Тайна королевы
Роберт Нельсон Стивенс








Действие романа Роберта Стивенса «Тайна королевы» происходит в Англии начала XVII века, во времена великого драматурга Вильяма Шекспира. Молодой актер Гель Мерриот волею случая оказывается в королевском саду, где его обнаруживает сама королева Елизавета. Юноше грозит арест, но королева сменила гнев на милость и предлагает Мерриоту доказать ей свою преданность, выполнив одно секретное поручение…









Роберт Стивенс

Тайна королевы





I. Первое представление «Гамлета»


В три часа пополудни, в холодный мартовский день, в понедельник, на маленькой башенке огромного деревянного здания, расположенного на берегу Темзы, немного западнее Лондонского моста, взвился красный флаг и раздался звук трубы. Это огромное здание имело круглую форму, и большая часть его была даже без крыши; построено оно было отчасти на кирпичном, отчасти на каменном фундаменте. Это был знаменитый, так называемый «Круглый» театр (Globe theatre); красный флаг и трубный звук обозначали, что «слуги обер-гофмейстера» сейчас начнут представление. В этот день, как гласила афиша на дверях, должна была идти «Трагическая история Гамлета, принца датского», написанная Вильямом Шекспиром. Лондонские жители хорошо знали, что этот «Вильям Шекспир»— один из вышеупомянутых «слуг обер-гофмейстера» и написал уже несколько пьес, разыгранных этими «слугами». Многие из прочитавших афишу сразу угадали, что «трагическая история», вероятно, заимствовала свой сюжет из пьесы какого-нибудь старинного автора, и что она уже не впервые появляется на сцене.

Шумная аудитория всевозможных возрастов и сословий, в фуфайках, штанах, в брыжах и в плащах, в шляпах с перьями и в простых шапках, нетерпеливо ждала, чтобы раздвинулась наконец потертая занавесь, отделявшая сцену от зрительного зала, похожего на огромный, круглый амбар. Вдоль стен этого театра шли деревянные галереи, а под ними возвышалась площадка, разделенная на ложи, называвшиеся «комнатами» и украшенные спереди цветною материей. Сцена, и комната актеров были покрыты соломенною крышею, а деревянные галереи заменяли крышу ложам.

Самая внутренность театра, имевшая форму буквы «О» и называвшаяся «двором», была вся заполнена почтенными гражданами, учеными, судьями и адвокатами в черных одеждах, здоровенными солдатами, всевозможным другим народом самых различных профессий или совсем без профессий. Все они говорили, смеялись, покупали фрукты, пиво и вино от бесчисленных продавцов, сновавших повсюду, и над их головами не было никакой крыши, кроме голубого неба. Здесь не было ни сидений, ни пола под ногами, все стояли прямо на земле.

Толпа в этом так называемом «дворе» ждала начала представления с нетерпением. Разодетая же в бархат и шелк знатная публика сидела в своих ложах и лениво посматривала на более интересную публику в галереях, причем имела скучающий, разочарованный вид. Наиболее солидные граждане в галереях и во дворе, очевидно, пришли сюда, чтобы за шесть или восемь пенсов получить то удовольствие, на которое они могли рассчитывать за свои деньги. В самой верхней галерее собрались мальчики, поедавшие яблоки и грызшие орехи; они боролись между собой и рады были смеяться своим собственным шуткам так же, как и тому, что происходило на сцене. Во дворе виднелась группа разодетых женщин известного пошиба, они курили, как мужчины, и отстаивали, как могли, свои места от других. Две или три дамы, мало заботившиеся об общественном мнении и презиравшие его, сидели открыто в ложах, но в масках.

Время от времени, до начала представления, появлялся какой-нибудь молодой аристократ, надушенный, украшенный перьями и драгоценными камнями, вооруженный шпагой с золотой рукояткой и вложенной в бархатные ножны; он высокомерно и презрительно поглядывая кругом, проходил в «комнату» лордов, т. е. в главную ложу, выходившую к сцене, или же отправлялся прямо на сцену, покрытую циновкой, и садился там на треножный стул, который он приносил сам, или ему подавал его паж, получивший этот стул у театрального служителя за шесть пенсов. Там, на таких же стульях, по бокам сцены, восседали другие такие же аристократы; некоторые из них разговаривали между собою, другие играли в карты; отсюда ясно можно было расслышать, как актеры смеялись и болтали в актерской, делая последние приготовления к началу представления.

Один из франтов, восседавших на стульях около сцены, зажег свою трубку и сказал, обращаясь к другому и слегка пришепетывая:

— Много пройдет еще времени раньше, чем лорд Саутгемптон явится сюда посмотреть на своего друга Вильяма.

Саутгемптон в это время сидел в Тауэре (в крепости), так как он был замешан в заговоре, душою которого был герцог Эссекский, окончивший свою жизнь на плахе в феврале месяце; теперь судили его сообщников.

— Может быть, и мы все не скоро увидим опять игру Вильяма после этой недели, — ответил его собеседник, щекотавший тростником ухо третьего лорда. — Разве вы не знаете, что актерам обер-гофмейстера приказано теперь отправляться играть в провинцию за то, что они играли «Ричарда II» в присутствии приверженцев герцога Эссекского, когда те замышляли свой заговор?

— Дело в том, что я был погружен с головой в любовь к одной прелестной даме в Блекфриаре в продолжение целого месяца, и поэтому я ничего не знаю о том, что происходило здесь за последнее время.

— Происходило то, что я вам сейчас говорил, и вот потому-то у нас за две последние недели было столько новых пьес и между ними две пьесы, написанные Вильямом Шекспиром. Актеры должны иметь в запасе несколько новых пьес для провинции, особенно для университетских городов. Ведь эти актеры были, собственно говоря, в большой дружбе с эссекскими заговорщиками; счастье их, что у них при дворе много других друзей, вроде Уот-Ралея, иначе они тоже очутились бы в Тауэре вместо провинции.

Первый франт, посматривая на черную занавесь, закрывавшую часть сцены, сказал сквозь зубы:

— Вильям Шекспир должен быть сегодня в надлежащем расположении духа, чтобы разыгрывать свою трагическую историю: друг его Саутгемптон в тюрьме, Эссекс казнен, сам он высылается из столицы. Удивляюсь только, как такой сердечный человек, как Шекспир, этот джентльмен в полном смысле слова, может находить удовольствие в подобной компании, как он вообще может быть актером и в состоянии писать пьесы для увеселения этой вонючей черни.

Каковы бы ни были воззрения самого Шекспира на этот счет, в данную минуту у него были другие заботы в голове. В пустой актерской, закрытой занавеской со стороны сцены, он ходил от одного актера к другому; многие из них не были еще совсем одеты, другие уже наклеили себе парики и фальшивые бороды, иные успели уже загримироваться и ходили взад и вперед, повторяя про себя свою роль с озабоченным видом. Шекспир успокаивал всех, и, казалось, волновался меньше всех присутствующих. Он уже отчасти облачился в свое одеяние духа отца Гамлета, и только его волнистые волосы, слегка рыжеватые, как и его заострённая клином бородка, еще не были спрятаны под шлем, который он должен был потом надеть. Его добрые карие глаза быстро и осторожно оглядывали всех актеров, и когда он убедился, что актеры для первой сцены уже совершенно готовы и другие тоже скоро будут одеты, он подал наконец знак поднять флаг и затрубить в трубы.

При виде этого флага последние запоздавшие в театр ускорили свои шаги, чтобы поспеть вовремя. Многие аристократы подъезжали на лодках прямо из своих роскошных дворцов, расположенных на набережной, ехали также верхом на лошадях или в колясках, или же переплывали Темзу на яликах; простые граждане, адвокаты, солдаты, матросы и простой народ стекались со всех сторон на паромах или пешком от Лондонского моста и из ближайшего соседства. При звуке трубы публика в театре громко воскликнула: а-а! послышались и другие восклицания в этом же роде. Все актеры высыпали из актерской, некоторые подошли к самой занавеси, другие остановились недалеко от нее, сейчас должно было начаться первое представление «Гамлета», обессмертившего потом имя своего автора — Шекспира.

В актерской, где оставалось всего только несколько человек, ожидавших реплики, вызывавшей их на сцену, ясно было слышно все, что говорилось на сцене, а также слышны были комментарии и громкие замечания, публики во «дворе» и напыщенный смех аристократов, смеявшихся над собственными шутками. В узкие высокие окна врывался холодный бледный свет мартовского дня и падал прямо на лицо молодого стройного актера, усы которого были так хорошо прикреплены, что их нетрудно было принять за настоящие; в те времена, когда вообще было в моде красить волосы, настоящие бороды и усы казались фальшивыми. Волосы молодого человека были чудного каштанового цвета, но это был их естественный цвет. Его голубые глаза и довольно резкие черты лица придавали ему отчасти добрый, отчасти горделивый вид, он старался стоять спокойно, чтобы ни одним движением не выдать беспокойства, снедавшего его, как это всегда бывает с главными актерами, когда они впервые выступают в новой пьесе.

В это время к нему подошел вдруг юноша в женской одежде — в длинном платье с пышными рукавами, фижмами и на высоких каблуках; он шел медленно и плавно, как подобает грациозной девушке, которую он играл, или же подпрыгивал и скакал, как Мальчик, каковым он и был на самом деле. Он весело заметил:

— Смелее, Гель, не делай такой похоронной мины, у тебя, кажется, ноги дрожат больше, чем у самого Шекспира, между тем пьесу-то написал он, посмотри-ка на него: вот он надел свой шлем и идет играть духа так же спокойно, как будто надел шапку, чтобы идти в таверну выпить стакан пива.

Гель сначала было хотел принять обиженный вид, но, поняв вовремя, что умница-мальчик, игравший Офелию, видит его насквозь, тяжело вздохнул и сказал:

— Ведь мне впервые приходится играть такую ответственную роль. Мне кажется, что меня поднимут на смех сегодня, уж лучше бы отдали «Лаэрта» Джилю Грове, в конце концов.

— Вздор, Мерриот, если ты будешь так трусить, ты никогда не сможешь играть ответственных ролей. А, между тем, ведь в таверне ты первый затеваешь драку, ты не из трусливых. Посмотри-ка на Бурбеджа — он забыл себя, нас, весь мир и воображает, что он на самом деле — Гамлет!

Гель Мерриот, зная наперед то, что увидит, посмотрел все же на Бурбеджа, шагавшего как бы в глубоком раздумье около входа на сцену. Невысокого роста, красивый человек, он поражал своим сосредоточенным видом и величественной осанкой; он был спокоен, как и сам Шекспир, но в то время, как последний думал обо всем, кроме своей роли, Бурбедж напротив только и думал о ней, как будто он действительно стал Гамлетом с той минуты, как облачился в его одеяние.

— На что это вы так загляделись, Джиль Грове? — спросил вдруг Гель Мерриот другого актера, смотревшего на него с насмешливой улыбкой, как будто он догадывался о внутреннем беспокойстве дебютанта. — Право, я бы советовал вам оставить в покое других людей и заняться своим делом. Вы бы лучше оставались сапожником, чем идти в актеры.

— Конечно, — ответил Грове, одетый в одежду Розенкранца, — я гораздо менее отрицаю то, что был сапожником (что совершенно верно), чем некоторые кричат о том, что они — дворяне (в чем можно еще сомневаться).

Глаза Мерриота гневно сверкнули, но раньше, чем он успел что-нибудь ответить, в разговор вмешался другой актер в богатом платье с фальшивой седой бородой.

— Послушайте, Грове, — сказал он, — вы несправедливы к этому молодому человеку. Разве он когда-нибудь хвастался своим происхождением? Оставьте его в покое. Вы, кажется, опять слишком часто прикладывались к бочонку с пивом.

— Дело в том, — воскликнул юноша, игравший Офелию и стоявший, красиво подбоченившись, — Грове рассчитывал, что будет играть роль Лаэрта, а Шекспир отдал эту роль Гелю, и поэтому последний только хвастает, что он — дворянин.

— Ах, ты, дерзкий мальчишка! — крикнул Грове. — Если бы я не боялся испортить твоего грима, я бы научил тебя разговаривать со старшими. Я бы мог играть Лаэрта, но этот…

Он запнулся, но седобородый актер, игравший Полония, кончил за него:

— Но этот молодой человек получил эту роль, потому что рассчитывать на вас невозможно: вы могли напиться так, что не были бы в состоянии играть.

— Что касается этого, — подхватил Грове, — то вот этот господин засидится в таверне наверное позже меня и будет кричать громче меня до самого рассвета.

Мерриот ничего не ответил на эту последнюю дерзость. Грове тоже молча отошел в другой угол комнаты. Полоний перешел к другой группе актеров, а Офелия отправилась смотреть, как надевают роскошное платье на актера, которому предстояло играть роль Озрика. Предоставленный теперь своим думам, Лаэрт задумчиво крутил свои фальшивые усы и обдумывал дерзости, которые наговорил ему бывший сапожник. И чем больше он думал об этом и чем больше сознавал, что не нашелся, что ответить ему на это, тем в большую ярость он приходил. Гнев его, однако, послужил прекрасным средством от того беспокойства, которое только что перёд тем волновало его. Он так глубоко задумался над всем этим, что даже не следил за тем, что происходило на сцене, и поэтому невольно вздрогнул, когда вдруг Шекспир схватил его за левый рукав и повлек ко входу на сцену, говоря:

— Что с тобой, Гарри? Тебя ведь ждут на сцене!

Проснувшись будто от сна и видя, что Бурбедж и другие уже на сцене, он бросился тоже туда и так внезапно очутился вдруг перед королем Клавдием и Бурбеджом, что последний с негодованием взглянул на него, чем еще больше увеличил его смущение. Бедный Гель стоял неподвижно, уставившись взглядом на вывешенный плакард, на котором значилось, что сцена изображает комнату во дворце Эльсинор. Публика волновалась и перешептывалась во время длинного монолога короля. Гель вообразил, что смущение его замечено в театре, и так перепугался, что отступил шаг назад и наступил прямо на ногу одному из аристократов, толпившихся тут же на сцене; тот сердито вскрикнул. Чувствуя, что надо что-нибудь предпринять, чтобы наконец овладеть собою, Гель вспомнил, что рассердившись на Грове, он забыл всякий страх, и поэтому опять постарался возобновить в своей памяти сцену, происшедшую в актерской. Он так глубоко задумался, что чуть не подскочил от испуга, когда вдруг заметил, что на сцене воцарилось глубокое молчание, и увидел, что все актеры с удивлением смотрели на него.

— Что тебе надо, Лаэрт? — в третий раз уже спрашивал его король.

Гель, видя, что его спрашивают уже не в первый раз, открыл рот, чтобы ответить, и тут только заметил, что совершенно забыл первые слова своей роли. Страшно смущенный, он невольно взглянул на дверь, ведущую за кулисы, и встретился с глазами Шекспира, стоявшего так, чтобы видеть оттуда все, что происходит на сцене. Скорее удивленный, чем негодующий, он прошептал ему вполголоса первые слова его роли, и Гель, точно воскресший из мертвых, сразу пришел в себя и начал свой монолог. Публика, молчавшая только при самом начале действия и при появлении духа отца Гамлета, опять заволновалась и стала разговаривать довольно громко, до тех пор, пока наконец не заговорил сам принц Гамлет.

Когда Гель вышел опять за кулисы вместе с королем и придворными, он подошел тотчас же к Шекспиру и извинился перед ним за свою рассеянность; тот спокойно ответил ему:

— Вздор, Гель, с кем из нас это не случалось в свое время?

Насмешливая улыбка Грове, конечно, не способствовала успокоению Геля, пока он стоял за кулисами, выжидая опять время своего выхода на сцену.

Он горько упрекал себя за то, что чуть не испортил всей пьесы Шекспира, своего благодетеля, который доверил ему ответственную роль Лаэрта. Глубоко опечаленный, он вернулся затем на сцену вместе с Офелией и Полонием.

Сцена эта прошла так хорошо, что Гель совсем было приободрился, но в ту минуту, как он говорил свои последние слова, обращаясь к Полонию, он совершенно нечаянно взглянул через целый ряд голов на ложи и там увидел личико, заставившее его широко раскрыть глаза от удивления и остаться стоять с открытым ртом.

Личико это принадлежало, конечно, женщине, он никогда не видал его раньше, иначе бы он, конечно, сразу узнал его. Он и теперь бы не увидал его, но молодая девушка сняла маску, под которой ей стало, вероятно, слишком душно. Она, по-видимому, совсем не беспокоилась о том, что могут подумать, увидев ее без маски в театре. Личико ее поражало своим гордым и энергичным выражением, казалось, что под прелестным женским обликом скрывается огненный гордый характер юноши. Волосы и глаза у нее были темные, кожа поражала своею белизною и свежестью, лоб был невысокий, подбородок твердый и энергичный, но в то же время очаровательного очертания. Одним словом, это была форменная красавица, иначе, конечно, Мерриот не был бы так поражен при виде ее. Подбородок ее утопал в батистовых брыжах, платье ее было из темной материй с бархатными полосами и тесно облегало ее стройную изящную фигурку. Рукава с разрезами, но в то же время очень пышные, не скрывали дивных форм ее рук; на вид ей можно было дать не более двадцати двух лет.

Конечно, всех этих подробностей Лаэрт не мог заметить сразу, он только видел девушку и был так поражен ее красотой, что последние слова свои произнес таким равнодушным голосом, что ближайшие зрители расхохотались: настолько был велик контраст между этим тоном и тем пылом, с которым он только что говорил. Полоний и Офелия, удивленные этим резким переходом, невольно тоже посмотрели в ту сторону, куда смотрел Лаэрт. Он в эту минуту с большим чувством произнес «прощай», относившееся по ходу действия к Офелии, но на самом деле он сказал это слово, обращаясь к прелестной незнакомке. Он с такой неохотой покидал сцену, что Полоний, которому теперь предстояло говорить в отсутствие Лаэрта, сердито крикнул ему вполголоса: «Убирайся к черту!» — что заставило покатиться со смеху сидевших около сцены щеголей.

При виде Шекспира, говорившего о чем-то с Горацио около входа на сцену, Мерриот почувствовал опять угрызения совести, но ненадолго; воспоминание о чудном видении в ложе затмило собой все, он даже забыл о своей ссоре с Грове. Гель охотно бы пошел теперь на балкон, находившийся на заднем плане сцены, куда обыкновенно уходили все актеры, не занятые в пьесе, и откуда он мог бы прекрасно видеть даму, пленившую его сердце, но как раз сегодня этот балкон должен был служить площадкой около замка, где сходятся Гамлет и дух его отца.

Услужливое воображение рисовало уже Гелю счастливую перспективу, будто красавица эта тоже влюбилась в него, и он совершенно не следил за тем, что происходило на сцене, пока наконец не раздался торжественный голос духа-Шекспира, говорившего на сцене и водворившего сразу молчание в зрительном зале, с первых же своих слов.

Во втором акте Гель должен был переменить платье и играть роль одного из придворных на сцене. Как только он вышел из-за кулис, он первым долгом взглянул на свою красавицу, но, увы, она надела снова черную бархатную маску.

Вернувшись в актерскую, он должен был приклеить себе теперь седую бороду, чтобы изображать престарелого царедворца в сцене, где давалось театральное представление, устроенное Гамлетом. Важно выступая в свите короля под звуки труб и барабанов, он снова увидел, что красавица его все еще в маске. Но на этот раз он не мог смотреть на нее, так как он должен был смотреть то на короля и королеву, то на мимических актеров в глубине сцены.

Когда окончилась эта сцена, и актеры снова очутились за кулисами, они невольно стали обмениваться впечатлениями. Один заметил:

— Публике, по-видимому, понравилось наше представление. Как она кричала, когда король бросился бежать в ужасе!

— Ну, шум еще ничего не значит, — возразил другой, — гораздо важнее то, что все они притихли и слушали почти всю сцену молча. Небось, когда играли «Гамлета» Тома Кида, наверное, этого не было.

— Посмотрим, удастся ли еще конец, — заметил тихо Шекспир, но на лице его играла довольная улыбка.

Гель Мерриот нацепил опять свои усы и облекся в одежду Лаэрта с твердым намерением со своей стороны тоже способствовать успеху пьесы. Следующая за тем сцена, где он должен был потребовать от короля удовлетворения за смерть отца, узнать о том, что сестра его сошла с ума, эта сцена должна была дать ему возможность доказать Шекспиру, что он не ошибся, выбрав его для такой ответственной роли; она должна была послужить первым шагом к блестящей карьере, которая дала бы ему возможность встать на одну доску с богатой аристократкой.

Может быть, она принадлежала к числу тех, которые пользовались привилегией присутствовать на рождественских придворных представлениях. Если бы ему удалось заслужить ее внимание в первый же раз, как актеры обер-гофмейстера будут играть при дворе, и составить себе такое же состояние, как Аллейн и другие актеры, он смело мог рассчитывать на то, что будет ей равен по богатству и происхождению. Все это промелькнуло в его голове, как молния, со свойственной юношам беспечностью.

Он стоял, погруженный в раздумье, в углу актерской и подобно Бурбеджу старался сосредоточиться на своей роли, отгоняя актеров, подходивших к нему поболтать. Везде раздавались шутки и смех, слышались разговоры, все сидели на столах, стульях и креслах и даже на шкафах, так как все это было приготовлено для предстоящей сцены; в те времена в театре употреблялись не только костюмы и грим, но также декорации и обстановка. Наконец настала минута выхода на сцену. Гель был совершенно готов и вошел в свою роль: когда он услышал реплику, вызывавшую его на сцену, он быстро выскочил из-за кулис и с таким жаром воскликнул: «Где король?», что публика примолкла, и даже все сидевшие около сцены франты на минуту прекратили свой разговор.

Приказав своим датчанам отойти немного назад, Гель снова обернулся к королю и бросил быстрый взгляд по направлению к интересовавшей его ложе: она была пуста. Ему показалось, что пол уходит у него из-под ног, в ту же секунду интонация голоса его совершенно изменилась, и он снова монотонно и машинально продолжал свой монолог, обращенный к королю. Он все еще время от времени посматривал на пустую ложу, чтобы убедиться, что глаза не обманывают его, но там не было больше ни его красавицы, ни другой дамы в маске, ни спящего мужчины, ни пажа в зеленом платье. Гелю показалось, что в театре вдруг стало темно, хотя по-прежнему свет лился в окна.

Почти совершенно не понимая, что он делает, Гель кое-как окончил эту сцену и другую, следующую за ней, очень длинную и неинтересную. Он вышел, как в тумане, в актерскую и сел на стул в глубоком раздумье.

— Разве жизнь утратила для тебя всякую прелесть? — послышался вдруг голос Шекспира, верно угадавшего настроение своего протеже. Он говорил это полунасмешливо, полу сострадательно. При этих словах Гель почувствовал раскаяние совести при мысли о том, как он обманул доверие своего патрона и почти провалил его пьесу. И поэтому он сказал ему совсем невпопад:

— Простите меня, я постараюсь исправиться в последнем акте.

И он встал с места с твердым намерением действительно взять себя в руки. Ведь, может быть, та девушка и ее спутники только перешли в другую ложу, или же ушли на время и снова затем вернутся в театр. К тому же с его стороны было очень глупо пренебрегать единственным средством когда-либо сравняться с ней в смысле богатства, и надо было принять во внимание и злорадство, светившееся в лице Джильберта Грове.

Теперь ему предстояла сцена встречи с Гамлетом на кладбище. Стараясь уверить себя, что очаровавшая его девушка смотрит из какого-то неизвестного ему места, он играл с таким жаром, что когда вышел за кулисы после этой сцены, сам Бурбедж приветствовал его восклицанием:

— Прекрасно сыграно, сэр!

— Недурно сыграно, — подтвердил и Полоний, а Офелия, скинувшая свое женское платье и оставшаяся в мужской куртке, воскликнула с торжеством:

— Посмотрите, какое кислое выражение лица у Джильберта!

Но Мерриот был настолько благороден, что не стал радоваться унижению своего врага, а обрадовался тому, что Шекспир самолично поблагодарил его за игру, а затем он отошел немного в сторону и стал упражняться со своей рапирой, приготовляясь к сцене поединка.

Отчасти благодаря именно его умению обращаться с рапирой, Шекспир и поручил ему играть Лаэрта; будучи дворянином, Гель прекрасно владел этим благородным оружием, заменившим везде мечи и щиты. Будучи еще в Оксфорде, при жизни своих родителей, когда процесс, затеянный Беркширской отраслью его фамилии, еще не лишил его крова и не заставил бежать в Лондон, чтобы найти какие-нибудь средства существования, он каждый день упражнялся в фехтовании под руководством всевозможных учителей. В Лондоне он научился в этом отношении всему, что могли ему дать нового французы в изгнании, воевавшие когда-то во Фландрии и в Испании. В искусстве владеть рапирой он не знал себе соперников, и хотя в сцене поединка в Гамлете все движения были уже заранее заучены, все же требовалось немало умения и искусства, чтобы выполнить их безукоризненно. В те времена, когда почти каждый человек умел владеть тем или другим оружием, поединок сам по себе имел для всех огромный интерес.

Вся публика была настроена очень нервно, напряжение ее дошло до высшей степени, как и должно быть всегда в пятом акте, перед концом пьесы. Все мужчины: солдаты, ученые, приказчики, лорды — все они принимали живое участие в происходившем на сцене поединке и поощряли сражавшихся восклицаниями и советами. Симпатия всех была, конечно, на стороне Гамлета, но для всех было ясно, что Лаэрт несравненно лучше владеет оружием и только по необходимости оставляет победу за ним. Благородная манера, с которой Лаэрт признал себя побежденным, положительно наэлектризовала публику и расположила ее в пользу этого актера. Во время поединка, когда Лаэрт сделал движение, долженствовавшее на самом деле обязательно ранить Гамлета, из публики вдруг раздался громкий голос:

— Я знал, что удар этот будет нанесен, Мерриот! Это — я, Кит Боттль!

Когда Лаэрт наконец сознался в измене и просил прощения у Гамлета, все положительно были на стороне Геля: так хорошо он фехтовал и с таким жаром играл свою роль. Когда спектакль кончился, он был настроен так же радостно, как и все остальные актеры, обменивавшиеся оживленными замечаниями и спешившие переменить свои богатые одежды на обычный костюм.

— Пойдем с нами к «Соколу» выпить бокала два пива, а затем в «Морскую Деву» поужинать, — сказал Шекспир Гелю, когда, спустя несколько времени после окончания спектакля, тот вышел из театра в довольно поношенном платье коричневого шелка и бархата. Шекспира сопровождали Геминдж, Слай, Конделль и Флетчер, который был директором этой группы. Все шестеро быстро направились через поле в таверну, кутаясь в свои короткие плащи, защищавшие их от ветра. Таверна «Сокол» лежала на западном берегу и отделялась от реки только небольшим садиком; когда актеры подошли к ней, из дверей ее вышла группа аристократов, направлявшихся к лодке, чтобы переехать в другую часть города.

— Подождите немного, — быстро заметил Флетчер, — может быть, нам удастся услышать отзыв о сегодняшней пьесе. Лорд Эджбюри — лучший знаток в этом деле во всей Англии.

Актеры отошли немного в сторону и сделали вид, будто читают афишу.

— Конечно, эта пьеса захватывает внимание, — говорил лорд Эджбюри своим спутникам, — но в общем это — чепуха. Может быть, пьеса продержится неделю, так как заключает в себе аллегорию на современные темы, но не дольше, будущности она не имеет.

— Большое спасибо и за это, — тихо заметил Слай своим товарищам, — все же он оказался щедрее Грове: тот дал всего три дня, этот дает неделю. Плюнем на всех этих пророков и зайдем в таверну.

Лорд Эджбюри и Джиль Грове, вы живы и до сих пор! На всяком первом представлении всегда находятся подобные вам, но на этот раз вы немножко ошиблись: вместо трех дней или недели вам следовало сказать, по крайней мере, триста лет, если не более; конечно, это немного в сравнении с вечностью, но для человеческой жизни этого вполне достаточно.




II. В тавернах


Чтобы не останавливаться впоследствии на отдельных описаниях господствовавших тогда мод, существовавших тогда улиц, домов, общего вида всего общества и тому подобных вещей, мы скажем здесь вкратце, что дело происходило в 1601 г., на 45 году царствования Елизаветы, и положение дел было следующее. Англия находилась в первом периоде небывалого в мире возрождения; неизвестные до сих пор комфорт и роскошь, новые мысли, новые способы удовольствии положительно придали всем англичанам какую-то лихорадочную страсть жить как можно веселее; мужчины носили бороды самых разнообразных фасонов, блестящие куртки и шелковые штаны до колен, брыжи, бархатные плащи, украшенные кружевами, и шляпы с перьями; женщины носили высокие узкие корсажи и пышные рукава, платья спереди были все с разрезами, чтобы видны были нижние юбки; многие женщины красились и носили фальшивые волосы; одежды как мужчин, так и женщин сверкали драгоценными камнями, серебром и золотом; лондонцы в те времена считались наиболее богато одетыми людьми всего мира. Дома в Лондоне были деревянные, но оштукатуренные и с разными шпицами; построены они были таким образом, что верхние этажи выступали вперед и затемняли нижние, а также и узкие длинные улицы; разодетая публика на этих улицах разнообразилась еще бесчисленным множеством иностранцев, стекавшихся сюда со всех сторон; кареты, хотя и недавно введенные в употребление, изобиловали на улицах, наравне с телегами и повозками; серые церкви и разоренные монастыри, епископские дворцы и дома дворян с различными украшениями и башнями встречались повсюду в самом городе и его окрестностях; католики иногда подвергались теперь такому же преследованию, как когда-то преследовали протестантов; было там и множество гордых, могущественных лордов, но теперь все они стекались в Лондон и жили в великолепных дворцах на набережной или в окрестностях, вместо того чтобы ютиться в своих отдаленных замках, как было раньше; драчливые работники в шерстяных шапочках и кожаных куртках так же легко воспринимали всякую мнимую или настоящую обиду, как и их господа; первые расплачивались за них ножами, вторые употребляли для этого рапиры с золотыми или серебряными рукоятками; все таверны кишели бородатыми солдатами, побывавшими во Фландрии и в Испании и изощрявшимися в разного рода ругательствах; находилось множество охотников послушать разные хвастливые рассказы моряков, побывавших под командою Дрека и Ралея у испанских берегов; табак в то время только входил в употребление, но курение прививалось быстро и сильно афишировалось; все сословия верили еще в духов и ведьм, и находилось только несколько «атеистов» вроде Кита Марлова и Вальтера Ралея, не веривших в них; неукрощенная еще Англия продолжала веселиться, по-прежнему устраивая народные спектакли и празднества, танцуя прежние веселые и характерные танцы, хотя пуританизм уже начинал кое-где ясно проявлять свое влияние, и наконец последняя новость: только что совершившаяся казнь беспокойного герцога Эссекского и знаменитый процесс против его единомышленников, заключенных по тюрьмам.

Прежде чем войти в таверну «Сокол», Мерриот еще раз быстро оглянулся кругом, как бы надеясь увидеть где-нибудь очаровавшую его красавицу, которая, может быть, еще находилась поблизости театра. Но публика, переполнявшая театр, разбрелась уже во все стороны, и здесь, на берегу Темзы, виднелись только еще женщины, стоявшие гораздо ниже ее в смысле общественного положения. Гель вздохнул и последовал за своими спутниками в таверну.

Они прошли через общий зал, чтобы попасть в комнату, где они могли сидеть одни без посторонних; вдруг к ним подошел высокого роста человек с черной бородой, с грубыми и резкими чертами лица, средних лет, одетый в старую засаленную куртку красного цвета и коричневые бархатные штаны до колен, с жалкими остатками широкополой шляпы на голове, с длинным мечом и кинжалом, висевшими у него за поясом. Башмаки его были в таком состоянии, что почти не заслуживали больше этого названия, а шерстяной коричневый плащ имел вид оборванной тряпки. Лицо его было пасмурно и задумчиво, но, как только он увидел актеров, он сразу напустил на себя вид развязного человека, которому очень везет в жизни.

— Актеры идут сюда, милорд, — произнес он напыщенно слова, цитируемые из пьесы. — Недурная трагедия, мастер Шекспир, очень недурная! Прямо даже превосходная!

— Несмотря на то, что ты сделал всё со своей стороны, чтобы испортить ее, крикнув на весь театр во время поединка, Кит Боттль, — заметил Виль Слай.

— Капитан Боттль, прошу вас это помнить, милостивый государь, — ответил ему Боттль, принимая важный вид, — так, по крайней мере, меня звали в то время, как я унес с поля сражения сэра Филиппа Сиднея и вел свою команду за лордом Эссексом при Кадиксе.

Как же ты поживаешь, капитан Кит? — спросил Шекспир, и в голосе его прозвучала грустная нотка.

— Прекрасно, как всегда, — ответил Кит, — марширую вот под эту музыку.

Он вынул кошель и потряс им в воздухе, чтобы заставить зазвенеть монеты.

Пропустив вперед всех актеров, Кит дернул за рукав Мерриота, проходившего последним. Когда они очутились вдвоем в отдаленном углу комнаты, Боттль сразу изменил тон и сказал:

— Нет ли у тебя лишнего шиллинга или двух, только до завтрашнего дня, клянусь тебе в этом. Я знаю, что получу сегодня деньги. Мне нужно только иметь шиллинг или два, чтобы начать игру в кости. Я знаю, что сегодня чертовски повезет мне. Видишь ли, в чем дело, юноша, я не могу солгать тебе, а обстоятельства мои плохи: я не ел со вчерашнего дня.

— Как так, но что же у тебя звенело в кошельке? — спросил с удивлением Гель.

— Это дело другое. Неужели ты думаешь, не в обиду тебе будь сказано, что я выкажу свою бедность перед актерами? — говоря это, старый воин открыл свой кошель и показал в нем несколько медных колечек от старой цепочки. — Когда у тебя нет ни одной монеты, пусть они звенят как можно громче у тебя в кармане: это полезно во многих отношениях, милый юноша.

— Но если тебе даже пообедать не на что, — сказал Гель, — каким образом ты попал в игорную комнату?

— Ах, это пустяки, — ответил, немного смутившись, Боттль. — Видишь ли, когда происходит борьба между телом и духом, победить должен всегда последний, ведь шестью пенсами я не мог удовлетворить и то и другое. Я долго колебался и думал, что лучше: съесть мяса и выпить пива, или же посмотреть, не повезет ли мне в игре? Ты ведь знаешь Кита Боттля: хотя он участвовал в сражениях и перерезал немало испанских глоток, и хотя он любит и мясо и пиво, но потребности ума для него всего дороже.

Тронутый при мысли, что голодный воин пожертвовал последними шестью пенсами, только бы испробовать счастья в игре, Гель сейчас же полез к себе в карман, достал все, что у него оставалось от жалованья за последнюю неделю, около пяти шиллингов в общем, и отдал два шиллинга с половиной Боттлю, говоря:

— Я могу дать тебе половину только, Кит, остальные я должен отдать другому, у которого занимал как-то раньше.

— Нет, юноша, — воскликнул Кит, быстро оглядевшись кругом, чтобы убедиться, что никто из присутствующих не видит их сделку — я вовсе не желаю тебя грабить, я возьму два шиллинга и ни одного пенса больше. У тебя золотое сердце, юноша, завтра я отдам тебе деньги, хотя бы для этого пришлось заложить свой меч. Завтра отдам, верь старому солдату Боттлю.

И, гордо выпрямившись, старый капитан, достигший своей цели, исчез из виду. Мерриот прошел в комнату, где уже сидели актеры. Бокал вина с Канарских островов уже стоял на столе и ждал его.

— Ну, что, Гель? — воскликнул Слай. — Кажется, Боттль посвятил тебя в какую-то государственную тайну?

— Люблю я этого старого бродягу, — ответил Гель, избегая прямого ответа. — Ведь он главным образом и обучил меня фехтовальному искусству. Он в душе солдат, и, кроме того, в нем масса самолюбия, что резко отличает его от других бродяг.

— Мне кажется, дела его плохи, — заметил Флетчер, — несмотря на то, что он звенел своими монетами. Я видел сегодня, как он бродил вокруг театра, с завистью посматривая на сидящих в нем: он, казалось, стоял и ждал, не подойдет ли кто-нибудь из его друзей, чтобы заплатить за него за вход. Я позволил ему войти даром, вы бы видели, как он обрадовался этому позволению.

— Я воображаю, наверное, лицо его сразу просветлело, — сказал Шекспир, — вот если бы все так легко поддавались различным впечатлениям, как этот человек.

Гель улыбнулся при мысли, как ловко все же Боттль умеет пользоваться обстоятельствами и скрывать от других свои плохие денежные дела.

Когда Гель положил назад в карман свои последние три шиллинга, он вдруг нащупал в нем что-то волосатое; поспешно выдернув руку, он увидел, что это — седая борода, которую он надевал, когда играл престарелого лорда. Он вспомнил, что случайно поднял ее с пола, куда она как-то упала, и в рассеянности положил в карман, торопясь уйти из театра. Посмотрев на бороду, он сунул ее обратно в карман. После того как вино обошло три раза всех кругом, актеры встали и вышли из таверны, чтобы покинуть район театров и пивных и отправиться в город; они предпочли это сделать пешком, чем ехать на лодках от самой таверны.

Они прошли целый ряд таверн, частных домов, мимо дворца епископа Вестминстерского и наконец загнули в улицу, носившую название «Длинная Южная дорога», потом повернули налево на Лондонский мост и пошли через него, причем им пришлось кричать друг другу, чтобы расслышать одному другого, настолько силен был шум воды. До гостиницы «Морской Девы» было еще далеко, и поэтому Конделль» предложил зайти еще куда-нибудь по дороге выпить бокал пива.

Войдя в первую встречную пивную, они вдруг наткнулись на капитана Боттля, сидевшего за столом. Визави ему сидел молодой человек в светлой атласной куртке, с красным бархатным плащом и с самым независимым и вызывающим видом. Оба они были заняты едой и игрой в кости в одно и то же время.

— Послушай, старый негодяй, т. е. хотел я сказать, ты, кажется, не можешь проглотить куска без того, чтобы не поиграть в кости?

— Это — самая невинная игра, сэр, — заметил Кит, стараясь скрыть от своего товарища неудовольствие, отразившееся на его лице. — Ведь я играю без всякого риска, проигрываю каких-нибудь шесть пенсов не больше.

И он продолжал свою игру, ясно выражая этим, что вовсе не желает, чтобы ему мешали.

— Да, это — верно: капитан Боттль играет всегда без всякого риска, — сказал Конделль.

— Это значит, что я как-то обыграл его, — конфиденциальным шепотом заметил Боттль юноше, с которым играл. — Да, Конделль, я играю очень плохо, но все же обыграл вас несколько дней тому назад. Ну, ничего, скоро счастье вернется к вам, и вы в свою очередь опустошите мой карман, — и, обращаясь опять к своему товарищу, он добавил — подождите меня немного, я должен переговорить с этими господами.

Кит встал и, подойдя, к актерам, собрал их всех в кружок и тихо сказал им:

— Послушайте, господа, не портите мне, пожалуйста, игры. К чему лишать денег того, кто нуждается в них? Этот глупец ведь положительно утопает в мешках с золотом, он начинен им. Он живет где-то в провинции, где считается первым богачом и щеголем, и приезжает в Лондон раз в год пожуировать и порастрясти здесь свой карман. Он раза два напьется до бесчувствия и затем наскандалит в тавернах, а потом возвращается к себе в провинцию и рассказывает целый год о своих подвигах здесь. Если я не возьму его денег, другой возьмет, может быть, похуже меня: его обдерут, как липку, и пустят чуть не голым домой.

— Хорошо, мы предоставим его тебе всецело, Кит, — сказал Шекспир, — делай с ним, что хочешь, мы не станем рассказывать ему о твоих проделках. Пойдемте, господа. Эти напыщенные провинциальные дураки должны платить за свою глупость. Кит прав, он мог попасть в худшие руки.

Актеры прошли в другую комнату, только Гель остался позади и прошептал Киту на ухо:

— Я знал подобных господ еще до своего приезда в Лондон. Пощипли этого гуся, если сумеешь пустить в ход свои хитрости.

— Хитрости! — воскликнул Кит, — к чему употреблять это слово, придавая ему дурное значение? Ведь на войне дозволяется прибегать к хитростям? Ведь мы пользуемся там всяким случаем, только бы навредить своему врагу? Игра — та же война, и поэтому всякие хитрости и предосторожности там тоже позволительны. Да, к тому же, если этот юноша со своей стороны тоже пустит в ход свои хитрости, ведь я не буду за это на него в претензии. Следовательно, об этом и говорить «нечего.

Сказав это, Кит, не упоминая о двух шиллингах, занятых им у Геля, хотя он уже успел выиграть их немалое количество у провинциального простака, вернулся к своему партнеру, а Гель отправился в другую комнату к актерам.

Запах пирога и душистый аромат жареной рыбы так соблазнили всех проголодавшихся актеров, что они готовы были остаться в этой таверне, чтобы поужинать зараз здесь, но Шекспир напомнил им, что Бурбедж ждет их в гостинице «Морской Девы». И поэтому, несколько времени спустя, они пошли опять дальше, значительно, однако, разгоряченные уже выпитым пивом, особенно Мерриот, который умудрился выпить больше, чем другие. Он стал вдруг сразу разговорчив и даже болтлив. Он говорил о только что сыгранной пьесе, о своей роли в ней и даже о прелестной девушке, которую он видел в театре, он так много говорил о ней, что она, как живая, представилась его умственному взору. Так они шли долго и наконец дошли до цели своего путешествия.

Актеры сразу прошли в приготовленную уже для них комнату, камин ярко топился, в комнате было тепло и светло, посреди стоял большой дубовый стол и вокруг него несколько кресел, несколько скамеек и стульев. Обои на стенах были еще новые, так как изображенные на них сцены из испанской Армады произошли только лет двенадцать тому назад. Пока актеры рассаживались по местам, принесли еще зажженных свечей, и Геминдж отправился в кухню, чтобы заказать ужин, неподходящий к сезону (теперь была весна) и доступный только немногим избранным. Он заказал почечную часть быка, каплуна, различные соусы и драченое с яблоками, а для тех, кто не ел этого, немного рыбы. Актеры сильно проголодались после представления и вовсе не были расположены питаться исключительно рыбой, хотя это и был постный день. Хозяйка «Морской девы» смотрела на это сквозь пальцы и не видела ничего дурного в том, что они поедят немного мясного. После своей утомительной и долгой прогулки по свежему воздуху все актеры единогласно потребовали гретого хересу, и хозяин поспешил немедленно удовлетворить их требование.

— Времена изменились, — заметил Шекспир, вешая свой плащ, шляпу и короткую рапиру и садясь затем на стул с довольным видом, чтобы отдохнуть после тяжелого, утомительного дня. — Давно ли бывало нас всегда ждала здесь компания человек в двенадцать, чтобы весело отужинать с нами, когда мы возвращались после представлений.

— Странно, что Ралей не показывается, — сказал Слай, стоя у камина и протягивая озябшие руки к огню.

— Странно было бы, наоборот, если бы он решился прийти сюда после того, как он так ясно выразил свою радость при казни герцога.

Говоривший эти слова Флетчер намекал на то, что Ралей смотрел из окна Тауэра на казнь своего соперника-герцога Эссекского.

— Но, во всяком случае, — сказал Шекспир, — хотя Ралей и был во вражде с герцогом, с нами он был дружен. Я уверен, что он заступился за нас при дворе в инциденте, который с нами произошел теперь. Но в то время, как одни наши друзья томятся в заключении, другие держатся от нас подальше. Что касается нас, актеров, в нашей среде тоже возникли разные недоразумения и препирательства, и актеры враждуют теперь с писателями и наоборот.

— Ты, вероятно, вспомнил о том, как прежде бывало наш смуглый Бен сидел с нами за этим столом? — спросил Слай.

— Да, и желал бы, чтобы он действительно сидел теперь с нами. Он наверное сидит теперь в таверне «Злого Духа», там ему нечего бояться конкуренции с твоим остроумием, Виль.

— Да, нечего сказать, Бен Джонсон — действительно большой завистник, — воскликнул Лоренс Флетчер. — Я удивляюсь, Виль, что ты можешь еще вспоминать о нем. Когда ты предложил ему сыграть его пьесу в нашем театре, он поднял тебя на смех и осмеял в сатире, разыгранной потом в Блекфраерском театре. По-моему, плевать на него и его сатиры, — и, говоря это, Флетчер обратил все свое внимание на поданное ему жаркое.

— Нет, — возразил Шекспир, — его вообще не ценят по достоинству, и поэтому юмор его принял горький и обидный для других характер — так киснет иногда вино в открытой бутылке, когда его никто не хочет пить.

— Во всяком случае, — воскликнул Мерриот, который разгорячился еще более от слишком частого употребления горячего, подсахаренного хереса, — что касается меня, то я скорее согласился бы терпеть все муки ада, чем стать неблагодарным по отношению к тебе, Шекспир.

— Ах, глупости, я не оказывал никаких благодеяний ни тебе, ни Бену Джонсону.

— Вот как! — воскликнул Мерриот, отрезая своим перочинным ножом кусок мяса и отправляя его в рот (вилки стали употребляться только десять лет спустя). — Открыть дверь своего дома человеку, которого только что выбросили из пивной, накормить его, когда у него не было денег, дать ему приют у себя, когда он не имел права даже рассчитывать на него, — по-твоему это не благодеяние?

— Неужели ты находился в подобном состоянии, когда Шекспир принял тебя в нашу компанию? — спросил с удивлением Флетчер.

— Да, если еще не в худшем. Разве Шекспир никогда не говорил вам об этом?

— Нет, он говорил только, что ты дворянин и хочешь сделаться актером. Расскажи нам об этом, пожалуйста.

— Да, конечно, расскажи, как это случилось, — воскликнули тоже Геминдж и Конделль, а Слай прибавил — Актеру сделаться дворянином на сцене немудрено, но дворянину сделаться актером — дело другое, этот вопрос давно уже интересовал меня.

— Хорошо, — сказал Гель, очень довольный, что может говорить теперь один за всех, — я расскажу вам, каким образом дворянин может сделаться еще кое-кем похуже, чем актером. Произошло это три года тому назад, когда я только что приехал в Лондон, было это в 1598 г. Вы все, вероятно, уже слышали от меня, как я потерял все свои имения, благодаря жестокости законов и моих родственников. Когда мой кузен получил в свои руки все мои владения, он был не прочь платить за меня, чтобы я мог посещать один из университетов, но я вовсе не желал сделаться бедным ученым, так как дома вырос в богатстве и довольстве, как и подобает сыну дворянина. Я знал только по латыни, умел играть на лютне, умел охотиться и прекрасно стрелял, а главным образом упражнялся в искусстве фехтования.

Как раз в то время, когда для завершения моего образования я должен был отправиться в Италию, Германию, и Францию, отец мой и мать умерли, и меня выгнали из моего родного дома, после чего, конечно, я не перестаю проклинать неправедные суды и жестоких и коварных родственников. Я бросил моему кузену в лицо деньги, которые он предлагал мне, и сказал, что скорее пусть меня повесят, как вора, чем я соглашусь хоть что-либо принять от него. Все, чем я владел тогда, — были: моя лошадь, одежда, бывшая на мне, рапира и кинжал, а также маленький кошелек с несколькими кронами в нем. У меня во всем мире тогда был только один друг, на которого я мог рассчитывать, и к нему-то я отправился. Это был католик, отец которого когда-то спас моего деда, протестанта, во времена королевы Марии, и я поехал к нему в надежде, что он не откажется оказать мне услугу и приютить меня. Хотя обыкновенно он жил в Париже, но на этот раз он был у себя дома в Гертфордшире, однако он ничего не мог сделать для меня, так как имение его было разорено, и он сам собирался перебраться в те страны, где католики могут считать себя в безопасности. Он дал мне письмо к лорду Эссекскому, который, как и мой отец, любил его, несмотря на то, что он был католиком. Когда я прочёл это письмо, я вообразил, что участь моя обеспечена. Я ехал в Лондон с самыми радужными надеждами, в уверенности, что скоро займу высокий пост при помощи герцога. В день приезда в Лондон я так был поражен здешней роскошной жизнью, так увлекся всеми удовольствиями, которыми здесь можно пользоваться, что раньше, чем я успел добраться до герцога, кошелек мой оказался пуст, несмотря на то, что в нем лежали только что полученные мною от продажи лошади деньги. Но я нисколько не беспокоился, я был уверен, что герцог сразу возьмет меня в дом, прочитав письмо своего друга. На следующее утро, когда я уже отправлялся в замок герцога, меня остановил какой-то малый в таверне и спросил, слышал ли я последние новости. На мой отрицательный ответ он рассказал мне, в чем дело. Герцог накануне поссорился с королевой, повернулся к ней спиной и положил руку на эфес своей шпаги, впрочем вы ведь знаете это все, господа.

— Да, — ответил Слай, — королева за это отодрала его за уши, спор произошел из-за вопроса касательно Ирландии.

— Герцог впал в немилость, — продолжал Гель, его готовы были обвинить в государственной измене. Я так мало смыслил в придворных делах, что решил, что мое письмо может только вовлечь меня в неприятности, и поэтому я сжег его тут же в таверне и стал раздумывать, что мне делать. Я поселился в дешевых номерах, заложил свое оружие, потом мой плащ, наконец, и остальное платье, купив себе на время какие-то обноски на рынке. Я решил скорее умереть на улице, чем отправиться опять в Оксфордшир к моему кузену, и действительно конец мой, казалось, был уже близок; однажды хозяин потребовал от меня денег за квартиру, я был пьян и выругал его, а он взял и вышвырнул меня на улицу, хорошенько поколотив предварительно. Я был так разбит, что едва двигался, но все же потащился дальше, пока не упал где-то без сил, и тогда-то Шекспир, возвращаясь поздно ночью из таверны, наткнулся на меня, так как я лежал посреди дороги. Я не знаю, что побудило его остановиться и внимательно осмотреть меня. Но, во всяком случае, он не только осмотрел меня всего, но и повел к себе на квартиру, а затем предложил мне поступить в его труппу, от чего, конечно, я не мог отказаться, так как иначе должен был умереть от голода на улице. Нечего и говорить о том, как я был ему благодарен за это предложение.

— По стонам, которые ты испускал, я сразу догадался, что ты не простой бродяга, — заметил Шекспир.

Поздно вечером в «Морскую Деву» пришел и Бурбедж, есть он не хотел, так как поужинал уже в другом месте, но выпить он согласился с радостью. Вся комната теперь была наполнена табачным дымом, так как почти все актеры закурили свои трубки. Шекспир не курил.

Разговор перешел как-то на новую пьесу, и Геминдж сказал, обращаясь к Шекспиру:

— Ведь этот принц Гамлет жил, кажется, двести лет тому назад? Теперь он возродился к новой жизни, благодаря нам, не правда ли, Шекспир?

— Да, многие покойные короли или герои обязаны своим возрождением нам, несчастным писателям и актерам.

— А, между тем, мы, несчастные актеры, воскрешающие мертвых, сами забываемся первыми. Кто еще будет помнить наши имена через триста лет?

— Почему же нет? — заметил Конделль. — Ведь, если наши имена будут напечатаны в книгах, содержащих пьесы, которые мы играли, то наши имена точно так же сохранятся для потомства.

— Ну, в книгах, которые печатаются теперь, вряд ли долго сохранятся наши имена, — сказал Слай, сам иногда писавший пьесы.

— Я со своей стороны вовсе не желал бы, чтобы пьесы, которые я написал, существовали слишком долго, — сказал Шекспир.

— Но подумай, Шекспир, ведь если бы кто-нибудь взялся напечатать все пьесы, написанные тобою, и в начале книги выставил бы наши имена, то есть имена актеров, исполнивших эти пьесы, ведь в таком случае и мы сделались бы небезызвестными потомству?

Шекспир ответил на это:

— Жалкая участь предстояла бы моим пьесам и вашим именам, напечатанным во главе их: толстые запыленные фолианты лежали бы где-нибудь в пыли в лавке, где никто не стал бы покупать их.

— А я со своей стороны уверен в том, — заметил вдруг Геминдж, — что твои книги никогда бы не завалялись в пыли, Шекспир, их стали бы читать всегда.

— Да, весьма возможно, что они не лежали бы в пыли, так как их употребили бы как оберточную бумагу, — смеясь, ответил Шекспир. — Дик говорил, что книги могут сохраняться в продолжении трехсот лет, это верно, так как весьма древние книги сохранились до наших дней, но так как каждый век дает своих писателей, более умных и интересных, чем предыдущие, то кто же станет читать, скажем, в 1900 г., например, сочинения какого-то Вильяма Шекспира, его пьесы или, например, его поэмы, которые он обработал, однако, более старательно, даже чем пьесы.

— Конечно, странно было бы, — заметил Бурбедж, — если бы, например, актера помнили только потому, что он играл когда-то те или другие пьесы.

Он хотел прибавить, но потом подумал только про себя: вернее, что пьесы Шекспира будут помнить скорее потому, что в них некогда участвовал такой знаменитый актер, как Бурбедж.

— Почему ты так молчалив, Гель Мерриот? — заметил Шекспир, обращаясь к своему юному другу и стараясь переменить разговор. — Ты смотришь на облако дыма от своей трубки, будто наблюдаешь в нем какие-то особенные видения?

— Да, конечно, я вижу в нем чудное видение, — оживленно заговорил Мерриот, очень довольный тем, что наконец-то он может высказаться. — Я жалею, что не обладаю твоим поэтическим талантом, иначе я описал бы его в стихах. Боже мой, какое лицо, глаза ее прожгли мою душу, купидон сыграл со мной плохую штуку.

— Ты разве успел влюбиться со вчерашнего дня? — спросил Шекспир.

— Я влюбился сегодня в четыре часа дня, — ответил Гель.

— Но в таком случае ты мог видеть ее только издали?

— Увидеть ее это значило влюбиться в нее. Выпейте со мной за ее здоровье, господа, и за мою любовь.

— Если хочешь, мы выпьем даже за ее нос, за рот, за щеки, — сказал Слай, приводя в исполнение свои слова.

— Не воображай, что это — любовь, юноша, — сказал Флетчер, — любовь зарождается не так быстро.

— Нет, это может быть и любовь, — заметил Шекспир. — Любовь похожа на пламя, одна искра, и огонь вспыхнет совершенно неожиданно. Если дело ограничится только этой искрой, то, конечно, огонь скоро потухнет, но если получится новый материал топлива, новые встречи и взгляды, то пламя разрастется и превратится в божественный огонь, согревающий сердце и душу. Если топлива окажется чересчур много или слишком мало, или поднимется противоположный ветер, то, конечно, пламя это погаснет. Искра воспламенила нашего Геля, но будет ли гореть пламя его любви, или нет, это уже покажет будущее.

Гель объявил, что если возможно погасить огонь в его груди, то только при помощи вина; все друзья его согласились с этим и потребовали другой бочонок вина. Гель пил больше всех, но чем больше он пил, тем яснее представлялась она его очам, ему казалось, что она незримо присутствует тут же, и он говорил все, услаждая себя мечтой, что она слышит каждое сказанное им слово.

Он не успел оглянуться, как уже актеры заговорили о том, что пора и по домам; за большинством из присутствующих пришли уже слуги, так как в те времена необходим был надежный эскорт, чтобы безопасно ходить по улицам Лондона в такой сравнительно поздний час. Но Гель, живший в одном доме с Шекспиром, вовсе не был еще расположен идти спать. Шекспир, хорошо знавший, что юноша сумеет в случае нужды постоять за себя, не препятствовал его желанию еще пображничать и тоже ушел домой; остались только Мерриот и Слай, который был еще не прочь выпить бутылочку, другую. Но, наконец, и Слай решил, что пора идти спать; так как он едва уже держался на ногах, Гель проводил его до дверей дома, где он жил, и затем, когда друг его исчез, он остался совершенно один среди пустынной узкой улицы, обдумывая, где бы найти себе компаньонов, чтобы весело провести остаток ночи.

Спать ему еще не хотелось, а между тем в кармане его не было теперь ни одного пенни, так как оставшиеся у него три шиллинга он уже давно спустил в «Морской Деве»; оставалось теперь искать таверну, где бы ему поверили в долг; к сожалению, таковых было очень немного, и поэтому он отправился наобум искать счастья.

Покачиваясь и шатаясь, он прошел таким образом несколько улиц, не обращая внимания, куда идет, и только загибая за угол, когда доходил до конца улицы. Он шел медленно, не торопясь и вдруг услышал за собой быстрые шаги, очевидно, догонявшие его; он также быстро спрятался за выступ стены и приготовил свой кинжал и рапиру. Из темноты вынырнули два подозрительных оборванца, внимательно осмотрели его при свете фонаря и, очевидно решив, что на него не стоит тратить времени, прошли куда-то дальше.

Гель пошел уже дальше, тщетно поглядывая, не увидит ли он где-нибудь в тавернах свет; везде, однако, было уже темно, и он напрасно стучал в знакомые ему двери, никто не отворял ему. Наконец он дошел таким образом до таверны «Дьявол», где иногда засиживался до поздней ночи Бен Джонсон, тоже любивший бродить по ночам. При мысли об этом человеке Гелю вдруг страстно захотелось очутиться в его обществе, он забыл даже про его злые эпиграммы и сатиры, направленные на его благодетеля — Шекспира.

Долго стучал он в дверь таверны, и, наконец, слуга открыл ее. От него он узнал, что Джонсон действительно наверху, и послал сказать ему, что желает его видеть. Несколько минут спустя его впустили в таверну и провели в комнату, где сидел сам Джонсон, огромного размера, некрасивый человек. Он сидел в большом кресле по одну сторону четырехугольного стола и разговаривал с группой господ в самых разнообразных костюмах и в разных стадиях опьянения от выпитого вина. Он поздоровался с Гелем довольно приветливо, хотя и отеческим тоном, указал ему на стул рядом с собой и спросил, как поживает Шекспир. Несмотря на соперничество на литературном поприще, оба эти человека были связаны самой тесной дружбой и глубоко уважали друг друга. Появление Геля сразу заставило перейти разговор на сегодняшнее представление «Гамлета», которое видели многие из присутствующих.

Один из молодых людей, выпивших больше, чем следовало, стал насмешливо отзываться об этой пьесе. Гель горячо принялся возражать ему. Оба вытащили свои рапиры, и так как их разделял стол, Гель вскочил на него, чтобы скорее добраться до своего противника. И только быстрое вмешательство Джонсона, тоже вскочившего на стол и вставшего между двумя противниками, остановило кровопролитие. Но так как за молодого человека «вступилось большинство присутствующих, и в комнате поднялся такой шум, что прибежал сам хозяин, решено было выпроводить Мерриота из таверны. Несколько минут спустя он очутился опять один в темноте, на улице.

Тут только он заметил, что с ним нет его рапиры, ее вырвали у него в пылу борьбы, вызванной его удалением. Желая во что бы то ни стало вернуть свою рапиру, он принялся изо всех сил стучать рукояткой своего кинжала в дверь и кричать во все горло, чтобы ему возвратили его оружие, но на крики его никто не обращал внимания, и дверь оставалась закрытой. Страшно обозленный, он бросился бежать по улицам, в надежде найти какую-нибудь шайку воров или бродяг, которые помогли бы ему взломать двери таверны, и поэтому, когда он вдруг с разбегу наскочил на какого-то человека на улице, он был так ошеломлен этим, что даже забыл, зачем и куда он бежал.

— Что за черт! — крикнул ему встречный и потом, переменив вдруг тон, воскликнул: — Как, это ты, Мерриот! Вот приятная встреча, возьми свои два шиллинга и никогда не смей говорить, что Кит Боттль не платит своих долгов. Я только что проводил своего юного друга до его квартиры, это лучшее, что я мог сделать для него. Но что ты делаешь, тут, Мерриот? Пойдем-ка лучше со мной в улицу Тернбул, там есть один домик, где всегда радостно приветствуют Кита Боттля. Последнее время, правда, я впал в немилость, но в настоящее время в карманах у меня опять звенят деньги, и нас примут с распростертыми объятиями.

Обрадованный этой неожиданной встречей Мерриот взял под руку капитана и отправился с ним на улицу Тернбул. Кит постучал в дверь одного из домов несколько раз, прежде чем отозвались на его стук. Наконец во втором этаже открылось окно, и хриплый женский голос спросил, кто там стучит.

— Неужели ты не видишь по-моему красному носу, что это Кит Боттль? — ответил капитан.

Женщина крикнула ему, чтобы он подождал минутку, и исчезла из окна.

— Вот видишь, юноша, — прошептал Кит, — для меня открыты двери даже и в самый поздний час ночи. По правде говоря, я немного боялся, что меня встретят не особенно ласково здесь, но, по-видимому, старые счеты забыты, и мы превесело проведем здесь время.

Вдруг раздался плеск воды, к ногам обоих мужчин вылилась целая лужа помоев, в окне показались на минуту две поднятые руки и ушат; затем все это скрылось, и окно захлопнулось.

Боттль произнес проклятие и спросил Геля:

— Что, тебе попало на платье?

— Чуть было не попало, — ответил Гель улыбаясь. — Вот как тебя встречают радостно, Боттль!

Кит страшно рассердился и принялся стучать в дверь дома, осыпая ругательствами живущих в нем. Гель стал деятельно помогать ему. В скором времени послышались крики: воры, помогите, защитите! И вся улица оживилась. Увидев, в чем дело, все эти люди бросились на Боттля и его товарища и принялись тузить их.

Вдруг раздался крик: «Полиция!» Гель, как-то хорошо познакомившийся однажды вечером с полицией за драку на улице, предпочел теперь обратиться в бегство. «Спасайся!» — крикнул он своему товарищу и бросился бежать, сломя голову. Боттль, по-видимому, бежал за ним, так как он не переставал слышать его голос, кричавший какие-то ругательства.

Гель бежал довольно долго и вдруг остановился, так как заметил, что он совершенно один на улице; он повернул назад, но нигде не мог найти Кита. Тогда он опять пошел дальше, куда глаза глядят, все еще подыскивая себе компанию, чтобы выпить, и вдруг увидел вдали огонек: это была небольшая пивная, которая открывалась рано утром, он вошел в нее и приказал подать себе вина.

Хозяин, знавший его, удивился, увидев, что на нем нет ни шляпы, ни пиджака, он предложил ему простую шапчонку и куртку рабочего, так как было очень холодно, и он мог легко простудиться в своем легком костюме. Гель совершенно пассивно позволил надеть на себя куртку и нахлобучить шапчонку, он с удовольствием пил свое вино и только сожалел о том, что нет подходящей компании; все ночные посетители давно разошлись по домам, и могли явиться сюда только ранние утренние гости. В эту минуту в пивную вошло несколько человек рабочих, одетых в простые блузы, с инструментами за плечами; это были, по-видимому, плотники; они спросили себе пива и велели подавать его скорее, так как торопились на работу, но Гелю понравилось их общество, и, не желая так скоро отпускать их, он предложил им выпить на его счет, так как в кармане у него были деньги, возвращенные ему Боттлем. Когда наконец они опять собрались идти дальше; Гелю стало так жаль расставаться с ними, что он пошел за ними и все время уговаривал их зайти еще куда-нибудь выпить по стаканчику пива, но они, весело перемигиваясь между собою, уверяли его, что выпьют все вместе, когда дойдут до цели своего путешествия. Они повели его, бережно поддерживая с двух сторон, и хотя он был почти мертвецки пьян, он все же заметил, что они шли очень долго, пока наконец не пришли к каким-то огромным воротам, где их спросил о чем-то, по-видимому, какой-то сторож; затем они прошли дальше и очутились в саду. Тут плотники вдруг остановились и стали совещаться между собою. Они теперь испугались, что привели с собой чужого человека, выдав его тоже за рабочего, и решили поскорее отделаться от него, чтобы снять с себя всякую ответственность. Они бережно опустили его на траву под кустик и быстро удалились в противоположную сторону, а он, очутившись на мягкой траве, сейчас же заснул крепким сном.

Когда он проснулся несколько часов позже, не имея понятия о том, в чьем саду он находится и как попал сюда, он увидел вдруг прямо над собой довольно пожилую даму, стройную и высокую, с белокурыми волосами, с бледным лицом, с темными глазами и темными бровями, она смотрела на него с видимым удивлением. Одета она была чрезвычайно богато, в белое бархатное платье с узкой талией и широкой юбкой, на плечах ее был накинут небольшой плащ, вытканный золотом и опушенный горностаем, на голове ее виднелась остроконечная узкая бархатная шляпа. Гель смотрел на нее и с удивлением спрашивал себя, где он видал ее раньше.

— Мадам, — сказал он хриплым голосом, — извините меня, я кажется попал нечаянно в ваш сад. Скажите мне, пожалуйста, где я?

Дама внимательно посмотрела ему прямо в лицо, потом просто ответила:

— Вы в саду Уайтгольского дворца. Кто вы такой?

Гель подавил крик удивления, готовый вырваться у него; теперь он понял, где он видел раньше эту даму. Он видел ее на представлении, которое давалось при дворе на Рождество. Он упал на колени прямо к ее маленьким ногам, обутым в кожаные башмачки, украшенные лентами.

— Я — самый верный и самый почтительный слуга вашего величества, — ответил он.

— Но что же вы тут делаете, черт вас возьми? — спросила его королева Елизавета.




III. Королева и женщина


Хотя королева Елизавета очень часто посылала к черту своих дам и любимых придворных, она, однако, никогда не обращалась так с посторонними, как в настоящую минуту с Гелем. Побудило ее к этому не удивление при виде юноши, заснувшего в ее саду в куртке рабочего и шелковых штанах, которые носились только людьми из общества, точно так же, как и бархатный жилет. Она не боялась также, что это будет второй капитан Томас Лей, которого нашли как-то притаившимся во дворце около дверей ее спальни, дня два спустя после раскрытия заговора герцога Эссекского, и которого тогда сейчас же и казнили. Если бы, при виде спящего юноши, королеве пришла мысль, что этот человек, притаившийся здесь, убийца, она поступила бы, конечно, в данном случае так же, как и тогда, когда во время Бебингтонского заговора она вдруг наткнулась в саду на одного из спрятавшихся там заговорщиков, и так как вблизи не было стражи, сумела только одним своим взглядом обратить его в бегство. Капитан ее стражи никогда в жизни не мог впоследствии забыть того выговора, который он получил от нее вследствие подобной его небрежности. В данном случае она была виновата во всем сама, так как капризным тоном приказала своей свите, состоявшей из ее придворных дам, пажей и стражи, остаться дальше в парке и сама отправилась сюда искать уединения. Все эти люди стояли не очень далеко, они не могли видеть ее, но по первому ее призыву готовы были ринуться ей на помощь. Она искала уединения и рассердилась при виде юноши, помешавшего ей в этом.

— Да, черт возьми, что ему здесь было нужно? — спросил себя невольно и Гель, беспомощно озираясь по сторонам. — Я не знаю, как я попал сюда, — заговорил он нерешительно, — но со мною нередко случается, ваше величество, что я просыпаюсь в таком месте, куда вовсе не стремился попасть: дело в том, что я выпил вчера чересчур много.

Он поднес невольно руку к голове, как бы подтверждая этим свои слова, и затем с таким неподдельным изумлением взглянул на свою рабочую куртку, что королева не могла не поверить его искренности.

— Как вас зовут? — спросила королева, которая, по-видимому, имела особые причины расспрашивать этого юношу сама, вместо того, чтобы сейчас же приказать арестовать его или отдать под стражу.

— Гарри Мерриот, ваше величество, придворный актер, но по рождению дворянин.

Елизавета сначала как будто нахмурилась, слыша, что имеет дело с актером, но потом вдруг улыбнулась, в душу ее, по-видимому, закралась какая-то светлая и приятная мысль.

— Но ведь если вы актер, вы, наверно, на стороне тех несчастных, которые участвовали в заговоре против меня? — спросила она, внимательно глядя ему в глаза.

— Я никогда не был сторонником их измены, ваше величество, клянусь в этом.

— Но лично вы расположены к ним?

— Некоторые из них были нам очень близки, и мы от души желали бы, чтобы они были оправданы, насколько это совместимо с преданностью вашему величеству и с счастьем и благосостоянием Англии. Что касается меня, я готов пожертвовать жизнью, чтобы доказать вашему величеству, насколько я предан престолу и моей высокой повелительнице.

Гель говорил совершенно свободно, нисколько не смущаясь, так как королева держала себя тоже крайне просто и говорила совершенно спокойно, как с равным себе.

— Может быть, — сказала она полушутя, полусерьезно, — вам придется на деле доказать свою преданность мне и в то же время оказать услугу одному из ваших друзей. Если бы я могла довериться вам, впрочем, нет, ваше присутствие здесь должно быть прежде объяснено, как следует. Постарайтесь напрячь свою память и вспомните, каким образом вы попали сюда. Это тем более необходимо, что вам, вероятно, известно, какая участь ждет тех людей, которые вдруг совершенно неожиданно появляются поблизости от королевских покоев.

Гель испугался, холод закрался в его душу.

— Если ваше величество хоть на секунду можете сомневаться в том, что сердце дворянина принадлежит вам не всецело, умоляю вас позвать стражу, и пусть возьмут меня.

— Нет, — ответила Елизавета, тронутая его словами и поверившая в его искренность, — я говорила это не потому, что я так думаю, но потому, что другие могли бы это думать. Теперь, когда мне кажется, что я поняла вас, я решила дать вам поручение, которое может исполнить только такой человек, как вы, то есть человек, никому неизвестный при дворе и могущий исполнить мое поручение так, что никто не заподозрит, что оно исходит от меня. Я как раз думала о том, где бы мне найти такого человека, когда я увидела вас, и мое расположение духа было не особенно блестяще, как вы уже имели случай убедиться.

— Служить вашему величеству — величайшее для меня счастье, — живо заметил Гель, и действительно он испытывал чувство глубокой преданности к королеве, как и вся остальная молодежь в Англии.

— Но все же вы мне не объяснили, как вы попали в мой сад, — сказала королева.

— Я помню, что произошла ссора в одной из таверен, где я был, — сказал Гель задумчиво, стараясь припомнить все перипетии прошедшей ночи. — Затем я очутился один на улице с капитаном Боттлем, тут произошел какой-то прискорбный случай, и затем я, кажется, заблудился и остался на улице совершенно один. Потом, я помню, я шел, поддерживаемый кем-то с двух сторон, и вдруг я, кажется, упал и потерял всякое сознание. Что было дальше, я не помню, впрочем нет, почему-то мне кажется, что вот тот плотник на том конце сада каким-то образом замешан в происшествиях этой ночи.

Плотник действительно в эту минуту показался в конце аллеи, где стоял Мерриот с королевой; он намеревался приступить к исправлению решетки вокруг одного из боскетов.

Королева, которая, когда надо, могла быть самой церемонной из всех монархов в свете, теперь прямо приступила к делу: она слегка кашлянула и этим обратила на себя внимание рабочего, он посмотрел на нее и упал на колени, узнав королеву. Та поманила его к себе, он подполз на коленях и продолжал стоять так, пока королева не обратилась к нему. Гель стоял тоже на коленях, так как обыкновенно королева требовала, чтобы говорящие с ней находились в коленопреклоненном положении.

— Вы знаете этого молодого человека? — спросила Елизавета таким спокойным тоном, что невольно и плотник слегка ободрился и рассказал дрожащим голосом, как они пошутили с товарищами и провели этого господина в сад, а затем испугались сами того, что наделали, и бросили его сонного под кустом. Несчастный стал жалобно молить королеву простить его и не губить его ради жены и восьми человек детей, которые у него были.

— Однако хороши у меня сторожа и стража вообще, — заметила королева, обращаясь к Гелю, — ведь, несмотря на вашу куртку, сразу видно, что вы не рабочий. Но, впрочем, может быть, все это к лучшему, — и, обращаясь к рабочему, она строго сделала ему выговор за неуместную шутку и, успокоив его обещанием, что простит его, если он сумеет молчать обо всем происшедшем, она велела ему вернуться к своей работе и снова обратилась в Мерриоту со словами: — Мне кажется, что вы посланы мне самим небом, так как я при всем желании не могла бы найти более подходящего человека. Мне именно нужен такой человек, которого никто не знает при дворе, и на которого никогда не падет подозрение в том, что я дала ему секретное поручение.

Гель в душе немного подивился тому, что королеве почему-то понадобился такой человек, но он, конечно, затаил эту мысль в своей душе и сказал только, что действительно само небо послало его сюда, чтобы он имел счастье услужить своей королеве.

Что касается королевы, то она уже решила про себя, что употребит этого человека для своей цели. Она пришла в сад, где искала уединения, чтобы на свободе обдумать, где бы найти человека, которому она могла бы доверить свою тайну. Она решила рискнуть и довериться вполне тому впечатлению, которое произвел на нее этот юноша; ей казалось, что он предан ей, и рыцарски оправдает ее доверие, исполнив ее поручение, хотя бы это стоило ему жизни. Делая вид, что колеблется, она только этим нарочно увеличивала его желание послужить ей, так как подчеркивала своей нерешительностью всю важность поручения, которое собиралась дать ему.

— Мне надо многое сказать вам, — начала она нерешительно, — а времени у меня немного. Я уже давно ушла от своей свиты, и там, вероятно, все удивляются тому, что я так долго мечтаю в одиночестве. Никто не должен знать, что я видела вас здесь и говорила с вами. Что касается этих плотников, я спокойна, что они не выдадут нас, так как я достаточно уже запугала этого беднягу, который теперь наверное ни жив ни мертв от страху. Теперь слушайте, что я вам скажу. Близкие мне советники случайно открыли, что в заговоре герцога Эссекского принимал участие и один близкий мне человек. Участие его выразилось настолько сильно, что он поистине достоин казни. Он пока еще и не подозревает о том, что его предали. Он сидит, вероятно, теперь у себя дома совершенно спокойно и не знает, что уже подписан указ об его аресте. Сегодня днем офицер, которому поручено произвести этот арест, отправляется в дорогу в провинцию, где живет этот человек. Мне удалось отсрочить отъезд этого офицера на несколько часов, но это все, что я могу сделать.

— Отсрочить, ваше величество? — спросил Гель, думая, что он ослышался.

— Да, отсрочить, — совершенно спокойно повторила Елизавета, — я отсрочила этот арест, чтобы иметь время обдумать, как бы устроить так, чтобы этот человек успел скрыться раньше, чем его арестуют.

Она подождала немного, пока удивленный взор Геля не принял более вдумчивого и внимательного выражения, и продолжала также спокойно:

— Вы удивляетесь тому, что я, которая могу повелевать, стараюсь вдруг прибегнуть к тайне, чтобы достичь своего желания? Вы удивляетесь тому, что я хочу дать возможность несчастному бежать и в то же время считаю необходимым давать указ об его аресте? Не проще ли было прямо помиловать его? Вы не знаете того, мой юный друг, что иногда монарху приходится издавать указы или санкционировать то или другое, чего в глубине души он никак не может одобрить?

Гель молча поклонился. Он ничего не понимал в делах государственных и мало интересовался ими. Он не понимал мотивов поведения королевы, но готов был беспрекословно повиноваться ей и исполнить всякое ее желание. Только впоследствии он понял, как обстояло все дело.

Заговор, во главе которого стоял герцог Эссекский, был направлен не против самой личности королевы или ее власти, а против существующего правительства, от которого заговорщики надеялись избавиться, сделав королеву на время пленницей и руководя ее декретами по своему желанию. Что касается личности королевы, то они все были ей глубоко преданы. И, как женщина, она собственно лично не могла питать к этим заговорщикам какой-нибудь особенной вражды. Но единство и целость государства требовали, чтобы главные из заговорщиков были наказаны. Она с удовольствием помиловала бы своего любимца герцога Эссекского, если бы получила кольцо, которое он послал ей, чтобы напомнить данное ею когда-то обещание. Но так как она не получила этого кольца, она решила, что он слишком горд, чтобы просить помилование, и отдала приказ казнить его. Что касается других его сообщников, то ко многим она была совершенно равнодушна, за другими же наоборот насчитывались старые вины, за которые они должны были теперь расплачиваться. Так, например, Саутгемптону она не могла простить, что он женился и, кроме того, бывал частой причиной ссор между нею и герцогом Эссекским. Но кто же был тот таинственный незнакомец, о котором она говорила теперь Мерриоту?

Он принадлежал к числу тех счастливцев, которые вовремя уехали в свои имения и скрыли таким образом всякие следы своего участия в заговоре, однако имена их были все же известны совету, и решено было наказать одного из них, чтобы напугать всех остальных. Выбор пал как раз на этого человека, так как помимо того, что он участвовал в заговоре, он был еще и католик.

Но дело в том, что Елизавета-женщина сохранила о нем лучшее воспоминание, чем Елизавета-королева. Правда, он не был в данном случае исключением, так как герцог Эссекский и другие разделяли с ним ту же честь, но он во многом отличался от них. Будучи католиком, он никогда не бывал при дворе. Много лет тому назад, как-то в марте королева спаслась к нему в его имение от грозы, которая застигла ее во время охоты. Она осталась некоторое время в его доме, отыскивая для этого различные предлоги, а затем он сопровождал ее во время одного из ее путешествий. Но связь эта была окружена глубокой тайной. Окончилась она тоже не так, как другие, внезапным разрывом или полным пресыщением: она была просто прервана и больше не возобновлялась. Таким образом она сохранилась в памяти Елизаветы, как что-то необыкновенно чистое и приятное, с годами воспоминание это принимало все более теплый оттенок и стало самым дорогим для ее сердца. Это была единственная чистая любовная поэма в ее жизни. Другие отличались все бурными сценами и часто смешивались с самой обыкновенной прозой. Любовь эта могла служить темой для поэтического творчества, хотя бы и Эдмунда Спенсера. Она была тем дороже, что осталась для всех тайной. Никто никогда и не подозревал о ней, кроме молчаливого старого слуги и одной доверенной фрейлины: первый был теперь при смерти, вторая уже умерла.

Елизавете не хотелось осквернить эту поэму казнью, пока в ее силах было спасти этого человека. До сих пор она никогда не предлагала, и он никогда не просил ее защитить его от нападок и неприятностей, которые сыпались на него со всех сторон за то, что он католик, и настолько отравляли ему жизнь на родине, что он большею частью жил во Франции. Но смерть — это другое дело, ей была неприятна мысль, что он кончит свою жизнь на эшафоте, и хотя она больше и не мечтала о том, чтобы когда-либо опять встретиться с ним, она все же не желала его смерти. Этот любимый ею когда-то человек имел еще одно преимущество перед другими ее любовниками, он так и остался холостым навсегда. Уже одно это обстоятельство в ее глазах ставило его неизмеримо выше герцога Эссекского или Саутгемптона, так как те оба женились. Тот факт, что уже смерть герцога потрясла ее до глубины души, заставил ее призадуматься перед тем, как обречь на смертную казнь другого своего любимца.

Жертва, принесенная ею в первом случае, настолько возвысила ее в глазах всего света, так как показала, что она умеет приносить себя в жертву государству, что она не хотела показаться слабее, чем раньше. Больше, чем когда-либо прежде, ей именно хотелось доказать всем, что свои личные чувства она не принимает во внимание и готова жертвовать для блага отечества хотя бы и самыми близкими друзьями. Тот факт, что она, королева, стоящая во главе великого народа, победительница великой Армады, была когда-то так слаба, что ясно выказывала перед всеми свои чувства, заставил ее именно теперь, когда имя ее должно было навсегда перейти в историю, следить за собою как можно строже. Отказать в санкционировании решения совета, имевшего глубокое политическое основание и никаких политических оправданий, значило перед всеми сознаться в своей слабости. Между тем она вовсе не хотела профанировать чувство, которое со временем сделалось для нее святым, и тем менее еще хотела, чтобы все узнали и об этой ее слабости. Поэтому ей оставался один исход — спасти его, но таким образом, чтобы никто не догадался, что этим спасением он обязан именно ей.

Для своего спокойствия как женщины она должна была сделать все, чтобы арест этот не состоялся. Но для спасения репутации королевы она должна была действовать тайно, чтобы никто не догадался об этом. Правая рука королевы не должна была знать, что делает левая рука женщины, которая была этой королевой. Чтобы отсрочить хоть на несколько часов арест несчастного, она приказала соблюсти все формальности и привести в порядок все бумаги, необходимые для этой цели.

Ей нужен был человек отважный, ловкий и умеющий свято хранить доверенную ему тайну, и в то же время никому не известный при дворе, чтобы в случае измены с его стороны никто не поверил ему, если он станет уверять, что действовал по приказанию самой королевы; кроме того, этот человек должен был верить ей на слово, что только глубокие политические причины побуждают ее поступать так в данном случае: самолюбивая и гордая королева не хотела, чтобы даже хоть один смертный знал, что именно заставляет ее желать спасения человека, которого она же сама осудила на смерть.

— Я ищу такого человека, — говорила королева Гелю, — который должен действовать исключительно от себя, не упоминая никогда моего имени. Никто не должен даже предположить, что он действует по моему приказанию, и вследствие этого, конечно, он и не может рассчитывать на благодарность с моей стороны, так как я могу поблагодарить его только мысленно.

— Подобная благодарность — высшее счастье на земле, — ответил Гель, до глубины сердца тронутый доверием королевы.

— Да, конечно, — ответила королева, улыбаясь, — но ведь, кроме того, он не должен рассчитывать на помощь с моей стороны, даже, если бы он из-за меня очутился в тюрьме, или был бы осужден на смертную казнь. И если пытка вырвет у него признание, что он действовал по моему приказанию, то я скажу, что он нагло лжет, и отопрусь от того, что когда-либо видела его.

— Если ваше величество будете так милостивы, что позволите мне выполнить данное поручение, я могу поручиться своей честью, что буду молчалив, как могила, — сказал Гель, все более воспламеняясь желанием оказать эту услугу королеве, так как она должна была быть вполне бескорыстной и в то же время небезопасной.

— Но вам придется уехать из Лондона, — сказала королева, этими словами давая понять, что выбор ее окончательно решен, — и вам придется подыскать какой-нибудь предлог, чтобы объяснить своим друзьям свое отсутствие.

— Это очень легко сделать, — возразил Гель, — наша труппа на той неделе начинает свое турне. Я уеду под тем предлогом, что хочу немного опередить ее, тем более, что мои роли легко может исполнить другой актер по имени Грове.

— Даже тот человек, которого вы едете спасать, — продолжала королева нерешительно, — не должен ничего подозревать о том, кем именно вы посланы. Вы сделаете вид, будто узнали об аресте, благодаря чьей-нибудь измене, и заинтересованы в его спасении только потому, что принадлежите к партии герцога Эссекского. Живет этот человек около Вельвина в Гертфордшире, зовут его сэр Валентин Флитвуд.

Гель невольно вскрикнул от удивления.

— Ну, в таком случае, — сказал он, — я могу спокойно действовать от своего имени, так как он — мой друг и даже мой благодетель: его отец спас когда-то жизнь моему деду. Мне незачем придумывать предлоги, чтобы спасти сэра Валентина, у меня довольно причин желать его спасения и без того. Я и не знал, что он вернулся в Англию.

— Вот и прекрасно, — заметила Елизавета, стараясь не показать, как она обрадовалась этой счастливой случайности, — теперь слушайте, что вы должны сделать. Офицер, едущий арестовать его, выедет отсюда в три часа пополудни. Вы должны опередить его, приехать в Флитвуд, предупредить сэра Валентина о грозящей ему опасности, уговорить его бежать и всеми способами должны стараться, чтобы бегство это удалось, и он спасся бы вовремя.

Гель поклонился. По лицу его видно было, что он испытывает чувство глубокого разочарования, так как миссия его была в высшей степени проста и несложна.

Королева улыбнулась.

— Вам кажется это слишком легкой задачей, — сказала она, — стоит только быстро проехать расстояние от Лондона до Вельвина и оттуда в какой-нибудь порт. Но подумайте о том, что могут быть разного рода случайности. Представьте себе, что сэра Валентина как раз не окажется дома, и вам придется разыскивать его, чтобы опередить офицера, едущего арестовать его. Может быть, он будет дома, но не захочет бежать, так как не поверит грозящей ему опасности, и вам придется уговаривать его и, может быть, даже увезти его силой, причем вы легко можете наткнуться на преследование со стороны моего офицера. Вы должны будете оказать тогда сопротивление, хотя бы это стоило вам жизни, а, между тем, ведь вам известно, что ожидает тех, кто противится официальной власти. Ведь вы таким образом сделаетесь таким же изменником по отношению к родине, как и сам сэр Валентин. Помните, что если вас возьмут, я не буду спасать вас, весьма вероятно, что я же сама отдам приказ казнить вас немедленно. Поэтому не относитесь так легко к этой задаче, помните о предстоящих вам опасностях и постарайтесь, чтобы не попасть в руки правосудия. Может быть, вам потом, в свою очередь, придется спасаться бегством за границу и остаться жить там навсегда.

— Я исполню все ваши приказания в точности, ваше величество, но умоляю, простите меня, что я должен все же упомянуть об одном обстоятельстве. Дело в том, что мне придется обзавестись лошадью, а я совершенно без денег.

— Слава Богу, благодаря простой случайности, я сегодня захватила с собой полный кошелек, выходя из дому, — воскликнула королева, отстегивая свою сумочку от пояса и передавая ее Гелю. — За последнее время мой кошелек вообще редко бывал полон. Высыпьте все эти золотые монеты в свой карман и оставьте мне только несколько штук, чтобы они звенели в кошельке.

Гель исполнил ее приказание, и королева снова повесила сумочку на пояс.

— Употребите эти деньги на спасение сэра Валентина, — продолжала она, — может быть, у него в данную минуту и не окажется необходимой суммы, а остальное оставьте у себя, как вознаграждение за оказанную мне услугу. Конечно, это немного, но что делать, другим образом я не могу вознаградить вас. Может быть, конечно, если все обойдется благополучно, вы и найдете потом возможность когда-нибудь впоследствии появиться при дворе при других обстоятельствах, тогда, конечно, я не забуду, чем я обязана вам, и постараюсь уплатить свой долг по отношению к вам.

— Ваше доверие, ваше величество, лучшая для меня награда, — возразил Гель с жаром.

На это Елизавета только сказала:

— Пусть этот плотник выведет вас из сада таким же образом, как он привел вас сюда, а теперь не теряйте времени, и Бог да благословит вас.

Гель был на седьмом небе, так как королева милостиво протянула ему руку, к которой он прикоснулся губами, стоя все еще на коленях.

Это была прелестная нежная рука, она ею оставалась до самой смерти королевы, и таковою же помнил ее Гель до последних дней своей жизни. Не помня себя от восторга, он быстро поднялся и, пятясь назад, вышел из аллеи. Королева повернулась и быстро пошла по направлению, где ждала ее свита.

В эту минуту он чувствовал только, что жизнь его отныне принадлежала одной королеве, а Елизавета думала о том, как милостиво было к ней небо, послав ей в самую критическую минуту такого неожиданного помощника в лице этого скромного и в то же время предприимчивого юноши, который готов был исполнить ее поручение, хотя бы это стоило ему жизни.

Когда Гель очутился снова на улице, он ясно почувствовал все последствия ночи, проведенной в саду в холодное мартовское время; голова его болела невыносимо, благодаря выпитому накануне вину. Во время разговора с королевой он, конечно, не сознавал этого. Чтобы избавиться от неприятного ощущения, он зашел в первую попавшуюся таверну и там подкрепил свои силы горячим завтраком и стаканом вина.

Затем он зашел в таверну, где накануне оставил свою рапиру, и так как там сразу признали его, несмотря на его рабочую куртку, — обстоятельство, не вызвавшее ничьего удивления, так как всем давно известно было, что во время ночных похождений Гель Мерриот являлся и не в таких костюмах, — он получил свою рапиру без всяких разговоров и отправился затем по лавкам делать необходимые покупки. Несколько времени спустя на нем уже красовался новый коричневый бархатный камзол, темно-зеленый плащ, широкополая шляпа без пера и высокие сапоги, в голенищах которых почти совершенно исчезали его коричневые брюки.

Он в уме обдумал уже план предстоящего путешествия. Так как одному невозможно было бы справиться с разбойниками, если бы на него напали по дороге между Лондоном и Вельвином, он должен был прежде всего позаботиться о том, чтобы найти себе спутника и слугу. К счастью, путь его домой лежал как раз через рынок, где обыкновенно собирались все люди, остававшиеся без работы и ищущие ее, в каком бы виде она ни представлялась. Он быстро направился туда, и не успел он войти на рынок и смешаться с толпой, как вдруг издали увидел знакомое лицо, и знакомый голос окрикнул его:

— Послушай, Гель, ты еще жив! Я думал, что ты погиб сегодня ночью от руки какого-нибудь негодяя, — говорил Кит Боттль, пробираясь к нему.

— Но ведь мы, кажется, сегодня ночью были оба вместе? — нерешительно заявил Гель, так как смутно помнил, что было ночью.

— Да, вместе, пока я не потерял тебя из виду. Да, горе мне, что нас разлучили, Гель, потом, когда я остался один, я присел на камни и заснул, а во сне кто-то украл мой кошелек, теперь у меня нет ни одного пенни.

И действительно лицо Боттля было так грустно, что не могло быть сомнения относительно его денежных дел. Украли ли у него деньги, или он их пропил и проиграл, это, конечно, оставалось под большим сомнением, но во всяком случае глаза его устремились на ту часть костюма Геля, где у него обыкновенно лежал кошелек.

— По-моему мнению, Кит, лондонский воздух вреден для тебя, — заметил Гель, — тебе не мешает на несколько дней уехать отсюда в провинцию. Поедем со мной. Пожалуйста, не удивляйся моему предложению, у меня есть одно частное дело, и ты мне необходим. Тебе придется только ехать со мной, пить и есть ты будешь вволю, может быть, придется пустить в ход оружие, этого ты, конечно, не боишься, ну, а по окончании дела, если останутся барыши, мы разделим их пополам. Согласен ты ехать со мной?

— Хоть на край света, мой друг. И хотя старый Боттль и лгун и мошенник, но тебе он предан, как собака, и с ним ты можешь ехать спокойно, куда только захочешь.

— В таком случае вот тебе деньги, купи мне двух лошадей со всеми принадлежностями, и мы встретимся с тобой ровно в два часа на улице св. Джона около бара. Но прежде всего закуси хорошенько и купи себе получше плащ. А затем торопись, времени у нас немного.

Затем Гель отправился на поиски Шекспира, чтобы сообщить ему, что он должен немедленно же отлучиться из Лондона, чтобы спасти жизнь своего благодетеля, и что он при первой же возможности вернется снова в труппу, а пока просит все его роли передать на время Грове.




IV. Неожиданное препятствие


В два часа пополудни во вторник, 3 марта, Мерриот и капитан Христофор Боттль проезжали по улицам Лондона в совершенно другом виде и в другом настроении, чем накануне, когда они бродили по ним ночью. У обоих были теперь превосходные лошади, так как Боттль был знаток по этой части и сумел выбрать лучшее из того, что имелось на рынке, и его не могли бы провести так легко, как других неопытных покупателей лошадей.

Вооружение их соответствовало высокому качеству их коней; кроме новых прекрасных рапир и кинжалов, они обзавелись еще оба пистолетами. Боттль не знал еще, в чем именно состояла миссия Геля, но он, как истый солдат, не выказывал никакого любопытства и ни о чем не расспрашивал. Как только они выехали из города, дорога сразу сузилась и казалась иногда издали простой тропинкой, окаймленной с обеих сторон изгородью, прерываемой изредка отдельными небольшими домиками. По таким дорогам ездили большею частью верхом или ходили пешком, и только изредка попадались тяжелые, неуклюжие колымаги. Товары перевозились Обыкновенно на вьючных лошадях, которых сопровождали вооруженные люди для большей безопасности; иногда стали, однако, уже появляться и особенные фургоны, приспособленные для перевозки товаров. Почта в те времена находилась еще в самом первобытном состоянии, а о почтовых лошадях и не слышали, так что только очень богатые люди были в состоянии заранее, в определенных местах, заказывать себе лошадей, простые же смертные были вынуждены или покупать себе по дороге других лошадей или же добывать их каким-нибудь иным способом. Животные, приобретенные Боттлем, были, однако, так сильны и выносливы, что можно было смело рассчитывать доехать на них до Вельвина.

Оба приятеля ехали быстро, без всяких приключений, и Гель в глубине души начал невольно сожалеть о том, что миссия его так проста, и ему не предстоит никакой опасности при исполнении ее. Боттль как будто отгадал его мысли и стал рассказывать о разбоях, которые производились по большим дорогам. Он вспомнил кстати, что один из этих разбойников, по имени Румней, доводится ему даже приятелем, так как они сражались когда-то вместе в Испании и в Ирландии, но затем дороги их разошлись: один стал преподавать уроки фехтования в Лондоне, другой предпочел менее верный, но зато более выгодный промысел разбойника на большой дороге. Боттль выразил даже желание встретиться опять со старым другом, ужасным негодяем, но храбрым человеком, как он выразился, чтобы распить вместе с ним бутылочку, другую винца или же вонзить ему нож в живот за одну штуку, которую тот сыграл с ним в деле, где замешана была женщина. Какой именно исход приняла бы их встреча, Боттль не мог заранее угадать, но встреча эта явилась бы приятным разнообразием в их скучной поездке и была одинаково желанна для старого капитана и его молодого приятеля — Геля Мерриота.

Ехали они медленно, щадя лошадей, так как дорога была неровная, отчасти еще не совсем оттаявшая, но Гель все время зорко следил за тем, чтобы никто не мог обогнать их, и как только позади их появлялись всадники, они пускали лошадей галопом, чтобы опередить их, насколько возможно. Доехав до первой возвышенности, Гель остановился и оглянулся назад на расстилавшуюся перед ним равнину, на ней не было видно ни души; они поехали опять дальше, оба молчаливые и задумчивые. Кругом становилось все темнее и темнее, наступали сумерки.

В семь часов вечера, наконец, они прибыли в Вельвин и, несколько времени спустя, стучали в ворота Флитвудского замка, в котором Гель бывал уже много раз. К их удивлению, на стук их никто не отозвался, дом казался необитаемым, и в душе Геля зародилась надежда, что в конце концов миссия его окажется далеко не так проста, как он думал сначала. Он быстро объехал кругом всей стены, окружавшей замок со всех сторон, и тут только заметил, что в одном из окон виден свет. Гель стал опять стучать в ворота и кричать изо всех сил, раздумывая в то же время, что будет, если его настигнут гонцы королевы раньше, чем его впустят в дом.

Наконец, вдали показался огонек, и слышно было, как нерешительные шаги медленно приблизились к воротам, затем открылась маленькая калитка, и в отверстии показалось угрюмое и сердитое лицо, окаймленное длинною бородою, ярко освещенною фонарем.

— Кто это осмеливается нарушать ночную тишину? — произнес гнусавый, недовольный голос.

— Это я, Андергиль, — сказал Гель, — я, Гарри Мерриот, друг сэра Валентина, я должен видеть его немедленно.

— Не знаю, удастся ли вам видеть сэра Валентина вообще, а не то что немедленно, — ответил привратник, которому на вид было лет пятьдесят, если не больше.

— Что за вздор! — воскликнул Гель. — Сейчас же открывай ворота, а то я проучу тебя. Слышишь, Антоний?

— Не сердитесь, сэр, — ответил ему Антоний спокойно, — я пойду и узнаю, примут ли вас.

И, говоря это, он не торопясь закрыл опять калитку и направился в дом.

Гель сгорал от нетерпения, ко так как все еще был верхом, ему не оставалось ничего больше, как только бессильно колотить своей шпагой в ворота, что он и делал, но без всякого видимого результата.

— Старый негодяй! — проворчал Кит Боттль по адресу привратника.

— Да, — воскликнул Гель, — этот мерзавец задерживает нас тут, а между тем каждая минута дорога и жизнь сэра Валентина в опасности.

Это было в первый раз, что Гель упомянул при Боттле об истинной цели своего путешествия; тот молча выслушал его слова и затем только спросил, не сойти ли ему лучше с лошади.

— Нет, — возразил Гель, спрыгивая на землю и привязывая лошадь к воротам, — но, если меня впустят, поезжай как можно скорее по направлению к городу и прислушайся, не услышишь ли звука копыт по дороге, ведущей из Лондона, в таком случае возвращайся как можно скорее и, предупредив нас громким криком, скорее соскакивай с лошади и держи ее наготове, чтобы другой мог сесть на нее вместо тебя. Будь проклят этот несчастный Антоний, он так давно служит у сэра Валентина, что позволяет себе теперь страшно много. Но до сих пор он меня никогда не держал так долго у ворот. У него было такое странное, серьезное лицо, когда я сказал ему, что мне надо немедленно видеть его господина. У него никогда не бывало такого лица. Неужели нас опередили, и преследователи сэра Валентина уже проникли в дом?

— Но если вы думаете, что действительно кто-нибудь проник уже к сэру Валентину, — заметил Кит, — где же остались лошади в таком случае? Вряд ли их повели в конюшни, да и вообще здесь не было бы так тихо, как теперь.

— А между тем старик видимо был чем-то очень взволнован, — сказал Гель задумчиво.

В эту минуту вдали опять показался огонек, послышались медленные тяжелые шаги, и на этот раз ворота широко распахнулись перед нашими путниками.

— Я проведу вас к сэру Валентину, — сказал Антоний, появляясь в открытых воротах.

Гель быстро вошел в них, а Кит Боттль повернул лошадь и поскакал по направлению к городу. Гель последовал за Антонием вверх по лестнице, миновал длинный коридор и, наконец, дошел до двери последней комнаты в этом коридоре. Антоний осторожно открыл ее.

Гель вошел в комнату, освещенную двумя свечами, стоявшими на столе, в одном углу комнаты помещалась большая высокая кровать. На столе среди других предметов виднелось большое распятие из слоновой кости.

На стуле, стоявшем между столом и кроватью, сидел довольно просто одетый человек. Не посмотрев ему хорошенько в лицо, Гель прямо направился к нему и, низко поклонившись, сказал:

— Слава Богу, сэр Валентин!..

— Вы ошибаетесь, сударь, — спокойно ответил ему этот человек, — я не тот, за кого вы меня принимаете.

Гель внимательно всмотрелся в лицо говорившего и убедился в том, что это действительно не сэр Валентин, а совершенно посторонний человек с серьезным бледным и сосредоточенным лицом.

С постели в это время раздался слабый голос:

— Добро пожаловать, Гарри.

— Как! — воскликнул Гель, быстро оборачиваясь к постели. — Неужели, сэр Валентин, вы ложитесь так рано?

— Нет, — ответил сэр Валентин, продолжая лежать неподвижно на спине, — вот уже два дня, как я прикован к постели, и мой милый врач говорит, что я пробуду еще в таком положении, по крайней мере, дней шесть.

— Да, раньше недели вам нечего и думать о том, чтобы встать с постели, — заметил доктор, которого Гель принял было за сэра Валентина.

— Меня ранили на дуэли, — заметил больной слабым голосом, обращаясь к Гелю.

Бедный юноша стоял, как громом пораженный. Сэр Валентин ранен, лежит в постели и не может встать еще дней шесть или семь, а офицер, которому предписано арестовать его, может прибыть каждую минуту. Нечего сказать, прекрасное положение!

«Постарайтесь каким угодно способом ускорить отъезд его за границу», — сказала ему королева, и Гель взял ее деньги и дал ей торжественное обещание исполнить ее желание: что бы ни случилось дальше, он должен приложить теперь все старания, чтобы исполнить свое обещание. Что это будет нелегко, не могло быть и сомнения, итак, в конце концов миссия его оказалась далеко не так проста, как она представлялась ему сначала.




V. Актер доказывает, что он дворянин


Сэр Валентин Флитвуд был худощавый человек с правильными чертами лица и впавшими щеками, его обыкновенно бледные щеки горели теперь лихорадочным румянцем. Его круглая большая борода была вся седая, но на голове еще виднелись темные волосы.

— Сэр Валентин, — сказал Гель, стараясь справиться со своим волнением и говорить спокойно, — мне надо сообщить вам кое-что с глазу на глаз. — Гель взглянул на доктора, тот заметно нахмурился от его слов; старый Антоний тоже остался стоять неподвижно у дверей комнаты с фонарем, как бы ожидая, что ему опять скоро придется проводить Геля обратно.

— Сэр Валентин теперь не в состоянии выслушивать что-либо, — сказал доктор, не повышая голоса, но очень решительно.

— Но дело это чрезвычайно важное, — прервал его Гель, однако сэр Валентин не дал ему договорить и сказал:

— Во всяком случае оно может подождать, Гарри. Я теперь не в состоянии говорить о делах.

— Но ведь необходимо сейчас же решить его, — ответил Гель, порываясь рассказать все, но сдерживаемый присутствием доктора и Антония.

— Это все равно бесполезно, — ответил сэр Валентин слабым голосом, — каково бы ни было решение, я все равно не могу его привести сейчас же в исполнение, я не могу пошевельнуть раненой ногой, черт ее возьми.

— Но!.. — воскликнул было Гарри.

Доктор вдруг решительно встал, Антоний тоже с угрожающим видом сделал шаг вперед по направлению к Гелю.

— Больше ни слова, юноша, — воскликнул доктор, — жизнь сэра Валентина…

— Но ведь речь именно идет о жизни его, — воскликнул Гель с жаром, — вы вмешиваетесь не в свое дело, сударь.

— Тише, Гарри, — заметил хозяин дома, — что касается моей жизни, она всецело в руках доктора, и видит Бог, я, право, не хочу еще умирать, не оттого, чтобы я боялся смерти, но потому, что жизнь моя нужна еще для других. И как это ужасно, что меня втянули насильно в эту глупую ссору, и вот теперь я прикован к своей постели. А мой враг… Послушай, Антоний, ты не знаешь, что с мистером Хезльхерстом? Как его здоровье?

— Не знаю, — угрюмо ответил старый слуга, мрачно глядя в сторону, как бы скрывая что-то от своего господина, чего последний, однако, не заметил, так как полог кровати мешал ему видеть лицо старика.

— Это мне хороший урок, впредь я не буду никогда вмешиваться в чужие дела, Гарри, и не стану заводить ссоры из-за пустяков. Дело в том, что у меня есть один сосед, Хезльхерст, молодой еще человек, мы с ним были едва знакомы и, конечно, не желали зла друг другу. К несчастью, два дня тому назад мы с ним встретились на перекрестке, поссорились из-за какого-то пустяка, и так как он наговорил мне дерзостей, мне пришлось, конечно, обнажить шпагу, чтобы проучить его. Кончилось тем, что нас обоих пришлось унести с места поединка на руках, оба были ранены, — я в ногу, он, кажется, в грудь. Интересно было бы знать, поправляется ли он. Антоний, разузнай потом об этом от его людей.

— Сэр Валентин, вы разговариваете слишком много, — заметил доктор. — А вы, молодой человек, видите, каковы наши дела. Если вы действительно расположены к сэру Валентину, то уйдете сию же секунду. Он непременно хотел, чтобы вас впустили сюда, не злоупотребляйте же его добротой.

— Но ведь то, что я должен сказать ему, касается именно его жизни, — начал было Гель.

— Я не желаю больше говорить о себе, — капризно заметил хозяин дома. — Расскажи мне теперь о себе, Гарри, ведь я уже давным давно не видал тебя и ничего не слышал о тебе. Ты ведь, кажется, отправился в Лондон и поселился там? Мое письмо, по-видимому, не оказало тебе никакой помощи. Как ты поживаешь, чем занимаешься?

Гель решил перехитрить доктора и старого Антония и исподволь подойти к занимавшему его вопросу, поэтому он ответил спокойно:

— Я поступил теперь на сцену как актер.

Сэр Валентин широко раскрыл глаза от удивления и с ужасом воскликнул:

— Как, ты — актер? Сын твоего отца поступил на сцену? Мерриот и актер? Как низко ты упал, Гарри? Однако и времена же теперь настали. Дворянин — и вдруг актер!

Старый Антоний тоже в ужасе отступил от Геля, подняв глаза к небу, как бы ища там поддержки; доктор смотрел на юношу спокойно, но с видимым любопытством.

— Актер может все же оставаться дворянином, — решительно и твердо заявил Гель, — он остается дворянином и, как таковой, помнит услуги, оказанные ему, и готов всегда пожертвовать своей жизнью, только бы отплатить за них тем же. Я приехал сюда, чтобы спасти вас от ареста, который угрожает вам, сэр Валентин. Офицер, посланный сюда с этою целью, может прибыть в ваш дом каждую секунду. И, как дворянин, — продолжал Гель, обнажая шпагу, — я приказываю присутствующим здесь доктору и вашему старому слуге не мешать мне и сделать со своей стороны все возможное, чтобы помочь вам бежать, пока еще есть время.

Сэр Валентин первый оправился от удивления и почти спокойно спросил:

— Ты уверен в том, что говоришь, Гарри?

— Да, я уверен в этом. Нам, актерам, иногда приходится близко соприкасаться с придворными сферами, и поэтому мы знаем многое, что недоступно другим. Сегодня утром подписан был указ о вашем аресте, и послан был офицер с приказанием привести в исполнение этот указ. Принимая во внимание услугу, которую вы когда-то оказали моей семье, я, конечно, нисколько не колеблясь, отправился тотчас же, чтобы предупредить вас об опасности. Я поклялся спасти вас. Ведь этот арест равносилен смерти, насколько я знаю, участь ваша уже решена, и вас ждет неминуемая казнь.

— Весьма вероятно, — сказал сэр Валентин с горькой улыбкой.

— Я не виноват, — добавил Гель, — что оба присутствующие здесь лица оказались теперь посвященными в эту тайну.

— Что касается меня, — сказал доктор, — то это послужит только на пользу сэру Валентину.

— Мой господин знает, что может слепо положиться на меня, — сказал Антоний, не без гордости посматривая на доктора, к которому питал тайную антипатию.

— Я знаю, что могу положиться на вас обоих, — ответил сэр Валентин, — но что же мы можем сделать? Ведь я не могу шевельнуться с места. Не думай, что это только выдумка доктора, Гарри. Хоть бы Господь помог мне спасти мою жизнь, не думайте, Гарри, что я желаю этого для себя; нет, за границей, во Франции, меня ждут близкие мне люди, которые всецело зависят от меня.

— Да, вы тоже должны отправиться во Францию! — воскликнул Гель. — Там только вы будете в безопасности. Но скажите мне, неужели вас нельзя будет перевезти верхом на лошади?

Доктор при этих словах иронически улыбнулся, сэр Валентин грустно покачал отрицательно головой.

— Ну, а в карете, если мы таковую достанем?

— Два часа езды в карете были бы равносильны смертному приговору, — вмешался доктор в разговор. — Да к тому же где вы достанете теперь карету?

— Нет ли где-нибудь тайника, где бы вас можно было спрятать? — спросил Гель, который знал, что в те времена в домах многих католиков подобные тайники не являлись исключением.

Сэр Валентин обменялся взглядами с доктором и со своим старым слугой и, глядя на стену своей комнаты, сказал:

— Между наружной стеной и внутренней у меня здесь имеется пустое пространство, куда свободно проникает воздух, а также тепло, так как оно находится вблизи дымовой трубы. При поверхностном осмотре этот тайник легко может остаться незамеченным, это доказано уже не раз на деле, но те, кто явятся сюда арестовать меня, обыщут весь дом самым тщательным образом, и нечего и говорить, что они скоро заметят глухой стук, который издает эта стена, если ударить по ней. Кроме того, если даже они не сразу найдут меня, то наверное не уедут отсюда, а останутся здесь ждать, пока я не выйду сам из своего убежища, так как они наверное узнают от соседей, что я был ранен на дуэли и поэтому не мог никуда уехать, а скрываюсь здесь где-нибудь поблизости. При таком положении дел, при строгом присмотре, каким образом мне будут доставлять пищу в этот тайник? Вместо убежища он в скором времени сделается моей могилой, кстати и по форме своей он несколько напоминает ее.

— Но, ведь, может быть, не найдя вас после первого поверхностного осмотра, они проедут дальше, в надежде найти вас где-нибудь в другом месте? — спросил Гель, стараясь хоть как-нибудь обнадежить себя.

— Нет, они никуда не уедут, а осмотрят дом только более тщательно, вот и все.

— Ну, а если заставить их поверить в то, что вы действительно уехали отсюда, что тогда?

— Они в скором времени узнают о моей ране. Ведь об этом знают везде в окрестности, и они поймут, что с такой раной я не мог никуда уйти отсюда.

— Но откуда же они узнают, что рана так серьезна? Может быть, они подумают, что вы получили легкую царапину, и больше ничего?

— Во всяком случае, — ответил сэр Валентин, — они наверное разделятся так, что часть их бросится в погоню за мной, а остальная часть останется здесь, чтобы еще раз обыскать весь дом и, кстати, забрать все мои бумаги и документы.

— Но разве ваши бумаги спрятаны так, что, отыскивая их, они непременно нападут на ваш тайник?

— Нет, бумаги мои лежат в кабинете, в них нет ничего, что могло бы скомпрометировать меня или моих друзей; последние, к счастью, теперь вне всякой опасности.

— Но вот что, — сказал Гель задумчиво, и в уме его зародился новый план, — разве нельзя будет сделать так, что при их прибытии сюда они тут же у ваших ворот, не входя к вам в дом, убедятся в том, что вы бежали только что перед их приездом; ведь наверное они немедленно бросятся в погоню все до единого? Разве они станут тогда еще подробно осматривать дом или звать на помощь констеблей? А потом, если они все время не будут терять из виду ваш след, разве они вернутся назад сюда? Конечно, может быть, они и оставят несколько человек, не больше двух-трех, для того, чтобы следить за тем, что происходит в вашем доме, но ведь эти люди не будут выслеживать вашего возвращения, так как они будут уверены, что вы в совершенно другом месте. Они наверное займутся скорее осмотром вашего винного погреба, чем обыском в доме. А тогда, конечно, вам легко могут доставлять пищу в ваше убежище, и вы будете все время под присмотром своего доктора. Затем, когда вы уже оправитесь, этих людей можно будет удалить силой, или же вы просто бежите от них в карете, приготовленной заранее доктором, доберетесь как-нибудь до морского берега, в то время как офицер и его остальные люди будут ехать по ложному следу.

— Гарри, Гарри, — сказал сэр Валентин добродушным, но грустным голосом, — ведь это все мечты, мой милый.

— Почему же только мечты, разве не может быть, что они будут сбиты с толку и бросятся по ложному следу?

— Почему бы и нет? — заметил доктор. — Устройте так, чтобы преследователи отправились по ложному следу, предоставьте мне сэра Валентина, и дней через девять он будет уже в состоянии бежать за границу. Для большей уверенности дайте мне еще десятый день, и тогда я ручаюсь за его благополучное бегство за границу. Если преследователи убедятся в своей ошибке до истечения этого срока, тогда все погибло. Но ведь если даже предположить, что их удастся обмануть у ворот этого дома, вряд ли можно будет держать их в заблуждении целых десять дней. Часа через два они уже наверное будут опять здесь.

— Но если перед ними все время будет ехать человек, как две капли воды похожий на сэра Валентина, и если они все время не будут терять из виду этого человека, к чему они станут возвращаться раньше времени? Надо только сделать так, чтобы они догоняли этого человека и все же не догнали его, в этом вся хитрость.

— Что за вздор ты несешь? — нетерпеливо воскликнул сэр Валентин. — Я знаю, что ты желаешь мне добра, Гарри, но ведь, право же, это несбыточные мечты. Пусть один человек или сто человек едут впереди офицера, который явится сюда арестовать меня, с какой стати станет он принимать его или их за меня?

— Они увидят его выезжающим из ворот вашего дома, когда подъедут сюда. Он будет все время впереди их, так как у него будет свежая лошадь из вашей конюшни, а их лошади уже устанут к тому времени, и так он и будет ехать все впереди их, а они гнаться за ним.

— Но ведь ты забываешь, мой милый, — воскликнул больной с нетерпением, — что офицер, которого пришлют сюда, без сомнения, будет меня знать прекрасно в лицо.

— Тем лучше, в таком случае он будет еще более уверен в том, что это именно вы выехали из ворот вашего дома.

— Я выеду из ворот своего дома? — спросил сэр Валентин, и в голове его мелькнула мысль, что бедный малый помешался; та же мысль, по-видимому, мелькала в уме доктора и старого Антония, с сожалением взиравшего на юношу.

— Да, сэр, — продолжал Гель, не смущаясь, — он будет уверен, что это — вы, тем более, что, узнав о вашей ране, он при свете фонаря увидит, что вы сидите на своей лошади, как обыкновенно сидят раненые люди. Кроме того, голова ваша будет откинута, как всегда, назад, а плечи высоко подняты, как это всегда бывает у вас. Левая ваша рука будет протянута вперед с свойственной вам одному манерой держать ее, а шляпа ваша будет надвинута на лоб тоже, как всегда, вот таким образом! А, кроме того, у вас будет ваша круглая густая борода, по которой вас всегда так легко узнать.

И, говоря это, Гель вынул из кармана фальшивую бороду, которую он надевал во время представления и которую так и забыл в кармане, и прикрепил ее к своим щекам, а затем вытянул вперед руку, откинул назад голову, надвинул шляпу на лоб, и действительно стал похожим на сэра Валентина Флитвуда.




VI. Дворянин доказывает, что он актер


В комнате на одну минуту воцарилась зловещая тишина.

— Актер… — прошептал Антоний в ужасе, отворачиваясь от Геля.

— Превосходно сыграно! — воскликнул доктор, и в голосе его послышались радость и надежда. — Вы действительно очень похожи так на сэра Валентина, только надо немного подрезать еще бороду, — говоря это, он взял со стола большие ножницы и старательно подрезал Гелю бороду. — Теперь вы смело можете сойти за сэра Валентина, — продолжал он дальше, — особенно при свете фонаря и если вас увидят только мельком, но при дневном свете, конечно, дело иное: там ваша фальшивая борода прямо бросится в глаза каждому.

— Но ведь офицеру этому и не придется видеть ясно моего лица после того, как я выеду отсюда, я не буду подъезжать слишком близко к нему. Он будет слышать обо мне только от встречных, от хозяев гостиниц, где я буду останавливаться. А главное то, что кроме этого офицера никто собственно не знает хорошо в лицо сэра Валентина, так как он большею частью живет за границей. А меня знают только в Лондоне и Оксфордшире. Кто же выдаст меня моим преследователям?

— Но вы забыли про то, мой милый, — сказал доктор, — что как только заметят вашу фальшивую бороду, вас непременно задержат, как подозрительное лицо, и выдадут вашим преследователям. А те, как только убедятся в своей ошибке, сейчас же повернут обратно и прискачут опять сюда.

— Ну, это пустяки, — ответил Гель, — завтра же утром я войду в первую попавшуюся гостиницу, хорошенько укутав свое лицо, а затем в своей комнате я сниму эту бороду, так что все подумают, что я обрился; мои преследователи скоро узнают это и подумают, что я сделал это нарочно, чтобы обмануть их и избегнуть их преследования. Это еще более убедит их в том, что они напали на верный след.

— Да, но ведь если вы сбреете бороду, всякий увидит, что вы еще совсем молодой человек, и обман тотчас откроется?

— Но ведь разве вы не знаете, что иногда даже старик, если он сбреет бороду, кажется молодым человеком, а, кроме того, со мной будет все тот же спутник, который приехал и сюда со мной и теперь сторожит на большой дороге, чтобы предупредить меня, если покажутся гонцы королевы. Его присутствие должно убедить их в том, что я все тот же человек, выехавший из ворот этого дома, но для того, чтобы было еще вероятнее, пусть со мной поедет еще кто-нибудь из слуг сэра Валентина, ведь его слуг знают здесь в окрестности наверное даже лучше, чем его самого; к тому же он может быть мне полезен, указывая мне дорогу, так как нам ведь придется ехать часа два не останавливаясь, спасаясь от погони, так, чтобы она не успела догнать нас.

— Вы слышали, сэр Валентин? — спросил доктор, обращаясь к раненому.

— Все это безумие, по-моему, — отвечал больной слабым голосом. — Даже если бы это было возможно, так я бы не позволил никому рисковать из-за меня жизнью, как это хочет сделать этот юноша. Ведь они наверное догонят вас, и тогда…

— Это еще вопрос, сэр Валентин, — ответил Гель спокойно.

— Нет, это только вопрос времени, а я ведь хорошо знаю, что ждет тех, кто помогает бежать осужденному за измену. Ведь сам поступок этот по себе уже является изменой в свою очередь.

— Ну, а представьте себе, что я уже сам по себе должен бежать от правосудия, представьте себе, что я совершил поступок, достойный смертной казни, и поэтому только спасаю собственную жизнь?.. Разве мое бегство не спасет в таком случае нас обоих? Обманывая этих людей и наводя их на ложный след, я в то же время спасаюсь и сам от них, — сказал Гель, не стесняясь этой лжи, так как он имел только в виду уговорить сэра Валентина согласиться с его планом.

— Неужели это правда, Гарри? — воскликнул больной. — Но ведь в таком случае ты можешь еще бежать сам, пока не поздно, к чему тебе ждать этих людей и только этим увеличивать опасность, грозящую тебе? Я не хочу, чтобы из-за меня ты подвергался только лишней опасности.

— Но ведь меня не поймают, сэр Валентин, неужели вы не верите в мою ловкость, в мою смелость? К чему же в таком случае моя молодость, мои сильные руки и ноги? Я всегда сумею уйти от них вовремя, но сначала я хочу спасти вас и задержать их возвращение на десять дней. Если мне удастся в продолжение пяти дней увлечь их дальше на север по направлению к Шотландии, им понадобится потом еще пять дней, чтобы вернуться сюда.

— Но ведь это невозможно, Гарри, это безумие! — воскликнул сэр Валентин в то время, как доктор молча шагал взад и вперед по комнате, в глубоком раздумье, а Антоний стоял у дверей с притворно-равнодушным видом.

— Подумай, что тебе предстоит сделать. Ты должен убегать от своих преследователей и в то же время должен это делать так, чтобы они не теряли тебя из виду, и это в продолжение целых пяти дней, а затем еще ты должен суметь скрыться совершенно с их глаз и от погони. Это невозможно.

— Это своего рода чудесный спорт, сэр Валентин! — воскликнул Гель, и глаза его радостно засверкали. — По-моему, игра стоит свеч. Это — театральная пьеса, где я должен буду играть роль сэра Валентина, спасающегося от погони. Я докажу всем, что я — превосходный актер. Послушайтесь меня и сделайте так, как я говорю, а я пойду к воротам и при появлении наших врагов живо вскочу на лошадь и поеду.

— Сэр Валентин сделает так, как вы хотите, — сказал доктор, очевидно решившийся действовать как можно энергичнее, только бы спасти своего пациента, — но вам, наверное, нужны будут свежие лошади? Антоний сейчас приготовит вам их. Потом вы говорили, что хотели бы взять с собой кого-нибудь из слуг сэра Валентина? Возьмите Антония, здесь в окрестности все его знают. А ты, Антоний, отправляйся седлать лошадей и пришли мне сюда Марию и Джона, пусть они помогут мне устроить нашего больного, как можно удобнее, в тайнике. Вы же, Мерриот, поезжайте прямо на север, как и говорили, мы со своей стороны сделаем все, что сможем, если вы нам обеспечите десять дней сроку.

Говоря это, доктор подошел, к стене, отдернул один из ковров, висевших на ней, и открыл тайник.

Антоний, все время хмурившийся, пока доктор отдавал ему приказания, стоял в нерешительности и вопросительно смотрел на своего господина.

— Послушайте, святой отец, — заговорил вдруг сэр Валентин.

При этих словах Гель вздрогнул и внимательнее посмотрел на доктора; он понял, что видит перед собой переодетого католического монаха, очевидно, тоже спасающегося от преследования королевы Елизаветы. По-видимому, он, однако, был настолько сведущ в медицине, что мог взять на себя лечение серьезной раны, полученной сэром Валентином.

— Теперь не время говорить и рассуждать, сын мой, — ответил монах. — Помните о тех, кого вы оставили во Франции, и пусть Антоний делает то, что я ему приказал.

— Ты слышал, Антоний, — заметил больной после минуты раздумья и колебания. — Приготовь лошадей.

— Трех, Антоний, — заметил Гель, который вдруг вспомнил, что драгоценное время уходит, и терять его нельзя, — наших двух лошадей я могу оставить вам.

— Возьми с собой побольше денег, Антоний, — сказал больной.

— У меня есть деньги, сэр, — заметил Гель.

— Но все равно, Антоний тоже должен взять деньги, возьми половину того, что ты найдешь у меня в шкафу; остальные деньги пригодятся мне на дорогу во Францию, если только ваш сумасбродный план удастся.

— Я могу поручиться за то, что вы в скором времени очутитесь во Франции, — сказал Гель.

— Да, нам приходилось совершать этот путь тогда, когда опасности грозили нам со всех сторон, — заметил сэр Валентин Флитвуд, посматривая на монаха. — А теперь, Антоний, запомни еще, что я тебе скажу. В случае, если этому юноше удастся уйти от своих преследователей, ты проводишь его во Францию ко мне. И тогда, если нам суждено встретиться в этом мире, я сделаю все на свете, чтобы отблагодарить тебя, Гарри, за твою привязанность и самоотвержение. Конечно, я знаю, что этот дом, где я теперь нахожусь, будет конфискован, и его отберут в казну, но ты сам видишь, Гарри, что я совершенно забросил свои здешние имения, в доме у меня теперь только трое слуг, тогда как раньше их было несколько десятков. Но зато все это время я заботился о том, чтобы устроиться как можно лучше во Франции, и если ты приедешь туда, Гарри, тебе не придется больше никогда испытывать нужды.

— Вы обо мне не думайте, сэр Валентин, — сказал Гель, — думайте только о себе, а пока я прощусь с вами и пойду помочь Антонию седлать лошадей, мы и так уже потеряли много времени.

Но сэр Валентин непременно хотел обнять своего спасителя и попросил молодого человека наклониться к нему. Когда тот исполнил его просьбу и поцеловал его, на глазах раненого навернулись слезы. Затем Гель обернулся к монаху, чтобы проститься с ним. Тот молча подошел к стулу, на котором висел длинный черный плащ, снял его и подал Гелю со словами:

— Возьмите этот плащ, он принадлежит сэру Валентину и больше подходит к той роли, которую вы собираетесь играть. А теперь Бог да благословит вас, идите и не теряйте времени.

Не теряя ни минуты времени, Гель быстро вышел из комнаты и поспешил в конюшню, где Антоний уже седлал лошадей; он предложил ему заменить его в этом деле, с тем чтобы тот пошел и запасся нужными деньгами.

Антоний быстро исполнил его приказание и, несколько минут спустя уже опять очутился в конюшне, где и стал помогать Гелю, внимательно выслушивая его поучения относительно того, что он должен делать, когда появятся гонцы королевы.

Когда лошади были оседланы, Гель быстро вскочил на одну из них, остальных двух он привязал к воротам, чтобы они были наготове; затем он поехал навстречу капитану Боттлю, чтобы уговориться с ним, как действовать дальше. Старик выслушал его очень внимательно, вполне согласился с его планом, и когда при свете фонаря, принесенного Антонием, увидел превращение происшедшее в наружности Геля, он не мог не выразить ему своего одобрения.

— А что же этот старик, он, кажется, пуританин, едет тоже с нами? — спросил Боттль вполголоса. — Не особенно веселое общество, нечего сказать, вероятно, всю дорогу он будет проповедывать о том, что следует умерщвлять свою плоть, и мне придется сдерживаться, чтобы не всадить ему шпагу в горло. Однако, что это такое? Я слышу вдали топот копыт. Прислушайтесь-ка!

Гель ясно услышал действительно топот копыт по деревянному мосту, пересекавшему большую дорогу, ведущую из Лондона.

— Неужели это наши преследователи? — шепотом спросил Гель. — Они едут очень медленно.

— Но кто же, кроме них, может ехать теперь в такой поздний час? — ответил Боттль. — Они ведь думают, что им незачем торопиться, их жертва не уйдет от них.

— Однако куда это запропастился Антоний? — воскликнул Гель. — Без его фонаря, который он унес с собой, все пропало. Мне именно важно, чтобы они видели мое лицо. Я въеду опять во двор и посмотрю, где он.

— Да, они, по-видимому, там, в самом городке, и очевидно расспрашивают, как проехать в Флитвуд.

— Да, вероятно, это нам и на руку, там они узнают про рану сэра Валентина.

Оба собеседника замолчали и стали прислушиваться, сердца их бились невольно сильнее, чем всегда. Гель испытывал теперь почти то же чувство, как перед представлением «Гамлета».

— Вот они поехали дальше, — воскликнул наконец Гель сквозь стиснутые зубы. — Ах, этот негодный Антоний, где он?

— Тише, вот он идет.

Антоний действительно спешил к ним, он тоже услышал топот копыт и поэтому значительно ускорил шаги.

— Скорее в седло, — крикнул ему Гель, — а теперь прошу меня слушаться и делать то, что я приказываю.

Говоря это, Гель медленно выехал на улицу; все трое остановились неподвижно около самых ворот, Антоний держал в руках фонарь, так что свет его падал прямо на лицо Мерриота. Все трое напряженно прислушивались к все приближающемуся стуку копыт. Где-то вдали часы пробили восемь, и затем ясно послышался голос одного из всадников, тихо говорившего что-то своим спутникам.

— Пора! — воскликнул Гель, и они выехали дальше на дорогу, которая в этом месте была очень широка. Они повернули направо, как бы собираясь ехать по направлению к Лондону. Стоило им проехать еще несколько шагов, и они столкнулись бы лицом к лицу с ехавшими всадниками, но Гель, как будто только что заметив их, вдруг сразу осадил лошадь. Антоний, как бы для того, чтобы рассмотреть этих всадников, высоко поднял свой фонарь, так что вся фигура Геля была ярко освещена, а лицо его еще оставалось в тени. Гель наклонился вперед, приняв характерную позу сэра Валентина, и сделал вид, будто зорко всматривается в окружающую его темноту. Сначала всадники тоже остановились как бы в удивлении; затем один из них внятно произнес: «Добрый вечер, сэр Валентин!».

Гель шепотом быстро отдал приказание своим спутникам. Антоний сейчас же круто повернул в другую сторону и поехал в северном направлений. Гель последовал за ним в сопровождении Боттля. Как только Гель убедился в том, что Кит следует за ним, он велел ехать как можно скорее, и, секунду спустя, все трое неслись бешеным галопом, как будто за ними гнался сам дьявол.

— Остановитесь, приказываю вам именем королевы, — крикнул за ними тот же голос, который они только что перед тем слышали.

— Убирайся к черту, Роджер Барнет, — крикнул вдруг Кит Боттль, к немалому изумлению Геля.

— Ты знаешь его? — спросил он, продолжая мчаться вперед.

— Да, я знаю его, от него нечего ждать пощады, он хуже всякой ищейки. Слышите, как он ругается: его пистолет, вероятно, дал осечку. Вот теперь они понеслись за нами: очевидно, вся свора направилась по нашим следам.

— Слава Богу, — воскликнул Гель, — теперь сэр Валентин в безопасности, итак, охота началась, пять дней они должны гнаться за нами, не теряя нас из виду. Ах, черт возьми, фонарь Антония погас, надеюсь, что ты, старик, и без него найдешь дорогу.




VII. Мисс Анна Хезльхерст


Не только Антоний, но и лошади его знали прекрасно дорогу и в темноте быстро неслись вперед. В скором времени направо от них показался лес, а налево парк. Погони уже не было больше слышно. Гель, зная, что лошади его свежее, чем у неприятеля, решил больше не гнать их и дать им отдохнуть, тем более, что именно теперь надо было увлечь его как можно дальше от Флитвуда, так как только в таком случае он будет безостановочно преследовать их и не станет останавливаться, чтобы предупреждать местные власти о том, что они должны задержать беглецов. Во что бы то ни стало надо было теперь увлечь преследователей за пределы Флитвуда, а там всегда можно было найти время отдохнуть самим и дать отдохнуть лошадям, не подвергаясь риску быть пойманными.

— Расскажи-ка мне теперь про этого Барнета, — сказал Гель, обращаясь к Киту и пуская лошадей почти шагом, чтобы лучше слышать отдаленный гул копыт, свидетельствовавший о том, что преследователи все еще гонятся по их следам.

— Барнет — не только сыщик по ремеслу, но и по самому существу своему, — сказал Кит Боттль, — я знаю его уже давно, мы лет пятнадцать тому назад служили вместе с ним под начальством сэра Френсиса Вальсингама. Мы вместе с ним выследили тогда несколько человек государственных изменников.

— Так, значит, Барнет — человек опытный. Уверен ли ты в том, что он будет преследовать свою добычу до конца?

— Да, конечно, ведь для него вся суть жизни в этом, он гордится своим ремеслом, гордится тем, что никогда еще ни одна жертва не ушла от него. И, действительно, насколько я знаю, ему всегда все удавалось, за исключением одного случая, где я подставил ему ногу, вот тогда-то мы и поссорились с ним. Когда сэр Френсис Вальсингам умер, мы все еще оставались на службе, и я могу засвидетельствовать о том, что нам недурно жилось в то время; аресты происходили на каждом шагу, мы могли обвинить человека в каких угодно преступлениях, нам дана была полная власть сажать, кого хотим, в тюрьму. Нечего и говорить о том, что большинство старалось откупиться от нас деньгами; кому это не удавалось, тому приходилось очень плохо. Однажды я поссорился с Барнетом при дележе денег, которые мы получили от одного лорда, арестованного нами вследствие доноса на него другого лорда, давно враждовавшего с ним. Видя, что силой я ничего не добьюсь от Барнета, я решился прибегнуть к хитрости: я взял выкуп с этого лорда и ночью тихонько выпустил его на свободу. Трудно описать ярость Барнета, когда он узнал штуку, которую я сыграл с ним. Так как он обладал большими связями и мог повредить моей карьере, то мне и пришлось вскоре после этого оставить службу в тайной полиции и идти в солдаты.

— Смотри, старина, чтобы тебе не пришлось расплачиваться за старое на этот раз, если ему удастся захватить нас, — сказал Гель.

— Я знаю только одно, — ответил Кит Боттль, — он теперь ни за что не бросит погони за нами, так как узнал, что я принадлежу к тем, за кем он гонится. Он будет рад отомстить мне за прошлое. Весьма возможно, что он даже подозревает, что именно я-то и предупредил сэра Валентина о грозящей ему опасности. Во всяком случае, он убедился теперь в том, что я хочу помочь государственному преступнику уйти от правосудия, и поэтому я сам являюсь таким же преступником. Воображаю, как приятно было бы Барнету привезти меня в Лондон как своего пленника. Теперь, когда он уже напал на наш след, он ни за что не оставит его, пока есть хоть малейшая надежда поймать нас.

Старый Антоний ехал все время молча впереди, не проронив ни единого слова. Гель обернулся к своим спутникам и сказал им:

— Господа, пожалуйста, не забывайте теперь, — что я — сэр Валентин, но в то же время старайтесь сделать вид, что хотите скрыть этот факт от других. Поэтому называйте меня каким угодно другим именем и только изредка, как бы по ошибке, можете называть меня сэром Валентином. Это еще больше убедит всех, что я и на самом деле сэр Валентин и только прикидываюсь другим человеком.

— Уста мои принуждены будут лгать, но пусть эта ложь падет на вашу голову, — проворчал Антоний довольно громко.

— Прекрасно, беру на себя ответственность, — спокойно возразил Гель, а Кит Боттль прибавил:

— Чтобы ответственность эта была не слишком велика, часть её беру на себя. Так-то, старый ворчун и трус!

Антоний проворчал еще что-то сквозь зубы, затем поехал опять молча вперед. Они ехали долго по горам и долинам, проезжая деревушку за деревушкой то шагом, то быстро, как молния. Они все время слышали за собой топот копыт и знали, что преследователи их не отстают от них. Они проехали так целый час, т. е. сделали почти около пяти миль и были уже близко от Стивенеджа, как вдруг Антоний заметил:

— Нам навстречу кто-то едет, сэр.

— Да, я слышу, — ответил Гель. — Кто это может ехать так поздно ночью? Надеюсь, что эти поздние путники не задержат нас.

Барнет со своими людьми ехал в полмили расстояния от них, очевидно, он щадил лошадей, чтобы потом сразу напасть на них врасплох.

Малейшая остановка в пути могла теперь испортить весь план Геля, и поэтому он тревожно всматривался в ехавших им навстречу людей, которые продвигались довольно быстро; передовой всадник держал в руках фонарь. Когда они поравнялись, все поехали гуськом, чтобы дать другим дорогу, так как в этом месте приходилось ехать чуть ли не по тропинке; как только передний всадник поравнялся с Антонием и заглянул ему в лицо, он вдруг воскликнул с удивлением, оборачиваясь назад к кому-то.

— Ведь это дворецкий сэра Валентина, Антоний Андергиль!

— Добрый вечер, Дикон, дай нам дорогу, — угрюмо проворчал Антоний, так как всадник вдруг повернул лошадь так, что загородил собою всю тропинку.

— Что это, никак твой господин? — спросил он, вглядываясь в Геля, который подъехал теперь к Антонию и заслонил его собой.

— А тебе что за дело? — крикнул Гель сердито.

— Это дело касается меня, — произнес вдруг голос, страшно поразивший Геля, так как он, очевидно, принадлежал женщине. — Это вы, сэр Валентин?

— А кому это интересно знать, позвольте спросить? — довольно вежливо произнес Гель.

— Мне, Анне Хезльхёрст, — ответил быстро женский голос, и говорившая выступила вперед.

Хезльхёрст? Гель стал припоминать, где он слышал недавно это имя.

— Это вы, сэр Валентин? — повторил нетерпеливо тот же голос.

— Я не отрицаю этого, — ответил Гель.

— Так вот вам, убийца моего брата! — и, говоря это, женская фигура приблизилась вплотную к нему и ударила его изо всей силы плашмя своим мечом по лицу. При этом движении капюшон, покрывавший ее голову, откинулся немного назад, и Гель в эту минуту вспомнил, что Хезльхерстом звали дворянина, с которым сражался сэр Валентин, и сообразил, что женское лицо, мелькнувшее перед его глазами, принадлежало той таинственной девушке, которая очаровала его в роковой вечер первого представления «Гамлета».




VIII. Не женщина, а дьявол


— Ну, а теперь все вперед, на него! — крикнула мисс Хезльхёрст, отступая в сторону, чтобы дать место людям, следовавшим за нею. Они пробовали броситься вперед, но так как тропинка была очень узка, они смешались все в одну кучу и мешали один другому. Но человек, державший фонарь, увидел при свете его, где находится Мерриот, и схватил под уздцы его лошадь. Гель ударил его по руке одним из пистолетов, который у него был еще даже не заряжен; окружавшие его люди сразу подались назад.

— Сударыня, — крикнул он далеко не ласково, — позвольте узнать, что вам надо от меня?

— Я хочу помешать вашему бегству, — ответила она, — представители правосудия что-то замешкались, и вы, пожалуй, уйдете от них.

Гель, помня только о погоне, от которой они спасались, в первую минуту очень удивился тому, откуда она может знать о только что происшедшем в Флитвуде, и поэтому он резко спросил:

— Почему я должен непременно попасть в руки правосудия?

— Потому, что вы убили моего брата.

— Разве ваш брат умер? — спросил он с удивлением.

— Я только что похоронила его, — ответила она.

Из ее слов Гель понял, что брат ее умер уже два дня назад, т. е. в самый день поединка. По всей вероятности, известие о его смерти дошло до его сестры довольно поздно, так как только накануне она присутствовала на представлении «Гамлета». Этим объяснилось теперь внезапное ее исчезновение во время самого представления. По всей вероятности, известие о смерти брата было доставлено ей в театр, и она сейчас же уехала домой.

На одну секунду Гель невольно задумался о странном стечении обстоятельств, благодаря которым состоялась вдруг эта неожиданная встреча на пустынной проезжей дороге с незнакомкой, которою он любовался только еще накануне в театре, в Лондоне. Но сейчас же топот копыт, извещавший о приближении Барнета и его людей, привел его в себя. Ему не хотелось уезжать и покинуть эту девушку, но во всяком случае он был вынужден это сделать, хотя бы для этого ему пришлось сразиться с ее людьми.

Антоний продолжал молча стоять рядом с Мерриотом. Кит Боттль поместился сейчас же за ними, но так, что голова его лошади была повернута в том направлении, откуда должен был показаться Барнет; он вынул свои пистолеты и обнажил уже меч.

— Сударыня, — решительно заявил Гель, — я не убивал вашего брата, и поэтому, пожалуйста, пропустите меня, я тороплюсь.

— Как? — воскликнула она. — Значит, вы сейчас солгали мне, говоря, что вы и есть сэр Валентин?

Конечно, Гель не мог сообщить ей, что он — не тот, за кого она его принимает; без сомнения, она не поверила бы ему, да к тому же это нисколько не изменило бы дела. С другой стороны, если бы она даже поверила ему, в таком случае она приложила бы все старания, чтобы удалось задержать настоящего сэра Валентина, она поехала бы во Флитвуд, встретилась бы на дороге с Барнетом и заставила бы его вернуться назад и арестовать сэра Валентина. Оставалось одно, предоставить ей думать, что она имеет дело с настоящим сэром Валентином, и постараться уйти от нее поскорее. При встрече с Барнетом она наверное расскажет ему все, как было, и этим только еще больше утвердит его в том мнении, что он едет по верному следу.

— Сударыня, — продолжал Гель спокойно, — я не отрицаю того, что я — сэр Валентин, но уверяю вас, что я не убивал вашего брата. А теперь желаю вам покойной ночи и трогаюсь дальше в путь, — говоря это, он пришпорил свою лошадь и хотел ехать дальше.

— Возьмите его, — крикнула она своим людям, — вы дорого заплатите мне, если дадите ему уйти.

Угроза эта возымела должное действие. Слуги ее окружили Геля со всех сторон и стали так теснить его лошадь, что она поднялась на дыбы, стараясь выбраться из окружавшей ее толпы.

— Прочь, негодные твари! — крикнул Гель, размахивая изо всех сил мечом.

Раздались крики раненых, некоторые лошади подались назад, и перед Гелем образовался узкий проход. Сама Анна Хезльхёрст очутилась на земле около забора; перед ней, защищая ее своим телом, стоял стройный, высокий юноша, который не давал ей пробиться вперед, хотя она страстно этого хотела, зато она поощряла своих людей, как могла, голосом и угрозами. По мере того, как Гель медленно пробивался вперед, Антоний и Боттль следовали за ним, чтобы не дать сомкнуться рядам неприятеля. Старик деятельно работал своим коротким острым мечом, Боттль с успехом пустил в ход свой пистолет и выпустил два заряда: пули, очевидно, попали в цель, так как двое слуг леди Хезльхёрст со стоном повалились на землю.

Таким образом нашим путешественникам удалось пробиться вперед и освободиться от своих преследователей. Гель пришпорил свою лошадь, и все трое бросились вперед быстрою рысью.

— Преследуйте его! — крикнула молодая девушка в бессильной ярости, но слуги ее, разбитые и раненые, и не думали даже исполнять ее приказания.

— Однако какое глупое положение для такой молодой девушки! — сказал Гель, понукая свою лошадь.

— Это — не женщина, а дьявол, — произнес Боттль сквозь зубы, и в голосе его послышалось что-то похожее на одобрение.

— Чем объяснить ту странность, что она не знает в лицо сэра Валентина, которого преследует так горячо? — спросил Гель, обращаясь к Антонию.

— Она по большей части жила всегда в Лондоне у своей родственницы, а сэр Валентин, как вы знаете, редко вообще жил в Англии.

— Хорошо, что, по крайней мере, Барнет знает его лучше в лицо, иначе он не так легко принял бы меня за него, — заметил Гель.

— Можете быть уверены, что Барнет знает наперечет всех папистов Англии, — отозвался Боттль, — он даже гордится этим, недаром он изъездил вдоль и поперек не только Англию, но и Францию, исполняя поручения своего начальства.

— Расскажи-ка мне еще что-нибудь про эту девушку, — сказал Гель, подъезжая ближе к Антонию — правда ли, что она — сестра того дворянина, с которым дрался сэр Валентин?

— Да, его единственная сестра и его единственная родственница. Теперь она является его наследницей и будет, вероятно, управлять сама его имениями, так как она уже достигла совершеннолетия.

— Однако она, вероятно, очень любила своего брата, если прямо с его похорон отправилась мстить сэру Валентину?

— Не думаю, чтобы они особенно любили друг друга; они никогда не ладили между собою и не могли жить не только в одном доме, но даже в одной стране: оба они вспыльчивы и страшно заносчивы, ведь именно благодаря этим качествам брат ее и имел это несчастное столкновение с моим господином. Я еще удивляюсь тому, что при его характере ему удалось до сих пор избежать подобного конца. Говорят, у него было множество дуэлей, не здесь, так как тут все его знают и остерегались затрагивать его, а во Франции, где он долго жил; по всей вероятности, там-то он и познакомился впервые с сэром Валентином.

— А между тем, вероятно, сестра все же любила его. Вряд ли иначе она жаждала бы так мщения за смерть брата.

— Мне кажется, что в этой женщине кипит горячая кровь, и она готова собственными руками сделать то, что обыкновенно поручают другим, или что вообще не стали бы делать другие. Я уверен, что в ней говорит только фамильная гордость; она считает, что позор, нанесенный ее брату, относится также к ней, так как она одной крови с ним. Эти брат с сестрой всегда были более чувствительны к оскорблениям, которые им наносил кто-нибудь третий, чем к тем оскорблениям, которые они наносили друг другу. Я, конечно, не желаю чернить кого-либо за глаза, но что касается характера и темперамента этой женщины, то, право же, я согласен с тем, что это — не женщина, а дьявол.

— Может быть, — ответил Гель, — но что касается ее наружности и ее голоса, она походит на ангела, с этим, я уверен, никто не будет спорить. Мне ужасно неприятно было, что нам пришлось оставить ее в таком ужасном положении среди дороги с ее израненными и трусливыми слугами.

— Но, по крайней мере, эта толпа на время загородит дорогу и задержит немного Роджера Барнета, — заметил Боттль.

— Да, по всей вероятности, он уже успел теперь доскакать до нее, — ответил Мерриот. — Мне бы очень хотелось посмотреть, что произойдет между ними.

Сказав это, Гель замолк и задумчиво ехал впереди, сопровождаемый своими тоже молчаливыми спутниками.

Между тем Барнет и его люди действительно подъехали к тому месту, где находилась Анна Хезльхёрст, и между ними произошла сцена, поведшая к самому странному результату.

Слуги Анны, все, за исключением двух, юноши, защищавшего ее своим телом, и человека, державшего фонарь, были ранены и не могли уже больше сражаться или преследовать неприятеля. Положение ее было действительно невеселое, она положительно не могла прийти в себя от ярости, что враг ускользнул из ее рук, но в то же врезая была бессильна преследовать его дальше, так как ей приходилось теперь позаботиться о том, чтобы как-нибудь устроить своих слуг, из которых многие почти не могли двигаться. Как раз в эту-то минуту и подоспел ей на помощь Барнет со своими людьми.

Анна сидела на своей лошади; около нее стоял ее верный слуга, защищавший ее своим телом, кругом лежали или сидели раненые — вот картина, которая представилась вдруг удивленным глазам Барнета, когда он подскакал к месту, где произошло побоище. Быстро оглядевшись кругом и удостоверившись, что ни сэра Валентина, ни двух спутников его нет среди остановившихся на дороге людей, и подивившись слегка тому, что делает ночью среди большой дороги эта женщина, окруженная такой странной свитой, Барнет, остановив на минуту свою лошадь, сейчас же приступил к интересовавшему его вопросу.

— Скажите, пожалуйста, сударыня, — обратился он к Анне, — не видели ли вы одного господина в сопровождении двух слуг, только что проехавшего по этой дороге, завернули ли они по направлению к Стивенеджу, или же повернули в другую сторону?

— Вы говорите про сэра Валентина Флитвуда? — быстро спросила Анна, сразу оживившись.

— Да, про него. Позвольте нам проехать и отвечайте скорее, куда он направился.

Роджер Барнет был человек среднего роста, крепкого, здорового сложения, с широким наглым лицом, с холодными серыми глазами и короткой черной бородой; говорил он всегда быстро и отрывисто.

— Да, сэр Валентин проехал по этой дороге. Посмотрите, как он поступил с моими людьми, когда я попробовала было остановить его. Но скажите мне, кто вы сами?

— Мы — королевские гонцы, — отрывисто ответил Барнет, который снизошел до этого ответа, так как ему пришла в голову счастливая мысль при виде свежих лошадей убитых и раненых слуг Анны.

— Вы тоже преследуете сэра Валентина?

— Да, мы должны арестовать его.

— Как арестовать? За то, что он убил моего брата? Но разве ее величество уже слышала об этом?

— Я должен арестовать его за государственную измену, и если это ваши лошади, то именем королевы…

Но Анна прервала его радостным возгласом.

— За государственную измену? Но ведь в таком случае как католика его ждет верная смерть, — воскликнула она и невольно подумала, что сама судьба — на ее стороне, так как за убийство брата вряд ли правосудие нашло бы возможным покарать его. В таком случае, чтобы отомстить ему за брата, ей стоило только приложить все усилия, чтобы гонцы королевы настигли его, и тогда она будет отомщена.

— Он поехал по направлению к Стивенеджу, — сказала она, — поезжайте скорее, и я поеду вместе с вами.

— Нет, сударыня, нас и без того много, но ваши лошади свежее моих, я возьму их и оставлю вам своих.

Он сошел с лошади и приказал своим людям сделать то же. Но потом, опустив нечаянно руку в карман, он вдруг воскликнул:

— Письма королевы, я должен доставить их вовремя, это значительно задержит меня. Сударыня, не знаете ли вы, где живут сэр Вильям Грашау и мистер Ричард Брюбай?

— Оба живут недалеко отсюда: первая дорога направо.

— В таком случае мне сейчас же надо будет ехать туда и предоставить сэра Валентина на время самому себе. Которая из этих лошадей лучшая? Пусть один из ваших слуг проводит меня до дома этих господ.

— Но зачем вам терять время, сударь? — заметила Анна. — Пусть кто-нибудь из моих слуг доставит эти письма по назначению.

— Если письма поручаются мне, — гордо возразил Барнет, — то они передаются мною только в руки того, кому они назначены. Я свезу эти письма, а затем еще всегда успею захватить и изменника. С вашего позволения я возьму эту лошадь и эту, а также эту. Ну, живо слезайте с лошадей и переседлайте их.

— Но неужели вы не можете послать кого-нибудь в погоню за Флитвудом, пока вы сами будете отвозить эти письма? — спросила Анна, не протестуя против захвата своих лошадей (до ее лошади еще никто не касался).

Барнет коротко рассмеялся и сказал отрывисто:

— Мои люди едут со мной.

Может быть, он не вполне доверял своим людям, может быть, он не хотел, чтобы честь поимки преступника принадлежала кому-нибудь другому, кроме него; может быть, он думал, что для предстоящей схватки понадобятся все его наличные силы, во всяком случае он, видимо, твердо решился не преследовать пока своей жертвы до поры до времени.

— Но ведь вы можете совершенно упустить из виду сэра Валентина! — воскликнула Анна с нетерпением.

— Пустяки! — ответил он спокойно. — Ведь троим всадникам трудно проехать так, чтобы их не заметили. Рано или поздно мы их нагоним.

Несмотря на спокойный тон его голоса, Анне все же показалось, что в душе он разделяет ее опасение.

— Его надо преследовать по горячему следу, — продолжала она, — ему надо помешать продолжать путь, его следует как-нибудь задержать, пока вы не подъедете, — горячо убеждала она.

Барнет угрюмо, посмотрел на нее, как бы соглашаясь с ней и в то же время сознавая, что то, что она говорит, невозможно исполнить.

— У меня лучшая лошадь во всей стране, — сказала она, — я настигну его во что бы то ни стало, и если только есть какая-либо возможность, я задержу его до вашего прихода. Диксон, — проговорила она, обращаясь к слуге, который держал фонарь, — проводи этих господ до дома сэра Вильяма Грашау и мистера Брюбай, а затем отведи всех раненых домой и позаботься о том, чтобы им была оказана необходимая помощь, а ты, Френсис, — эти слова относились к стоящему близ нее юноше, — ты поедешь со мной, так как и у тебя как раз хорошая лошадь.

— Милостивая госпожа, — нерешительно заметил Диксон, — умоляю вас, не рискуйте так своею жизнью, ведь вас могут ограбить, убить. Не ездите одна без провожатых.

— Успокойся, Диксон, и делай так, как тебе приказано. Я поеду так быстро, что сам дьявол не поймает меня до тех пор, пока не настигну этого проклятого изменника, а затем я поеду дальше с ним и его провожатыми, пока не подоспеет мне на помощь вот этот господин со своими слугами. Я даю слово, что сделаю со своей стороны все, чтобы задержать этого негодяя, я буду для него обузой, я силою и хитростью заставлю его задержаться в пути. Итак, Диксон, исполняй мое приказание, а ты, Френсис, следуй за мной. Неужели я должна быть трусихой только потому, что имела несчастье родиться женщиной и принуждена носить юбку вместо штанов? — и, говоря это, она повернула свою лошадь и понеслась по направлению к Стивенеджу, сопровождаемая своим верным пажем Френсисом.

— Для нас это очень выгодно, что сэр Валентин как раз имел глупость убить, ее брата, — проворчал сквозь зубы Роджер Барнет, видавший на своем веку немало странных вещей и переставший давно удивляться чему бы то ни было, особенно если в деле была замешана женщина.




IX. Первый день бегства и преследования


В то время как происходил этот разговор между преследователями несчастного сэра Валентина, Гель и его спутники уже проехали Стивенедж и медленно продвигались дальше, несмотря на страстное желание ехать как можно скорее. В те времена проезжие дороги находились в таком состоянии, что продвигаться по ним можно было почти только шагом, и то на каждом шагу подвергаясь опасности, что лошадь сломает себе ногу, и всадник полетит с нее кубарем. Недаром Елизавета всегда так негодовала на подобную медленную езду, когда она горела нетерпением получить письмо или отослать таковое к Марии Стюарт.

Гонец проезжал не более шестидесяти миль в день, причем часто рисковал своею жизнью при такой быстрой по тогдашним временам езде. Сами лошади тоже не отличались особенно быстрым бегом, и единственным утешением могло служить только то обстоятельство, что если беглец не мог продвигаться вперед так быстро, как он желал этого, то и его преследователь двигался не быстрее его.

Ночное путешествие наших трех путников совершалось в полном молчании; каждый из них был погружен в собственные мысли. Перед умственным взором Геля все время носился чудный облик Анны Хезльхёрст: чем больше он смотрел на него, тем глубже вздыхал при мысли, что обстоятельства принудили его бежать от нее; он старался представить себе, что она теперь делает, как ей придется, вероятно, заботиться о своих раненых и убитых слугах; он от души сожалел, что доставил ей столько неприятностей, совершенно помимо своей воли, и с огорчением думал о том, с какой ненавистью она относилась к нему, к воображаемому убийце ее брата, который еще, сверх того, чуть ли не грубо обошелся с ней самой и изранил всех ее слуг, оставив ее почти беззащитной на большой дороге.

Но во всяком случае утешением могло служить то обстоятельство, что ненавидела она ведь собственно не Геля Мерриота, а сэра Валентина; она ненавидела роль, которую должен был играть актер, но не самого актера. Хотя, к сожалению, часто бывает, что ненависть переносится в таком случае и на действующее лицо; никогда она не будет в состоянии простить ему также то, что он взялся помочь сэру Валентину, ее злейшему врагу.

Гель решил про себя, что, если когда-нибудь судьба сведет его снова с ней под настоящим его именем, он никогда не сознается ей, какую роль он когда-то играл в ее глазах, пусть все происшедшее только что между ними канет в вечность. Единственным преимуществом во всем этом деле было только то обстоятельство, что он теперь узнал ее имя, и где она живет; когда-нибудь, может быть, он будет в состоянии явиться к ней в дом под своей настоящей фамилией.

Но чем-то кончится их теперешнее приключение? Оно настолько странно и невероятно, что если бы он рассказал о нем своим друзьям в Лондоне, те не поверили бы ему и подумали бы, что все это — плод его пылкого воображения. Удастся ли ему вообще довести до конца задуманное дело? Удастся ли спасти сэра Валентина? Гонится ли еще за ним Роджер Барнет или он бежит только от воображаемой погони? Пока в настоящую минуту все позади них было еще тихо, не слышно было ни лошадиных копыт, ни людских голосов. По-видимому, Барнета задержала встреча с Анной и ее людьми, и, кроме того, он должен был отдать еще письма, которые ему, вероятно, поручила передать королева, чтобы оттянуть минуту ареста сэра Флитвуда.

Гель, погруженный в свои мысли, ехал все время молча. Боттль несколько раз порывался было завязать с ним разговор, но тот отвечал так неохотно и односложно, что Боттль, победив свое видимое отвращение, подъехал наконец к антипатичному ему Антонию и завязал с ним разговор; тот слушал молча речи Кита и только изредка мычал ему что-то в ответ.

— Знаете — что? — говорил ему Боттль. — Я удивляюсь только тому, что папист может терпеть в своем доме пуританина, и пуританин может жить в доме паписта.

Антоний сначала молчал, не желая отвечать на подобную дерзкую выходку, но потом сказал, как бы давая самому себе урок в смирении:

— Дело в том, что я каждый день проклинаю себя, что не ухожу из дома паписта; каждый день я собираюсь это сделать и не могу, потому что тело мое немощно и слабо: я вырос в доме сэра Валентина и не могу принудить себя уйти от него.

— Ну, я думаю, тут немалую роль играет и то обстоятельство, что хотя имение и разорено, но все в ваших руках, так как господин ваш почти всегда живет за границей… Я уверен, что вы умеете вознаграждать себя за те угрызения совести, которые вам приходится испытывать.

— Я вижу, что вы не скупитесь на насмешки, но имейте в виду, что они нисколько не трогают меня. Как могут люди неверующие толковать об угрызениях совести, разве они понимают что-нибудь в этом?

— Как, я — неверующий? Хотя я и солдат и веду довольно веселую жизнь, тем не менее моя вера, может быть, получше вашей:. я ведь тоже в свое время был пуританином, в те времена, когда я еще служил в сыщиках, там мне приходилось довольно солоно. Вот вы — дело другое: какой вы пуританин, живя в свое удовольствие на жирных хлебах?

— Хороши жирные хлеба, от которых я, однако, не пожирел, — ответил Антоний, оглядывая свою тощую фигуру, — может быть, вы правы, и мне жилось действительно недурно, если сравнить с моим настоящим положением, где я должен принимать участие в вынужденном бегстве и находиться в обществе такого непутевого человека и грубого солдата, как вы.

И с этими словами Антоний быстро отъехал от Боттля, а тот так был поражен этим неожиданным ответом, что отпрянул назад и поехал дальше уже молча. Гель в это время мысленно располагал, как бы лучше устроить так, чтобы вовремя дать отдохнуть своим лошадям и людям. Как он, так и Боттль почти совершенно не спали в предыдущую ночь, между тем как Антоний преспокойно провел ночь в теплой, мягкой постели, поэтому самое справедливое — заставить его караулить, пока они с Боттлем лягут немного отдохнуть в гостинице, в которой решено было остановиться рано утром, чтобы Гель успел снять свою фальшивую бороду. Люди Барнета и он сам тоже, конечно, нуждались в отдыхе и в подкреплении своих сил пищей и сном, и поэтому нечего было бояться, что они застигнут их врасплох.

Ночь проходила, стало заметно рассветать, они ехали через много деревень и маленьких городков и везде старались шуметь как можно больше, чем привлекали жителей к окнам и этим невольно заставляли их обращать на себя внимание. Наконец, уже утром они подъехали к гостинице, заранее намеченной Гелем, но раньше, чем слезть с лошадей, Гель потребовал к себе хозяина гостиницы, чтобы узнать, есть ли у него в запасе свежие лошади. Боттль взял на себя переговоры. Он скоро сговорился с хозяином гостиницы, и тот привел требуемых лошадей. Боттль осмотрел их и затем уговорился насчет цены, и тогда только Гель соскочил с лошади и пошел в комнаты, причем потребовал себе отдельный номер и приказал принести себе воду и бритву для бритья, а затем подать закусить ему и его спутникам. Антоний остался при лошадях и с помощью хозяина переменил седла, а затем вскочил на одну из лошадей и под предлогом, что хочет посмотреть, какова она, быстро поехал по направлению, откуда мог появиться Барнет, в то время как Гель и Боттль с жадностью накинулись на рыбу, яйца и пиво, поданные услужливым хозяином, с которым Гель и поспешил расплатиться уже заранее, чтобы потом, в случае внезапной тревоги, не было каких-нибудь недоразумений, которые могли бы помешать им продолжать свой путь. Окончив свою трапезу, Гель быстро сорвал свою фальшивую бороду и при помощи Боттля чисто обрил себе подбородок, который успел уже слегка обрасти бородой.

Затем оба они улеглись на постелях, не раздеваясь и чутко прислушиваясь к малейшему шуму.

Они спали уже довольно долго, причем им снилось, что они все время спасаются от погони, как вдруг раздался страшный шум, подобный грому. Гель в одну минуту вскочил с кровати, Боттль за ним.

Оказалось, что это Антоний стоит под окном и стучит изо всех сил по раме окна, чтобы привлечь их внимание. При виде его Гель бросился к двери, и, минуту спустя, все трое уже сидели на лошадях. Хозяин гостиницы, привлеченный тоже к окну этим шумом, с удивлением смотрел на непонятную для него сцену. Гель нарочно повернулся к нему лицом, чтобы он мог хорошенько рассмотреть его бритый подбородок; потом, не теряя времени и не расспрашивая ни о чем Антония, все трое пустились быстро рысью вперед.

Прошло еще несколько минут раньше, чем Гель наконец повернулся на своем седле, чтобы посмотреть, что именно побудило Антония поднять тревогу. Сзади ясно слышался топот копыт, Гель был уверен, что увидит сейчас Барнета с его людьми, и поэтому очень удивился, когда обернувшись увидел, что за ними гонятся всего два всадника, один из них — Анна Хезльхёрст в красном плаще и капюшоне, а другой — верный паж в зеленой одежде, которого он видел при ней еще тогда в театре. Сердце Геля как-то радостно забилось при виде девушки, и он даже улыбнулся ей.

Она в свою очередь тоже увидела его, посмотрела на него, на его двух спутников и остановилась как бы в недоумении. Хозяин гостиницы все еще стоял у окна, она быстро подъехала к нему и спросила его о чем-то. Гель ясно видел, как он ответил ей что-то, причем поднес руку к своему подбородку. «Прекрасно, — подумал он, — моя хитрость удалась: он рассказывает ей, что я обрился у него в комнате, что я приехал с бородой, а уехал без нее».

Минуту спустя, она и ее паж уже двинулись опять вперед в погоню за беглецами.

Тогда Гель спросил Антония:

— Ты видел только ее и пажа или видел также Барнета с его людьми?

— Нет, только ее, но ведь она может поднять весь народ против нас и таким образом задержать нас.

— Ты думаешь, что она способна это сделать?

— Весьма вероятно, она очевидно от Барнета узнала, что вы — государственный изменник и, как таковой, подлежите немедленному аресту; она бросилась за нами в погоню с тем, чтобы выдать вас местным властям. Я уверен, что в этом именно и заключается ее месть.

— Да, это чисто по-женски, — заметил Боттль, — уж если она задумала отомстить, она не остановится ни перед чем.

— Да, вы, пожалуй, оба правы, — задумчиво заметил Гель; но все же мне хотелось бы убедиться на деле, чего именно она добивается. По-моему, нам крайне важно знать ее намерения, ведь тут она нам не может причинить ни малейшего вреда (они уже выехали за город): она может кричать здесь сколько угодно, никто не услышит ее, мы останемся тут и подождем ее.

Антоний как-то быстро и подозрительно взглянул на Геля, Боттль тихо свистнул. Гель покраснел от ярости, так как прекрасно понял насмешку своих спутников, но сдержался и виду не подал, что рассердился, так как иначе выдал бы себя с головой. Он решил в душе поиграть с огнем, как он говорил себе, и побеседовать немного с этой прелестной девушкой, очаровавшей его с первого взгляда. Он поехал шагом; несколько времени спустя оба всадника уже догнали их. Гель обернулся, чтобы посмотреть, есть ли у нее еще меч, который он видел у нее ночью; оказалось, что она отдала его Френсису, на поясе которого висел еще кроме того острый кинжал.

— Сударыня, вы рискуете жизнью, путешествуя без всякой свиты, — заговорил Гель первый, подпустив ее совсем близко.

— Да, мой брат тоже рисковал своею жизнью, когда последний раз встретился с вами, — ответила она быстро и с презрением.

Она поехала рядом с Гелем, как бы решившись не покидать его больше.

Антоний поехал опять впереди. Френсис, чтобы не отставать от своей госпожи, поехал тотчас за ней и таким образом очутился рядом с Боттлем.

— Я не причинил ни малейшего вреда вашему брату, — сказал Гель, тяжело вздохнув.

— Да, я в этом убедилась теперь, — ответила она насмешливо, — недаром вы изменили свою наружность, брата убил человек с бородой, а вы — без бороды. Я только удивляюсь тому, как вы могли подумать, что обманете кого-нибудь своим превращением. Вам надо было прежде всего подкупить хозяина той гостиницы, где совершилось это превращение; затем вы должны были переменить своих спутников и взять новых, потом должны были бы изменить свою посадку и скрыть лучше тот факт, что вы ранены и едете с трудом. Но, во всяком случае, я должна отдать вам справедливость, вы сумели и без этого сотворить почти чудо: вы помолодели на целый десяток лет, если не больше.

— Да, борода много значит, она ужасно старит человека, — с улыбкой ответил ей Гель, очень довольный тем, что она все еще принимает его за сэра Валентина и нисколько не удивляется тому, что он так помолодел и вместо человека средних лет кажется совершенно молодым человеком…

— Но во всяком случае, — продолжала она, — я все же не думаю, что перемена в вашей наружности обманет кого-либо, хотя бы тех, которые следуют в настоящее время за нами.

Говоря это, она обернулась назад, как бы высматривая кого-то.

— Вы говорите про всадников, которые следуют за нами от самого Лондона? — спросил Гель совершенно непринужденно. — Так как вы, по-видимому, посвящены в их тайну, сударыня, не соблаговолите ли вы сказать мне, насколько они близки от нас в настоящее время?

— Я думаю, сегодня к вечеру, раньше, чем сядет солнце, они будут уже совершенно близко от вас, ближе, чем вам это желательно.

— Вот как, в таком случае они едут очень быстро.

— Может быть, они догонят вас вследствие того, что едут так быстро, но может быть, что они догонят вас только оттого, что вы сами задержитесь в дороге.

— Неужели вы думаете, что меня может задержать что-нибудь впереди? — спросил Гель с улыбкой, изысканно вежливо и с видом самого глубокого, искреннего удивления.

— Да, и задержу вас я, не кто иной! — воскликнула Анна горячо. — Недаром же я все это время гналась за вами.

— Но каким образом вы думаете меня задержать?

— Еще не знаю, — ответила она совершенно откровенно, — время покажет, как мне придется действовать.

— По всей вероятности, вы выберете для этого самый простой способ, — сказал Гель.

— Какой именно? — спросила она быстро.

Но Гель только улыбнулся и посмотрел направо. Она тоже посмотрела в ту сторону и, увидев небольшую деревню, поняла его мысль и сказала высокомерно:

— Нет, вы ошибаетесь, я не буду прибегать к посторонней помощи, я хочу, чтобы честь эта принадлежала мне одной. Да к тому же я вовсе не хочу терять времени, сзывая местные власти, чтобы задержать вас.

— В этом вы совершенно правы, — заметил Гель серьезно, — так как сделай вы хоть малейшую попытку закричать или позвать кого-нибудь себе на помощь, я со своими спутниками в мгновение ока скроюсь у вас из виду. А этого, откровенно говоря, мне бы очень не хотелось, так как я бы вовсе не желал лишаться вашего общества, которое доставляет мне столько удовольствия.

Она покраснела от негодования при последних его словах, и он покраснел тоже, так как понял, что зашел слишком далеко, особенно принимая во внимание то обстоятельство, что она все еще считает его убийцей своего брата. Ах, если бы только он мог как-нибудь убедить ее в том, что он не убивал ее брата, и в то же время оставить ее в полной уверенности, что она все же имеет дело с сэром Валентином, а не с подставным лицом! Положим, ему удалось бы убедить ее, что он не играл никакой роли в смерти ее брата, но ведь в таком случае она первым долгом направилась бы обратно во Флитвуд и там подняла бы на ноги всю полицию, чтобы арестовать настоящего виновника смерти ее брата. Оставалось одно — продолжать играть роль, которую он взял на себя, хотя бы ценою ее презрения и ненависти к нему, которые для него были особенно тяжелы, так как с каждой минутой она нравилась ему все больше и больше.

Они ехали одно время молча, она не могла говорить, так как боялась, что дрожь в ее голосе выдаст ее волнение; наконец она немного оправилась от нанесенного ей оскорбления и сказала насмешливо:

— Я мечтаю о том времени, когда вы в моем обществе будете ехать уже по направлению к Лондону.

— Если нас не будет сопровождать Барнет, то, конечно, я ничего не буду иметь против этого, — ответил Гель, и, чтобы переменить разговор и отвлечь ее мысль от щекотливой темы, он прибавил, — однако вы должны были ехать очень быстро, потому что все-таки догнали нас.

— Да, и раз догнав, я уже не отстану от вас, — ответила она.

— Но ведь вы не спали в эту ночь и ничего решительно не ели, вы должны быть очень голодны и, вероятно, очень устали, сударыня?

— Я не так устала, как вы думаете, — ответила она, — так как живу надеждой довести свое дело до конца и выдать вас властям.

— Но ведь вы рисковали попасть в руки разбойников одна на большой дороге, — продолжал он спокойно.

— Теперь эта опасность уже миновала, — ответила она, — так как до появления Барнета и его людей я буду ехать в вашем обществе, которое, конечно, защитит меня от всяких разбойников.

— Если на нас нападут разбойники, можете быть уверены, что я готов защищать вас до последней капли крови.

— Пусть будет так — можете повернуть дело, как хотите, — ответила она холодно, — главное то, что я с вами, и вы уже не отделаетесь от меня. Я не прошу вашей защиты, я требую ее, как нечто должное.

— Вы знаете, что ни один порядочный человек не откажет в защите женщине, — заметил Гель, но она перебила его и сказала:

— Нет, я требую ее у врага, и он не посмеет отказать мне в ней.

Гель вздохнул, ему было невыносимо грустно, что она действительно считает его врагом, но в то же время он невольно дивился ее смелости, ее уверенности в том, что этот самый враг, погибели которого она ищет, не откажется защитить ее от постороннего нападения.

Они поехали опять молча, каждый погруженный в свои мысли. Он радовался тому, что Барнет все еще продолжает следовать за ним, и, следовательно, жизнь сэра Валентина пока в безопасности: с этой стороны все было хорошо. Относительно Анны он тоже мог быть спокоен: если она, как она говорила, не намерена была прибегать к посторонней помощи, чтобы задержать его, ему нечего было особенно бояться ее. Чтобы испытать ее, он нарочно подъехал как можно ближе к первой попавшейся деревне и даже остановил лошадей, хотя и готовый каждую минуту, при первой опасности, пустить их опять рысью. Она остановилась тоже, но молча, по-видимому, погруженная в глубокое раздумье. Гель дорого бы дал за то, чтобы отгадать, какие мысли бродили в ее прелестной головке; она, конечно; обдумывала, каким бы образом устроить так, чтобы задержать его и выдать Барнету, но что именно она думала, этого он не знал. Ему нравилось то, как откровенно, как открыто она призналась ему, что будет преследовать его беспощадно, и как она просто призналась ему, что пока еще ничего не придумала, чем бы задержать его. Это доказывало только то, что у нее прямая, открытая душа, не способная хитрить и лукавить, и благородная натура, вполне соответствовавшая ее благородной, прекрасной внешности.

Они ехали молча, но видно было, что она страшно устала и едва держится в седле, хотя всеми силами старается скрыть свою усталость. Только однажды в этот день ей удалось перекусить на скорую руку в одной из гостиниц, мимо которых они проезжали, и где Гель остановился, чтобы дать немного передохнуть лошадям. Они проехали множество деревень и маленьких городков, и наконец Гель заметил ей мягко, с глубоким состраданием:

— Мы скоро приедем в Окгем, там мы можем пообедать и отдохнуть, нам осталось не больше трех миль.

— Три мили или тридцать, это все равно, — ответила она резко, дрожа от усталости и едва держась в седле, но все же делая вид, что чувствует себя прекрасно.

Наконец ровно в полдень они приехали в Окгем, часы пробили двенадцать. Это было в четверг, 4 марта 1601 г., в первый день бегства Геля и погони за ним, которая должна была продолжаться еще целых четыре долгих дня.




X. Запертая дверь


Раньше, чем сойти с лошади, Анна посмотрела, что будет делать ее враг. Он поступил в данном случае совершенно так же, как и у первой гостиницы, где они останавливались, т. е. Боттль вызвал хозяина гостиницы, сторговался с ним насчет лошадей, которых сейчас же вывели на улицу, где и стали их седлать; затем уговорился насчет комнаты и еды, и тут же было все уплачено заранее. Анна во всем в точности последовала этому примеру: заказала обед, приобрела себе и пажу свежих лошадей, чем немало удивила всех обитателей гостиницы, которые не могли понять, как это дама едет вместе с мужчинами, по-видимому, в одном направлении, и между тем заказывает себе все сама. Более догадливые решили, что это, вероятно, брат и сестра, поссорившиеся между собою и все же принужденные почему-либо ехать вместе.

Гель сначала оставался на улице вместе с Антонием, в то время как Боттль пошел в гостиницу подкрепить свои силы. Анна стояла рядом с Гелем, не решаясь оставить его ни на одну минуту. Боттль вскоре вернулся, подкрепив как следует свои силы; он взял лошадей под уздцы и стал водить их по улице, зорко посматривая в то же время на дорогу, ведущую в Лондон. Тогда Анна решилась наконец тоже войти в гостиницу, и так как ее паж не менее ее нуждался в пище и отдыхе, она подозвала одного из слуг гостиницы и приказала ему держать наготове ее лошадей, пока она отдохнет и придет за ними.

Гель издали следил все время за нею, не вполне уверенный в том, что она вдруг не изменит своего решения и позовет, пожалуй, на помощь людей, чтобы захватить его силой. Видя, что он не собирается в настоящую минуту двигаться дальше, Анна со своей стороны тоже успокоилась и направилась в отведенную ей комнату, чтобы подкрепиться пищей и лечь отдохнуть под верной охраной своего пажа, который должен был спать у дверей ее комнаты.

Гель заметил, что поднимаясь по лестнице, она подозвала к себе одного из слуг и, сунув ему монету в руку, отдала ему какое-то приказание, причем тот кивнул головой и взглянул на него. Гель понял, что она приказала ему следить за ним и сообщить ей, если он вздумает уехать без нее. Минуту спустя Гель в сопровождении Антония пошел в свою комнату, чтобы наконец поесть немного, так как он сильно проголодался.

Проходя по коридору, Гель увидел комнату, где находился его прекрасный враг; перед дверью этой комнаты стояла скамья, очевидно, принесенная сюда для Френсиса: с этого места он мог видеть не только комнату Геля напротив, но и лестницу, по которой тот мог бы спуститься вниз, если бы ему захотелось бежать. Гель невольно улыбнулся, видя, какие предосторожности приняты для того, чтобы не упускать его из виду.

Осмотрев хорошенько свою комнату, Гель убедился в том, что окно ее выходило на передний двор и на улицу, как это ему и требовалось; под окном была низкая крыша крылечка, так что в случае нужды он свободно мог выбраться прямо из него на улицу. Осмотрев все это, Гель подошел к столу, на котором слуга уже расставлял принесенные с собою блюда. Как сама комната, так и вся мебель и сервировка стола были не только приличны, но даже роскошны. В те времена гостиницы, особенно в провинции, поражали своими обширными помещениями и удобствами, которых в настоящее время в них совершенно нет. Тогда же они вмещали иногда в себе около трехсот посетителей вместе с их слугами и лошадьми. Дворяне в те времена путешествовали тоже с большим комфортом и многие даже возили с собой собственную мебель. Гостиницы тогда процветали, хотя часто случалось, что слуги в таких гостиницах находились в тесной связи с разбойниками на большой дороге и всегда сообщали последним о богатстве, о численности и степени вооруженности своих гостей. Гостиница, в которой остановились Гель и его спутники, не отличалась ни известностью, ни особенной величиной. Он нарочно выбирал более скромные и маленькие гостиницы, но во всяком случае обед оказался превосходным, и постель чрезвычайно мягкой, хотя он и лежал на ней одетый, с рукояткой кинжала в руке.

Гель лег сейчас же, кончив свой обед и даже не дождавшись, пока уберут посуду со стола. Антоний, который все время ел молча и угрюмо, хотя и с большим аппетитом, немедленно последовал его примеру. Несколько минут спустя в комнате раздался его густой громкий храп. Гель тоже мало-помалу забылся и наконец крепко уснул.

Гель приказал Киту Боттлю по истечении четырех часов, если в это время не будет никакой тревоги, разбудить его с тем, чтобы он мог занять его место и остаться сторожить на большой дороге, но он проснулся вдруг сам по себе, как будто кто-то подтолкнул его, хотя он не слышал никакого особенного шума, ему все же почудилось, что Боттль постучал в окно; он бросился к окну, но там никого не было, тогда он обратился к Антонию, который тоже проснулся и сидел на своей постели, и спросил его:

— Слышал ты что-нибудь?

— Я слышал во сне, как будто кто-то ломился в нашу дверь с шумом и треском.

— Во сне обыкновенно всякий шум кажется гораздо сильнее, чем он есть, — сказал Гель, — но во всяком случае мы очевидно оба проснулись от одного и того же шороха, или, вернее, мне показалось, как будто царапают обо что-то.

В эту минуту глаза юноши нечаянно остановились на двери, которую он закрыл, но не запер, ложась спать. Он прекрасно помнил, что в дверях был огромный заржавленный ключ, который именно бросился в глаза по своей величине; теперь ключа этого в дверях не было; он подошел к двери и попробовал открыть ее, она оказалась запертой снаружи.

— Вот так-так! — воскликнул он. — Кто-то похитил наш ключ и запер нас с той стороны.

— Мне кажется, виновников нам недалеко искать, — угрюмо заметил Антоний.

— Да, это так похоже на то, только женщина могла сообразить, что этим путем она сумеет задержать нас. Ну, Антоний, нам придется теперь прыгать, вон, кажется, Боттль показался там на улице, вероятно, уже прошло четыре часа, и самое лучшее теперь же тронуться в путь.

Говоря это, Гель быстро выскочил из окна на крылечко и оттуда соскочил на землю.; Лошади Анны и ее пажа стояли тут же на улице. Как только Антоний очутился тоже на свободе, а Гель хотел вскочить в седло, в дверях вдруг показалась Анна, она стояла спиной к Гелю и отдавала какое-то спешное приказание своему пажу, по-видимому, собиравшемуся куда-то ехать. При звуке шагов она обернулась и увидела Геля, с насмешливой улыбкой смотревшего на нее; она переменилась в лице от досады, что хитрость ее не удалась, и враг ее смеется над ней.

— Не видели ли вы ключа от моей комнаты? — спросил Гель, совершенно неожиданно для самого себя. — Я забыл что-то у себя в комнате, а проще вернуться туда через дверь, чем через окно.

При этой насмешке Анна покраснела до ушей, она закусила губы, и, не глядя на него, быстро вышла на улицу. Гель по лицу ее увидел, что теперь она решилась на все, только бы задержать его в пути и выдать в руки правосудия.

«Я уверен, что теперь она будет уже решительнее действовать, — подумал про себя Гель, — надо быть настороже».

Вскоре вслед за тем Гель и Антоний сели на лошадей, подведенных им Боттлем. Анна и ее паж последовали их примеру. Гель вежливо посторонился и пропустил их вперед.

Анна успела немного выспаться и подкрепить свои силы пищей, но все же она имела усталый и изнуренный вид, так как непривычная езда и холодный мартовский ветер не могли не действовать на нее; она сидела неподвижно, не говоря ни слова. Гель смотрел на нее с глубоким сожалением, страдая от души, что ничем не может помочь ей; она видела его сострадательные взгляды, и они еще больше волновали и сердили ее.

Она ехала медленно, не поднимая глаз, суровая и неприступная. Гель не решался заговаривать с ней; следуя их примеру, молчали и все остальные.

Ветер становился все холоднее, небо покрылось тучами, они ехали так молча почти до самого вечера, пока наконец не подъехали опять к гостинице в Ноттингемпшире, где Гель решился остановиться, чтобы, если возможно, провести там целую ночь.




XI. Вино и пение


Когда в дверях появился сам хозяин гостиницы, Гель сделал опять все нужные распоряжения, как и в первых двух своих остановках, только с той разницей, что теперь он сам должен был сторожить на большой дороге в продолжение двух часов, а затем его должен был сменить Антоний. Анна на этот раз не могла сделать все, как они, так как Гель взял единственных свежих лошадей, которые нашлись в этой гостинице, и, кроме того, ей не удалось также устроить, чтобы ее лошади стояли на улице, совершенно наготове, как это было в той гостинице.

Хотя Гель и скрылся на этот раз из виду, отправившись сторожить на улице лошадей, она не боялась уже теперь упустить его, так как знала, что он не уедет без своих спутников, и, кроме того, он не мог проехать мимо гостиницы так, чтобы она не увидела его. Она направилась прямо к себе в комнату, у дверей которой на скамейке расположился опять Френсис так, чтобы он мог наблюдать за всеми движениями Антония и его спутника. Комната последних находилась почти рядом с ее комнатой, так что, оставив окно открытым, она рассчитывала на то, что каждое движение их будет ей слышно, особенно, если они вздумают вылезать в окно. Она быстро легла на постель и забылась чутким, тревожным сном.

Гель в это время медленно двигался взад и вперед по дороге, все время раздумывая о том, что именно она придумала теперь, чтобы попытаться задержать его.

Наконец, по истечении двух часов, он вернулся к гостинице, осторожно заранее условленным свистком вызвал Антония, и когда тот пришел сменить его, он быстро направился в гостиницу, чтобы подкрепить свои силы, так как чувствовал волчий аппетит. Проходя в общую залу, он увидел на пороге темный женский силуэт и при свете нескольких свечей, горевших в высоких подсвечниках, разглядел, что это была Анна.

— Сударь, — сказала она вежливым, но холодным тоном, — я хочу вам сделать следующего рода предложение. Дело в том, что я заказала себе ужин, и думаю, что вы так же проголодались, как я, хотя мы с вами враги до гроба, и каждый рад будет гибели другого, я вам предлагаю все же разделить эту трапезу со мной, так как нам придется еще Бог знает сколько времени ехать вместе, и было бы смешно избегать общества друг друга, когда этого вовсе не требуется. Мы можем есть вместе, из чего еще, конечно, не следует, чтобы мы меньше ненавидели друг друга, чем теперь.

Предложение это настолько удивило и обрадовало Геля, совершенно не подготовленного к нему, что ему и в голову не пришло доискиваться причины, побудившей ее сделать его; он только поклонился и сказал: «Я к вашим услугам, сударыня», — и приказал затем вошедшему слуге подать свой ужин в общую залу, где он оставался совершенно один с Анной, так как все обычные посетители гостиницы уже давно разошлись по домам.

В одном углу комнаты в камине горел яркий огонь. С другой стороны под большим высоким окном стоял стол, на котором уже красовалось несколько блюд. Пол был покрыт соломенными матами, несколько свечей тускло озаряли всю комнату, и хотя здесь все было далеко не так роскошно, как в «Морской Деве», однако Гель почувствовал себя вдруг здесь в высшей степени уютно и хорошо.

Он открыл немного окно, чтобы лучше слышать, если его позовет Антоний; затем уселся за стол как раз напротив Анны. Он заметил, что Френсис, свежий, очевидно, уже немного выспавшийся, стоит за своей госпожой, готовый прислуживать ей за столом. Он обратил внимание на то, что на другом столе Френсис приготовил вино для своей госпожи, как это всегда бывает в дворянских домах, где вино подают отдельно, а не ставят тут же на столе, за которым едят. В скором времени пришел слуга и принес Гелю несколько блюд и вина; он приказал поставить последнее туда же, где стояло вино Анны.

Сначала они сидели оба молча, потом вдруг Анна предложила ему отослать слугу спать и позволить Френсису прислуживать и ему:

— Это будет только справедливо, — сказала она, — так как я ведь пользуюсь защитой, которую мне оказывают в пути ваши люди.

Гель ничего не имел против этого; если он и имел какие-либо подозрения против своей прелестной собеседницы и ее слуги, он, конечно, не стал выказывать это, хотя искоса все время наблюдал за всеми движениями ловкого услужливого пажа и его прелестной госпожи.

Долгое время они ели оба молча. Френсис подавал обоим блюда и наливал вино тихо и бесшумно, без лишней торопливости, но всегда вовремя. Гель ясно видел, что Анна и ее спутник сильно устали от долгой дороги, но оба тщательно скрывали это от него; она ела медленно и как бы нехотя, видимо, только для того, чтобы подкрепить свои силы; она приказала Френсису поесть тут же с тех блюд, которые он подавал им, и он успевал делать это и в то же время неустанно подливать в стакан, стоявший перед Гелем.

Гель Мерриот, разгоряченный вином и тем обществом, в котором он находился, пил без устали, так что Френсису то и дело приходилось дополнять его стакан. Наконец кончилось тем, что паж уже больше не убирал вина со стола, чтобы не терять времени в ходьбе за ним. Сделал ли он это по собственной инициативе или благодаря многозначительному взгляду, брошенному его госпожой, Гель не спрашивал себя об этом, так как он вовсе не видел этого взгляда. Он выпил уже столько, что считал совершенно естественным иметь все время вино под рукой. Наконец ему надоело молчать, и он заговорил вдруг весело и решительно:

— А ведь это вы хорошо придумали, что хотя мы и враги, но должны быть вежливы по отношению друг к другу. Это напоминает мне те отношения, которые существовали между нами и испанцами во время перемирия. Да, кроме того, я должен сказать, что и вино это великолепно. Вы попробуйте его, сударыня: я заметил, вы не выпили даже и стакана; если вы не выпьете тоже, я подумаю, что вы противоречите своим словам, сказанным вами так недавно, и не хотите иметь со мной ничего общего.

Она выпила остатки вина из своего стакана и приказала Френсису снова наполнить его.

— Мне кажется, что дамы во Франции пьют гораздо больше, чем мы, англичанки, — сказала она, намекая этим на то, что сэр Валентин большую часть своей жизни проводил обыкновенно во Франции, а не в Англии. Тут только Гель опять вспомнил, что в ее глазах он все еще убийца ее брата, и поэтому ее миролюбивое отношение к нему должно быть довольно подозрительно, но, к сожалению, к этому времени он выпил уже столько вина, что все представлялось ему в совершенно ином свете; он кончил уже свое вино и пил теперь то, которое принесли для Анны.

— Несмотря на это, француженки ничем не лучше англичанок, — сказал он.

— Да, но я слышала, что они гораздо грациознее и изящнее нас, — ответила она, заметив, что после каждой фразы, сказанной им, он пьет еще усерднее.

— Весьма возможно, но если они грациозны и изящны, как кошечки, это значит, что когти у них такие же, как у нее; что же касается сердечной доброты, откровенности и миловидности, то я предпочитаю англичанок.

Говоря это, он многозначительно взглянул на нее и еще многозначительнее поднес свой стакан ко рту. Она не могла сомневаться в том, что, говоря об англичанках, он подразумевает одну ее; она терпеливо вынесла его взгляд и сказала спокойно:

— Но во всяком случае зато французские вина лучше наших, — и с этими словами она поднесла опять стакан к своим губам.

Гель немедленно последовал ее примеру с большим рвением.

Они долгое время говорили еще на эту тему, причем Гель все усерднее и усерднее подливал себе вина, наконец он пришел в такое чувствительное настроение духа, что предложил Анне пропеть несколько песен, которые так и просились ему на язык; она с радостью дала свое согласие, обещая ему в свою очередь пропеть тоже что-нибудь, а сама, между тем, принялась деятельно наполнять его стакан, так как Френсис потихоньку вышел из комнаты, чтобы принести еще вина.

Гель пел долго и с большим чувством, продекламировал затем несколько монологов из «Гамлета» и других пьес, когда-либо игранных им, и этим немало удивил Анну, никак не ожидавшую, что сэр Валентин мог интересоваться поэзией и знать наизусть чуть ли не целые сцены. Была минута, когда в душе она невольно пожалела, что судьба как раз этого человека заставила быть убийцей её брата, но эту минутную слабость она тотчас же подавила в себе, и так как заметила, что Гель во время пения пьет меньше, чем бы ей хотелось, она остановила его и предложила ему опять спеть сама. Она пела ему одну песню за другой своим нежным голосом, и наконец отяжелевшая от вина голова юноши тихо склонилась на грудь, он откинулся на спинку стула и заснул тяжелым сном опьяневшего человека. Тогда Анна встала и вышла из-за стола с гордой и довольной улыбкой на устах. Обращаясь к Френсису, незаметно подошедшему к ней, она сказала: «Слава Богу, он заснул, и я уверена, что он теперь часов десять проспит не просыпаясь, даже если его станут будить; теперь я уверена в том, что он не двинется отсюда, пока не придут арестовать его. Пойдем же спать, я так рада, что мне не надо больше никуда ехать этой ночью, я страшно устала и едва ли вынесла бы это».

В эту минуту вдруг раздался быстрый топот лошадиных копыт и затем пронзительный громкий свист, которым Антоний предупреждал Геля о надвигающейся опасности.

Гель поднял голову и огляделся сонными глазами вокруг себя над головой его раздались тяжелые шаги: это был Боттль, тоже проснувшийся от тревоги и быстро спускавшийся вниз на помощь своему господину.

Гель в первую минуту ничего не мог сообразить, но когда глаза его встретились с глазами Анны, вопросительно глядевшей на него, он сразу же пришел в себя и, поняв только теперь хорошенько ее хитрость, крикнул ей громко и почти весело, уже совершенно трезвый и спокойный:

— Если хотите ехать с нами, вам пора садиться на лошадей, сударыня. Нам придется сделать сегодня ночью миль тридцать, если не больше.

И говоря это, он прошел мимо нее во двор, где его уже ждал Антоний.

— Мне кажется, что Барнет и его люди будут здесь через несколько минут, — сказал тот, — слышите топот копыт, это наверное они.

Несколько минут спустя Гель и его спутники уже мчались на своих лошадях по направлению к Ноттингему, а рядом с ними ехали молчаливые и мрачные фигуры Анны и ее пажа; она забыла про свою усталость, забыла про только что постигшую ее неудачу и помнила только одно, что она не должна выпускать из виду свою жертву.

— Итак, мы путешествуем опять вместе, — сказал ей Гель немного насмешливо.

— Да, и я пойду с вами, пока не упаду с лошади или не передам вас в руки правосудия, — ответила ему Анна.




XII. Констебль в городе Клоуне


Путники наши выехали из гостиницы уже в первом часу ночи. Прибыли же туда ровно в восемь часов вечера. И в продолжении нескольких часов, проведенных в ней, Гель спал только несколько минут за столом, где он сидел с Анной. Сама Анна спала не больше часу, перед тем как спуститься в общую комнату, где она ждала Геля, так что, в общем, все они чувствовали себя усталыми и разбитыми, а между тем им предстояло еще несколько часов спешной и непрерывной езды, если они хотели хоть несколько опередить гнавшихся за ними Барнета и его людей. Лошади последних, вероятно, были уже сильно утомлены, и, кроме того, сами всадники тоже нуждались в отдыхе, и им приходилось постоянно останавливаться и расспрашивать встречных, так что опередить их было нетрудно.

Они ехали долго молча, пока наконец не прибыли в Ноттингем. Тут их ждало неожиданное препятствие: привратник городских ворот ни за что не хотел пропускать их, и только золотая монета, вовремя сунутая ему в руку Гелем, заставила его открыть ворота и пропустить их. Во все время переговоров с ним Гель не спускал глаз с Анны, так как боялся, что она станет вдруг звать на помощь и попросит привратника задержать своих спутников, но Анна хорошо понимала, что один, да к тому же невооруженный человек ничего не поделает с тремя такими решительными и воинственными людьми, как Гель и его два спутника, и поэтому она сидела молча и поехала также молча с ними дальше, когда они наконец оставили город за собой и въехали в густой лес, где им пришлось пробираться почти шагом. Наконец в седьмом часу утра, сделав за шесть часов почти двадцать одну милю, они остановились для отдыха в скромной гостинице в Скардиффе. Все, за исключением Кита Боттля, едва держались в седлах и от усталости готовы были упасть на землю.

К глубокому огорчению Геля оказалось, что здесь они могли достать только одну свежую лошадь. Боттль тотчас же сел на нее и вернулся немного назад, чтобы сторожить на большой дороге, не покажутся ли опять их преследователи. Другим пришлось довольствоваться тем, что они отвели своих измученных лошадей под навес и там, не расседлывая их, накормили и напоили. Гель раньше, чем идти отдохнуть, позаботился о том, чтобы заручиться, на всякий случай, надежным сторожем для своих лошадей, так как боялся, чтобы Анна как-нибудь не испортила их, с целью помешать ему ехать дальше. Но Анна и ее паж, по-видимому, так устали, что помышляли теперь только об отдыхе, да к тому же он заметил, когда она расплачивалась, как всегда, заранее с хозяином гостиницы, что кошелек ее значительно опустел, так что подкупить кого-либо ей было уже трудно. Обстоятельство это невольно привело Геля к двум заключениям: или она должна была в самом непродолжительном времени прибегнуть к крайнему средству, чтобы задержать его или дойти до того, что ему придется взять на себя все ее дорожные издержки, которые она будет вынуждена делать, продолжая следовать за ним, с целью сдать его в руки правосудия.

В ту минуту, как Гель собирался вслед за Анной войти уже в дом, он увидел старика, сидевшего на скамейке перед домом за кружкой пива. Старик смотрел на них с видимым любопытством и не прочь был вступить в разговор. Когда Гель поравнялся с ним, он встал, низко поклонился и спросил — Как изволили путешествовать, ваша милость? Не повстречались ли с разбойниками?

— С какими разбойниками? — с удивлением спросил Гель.

— Их у нас теперь целая шайка, ваша милость, они грабят, кого только могут на большой дороге, а наши констебли так боятся их, что смотрят на их проделки сквозь пальцы и предоставляют каждому защищаться, как он может.

— Вот как! — заметил Мерриот, многозначительно взглянув на Анну, которая подошла поближе, чтобы послушать, о чем он говорит со стариком. Увидев взгляд Геля, и поняв, что этим он хочет еще раз напомнить ей, что ее безопасность зависит от него, она вспыхнула и решила про себя, что пора наконец положить конец этому и сделать все, что от нее зависит, только бы задержать его. Он понял ее мысль и только улыбнулся в ответ. Она сейчас же поспешила в свою комнату, сопровождаемая Френсисом, а Гель пошел к себе вместе с Антонием, который и прислуживал ему во время обеда. Потом оба они растянулись на своих постелях, причем, однако, Гель еще перед тем заглянул в коридор и увидел, что верный паж, как всегда, лежит на скамейке у дверей комнаты своей госпожи.

Гель и его спутник проспали целых два часа не просыпаясь. Наконец, ровно в десять часов, Гель проснулся, посмотрел в окно, все было тихо, выглянул в коридор и вдруг увидел, что Френсиса там уже нет. Он быстро разбудил Антония, так как смутное предчувствие говорило ему, что дело что-то нечисто. Они оделись и вышли в коридор, а оттуда спустились во двор, где стояли их лошади. Обе лошади, принадлежащие ему и Антонию, были на месте, но лошади Анны и ее пажа исчезли бесследно. Гель сейчас же призвал конюха и от него узнал, что час тому назад Анна с Френсисом выехали из гостиницы и поехали в северном направлении. — Надо спешить, Антоний, — проговорил Гель мрачно. — Поезжай скорее за Китом и затем вместе с ним догоняй меня. Я уверен, что она поехала вперед, чтобы устроить нам ловушку и выдать нас властям. Увидев, что ничего не может поделать сама, она решила теперь прибегнуть к чужой помощи.

— Да, решение женщины редко бывает неизменным, — глубокомысленно заметил Антоний.

— На то она и женщина, — ответил на это Мерриот, обрывая разговор и быстро садясь на лошадь, и оба они выехали одновременно из ворот гостиницы.

— Поезжай скорее за Китом, — повторил еще раз Гель, — а затем быстро догоняйте меня, я же поеду и постараюсь, если можно, накрыть еще вовремя эту даму и ее пажа, а то мы, пожалуй, очутимся между двумя огнями, так как Барнет со своими людьми, тоже ведь не дремлет.

Гель пустил лошадь в галоп, охваченный беспокойством, так как он не столько боялся предстоящей ему лично опасности, как того, чтобы Анна по дороге не повстречалась с разбойниками, о которых рассказывал ему старый крестьянин. Он проехал, однако, целых четыре версты, не встретив ее. Кит и Антоний тоже еще не догнали его, он так был занят одним — мыслью о ней — что даже не заметил, как вдруг при самом въезде в город Клоун очутился в толпе, занявшей почти всю проезжую дорогу.

Однако и тут еще мысль о ней настолько поглотила все его умственные способности, что в первую минуту он даже не сообразил, что подобное сборище могло иметь какое-нибудь отношение к нему лично, а между тем он должен был ожидать нечто подобное, так как именно так и должна была поступить Анна, потеряв всякую надежду задержать его иным путем. И только тогда, когда вся толпа ринулась на него, и чья-то рука схватила его лошадь под уздцы, он, наконец, понял, что попал в расставленную ему ловушку, и что местный констебль собрал всех этих людей, чтобы при помощи их захватить его, недаром же один из присутствующих дернул его за локоть со словами: «Сдавайся, ты наш пленник!» А другие загородили проезжую дорогу каким-то старым огромным экипажем, который они вытащили откуда-то с боковой тропинки.

Гель быстро схватился за эфес своей шпаги и оглядел всю стоящую перед ним толпу. Констебль, по-видимому, собрал сюда всех, кто только был в силах владеть каким бы то ни было оружием. Большинство присутствующих было вооружено палками, косами, толстыми дубинами. Воодушевленные примером наиболее храброго, схватившего лошадь Геля под уздцы, все остальные тоже стали подходить ближе и наконец столпились около него. И раньше, чем Гель успел взмахнуть своей шпагой, рука его была схвачена и задержана каким-то великаном, протиснувшимся к самому его седлу. Два других человека овладели немедленно его пистолетами, Гель попробовал освободить свою лошадь от державших ее рук и заставить ее встать на дыбы, но ее держали крепко со всех сторон, и Гелю ничего не оставалось больше, как выхватить свой кинжал и попробовать пустить его в ход, но и эта попытка не удалась, его обезоружили полностью и даже связали ему руки и ноги, и он очутился совершенно в их власти. Как это ни грустно было, но Гелю пришлось сознаться самому себе, что его перехитрили, и что он ничего не в состоянии поделать с грубой силой, окружавшей его. Он глубоко досадовал теперь на то, что поехал так опрометчиво без своих провожатых, которые могли бы теперь оказать ему услугу и наверное выручили бы его из беды. Вне себя от ярости он беспомощно озирался вокруг и вдруг в открытом окне соседнего дома увидел Анну Хезльхёрст, смотревшую на него теперь с такой же торжествующей улыбкой, как он смотрел на нее после ее неудачной попытки запереть его на ключ. Он отвернулся, чтобы не видеть ее торжества, и в эту минуту ненавидел ее от всей души.

— Сэр Валентин Флитвуд, — торжественно заявил вдруг констебль, выступивший теперь очень важно вперед, — я арестую вас именем королевы и прошу вас, не оказывая сопротивления, повиноваться мне во всем и сейчас же добровольно сойти с лошади и следовать за мной в место предварительного заключения.

— Что такое? — крикнул на него Гель так громко, что констебль слегка смутился, — что я сделал такого, за что я должен отправляться в тюрьму?

— Дело в том, — заметил констебль примирительным тоном, — что место предварительного заключения у нас обставлено очень хорошо, даже лорд или пэр не должен гнушаться войти в него. Что касается пищи и питья…

— Черт побери вашу пищу и питье, а также вас самих! — крикнул ему Гель. — Отдайте мне мое оружие и пропустите меня! Я должен ехать дальше. Какое право имели вы, негодяй, задерживать верноподданного ее величества, который едет по спешному делу?

— Нет, сударь, я исполняю только свой долг, — заметил констебль спокойно. — Я задержу вас до тех пор, пока не вернется сюда наш судья, мистер Лудвайд: он поехал в Честерфильд, и пока он не вернется…

— Мне дела нет до того, куда и зачем поехал ваш судья, — продолжал кричать Гель — я требую, чтобы меня пропустили, так как я должен ехать дальше.

— Я — здешний констебль и знаю, в чем состоят мои обязанности. Я должен задерживать всех, кто обвиняется в измене, а там уже дело судьи разобрать, правы вы или виноваты.

Констебль говорил с большим достоинством, по-видимому, он рисовался перед мисс Хезльхёрст и своими согражданами, он придавал себе храбрый вид, хотя в душе сильно трусил, это был простак, старавшийся казаться очень умным и хитрым.

— Вы говорите, что знаете свои обязанности? — повторил Гель. — Так вы должны в таком случае знать, что констебль не имеет права задерживать кого-либо из дворян без письменного на то приказания, а где эти приказания, позвольте вас спросить?

— Что говорить о пустяках? Вот подождем, пока придет наш судья, он уже все разберет, и хотя у меня и нет письменных приказаний арестовать вас, но зато я могу представить лицо, по доносу которого я вас арестовал, — и он посмотрел по направлению, где стояла Анна.

Гель с грустью задумался о том, что плохо ему придется, если он действительно станет ждать прибытия судьи или Барнета и его людей, и хотя каждую минуту должны были подъехать Боттль и Антоний, но что они одни могли поделать против подобной огромной толпы? Он подумал немного, потом ответил:

— Вы говорите, что у вас есть свидетель, все это прекрасно, но уверяю вас, что мне некогда ждать вашего судью, и потом не забудьте того, что когда нет налицо судьи, верховным судьей является констебль, так ведь? И хорош тот констебль, который верит первому встречному и по его наущению хватает совершенно ни в чем не повинных людей без всяких доказательств их вины. Если он выслушал первого свидетеля, почему ему не выслушать второго, какой же он судья после этого?

Констебль, видимо, очень польщенный, что обращаются к нему, как к судье, принял гордый и независимый вид и сказал:

— В том, что вы говорите, есть доля правды, сударь.

Гель не преминул, конечно, воспользоваться благоприятной минутой и продолжал:

— В таком случае, устройте нам очную ставку, т. е. сведите нас вместе, и затем уже судите сами, кто из нас окажется прав, кто виноват.

— Пусть нашего пленника поведут за мной, — важно произнес констебль и пошел вперед по направлению к пивной, а за ним повели Геля, предварительно развязав ему руки и ноги; позади него несли все оружие, взятое у него. Торжественная эта процессия медленно проследовала по улице, и наконец все вошли в пивную, где констебль уселся за стол, а перед ним поставили его пленника, и сейчас же со всех сторон их окружила опять та же толпа, но, минуту спустя, толпа эта расступилась, чтобы дать дорогу Анне, которая, увидев из своего окна, что Геля куда-то повели, немедленно спустилась вниз, чтобы узнать, в чем дело; вслед за ней вошел и ее паж Френсис. Констебль велел себе подать перо и бумагу и приказал одному из присутствующих сесть и записывать все показания свидетелей, чтобы придать всему делу законный вид.

— Итак, сударь, — начал констебль с видом настоящего судьи, — мы начнем прежде всего с вопроса: правда ли вы изменник, которого следует предать правосудию?

— Я имею полное право ответить сейчас же на этот вопрос, — прервал его Гель, — никогда я не был изменником, наоборот, я самый верноподданный своей королевы.

— Позвольте спросить ваше имя, сударь, — продолжал констебль, как бы не слыша слов подсудимого.

Не успел Гель ответить, как уже Анна ответила за него:

— Зовут его сэр Валентин Флитвуд, и он бежал от правосудия.

— Пиши: сэр Валентин Флитвуд, — прервал ее констебль, обращаясь к писцу.

— Нет, не пишите этого! — крикнул Гель. — Пишите: Гарри Мерриот, дворянин и придворный актер, — и, говоря это, Гель взглянул на Анну презрительно и вместе с тем вызывающе. И раньше, чем кто-либо успел сказать слово, он продолжал — эта дама здесь подтвердит при всех, что, так как я не Валентин Флитвуд, то и не обвиняюсь ни в какой измене.

Анна на эти слова только улыбнулась, так как она была в полной уверенности, что Гель захотел прибегнуть к хитрости, и это невольно вызвало на уста ее пренебрежительную улыбку.

— Какое же мне имя записать? — спросил писец в недоумении.

— Пишите: сэр Валентин Флитвуд, — приказала ему Анна строго. — Я удивляюсь, что дворянин способен прибегнуть к такой лжи, только бы спастись от рук правосудия.

— Пиши: сэр Валентин Флитвуд, — сказал, и констебль, — и надеюсь, что этот господин сознается, что это — его настоящее имя.

— Ничего подобного! — воскликнул Гель с жаром — предупреждаю вас, что у вас будут большие неприятности, если вы не поверите мне, что я не сэр Валентин Флитвуд.

Констебль, напуганный решительным и уверенным голосом Геля, смотрел в недоумении то на него, то на Анну.

Анна Хезльхёрст смотрела на Геля с презрением и со страхом, так как она боялась, что констебль поверит его лжи, и страшно негодовала на то, что дворянин мог прибегнуть к подобной неблагородной лжи, только бы спасти свою жизнь. Это как раз было на руку Гелю, который хотел, чтобы она думала, что он лжет, и в то же время стремился к тому, чтобы констебль все же поверил его словам. Конечно, ему неприятно было, что после этого она должна была еще больше ненавидеть и презирать его, но в то же время он мысленно уже слышал, как приближались Барнет и его люди, и должен был всеми силами отстаивать правду, которая в ее глазах казалась ужасною ложью.

Но Анна быстро овладела собой и приняла совершенно спокойный и бесстрастный вид, так как торопиться ей было некуда, и она хотела только задержать Геля до прибытия Барнета, для него же каждая минута была дорога, и потому он решил действовать более уверенно:

— Послушайте, констебль, — сказал он, — я готов принять на себя ответственность за все поступки, сделанные придворным актером Мерриотом, но только, прошу вас, поторопитесь, так как мне некогда. Я клянусь вам именем Бога, клянусь вам моим мечом, что я не сэр Валентин Флитвуд и поэтому не могу отвечать за его поступки.

— Клятвопреступник! — крикнула Анна с ужасом и презрением в голосе.

— Нет, сударыня, человек этот поклялся, а для правосудия клятва не игрушка.

— Но в таком случае выслушайте же и мою клятву! — крикнула Анна. — Клянусь вам, что этот человек бежит от правосудия, что он — государственный изменник, и я прошу его задержать только до тех пор, пока сюда не приедут гонцы королевы, посланные задержать его и представить в Лондон на суд.

Констебль совершенно растерялся, он беспомощно смотрел то на Анну, то на Геля, то на писца, сидевшего против него и не знавшего положительно, что ему записывать. Наконец он сказал:

— Одна клятва уничтожает другую — как же быть?

— Пусть тогда мой паж принесет тоже клятву, что это именно и есть тот человек, который бежит от правосудия, — и с этими словами она заставила Френсиса выступить вперед.

— Клянусь крестом рукоятки этого кинжала, что моя госпожа говорит правду, — заявил Френсис во всеуслышание, вынимая свой кинжал.

Констебль вздохнул с видимым облегчением и обратился к Гелю со словами:

— Сама судьба против вас, — и, обращаясь к писцу, добавил:

— Пиши: сэр Валентин Флитвуд, и затем запиши имена обоих лиц, давших сейчас клятву, и напиши, в чем она состояла.

— Подождите! — крикнул вдруг Гель, который издали увидел двух всадников, сходивших с коней у ворот пивной — вот еще двое, пусть и они принесут свою клятву. Послушайте, Кит Боттль и Антоний, берите свои кинжалы в руки и клянитесь крестами их рукояток, что я — придворный актер Гель Мерриот, которого вы знали и видели еще в Лондоне на сцене. Эта дама здесь уверяет, что я — сэр Валентин Флитвуд. Скажите же при всех, какое моё настоящее имя.

Ни минуты не медля и поняв, какое имя они должны произнести в данном случае, Кит Боттль выступил вперед и сказал:

— Клянусь всем для меня святым, что вы не кто иной, как Гарри Мерриот, придворный актер, и никогда не были сэром Валентином Флитвудом.

— Да, это истинная правда, клянусь в этом и я, — добавил Антоний также громко.

Констебль обернулся к Анне и сказал:

— Как видите, сударыня, три клятвы — больше двух.

— Клятвопреступники! — воскликнула Анна, обращаясь к Гелю и его спутникам.

— Потише, потише, сударыня, — заметил констебль, — ведь если эти люди сказали правду, так, значит, вы сами принесли сейчас ложную клятву и в таком случае…

— Негодяй! — крикнул Гель, — как смеете вы так говорить с дамой?

— Но ведь, если то, в чем вы сейчас клялись, правда, так, значит, она…

— Мы говорили правду, но и дама эта была убеждена со своей стороны, что она права, и поэтому всякий, кто осмелится сомневаться в истине ее слов, будет иметь дело со мной! — крикнул Гель.

Он посмотрел Анне прямо в лицо, но она повернулась и молча вышла из комнаты. Все присутствующие окружили опять Геля, ему торжественно вручили его оружие и даже проводили его до лошади, которая все еще стояла оседланная. Он вскочил на нее и в сопровождении своих двух спутников выехал на проезжую дорогу. Там, к удивлению своему, он увидел, что огромный экипаж, загораживавший дорогу, уже снят, и путь свободен: Он невольно осведомился о том, зачем его поспешили убрать.

— Дело в том, что несколько минут тому назад здесь проехала та дама со своим пажем, — ответил кто-то из присутствующих.

— Вот как! — воскликнул Гель — однако я дурак и забыл про нее, — подумал он про себя, — а теперь она, небось, проехала в следующий городок, чтобы там сыграть с нами опять такую штуку, как здесь, и Бог знает, окажется ли следующий констебль так же глуп, как этот.

При этой мысли он невольно пришпорил лошадь и помчался вперед во весь дух.




XIII. Пленница в колымаге


— Я боюсь, что на этот раз она действительно найдет лицо, которое сумеет на законном основании арестовать меня, — продолжал Гель вслух, — по-моему, ничего не остается больше, как догнать ее во что бы то ни стало.

— Да, но даже если мы ее догоним, — ответил Кит, — разве мы можем запретить ей силой сзывать народ?

Гель вдруг вспомнил почему-то колымагу, оставшуюся стоять около дороги, и ему пришла в голову счастливая мысль.

— Вот если бы нам достать дюжину лошадей… — произнес он задумчиво.

— Почему бы и нет? — возразил Кит, — вот там множество лошадей, хотя все они с всадниками.

Гель быстро повернулся, в полной уверенности, что сейчас увидит Барнета и его людей, но навстречу им продвигалось слишком много всадников, это не могли быть они, тем более, что всадники эти ехали в большом беспорядке, некоторые из них хорошо одеты, другие, напротив, поражали своими лохмотьями. Лица у них тоже были разные, но, по большей части, свирепые и злые. Предводитель этой кучки людей мог бы называться красивым человеком, если бы не слишком низкий лоб, который придавал его лицу что-то неприятное, не располагавшее в его пользу.

— Боже мой! — воскликнул вдруг удивленно и радостно Кит Боттль, — вот не думал, что судьба нас снова сведет вместе.

— Про кого это ты говоришь? — спросил его Гель коротко.

— Я говорю про этого негодяя Румнея, о котором я вам рассказывал. Послушай, Румней, почему ты не узнаешь старых приятелей?

Предводитель шайки, или капитан, как его звали, быстро обернулся и тотчас же подъехал к своему прежнему товарищу. Гель вспомнил крестьянина, рассказывавшего ему о разбойниках, появившихся в окрестности за последнее время; он быстро оглядел зловещие лица всадников и порадовался в душе, что Анна не встретилась с ними; затем он опять задумался о ней и снова посмотрел на колымагу, стоявшую у дороги, и на лошадей, на которых ехали разбойники.

Когда старые приятели наговорились между собой, Гель окончательно уже составил свой план и подозвал к себе Кита Боттля.

— Послушай, Кит, — сказал он, — если твой приятель и его люди согласны поступить в полное мое распоряжение на три дня, я щедро заплачу им за услуги.

— Ну, не знаю, способен ли Румней поступать к кому-либо на службу и честно выполнить взятые на себя обязанности, — с сомнением в голосе заметил Кит, — но, во всяком случае, предоставьте мне устроить это дело и назначить плату за эти услуги.

И Кит поехал обратно к Румнею, который со своей шайкой остановился недалеко от Антония и Геля и с нетерпением ждал, когда кончатся переговоры его друга с незнакомым ему человеком. Горожане, высыпавшие за ворота своего города, с любопытством посматривали на эту сцену и не особенно доброжелательно глядели на подозрительную банду, не обещавшую ничего хорошего.

Кит и Румней долго шептались между собою; предводитель разбойников, по-видимому, не соглашался с доводами своего друга и скептически покачивал головой, поглядывая изредка на Геля, как будто не мог понять, что ему за выгода принять предложение последнего. Кит старался уговорить его и пускал в ход все красноречие, на которое был способен. Иногда дело у них доходило почти до ссоры, они обменивались сердитыми взглядами и сжимали кулаки, как будто сводили какие-то старые счеты. Но наконец Румней уступил, и Кит с торжеством вернулся к тому месту, где его ждал Гель, и сообщил тому условия, на которых разбойник решил предложить ему свои услуги. Гель принял эти условия, и Румней был подведен к нему и представлен торжественно сэру Валентину Флитвуду. Гель, внимательно осмотрев своего нового товарища, решил, что дня два-три он еще может выдержать свою роль, если обращаться с ним осторожно и ничем не затрагивать его самолюбия. Румней со своей стороны тоже внимательно осмотрел Геля, как бы рассчитывая в уме, что собственно из него можно будет выжать. У этого негодяя был неприятный дерзкий взгляд, который невольно говорил о том, что он может быть жесток, нахален и дерзок до последней степени, если только дать ему повод к этому.

Румней вернулся опять к своим людям и сообщил им о принятом им решении; они выслушали его молча и только посмотрели на Геля, на которого до сих пор не обращали никакого внимания. В это время Гель успел уже переговорить с констеблем и узнал от него, что колымага принадлежала когда-то каким-то путешественникам, которые застряли с ней в грязи и предпочли потом уехать верхом на лошадях, чем мучиться все время с тяжелым и неуклюжим экипажем: они подарили эту колымагу хозяину гостиницы, где останавливались, и поэтому Гелю пришлось купить ее у нового владельца, что он и сделал немедленно, причем приобрел еще необходимую упряжь. Затем, по его приказанию, люди Румнея слезли со своих лошадей и запрягли их в тяжелую колымагу. Поручив надзор за экипажем и за разбойниками Киту Боттлю, Гель в сопровождении Антония поехал вперед, чтобы настичь, если возможно, Анну и ее пажа.

Он проехал, однако, более семи миль от города Клоуна и нигде не нашел ни малейшего следа ее пребывания где-либо в деревушках, мимо которых он проезжал; он уже стал отчаиваться когда-либо настигнуть ее, как вдруг на повороте дороги наткнулся на нее и ее пажа; она сидела еще на лошади, а Френсис стоял перед нею в грязи и внимательно осматривал переднюю ногу ее лошади, с которой, очевидно, что-то случилось.

— Какая счастливая встреча, сударыня! — воскликнул Гель, и глаза его радостно засверкали от удовольствия видеть ее и знать, что она в безопасности.

— Вот как, — ответила она презрительно, — в таком случае пользуйтесь моим обществом, пока можете, так как я сейчас еду дальше.

— Я уверен в том, что вы сейчас же поедете дальше, — очень вежливо ответил Гель, — я сам позаботился о том, чтобы вам было в чем ехать?

— О чем вы позаботились? — с удивлением спросила она.

— Дело в том, сударыня, что я решил отправить вас дальше под необходимым эскортом, так как иначе вы можете попасть в руки разбойников, и к тому же для меня это также важно и в том отношении, что вы будете лишены таким образом возможности прибегнуть опять к посторонней помощи, как вы это сделали только что в Клоуне, даже на тот случай, если вы решили прекратить свое преследование и вернуться домой, так и то…

— Об этом не беспокойтесь, — заметила она коротко.

— Во всяком случае, если бы вы даже захотели это сделать, я не мог бы этого допустить, как из-за вашей личной безопасности, так и по многим причинам, известным мне одному.

Говоря эти слова, Гель думал о том, что если она вернется и встретится с Барнетом, то может еще, пожалуй, рассказать ему подробно о его наружности и о случае в Клоуне, и тогда тот догадается, что его обманули, и бросит свое преследование раньше, чем это нужно для спасения Флитвуда.

— И поэтому, сударыня, — продолжал Гель, — я решил взять вас с собой.

— Взять меня с собой? — с удивлением переспросила Анна.

— Да, взять вас с собой, как мою пленницу.

Она посмотрела на него в полном убеждении, что он сошел с ума.

— Я — ваша пленница? — воскликнула она. — Ни за что на свете!

— Да, вы — моя пленница на целых три дня, — ответил ей Гель как можно мягче. — Антоний, присмотри за пажем и за лошадью, а я пойду с этой дамой навстречу нашим людям. Сударыня, пожалуйста поезжайте немного в сторону в эти кусты. Мы подождем их лучше здесь.

— Мне и в голову не придет этого сделать! — воскликнула Анна, и глаза ее гневно сверкнули.

Гель подождал еще секунду, потом, ни слова не говоря, взял ее лошадь за повод и повел ее в том направлении, куда указывал. Она сидела спокойно и была так удивлена, что не могла сопротивляться, но взгляд ее, брошенный на Геля, мог бы испугать менее храброго человека, чем он. Гель остановился в кустах недалеко от дороги, так что им было слышно и видно все, что делалось на ней. Антоний, в свою очередь, легко обезоружил пажа, посадил его на лошадь и повел ее тоже за повод к тому месту, где находился Гель. Лицо Анны к этому времени приняло другое выражение; она, видимо, испугалась в первый раз в жизни и готова была соскочить с лошади и бежать пешком, только бы скрыться из виду, но хорошо понимая, что это невозможно, она только тяжко вздохнула и осталась сидеть в своем седле.

— Вы не бойтесь, сударыня, — произнес Гель все так же мягко, — я не причиню вам ни малейшего вреда. Пока вы будете слушаться меня, никто не дотронется до вас пальцем, и, во всяком случае, что бы ни случилось, вы будете иметь дело только со мной, а я, как вы знаете, такой же дворянин, как и вы.

— Неужели вы решитесь прибегнуть к силе? — воскликнула она немного испуганно, глядя ему прямо в глаза.

— Если придется, то я прибегну, конечно, и к силе, — ответил он спокойно, не опуская перед нею глаз.

Он отвернулся и замолчал. Антоний стоял рядом с Френсисом. Все четверо стояли тихо и неподвижно, и наконец Анна спросила:

— Чего собственно мы ждем?

— Мы ждем моих людей, они должны подъехать сюда с экипажем, в котором вы и поедете.

Она с удивлением посмотрела на него, но ничего не ответила.

Наконец, вдали послышался топот копыт и тяжелый стук колес огромной колымаги. Гель взял лошадь Анны за повод и выехал вместе с ней на дорогу как раз в ту минуту, когда на повороте показался экипаж, запряженный лошадьми разбойников, мирно шествовавших рядом с ним. Последние не без некоторого, конечно, любопытства внимательно осмотрели Анну. Гель приказал им остановиться, слез сам с лошади и подвел лошадь Анны к дверцам экипажа.

Колымага была из самых первобытных, так как в употребление экипажи вошли только за тридцать пять лет перед началом нашего рассказа. Она была без рессор, с огромными тяжелыми колесами и огромной крышкой, которая спускалась, как навес, над единственным отверстием, имевшимся в нем сбоку. Человека, сидевшего в нем, не было ни малейшей возможности увидеть, и если бы ему вздумалось кричать, то крики его были бы совершенно заглушены стуком колес и скрипом всей огромной, неудобной колымаги.

— Пожалуйста, сударыня, — проговорил Гель очень почтительно, — соблаговолите переменить вашу хромую лошадь на этот экипаж, будьте добры пересесть в него.

И он протянул руку, чтобы помочь ей сойти с лошади.

— И не думаю даже, — резко ответила ему Анна к большому удивлению Румнея и его людей, не спускавших с нее глаз.

Зная прекрасно, что тяжелый экипаж страшно замедлит движение и этим значительно сократит расстояние между ним и преследователями, Гель решил не терять больше ни минуты: он осторожно высвободил ногу Анны из стремени и обхватил ее за талию, а затем, легко приподняв на седле и высвободив из ее рук поводья, бережно снял ее с лошади. Она больше не выказывала ни малейшего сопротивления, и ей в голову не пришло царапать или бить того, кто овладел ею, для этого она была слишком горда, но если бы Гель вовремя не отнял у нее кинжал, она не задумалась бы нанести ему удар, чтобы только высвободиться из его рук. Но зато теперь ему предстояла более трудная задача. Он положительно не знал, как посадить ее в экипаж, так как она лежала, неподвижно вытянувшись, у него на руках, и он не мог силой согнуть ее, чтобы сунуть в отверстие, служившее одновременно и дверью и окном в экипаже. Он велел подать скамеечку, стоявшую внутри колымаги, и поставил ее перед экипажем и на нее поставил затем Анну, но так как она продолжала стоять неподвижно, твердо решившись не помогать ему ни единым движением, и к тому же он заметил на лицах окружающих его людей насмешливые улыбки, он наконец вышел из себя и, не заботясь больше о ее чувствах, быстро обнял ее за талию, перевернул и в горизонтальном положении всунул в экипаж, а затем велел туда всунуть таким же образом и Френсиса, что и было исполнено.

Его собственную лошадь подвели ему также к самому экипажу; он сел на нее с твердым намерением всё время ехать рядом с колымагой, Антонию он велел ехать сейчас же вслед за собою, а Кит Боттль должен был ехать впереди каравана. Румнею он предоставил ехать, где тому будет угодно, и был в полной уверенности, что он, конечно, не преминет поехать со своим старым приятелем, но в этом он ошибся: Румней предпочел почему-то ехать за экипажем… Это обстоятельство удивило и несколько обеспокоило Геля. Его беспокойство еще усилилось, когда во время поездки к нему вдруг подъехал Антоний и прошептал:

— Вы заметили, как этот разбойник взглянул на эту даму? Его взгляд мне очень не понравился.

— Мне тоже, — тихо ответил Гель и глубоко задумался.




XIV. Как паж ходил во сне


Гель Мерриот потерял почти целых два часа с инцидентом в Клоуне, и затем еще очень много времени пошло на то, чтобы запрячь лошадей в экипаж и довезти его до того места, где он ждал его потом с Анной, так что, когда наконец они тронулись дальше в путь, было уже два часа пополудни.

Гель, продолжая ехать рядом с колымагой, все время думал о Барнете и рассчитывал в уме, как близко от него он должен находиться в настоящее время. Нельзя было сомневаться в том, что расстояние между ними должно было теперь все время уменьшаться, так как, несмотря на то, что лошади Барнета и его людей должны были уже сильно утомиться, они все же подвигались наверное гораздо скорее, чем тяжелый рыдван, запряженный тоже не совсем свежими лошадьми. Кроме того, Барнету раньше приходилось останавливаться, по всей вероятности, очень часто, чтобы наводить справки о тех, кого он преследовал, теперь же общество, в котором путешествовал Гель, было настолько велико и так привлекало общее внимание, что не было никакого труда выследить направление, в котором оно двигалось.

Гель рассчитывал только на то обстоятельство, что Барнет, узнав о силах своего противника, наверное, остановится немного отдохнуть, чтобы дать отдых сбоим людям и лошадям, а, во-вторых, наверное, займется приисканием себе надежного эскорта из местных крестьян, чтобы сразиться затем со своим противником.

Стараясь ободрить себя радужными надеждами, хотя и не упуская из виду предстоящей опасности, Гель все время ехал рядом с экипажем; в особенно грязных местах, где колеса уходили в грязь по ступицу, он приказывал всем слезать с лошадей и помогать тащить рыдван, чем, конечно, большинство разбойников, не привыкших к подобной работе, оставались очень недовольны, и только повелительный взгляд Румнея сдерживал их негодование, он же в свою очередь повиновался Гелю, так как тот умел своим вежливым и предупредительным тоном действовать на его самолюбие и таким образом подчинять его себе. Так они ехали долго и медленно, пока наконец Гель не решился остановиться около одной таверны, чтобы подкрепить лошадей и людей водой и пивом. Сам он оставался неподвижно у дверей экипажа на случай, если бы Анна вздумала вдруг позвать неожиданно себе на помощь.

Но Анна и ее паж, проведшие бессонную ночь, теперь так устали, что сидели молча, не помышляя ни о каком сопротивлении. Они сидели, или, вернее, полулежали в своем экипаже, не обращая внимания на то, что происходило вокруг них, но когда Гель велел подать им в окно пищу, заказанную в небольшой встречной таверне, они не отказались от нее, и, все так же молча, съели все, что им было подано. Дверцы экипажа оставались все время открытыми, и только, когда проезжали большой сравнительно город Ротергам, Гель счел необходимым закрыть их наглухо.

Так ехали они долго, до самой ночи, и когда совершенно стемнело, остановились у маленькой гостиницы в шести милях на север от Ротергама, Хозяин этой гостиницы принял их сначала очень неласково и даже собирался отказать им в ночлеге, но когда он увидел Румнея, лицо его сразу прояснилось, и он стал очень радушен и предупредителен; по-видимому, он состоял в большой дружбе с атаманом этой разбойничьей шайки и, вероятно, нередко делил с ним барыши. С большою готовностью он исполнил все требования Геля, накормил всех людей, отвел им для ночлега несколько небольших хозяйственных пристроек и зажег везде во дворе костры, чтобы они могли греться около них. Гель приказал отвезти рыдван во двор, велел вложить в него матрац и покрывала, сообщил Анне, что ей придется переночевать в нем, а Френсису приказал принести себе соломы и расположиться на ней недалеко от того места, где он решил провести сам ночь, т. е. у дверей экипажа, где спала Анна. Антоний, получивший свежую лошадь, должен был, как всегда, выехать на большую дорогу, чтобы караулить, не едет ли Барнет. Боттль, дежуривший в предыдущую ночь, должен был спать в сарае, куда отправился также и Румней. Устроив всех на местах, Гель отдал строгий приказ собираться всем вместе по первому его знаку, в случае тревоги, и поэтому спать всем не раздеваясь. Лошади были отведены в конюшню, но не совсем расседланы, чтобы на случай тревоги их можно было поскорее употребить опять в дело.

Гель сам принес Анне ее ужин и следил за тем, как она его ела; она ни от чего не отказывалась, ела и пила, не говоря ни слова, но по лицу ее он видел, что она вовсе еще не отказалась от мысли выдать его в конце концов властям; она, по-видимому, только решила отдохнуть и собраться хорошенько с мыслями, чтобы потом с новыми силами приступить к исполнению какого-нибудь плана, который рано или поздно должен был возникнуть в ее изобретательной головке.

Когда все поужинали, сон мало-помалу овладел и Гелем, и он проспал вплоть до трех часов ночи; тогда он наконец проснулся и быстро стал поднимать на ноги весь свой караван, и несколько времени спустя все двинулись опять вперед. Рано утром на третий день своего бегства из Флитвуда Гель, таким образом, очутился в городе Барнеслей, но пока проезжали этот город, он все время ехал около окна кареты и далее задернул его занавеской, чтобы помешать Анне высунуться из него.

Когда они очутились опять в открытом поле, Анна уселась в своем экипаже так, чтобы видеть, что происходит позади его, т. е. спиной к лошадям. Всякий, кто ехал позади экипажа, немного левее его, мог свободно видеть ее, и этой привилегией первое время пользовался Антоний Ундергиль.

Пять миль южнее Барнеслея Мерриот сделал опять остановку, чтобы позавтракать, и, как и прежде, пленникам принесли поесть. Румней воспользовался этим обстоятельством и заглянул в окно экипажа.

Наконец, когда в девять часов утра опять тронулись в путь, Румней, не говоря ни слова, поехал позади рыдвана, оттеснив Антония, который собирался, как и прежде, занять свое место.

— Простите, сударь, — сказал он довольно вежливо, — но ведь до сих пор я здесь ехал.

— Пустяки! — возразил нахально Румней. — Мне что за дело до того, где вы ехали до сих пор?

— Я должен ехать там, где мне приказано, — ответил все так же спокойно Антоний, собираясь опять-таки занять свое прежнее место.

— А я желаю ехать там, где еду теперь, — сказал Румней упрямо, не подаваясь ни шагу назад.

Антоний сердито нахмурился и вопросительно взглянул на Мерриота, ехавшего впереди и обернувшегося назад, чтобы посмотреть, в чем дело. Гель сразу заметил, что Румней глядит на него свирепо и готов каждую минуту затеять ссору. Сознавая, что в данную минуту это очень невыгодно для него, Гель решил придать всему вид шутки и сказал Антонию:

— Я приказал тебе, Антоний, ехать за мной, а поедешь ли ты с этой или с другой стороны экипажа, это совершенно безразлично.

Антоний молча отъехал на другую сторону, стараясь не смотреть на Геля, чтобы он не прочел укора в его глазах. Гель в душе страшно негодовал на то, что обстоятельства вынудили его стать в данную минуту на сторону разбойника и как бы предать своего верного слугу. Он еще более рассердился, когда заметил, с какою торжествующею улыбкой Румней взглянул на Анну, смотревшую на него теперь прямо из окна, и он сразу понял, что Анна решила, по-видимому, воспользоваться услугами этого разбойника, чтобы в конце концов все же захватить его, Геля, врасплох и передать в руки правосудия.

Но, хотя в душе Гель сильно волновался, он не показал и виду, что волнуется, и ехал со спокойным, бесстрастным лицом, как будто ему и в голову не приходит, что его могут обмануть и провести. Он прекрасно понимал, что в данную минуту ничего не может поделать и должен терпеливо выжидать, какой оборот примет дело дальше.

В продолжении целых шести часов Гель ехал таким образом около экипажа и все время наблюдал за тем, как Анна то и дело обменивалась многозначительными взглядами с разбойником. Гель старался делать вид, что ничего не замечает, и даже не оборачивался назад к Румнею, чтобы не дать тому повода затеять ссору. Он ехал спокойно, не опасаясь нападения сзади с его стороны, так как знал, что Антоний едет тут же за ним и тоже не спускает глаз с Анны и Румнея.

Наконец, ровно в три часа, караван опять остановился на отдых в трех милях от Галифакса. Мерриот не отъезжал от окна экипажа, Румней все время держался около него, но до сих пор еще не решался обратиться прямо к Анне не из-за того, чтобы он боялся Геля, а потому, что не привык обращаться со знатными дамами и поэтому терялся в ее обществе. Гель подозвал Кита Боттля и, отдавая ему громко различные приказания, сказал затем шепотом:

— Твой друг Румней, кажется, порядочный мерзавец: он каждую минуту готов перегрызть мне горло!

— Мне кажется, мы поступили очень неосторожно, взяв с собой этого разбойника, — ответил так же тихо Боттль, — особенно ввиду того, что в дело замешана женщина. Ведь из-за женщины мы с ним и поссорились когда-то. Если бы не было этой дамы, мы бы смело могли довериться ему, так как он тоже недолюбливает представителей правосудия, и ему было бы крайне невыгодно предать нас.

— Если он рассчитывает спасти эту даму от нас и похитить ее… — начал было Гель.

— Хорошо будет спасение, нечего сказать, — заметил Боттль.

Гель невольно вздрогнул от ужаса.

— И все же я уверен, что она согласится попасть в его руки, только бы уйти от нас и предать меня, — сказал он грустно.

— Если она воображает, что очутится на свободе благодаря Румнею, то очень ошибается: плохо она его знает. Если вы лично желаете отделаться от нее, то, конечно, самое лучшее отдать ее сейчас же Румнею.

— Я бы убил тебя, Боттль, если бы не знал, что это — только глупая шутка с твоей стороны. Но во всяком случае теперь нам не до шуток. Она может действительно войти в соглашение с этим животным и причинить нам много вреда. Да, хорошо тебе смеяться, ты в таких годах, что тебе подобные вещи смешны, но я откровенно сознаюсь, что, конечно, прежде всего забочусь о ее безопасности. Подумай только о том, что она может действительно попасть в руки этого негодяя! И зачем только я связался с ним?

— Да, между прочим, — заметил Боттль, — знаете ли вы, что я убедился в том, что многие из разбойников не прочь перейти на службу к вам и бросить этого негодяя Румнея?

— Я уверен в том, что один из них, — вот тот, круглоголовый, быстроглазый разбойник, его зовут, кажется, Том Коббль, — наверное, скорее на моей стороне, чем на его. Мне кажется, что вообще в шайке произошли какие-то разногласия.

— Да, это верно. Вот еще другой такой же, зовут его Джон Гатч; мне кажется, он в сущности человек честный, и ему противно его теперешнее ремесло. Есть еще один, под названием Нэд Моретон, тот тоже не особенно долюбливает Румнея; затем я могу назвать еще двух-трех, которые, если дело дойдет до драки, перейдут, конечно, на нашу сторону, но зато другие — такие негодяи, что становится невольно жутко в их обществе.

— В таком случае, Боттль, постарайся переманить к нам как можно больше людей, но избегай всего, что могло бы повести к ссоре, которая вовсе нежелательна в данное время.

День, однако, прошел без всяких приключений, и вечером Гель и его спутники остановились опять на ночлег в уединенной гостинице; здесь были приняты все меры предосторожности, как и в предыдущую ночь. Гель, привыкший за последнее время обходиться почти совершенно без сна, уселся около экипажа, рядом с которым лежал Френсис, и приготовился опять прокараулить всю ночь. Антоний на этот раз должен был спать вместе с Румнеем на общей куче соломы, а Боттль отправился на большую дорогу сторожить, не покажется ли вдали Барнет со своими людьми.

Гель сидел молча, погруженный в глубокую думу: он положительно иногда недоумевал, почему так долго не показывается Барнет, но потом объяснил себе его запоздание тем, что лошади его очевидно устали, свежих он не мог достать, да наконец могло случиться, что у него оказался и недостаток в деньгах, так как он выехал ведь только из Лондона в Флитвуд и рассчитывал вернуться обратно на другой же день.

Вдруг рядом с Мерриотом послышался не то вздох, не то стон; он стал тревожно прислушиваться: этот стон выходил из-под навеса, где лежали Румней и Антоний, и напоминал стон человека, в которого только что вонзили кинжал.

Весьма возможно, что разбойник покончил с Антонием и рассчитывал теперь сделать то же самое с ним и Боттлем, который оставался совершенно один и беззащитный на большой дороге. Гель одну секунду колебался, идти ли ему узнавать, в чем дело, или нет. Он посмотрел на Френсиса: тот лежал неподвижно и дышал ровно и глубоко; в экипаже тоже раздавалось ровное и спокойное дыхание. Гель решился и быстро направился к навесу, где спал Антоний.

Антоний лежал, завернутый в свой плащ, спиною к разбойнику, который лежал тоже спокойно, с закрытыми глазами; спал ли он или притворялся спящим, Гель не мог рассмотреть. Но Антоний, во всяком случае, спал крепким, здоровым сном, в этом не могло быть никакого сомнения. Гель дотронулся до его плеча и прошептал:

— Пойдем со мной.

Антоний, ни слова не говоря, встал и пошел за ним к тому месту, где стоял экипаж.

— По-моему, лучше тебе спать со мной рядом, около Френсиса, — сказал-Гель шепотом, указывая на солому, где лежал юноша, и вдруг глаза его широко раскрылись от удивления: от Френсиса не осталось и следа, на соломе уже никого не было.

Френсис исчез.

Гель оглянулся кругом, нигде не видно было ни единой души. Он подошел к экипажу: из него по-прежнему раздавалось ровное, спокойное дыхание.

— Она хоть, по крайней мере, еще здесь, — сказал Гель удивленному Антонию, — но Френсис исчез, чтобы, вероятно, исполнить какое-нибудь ее поручение; он притворялся только спящим, но, во всяком случае, он не мог уйти далеко, ведь я уходил только на минутку. Посторожи-ка здесь у экипажа, а я пойду поищу его.

Но не прошло и секунды, как Гель уже увидел Френсиса выходящим из-под навеса, где он только что побывал сам, и где лежал Румней.

— Это что такое? — крикнул Гель, схватив мальчика за руку и поднося горящий факел к его лицу.

Френсис стоял с широко раскрытыми глазами и только при окрике Геля вздрогнул и как бы пришел в себя.

— Что ты делал, негодяй? — спрашивал Гель, крепко сжимая его руку, — зачем тебе понадобилось отправляться туда, под навес, воспользовавшись минутой моего отсутствия? Ты, вероятно, отнес какое-нибудь послание от своей госпожи этому разбойнику Румнею? Сознавайся сейчас же, иначе тебе худо придется.

— Я не знаю, где я был и что я делал, сударь, — отвечал юноша спокойно, — я ведь лунатик и хожу по ночам, сам не зная где.

Гель внимательно взглянул Френсису прямо в глаза, тот совершенно спокойно выдержал его взгляд и затем по приказанию Геля так же спокойно улегся опять на свою солому.

Гель уселся на свое место и снова погрузился в глубокое раздумье, так что не заметил даже, как темная фигура, весьма похожая на Румнея, бродила вокруг спящих разбойников и отдавала им какое-то приказание; по-видимому, Румней был тоже лунатиком.




XV. Измена


— А вот и снег, который ты предсказывал нам, — сказал Мерриот, обращаясь к Антонию, когда наконец кавалькада опять тронулась в путь в третьем часу ночи.

— Да, еще и ветер порядочный, — весело заметил Румней таким тоном, что Гель подозрительно покосился на него.

Всадники завернулись плотнее в свои плащи, чтобы укрыться от падающих хлопьев снега, которого почти не было видно, так как только в начале их процессии Боттль держал в руках факел, да позади экипажа был привешен фонарь. Разбойники ехали молча, и изредка у них вырывались проклятия, относящиеся к погоде. На рассвете они проехали через большой город и, проехав еще три мили после него, остановились в довольно уединенной гостинице, чтобы позавтракать. Когда Мерриот открыл окно в экипаже, завешенное занавеской, чтобы защитить пассажиров от снега, и хотел подать в него на подносе принесенную еду, Анна высунула голову и сказала:

— Вместо еды позвольте мне лучше пройтись немного по дороге: у меня затекли ноги, так как я ведь целых два дня сижу безвыходно в этой колымаге.

— Нет, только полтора дня, а не два, — ответил ей Гель, — но, во всяком случае, вы, конечно, свободно можете прогуляться немного, пока мы здесь отдыхаем. Имейте только в виду, что снег так глубок, что покрывает почти всю ступню ноги.

— Мне это безразлично, хотя бы снег доходил даже до колена.

— Но если я выпущу вас погулять, дадите ли вы мне слово, что вернетесь обратно в экипаж, когда я попрошу вас об этом? — Гель чувствовал себя положительно не в состоянии применить опять грубую силу, как в первый раз.

— Да, конечно, ведь другого выхода у меня нет.

— И все время, пока вы будете гулять, я буду находиться по соседству с вами, а с другой стороны пойдет Френсис.

— Я ведь говорила вам, что выбирать мне не из чего, и другого выхода нет; я должна во всем повиноваться вам.

Гель предложил ей руку, чтобы помочь выбраться из экипажа, но она сама легко выпрыгнула из него и пошла по тому направлению, откуда они приехали. Гель подождал Френсиса и потом пошел рядом с ней, придерживая пажа за рукав. Кит Боттль в это время хлопотал о том, чтобы накормить и напоить хорошенько лошадей. Румней гулял взад и вперед по дороге, поглощенный всецело, казалось, кружкой эля, которую он держал в руках. Антоний взобрался на пригорок и оттуда смотрел вдаль, не покажутся ли Барнет и его люди.

Мерриот молча шагал рядом со своей прекрасной пленницей и невольно задумался о том, не рассказать ли ей теперь всю правду, чтобы она перестала относиться к нему с такой ненавистью: ведь она находилась теперь всецело в его власти и не могла причинить ни малейшего вреда сэру Валентину. Но поверит ли она ему? А если и поверит, разве не может случиться, что она как-нибудь случайно убежит от него в эти два дня? Осторожность предписывала Гелю хранить на этот счет молчание и не выдавать ей своей тайны. И поэтому он решил опять заговорить с ней о смерти ее брата и постараться как-нибудь иначе поколебать в ней уверенность у том, что именно он был убийцей.

— Клянусь вам, мисс Хезльхёрст, — сказал он робко, — что я не наносил вашему брату этой несчастной раны. Во всем этом кроется недоразумение, которое со временем выяснится.

К его удивлению, она не оттолкнула его резко, как он ожидал, но заговорила с ним спокойно и без раздражения, как бы стараясь, со своей стороны, выяснить многое, непонятное ей.

— Как можете вы утверждать? — заговорила она тихо. — Я узнала всю эту историю от слуг моего брата, которые присутствовали при вашем поединке.

— Но ведь согласитесь сами, что правосудие не нашло ничего особенного в этом поединке, иначе меня бы сейчас же арестовали во Флитвуде.

— Да ведь вы прекрасно знаете, что свидетелями этого поединка были только слуги моего брата и ваш слуга. Все они молчали, так как ваш слуга опасался подвести вас под наказание, а слуги моего брата потому, что… все равно почему, но, во всяком случае, они молчали обо всем, пока я не приехала домой.

— Но почему слуги вашего брата молчали, вы чего-то не договорили сейчас?

— Я могу вам сказать, это неважно. Дело в том, что слуги моего брата находились от вас дальше, чем ваш собственный слуга, и поэтому они видели вас недостаточно ясно, им даже показалось, что вы обнажили шпагу, чтобы защитить только свою жизнь, так как мой брат первый напал на вас. Да к тому же и брат мой тоже велел им молчать и не болтать о том, что они видели.

— Ведь это одно уже доказывает то, что ссору начал он, и, следовательно, зачинщиком и нападающим лицом был именно он сам.

— Что же из этого? Он не хотел прибегнуть к помощи правосудия, потому что плохо верил в его бескорыстие и справедливость, ведь он хорошо знал, что его здесь вообще все ненавидели по соседству. Вы это прекрасно знаете, сэр Валентин. Я смотрю на это дело несколько иначе. Мне все равно, кто первый начал ссору, вы пролили кровь моего брата, и этого для меня достаточно, чтобы я желала теперь, в свою очередь, чтобы пролилась ваша кровь.

— Но я же уверяю вас, что нисколько не виноват в пролитии крови вашего брата. Верьте мне, что не я убил его.

— Какая наглая ложь с вашей стороны! Ведь мои слуги своими глазами видели, как вы нанесли моему брату эту роковую для него рану. Неужели вы воображаете, что так легко можете ввести меня в заблуждение относительно того, кто истинный виновник смерти моего брата.

— Я говорю только, что во всем этом кроется крупное недоразумение, которое будет выяснено со временем, а пока обстоятельства не сложатся так, что я буду в состоянии доказать противное, вы, конечно, не перестанете меня считать убийцей вашего брата. Клянусь вам…

— Вы говорите о клятве? Вы еще смеете клясться? Вспомните, что было два дня тому назад в городе Клоуне в присутствии местного констебля.

Гель вздохнул и промолчал. Увлеченный разговором с нею, он не обратил внимания на то, что она старалась увести его как можно дальше от экипажа, который теперь как раз скрылся у них из виду за поворотом дороги.

— Во всяком случае, время докажет, что я был прав, — сказал он, — и также объяснит вам, почему я решился подвергнуть такую очаровательную особу, как вы, столь тяжелому для нее плену.

— Будем лучше надеяться на то, что время даст мне возможность отомстить за все зло, причиненное мне. Во всяком случае, я еще не потеряла всякую надежду добиться правосудия в этом мире.

— Я ничего не могу возразить вам на это, но надеюсь, что мне не придется прибегнуть к крайнему средству.

— К какому? — спросила она, останавливаясь и глядя ему прямо в глаза.

— Предположите, что вы, проезжая через какой-либо город, вздумали бы высунуться из экипажа и начали бы кричать и звать к себе на помощь.

— Что тогда?

— Тогда мне пришлось бы собственными руками завязать шелковым платком самый очаровательный ротик во всей Англии.

— Ну, раньше, чем вы успели бы это сделать, я бы уже созвала целое сборище вокруг экипажа. Будьте уверены, что нашлись бы тогда люди, которым вам пришлось бы давать ответ за ваше обращение со мной.

— Я сказал бы им немедленно, что вы — сумасшедшая, и вас поручили моему надзору.

— Новая ложь с вашей стороны — и только!

— Нет, это не была бы ложь. Разве это не сумасшествие, когда хорошенькая женщина ставит себе задачей погубить человека, не причинившего ей никакого вреда?

Она ничего не ответила на это, и они молча вернулись к экипажу. Румней стоял около него, отвернувшись и глядя вдаль в глубокой задумчивости. Он поднял голову при их приближении и быстро сел потом на свою лошадь; остальные разбойники последовали его примеру во главе с Боттлем. Мисс Хезльхёрст позволила Гелю помочь ей взобраться в колымагу. Френсис вошел в нее вслед за нею. Мерриот позвал Антония и тоже сел на лошадь.

Как только Антоний присоединился к остальному обществу, Гель подал знак Боттлю, что все готово к выступлению каравана. Лошади налегли на упряжь, тяжелая колымага медленно тронулась с места и проехала несколько шагов, но вдруг раздался треск, одно из задних колес свалилось, и весь экипаж грузно опустился на одну сторону.

Антоний быстро соскочил с лошади и освидетельствовал упавшее колесо. Он с первого же взгляда убедился в том, что ось была только что перед тем перепилена острой пилой.

Антоний многозначительно взглянул на Геля, тот в одну секунду сообразил, в чем дело, и ему ясно, как день, представилось теперь все, что было сделано тихонько за его спиной. Он вспомнил, как Анна не спускала глаз с капитана, вспомнил затем ночную прогулку пажа к Румнею, вспомнил и понял теперь, почему Анна захотела вдруг прогуляться и постаралась увлечь его подальше от экипажа, в то время как Антоний находился далеко на пригорке, а Боттль был занят лошадьми. Анна задумала все это очень умно, и Румней, по-видимому, в точности привел в исполнение все, что она приказала ему, Она решила, что самое лучшее испортить экипаж, этим она задержит Геля, и таким образом даст возможность Барнету догнать их. Она вовсе не желала спасаться одна с разбойником, так как, по-видимому, не особенно доверяла ему, она не хотела портить его лошадей или подкупать его людей, так как знала, что он может отплатить ей за то и за другое, и поэтому она решила прибегнуть к самой невинной хитрости, не рискуя сама положительно ничем.

Румней прекрасно играл свою роль и с самым невинным и удивленным видом смотрел на колесо, валявшееся в грязи среди дороги.

Теперь было только утро четвертого дня бегства Геля. Он мечтал о том, чтобы еще только этот день и следующий провести в мире со своим нежелательным союзником, и поэтому ему пришлось сдержать себя и сделать вид, что он приписывает все простой случайности.

— Какая жалость, что колесо сломалось! — проговорил он, многозначительно глядя на Антония и Кита Боттля. — Надеюсь, сударыня, что вы не пострадали от неожиданного толчка, когда экипаж свалился набок?

Гель, говоря это, внимательно смотрел ей прямо в глаза, но она ничего не ответила и продолжала молча сидеть в экипаже с Френсисом, и, по-видимому, действительно нисколько не пострадала от толчка, так как, конечно, ждала его с минуты на минуту.

— Какая досадная задержка! — воскликнул Румней с притворным сожалением.

— Да, ужасно досадно, — повторил Мерриот со вздохом, как бы очень огорченный этим неожиданным препятствием. Он нарочно хотел провести своих собеседников и заставить их думать, что он действительно ничего не подозревает о их злом умысле. Он прекрасно понимал, что Румней вовсе не расположен в данную минуту к открытой ссоре, так как они находились недалеко от города, и в его расчеты вовсе не входило слишком близкое знакомство с его обитателями. Он предпочел бы завести ссору и напасть на своего противника где-нибудь в уединенном месте, далеко от обитаемых жилищ.

Гель быстро сообразил, что ему делать теперь дальше, но из боязни, чтобы Румней не догадался о его намерениях и не помешал ему, он нагнулся к Антонию и шепотом отдал ему самые необходимые приказания.

Антоний, не говоря ни слова, быстро сел опять на свою лошадь, поехал к той гостинице, где они закусывали, и спросил что-то у человека, стоявшего в дверях.

Результат этих переговоров был, по-видимому, неблагоприятен, так как, отъезжая от ворот гостиницы, Антоний отрицательно покачал головой Гелю и быстро помчался по направлению к городу, мимо которого они недавно проезжали.

Боттль молча наблюдал за Антонием так же, как и Румней, и посмотрел вопросительно на Геля, как бы спрашивая у него, в чем дело.

— Ничего, — ответил ему Гель спокойно, — если он заметит Барнета и его людей раньше, чем найдет то, зачем я послал его, он вернется сюда, и мы тогда встретимся с Барнетом в открытом бою; может быть, это будет еще и к лучшему.

Нечего говорить о том, что Гель всегда имел в виду последнее средство — сразиться с Барнетом и его людьми, но по возможности старался избегать подобной встречи, так как боялся, что Барнет сразу увидит, что имеет дело с подставным лицом, а вовсе не с сэром Валентином.

Чтобы привести свой план в исполнение, не теряя драгоценного времени, Гель подъехал к Румнею и сказал ему:

— Велите своим людям выпрячь лошадей из экипажа: не имеет никакого смысла оставлять их в упряжи, так как сдвинуть его с места все равно нельзя.

Разбойники быстро исполнили данное им приказание и в одну минуту выпрягли лошадей; они сидели теперь все верхом, переговариваясь и недоумевая, что будет дальше. Анна и ее паж тоже сидели молча, не выдавая своих тайных мыслей. Боттль и Румней проезжали шагом взад и вперед, перекидываясь отдельными фразами.

Наконец, вдали показалась фигура Антония. Он продвигался быстро, но спокойно. По-видимому, он нигде не нашел ни малейших следов Барнета и его людей. Он вез с собой старое дамское седло и множество охотничьих рогов, нанизанных на веревку. По-видимому, он ездил в город только для того, чтобы достать там эти предметы. Спутники Геля с любопытством оглядывали их, не понимая, зачем они ему понадобились.

Мерриот приказал Антонию и Киту сойти с лошадей. Затем он велел прежнюю лошадь Френсиса подвести к экипажу, и Антоний оседлал ее под дамское седло, привезенное им.

— Ну, а теперь, сударыня, — сказал Гель, обращаясь к Анне, — позвольте помочь вам взобраться на это седло.

Она сидела неподвижно и молча, как будто слова эти относились не к ней, и только многозначительно взглянула на Румнея.

Гель понял, что должен действовать скорее, иначе разбойник поймет ее немой призыв и вступится за нее.

— Том Коббль, подержи мою лошадь! — воскликнул Гель и в одну секунду очутился на земле. Затем он быстро очутился в колымаге, поднял на руки Анну, вынес ее из экипажа, и раньше, чем она успела опомниться, она уже сидела на лошади.

— Давай сюда веревку! — крикнул Гель, и Антоний подал ему веревку, на которой висели охотничьи рожки, и раньше, чем Анна успела соскользнуть опять на землю, Гель дважды обернул веревку вокруг ее талии и взял оба конца в свои руки, затем быстро вскочил на эту же лошадь впереди Анны и обвязал оба конца веревки вокруг себя.

— А теперь, Антоний, привяжи также за собой Френсиса! — воскликнул Гель, и Антоний моментально исполнил его приказание раньше, чем паж успел сообразить, что с ним делают.

— Кит, раздай-ка всем эти рожки, один дай мне, другой Антонию, третий Румнею и еще один Тому Кобблю. А теперь все по местам! Кит, поезжай вперед! Капитан Румней может ехать, где ему угодно. Слушайте все, что я вам скажу: когда я затрублю в этот рог, все должны сделать то же самое, а у кого нет рога, тот должен кричать изо всех сил, и все должны ехать галопом, пока я не прикажу переменить аллюр.

Минуту спустя вся кавалькада понеслась вперед, оставляя позади себя сломанный экипаж, который все еще продолжал лежать печально на боку.

Анна сразу поняла, почему Гель счел нужным запастись рожками. Теперь, когда она уже не сидела в глубине колымаги, ей было гораздо легче закричать и позвать людей на помощь, и поэтому он заранее принял меры, чтобы заглушить ее крики. Вся эта шумная ватага должна была навести свидетелей на мысль, что это — просто веселая компания, которая выпила больше, чем следует, и поэтому несется мимо с гиком и шумом. Присутствие женщины в данном случае никого не могло удивить, так как в те времена находились нередко женщины, разделяющие самые шумные увеселения мужчин.

Зато Анна не могла понять сначала, почему Гель счел нужным взять ее на свою лошадь, вместо того, чтобы посадить ее отдельно на другую лошадь. Ей и в голову не приходило, что он сделал это для того, чтобы в случае кровавого столкновения с Барнетом и его людьми она не попала в руки Румнея, который, несомненно, будет сторожить ее, так как очевидно горит желанием обладать ею. Привязанная к его седлу, она всегда будет находиться под его защитой, и если ему придется спасаться бегством, он может быть уверен, что она останется все же в его власти. Если ему будет грозить неминуемая опасность быть убитым, он всегда сумеет вовремя разрезать веревку, которой она была привязана к нему, и она сможет во всякое время воспользоваться тогда своей свободой.

Что касается Френсиса, то благоразумнее всего было, конечно, привязать его к Антонию, так как, благодаря своей смелости и решительности, он был способен на самый отчаянный шаг, только бы спасти свою госпожу.

Ровно в восемь часов они покинули сломанный экипаж, а в девять уже въезжали в город Скитон. Гель решил попробовать, хорошо ли поняты его инструкции, и затрубил в свой рог; моментально все остальные сделали то же самое, причем пустили лошадей вскачь и понеслись, как угорелые, по улицам города, к удивлению и несказанному испугу жителей этого города, которые долго еще потом смотрели вслед этой шумной ватаге. Разбойники пришли все сразу в хорошее расположение духа, им, по-видимому, очень понравилась эта забава, и только один Румней ехал молчаливый и угрюмый, не дотрагиваясь до своего рожка.

Румней вообще после истории с колымагой находился в самом удрученном настроении, он ехал теперь позади Геля, и Анна, сидевшая на лошади боком, все время не спускала с него глаз; в ее взоре он ясно читал удивление по поводу того, что он до сих пор не предпринимает ничего для ее спасения. Это положительно выводило его из себя, и он в душе решил по возможности скорее оправдать себя в ее глазах.

Они проехали так довольно долго, вдруг Румней громко крикнул:

— Ребята, стойте, все ко мне!

Разбойники сразу осадили лошадей, большинство из них с удивлением смотрело на своего предводителя, но многие сразу поняли, в чем дело, так как, по-видимому, они были уже заранее предупреждены. Они вытащили свои сабли и окружили Румнея.

Румней в мгновение ока тоже повернул свою лошадь и встал лицом к Гелю. Тот тоже, не долго думая, обнажил свой меч и громко крикнул:

— Что это значит, Румней?

— Это значит, что вы должны сдаться мне и сложить свое оружие, — ответил Румней очень развязно, по-видимому, чувствуя себя наконец в своей сфере.

— Неужели вы находите, что это умно — рисковать своей жизнью за то, что все равно по условию должно быть выдано вам завтра? — спросил Гель.

— Убирайтесь к черту со своими деньгами, хотя, конечно, и они пригодятся, но прежде вы должны выдать мне эту даму, которую вы везете с собой.

— Скорее я повешу тебя, негодяй, чем выдам ее! — воскликнул Гель.

— Вот как! Ну, ребята, вперед, смелее! — крикнул Румней, выхватывая пистолет и готовясь стрелять из него.

В ту же секунду произошло сразу два события: во-первых, Антоний Ундергиль скрестил свою шпагу с первым из разбойников, который бросился было исполнять приказание своего начальства, а, во-вторых, Гель удачным ударом своей рапиры выбил из рук Румнея его пистолет.

Следующим движением Геля было защититься кинжалом от кончика меча, направленного Румнеем прямо ему в грудь. Анна сидела за его спиной; стараясь не выказать невольного страха, охватившего ее. Ее паж тоже весь съежился, сидя на седле Антония, так как рисковал каждую минуту быть проткнутым шпагою разбойников, бросившихся на Антония.

К этому времени, однако, Кит Боттль уже подоспел на помощь Антонию.

— Ах, вы, изверги, крикнул он, — неужели вы будете еще слушаться этого разбойника Румнея к станете нападать на моего благородного господина и его слуг? Ведь он все равно всех вас предаст, как он когда-то предал и меня. Послушайте, Эдуард Моретон, и ты, честный Джон Гатч, а также ты, добряк Оливер Бунч, я уверен, что вы окажетесь на нашей стороне и не пойдете против нас.

— А Том Коббль? — воскликнул Гель, не оглядываясь назад, так как он был уже занят тем, что отражал яростное нападение Румнея. — Я уверен, что Том Коббль тоже перейдет на нашу сторону и не захочет больше служить под начальством такого изменника и изверга, как этот Румней.

— Что скажете, товарищи? — воскликнул на это Том Коббль. — Я перехожу на сторону этого благородного господина, не знаю, как вы!

— Я тоже! — ответил Джон Гатч, а также и Моретон, и Оливер Бунч и еще несколько человек.

— К черту вашего благородного господина! — заревел чей-то грубый голос, и большинство разбойников подхватило этот крик, так что стало ясно, что нее они остаются на стороне Румнея.

— Хорошо, ребята, — радостно воскликнул Румней, лицо которого было омрачилось при словах Кита Боттля, — вперед же, товарищи, и помните, что добыча будет тем больше, чем больше изменников вы убьете.

— Смотри, чтобы тебя самого не убили, негодяй! — крикнул ему Мерриот, продолжая отражать его яростное нападение и стараясь повертываться так, чтобы какая-нибудь из шпаг не задела нечаянно Анну.

Поединок между Гелем и Румнеем продолжался, никто не обращал на них внимания, так как все были заняты собственным делом. Разбойники с трудом отражали нападение Кита Боттля, Антония и тех из своих товарищей, которые перешли на сторону Геля; последние сражались с отчаянной храбростью, так как знали, что в случае победы Румнея им несдобровать. Наконец, благодаря быстрому и ловкому движению, Гелю удалось ранить своего противника в руку, державшую шпагу; тот вскрикнул от боли и быстро осадил свою лошадь левой рукой.

Гель бросился вперед, прямо на него, с криком:

— Смерть тебе, собака!

Румней вообразил, что действительно настал его конец, и отчаянно вскрикнул:

— Сдаюсь, пощадите!

— То-то же! — ответил Гель спокойно, — ну, так отзови всю эту свору!

— Хорошо, — смиренно ответил Румней, — эй, вы, ребята, назад, сдавайтесь!

Люди его с удовольствием исполнили его приказание, так как дела их были далеко не блестящи, и обе стороны пострадали почти одинаково.

— А теперь, Румней, — воскликнул Гель громким голосом, — можете возвращаться назад своей дорогой и не попадайтесь мне больше на глаза. Те из людей, которые перешли на мою сторону, могут ехать со мной, остальные проваливайте, куда хотите.

Разбойники молча и угрюмо повиновались Гелю и один за другим, здоровые и раненые, потихоньку стали отъезжать в сторону, и только люди, оставшиеся верными Гелю, не трогались пока еще с места.

Гель молча следил за тем, как Румней и его люди скрылись за поворотом дороги; потом он обернулся к Анне и сказал ей:

— Надеюсь, сударыня, вы остались живы и невредимы, ваш паж, кажется, тоже не пострадал нисколько.

Анна ничего не ответила на это, и все молча поехали дальше.

— Как я рад, что отделался от Румнея и его людей! — сказал Гель.

— Да, хорошо было бы, если бы мы «действительно» отделались от него, — проворчал Боттль.




XVI. Фоксбай Холл


Только что описанный случай произошел утром, в субботу, 7 марта, на четвертый день бегства Геля. Кавалькада Геля состояла теперь из него самого, Антония, Боттля, двух пленников, Моретона, Тома Коббля, Оливера Гатча, Джона Бунча и нескольких других лиц. Раненые стоически переносили свои страдания, раны их были кое-как перевязаны тряпками, и здоровые ехали около раненых, чтобы оказывать им помощь и поддержку.

Мерриот проехал уже двести миль от Флитвуда в три с половиной дня, т. е. делал почти до шестидесяти миль в день, несмотря на все задержки и приключения, но с тех пор, как пошел снег, дорога совершенно испортилась, и поэтому вернуться назад отсюда во Флитвуд можно было также никак уже не раньше трех дней с половиной, и таким образом, если бы беглецы были настигнуты теперь преследователями, то все же сэр Валентин имел в своем распоряжении целых семь дней. Еще полтора дня, и десять дней, необходимые для полного его выздоровления, были налицо.

Что касается Роджера Барнета, он продвигался вперед тоже медленно, как это и предполагал Гель, так как ему нигде нельзя было запастись свежими лошадьми, и к тому же в Клоуне, где Гель пережил такие неприятные минуты благодаря местному жандарму, с ним случилось досадное приключение. Дело в том, что лошадь его была так загнана, что в ту минуту, как он слезал с нее, она не выдержала усталости и пала, причем при падении придавила Барнета и жестоко зашибла ему ногу, так что ему пришлось пролежать в пивной несколько часов подряд, прежде чем он был опять в состоянии двинуться дальше в путь, и то со страшной болью, которую он, однако, переносил с большим героизмом. Гель, конечно, не мог знать об этом случае, столь благоприятном для него, и поэтому удивлялся тому, что до сих пор еще Барнет не мог догнать его. Чтобы не дать ему сбиться со следа, Гель нарочно приказывал своим людям шуметь как можно больше и даже трубить в рога, проезжая большие города, чтобы хоть этим привлечь к окнам жителей, которые все попрятались по домам благодаря ужасной погоде. И, действительно, этот шум и дикие крики привлекли общее внимание, и еще долго все смотрели вслед странной группе всадников, среди которых находилась одна женщина.

Все время Анна сидела молча и неподвижно, закутавшись в свой плащ и опустив капюшон низко на голову. Она также молча принимала пищу, которую Кит Боттль приносил ей по знаку Геля. Сначала Гель обращался с ней короткими вопросами, но так как она не отвечала ему, он только молча посматривал на нее, недоумевая в душе, решила ли она наконец покориться своей судьбе, или сидит и молчит, так как занята придумыванием какого-нибудь нового коварного плана.

Кит Боттль все время держался вблизи раненых и заботливо осведомлялся, как они себя чувствуют, наконец он подъехал к Гелю и сказал ему шепотом:

— Некоторые из раненых так плохи, что их необходимо сейчас же уложить на время в постель: они не могут ехать дальше при такой погоде.

— Но куда же нам положить их? Где мы можем их пристроить? — сказал так же тихо Гель. — Ведь в тех домах, где они могут быть приняты, и где мы можем оставить их в полной безопасности, наверное знают также и Румнея, и поэтому он легко может найти их там, тогда им плохо придется, в этом молено не сомневаться.

— Да, это верно, — ответил Боттль задумчиво, — но вот в чем дело. Я только что разговаривал с Оливером, и он рассказывал мне, что служил раньше здесь в окрестности в одном французском семействе, которое эмигрировало за границу; все имущество их, кажется, конфисковано, но дом, где они жили, стоит еще запертый и пустой до сих пор; мы можем свободно остановиться в нем, чтобы отдохнуть немного и дать вздохнуть нашим раненым; называется этот дом — Фоксбай Холл.

— Но если дом заперт, как же мы попадем в него? — спросил Гель.

— Видите ли, в чем дело: у Оливера есть ключ от маленькой боковой двери, он спрятал его там где-то в стене.

— Ну, в таком случае нечего и разговаривать: надо ехать скорее, чтобы быстрее очутиться там.

Они погнали лошадей и скоро прибыли к тому месту, где издали виднелся дом, о котором говорил Кит Боттль. С одной стороны дорога здесь граничила с лесом, с другой стороны шла длинная деревянная изгородь, за которой сначала виднелось поле, а затем уже длинная каменная стена, позади нее возвышались деревья столетнего парка. Посередине стены виднелась небольшая калитка. Оливер остановился перед ней, все последовали его примеру.

Гель сошел с лошади и посмотрел в калитку, которая распахнулась от первого его прикосновения. Он увидел прямо перед собой огромное здание, от главного фронта которого шли два длинных боковых флигеля, образовывавших как бы в общем три стены вокруг квадратного большого двора. С четвертой стороны шла низкая терраса, спускающаяся прямо к дороге, где виднелась опять другая, тоже очень низкая стена.

Главное здание было построено отчасти из дерева, отчасти из кирпича, на обоих флигелях виднелись высокие затейливые башенки. Окна главного здания были высокие, узкие и заостренные сверху, во флигелях они были тоже высоки, но гораздо шире и квадратнее. Впереди виднелась высокая готическая дверь, а в одном из флигелей, почти незаметно для глаза, находилась другая крошечная дверь.

В середине двора помещался бассейн, а вокруг террасы росли высокие стройные деревья.

— Весьма гостеприимный вид у этого домика, — заметил Гель, — но только он отстоит довольно далеко от дороги. Если Барнет появится на дороге, вряд ли мы успеем выехать отсюда со двора.

— Это пустяки, сударь, — вмешался Оливер в разговор, — там дальше конюшни, их отсюда не видно, но от них идет прямая дорога прямо на большую проезжую дорогу, и надо только знать ее, а затем уже можно быть спокойным, что никто не догонит нас, раз мы выехали на нее.

— В таком случае, чем скорее мы попадем в этот дом, тем лучше. Отыскивай скорее ключ, Оливер. Надо надеяться, что он лежит еще там, куда ты его спрятал.

Толстяк, не теряя ни минуты, быстро слез со своей лошади и исчез во дворе. Через несколько минут маленькая дверь во флигель распахнулась, и он появился в ней сияющий и довольный.

— Ну, вот и прекрасно! — воскликнул Гель. — Надо будет занять одно из окон в башенке, оттуда видно всю дорогу. Если Барнет подъедет, мы увидим его еще издали.

— Антоний, позаботься о лошадях, — сказал Гель. — Оливер, покажите ему, где конюшни. Том Коббль, пожалуйста, заботьтесь теперь вы об этом юноше. Моретон пусть поможет нести раненых, а Боттль может отправиться в башенку и найти там окно, из которого видна будет вся дорога. А вас, сударыня, я попрошу сойти с лошади и последовать за мной в дом.

Гель, говоря это, быстро развязал веревку, которою Анна была привязана к нему, соскочил сам с лошади и помог ей спуститься на землю. Она приняла его услугу молча, почти машинально.

В большой комнате, куда они вошли, находился огромный красивый камин, стены были украшены коврами и увешаны оружием, в углу стоял огромный буфет. Мерриот уселся с Анной на одной из стоящих здесь скамеек и молча следил за тем, как приносили раненых и устраивали их на полу в соседней комнате. К тому времени, как Антоний и Оливер вернулись в комнату, Гель уже составил свой план действий на несколько ближайших часов. Все это время они ехали так быстро, что он решил, что они спокойно могут провести целую ночь в этом доме.

До сих пор его все время заботила мысль, где проведет эту ночь Анна. Ему не хотелось, чтобы она провела ее под открытым небом, и теперь он успокоился на этот счет и с удовольствием думал о том, что на следующий день кончается его миссия, и он будет свободен и может поступать, как хочет; только мысль о разлуке с Анной слегка огорчала его, но так как в данную минуту у него было слишком много забот, лежащих на нем одном, то он и откинул на время эту мысль и всецело предался своей роли.

Он узнал от Оливера, что недалеко от того места, где парк граничит с большой дорогой, находится маленькая гостиница, и послал туда Антония за провизией; в случае неожиданной тревоги Антоний должен был встретиться со своими, так как и они поехали бы через парк кратчайшей дорогой.

Затем Мерриот распорядился послать своих людей за хворостом, чтобы развести огонь в камине внизу в общей комнате, а затем в камине в одной из комнат наверху, которую он по указанию Оливера выбрал для Анны, и наконец еще в камине третьей комнаты, которая являлась проходной для той, где должна была находиться Анна.

Гель сам проводил свою безмолвную пленницу в назначенную для нее комнату и без всякой просьбы с ее стороны приказал Френсису быть готовым услуживать ей, но при этом так, чтобы она слышала, громко сказал Тому Кобблю, чтобы он неотлучно все время находился в смежной комнате, где топился камин, и следил бы оттуда за каждым шагом пажа, которому нельзя доверять. Анна все это выслушала молча, затем сделала Френсису знак следовать за собой и направилась к себе в комнату.

Гель отправился затем искать комнату себе и выбрал комнату в том флигеле, где находился Боттль. Так как Гель из своего окна мог прекрасно видеть всю дорогу, он отослал Боттля вниз к остальным, причем советовал ему лечь сейчас же спать, а сам остался караулить у окна до возвращения Антония, который должен был сменить его.

Время тянулось бесконечно долго, и только когда уже стало смеркаться, на горизонте наконец появился Антоний, нагруженный всякими съестными припасами. Часть их Гель оставил себе и Анне, а большую часть отослал своим людям, которые сильно проголодались за это время. Анна, освежив свое лицо водой, принесенной ей услужливо Френсисом, вышла затем в общую комнату, где находился как раз Гель, и к его удивлению согласилась разделить с ним его скромную трапезу; потом они очень миролюбиво раскланялись, и каждый отправился в свою комнату, чтобы отдохнуть.




XVII. Победа женщины


Пронзительный свист разбудил вдруг Мерриота, он вскочил на ноги, прошло, вероятно, уже несколько часов, как он спал, огонь в камине почти догорел, свист повторился, кто-то свистел на дороге под самым окном. Мерриот открыл окно, и в комнату ворвалась струя холодного воздуха вместе со снегом и ветром. На дороге виднелся темный силуэт Антония на лошади.

— В чем дело, Антоний? — спросил Мерриот.

— С юга подвигается группа всадников. Я видел, как они ехали сюда и затем остановились в гостинице недалеко от нашего дома, чтобы провести, вероятно, там ночь, а, может быть, для того, чтобы достать там свежих лошадей.

— Как ты думаешь: это — Барнет и его люди?

— Трудно сказать: так темно, что невозможно ничего различить, может быть, это Барнет со своими людьми, а, может быть, также, что это Румней со своими разбойниками.

— Во всяком случае, они не думают ночевать в этой гостинице, так как город ведь в четырех милях отсюда; они остановились в ней только, чтобы расспросить о нас, и, конечно, они в скором времени догадаются, где мы, так как скрыть это довольно трудно.

— Да, вероятно, так. Я слышал — часы пробили одиннадцать, и думаю, что лучше всего теперь же тронуться нам дальше в путь, — заметил Антоний.

— В таком случае отправляйся вниз, Антоний, и подними наших людей, а затем распорядись, чтобы вывели лошадей из конюшни. Мы постараемся проехать по большой дороге, чтобы там видны были наши следы. Но если эти таинственные незнакомцы приедут сюда раньше, чем мы успеем выбраться, то, конечно, нам придется ехать через парк.

— Но что же делать с ранеными?

— Те из них, которые не в состоянии ехать с нами, могут остаться здесь в одном из флигелей, и пусть Джон Гатч останется с ними. Я дам ему денег на все их нужды. Распорядитесь обо всем, Антоний. Я тоже сейчас спущусь вниз.

Антоний пошел исполнять приказания своего господина, а Гель разбудил Тома Коббля и Френсиса и велел им спуститься вниз, где собрались все остальные; затем он подошел к дверям комнаты Анны и тихонько постучал в нее.

Он подождал ответа, но все было тихо; он постучал во второй раз.

— Мисс Хезльхёрст, — произнес Гель довольно громко, — нам пора отправляться дальше в путь.

Кругом царило глубокое молчание. Геля охватил вдруг смутный страх: ему стало жутко за Анну, за исход своей миссии. Неужели что-нибудь случилось с ней?

— Сударыня, — сказал он уже громче, — я прошу вас встать, время не терпит, мы должны ехать дальше!

Все было тихо. Мерриот не выдержал и, откинув в сторону всякие церемонии, быстро распахнул дверь и вошел в комнату.

В комнате еще догорал камин, огонь его ярко освещал кровать, где должна была спать Анна. Она и лежала там, неподвижно устремив широко раскрытые глаза на уголья в камине.

При виде Мерриота она быстро соскочила с кровати и хотела сделать шаг по направлению к нему, но силы вдруг изменили ей, и она пошатнулась, так что он только с трудом успел поддержать ее. Она бессильно прислонилась к нему, и с губ ее сорвался жалобный стон.

— В чем дело? — спросил ее Мерриот тревожно.

Она тихонько высвободилась из его рук и, покачиваясь, с трудом направилась в другую комнату, где и остановилась, ухватившись обеими руками за стол, чтобы не упасть.

— В чем дело? — спросил опять Мерриот, бросаясь к ней на помощь и поддерживая ее, чтобы она не упала.

— Не знаю, что со мной, — сказала она слабым голосом, — мне очень худо, мне кажется, что я умру.

И она прислонилась головкой к его плечу, как будто силы совершенно изменили ей.

Мерриот, совершенно растерянный от этой неожиданности, не знал, что сказать, и только нежно прижимал ее к себе.

Она судорожно держалась за него, дрожа всем телом.

— Как здесь холодно! — прошептала она чуть слышно.

— Сударыня, это только минутная слабость, — произнес Мерриот с трудом, — это пройдет, соберитесь с силами, прошу вас. Я не могу больше медлить, мои люди ждут нас уже во дворе, мы должны сейчас же спуститься к ним.

— Вы хотите моей смерти, — прошептала она, и по лицу ее пробежала судорога, как будто от сильной сдерживаемой боли; она еще тяжелее оперлась на руки Мерриота.

— Но что же мне делать? — пробормотал он. — Послушайте, соберитесь с силами, подойдемте к окну, свежий воздух приведет вас в себя.

Он открыл окно и подвел ее к нему; она содрогнулась от холодного, резкого ветра.

— Этот холод убьет меня, — прошептала она: — снег леденит мою кровь.

— Но ведь у вас совершенно теплое лицо, — проговорил он, осторожно дотронувшись рукой до ее лба.

— Тело мое горит, и, несмотря на это, мне холодно до глубины души, — ответила она.

— Но ведь руки у вас совершенно теплые, — сказал он, осторожно пожимая ее ручки.

Она не отворачивала своего лица, которое почти соприкасалось с его лицом, и не отнимала своих рук, и хотя тело ее дрожало, она все же продолжала еще прижиматься к нему.

— Я чувствую себя очень плохо, я наверное умру, — повторила она: — я не могу и думать о том, чтобы ехать дальше.

— Но ведь вам уже лучше, и голос ваш уже не так слаб, как вначале. Через несколько минут вы уже будете в состоянии ехать дальше.

— Я упаду с лошади. Послушайте, сударь, вы называете себя дворянином и честным человеком и, между тем, хотите тащить умирающую больную женщину по такой погоде, в эту темную, ненавистную ночь. Если я еще стою на ногах, так только оттого, что я еще думаю умолить вас пощадить меня и оставить меня в покое.

И, говоря это, она обеими руками обвила его шею, как бы для того, чтобы не упасть от слабости.

— Но, сударыня, неужели вы не понимаете, как дорога мне каждая минута? Целая группа всадников остановилась в ближайшей гостинице, каждую секунду они могут быть здесь. Может быть, это Барнет со своими людьми, может быть, это Румней и его разбойники, во всяком случае мы не можем больше медлить, и хотя мне бесконечно жалко вас, но все же вы должны собраться с силами и ехать дальше со мной.

— В таком случае поезжайте одни и оставьте меня здесь.

— Я не смею оставить вас здесь. Если Роджер Барнет приедет сюда и найдет вас здесь… — он не кончил своей фразы, но про себя подумал, что в таком случае Барнет немедленно догадается, в чем дело, и сейчас же помчится обратно в Флитвуд.

— Но ведь если вы возьмете меня с собой, — сказала она, — я могу умереть по дороге.

Мысль эта привела Мерриота в отчаяние. Он не мог представить себе, что эта прелестная женщина вдруг будет лежать мертвая и неподвижная в его руках.

— Но ведь вы преувеличиваете опасность, — сказал он, — вы наверное можете сесть на лошадь. Я посажу вас перед собой и буду вас поддерживать все время. Делать нечего, но я должен все же пустить в ход опять силу.

— Вы готовы желать моей смерти, только бы спастись самому, — сказала она с горечью.

— Я забочусь не о себе, — сказал он, — а забочусь о другом, которому чрезвычайно важно, чтобы я спасся от своих преследователей.

— В таком случае спасайтесь сами и оставьте меня здесь, — и она сделала слабую попытку освободиться из его объятий.

— Нет, нет, — воскликнул он, еще крепче сжимая ее, — ради вас самих я уже не смею оставить вас здесь. Ведь эти всадники могут быть Румней с его людьми, — подумайте, что будет, если вы попадетесь им в руки.

— Пусть я попадусь им в руки! — воскликнула она. — Ведь для вас же будет лучше, если Румней найдет меня здесь. Вы знаете, что он приехал теперь за мной, и если я буду в его власти, он не станет гнаться за вами.

— Как, неужели вы согласны попасть в руки этого негодяя? Но разве вы не знаете?..

— Да, конечно, я знаю все, я прекрасно понимаю, на что способен этот негодяй, но какой же выбор остается мне? Я не могу ехать с вами. Неужели вы потащите меня с собой и этим ускорите мою смерть? Нет, я останусь здесь, и если вы хотите ехать, то должны бросить меня на произвол судьбы.

И совершенно неожиданно для него она вдруг быстро выскользнула из его объятий, прислонилась к стоявшему недалеко от них комоду и обеими руками уцепилась за него. Гель сейчас же бросился за ней и хотел приподнять ее, но она с такой силой держалась за комод, что он не рисковал оторвать ее от него, чтобы не причинить ей боли.

И вслед за тем она вдруг стала стонать и рыдать так горько, что Гель наконец тоже пришел к тому убеждению, что она действительно вряд ли в состоянии ехать теперь верхом. Он быстро подошел к окну, закрыл его, и затем обратился к ней и сказал:

— Сударыня, что же я теперь буду делать? Ведь, если вы действительно заболели вследствие всех перенесенных вами передряг, так вы еще не скоро оправитесь, вам нужен покой и отдых, я же не могу оставаться с вам и.

— В таком случае не оставайтесь, оставьте меня одну.

— Хотите, я оставлю вам своих людей? Она защитят вас.

— И моего пажа тоже? Но ведь он не достаточно силен, чтобы защищаться против Румнея и его людей.

— В таком случае я оставлю вам тех из людей, которые присоединились к нам из шайки Румнея.

— Конечно, эти несчастные раненые останутся со мной, так как они не могут ехать дальше. Остальные четверо останутся здесь, пока не увидят вдали Румнея; тогда они сбегут или останутся тоже здесь, но погибнут все от его мстительной руки.

— Но если я оставлю при них Боттля и Антония?

— Да, конечно, если эти всадники окажутся гонцами королевы, для вас будет лучше, если ваши верные слуги погибнут, а вы сами спасетесь.

— Сударыня, я не заслужил этой насмешки. Верьте мне, что я не трушу за свою жизнь, а спасаю чужую, впрочем вы ведь ничего не знаете об этом. Как жаль, что это еще не завтрашний вечер, тогда бы вы увидели, как я мало берегу собственную жизнь. Но еще в продолжении целых суток я не имею права располагать собою.

Анна не обратила никакого внимания на его слова, смысл которых ей остался непонятен.

— Почему же вы не остаетесь здесь? — спросила она. — Разве я прошу вас оставаться из-за меня? Уезжайте и берите с собой своих людей: они наверное вам еще понадобятся.

— Да, это верно, — ответил Мерриот, думая только о том, что действительно следы трех людей заметнее, чем следы одного.

— Ваши оба спутника — здоровые и сильные люди, — продолжала Анна, — но вряд ли они станут защищать меня ради меня самой: этот пуританин действует только по вашему приказанию.

— Это верно, — пробормотал Гель рассеянно. — Против целой шайки разбойников шесть человек ничего не поделают, особенно, если им приходится сражаться только для того, чтобы защитить слабую женщину: на это способен только дворянин. А тот дворянин, который рискует своей жизнью ради женщины, непременно рассчитывает на то, что она вознаградит его за подобную преданность, в которой высказалась вся его любовь к ней.

В комнате воцарилось молчание. Она ни единым звуком не выдала своих чувств, охвативших ее при этом первом открытом признании в любви с его стороны; из этого он мог убедиться в том, что признание это не явилось для нее неожиданным.

— Как безжалостна ко мне судьба! — заговорила она вдруг тихим, прочувствованным голосом. — Только вы один, как истый джентльмен, готовы защищать меня до последней капли крови, только вы со своим благородным и мужественным сердцем могли бы устоять против всех опасностей и победить их, только вы при своем умении ладить с этими людьми сумели бы заставить их выступить в мою защиту, только ваше присутствие здесь могло бы меня спасти от этого негодяя, но судьба так жестока, что вы должны оставить меня, чтобы спастись самому, так не медлите же и уезжайте и предоставьте меня моей судьбе.

Она кончила почти шепотом и лежала неподвижная и бледная; как бы не в силах даже думать о том, что ей предстоит.

— Сударыня, — воскликнул Гель вне себя, — разве я могу еще выбирать? Если это Румней со своими людьми, я не могу оставить вас одну и уйти самому. Если же это гонцы королевы, я не могу оставаться с вами. Неужели вы действительно не можете проехать еще немного верхом? Неужели это невозможно? Постарайтесь собраться с силами, переломите себя и встаньте.

Вместо ответа она только безнадежно улыбнулась и промолчала.

— В таком случае, до свидания, — сказал он отрывисто и, круто повернувшись, пошел к дверям.

Тихий стон остановил его, он обернулся и посмотрел на нее; сердце его, переставшее почти биться, когда он так решительно отошел от нее, забилось вдруг с удвоенной силой.

Она не смотрела на него и не переменила своей позы, но при свете огня видно было, что в глазах ее стоят слезы.

Он стоял и смотрел на нее, а она тихо всхлипывала, как бы покорно приготовляясь к ужасной судьбе, ожидавшей ее, — тому, что она будет оставлена совершенно одна в пустом доме и во власти негодяя, от которого ей нечего ждать пощады.

Когда Мерриот, не помня себя, бросился опять к ней, по лицу ее уже струились ручьи слез.

— Сударыня, — сказал он, бросаясь перед ней на колени и осторожно прикасаясь к ее опущенной руке, — не бойтесь, я останусь с вами, хотя и рискую своею жизнью и изменяю делу, которому посвятил все свои силы, но я не могу оставить вас в таком беспомощном положении. Пусть простит меня Бог, пусть простят меня те, ради которых я рисковал жизнью все эти четыре дня; пусть простят меня мои предки, которые не изменяли никогда данному слову ни из боязни перед другими, ни из любви к женщине. Но я люблю вас! Я дорого плачу за право держать вас в своих объятиях, я люблю вас!

Он отпустил ее руки и обвил ее стан, она не только не сопротивлялась, но даже обеими руками обняла его за шею. Она уже не плакала, но на щеках ее виднелись еще слезы, и ноздри ее слегка раздувались, личико ее так близко наклонилось к нему, что губы почти касались его губ. И когда он стал безумно целовать их, она не выказала ни малейшего сопротивления.

— О божество мое! — шептал он, не помня себя, стараясь заглянуть в ее глаза, в которых он читал отражение того, что так красноречиво говорили его собственные: — Никогда не думал я, что окажусь так слаб и в то же время испытаю столько радости. Хотя я рискую своей жизнью и своей миссией, но в эту минуту я ни о чем не жалею. В эту минуту ты меня любишь, не так ли? Иначе все поцелуи на свете лгут, и все глаза также лгут. Скажи мне сама, дорогая, правда ли, ты любишь меня, или это все прекрасный сон?

— Неужели вы хотите, чтобы уста мои повторили словами то, что выразили на деле? — ответила она шепотом, как будто едва владея собой.

— Я не убивал твоего брата, — продолжал он, все еще глядя ей в глаза. — Этому ты должна верить, но мне кажется, что даже если бы нас разделяла кровь твоего брата, так и то ты все же должна была бы любить меня.

Она ничего не отвечала, и когда он опять хотел заговорить, она прижалась своими устами к его устам и таким образом заставила его замолчать.

Потом вдруг, по мановению ока, она изо всей силы оттолкнула его от себя и осталась стоять, прислушиваясь к чему-то.




XVIII. Прибытие всадников


По дороге был слышен топот конских копыт. Мерриот быстро поднялся с колен, обернулся и пошел навстречу Боттлю, входившему в дверь.

— Все готово к отъезду, сэр, — сказал Боттль.

— Мы никуда не поедем, — спокойно ответил Мерриот, стараясь не выдать своего волнения. — Мы останемся здесь на всю ночь и, может быть еще дольше.

— Останемся здесь? — спросил Кит, с удивлением глядя на Мерриота.

— Пусть Антоний отведет лошадей обратно в конюшни, а затем… — Мерриот чувствовал, что удивление Боттля было так велико, что он должен дать ему какие-нибудь объяснения относительно такой быстрой перемены своего решения, и поэтому, ни минуты не медля, он прибавил решительно, — а затем мы должны приготовить здесь все, чтобы выдержать в этом доме осаду. Иди вниз и пошли сюда Френсиса и Тома Коббля, а все остальные пусть ждут моих приказаний.

Кит исчез, он сразу понял теперь намерение Мерриота. Слово «осада» объяснило ему все. Десять дней были необходимы для спасения сэра Валентина; прошло уже четыре дня, четыре еще понадобятся, чтобы вернуться обратно во Флитвуд, и таким образом надо обеспечить себе еще только всего два дня. Если удастся удержаться в этом доме в продолжение двух дней, миссия их будет исполнена, и сэр Валентин спасен.

Но что же потом будет с Гелем и со всеми ими? Теперь не время было думать об этом, прежде всего надо было заручиться этими двумя днями.

Анна, в свою очередь, не знавшая ничего об этих знаменательных десяти днях, радовалась тому, что задержала Геля и таким образом дала его преследователям возможность догнать его, т. е. достигла цели, к которой стремилась и ради которой вынесла столько за последние дни. Она лежала неподвижно, ни единым движением не выдавая того, что происходило в ней в эту минуту.

— А теперь, сударыня, — сказал Гель, обращаясь к ней, — скажите мне, что я могу сделать для вас. Я не умею обращаться с больными. Может быть, кто-нибудь из моих людей сумеет.

— Нет, — ответила она сонным голосом, — мне нужен только отдых и покой. Вся моя болезнь заключается в том, что я смертельно устала. Единственное средство против этой болезни — сон.

— Перенести вас на вашу постель?

— Как хотите.

Как только он перенес ее в ее комнату и положил на постель, она, казалось, сразу погрузилась в сон, от которого ждала подкрепления своих сил. Он посмотрел немного на нее, но не осмелился нарушить ее покой новой лаской; услышав шаги в соседней комнате, он вышел туда и увидел Френсиса и Тома.

— Ваша госпожа спит, — сказал он, обращаясь к пажу. — Оставьте дверь к ней открытой, чтобы вы могли слышать, когда она позовет вас. И ни на одну минуту не выходите из этой комнаты. Если что-нибудь понадобится, пусть Том придет сказать мне это.

Затем он быстро спустился вниз к людям, уже ожидавшим его по приказанию Кита. Огонь в камине ярко горел, кое-где виднелись зажженные факелы. Мерриот, видя, что Антония и Бунча еще нет, так как они отводили лошадей в конюшню, подождал их возвращения раньше, чем начать свою речь. Когда они наконец пришли и закрыли за собой дверь, он подошел к своим людям и сказал им:

— Ребята, в четырех милях от нас находится группа всадников: весьма возможно, что это — Румней и его шайка, а, может быть, также, что это — гонцы королевы, посланные сюда с приказанием арестовать меня. Если это Румней, самое благоразумное встретить его за стенами этого дома, так как он не посмеет напасть на нас открыто, чтобы не привлечь шерифа и его людей. Если это те, кто задался целью арестовать меня, от тех мне нечего ждать пощады, те будут преследовать меня до конца или уморят меня голодом Если они увидят, что вы являетесь моими помощниками, весьма возможно, что вас ждет за это виселица» И поэтому я даю вам право сейчас же покинуть меня, Я уверен в том, что никто из вас не будет так низок и не воспользуется своей свободой, чтобы передать меня в руки правосудия, и поэтому я отпускаю всех тех, кто пожелает уйти, но уходите сейчас, так как с той минуты, как я стану готовить этот дом к ожидаемой осаде, я застрелю всякого, кто захочет выйти из него.

Может быть, из чувства привязанности к Мерриоту, может быть, из боязни попасть в руки Румнея или потому, что самое безопасное казалось остаться в стенах этого крепкого верного убежища, но никто из присутствовавших не шевельнулся.

— Честные и добрые малые! — воскликнул Гель, подождав немного, — благодарю вас от всей души. Может быть, мне удастся спасти вас, если далее меня самого схватят, Но теперь к делу! Боттль, отправляйся сейчас же на поиски бревен и досок, пусть Оливер поможет тебе. Если готовых досок нет, руби, что хочешь и чем хочешь, но чтобы у меня были доски и бревна, которыми мы заколотим все окна и двери, доступные с улицы. А пока мы займемся тем, что забаррикадируем мебелью все, что можем. Когда досок будет довольно, все станут помогать нам в нашей работе.

— Там около конюшен целый склад бревен и досок, — сказал Оливер.

— Прекрасно, в какую же дверь легче всего внести их?

— В маленькую дверь в кухне, она ближе всего к конюшням, но она заперта и заложена крюком.

— В таком случае отопри ее, но зато запри хорошенько дверь в конюшни, чтобы сохранить наших лошадей. Пусть они там и остаются не расседланными. Мы должны здесь продержаться, по крайней мере, дня два. А теперь за дело, ребята, только раньше выложите вот сюда на стол весь запас ваших ружей, кинжалов и пороха, чтобы я знал, сколько у нас всего этого добра, и хватит ли его на все время осады. Слава Богу, что погода такая плохая, это значительно облегчит нам задачу, так как мы все время будем находиться под кровлей, а наши преследователи — под открытым небом.

Раненые улеглись опять на полу, здоровые принялись за работу, а Гель и Кит стали осматривать оружие и амуницию. Кроме кинжалов и мечей налицо имелось несколько револьверов, ружей и пистолетов.

Мерриот и его помощник, окончив осмотр, который вполне удовлетворил их, скинули верхнюю одежду и принялись устраивать баррикады у дверей и окон при помощи сундуков, скамеек и столов, которые они нашли в смежных комнатах. Затем стали приносить постепенно и бревна с досками; они тотчас же пошли в дело, и скоро все двери и окна были забаррикадированы, причем оставлены только маленькие отверстия, чтобы можно было просунуть дуло револьвера или ружья.

За этим занятием Мерриот и его люди провели несколько часов подряд. Когда наконец все было кончено, и дом превратился в неприступную снаружи крепость, Гель почувствовал, что падает от усталости. Но все же раньше, чем лечь спать, он поднялся наверх, чтобы взглянуть на свою пленницу и узнать о ее здоровье.

Френсис и Том спали у дверей ее комнаты, из которой доносилось ровное, спокойное дыхание Анны. Тогда Гель спустился опять вниз и увидел, что все улеглись, кто как мог, на полу, и только один Антоний сидел еще у камина.

— Я теперь пойду спать, Антоний, — сказал ему Гель, — по-моему караулить теперь больше нечего, так как все равно мы отсюда никуда не уйдем, а если наши преследователи подъедут к дому, они, наверное, так будут шуметь, что сразу разбудят нас всех.

— Конечно, они не минуют нашего дома, — вмешался Кит Боттль в разговор, — наверное они узнают в городе про этот пустой дом и завернут сюда, чтобы осмотреть его хорошенько, а если сначала и проедут, пожалуй, мимо, то тотчас же вернутся, так как увидят, что следы от копыт наших лошадей кончаются здесь и дальше не идут. Кроме того, ведь наши лошади в конюшне тоже не стоят спокойно. Когда они заржут, их слышно далеко, и, конечно, их присутствие в пустом доме сразу возбудит общее внимание.

— Ну, мы, во всяком случае, готовы теперь к приему непрошеных гостей, — сказал Гель, прислоняясь к камину.

— Да, у нас все есть — оружие, баррикады, провиант, — но Кит не договорил последнего слова и сразу вскочил с места, как ужаленный.

— А ведь это правда! — воскликнул Гель, тоже быстро вскакивая на ноги, — где же провизия, принесенная Антонием?

— Черт возьми аппетит этих ослов! — проворчал Кит, ведь нам, пожалуй, придется поститься за эти два дня.

Гель при мысли, что придется не есть два дня, тотчас же почувствовал приступ голода. Ему вспомнилась Анна, и пришла в голову мысль, как-то она перенесет этот невольный пост. Она уже умирает от усталости, — неужели ей придется умереть от голода?

— Мы должны достать еще провизию, — решительно заявил Гель.

— Где? — спросил Боттль коротко.

— Гам же, где мы её достали вчера. Кто-нибудь должен тотчас отправиться туда.

— Я пойду, — сказал Антоний, — я знаю уже дорогу туда.

— Разбуди хозяина гостиницы и достань нам провианта за какую угодно цену, — сказал ему Гель, протягивая золотую монету.

— Теперь уже рассветает, — ответил Антоний, — он наверное уже встанет к моему приходу.

— Но смотри, не наткнись на неприятеля, — заметил Гель.

— Если по своем возвращении я найду их расположенными вокруг дома и осаждающими вас, я брошусь прямо к одной из дверей. Вы можете смотреть в одно из верхних окон и должны только вовремя отпереть мне эту дверь.

— Да, а потом мы опять забаррикадируем ее, — сказал Гель, — но лучше всего, если ты войдешь в ту же дверь, через которую выйдешь, чтобы нам было меньше возни с ней.

— В таком случае лучше всего выйти через дверь около конюшен, — заметил Боттль, — так как Антоний ведь все равно поедет на лошади.

Когда, несколько минут спустя, Антоний выезжал из дома, начинало уже рассветать. Тем временем Гель разбудил Бунча и заставил его наполнить все кувшины в доме водой и снести их все в одну комнату. Кит закрыл наглухо дверь, ведшую к конюшням, но не забаррикадировал ее, чтобы легче было ее отворить, когда вернется Антоний. Он предложил караулить у одного из верхних окон, не покажется ли Антоний. Мерриот согласился на это и, расположившись около Оливера, заснул крепким сном.

Час спустя Геля разбудил Боттль, показавшийся на верху лестницы, ведшей вниз.

— Антоний возвращается назад? — спросил Гель, быстро вскакивая на ноги.

— Нет, его еще нет, — ответил Боттль спокойно, — но я думаю, что пусть лучше Оливер пойдет караулить его, а мне теперь найдется другая работа внизу.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Всадники показались вдали. Они уже подъехали, кажется, к дому и объезжают его кругом, поглядывая на окна.

— Кто эти всадники? — быстро спросил Гель, стараясь напрасно скрыть свое волнение.

— Это — Румней.

Гель невольно нахмурился: он предпочел бы, чтобы это был Барнет, так как он тогда был бы уверен в том, что тот все еще преследует его.

В эту минуту послышался громкий стук в главную дверь, как будто кто-то стучал в нее доской.

— Да, ты прав, — сказал Гель, — я пошлю на твое место Оливера.

Отдав нужные приказания по этому поводу, Гель направился к своим людям и разбудил их всех. Он роздал всем амуницию и порох, расставил людей у окон и дверей и велел в случае тревоги собираться всем в одном месте, чтобы отразить неприятеля. Затем, поставив Кита у главных дверей, где собрались теперь все всадники, он сам поднялся наверх и выглянул из окна во двор. Было уже совершенно светло, и шел густой снег.

Румней очевидно объехал весь дом и, убедившись, что все двери и окна внизу заперты, велел своим всадникам слезать с лошадей и собраться у дверей, чтобы сразу начать наступление.




XIX. Всадники уезжают


Когда Мерриот выглянул из окна, он увидел, что все лошади поставлены в одном углу двора, а Румней и его люди стоят у фонтана, некоторые держат в руках огромное бревно, которым, по-видимому, собираются опять ударить в дверь. Около ворот, насколько Гель мог рассмотреть сквозь густой снег, стоял настороже еще один всадник. По-видимому, Румней предпочитал обделать свое дело так, чтобы никто не слышал и не подозревал о нем.

Мерриот открыл окно и высунулся из него с пистолетом в руках.

— Назад! — крикнул он людям, толпившимся около дверей, — или я пристрелю вас, как собак.

Люди остановились, посмотрели на него и, видимо, не знали, что им делать.

— Выбивайте дверь! — крикнул им Румней. — А я уже сам справлюсь с этим задирой.

Он поднял пистолет и выстрелил в Геля. Пуля пролетела мимо него и ударилась в противоположную стену комнаты. Люди Румнея стали опять колотить в дверь. Гель, верный своему слову, выстрелил в них. Двое из них упали: одного он ранил в плечо, другого в руку. Один громко завыл от боли, другой молча и удивленно взирал на Геля. Румней второй раз выстрелил в Геля, но Гель уже спрятался за выступ окна, так как должен был зарядить свой пистолет. Тогда Румней быстро передал свой пистолет одному из своих людей, чтобы тот зарядил его, а сам опять стал целиться в Геля из другого пистолета, который ему подал близко стоявший разбойник, и приказал продолжать выбивать дверь; его приказание было исполнено в точности, но крепкая дверь не поддавалась никаким усилиям. В эту минуту раздались одновременно два выстрела, и два разбойника повалились на землю, это Кит Боттль и один из осажденных стреляли из отверстий, проделанных в дверях.

Люди Румнея бросились прочь от дверей и укрылись в отдаленном углу двора, куда за ними последовал и Румней, а также и люди, державшие под уздцы их лошадей.

На дворе теперь стало тихо и спокойно. Мерриот поспешил спуститься вниз.

— Если дела пойдут так дальше, — сказал Гель Боттлю, — то мы скоро обратим в бегство Румнея или увидим его труп.

— Я сильно сомневаюсь в этом, — ответил Боттль, — первая неудача научит его быть осторожнее и не слишком надеяться на свою силу. Теперь он прибегнет наверное к хитрости. Мы должны внимательно следить за каждой дырочкой, в которую может пролезть хоть мышка… Хорошо, что дверь в конюшню охраняет этот толстяк Гатч. Я желал бы, чтобы Антоний уже был опять здесь. Я начинаю дрожать за его шкуру. Несмотря на его вечно кислую мину, он все же парень хороший.

Мерриот поднялся наверх в комнату, где находились Том и Френсис. Шум выстрелов разбудил их, и они были очень заинтересованы тем, что происходило внизу. Анна еще спала, как сказал Френсис.

Мерриот вкратце сообщил им, в чем дело, чтобы они могли потом рассказать все Анне, когда та проснется, и затем пошел опять вниз к Киту.

Время шло, в доме и вне его все было тихо. Румней не подавал никаких признаков жизни. Мерриот уже начал говорить о том, не ушли ли разбойники, испугавшись того, что лишились четырех человек, но Кит все время стоял на своем, повторяя: Румней — хитрый негодяй!

Гель обошел весь дом, никто из людей, расставленных повсюду у дверей и окон, не видал Румнея и его шайку, из окон никого не было видно. Всадник, стороживший у ворот, тоже исчез. Но, как Боттль и говорил, это еще вовсе не свидетельствовало о том, что Румней действительно исчез: он прекрасно мог скрыться в постройках, расположенных вокруг дома.

В то время, как Гель сидел и беседовал с Боттлем, вдруг послышались поспешные шаги. Оливер быстро сбежал вниз по лестнице и сообщил запыхавшись:

— Антоний подъезжает к дому.

— Следуй за нами! — крикнул ему Гель, быстро отправляясь с Китом к маленькой двери, в которую должен был войти Антоний.

— Скорей отворяйте дверь и становитесь все с пистолетами наготове, чтобы не пропустить никого, кроме Антония! — приказал Гель своим людям.

Гатч открыл дверь, а Мерриот и Кит с пистолетами в руках встали на самом пороге, за ними поместился Оливер Бунч, дрожа всем телом, но тоже с пистолетом наготове.

По темным аллеям парка быстро несся Антоний на лошади, ветер развевал его плащ на левом плече его висел мешок, в котором он, очевидно, вез провизию, в правой руке он держал обнаженный меч. По его посадке и по всей позе его было видно, что он подозревает присутствие врагов и приготовился к встрече с ними.

Мерриот посмотрел в ту сторону, куда глядел Антоний, и сообразил, что разбойники спрятались за выступом стены. Предположение его подтвердилось, так как в ту же минуту оттуда выскочило человек девять, и все они бросились к Антонию, чтобы перехватить его. Гель сразу признал в них людей Румнея, но самого предводителя среди них на этот раз он не заметил. Антоний пришпорил лошадь и бросился вскачь.

Первый из разбойников выстрелил, лошадь Антония дрогнула, упала и осталась лежать неподвижно на земле. Антоний успел вовремя высвободить свою ногу из стремени, так что лошадь не придавила его своей тяжестью, но он тотчас же был окружен разбойниками.

Мерриот и Кит выстрелили, недолго думая, в эту кучу людей, а затем, обнажив мечи, бросились на выручку к Антонию. Два разбойника остались лежать на месте, другие два свалились также от внезапного падения первых, остальные быстро обернулись назад, так как боялись, что Гель и Боттль нападут на них с тыла. Это дало время Антонию подняться на ноги. Пока его спасители занялись разбойниками, Антоний бросился вперед к двери, чтобы спасти скорее свою провизию, но тут на него напали опять другие неприятели, однако на выручку ему теперь поспешил Джон Гатч, оставив Оливера сторожить у дверей.

Два разбойника, увидев, что двери оберегаются теперь недостаточно тщательно, быстро направились к ним; дрожащий от страха Оливер выстрелил в одного из них в упор, а в другого направил было свой меч, но в ту же минуту меч этот был вырван из его рук; он увидел сверкнувшее перед ним лезвие шпаги и, не зная, мертв он или жив, свалился на землю. Тогда второй разбойник быстро перескочил через него, его примеру последовал еще другой, и оба скрылись в дверях.

Кит Боттль сразил первого попавшегося ему разбойника и уже принялся за следующего, Мерриот же все еще не мог справиться с первым напавшим на него, так как это был сильный, здоровенный мужчина с большой черной бородой. Гель, однако, уже начинал одерживать победу над ним, как вдруг он услышал вдали заглушённый женский крик, и сразу же понял, что это кричит Анна.

Он сейчас же бросил своего противника и кинулся к открытой двери. По дороге ему встретился один из вошедших уже было разбойников; он оттолкнул его с силой в сторону и точно так же обошелся и со вторым, успевшим уже проникнуть за дверь. И тут Гель снова услышал крики Анны, как бы звавшей к себе на помощь. Не помня себя от ужаса, он бросился вверх по лестнице, пробежал целый ряд комнат и наконец очутился в ее комнате.

В середине комнаты лежал один из разбойников, по-видимому, убитый наповал, рядом с ним валялись Френсис и Том Коббль, оба раненые; в открытое небо виднелась лестница, приставленная, очевидно, снаружи; на ней стоял человек и, по-видимому, ждал, когда Румней справится со своим делом, заключавшимся в том, что он связывал Анне руки веревкой.

Эта лестница объясняла все. Румней с несколькими из своих людей, воспользовавшись суматохой во дворе, успел приставить эту лестницу к окну и влез в него раньше, чем Френсис и Том успели заметить его.

Знал ли Румней о том, что это была как раз комната Анны, — неизвестно. Теперь не время было спрашивать. Гель, как сумасшедший, бросился вперед на своего врага, обнажив свою шпагу, с которой капала еще кровь, пролитая им внизу во дворе.

При виде его в глазах Анны засветилась радость, и с лица ее исчез ужас, написанный на нем. Но раньше, чем Гель успел броситься на своего противника, тот повернулся так, что пришелся за Анной, и она как бы защищала его своим телом, и в то же время разбойник, не теряя времени и поддерживая Анну, как перышко, направился с ней к лестнице и готовился уже вступить на нее, однако Гель бросился за ним.

Человек, стоящий настороже на лестнице, вскочил вдруг в комнату и кинулся неожиданно на Геля, так что сразу повалил его и хотел было его обезоружить. Гель с отчаянием взглянул на Анну, она ответила ему беспомощным взглядом, а Румней в это время уже влез на лестницу и готовился спуститься по ней.

— Боже мой, все потеряно! — крикнул Гель в отчаянии.

Но в эту минуту с дороги внизу послышался вдруг резкий, отрывистый свисток. Румней остановился, как вкопанный, и заметно побледнел.

Гель воспользовался минутой, когда навалившийся на него человек тоже приподнялся, как бы прислушиваясь к свистку, и быстро вскочил на ноги.

Свисток повторился на этот раз уже значительно ближе. Румней больше не колебался, он с подавленным проклятием выпустил из рук Анну и в одну минуту спустился вниз по лестнице. Разбойник, державший только что перед тем Геля, тоже бросился к окну и в одну минуту исчез в нем, и таким образом в комнате вдруг не оказалось никого, кроме Анны и Геля. Мерриот первым долгом, конечно, разрезал веревки, связывавшие руки Анны. Отстранив его, она повалилась на свою постель и осталась лежать там почти без чувств от перенесенного страха.

Гель выглянул в окно и увидел, как Румней и его люди поспешно скрывались за углом здания. Что собственно вызвало это бегство?

Мерриот хотел было расспросить Анну, но она только отрицательно покачала головой, как бы давая этим понять, что просит оставить ее в покое. Потом он осмотрел раны Тома и Френсиса, раны были очень болезненные, но, по-видимому, не серьезные. Тогда Гель занялся разбойником, лежавшим на полу. Сначала он принял его за мертвого, но теперь тот пришел в себя и слабо стонал. Гель нагнулся к нему и спросил его, почему Румней влез именно в это окно, а не в другое, и получил в ответ объяснение, что когда они в первый раз подъезжали к дому, Анна стояла у этого окна, и они видели ее.

По-видимому, это обстоятельство было новостью как для Тома, так и для Френсиса, так как они в то время крепко спали, но тот факт, что Анна могла стоять у окна, после того как она притворялась перед тем совсем умирающей, невольно опять возбудил в нем подозрения. Вернувшись вслед за тем вниз, Гель был очень удивлен, встретив там Боттля, с лица которого обильно струился пот.

— В чем дело? — воскликнул Гель. — Где же разбойники?

— Все они скрылись в мгновение ока, услышав чей-то свисток на большой дороге.

— А Антоний?

— Он и все остальные наши люди уже в доме, они опять баррикадируют дверь, есть несколько раненых между ними, но убитых, слава Богу, нет.

— Но почему это разбойники обратились вдруг в бегство?

— По-видимому, на большой дороге у них оставлен был караульный, и тот дал им знать свистком, что приближается какая-то опасность. Пойдемте, посмотрим, что там делается.

Оба они поднялись опять на вышку и оттуда посмотрели на дорогу. Прямо против дома у ворот стояла группа всадников и внимательно разглядывала фасад их дома. Некоторые из них были в панцирях и шлемах. Вдруг один из них повернул лошадь к дому, все остальные последовали его примеру.

— Теперь все ясно, — сказал Кит, — по-видимому, разбойники испугались этих людей и поэтому обратились в бегство.

— Но кто же этот человек, который едет впереди? — спросил Гель, хотя предугадывал заранее, какой он получит ответ.

— Это — Роджер Барнет, — угрюмо ответил Кит.




XX. Роджер Барнет отдыхает и курит трубочку


Аллея, по которой теперь ехали всадники, оканчивалась как раз под окнами той комнаты, где находилась Анна. Гель вдруг вспомнил о лестнице, все еще оставленной там у окна, и, крикнув Киту:

— Беги скорее, иначе они влезут наверх, как Румней! — бросился туда.

Когда они вбежали в комнату, он тотчас подошел к окну, и они вместе с Китом приступили к нелегкому делу, намереваясь втянуть лестницу в комнату, но это оказалось чрезвычайно трудно: так как она была длинна и тяжела. Сначала ее пришлось втянуть до половины, так что она упиралась в потолок, потом повернуть ее горизонтально и продолжать втаскивать так, чтобы конец ее прошел в другую комнату. Боттль стоял у окна и втягивал лестницу, а Гель направлял ее дальше. В эту минуту всадники подъехали совсем близко, так что Барнет увидел Боттля, стоявшего у окна; последний не выдержал и крикнул ему:

— Что, узнаешь меня, дружище?

Мерриот стоял немного поодаль, прислушиваясь к тому, что будут говорить теперь снизу.

— Я так и думал, что это ты, в ту ночь, когда сэр Валентин скрылся из Флитвуда, — послышался голос Барнета. — Я в этом убедился еще более, когда услышал потом в гостиницах повсюду, что с ним едет краснорожий негодяй, который пьет, как буйвол, и не соблюдает постов.

— Я надеюсь, что еще долго буду есть мясо в постные дни, когда тебя уже съедят черви, — ответил ему Кит.

— Теперь придется тебе долго поститься, — всю дорогу, пока я буду везти тебя в Лондон, — сказал Барнет. — Гудсон, возьми десять человек, пять поставишь позади дома, а пять севернее их. Послушай, Боттль, передай сэру Валентину, что я желаю говорить с ним от имени королевы.

— А что если сэра Валентина уже нет здесь?

— Твое присутствие свидетельствует о том, что он здесь.

— Я также свидетельствую о том, что он здесь, — крикнул вдруг чей-то голос позади Боттля, и к окну подбежала Анна, которая быстро соскочила с постели. — Он здесь и находится как раз в этой комнате. Он держит меня здесь в плену.

— Прекрасно, мы сами скоро возьмем его в плен, — ответил Барнет.

Говоря это, он отъехал дальше, отдавая приказания своим людям. Кит повернулся и смотрел на Мерриота, но тот видел только одну Анну; ее энергия, быстрота, с которой она вскочила с постели, свидетельствовали о том, что она совершенно здорова и только представлялась раньше больной.

— Вы… прекрасная актриса, — сказал он скорбно, но без всякой горечи.

— Я имела полное право пускать в ход какую угодно хитрость, после того как я объявила вас своим врагом.

— Совершенно верно, — сказал Гель спокойно.

Ему не хотелось говорить ей, что его огорчило не то, что она представилась больной, а то, что отвечала так искренно на его ласки, к чему она представлялась в такой мере, ведь этого от нее не требовалось? Ему хотелось высказать ей многое, но теперь не время было — разговаривать. Кит стоял и ждал, его приказаний, раненый разбойник тоже не спускал с него глаз. Он должен был забыть на время свои личные чувства и заботиться о безопасности своей и других.

— За этой дамой надо следить, — сказал он холодно. — Кит, ты останешься здесь, пока я не пришлю Антония. Смотри, чтобы она не помогла каким-нибудь образом взобраться Барнету и его людям в окно. Нет, сударыня, Кит не стеснит вас, он может оставаться в другой комнате и оттуда наблюдать за вами в открытую дверь. Но помни, Кит, что если ты увидишь, что эта дама подходит к окну и делает знаки нашим врагам, ты имеешь полное право принять какие угодно меры, чтобы помешать ей делать это. Итак, сударыня, я вас предупредил об этом.

И, вежливо поклонившись, он вышел из комнаты. Боттль уселся на другой конец лестницы и не спускал глаз со своей пленницы.

Внизу Гель нашел Антония, стоявшего у главных дверей и равнодушно прислушивавшегося к тому, как стучал в нее Роджер Барнет, именем королевы приказывая открыть эти двери. Гель тотчас отправил его наверх сменить Кита Боттля, затем разыскал Оливера, к своему удивлению, убедившегося в том, что он не умер, и велел ему идти также наверх, отнести раненому разбойнику воды и хорошенько перевязать его раны, а также раны Френсиса и Тома.

Затем Гель обошел весь дом. Оказалось, что все люди, расставленные им у окон и дверей, — на своих местах, все они передавали ему, что хотя в двери разбойники и ломились, но нигде им не удалось открыть их.

Вернувшись в большую комнату внизу, Гель встретился с Китом; тот объявил ему, что Барнет велел своим всадникам спешиться и отвести лошадей подальше. Он расставил везде караульных, а сам уселся на край фонтана; по-видимому, у него болит нога, так как он хромает.

— Как ты думаешь, что он теперь намерен делать? — спросил Мерриот, не рискуя выглянуть в окно, чтобы Барнет не увидел его лица.

— Время покажет. Он или атакует нас или будет выжидать. Но вряд ли он пойдет в атаку.

— Почему нет?

— Он очень осторожен и терпелив. Ведь на дворе еще сохранились следы недавней схватки, и он прекрасно знает, что мы все вооружены. Барнет думает, что загнал зайца, а поймать его теперь легко. Кроме того, во время схватки легко можно ранить или убить человека, а Барнет желает доставить своего пленника живым в Лондон. Он наверное предпочтет выжидать и бездействовать пока.

— Почему ты это говоришь так уверенно?

— Потому что он теперь сидит и набивает себе трубку и, кажется, готовится закурить ее. Если Роджер Барнет закурил трубку, значит, он приготовился сидеть и выжидать. Никто не в состоянии заставить его действовать, пока он не выкурит своей трубки.

— Если он подождет до завтрашней ночи, моя миссия, что касается спасения других, окончена. Шесть дней прошло с тех пор, как мы выехали из Вельвина, и потребуется не менее четырех при такой погоде, чтобы вернуться туда назад.

— А затем нам придется уже спасать собственные шкуры, не так ли? Дело в том, что если Барнет убежден, что человек, которого он ищет, находится в этом доме, он не уйдет отсюда, пока человек этот не околеет с голоду. А если он узнает, что несмотря на это, его настоящая жертва скрылась, он будет вымещать свою неудачу на человеке, обманувшем его, и тогда ждать от него пощады нечего. Уж все равно кого, но кого-нибудь, он поведет отсюда на расправу в Лондон.

— Ну, в таком случае, послезавтра, — проговорил Мерриот, — мы будем вправе пустить в ход всю нашу хитрость и ловкость, чтобы избежать его козней.

— Много потребуется ловкости и хитрости, чтобы удрать от Барнета, после того, как он уже настиг нас. Кроме того, ведь нашим плохо вооруженным людям не сравняться с его богатырями. Все они вооружены с головы до ног. Не думайте, что я боюсь смерти, или что я трушу, — я говорю все это только потому, что считаю долгом предупредить обо всем.

— А что если мы пристрелим Барнета из окна?

— Это — бесполезно. Во-первых, мы вряд ли попадем в него, и к тому же наверное на нем надет панцирь, а тогда он совсем рассвирепеет и может поджечь дом. Во-вторых, если мы даже и убьем его, то наверное его помощник Гудсон подожжет тогда наш дом. Ведь это — не Румней, эти не струсят и не сбегут.

— Но, может быть, нам удастся уменьшить число его людей, подстреливая их по очереди из окна, а затем мы можем сделать вылазку, и, если удастся, мы тогда прорвемся через строй неприятеля.

— Нет, это не годится: вместо каждого убитого Барнет достанет двух живых из ближайшего селения. Ведь до сих пор он не прибегает к посторонней помощи только потому, что хочет, чтобы вся слава этой поимки принадлежала ему одному, но если мы рассердим его, он не задумается призвать местные власти для исполнения приговора королевы.

— В таком случае нам ничего, значит, не остается сделать для своего спасения?

— Пока ничего, надо выждать, может, время покажет, как нам быть. Он будет сидеть и выжидать в полной уверенности, что голод наконец заставит нас сдаться, или, по крайней мере, перессорить здесь всех, так что сами люди выдадут нас с головой. Но Барнет очень ошибается: мы запаслись провизией и выдержим еще долго.

— Хорошо, что Антоний принес… — начал было Гель, но в эту минуту вошел Оливер и сказал:

— Эта дама просит вас прислать ей что-нибудь поесть, она умирает с голода.

— Я тоже, да, я думаю, и все остальные также, но где же провизия, которую принес Антоний?

— Я знаю, что провизия эта похищена разбойниками, — сказал Оливер. — Я видел, как они отобрали ее у Антония, когда он упал, а потом они увезли ее с собой.

В комнате воцарилось мертвое молчание. Гель и Кит Боттль старались не смотреть друг на друга; наконец, Гель первый оправился.

— Скажи этой даме, — обратился он к Оливеру, — что ей придется немного поголодать, так как в данную минуту у нас ничего нет у самих; потом я постараюсь достать для нее что-нибудь у нашего неприятеля.

— Но, в таком случае, ведь Барнет сразу узнает, как обстоят наши дела, — сказал Кит Боттль, когда Оливер ушел.

— Что же делать? Мы, во всяком случае, можем выдержать два дня без еды. А после этого Барнет только убедится в том, что ему не придется долго курить своей трубочки, вот и все.




XXI. Роджер Барнет продолжает курить свою трубку


День медленно проходил своим чередом, снег перестал идти, но небо было пасмурно, и все кругом носило какой-то грустный серый отпечаток. В большом пустом доме все было тихо, и только по временам слышен был треск полов, раздававшийся громко, как ружейный выстрел.

Мерриот, обойдя опять всех своих людей, сообщил им о потери провизии. Многие уже знали об этом, другие молча и без жалоб выслушали это известие. К счастью, запас воды был настолько велик, что нечего было опасаться, что придется еще томиться и от жажды.

Когда наконец Мерриот пришел в комнату, смежную с комнатой Анны, он застал там Оливера, перевязывавшего раны Тому, Френсису и разбойнику. Антоний, усевшись на конец лестницы, распевал свои псалмы. Анна казалась спящей, или на самом деле спала. Когда Мерриот постучал к ней, чтобы извиниться перед ней за то, что она сидит без пищи, она ничего не ответила, и в комнате ее продолжало царить глубокое молчание.

Тогда он послал Кита Боттля, чтобы он через окно переговорил с Барнетом и попросил его прислать Анне чего-нибудь поесть, так как она ведь, в конце концов, была его союзницей и трудилась в его же пользу.

Кит вступил в переговоры, осторожно спрятавшись за выступ окна, чтобы не подвергать себя лишней опасности.

Но Роджер Барнет, продолжавший все еще курить свою трубку, не прикасался к своим пистолетам, а также не отдавал никаких приказаний по этому поводу своим подчиненным. Он с видимым удовольствием выслушал весть, что у осажденных нет провианта, и выразил подозрение, что Кит нарочно прикрывается именем Анны, чтобы получить пищу для себя и своих товарищей, и поэтому, если сэр Валентин действительно хочет, чтобы Анна была сыта, он должен выпустить ее на свободу. Он со своей стороны даст ей провожатых, которые могут сопутствовать ей до какой-нибудь ближайшей деревни.

Но Мерриот боялся рискнуть и выпустить Анну раньше времени, чтобы она не стала описывать его наружность Барнету, и поэтому он велел Киту сказать, что Анна очень больна и не может выйти из дома. На это Роджер спокойно ответил, что в таком случае ей придется немного попоститься, помочь ей он не может.

Вне себя от ярости Гель поручил Киту передать Барнету, что Анна ведь попала в подобное неприятное положение только потому, что хотела помочь ему. Роджер на это ответил, что вовсе не просил ее помощи.

Тогда Кит по наущению Геля сообщил ему, что если бы не Анна, то не видать бы ему никогда сэра Валентина. Роджер ответил, что доказательств на это у него никаких нет, и мало ли что Кит может рассказать, да, в сущности говоря, это для него глубоко безразлично. Он не отвечает за неприятности, которым подвергается Анна, хотя бы она и оказала ему помощь. Во всяком случае, он не намерен доставлять в — дом пищу, разве только ему самому или кому-нибудь из его людей позволят принести ее лично.

— Когда ваши люди не выдержат голода, пусть они отворят нам дверь, а до тех пор прошу меня не беспокоить, — сказал он, продолжая курить свою трубку.

— Ах ты, проклятый негодяй! — крикнул ему Кит в ярости. — Нам и в голову не придет открывать тебе двери!

И долго он еще изощрялся в ругательствах по адресу своего бывшего друга, а тот сидел невозмутимо на своем месте и как будто не слышал ничего. Наконец, когда ему очень надоела вся эта сцена, он, как бы играя, взял в руки пистолет, тогда Кит счел за более благоразумное скрыться.

— Делать нечего, — сказал он Мерриоту, — ей придется голодать со всеми остальными, если вы не освободите ее.

— Это я могу сделать только послезавтра утром, — ответил Гель с невольным вздохом.

Затем он пошел опять наверх и сообщил Френсису о результате своих переговоров, чтобы тот рассказал обо всем своей госпоже, если она будет спрашивать его о чем-нибудь. Но пока она делала вид, что спит, или, может быть, действительно крепко спала.

Мерриот разделил всех своих людей на две партии: первую он отдал под начальство Кита, вторую взял себе; обе они должны были караулить по очереди. Свободные от караула люди тотчас же отправились утолить свою жажду, а затем легли спать. Гель последовал их примеру.

Вечером Кит разбудил его, чтобы он со своими людьми встал на караул в первую половину ночи.

— А Барнет все еще внизу у фонтана? — спросил он Кита.

— Нет, он оставил вместо себя Гудсона и, кроме того, разделил своих людей тоже на партии. Они поместили везде зажженные факелы, так что каждая пядь земли вокруг дома освещена, а люди расставлены за этими факелами, так что отсюда их не видно, и только изредка то там, то здесь блеснет оружие. Если бы мы вздумали выйти из дома, они немедленно пристрелили бы нас, как собак.

Мерриот отправился на караул в каком-то отупении, на него напала глубокая апатия. С тех пор, как он убедился в обмане со стороны Анны, он потерял всякий интерес к жизни и думал только о том, как бы исполнить миссию, взятую на себя, а остальное ему было глубоко безразлично; исполнить данное слово — вот все, к чему он мог теперь стремиться.

Во вторую половину ночи Мерриот опять дремал, а Боттль караулил. Рано утром Роджер Барнет опять сидел на краю фонтана и курил свою неизменную трубку. Но, насколько Кит мог заметить, в движениях его проглядывало как бы нетерпение, по-видимому, он страдал от своей раны, заставлявшей его хромать.

И, действительно, нога его сильно болела, но он стоически переносил боль, и только Боттль, хорошо знавший его, мог подметить его страдания.

— Я боюсь, что Роджер, пожалуй, вздумает ускорить ход дела, — сказал Кит, обращаясь к Гелю, — у него, пожалуй, не хватит табаку.

— Дай бог, чтобы его хватило до завтрашнего дня, — ответил Мерриот.

В этот день (был понедельник) небо было ясно, и солнце ярко светило, несмотря на холод. Мерриот караулил опять до полудня. Когда Кит сменил его, раньше, чем отправиться опять спать, он пошел посмотреть на Анну, так как чувствовал, что, несмотря ни на что, он должен все же заботиться о ней, как о своей пленнице.

Когда он постучал в дверь и спросил ее, не надо ли ей чего-нибудь, она ответила, что просит об одном — оставить ее в покое. Если ей придется умереть с голоду, она предпочитает умереть без свидетелей.

Он объявил ей, что завтра же она будет свободна, и Роджер Барнет берется проводить ее до ближайшей деревни; под его защитой она может быть спокойна. Она выслушала его молча. Гель постоял еще у дверей и потом ушел.

Когда его разбудили вечером, чтобы он опять стал на караул, он узнал от Кита, что весь день прошел спокойно. Роджер Барнет, по-видимому, страдал все сильнее, но крепился и ничем пока не проявлял решения переменить свою тактику. Все люди в доме были очень голодны, они уже больше не подшучивали над вынужденным постом, а переносили голод молча. Гель на собственном желудке и по собственной слабости мог прекрасно судить о том, как они должны себя чувствовать после двухдневного поста.

В эту ночь со стороны осаждающих были приняты опять те же меры предосторожности, и повсюду были зажжены факелы.

Наконец, когда уже стемнело, и Мерриот проходил по большой комнате, Кит остановил его и сказал:

— Мне кажется, теперь уже восемь часов, если не позже?

— Да, кажется, что так…

— В таком случае прошло уже ровно шесть суток, как мы уехали из дома сэра Валентина.

— Да, как раз шесть дней.

— В таком случае наша миссия окончена?

— Да, окончена, Кит, и благодаря только тебе и Антонию, благодаря вашей преданности, вашему усердию и выносливости.

— Но ведь и ты, Гель, выказал не менее нас те же качества.

И, говоря это, старый солдат повернулся на другой бок и снова заснул, а Гель продолжал задумчиво смотреть в огонь.

Они говорили между собой шепотом, и хотя не выказали особенной радости по поводу того, что миссия их окончена, но в сердцах их чувствовалась бесконечная радость по поводу того, что, благодаря им, спасен такой человек, как сэр Валентин, и что теперь они могут спокойно ждать, как сложатся обстоятельства, без мучительной заботы о нем.

В полночь смененный Китом Мерриот заснул тяжелым, тревожным сном; ему снились разные вкусные вещи, и казалось, что он пьет лучшие, избранные вина. Он проснулся от пустоты своего желудка и узнал от Кита, что Барнет опять во дворе, но на этот раз, несмотря на боль в ноге, не сидит, а расхаживает взад и вперед по двору.

— Мне кажется, что Роджер Барнет скоро перейдет к более активной деятельности, — сказал Кит, наблюдая в окно за своим бывшим приятелем. — Ему, очевидно, надоело выжидать, тем более, что нога, вероятно, не дает ему покоя.

—. В таком случае нам, значит, скоро предстоит борьба на жизнь и на смерть.

— Да, конечно, лучше такая борьба, чем эта медленная смерть. Пост — пренеприятная вещь. Люди внизу начали уже жевать дрова и свои кожаные пояса.

— Жаловались они на голод? — спросил Гель.

— Ни один из них. Это — все молодцы, как на подбор. Они готовы умереть с тобой или за тебя, но не выдадут тебя.

Мерриот посмотрел на Кита и убедился в том, что тот испытывает то же чувство, о котором говорит относительно других. Он знал также, как вынослив, как терпелив и нетребователен Антоний.

— Молодцы ребята, — прошептал Гель и тут же принял решение спасти их всех.

— Как ты думаешь, Роджер Барнет сдержит данное слово? — спросил он.

— Да, если ему не слишком много придется терять при этом.

— Если я предложу сдаться с тем, чтобы он отпустил на свободу всех моих людей, как ты думаешь, исполнит он свое обещание или нет?

— Ради Бога, Гель, не предлагай ему этого.

— Я сам этого и не сделаю. Мы будем переговариваться с ним через тебя. Я покажусь ему не раньше, чем все будет уже сделано. И ты не должен называть меня сэром Валентином, а Должен говорить обо мне, как о господине, которому ты служишь. Таким образом, когда Барнет убедится в том, что я — не сэр Флитвуд, он все же должен будет сдержать данное слово.

— Никогда старый вояка Кит Боттль не согласится купить свою жизнь ценою твоей, Гель.

— Ты кончишь тем, что сделаешь, как я хочу. Какая польза, если погибнут мои люди, ведь они все равно не спасут меня? Вы лишите меня тогда единственного утешения, что я спас преданных мне людей. И я должен буду сожалеть об этом до самой смерти. Неужели вы не захотите доставить мне этого утешения? Неужели вы не исполните моей просьбы? Ты исполнишь мое желание, старый дружище, иначе я сейчас же пойду к Барнету и выдам себя, так как все равно спасти вас я не могу.

— Если это твое искреннее желание, Гель, я, конечно, исполню его, но я имею право идти в плен вместе с тобою. Пусть спасаются другие, а я желаю разделить твою участь, какова бы она ни была.

— Ты говоришь глупости, Кит. Если ты будешь на свободе, ты можешь оказать мне еще, пожалуй, услугу. Подумай, как далек еще путь до Лондона! Если я буду вполне во власти этого человека и не выкажу ни малейшего желания уйти от него, он наверное значительно со временем ослабит надзор за мной, а если ты все время будешь ехать за мной, может быть, тебе и удастся выручить меня каким-нибудь образом. Сначала я должен спасти тебя и других молодцов, а потом уже вы можете спасать меня.

Гель сказал все это в надежде заставить Кита исполнить его желание, хотя на самом деле вовсе не стремился к тому, чтобы спастись самому.

Кит задумчиво выслушал его, потом сказал:

— А ведь в этом есть доля правды. Но мы теряем напрасно время в пустых разговорах. Теперь, когда Барнет уже уверен, что мы не уйдем от него, вряд ли он согласится на какие-либо условия с нашей стороны.

— Но ведь он очень много выиграет от подобного соглашения: во-первых, ему не придется терять времени, не придется терять людей в схватке, он возьмет меня живым, и, кроме того, легче доставить в Лондон одного пленника, чем многих. Он будет рад отделаться от других.

— Да, это все верно, но вряд ли он согласится на переговоры со своим пленником.

Мерриот подумал немного, потом сказал:

— Пусть он не знает, что это предложение исходит от меня. Пусть он думает, что мои люди выдали меня, тогда он скорее согласится на переговоры. Если мои люди предложат ему выдать меня, для него это будет удобный случай отпустить их на свободу, как бы в благодарность за то, что они выдали своего господина.

— Да, это верно. Роджер вряд ли войдет в соглашение со своим неприятелем, но охотно согласится вести переговоры с теми, кто изменяет своему господину. Приятно будет провести его хоть таким образом.

— В таком случае пора приступить к делу, пойди, поговори с ним с вышки, но как будто тайком от меня.

— Мне противно даже разыгрывать роль изменника, но ради тебя, Гель, я готов даже на эту унизительную роль.

И с этими словами Кит поднялся на вышку, оставив Мерриота одного у камина.

Кит жестами и таинственными знаками дал понять своему бывшему товарищу, что желает говорить с ним по секрету, и так как Барнет был хорошо вооружен и не отличался трусостью, то он, нисколько не медля, подошел к окну. С самым таинственным видом, шепотом Кит спросил его, что будет с ним и его товарищами, если господин их попадет в руки Барнета. Последний ответил, что немедленно же велит повесить их всех. Тогда Кит вступил в переговоры с ним относительно выдачи своего господина.

Переговоры длились очень долго, так как Боттлю пришлось пустить в ход все свое красноречие, чтобы убедить Барнета, что ему выгодно отпустить на волю ни в чем не повинных людей и, благодаря этому, без всякого боя овладеть человеком, за которым он уже так давно охотится. Барнет в душе не мог не согласиться со справедливостью слов своего собеседника, но ему не хотелось выпустить из рук самого Боттля, которого он охотно увидел бы на виселице.

Наконец, было решено с обеих сторон, что не позже, чем через час, Кит Боттль и его соумышленники выведут своего господина со связанными руками в главную дверь.

Когда Мерриот узнал результаты переговоров, он созвал всех людей, за исключением Кита, которому был поручен надзор над Анной, и объявил им, в чем дело. Они с удивлением смотрели на него, а потом друг на друга, как бы не доверяя своим ушам, а Антоний проворчал вслух:

— Я не могу сказать, чтобы эта сделка была мне по душе.

— Отправляйся, Антоний, к дверям комнаты леди Анны и посторожи ее, а Кита пошли сюда, чтобы он мог связать мне руки и выдать меня неприятелю. А затем приведи сюда свою пленницу, чтобы и она могла очутиться на свободе, как и вы все. Я не думаю, чтобы она стала мешкать, когда ты объявишь ей, что она свободна.

Затем он разделил все свои деньги между своими людьми, чтобы они не нуждались после его сдачи, просил всех здоровых позаботиться о раненых и наконец приказал открыть главные двери. Перед тем Гель, однако, отдал еще последние деньги Киту, у Антония, как известно, был свой запас денег.

Когда Анна спустилась вниз, бледная и похудевшая, но все же прекрасная, несмотря на продолжительный пост, Гель стоял уже связанный, и позади него виднелись мрачные и серьезные лица его людей и Кита. Она видела, что руки Геля за его спиной, но связаны ли они или нет, она не могла сразу разглядеть и поэтому молча, вопросительно взглянула на Антония, как бы спрашивая у него объяснения этой странной сцены.

Кит Боттль приказал отворить двери и жестом пригласил Анну выйти первой. Она послушалась его, не переставая удивляться. Френсис, голова которого была еще завязана, последовал за ней. Антоний встал с другой стороны Геля.

По ту сторону двери, во дворе, стоял Барнет со своими людьми. Он посмотрел на Анну, но без особенного интереса и посторонился, чтобы дать ей пройти. Она прошла, но потом остановилась и оглянулась назад, чтобы видеть, что теперь будет происходить.

Из дверей вдруг вышел Гель со связанными руками; с обеих сторон его шли Кит Боттль и Антоний.

— Вот ваш пленник, — угрюмо сказал Боттль, и он подвел Геля к Барнету, не выпуская, однако, его плеча.

Барнет, в правой руке сжимая какой-то документ, сделал шаг вперед и подошел к Гелю, но только он поравнялся с ним, как на лице его вдруг выразилось глубокое изумление и смущение. Окружавшие его люди вытягивали шею, чтобы лучше видеть человека, за которым они гнались так долго.

— Послушайте, — сказал Барнет, — но ведь это не тот, кого мне надо!

Анна превратилась вся в слух.

— Это — тот господин, под начальством которого мы служили в продолжение этих шести дней, — спокойно заметил Кит Боттль.

— Ах, ты, Боже мой! — воскликнул Барнет. — Меня обманули, мне расставили ловушку, и я попался в нее, а в это время настоящий сэр Флитвуд думает скрыться, но это ничего. Оцепите дом со всех сторон и обыщите все углы. Старая лисица не уйдет от нас.

Люди молча и беспрекословно исполнили приказание Барнета, и только четыре человека остались около Геля.

— Клянусь тебе, Барнет, что ты ошибаешься, — сказал Кит Боттль. — Мы следовали за этим господином от самого Флитвуда, и, кроме него, в доме никого больше нет.

— Да, он говорит правду, — сказала вдруг Анна, выступая вперед. — Я могу подтвердить это, так как целых шесть дней находилась в обществе этого господина и ни на одну минуту не выпускала его из виду.

— Я не отрицаю того, что вы находились в его обществе, сударыня, но если вы принимаете его за сэра Флитвуда, то вы жестоко ошибаетесь: вероятно, вы того никогда не видали в глаза.

— Но, ведь, не правда ли, я похож на него? — сказал вдруг Гель, принимая опять позу сэра Валентина и делаясь вдруг очень похожим на него.

— Но в таком случае ведь все потеряно! — воскликнул Барнет. — Значит, борода, которую он сбрил себе тогда в гостинице, была фальшивая?

— Я могу сказать только одно, — вмешался и друг один из людей Барнета, — что я знаю, кто этот господин. Я видел его в театре в Лондоне: это — один из придворных актеров. Я готов поклясться в этом, но только я забыл его имя.

— Это Мерриот? — спросил Барнет, который вдруг вспомнил, что ему рассказывали про происшествие в Клоуне.

— Да, это — Мерриот. Я не раз приносил ему пива, когда служил в театре рабочим.

— В таком случае он сыграл свою последнюю роль, клянусь в этом своею честью. Я отучу его морочить людей фальшивыми бородами. Если вы достигли своей цели и дали возможность сэру Валентину бежать за границу, можете быть уверены, что будете повешены вместо него. Я арестую вас именем королевы. Теперь мы тронемся в обратный путь, в Лондон. Только знайте, что вы поедете связанный по рукам и ногам. Сударыня, это я вам отчасти обязан всем, так как вы уверяли меня, что это сэр Валентин повстречался вам тогда по дороге. Вы все время преследовали постороннее лицо и дали возможность Флитвуду спастись.

Но слова его не произвели никакого впечатления, Анна стояла молча, как статуя. Она вспомнила все, что произошло за это время, она вспомнила, что этот человек любит ее, что он сделался теперь пленником только благодаря ей, и что, хотя собственно она только хотела представиться больной и возбудить его жалость, но на самом деле…

Дальше она не могла думать, она стояла бессильная и безмолвная, опираясь на руку своего пажа и чувствуя, что сердце ее почти перестало биться.




XXII. Речь без слов


10 марта, ровно в полдень, в город Скиптон въезжала с севера группа всадников, предводительствуемая коротконогим, толстым человеком с черной бородой; в группе этой заметно бросался в глаза бледный молодой человек с усталым и измученным лицом; руки его были связаны за спиной, а ноги — под брюхом лошади.

Когда они остановились все у гостиницы, пленнику развязали ноги, и бородатый человек отвел его, со все еще связанными руками, в одну из верхних комнат. Здесь оставили четырех человек сторожить его и принесли ему поесть, но рук не развязывали, так что один из его сторожей кормил его прямо из рук. Ему разрешено было потом спать на постели, но с тем, чтобы руки все же оставались связанными.

Пять минут спустя после появления этой группы всадников, с севера появилась еще другая группа, но гораздо менее многочисленная. Центральной фигурой ее являлась молодая красивая женщина с усталым и печальным лицом, погруженная в тяжелое раздумье. Рядом с ней ехал тоже молодой паж с перевязанной головой, а позади медленно подвигались старик с бодрым воинственным лицом и другой старик, худощавый и сумрачный. Когда они узнали, что в гостинице уже нет свободных мест, они отправились в другую поменьше, но близко отстоявшую от первой.

Во время путешествия обе эти группы нередко ехали так близко одна от другой, что не теряли друг друга из виду. В глазах Барнета присутствие их не возбуждало никакого подозрения, так как ему было очевидно, что Анна наняла себе в спутники и защитники Кита Боттля и Антония, так как она ненавидела Мерриота, а последние двое только что изменили ему и выдали его врагу. Барнет предложил было ей поехать в Лондон под его защитой, но она отказалась от этого и молча наблюдала вместе с Антонием и Китом, как двинулась в путь первая партия во главе со своим пленником. Затем она, по-видимому, вошла в соглашение с оставшимися около нее бывшими слугами Геля.

Мерриот со своей стороны предполагал, что Антоний и Кит Боттль нарочно предложили ей свои услуги, чтобы отклонить от себя всякое подозрение в том, что они остались верны своему господину, так как всем хорошо была известна ненависть Анны к нему. Они же надеялись таким образом не терять его из виду и следовать за ним до самого Лондона.

Он знал, что денег у нее не было, и поэтому догадался, что, вероятно, она заняла их на время у Антония. В этом отношении он был действительно прав, но зато, что касается состоявшегося между Анной и этими двумя людьми соглашения, он, конечно, не мог ничего знать.

Он радовался только тому, что она едет под такой надежной защитой. Когда он услышал, что она отказалась от предложения Барнета проводить ее, он надеялся в душе, что Антоний и Кит Боттль из желания угодить ему будут так добры, что предложат ей проводить ее, по крайней мере, до какого-нибудь богатого дворянского дома, где она могла бы заручиться деньгами и провожатыми.

Что касается разбойников, оказавших ему такую важную услугу, по отсутствию их Гель совершенно верно заключил, что они предпочли устроиться каждый, как мог, по собственному разумению. Деньги, данные им, давали им возможность уехать куда-нибудь подальше, где бы Румней уже не мог настичь их.

Гель спал спокойно, но очень чутко, вернее, он дремал, не просыпаясь. Рано утром ему принесли завтрак, он съел его с удовольствием, но только потому, что был голоден; тело его продолжало существовать по-прежнему, но душа как бы замерла: он почти не сознавал, что творится вокруг него, и все время был погружен в какую-то глубокую, безотрадную думу.

После завтрака опять тронулись в путь. Как только они выехали из города, Анна со своими провожатыми немедленно последовала за ними. Простая ли то была случайность, или Кит Боттль нарочно устроил так? — невольно подумал при этом Гель.

Шел опять снег и залеплял глаза нашим путникам, что, конечно, не могло способствовать хорошему расположению духа Роджера Барнета.

Быстрая езда на лошади, тревоги и волнения последних дней не могли не отразиться на его здоровье: он чувствовал себя очень плохо, нога болела невыносимо.

В Галифаксе остановились обедать, опять повторилась та же процедура: Гелю развязали ноги, отвели в комнату и дали поесть; перед въездом в город он потерял из виду Анну и ее людей; вообще в продолжение всей дороги он очень редко оборачивался назад, чтобы поглядеть на нее.

После обеда Мерриот подошел к окну и совершенно нечаянно выглянул из него: ему видно было оттуда две улицы, которые перекрещивались между собою. На той улице, которая была дальше от него, он увидел лошадь, которую вел под уздцы юноша с повязанной головой. Не был ли это Френсис? Странно, почему он водил оседланную лошадь так далеко от гостиницы? — подумал Гель, но тотчас же забыл об этом, так как Барнет торопил всех садиться опять на коней.

Они проехали много миль от Галифакса раньше, чем Гель опять увидел Анну и трех ее провожатых. Сначала они ехали вдалеке, но потом заметно придвинулись ближе, что было вполне естественно, так как люди Барнета одним уже своим видом внушали всем страх и служили надежной защитой. В этот вечер обе группы остановились ночевать в Барнеслее, так как состояние дороги и нога Барнета не давали возможности двигаться дальше. Еще не совсем стемнело, когда Гель очутился в отдельной комнате со своими караульными; он тотчас сел опять у окна.

Прошло минуты три. Ожидая ужина, он бесцельно смотрел в окно и вдруг увидел, что вдали Антоний водит взад и вперед оседланную лошадь, как раз против гостиницы. Странно, что он в точности повторил маневр, проделанный утром Френсисом. Но подали ужин, и Гель опять забыл виденное им и поразившее его зрелище.

На следующее утро перед отъездом Гель увидел опять то же зрелище, с тою только разницею, что на этот раз лошадь водил Кит Боттль. Прошло несколько часов непрерывной езды. Гель не раз оборачивался назад и наконец опять увидел позади себя вдали Анну и ее провожатых. Барнет ехал рядом с ним и держал повод его лошади. Половина людей ехала попарно впереди, половина так же попарно позади них.

На повороте дороги он опять оглянулся назад и на этот раз встретился глазами с Анной: она, по-видимому, давно ловила этот момент. Всем своим лицом, всеми зависящими от нее средствами она, казалось, просила у него прощения, умоляла его простить ее и позволить ей служить ему. Но прежде, чем он успел удостовериться, что не ошибся в том, что увидел, они выехали опять на ровную дорогу, и Анна скрылась с его глаз.

В продолжении еще нескольких часов он мучился неизвестностью и все спрашивал себя, не ошибся ли он, не придал ли ее взгляду значения, которого тот вовсе не имел. Он решил при первой же возможности опять посмотреть на нее, чтобы прочесть ответ в ее глазах.

Когда, наконец, случай этот представился, он успел только оглянуться назад и улыбнуться ей ласковой, всепрощающей улыбкой.

К его несказанной радости она тотчас ответила такой же радостной и ласковой улыбкой.

Весь этот молчаливый разговор, столь важный для бедного пленника, прошел, конечно, совершенно незамеченным для его мучителей. Барнет вполне понимал, что ему было интересно знать, следуют ли за ним его предполагаемые предатели, или нет, и поэтому он все оглядывался назад.

В Клоуне, где они остановились в той самой гостинице, где Анна давала показания против него, Гель опять подошел к окну и увидел Френсиса, который водил взад и вперед оседланную лошадь. Теперь он только понял, что это — не простая случайность, а имеет какое-то отношение к нему и его освобождению.

В тот же день, обернувшись еще раз назад, он опять встретился взглядом с Анной, и она пальцем указала ему на лошадь Френсиса, как бы говоря: для вас всегда наготове лошадь, если только вы сумеете освободиться от своих тюремщиков.




XXIII. Дорога в Лондон


Наконец-то Мерриот стал опять самим собою, и сразу к нему вернулось желание жить и быть свободным. Он решил употребить теперь все усилия, чтобы добиться этой свободы. Видимое сочувствие к нему со стороны Анны говорило ему о том, что она относится к нему более тепло, чем этого заслужил бы всякий посторонний человек, попавший ради нее в беду. Очевидно, она твердо решилась спасти его, если не устает следовать за ним и держать все время для него наготове лошадь.

Но откуда в ней явилось это сочувствие, этот интерес к нему? По-видимому, она не могла забыть его любовь, всю силу которой он выказал ей, оставшись ради нее в доме, откуда, он знал, уже не будет спасения.

Хоть бы ему только уйти от своих преследователей и добраться до нее, чтобы убедиться самому в ее чувстве к нему!

Но Роджер Барнет следил за ним все время, не спуская глаз. Он ехал с ним всегда рядом, сам провожал его в гостиницу и из нее, и бдительность его усиливалась по мере того, как ослабевали его физические силы.

В эту ночь они спали и ужинали в Ноттингеме. Барнет спал в той же комнате, где Гель, и часто последний просыпался от стонов несчастного. Утром у Барнета было такое лицо, что сразу было видно, что он не сомкнул глаз всю ночь. И, только благодаря его железной воле, он осилил себя и заставил приняться за свои обязанности.

Мерриот, как только встал утром, сейчас же бросился к окну и увидел, что лошадь, как всегда, ждет его; на этот раз ее водил взад и вперед Кит Боттль, а далеко от нее виднелась другая лошадь, на которой сидела Анна.

В эту минуту он дорого бы дал, чтобы находиться на свободе. Но позади него стояли его мрачные сторожа, за которыми виднелась еще более мрачная фигура Барнета с красными от бессонницы глазами.

Ветер стих, небо было безоблачно, и стало значительно теплее, чем все эти дни. Но Барнет продвигался вперед очень медленно, так как боль в ноге давала себя чувствовать при каждом движении лошади. Он остановился обедать, когда не было еще одиннадцати часов, и отъехали они не дальше Мельон-Мобрау.

Мерриот очень радовался тому, что путешествие их совершается медленно, но как ни тихо продвигались они вперед, все же Лондон постепенно все приближался к ним, и теперь он был не дальше ста миль от них. Только сто миль, а, между тем, не было еще никакой надежды на то, что совершится чудо, и ему удастся снова очутиться на свободе, чтобы воспользоваться блаженством, которое сулила ему любовь Анны. Жизнь приобрела для него снова цену, и весь мир казался прекрасен, так что мысль о переселении в другой мир ужасала его несказанно.

Когда они снова тронулись в путь, Мерриот заметил, что Барнет чувствует себя так худо, что очевидно энергия его стала уже ослабевать. Они ехали все время рядом, победитель, мучимый физическими страданиями, побежденный, изнывая от нравственных мук. В два часа они приехали в Окгем. Барнет приказал остановиться в первой попавшейся гостинице и объявил, что больше в этот день они уже не поедут дальше, так как страдания его невыносимы.

Затем он послал Гудсона вперед, чтобы тот заготовил, как всегда, комнату для пленника, чтобы прямо с лошади свести его туда. Барнет не въезжал в ворота гостиницы, так как видел, что там очень много народа, и ждал, пока ему дадут ответ относительно комнаты. Он нарочно старался окружить Геля несколькими своими людьми, чтобы никто не заметил его связанных рук и ног, благодаря этому никто не обращал на них особенного внимания.

Гель, сидя спокойно на лошади, обдумывал все испытанное им за последнее время и вспомнил, что как раз в этот вечер истекало ровно десять дней с того дня, как он выехал из Флитвуда, а, между тем, до Вельвина оставалось еще целых семьдесят миль.

Но размышления его были прерваны появлением Гудсона, который сказал что-то шепотом на ухо Барнету; тот приказал въезжать всем во двор, и там уже помогли Гелю сойти с лошади, и четверо человек повели его по черному ходу, наверх, в приготовленную для него комнату. Очевидно, его не повели через главный ход, чтобы не возбуждать любопытства других гостей.

Гель первым долгом подошел к окну, чтобы посмотреть, не выходит ли оно на улицу, но, к его ужасу, он убедился в том, что оно выходит на большой четырехугольный двор гостиницы, с трех сторон ограниченный стенами самого здания, а с четвертой стороны виднелась каменная стена с воротами; часть двора была скрыта от его взоров крышей балкона, шедшего вдоль всего внутреннего фасада здания. Отсюда»; конечно, он не мог видеть лошади, хотя бы ее водили в ожидании его.

— Что вы там смотрите так пристально? — спросил подозрительно Барнет.

— Я смотрю и удивляюсь, что во дворе так много людей: вероятно, произошло что-нибудь особенное.

— Да, в этом дворе сегодня будет спектакль, двор должен заменить собой зрительный зал и сцену, так как городской театр закрыт по случаю пятницы.

— Спектакль, но кто же собирается здесь играть?

— Придворные актеры, они совершают теперь свое турнэ. Они, кажется, играли в Лондоне, в театре «Глоб». Ведь и вы там играли, если не ошибаюсь.

Но Гель не отвечал на этот вопрос, так как он был взволнован известием, что его друзья: Шекспир, Слэй и др. так близко от него, в то время, как он воображал, что они где-нибудь далеко, и он никогда больше не увидит их.

В эту минуту в толпе внизу раздался хорошо знакомый ему голос.




XXIV. В старой пьесе новая сцена


Причина, по которой Мерриот не мог видеть лица, голос которого показался ему столь знакомым, и не мог также видеть небольшой сцены, сделанной во дворе, заключалась в том, что все это происходило под его окном и закрывалось от него балконом нижнего этажа.

Как Мерриот, так и Барнет так были заняты своими делами, что при входе в гостиницу не заметили расклеенные повсюду афиши, которые гласили, что пойдет «Битва при Альказаре», пьеса Джорджа Пиля. Но дело в том, что после того, как была уже наклеена эта афиша, в гостиницу вдруг приехал молодой герцог Туррингтон со своей молоденькой женой. Они заняли целый этаж и привезли с собой множество слуг и багажа; когда молодая узнала, что будут играть «Битву при Альказаре», она выразила сожаление по поводу того, что придворные актеры, которых она уже давно хотела видеть, выбрали такую пьесу, где вовсе не говорится о любви, и что было бы лучше, если бы они сыграли что-нибудь трогательное. Молодой герцог, влюбленный в свою красавицу жену, немедленно призвал к себе актеров и попросил их, если возможно, выбрать другую пьесу вместо той, которая значилась на афишах. Актеры после короткого совещания решили удовлетворить его просьбу, и поэтому перед началом представления вышел на эстраду один из актеров и громко провозгласил, что они будут играть «Ромео и Джульетту» Шекспира. Голос этого актера и долетел до ушей Геля.

— Это Виль Слай! — воскликнул он невольно.

— Вы его знаете? — спросил не без интереса Барнет.

Последний вообще как-то изменился с тех пор, как заговорили о театре, и, видимо, смягчился по отношению к своему пленнику.

— Да, много веселых дней и ночей мы провели вместе с ним, — ответил Гель.

— Вы, вероятно, знаете их всех? Знаете Шекспира, Бурбеджа и других? — продолжал расспрашивать Барнет, не стараясь скрыть своего любопытства.

— Да, конечно, я знаю Бурбеджа и всех остальных, а с Шекспиром я жил под одной кровлей. Я знаю его жизнь, как свои пять пальцев, но, что еще важнее, я хорошо знаю его самого, что уже само по себе целое откровение.

— Я больше всего люблю его пьесы, — сказал Роджер, — и из них предпочитаю именно «Ромео и Джульетту». Там так прекрасно говорится о любви, и вообще это — прелестная пьеса.

В голосе Барнета послышалось столько сдержанного чувства, что Гель с удивлением смотрел на него. Этот негодяй, этот грубый и жестокий человек читает поэмы и любит поэзию и театр! Это казалось прямо невероятным, но в то же время доказывало, как многосторонен бывает человек.

— Если бы нам удалось посмотреть сегодня эту пьесу, мне кажется, это облегчило бы немного ваши нравственные и физические страдания, — сказал Гель, обращаясь к Барнету, — что вы страдаете невыносимо, это я вижу по вашему лицу.

— Я положительно не вижу никакой причины, почему бы вам не посмотреть пьесы под верной охраной. Доукинс, отправляйся к хозяйке гостиницы и вели ей отвести нам комнату визави, оттуда мы прекрасно увидим всю сцену. Мне в голову не придет отказывать человеку, осужденному на смерть, в исполнении его последнего желания.

Несколько минут спустя Гель и его спутники уже очутились в другой комнате, окно которой выходило прямо на сцену, так что оттуда все было прекрасно видно. Гель и Барнет уселись на низенькие табуретки у окна, остальные четверо поместились за ними, стараясь смотреть через их головы во двор, руки у Геля были связаны по-прежнему за спиной.

Как раз против них, но наискось, на балконе виднелся лорд Туррингтон со своей молодой женой, которая, видимо, с нетерпением ждала начала представления. Вокруг них сидела разряженная в пух и прах свита. Оба молодые супруги сидели близко друг от друга, так что почти касались один другого, и хотя герцог имел право сидеть на самой сцене, но он предпочел оставаться рядом с женой, чтобы в особенно трогательных местах выражать ей крепким рукопожатием свое чувство. На сцене сидело несколько разодетых аристократов, они громко говорили и смеялись, стараясь привлечь к себе внимание молодой герцогини.

Сцена была устроена прямо из досок, укрепленных на бочках и бревнах. Задняя стена ее была завешена огромным ковром, который скрывал вход внутрь гостиницы, передняя которой заменяла теперь актерам уборную. На балконе виднелось множество публики, сюда собрался, казалось, весь город. Но одна часть балкона, как раз сбоку сцены, оставалась пустой, так как должна была служить балконом для Джульетты; вышина его была такова, что пол приходился наравне с глазами Ромео, но в те времена подобная нелепость никого не стесняла, и никто не обращал на это никакого внимания.

Во дворе тоже столпилось множество народа, тут уже были больше представители низшего класса населения, и поэтому шум и гам стоял там невообразимый.

Двери в гостиницу были закрыты, и оставлена только крошечная боковая дверь, около которой стояло двое актеров, собиравших деньги со все прибывающих еще зрителей.

Час, назначенный для начала спектакля, давно уже прошел, но публика была очень терпелива, тем более, что все знали, что одну пьесу заменили другой. В те времена «Ромео и Джульетта» считалась лучшей пьесой Шекспира, и слава о ней облетела всю Англию, так что жители Окгема ждали с напряженным вниманием, когда наконец они увидят эту пьесу, так нашумевшую в Лондоне.

Но наконец терпение стало истощаться, зрители зароптали. Музыканты переиграли уже все, что знали; голоса из публики стали громко вызывать актеров из уборной; герцогиня уже не раз меняла принятую вначале позу, а герцог начинал недоумевать, что значит подобное промедление.

Наконец, занавес, отделявший сцену от публики, слегка отодвинулся в сторону, и показался опять Слай, на этот раз уже одетый для роли, которую он должен был играть в пьесе. Публика сразу смолкла, оркестр тоже оборвал начатую было пьесу, и все вообразили, что сейчас начнется пролог. Но Слай, видимо, и не собирался говорить пролога, он обернулся лицом к герцогу и громогласно объявил, что, к несчастью, один из актеров заболел, и некому заменить его, так что придется отложить «Ромео и Джульетту» и сыграть что-нибудь другое или читать по книге роль больного актера, хотя это испортит всю пьесу, так как именно этому-то актеру, играющему довольно важную роль в пьесе, приходится биться на дуэли.

Разочарование овладело всеми, начиная с герцогской четы и кончая последним простолюдином. Во дворе воцарилось мертвое молчание, так что Слай не знал, что ему делать, предвидя, что дело добром не кончится. Вдруг сверху из одного окна послышался громкий голос, кричавший:

— Послушай, Виль Слай, наверное, это — роль Тибальта? Джиль Грове, вероятно, опять напился, и поэтому не может играть ее?

Слай посмотрел в ту сторону, откуда раздавался этот голос, вся публика последовала его примеру, каждый старался увидеть говорившего.

— Да, это ты, Гарри Мерриот! — воскликнул Слай. — Каким образом ты очутился здесь?

— Это не важно, — ответил Гель возбужденно, — однако я угадал причину, почему Джиль Грове не может играть сегодня?

— Да, конечно. Но ты, Гель, можешь сыграть его роль? Ты ведь учил ее в Лондоне.

— Да, я даже однажды играл ее, когда Грове был тоже болен.

— В таком случае все уладится, — и, обращаясь к герцогу, Слай добавил, — это — один из наших актеров, бывший в отсутствии некоторое время. Вы полюбуетесь, глядя, как он умеет фехтовать. Спеши скорее сюда, Гель.

За занавеской из актерской уборной послышался взрыв аплодисментов: очевидно, там слышали слова Слая и одобрили их.

Лорд Туррингтон взглянул на Геля и ласково поманил его вниз рукой; молоденькая жена его теперь тоже улыбалась, предвкушая предстоящее ей удовольствие; глаза всех были устремлены на Геля.

— К сожалению, я не могу уйти отсюда, — отвечал Гель, — я считаюсь пленником и нахожусь под арестом посланного королевы.

Улыбки сразу исчезли с лиц присутствующих. Барнет, увидев свой промах, невольно пожалел, что не вмешался в дело раньше.

— Пустяки! — крикнул Слай. — Ты не мог совершить ничего криминального.

— Я обвиняюсь в том, что способствовал бегству государственного изменника, — ответил Гель коротко.

Слай, видимо, удивился и не знал, что сказать. В толпе все еще царило молчание.

— Ну, что же такое? Ведь ты все же можешь играть, даже, находясь под надзором.

— Мой пленник остается моим пленником, — заговорил вдруг Барнет. — Он арестован мною именем королевы, и этим же именем я приказываю ему оставаться там, где он есть.

Слай в нерешительности взглянул на молодого герцога, вся толпа тоже смотрела на него, жена смотрела с умоляющим видом, как бы не сомневаясь в том, что он все может, только бы захотел, мужу не хотелось показаться бессильным в ее глазах, и поэтому, обращаясь к Барнету, он сказал:

— Послушайте, разве не все равно, будет ли ваш пленник находиться рядом с вами или на сцене, откуда он никуда не может бежать? Пусть за ним следят там, вот и все.

Барнет хотел было возражать, но в это время в толпе поднялся такой шум, что он счел за более благоразумное уступить, и сказал во всеуслышание:

— Так как это общее желание, то, конечно, я должен его исполнить. Но я попрошу, чтобы мне было разрешено поставить своих людей на сцене и в уборной актеров, чтобы охранять моего пленника.

— Может быть, ваш пленник даст честное слово, что он не будет делать никаких попыток к бегству, — сказал герцог, глядя на Геля.

— Как угодно, — сказал Гель, — но я уверен, что этот человек, арестовавший меня, больше доверяет своим людям, чем моему честному слову.

— Да, конечно, — ответил Барнет угрюмо.

— В таком случае я этого слова не дам, — ответил Гель, — можете ставить свою стражу, где хотите.

Музыканты опять начали играть, и Барнет повел своего пленника на сцену. Там он расставил везде своих людей с пистолетами в руках. Гелю развязали руки, так как он не мог играть с завязанными руками. Барнет, осмотрев шпаги, убедился, что они недостаточно остры, чтобы можно было убить человека, но успокоился, тем более, что он знал, что, уступив общёму желанию, приобрел этим общее расположение, и поэтому все присутствующие помогут ему со своей стороны следить за тем, чтобы пленник не ушел от него.

Друзья Геля окружили его со всех сторон и радостно приветствовали. Даже Бурбедж как будто обрадовался встрече с ним, Шекспир выразил надежду, что дело Геля уладится, и его выпустят опять на свободу. И только один Джиль Грове ничего не говорил, так как он лежал в углу уборной и спал непробудным сном пьяного человека.

Друзья Геля охотно расспросили бы его подробнее о всех происшествиях, которые повлекли за собой его арест, но он так радовался своей временной свободе, что не хотел теперь вступать в серьезные разговоры.

Музыка кончилась. Вышел на сцену один из актеров и на этот раз действительно сказал пролог. По окончании его один из пажей взял бумажку, на которой крупными буквами было написано «Улица в Вероне», и прицепил ее к занавеси. После этого на сцене появились сначала слуги Капулетти, потом слуги Монтекки, затем Бенволио и наконец сам Тибальт, и поднялась такая кутерьма, что людей Барнета чуть не уронили с платформы, заменявшей сцену.

Гель в это время думал не о своей роли, а об Анне, и недоумевал, где она в настоящее время, и ждет ли его, как всегда, лошадь, на которой он мог бы спастись от всех этих людей, зорко следивших за каждым его движением.

В продолжении всего второго действия, во время сцены на балконе, Гель все время сидел в актерской комнате под присмотром Гудсона, а Роджер Барнет наслаждался сценой между Ромео и Джульеттой. Наконец началось первое действие третьего акта, и Гель вышел на сцену, чтобы начать ссору, которая должна была привести к дуэли.

Он горячо начал наступать на Меркуцио, причем Бенволио тщетно старался отвлечь их внимание друг от друга; вошел Ромео, он отказался драться с Тибальтом, стараясь не обращать внимания на его резкие, вызывающие слова, тогда Меркуцио обнажил свою шпагу и вызвался драться с Тибальтом на дуэли. Тибальт принял вызов, и в воздухе сверкнули одновременно две рапиры. Ромео бросился разнимать дерущихся, приказывая в то же время Бенволио овладеть, если можно, обеими рапирами. Нечего и говорить, что подобное зрелище совершенно очаровало зрителей, которые присматривались ко всему, затаив дыхание, недаром же Гель играл так естественно, недаром на сцене был Меркуцио, одна из самых интересных личностей этой пьесы, и наконец сам знаменитый Бурбедж в роли Ромео, — Бурбедж, считавшийся тогда лучшим актером в мире. Роджер Барнет сидел как очарованный, не спуская глаз со сцены.

— Остановись, Тибальт! Остановись, Меркуцио! — кричал Ромео.

Но Меркуцио уже лежал на земле, а Тибальт бросился вон со своими сторонниками. Барнет слышал, как он крикнул что-то, видел, как он исчез за занавесью, но сейчас же забыл о нем, так как все внимание его было обращено на группу, остававшуюся еще на сцене.

Меркуцио в объятиях Ромео проклинал оба враждовавших между собою дома — Капулетти и Монтекки и наконец тихо скончался на его руках.

Ромео с горечью констатировал его смерть и воскликнул:

— Тибальт жив и вернется сейчас обратно, а Меркуцио убит!

И Ромео встал в позу и с рапирой в руках готовился встретиться с убийцей своего друга, чтобы отомстить за его смерть, но Тибальт почему-то не появлялся на сцене, все ждали его, но его все не было.

— Почему же Тибальт медлит? Что с ним случилось?

В театре воцарилось мертвое молчание. Бедный Бурбедж одну минуту совершенно потерялся, но потом оправился и шепнул несколько слов Бенволио, тот отдернул занавес, разделявший сцену от актерской, и глазам зрителей представились остальные актеры, уже одетые и ожидавшие время своего выхода на сцену, однако Геля между ними не было.

— Где Мерриот? — крикнул им Бенволио. — Он должен выходить на сцену, его ждут.

— Его здесь нет! — ответили все в один голос.

— Он еще не возвращался со сцены, — сказал Гудсон громко, — я все время не спускал глаз с занавеси, он не выходил сюда со сцены.

— Но куда же девался Тибальт? — спросил Бенволио, обращаясь к его сторонникам, бежавшим с ним вместе после дуэли с Меркуцио.

— Мы не знаем! — ответили они нерешительно. — Мы не видели его после этого.

Гудсон, не обращая никакого внимания на публику, вышел прямо на сцену, к удивлению Бурбеджа, не понимавшего, в чем дело и, направившись к Барнету, сказал ему громко:

— Дело не чисто, наш пленник бежал со сцены, а между тем в актерскую он не заходил; его нет ни там, ни здесь.

— Что с тобой, Гудсон! — воскликнул Барнет. — Ведь я видел, что он бежал по направлению к актерской.

— Нет, — сказал один из аристократов, сидевших на сцене, — я видел, как он вскочил на тот балкон и исчез в доме. Он быстро вскарабкался на перила и затем влез на балкон, где перед тем появлялась Джульетта.

— Да, конечно, это так! — крикнули теперь и другие, сидевшие с этой стороны сцены или около балкона, о котором шла речь.

— В таком случае, Гуд сон, возьми трех человек и обыщи немедленно весь дом, — распорядился Роджер, направляясь через всю сцену к тому месту, где находился роковой балкон, и, обращаясь к сидевшим здесь людям, сказал:

— Вы все видели, как он бежал, неужели никто из вас не мог предупредить меня об этом?

— Я думал, что это так полагается по сцене, — ответил один из аристократов с виноватым видом, — я думал, что он бежал отсюда, чтобы его не захватили друзья убитого им на дуэли Меркуцио.

— Да, он должен был бежать, но только не через балкон, — возразил Барнет.

— Он сначала бросился к актерской, — заявил один из зрителей, — а потом крикнул: «Нет, я лучше спасусь через балкон», и побежал туда. Я думал тоже, что это так полагается по ходу пьесы.

— Эй, вы! — крикнул Барнет своим людям. — Трое из вас пусть отправятся на улицу и посмотрят, нет ли его там, а другие отправляйтесь в конюшни и седлайте лошадей. К черту все представления, и черт бы побрал всех актеров!

И, прихрамывая, он пошел за Гудсоном, чтобы помочь обыскивать дом.

Гостиница была очень велика, и обыскать ее всю было трудно. Что касается людей, посланных осмотреть хорошенько смежные улицы, они долго не могли пробраться сквозь густую толпу, заполнявшую двор гостиницы.

Между тем, зрители, отвлеченные на минуту от интересного зрелища, потребовали теперь, чтобы представление продолжалось. Шекспир заменил собой Тибальта: он произнес несколько фраз, которые еще надо было сказать, а затем быстро скончался от нанесенного ему удара, чем и кончилась вся роль Тибальта. Представление продолжалось дальше без всякого перерыва, и когда наконец оно кончилось, большинство зрителей было так глубоко тронуто трагической смертью несчастных любовников, что почти забыло об инциденте, происшедшем в третьем акте.

Но бедный Роджер Барнет потерял всякий интерес к представлению: он забыл о своей больной ноге и принимал деятельное участие в розысках бежавшего, но эти розыски как в доме, так и на улице были совершенно безуспешны. О пленнике ничего не было слышно, кроме только довольно неясного показания, будто видели человека, похожего на него, быстро едущим по дороге в Стамфорд. Кроме того, Барнету донесли, что Анна Хезльхёрст со своими провожатыми останавливалась на время в близлежащей гостинице, но затем опять поехала дальше, что нисколько не удивило Барнета, так как ей ведь незачем было оставаться подобно ему в этом городе, когда она спокойно могла ехать дальше; ее отъезд не мог иметь ни малейшего отношения к бегству его пленника.

Между тем лошади Барнета и его людей были уже давно оседланы и ждали на улице. Роджер велел садиться на лошадей и ехать по дороге в Стамфорд, чтобы нагнать человека, который мог быть Гелем, а сам он решил ехать в Флитвуд.

Это происходило как раз в ту минуту, когда актеры после представления садились ужинать и когда Шекспир со вздохом сказал:

— Я желал бы, чтобы нововведение, сделанное Гелем в моей пьесе, способствовало его спасению.




XXV. Сэр Гарри и леди Мерриот


Мерриоту во время своего поединка с Меркуцио вдруг пришла в голову блестящая мысль: он решил воспользоваться балконом, чтобы незаметно исчезнуть со сцены и спастись бегством через него. Он прекрасно знал, что когда внимание зрителей сосредоточено на чем-нибудь особенно интересном, происходящем на сцене, они уже не видят ничего другого и не следят за другими лицами, остающимися на сцене; он решил воспользоваться этим и бежать, тем более что ему ведь и по ходу пьесы надо было спасаться после смерти Меркуцио.

Не успел он подумать об этом, как немедленно же привел в исполнение свою мысль, и не успели оглянуться ближайшие к балкону зрители, как он уже вскарабкался на него и исчез в комнате, откуда незадолго перед тем появлялась Джульетта; он быстро выбежал из нее в коридор и оттуда бросился к окну, обращенному на улицу и находившемуся во втором этаже; не долго думая, он выскочил из него прямо на землю и слегка ушиб себе ногу и руку, но в ту же секунду был опять на ногах и огляделся кругом: улица была пуста, все отправились смотреть представление. Он посмотрел в оба конца улицы, но не увидел нигде лошади. Затем он бросился бежать вокруг гостиницы, ведь могло быть, что лошадь ждала его с другой стороны ее; он оказался прав в своем предположении и в одной из смежных улиц, в другом конце ее, увидел ожидавшую его лошадь и бросился бежать к ней.

Он никогда не мог потом вспомнить, каким образом вскочила в седло и понесся; он помнил только, что его тотчас окружили тоже верхом Анна, Кит Боттль и Антоний, а Френсис стоял тут же и отправился сейчас же вслед затем раздобывать себе лошадь, так как Гель сидел на его лошади. Лица окружающих Геля были очень серьезны и почти не выражали никакой радости: настолько торжественна была для них эта минута.

— Слава Богу! — произнесла наконец Анна чуть слышно. — Я уже не надеялась на подобное чудо.

— Я тоже нет, — ответил он, — но куда же мы поедем?

— Вы поедете в Линкольншир с Антонием: он знает, как проехать окольными путями к берегу моря. Там вы немедленно сядете на корабль, чтобы отправиться во Францию.

— Но вы ведь ждали меня верхом, вероятно, для того, чтобы сейчас же ехать со мной дальше?

— Нет, я хотела только видеть собственными глазами вас живым и на свободе. У Антония достаточно денег, чтобы добраться до Франции, а мы с Френсисом и капитаном Боттлем поедем ко мне домой. Не медлите больше ни одной минуты. Вы должны ехать сначала совершенно одни. Антоний выедет отсюда с нами, а потом окольными путями догонит вас по дороге в Стамфорд. Я написала на этом клочке бумаги, где вам встретиться, так будет вернее, иначе вы можете еще разъехаться. А теперь ради Бога не медлите и поезжайте скорее!

— А вы?.. Когда же мы увидимся, или когда я хоть услышу о вас?

— Антоний скажет вам, как вы можете получить от меня весточку, а теперь не медлите, умоляю вас, поезжайте скорее!

— Вы были так добры ко мне.

— Это не только доброта с моей стороны…

Она не кончила и только взглянула ему прямо в глаза. Он вполне удовлетворился этим молчаливым ответом и поцеловал горячо ее руку.

— Вы будете ждать меня? — спросил он чуть слышно.

— Если надо, буду ждать вечно, но лучше, если мне придется недолго ждать.

Затем Гель, крепко пожав руки Киту Боттлю и Антонию, пришпорил лошадь и помчался в указанном ему направлении. На повороте он остановился и оглянулся назад: друзья его все еще стояли на прежнем месте, глядя ему вслед грустными, — серьезными глазами. Он без всяких приключений добрался до берега моря, где его уже ждал Антоний, и вместе с последним уехал во Францию, где встретился с сэром Флитвудом, спасшемся благодаря его самопожертвованию, и был принят им с распростертыми объятиями. Сэр Флитвуд оказался женатым на богатой и прекрасной француженке, и это вполне объясняло, ради кого он так дорожил своею жизнью, что даже готов был спасти ее ценою другой жизни. Жена сэра Флитвуда была очень богата и оказалась крайне признательной за спасение своего мужа. Когда после воцарения Иакова I Мерриот вернулся снова в Англию, у него оказалось имение, купленное на его имя Антонием Ундервилем из сумм, данных для этой цели женой сэра Флитвуда. Имение это было конфисковано когда-то во времена царствования Елизаветы и оказалось тем имением, в доме которого Гель так храбро выдерживал атаку сначала разбойника Румнея, потом Роджера Барнета. Оказалось также, что брат Анны, убитый на дуэли сэром Валентином, был мот и кутила и не только заложил свою часть имений, но также и все земли своей сестры, так что она осталась нищей как раз к тому времени, когда Гель вернулся в Англию; таким образом Анна, не находившая себе женихов, пока была богатой женщиной, вышла замуж, когда стала нищей.

— Мне кажется, моя дорогая, — сказал сэр Гарри (он получил этот титул при короле Иакове за то, что по собственной инициативе устроил облаву на разбойника Румнея, которого его слуга Боттль и убил в рукопашной схватке), — мне следует писать свои мемуары, как это делается обыкновенно во Франции.

Он сидел около окна, а рядом с ним помещалась его жена, леди Анна.

— Но разве ты совершал какие-нибудь подвиги в дни своей юности, Гель? — спросила она. — Почему ты мне не сообщил о них?

— Я лично подвигов не совершал, но мне хотелось бы описать, как судьба свела нас с тобой чудесным образом. Подумай только, ведь если бы ты тогда не удержала меня хитростью в этом самом доме, ты наверное стала бы потом рассказывать все подробно Роджеру Барнету, и он немедленно вернулся бы в Флитвуд, и сэр Валентин погиб бы непременно, так как он ведь выехал из своего дома только на десятый день моего отъезда оттуда. Если бы он не спасся, я бы не заслужил благодарности его жены, которая выразилась для меня в таком реальном виде, я не вернулся бы сюда владельцем этого имения, как раз в то время, когда любимая мною девушка оказалась почти на улице по милости своего достойного брата. Если бы не поединок его с сэром Валентином и не моя странная встреча с королевой и ее поручение, я бы никогда не встретился с тобой, ведь только ради моего сходства с сэром Валентином ты поехала тогда за мной.

Смерть Елизаветы сняла с него обет молчания, но только своей жене он открыл тайну о данном ему когда-то поручении.

— Да, только благодаря тому, что королева все еще была неравнодушна к сэру Валентину и благодаря тому, что она не хотела выказать свою слабость, как женщина, перед своими подданными, мы сошлись с тобой, мой дорогой. Но, несмотря на это, я считаю, что со стороны королевы это была большая жестокость посылать почти на верную смерть молодого человека только ради спасения своего самолюбия.

— Ну, милая Анна, бывают случаи, когда женщины, и даже не королевы, дают еще более опасные поручения своим верным вассалам. Я ведь взялся исполнить ее поручение, не требуя за это никакого вознаграждения. Но если я и действовал вполне бескорыстно, судьба все же наградила меня за это косвенным образом: от королевы я не получил никакой благодарности, но зато я обрел тебя, мое сокровище!

— Подожди, Гель, открой-ка окно и крикни Боттлю, чтобы он не заставлял бегать так быстро маленького Виля: твой старый слуга положительно портит нам ребенка.

— Да, конечно, он балует его, но зато я спокоен за то, что он любит его, как собственного сына. А знаешь ты, чему он вчера учил мальчика? Он учил его передразнивать Антония Ундервиля, когда тот поет свои псалмы: по-моему, к такому старому и заслуженному дворецкому надо относиться с большим уважением.

— Чему бы он ни учил нашего сына, я надеюсь, что из него выйдет такой же храбрый и достойный человек, как его отец, Гель.

— Да, я хотел бы, чтобы наш сын походил также на своего крестного отца — Шекспира. Я думаю, что наши актеры и не узнают мальчугана, когда мы опять вернемся в Лондон: он так вытянулся за последнее время. Но ты, кажется, говорила о том вечере, когда ты своими слезами заставила меня остаться в этом доме, несмотря на то, что…

— Ты говорил об этом, а не я, дорогой мой.

— Ты мне никогда не говорила, и я никогда не решался тебя спрашивать об этом, но теперь скажи мне: неужели ты все время притворялась в тот вечер, имевший для меня такие важные последствия?

— Болезнь, конечно, была мнимая, что же касается поцелуев, хотя я и отложила их до такой важной для меня минуты, однако они были вызваны неподдельным чувством. А когда, наконец, твои уста коснулись действительно моих уст, я, кажется, готова была забыть все на свете от счастья. Я теперь понять не могу, как тогда все же не отказалась еще от мысли о мщении. Нет, нет, Гель, пожалуйста, не повторяй опять этой сцены, это совершенно лишнее, оставь меня, ты мнешь мне кружево, уйди…