказала она. — Работа ждет. Я забежала на минутку сообщить…

Она вышла на площадку, мать следом. Жанна вызвала лифт.

— Что сообщить? — спросила мать.

— Что я выхожу замуж.

Она открыла дверцу лифта и вошла в кабину.

— Что-что?

Мать схватилась за сетку шахты и с изумлением воззрилась на Жанну.

— Я выхожу замуж, через неделю, — крикнула Жанна из опускавшейся кабины.

По пути в лавку Жанна зашла в фотоавтомат у станции метро «Бир-Хаким». Опустив в щель монеты, она дернула шнурок короткой занавески из пластика и уселась на жесткую деревянную скамью, лицом к собственному отражению в прозрачном зеркале.

Сработала вспышка. Жанна повернула голову вправо, затем влево, каждый раз дожидаясь щелчка автоматической камеры.

Поддавшись внезапному порыву, она расстегнула блузку и наставила обнаженные груди прямо в объектив.

— Прекрасный образчик берберской расы, — заметила она вслух, когда вспышка включилась в последний раз.

Стоя на платформе в ожидании поезда, Жанна смотрела вниз на узкую суматошную улицу, на пешеходов, которые как-то бочком обходили кафе, некоторые с чемоданами в руках — пассажиры с вокзала Сен-Лазар, рассеянно подумалось ей, многие наверняка иностранцы. Она потрогала в кармане снимок берберки и свою собственную только что снятую фотографию. Первый поведал ей об отце кое-что такое, о чем она и не подозревала; теперь он представлялся ей мужчиной, способным испытывать вожделение и будить таковое в женщинах. Даже у него наверняка была своя тайная жизнь, мысль об этом показалась Жанне весьма любопытной. Если мать и знала об этом, то уже перестала переживать. Как быстро люди приспосабливаются к требованиям плоти. Снявшись с обнаженной грудью, она почувствовала, что между ней и отцом возникло какое-то новое родство. А еще, подумала Жанна, она сделала это в шутку, которую ей хотелось бы разделить с одним из любовников. Тут до нее дошло, что и Том, и Пол оба ее осудят, хотя и по разным причинам: Том назовет вульгарной, а Пол начнет изводить за сентиментальность.

В метро она ехала, погруженная в мысли о своем приключении, не обращая внимания на окружающих. То, что у отца скорее всего была внебрачная интрижка, в глазах Жанны как-то оправдывало ее связь с Полом. Но если она и в самом деле намерена выйти за Тома, ей нужно как-то утрясти положение, хотя бы для себя самой, не то все может кончиться катастрофой.

Она вышла из метро и направилась в свою антикварную лавку мимо пустой громады бывшего Центрального рынка. Первое, что бросилось ей в глаза, — следует вымыть витрины. Лавка, занимавшая одно помещение, представляла собой форменные джунгли: подставки для ламп, вешалки для шляп, хилые задранные ножки перевернутых стульев, канапе, заставленное пыльными бутылками. На полу у двери стоял бочонок, из которого торчали старые трости.

В глубине лавки помощницы Жанны — Моника и Мушетт — разбирали коробку с товаром. У близняшек были длинные спутанные светлые волосы, обе носили джинсы с яркими заплатками. Строго говоря, у Жанны были подручные, потому что деньги на лавочку дала ее мать, но именно двойняшки в большинстве случаев брали на себя тяжесть общения с богатыми дамами из Отейля, основными покупательницами Жанниного антиквариата. Близнецы были моложе Жанны, но еще школьницами участвовали в студенческих бунтах 1968 года и поэтому были склонны относиться к ней как к взбалмошной младшей сестре.

— Привет, — сказала Жанна. — Я выхожу замуж.

Двойняшки разогнулись, отбросили с глаз волосы и, не веря собственным ушам, уставились сперва на Жанну, а потом друг на дружку.

— Ну и какая ж ты будешь — замужняя? — спросила Моника.

Жанна знала, что Том им не нравится.

— Буду спокойней, собранней, — ответила она, расстегивая пальто. Она собиралась помочь девушкам разобрать и оценить вещицы, как положено почтенной владелице магазинчика, каковой она мечтала быть. — Я решила взяться за ум.

Близнецы встретили ее слова смехом.

— А вы бы что сделали на моем месте? — спросила Жанна.

— Я бы стукнула себя по черепу, — ответила Мушетт.

— А я бы ушла в монашки, — присовокупила Моника.

И отказалась от секса? — подумала Жанна. Она начала стягивать пальто, но остановилась. Первым делом она сообщит Полу, что выходит замуж, что их связи конец. В конце концов, брак ее родителей оказался удачным, вероятно, по той причине, что отцу тоже пришлось кое-чем поступиться. Она вдруг ощутила себя неимоверно сильной и твердой.

— Я приняла важное решение, — заявила ока, застегивая пальто. — Конец. Сегодня встречаюсь в последний раз.

— А свадьба? — поинтересовалась Мушетт.

— Да, — бросила Жанна через плечо, — я выйду замуж. Я свободная женщина!

Моника и Мушетт переглянулись, окончательно сбитые с толку.

— Никогда я ее не понимала, — сказала Моника.

— В любом случае, — заметила Мушетт, — следует говорить не «свободная», а «самостоятельная».




Глава пятнадцатая


Свободная женщина! Выйдя из лавки, Жанна снова и снова повторяла про себя эти два слова. Погруженная в свои мысли, она не обратила внимания на припаркованный у тротуара фургон-тонваген.[19 - Грузовой автофургон со звукозаписывающей аппаратурой.]

Внутри фургона, укрывшись за грудой картонных ящиков и опустившись на колени, сгрудились Том и члены его съемочной группы — вперемежку со звукооборудованием, «Аррифлексом» и перепутанными проводами. Том уткнулся в камеру, ловя в фокус Жанну, которая бежала к перекрестку. Ассистентка — она обмотала голову шарфом — стояла на коленях с ним рядом, касаясь его плечом, но Том с головой ушел в свою киноохоту.

— Будь я на месте Жанны, — сказала помощница, — я бы после такого номера дала тебе от ворот поворот.

Том передвинулся, пытаясь найти оптимальный ракурс. Мотор заработал с громким рычанием, но водитель не спешил трогаться с места, выжидая, не сядет ли Жанна на перекрестке в такси.

— Ты у нас настоящий частный сыщик, — заметила ассистентка.

Том не ответил, но облапил ее поверх свитера, нащупал маленькую твердую грудь и игриво ущипнул.

— Может, ты была бы не прочь оказаться на ее месте, — сказал он, не отрываясь от камеры.

Жанна свернула за угол и пошла по улице.

Фургон поехал следом, затем поравнялся с девушкой. Том передал камеру оператору и дал знак начинать съемку. Все сосредоточенно замолчали. Фургон чуть отстал.

Перед светофором машины остановились. Жанна вдруг развернулась и кинулась прямо к фургону.

— Увидела, — шепнул Том. — Влипли.

Она была совсем близко. Том согнулся за ящиками, махнув рукой остальным сделать то же. Помимо съемок у него имелась и другая причина следить за Жанной, хотя ему не хотелось признаваться в этом даже самому себе. Последние несколько дней поведение Жанны наталкивало его на подозрения: частые опоздания, внезапные уходы, драка в метро. Что-то тут было не так.

Услыхав звук захлопнувшейся дверцы, Том осторожно выглянул в окошечко. Жанна сидела на заднем сиденье такси.

— Нет, слава богу, не влипли, — сказал он.

Такси отъехало.

— Держи дистанцию, — приказал Том водителю. — Она не должна видеть нас.

Такси остановилось у очередного светофора. Жанна наклонилась через спинку переднего сиденья и объяснила таксисту, куда ехать. Ей и в голову не могло прийти, что всего в нескольких футах над ней завис глаз объектива. Дали зеленый свет, фургон пристроился в хвосте у такси.

Жанна не глядела по сторонам. Открыв сумочку, она извлекла косметичку. Тронула тушью ресницы, накрасила губы, подчеркнув их линию ярко-красной помадой.

Такси остановилось в виду нарядного моста метро, по другую сторону которого начинался район Пасси. По мосту толпой шли извергнутые из дверей метро пассажиры. У Жанны мелькнула мысль, нет ли в этой толпе и Пола. Она вышла, торопливо расплатилась с водителем и пересекла улицу Жюля Верна, направляясь к кафе «Виадук» и к знакомым фасадам.

Том и участники группы, все так же на коленях, прижались носами к маленькому оконцу.

— Где мы? — спросил Том, когда Жанна миновала кафе.

— На улице Жюля Верна, — ответил водитель. — Седьмой округ.

— Ладно, — произнес он, — обгоняем.

Жанна почти дошла до дома с высокой чугунной дверью. Фургон поравнялся с ней и проехал вперед.

Улица выглядела как обычно — тихая, безлюдная, лишь изредка проедет случайный автомобиль. Строительные леса напротив возвышались скелетом какого-то допотопного ящера, до слуха Жанны долетал отдаленный грохот поездов метро. Она задержалась у двери с желтыми матовыми стеклами.

Фургон остановился, но водитель не заглушил мотора.

Жанна потянулась к двери, но уловила краем глаза какое-то движение впереди на улице. Дверца остановившегося фургона была чуть-чуть приоткрыта, и в щель просунулось рыльце продолговатого черного цилиндра: ручной микрофон. Она его сразу узнала. Следовало мгновенно принять решение.

Переборов страх и злость, она сразу решила, что делать. Повернулась и пошла дальше.

— Ты уверен, что она не заметила? — обратился Том к звукооператору.

— Исключено, — ответил тот и убрал микрофон; фургон снова медленно покатил вперед.

— Ты уж постарайся, — попросил Том, — попробуй записать звук шагов и что-нибудь из уличных шумов, чтоб передать общую атмосферу.

Жанну так и подмывало завопить. Ей хотелось наброситься на Тома, хотелось сбежать и никогда его больше не видеть. Надоело. Теперь фургон так выделялся на тихой улице, что впору было захохотать или выкинуть какое-нибудь непристойное коленце. Однако это могло сыграть на руку Тому. Нет, лучше обвести его вокруг пальца, да так, чтобы он это понял.

Дойдя до перекрестка, она остановилась. На другой стороне улицы стояла потемневшая от многолетней копоти каменная церквушка романской архитектуры. Не оглядываясь по сторонам, Жанна перешла через улицу и скрылась за тяжелой деревянной дверью.

— Стоп! — приказал Том водителю и добавил, обращаясь к съемочной группе: — Чтоб ни единого звука!

Он распахнул дверцу и соскочил на землю.

— На цыпочках, — предупредил он выбравшихся следом коллег. Том почувствовал, что наконец-то добрался до святая святых Жанны. Вот уж чего бы он никогда не подумал, — оказывается, она верующая! Открытие порадовало его, поскольку свидетельствовало о ее непорочности.

В церкви было пусто, если не считать одного-двух молящихся, царил полумрак. В одном из приделов слабо мерцали свечи. Вечерний свет, скупо просачиваясь сквозь витражи в высоких оконцах, освещал алтарь. Оператор поднял камеру и, повинуясь жестам Тома, сначала наставил объектив на витражи, а затем опустил и повел вдоль нефа, отыскивая Жанну.

Она преклонила колени перед решеткой исповедальни, молитвенно сложив руки.

— Снимаем наездом, — распорядился Том. Они подкрадывались к Жанне все ближе и ближе, пока наконец ясно не расслышали то, что она говорила.

— Ты подлый гад, Том, — говорила она, глядя прямо перед собой. — Ты подлый гад, подлый, подлый. Подлый гад! Я тебя презираю, ненавижу.

Том подошел к ней вплотную, отказываясь верить собственным ушам. Теперь он стоял совсем рядом и открыл было рот, намереваясь потребовать объяснений, но не смог выжать ни звука. Она продолжала бормотать, не поднимая глаз.

Ассистентка подошла к Тому и взяла его за руку.

— Хватит, — шепнула она.

— И правда, — ответил он. — Она меня достала.

Они вышли из церкви, остальные за ними, молча забрались в фургон, сложили камеру, микрофон и все прочее. Том понимал, что оказался в дурацком положении, и оттого злился.

Фургон дернулся, взревел и поехал по улице Жюля Верна.

В нефе церкви стало темнее. Сквозняк исподтишка задувал свечи. Несколько минут Жанна не шевелилась. Она знала, что крепко наказала Тома, но он сам того заслужил. Ей казалось, что сейчас она разревется от отчаяния: она безнадежно опоздала, Пола, конечно, уже нет в их квартире.

Она вышла из церкви; вечер был по-зимнему холодный. Ей не хотелось думать, что она больше не встретится с Полом.




Глава шестнадцатая


В кои веки в гостинице было тихо. Пол окинул взглядом улицу до кафешки, запер дверь и привернул лампу — процедура привычная и надоевшая хуже зубной боли. С какой бы радостью он выгнал всех постояльцев и запер за ними дверь, чтобы больше никогда их не видеть. Теперь ему и вправду было плевать на деньги. Его одолело жуткое одиночество. Тело Розы — после судебного вскрытия — должны были доставить на другой день. То-то, мрачно подумал он, будет радости ему и Матушке.

Он вернулся к себе, извлек из гардероба бутылку виски и налил. Когда он сунул бутылку на место, рука у него не дрожала, но в желудке было пусто и муторно. Он накинул купальный халат, извлеченный из того же шкафа, и затянул пояс. Все остальное, что было в комнате, как бы и не имело к нему отношения — книги и картины принадлежали Розе, сам Пол не копил сувениров и памяток, однако эти стены давали ему укрытие, и он не хотел уходить отсюда. Марсель пригласил Пола подняться к нему в номер, весьма странное приглашение. О Марселе он неизменно и с горьким юмором отзывался как о неофициальном любовнике жены, отчего собственное его положение почему-то казалось ему еще безнадежнее и пошлее. У Пола, разумеется, тоже были любовницы — официантки, какие-то унылые продавщицы, женщины, которые попадались ему на жизненном пути и с которыми он вступал в связь главным образом по привычке. Но у Розы, вероятно, было на уме что-то другое. Пол считал, что, как законный любовник, имеет право на определенные привилегии, в частности — на любовь. Каким же он был тупым идиотом!

Он понимал, чего Марселю стоило его пригласить. Сколько ночей просидел Пол в этой комнате, ожидая, не сводя глаз с зеленой неоновой рекламы «Рикара» на другой стороне улицы, пока Роза была с любовником. Что ж, пообещал себе Пол, если Марсель начнет пускать сопли и предаваться чувствам, придется, видимо, продырявить его башкой стену между комнатами, возведенную из дешевого клееного картона. С другой стороны, не исключено, что он узнает от Марселя что-нибудь любопытное.

Пол поднялся наверх и постучался к Марселю.

— Entrez![20 - Входите! (фр.)] — без промедления последовал вежливый ответ.

Пол вошел в узкую комнату, заваленную книгами и журналами, на которые лампа в малиновом абажуре струила теплый свет. На стенах красовались репродукции картин Тулуз-Лотрека и Шагала, фотографии приглаженных «естественных» пейзажей, выдранные из «Пари-Матч», старые билеты на скачки, письма, вырезки и плакат с портретом Альбера Камю. Марсель сидел за письменным столом, на котором громоздились номера «Монд», «Пари-Суар» и полдюжины других газет, и длинными ножницами вырезал статью. Он тоже был в купальном халате.

— Я пришел не затем, чтобы лить с тобой слезы, — заявил Пол.

Марсель продолжал щелкать ножницами. Его самообладание действовало Полу на нервы.

— Не возражаешь, если я буду работать? — спросил Марсель. — Работа отвлекает от мыслей о том, что случилось.

Он заметил, что Пол сравнивает их халаты, оба из одинаковой клетчатой шотландки.

— Один к одному, — сказал Марсель не без удовлетворения. — Роза хотела, чтоб у нас были одинаковые халаты.

Пол обозлился еще больше. Про халаты он слышал впервые, затея представлялась ему нелепой.

— Ничего нового ты мне не скажешь, я и так все знаю, — соврал он. Решив перейти в наступление, он ткнул пальцем в аккуратную стопку вырезок на письменном столе: — Зачем, интересно, ты их вырезаешь? Для работы или у тебя конек такой?

— Мне не нравится слово «конек», — возразил Марсель. — Этим я подрабатываю к жалованью.

— Тогда другое дело, — насмешливо согласился Пол. — Тут волей-неволей приходится читать. Можно узнать много нового.

— А если честно? — спросил Марсель. — Разве ты не знал, что у нас одинаковые халаты?

Пол невесело рассмеялся.

— У нас очень много общего, — продолжал Марсель, но Пол его оборвал:

— Я все знаю. Роза мне часто про тебя рассказывала.

В обществе другого мужчины, даже такого педанта, как Марсель, Пол был в состоянии вспоминать о жене, не впадая в бессильную ярость. Марсель был мужчина и поэтому не представлял для Пола угрозы, разве что в роли, какую ему навязала Роза.

— По стаканчику виски? — предложил Пол, внезапно проникшись щедростью, и шагнул к двери.

— Постой… — Марсель выдвинул ящик письменного стола и извлек бутылку «Джек Даниелс», — У меня тут имеется.

— Очередной подарок от Розы?

— Мне это как-то все равно, но Роза требовала, чтобы под рукой всегда было виски. Я часто думал — может, такие вот мелочи позволят нам объясниться, понять друг друга…

Пол принял у него из рук стакан виски.

— Почти целый год мы с Розой… — Марсель говорил неуверенно, подбирая слова. — Регулярно, хотя и без страсти, — продолжал он, решив не заострять внимания на сексуальной стороне дела. — Мне казалось, я ее знаю, как только можно знать собственную…

— Любовницу, — подсказал Пол без всякой задней мысли.

— Но не так давно произошло такое, чего я никак не мог объяснить.

Марсель показал на клин белой штукатурки у потолка, где были содраны обои.

— Роза забралась на постель и попробовала руками отодрать обои. Я ей не дал — она могла сорвать ногти. Но она царапала стену как помешанная. Я впервые видел ее в таком состоянии.

У Пола забрезжила догадка.

— В нашей комнате стены побелены, — сказал он. — Она хотела, чтобы во всей гостинице только у нас была такая комната, ну вроде как нормальная квартира. Значит, тут она тоже хотела все изменить, поэтому начала с обоев.

Пол тяжело опустился на кровать. Как легко устраивать чужую жизнь. Он вспомнил про Жанну и про то, что они до сих пор не знают друг друга по имени. Неужели Роза и с Марселем стремилась создать видимость нормальной жизни? А видимость-то оказалась зеркальным отражением ее жизни с Полом. На мгновение у Пола перехватило дыхание, и он, как зачарованный, воззрился на Марселя.

— Должно быть, ты был красивым мужчиной, — произнес он.

— Не таким красивым, как ты, — сказал Марсель, присев на постель рядом с ним.

— Ты в хорошей форме. — Пол похлопал его по плечу поверх халата. — Как тебе удается сохранять талию? У меня вот никак не выходит.

— Ну, тут у меня своя маленькая тайна, — ответил Марсель, однако не стал распространяться на эту тему. — Почему Роза изменяла тебе со мной? — вдруг выпалил он.

Пол посмотрел в его бесхитростные глаза: такой никогда не поймет.

— Ты ведь не думаешь, что Роза и вправду наложила на себя руки? — спросил он.

— Трудно поверить.

Марсель, казалось, и сам испугался собственных слов. Он встал, подошел к окну, обхватил пальцами вставленный в оконный проем горизонтальный брус и начал подтягиваться.

— Вот это и есть моя тайна, — объяснил он.

Пол безмолвно уставился на Марселя, эту точную свою копию. Роза одевала Марселя по его подобию, заставила пить то же самое виски. Пол искал прощальную записку, но нашел всего лишь разрозненные и подчас непотребные памятки. Теперь он понял — Марсель с его комнатой и есть то, что он искал. Зеркальное отражение. Неизбывная пошлость бытия.

Он ушел, но задержался в дверях.

— Как на духу, — бросил он Марселю, — не могу понять, что она в тебе находила.




Глава семнадцатая


Под своды Центрального рынка утренний свет, казалось, никак не мог пробиться. Окна под самыми карнизами были окутаны тенью, которую снизу поддерживал мрак, царивший в огромном безмолвном пространстве. В свое время под этой крышей проплывали бессчетные вереницы убитых животных — Жанна и сама не раз наблюдала, как подвешенные на крючьях замороженные туши, тихо покачиваясь, скользят на тросах, — но теперь и от самого рынка остался лишь остов, обреченный на снос. Рынок, думала она, глядя на его махину из дверей магазина по улице Коссоньери, стал сам себе мавзолеем. Впрочем, ей было недосуг предаваться столь мрачным мыслям. Смерть была от нее далека, особенно в этот день, когда все служащие магазина для новобрачных суетились вокруг Жанны; она красовалась в атласном платье старинного фасона, придерживая одной рукой собранные на темени локоны, а в другой держа красную розу, подарок Тома, и медленно поворачивалась, так чтобы он мог окинуть ее со всех сторон восхищенным взглядом.

Закрепленная на треноге камера стояла на улице — в магазинчике она бы просто не поместилась. Оператор отрешенно склонился над видоискателем, а звукооператор, опустившись на колени перед магнитофоном, проверял микрофон. Том пританцовывал за треногим штативом, дожидаясь начала съемки, и пестрый шарф, свисавший у него с шеи, подрагивал, словно тоже не мог совладать с нетерпением. Хозяйка магазинчика, учуяв верную сделку, уговаривала Жанну приобрести более дорогое подвенечное платье из тонкой замши, но та выбрала более традиционное, хотя этот наряд уже надевали и он даже разошелся по шву под мышкой. В прорехе виднелась ее крепкая, по-девически торчащая грудь.

Возня Тома действовала Жанне на нервы, ей не терпелось начать съемку, пока ощущение невероятного чуда еще витало над ней. Он почувствовал ее нетерпение.

— Вдохновение не включить разом, как свет, — объяснил он.

— Так какой же ты тогда режиссер?

— Идеи — это тебе не колбаса, в магазине не купишь! — Он обернулся к съемочной группе. — Готовы? Снимаем…

Жанна смотрела, как Том взял микрофон и обратился лицом к камере, чтобы ввести зрителя в курс дела. Он небрежно переступал с ноги на ногу. Такой же неисправимый романтик, как и я, подумала Жанна.

— Мы находимся у Центрального рынка, — начал он, и камера отступила. — В этих старых магазинчиках висят, покачиваясь на сквозняке, платья — все белых оттенков. Это подвенечные платья… — Он махнул звукооператору и крикнул: — Запись!

Жанна увидела, что Том присел перед ней на колени, чтобы не загораживать объектив, и поднес ей микрофон.

— Как тебе видится замужество? — спросил он.

Она почувствовала движение воздуха, поняла, что это не легкий бриз, а настоящий ветер. В небе на севере громоздились тучи. Теплый ветер зимой, припомнилось ей, — всегда к дождю.

— Оно видится мне везде, — сказала она, — и всегда.

— Везде? — переспросил Том.

— На стенах, на фасадах домов.

— На стенах? На фасадах?

Голос у Тома разочарованно сник. А будет ли их брак в самом деле удачным, подумалось ей, если от одной примерки подвенечного платья ей уже душно.

— Да, — ответила она, глядя прямо в объектив. — На щитах и афишах. О чем гласят щиты? Что они рекламируют?

— Рекламируют автомобили, мясные консервы, сигареты… — подсказал Том.

— Нет. Их тема — молодая пара до свадьбы, без детей. Затем мы видим ее же — уже после свадьбы, с детьми. Щиты посвящены браку, хоть и не заявляют об этом впрямую. Идеальный счастливый брак выглядит теперь не так, как раньше — в церкви, когда муж подавлен, а жена вечно жалуется. Сегодня брак улыбается с рекламных щитов.

— Улыбается?

— Конечно. И разве рекламные браки не заслуживают серьезного к себе отношения? Это же поп-браки.

— Поп! — Для Тома это прозвучало откровением, ему не приходило в голову взглянуть на свадьбу в таком ракурсе. — А что, неплохо, — сказал он. — Ну а если поп-брак не срабатывает?

— Значит, его нужно наладить, как автомобиль, — ответила Жанна. — Супруги — те же механики, что в комбинезонах ремонтируют двигатель.

— А если супружеская измена, что тогда? — напирал Том.

Хозяйка закончила пригонку платья и, отступив, в восторге всплеснула руками.

— Тогда, — ответила Жанна, — понадобятся не два, а три или четыре механика.

— А где любовь? Или она тоже превращается в поп?

Том опустился перед ней на колени, прижавшись щекой к брошенному на софе замшевому платью, и с обожанием посмотрел на Жанну.

— Нет, — изрекла она. — Любовь не поп.

— Если не поп, то что?

Жанна подметила, что участники группы с интересом прислушиваются к их пикировке, и подумала: а не догадываются ли они о том, что невдомек Тому?

Тем временем небо совсем потемнело.

— У механиков есть тайник, — сказала она, — где они сбрасывают комбинезоны, снова становятся просто мужчинами и женщинами и занимаются любовью.

Том был в восторге. Вскочив на ноги, он воскликнул:

— Ты потрясающа! Ты даже смотришься потрясающе!

— Невесту делает платье, — скромно заметила Жанна.

— Ты лучше Риты Хейворт, — принялся он взахлеб перечислять кинозвезд. — Лучше Джоан Кроуфорд, Ким Новак, Лорин Бейколл и Авы Гарднер, когда она была влюблена в Мики Руни.

Эти имена не имели к ней никакого касательства. Она попыталась представить себя в роли невесты, но у нее не получилось: если невесты, то только не Тома и не сейчас. Ей захотелось сорвать с себя подвенечное платье, сбежать от его мальчишеского обожания, от вездесущего объектива камеры, от съемочной группы, от хозяйки магазинчика, которая бросилась закрывать дверь, потому что пошел дождь.

— Нет, нет, — закричал Том, — не надо!

Он снова распахнул дверь и велел оператору продолжать съемку. Но дождь припустил, и ассистентка первая кинулась под укрытие. Оператор стянул куртку и набросил на «Аррифлекс». Звуковик со своим оборудованием перебрался под тент над соседней дверью.

— Почему не снимаете под дождем? — орал Том. — Почему прекратили съемку?

Хляби небесные, казалось, и вправду разверзлись. Том выбежал на улицу помочь оператору, шум ливня перекрыл их бестолковую перебранку. Жанна, подобрав шлейф, прокралась к двери магазинчика. Ее охватило внезапное и совершенно непреодолимое желание воссоединиться с Полом, укрыться в овальной гостиной их квартиры, освободиться и от этого свадебного наряда, и от всех других обязательств. Она помедлила — и выскочила под ливень. Она бежала по улице Коссоньери, ее волосы и тонкое атласное платье тут же вымокли, но холод придавал ей силы. Ей хотелось петь, она ловила губами струи дождя.

Бегство Жанны видела лишь хозяйка магазинчика. Она так и осталась стоять, открыв рот. Насквозь вымокший Том вбежал с улицы и уставился на опустевшую примерочную площадку.

— Жанна, — произнес он. — Где Жанна?

— Не знаю, — выдохнула хозяйка. — Выскочила и убежала.

— В такой дождь?

— В такой дождь. И в подвенечном платье.

Они, не сговариваясь, повернулись к открытой двери. На улице Коссоньери не было ни души, лишь пустующая громада Центрального рынка высилась за завесой дождя.




Глава восемнадцатая


Пол стоял под мостом метро и сквозь завитки голубовато-серого железного плетения смотрел, как с арок льются в Сену потоки дождевой воды. Он кутался в пальто — не потому, что ему было холодно или сыро (он забежал под мост еще до того, как начался ливень), но потому, что любил, как улитка, укрыться в собственной раковине. Утром он забыл причесаться, и сейчас проплешинка у него на темени бросалась в глаза. Он выглядел постаревшим и более уязвимым, чем обычно. Сегодня тело Розы должны были доставить в ту комнату, которую Матушка столь любовно для нее подготовила, но Пол направлялся совсем в другую комнату, чтобы встретиться с другим телом, очень даже не мертвым, хотя для него не имевшим ни имени, ни значения, исключая чисто телесную связь. Он понимал весь юмор такого положения, но смеяться ему не хотелось.

Пока он стоял под мостом, на улице Жюля Верна остановилось такси и высадило Жанну. Платье так облепило ее, что она казалась чуть ли не голой. Мокрый тонкий атлас насквозь просвечивал и стал телесного цвета, он бесстыдно облегал ее груди и ягодицы и даже выдавал жидкий кустик волос на лобке. Дождь прилепил к лицу ее локоны. Она метнулась в подъезд, водитель молча проводил ее восхищенным взглядом.

Дождь приутих, Пол выбежал из-под моста и припустил к улице Жюля Верна.

У Жанны не было ключа от квартиры, и она сунулась к оконцу консьержки. Та сидела спиной к вестибюлю.

— Извините, — начала Жанна, пытаясь перекричать монотонную дробь дождя, но консьержка и ухом не повела. Раскат грома потряс все здание. Жанна, пятясь, отошла от оконца и присела на деревянную скамейку у лифта, обхватив себя руками, чтобы унять дрожь.

Такой ее и увидел Пол — и возликовал, ибо понял: она прибежала к нему, бросив всех и вся. Услышав его шаги, Жанна встрепенулась и просительно на него посмотрела, но Пол прошел мимо, не взглянув на нее, и вошел в лифт. Они уставились друг на друга сквозь витую решетку.

— Прости, — сказала Жанна. — Ты меня еще хочешь?

Пол не понял, за что ее нужно прощать, но ему было плевать. Он только кивнул и открыл дверцу кабинки.

— J'ai voulu te quitter, je n'ai pas pu, — выпалила она, но вспомнила, что он предпочитает английский, и перевела: — Я хотела уйти от тебя, но не смогла. Не могу!

Пол промолчал. Он разглядывал ее тело — темные окружья сосков под мокрой тканью, контуры узкого таза, полные бедра. Нежный пушок у нее на ногах — и тот просвечивал через тонкий атлас, словно через второй слой кожи.

Лифт пошел вверх.

— Я хотела уйти, — повторила она. — Понимаешь?

Пол все так же молчал, окидывая ее взглядом с головы до ног. Привалившись спиной к стенке кабины, Жанна начала задирать подол, надеясь уловить у него на лице хотя бы тень желания. Показались лодыжки, колени, затем волосы на лобке. Она помедлила — и подняла подол еще выше, показав свой детский пупок.

Лифт медленно полз вверх.

— Чего еще тебе от меня надо? — спросила она.

Пол как бы не слышал. Для него ее слова были пустым звуком — в отличие от нее живой, которая была рядом. Он вытянул руку и просунул пальцы туда, где они встретили теплую увлажненность. Она, хотя и не сразу, тоже протянула руку к нему, расстегнула молнию на брюках, поискала, нашла и сжала его естество твердой недвусмысленной хваткой. Их руки застыли, образовав крест.

Лифт тяжко вздохнул и остановился.

— Voila![21 - Здесь: «Прошу!» (фр.)] — произнес Пол, распахивая дверь. Он начал напевать «Жил да был человек, держал он свинью…».

Дождь хлестал в открытое окно круглой гостиной. Пол захлопнул раму и, повернувшись к Жанне, отвесил театральный поклон. Жанна, остановившись посреди комнаты, дрожала и смеялась одновременно.

— А с тебя так и льет, — произнес он и прижал ее к себе. Промокшее платье на ощупь казалось скользким, как лед, ее волосы оставили у него на груди сырое пятно. Он пошел в ванную за полотенцем.

Жанна радовалась словно после венчания. Теперь она была его новобрачной, у них был медовый месяц; она закружилась посреди комнаты — как тогда, в первый раз, — и бросилась на матрас, обняв подушку, словно взволнованная школьница. Глаза ее следили за дверью, в которую должен был войти Пол. Тут ее рука наткнулась под подушкой на что-то мокрое. Жанна села, отбросила подушку. На простыне лежала дохлая крыса; кровь запеклась у нее вокруг пасти, свалявшийся мех отдавал сыростью.

Жанна завизжала.

Пол принес полотенце и кинул ей на колени.

— Крыса, — спокойно заметил он, но Жанна, всхлипывая, вцепилась в него и не выпускала.

— Да это всего только крыса, — повторил он, забавляясь ее страхом. — В Париже крыс больше, чем людей.

Пол поднял крысу за хвост и поднес к своему лицу. Жанна охнула и отшатнулась. Вид крысы, прикосновение к ней вызвали у нее ужас и тошноту. Она с отвращением смотрела на Пола, который, продолжая держать крысу за хвост, открыл рот.

— Ням-ням-ням, — произнес он и чмокнул губами.

— Я ухожу, — пробормотала Жанна.

— Нет, погоди. Не хочешь сначала перекусить? Поесть чего-нибудь, а?

Жестокость Пола была столь же чудовищна, сколь и внезапна.

— Это конец, — сказала Жанна.

— Нет, это — конец, — пошутил он, показав на крысиный хвост. — Но я люблю начинать с головы, она самая вкусная. Ты и правда отказываешься? Ладно…

Он поднес крысу к самым губам. Жанна в ужасе отвернулась.

— Я хочу уйти. На этой постели я не смогу больше заниматься любовью, не смогу. Это отвратительно, мерзко.

Ее передернуло.

— Что ж, — сказал он, — тогда будем трахаться на батарее или забравшись на каминную полку.

Он направился в кухню.

— Слушай, — бросил он, помахивая крысой, — мне нужен майонез, с майонезом крысы вкуснее всего. Жопу я оставлю тебе, — и пошел на кухню, заливаясь громким смехом. — Крысиная жопа под майонезом.

— Я хочу уйти, я хочу выбраться отсюда! — крикнула Жанна. Она была не в состоянии даже глядеть на матрас. Как быстро он испортил ей настроение — и кто знает, что он еще может выкинуть. Прикосновение к свалявшейся шерсти дохлого зверька убило в ней вожделение и нарождавшуюся любовь к Полу. Впервые она увидела гостиную во всем ее убожестве. Сейчас запах секса напоминал ей о смерти. Она ужаснулась собственному безумию, приведшему ее сюда.

— Я больше не вынесу, — пробормотала она. — Я ухожу и никогда сюда не вернусь, никогда.

Она двинулась к двери, но тут возвратился Пол. Он избавился от крысы.

— Quo vadis[22 - Камо грядеши? (лат.) Куда идешь? — слова, с которыми апостол Петр обратился к Иисусу (Евангелие от Иоанна, 13, 36).], крошка? — игриво осведомился он, обогнал ее, вышел в холл и запер входную дверь на засов. Жанна взглянула на него со смешанным чувством отвращения и благодарности. На самом деле ей не хотелось уходить.

— Кто-то ее специально подбросил, — сказала она, наградив Пола презрительным взглядом. — Я чувствую. Это предупреждение, это конец.

— Ты рехнулась.

— Нужно было сказать тебе с самого начала. — Ей не терпелось поколебать его самодовольную мужскую самоуверенность. — Я полюбила одного человека.

— Вот и прекрасно, — сказал Пол с издевкой. Он подошел к ней и провел рукой по гладкому атласу платья, как мог бы пробовать на ощупь спелый плод авокадо. — Так вот, сейчас ты изволишь скинуть эти мокрые тряпки.

— Я изволю заняться с ним любовью, — стояла она на своем.

Пол пропустил ее слова мимо ушей.

— Первым делом залезешь в горячую ванну, а не то наверняка схватишь воспаление легких. Ясно?

Он заботливо отвел Жанну в ванную и до отказа открыл оба крана. Потом подхватил подол платья и начал не спеша задирать, обнажая ее тело, как перед тем она сама это делала в лифте.

— Ты схватишь воспаление легких, — продолжал он, — и знаешь, что будет дальше? Ты умрешь.

Жанна подняла руки, Пол стянул с нее через голову платье и бросил за спину на пол.

— И знаешь, что будет дальше?

Она отрицательно покачала головой, стоя перед ним обнаженной.

— Мне придется трахать дохлую крысу!

— Ф-фу, — простонала она, пряча лицо в ладонях. Она понимала, что он ни за что не даст ей забыть об этом случае.

Пол снова принялся напевать. Он закатал рукава, взял Жанну за руку, бережно усадил в ванну. Вода была восхитительно горячей. Она медленно погрузилась, чувствуя, как тревога и холод постепенно оставляют ее. Пол присел на край ванны.

— Дай сюда мыло, — сказал он.

Он схватил ее за лодыжку и задрал ногу, так что стопа оказалась на одном уровне с его лицом. Затем начал медленно намыливать пальцы, свод стопы, икру. Она удивилась, какие у него нежные руки. Ей казалось, что она стала резиновой. От воды шел пар, он отдалял ее от Пола и придавал ее коже теплый блеск.

— Я люблю, — повторила она.

Пол не желал слышать об этом. Он провел рукой с мылом вдоль внутренней стороны ее бедра, уперся в промежность и стал намыливать.

— Ах, ты любишь, — произнес он издевательски восторженным тоном. — Как восхитительно!

— Я люблю, — настойчиво повторила она и застонала.

Пол без устали работал рукой, Жанна откинула голову на край эмалированной ванны и закрыла глаза.

— Я люблю — ты можешь это понять? — Она задохнулась, но продолжала: — Ты сам знаешь, что старый. И становишься жирным.

Пол выпустил ее ногу, и та тяжело плюхнулась в воду.

— Жирным, вот как? Злые слова.

Он намылил ей шею и плечи, скользнул рукою к груди. Жанна твердо решила заставить его отнестись к ней со всей серьезностью. К тому же она ощущала свое преимущество, что было для нее непривычно. Она внимательно посмотрела на Пола и поняла, что сказала правду.

— У тебя нет половины волос, — заметила она, — а те, что остались, почти все седые.

Пол улыбнулся, хотя ее слова его разозлили. Он намылил ей груди, приподнял одну рукой и смерил критическим взглядом.

— А знаешь, — произнес он, — лет через десять твоими сиськами можно будет играть в футбол. Что ты на это скажешь?

Вместо ответа Жанна задрала другую ногу, которую он послушно намылил.

— И знаешь, чем я собираюсь заняться? — спросил он, скользнув вниз рукой по нежной гладкой коже внутренней стороны бедра.

— Ты кончишь инвалидным креслом, — ответила Жанна и вскрикнула, когда его пальцы коснулись ее клитора.

— Всякое может быть. Но, думаю, всю дорогу в вечность я буду хихикать и ухмыляться.

Он отпустил ее ногу, но Жанна продолжала держать ногу задранной.

— Как поэтично. Но, пожалуйста, прежде чем я встану, помой мне стопу.

— Noblesse oblige[23 - Положение обязывает (фр.).].

Он поцеловал стопу и начал намыливать.

— Знаешь, — продолжала Жанна, — мы с ним занимаемся любовью.

— Вот как, — рассмеялся Пол, которого позабавила мысль, будто подобное откровение способно задеть его за живое. — Чудесно. Ну и что, он хороший е…рь?

— Великолепный!

Вызов этот, однако, прозвучал малоубедительно. Пол тем не менее испытал прилив удовлетворения. Конечно, у нее должен быть еще один любовник, но она-то все время бегает к нему, Полу, а почему именно — это казалось ему ясным как день.

— Ты сама знаешь, что дура, — сказал он. — Лучше, чем здесь, в этой квартире, тебя никто и нигде не оттрахает. А теперь встань.

Она повиновалась и позволила ему повернуть себя спиной. Руками в разводах мыльной пены он провел по ее спине и ягодицам. Пол напоминал отца, моющего дочку: брюки залиты водой, вид сосредоточенный и какой-то неуверенный.

— В нем полно загадок, — сообщила Жанна.

Ее слова вызвали у Пола смутное беспокойство. Он прикинул, сколько времени дать ей еще повести себя в этом духе и как потом поставить на место.

— Слушай, ты, дуреха, — сказал он. — Все загадки, с которыми тебе доведется столкнуться в жизни, — вот они, здесь.

— Он как все, — произнесла она мечтательным голосом, — и в то же время совсем другой.

— Как все, но другой? — подыграл ей Пол.

— Понимаешь, я его даже побаиваюсь.

— Да кто же он? Какой-нибудь местный хулиган?

Жанна невольно рассмеялась:

— Вполне мог бы им быть. Внешность у него подходящая.

Она выбралась из ванны и завернулась в большое банное полотенце. Пол поглядел на свои мыльные руки.

— А знаешь, почему я в него влюбилась?

— Умираю — хочу узнать, — саркастически заметил он.

— Потому что он знает… — она замолкла, подумав, что не стоит брать на себя слишком много, — потому что он знает, как заставить меня влюбиться в него.

Пол почувствовал, что его беспокойство перерастает в злость.

— И ты хочешь, чтоб этот твой возлюбленный тебя защищал, заботился о тебе?

— Да.

— Ты хочешь, чтобы этот замечательный, славный, властный завоеватель возвел для тебя крепость, в которой ты бы могла спрятаться, — он встал, одновременно повысив голос, — и больше никогда ничего не бояться, не знать одиночества? Ты больше не хочешь ощущать пустоту — ты этого добиваешься, верно?

— Да.

— Ну так ты его никогда не найдешь.

— Но я же нашла такого человека.

Полу хотелось ее ударить, раскрыть ей глаза на идиотизм подобных утверждений. Он почувствовал укол ревности. Она нарушила их договор, она впервые заставила их ощутить реальность мира за стенами этой квартиры. Надо придумать какой-нибудь новый способ унизить ее насилием.

— Что ж, — сказал он, — тебе недолго придется ждать, когда он захочет возвести для себя эту крепость — из твоих сисек, твоей лохматой и твоей улыбки…

Любовь — оправдание тех, кто сосет чужие соки, питая самого себя, подумалось Полу. Единственно честный способ любить — использовать другого без всяких оправданий.

— Из твоей улыбки, — продолжал Пол, — он устроит себе местечко, где ему будет в меру удобно, в меру безопасно и он сможет боготворить свой собственный хер…

Жанна, плотно завернувшись в полотенце, стояла и смотрела на него как околдованная. Его слова и пугали ее, и наполняли новым желанием.

— Но я же нашла такого человека, — повторила она.

— Нет! — закричал он, отметая саму такую возможность. — Ты одинока! Совсем одинока. И не избавишься от чувства одиночества, пока не заглянешь в глаза смерти.

Пол заметил лежавшие на раковине ножницы и непроизвольно потянулся к ним рукой. Как было бы просто: ее, потом себя, а затем одна только кровь. Нет, такое уже было, напомнил он самому себе. Он вспомнил, как парочка упырей из морга втаскивала наверх Розино тело. На него накатила тошнота.

— Понимаю, что несу чушь, — сказал он, — какую-то романтическую дребедень. Но когда ты залезешь к смерти в жопу — в самую-самую жопу — и доберешься до корней ужаса, вот тогда, — может быть — только может быть, ты сумеешь найти такого мужчину.

— Но я же его нашла, — сказала Жанна дрогнувшим голосом. — Это ты. Ты этот мужчина!

Пол передернулся и оперся о стену. Она его провела; она слишком много себе позволила. Все это время она говорила о нем. Необходимо с ней поквитаться. Он ей покажет, что такое отчаяние.

— Дай сюда ножницы, — приказал он.

— Что? — испугалась Жанна.

— Дай сюда маникюрные ножницы.

Она взяла ножницы с раковины и протянула Полу. Пол схватил ее за запястье и сунул ее руку ей же в лицо.

— Мне нужно, чтоб ты подрезала ногти на правой руке, — сказал он, но она только посмотрела на него в полнейшей растерянности. — Вот эти, — добавил он и показал какие.

Жанна взяла ножницы, аккуратно подровняла ногти на среднем и указательном пальцах и положила ножницы на край ванны, вместо того чтобы вернуть Полу. Он начал расстегивать брюки, не сводя с нее пристального взгляда. Штаны и подштанники упали ему на лодыжки, явив взору Жанны его половые органы и мускулистые, поросшие волосом ляжки. Пол резко повернулся к ней спиной и обеими руками оперся о стену над унитазом.

— А теперь, — сказал он, — засунь пальцы мне в жопу.

— Что?! — переспросила Жанна, отказываясь верить собственным ушам.

— Засунь пальцы мне в жопу! Ты что, оглохла?

Она осторожно вложила пальцы. Жанну поражало его умение повергать ее в шок, выводить за грань самого извращенного воображения. Теперь она понимала, что их связь может завершиться чем-то ужасным, каким-нибудь случайным актом жестокого насилия, но это ее уже не пугало. Нечто в глубинах отчаяния, которое он ей открыл, трогало Жанну, возбуждало, заставляло не отставать от него. Она была на все готова, даже если это толкало его к распаду личности.

Она остановилась, боясь причинить ему боль.

— Продолжай! — приказал он, и она засунула пальцы глубже.

Пол почувствовал жгучую боль. Она выдержала первое испытание. Он толкал ее дальше.

— Я заведу себе хряка, — сказал он, ловя ртом воздух, — и этот хряк будет у меня тебя паять. И я заставлю его блевать тебе в рожу и хочу, чтобы ты жрала хрякову блевотину. Ты сделаешь это ради меня?

— Да, — ответила Жанна, чувствуя пальцами спазмы его дыхания. Она закрыла глаза, углубилась еще немного и заплакала.

— Что?

— Да!

Теперь он и она стали единым целым. Жанна уронила голову на его широкую спину. Все пути к бегству были отрезаны. Ванная замыкала их в своих стенах, как тюремная камера, заставляла сосредоточиться на их собственной страсти и унижении. Жанна была благодарна Полу, что он позволил ей войти в неистовый мир своего одиночества: она была согласна на все, делать все.

— И я хочу, чтобы хряк издох, — продолжал Пол. Дыхание у него сделалось еще тяжелее, он плотно закрыл глаза и запрокинул лицо, словно вознося благодарственную молитву. Они трудились слаженно, как всегда.

— Я хочу, чтобы хряк издох прямо на тебе. И тогда ты его обойдешь и будешь — я так хочу — нюхать его предсмертный пердёж. Ты сделаешь это ради меня?

— Да, — крикнула она, обняв его за шею рукой, вдавив лицо ему в спину между лопаток. — Да, и сделаю больше. И сделаю худшее, хуже, чем раньше, много хуже…

Пол кончил. Она раскрылась полностью и бесповоротно, она доказала, что любит. Теперь идти ему было некуда.




Глава девятнадцатая


Было поздно, в коридорах гостиницы воцарилась тишина, которую нарушали лишь неторопливые уверенные шаги. Поднявшись по лестнице, Пол свернул в узенький холл. Он ощущал себя стражем лабиринта, когда бесцельно и бездумно бродил, сворачивая за углы, переходя из тени в свет и обратно. Он остановился в темном углу и прислушался: ни единого звука, только его собственное дыхание. Он отогнул уголок обоев, заглянул в тайный глазок и увидел проститутку — та спала одна у себя в комнате, разметавшись под ворохом покрывал, выпростав одну белую ногу, не стерев с век густых теней.

Пол пошел дальше. В конце коридора он отпер стенной бельевой шкаф, скрывавший два глазка — в комнату алжирской пары и в номер американского дезертира. Тела провалились в сон, казались расчлененными в своем полном забвении, веки как из мягкого камня. Пол обошел другие глазки, прятавшиеся в невинных завитушках на узоре обоев, по углам и щелям. Гостиница походила на огромную паутину — все просматривалось, все было осквернено. Он заглянул в комнаты ко всем своим постояльцам, но видел не живых людей, а только обмякшие рты, искаженные непроизвольной гримасой, запекшиеся губы, тела, казавшиеся бесплотными. Он слышал одно лишь тяжелое дыхание спящих да время от времени сонное бормотание. У Пола возникло чувство, будто он занят опознанием тел, выложенных на плиты морга.

Вынув из кармана ключ, он отпер Розину комнату. В нос ему ударил резкий душный запах цветов. На столике у кровати горела лампа. Тело Розы покоилось на ложе в окружении тошнотворно пахнувших цветов. На ней было нечто вроде подвенечного платья с тонким белым кружевом и вуалью. Светлые ее волосы были тщательно уложены, щеки и губы густо накрашены. Накладные ресницы придавали покойнице вид человека, погруженного в глубокий спокойный сон. Худые пальцы были сложены на животе, кожа на руках и лице глянцевито отсвечивала. И лишь застывшая на губах едва заметная ироническая улыбка говорила о настоящей Розе.

Пол тяжело опустился в кресло у кровати и выудил из пачки «Галуаз» последнюю сигарету. Пачку он смял и отбросил, сигарету закурил без всякого наслаждения.

— Только что кончил обход, — сообщил он, не глядя на Розу. Дверь была заперта, и разговор с покойницей доставлял ему известное удовольствие. Таким путем он приводил в порядок собственные мысли. — Давно я не делал обхода. Все в порядке, все тихо. Стены в этом доме что швейцарский сыр.

Он обвел взглядом потолок и стены убогой комнатенки, стараясь совладать с гневом и горем. Наконец он посмотрел ей прямо в лицо.

— В этом гриме у тебя нелепый вид, — сказал он. — Даже не шлюха, а пародия на нее — мамочка славно над тобой поработала. Лже-Офелия, утонувшая в ванне.

Он покачал головой, издав смешок, который прозвучал скорее как стон. Роза выглядела такой спокойной, такой безнадежно мертвой.

— Жаль, сама ты не можешь на себя поглядеть. Уж ты бы посмеялась.

В чем, в чем, а в одном Розе было нельзя отказать — она обладала чувством юмора. Юмора, может быть, искаженного и подчас жестокого, но смеяться она умела. В том, что ее так вырядили, он чувствовал неуважение и фальшь. Пол действительно не мог поручиться, что узнал бы в этой женщине свою жену, столкнись он с нею на улице.

— Ты настоящий шедевр своей мамаши, — горько заметил он, отгоняя рукой сигаретный дым от лица. — Господи, сколько же здесь говенных цветов, дышать нечем.

В волосах у Розы и то были маленькие цветочки. Пол каблуком раздавил сигарету прямо на коврике. Он должен был кое-что высказать Розе, чтобы окончательно не сойти с ума.

— Знаешь, в том фибровом чемодане, что стоял на шкафу, я нашел все твои мелкие памятки — ручки, цепочки для ключей, иностранные монетки, французские «щекоталки», все-все. Даже воротничок священника. Я и не знал, что тебе нравилось хранить все эти мелочи, которые оставляют после себя постояльцы…

Он много чего не знал и никогда не узнает. Это вызывало у него острое чувство несправедливости и безнадежности.

— Да проживи муж хоть двести засранных лет, — сказал он с тоской и злостью, — он все равно не сумеет понять, кто его жена на самом деле. То есть я, может, сумею постигнуть Вселенную, но правду о тебе мне никогда не открыть, никогда. То есть не понять, что же ты, черт возьми, собой представляла.

На миг ему померещилось, что Роза сейчас ответит. Он замер, вслушиваясь в безмерную тишину гостиницы. Глухая ночь царила во всем мире, повсюду. Полу казалось, что во всей Вселенной не спит только он один.

— Помнишь, — спросил он, пытаясь выдавить улыбку, — как я впервые тут появился? Я знал, у меня не выйдет тебя завалить, если только…

Он замолчал, припоминая, как они познакомились пять лет тому назад. Роза держалась так добродетельно, так недоступно, но он сразу усек. Он даже гордился этим, потому что считал, будто и в самом деле завоевал ее, будто они понимали друг друга.

— Что я тогда сказал? Ага, конечно: «Пожалуйста, счет. Я уезжаю». Помнишь?

На этот раз он рассмеялся по-настоящему. Да, Роза купилась на эту уловку, испугалась, что он может ускользнуть от нее, хотя на самом деле никуда он ехать не собирался. Тогда в гостинице было много чище, он помнил, что поэтому и остановил на ней свой выбор. Чудно все это вышло.

Полу вдруг захотелось сделать признание.

— Вчера вечером я вырубил свет из-за твоей матери, так весь дом чуть не спятил. Все твои… твои гости, как ты их называла. Как я понимаю, я тоже к ним отношусь, верно? — Гнев вернулся к нему. — Я тоже к ним отношусь, верно? Все пять лет я был в этой блядской ночлежке больше гостем, чем мужем. Ну, понятно, имел привилегии. А потом, чтобы довести меня до ума, ты оставила мне в наследство Марселя. Дубликат мужа, и комната у него — точная копия нашей.

Пола терзала ревность, самая настоящая ревность — не из-за того, что Роза занималась любовью с Марселем, а потому, что он не знал, как они это делали. Были вещи, на которые он имел право как муж, хотя бы только по определению. Могла бы предупредить его, прежде чем наложила на себя руки, проявить элементарную вежливость. Но в то же время он, разумеется, страшился узнать правду.

— И знаешь что? — продолжал он. — У меня даже не хватило духа спросить у него, трахалась ли ты с ним тем же манером, что и со мной. Для тебя наш брак всегда был всего лишь одиночным окопом. Чтобы выбраться из него, тебе всего и понадобилось, что дешевая бритва да полная ванна крови…

Пол встал, шатаясь. На него накатила волна горя, и бешенства, и безнадежности. Не было у нее права бросить его вот так. Своим уходом она сыграла с ним бесстыжую шутку, и даже хуже.

— Дешевая, проклятая, сраная, пропащая для Господа шлюха! — выплевывал он ругательства, придвинувшись к самой кровати и разметав мимоходом цветы. — Чтоб тебе гнить в аду! Такой грязной бродячей свиньи, как ты, не сыскать в целом свете. А знаешь почему? Потому что ты врала. Ты мне врала, а я уши развешивал. Врала! И знала, что врешь.

Пол сунул руки глубоко в карманы пиджака, вдруг нащупал в одном из них что-то непонятное, медленно извлек маленькую фотографию и повернул к свету. На снимке Жанна демонстрировала в объектив свои голые полные груди. Пол уставился на фото, словно видел Жанну впервые. Она, верно, незаметно подсунула снимок еще в квартире, решил он. Все они одинаковы, сказал он самому себе, разорвал фотографию на мелкие кусочки и разбросал среди цветов. Он должен жить, и этого Роза тоже не понимала или не принимала в расчет.

— Давай, попробуй сказать, что не врала, — произнес он, наклонившись вплотную к Розе и уловив сквозь аромат цветов слабый запах формалина. — Тебе что, нечего сказать? Ничего не можешь придумать? Давай, скажи. Давай, улыбнись, сука ты рваная!

Он впился взглядом в ее губы. Они казались вылепленными из сала.

— Давай, — настаивал он, — скажи мне что-нибудь ласковое. Улыбнись мне и скажи, что я просто не так тебя понял.

На глазах у Пола выступили слезы и покатились по щекам. Он отер лицо тыльной стороной ладони и еще ближе наклонился к Розе. Так легко он от нее не отступится!

— Давай, скажи, хрячья подстилка. Проклятая вонючая хрячья врунья!

Он начал рыдать, сотрясаясь всем телом. Опершись на кресло, он протянул руку и дотронулся до ее лица. Оно было холодное, твердое. Один за другим он принялся вытаскивать цветы у нее из волос и бросать на пол, под ноги.

— Прости, — произнес он, хлюпая носом, — не хочу я этого видеть, всей этой чертовой мазни у тебя на лице. Ты же никогда не красилась всей этой херней…

Как можно осторожнее он отодрал и выбросил накладные ресницы. И все равно Роза выглядела какой-то искусственной и сама на себя непохожей. Пол подошел к раковине, смочил под краном свой носовой платок и начал стирать с лица Розы румяна и пудру.

— И эту помаду я тоже уберу с твоих губ. Прости, но иначе я не могу.

Он отошел и окинул ее взглядом. Его переполняли нежность и жгучее желание объяснить ей свое отчаяние.

— Не знаю, зачем ты это сделала, — начал он. — Я бы так сделал, если б только знал как. Я просто не знаю.

Он замолчал и подумал о самоубийстве. Вероятно, он не из тех, кто кончает с собой, но ведь и Роза была не из них.

— Нужно найти выход, — сказал Пол, обращаясь к самому себе.

Он опустился у кровати на колени, прижался к Розе головой, положил руку ей на тело — и хотел было возобновить разговор, дать выход нахлынувшим чувствам. При жизни он не любил ее так, как в смерти; он не был способен оценить вещь или человека, пока их не терял. Он это знал, но знание не облегчало боли. Даже привычное ощущение бессмысленности существования — и то впервые его подвело.

Кто-то стучался в парадную дверь. Удары отдавались в коридорах гостиницы поступью рока, и ему на мгновение сделалось страшно. Потом зазвенел звонок — ломко, настойчиво.

— Что такое? Ладно, иду, иду, — не то отозвался он, не то пробормотал себе под нос и поднялся, шатаясь. Он обернулся взглянуть на Розу и почувствовал одну лишь нежность; видимо, он пришел к какому-то временному согласию с воспоминаниями о ней.

— Нужно идти, голубка, — сказал он. — Кому-то я там понадобился, малышка.

Он в последний раз улыбнулся ее застывшему лику и вышел в коридор, заперев за собой дверь.

Снаружи послышался приглушенный женский голос:

— Эй! Есть тут кто-нибудь?

Полу казалось, что он только что пробудился от глубокого сна.

— Иду, — хрипло отозвался он и начал спускаться в вестибюль.

За матовым стеклом просматривались два слившихся силуэта. Пол не стал включать свет и прошел прямо к двери. На ступеньках крыльца стояли, тесно прижавшись друг к другу, мужчина и женщина. Лиц их не было видно.

— Поторапливайтесь! — позвала женщина, разглядев Пола в свете уличного фонаря, но он и не подумал открыть дверь.

— Проснитесь! — сказала женщина, громко постучала, затем прижалась лицом к стеклу. — Откройте!

— Очень поздно, — заявил Пол. — Четыре утра.

Ни голос этой женщины, ни уставившийся на него густо подведенный глаз не были ему знакомы.

— Мне нужна моя обычная комната, — сказала она. — Четвертый номер. На полчаса, самое большое на час.

Пол отрицательно покачал головой. И чего она к нему пристала, подумал он. Женщина, видимо, хорошо знала гостиницу.

— Бросьте! — продолжала она настаивать. — Когда все комнаты заняты, вы табличку выставляете. Я знаю. Надоело мне спорить. Идите позовите хозяйку, и поскорей. Хозяйка мне никогда не отказывает.

Пол отпер замок и приоткрыл дверь. Его взору предстала полная проститутка средних лет с сильно подведенными веками. За ней стоял мужчина в длинном пальто. Он опасливо косился по сторонам, боясь, что его увидят.

— Мы с Розой старые приятельницы, — сообщила женщина. — Так что откройте. Впустите меня, а то я ей пожалуюсь.

Пока она говорила, мужчина бесшумно попятился, повернулся и ушел. Женщина ничего не заметила. Пол открыл дверь, она быстро скользнула в дом.

— Все в порядке, — сказала она, оборачиваясь. — Входи.

Увидев, что клиент смылся, она набросилась на Пола:

— Что, доволен? Он убежал.

— Сожалею, — ответил Пол. У него было чувство, словно все это происходит во сне, словно и сам он, и другие — ненастоящие. Мысль о том, что он, вероятно, обидел Розину подружку, вызвала у него новый приступ сентиментального раскаяния. Женщине, судя по всему, что-то от него требовалось, но он не понимал, что именно, даже после того как она подтолкнула его к двери.

— Сбегай верни его, — сказала она, вплотную подойдя к Полу. Он не видел ее лица, но ощутил затхлый сладковатый запах, как от увядших цветов. — Он не успел далеко уйти. Приведи его, скажи, что все в порядке.

Пол выскочил на улицу. Начинало рассветать. Он чувствовал усталость и замешательство. Вероятно, ему следует сделать то, о чем просит женщина. Мужчина, подумал Пол, сам согласился пойти с ней, и будет только справедливо, чтобы он уговорил его вернуться.

Он торопливо пошел, вбирая легкими холодный утренний воздух. Не прошло и десяти минут, как он оплакивал жену, и вот он уже на побегушках у какой-то шлюхи, занимается сводничеством ради памяти об умершей. Чувство раскаяния начало отступать, а прежний гнев понемногу возвращаться. Быть может, и это тоже — одна из шуточек Розы, подстерегающих его на каждом шагу. «Почему проститутки так любили Розу?» — рассеянно подумал он.

Мужчина в темном пальто как сквозь землю провалился. Пол остановился перевести дыхание. Он стоял и прислушивался к гудению продуктовых фургонов на узких улочках, втягивал ноздрями сырой запах отбросов, доносившийся из баков в переулке. Он понимал, что живет на пределе унижения, но ничьей вины в этом нет, даже его собственной. Знал бы он, с кого за это спросить, то мог бы почувствовать хоть какое-то удовлетворение, найти способ выместить свой гнев.

Он сжал кулаки и повернул назад в гостиницу, напрочь забыв о проститутке. Но тут он заметил мужчину в пальто — тот пытался укрыться под темным порталом одного из домов в переулке. Такая трусость вызвала у Пола отвращение. Почему этот тип согласился пойти с женщиной, а потом удрал, так что ему пришлось за ним гнаться?

— Вот вы меня и нашли, — произнес мужчина с деланым смехом. Он был худ и хрупок, голос его звучал певуче, как у актера. — Прошу вас, не говорите ей, что нашли меня. Вы видели, какая она безобразная?

Он попятился от Пола, умоляюще вытянув руки.

— Когда-то мне хватало жены, — продолжал он, — но теперь у нее болезнь, от которой кожа делается как у змеи. Поставьте себя на мое место.

Пол взял его за предплечье и сказал:

— Пошли.

Слова мужчины почему-то еще сильнее обозлили его.

— Я напился, — защищался тот, — и подхватил первую попавшуюся, но потом мы прошлись и я протрезвел…

Он попытался высвободиться, и Пол с внезапной бессмысленной яростью изо всех сил шваркнул его об обитую железом дверь мясной лавки. Мужчина повалился на грязную мостовую и попятился на четвереньках, спасаясь от Пола.

— Отвяжитесь! — завопил он. — Сумасшедший! Отвяжитесь!

Он попытался подняться на ноги, но Пол дал ему крепкого пинка, от которого тот проехался по скользким булыжникам.

— Мотай отсюда! — приказал Пол. — Пидор вонючий!

Мужчина убежал, припадая на ногу и испуганно оглядываясь.

Вконец выдохшийся, Пол побрел назад к гостинице. Как мало понадобилось ему времени, чтобы от обожания покойной жены вернуться— к гнусной рутине своего повседневного быта.

Женщина дожидалась в вестибюле — сидела на диване, затягиваясь сигаретой, которая горела в полутьме ярко-красным угольком.

— Так я и знала, — произнесла она. — Не сумел ты его привести. Где прикажешь искать другого в такое-то время?

— Сколько ты из-за меня потеряла? — спросил он и принялся рыться в карманах.

Женщина расхохоталась:

— Дай сколько сможешь. Я занимаюсь этим не ради денег. Мне это нравится, ясно? Я занимаюсь этим, потому что люблю мужиков.

Она тронула Пола за руку.

— А знаешь, ты красивый, — хрипло сказала она. — Если хочешь, можем перепихнуться прямо здесь. У меня удобное платье, на молнии сверху донизу. Ж-жик — и готово, даже снимать не нужно. Давай, чего там стесняться.

Она подалась вперед, свет упал ей на лицо, и взгляду Пола предстало то, что он принял за маску смерти. Ошеломленный, он в страхе отшатнулся и отошел.

— Не смей на меня так смотреть! — Она пошла к двери, но, перед тем как уйти, сказала: — Да, я немолодая. Ну и что? Когда-нибудь и твоя жена станет такой же.




Глава двадцатая


Поднимаясь в лифте в последний, как мнилось ей, раз, Жанна думала о том, ждет ли он ее и чем это все для нее обернется. Ей казалось, что больше она не откроет для себя ничего нового, что они перешли последнюю мыслимую границу. И все же для нее приключение еще не закончилось, хоть она и понимала, что опасность каким-то образом возросла.

Она вышла из лифта и открыла дверь своим ключом. Ей было интересно, нашел ли Пол снимок, который она положила в карман его пиджака. Таким путем она хотела заставить его подумать о ней. Ей нравилось представлять, как он разглядывает фотографию за утренней чашкой кофе или занимаясь неизвестными ей делами в своей, скрытой от нее, жизни.

Она вспомнила про дохлую крысу и с опаской открыла дверь. Ее встретили тишина и блеск солнца на круглой стене. При виде пустой комнаты у нее оборвалось сердце. Обстановка исчезла. Жанна торопливо обошла квартиру, не без труда заставив себя поверить собственным глазам: все выглядело в точности так, как в тот, первый день. Матраса — и того не было. Стены казались еще более голыми, темные пятна от картин — еще более одинокими. Только запах их встреч еще витал в воздухе, да и он уже начинал растворяться в более сильной вони запустения.

Она выбежала из квартиры, оставив дверь незахлопнутой, и спустилась на лифте в полумрак вестибюля. Оконце консьержки было открыто, Жанна увидела ее широкую спину — женщина склонилась то ли над журналом, то ли еще над чем. Жанна подошла к оконцу и громко кашлянула, но консьержка и ухом не повела. Она мурлыкала под нос мелодию из оперы Верди. Мурлыканье больше походило на долгий стон.

— Простите, — сказала Жанна, — вы помните мужчину из четвертой квартиры?

Вопрос эхом прокатился по этажам, и Жанне вспомнилось, каких трудов ей стоило выманить у консьержки ключ от квартиры. Негритянка по-прежнему не хотела выдавать то, что знала; не удосужившись обернуться, она только мотнула головой.

— Он прожил тут несколько дней, — подсказала Жанна.

— Говорю вам, никого я не знаю, — ответила консьержка. — Снимают, пускают жильцов. Мужчина из четвертой квартиры, женщина из первой. Откуда мне знать?

Но Жанна никак не могла поверить в то, что Пол просто взял и выехал. Она, конечно, ждала подвоха, но уж никак не такого.

— А мебель? — сказала она. — Ее-то он куда отвез? В квартире ничего не осталось.

Негритянка насмешливо захихикала, словно далеко не впервые слышала подобный вопрос.

— Куда он велел пересылать корреспонденцию? — спросила Жанна. — По какому адресу?

— Не оставил он никакого адреса. И вообще никого я не знаю.

Жанна не поверила:

— Даже его фамилии?

— Ничегошеньки, мамзель.

С этими словами она демонстративно отвернулась. Жанна слишком много захотела от хранительницы этого подземного мира. В конце-то концов, она, Жанна, появилась здесь по своей доброй воле. Тут ей пришла в голову блестящая мысль, и она бросилась к выходу. Если он выехал, значит, квартира снова сдается. Что ж, думала она, направляясь к кафе, это станет своего рода местью — и он того заслужил. Мог бы сказать ей, что выезжает, или хоть записку оставить. Ей представлялось невероятным, что они никогда больше не встретятся, но, непонятно откуда, вдруг пришло понимание: никогда.

К тому времени, как она добралась до телефона, мысль не казалась ей такой уж блестящей. Она набрала номер Тома.

— Я нашла нам квартиру, — сообщила она. — В доме номер три по улице Жюля Верна… Приезжай сейчас. Ты знаешь, где это?.. Жду тебя на пятом этаже.

Она возвратилась в квартиру и стала ждать в холле. Наконец она услышала, как Том и его съемочная группа втискиваются в лифт. Те, кому не хватило места, побежали по лестнице с криком и шутками по адресу поднимавшихся на лифте. Этот шум и внезапное вторжение жизни, казалось, потрясли весь дом сверху донизу. Она встретила их улыбкой и церемонным поклоном.

— Нравится тебе наше жилье? — спросила она Тома, когда он и участники съемочной группы со всем их перепутанным оборудованием ворвались в квартиру. Оператор сразу же принялся устанавливать «Аррифлекс» в круглой гостиной. На какой-то миг Жанна пожалела, что вызвала их, но это чувство тут же прошло. Том обходил пустые комнаты с видом императора.

— Ты рада? — поинтересовался он мимоходом.

Оператор начал снимать, не обращая внимания на окружение.

— Здесь очень светло, — добавил Том, не дожидаясь ответа.

Жанна провела его в маленькую комнату.

— Двуспальной кровати здесь будет тесно, но для маленького, может, в самый раз. Фидель — хорошее имя для мальчика. Как у Фиделя Кастро.

— Но я и дочку хочу, — сказал Том, и Жанна вдруг почувствовала, что любит его. Что бы она ни вытворяла, он всегда ее понимал… Она опять подумала о Поле и ощутила — эти комнаты уже не господствуют над ней так, как раньше. Впервые в этой квартире она испытала неведомое ей до того чувство довольства, потому что в первый раз смогла представить себе, как живет здесь какая-нибудь семья — со своими любовными играми, ссорами, мелкими радостями. Ей стало невыразимо грустно.

— Розу, — заявил Том, который не догадывался о душевной драме Жанны. — Как у Розы Люксембург. Она не так известна, но в свое время ее тоже знали. В чем дело?

— Ни в чем.

— Прекрасно. Тогда я задам тебе несколько вопросов — для фильма. Поговорим о том, что всех занимает, — о сексе.

Том надеялся потрясти ее этим вопросом, и оператор даже наставил на Жанну камеру, но она выглядела явно усталой и огорченной. Том повернулся к группе и распорядился:

— Все! Это не пойдет. Кончаем снимать.

Участники группы принялись укладывать оборудование. Том молча указал им на дверь. Ассистентка застенчиво махнула Жанне рукой, вышла следом за всеми на площадку и осторожно прикрыла дверь.

— Я хотел снимать тебя ежедневно, — робко сказал Том. — Утром, когда ты просыпаешься, и вечером, когда засыпаешь. Твою первую улыбку… И ничего-то я не снял.

Жанна отвернулась и пошла от него чередой просторных пустых комнат. Том пошел следом, с неодобрением разглядывая груду старой мебели под простыней, трещины и потеки на стенах, изуродованную лепнину.

— Сегодня мы прекратили съемки, — произнес он. — Фильм закончен.

Жанне стало стыдно за себя.

— Не люблю того, что кончается.

— Нужно сразу же начинать что-то новое.

Том успел возвратиться в круглую комнату. Он повернулся на месте, восхищенно всплеснув руками:

— Ну и громадина.

— Где ты? — позвала Жанна из маленькой комнаты и неохотно направилась в гостиную.

— Здесь, — отозвался он. — Уж очень она большая, заблудиться можно.

— Прекрати! — Жанна отнюдь не разделяла его восторгов. — Хватит, не надо…

— Как ты вышла на эту квартиру?

— Случайно, — раздраженно сказала она.

— Мы все изменим!

Его слова задели ее за живое. Можно ли в самом деле что-нибудь изменить?

— Все, — сказала она. — Мы превратим случай в рок.

Том бросился в смежную комнату, широко раскинув руки.

— Давай, Жанна! — крикнул он ей. — На взлет. Ты в раю. Пикируй, делай три поворота, опускайся. Но что это со мной? Угодил в воздушную яму?

И он потешно привалился к стене, у которой завершился его полет.

Жанна рассмеялась против воли:

— Что происходит?

— Хватит с нас этих турбулентных потоков, нельзя так вести себя, — произнес он серьезно. — Нельзя нам играть в детские игры — мы взрослые люди.

— Взрослые? Какой ужас!

— Да, ужас.

— И как же нам теперь себя вести?

— Не знаю, — признался он. — Придумывать жесты, слова. Я, например, знаю, что взрослые — люди серьезные, логически мыслящие, осмотрительные, с волосами на теле…

— Уж это точно, — заметила Жанна, снова вспомнив о Поле.

— Они не прячутся от трудностей.

Том стал на колени и, взяв Жанну за руку, заставил ее опуститься на пол рядом с собой.

— Мне кажется, я тебя понимаю, — мягко сказал он ей. — Тебе больше нужен любовник, чем муж. Но знаешь, я могу предложить тебе другой вариант. Выходи за кого хочешь, а я стану тем, чья страсть будет кружить тебе голову. Твоим любовником.

Он нежно ей улыбнулся. Жанна легла на пол и потянула его к себе.

— Ну же, — вкрадчиво попросила она, — ведь это же теперь наша квартира.

Том, однако, не уступил. Податливость Жанны его несколько обескуражила: ему не нравилось заниматься любовью в незнакомых покоях. Он к этому не готов, внушил он себе. К тому же в комнате пахло чем-то неприятным, он не мог понять чем. Он поднялся и задернул молнию на своей кожаной куртке.

— Эта квартира нам не подходит, — заявил он. — Решительно и бесповоротно, — и направился к двери, оставив Жанну в гостиной. Эти стены давили на него, ему хотелось на воздух.

— Ты куда? — спросила Жанна.

— Подыскивать другую квартиру.

— Какую другую? — Ее поразила его интуиция.

— Такую, где мы сможем жить.

— Мы и тут сможем жить.

— На меня эта квартира тоску нагоняет, — возразил он. — Тут пахнет. Ты идешь или как?

Жанне уходить не хотелось. Она прислушалась к беспечному звуку его удалявшихся шагов, таких не похожих на тяжелую поступь Пола.

— Мне еще нужно окна закрыть, — крикнула она, — и вернуть ключи, и проверить, все ли в порядке.

— Хорошо, — отозвался он. — До скорого.

— До скорого, — одновременно сказала она.

Жанна услышала, как он быстро сбегает по лестнице. Она медленно подошла к окну и принялась опускать штору. Повернулась и окинула комнату взглядом. Тени сгустились, золотисто-красный отсвет на стенах превратился в густо-коричневый. Трещины казались длиннее и глубже, словно стены были готовы вот-вот обвалиться; в воздухе стоял безошибочный запах распада.

Жанна прошла по коридору. Маленькая комната утратила свою прелесть и выглядела тесной и душной, непригодной ни под детскую, ни вообще под жилье. Жанна распахнула дверь в ванную комнату и почувствовала озноб, хотя через окно над ванной лился свет. Раковины были грязные, и она впервые заметила, что позолота, облупившаяся с рамы зеркала, устилает холодный кафель пола тусклыми блестками.

Внезапно Жанну охватило неодолимое желание поскорее уйти, словно здесь ей грозила невидимая опасность. Она повернулась и, пробежав коридором, выскочила в холл, распахнула дверь, вышла на лестничную площадку и захлопнула дверь, даже не оглянувшись.

С того дня как она в первый раз вошла в этот пронизанный сыростью дом, казалось, прошла целая вечность. Оконце консьержки по-прежнему было открыто, когда Жанна вышла из лифта, хотя самой консьержки не было видно. Жанну поразило, что эта непомерно тучная негритянка, оказывается, способна передвигаться. Жанна положила ключ на стол, оставить записку ей и в голову не пришло. Направившись к выходу, она услышала скрип двери квартиры у клетки лифта, обернулась и заметила, как высохшая рука поставила еще одну бутылку на кафельный пол.

На улице Жюля Верна ничто не менялось. На лесах так и не появилось ни одного рабочего, все те же, казалось ей, автомобили стояли, припаркованные все на тех же местах, улица была все такой же чистенькой и безлюдной. Жанна торопливо миновала кафе и перешла на другую сторону, оставив за спиной столь знакомую картину. На нее накатила волна огромного облегчения пополам с грустью. Ей хотелось только одного — очутиться от всего этого как можно дальше.

Перед ней возник мост метро, а над ним — прозрачно-голубое зимнее небо. Солнце ложилось пятнами на пешеходную галерею. Засунув руки в карманы замшевого пальто и опустив голову, Жанна ступила на мост, не думая о том, что может ждать ее на том берегу Сены.




Глава двадцать первая


Пол похоронил жену, вывез мебель из квартиры на улице Жюля Верна и почувствовал, что как-то очистился. Впервые после самоубийства Розы он мог думать о других вещах. Больше того, на него снизошли легкость духа и осторожная надежда на будущее, каких он не знал в последние годы. Угловатый разброд парижских крыш, башен и башенок, желтовато-белые ветви оголенных платанов вдоль Сены, биение поездов метро, свежий ветерок — теперь все приносило ему радость, казалось неповторимым и причастным к его собственной жизни. И девушка в белом длинном пальто, что задумчиво шла навстречу, опустив голову и пряча лицо в песцовый воротник, подтверждала это самым недвусмысленным образом.

Жанна с головой ушла в свои мысли и лишь краем сознания с легким раздражением отмечала грохот проходящих поездов да мельтешение других пешеходов. Она думала о том, как пуста ее жизнь и что все отношения между людьми ни к чему не ведут. Один из прохожих остановился, повернулся и пошел рядом — очередная докука, на которую не следовало обращать внимания. Какое-то время они шли нога в ногу, потом он ее чуть обогнал, и ей пришлось на него взглянуть.

— Снова я, — беспечно сказал Пол, подняв в знак приветствия руку.

Она замедлила шаг, но не остановилась. Ее удивило, как хорошо он одет. На нем были безукоризненный темно-синий блейзер, бледно-лиловая, в тон, рубашка в полоску и широкий шелковый галстук. Он выглядел расфранченным, и даже в походке его сквозила самоуверенность. Жанна ему больше не верила.

— Все кончилось, — сказала она.

— Кончилось, — согласился он, передернув плечами, и поспешил за ней, чтоб не отстать. — А потом начнется по новой.

— Что начнется по новой? — спросила она, поглядев на Пола; он показался ей не таким настороженным, как раньше, и, стало быть, уязвимым. Словно за стенами той квартиры он сбросил старую шкуру, как выбравшийся из норы зверь в период линьки. Впрочем, Жанне не хотелось обсуждать их проблемы на улице. Тогда квартира отгораживала от мира и саму себя, и ее; но перед лицом суровой действительности Жанна не собиралась выдавать свои тайны.

— Я больше ничего не понимаю, — заявила она и прибавила шагу.

Он взял ее за руку и повел к метро. Она всем телом сопротивлялась его настойчивому напору, — однако, подумалось ей, раньше она не была на такое способна. Пол остановился у входа на платформу и коснулся ее щеки. Жанна обмякла. Она знала, что у них ничего не получится, но не могла просто так взять и уйти.

— Тут и понимать нечего, — сказал Пол и, не успела она опомниться, мягко поцеловал ее в губы. Он ощутил земное тепло ее плоти: теперь он видел в ней женщину, и к тому же весьма привлекательную. На ее же памяти это стало первым его нежным объятием.

Они шли по платформе под руку — совсем как угрюмая молодая племянница и добрый дядюшка, погруженные в доверительную беседу.

— Мы ушли из той квартиры, — объяснил Пол, — а теперь встречаемся снова. Будет и любовь, и все остальное.

Он улыбнулся, но Жанна отрицательно покачала головой:

— Остальное?

Он не успел ответить — подкатил поезд, и они, не сговариваясь, вошли в вагон. Пол провел ее к свободным местам, они уселись рядом, будто влюбленная парочка.

— Послушай, — сказал он, радуясь тому, что может говорить о себе и тоска его отпустила. — Мне сорок пять. Вдовец. У меня маленькая гостиница, в общем, конечно, дыра, но все-таки не ночлежка. Я жил, гоняясь за удачей, потом женился. Жена наложила на себя руки…

Поезд, взвизгнув тормозами, остановился. Толпа повалила на выход, с грохотом распахнув двери. Пол и Жанна переглянулись — и тоже вышли. Она поняла, что ей неинтересно слушать про его жизнь, судя по всему печальную и немного убогую. По бетонным ступенькам они молча поднялись наверх и очутились на залитой солнцем опрятной широкой улице по соседству с площадью Звезды.

— Что мы сейчас будем делать? — спросила Жанна.

— Ты говорила, что любишь одного человека и хочешь с ним жить. Я тот, кого ты любишь. Поэтому будем жить вместе. Мы будем счастливы, мы даже поженимся, если захочешь…

— Да нет, — сказала Жанна, уставшая от их бестолкового хождения и разговора. — Что мы сейчас будем делать?

— Сейчас мы немножечко выпьем. Отметим, повеселимся.

Пол говорил совершенно искренне, но он плохо представлял себе, как развлекать молодую женщину днем. Впрочем, это не имело значения. Если она его любит, им везде будет хорошо. Официально за ней поухаживать — эта мысль пришлась ему по душе. Ему требовалось повеселиться и доказать ей, что он на это способен.

— Какого черта, — заметил он. — Я не подарок. В тысяча девятьсот сорок восьмом подхватил на Кубе триппер, теперь у меня простата что кукурузный початок. Но мужик я еще крепкий, если даже и не могу заделать ребенка.

Жанна растерялась. Ее по-прежнему влекла к нему память об их связи, но отталкивало смутное ощущение нарастающей неприязни. Под ярким зимним солнцем она чувствовала себя беззащитной.

— Прикинем, — продолжал Пол, думая, о чем бы ей еще рассказать. — Пристанища у меня нет, друзей тоже. Не встреть я тебя, то, верно, пришлось бы доживать свой век одному с моим геморроем.

Почему он все время сводит разговор на задний проход, подумала Жанна. Придержав ее за манжету пальто, он остановился и заглянул в окно «Саль Ваграм», танцевального зала, где иногда проводились второстепенные боксерские матчи. Они услышали звуки оркестра, но с улицы зал показался безлюдным.

— И чтобы уж разом покончить со всей этой тягомотиной, — продолжал Пол, направившись с Жанной туда, — скажу, что я пережиток той эпохи, когда парень вроде меня заходил в такое вот заведение, чтобы склеить молодую девчоночку вроде тебя. Тогда мы называли ее кадришкой.

Они вошли под руку. На эстраде наяривал маленький, но громкий оркестр, который было слышно во всех уголках. Изнутри зал напоминал огромный амбар с высоким куполообразным потолком, откуда свисали дюжины шарообразных светильников. Главную площадку окружали несколько ярусов столиков. Конкурс танцев был в самом разгаре. Около сорока пар, выряженных по моде пятнадцатилетней давности, исполняли па какого-то непонятного танца, какого Жанне еще не доводилось видеть. У мужчин были длинные бачки под Валентино[24 - Валентино Рудольфо (1895-1926) — легендарная звезда эпохи немого кино, голливудский актер, создавший новый для кинематографа США тип рокового любовника, романтического соблазнителя.], прически женщин отливали лаком. Жанне они показались тщеславными пестрыми птицами, что скачут по клетке под взглядами строгих мужчин и женщин, которые сидели за длинным деревянным столом сбоку от площадки. Перед каждым из сидящих лежали карандаши и бумага. У каждого участника конкурса была пришпилена к спине большая картонная карточка с номером; танцующие кружились, судьи вытягивали шеи и крутили головами. Несколько официантов стояли и глядели на танцующих, но большая часть зала пустовала. Столики, примыкавшие к площадке, были застелены белыми скатертями, но все остальные стояли непокрытые и топорщились сотнями ножек опрокинутых на них стульев. Деревянные перильца отделяли конкурсантов от пустоты огромного зала, превращенного в дворец танго.

Пол провел Жанну прямо через площадку на второй ярус, где официант сноровисто накрыл для них столик. Пол широким жестом заказал шампанское и уселся напротив Жанны. Он знал, что она оценит юмор ситуации. Он и она — только это и в самом деле имело значение, а все окружающее могло даже позабавить своей нелепостью. Но Жанна только и могла, что пялиться на танцующих. Они казались ей такими смешными — мотыльки под этим высоким сумрачным куполом, каждый порхает под четкий ритм в надежде, что именно на нем остановит свой выбор жюри из стариков и старух.

Официант принес шампанское, до краев наполнил бокалы и удалился. Жанна оперлась локтями о стол и опустила голову на руки. Пол встал и подошел к ней.

— Умоляю простить за бесцеремонность, — произнес он с британским акцентом, чтобы ее посмешить, — но ваша красота так поразила меня, что я надумал рискнуть и предложить вам бокал шампанского.

Она тупо на него посмотрела.

— Тут не занято? — осведомился Пол, продолжая шутливую эту игру, хоть и понял, что Жанне не до нее.

— Чего? — спросила она. — Нет, не занято.

— Позволите?

— Садитесь, если хотите.

Пол сел с преувеличенными изъявлениями благодарности и поднес ей к губам шампанское. Жанна отвернулась. Пародия, похоже, оказалась слишком похожей на правду, и им обоим сделалось не по себе. Пол осушил бокал и налил еще. Получалось не совсем так, как он задумал.

— Ты знаешь танго? — спросил он, и Жанна отрицательно покачала головой. — Это ритуал. А что такое «ритуал», ты понимаешь? Так вот, следи за ногами партнеров.

Он подозвал официанта и заказал бутылку виски и стаканы. Официант задержал на нем взгляд, но пошел выполнять заказ. Полу хотелось повеселиться, потратить деньги, отпраздновать, и плевать ему было на всех, кроме Жанны.

— Ты так и не выпила шампанского, — сказал он. — Теперь оно выдохлось. Я заказал тебе виски.

Официант принес бутылку и ушел в дальний конец зала. Они остались за своим столиком как на острове. Пол неловко разлил виски.

— Ты и виски не пьешь, — мягко попенял он. — Ну давай же, сделай глоточек за папочку.

Он поднес ей стакан ко рту. Она печально на него посмотрела, и Пол почувствовал, что его охватывает отчаяние. Но она все же пригубила, чтобы сделать ему приятное, хотя виски обожгло горло.

— А теперь, если ты меня любишь, — начал упрашивать он, — то выпей до дна.

Она еще раз отхлебнула и произнесла:

— Окей, я люблю тебя.

Это были всего лишь слова.

— Браво! — воскликнул Пол.

— Расскажи про жену.

Пол был готов говорить о чем угодно, но только не о жене. Что было, то прошло; он собирался хорошо провести время, собирался начать новую жизнь.

— Поговорим лучше о нас, — предложил он.

Жанна обвела взглядом зал, танцоров, судей, небольшую группу официантов, державшихся в тени.

— Какое жалкое место.

— Согласен, но ведь я здесь, разве нет?

— Месье Метрдотель, — ехидно заметила Жанна.

— Довольно скверное замечание.

Пол решил, что она его просто поддразнивает. Он не верил, что после всех их неистово страстных встреч она способна смеяться над ним. Но чем больше Пол о себе рассказывал, тем непривлекательнее становился в ее глазах.

— Как бы там ни было, глупышка, — продолжал он, — я тебя люблю и хочу с тобой жить.

— В твоей ночлежке, — бросила она чуть ли не с издевкой.

— В моей ночлежке? Черт возьми, какое это имеет значение? — Пол начинал злиться, чему, вероятно, способствовала и выпивка. До Жанны, похоже, не доходило самое главное.

— Черт возьми, какая разница — в ночлежке, в отеле или в замке? — заорал он. — Я люблю тебя! Какая нам блядская разница, где жить?

Жанна пересела на соседний стул, испугавшись, что он может ее ударить, взяла стакан и допила все до капли. Ей были противны и этот зал, и танцоры, и Пол, и даже она сама. Продолжать не имело смысла, но ей не хотелось признаваться в этом ни Полу, ни себе самой.

Пол, умиротворенный тем, что она допила виски, осушил свой стакан и снова налил ей и себе. Алкоголь придавал ему пыла, но в то же время усиливал ощущение безнадежности. Жанна не отводила взгляда от площадки. По мере того как опьянение обволакивало ее сознание, и музыка, и пары с пришпиленными огромными номерами кружились все быстрей и быстрей. Нужно было ей пить помедленнее; от виски на нее напала жажда. Она смотрела на ноги танцующих. Конкурсанты выделывали па и дергали головами.

Внезапно музыка смолкла. Танцоры заскользили к своим столикам, где присели на краешках стульев и с застывшими улыбками повернулись к жюри. Женщина средних лет в платье с цветочным рисунком несочетающихся красного и фиолетового оттенков и в очках в тонкой металлической оправе поднялась из-за длинного стола и объявила громким, хорошо поставленным голосом:

— Жюри отобрало следующие десять лучших пар.

Она поправила очки, взяла в руки листок и принялась зачитывать номера; все в зале затаили дыхание. Одна за другой пары-победительницы выходили на площадку, партнеры важно разворачивались друг к другу лицом в ожидании готовой вот-вот грянуть музыки. Постепенно пары заполнили всю площадку. Партнеры держали друг друга в застывших объятиях, упершись друг другу в глаза пустым взглядом. Жанне они напомнили манекены.

Женщина в пестром платье торжественно воздела руки и объявила:

— А теперь, дамы и господа, успеха вам в нашем последнем танго!

Ее слова эхом прокатились под сводами зала. Предстояло назвать главных победителей.

Раздалась громкая мелодичная музыка, но Жанне, которая видела, как дневной свет косыми лучами пробивался через двери с улицы, эта музыка показалась невыносимо гнетущей. Ей хотелось плакать, оттого что она напилась днем, оттого что смотрит на этих механических кукол. Пол, мрачный и непредсказуемый, сидел напротив и через плечо поглядывал на танцующих. Жанна еще раз попыталась понаблюдать за ногами танцоров. Партнеры двигались в безупречном согласии, приседали, скользили, откидывались назад в традиционном эффектном па; улыбки на их пустых лицах казались приклеенными, взгляд — стеклянным. Жанна начала сомневаться, действительно ли они живые. Невозможно было представить, чтобы они могли вести себя как обыкновенные люди из плоти и крови.

— Налей мне еще виски, — попросила она Пола.

— О, я думал, ты не пьешь.

— На меня жажда напала. Хочется еще выпить.

Пол поднялся и, пошатываясь, обошел столик.

— Прекрасно. По-моему, недурная мысль.

Он осторожно плеснул виски ей и себе. У Жанны кружилась голова, она бережно поднесла стакан ко рту.

— Не спеши, — остановил ее Пол. У него заплетался язык, но он хотел произнести тост: — Потому что… потому что ты очень красивая…

Жанна решила, что это тост, и выпила.

— Не спеши! — крикнул он, резко поставив стакан на стол. Виски плеснуло ему на кисть, потекло на пол.

— Хорошо.

— Извините, великодушно извините, — произнес он с британским акцентом. — Я не хотел проливать виски.

Жанна подняла свой стакан.

— Что ж, — сказала она, — давай выпьем за нашу жизнь в отеле!

— Нет, е…л я все это.

Пол подошел и сел рядом, опрокинув по пути стул. Он тяжело привалился к Жанне, и та заметила у него морщинки вокруг глаз и редеющие волосы. Все, что она тогда говорила ему в квартире, было чистой правдой. Он был старик, сейчас он даже пахнул по-стариковски, после того как угодил в переплет. Глядя на него, Жанна не могла удержаться от мыслей о его теле. До этого она как-то не задумывалась о его полноте и морщинах на коже. Тайна, которой он окружал свое имя и существование, искусственно молодила его в ее глазах.

— Давай выпьем за нашу жизнь в деревне, — предложил Пол.

— Так ты любишь природу? В первый раз слышу.

— Перестань, ради бога. — Пол понимал, что в деревне им останется заниматься одной лишь любовью. Зачем она все время язвит? Он продолжал, подделываясь под ее настроение: — Да, я сын матушки-природы. Ты можешь представить меня с коровами? По уши в курином дерьме?

— Еще бы.

— А что тут плохого? — обиделся он.

— Хорошо, заведем себе домик с коровами. Я тоже стану твоей коровой.

— Так знай, — смачно расхохотался Пол, — я буду доить тебя дважды в день. Согласна?

— Ненавижу деревню, — призналась она, подумав о вилле. Сквозь пары опьянения все вокруг начало приобретать непристойный вид, особенно эти без устали кружащиеся, лишенные жизни тела.

— То есть как это ненавидишь деревню? — сердито спросил он.

— Ненавижу.

Жанна поднялась и вцепилась в спинку стула, чтобы не упасть. Она поняла, что ей нужно на воздух.

— По мне, лучше отправиться в твой отель, — сказала она, и предложение это прозвучало не так уж нелепо. Может, у них еще остается шанс, подумала она, может, Пол снова покажется ей другим, когда они останутся с ним вдвоем. Может, она сумеет забыть все это и то, что он ей рассказывал. — Ну же, отправимся в отель.

Но Пол взял ее за руку и повел на площадку. Они оступились, сходя с возвышения, но звуки оркестра поглотили громкий стук их подошв о голые доски.

— Потанцуем, — предложил Пол.

Жанна покачала головой в знак отказа, однако Пол настойчиво тянул ее на площадку. Танцоры сделали вид, что ничего не замечают.

— Не ломайся, — упрашивал Пол. — Давай потанцуем.

Спотыкаясь, они выбрались на площадку. Жанна почувствовала, что у нее подкашиваются ноги. Музыка и застоявшийся воздух танцзала, казалось, усугубляют действие виски; да еще и резкий запах дюжины разных духов, который ударил ей в ноздри. Ее слепил свет прожекторов. Пары проносились мимо с хорошо отработанной грацией, отчего фиглярство Пола выглядело совсем уж вопиющим. Сграбастав Жанну, он принял исходную позицию, поднял ногу и завел назад, передразнивая других танцоров. Затем он исполнил пробежку вперед и назад, театрально задирая голову, высоко взбрыкивая ногами и изо всех сил припечатывая подошвами пол. Когда он попробовал крутануть Жанну, пропустив ее под руку, она поскользнулась, упала навзничь и проехала по полу несколько футов.

— Ты что, не хочешь танцевать? — спросил Пол и принялся танцевать один. Он вертелся и приседал, затесавшись в гущу танцоров, но ни одна из пар ни разу не сбилась с ноги. Все это выглядело дико, но Пол от души наслаждался. Ему было хорошо, он опьянел от виски и всего этого зрелища. Его новая жизнь только начиналась, и он был намерен прожить ее на полную катушку, так, как ему хотелось. Он попытался исполнить прыжок и рухнул на колени.

Женщина в пестром платье встала и застыла на месте, онемев от возмущения. Остальные судьи столпились вокруг нее, переговариваясь громким шепотом, но никто из них, судя по всему, не спешил призвать к порядку распоясавшуюся пьяную парочку.

— Площадка уже занята! — крикнула женщина в пестром платье, размахивая руками и наступая на Пола. — И вы перебарщиваете.

Пола, как и конкурс в целом, она воспринимала вполне серьезно.

Полу это показалось очень смешным. Он расхохотался и принялся, как матадор, пританцовывать вокруг нее.

— Освободите площадку, сударь! Что вы делаете?

— Мадам! — воскликнул Пол, обхватил женщину за талию и изобразил позицию танго. Он начал передвигаться с ней по площадке, она пыталась высвободиться из его хватки. Судьи с ужасом смотрели на такое надругательство, конкурсанты же продолжали танцевать.

— Это недопустимо, — заявила женщина.

— Это любовь, — возразил Пол. — Всегда, 1'amour toujours[25 - Любовь всегда (фр.)].

— Но это же конкурс!

Наконец ей удалось вырваться. Ее коллеги по жюри опасливо вышли из-за стола.

— При чем тут любовь? — закричала женщина. — Ступайте в кино глядеть на любовь. Уходите, уходите отсюда!

Жанна взяла Пола за руку и потянула к дверям. Но он остановился у края площадки и на глазах у судей спустил штаны, нагнулся и продемонстрировал голую задницу. Зрители онемели от изумления.

Пол и Жанна, спотыкаясь, сошли с площадки. Они добрели до темного уголка и сели там среди перевернутых столиков, тяжело привалившись к стене. Безостановочно и безразлично звучала все та же музыка.

— Краса моя, сядь передо мной, — произнес Пол и потянулся коснуться ее щеки, но Жанна отвернулась и застонала от черной тоски.

— Гарсон! — позвал Пол, щелкнув пальцами, но официант не явился. Они были одни. — Шампанского! — крикнул он и стал махать руками в такт оркестру. — Если музыка питает любовь — играйте!

Он обернулся к Жанне и увидел, что по щекам у нее текут слезы.

— Что с тобой!

— Кончено.

— Что кончено?

— Мы больше никогда не встретимся, никогда.

— Смешно, — отмахнулся Пол, взял ее руку, засунул к себе в брюки и тихо повторил: — Смешно.

— Я не шучу.

Жанна взяла его член в руку и принялась ласкать. Она смотрела прямо перед собой, слезы по-прежнему текли у нее по щекам.

Пол откинулся, прислонившись спиной к стене.

— Ох ты, грязная крыса, — выдохнул он.

— Кончено.

— Послушай, когда что-то кончается, оно начинается по новой. Неужели не понимаешь?

— Я выхожу замуж, — машинально сказала Жанна. — Я уезжаю. Кончено.

Рука ее заработала быстрее.

— О господи!

Пол спустил, Жанна с отвращением отдернула руку. Она его выдоила, из него ушли последние силы. Она вытерла руку его носовым платком.

— Послушай, — он попытался обратить ее отвращение в шутку, — это тебе не поручень в метро, это мой хер.

Музыка смолкла. Зал наполнился шарканьем ног; председательница жюри резким голосом выкликала победителей конкурса. Жанна не могла разобрать имен, но это не имело значения. Она видела окружающее — и себя с Полом в центре всего. Он стал уродлив, его жизнь — грязной и бессмысленной, его секс — бесполезным. Она посмотрела на него — перед ней сидел пьяный бродяга. Она ненавидела и его, и саму себя.

— Кончено, — сказала она, поднялась и пошла к выходу.

— Постой! — окликнул Пол. — Ты, глупенькая кадришка!

Он встал, шатаясь, привел в порядок брюки. Когда он доковылял до дверей, Жанна уже быстро шла по направлению к главному бульвару.

— Дерьмо! — выругался Пол. Внезапный свет ослепил его, ноги подкашивались. — Постой, черт тебя подери!

Он двинулся следом, но Жанна шла быстрее. Звук его шагов испугал ее.

— Эй, деревенщина! — игриво окликнул он, но Жанна не обернулась. — Иди сюда!

Она пересекла улицу у светофора, тут же зажегся красный свет, и Полу пришлось ждать. В нем нарастали злость и отчаяние. До него вдруг дошло, что, если она сейчас уйдет, он ее навсегда потеряет.

— Иди сюда! — снова крикнул он, ступил на проезжую часть и торопливо перешел через улицу под рев клаксонов. — Тебе не уйти от меня, кадришка!

Они припустили бегом, пересекая тени стоящих вдоль тротуара платанов, и, когда выбегали под солнце, свет лишь подчеркивал контраст между ними: за красивой молодой женщиной в распахнутом пальто и с развевающимися волосами гонится мужчина, который ей годится в отцы и которому явно недостает дыхания и легкости для подобного состязания. Казалось, их связывает невидимая веревка: укорачивается, когда женщина сбавляет темп, удлиняется, когда она снова отрывается от преследователя, но не лопается. Обособленные от мира, сквозь который мчались, они оставались соучастниками в некоем странном ритуале.

Был час пик, по Елисейским полям валили толпы народа. Жанна неслась вперед, лавируя между пешеходами и сохраняя разрыв между собой и Полом. Ей стало еще страшнее, когда она поняла, что он не намерен сдаваться; она лихорадочно пыталась придумать, где бы от него укрыться. На ум ей пришла только квартира матери на улице Вавен в районе Монпарнаса; она была уверена, что у Пола не хватит сил туда за ней добежать.

Он уже отстал на полквартала, и она сбавила темп, оглядываясь на него. Они миновали Гран-Палас, величественный в лучах послеполуденного солнца, и вокзал Д'Орсе, перешли через Сену; рычание обгонявших их автомобилей заглушало звук шагов. Пол упорно ее преследовал, хотя дыхания не хватало и в груди больно кололо.

В начале Монпарнаса Жанна обернулась, крикнула ему:

— Прекрати! Прекрати! — и побежала дальше.

— Остановись! — взмолился он. Бесполезно. Он опять рванулся за ней.

Недалеко от квартиры матери Жанна перешла на шаг. Ей не хотелось, чтобы Пол за нею туда последовал, но она не могла ничего придумать. За спиной раздавалась его тяжелая поступь. Наконец он, полностью выдохшийся, нагнал ее и схватил за руку.

— Кончено! — сказала она, вырвалась и добавила: — Я по горло сыта.

— Да успокойся ты!

Пол прислонился спиной к стене и попробовал воззвать к ее здравому смыслу, но Жанна его обошла.

— Хватит! — крикнула она. — Кончено! Теперь уходи! Уходи!

Пол, все еще задыхаясь, вприпрыжку кинулся за ней.

— Я не могу тебя уговорить, — сказал он. — Дай мне перевести дух.

Он с трудом ее обогнал и загородил дорогу, улыбаясь, уперев руки в бока. Он отчаянно стремился снова стать хозяином положения.

— Эй, глупышка… — с нежностью произнес он.

— Вот теперь я позову полицию, — выпалила Жанна по-французски.

В эту минуту он твердо решил, что не даст ей уйти. Пойдет на что угодно, но ее не упустит. Она была его последней надеждой на любовь.

Жанна шмыгнула мимо него.

— О черт, я не мешаю тебе пройти, — с горечью бросил он. — Я хочу сказать, apres vous, mademoiselle[26 - После вас (прошу вас), мадемуазель (фр.).].

Она остановилась на углу и посмотрела на дверь маминого подъезда. Ее била дрожь, она с огромным усилием подавляла в себе паническое желание прямиком броситься в этот подъезд. Пол понял, что ей по-настоящему страшно. Ничего, подумал он, еще будет время ее успокоить, когда он выяснит, где она живет.

— Пока, сестричка, — произнес он, прошел мимо и шагнул на проезжую часть. — И вообще ты толстая баба, мне плевать, если мы больше никогда не свидимся.

Пол двинулся по улице, притворившись, что потерял к Жанне всякий интерес. Небрежным жестом он сунул в рот пластинку жевательной резинки. Жанна проводила его взглядом, повернулась и порскнула через улицу. Она проскользнула в подъезд, но в тот миг, когда закрывала за собой дверь, Пол метнулся назад; он взбежал на крыльцо и вошел в вестибюль, когда Жанна захлопнула дверцу лифта. Она уставилась на него в слепом ужасе, он же схватился за хрупкую железную ручку и попытался открыть дверцу.

Лифт медленно пополз вверх.

Пол бросился вверх по лестнице, стараясь не отставать от подъемника.

— Тебе конец! — крикнула ему Жанна по-французски.

Он добежал до площадки второго этажа, дернул ручку клетки, но опоздал. Лифт продолжал подниматься, Жанна забилась в самый дальний угол кабины.

— Les flics[27 - Полицейские, фараоны (фр).]… — бормотала она.

— Е…л я полицию.

Лифт миновал третий этаж, прежде чем Пол успел добежать до двери шахты. Он кинулся следом.

— Tu as fini?[28 - Ты закончил? (фр.).] — крикнула она сверху. На четвертом этаже кабина остановилась. Жанна выскочила на площадку и заколотила в дверь материнской квартиры. Появился Пол.

— Послушай, — произнес он, тяжело дыша, — мне нужно с тобой поговорить.

Жанна метнулась от него, забарабанила к соседям, но никто не вышел на стук. Пол подошел к ней, и тут она завизжала.

— Ну, это уже становится смешным, — сказал он.

— Помогите! — вопила она. — На помощь!

Никто не отозвался. Она принялась лихорадочно возиться с замком и, открыв дверь, ввалилась в прихожую, едва не упав. Пол напирал сзади, не давая двери захлопнуться. Жанна кинулась от него вглубь квартиры, подгоняемая паническим ужасом и думая лишь о том, как добраться до того, что лежало в ящике письменного стола. Его невозможно было остановить. Она всегда знала, что ей от него не спрятаться, и все-таки была не готова к такой нахрапистой беспардонности.

— Вот первый кадр, — заметил Пол, остановившись, чтобы окинуть взглядом фотографии и коллекцию примитивного оружия.

Жанна вытянула ящик и достала служебный пистолет отца. На ощупь он был тяжелым, холодным, надежным. Она спрятала его в складках пальто и повернулась лицом к Полу.

— Я староват, — произнес Пол с грустной улыбкой. — Теперь меня одолевают воспоминания.

Жанна, словно завороженная злыми чарами, смотрела, как он взял одну из отцовских армейских фуражек, напялил набекрень.

— В таком виде твой герой тебе больше по вкусу?

Он все еще не утратил очарования.

Пол широким жестом сорвал и отбросил фуражку. Теперь она рядом, теперь она его, и он не мог дать ей уйти. Наконец он обрел любимого человека, и это было прекрасно.

— Ты бежала от меня в Африке, Азии и Индонезии, но теперь я тебя нашел, — произнес он и добавил: — И я тебя люблю.

Он шагнул к Жанне, не обратив внимания на то, что полы ее пальто распахнулись и в него уставилось дуло пистолета. Он поднял руку, чтобы погладить ее по щеке, и шепнул:

— Я хочу знать твое имя.

— Жанна, — сказала она и нажала на спуск.

Выстрел отбросил Пола на несколько шагов, но он не упал. Резко запахло пороховой гарью, пистолет дрожал у Жанны в руке. Пол немного согнулся, прижимая к животу руку, другая рука все еще была поднята. Выражение его лица осталось прежним.

— Наши дети… — начал он. — Наши дети…

Он повернулся и, шатаясь, подошел к стеклянной двери на лоджию. Когда дверь распахнулась, свежий ветер разметал ему волосы и на миг он показался почти молодым. Он шагнул на плиты, схватился за перила, чтобы не упасть, и поднял лицо к ясному синему небу. Перед ним расстилался Париж.

— Наши дети, — произнес он, — будут помнить…

И это были его последние сознательные слова. Однако прощальную свою фразу на этой земле он прошептал по-таитянски. Он тяжело рухнул у горшка с карликовой сосной, свернулся клубочком, как спящий мальчик, и умер с улыбкой.

— Я не знаю, кто он такой, — повторяла Жанна, продолжая сжимать пистолет, уставясь в никуда широко раскрытыми невидящими глазами. — Он привязался ко мне, пытался меня изнасиловать. Он был сумасшедший… Я не знаю, как его звали, я не знаю его, не знаю… Он пытался меня изнасиловать, он был сумасшедший… Я даже не знаю, как его звали…

Последнее хотя бы соответствовало истине.


notes



Примечания





1


Конец века (фр).




2


Сорт дешевых крепких французских сигарет с резким запахом.




3


Трюффо Франсуа (1932-1984) и Годар Жан-Люк (р. 1930) — выдающиеся режиссеры, мастера послевоенного французского кинематографа «новой волны».




4


Реальное кино, кино действительности (фр.).




5


Подглядыватель, подсматриватель (фр.).




6


Великолепно (фр.).




7


Маленькие карибские барабаны, на которых ритм отбивают руками.




8


Сорт французского сыра с гниловатым запахом.




9


Комната, гостиничный номер (фр.).




10


Толковый словарь французского языка.




11


Еще (фр.).




12


«У меня нет денег. Завтра, завтра» (исп.).




13


Бар, пивная (фр)




14


А, как, каково (фр.).




15


Дерьмо! (фр.)




16


Виго Жан (1905-1934) — один из крупнейших режиссеров французского кино XX века, оказавший воздействие на развитие отечественного и мирового кинематографа; действие его последнего фильма «Аталанта» (1934) происходит на одноименной самоходной барже.




17


«Говори о любви мне, Мария» (ит.).




18


Период правления (1837-1901) британской королевы Виктории (1819-1901).




19


Грузовой автофургон со звукозаписывающей аппаратурой.




20


Входите! (фр.)




21


Здесь: «Прошу!» (фр.)




22


Камо грядеши? (лат.) Куда идешь? — слова, с которыми апостол Петр обратился к Иисусу (Евангелие от Иоанна, 13, 36).




23


Положение обязывает (фр.).




24


Валентино Рудольфо (1895-1926) — легендарная звезда эпохи немого кино, голливудский актер, создавший новый для кинематографа США тип рокового любовника, романтического соблазнителя.




25


Любовь всегда (фр.)




26


После вас (прошу вас), мадемуазель (фр.).




27


Полицейские, фараоны (фр).




28


Ты закончил? (фр.).